В ПОИСКАХ СВОЕГО ПУТИ:
РОССИЯ
МЕЖДУ
ЕВРОПОЙ И АЗИЕЙ
Хрестоматия
по истории российской общественной мысли
XIX и XX веков
Издание второе, переработанное и дополненное
Издательская корпорация «Логос»
Москва-1997
ИНСТИТУТ
• ОТКРЫТОЕ ОБЩЕСТВО •

В поисках своего пути: Россия между Европой и Азией. Хрестоматия по истории
российской общественной мысли XIX и XX веков/Составитель Н.Г. Федоровский.
2-е изд., перераб. и доп. М.: Издательская корпорация "Логос", 1997. 752 с.
ISBN 5-88439-062-9
Содержит извлечения из трудов известных русских мыслителен, выражавших различные точки зрения
на взаимоотношения нашей страны с народами, государственными и культурными традициями Востока
и Запада. По сравнению с первым изданием (М.: Наука, 1994) дополнено работами Фонвизина,
Сперанского, Вяземского и др.
Для студентов, аспирантов и научных работников.
ISBN 5-88439-062-9 © Федоровский Н.Г.
Составление, вступительная
статья, комментарии,
именной указатель,
указатель периодических
изданий, 1997
© Издательская корпорация
«Логос». Оформление, 1997

ОТ С О СТА В И ТЕЛ Я
Материал, собранный в предлагаемой хрестоматии, призван помочь студентам
и всем, кто интересуется историей России и развитием ее общественной мысли,
составить достаточно полное представление о содержании и судьбе одной из проблем,
до сего времени сохраняющей большое значение в осмыслении прошлого и
настоящего нашего отечества. Мимо нее не прошел почти ни один крупный российский
мыслитель, о ней задумывались выдающиеся писатели нашей страны, она присутствует
в выступлениях и документах российских политиков и государственных деятелей
самого различного, иногда прямо противоположного толка, к ней обращаются
представители профессий, весьма, казалось бы, далеких от постановки широких историосо-
фических вопросов.
Никогда не исчезая из сферы общественных интересов, эта проблема всегда
притягивала наибольшее внимание в кризисные, переломные периоды в жизни
российского общества, когда возникала потребность в радикальных преобразованиях
социальных и политических структур, вставал вопрос о выборе пути дальнейшего
развития страны.
В центре проблемы — стремление определить место России в окружающем ее
мире, понять характер и значение ее взаимосвязей с великими цивилизациями
Запада и Востока, найти оптимальное соотношение между курсом на приобщение к
общечеловеческим духовным и культурным ценностям и естественным желанием
сохранить свою национальную и историческую самобытность.
Дорога к истине, как показало время, оказалась длинной и нелегкой.
Продвижение по ней тормозилось комплексом самых разнообразных причин. Здесь можно
отметить и характер образования тех слоев российского общества, представители
которых в основном и были вовлечены в дискуссии вокруг интересующей нас
проблемы, и порой излишнюю полемичную заостренность противоборствующих точек
зрения, и особенности типа мышления участников спора, и влияние насаждаемых
сверху официальных концепций, и многое другое.
Все это привело к образованию довольно стойких стереотипов мышления,
наиболее общими чертами которых являлись тенденция к упрощению проблемы и попыт-
ки решить ее в рамках той или иной заранее заданной схемы, сконструированной на
базе неких априорных положений. В одних случаях это был тезис об изначальном
единстве царя и народа как главной особенности русской истории, в других —
определенные представления о прогрессе и противостоящей ему реакции, в третьих — оценка
взаимоотношений между Россией, с одной стороны, Европой и Азией — с другой,
вытекающая из теории классовой борьбы, из учета перспектив мировой революции.
До настоящего времени не изжито также ошибочное мнение, будто данная
проблема носит сугубо умозрительный характер и, родившись в славянофильских и
западнических салонах, в тиши кабинетов профессоров истории и религиозных
мыслителей, к реальной действительности имеет весьма слабое отношение.
5

В действительности же в общественной мысли России лишь получили отражение
объективные процессы, представляющие неотъемлемую часть истории российской
государственности и становления ее общественных структур, своеобразие которых во
многом определялось спецификой геополитического положения России. Соединение
конкретных вопросов внутренней и внешней политики российского государства,
касающихся различных аспектов его отношений со своими западными и восточными
соседями, в многоплановую проблему общественного сознания растянулось более чем
на два столетия, пройдя в своем развитии через несколько периодов, в каждом из
которых эта проблема приобретала новые оттенки, поворачиваясь к исследователям то
одной, то другой стороной, порождала новые варианты своего решения.
Сразу же отметим, что никогда ни в жизни, ни в общественном сознании
решение проблемы отношений России с ее европейскими и азиатскими соседями не
вырождалось в формулу полной изоляции страны, как это имело место в истории
средневекового Китая или Японии. Привычная схема, разделявшая время Киевской Руси с
его обширными восточными и западными контактами и период петровских реформ
более чем 200-летним провалом московского изоляционизма подвергнута серьезной
корректировке в ряде исторических работ1. Их авторы справедливо указывают на то,
что в годы монгольского завоевания связи русских земель с Востоком не только не
сократились, но даже расширились, так как империя Чингисхана и его преемников, в
составе которой оказалась Русь, включала многие государства ближней Азии и
Дальнего Востока, общение с которыми, прежде всего в сфере торговли, в рамках единого
государственного образования для русских естественно облегчалось. Определенное
сокращение контактов с Европой произошло не по вине монгольских правителей, а
было вызвано фактической блокадой, в тисках которой держали русское
государство Великое княжество литовское, а затем Речь Посполитая, немецкие
военно-духовные ордены в Прибалтике и пришедшие им на смену шзеды. Ведь именно с этими
противниками или с их наследниками России пришлось вести длительную, упорную
борьбу за выход к Балтийскому морю. К сожалению, приходится признать, что ей в те
далекие времена чаще приходилось иметь дело с Европой в качестве противника, а не
союзника. При этом нередко агрессивность западных соседей проявлялась в наиболее
трудные, порой трагические, периоды русской истории. Достаточно вспомнить хотя
бы вторжение шведских и немецких рыцарей в первой половине XIII в., когда Русь
лежала в развалинах после опустошительного нашествия войск Батыя, или Смутное
время, когда европейские "цивилизаторы" в лице польских и шведских захватчиков
поставили под вопрос само существование российской государственности. С Запада
на Русь шли не только глашатаи идей Возрождения и гуманизма (их было абсолютное
меньшинство), но и завоеватели, несшие смерть и разрушение. Причем, если
конфронтация с Востоком ослабевала по мере исчезновения былых противников, с
Западом она сохранялась до недавнего времени, достигая порой критического уровня.
Стоит ли удивляться, что почти все слои населения России видели в Европе в основном
не очаг культуры и прогресса, а источник постоянной опасности. С учетом подобной
ситуации заслуживают уважения усилия московских правителей по налаживанию и
расширению связей с европейскими странами, заимствованию достижений их культуры.
Не надо также забывать, что ведущие страны Европы не проявили никакого
восторга, обнаружив на своих восточных границах стремительно растущую державу,
претендующую на право играть заметную роль в европейских делах.
1 Из включенных в хрестоматию достаточно указать на работы Р.Ю. Виппера, С.Ф. Платонова, ИЛ. Со-
лоневича.
6

Оценивая отношение европейцев к России, некоторые отечественные ученые,
мыслители, общественные и политические деятели часто обвиняли их в предвзятости,
обусловленной заурядным невежеством, превратными представлениями о
внешнеполитических целях российского государства, о характере, духовном мире и
культурном уровне населяющих его народов.
Часть этих обвинений несомненно справедлива, однако и Европу надо
попытаться понять. Российская империя оказалась непомерно велика для маленького
европейского континента. Велика и непонятна, противоречива, раздражающе
непредсказуема. Можно было утешать себя рассуждениями о том, что большая часть России
находится в Азии, что многие непривычные для Европы черты российской
действительности имеют восточное происхождение, только от этого присутствие империи
Романовых и ее влияние в европейской политике меньше не становилось. Россия была
составной частью Европы, которая в основном сформировалась вне социальной,
политической и культурной жизни Запада. Не удивительно, что многие западные
идеи либо вообще не приживались на российской почве, либо произрастали на ней в
столь оригинальном виде, что их не могли узнать даже там, где они появились на свет.
Несомненные успехи в европеизации части россиян не могли компенсировать
определенного нарушения гармонии, которое принесло в европейские отношения
вторжение в них русского фактора. Присутствие России в Европе создало постоянный
дисбаланс, который в той или иной степени ощущался представителями различных
социальных слоев.
Проблема, определившая содержание нашей хрестоматии, поначалу сводилась к
вопросу не о месте России между Европой и Азией, а только о взаимосвязях России
и Европы2. Отношение к ним формировалось под воздействием событий как
внутренней жизни страны, так и происходящих за ее рубежами. Речь идет, во-первых, о
направлении, формах проведения и результатах реформ Петра I и продолжении их в
политике его преемников. А во-вторых, о реалиях европейской социальной, политической
и культурной жизни. Среди них прежде всего следует назвать революции конца XVTII —
первой половины XIX в., появление и распространение либеральных,
коммунистических и социалистических теорий и концепций, успехи в развитии естественных и
гуманитарных наук. Не последнюю роль в этом процессе сыграл также рост
антироссийских настроений во всех слоях европейского общества: вверху — порожденных
чувством соперничества в борьбе за раздел сфер влияния в Европе (на Балканах) и на
Востоке (в Средней Азии), внизу — обусловленных участием царизма в подавлении
революционных и национально-освободительных движений в Европе.
Влияние всей этой суммы факторов поначалу испытали лишь представители
привилегированных слоев российского общества, в большинстве своем воспитанные в
европейском духе и нередко имевшие возможность непосредственного знакомства с
различными сторонами жизни стран Запада. Не надо также забывать, что система
государственной власти, образование и формы социального быта России в своей
большей части были скопированы с европейских (в основном с немецких) образцов. Не
приходится удивляться поэтому, что вопрос об отношениях России и Европы в
начале XIX в. существовал только на верхах государственной иерархии, в кругах
социальной элиты и обсуждался в категориях сугубо евроцентричного характера мышления.
Отношение официальной России к Европе можно условно обозначить как
русофильство западнического характера. У представителей царствующей династии и их
окружения никогда не возникало сомнения в том, что Российская империя является
2 О судьбе этой проблемы см.: Цуриовцев В.И. Россия и Европа. М., 1985.
7

европейской державой. Это не противоречило их убеждению, что Россия во многом
отличается от других стран континента. Главное отличие, как они считали, состоит
в том, что сочетание самодержавной формы правления с воспитанным православной
церковью отношением народа к царю позволяет сохранять единство власти и
общества и противостоять пагубным влияниям Запада. В этом собственно и проявлялся
элемент верхушечного "антизападничества", которое приобретало более заметные
очертания лишь по случаю очередного польского восстания и сопровождавших его
демаршей Англии и Франции, или в периодах обострения конфронтации с ними же
(иногда еще с Австрией и Пруссией) по поводу судьбы Османской империи и положения
славян в ее владениях. Провозглашение известной формулы "православие,
самодержавие, народность" по сути дела ничего не меняло в этой системе взглядов. Не
противоречила ей и политика России на Дальнем Востоке, на Кавказе и в Средней Азии,
где империя выступала как представитель европейской цивилизации, что, кстати,
признавалось и в самой Европе. Правительственную точку зрения относительно
характера российско-европейских связей и отношений приходится учитывать хотя бы уже
потому, что оглядываться на нее в течение длительного времени вынуждены были
все, кто так или иначе обращался к этой проблеме.
Отрицание официальной концепции роли России в современном мире во многом
определило тот общественный резонанс, который вызвало появление
"Философических писем" П.Я. Чаадаева, оставивших яркий, хотя и весьма своеобразный след в
истории дискуссий вокруг проблемы "Россия и Европа". Обрушившийся на него
гнев властей привлек интерес общественности прежде всего к тем сторонам его
философских взглядов, которые послужили непосредственной причиной царской
опалы. И те, кто осудил выступление П.Я. Чаадаева, и те, кто воспринял его с
сочувствием, увидели в его письмах прежде всего протест против существующих в России
порядков. Отказ собственному отечеству в праве на достойное прошлое и в надежде
на такое же будущее, по весьма распространенному мнению, был призван лишь обос-.
новать эту главную мысль. Однако не все обращают внимание на те стороны чаада-
евской концепции, которые определили ее изолированное положение среди других
точек зрения на взаимозависимость России и Европы. Идеи П.Я. Чаадаева
практически не получили развития ни у кого из тех, кто вслед за ним обращался к этому
вопросу. Наиболее сильное впечатление они, как это ни парадоксально, произвели
на славянофилов, в значительной степени побудив их обратиться к изучению тех
явлений в прошлом и настоящем России, которые, по их убеждению, противоречили
мрачным выводам Чаадаева. Часто, однако, упускается из виду один из важнейших
моментов, определявших всю систему его взглядов. Чаадаев прежде всего был
религиозным мыслителем. Он объяснял превосходство европейской цивилизации, вне
которой оказалась Россия, ролью западного христианства (в первую очередь
католичества), сумевшего обеспечить единство духовной и культурной жизни Европы и
ее органическое развитие. Обособление России от истинного духа религии,
отсутствие у православной церкви той власти и возможностей, которыми располагало
католичество, и обусловило, по мнению П.Я. Чаадаева, печальную участь
российского общества и государства. Этот тезис не был воспринят ни одним из последующих
направлений западничества как либерального, так и радикального толка. И те, и
другие исходили из твердого убеждения в том, что Россия принадлежит европейской
цивилизации, однако сильно запаздывает в приобщении к ее благам. Среди причин,
которые тормозили этот процесс, религиозный мотив занимал далеко не главное
место и сводился не столько к утверждению достоинств западного христианства, сколь-
8

ко к критике положения русской православной церкви, сложившегося в результате
петровских реформ. Основное внимание обращалось на различия в уровне
правосознания в России и в европейских странах, на исторические условия, вынуждавшие
российское общество мириться с тяжелой дланью самодержавной власти, в числе
которых чаще всего фигурировали: татаро-монгольское иго, непрерывная борьба с
многочисленными врагами, требовавшая сильной централизованной власти,
особенности отношения к закону и собственности и т.д.
С 40-х годов XIX в, в дискуссии об отношениях России и Европы появляется и все
громче начинает звучать тема внутреннего раскола российского общества,
берущего начало с реформ Петра I, продолжавшего углубляться в течение всего XIX в. и
явившегося, по мнению многих мыслителей и ученых, одной из важнейших предпосылок
революционных катаклизмов, потрясших страну в начале XX столетия. Глубина
пропасти, разделившей Россию, не шла ни в какое сравнение даже с остротой
социальных конфликтов, потрясавших европейские страны. Она больше напоминала о
различиях между колонизаторами и населением порабощенных ими стран, которые
распространялись на язык, одежду, быт, характер мировоззрения. Недаром некоторые
исследователи утверждали, что верхи российского общества порой выглядели в
собственной стране как иностранные завоеватели3. Раскол носил не только социальный
(как это утверждалось в идеологических и научных трудах недавнего времени), но
в не меньшей степени культурный и мировоззренческий характер. Для огромной
массы народа чужими были не только представители власти, аристократии или
дворянства, но и все, кто жил иначе, чем он, кого он привык называть "барин" или
"ваше благородие".
Проблема общественного раскола присутствует уже в воззрениях славянофилов.
Именно у них она приобретает достаточно законченный вид. Формирование
славянофильских взглядов происходило в период наибольшей денационализации
привилегированных слоев российского общества и форм государственной жизни страны и
одновременно в годы подъема освободительного движения и революций в Европе.
Воспитанные на традициях европейской культуры, испытавшие заметное влияние
немецкой философии славянофилы и не думали отрицать достижения западной
цивилизации. Они, однако, считали, что в настоящее время эта цивилизация вступила в
полосу глубокого духовного кризиса, выражающегося в утрате подлинно религиозного
чувства и нравственных ориентиров. Начатое Петром I заимствование из Европы не
только ее достижений в области науки и техники, но и чуждых русскому народу
ценностей и обычаев разрушило существовавшее до реформ единство российского
общества, создало угрозу "исконным" началам народной жизни, корнями уходящим в
глубину русской истории. Эти устои для славянофилов заключались в особенностях
формирования власти на Руси, источником которой в отличие от Европы явилось не
завоевание, а добровольное призвание правителей. Мысль, получившая своеобразное развитие
и у других мыслителей. Русский народ, как утверждали Л.Н. Толстой и В.В. Розанов,
относился к власти не как к благу, а как к тяжелому бремени, видел в ней зло,
приобщение к которому только развращает4. Особые надежды славянофилы
связывали с той ролью, которую, по их мнению, играла в России православная церковь.
Воспитание ею в народе глубокой религиозности, духа любви и сострадания (вместо царящих
на Западе культа собственности и наживы), освящение союза самодержавного
монарха со своими подданными создавало гарантию славного будущего нашего отечества.
3 См. настоящее издание. С. 599-600.
4 См. настоящее издание, С. 405, 467.
9

Главную опасность для России славянофилы видели не только в разложении
привилегированных слоев общества, но и в возможности переноса на российскую почву
социальных противоречий, раздирающих европейские страны, в возникновении
благоприятных условий для их укоренения. Особенно пугала их угроза пролетаризации
крестьянства, которая, с точки зрения теоретиков славянофильства, способна была довести
раскол общества до открытого столкновения между его отдельными частями. В
борьбе против интеллектуальной и духовной экспансии Запада славянофилы искали
естественных союзников в других славянских народах (в первую очередь исповедующих
православие), что питало их идеи объединения всех славян, создания конфедерации
славянских государств и т.д.
Против идеализации перспектив объединения славян выступали два таких
национально мыслящих автора, как Ф.МДостоевский и КИЛеонтьев. Последний, в
частности, считал, что ориентация западных славян на Россию носит временный и в
определенной степени конъюнктурный характер, что они в основном преследуют
собственные, не совпадающие с российскими, цели, по достижении которых они,
тяготея больше к Западу, предпочтут сближение с ним союзу со своей недавней
покровительницей и освободительницей. Объединение славянских народов в единую
державу во главе с Российской империей имело бы для последней трагические
последствия. Будучи убежден, что основную опасность для России всегда
представлял Запад, Леонтьев видел корни этой опасности в индустриализме европейских
стран, противостоящем сельскохозяйственному Востоку. Любопытно, что эту идею,
окрашенную уже в классовые тона, мы можем увидеть у одного из лидеров эсеров
В.М.Чернова, объяснявшего русофобские взгляды КМаркса и Ф.Энгельса индустрио-
центричностью их социализма5. Леонтьев же оценивал фактор революции резко
отрицательно. Истоки любой революционности лежат, по его мнению, в условиях,
которые создает распространение ценностей буржуазного общества. Принципиальный
противник принципа равенства, Леонтьев считал, что торжество демократии прямо
ведет к утрате национальной и социальной специфики, к нивелированию
человеческого общества. Все это, однако, не мешало ему признавать богатство европейской
культуры, возникшей, как он утверждал, в результате деятельности очень разных, не
похожих друг на друга, народов.
В концепции славянофилов появляется и первый вариант восточного аспекта
нашей проблемы. Y них он выражался в усиленном подчеркивании восточною, т.е.
византийского, источника русского православия и, как это ни парадоксально, в идее
борьбы против Востока в лице Османской империи за освобождение томящихся под ее
гнетом христианских народов и за водружение креста над храмами бывшей
столицы православия — Константинополя.
Для первого поколения оппонентов славянофилов как радикального (А.И. Герцен,
В.Г. Белинский, H.A. Добролюбов), так и либерального (КД. Кавелин, Б.Н. Чичерин
и т.д.) направления тема раскола русского общества либо вообще не существует,
либо этот раскол объясняется другими причинами. В отличие от славянофилов
сторонники западнической точки зрения оценивают петровские реформы однозначно
положительно, видят в них ответ на требования исторического развития России. Они
даже считали, что в силу объективных причин страна вступила на путь необходимых
преобразований позже, чем этого требовала жизнь, что реформы проводились
непоследовательно, захватили далеко не все общество и тормозились серьезным
сопротивлением консервативных кругов. Причины медленного продвижения России к вы-
5 См. настоящее издание. С. 560.
10

сотам европейской цивилизации большинство западников тоже видело в российской
специфике, которая в их концепциях представала принципиально иной, чем во
взглядах славянофилов. Никакими изначальными особенностями русская история не
обладала: и завоевание имело место, и феодализм был, и сельская община не является
исключительной принадлежностью славянских народов, а представляет собой
пережиток раннего периода в развитии земельных отношений во всей Европе, и т.д. и т.п.
Иными словами, русское государство шло теми же путями, что и остальные
европейские страны, но отстало от них из-за рокового стечения обстоятельств. Особенно
подчеркивались пагубное влияние догматического, склонного к аскезе и нетерпимости
византийского христианства, и последствия татаро-монгольского ига. Задача,
следовательно, заключается в том, чтобы по мере возможностей стремиться к
преодолению воздействия этих негативных факторов, мешающих двигаться по пути
прогресса. И либералы, и радикалы видели становление в Европе нового общественного
порядка со всеми его достоинствами и недостатками. Разница в их отношении к
перспективам развития схожих процессов на отечественной почве заключалась в том,
что первые, признавая отсутствие в России необходимых условий ддя утверждения
буржуазных отношений, выступали за политические и социальные изменения в
жизни страны, которые способствовали бы созданию таких условий, а вторые считали,
что правовая культура и представительные учреждения на Западе нередко
скрывают в себе появление новых, не менее острых противоречий, приобретения которых
Россией лучше бы избежать. Белинский и Герцен, в частности, видели возможность
этого в некоторых моментах российской действительности, например в характере
общинного землевладения.
Никакого "скатывания к славянофильству", в чем любили их впоследствии
обвинять марксисты, здесь не было. Выводы Белинского и Герцена возникли
естественным путем на основании анализа идущих в Европе социальных процессов.
Либералы, кстати, тоже не отказывались от учета особенностей исторического развития
страны; пытались, например, примирить возможность сосуществования
самодержавия с представительными органами власти, некоторые даже признавали
преимущества православия перед остальными ветвями христианства.
Новый ракурс рассмотрения проблемы связан с появлением работы Н.Я.
Данилевского "Россия и Европа", идеи которого оказали заметное влияние на взгляды
многих участников дискуссии и, в частности, на оформление такого своеобразного
явления русской мысли, как концепция евразийства. Данилевский одним из первых
выступил против отождествления европейской цивилизации с общечеловеческой.
Он считал, что она представляет собой лишь цивилизацию германско-романского
образа жизни и организации общества. Признание обязательности европейских духовных
и культурных ценностей для всех народов мира был в его глазах выражением своего
рода западного шовинизма. Данилевский был убежден, что славянский мир и Россия
в частности оставались в стороне от важнейших процессов социального
политического и духовного развития Европы, а следовательно, не пережили, не прочувствовали
воодушевления их идеями. У него мы находим первые попытки переосмысления
последствий татаро-монгольского ига в жизни нашей страны. Не отрицая негативных
аспектов его влияния на судьбы тысяч безымянных свидетелей той жестокой эпохи,
Данилевский в то же время утверждал, что для народа в целом это была
относительно легкая форма зависимости, так как завоеватели ограничились данническими
отношениями, не вторгаясь ни в сферу религии, ни в область внутреннего управления.
Историческая роль России, по Данилевскому, должна была выразиться в создании
11

политической системы славянских государств в качестве противовеса не отдельным
европейским странам, а всей Европе в целом.
Отзвуки идей Данилевского или взгляды, близкие им по духу, мы находим у
авторов, стоящих на самых различных позициях.
В работах оригинального мыслителя российского мусульманства И.Гаспринско-
го своеобразное развитие получило положение о России как правопреемнице
татаро-монгольской империи. У него мы тоже находим (характерную для современного
евразийства) попытку по-новому подойти к оценке роли татаро-монгольского
владычества для Руси. Гаспринский (вслед за Данилевским) обратил внимание на то, что
монгольские власти не стремились поработить духовный мир народа и объективно
препятствовали осуществлению религиозной экспансии Запада. Напоминая, что
границы Российской Империи уже почти совпали с контурами бывшей империи
Чингисхана, он рассматривал это как проявление закономерного процесса объединения
русско-мусульманских регионов, ставших объектом сильного давления как с Запада, так
и с Дальнего Востока (со стороны Китая и Японии). Примечательно, что именно у
Гаспринского, единственного из авторов, представленных в настоящей хрестоматии,
мы встречаем применительно к русскому народу понятие "старший брат",
использование которого, по его мнению, не содержало в себе ничего уничижительного
для других наций, населяющих Российскую Империю.
В практическом плане раннеевразийский, если так можно выразиться, аспект
нашей проблемы получил отражение в работах Д.И. Менделеева. Признавая
принципиальные различия в мировоззрении Европы и Азии, он считал, что историческая
роль России состоит в примирении интересов двух великих континентов.
Менделеев обосновывал свою точку зрения не ссылками на некие особые качества
русского народа или на превосходство православия над другими религиями, а
геополитической спецификой российского государства. Ее определяло наличие в России
огромных ресурсов и пригодных для колонизации земель, расположенных главным
образом на востоке страны. Экономическое развитие этих районов требовало новых
рынков сбыта, которые, по мнению Менделеева, тоже находились у восточных
границ Империи. Особенно подчеркивал он необходимость расширения и укрепления
отношений с Китаем.
О своеобразии восточной политики России писал и СЮ. Витте. Он, в частности,
объяснял особенности государственного и общественного устройства Российской
Империи на ее азиатских окраинах тем, что государственность России не имеет
единой этнографической основы, что она этнографически незаконченное государство.
Этим, по его мнению, и определялось сохранение в окраинных регионах
традиционных форм административного устройства (ханства, эмираты и т.д.).
Появление первых признаков евразийской темы в дискуссиях о месте России
между Европой и Азией отнюдь не означало исчезновения других аспектов этой
проблемы. Более того, развитие общественной и политической ситуации в стране,
назревшая необходимость реформ и возникновение революционного движения скорее
стимулировали обострение интереса к процессам, происходящим на Западе, чем к
ориентации на Восток. К тому же со второй половины XIX в. возникает новый фактор
воздействия на российское общественное мнение — все увеличивающаяся
революционная эмиграция. Появляется возможность бесцензурного обсуждения наиболее
острых вопросов внутренней жизни России. О значении этого момента говорит хотя бы
уже тот факт, что даже такой в целом благонамеренный деятель, как Б.Н. Чичерин,
ряд своих работ публиковал за границей.
12

Новые нюансы рассматриваемая нами проблема приобретает в работах
виднейших теоретиков народничества: М.А. Бакунина, П.Л. Лаврова, Н.К. Михайловского.
Общей для них является интерпретация вопроса о взаимоотношениях России и
Европы исключительно с точки зрения борьбы с самодержавием. Все, что, по их
мнению, способствует укреплению положения царизма, расценивается со знаком минус,
все, что объективно подрывает его позиции,— со знаком плюс. Некоторые из них
(например, П.Л. Лавров) выступали против участия России в борьбе за освобождение
славян, но не потому, что вслед за К.Н.Леонтьевым не верили в возможность
идеального славянского единства, а руководствуясь убеждением, что выдвижение этого
лозунга работает на пользу царскому режиму, создает вокруг него ореол защитника
угнетенных народов. Лидеры народников были едины в уверенности, что в Европе
утвердились капиталистические отношения. И столь же единодушно считали, что ничего
хорошего народным массам капитализм не принес. Вступление России, да еще с
опозданием, на тот же путь сулило ей, с их точки зрения, замену одних противоречий
другими, не менее острыми. Запад, как утверждал Бакунин, уже выступает
союзником русского самодержавия в борьбе против революционного движения в России.
Правящие круги европейских держав рассматривают царизм как силу, способную
противостоять национально-освободительным движениям в Европе и
распространению в ней идей коммунизма и социализма. По мнению Бакунина, даже технический
прогресс на Западе, достижения которого неизбежно проникали в пределы
Российской империи, предоставлял властям новые возможности для подавления
революционных выступлений. В качестве примера он указывал на модернизацию вооружения,
развитие сети железных дорог, дающих возможность оперативно перебрасывать
большие массы войск в самые отдаленные уголки империи, совершенствование
средств связи (телеграфа) и т.д. Анализируя прошлое России и подчас справедливо
отмечая особенности ее развития в сравнении с европейскими странами, народники
проявляли наибольший интерес к тем сторонам российской общественной жизни,
наличие которых, по их мнению, позволяло надеяться на возможность избежать
заимствования отрицательных моментов западного опыта. Возлагая, вслед за
славянофилами, надежды на специфический характер землевладения в России, они в
отличие от своих предшественников не связывали его ни с преимуществами православия,
ни с якобы присущим русскому народу благоговейным отношением к самодержавной
форме правления. Община представала в народнических концепциях исторически
сложившейся ячейкой коллективизма, воспитавшей в русском крестьянстве стихийно-
отрицательное отношение к частной собственности, основе основ буржуазного
общества. Провозглашенная еще Герценом идея "крестьянского общинного
коммунизма" укрепляла веру народников в то, что России удастся избежать мучительного
периода утверждения капитализма, через который прошли европейские страны, и
сразу перейти к более совершенным формам общественного устройства.
Заметный отпечаток на содержание дальнейших дискуссий вокруг проблемы
"Россия между Европой и Азией" наложило распространение в стране марксистских
идей. И вовсе не потому, что марксизм внес какие-то принципиально новые
аспекты в ее рассмотрение. Концепция Маркса достаточно органично укладывалась в
рамки западнической точки зрения на этот вопрос, представляла лишь одно из ее
направлений. Однако если раньше все выступавшие по этому поводу прямо или
опосредованно должны были определить свое отношение к позиции официальных
кругов Российской Империи, то теперь никто не мог пройти мимо марксистской
интерпретации интересующей нас проблемы, которая после 1917 г. становится составной
13

частью господствующей идеологии. Воспринятая у Маркса (в значительно
упрощенном, т.е. вульгаризованном виде) система взглядов его российских последователей
обладала некоторыми качествами, которые способствовали росту ее популярности
в определенных общественных кругах (прежде всего среди интеллигенции). Четкость
и логическая законченность концепции, объясняющей развитие человеческого
общества действием неких вечных законов, знание которых позволяет на научной
основе предсказать направление, этапы и конечные цели этого развития, абсолютная
уверенность ее приверженцев, что в созданном КМарксом и Ф.Энгельсом учении
содержится готовый рецепт социальных преобразований, пригодный в различных
вариантах для любого уголка нашей планеты (включая Россию), привлекали к себе
представителей самых различных взглядов и убеждений. Влияние марксизма испытали
на себе и будущие деятели либерального направления (П.Б. Струве, М.И. Туган-Ба-
рановский), и крупные религиозные мыслители (С.Н. Булгаков, H.A. Бердяев).
Причем отвратил их от теории Маркса не ее западнический характер, а присущая ей
установка на радикальное решение социальных проблем, ее материализм и
атеистическая направленность.
У российских марксистов не возникало и тени сомнения, что существует только
одна, общая для всех, цивилизация, через определенные ступени развития которой
должны пройти все народы мира. Россия тут никакого исключения не составляет. Каждый,
кто пытался заикнуться о каких-либо проявлениях российской самобытности,
зачислялся либо в эпигоны славянофилов, либо просто в реакционеры. Реакционными
были объявлены даже надежды народников на возможность избежать проникновения в
Россию капиталистического уклада. По мнению В.И. Ленина, народническое
отношение к Западу определялось интересами мелкого производителя в его борьбе против
крупного капитала.
Если от народников марксистов отличало убеждение в неизбежности для России
капиталистического этапа в ее развитии, то с либералами их разделяло отношение
к капитализму как таковому. Первые, как известно, видели в нем высшую точку
прогресса человечества, вторые же рассматривали его лишь как преходящий момент
в истории, за которым неизбежен переход к более высокой стадии общественной
организации. Именно эта перспектива -питала оптимизм марксистов, признавших, что
Россию ожидают все "прелести" капиталистического общества, усугубленные
азиатским, примитивным типом его российского варианта и медленным продвижением по
пути капитализации, которое тормозили всякого рода пережитки.
В работах некоторых марксистских теоретиков и ученых мы находим порой
весьма интересные наблюдения и выводы. Заслуживает, в частности, внимания
анализ некоторыми из них (например, Г.В. Плехановым) становления российской
промышленности, которая в отличие от Европы возникала не на основе развитого
цехового ремесла, а на базе подневольного труда лично несвободных крестьян, или
указание (М.Н.Покровского) на зависимость самодержавия не столько от
отечественного, сколько от иностранного капитала. Или справедливое замечание того же
Плеханова, что западный социализм явился естественным выводом из истории
западноевропейских стран.
В первые два десятилетия XX в. наметился новый поворот в отношении к
обсуждаемой проблеме. Если в XIX в. одним из определяющих моментов позиции
дискутирующих сторон в значительной степени был фактор европейских революций, то
теперь ему на смену приходит фактор революции российской и, как его результат,
утверждение на территории бывшей Российской империи общественного и политиче-
14

ского строя, доселе исторических аналогов не имеющего. Влияние этого события
мировой истории на взгляды каждого участника дискуссии проявлялось достаточно
многообразно. Те испытания, которых одни ждали с нетерпением, а другие
страшились, из гипотетической угрозы превратились в реальность. Проблему
взаимоотношений России с Европой и Азией предстояло осмысливать уже в свете новых
исторических условий, которые к тому же не оставались статичными, а продолжали
непрерывно меняться. Меньше всего изменений произошло в позициях либералов и
марксистов (в первую очередь их большевистского крыла). Для первых все дело
испортили большевики, прервав естественный ход процесса капитализации России по
западному образцу. У вторых традиционная схема, о которой речь шла выше, все
чаще начинает определять практическую политику. Обсуждаются, скажем,
проблемы соотношения российской революции и революции мировой, вопросы единства
действий с европейским пролетариатом в борьбе против политики правящих кругов
Запада, оценка значения Октябрьской революции как новой точки отсчета в истории
человечества и т.д. Ближе всего к сути нашей проблемы оказалась восточная тема
в большевистской концепции. Возрождение Азии как до, так и после 1917 г. (когда
не сбылись надежды на революцию в Европе), организация практической помощи
развернувшемуся там революционному и национально-освободительному движению
занимает много места в работах и выступлениях В.И. Ленина, И.В. Сталина, Л.Б.
Троцкого и других большевистских лидеров.
Отношение к Западу и Востоку в идеологии большевизма всегда носило в целом
евроцентристский характер (при активной политике не только в Азии, но и в других
районах земного шара). Однако в развитии этого отношения можно условно выделить
два этапа. Первый, с 1917 г. до конца 30-х годов — революционно-западнический,
когда под флагом интернационализма велась ожесточенная борьба со всем, в чем
можно было заподозрить тяготение к историческим традициям (если они не имели
революционной окраски), к идеализации, как тогда было принято говорить, "проклятого
прошлого". Любые тенденции подобного рода квалифицировались как проявления
буржуазного национализма и великодержавного шовинизма. И второй, наиболее четко
оформившийся ко второй половине 40-х годов, который можно назвать
революционно-великодержавным, когда прошлое России получило частичное оправдание как
история державы, наследником которой выступал Советский Союз.
Внешнеполитические претензии его руководства нуждались в историческом обосновании, в рамках
которого политика Советского Союза рассматривалась уже в русле решения задач,
стоявших некогда перед дореволюционной Россией. Подобная трактовка призвана была
также противостоять распространенной в то время на Западе тенденции объяснять
агрессивность советской внешней политики корнями, уходящими в
экспансионистские устремления самодержавия. Место советского государства и общества в мире
выражалось в формуле: СССР — авангард прогрессивного человечества, продолжатель
всего лучшего, что создано мировой культурой, оплот революционных сил в борьбе
против разлагающегося империалистического Запада. На эту тему любили выступать
все ведающие идеологией партийные руководители (и Жданов, и Суслов, и Ильичев).
Необходимость считаться с новыми реалиями, возникшими на территории
бывшей Российской империи, обусловила определенные изменения в позиции тех
участников дискуссии по нашей проблеме, которые восприняли победу большевизма
резко отрицательно. Размышляя над вопросами о взаимоотношениях России с
Европой и Азией как в прошлом, так и в настоящем, каждый из них пытался ответить на
вопрос о причинах произошедшей по их убеждению в стране катастрофы. В попыт-
15

ках осмыслить трагический опыт трех русских революций вновь появляется
тревожная тема раскола российского общества, рокового противостояния его различных
слоев. Она стала возникать уже в 1909 г. в полемике вокруг появления
нашумевшего сборника "Вехи", авторы которого составили целый обвинительный акт против
российской интеллигенции, выводя, кстати, ее "отщепенство" из зависимости от чуждых
народу европейских влияний, помноженных на чисто русскую специфику.
Впоследствии эта идея получает своеобразное развитие в работах некоторых представителей
евразийства (например, Л.П. Карсавина) и Г.П. Федотова, у которых процесс
европеизации России разделяется на два этапа: петровский и ленинский, причем политика
Петра I по отношению к церкви рассматривается как прообраз воинствующего
атеизма большевистских властей. Веховцы, разумеется, были далеки от стремления
объяснить все российские неурядицы исключительно пагубным воздействием западных
идей. Интеллигенцию России они упрекали в том, что в отличие от своих
европейских собратьев она проявляла больше склонности к углубленному самоанализу и к
обсуждению вопросов всемирного масштаба, чем в практической упорной
повседневной работе, что ей не удалось создать равного европейскому уровня
общественного самосознания. Стремясь понять феномен широкой поддержки большевиков
народными массами, их оппоненты искали причину этого и в отсутствии достойной
идеологической альтернативы. Они справедливо указывали на то, что ни в России, ни на
/Западе не удалось противопоставить идеям социализма и коммунизма ничего
равного им по силе воздействия, что эти родившиеся в Европе концепции нашли в России
благодатную почву для своего распространения, что, как бы ни относиться к
большевикам, приходится признать, что в их политике многие увидели стремление
ликвидировать пропасть, разделяющую российское общество, добиться его большей эгали-
тарности.
Идеи славянофилов, мысли Н.Я. Данилевского возникают в новых,
неожиданных ракурсах. Характеристику современной цивилизации как выражения культуры
лишь романских и германских народов мы вновь встречаем у Н.С. Трубецкого,
работа которого "Европа и человечество" предварила появление евразийства. В нем
соединились славянофильское положение об особой роли православной церкви и
идущая от Данилевского идея создания русско-мусульманского единства на территории
двух бывших империй (татаро-монгольской и Российской). В отличие от
современного евразийства (школа Л.Н. Гумилева), представители его классического
направления 20-х-ЗО-х годов в большей степени исходшцщз; рел.ипюэнаг.о, чем из
геополитического момента. Они утверждали, что на территории Евразии сложился
религиозно-культурный мир, тяготеющий к русскому православию, в то время как
славяло-русс1Ш»-мйр-не,др.едставляетсобщ1единого культурногоцелого.
Многие противники большевистского социализма рассматривали революционные
катаклизмы в России как часть всемирного кризиса, принявшего в ней наиболее
острые формы именно благодаря своеобразию российских условий. Некоторые из них
находили в политике большевиков объективно евразийские тенденции. Г.П. Федотов,
например, утверждал, что ныне Кремль выступает в качестве форпоста угнетенных
народов Азии в их борьбе против хищнической политики западных стран. Надежды на
преодоление болезни большевизма многие его оппоненты связывали с
возрождением здоровых сил в самой России, а не с упованиями на помощь не менее больного
Запада. В более позднее время эта мысль получила отражение во взглядах А.И.
Солженицына, отрицательно оценивавшего влияние тех западных идей, которые
просачивались в СССР из-за "железного занавеса". Неожиданное современное преломление за-
16

паднических концепций мы находим в проповедуемой АД£ахаровым (вслед да радом
западных ученых) идее конвергенции двух социальных систем, в ходе которой
каждой из них предстоит избавиться от негативных сторон своего общественного и
политического устройства; Запад должен решить вопрос о социальных гарантиях,
социалистической системе необходимо демократизироваться, и те, и другие обязаны
провести демилитаризацию и т.д. Точка зрения, немыслимая ни для классических
западников независимо от их политической направленности, ни доя последовательных
почвенников.
Содержание книги оказалось шире и без того необъятной проблемы, вынесенной
в ее заглавие. Вопрос о месте России в современном мире и, в частности, на рубеже
двух континентов, вместил в себя если не все, то большинство проблем ее
экономической, социальной, политической и духовной жизни. Участники дискуссии, голоса
которых звучат со страниц предлагаемой работы, высказывались на темы,
волновавшие общественность страны на каждом витке ее исторического развития. Но о чем
бы не рассуждали авторы, представленные в ней, они профессионально или
дилетантски, мимоходом или основательно, в теоретическом плане или руководствуясь
сугубо практическими интересами неизбежно вставали перед необходимостью
прямо или косвенно определить свою позицию по вопросу, определившему содержание
хрестоматии. Невольно в голову приходит мысль, что незримый рубеж, разделивший
российское общество на тех, кто был ориентирован на восприятие западных
ценностей и образа жизни и видел основные причины отечественных бед лишь в низком
уровне этого восприятия, и теми, кто сознательно или стихийно сопротивлялся этим
влияниям, не менее глубок и важен в жизни нашей страны, чем социальные и
политические пропасти, которым в общественной мысли России, как правило,
придавалось большее значение.
Вступление России (сохранявшей еще статус социалистической сверхдержавы) в
период новых потрясений, сопровождающийся, как это нередко бывало в истории,
радикальной ломкой существующих социальных отношений, политических структур
и идеологических концепций, вновь подтвердило непреходящую актуальность
проблемы, которая освещается в нашей работе. Самое удивительное, что новое, почти
болезненное обострение интереса к ней, обусловленное реалиями последнего
десятилетия, практически не привело к обогащению почти двухсотлетней дискуссии свежими
оригинальными идеями. Пришедшие к власти в России политические силы не только
остались в рамках традационн(ж^ибера!1ьно-западш1чес1ШЙ^концедции, но еще
ужесточили ее, отказавшись от некоторых элементов здраво-критического отношения к
Западу, присущих их наиболее талантливым и трезвомыслящим предшественникам.
Более того, в изменении общественного строя на территории СССР они увидели
окончательное доказательство абсолютного торжества идей прозападнической ориентации,
невозможности каких-либо альтернативных путей развития человечества.
Приходится, однако, к сожалению признать, что и их современные оппоненты в
основном либо повторяют аргументы защитников теории официальной народности и
доказывают преимущества для России самодержавной формы правления или
пересказывают в различных вариантах доводы славянофилов, либо продолжают клясться в
верности идее интернационализма (пришедшей в Россию, кстати, с того же Запада).
Исключений можно отыскать не так уж много. Нестандартные мысли по нашей
проблеме содержатся в работах некоторых эмигрировавших на Запад в 60-е - 70-е годы
противников советского социализма. При этом обращает на себя внимание что
такие их наиболее яркие представители, как В.Е.Максимов и А А Зиновьев, выступи-
17

ли с открыто антизападнических позиций именно тогда, когда ненавистный им
режим потерпел жестокое поражение.
Даже сегодня, на рубеже XX и XXI столетий, еще нельзя утверждать, что найден
ответ на все вопросы, возникшие в ходе дискуссии о месте России между Востоком
и Западом. Современное человеческое общество не стало более гармоничным,
гуманным и безопасным. На смену старым противоречиям пришли новые, и будущее
человечества вряд ли представляется более ясным и безмятежным, чем 100 или 200 лет
назад. И именно в этом тревожном мире Россия продолжает мучительно искать
пути своего дальнейшего развития. Серьезную помощь в этом поиске может оказать
осмысление богатейшего опыта, накопленного российской общественной мыслью.
• •
Хрестоматия дает читателям самого разного уровня и рода деятельности широкие
возможности использования собранного в ней материала. Прежде всего она
позволяет составить самое полное на сегодняшний день представление о различных аспектах
темы, которой она посвящена. При ее чтении хорошо видно, насколько отношение к
содержащимся в ней проблемам зависело от внутреннего состояния страны,
характера существующих в них институтов власти, национальных традиций и внешних
влияний. В то же время выясняется парадоксальное сходство позиций по ряду моментов
между представителями абсолютно несхожих, подчас полярных, политических сил,
исходящих в своих выводах из диаметрально противоположных идейных установок. В
некоторых случаях полезно обратить внимание на непривычную в свете
накопившихся штампов-оценок неоднозначность высказываний тех или иных ученых и
мыслителей, некогда и, казалось бы, навсегда зачисленных в разряды западников,
славянофилов, реакционеров и т.д.
Хрестоматию можно использовать и при изучении некоторых важных, но менее
масштабных проблем. На ее материале легко проследить, как в течение
длительного времени складывалось в российском общественном сознании отношение к
отечественной сельской общине, к идее славянского единства, к заимствованию западных
образцов политической жизни и государственного строительства.
Для студентов гуманитарных факультетов содержание хрестоматии должно
органически вписываться в общую систему получаемых ими знаний по отечественной
истории, существенно дополняя и обогащая представления об уровне
интеллектуальной жизни российского общества в различные периоды его бурной истории. В то
же время книга полезна и для студентов высших учебных заведений естественного
и технического профиля в рамках изучения курсов философии, политологии,
социологии и истории культуры.
Она явится также ценным подспорьем для многих уже сложившихся
исследователей, которые могут использовать ее в русле своих научных интересов и как
достаточно надежный путеводитель в необъятном море литературы, хранящей далеко
не всегда лежащий на поверхности материал интересующей нас темы или ее
составных частей.
Одним словом, мы надеемся, что широкий круг студентов, ученых и всех, у
кого сохранился интерес к судьбам нашего отечества, найдет в хрестоматии материал
по вопросам,^ продрЩакПЦйМ до сих пор волновать российскую общественность.
18

* •
При всей объемности настоящей хрестоматии в ней оказалось невозможно
представить всех авторов, так или иначе высказывавшихся по рассматриваемой
проблеме. Составитель преследовал цель лишь максимально полно отразить наиболее
важные аспекты дискуссии, динамику ее развития. В издании не ставилась задача
показать, какое место занимал вопрос о взаимоотношениях России с Европой и Азией в
общей системе взглядов каждого автора. Помимо крупных мыслителей, ученых и
политических деятелей, воззрения которых представляют самостоятельный интерес, в
нее включены отрывки из работ, отразивших характерные черты той или иной
идеологической концепции, которая в определенные периоды истории нашего отечества
оказывала большое влияние на состояние российского общественного сознания.
Составитель хрестоматии не стремился навязать свою оценку содержания и
обоснованности позиции каждого автора, оставляя эту возможность читателям.
* •
При подготовке второго издания были учтены пожелания, высказанные в
многочисленных рецензиях, поступивших после выхода хрестоматии в свет в 1994 г.
Кроме того, в нее включены материалы, которые либо не вошли в первое издание по
ряду чисто технических причин, либо были обнаружены составителем в последнее
время. Речь идет о выдержках из работ Д.И.Фонвизина, М.М.Сперанского, ПАВязем-
ского, ААГригорьева, Н.Г.Чернышевского, М.Н.Каткова, ПАВалуева, А.Н.Веселов-
ского, БАПильняка, Н.О.Лосского, Л.Н.Гумилева. В новом издании также
преследовалась цель дать более полную картину отношения к нашей проблеме в 60-е - 80-е годы
как представителей официальных властей Советского Союза, так и их политических
оппонентов и показать отдельные тенденции развития дискуссии вокруг нее уже в
ходе изменений, происходивших в России в последнее десятилетие. В связи с этим
хрестоматию пополнили отрывки из выступлений и произведений ведущих советских
идеологов того периода M АСуслова и Л.Ф.Ильичева и наиболее ярких противников
режима, существовавшего в нашей стране с 1917 по 1991г., таких, как АД.Синяв-
ский, И.Р.Шафаревич, В.Е.Максимов, М.С.Восленский, ААЗиновьев. В общей
сложности в хрестоматию вошли материалы 18 авторов, отсутствовавшие в первом
издании. Расширены разделы, в которых нашли отражение взгляды на проблему
взаимоотношений России с Европой и Азией М.Горького, Л.Д.Троцкого, В.И.Ленина и
И.В.Сталина, что позволяет проследить заметную эволюцию их воззрений, имевшую
в последних двух случаях серьезное влияние на внутреннюю и внешнюю политику
Советского государства.
* *
Хрестоматия ограничена рамками XIX и XX вв., т.е. временем, когда проблема,
составившая ее содержание, оказалась в центре наиболее острых и оживленных спо-
19

ров, в которых выявляются все новые и новые точки зрения, и когда эти дискуссии
начинают оказывать все более заметное влияние на формирование общественного
мнения России. Включение в нее выдержек из писем Д.И. Фонвизина и
воспоминаний Е.Р. Дашковой, относящихся к концу XVIII в., объясняется тем, что в них
впервые появляются мысли, которые мы затем неоднократно будем встречать у
авторов самых различных политических взглядов.
Материал располагается по хронологическому принципу. Отбор авторов и
размещение их по соответствующим разделам определялись не по их политической или
мировоззренческой классификации (некоторые из них могли бы присутствовать в
нескольких разделах), а внутренней логикой развития темы, т.е. содержанием того
текста, который включен в издание. В заголовках разделов предпринята попытка
выделить те явления общественной и политической жизни, которые в каждый
конкретный исторический период оказывали наибольшее влияние на характер и
содержание споров по нашей проблеме, обусловливали концентрацию интереса широкой
общественности то к одной, то к другой ее стороне.
Хрестоматия снабжена именным перечнем и указателем периодических изданий.
Составитель приносит благодарность рецензентам, принявшим на разных
этапах подготовки работы участие в ее обсуждении, а также сотрудникам Государственной
общественно-политической библиотеки, в первую очередь М.Д. Дворкиной и
Е.М. Золотухиной за неоценимую помощь при подготовке предлагаемой работы.

Д.И. ФОНВИЗИН
Письма П.И.Панину (1778)*
Здешние злоупотребления и грабежи, конечно, не меньше у нас случающихся. В
рассуждении правосудия вижу я, что везде одним манером поступают. Наилучшие за-
коны не значат ничего, когда исчез в людских сердцах первый закон, первый между
шодьми.союз — добрая ее немного, аздесь головою. Вся честность
на словах, и чем складнее у кого фразы тем больше остерегаться должно
какого-нибудь обмана. Ни порода, на наружные знаки почестей не препятствуют нимало
снисходить до подлейших обманов, как скоро дело идет о малейшей корысти. Сколько
кавалеров св. Людовика, которые тем и живут, что, подлестясь к иностранцу и заняв у
него, сколько простосердечие его взять позволяет, на другой же день скрываются
вовсе и с деньгами от своего заимодавца! Сколько промышляет своими супругами,
сестрами, дочерьми! Словом, деньги суть первое божество здешней земли. Развращение
дошло до такой степени, чтоТюдлый поступок не наказывается уже и презрением;
честнейшие действительно люди не имеют нимало твердости отличить бездельника от
честного человека, считая, что таковая отличность была бы contre la politesse française**.
Я видел Лангедок, Прованс, Дюфине, Лион, Бургонь, Шампань. Первые две
провинции считаются во всем здешнем государстве хлебороднейшими и
изобильнейшими. Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу,
беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим. Я имел честь вашему
сиятельству описывать частию причины оному в прежних моих письмах; но главною
поставляю ту, что подать в казну платится неограниченная и, следственно,
собственность имения есть только в одном воображении. В сем плодоноснейшем краю на
каждой почте карета всегда окружена нищими, которые весьма часто, вместо денег,
именно спрашивали, нет ли с нами куска хлеба. Сие доказывает неоспоримо, что и
посреди изобилия можно умереть с голоду.
Осмотрев все то, что застуживало любопытство в сих провинциях, приехал я в
Париж, в сей мнимый центр человеческих знаний и вкуса. Не имел я еще довольно
времени в нем осмотреться; но могу уверить ваше сиятельство, что стараюсь употребить
каждый час в пользу, примечая все то, что может мне подать справедливейшее
понятие о национальном характере. Неприлично изъясняться об оном откровенно отсюда,
* Фонвизин Денис Иванович (1744 или 1745-1792) — писатель, драматург. С 1769 г. секретарь
руководителя коллегии иностранных дел и воспитателя наследника престола Н.И. Панина. В 1777-1778 гг.
совершил поездку по Франции и Германии, которую описал в письмах П.И. Панину, брату Н.И. Панина.
** contre la politesse française (фр.) — против французской учтивости.
21

иоо могут здесь почитать меня или льстецом, или осуждателем; но не могу же не
отдать и той справедливости, что надобно отреищсь вовсе от общего смысла и истины,
если сказать, что нет здесь весьма много чрезвычайно хорошего и подражания
достойного. Все сие, однако ж, не ослепляет меня до того, чтоб не видеть здесь столько же,
или и больше, совершенно дурного и такого, от чего нас боже избави. Словом,
сравнивая и то, и другое, осмелюсь вашему сиятельству чистосердечно признаться, что если
кто из молодых моих сограждан, имеюищй здравый рассудок, вознегодует, видя в
России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то
для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее
послать его во Францию. Здесь, конечно, узнает он самым опытом очень скоро, что все
рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь, что люди везде люди, что прямо умный
и достойный человек везде редок и что в нашем отечестве, как ни плохо иногдав нем
бывает, можно, однако, быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле,
если совесть спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом...
Дворянство французское по большей части в крайней бедности, и невежество его
ни с чем несравненно. Ни звание дворянства, ни орден св. Людовика не мешает во
Франции ходить по миру. Исключая знатных и богатых, каждый французский
дворянин, при всей своей глупой гордости, почтет за великое себе счастие быть принятым
гувернером к сыну нашего знатного господина. Множество из них мучили меня
неотступными просьбами достать им такие места в России; но как исполнение их просьб
было бы убийственно для невинных, доставшихся в их руки, то уклонился я от сего
злодеяния и почитаю долгом совести не способствовать тому злу, которое в отечестве
нашем уже довольно вкореняется.
Печатается по изданию: Д.И. Фонвизин. Избранное.
М., 1983. С. 2Я5-286, 289-290, 304.
Е.Р. ДАШКОВА
Записки (1804-1805)*
За столом он <Кауниц. -Я. Ф.> все время говорил о России и, заговорив о Петре I,
сказал, что русские ему всем обязаны, так как он создал Россию и русских.
Я отрицала это и высказала мнение, что эту репутацию создали Петру I
иностранные писатели, так как он вызвал некоторых из них в Россию, и они из тщеславия
величали его создателем России, считая и себя его сотрудниками в деле возрождения
России. Задолго до рождения Петра I русские покорили Казанское, Астраханское и
Сибирское царства Самый воинственный народ, именующийся Золотой Ордой
(вследствие того что у них много золота, так что им было украшено даже их оружие), был
* Дашкова Екатерина Романовна (1744-1810), княгиня, урожденная Воронцова,—деятель русской
культуры. Участник государственного переворота 1762 г., приведшего на престол Екатерину II. С 1783 по
1796 г. директор Петербургской Академии наук и президент созданной по ее инициативе Российской
академии, центра по изучению русского языка и словесности. "Записки" написаны в 1804-1805 гг. на
французском языке. Впервые были изданы на английском языке в 1840 г. Первое издание в русском переводе
осуществлено А. И. Герценом в Лондоне в 1859 г.
22

побежден русскими, когда предки Петра I еще не были призваны царствовать. В
монастырях хранятся великолепные картины, относящиеся еще к тому отдаленному
времени. Наши историки оставили больше документов, чем вся остальная Европа,
взятая вместе.— Еще четыреста лет тому назад,— сказала я,— Батыем были разорены
церкви, покрытые мозаикой.— Разве вы не считаете ни во что, княгиня,— возразил
он,— что он сблизил Россию с Европой и что ее узнали только со времени Петра I.—
Великая империя, князь, имеющая столь неиссякаемые источники богатства и
могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было. Столь грозная
масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе кого хочет. Если
Россия оставалась неизвестной до того времени, о котором вы творите, ваша светлость,
это доказывает — простите меня, князь,— только невежество или легкомыслие
европейских стран, игнорировавших столь могущественное государство. В
доказательство того, что у меня нет предубеждения против Петра I, я искренно выскажу вам
свое мнение о нем. Он был гениален, деятелен и стремился к совершенству, но он
был совершенно невоспитан, и его бурные страсти возобладали над его разумом. Он
был вспыльчив, груб, деспотичен и со всеми обращался как с рабами, обязанными это
терпеть; его невежество не позволяло ему видеть, что некоторые реформы,
насильственно введенные им, со временем привились бы мирным путем в силу примера и
общения с другими нациями. Если бы он не ставил так высоко иностранцев над
русскими, он не уничтожил бы бесценный, самобытный характер наших предков. Если
бы он не менял так часто законов, изданных даже им самим, он не ослабил бы власть
и уважение к законам. Он подорвал основы уложения своею отца и заменил их
деспотическими законами; некоторые из них он сам же отменил. Он почти всецело
уничтожил свободу и привилегии дворян и крепостных; у последних он отнял право
жалобы в суд на притеснения помещиков. Он ввел военное управление, самое
деспотическое из всех и, желая заслужить славу создателя, торопил постройку
Петербурга весьма деспотичными средствами: тысячи рабочих погибли в этом болоте, и он
разорил дворян, заставляя их поставлять крестьян на эти работы и строить себе
каменные дома в Петербурге; это было ужасно тяжело.
Печатается по изданию: Екатерина Дашкова.
Записки. 1743-1810. Л., 1985. С. 126-127.
Н.М.К А Р A M 3 И H
Письма русского путешественника (1790)*
Говорят, что наша История сама по себе менее других занимательна: не думаю;
нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить; и читатель
удивится, как из Нестора, Никона и проч. могло выйти нечто привлекательное,
сильное, достойное внимания не только Русских, но и чужестранцев...
* Карамзин Николаи Михайлович (1766 — 1826) — писатель, историк. "Письма русского
путешественника" публиковались в "Московском журнале" в 1791—1792 гг. Отдельным изданием вышли в 1801 г.
Публикуется отрывок из письма, датированного: "Париж. Май... 1790".
23

У нас был свой Карл Великий: Владимир — свой Лудовик XI: Царь Иоанн — свой
Кромвель: Годунов — и еще такой Государь, которому нигде не было подобных: Петр
Великий. Время их правления составляет важнейшие эпохи в нашей Истории, и даже
в Истории человечества... Путь образования или просвещения одинцдя народов; все
они идут им в след друг за другом. Иностранцы были умнее Русских: и так
надлежало от них заимствовать, учиться, пользоваться их опытами. Благоразумно ли искать,
что сыскано? Лучше ли б было Русским не строить кораблей, не образовать
регулярного войска, не заводить Академий, фабрик, для того, что все это не Русскими
выдумано? Какой народ не перенимал у другова? и не должно ли сравняться, чтобы
превзойти?..
Избирать во всем лучшее, есть действие ума просвещенного; а Петр Великий
хотел просветить ум во всех отношениях. Монарх объявил войну нашим старинным
обыкновениям во первых для того, что они были грубы, недостойны своего века; во вторых
и для того, что они препятствовали введению других, еще важнейших и полезнейших
иностранных новостей. Надлежало, так сказать, свернуть голову закоренелому
Русскому упрямству, чтобы сделать нас гибкими, способными учиться и перенимать. Если бы
Петр родился Государем какого-нибудь острова, удаленного от всякого сообщения с
другими государствами, то он в природном великом уме своем нашел бы источник
полезных изобретений и новостей для блага подданных; но рожденный в Европе, где цвели
уже Искусства и Науки во всех землях, кроме Русской, он должен был только разорвать
завесу, которая скрывала от нас успехи разума человеческого, и сказать нам:
"смотрите; сравняйтесь с ними, и потом, если можете, превзойдите их!" Немцы, Французы, Анг^
личане, были впереди Русских по крайней мере шестью веками: Петр двинул нас
своею мощною рукою, и мы в несколько лет почти догнали их. Все жалкия Иеремиады*
об изменении Русского характера, о потере Русской нравственной физиогномии, или
не что иное как шутка, или происходят от недостатка в основательном размышлении.
Мы не таковы, как брадатые предки наши: тем лучше! Грубость наружная и
внутренняя, невежество, праздность, скука были их долею в самом вышшем состоянии: для нас
открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям. Все
народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, г не Славянами. Что
хорошо для людей, то не может быть дурно для Русских; и что Англичане или Немцы
изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек!
Печатается по изданию: Карамзин КМ. Письма
русского путешественника. Л., 1984. С. 252-254.
О любви к отечеству
и народной гордости (1802)**
Я не смею думать, чтобы у нас в России было не много патриотов; но мне
кажется, что мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, а смирение
в политике вредно. Кто самого себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать
не будут.
Не говорю, чтобы любовь к отечеству долженствовала ослеплять нас и уверять,
что мы всех и во всем лучше; но русский должен по крайней мере знать цену свою.
* Иеремиады — проповеди пророка Иеремии, в которых он предрекал гибель Иерусалима в
наказание его жителям за поклонение чужим богам.
** Впервые опубликовано в журнале: Вестник Европы. 1802. № 4.
24

Согласимся, что некоторые народы вообще нас просвещеннее: ибо обстоятельства
были для них счастливее; но почувствуем же и все благодеяния судьбы в рассуждении
народа российского; станем смело наряду с другими, скажем ясно имя свое и
повторим его с благородною гордостию.
Мы не имеем нужды прибегать к басням и выдумкам, подобно грекам и римлянам,
чтобы возвысить наше происхождение: слава была колыбелию народа русского, а
победа вестницею бытия его. Римская империя узнала, что есть славяне, ибо они пришли
йГразбили ее легионы. Историки византийские говорят о наших предках как о
чудесных людях, которым ничто не могло противиться и которые отличались от других
северных народов не только своею храбростию, но и каким-то рыцарским добродушием.
Герои наши в девятом и десятом веке играли и забавлялись ужасом тогдашней новой
столицы мира: им надлежало только явиться под стенами Константинополя, чтобы
взять дань с царей греческих. В первом — надесять веке русские, всегда превосходные
храбростию, не уступали другим европейским народам и в просвещении, имея по
религии тесную связь с Царем-градом, который делился с нами плодами учености; и во
время Ярослава были переведены на славянский язык многие греческие книги. К
чести твердого русского характера служит то, что Константинополь никогда не мог
присвоить себе политического влияния на отечество наше. Князья любили разум и знание
греков, но всегда готовы были оружием наказать их за малейшие знаки дерзости.
Разделение России на многие владения и несогласие князей приготовили
торжество Чингисхановых потомков и наши долговременные бедствия. Великие люди и
великие народы подвержены ударам рока, но и в самом несчастии являют свое
величие. Так Россия, терзаемая лютым врагом, гибла со славою; целые города
предпочитали верное истребление стыду рабства. Жители Владимира, Чернигова, Киева
принесли себя в жертву народной гордости и тем спасли имя русских от поношения.
Историк, утомленный сими несчастными временами, как ужасною бесплодною
пустынею, отдыхает на могилах и находит отраду в том, чтобы оплакивать смерть многих
достойных сынов отечества.
Но какой народ в Европе может похвалиться лучшею судьбою? Который из них
не был в узах несколько раз? По крайней мере завоеватели наши устрашали восток
и запад. Тамерлан, сидя на троне самаркандском, воображал себя царем мира.
И какой народ так славно разорвал свои цепи? Так славно отмстил врагам
свирепым? Надлежало только быть на престоле решительному, смелому государю:
народная сила и храбрость, после некоторого усыпления, громом и молниею возвестили свое
пробуждение...
Петр Великий, соединив нас с Европою и показав нам выгоды просвещения,
ненадолго унизил народную гордость русских. Мы взглянули, так сказать, на Европу,
и одним взором присвоили себе плоды долговременных трудов ее. Едва великий
государь сказал нашим воинам, как надобно владеть новым оружием, они, взяв его,
летели сражаться с первою европейскою армиею. Явились генералы, ныне ученики,
завтра примеры для учителей. Скоро другие могли и должны были перенимать у
нас; мы показали, как бьют шведов, турков — и наконец французов. Сии славные
республиканцы, которые еще лучше говорят, нежели сражаются, и так часто твердят о
своих ужасных штыках, бежали в Италии от первого взмаха штыков русских. Зная,
что мы храбрее многих, не знаем, еще кто нас храбрее. Мужество есть великое
свойство души; народ, им отличенный, должен гордиться собою.
В военном искусстве мы успели более, нежели в других, от того, что им более
занимались как нужнейшим для утверждения государственного бытия нашего; одна-
25

ко ж не одними лаврами можем хвалиться. Наши гражданские учреждения мудростию
своею равняются с учреждениями других государств, которые несколько веков
просвещаются. Наша людскость, тон общества, вкус в жизни удивляют иностранцев,
приезжающих в Россию с ложным понятием о народе, который в начале осьмого — на-
десять века считался варварским.
Завистники русских говорят, что мы имеем только в вышней степени
переимчивость, но разве она не есть знак превосходного образования души? Сказывают, что
учителя Лейбница находили в нем также одну переимчивость.
В науках мы стоим еще позади других, для того — и для того единственно, что
менее других занимаемся ими и что ученое состояние не имеет у нас такой
обширной сферы, как, например, в Германии, Англии и прочее. Если бы наши молодые
дворяне, учась, могли доучиваться и посвящать себя наукам, то мы имели бы уже своих
Линнеев, Галлеров, Боннетов. Успехи литературы нашей (которая требует менее
учености, но, смею сказать, еще более разума, нежели собственно так называемые
науки) доказывают великую способность русских. Давно ли знаем, что такое слог в
стихах и прозе? И можем в некоторых частях уже равняться с иностранцами. У
французов еще в шестом — надесять веке философствовал и писал Монтань: чудно ли, что
они вообще пишут лучше нас? Не чудно ли, напротив того, что некоторые наши
произведения могут стоять наряду с их лучшими, как в живописи мыслей, так и в
оттенках слога? Будем только справедливы, любезные сограждане, и почувствуем цену
собственного. Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужою славою^фран-
цузские, английские авторы могут обойтись без нашей похвалы; но русским нужно
по крайней мере внимание русских.
Язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для громкой
живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности.
Он богатее гармониею, нежели французский; способнее для излияния души в тонах;
представляет более аналогических слов, то есть сообразных с выражаемым
действием: выгода, которую имеют одни коренные языки! Беда наша, что мы все хотим
говорить по-французски и не думаем трудиться над обрабатыванием собственного
языка: мудрено ли, что не умеем изъяснять им некоторых тонкостей в разговоре?
Один иностранный министр сказал при мне, что "язык наш должен быть весьма
темен, ибо русские, говоря им, по его замечанию, не разумеют друг друга и тотчас
должны прибегать к французскому". Не мы ли сами подаем повод к таким нелепым
заключениям? — Язык важен для патриота; и я люблю англичан за то, что они лучше
хотят свистать и шипеть по-английски с самыми нежными любовницами своими,
нежели говорить чужим языком, известным почти всякому из них.
Есть всему предел и мера: как человек, так и народ начинает всегда
подражанием; но должен со временем быть сам собою, чтобы сказать: "Я существую
морально!" Теперь, мы уже имеем столько знаний и вкуса в жизни, что могли бы жить,
не спрашивая: как живут в Париже и в Лондоне? Что там носят, в чем ездят и как
убирают домы? Патриот спешит присвоить отечеству благодетельное и нужное, но
отвергает рабские подражания в безделках, оскорбительные для народной гордости.
Хорошо и должно учиться; но горе и человеку и народу, который будет всегдашним
учеником!
До сего времени Россия беспрестанно возвышалась как в политическом, так и
в моральном смысле. Можно сказать, что Европа год от году нас более
уважает — и мы еще в средине нашего славного течения! Наблюдатель везде видит
новые отрасли и развития; видит много плодов, но еще более цвета. Символ наш
26

есть пылкий юноша: сердце его, полное жизни, любит деятельность; девиз его
есть: труды и надежда! — Победы очистили нам путь ко благоденствию; слава
есть право на счастие.
Печатается по изданию: Карамзин H. M.
Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 94-97.
Записка о новой и древней России в ее политическом
и гражданском отношениях (1811)*
Рим, некогда сильный доблестью, ослабел в неге и пал, сокрушенный мышцею
варваров северных. Началось новое творение: явились новые народы, новые нравы, и
Европа восприняла новый образ, доныне ею сохраненный в главных чертах ее бытия
политического. Одним словом, на развалинах владычества римского основалось в
Европе владычество народов германских.
В сию новую, общую систему вошла и Россия. Скандинавия, гнездо витязей
беспокойных — officina gentium, vagina nationum* *,—дала нашему отечеству первых
государей, добровольно принятых славянскими и чудскими племенами, обитавшими на
берегах Ильменя, Бела-озера и реки Великой. "Идите,— сказали им чудь и славяне,
наскучив своими внутренними междоусобиями,— идите княжить и властвовать над
нами. Земля наша обильна и велика, но порядка в ней не видим". Сие случилось в 862
г., а в конце X в[ека] Европейская Россия была уже не менее нынешней, то есть, во
сто лет, она достигла от колыбели до величия редкого...
Великое творение князей московских было произведено не личным их
геройством, ибо, кроме Донского, никто из них не славился оным, но единственно умной
политической системой, согласно с обстоятельствами времени. Россия основалась
победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием.
Во глубине Севера, возвысив главу свою между азиатскими и европейскими
царствами, она представляла в своем гражданском образе черты сих обеих частей
мира: смесь древних восточных нравов, принесенных славянами в Европу и
подновленных, так сказать, нашею долговременною связью с монголами,— византийских,
заимствованных россиянами вместе с христианскою верою, и некоторых германских,
сообщенных им варягами. Сии последние черты, свойственные народу
мужественному, вольному, еще были заметны в обыкновении судебных поединков, в утехах
рыцарства и в духе местничества, основанного на родовом славолюбии. Заключение
женского пола и строгое холопство оставались признаком древних азиатских обычаев.
Двор царский уподоблялся византийскому. Иоанн III, зять одного из Палеологов
<Фомы Палеолога. -Н.Ф>> хотел как бы восстановить у нас Грецию соблюдением всех
обрядов ее церковных и придворных: окружил себя Римскими Орлами и принимал
иноземных послов в ЗОЛОТОЙ ПАЛАТЕ, которая напоминала Юстинианову. Такая
смесь в нравах, произведенная случаями, обстоятельствами, казалась нам
природной), и россияне любили оную, как свою народную собственность.
Хотя двувековое иго ханское не благоприятствовало успехам гражданским
искусств и разума в нашем отечестве, однако ж Москва и Новгород пользовались важ-
* Написана по просьбе младшей сестры Александра I, великой княгини Екатерины Павловны.
Впервые опубликована в Берлине в 1861 г.
** officina gentium, vagina nationum (лат.) — гнездо племен, колыбель народов.
27

ными открытиями тогдашних времен: бумага, порох, книгопечатание сделались у нас
известны весьма скоро по их изобретении. Библиотеки царская и митрополитская,
наполненные рукописями греческими, могли быть предметом зависти для иных
европейцев. В Италии возродилось зодчество: Москва в XV в[еке] уже имела знаменитых
архитекторов, призванных из Рима, великолепные церкви и Грановитую палату;
иконописцы, резчики, золотари обогащались в нашей столице. Законодательство
молчало во время рабства, Иоанн III издал новые гражданские уставы, Иоанн IV — полное
Уложение, коего главная отмена от Ярославовых законов состоит в введении торговой
казни, неизвестной древним, независимым россиянам. Сей же Иоанн IV устроил
земское войско, какого у нас дотоле не бывало: многочисленное, всегда готовое и
разделенное на полки областные.
Европа устремила глаза на Россию: государи, папы, республики вступали с нею
в дружелюбные сношения, одни для выгод купечества, иные — в надежде обратить
ее силы к обузданию ужасной Турецкой империи, Польши, Швеции. Даже из самой
глубины Индостана, с берегов Гангеса <Ганга. -Н.Ф> в XVI веке приезжали послы в
Москву, и мысль сделать Россию путем индийской торговли была тогда общею.
Политическая система государей московских заслуживала удивление своей мудростью:
имея целью одно благоденствие народа, они воевали только по необходимости,
всегда готовые к миру, уклоняясь от всякого участия в делах Европы, более приятного
для суетности монархов, нежели полезного для государства, и, восстановив Россию
в умеренном, так сказать, величии, не алкали завоеваний неверных, или опасных,
желая сохранять, а не приобретать...
Царствование Романовых, Михаила, Алексея, Феодора способствовало
сближению россиян с Европою, как в гражданских учреждениях, так и в нравах от частых
государственных сношений с ее дворами, от принятия в нашу службу многих
иноземцев и поселения других в Москве. Еще предки наши усердно следовали своим
обычаям, но пример начинал действовать, и явная польза, явное превосходство
одерживали верх над старым навыком в воинских Уставах, в системе дипломатической, в
образе воспитания или учения, в самом светском обхождении: ибо нет сомнения, что
Европа от XIII до XIV века далеко опередила нас в гражданском просвещении. Сие
изменение делалось постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание
без порывов и насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему
и новое соединяя со старым.
Явился Петр... Он сквозь бурю и волны устремился к своей цели: достиг — и все
переменилось!
Сею целью было не только величие России, но и совершенное присвоение
обычаев европейских... Потомство воздало усердную хвалу сему бессмертному
государю и личным его достоинствам и славным подвигам... Но мы, россияне, имея перед
глазами свою историю, подтвердим ли мнение несведущих иноземцев и скажем ли,
что Петр есть творец нашего величия государственного?.. Забудем ли князей
московских: Иоанна I <Ивана Калиты. -Н.Ф>, Иоанна III, которые, можно сказать, из
ничего воздвигли державу сильную, и,— что не менее важно,— учредили твердое
в ней правление единовластное?.. Петр нашел средства делать великое — князья
московские приготовляли оное. И, славя славное в сем монархе, оставим ли без
замечания вредную сторону его блестящего царствования?
Умолчим о пороках личных; но сия страсть к новым для нас обычаям
преступила в нем границы благоразумия. Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный
составляет нравственное могущество государства, подобно физическому, нужное для
28

их твердости. Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев; он есть не что
иное, как привязанность к нашему особенному, не что иное, как уважение к своему
народному достоинству. Искореняя древние навыки, представляя их смешными,
хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце.
Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам?
Любовь к Отечеству питается сими народными особенностями, безгрешными в
глазах космополита, благотворными в глазах политика глубокомысленного.
Просвещение достохвально, но в чем состоит оно? В знании нужного для благоденствия:
художества, искусства, науки не имеют иной цены. Русская одежда, пища, борода не
мешали заведению школ. Два государства могут стоять на одной степени
гражданского просвещения, имея нравы различные. Государство может заимствовать от
другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях. Пусть сии обычаи изменяются,
но предписывать им Уставы есть насилие, беззаконное и для монарха
самодержавного. Народ в первоначальном завете с венценосцами сказал им: "Блюдите нашу
безопасность вне и внутри, наказывайте злодеев, жертвуйте частью для спасения
целого",— но не сказал: "противоборствуйте нашим невинным склонностям и вкусам в
домашней жизни". В сем отношении государь, по справедливости, может
действовать только примером, а не указом.
Жизнь человеческая кратка, а доя утверждения новых обычаев требуется долго-
временность. Петр ограничил свое преобразование дворянством. Дотоле, от сохи до
престола, россияне сходствовали между собою некоторыми признаками наружности
и в обыкновениях,— со времен Петровых высшие степени отделились от нижних, и
русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду
братского, народного единодушия государственных состояний...
Все мудрые законодатели, принуждаемые изменять уставы политические,
старались как можно менее отходить от старых. "Если число и власть сановников
необходимо должны быть переменены,— говорит умный Маккиавелли,— то удержите хотя
имя их для народа". Мы поступаем совсем иначе: оставляем вещь, гоним имена, доя
произведения того же действия вымышляем другие способы! Зло, к которому мы
привыкли, для нас чувствительно менее нового, а новому добру как-то не верится. Перемены
сделанные не ручаются за пользу будущих: ожидают их более со страхом, нежели с
надеждой, ибо к древним государственным зданиям прикасаться опасно. Россия же
существует около 1000 лет и не в образе дикой Орды, но в виде государства великого, а
нам все твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто бы мы недавно
вышли из темных лесов американских! Требуем более мудрости хранительной, нежели
творческой. Если История справедливо осуждает Петра I за излишнюю страсть его к
подражанию иноземным державам, то оно в наше время не будет ли еще страшнее?
Печатается по изданию: Карамзин НМ. Записка
о древней и новой истории России в ее
политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 16-18,
22-24, 31-33, 62-63, 65-67.
История государства Российского. Предисловие (1815)*
Истинный космополит есть существо метафизическое или столь необыкновенное
явление, что нет нужды говорить о нем, ни хвалить, ни осуждать его. Мы все граж-
* Работа над многотомным трудом велась с 1803 г. Первые восемь томов вышли в свет в 1816-1817 гг.,
последние четыре в 1821-1829 гг.
29

дане, в Европе и в Индии, в Мексике и в Абиссинии; личность каждого тесно
связана с отечеством: любим его, ибо любим себя. Пусть греки, римляне пленяют
воображение: они принадлежат к семейству рода человеческого и нам не чужие по своим
добродетелям и слабостям, славе и бедствиям; но имя русское имеет для нас
особенную прелесть: сердце мое еще сильнее бьется за Пожарского, нежели за Фемисток-
ла или Сципиона. Всемирная история великими воспоминаниями украшает мир для
ума, а российская украшает отечество, где живем и чувствуем. Сколь
привлекательны берега Волхова, Днепра, Дона, когда знаем, что в глубокой древности на них
происходило! Не только Новгород, Киев, Владимир, но и хижины Ельца, Козельска,
Галича делаются любопытными памятниками и немые предметы — красноречивыми.
Тени минувших столетий везде рисуют картины перед нами.
Кроме особенного достоинства для нас, сынов России, ее летописи имеют общее.
Взглянем на пространство сей единственной державы: мысль цепенеет; никогда Рим
в своем величии не мог равняться с нею, господствуя от Тибра до Кавказа, Эльбы и
песков африканских. Не удивительно ли, как земли, разделенные вечными
преградами естества, неизмеримыми пустынями и лесами непроходимыми, хладными и
жаркими климатами, как Астрахань и Лапландия, Сибирь и Бессарабия, могли
составить одну державу с Москвою? Менее ли чудесна и смесь ее жителей,
разноплеменных, разновидных и столь удаленных друг от друга в степенях образования?
Подобно Америке, Россия имеет своих диких; подобно другим странам Европы, являет
плоды долговременной гражданской жизни. Не надобно быть русским: надобно только
мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который смелостию и
мужеством снискал господство над девятою частию мира, открыл страны, никому
дотоле неизвестные, внес их в общую систему географии, истории и просветил... без
насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями христианства в
Европе и в Америке, но единственно примером лучшего.
Печатается по изданию: Николай Михаилович
Карамзин История государства Российского. В 12 т.
М., 1989. Т. 1. С. 14-15.
Речь, произнесенная на торжественном собрании
Императорской Российской академии (1818)*
Обширное поле пред нами: философия нравственная с своими наблюдениями,
история с преданиями, поэзия с вымыслами, светская и семейственная жизнь с
картинами и характерами: везде предметы для гения, не чуждого россиянам и в самые
темные времена невежества: ибо он не ждет иногда наук и просвещения, летит и
блеском своим озаряет пустыни. Так в остатках нашей древности, в некоторых
повестях, в некоторых песнях народных — сочиненных, может быть, действительно во
мраке пустынь — видим явное присутствие сего гения; видим живость мыслей, ему
свойственную; чувствуем, так сказать, его дыхание. Но он любит искусство и
гражданское образование: мелькает и во мраке, но красуется постоянно во свете разума;
но есть наука, но заимствует от нее силу для вышнего парения. Не дикие имеют
Гомеров и Виргилиев. Прекрасный союз дарования с искусством заключен в
колыбели человечества: они братья, хотя и не близнецы. Жалеем об утраченных песнях
древнего соловья Бонна] жалеем, что "Слово о полку Игореве" одно служит для нас па-
* Речь произнесена 5 декабря 1818 г. по случаю избрания Н.М. Карамзина в Академию, впервые
опубликована в журнале: Сын отечества. 1819. № 51.
30

мятником российской поэзии XII века; но век Периклов, Августов еще впереди для
России: да настанет он в благословенное царствование Александра I и да назовется
его великим именем!
По крайней мере желаем того. Видим новые училища, новые средства воспитания,
новые ободрения для наук и талантов; видим счастливые дарования, любовь ко
знаниям и к изящному, несомнительные успехи языка и вкуса, сильнейшее движение в
умах — и, следственно, можем надеяться. Пусть смелые приговоры некоторых
критиков осуждают нашу словесность на подражание, утверждая, что она не имеет в
себе ничего самородного, особенного: можем согласиться с ними, не охлаждая
ревности наших писателей, или не согласиться, доказав неосновательность сет приговора.
Петр Великий, могущею рукою своею преобразив отечество, сделал нас подобными
другим европейцам. Жалобы бесполезны. Связь между умами древних и новейших
россиян прервалася навеки. Мы не хотим подражать иноземцам, но пишем, как они
пишут: ибо живем, как они живут; читаем, что они читают; имеем те же образцы ума и
вкуса; участвуем в повсеместном, взаимном сближении народов, которое есть
следствие самого их просвещения. Красоты особенные, составляющие характер
словесности народной, уступают красотам общим; первые изменяются, вторые вечны. Хорошо
писать для россиян: еще лучше писать для всех людей. Если нам оскорбительно идти
позади других, то можем идти рядом с другими, к цели всемирной для человечества,
путем своего века, не Мономахова и даже не Гомерова: ибо потомство не будет
искать в наших творениях ни красот "Слова о полку Игореве", ни красот "Одиссеи", но
только свойственных нынешнему образованию человеческих способностей. Там нет
бездушного подражания, где говорит ум или сердце, хотя и общим языком времени;
там есть особенность личная, или характер, всегда новый, подобно как всякое
творение физической природы входит в класс, в статью, в семейство ему подобных, но
имеет свое частное значение. С другой стороны, Великий Петр, изменив многое, не
изменил всего коренного русского: для того ли, что не хотел, или для того, что не мог:
ибо и власть самодержцев имеет пределы. Сии остатки, действие ли природы,
климата, естественных или гражданских обстоятельств еще образуют народное семейство
россиян; подобно как юноша еще сохраняет в себе некоторые особенные черты его
младенчества, в физическом и нравственном смысле. Сходствуя с другими
европейскими народами, мы и разнствуем с ними в некоторых способностях, обычаях,
навыках, так что хотя и не можно иногда отличить рассиянина от британца, но всегда
отличим россиян от британцев: во множестве открывается народное.
Печатается по изданию: Карамзин НМ.
Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 144-145.
Письмо к П.А. Вяземскому (21 августа 1818 г.)
Россия не Англия, даже и не Царство Польское: имеет свою государственную
судьбу, великую, удивительную, и скорее может упасть, нежели еще более
возвеличиться. Самодержавие есть душа, жизнь ее, как республиканское правление было
жизнью Рима. Эксперименты не годятся в таком случае. Впрочем, не мешаю другим
мыслить иначе.
Печатается по изданию: Карамзин Н.М.
Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 204.
31

Письмо к А.И. Тургеневу (6 сентября 1825 г.)
Для нас, русских с душой, одна Россия самобытна, одна Россия истинно
существует; все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение. Мыслить,
мечтать можно в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России; или
нет гражданина, нет человека; есть только двуножное животное, с брюхом. Так мы
с вами давно рассуждали: значит, что я не переменил понятий в ваше отсутствие;
с ними, вероятно, и закрою глаза, для здешнего света, pour voir plus clair*.
Печатается по изданию: Карамзин H.M.
Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 261.
М.М. СПЕРАНСКИЙ
Записка об устройстве судебных правительственных
учреждений в России (1809)**
Не только в России, но нигде в Европе нет еще правильной теории ни
гражданского, ни уголовного закона. Сия часть законодательства доселе была и ныне есть
предметом учености, исторических изысканий и, можно сказать, глубокого педантства;
дух истинной аналитики к ней еще не прикоснулся. Юрисконсульты спорят еще и
поныне о точном понятии закона, об определении прав и обязанностей, о
категорическом разделении преступлений, о разграничении дела уголовного от дела
гражданского, и, чтоб все сказать одним словом, они спорят о самом понятии
справедливого и несправедливого, о самых первых началах сего знания. Не ум обыкновенный, но
разум творческий — гений — должен решить сей спор и положить лучшие
основания сей науке и, может быть, переменить самый язык ее и уничтожить варварские
ее формы.
Можно с некоторою основательностью предполагать, что мы стоим при самом
рождении лучшей теории гражданских и уголовных законов. Никогда в Европе не
занимались сею наукою с таким вниманием, как ныне; лучшие умы обратили на нее свои
разыскания, и, может быть, не пройдет и десяти лет, как мы увидим в сей части
политических понятий важное превращение.
Настоящее положение России дает ей всю удобность ожидать сего превращения:
есть ли бы и существовала в Европе система добрых законов в сей части, она не
могла бы у нас скоро приведена быть в действие, ибо правый суд по необходимости
предполагает не только просвещенных судей, но просвещенную публику, искусных
законоведов, знающих стряпчих и методическое сей части учение; без сего самая
лучшая система судоведения произведет одно только вредное действие новости. Но что
сделало доселе правительство в России, чтобы приуготовить добрых судей, чтоб ок-
* pour voir plus clair {фр.) — чтобы видеть более отчетливо.
** Сперанский Михаил Михайлович (1772-1839), граф — государственный деятель. В 1808-1812 гг.
ближайший советник императора Александра I. Записка представляет собой черновой автограф. Впервые
опубликовано в издании: Историческое обозрение, СПб., 1901. Т. XI.
32

ружить их здравомцслящею публикою, чтобы просветить их советом судоведцев.
Где установления, в коих юношество наше образуется по сей части.
Может быть, в одной России судьи творятся одною волею и приказанием
правительства, и человек, едва по слуху знающий о законе, о праве, о обязанности, вдруг
по слову власти становится органом закона и решителем всех споров о праве и
обязанности. Какая система законов может устоять против таковых исполнителей?
Введение к Уложению государственных законов (1809)*
Посему первый и главнейший вопрос, который в самом преддверии всех
политических перемен разрешить должно, есть благовременность их начинаний.
История государственных перемен и настоящее положение нашего отечества
представляют к разрешению сего вопроса следующие истины.
Три великие системы издревле разделяли политический мир: система
республик, система феодальная и система деспотическая.
Первая под разными имянованиями и формами имела то отличительное
свойство, что власть державная умерялась в ней законом, в составе коего граждане более
или менее участвовали.
Вторая основана на власти самодержавной, ограничиваемой не законом, но
вещественным или, так сказать, материальным ее разделением.
Третия ни меры, ни границ не допускала.
Примеры первой системы мы видим в республиках греческих и особенно в
Римской.
Вторая система основалась на Севере и оттуда распространялась по всей
Европе.
Третия утвердила свое владычество на Востоке.
Все политические превращения, в Европе бывшие, представляют нам
непрерывную, так сказать, борьбу системы республик с системою феодальною. По мере как
государства просвещались, первая приходила в силу, а вторая — в изнеможение.
Одно важное обстоятельство на западе Европы ускорило особенно сей перевес.
Крестовые походы, устремив все виды частных владельцев на восточные завоевания
представили самодержавию случай и возможность исторгнуть уделы власти из
прежнего их обладания и соединить их в один состав.
Установление регулярных войск и первое образование порядка в государственных
сборах довершили впоследствии сие соединение.
Таким образом, на развалинах первой феодальной системы утвердилась вторая,
которую можно назвать феодальным самодержавием; в ней остались еще следы
первых установлений, но сила их совершенно изменилась. Правление было еще
самовластное, но не раздельное. Ни политической, ни гражданской свободы еще не было, но
в той и другой положены уже были основания.
И на сих основаниях время, просвещение и промышленность предприняли воздвиг
нуть новый порядок вещей, и приметить должно, что, невзирая на все разнообразие
их действия, первоначальная мысль, движущая их, была одна и та же — достижение
политической свободы.
Таким образом, приуготовился третий переход от феодального правления к
республиканскому, основался третий период политического состояния государств.
* Копия с исправлениями М.М. Сперанского. На копии помета Николая I: "В комитет".
33

Англия первая открыла сей новый круг вещей; за нею последовали другие
государства: Швейцария, Голландия, Швеция, Венгрия, Соединенные Американские
области и, наконец, Франция.
Во всех сих превращениях время и состояние гражданского образования были
главным действующим началом. Тщетно власть державная силилась удержать его
напряжение; сопротивление ее воспалило только страсти, произвело волнение, но не
остановило перелома. Сколько бедствий, сколько пролития крови можно было бы
упредить, есть ли бы правители держав, точнее наблюдая движение общественного духа,
сообразовались ему в началах политических систем и не народ приспособляли к
правлению, но правление к состоянию народа.
Тот же самый ряд происшествий представляет нам история нашего отечества.
Удельные владения князей образуют у нас первую епоху феодального правления
и, что весьма замечательно, переход от сей первой епохи во вторую, то есть к
самодержавию, точно подобные имел причины. Вместо крестовых походов были у нас
походы татарские, и хотя предмет их был не одинаков, но последствия равные.
Ослабление удельных князей и победы царя Ивана Васильевича, действуя соединенно с
духом сего сильного государя, ниспровергли удельный образ правления и утвердили
самодержавие.
С того времяни до наших дней напряжение общественного разума к свободе
политической всегда, более или менее, было приметно; оно обнаруживалось разными
явлениями. Следующие можно особенно здесь приметить.
Еще при царе Алексее Михайловиче почувствована была необходимость
ограничить самодержавие, и, есть ли по разуму того века нельзя было основать прочных
для сего установлений, по крайней мере внешние формы правления представляли
первоначальное тому очертание. Во всех важных мерах признаваемо было
необходимым призывать на совет просвещеннейшую по тогдашнему времяни часть
народа — бояр, и освящать меры сии согласием патриарха; приметить здесь должно, что
советы сии не были делом кабинета, но установлением публичным и в самых актах
означаемым.
Петр Великий во внешних формах правления ничего решительно не установил
в пользу политической свободы, но он отверз ей двери тем самым, что открыл
вход наукам и торговле. Без точного намерения дать своему государству
политическое бытие, но по одному, так сказать, инстинкту просвещения он все к тому
приуготовил.
Вскоре начала, им положенные, столько усилились, что при восшествии императ-
рицы Анны на престол Сенат мог и дерзнул пожелать политического существования,
и поставил себя между народом и престолом.
Здесь можно видеть первое доказательство, сколь усилия сии были преждевремян-
ны и сколь тщетно предварить обыкновенный ток вещей; одно дворское, так сказать,
движение испровергло все сии замыслы.
Век императрицы Елизаветы тщетно протек для славы государства и для
политической его свободы. Между тем, однако же, семена свободы, в промышленности
и торговле сокровенные, возрастали беспрепятственно.
Настало царствование Екатерины II. Все, что в других государствах введено
было для образования генеральных штатов, все то, что в политических писателях того
времяни предполагалось наилучшего для успехов свободы, наконец, почти все то, что
после двадцати пяти лет было сделано во Франции для открытия последней
революции,— все почти ею было допущено при образовании Комиссии законов. Созваны де-
34

путаты от всех состояний, и созваны в самых строгих формах народного
законодательного представления, дан Наказ, в коем содержалось сокращение лучших
политических истин того времени, употреблены великие пожертвования и издержки,
дабы облечь сословие сие всеми видами свободы и величия. Словом, все было
устроено, чтоб дать ему, и в лице его России, бытие политическое; но все сие было тщетно,
столь назрело и столь преждевремянно, что одно величие предприятия и блеск
деяний последующих могли только оградить сие установление от всеобщего почти
осуждения. Не только толпа сих законодателей не понимала ни цели, ни меры своего
предназначения, но едва ли было между ними одно лицо, один разум, который бы мог стать
на высоте сего звания и обозреть все его пространство.
Таким образом, громада сия, усилием одного духа, без содействия времяни
составленная, от собственной своей тяжести пала, оставив по себе одну долголетнюю и
горестную укоризну всем подобным сему предприятиям...
Права гражданские, как личные, так и вещественные, разделяются на два рода:
одни суть общие всем подданным российским, другие особенные некоторым
состояниям.
а) Права гражданские общие:
1) Никто без суда наказан быть не может.
2) Никто не обязан отправлять личную службу по произволу другого, но по
закону, определяющему род службы по состояниям.
3) Всякий может приобретать собственность движимую и недвижимую и
располагать ею по закону; но приобретение собственности недвижимой населенной
принадлежит известным только состояниям.
4) Никто не обязан отправлять вещественных повинностей по произволу
другого, но по закону или добровольным условиям.
б) Права гражданские особенные:
1) Быть изъятым от общей очередной службы, но не быть, однако же, свободным
от особенной службы, которая на известные состояния положена законом.
2) Иметь право приобретать недвижимую собственность населенную, но
управлять ею не иначе, как по закону.
П. Из различия прав гражданских, общих и особенных, возникает различие
состояний, различие, которое по самой необходимости допустить должно.
В древних республиках различие сие не было допускаемо. Всякий гражданин
мог иметь всякого рода собственность, но сие происходило от того, что собственность
большею частью обрабатываема была рабами, кои сами считались вещью.
Во Франции сие различие, хотя сначала и не было допускаемо в законе, но
впоследствии признано было нужным допустить его. Для сего установлено право
первородства, по коему собственность без продажи должна обращаться навсегда в
известных только родах.
В Англии и в Соединенных Штатах сие различие также не допускается; но
приметить должно, что там земли обрабатываются большей частью наймом и
крестьяне не имеют твердой оседлости.
В России распорядок сей был бы невозможен: 1) потому что воинская наша
система и пространство земель ненаселенных непременно требует оседлости; 2) что
наймом обрабатывать у нас земель по пространству их и по малости населения также
невозможно; 3) наконец, ежели бы система сия и была возможна, то в нравственных
уважениях участь крестьянина сим безмерно бы отяготилась, а земледелие
потерпело бы великую расстройку. Участь крестьянина, отправляющего повинности по зако-
2* 35

ну и имеющего в возмездие свой участок земли, несравненно выгоднее, нежели
положение бобылей, каковы суть все рабочие люди в Англии, во Франции и в
Соединенных Штатах.
Печатается по изданию: ММ. Сперанский.
Проекты и записки. M.f Л., 1961. С.121-122,154-158,182,
184.
A.C. ПУШКИН
Заметки по русской истории XVIII века (1822)*
По смерти Петра I движение, переданное сильным человеком, все еще
продолжалось в огромных составах государства преобразованного. Связи древнею порядка
вещей были прерваны навеки; воспоминания старины мало-помалу исчезали. Народ,
упорным постоянством удержав бороду и русский кафтан, доволен был своей
победою и смотрел уже равнодушно на немецкий образ жизни обритых своих бояр. Новое
поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу более привыкало к
выгодам просвещения. Гражданские и военные чиновники более и более умножались;
иностранцы, в то время столь нужные, пользовались прежними правами;
схоластический педантизм по-прежнему приносил свою неприметную пользу. Отечественные
таланты стали изредка появляться и щедро были награждаемы. Ничтожные
наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностию
подражали ему во всем, что только не требовало нового вдохновения. Таким образом,
действия правительства были выше собственной его образованности и добро
производилось ненарочно, между тем как азиатское невежество обптало при дворе.
Петр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения,
ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем
Наполеон.
Аристокрация после его неоднократно замышляла ограничить самодержавие; к
счастию, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож, и образ
правления остался неприкосновенным. Это спасло нас от чудовищного феодализма, и
существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян. Если бы
гордые замыслы Долгоруких н проч. совершились, то владельцы душ, сильные
своими правами, всеми силами затруднили бы или даже вовсе уничтожили способы
освобождения людей крепостного состояния, ограничили б число дворян и заградили
б для прочих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных.
Одно только страшное потрясение могло бы уничтожить в России закоренелое
рабство; ныне же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян,
желание лучшего соединяет все состояния иротиву общего зла, и твердое, мирное
единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы.
Памятниками неудачного борения аристокращш с деспотизмом остались только два ука-
* Пушкин Александр Сергеевич (1799-1837) — поэт, писатель, историк, журналист. Рукопись,
написанная в Кишиневе, датирована 2 августа 1822 г. По-видимому, это историческое введение в автобиогра
фические записки, которые Пушкин сжег после 1825 г.
36

за Петра III о вольности дворян, указы, коими предки наши столько гордились и
коих справедливее должны были бы стыдиться.
Царствование Екатерины II имело новое и сильное влияние на политическое и
нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких
мятежников, она обогатила их на счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Если
царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем
отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло,
приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой
женщины утверждало ее владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем
уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших
состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения
второго места в государстве. Много было званных и много избранных; но в длинном
списке ее любимцев, обреченных презрению потомства, имя странного Потемкина будет
отмечено рукою истории. Он разделит с Екатериною часть воинской ее славы, ибо ему
обязаны мы Черным морем и блестящими, хоть и бесплодными, победами в северной
Турции.
Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на
благодарность русского народа. Но со временем история оценит влияние ее
царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости
и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками,
покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в
законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда
голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России.
Печатается по изданию: Пушкин A.C. Собрание
сочинений. В 10 т. М., 1981. Т. 7. С. 273-275.
Второй том "Истории Русского народа"
Полевого (не ранее августа 1830 г.)*
Г-н Полевой предчувствует присутствие истины, но не умеет ее отыскать и
вьется около.
Он видит, что Россия была совершенно отделена от Западной Европы. Он
предчувствует тому и причину, но вскоре желание приноровить систему новейших
историков и к России увлекает его. Он видит опять и феодализм (называет его
семейственным феодализмом) и в сем феодализме средство задушить феодализм же,
полагает его необходимым для развития сил юной России. Дело в том, что Россия не ок-
репла и не развилась во время княжеских драк (как энергически назвал Каршзинудель-
ные междоусобия), но, напротив, ослабла и сделалась легкою добычею татар; что
аристокрация не есть феодализм и что аристокрация, а не феодализм, никогда не
существовавший, ожидает русского историка. Объяснимся.
Феодализм частность.
Аристокрация общность.
^одализма^ России не было. Одна фамилия, варяжская^ властвовала
независимо, добиваясьвеликого княжества.
* Написана не ранее августа 1830 г. — второй том "Истории" Полевого вышел в свет в конце августа
1830 г. Статья осталась в черновике.
37

\ Феодальное семейство (одно vassaux).
Бояре жили в городах при дворе княжеском,
не укрепляя своих поместий,
не сосредоточиваясь в малом семействе,
не враждуя противу королей,
не продавая своей помощи городам.
Но
они были вместе
придворные товарищи об их правах заботились,
составили союз,
считались старшинством,
крамольничали.
Великие князья не имели нужды соединяться с народом, дабы их усмирить.
Аристокрация стала могущественная. Иван Васильевич III держал ее в руках при
себе. Иван IV казнил. В междуцарствие она возросла до высшей степени. Она была
наследственная — отселе местничество, на которое до сих пор привыкли смотреть
самым детским образом. Не Феодор, но Языков, т.е. меньшое дворянство
уничтожило местничество и боярство, принимая сие слово не в смысле придворного чина, но
в смысле аристокрации...
Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское
просвещение. Он обретает его зародыш, описывает постепенное развитие, и отклоняя все
отдаленное, все постороннее, случайное, доводит его до нас сквозь темные, кровавые,
мятежные и, наконец, рассветающие века. Вы поняли великое достоинство
французского историка. Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с
остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как
мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада. Не
говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном
и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения
солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному
выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из
оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему пре-
видеть случая — мощного, мгновенного орудия провидения.
Путешествие из Москвы в Петербург (1833-1834)*
Фонвизин, лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит,
что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее
судьбы французского земледельца...
Судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и
его преемника...
Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от
ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное
варварство, с одной стороны, с другой — какая страшная бедность! Вы подумаете,
что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами
египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах iMia Смита или об иголках г-на Джаксона.
И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит
* Пушкин писал статью с декабря 1833 г. по апрель 1834 г. При его жизни она не была опубликована
по цензурным соображениям. Появилась в печати с большими пропусками в 1841 г.
38

в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского
работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины,
избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их
последнего средства к пропитанию... У нас нет ничего подобного. Повинности
вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не
разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие
оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев).
Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать оный,
как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000
верст вырабатывать себе деньгу... Злоупотреблений везде много; уголовные дела
везде ужасны.
Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его
поступи и речи? О его смелости и смышленности и говорить нечего. Переимчивость
его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в
край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают,
исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем
народе того, что французы называют un badaud*; никогда не заметите в нем ни
грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека,
который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру,
оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак
роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин
опрятен по привычке и по правилу; каждую субботу ходит он в баню; умывается по
нескольку раз в день... Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере
распространения просвещения... Благосостояние крестьян тесно связано с
благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны еще произойти великие
перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного.^уч-
шие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения
нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества...
О ничтожестве литературы русской (1834)**
Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии,
она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности
римско-кафолического мира. Великая эпоха Возрождения не имела на нее никакого
влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и
благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях
оцепеневшего севера... России определено было высокое предназначение... Ее
необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю
Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и
возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено
растерзанной и издыхающей Россией...
Духовенство, пощаженное удивительной сметливостью татар, одно — в течение
двух мрачных столетий — питало бледные искры византийской образованности. В
безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись. Архиереи в
посланиях своих беседовали с князьями и боярами, утешая сердца в тяжкие времена ис-
* un badaud (фр.) — простофиля, ротозей, зевака.
** Отрывок — часть задуманной, но не написанной статьи. Датируется 1834 г. Опубликован в 1855 г.
39

кушений и безнадежности. Но внутренняя жизнь порабощенного народа не
развивалась. Татаре не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни
алгебры, ни Аристотеля. Свержение ига, споры великокняжества с уделами, единовластия
с вольностями городов, самодержавия с боярством и завоевания с народной
самобытностью не благоприятствовали свободному развитию просвещения. Европа
наводнена была неимоверным множеством поэм, легенд, сатир, романсов, мистерий и проч.,
но старинные наши архивы и вивлиофики, кроме летописей, не представляют
почти никакой пищи любопытству изыскателей. Несколько сказок и песен,
беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты
народности, и "Слово о полку Игореве" возвышается уединенным памятником в пустыне
нашей древней словесности.
Но и в эпоху бурь и переломов цари и бояре согласны были в одном: в
необходимости сблизить Россию с Европою. Отселе сношения Ивана Васильевича с Англией;
переписка Годунова с Данией, условия, поднесенные польскому королевичу
Владиславу. -Н. Ф> аристократией XVII столетия, посольства Алексея Михайловича...
Наконец, явился Петр.
Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и при громе
пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и
плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и
европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы.
Петр не успел довершить многое, начатое им. Он умер в поре мужества, во
всей силе творческой своей деятельности. Он бросил на словесность взор
рассеянный, но проницательный. Он возвысил Феофана <Прокоповича. -Н.Ф>У ободрил Ко-
пиевича, не возлюбил Татищева за легкомыслие и вольнодумство, угадал в бедном
школьнике вечного труженика Тредьяковского. Семена были посеяны. Сын
молдавского господаря < А.Д. Кантемир. -Н. Ф> воспитывался в его походах; а сын
холмогорского рыбака <М.В.Ломоносов. -Я Ф.>, убежав от берегов Белого моря,
стучался у ворот Заиконопасского училища: новая словесность, плод новообразованного
общества, скоро должна была родиться.
В начале 18-го столетия французская литература обладала Европою. Она
должна была иметь на Россию долгое и решительное влияние.
Печатается по изданию: Пушкин A.C. Собрание
сочинений. В 10 т. М, 1981. Т. 6. С. 98-100,194-196.
206-207.
H.A. ПОЛЕВОЙ
История Русского народа (1829)*
Россия принадлежит к миру новых народов. Мир Древних кончился, когда народ
Русский явшся на позорище свеща (в половине IX века). Еще позднее является госу-
* Полевой Николай Алексеевич (1796-1846) — писатель, критик, журналист и историк. Шесть томов
"Истории Русского народа" вышли в 1829-1833 гг.
40

царство Русское на сем позорище, ибо шесть веков прошло до его образования (в
половине XV), и еще два века, пока История Русского государства соединилась с Исто-
риею мира Европейского (в половине XVII века)... Побеждая народную гордость, мы
скажем, что... История России началась с царствования Петра Великого... Действуя
непосредственно в Европейской Истории только с сего времени, Россия еще с IX
века заняла в ней место относительным образом... Ни мало не почитаю Историю
России для нас любопытнее других потому, что Россия есть наша Родина, что в ней
покоится прах наших предков... мы найдем в Истории России картину важную,
занимательную, любопытную по содержанию своему, без всяких других отношений.
Соединение жителей Скандинавского Севера, жителей Востока и племен Славянских в
народе Русском; образование его под влиянием Греции, особенное от всей остальной
Европы; преобразования системы политического бытия Русского народа; порабощение
его последними выходцами из Азии в Европу, и свержение сего ига варваров;
движение России в систему Северных государств; исполинское расширение в Европу, Азию
и Америку; изменение по идеям и понятиям Европы, ознаменованное притом
первобытным типом; вступление в мир Европейской политики, в самое бурное время
перелома; борьба с самобытностью Монголов и Поляков, рыцарскою храбростью Карла XII
и удушающим гением Наполеона... Не знаю, какому просвещенному чужеземцу не
покажутся предметами достойными внимания История веры, законов, нравов Русских.
Печатается по изданию: История Русского
народа. Сочинение Николая Полевого. М., 1830. Том
первый. Издание второе. Предисловие. С. XVII-XXX
Н.И.Н АДЕЖДИН
Европеизм и народность в отношении
к русской словесности (1836)*
Я обращаюсь ко всем безпристрастным любителям отечественнаго просвещения
и отечественной литературы, обращаюсь к их совести, и спрашиваю откровенно:
ужели тот ренегата отступник — кто с прискорбием видит, что у нас нет своеземного,
родного образования, что наш мощный, роскошный, великолепный язык ноет и
чахнет под игом чуждого рабства, что наша словесность жалко пресмыкается во прахе
низкого убийственного подражания, что наши знания суть жалкие побеги
разнородных семян, навеваемых на нашу девственную почву чужим ветром, побеги без корня —
кто с негодованием видит, что у нас нет ничего своего, нет даже русской
грамматики, не только русской философии — кто с ожесточением вопиет против тех, кои, из
слепой ли гордости, или может быть по другим, не подлежащим нашему суду
побуждениям, усиливаются задержать наше просвещение, нашу литературу, в том состоянии
чужеядства и пустоцвета, которое доныне возбуждает к нам одно жалкое презрение
Европейских наших собратий?..
Известно, что все образование новых европейских народов и их литератур
началось и развилось под сению христианства. Священное Писание, сие живое слово жи-
* Надежцин Николаи Иванович (1804-1856) — журналист, литературный критик, ученый. Статья
была впервые опубликована в журнале: Телескоп, часть 31-я за 1836 г.
41

вого Бога, было для них всем: и первой учебной книгой, и первым кодексом законов,
и наконец первым источником творческого одушевления, первым образцом
литературного совершенства. Точно так случилось и с нашей святой Русью: в струях Почай-
ны восприяла она, с новой верой, новую жизнь во всех отношениях; вместе с
Евангелием получила письмена для своего языка, сделалась книжною. Но заметьте: какое
важное различие представляет сие первое пробуждение жизни в народе русском от всех
других европейских народов! Везде, в прочих странах Европы, Слово Божие пропо-
ведывалось на чуждом языке — языке латинском. Я говорю: чуждом; ибо, хотя
западные языки новых европейских народов и сохраняют доныне много сходства с
латинским, из обломков коего составились, это сходство, есть более внешнее,
материальное, оно состоит в сходстве слов, а не в сходстве внутреннего духа языка, который
везде остался тевтоническим. Чем более укреплялись и вырабатывались эти языки, тем
ощутительней становилось в них тевтоническое начало, тем более отклонялись они
от латинского. И вот почему Священное Писание не могло иметь на них прямого
непосредственного влияния. Доступное разумению только избранной касты
духовенства, оно сделалось исключительно ея достоянием; и эта каста, в то же время
исключительно владевшая писалом и тростию, видя невозможность покорить ему живую
народную речь, кончила тем, что совершенно исключила ее из книг, оставила только в
устах для разговорного обихода и стала писать мертвой латиныо... Таким образом пись-
менность и речь разделились с первого шага в обновленной христианством Европе; и
это имело самые благодетельные следствия для последней: благодаря
презрительному небрежению пишущей касты, она спаслась от всякого насильственного
искажения; педантизм книжников ворочался с своей варварской латинью, и спокойно
оставлял живые народные языки изливаться звонкой, чистой, свободной струей, из уст
менестрелей и труверов. Такое независимое развитие народных языков продолжалось
до тех пор, пока они укрепились, возрасти и осамились, так что латинь книжников
невольно начала отступать пред ними, постепенно сдала им трибуну и кафедру,
впустила их в книги, и наконец сама, дряхлым, увечным инвалидом, скончалась в архивной
пыли, под грудою фолиантов. Таким образом влияние христианства не убило, не мог-
ло убить народности в литературах новой Европы; оно сообщило им новый дух, не
сокрушая тела; вино новое принесено было издалека, но мех остался свой, тот же! —
Совсем противное должно было случиться у нас, с нашими предками. Священное
Писание перешло к ним на языке сродном, близком, общепонятном... Что могло, что
должно было произойти отсюда, как не отречение от своей грубой, необразованной речи,
в пользу слова столь великолепного, столь могущественного?.. Таким образом, при
первом введении письма на Русь, письменность сделалась церковно-славянскою; и эта
церковно-славянская письменность, по своей близости и вразумительности каждому,
тотчас получила авторитет народности. Это не был отдельный, священный язык,
достояние одной известной касты — но книжный язык всего народа! Кто читал, тому
нечего было читать, кроме книг церковно-славянских; кто писал, тот не смел иначе
писать, как приближаясь елико возможно к церковно-славянскому! — Что же сделалось
с русской живой, народной речью? — Ей оставлены были в удел только низкие
житейские потребы; она сделалась языком простолюдинов! Единственное поприще, где она
могла развиваться свободно, под сению творческого одушевления, была народная
песня; но и здесь над ней тяготело отвержение, гремело проклятие... Так, в продолжение
многих веков, последовавших за введением христианства, язык русский, лишенный
всех прав на литературную цивилизацию, оставался неподвижно, in status quo *—без
* in status quo (лат.) — в прежнем положении.
42

образования, без грамматики, даже без собственной азбуки, приноровленной к его
свойствам и особенностям. И между тем предки наши, в ложном ослеплении, не
сознавали своей бессловесности; они считали себя грамотными: у них были книги, были
книжники; у них была литература! Но эта литература не принадлежала им; она была
южнославянская по материи, греческая — по форме; ибо кто не знает, что
богослужебный язык наш отлит весь в формы греко-византийские, может быть даже с
ущербом славянизма?..
Настали времена бурные; Иоаннова Русь потряслась в своих основаниях; Запад
хлынул на Восток и грозил поглотить его... Но вот началась кровавая борьба —
месть за месть, око за око! — Москва двинулась сама на Запад... Киев сделался
снова русским... Жадно устремилась Русь к горнилу родного просвещения,
открывшемуся для ней в святом граде Владимира; и вскоре Киевская Академия сделалась
рассадником всего русского образования. Это был университет во всей обширности
слова. Она приготовляла шляхетное юношество для государственной службы; на ея
лавках сидели первые русские поэты: Кантемир и великий Ломоносов; но в
особенности, по теологическому своему устройству, она наполняла все высшие духовные
степени своими питомцами. И сии-то последние, срастаясь теснее с ея духом и
привычками, вынесли из ней язык, запечатленный клеймом польского рабства,
отворили ему широкий путь на русскую землю... В конце XVII и в начале XVIII века,
духовные кафедры наши зазвучали польско-латинским наречием, поэзия начала
низаться в силлабическия вирши. Впрочем, по естественному порядку вещей, этот
враждебный натиск не мог совершенно одолеть русское слово и завладеть им
исключительно. Православная Русь хранила нерушимое благоговение к славяно-греческой
богослужебной письменности: она не могла отказаться от ней, пожертвовать ею ла-
тини. И вот почему первое высшее училище в Москве, учрежденное по уставу
тогдашних европейских университетов, знаменитая Заиконоспасская Академия
наименована была Славяно-Греко-Латинскою. Название весьма верное и глубоко
знаменательное! В самом деле, по направлению, формам и духу вся тогдашняя русская
образованность, и следовательно, литература — была в собственном смысле
славяно-греко-латинская. Ей не доставало только безделицы: быть русскою!
В таком положении застал русскую грамотность и русский язык Петр Великий!..
Это был не язык, а смешение языков — настоящее вавилонское столпотворение!..
Трудно вообразить хаос спутаннее и безобразнее! — Но Петру было не до того, как
говорил народ: он начал с дела, оставя в покое слово. Одна мысль наполняла,
теснила его великую душу: он видел, что народ его, народ юный и бодрый, полон сил,
кипит жизнию: но этим силам не было простора, этой жизни не доставало воздуха. Ему
тяжело было ждать, пока медленным действием природы дитя укрепится и само
раздвинет свою тесную сферу, само добудет себе питания. И вот, одним взмахом
могучей руки, бросил он это дитя на шумное раздолье Европы, прорубив мечом глухую
стену, за которой оно скрывалось.— Велики были следствия этой крупной меры! —
Дитя — народ не легко оторвался от домашнего очага, где ему было так привольно:
он дичился и упрямился. Надо было приневолить его и физически и нравственно:
надо было выгнать из него лень и родить недовольство собою, возбудить потребность
соревнования. Воля Петра сделала то и другое: она действовала грозой и
насмешкой. Скоро цель была достигнута: азиятская лень спала с плечь вместе с широким
охабнем; азиятское самодовольство облетело вместе с бородою. Россия двинулась
с Востока — и примкнула к европейскому Западу!.. Но такой переворот был
слишком поспешен. Потеряв центр своей тяжести, Русь не имела сил остановиться в дан-
43

ном ей направлении; она предалась безусловно эксцентрическому движению!..
Самодержец, требовавший единства во всех наружных формах своего народа по
образцу европейскому, ведал, что слово, одно, не покорно ничьим велениям, что его
нельзя сбрить как бороду, обрезать и перекроить как платье. Он сделал с ним все, что
было в его власти: согласно с своей идеей, изменил буквенный костюм его
по-европейски и остальное предоставил самому себе! — Вот почему литературный
характер царствования Петрова представляет такое удивительное разнообразие. С одной
стороны, церковно-славянский язык достиг высшей степени развития... с другой —
школьно-латинское направление звучало устами Феофана <Феофана Прокопови-
ча. -Н.Ф.>, мужа совета и разума, обратившего свою европейскую образованность
на политическое служение вере с современными нуждами. Между тем, под
непосредственным влиянием Правительства, при Дворе и в Приказах возник новый язык,
приобретший вскоре законную, официальную важность. В силу нового заграничного
направления все гражданские должности и отношения были переименованы по
немецкому, иностранному маниру; новые понятия и вещи ворвались оттуда с
собственными именами; и язык дьяков, бывший дотоле единственным хранилищем
русского самоцветного красноречия, вдруг наводнился потоком чуждых, заморских слов,
запестрел самой чудовищной смесью. Эта макароническая тарабарщина возрасла
наконец до такой силы, что грозила оглушить совсем Россию!..
Под народностью я разумею совокупность всех свойств, наружных и
внутренних, физических и духовных, умственных и нравственных, из которых слагается
физиономия русского человека, отличающая его от всех прочих людей — европейцев
столько ж, как и азиятцев. Как ни резки оттенки, положенные на нас столь
различными влияниями столь разных цивилизаций, русской человек, во всех сословиях,
на всех ступенях просвещения и гражданственности имеет свой отличительный
характер, если только не прикидывается умышленно обезьяною. Русской ум
имеет свой особый сгиб; русская воля отличается особенной, ей только свойственной
упругостью и гибкостью; точно так же как русское лицо имеет свой особый склад,
отличается особенным, ему только свойственным выражением. У нас стремление
к европеизму подавляет всякое уважение, всякое даже внимание к тому, что
именно русское, народное. Я совсем не вандал, который бы желал отшатнуться опять в
век, задвинутый от нас Петром Великим... Но позволю себе сделать замечание, что
в Европе, которую мы принимаем за образец, которую так усердно копируем
всеми нашими действиями — народность, как я ее понимаю, положена во главу угла
цивилизации, столь быстро, столь широко, столь свободно распространяющейся.
Если мы хотим в самом деле быть европейцами, походить на них не одним только
платьем и наружными приемами, то нам должно начать тем, чтобы выучиться у них
уважать себя, дорожить своей народной личностью сколько-нибудь, хотя не с таким
смешным хвастовством как француз, не с такой чванной спесью как англичанин,
не с таким глупым самодовольством как немец. Обольстительные идеи
космополитизма не существуют в нынешней Европе: там всякой народ хочет быть собою,
живет своей, самобытной жизнью. Ни в одной из них цивилизация не изгладила
родной физиономии; она только просветляет ее, очищает, совершенствует... И никто
из них не стыдится себя, не гнушается собой; напротив, все убеждены твердо и
непоколебимо, что лучше их, выше их, умней и просвещенней нет в свете!.. Отчего
ж мы, русские, боимся быть русскими?.. Да и что такое Европа — Европа? — Кто-
то раз шутя говорил, что он хочет переделать географию и разделить землю не на
пять, а на шесть частей: Европу, Азию, Африку, Америку, Океанию и Россию. Эта
44

шутка для меня имеет в себе много истины. В самом деле, наше отечество, по
своей беспредельной обширности, простирающейся чрез целые три части света, по
своему физическому разнообразию... по разнообразию своих жителей... имеет
полное право быть особенною, самобытною, самостоятельною частью вселенной. Ему
ли считать для себя честью быть примкнутым к Европе, к этой частичке земли,
которой не достанет на иную из губерний? — Знаю, что теперь нам надо еще
учиться, да учиться у Европы; но не с тем, чтобы потерять свою личность, а чтоб
укрепить ее, возвысить!.. У русского человека довольно ума, чтобы не жить всегда
чужим умом, довольно силы, чтоб работать из себя и для себя, а не на европейской
барщине!.. Пусть он питается европейскою жизнью, чтоб быть истинно русским; пусть
литература его, освежаясь воздухом европейского просвещения, остается тем, чем
должна быть всякая живая, самобытная литература — самовыражением народным!
Печатается по изданию: Телескоп, журнал
современного просвещения, издаваемый Николаем На-
деждиным. ЧастьXXXI. М., 1836. С. 9,32-37, 46-51,
256-259, 261-262.
П.А. ВЯЗЕМСКИЙ
Записные книжки (1831)*
14 сентября 1831
Вот что было я написал в письме к Пушкину сегодня и чего не послал:
"Попроси Жуковского прислать мне поскорее какую-нибудь новую сказку свою. Охота ему
было писать шинельные стихи (стихотворцы, которые в Москве ходят в шинеле по
домам с поздравительными одами) и не совестно ли "Певцу во стане русских
воинов" и "Певцу на Кремле" сравнивать нынешнее событие с Бородином? Там мы
бились один к десяти, а здесь, напротив, десять против одного. Это дело весьма
важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии. Можно было
дивиться, что оно долго не делается, но почему в восторг приходить от того, что оно
сделалось. Слава богу, русские не голландцы: хорошо им не верить глазам и рукам
своим, что они посекли бельгийцев. Очень хорошо и законно делает господин, когда
приказывает высечь холопа, который вздумает отыскивать незаконно и нагло свободу
свою, но все же нет тут вдохновений для поэта. Зачем перекладывать на стихи то,
что очень кстати в политической газете". Признаюсь, что мне хотелось здесь
оцарапнуть и Пушкина, который также, сказывают, написал стихи. Признаюсь и в том,
что не послал письма не от нравственной вежливости, но для того, чтобы не сделать
хлопот от распечатанного письма на почте. Я уверен, что в стихах Жуковского нет
царедворского побуждения, тут просто русское невежество.
Какая тут черт народная поэзия в том, что нас выгнали из Варшавы за то, что
мы не умели владеть ею, и что после нескольких месячных маршей мы опять
вступили в этот городок. Грустны могли быть неудачи наши, но ничего нет
возвышеннее в удаче, тем более, что она нравственно никак не искупает их. Те унизили на-
* Вяземский Петр Андреевич (1792-1878), князь — государственный деятель, поэт, критик.
45

ше политическое достоинство в глазах Европы, раздели наголо перед нею этот
колосс и показали все язвы, все немощи его; а она — удача— просто положительное
событие, окончательная необходимость и только. Мы удивительные самохвалы, и
грустно то, что в нашем самохвальстве есть какой-то холопский отсед. Французское
самохвальство возвышает и некоторыми звучными словами, которых нет в нашем
словаре. Как мы ни радуйся, а все похожи на дворню, которая в лакейской поет и
поздравляет барина с именинами, с пожалованием чина и проч. Одни песни 12-го
года могли быть несколько на другой лад, и потому Жуковскому стыдно запеть
иначе. Таким образом, вот и последнее действие кровавой драмы. Что будет после?
Верно, ничего хорошего, потому что ничему хорошему быть не может. Что было
причиной всей передряги? Одна, что мы не умели заставить поляков полюбить нашу
власть. Эта причина теперь еще сильнее, еще ядовитее, на время можно будет
придавить ее; но разве правительства могут созидать на один день, говорить: век мой —
день мой... Польшу нельзя расстрелять, нельзя повесить ее, следовательно, силою
ничего прочного, ничего окончательного сделать нельзя. При первой войне, при
первом движении в России Польша восстанет на нас, или должно будет иметь
русского часового при каждом поляке. Есть одно средство: бросить царство Польское...
Пускай Польша выбирает себе род жизни. До победы нам нельзя было так поступить,
но по победе очень можно. Но такая мысль очень широка для головы какого-нибудь
Нессельроде, она в ней не уместится и разорвет, как ветры разрывали жопу отца его.
Польское дело такая болезнь, что показала нам порок нашего сложения. Мало
того, что излечить болезнь, должно искоренить порок. Какая выгода России быть
внутренней стражею Польши? Гораздо лучше при случае иметь ее явным врагом. К
тому же я уверен, что одно средство сохранить нам польские губернии есть
развязаться с царством Польским. Не говорю уже о постыдной роли, которую мы играем в
Европе. Наши действия в Польше откинут нас на 50 лет от просвещения Европейского.
Что мы усмирили Польшу, что нет — все равно: тяжба наша проиграна. Для меня
назначение хорошего губернатора в Рязань или в Вологду гораздо более предмет для
поэзии, нежели взятие Варшавы. Да и у кого мы ее взяли, что за взятие, что за слова
без мысли.) Вот воспевайте правительство за такие меры, если у вас колена чешутся
и непременно надобно вам ползать с лирою в руках.
22 сентября
Пушкин с стихах своих: Клеветникам России кажет им шиш из кармана. Он
знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы,
на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что
возрождающейсяЕвропе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы
тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и
политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней.
Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о
возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или,
лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать
и печатать стихи, подобные вашим.
Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до
Тавридыи проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим
врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия —
Федора, а нравственная — дура. Велик и Аникин, да он в банке. Вы грозны на
словах, попробуйте на деле.
46

А это похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: да что вы, да
сунься-ка, да где вам, да мы-то! Неужели Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать
была бы смерть. Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего
без пользы?
Печатается по изданию: П. Вяземский. Записные
книжки. М., 1992. С. 151-153, 154-155.
П.Я. Ч А А Д А Е В
Философические письма (1828-1831)*
Мы... явившись на свет, как незаконнорожденные дети, лишенные наследства,
без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах
ничего из наставлений, вынесенных до нашего существования. Каждому из нас
приходится самому искать путей для возобновления связи с нитью, оборванной в родной
семье. То, что у других народов просто привычка, инстинкт, то нам приходится
вбивать в свои головы ударами молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего
дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что
по мере движения вперед пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это
естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной.
Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет, прежние идеи выметаются новыми,
потому что последние не вырастают из первых, а появляются у нас откуда-то извне.
Мы воспринимаем идеи только в готовом виде; поэтому те неизгладимые следы,
которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную
силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся
вперед, но в косвенном направлении, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы
подобны тем детям, которых не заставляли самих рассуждать, так что, когда они
вырастают, своего в них нет ничего, все их знание на поверхности, вся их душа — вне их.
Таковы же и мы.
Народы — существа нравственные, точно так, как и отдельные личности. Их
воспитывают века, как людей — годы. Про нас можно сказать, что мы составляем
как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы
не входят составной частью в человечество, а существуют лишь для того, чтобы
преподать великий урок миру. И, конечно, не пройдет без следа то наставление,
которое суждено нам дать, но кто знает день, когда мы найдем себя среди человечества,
и кто исчислит те бедствия, которые мы испытываем до свершения наших судеб?
Народы Европы имеют общее лицо, семейное сходство; несмотря на их
разделение на отрасли латинскую и тевтонскую, на южан и северян, существует
связывающая их в одно целое черта, явная для всякого, кто углубится в общие их судьбы. Вы
* Чаадаев Петр Яковлевич (1794—1856) — философ и литератор. "Философические письма"
написаны по-французски. Публикация первого письма в переводе на русский язык в журнале "Телескоп" (№ 15.
1836) привела к закрытию журнала, ссылке редактора и объявлению автора писем душевнобольным с
установлением над ним медицинского надзора. Впервые опубликованы в издании: Oeuvres choisies de Pierre
Thaadaïef publies pour la première fois per le P. Gagarin de la Compagnie de Jésus. Paris; Leipzig, 1862.
47

знаете, еще не так давно вся Европа носила название христианского мира, и слово
это значилось в публичном праве. Помимо общего всем обличья каждый из народов
этих имеет свои особые черты, но все это коренится в истории и в традициях и
составляет наследственное достояние этих народов. А в их недрах каждый отдельный
человек обладает своей долей общего наследства, без труда, без напряжения
подбирает в жизни рассеянные в обществе знания и пользуется ими. Сравните то, что
делается у нас, и судите сами, какие элементарные идеи можем почерпнуть в
повседневном обиходе мы, чтобы ими так или иначе воспользоваться для руководства в
жизни. Заметьте при этом, что дело идет здесь не об учености, не о чтении, не о чем-то
литературном или научном, а просто о соприкосновении сознаний, о мыслях,
охватывающих ребенка в колыбели, нашептываемых ему в ласках матери, окружающих
его среди игр, о тех, которые в форме различных чувств проникают в мозг его
вместе с воздухом и которые образуют его нравственную природу ранее выхода в свет
и появления в обществе. Вам надо назвать их? Это идеи долга, справедливости,
права, порядка. Они имеют своим источником те самые события, которые создали там
общество, они образуют составные элементы социапьного мира тех стран. Вот она,
атмосфера Запада, это нечто большее, чем история или психология, это физиология
европейца. А что вы взамен этого поставите у нас?
Не знаю, можно ли вывести из сказанного сейчас что-либо вполне бесспорное и
построить на этом непреложное положение; но ясно, что на душу каждой отдельной
личности из народа должно сильно влиять столь странное положение, когда народ этот не
в силах сосредоточить своей мысли ни на каком ряде идей, которые постепенно
развертывались в обществе и понемногу вытекали одна из другой, когда все его участие
в общем движении человеческого разума сводится к слепому, поверхностному, очень
часто бестолковому подражанию другим народам. Вот почему, как вы можете заметить,
всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то последовательности в уме, какой-
то логики. Силлогизм Запада нам чужд. В лучших умах наших есть что-то еще худшее,
чем легковесность. Лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как
бесплодные вспышки, парализуются в нашем мозгу. В природе человека — теряться, когда он
не в состоянии связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда
утрачивает всякую твердость, всякую уверенность. Раз он не руководим ощущением
непрерывной длительности, он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные
существа встречаются во всех странах; у нас — это общее свойство. Тут вовсе не то
легкомыслие, которое когда-то ставили в упрек французам и которое в конце концов
было не чем иным, как легким способом воспринимать окружающее, что не
исключало ни глубины ума, ни широты кругозора и вносило столько прелести и обаяния в
обращение; тут — бессмысленность жизни без опыта и предвидения, не имеющей
отношения ни к чему, кроме призрачного бытия особи, оторванной от своего видового
целого, не считающейся ни с требованиями чести, ни с успехами какой-либо
совокупности идей и интересов, ни даже с наследственными стремлениями данной семьи и со всем
сводом предписаний и точек зрения, которые определяют и общественную, и частную
жизнь в строе, основанном на памяти прошлого и на заботе о будущем. В наших
головах нет решительно ничего общего, все там обособленно и все там шатко и неполно.
Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределенное,
холодное, неуверенное, напоминающее обличие народов, стоящих на самых низших
ступенях социальной лестницы. В чужих краях, особенно на юге, где лица так одушевлены
и выразительны, я столько раз сравнивал лица моих земляков с лицами местных
жителей и бывал поражен этой немотой наших выражений.
48

Иностранцы ставили нам в заслугу своего рода беззаветную отвагу, особенно
замечаемую в низших классах народа; но имея возможность наблюдать лишь
отдельные черты народного характера, они не могли судить о нем в целом. Они не
заметили, что та самая причина, которая делает нас подчас столь смелыми, постоянно
лишает нас глубины и настойчивости; они не заметили, что свойство, делающее нас столь
безразличными к случайностям жизни, вызывает в нас также равнодушие к добру и
злу, ко всякой истине, ко всякой лжи и что именно это и лишает нас тех сильных
побуждений, которые направляют людей на путях к совершенствованию; они не
заметили, что именно вследствие такой ленивой отваги даже и высшие классы — как ни
тяжело, а приходится признать это — не свободны от пороков, которые у других
свойственны только классам самым низшим; они, наконец, не заметили, что если мы
обладаем некоторыми достоинствами народов молодых и здоровых, то мы не
имеем ни одного, отличающего народы зрелые и высококультурные.
Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а среди народов
Европы одни добродетели, отнюдь нет. Но я говорю, что, судя о народах, надо
исследовать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен
вознести их к более совершенному нравственному состоянию и направить к
бесконечному развитию, а не та или другая черта их характера...
А между тем раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и
Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим — на Германию, мы бы должны
были сочетать в себе две великие основы духовной природы — воображение и разум и объ-
единить в своем просвещении исторические судьбы всего земного шара. Не эту роль
предоставило нам Провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей
судьбой. Отказывая нам в своем обычном благодетельном влиянии на человеческий разум,
оно предоставило нас всецело самим себе, не захотело ни в чем вмешиваться в наши
дела, не захотело ничему нас научить. Опыт времен для нас не существует. Века и
поколения протекли для нас бесплодно. Наблюдая нас, можно бы сказать, что здесь сведен
на нет всеобщий закон человечества. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали,
ничего у мира не взяли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого
разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых
первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего
пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной
почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не
дали себе труда ничего создать в области воображения, и из того, что создано
воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь.
Удивительное дело. Даже в области той науки, которая все охватывает, наша
история ни с чем не связана, ничего не объясняет, ничего не доказывает. Если бы
полчища варваров, потрясших мир, не прошли по занятой нами стране прежде нашествия
на Запад, мы бы едва ли дали главу для всемирной истории. Чтобы заставить себя
заметить, нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера. Когда-то великий
человек вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению,
кинул нам плащ цивилизации <Петр I. -Н.Ф>\ мы подняли плащ но к просвещению не
прикоснулись. В другой раз другой великий монарх, приобщая нас к своей славной
судьбе, провел нас победителями от края до края Европы <Александр I. -Н.Ф>\ вернувшись
домой из этого триумфального шествия по самым просвещенным странам мира, мы
принесли с собой одни только дурные понятия и гибельные заблуждения,
последствием которых была катастрофа, откинувшая нас назад на полвека. В крови у нас есть
что-то такое, что отвергает всякий настоящий прогресс. Одним словом, мы жили и сей-
49

час еще живем лишь для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным
потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел
в порядке разумного существования...
В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов
севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной
цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным
учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету
глубокого презрения этих народов. Только что перед тем эту семью вырвал из
вселенского братства один честолюбивый ум <Фотий. -Я.Ф.>, вследствие этого мы и
восприняли идею в искаженном людской страстью виде. В Европе все тогда было
одушевлено животворным началом единства. Все там из него истекало, все там
сосредоточивалось. Все умственное движение той поры только и стремилось установить
единство человеческой мысли, и всякий импульс истекал из властной потребности
найти мировую идею, эту вдохновительницу новых времен. Чуждые этому
чудотворному принципу, мы стали жертвой завоевания. И когда, затем, освободившись
от чужеземного ига мы могли бы воспользоваться идеями, расцветшими за это
время среди наших братьев на Западе, если бы только не были отторгнуты от общей
семьи, мы подпали рабству, еще более тяжелому и притом освященному самым
фактом избавления нас от ига.
Сколько ярких лучей тогда уже вспыхнуло среди кажущегося мрака,
покрывавшего Европу. Большинство знаний, которыми ныне гордится человеческий ум, уже
предугадывалось в умах; характер нового общества уже определился, и, обращаясь
назад к языческой древности, мир христианский снова обрел формы прекрасного,
которых ему еще недоставало. До нас же, замкнутых в нашей схизме, ничего из
происходившего в Европе не доходило. Нам не было дела до великой всемирной работы.
Выдающиеся качества, которыми религия одарила современные народы и которые
в глазах здравого смысла ставят их настолько выше древних, насколько последние
выше готтентотов или лапландцев; новые силы, которыми она обогатила
человеческий ум; нравы, которые под влиянием преклонения перед безоружной властью
стали столь же йягкими, как ранее они были жестоки,— все это прошло мимо нас.
Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство
величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и
увлекало за собой поколения людей, мы не двигались с места. Весь мир
перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему ютились в своих лачугах
из бревешек и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода не для нас
совершались. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства.
Я вас спрашиваю: не нелепость ли господствующее у нас предположение, будто
этот прогресс народов Европы, столь медленно совершившийся и притом под прямым
и явным воздействием одной нравственной силы, мы можем себе сразу усвоить, да
еще не дав себе ясного отчета в том, как он совершился?..
Но разве мы не христиане, скажете вы, и разве нельзя быть цивилизованным не по
европейскому образцу? Да, мы без всякого сомнения христиане, но не христиане ли и
абиссинцы? И можно быть, конечно, цивилизованным иначе, чем в Европе, разве не
цивилизованна Япония, да еще и в большей степени, чем Россия, если верить одному
из наших соотечественников. Но разве вы думаете, что христианство абиссинцев и
цивилизация японцев водворяет тот строй, о котором я только что говорил и который
составляет конечное назначение человеческого рода? Неужели вы думаете, что эти
нелепые отступления от Божеских и человеческих истин низведут небо на землю?..
50

Наша чужеядная цивилизация так двинула нас в Европу, что хотя мы и не имеем
ее идей, у нас нет другого языка, кроме языка той же Европы; им и приходится
пользоваться. Если ничтожное количество установившихся у нас навыков ума, традиций,
воспоминаний, если ничто вообще из нашего прошлого не объединяет нас ни с одним
народом на земле, если мы на самом деле не принадлежим ни к какой нравственной
системе вселенной, то, во всяком случае, внешность нашего социального быта
связывает нас с западным миром. Эта связь, надо признаться, очень слабая, не соединяющая
нас с Европой так крепко, как это воображают, и не заставляющая нас ощущать всем
своим существом великое движение, которое там совершается, все же ставит нашу
будущую судьбу в зависимость от судьбы европейского общества. Потому чем более мы
будем стараться с нею отождествиться, тем лучше нам будет. До сих пор мы жили
обособленно; то, чему мы научились от других, осталось вне нас, как простое украшение,
не проникая в глубину наших душ; в наши дни силы ведущего общества так возросли,
его действие на остальную часть человеческого рода так расширилось, что вскоре мы
будем увлечены всемирным вихрем и телом и духом, это несомненно: нам никак не
удастся долго еще пребыть в нашем одиночестве. Сделаем же, что в наших силах, для
расчистки путей нашим внукам. Не в нашей власти оставлять им то, чего у нас не
было,— верований, разума, созданного временем, определенно обрисованной личности,
убеждений, развитых ходом продолжительной духовной жизни, оживленной,
деятельной, богатой результатами,— передадим им по крайней мере несколько идей, которые,
хотя бы мы и не сами их нашли, перехода из одного поколения в другое, тогда
получат нечто, свойственное традиции и этим самым приобретут некоторую силу,
несколько большую способность приносить плод, чем это дано нашим мыслям. Этим мы бы
оказали услугу потомству и не прошли бы без всякой пользы свой земной путь.
Печатается по изданию: Чаадаев П.Я. Избранные
сочинения и письма. М, 1991. С. 28-35,132-133.
Записка графу Бенкендорфу (1832)*
Было время, когда молодое поколение, к которому я принадлежу, мечтало о
реформах в стране, о системах управления, подобных тем, какие мы находим в
странах Европы, о порядке вещей, в точности воспроизводящем порядок,
установившийся в этих странах; одним словом, о конституциях и обо всем, связанном с ними.
Младший среди других, я поддался этому течению, держался тех же чувств, желал тех же
преимуществ для России; я счастлив, что только разделял эти мысли, не пытаясь, как
они, осуществить их преступными путями, и не запятнал себя, как они, ужасным
бунтом, наложившим неизгладимое пятно на национальное достоинство...
Толчок, данный народному духу Петром Великим, и образ действия всех
последующих государей ввели у нас европейскую цивилизацию. Естественно, что все
мысли, бывшие в обращении в странах Европы, проникли к нам, и мы вообразили себе в
конце концов, что политические учреждения этих стран могут служить нам
образцами, как некогда их наука послужила нашему обучению; никто не подозревал, что
эти учреждения, возникнув из совершенно чуждого нам общественного строя, не
могут иметь ничего общего с потребностями нашей страны, и раз все наше
образование было почерпнуто у европейских писателей, а следовательно, и все, что мы в хо-
* Написана по поводу запрещения в 1832 г. журнала "Европеец" после выхода двух первых номеров.
Впервые опубликована в "Oeuvres choisies..." в русском переводе в журнале: Русский архив. 1896. Кн. 8.
51

де нашего изучения узнавали по вопросам законодательства и политики,
проистекало из того же источника, мы, естественно, привыкли смотреть на наиболее
совершенные правительства Европы, как на содержащие правила и начала всякого управления
вообще. Наши государи не только не противились этому направлению мыслей, но
даже поощряли его. Правительство, так же как и народ, не ведало, насколько наше
историческое развитие было отличным от такового же Европы, и насколько,
следовательно, политические теории, которые у них в ходу, противоположны требованиям
великой нации, создавшей себя самостоятельно, нации, которая не может
удовольствоваться ролью спутника в системе социального мира, ибо это значило бы утратить
все начала силы и жизненности, которые являются основой бытия народов...
Каково бы ни было действительное достоинство различных законодательств Европы, раз
все социальные формы являются там необходимыми следствиями из великого
множества предшествовавших фактов, оставшихся нам чуждыми, они никоим образом
не могут быть для нас пригодными. Кроме того, мы в нашей цивилизации
значительно отстали от Европы и в наших собственных учреждениях есть еще бесконечное
число особенностей, явно не допускающих какое-либо подражание учреждениям
Европы, а посему нам следует помышлять лишь о том, чтобы из нашего собственного
запаса извлечь те блага, которыми нам в будующем предстоит пользоваться. Прежде
всего нам следует приложить все старания к тому, чтобы приобрести серьезное и
основательное классическое образование; образование, позаимствованное не из
внешних сторон той цивилизации, которую мы находим в настоящее время в Европе, а
скорее от той, которая ей предшествовала и которая произвела все, что есть истинно
хорошего в теперешней цивилизации. Вот чего бы я желал на первом месте для моей
страны. Затем я желал бы освобождения наших крепостных, потому что думаю, что
это есть необходимое условие всякого дальнейшего прогресса у нас, и в особенности
прогресса морального. Я думаю, что все изменения, которые правительство
предположило бы внести в наши законы, не принесли бы никакого плода, пока мы будем
пребывать под влиянием тех впечатлений, которые оставляет в наших умах зрелище
рабства, окружающего нас с нашего детства, и что только его постепенная отмена
может сделать нас способными воспользоваться остальными реформами, которые
наши государи, в своей мудрости, сочтут уместными ввести со временем. Я думаю,
что исполнение законов, какова бы ни была мудрость сих последних, никогда не
приведет к осуществлению намерений законодателя, раз оно будет поручено людям,
которые впитывают с молоком своих кормилиц всяческую неправду, и до тех пор,
пока наша администрация будет пополняться лицами, с колыбели освоившимися со
всеми родами несправедливости. Наконец, я желал бы для моей страны, чтобы в ней
проснулось религиозное чувство, чтобы религия вышла из того состояния летаргии, в
которое она погружена в настоящее время. Я думаю, что то просвещение, которому мы
завидуем у других народов, является не чем иным, как плодом влияния, которое
имели там религиозные идеи; что это они придали мысли ту энергию и ту плодотворность,
которые подняли ее на ту высоту, которой она достигла, и что даже в настоящее
время они-то и высвободат Европу из той пагубной бури, которая колеблет ее. Я не
могу представить себе другой цивилизации, как цивилизация христианская: это,
кажется мне, можно было бы усмотреть из той статьи, которая навлекла на меня, к
несчастью моему, монаршее неодобрение. И я с несказанной печалью вижу, что религия
у нас лишена всякой действенности.
Печатается по изданию: Чаадаев П.Я. Избранные
сочинения и письма. М., 1991. С. 174-175,226-228.
52

Апология сумасшедшего (1836-1837)*
Уже триста лет Россия стремится слиться с Западной Европой, заимствует
оттуда все наиболее серьезные свои идеи, наиболее плодотворные свои познания и свои
живейшие наслаждения. Но вот уже век и более, как она не ограничивается и этим.
Величайший из наших царей <Петр I. -КФ.>, тот, который, по общепринятому
мнению, начал для нас новую эру, которому, как все говорят, мы обязаны нашим
величием, нашей славой и всеми благами, какими мы теперь обладаем, полтораста лет
назад пред лицом всего мира отрекся от старой России. Своим могучим дуновением
он смел все наши учреждения; он вырыл пропасть между нашим прошлым и нашим
настоящим и грудой бросил туда все наши предания. Он сам пошел в страны Запада
и стал там самым малым, а к нам вернулся самым великим; он преклонился пред
Западом и стал нашим господином и законодателем. Он ввел в наш язык западные
речения; свою новую столицу он назвал западным именем; от отбросил свой
наследственный титул и принял титул западный; наконец, он почти отказался от своего
собственного имени и не раз подписывал свои державные решения западным именем.
С этого времени мы только и делали, что, не сводя глаз с Запада, так сказать,
вбирали в себя веяния, приходившие к нам оттуда, и питались ими. Должно сказать, что
наши государи, которые почти всегда вели нас за руку, которые почти всегда
тащили страну на буксире без всякого участия самой страны, сами заставили нас принять
нравы, язык и одежду Запада. Из западных книг мы научились произносить по
складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран;
мы целиком перевели западную литературу, выучили ее наизусть, нарядились в ее
лоскутья и наконец стали счастливы, что походим на Запад, и гордились, когда он
снисходительно соглашался причислять нас к своим.
Надо сознаться — оно было прекрасно, это создание Петра Великого, эта
могучая мысль, овладевшая нами и толкнувшая нас на этот путь, который нам суждено
было пройти с таким блеском. Глубоко было его слово, обращенное к нам: "Видите
ли там эту цивилизацию, плод стольких трудов,— эти науки и искусства, стоившие
таких усилий стольким поколениям! все это ваше при том условии, чтобы отказались
от ваших предрассудков, не охраняли ревниво вашего варварского прошлого и не
кичились веками вашего невежества, но целью своего честолюбия поставили
единственно усвоение трудов, совершенных всеми народами, богатств, добытых
человеческим разумом под всеми широтами земного шара". И не для своей только нации
работал великий человек. Эти люди, отмеченные Провидением, всегда посылаются
для всего человечества. Сначала их присваивает один народ, затем их поглощает
все человечество, подобно тому как большая река, оплодотворив обширные
пространства, несет затем свои воды в дань океану. Чем иным, как не новым усилием
человеческого гения выйти из тесной ограды родной страны, чтобы занять место на
широкой арене человечества, было зрелище, которое он явил миру, когда, оставив
царский сан и свою страну, он скрылся в последних рядах цивилизованных народов?
Таков был урок, который мы должны были усвоить; мы действительно воспользовались
им и до сего дня шли по пути, который предначертал нам великий император. Наше
громадное развитие есть только осуществление этой великолепной программы.
Никогда ни один народ не был менее пристрастен к самому себе, нежели русский
народ, каким воспитал его Петр Великий, и ни один народ не достиг также более слав-
* Работа не закончена. Создавалась в конце 1836 — начале 1837 г. Написана по-французски. Впервые
опубликована в "Oeuvres choisies...", в русском переводе: П. Чаадаев. Апология сумасшедшего. Казань, 1906.
53

ных успехов на поприще прогресса. Высокий ум этого необыкновенного человека
безошибочно угадал, какова должна быть наша исходная точка на пути цивилизации и
всемирного умственного движения. Он видел, что, за полным почти отсутствием у
нас исторических данных, мы не можем утвердить наше будущее на этой бессильной
основе; он хорошо понял, что, стоя лицом к лицу со старой европейской
цивилизацией, которая является последним выражением всех прежних цивилизаций, нам
незачем задыхаться в нашей истории и незачем тащиться, подобно западным народам, чрез
хаос национальных предрассудков, по узким тропинкам местных идей, по изрытым
колеям туземной традиции, что мы должны свободным порывом наших внутренних
сил, энергическим усилием национального сознания овладеть предназначенной нам
судьбой. И вот он освободил нас от всех этих пережитков прошлого, которые
загромождают быт исторических обществ и затрудняют их движение; открыл наш ум всем
великим и прекрасным идеям, какие существуют среди людей; он передал нам Запад
сполна, каким его сделали века, и дал нам всю его историю за историю, все его
будущее за будущее.
Неужели вы думаете, что, если бы он нашел у своего народа богатую и
плодотворную историю, живые предания и глубоко укоренившиеся учреждения, он не
поколебался бы кинуть его в новую форму? Неужели вы думаете, что, будь пред ним
резко очерченная, ярко выраженная народность, инстинкт организатора не
заставил бы его, напротив, обратиться к этой самой народности за средствами,
необходимыми для возрождения его страны? И, с другой стороны, позволила ли бы
страна, чтобы у нее отняли ее прошлое и, так сказать, навязали ей прошлое Европы? Но
ничего этого не было и Петр Великий нашел у себя дома только лист белой
бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова: Европа и Запад; и с тех пор мы
принадлежим к Европе и Западу. Не надо заблуждаться: как бы велик ни был гений
этого человека и необычайная энергия его воли, то, что он сделал, было возможно лишь
среди нации, чье прошлое не указывало ей властно того пути, по которому она
должна была двигаться, чьи традиции были бессильны создать ее будущее, чьи
воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно. Если мы оказались так
послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому,
что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление.
Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие
свободного почина в нашем социальном развитии. Присмотритесь хорошенько, и вы
увидите, что каждый важный факт нашей истории пришел извне, каждая новая идея
почти всегда заимствована. Но в этом наблюдении нет ничего обидного для
национального чувства; если оно верно, его следует принять — вот и все. Есть великие
народы, как и великие исторические личности, которые нельзя объяснить
нормальными законами нашего разума, но которые таинственно определяет верховная
логика Провидения: таков именно наш народ; но, повторяю, все это нисколько не
касается национальной чести. История всякого народа представляет собою не
только вереницу следующих друг за другом фактов, но и цепь связанных друг с другом
идей. Каждый факт должен выражаться идеей; чрез события должна нитью
проходить мысль или принцип, стремясь осуществиться: тогда факт не потерян, он
провел борозду в думах, запечатлелся в сердцах, и никакая сила в мире не может
изгнать его оттуда. Эту историю создает не историк, а сила вещей. Историк
приходит, находит ее готовою и рассказывает ее; но придет он или нет, она все равно
существует, и каждый член исторической семьи, как бы ни был он незаметен и
ничтожен, носит ее в глубине своего существа. Именно этой истории мы и не имеем.
54

Мы должны привыкнуть обходиться без нее, а не побивать камнями тех, кто
первый подметил это.
Возможно, конечно, что наши фанатические славяне при их разнообразных
поисках будут время от времени откапывать диковинки для наших музеев и библиотек;
но, по моему мнению, позволительно сомневаться, чтобы им удалось когда-нибудь
извлечь из нашей исторической почвы нечто такое, что могло бы заполнить пустоту
наших душ и дать плотность нашему расплывчатому сознанию. Взгляните на
средневековую Европу: там нет события, которое не было бы в некотором смысле
безусловной необходимостью и которое не оставило бы глубоких следов в сердце
человечества. А почему? Потому, что за каждым событием вы находите там идею, потому, что
средневековая история — это история мысли нового времени, стремящейся
воплотиться в искусстве, науке, в личной жизни и в обществе. И от того сколько борозд
провела эта история в сознании людей, как разрыхлила она ту почву, на которой
действует человеческий ум! Я хорошо знаю, что не всякая история развивалась так
строго и логически, как история этой удивительной эпохи, когда под властью единого
верховного начала созидалось христианское общество; тем не менее несомненно, что
именно таков истинный характер исторического развития одного ли народа или целой
семьи народов и что нации, лишенные подобного прошлого, должны смиренно искать
элементов своего дальнейшего прогресса не в своей истории, не в своей памяти, а в
чем-нибудь другом...
Мир искони делился на две части — Восток и Запад. Это не только
географическое деление, но также и порядок вещей, обусловленный самой природой разумного
существа: это — два принципа, соответствующие двум динамическим силам
природы, две идеи, обнимающие весь жизненный строй человеческого рода.
Сосредоточиваясь, углубляясь, замыкаясь в самом себе, созидался человеческий ум на Востоке;
раскидываясь вовне, излучаясь во все стороны, борясь со всеми препятствиями,
развивается он на Западе. По этим первоначальным данным естественно сложилось
общество. На Востоке мысль, углубившись в самое себя, уйдя в тишину, скрывшись в
пустыню, предоставила общественной власти распоряжение всеми благами земли; на
Западе идея, всюду кидаясь, вступаясь за все нужды человека, алкая счастья во всех его
видах, основала власть на принципе права; тем не менее и в той, и в другой сфере жизнь
была сильна и плодотворна; там и здесь человеческий разум не имел недостатка в
высоких вдохновениях, глубоких мыслях и возвышенных созданиях. Первым выступил
Восток и излил на землю потоки света из глубины своего уединенного созерцания;
затем пришел Запад со своей всеобъемлющей деятельностью, своим живым словом и
всемогущим анализом, овладел его трудами, кончил начатое Востоком и, наконец,
поглотил его в своем широком обхвате. Но на Востоке покорные умы,
коленопреклоненные пред историческим авторитетом, истощились в безропотном служении
священному доя них принципу и в конце концов уснули, замкнутые в своем неподвижном
синтезе, не догадываясь о новых судьбах, которые готовились дня них; между тем на
Западе они шли гордо и свободно, преклоняясь только пред авторитетом разума и неба,
останавливаясь только пред неизвестным, непрестанно устремив взор в безграничное
будущее. И здесь они еще идут вперед—вы это знаете; и вы знаете также, что со
времени Петра Великого и мы думали, что идем вместе с ними.
Но вот является новая школа. Больше не нужно Запада, надо разрушить создание
Петра Великого, надо снова уйти в пустыню. Забыв о том, что сделал для нас Запад,
не зная благодарности к великому человеку, который нас цивилизовал, и к Европе,
которая нас обучила, они отвергают и Европу, и великого человека, и в пылу увле-
55

чения этот новоиспеченный патриотизм уже спешит провозгласить нас любимыми
детьми Востока. Какая нам нужда, говорят они, искать просвещения у народов
Запада? Разве у нас самих не было всех зачатков социального строя неизмеримо
лучшего, нежели европейский? Почему не выждали действия времени? Предоставленные
самим себе, нашему светлому уму, плодотворному началу, скрытому в недрах нашей
мощной природы, и особенно нашей святой вере, мы скоро опередили бы все эти
народы, преданные заблуждению и лжи. Да и чему нам было завидовать на Западе? Его
религиозным войнам, его папству, рыцарству, инквизиции? Прекрасные вещи,
нечего сказать! Запад ли родина науки и всех глубоких вещей? Нет — как известно,
Восток. Итак, удалимся на этот Восток, которого мы всюду касаемся, откуда мы не так
давно получили наши верования, законы, добродетели, словом, все, что сделало нас
самым могущественным народом на земле. Старый Восток сходит со сцены: не мы
ли его естественные наследники? Между нами будут жить отныне эти дивные
предания, среди нас осуществятся все эти великие и таинственные истины, хранение
которых было вверено ему от начала вещей...
Мы живем на востоке Европы — это верно, и тем не менее мы никогда не
принадлежали к Востоку. У Востока — своя история, не имеющая ничего общего с
нашей. Ему присуща, как мы только что видели, плодотворная идея, которая в свое
время обусловила громадное развитие разума, которая исполнила свое назначение с
удивительной силою, но которой уже не суждено снова проявиться на мировой
сцене. Эта идея поставила духовное начало во главу общества; она подчинила все
власти одному ненарушимому высшему закону — закону истории; она глубоко
разработала систему нравственных иерархий; и хотя она втиснула жизнь в слишком тесные
рамки, однако она освободила ее от всякого внешнего воздействия и отметила
печатью удивительной глубины. У нас не было ничего подобного. Духовное начало,
неизменно подчиненное светскому, никогда не утвердилось на вершине общества;
исторический закон, традиция, никогда не получал у нас исключительного господства;
жизнь никогда не устраивалась у нас неизменным образом; наконец, нравственной
иерархии у нас никогда не было и следа. Мы просто северный народ и по идеям, как
и по климату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов
Ганга. Некоторые из наших областей, правда, граничат с государствами Востока, но
наши центры не там, не там наша жизнь, и она никогда там не будет, пока
какое-нибудь планетное возмущение не сдвинет с места земную ось или новый геологический
переворот опять не бросит южные организмы в полярные льды.
Дело в том, что мы еще никогда не рассматривали нашу историю с философской
точки зрения. Ни одно из великих событий нашего национального существования не
было должным образом характеризовано, ни один из великих переломов нашей
истории не был добросовестно оценен; отсюда все эти странные фантазии, все эти
ретроспективные утопии, все эти мечты о невозможном будущем, которые волнуют
теперь наши патриотические умы. Пятьдесят лет назад немецкие ученые открыли
наших летописцев, потом Карамзин рассказал звучным слогом дела и подвиги наших
государей; в наши дни плохие писатели, неумелые антикварии и несколько
неудавшихся поэтов, не владея ни ученостью немцев, ни пером знаменитого историка,
самоуверенно рисуют и воскрешают времена и нравы, которых уже никто не помнит
и не любит, таков итог наших трудов по национальной истории. Надо признаться, что
из всего этого мудрено извлечь серьезное предчувствие ожидающих нас судеб...
Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею
ценить высокие качества моего народа; но верно и то, что патриотическое чувство,
56

одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили мое спокойное
существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью,
приставшую было у подножья креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми
глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть
полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время
слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я
люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд,
признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется все
видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению,
страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других
для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и
суеверия. Тот обнаружил бы, по-моему, глубокое непонимание роли, выпавшей нам на
долю, кто стал бы утверждать, что мы обречены кое-как повторять весь длинный ряд
безумств, совершенных народами, которые находились в менее благоприятном
положении, чем мы, и снова пройти через все бедствия, пережитые ими. Я считаю наше
положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его; я думаю, что
большое преимущество иметь возможность созерцать и судить мир со всей высоты
мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других
местах мутят взор человека и извращают его суждения. Больше того: у меня есть
глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального
порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на
важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю:
мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным
судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами
человеческого духа и человеческого общества.
В самом деле, взгляните, что делается в тех странах, которые я, может быть,
слишком превознес, но которые, тем не менее, являются наиболее полными образцами
цивилизации во всех ее формах. Там неоднократно наблюдалось: едва появится на свет
Божий новая идея, тотчас все узкие эгоизмы, все ребяческие тщеславия, вся упрямая
партийность, которые копошатся на поверхности общества, набрасываются на нее,
овладевают ею, выворачивают ее наизнанку, искажают ее, и минуту спустя,
размельченная всеми этими факторами, она уносится в те отвлеченные сферы, где исчезает
всякая бесплодная пыль. У нас же нет этих страстных интересов, этих готовых мнений,
этих установившихся предрассудков; мы девственным умом встречаем каждую новую
идею. Ни наши учреждения, представляющие собою свободные создания наших
государей или скудные остатки жизненного уклада, вспаханного их всемогущим плугом,
ни наши нравы, эта странная смесь неумелого подражания и обрывков давно
изжитого социального строя, ни наши мнения, которые все еще тщетно силятся
установиться даже в отношении самых незначительных вещей,— ничто не противится
немедленному осуществлению всех благ, какие Провидение предназначает человечеству.
Стоит лишь какой-нибудь властной воле высказаться среди нас — и все мнения
стушевываются, все верования покоряются и все умы открываются новой мысли, которая
предложена им. Не знаю, может быть, лучше было бы пройти через все испытания,
какими шли остальные христианские народы, и черпать в них, подобно этим народам,
новые силы, новую энергию и новые методы; и, может быть, наше обособленное
положение предохранило бы нас от невзгод, которые сопровождали долгое и
многотрудное воспитание этих народов; но несомненно, что сейчас речь идет уже не об этом:
теперь нужно стараться лишь постигнуть нынешний характер страны в его готовом
57

виде, каким его сделала сама природа вещей, и извлечь из него всю возможную
пользу. Правда, история больше не в нашей власти, но наука нам принадлежит; мы не в
состоянии проделать сызнова всю работу человеческого духа, но мы можем принять
участие в его дальнейших трудах; прошлое уже нам не подвластно, но будущее зависит
от нас. Не подлежит сомнению, что большая часть мира подавлена своими
традициями и воспоминаниями: не будем завидовать тесному кругу, в котором он бьется.
Несомненно, что большая часть народов носит в своем сердце глубокое чувство
завершенной жизни, господствующее над жизнью текущей, упорное воспоминание о
протекших днях, наполняющее каждый нынешний день. Оставим их бороться с их
неумолимым прошлым.
Мы никогда не жили под роковым давлением логики времен; никогда мы не
были ввергаемы всемогущею силою в те пропасти, какие века вырывают перед
народами. Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу которого мы должны
повиноваться только голосу просвещенного разума, сознательной воли. Познаем, что для
нас не существует непреложной необходимости, что благодаря небу мы не стоим на
крутой покатости, увлекающей столько других народов к их неведомым судьбам;
что в нашей власти измерять каждый шаг, который мы делаем, обдумывать каждую
идею, задевающую наше сознание; что нам позволено надеяться на благоденствие еще
более широкое, чем то, о котором мечтают самые пылкие служители прогресса, и что
для достижения этих окончательных результатов нам нужен только один властный
акт той верховной воли, которая вмещает в себе все воли нации, которая выражает
все ее стремления, которая уже не раз открывала ей новые пути, развертывала
перед ее глазами новые горизонты и вносила в ее разум новое просвещение.
Что же, разве я предлагаю моей родине скудное будущее? Или вы находите, что
я призываю для нее бесславные судьбы? И это великое будущее, которое, без
сомнения, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без сомнения, исполнятся,
будут лишь результатом тех особенных свойств русского народа, которые впервые
были указаны в злополучной статье. Во всяком случае мне давно хотелось сказать, и я
счастлив, что имею теперь случай сделать это признание: да, было преувеличение в
этом обвинительном акте, предъявленном великому народу, вся вина которого в
конечном итоге сводилась к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех
цивилизаций мира, далеко от стран, где естественно должно было накопляться
просвещение, далеко от очагов, откуда оно сияло в течение стольких веков; было
преувеличением не признать того, что мы увидели свет на почве, не вспаханной и не
оплодотворенной предшествующими поколениями, где ничто не говорило нам о протекших
веках, где не было никаких задатков нового мира; было преувеличением не воздать
должного этой церкви, столь смиренной, иногда столь героической, которая одна утешает
за пустоту наших летописей, которой принадлежит честь каждого мужественного
поступка, каждого прекрасного самоотвержения наших отцов, каждой прекрасной
страницы нашей истории; наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя
бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра
Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина...
Надо сознаться, причина в том, что мы имеем пока только патриотические
инстинкты. Мы еще очень далеки от сознательного патриотизма старых наций,
созревших в умственном труде, просвещенных научным знанием и мышлением; мы любим
наше отечество еще на манер тех юных народов, которых еще не тревожила мысль,
которые еще отыскивают принадлежащую им идею, еще отыскивают роль, которую
они призваны исполнить на мировой сцене; наши умственные силы еще не упражня-
58

лись на серьезных вещах; одним словом, до сего дня у нас почти не существовало
умственной работы. Мы с изумительной быстротой достигли известного уровня
цивилизации, которому справедливо удивляется Европа. Наше могущество держит в
трепете мир, наша держава занимает пятую часть земного шара, но всем этим, надо
сознаться, мы обязаны только энергичной воле наших государей, которой
содействовали физические условия страны, обитаемой нами.
Обделанные, отлитые, созданные нашими властителями и нашим климатом, толь
ко в силу покорности стали мы великим народом. Просмотрите от начала до конца
наши летописи,— вы найдете в них на каждой странице глубокое воздействие
власти, непрестанное влияние почвы и почти никогда не встретите проявлений
общественной воли. Но справедливость требует также признать, что, отрекаясь от своей
мощи в пользу своих правителей, уступая природе своей страны, русский народ
обнаружил высокую мудрость, так как он признал тем высший закон своих судеб:
необычайный результат двух элементов различного порядка, непризнание которого
привело бы к тому, что народ извратил бы свое существо и парализовал бы самый
принцип своего естественного развития. Быстрый взгляд, брошенный на нашу историю с
точки зрения, на которую мы стали, покажет нам, надеюсь, этот закон во всей его
очевидности.
Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим
движением, который красною нитью проходит чрез всю нашу историю, который содержит
в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи нашей
общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же
время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной
нашего умственного бессилия: это — факт географический.
Печатается по изданию: Чаадаев П.Я. Избранные
сочинения и письма. М., 1991. С. 144-157.
Отрывок из исторического рассуждения о России*
Другое великое событие нашей юности есть введение в отечестве нашем святой
православной веры. Везде, куда вначале ни проникал свет божественной истины,
везде встречал он сильное сопротивление умов, закоренелых в суевериях языческих,
везде видим при распространении христианства или кровавый бой между
прошлыми верованиями и новыми в виде сил земных, или упорный спор одних умов и
торжество слова Божия. Но ни того, ни другого не увидите при вступлении веры
Христовой на землю русскую... без борьбы и без благовести водворилась у нас вера
Христова, достаточно было одной державной воли, чтобы все сердца склонить к этим
новым понятиям. Но зато как стройно, как разумно созревало у нас святое семя. Во
время, когда по всему Западу носилась проповедь церкви честолюбивой, когда там умы
вооружались друг против друга за свои страстные убеждения и народы шумно
подвизались на неверных, тогда мы в тихом созерцании питались одною святою
молитвою; не спорили о сущности учения Христова, не помышляли оружием обращать во
мраке бродящих народов, на отлученных братиев глядели с любовью и в скромном
сознании своей немощи принимали своих верховных пастырей из рук царей
просвещенной Византии. Должно признаться, что в истории ума человеческого нет поучи-
* Незаконченная работа, написанная по-русски. Ее фрагмент впервые опубликован Н.В. Голицыным
в журнале: Вестник Европы. 1918. Кн. 1-4. Полностью в издании: Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М., 1957.
59

тельнее той картины, которую представляют эти первые годы нашей духовной
жизни, особенно если вспомнить, при каких именно условиях к нам проникло
христианство...
И вот настала для нашего отечества година испытания. В глубокой дали раз
послышалось страшное имя татар; и разлились их полчища по нашим беспредельным
равнинам, и развеяли все наши начинания на пути всемирной образованности.
Сколько нам известно о состоянии России до того дня, как разразилась над ней эта
грозная туча, особенно с тех пор, как ученые изыскания наших молодых археологов
озарили совершенно неожиданным светом этот темный период нашей истории, Россия
уже тогда достигла высокой степени просвещения, несмотря на свои удельные
раздоры и на беспрестанную борьбу с соседственными дикими племенами. И
немудрено. Из цветущей Византии осенило нас святое православие; а там еще в то время не
отжила свой век мудрость эллинская, не отцвели художества; там, сквозь
затейливые мудрования греческого ума, еще пробивался в гражданском законе высокий
смысл римской; там нередко любомудрие украшалось венцом царским, а на
престоле первосвятительском сияли мужи необычайной учености; туда уже в то время
проникла роскошная жизнь Востока и обвилась около жизни христианской; наконец,
власть государственная, долженствовавшая впоследствии столь величественно
развиться в нашей благополучной стране, уже образовалась там почти в святыню и,
таким образом, уготовила разъединение Востока христианского с Западом
христианским, где, напротив того, чин духовный стал превыше всех иных чинов и поработил
себе все земное. Одним словом, со светом святого православия проник к нам и свет
премудрого Востока. Вот отчасти почему так быстро созрела наша юная
образованность. Но еще другая была тому причина, не замеченная нашими
историками-философами.
В то время, когда народ русский вступил на поприще истории, разъединение
христианского мира еще не было вполне совершено. Запад, в которого жизнь взошло
такое множество разнородных стихий, боролся, но не всегда успешно, с стихиями,
противными новому святому началу, и воспринимал в себя с ним дружные. Он веровал
глубоко, но вместе с тем и рассуждал; он давал волю сомнению как средству, как
методе и потому иногда заблуждался, но в то же время и приобретал чрезвычайные
силы мышления; одним словом, он неимоверными усилиями и подвигами ума и духа
вырабатывал все, что нашел у себя, и изощрял орудия разумения человеческого.
Известно, что задача того времени состояла в том, чтобы пересоздать мир на христианских
началах. Для этого, конечно, нужно было многое сокрушить, но должно было также
и многое сохранить. История народов сызнова не перечинается, ум человеческий не
в силах совершенно отрешиться от своих естественных начал и отправиться с точки
совершенно новой; изо всех же понятий, которых христианство застало на земле,
понятие о всемирном государстве Римском было самое всеобщее; таким образом, на
всемирном престоле кесарей воссел всемирный пастырь, всемирная религия
наследовала всемирной державе. Судьбы рода человеческого таинственно уготовлялись до
пришествия Спасителева. Рим, включивший в себя все человеческое понятие, уже вышел
тогда из пределов своей языческой народности, стал постигать и созидать
человечество; и как бы в предведении того великого события, которое должно было
совокупить все народы в один народ христианский и все царствия в одно Царствие Божие,
назвал себя миром; Церковь же Христова, в этом мире возникшая, его сознала так, как
он сам себя сознавал, и на его земных основаниях соорудила свои земные
основания... Беспрестанные, дружеские и родственные сношения со всеми почти государ-
60

ствами Европы питали в нас чувство общего гражданства христианского и, вероятно,
приносили к нам множество светлых понятий. Получив из нового Рима семена
христианского учения и продолжая из рук его принимать первосвятителей, мы, кажется,
чуждались его престольного соперничества с старым Римом, с которым пребывали в
братском общении почти до самого того времени, как монгольская вьюга отторгла нас
от Запада и создала нам особую жизнь в наших полуночных улусах.
Но это бедственное во многих отношениях отторжение в других отношениях
было нам полезно. Тут-то, в нашем невольном одиночестве, совершилось наше
воспитание, созрели все те высокие свойства народные, которых семена до того времени
невидимо таились в русском сердце. С непостижимым, с истинно христианским
смирением приняли мы это тяжкое, невиданное на земле иго.
Печатается по изданию: Чаадаев П.Я. Избранные
сочинения и письма. М., 1991. С. 236-238.
П.В. КИРЕЕВСКИЙ
Письма к Н.М.Языкову (1833)*
Июля 17
Мы не только можем гордиться богатством и величием нашей народной
поэзии перед всеми другими народами, но может быть даже и самой Испании в этом
не уступим; несмотря на то, что там все благоприятствовало сохранению народных
преданий, а у нас какая-то странная судьба беспрестанно старалася их изгладить из
памяти; особенно в последние 150 лет, разрушивших, может быть, не меньше
воспоминаний, нежели самое татарское нашествие. Эта проклятая Чаадаевщина,
которая в своем бессмысленном самопоклонении ругается над могилами отцов и
силится истребить все великое откровение воспоминаний, чтобы поставить на их месте
свою одноминутную премудрость, которая только что доведена ad absurdum** в
сумасшедшей голове Ч., но отзывается по несчастью во многих, не чувствующих
всей унизительности этой мысли,— так меня бесит, что мне часто кажется, как
будто вся великая жизнь Петра родила больше злых нежели добрых плодов... Я с
каждым часом чувствую живее, что отличительное, существенное свойство
варварства — беспамятность; что нет ни высокого дела, ни стройного слова без
живого чувства своего достоинства, что чувства собственного достоинства нет без
национальной гордости, а национальной гордости нет без национальной памяти.
Октября 14
Готовящееся собрание русских песен будет не только лучшая книга нашей
Литературы, не только из замечательнейших явлений Литературы вообще, но... оно,
если дойдет до сведения иностранцев в должной степени, и будет ими понято, то
должно ошеломить их так, как они ошеломлены быть не ожидают! Это будет явление бес-
* Киреевский Петр Васильевич (1808-1856) — литератор, археограф, фольклорист.
** ad absurdum (лат.) — до абсурда.
61

примерное. У меня теперь под рукою большая часть знаменитейших собраний
иностранных народных песен, из которых мне все больше и больше открывается их
ничтожество в сравнении с нашими. В большей части западных государств живая
Литература преданий теперь почти изгладилась; только кое-где еще, и в совершенно
незначительном количестве, остались еще песни, но обезображенные и причесанные
по последней картинке моды; большая часть из известнейших народных песенников
составлена там не по изустному сказанию, а из различных рукописей — и, что
всего важнее, мне кажется можно доказать, что живая народная Литература там
никогда не была распространена до такой степени как у нас.
Печатается по изданию: ПисьшП.В. Киреевского
к Н.М. Языкову. М, Л., 1935. С. 42-43, 48.
О древней русской истории
(Письмо к М.П. Погодину) (1845)*
Ваша главная мысль — что есть коренное, яркое различие между историею
западной (латыно-германской) Европы и нашей историею — неоспорима... Главное
отличие древней России от Западной Европы Вы полагаете в том, что на Западе
государства основались на завоевании, которого у нас не было.— Это истина несомненная.
Но вслед за тем, начиная вычислять отличительные черты нашей истории, вышедшие,
по Вашему мнению, из этого основного начала, Вы приводите такие, которые, если
бы существовачи, то доказывали бы совершенно противное. 1. "Призвание,
говорите Вы, и завоевание были в то грубое, дикое время, очень близки, сходны между
собою..." 2. "Пространство представляло невозможность быстрого завоевания..." 3.
"Такая обширная страна (как Россия при Ярославе) не могла быть вдруг завоевана,
подобно Франции, Англии, Ломбардии, Ирландии..."
Следовательно завоевание также было, но только не быстрое, и если различие от
Западной истории существовало вначале, то уничтожилось по довершении
завоевания...
За тем следует изображение народного характера самое мрачное и
несправедливое.— Не ясно ли, что если бы так было, то в самом деле призвание и
завоевание не только были бы очень близки, сходны между собою, но и совершенно одно
и то же? Все различие нашей истории от Западной состояло бы только в том, что
там завоевание совершилось вдруг, а у нас мало по малу; что там завоеванные
покорены силою, а наш народ будто бы сам добровольно подчинился первому
пришедшему (?!), охотно принял чуждых господи равно душно согласился, чтобы эти
чуждые господа его покорили и держали в повиновении (!!)...
Мне кажется, что такое понятие о государственных отношениях и народном
характере древней России — вышло просто из нескольких ошибочных гипотез,
внесенных в нашу историю Шлецером и другими немецкими исследователями, которые, по
несчастью, первыеначали ученым образом обрабатывать нашу историю... Они не мог-
ли себе составить ясного понятия об отношениях призванного князя, потому что
государственное устройство славянских племен им было незнакомо; вообразили себе
Россию прежде Варягов каким-то хаосом и предположили, будто бы наше государ-
* Ответ на статью М.Н. Погодина "Параллель Русской Истории с Историею Западных Европейских
Государств", опубликованную в журнале: Москвитянин. 1845. № 1.
62

ство основано варяжскими князьями и будто бы эти князья, внося свои понятия в но-
вооснованное государство, поставили народ к себе в такое отношение, как будто бы
он был завоеван. Этот взгляд принят был у нас многими последующими
изыскателями за дело решенное...
Именно потому, что у нас не было ни победы, ни покорения, те же коренные
основы гражданского быта остались и в продолжение всей нашей истории; а если бы
завоевание и покорение, как Вы прежде говорили, было, но не вдруг, а мало-помалу,
то совершенно в той же соразмерности происходил бы мало-помалуи перевес
покорителей над покоренными, образовались бы сословия благородных и рабов...
Отсутствие личной земельной собственности, а принадлежность земли целой общине
(деревне или городу) — которая распоряжается ею на мирской сходке — одно из
коренных отличий всех славянских народов, совершенно несовместное с завоеванием; оно
у нас не только не нарушалось от призвания варяжских князей, но, как известно, и
до сих пор существует... Все известия как иностранных, так и словянских
летописцев согласны, что государственное устройство всех словянских племен основано
было на отношениях родовых... Напрасно некоторые из ученых, занимавшиеся словян-
скими древностями, думали, что княжеский сан возник между Словянами из
необходимости внешней обороны... он основан был на их коренном, родовом устройстве и
потому был современен существованию Словянского народа... У русских Словян,
так же как у всех других, искони существовало тоже родовое управление, были
князья и было тоже чиноначалие между князьями# между городами каждого племени.—
Несомненно также, что по всем городам Русской Земли существовало вече во всей
своей силе; а что призвание варяжских князей на все это не имело ни малейшего
влияния, это еще несомненнее...
Печатается по изданию: Москвитянин. Журнал,
издаваемый М. Погодиным. Часть III. № 3. Март
1845., Науки. С. 11, 13,15-19, 21, 34.
В.Г. 6 ЕЛИ H С К И Й
Литературные мечтания (1834)*
В чем же состоит... самобытность каждого народа? В особенном, одному ему
принадлежащем образе мыслей и взгляде на предметы, в религии, языке и более всего в
обычаях. Все эти обстоятельства чрезвычайно важны, тесно соединены между собою
и условливают друг друга, и все проистекают из одного общего источника —
причины всех причин — климата и местности. Между сими отличиями каждого народа обы-
та/гиграют едва ли не самую важную роль, составляют едва ли не самую
характеристическую черту оных. Невозможно представить себе народа без религиозных понятий,
облеченных в формы богослужения; невозможно представить себе народа, не
имеющего одного общего для всех сословий языка; но еще менее возможно представить себе
народ, не имеющий особенных, одному ему свойственных обычаев. Эти обычаи состо-
* Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) — критик и публицист. Статья впервые
опубликована в журнале: Молва. 1834. Ч. VIII, № 38, 39, 41, 42, 45,46,49,50, 52.
63

ят в образе одежды, прототип которой находится в климате страны; в формах
домашней и общественной жизни, причина коих скрывается в верованиях, поверьях и
понятиях народа, в формах обращения между неделимыми государства, оттенки которых
проистекают от гражданских постановлений и различия сословий. Все эти обычаи
укрепляются давностию, освящаются временем и переходят из рода в род, от поколения
к поколению, как наследие потомков от предков. Они составляют физиономию
народа, и без них народ есть образ без лица, мечта, небывалая и несбыточная. Чем младен-
чественнее народ, тем резче и цветнее его обычаи, и тем большую полагает он в них
важность; время и просвещение подводят их под общий уровень; но они могут
изменяться не иначе, как тихо, незаметно, и притом один по одному. Надобно, чтобы сам
народ добровольно отказывался от некоторых из них и принимал новые; но и тут своя
борьба, свои битвы на смерть, свои староверы и раскольники, классики и романтики.
Народ крепко дорожит обычаями, как своим священнейшим достоянием, и
посягательство на внезапную и решительную реформу оных без своего согласия почитает
посягательством на свое бытие. Посмотрите на Китай: там масса народа исповедует
несколько различных вер; высшее сословие, мандарины не знают никакой и только из
приличия исполняют религиозные обряды; но какое у них единство и общность обычаев,
какая самостоятельность, особность и характерность! как упорно они их держатся!..
На востоке Европы, на рубеже двух частей мира, провидение поселило народ,
резко отличающийся от своих западных соседей. Его колыбелью был светлый юг; меч ази-
ятца-русса дал ему имя; издыхающая Византия завещала ему благодатное слово
спасения; оковы татарина связали крепкими узами его разъединенные части, рука ханов
спаяла их его же кровию; Иоанн III научил его бояться, любить и слушаться своего
царя, заставил его смотреть на царя как на провидение, как на верховную судьбу,
карающую и милующую по единой своей воле и признающую над собою единую божию
волю. И этот народ стал хладен и спокоен, как снега его родины, когда мирно жил в
своей хижине; быстр и грозен, как небесный гром его краткого, но палящего лета, когда
рука царя показывала ему врага; удал и разгулен, как вьюги и непогоды его зимы,
когда пировал на своей воле; неповоротлив и ленив, как медведь его непроходимых
дебрей, когда у него было много хлеба и браги; смышлен, сметлив и лукав, как кошка,
его домашний пенат, когда нужда учила его есть калачи. Крепко стоял он за церковь
божию, за веру праотцев, непоколебимо был верен батюшке царю православному; его
любимая поговорка была: мы все божий да царевы; бог и царь, воля божия и воля
царева слились в его понятии воедино. Свято хранил он простые и грубые нравы
прадедов и от чистого сердца почитал иноземные обычаи дьявольским наваждением. Но этим
и ограничивалась вся поэзия его жизни: ибо ум его был погружен в тихую дремоту и
никогда не выступал из своих заветных рубежей; ибо он не преклонял колен перед
женщиною, и его гордая и дикая сила требовала от ней рабской покорности, а не сладкой
взаимности; ибо быт его был однообразен, ибо только буйные игры и удалая охота оцвет-
ляли этот быт; ибо только одна война возбуждала всю мощь его хладной, железной
души, ибо только на кровавом раздолье битв она бушевала и веселилась на всей своей
воле. Это была жизнь самобытная и характерная, но односторонняя и изолированная.
В то время, когда деятельная, кипучая жизнь старейших представителей
человеческого рода двигалась вперед с пестротою неимоверною, они ни одним колесом не
зацеплялись за пружины ее хода. Итак, этому народу надобно было приобщиться к общей
жизни человечества, составить часть великого семейства человеческого рода. И вот
у этого народа явился царь <Петр I. -Н.Ф>> мудрый и великий, кроткий без слабости,
грозный без тиранства; он первый заметил, что немецкие люди не басурманы, что у
64

них есть много такого, что пригодилось бы и его подданным, есть много такого, что
им совершенно ни к чему не годится. И вот он начал ласкать людей немецких и
прикармливать их своим хлебомч;олыо, указал своим людям перенимать у них их хитрые
художества... он приказал заморским комедиантам тешить свое царское величество,
крепко-накрепко заказав между тем православному русскому человеку, под
опасением лишения носа, нюхать табак, траву поганую и проклятую. Можно сказать, что в его
время Русь впервые почуяла у себя заморский дух, которого дотоле было видом не
видать, слыхом не слыхать. И вот умер этот добрый царь, а на престол взошел юный сын
его <Алексей Михайлович. -Н.Ф.>, который, подобно богатырям Владимировых
времен, еще в детстве бросал за облака стопудовые палицы, гнул их руками, ломал их о
коленки. Это была олицетворенная мощь, олицетворенный идеал русского народа в
деятельные мгновения его жизни; это был один из тех исполинов, которые
поднимали на рамена свои шар земной. Для его железной воли, не знавшей препон, была
только одна цель — благо народа. Задумал он думу крепкую, а задумать для него значило
пересадить их на родную почву, не думая о том, что эта почва была слишком еще
жестка для иноземных растений, что не по них была и зима русская; увидел он вековые
плоды просвещения и захотел в одну минуту присвоить их своему народу. Подумано —
сказано, сказано — сделано: русский не любит ждать. Ну — русский человек,
снаряжайся, по царскому наказу, боярскому приказу, по немецкому маниру... Прочь,
достопочтенные окладистые бороды! Прости и ты, простая и благородная стрижка волос
в кружало, ты, которая так хорошо шла к этим почтенным бородам! Тебя заменили
огромные парики, осыпанные мукою! Простите, долгополые охабни наших бояр,
выложенные, обшитые серебром и золотом! Вас заменили кафтаны и камзолы со
штанами и ботфортами! Прости и ты, прекрасный, поэтический сарафан наших боярынь
и боярышень, и ты, кисейная рубашка с пышными рукавами, и ты, высокий,
унизанный жемчугом повойник — простой, чародейский наряд, который так хорошо шел к
высоким грудям и яркому румянцу наших белоликих и голубооких красавиц! Тебя
заменили робы с фижмами, роброндами и длинными, предлинными хвостами! Белила
и румяна, потеснитесь немножко, дайте место черным мушкам! Простите и вы,
заунывные русские песни, и ты, благородная и грациозная пляска: не ворковать уж нашим
красавицам голубками, не заливаться соловьем, не плавать по полу павами! Нет! Пошли
арии и романсы с выводом верхних ноток:
... бог мой!
Приди в чертог ко мне златой!
пошла живописная ломка: в менуэтах, сладострастное круженье в вальсах...
И все завертелось, все закружилось, все помчалось стремглав. Казалось, что Русь
в тридцать лет хотела вознаградить себя за целые столетия неподвижности. Будто
по манию волшебного жезла, маленький ботик царя Алексея превратился в грозный
флот императора Петра, непокорные дружины стрельцов в стройные полки. На
стенах Азова была брошена перчатка Порте: горе тебе, луна двурогая! На полях
Лесного и берегах Ворсклы был жестоко отомщен позор Нарвской битвы: спасибо Менши-
кову, спасибо Данилычу! Каналы и дороги начали прорезывать девственную почву
земли русской, зашевелилась торговля; застучали молоты, захлопали станы:
зашевелилась промышленность!
Да — много было сделано великого, полезного и славного! Петр был
совершенно прав: ему некогда было ждать. Он знал, что ему не два века жить, и потому
спешил жить, а жить для него значило творить. Но народ смотрел иначе. Долго он спал,
и вдруг могучая рука прервала его богатырский сон: с трудом раскрыл он свои отя-
65

желевшие вежды и с удивлением увидел, что к нему ворвались чужеземные обычаи,
как незваные гости, не снявши сапог, не помолясь святым иконам, не поклонившись
хозяину; что они вцепились ему в бороду, которая была для него дороже головы, и
вырвали ее; сорвали с него величественную одежду и надели шутовскую, исказили
и испестрили его девственный язык и нагло надругались над святыми обычаями его
праотцев, над его задушевными верованиями и привычками; увидел — и ужаснулся...
Неловко, непривычно и неподручно было русскому человеку ходить, заложа руки в
карманы; он спотыкался, подходя к ручкам дам, падал, стараясь хорошенько рас-
шаркнуться. Заняв формы европеизма, он сделался только пародиею европейца.
Просвещение, подобно заветному слову искупления, должно приниматься с
благоразумною постепенностью, по сердечному убеждению, без оскорбления святых, праотече-
ских нравов: таков закон провидения! Поверьте, что русский народ никогда не был
заклятым врагом просвещения, он всегда готов был учиться; только ему нужно
было начать свое учение с азбуки, а не с философии, с училища, а не с академии.
Борода не мешает считать звезды...
Какое ж следствие вышло из всего этого? Масса народа упорно осталась тем, что
и была; но общество пошло по пути, на который ринула его мощная рука гения...
Итак, народ, или, лучше сказать, масса народа и общество пошли у нас врозь.
Первый остался при своей прежней, грубой и полудикой жизни и при своих заунывных
песнях, в коих изливалась его душа в горе и в радости; второе же видимо изменялось,
если не улучшалось, забыло все русское, забыло даже говорить русский язык,
забыло поэтические предания и вымыслы своей родины, эти прекрасные песни, полные
глубокой грусти, сладкой тоски и разгулья молодецкого, и создало себе литературу,
которая была верным его зеркалом. Надобно заметить, что как масса народа, так и
общество подразделились, особливо последнее, на множество видов, на множество
степеней. Первая показала некоторые признаки жизни и движения в сословиях,
находившихся в непосредственных сношениях с обществом, в сословиях людей
городских, ремесленников, мелких торговцев и промышленников. Нужда и
соперничество иноземцев, поселившихся в России, сделали их деятельными и оборотливыми,
когда дело шло о выгоде; заставили их покинуть старинную лень и запечную
недвижимость и пробудили стремление к улучшениям и нововведениям, дотоле для них столь
ненавистным, их фанатическая ненависть к немецким людям ослабевала со дня на
день и наконец теперь совсем исчезла; они кое-как понаучились даже грамоте и
крепче прежнего уцепились обеими руками за мудрое правило, завещанное им от
праотцев: ученье свет, а неученье тьма... Это обещает много хорошего в будущем, тем
более что сии сословия ни на волос не утратили своей народной физиономии. Что
касается до нижнего слоя общества, то есть среднего состояния, оно разделилось в
свою очередь на множество родов и видов, между коими по своему большинству
занимают самое видное место так называемые разночинцы. Это сословие наиболее
обмануло надежды Петра Великого: грамоте оно всегда училось на железные гроши,
свою русскую смышленность и сметливость обратило на предосудительное ремесло
толковать указы; выучившись кланяться и подходить к ручке дам, не разучилось
своими благородными руками исполнять неблагородные экзекуции. Высшее же
сословие общества из всех сил ударилось в подражание, или, лучше сказать, передраж-
ниванье иностранцев...
Печатается по изданию: Белинский ВТ. Собрание
сочинений. В 9 т. М., 1976. Т. 1. С. 62-67.
66

Россия до Петра Великого (1841)*
Мы, русские, беспрестанно упрекаем самих себя в холодности ко всему
родному, в равнодушии ко всему отечественному, русскому... Что такое любовь к своему
без любви к общему? Что такое любовь к родному и отечественному без любви к
общечеловеческому? Разве русские сами по себе, а человечество само по себе?
Сохрани бог!.. Только какие-нибудь китайцы особны и самостоятельны в отношении к
человечеству; но потому-то они и представляют собою карикатуру, пародию на
человечество, и человечество отвращается от братства с ними. Но и китайцы еще не
пример в этом вопросе, потому что было время, когда и китайцы были связаны с
человечеством, выразив собою первый момент его сознания в форме гражданского
общества; этому и обязаны они своим дивным государственным устройством, в котором
все определено и ничего не оставлено без сознания и которое теперь потому только
смешно, что, лишенное движения, представляет собою как бы окаменевшее
прошедшее или египетскую мумию довременного общества. Нет, здесь в пример идут
разве какие-нибудь якуты, буряты, камчадалы, калмыки, черкесы, негры, которые
действительно ничего общего с человечеством не имели, которых человечество не
признает живою, кровною частию самого себя и для которых, может быть, есть только
будущее... Итак, разве Петр Великий — только потому велик, что он был русский,
а не потому, что он был также человека что он более, нежели кто-нибудь, имел
право сказать о самом себе: я человек—и ничто человеческое ne чуждо л/#е.рРазве мы
можем сказать о себе, что любим Петра и гордимся им, если мы не любим
Александра Македонского, Юлия Цезаря, Наполеона, Густава Адольфа, Фридриха Великого
и других представителей человечества? Что он к нам ближе всех других, что мы
связаны с ним более родственными, более, так сказать, кровными узами — об этом
нет и спора, это истина святая и несомненная; но все-таки мы любим и боготворим
в Петре не то, что должно или может принадлежать только собственно русскому, но
то общее, что может и должно принадлежать всякому человеку, не по праву
народному, а по праву природы человеческой. Гений, в смысле превосходных способностей
и сил духа, может явиться везде, даже у диких племен, живущих вне человечества;
но великий человек может явиться только или у народа, уже принадлежащего к
семейству человечества, в историческом значении этого слова, или у такого народа,
который миро державными судьбами предназначено ему, как, например, Петру,
ввести в родственную связь с человечеством. И потому-то есть разница между
великими людьми человечества и гениями племен и, так сказать, заштатныхнародов; есть
великая разница между Александром Македонским, Юлием Цезарем, Карлом
Великим, Петром Великим, Наполеоном — и между Аттилою, Чингисом, Тамерланом:
первые должны называться великими людьми, вторые — les grands kalmuks.. .**
Записные наши исторические критики заняты вопросом "откуда пошла Русь" —
от Балтийского или от Черного моря. Им как будто и нужды нет, что решение
этого вопроса не делает ни яснее, ни занимательнее баснословного периода нашей
истории. Норманны ли забалтийские или татары запонтийские — все равно: ибо если
* Рецензия на книги: Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России, собранные из
достоверных источников и расположенные по годам. Сочинение И.И. Голикова. Издание второе. М., 1837-1840.
Т. I—XIII; История Петра Великого. Сочинение Вениамина Бергмана. Перевел с немецкого Егор Аладьин.
Второе, сжатое (компактное) издание, исправленное и умноженное. Санкт-Петербург, 1840. Три тома;
О России ъ царствование Алексия Михайловича. Современное сочинение Григорья Кошихина.
Санкт-Петербург, 1840. Впервые опубликовано в журнале: Отечественные записки. 1841. Т. XV. № 4, отд. V; т. XVI.
№6.otä.V.
** les grands kalmuks (фр) — великие калмыки (монголы).
67

первые не внесли в русскую жизнь европейского элемента, плодотворного зерна
всемирно-исторического развития, не оставили по себе никаких следов ни в языке, ни
в обычаях, ни в общественном устройстве, то стоит ли хлопотать о том, что
норманны, а не калмыки пришли княжити над словены; если же это были татары, то разве
нам легче будет, если мы узнаем, что они пришли к нам из-за Урала, а не из-за Дона,
и вступили в словенскую землю правою, а не левою ногою?.. Ломать голову над
подобными вопросами, лишенными всякой существенной важности, которая дается
факту только мыслию,— все равно, что пускаться в археологические изыскания и
писать целые томы о том, какого цвета были доспехи Святослава и на которой щеке
была родинка у Игоря... Даже и собственно история московского царства есть только
введение, разумеется, несравненно важнее первого,— введение в историю
государства русского, которое началось с Петра. В этом введении встречаются интересные
лица, сильные и могучие характеры, даже драматические положения целого народа;
но все это имеет чисто человеческий, а не исторический интерес; все это так же
интересно в русской истории, как и в истории всякого другого народа во всех пяти
частях света. История есть фактическое жизненное развитие общей (абсолютной) идеи
в форме политических обществ. Сущность истории составляет только одно разумно
необходимое, которое связано с прошедшим, и в настоящем заключает свое будущее.
Содержание истории есть общее: судьбы человечества. Как история народа не есть
история мильонов отдельных лиц, его составляющих, но только история некоторого
числа лиц, в которых выразились дух и судьбы народа,— точно так же и
человечество не есть собрание народов всего земного шара, но только нескольких народов,
выражающих собою идею человечества...
Чтоб лучше показать, какая разница между интересным характером народа, не
жившего жизнию человечества, и интересным характером всемирно-исторического
народа, сравним Иоанна Грозного и Пудовика XI. Оба они — характеры сильные и
могучие, оба ужасны своими делами: но Иоанн Грозный — важное лицо только для
частной истории России: он довершил уничтожение уделов, окончательно решил
местный вопрос, многозначительный только для России,— между тем как тирания
Пудовика XI имела великое значение для Франции и, следовательно, для Европы: Пудовик
нанес ужасный удар феодализму, сколько можно было сосредоточил государство,
поднял среднее сословие, установил почты, хитрою и коварною своею политикою
отстоял Францию от Карла Смелого и других опасных врагов, и пр. В характере и
действиях Пудовика XI выразился дух эпохи, конец средних веков и начало новейшей
истории Европы. Иоанн интересен как человек в известном положении, даже как
частно-историческое лицо; Пудовик XI — как лицо всемирноисторическое. Иоанн пал
жертвою условий жизни народа, на котором вымещал свою погибель; Пудовик,
чувствуя на себе влияние времени, был в то же время не только рабом его, но и
господином, ибо давал ему направление и управлял его ходом...
Что же до самой интереснейшей эпохи нашей истории — царствования Петра
Великого, ее как будто и не существует в глазах наших ученых, поглощенных общими
местами о происхождении Руси. А между тем каждый, если случится ему написать
имя Петра, почитает за долг выйти из себя, накричать множество громких фраз,
зная, что бумага все терпит. Иные из писавших о Петре, впрочем люди
благонамеренные, впадают в странные противоречия, как будто влекомые по двум разным,
противоположным направлениям: благоговея перед его именем и делами, они на
одной странице весьма основательно говорят, что на что ни взглянем мы на себя и
кругом себя — везде и во всем видим Петра; а на следующей странице утверждают, что
68

европеизм — вздор, гибель для души и тела, что железные дороги ведут прямо в ад,
что Европа чахнет, умирает и что мы должны бежать от Европы чуть-чуть не в
степи киргизские...
В чем заключается дело Петра Великого? В преобразовании России, в сближении
ее с Европою. Но разве Россия и без того находилась не в Европе, а в Азии? — В
географическом отношении она всегда была державою европейскою; но одного
географического положения мало для европеизма страны.
Что же такое Европа и что такое Азия? — Вот вопрос, из решения которого
только можно определить значение, важность и великость дела Петра.
Азия — страна так называемой естественной непосредственности, Европа —
страна сознания; Азия — страна созерцания, Европа — воли и рассудка. Вот главное
и существенное различие Востока и Запада, причина и исходный пункт истории
того и другого. Азия была колыбелью человеческого рода и до сих пор осталась его
колыбелью: дитя выросло, но все еще лежит в колыбели, окрепло — но все еще ходит
на помочах... Что общего между монахом средних веков, в тишине кельи, при свете
лампы, писавшим свои простодушные хроники, и профессором нашего времени, с
кафедры критически рассматривающим наивную летопись монаха? Что общего между
алхимиком средних веков, таинственно, с опасностию подвергнуться пытке и
сожжению за колдовство, отыскивавшим философский камень, и Кювье, Жоффруа де Сент-
Илером, Гумбольдтом, открыто, перед всем человечеством совлекающими с
природы таинственные ее покровы? Что общего между бродячим трубадуром средних
веков, украшавшим своими песнями пиры царей, и между поэтом новейшей Европы, или
гонимым от общества, или носившим ливрею знатных бар, и наконец — между
Байронами, Гете, Шиллерами, Вальтер Скоттами — этими гордыми властелинами
нашего времени? — Что общего? — Ничего! Однако ж все эти противоположности — не
иное что, как крайние звенья одной и той же великой цепи духовного развития и
цивилизации. Самое непостоянство мод в платье и мебели выходит в Европе из
глубокого начала движущейся и развивающейся жизни и имеет великое значение. Год для
Европы — век для Азии; век для Европы — вечность для Азии. Все великое,
благородное, человеческое, духовное взошло, выросло, расцвело пышным цветом и
принесло роскошные плоды на европейской почве. Разнообразие жизни, благородные
отношения полов, утонченность нравов, искусство, наука, порабощение
бессознательных сил природы, победа над матернею, торжество духа, уважение к человеческой
личности, святость человеческого права,— словом, все, во имя чего гордится
человек своим человеческим достоинством, через что считает он себя владыкою всего
мира, возлюбленным сыном и причастником благости божией,— все это есть
результат развития европейской жизни. Все человеческое есть европейское, и все
европейское — человеческое...
Россия не принадлежала, и не могла, по основным элементам своей жизни,
принадлежать к Азии: она составляла какое-то уединенное, отдельное явление; татары,
по-видимому, должны были сроднить ее с Азиею; они и успели механическими
внешними узами связать ее с нею на некоторое время, но духовно не могли, потому что
Россия держава христианская. Итак, Петр действовал совершенно в духе народном,
сближая свое отечество с Европою и искореняя то, что внесли в него татары
временно азиатского...
Национальные пороки бывают двух родов: одни выходят из субстанционального
духа, как, например, политическое своекорыстие и эгоизм англичан; религиозный
фанатизм и изуверство испанцев; мстительность и склонный к хитрости и коварству ха-
69

рактер итальянцев; другие бывают следствием несчастного исторического развития
и разных внешних и случайных обстоятельств, как, например, политическое
ничтожество итальянских народов. И потому одни национальные пороки можно назвать
субстанциальными, другие — прививными. Мы далеки от того, чтобы думать, что наша
национальность была верх совершенства: под солнцем нет ничего совершенного;
всякое достоинство условливает собою и какой-нибудь недостаток. Всякая
индивидуальность уже по тому самому есть ограничение, что она индивидуальность; всякий
же народ — индивидуальность, подобная отдельному человеку. С нас довольно и
того, что наши национальные недостатки не могут нас унизить перед
благороднейшими нациями в человечестве. Что же до прививных,— чем громче будем мы о них
говорить, тем больше покажем уважения к своему достоинству; чем с большею энер-
гиею будем их преследовать, тем больше будем способствовать всякому преуспеянию
в благе и истине. Внутренний порок есть болезнь, с которою родится нация,—
отвержение которой иногда может стоить жизни; прививной порок есть нарост, который,
будучи срезан, хотя бы и не без боли, искусною рукою оператора, ничего не лишает
тело, а только освобождает его от безобразия и страдания. Недостатки нашей
народности вышли не из духа и крови нации, но из неблагоприятного исторического
развития. Варварские тевтонские племена, нахлынув на Европу бурным потоком,
имели счастие столкнуться лицом к лицу с классическим гением Греции и Рима — с
этими благородными почвами, на которых выросло широколиственное,
величественное древо европеизма. Дряхлый, изнеможенный Рим, передав им истинную веру,
впоследствии времени передал им и свое гражданское право; познакомив их с Виргили-
ем, Горацием и Тацитом, он познакомил их с Гомером, и с трагиками, и с Плутархом,
и с Аристотелем. Разделяясь на множество племен, они как будто столпились на
пространстве, недостаточном для их многолюдства, и беспрестанно, так сказать,
ударялись друг о друга, как сталь о кремень, чтобы извлекать из себя искры высшей
жизни. Жизнь России, напротив, началась изолированно, в пустыне, чуждой всякого
человеческого и общественного развития. Первоначальные племена, из которых
впоследствии сложилась масса ее народонаселения, занимая одинаково долинные
страны, похожие на однообразные степи, не заключали в себе никаких резких различий
и не могли действовать друг на друга в пользу развития гражданственности. Богемия
и Польша могли бы ввести Россию в соотношения с Европою и сами по себе быть
полезны ей, как племена характерные; но их навсегда разделила с Россиею
враждебная разность вероисповеданий. Следовательно, от Запада она была отрезана в самом
начале; а Византия, в отношении к цивилизации, могла подарить ее только
обыкновением чернить зубы, белить лица и выкалывать глаза врагам и преступникам.
Княжества враждовали между собою, но в этой вражде не было никакого разумного
начала, и потому из нее не вышло никаких хороших результатов... Нахлынули татары
и спаяли разрозненные члены России ее же кровью. В этом состояла великая польза
татарского двухвекового ига; но сколько же сделало оно и зла России, сколько
привило ей пороков! Затворничество женщин, рабство в понятиях и чувствах, кнут,
привычка зарывать в землю деньги и ходить в лохмотьях, боясь обнаружиться богачом,
лихоимство в деле правосудия, азиатизм в образе жизни, лень ума, невежество,
презрение к себе,— словом, все то, что искоренял Петр Великий, что было в России
прямо противоположно европеизму,— все это было не наше родное, но привитое к нам
татарами. Самая нетерпимость русских к иностранцам вообще была следствием
татарского ига, а совсем не религиозного фанатизма: татарин огадил в понятии
русского всякого, кто не был русским,— и слово басурман от татар перешло и на немцев...
70

В России до Петра Великого не было ни торговли, ни промышленности, ни
полиции, ни гражданской безопасности, ни разнообразия нужд и потребностей, ни
военного устройства, ибо все это было слабо и ничтожно, потому что было не законом,
а обычаем. А нравы? — какая грустная картина! Сколько тут азиатского,
варварского, татарского! Сколько унизительных для человеческого достоинства обрядов,
например, в бракосочетании, и не только простолюдинов, но и высших особ в
государстве! Сколько простонародного и грубого в пирах! Сравните эти тяжелые яденья, это
невероятное питье, эти грубые целования, эти частые стуканья лбом о пол, эти
валяния по земле, эти китайские церемонии — сравните их с турнирами средних веков,
с европейскими пиршествами XVII столетия... Хороши были наши брадатые рыцари
и кавалеры! Да не дурны были и наши бойкие дамы, потягивавшие "горькое"!..
Славное было житье: женились, не зная на ком, ошибившись в выборе, били и мучили жен,
чтобы насильно возвысить их до ангельского чину, а не брало это — так отравляли
зельями; ели гомерически, пили чуть не ушатами, жен прятали и, только разгоревшись
от полусотни перечных кушаний и нескольких ведер вина и меду, вызывали их на
поцелуи... Все это столько же нравственно, сколько и эстетично... Но все это опять-
таки нисколько не относится к унижению народа ни в нравственном, ни в
философском отношении: ибо все это было следствием изолированного от Европы
исторического развития и следствия влияния татарщины. И, как скоро отворил Петр двери
своему народу на свет божий, мало-помалу тьма невежества рассеялась — народ не
выродился, не уступил своей родной почвы другому племени, но уже стал не тот и не
такой, как был прежде... И потому, господа защитники варварской старины нашей,
воля ваша, а Петру Великому мало конной статуи на Исакиевской площади: алтари
должно воздвигнуть ему на всех площадях и улицах великого царства русского!..
Только азиатские души могут ставить Петру в упрек то, что он придал
вельможеству характер бюрократии, сделав его доступным людям низкого происхождения,
но высокого духа, людям даровитым и способным. Если бы наше вельможество и мог-
ло когда-нибудь превратиться в чистую бюрократию, то в этом Петр нисколько не
виноват: значит так должно, так нужно быть; значит иначе быть не может; значит нет
в вельможестве субстанциональной силы, которая дала бы ему возможность не
изменяясь пройти сквозь все изменения гражданского устройства и быта России. Что
такое аристократия? — Привилегированное сословие, исторически развившееся,
которое, стоя на вершине государства, посредствует между народом и высшею властью,
и развивает своим бытом и деятельностью идеальные понятия о личной чести,
благородстве, неприкосновенности их прав, из рода в род передает высшую
образованность, идеальное изящество в формах жизни. Такова была аристократия в Европе до
конца прошлого века, такова и теперь аристократия в Англии. Если в средние века
короли могли употреблять во зло свою власть над могучими вассалами,— все-таки
они могли лишить их только жизни, но не чести,— отрубить голову, а не бить
батогами, плетьми или кнутом. И лишить жизни своего вассала король мог не иначе, как
по форме судопроизводства и приговору (хотя бы и не всегда справедливому) суда.
Понятие о чести, составляющее душу и кровь истинной аристократии, вышло в
Европе из того, что все аристократы были сперва сами владетельными особами, а
рыцарство еще более придало благородный и человечественный характер их понятиям
о чести. Наши бояре тоже были сперва владетельными особами; но, перестав быть
государями, тотчас же сделались только почетными слугами: татарское иго,
сокрушившее феодальную систему, было для наших воображаемых феодалов тем же, чем
было рыцарство для феодалов Запада. Невыгодное тождество!.. И потому наш боя-
71

рин не считал себе за бесчестье не знать грамоты, не иметь ни познаний, ни
образования: все это, по старинным понятиям, было приличнее последнему холопу, чем
боярину. По этому же самому он считал для себя бесчестием не розги, не батоги, не
плети, не кнут, не застеночную пытку, не тюрьму,— а "место" за царским столом
ниже боярина, равного с ним по породе, но не равного по чести своих предков, или
высшего заслугами, но низшего родом. По этому же самому наши бояре, по выражению
Кошихина <Котошихина. -Н.Ф.>, лаяли друг на друга, а не переведывались оружием
по-рыцарски.
Защитники патриархальных нравов против цивилизованных с особенным
торжеством ссылаются на непоколебимую верность и беспрекословное повиновение
народа высшей власти во времена старой России. Но исторические факты слишком
резко противоречат этому убеждению и слишком ясно доказывают старинную истину,
что "крайности сходятся"...
Защитники нашей патриархальной старины обыкновенно говорят, что и в
Европе, во времена варварства, было не лучше, чем у нас. Но во времена ее варварства, а
у нас в XVIII веке (до царствования Екатерины Великой) было то, что в Европе было
в IV и V веках — были пытки, изуверство, суеверие, но не было кнута, подаренного
нам татарами. Но, что всего важнее,— в Европе было развитие жизни, движение
идеи; подле яду там росло и противоядие — за ложным или недостаточным
определением общества тотчас же следовало и отрицание этого определения другим, более
соответствующим требованию времени определением. И потому-то невольно
миришься со всеми ужасами, бывшими в Европе тех времен, миришься с ними за их
благородный источник, за их благие результаты. Но Россия была скована цепями
неподвижности, дух ее был сперт под толстою ледяною корою и не находил себе исхода.
Некоторые думают, что Россия могла бы сблизиться с Европою без
насильственной реформы, без отторжения, хотя бы и временного, от своей народности, но
собственным развитием, собственным гением. Это мнение имеет всю внешность
истины, и потому блестяще и обольстительно; но внутри пусто, как большой, красивый,
но гнилой орех: его опровергает самый опыт, факты истории. Никогда Россия не
сталкивалась с Европою так близко, так лицом к лицу, как в эпоху междуцарствия.
Димитрий Самозванец, с своею обольстительною Мариною Мнишек, с своими
поляками, был не чем иным, как нашествием немецких обычаев на русские, но
главнейшая причина его гибели, кроме дерзости, была та, что он после обеда не спал на
лавке, а осматривал публичные работы, ел телятину и по субботам не ходил в баню...
Есть факт, еще более поразительный: это — Новгород. Прекрасно русское
выражение: "новгородская вольница" и странно мнение многих ученых, которые от
чистого сердца, то есть не шутя, видели в Новгороде республику и живой член ганзеати-
ческого союза. Правда, новгородцы были друзья "немцам", беспрестанно обращались
с ними, но немецкие идеи и не коснулись их. Это была не республика, а "вольница",
в ней не было свободы гражданской, а была дерзкая вольность холопей, как-то
отделавшихся от своих господ,— и порабощение Новгорода Иоанном III и Иоанном
Грозным было делом, которое оправдывается не только политикою, но и нравственностию.
От создания мира не было более бестолковой и карикатурной республики. Она
возникла, как возникает дерзость раба, который видит, что его господин болен
изнурительной лихорадкою и уже не в силах справиться с ним, как должно: она исчезла, как
исчезает дерзость этого раба, когда его господин выздоравливает. Оба Иоанны
понимали это: они не завоевывали, но усмиряли Новгород, как свою взбунтовавшуюся
отчину. Усмирение это не стоило им никаких особенных усилий: завоевание Казани
72

было в тысячу раз труднее для Грозного. Нет! была стена, отделявшая Россию от
Европы: стену эту мог разрушить только какой-нибудь Самсон, который и явился Руси
в лице ее Петра. Наша история шла иначе, чем история Европы, и наше
очеловечение должно было совершиться совсем иначе. Нецивилизованные народы
образуются безусловным подражанием цивилизованным. Сама Европа доказывает это:
Италия называла остальную Европу варварами, и эти варвары безусловно подражали ей
во всем — даже в пороках. Могла ли Россия начинать с начала, когда перед ее
глазами был уже конец? Неужели ей нужно было начать, например, военное искусство
с той точки, с которой оно началось в Европе во времена феодализма, когда в нее
стреляли из пушек и мортир, а нестройные толпы ее могли поражать стройные ряды,
вооруженные штыками, повертывавшиеся по команде одного человека? Смешная мысль!
Если же Россия должна была учиться военному искусству, в каком было оно
состоянии в Европе XVII века, то должна была учиться и математике, и фортификации, и
артиллерийскому и инженерному искусству, и навигации, а если так,— могла ли она
приниматься за геометрию не прежде, как арифметика и алгебра уже укоренятся в
ней и их изучение окажет полные и равные успехи во всех сословиях народа.
Однообразие в одежде для солдат есть не прихоть, а необходимость. Русская одежда не
годилась для солдатской униформы, следовательно, необходимо должно было принять
европейскую; а как же можно было сделать это с одними солдатами, не победивши
отвращения к иностранной одежде в целом народе? И что бы за отдельную нацию в
народе представляли собою солдаты, если бы все прочее ходило с бородами, в
балахонах и безобразных сапожищах? Чтобы одеть солдат, нужны были фабрики (а их,
благодаря патриархальности диких нравов, не было): неужели же для этого надо
было ожидать свободного и естественного развития промышленности? При солдатах
нужны офицеры (кажется, так, господа старообрядцы и антиевропейцы?), а офицеры
должны быть из высшего сословия против того, из которого набирались солдаты, и
на их мундиры нужно было сукно потоньше солдатского: так неужели же это сукно
следовало покупать у иностранцев, платя за него русскими деньгами, или
дожидаться, пока (лет в 50) фабрики солдатского сукна придут в совершенство и из них
разовьются тонкосуконные фабрики? Что за нелепости! Нет: в России надо было начинать
все вдруг, и высшее предпочитать низшему: фабрики солдатского сукна фабрикам му-
жицко-сермяжного сукна, академию — уездным училищам, корабли — баркам...
Да, у нас все должно было начинать сверху вниз, а не снизу вверх, ибо в то
время, как мы почувствовали необходимость сдвинуться с места, на котором дремали
столько веков, мы уже увидели себя на высоте, которую другие взяли приступом.
Разумеется, на этой высоте увидел себя не народ (в таком случае ему не для чего
было бы и подыматься), а правительство, и то в лице только одного человека — царя
своего. Петру некогда было медлить: ибо дело шло уже и не о будущем величии
России, а о спасении ее в настоящем. Петр явился вовремя: опоздай он четвертью века,
и тогда — спасай, или спасайся кто может!.. Провидение знает, когда послать на
землю человека. Вспомните, в каком тогда состоянии были европейские
государства, в отношении к общественной, промышленной, административной и военной
силе, и в каком состоянии была тогда Россия во всех этих отношениях! Мы так
избалованы нашим могуществом, так оглушены громом наших побед, так привыкли
видеть стройные громады наших войск, что забываем, что всему этому только 132
года (считая от победы под Лесным — первой великой победы, одержанной русскими
регулярными войсками над шведами). Мы как будто все думаем, что это было у нас
искони веков, а не с Петра Великого... Нет, без Петра Великого для России не было
73

никакой возможности естественного сближения с Европою, ибо в ней не было
живого зерна развития... Правда, и без реформы Петра Россия, может быть, сблизилась
бы с Европою и приняла бы ее цивилизацию, но точно так же, как Индия с Англиею...
Некоторые приписывают реформе Петра Великого то вредное следствие, что
она поставила народ в странное положение: не привив ему истинного европеизма,
только отторгла его от родной сферы и сбила с здравого и крепкого природного смыслу.
Несмотря на всю ложность этого мнения, оно имеет основание и по крайней мере
достойно опровержения. В самом деле, если реформа развязала, так сказать, душевные
силы даровитых людей, подобных Шереметеву, Меншикову и другим, зато из
большинства сделала каких-то кривляк и шаркунов... Да, все это правда, но только за все
это Петра так же нелепо обвинять, как и врача, который, чтобы вылечить человека
от горячки, сперва ослабляет и истощает его до последней крайности
кровопусканиями, а выздоравливающего мучает строгою диетою. Вопрос не в том, что Петр сделал
нас полуевропейцами и полурусскими, а следовательно, и не европейцами и не
русскими: вопрос в том, навсегда ли должны мы остаться в этом бесхарактерном
состоянии? Если не навсегда, если нам суждено сделаться европейскими русскими и
русскими европейцами,— то не упрекать Петра, а удивляться должно нам, как он мог
совершить такое неслыханное от начала мира, такое исполинское дело!..
Печатается по изданию: Белинский В.Г. Собрание
сочинений. В 9 т. М, 1979. Т. 4. С. 7-12.
Взгляд на русскую литературу 1846 года (1847)*
Отрицательная сторона их <славянофилов. -Н.Ф.> учения гораздо более
заслуживает внимания, не в том, что она говорит против гниющего будто бы Запада (Запада
славянофилы решительно не понимают, потому что меряют его на восточный
аршин), но в том, что они говорят против русского европеизма, а об этом они говорят
много дельного, с чем нельзя не согласиться хотя наполовину, как, например, что в
русской жизни есть какая-то двойственность, следовательно, отсутствие
нравственного единства; что это лишает нас резко выразившегося национального характера,
каким, к чести их, отличаются почти все европейские народы; что это делает нас
какими-то междоумками, которые хорошо умеют мыслить по-французски, по-немецки
и по-английски, но никак не умеют мыслить по-русски; и что причина всего этого в
реформе Петра Великого... Тут уже дело идет не о том, откуда пришли варяги — с
Запада или с Юга, из-за Балтийского или из-за Черного моря, а о том, проходит ли
через нашу историю какая-нибудь живая органическая мысль, и если проходит, какая
именно; какие наши отношения к нашему прошедшему, от которого мы как будто
оторваны, и к Западу, с которым мы как будто связаны...
Это означает... что Россия вполне исчерпала, изжила эпоху преобразования, что
реформа совершила в ней свое дело, сделала для нее все, что могла и должна была
сделать, и что настало для России время развиваться самобытно, из самой себя...
Пора нам перестать казаться к начать быть, пора оставить, как дурную привычку,
довольствоваться словами и европейские формы и внешности принимать за
европеизм. Скажем более: пора нам перестать восхищаться европейским потому только, что
оно не азиятское, но любить, уважать его, стремиться к нему потому только, что оно
* Впервые опубликовано в журнале: Современник, 1847. Т. I, № 1, отд. III.
74

человеческое, и на этом основании все европейское, в чем нет человеческого,
отвергать с такою же энергиею, как и все азиятское, в чем нет человеческого.
Европейских элементов так много вошло в русскую жизнь, в русские нравы, что нам вовсе
не нужно беспрестанно обращаться к Европе, чтоб сознавать наши потребности: и на
основании того, что уже усвоено нами от Европы, мы достаточно можем судить о том,
что нам нужно...
Новая петровская Россия так же молода, как и Северная Америка... в будущем
ей представляется гораздо больше, чем в прошедшем... В этом отношении Россию
нечего сравнивать со старыми государствами Европы, которых история шла
диаметрально противоположно нашей и давно уже дала и цвет и плод. Без всякого
сомнения, русскому легче усвоить себе взгляд француза, англичанина или немца, нежели
мыслить самостоятельно, по-русски, потому что то готовый взгляд, с которым
равно легко знакомит его и наука и современная действительность, тогда как он, в
отношении к самому себе, еще загадка, потому что еще загадка для него значение и
судьба его отечества, где все — зародыши, зачатки и ничего определенного,
развившегося, сформировавшегося... Известно, что французы, англичане, немцы так
национальны каждый по-своему, что не в состоянии понимать друг друга — тогда как
русскому равно доступны и социальность француза, и практическая деятельность
англичанина, и туманная философия немца. Одни видят в этом наше превосходство перед всеми
другими народами; другие выводят из этого весьма печальные заключения о
бесхарактерности, которую воспитала в нас реформа Петра: ибо, говорят они, у кого нет
своей жизни, тому легко подделываться под чужую, у кого нет своих интересов,
тому легко понимать чужие; но подделаться под чужую жизнь — не значит жить,
понять чужие интересы — не значит усвоить их себе. В последнем мнении много
правды, но не совсем лишено истины и первое мнение, как ни заносчиво оно. Прежде
всего мы скажем, что решительно не верим в возможность крепкого политического и
государственного существования народов, лишенных национальности,
следовательно, живущих чисто внешнею жизнию. В Европе есть одно такое искусственное
государство, склеенное из многих национальностей; но кому же не известно, что его
крепость и сила — до поры и времени?.. Нам, русским, нечего сомневаться в нашем
политическом и государственном значении: из всех славянских племен только мы
сложились в крепкое и могучее государство и как до Петра Великого, так и после него,
до настоящей минуты, выдержали с честию не одно суровое испытание судьбы, не
раз были на краю гибели и всегда успевали спасаться от нее и потом являться в
новой и большей силе и крепости. В народе, чуждом внутреннего развития, не может
быть этой крепости, этой силы. Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны
сказать миру свое слово, свою мысль; но какое это слово, какая мысль,— об этом пока
еще рано нам хлопотать... Но в чем состоит эта русская национальность,— этого
пока еще нельзя определить; доя нас пока довольно того, что элементы ее уже
начинают пробиваться и обнаруживаться сквозь бесцветность и подражательность, в
которые ввергла нас реформа Петра Великого...
Важность теоретических вопросов зависит от их отношения к
действительности. То, что для нас, русских, еще важные вопросы, давно уже решено в Европе,
давно уже составляет там простые истины жизни, в которых никто не сомневается, о
которых никто не спорит, в которых все согласны. И — что всего лучше — эти
вопросы решены там самою жизнию, или если теория и имела участие в их решении, то
при помощи действительности.— Но это нисколько не должно отнимать у нас
смелости и охоты заниматься решением таких вопросов, потому что, пока не решим мы
75

их сами собою и для самих себя, нам не будет никакой пользы в том, что они
решены в Европе. Перенесенные на почву нашей жизни, эти вопросы; те же, да не те, и
требуют другого решения.— Теперь Европу занимают новые великие вопросы.
Интересоваться ими, следить за ними нам можно и должно, ибо ничто человеческое не
должно быть чуждо нам, если мы хотим быть людьми. Но в то же время для нас
было бы вовсе бесплодно принимать эти вопросы как наши собственные. В них
нашего только то, что применимо к нашему положению; все остальное чуждо нам, и мы
стали бы играть роль донкихотов, горячась из-за него. Этим мы заслужили бы
скорее насмешки европейцев, нежели их уважение. У себя, в себе, вокруг себя, вот где
должны мы искать и вопросов и их решения. Это направление будет плодотворно,
если и не будет блестяще.
Печатается по изданию: Белинский ВТ. Собрание
сочинений. В 9 т. Т. 9. М., 1982. С. 192-195,205-206.
Письмо Д.П. Иванову (7 августа 1837 г.)
Политика у нас в России не имеет смысла, и ею могут заниматься только пустые
головы. Люби добро, и тогда ты будешь необходимо полезен своему отечеству, не
думая и не стараясь быть ему полезным. Если бы каждый из индивидов, составляющих
Россию, путем любви дошел до совершенства — тогда Россия без всякой политики
сделалась бы счастливейшею страною в мире. Просвещение — вот путь ее к
счастию. Для нее назначена совсем другая судьба, нежели для Франции, где
политическое направление и наук, и искусства, и характера жителей имеет свой смысл, свою
законность и свою хорошую сторону. Франция есть страна опыта, применения идей
к жизни. Совсем другое назначение России. Если хочешь понять ее назначение —
прочти историю Петра Великого — он объяснит тебе все. Ни у какого народа не было
такого государя. Все великие государи других народов ниже Петра, все они были
выражением жизни своих народов и только выполняли волю своих народов, творя
великое, словом, все они были под влиянием своих народов. Петр, наоборот, был
выскочкою из своего народа, он не воспитал его, он перевоспитал, не создал, но
пересоздал. Цари всех народов развивали свои народы, опираясь на прошедшее, на
предание; Петр оторвал Россию от прошедшего, разрушил ее традицию, и теперь
смешно и жалко смотреть на наших пустоголовых ученых и поэтов, которые ищут
народности для мышления и искусства в истории с Рюрика до Алексея, в этой допотопной
истории России. Петр есть ясное доказательство, что Россия не из себя разовьет
свою гражданственность и свою свободу, но получит то и другое от своих царей,
так, как уже много получила от них того и другого. Правда, мы еще не имеем прав,
мы еще рабы, если угодно, но это оттого, что мы еще должны быть рабами. Россия
еще дитя, для которого нужна нянька, в груди которой билось бы сердце, полное
любви к своему питомцу, а в руке которой была бы лоза, готовая наказывать за шалости.
Дать дитяти полную свободу — значит погубить его. Дать России, в теперешнем ее
состоянии, конституцию — значит погубить Россию. В понятии нашего народа
свобода есть воля, а воля — озорничество. Не в парламент пошел бы освобожденный
русский народ а в кабак побежал бы он, пить вино, бить стекла и вешать дворян, то есть
людей, которые бреют бороду и ходят в сюртуках, а не в зипунах, хотя бы, впрочем,
у большей части этих дворян не было ни дворянских грамот, ни копейки денег. Вся
надежда России на просвещение, а не на перевороты, не на революции и не на кон-
76

ституции. Во Франции были две революции и результатом их конституция — и что
же? В этой конституционной Франции гораздо менее свободы мысли, нежели в
самодержавной Пруссии. И это оттого, что свобода конституционная есть свобода
условная, а истинная, безусловная свобода настает в государствах с успехами
просвещения, основанного на философии, на философии умозрительной, а не
эмпирической, на царстве чистого разума, а не пошлого здравого смысла. Гражданская
свобода должна быть плодом внутренней свободы каждого индивида, составляющего
народ, а внутренняя свобода приобретается сознанием. И таким-то прекрасным путем
достигнет свободы наша Россия. Приведу тебе еще пример. Наше правительство не
позволяет писать против крепостного права, а между тем исподволь освобождает
крестьян. Посмотри, как благодаря тому, что у нас нет майоратства, издыхает наше
дворянство само собою, без всяких революций и внутренних потрясений. И если у нас
будут дети, то, доживя до наших лет, они будут знать о крепостном праве, как о
факте историческом, как о деле прошедшем. И все это сделается без заговоров и
бунтов, и потому сделается прочнее и лучше. Давно ли мы с тобою живем на свете,
давно ли помним себя, и уже посмотри, как переменилось общественное мнение:
много ли теперь осталось тиранов-помещиков, а которые и остались, не презирают ли их
самые помещики? Видишь ли, что и в России все идет к лучшему?.. А что всему
этому причиною? Установление общественного мнения, вследствие распространения
просвещения, и, может быть, еще более того, самодержавная власть. Эта
самодержавная власть дает нам полную свободу думать и мыслить, но ограничивает свободу
громко говорить и вмешиваться в ее дела. Она пропускает к нам из-за границы
такие книги, которых никак не позволит перевести и издать. И что ж, все это хорошо
и законно с ее стороны, потому что то, что можешь знать ты, не должен знать мужик,
потому что мысль, которая тебя может сделать лучше, погубила бы мужика, который,
естественно, понял бы ее ложно. Правительство позволяет нам выписывать из-за
границы все, что производит германская мыслительность, самая свободная, и не
позволяет выписывать политических книг, которые послужили бы только ко вреду,
кружа головы неосновательных людей. В моих глазах эта мера превосходна и
похвальна. Главное дело в том, что граница России со стороны Европы не есть граница
мысли, потому что мысль свободно проходит чрез нее, но есть граница вредного для
России политического направления, а в этом я не вижу ни малейшего стеснения мысли,
но, напротив, самое благонамеренное средство к ее распространению. Вино полезно
для людей взрослых и умеющих им пользоваться, но гибельно для детей, а политика
есть вино, которое в России может превратиться даже в опиум...
Итак, учиться, учиться и еще-таки учиться! К черту политику, да здравствует
наука! Во Франции и наука, и искусство, и религия сделались или, лучше сказать,
всегда были орудием политики, и потому там нет ни науки, ни искусства, ни религии,
и потому еще больше французской политики бойся французской науки, в
особенности французской философии. Французская политика имеет смысл во Франции,
потому что все, что есть — есть не без причины, не без необходимости и не без
пользы; но французская философия есть истинное пустословие, потому что она у них есть
отголосок политики и находится под ее влиянием, тогда как здравая политика
должна выходить из философии. Право народное должно выходить из права
человеческого, а право человеческое должно выходить из вопроса о причине и цели всего
сущего, а вопрос этот есть задача философии. Французы же все выводят из настоящего
положения общества, и потому у них нет вечных истин, но истины дневные, то есть
на каждый день новые истины. Они все хотят вывести не из вечных законов чело-
77

веческого разума, а из опыта, из истории, и потому не удивительно, что они в
конце XVIII века хотели возобновить древнюю римскую республику, забыв, что одно и
то же явление не повторяется дважды и что римляне не пример французам. Опыт
ведет не к истине, а к заблуждению, потому что факты разнообразны до
бесконечности и противоречивы до такой степени, что истину, выведенную из одного
факта, можно тотчас же пришибить другим фактом: найти же внутреннюю связь и
единство в этом разнообразии и противоречии фактов можно только в духе человеческом,
следовательно, философия, основанная на опыте, есть нелепость. Новейшие
французы хватились за немцев, но не поняли их, потому что француз никогда не может
возвыситься до всеобщности и назло самому себе всегда остается французом, а в
области мышления должны исчезать все национальные различия, и должен
оставаться один человек. Итак, к черту французов: их влияние, кроме вреда, никогда
ничего не приносило нам. Мы подражали их литературе — и убили свою. Изо всей
литературы их заслуживают большого внимания около десятка, можно сказать,
превосходных исторических сочинений: а кроме этого, у них много хорошего по части
естествознания, но и там господствует эмпиризм. Германия — вот Иерусалим
новейшего человечества, вот куда с надеждою и упованием должны обращаться его взоры;
вот откуда придет снова Христос, но уже не гонимый, не покрытый язвами мучения,
не в венце мученичества, но в лучах славы. Доселе христианство было истиною в
созерцании, словом, было верою, теперь оно должно быть истиною в сознании — фи-
лософиею. Да, философия немцев есть ясное и отчетливое, как математика,
развитие и объяснение христианского учения, как учения, основанного на идее любви и
идее возвышения человека до божества, путем сознания. Мне кажется, что юной и
девственной России должна завещать Германия и свою семейственную жизнь, и
свои общественные добродетели, и свою мирообъемлющую философию. У нас
много зла, много безалаберщины, много чуждых влияний, и худых и хороших, но этот-
то беспорядок и ручается за наше прекрасное будущее, потому что еще никакое
чуждое влияние, худое или хорошее, не взяло у нас решительного перевеса. Мы по
праву наследники всей Европы. Итак, наше (то есть нас, молодых людей) назначение
уже и теперь ясно: мы должны начать этот союз с Германиею, мы должны принимать
верно, честно и отчетливо сокровища ее умственной жизни и быть их хранителями,
но хранителями не скупыми, а готовыми делиться своим сокровищем со всеми, кто
только пожелает их.
Письмо П.В. Анненкову (15 февраля 1848 г.)
Где и когда народ освободил себя? Всегда и все делалось через личности. Когда
я, в спорах с Вами о буржуази, называл Вас консерватором, я был осел в квадрате, а
Вы были умный человек. Вся будущность Франции в руках буржуази, всякий прогресс
зависит от нее одной, и народ тут может по временам играть
пассивно-вспомогательную роль. Когда я при моем верующем друге сказал, что для России нужен
новый Петр Великий, он напал на мою мысль, как на ересь, говоря, что сам народ
должен все для себя сделать. Что за наивная аркадская мысль! После этого отчего же
не предположить, что живущие в русских лесах волки соединятся в благоустроенное
государство, заведут у себя сперва абсолютную монархию, потом конституционную
и, наконец, перейдут в республику? Пий IX в два года доказал, что значит великий
человек для своей земли. Мой верующий друг доказывал мне еще, что избави-де бог
78

Россию от буржуази. А теперь ясно видно, что внутренний процесс гражданского
развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство
обратится в буржуази. Польша лучше всего доказала, как крепко государство,
лишенное буржуази с правами.
Печатается по изданию: Белинский ВТ. Собрание
сочинений. В 9 т. М., 1982. Т. 9. С. 53-57, 714.
A.C. ХОМЯКОВ
О старом и новом (1839)*
Нам стыдно бы было не перегнать Запада. Англичане, французы, немцы не
имеют ничего хорошего за собою. Чем дальше они оглядываются, тем хуже и
безнравственнее представляется им общество. Наша древность представляет нам пример и
начала всего доброго в жизни частной, в судопроизводстве, в отношении людей
между собою; но все это было подавлено, уничтожено отсутствием государственного
начала, раздорами внутренними, игом внешних врагов. Западным людям приходится все
прежнее отстранять, как дурное, и все хорошее в себе создавать; нам довольно
воскресить, уяснить старое, привести его в сознание и жизнь. Надежда наша велика на
будущее.
Все, что можно разобрать в первых началах истории русской, заключается в
немногих словах. Правительство из Варягов представляет внешнюю сторону;
областные веча — внутреннюю сторону государства. Во всей России исполнительная власть,
защита границ, сношения с державами соседними, находятся в руках одной варяго-
русской семьи, начальствующей над наемной дружиной; суд правды, сохранение
обычаев, решение всех вопросов правления внутреннего предоставлены народному
совещанию. Везде по всей России устройство почти одинаковое; но совершенного
единства обычаев не находим не только между отдаленными городами, но ниже между
Новгородом и Псковом, столь близкими и по месту, и по выгодам, и по элементам
народонаселения. Где же могла находиться внутренняя связь? Случайно соединено
несколько племен славянских, мало известных друг другу, не живших никогда одною
общею жизнью государства; соединены они какой-то федерациею, основанною на
родстве князей, вышедших не из народа, и, может быть, отчасти единством торговых
выгод; как мало стихий для будущей России!
Другое основание могло поддержать здание государственное, это единство веры
и жизнь церковная; но Греция посылала нам святителей, имела с нами одну веру,
одни догматы, одни обряды, а не осталась ли она нам совершенно чуждою? Без влияния,
без живительной силы Христианства не восстала бы земля русская; но мы не имеем
права сказать, что одно Христианство воздвигло ее. Конечно, все истины, всякое
начало добра, жизни и любви находилось в Церкви, но в Церкви возможной, в Церкви
просвещенной и торжествующей над земными началами. Она не была таковой ни в
* Хомяков Алексей Степанович (1804-1860) — поэт, писатель, публицист, религиозный философ.
Статья написана зимой 1839 г. для выступления на одном из еженедельных вечеров в кружке И.В.
Киреевского. Для печати не предназначалась.
79

какое время и ни в какой земле. Связанная с бытом житейским и языческим на
Западе, она долго была темною и бессознательною» но деятельною и сухо-практическою;
потом, оторвавшись от Востока и стремясь пояснить себя, она обратилась к
рационализму, утратила чистоту, заключила в себе ядовитое начало будущего падения, но
овладела грубым человечеством, развила его силы вещественные и умственные и
создала мир прекрасный, соблазительный, но обреченный на гибель, мир католицизма и
реформаторства. Иная была судьба церкви восточной. Долго боролась она с
заблуждениями индивидуального суждения, долго не могла она успокоить в правоте веры
разум, взволнованный гордостью философии эллинской и мистицизмом Египта или
Сирии. Прошли века, яснилось понятие, смирилась гордость ума, истина явилась в
свете ясном, в формах определенных; но Промысл не дозволил Греции тогда же пожать
плоды своих трудов и своей прекрасной борьбы. Общество существовало уже на
основании прочном, выведенном историей, определенном законами положительными,
логическими, освещенном великою славою прошедшего, чудесами искусства,
роскошью поэзии; и между тем все это,— история, законы, слава, искусство, поэзия,—
разногласило с простотой духа христианского, с истинами его любви. Народ не мог
оторваться от своей истории, общество не могло пересоздать свои законы:
Христианство жило в Греции, но Греция не жила Христианством... Такова была Греция, таково
было ее Христианство, когда угодно было Богу перенести в наш Север семена жизни
и истины. Не могло духовенство византийское развить в России начала жизни
гражданской, о которой не знало оно в своем отечестве. Полюбив монастыри сперва, как
я сказал, поневоле, Греция явилась к нам со своими предубеждениями, с любовью к
аскетизму, призывая людей к покаянию и к совершенствованию, терпя общество, но
не благословляя его, повинуясь государству, где оно было, но не созидая там, где его
не было. Впрочем, и тут она заслужила нашу благодарность. Чистотой учения она
улучшила нравы, привела к согласию обычаи разных племен, обняла всю Русь цепью
духовного единства и приготовила людей к другой, лучшей эпохе жизни народной...
Грубость России, когда она приняла Христианство, не позволила ей проникнуть в
сокровенную глубину этого святого учения, а ее наставники утратили уже чувство
первоначальной красоты его. Оттого-то народ следовал за князьями, когда их
междоусобицы губили землю Русскую; а духовенство, стараясь удалить людей от преступлений
частных, как будто бы и не ведало, что есть преступления общественные.
При всем том, перед Западом мы имеем выгоды неисчислимые. На нашей
первоначальной истории не лежит пятно завоевания. Кровь и вражда не служили
основанием государству русскому, и деды не завещали внукам преданий ненависти и
мщения. Церковь, ограничив круг своего действия, никогда не утрачивала чистоты
своей жизни внутренней и не проповедывала детям своим уроков неправосудия и
насилия. Простота до татарского устройства областного не чужда была истины
человеческой, и закон справедливости и любви взаимной служил основанием этого
быта, почти патриархального. Теперь, когда эпоха создания государственного кончилась,
когда связались колоссальные массы в одно целое, несокрушимое для внешней
вражды, настало для нас время понимать, что человек достигает своей нравственной
цели только в обществе, где силы каждого принадлежат всем и силы всех каждому.
Таким образом, мы будем подвигаться вперед смело и безошибочно, занимая
случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те
человеческие начала, которые для Запада остались тайными, спрашивая у истории
Церкви и законов ее — светил путеводительных для будущего нашего развития и
воскрешая древние формы жизни русской, потому что они были основаны на святости
80

уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени. Тогда, в
просвещенных и стройных размерах, в оригинальной красоте общества, соединяющего
патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего
нравственное и христианское лицо, воскреснет древняя Русь, но уже сознающая
себя, а не случайная, полная сил живых и органических, а не колеблющаяся вечно
между бытием и смертью.
Письмо в Петербург по поводу
железной дороги (1845)*
Иные начала Западной Европы, иные наши. Там все возникло на римской почве,
затопленной нашествием германских дружин; там все возникло из завоевания и из
вековой борьбы, незаметной, но беспрестанной между победителем и побежденным.
Беспрестанная война беспрестанно усыплялась временными договорами, и из этого
вечного колебания возникла жизнь вполне условная, жизнь контакта или договора,
подчиненная законам логического и, так сказать, вещественного расчета.
Правильная алгебраическая формула была действительно тем идеалом, к которому
бессознательно стремилась вся жизнь европейских народов. Иное дело Россия: в ней не
было ни борьбы, ни завоевания, ни вечной войны, ни вечных договоров; она не есть
создание условий, но произведение органического живого развития; она не построена,
а выросла. Легко сказать, какую перемену сделает любое нововведение в обществе
чисто-условным; это новый член, введенный в уравнение, которого все остальные
члены известны, и математике не трудно исчислить изменение всего уравнения; но
трудно и почти невозможно определить наперед перемену, которую должно произвести
введение новой составной части в тело живое, и какие новые явления произойдут в
целости организма. Железная дорога представляет, по-видимому, две или четыре
полосы, положенные от места до места; но человеческое изобретение не то, что
простое создание природы. В этих полосах железа есть жизнь и мысль человеческая.
Страна, придумавшая их употребление, положила на них печать своего развития,
вложила в них часть своей жизни. Они созданы усиленною движимостью, они пробуждают
потребность усиленной движимости. Всякое творение человека или народа
передается другому человеку или другому народу не как простое механическое орудие, но
как оболочка мысли, как мысль, вызывающая новую деятельность на пользу или
вред, на добро или зло. И часто самый здоровый организм нескоро перерабатывает
свои новые умственные приобретения.
Западным народам легко занимать друг у друга новые мысли и новые
изобретения. Они все выросли на одной почве, составлены из одних стихий, жили одною
жизнью, а между тем даже у них замечены частые волнения при переходе мысли из
государства в государство. Россия около полутораста лет занимает у своих западных
братии просвещение умственное и вещественное; и за всем тем много ли она себе
усвоила, со многим ли сладила? Мы многое узнали, во многом почти уравнялись со
своими учителями, но ничто нам не досталось даром. Не вошла к нам ни одна
стихия науки, художества или быта (от западной философии до немецкого кафтана),
которая бы слилась с нами вполне, которая бы не оставила нам глубокого раздвоения.
Мы называем свою словесность и считаем ряды более или менее почетных имен, и
эта словесность по мысли и слову доступна только тем, которые и по внутренней жиз-
* Впервые напечатано в журнале: Москвитянин. 1845. Кн. 2-я.
81

ни, и даже по наружности, уже расторгли живую цепь преданий старины; за то и
бледное слово и бледная мысль обличают чужеземное происхождение привитого
растения. Были, без сомнения, и в словесности нашей явления, которые кажутся
исключениями; но эти явления суть только отдельные произведения или только части
произведений, и никогда, до нашего времени, не было ни одного поэта (в стихах или
прозе), который бы во всей целости своих творений выступил как человек вполне
русский, как человек вполне свободный от примеси чужой...
Художество звука подвергалось той же участи, как художество слова. Оба они
были богаты и самобытны у нас в своем народном развитии, богаче, чем у какого
другого народа; оба обеднели с введением в Россию новых художественных стихий;
которыми не овладела еще вполне русская жизнь; но и в музыке, как и в словесности,
наступило духовное освобождение, и великий художник пробудил заснувшую силу
нашего музыкального творчества. Но мы еще боимся верить своему мелодическому
богатству: привычные к подражанию и к коленопреклонению перед чудными
образцами западного художества, мы не смеем еще думать, что нам предстоит поприще
оригинального развития, что мы должны найти свое выражение для своего
внутреннего чувства. Разумная потребность искусства самобытного для нас ясна и зовет нас
на подвиг, а вековая покорность перед чуждыми образцами останавливает наши
шаги и холодит нашу надежду. Так, еще недавно, просвещенный знаток и горячий
любитель музыки обещал нам новое русское искусство, составленное из итальянской
мелодии, немецкой гармонии и французской драматичности, как будто бы не к этой
цели (за исключением сомнительной французской драматичности) стремится всякий
художник во всяком западном народе, как будто бы не ее достиг Моцарт в своем "Дон-
Джиованни". Странная была бы наша оригинальность, оригинальность всеподража-
ния, оригинальность художественного эклектизма. Такая музыкальная будущность мог^
ла бы порадовать какой-нибудь народ, никогда не создавший ни одной живой
мелодии, напр. французов. Но можно ли ее обещать нам, детям славянского племени,
племени самого богатого изо всех европейских племен разнообразною, самобытною и
глубоко-сердечною песнею? Разве те чувства, которыми жили мы исстари, заглохли
совсем? Разве звуки, которые так верно и художественно выражали эти чувства,
могут когда-нибудь сделаться нам чужими? Разве когда-нибудь может перерваться та
чудная, тайная цепь, которая связывает русскую душу с русскою песнею? А какой-нибудь
закон иноземной мелодии, т.е. иноземной души (ибо мелодия есть также ее слово)
может быть нам роднее нашей родной?
Художество звука и художество слова были нашим достоянием издревле; они
изменялись с изменением жизни, но беспрестанно в них прорывались родное
чувство и родная мысль. Художество формы явилось нам как новая стихия, как новый
мир деятельности духовной, совершенно чуждой нашей старине. Если и была когда-
нибудь в России школа живописи, и если высокие произведения недавно
отысканные на стенах наших старых церквей в Киеве и Владимире, действительно
принадлежали художникам русским, а не византийским, то по крайней мере цепь
предания была так совершенно разорвана в продолжении стольких веков, что она не
могла представить никакого руководства для новой художественной школы. Поэтому
живопись была нововведением вполне. Не без славы стали мы на новое поприще,
не без гордого удовольствия можем мы сказать, что художники наши занимают
едва ли не первое место между всеми художниками современной Европы, за
исключением одной Германии (хотя и это исключение сомнительно); но добросовестная
критика, отдавая справедливость прекрасным произведениям, созданным в России
82

и отчасти русскими, может и должна спросить: принадлежат ли они вполне России?
Созданы ли они русским духом? Фламандец, вступая в свою национальную галле-
рею, узнает в ней себя. Он чувствует, что не его рукою, но его душою, его
внутреннею жизнью живут и дышат волшебные произведения Рубенса или Рембрандта.
Эти грубые и тяжело-материальные формы, это его фламандское воображение; эта
добродушная и веселая простота, это его Фламандский характер; эти солнечные
лучи, эта чудная свето-тень, схваченные и увековеченные кистью, это его
фламандская радость и любовь. То же самое чувствует и Немец перед своими Гольбейнами
и Дюрерами, сухими, скудными, но полными задумчивости и глубокомыслия. То же
самое чувствует Итальянец перед своим Леонардом, перед Михель-Анжелом, перед
своим Рафаэлем, перед всеми этими царями живописи, перед всеми этими
чудесами очерка и выражения, которых едва ли когда-нибудь достигнет другой какой
народ, которых без сомнения никто не превзойдет. Что же общего между русской
душою и российской живописью? Рожденная на краю России, на перепутье ее с
Западом, выращенная чужою мыслью, чужими образами, под чужим влиянием, носит ли
она на себе хоть признаки русской жизни? В ней узнает ли себя русская душа?
Глядя на произведения российских живописцев, мы любуемся ими, как достоянием
всемирным; мы называем их своими, а чувствуем полу-чужими: растения без
воздуха и без земли, выведенные на стекле под соломенной настилкой, согретые
солнцем тепличным... Покуда в нашей живописи мы видим только признак
художественных способностей, залог прекрасного будущего, а русского художества видеть
не можем... Мир художества, также как и большая часть нашего просвещения и
нашего быта, доказывает всю трудность, всю медленность усвоения чуждых начал и
всю неизбежность временного (да, смело можно сказать, только временного)
раздвоения. Следует ли из этого, что мы должны, как полагают защитники всех
старинных форм, отвергать всякое нововведение, будь оно в науке, в художестве, в
промышленности или в быте? Из-за зла сомнительного и которое само может быть
переходом к высшему сознательному добру, можем ли мы отвергать несомненно
полезное, необходимое или прекрасное? Есть что-то смешное и даже что-то
безнравственное в этом фанатизме неподвижности. В нем есть смешение понятий о
добре и зле. Как бы Запад не скрывал нравственное зло под предлогом пользы
вещественной, отвергайте все то, что основывается на дурном начале, всякую
регуляризацию порока, всякое приведение безнравственности в законный порядок
(как, напр., прежние игорные дома во Франции, воровские цехи в древнем Египте
и т.д.). Это от вас требует ваше достоинство человеческое, ваше почтение к
русскому обществу и святость вашей духовной жизни; ибо общество может сознавать
в себе разврат как нравственную язву, но не имеет права его узаконивать, как
будто бы снисходительно одобряя его, или малодушно отчаяваясь в исцелении.
Отвергайте всякое нравственное зло, но не воображайте, что вы имеете право отвергать
какое бы то ни было умственное или вещественное усовершенствование (будь оно
художество, паровая машина или железная дорога) под тем предлогом, что оно
опасно для целости жизни и что оно вводит в нее новую стихию раздвоения. Мы
обязаны принять все то, чем может укрепиться земля, расшириться промыслы,
улучшиться общественное благосостояние. Как бы ни были вероятны
недоразумения, как бы ни были неизбежны частные ошибки, мы обязаны принимать все то, что
полезно и честно в своем начале. Все раздвоения примирятся, все ошибки
изгладятся. Эту надежду налагает на нас, как обязанность, наша вера (если мы только
верим) в силу истины и в здоровье русской жизни.
83

Уже почти полтора века как мы стали подражать Западной Европе, и мы
продолжаем и долго еще будем продолжать пользоваться ее изобретениями. Быть может,
со временем, и мы ей будем служить во многом образцами; но не может быть,
чтобы когда-нибудь ее умственные труды были нам совершенно бесполезными. В
области наук, отвлеченных и прикладных, весь образованный мир составляет одно целое
и всякий народ пользуется открытиями, и изобретениями другого народа без
унижения собственного достоинства, без утраты прав на самостоятельное развитие.
Довольно того для нас, что мы уже теперь поняли разницу между всем общечеловеческим
достоянием, которое мы принимаем от своей западной братии, и формами
совершенно местными и случайными, в которые оно облечено у них. Это различие еще не
могло быть понятно ни во времена Петра, ни во времена Ломоносова, двух первых
двигателей нашего наукообразного просвещения. Эту тайну нам открыли жизнь,
история и созревающее в нас сознание. Мы еще долго и даже всегда будем многое
перенимать у других народов. Мы будем перенимать добросовестно, добродушно, не
торопясь принаровлением к нашей жизни и зная, что жизнь сама возьмет на себя труд
этого принаровления. Нелегко понять тайный смысл и дух какого бы то ни было
обычая, изобретения или художественного произведения. Нелегко узнать, в чем и как
он может сростись с жизнью, его принимающею извне, или как он может ею усвоить-
ся. Принаровление чужого к своему родному кажется делом нетрудным только
переводчикам водевилей, да тем людям, которым даже и не мерещилось никогда
глубокое значение частных явлений в жизни народной...
Первые попытки художественные у нас были рабским подражанием образцам
иноземным: мы переносили к себе готовые формы чувства и мысли, мы переносили
к себе даже обороты языков чужих, приноравливая только к ним свой родной язык.
Это была дань поклонения, принесенная нами всему прекрасному, созданному
другими народами, обогнавшими нас в просвещении. Теперь мы знаем и чувствуем, что
художество, свободное выражение прекрасного, также разнообразно, как сама жизнь
народов и как идеалы их внутренней красоты. Время подражания в искусстве проходит.
Мы не можем даже удовлетвориться тем, чем недавно восхищались. Мы понимаем,
что формы, принятые извне, не могут служить выражением нашего духа, и что
всякая духовная личность народа может выразиться только в формах, созданных ею
самой. В этом отношении мы опередили своих западных учителей и даже
высоко-просвещенную Германию, которая до сих пор верит существованию баварского
искусства, т.е. искусства, основанного на прямом разногласии между художником и его
произведениями. Немец думает, что он нынче может быть Греком и излить гармонию
своей греческой души в формах, которым позавидовала бы древняя Иония; завтра
художником средних времен и выразить все бурное кипение тогдашней религиозной и
общественной жизни живым и непроизвольным языком художества; после завтра
Византийцем, Византийцем-художником, т.е. Византийцем вполне (ибо художество есть
гармоническое выражение полноты жизни), даже не понимая порядочно Византии. Мы
знаем, что это невозможно, и что художество в России будет выражением ее
современного духа, выражением разнообразным по разнообразию лиц, но связанному тою
неразрывною цепью внутреннего единства, которое соединяет все лица в живое
единство народа. За всем тем, при таком сознании или, лучше сказать, предназначении
будущего, мы не можем сказать или отгадать тех художественных форм, в которые
должно со временем вылиться богатство русской мысли и русского чувства.
То, что сказано о художестве, относится и к жизни вообще, в ее бытовом,
историческом развитии. Разум и чувство узнают прекрасное или необходимое у иных на-
84

родов и переносят к себе на народную почву. Время и народный толк усвоивают и
переделывают новое приобретение. Так и в теперешнем случае можно сказать, что
цепь железных дорог перехватит Россию с конца в конец, сосредоточившись в ее
естественном центре, и дело, созданное необходимостью, оживится жизнью народною
и принесет, без сомнения, богатые плоды, которых не может определить вперед
самая дальновидная догадка.
Печатается по изданию: Сочинения АС. Хомякова.
Издание четвертое. М., 1914. Т. III. С. 20-23,28-29,
109-118.
Мнение иностранцев о России (1845)*
В Европе стали много говорить и писать о России. Оно и неудивительно: у нас так
много говорят и пишут о Европе, что Европейцам хоть из вежливости следовало
заняться Россиею... И сколько во всем этом вздора, сколько невежества! Какая
путаница в понятиях и даже в словах, какая бесстыдная ложь, какая наглая злоба!
Поневоле родится чувство досады, поневоле спрашиваешь: на чем основана такая злость,
чем мы ее заслужили? Вспомнишь, как кого-то мы спасли от неизбежной гибели;
как другого, порабощенного, мы подняли, укрепили; как третьего, победив, мы
спасли от мщения, и т.д. Досада нас позволительна; но досада скоро сменяется другим,
лучшим чувством — грустью истинной и сердечной. В нас живет желание
человеческого сочувствия; в нас беспрестанно говорит теплое участие к судьбе нашей
иноземной братии, к ее страданиям, так же как к ее успехам; к ее надеждам, так же как к
ее славе. И на это сочувствие и на это дружеское стремление мы иногда не находим
ответа: ни разу слова любви и братства, почти ни разу слова правды и беспристрастия.
Всегда один отзыв — насмешка и ругательство; всегда одно чувство — смешение
страха с презрением. Не того желал бы человек от человека.
Трудно объяснить эти враждебные чувства в западных народах, которые
развили у себя столько семян добра и подвинули так далеко человечество по путям
разумного просвещения. Европа не раз показывала сочувствие даже с племенами дикими,
совершенно чуждыми ей и несвязанными с нею никакими связями кровного или
духовного родства. Конечно, в этом сочувствии высказывалось все-таки какое-то
презрение, какая-то аристократическая гордость крови или, лучше сказать, кожи;
конечно, Европеец, вечно толкующий о человечестве, никогда не доходил вполне до идеи
человека; но все-таки хоть изредка высказывалось сочувствие и какая-то
способность к любви. Странно, что Россия одна имеет как будто бы привилегию пробуждать
худшие чувства европейского сердца. Кажется, у нас и кровь индо-европейская, как
и у наших западных соседей, и кожа индо-европейская (а кожа, как известно, дело
великой важности, совершенно изменяющее все нравственные отношения людей друг
с другом), и язык индо-европейский, да еще какой! самый чистейший и чуть-чуть не
индейский; а все-таки мы своим соседям не братья.
Недоброжелательство к нам других народов очевидно основывается на двух
причинах: на глубоком сознании различия во всех началах духовного и общественного
развития России и Западной Европы и на невольной досаде пред этою
самостоятельною силою, которая потребовала и взяла все права равенства в обществе европейских
* Впервые напечатано в журнале: Москвитянин. 1845. Кн. 4-я.
85

народов. Отказать нам в наших правах они не могут: мы для этого слишком сильны;
но и признать наши права заслуженными они также не могут, потому что всякое
просвещение и всякое духовное начало, не вполне еще проникнутое человеческою
любовью, имеют свою гордость и свою исключительность. Поэтому полной любви и
братства мы ожидать не можем, но мы могли бы и должны ожидать уважения...
Много веков прошло, и историческая жизнь России развилась не без славы,
несмотря на тяжелые испытания и на страдания многовековые. Широко раскинулись
пределы государства, уже и тогда обширнейшего в целом мире. Жили в ней и
просвещение и сила духа, которые одни могли так победоносно выдерживать такие
сильные удары и такую долгую борьбу; но в тревогах боевой и треволненной жизни, в
невольном отчуждении от сообщества других народов, Россия отстала от своей
западной братии в развитии вещественного знания, в усовершенствованиях науки и
искусства. Между тем жажда знания давно уже пробудилась и наука явилась на призыв
великого гения, изменившего судьбу государства. Отовсюду стали стекаться к нам
множество ученых иностранцев со всеми разнообразными изобретениями Запада.
Множество было отдано Русских на выучку к этим новым учителям, и, разумеется,
по русской смышленности, они выучились довольно легко; но наука не пустила
крепких корней. В учение к иностранцам отдавались люди, принадлежавшие к высшему
и служилому сословию; другие заботы, другие привычки, наследственные и
родовые, отвлекали их от поприща, на которое они были призваны новыми
государственными потребностями. В науке видели они только обязанность свою и много-много
общественную пользу. С дальних берегов Северного Океана, из рядов простых
крестьян — рыбаков, вышел новый преобразователь <М.В.Ломоносов. -Н.Ф.>. Много
натерпелся он в жизни своей для науки, много настрадался, но сила души его
восторжествовала. Он полюбил науку ради науки самой и завоевал ее для России. Быстры были
наши успехи; жадно принимали мы всякое открытие, всякое знание, всякую мысль
и, как бы ни был самолюбив Запад, он может не стыдиться своих учеников. Но мы
еще не приобрели права на собственное мышление или если приобрели, то мало им
воспользовались. Наша ученическая доверчивость все перенимает, все повторяет,
всему подражает не разбирая, что принадлежит к положительному знанию, что к
догадке, что к общечеловеческой истине и что к местному, всегда полу-лживому
направлению мысли; но за эту ошибку нас строго судить не должно. Есть невольное, почти
неотразимое обаяние, в этом богатом и великом мире Западного просвещения.
Строгого анализа нельзя требовать от народа в первые минуты его посвящения в тайну
науки. Ошибки были неизбежны для первых преобразователей. Великий гений
Ломоносова подчинился влиянию своих ничтожных современников в поэзии германской.
Понимая строгую последовательность и, так сказать, рабство науки (которая
познает только то, что уже есть), он не понял свободы художества, которое не
воспринимает, но творит, и от того надолго пошло наше художество по стезям рабского
подражания. В народах, развивающихся самобытно, богатство содержания
предшествует усовершенствованию формы. У нас пошло наоборот. Поэзия наша содержанием
скудна, красотою же наружной формы равняется с самыми богатыми словесностями и не
уступает ни одной. Разгадка этого исключительного явления довольно проста.
Свобода мысли у нас была закована страстью к подражанию, а внешняя форма поэзии
(язык) была выработана веками самобытной русской жизни. Язык словесности, язык
так называемого общества (т.е. язык городской) во всех почти землях Европы мало
принадлежал народу. Он был плодом городской образованности, и от этого
происходит какая-то вялость и неповоротливость всех европейских наречий. Тому с неболь-
86

шим полвека, во Франции не было еще почти ни одной округи (за исключением
окрестностей Парижа), где бы говорили по-французски. Все государство
представляло соединение диких и нестройных говоров, не имеющих ничего общего с языком
словесности. Зато французский язык, создание городов, быть может и не совсем
скудный дня выражения мысли, без сомнения богатый для выражения мелких житейских
и общественных потребностей, носит на себе характер жалкого бессилия, когда
хочет выразить живое разнообразие природы. Рожденный в городских стенах, только
по слухам знал он о приволье полей; о просторе Божьего мира, о живой и
мужественной простоте сельского человека. В новейшее время его стали, так сказать, вывозить
за город и показывать ему села и поля, и рощи, и всю красоту поднебесную. В этом-
то и состоит не довольно замеченная особенность слога современных нам
французских писателей; но мертвому языку жизни не привьешь. Пороки французского
языка более или менее принадлежали всем языкам Европы. Одна только Россия
представляет редкое явление великого народа, говорящего языком своей словесности, но
говорящего, может быть, лучше своей словесности. Скудость содержания дана была
нашим прививным просвещением; чудная красота формы была дана народною
жизнью. Этого не должна забывать критика художества.
Направление, данное нам почти за полтора столетия, продолжается и до нашего
времени. Принимая все без разбора, добродушно признавая просвещением всякое
явление западного мира, всякую новую систему и новый оттенок системы, всякую
новую моду и оттенок моды, всякий плод досуга немецких философов и французских
портных, всякое изменение в мысли или в быте, мы еще не осмелились ни разу
вежливо, хоть робко, хоть с полу-сомнением спросить у Запада: все ли то правда, что он
говорит? все ли то прекрасно, что он делает? Ежедневно, в своем беспрестанном
волнении называет он свои мысли ложью, заменяя старую ложь, может быть, новою,
и старое безобразие, может быть, новым, и при всякой перемене мы с ним вместе
осуждаем прошедшее, хвалим настоящее и ждем от него нового притвора, чтобы
снова переменить наши мысли. Как будто бы не постигая разницы между науками
положительными, какова, напр., математика или изучение вещественной природы, и
науками догадочными, мы принимаем все с одинаковою верою. Так, напр., мы верим на
слово, что процесс философского мышления совершался в Германии совершенно
последовательно, хотя логическое первенство субъекта перед объектом у Шеллинга
основано на ошибке в истории философской терминологии, и никакая сила
человеческая не свяжет Феноменологии Гегеля с его Логикой. Мы верим, что статистика
имеет какое-нибудь значение отдельно от истории, что политическая экономия
существует самобытно, отдельно от чистонравственных побуждений, и что, наконец,
наука права, наука, которою так гордится Европа, которая так усовершенствована,
так обработана, которая стоит на таких твердых и несокрушимых основах, имеет
действительно право на имя науки, действительную основу, действительное содержание...
Русский человек, как известно, охотно принимает науку; но он верит также и в свой
природный разум.
Наука должна расширять область человеческого знания, обогощать его данными
и выводами; но она должна помнить, что ей самой приходится многому и многому
учиться у жизни. Без жизни она также скудна, как жизнь без нее, может быть еще скуднее...
Прежде всего надобно узнать, т.е. полюбить ту жизнь, которую хотим обогатить
наукою. Эта жизнь, полная силы предания и веры, создала громаду России, прежде чем
иностранная наука пришла позолотить ее верхушки. Эта жизнь хранит много
сокровищ не для нас одних, но может быть, и для многих, если не для всех народов.
87

По мере того, как высшие слои общества, отрываясь от условий исторического
развития, погружались все более и более в образованность, истекающую из
иноземного начала; по мере того, как их отторжение становилось все резче и резче,
умственная деятельность ослабела и в низших слоях. Для них нет отвлеченной науки,
отвлеченного знания; для них возможно только общее просвещение жизни, а это общее
просвещение, проявляемое только в постоянном круговращении мысли (подобно
кровообращению в человеческом теле) становится невозможным при раздвоении в
мысленном строении общества. В высших сословиях проявлялось знание, но знание
вполне отрешенное от жизни; в низших — жизнь, никогда не восходящая до
сознания. Художеству истинному, живому, свободно творящему, а не подражательному, не
было места, ибо в нем является сочетание жизни и знания,— образ
самопознающейся жизни. Применение было невозможно: наука, хотя и односторонняя, не могла
отказаться от своей гордости, ибо она чувствовала себя лучшим плодом великого
Запада; жизнь не могла отказаться от своего упорства, ибо она чувствовала, что
создала великую Россию. Оба начала оставались бесплодными в своей болезненной
односторонности. .. Сверх того, наука, в своей, может быть, подчиненной форме опыта или
наблюдения, есть опять только плод стремления духа человеческого к знанию, плод
жизни, отчасти созревающей, следовательно, в обоих случаях она требует
жизненной основы. У нас она не была плодом нашей местной, исторической жизни. С
другой стороны, самым перенесением своим в Россию и на нашу почву она отторгалась
от своих западных корней и от жизни, которая ее произвела.
В таком-то виде представлялись до сих пор у нас просвещение и общество,
принявшее его в себя: оба носили на себе какой-то характер колониальный, характер
безжизненного сиротства, в котором все лучшие требования души невольно уступают
место эгоистическому самодовольству и эгоистической расчетливости.
Мнение Русских об иностранцах (не ранее 1845 г.)
Мнение Запада о России выражается в целой физиономии его литературы, а не
в отдельных и никем незамечаемых явлениях. Оно выражается в громадном
успехе всех тех книг, которых единственное содержание есть ругательство над
Россией), а единственное достоинство — явно высказанная ненависть к ней; оно
выражается в тоне и в отзывах всех европейских журналов, верно отражающих
общественное мнение Запада... В статье моей "Мнение иностранцев о России" я отдал
добросовестный отчет в чувствах, которые Запад питает к нам. Я сказал, что эта смесь
страха и ненависти, которые внушены нашею вещественною силою, с неуважением,
которое внушено нашим собственным неуважением к себе. Это горькая, но
полезная истина. Nosce te ipsum (знай самого себя) начало премудрости. Я не винил
иностранцев, их ложные суждения внушены им нами самими; но я не винил и нас,— ибо
наша ошибка была плодом нашего исторического развития. Пора признаться, пора
и одуматься... Правда, мы, по-видимому, строже прежнего судим явления
западного мира, мы даже часто судим слишком строго... В своих односторонних
суждениях, утратив понятие об жизненном единстве, мы часто произвольно отделяем
жизненные явления, которые в действительности неразлучны друг с другом и связаны
между собою узами неизбежной зависимости. Таким образом, мы даем себе вид
строгих и беспристрастных судей, свободных от прежнего рабского поклонения и
от прежней безразборчивой подражательности. Но все это не иное что, как обман.
88

Нас уже нельзя назвать поклонниками Франции, или Англии, или Германии — мы
не принадлежим никакой отдельной школе: мы эклектики в своем поклонении; но
точно так же рабски преклоняем колена пред своими кумирами. Свобода мысли и
суждений невозможна без твердых основ, без данных, сознанных или созданных
самобытною деятельностью духа, без таких данных, в которые он верит с твердою
верою разума, с теплою верою сердца. Где эти данные у нас? Эклектизм не спасает
от суеверия, и едва ли даже суеверие эклектизма не самое упорное изо всех; оно
соединяется с какою-то самодовольною гордостью и утешает себя мнимою
деятельностью ленивого рассудка...
Лишенная самобытных начал, неспособная создать себе собственную творческую
деятельность, оторванная от жизни народной, наша наука питается беспрестанным
приливом из тех областей, в которых она возникла и из которых к нам перенесена.
Она всегда учтена задним числом, а общество, которое служит ей сосудом,
поневоле и бессознательно питает раболепное почтение к тому миру, от которого
получает свою умственную пищу. Как бы оно, по-видимому, не гордилось, как бы оно
строго не судило о разнообразных явлениях Запада, которых часто не понимает (как
рассудок вообще никогда не понимает жизненной полноты), оно более чем когда-нибудь
рабствует бессознательно перед своими западными учителями, и к несчастью еще
рабствует охотно, потому что для его гордости отраднее поклоняться жизни, которую
оно захотело (хотя и неудачно) к себе привить, чем смириться, хоть на время, перед
тою жизнью, с которою оно захотело (и к несчастью слишком удачно) разорвать все
свои связи...
В успехах науки строгий и всеразлагающий анализ постоянно сопровождается
творческою силою синтеза, тем ясновидящим гаданием, которое в людях, одаренных
гением, далеко опережает медленную поверку опыта и анализа, предчувствуя и
предсказывая будущие выводы и всю полноту и величие еще несозданной науки. Это
явление есть явление жизненное; оно заметно в Кеплерах, в Ньютонах, в Лейбницах, в
Кювье и в других им подобных подвижниках мысли; но оно невозможно там, где жизнь
иссякла или заглохла. Сверх того, самая способность аналитическая разделяется на
многие степени, и высшие из них доступны только тому человеку или тому
обществу, которые чувствуют в себе богатство жизни, не боящейся анализа и его всеразла-
гающей силы. У них, и только у них, наука имеет истинную и внутреннюю свободу,
необходимую для ее развития и процветания. У нас анализ возможен, но только в
своих низших степенях. При нашей ученической зависимости от западного мира мы
только и можем позволить себе поверхностную поверку его частных выводов и
никогда не можем осмелиться подвергнуть строгому допросу общие начала или
основы его систем...
Люди, оторванные от жизни народной и, следовательно, от истинного
просвещения, лишенные всякого прошедшего, бедные наукой, не признающие тех великих
духовных начал, которые скрывают в себе жизнь России и которые время и история
должны вызвать наружу, не имеют разумных прав на самохвальство и гордость
перед тем миром, из которого почерпали они свою умственную жизнь, хоть неполную
хоть и скудную.
Раболепные подражатели в жизни, вечные школьники в мысли, они в своей
гордости, основанной на вещественном величии России, напоминают только гордость
школьника — барчонка перед бедным учителем. Слова их изобличаются во лжи
всею их жизнью. Зато это раболепство перед иноземными народами явно не
только для Русского народа, но и для наблюдателей иностранных. Они видят наш разрыв
89

с прошедшею жизнью и говорят о нем часто, Русские с тяжким упреком, а
иностранцы с насмешливым состраданием... Часто видим людей русских и, разумеется,
принадлежащих к высшему образованию, которые без всякой необходимости
оставляют Россию и делаются постоянными жителями чужих краев. Правда, таких
выходцев осуждают, и осуждают даже очень строго. Мне кажется, они более
заслуживают сожаления, чем осуждения: отечества человек не бросит без необходимости и не
изменит ему без сильной страсти; но никакая страсть не движет нашими
равнодушными выходцами. Можно сказать, что они не бросают отечества, или лучше, что у
них никогда отечества не было. Ведь отечество находится не в географии. Эта не
та земля, на которой мы живем и родились и которая в ландкартах обводится
зеленой или желтой краской. Отечество также не условная вещь. Это не та земля, к
которой я приписан, даже не та, которою я пользуюсь и которая мне давала с детства
такие-то или такие-то права и такие-то или такие-то привилегии. Это та страна и тот
народ, создавший страну, с которыми срослась вся моя жизнь, все мое духовное
существование, вся целость моей человеческой деятельности. Это тот народ, с
которым я связан всеми жилами сердца и от которого оторваться не могу, чтобы
сердце не изошло кровью и не высохло. Тот, кто бросает отечество в безумии страсти,
виновен перед нравственным судом, как всякий преступник, пожертвовавший какою
бы то ни было святынею вспышке требования эгоистического. Но разрыв с жизнью,
разрыв с прошедшим и раздор с современным лишают нас большей части
отечества; и люди, в которых с особенною силою выражается это отчуждение,
заслуживают еще более сожаления, чем порицания. Они жалки, как всякий человек, не
имеющий отечества, жалки, как Жид или Цыган, или еще жалче, потому что Жид еще
находит отечество в исключительности своей религии, а Цыган в исключительности
своего племени. Они — жертва ложного развития.
За всем тем, несмотря на наше явное или худо скрытое смирение перед Западом,
несмотря на сознаваемую нами скудость нашего существования, образованность
наша имеет и свою гордость, гордость резкую, неприязненную и вполне убежденную в
своих разумных правах. Эту гордость бережет она для домашнего обихода, для
сношений с жизнью, от которой оторвалась. Тут она является представительницею
иного, высшего мира; тут она смела и самоуверенна, тут гордость ее получает особый
характер. Как гордость рода опирается на воспоминание о том, что "предки наши Рим
спасли", так эта гордость опирается на всех, более или менее справедливых правах
Запада.
"Правда, мы ничего не выдумали, не изобрели и не создали; зато, чего не
изобрели и не создали наши учители, наши, так сказать, братья по мысли на Западе?"
Образованность наша забывает только одно, именно то, что это братство не существует.
Там, на Западе, образованность — плод жизни, и она жива: у нас она заносная, невы-
работанная и незаслуженная трудом мысли, и мертва. Жизнь уже потому, что жива,
имеет право на уважение, а жизнь создала нашу Россию.
Впрочем, это соперничество между историческою жизнью, с одной стороны, и
прививною образованностью, с другой, было неизбежно. Такие два начала не
могли существовать в одной и той же земле и оставаться друг к другу равнодушными:
каждое должно было стараться побороть или переделать стихию, ему
противоположную. В этой неизбежной борьбе выгода была на стороне образованности. От
жизни оторвались все ее высшие представители, весь круг, в котором замыкается и
сосредоточивается все внутреннее движение общественного тела, в котором
выражается его самосознание. Разрозненная жизнь ослабла и сопротивлялась напору лож-
90

ной образованности только громадою своей неподвижной силы. Гордая
образованность, сама по себе ничтожная и бессильная, но вечно черпающая из живых
источников Западной жизни и мысли, вела борьбу неутомимо и сознательно, губя, мало-
помалу, лучшие начала жизни и считая свои губительные успехи истинным
благодеянием, веря своей непогрешимости и пренебрегая жизнью, которой не знает и знать
не хочет...
Эти простые истины ясны доя некнижного ума и недоступны для нашего
просвещения. Перенесенное как готовый плод, как вещь, как формула из чужой стороны, оно
не понимает ни жизни, из которой оно возникло, ни своей зависимости от нее; он
вообще ни с какою жизнью и ни с чем живым сочувствовать не может. Ему доступны
только одни результаты, в которых скрывается и исчезает все предшествовавшее им
жизненное движение. Так вообще весь Запад представляется ему в своем устройстве
общественном и в своем художественном или ученом развитии, как сухая формула,
которую можно перенести на какую угодно почву, исправив мелкие ошибки,
разграфив по статьям и сверив статью со статьею, как простую конторскую книгу, между тем
как сам Запад создан не наукою, а бурною и треволненною историей и в глазах
строгого рассудка не может выдержать ни малейшей аналитической поверки...
С детства мы лепечем чужестранные слова и питаемся чужестранного мыслью;
с детства привыкаем мы мерить все окружающее нас на мерило, которое к нам не
идет, привыкаем смешивать явления самые противоположные: общину с коммуною,
наше прежнее боярство с баронством, религиозность с верою, семейность свою с
феодальным понятием Англичанина об доме (home) или с Немецкою кухонно-сенти-
ментальною домашностью (Häuslichkeit), лишаемся живого сочувствия с жизнью и
возможности логического понимания ее. Какие же нам остаются пути или средства к
достижению истины?
За всем тем мы можем и должны ее достигнуть. Борьба между жизнью и
иноземною образованностью началась с самого того времени, в которое встретились в
России эти два противоположные начала. Она была скрытою причиною и скрытым
содержанием многих явлений нашего исторического и бытового движения и нашей
литературы; везде она выражалась в двух противоположных стремлениях; к
самобытности, с одной стороны, к подражательности — с другой. Вообще можно заметить,
что все лучшие и сильнейшие умы, все те, которые ощущали в себе живые
источники мысли и чувства, принадлежали к первому стремлению; вся бездарность и
бессилие — ко второму...
Мы начали понимать не только темным инстинктом, но истинным и
наукообразным разумением всю шаткость и бесплодность духовного мира на Западе. Очевидно,
что он сам сомневается в себе и ищет новых начал, утратив веру в прежние, и
только утешает себя тем, что называет нашу эпоху — эпохою перехода, не понимая, что
это самое название доказывает уже отсутствие убеждений: ибо там, где есть
убеждение и вера, там есть уже радостные чувства жизни, узнавшей новые цели, а не
горькое чувство перехода неизвестного. Но нам предоставлено было возвести
инстинктивные сомнения западного мира в наукообразные отрицания,— и этот подвиг
должно считать лучшею заслугою нашей современной науки, заслугою, которую наше
образованное общество начало уже оценять, хотя конечно оценило не вполне...
Разумеется, анализ на этом остановиться не может: он пойдет далее и покажет,
что современная шаткость духовного мира на Западе — не случайное и преходящее
явление, но необходимое последствие внутреннего раздора, лежащего в основе
мысли и в составе обществ; он покажет, что начало той мертвенности, которая выража-
91

ется в ХК веке, заключалось уже в составе германских завоевательных дружин и
римского завоеванного мира, с одной стороны, и в односторонности римско-протестант-
ского учения — с другой: ибо закон развития общественного лежит в его
первоначальных зародышах, а закон развития умственного — в вере народной, т.е. в высшей
норме его духовных понятий. Этой истины доказывать не нужно; ибо тот, кто не
понимает, что иное должно было быть развитие просвещения при соборных учениях, а иное
было бы под влиянием арианства или несторианства, тот не дошел еще до
исторической азбуки. Примером же можно бы представить в самом западном мире Англию,
которой современная жизненность и исключительное значение объясняются только
тем, что она (т.е. англосаксонская Англия) никогда не была вполне завоевана,
никогда не была вполне римскою и никогда вполне протестантскою.
По поводу статьи Киреевского
"О характере просвещения Европы..." (50-е годы)
Какие бы ни были преимущества древней Руси в иных отношениях (например, в
том, что расколы еще не отделились и не окостенели в своем отделении), мы
должны помнить, что перед нею мы имеем великое преимущество более определенного
сознания. Вольные или невольные столкновения, мирные и военные, с Западом,
вольное или невольное подражание ему и ученичество в его школах: таковы, может быть,
были орудия, которыми Провидению угодно было дать нам или пробудить в нас эту
умственную силу, которою безнаказанно мы уже не можем пренебрегать.
Велик и благороден подвиг всякого человека на земле: подвиг Русского
исполнен надежды. Не жалеть о лучшем прошедшем, не скорбить о некогда бывшей Вере
должны мы, как западный человек; но, помня с отрадою о живой Вере наших
предков, надеяться, что она озарит и проникнет еще полнее наших потомков; помня о
прекрасных плодах Божественного начала нашего просвещения в старой Руси, ожидать
и надеяться, что, с помощью Божиею, та цельность, которая выражалась только в
отдельных проявлениях, беспрестанно исчезавших в смуте и мятеже многострадальной
истории, выразится во всей своей многосторонней полноте в будущей мирной и
сознательной Руси. Запад, самоосужденный силою своего развившегося рационализма,
предлагает своим сынам только выбор между двумя равно тягостными
существованиями: или безнадежное искание истины по путям, уже признанным за ложные, или
отречение от всего своего прошедшего, чтобы возвратиться к истине, средство
простое и легкое неиспорченному сердцу: полюбить ее, ее прошлую жизнь и ее
истинную сущность, не смущаясь и не соблазняясь никакими случайными и внешними
наплывами, которых не мог избегнуть никакой народ новой истории, создавшей
неизвестное древности общество народов...
Неразумно было бы не ценить того множества полезных знаний, которые мы
уже почерпали и еще черпаем из неутомимых трудов западного мира; а
пользоваться этими знаниями и говорить об них с неблагодарным пренебрежением было бы не
только неразумно, но и нечестно. Предоставим отчаянию некоторых западных людей,
испуганных самоубийственным развитием рационализма, тупое и отчасти
притворное презрение к науке. Мы должны принимать, сохранять и развивать ее во всем том
умственном просторе, которого она требует; но в то же время подвергать ее
постоянно своей собственной критике, просвещенной теми высшими началами, которые
нам исстари завещаны православием наших предков. Таким только путем можем мы
92

возвысить самую науку, дать ей целость и полноту, которых она до сих пор не
имеет, и заплатить сполна и даже с лихвою долг наш западным нашим учителям.
Разумеется, ошибки неизбежны; но истина дается тому, кто ее ищет добросовестно, а
всякая истина служит Богу.
Печатается по изданию: СочиненияАС. Хомякова.
Издание четвертое. М., 1914. Т. I. С. 3-5, 11-14,
22-23, 32-35, 44-47, 64-68, 256-257.
О юридических вопросах. Письмо к издателю "Русской беседы"
(1857)*
Суд присяжных (разумеется, английский, а не жалкий его выродок,
французский) имел на английскую историю такое благодетельное влияние, которого еще и
не догадались оценить историки. Да, самая вера в голод, которым вымучивается
единогласие, есть явление великого нравственного чутья. Где нет личностей (они
устроены самым правилом суда присяжных), там спасающий невинного втрое
перетерпит против того, кому хочется казни виноватого.
Для нашей России эти соображения по преимуществу важны. Наша такая земля,
которая никогда не пристрастится к так называемой практике гражданских
учреждений. Она верит высшим началам, она верит человеку и его совести; она не верит
и никогда не поверит мудрости человеческих расчетов и человеческих
постановлений. От того-то и история ее представляет такую, по-видимому, неопределенность и
часто такое неразумение форм; а в то же время, вследствие той же причины, от
начала этой истории, постоянно слышатся такие человеческие голоса, выражаются
такие глубоко-человеческие мысли и чувства, которых не встречаем в истории других,
более блестящих и, по-видимому, более разумных общественных развитии. Для
России возможна одна только задача: быть обществом, основанным на самых высших
нравственных началах; или иначе...
Все, что благородно и возвышенно; все, что исполнено любви и сочувствия к
ближнему; все, что основывается на самопожертвовании,— все это заключается в
одном слове: Христианство. Для России возможна одна только задача: сделаться
самым христианским из человеческих обществ. От этого, к мелкому, условному,
случайному она была и будет всегда разнодушною: годно оно — она примет; не годно —
подолит да перебудет, а все-таки к цели пойдет. Эта цель ею сознана и высказана
сначала; она высказывалась всегда, даже в самые дикие эпохи ее исторических смут.
Если когда-нибудь позже и переставали ее выражать, внутренний дух народа никогда
не переставал ее сознавать. От чего дана нам такая задача? Может быть, отчасти
вследствие особого характера нашего племени; но без сомнения от того, что нам, по
милости Божией, дано было Христианство во всей его чистоте, в его братолюбивой
сущности...
Такова причина, почему мы не можем удовлетворяться иноземным, почему
почти все вопросы жизни и мысли требуют у нас своего решения, почему мы не можем
дома прилагать европейские мерки к своим понятиям, даже в вопросах
второстепенных, каковы, напр., вопрос о памятниках, о веселой благотворительности и т.д. Что
хорошо для Француза, Немца, Латыша, Англичанина, то еще для нас может быть очень
плохо. С этой точки зрения, кажется, должно смотреть и на вопрос об усовершенст-
* Впервые напечатано в журнале: Русская беседа. 1858. Кн. 2-я.
93

вовании суда и на другой, именно сельскохозяйственный вопрос... Селянин должен быть
не только вольным наемщиком, выводящим плод из земли других: он должен быть
владельцем в общественной собственности. Он должен быть не только вольным
тружеником в вещественной работе братии своих: он должен быть еще и честным
служителем в духовном труде общества по своей мере,— в суде и управе своей общины.
Таким образом, святая сила слабых ляжет нравственною основою непоколебимой силы
всего гражданского союза и даст ему первое место между всеми общественными
организмами. Не так ли?
Задача, издревле нам определенная, не легка: историческая судьба налагает труд
по мере почести. Путь наш должен был быть тяжелым. Легко размножение
инфузорий и зоофитов: болезненно рождение человека. Но отрекаться от своей задачи мы
не можем, потому что такое отречение не обошлось бы без наказания. Вздумали бы
мы быть самым могучим, самым материально-сильным обществом? Испробовано. Или
самым богатым, или самым грамотным, или даже самым умственно-развитым
обществом? Все равно: успеха бы не было ни в чем. Почему? Тут нет мистицизма, скажу
я тем, которым, по некоторой слабости понимания, всюду мерещется мистицизм,—
просто потому, что никакая низшая задача не получит всенародного сознания и не
привлечет всенародного сочувствия, а без того успех невозможен. Нечего делать;
России надобно быть или самым нравственным, т.е. самым христианским из всех
человеческих обществ, или ничем; но ей легче вовсе не быть, чем быть ничем.
Печатается по изданию: Сочинения A.C. Хомякова.
М., 1914. Т. 3. С. 334-337.
В.Ф. ОДОЕВСКИЙ
Записки для моего праправнука о русской литературе (1840)*
Отлагая всякое чувство патриотизма в сторону, я думаю, что нет ни одной
литературы интереснее русской... она любопытна как приготовление к какой-то русской,
до сих пор нам непонятной литературе,— непонятной тем более, что Россия юна,
свежа, когда все вокруг ее устарело и одряхло. Мы новые люди посреди старого века:
мы вчера родились, хотя и знаем все, что было до нашего рождения; мы дети с
опытностью старца, но все дети: явление небывалое в летописях мира, которое делает
невозможными все исторические исчисления и решительно сбивает с толка всех
европейских умников, принимавшихся судить нас по другим!.. Мы ни на кого не похожи
и для нас нет данных, по которым бы, как в математическом уравнении, можно
было определить наше неизвестное. Россия еще живет в героическом веке; ее рапсоды**
еще не являлись. Мы еще предметы для поэзии, а не поэты. В такую историческую
минуту народа — трудно судить о его литературе; ибо литература есть последняя
степень развития народа: это духовное завещание, которое оставляет народ, прибли-
* Одоевский Владимир Федорович (1803 или 1804-1869), князь — писатель, философ, музыкальный
критик. "Записки" впервые опубликованы в 1840 г. в журнале: Отечественные записки. Т. XII.
** Рапсод — странствующий певец в Древней Греции, певший под аккомпанемент лиры эпические
песни.
94

жающийся ко гробу, чтоб не совсем исчезнуть с лица земли... Исторический
период, в котором мы находимся, производит еще особенную черту в нашей литературе:
подражание. Наш народный характер, наша государственная жизнь, место,
занимаемое нами на земном шаре,— все это так огромно, так полно силы и поэзии, что не
может вместиться в литературу; оттого мы пропускаем себя мимо и глядим лишь на
других.
Русские ночи (1844)*
Запад гибнет!.. Пока он собирает свои мелочные сокровища, пока предается
своему отчаянию — время бежит, а у времени есть собственная жизнь, отличная от
жизни народов; оно бежит, скоро обгонит старую, одряхлевшую Европу — и, может быть,
покроет ее теми же слоями недвижного пепла, которыми покрыты огромные здания
народов древней Америки — народов без имени... Где же ныне шестая часть света,
определенная провидением на великий подвиг? Где ныне народ, хранящий в себе
тайну спасения мира? Где сей призванный... где он? Куда увлекло нас высокое
чувство народной гордости? Не этим ли языком говорили все народы, вступавшие на
поприще жизни? Они также мечтали видеть в себе разрешение всех тайн человека,
зародыш и залог блаженства вселенной!..
Много царств улеглось на широкой груди орла русского! В годину страха и
смерти один русский меч рассек узел, связывающий трепетную Европу,— и блеск
русского меча доныне грозно светится посреди мрачного хаоса старого мира... Все
явления природы суть символы одно другому: Европа назвала русского избавителей.
В этом имени таится другое, еще высшее звание, которого могущество должно
проникнуть все сферы общественной жизни: не одно тело должны спасти мы — но и
душу Европы!
Мы поставлены на рубеже двух миров: протекшего и будущего; мы новы и
свежи; мы не причастны преступлениям старой Европы; пред нами разыгрывается ее
странная, таинственная драма, которой разгадка, может быть, таится в глубине
русского духа; мы — только свидетели; мы равнодушны; ибо уже привыкли к этому
странному зрелищу; мы беспристрастны, ибо часто можем предугадать развязку, ибо
часто узнаем пародию вместе с трагедией... Нет, недаром провидение водит нас на
эти сатурналии, как некогда спартанцы водили своих юношей смотреть на
опьяненных варваров!
Велико наше звание и труден подвиг! Все должны оживить мы! Наш дух вписать
в историю ума человеческого, как имя наше вписано на скрижалях победы. Другая,
высшая победа — победа науки, искусства и веры — ожидает нас на развалинах
дряхлой Европы. Увы! может быть, не нашему поколению принадлежит это великое
дело! Мы еще слишком близки к зрелищу, которое было пред нашими глазами! Мы еще
надеялись, мы еще ожидали прекрасного от Европы! На нашей одежде еще остались
знаки праха, ею возмущенного. Мы еще разделяем ее страдания! Мы еще не
уединились в свою самобытность. Мы струна не настроенная — мы еще не поняли того
звука, который мы должны занимать во всеобщей гармонии. Все эти страдания — удел
века или удел человечества? Мы еще не знаем!.. Тебя, новое поколение, тебя ждет
новое солнце... Соедини же в себе опытность старца с силою юноши; не щадя сил,
выноси сокровища науки из-под колеблющихся развалин Европы — и, вперя глаза свои
* "русские ночи" впервые полностью опубликованы в 1844 г. в первом томе сочинений Одоевского.
95

в последние судорожные движения издыхающей, углубись внутрь себя! в себе, в
собственном чувстве ищи вдохновения, изведи в мир свою собственную, непрививную
деятельность, и в святом триединстве веры, науки и искусства ты найдешь то
спокойствие, о котором молились отцы твои. Девятнадцатый век принадлежит России!..
Был на сем свете великий естествоиспытатель, по имени Петр Великий; ему
достался на долю организм чудный, достойный его духа. Глубоко вникнул Великий в
строение этого чудного мира; он нашел в нем размеры огромные, силы исполинские,
крепкие, закаленные зубчатые колеса, прочные упоры, быстрые шестерни — но этой
огромной системе сил недоставало маятника; оттого мощные элементы этого мира
доходили до действий, противоположных существу их; чувство силы тянулось к
совершенной беспечности, поглотившей племена азийские; многосторонность духа,
выражавшаяся дивною восприимчивостью и сродная чувству истины, не находила
себе пищи и вяла в бездействии; еще несколько веков этих мгновений в жизни
народа — и мощный мир изнурил бы себя собственной своею мощью. Великий знаток
природы и человека не отчаялся; он видел в своем народе действие иных стихий, почти
потерявшихся между другими народами: чувство любви и единства, укрепленное
вековою борьбою с враждебными силами; видел чувство благоговения и веры,
освятившее вековые страдания; оставалось лишь обуздать чрезмерное, возбудить заснувшее.
И великий мудрец привил к своему народу те второстепенные западные стихии,
которых ему недоставало: он умирил чувство разгульного мужества — строением;
народный эгоизм, замкнутый в сфере своих поверий,— расширил зрелищем западной
жизни; восприимчивости — дал питательную науку. Прививка была сильна;
протекли времена, чуждые стихии усвоипись, умирили первобытных — и новая, горячая кровь
полилась в широких жилах исполина; все чувства его пришли в деятельность;
напружились дебелые мышицы; он вспомнил все неясные мечты своего младенчества,
все, до того непонятные ему, внушения высшей силы; он откинул одни, дал тело
другим,— вздохнул вольно дыханием жизни, поднял над Западом свою мощную главу,
опустил на него свои светлые, непорочные очи и задумался глубокою думою.
Запад, погруженный в мир своих стихий, тщательно разрабатывал его, забывая
о существовании других миров... Запад произвел все, что могли призвесть его
стихии,— но не более; в беспокойной, ускоренной деятельности он дал развитие одной
и задушил другие. Потерялось равновесие, и внутренняя болезнь Запада отразилась
в смутах толпы и в темном, беспредметном недовольстве высших его деятелей.
Чувство самосохранения дошло до щепетильного эгоизма и враждебной
предусмотрительности против ближнего; потребность истины — исказилась в грубых требованиях
осязания и мелочных подробностях; занятый вещественными условиями вещественной
жизни, Запад изобретает себе законы, не отыскивая в себе их корня; в мир науки и
искусства перенеслись не стихии души, но стихии тела; потерялось чувство любви,
чувство единства, даже чувство силы, ибо исчезла надежда на будущее; в
материальном опьянении Запад прячет на кладбище мыслей своих великих мыслителей — и
топчет в грязь тех из них, которые сильным и святым словом хотели бы заклясть его
безумие.
Чтобы достигнуть полного гармоничного развития основных, общечеловеческих
стихий,— Западу, несмотря на всю величину его, недоставало другого Петра,
который бы привил ему свежие, могучие соки славянского Востока!
Между тем, что не совершилось рукой человека, то совершается течением
времен.— Недаром человек, увлеченный, по-видимому, мгновенным прибытком,
усовершенствует способы сообщения; недаром люди теснятся друг к другу, как низшие жи-
96

вотные, чуя опасность. Чует Запад приближение славянского духа, пугается его, как
наши предки пугались Запада. Неохотно замкнутый организм принимает в себя
чуждые ему стихии, хотя они бы должны были поддержать бытие его,— а между тем
он тянется к ним невольно и бессознательно, как растение к солнцу.
Не бойтесь, братья по человечеству! Нет разрушительных стихий в славянском
Востоке — узнайте его, и вы в том уверитесь; вы найдете у нас частию ваши же
силы, сохраненные и умноженные, вы найдете и наши собственные силы, вам
неизвестные, и которые не оскудеют от раздела с вами. Вы найдете у нас зрелище новое
и для вас доселе неразгаданное: вы найдете историческую жизнь, родившуюся не в
междоусобной борьбе между властию и народом, но свободно, естественно
развившуюся чувством любви и единства, вы найдете законы, изобретенные не среди
волнения страстей и не для удовлетворения минутной потребности, не занесенные
чужестранцами, но медленно, веками поднявшиеся из недр родимой земли; вы
найдете верование в возможность счастия не одного большого числа, но в счастие всех и
каждого; вы найдете даже в меньших братьях наших то чувство общественного
единения, которого тщетно ищете, взрывая прах веков и вопрошая символы будущего;
вы поймете, отчего ваш папизм клонится к протестантизму, а протестантизм к
папизму, т.е. каждый к своему отрицанию, и вы поймете, отчего лучшие ваши умы,
углубляясь в сокровищницу души человеческой, нежданно для самих себя выносят из
оной те верования, которые издавна сияют на славянских скрижалях, им неведомых;
вы изумитесь, что существует народ, который начал свою литературную жизнь, чем
другие кончают,— сатирою, т.е. строгим судом над самим собою, отвергающим
всякое лицеприятие к народному эгоизму; вы изумитесь, узнав, что есть народ,
которого поэты, посредством поэтического магизма, угадали историю прежде истории —
и нашли в душе своей те краски, которые на Западе черпаются из медленной, давней
разработки веков исторических; вы изумитесь, узнав, что существует народ,
понимающий музыкальную гармонию естественно, без материального изучения; вы изумитесь,
узнав, что не все мелодические дороги истоптаны и что художник, порожденный
славянским духом, один из членов триумвирата*, сохраняющего святыни
развращенного, униженного, опозоренного на Западе искусства, нашел путь свежий, не початый;
наконец, вы уверитесь, что существует народ, которого естественное влечение — та
всеобъемлющая многосторонность духа, которую вы тщетно стараетесь возбудить
искусственными средствами; вы уверитесь, что существует народ, которого самые
льды и снега, вас столько устрашающие, заставляют невольно углубляться внутрь, а
извне побеждать враждебную природу; вы преклоните колено перед неизвестным вам
человеком <М.В. Ломоносовым. -#.Ф.>, который был и поэтом, и химиком, и
грамматиком, и металлургом, прежде Франклина низвел гром на землю — и писал
историю, наблюдал течение звезд — и рисовал мозаики стеклом, им отлитым,— и в
каждой отрасли подвинул далеко науку; вы преклоните колено пред Ломоносовым,
этим самородным представителем многосторонней славянской мысли, когда
узнаете, что он, наравне с Лейбницем, с Гете, с Карусом, открыл в глубине своего духа ту
таинственную методу, которая изучает не разорванные члены природы, но все ее
части в совокупности, и гармонически, втягивает в себя все разнообразные знания...
Печатается по изданию: Одоевский В. Ф.
Сочинения. В 2 т. Русские ночи. М., 1981. Т. 1. Статьи.
С. 200-203. 242-245, 262-263.
* Мендельзон-Бартольди, Берлиоз, Глинка. {Прим. А.Ф. Одоевского.)
97

M.П. ПОГОДИН
Письмо к государю цесаревичу Великому князю
Александру Николаевичу (1838)*
Россия! что это за чудное явление на позорище мира! Россия — пространство в
10 тысяч верст длиною по прямой линии от средней почти реки Европейской чрез всю
Азию и Восточный Океан до дальних стран Американских! Пространство в 5 тысяч
верст шириной от Персии, одного из южных государств Азиатских, до края
обитаемой земли,— до северного полюса. Какое равняется с нею? с ее половиною?
Сколько равняются ее двадцатым, пятидесятым долям?
Россия — население из 60 миллионов человек, коих счесть было возможно,
кроме тех, коим еще счету нет, население, которое ежегодно увеличивается миллионом
и скоро дойдет до ста. Где такая многочисленность? О Китае говорить нечего, ибо
его жители, без сообщения, составляют мертвый капитал Истории, и,
следовательно, не идут к нашим соображениям.
А если мы прибавим к этому количеству еще 30 миллионов своих братьев,
родных и двоюродных, Славян, рассыпанных по всей Европе от Константинополя до
Венеции и от Морей до Балтийского и Немецкого морей, Славян, в которых течет
одна кровь с нашею, которые говорят одним языком и, следовательно, по закону
природы, нам сочувствуют, которые, несмотря на географическое и политическое
разлучение, составляют одно нравственное целое с нами, по происхождению и языку!
Вычтем это количество из соседней Австрии и Турции, а потом из всей Европы, и
приложим к нашему. Что останется у них, и сколько выйдет нас? Мысль останавливается,
дух захватывает!.. Девятая часть всей обитаемой земли, и чуть ли не девятая часть
моего народонаселения! Пол-экватора, четверть Меридиана!
Но пространство, многолюдство не составляют еще единственного условия
могущества...
Россия — государство, которое заключает в себе все почвы, все климаты, от
самого жаркого до самого холодного, от знойных окрестностей Еривани до ледовитой
Лапландии, которое обилует всеми произведениями, нужными для продовольствия,
удобства, наслаждения жизнью, сообразно с нынешнею степенью ее развития,—
целый мир какой-то самодовольный, независимый, абсолютный. Многие из сих
произведений таковы, что порознь составляют источники благосостояния в продолжение
веков для целых больших государств, а она имеет их в совокупности.
Золота и серебра, коие почти перевелись в Европе, мы имеем горы, и в запасе еще
целые хребты не початые. Железа и меди,— пусть назначат какое угодно количеств
во,— на следующий год оно будет доставлено исправно на Нижегородскую ярмарку.
Хлеба,— мы накормим всю Европу в голодный год. Леса,— мы ее обстроим, если бы
она, оборони Боже, выгорела. Льна, пеньки, кожи,— мы ее оденем и обуем.
* Погодин Михаил Петрович (1800-1875) — историк, писатель, журналист. В 1827-1830 гг. издавал
журнал "Московский вестник", в 1841-1856 гг. журнал "Москвитянин". С 1841 г. академик Петербургской
академии наук. Вступительное письмо о русской истории написано в конце 1838 г. по желанию
цесаревича (будущего императора Александра III). Предполагалось, что таких писем будет несколько. Однако
продолжения не последовало, так как граф С.Г. Строганов, который не был согласен с содержанием письма,
не передал его наследнику престола. Погодин напечатал письмо только в 1867 г.
98

Сахар только что начинает, почти со вчерашнего дня, обрабатываться, и скоро,
говорят, мы не станем его выписывать.
Для вина — длинные берега Черного и Каспийского морей, Крым, Кавказ,
Бессарабия ожидают делателей, и владельцы Бургундские, Шампанские стараются
закупать себе участки в этих краях. Шерсть мы отпускаем даже теперь, и Новоросийский
край, древнее раздолье кочевых племен, представляет столько тучных пастбищ, что
стада несметные могут там разводиться, и мы не позавидуем ни каким мериносам
Испании и Англии.
Для шелководства есть целые удобные страны. Говорить ли о рогатом скоте,
рыбе, соли, пушных зверях? В чем есть нужда нам, и чего мы не можем получать дома?
Чем не можем снабжать других? И все это мы видим, так сказать, наружу, на
поверхности, близко, под глазами, под руками, а если еще спуститься глубже, осмотреть
далее! Не проходят ли беспрестанно слухи, что там открылись слои каменного угля, на
несколько сот верст длиною, там оказался мрамор, там приискались алмазы и
другие драгоценные камни!
Это произведения естественные, сырые, но где есть больше удобств для
заведения фабрик при такой дешевизне работы, при таких умеренных нуждах и
требованиях работников? Давно ли на фабрики обращено внимание, и на какую высоту они
уже поднялись! Что мы увидели на последних выставках народной промышленности!
Что говорят об успехах суконных, бумажных фабрик, москотильных заводов!
А торговля может ли где либо процветать более, при таком обширном
кругообращении, смежности с морями, потребности чужих краев и близости к богатым
странам Азиатским, Персии, Индии, Китаю? Страшно ли России соперничество Англии
со всеми ее пароходами, хоть но Евфрату и Нилу, и железными дорогами через Суе-
цы и Панамы?
Конечно, многого нет в действительности из того, что я сказал здесь, но я
говорю о возможности, еще более о легкости и удобстве. И в самом деле, что из
сказанного не может начаться завтра, если оно будет нужно, и если на то последует
Высшая воля?
Да, физические силы достигли в возможности до высочайшей степени, на какой
они не стояли и не стоят нигде в Европе, и перед ними простирается еще
необозримое поприще для развития. Одни ее исполинские силы значат уже много, когда мы
вспомним, что производили они в мире древнем и новом.
Но они не значат еще ничего в сравнении с нравственными силами, с
благоприятными обстоятельствами, в каких Россия находится в отношении к остальному миру.
Из нравственных сил укажем прежде всего на свойства Русского народа, его
толк и его удаль, которым нет имени во всех языках Европейских, его понятливость,
терпение, покорность, деятельность в нужных случаях,— какое-то счастливое
сочетание свойств человека северного и южного. Образование и просвещение
принадлежат почти кастам в Европе, хотя открытым для всех, но все — кастам, и низшие
сословия, с немногими исключениями, отделяются каким-то тупоумием, заметным
путешественнику с первого взгляда. А на что не способен Русский человек?
Представлю несколько примеров, обращу внимание на случаи, какие повторяются ежедневно
перед нашими глазами. Взглянем на сиволапого мужика, которого вводят в
Рекрутское Присутствие. Он только что взят от сохи, он смотрит на все из поддобья, не
может ступить шагу, не задевши, это увалень, настоящий медведь, национальный зверь
наш. И ему уже за 30, иногда под сорок лет. Время ли, кажется, перерождаться! Но
ему забреют лоб, и через год его уже узнать нельзя: он марширует в первом гвардей-
99

ском взводе и выкидывает ружьем не хуже иного тамбур-мажора, проворен, легок,
ловок, и даже изящен на своем месте. Этого мало: ему дадут иногда в руки волтор-
ну, фагот или флейту, и он, полковой музыкант, начнет вскоре играть на них так, что
его заслушается проезжая Каталани или Зонтаг.
Поставят этого солдата под ядра — он станет и не шевельнется, пошлют на
смерть — пойдет и не задумается, вытерпит все что угодно: в знойную пору наденет
овчинный тулуп, а в трескучий мороз пойдет босиком, сухарем пробьется неделю, а
форсированными своими маршами не уступит доброй лошади,— и Карл XII, Фридрих
Великий, Наполеон, судьи не пристрастные, отдают ему преимущество перед всеми
солдатами в мире, уступают пальму победы. Русский крестьянин делает себе все
сам, своими руками: топор и долото заменяют ему все машины, а ныне многие
фабричные произведения изготовляются в деревенских избах. Посмотрите, какие узоры
выводят от руки сборные ребятишки в Школе Рисования и в Мещанском Отделении
Архитектурного Училища! Как отвечают о физике и химии крестьяне, ученики
удельных и земледельческих Школ? Какие успехи оказывает всякая сволочь в Московском
художественном классе? А сколько бывает изобретений удивительных, какие
остаются без следствия, за недостатком путей сообщения и гласности? Один
простолюдин заменяет силу гидравлического пресса каким-то простым деревянным
снарядом, другой сообщает льну мягкость шелка, третий чертит планы в состязании с
великими архитекторами. Глубокое познание книг Священного Писания, философские
размышления, по отношениям богословия к философии, принадлежат к нередким
явлениям в простом народе. Молодое поколение Русских ученых, отправленных
заниматься в чужие края, при начале нынешнего царствования, заслужило одобрение
первоклассных Европейских профессоров, которые, удивляясь их быстрым
блестящим успехам, предлагают им почетное место в рядах своих. Все это доказательства
народных способностей.
Вот сколько сил нравственных, в дополнение к физическим.
Впрочем, случается иногда, что собрание сил не может быть приведено в
действие, и потому теряет много из своего значения, подобно капиталу, который тогда
только производит, когда употребляется, а, в противном случае, мертв. Совсем не то в
России. Все ее силы, физические и нравственные, составляют одну огромную
машину, расположенную самым простым, удобным образом, управляемую рукою одного
человека, рукою Русского Царя, который, во всякое мгновение, единым движением,
может давать ей ход, сообщать какое угодно Ему направление, и производить какую
угодно быстроту. Заметим, наконец, что эта машина приводится в движение не по
одному механическому устройству. Нет она вся одушевлена, одушевлена единым
чувством, и это чувство, заветное наследство предков, есть покорность,
беспредельная доверенность и преданность Царю, который для нее есть Бог земный.
Спрашиваю, может ли кто состязаться с нами, и кого не принудим мы к
послушанию? В наших ли руках политическая судьба Европы, и следственно судьба мира,
если только мы захотим решить ее?
Печатается по изданию: русский заграничный
сборник. Письма и статьи М. Погодина о политике
России в отношении славянских народов и Западной
Европы. Leipzig, 1862. Ч. IV — Тетрадь II.
Berlin-Paris-London, 1860. С. 2-8.
100

Петр Великий (1841)*
Говорят: Петр Великий, введя Европейскую цивилизацию, поразил Русскую
национальность,— это самое главное и благовидное обвинение.
Допустим сначала так, но — спрошу я обвинителей, возможно ли было России
уклониться от Европейской цивилизации, хотя б она имела для нас много неприличных,
даже вредных свойств?
Россия есть часть Европы, составляет с нею одно географическое целое, и
следовательно, по физической необходимости, должна разделять судьбу ее, и
участвовать в ее движении, как планета повинуется законам своей солнечной системы.
Может ли планета перескочить из одной сферы в другую? Может ли Россия оторваться
от Европы? Волею и неволею, она должна была подвергнуться влиянию Европы,
когда концентрические круги западного образования, распространяясь беспрестанно
далее и далее, приблизились к ней, и начали ее захватывать. Назовите это образование,
пожалуй, чумою,— но для такой чумы, самой тонкой, самой упругой, не существует
никаких застав, никаких карантинов, никаких таможен, никаких преград. Эфир все-
проницающий, зло необходимое, неизбежное!
Можем ли мы теперь отказаться от употребления машин, от употребления паров,
железных дорог? Не можем, даже потому только, что живем в Европе. Не можем —
пары принесутся сами и повезут нас по Волге, по Днепру, по Черному морю, будут
ткать нам сукно, тянуть бумагу; железные дороги придут сами, и лягут по нашим
гатям, как прежде пришли и установились типографические станки, как прежде
пришли и грянули пушки. Если Австрийцы будут поспевать из Вены до Варшавы в день,
то как же нам ехать туда неделю!
Точно так же, прежде Петра Великого, мы не могли отказаться от пороха, от ог^
нестрельного оружия, иначе были б побиты на первом сражении, и нас бы не стало...
Вопрос наш о преобразовании, или принятии западного элемента, получает теперь
совсем иную форму, вот какую: могло ль необходимое столкновение, сближение
России с Европою, произойти иначе? Не лучше ли б было при оном совсем не
действовать? Признаюсь: вообразить на его месте Феодора или Иоанна я не могу, не
почувствовав трепета во всем составе своем о самобытности России. Или нельзя было
действовать и распоряжаться лучше Петра Великого? Нельзя ли было взять в руки
этот меч обоюду-острый осторожнее, ловчее, искуснее Петра Великого? Кто
осмелится отвечать на такой вопрос, кто скажет: можно? Не знаю; по крайней мере не я.
Я не берусь ни за что на свете предложить другой план Полтавского сражения,
другой проект Ништадского мира...
В заключение этого рассуждения о преобразованиях, я обращу внимание новых
судей на прежние два периода преобразований, даже более внутренних, более
глубоких, действительных, и обнимавших все сословия, а не одно какое-либо в
особенности, которые как будто совсем позабываются ими: я говорю о Норманнах, коими из
Славянского мирного, патриархального семейства образовано бранное государство,
и о Монголах, коими потрясен был весь характер народный, и изменились все
гражданские отношения. Тот и другой переворот были необходимы: нельзя было
уклониться от Норманнов и оставаться в патриархальном состоянии; нельзя было укрыться от
Монголов и сохранить формы времен средних; точно так же нельзя было не
подпасть Европейскому влиянию в XVIII веке, и счастье России, что на это время
посылал ей Бог Петра Великого.
* Статья открывала первый номер журнала "Москвитянин", вышедший 1 января 1841 г.
101

Петра Великого осуждают еще за то, что он возбудил будто пристрастие к
иностранному. Согласен — это пристрастие все еще господствует в России и
причиняет много вреда, поражая Русские таланты обидной недоверчивостью на пути
совершенствования, препятствуя их свободному развитию, касаясь самых
чувствительных струн национального сердца. Согласен, что одно слово — Англичанин, Немец,
Француз, кто бы то ни было, лишь бы не Русский, дает еще в нашем обществе
часто право на учтивость, доверенность, уважение и, наоборот, одно слово —
Русский — возбуждает недоверчивость, подозрительность; но Петра Великого не
посмею и я обвинять в этом пристрастии, в этом оскорблении отечества, хотя оно и
ведет свое начало от его царствования; также не посмею, как Гуттенберга за
дурные и вредные книги.
Петр любил иностранцев, это правда, но отнюдь не в обиду своих подданных. Он
привлекал их к себе, находа между ними, и очень естественно, более людей способных
и готовых для исполнения его планов; но он имел полную доверенность к Русским. Да!
без этой доверенности, которая, отрасль веры, есть мать всех великих действий
общественных,— без этой доверенности, говорю, могли б он, после Нарвы, подумать одну
минуту о борьбе с Карлом XII, мог ли б он исполнить сотую долю своих предприятий?
Он имел доверенность к Русским, и Русские не обманули его. Нарвские беглецы
разбили непобедимых Шведов со всею их Европейскою тактикою. Петру Великому
служили Крюйсы, де Кроа, Вейды; но Лифляндию покорил ему Шереметев, поразить
Шведов под Полтавою помог 1Меншиков, разбивать вражеские флотилии Голицын.
Сам он был Русским человеком по преимуществу, со всеми Русскими
добродетелями, страстями и недостатками.
Следовательно, наше пристрастие к иностранцам есть только злоупотребление
случайного отношения его к ним. Впрочем, скажу здесь несколько и в оправдание:
пристрастие к иностранцам есть наследственный порок всех Славянских племен, от
самой глубокой древности, порок, в коем обвиняют их даже чужие писатели. Что
наше, того нам и не надо,— вот, к прискорбию, девиз, в некоторых отношениях,
Славянских Историй, который изгладится в той мере, как распространится истинное
просвещение.
Петр Великий, введя образование западное, прервал, говорят, отечественное,
воспрепятствовал естественному его развитию. Это образование было, точно, но оно
и есть. Любя с самых юных лет толкаться в народе, начинать разговоры на
постоялых дворах, базарах и гуляньях, заводя знакомства в деревнях и рядах я встречал и
встречаю часто, между воспитанниками Псалтыри и Часослова, людей высокого
просвещения и образа мыслей, здравомыслящих, благородных, талантливых. С
длинными своими бородами, в долгополых кафтанах, с грубыми приемами и нестройною
речью, они стоят на высокой нравственной ступени, и служат для меня
представителями того пред-Петровского религиозного, духовного образования, которое я считаю
вообще предназначенным собственно России. Но Петр Великий не мешал этому
образованию, прививая западное только к высшим сословиям. Кроме некоторых
случайных, временных обстоятельств, по соприкосновению с прочими государственными
делами, он работал на другом поле. Петр Великий не вырывал книг и рукописей из
рук их. И они остались, приносят свои плоды. Смотря на этих людей, я вижу только,
что с формами Петра Великого они сделали б гораздо более добра, принесли б
более пользы отечеству и человечеству...
И не одной Русской Истории принадлежит Петр Великий. Всеобщая История
имеет полное право на этого сына судеб...
102

Я говорил о западном образовании и его влиянии на нас со стороны
отрицательной,— я осмелился даже сравнить оное с чумою, называл злом неизбежным,— но оно
имеет свою сторону положительную, свое добро неотъемлемое. Два государства
были в древнем мире, Римское и Греческое; на развалинах Римского государства
основались все западные государства; Греческое представляется Россией. Западные
государства приняли Христианскую веру из Рима, Россия из Константинополя, церковь
Римская и Греческая. Образование западное отличается точно так же от
восточного: одному принадлежит исследование, другому верование; одному беспокойство,
движение, другому спокойствие, пребываемость; одному неудовольствие, другому
терпение; стремление вне и внутрь, сила средобежная и средостремительная, человек
западный и восточный. Оба эти образования, отдельно взятые, односторонние,
неполны, одному недостает другого.
Они должны соединиться между собою, пополниться одно другим, и произвести
новое полное образование западо-восточное, Европейское-Русское.
Вот здесь лицо Петра Великого получает для меня общеисторическое значение,
как основателя соединения двух всемирных образований, как начинателя новой
эпохи в Истории человечества! Вот здесь сердце мое начинает биться сильнее, при
сладостной мечте, что моему отечеству суждено явить миру плоды этого
вожделенного, вселенского просвещешш, и освятить Западную пытливость Восточною Верою.
Западное образование, принесенное Петром Великим, взяло у нас
преимущество сначала над домашним национальным образованием,— и очень естественно:
младшее государство в Европе, как младшее дитя в семействе, подвергается всегда
влиянию старших. Но теперь мы начинаем освобождаться из-под этого насильем
венного ига Европейского; мы начинаем думать о собственных своих стихиях,
пользоваться Европейским опытом, наукою, искусством, с рассуждением, не
безусловно, откидывать ненужное для себя, неприличное, несвойственное, покушаемся
выражать свою национальность в слове, в мысли, в деле, в жизни.
Печатается по изданию: Историко-крптические
отрывки. М. Погодин. М., 1846. С. 344-345,350-359.
За русскую старину (1845)*
У нас не было рабства, не было пролетариев, не было ненависти, не было
гордости, не было инквизиции, не было феодального тиранства, за то было отеческое
управление, патриархальная свобода, было семейное равенство, было общее
владение, была мирская сходка: одним словом, в среднем веке было у нас то, об чем так
старался Запад уже в Новом, не успел еще в Новейшем, и едва ли может успеть в
Будущем. Мы явили свои добродетели и свои пороки, мы совершили свои подвиги, мы
имели свои прекрасные моменты, мы можем указать на своих великих людей...
Доказывать, что Русская История имела свой Средний век, не значит ли
доказывать, что белокурый может также называться человеком, как и черноволосый? Не
значит ли доказывать, что между всякими двумя краями всегда бывает средина?..
Разве нужно сказывать, разве нужно кому-нибудь напоминать, что на Руси не
было, например, Парижа или Лондона? Это знает всякий, и не будет спорить никто. У
* Статья является ответом на появившуюся в 1845 г. в № 25 "Московских ведомостей" статью
редактора газеты Е.Ф. Корша "Бретань и ее жители", в которой утверждалось, что Россия в своем развитии не
прошла через период средних веков.
103

нас, разумеется, не было Парижа, но была Москва; у нас не было Товера, но был
Кремль; у нас не было Западного Среднего века, но был Восточный, Русский,— что
и хотел я доказать, довести до сведенияавтора и его читателей, а может быть, и
последователей.
Петр Великий, по необходимости, вследствие естественных географических
отношений России к Европе, должен был остановить народное развитие, и дать ему на
время другое направление...
Но прошло уже слишком сто лет, как он скончался, и полтораста, как он начал
действовать, а новое время идет быстрее древнего. Период Петров оканчивается:
главнейшие дела его довершены, первая задача его решена, ближайшая цель его
достигнута, то есть: Северные враги наши смиренны, Россия заняла почетное место в
политической системе государств Европейских, приняла в свои руки Европейское
оружие, и привыкла обращать оное с достаточною ловкостью, может по усмотрению
употреблять все Европейские средства и пособия для дальнейшего развития своей
собственной, на время замиравшей, жизни, во всех ее отраслях.
Занимается заря новой эры: Русские начинают припоминать себя и уразумевать
требования своего времени; для избранных становится тяжким иностранное иго,
умственное и ученое; они убеждаются, что, склоняясь под оным, они не могут
произвести ничего самобытного, что чужеземные семена не принимаются, не пускают
корней, или производят один пустоцвет/они убеждаются, что для собрания собственной
богатой жатвы нельзя поступать пока иначе, как возделывать свою землю, то есть,
разрабатывать свой язык, углубляться в свою историю, изучать характер, проникать
в дух своего народа, во всех сокровенных тайниках его сердца, на всех горных
высотах его души, одним словом, познавать самих себя. Они убеждаются, что настало
время испытывать свои силы,— и блестящий успех вознаграждает некоторые усилия!
Время безусловного поклонения Западу миновало, разве от лица людей
запоздалых, которые не успели еще доучить старого курса, между тем как начался уже
новый. Им можно посоветывать, чтобы они постарались догнать уходящих, и стать
наравне со своим веком, в чувствах уважения с своим веком, в чувствах уважения к
самобытности, следовательно, своенародности, и, следовательно, старины.
Только таким образом, продолжу я им наставление, можем мы исполнить
ожидания самой Европы, ожидания всех друзей общего блага; только таким образом можем
мы исполнить свои человеческие обязанности. Мы должны явиться на Европейской
сцене, стану употреблять их любимые выражения, своеобразными индивидуумами,
а не безжизненными автоматами; мы должны показать там свои лица, а не
мертвенные дагерротипы каких-то западных идеалов. Своим голосом должны мы
произнести наше имя, своим языком должны мы сказать наше дело, а не на чуждом
жаргоне, переводя из Немецкого компендиума и Французской хрестоматии; наконец—
посредством своих мотивов мы должны выразить наш пафос: иначе нас не примет
наша старшая братия; с презрением, или много-много со состраданием, они отвратят
взоры от жалких подражателей, которые тем несчастнее, чем кажутся себе счастливее.
В гармонии не допускаются отголоски, даже самые верные, не только фальшивые, а
одни самобытные звуки...
На нас разносят клевету, будто мы не уважаем Запада. Нет, мы не уступим
нашим противникам в этом чувстве уважения; мы изучали Запад, по крайней мере не
менее их; мы дорого ценим услуги, оказанные им человечеству; мы свято чтим
тяжелые опыты, перенесенные им для общего блага; мы питаем глубокую благодарность
за спасительные указания, которые сделал он своим собратьям; мы сочувствуем все-
104

му прекрасному, высокому, чистому, где бы оно ни проявлялось — на Западе и
Востоке, Севере и Юге,— но мы утверждаем, что старых опытов повторять не нужно,
что указаниями пользоваться должно, что не все чужое прекрасно, что время
оказало на Западе многие существенные недостатки, что. наконец, мы должны иметь
собственный взгляд на вещи, а не смотреть по-прежнему глазами Французов, Англичан,
Итальянцев, Прусаков, Австрийцев, Баварцев, Венгерцев и Турок. Ясно ли теперь
для читателей, что эту клевету разнося на нас напрасно!..
Напрасно взводят на нас клевету, будто мы поклоняемся нечестиво неподвижной
старине. Нет, неподвижность старины нам противна, столько же как и
бессмысленное шатанье новизны. Нет, не неподвижность, а вечное начало, Русский дух, веющий
нам из заветных недр этой старины, мы чтим богобоязненно, и усердно молимся, чтоб
он никогда не покидал Святой Руси, ибо только на этом краеугольном камне она
могла стоять прежде чем пройти все опасности,— поддерживается теперь, и будет
стоять долго, если Богу угодно ее бытие. Старина драгоценна нам, как родимая
почва, которая упитана — не скажу кровью, кровью упитана Западная земля,— но
слезами наших предков, перетерпевших и Варягов, и Татар, и Литву, и жестокости
Иоанна Грозного... и нашествие двадцати языков, и наваждение легионов духов, в
сладкой, может быть, надежде, что отдаленные потомки вкусят от плода их трудной
жизни, а мы, несмышленные, мы ходим только плясать на их священных могилах,
радуемся всякому пустому поводу, ищем всякого предлога, даже несправедливого,
надругаться над их памятью, забывая пример нечестивого Хама, пораженного на веки
веков, в лице всего потомства, за свое легкомыслие.
Печатается по изданию: Исторпко-крнтическпе
отрывки. М. Погодин. М., 1846. С. 440-445.
Письмо к графу Б...ой о начавшейся войне (1853)
Есть две Европы. Европа газет и журналов и Европа настоящая. В некоторых от*
ношениях они даже не похожи одна на другую. В настоящей Европе большинство
думает о своих делах, о процентах и об акциях, о нуждах и удовольствиях, и не
заботится ни о войне, ни о мире, ни о России, ни о Турции, разве в отношении к своим
непосредственным выгодам. Остальное народонаселение с журналами и газетами
можно разделить на три категории.
Один ненавидят Россию, потому что не имеют об ней ни малейшего понятия,
руководствуясь сочинением какого-нибудь Кюстина и двух, трех наших выходцев,
которые знают свое отечество еще хуже его. Церковь, во имя которой мы обнажили
теперь меч, называется ересью; все учреждения считаются дикими, личность
беззащитною, литература безгласною и вся История вчерашнею. На месте закона они
видят везде произвол. Наше молчание, глубокое, могильное утверждает их в нелепых
мнениях. Они не могут понять, чтобы можно было такие капитальные обвинения
оставлять без возражения и потому считают их положительными и истинными. Чему
может она сочувствовать? Вот вред, происшедший от нашего пренебрежения общим
мнением. Мы имели бы многих на своей стороне, если бы старались не только быть,
но и казаться правыми.
Другие ненавидят Россию, считая ее главным препятствием общему прогрессу,
быв уверены, что, без России, конституционные попытки, в Германии и повсюду,
105

удались бы гораздо полнее; они думают, что и впредь на этом пути прежде всего
встретится им Россия. Следовательно, всякое увеличение Русской силы, которая
считается темною, опасно и вредно для свободы, для развития, для просвещения, и
потому непременно, во что бы ни стало, должно быть останавливаемо и уничтожаемо.
Это взгляд, так называемой левой стороны, которую следует вразумлять, что нам до
нее дела нет, хоть на головах ходи, лишь только нас не тронь, пока сама не попросит
нашего участия.
К третьей категории принадлежат различные выходцы, изгнанники, политические
бобыли и пролетарии, которым терять нечего, радикалы, которые имеют целью
только в мутной воде рыбу ловить. Они желают войны, какой бы ни было, надеясь вызвать
ею новые происшествия, новые столкновения, полезные для осуществления их
замыслов, частных и общих. Между ними Поляки и Венгерцы удовлетворяют войною
вместе и чувству личной мести. С этой категорией всякое объяснение бесполезно: она
поймет только грозу и силу.
Наконец действует против нас инстинкт зла, которое, естественно, ненавидит
добро, и как будто слышит себе грозу с Востока. Эта злоба безотчетная имеет для нас
даже нечто утешительное, заставляя предполагать в себе большой капитал добра, для
нас самих быть может сокровенный...
Правительства почти все против нас: одни из зависти, другие из страха, из
личных побуждений. Даже Австрия, недавно спасенная нами от конечной гибели,
объявляет себя только что нейтральною, и во многих случаях, особенно судя по последним
известиям, действует за одно с морскими державами.
Печатается по изданию: Русский заграничный
сборник... 1862. Часть IV — Тетрадь II.
Berlin-Paris-London, I860. С. 90-92.
Настоящая война в отношении к русской истории (1854)
Русскому народу, выступившему на поприще Истории после всех прочих
Европейских народов, досталась на долю крайняя, восточная часть Европы.
По положению, по месту жительства мы должны были войти в соприкосновение
с дикими Азиатскими народами Монгольского и Турецкого племени, которые из
глубины Азии, в начале Христианской эры понеслись с огнем и мечом на Европу.
Стоя на перепутьи, мы естественно должны были первые принимать напор
дикого, а после Магометанского, Востока на Европу, и давать ей через то покой, досуг,
средства развивать свои способности и силы физические, умственные и нравственные.
Печатается по изданию: Русский заграничный
сборник... 1862. Часть IV — Тетрадь III. С. 22.
О влиянии внешней политики на внутреннюю (1854)
Смотря беспрестанно на Запад, мы и себя почли Западом. Принимая к сердцу
разные его несчастия, например французскую революцию, и следовавшее за нею
повсеместное потрясение законного порядка, мы испугались и почли себя обязанными,
среди неусыпных попечений о благе подданных, принимать деятельные меры, чтобы и
106

у нас этот законный порядок не был потрясен, чтоб и у нас не произошло этой
французской революции.
Ошибиться на первый раз было легко, даже естественно, потому что Русское
государство представляет в своих формах много сходства с западными, и Русский
человек сохраняет признаки близкого родства с прочими Европейцами; у нас те же
как будто сословия, те же как будто города, те же как будто страсти и побуждения;
бедность Русская ничем не отличается от бедности Французской или Итальянской;
зависть и ревность Русская от Английской и Немецкой; значение власти везде,
кажется, одно и то же. Одинакие причины должны производить и одинакие следст-
вия. Если Запад хотел свободы с такою силою, то и Восток, рано или поздно будет
искать ее, и по особым своим свойствам может увлечься до крайностей, еще более
ужасных.
Перспектива грозная,— и сама Екатерина, умная, проницательная, добрая и
опытная поддалась оптическому обману, и под конец своего славного царствования
убоялась страха...
Опасения начали водворяться в правительстве. Некоторые случайные явления, по
временам у нас обнаруживавшиеся, оправдывали, как будто, новые опасения
правительства, и содействовали к утверждению его системы, которая оказалась, наконец,
соответственною и личному характеру. Таковы суть: возмущение Семеновского
полка (происшедшее от излишней взыскательности полкового командира); мятеж 14
декабря (занесенный гвардией из Парижа и укрепленный неистовствами
Аракчеевскими); возмущение Польши (произведенное распоряжениями наместника).
Наши иностранные друзья-предатели старались содержать нас в этом несчастном
заблуждении с умыслом, а может быть и без умысла, имея в виду только
собственную пользу, то есть, устроение из России самой твердой крепости для своих врагов,
нарушителей их порядка, которою можно бы всегда было их пугать, в которой
всегда надеялись бы они иметь безопасную точку опоры, и на которую, в случае нужды,
удобно было им слагать вины перед своими опозициями. Пресловутые их министры,
перед которыми обыкновенно мы преклоняем голову свою и награждаем даже
пенсиями за вред, нам причиняемый, например Метерних, несмотря на отъявленную и
засвидетельствованную ненависть его к России, толковал нам с этою целью, что
Россия есть такое же государство, как и прочие Европейские государства, и должно
опасаться таких же болезненных судорог, какие обнаружились на Западе, и
предвещают его политическую кончину: следовательно мы должны, пока зло не возросло до
западных размеров, поражать его в самом зародыше.
Собственные наши, так называемые государственные люди, выходцы и слуги
царской милости, большею частью безграмотные, охотно слушали предательское
шептание, забывая народную пословицу, что немцу, то есть Европейцу, смерть, то Русскому
здорово. Повторять и развивать их доказательства было даже очень приятно и
выгодно для этих ленивых децемвиров, которые могли при сей верной оказии, доказывать
дешевым образом свою преданность и бескорыстие. Что за деятельность открылась в
правительстве! Какая дальновидность, предусмотрительность, распорядительность!
Взбесились на западе народы, давай сажать нас на цепь. Там распространяются
пожары — отнять у нас зажигательные спички, и мы высекай огонь опять так, как
высекали еще циклопы, дети Вулкановы. Там оказалось расположение к простуде, и нас
завертывают в хлопки, хоть наши молодцы норовят из бани с полки да в прорубь. У них
воспаление в мозгу, а у нас почечуй, требующий движения, и держать нас на привязи,
как горячечных, значит призывать удар!..
107

И не находилось порядочных людей, сказать ослепленным: помилуйте, что вы
делаете? Запад катится с горы, а нам надо еще взбираться на гору, и какую гору,— так
зачем вы стараетесь тормозить наши колеса: их надо подмазывать. Пока нет холеры,
зачем курить удушливым хлором? Пока нет Французских и Английских болезней,
зачем нам, здоровым, цветущим — кровь с молоком, отравляться каломелью?
Смотрите — пагубный яд, ни дай, ни вынеси за что, разливается у нас по всему телу, тлеют
кости — лезут волосы, вываливаются зубы...
А ларчик открывается просто! стоит только понять, что Запад есть Запад, а
Восток есть Восток! Что, казалось бы, ясней этой непреложной истины, и между тем она
остается непонятною загадкою для наших механиков, и приводит их потому в самое
затруднительное и ложное положение. Удалившимся от природы простое мудренее
всего, и они никак не хотят согласиться, что не может солнце восходить на западе,
точно, как не может и закатываться на востоке; что смешно подавать там свечи, где
еще светло, и безрассудно оставаться впотьмах, когда солнце село...
Европейские государства произошли завоеванием, а наше добровольным
призванием, повторявшимся несколько раз в течение веков совершенно одинаково. Все
западные государственные учреждения основаны на законе оппозиции, как заметил сам
Ламене, а коренные Русские учреждения предполагают совершенную полюбовность.
Там все подчиняется форме, и форма преобладает, а мы терпеть не можем никакой
формы. Всякое движение хотят там заявить и заковать в правило, а у нас открыт
всегда свободный путь изменению по обстоятельствам. Они ищут конституций, хоть и
не находят их надолго, а Русский народ не помышляет ни о каких конституциях, и
какие имеет, навязанные сверху, от тех старается всеми силами уклоняться.
На Западе господствует подозрение и опасение, у нас доверенность. Западные
сословия питают одно к другому ненависть, а наши не имеют никаких сословных
предубеждений. Западное дворянство, по преимуществу родовое, а наше по
преимуществу служебное. Те гордятся своим вековым происхождением, а наши происходят, так
сказать, ежеминутно, и гордости не могут иметь никакой, кроме глупой. Самые
документы на свои права жжет оно само, а об остальных не прилагается ни малейшей
с его стороны заботы. Переворот государственный, революцию, коей нигде подобный
не было, все вверх дном, начинает у нас первый Император <Петр I. -Н. Ф> и
продолжают его преемники, а консерватизм выражается народом, и крайнюю левую
сторону консерватизма, составляющего вместе и оппозицию, представляет собою
Преображенский раскольник, для которого один из главных вопросов состоит в том, как
складывать пальцы для крестного знамения, между тем как на Западе нет и помину
о Боге, разве для формы, и христианская религия снизошла на степень
малочисленной секты. Довольно противоположностей по всей истории, приведенных мною в
пояснение простого положения, что Восток есть не Запад.
У нас другой климат с западом, другая местность, другой темперамент,
характер, другая кровь, другая физиономия, другой взгляд, другой образ мыслей, другие
верования, надежды, желания, удовольствия, другие отношения, другие
обстоятельства, другая история, все другое,— а наше правительство ждет и боится только
революции одинаковой!
Все свои действия и распоряжения соединяет оно в одном фокусе, и направляет
к одной цели, чтоб не допустить революции в России, какая происходит на Западе.
Вникая тщательно в причины и источники бедствий западных, оно в жару своего
рвения, начало заботиться о мерах, как их предупредить у себя дома, и, видя болезни,
начало искать лекарств самых действительных. Мы были в этом отношении счаст-
108

ливее может быть самого больного Запада, потому что попали на самые лучшие
меры и открыли самые верные лекарства, по пословице: чужую беду по воде разведу...
Революционный дух поддерживается, питается и усиливается на Западе
свободою книгопечатания, распространением образования, унижением власти.
Следовательно, рассуждало наше правительство, для предупреждения революции — надо
препятствовать распространению образования в народе и ограничивать его одним
сословием, надо стеснять печать и не допускать ни малейшего рассуждения о власти,
а на случай возможных покушений всего лучше учредить постоянный строгий
тайный надзор.
С несчастного 1848 года эта убийственная система, плод Европейского воззрения,
вероломных советов и домашних недоразумений, возымела преимущественно свое
действие на пагубу России.
Печатается по изданию: Русскийзаграничный
сборник... 1862. Часть IV — Тетрадь IV. С. 90-92.
Ф.И. ТЮТЧЕВ
Россия и Германия (1844)*
В течение весьма долгого времени понятия Запада о России напоминали в
некотором смысле отношения современников к Колумбу. Это было то же
заблуждение, тот же оптический обман... Известно, что очень долго люди старого света, при
всем их восхвалении бессмертного открытия, упорно отказывались верить в
существование нового материка; они находили более естественным и основательным
предполагать, что вновь открытые страны составляют лишь дополнение,
продолжение того полушария, которое им было уже известно. Такова же была судьба и тех
понятий, которые составили себе о том другом новом свете — восточной Европы, где
Россия во все времена служила душой и двигательной силой и была призвана
придать ему свое имя... В течение целых столетий Европейский Запад с полнейшим
простодушием верил, что не было и не могло быть другой Европы кроме него. Правда
ему было известно, что за его пределами существовали еще народы и государи,
называвшие себя христианами; во времена своего могущества он касался границ
этого неведомого ему мира, отторг даже от него несколько клочков и присвоил их
себе, стараясь исказить и подавить их национальный характер; но чтобы вне этих
крайних пределов существовала другая Европа, восточная Европа, законная сестра
христианского Запада, христианская как и он, правда не феодальная и не
иерархическая, но потому самому еще более искренне-христианская; чтобы существовал там
целый мир, единый по своему началу, солидарный в своих частях, живущий своей
собственной, органической, самобытной жизнью — этот допустить было невоз-
* Тютчев Федор Иванович (1803-1873) — поэт, дипломат, государственный деятель. Поводом для
статьи послужили нападки на Россию немецких публицистов. Ее содержание получило полное одобрение
Николая I. Написана на французском языке. Вышла отдельной брошюрой в Мюнхене в 1844 г. под
заголовком: "Lettre à Monsieur le d-r Gustave Kolb, rédacteur de le Gazette Universele". В 1873 г. перепечатана под
названием "La Russie et L'Allemagne" в 10-м выпуске "Русского архива".
109

можно и многие поныне готовы в этом сомневаться... Долгое время его
заблуждение было извинительно; в продолжении целых веков созидающая сила оставалась как
бы схоронена среди хаоса; ее действие было медленно, почти незаметно; густая
завеса скрывала созидание этого мира... Но наконец, когда судьба свершилась, рука
исполина сдернула эту завесу, и Европа Карла Великого очутилась лицом к лицу с
Европой Петра Великого!..
Россия вполне готова уважать историческую законность ваших прав,
историческую законность народов Запа да; тридцать лет тому назад она с вами вместе
заботилась об ее восстановлении, об ее водворении на прежних основах; следовательно она
действительно расположена уважать ее не только в принципе, но даже со всеми ее
крайними последствиями, даже с ее увлечениями и слабостями; но и вы со своей
стороны должны учиться уважать нас в нашем единении и нашей силе.
Но мне скажут, что несовершенства нашего общественного строя, недостатки
нашей администрации, положение низших слоев нашей народности и пр., что все это в
совокупности раздражает общее мнение против России...
Мы не одни на белом свете, и если уже вы обладаете таким чрезмерным запасом
сочувствия к человечеству, если вы не находите ему помещения у себя и в свою
пользу, то не сочли ли бы вы более справедливым разделить его между всеми
народами земли?.. Взгляните, например, на Англию... на ее фабричное население, на
Ирландию; и если бы вам удалось вполне сознательно подвести итоги в этих двух
странах, если бы вы могли взвесить на правдивых весах злополучные последствия
Русского варварства и Английского просвещения — быть может, вы бы признали более
своеобразности, чем преувеличения в заявлении того человека, который, будучи
одинаково чужд обеим странам и равно их изучивший, утверждал с полнейшим
убеждением, что в соединенном королевстве существует по крайней мере миллион людей,
которые много бы выиграли, если бы их сослали в Сибирь!..
Россия и революция (1848)*
Для того чтобы уяснить себе сущность того рокового переворота, в который
вступила ныне Европа, вот что следовало бы сказать. Давно уже в Европе существует
только две действительные силы — Революция и Россия. Эти две силы теперь
противопоставлены одна другой, и быть может завтра они вступят в борьбу. Между ними
никакие переговоры, никакие трактаты невозможны; существование одной из них
равносильно смерти другой! От исхода борьбы, величайшей борьбы, какой когда-либо мир
был свидетелем, зависит на многие века вся политическая и религиозная
будущность человечества
Факт этого соперничества обнаруживается ныне всюду, и, не взирая на то,
таково понимание нашего века, притуплённого мудрованием, что настоящее поколение,
ввиду подобного громадного факта, далеко не сознало вполне его истинного
значения и не оценило его действительных причин.
До сих пор искали его разъяснения в среде чисто политической; старались
истолковать его различием в понятиях о порядке исключительно человеческом.
Поистине, распря, существующая между Революцией и Россией, зависит от причин более
глубоких. Они могут быть определены в двух словах.
* Статья написана на французском языке в качестве записки Николаю I о положении в Европе после
февральской революции 1848 г. Напечатана в Париже в 1849 г.
110

Россия прежде всего христианская империя; Русский народ—христианин не
только в силу православия своих убеждений, но еще благодаря чему-то более
задушевному чем убеждения. Он — христианин в силу той способности к самоотвержению,
которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция — прежде
всего враг христианства! Анти-христианское настроение есть душа Революции! Это ее
особенный отличительный характер. Те видоизменения, которым она
последовательно подвергалась, те лозунги, которые она попеременно усваивала, все, даже ее
насилия и преступления, были второстепенны и случайны: но одно, что в ней не таково, это
именно анти-христианское настроение, ее вдохновляющее, и оно-то... доставило ей
это грозное господство над вселенной... Человеческое я, желая зависеть от самого
себя, не признавая и не принимая другого закона, кроме собственного изволения, словом
человеческое я, заменяя собой Бога, конечно не составляет еще чего-либо нового
среди людей; но таковым сделалось самовластие человеческого я, возведенное в
политическое и общественное право и стремящееся, в силу этого права, овладеть обществом.
Вот это-то новое явление и получило в 1789 г. название Французской революции.
Печатается по изданию: Сочинения Ф.И.
Тютчева. Стихотворения и политические статьи. СПб.,
1885. С. 426-427, 437-438, 442-444.
Письмо П. А. Вяземскому (март 1848)*
Очень большое неудобство нашего положения заключается в том, что мы
принуждены называть Европой то, что никогда не должно бы иметь другого имени,
кроме своего собственного: Цивилизация. Вот в чем кроется для нас источник
бесконечных заблуждений и неизбежных недоразумений. Вот, что искажает наши понятия...
Впрочем, я более и более убеждаюсь, что все, что могло сделать и могло дать нам
мирное подражание Европе,— все это мы уже получили. Правда, это очень
немного. Это не разбило лед, а лишь прикрыло его слоем мха, который довольно хорошо
имитирует растительность. Теперь никакой действительный процесс не может быть
достигнут без борьбы. Вот почему враждебность, проявляемая к нам Европой, есть,
может быть, величайшая услуга, которую она в состоянии нам оказать. Это,
положительно, не без промысла. Нужна была эта, с каждым днем все более явная
враждебность, чтобы принудить нас углубиться в самих себя, чтобы заставить нас осознать
себя. А для общества, так же как и для отдельной личности,— первое условие
всякого прогресса есть самопознание.
Письмо С.С. Уварову (20 августа 1851 г.)
Я далеко не разделяю того блаженного доверия, которое питают в наши дни ко
всем этим чисто материальным способам, чтобы добиться единства и осуществить
согласие и единодушие в политических обществах. Все эти способы ничтожны там,
где не достает духовного единства, и часах) даже они действуют противно смыслу
своего естественною назначения. Доказательством может служить то, что происходит
сейчас на Западе. По мере того, как расстояния сокращаются, умы все более и более
* Все письма написаны по-французски.
111

расходятся. И раз люди охвачены этим непримиримым духом раздора и
борьбы—уничтожение пространства никоим образом не является услугой делу общего мира, ибо
ставит их лицом к лицу друг с другом. Это все равно, что чесать раздраженное
место для того, чтобы успокоить раздражение...
Мне сдается, что мы вправе смиренно думать, что у нас в России будет не так,
что всем нам, пока мы существуем, предстоит бороться с одним действительно
реальным врагом — пространством. Следовательно, мы можем льстить себя
надеждой, что по милости этого духовного единства, в котором у нас, поистине, нет
недостатка, все, что способствует нашему пространственному сближению, послужит лишь
к укреплению подлинного единства и к усилению мощности целого. Достаточно
говорили о Русском Колоссе. В конце концов признают, я надеюсь, что это — Великан,
и Великан хорошо сложенный...
Письмо Э.Ф. Тютчевой (24 февраля - 8 марта 1854 г.)
Больше обманывать себя нечего — Россия, по всей вероятности, вступит в
схватку с целой Европой. Каким образом это случилось? Каким образом империя,
которая в течение 40 лет только и делала, что отрекалась от собственных интересов и
предавала их ради пользы и охраны интересов чужих, вдруг оказывается перед лицом
огромнейшего заговора? И, однако ж, это было неизбежным. Вопреки всему —
рассудку, нравственности, выгоде, вопреки даже инстинкту самосохранения, ужасное
столкновение должно произойти. И вызвано то столкновение не одним скаредным
эгоизмом Англии, не низкой гнусностью Франции, воплотившейся в авантюристе, и
даже не немцами, а чем-то более общим и роковым. Это — вечный антагонизм
между тем, что, за неимением других выражений, приходится называть: Запад и
Восток.—Теперь, если бы Запад был единым, мы, я полагаю, погибли бы. Но их два:
Красный и тот, которого он должен поглотить. В течение 40 лет мы оспаривали его у
Красного — и вот мы на краю пропасти. И теперь-то Красный и спасет нас в свою очередь.
Печатается по изданию: Тютчев Ф.К Сочинения.
В 2 т. М., 1980. Т. 2. С. 103-104,134-135,147-148.
н.в. гоголь
Выбранные места из переписки с друзьями*
Страхи и ужасы России (1846)**
Европе пришлось еще трудней, нежели России. Разница в том, что там никто
еще этого вполне не видит, все, не выключая даже государственных людей, пребы-
* Гоголь Николаи Васильевич (1809-1852) — русский писатель. Книга вышла в свет в 1847 г.
** Отрывки из глав размещены не в хронологическом порядке, а в соответствии с авторским
замыслом.
112

вает покуда на верхушке верхних сведений, то есть пребывает в том заколдованном
круге познаний, который нанесен журналами в виде скороспелых выводов,
опрометчивых показаний, выставленных, сквозь лживые призмы всяких партий, вовсе не в
том свете, в каком они есть. Погодите, скоро поднимутся снизу такие крики,
именно в тех с виду благоустроенных государствах, которых наружным блеском мы так
восхищаемся, стремясь от них все перенимать и приспособлять к себе, что закружит-
ся голова у самых тех знаменитых государственных людей, которыми вы так
любовались в палатах и камерах. В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы,
что не поможет никакое человеческое средство, когда они вскроются, и перед ними
будет ничтожная вещь те страхи, которые вам видятся теперь в России. В России еще
брезжит свет, есть еще пути и дороги к спасению, и слава богу, что эти страхи
наступили теперь, а не позже...
Что же касается до страхов и ужасов в России, то они не без пользы: посреди их
многие воспитались таким воспитанием, которого не дадут никакие школы. Самая
затруднительность обстоятельств, предоставивши новые извороты уму, разбудила
дремавшие способности многих, и в то время, когда на одних концах России еще
доплясывают польку и доигрывают преферанс, уже незримо образовываются на
разных поприщах истинные мудрецы жизненного дела. Еще пройдет десяток лет, и вы
увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой
мудрости, которой не продают больше на европейских рынках. Я бы вам назвал многих
таких, которые составят когда-нибудь красоту земли русской и принесут ей
вековечное добро.
Близорукому приятелю (1844)
Россия не Франция: элементы французские — не русские. Ты позабыл даже
своеобразность каждого народа и думаешь, что одни и те же события могут действовать
одинаковым образом на каждый народ. Тот же самый молот, когда упадает на
стекло, раздробляет его вдребезги, а когда упадет на железо, кует его. Мысли твои о
финансах основаны на чтении иностранных книг да на английских журналах, а потому
суть мертвые мысли. Стыдно тебе, будучи умным человеком, не войти до сих пор в
собственный ум свой, который мог бы самобытно развиться, а захламостить его
чужеземным навозом...
И до сих пор еще, к нашему стыду, указывают нам европейцы на своих великих
людей, умней которых бывают у нас иногда и невеликие люди: но те хоть
какое-нибудь оставили после себя дело прочное, а мы производим кучи дел, и все, как пыль,
сметаются они с земли вместе с нами.
Занимающему важное место (1845)
Дворянство наше представляет явление, точно, необыкновенное. Оно
образовалось у нас совсем иначе, нежели в других землях. Началось оно не насильственным
приходом, в качестве вассалов с войсками, всегдашних оспоривателей верховной
власти и вечных угнетателей сословия низшего: началось оно у нас личными выслу-
гами перед царем, народом и всей землей,— выслугами, основанными на
достоинствах нравственных, а не на силе. В нашем дворянстве нет гордости какими-нибудь
преимуществами своего сословия, как в других землях; нет спеси немецкого дворянст*
113

ва; никто не хвастает у нас родом или древностью происхождения, хотя наши
дворяне всех древнее,— хвастаются разве только какие-нибудь англоманы, которые
заразились этим на время, во время проезда через Англию; может быть, только изредка
похвастается кто-нибудь своим предком и то таким, который сослужил истинно
верную службу царю и земле своей...
Дворянство у нас есть как бы сосуд, в котором заключено это нравственное
благородство, долженствующее разноситься по лицу всей русской земли затем, чтобы
подать понятие всем прочим сословиям, почему сословие высшее называется цветом
народа...
Вы можете указать им... то... великое дело, которое они могут сделать,
воспитавши вверенных им крестьян таким образом, чтобы они стали образцом этого сословия
для всей Европы, потому что теперь не на шутку задумались многие в Европе над
древним патриархальным бытом, которого стихии исчезнули повсюду, кроме России, и
начинают гласно говорить о преимуществах нашего крестьянского быта, испытавши
бессилие всех установлений и учреждений нынешних, для их улучшения...
Все европейские государства теперь болеют необыкновенной сложностью
всяких законов и постановлений. Повсюду заметно одно замечательное явление, а
именно: законы собственно гражданские выступили из пределов и ворвались в области,
им не принадлежащие. С одной стороны они вторгнулись в область, состоящую
долго под управлением народных обычаев; с другой стороны они вторгнулись в
область, долженствующую оставаться вечно под управлением церкви. Случилось это
не насильственно: разлив гражданских законов произошел сам собою, встретивши
повсюду пустые, себя не ограждавшие места. Мода подорвала обычаи, уклонение
духовенства от прямой жизни во Христе оставило на произвол все частные отношенью
каждого человека в его частном быту. Законы гражданские взяли то и другое, как
оставленных сирот, под свою опеку и оттого только стали так сложны. Сами по
себе они вовсе не пространны, и если возвратится то, что законным образом должно
принадлежать обычаям, и то, что должно поступить в вечное владение церкви,
тогда их может заключить только одна книга, которая обнимет одни крупные
уклонения от общественного порядка и отношения собственно государственные. Все до
единого теперь видят, что множество дел, злоупотреблений и всяких кляуз произошло
именно оттого, что европейские философы-законодатели стали заранее определять
все возможные случаи уклонений, до малейших подробностей, и тем открыли
всякому, даже благородному и доброму, пути к бесконечным и несправедливейшим
тяжбам, которые затевать он прежде почел бы бесчестнейшим делом, но которые
он затевает теперь смело, увидя в каком-нибудь пункте постановлений возможность
и надежду получить когда-то потерянное добро или же просто только возможность
оспаривать владение другого. Он уже идет горой, как герой на приступ, и не глядит
вовсе на своего супротивника, хотя бы тот лишился через это последней своей
рубашки, хотя бы он пошел по миру со всей семьей своей. Человеколюбивый
производит теперь бесстыднейшим образом в виду всех жестокое дело и даже им
хвастается, тогда как он устыдился бы и самой мысли о том, если бы служитель церкви
поставил их обоих лицом ко Христу, а не презренным выгодам личным, и если бы
завелось так, как и быть должно, чтобы во всех делах запутанных, казусных,
темных, словом — во всех тех делах, где угрожает проволочка по инстанциям, мирила
человека с человеком церковь, а не гражданский закон. Но вот вопрос: как это
сделать? Как сделать, чтобы гражданскому закону отдано было действительно только
то, что должно принадлежать гражданскому закону; чтобы обычаям возвращено
114

было то, что должно оставаться во власти обычаев, и чтобы за церковью вновь ут-
верждено было то, что должно вечно принадлежать церкви? Словом, как возвратить
все на свое место? В Европе сделать этого невозможно: она обольется кровью,
изнеможет в напрасных бореньях и ничего не успеет. В России есть возможность: в
России может это нечувствительно совершиться — не какими-нибудь
нововведениями, переворотами и реформами и даже не заседаниями, не комитетами, не прень-
ями и не журнальными толками и болтовней; в России может этому дать начало
всякий генерал-губернатор вверенной его управлению области, и как просто: ничем
другим, как только собственной жизнью своей...
В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенности
(1846)
Несмотря на внешние признаки подражания, в нашей поэзии есть очень много
своего. Самородный ключ ее уже бил в груди народа тогда, как самое имя еще не было
ни на чьих устах. Струи его пробиваются в наших песнях, в которых мало
привязанности к жизни и ее предметам, но много привязанности к какому-то безграничному
разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками. Струи его
пробиваются в пословицах наших, в которых видна необыкновенная полнота народного ума,
умевшего сделать все своим орудием: иронию, насмешку, наглядность, меткость
живописного соображения, чтобы оставить животрепещущее слово, которое
пронимает насквозь природу русского человека, задирая за все ее живое. Струи его
пробиваются, наконец, в самом слове церковных пастырей,— слове простом,
некрасноречивом, но замечательном по стремлению стать на высоту того святого бесстрастия, на
которую определено взойти христианину, по стремлению направить человека не
увлечениям сердечным, но к высшей, умной трезвости духовной. Все это пророчило для
нашей поэзии какое-то другим народам неведомое, своеобразное и самобытное
развитые. Но не из сих трех источников, уже в нас пребывавших, ведет начало наша
сладкозвучная поэзия, ныне нас услаждающая; так же, как и строение нынешнего
нашего гражданского порядка, произошло не из начал, уже пребывавших прежде в земле
нашей. Гражданское строение наше произошло также не правильным, постепенным
ходом событий, не медленно-рассудительным введением европейских обычаев,—
которое было бы уже невозможно по той причине, что уже слишком вызрело
европейское просвещение, слишком велик был наплыв его, чтобы не ворваться рано или
поздно со всех сторон в Россию и не произвести без такого вождя, каков был Петр,
гораздо большего разладу во всем, нежели какой действительно потом наступил,—
гражданское строение наше произошло от потрясения, от того богатырского
потрясения всего государства, которое произвел царь-преобразователь, когда воля бога
вложила ему мысль ввести молодой народ свой в круг европейских государств и
вдруг познакомиться со всем, что ни добыла себе Европа долгими годами кровавых
борений и страданий. Крутой поворот был нужен русскому народу, и европейское
просвещение было огниво, которым следовало ударить по всей начинавшей дремать
нашей массе. Огниво не сообщает огня кремню, но, покамест им не ударишь, не издаст
кремень огня. Огонь излетел вдруг из народа. Огонь этот был восторг,— восторг от
пробуждения, восторг вначале безотчетный: никто еще не услышал, что он
пробудился затем, чтобы, с помощью европейского света, рассмотреть поглубже самих себя,
а не копировать Европу; всё только услышало, что он пробудился. Уже самый этот
115

крутой поворот всего государства, произведенный одним человеком,— и притом
самим царем, который великодушно отказался на время от царского званья своего,
решился изведать сам всякое ремесло и с топором в руке стать передовым во всяком
деле, дабы не произошло никаких беспорядков, следующих при малейшем изменении
государственных форм,— был делом, достойным восторга. Переворот, который
обыкновенно на несколько лет обливает кровью потрясенное государство, если
производится бореньями внутренних партий, был произведен, в виду всей Европы, в таком
порядке, как блистательный маневр хорошо выученного войска. Россия вдруг
облеклась в государственное величие, заговорила громами и блеснула отблеском
европейских наук. Все в молодом государстве пришло в восторг, издавши тот крик
изумления, который издает дикарь при виде навезенных блестящих сокровищ. Восторг этот
отразился в нашей поэзии, или лучше — он создал ее. Вот почему поэзия с первого
стихотворения, появившегося в печати, приняла у нас торжествующее выражение,
стремясь высказать в одно и то же время восхищение от света, внесенного в Россию,
изумление от великого поприща, ей предстоящего, и благодарность царям, того
виновникам. С этих пор стремление к свету стало нашим элементом, шестым чувством
русского человека, и оно-то дало ход нашей нынешней поэзии, внеся новое,
светоносное начало, которого не видно было ни в одном из тех трех источников ее, о
которых упомянуто в начале.
Печатается по изданию: Гоголь Н.В. Полное
собрание сочинений. М., 1952. Т. 8. С. 343-349,360-364,
369-370.
И.В. КИРЕЕВСКИЙ
О характере просвещения Европы и о его отношении
к просвещению России (1852)*
Общее мнение было таково, что различие между просвещением Европы и
России существует только в степени, а не в характере и еще менее в духе или основных
началах образованности. У нас (говорили тогда) было прежде только варварство:
образованность наша начинается с той минуты, как мы начали подражать Европе,
бесконечно опередившей нас в умственном развитии. Там науки процветали, когда у нас
их еще не было; там они созрели, когда у нас только начинают распускаться.
Оттого там учители, мы ученики; впрочем — прибавляли обыкновенно с самодовольст-
вом,— ученики довольно смышленные, которые так быстро перенимают, что скоро,
вероятно, обгонят своих учителей.
"Кто бы мог подумать, братцы,— говорил Петр в 1714 году в Риге, осушая
стакан на новоспущенном корабле,— кто бы мог думать тому 30 лет, что вы, русские,
будете со мною здесь, на Балтийском море строить корабли и пировать в немецких
платьях? Историки,— прибавил он,— полагают древнее седалище наук в Греции;
оттуда перешли они в Италию и распространились по всем землям Европы. Но невеже-
* Киреевский Иван Васильевич (1806-1856) — литератор, критик, философ. Данная статья была
опубликована в "Московском сборнике", что послужило поводом для запрещения его следующей книги.
116

ство наших предков помешало им проникнуть далее Польши, хотя и поляки
находились прежде в таком же мраке, в каком сперва были и все немцы и в каком мы
живем до сих пор, и только благодаря бесконечным усилиям своих правителей могли
они наконец открыть глаза и усвоить себе европейское знание, искусства и образ
жизни. Это движение наук на земле сравниваю я с обращением крови в человеке: и мне
сдается, что они опять когда-нибудь покинут свое место пребывание в Англии,
Франции и Германии и перейдут к нам на несколько столетий, чтобы потом снова
возвратиться на свою родину, в Грецию".
Эти слова объясняют увлечение, с которым действовал Петр, и во многом
оправдывают его крайности. Любовь к просвещению была его страстью. В нем одном
видел он спасение для России, а источник его видел в одной Европе. Но его убеждение
пережило его целым столетием в образованном или, правильнее, в переобразованном
им классе его народа, и тому тридцать лет едва ли можно было встретить
мыслящего человека, который бы постигал возможность другого просвещения, кроме
заимствованного от Западной Европы.
Между тем с тех пор в просвещении западно-европейском и в просвещении ев-
ропейско-русском произошла перемена.
Европейское просвещение во второй половине XIX века достигло той полноты
развития, где его особенное значение выразилось с очевидной ясностью для умов,
хотя несколько наблюдательных. Но результат этой полноты развития, этой ясности
итогов был почти всеобщее чувство недовольства и обманутой надежды. Не
потому западное просвещение оказалось неудовлетворительным, чтобы науки на
Западе утратили свою жизненность; напротив, они процветали, по-видимому, еще более,
чем когда-нибудь; не потому, чтобы та или другая форма внешней жизни тяготела
над отношениями людей или препятствовала развитию их господствующего
направления; напротив, борьба с внешним препятствием могла бы только укрепить
пристрастие к любимому направлению, и никогда, кажется, внешняя жизнь не устраивалась
послушнее и согласнее с их умственными требованиями. Но чувство недовольства
и безотрадной пустоты легло на сердце людей, которых мысль не ограничивалась
тесным кругом минутных интересов именно потому, что самое торжество ума
европейского обнаружило односторонность его коренных стремлений; потому что
при всем богатстве, при всей, можно сказать, громадности частных открытий и
успехов в науках общий вывод из всей совокупности знания представил только
отрицательное значение для внутреннего сознания человека; потому что при всем
блеске при всех удобствах наружных усовершенствований жизни самая жизнь лишена
была своего существенного смысла, ибо, не проникнутая никаким общим, сильным
убеждением, она не могла быть ни украшена высокою надеждою, ни согрета
глубоким сочувствием. Многовековый холодный анализ разрушил все те основы, на
которых стояло европейское просвещение от самого начала своего развития, так что
собственные его коренные начала, из которых оно выросло, сделались для него
посторонними, чужими, противоречащими его последним результатам; между тем как
прямою собственностью его оказался этот самый разрушивший его корни анализ, этот
самодвижущийся нож разума.
Начала просвещения русского совершенно отличны от тех элементов, из которых
составилось просвещение народов европейских. Конечно, каждый из народов
Европы имеет в характере своей образованности нечто особое: но эти частные,
племенные и государственные или исторические особенности не мешают им всем
составлять вместе то духовное единство, куда каждая особая часть входит как живой член
117

в одно личное тело. Оттого посреди всех исторических случайностей они
развивались всегда в тесном и сочувственном соотношении. Россия, отделившись духом от
Европы, жила и жизнью отдельною от нее. Англичанин, француз, итальянец, немец
никогда не переставал быть европейцем, всегда сохраняя притом свою национальную
особенность. Русскому человеку, напротив того, надобно было почти уничтожить свою
народную личность, чтобы сродниться с образованностью западною, ибо и наружный
вид, и внутренний склад ума, взаимно друг друга объясняющие и поддерживающие,
были в нем следствием совсем другой жизни, проистекающей совсем из других
источников.
Кроме разностей племенных еще три исторические особенности дали
отличительный характер всему развитию просвещения на Западе: особая форма, через которую
проникало в него христианство, особый вид, в котором перешла к нему
образованность древнеклассического мира, и, наконец, особые элементы, из которых
сложилась в нем государственность.
Христианство было душою умственной жизни народов на Западе, так же как и в
России. Но в Западную Европу проникало оно единственно через церковь римскую...
Образованность древнего дохристианского мира — второй элемент, из
которого развилось просвещение Европы,— была известна Западу до половины XV века
почти исключительно в том особенном виде, какой она приняла в жизни древнего
языческого Рима; но другая сторона ее, образованность греческая и азиатская, в чистом
виде своем почти не проникала в Европу до самого почти покорения
Константинополя. Между тем Рим, как известно, далеко не был представителем всего
языческого просвещения: ему принадлежало только господство материальное над миром,
между тем как умственное господство над ним принадлежало и языку и
образованности греческой. Потому всю опытность человеческого ума, все достояние его,
которое он добыл себе в продолжение шеститысячелетних усилий, принимать
единственно в той форме, какую оно получило в образованности римской,— значило
принимать его в виде совершенно одностороннем и неминуемо подвергаться опасности
сообщить эту односторонность и характеру собственной своей образованности. Так
действительно и совершилось с Европою. Когда же в XV веке греческие
изгнанники перешли на Запад с своими драгоценными рукописями, то было уже поздно.
Образованность Европы, правда, оживилась; но смысл ее остался тот же: склад ума и
жизни был уже заложен. Греческая наука расширила круг знания и вкуса,
разбудила мысли, дала умам полет и движение, но господствующего направления духа уже
изменить не могла.
Наконец, третий элемент просвещения, образованность общественная,
представляет ту особенность на Западе, что почти ни в одном из народов Европы
государственность не произошла из спокойного развития национальной жизни и
национального самосознания, где господствующие религиозные и общественные понятия людей,
воплощаясь в бытовых отношениях, естественно вырастают, и крепнут, и связывают
ся в одно общее единомыслие, правильно отражающееся в стройной цельности
общественного организма. Напротив, общественный быт Европы по какой-то странной
исторической случайности почти везде возник насильственно, из борьбы на смерть
двух враждебных племен: из угнетения завоевателей, из противодействия
завоеванных и, наконец, из тех случайных условий, которыми наружно кончались споры
враждующих, несоразмерных сил.
Эти три элемента Запада: римская церковь, древнеримская образованность и,
возникшая из насилий завоевания, государственность — были совершенно чужды древней
118

России. Приняв учение христианское от Греции, она постоянно находилась в общении
со вселенскою церковью. Образованность древнеязыческош мира переходила к ней уже
сквозь учение христианское, не действуя на нее односторонним увлечением .. .только
впоследствии, утвердившись в образованности христианской, начинала она усваивать
себе последние результаты наукообразного просвещения древнего мира, когда
провидению ввдимо угодно было остановить дальнейший ход ее умственного развития,
спасая ее, может быть, от вреда той односторонности, которая неминуемо стала бы ее
уделом, если бы ее рассудочное образование началось прежде, чем Европа докончила
круг своего умственного развития, и когда, не обнаружив еще последних выводов
своих, она могла тем безотчетнее и тем глубже завлечь ее в ограниченную сферу своего
особенного развития. Христианство, проникнув в Россию, не встретило в ней тех
громадных затруднений, с какими должно было бороться в Риме и Греции и в европейских
землях, пропитанных римскою образованностью. Чистому влиянию его учения на внут*
реннюю и общественную жизнь человека словенский мир не представлял тех
неодолимых препятствий, какие оно находило в сомкнутой образованности мира
классического и в односторонней образованности народов западных Во многом даже
племенные особенности словенского быта помогали успешному осуществлению
христианских начал. Между тем основные понятия человека о его правах и обязанностях, о его
личных, семейных и общественных отношениях не составлялись насильственно из
формальных условий враждующих племен и классов — как после войны проводятся
искусственные границы между соседними государствами по мертвой букве
выспоренного трактата. Но, не испытав завоевания, русский народ устраивался самобытно.
Враги, угнетавшие его, всегда оставались вне его, не мешаясь в его внутреннее развитие,
Татары, ляхи, венгры, немцы и другие бичи, посланные ему провидением, могли
только остановить его образование и действительно остановили его, но не могли изменить
существенного смысла его внутренней и общественной жизни...
Главная особенность умственного характера Рима должна была отразиться и в
умственной особенности Запада. Но если мы захотим эту господствующую особенность
римского образования выразить одною общею формулою, то не ошибемся, кажется,
если скажем, что отличительный склад римского ума заключался в том именно, что
в нем наружная рассудочность брала перевес над внутреннею сущностью вещей...
Достойно замечания, что... духовная философия восточных отцов церкви,
писавших после X века,— философия прямо и чисто христианская, глубокая, живая,
возвышающая разум от рассудочного механизма к высшему, нравственно свободному
умозрению, философия, которая даже и для неверующего мыслителя могла бы быть
поучительною, по удивительному богатству, и глубине, и тонкости своих
психологических наблюдений,— несмотря, однако же, на все свои достоинства (я говорю здесь
единственно о достоинствах умозрительных, оставляя в стороне значение
богословское), была так мало доступна рассудочному направлению Запада, что не только
никогда не была оценена западными мыслителями, но, что еще удивительнее, до сих
пор осталась им почти вовсе неизвестною. По крайней мере ни один философ, ни один
историк философии не упоминает об ней, хотя в каждой истории философии
находим мы длинные трактаты о философии индейской, китайской и персидской. Самые
творения восточных писателей оставались долго неизвестными в Европе; многие до
сих пор еще остаются незнакомы им; другие хотя известны, но оставлены без
внимания, ибо не были поняты; иные изданы еще весьма недавно и тоже не оценены...
Отсюда кроме различия понятий на Востоке и Западе происходит еще различие
и в самом способе мышления богословско-философском. Ибо, стремясь к истине
119

умозрения, восточные мыслители заботятся прежде всего о правильности
внутреннего состояния мыслящего духа; западные — более о внешней связи понятий.
Восточные для достижения полноты истины ищут внутренней цельности разума: того,
так сказать, средоточия умственных сил, где все отдельные деятельности духа
сливаются в одно живое и высшее единство.
Западные, напротив того, полагают, что достижение полной истины, возможно
и для разделившихся сил ума, самодвижно действующих в своей одинокой
отдельности. Одним чувством понимают они нравственное; другим — изящное; полезное —
опять особым смыслом; истинное понимают они отвлеченным рассудком, и ни одна
способность не знает, что делает другая, покуда ее действие совершится. Каждый путь,
как предполагают они, ведет к последней цели, прежде чем все пути сойдутся в
одно совокупное движение.
Бесчувственный холод рассуждения и крайнее увлечение сердечных движений
почитают они равно законными состояниями человека, и когда в XIV веке узнали
ученые Запада о стремлении восточных созерцателей сохранять безмятежность
внутренней цельности духа, то издевались над этою мыслью, изобретая для нее всякого
рода насмешливые прозвания... Вообще можно сказать, что центр духовного бытия
ими не ищется. Западный человек не понимает той живой совокупности высших
умственных сил, где ни одна не движется без сочувствия других; то равновесие
внутренней жизни, которое отличает даже самые наружные движения человека,
воспитанного в обычных преданиях православного мира, ибо есть в его движениях даже в
самые крутые переломы жизни что-то глубоко спокойное, какая-то неискусственная
мерность, достоинство и вместе смирение, свидетельствующие о равновесии духа, о
глубине и цельности обычного самосознания. Европеец, напротив того, всегда
готовый к крайним порывам, всегда суетливый — когда не театральный,— всегда
беспокойный в своих внутренних и внешних движениях, только преднамеренным
усилием может придать им искусственную соразмерность
Учения св. отцов православной церкви перешли в Россию, можно сказать, вместе
с первым благовестом христианского колокола. Под их руководством сложился и
воспитался коренной русский ум, лежащий в основе русского быта.
Обширная русская земля даже во времена разделения своего на мелкие
княжества всегда сознавала себя как одно живое тело и не столько в единстве языка
находила свое притягательное средоточие, сколько в единстве убеждений, происходящих
из единства верования в церковные постановления. Ибо ее необозримое пространен
во было все покрыто как бы одною непрерывною сетью, неисчислимым множеством
уединенных монастырей, связанных между собою сочувственными нитями
духовного общения. Из них единообразно и единомысленно разливался свет сознания и
науки во все отдельные племена и княжества. Ибо не только духовные понятия народа
из них исходили, но и все его понятия нравственные, общежительные и юридические,
переходя через их образовательное влияние, опять от них возвращались в
общественное сознание, приняв одно общее направление. Безразлично составляясь изо всех
классов народа, из высших и низших ступеней общества, духовенство, в свою очередь, во
все классы и ступени распространяло свою высшую образованность, почерпая ее
прямо из первых источников, из самого центра современного просвещения, который
тогда находился в Цареграде, Сирии и на Святой горе. И образованность эта так скоро
возросла в России и до такой степени, что и теперь даже она кажется нам
изумительною, когда мы вспомним, что некоторые из удельных князей XII и XIII веков уже
имели такие библиотеки, с которыми многочисленностью томов едва могла равняться
120

первая тогда на Западе библиотека парижская; что многие из них говорили на
греческом и латинском языке так же свободно, как на русском, а некоторые знали притом
и другие языки европейские, что в некоторых уцелевших до нас писаниях XV века мы
находим выписки из русских переводов таких творений греческих, которые не
только не были известны Европе, но даже в самой Греции утратились после ее упадка и
только в недавнее время и уже с великим трудом могли быть открыты в неразобранных
сокровищницах Афона; что в уединенной тишине монашеских келий, часто в глуши
лесов, изучались и переписывались и до сих пор еще уцелели в старинных рукописях
словенские переводы тех отцов церкви, которых глубокомысленные писания,
исполненные высших богословских и философских умозрений, даже в настоящее время едва ли
каждому немецкому профессору любомудрия придутся по силам мудрости (хотя,
может быть, ни один не сознается в этом); наконец когда мы вспомним, что эта русская
образованность была так распространена, так крепка, так развита и потому пустила
такие глубокие корни в жизнь русскую, что, несмотря на то, что уже полтораста лет
прошло с тех пор, как монастыри наши перестали быть центром просвещения; несмотря
на то, что вся мыслящая часть народа своим воспитанием и своими понятиями
значительно уклонилась, а в некоторых и совсем отделилась от прежнего русского быта,
изгладив даже и память об нем из сердца своего,— этот русский быт, созданный по
понятиям прежней образованности и проникнутый ими, еще уцелел почти неизменно в
низших классах народа: он уцелел, хотя живет в них уже почти бессознательно, уже в
одном обычном предании, уже не связанный господством образующей мысли, уже не
оживляющийся, как в старину, единомысленными воздействиями высших классов
общества, уже не проникающийся, как прежде, вдохновительным сочувствием со всею
совокупностью умственных движений отечества...
Какое бы ни было наше мнение о пришествии варягов: добровольно ли вся
русская земля призвала их, или одна партия накликала на другую; но ни в каком случае
это пришествие не было нашествием чужого племени; ни в каком случае также оно
не могло быть завоеванием, ибо если через полтораста лет так легко можно было
выслать их из России; или по крайней мере значительную их часть, то как же могли бы
они так легко завоевать ее прежде? Как могли бы так безмятежно держаться в ней
против ее воли? При них спокойно и естественно совершалось образование ее
общественных и государственных отношений, без всяких насильственных нововведений,
единственно вследствие внутреннего устройства ее нравственных понятий. Со
введением же христианства нравственные понятия русского человека изменились, а
вместе с ними и его общежительные отношения, и потому все общественное
устройство русской земли должно было в своем развитии принять также направление
христианское...
Управляя таким образом общественным составом, как дух управляет составом
телесным, церковь не облекала характером церковности мирских устройств,
подобных рыцарско-монашеским орденам, инквизиционным судилищам, и другим свет-
ско-духовным постановлениям Запада; но, проникая все умственные и нравственные
убеждения людей, она невидимо вела государство к осуществлению высших
христианских начал, никогда не мешая его естественному развитию. И духовное влияние
церкви на это естественное развитие общественности могло быть тем полнее и чище, что
никакое историческое препятствие не мешало внутренним убеиодениям людей
выражаться в их внешних отношениях. Но искаженная завоеванием, русская земля в
своем внутреннем устройстве не стеснялась теми насильственными формами, какие
должны возникать из борьбы двух ненавистных друг другу племен, принужденных в
121

постоянной вражде устраивать свою совместную жизнь В ней не было ни
завоевателей, ни завоеванных. Она не знала ни железного разграничения неподвижных
сословий, ни стеснительных для одного преимуществ другого, ни истекающей оттуда
политической и нравственной борьбы, ни сословного презрения, ни сословной
ненависти, ни сословной зависти. Она не знала, следственно, и необходимого порождения этой
борьбы: искусственной формальности общественных отношений и болезненного
процесса общественного развития, совершающегося насильственными изменениями
законов и бурными переломами постановлений. И князья, и бояре, и духовенство, и
народ, и дружины княжеские, и дружины боярские, и дружины городские, и дружина
земская — все классы и виды населения были проникнуты одним духом, одними
убеждениями, однородными понятиями, одинаковою потребностью общего блага.
Могло быть разномыслие в каком-нибудь частном обстоятельстве, но в вопросах
существенных следов разномыслия почти не встречается.
Таким образом, русское общество выросло самобытно и естественно, под
влиянием одного внутреннего убеждения, церковью и бытовым преданием
воспитанного...
Если бы кто захотел вообразить себе западное общество феодальных времен, то
не иначе мог бы сложить об нем картину, как представив себе множество замков,
укрепленных стенами, внутри которых живет благородный рыцарь с своею семьею,
вокруг которых поселена подлая чернь. Рыцарь был лицо, чернь — часть его замка.
Воинственные отношения этих личных замков между собою и их отношения к вольным
городам, к королю и к церкви составляют всю историю Запада.
Напротив того, воображая себе русское общество древних времен, не видишь ни
замков, ни окружающей их подлой черни, ни благородных рыцарей, ни борющегося
с ними короля. Видишь бесчисленное множество маленьких общин, по всему лицу
земли русской расселенных, и имеющих каждая на известных правах своего
распорядителя, и составляющих каждая свое особое согласие, или свой маленький мир: эти
маленькие миры, или согласия, сливаются в другие, большие согласия, которые, в свою
очередь, составляют согласия областные и, наконец, племенные, из которых уже
слагается одно общее огромное согласие всей русской земли, имеющее над собою
великого князя всея Руси, на котором утверждается вся кровля общественного здания,
опираются все связи его верховного устройства.
Вследствие таких естественных, простых и единодушных отношений и законы,
выражающие эти отношения, не могли иметь характер искусственной формальности;
но, выходя из двух источников: из бытового предания и из внутреннего убеждения,
они должны были в своем духе, в своем составе и в своих применениях носить
характер более внутренней, чем внешней правды, предпочитая очевидность существенной
справедливости буквальному смыслу формы; святость предания — логическому
выводу; нравственность требования — внешней пользе...
Между тем как римско-западная юриспруденция отвлеченно выводит
логические заключения из каждого законного условия, говоря: форма — это самый
закон,— и старается все формы связать в одну разумную систему, где бы каждая часть
по отвлеченно-умственной необходимости правильно развивалась из целого и все
вместе составляло не только разумное дело, но самый написанный разум;право
обычное, напротив того, как оно было в России, вырастая из жизни, совершенно
чуждалось развития отвлеченно-логического. Закон в России не изобретался
предварительно какими-нибудь учеными юрисконсультами; не обсуживался
глубокомысленно и красноречиво в каком-нибудь законодательном собрании, не падал потом, как
122

снег на голову, посреди всей удивленной толпы граждан, ломая у них какой-нибудь
уже заведенный порядок отношений. Закон в России не сочинялся, но обыкновенно
только записывался на бумагу, уже после того, как он сам собою образовался в
понятиях народа и мало-помалу, вынужденный необходимостью вещей, взошел в
народные нравы и народный быт. Логическое движение законов может существовать
только там, где самая общественность основана на искусственных условиях; где,
следовательно, развитием общественного устройства может и должно управлять
мнение всех или некоторых. Но там, где общественность основана на коренном
единомыслии, там твердость нравов, святость предания и крепость обычных отношений
не могут нарушаться, не разрушая самых существенных условий жизни общества.
Там каждая насильственная перемена по логическому выводу была бы разрезом
ножа в самом сердце общественного организма. Ибо общественность там стоит на
убеждениях, и потому всякие мнения, даже всеобщие, управляя ее развитием, были
бы для нее смертоносны...
Одно из самых существенных отличий правомерного устройства России и
Запада составляют коренные понятия о праве поземельной собственности. Римские
гражданские законы, можно сказать, суть все не что иное, как развитие безусловности
этого права. Западноевропейские общественные устройства также произошли из
разновидных сочетаний этих самобытных прав, в основании своем неограниченных
и только в отношениях общественных принимающих некоторые взаимноусловные ог-
раничения. Можно сказать: все здание западной общественности стоит на развитии
этого личного права собственности, так что и самая личность в юридической
основе своей есть только выражение этого права собственности.
В устройстве русской общественности личность есть первое основание, а право
собственности только ее случайное отношение. Общине земля принадлежит потому,
что община состоит из семей, состоящих из лиц, могущих землю возделывать. С
увеличением числа лиц увеличивается и количество земли, принадлежащее семье, с
уменьшением — уменьшается. Право общины над землею ограничивается правом
помещика, или вотчинника; право помещика условливается его отношением к
государству. Отношения помещика к государству зависят не от поместья его, но его
поместье зависит от его личных отношений. Эти личные отношения определяются
столько же личными отношениями его отца, сколько и собственными, теряются
неспособностью поддерживать их или возрастают решительным перевесом достоинств над
другими, совместными личностями. Одним словом, безусловность поземельной
собственности могла являться в России только как исключение. Общество слагалось не из
частных собственностей, к которым приписывались лица, но из лиц, которым
приписывалась собственность...
Потому общежительные отношения русских были также отличны от западных.
Я не творю о различии некоторых частных форм, которые можно почитать
несущественными случайностями народной особенности. Но самый характер народных
обычаев, самый смысл общественных отношений и частных обычаев, самый смысл
общественных отношений и частных нравов был совсем иной. Западный человек
раздробляет свою жизнь на отдельные стремления и хотя связывает их рассудком в
один общий план, однако же, в каждую минуту жизни является как иной человек. В
одном углу его сердца живет чувство религиозное, которое он употребляет при
упражнениях благочестия; в другом — отдельно — силы разума и усилия житейских
занятий; в третьем — стремления к чувственным утехам; в четвертом —
нравственно-семейное чувство; в пятом — стремление к личной корысти; в шестом — стрем-
123

ление к наслаждениям изящноискусственным; и каждое из частных стремлений
подразделяется еще на разные виды, сопровождаемые особыми состояниями души,
которые все являются разрозненно одно от другого и связываются только отвлеченным
рассудочным воспоминанием...
Не так человек русский. Моляся в церкви, он не кричит от восторга, не бьет
себя в грудь, не падает без чувств от умиления; напротив, во время подвига
молитвенного он особенно старается сохранить трезвый ум и цельность духа. Когда же не
односторонняя напряженность чувствительности, но самая полнота молитвенного
самосознания проникнет в его душу и умиление коснется его сердца, то слезы его
льются незаметно и никакое страстное движение не смущает глубокой тишины его
внутреннего состояния...
Так русский человек каждое важное и неважное дело свое всегда связывал
непосредственно с высшим понятием ума и с глубочайшим средоточием сердца.
Однако же надобно признаться, что это постоянное стремление к совокупной
цельности всех нравственных сил могло иметь и свою опасную сторону. Ибо только
в том обществе, где все классы равно проникнуты одним духом; где повсеместно
уважаемые и многочисленные монастыри — эти народные школы и высшие
университеты религиозного государства — вполне владеют над умами; где, следовательно,
люди, созревшие в духовной мудрости, могут постоянно руководствовать других, еще
не дозревших,— там подобное расположение человека должно вести его к высшему
совершенству... Оттого видим мы иногда, что русский человек, сосредоточивая все
свои силы в работе, в три дня может сделать больше, чем осторожный немец не
сделает в тридцать; но зато потом уже долго не может он добровольно приняться за
дело свое. Вот почему при таком недозрелом состоянии и при лишении единодушного
руководителя часто для русского человека самый ограниченный ум немца, размеряя
по часам и табличке меру и степень его трудов, может лучше, чем он сам, управлять
порядком его занятий.
Но в древней России эта внутренняя цельность самосознания, к которой самые
обычаи направляли русского человека, отражалась и на формах его жизни семейной,
где закон постоянного, ежеминутного самоотвержения был не геройским
исключением, но делом общей и обыкновенной обязанности. До сих пор еще сохраняется
этот характер семейной цельности в нашем крестьянском быту... Цельность семьи
есть одна общая цель и пружина...
На Западе ослабление семейных связей было следствием общего направления
образованности: от высших классов народа перешло оно к низшим, прямым влиянием
первых на последние и неудержимым стремлением последних перенимать нравы
класса господствующего. Эта страстная подражательность тем естественнее, чем
однороднее умственная образованность различных классов, и тем быстрее приносит
плоды, чем искусственнее характер самой образованности и чем более она
подчиняется личным мнениям.
В высших слоях европейского общества семейная жизнь, говоря вообще, весьма
скоро стала даже для женщин делом почти посторонним. От самого рождения дета
знатных родов воспитывались за глазами матери. Особенно в тех государствах, где
мода воспитывать дочерей вне семьи, в отделенных от нее непроницаемыми
стенами монастырях, сделалась общим обычаем высшего состояния, там, мать семейства
вовсе почти лишена была семейного смысла... Оттуда — особенно в государствах,
где воспитание женщин высшего круга совершалось вне семьи,— произошло
великолепное, обворожительное развитие общежительных утонченностей; вместе с этим
124

развитием и нравственное гниение высшего класса, и в нем первый зародыш
знаменитого впоследствии учения о всесторонней эмансипации женщины.
В России между тем формы общежития, выражая общую цельность быта,
никогда не принимали отдельного, самостоятельного развития, оторванного от жизни
всего народа, и потому не могли заглушить в человеке его семейного смысла, ни
повредить цельности его нравственного возрастания...
При таком устройстве нравов простота жизни и простота нужд была не следст-
вием недостатка средств и не следствием неразвития образованности, но требовалась
самым характером основного просвещения. На Западе роскошь была не
противоречие, но законное следствие раздробленных стремлений общества и человека; она
была, можно сказать, в самой натуре искусственной образованности; ее могли
порицать духовные, в противность обычным понятиям, но в общем мнении она была
почти добродетелью. Ей не уступали как слабости, но, напротив, гордились ею как
завидным преимуществом. В средние века народ с уважением смотрел на наружный
блеск, окружающий человека, и свое понятие об этом наружном блеске
благоговейно сливал в одно чувство с понятием о самом достоинстве человека. Русский
человек больше золотой парчи придворного уважал лохмотья юродивого. Роскошь
проникла в Россию, но как зараза от соседей. В ней извинялись, ей поддавались, как
пороку, всегда чувствуя ее незаконность, не только религиозную, но и нравственную и
общественную.
Западный человек искал развитием внешних средств облегчить тяжесть
внутренних недостатков. Русский человек стремился внутренним возвышением над
внешними потребностями избегнуть тяжести внешних нужд. Если бы наука о политической
экономии существовала тогда, то, без всякого сомнения, она не была бы понятна
русскому. Он не мог бы согласить с цельностью своего воззрения на жизнь особой
науки о богатстве. Он не мог бы понять, как можно с намерением раздражать
чувствительность людей к внешним потребностям только для того, чтобы умножить их
усилия к вещественной производительности. Он знал, что развитие богатства есть одно
из второстепенных условий жизни общественной и должно потому находиться не
только в тесной связи с другими высшими условиями, но и в совершенной им
подчиненности.
Впрочем, если роскошь жизни еще могла, как зараза, проникнуть в Россию, то
искусственный комфорт с своею художественною изнеженностью, равно как и всякая
умышленная искусственность жизни, всякая расслабленная мечтательность ума,
никогда не получили бы в ней право гражданства — как прямое и ясное противоречие
ее господствующему духу.
По той же причине, если бы и изящные искусства имели время развиться в
древней России, то, конечно, приняли бы в ней другой характер, чем на Западе. Там
развивались они сочувственно с общим движением мысли, и потому та же
раздробленность духа, которая в умозрении произвела логическую отвлеченность, в изящных
искусствах породила мечтательность и разрозненность сердечных стремлений.
Оттуда языческое поклонение отвлеченной красоте...
Ложное направление изящных искусств еще глубже исказило характер
просвещения европейского, чем само направление философии, которая тогда только
бывает пружиною развития, когда сама результат его. Но добровольное, постоянное и, так
сказать, одушевленное стремление к умышленному раздвоению внутреннего
самосознания расщепляет самый корень душевных сил. Оттого разум обращается в умную
хитрость, сердечное чувство — в слепую ярость, красота — в мечту, истина — в
125

мнение, наука — в силлогизм, существенность — в предлог к воображению,
добродетель — в самодовольство, а театральность является неотвязною спутницею жизни,
внешнею прикрышкою лжи, как мечтательность служит ей внутреннею маскою.
Но назвав "самодовольство", я коснулся еще одного, довольно общего отличия
западного человека от русского. Западный, говоря вообще, почти всегда доволен
своим нравственным состоянием... Если же случится, что самые наружные действия его
придут в противоречие с общепринятыми понятиями о нравственности, он
выдумывает себе особую, оригинальную систему нравственности, вследствие которой его
совесть опять успокаивается. Русский человек, напротив того, всегда живо чувствует
свои недостатки и, чем выше восходит по лестнице нравственного развития, тем
более требует от себя и потому тем менее бывает доволен собою. При уклонениях от
истинного пути он не ищет обмануть себя каким-нибудь хитрым рассуждением,
придавая наружный вид правильности своему внутреннему заблуждению; но даже в
самые страстные минуты увлечения всегда готов сознать его нравственную
незаконность. ..
Христианство проникало в умы западных народов через учение одной римской
церкви — в России оно зажигалось на светильниках всей церкви православной;
богословие на Западе приняло характер рассудочной отвлеченности — в православном
мире оно сохранило внутреннюю цельность духа; там раздвоение сил разума — здесь
стремление... к ней посредством внутреннего возвышения самосознания к
сердечной цельности и средоточению разума; там искание наружного, мертвого единства —
здесь стремление к внутреннему, живому; там церковь смешалась с государством,
соединив духовную власть со светскою и сливая церковное и мирское значение в
одно устройство смешанного характера,— в России она оставалась не смешанною с
мирскими целями и устройством; там схоластические и юридические университеты —
в древней России молитвенные монастыри, сосредоточивавшие в себе высшее
знание; там рассудочное и школьное изучение высших истин — здесь стремление к их
живому и цельному познаванию; там взаимное прорастание образованности
языческой и христианской — здесь постоянное стремление к очищению истины; там
государственность из насилий завоевания — здесь из естественного развития
народного быта, проникнутого единством основного убеждения; там враждебная
разграниченность сословий — в древней России их единодушная совокупность при
естественной разновидности; там искусственная связь рыцарских замков с их
принадлежностями составляет отдельные государства — здесь совокупное согласие всей
земли духовно выражает неразделимое единство; там поземельная собственность —
первое основание гражданских отношений — здесь собственность только случайное
выражение отношений личных; там законность формально-логическая — здесь
выходящая из быта; там наклонность права к справедливости внешней — здесь
предпочтение внутренней; там юриспруденция стремится к логическому кодексу — здесь
вместо наружной связанности формы с формою ищет она внутренней связи
правомерного убеждения с убеждениями веры и быта; там законы исходят искусственно
из господствующего мнения — здесь они рождались естественно из быта; там
улучшения всегда совершались насильственными переменами — здесь стройным
естественным возрастанием; там волнение духа партий — здесь незыблемость
основного убеждения; там прихоть моды — здесь твердость быта; там шаткость личной
самозаконности — здесь крепость семейных и общественных связей; там
щеголеватость роскоши и искусственность жизни — здесь простота жизненных потребностей
и бодрость нравственного мужества; там изнеженность мечтательности — здесь
126

здоровая цельность разумных сил; там внутренняя тревожность духа при
рассудочной уверенности в своем нравственном совершенстве — у русского глубокая
тишина и спокойствие внутреннего самосознания при постоянной недоверчивости к
себе и при неограниченной требовательности нравственного усовершения; одним
словом, там раздвоение духа, раздвоение мыслей, раздвоение наук, раздвоение
государства, раздвоение сословий, раздвоение общества, раздвоение семейных прав и
обязанностей, раздвоение нравственного и сердечного состояния, раздвоение всей
совокупности и всех отдельных ввдов бытия человеческого, общественного и частного;
в России, напротив того, преимущественное стремление к цельности бытия
внутреннего и внешнего, общественного и частного, умозрительного и житейского,
искусственного и нравственного. Потому, если справедливо сказанное нами прежде, то
раздвоение и цельность, рассудочность и разумность будут последним выражением
западноевропейской и древнерусской образованности.
Но здесь естественно приходит вопрос: отчего же образованность русская не
развилась полнее образованности европейской прежде введения в Россию
просвещения западного? Отчего не опередила Россия Европу? Отчего не стала она во главе
умственного движения всего человечества, имея столько залогов для правильного и
всеобъемлющего развития духа?..
В чем же заключалась особенность России сравнительно с другими народами
мира православного и где таилась для нее опасность? И не развилась ли эта особенность
в некоторое излишество, могущее уклонить ее умственное направление от
прямого пути к назначенной ему цели?..
Особенность России заключалась в самой полноте и чистоте того выражения,
которое христианское учение получило в ней,— во всем объеме ее общественного и
частного быта. В этом состояла главная сила ее образованности; но в этом же таилась
и главная опасность для ее развития. Чистота выражения так сливалась с выражаемым
духом, что человеку легко было смешать их значительность и наружную форму
уважать наравне с ее внутренним смыслом. От этого смешения, конечно, ограждал его
самый характер православного учения, преимущественно заботящегося о цельности
духа. Однако же разум учения, принимаемого человеком, не совершенно
уничтожает в нем общечеловеческую слабость. В человеке и в народе нравственная свобода
воли не уничтожается никаким воспитанием и никакими постановлениями...
Таким образом уважение к преданию, которым стояла Россия, нечувствительно
для нее самой перешло в уважение более наружных форм его, чем его
оживляющего духа. Оттуда произошла та односторонность в русской образованности, которой
резким последствием был Иоанн Грозный и которая через век после была причиною
расколов и потом своею ограниченностью должна была в некоторой часта мыслящих
людей произвести противоположную себе, другую односторонность: стремление к
формам чужим и к чужому духу.
Но корень образованности России живет еще в ее народе, и, что всего важнее,
он живет в его святой православной церкви. Потому на этом только основании, и ни
на каком другом, должно быть воздвигнуто прочное здание просвещения России,
созидаемое доныне из смешанных и большею частью чуждых материалов и потому
имеющее нужду быть перестроенным из чистых собственных материалов...
Вырвавшись из-под гнета рассудочных систем европейского любомудрия, русский
образованный человек в глубине особенного, недоступного для западных понятий, живого,
цельного умозрения святых отцов церкви найдет самые полные ответы именно на те
вопросы ума и сердца, которые всего более тревожат душу, обманутую последними
127

результатами западного самосознания. А в прежней жизни отечества своего он
найдет возможность понять развитие другой образованности.
Тогда возможна будет в России наука, основанная на самобытных началах,
отличных от тех, какие нам предлагает просвещение европейское. Тогда возможно будет
в России искусство, на самородном корне расцветающее. Тогда жизнь общественная
в России утвердится в направлении, отличном от того, какое может ей сообщить
образованность западная.
Однако же, говоря "направление", я неизлишним почитаю прибавить, что этим
словом я резко ограничиваю весь смысл моего желания. Ибо если когда-нибудь
случилось бы мне увидеть во сне, что какая-либо из внешних особенностей нашей
прежней жизни, давно погибшая, вдруг воскресла посреди нас и в прежнем виде своем
вмешалась в настоящую жизнь нашу, то это видение не обрадовало бы меня. Напротив,
оно испугало бы меня. Ибо такое перемещение прошлого в новое, отжившего в
живущее было бы то же, что перестановка колеса из одной машины в другую, другого
устройства и размера: в таком случае или колесо должно сломаться, или машина.
Одного только желаю я: чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении святой
православной церкви, вполне проникнули убеждения всех степеней и сословий наших,
чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением европейским не вытесняя
его, но, напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл и
последнее развитие и чтобы та цельность бытия, которую мы замечаем в древней, была
навсегда уделом настоящей и будущей нашей православной России...
Печатается по изданию: Киреевский И.В.
Избранные статьи. M., 1984.С. 200-201, 206-209, 220-238.
Ю.Ф. САМАРИН
О мнениях современника
исторических и литературных (1847)*
Покойный Валуев очень ясно определил в предисловии к своему
"Историческому Сборнику", что значит Восток. Это значит не Китай, не Исламизм, не Татары, а
мир славяно-православный, нам единоплеменный и единоверный, вызванный к
сознанию своего единства и своей силы явлением Русского государства. В отличие от
него Запад значит мир Романо-Германский или Католико-Протестантский. Есть ли
между ними существенное, коренное различие и, следовательно, условия борьбы, в
какой бы впрочем то ни было среде, в этом нетрудно убедиться,— стоит несколько
времени сряду последить за иностранными газетами и политическими брошюрами.
Из них мы узнали бы, что Европа давно почувствовала в историческом явлении
России и в пробуждении Славянского племени присутствие какой-то новой силы, для
которой она не находит у себя мерила...
* Самарин Юрий Федорович (1819-1876) — историк, публицист, общественный деятель. Статья
опубликована в журнале: Москвитянин. 1847. № 2.
128

По поводу мнения "Русского вестника"
о занятиях философией, о народных началах
и об отношении их к цивилизации (1863)*
Все говорившие до сих пор о Русской цивилизации, по отношению к Западной,
различали, во-первых, степень развитости цивилизации, ее возраст — от ее
содержания, определяющего ее достоинства, во-вторых, различали цивилизацию наносную,
заемную, от цивилизации как органического и своеобразного продукта народной
жизни...
Не согласится ли "Русский Вестник" признать, во-первых, что между Россией,
землей, населенной Славянским племенем, землей православной, имевшей свою
особенную историческую судьбу, и всеми Латино-Германскими и Католико-Протестант-
скими землями существует разница более существенная, более глубокая и резкая, чем
та, которая усматривается при сравнении этих земель между собой или с Польшей;
во-вторых, что во всем, что обусловливается в жизни началами религиозным,
политическим и племенным, Россия должна развиваться самобытно, и хотя бы
результаты, к которым она придет, расходились далеко с результатами развития народов
Западных, однако, мы этим нисколько не должны смущаться; в-третьих, наконец что
заимствование должно ограничиваться той областью, которая относится
индифферентно к этим коренным началам, т.е. областью фактического знания, внешнего опыта и
материальных усовершенствований.
Печатается по изданию: Сочинения Юрия
Федоровича Самарина. М., 1877. Т. 1. Статьи
разнородного содержания и по польскому вопросу. С. 98,266,
286.
К.С. АКСАКОВ
Об основных началах русской истории
(предположительно 1849)**
Нравственное дело должно и совершаться нравственным путем, без помощи
внешней, принудительной силы. Вполне достойный путь один для человека, путь
свободною убеждения, путь мира, тот путь, который открыл нам Божественный
Спаситель, и которым шли Его Апостолы. Этот путь внутренней правды смутно мог
чувствоваться и языческими народами... Под влиянием веры в нравственный подвиг,
возведенный на степень исторической задачи целого общества, образуется
своеобразный быт, мирный и кроткий характер; и, конечно, если можем найти у кого-нибудь
такой нравственный строй жизни... то это у племен бытовых, по преимуществу, у
племен Славянских. Но возможен ли такой быт на земле?
* Статья опубликована в газете: День. 1863. 7сентября.
** Аксаков Константин Сергеевич (1817-1860) — литератор, историк, филолог. Публикуемые два
первых отрывка из черновиков неоконченных рукописей.
129

Существует другой путь, по-видимому более удобный и простой; внутренний
строй переносится во вне, и духовная свобода понимается только как устройство,
порядок(наряд); основы, начала жизни понимаются как правила и предписания. Все
формулируется. Это путь не внутренней, а внешней правды, не совести, а
принудительного закона. Но такой путь имеет несчислимые невыгоды. Прежде всего формула,
какая бы то ни была, не может обнять жизни; потом, налагаясь извне и являясь
принудительною, она утрачивает самую главную силу, силу внутреннего убеждения и
свободного ее признания; давая таким образом человеку возможность опираться на
закон, вооруженный принудительною силою, она усыпляет склонный к лени дух
человеческий, легко и без труда успокаивая его исполнением наложенных формальных
требований и избавляя от необходимости внутренней нравственной деятельности и
внутреннего возрождения. Это путь внешней правды, путь государства. Этим путем
двинулось Западное человечество...
В России история застает Славян северных — под властью Варягов, южных —
под властью Козар <хазар. -Н.Ф.>. Северные Славяне прогоняют Варягов, и, может
быть, вследствие ли их владычества, возникает вражда между ними и ссоры друг с
другом.
Таковы были главные помехи, и Земля, чтобы спасти себя, свою земскую жизнь
решается призвать на защиту Государство. Но надо заметить, Славяне не образуют
из себя Государство, они призывают его: они не из себя избирают князя, а ищут его
за морем; таким образом, они не смешивают Землю с Государством, прибегая к
последнему как к необходимости для сохранения первой. Государство, политическое
устройство — не сделалось целью их стремления,— ибо они отделяли себя или земскую
жизнь от Государства, и для сохранения первой призвали последнее.
Ничья история не начинается так. Если спорили о времени существования этого
факта, то здесь сила в его смысле; позднейшие частные призвания подтверждают тот
же смысл.
Призвание было добровольное. Земля и Государство не смешались, а раздельно
стали в союз друг с другом. В призвании добровольном означились уже отношения
Земли и Государства — взаимная доверенность с обеих сторон. Не брань, не вражда,
как это было у других народов, вследствие завоевания, а мир, вследствие
добровольного признания.
Так начинается Русская история. Две силы в ее основании, два двигателя и
условия во всей Русской истории: Земля и Государство...
О том же (предположительно 1850)
Россия — земля совершенно самобытная, вовсе не похожая на Европейские
государства и страны. Очень ошибутся те, которые вздумают прилагать к ней
Европейские воззрения и на основании их судить о ней.
Как занимателен и важен самобытный путь России до совращения ее (хотя
отчасти) на путь Западный и до подражания Западу! Как любопытны обстоятельства и
последствия этого совращения, и, наконец, как занимательно и важно современное
состояние России, вследствие предыдущего переворота, и современное ее отношение
к Западу!
История нашей родной земли так самобытна, что разнится с самой первой
своей минуты. Здесьто, в самом начале, разделяются эти пути Русский и Западно-Евро-
130

пейский до той минуты, когда странно и насильственно встречаются они, когда
Россия дает страшный крюк, кидает родную дорогу и примыкает к Западной...
Все Европейские государства основаны завоеванием. Вражда есть начало их.
Власть явилась там неприязненной и вооруженной и насильственно утвердилась у
покоренных народов... Русское государство, напротив, было основано не завоеванием,
а добровольным призванием власти. Поэтому не вражда, а мир и согласие есть его
начало... Таким образом рабское чувство покоренного легло в основании Западного
государства; свободное чувство разумно и добровольно призвавшего власть легло в
основании государства русского. Раб бунтует против власти, им непонимаемой, без
воли его на него наложенной и его непонимающей. Человек свободный не бунтует
против власти, им понятой и добровольно призванной.
Итак, в основании государства Западного: насилие, рабство и вражда. В
основании государства Русского: добровольность, свобода и мир. Эти начала составляют
важное и решительное различие между Русью и Западной Европой и определяют
историю той и другой.
Пути совершенно разные... до такой степени, что никогда не могут сойтись
между собой, и народы, идущие ими, никогда не согласятся в своих воззрениях...
пути эти стали еще различнее, когда важнейший вопрос для человечества
присоединился к ним: вопрос Веры. Благодать сошла на Русь. Православная Вера была
принята ею. Запад пошел по дороге католицизма... если мы не ошибаемся, то скажем,
что по заслугам дался и истинный, и ложный путь Веры,— первый Руси, второй —
Западу...
О Русской истории*
Русская история совершенно отличается от Западной Европейской и от всякой
другой истории. Ее не понимали до настоящего времени, потому что приходили к ней
с готовыми историческими рамками, заимствованными у Запада и хотели ее туда
насильно втискать, потому что хотели ее учить, а не у нее учиться; одним словом,
потому, что позабыли свою народность и потеряли самобытный русский взгляд...
Были патриоты на Западный лад, им хотелось бы увидать в Русской истории всех
Западных героев, все Западные славные дела, и они раскрашивали Русскую историю
иностранными красками: дело, разумеется, не клеилось, и история только
обезображивалась. ..
Русская история, в сравнении с историей Запада Европы, отличается такой
простотой, что приведет в отчаяние человека, привыкшего к театральным выходкам.
Русский народ не любит становиться в красивые позы; в его истории вы не
встретите ни одной фразы, ни одного красивого эффекта, ни одного яркого наряда,
какими поражает и увлекает вас история Запада, личность в Русской истории играет
вовсе не большую роль; принадлежность личности — необходимо гордость, а гордости
и всей обольстительной красоты ее — и нет у нас... Не от недостатка сил и духа, не
от недостатка мужества возникает такое кроткое явление! Народ Русский, когда
бывал вынужден обстоятельствами явить свои силы, обнаруживал их в такой степени,
что гордые и знаменитые храбростью народы, эти лихие бойцы человечества,
падали в прах перед ним, смиренным, и тут же, в минуту победы, дающим пощаду. Сми-
* Рукопись найдена в бумагах автора с данным им заголовком. Первоначально предназначалась в
качестве предисловия к "Русской истории для детей".
5* 131

рение, в настоящем смысле, несравненно большая и высшая сила духа, чем всякая
гордая, бесстрашная доблесть... Но Русский народ не впал и в другую гордость, в
гордость смирения, в гордость Верою, т.е. он не возгордился тем, что он имеет Веру.
Нет, это народ христианский в настоящем смысле этого слова, постоянно
чувствующий свою греховность... Да не подумают, чтобы я считал историю Русскую
историей народа святого... Нет, конечно, это народ грешный (безгрешного народа
быть не может), но постоянно, как христианин, падающий и кающийся,— не
гордящийся грехами своими, не имеющий именно тех блестящих суетных сторон, той
славы, величания и гордости земной других народов, которые показывают уже не
христианский путь... Сравнение Русской земли с Западом в настоящее время
необходимо: 1) Потому, что поклонники Запада и порицатели Русской жизни на него
указывают и непременно вызывают нас на то же самое. 2) Потому, что у нас теперь и
вообще господствует Западная точка воззрения на жизнь и на историю, почему
отделение Русской жизни от Запада, ее отличие, выставлять необходимо. 3) Наконец,
потому, что Россия подверглась сильно влиянию Запада, что часть Русской земли,
именно те сословия, которые считаются передовыми, пользуются преимуществами,
властью и богатством, пошли на Западный путь; потому что Запад вошел и в
Россию, находится и в ней, если не перерождая, то искажая Русских людей, увлекая их
за собой, делая их жалкими себе и своей лжи подражателями, отрывая их от
самобытности, от их родных святых начал...
Страшные преступления Запада, его превосходящее всякую меру зверство,
предательство, все возможные гнусности составляют едва ли не противоположность к
темной стороне истории Русской. В Русской истории встречаются преступления, но
они лишены этого страшною, нечеловеческого характера, по которому человек
становится в разряд животных, как новый совершеннейший вид его и которым
отличаются кровавые дела Запада... Есть падения, пороки, но они не лишены
человеческого характера, и если встречается злодейство, то впечатление, производимое им,
показывает как живо в Русской земле человеческое чувство...
Запад весь проникнут ложью внутренней, фразой и эффектом, он постоянно
хлопочет о красивой позе, картинном положении. Картинка для него все. Покуда он
был молод, картинка была еще хороша и красива сама по себе... Но когда молодость
его прошла, когда исчезли кипящие силы жизни и осталась одна только картинка,
одна фраза, даже без пылкости юношеской, тогда это становится в высшей степени
жалким, и сказать ли? — отвратительным явлением... Скука, и безучастие, отсутствие
энергии во всех кровопролитиях и смятениях. Старческие мечты Запада, мечты,
лишенные своей единственной правды, кипения молодой крови... которыми он
разгорячал себя так долгое время, подействовали на него, как раздражительное средство
и привели в механическое движение его ослабевший организм...
Из могучей земли, могучей более всего Верой и внутренней жизнью, смирением
и тишиной, Петр захотел образовать могущество и славу земную .. .оторвать Русь от
родных источников ее жизни... втолкнуть Русь на путь Запада... путь ложный и
опасный. Петр подчинил Россию влиянию Запада; всем известное подражание Западу
доходило до неистовства От Запада Россия принимала все, начиная от начал до
результатов, от образа мыслей до языка и покроя платья... Но — благодарение Богу,— не
вся Россия, а только часть пошла этим путем. Только часть России оставила путь
смирения и, следовательно, Веры,— в делах по крайней мере. Но эта часть сильна и
богата, от нее зависит другая, не изменившая Вере и земле родной... Слава Богу, и
среди этой части, изменившей родной земле, возникла мысль, что надо воротиться к на-
132

чалам родной земли, что путь Запада ложен, что постыдно подражание ему, что
Русским надо быть Русскими, идти путем Русским, путем Веры, смирения, жизни
внутренней, надо возвратить самый образ жизни, во всех его подробностях, на началах
этих основанный, и следовательно надо освободиться совершенно от Запада, как от
его начала, так и от направления, от образа жизни, от языка, от одежды, от
привычек, обычаев его, именно от этого света и светскости, вошедших к нам, одним
словом, от всего, что запечатлено печатью его духа, что вытекает даже как малейший
результат из его направления!
Печатается по изданию: Полное собрание
сочинений Константина Сергеевича Аксакова. М., 1861.
Т. 1. Сочинения исторические. С. 2-4, 7-9, 17-24.
А.И. ГЕРЦЕН
Письма из Франции и Италии (1847-1852)*
Как же было не веселиться, вырвавшись из николаевской России, после двух
ссылок и одною полицейского надзора! Веселый тон писем скоро тускнеет —
начинается зловещее раздумие и патологический разбор...**
Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным
возвращением на родину.
Вера в Россию — спасла меня на краю нравственной гибели.
Веровать теперь в развитие России неудивительно, когда Николай в
Петропавловской крепости, да и там под спудом,— а его преемник освобождает крестьян. Тогда
было не так. Но в самый темный час холодной и неприветной ночи, стоя середь
падшего и разваливающегося мира и вслушиваясь в ужасы, которые делались у нас,
внутренний голос говорил все громче и громче, что не все еще для нас погибло,— и я
снова повторял гетевский стих, который мы так часто повторяли юношами: "Nein, es sind
keine leere Träume"***.
За эту веру в нее, за это исцеление ею — благодарю я мою родину. Увидимся ли,
нет ли — но чувство любви к ней проводит меня до могилы...
У нас, может быть, и образуется теперь слегка либеральная, парная оппозиция —
она даже будет не без пользы для нравов, чтоб обчистить помещичью грязь и
кавалерийскую солому, занесенную из конюшен во все жизненные отношения. Мы
должны пройти в нашей школе истории и через этот класс — но рядом с другими.
Многосторонность наша великое дело — замена, выкуп горького, бедного
прошедшего — не будем же по Оригену сами себя уродовать, чтоб не согрешить.
* Герцен Александр Иванович (1812-1870) — писатель, философ, публицист, общественный деятель.
Первоначальная редакция писем создавалась в 1847-1848 гг. Частично были опубликованы на русском
языке в 1847 г., затем на немецком в 1850 г. Полные издания на русском языке в 1855 и 1858 гг.
осуществлены в Лондоне.
** Страницы 133-134 — отрывок из предисловия к работе, написанного автором в 1Я58 г.
*** Nein, es sind keine leere Träume (нем) — Нет. что не пустые мечты.
133

К тому же вопрос социальный совсем не так далек от нас, как думают, мы середь
него. Освобождение крестьян с землею — начало великого экономического
переворота, в который Россия вступает.
Экономического или социального? — Это уже решайте сами...
Запад находится совсем в другом положении относительно коренного
экономического переворота, чем мы. Наша боязнь — подражание, чувство заимствованное,
лунное и потому неоправданное, не истинное.
Современное государственное состояние Европы — гавань, до которой она
достигла трудным плаванием, путем сложным, à fur et à mesure* забегая и отставая.
Оно не представляет стройно выработанный быт, а быт, туго сложившийся по
возможностям; оседая, он захватил в себя величайшие противоречия, исторические
привычки и теоретические идеалы, обломки античных капителей, церковных утварей,
топоры ликторов, рыцарские копья, доски временных балаганов, клочья царских
одежд и скрижали законов во имя свободы, равенства и братства.
Внизу средние века народных масс, над ними вольноотпущенные горожане, еще
выше кондотьеры и философы, попы безумия и попы разума, живые представители
всех варварств — от герцога Альбы до Каваньяка — и всех цивилизаций — от Гуго
Гроция до Прудона, от Лойолы до Бланки.
"Святой отец прислал по электрическому телеграфусвое благословение
новорожденному императорскому принцу — через два часа после разрешения
императрицы французов".
В этой фразе из газет есть что-то безумное, подумайте об ней, она объяснит
лучше всяких комментарий то, что я хочу сказать о Западе.
Может, в будущем и наше развитие спутается, но в отношении к идее ближнего
будущего мы поставлены свободнее Запада,— воспользуемтесь этим. Долгие битвы
и трудно доставшиеся победы связывают его, ограничивают его завоеванным,
многое ему дорого, несмотря на то что оно уже не в пору. Мы ничего не победили, нам
нечего отстаивать и нечет держать пограничные крепости на военную ногу. У нас
все еще так шатко, неопределенно, насильственно, без нашего спроса, не по нашей
мерке... что мы должны радоваться, если чужая одежда рвется, и свободно искать
более удобную, где бы она ни нашлась и в чем бы она ни нашлась. Мы в некоторых
вопросах потому дальше Европы и свободнее ее, что так отстали от нее; чтоб
объяснить это, вот вам пример. Кто не знает, какой огромный шаг сделали народы,
перейдя в протестантизм; но в наше время нет стран, в которых бы религиозная
нетерпимость больше взошла в нравы, была бы притеснительнее и неизлечимее, как в
землях протестантских. Было время, когда их теперичная нравственная неволя была
для них освобождением, когда они за свое право скучать по воскресениям и петь
псалмы — платили головой. Оттого-то религия вкоренена гораздо прочнее и глубже в
Англии, нежели в Италии...
Либералы — эти протестанты в политике — в свою очередь страшнейшие
консерваторы, они за переменой хартий и конституций, бледнея, разглядели призрак
социализма и перепугались; удивляться нечему, им тоже есть что терять, есть чего
бояться. Но мы-то совсем не в этом положении, мы относимся ко всем
общественным вопросам гораздо проще и наивнее.
Либералы боятся потерять свободу — у нас нет свободы; они боятся
правительственного вмешательства в дела промышленности — правительство у нас и так
мешается во все; они боятся утраты личных прав, нам их еще надобно приобретать.
* à fur et à mesure (фр.) — постепенно.
134

Чрезвычайные противоречия нашей несложившейся жизни, шаткость всех
юридических и государственных понятий делает, с одной стороны, возможным самый
безграничный деспотизм, крепостное состояние, военные поселения, с другой —
обусловливает легкость переворотов Петра I, Александра II. Человек, живущий en gani*,
гораздо легче переезжает, нежели тот, кто обзавелся домом.
Европа идет ко дну оттого, что не может отделаться от своего груза, в нем
бездна драгоценностей, набранных в дальнем опасном плавании,— у нас это
искусственный балласт, за борт его — и на всех парусах в широкое море!
Мы входим в историю, деятельно и полные сил, именно в то время, когда все
политические партии поблекли, стали анахронизмом и все указывают — с упованием
одни, с отчаянием другие — на приближающуюся тучу экономического переворота.
Вот и мы, глядя на соседей, перепугались грозы и, как они, не находим лучше
средства, как молчать об опасности.
Я видал действительно барынь, которые во время грозы закрывали ставни,
чтобы не видеть молнии; но не знаю, насколько это отвращает удары.
Полноте бояться, успокойтесь, на нашем поле есть громоотвод — общинное
владение землею!..
Ни по одной дорого нельзя встретить такую резкую перемену, как переезжая от
псковитян к остзейцам. Псковский крестьянин дичее подмосковных; он, кажется, не
попал ни правой, ни левой ногой на тот путь, который ведет от патриархальности к
гражданскому развитию,— путь, который называют прогрессом, воспитанием,
рассказ о котором называют историей. Он живет возле полуразвалившихся бойниц и
ничего не знает о них... Сомневаюсь, слыхал ли он об осаде Пскова... События
последних полутора веков прошли над его головою, не возбудивши даже любопытства...
А разве жизнь привязанных к земле крестьян во всей Европе не так же
проходила и исчезала, изнуренная работой, бесследно и невесело? Разве они не
вырабатывали материальных условий для исторической жизни других сословий? Оно не совсем
так, но если и так, то не забудем, что другие-то сословия жили. Когда вы в Генте
останавливаетесь перед ратушей, когда смотрите на этот бефруа**, сзывавший так
часто своими колоколами граждан, вы понимаете, вы чувствуете, что за
муниципальная жизнь кипела тут, и понимаете, что ей были необходимы и этот дом,
поражающий величием и поэзией постройки, и эта башня, и эти соборы, и эти рынки с
фронтонами и что даже амбар, где приставали рыбаки, по праву украсился барельефами;
такие декорации шли к внутреннему содержанию. Таковы рыцарские замки, эти
соколиные гнезда на скалах и горах. Рыцарская жизнь — жизнь вампира вниз — была
пышна, страстна, благородна вверх. Но кому вырабатывал жизнь наш мужичок? Где
у нас память другой жизни? Как жили помещики допетровского времени — кто их
знает? Для этого надобно рыться в архивах, это вопрос антикварский. Господские
дома сгнили, как избы, и исчезли вместе с памятью строителей, имения переходили из
рук в руки, дробились, составлялись случайно, ненужно; помещики пили, ели, спали
после обеда, парились, держали дворню и псарню...
Городская жизнь не восходит далее Петра, она вовсе не продолжение прежней;
от былого остались только имена. Жизнь современного Новгорода, Владимира,
Твери началась с утверждения провинций, с введения коллегиального порядка и
определения штата чиновников. Если что-нибудь осталось прежнего, так это у купцов, они
по праву могут назваться представителями городской жизни допетровских времен,
* en gani (фр.) — в меблированных комнатах.
** beffroi (фр.) —дозорная башня, каланча.
135

и, пока они сохранят хоть бледную тень прежних нравов, реформа Петра будет
оправдана; лучшего обвинителя старому быту не нужно. Воспоминания помещиков, их
легенды примыкают к царствованию Екатерины II, к великим событиям 1812 года;
о прежней жизни они ничего не знают; их настоящая жизнь однообразна, скучна,
они как будто краснеют от нее и хранят в памяти и любят рассказывать свои
поездки в Москву и Петербург и военную службу в молодых летах.
Жизнь, которая не оставляет прочных следов, стирается при всяком шаге вперед
и упорно пребывает в одном и том же положении.
На Востоке, например, меняются только лица, поколения; настоящий быт —
сотое повторение одной и той же темы с маленькими вариациями, приносимыми
случайностью — урожаем, голодом, мором, падежом, характером шаха и его сатрапов.
У такой жизни нет выжитого, keine Erlebnisse*,— быт азиатских народов может
быть очень занимателен, но история — скучна. Мы имели против Азии великий шаг
вперед: возможность, понявши свое положение, отречься от него; невозможность
влачить скучную жизнь кошихинских времен**,— и кто, где так отрекался, как мы?
В неполноте, в бедности, в неудовлетворительности прошедшего и в темном
сознании сил, которых некуда было девать,— вот где надобно искать легкость, с которой
по великой команде Петра I: "На европейскую дорогу, марш!" — Русь пошла своими
подвижными частями и так резко отделилась в пятьдесят лет от прежнего быта, что
ей несравненно было бы труднее при Екатерине II возвращаться к оставленным
нравам, нежели дошнять европейские.
Сколько ни декламировали о нашей подражательности, она вся сводится на
готовность принять и усвоить формы, вовсе не теряя cBoeix) характера,— усвоить их
потому, что в них шире, лучше, удобнее может развиват!,ся все то, что бродит в уме и
в душе, что толчется там и требует выхода, обнаружения.
Если б хотели хорошенько всматриваться в события, скорее могли бы обвинить
Русь петровскую в нашем себе на уме, которое готово обриться, переодеться, но
выдержать себя и в этой перемене. Разве вельможи Екатерины оттого, что они
приобрели все изящество, всю утонченность версальских форм (до чего никогда не могли
дойти немецкие /рандь/), не остались но всему русскими барами, со всею удалью
национального характера, с его недостатками и с его разметистостью? В них
иностранного ничего не было, кроме выработанной формы, и они овладели этой формой en
maître***. Разве дети их, i^epon 1812, не были русские, вполне русские?..
А ведь вся эта екатерининская эпоха, о которой вспоминали, покачивая головой,
деды наши, и все время Александра, о котором вспоминали, покачивая головой,
наши отцы, принадлежат "к иностранному периоду", как творят славянофилы,
считающие все общечеловеческое иностранным, все образованное чужеземным. Они
не понимают, что новая Русь — была Русь же, они не понимают, что с петровского
разрыва на две Руси начинается наша настоящая история; при многом скорбном
этого разъединения, отсюда все, что у нас есть,— смелое государственное развитие,
выступление на сцену Руси как политической личности и выступление русских
личностей в народе; русская мысль приучается высказываться, является литература,
является разномыслие, тревожат вопросы, народная поэзия вырастает из песней Кирши
Данилова в Пушкина... Наконец, самое сознание разрыва идет из той же
возбужденности мысли; близость с Европой ободряет, развивает веру в нашу национальность,
* keine Erlebnisse (нем.) — ничего пережитого.
** Имеется в виду сочинение Г.П. Котошихина, издававшееся под названием "О России в
царствование царя Алексея Михайловича".
*** en maître (фр.) — мастерски.
136

веру в то, что народ отставший, за которой) мы отбываем теперь историческую
тягу и которого миновали и наша скорбь и наше благо,— что он не только выступит из
своего древнего быта, но встретится с нами, перешагнувши петровский период.
История этого народа в будущем; он доказал свою способность тем меньшинством,
которое истинно пошло по указаниям Петра,— он нами это доказал!..
Письмо к Ш. Рибейролю
Издателю журнала "L'Homme" (7 февраля 1854 г.)
Русский вырывается за границу в каком-то опьянении — сердце настежь, язык
развязан,— прусский жандарм в Лауцагене нам кажется человеком. Кенигсберг —
свободным городом...
Сначала все кажется хорошо и притом — как мы ожидали, потом мало-помалу
мы начинаем что-то не узнавать, на что-то сердитая — нам недостает
пространства, шири, воздуха, нам просто неловко; со стыдом прячем мы это открытие, ломаем
прямое и откровенное чувство и прикидываемся закоснелыми европейцами — это
не удается...
Знаменитое grattes un Russe et vous trouvères un barbare* — совершенно
справедливо. Кто в выигрыше, я не знаю. Но знаю то, что варвар этот — самый неприятный
свидетель для Европы. В глазах русского она читает горький упрек; обидное
удивление, которым сменяется у него удивление совсем иное, действует неприятно, будит
совесть...
Дело в том, что мы являемся в Европу с ее собственным идеалом и с верой в
него. Мы знаем Европу книжно, литературно, по ее праздничной одежде, но
очищенным, перегнанным отвлеченностям, но всплывшим и отстоявшимся мыслям, по
вопросам, занимающим верхний слой жизни, по исключительным событиям, в которых
она не похожа на себя.
Все это вместе составляет светлую четверть европейской жизни. Жизнь темных
трех четвертей не видна издали, вблизи она постоянно перед глазами.
Между действительностью, которая возносится к идеалу, и той, которая теряется
в 1рязи улиц, между целью политических и литературных стремлений и целью
рыночной и домашней деятельности столько же различия, сколько вообще между жизнью
христианских народов и евангельским учением. Одно — слою, другое — дело; одно —
стремление, другое — быт; одно беспрестанно говорит о себе, другое редко
оглашается и остается в тени; у одной на уме созерцание, у другой — нажива.
Разумеется, быт этот непроизволен. Он сложился посильно, как мог, из
исторических данных накипел веками, захватил в себя всякую п)язь, всякие
наследственные болезни, в нем остались наносы всех наций. Ряды народов жили, истощились и
погибли в этом потоке западной истории, который влечет с собой их кости и трупы,
их мысли и мечтания. Они носятся над этим глубоким морем, освещая его
поверхность,— как некогда носился дух божий над водами.
Но воды не разделяются.
Новый мир можно только творить из хаоса. А старый мир еще крепок, иным
нравится, другие привыкли к нему.
Тягость этого состояния западный человек, привыкнувший к противоречиям
своей жизни, не так сильно чувствует, как русский.
* grattes un Russe et vous trouvères un barbare (фр.) — Поскоблите русского и вы обнаружите варвара.
137

И это не только потому, что русский — посторонний, но именно потому, что он
вместе с тем и свой. Посторонний смотрит на особенности страны с любопытством,
отмечает их с равнодушием чужого; так смотрел Бу-Маза на Париж из своего дома
на Елисейских Полях, так смотрит европеец на Китай.
Русский, напротив, страстный зритель, он оскорблен в своей любви, в своем
уповании, он чувствует, что обманулся, он ненавидит так, как ненавидят ревнивые от
избытка любви и доверия.
У бедуина есть своя почва, своя палатка, у него есть свой быт, он воротится к
нему, он отдохнет в нем. У еврея — у этого первозданного изгнанника, у этого
допотопною эмигранта — есть кивот, на котором почиет его вера, во имя которого он
примиряется с своим бытом.
Русский беднее бедуина, беднее еврея — у него ничего нет, на чем бы он мог
примириться, что бы его утешило. Может, в этом-то и лежит зародыш его
революционного призвания.
Оторванный от народного быта во имя европеизма, оторванный от Европы
душным самовластием, он слишком слаб, чтобы сбросить его, и слишком развит, чтоб
примириться с ним. Ему остается удаление.
Но куда удалиться? Не все способны день и ночь играть в карты, пить мертвую
чашу, отдаваться всевозможным страстям, чтоб заглушить тоску и умертвить душу.
Есть люди, которые удаляются в книгу, в изучение западной истории, науки. Они
вживаются в великие предания XVIII века, поклонение французской революции — их
первая религия; свободное германское мышление — их катехизис, и для них не
нужно было, чтоб Фейербах разболтал тайну Гегелева учения, чтоб понять ее.
Из этого мира истории, мира чистого разума, он идет в Европу, т.е. идет домой,
возвращается... и находит то, что нашел бы в IV, V столетии какой-нибудь острогот,
начитавшийся св. Августина и пришедший в Рим искать весь господню.
Средневековые пилигримы находили но крайней мере в Иерусалиме пустой
гроб — воскресение господне было снова подтверждено; русский в Европе находит
пустую колыбель и женщину, истощенную мучительными родами.
Будет ли она жива?
Будет ли жив ребенок?..
"Русский, снимая с себя цепи, становится самым свободным человеком в
Европе. Что может его остановить? Уважение к его прошедшему? — Новая история
России начинается с полнейшего отречения преданий. Или петербургский период? "Это
пятое действие кровавой трагедии, представленной в публичном доме", нас ни к
чему не обязывает. Оно оставило не верования, а сомнения.
С другой стороны, ваше прошедшее служит нам поучением, но не больше, мы
нисколько не считаем себя душеприказчиками вашей истории. Ваши сомнения мы
принимаем, но ваша вера нас не трогает, вы слишком религиозны для нас. Мы
готовы делить ваши ненависти, но не понимаем вашей привязанности к наследию
ваших предков. Мы слишком задавлены, слишком несчастны, чтоб удовлетвориться
половинчатыми решениями. Вы многое щадите, вас останавливает раздумье
совести, благочестие к былому; нам нечего щадить, нас ничего не останавливает — но
мы бессильны, связаны по рукам и ногам. Отсюда наша вечная ирония, злоба,
разъединяющая нас и ведущая нас в Сибирь, на пытки, к преждевременной смерти.
Люди жертвуют собой без всякой надежды — от скуки, от тоски... В нашей жизни есть
что-то безумное, но нет ничего прошлого, ничего неподвижного, ничего
мещанского.
138

Не обвиняйте нас в безнравственности, потому что мы не уважаем то, что вы
уважаете,— с каких пор детям в воспитательных домах ставят в упрек, что они не
почитают родителей?
Мы свободны, потому что начинаем с самих себя. Преемственное в нас только
наша организация, народная особенность, прирожденная нам, лежащая в нашей
крови, в нашем инстинкте. Мы независимы, потому что у нас ничего нет, нам нечего
любить; горечь, обида в каждом воспоминании; науку, образование нам подали на
конце кнута.
Что нам за дело до ваших преемственных обязанностей, нам, меньшим и
лишенным наследства? И как нам принять вашу поблеклую нравственность, не
человеческую и не христианскую, существующую только в риторических упражнениях, в
воскресных проповедях, в прокурорских разглагольствованиях? С чего нам уважать
ваши судебные палаты с их тяжелыми, давящими сводами, без света и воздуха,
перестроенными на готический лад в средние века и побеленными вольноотпущенными
мещанами после революции?
Русские законы начинаются с оскорбительной истины "царь приказал" и
оканчиваются диким "быть по сему". А ваши указы носят в заголовках двоедушную ложь,
громовой республиканский девиз и имя французского народа. Свод законов точно так же
направлен против человека, как Свод Наполеона, но мы знаем, что наш свод скверен,
а вы не знаете этого. Довольно носим мы цепей насильно, чтоб прибавлять еще
добровольные путы. В этом отношении мы стоим совершенно на одной доске с нашими
крестьянами. Мы повинуемся грубой власти, потому что она сильнее. Мы рабы — от-
того что не можем освободиться, но мы ничего не примем из вражьего стана.
Россия никогда не будет протестантскою.
Россия никогда не будет juste-milieu*.
Печатается по изданию: Герцен АН. Собрание
сочинений. В 30 т. М., 1955. Т. 5. С. 9-14, 22-25,
218-223.
О развитии революционных идей в России (1850)**
Мы ничего не пророчим; но мы не думаем также, что судьбы человечества
пригвождены к Западной Европе. Если Европе не удастся подняться путем
общественного преобразования, то преобразуются иные страны; есть среди них и такие,
которые уже готовы к этому движению, другие к нему готовятся. Одна из них известна —
это Северо-Американские Штаты; другую же, полную сил, но вместе и дикости —
знают мало или плохо.
Вся Европа на все лады, в парламентах и в клубах, на улицах и в газетах,
повторяла вопль берлинского "Krakehler", а "Русские пнут, русские идут!"И, в самом
деле, они не только идут, но пришли, блашдаря Габсбургскому дому, и быть может, они
скоро продвинутся еще далее, благодаря дому Гогенцоллернов. Никто не знает как
следует, что же собой представляют эти русские, эти варвары, этиказаки;Еврот
знает этот народ лишь по борьбе, из коей он вышел победителем, Цезарь знал галлов луч-
* juste-milieu (фр.) —придерживаться золотой середины.
** Впервые опубликовано по-немецки в 1851 г. В русском переводе было напечатано нелегально в 1861 г.
в Москве литографским способом. Издание было подготовлено студенческим кружком без участия
Герцена.
139

ше, чем современная Европа знает Россию. Пока она имела веру в себя, пока
будущее представлялось ей лишь продолжением ее развития, она могла не заниматься
другими народами; теперь же положение вещей сильно изменилось. Это высокомерное
невежество Европе более не к лицу.
И каждый раз, когда она станет упрекать русских за то, что они рабы,—русские
будут вправе спросить: "А вы, разве вы свободны.7*
По правде говоря, XVIII век уделял России более глубокое, и более серьезное*
внимание, чем XIX,— быть может, потому, что он менее ее опасался.
Такие люди, как Миллер, Шлоссер, Эверс, Левек, посвятили часть своей жизни
изучению истории России с применением тех же научных приемов, какие в области
физической применяли к ней Паллас и Гмелин. Философы и публицисты, со своей
стороны, с любопытством наблюдали редкий пример правительства, деспотгпеского и
революционного одновременно. Они видели, что престол, утвержденный Петром I, имел
мало сходства с феодальными и традиционными престолами Европы.
Оба раздела Польши явились первым бесчестием, запятнавшим Россию. Европа
не поняла всего значения этого события, ибо она была тогда отвлечена другими
заботами. Она присутствовала, едва дыша, при великих событиях, которыми уже
давала о себе знать Французская революция. Российская императрица <Екатерина II. -Я Ф>,
естественно, протянула реакции свою руку, запятнанную польской кровью. Она
предложила реакции шпагу Суворова, свирепого живодера Праги. Поход Павла в
Швейцарию и Италию был совершенно лишен смысла и лишь восстановил общественное
мнение против России.
Сумасбродная эпоха нелепых войн, которую французы еще до сих пор называют
периодом своей славы, завершилась их нашествием на Россию; то было
заблуждением гения, так же как и египетский поход. Бонапарту вздумалось показать себя
вселенной стоящим на груде трупов. К хвастовству пирамидами он захотел
присоединить хвастовство Москвой и Кремлем. На этот раз его постигла неудача; он поднял
против себя весь народ, который решительно схватился за оружие, прошел по его
пятам через всю Европу и взял Париж
Судьба этой части мира несколько месяцев находилась в руках императора
Александра, но он не сумел воспользоваться ни своей победой, ни своим положением; он
поставил Россию под одно знамя с Австрией, как будто между этой прогнившей и
умирающей империей и юным государством, только что появившимся во всем
своем великолепии, было что-нибудь общее, как будто самый деятельный представитель
славянского мира мог иметь те же интересы, что и самый яростный притеснитель
славян.
Этим чудовищным союзом с европейской реакцией Россия, незадолго до того
возвеличенная своими победами, унизилась в глазах всех мыслящих людей. Они
печально покачали головой, увидев, как страна эта, впервые проявившая свою силу,
предлагает сразу же руку и помощь всему ретроградному и консервативному, и притом
вопреки своим собственным интересам...
Поносите сколько вам будет угодно и осыпайте упреками петербургское
самодержавие и печальное постоянство нашей безропотности, но поносите деспотизм
повсюду и распознавайте его, в какой бы форме он ни проявлялся. Оптический обман, при
помощи которого рабству придавали видимость свободы, рассеялся.
Скажу еще раз: если ужасно жить в России, то столь же ужасно жить и в Европе...
Европа с каждым днем становится все более похожей на Петербург; есть даже
страны, более похожие на Петербург, чем сама Россия...
140

История России — не что иное, как история эмбрионального развития
славянского государства; до сих пор Россия только устраивалась. Все прошлое этой страны, с
IX века» нужно рассматривать как путь к неведомому будущему, которое начинает
брезжить перед нею.
Подлинную историю России открывает собой лишь 1812 год; все, что было до
того,— только предисловие.
Основные силы русского народа никогда по-настоящему не обращались на собст-
венное его развитие, как это имело место у народов германо-романских.
Россия IX века представляется государством совершенно иного склада, чем
государства Запада. Народонаселение в большинстве своем принадлежало к
однородной расе, рассеянной по весьма обширной и малонаселенной территории. Того
различия, которое наблюдается повсюду между племенем завоевателей и покоренными
племенами, здесь не было. Слабые, несчастные племена финнов, разбросанные и
словно затерянные среди славян, прозябали вне всякою движения — в безропотной
ли покорности, в дикой ли своей независимости; никакого значения для русской
истории они не имели. Норманны (варяги) давшие России княжеский род, который
правил ею без перерыва до конца XVI века, были скорее организаторами, чем
завоевателями. Призванные новгородцами, они захватили власть и спустя короткое
время распространили ее до Киева.
Через несколько поколений варяжские князья и их дружинники утратили
национальные черты и смешались со славянами, сообщив им однако стремление к
деятельности и влив новую жизнь во все области этот едва устроившегося государства.
В славянском характере есть что-то женственное; этой умной, крепкой расе,
богато одаренной разнообразными способностями, не хватает инициативы и
энергии. Славянской натуре как будто недостает чего-то, чтобы самой пробудиться,
она как бы ждет толчка извне. Для нее всегда труден первый шаг, но малейший
толчок приводит в действие силу, способную к необыкновенному развитию. Роль
норманнов подобна той, какую позже сыграл Heap Великий при помощи западной
цивилизации...
Но если русское государство и отличалось... существенным образом от других
государств Европы, это отнюдь не дает права предполагать, что оно стояло ниже их
до XIV века. Русский народ в те времена был свободнее народов феодального
Запада. С другой стороны, это славянское государство не больше походило и на соседние
азиатские государства. Если в нем и были какие-то восточные элементы, то все же
во всем преобладал характер европейский. Славянский язык бесспорно принадлежит
к языкам индоевропейским, а не к индоазиатскнм; кроме тот, славянам чужды и эти
внезапные порывы, пробуждающие фанатизм веет населения, и это равнодушие,
способствующее тому, что одна и та же форма общественной жизни сохраняется
долгие века, переходя от поколения к поколению. Хотя у славянских народов
чувство личной независимости так же мало развито, как у народов Востока, однако же,
надобно отметить следующее различие между ними: личность славянина была без
остатка поглощена общиной, деятельным членом которой он являлся, тогда как на
Востоке личность человека была без остатка поглощена племенем или государством, в
жизни которых он принимал лишь пассивное участие.
На взгляд Европы, Россия была страной азиатской, на взгляд Азии — страной
европейской; эта двойственность вполне соответствовала ее характеру и ее судьбе,
которая, помимо веет прочет, заключается и в том, чтобы стать великим
караван-сараем цивилизации между Европой и Азией.
141

Даже в самой религии чувствуется это двойное влияние. Христианство —
европейская религия, это религия Запада; приняв его, Россия тем самым отдалилась от
Азии, но христианство, воспринятое ею, было восточным — оно шло из Византии.
Характер русских славян очень сходен с характером всех других славян, начиная
с иллирийцев и черногорцев и кончая поляками, с которыми русские вели столь
долгую борьбу. Самой отличительной чертой русских славян (не считая иноземного
влияния, которому подверглись различные славянские племена) было непрерывное
упорное стремление стать независимым сильным государством. Этой социальной
пластичности в большей или меньшей степени не хватает другим славянским
народам, даже полякам. Стремление устроить и расширить государство возникает еще во
времена первых князей, пришедших в Киев; через тысячу лет оно снова проявилось
в Николае <Николае I. -Н.Ф>. Стремление это узнаешь и в неотступной мысли
овладеть Византией, и в том одушевлении, с каким поднялся весь народ (в 1612 и в 1812
годах) на защцту своей национальной независимости. Сыграл ли здесь роль инстинкт
или унаследованный дух норманнов, а быть может, то и другое вместе, но здесь
причина того неоспоримого факта, что Россия, единственная среди всех славянских
стран, могла сложиться в стройное, могучее государство. Иноземное влияние даже
способствовало так или иначе этому развитию, облегчая централизацию и
предоставляя правительству средства, которых у последнего не было.
После норманнского первым иноземным элементом, примешавшимся к русской
национальности, был византийский. Пока наследники Святослава лелеяли мечту о
завоевании восточного Рима, этот Рим предпринял и завершил их духовное
подчинение. Обращение России в православие является одним из тех важных событий,
неисчислимые последствия которых, сказываясь в течение веков, порой изменяют лицо
всего мира. Не случись этого, нет сомнения, что спустя полстолетия или столетие в
Россию проник бы католицизм и превратил бы ее во вторую Хорватию или во вторую
Чехию.
Приобретенное влияние на Россию являлось огромной победой для угасающей
византийской империи и для византийской церкви, униженной своей соперницей. От-
лично понимая это, константинопольское духовенство, со свойственным ему
коварством, окружало князей монахами и само намечало глав духовной иерархии. Итак,
наследник, защитник, мститель за все, что претерпела в прошлом или претерпит в
будущем греческая церковь, был найден, но не в лице Анатолии или Антиохии, а в
лице народа, страна которого простиралась от Черного моря до Белого.
Греческое православие связало нерасторжимыми узами Россию и
Константинополь; оно укрепило естественное тяготение русских славян к этому городу и
подготовило своей религиозной победой грядущую победу над восточной столицей
единственному могущественному народу, который исповедует греческое православие.
Когда Магомет II вошел победителем в Константинополь, церковь пала к ногам
русских князей и с той поры не переставала указывать им на полумесяц над собором
св. Софии...
Вскоре к византийскому влиянию добавилось другое, еще более чуждое
западному духу— влияние монгольское. Татары пронеслись над Россией подобно туче
саранчи, подобно урагану, сокрушавшему все, что встречалось на его пути. Они разоряли
города, жгли деревни, грабили друг друга и после всех этих ужасов исчезали за
Каспийским морем, время от времени посылая оттуда свои свирепые орды, чтобы
напомнить покоренным народам о своем господстве. Внутреннего же строя государства,
его администрации и правительства кочевники-победители не трогали. Они не толь-
142

ко предоставили населению свободно исповедовать греческую веру, но ограничили
свою власть над русскими князьями лишь требованием признать татарское
владычество, являться к ханам за своей инвеститурой и платить установленную дань.
Монгольское иго тем не менее нанесло стране ужасный удар: материальный ущерб
после неоднократных опустошений привел к полному истощению народа — он
согнулся под тяжким гнетом нищеты. Люди бежали из деревень, бродили по лесам, никто
из жителей не чувствовал себя в безопасности; к податям прибавилась выплата
дани, за которою, при малейшем опоздании, приезжали баскаки, обладавшие
неограниченными полномочиями, и тысячи татар и калмыков. Именно в это злосчастное
время, длившееся около двух столетий, Россия и дала обогнать себя Европе. У
преследуемого, разоренного, всегда запуганною народа появились черты хитрости и
угодливости, присущие всем угнетенным: общество пало духом...
Петр I не был ни восточным царем, ни династом; то был деспот наподобие
Комитета общественного спасения,— деспот и по своему положению, и во имя великой
идеи, утверждавшей неоспоримое его превосходство над всем, что его окружало...
он мечтал об огромной России, о гигантском государстве, которое простерлось бы
до самых глубин Азии, стало бы властелином Константинополя и судеб Европы...
Произведенная Петром I революция разделила Россию на две части: по одну
сторону остались крестьяне свободных и господских общин, посадские крестьяне и
мещане; то была старая Россия — консервативная, общинная, традиционная Россия,
строго православная или же раскольническая, неизменно религиозная, носившая
национальную одежду и ничего не воспринявшая от европейской цивилизации. На эту
часть нации правительство, что случается при победивших революциях, смотрело как
на сборище недовольных, почти как на бунтовщиков. Находясь в немилости, в
неопределенном положении, вне закона, она была отдана на волю другой части нации.
Новую Россию составляло созданное Петром I дворянство, все потомки бояр, все
гражданские чиновники и, наконец, армия. Быстрота, с которою эти классы
освободились от своих обычаев, была поразительна... все умственное и политическое
движение сосредоточилось лишь в дворянстве. За исключением пугачевского эпизода и
пробуждения народа в 1812 году, история России — не что иное, как история русского
правительства и русского дворянства. Если судить о русском дворянстве по аналогии
с всемогущей английской аристократией или жалкой аристократией немецкой, то
никогда не удастся объяснить, что сейчас происходит в России...
Цивилизация очень быстро распространилась в верхних слоях дворянства, но она
была насквозь иноземной, и единственной национальной чертой в ней оказалась
известная грубоватость, странным образом уживавшаяся с формами французской
вежливости. При дворе изъяснялись только по-французски, подражали Версалю. Тон
задавала императрица <Екатерина II. -Я.Ф.>, она переписывалась с Вольтером,
проводила вечера с Дидро и комментировала Монтескье; идеи энциклопедистов
просачивались в петербургское общество. Почти все старики того времени, которых мы
только знали, были вольтерьянцами или материалистами, если не были
франкмасонами. Эта философия прививалась русским с тем большей легкостью, что уму их
свойственна и трезвость, и ирония. Почва, завоеванная в России цивилизацией,
была потеряна для церкви. Греческое православие властвует над душой славянина лишь
в том случае, если находит в ней невежественность. По мере того как проникает в
нее свет, тускнеет вера, внешний фетишизм уступает место полнейшему
безразличию. Здравый смысл и практический ум русского человека отвергают
совместимость ясной мысли с мистицизмом. Русский способен долго быть набожным до хан-
143

жества, но только при условии никогда не размышлять о религии; он не может стать
рационалистом, ибо освобождение от невежественности для него равнозначно
освобождению от религии. Мистические тенденции, встречаемые нами у франкмасонов,
в действительности являлись лишь средством помешать успеху быстро
распространявшегося грубого эпикуреизма. Что до мистицизма времен императора
Александра, то он был порождением франкмасонства и немецкого влияния, не имевшим
реальной основы,— увлечением модой у одних, восторженностью духа у других. После
1825 года о нем забыли и думать. Укрепление религиозной дисциплины при помощи
полиции во времена императора Николая не говорит в пользу богобоязненности
цивилизованных классов.
Влияние философских идей XVIII века оказалось в известной мере пагубным в
Петербурге. Во Франции энциклопедисты, освобождая человека от старых предрассудов,
внушали ему более высокие нравственные побуждения, делали его революционером.
У нас же Вольтерова философия, разрывая последние узы, сдерживавшие полудикую
натуру, ничем не заменяла старые верования и привычные нравственные обязанности.
Она вооружала русского всеми орудиями диалектики и иронии, способными оправдать
в его глазах собственную рабскую зависимость от государя и рабскую зависимость
крепостных от него самого. Неофиты цивилизации с жадностью набросились на
чувственные удовольствия. Они отлично поняли призыв к эпикуреизму, но до их души не
доходили торжественные звуки набата, призывавшею людей к великому возрождению.
Между дворянством и народом стоял чиновный сброд из личных дворян —
продажный и лишенный всякого человеческого достоинства класс. Воры, мучители,
доносчики, пьяницы и картежники, они были и являются еще и теперь самым ярким
воплощением раболепства в империи. Класс этот был вызван к жизни крутой реформой суда
при Петре I...
У народа, лишенного общественной свободы, литература — единственная
трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей
совести.
Влияние литературы в подобном обществе приобретает размеры, давно
утраченные другими странами Европы...
Со времени Петра I много говорилось о способности русских к подражанию,
которое они доводят до смешного. Несколько немецких ученых утверждали, будто
славяне вовсе лишены самобытности, будто отличительным их свойством является лишь
переимчивость. Славяне действительно обладают большой эластичностью: выйдя
однажды из своей патриотической исключительности, они уже не находят
непреодолимого препятствия для понимания других национальностей. Немецкая наука, которая
не переходит за Рейн, и английская поэзия, которая ухудшается, переправляясь через
Па-де-Кале, давно приобрели право гражданства у славян. К этому надо прибавить,
что в основе переимчивости славян есть нечто своеобразное, нечто такое, что, хотя
и поддается внешним влияниям, все же сохраняет свой собственный характер...
Пора реакции против реформы Петра I настала не только для правительства,
отступавшего от своего же принципа, и отрекавшегося от западной цивилизации, во имя
коей Петр I попирал национальность, но и для тех людей, которых правительство
оторвало от народа под предлогом цивилизации и принялось вешать, когда они стали
цивилизованными.
Возврат к национальным идеям естественно приводил к вопросу, самая
постановка которого уже являлась реакцией против петербургского периода. Не нужно ли
искать выхода из создавшегося для нас печального положения в том, чтобы приблизить-
144

ся к народу, который мы, не зная его, презираем? Не нужно ли возвратиться к
общественному строю, который более соответствует славянскому характеру, и покинуть
путь чужеземной насильственной цивилизации? Это вопрос важный и злободневный.
Но едва только он был поставлен, как нашлась группа людей, которая, тотчас же
решив его в положительном смысле, создала исключительную систему, превратив ее
не только в доктрину, но и в религию. Логика реакции так же стремительна, как
лотка революций.
Наибольшее заблуждение славянофилов заключается в том, что они в самом
вопросе увидели ответ и спутали возможность с действительностью. Они
предчувствовали, что их путь ведет к великим истинам и должен изменить нашу точку зрения на
современные события. Но вместо того, чтобы идти вперед и работать, они
ограничились этим предчувствием. Таким образом, извращая факты, они извратили свое
собственное понимание. Суждение их не было уже свободным, они уже не видели
трудностей, им казалось, что все решено, со всем покончено. Их занимала не истина, а
поиски возражений своим противникам.
К полемике примешались страсти. Экзальтированные славянофилы накинулись
с остервенением на весь петербургский период, на все, что сделал Петр Великий, и,
наконец, на все, что было европеизировано, цивилизованно. Можно понять и
оправдать такое увлечение как оппозицию, но, к несчастью, оппозиция эта зашла слишком
далеко и увидела, что непонятным для себя образом она очутилась на стороне
правительства, наперекор собственным стремлениям к свободе...
Им казалось, что одной из наиболее важных причин рабства, в котором
обреталась Россия, был недостаток личной независимости; отсюда — полное отсутствие
уважения к человеку со стороны правительства и отсутствие оппозиции со стороны
отдельных лиц; отсюда — цинизм власти и долготерпение народа. Будущее России
чревато великой опасностью для Европы и несчастиями для нее самой, если в личное
право не проникнут освободительные начала. Еще один век такого деспотизма, как
теперь, и все хорошие качества русского народа исчезнут.
К счастью, в этом важном вопросе о личности Россия занимала совершенно
особое положение.
Для человека Запада одним из величайших несчастий, способствующих рабству,
обнищанию масс и бессилию революций, является нравственное порабощение; это не
недостаток чувства личности, а недостаток ясности в этом чувстве, искаженном —
а оно искажено — предшествующими историческими событиями, которыми
ограничивают личную независимость. Народы Европы вложили столько души в прошлые
революции, пролили столько своей крови, что революции эти всегда у них в памяти и
человек не может сделать шагу, не задев своих воспоминаний, своих фуэросов, в
большей или меньшей степени обязательных и признанных им самим; все вопросы
были уже наполовину разрешены; побуждения, отношения людей между собой, долг,
нравственность, преступление — все определено, притом не какой-нибуць высшей
силой, а отчасти с общего согласия люден. Отсюда следует, что человек, вместо того
чтобы сохранить за собою свободу действий, может лишь подчиниться или восстать.
Эти непререкаемые нормы, эти готовые понятия пересекают океан и вводятся в
основной закон какой-либо вновь образуемой республики; они переживают
гильотинированного короля <Людовика XVI. -Н.Ф> и спокойнейшим образом занимают места
на скамьях якобинцев и в Конвенте. Долгое время это множество полуистин и полу-
иредрассудков принимали за прочные и абсолютные основы общественной жизни, за
бесспорные и не подлежащие сомнению выводы.
145

Действительно, каждый из них был подлинным прогрессом, победой для своего
времени, но из всей их совокупности мало-помалу воздвигались стены новой
тюрьмы. В начале нашего века мыслящие люди это заметили, но тут же они увидели всю
толщину этих стен и поняли, сколько надо усилий, чтобы пробить их
Совсем в ином положении находится Россия. Стены ее тюрьмы — из дерева;
возведенные грубой силой, они дрогнут при первом же ударе. Часть народа,
отрекшаяся вместе с Петром I от всего своего прошлого, показала, какой силой отрицания она
обладает; другая часть, оставшись чуждою современному положению, покорилась, но
не приняла новый режим, который ей кажется временным лагерем,— она
подчиняется, потому что боится, но она не верит.
Было очевидно, что ни Западная Европа, ни современная Россия не могли идти
далее своим путем, не отбросив полностью политические и моральные формы
своей жизни. Но Европа была слишком богата, чтобы пожертвовать большим
имуществом ради какой-то надежды.
Положение, в котором находилась Россия, в сравнении со своим прошлым, и с
прошлым Европы, было совершенно ново и казалось весьма благоприятным для
развития личной независимости. Вместо того чтобы воспользоваться этим, позволили
появиться на свет учению, лишавшему Россию того единственного преимущества,
которое оставила ей в наследство история. Ненавидя, как и мы, настоящее России,
славянофилы хотели позаимствовать у прошлого путы, подобные тем, которые
сдерживают движение европейца. Они смешивали идею свободной личности с идеей
узкого эгоизма; они принимали ее за европейскую, западную идею и, чтобы смешать нас
со слепыми поклонниками западного просвещения, постоянно рисовали нам
страшную картину европейского разложения, маразма народов, бессилия революций и
близящегося мрачного рокового кризиса. Все это было верно, но они забыли назвать тех,
от кого узнали эти истины.
Европа не дожидалась ни поэзии Хомякова, ни прозы редакторов
"Москвитянина", чтобы понять, что она накануне катаклизма — возрождения или
окончательного разложения. Сознание упадка современного общества — это социализм, и,
конечно, ни Сен-Симон, ни Фурье, ни этот новый Самсон, потрясающий из недр своей
тюрьмы европейское здание <Прудон. -Я Ф.>, не почерпнули своих грозных
приговоров Европе из писаний Шафарика, Колара или Мицкевича. Сен-симонизм был
известен в России лет за десять до того, как заговорили о славянофилах...
Легко критиковать реформацию и революцию, читая их историю, но Европа
продиктовала и написала их собственною кровью. В великих этих битвах, протестуя во
имя свободы мысли и прав человека, она поднялась до такой высоты убеждений,
что, быть может, не в силах их осуществить. Мы же более свободны от прошлого, это
великое преимущество, но оно обязывает нас к большей скромности. Это —
добродетель слишком отрицательная, чтобы заслуживать похвалы, один только
ультраромантизм возводит отсутствие пороков в степень добрых дел. Мы свободны от
прошлого, ибо прошлое наше пусто, бедно и ограничено. Такие вещи, как московский
царизм или петербургское императорство, любить невозможно. Их можно объяснить,
можно найти в них зачатки иного будущего, но нужно стремиться избавиться от них,
как от пеленок. Ставя в упрек Европе, что она не умела перерасти свои собственные
установления, славянофилы, не только не говорили, как думают они разрешить
великое противоречие между свободой личности и государством, но даже избегали
входить в подробности того славянского политического устройства, о котором без
конца твердили. Тут они ограничивались киевским периодом и держались за сельскую
146

общину. Но киевский период не помешал наступлению московского периода и
утрате вольностей. Община не спасла крестьянина от закрепощения; далекие от мысли
отрицать значение общины, мы дрожим за нее, ибо, по сути дела, нет ничего
устойчивого без свободы личности. Европа, не ведавшая этой общины или потерявшая ее
в превратностях прошедших веков, поняла ее, а Россия, обладавшая ею в течение
тысячи лет, не понимала ее, пока Европа не пришла сказать ей, какое сокровище
скрывала та в своем лоне. Славянскую общину начали ценить, когда стал
распространяться социализм. Мы бросаем вызов славянофилам, пусть они докажут обратное.
Европа не разрешила противоречия между личностью и государством, но она все
же поставила этот вопрос. Россия подходит к проблеме с противоположной
стороны, но и она ее не решила. С появления перед нами этого вопроса и начинается
наше равенство. У нас больше надежд, ибо мы только еще начинаем, но надежда — лишь
потому надежда, что она может не осуществиться.
Печатается по изданию: Герцен АН. Собрание
сочинений. В 30 т. М., 1955. Т. 7. С. 148-159,170-175,
182-183, 198-199, 231-232, 240-243.
Русское крепостничество (1852)*
Политическая и социальная жизнь Западной Европы была раньше
сосредоточена в замках и городах и в основном была феодальной или муниципальной жизнью.
Крестьянин оставался вне общественного движения. Революция мало уделила ему
внимания... Крепостной достаточно хорошо знал, что земля не принадлежит ему; он
ждал только личного и негативного освобождения — освобождения землепашца. В
России — как раз обратное явление.
Первоначальное общественное устройство этого земледельческого и общинного
народа являлось, по самой сущности своей, демократическим; не было феодальных
замков; немногочисленные города представляли собой не что иное, как большие
деревни. Не существовало никакой разницы между крестьянином и горожанином.
Сельская община в том виде, как она и теперь существует, точно воспроизводит великие
общины Новгорода, Пскова, Киева, Московская централизация уничтожила
автономию городов, но то, что называлось скромным словом "община", сохранило свое
самоуправление, свои суды присяжных и мировые суды вплоть до конца царствования
Ивана Грозного, т.е. до XVII столетия.
Земля не являлась еще предметом частной собственности: каждой сельской
общине принадлежало определенное количество земли. Каждому члену общины
предоставлялось право обрабатывать часть этого общего владения, и каждый
действительно пользовался плодами своего труда. Таково еще и сейчас положение тридцати
миллионов так называемых государственных крестьян. Земля, вода и лес не
подлежали ограничительным феодальным правам; рыбная ловля, охота и речное
судоходство осуществлялись совершенно свободно. Более того, члены каждой общины
могли покинуть ее и перейти в другую или переселиться в города. Податями облагалась
только земля; однако принималось во внимание ее качество, поэтому различно
оценивались земли на разных берегах Оки и Волги... В некоторых местностях
крестьяне селились на частных землях. Земля там предоставлялась не каждому крестьяни-
* Впервые опубликовано в газете: The Leader. 1852. № 189. Nov., 5; № 190. Nov., 12; № 191. Nov., 19.
147

ну в отдельности, но группе земледельцев — общине на условиях испольщины или
других платежей и повинностей. Общины, не принадлежавшие помещикам, были
устроены подобно остальным, и крестьянин мог их покинуть по своему усмотрению.
Не надо упускать из виду, что тогда частные земельные собственники
арендуемых таким образом земель не имели ничего общего с западными сеньорами. Сам
землевладелец был не чем иным, как крестьянином, который разбогател или
некоторое время служил государству.
В России никогда не было организованной аристократии. Аристократия являлась
в ней не столько сословием, сколько результатом обычного права, расплывчатого и
неопределенного по своей природе. Несколько норманнских семей,
сопровождавших Рюрика в Новгород в X веке, менее чем за сто лет растворились в окружающей
среде. Бояре, окружавшие великого князя и удельных князей, являлись большей
частью искателями приключений, дослужившимися до своего звания. И звания эти не
переходили к их детям.
В России не было потомства завоевателей и поэтому не могло быть настоящей
аристократии. Постепенно сложилась совершенно искусственная аристократия,
разнородная, смешанной крови, существовавшая без всяких законных оснований.
Основное ядро этой квазиаристократии образовали удельные князья,
потерявшие свою независимость в XVI столетии, и их потомки; затем явились татарские
мурзы, потом — выходщл из всех европейских государств: поляки, сербы, немцы,
шведы, итальянцы, греки. Бояре и разные сановники добились наследственных званий.
Крещеная собственность (1853)*
Жизнь европейская пренебрегала деревней, она бойко шла в замке, потом в
городе, деревня служила пастбищем, кормом. Западный крестьянин — выродившийся
кельт, побежденный галл, германец, побитый другим германцем. По городам
победители мешались с побежденными; с земледельцами никто не мешался, пока они
оставались земледельцами. Там, где победа пронеслась над головой прежнего
населения, не осела на нем или не могла до него добраться, там крестьяне и не таковы,
например, в Романье, в Калабрии, Шотландии, Швейцарии, Норвегии.
Крестьянин на Западе вообще однодворец,— если он богатеет, то он делается
полевым мещанином, так, как, наоборот, в прежнее время русские купцы, приобретая
миллионы, оставались по нравам и обычаям теми же крестьянами.
Деревенские мещане-собственники составляют на Западе слой народонаселения,
который тяжело налег на сельский пролетариат и душит его, по мелочи и на чистом
воздухе, так, как, фабриканты душат работников гуртом в чаду и смраде своих
рабочих домов.
Сословие сельских собственников почти везде отличается изуверством,
несообщительностью и скупостью; оно сидит назаиерти в своих каменных избах, далеко
разбросанных и окруженных нолями, отгороженными от соседей... На них работает
батрак, бобыль, словом, сельский пролетарий, составляющий огромное
большинство всего нолевого населения.
Мы, совсем напротив, государство сельское, наши города — большие деревни, гот
же народ живет в селах и городах; разница между мещанами и крестьянами
выдумана петербургскими немцами. У нас нет потомства победителей, завоевавших нас, ни
* Впервые опубликована в 1853 г. "Вольной русской типографией" в Лондоне.
148

раздробления полей в частную собственность, ни сельского пролетариата;
крестьянин наш не дичает в одиночестве — он вечно на миру и с миром, коммунизм его
общинного устройства, его деревенское самоуправление делают его сообщительным и
развязным.
При всем том половина нашего сельского населения гораздо несчастнее
западного. .. Это rape, это несчастие — крепостное состояние. Сельский пролетарий и
крепостной мужик — два страшные обличителя двух страшных неправд нашего времени.
Старый мир и Россия
Письма В. Линтону. Письмо третье (1854)*
Славянский мир гораздо моложе Европы.
Он моложе политически, как Австралия моложе ее геологически. Он
складывался медленнее; он не развился, он еще мир недавний и едва только вступающий в
великий поток истории.
Счет прожитых веков тут ничего не значит. Детство народов может длиться
тысячелетия, равно как и их старость. Славянские народы служат примером первому,
азиатские — второму.
Но что дает право утверждать, что теперешнее состояние славян — это юность,
а не дряхлость; что это начало развития, а не неспособность к нему? Разве мы не
знаем, что иные народы исчезают, так и не став историческими, даже народы,
показавшие, что они не лишены способностей, как финны, например.
Достаточно присмотреться к судьбам России, чтобы на этот счет не осталось
никаких сомнений. Страшное влияние, которое она оказывает на Европу,— не признак
маразма или неспособности, напротив — это признак полудикой силы, необузданной,
но могучей юности.
Такой именно Россия вступила впервые в цивилизованный мир.
Это было во времена регентства в Париже и кое-чего еще худшего в Германии.
Повсюду растление, изнеженность, расслабляющий и постыдный разврат — грубый
в Германии, утонченный в Париже.
В этой нездоровой атмосфере, где вредные испарения едва заглушались
благовониями, в этом мире наложниц, незаконнорожденных дочерей, куртизанок, правящих
государствами, расслабленных нервов, слабоумных принцев — вздыхаешь, наконец,
с облегчением при виде гигантской фигуры Петра I, этого варвара в простом
мундире из грубого сукна, жителя севера, дюжего, мускулистого, полного энергии и силы.
Таков был первый русский, занявший свое место среди европейских властителей. Он
пришел учиться и узнал много для себя неожиданного. Он понял слишком хорошо,
что западные государства дряхлы, а их правители растленны.
Тогда еще не предвидели революцию, которой предстояло спасти мир;
предвидели только разложение. Так Петр I понял возможное значение России перед лицом Азии
и Европы...
Россию можно осуждать, проклинать, но можно ли утверждать, что она
одряхлела, остановилась в своем развитии, клонится к упадку?..
В России ничто не имеет того характера застоя и смерти, который у старых
народов Востока неизменно, однообразно передается из поколения в поколение...
* Впервые опубликовано в журнале Линтона: The English Republic. 1854. Vol. 3. В 1858 г. в Лондоне
вышло русское издание.
149

В России ничто не окаменело; все в ней находится еще в текучем состоянии, все
к чему-то готовится..
Естественно возникает вопрос — должна ли Россия пройти через все фазы
европейского развития или ей предстоит совсем иное, революционное развитие? Я
решительно отрицаю необходимость подобных повторений. Мы можем и должны
пройти через скорбные, трудные фазы исторического развития наших
предшественников, но так, как зародыш проходит низшие ступени зоологического
существования. Оконченный труд, достигнутый результат свершены и достигнуты для всех
понимающих; это круговая порука прогресса, майорат человечества. Я очень хорошо
знаю, что результат сам по себе не передается, что по крайней мере он в этом
случае бесполезен,— результат действителен, результат усваивается только вместе
со всем логическим процессом. Всякий школьник заново открывает теоремы Эвк-
лида, но какая разница между трудом Эвклида и трудом ребенка нашего времени!..
Россия проделала свою революционную эмбриогению в европейской школе.
Дворянство вместе с правительством образуют европейское государство в государстве
славянском. Мы прошли через все фазы либерализма, от английского
конституционализма до поклонения 93-му году... Народу не нужно начинать снова этот скорбный
труд. Зачем ему проливать свою кровь ради тех полурешений, к которым мы пришли
и значение которых только в том, что они выдвинули другие вопросы, возбудили
другие стремления?
Печатается по изданию: Герцен А И. Собрание
сочинений. В 30 т. Произведения 1852-1857 годов. М.,
1957. Т. 12. С. 35-37, 97-98, 183-186.
К.Д. КАВЕЛИН
Взгляд на юридический быт
древней России (1847) *
Европа и Россия прожили много веков, чуждаясь друг друга, как будто с
умыслом избегая всякого близкого соприкосновения. Европа об нас ничего не знала и
знать не хотела; мы ничего не хотели знать о Европе. Были встречи, но редкие,
какие-то официальные, недоверчивые, слишком натянутые, чтоб произвести
действительное сближение. Еще и теперь, когда многое переменилось, Европа больше
знает какие-нибудь Караибские острова, чем Россию. Есть что-то странное, загадочное
в этом факте...
С XVIII века наше отчуждение, холодность к Европе вдруг совершенно исчезают
и заменяются тесной связью, глубокой симпатией. Так же ревностно принялись мы
отказываться от своего и принимать чужое, европейское, как прежде отказывались
от чужого и держались своего. Наших старинных обычаев, природного языка,
самого имени мы стали стыдиться...
* Кавелин Константин Дмитриевич (1818-1885), правовед, историк и литератор. Статья впервые
опубликована в журнале: Современник. 1847. Т. 1. Кн. 1. Отд. 2. Ее основу составил курс лекций по
истории русского права, который автор читал в Московском университете в 1844-1848 гг.
150

Наша история представляет постепенное изменение форм, а не повторение их;
следовательно, в ней было развитие, не так, как на востоке, где с самого начала до
сих пор все повторяется почти одно и то же, а если по временам и появлялось что-
нибудь новое, то замирало или развивалось на европейский почин. В этом смысле мы
народ европейский, способный к совершенствованию, к развитию, который не любит
повторяться и бесчисленное число веков стоять на одной точке...
Никогда иноплеменные завоеватели не селились между нами и потому не могли
придать нашей истории свой национальный характер. Много народов прошло через
Русь. Торговый путь и восточные монеты, находимые в России, указывают на
беспрестанные сношения с иностранцами. Были и завоевания: авары, хозары, какие-то
северные выходцы, кажется, норманны, и татары попеременно покоряли русских
славян, опустошали их земли и собирали тяжкую дань. Но все эти приязненные и
неприязненные столкновения с иноплеменниками не имели и не могли иметь, в самой
малой степени, тех последствий для нашей последующей истории, какие имело в
других землях поселение завоевателей у туземцев и смешение их между собою...
Каковы бы ни были варяги, пришедшие к нам, их значение в русской истории
весьма важно. Они принесли с собою первые зачатки гражданственности и
политического, государственного единства всей русской земли... Со времен варягов появляются
в России элементы, ей до того совершенно неизвестные. Она была раздроблена;
варяги соединяют ее в одно политическое тело. Первая идея государства на нашей
почве им принадлежит. Они приносят с собою дружину, учреждение не
русско-славянское, основанное на начале личности и до того чуждое нашим предкам, что в их
языке нет для него даже названия... Варяги приносят с собою право князя наследовать
после сл/ердз-поселянина и новую систему управления, неизвестную семейно-общин-
ной доваряжской Руси... Наконец, варягам принадлежит начало вир, или денежных
плат за преступления в России: название и числовое сходство с германскими
вирами обличают в наших вирах неславянское происхождение...
Монголы сделали много зла России: из конца в конец они ее опустошили, и
опустошали не раз. Рабские привычки, понятия, наклонность, уловки — хотя и обманчивы,
но единственная защита слабого против дикой силы — если не впервые тогда у нас
появились, то усилились. Несмотря на это, они играют важную отрицательную роль в
нашей истории...
Монголы разрушают удельную систему в самом основании, воссоздают
политическое единство, словом, действуют в наших интересах, сами того не подозревая!
Но, как мы видели, они действовали отрицательно. Положительно
воспользовались всеми выгодами монгольского ига даровитые, умные, смышленые князья
московские. ..
С Иоанна III московские государи принимают титул царя, усваивают многие
принадлежности власти византийских императоров: герб двуглавого орла, регалии,
венчание и помазание на царство; великокняжеский двор и придворные церемонии
устраиваются по византийскому образцу...
Многие подумали, что за европейским влиянием в России XVIII и начала XIX
века ничего не было, что Европа, со всеми особенностями, перешла к нам и
водворилась у нас на место прежнего. Если б так было, Россия была бы теперь так же
похожа на остальные европейские государства, как Англия на Францию, Франция на
Германию. А этого сходства совсем нет. Отчего же? Оттого, что не Европа к нам
перешла, а мы оевропеились, оставаясь русскими по-прежнему; ибо когда человек или
народ что-нибудь берет, заимствует у другого, он не перестает быть тем, чем был
151

прежде. Посмотрите на факты: Петр и его преемники не имели никакого понятия
о позднейшем противоположении России и Европы. Они и не думали ввести у нас
иностранное вместо русского. Они видели недостатки в современной им России,
хотели их исправить, улучшить ее быт и с этою целью часто прибегали к европейским
формам, почти никогда не вводя их у нас без существенных изменений; что из
нашего исключительно национального казалось им хорошо, удовлетворительно, то
ониостаатяли...
Внутренняя история России — не безобразная груда бессмысленных, ничем не
связанных фактов. Она, напротив, стройное, органическое, разумное развитие
нашей жизни, всегда единой, как всякая жизнь, всегда самостоятельной, даже во
время и после реформы. Исчерпавши все свои исключительно национальные элементы,
мы вышли в жизнь общечеловеческую, оставаясь тем же, чем были и прежде,—
русскими славянами. У нас не было начала личности: древняя русская жизнь его
создала; с XVIII века оно стало действовать и развиваться. Оттого-то мы так тесно и
сблизились с Европой; ибо совершенно другим путем она к этому времени вышла к
одной цели с нами...
Разница только в предыдущих исторических данных, но цель, задача, стремления,
дальнейший путь один. Бояться, что Европа передаст нам свои отжившие формы, в
которые она сама уж не верит, или надеяться, что мы передадим ей свои —
древнерусские, в которые мы тоже изверились, значит не понимать ни новой европейской,
ни новой русской истории. Обновленные и вечно юные, они сами творят свои
формы, не стесняясь предыдущим, думая только о настоящем и будущем.
Печатается по изданию: Кавелин КД. Наш
умственный строй. Статьи по философии русской истории
и культуры. М., 1989. С. 11,12,13, 16-17, 29, 44, 45,
48, 64-65, 66-67.
Краткий взгляд на Русскую историю (1864)*
Наше движение историческое — совершенно обратное с европейским. Последнее
началось с блистательного развития индивидуального начала, которое более и более
вставлялось, вдвигалось в условия государственного быта; у нас история началась с
совершенного отсутствия личного начала, которое мало-помалу пробудилось и под
влиянием европейской цивилизации начало развиваться. Конечно, должно наступить рано
или поздно время, когда оба развития пересекутся в одной точке и тем выравняются.
Но теперь это глубокое различие задатков развития, общих предположений, есть
одна из главнейших причин, что мы друг друга мало понимаем. Образованных русских
находят в Европе чрезмерно радикальными, забывая, что это крайность
индивидуального принципа, который именно у нас и развивается теперь. Мы не можем
относиться ко всему нашему иначе как отрицательно. У нас же просвещенные люди находят
европейский быт узким, не довольно широким, слишком обусловленным
историческими преданиями, и, конечно, мы не правы, потому что мы смотрим с точки зрения еще
не определившейся, не жившей, только проснувшейся индивидуальности, которая
потому и не видит еще ясно, что определиться она может только в исторической форме
* Конспективное изложение доклада, прочитанного в первой половине 1864 г. в профессорском клубе в
Бонне. Впервые опубликовано в журнале: Русская старина. 1887. № 4.
152

и ни в какой другой, и что ей предстоит у нас то же самое со временем. Это главный
источник всех недоразумений и взаимного отчуждения.
Не только в Европе, но, в особенности, мы сами теперь относимся очень
отрицательно к нашей истории, видим в ней только дикость, только варварство, находим, что
мы тысячу лет спали, не сделав решительно ничего, что в нашем прошедшем нет
человеческою смысла, что наша история не европейская, а азиатская — глубочайшая
неподвижность. Справедливо ли это? Я не думаю. Наша история длится с появления
великорусского элемента, который ее определяет и до сих пор (от 35 до 40 милл. на
население в 70 милл.), следовательно, с XII века, и продолжается не 1000 лет, а 700... В
эти 700 лет мы успели, по возможности, колонизировать огромное пространство,
образовать огромное государство. Не имея предшественников на своей почве, которые
бы передали нам по наследству, фактом, какую-нибудь цивилизацию, учась всему у
других — из книг, по слуху, но впечатлениям немногих путешественников, по немногим
заходившим к нам отголоскам Европы, большею частью, особливо сначала,
представляемой у нас не лучшими ее представителями, мы осуждены были жить своим умом,
должны были вобрать в себя множество элементов, которые нельзя считать
принадлежащими к аристократии человеческого рода; вынесли в самом начале двухсотлетнее
иго монголов. Несмотря на все эти неблагоприятствующие условия, страшно
замедлявшие развитие, мы успели выработать кой-какие зачатки гражданского общежития, где
их прежде всего не было: успели сбросить историческую форму безличности, которая
на нас тяготела. Выработавши почву, возможность нравственного развития в
свободной личности, мы начинаем внутреннюю жизнь, внутреннее развитие.
Печатается по изданию: Кавелин К. Д. Наш
умственный строй... С. 168-170.
Мысли и заметки о Русской истории (1866)*
Примкнув к семье романских и германских народов, мы твердо уверились, что
нам предстоит и двигаться в круге идей и направлений, выработанных их жизнью
и трудами; а на поверку оказывается, что общего у нас с этими народами одни
только свойственные всем людям стремления и задачи, все же остальное — вовсе
непохоже на европейское, и мы, может быть, более чем когда-либо предоставлены
собственным средствам и усилиям. Теряя наглядный образец, созерцанием
которого лениво себя убаюкивали, мы теперь невольно начинаем спрашивать самих себя:
что же мы такое, что нас такими сделало и куда мы идем? Эти вопросы
поднимаются у нас теперь со всех сторон; во всем, что у нас ни думается, ни делается,
видны попытки отвечать на эти вопросы. В литературе и искусстве одинаково
слышится задача понять себя, уяснить себе смысл и значение нашего исторического
существования...
Петр Великий и его эпоха не могли быть обойдены или остаться
незамеченными при таком усиленном общем нашем стремлении к самосознанию. Не поняв
Петра, нельзя попять России: он много для нее сделал; его глубоко любили и глубоко
ненавидели современники и потомки; следы его неизгладимы в русской истории; но дня
верной оценки Петра Великого наше время едва ли не самое неблагоприятное. Мы
* Поводом для статьи послужил выход очередных томов "Истории России с древнейших времен"
СМ. Соловьева и "Истории царствования Петра Великого" Н.Г. Устрялова. Впервые опубликована в
журнале: Вестник Европы. 1866. Т. 2.
153

всеми путями порываемся выйти из того периода русской истории — периода
заимствований у Европы,— который он собою открыл и начал...
Кроме нас, нет народа в мире, который бы так странно понимал свое прошедшее
и настоящее. Ни один народ не разрывается в своем сознании на две половины,
совсем друг другу чуждые и ничем не связанные. Подобно нам все европейские
народы переживали в своей истории крутые перевороты, иногда по нескольку раз;
однако ни один из них не смотрит на себя как на какие-то два различные народа...
В этом удивительном психологическом факте есть глубокий смысл. Раздвоенные
в народном сознании, мы не можем высвободиться из вопиющего противоречия
между нашим взглядом на самих себя и постепенным, величавым ходом нашей истории.
События идут у нас как-то своим чередом, точно как будто помимо нашей воли и
понимания. Мы сильны инстинктами, неясными стремлениями, непосредственным
чувством и слабы разумением; наша мысль не умеет как-то совладать с фактами и
осилить нашу умственную разладицу.
Где источник этой умственной немощд? Он глубоко скрыт в вековой привычке
смотреть на себя чужими глазами, сквозь чужие очки. Толстый слой предрассудков,
в которых мы не отдаем себе отчета, присутствия которого даже не подозреваем,
мешает нам понимать себя правильным образом. Думать и учиться мы стали поздно,
гораздо позднее других народов. Это дало нам возможность пользоваться, без больших
усилий, тем, до чего другие народы дошли тяжким трудом и горьким опытом. Но
зато мы не привыкли думать и, принимая чужие мысли за свои, не выходим из
духовного малолетства. Оттого наш собственный опыт остается непродуманным и жизнь
наша есть стихийная, неосмысленная. Наши взгляды, убеждения выведены нами не
из нас самих и не из нашей истории, а приняты целиком от других народов. Оттого
мы и не умеем связать прошедшего с настоящим, и все, что ни говорим, ни думаем,
так бесплодно, в таком вопиющем разладе с совершающимися фактами и с ходом
нашей истории...
Четыре года тому назад праздновалось тысячелетие нашего государственного
существования. Боже! сколько мы расточали остроумия, сколько глумились над собою
по этому поводу! Тысячу лет прожили — так рассуждали мы — и чего достигли?
Самые неотложные потребности гражданского общежития и благоустройства еще
удовлетворяются кой-как в двух-трех центрах громадного нашего царства, а вне их как
будто вовсе не существуют. Сколько же столетий нужно нам прожить еще, чтоб стать
хоть тем, чем была Европа в XVIII веке? А она, между тем, будет идти вперед не по
дням, а по часам.
Рассуждая так, мы сравниваем свое настоящее не с своим же прошедшим, а с
посторонним образцом, который у нас под глазами. Вот наша общая, всегдашняя
ошибка зрения, которая перепутывает все наши понятия...
Петровская эпоха была, во всех отношениях, приготовлением, при помощи
европейских влияний, к самостоятельной и сознательной народной жизни. Участие
европейского элемента в нашем быту было нужно не для одних практических целей,
но и для нашего внутреннего развития. Люди и народы приходят к самосознанию
через сравнение себя с другими, и чем предмет для сравнения лучше, краше,
развитей, совершенней, тем полней и глубже человек и народ вникают в самих себя,
открывают в себе неизвестные им самим, дремлющие в бездействии силы. Такому
периоду жизни соответствуют пробуждение и развитие индивидуальности и
выработка форм для предстоящей деятельности. Самостоятельная русская мысль и
жизнь, которые должны наполнить эти готовые, но пока еще лишенные содержа-
154

ния формы, далеко впереди. Образованный слой русского общества, за очень
редкими исключениями, продолжает по-старому питаться чужими мыслями,
действовать по чужим образцам. Мы до сих пор едва догадываемся, что наши взгляды —
выводы из чужой жизни, и добродушно принимаем их за результат
самостоятельного нашего развития. Вот где источник наших внутренних противоречий и
разладицы. Не понимая себя и среды, к которой принадлежим, мы блуждаем в потемках,
ходим ощупью, куда и как случится. Наша умственная и нравственная жизнь, не имея
еще пока корней у себя дома, не имеет по тому же самому и никакого центра
тяжести и носится в воздухе; при всем блеске наших природных способностей она
холодна, бесплодна и мертва. Она согреется, оживет и сделается плодотворной
только с той минуты, когда опустится из неопределенной шири на русскую почву,
прильнет к ней и будет из нее питаться. Уравновесить умственные и нравственные силы
с действительностью, соединить в одно гармоническое целое мысль и жизнь может
отныне одно только глубокое изучение самих себя в настоящем и прошедшем.
Других путей нет и быть не может.
Печатается по изданию: Кавелин К.Д. Наш
умственный строй... С. 172-173,174,176-177,182,183, 255.
Философия и наука в Европе и у нас (1874)*
Философия завезена к нам из Европы, вместе с другими заграничными новизна-
ми, и имела в России одну с ними судьбу. Выводы из нее, насколько они были
практически пригодны, пошли в дело, которое предстояло делать, а сущность
философских учений, их научная, теоретическая сторона, в которой выражалась самая суть
жизни европейских народов, стала предметом праздного дилетантизма и быстро
сменяющейся моды. Что в Европе было отголоском и результатом внутреннего
развития, то у нас вырождалось, умалялось, утрачивало значение, ввиду наших нехитрых
потребностей, или обращалось в предмет досужего любопытства для большинства так
называемых образованных людей, исчезавших, как пылинки, в огромной массе,—
много-много, что усваивалось отдельными единицами, которые горячо, с убеждением
примыкали к европейской жизни. Этим все и ограничивалось. Наша почва не
представляла условий для акклиматизации чужеземного растения европейской философии, и
она глохла у нас, не пустив корней... Каждый акт великой драмы европейской
жизни есть результат прошлого, каждая крайность страстной мысли в разгаре борьбы есть
вывод из целого ряда бытовых и научных данных. Прошлое, пережитое, отвергнутое,
живет еще в настоящем, предполагается в новых созданиях европейской мысли,
объясняет и оттеняет ее. Кант продолжается в Фейербахе, как Локк в Бокле. У нас нет
и не может быть этого преемства философских воззрений; мы берем каждое учение
особняком, принимаем или отбрасываем его по впечатлениям, ищем в нем
догматические истины, а не ответ на поставленные предыдущим вопросы, и потому так же
скоро с ним расстаемся, как его приняли. На нашу жизнь эти случайные
перепрыжки от системы к системе, от воззрения к воззрению не имеют решительно никакого
влияния и ничего собою не выражают. Сегодня идет полоса позитивизма, вчера шла
* Статья прочитана в качестве доклада на общем собрании членов Литературного фонда 17 ноября
1874 г. Впервые опубликована в издании: XXV лет (1859-84). Сборник, изданный комитетом Общества для
пособия нуждающимся литераторам и ученым. СПб., 1884.
155

полоса идеализма; как знать, завтра, может быть, пойдет полоса спиритизма или
чего-нибудь, подобного.
Печатается по изданию: Кавелин К.Д. Наш
умственный строй... С. 281-282, 283.
Наш умственный строй (1875)*
До последнего времени мысль была у нас прихотью достаточных классов,
избранных людей, которые одиноко стояли в Я)еде, погруженной в ближайшую грубую
непосредственность и жившей одними преданиями и рутиной. Как прихоть, мысль и
носилась у нас свободно над действительностью, нигде и ни за что не зацепляясь, ни
в чем не встречая преграды, как ветер на наших необозримых равнинах. Не будучи
прикована к нашим ежедневным нуждам, трудам и заботам, не имея балласта, она
легко улетучивалась в фантазию и бред. Исподтишка мы подсмеивались над узкостью
европейской мысли, над ее точностью и педантизмом, не подозревая, что в Европе
мысль не забава, как у нас, а серьезное дело, что она там идет рука об руку с
трудными задачами действительной жизни и подготовляет их решение...
Мы считаем себя европейцами и во всем стараемся стать с ними на одну доску.
Но чтоб этого достигнуть в области науки и знания, нам не следует, как делали до
сих пор, брать из Европы готовые результаты ее мышления, а надо создать у себя
такое же отношение к знанию, к науке, какое существует там. В Европе наука
служила и служит подготовкой и спутницей творческой деятельности человека в
окружающей среде и над самим собой. Ту же роль должны мысль, наука играть и у нас;
но для этого нам надо прежде веет критически взглянуть на результаты
европейской мысли, доискаться до ее предпосылок, всюду подразумеваемых и нигде не
выраженных. В них скрыта живая связь теоретических задач и практических
потребностей. Уяснив себе таким путем историческую сторону европейской науки, мы
поймем, что и она, как всякая другая наука, не есть сама безусловная истина, а
обусловленный обстоятельствами и степенью знания ответ на вопрос, тоже
родившийся в данное время и посреди известной обстановки, следовательно, тоже не
безусловный. Убедившись в этом, мы освободимся от научною фетишизма, который
подавляет у нас самостоятельное развитие науки и знания, и вынуждены будем, по
примеру европейцев, вдуматься в источники зла, которое нас гложет. Тогда нетрудно
будет указать и на средства, как его устранить или ослабить. Такой путь будет
европейским, и только когда мы на него ступим, зародится и у нас европейская
наука; с тем вместе выводы знания перестанут у нас быть такими безрезультатными,
как теперь, а свяжутся, как в Европе, с решением важнейших наших вопросов. Очень
вероятно, что выводы эти будут иные, чем те, до каких додумалась Европа; но,
несмотря на то, знание, наука будут у нас тогда несравненно более европейскими»
чем теперь, когда мы без критики принимаем результаты исследований, сделанных
в Европе. Предвидеть у нас другие выводы можно потому, что условия жизни и
развития в Европе и у нас совсем иные.
Печатается по изданию: 1{авслип К.Д. Наш
умственный строй... С. 315, 317.
* Впервые опубликована в газете: Неделя. 1875. 9 марта.
156

Разговор с социалистом-революцонером
(не ранее декабря 1879 г.)*
Нет сомнения, что всею массой своей, дружно и уверенно Россия может идти
только за самодержавным, т.е. свободным царем, не зависящим ни от бояр, ни от
плутократов. Сама история заставляет нас создать новый, небывалый своеобразный
политический строй, для которого не подыщешь другого названия, как — самодержавной
республики. Европа, конечно, не скоро нас поймет, да ведь не в этом и дело.
Позвольте мне... напомнить вам одно очень умное слово Ю.Ф. Самарина. Он где-
то сказал: "В идеале русском представляется самодержавная власть, вдохновляемая
и направляемая народным мнением"**. Мне кажется, что это вполне верно. Тут
выражено органическое единство власти и народа, а так как народ, без сомнения, по
самому существу своему самодержавен, то и единая с ними власть, ео ipso*** должна
быть самодержавной. Когда наша интеллигенция вся сполна перейдет, втянется в
народ и перестанет отделяться от него не только правами и положением, но и
тенденциями своими, когда она перестанет жить обособленной корпорацией, как некая
опричнина в земле, т.е. когда она вполне сбросит с себя безнравственную и
развращающую ее рознь с народом, тогда Россия станет тем, чем ей быть должно и по
демократическому ее складу и по смыслу всей ее прошлой истории, выдвигавшей на первый
план только царя и народ. Погнавшись за европейскими образцами, мы сбились с
нашего исторического пути. Отсюда все наши ошибки, все невзгоды. Нам не удалось,
да и не могло удасться сделаться немцами, французами или англичанами, но мы уже
стали и не русскими в полном смысле этого слова...
Английская конституция, бесспорно, самая совершенная. Но это машина, которая,
захватывая человечество в свои колеса, перерабатывает em в себе и выпускает уже
не в виде людей, но в одну сторону — в виде одичалых, вымученных, в другую — в
виде образцово выхоленных — зверей... Бессердечие, вот главный продукт, который
производит Англия как у себя дома, так и всюду» куда она является: им она
обогащается, им она нынче сильна, им же она завтра погибнет. Отнимите у нее бессердечие —
и конституция ее развалится. Родина дарвинизма давно внесла зоологические
законы в общество человеческое и ими постепенно оскотинивает людей... Нынче Россия
вступает с Англией в борьбу по всей своей южной и юго-восточной границе. Победить
своего врага она ничем не может так успешно, как своею человечностью...
Если вы мечтаете о том, чтобы для счастья и утешения вашего отечества создать
в земле русской плохую копию Западной Европы, ну, тогда вы на самом истинном
пути: продолжайте вашу революцию еще и еще. Но если вкус у вас потоньше и
помысел повыше, то воздержитесь от всяких безобразий, от веет темного и
насильственного, всегда помня, что социальный вопрос есть по преимуществу вопрос
нравственный... Не знаю, как вы, а я до такой степени ненавижу копии, что в ту же минуту,
когда у нас появится таковая, навсегда убегу туда, где можно видеть оригиналы, и от-
туда буду смотреть на русский народ, как на такой, для которого — все хорошо!
Тогда гонение на славянство со стороны всяких Бисмарков будет в моих глазах
вполне оправдано не только с их немецкой точки зрения, но и с точки зрения всемирной
цивилизации, в которую Россия ничего своею вносить не может и за эту импотенцию
* Впервые опубликована анонимно отдельной брошюрой в Берлине в 1880 г.
** Скорее всего речь идет о процитированном Самариным в 1863 г. в газете "День" высказывании
Каткова, с которым Самарин солидаризировался.
*** ео ipso {лат) — тем самым.
157

должна быть отодвинута на самый последний план. Но и помимо этого, Россия, с
самого момента появления в ней копии, намалеванной нашими министерскими
малярами, вступит в период нескончаемых, безысходных внутренних потрясений,
которые истощат все ее силы и сделают ее не способной ни к какому развитию.
Печатается по изданию: Кавелин КД. Наш
умственный строй... С. 436, 439, 441, 442-443.
А.Г. ГРИГОРЬЕВ
Письмо М.П. Погодину (весна 1857 г.)*
Правда, которую я исповедую (да, кажется, и Вы), твердо верит вместе с
славянофилами, что спасение наше в хранении и разработке нашего народного,
типического; но как скоро славянофильство видит народное начало только в одном
крестьянстве (потому что оно у нас связывается с старым боярством), совсем не признавая
бытия чисто великорусской промышленной стороны России,— как скоро
славянофильство подвергает народное обрезанию и холощению во имя узкого, условного, почти
пуританского идеала — так славянофильство, во имя сознаваемой и исповедуемой
мною правды, становится мне отчасти смешно, отчасти ненавистно как барство, с
одной стороны, и пуританство — с другой.
Правда, мною (да, кажется, и Вами) сознаваемая и исповедуемая, ненавидит
вместе с западниками и сильнее их деспотизм и формализм государственный и
общественный,— но ненавидит западников за их затаенную мысль узаконить, возвести в
идеал распутство, утонченный разврат, эмансипированный блуд и т.д. Кроме того, она
не помирится в западничестве с отдаленнейшей его мыслию, с мыслию об
отвлеченном, однообразном, форменном, мундирном человечестве. Разве социальная блуза
лучше мундиров блаженнойпамяти императора Николая Павловича незабвенного, и
фаланстера лучше его казарм? В сущности, это одно и то же.
Как со славянофильством, так и с западничеством расходится исповедуемая мною
правда в том еще, что и славянофильство, и западничество суть продукты головные,
рефлективные, а она tant bien que mal*, порождение жизни. Положим, что мы и
точно порождение трактиров, погребков и б.., как звали нас некогда в порыве кабинет*
ного негодования,— но из этих мест мы вышли с верою в жизнь, с чувством или
лучше чутьем жизни, с неистощимой жаждой жизни. Мы не ученый кружок, как
славянофильство и западничество: мы — народ.
Печатается по изданию: Аполлон Григорьев.
Сочинения. В 2 т. М., 1990. Т. 2. Статьи и письма.
С. 383-384.
* Григорьев Аполлон Григорьевич (1822-1864) — критик, поэт. Окончил Московский университет.
Сотрудничал в журналах "Московитянин", "Время" и др. Участвовал в редактировании журналов "русское
слово" и "Якорь".
** tant bien que mal (фр.) — хорошо ли, плохо ли.
158

Illllllllii^
ВТО
Н.Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
Заметки о журналах (1857)*
Мы хотим сказать, с какой точки зрения образ мыслей, называемый
славянофильством, заслуживает, если не полного одобрения, то оправдания и даже сочувст-
вия; не усомнимся указать даже те частные вопросы, о которых славянофилы
думают, как нам кажется, справедливее, нежели многие из так называемых западников.
Читатели видят, что не всех западников мы считаем одинаково безошибочными во
мнениях; точно так же мы говорим не о всех без исключения людях, называющих
себя славянофилами, что у них есть нечто важнейшее и лучшее, нежели идеи о русском
воззрении. В самом деле, обе партии одинаково считают в своих рядах людей, не
имеющих почти ничего общего между собою, кроме того или иного взгляда на отношение
народности к общей человеческой науке. А этот вопрос, служащий основанием для
разделения партий, далеко не имеет, по нашему мнению, той всепоглощающей
важности, какую ему приписывают; и между людьми, согласными в его решении, могут
быть разноречия по другим, гораздо существеннейшим вопросам. Как из западников,
так и славянофилов мы признаем достойными особенного сочувствия только тех,
которые справедливо думают об этих важнейших вопросах. Если бы, например,
между западниками нашлись люди, восхищающиеся всем, что ныне делается во Франции
(а такие есть между западниками), мы не назвали бы их мнения достойными
особенного одобрения, как бы громко ни кричали они о своем сочувствии к западной
цивилизации,— потому что и во Франции, как повсюду, гораздо более дурного, нежели
хорошего; с другой стороны, как бы ни заблуждались в своих понятиях о допетровской
Руси, люди, в настоящем одобряющие только то, что действительно достойно
одобрения, и желающие всех тех улучшений, каких должен желать образованный человек,—
мы все-таки почли бы мнения таких людей в сущности добрыми, потому что дейст-
вительные стремления относительно настоящих дел важнее всяких отвлеченных
мечтаний о достоинствах или недостатках отдаленного прошедшего. Только
славянофилы последнего рода придают жизнь и смысл своей партии, потому только о них
мы и будем говорить, оставляя без внимания людей, которые, по недостатку
умственного развития, по отсталости или по увлечению бесплодными мечтами, были бы оди-
* Чернышевский Николай Гаврилович (1828-1889) — критик, писатель, общественный деятель,
философ, социалист. Впервые опубликовано в журнале: Современник, март 1857. № 4.
159

наково ничтожны или вредны, что бы ни говорили об отношениях народности к об-
щечеловечности.
Лучшие люди славянофильской партии — люди с горячей преданностью своим
убеждениям; уж этим одним они полезны в нашем обществе, самый общий недостаток
в котором не какие-нибудь ошибочные понятия, а отсутствие всяких понятий, не
какие-нибудь ложные увлечения, а слабость всяких умственных и нравственных
влечений. Прежде, нежели желать того, чтобы все твердо держались образа мыслей,
который кажется кому-нибудь из нас справедливейшим, надобно признавать
настоятельнейшею потребностью русского общества пробуждение в нем мысли и способности
к принятию каких-либо общественных убеждений, каких-либо нравственных
влечений, каких-либо общественных интересов. А исполнению этого дела славянофилы
стараются содействовать всеми силами и, как люди горячих убеждений, очень полезным
образом действуют на пробуждение умов, доступных их влиянию.
Этого права их считаться с людьми полезными для общества никто, кажется, не
отрицает; но многие думают, что польза, приносимая ими делу пробуждения мысли
в русском обществе, далеко превышается вредом, какой они приносят успехам
общества, наполняя мысль человека, ими пробуждающегося к жизни, совершенно ложным
содержанием, стремясь дать ей направление, совершенно превратное.
Не оправдывая всего того, что говорят даже лучшие представители
славянофильства, человек, любящий родину и принимающий выводы науки на Западе, должен,
однако же, сказать, что столь общее отрицание всякой справедливости в
славянофильстве неосновательно, должен признать, что из элементов, входящих в систему этого
образа мыслей, многие положительно одинаковы с идеями, до которых достигла
наука или к которым привел лучших людей исторический опыт в Западной Европе.
Начнем хотя с тех враждебных чувств к нынешней Европе, в которых
обыкновенно обвиняются славянофилы. Конечно, грубо понимаемое, такое обвинение будет
совершенною клеветою на них,— всему действительно великому и хорошему в
Западной Европе они сочувствуют не менее самых заклятых западников и, конечно,
никому не уступят ни в уважении к таким людям, как Роберт Пиль или Диккенс, Штейн
или Гегель,— ни в искренности желания как можно ближе и полнее познакомить
русских с благотворными плодами западного просвещения. (Просим не забывать,
что мы говорим о лучших представителях славянофильства, а не о тех людях между
ними, прегрешения которых против западной цивилизации легко прощаются, как
грехи неведения.) Беспристрастный человек должен назвать предубеждением мнение,
будто они враждебны европейскому просвещению. Но то правда, и в том
признаются они сами, что они не считают слишком завидным нынешнее положение народной
жизни в Западной Европе. За эту строгость нельзя их винить. Недаром
путешественники, отправляющиеся в Западную Европу с ожиданием найти там земной рай,
возвращаются разочарованными, если ищут, например, в Париже чет-нибудь, кроме
пале-рояльских удовольствий и модных портных Масса народа в Европе еще
погрязает в невежестве и нищете; потому она еще не принимает разумного и
постоянного участия ни в успехах, делаемых жизнью достаточного класса людей, ни в
умственных его интересах. Не опираясь на неизменное сочувствие народной массы,
зажиточный и развитой класс населения, поставленный между страхом вулканических сил ее
и происками интриганов, пользующихся рутиной и невежеством, предается
своекорыстным стремлениям, по невозможности осуществить свой идеал, или бросается в
излишества всякого рода, чтобы заглушить свою тоску. Многие из лучших людей в
Европе до того опечалены этим злом, что отказываются от всяких надежд на буду-
160

щее; другие доказывают, что с течением времени зло не уменьшается, а возрастает.
Первые, конечно, не правы, но вторые говорят правду. Действительно, язва
пролетариата все расширяется, даже физическая организация племен слабеет, так что,
вообще говоря, даже средний рост уменьшается. Всего прискорбнее здесь то, что главным
источником нищеты и бедствий в Западной Европе надобно считать не
недостаточность средств к быстрому и коренному улучшению народного быта, а дурное и
несправедливое распределение этих средств или недоброжелательство к улучшению
народного быта со стороны людей, держащих в руках эти средства и, по
своекорыстному расчету, не применяющих их к делу. Мы представим только один случай для
примера. Положительный расчет показывает, что если бы во Франции поля возделыва-
лись при помощи средств, предлагаемых естественными науками и механикою, и по
системе, указываемой политической экономиею (общинное возделывание земли при
помощи улучшенных машин), жатва более нежели удвоилась бы. А между тем во
Франции недостает хлеба. Если бы земледелец во Франции пользовался сам
плодами своих трудов, он жил бы безбедно,— а он терпит нужду. Еще безотраднее
положение фабричных и заводских работников, которым еще легче было бы иметь
изобилие во всем, нужном для жизни. Но весь труд во французском обществе
производится под гнетом своекорыстных эксплуататоров, которые могут быть прекрасными
людьми, но которые, как всякий человек, заботятся о собственных, а не о чужих
выгодах, думают об увеличении своих доходов, а не об улучшении участи зависимого
от них рабочего населения. Все делается по системе, заклейменной именем
l'exploitation de l'homme par l'homme*. Точно таков же порядок экономических
отношений и во всей остальной Западной Европе. Это факт, обнаруженный всеми
лучшими людьми самой Западной Европы и принуждающий их негодовать на
действительность, их окружающую.
Таково же и положение умственной жизни на Западе. Правда, наука сделала
великие успехи, но еще слишком мало имеет влияния на жизнь. Большинство не
только народа, но даже образованных классов, погружено еще в дикие понятия,
свойственные скорее временам кулачного права, нежели веку цивилизации. Когда лучшие
люди в Западной Европе сравнивают образ мыслей огромного большинства своих
сограждан с гуманными идеями современной науки, они приходят в отчаяние, видя, что
несомненнейшие умственные и нравственные истины ее, достоверные, как аксиомы
геометрии, ясные, кажется, как свет дневной, остаются еще неведомы или не
поняты никем, кроме горсти немногих избранников, еще бессильных над нравами и
стремлениями общества, по своей малочисленности. Приведем опять хотя один пример. При
нынешнем развитии государственного порядка, когда масса побеждающего народа уже
не грабит и не обращает в личное рабство своим сочленам всю массу побежденного
народа (как то было при завоевании германцами провинций Римской империи),
разумна и полезна только та война, которая ведется народом для защиты своих границ.
Всякая война, имеющая целью завоевание или перевес над другими нациями, не
только безнравственна и бесчеловечна, но также положительно невыгодна и вредна для
народа, какими бы громкими успехами ни сопровождалась, к каким выгодным,
по-видимому, результатам ни приводила. Это достоверно, как 2X2=4. А между тем и во
Франции, и в Англии люди, говорившие это во время последней войны с Россиею, были
предметом общего посмеяния или негодования.
Злоупотребления, недостатки и бедствия в материальной и умственной жизни
народов Западной Европы—это предмет неистощимый. Из тысячи обвинительных пунк-
* Экспуатация человека человеком. (Прим. авт.)
161

тов против западноевропейской действительности мы коснулись, и то слегка, без
всяких подробностей, лишь двух-трех. Страшную картину современного быта своей
родины представляет каждый из западноевропейских писателей, если только он
добросовестен и стоит по мысли в уровень с гуманными идеями века. Это прискорбное
разноречие действительности с потребностями и идеалами современной мысли с
году на год становится тяжелее в Западной Европе.
Что удивительного, что преступного, если это самообличение Европы лучшими
из ее детей находит отголосок и у нас? Всякая ложь вредна. Зачем нам оставаться в
фантастической уверенности, будто бы Западная Европа — земной рай, когда на
самом деле положение народов ее вовсе не таково? Не одни славянофилы стараются вы-
весть нас из этого легкомысленного обольщения,— немногие, истинно серьезные
мыслители, которых мы имели или имеем, выставляли нам недостатки
западноевропейской действительности в самом резком виде. Пусть славянофилы, когда говорят
об этом предмете, во многом ошибаются, принимая иное хорошее за дурное или
наоборот,— эти частные ошибки не мешают справедливости общей идеи,
повторяемой ими, но принадлежащей вовсе не им, а всем лучшим людям Запада, от которых
они и узнали о ней,— не мешают справедливости этой общей идеи: Западная
Европа вовсе не рай.
А когда мы подумаем о том, до какой степени у многих из так называемых
западников темны еще понятия о том, что хорошо и что дурно в Европе, и как до сих пор
очень многим кажется лучшим именно то самое, что есть худшего в Европе, то
должны будем признаться, что критика европейского быта, которую славянофилы, прямо
или через вторые руки, заимствуют из лучших современных мыслителей, далеко не
бесполезна для очищения наших понятий о Европе. Конечно, эта критика
соединяется, проходя через уста славянофилов, с примесями, чуждыми, иногда прямо
враждебными ее духу,— но мы настолько уверены в здравом смысле русского племени,
мало расположенного к отвлеченным фантазиям, что эти примеси внушают нам
довольно мало опасения. Здравый смысл и такт действительности, которым очень сильг
ны русские, довольно легко отличат фантастическую примесь от фактов. Притом же
примеси, особенно любимые многими из славянофилов, выбраны ими из круга чувств,
которые очень антипатичны русскому характеру. Ни заоблачные мечтания, ни
самохвальство не в характере у русского человека.
Мало вероятности, чтобы заблуждения, противные племенному характеру,
распространились в нации. Но если б это и было вероятно, все-таки надобно было бы
сказать, что опасности для народного развития, представляемые этими примесями,
менее важны, нежели выгоды, соединенные с некоторыми твердыми убеждениями
славянофилов, убеждениями, которые, будучи последним словом западноевропейской
науки и опытности, но не вошедшие еще в умственную рутину всех дюжинных западных
писателей, живущих рутинными фразами, не получили еще и у нас права гражданст-
ва между огромным большинством тех так называемых западников, которые
почерпают свои мнения из наиболее распространенных иностранных журналов и книжек,
вроде Journal des Débats, Revue des deux Mondes, сочинений Гиза, Тьера и т. п.
В пример, мы укажем на одно из таких убеждений, осуществление которого
стало уже главною историческою задачею для государств, стоящих в челе цивилизации,
как Франция и Англия.
Обеспечение юридических прав отдельной личности было существенным
содержанием западноевропейской истории в последние столетия. Совершенного ничего
нет на земле, но в чрезвычайно высокой степени цель эта достигнута на Западе. Пра-
162

во собственности почти исключительно предоставлено там отдельному лицу и
ограждено чрезвычайно прочными, неукоснительно соблюдаемыми гарантиями.
Юридическая независимость и неприкосновенность отдельного лица повсюду освящена и
законами и обычаями. Не только англичанин, гордый своею личною независимостью,
но и немец, и француз может справедливо сказать, что пока не нарушает законов, он
не боится ничего на земле, и что личная собственность его недоступна никаким
посягательствам. Но, как всякое одностороннее стремление, и этот идеал
исключительных прав отдельного лица имеет свои невыгоды, которые стали обнаруживаться
чрезвычайно тяжелым образом, едва он приблизился к осуществлению с забвением или
сокрушением других не менее важных условий человеческого счастия, которые казались
несовместны с его безграничным применением к делу. Одинаково тяжело для
народного благоденствия легли эти вредные следствия на обоих великих источниках
народного благосостояния, на земледелии и промышленности. Безграничное
соперничество отдало слабых на жертву сильным, труд на жертву капиталу. При переходе всей
почти земли в собственность частных лиц явилось множество людей, не имеющих
недвижимой собственности,— таким образом возникло пролетариатство. Владельцы
мелких участков, на которые распалась земля во Франции, не имеют возможности
применить к делу сильнейших средств для улучшения своих полей и увеличения жатв,
потому что эти средства требуют капиталов и применимы только к запашкам
большого размера. Они обременены долгами. В Англии фермеры имеют капиталы, но зато без
значительного капитала невозможно в Англии и думать о заведении ферм, а люди,
имеющие значительный запас наличных денег, всегда не многочисленны
пропорционально массе народа,— и потому большинство сельского населения в Англии — батраки,
положение которых очень печально. В заводско-фабричной промышленности вся
выгода сосредоточивается в руках капиталиста, и на каждого капиталиста приходятся
сотни работников,— пролетариев, существование которых бедственно. Наконец, и
земледелие и заводско-фабричная промышленность находятся под властью
безграничного соперничества отдельных личностей. Чем обширнее размеры производства,
тем дешевле стоимость произведений, потому большие капиталисты подавляют
мелких, которые мало-помалу уступают им место, переходя в разряд их наемных людей,
а соперничеством между наемными работниками все более и более понижается
заработная плата. Таким образом, с одной стороны возникли в Англии и Франции тысячи
богачей, с другой — миллионы бедняков. По роковому закону безграничного
соперничества, богатства первых должны все возрастать, сосредоточиваясь все в меньшем
и меньшем числе рук, а положение бедняков становится все тяжелее и тяжелее.
Печатается по изданию: Н.Г. Чернышевский.
Избранные статьи. М., 1978. С. 302-309.
Апология сумасшедшего (1861)*
Отвергая историю, он <П.Я.Чаадаев. -К Ф> должен был отвергать и то, что
характер наш уже получил известные определенные черты от исторических событий. Ему
казалось, что Петр Великий нашел свою страну листом белой бумаги, на котором
можно написать что угодно. К сожалению,— нет. Были уже написаны на этом листе сло-
* Статья предназначалась для январского номера журнала "Современник". Не была пропущена
цензурой, чтобы лишний раз не упоминать о П.Я. Чаадаеве.

ва, и в уме самого Петра Великого были написаны те же слова, и он только еще раз
повторил их на исписанном листе более крупным шрифтом. Эти слова не "Запад" и не
"Европа", как думал Чаадаев; звуки их совершенно не таковы: европейские языки не
имеют таких звуков. Куда французу или англичанину и вообще какому бы то ни было
немцу произнести наши Щи Ы\ Это звуки восточных народов, живущих среди широких
степей и необозримых тундр. Петр Великий застал нас с таким характером, какой
недавно имели персияне. Ведь и у персиян была своя история и у них события
совершались не бессвязно и проходили не без следов. Мы сказали, что длинное развитие наших
мыслей было бы здесь неуместно. Дело только в том, что пока русская история до Пет-
ра оставалась предметом бессмысленных компиляций или нестерпимых декламаций,
не было понятно и значение реформы Петра Великого. Он жил уже не во времена
наивных летописцев и мог сделаться только предметом риторических упражнений.
Пока не разработали источников,— а это было уже после молодости Чаадаева,— не
могли различить даже того факта, что целью деятельности Петра было создание сильной
военной державы. Это простое и естественное стремление великого реформатора
было закрыто от наших глаз туманом всяких пышных фраз. Ломоносов взял панегирик
Плиния Траяну и при переводе его на русский язык поставил вместо имен "Траян" и
Тим" — "Петр" и "Россия". Такие понятия оставались до последних лет. Петру
приписывались те качества и стремления, которые в каком бы то ни было панегирике
приписывались какому бы то ни было знаменитому правителю. От Тита мы взяли
милосердие, от Брута — неумолимое правосудие, от Людовика XIV—великолепие, от Цин-
цинната — простоту, от Аристида — правдолюбие, от Ришелье — дипломатическое
искусство и, когда соединили все это, провозгласили: "вот Петр Великий!". Чаадаев был
так умен, что не верил этой нескладице; но все же он был человек своей эпохи, и
следы ее остались на нем. Он мог отвергнуть панегиризм, но приходил в энтузиазм от
имени Петра Великого. Он принял из книг своей молодости и понятие, что задушевною
целью Петра было превращение России в европейскую страну, понимая под
европейскою страною землю, где владычествует высокая европейская цивилизация. Теперь
думают, что придавать Петру Великому такое намерение — значит представлять его
слабодушным мечтателем, непрактичным идеалистом,— недостатки, которых не
было в его характере; думают, что цель Петра была гораздо проще, практичнее,
сообразнее с его положением и понятиями. Ему нужно было сильное регулярное войско,
которое умело бы драться не хуже шведских и немецких армий; ему нужно было иметь
хорошие литейные заводы, пороховые фабрики; он понимал, что элементы военного
могущества ненадежны, если его подданные сами не обучатся вести военную часть, как
ведут ее немцы, если мы останемся по военной части в зависимости от иностранных
офицеров и техников; стало быть, представлялась ему надобность выучить русских
быть хорошими офицерами, инженерами, литейщиками. Раз пошедши по этой дороге,
занявшись мыслью устроить самостоятельное русское войско в таком виде, как
существовало войско у немцев и шведов, он по своей энергической натуре развил это
стремление очень далеко и, заимствуя у немцев или шведов военные учреждения,
заимствовал, кстати, мимоходом и все вообще, что встречалось его взгляду. Но эти прибавки
были уже только делом второстепенным, неважным, а главное дело составляли военные
учреждения. Когда некоторые из его подданных стали роптать и противиться, он, как
человек пылкий и настойчивый, не уступил оппозиции, а только разгорячился от нее
и стал делать все наперекор людям, его раздражавшим: они любили бороды — отнять
у них бороды, они любили держать жен взаперти — выпустить жен; если бы они
любили брить бороды, он заставил бы их отпускать бороды. Прежняя администрация бы-
164

ла ему враждебна — он ввел другую администрацию, взяв ее у немцев или шведов не
потому, что немецкие административные формы были тогда лучше русских, во-первых,
они едва ли были лучше, во-вторых,— и не на эту сторону обращалось внимание,— нет,
просто потому, что прежние враждебные формы надобно было заменить другими,
которые были бы удобнее для своего учредителя. Ломка старины производилась просто
по ее враждебности, а не по какому-нибудь другому соображению, шла война с нею, и
только всего; а самая война вытекала просто из непонятливости противников Петра,
вообразивших его вообще любителем Запада, между тем как ему были нужны собст-
венно только военные учреждения Запада. Но, разумеется, когда эта ошибка
противников вызвала Петра Великого на внутреннюю войну, он действительно стал поступать
будто приверженец Запада, ломая старинные учре.кдения и заменяя их западными.
Могут сказать: но ведь все равно, если целью Петра было и просто создание
сильной военной державы, а не перенесение европейской цивилизации в Россию,— все
равно, результат был тот же самый: перенесение к нам западной цивилизации. Нет,
не все равно, и результат был не тот. Целью дела определяется дух его, а результат
зависит от духа, в каком ведется дело. При видимом сходстве действий результаты
их различны, если цели их различны. Кто учит своих воспитанников, например,
юриспруденции с тою мыслью, чтобы из них вышли практические дельцы, люди,
способные сделать служебную карьеру, у того образуются не такие люди, не такие юристы,
как у человека, научающего своих воспитанников юриспруденции с тою мыслью,
чтобы они умели понимать и защищать справедливость. Результатом деятельности Пет^
ра Великого было то, что мы, получив хорошее регулярное войско, стали сильною во-
енною державою, а не то, чтобы мы изменились в каком-нибудь другом отношении.
Петра Великого иные порицают за то, что он ввел к нам западные учреждения,
изменившие нашу жизнь. Нет, жизнь наша ни в чем не изменилась от него, кроме
военной стороны своей, и никакие учреждения, им введенные, кроме военных, не
оказали на нас никакого нового влияния. Имена должностей изменились, а должности
остались с прежними атрибутами и продолжали отправляться по прежнему способу.
Губернатор был тот же воевода, коллегии были теми же приказами. Бороды сбрили,
немецкое платье надели, но остались при тех же самых понятиях, какие были при
бородах и старинном платье. На ассамблеи ходили, но семейная жизнь со всеми
своими обычаями осталась в прежнем виде. Муж не перестал бить жену и женить сына
по своему, а не по его выбору. Напрасно думают, что реформа Петра Великого
изменяла в чем-нибудь состояние русской нации. Она только изменяла положение
русского царя в кругу европейских государей. Прежде он не имел в их советах сильного
голоса, теперь получил его благодаря хорошему войску, созданному Петром.
Само собою разумеется, что мы выражаемся так безусловно только по логической
необходимости отвечать на известное мнение таким же тоном, каким оно
произносится. Защитники и обыкновенные противники реформы Петра Великого
одинаково говорят, что она изменила всю нашу жизнь, и развивают свои мнения с эмфазом*,
придающим всеобъемлющее значение слову "всю". Когда голос возвышается до
такого крика, то, возражая на него, надобно также громко крикнуть "нет"; если
произнести это слово спокойным, тихим голосом, оно не будет услышано. Но,
разумеется, когда затихнет шум, поднимаемый и защитниками, и обыкновенными
противниками реформы об ее будто бы чрезвычайно сильном влиянии на общественную жизнь
и нравы наши, когда можно будет рассуждать об этом деле чисто ученым, не
полемическим тоном, надобно будет сказать, что некоторое изменение в жизни и правах
* emphase (фр.) — с напыщенностью.
165

общества было произведено реформой, хотя изменение до того слабое, что много
заниматься им и нет надобности. Если механика говорит, что песчинка, упавшая в Ат-
лантический океан с испанского берега, производит волну на американском берегу,
то разумеется, не могло не произвести некоторого изменения в других сферах
жизни нововведение столь важное, как устройство сильного и хорошего регулярного
войска по западному образцу. Совершенная переделка такого громадного факта, как
военная часть, повлекла за собою множество переделок во всем; мы хотим только
сказать, что все эти переделки в других сферах, кроме военной, ограничивались
переменою имен, а не характера вещей. Разумеется, и простая перемена имен уже
имеет некоторое влияние на характер вещи. Попробуйте переименовать губернатора
префектом, его должность и образ действий несколько переменятся. Надобно
только помнить, что чем меньшую важность мы будем приписывать перемене,
произошедшей при Петре в нашей общественной жизни, тем ближе мы будем к истине. Весь дух
вещей остался прежний, насколько может оставаться вещь в прежнем виде, когда
изменяется только имя ее без всякого намерения изменить сущность.
У самого Петра Великого все важные для общественной жизни понятия и все
принципы действия были совершенно русские понятия и принципы времен Алексея
Михайловича и Федора Алексеевича. От своих противников он отличался не характером
идей, а только тем, что он понимал надобность, а они не понимали надобности уст
роить войско по немецкому образцу. Они думали, что хорошо прежнее войско,— он
находил, что оно дурно. Но для чего нужно войско, как должно быть устроено
государство, какими способами должно быть управляемо, каковы должны быть
отношения власти к нации,— обо всем этом он думал точно так же, как и его противники.
Он был истинно русским человеком, не изменившим ни одному из важных в
общественной жизни понятий и привычек, господствовавших у нас во время его детства
и юношества. Чтобы убедиться в этом, надобно только обратить внимание на то, как
он действует. Способ его действования чисто национальный, без малейшей примеси
западного характера. По особенным обстоятельствам нашей истории в XVII веке
сущность русского характера в общественной жизни определялась двояким
отношением власти к форме. Во-первых, власть стояла выше всяких форм, и не было форм,
которые могли бы стеснять ее действие. Людовик XIV мог мечтать, что одна его
воля управляет Франциею,— она действительно была сильна, но были формы, без
которых она не могла обходиться и которые часто мешали ей: существовали
парламенты, существовали провинциальные сословные собрания. У нас таких препятствий
не было. Но зато вся деятельность была обращена на форму, сущность дела была
неуловима для контроля со стороны власти. Обе эти черты остались при Петре
Великом во всей силе: первую заботливо хранил он подобно своим предшественникам,
вторая хранилась при ней сама собою, как в XVII веке.
Очень может быть, что этот взгляд на дело изложен нами теперь не с полною
удовлетворительностью. Но мы полагаем, что чем внимательнее займется читатель
проверкою его, тем больше будет он находить подтверждений ему.
На реформе Петра Великого мы так долго останавливались потому, что ее
характеру совершенно соответствовал характер всей последующей государственной
деятельности. Все наши императоры и императрицы продолжали дело Петра, в этом
никто не сомневается. Взглядом на реформу, произведенную в начале XVIII века,
определяется взгляд на продолжение этой реформы до последнего времени.
Все это мы говорили к тому, чтобы понять возникновение суждения Чаадаева о
нашем нынешнем характере и положении. Если принимать, что до Петра Великого мы
166

не имели истории, не сформировался наш характер; если принимать также, что целью
деятельности Петра Великого было вложить в нас западную цивилизацию, что такова
же была цель его продолжателей, то натурально будет представляться чем-то диким,
нелепым наше нынешнее положение. Мы готовы были сделаться чем угодно, потому
что еще ничем не были; нас полтораста лет учили сделаться европейцами, и все-таки
мы до сих пор очень плохие европейцы,— это действительно очень странно. Если
посылки справедливы, то вывод из них, представляемый средою, в которой мы живем,
очень неутешителен: он противоречит ожиданию, какое возбуждается посылками.
Неужели мы в самом деле так уродливо созданы, что логика событий для нас не существ
вует, что действие, на нас производимое, не может из нас сделать того, чем сделало
бы людей, имеющих нормальную человеческую организацию? Если так, поневоле
впадешь в отчаяние, поневоле скажешь: наша нация — очень дрянная нация. Это и сказал
Чаадаев своим письмом, бывшим причиною его несчастной знаменитости.
Но дело в том, что посылки, на которых он основывался, несправедливы. У нас
была история, был резко и твердо выработавшийся характер в начале XVIII века, а в
следующее время сделать нас европейцами никто не хотел,— что ж тут нелепого или
удивительного, если мы до сих пор плохие европейцы? Переучиваться,
переформировываться гораздо труднее, нежели просто учиться и формироваться; сильнейшее
влияние было направлено к тому, чтобы мы не переформировывались и не
переучивались,— вот мы и остались в сущности такими же, как были в начале XVIII века.
Дело очень понятное. Те немногие из нас, которые по случайным обстоятельствам
стали цивилизованными людьми (чего не бывает на свете? Ведь Ломоносову удалось же
из мужика стать ученым, хотя мужицкие обстоятельства вовсе не благоприятствуют
превращению мужиков в ученых людей), могут находить наше общество не соответ-
ствующим их идеалу, но только и всего. Право, если правильно смотреть на нашу
историю и наши обстоятельства, скажешь: очень и очень большая заслуга с нашей
стороны, что мы сделались хотя такими, каковы мы теперь...
Но одна крайность вызывает другую: именно из недовольства нашим нынешним
развитием, из отчаяния, наводимого характером нашего общества, рождаются
мечты о каком-то исключительном нашем положении и призвании в будущем. Читая
напечатанное в "Телескопе" письмо Чаадаева, надобно было предполагать, что он
разделяет эти экзальтированные надежды: если бы он не был проникнут ими, не
говорил бы он так горько о нашем настоящем. Но в напечатанном письме он не успел
изложить этой стороны своего взгляда. Она составляет новую и, быть может,
интереснейшую часть записки, которую мы теперь печатаем. Чаадаев полагает, что мы
призваны вести человечество к новым судьбам, что у нас больше сил, чем у других
народов, что силы эти свежее, что мы скорее и легче других народов поймем и
осуществим те новые блага, которые еще не вошли в жизнь Запада, которых он без
нашей помощи не может уразуметь и достичь. Словом сказать, что если мы были и еще
некоторое, очень недолгое, время, всего, быть может, несколько лет, останемся
учениками Запада, то очень скоро, быть может, даже еще в наше поколение, мы станем
его учителями и руководителями. Эта мечта распространена у нас чрезвычайно. Не
только славянофилы, над которыми подсмеиваются западники за нее, считают ее
положительною истиною,— если присмотреться хорошенько к самим западникам, то
окажется, что подобное чувство лежит в основе даже их убеждений. Нам кажется, что
взаимная вражда западников и славянофилов значительно усиливается этою существ
венною одинаковостью веры тех и других: известно, что близкие между собою
партии всего ожесточеннее враждуют между собою. По крайней мере, мы до сих пор не
167

встречали ни одного западника, который бы не оказывался в сущности славянофилом,
если признаком славянофильства считать утопию о предназначении нашем быть
руководителями человечества в дальнейшем прогрессе. Быть может, мы сами
обольщаемся, быть может, и мы заражены тщеславными национальными мечтами, но, по
крайней мере, нам кажется, что мы чужды их. Попробуем изложить свое понятие о
доводах, которыми они прикрываются.
Мнение, будто бы именно мы должны стать руководителями человечества при
развитии высших фазисов цивилизации, основывается на двух предположениях,
проповедуемых в большей части книг, не только у нас, но и на Западе, но тем не менее
совершенно фальшивых. Во-первых, предполагается, что народы латинского и
немецкого племени уже ввели в историческое дело все силы, которыми располагают,
так что у них нет новых сил для создания новой жизни, совершенно не похожей на
прежнюю. Во-вторых, предполагается, что мы народ совершенно свежий, характер
которого еще не сложился, а только теперь в первый раз слагается, силы которого ни
на что не были расходованы.
Мы уже говорили, что это неправда. Мы также имели свою историю, долгую,
сформировавшую наш характер, наполнившую нас преданиями, от которых нам так
же трудно отказываться, как западным европейцам от своих понятий; нам также
должно не воспитываться, а перевоспитываться. Основное наше понятие, упорнейшее
наше предание — то, что мы во все вносим идею произвола. Юридические формы и
личные усилия для нас кажутся бессильны и даже смешны, мы ждем всего, мы хотим
все сделать силою прихоти, бесконтрольного решения; на сознательное содействие,
на самопроизвольную готовность и способность других мы не надеемся, мы не хотим
вести дела этими способами; первое условие успеха, даже в справедливых и добрых
намерениях, для каждого из нас то, чтобы другие беспрекословно и слепо
повиновались ему. Каждый го нас маленький Наполеон или, лучше сказать, Батый. Но если
каждый из нас Батый, то что же происходит с обществом, которое все состоит из Ба-
тыев? Каждый из них измеряет силы другого, и, но зрелом соображении, в каждом
кругу, в каждом деле оказывается архи-Батый, которому простые Батый повинуют-
ся так же безусловно, как им в свою очередь повинуются баскаки, а баскакам —
простые татары, из которых каждый тоже держит себя Батыем в покоренном ему
кружке завоеванного племени, и, что всего прелестнее, само это племя привыкло считать,
что так тому делу и следует быть и что иначе невозможно. От этой одной
привычки, созданной долгими веками, нам отрешиться едва ли не потруднее, чем западным
народам от всех своих привычек и понятий. А у нас не одна такая милая привычка;
есть много и других, имеющих с нею трогательнейшее родство. Весь этот сонм
азиатских идей и фактов составляет плотную кольчугу, кольца которой очень крепки и
очень крепко связаны между собой, так что бог знает, сколько поколений пройдут на
нашей земле, прежде чем кольчуга перержавеет и будут в ее прорехи достигать
нашей груди чувства, приличные цивилизованным людям.
Говорят: нам легко воспользоваться уроками западной истории. Но ведь
пользоваться уроком может только тот, кто понимает его, кто достаточно приготовлен,
довольно просвещен. Когда мы будем так же просвещенны, как западные народы, только
тогда мы будем в состоянии пользоваться их историею, хотя в той слабой степени, в
какой пользуются ею сами они. Просвещаться народу — дело долгое и трудное.
Положим, легче пользоваться готовым, чем самому приготовлять, но все-таки и по готовым
книгам не скоро поймешь и узнаешь все так хорошо, как знают люди, трудившиеся над
составлением этих книг. Когда у нас пропорция между грамотными и безграмотны-
168

ми людьми будет такова же, как в Германии, в Англии, Франции, когда у нас будет,
пропорционально числу населения, выходить столько же книг, журналов и газет и будут
они так же много читаться, только тогда мы будем иметь право сказать о своей нации,
что она достигла такого же просвещения, как теперь эти страны. Время это настанет,
но не завтра и не послезавтра. Тогда — ну, тогда другое дело: опытность и
цивилизация Запада действительно будет получена нами в наследство; тогда мы станем также
способны вести историческое дело вперед, но это еще далекое будущее, а пока
долго еще вся наша забота должна состоять в том, чтобы догнать других.
Но когда мы догоним их, что тогда? О, тогда мы уже быстро опередим их! Вот
это трудновато понять. Идет авангард и прокладывает дорогу; тяжело ему
подвигаться вперед, он делает всего по две, по три версты в день; отсталые части войска
идут по проложенной дороге, путь их легок, они делают в день по 30, пожалуй, по 40
верст; но как же это пойдут они таким же быстрым шагом, когда догонят авангард,
когда перед ними будет тоже лежать новая местность, по которой надобно еще
прокладывать дорогу? Нам кажется, что им просто придется тогда работать рядом с
авангардом над проложением дороги. Конечно, число работающих рук увеличится,
дело пойдет быстрее, будут пролагать нового пути не по три, а, быть может, по пяти
верст в день, но будут пролагать все вместе, все рядом. Что за пошлое тщеславие
воображать себя какими-то избранниками судьбы, какими-то привилегированными,
чуть не крылатыми существами, когда рассудок и честное мнение о себе велят думать,
что хорошо нам будет, если мы будем со временем не хуже тех, которые теперь
лучше нас, а к тому времени будут еще лучше. Будем желать того, чтобы пришлось нам
когда-нибудь трудиться вместе с другими, наравне с другими над приобретением
новых благ: не будем, ничего еще не сделавши, самохвально кричать: эх вы, дрянь и
гниль! — а вот мы так будем молодцы!
Но, говорят нам, авангард уже растратил или ввел в дело все свои силы; на Западе
уже не остается элементов, не участвовавших в истории, таких элементов, которые
могли бы придать ей новый вид. Это также совершенное заблуждение. Была на Западе
история аристократического сословия; только недавно стало руководить историею
среднее сословие и далеко еще не овладело ею всею, далеко еще не выказало всех своих сил,
не переделало всего, что хочет и должно переделать. Да, есть вещь, которая
действительно умирает на Западе; эта вещь — феодализм и олигархическое господство. Но
силы среднего сословия все еще развиваются, и много, очень много улучшений в
западной жизни произведет даже один этот элемент, уже много сделавший перемен. Но
высшее и среднее сословия составляют только небольшую часть в каждой нации, а
масса нации ни в одной еще стране не принимала деятельного, самостоятельного
участия в истории. Это новый элемент, безмерно различный от прежних; он еще только
готовится войти в историю. Корабль Запада плывет еще, но только по истоку реки, с
каждым новым днем все шире и глубже его плавание, все величественнее вид реки.
Запад, далеко опередивший нас, далеко еще не исчерпал своих сил,— в этом от-
ношении он таков же, как мы: страна, едва возделанная в немногих местах, которым
поблагоприятствовал случай, еще имеющая безмерные долины, которых не касался
плуг. Новая жизнь возникает в этих только начинающих оживляться пространствах.
Печатается по изданию: HT. Чернышевский.
Полное собрание сочинений. В 15 т. М., 1950. Т. VII.
Статьи и рецензии 1860-1861. С. 610-618.
169

H.A. ДОБРОЛЮБОВ
О степени участия народности
в развитии русской литературы (1858)*
Уже в половине XVII века сознавалась людьми среднею сословия необходимость
разумных заимствований от Европы... жизнь уже сама по себе вела к сближению с
Западом и к заимствованию его знаний и обычаев; и, значит, совершенно напрасно
утверждают некоторые, что меры Петра шли совершенно наперекор естественному
ходу нашей истории. Он, конечно, ускорил движение, и еще, может быть, от него
зависела отчасти форма, в которой проявилось заимствование. Но, зная несколько
относящихся сюда фактов из времен, предшествовавших Петру, нельзя не убедиться, что
и здесь от естественного хода дел зависело более, чем от личной воли
преобразователя. Обыкновенно петровской реформе делают тот упрек, что, совершивши
сближение наше с Европой слишком быстро, Петр не дал установиться у нас на этот счет
здравым и солидным идеям, а все подражание обратил только к одной форме, к
внешности. Факт сам по себе справедлив. Но невозможно приписывать его только влиянию
быстроты петровской реформы: как бы медленно мы не заимствовали, все-таки
стали бы заимствовать сначала только внешность — таково было состояние
просвещения даже в высших классах, которые более других имели средств к сближению с
"иных государств людьми". Одни вовсе не хотели тогда ничего иностранного; другие
же, как видно из фактов, признавали необходимость введения некоторых вещей на
иностранный манер,— но на какие же предметы обращалось их внимание? Из-за
границы выписывали отличных архитекторов, кое-каких музыкантов и комедиантов,
которые "комедь ломали" и т.п. Разве это не внешность была? И разве этим путем Русь
вернее могла дойти до истинных начал образованности, чем путем обширной,
всеобщей реформы, предпринятой Петром? Напротив, при этих-то мелочных
заимствованиях, удовлетворявших вкусу немногих бояр, которые желали воспользоваться
европейскою образованностью для собственной потехи. Русь всего менее могла бы успеть
в своем развитии, тогда как реформа Петра, взволновавши давнишний застой Руси,
разорвавши узы, которыми связывали всех остатки местничества и другие боярские
предрассудки и обычаи, давши больше простора всем классам, значительно
ускорила ход самой образованности — которая до того подвигалась таким медленным,
едва приметным шагом...
Познакомившись с нравами и государственным устройством других народов,
Петр увидел, как важно образование народное для блага целого царства. Поэтому
постоянной заботой его было водворение в России образования по примеру Европы.
Лучшим средством для распространения образованности он справедливо считал книги,
и в его время письменность русская является решительно провозвестницею воли
монарха для подданных. Он понял, что, при заботе о просвещении народа, необходимо
призвать на помощь живое убеждение, и это убеждение распространял посредством
книг. Всякое событие его царствования, всякий новый закон, новое распоряжение
находили себе объяснение и оправдание в произведениях письменности... Все новые по-
* Добролюбов Николай Александрович (1836-1861) — критик и публицист. Впервые опубликовано в
журнале: Современник. 1858. № 2. Рецензия на "Очерк русской поэзии". А. Милюкова. 2-е
дополнительное издание. СПб., 1858.
170

требности, возбужденные Петром, непременно, по его же мысли и желанию,
сопровождались книжными явлениями, которые таким образом служили разумным
оправданием мер, принятых правительством. Почти все книги такого рода были изданы не
частными людьми, а по распоряжению самого же правительства; но самая возможность
писать о всяческих предметах, начиная с политических новостей и оканчивая
устройством какой-нибудь лодки, расширила круг идей литературных и вызвала на книжную
деятельность многих, которые в прежние времена никогда бы о ней и не подумали.
Печатается по изданию: Добролюбов Н.А Собрание
сочинений. В 9 т. М., Л., 1962. Т. 2. Статьи и
рецензии. Август 1857 — май 1858. С. 248-251.
Первые годы царствованя Петра Великого (1858)*
Петр разрешил вопросы, давно уже заданные правительству самою жизнью
народной,— вот его значение, вот его заслуги. Напрасно приверженцы старой Руси
утверждают, что то, что внесено в нашу жизнь Петром, было совершенно несообразно с
ходом исторического развития русского народа и противно народным интересам.
Обширные преобразования, противные народному характеру и естественному ходу
истории, если и удаются на первый раз, то не бывают прочны. Преобразования же Пет-
ра давно уже сделались у нас достоянием народной жизни, и это одно уже должно
заставить нас смотреть на Петра как на великого исторического деятеля, понявшего и
осуществившего действительные потребности своего времени и народа, а не как на
какой-то внезапный скачок в нашей истории, ничем не связанный с предыдущим
развитием народа. Этот последний взгляд, разделяемый многими, происходит,
конечно, оттого, что у нас часто обращают внимание преимущественно на внешние
формы жизни и управления, в которых Петр действительно произвел резкое изменение.
Но если всмотреться в сущность того, что скрывается под этими формами, то окажет
ся, что переход вовсе не так резок, с той и с другой стороны,— то есть что во время
пред Петром в нас не было такого страшного отвращения от всего европейского, а
теперь — нет такого совершенного отречения от всего азиатского, какое нам
обыкновенно приписывают. Словом — внимательное рассмотрение исторических
событий и внутреннего состояния России в XVII столетии может доказать, что Петр
рядом энергических правительственных реформ спас Россию от насильственного
переворота, которого начало оказалось уже в волнениях народных при Алексее
Михайловиче и в бунтах стрелецких.
И до Петра было у нас сближение с Европою, были заимствования от иноземцев,
были нововведения. Но все это делалось робко, как бы случайно, без всякого плана,
без строго определенной идеи. В общем признании превосходства иностранцев и в
необходимости пользоваться их услугами — равно были убеждены как
правительство, так и народ. Но далее, в определении того, что именно заимствовать у
иноземцев, правительство не сходилось с народом до времен Петра. Предшественники
Петра полагали возможным пользоваться услугами иностранцев, ничего от них не
заимствуя для народной жизни, не перенимая ни их нравов и обычаев, ни
образования. Так, со времен Бориса Годунова, у нас постоянно увеличивалось число нно-
* Впервые опубликовано в журнале: Современник. 1858. № 6. Рецензия на работу М. Устрялова
"История царствования Петра Великого". Т. 1-3. СПб., 1858.
171

странных офицеров при войске; при Михаиле Феодоровиче наняты были иноземные
полки и сделана попытка устройства русских полков по иноземному образцу; при
Алексее Михайловиче число иноземцев особенно увеличилось... Петр Великий по
собственному признанию в одном приказе, как мы увидим впоследствии, также
имел в виду прежде всего воинское образование; но он понял связь его со всеми
другими частями государственного устройства. Предшественники его не понимали
этой связи и думали улучшить ратное дело в России, вовсе не касаясь других сторон
государственного управления и предполагая, что совершенство ратного строя может
все поддержать и поможет им возвеличить Россию, даже при отсутствии всяких
других совершенств. Но оказалось совершенно противное: как ни бились иноземные
офицеры и полковники, а древняя Русь не только не достигла с их помощью величия
пред врагами, но и просто воинского искусства-то не приобрела. Объяснение этого
замечательного факта заключается именно в том обстоятельстве, что военное
искусство хотели у нас развить совершенно одиноко, не думая в связи с ним ни о каком
другом развитии... присутствие военных иностранцев в России гораздо более
действовало на характер и образ жизни их самих, нежели на развитие нашего
военного искусства. Иностранцы эти составляли у нас до Петра какое-то государство в
государстве, совершенно особое общество, ничем не связанное с Россией, кроме
официальных отношений: жили себе все они кучкой, в Немецкой слободе, ходили в
свои кирхи, судились в Иноземском приказе, следовали своим обычаям, роднились
между собой, не смешиваясь с русскими, презираемые высшею боярскою знатью,
служа предметом ненависти для духовенства. Их допускали и даже звали в Россию так,
как теперь допускают и даже ищут иностранных фокусников, камердинеров,
парикмахеров и пр. Но отношения к ним были именно в том роде, что ты, дескать, на
меня работай — это мне нужно,— но в мои отношения не суй своего носа и
фамильярничать со мною не смей...
Такие же точно отношения русское правительство до Петра наблюдало и с
другими иноземцами, не военными. Так, со времен Михаила Феодоровича у нас при
дворе были постоянно иностранные врачи, но никто не подумал перенять от них
медицинские сведения. Были у нас издавна пушкари, инженеры иноземные, но они
делали свое дело, не передавая своего искусства русским. Являлись и промышленники
всякого рода; но они только пользовались возможными выгодами, так что русские
даже жаловались на притеснения от них...
Вообще, из рассмотрения множества фактов, относящихся к внутреннему
состоянию России пред Петром, оказывается несомненно, что сближение с иноземцами и
заимствование от них обычаев мало-помалу являлось в народе вовсе не вследствие
административных мер, а просто само собою, по естественному ходу событий и
жизни народной. Высшая администрация, как духовная, так и светская, усиливалась,
напротив того, отвратить народ от иноземных обычаев, стараясь представить их
беззаконными и нелепыми. Не мудрено при этом, что в народе долгое время
обнаруживалось недоверие и презрение к иностранцам, в особенности по тому случаю, что
иностранцы часто получали в России выгоды и относительный почет за такие дела,
пользы которых народ еще не понимал или не признавал. Так вооружался он против
иностранных докторов, ученых, особенно астрономов, которых считал колдунами.
Недоверие иногда переходило в ненависть, и тогда народ преследовал бусурманов, так
что правительство должно было в этих случаях неоднократно издавать особые
указы для защиты иноземцев от обид и оскорблений. Но при всем том влияние
иностранцев было сильнее на народ, нежели на администрацию. Не говоря о других сто-
172

ронах жизни народной, при Алексее Михайловиче стали бояться влияния
иностранцев даже в религиозном отношении...
Само собою разумеется, что важность истинного образования не сразу была
понята русскими и что с первого раза им бросились в глаза внешние формы
европейской жизни, а не то, что было там выработано в продолжение веков, для истинного
образования и облагорожения человека. Многие обвиняют Петра Великого в том, что
он внес в Русь только внешность европейской образованности; но это вина вовсе не
Петра. Мудрено было требовать от русских XVII века, чтобы они принялись усваивать
себе существенные плоды иноземных знаний и искусств, не обратив внимания на
внешность и не заимствовав ничего дурного и бесполезного вместе с полезным и
необходимым. Мы имеем несколько фактов, свидетельствующих, что русские и до Петра
принимались уже подражать иностранцам, и подражать именно во внешности.
Начинается это с самого двора...
То же самое было и в народе. Несмотря на запрещения правительства и
особенно духовенства, иноземные моды распространялись и утверждались...
Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым (1858)*
Теперь прошло для нас время бестолкового, слепого подражания всему
иностранному, прошло и время бесполезного, надутого хвастовства своими, будто бы
исключительными, национальными достоинствами. Прошло и для иностранцев время
надменного презрения ко всему русскому, равно как и то время, когда они боялись
русского государства, как скопища диких варваров, готовых остановить всякий
прогресс, преградить путь всякой живой идее. В восточной войне мы сходились с ними
начистоту и под конец решились признаться в превосходстве их цивилизации, в том,
что нам нужно многому еще учиться у них. И, как только кончилась война, мы и
принялись за дело; тысячи народа хлынули за границу, внешняя торговля усилилась
с понижением тарифа, иностранцы явились к нам строить железные дороги, от нас
поехали молодые люди в иностранные университеты, в литературе явились целые
периодические издания, посвященные переводам замечательнейших иностранных
произведений, в университетах предполагаются курсы общей литературы, английского
и французского судопроизво детва и пр. Рядом с этим — ив литературе, и в жизни
возвышаются голоса против злоупотреблений, издавна вошедших в наш быт, слышатся
жалобы на нашу отсталость, апатию, преследуется и выставляется на общий позор
наше домашнее зло. Такая минута, как нам кажется, чрезвычайно благоприятна для
того, чтобы привлечь общее внимание и любопытство представлением полной и верной
картины русского развития. Без лотюго стыда, без робких обиняков, без пропусков
и умолчаний мог автор говорить обо всем, что задерживало или ускоряло ход
русского развития. Отбросив национальные предрассудки и ложно патриотическую
гордость, мог он признать все, чем обязана Россия другим народам и чего еще
недостает ей в сравнении с ними. Он мог спокойно и беспристрастно оценить теперь те
начала и идеи, которыми определялся ход русского развития, мог откровенно и с
очевидною ясностью представить все обстоятельства, доведшие Россию до того
состояния, в каком застала ее восточная война и которого неудобства во многих
отношениях мы сами провозгласили открыто и громко...
* Впервые опубликовано в журнале: Современник. 1858. № 10, П. Рецензия на книгу: Essai sur
l'histoire de la civilisation en Russie, par Nikolas de Gerebtzoff. P., 1858. Vol. 2.
173

Образованность древней Руси развивалась с самых древних времен под влиянием
христианства Этого никто не отвергает и не может отвергнуть. Но защитники
древней Руси, рассматривая влияние христианства, представляют дело в каком-то
особенном свете. Они, во-первых, приписывают его почему-то древней Руси
преимущественно пред новою; во-вторых, кроме христианства, примешивают еще к делу Византию
и Восток в противоположность Западу; в-третьих, формальное принятие веры
смешивают с действительным водворением ее начал в сердцах народа. Все это весьма мало
имеет оснований в действительности. Конечно, с распространением в России
западноевропейской образованности ослабели многие верования, бывшие слишком
твердыми в древней Руси. Нарушение постов и некоторых обрядов не считается теперь
редкостью, как прежде, и это, конечно, нехорошо. Но надобно же отдать справедливость
и новому времени хоть в том, что при распространении новых научных понятий
исчезают или ослабевают многие суеверия и грубые обычаи, которыми полна была Русь
древняя. И если сравнивать в том отношении старинное время с новым, то старине
никак нельзя отдать преимущества. Ежели ныне верования нередко затемняются блеском
кичливого ума, набравшегося светских знаний,— то в древности эти верования
страдали от примеси суеверий и грубых предрассудков. Ныне мешают вере философские
воззрения, а тогда мешало язычество — какая же выгода от этого различия для
древней Руси? Равным образом, какая была сладость для народа от связей с Византиею,
независимо от живительной силы самого христианства, не изменяющейся от местных
и частных отличий? Византия только сообщила России педантизм и мертвенную
формалистику, которую она усвоила себе гораздо ранее, нежели началось господство
схоластики на Западе. Оттого мертвая буква постоянно занимала русских книжников, как
бы вовсе не чувствовавших потребности в живом веянии духа. Как на
доказательство образованности указывают часто на множество списков книг церковных, существ
вовавшее в древней Руси. Но безобразные искажения в этих списках, известные из
истории исправления книг, именно доказывают, что переписка была весьма часто
бессмысленна. Следовательно, обилие списков (если и допустить, что оно было так
велико, как предполагают некоторые) может быть важно только разве для истории
каллиграфии, а никак не для истории образованности народа. То же влияние
византийского педантизма вцдим мы и в самых расколах русских: значительная часть их произошла
из-за внешних формальностей. И в то время, когда в Европе общее умственное
движение возбуждено было Реформацией, у нас все спорило о нескольких словах и
фразах, искаженных в книге безграмотными и бестолковыми переписчиками. Подавляя
нас своим педантизмом в теории, чем же могла Византия IX века научить нас на
практике? Льстивость, хитрость и вероломство были отличительными, объявленными
качествами греков, современных образованию русского государства. Русские до
принятия христианства ездили в Константинополь продавать там рабов; при византийском
дворе они видели пышность и роскошь, которые дразнили их Все это не слишком
благотворно могло действовать на нравы древней Руси.
Без всякого сомнения, принятие христианства при Владимире много смягчило и
улучшило нравы. Но это необходимо должно было идти постепенно, а византийский
формализм не только не содействовал улучшению народной нравственности, но
даже как будто пренебрегал им, обращая все свое внимание на внешность. Оттого-то
мы и видим, что общественная нравственность в древней Руси была в состоянии
весьма печальном.
Печатается по изданию: Добролюбов НЛ Собрание
сочинений. Т. 3. С. 27-33, 256-257, 316-317.
174

От Москвы до Лейпцига (1859)*
Европа тоже имеет будущее, и очень светлое. Нам еще нужно пройти большое
пространство, чтобы стать на то место, на котором стоит теперь европейская жизнь. И
мы должны идти по тому же пути развития, только стараясь избегать ошибок, в
которые впадали европейские народы вследствие ложного понимания прогресса...
Мы очень желаем, чтоб Европа без всяких жертв и потрясений шла теперь
неуклонно и быстро к самому идеальному совершенству; но — мы не смеем надеяться, чтоб
это совершилось так легко и весело. Мы еще более желаем, чтобы Россия достигла
хоть того, что теперь есть хорошего в Западной Европе, и при этом убереглась от всех
ее заблуждений, отвергла все, что было вредного и губительного в европейской
истории: но мы не смеем утверждать, что это так именно и будет... Нам кажется, что
совершенно логического, правильного, прямолинейного движения не может совершать
ни один народ при том направлении истории человечества, с которым она является
перед нами с тех пор, как мы ее только знаем... Ошибки, уклонения, перерывы
необходимы. Уклонения эти обусловливаются тем, что история делается и всегда
делалась — не мыслителями и всеми людьми сообща, а некоторою лишь частью
общества, далеко не удовлетворявшею требованиям высшей справедливости и разумности.
Оттого-то всегда и у всех народов прогресс имел характер частный, а не всеобщий.
Делались улучшения в пользу то одной, то другой части общества; но часто эти
улучшения отражались весьма невыгодно на состоянии нескольких других частей. Эти, в
свою очередь, искали улучшений для себя, и опять на счет кого-нибудь другого.
Расширяясь мало-помалу, круг, захваченный благодеяниями прогресса, задел наконец в
Западной Европе и окраину народа — тех мещан, которых... так не любят наши
широкие натуры. Но что же мы видим? Лишь только мещане почуяли на себе благодать
прогресса, они постарались прибрать ее к рукам и не пускать дальше в народ. И до
сих пор массе рабочего сословия во всех странах Европы приходится поплачивать-
ся, например, за прогрессы фабричного производства, столь приятные для мещан.
Стало быть, теперь вся история только в том, что актеры переменились; а пьеса разыг-
рывается все та же. Прежде городские общины боролись с феодалами, стараясь
получить свою долю в благах, которые человечество, в своем прогрессивном движении,
завоевывает у природы. Города отчасти успели в этом стремлении; но только
отчасти, потому что в правах, им наконец уступленных, только очень ничтожная доля
взята была действительно от феодалов; значительную же часть этих прав приобрели
мещане от народа, который и без того уже был очень скуден. И вышло то, что
прежде феодалы налегали на мещан и на поселян; теперь же мещане освободились и
сами стали налегать на поселян, не избавив их и от феодалов. И вышло, что рабочий
народ остался под двумя гнетами: и старого феодализма, еще живущего в разных
формах и под разными именами во всей Западной Европе, и мещанского сословия,
захватившего в свои руки всю промышленную область. И теперь в рабочих классах
накипает новое неудовольствие, глухо готовится новая борьба, в которой могут
повториться все явления прежней... Спасут ли Европу от этой борьбы гласность, образованность
и прочие блага... за это едва ли кто может поручиться... Как будто можно для
фабричных работников считать прочными и существенными те уступки, какие им
делаются хозяевами и вообще — капиталистами, лордами, баронами и т.д.!.. Милостыней
не устраивается быт человека; тем, что дано из милости, не определяются ни граж-
* Рецензия на работу И.К. Бабста "От Москвы до Лейпцига", вышедшую в том же году. Впервые
опубликована в журнале: Современник. 1859. №11.
175

данские права, ни материальное положение. Если капиталисты и лорды и сделают
уступку работникам и фермерам, так или такую, которая им самим ничего не стоит, или
такую, которая им даже выгодна... Но как скоро от прав работника и фермера
страдают выгоды этих почтенных господ,— все права ставятся ни во что и будут
ставиться до тех пор, пока сила и власть общественная будет в их руках... И пролетарий
понимает свое положение гораздо лучше, нежели многие прекраснодушные ученые,
надеющиеся на великодушие старших братьев в отношении к меньшим... Пройдет еще
несколько времени, и меньшие братья поймут его еще лучше. Горький опыт научает
понимать многие практические истины, как бы ни был человек идеален...
А что ни гласность, ни образованность, ни общественное мнение в Западной
Европе не гарантируют спокойствие и довольство пролетария,— на это нам не нужно
выискивать доказательств...
Да, счастье наше, что мы позднее других народов вступили на поприще
исторической жизни. Присматриваясь к ходу развития народов Западной Европы и представляя
себе то, до чего она теперь дошла, мы можем питать себя лестною надеждою, что наш
путь будет лучше. Что и мы должны пройти тем же путем,— это несомненно и даже
нисколько не прискорбно для нас... Что и мы на пути своего будущего развития не
совершенно избегнем ошибок и уклонений,— в этом тоже сомневаться нечего. Но все-таки
наш путь облегчен, все-таки наше гражданское развитие может несколько скорее
перейти те фазисы, которые так медленно переходило оно в Западной Европе. А главное —
мы можем и должны идти решительнее и тверже, потому что уже вооружены опытом
и знанием... Только нужно, чтобы это знание было действительно знанием, а не
самообольщением, вроде наивных восторгов нашей безыменной гласностью и
обличительной литературой... Обольщаться своими успехами и приписывать себе излишнее
значение всегда вредно уже и потому, что от этого является некоторый позыв почить на
лаврах, умиленно улыбаясь... Наклонность к этому всегда замечается у новичков в деле и
у людей, от природы одаренных несколько маниловским складом характера.
Печатается по изданию: Добролюбов НЛ Собрание
сочинений. Т. 5. С. 458-460, 470-471.
Д.И. ПИСАРЕВ
Бедная русская мысль (1862)*
Теперь, кажется, спор между славянофилами и западниками о значении Петра в
истории нашего просвещения, оставаясь нерешенным, затих и заглох, потому что
самые литературные партии, красовавшиеся под этими двумя фирмами, успели
выродиться и преобразиться. Теперь уже никто серьезно не советует возвратиться к
временам боярства, и вследствие этого уже никто серьезно не полемизирует с
боярским элементом. Слышатся кое-где фразы о народности, почве; эпитет русскжни к
* Писарев Дмитрий Иванович (1840-1868) — критик и публицист. Впервые опубликовано в журнале:
Русское слово. 1862. Кн. 4-5 с подзаголовком "Наука и литература в России при Петре Великом.
Исследование П. Пекарского".
176

селу ни к городу привязывается к словам: жизнь, мысль, ум, развитие; но те
господа, которые сочиняют подобные фразы и употребляют всуе многознаменательный
эпитет, сами как-то не верят тому, что говорят, и на самом деле придают своим словам
очень мало значения. Фразы и вывески год от году теряют свою обаятельную прелесть:
прежде достаточно было сказать: "матушка Русь православная", или заговорить о
народной подоплеке, или противопоставить "русскую цельность духа" европейскому
рационализму, для того чтобы прослыть не только патриотом, но даже опасным
человеком. Теперь уже не то. Теперь вы можете кричать на всех перекрестках, что вы
прогрессист, либерал, демократ, и вам немногие поверят на слово. И вас немногие
будут слушать или читать, если под звучными вашими словами нет оригинальных
мыслей, если под вашими фразами не кроются глубоко продуманные убеждения. Наши
теперешние литературные партии теперь не выкидывают ярких флагов, не тащат
насильно читателей ни на восток, ни на запад, не стараются прыгнуть ни в XVI
столетие, ни в ХХИ-е; они живут во времени и в пространстве, онь Следят за жизнью и
комментируют одни и те же явления и смотрят на них или по крайней мере старают-
ся смотреть на них не с китайской, не с французской, не с английской, а просто с
человеческой, с своей личной точки зрения...
Когда западники спорили с славянофилами о реформе Петра, тогда первые
доказывали, что она была в высшей степени полезна, а вторые утверждали, что она
извратила русскую жизнь и нанесла к нам целые груды иноземной лжи. Западники
говорили, что с реформы Петра начинается история России, а что предыдущие
столетия не что иное, как печальное и мрачное введение; славянофилы божились,
напротив того, что с Петра начинается вавилонское пленение русской мысли, египетская
работа, заданная нам Западом. Мне кажется, нельзя согласиться ни с западниками,
ни с славянофилами. Западников можно было озадачить одним очень простым
вопросом: в чем же вы, господа, можно у них спросить, видите проявление исторической
жизни в России после Петра? Какое же существенное различие между Россиею
Алексея Михайловича и Россиею Екатерины I? В чем изменилась судьба народа? И какое
дело народу до того, что в Петербурге ученые немцы собирают монстры и
раритеты, что приказы переименованы в коллегии и что шведский король разбит под
Полтавою? Обращаясь к славянофилам, можно сказать: помилуйте, господа, о чем вы
горюете? Если иноземная ложь действительно подавила нашу народную правду, то,
значит, эта ложь хоть и ложь, а все-таки была сильнее хваленой вашей правды. Если
эта победа лжи над правдою есть явление временное, происходящее от временного
ослабления, этой правды, тогда ждите ее усиления и не вините Петра в том, что он
будто бы задавил это живое начало. Да и что за правда? Где она? В какой это прелю-
безной черте старорусской жизни вы ее видите? В боярщине, в унижении женщины,
в холопстве, в батогах, в постничестве и юродстве? Если это правда, то во всяком
случае правда относительная. Иному она нравится, а иному и даром не нужна. Расходясь
с западниками и славянофилами, я в то же время схожусь и с теми и с другими на
некоторых существенно важных пунктах. С западниками я разделяю их стремление к
европейской жизни, с славянофилами — их отвращение против цивилизаторов...
Европейская жизнь хороша, спору нет,— не хорошо только то, что мы до сих пор
созерцаем ее в заманчивой, но отдаленной перспективе. Любя европейскую жизнь, мы не
должны и не можем обольщаться тою бледною пародиею на европейские нравы,
которая разыгрывается высшими слоями нашего общества со времен Петра; мы
должны помнить, что ничто не вредит истинному прогрессу так сильно, как сладенький
оптимизм, принимающий декорации за живую действительность, удовлетворяющий-
177

ся фразами и жестами, питающийся дешевыми надеждами и не решающийся называть
вещи их настоящими именами...
С славянофилами мы сходимся, как я уже заметил, в их отвращении к
цивилизаторам, насильно благодетельствующими человечеству. Мы бы желали, чтобы народ
развивался сам по себе, чтобы он собственным ощущением сознавал свои
потребности и собственным умом приискал средства для их удовлетворения. Мы в этом
случае не восстаем против подражательности, если только народ собственным
процессом мысли доходит до сознания необходимости позаимствоваться у соседей тем или
другим изобретением или учреждением. Мы не желаем только, чтобы над жизнью
народа проделывали те или другие фокусы: если бы теперь в России жили два
человека, из которых один захотел бы силою вводить заключение женщины в терема, а
другой вздумал бы силою же вводить гражданские браки, то меня прежде всего
возмутило бы не направление той или другой реформы, а ее насильственность, т.е.
способ ее проведения в жизнь... Мы не думаем, чтобы мыслящий историк мог в
истории московского государства до Петра подметить какие-нибудь симптомы народной
жизни, мы не думаем, чтобы он нашел в ней что-нибудь, кроме жалкого,
подавленного прозябания. Мы не думаем, чтобы мыслящий гражданин России мог смотреть
на прошедшее своей родины без горести и без отвращения; нам не на что
оглядываться, нам в прошедшем гордиться нечем; мы молоды как народ, и если счастье дастся
нам в руки, так не иначе как в будущем, впереди, в неизвестной, заманчивой,
голубой дали. Следовательно, славянофильское отрицание действий Петра во имя допет-
ровского порядка вещей оказывается несостоятельным... Если Петр действительно
опрокинул что-нибудь, то он опрокинул только то, чаю было слабо и гнило, только то,
что повалилось бы само собою.
Мы видим таким образом, что и славянофилы и западники преувеличивают
значение деятельности Петра; одни видят в нем исказителя народной жизни, другие —
какого-то Сампсона, разрушившего стену, отделявшую Россию от Европы...
Деятельность Петра вовсе не так плодотворна историческими последствиями, как это
кажется его восторженным поклонникам и ожесточенным врагам. Жизнь тех семидесяти
миллионов, которые называются общим именем русского народа, вовсе не
изменилась бы в своих отправлениях, если бы, например, Шакловитому удалось убить
молодого Петра...
Решившись создать русскую цивилизацию, решившись превратить в европейцев
те миллионы своих подданных, которые еще не обнаруживали ни малейшего
желания и не чувствовали ни малейшей потребности изменить свой стародавний быт,
Петр, очевидно, вступил в борьбу уже не с единичною волею, и даже не с массою
единичных воль, а просто с стихийною силою, с природою, с физическими законами
вещества. Переделать целое поколение своих современников и устранить влияние
этого поколения на подрастающую молодежь значило создать для целой обширной
страны новую, искусственную атмосферу жизни. Выполнить такого рода задачу было
так же невозможно, как, например, изменить в России климат, или поворотить назад
все течение Волги, или сровнять с землею Уральский хребет...
Цивилизаторские попытки Петра прошли мимо русского народа; ни одна из них
не прохватила вглубь, потому что ни одна из них не была вызвана живою
потребностью самого народа...
Мужику было не до политики и не до Петра, когда ему надо было сегодня
пахать, завтра доить, послезавтра сеять и во все это время ладить то с барином, то с
бурмистром, то с каким-нибудь приказным, то с своею собственною горемычною
178

семьею. Мужику показались бы барскими затеями и прихотями все прогрессивные
распоряжения Петра, но, к счастью, или к несчастью, мужик об них не знал и
решительно не интересовался ими; чтобы дать мужику возможность интересоваться
распоряжениями правительства, надо было хоть немного облегчить тот страшный
гнет материальных забот, лишений и стеснений, который обременяет собою низшее
сословие даже в самых образованных государствах Европы и который в странах, еще
не успевших освободиться от рабства или от крепостного права, парализирует в
низшем сословии всякую самодеятельность мысли, всякую энергию воли и поступков,
всякое решительное стремление к лучшему порядку вещей. Надо было стряхнуть
с русского мужика его отчаянную апатию — эту вынужденную апатию
безнадежности, которая так неминуемо и неизбежно вытекала из безвыходности положения.
Стряхнуть эту роковую апатию,— которую многие совершенно ошибочно
принимают за физиологическую черту русского народного характера,— мог только или сам
народ, или такой смелый преобразователь, который, находась в положении Пет-
ра I, решился бы коснуться основных сторон гражданского и экономического
быта нашего простонародья...
Великие люди, реформировавшие жизнь простых смертных с высоты своего умет*
венного или какого-либо другого величия, по нашему крайнему разумению, кажутся нам
все в равной мере достойными неодобрения; одни из этих великих людей были очень
умны, другие — замечательно бестолковы, но это обстоятельство нисколько не
уменьшает их родового сходетва; они все насиловали природу человека, они все вели
связанных людей к какой-нибудь мечтательной цели, они все играли людьми, как шашками;
следовательно, ни один из них не уважал человеческой личности, следовательно, ни один
из них не окажется невиновным перед судом истории; все поголовно могут быть
названы врагами человечества; но там, где виноваты все, там никто не виноват в
отдельности; порок целого типа не может быть поставлен в вину неделимому...
Все что сделал Петр, то оказалось бесплодным, потому что все это было делом
его личной прихоти, все это было барскою фантазиею, все это вводилось и
учреждалось помимо воли тех людей, для которых это все, по-видимому, предназначалось.
Печатается по изданию: Писарев Д.К Сочинения.
В 4 т. Статьи 1862-1864. М., 1955. Т. 2. С. 57,64-67,
69-70, 81-82.
И.С. АКСАКОВ
Народный отпор чужестранным учреждениям (1862)*
Отчего, по-видимому, ты так безобразна, наша святая, великая Русь? Отчего все,
что ни посеешь в тебе доброго, всходит негодной травой, вырастает бурьяном да
репейником? Отчего в тебе,— как лицо красавицы в кривом зеркале,— всякая
несомненная, прекрасная истина отражается кривым, косым, неслыханно-уродливым
дивом?.. Тебя ли не наряжали, не румянили, не белили? за тобой ли не было уходу и
* Аксаков Иван Сергеевич (1823-1886) — поэт, журналист, издатель, общественный деятель. Статья
опубликована в газете: День. 1862. 4 ноября.
.179

призору? Тысячу прислужников холят тебя и денно и ночно, выписаны из-за моря
дорогие учителя; есть у тебя и Немцы-дадьки, и Французы-гувернеры,— а все-таки
не в прок идет тебе учение, и смотришь ты неряхой, грязным неучем, вся в
заплатах и пятнах, и как дурень в сказке, ни шагу ступить, ни слова молвить кстати не
умеешь!..
Оттого я так безобразна, отвечает святая Русь, что набелили вы, нарумянили
мою красу самородную, что связали вы по рукам и по ногам мою волю волюшку, что
стянули вы могучие плечи в немецкий тесный... кафтан!.. И связали и стянули, да и
нудите: ходить по полю да не по паханному, работать сохой не прилаженной,
похмеляться в чужом пиру, жить чужим умом, чужим обычаем, чужою верою, чужой
совестью! О, не хольте меня, вы отцы, вы благодетели! Не лелейте меня, вы незванные и
непрошенные, вы дозорщики, вы надсмотрщики, попечители, строители да учителя!..
Мне не в мочь терпеть вашу выправку! Меня давит, томит ваш тесный кафтан, меня
душат ваши путы чужеземные!..— Как не откормить коня сухопарного, не утешить
дитя без матери, так не быть мне пригожей на заморский лад, не щеголять мне
красою Немецкою, не заслужить у Бога милости не своей душой!
• *
И действительно, слова "безобразный* и "безобразие" часто слышатся теперь в
нашем обществе, когда речь идет о России. И кажется, трудно сыскать выражение
более меткое и в такой степени идущее к делу. Болезненно гнетет душу вид этого
безобразия: многих точит, как червь, тайное, глухое уныние; но многие же, и едва
ли не большая часть, утешают себя соображениями о не зрелости и невежестве
народа, которому "стоит только просветиться, чтобы сделаться совершенно
приличным народом, способным стать наравне с народами чужими".
Безобразие! Да знаем ли мы, в чем его смысл и сущность? Понимаем ли мы, как
много обязаны мы этому спасательному безобразию? В нем, в этом безобразии
выражается протест живой и живучей, непокорившейся силы народной; в нем
отрицательный подвиг самобытного народного духа, еще хранящего веру в свое
историческое призвание; в нем таится великая историческая заслуга, которую со временем
оценят благодарные потомки!
Многим покажутся наши слова парадоксом, но мы просим их возобновить в
своей памяти историю последних полутораста лет. С тех пор, как расстроились
отправления цельного организма, нарушилось единство в Русской земле, отшиблась
память, и взаимное недоверие и непонимание разделило простой народ от
служилой и образованной части общества,— Русская земля подвергалась всякого рода
пробам и испытаниям. Как китайские тени в фонаре, сменялись в нашем обществе
реформы, преобразовательные и созидательные доктрины и разные модели, по
которым отливались формы для Русского народа. Общество снисходительно смотрело
на народ, как послушное и годное тесто, из которого легко вылепить потребную на
всякое время фигуру. Но формы были не по народу, все лопались и разбивались,
оставляя, однако же, на нем свои обломки. Вид, конечно, неблагообразный, но чтоб
порадовать наши взоры своим благообразием, народу следовало бы поприжаться,
съежиться, пожертвовать некоторыми необходимыми для своего существования
органами, и услужливо уложиться в форму нынче Голландскую, завтра Шведскую,
нынче стать совершенным Немцем, а завтра еще более совершенным Французом.
180

Он не стал ни тем, ни другим, он сохранил свою Русскую душу, не польстился ни
на какие блага, не изменил своей Русской природе,— и покрытый лохмотьями
иноземных одежд, утомленный борьбою, но не уступивший в борьбе, предстоит перед
нами в своем многовещем, громадном, величавом безобразии!
Поясним нашу мысль примером. Было время, и еще недавнее, когда в ходу и в
чести были в Европе ремесленные цехи и корпорации,— законный продукт
Западной истории, спасший автономию и независимость городских общин. Совершив
свое историческое призвание, цеховое устройство обратилось в тягость самим
общинам, стало быстро клониться к разложению, наконец, при первом удобном
случае, в большей части местностей, было вышвырнуто за окно, как ненужная ветошь.
Тем не менее самое начало корпораций глубоко засело в плоть и кровь Немцев.—
Мы находились в совершенно иных исторических условиях; цеховое ремесленное
и всякое подобное устройство, основанное на формальном, условном, внешнем,
принудительном элементе, противно самой сущности духа Славянских племен
вообще и Русского народа в особенности, противно их стремлениям к внутренней
свободе жизни, их коренному общинному началу. В наше время защитников
средневековой цеховой организации уже не является, но в XVIII веке Русское
общество, точно также как и в XIX-м, увлекалось внешним благообразием Запада, также
жило чужим умом и верило чужой верой,— и стало вводить в Россию цеховое
ремесленное устройство. Дико звучали Русскому рабочему люду все эти иностранные
названия и слова "альдерманьГ, "экзамены", "мейстерьГ, "бюргеры", "магистраты",
"ратуши"; непонятны были ему эти, теснившие его жизнь, "привилегии", это право
собираться в "гербергах", которое и поныне читаем в Ремесленном уставе, эти
значки, трости и печати с гербами и все возможные деления и подразделения,
всякие администрации и регламентации. Но требование общества не было
каким-нибудь pia desideria*, или платоническою мечтою: оно было приведено в исполнение.
Молодые доктринеры, передовые люди и прогрессисты того времени, глумясь и
потешаясь над упрямством и невежеством Русского народа, усердствовали на
просторе со всею искренностью непонимания, со всем жаром близорукого убеждения;
со всей дерзостью тупоумной благонамеренности. Стоном стояла Русская земля,
упорно сопротивляясь,— кряхтел Русский быт в объятиях прогрессистов, трещал и
ломался древний обычай...
Возвращаясь к приведенному нами примеру, скажем, что нам случилось
обозревать ремесленное устройство во многих городах России, что ничего
отвратительнее быть не может, и что мы сердечно порадовались этому безобразию,— не тому,
что было тут грязного и порочного, но тому внутреннему сопротивлению жизни,
которое сказалось в этом отрицательном, печальном, и в то же время радостном
явлении. Представляем теперь читателю самому — проверить в своей памяти, со
времени Петра, во всех отраслях нашего общественного быта, весь этот ряд устройств,
регламентов и учреждений, вводившихся и изменявшихся не вследствие потребностей
жизни, но вследствие подчиненного духовного отношения к Западу инеподчинен-
н о г о, и уж нисколько не духовного отношения к Русской жизни.
Печатается по изданию: Сочинения И.С.
Аксакова. М., 1886. Том второй. Славянофильство и
западничество 1860-1886 гг. Статьи из "Дня", "Москвы",
"Москвича" и "Руси". С. 10-14.
* pia desideria {лат) — благие пожелания.
181

Русский прогресс и русская действительность (1862)*
Представьте себе, читатель, громадную, тяжело нагруженную колымагу,
медленно движимую по грязной, топкой дороге, шестериком здоровых, крепких, но
несколько ленивых коней, и тройкою выносных или передовых, на одной из которых
усердно беспокоится бойкий форейтор. Колымага то и дело вязнет в глубоких колеях,
колеса упираются в рытвины или наворачивают на шины целые пуды грязи; лошади,
ощупью отыскивая твердой опоры для копыта, беспрестанно оступаются и
проваливаются. Пришлось наконец подниматься на гору, за которою, по рассказам, дорога
становится лучше. Чтобы одолеть этот подъем — нужно бы дружным усилием всех
девяти коней подхватить и вывезти колымагу, но не тугто было! Беспокойный
форейтор, приударив своих лошадей не вовремя, так натянул постромки, что они лопнули;
колымага с шестериком засела в трясине, на самом взломе дороги, а форейтор, со
своими выносными конями, ускакал вперед! И скачет форейтор, не оглядываясь, все
вперед, да вперед; скачет, не слыша отчаянных криков кучера увязнувшей колымаги, не
разбирая дороги,— целиком, по полям и нивам, через ручьи и овраги,— не заботясь
об экипажа, да и не соображая, что во всяком случае грузный экипаж так скоро
мчаться не может; скачет, предовольный собой и своей быстрой ездою, и, в пылу погони за
блудящими огоньками, воображает, что везет колымагу к настоящему путеводному
свету!..
Эта тяжело нагруженная колымага с шестерней добрых коней — не наша ли
земля с ее материальными и духовными богатствами, не народ ли, оставшийся позади,
без средств к просвещению и внешнему преуспеянию, народ, от которого
оторвались верхние слон общества?.. Этот форейтор, так шибко скачущий, потому что не
тащит за собою никакого груза,— не мы ли, так называемое образованное общество,
мчащееся вс весь опор верхом на цивилизации, подгоняющее ее татарскою нагайкой
работы немецкого мастера, скачущее к прогрессу не столбовой дорогой, а какими-
то особыми кривыми путями, вне всяких исторических, жизненных условий? Эти
блудящие огоньки не те ли "идеи века", за которыми так безразборчиво гоняются наши
прогрессисты?.. Кстати об "идеях века": мы взяли это выражение из одной газеты и
находим, что оно очень удачно высказывает точку зрения и характер стремления
форейторов-прогрессистов известного сорта! Им нет дела до содержания идеи! Им
достаточно того, что, по справке, она оказывается Европейскою, современною, и в
названии "идеи века" они видят высшую, безусловную похвалу! Они забывают, что не
одни идеи Гизо, но и идеи Прудона также идеи века, что такое качество ничего не
определяет, а потому и такое выражение — ничто более, как пустая бессмысленная
фраза! Но фраза-то нас и губит!
В самом деле, покуда форейторский конь, подгоняемый нагайкою, скачет по
пути прогресса за идеями века,— что делается нами для народа, для его
нравственного подъема? Положим, мы и поймали идею века, но что же в том толку, когда за
нами и с нами нет народа, когда наши связи порваны, когда мы с ним на разных путях,
когда мы лишены его опоры и сочувствия, и сами, с своей стороны, дорожа только
мнением Европы, ставя ни в грош его мнение и одобрение, лишаем его нашей,
необходимой ему и возможной для нас, подмоги, т.е. не заботимся нисколько о том,
чтобы угладить ему дорогу, исправить мосты, устранить все, что препятствует народу
в его развитии? Все наше просвещение, все наше материальное могущество, наше
благоустройство, администрация, блеск, слава,— все это лишено той живительной пло-
* Передовая статья из газеты: День. 1862. 27 января.
182

дотворной силы, которую дает только союз с народом, и цельность всего народного
организма...
Наше образование, наше движение! Движение без ясно обозначенной цели,
ничего не влекущее и не ведущее за собою! Образование, соединенное с полнейшим
неведением своей страны и народа, а нередко и с презрением к нему!.. Мы заводим
вверху либеральные учреждения, а внизу, частенько, расправляемся по-татарски!.. Мы
хотим современных свободных уставов,— и в то же время боимся расстаться с
сословными перегородками! Мы готовы подчевать народ деликатесами Европейской
кухни, когда у него нет даже и щей! Мы, форейторы, более ста лет мчась во весь опор
то в ту, то в другую сторону, побывали и Голландцами, и Французами, и Немцами, и
даже Англичанами, только — не были Русскими!..
Поработали мы довольно. Чего не завели! Чего не устроили! И все это, большею
частью, бесплодно, внешне, безжизненно, по крайней мере не дает жизни народу,
живет и совершается вне его участия. Не мало у нас хороших законов и учреждений, но
недостает одного, чтобы и законы были действительны и учреждения
плодотворны — недостает духа жизни, цельности организма, правильного, равномерного
кровообращения, недостает общественной силы и ее производительности!
Печатается по изданию: Сочинения И.С.
Аксакова. Том второй... С. 22-25.
О взаимном отношении народа, государства и общества (1862)*
Там, где само общество бессильно или его нет вовсе, правительство нередко
создает подобие самого общества точно так же, как и подобие свободы, подобие
независимости от правительства подобие вольной общественной деятельности, одним
словом — старается обзавестись обществом. Разумеется, все такие старания тщет-
ны, потому что правительство в таких случаях пытается, в то же время, дать
направление общественному развитию, создать общество в известном духе и на известных
началах, согласно с своимицелями...
Никакие учреждения, как бы свободны они ни были, никакие представительств
ва, никакие политические сословия, никакие аристократии и демократии — не
могут заменить общества и своею деятельностью восполнить недостаток деятельности
общественной; отсутствие общественнойдеятельности или бездействие
общественной жизни, как жизни народного самосознания,— делает народ бессильным и
беззащитным, а государство несостоятельным,— хотя бы и существовали
политические сословия и даже представительные учреждения. Следовательно, без
обществ а,— все эти политические обеспечения силы и свободы служат ненадежною
опорою государства и слабой гарантией для народа; следовательно — истинное
обеспечение силы и свободы лежит в существовании общества,в общественной
силе и в общественной деятельности. Другими словами, вне нравственной,
неполитической силы того неполитического явления, которое мы называем обществом —
бессильна сила политических учреждений; вне свободы нравственной,
неполитической, вне свободы духовной общественной жизни — нет истинной свободы,
ничтожна всякая политическая свобода.— И так как государство, государственные формы
* Передовая статья из газеты: День. 1862. 3 марта.
183

создаются народом ранее общества, ранее, чем начинается деятельность народного
самосознания,— то подтверждение наших слов читатели могут найти в истории
любого из Западных государств и даже нашего Русского...
Общество по существу своему имеет всегда характер п р о г р е с с и в н ы и; мы
сказали, определяя общество, что оно есть народ в его поступательном, т.е.
прогрессивном движении. Просим однако же читателей не понимать этого выражения в том
пошлом смысле, который прилагается у нас словам: прогресс, прогрессивность,
консерватизм, прогрессивные и охранительные начала Все эти понятия, заимствованные
целиком из области условной политической деятельности Запада и без толку
применяемые к нашей общественной жизни, ровно ничего у нас не выражают, хотя и
пользуются большим почетом со стороны некоторых наших публицистов. Что такое
прогрессивное, что такое консервативное начала, разграничить которые так хочется
одному Русскому писателю,— разграничить, а вместе с тем и рассортировать людей на
две половины, повесив над каждой вывеску: партия прогрессивная, партия
охранительная? По крайней мере в отношении к обществу и к деятельности чисто
общественной,— подобный полицейский распорядок решительно неуместен...
Мы хотели бы спросить наших публицистов, которые заботятся об образовании
этих двух партий и заранее тешатся их взаимной игрой, что собственно они
разумеют под охранительными началами? Если они скажут, начала народности, то тут и
представляется вопрос: какие именно начала признают они народными? Например,
начало общинное, которое всегда отвергалось одним из поклонников мнимого
консерватизма, народное или нет? Таким образом возникает спор о самих началах. Но
положим, что он решен; тогда прцдется спросить: в каких отношениях состоит
существующий порядок к народным началам? Если бы, по поверке, оказалось, что
существующий порядок противоречит народным началам, так защитники существующего
порядка, везде и всегда именуемые консерваторами, явились бы врагами
"охранительных", т.е. консервативных, начал, т.е. "прогрессистами", а защитники консервативных
начал — врагами, разрушителями существующего порядка. Но тогда роли партий до
такой степени перемешаются, что и сами публицисты не доберутся в них никакого
толка. Очевидно, что все эти слова лишены у нас всякого значения и, перенесенные
на Русскую почву, способствуют только к затемнению, к большей путанице
понятий, которую и без того страждет наше общество...
Нельзя не пожелать, чтоб эта рутина,— чтоб эти пошлые понятия —
охранительные начала, консерватизм и прогресс, в том смысле, как они употребляются у нас в
России, были изгнаны из нашей литературы, как решительно ничего не выражающие
и только сбивающие с толку, призраком какого-то смысла, нашу читающую публику.
И так общество, правильно организовавшееся, есть среда, в которой совершается
деятельность народного самосознания, развитие и жизнь народных начал. О
консерватизме и прогрессе не может быть тут и речи, потому что развитие, чуждое
основным началам народности, не есть прогресс, а искажение общественной
деятельности, расстройство органических отправлений, уродство, болезненное состояние,
которое излечивается только возвращением к народным началам. Это возвращение
разумеется не в смысле консерватизма, а в смысле восстановления правильного
кровообращения, правильного развития, в смысле возвращения к живой истине,— хотя бы это
возвращение и разрушило дорогой для "консерваторов" существующий порядок!
Конечно, такова деятельность общества, рассматриваемого как целое; но состоя
из единиц, оно представляет такое же разнообразие частной деятельности, какое
существует и между единицами. Естественно, что образуются группы единиц, сход-
184

ных в стремлениях и воззрениях, образуются свободно и свободно же уничтожают
ся, сливаются с другими или разбиваются на мельчайшие группы. Но эти группы
нисколько не партии, как ошибочно думают некоторые, перенося готовое
определенное понятие из Западной политической жизни на нашу общественную почву...
В самом деле, что такое партия? Партия в том смысле, как она понимается на
Западе, есть союз людей, не просто согласныхмежду собою в своих убеждениях, но
согласивших, сладивших, "скомпоновавших" свои действия для достижения извест-
ной определенной цели. Партия предполагает непременно вождя и условный план
действий: в искреннем внутреннем согласии членов партии, даже ратующей за
какой-либо принцип, вовсе нет надобности: нужно только одно внешнее согласие,
признание всеми — общего способа действования; достаточно условиться чисто
внешним образом — как поступать, как достигать предположенной цели. Очень может
случиться, что все члены партии одушевлены одним убеждением, но самое понятие
о партии не предъявляет такого нравственного требования. Она полагает свою
силу, как партия, не во внутреннем содержании своего лозунга, а в его соединитель-
ном внешнемзначении, не в истине своего принципа, а в своей числительности. На
Западе это вполне объясняется характером политических учреждений, где истина
познается по чисто внешнему признаку, т.е. по большинству шаров при
баллотировке: следовательно количество голосов, которыми располагает партия, и их
дружное действие при парламентских маневрах — обусловливают успех и торжество
партии. Так и у нас, напр., на дворянских выборах, ищущий звания предводителя
набирает себе партто, потчуя дворян шампанским и кулебякою.
Одним словом, партия есть явление Западной политической жизни и
предполагает: или чисто внешнюю цель — напр., успех лица в достижении известного
звания,— или же, имея своим знаменем какой-либо нравственный или политический
принцип — способ действия условленный и внешний. Очевидно, что нельзя
применить название партии, например, к миссионерству, к вере; никто не скажет "партия
христиан", если дело идет о внутреннем отношении христиан к их вере, и т.п.
Условность, неразрывно связанная с идеею партии, конечно, стесняет внутреннюю
личную свободу лиц, к партии принадлежащих, и несколько оскорбительна для
самого убеждения, делая его искренность как бы ненужною, относясь к нему со стороны
внешней. Таких партий не должно существовать вне сферы политической, в
обществе, да и не существует, по крайней мере у нас, в России. Не посредством партий и их
столкновения совершается деятельность народного самосознания. То, что у нас
называется ложно партиями, может называться направлениями, или даже школами,
учениями, но никак не партиями.
Печатается по изданию: Сочинения ]Л.С
Аксакова. Том второй... С. 50-57.
О лженародности в литературе 60-х годов (1862)*
Внешнее сходство некоторых учений, занесенных с Запада, с бытовыми
воззрениями Русского народа, еще хитрее усложнило ту путаницу понятий, которая
составляет едва ли не самый главный недуг современного Русского общества. Русские
западники, давно приметив несостоятельность своего положения, свою полнейшую
* Передовая статья из газеты: День. 1862. 1 декабря.
185

отчужденность от народа, от той органической силы, которая дает жизнь, смысл и
бытие всей Русской земле, которою она есть, живет и движется,— Русские
западники искали себе почетного отступления от занятой ими прежде позиции, и
чрезвычайно утешились, когда нашли возможность согласить с своим поклонением
Западу некоторое уважение к Русскому народу. Будем беспристрастны: многие из них
были искренно рады — дать простор своему Русскому естественному чувству, уг^
нетенному до той поры страхом западного авторитета,— и с милостивого
разрешения Запада явились Русскими. С того времени — вся их деятельность направлена к
тому, чтобы оправдать свою руссоманию сходством Русских народных начал с
самоновейшими, модными доктринами Европы. Это тот новый вид лжи, который мы
считаем наиболее опасным для истины и на который мы хотим теперь обратить
особенное внимание наших читателей: внешние признаки обманчивы,
псевдонародность может быть легко принята за истинную народность и отравить ложью не
только понимание, но и самое чувство,— простое, естественное, живое чувство любви
и влечения к Русской народности. Когда зло щеголяло во Французском кафтане и
гордо указывало на свое заморское происхождение, оно не смешивалось с толпой
родных, доморощенных явлений, резко от них отделялось, и всякий, уступавший
соблазну, знал и ведал, что он настолько изменил началам своей народности. Если то
же самое заморское зло наденет зипун и кафтан, то выйдет ложь горше первой,
потому что, совращая человека, она не даст ему почувствовать, что он совершает
измену,— и спутает его понятия внешним сходством с тою бытовой истиной, которой
он привык отдаваться без критики и поверки. Так, например, какой-нибудь старый
ремесленный устав, целиком переведенный с Немецкого, с его "альдерманами",
"гербами", "гербергами" и "экзаменами", мы предпочитаем — новейшим
административным учреждениям артелей. Так, например, мы лучше бы желали, чтоб мир, для
которого обязательно решение баллотировкою и счетом голосов, был уже назван
вместе с тем и ассамблеей, а не древним Русским именем мир, предполагавшим до сих
пор чисто народное устройство.
Нам грозит лженародность во всех отношениях, во всех видах: в администрации,
обществе, науке, литературе. Оставляя администрацию в стороне,— укажем в
немногих словах на наших западников-народолюбцев. Сначала — это сочувственное
отношение к Русскому народу выражалось довольно робко и довольно забавно,
преимущественно в произведениях изящной словесности... Когда эта публика стала
более и более знакомиться с теми крайними доктринами, которые, на Западе,
действительно вполне исторически правы в своем отрицании, в своей критике
социального устройства Европы, и обнажали перед миром общественные язвы Запада,
сокрытые в пролетариате, пауперизме и других явлениях общественного быта,—
Российская публика выразила расположение посочувствовать и Русскому народу, по-
сколько его несчастия представляли аналогию с несчастиями низших классов
Европы... Было и есть о чем плакать и стенать Русскому народу, да только большею
частью не о том, о чем плакали за него — в искреннем самообольщении — наши
Русские молодые западники!.. Они, в забавном неведении, продолжали поклоняться
страшнейшему из насилий, насилию Петра Первого, осуждая за него славянофилов
и в то же время яростно негодуя против какой-нибудь мелочной неправды
станового пристава; — они оскорбляли своими проповедями и поведением самые святые
верования народа и находили оскорбительным, что с "господином" крестьянином
употреблялось в разговоре слово "ты". Если бы народ Русский перестал страдать тем
"страданием", которое одно было им понятно, то они бы перестали ему и сочувст-
186

вовать, потому что он потерял бы право на звание "страждущей меньшей братии":
положительной стороны его жизни, его внутренней сущности, основных начал его
народности, а также и истинных духовных его страданий они не понимали, да и до
сих пор не понимают...
Да, демократизм и народность —вот два понятия, которые постоянно
смешиваются в умах публики и непублики. Между тем, можно утвердительно сказать, что кто
сочувствует Русскому народу во имя "демократизма", тот был, есть и остается
чистейшим западником, в действительности нисколько не сочувствующим Русскому
простому народу; кто старается объяснять явления Русской жизни с точки зрения
"демократической", тот только окрашивает их ложным колоритом, замазывает истину
или, при самых добросовестных усилиях, успевает раскрыть одну внешнюю сторону
явлений...
Справившись с новейшими западными учениями и смекнув, что Русская община
представляет сходство (совершенно внешнее) с коммуной, чаемой передовыми
людьми Запада, г.г. публицисты отнеслись с благоволением и к Русской общине,
заявивши, впрочем, на первых же порах свое полнейшее неуважение к правам живого
Русского обычая и обличивши полное свое незнакомство с жизнью Русского
простонародья. Они принялись (и к счастью только в теории и в своих статьях) кроить Русскую
поземельную общину на фасон коммуны, фаланстера, Русскую артель на фасон
ассоциации; — забывая, что всем этим коммунам, искусственно сочиненным, недостает
именно того, что составляет органический элемент, душу живу Русской общины, и
чего наши демократы-западники хотели ее лишить,— нравственного зиждительного
начала любви и братства! Одним словом, нисколько не уважая Русского простого
народа, они всеми силами старались создать образ народный по своему
демократическому образу и подобию...
Было время, когда под влиянием господствовавших научных теорий Запада,
Русские историки ограничивались историей одного Русского государства, не принимая
в соображение жизни, развития, деятельности Русского народа; когда хотели видеть
в наших уделах феодальное устройство, в боярах такую же аристократию, как и на
Западе, Новгород называли республикой, Бориса <Годунова. -Н.Ф> Кромвелем, —
одним словом, старались отыскать какое-нибудь сходство с теорией Западных
народов, чтобы дать Русской истории право гражданства в "науке". Опять же
славянофилы указали на место Русского народа в истории, обратили внимание на значение
Земли и Государства, соборов, земства и земщины, заявили о богатстве ее
внутреннего содержания и о мысли, лежащей в ее развитии: к сожалению, труды главных
деятелей были прерваны смертью. Но под влиянием западно-демократического
воззрения началась новая переработка Русской истории,— в которой западники нового
вида стали вновь всеми силами отыскивать сходство с западной историей, но уже не с
аристократической, а демократической ее стороной. Как прежде выдумывали
феодализм, так теперь навязали Русской исторической жизни "федерацию",
"демократическую оппозицию", "стремление к народовластию", "политическое народное
честолюбие", и пр., и пр., и исказили, опошлили до невероятности величавый и важный
смысл слов: Земли, земщины, земского собора, веча!.. Как прежде считали очень
лестным для Русского самолюбия назвать Бориса похожим на Кромвеля, или иного
Русского "героя" на героя Греции или Рима, так и теперь наши западники не без
гордости стараются найти родственные черты между иными Русскими деятелями, с
одной стороны, и — чуть-чуть не философами и французскими деятелями второй
половины XVIII столетия!..
187

Демократизма народность*. Что такое демократия, демократизм? Эта слова
понятны и имеют жизненный смысл там, где им противополагается аристократизм,
аристократия,— но в нашей жизни и в нашей истории им места нет. На Западе
демократизм есть возведение бытовой идеи низших классов общества в политический
принцип; другими словами: стремление передать политическую власть простому народу,
материальное уравнение всех слоев общества с низшим его слоем. Так в теории; на
практике — демократизм оказывался просто притязанием демократов занять место
аристократов. В сущности демократизм есть самое грубое, ослепленное
честолюбием, поклонение государственному принципу, началу внешней, материальной,
принудительной, условной правды, и стремление внести это начало во внутрь народной
жизни. У нас же, в Российской литературе, это слово не имеет никакого жизненного
политического смысла, и употребляется ни к селу ни к городу, как простое выражение
сочувствия к народу.
Печатается по изданию: Сочинения\\.С Аксакова.
Том второй... С. 80-87.
Из Парижа (1863)*
Изо всех животных, способных к акклиматизации, человек, как известно, есть
самое удобное животное и акклиматизируется всего послушнее и легче; но из
различных экземпляров человеческой породы, бесспорно — самое видное, почетное и
первое место в этом отношении принадлежит Российским людям,— т.е. Российской
публике, Российским образованным классам, но, конечно, не Русскому простому
народу. Это исключение просим подразумевать везде, где в нашем письме говорится о
России и Русских. Поселится ли Русский человек, например, в Англии,— не только
делается он тотчас англоманом по убеждениям, образу мыслей и складу ума (это уж
чисто дело головы), но и начинает чувствовать как Англичанин,— и желудок у него
становится Английский, и передние зубы как-то вырастают и стискиваются
совершенно по Английски. За то лучшей для него награды и быть не может, как услышит
отзыв, что "он — Англичанин, совсем как есть Англичанин!" — Поселите Русского во
Франции, в Париже,— и откуда ни возьмись, даже у воспитанника духовной
семинарии являются и быстрота говора, и Парижское произношение буквы Р, как рр, и
Парижская певучесть речи, и Французская вертлявость, и Французская любезность, и
мастерство Французских фраз: Француз, совершенный Француз!..
Перечислять вам подробности, как Русский барин охотно и легко голланится,
швейцарится, итальянится — и даже немечится (последний процесс, впрочем,
совершается труднее, потому что тут требуется уже некоторое Немецкое добросовест-
ное отношение к науке), мы не станем; это известно каждому, это каждый Русский
может проверить на себе, по собственному опыту; это можно видеть в особенности
на Русских духовных миссиях, пребывающих за границей. Между тем как
служители всех прочих вероисповеданий не изменяют установленного обрядом своего
костюма, нигде, ни даже в Париже,— только Русское духовенство старается изо всех сил,
чтоб его не признали за духовенство! Разумеется, нет никакой важности в том,
ходит ли духовенство во фраке или в рясе,— но важность великая в тех побуждениях,
которые заставили его сбросить рясу для фрака. Надобности в том нет никакой. Ведь
* Письмо в газету: День. 1863. Подписано псевдонимом "Касьянов*.
188

священники Римско-католические, протестантские, православные — Молдавские,
Валашские, Армянские свободно разгуливают по Парижским улицам, нисколько не
боясь и не возбуждая насмешек; одни Русские стыдятся перед иностранцами своей
одежды, своего обычая, своей народности, себя самих! Не удивительно после этого,
что Русское духовенство за границей не делает прозелитов.
Европа мало знала Русских до последней Восточной войны; она их боялась и
ненавидела. С того же времени, как Русские нахлынули на Европу и наводнили ее собою,
Европа узнала их покороче, и результатом этого близкого знакомства — вышло
глубочайшее и всесовершеннейшее презрение. Это презрение вполне заслужено
Русскими путешественниками,— и Европу нечего винить за то, что она считает их
представителями всей Русской нации,— интеллигенцией) Русского народа! Европе неведомо,
в каком обратном отношении находится Русское "образованное" общество к
Русскому народу, она не исследовала всей нашей внутренней, домашней истории, и потому
имеет полное право заключать по нашим путешественникам и о всей нашей
стране,— а эти последние, как уже было сказано, способны были до сих пор возбуждать
только презрение. И это презрение вызывается he варварством, не невежеством
(путешественники не уступают своим образованием большинству Французов),— не
внешним неряшеством одежды и уклонением от моды (Русские одеваются лучше всех за
границей и отступать от моды не смеют),— не какими-либо особенными темными
действиями,— а именно безличностью, безнародностыо, или вернее: с одной стороны
душевным холопством, трусостью перед чужим мнением, ложным стыдом, вечною
заботою походить во всем на иностранцев, низким искательством у иностранцев
похвалы и милостивой улыбки, угодничеством, отсутствием всякой самостоятельности в
мнениях и убеждениях; с другой стороны — чванством, хвастовством самым суетным,
самого низкого качества, тщеславною расточительностью, и — барством, нисколько не
величественным, а пошлым, пошлым до невыразимости! Разумеется, мы говорим про
большинство; есть и тут почтенные исключения.— Впрочем, говоря вообще, что же
и явили мы Европе, за что бы ей следовало уважать нас? Какую мысль, какое знание,
какое открытие? Чем дарит Европу Россия? Да только балетными танцовщицами?
Если не головою, так ногами мы действительно взяли! За то, как и услаждается
национальное самолюбие Русских патриотов, при виде восторга, в который впадают
иностранцы от искусства Российских танцовщиц. Поблагодарим этих единственных
представительниц Русского народа, вызывающих сочувствие Европы!..
Русские за границей — это Мольеровский bourgeois gentilhomme мещане во
дворянстве. Подобно тому, как последние стыдятся своей родни и отрекаются от своего
происхождения, так и Русские спешат осудить вслух иностранцам все Русское,
унижаясь, просят извинения для грубой народности Русской и восхваляют все заграничное!
Печатается по изданию: Сочинения И.С.
Аксакова. Том второй... С. 96-99.
В чем сила России? (1863)*
Европа не может понять, но ей придется понять, что Петровская реформа,
задержавшая на время внутреннюю жизнь народного организма, оказала ту историческую
заслугу России, что вызвала к деятельности народное самосознание, просветила
* Передовая статья из газеты: День. 1863. 29 июня.
189

мыслью наши бытовые, и непосредственные силы, заставила понять и уразуметь
духовную сущность наших народных начал, оценить, наконец, по достоинству
пригодность и пользу того могущества, порядка и благоустройства, на которые потрачено
было столько сил и которыми, думали у нас во время, оно гордится! Мы прозрели. Вне
народа и народности не спасут нас никакие системы самой лучшей Немецкой
отделки, никакие штуцера Бельгийской работы и пушки Английского изобретения,
никакие советы, примеры и приемы действий Французского императора,— никакие
дипломатические союзы: мы сами должны быть с собою в союзе— а этот союз для нас
возможен только тогда, когда мы вполне отречемся от Русских преданий Петербург^
ского периода нашей истории. В этом единственном залог нашей победы и успеха.
Печатается по изданию: Сочинения И.С.
Аксакова. Том второй... С. 153-154.
Отчего безлюдье в России (1863)*
Требование на ум! А где его взять? Занять?.. Но мы и без того уже постоянно
жили чужим умом,— и легкость, с которою производился этот заем, одна из причин
нашего собственного скудоумия. Мы долго жили чужим умом и платили за это
дорогими процентами — нашею честью, нашею духовною независимостью, нашею
нравственною самостоятельностью, но наконец убедились, что чужой ум все-таки не
может заменить нам свой, и что события призывают теперь к действию и к ответу
перед судом истории именно наш ум, а не заемный; что самый заем стал нам
обходиться слишком дорого, что проценты, требуемые заимодателями, возросли до
чудовищного размера Конечно, Россия не без умных людей, но количество их
ничтожно в сравнении с потребностью в умных людях, предъявляемой всеми отраслями
управления. Если б дело шло только о войне, то, конечно, можно было бы обойтись
одним пожертвованием жизни и достояния, но теперь, как нарочно, ни жизни, ни
достояния не требуется, а требуется только ум, ум и ум,— и на это-то требование и
сверху и снизу и со всех сторон слышится одно: "людей нет, безлюдье!*...
А между тем, по общему единогласному свидетельству иностранцев, Русский
простой народ умнее и даровитее простого народа всех стран Европы; Русский
мужик стоит, по своему природному уму, несравненно выше Французского,
Немецкого, Итальянского мужика. Никто за эти слова не в праве упрекнуть нас в пристрастии;
повторяем, этот отзыв о Русском народе принадлежит не нам, а самим
иностранцам. Да, наша природная умственная почва несравненно здоровее,
доброкачественнее и восприимчивее лрироднонже почвы других образованных Европейских
народов; умственный и душевный кругозор нашего народа, при известной степени его
развития — шире кругозора других народов при той же степени развития. Отчего же
такая несоразмерность и несоответственность между почвой и ее продуктами? Как
объяснить это явление, как согласить это богатство ума снизу и малоумие сверху?
Куда девается, куда испаряется этот ум, спросим мы опять?
Отвечать на этот вопрос нетрудно. Это явление объясняется тем особенным
путем развития, который проходит у нас ум, переставая быть непосредственною
народною силою — тою постепенною отчужденностью от живых источников питания
хранящихся в народном материке, которая становится уделом ума по мере изменения его
* Передовая статья из газеты: День. 1863. 5 октября.
190

жизненной обстановки на высшую. Оно объясняется, наконец, духовною
разобщенностью с народом нашего общества, ненародностью, искусственностью нашей
образованной среды и множеством разнообразнейших условий нашего общественного,
гражданского и политического устройства. У всех прочих образованных народов
отношение простого народа к своим высшим классам есть отношение невежественной и
неразвитой силы духа к силе того же духа, но просвещенной и развитой. Общество
представляет там народ на высшей ступени его развития; там развитие есть действ
вительно прогресс и сила. У нас развитие есть большею частью оскудение и
ослабление, у нас вся жизненная и творческая сила сосредоточена в неразвитости и,
развиваясь, слабеет и оскудевает. Очевидно, что все зло в неправильности, в
противоестественности развития, которому подвергается у нас все — вне первичной
простонародной формации.
Печатается по изданию: Сочинения И.С.
Аксакова. Том второй... С. 156-157.
Игнорирование основ русской жизни
нашими реформаторами (1865)*
Если бы какому-нибудь Англичанину привелось сочинять проект политического
устройства России — нет сомнения, этот Англичанин, не приступая к делу, пожелал бы
наперед осведомиться о том: какие имеются у нас налицо общественные элементы, ка-
хие основы выработаны историей, какие идеалы продолжают жить в народном
сознании или выражались в течение нашей тысячелетней исторической жизни. Занявшись
исследованием элементов, из которых сложилось наше политическое тело,— да и без
всякого особенного исследования, а по первому поверхностному обзору,— он наверное
бы, прежде всего, поразился тем, что не может не поразить и не броситься в глаза
каждому,— именно тем, что в России имеется налицо до 40 миллионов сельского
оседлого населения. Это обстоятельство, конечно, показалось бы ему довольно важным, как
по количеству населения — 40 миллионов чего-нибудь да весят,— так и по качество-
население оседлое, составленное из домохозяев, из которых каждый живет в своем
доме и владеет известным пространством земли — это явление такое оригинальное,
которому ничего подобного нет во всей Западной Европе: отсюда прямой вывод, что и
самый простой народ в России должен существенно отличаться от черни или плебса
(plebs), пролетариата, английских рабочих, французских "увриеров"**, кочевых
батраков и всего того, что под словом "простой народ* разумеют обыкновенно на Западе.
Очевидно, подумает Англичанин, что и условия политического устройства,— при таком
преобладании стихии сельского населения,— должны быть иные, столько же
оригинальные, сколько оригинально и самое явление; западные теории публичного права и
политического устройства, не имевшие в виду этих необычайных фактов публичной и
бытовой жизни, оказываются для них слишком тесными и слишком узкими...
Пригласите же сочинить подобный проект—любого Русского, принадлежащего
к так называемому "образованному сословию", и в этом сословии принадлежащего
еще к партии, с которой нам теперь так часто приходится спорить,— партии явных
и скрытых, сознательных и бессознательных поклонников Петровского переворо-
* Передовая статья из газеты: День. 1863.13 марта.
** ouvrier (фр) — рабочий, работник.
191

та: никаких особенных затруднений в сочинении такого проекта для нашего брата
Русского — не найдется. Тогда как Англичанин будет себе ломать голову над
исследованием туземных общественных элементов и исторических данных, наш Русский
прожектер прямо отправится черпать из источника исторической западной жизни и
западной политической науки. Источник богатый, примеров и образцов много,—
какой-нибудь из них да пригодится, а что касается до своеобразных и оригинальных форм
народного Русского быта, то их "образованный" Русский человек большею частью или
величаво игнорирует — т.е. не признает, знать не хочет,— или же и действительно
вовсе не знает. Последнее встречается даже чаще, чем первое; полнейшее
невежество в деле Русской истории и Русской народности составляло до сих пор какую-то
аристократическую принадлежность высшего образования, своего рода bon genre*,
и хотя такому отношению к Русской народности нанесен в последнее время
значительный удар,— тем не менее это невежество и до сих пор продолжает украшать наше
светское образованное общество...
Наши прожектеры постоянно забывают безделицу в своих благодетельных
проектах; Русский народ и народность. Они, как говорят Французы, рассчитывают без
хозяина... Либералы,— и искренние либералы, мы это охотно допускаем,— они,
сами того не смысля, только усиливают ненавистное им самим начало; слепцы — они
не видят, что их либеральные тенденции таят в себе глубочайшее презрение к
свободе органической жизни, к ее правам на своеобычное, независимое,
самостоятельное развитие. Умышленное ли игнорирование или простодушное невежество,— такое
отношение к Русскому народу и народности равно достойно порицания равно
опасно. Это отношение создано Петром. Неуважение к народу составляет
характеристическую черту его преобразований. Обратив в послушные орудия своей идеи —
дворянство и духовенство, создав из них военную и гражданскую армию около
государства, сломив всякое сопротивление органической жизни, он не хлопотал ни о
просвещении простого народа, ни о его развитии, а наложил на него новый гнет
ревизионного крепостного рабства. Это неуважение к народным началам, к истории, ко
всему живому и органическому, эта привычка к деспотическому обращению с жизнью,
эта замашка создавать не справляясь с действительностью,— эта храбрость
предположений, доктрин, теорий, которою особенно отличается наша известная среда — все
это истекает прямо и непосредственно из принципа, внесенного Петром I в нашу
историческую жизнь, все это, более или менее, въелось в плоть и кровь нашего
образованного общества, все это диаметрально противоположно истинному понятию о
свободе... От насильственного бритья бород, со введением Немецкой номенклатуры
чинов, до посева кукурузы в Архангельской губернии, до предложения народу
питаться картофелем при обилии хлеба, до попыток (покуда теоретических) разрушить
поземельную общпну и обезземелить крестьян, до забавных забот об искусственном
водворении дорогого иностранного рационального сельского хозяйства в наших
обширных поместьях и при дешевизне наших цен на сельские продукты; от обучения
"комплиментам" по Петровской методе до вожделений видеть на наших полях
замки английских лордов и коттеджи английских фермеров — все это развитие одного
начала, одной системы. Все один и тот же дух, один и тот же прием только без
внешней грубости, свойственной Петровскому времени и личному его характеру...
Печатается по изданию: Сочинения И.С.
Аксакова. Том второй... С. 299-303.
* bon genre {фр.) — хороший стиль.
192

Не пора ли России перестать малодушествовать
перед Европою? (1867)*
Нам, Русским, нельзя пожаловаться, чтобы Европа не поучала нас быть
Русскими, не раскрывала нам глаз на нас самих, не напоминала нам о нашем звании, не
возвращала нас в наши пределы, не проводила постоянно между нами и ею, между
Востоком и Западом, резкой демаркационной линии. Мы ищем случая побрататься с
нею, и тщетно радуемся, когда его находим; она же не только не ищет братства, но
не признает даже его нравственной возможности, и даже в минуты своего
благосклонного к нам настроения духа. Мы то и дело навязываемся ей в родню и дружбу,—
она то и дело отталкивает нас и твердит: вы мне не свои. Наше отношение к ней не
только отношение плебея к аристократу,— плебея, положим, сильного, могучего,
возбуждающего страх и внутренно ненавидимого,— но положение еще худшее,
потому что более унизительное и, однако ж, нами добровольно принимаемое —
положение выскочки, parvenu, которого знатный барин и допускает иногда в свое
общество, но которого всею душою презирает и готов отрезвить; при каждом удобном
случае, оскорбительным напоминанием о его прежнем звании, происхождении, бедности,
о той грязи, из которой он вышел: "не забывайся, ты мне не ровня". Мы охотно
принимаем участие в затруднительном состоянии Европы, и не иначе как с благою
целью; она не принимает в нас никакого участия, иначе как с целью нанести вред
русскому интересу. Мы чистосердечно и простодушно устраиваем ее дела; она также
чистосердечно, но нисколько не простодушно старается расстроить наши. Мы являемся
к ней миротворцами и проискренно ожидаем от нее признательности; Европа же
полагает, что довольно с нас и чести проиграть такую роль в сонме цивилизованных
наций, что не она, а мы ей должны быть признательны, и доставленное ей нами благо
мира употребляет нам же во зло. Мы смеемся у себя дома над славянофильской
теорией "Востока и Запада", и если слово "Запад" втеснилось в наше употребление, то
признать себя "Востоком" мы все же не решаемся, стыдимся обособить себя каким-
то отдельным, своеобразным миром, и — будто ослепли, будто оглохли — не видим
и не слышим, как сама Европа, уже давным-давно выработала себе свою теорию
деления на Восток и Запад, пишет всеми своими перьями и кричит всеми голосами, что
нет у Запада мира с Востоком, что Восток должен быть порабощен Западу, что
Русские — не Запад, а Восток,— главная мощь, меч Востока, а потому, против нас,
Русских, и должно быть направлено все историческое движение, натиск всех сил
европейского Запада. Что бы мы ни делали, какие бы услуги Западу ни оказывали, как
бы ни добродетельничали, как бы ни смирялись, как бы ни уверяли в своей
скромности, в своем миролюбии, в своем чистосердечии, бесхитростности, в своей
готовности отречься от своих естественных и исторических симпатий, даже от интересов
своей собственной русской народности,— нам не поверят, нас не уважат, нас сочтут и
считают обманщиками, лицемерами, нас не повысят ни в чине, ни в звании, нас не
пожалуют ни в Европейцев, ни в равноправных; мы для них по-прежнему варвары,
чужие гости на чужом пиру, незаконнорожденные дети цивилизации, не имеющие
доли в наследстве просвещенного мира,— выскочки, parvenus, плебеи. Мы даже и не
плебеи — мы парии человечества, отверженное племя, на которое не могут
простираться ни законы справедливости, ни требования гуманности; к которым
неприменимы никакие нравственные начала, выработанные христианскою цивилизацией
европейских народов. Напрасно стали бы мы истощаться в доводах, пытаясь растолковать
* Статья из газеты: Москва. 1867.12 августа.
193

Европе нашу русскую правду и ее неправду; напрасно стали бы мы себя утешать
мыслью, что такое ее отношение к нам происходит от невежества, от непонимания,
и тратить силы и деньги на ее просвещение, на распространение верных познаний о
России, и т.п. Где дело чуть коснется России, Европа и видя не видит и слыша не
слышит, и ничто не в состоянии вразумить ее, просветить ее невежество и узнать нас; ее
упорное невежество и непонимание коренятся в нравственной неспособности
отрешиться от своей односторонней точки зрения, от своих традиционных
предубеждений,— и в нравственном неблагорасположении к нам. Источник же этого
нерасположения таится глубоко, глубже обиходного личного сознания современников,— в
историческом инстинкте непримиримой вражды двух духовных просветительных начал
христианского человечества, начала латинского и православного. Это
свидетельствуется уже тем наглядным фактом, что одинаковой ненависти с Россией подлежит
не только всякая верная себе Славянская народность, но и весь православный мир.
Достаточно Славянину быть православным, или быть заподозренным, по славянской
натуре своей, в наклонности к православию, чтобы во мнении (хотя бы лично и
неверующих) западных Европейцев быть поставленным... вне закона...
Как лучшим плодом "великой революции", наиблагим результатом цивилизации,
хвалится современная Европа признанием человеческих прав за народными
массами, славит успехи демократических идей и ищет разрешения социальной задачи в
разных несбыточных утопиях. Казалось бы, наше освобождение крестьян, наше
Положение 19 февраля, наше разрешение социального вопроса способом самым
либеральным, таким, о котором разве только грезить позволяли себе передовые люди Запада,—
казалось бы, такое событие, явившееся продуктом нашего исторического и
бытового сознания, должно было возбудить восторг, приобресть симпатию всего
либерального Запада? Это поважнее пресловутой декларации человеческих прав XVIII века!
Нисколько. Сначала Европа была действительно озадачена величавостью этого
исторического явления, а потом и это отошло,— мы по-прежнему варвары, и напротив
опасны Европе, угрожаем ей пропагандой социализма и демократии!.. Одним словом, мы
можем не только сравняться, но обогнать Европу в развитии и воплощении в жизнь
самых либеральных, самых гуманных ее начал (что уже отчасти и есть), но эти
самые успехи наши будут в ее глазах только новыми преступными с нашей стороны
деяниями,— будут еще сильнее распалять вражду и злобу Европы.
Туманная" Европа трепещет от негодования, когда дело идет о каких-нибудь
десяти Евреях, выброшенных полудикою, раздраженною народною чернью в море,— и
остается равнодушною к мучениям миллионов православных христиан,
подвергающихся теперь и в Крите и в Болгарии самым неистовым истязаниям со стороны Турок.
Цивилизованная Европа с высокомерием относится к варварам-Русским и в то же
время братается с Азиатцами. Христианская Европа предает православных в неволю
мусульманам, готова предпочесть торжество ислама торжеству греческой "схизмы",—
и Римский Папа <Пий IX. -Н.Ф> благословляет священный поход магометан и
христиан Европейцев против России и ее единоверных. Гуманность, цивилизация,
христианство — все это упраздняется в отношениях Западной Европы к восточному
православному миру — потому что не отвечает ее видам.
Печатается по изданию: Сочинения И.С.
Аксакова. Том второй... С. 362-367.
194

M.H. КАТКОВ
Передовые статьи из газеты "Московские ведомости" (1863)*
Нельзя сказать, чтобы Россия до сих пор поступала слишком стремительно и
слишком увлекалась патриотическим пылом своих обитателей. Никак нельзя сказать,
чтобы до сих пор наша печать обнаружила чрезмерную раздражительность
народного чувства под влиянием тех угроз и оскорблений, которые сыпались на наше
отечество со всех сторон, в то время когда оно менее чем когда-либо заслуживало
подобного обращения. Увы! Напротив, наше равнодушие, наше молчание, наше
непоколебимое спокойствие удивило иностранцев и послужило для них признаком (к счастью
обманчивым) нашего полного нравственного упадка.
И в печати, и в законодательных собраниях одним из самых сильных аргументов
против нас было то, что Россия будто бы находится теперь в совершенном
разложении, что целые классы народонаселения исполнены революционных элементов, что
внутри Империи готово вспыхнуть повсеместное восстание, что целые области
ежеминутно готовы отложиться, и что при малейшем толчке все это громадное тело
рассыплется в прах.
К стыду нашему, иностранцы на этот раз не из ничего сочиняли свои взгляды на
Россию: кроме обильного материала, доставлявшегося им польскими агитаторами,
иностранцы могли черпать данные для своих заключений и в русских источниках.
Никогда, нигде умственный разврат не доходил до такого безобразия, как в
некоторых явлениях русского происхождения... Для иностранцев довольно было иметь
хотя бы поверхностное понятие о том, что печаталось по-русски, например, в
Лондоне, и знать при том, что весь этот отвратительный сумбур, невозможный ни в какой
литературе, пользовался в России большим кредитом, что русские люди разных
сословий пилигримствовали к этим вольноотпущенным сумасшедшего дома,
питались их мудростью и возлагали на них надежды в деле обновления своего
отечества. До иностранцев доходили слухи о не менее диких явлениях во внутренней
русской литературе, развивавшейся под благословением цензуры, о состоянии наших
учебных заведений, об удивительных проектах перестройки всех существующих
отношений, о процветании всевозможных бредней, какие когда-либо приходили в
голову эксцентрическим и больным умам, и о том, что все эти нелепости не
встречали себе сильного противодействия в общественной среде,— и иностранцы
заключали, что в этой среде нет ни духа, ни силы, что наш народ выродился, что он лишен
всякой будущности. Стоило любому иностранному наблюдателю,— а таких не мог-
ло не быть в канцеляриях разных европейских посольств — стоило немного
прислушаться к тому, что серьезно говорилось в Петербурге, присмотреться к тому, что там
делалось вокруг, чтобы вынести полное убеждение в совершенном разложении
нашего общественного организма. Мог ли иностранный наблюдатель подозревать, что
атмосфера, в которой он производил свои наблюдения, есть атмосфера фальшивая?
* Катков Михаил Никифорович (1818-1887) — журналист и публицист. Окончил Московский
университет. Слушал лекции в Берлинском университете. В 30-е годы был близок кружку Н.В. Станкевича.
Сотрудничал в ряде изданий. В 1850-1855 гг. и 1863-1887 гг. редактировал газету "Московские ведомости",
в 1856-1887 гг. издавал журнал "Русский вестник". Статья опубликована в № 86, 22 апреля.
195

Могли он думать, что все это не более как кошмар, сон дурной ночи, причиненный
неумеренным потреблением гашиша? Прежде всего Россия была для иностранного
наблюдателя страною загадок,— и действительно ни об одной стране не было
столько мифических сказаний как о России. Но в последнее время наблюдатель считал
себя в праве думать, что слово загадки найдено и что таинственная страна стала ему
ясна во всей своей безнадежности. Иностранный наблюдатель крепко уверился, что
Россия есть призрак, и должна исчезнуть как призрак. Если же в нем оставалось
какое-нибудь сомнение в этом, то оно должно было уступить заявлениям русских
агитаторов. Наши агитаторы сначала выставляли себя только ожесточенными
противниками правительства и пламенными друзьями народа и обещали ему
фантастические благополучия, подобно революционерам всех стран и народов. Иностранный
наблюдатель видел в этом явление более или менее ему знакомое и, не объясняя себе
причины, удивлялся только тому, что весь этот вздор в русской цивилизации
пользуется кредитом. Но вот теперь дело становится ему яснее и убедительнее. Наши
революционеры обнажили перед ним все красоты свои, и он отступает перед этою
картиной, со стыдом и омерзением. Он видит перед собой нечто небывалое и
неслыханное. В иностранных газетах приводятся избранные красоты из русско-лондонских
изданий, в которых еще так недавно, к стыду нашему, многие русские люди слышали
призывный голос обновляющейся России, и иностранные публицисты вчуже
приходят в негодование, цитируя места из Колокола, и вчуже до некоторой степени
отстаивают если не нынешнее, то по крайней мере прошлое значение русского народа от
нареканий со стороны его собственных выродков. Мало того, что эти выродки
перешли открыто в лагерь врагов России, мало того, что они всячески стараются
пособлять польскому восстанию и осыпают циническими ругательствами русских,
выразивших за границей робкое сочувствие русскому делу подпискою в пользу
раненых русских воинов,— они ругаются над русским народом вообще и объявляют
Россию ничем иным как глупою выдумкою, которая должна бесследно исчезнуть с
лица земли.
Посреди этих явлений, заставляющих иностранца ввдеть в нас народ
разлагающийся и гниющий, раздалось несколько голосов внутри России, в которых слышалось
русское чувство и которых было бы гораздо больше, если бы наша печать и вообще
все отправления нашей общественной жизни находились под другими условиями,—
и вот русский патриотизм упрекают в кровожадности, упрекают не французские или
немецкие газеты, а С.-Петербургские Ведомости— газета российская. В чем же
выразилась до сих пор кровожадность русского патриотизма? Бедный русский
патриотизм осмелился против польских притязаний, которые заявляла против нас вся
Европа, увлекаемая разными враждебными нам побуждениями,— выставить на вид
исторические права русской народности, и в ответ на ругательства сказать несколько
слов в защиту своего народа, в защиту, предоставляемую даже тяжким преступникам.
Русский патриотизм позволил себе заявить, что русский народ будет стоять крепко
за достоинство своего политического существования. В этом петербургская газета
видит кровожадность и свирепость.
Печатается по изданию: М.Н. Катков. Собрание
передовых статей Московских Ведомостей. 1863
год. М., 1897. С. 182-183.
196

(1864)*
В Европе общественное мнение давно уже стало главною ареной, на которой
действуют и мирятся между собой все общественные силы и интересы. Некоторые
полагают, что вся сила и все благо России заключаются в "молчании", в отсутствии
общественного мнения и более или менее правильных заявлений его. Мы не будем
против этого спорить; положим, что это верно. Итак, мы безмолвствуем; итак, у нас
нет общественного мнения; итак, у нас только случайно, и стало быть не правильно
слышатся заявления общественных интересов и национального чувства. Но при этом
торжественном молчании, при этом величественном сумраке, покрывающем нашу
жизнь, Европа шумит всеми своими голосами, шумит неугомонно, и пользуется
всеми средствами той могущественной силы, которая называется человеческим
словом; всякий интерес заявляет и отстаивает себя; там обо всем имеются мнения, там
есть мнения и о России, и о русских делах; там, разумеется, русские дела
обсуждаются с той точки зрения, которая полезна и пригодна для русского народа; там, во
всяком случае, к русским делам прилагаются понятия совершенно им чуждые. А между
тем мнение есть сила, какая бы то ни было, только сила, и сила великая, и сила эта
действует могущественно. За неимением собственного мнения, мы невольно
подчиняемся чужим мнениям о нас; мы вовлекаемся в сферу чуждых нам идей и понятий,
и в ней вращаемся. Мы живем и действуем в России, но очень часто в наших
суждениях и действиях мы соображаемся с чужими, фальшивыми и иногда прямо
враждебными нам мнениями. Мы привыкаем таким образом забывать о своей стране, о
своем народе; мы привыкаем обходиться без своего собственного мнения, конфузимся
и не знаем куда деться, и негодуем, и удивляемся, когда вдруг послышится нам что-
нибудь похожее на общественное мнение в России. Оно звучит для нас дикою
разладицей; в нем все кажется нам недозволительным варварством. И вот мы таким образом
живем посреди России, но смотрим на все предметы в ней чужими глазами и чувег
вуем себя в ней чужими.
** Европа оставила нас в покое; война нам не угрожает; иностранные кабинеты
нас не муштруют; мы теперь одни с нашими внутренними затруднениями. Что же?
Лучше ли нам от этого? Благонадежнее ли наше положение? Сильнее ли мы? Успешнее
ли мы можем теперь справляться с нашими затруднениями? Должно сознаться, что
зло всегда становится тем глубже и опаснее, чем оно менее на виду. Внешняя
опасность возбуждала наши силы, она делала нас чуткими, она делала нас зоркими, она
примиряла наши разногласия, она сливала нас в одно могущественное чувство, она
давала нам высокие минуты энергичного народного чувства. Теперь внешняя
опасность удалилась, а вслед за ней не угаснет ли и вызванное ею чувство, не упадут ли
и возбужденные ею силы? Когда нас презирали, когда нас считали народом умершим,—
на нас действовали угрозами; но когда убедились, что наш народ, в крайних случаях,
способен к отпору, что внешняя опасность будит его и поднимает на ноги, тогда
призрак внешней опасности мгновенно исчез; нас оставили в покое, с тем чтобы мы
еще глубже чем прежде погрузились в обычную апатию.
В чем заключается наше зло? Наше зло заключается в нашей апатии. У нас нет
личной предприимчивости, нет частной инициативы, нет самостоятельно действую-
* Статья опубликована в № 3, 3 января.
** Статья опубликована в № 51, 4 марта.
197

щих общественных сил; все делается у нас общею безразличною правительственной
силою: вот что представляется каждому при первом взгляде на нашу жизнь, вот что
ставят нам в упрек и свои и чужие. Если эти упреки справедливы,— то чего могут
желать наши недоброжелатели, и чего можем желать мы сами? Нашим
недоброжелателям естественно желать, чтобы такое состояние наше продлилось и упрочилось, а
нам самим естественно желать, чтобы оно прекратилось. Но наши недоброжелатели
очень хорошо знают, чего им требуется, а мы, к сожалению, не всегда идем к своей
цели и не всегда знаем, чего хотим. У нас образовалась привычка уничижать свой
народ, и мы делаем это с какой-то странной похвальбою, мы делаем это с каким-то
болезненным наслаждением. Мы уничижаем свой народ не только перед другими
великими историческими народами, но и перед клочками разных чуждых
народностей, вошедших во состав нашего государства и занимающих его окраины. Вся и все
лучше и способнее нашего народа. Но, странное дело! Мы не отдаем себе отчета в
том, что наше зло именно и происходит от того, что мы сами добровольно
уничижаем себя и сами добровольно отказываемся от тех выгод, которые прельщают нас у
других. Мы не видим у себя личной предприимчивости и частной инициативы, мы не
видим у себя живого и плодотворного развития общественных сил,— и нам это,
конечно, не нравится, и мы восклицаем: "как все у нас пустынно и мертво! как мало в
нашем народе инстинктов свободы и самостоятельной деятельности! как мало в ней
условий живого и плодотворного движения! как мы скудны! как мы
непроизводительны! как мало у нас живых сна, энергических действий, оригинальных характеров! как
поверхностно и ничтожно наше образование! как шатки наши мнения!" Это обычная
тема жалоб и суждений, которые раздаются повсюду. Но ни теоретики, ни практики
наши никак не догадываются, что эти печальные явления, которые, по-видимому,
так огорчают их, не происходят и не могут происходить из жизни; они не
догадываются, что эти печальные явления суть последствия их же собственных понятий о
своем народе; они не догадываются, что эти явления порождены господствующими
у нас теориями и ведущеюся согласно с этими теориями практикою. Люди, которые
сетуют на скудость и бессилие нашей народной жизни, сами в то же время будут
протестовать против того, что могло бы дать ей ход, возбудить и поднять ее. Напрасно
ссылаются они на естественные свойства нашего народа: всякий народ есть народ, как
и всякий человек есть человек. Всякий народ, как и всякий человек, обладает своею
долею сил и может жить и действовать в их меру; но чтоб обнаруживать признаки
жизни, для этого надо двигаться и действовать, для этого живой организм должен
свободно владеть своими т1лснами. Скажите это тем людям, которых у нас так много и
которые преклоняются перед всякими проявлениями жизни у других народов,—
скажите1, им, что и у нас может быть то же, что и у других, если мы сколько-нибудь
освободим нашу жизнь от тяготеющих над нею, чуждых ей и сковывающих ее теорий,
если мы внесем в нее единственно плодотворное начало всякой деятельности,
начало свободного соревнования сил, если мы каждой деятельности предоставим
огражденное законом и обеспеченное развитие,— они никак не поймут вас и не захотят вас
слушать. Они будут отвечать вам но Луи-Блаиу или но Прудону или будут ссылаться
на грубость и невежество народа, как будто в других странах массы народа
отличаются особенным образованием, как будто в других саранах, издавна пользующихся
более или менее самостоятельным развитием общественной жизни, высшие классы
общества были всегда образованнее высших классов нынешнего русского общества.
Herr, дело не в утонченности образования, английские сквайры прошлого столетня
отнюдь не были образованнее нынешних русских помещиков; вся сила заключается в
198

условиях общественной организации и личной самостоятельности людей. Только
предоставленная себе жизнь вырабатывает характеры; только она создает и
гражданственность, и истинное образование, и богатство.
К обычным бюрократическим понятиям, засевшим у нас с давнего времени,
присоединились на нашу беду в последнее время разные социалистические,
коммунистические и демократические теории, которые, также как и первая, основаны на полном
неуважении к существующему, на недоверии к свободе, к истории, к естественным
силам человеческой жизни. Мудрено ли, что нам ничто не спорится? Мудрено ли, что
мы не предвидим исхода из нашей апатии и даем всякому злу укрепляться и
развиваться на нашей почве? Мы на все смотрим подозрительно, мы принимает
предосторожности против создаваемых нашим воображением призраков, и действительно
губим себя, упорно отказываясь, как мнимые больные, от движения, пищи и свежего
воздуха. Нашим консерваторам чудятся революционные элементы в спокойных и
крепких недрах нашей земли, нашим либералам мерещится возобновление крепостного
права,— и наши консерваторы, сами того не сознавая, способствуют фальшивому
брожению, происходящему вследствие безмолвия и бездействия общественных
интересов, а наши прогрессисты, из нелепых опасений вторичного пришествия
крепостного права и под влиянием смутных идей демократического социализма, рады
навеки закрепостить крестьян в общинном землевладении.
* Читатели, конечно, заметили то почетное место, которое отведено
профессором Москалям. Это капитальный пункт учения. Что Москали — Тураны, это не
только вывод науки, но положительная необходимость для того, чтобы человечество
обладало счастьем на земле. Москали — Тураны с точки зрения физиологическо-пси-
хологической и физиологическо-нравственной, при которой, конечно, не
обращается внимания ни на очертание) лица, ни на религию, ни на язык. Москали связаны
полным единством с Неграми и Китайцами. У них и у Китайцев проявляются в идеях,
законодательстве, способах государственного управления те же самые наклонности,
которые обнаруживаются в быту Негров и американских аборигенов.
Федеративные элементы Ариев, то есть народов латинско-германско-славянских,
останавливаются у русла Днепра; за этою рекой, как теперь, так и во времена Геродота, обитают
народы, которые не имеют в себе никаких федеративных элементов.
Таким образом Европа, в том виде как ее очертили географы, делится на два
обширных пространства, пересеченные течением Днепра. В каждую сторону от этой
реки начинается особый мир. Европа оканчивается у Днепра; за ним начинается Азия,
явственными признаками отмечающая единство племен монгольского, китайского,
татарского и Москалей.
Каким же образом это новое деление рода человеческого послужит к
умиротворению племенной вражды? На это пан Духинский отвечает умозрением, обличающим
в нем преобладание чувства над разумом, то есть кровного Арийца.
Новое деление необходимо, полагает профессор. Принятие учеными отдельной
истины, что Москали не Славяне, может послужить только к усилению борьбы, и
стало быть не будет способствовать цели примирения, которую профессор не отделяет
от целей науки. Сказать, что Москали не принадлежат к славянскому племени, и не
доказать им, что их собственное благосостояние требует, чтоб они убедились в этой
* Статья опубликована в № 90,23 апреля. В ней рассматривается книга польского писателя Ф. Духин-
ского.
199

истине, значило бы только побудить их еще упорнее признавать себя Славянами, а это
повело бы только к распространению панславизма. Новое деление рода
человеческого одно лишь может успокоить Москалей, ибо оно показывает им, что
предназначение ТУранов — столь же почетно, как и Ариев, хотя более простого свойства. Таким
образом новое деление вполне соответствует высоким нравственным целям; оно
содействует умиротворению племенной вражды и освобождает Москалей из-под ига
указов, навязывающих им верование в совершенно противное истине происхождение их
племени, и тем препятствующих Москалям возвратиться к их народным преданиям
и обычаям.
При чтениях своих пан Духинский не преминул сообщить, что один из первых
историков Франции, г.Анри Мартен, разделяет его взгляды и намерен даже
воспользоваться ими в XVIII томе своей Истории Франции В доказательство, он
прочел на своей лекции ответ г. Анри Мартена на его предложение относительно
введения его исторической антропологии в средние французские школы. Вот, ради
курьеза, этот ответ:
"Я вполне разделяю ваше мнение, что необходимо при преподавании всеобщей
истории настаивать на первобытном единстве племени Арийского, называемого
неправильно Индо-Европейским, единстве, доказанном всеми открытиями
физиологии и этнографии.
Необходимо внушить ученикам, что это единство сохранилось, в основаниях
своих, при образовании различных народностей из племен происхождения арийского,
образующих европейское общество, племен, которые некогда должны будут образовать
европейскую федерацию, присоединив к узам нравственным и общественным узы
реальные и политические устройством международного суда и взаимной обороны. Это
совсем не утопия, это не пророческое увлечение, это логическое развитие сущности
дела, и оно будет необходимым противовесом: 1) колоссальному развитию
американской федерации, которая выйдет из настоящего испытания с могущественною
силой, в несколько раз умноженною; 2) развитию деспотического единства у народов
туранских (Татар, Китайцев и т.д.), у народов севера и востока, предназначенных по
всей вероятности к переходу под власть Туранов. Наконец, представляется
совершенная необходимость очертить существующее европейское общество в
отношениях географическом к этнографическом. Настоящая Европа ни мало не
распространяется до Уральских гор; она останавливается у равнин Днепра. Москали (мы
отвергаем наименование Россиян, как двусмысленное и не обозначающее ни народа, на
племени), Москали, повторяем Тураны, по происхождению и духу своему, совершенно
отличны от европейского общества, вносят в него смуту и анархию и не будут в нем
никогда элементом гармоническим; мы вынуждены поддерживать с ними
сношения, но только внешним образом; их настоящее место в Азии, и там они могут иметь
свое величие. Пока они не будут вынуждены подчиниться этой роли, пока не будет
навсегда уничтожено известное завещание Петра Великого, столь пагубное для
человечества, до тех пор не будет ни мира, ни безопасности, ни порядка в Европе.
4 февраля 1864 г. "Друг Ваш
HenryMartiif
Дружеское письмо г. Анри Мартена пан Духинский считает "последнею
отповедью французской науки, данною князю Трубецкому, гг. Погодину, Порошину, Шевы-
реву, Шницлеру, автору сочинения Польша и дело порядка, и другим защитникам ука-
200

зов Екатерины II, утверждавшим, что Москали суть Славяне, Европейцы и
Русские".
Чтоб еще более утвердить легковерных Французов и Поляков в истине своих
учений, пан Духинский решился объявить, что он особенно счастлив тем, что в самой
Москве образовался ученый кружок, "который, говорит он, "начинает нас понимать
и оказывать нам сочувствие". Приятно было бы узнать, что это за кружок.
Но в этом диком и безобразном сумбуре, заслужившем одобрение французского
историка, особенно курьезно то, что большая часть признаков, которыми пан
Духинский характеризует так называемую им туранскую ветвь, лучше всего прилагаются
к Франции: всепоглощающая власть, правительство, отвечающее за все и
подавляющее всякую личную энергию и самостоятельность в обществе, закон de la sûreté
générale*, идея равенства, уничтожающая всякую возможность свободы, отсутствие
всякой областной самостоятельности, а наконец то, что составляет действительное
достоинство Франции,— крепкое государственное единство, исключающее все, что
хотя сколько-нибудь похоже на федерацию. Сословной организации в современной
Франции нет; во Франции занятие земледелием не есть искусство для искусства,
там земледелием занимаются как промышленностью, с торговыми видами, чего,
впрочем, ни на островах Океании, ни в центральной Африке, ни у краснокожих
Америки не оказывается. К довершению туранской характеристики Франции служит
еще то обстоятельство, что именно на французской почве развились туранские
учения, отрицающие начало собственности и провозглашающие его воровством. La
propriété cést le vol**,— это было сказано именно во Франции.
***В Европе есть много вопросов, имеющих большее или меньшее значение,
возникших из хода событий или поднятых искусственно. Есть вопрос римский, есть
вопрос шлезви1М\)ЛЫ11тейнский, есть вопрос восточный; можно набрать еще много
других вопросов, о которых трактовали и трактуют в дипломатическом мире и в
политически кругах. Но есть вопрос, который еще не был ясно высказан и который
однако серьезнее всего, что только может иметь в Европе значение вопроса. Этот скрыт-
ный, невысказанный вопрос, господствует над всем; он более или менее
присутствует во всех политических соображениях; он у всех на уме. Поднять его в собственном
его смысле и во всей его силе — трудно, невозможно; но он поднимается по частям
и под другими формулами. В прошлом году он был скрытным образом поднят иод
именем вопроса польского. Этот таинственный вопрос — мы должны наконец назвать его
прямо — есть вопрос русский. Давно уже висит он над Европой,— с тех самых пор
как Россия стала первоклассною европейской державой. Ее громадные размеры, ее
могущественный рост, ее крепкое государственное единство с одной стороны; мрак,
господствовавший внутри ее, совершенное отсутствие всяких признаков, которые мог
ли бы свидетельствовать о характере и значении той народности, которой имя носит
это государство, давно уже занимают и пугают всех. Вот держава, входящая в состав
европейских государств, оказывающая одним своим присутствием громадное
влияние на ход европейских дел, и в то же время вот народ, Бог знает что заключающий
в себе и Бог знает к чему предназначенный. Вследствие особых обстоятельств
своей истории русская народность была менее знакома образованному миру, чем китай-
*de la sûreté générale (фр.) — всеобщей безопасности.
** La propriété cést le vol (фр.) — собственность — это кража.
••* Статья опубликована в № 221, 9 октября.
201

екая или японская; все относящееся к русскому народу было долгое время предметом
не меньшего баснословия, чем для древних географов занимаемые ими ныне
гиперборейские страны. Но с другой стороны, этот неизвестный, этот таинственный народ
в котором все казалось так бестолково, так непонятно, в котором все было так
темно, действовал в лице своего правительства и могущественно отзывался в ходе
всемирных дел. Почти совершенное отсутствие всяких видимых проявлений
общественной и нравственной энергии, кроме государственной службы, которую нес с
тяжкими усилиями весь народ, не могло быть причиной приязни и доверия к нему. Если в
лице своего правительства русский народ находился в постоянном взаимодействии
с европейскими государствами и был одним из значительнейших звеньев в системе
общего разновесия, то во всех других отношениях он почти не находился ни в каком
общении с Европой. Мелщу Россией и остальным миром, кроме отношений
правительственного порядка, не было или почти не было, никаких живых связей ни
экономического, ни нравственного свойства. Вот почему Россия была в одно и то же время
и так близка к Европе, и так далека от нее, так чужда ей; вот почему она должна
была обращать на себя усиленное внимание, и в то же время возбуждать против себя
глубокую неприязнь и недоверие: вот почему к тем элементам розни и антагонизма,
которые могут возникать между всякими государствами, присоединяются по
отношению к России причины недоброжелательства, в которых все другие государства
солидарны. Есть политика Франции относительно Англии, есть политика Англии
относительно Франции, и есть также политика каждого европейского государства по
отношению к этой последней державе, есть общая политика всех европейских государств.
Все политическое искусство европейских правительств по отношению к России
состояло в том, чтобы вовлекать ее правительство в такие положения и сочетания,
которые наименее соответствовали бы ее собственным интересам и в которых она
служила бы посторонним для нее целям, сколь можно более в ущерб себе. Такая
политика, по-видимому, обеспечивала Европу до той поры, пока вопрос о дальнейшем
значении России еще невозможно было считать вполне созревшим; такая политика
служила как бы паллиативным средством, останавливая развитие того, что казалось
злом, и по возможности употребляя это зло в пользу. Там, где хоть сколько-нибудь
выступал наружу русский интерес в европейских делах, можно было с уверенностью
ожидать, что все правительства станут против нас за одно. Не могла быть допущена
никакая комбинация, выгодная для России, не мог быть поднят никакой вопрос,
который хотя бы отдаленным образом обещал разрешиться в русском смысле. Русская
политика в Европе могла что-нибудь значить только в той мере, в какой она отреклась
от своего национального характера; она казалась например сильною в то время,
когда Россия была членом Священного Союза и когда она, по собственному сознанию,
жертвовала всеми своими интересами в пользу германских правительств, усиливая
тем ненависть к ней народов. Таким образом, постоянною политикою относительно
России было по возможности изолировать русское правительство от его страны, от
его народа, поддерживать и даже усиливать его действие в интересах чуждых, и тем
существенно« ослаблять его. Но такое положение вещей не может же продолжаться
вечно. С течением времени, при большем знакомстве с положением дел в России,
русский вопрос созревал и становился яснее; он освобождался от тех мифических
элементов, которые соединялись с ним прежде; Россия перестала пугать воображение
ордами дикарей, ожидающих только сигнала, чтобы вторгнуться в Европу и покрыть ее
развалинами. Но недоброжелательство к России не утратило своей силы,— напротив,
оно стало определеннее, и потому опаснее. Более отчетливое знакомство с положе-
202

нием дел внутри России указало ее слабые стороны, ее уязвимые места, указало
пути для политической интриги.
Русский вопрос,— говорим ото не без тяжелого чувства, потому что вопросу
подвергается только сомнительное, как например светская власть паны в римском
вопросе, или как существование Турции в восточном,— русский вопрос в настоящую
пору считается созревшим.
Восточная война, несмотря на ее несчастливый для России исход, не потрясла ее
оснований, но она значительно изменила ее европейское положение. Размеры ее
иностранной политики сократились; Россия стала устраняться от деятельною участия в
европейских вопросах, и потому прежние приемы обращения с нею оказываются
недостаточными. Все внимание европейской политики перенеслось на наши внутренние
дела, и никогда еще не были они предметом столь тщательного и заботливого
изучения, входящего во все подробности действующей) у нас правительственного
механизма, общественных настроений и личных элементов. Теперь или никогда:
политика, имеющая целью внести смуту в наши дела, поколебать и расстроить их,
обставлена очень выгодно и находится в обладании самыми разнообразными способами,
действиями, заговором, интригой, революцией, искусственным возбуждением
общественного мнения; а с другой стороны, переходное время, которое переживает теперь
Россия и которое уже никогда не повторится, представляет самые благоприятные
условия для действия...
Русскому народу предстоит в наши дни выдержать последний и может быть
самый трудный искус в своей истории; но мы не колеблемся в вере, что русский народ
выйдет с торжеством из своего последнего испытания. Как ни тщательно изучают нас,
как ни тонко ведут свои расчеты политические мудрецы нашего времени, они все-
таки обочтутся, от них все-таки ускользнут те самые элементы, в которых вся сила.
* Ни одна из европейских держав не скрывает забот о поправлении своих
финансов. Все утомились вооружениями, истощающими силы даже таких богатых стран, как
Франция. Все ясно осознают, что несколько лет подобных усилий могут лишить
любую державу способности к успешному действию в случае надобности.
Итак Россия может быть с этой стороны совершенно спокойна. Внешней
опасности не предвидится ни откуда. Каждое государство может сосредоточить свои силы
на своих внутренних делах, и конечно, кто из наших соседей воспользуется этою
редко случающеюся минутой затишья для поправления своих финансов, тот
значительно увеличит свое могущество. Россия в этом отношении поставлена еще
благоприятнее, чем другие державы. Счастливо окончившаяся кавказская война
освобождает стотысячную армию и слагает с государственного казначейства издержку по
меньшей мере в 15 миллионов рублей, то есть приблизительно весь дефицит по бюджету
прошлого года. Кавказ покорен, польский мятеж подавлен, прошлогодняя
дипломатическая интрига раскрыта во всех ее нитях, а с другой стороны крестьянское дело
окончательно установилось, народное сознание уяснилось и окрепло, верное
направление внутренней политики обрисовывается яснее чем когда-либо прежде,— какое
соединение условий может быть выгоднее этого для правильного развития всех
государственных сил, не только для исправления финансов!
Но у всякого дня есть своя забота, и день, ныне переживаемый Россией, не
свободен от забот тяжких. Великая держава не может совершенно отделить свою внут-
* Статья опубликована в № 223,12 октября.
203

реннюю политику от политики внешней. Эти две стороны государственной жизни, по-
видимому разнородные, находятся однако же в беспрерывном взаимодействии
между собой. Россия обставлена ныне условиями чрезвычайно благоприятными, но самая
новизна пути, нужного для того, чтобы ими воспользоваться, есть уже немалое
затруднение, а международные отношения, по самому существу своему, не могут облегчать
нас в этом затруднении. Каждая из четырех великих держав, остающихся в Европе
кроме России, всячески старается осуществлять свои интересы; как ни переплетены
эти интересы, но ни порознь взятые, ни в своей совокупности, они не могут
совпадать с интересами России. В этом отношении Россия не только находилась в
одинаковом положении с другими державами, но, как мы недавно имели случай заметить,
она поставлена еще менее выгодно, чем любая из них. Возьмите интересы России, Анг
лии, Франции и Пруссии, сложите их вместе, и в результате вы, разумеется, никак не
получите интересов Австрии; вы сейчас же увидите, что Австрии нужно много
такого, в чем остальные четыре державы нисколько не нуждаются. Но хотя в нашем
счете окажется пробел, вы не заметите, однако же, чтобы всем помянутым четырем
великим державам было выгодно соединиться для общего действия, совершенно
противного интересам Австрии. Вот почему Австрия возрождалась после всех
приключавшихся ей напастей, и притом возрождалась несмотря на искусственность своего
государственного состава. Она необходимое колесо в машине европейского
равновесия, и пока это равновесие не пошатнулось, до тех пор Австрия может рассчитывать
на поддержку той или другой державы, которая ее в случае крайности выручит.
Положение России в европейском равновесии совершенно иное. Она вступила в число
великих держав собственными усилиями; своим местом в Европе она обязана не
потребностям европейского равновесия; ее участие в европейских делах может быть
желательно той или другой державе только в том случае, когда на нее можно смотреть
как на поддержку или орудие для каких-либо чуждых ей видов. Такова оригинальность
положения России в Европе, несомненно составляющая одно из важных затруднений
не только нашей внешней, но отчасти и внутренней политики.
Что Россия своим значением обязана лишь самой себе, в этом нельзя не видеть
залогов прочности русского государства. Сила его основана на его собственных
средствах. Оно сложилось не вследствие искусственных комбинаций; его рост был
труден потому именно, что это был рост естественный. Оно никому кроме себя не
обязано тем, что теперь способно стоять твердо. Мы действительно видим, что внешние
войны не вредили России, а напротив в окончательном результате усиливали ее
могущество. Так всегда бывало, когда только обстоятельства вызывали на сцену
истории русскую народную силу. Вот почему самая опасная внешняя война нам не
опасна. Но мы должны сами сознаться перед собой, что до сих пор не имели еще
самостоятельной политики для мирного времени. Всего продолжительнее был мир,
последовавший за низложением Наполеона I. Положение России было тогда
сравнительно выгодное, но обнаружили ли мы тогда действительную самостоятельность в нашей
политике? Не имеем ли мы в известной депеше графа Нессельроде неоспоримого
свидетельства, что во время Священного Союза мы жертвовали в пользу германских
держав своими интересами, и материальными, и нравственными? В сущности мы
поддерживали их политику и им предоставляли инициативу, а сами только следовали за
ними. Германские державы дорожили нами, потому что опирались на нас. Князь Мет*
терних был душой тогдашней политики; им выработана та дипломатическая рутина,
которая сделалась привычною колеей политики северных держав. Много злобы
навлекло это на нас, преимущественно в самой Германии; но нельзя не видеть, что наш
204

выбор был тогда сделан сравнительно верно. Если уже не иметь самостоятельной
политики, если примыкать к чужим интересам, то нам было несомненно выгоднее
усвоить себе интересы двух германских держав, чем интересы Франции или Англии.
Священный Союз связывал Францию, он ставил ее в невозможность действовать и
потому был терпим Англией, которая была таким образом обеспечена в так
называемой entente cordiale* с Францией времен Лудовика Филиппа. Франция была
принуждена тогда сидеть смирно; робкая попытка г. Тьера прервать обычный ход дела тот-
час же отозвалась четверным союзом, quadruple alliance, и Франция была с позором
отведена в границы. Пока дело не касалось восточного вопроса, или вернее пока
оно не касалось его серьезно, до тех пор Англия доброжелательствовала дружбе трех
северных держав; европейская политика не выходила из своей колеи, а мы
продолжали блюсти совокупность интересов Пруссии и Австрии и своим влиянием
поддерживали мир между ними. Нам не было надобности заботится о выборе пути,
самостоятельно обсуждать положение дел и приспособлять свои действия к обстоятельствам.
Эта забота лежала на германских державах. Мы давали им свою вещественную
силу и не чувствовали потребности в развитии другого элемента международных
отношений — элемента мнения. По этой части мы были слабы, и обстоятельства не
требовали от нас, чтобы мы по этой части становились сильнее.
Таково было положение дел до восточной войны. С тех пор и в особенности с
итальянской войны оно совсем изменилось. Теперь, если бы мы и хотели примкнуть к
нашим прежним союзникам, это было бы невозможно для нас уже потому, что эти
союзники не находятся более в союзе между собой. Пруссия и Австрия теперь не
имеют общей политики. Каждая из них действует на свою руку, и если не совершится
чего-нибудь неожиданного в Европе, между ними рано или поздно должно
последовать столкновение. Таким образом, единственные державы, в интересе которых мы
могли действовать с наименьшим для себя ущербом, не имеют уже общего интереса,
который бы связывал их и который мы могли бы поддерживать. Сила обстоятельств
вынуждает, чтобы мы начали наконец действовать самостоятельно, чтобы мы сами,
по собственному усмотрению, избирали свой путь и соображали его исключительно
с интересами своего государства. Эта необходимость, в сущности благодетельная
для нас, заключает в себе главное затруднение настоящей минуты...
Судьба несомненно благоприятствует нам. Принуждая нас изменить характер
своей внутренней и внешней политики, она окружает нас такими условиями, которые
значительно облегчают нам эту трудную задачу. Но тем не менее задача,
предстоящая нам, велика. Она велика и сама по себе, а еще более потому, что мы
несомненно должны ожидать притом самого серьезного противодействия со стороны всех до
одной великих держав,— противодействия посредством именно тех элементов и
влияний, с которыми мы никогда еще не боролись успешно. Чем же условливается
для нас победа над теперешними затруднениями? Не тем ли единственно, чтобы мы
усилили в себе тот невещественный элемент мнения, на арене которого будет
происходить борьба?
Печатается по изданию М.Н. Катков. Собрание
передовых статей... 1864 год. С. 10, 136-137,
241-243, 625-627, 629-631.
*ententé cordiale (фр.) — сердечное согласие.
205

* Какая причина той неприязни против России, которая замечается в печати и
политике иностранной? Не следует ли объяснить это явление тем, что Россия есть как
бы особый мир, по самому существу своему антипатический Европе? Мнение это,
взятое вообще, имеет многое в свою пользу; но в его применениях требуется
осмотрительность. Европа и Россия, вот, говорят, великая историческая антитеза, в
основании которой находится религия. Противоположность между Европой и Россией,
приведенная к своему основному выражению, была бы, с этой точки зрения, ничем иным
как противоборством между восточным православием и западным латинством. Те
вопросы, в которых интересы русской политики постоянно сталкиваются с
интересами других держав, можно было бы легко и огулом объяснять из религиозного
антагонизма, разделяющего мир на Россию и не-Россию. Выходило бы, что западная
Европа пользуется всякими предлогами для того, чтобы ратовать против России, в
сущности же покорствуя только возбуждениям латинства и враждуя только против
православия. Православие — вот стало быть истинная причина той глубокой
антипатии, которую питает современный мир к России. Вот будто отчего европейская
печать наполняется злоумышленною клеветой на все, что касается России; вот
будто отчего нельзя никакою очевидностью разубедить европейское общественное
мнение, одержимое духом латинства. Вот будто отчего русская политика в восточных
делах встречает со стороны Европы столь злобное, упорное, ничем незамиримое
противодействие, которое так губительно отзывается на судьбе православных населений
Турецкой империи.
Было бы удобно принять столь простую и широкую формулу для объяснения
положения дел в современном мире; к сожалению, действительность не во всем
соответствует ей. Современный мир упрекают обыкновенно в материализме и
равнодушии к церковным интересам, а отнюдь не в избытке церковной ревности. Во всяком
случае, положение дел в современной Европе не являет собою ничего похожего на
эпоху крестовых походов, когда по манию римского первосвященника двигались
народные массы и когда его перунов трепетали цари и царства. Ныне римский
первосвященник еле держится в своем Ватикане; уже давным-давно половина
покорствовавшей ему Европы отложилась и от его власти, и от его церкви, а теперь его перуны
утратили всякую силу даже и в тех странах, где большинство населения осталось за
его церковью; на глазах наших Италия, где центр папства и резиденция папы,
отобрала силой его владения и теперь ждет только минуты, чтобы выгнать его из самого
Рима; папские буллы и сила бусы предаются осмеянию в печати не только
протестантских, но и латинских стран. Что же касается до восточных дел, то всем известно, что
Россия сталкивается здесь всего более с Англией, а эта держава не только не имеет
ничего общего с папством, но находится в глубоком с ним антагонизме, и напротив,
в церковных сферах своих оказывает тяготение к православному Востоку. Не есть
ли это доказательство, что в столкновениях Запада с Россией нисколько не
участвуют церковные побуждения? Изо всех держав Европы, самая западная и самая
упорная и незамиримая противница наша на Востоке есть именно та, которая с одной
стороны более всех враждует с папизмом, а с другой прежде всех обнаруживает
потребность сближения с православным Востоком в церковном отношении. Надобно
взять в соображение еще то, что во всех европейских государствах, за исключением
России, Рима и отчасти Испании, свобода человеческой совести не только не
стесняется, но ограждается и обеспечивается государством; что же касается до
православного исповедания, то оно нигде не встречает себе отказа. После Англии, наиболее стал-
* Статья опубликована в № 188, 25 августа.
206

кивается с Россией на Востоке Австрия; и однако же, несмотря на то, что империя
Габсбургов есть держава римско-католическая, что римская церковь пользуется там
государственными правами, в австрийской политике не замечается ни церковных
побуждений вообще, ни вражды к православию в частности. Между разноплеменными
и разноверными населениями этой империи есть немало чисто православных,
каковы Сербы, Румыны и Русские (кроме галицких униатов), находящиеся с давних пор
под австрийским скипетром, но сохранившие неприкосновенно свое православие. В
австрийской Буковине, которая граничит отчасти с нашим западным краем,— мы
должны сознаться в этом,— учреждения православной церкви находятся в положении
несравненно более удовлетворительном, нежели в прилежащих областях Российской
Империи, а православное духовенство поставлено гораздо выше и обеспечено гораздо
лучше, чем где-либо в нашем православном отечестве. Это не есть мнение: это факт,
и притом близкий, открытый для проверки. Как ни прискорбно нам сознаваться в этом,
но правда должна быть выше всего, и знать правду во всяком случае полезнее, чем
оставаться в заблуждении, как бы оно ни льстило нам.
Итак, где же тот церковный антагонизм, который будто бы воздвигает в Европе
ненависть и вражду к России и из которого можно было бы объяснить замечаемое
недоброжелательство к ней в европейском общественном мнении? Напротив, именно
в настоящее время, восточное католическое православие начинает привлекать к
себе симпатии религиозных людей всех стран и всех вероисповеданий. Православные
храмы воздвигаются в европейских значительных центрах; случаи обращения в
православие как из латинского, так и го протестантского духовенства бывают все чаще...
Что бы ни вышло из этих движений, нельзя однако сказать, чтобы они свидетельств
вовали о повсеместной и глубокой вражде к православной восточной церкви.
Да и почему бы ей быть предметом всеобщей и слепой ненависти? Она не
замешана в исторических распрях Европы; она возвышается над религиозными партиями,
которые в ней установились. К православной церкви не относятся упреки, которые
протестантство справедливо делает Риму: ее не может касаться анафемы Рима, падающие
на протестантство, отрекшееся от апостольского преемства и утратившее почву
церковного единения; она стоит на основаниях апостольских и соборных, которые для нее
непреложны, ибо в них заключается сущность христианства, и не признает такого
авторитета, который мог бы что-либо обязательно прибавить к ним, и не допускает
произвола, который мог бы что-либо, по усмотрению, из них убавить. Имея
непреложными основаниями только то, в чем заключается сущность христианства, она обладает
мерой для различения между вечным и временным, существенным и случайным,
обязательным и предоставленным свободе и может согласовать начало незыблемого
авторитета с свободой христианского разумения и разнообразием христианской жизни.
Умы добросовестные, ищущие истины, не могут не усматривать этих внутренних
свойств ее и не отдавать ей тем большей справедливости, чем ближе узнают ее.
Исторические судьбы ее были печальны; народы, оставшиеся ей верными, были
преданы плену, рабству и унижению, из которых и теперь еще не вышли. Как
апокалиптическая жена, она долго пребывала в пустыне, не только не признанная, но почти не знае-
мая. Но умы, обладающие даром испытания, проникающего в глубину, приходя в
соприкосновение с нею, не могут не чувствовать, что ей принадлежит будущее.
Нет, православная церковь не могла бы ослаблять положение России в
современном мире и навлекать не нее всеобщую незамиримую ненависть; напротив,
можно с убеждением сказать, что если бы церковь наша была у нас поставлена вполне
соответственно своему достоинству, если бы ее учреждения на нашей почве были со-
207

вершенно согласны с ее истинными требованиями, если бы свет и жизнь ее не были
подавляемы невежеством и грубостью окружающей среды, если бы она более
походила у нас на церковь, нежели на бюрократическое учреждение; словом, если бы она
была у нас более тем, что она есть в своей сущности, таящейся под спудом, то она мог^
ла бы только усилить положение России, возвысить уважение к ней и растворить в
ее народе источники жизни, которой еще не достает ему и которая могла бы дать ему
высокое значение и цену для человечества.
Что Россия сталкивается в своих интересах с другими государствами, этого
нельзя отрицать. Все государства находятся между собою в большем или меньшем
антагонизме, все они находятся в неизбежном соперничестве и борьбе. Россия отнюдь не
может рассчитывать на доброжелательство других держав по отношению к тем из
своих интересов, в которых они так или иначе сталкиваются с нею. Английская
политика противодействует России на Востоке, но в том же смысле как она
противодействовала бы всякой другой державе, которая могла бы казаться ей опасною для ее
интересов. В том же смысле противодействовала она и французскому влиянию в
Египте, в Сирии. Всем памятно, какие извороты употребляла она, чтобы не допустить
прорытия Суэсского перешейка, и как интриговала, чтобы подчинить Францию своим
интересам и превратить ее в орудие своих целей.
Обращаем внимание наших читателей на помещаемое ниже письмо нашего
сотрудника о беседе его с известным английским дипломатическим агентом, г. Лонгвортом,
заклятым врагом России на Востоке. Вражды много,— но есть ли хоть одна искра
религиозного возбуждения в этой вражде?
Мы не будем однако отрицать то, что против России нередко обнаруживается
чувство глубокого недоброжелательства, которое не всегда может быть достаточно
объяснено столкновениями между ее интересами и политикой других государств.
Откуда же происходит эта неприязнь к России, замечаемая в остальной Европе? Прежде
чем обвинять других, не лучше ли поступим и не вернее ли попадем на след истины,
если обратимся к самим себе? Увы! Злейший яд этой ненависти к России
вырабатывается не где-либо за ее пределами, а в ней самой. Дела ее странным образом
устроились так, что она у себя дома стала партией, против которой непрерывно и
усиленно действуют другие, солидарные в своей ненависти к ней. Всякому известно, что
элементы враждебные России обильно плодятся в ней и из нее изливаются в мир.
Довольно указать на одно польское дело. Но это еще не все: сколько бы ни было в России
враждебных ей элементов, они не могли бы ей быть опасными, и еще менее могли
бы заражать целый мир неприязнью и недоверием к ней. Зло заключается в том, что
эти противорусские элементы в России постоянно были в ней самой главными
действующими силами, что они создавали в ней общественное мнение и захватывали
власть в ней.
Мы жалуемся на злоумышленные клеветы, которыми осыпает нас иностранная
печать; но 9/10 всего злоумышленного, что печатается против России за границей,
высылается из нее же самой, и притом не из каких-либо темных закоулков, а при
содействии влиятельных лиц и партий, и нередко при пособии из русской государственной
казны. Всякий мыслящий человек легко отличит пустое вранье какого-нибудь
иностранного писаки, который сам не знает что пишет и имеет в виду лишь получить
столько-то за строчку, или грубую ложь, которую бывало в 1863 году разбрасывали
польские повстанцы в заграничной печати. Не в этом зло, которым действительно
страдает наше отечество, а в тех направленных против него интригах, которые исходят
из его же собственных влиятельных сфер. Что должны думать те из иностранцев, ко-
208

торые знают или догадываются об истинном происхождении клевет, обманов и
интриг, направляемых против самых очевидных государственных интересов России?
Россия глубоко разнится с остальным миром, но не потому, что народ ее
следует православной вере. Оригинальность ее заключается в другом. Где, например,
видано, чтобы государство не только само способствовало отчуждению от своей
народности разных мелких племенных особенностей, входящих в его состав, но
давлением своего могущества подчиняло разные части своей территории началу какой-либо
иностранной и несовместной с русским государством политической
национальности? Ничего подобного не бывало во всем цивилизованном мире, где законы
человеческого разумения имеют силу; но в отечестве нашем подобный факт совершался в
колоссальных размерах, превосходящих всякую возможность преувеличения.
Провинции, прилегающие к Балтийскому морю и составляющие нераздельную
часть Российской империи, столь жизненно существенную, что не обладая этим
побережьем, она не могла бы удерживать свое великое европейское положение, а ее народ
не имел бы будущности, и те громадные пространства, через которые она должна
была добираться до морского берега, утратили бы характер органической целости и
способность служить поприщем самостоятельному национальному развитию,—
провинции эти искони заселены племенами разнородными и друг другу чуждыми, но не
чуждыми Русскому государству, при рождении которого они присутствовали, и в
образовании которого они более или менее участвовали, и в состав которого изначала
более или менее входили; в давние времена край этот был захвачен немецкими
рыцарями, которые не могли создать там самостоятельного государства, но крепко
владели землею и местным населением в качестве феодальных господ; многие столетия
длилось господство этих рыцарей на балтийском побережье, но оно не становилось
германской землей, и население его, исповедовавшее христианство сначала по римской
церкви, потом по протестантской, не становилось немецким, но теперь став частью
Российской империи, эти провинции объявляют себя землею германскою и населения
их подвергаются не только систематическому национальному отчуждению от
России, но усиленному уподоблению иноземной государственной национальности
посредством правительственных учреждений Российской Империи и стараниями лиц, не
только состоящих в ее подданстве, но и на ее государственной службе, не
скрывающими своих тевденций и приводящими их в действие с помощью прав и власти,
сопряженных с их служебными должностями. Недавно, как читателям нашим известно,
одно из значительных административных лиц в крае, уже отчужденном от России, с
торжеством свидетельствовало публично о том, что под Русскою державой шведская
национальность сделала в этом крае (мы творим о Финляндии) такие завоевания,
каких не сделала бы и под державой шведскою: вот факт официально и торжественно
засвидетельствованный. Спрашивается, в виду таких небывалых фактов, что должно
думать общественное мнение какой бы то ни было части Европы, центральной или
западной, южной или северной? Говорить ли еще о нашем западном крае, который под
польским владычеством был русским краем, а под русским стал польским? Этот
скорбный и кровавый факт, столь громадных размеров, теперь хорошо уже известен
всем и во всех своих подробностях. Полонизация этого края, развитие в нем
польского патриотизма, который в этих местах есть не что иное как государственная
измена, сильная организация этой раздирающей государство измены,— все это
совершилось, шаг за шагом, в продолжение нынешнего столетия не только не вопреки
законным властям, но при их содействий, без которого все эти успехи так называемого
польского дела не могли бы быть достигнуты. Недавно случилось нам представить не-
209

сколько ретроспективных очерков недавнего былого в этих местах: какие
поразительные и непонятные в европейском мире явления! Законные служебные власти
действуют не только вопреки очевидным государственным пользам, которые не могут не
быть в намерениях верховной власти, ибо ее интересы суть одно и то же с пользами
государства, но и прямо вопреки ее решениям и повелениям. Все шло в дело: и
злоупотребление идеями гуманности и либерализма, и грубые предрассудки времен
татарщины, и мягкость и жестокость, и превышение и бездействие власти, все
направлялось к одной цели, противной интересам государства. И вот теперь, когда в делах
нашего отечества должен последовать великий и спасительный поворот, когда корни
зла открыты и обнажены, и державною волей указано с полною решимостью новое
национальное направление ее делам, та же интрига начинает работать, применяясь к
новым условиям, но с прежнею неутомимостью, стараясь обессилить и извратить меры,
предписанные свыше. В западном крае, где зло пустило слишком глубокие корни,
так что поверхностными средствами можно только усиливать и раздражать его,
требуется изменить национальный характер землевладения. Ничего не может быть
справедливее, разумнее и полезнее такой меры, которая не касаясь права собственности,
только сломила бы печать запрета, лежащую на тамошнем землевладении, так чтоб
оно перестало быть заповедным польским и чтобы приобретение поземельной
собственности там перестало быть фактически установившеюся монополией Поляков; для
этого надобно было временно ограничить право приобретения здесь имений, отвлечь
одних и привлечь других. Такая мера была принята; Высочайшим указом, до
известной поры, приостановлено у лиц известной категории право вновь приобретать
имения в западном крае, и с тем вместе постановлено организовать для этой цели
пособия кредита, дабы привлечь сюда приобретателей имений из внутренней России.
Польза этой меры для России очевидна; но легко понять пользу ее и по отношению к
нынешним землевладельцам западного края, запертым в заколдованном кругу, где
волею или неволею служат они органами делу, которое отравляет их существование и
вносит разорение и смерть в их семейства. Для тех из них, кто не утратил свободы и
ясности разумения, мера эта должна казаться благодетельною, поскольку она
пособила бы им выйти из положения столь ложного и пагубного. Кому же может не
нравиться эта мера? Из каких побуждений можно оспаривать ее, не желать ей успеха,
наконец противодействовать ей? И однако же, всем известно, что мера эта оспаривалась
и что она встречает себе противников, действующих против нее где явно, где тайно,—
противников не из одних Поляков, но и под русскими именами, не в каких-либо
оппозиционных партиях, но в сферах весьма влиятельных...
Большинство людей не входит в подробности и не проникает в глубину, но у
всякого слагается мнение на основании непосредственных впечатлений, а впечатления,
производимые Россией, должны быть очень смутны. Людям на стороне она может по
временам казаться чем-то вроде Золотой Орды, какую знали наши предки. Зоркие
политики и простые люди, одни резонируя, другие безотчетно, могут невольно приходить
к убеждению, что эта громада есть явление случайное, лишенное всякой прочности, не
имеющее будущности, что в ее недрах неутомимо работает страсть саморазрушения.
Может ли то, что само в себе делится и двоится, внушать доверие другим? Может ли
то, что само себя ненавидит и презирает, ожидать любви и уважения от посторонних?
Где же однако корень исключительности, дающей России действительно вид
какого-то особого мира, непохожего на все остальное?
Основной факт есть тот, что для России иностранный мир начинается не за
границей, а в ней самой. Дела сложились так, что элементы, чуждые России, стали как
210

бы ее естественною принадлежностью, как бы ее необходимостью, как бы ее народным
началом, как бы условием ее существования. Вот что поразительно, и вот в чем
заключается странность производимого ею впечатления! Россия признает своим
законом веротерпимость; в ней, как и везде, есть населения иноверные; но особенность
ее состоит в том, что иноверцам, вошедшим в разные времена в состав русского
государства, с предоставлением всех прав русского гражданства, поставляется в
обязанность, чтоб они считали себя иностранцами и были естественными недругами
национальности того государства, к которому принадлежат. Они русские
подданные, дети одного отечества, они живут с нами, связаны с нами тысячью интересов,
и такие же как мы (иногда более) хозяева во всяком русском деле; но они
обязательно должны оставаться не-Русскими. Не допускать вовсе разноверия или
отказывать иноверцам в правах, это понятно, это система как и всякая другая, и это дело
бывалое. Но еще нигде не бывало положение, при котором иноверцам предоставлялись
бы все наличные права, даже несколько больше, но не предоставлялось бы простое
право на национальность государства, которого они члены и на употребление языка
их страны в сфере их религиозных потребностей.
С другой стороны, дела у нас сложились так, что иноверие не просто допускается
как дело свободы совести, но правительство берет на себя заботу о развитии и
поддержании разных чуждых русскому народу и русскому православию учреждений и
возводит их в силу властей. В видах охранения православной церкви, отрицаются самые
неотъемлемые и священные права свободы совести; а в то же время, в явный ущерб и
православию, и государству, и русскому народу организуются и поддерживаются
правительственными способами, иногда насильно, учреждения, не имеющие ничего общего ни
с государством, ни с православием.
При содействии разных других условий, в России создались таким образом целые
массы интересов, обязательно чуждых и неприязненных ей и в то же время
поставленных в жизненную для нее необходимость. Своим действием они наполняют нашу
атмосферу и оказывают неотразимое влияние на всех и все. В России нет ничего легче и
привольнее, как действовать во всяком чуждом или противном ей интересе: все манит
в эту сторону, все здесь поощряет, пособляет и поддерживает; но кому случалось в чем-
нибудь пролагать путь для интереса несомненно русского, тот знает, какой это тяжкий,
неровный и тернистый путь, и сколько нужно энергии и преданности, чтобы не
свернуть с него на первых же шагах. Измена своему стала делом легким, почти
естественным, дал© как бы законным. Для того чтоб изменить русским интересам, не нужно
выходить из русских пределов и вступать в недозволительные сношения с
иностранными правительствами. Можно изменять им, оставаясь у себя дома, незаметно, безотчет^
но, спокойно, иногда не зная сам, что делаешь, как Мольеров мещанин говорил прозой,
сам о том не зная. Быть либеральным значит у нас отрекаться от своего народа,
ставить его во всем на последнее место, считать все слишком для него хорошим и его
силами питать чужие и фальшивые существования. Охранять по нашему, значит опять не
что иное, как держать в черном теле свои народные силы, клеветать на свой народ и
лишать охраняемое духа и жизни.
Печатается по изданию: М.Н. Катков, Собрание
передовых статен... 1867 год. С. 472-478.
211

П.А. ВАЛУЕВ
Дневник (1866)*
12 февраля... Известие о прекращении действия закона "habeas corpus"** в
Ирландии подвергается здесь странным толкованиям. "Посмотрите,— говорят наши
полутатары,— что делает мнимо либеральная и конституционная Англия!". Эти
господа не замечают, что это Англия в минуту кризиса только приводит Ирландию в то
положение, в котором спокон века находился и ныне благополучно и
всеподданнейше пребывает С.-Петербург.
13 февраля... Читал "Смерть Иоанна Грозного" гр. Толстого. Это чтение
расшевелило во мне давно неподвижные, подавленные чувства. Было время, когда я
горячо любил русскую многострадальную землю, когда я верил в ее будущность,
благополучие и славу. А теперь? Избито сердце, пригнута мысль, опускаются руки. Сила не
идет в дело, а потребляется на ношение ноши. Отвращение от всего, меня
окружающего, меня одолевает.
Бедная Россия! Что вытерпела она при Иоанне Грозном! Сравнивая нашу историю
с другими историями, нельзя не остановиться на некоторых азиятских чертах.
Жестокость еще свирепее и беззастенчивее, чем на Западе, терпение и покорность еще
безответнее. Неисповедимые тайны промысла! Для чего нужно было столько
страданий и столько крови?..
***Страшно то, что наше правительство не опирается ни на одном нравственном
начале и не действует ни одною нравственною силою. Уважение к свободе совести,
к личной свободе, к праву собственности, к чувству приличий нам совершенно
чуждо. Мы только проповедуем нравственные темы, которые считаем для себя
полезными, но нисколько не стесняемся отступать от них на деле, коль скоро признаем это
сколько-нибудь выгодным. Мы забираем храмы, конфискуем имущество,
систематически разоряем то, что не конфискуем, ссылаем десятки тысяч людей, позволяем
бранить изменою проявление человеческого чувства, душим, вместо того чтобы
управлять, и, рядом с этим, создаем магистратуру, гласный суд и свободу или
полусвободу печати. Мы — смесь Тохтамышей с герцогами Альба, Иеремией Бентамом. Мы
должны внушать чувство отвращения к нам всей Европе. И мы толкуем о величии
России и о православии!
* Валуев Петр Александрович (1814-1890), граф — государственный деятель, из старого боярского
рода. В 1861-1868 гг. министр внутренних дел. Руководил проведением земской реформы, инициатор вве
дения всесословной воинской повинности. В 1872-1879 гг. министр государственных имуществ. В
1877-1881 гг. председатель Комитета министров.
** Закон о неприкосновенности личности.
*** Запись 10 октября.
212

(1868)*
Останавливаюсь здесь, чтобы сказать два слова о весьма нередком употреблении
мною выражений и даже целых фраз на иностранных языках. Причиною тому —
иногда желание передавать во всей точности то, что я слышал или что мне было
сказано, иногда просто свойственная нашим нравам привычка употреблять для
обозначения известных понятий иностранные выражения. Останавливаюсь на этом
преимущественно потому, что эта черта наших нравов и вообще наш обычай часто говорить
между собою не по-русски, в настоящее время, видимо, слабеют и, сохраняя часть
прежних неудобств, почти совершенно утратили прежнее предосудительное значение. Они
суть неизбежное историческое явление, как последствие того, что наше
образование, наши общественные нравы и наши правительственные учреждения в
значительной мере заимствованы и не могли не быть заимствованы из опередившего нас на
пути общественного и государственного развития Запада Европы. Между всеми
главными европейскими языками русский язык едва ли не тот, который остался наиболее
чуждым иностранной примеси. Новые понятия воспринимались нашим сознанием
скорее, чем новые или иностранные слова вливались в своеобразные и стойкие формы
нашего языка. От этого, естественно, происходило, что для обозначения таких
понятий мы употребляли те языки, на которых для них имелись готовые выражения, а
это постоянное употребление иностранных языков не могло не доставить им в
известных пределах некоторых прав гражданства. Мы слишком широко распространили
круг этих прав, мы дошли до того, что в так называемых высших слоях народа знание
иностранных языков как будто вытеснило знание и употребление родного языка. Мы
имели и до сих пор еще имеем государственных сановников, которые неспособны
правильно сказать десять слов или написать десять слов по-русски. Но эти сановники —
обломки прежнего времени. Теперь русский язык укрепил за собою законное
преобладание как в сфере государственной, так и в сфере общественной. Если он не
вытеснил из них окончательно других языков, я считаю это на время не только
естественным, но и полезным. В этих языках и в их употреблении есть смягчающий элемент
цивилизации, в котором мы еще нуждаемся. Доказательством могут служить разные
официальные документы, записки, проекты, журналы, которые непереводимы на
другие европейские языки не потому, чтобы не нашлось для них соответствующих
выражений, но потому, что их содержание и смысл были бы на этих языках слишком
безобразны. До тех пор, пока у нас будут государственные люди вроде генералов
Милютина и Зеленого, администраторы и ораторы вроде ген. Кауфмана и публицисты,
похожие на Аксакова, я буду считать небесполезным, чтобы государь император иногда
объяснялся с своими министрами, как ныне случается, по-французски; чтобы эти
министры также иногда рассуждали или разговаривали на иностранных языках, и даже
чтобы в среде общественной иногда приходилось передавать или объяснять на этих
языках то, что в официальной сфере пишется или говорится по-русски. Я не
принадлежу к числу тех, которые малодушно сомневаются в неприкосновенности нашего
национального чувства. Я уверен в полном развитии нашей государственной народности,
когда настанет время благоприятных к тому условий. Но я не желаю дикого развития.
Я думаю, что время, о котором упоминаю, непременно настанет, и тогда мы столь же
мало будем опасаться, в интересах нашей народности, знания и употребления
иностранных языков, сколь мало опасаются их англичане, у которых до сих пор королевское
утверждение парламентских актов (законов) выражается по-французски.
* Из примечаний, подготовленных ПА Валуевым к его дневнику.
213

(1876)*
В наших государственных слоях взгляды односторонни, узки и часто
напоминают и Китай, и Китай-город. Гостинодворского много. Как будто "мы-де сами по себе
и по нашему" могло иметь тоже значение за нашей границей, как и по сю ее
сторону. "Cette gredine d'Angleterre"**,— сказал мне Тимашев, как будто Англия
призвана нам поддаваться, и как будто ей больно от слова "gredine"***. "А патриархов
следовало наказать за болгар",— сказал мне Мезенцев, как будто мы действительно
поставлены судить между ними и как будто нам от разлада с патриархами не может
предстоять столько же неудобств, сколько ожидаемых удобств от заступничества за
болгар. Все это отзывается некоторою дикостью, и та же дикость у нас
обнаруживается в делах внутренней политики. Понятие о России как будто трудно вывести из
пределов царства Московского и поставить, хотя и под сень Кремля, но выше Китай-
города и Замоскворечья. Мы вообще не умеем ассимилировать и объединять. Мы
завоевываем, но как будто стараемся постоянно напоминать завоеванным о том, что
они завоеваны. Мы требуем объединения в смысле отождествления и возмущаемся,
когда поляк не оказывается туляком и немец— нижегородцем. Мы не
вглядываемся в нашу собственную историю и не спрашиваем себя, сделалась ли бы Русь или не
сделалась русскою империей при тех взглядах, которые отличают патриотов à la
Aksakoff, Samarine, Zélénoi ou Katschaloff. Правда, что все эти патриоты считают
Петра Великого ошибкою промысла...
Печатается по изданию: Дневник П.А. Валуева,
министра внутренних дел. 1861-1876. В 2 т. М.,
1961. Т. 2. С. 102, 155, 364, 406-407.
Н.И. ТУРГЕНЕВ
О нравственном отношении России к Европе (1869)****
Теперь Европа плохо знает Россию, не желает знать ее, не внимает, не хочет
слушать, зажимает уши, когда ей говорят о России что-либо несогласное с ее
предрассудками и предубеждениями. Вместо одних дипломатических нот и официальных
известий, коими Европа пробавляется теперь в сношениях с Россией, она услышала бы
тогда голос русского народа. Nolens volens этот голос вразумил бы ее. Скажем более:
просвещенная Европа увидела бы с участием, с утешением водворение в России
такого же образа правления, какой она сама почитает наилучшим и в котором ищет
собственного спасения, видит залог своего благоденствия.
Нерасположение к России заметно во всей Европе.
* Запись 11 мая.
** Cette gredine d'Angleterre {фр) — эта негодяйка Англия.
*** gredine {фр) — негодяйка.
**** Тургенев Николаи Иванович (1789-1871) — государственный и общественный деятель,
экономист. В 1818-1824 гг. участник декабристского движения. С 1824 г. жил за границей.
214

Справедливо или несправедливо это неблагорасположение, вопрос не в том;
достаточно здесь для нас того, что неблагорасположение существует.
Найдутся, может быть, такие патриоты, которые возгласят: что нам до Европы,
что нам до этого гнилого Запада! Нас 70 миллионов; мы обладаем девятою частью
земного шара, и пр. и пр. и пр. Так могли говорить прежде китайцы, которые не видали
и не признавали ничего на свете, кроме Китая. Теперь и они, вероятно, иначе
думают. Но Россия вступила в европейскую семью; она многое заняла и продолжает
занимать от Европы и, если она хочет идти вперед,— а этого Россия, очевидно, хочет и
доказывает это тем, что на самом деле идет вперед на столько, на сколько
открывается перед нею возможность идти,— то она должна следовать по тому же пути, по
которому шли все европейские, образованные народы, по которому пошли теперь
некоторые народы, стоящие не выше России в своей гражданственности, и именно:
греки, румыны, сербы, славяне австрийские, венгерские и, наконец даже,— по
крайней мере в наружных формах,— египтяне. Иного пути не существует.
Пренебрежение в отношении к Европе, в таком положении вещей, было бы ребячество...
Находя... наилучшею из всех систем управления государственного систему
представительную, не удивительно, что европейские народы не могут обращаться с
полным благорасположением, с полным доверием к тем государствам, какие лишены
сего "наилучшего" образа правления, и по сему самому, если одно из сих последних, в
свою очередь, приемлет общеевропейский представительный порядок, то тем
самым оно необходимо возвышается в мнении просвещенной Европы...
С водворением представительного порядка в России, Европа лучше узнала бы
Россию, русский характер, склад русского ума,— одним словом все, чего она не знает,
чего даже не подозревает и что плохо знают даже сами русские, сидя молча каждый
в своем углу, никогда не встречаясь на земском пиру свободного слова...
Введение представительного правления, к какому почва так несомненно и так
достаточно приготовлена, обещая России новое счастье, новую жизнь, новую бодрость,
новую силу для столь же необходимого как и благотворного преуспеяния,—
обещает для образованного мира и новое обаяние, несравненно лучшее старого, на
материальной силе, на страхе основанного и нераздельного с чувством некоего
нерасположения, некоторой вражды.
Но так ли это будет на самом деле? С тою степенью гражданской и политической
образованности, на которой стоит теперь русский народ; при тех физических
невыгодах, которые обуславливаются нашим климатом, физическим состоянием страны,
может ли Россия когда-нибудь стать наряду с Западною Европою, где стародавняя
цивилизация, где благорастворенный климат, где самое географическое положение,
столь сильно содействовали гражданскому, нравственному и наконец
материальному развитию и благосостоянию народов?
Что касается до возможности для русского народа усвоить себе те гражданские
и политические блага, каких Европа достигла долговременным опытом, то мы не
будем распространяться в доказательствах такой возможности. В некотором смысле
можно сказать, что все люди сотворены для добра; все люди имеют прирожденное право
на всякое добро, возможное для людей; всякое полезное изобретение, плод ума
одного гениального человека, принадлежит всем людям, и они действительно
усваивают его себе по мере возможности; и если изобретение книгопечатания, если
изобретение паровой машины распространились повсюду и сделались достоянием всех
народов, то мы не видим почему не может, не должно так же распространяться и
делаться достоянием всех народов изобретение "наилучшего" образа правления, признан-
215

ного таковым всеми образованными народами. Впрочем о возможности восприятия
и усвоения себе русским народом этого образа правления, по крайней мере теперь,
уже спорить нельзя, так как народ русский перед всем светом доказал, что он
усвоил себе с неожиданным успехом и освобождение личное, и земские учреждения, и
здравое судопроизводство, в котором особенно удачно совершилось введение суда
присяжных, из самой среды, из самой глубины массы народной выходящих.
Что ж касается в особенности до климата, то с этой стороны, конечно, Россия
находится весьма в невыгодных условиях и окружена различными затруднениями,
неизвестными жителям западной Европы. Эти непреодолимые для человека
препятствия следует признать и примириться с ними. Между тем эти препятствия
совершенно ничего не доказывают против возможности нравственного, умственного развития
народа. Если они имеют какое-нибудь невыгодное действие, то это на развитие
материальное. Но в таком положении вещей здравый смысл указывает, что следует не
предаваться отчаянию в виду неравной борьбы с природою; но стараться восполнить
силами нравственными, умственными недостаточность сил физических,
материальных. Так это и бывало на сем свете: мы видим, что народы севера, в суровом
климате живущие, часто опережали народы юга на поприще гражданственности.
Действие, которое может произвести на Европу введение представительного
правления в России, будет тем вернее, тем сильнее, что оно будет иметь
основанием не одно обаяние, всеми великодушными деяниями внушаемое, но также и самую
действительность укрепления, возвеличения сил Российского государства.
Публикуется по изданию: [//. Тургенев] О
нравственном отношении России к Европе. Rapports de la
Russie avec L'Europe, considérés au point de vue
moral et politique. Лейпциг, 1869. С. 34-36, 54-60.
СМ. СОЛОВЬЕВ
Взгляд на историю установления государственного порядка
в России до Петра Великого (1851-1852)*
Особенно во время смут Московское государство узнало, что для успешной
борьбы с внешними и внутренними врагами необходимо было переменить военный строй,
потому что при старом строе русские войска оставались почти всегда
побежденными. И вот в царствование первого государя из новой династии начинаются
преобразования: при Михаиле Федоровиче уже видим полки, и русские полки, выученные
иностранному строю; образовались конные — рейтарские, драгунские, полки, пехотные
* Соловьев Сергей Михайлович (1820-1879) — историк, с 1872 г. академик Петербургской академии
наук. С 1847 г. в Московском университете, профессор, в 1864-1870 гг. декан историко-филологического
факультета, в \Я7\-ОТ7 тт. ректор. В последние годал жизни председатель Московского общества
истории и древностей российских и директор Оружейной палаты.
Содержание работы составили четыре лекции, прочитанные автором на университетских чтениях в
пользу недостаточных студентов. Впервые опубликовано в издании: Публичные лекции ординарных
профессоров: Геймана, Рулье, Соловьева, Грановского и Шевырева. Читаны в 1851 г. в императорском
Московском университете. М., 1852.
216

солдатские. Окончательное преобразование войска совершилось в XVIII веке. Но
это преобразование военного строя вело необходимо к более важным
преобразованиям; оно должно было переменить отношения прежнего разряда ратных людей,
носивших название дворян и детей боярских, должно было переменить и отношения тех
родов, которые вследствие местничества выдвинулись на первые места в государев
ве. Западные европейские государства образовались посредством того, что варвары
завоеватели вступили на римскую почву, вследствие чего начало, принесенное
германцами, пришло в столкновение с государственным началом, завещанным
Римскою империею. У нас также видим дружину, но она вступила на почву девственную,
где никакое государство не оставило следов своих. У нас дружина должна была
войти в столкновение с племенами, которые жили под формами родового быта; отсюда
необходимое столкновение начала дружинного, начала служебного с началом
родовым, от чего произошло известное явление — местничество...
Преобразование военного строя должно было вести к... перемене в быте ратных
людей. До сих пор только при объявлении войны они должны были являться в
полки, но в мирное время, живя в своих поместьях, они участвовали наравне с
остальным народонаселением во всех явлениях областной жизни. Теперь же, когда
оказалась нужда изменить военный строй, учредить постоянное войско, то служивые
люди не могли уже оставаться в своих поместьях; они должны были выделиться из
общей областной жизни, составить особенное сословие, особое тело...
Но одним начальным преобразованием военного строя не ограничились первые
государи новой династии. Были и другие, столь же важные, нудящие потребности.
Мало было завести постоянное войско, нужно было содержать его; нужно было умножить
доходы государства. Главным источником доходов должна быть промышленность,
торговля; и вот уже при первом государе новой династии видим вызов из-за границы
ремесленников, людей способных завести разные промыслы. Правительство требует от
них, чтобы они выучили и русских своим мастерствам, утвердили их в России. Так,
при Михаиле Федоровиче видим, что правительство дает 10, 15, 20-летние
привилегии тем из иностранцев, которые захотят завести в России фабрики и заводы; при
Михаиле Федоровиче были заведены кожевенные, стеклянные, канительные, железные
заводы. Около Астрахани и на Тереке заведено виноделие и шелководство.
Но не одних ремесленников и фабрикантов вызывало правительство. Были другие
потребности, которые можно было удовлетворить только утверждением науки, и вот
Михаил призывает известного ученого Олеария и пишет к нему: "Мы знаем, что ты
человек ученый, что ты географ, астроном, землемер; а нам такие люди нужньГ.
Если деду понадобился географ, астроном и землемер, то неудивительно, что внуку
понадобилась Академия наук. Но просвещение необходимо было не для удовлетворения
одним только материальным потребностям государства; оно было необходимо для
очищения нравов: выборные, явившиеся в Собор по случаю взятия Азова казаками, в
своих ответах или сказках показали ясно необходимость главного улучшения,
улучшения нравственности, указали ясно на главное зло, от которого страдало общество и
которое препятствовало утверждению государственного порядка,— на своекорыстное
стремление отдельных интересов против интереса государственного. Против этого зла
сильно ратовал внук Михаила <Петр I. -ЯФ.>, и вот в век Екатерины II было
найдено, что его можно устранить только просвещением, только просвещенным,
нравственным воспитанием; век Екатерины откликнулся на требования, высказанные при
первом государе новой династии. Но при этой потребности очищения нравственности
народной не могло молчать то сословие, которое было поставлено хранителем чистоты
217

нравственной, не могла молчать церковь, и вот в царствование трех первых государей
новой династии церковь требует просвещения для улучшения народной
нравственности. Прочтем окружное послание ростовского митрополита Ионы, деяния и правила
Соборов 1647 и 1681 гг., и мы удивимся тождественности этих правил с теми
правилами, которые являются при Петре и его преемниках. Здесь и там указывается на
одно зло, указывается и одно средство для его уничтожения.
Но церковь имела и другие причины требовать просвещения: явились расколы —
следствие невежества и грубости нравов, мало того: вследствие ближайшей связи с
Польшею и другими соседними государствами явилось стремление других
вероисповеданий — католицизма и протестантизма — войти в Московское государство.
Православной церкви нужно было бороться, с одной стороны, с своими раскольниками, с
другой — с католиками и протестантами. Единственным средством к сохранению
чистоты православного учения было просвещение, и ют и свои пастыри, и восточные
патриархи, приезжавшие в Россию, громко требуют заведения школ. Восточные
патриархи, явившиеся по делу Никона, увещевают народ полюбить науку, увещевают
пастырей церкви содействовать всеми силами к ее распространению, вследствие чего уже
в царствование Михаила Федоровича заведено было при патриархе Филарете первое
училище, а в царствование третьего государя из новой династии, Федора
Алексеевича, при более сильных потребностях, заведена была Славяно-греко-латинская
академия, и академии церковь поручила блюсти за чистотою православного учения. Так, при
трех первых государях новой династии, в течение XVII века, обозначились явно новые
потребности государства, и призваны были те же средства для их удовлетворения,
которые были употреблены в XVIII веке, в так называемую эпоху преобразования...
В продолжение XVII века являлись громкие требования преобразования,
требования просвещения, науки, для обороны веры, для улучшения нравственности. В XVII
веке этим требованиям старались удовлетворить...
Но стремление к просвещению явилось не в XVII веке только; оно явилось
гораздо прежде. Священное предание о необходимости просвещения звучит из глубины
XII века; оно пришло не из чужа, оно пришло вместе с светом божественной
истины и из века в век передавалось оно как завет от предков к потомкам. Когда
только еще образовалось русское общество, когда части его находились еще в брожении
и борьбе, тогда в теской келье монастыря началась наша летопись, и вот летописец,
начав рассказ о том, как пошла русская земля, как образовалось русское общество,
на первых страницах своего труда написал эти простые, но бессмертные слова:
"Велика бывает польза от ученья книжного".
Печатается по изданию: Соловьев СМ.
Избранные труды. Записки. М., 1983. С. 36-39, 41.
Исторические письма (1858)*
Пора бросить старые толки о разлитши наших и западных общественных
отношений на основании завоевания и незавоевания,— на том основании, будто бы, что на
Западе было завоевание, а у нас его не было. И у нас было завоевание: этого факта
нельзя вычеркнуть из летописей, несмотря ни на какие натяжки. Дело в том, как про-
* Непосредственный повод дня написания исторических писем — полемика в русской печати
вокруг книги известного немецкого этнографа и историка В. Риля. Они написаны по предложению
редакции журнала "Русский вестник" и опубликованы в нем в 1858 г. кн. 1, март; кн. 2, май; в 1859 г. кн. 1, март.
218

исходило завоевание, в какой стране, при каких природных и общественных
условиях: от этих условий и происходит все различие в общественных отношениях на
Западе и у нас. Там, на Западе, члены завоевательной дружины прежде всего стали
землевладельцами и через это получили самостоятельное, независимое положение.
Потом, при образовании феодализма, мелкий владелец свободного участка отдавал его
богатому, сильному землевладельцу и получал его обратно уже в виде лена, владение
которым налагало известные обязанности: везде здесь землевладение на первом
плане, все делится между землевладельцами. У нас же нет и помину о разделении земель
между членами княжеской дружины; нет помину о их самостоятельном, независимом
значении как землевладельцев, о их столкновениях друг с другом и с князьями в
этом значении. Все споры, все усобицы идут только между князьями; дружинники по
воле и поневоле переезжают с князьями из одной волости в другую, и это самое же
показывает отсутствие крепких, прочных отношений к известной местности, к
земле, потому что подобные отношения необходимо прекратили бы ту сильную
передвижку князей и дружин их, какую видим в древней России до XIII и XIV века... Дружина
содержалась, кормилась из доходов княжеских. Понятно, что возможность
землевладения, как постоянного, так и временного, не исключалась для дружинника: но
главное здесь то, что землевладение ие было на первом плане...
Что образовалось из князей, дружины московской, дружин областных?
Образовались чины, любезный друг! Но что такое чины? Тебе, вероятно, опять
представляется Запад с своими états, которые у нас так невпопад переводятся словом чины
вместо: сословия. Там было три сословия: духовное, благородное и третье: так
представители их тремя отдельными группами и являлись в важных случаях. Но, чтобы
понять нашу старину, постарайся позабыть об этих западных явлениях; обрати
внимание на ближайшее к нам явление, на то, что мы теперь называем чинами,— это
поведет ближе к делу. В важных случаях, когда на Западе представители трех сословий
собирались в три отдельные группы, как собирались наши чины (наши древние
Соборы имеем полное право называть собранием чинов)? Собирались митрополиты,
архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, старцы, бояре, окольничие,
казначеи, думные дьяки, думные дворяне, стольники, стряпчие, дворяне, дети боярские,
дьяки, гости, торговые люди, всяких чинов люди. Эти всяких чинов люди не соединялись
в несколько групп, представлявших сословия, они оставались в своем чиновном
раздроблении, ибо понятия о сословном единстве, об общих сословных интересах не
существовало. Боярин не имел ничего общего с окольничим, тем менее с думным или
простым дворянином, еще менее с сыном боярским; сколько чинов, столько
отдельных групп, несвязанных друг с другом...
Откуда происходит то явление, что немцы и славяне одинаково хлопочут об об-
щцне, и каждое из этих племен хочет присвоить общину как произведение своей
национальности... Сначала поднялся вопрос о городской общине вследствие того, что
среднее сословие в Европе приобрело такое важное значение с конца прошлого
века; это сословие хотело знать свою историю... К вопросам об истории среднего
сословия скоро присоединился вопрос о судьбах сельского народонаселения, важный
вопрос о землевладении, поднятый страшилищем пролетариата; таким образом
выдвинулся вопрос и о сельской общине. Русская жизнь и русская наука не могли
остаться чуждыми этих вопросов. Здесь дело не в подражании: дело в том, что
волею-неволею мы вошли в семью европейских народов, живем общею с ними жизнью: "Мы
европейцы, и шпто европейское не может быть нам чуждо". Но при этом мое положение
будет всегда одно и то же: нет пользы, взявши вопрос из жизни, насильно навязывать
219

его науке... Что же касается вопроса, составляет ли община явление германской
или славянской народности, то об этом говорить много не нужно: всякий, кто хотя
сколько-нибудь знаком с сравнительным изучением истории общественных форм и
явлений у разных народов, знает хорошо, что общинный быт есть столько же
национальное явление и у славян, как у германцев. Вопрос может идти только об
особенностях и степени развития.
Печатается по изданию: Соловьев СМ.
Избранные труды. С. 199-201, 215-216.
Публичные чтения о Петре Великом (1872)*
Долго относились у нас к делу Петра не исторически, как в благоговейном
уважении к этому делу, так и в порицании его. Поэты позволяли себе воспевать: аОн бог
твой, бог твой был, Россия". Но и в речи более спокойной, не поэтической, подобный
взгляд господствовал; приведение Петром России от небытия к бытию было
общеупотребительным выражением. Я назвал такой взгляд неисторическим, потому что здесь
деятельность одного исторического лица отрывалась от исторической деятельности
целого народа; в жизнь народа вводилась сверхъестественная сила, действовавшая по
своему произволу, причем народ был осужден на совершенно страдательное
отношение к ней; многовековая жизнь и деятельность народа до Петра объявлялась
несуществующею; России, народа русского не было до Петра, он сотворил Россию, он
привел ее из небытия в бытие. Люди, которые обнаружили несочувствие к делу Петра,
вместо противодействия крайности приведенною взгляда, перегнули в
противоположную сторону; крайности сошлись, и опять надобно было проститься с историею.
Россия, по новому взгляду, не только не находилась в небытии до Петра, но
наслаждалась бытием правильным и высоким, все было хорошо, нравственно, чисто и свято;
но вот явился Петр, который нарушил правильное течение русской жизни, уничтожил
ее народный, свободный строй, попрал народные нравы и обычаи, произвел рознь
между высшими и низшими слоями народонаселения, заразил общество иноземными
обычаями, устроил государство по чуждому образу и подобию, заставил русских людей
потерять сознание о своем, о своей народности. Опять божество, опять
сверхъестественная сила, опять исчезает история народа, развивающаяся сама из себя по
известным законам, при влиянии особенных условий, которые и отличают жизнь одного
народа от жизни другого.
Понятно, что оба взгляда, по-видимому, противоположные, но в сущности
одинаково не исторические, не могут удержаться при возмужалости науки, когда более
внимательные наблюдения над историческою жизнью народов должны были повести к
отрицанию таких сверхъестественных явлений в этой жизни, когда убедились, что
всякое явление, как бы оно ни было громко, как бы ни изменяло, по-видимому,
народный строй и образ, есть необходимо результат предшествовавшего развития
народной жизни...
Народы, живущие особняком, не любящие сближаться с другими народами, жить
с ними общею жизнью, это народы наименее развитые, они живут, так сказать, еще
* Прочитаны в Колонном зале Дворянского собрания во время празднования 200-летия со дня
рождения Петра I. Изданы в том же году по распоряжению юбилейной комиссии Московской политехнической
выставки и императорского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при
Московском университете.
220

в сельском, деревенском быту. Самым сильным развитием отличаются народы,
которые находятся друг с другом в постоянном общении; таковы народы европейско-
христианские. Но понятно, что для плодотворности этого общения необходимо, чтоб
народ встречался, сообщался с таким другим народом или народами, с которыми
могла бы установиться мена мыслей, опытности, от которых можно было бы
что-нибудь занять, чему-нибудь научиться. Переход народа из одного возраста в другой,
т.е. сильное умственное движение в нем начинается, когда народ встречается с
другим народом, более развитым, образованным, и если различие в степени развития, в
степени образованности между ними очень сильно, то между ними, естественно,
образуется отношение учителя к ученику; закон, которого обойти нельзя. Так,
римляне, народ, стремившийся к завоеванию всего известного тогда мира, встретившись с
греками, народом, отжившим свой исторический век, преклонились перед ними и от-
дали себя в науку, и через эту греческую науку перешли во второй возраст своего
исторического бытия. Но еще ближе к нам пример народов наших ровесников, новых
европейско-христианских народов Западной Европы. Они совершили свой переход из
одного возраста в другой в XV и XVI веках также посредством науки, чужой науки,
через открытие и изучение памятников древней греко-римской мысли. По общему
закону они пошли в науку к грекам и римлянам и ничего не хотели знать, кроме
греков и римлян. В ревностном служении своему новому началу они отнеслись
враждебно к прожитому ими возрасту, к своей древней истории, к господствовавшему там
началу, к чувству и последствиям этого господства. Свою новую жизнь, красившуюся
для них развитием мысли под влиянием древней, чужой мысли, они
противопоставили своей прежней жизни, как бытие небытию. Отуманенные новыми
могущественными влияниями, относясь враждебно к прожитому им возрасту, они до того
потеряли смысл к явлениям этого возраста, что не видели в ней своей древней истории,
результаты которой имели жить в них, в их новой истории, как бы они ни старались от-
чураться от них именами Платонов, Аристотелей и Цицеронов. Для них древняя
история была преимущественно история греков и римлян, к которым, как к своим
учителям, духовным отцам, возродившим их к новой жизни, они непосредственно
примыкали свою новую историю, а свою собственную древнюю историю они
вставили, как что-то странное, плохо понимаемое, междоумочное, ни то, ни се, среднее, от-
куда и название средней истории, истории средних веков.
Так совершился переход из одного возраста в другой, из древней истории в новую,
для народов Западной Европы, народов романского и германского племени. Но
дошел черед и до нас, народа Восточной Европы, народа славянского. Наш переход из
древней истории в новую, из возраста, в котором господствует чувство, в возраст,
когда господствует мысль» совершился в конце XVII и начале XVIII века
Относительно этого перехода мы видим разницу между нами и нашими европейскими собратия-
ми, разницу на два века...
Русский народ, как народ славянский, принадлежит к тому же великому
арийскому племени, племени — любимцу истории, как и другие европейские народы,
древние и новые, и, подобно им, имеет наследственную способность к сильному
историческому развитию; одинаково у него с новыми европейскими народами и другое
могущественное внутреннее условие, определяющее его духовный образ,—
христианство; следовательно, внутренние условия или средства равны, и внутренней слабости
и потому отсталости мы предполагать не можем; но когда обратимся к условиям
внешним, то видим чрезвычайную разницу, бросающуюся в глаза неблагоприятность
условий на нашей стороне, что вполне объясняет задержку развития.
221

Известны выгодные условия для исторического развития, которые европейские
народы находят в географических формах своей части света: выгодные для
промышленного и торгового развития отношения моря к суше; выгодное для быстроты
исторического развития разделение на многие небольшие, хорошо защищенные
государственные области, разделение, а не отчуждение, производимое в других частях
света степями и слишком высокими горами, умеренность климата и т.д. Но все эти
благоприятные условия сосредоточены в западной части Европы, а нет их у нас на
восточной, представляющей громадную равнину, страдающую отсутствием моря и
близостью степей. Причины задержки развития в неблагоприятных внешних условиях
ясны, следовательно, для нас с первого взгляда. При первом же взгляде на карту нас
поражает громадность русской государственной области; но обширность государев
венной области имеет важное значение при известных условиях, при единстве
народонаселения, при достаточном его количестве сравнительно с обширностью и при
образованности народа; понятно, что при равенстве этих условий из двух государств
сильнее то, которое больше другого; но при отсутствии этих условий обширность
государства не только не дает ему силы сравнительно с небольшим государством,
обладающим этими условиями, но и служит главным препятствием народному развитию. В
истории нашего народа это тем более чувствительно, что Россия родилась с
обширною государственною областью и с ничтожным относительно народонаселением.
Понятно, что общая жизнь, общая деятельность в народе может быть только тогда
сильна, когда народонаселение сосредоточено на таких пространствах, которые не
препятствуют частому сообщению, когда существует в небольшом расстоянии друг от
друга много таких мест, где сосредоточивается большое народонаселение, мест,
называемых городами, в которых, как мы уже видели, развитие происходит быстрее, чем
среди сельского народонаселения, живущего небольшими группами на далеком друг
от друга расстоянии.
Россия и в XVII веке, перед эпохою преобразования, представляет нам на
огромном пространстве небольшое число городов с поразительно ничтожным количеством
промышленного народонаселения: эти города не иное что, как большие огороженные
села, крепости, имеющие более военное значение, чем промышленное и торговое; они
удалены друг от друга обширностью расстояний и чрезвычайною трудностью
сообщений, особенно весною и осенью. Таким образом, Россия в своей древней истории
представляла страну преимущественно сельскую, земледельческую, а такие страны
необходимо бывают бедны и развиваются чрезвычайно медленно. Но подле этого
главного неблагоприятного условия видим еще другие. Россия есть громадное
континентальное государство, не защищенное природными границами, открытое с востока, юга
и запада. Русское государство основывалось в той стране, которая до него не знала
истории, в стране, где господствовали дикие, кочевые орды, в стране, которая
служила широкою открытою дорогою для бичей божиих, для диких народов Средней Азии,
стремившихся на опустошение Европы. Основанное в такой стране русское
государство изначала осуждалось на постоянную черную работу, на постоянную тяжкую
изнурительную борьбу с жителями степей... только в конце XVII века, в конце нашей
древней истории, русское государство успело выговорить освобождение от посылки
постоянных обязательных даров крымскому хану, т.е. попросту дани. Но едва
только Россия начала справляться с Востоком, как на западе явились враги более опасные
по своим средствам. Наша многострадальная Москва, основанная в середине земли
русской и собравшая землю, должна была защитить ее с двух сторон, с запада и
востока, боронить от латинства и бесерменства, по старинному выражению, и должна бы-
222

ла принимать беды с двух сторон: горела от татарина, горела от поляка. Таким
образом, бедный, разбросанный на огромных пространствах народ должен был
постоянно с неимоверным трудом собирать свои силы, отдавать последнюю тяжело добытую
копейку, чтоб избавиться от врагов, грозивших со всех сторон, чтоб сохранить
главное благо, народную независимость; бедная средствами сельская земледельческая
страна должна была постоянно содержать большое войско.
Кому неизвестно, что образование и содержание войска составляет важный,
жизненный вопрос для каждого, а особенно континентального государства...
Появление постоянного войска есть ясный признак экономического переворота
в народной жизни, промышленного и торгового развития, появления имущества
движимого, денег подле недвижимого, земли — признак, который естественно и
необходимо совпадает с другим признаком — освобождением земледельческого сословия,
появлением вольнонаемного труда вместо обязательного, крепостного; город,
разбогатев, освобождает село, ибо в организме народном все органы находятся в тесной
связи, усиление или упадок одного отзывается на усилении или упадке другого.
Так было на западе. Обратимся на восток. Законы развития одни и те же и здесь,
и там, разница происходит от более или менее благоприятных условий, ускоряющих
или замедляющих развитие. На востоке, в нашей России, мы имеем дело с
государством бедным, земледельческим, без развития города, без сильного промышленного и
торгового движения, государством громадным, но с малым народонаселением,
государством, которое постоянно должно было вести тяжелую борьбу с соседями, борьбу
не наступательную, но оборонительную, причем отстаивалось не материальное
благосостояние (не избалованы были им наши предки!), но независимость страны,
свобода жителей, потому что как скоро не поспеет русское войско выйти к берегам Оки
сторожить татар, даст им где-нибудь прорваться, то восточные магометанские рынки
наполняются русскими рабами. Государство бедное, мало населенное и должно
содержать большое войско для защиты растянутых на длиннейшем протяжении и открытых
границ. Понятно, что мы должны здесь встретиться с обычным в земледельческих
государствах явлением: вооруженное сословие, войско непосредственно кормится на счет
невооруженного. Бедное государство, но обязанное содержать большое войско, не
имея денег, вследствие промышленной и торговой неразвитости, раздает военным
служилым людям земли, но земля для землевладельца не имеет значения без
земледельца, без работника, а его-то и недостает; рабочие руки дороги, за них идет борьба
между земледельцами, работников переманивают, землевладельцы, которые побогаче,
вотчинники, монастыри большими выгодами переманивают к себе работников от
землевладельцев, которые победнее, от мелких помещиков, которые не могут дать
выгодных условий, и бедный землевладелец, не имея работника, лишается возможности
кормиться с земли своей, лишается возможности служить, являться по первому
требованию государства в должном виде, на коне, с известным числом людей и в
достаточном вооружении, конен, люден и оружен. Что тут делать? Главная потребность
государства иметь на готове войско, но воин отказывается служить, не выходит в поход,
потому что ему нечем жить, нечем вооружиться, у него есть земля, но нет
работников. И вот единственным средством удовлетворения этой главной потребности
страны найдено прикрепление крестьян, чтоб они не уходили с земель бедных помещиков,
не переманивались богатыми, чтобы служилый человек имел всегда работника на
своей земле, всегда имел средство быть готовым к выступлению в поход.
Долго иностранцы, а за ними и русские, изумлялись и глумились над этим
явлением: как это случилось, что в то самое время, как в Западной Европе крепостное пра-
223

во исчезало, в России оно вводилось? Теперь наука показывает нам ясно, как это
случилось: в Западной Европе, благодаря ее выгодному положению, усилилась
промышленная и торговая деятельность, односторонность в экономической жизни,
господство недвижимой собственности, земли исчезли, подле них явилась
собственность движимая, деньги, увеличилось народонаселение, разбогател город и
освободил село; а на востоке образовалось государство при самых невыгодных условиях, с
громадною областью и малым народонаселением, нуждающееся в большом войске,
заставляемое быть военным, хотя вовсе не воинственное, вовсе без завоевательных
стремлений, имеющее в виду только постоянную защиту своей независимости и
свободы своего народонаселения, государство бедное, земледельческое, и как только
отношения в нем между частями народонаселения начали определяться по главным
потребностям народной и государственной жизни, то оно и представило известное в
подобных государствах явление: вооруженная часть народонаселения кормится
непосредственно за счет невооруженной, владеет землею, на которой невооруженный человек
является крепостным работником. И разве во всех государствах Европы крепостная
зависимость сельского народонаселения исчезла вдруг и давно? В государствах
Средней Европы она продолжалась до настоящего века, и причина тому заключалась в
медленности экономического развития.
Но для уяснения явления посредством сравнения нам не нужно ограничиваться
одною Европою; к Европе примыкает другая часть света, открытая европейско-хри-
стианскими народами, занятая ими, введенная вследствие этого в общую жизнь с
Европою, Америка. В XVI веке эта страна представляла главные экономические
условия, одинакие с Востоком Европы, с Россией: обширная страна, страшно
нуждающаяся в рабочих руках, и что же делают в ней эти западные европейцы, так
хвастающие ранним освобождением у себя сельского народонаселения? Они организуют
здесь рабство сельского народонаселения в самых обширных и отвратительных
размерах посредством вывоза из Африки черных невольников, успокаивая свою
цивилизованную совесть лукавым мудрствованием, что негры вовсе не такие люди, как
белые, не от одного Адама произошли.
Прикрепление крестьян — это вопль отчаяния, испущенный государством,
находящимся в безвыходном экономическом положении... Долгое время все внимание
русского человека было обращено на Восток, к миру степных, хищных варваров,
народов кочевых, не христианских, стоявших на низшей ступени развития, чем народ
русский. Русский человек сознал свое резкое различие от этих народов и, находясь
в том возрасте, когда преобладает чувство, сознал свое резкое различие от
степного варвара в религии; не русский и татарин, но христианин и бусурманин, или
поганый, вот какие представления были напереди; здесь прошла резкая нравственная
граница между русскою народностью и азиатским миром. Но на Западе другие
соседи, народы с другим характером. И здесь прежде всего подмечено и стало на первом
плане религиозное, т.е. вероисповедное различие, православный христианин или
просто христианин, христианин по преимуществу, и латынец (римлянин), лутор,
кальвин; и здесь, на Западе, вероисповедное различие провело резкую
нравственную границу русской народности, вот почему и говорим мы, что православие легло
в основу русской народности, охранило ее духовную и политическую
самостоятельность: под его знаменем поднялась и собралась восточная Россия, чтоб не пустить на
московский престол латынца, польского короля или сына его; под его знаменем
отстаивала свою народную самостоятельность западная Россия в борьбе с Польшею. Мы
говорили, что Россия дурно защищена природою, открыта с востока, юга и запада, лег^
224

ко доступна вражьим нападениям; но отсутствие резких физических границ
заменено для русскою народа духовными границами, религиозным различием на востоке и
юге, вероисповедным на западе; в этих-то границах крепко держалась русская
народность и сохранила свою особность и самостоятельность.
Затем русский человек, разумеется, обратил внимание и на другие черты
сходства и различия между своими соседями, между народами, с которыми имел дело, и
по этим чертам также начал определять свои отношения к ним; он заметил,
например, племенное сходство и различие и поставил поляков — литву особо, немцев, т.е.
всех западноевропейских народов не славянского происхождения, особо. Заметил и
резкое различие между восточным и западным человеком, азиатским и
западноевропейским, грубость первого, умелость, образование второго. Особенно поразило
русского человека, в противоположность с его собственною бедностью, богатство
заморского немца, англичанина, голландца, гамбурца, любчанина, богатство и искусство (до-
сужество): заморский немец привозит товары необходимые, но которых русский
человек не умеет делать, у заморских немцев много денег, и, кроме того, они умеют
вести свои дела, умеют вести их сообща, умеют сговориться и поставить на своем,
тогда как русские люди торгуют каждый отдельно, не умеют сговариваться, помогать
друг другу и потому всегда в проигрыше перед немцами, не могут с ними стянуть, как
они сами выражаются. Немцы привозят товары дорогие, которые в их земле не
родятся, родятся далеко за океаном; но немцы на кораблях своих плавают по всем
морям, пристают ко всем землям, покупают дешево, продают дорого и наживают
великие барыши. Русский человек присматривается к немцам, которые из них богаче,
которые искусчее, и видит, что богаче, искуснее немцы поморские, те, у которых
больше кораблей, те, которые плавают и торгуют но всем морям. Отсюда для русского
человека представление моря как силы, которая дает богатство, отсюда страстное
желание, стремление к морю, чтоб посредством него стать таким же богатым и умелым
народом, как народы поморские. Таким образом, богатство и умелость заморских
иностранцев, противопоставленные собственной бедности и неразвитости, пробудили в
сильном историческом, т.е. способном к развитию народе стремление выйти из
своего затруднительного, печального положения, умерить односторонность
земледельческого быта промышленным и торговым развитием, средствами указанными,
действительность которых очевидна; отсюда движение от востока к западу, от Азии к
Европе, от степи к морю. И это движение началось сейчас же как только восточные
варвары ослабели, русские осилили их, могли вздохнуть поспокойнее, оглядеться и
заметить сказанное различие между собою и поморскими народами, ибо великий
исторический народ пребывать в застое не может, а если древняя Россия нам
представляется в застое, то это застой относительный, это только медленность
движения в известных сферах вследствие могущественных препятствий, встречаемых
народом.
Как только татарские ханы перестают подходить к Москве и брать в плен ее
князей, сын того князя, который был пленником в Казани, Иоанн III уже заводит
сношения с Западной Европой и вызывает тамошних художников, чтобы строить
церкви, дворцы и башни в своем Кремле. Внук его Иоанн IV как только угомонил
восточных татар взятием Казани и Астрахани, так сейчас же обращает все свое
внимание на запад, хочет непременно добиться до заветного моря. Оттолкнутый от него
соединенными усилиями поляков и шведов, Иоанн IV готов отдать всю русскую
торговлю в руки англичан, лишь бы только те помогли ему получить хотя одну гавань на
Балтийском море; царь Алексей Михайлович делает наивное предложение герцогу
225

Курляндскому <Якобу. -Я <А>, не может ли тот позволить строить в своих гаванях
русские корабли: это всего лучше показывает движение и его направление, всего
лучше показывает, как мысль о море стала господствующею, неотразимою. Таким
образом, русские уже двинулись, и новый путь был определен, движение начинается с XV
и XVI века, одновременно, следовательно, с движением западноевропейских народов,
с их переходом из одного возраста в другой; но у нас на Востоке это движение шло
чрезвычайно медленно вследствие страшных препятствий.
Польша и Швеция легли на дороге, загородили море, пробиться было
невозможно с теми нестройными массами, какие представляло русское войско, требовавшее
для успеха коренного преобразования; на западе загорожена дорога, а восток,
степной восток употребляет последние усилия, чтоб удержать свою добычу, свою
пленницу — Россию: в то время, как царь Иоанн IV обратил все свое внимание на запад,
крымский хан подкрался и сжег Москву, сжег так, что она уже после того не
поправлялась. Только при царе Борисе успели решить вопрос, что лучше отправить своих
русских за границу учиться, чем вызывать иностранных учителей в Россию, только что
распорядились исполнением этого решения, как степи снова всколыхались, явились
оттуда козаки с самозванцами и выполнили степную работу отпустошения,
уравнения, т.е. уравняли все с землею, получше татар; долго Россия должна была
отдыхать, оправляться после посещения этих проповедников протеста...
Из сказанного, надеюсь, ясно, в чем должны были заключаться существенные
черты так называемого преобразования, т.е. естественного и необходимого перехода
народа из одного возраста в другой. Бедный народ сознал свою бедность и причины
ее через сравнение себя с народами богатыми и устремился к приобретению тех
средств, которым заморские народы были обязаны своим богатством.
Следовательно, дело должно было начаться с преобразования экономического, государство
земледельческое должно было умерить односторонность своего экономического быта
усилением промышленного и торгового движения, и для этого прежде всего добыть
себе уголок у северного Средиземного (Балтийско-немецкого) моря, к которому
прилила торговая, промышленная и историческая жизнь Европы, отхлынув от берегов
древнего южного Средиземного моря. Здесь исполнялся общий закон, по которому
шло движение и на Западе. Движение, приготовившее переход западно-европейских
народов из одного возраста в другой, из древней истории в новую, началось
изменением в их экономическом быте через усиление промышленной, торговой и
мореплавательной деятельности. Чем обыкновенно начинают изложение новой истории?
Открытиями новых стран и морских путей, и этим открытиям предшествует
поднятие города, его чрезвычайное процветание в Италии, этой стране богатых, сильных,
властительных городов — республик; с берегами южного Средиземного моря
начинают соперничать берега северного Средиземного моря Балтийско-немецкого: здесь
поднимаются города ганзейские и нидерландские, в других западно-европейских
странах в различной степени, под влиянием различных условий, но повторяется то
же явление, деньги, движимое соперничает с землею, недвижимым, золото спорит с
мечом, прежде династии основывались мечом, теперь они основываются посредст-
вом денег; богатые купцы Медичи основывают династию во Флоренции.
Развитие промышленное и торговое ведет к развитию умственному через
расширение сферы наблюдения, через усиление жизни международной; научное движение
при этом необходимо, и мы видим, что в эпоху великих открытий географических,
в эпоху усиления торговой и промышленной деятельное™, в странах, наиболее
отличающихся этою деятельностью, является и сильная работа мысли над памятниками,
226

оставленными древним греко-римским миром, влиянию которых так подчинились
западно-европейские народы и под этим влиянием совершили переход из своей
древней истории в новую, из возраста чувства в возраст мысли, проще сказать, отдались
в ученье грекам и римлянам, прошли школу под их руководством, и эта школа
надолго, можно сказать навсегда, оставила глубокие следы, точно так же, как глубокие
следы оставляет школа в каждом человеке, способном принимать и переваривать
духовную пищу. В этой-то греко-римской школе, при возбуждении мысли посредством нее
западно-европейские народы прежде всего отнеслись с вопросом и допросом к
отношениям, которые были результатом начала, господствовавшего в их древней истории
чувства, религиозного чувства, и следствием этого допроса расправившей свои
крылья мысли результатам чувства, следствием столкновения двух начал, делящих
между собою историю народов, следствием столкновения мысли и чувства было
религиозное протестантское движение, обхватившее всю Западную Европу и поведшее
всюду к такой продолжительной и кровавой борьбе.
И у нас в России переход из древней истории в новую совершился по общим
законам народной жизни, но и с известными особенностями, вследствие различия
условий, в которых проходила жизнь нашего и западно-европейских народов. На
Западе известное экономическое движение началось давно и шло постепенно, что и не
давало ему значения новизны, особенно поражающего внимание, дающего
господство явлению; самым сильным и поражающим своею новизною движением было
движение в области мысли, в области науки и литературы, перешедшее
немедленно в область религиозную, в область церковных и церковно-государственных
отношений; здесь новое, протестуя против старого, противопоставляя ему себя,
необходимо вызывало борьбу и борьбу самую сильную, борьбу религиозную, которая делит
Европу на два враждебные лагеря. Эта-то борьба и стала на первом плане,
отстранив все другие интересы на второй. У нас в России в эпоху преобразования, т.е. при
переходе народа из своей древней истории в новую, экономическое движение
оставалось на первом плане.
По указанным выше неблагоприятным условиям у нас экономическое развитие
было задержано, но движение государственной и народной жизни не останавливалось,
ибо все яснее и яснее становилось сознание необходимости вывести страну на новый
путь, все яснее и яснее становилось сознание средств этого вывода, и как скоро
сознание окончательно уяснилось, то народ должен был вдруг ринуться на новую
дорогу, ибо разлад между сознанием того, что должно быть, и действительностью
возможен у отдельного человека и целого народа только при условии крайней слабой
воли, одряхления, но таким не был русский народ в описываемое время. Экономический
переворот, как удовлетворяющий главной народной потребности, становился на
первый план, и как совершившийся вдруг, тем сильнее давал себя чувствовать; в
организме государственном нельзя дотронуться до одного органа, не коснувшись в то
же время и других, и вот причина, почему вместе с экономическим
преобразованием шло и множество других, но эти последствия находились в служебном отношении
к первому. Не забудем и того, что Россия совершила свой переход из древней
истории в новую двумя веками позже, чем совершили это западно-европейские народы,
следовательно, между этими народами, в общество которых вступил народ русский,
многое уже должно было измениться.
Действительно, религиозное движение здесь успокоилось, и на первом плане
стоял также вопрос экономический. Вспомним, что на Западе это время было время
Людовика XIV, который дал Франции первенствующую роль в Западной Европе, но в кон-

це его царствования Франция потеряла первенствующее значение. Это происходило
от того, что вначале знаменитый министр Людовика Кольбер произвел
экономическое движение, экономический переворот во Франции, давший королю большие
финансовые средства; но потом король позволил себе истошцть их. От какой же
мысли пошел Кольбер? Морские державы — Голландия и Англия — разбогатели
посредством сильного промышленного и торгового движения: чтоб дать Франции
возможность разбогатеть наравне с Англиею и Голландиею, надобно сделать ее морскою
державою, возбудив в ней сильное промышленное и торговое движение, что и было
сделано. Тут, следовательно, Кольбер шел от факта, совершившегося у всех перед
глазами, от сравнения положения морских держав с положением континентальных, от
верного понимания причин различия в этом положении, ибо не понять было трудно.
От того же факта, от того же сравнения пошла и Россия, основное движение
преобразовательной эпохи было то же Кольберовское движение, то же стремление привить
к земледельческому бедному государству промышленную и торговую деятельность,
дать ему море, приобщить его к мореплавательной деятельности богатых государств,
дать возможность разделить их громадные барыши. Движение это, как мы видели, так
естественно и необходимо, что тут не может быть и мысли о каком-нибудь займет
вовании или подражании; Франция с Кольбером в челе и Россия с Петром Великим
в челе действовали одинаково по тем же самым побуждениям, по каким два
человека, один в Европе, а другой в Азии, чтоб погреться, выходят на солнце, а чтоб
избежать солнечного жара, ищут тени. Иоанн IV, бившийся изо всех сил, чтоб
утвердиться на морских берегах, не мог подражать Кольберу. Но когда Россия вошла в
ближайшие сношения с Западною Европою, то было важно, что она нашла здесь то же самое
движение, какое сама совершала, нашла ему оправдание. Россия, производившая у
себя экономический переворот и сближавшаяся с Западною Европою, застала ее не в
религиозной борьбе, совершенно чуждой и бесполезной для России, но в борьбе за
средства к обогащению.
Но если в нашем преобразовании выставилась так выпукло экономическая
сторона, то было бы крайне неосторожно не обратить внимания и на другие стороны,
которые рассматриваемое явление должно было иметь по необходимым общим
законам. Мы видели, что в Западной Европе при переходе народов из одного
возраста в другой мысль, возбужденная знакомством с памятниками древней мысли,
древней философии, отнеслась с вопросом и допросом к результатам
господствовавшего в их древней истории чувства, религиозного чувства, откуда произошло сильное
религиозное движение, сильная религиозная борьба, разделившая Европу на два
враждебных лагеря — католический и протестантский. Мы видели, что часть
западноевропейских народов сохраняет и упорно отстаивает старые верования, старые
формы церковного строя и утверждается в этом крайностями нового начала,
крайностями движения мысли, ее разлагающего, отрицательного движения. После
возбуждения вопроса о злоупотреблениях латинской церкви очень скоро возникают учения,
стремящиеся нарушить не только церковный, но и общественный строй;
разнузданная мысль в своем отрицательном движении пробегает от Лютера до Мюнцера и от
Мюнцера до анабаптистов. Такая крайность вызывала противодействие, реакцию со
стороны католицизма, которые, в свою очередь, дошли до крайностей, произведя
орден иезуитов.
Печатается по изданию: Соловьев СМ.
Избранные труды. С. 45, 50-57, 62-67.
228

H.Я. ДАНИЛЕВСКИЙ
Россия и Европа (1869)*
Мы слышим клеветы, мы знаем оскорбленья
Тысячеглавой лжи газет,
Измены, зависти и страха порожденья.
Друзей у нашей Руси нет!
"Взгляните на карту,— говорил мне один иностранец,— разве мы можем не
чувствовать, что Россия давит на нас своею массой, как нависшая туча, как какой-то
грозный кошмар?"** Да, ландкартное давление действительно существует, но где же
оно на деле, чем и когда выражалось? Франция при Людовике XIV и Наполеоне,
Испания при Карле V и Филиппе II, Австрия при Фердинанде II действительно
тяготели над Европой, грозили уничтожить самостоятельное, свободное развитие
различных ее национальностей, и большого труда стоило ей освободиться от такого
давления. Но есть ли что-нибудь подобное в прошедшей истории России? Правда, не раз
вмешивалась она в судьбы Европы, но каков был повод к этим вмешательствам? В
1799-м, в 1805-м, в 1807 гг. сражалась русская армия, с разным успехом, не за русские,
а за европейские интересы. Из-за этих же интересов, для нее, собственно, чуждых,
навлекла она на себя грозу двенадцатого года; когда же смела с лица земли
полумиллионную армию и этим одним, казалось бы, уже довольно послужила свободе
Европы, она не остановилась на этом, а, вопреки своим выгодам,— таково было в 1813
году мнение Кутузова и вообще всей так называемой русской партии,— два года
боролась за Германию и Европу и, окончив борьбу низвержением Наполеона, точно так
же спасла Францию от мщения Европы, как спасла Европу от угнетения Франции.
Спустя тридцать пять лет она опять, едва ли не вопреки своим интересам, спасла от
конечного распадения Австрию, считаемую, справедливо или нет, краеугольным
камнем политической системы европейских государств. Какую благодарность за
все это получала она как у правительств, так и у народов Европы — всем хорошо
известно, но не в этом дело. Вот, однако же, все, чем ознаменовалось до сих пор
деятельное участие России в делах Европы, за единственным разве исключением
бесцельного вмешательства в Семилетнюю войну. Но эти уроки истории никого не
вразумляют. Россия,— не устают кричать на все лады,— колоссальное завоевательное
государство, беспрестанно расширяющее свои пределы, и, следовательно, угрожает
спокойствию и независимости Европы. Это — одно обвинение. Другое состоит в том,
что Россия будто бы представляет собой нечто вроде политического Аримана"***,
какую-то мрачную силу, враждебную прогрессу и свободе. Много ли во всем этом
справедливого? Посмотрим сначала на завоевательность России. Конечно, Россия не
* Данилевский Николаи Яковлевич (1822-1885) — литератор и естествоиспытатель. Окончил
Александровский лицей и физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета.
Находился под следствием и был выслан из Петербурга по делу петрашевцев. Участник и руководитель ряда
научных экспедиций. Данная работа впервые была опубликована в ежемесячном литературном и
политическом журнале: Заря (Петербург). 1869. № 5-6; 8-9. Отдельным изданием вышла в 1871 г. Неоднократно
переиздавалась.
** Отрывок из главы II "Почему Европа враждебна России?"
*** Ариман — греческое название злого духа в религиозных системах древнего Ирана и Средней Азии.
229

мала, но большую часть ее пространства занял русский народ путем свободного
расселения, а не государственного завоевания. Надел, доставшийся русскому народу,
составляет вполне естественную область,— столь же естественную, как, например,
Франция, только в огромных размерах,— область, резко означенную со всех сторон
(за некоторым исключением западной) морями и горами... Никогда занятие народом
предназначенного ему исторического поприща не стоило меньше крови и слез. Он
терпел много неправд и утеснений от татар и поляков, шведов и меченосцев, но
сам никого не утеснял, если не назовем утеснением отражения несправедливых
нападений и притязаний. Воздвигнутое им государственное здание не основано на
костях попранных народностей. Он или занимал пустыри, или соединял с собою
путем исторической, нисколько не насильственной ассимиляции такие племена, как
чудь, весь, меря или как нынешние зыряне, черемисы, мордва, не заключавшие в
себе ни зачатков исторической жизни, ни стремлений к ней; или, наконец, принимал
под свой кров и свою защиту такие племена и народы, которые будучи окружены
врагами, уже потеряли свою национальную самостоятельность или не могли долее
сохранять ее, как армяне и грузины. Завоевание играло во всем этом самую
ничтожную роль, как легко убедиться, проследив, каким образом достались России ее
западные и южные окраины, слывущие в Европе под именем завоеваний ненасытимо
алчной России...
В завоеваниях России все, что можно при разных натяжках назвать этим именем,
ограничивается Туркестанскою областью, Кавказским горным хребтом,
пятью-шестью уездами Закавказья, и, если угодно, еще Крымским полуостровом. Если же
разбирать дело по совести и чистой справедливости, то ни одно из владений России
нельзя называть завоеванием — в дурном, антинациональном и потому ненавистном
для человечества смысле. Много ли государств, которые могут сказать про себя то
же самое? Англия у себя под боком завоевала независимое Кельтское государство,—
и как завоевала! — отняла у народа право собственности на его родную землю,
голодом заставила его выселяться в Америку, а на расстоянии чуть не полуокружности
земли покорила царства и народы Индии в числе почти двухсот миллионов душ;
отняла Гибралтар у Испании, Канаду у Франции, мыс Доброй Надежды у Голландии и
т.д. Земель, пустопорожних или заселенных дикими неисторическими племенами, в
количестве без малого 300 000 квадратных миль я не считаю завоеваниями. Франция
отняла у Германии Эльзас, Лотарингию, Франш-Конте, у Италии — Корсику и
Ниццу; за морем покорила Алжир. А сколько было ею завоевано и опять от нее отнято!
Пруссия округлила и соединила свои разбросанные члены на счет Польши, на
которую не имела никакого права. Австрия мало или даже почти ничего не отняла мечом,
но самое ее существование есть уже преступление против права народностей.
Испания в былые времена владела Нидерландами, большей частью Италии, покорила и
уничтожила целые цивилизации в Америке...
Итак, состав Русского государства, войны, которые оно вело, цели, которые
преследовало, а еще более — благоприятные обстоятельства, столько раз
повторявшиеся, которыми оно не думало воспользоваться,— все показывает, что Россия не
честолюбивая, не завоевательная держава, что в новейший период своей истории она
большею частью жертвовала своими очевиднейшими выгодами, самыми справедливыми
и законными европейским интересам,— часто даже считала своею обязанностью
действовать не как самобытный организм (имеющий свое самостоятельное
назначение, находящий в себе самом достаточное оправдание всем своим стремлениям и
действиям), а как служебная сила. Откуда же и за что же, спрашиваю, недоверие, неспра-
230

веддивость, ненависть к России со стороны правительств и общественного мнения
Европы?
Обращаюсь к другому капитальному обвинению против России. Россия — гаси-
тельница света и свободы, темная мрачная сила, политический Ариман, как
выразился я выше. У знаменитого Роттека высказана мысль,— которую, не имея под рукой
его "Истории", не могу, к сожалению, буквально цитировать,— что всякое
преуспеяние России, всякое развитие ее внутренних сил, увеличение ее благоденствия и
могущества есть общественное бедствие, несчастье для всего человечества. Это
мнение Роттека есть только выражение общественного мнения Европы. И это опять
основано на таком же песке, как и честолюбие и завоевательность России. Какова бы
ни была форма правления в России, каковы бы ни были недостатки русской
администрации, русского судопроизводства, русской фискальной системы и т.д., до всего
этого, я полагаю, никому дела нет, пока она не стремится навязать всего этого другим.
Если все это очень дурно, тем хуже для нее и тем лучше для ее врагов и
недоброжелателей. Различие в политических принципах еще не может служить препятствием
к дружбе правительств и народов. Не была ли Англия постоянным другом Австрии,
несмотря на конституционализм одной и абсолютизм другой? Не пользуется ли
русское правительство и русский народ симпатиями Америки, и наоборот? Только
вредное вмешательство России во внутреннюю политику иностранных государств,
давление, которым она препятствовала бы развитию свободы в Европе, могут подлежать
ее справедливой критике и возбуждать ее негодование. Посмотрим, чем же его
заслужила Россия, чем так провинилась перед Европой? До времен французской
революции о таком вмешательстве, о таком давлении и речи быть не могло, потому что
между континентом Европы и Россией не существовало тогда никакой видимой
разности в политических принципах. Напротив тот, правление Екатерины по
справедливости считалось одним из самых передовых, прогрессивных, как теперь
творится. Под конец своего царствования Екатерина имела, правда, намерение
вооружиться против революции, что наследник ее и сделал. Но если французская революция
должна считаться светильником свободы, то гасить и заливать этот светильник спешила
вся Европа, и впереди всех — конституционная и свободная Англия. Участие России
в этом общем деле было кратковременно и незначительно. Победам Суворова,
впрочем, рукоплескала тогда вся Европа. Войны против Наполеона не были, конечно, да
и не считались войнами против свободы. Эти войны окончились, и ежели
побежденная Франция тогда же получила свободную форму правления, то была обязана этим
единственно императору Александру. Во время войны за независимость многие
государства обещали своим подданным конституции, и никто не сдержал своих
обещаний, кроме опять-таки императора Александра относительно Польши...
Если уж гневаться за взаимные советы и за влияние, оказываемое
правительством на правительство, то, конечно, Россия имела бы столько же (если не более)
права негодовать на Австрию, да и на другие немецкие дворы, как и Германия на Россию.
Не влиянию ли Меттерниха приписывается перемена образа мыслей, происшедшая
в императоре Александре после 1822 года? Не это ли влияние было причиной
немилости Каподистрии, враждебного отношения, принятого относительно Греции и
вообще относительно национальной политики, наконец, не это ли влияние было
причиной самой перемены в направлении общественного образования во времена
Шишкова и Магницкого? А после не в угоду ли Австрии считалась всякая нравственная
помощь славянам чуть не за русское государственное преступление? Пусть европейское
общественное мнение, если оно хочет быть справедливым, отнесет даже оказанное
231

Россией на германские дела вредное влияние к его настоящему источнику, то есть
к германским же правительствам, и в особенности к австрийскому. Нет, не действия
Коцебу и все подобные (в сущности, весьма невинного свойства) вмешательства
русского правительства в европейские дела объясняют ненависть, которую питают в
Европе к России, а самое убийство Коцебу и, главное, то сочувствие, которое оно
возбудило, только этой ненавистью и объясняются; причина же ее лежит глубже.
Впрочем, тому, что не в антилиберальном вмешательстве России в чужие дела
лежит начало и главная причина неприязненных чувств Европы, можно представить
доказательство самое строгое, неопровержимое... Вот уже с лишком тринадцать лет,
как русское правительство совершенно изменило свою систему, совершило акт
такого высокого либерализма, что даже совестно применять к нему это опошленное
слово; русское дворянство выказало бескорыстие и великодушие, а массы русского
народа — умеренность и незлобие беспримерные. С тех пор правительство
продолжало действовать все в том же духе. Одна либеральная реформа следовала за другой. На
заграничные дела оно не оказывает уже никакого давления. Этого мало, оно
употребляет свое влияние в пользу всего либерального. И правительство, и общественное
мнение сочувствовали делу Северных Штатов искреннее, чем большая часть Европы.
Россия из первых признала Итальянское королевство и даже, как говорят, своим
влиянием помешала Германии помогать неправому делу. И что же, переменилась ли хоть
на волос Европа в отношении к России? Да, она очень сочувствовала крестьянскому
делу, пока надеялась, что оно ввергнет Россию в нескончаемые смуты; так же
точно, как Англия сочувствовала освобождению американских негров. Мы много
видели с ее стороны любви и доброжелательства по случаю польских дел. Вешатели,
кинжальщики и поджигатели становятся героями, коль скоро их гнусные поступки
обращены против России. Защитники национальностей умолкают, коль скоро дело идет
о защите русской народности, донельзя угнетаемой в западных губерниях,— так же
точно, впрочем, как в деле босняков, болгар, сербов или черногорцев.
Великодушнейший и вместе действительнейший способ умиротворения Польши наделением
польских крестьян землей находит ли себе беспристрастных ценителей? Или, может
быть, английский способ умиротворения Ирландии выселением вследствие голода
предпочтительнее с гуманной точки зрения?..
Еще в моде у нас относить все к незнанию Европы, к ее невежеству
относительно России. Наша пресса молчит, или, по крайней мере, до недавнего времени
молчала, а враги на нас клевещут. Где же бедной Европе знать истину? Она отуманена,
сбита с толку. Risum teneanis, amici*, или, по-русски,— курам на смех, друзья мои.
Почему же Европа, которая все знает от санскритского языка до ирокезских наречий,
от законов движения сложных систем звезд до строения микроскопических
организмов, не знает одной только России? Разве это какой-нибудь Гейс-Грейц, Шлейц и
Лобенштейн, не стоющий того, чтобы она обратила на него свое просвещенное
внимание? Смешны эти оправдания мудрой, как змий, Европы — ее незнанием,
наивностью и легковерием, точно будто об институтке дело идет. Европа не знает, потому
что не хочет знать, или, лучше сказать, знает так, как знать хочет, то есть как
соответствует ее предвзятым мнениям, страстям, гордости, ненависти и презрению.
Смешны эти ухаживания за иностранцами с целью показать им Русь лицом, а через
их посредничество просветить и заставить прозреть заблуждающееся и
ослепленное общественное мнение Европы. Почему и не удовлетворить любопытству
доброго человека; только напрасно соединять с этим разные окулистические мечтания. Не-
* Risum teneanis, amici (лат.) — Удержитесь ли вы от смеха, друзья?
232

чего снимать бельмо тому, кто имеет очи и не видит; нечего лечить от глухоты
того, кто имеет уши и не слышит. Просвещение общественного мнения книгами,
журналами, брошюрами и устным словом может быть очень полезно и в этом отношении,
как и во всех других,— только не для Европы, а для самих нас, русских, которые
даже на самих себя привыкли смотреть чужими глазами, для наших единоплеменников.
Для Европы это будет напрасный труд: она и сама без нашей помощи узнает, что
захочет, если захочет узнать.
Дело в том, что Европа не признает нас своими. Она видит в России и в славянах
вообще нечто ей чуждое, а вместе с тем такое, что не может служить для нее простым
материалом, из которого она могла бы извлекать свои выгоды, как извлекает из
Китая, Индии, Африки, большей части Америки и т.д.,— материалом, который можно бы
формировать и обделывать по образу и подобию своему, как прежде было надеялась,
как особливо надеялись немцы, которые, несмотря на препрославленный
космополитизм, только от единой спасительной германской цивилизации чают спасения мира
Европа видит поэтому в Руси и в славянстве не чуждое только, но и враждебное
начало. Как ни рыхл и ни мягок оказался верхний, наружный, выветрившийся и
обратившийся в глину слой, все же Европа понимает, или точнее сказать, инстинктивно
чувствует, что под этой поверхностью лежит крепкое, твердое ядро, которого не
растолочь, не размолотить, не растворить,— которое, следовательно, нельзя будет себе
ассимилировать, претворить в свою кровь и плоть,— которое имеет и силу и притязание
жить своею независимою, самобытною жизнью. Гордой, и справедливо гордой,
своими заслугами Европе трудно — чтобы не сказать невозможно — перенести это. Итак,
во что бы то ни стало, не крестом, так пестом, не мытьем, так катаньем, надо не дать
этому ядру еще более окрепнуть и разрастись, пустить корни и ветви вглубь и вширь.
Уж и теперь не поздно ли, не упущено ли время? Тут ли еще думать о беспристрастии,
о справедливости. Для священной цели не все ли средства хороши? Не это ли
проповедуют и иезуиты, и мадзинисты,— и старая, и новая Европа? Будет ли Шлезвиг и Гол-
штейн датским или германским, он все-таки останется европейским; произойдет
маленькое наклонение в политических весах, стоит ли о том толковать много? Держав-
ность Европы от того не потерпит, общественному мнению нечего слишком
волноваться, надо быть снисходительным между своими. Склоняются ли весы в пользу Афин или
Спарты, не та же ли Греция будет царить? Но как дозволить распространиться
влиянию чуждого, враждебного, варварского мира, хотя бы оно распространялось на то, что
по всем Божеским и человеческим законам принадлежит этому миру? Не допускать
до этого — общее дело всего, что только чувствует себя Европой. Тут можно и
турка взять в союзники и даже вручить ему знамя цивилизации. Вот единственное
удовлетворительное объяснение той двойственности меры и весов, которыми
отмеривает и отвешивает Европа, когда дело идет о России (и не только о России, но вообще
о славянах) — и когда оно идет о других странах и народах. Для этой
несправедливости, для этой неприязненности Европы к России,— которым сравнение 1864-го с
1854 годом служит только одним из бесчисленных примеров,— сколько бы мы ни
искали, мы не найдем причины в тех или других поступках России; вообще не найдем
объяснения и ответа, основанного на фактах Тут даже нет ничего сознательного, в чем
бы Европа могла дать себе самой беспристрастный отчет. Причина явления лежит
глубже. Она лежит в неизведанных глубинах тех племенных симпатий и антипатий,
которые составляют как бы исторический инстинкт народов, ведущий их (помимо, хотя и
не против их воли и сознания) к неведомой для них цели; ибо в общих, главных
очертаниях история слагается не по произволу человеческому, хотя ему и предоставлено
233

разводить по ним узоры... Это-то бессознательное чувство, этот-то исторический
инстинкт и заставляет Европу не любить Россию. Куда девается тут беспристрастие
взгляда,— которым не обделена, однако же и Европа, и особливо Германия,— когда
дело идет о чуждых народностях? Все самобытно русское и славянское кажется ей
достойным презрения, и искоренение его составляет священнейшую обязанность и
истинную задачу цивилизации Gemeiner Russe, Bartrusse* суть термины величайшего
презрения на языке европейца и в особенности немца. Русский в глазах их может
претендовать на достоинство человека только тогда, когда потерял уже свой национальный
облик. Прочтите отзывы путешественников, пользующихся очень большой
популярностью за границей,— вы увидите в них симпатию к самоедам, корякам, якутам,
татарам, к кому угодно, только не к русскому народу; посмотрите, как ведут себя
иностранные управляющие с русскими крестьянами; обратите внимание на отношение
приезжающих в Россию матросов к артельщикам и вообще биржевым работникам;
прочтите статьи о России в европейских газетах, в которых выражаются мнения и
страсти просвещенной части публики; наконец, проследите отношение европейских
правительств к России. Вы увидите, что во всех этих разнообразных сферах господствует
один и тот же дух неприязни, принимающий, смотря по обстоятельствам, форму
недоверчивости, злорадства, ненависти или презрения. Явление, касающееся всех сфер
жизни, от политических до обыкновенных житейских отношений, распространенное
во всех слоях общества, притом не имеющее никакого фактического основания,
может недриться только в общем инстинктивном сознании той коренной розни, которая
лежит в исторических началах и в исторических задачах племен. Одним словом,
удовлетворительное объяснение как этой политической несправедливости, так и этой
общественной неприязненности можно найти только в том, что Европа признает Россию
и славянство чем-то для себя чуждым, и не только чуждым, но и враждебным. Для
беспристрастного наблюдателя это неотвержимый факт. Вопрос только в том,
основательны ли, справедливы ли такой, отчасти сознательный, взгляд и такое, отчасти
инстинктивно бессознательное, чувство, или же оставляют они временный предрассудок,
недоразумение, которым суждено бесследно исчезнуть...
Когда очертания материков стали хорошо известны, отделение Африки от
Европы и Азии действительно подтвердилось; разделение же Азии от Европы оказалось
несостоятельным, но такова уже сила привычки, таково уважение к издавна
утвердившимся понятиям, что, дабы не нарушить их, стали отыскивать разные граничные
черты, вместо того чтоб отбросить оказавшееся несостоятельным деление**.
Итак, принадлежит ли Россия к Европе? Я уже ответил на этот вопрос. Как
угодно, пожалуй — принадлежит, пожалуй — не принадлежит, пожалуй — принадлежит
отчасти и притом, насколько кому желательно. В сущности же, в рассматриваемом
теперь смысле, и Европы вовсе никакой нет, а есть западный полуостров Азии,
вначале менее резко от нее отличающийся, чем другие азиатские полуострова, а к
оконечности постепенно все более и более дробящийся и расчленяющийся.
Неужели же, однако, громкое слово "Европа" — слово без определенного
значения, пустой звук без определенного смысла? О, конечно, нет! Смысл его очень
полновесен — только он не географический, а культурно-исторический, и в вопросе о
принадлежности или непринадлежности к Европе география не имеет ни малейшего
значения. Что же такое Европа в этом культурно-историческом смысле? Ответ на
это — самый определенный и положительный. Европа есть поприще германо-роман-
* Gemeiner Russe, Bartrusse (нем.) — подлый русский, бородатый русский.
** Отрывок из главы III "Европа или Россия?"
234

ской цивилизации, ни более ни менее; или, по употребительному метафорическому
способу выражения, Европа есть сама германо-романская цивилизация. Оба эти
слова — синонимы. Но германо-романская ли только цивилизация совпадает с
значением слова Еврола?Не переводится ли оно точнее "общечеловеческой цивилизацией"
или, по крайней мере, ее цветом?
Не на той же ли европейской почве возрастали цивилизации греческая и римская?
Нет, поприще этих цивилизаций было иное. То был бассейн Средиземного моря,
совершенно независимо от того, где лежали страны этой древней цивилизации — к
северу ли, к югу или к востоку: на европейском, африканском или азиатском берегу
этого моря. Гомер, в котором, как в зеркале, заключалась вся (имевшая впоследствии
развиться) цивилизация Греции, родился, говорят, на малоазиатском берегу Эгейского
моря. Этот малоазиатский берег с прилежащими островами был долго главным
поприщем эллинской цивилизации. Здесь зародилась не только эпическая поэзия
греков, но и лирика, философия (Фалес), скульптура, история (Геродот), медицина
(Гиппократ), и отсюда они перешли на противоположный берег моря. Главным центром
этой цивилизации сделались, правда, потом Афины, но закончилась она и, так сказать,
дала плод свой опять не в европейской стране, а в Александрии, в Египте. Значит, древ-
неэллинская культура, совершая свое развитие, обошла все три так называемые
части света — Азию, Европу и Африку, а не составляла исключительной
принадлежности Европы. Не в ней она началась, не в ней и закончилась.
Греки и римляне, противополагая свои образованные страны странам
варварским, включали в первое понятие одинаково и европейские, азиатские и африканские
прибрежья Средиземного моря, а ко второму причисляли весь остальной мир —
точно так же, как германо-романы противополагают Европу, т.е. место своей
деятельности, прочим странам. В культурно-историческом смысле то, что для
германо-романской цивилизации — Европа, тем для цивилизации греческой и римской был весь
бассейн Средиземного моря; и, хотя есть страны, которые общи им обеим,
несправедливо было бы, однако же думать, что Европа составляет поприще человеческой
цивилизации вообще или, по крайней мере, всей лучшей части ее; она есть только
поприще великой германо-романской цивилизации, ее синоним, и только со времени
развития этой цивилизации слово "Европа" получило тот смысл и значение, в
котором теперь употребляется.
Принадлежит ли в этом смысле Россия к Европе? К сожалению или к удовольсг
вию, к счастью или к несчастью — нет, не принадлежит. Она не питалась ни одним из
тех корней, которыми всасывала Европа как благотворные, так и вредоносные соки
непосредственно из почвы ею же разрушенного древнего мира, не питалась и теми
корнями, которые почерпали пищу из глубины германского духа. Не составляла она
части возобновленной Римской империи Карла Великого, которая составляет как бы
общий ствол, через разделение которого образовалось все многоветвистое европейское
дерево, не входила в состав той теократической федерации, которая заменила
Карлову монархию, не связывалась в одно общее тело феодально-аристократической
сетью, которая (как во время Карла, так и во время своего рыцарского цвета) не имела
в себе почти ничего национального, а представляла собой учреждение
общеевропейское — в полном смысле этого слова. Затем, когда настал новый век и зачался новый
порядок вещей, Россия также не участвовала в борьбе с феодальным насилием,
которое привело к обеспечениям той формы гражданской свободы, которую выработала
эта борьба; не боролась и с гнетом ложной формы христианства (продуктом лжи,
гордости и невежества, величающим себя католичеством), и не имеет нужды в той фор-
235

ме религиозной свободы, которая называется протестантством. Не знала Россия и
гнета, а также и воспитательного действия схоластики и не вырабатывала той
свободы мысли, которая создала новую науку, не жила теми идеалами, которые воплотились
в германо-романской форме искусства. Одним словом, она не причастна ни
европейскому добру, ни европейскому злу; как же может она принадлежать к Европе? Ни
истинная скромность, ни истинная гордость не позволяют России считаться Европой. Она
не заслужила этой чести и, если хочет заслужить иную, не должна изъявлять
претензии на ту, которая ей не принадлежит. Только выскочки, не знающие ни скромности,
ни благородной гордости, втираются в круг, который считается ими за высший;
понимающие же свое достоинство люди остаются в своем Kpyiy, не считая его (ни в каком
случае) для себя унизительным, а стараются его облагородить так, чтобы некому и
нечему было завидовать.
Но если Россия, скажут нам, не принадлежит к Европе по праву рождения, она
принадлежит к ней по праву усыновления; она усвоила себе (или должна стараться
усвоить) то, что выработала Европа; она сделалась (или, по крайней мере, должна
сделаться) участницей в ее трудах, в ее триумфах. Кто же ее усыновил? Мы что-то не
видим родительских чувств Европы в ее отношениях к России; но дело не в этом, а
в том — возможно ли вообще такое усыновление? Возможно ли, чтобы организм,
столько времени питавшийся своими соками, вытягиваемыми своими корнями из
своей почвы, присосался сосальцами к другому организму, дал высохнуть своим
корням и из самостоятельного растения сделался чужеядным? Если почва тоща, то есть
если недостает ей каких-либо необходимых для полного роста составных частей, ее
надо удобрить, доставить эти недостающие части, разрыхлить глубокою пахотою те,
которые уже в ней есть, чтобы они лучше и легче усвоялись, а не чужеядничать,
оставляя высыхать свои корни. Но об этом после. Мы увидим, может быть, насколько
и в какой форме возможно это усвоение чужого, а пока пусть будет так; если не по
рождению, то по усыновлению Россия сделалась Европой; к дичку привит
европейский черенок. Какую пользу приносит прививка, тоже увидим после, но на время
признаем превращение. В таком случае, конечно, девизом нашим должно быть:
Europaeus sum et nihil europaei a me alienum esse puto*. Все европейские интересы
должны сделаться и русскими. Надо быть последовательным, надо признать
европейские желания, европейские стремления — своими желаниями и стремлениями; надо
жениться на них, il faut les épouser, как весьма выразительно говорят французы.
Будучи Европой, можно, конечно, в том или другом быть не согласным в отдельности
с Германией, Францией, Англией, Италией; но с Европой, то есть с самим собой,
надо непременно быть согласным, надо отказаться от всего, что Европа — вся Европа —
единодушно считает несогласным со своими видами и интересами, надо быть
добросовестным, последовательным принятому на себя званию.
Какую же роль предоставляет нам Европа на всемирно-историческом театре?
Быть носителем и распространителем европейской цивилизации на Востоке,— вот
она та возвышенная .роль, которая досталась нам в удел, роль, в которой родная
Европа будет нам сочувствовать, содействовать своими благословениями, всеми
пожеланиями души своей, будет рукоплескать нашим цивилизаторским деяниям, к
великому услаждению и умилению наших гуманитарных прогрессистов. С Богом — от-
правляйтесь на Восток! Но, позвольте, на какой же это Восток? Мы было и думали
начать с Турции. Чего же лучше? Там живут наши братья по плоти и по духу, живут
*Europaeus sum et nihil europaei a me alienum esse puto {лат.) — Я европеец, и ничто европейское мне
не чуждо.
236

в муках и страданиях и ждут избавления; мы подадим им руку помощи, как нам
священный долг повелевает. Куда? Не в свое дело не соваться! — кричит Европа. Это
не ваш Восток, и так уже много развелось всякой славянщины, которая мне не по нут-
ру. Сюда направляется благородный немецкий Drang nach dem Osten*, по немецкой
реке Дунаю. Немцы кое-где умели справиться со славянами, они и здесь получше
вашего их объевропеизируют. К тому же Европа, которой так дорог священный
принцип национальностей, почла за благо отнять у немцев Италию, бывшую и без них
вполне Европой, настоящей, природной, а не усыновленной или привитой какой-нибудь,—
почла за нужное дозволить вытеснить Австрию из Германии; надо же чем-нибудь и
бедных австрийских немцев, вкупе с мадьярами, потешить: пусть себе
европеизируют этот Восток, а вы отправляйтесь дальше. Принялись мы также за Кавказ — тоже
ведь Восток. Очень маменька гневаться изволили: не трогайте, кричала, рыцарей,
паладинов свободы; вам ли браться за такое благородное племя; ну да на этот раз,
слава Богу, не послушали, забыли свое европейское призвание. Ну так в Персии нельзя
ли позаняться разбрасыванием семян цивилизации и европеизма? Немцы, пожалуй,
и позволили бы: они так далеко своего "дранга" не думают, кажется, простирать; но
ведь дело известное,— рука руку моет,— из уважения к англичанам нельзя. Индию
они уже на себя взяли; что и говорить, отлично дело сделают, первого сорта
цивилизаторы, на том уже стоят. Нечего их тут по соседству тревожить, отправляйтесь
дальше. В Китай, что ли, прикажете? Ни-ни, вовсе незачем туда забираться; чаю
надо? — кантонского сколько хотите привезем. Цивилизация, европеизация, как и
всякое учительство, недаром ведь делается; и гонорарии кое-какие получаются.
Китай — страна богатая, есть, чем заплатить,— сами поучим. И успехи, благодаря
Бога, старинушка хорошие оказывает — индийский опиум на славу покуривает; не
надо вас здесь. Да где же Господи, наш-то Восток, который нам на роду написано циви-
лизировать? Средняя Азия — вот ваше место; всяк сверчок знай свой шесток. Нам ни
с какого боку туда не пробраться, да и пожива плохая. Ну так там и есть ваша
священная историческая миссия,— вот что говорит Европа, а за нею и наши европейцы.
Вот та великая роль, которую, сообразно с интересами Европы, нам предоставит;
и — никакой больше: все остальное разобрано теми, которые почище, как
приказывает сказать Хлестакову повар в "Ревизоре".
Тысячу лет строиться, обливаясь потом и кровью, и составить государство в
восемьдесят миллионов (из коих шестьдесят — одного роду и племени, чему, кроме
Китая, мир не представлял и не представляет другого примера) для того, чтобы
потчевать европейской цивилизацией пять или шесть миллионов кокандских, бухарских и
хивинских оборванцев, да, пожалуй, еще два-три миллиона монгольских кочевников,—
ибо таков настоящий смысл громкой фразы о распространении цивилизации в глубь
Азиатского материка. Вот то великое назначение, та всемирно-историческая роль,
которая предстоит России как носительнице европейского просвещения. Нечего сказать:
завидная роль,— стоило из-за этого жить, царство строить, государственную тяготу
нести, выносить крепостную долю, Петровскую реформу, бироновщину н прочие
эксперименты. ..
Все политические события, проистекавшие из других сторон европейского
развития, не имели прямого отношения к славянам**. В вопросе научном, в освобождении
мысли от угнетавшего ее авторитета, славяне не принимали деятельного, активного
участия. Результаты этого движения идут и должны вдти еще в большей степени в поль-
* Drang nach dem Osten {нем) — Натиск на Восток.
** Отрывок из главы X "Различия в ходе исторического воспитания".
237

зу славян (как и всех вообще народов), но не иначе как и те результаты, которые
достались в наследство от греков и римлян. Вопрос религиозный до огромного
большинства славян не касался вовсе; те же, которые были в него, по несчастью, впутаны,—
имели в нем лишь участие пассивное, были угнетаемы, стесняемы, насильственно
лишаемы истины, им всем вначале преподанной. Единственное активное участие славян в
религиозной жизни Европы — великое гуситское движение — было направлено к
отрешению от европейского понимания веры, было стремлением к возвращению в
православие. Вмешательство славянского мира в политическую борьбу Европы было также
или невольное, как для народов Австрии, или хотя и вольное, но основанное на
недоразумении, как для России. Буря французской революции вызвала продолжительное (и
имевшее решительное влияние) участие России. Но с чисто русской и славянской
точки зрения можно только пожалеть о 1ромадных усилиях, сделанных Россией для
направления в известном смысле этой борьбы, которая, в сущности, так же мало касалась
России, как и революция тайпингов в Китае, и не должна была бы вызвать ни так
называемых консервативных, ни так называемых прогрессивных инстинктов и симпатий
России,— как к делу, для нее совершенно безразличному. Остается только жалеть, что эти
громадные усилия не были (в столь удобное время) обращены на решение вопросов
чисто славянских,—так как Тильзитский мир предоставлял к тому полную возможность.
Конечно, так представляется вопрос с чисто славянской точки зрения.
Вмешательство России было, конечно, необходимо с общей исторической точки зрения, которой
Россия и подчинилась. Как природа, так и история извлекают всевозможные результаты
из каждой созданной ими формы. Европе предстояло еще совершить обширный цикл
развития, правильности которого преобладание Франции противупоставляло преграды,
и Россия была призвана освободить от него Европу. Роль России была, по-видимому,
царственная, но, в сущности, это была лишь роль служебная. Теперь Европа, и именно
Франция, провозглашает принцип национальности, который не только не имеет
большого значения, но даже вреден для нее,— и тем отплачивает России и славянству,
играя по отношению к ним также служебную роль и воображая, что действует
сообразно с своими собственными интересами.
Поэтому вопрос о национальностях (начавший теперь занимать первое место в
жизни и деятельности народов и связывающий миры романо-германский и славянский)
составит самый естественный переход к тем особенностям исторического
воспитания, которое получила Россия во время сложения ее государственного строя,— к
особенностям тех форм зависимости, которым подвергался русский народ при
переходе от племенной воли к гражданской свободе, в пользование которой и он
начинает вступать.
Первый толчок, положивший начало тысячелетнему процессу образования
Русского государства, был сообщен славянским племенам, рассеянным по пространству
нынешней России, призванием варягов. Самый факт призвания, заменивший для
России завоевание, существенно важный для психологической характеристики
славянства, в занимающем нас теперь отношении не имеет большого значения. И англосаксы
были призваны британцами для защиты их от набегов пиктов и скоттов; со всем тем,
однако же, порядок вещей, введенный первыми в Англии, ничем существенным не от-
личается от того, который был введен в других европейских странах, и призвание в
этом случае по своим последствиям было равносильно завоеванию. Это, конечно,
могло бы случиться и с русскими славянами, если бы пришельцы, призванные для
избавления от внутренних смут, были многочисленнее. Но, по счастью, призванное
племя было малочисленно, как это доказывается уже тем, что до сих пор существует воз-
238

можность спорить о том, кто такие были варяги. Если бы их численность была
значительнее, то они не могли бы почти бесследно распуститься в массе славянского
народонаселения, так что уже внук Рюрика <Святослав. -Н.Ф> носит славянское имя, а
правнук его, Владимир, сделался в народном понятии типом чисто славянского
характера. Если бы и не осталось никаких летописных известий о том, кто были англы,
саксы, франки или норманны Вильгельма Завоевателя, то вопрос этот подлежал бы
бесспорному решению на основании одного изучения языка и учреждений, в которых от-
печатался характер национальностей названных завоевателей. Эта-то малочисленность
варягов, даже помимо их призвания, не позволила им внести в Россию того порядка
вещей, который в других местах был результатом преобладания народности
господствующей над народностью подчиненною. Поэтому варяги послужили только закваскою,
дрожжами, пробудившими государственное движение в массе славян, живших еще
одною этнографическою, племенною жизнью; но не могли положить основания ни
феодализму, ни другой какой-либо форме зависимости одного народа от другого. Между
первым толчком, сообщившим государственное направление жизни русским славянам,
и между германским завоеванием, положившим начало европейской истории,
существует (если мне позволено будет сделать это сравнение) то же отношение, как
между оспою прививною и оспою натуральною... При преобладании ... народного
племенного начала, как это и было в России, самой государственности предстояла гибель
через обращение князей в мелких племенных вождей, без всякой между собою связи;
народная воля была бы спасена, но племена не слились бы в один народ под охраною
одного государства. Во избежание этого был необходим новый прием
государственности, и он был дан России нашествием татар.
Сверх призвания варягов, заменившего собою западное завоевание,— призвания,
которое оказалось слишком слабым, дабы навсегда сообщить государственный
характер русской жизни,— сказалась надобность в другой форме зависимости — в данни-
честве. Но и данничество это имело тот же слабый прививной характер, как и
варяжское призвание. Когда читаем описания татарского нашествия, оно кажется нам
ужасным, сокрушительным. Оно, без сомнения, и было таковым для огромного
числа отдельных лиц, терявших от него жизнь, честь, имущество, но для целого народа
как существа коллективного и татарское данничество должно почитаться очень
легкою формою зависимости. Татарские набеги были тяжелы и опустошительны, но
татарская власть была легка сравнительно с примерами данничества, которые
представляет нам история (например, сравнительно с данничеством греков и славян в Турции).
Степень культуры, образ жизни оседлых русских славян и татарских кочевников
были столь различны, что не только смешение между ними, но даже всякая власть
последних над первыми не могла глубоко проникать, должна была держаться одной
поверхности. Этому способствовал характер местности, который дозволил нашим
завоевателям сохранить свой привычный и любезный образ жизни в степях задонских
и заволжских. Вся эта буря прошла бы даже, может быть, почти бесследно (как без
постоянного вреда, так и без постоянной пользы), если бы гений зарождавшейся
Москвы не умел приспособиться к обстоятельствам и извлечь всей выгоды из
отношений между покорителями и покоренными. Видя невозможность противиться силе и
сознавая необходимость предотвратить опустошительные набеги своевременной
уплатою дани, покоренные должны были ввести и более строгие формы народной
зависимости и по отношению к государству. Дань, подать составляет всегда для
народа, не постигающего ее необходимости, эмблему наложенной на него зависимости,
главную причину вражды его к государственной власти. Он противится ей, сколько
239

может; нужна сила, чтобы принудить его к уплате. Чтобы оградить себя от излишних
поборов, народ требует представительства в той или другой форме, ожидая, что,
разделяя его интересы, она не разрешит никакого побора, который не оправдался бы
самою существенною необходимостью. Московские князья имели ту выгоду на своей
стороне, что вся ненавистная сторона мытарства падала на орду,— орда же
составляла ту силу, которая одною угрозою заставляла народ платить дань. Москва являлась
если не избавительницею, то облегчительницею той тягости, которую заставляло
нести народ иноплеменное иго. Кроме самого понятия о государственной власти
(коренящегося в духе славянских народов), в этом посредничестве московских князей,
избавлявших народ от прямого отношения к татарам, кроется, без сомнения, то
полное доверенности и любви чувство, которое русский народ сохраняет к своим
государям. Таким образом, московские князья, а потом цари совместили в себе всю
полноту власти, которую завоевание вручило татарам, оставив на долю этих последних
то, что всякая власть заключает в себе тягостного для народа — особенно для
народа, не привыкшего еще к гражданскому порядку и сохранившего все предания
племенной воли. Московские государи, так сказать, играли роль матери семейства,
которая хотя и настаивает на исполнении воли строгого отца, но вместе с тем
избавляет от его гнева, и потому столько же пользуется авторитетом власти над своими
детьми, сколько и нежною их любовью...
Духовное и политическое здоровье характеризуют русский народ и русское
государство, между тем как Европа — в духовном отношении — изжила уже то узкое
религиозное понятие, которым она заменила вселенскую истину и достигла
геркулесовых столбов, откуда надо пуститься или в безбрежный океан отрицания и сомнения,
или возвратиться к светоносному Востоку; в политическом же отношении — дошла
до непримиримого противоречия между требованиями выработанной всею ее жизнью
личной свободы и сохраняющим на себе печать завоевания распределением
собственности*. Если, однако, мы вглядимся в русскую жизнь, то скоро увидим, что и ее
здоровье — неполное. Она не страдает, правда, неизлечимыми органическими
недугами, из которых нет другого исхода,— как этнографическое разложение; но
одержима, однако же, весьма серьезною болезнью, которая также может сделаться
гибельною, постоянно истощая организм, лишая его производительных сил. Болезнь эта
тем более ужасна, что (подобно собачьей старости) придает вид дряхлости
молодому облику полного жизни русского общественного тела и угрожает ему если не
смертью, то худшим смерти — бесплодным и бессильным существованием.
Кроме трех фазисов развития государственности, которые перенес русский народ
и которые, будучи, в сущности, легкими, вели к устройству и упрочению Русского
государства, не лишив народа ни одного из условий, необходимых для пользования
гражданскою свободою, как полной заменой племенной воли,— Россия должна была
вынести еще тяжелую операцию, известную под именем Петровской реформы. В то
время цивилизация Европы начала уже в значительной степени получать
практический характер, вследствие которого различные открытия и изобретения, сделанные
ею в области наук и промышленности, получили применение к ее государственному
и гражданскому строю. Невежественный, чисто земледельческий Рим, вступив в
борьбу с торговым, промышленным и несравненно его просвещеннейшим
Карфагеном, мог, с единственной помощью патриотизма и преданности общему благу, с
самого начала победоносно сразиться с ним даже на море, составлявшем до того
времени совершенно чуждый Риму элемент. Так просты были в то время те средства, ко-
* Отрывок из главы XI "Европейничанье — болезнь русской жизни".
240

торые употребляли государства в борьбе не только на сухом пути, но даже и на
море. Но уже в начале XVII века и даже ранее никакая преданность отечеству, никакой
патриотизм не могли уже заменить собою тех технических усовершенствований,
которые сделали из кораблестроения, мореплавания, артиллерии, фортификации и т.д.
настоящие науки, и притом — весьма сложные. С другой стороны, потребности
государственной обороны, сделавшись столь сложными, по необходимости требовали
для своей успешности особого класса людей, всецело преданных военным целям;
содержание же этого многочисленного класса требовало стольких издержек, что, без
усиленного развития промышленности, у государства не хватило бы средств для его
содержания. Следовательно, самая существенная цель государства (охрана
народности от внешних врагов) требовала уже в известной степени технического
образования,— степени, которая с тех пор, особливо со второй четверти XIX века, не
переставала возрастать в сильной пропорции.
К началу XVIII века Россия почти окончила уже победоносную борьбу со своими
восточными соседями. Дух русского народа, пробужденный событиями, под
водительством двух приснопамятных людей: Минина и Хмельницкого, одержал также
победу над изменившей народным славянским началам польской шляхтою,
хотевшей принудить и русский народ к той же измене. Не в далеком будущем предстояла,
без сомнения, борьба с теми или другими народами Европы, которые со
свойственными всем сильным историческим деятелям предприимчивостью и честолюбием,
всегда стремились расширить свою власть и влияние во все стороны — как через
моря на Запад, так и на Восток. Drang nach Osten* выдуман не со вчерашнего дня. Для
этой несомненно предстоящей борьбы необходимо было укрепить русскую
государственность заимствованиями из культурных сокровищ,-добытых западной наукой и
промышленностью,— заимствованиями быстрыми, не терпящими отлагательства до
того времени, когда Россия, следуя медленному естественному процессу
просвещения, основанному на самородных началах, успела бы сама доработаться до
необходимых государству практических результатов просвещения. Петр сознал ясно эту
необходимость, но (как большая часть великих исторических деятелей) он действовал
не по спокойно обдуманному плану, а со страстностью и увлечением. Познакомившись
с Европою, он, так сказать, влюбился в нее и захотел во что бы то ни стало сделать
Россию Европой. Видя плоды, которые приносило европейское дерево, он заключил
о превосходстве самого растения, их приносившего, над русским еще бесплодным
дичком (не приняв во внимание разности в возрасте, не подумав, что для дичка может
быть еще не пришло время плодоношения) и потому захотел срубить его под самый
корень и заменить другим. Такой замен возможен в предметах мертвых,
образовавшихся под влиянием внешней, чуждой им идеи. Можно, не переставая жить в доме,
изменить фасад его, заменить каждый камень, каждый кирпич, из которых он
построен, другими кирпичами или камнями; но но отношению к живому, образовавшемуся
под влиянием внутреннего самобытного образовательного начала, такие замещения
невозможны: они могут только его искалечить.
Если Европа внушала Петру страстную любовь, страстное увлечение, то к России
относился он двояко. Он вместе и любил, и ненавидел ее. Любил он в ней
собственно ее силу и мощь, которую не только предчувствовал, но уже сознавал,— любил в
ней орудие своей воли и своих планов, любил материал для здания, которое
намеревался возвести по образу и подобию зародившейся в нем идеи, под влиянием
европейского образца; ненавидел же самые начала русской жизни — самую жизнь эту как с
* Drang nach Osten (нем.) — Натиск на Восток.
241

ее недостатками, так и с ее достоинствами. Если бы он не ненавидел ее со всей
страстностью своей души, то обходился бы с нею осторожнее, бережнее, любовнее.
Потому в деятельности Петра необходимо строго отличать две стороны: его деятельность
государственную, все его военные, флотские, административные, промышленные
насаждения, и его деятельность реформативную в тесном смысле этого слова, т.е.
изменения в быте, нравах, обычаях и понятиях, которые он старался произвесть в
русском народе. Первая деятельность заслуживает вечной признательной, благоговейной
памяти и благословения потомства. Как ни тяжелы были для современников его
рекрутские наборы (которыми он не только пополнял свои войска, но строил города и
заселял страны), введенная им безжалостная финансовая система, монополии,
усиление крепостного права, одним словом, запряжение всего народа в государственное
тягло,— всем этим заслужил он себе имя Великого — имя основателя русского
государственного величия. Но деятельностью второго рода он не только принес
величайший вред будущности России (вред, который так глубоко пустил свои корни, что
досель еще разъедает русское народное тело), он даже совершенно бесполезно
затруднил свое собственное дело; возбудил негодование своих подданных, смутил их совесть,
усложнил свою задачу, сам устроил себе препятствия, на поборение которых должен
был употреблять огромную долю той необыкновенной энергии, которою был одарен
и которая, конечно, могла бы быть употреблена с большею пользою. К чему было брить
бороды, надевать немецкие кафтаны, загонять в ассамблеи, заставлять курить
табак, учреждать попойки (в которых даже пороки и распутство должны были
принимать немецкую форму), искажать язык, вводить в жизнь придворную и высшего
общества иностранный этикет, менять летосчисление, стеснять свободу духовенства?
К чему ставить иностранные формы жизни на первое, почетное, место и тем
накладывать на все русское печать низкого и подлого, как говорилось в то время?
Неужели это могло укрепить народное сознание?..
Как бы то ни было, русская жизнь была насильственно перевернута на
иностранный лад. Сначала это удалось только относительно верхних слоев общества, на
которые действие правительства сильнее и прямее и которые вообще везде и всегда
податливее на разные соблазны. Но мало-помалу это искажение русской жизни стало
распространяться и вширь и вглубь, т.е. расходиться от высших классов на занимающие
более скромное место в общественной иерархии, и с наружности — проникать в
самый строй чувств и мыслей, подвергшихся обезнародовающей реформе. После
Петра наступили царствования, в которых правящие государством лица относились к
России уже не с двойственным характером ненависти и любви, а с одною лишь
ненавистью, с одним презрением, которым так богато одарены немцы ко всему
славянскому, в особенности ко всему русскому. После этого тяжелого периода долго еще
продолжались, да и до сих пор продолжаются еще, колебания между предпочтением то
русскому, как при Екатерине Великой, то иностранному, как при Петре III или
Павле. Но под влиянием толчка, сообщенного Петром, самое понятие об истинно русском
до того исказилось, что даже в счастливые периоды национальной политики (как
внешней, так и внутренней) русским считалось нередко такое, что вовсе этого
имени не заслуживало. Говоря это, я разумею вовсе не одно правительство, а все обществ
венное настроение, которое, электризуясь от времени до времени русскими
патриотическими чувствами, все более и более, однако же, обезнародовалось под влиянием
европейских соблазнов и принимало какой-то общеевропейский колорит то с
преобладанием французских, то немецких, то английских колеров, смотря по
обстоятельствам времени и по слоям и кружкам, на которые разбивается общество.
242

Болезнь эту, вот уже полтора столетия заразившую Россию, все расширяющуюся и
укореняющуюся и только в последнее время показавшую некоторые признаки облег-
чения, приличнее всего, кажется мне, назвать европейничаньем;и коренной вопрос, от
решения которого зависит вся будущность, вся судьба не только России, но и всего
славянства, заключается в том, будет ли эта болезнь иметь такой доброкачественный
характер, которым отличались и внесение государственности иноплеменниками
русским славянам, и татарское данничество, и русская форма феодализма; окажется ли эта
болезнь прививною, которая, подвергнув организм благодетельному перевороту,
излечится, не оставив за собою вредных неизгладимых следов, подтачивающих самую
основу народной жизненности. Сначала рассмотрим симптомы этой болезни, по крайней
мере, главнейшие из них, а потом уже оглянемся кругом, чтобы посмотреть — не
приготовлено ли и для нее лекарства, не положена ли уже секира у корня ее.
Все формы европейничанья, которыми так богата русская жизнь, могут быть
подведены под следующие три разряда:
1. Искажение народного быта и замена форм его формами чуждыми,
иностранными; искажение и замена, которые, начавшись с внешности, не могли не проникнуть
в самый внутренний строй понятий и жизни высших слоев общества — и не
проникать все глубже и глубже.
2. Заимствование разных иностранных учреждений и пересадка их на русскую
почву — с мыслью, что хорошее в одном месте должно быть и везде хорошо.
3. Взгляд как на внутренние, так и на внешние отношения и вопросы русской
жизни с иностранной, европейской точки зрения, рассматривание их в европейские
очки, так сказать в стекла, поляризованные под европейским углом наклонения,
причем нередко то, что должно бы нам казаться окруженным лучами самого
блистательного света, является совершенным мраком и темнотою, и наоборот...
Изменив народным формам быта, мы лишились, далее, самобытности в
промышленности. У нас идут жаркие споры о свободе торговли и о покровительстве
промышленности. Всеми своими убеждениями я придерживаюсь этого последнего учения,
потому что самобытность политическая, культурная, промышленная составляет тот
идеал, к которому должен стремиться каждый исторический народ, а где
недостижима самобытность, там, по крайней мере, должно охранять независимость. Со всем тем
нельзя не согласиться, что поддержание этой независимости в чем бы то ни было
искусственными средствами — есть уже явление печальное; и к этим искусственным
средствам не было бы надобности прибегать, если бы формы нашего быта, по
потребностям которого должна удовлетворять между прочим, и промышленность,
сохранили свою самостоятельность... Но когда промышленность лишается этого характера
вследствие искажения быта по чужеземным образцам, то ничего не остается, как
ограждать, по крайней мере, ее независимость — посредством покровительства...
Вследствие изменения форм быта русский народ раскололся на два слоя, которые
отличаются между собою с первого взгляда по самой своей наружности. Низший
слой остался русским, высший сделался европейским — европейским до
неотличимости. Но высшее, более богатое и образованное, сословие всегда имеет
притягательное влияние на низшие, которые невольно стремятся с ним сообразоваться,
уподобиться ему, сколько возможно. Поэтому в понятии народа невольно слагается
представление, что свое русское есть (но самому существу своему) нечто худшее, низшее.
Всякому случалось, я думаю, слышать выражения, в которых с эпитетом русскийсоелр-
нялось понятие низшего, худшего: русская лошаденка, русская овца, русская курица,
русское кушанье, русская песня, русская сказка, русская одежда и т.д. Все, чему при-
243

дается это название русского, считается как бы годным лишь для простого народа,
не стоящим внимания людей более богатых или образованных. Неужели такое
понятие не должно вести к унижению народного духа, к подавлению чувства народного
достоинства?.. А между тем это самоунижение очевидно коренится в том
обстоятельстве, что все, выходящее (по образованию, богатству, общественному положению)
из рядов массы, сейчас же рядится в чужеземную обстановку.
Но унижение народного духа, проистекающее из такого раздвоения народа в
самой наружной его обстановке, составляет, может быть, еще меньшее зло, чем
недоверчивость, порождаемая в народе, сохранившем самобытные формы жизни, к той
части его, которая им изменила...
Россия самыми размерами своими составляет уже аномалию в германо-романско-
европейском мире; и одно естественное увеличение роста ее народонаселения
должно все более и более усиливать эту аномалию. Одним существованием своим Россия
уже нарушает систему европейского равновесия. Ни одно государство не может от-
важиться воевать с Россией один на один, как это всего лучше доказывается
Восточною войною, когда четыре государства, при помощи еще Австрии, более чем
наполовину принявшей враждебное отношение к России, при самых невыгодных для нас, при
самых выгодных для себя условиях, должны были употребить целый год на осаду
одной приморской крепости,— и это не вследствие присутствия на русской стороне
какого-нибудь Фридриха, Суворова или Наполеона, а просто вследствие громадных
средств России и несокрушимости духа ее защитников.
Нельзя не сознаться, что Россия слишком велика и могущественна, чтобы быть
только одною из великих европейских держав; и если она могла занимать эту роль
вот уже семьдесят лет, то не иначе как скорчиваясь, съеживаясь, не давая простора
своим естественным стремлениям, отклоняясь от совершения своих судеб. И это
умаление себя должно идти все в возрастающей профессии по мере естественного
развития сил, так как по самой сущности дела экспансивная сила России гораздо
больше, чем у государств Европы, и несоразмерность ее с требованиями политики
равновесия должна необходимо выказываться все в сильнейшем и сильнейшем свете...
Однако же при соседстве с Европою, при граничной линии, соприкасающейся с
Европой на тысячи верст, совершенная отдельность России от Европы немыслима;
такой отдельности не могли сохранить даже Китай и Япония, отделенные от Европы
диаметром земного шара. В какие-нибудь определенные отношения к ней должна же
она стать. Если она не может и не должна быть в интимной, родственной связи с
Европой как член европейского семейства, в которое, по свидетельству
долговременного опыта, ее и не принимают даже, требуя невозможного отречения от ее
очевиднейших прав, здравых интересов, естественных симпатий и священных
обязанностей; если, с другой стороны, она не хочет стать в положение подчиненности к
Европе, перестроясь сообразно ее желаниям, выполнив все эти унизительные
требования,— ей ничего не остается как войти в свою настоящую, этнографическими и
историческими условиями предназначенную роль и служить противовесом не тому
или другому европейскому государству, а Европе вообще, в ее целости и общности.
Но для этого, как ни велика и ни могущественна Россия, она все еще слишком
слаба. Ей необходимо уменьшить силы враждебной стороны, выделив из числа врагов
тех, которые могут быть ее врагами только поневоле, и переведя их на свою
сторону как друзей. Удел России — удел счастливый: для увеличения своего могущества
ей приходится не покорять, не угнетать, как всем представителям силы, жившим
доселе на нашей земле: Македонии, Риму, арабам, монголам, государствам германо-ро-
244

майского мира,— а освобождать и восстанавливать; и в этом дивном, едва ли не
единственном совпадении нравственных побуждений и обязанностей с
политическою выгодою и необходимостью нельзя не видеть залога исполнения ее великих
судеб, если только мир наш не жалкое сцепление случайностей, а отражение высшего
разума, правды и благости.
Не надо себя обманывать. Враждебносгь Европы слишком очевидна: она лежит
не в случайных комбинациях европейской политики, не в честолюбии того или
другого государственного мужа, а в самых основных ее интересах. Внутренние счеты ее
не покончены. Бывшие в ней зародыши внутренней борьбы развились именно в
недавнее время; но весьма вероятно, что они из числа последних: с улажением их или
даже с несколько продолжительным умиротворением их, Европа опять обратится
всеми своими силами и помыслами против России, почитаемой ею своим
естественным прирожденным врагом. Если Россия не поймет своего назначения, ее
неминуемо постигнет участь всего устарелого, лишнего, ненужного. Постепенно умаляясь в
своей исторической роли, ей придется склонить голову перед требованиями Европы...
Будучи чужда европейскому миру по своему внутреннему складу, будучи, кроме
того, слишком сильна и могущественна, чтобы занимать место одного из членов
европейской семьи, быть одною из великих европейских держав,— Россия не иначе
может занять достойное себя и Славянства место в истории, как став главою особой,
самостоятельной политической системы государств и служа противувесом Европе во
всей ее общности и целости. Вот выгоды, польза, смысл Всеславянского союза по
отношению к России.
Печатается по изданию: Н.Я. Данилевский. Россия и Европа. М., 1991.
(Репринт с издания: Россия и Европа. Взгляд на культурные и
политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому Н.Я.
Данилевского. Изд. исправленное и дополненное. СПб., 1871.) С. 23-25, 39, 44-45,
48-53, 58-63, 254-258, 263-268, 274-275, 400-402.
Н.К. МИХАЙЛОВСКИЙ
Что такое прогресс? (1869)*
Мы ... играем относительно Западной Европы роль кухарки, получающей от
барыни по наследству старомодные шляпки. В то время, как мы еще делимся на
материалистов и спиритуалистов, передовая западная мысль, в лице Конта, Спенсера и пр.,
отрицает и ту, и другую систему. В то время, как в нашем обществе то и дело
раздаются упреки передовым людям в атеизме, позитивизм называет атеистов "самыми
нелогическими теологами" ... Легко может быть, что некоторые принципы позитивной
социологии перейдут к нам тогда, когда они уже падут в Западной Европе.
Печатается по изданию: Михайловский Н.К. Что
такое прогресс? Петроград 1922. С. 29.
* Михайловский Николай Константинович (1842-1904) — публицист, социолог, литературный
критик. Статья опубликована в журнале: Отечественные записки. 1869. № 2, 9,11.
245

Десница и шуйца Льва Толстого (1875)
С паясничеством или без паясничества, но славянофилы всегда очень удобно
справлялись с материальными благами проклятой ими европейской цивилизации. Они
только "духа" европейского не любили, они предпочитали начала русского или
славянского духа. Много они об этом духе толковали, и потому выходило так, что
они — необыкновенно возвышенные идеалисты, до которых гр. Толстому как до
звезды небесной далеко. В самом деле он критикует европейскую цивилизацию совсем
не с точки зрения какого бы то ни было "духа", а с точки зрения такой прозаической
и материальной вещи, как "общее благосостояние". С этой точки зрения он
признает телеграфы, железные дороги, книгопечатание, заработную плату и другие
"явления прогресса", которых он не перечисляет, явлениями, выгодными для известной,
малой части русской нации и не выгодными для другой, большей. Уличайте его в
преувеличении, в парадоксах, доказывайте, что его точка зрения не верна, но не
валите же на него того, в чем он ни на волос не грешен. Не называйте его славянофилом,
когда мудрено найти точку зрения, более противоположную славянофильской, чем
та, на которой он стоит. Я далек от мысли признавать славянофилов людьми,
сознательно подтасовывавшими факты и понятия — напротив наиболее видные
славянофилы были люди вполне искренние. Но тем не менее, оставляя в стороне их
богословские воззрения и панславизм (о чем гр. Толстой не написал за всю свою жизнь
ни одной строчки), не трудно видеть, что они провозили не мало контрабанды под
флагом начал русского народного духа. В экономическом отношении сделать из
России Европу легче всего при помощи славянофильской программы, за вычетом из
нее одного только пункта — поземельной общины. Как это на первый взгляд ни
странно, но оно так. Славянофилы никогда не протестовали против утверждения в
России европейских форм кредита, промышленности, экономических предприятий.
Они требовали только, чтобы производительные силы России и ее потребители
находились в русских руках. Так, например, они требовали покровительства русской
промышленности, попросту говоря, высоких тарифов. Обставляя это требование
орнаментами в вышеприведенном стиле, т.е. рассуждениями о величии России и
восклицаниями о каликах перехожих и киевских колоколах, славянофилы не
смущались тем, что покровительственная торговая политика выгодна не России, а
русским заводчикам. Под покровом киевских колоколов и калик перехожих они, сами
того не замечая, стремились ускорить появление в России господствующих в
Европе отношений между трудом и капиталом, т.е. того, что сами они готовы были
отрицать на словах и что составляет самое больное место европейской цивилизации.
Гарантируйте русским фабрикантам десяток-другой лет отсутствия европейской
конкуренции, и вы не отличите России от Европы в экономическом отношении.
Недаром весьма просвещенные русские заводчики проникаются необычайною любовью
всякий раз, когда заходит речь о тарифе. Недаром один из ораторов заседающего в
эту минуту в Петербурге "съезда главных по машиностроительной промышленности
деятелей", кажется известный своим красноречием г. Полетика, воскликнул: тогда
(т.е. после десятка-другого лет отсутствия европейской конкуренции) мы встретим
врагов России русскою грудью и русским железом! Вот образчик чисто
славянофильского пафоса. Русская грудь, русское железо и враги России играют тут такую
же роль, как киевские колокола и Илья Муромец в паясничестве "Дня" и его
корреспондента из дворян-домоседов: совсем о них речи нет, совсем они не нужны, совсем
они даже бессмысленны, потому что врага нужно встречать просто хорошим желе-
246

зом, а будет ли оно русское или английское — это не суть важно. Русская грудь,
русское железо и враги России притянуты сюда в качестве флага, прикрывающего
контрабанду, скрадывающего разницу между Россией и русскими заводчиками. Этим-
то скрадыванием и занимались всегда славянофилы. Они знали себе одно: или Русь-
богатырь так казной-мошной отощала и ума-разума истеряла, что не под силу ей,
богатырской, не по ее уму-разуму иметь своих собственных русских заводчиков, свои
собственные акционерные общества, своих собственных русских концессионеров
железных дорог и проч. Все выработанные и освященные европейской цивилизацией
формы экономической жизни принимались славянофилами с распростертыми
объятиями, со звоном киевских и других колоколов, если они обставлялись русскими и
обруселыми именами собственными. А тем самым вызывалось изменение начал
русской экономической жизни в чисто европейском смысле. Но изменение не
могло ограничиться экономической стороной общественной жизни. Допустим, что
русские фабриканты обеспечены от европейской конкуренции, что вследствие этого Русь-
богатырь имеет своих собственных святорусских пролетариев и свою собственную
святорусскую буржуазию; что значительная часть деревенского населения,
стянувшись к городам, передала свои земли собственным святорусским лэндлордам и
фермерам; что появилась более или менее высокая заработная плата, появление
которой гр. Толстой считает для России признаком упадка народного богатства и проч.
Таким образом русская промышленность и русское сельское хозяйство процветают.
Как отзовется это изменение на других сторонах русской жизни? Вовсе не надо
быть пророком, чтобы ответить на этот вопрос, потому что означенное изменение
уже отчасти совершается. Мы видим например, что народ забывает те свои, чисто
народные песни, которые так восхищали славянофилов, как выражение начал
русского духа, и запевает:
Мы на фабрике живали,
Мелки деньги получали, -
Мелки деньги пятаки
Посносили в кабаки.
Или:
Я куплю свому милому
Тот ли бархатный жилет.
Этой перемене должно конечно соответствовать и изменение нравственного
характера русского рабочего люда. Политические условия страны опять-таки
необходимо должны измениться, экономическая сила буржуазии и лэндлордов
необходимо повлечет ее по пути развития одного из европейских политических типов. В
конце концов знаменитых начал русского духа не останется даже на семена, хотя
процесс начался звоном киевских колоколов и вызывом тени Ильи Муромца.
Может показаться, что первые славянофилы гораздо глубже и, главное,
проницательнее ненавидели европейскую цивилизацию. Я об этом спорить не буду.
Замечу только, что Киреевские, Хомяков были поглощены преимущественно
богословскими и философско-историческими, вообще отвлеченными, теоретическими
интересами, что зависело от условий времени. Как только жизнь выдвинула на очередь
вопросы практические, так немедленно обнаружилось внутреннее противоречие
славянофильской доктрины, ее бессознательное тяготение к провозу европейской
контрабанды под флагом начал русского народного духа. Вообще я вовсе не претендую
247

на хотя бы даже приблизительно полный очерк славянофильства и связанных с
ним учений. Славянофильство имело много почтенных сторон и оказало не мало
ценных услуг русскому обществу, чего впрочем отнюдь нельзя сказать о его
преемниках, о тех межеумках, которые получили название "почвенников",— умалчиваю о
головоногих "Гражданина". Я имею в виду только один, но весьма существенный
признак славянофильства: в трогательной идиллии или с бурным пафосом, серьезно или
при помощи буффонады, но славянофилы упорно отождествляли интересы и цели
"незанятых классов" (древней или новой России) с интересами классов занятых,
вдвигая их в национальное единство. Это справедливо и относительно первых
славянофилов.
Несколько мелочей
Как справедливо говорили ораторы Петербургского дворянского собрания,
цивилизация обобрала европейского крестьянина, разрушив сначала поземельную
общину и затем загнав обезземеленных по мастерским и фабрикам. Действительно...
цивилизация уничтожила кустарную промышленность. Правда, наконец и то, что
наука санкционировала эти изменения, выработав доктрину "правильного
распределения труда" и "экономических гармоний", доктрину, которая глубочайший разлад
интересов прикрыла фикцией "национального богатства", зависимость рабочего —
фикцией свободы, лишение рабочего собственности поземельной и орудий
производства — фикцией "священного права собственности". Правда, все это было, но было
и скоро быльем норостет. Я не буду ссылаться ни на настроение рабочих масс,
которые справедливо заподозреваются в зависти к "свадебной кавалькаде молодого
господина", ни на отъявленных социалистов. Возьмите мирных ученых. В то время,
как князь Лобанов-Ростовский и другие гремят против общины, как против
негодного тряпья, давно брошенного Европой и безвозвратно осужденного европейской
наукой, бельгийский экономист Лавеле тщательно собирает сведения об общинном
землевладении и издает книгу, которая на днях вышла в русском переводе под
заглавием: "Первобытная собственность". В книге этой можно найти такие слова:
"Германский и славянский обычай, обеспечивающий каждому человеку пользование
общим поземельным фондом, которым он мог поддерживать свое существование,—
один только сообразен с рациональным понятием о собственности. Исключительно
счастливое положение некоторых кантонов Швейцарии я приписываю тому факту,
что здесь сохранились древние общинные учреждения, в том числе первобытная
общинная собственность". И т.п. Почтенный английский юрист Мэн издает книгу
"Деревенские общины на востоке и западе", проникнутую глубокою симпатией к этому
учреждению. А известнейший английский экономист Милль пишет по поводу
книги Мэна статью, в которой говорит между прочим: "Остается решить вопрос, старые
или новые идеи более пригодны управлять человечеством в будущем; и если
замена идей прошлого времени новейшими произошла вследствие обстоятельств, уже
пережитых миром,— то очень может быть, что по крайней мере в принципе старые
учреждения будут пригоднее новейших, как базис лучшего и более современного
общественного строя... Существующее положение поземельной собственности везде,
где его не коснулось английское законодательство, поразительно согласуется с
существовавшим в древности общинным строем, на пути к которому в настоящее
время стоят самые передовые общества".
248

Можно было бы привести целые десятки подобных заявлений людей, солидность
и благонамеренность которых не может быть никем заподозрена. Все эти
заявления, которым есть и соответствующие жизненные факты, клонятся к отрицанию
пути экономического развития, признаваемого (во имя европейской науки) нашими
учеными единственно "правильными". Все они клонятся к восстановлению
самостоятельности рабочего люда, к слитию в одном лице земледельца и землевладельца,
капиталиста и рабочего, к признанию интересов "общества" и народа не
тождественными. Заявления эти суть такие же продукты европейской цивилизации, как и те,
которыми по старой памяти восторгаются гг. Пудовиковы с компанией. Спрашивается,
неужели мы все-таки должны пройти весь путь европейского развития, чтобы затем вновь
прийти к отрицанию его? Я отвечу словами графа Толстого, сказанными им в
применении к другой сфере явлений. Нам давно уже пора к нему вернуться. В статье "О
народном образовании" (старой, напечатанной в IV т. сочинений) он говорит: "Мы,
русские, живем в исключительно счастливых условиях относительно народного
образования; наша школа не должна выходить, как в средневековой Европе, из условий
гражданственности, не должна служить известным правительственным или
религиозным целям, не должна вырабатываться во мраке отсутствия контроля над ней
общественного мнения и отсутствия высшей степени жизненного образования, не
должна с новым трудом и болями проходить и выбиваться из того cercle vicieux, который
столько времени проходили европейские школы, cercle vicieux*, состоящий в том, что
школа должна была двигать бессознательное образование, а бессознательное
образование двигать школу. Европейские народы победили эту трудность, но в борьбе не мог
ли не утратить многого. Будем же благодарны за труд, которым мы призваны поль
зоваться, и потому самому не будем забывать, что мы призваны совершить новый труд
на этом поприще".
Таким образом граф Толстой, провозглашавший право и обязанность личности
бороться с историческими условиями во имя ее идеалов и отрицающий прошлый ход
европейской цивилизации, подает руку последним и лучшим плодам этой цивилизации.
Эта рука есть десница графа Толстого. Ах, если бы у него не было шуйцы!.. Если бы
не имели повода пристегиваться к его громкому имени всякие проходимцы, всякие
пустопорожние люди и межеумки, по заслугам не пользующиеся сочувствием
общества. .. Какой бы вес имело тогда каждое его слово и какое благотворное влияние
имела бы эта вескость!..
Какова бы однако ни была шуйца гр. Толстого, но уже из предыдущего видно, до
какой степени недобросовестно относятся к нему многие наши критики, как
хвалители, так и хулители.
Десница и шуйца Льва Толстого (окончание)
Порядок, при котором большинство населения живет заработного платою, и
порядок, при котором это большинство состоит из самостоятельных хозяев,
принадлежат не к различным ступеням, а к различным типам развития. Поэтому здесь и
сравнивать надо типы развития. Известный тип развития может быть выше другого и все-
таки стоять на низшей ступени. Например, имея в виду степени экономического
развития Англии и России, всякий должен будет отдать преимущество первой. Но это не
помешает мне признать Англию низшим (в экономическом отношении) типом разви-
* cercle vicieux (фр.) — порочный круг.
249

тия. Это различение типов и ступеней развития весьма важно и могло бы, если бы
постоянно имелось в ввду, избавить нас от множества недоразумений и бесплодных
пререканий.
Печатается по изданию: Сочинения Н.К.
Михайловского. СПб., 1881. Т. 3. Записки Профана.
С. 215-219, 232-235, 291.
H.H. СТРАХОВ
Роковой вопрос (1863)*
Что такое мы, русские? Не будем обманывать себя; постараемся понять, каким
взглядом должны смотреть на нас поляки и даже вообще европейцы. Они до сих пор
не причисляют нас к своей заповедной семье, несмотря на наши усилия примкнуть
к ней. Наша история совершалась отдельно; мы не разделяли с Европою ни ее судеб,
ни ее развития. Наша нынешняя цивилизация, наша наука, литература и пр. все это
едва имеет историю, все это недавно и бледно, как запоздалое и усильное
подражание. Мы не можем похвалиться нашим развитием и не смеем ставить себя наряду с
другими, более счастливыми племенами.
Так на нас смотрят, и мы сами чувствуем, что много справедливого в этом
взгляде. В настоящую минуту, именно но поводу борьбы с поляками, мы невольно стали
искать в себе какой-нибудь точки опоры, и что же мы нашли? Наши мысли
обращаются к единому видимому и ясному проявлению народного духа, к нашему
государству. Одно у нас есть: мы создали, защитили и укрепили нашу государственную
целость, мы образуем огромное и крепкое государство, имеем возможность своей,
независимой жизни. Немало было для нас в этом отношении опасностей и испытаний,
но мы выдержали их; мы крепко стояли за идею самостоятельности и независимости,
и теперь, если жалуемся, то имеем печальное преимущество жаловаться на самих
себя, а не на других.
Что же, однако, из этого следует? Для нас самостоятельность есть великое
благо, но каков может быть ее вес в глазах других? Нам скажут, что государство,
конечно, есть возможность самостоятельной жизни, но еще далеко не сама жизнь.
Государство есть форма весьма простая, проявление весьма элементарное. Самые дикие и
первобытные народы легко складывались в государство. Если государство крепко, то это,
конечно, хороший знак, но только знак, только надежда, только первое заявление
народной жизни. И потому на нашу похвалу нашим государствам нам могут отвечать
так: никто не спорит, что вы варвары, подающие большие надежды, но, тем не менее,
вы все-таки варвары...
Пусть мы будем рассуждать таким образом и успокаивать себя мыслью, что
судьба Польши есть ее внутренняя неизбежная судьба. Не в таких утешениях все дело. Мы
будем непростительно легкомысленны, если при этом не обратимся на самих себя.
* Страхов Николай Николаевич (1828-1896) —- публицист, философ, литературный критик. С 1890 г.
член-корреспондент Петербургской академии наук. Работа была впервые опубликована в журнале
"Время". 1863. Апрель.
250

Не забудем, что чем резче будет наше осуждение, тем большую ответственность мы
берем на себя. В этом столкновении мы можем понижать значение польской
культуры не иначе, как основываясь на уважении к нашей собственной культуре. А кто вам
ручается, могут возразить нам, что ваша-то цивилизация лучше? Что она не носит в
себе также зачатков болезни, которые некогда разрушат громадное тело вашего
государства? Что она согласна с народными элементами? Что она принесет народу
более полную жизнь, а не уродливость и смерть?
Страшно подумать, какой вес, какое невыгодное для нас значение могут иметь
такие и подобные вопросы в глазах иностранцев. Не посмеются ли они при одной
мысли о возможности своеобразной русской цивилизации? А защищать ее, возлагать на
нее надежды и предвидеть для нее будущее — не чистые ли это мечты, не пустые ли
предположения в глазах каждого европейца?
Одни мы, русские, только и можем принять это дело серьезно. Одни мы не можем
отказаться от веры в свое будущее. Чтобы спасти нашу честь в наших собственных
глазах, мы должны признавать, что тот же народ, который создал великое тело
нашего государства, хранит в себе и его душу; что его духовная жизнь крепка и
здорова; что она со временем разовьется и обнаружится столько же широко и ясно, как
проявилась в крепости и силе государства.
Существенно же здесь то, что мы должны положиться именно на народ и на его
самобытные, своеобразные начала. В европейской цивилизации, в цивилизации
заемной и внешней, мы уступаем полякам; но мы желали бы верить, что в цивилизации
народной, коренной, здоровой мы превосходим их или, по крайней мере, можем
иметь притязание не уступать ни им, ни всякому другому народу. Дело очевидное.
Если мы станем себя мерить общею европейскою меркою, если будем полагать, что
народы и государства различаются только большей или меньшей степенью
образованности, поляки будут стоять много выше нас. Если же за каждым народом мы
признаем большую или меньшую самобытность, более или менее крепкую своеобразность,
то мы станем не ниже поляков, а может быть выше. Польша не имеет никакого
права на русские области только в том случае, если у русской земли есть своя судьба, свое
далекое и важное назначение. Защищая наши коренные области, мы будем правы
только тогда, если этим самым приобщаем их к тому великому развитию, в котором
одном они могут достигнуть своего истинного блага.
Какой же окончательный вывод из этого рокового дела? В чем можно искать
для него правильного исхода и надежды на примирение?
Если читатели нас поняли, то они должны видеть, что мы вовсе не говорим здесь
о внешней стороне дела и никаким образом не думаем распределять права или
области между поляками и русскими. Мы имели в виду только внутреннее настроение
двух племен, старались как возможно глубже проследить за источниками внутренней
боли, которая отзывается в них при взаимной борьбе. Поэтому и теперь мы
спрашиваем только о том, как должны изменяться настроения племен, чтобы можно было
надеяться на нравственное исцеление.
Что касается до нас, русских, то мы, очевидно, должны с большею верою и
надеждою обратиться к народным началам. Мы тогда только будем правы в своих
собственных глазах, когда поверим в будущность еще хаотических, еще несложившихся
и невыяснившихся элементов духовной жизни русского народа. Но только верить
мало, и только тешить себя надеждами неизвинительно. На нас лежит обязанность
понять эти элементы, следить за их развитием и способствовать ему всеми мерами. Нам
может быть сладка наша вера в народ и приятны наши блестящие надежды. Но не за-
251

будем и горького; не забудем, что на нас лежит тяжелый долг — оправдать нашу
народную гордость и силу...
Если Россия не содержит в себе крепких духовных сил, если она не проявит их в
будущем в ясных и могучих формах, то ей грозит вечное колебание, вечные опасности...
Русские духовные силы! Где они? Кто кроме нас им поверит, пока они не
проявятся с осязаемою очевидностью, с непререкаемою властью? А их развитие и раскрытие —
оно требует вековой борьбы, труда и времени, тяжелых усилий, слез и крови.
Отказаться от гордости своею цивилизациею! Разве это легко? Может быть, это
даже вовсе невозможно! Ведь цивилизация входит в плоть и кровь человека...
Я старался показать, что, гордясь собою, мы, русские, если хотим делать это
основательно, должны простирать эту гордость глубже, чем это обыкновенно
делается, т.е. не останавливаться в своем патриотизме на обширности и крепости
государства, а обратить свое благоговение на русские народные начала, на те глубокие
духовные силы русского народа, от которых без сомнения зависит и его
государственная сила...
Что же касается до нас, русских, то я не утверлодаю что мы цивилизованы во всех
классах, но думаю, что мв нас таится глубокий и плодотворный дух, ревниво
охраняющий свою самостоятельность", что "у русской земли есть своя судьба, свое великое
развитие", что со временем "духовная жизнь русского народа разовьется и
обнаружится столь же широко и ясно, как проявилась в крепости и силе государства..."
Не станем закрывать глаза. Прикидывается или не прикидывается Европа —
это все равно; потому что, если кто прикидывается, то он этим показывает силу
того, чем прикидывается; если кто закрывается щитом, то он надеется на крепость
щита. Во всяком случае, Европа стоит, или хочет стоять, за цивилизацию Польши, за
свободу проявлений этой цивилизации... Она идет на нас, как на варваров,
угнетающих одно из чад европейской цивилизации. Что же странного, если русский
пожалел, что в этом смысле мы не можем дать Европе ответа и отпора, что, если мы
станем указывать на наши русские начала, на наши русские духовные силы, то
Европа не поймет нас и посмеется над нами, да вероятно не поймут и посмеются над
нами и многие наши соотечественники.
Европа давно уже отталкивает нас, давно уже смотрит на нас, как на врагов, как
на чужих. Когда же мы наконец перестанем подольщаться к ней и стараться уверять
себя и других, что и мы европейцы! Когда наконец мы перестанем обижаться, когда
нам скажут, что мы сами по себе, что мы не европейцы, а просто русские, что от
Европы скорее всего нам ожидать вражды, а не братства?
Письмо к редактору "Дня"*
Каждый день Европа на всех своих языках называет нас варварами, каждый день
поляки осыпают нас полными ненависти укоризнами и заявляют свои оскорбительные
притязания. Европа стоит за Польшу почти так же, как стояла за соединение Италии,
за освобождение Греции. 11оляки считают святым делом самые дерзкие свои желания.
Все это неминуемо должно пробудить в каждом из нас народное самолюбие.
Невольно мы ищем ответа на все эти обвинения и нарекания, невольно желаем отвечать
не только оружием и кровью, а также мыслью и сознанием.
* И.С.Аксакову. Впервые было опубликовано в книге: И. Страхов. Борьба с Западом в нашей
литературе.
252

Что же мы скажем? Прежде всего не будем малодушествовать, не станем
отвечать упреком на упрек, обвинением на обвинение. Встретим каждую укоризну
прямо и открыто.
Говоря о мнении Европы, не будем малодушно утешаться тем, что она на нас
клевещет, что она обнаруживает жалкое незнание всего русского, завистливую злобу
к силе России и проч. Скажем лучше прямо: Европа не знает нас, потому что мы
еще не сказались ей, еще не заявили для всех ясно и несомненно те глубокие
духовные силы, которые хранят нас, дают нам крепость; но мы им верим, мы их
чувствуем и рано или поздно докажем всему свету... Наша русская культура, столь
медленно слагавшаяся, столь трудно развивающаяся, действительно могла, по бедности
своих внешних проявлений, подать повод к высокомерию поляков, породнившихся
с Западом и усвоивших себе его блестящие и отчетливые формы. Но наша
культура, хотя менее развитая и определенная, носит в себе залоги такой крепости,
такого глубокого и далекого развития, каких, может быть, не имеет никакая другая
культура.
Наша культура и всемирное единство (1888)*
Будьте свободны духом, и дадутся вам все умственные блага и успехи!
Возможно ли не видеть, как рабство перед умственным миром Европы подавляет наши
силы?.. Греки говорили: познай самого себя, а нам, кажется, всего больше нужно
твердить: будь самим собою!Из тщеславия, из слабости, самолюбия, мы тянемся за
Европою, принимаем на себя всякие чужие виды, исповедуем всякие чужие мысли и
чувства и, предаваясь горячо и спешно такому самоусовершенствованию, забываем и
заглушаем то, что одно имеет цену в мире духовной деятельности — собственную
мысль, собственное чувство. Между тем, если мы только будем сами собою, если
только научимся искусству стоять на своих ногах, то, что бы мы ни писали, стихи или
критику, ученую диссертацию или шутливый фельетон,— на всем будет лежать яркая
печать самобытного русского ума и чувства. Таков закон человеческой души, таков
закон жизни, которая проявляет силу своего творчества лишь в определенных
формах, следовательно, в своеобразных...
Славянофилы никогда не были оптимистами в суждениях о русском просвещении.
Напротив, они очень строго судили о нашей литературе, науке, искусстве, иногда
даже грешили по избытку строгости. У Хомякова, у И. Аксакова можно найти много
самых горьких упреков нашей культуре, ее зыбкости, фальшивости и внутреннему
бессилию. Западники всегда были довольнее нашим просвещением, потому что
требования их были очень просты и, можно сказать, плоски, число их приверженцев
было несравненно больше, и всякая умственная деятельность в духе западничества
нарастала и распространялась с каждым днем. Западники желали больше всего
прогресса в наших общественных порядках, славянофилы же брали дело гораздо выше и
полагали главное в умственном перевороте, в глубоком преобразовании чувств и
мыслей. Н.Я. Данилевский в этом смысле был ничуть не доволен развитием России
и посвятил этому вопросу особую главу: Европейничанье—болезнь русской жизни...
Итак, если западники считают лучшим своим занятием ежедневно в газетах и
журналах щеголять некоторою скорбью, то напрасно присваивают себе какую-то монопо-
* Опубликовано с подзаголовком: Замечания на статью г. Вл. Соловьева "Россия и Европа" в
журнале: Вестник Европы. 1888. Февраль, апрель.
253

лию на скорбь. Кто больше и истиннее любит, тому и приходится больше и истиннее
не только радоваться, но и огорчаться, и приходить в уныние и боязнь. И как обидно
бывает, когда эту скорбь и волнение глубоко любящего человека поставят вдруг на
одну доску с злорадными обличениями человека равнодушного или даже
ненавидящего! Когда из слов, относящихся к частному случаю, или выражающих временное
огорчение, вдруг, с бездушною недобросовестностью, сделают какой-то общий
приговор!..
Есть великая разница в самом смысле славянофильских и западнических упреков,
даже если бы они совпадали в предмете осуждения. Известно, что славянофилы
видели в России некоторое раздвоение, что они глубоко чтили дух русского народа,
живущий в массе низших сословий, и питали мало уважения к объевропеившейся
части народа, которую Данилевский так хорошо называл "внешним выветрившимся
слоем", покрывающим твердое ядро. Упреки славянофилов относятся именно к этому
слою, заправляющему у нас почти вполне и внешними и внутренними делами, но
никак не ко всему народу, взятому в его внутренних силах и возможностях. Я часто
смущаюсь и унываю и стыжусь, но только за нас в тесном смысле, за наше общество, за
ветер в головах наших образованных людей и мыслителей, за то, что мы не
исполняем обязанности того положения, которое занимаем, что мы так неисцелимо
тщеславны и легкомысленны, что мы не любим труда и постоянства, а предпочитаем
разливаться в красноречии и только являться деятелями. Много у меня предметов
смущения, уныния и стыда; но за русский народ, за свою великую родину я не могу, не
умею смущаться, унывать и стыдиться. Стыдиться России? Сохрани нас, Боже! Это
было бы для меня неизмеримо ужаснее, чем если бы я должен был стыдиться своего
отца и своей матери... Вот какое у меня настроение чувств, и вот почему я так
уважаю славянофилов; по моему мнению, это самое настроение есть истинный корень
славянофильства.
Печатается по изданию: Н. Страхов. Борьба с
Западом в нашей литературе. Исторические и
критические очерки. СПб., 1890. Кн. 2. Изд. 2-е.
С. 114-115, 124-127, 130-133, 136-139, 280-285.
Последний ответ г. Вл. Соловьеву (1889)*
Великие надежды, которые автор "России и Европы" возлагал на славянский
мир, вы готовы принять за какое-то поползновение к единому и неразделенному
владычеству над всем миром; вы говорите о смене всех типов одним, о слиянии всех
потоков в одном море и т.п. Но подобные предположения невозможны по самой
сущности теории культурно-исторических типов, утверждающей, что развитие этих
типов совершается и разновременно, и разноместно. Н.Я. Данилевский даже прямо,
как на одно из сильных и ясных доказательств своей теории, указывает на то, что в
силу ее невозможна какая-нибудь единая всесовершенная цивилизация для всей
земли (Россия и Европа, стр. 123) и устраняется всякая мысль о мировладычестве. У
него нельзя найти даже таких предположений, как, например, у Ренана, который
считал очень вероятным, что славяне завоюют Европу.
* Впервые опубликовано в журнале: Русский вестник. 1889. № 2 в качестве ответа на статью B.C.
Соловьева "О грехах и болезнях", напечатанную в журнале: Вестник Европы. 1889. № 7.
254

Да разве для развития, для создания своей культуры нам нужна власть над
Европой, или Африкой, или Индией и т.п.? Н.Я. Данилевский был слишком разумен,
чтобы тешиться подобными мыслями, а главное — другого он желал своей родине, не
внешнего блеска и торжества. В конце своей книги он действительно говорит о потоках,
которые когда-то сольются в славянском водоеме (не в море); но он говорит весьма
определенно о четырех потоках и разумеет здесь четыре главных направления
культурной деятельности, т.е. он только выражает в подобии или метафоре ту свою
надежду, что славянский тип будет четырехосновным.
Печатается по изданию: Данилевский Н.Я. Россия
и Европа. М., 1991. С. 528-529.
Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ
Дневник писателя (1873)*
Есть идеи невысказанные, бессознательные и только лишь сильно чувствуемые;
таких идей много как бы слитых с душой человека. Есть они и в целом народе, есть
и в человечестве, взятом как целое. Пока эти идеи лежат лишь бессознательно в
жизни народной и только лишь сильно и верно чувствуются,— до тех пор только и
может жить сильнейшею живою жизнью народ. В стремлениях к выяснению себе этих
сокрытых идей и состоит вся энергия его жизни. Чем непоколебимее народ
содержит их, чем менее способен изменить первоначальному чувству, чем менее склонен
подчиняться различным и ложным толкованиям этих идей, тем он могучее, крепче,
счастливее. К числу таких сокрытых в русском народе идей — идей русского
народа — и принадлежит название преступления несчастием, преступников —
несчастными.
Идея эта чисто русская. Ни в одном европейском народе ее не замечалось. На
Западе провозглашают ее теперь лишь философы и толковники. Народ же наш
провозгласил ее еще задолго до своих философов и толковников. Но из этого не следует,
чтобы он не мог быть сбит с толку ложным развитием этой идеи толковником,
временно, по крайней мере с краю. Окончательный смысл и последнее слово
останутся, без сомнения, всегда за ним, но временно — может быть иначе.
Короче, этим словом "несчастные" народ как бы говорит "несчастным": "Вы
согрешили и страдаете, но и мы ведь грешны. Будь мы на вашем месте — может, и
хуже бы сделали. Будь мы получше сами, может, и вы не сидели бы по острогам.
С возмездием за преступления ваши вы приняли тяготу и за всеобщее беззаконие.
Помолитесь о нас, и мы о вас молимся. А пока берите, "несчастные", гроши наши;
подаем их, чтобы знали вы, что вас помним и не разорвали с вами братских связей".
Согласитесь, что ничего нет легче, как применить к такому взгляду учение о
"среде": "Общество скверно, потому и мы скверны; но мы богаты, мы обеспечены,
нас миновало только случайно то, с чем вы столкнулись. Столкнись мы — сделали
* Достоевский Федор Михайлович (1821-1881) — писатель. Дневник писателя начал печататься с 1873 г.
в газете "Гражданин", одним из редакторов которой в этом году был Ф.М. Достоевский.
255

бы то же самое, что и вы. Кто виноват? Среда виновата. Итак, есть только подлое
устройство среды, а преступлений нет вовсе".
Вот и в этом-то софистическом выводе и состоит тот фортель, о котором я
говорил.
Нет, народ не отрицает преступления и знает, что преступник виновен. Народ
знает только, что и сам он виновен вместе с каждым преступником. Но, обвиняя себя,
он тем-то и доказывает, что не верит в "среду*; верит, напротив, что среда зависит
вполне от него, от его беспрерывного покаяния и самосовершенствования. Энергия,
труд и борьба — вот чем перерабатывается среда. Лишь трудом и борьбой
достигается самобытность и чувство собственного достоинства. "Достигнем того, будем
лучше, и среда будет лучше". Вот что невысказанно ощущает сильным чувством в
своей сокрытой идее о несчастии преступника русский народ.
Представьте же теперь, что если сам преступник, слыша от народа, что он
"несчастный", сочтет себя только несчастным, и не преступником. Вот тогда-то и отшат-
нется от такого лжетолкования народ и назовет его изменою народной правде и
вере...
Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть
потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою
страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через
всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из
самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть
страдания, иначе счастье его для него неполно. Никогда, даже в самые
торжественные минуты его истории, не имеет он гордого и торжествующего вида, а лишь
умиленный до страдания вид; он воздыхает и относит славу свою к милости господа.
Страданием своим русский народ как бы наслаждается. Что в целом народе, то в
отдельных типах, говоря, впрочем, лишь вообще. Вглядитесь, например, в многочисленные
типы русского безобразника. Тут не один лишь разгул через край, иногда
удивляющий дерзостью своих пределов и мерзостью падения души человеческой.
Безобразник этот прежде всего сам страдалец. Наивноторжественного довольства собою в
русском человеке совсем даже нет, даже в глупом. Возьмите русского пьяницу и,
например, хоть немецкого пьяницу: русский пакостнее немецкого, но пьяный немец
несомненно глупее и смешнее русского. Немцы — народ по преимуществу
самодовольный и гордый собою. В пьяном же немце эти основные черты народные вырастают
в размерах выпитого пива. Пьяный немец несомненно счастливый человек и
никогда не плачет; он поет самохвальные песни и гордится собой. Приходит домой
пьяный как стелька, но гордый собою. Русский пьяница любит пить с горя и плакать.
Если же куражится, то не торжествует, а лишь буянит. Всегда вспомнит какую-нибудь
обиду и упрекает обидчика, тут ли он, нет ли. Он дерзостно, пожалуй, доказывает,
что он чуть ли не генерал, горько ругается, если ему не верят, и, чтобы уверить, в
конце концов, всегда зовет "караул". Но ведь потому он так и безобразен, потому и
зовет "караул", что в тайниках пьяной души своей наверно сам убежден, что он вовсе
не "генерал", а только гадкий пьяница и опакостился ниже всякой скотины. Что в
микроскопическом примере, то в крупном. Самый крупный безобразник, самый даже
красивый своею дерзостью и изящными пороками, так что ему даже подражают глупцы,
все-таки слышит каким-то чутьем, в тайниках безобразной души своей, что в конце
концов он лишь негодяй и только. Он недоволен собою; в сердце его нарастает попрек,
и он мстит за него окружающим; беснуется и мечется на всех, и тут-то вот и доходит
до краю, борясь с накопляющимся ежеминутно в сердце страданием своим, а вместе
256

с тем и как бы упиваясь им с наслаждением. Если он способен восстать из своего
унижения, то мстит себе за прошлое падение ужасно, даже больнее, чем вымещал на
других в чаду безобразия свои тайные муки от собственного недовольства собою...
Нам во что бы то ни стало и как можно скорее надо стать великой европейской
державой. Положим, мы и есть великая держава; но я только хочу сказать, что это
нам слишком дорого стоит — гораздо дороже, чем другим великим державам, а это
предурной признак. Так что даже оно как бы и не натурально выходит. Спешу,
однако, оговориться: я единственно только с западнической точки зрения сужу, и вот с этой
точки оно действительно так у меня выходит. Другое дело точка национальная и, так
сказать, немножко славянофильская; тут, известно, есть вера в какие-то внутренние
самобытные силы народа, в какие-то начала народные, совершенно личные и
оригинальные, нашему народу присущие, его спасающие и поддерживающие...
Мы покамест всего только лепимся на нашей высоте великой державы, стараясь
изо всех сил, чтобы не так скоро заметили это соседи. В этом нам чрезвычайно
может помочь всеобщее европейское невежество во всем, что касается России. По
крайней мере, до сих пор это невежество не подвержено было сомнению — обстоятельств
во, о котором нам вовсе нечего горевать; напротив, нам очень будет даже невыгодно,
если соседи наши нас рассмотрят поближе и покороче. То, что они ничего не
понимали в нас до сих пор,— в этом была наша великая сила. Но в том-то и дело, что теперь,
увы, кажется, и они начинают нас понимать лучше прежнего; а это очень опасно.
Огромный сосед изучает нас неусыпно и, кажется, уже много видит насквозь. Не
вдаваясь в тонкости, возьмите хоть самые наглядные, в глаза бросающиеся у нас
вещи. Возьмите наше пространство и наши границы (заселенные инородцами и
чужеземцами, из года в год все более и более крепчающими в индивидуальности своих
собственных инородческих, а отчасти и иноземных соседских элементов), возьмите и
сообразите: во скольких точках мы стратегически уязвимы? Да нам войска, чтобы все
это защитить (по-моему, штатскому, впрочем, мнению), надо гораздо больше иметь,
чем у наших соседней. Возьмите опять и то, что ныне воюют не столько оружием,
сколько умом, и согласитесь, что это последнее обстоятельство даже особенно для
нас невыгодно,
Теперь почти в каждые десять лет изменяется оружие, даже чаще. Лет через пят-
надцать, может, будут стрелять уже не ружьями, а какой-нибудь молнией, какой-нибудь
всесожигающею электрическою струею из машины. Скажите, что можем мы
изобрести в этом роде, с тем чтобы приберечь в виде сюрприза для наших соседей? Что,
если лет через пятнадцать у каждой великой державы будет заведено, потаенно и про
запас, по одному такому сюрпризу на всякий случай? Увы, мы можем только
перенимать и покупать оружие у других, и много-много что сумеем починить его сами.
Чтобы изобретать такие машины, нужна наука самостоятельная, а не покупная; своя, а не
выписная; укоренившаяся и свободная. У нас такой науки еще не имеется; да и
покупной даже нет. Возьмите опять наши железные дороги, сообразите наши пространен
ва и нашу бедность; сравните наши капиталы с капиталами других великих держав и
смекните: во что нам наша дорожная сеть, необходимая нам как великой державе,
обойдется? И заметьте: там у них эти сети устроились давно и устраивались постепенно,
а нам приходится догонять и спешить; там концы маленькие, а у нас сплошь вроде
тихоокеанских. Мы уже и теперь больно чувствуем, во что нам обошлось лишь начало
нашей сети; каким тяжелым отвлечением капиталов в одну сторону ознаменовалось
оно, в ущерб хотя бы бедному нашему земледелию и всякой другой промышленности.
Тут дело не столько в денежной сумме, сколько в степени усилия нации. Впрочем, кон-
257

ца не будет, если по пунктам высчитывать наши нужды и наше убожество. Возьмите,
наконец, просвещение, то есть науку, и посмотрите, насколько нам нужно догнать в
этом смысле других. По моему бедному суждению, на просвещение мы должны
ежегодно затрачивать по крайней мере столько же, как и на войско, если хотим догнать
хоть какую-нибудь из великих держав,— взяв и то, что время уже слишком упущено,
что и денег таких у нас не имеется и что, в конце концов, все это будет только
толчок, а не нормальное дело; так сказать, потрясение, а не просвещение...
Деньгами вы, например, настроите школ, но учителей сейчас не наделаете.
Учитель — это штука тонкая; народный, национальный учитель вырабатывается
веками, держится преданиями, бесчисленным опытом. Но, положим, наделаете
деньгами не только учителей, но даже, наконец, и ученых; и что же? — все-таки людей не
наделаете. Что в том, что он ученый, коли дела не смыслит? Педагогии он,
например, выучится и будет с кафедры отлично преподавать педагогию, а сам все-таки
педагогом не сделается. Люди, люди — это самое главное. Люди дороже даже денег.
Людей ни на каком рынке не купишь и никакими деньгами, потому что они не
продаются и не покупаются, а опять-таки только веками выделываются; ну и на века
надо время, годков этак двадцать пять или тридцать, даже и у нас, где века давно уже
ничего не стоят. Человек идеи и науки самостоятельной, человек самостоятельно
деловой образуется лишь долгою самостоятельною жизнью нации, вековым
многострадальным трудом ее — одним словом, образуется всею историческою жизнью
страны. Ну а историческая жизнь наша в последние два столетия была не совсем-таки
самостоятельною. Ускорять же искусственно необходимые и постоянные
исторические моменты жизни народной никак невозможно. Мы видели пример на себе, и он
до сих пор продолжается: еще два века тому назад хотели поспешить и все подог^
нать, а вместо того и застряли; ибо, несмотря на все торжественные возгласы наших
западников, мы несомненно застряли. Наши западники — это такой народ, что
сегодня трубят во все трубы с чрезвычайным злорадством и торжеством о том, что у
нас нет ни души, ни здравого смысла, ни терпения, ни уменья; что нам дано только
ползти за Европой, ей подражать во всем рабски и, в видах европейской опеки,
преступно даже и думать о собственной нашей самостоятельности; а завтра, заикнитесь
лишь только о вашем сомнении в безусловно целительной силе бывшего у нас два
века назад переворота,— и тотчас же закричат они дружным хором, что все наши
мечты о народной самостоятельности — один только квас, квас и квас и что мы два
века назад из толпы варваров стали европейцами, просвещеннейшими и
счастливейшими, и по гроб нашей жизни должны вспоминать о сем с благодарностью.
Но оставим западников и положим, что деньгами все можно сделать, даже
время купить, даже самобытность жизни воспроизвести как-нибудь на парах;
спрашивается; откуда такие деньги достать? Чуть не половину теперешнего бюджета нашего
оплачивает водка, то есть по-теперешнему народное пьянство и народный разврат,—
стало быть, вся народная будущность. Мы, так сказать, будущностью нашею платим
за наш величавый бюджет великой европейской державы. Мы подсекаем дерево в
самом корне, чтобы достать поскорее плод. И кто же хотел этого? Это случилось
невольно, само собой, строгим историческим ходом событий. Освобожденный великим
монаршим словом народ наш, неопытный в новой жизни и самобытно еще не живший,
начинает первые шаги свои на новом пути: перелом огромный и необыкновенный,
почти внезапный, почти невиданный в истории по своей цельности и по своему
характеру. Эти первые и уже собственные шаги освобожденного богатыря на новом пути
требовали большой опасности, чрезвычайной осторожности; а между тем что встре-
258

тил наш народ при этих первых шагах? Шаткость высших слоев общества, веками
укоренившуюся отчужденность от него нашей интеллигенции (вот это-то самое главное)
и в довершение — дешевку и жида. Народ закутил и запил — сначала с радости, а
потом по привычке...
Вот нам необходим бюджет великой державы, а потому очень, очень нужны
деньги; спрашивается: кто же их будет выплачивать через эти пятнадцать лет, если
настоящий порядок продолжится? Труд, промышленность? Ибо правильный бюджет
окупается лишь трудом и промышленностью. Но какой же образуется труд при таких
кабаках? Настоящие, правильные капиталы возникают в стране не иначе, как
основываясь на всеобщем трудовом благосостоянии ее, иначе могут образоваться лишь
капиталы кулаков и жидов. Так и будет, если дело продолжится, если сам народ не
опомнится; а интеллигенция не поможет ему. Если не опомнится, то весь, целиком,
в самое малое время очутится в руках у всевозможных жидов, и уж тут никакая
община его не спасет: будут лишь общесолидарные нищие, заложившиеся и
закабалившиеся всею общиною, а жиды и кулаки будут выплачивать за них бюджет. Явятся
мелкие, подленькие, развратнейшие буржуа и бесконечное множество закабаленных им
нищих рабов — вот картина! Жидки будут пить народную кровь и питаться развратом
и унижением народным, но так как они будут платить бюджет, то, стало быть, их же
надо будет поддерживать.
Печатается по изданию: Достоевский Ф.М. Полное
собрание сочинений. В 30 т. Л., 1980. Т. 21. С. 17-18,
36-37, 91-93.
Дневник писателя (1876)*
Предсказывают, например, что цивилизация испортит народ: это будто бы такой
ход дела, при котором, рядом с спасением и светом, вторгается столько ложного и
фальшивого, столько тревоги и сквернейших привычек, что разве лишь в поколениях
впереди, опять-таки, пожалуй, через двести лет, взрастут добрые семена, а детей наших
и нас, может быть, ожидает что-нибудь ужасное. Так ли это по-вашему, господа?
Назначено ли нашему народу непременно пройти еще новый фазис разврата и лжи, как
прошли и мы его с прививкой цивилизации? (Я думаю, никто ведь не заспорит, что
мы начали нашу цивилизацию прямо с разврата?) Я бы желал услышать на этот счет
что-нибудь утешительное. Я очень наклонен уверовать, что наш народ такая
огромность, что в ней уничтожатся, сами собой, все новые мутные потоки, если только они
откуда-нибудь выскочат и потекут. Вот на это давайте руку; давайте способствовать
вместе, каждый "микроскопическим" своим действием, чтоб дело обошлось прямее
и безошибочнее. Правда, мы сами-то не умеем тут ничего, а только "любим
отечество", в средствах не согласимся и еще много раз поссоримся; но ведь если уж
решено, что мы люди хорошие, то что бы там ни вышло, а ведь дело-то, под конец,
наладится. Вот моя вера. Повторяю: тут двухсотлетняя отвычка от всякого дела и более
ничего. Вот через эту-то отвычку мы и покончили наш "культурный период" тем, что
повсеместно перестали понимать друг друга. Конечно, я говорю лишь о серьезных и
искренних людях,— это они только не понимают друг друга; а спекулянты дело
другое: те друг друга всегда понимали...
* С 1876 г. "Дневник писателя" выходил отдельными выпусками, в 1875-1877 гг.— ежемесячно.
9* 259

"А в Европе, а везде, разве не то же, разве не обратились в грустный мираж все
соединяющие тамошние силы, на которые и мы так надеялись; разве не хуже еще
нашего тамошнее разложение и обособление?" Вот вопрос, который не может миновать
русского человека. Да и какой истинный русский не думает прежде всего о Европе?
Да, на вид там, пожалуй, еще хуже нашего; разве только историческая причинность
обособлений виднее; но тем, пожалуй, там и безотраднее. Именно в том, что у нас
труднее всего добраться до какой-нибудь толковой причины и выследить все концы наших
порванных нитей,— именно в этом и заключается для нас как бы некоторое
утешение: разберут под конец, что растрата сил незрелая и ни с чем несообразная,
наполовину искусственная и вызванная, и, в конце концов, может быть, и захотят
согласиться. Так что все же есть надежда, что пучок опять соберется. Там же, в Европе,
уже никакой пучок не свяжется более; там все обособилось не по-нашему, а зрело,
ясно и отчетливо, там группы и единицы доживают последние сроки и сами знают про
то; уступить даже друг другу не хотят ничего и скорее умрут, чем уступят...
Самое малейшее событие во Франции возбуждает в Европе до сих пор более
симпатии и внимания, чем иногда даже крупное берлинское. Бесспорно потому, что
страна эта — есть страна всегдашнего первого шага, первой пробы и первого
почина идей. Вот почему все оттуда ждут несомненно и "начала конца": кто же прежде
всех шагнет этот роковой и конечный шаг, как не Франция?
Вот почему, может быть, в этой "передовой" стране и определилось всего более
самых непримиримых "обособлений". Мир там совсем невозможен, до самого
"конца". Приветствуя республику, все в Европе утверждали, что она уже тем одним
необходима для Франции и для Европы, что только при ней невозможна будет "война
возмездия" с Германией и что только одна республика, из всех еще недавно
претендовавших на Францию правительств, не рискнет и не захочет предпринять его. А
между тем это все мираж — и республика провозглашена именно для войны, если не с
Германией, то с еще более опасным соперником,— соперником и врагом всей
Европы,— коммунизмом, и этот соперник теперь, при республике, восстанет гораздо
раньше, чем было бы при всяком другом правительстве! Всякое другое правительств
во вошло бы с ним в соглашение и теш отдалило бы развязку, а республика ничего
не уступит и даже сама вызовет и принудит его на бой первая. Итак, пусть не
утверждают, что "республика — это мир". В самом деле, кто провозгласил в этот раз
республику? Все буржуа, и мелкие собственники. Давно ль они сделались такими
республиканцами, и не они ль доселе более всего боялись республики, видя в ней лишь
одну неурядицу и один шаг к страшному для них коммунизму? Конвент, в первую
революцию, раздробил во Франции крупную собственность эмигрантов и церкви на
мелкие участки и стал продавать их, ввиду беспрерывного тогдашнего финансового
кризиса. Эта мера обогатила огромную часть французов и дала ей возможность
уплатить, через восемьдесят лет, пять миллиардов контрибуции, почти не
поморщившись. Но, способствовав временному благосостоянию, мера эта на страшно долгое
время парализовала стремленью демократические, безмерно умножив армию
собственников и предав Францию безграничному владычеству буржуазии — первого врага
демоса. Без этой меры не удержалась бы ни за что буржуазия столь долго во главе
Франции, заместив собою прежних повелителей Франции — дворян. Но вследствие того
ожесточился и демос уже непримиримо; сама же буржуазия извратила
естественный ход стремлений демократических и обратила их в жажду мести и ненависти.
Обособление партий дошло до такой степени, что весь организм страны разрушился
окончательно, даже до устранения всякой возможности восстановить его. Если еще
260

держится до сих пор Франция как бы в целом виде, то единственно по тому закону
природы, по которому даже и горсть снега не может растаять раньше
определенного на то срока. Вот этот-то призрак целости несчастные буржуа, а с ними и
множество простодушных людей в Европе, продолжают еще принимать за живую силу
организма, обманывая себя надеждой и в то же время трепеща от страха и ненависти.
Но в сущности единение исчезло окончательно. Олигархи имеют в виду лишь
пользу богатых, демократия лишь пользу бедных, а об общественной пользе, пользе всех
и о будущем всей Франции там уж никто теперь не заботится, кроме мечтателей
социалистов и мечтателей позитивистов, выставляющих вперед науку и ждущих от
нее всего, то есть нового единения людей и новых начал общественного организма,
уже математически твердых и незыблемых...
Правда, мечтатели овладели движением даже по нраву, ибо они одни во всей
Франции заботятся об единении всех и о будущем, а стало быть, к ним как бы
нравственно и переходит преемство во Франции, несмотря на всю их видимую слабость
и фантастичность, и это все чувствуют. Но ужаснее всего то, что тут, помимо всего
фантастичного, явилось рядом и стремление самое жестокое и бесчеловечное и уже
не фантастическое, а реальное и исторически неминуемое. Все оно выражается в
поговорке: "Ote toi de là, que je m'y mette" (Прочь с места, я стану вместо тебя!). У
миллионов демоса (кроме слишком немногих исключений) на первом месте, во главе всех
желаний, стоит грабеж собственников. Но нельзя винить нищих: олигархи сами
держали их в этой тьме и до такой степени, что, кроме самых ничтожных исключений,
все эти миллионы несчастных и слепых людей, без сомнения, в самом деле и
наивнейшим образом думают, что именно через этот-то грабеж они и разбогатеют и что
в том-то и состоит вся социальная идея, о которой им толкуют их вожаки. Да и где
им понять их предводителей мечтателей или какие-либо там пророчества о науке? Тем
не менее они победят несомненно, и если богатые не уступят вовремя, то выйдут
страшные дела. Но никто не уступит вовремя,— может быть и оттого, впрочем, что
уже прошло время уступок. Да нищие и не захотят их сами, не пойдут ни на какое
теперь соглашение, даже если б им все отдавали: они все будут думать, что их
обманывают и обсчитывают. Они хотят расправиться сами...
"Да нам-то что? Это все там в Европе, а не у нас?" Л нам-то что, к нам же ведь и
застучится Европа и закричит, чтоб мы шли спасать ее, когда пробьет последний час
ее "теперешнему порядку вещей". И она потребует нашей помощи как бы по праву,
потребует с вызовом и приказанием; она скажет нам, что и мы Европа, что и у нас,
стало быть, такой же точно "порядок вещей", как и у них, что недаром же мы
подражали им двести лет и хвастались, что мы европейцы, и что, спасая ее, мы, стало
быть, спасем и себя. Конечно, мы, может быть, и не расположены бы были решить
дело единственно в пользу одной стороны, но под силу ли нам будет такая задача и
не отвыкли ль мы давно от всякой мысли о том, в чем заключается наше настоящее
"обособление" как нации и в чем настоящая наша роль в Европе? Мы не только не
понимаем теперь подобных вещей, но и вопросов таких не допускаем, и слушать о них
считаем за глупость и за отсталость нашу. И если действительно Европа постучим
ся к нам за тем, чтоб мы вставали и шли спасать ее L'Ordre*, то, может быть, тогда-
то лишь в первый раз мы и поймем, все вдруг разом, до какой степени мы все время
не похожи были на Европу, несмотря на все двухсотлетнее желание и мечты наши стать
Европой, доходившие у нас до таких страстных порывов. А пожалуй, не поймем и
тогда, ибо будет поздно. А если так, то уж, конечно, не поймем и того, чего Европе от
*L'Ordre (фр.) — порядок.
261

нас надо, чего она у нас просит и чем действительно мы могли бы помочь ей? И не
пойдем ли мы, напротив, усмирять врага Европы и ее порядка тем же самым
железом и кровью, как и князь Бисмарк? О, тогда, в случае такого подвига, мы уже
смело могли бы поздравить себя вполне европейцами.
Печатается по изданию: Достоевский ФМ. Полное
собрание сочинений. М., 1981. Т. 22. С. 45, 83-86,
90-91.
Дневник писателя (1877)
В Европе неспокойно, и в этом нет сомнения. Но временное ли, минутное ли это
беспокойство? Совсем нет. видно, подошли сроки уж чему-то вековечному,
тысячелетнему, тому, что приготовлялось в мире с самого начала его цивилизации. Три
идеи встают перед миром и, кажется, формулируются уже окончательно. С одной
стороны, с краю Европы — идея католическая, осужденная, ждущая в великих муках
и недоумениях: быть ей иль не быть, жить ей еще или пришел ей конец. Я не про
религию католическую одну говорю, а про всю идею католическую, про участь наций,
сложившихся под этой идеей в продолжение тысячелетия, проникнутых ею насквозь.
В этом смысле Франция, например, есть как бы полнейшее воплощение католической
идеи в продолжение веков, глава этой идеи, унаследованной, конечно, еще от римлян,
и в их духе. Эта Франция, даже и потерявшая теперь, почти вся, всякую религию
(иезуиты и атеисты тут все равно, все одно), закрывавшая не раз свои церкви и даже
подвергавшая однажды баллотировке Собрания самого бога, эта Франция, развившая
из идей 89 года свой особенный французский социализм, то есть успокоение и
устройство человеческого общества уже без Христа и вне Христа, как хотело да не
сумело устроить его во Христе католичество,— эта самая Франция и в
революционерах Конвента, и в атеистах своих, и в социалистах своих, и в теперешних
коммунарах своих — все еще в высшей степени есть и продолжает быть нацией католической
вполне и всецело... Самый теперешний социализм французский, по-видимому,
горячий и роковой протест против идеи католической всех измученных и задушенных ею
людей и наций, желающих во что бы то ни стало жить и продолжать жить уже без
католичества и без богов его,— самый этот протест, начавшийся фактически с конца
прошлого столетия (но в сущности гораздо раньше), есть не что иное, как лишь
вернейшее и неуклонное продолжение католической идеи, самое полное и
окончательное завершение ее, роковое ее последствие, выработавшееся веками. Ибо социализм
французский есть не что иное, как насильственное единение человечества — идея,
еще от древнего Рима идущая и потом всецело в католичестве сохранившаяся. Таким
образом, идея освобождения духа человеческого от католичества облеклась тут
именно в самые тесные формы католические, заимствованные в самом сердце духа
его, и букве его, в материализме его, в деспотизме его, в нравственности его.
С другой стороны, восстает старый протестантизм, протестующий против Рима
вот уже девятнадцать веков, против Рима и идеи его, древней языческой и
обновленной католической, против мировой его мысли владеть человеком на всей земле, и
нравственно и материально, против цивилизации его. Это — германец, верящий слепо, что
в нем лишь обновление человечества, а не в цивилизации католической... Верит он
этому гордо и неуклонно: верит, что выше германского духа и слова нет иного в
мире и что Германия лишь одна может изречь его. Ему смешно даже предположить, что
262

есть хоть что-нибудь в мире, даже в зародыше только, что могло бы заключать в
себе хоть что-нибудь такое, чего бы не могла заключать в себе предназначенная к
руководству мира Германия. Между тем очень не лишнее было бы заметить, хотя бы
только в скобках, что во все девятнадцать веков своего существования Германия,
только и делавшая что протестовавшая, сама своего нового слова совсем еще не
произнесла, а жила лишь все время одним отрицанием и протестом против врага своего так,
что, например, весьма и весьма может случиться такое странное обстоятельство,
что когда Германия уже одержит победу окончательно и разрушит то, против чего
девятнадцать веков протестовала, то вдруг и ей придется умереть духовно самой, вслед
за врагом своим, ибо не для чего будет ей жить, не будет против чего протестовать.
Пусть это покамест моя химера, но зато Лютеров протестантизм уже факт, вера эта
есть протестующая и лишь отрицательная, и чуть исчезнет с земли католичество,
исчезнет за ним вслед и протестантство, наверно, потому что не против чего будет
протестовать, обратится в прямой атеизм и тем кончится. Но это, положим, пока еще моя
химера. Идею славянскую германец презирает так же, как и католическую, с тою
только разницею, что последнюю он всегда ценил как сильного и могущественного
врага, а славянскую идею не только ни во что не ценил, но и не признавал ее даже вовсе
до самой последней минуты. Но с недавних пор он уже начинает коситься на славян
весьма подозрительно. Хоть ему и до сих пор смешно предположить, что у них могут
быть тоже какие-нибудь цель и идея, какая-то там надежда тоже "сказать что-то
миру", но, однако же, с самого разгрома Франции мнительные подозрения его усилились,
а прошлогодние и текущие события, уж, конечно, не могли облегчить его
недоверчивости. Теперь положение Германии несколько хлопотливое: во всяком случае и
прежде всяких восточных идей ей надо кончить свое дело на Западе. Кто станет
отрицать, что Франция, недобитая Франция, не беспокоит и не беспокоила германца во
все эти пять лет после своего погрома именно тем, что он не добил ее. В семьдесят
пятом году это беспокойство достигло в Берлине чрезвычайного даже предела, и
Германия наверно ринулась бы, пока есть еще время, добивать исконного своего врага,
но помешали некоторые чрезвычайно сильные обстоятельства. Теперь же, в этом
году, сомнения нет, что Франция, усиливающаяся материально с каждым годом, еще
страшнее пугает Германию, чем два года назад. Германия знает, что враг не умрет без
борьбы, мало того, когда почувствует, что оправился совершенно, то сам задаст
битву, так что через три года, через пять лет, может быть, будет уже очень поздно для
Германии. И вот, ввиду того, что Восток Европы так всецело проникнут своей
собственной, вдруг восставшей, идеей и что у него слишком много теперь дела у себя
самого — ввиду того весьма и весьма может случиться, что Германия, почувствовав
свои руки на время развязанными, бросится на западного врага окончательно, на
страшный кошмар, ее мучаюшцй, и — все это даже может случиться в слишком и
слишком недалеком будущем. Вообще же можно так сказать, что если на Востоке дела
натянуты, тяжелы, то чуть ли Германия не в худшем еще положении. И чуть ли у ней
еще не более опасений и всяких страхов ввиду, несмотря на весь ее непомерно
гордый тон,— и это по крайней мере нам можно взять в особенное внимание.
А между тем на Востоке действительно загорелась и засияла небывалым и
неслыханным еще светом третья мировая идея — идея славянская, идея нарождающаяся,—
может быть, третья грядущая возможность разрешения судеб человеческих и
Европы. Всем ясно теперь, что с разрешением Восточного вопроса вдвинется в
человечество новый элемент, новая стихия, которая лежала до сих пор пассивно и косно и
которая, во всяком случае и наименее творя, не может не повлиять на мировые судь-
263

бы чрезвычайно сильно и решительно. Что это за идея, что несет с собою единение
славян? — все это еще слишком неопределенно, но что действительно что-то
должно быть внесено и сказано новое,— в этом почти уже никто не сомневается. И все
эти три огромные мировые идеи сошлись, в развязке своей, почти в одно время. Все
это, уж конечно, не капризы, не война за какое-нибудь наследство или из-за
пререканий каких-нибудь двух высоких дам, как в прошлом столетии. Тут нечто всеобщее и
окончательное, и хоть вовсе не решающее все судьбы человеческие, но, без
сомнения, несущее с собою начало конца всей прежней истории европейского
человечества,— начало разрешения дальнейших судеб его, которые в руках божьих и в которых
человек почти ничего угадать не может, хотя и может предчувствовать.
Теперь вопрос, невольно представляющийся всякому мыслящему человеку: могут
ли такие события остановиться в своем течении? Могут ли идеи такого размера
подчиняться мелким, жидовствующим, третьестепенным соображениям? Можно ли
отдалить их разрешение и полезно это или нет, наконец? Мудрость, без сомнения,
должна хранить и ограждать нации и служить человеколюбию и человечеству, но иные
идеи имеют свою косную, могучую и всеувлекающую силу. Оторвавшуюся и
падающую вершину скалы не удержишь рукой. У нас, русских, есть, конечно, две страшные
силы, стоящие всех остальных во всем мире,— это всецелость и духовная
нераздельность миллионов народа нашего и теснейшее единение его с монархом. Последнее,
конечно, неоспоримо, но идею народную не только не понимают, но и не хотят совсем
понять"ободнявшие Петры наши"...
В этой невозможности расшатать колосс,— вся наша сила перед Европой, где все
теперь чуть не сплошь боятся, что расшатается их старое здание и обрушатся на них
потолки. Колосс этот есть народ наш. И начало теперешней народной войны, и все
недавние предшествовавшие ей обстоятельства показали лишь наглядно всем, кто
смотреть умеет, всю народную целость и свежесть нашу и до какой степени не коснулось
народных сил наших то растление, которое загноило мудрецов наших. И какую
услугу оказали нам эти мудрецы перед Европой! Они так недавно еще кричали на весь мир,
что мы бедны и ничтожны, они насмешливо уверяли всех, что духа народного нет у
нас вовсе, потому что и народа нет вовсе, потому что и народ наш и дух его
изобретены лишь фантазиями доморощенных московских мечтателей, что восемьдесят
миллионов мужиков русских суть всего только миллионы косных пьяных податных
единиц, что никакого соединения царя с народом нет, что это лишь в прописях; что
все, напротив, расшатано и проедено нигилизмом, что солдаты наши бросят ружья и
побегут как бараны, что у нас нет ни патронов, ни провианта и что мы, в заключение,
сами видим, что расхрабрились и зарвались не в меру, и изо всех сил ждем только
предлога, как бы отступить без последней степени позорных пощечин, которых "даже и
нам уже нельзя выносить", и молим, чтоб предлог этот нам выдумала Европа. Вот в
чем клялись мудрецы наши, и что же: на них почти и сердиться нельзя, это их взгляд
и понятия, кровные взгляд и понятия... Народную силу, народный дух все
проглядели, и облетела Европу весть, что гибнет Россия, что ничто Россия, ничто была,
ничто и есть и в ничто обратится. Дрогнули сердца исконных врагов наших и
ненавистников, которым мы два века уж досаждаем в Европе, дрогнули сердца многих
тысяч жидов европейских и миллионов вместе с ними жидовствующих "христиан"... Но
бог нас спас, наслав на них на всех слепоту; слишком уж они поверили в погибель и
в ничтожность России, а главное-то и проглядели. Проглядели они весь русский
народ, как живую силу, и проглядели колоссальный факт: союз царя с народом своим!
Вот только это и проглядели они!.. В том-то и главная наша сила, что они совсем не
264

понимают России, ничего не понимают в России! Они не знают, что мы непобедимы
ничем в мире, что мы можем, пожалуй, проигрывать битвы, но все-таки останемся
непобедимыми именно единением нашего духа народного и сознанием народным. Что
мы не Франция, которая вся в Париже, что мы не Европа, которая вся зависит от бирж
своей буржуазии и от "спокойствия* своих пролетариев, покупаемого уже
последними усилиями тамошних правительств и всего лишь на час. Не понимают они и не
знают, что если мы захотим, то нас не победят ни жиды всей Европы вместе, ни
миллионы их золота, ни миллионы их армий, что если мы захотим, то нас нельзя заставить
сделать то, чего мы не пожелаем, и что нет такой силы на всей земле...
Я во многом убеждений чисто славянофильских, хотя, может быть, и не вполне
славянофил. Славянофилы до сих пор понимаются различно. Для иных, даже и теперь,
славянофильство, как в старину, например для Белинского, означает лишь квас и
редьку. Белинский действительнодальше не заходил в понимании славянофильства.
Для других (и, заметим, для весьма многих, чуть не для большинства даже самих
славянофилов) славянофильство означает стремление к освобождению и объединению
всех славян под верховным началом России — началом, которое может быть даже и
не строго политическим. И наконец, для третьих славянофильство, кроме этого
объединения славян под началом России, означает и заключает в себе духовный союз всех
верующих и то, что великая наша Россия, во главе объединенных славян, скажет
всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его свое новое, здоровое
и еще неслыханное миром слово. Слово это будет сказано во благо и воистину уже
в соединение всего человечества новым, братским, всемирным союзом, начало
которого лежит в гении славян, а преимущественно в духе великого народа русского,
столь долго страдавшего, столь много веков обреченного на молчание, но всегда
заключавшего в себе великие силы для будущего разъяснения и разрешения многих
горьких и самых роковых недоразумений западноевропейской цивилизации. Вот к этому-
то отделу убежденных и верующих принадлежу и я...
Весною поднялась наша великая война для великого подвига, который, рано ли,
поздно ли, несмотря на все временные неудачи, отдаляющие разрешение дела, а бу-
дет^таки доведен до конца, хотя бы даже и не удалось его довести до полного и
вожделенного конца именно в теперешнюю войну. Подвиг этот столь велик, цель войны
столь невероятна для Европы, что Европа, конечно, должна быть возмущена против
нашего коварства, должна не верить тому, о чем объявили мы ей, начиная войну, и
всячески, всеми силами должна вредить нам и, соединившись с врагом нашим хотя
и не явным, не формальным политическим союзом,— враждовать с нами и воевать
с нами, хотя бы тайно, в ожидании явной войны. И все, конечно, от объявленных
намерений и целей наших! "Великий восточный орел взлетел над миром, сверкая
двумя крылами на вершинах христианства"; не покорять, не приобретать, не расширять
границы он хочет, а освободить, восстановить угнетенных и забитых, дать им новую
жизнь для блага их и человечества. Ведь как ни считай, каким скептическим
взглядом ни смотри на это дело, а в сущности цель ведь эта, эта самая, и вот этому-то и
не хочет поверить Европа! И поверьте, что не столько пугает ее предполагаемое
усиление России, как именно то, что Россия способна предпринимать такие задачи
и цели. Заметьте это особенно. Предпринимать что-нибудь не для прямой своей
выгоды кажется Европе столь непривычным, столь вышедшим из международных
обычаев, что поступок России естественно принимается Европой не только как за
варварство "отставшей, зверской и непросвещенной", нации, способной на низость и
глупость затеять в наш век что-то вроде преждебывших в темные века крестовых по-
265

ходов, но даже и за безнравственный факт, опасный Европе и угрожающий будто бы
ее великой цивилизации. Взгляните, кто нас любит в Европе теперь особенно? Даже
друзья наши, отъявленные, форменные, так сказать, друзья, и те откровенно
объявляют, что рады нашим неудачам. Поражение русских милее им собственных ихних
побед, веселит их, льстит им. В случае же удач наших эти друзья давно уже
согласились между собою употребить все силы, чтоб из удач России извлечь себе выгод
еще больше, чем извлечет их для себя сама Россия...
Столкновение с Европой — не то что с турками, и должно совершиться не одним
мечом, так всегда понимали верующие. Но готовы ли мы к другому-то столкновению?
Правда, слово уже начало сказываться, но не то что Европа, а и у нас-то понимают
ли все его? Вот мы, верующие, пророчествуем, например, что лишь Россия
заключает в себе начала разрешить всеевропейский роковой вопрос низшей братьи, без боя
и без крови, без ненависти и зла, но что скажет она это слово, когда уже Европа
будет залита своею кровью, так как раньше никто не услышал бы в Европе наше
слово, а и услышал бы, то не понял бы его вовсе. Да, мы, верующие, в это верим, но,
однако, что пока отвечают нам у нас же, наши же русские? Нам отвечают они, что все
это лишь иступленные гадания, конвульсьонерство, бешеные мечты, припадки, и
спрашивают от нас доказательств, твердых указаний и совершившихся уже фактов.
Что же укажем мы им, пока, для подтверждения наших пророчеств! Освобождение
ли крестьян — факт, который еще столь мало понят у нас в смысле степени
проявления русской духовной силы? Прирожденность ли нам и естественность братства
нашего, все яснее и яснее выходящего в наше время наружу из-под всего, что давило его
веками, и несмотря на сор и грязь, которая встречает его теперь, грязнит и
искажает черты его до неузнаваемости? Но пусть мы укажем это; нам опять ответят, что все
эти факты опять-таки наше конвульсьонерство, бешеная мечта, а не факты, и что
толкуются они многоразлично и сбивчиво и доказательством ничему, покамест,
служить не в силах. Вот что ответят нам чуть не все, а между тем мы, столь не
понимающие самих себя и столь мало верующие в себя, мы — сталкиваемся с Европой!
Европа — но ведь это страшная и святая вещь, Европа! О, знаете ли вы, господа, как
дороги нам, мечтателям-славянофилам, по-вашему, ненавистникам Европы — эта самая
Европа, эта "страна святых чудес"! Знаете ли вы, как дороги нам эти "чудеса" и как
любим и чтим, более чем братски любим и чтим мы великие племена, населяющие
ее, и все великое и прекрасное, совершенное ими. Знаете ли, до каких слез и сжатий
сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родяоя нам страны, как пугают
нас эти мрачные тучи, все более и более заволакивающие ее небосклон? Никогда вы,
господа, наши европейцы и западники, столь не любили Европу, сколько мы,
мечтатели-славянофилы, по-вашему, исконные враги ее! Нет, нам дорога эта страна —
будущая мирная победа великого христианского духа, сохранившегося на Востоке... И
в опасении столкнутся с нею в текущей войне, мы всего более боимся, что Европа не
поймет нас и по-прежнему, по-всегдашнему, встретит нас высокомерием,
презрением и мечом своим, все еще как диких варваров, недостойных говорить перед нею. Да,
спрашивали мы сами себя, что же мы скажем или покажем ей, чтоб она нас поняла?
У нас, по-видимому, еще так мало чего-нибудь, что могло бы быть ей понятно и за что
бы она нас уважала? Основной, главной идеи нашей, нашего зачинающегося "нового
слова" она долго, слишком долго еще не поймет. Ей надо фактов теперь понятных,
понятных на ее телерешнжвзгля& Она спросит нас: "Где ваша цивилизация? Усмат-
ривается ли строй экономических сил ваших в том хаосе, который видим мы все у
вас. Где ваша наука, ваше искусство, ваша литература?..
266

В Пушкине две главные мысли — и обе заключают в себе прообраз всего
будущего назначения и всей будущей цели России, а стало быть, и всей будущей судьбы
нашей. Первая мысль — всемирность России, ее отзывчивость и действительное,
бесспорное и глубочайшее родство ее гения с гениями всех времен и народов мира.
Мысль эта выражена Пушкиным не как одно только указание, учение или теория, не
как мечтание или пророчество, но исполнена им на деле, заключена вековечно в
гениальных созданиях его и доказана ими. Он человек древнего мира, он и германец,
он и англичанин, глубоко сознающий гений свой, тоску своего стремления ("Пир во
время чумы"), он и поэт Востока. Всем этим народам он сказал и заявил, что русский
гений знает их, понял их, соприкоснулся им как родной, что он может
перевоплощатьсяв них во всей полноте, что лишь одному только русскому духу дана всемирность,
дано назначение в будущем постигнуть и объединить все многоразличие
национальностей и снять все противоречия их.
Печатается по изданию: Достоевский ФМ. Полное
собрание сочинений. Л., 1983. Т. 25. С. 6-9, 96-97,
195-199.
Дневник писателя (1880)*
Я сказал в моей речи, что в Европе были величайшие художественные мировые
гении: Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но что ни у кого из них не видим этой
способности, а видим ее только у Пушкина. Не в отзывчивости одной тут дело, а
именно в изумляющей полноте перевоплощения. Эту способность, понятно, я не мог не от-
метить в оценке Пушкина, именно как характернейшую особенность его гения,
принадлежащую из всех всемирных художников ему только одному, чем и отличается он
от них от всех. Но не для умаления такой величины европейских гениев, как
Шекспир и Шиллер, сказал я это; такой глупенький вывод из моих слов мог бы сделать
только дурак. Всемирность, всепонятность и неисследимая глубина мировых типов
человека арийского племени, данных Шекспиром на веки веков, не подвергается
мною ни малейшему сомнению. И если б Шекспир создал Отелло действительно ве-
нецианскиммавром, а не англичанином, то только придал бы ему ореол местной
национальной характерности, мировое же значение этого типа осталось бы
по-прежнему то же самое, ибо и в итальянце он выразил бы то же самое, что хотел сказать, с
такою же силою. Повторяю, не на мировое значение Шекспиров и Шиллеров хотел
я посягнуть, обозначая гениальнейшую способность Пушкина перевоплощаться в
гении чужих наций, а желая лишь в самой этой способности и в полноте ее отметить
великое и пророческое для нас указание, ибо способность эта есть всецело
способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим, и,
как совершеннейший художник, он есть и совершеннейший выразитель этой
способности, по крайней мере в своей деятельности, в деятельности художника. Народ же
наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости и к
всепримирению и уже проявил ее во все двухсотлетие с петровской реформы не раз.
Обозначая эту способность народа нашего, я не мог не выставить в то же время, в
факте этом, и великого утешения для нас в нашем будущем, великой, и, может быть,
величайшей надежды нашей, святящей нам впереди. Главное, я обозначил то, что стрем-
* Единственный выпуск за этот год.
267

ление наше в Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не
только законно и разумно, в основании своем, но и народно, совпадало вполне с
стремлениями самого духа народного, а в конце концов бесспорно имеет и высшую цель.
В краткой, слишком краткой речи моей я, конечно, не мог развить мою мысль во всей
полноте, но, по крайней мере, то, что высказано, кажется, ясно. И не надо, не надо
возмущаться сказанным мною, "что нищая земля наша, может быть, в конце концов
скажет новое слово миру". Смешно тоже и уверять, что прежде чем сказать новое
слово миру "надобно нам самим развиться экономически, научно и гражданственно, и
тогда только мечтать о "новых словах" таким совершенным (будто бы) организмам,
как народы Европы". Я именно напираю в моей речи, что и не пытаюсь равнять
русский народ с народами западными в сферах их экономической славы или научной. Я
просто только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть,
наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения,
братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и
извиняющего несходное, снимающего противоречия. Это не экономическая черта и не
какая другая, это лишь нравственная черта, и может ли кто отрицать и оспорить, что
ее нет в народе русском? Может ли кто сказать, что русский народ есть только
косная масса, осужденная лишь служить экономически преуспеянию и развитию
европейской интеллигенции нашей, возвысившейся над народом нашим, сама же в себе
заключает лишь мертвую косность, от которой ничего и не следует ожидать и на
которую совсем нечего возлагать никаких надежд? Увы, так многие утверждают, но я
рискнул объявить иное. Повторяю, я, конечно, не мог доказать "этой фантазии моей",
как я сам выразился, обстоятельно и со всею полнотою, но я не мог и не указать на
нее. Утверждать же, что нищая и неурядная земля наша не может заключать в себе
столь высокие стремления, пока не сделается экономически и гражданственно
подобною Западу,— есть уже просто нелепость. Основные нравственные сокровища духа,
в основной сущности своей по крайней мере, не зависят от экономической силы.
Наша нищая неурядная земля, кроме высшего слоя своего, вся сплошь как один человек.
Все восемьдесят миллионов ее населения представляют собою такое духовное
единение, какого, конечно, в Европе нет нигде, и не может быть, а, стало быть, уже по
сему одному нельзя сказать, что наша земля неурядна, даже в строгом смысле
нельзя сказать, что и нищая. Напротив, в Европе, в этой Европе, где накоплено столько
богатств, все гражданское основание всех европейских наций — все подкопано и,
может быть, завтра же рухнет бесследно на веки веков, а взамен наступит нечто
неслыханно новое, ни на что прежнее не похожее. И все богатства, накопленные Европой,
не спасут ее от падения, ибо "в один миг исчезнет и богатство". Между тем на этот,
именно на этот подкопанный и зараженный их гражданский строй и указывают
народу нашему как на идеал, к которому он должен стремиться, и лишь по достижении
им этого идеала осмелиться пролепетать свое какое-либо слово Европе. Мы же ут-
верждаем, что вмещать и носить в себе силу любящего и всеединящего духа можно
и при теперешней экономической нищете нашей, да и не при такой еще нищете, как
теперь. Ее можно сохранять и вмещать в себе даже и при такой нищете, какая была
после нашествия Батыева или после погрома Смутного времени, когда единственно
всеединящим духом народным была спасена Россия. И наконец, если уж в самом
деле так необходимо надо, для того чтоб иметь право любить человечество и носить в
себе всеединяюшую душу, для того чтоб заключать в себе способность не ненавидеть
чужие народы за то, что они непохожи на нас; для того чтоб иметь желание не
укрепляться от всех в своей национальности, чтоб ей только одной все досталось, а дру-
268

гие национальности считать только за лимон, который можно выжать (а народы
такого духа ведь есть в Европе!),— если и в самом деле для достижения всего этого
надо, повторяю я, предварительно стать народом богатым и перетащить к себе
европейское гражданское устройство, то неужели все-таки мы и тут должны рабски
скопировать это европейское устройство (которое завтра же в Европе рухнет)? Неужели
и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национально, своей
органической силой, а непременно обезличенно, лакейски подражая Европе? Да куда
же девать тогда русский-то организм? Понимают ли эти господа, что такое
организм? А еще толкуют о естественных науках! "Этого народ не позволит" — сказал по
одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. Так
уничтожить народ!" — ответил западник спокойно и величаво. И был он не кто-нибудь, а
один из представителей нашей интеллигенции...
Славянофилами, или так называемой русской партией (боже, у нас есть "русская
партия"!), сделан был огромный и окончательный, может быть, шаг к примирению с
западниками; ибо славянофилы заявили всю законность стремления западников в
Европу, всю законность даже самых крайних увлечений и выводов их и объяснили эту
законность чисто русским народным стремлением нашим, совпадаемым с самим
духом народным. Увлечения же оправдали — историческою необходимостью,
историческим фатумом, так что в конце концов и в итоге, если когда-нибудь будет он
подведен, обозначится, что западники ровно столько же послужили русской земле и
стремлениям духа ее, как и все те чисто русские люди, которые искренно любили
родную землю и слишком, может быть, ревниво оберегали ее доселе от всех увлечений
"русских иноземцев". Объявлено было, наконец, что все недоумения между обеими
партиями и все злые препирания между ними были доселе лишь одним великим
недоразумением... Если западники примут наш вывод и согласятся с ним, то и впрямь,
конечно, уничтожатся все недоразумения между обеими партиями, так что
"западникам и славянофилам не о чем будет и спорить... " А,— скажут, может быть,
западники (слышите: только "может быть", не более),— а, вы согласились-таки наконец
после долгих споров и препираний, что стремление наше в Европу было законно и
нормально, вы признали, что на нашей стороне тоже была правда, и склонили ваши
знамена,— что ж, мы принимаем ваше признание радушно и спешим заявить вам, что с
вашей стороны, это даже довольно недурно: обозначает, по крайней мере, в вас
некоторый ум, в котором, впрочем, мы вам никогда не отказывали, за исключением
разве самых тупейших из наших, за которых мы отвечать не хотим и не можем,— но...
тут, видите ли, является опять некоторая новая запятая, и это надобно как можно
скорее разъяснить. Дело в том, что ваше-то положение, ваш-то вывод о том, что мы в
увлечениях наших совпадали будто бы с народным духом и таинственно направлялись
им, ваше-то положение — все-таки остается для нас более чем сомнительным, а
потому и соглашение между нами опять-таки становится невозможным. Знайте, что мы
направлялись Европой, наукой ее и реформой Петра, но уж отнюдь не духом народа
нашею, ибо духа этого мы не встречали и не обоняли на нашем пути, напротив —
оставили его назади и поскорее от него убежали. Мы с самого начала пошли
самостоятельно, а вовсе не следуя какому-то будто бы влекущему инстинкту народа
русского ко всемирной отзывчивости и к всеединению человечества,— ну, одним словом,
ко всему тому, о чем вы теперь столько наговорили. В народе русском, так как уж
пришло время высказаться вполне откровенно, мы по-прежнему видим лишь косную
массу, у которой нам нечему учиться, тормозящую, напротив, развитие России к
прогрессивному лучшему, и которую всю надо пересоздать и переделать,— если уж не-
269

возможно и нельзя органически, то, по крайней мере, механически, то есть попросту
заставив ее раз навсегда нас слушаться, во веки веков. А чтобы достигнуть сего
послушания, вот и необходимо усвоить себе гражданское устройство точь-в-точь как в
европейских землях, о котором именно теперь пошла речь. Собственно же народ
наш нищ и смерд, каким он был всегда, и не может иметь ни лица, ни идеи. Вся
история народа нашего есть абсурд, из которого вы до сих пор черт знает что
выводили, а смотрели только мы трезво. Надобно, чтоб такой народ, как наш,— не имел
истории, а то, что имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто им, все
целиком. Надобно, чтоб имело историю лишь одно наше интеллигентное общество,
которому народ должен служить лишь своим трудом и своими силами.
Позвольте, не беспокойтесь и не кричите: не закабалить народ наш мы хотим,
говоря о послушании его, о, конечно нет! не выводите, пожалуйста, этого: мы гуманны,
мы европейцы, вы слишком знаете это. Напротив, мы намерены образовать наш
народ помаленьку, в порядке, и увенчать наше здание, вознеся народ до себя и
переделав его национальность уже в иную, какая там сама наступит после образования его.
Образование же его мы оснуем и начнем, с чего сами начали, то есть на отрицании
им всего его прошлого и на проклятии, которому он сам должен предать свое прошлое.
Чуть мы выучим человека из народа грамоте, тотчас же и заставим его нюхнуть
Европы, тотчас же начнем обольщать em Европой, ну хотя бы утонченностью быта,
приличий, костюма, напитков, танцев,— словом, заставим его устыдиться своего
прежнего лаптя и квасу, устыдиться своих древних несен, и хотя из них есть несколько
прекрасных и музыкальных, но мы все-таки заставим его петь рифмованный водевиль,
сколь бы вы там ни сердились на это. Одним словом, для доброй цели мы,
многочисленнейшими и всякими средствами, подействуем прежде всего на слабые струны
характера, как и с нами было, и тогда народ — наш. Он застыдится своего
прежнего и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее, тот уже наш,— вот наша формула!
Мы ее всецело приложим, когда примемся возносить народ до себя. Если же народ
окажется неспособным к образованию, то — "устранить народ". Ибо тогда
выставится уже ясно, что народ наш есть только недостойная, варварская масса, которую
надо заставить лишь слушаться. Ибо что тут делать: в интеллигенции и в Европе лишь
правда, а потому хоть у вас и восемьдесят миллионов народу (чем вы, кажется,
хвастаетесь), но все эти миллионы должны прежде веет послужить этой европейской
правде, так как другой нет и не может быть. Количеством же миллионов нас не
испугаете. Вот всегдашний наш вывод, только теперь уж во всей наготе, и мы
остаемся при нем. Не можем же мы, приняв ваш вывод, толковать вместе с вами, например,
о таких странных вещах, как le Pravoslavié и какое-то будто бы особое значение em.
Надеемся, что вы от нас хотя этот-то не потребуете, особенно теперь, когда
последнее слово Европы и европейской науки в общем выводе есть атеизм,
просвещенный и гуманный, а мы не можем же не идти за Европой.
А потому ту половину произнесенной речи, в которой вы высказываете нам
похвалы, мы, пожалуй, согласимся принять с известными ограничениями, так и быть,
сделаем вам эту любезность. Ну, а ту половину, которая относится к вам и ко всем
этим вашим "началам" — уж извините, мы не можем принять..." Вот какой может быть
грустный вывод. Повторяю: я не только не осмелюсь вложить этот вывод в уста тех
западников, которые жали мне руку, но и уста многих, очень многих,
просвещеннейших из них, русских деятелей и вполне русских людей, несмотря на их теории,
почтенных и уважаемых русских граждан. Но зато масса-то, масса-то оторвавшихся и от-
щепенцев, масса-то вашего западничества, середина-то, улица-то, по которой влачив
270

ся идея,— все эти смерды-то "направления" (а их как песку морского), о, там
непременно наскажут в этом роде и, может быть, даже уж и насказали. (Nota bene. Насчет
веры, например, уже было заявлено в одном издании, со всем свойственным ему ост*
роумием, что цель славянофилов — это перекрестить всю Европу в православие.) Но
отбросим мрачные мысли и будем надеяться на передовых представителей нашего
европеизма. И если они примут хоть только половину нашего вывода и наших надежд
на них, то честь им и слава и за это, и мы встретим их в восторге нашего сердца.
Если даже одну половину примут они, то есть признают хоть самостоятельность и
личность русского духа, законность его бытия и человеколюбивое, всеединящее его
стремление, то и тогда уже будет почти не о чем спорить, по крайней мере из
основного, из главного.
Печатается по изданию: Достоевский Ф.М. Полное
собрание сочинений. М., 1984. Т. 26. С. 130-136.
Дневник писателя (1881)
Впрочем, есть кое-где и настоящая гражданская тревога, есть боль, есть
болезненные сомнения за будущее,— не хочу душой кривить. Но, однако же, хоть и истинные
гражданские боли, а почти везде все на тему: зачем-де у нас все это не так, как в
Европе? "В Европе-де везде хорош талер, а у нас рубль дурен. Так как же это мы не
Европа, так зачем же это мы не Европа?" Умные люди разрешали наконец вопрос,
почему мы не Европа и почему у нас не так, как в Европе: "Потому-де, что не
увенчано здание". Вот и начали все кричать об увенчании здания, забыв, что и здания-то еще
никакого не выведено, что и венчать-то, стало быть, совсем нечего, что вместо
здания всего только несколько белых жилетов, вообразивших, что они уже здание, и что
увенчание, если уж и начать его, гораздо пригоднее начать прямо снизу, с армяка и
лаптя, а не с белого жилета. Тут сделаем необходимую оговорку: увенчание снизу на
первый взгляд, конечно, нелепость, хотя бы лишь в архитектурном смысле, и
противоречит всему, что было и есть в этом роде в Европе. Но так как у нас все
своеобразно, все не так как в Европе, иногда так совсем наоборот, то и в таком важном
деле, как увенчание здания, дело это может произойти наоборот Европе, к удивлению
и негодованию наших русских европейских умов. Ибо, к удивлению Европы, наш
низ, наш армяк и лапоть, есть в самом деле в своем роде уже здание,— не фундамент
только, а именно здание,— хотя и незавершенное, но твердое и незыблемое, веками
выведенное, и действительно, взаправду всю настоящую истинную идею, хотя еще и
не вполне развитую, нашего будущего уже архитектурно законченного здания в
себе одном предчувствующее. Впрочем, все эти возгласы европейцев наших об
увенчании, если уж всю правду сказать, имеют характер, именно как и сказали мы выше,
более стадный и механически-успокоительный, чем рассудочный и действительно
гражданский, нравственно-гражданский. И потому так набросились все на это новое
утешение, что все эти внешние, именно механическиуспоконтелътле утешения
всегда легки и приятны и чрезвычайно сподручны: "Нужна-де только европейская
формула, и все как раз спасено; приложить ее, взять из готового сундука, и тотчас же
Россия станет Европой, а рубль талером". Главное, что приятно в этих механических
успокоениях,— это то, что думать совсем не надо, а страдать и смущаться и подавно.
Я про стадо говорю, я праведников не трогаю. Праведники везде есть, даже и из
европейцев русских, и я их чту. Но согласитесь, что у нас, в большинстве случаев, все
271

это как-то танцуя происходит. Чего думать, чего голову ломать, еще заболит; взять
готовое у чужих — и тотчас начнется музыка, согласный концерт —
Мы верно уж поладим,
Коль рядом сядем.
Ну, а что коль вы в музыкантькго еще не годитесь, и это в огромнейшем, в
колоссальнейшем большинстве, господа? А что коль из белых жилетов выйдет лишь одна
говорильня? А что коли колоссальнейшее большинство белых-то жилетов в
увенчанное здание и вовсе бы пускать не надо (на первый взгляд, конечно), если уж так
случится когда-нибудь, что оно будет увенчано? То есть их бы и можно пустить и
должно, потому что все ж они русские люди (а многие так и люди хорошие), если б
только они, со всей землей, захотели смиренно, в ином общем великом деле, свой совет
сказать. Но ведь не захотят они свой совет вместе с землей сказать, возгордятся над
нею. До сих пор, целых два столетия, были особо, а тут вдруг и соединятся! Это ведь
не водевиль, это требует истории и культуры, а культуры у нас нет и не было.
Посмотрите, вникните в азарт иного европейского русского человека и притом иной раз,
самого невиннейшего и любезного по личному своему характеру, посмотрите,
вникните, с каким нелепым, ядовитым и преступным, доходящим до пены у рта, до
клеветы азартом препирается он за свои заветные идеи, и именно за те, которые в высшей
степени не похожи на склад русского народного миросозерцания, на священнейшие
чаяния и верования народные! Ведь такому барину, такому белоручке, чтоб
соединиться с землею, воняющею зипуном и лаптем,— чем надо поступиться, какими
святейшими для него книжками и европейскими убеждениями? Не поступится он, ибо
брезглив к народу и высокомерен к земле Русской уже невольно...
Ну что, если б, например, Петербург согласился вдруг, каким-нибудь чудом, сбавить
своего высокомерия во взгляде своем на Россию,— о, каким бы славным и здоровым
первым шагом послужило бы это к "оздоровлению корней!" Ибо что же Петербург,—
он ведь дошел до того, что решительно считает себя всей Россией, и это от поколения
к поколению идет нарастая. В этом смысле Петербург как бы следует примеру
Парижа, несмотря на то, что на Париж совсем не похож! Париж уж так сам собою
устроился исторически, что поглотил всю Францию, все значение ее политической и
социальной жизни, весь смысл ее, и отнимите Париж у Франции — что при ней останется:
одно географическое определение ее. И вот у нас воображают иные почти так же, как и
в Парил«, что в Петербурге слилась вся Россия. Но Петербург совсем не Россия. Для
огромного большинства русского народа Петербург имеет значение лишь тем, что в нем
его царь живет. Между тем, и это мы знаем, петербургская интеллигенция наша, от
поколения к поколению, все менее и менее начинает понимать Россию, именно потому,
что, замкнувшись от нее в своем чухонском болоте, все более и более изменяет свой
взгляд на нее, который у иных сузился, наконец, до размеров микроскопических, до
размеров какого-нибудь Карлсруэ. Но выгляните из Петербурга, и вам предстанет море-
океан земли Русской, море необъятное и глубочайшее. И вот сын петербургских отцов
самым спокойным образом отрицает море народа русского и принимает его за нечто
косное и бессознательное, в духовном отношении ничтожное и в высшей степени
ретроградное. "Велика-де Федора, да дура, годится лишь нас содержать, чтобы мы ее уму-
разуму обучили и порядку государственному". Танцуя и лоща паркеты, создаются в
Петербурге будущие сыны отечества, а "чернорабочие крысы", как называл их Иван
Александрович Хлестаков, изучают отечество в канцеляриях и, разумеется, чему-то нау-
272

чаются, но не России, а совсем иному, подчас очень странному. Это что-то иное и
странное России и навязывают. А между тем море-океан живет своеобразно, с каждым
поколением все более и более духовно отделяясь от Петербурга. И не говорите, что
живет он хотя мощною жизнью, но еще бессознательною, как уверены до сих пор не
только петербуржцы, но даже и понимающие Россию иные немногие русские люди. О,
если б знали, как это неверно, и уже сколько сознания накопилось в народе русском,
например, хотя бы только в теперешнее царствование! Да, сознание уже растет, растет,
и уже столь многое народом понято и осмысленно, что петербургские люди и не
поверили бы. Это видится тем, которые видеть умеют, это предчувствуется и только еще
не обнаруживается в целом, хотя сильно обнаруживается по местам, по углам, по
домам и по избам. Где же обнаружиться еще в целом — ведь это океан, океан! Но если
когда обнаружится или только начнет обнаруживаться, то в какое внезапное удивление
повергнет оно петербургского интеллигентного человека! Правда, долго он будет
отрицать и не верить своим пяти чувствам, долго не сдастся европейский человечек,—
иные и умрут, не сдавшись. Но, чтобы избегнуть великих и грядущих недоразумений,
о, как бы желательно было, повторяю это, чтобы Петербург, хотя бы в лучших-то
представителях своих, сбавил хоть капельку своего высокомерия во взгляде своем на
Россию! Проникновения бы капельку больше, понимания, смирения перед великой землей
Русской, перед морем-океаном,— вот бы чего надо. И каким бы верным первым шагом
послужило это к "оздоровлению корней"...
Вся прогрессивная интеллигенция, например, сплошь проходит мимо народа, ибо
хотя и много в интеллигенции нашей толковых людей, но зато о народе русском мало
кто имеет понятия. У нас только отрицают да беспрерывно жалуются: "Зачем-де не
"оживляется" общество, и почему-де никак нельзя оживить em, и что же это за задача такая?"
А потому нельзя оживить, что вы на народ не опираетесь и что народ не с вами
духовно и вам чужой. Вы как бы составляете верхнюю зону над народом, обернувшую
землю Русскую, и для вас-то собственно, по крайней мере, как говорят и пишут у нас же,
преобразователь и оставил народ крепостным, чтобы он, служа вам трудом своим, дал
вам средство к европейскому просвещению примкнуть. Вы и просветились в два-то
столетия, а народ-то от вас отдалился, а вы от него. "Да не мы ли,— скажете вы,— об
народе болеем, не мы ли об нем столь много пишем, не мы ли его и к нему призываем?"
Так, вы все это делаете, но русский народ убежден почему-то, что вы не о нем
болеете, а о каком-то ином народе, в вашу голову засевшем и на русский народ не похожем,
а его так даже и презираете. Это презрительное отношение к народу, в некоторых из
нас даже совсем бессознательное, положительно, можно сказать, невольное. Это
остаток крепостного права. Началось же оно с тех пор, как был умерщвлен граждански
народ для нашего европейского просвещения, и пребывает в нас несомненно доселе,
когда и воскрес народ, и, знаете, нам даже и невозможно уже теперь сойтись с народом,
если только не совершится какого чуда в земле Русской. Тут повторю весьма старые
мои же слова: народ русский в огромном большинстве своем — православен и живет
идеей православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею ответчиво и научно. В
сущности в народе нашем кроме этой "идеи" и нет никакой, и все из нее одной и исходит,
по крайней мере, народ наш так хочет, всем сердцем своим и глубоким убеждением
своим. Он именно хочет, чтоб все, что есть у него и что дают ему, из этой лишь одной
вдеи и исходило. И это несмотря на то, что многое у самого же народа является и
выходит до нелепости не из этой идеи, а смрадного, гадкого, преступного, варварского и
греховного. Но и самые преступник и варвар хоть и грешат, а все-таки молят бога в
высшие минуты духовной жизни своей, чтоб пресекся грех их и смрад и все бы выходило
273

опять из той излюбленной "идеи" их. Я знаю, надо мною смеялись наши
интеллигентные люди: "той идеи" даже и признавать они не хотят в народе, указывая на грехи его,
на смрад его (которым сами же они виной были, два века угнетая его), указывают на
предрассудки, на индифферентность будто бы народа к религии, а иные даже
воображают, что русский народ просто-напросто атеист. Вся глубокая ошибка их в том, что
они не признают в русском народе церкви. Я не про здания церковные теперь говорю
и не про причты. Я про наш русский "социализм" теперь говорю (и это обратно
противоположное церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось
бы это странным), цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осущест-
вленная на земле, поколику земля может вместить ее. Я говорю про неустанную
жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, все-
братского единения во имя Христово. И если нет еще этого единения, если не созиж-
делась еще церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то все-таки инстинкт
этой церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, а сердца
многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют. Не в коммунизме, не в
механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь
в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм!
Вот над присутствием в народе русском этой высшей единительно-"церковной" идеи
вы и смеетесь, господа европейцы наши. О, есть много и других "идей" в народе, с
которыми вы никогда не сойдетесь и признаете их прямо татарскими в европейском
миросозерцании вашем. О них, об этих остальных идеях, и теперь упоминать не буду,
хотя это чрезвычайно важные идеи, которых правды вы вовсе не понимаете. Но теперь
я об этой лишь главной идее народа нашего говорю, о чаянии им грядущей, и
зиждущейся в нем, судьбами божьими, его церкви вселенской. И тут прямо можно поставить
формулу: кто не понимает в народе нашем его православия и окончательных целей его, тот
никогда не поймет и самого народа нашего. Мало того: тот не может и любить народа
русского (а у многих ведь из них из европейцев-то наших, сердце чистое,
справедливости и любви жаждущее), а будет любить его лишь таким, каким бы желал его видеть
и каким себе напредставит его. А так как народ никогда таким не сделается, каким бы
его хотели видеть наши умники, а останется самим собою, то и предвидится в будущем
неминуемое и опасное столкновение. Ибо вышесказанная формула имеет и обратное
значение, то есть никогда народ не примет такого русского европейца за своего
человека: "Полюби сперва святыню мою, почти ты то, что я чту, и тогда ты точно таков как
я, мой брат, несмотря на то, что ты одет не так, что ты барин, что ты начальство и что
даже и по русскому-то иной раз сказать хорошо не умеешь",— вот что вам скажет
народ, ибо народ наш широк и умен. Он и не верующего в его святыню, хорошего
человека иной раз почтит и полюбит, выслушает его, если тот умен, за совет поблагодарит
и советом воспользуется. Ужиться народ русский со всяким может, ибо много видал
видов, многое заметил и запомнил в долгую, тяжелую жизнь свою двух последних веков.
(А вот вы даже и с этим не соглашаетесь, что он многое запомнил и заметил, а стало
быть, и сознал, и что, стало быть, не совсем же он только косная масса и платежная
сила, какими вы его определили.) Но ужиться, и даже любовно ужиться с человеком —
дело одно, а своим человеком признать его — это совсем уже другое. А без этого
признания не будет и единения...
Разве это у нас только слово, только звук, только наименование, что "царь им
отец"? Кто думает так, тот ничего не понимает в России! Нет, тут идея, глубокая и
оригинальнейшая, тут организм, живой и могучий, организм народа, слиянного с своим
царем воедино. Идея же эта есть сила. Создалась эта сила веками, особенно последними,
274

страшными для народа двумя веками, которые мы столь восхваляем за европейское
просвещение наше, забыв, что то просвещение обеспечено было нам еще два века назад
крепостной кабалой и крестным страданием народа русскою, нам служившего. Вот и
ждал народ освободителя своею <Александра И. -Я Ф> и дождался,— ну так как же
они не настоящие, не заправские дети ею? Царь доя народа не внешняя сила, не сила
какою-нибудь победителя (как было, например, с династиями прежних королей во
Франции), а всенародная, всеединящая сила, которую сам народ восхотел, которую
вырастил в сердцах своих, которую возлюбил, за которую претерпел, потому что от нее
только одной ждал исхода своею из Египта. Для народа царь есть воплощение ею
самого, всей его идеи, надежд и верований его. Надежды эти еще недавно столь
колоссально осуществились,— так как же народу отречься от дальнейших надежд? Как же,
напротив, не усилиться им, не утвердиться, ибо царь после крестьянской реформы не
в идее только, не в надежде лишь, а на деле ему стал отцом. Да ведь это отношение
народа к царю, как к отцу, и есть у нас то настоящее, адамантовое основание, на котором
всякая реформа у нас может зиждиться и созижцется. Если хотите, у нас в России и нет
никакой другой силы, зиждущей, сохраняющей и ведущей нас, как эта органическая,
живая связь народа с царем своим, и из нее у нас все и исходит. Кто же бы я помыслить
мог, например, хотя бы о той же крестьянской реформе, если б заранее не знал и не
верил, что царь народу отец и что именно вера народа в царя, как в отца своею, все
спасет, все убережет, удалит беду? Увы, плох тот экономист^реформатор, который
обходит настоящие и действительно живые силы народные из какою-нибудь
предубеждения и чуждою верования. Да: мы уже по тому одному не с народом и не можем понять
ею, что хоть и знаем и понимаем ею отношения к царю, но вместить не можем в
себя во всей полноте самою главною и необходимою пункта в судьбах наших: что от-
ношение это русского народа к царю своему есть самый особливый пункт, отличающий
народ наш от всех других народов Европы и всего мира; что это не временное только
дело у нас, не переходящее, не признак лишь детства народного, например, его роста
и проч., как заключил бы иной умник, но вековое, всегдашнее и никогда, по крайней
мере еще долго, очень долго оно не изменится. Так как же после этого (уже по тому
только одному) народ наш не особлив ото всех народов и не заключает в себе особой
идеи? Не ясно ли, напротив, что народ наш носит в себе органический зачаток идеи,
от всего света особливой. Идея же эта заключает в себе такую великую у нас силу, что,
конечно, повлияет на всю дальнейшую историю нашу, а так как она совсем особливая
и как ни у кого, то и история наша не может быть похожею на историю Щ)у1лпх
европейских народов, тем более ее рабской копией. Вот чего не понимают у нас умники,
веруюшце, что все у нас переделается в Европу безо всякой особливости, и
ненавидящие особливости, от чего, конечно, дело может кончиться даже бедой. А что у нас все
основное как нигде в Европе, то вот вам тому первый пример: у нас свобода (в
будущем нашем, когда мы переживем период лжеевропеизма нашего, это наверно так
будет) — у нас гражданская свобода может водвориться самая полная, полнее, чем где-
либо в мире, в Европе или даже в Северной Америке, и именно на этом же
адамантовом основании она и созиждется. Не письменным листом утвердится, а созиждется лишь
на детской любви народа к царю, как к отцу, ибо детям можно многое такое позволить,
что и немыслимо у других, у договорных народов, детям можно столь многое доверить
и столь многое разрешить, как нигде еще не бывало видно.
Печатается по изданию: Достоевский Ф.М. Полное
собрание сочинений. М., 1984. Т. 27. С. 6-7, 14-15,
18-22.
275

M.А. БАКУНИН
Народное дело. Романов, Пугачев или Пестель? (1862)*
Большинство нашей передовой молодежи, кажется, хорошо понимает, что
западные абстракции, консервативные ли, либерально-буржуазные или даже
демократические, к нашему русскому движению не применимы: — что оно — без сомнения — и
демократическое, и в высшей степени социальное, но что оно развивается вместе с
тем при условиях, совершенно различных от тех, при которых совершались подобные
же движения на Западе. И первое из условий — то, что оно не есть главным образом
движение образованной и привилегированной части России. Таковым было оно во
времена Декабристов. Теперь главную роль в нем будет играть народ. Он есть главная
цель и единая, настоящая сила всего движения. Молодежь понимает, что жить вне
народа становится делом невозможным и что, кто хочет жить, должен жить для него.
В нем одном жизнь и будущность, вне его мертвый мир. Но этот народ выступает на
сцену не как лист белой бумаги, на котором всякий по произволу может записать свои
любимые мысли. Нет, лист этот уж частью исписан и, хоть осталось на нем еще
много-много белого места, допишет его сам народ. Никому он не может поручить
этого дела, потому что никто в образованном русском мире не жил еще его жизнью.
Русский народ движется не по отвлеченным принципам, он не читает ни иностранных,
ни русских книг, он чужд западным идеалам, и все попытки доктринаризма
консервативного, либерального, даже революционного, подчинить его своему направлению
будут напрасны. Да, ни для кот и ни для чего не отступится он от своей жизни.
А жил он много, потому что страдал много. Несмотря на страшное давление
императорской системы, даже в продолжение этого двухвекового немецкого отрицания,
он имел свою внутреннюю живую историю. У него выработались свои идеалы, и
составляет он в настоящее время могучий, своеобразный, крепко в себе заключенный
и сплоченный мир, дышащий весеннею свежестью — и чувствуется в нем
стремительное движение вперед. Наступило, кажется, его время; он просится наружу, на свет,
хочет сказать свое слово и начать свое явное дело. Мы верим в его будущность,
надеясь, что, свободный от закоренелых и на Западе в закон обратившихся
предрассудков религиозных, политических, юридических и социальных, он в историю внесет
новые начала и создаст цивилизацию иную: и новую веру, и новое право, и новую жизнь.
Перед этим великим, серьезным и даже грозным лицом народа нельзя
дурачиться. Молодежь оставит смешную и противную роль непрошенных школьных учителей
мертвецам московской и петербургской привилегированной журналистики. Ей самой
предстоит подвиг другой, не учительский, а очистительный, подвиг сближения
и примирения с народом. Ведь она почти вся, по своему происхождению,
образованию, по привычкам жизни и мысли, наконец по всем общественным
отношениям своим, стоит вне народа, принадлежа к тому привилегированному
официальному миру, который народ не без причины ненавидит, видя в нем главный источник всех
своих бедствий. Стремления ее чисты и благородны; она сама ненавидит
исключительность своего положения и готова жертвовать всем народу, лишь бы только он при-
* Бакунин Михаил Александрович (1814-1876) — революционер, один из идеологов анархизма и
народничества. Работа вышла в Лондоне отдельной брошюрой.
276

нял ее в свое общение. Но народ не знает ее и суда ее по платью, по языку, а главное
по жизни, столь различной от его жизни, принимает ее за врага. Где ж тут
учительствовать! Разве без веры и доброй воли учащегося учение возможно? Да наконец
чему мы станем учить? Ведь если оставим естественные и математические науки в
стороне, последним словом всей нашей премудрости будет отрицание так называемых
непреложных истин западного учения, полное отрицание Запада. Но народ наш
Западом никогда не увлекался; потому ему и до отрицания его нет никакого дела. А
главное то, что со всею своею наукою мы бесконечно беднее народа. Народ наш,
пожалуй, груб, безграмотен, я не говорю — неразвит, потому что у него было свое
историческое развитие, покрепче и посущественнее нашего; он никаких книг, кроме
немногих своих, еще не читает. Но зато в нем есть жизнь, есть сила, есть будущность; —
он есть... А нас собственно нет; наша жизнь пуста и бесцельна. У нас нет ни дела, ни
поля для дела. И если будущность для нас существует, так только в народе. И так
народ может и без нас обойтись, мы без него не можем.
Без сомнения, слившись с народом, принятые народом, мы можем принести ему
много пользы. Да, мы принесем ему громадный опыт неудавшейся западной жизни,
которую мы вместе с Западом пережили, способность обобщения и точного
определения фактов, ясность сознания. Знакомые с историей и наученные чужим опытом,
мы можем предохранить его от обмана и помочь ему высказать его волю.— Вот и все.
Мы принесем ему формы для жизни, он даст нам жизнь. Кто даст больше?
Разумеется народ, а не мы.
Речь на Конгрессе Лиги мира и свободы (1868)*
В Европе обыкновенно смешивают империю, состоящую из великой и малой
России и всех покоренных земель, с самим народом, ошибочно воображая, что она есть
верное выражение инстинктов, стремлений и воли народа, между тем как она,
напротив, всегда играла роль эксплуататора, мучителя и векового палача народа.
Надо заметить, что совершенно неверно говорится о русском народе, как об
едином целом, потому что русский народ не составляет однородной массы, а состоит из
нескольких родственных, но все же различных племен. Племена эти следующие: во-
первых, народ великорусский, славянский по происхождению, с примесью финского
элемента, составляющий однородную массу 35 миллионного населения; это главная
часть империи. На ней главным образом основалось могущество московских царей.
Но очень ошибется тот, кто предполагает, что этот народ добровольно и
свободно сделался рабским орудием царского деспотизма. Вначале, до вторжения татар, и
даже после, до начала XVII столетия, это был, конечно, тоже очень несчастный
народ, мучимый своими правителями и привилегированными эксплуататорами земли,
но пользовавшийся, однако ж, естественной свободой и полным общинным и да»«
часто областным самоуправлением.
Вся северо-восточная часть империи, населенная преимущественно этим
великорусским народом, разделялась, как известно, даже во время татарского ига, на
несколько удельных княжеств, более или менее независимых друг от друга; и это
разделение, эта взаимная независимость ограждали, до известной степени, свободу всех —
свободу, конечно, дикую, но действительную. Основания первобытной и не вполне
сложившейся организации были чисто демократические. Князья, часто прогоняемые и
* Впервые опубликована в книге: Историческое развитие Интернационала. Женева, 1873.
277

почти всегда странствующие из одного княжества в другое, пользовались только
ограниченной властью. Дворянство, составлявшее княжеский двор, кочевало вместе с
князьями; следовательно, оседлых собственников было очень мало. Народ тоже
кочевал, и потому земля в действительности не принадлежала никому, т.е. она
принадлежала всем — народу. Вот где кроется начало идеи, вкоренившейся в умах всех
русских племен империи,— идеи, пережившей все политические революции и
оставшейся более могущественной, чем когда-либо, в народном сознании,— идеи, носящей
в себе все социальные революции, прошедшие и будущие, и состоящей в убеждении,
что земля, вся земля, принадлежит только одному народу,т.е.
всей действительно трудящейся массе, обрабатывающей ее своими руками.
Цари, вначале великие князья московские, были долгое время только
управляющими татар в России, управляющими униженно рабскими, страшно корыстными и
неутомимо жестокими; и, как подобает управляющим, они обделывали свои
собственные дела гораздо больше, чем дела своих господ; благодаря покровительству
татар они постепенно увеличивали свои владения в ущерб соседним княжествам.
Таково было начало московского могущества. Целые два столетия великие князья
московские, московские бояре и московская церковь образовывались в политической
школе, принципы которой выражаются словами — рабство, низкое подобострастие,
гнусная измена, жестокое насилие, отрицание всякого права и всякой
справедливости и полное презрение к человечеству. Когда благодаря этой политике, благодаря
особенно несогласию татар между собою, эти управляющие, до сих пор рабски
покорные, почувствовали себя достаточно сильными, чтобы избавиться от своих
господ, они их прогнали.
Но татарщина, вместе со своими скверными качествами рабства, успела глубоко
вкорениться в официальном и официозном мире Москвы.
Подобное политическое начало достаточно объясняет дальнейшее развитие
российской империи. Но судьба готовила нам еще другой великий источник
развращения.
В конце XV века Константинополь пал и наследие умирающей византийской
империи разделилось на две части. На запад бежавшие Греки принесли с собою
бессмертные традиции древней Греции, которые дали толчок живому движению Возрождения.
А нам она завещала, вместе со своей княжной, своими патриархами и чиновниками,
всю испорченность византийской церкви и ужасный азиатский деспотизм в
политической, социальной и религиозной жизни.
Вообразите себе дикого князя, татарина с головы до ног, грубого, буйного,
жестокого, трусливого в случае нужды, лишенного всякого образования, не только
презирающего всякое право, но совершенно не имеющего понятия о праве и
человеколюбии; из первоначального рабского положения он вдруг возносится в своем
воображении по меньшей мере на высоту византийского императора и воображает себя
призванным быть богом на земле, владыкой всего мира. А возле него церковь, не
менее грубая, не менее невежественная, но властолюбивая и развращенная, из своего
рабского положения в Византии она переносится в несравненно более рабское
положение в Москве, честолюбивая и в то же время алчная и раболепная, является
всегда послушным орудием всякого деспотизма, вечно пресмыкаясь перед царем, она,
наконец, так тесно смешала в своих молитвах его имя с именем бога, что
удивленные верующие в конце концов не знают, кто бог и кто царь. Рядом с этой церковью
и этим царем вообразите себе дворянство, не менее жестокое и варварское,
составленное из самых разнородных элементов: из потомков русских князей, лишенных
278

своих уделов, из татарских князей, из литовских дворян, укрывшихся в Москве, из
новых и старых бояр, титулованных дворцовых лакеев, чиновников и сыщиков
дикой московской администрации: и все они образуют вокруг трона что-то вроде
наследственной бюрократии, официальную касту, совершенно отделенную от народа;
эта каста сама до бесконечности дробится по родам и чинам, разъединяется
честолюбием, жадностью, соревнованием лакейства, но составляет единодушное целое в
одном общем рабстве, в невероятном самоуничтожении перед истинным богом
империи — царем. Одинаково безличные, одинаково уничтоженные перед ним, все
они, с каким-то рабским сладострастием, называют сами себя его рабами, холопами,
людишками, Мишками, Петьками, безропотно сносят от него всякое унижение,
позволяют себя оскорблять, бить, истязать, убивать, признают его безусловным
господином своего имущества, своей жизни, детей и жен своих, и взамен такого
полного самоунижения они просят только одного — земли, как можно больше земли, для
эксплуатации, права грабить казну без стыда и немилосердно мучить народ.
Итак, народ, вот истинная вековая жертва московской истории.
Наша история представляет противоположность истории запада. Там короли
соединялись вначале с народом, чтобы подавить аристократию, а у нас рабство народа
было результатом корыстного союза царя, дворянства и высшего духовенства.
Следствием всего этого было то, что народ великорусский, свободный до конца XVI века, вдруг
оказался прикрепленным к земле, и сначала фактически, а потом и юридически
сделался рабом господина — собственника земли, дарованной ему государством.
Терпеливо ли он выносил это рабство? Нет. Он протестовал тремя страшными
восстаниями. Первое восстание произошло в самом начале XVII века, в эпоху Лжеди-
митрия. Совершенно не верно объяснять это восстание династическими вопросами или
интригами Польши. Имя Дмитрия было только предлогом, а польские войска,
приведенные польским магнатом, были так малочисленны, что не стоит говорить о них. Это
было истинное восстание народных масс против тирании московского государства,
бояр и церкви. Могущество Москвы было разбито, и освобожденные русские провинции
послали туда своих депутатов, которые хотя и выбрали нового царя, но принудили его
принять известные условия, ограничивавшие его власть; он поклялся сохранять эти
условия, но впоследствии, конечно, нарушил эту клятву. Главными основаниями этой
хартии были — уничтожение московской бюрократии и автономия общин и областей,
следовательно, совершенное уничтожение гегемонии и всемогущества Москвы.
Но хартия была нарушена. Царь Алексей, наследник народного избранника, с
помощью дворянства и церкви восстановил деспотическую власть и рабство народа.
Тогда-то поднялось народное восстание, носившее на себе тройной характер:
религиозный, политический и социальный — восстание Стеньки Разина, первого и самого
страшного революционера в России. Он поколебал могущество Москвы в самом ее
основании. Но он был побежден. Недисциплинированные народные массы не могли
вынести напора военной силы, уже организованной офицерами, вызванными из
Европы, особенно из Германии. И эта новая победа государства над народом
послужила основанием новой империи Петра великого. Петр понял, что для основания
могущественной империи, способной бороться против рождавшейся централизации
западной Европы, уже не достаточно татарского кнута и византийского богословия. К
ним нужно было прибавить еще то, что называлось в его время цивилизацией
запада — т.е. бюрократическую науку. И вот из татарских элементов, полученных в
наследие от отцов, и с помощью этой немецкой науки он основал ту чудовищную
бюрократию, которая и до сих пор давит и угнетает нас. На вершине этой пирамвды сто-
279

ит царь, самый бесполезный и самый вредный из всех чиновников; под ним
дворянство, попы и привилегированные мещане, все имеющие значение только постольку,
поскольку они служат и грабят государство, а внизу, как пьедестал пирамиды,—
народ, задавленный податями и мучимый немилосердно.
Покорился ли народ своему рабству? Примирился ли он с империей? Нисколько.
В 1771 году, среди торжества Екатерины II над турками и над несчастной и
благородной Польшей, которую она задушила и разорвала на части, не одна, впрочем, так как
ей помогали в этом два знаменитых представителя западной цивилизации: Фридрих
великий, король прусский, друг философов и сам философ, и набожная Мария Тере-
зия, императрица австрийская; и так среди торжества Екатерины II, в то время, как
весь мир удивлялся возраставшему могуществу и удивительному счастью
императрицы всероссийской, Пугачев, простой донской казак, поднял всю восточную Россию.
Печатается по изданию: Письма MA Бакунина к
А.И. Герцену и Н.П. Огареву. Женева, 1896.
С. 407-410, 423-428.
Государственность и анархия (1873)*
Побуждаемые естественным желанием снять с себя тяжкую ответственность за
все мерзости, учиненные священным союзом, немцы стараются уверить себя и других,
что главным их зачинщиком была Россия...
В самом деле, императорская Россия в лице двух своих венценосцев,
Александра I и Николая, казалось, весьма деятельно вмешивалась во внутренние дела
Европы: Александр рыскал с конца в конец и много хлопотал и шумел; Николай
хмурился и грозил. Но тем все и кончилось. Они ничего не сделали, не потому, что не
хотели, а потому, что не могли, от того, что им не позволили их же друзья,
австрийские и прусские немцы; им предоставлена была лишь почетная роль пугал,
действовали же только Австрия, Пруссия и наконец под руководством и с позволения той
и другой — французские Бурбоны (против Испании).
Империя всероссийская только один раз выступила из своих границ в 1849 г. и то
только для спасения австрийской империи, обуреваемой венгерским бунтом. В
продолжение нынешнего века Россия два раза душила польскую революцию, и оба раза
с помощью Пруссии, столько же заинтересованной в сохранении польского рабства,
как и она сама. Я говорю, разумеется, об императорской России. Россия народная
немыслима без польской независимости и свободы.
Что русская империя, по существу своему, не может хотеть другого влияния на
Европу, кроме самого зловредного и противусвободного, что всякий новый факт
государственной жестокости и торжествующего притеснения, всякое новое
потопление народного бунта в народной крови, в какой бы то стране ни было, всегда
встретят в ней самые горячие симпатии, кто может в этом сомневаться? Но не в этом
дело. Вопрос в том, как велико ее действительное влияние и занимает ли она по
своему уму, могуществу и богатству такое преобладающее положение в Европе,
чтобы голос ее был в состоянии решать вопросы?
Достаточно вникнуть в историю последнего шестидесятилетия, а также и в самую
суть нашей татаро-немецкой империи, чтобы ответить отрицательно. Россия далеко
* Книга вышла в Швейцарии под грифом: Издание социально-революционной партии. Т.1 под
названием: Государственность и анархия. Часть 1. Цюрих-Женева, 1873.
280

не такая сильная держава, какою любит рисовать ее себе хвастливое воображение
наших квасных патриотов, ребяческое воображение западных и юго-восточных
панславистов, а также обезумевшее от старости и от испуга воображение рабствующих
либералов Европы, готовых преклоняться перед всякою военною диктатурою,
домашнею и чужою, лишь бы она их только избавила от ужасной опасности, грозящей им
со стороны собственного пролетариата. Кто, не руководствуясь ни надеждою, ни
страхом, смотрит трезво на настоящее положение петербургской империи, тот
знает, что на западе и против запада она собственною инициативою, не будучи вызвана
к тому какою-либо великою западною державою и не иначе, как в самом тесном
союзе с нею, никогда ничего не предпринимала и предпринять не может. Вся ее
политика состояла искони только в том, чтобы примазаться как-нибудь к чужому начинанию;
и со времени хищнического разделения Польши, задуманного, как известно,
Фридрихом И, предлагавшим было Екатерине II разделить между собою точно так же и
Швецию, Пруссия была именно тою западною державою, которая не переставала
оказывать эту услугу всероссийской империи.
В отношении к революционерному движению в Европе Россия, в руках
прусских государственных людей, играла роль пугала, а не редко и ширм, за которыми
они очень искусно скрывали свои собственные завоевательные и реакционные
предприятия. После же удивительного ряда побед, одержанных прусско-германскими
войсками во Франции, после окончательного низложения французской гегемонии в
Европе и замещения ее гегемонией пангерманскою, ширм этих стало не нужно, и
новая империя, осуществившая заповеднейшие мечты немецкого патриотизма,
выступила откровенно во всем блеске своего завоевательного могущества и своей
систематически реакционной инициативы...
Россия поднялась, правда, не слишком высоко, но зато западная Европа,
официальная и официозная, бюрократическая и буржуазная, упала значительно, так что
расстояние решительно уменьшилось. Какой немец или француз посмеет, например,
говорить о русском варварстве и палачестве после ужасов, совершенных немцами во
Франции в 1870 и французскими войсками против родного Парижа в 1871. Какой
француз посмеет толковать о подлости и продажности русских чиновников и
государственных людей после всей грязи, выступившей наружу и чуть не затопившей
французский бюрократический и политический мир. Нет, решительно, глядя на французов
и немцев, русским подлецам, пошлякам, ворам и палачам не осталось более никакой
причины краснеть. В нравственном отношении, в целой официальной и официозной
Европе установилось скотство или, по крайней мере, скотообразие удивительное.
Другое дело в отношении политического могущества, хотя и тут, по крайней
мере, в сравнении с французским государством, наши квасные патриоты могут
кичиться, потому что в политическом отношении Россия стоит несомненно
самостоятельнее и выше, чем Франция. За Россией ухаживает сам Бисмарк, а за Бисмарком
ухаживает побежденная Франция. Весь вопрос в том, каково отношение могущества
всероссийской империи к могуществу иангерманской империи, несомненно
преобладающему, по крайней мере, на континенте Европы?..
Два равносильных государства не могут существовать рядом... это противно их
существу, состоящему и выражающемуся неизменно и необходимо в преобладании;
но преобладание не терпит равносилия. Одна сила непременно должна быть
сломлена, должна покориться другой.
Да, это составляет теперь существенную необходимость для Германии. После
долгого, долгого политического унижения она вдруг стала могущественнейшей дер-
281

жавою на континенте Европы. Может ли она терпеть, чтобы рядом, так сказать, у
самого ее носа, стояла держава вполне от нее независимая, ею еще не побежденная и
смеющая равняться с нею, говорим мы, как с равною! И какая еще держава, русская,
т.е. самая ненавистная!
Мы думаем, что мало русских, которые не знали бы, до какой степени немцы, все
немцы, а главным образом немецкие буржуазы, и под их влиянием, увы! и сам
немецкий народ ненавидят Россию. Они ненавидят и ненавидели французов, но эта
ненависть ничто в сравнении с тою, которую они питают против России. Эта ненависть
составляет одну из сильнейших национальных немецких страстей.
Каким образом создалась эта общенациональная страсть? Начало ее было
довольно почтенно. Это был протест все-таки несравненно более гуманной, хотя и немецкой,
цивилизации против нашего татарского варварства. Потом, а именно в двадцатых
годах, она приняла характер протеста более определенного политического либерализма
против политического деспотизма. Известно, что в двадцатых годах немцы не на шут
ку называли себя либералами и верили в свой либерализм. Они ненавидели Россию как
представительницу деспотизма. Правда, что если бы они могли и хотели быть
справедливы, они должны были бы, по крайней мере, разделить эту ненависть поровну
между Россией, Пруссией и Австрией. Но это было бы противно их патриотизму, и
потому они возложили всю ответственность за политику Священного Союза на Россию.
В начале тридцатых годов польская революция возбудила живейшую симпатию
в целой Германии, и кровавое усмирение ее усилило негодование немецких
либералов против России. Все это было весьма естественно и законно, хотя и тут
справедливость требовала бы, чтобы хоть какая-нибудь часть этого негодования пала на
Пруссию, которая, очевидно, помогала России в отвратительном деле усмирения
поляков; и помогала совсем не из великодушия, а потому, что того требовал ее
собственный интерес, так как освобождение царства польского и Литвы имело бы
непременным последствием восстание всей Польши прусской, что убило бы в корне
возникавшее могущество прусской монархии.
Но во второй половине тридцатых годов возникла новая причина для ненависти
немцев против России, придавшая этой ненависти совершенно новый характер, уже
не либеральный, а политически национальный — поднялся славянский вопрос и
вскоре между австрийскими и турецкими славянами образовалась целая партия, которая
стала надеяться и ждать помощи из России. Уже в двадцатых годах тайное
общество демократов, а именно южная отрасль этого общества, руководимая Пестелем,
Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым, возымело первую мысль о вольной
всеславянской федерации. Император Николай овладел этой мыслью, но переделал ее
по-своему. Всеславянская вольная федерация обратилась в его уме в панславистское
единое и самодержавное государство, разумеется, под его железным скипетром.
В начале тридцатых и в начале сороковых годов стали отправляться из
Петербурга и из Москвы русские агенты в славянские земли, одни официальные, другие
добровольные и бесплатные. Последние принадлежат к московскому, далеко не
тайному обществу славянофилов. Поднялась между западными и южными славянами панс-
лавистическая пропаганда. Появилось много брошюр. Эти брошюры были частью
написаны, частью же переведены по-немецки, и перепугали пангерманскую публику не
на шутку. Поднялся гвалт между немцами.
Мысль, что Богемия, древняя имперская земля, входящая в самое сердце
Германии, может отторгнуться, стать самостоятельною славянскою страною или, чего
Боже упаси, русскою провиыциею, лишила их аппетита и сна, и с тех пор посыпались на
282

Россию проклятия, с тех пор по самый настоящий час ненависть немцев росла
против России. Теперь она проявляется в громадных размерах. Русские со своей
стороны также не очень жалуют немцев; возможно ли, чтобы при существовании такого
трогательного взаимного отношения, две соседние империи, всероссийская и пангер-
манская, могли оставаться долго в мире?..
Как ни огромно могущество прусско-германской империи, ясно, однако, что она
одна не довольно сильна, чтобы осуществить такие огромные предприятия против
воли целой Европы. Поэтому союз России составляет и будет еще долго составлять
насущную необходимость.
Существует ли такая необходимость для России?
Начнем с того, что наша империя, более чем всякие другие, есть государство по
преимуществу не только военное, потому что для образования по возможности
огромной военной силы она с самого первого дня своего основания жертвовала и теперь
жертвует всем, что составляет жизнь, преуспевание народа. Но, как военное
государство, она хочет иметь одну цель, одно дело, дающее смысл ее существованию —
завоевание. Вне этой цели она просто нелепость. Итак, завоевания во все стороны и во
что бы то ни стало — вот вам нормальная жизнь нашей империи. Теперь вопрос, в
какую сторону должна, захочет направиться эта завоевательная сила?
Два пути открываются перед нею: один западный, другой восточный. Западный
направлен прямо против Германии. Это путь панславистский и вместе с тем путь
союза с Францией против соединенных сил прусской Германии и австрийской империи
при вероятном нейтралитете Англии и Соединенных Штатов.
Другой путь прямо ведет в восточную Индию, в Персию и в Константинополь. На
нем встанут врагами Австрия, Англия и, вероятно, вместе с ними Франция, а
союзниками — прусская Германия и Соединенные Штаты.
По которому из этих двух путей захочет пойти наша воинственная империя?
Говорят, что наследник страстный панславист, ненавистник немцев, отъявленный друг
французов стоит за первый путь; но зато ныне благополучно царствующий
император — друг немцев, любящий племянник своего дяди и стоит за второй. Однако
дело не в том, куда влекут чувства того или другою; вопрос в том, куда может идти
империя с надеждою на успех и не подвергаясь опасности сломиться?..
Поразив окончательно сначала Австрию, а потом Францию, новая и великая
германская империя низведет безвозвратно на степень второстепенных и от нее
зависимых держав не только эти два государства, но позже и нашу всероссийскую
империю, которую она навсегда отрезала от Европы. Мы говорим, разумеется, об
империи, а не о русском народе, который, когда ему будет нужно, найдет или пробьет
себе всюду дорогу.
Но для всероссийской империи ворота Европы отныне заперты; от этих ворот
ключи же хранятся у князя Бисмарка, который ни за что в мире не даст их князю
Горчакову.
Но если ворота северо-запада заперты для нее навсегда, не останутся ли
открытыми, и, может быть, еще тем вернее и шире, ворота южные и юго-восточные:
Бухара, Персия и Афганистан до самой восточной Индии, и, наконец, последняя цель всех
замыслов и стремлений, Константинополь? Уже давно русские политики, горячие
ревнители величия и славы нашей любезной империи, обсуждают вопрос, не лучше
ли перенесть столицу, а с ней вместе средоточие всех сил, всей жизни империи с
севера на юг — от суровых берегов моря Балтийского на вечно цветущие берега
Черного и Средиземного морей, одним словом, из Петербурга в Константинополь...
283

Аксиома всем известная, что не может ни одно государство стать в числе
первенствующих держав, если оно не имеет обширных морских границ, обеспечивающих
непосредственное сообщение его с целым светом и позволяющих ему принять участие
прямое в мировом движении, как материальном, так и общественном, политически
нравственном. Эта истина столь очевидна, что ее доказывать нечего. Предположим
государство самое сильное, образованное и самое счастливое — сколько в
государстве общее счастье возможно — и вообразим, что какие-нибудь обстоятельства
уединили его от остального света. Можете быть уверены, что по прошествии
каких-нибудь пятидесяти лет, двух поколений, все в нем придет в застой: сила ослабеет,
образованность станет граничить с глупостью, ну а счастье будет издавать запах лим-
бурского сыра...
Вся история, а главное большая часть прогресса в истории была сделана
народами прибрежными. Первый народ, создатель всей цивилизации, греки — и что же,
можно сказать, что вся Греция не что иное, как берег. Древний Рим сделался
государством могучим, мировым только с тех пор, как сделался морским государством. А
в новейшей истории, кому обязаны воскресением политической свободы,
общественной жизни, торговли, искусств, науки, свободной мысли, одним словом,
возрождению человечества? Италии, которая почти вся, как Греция, берег. После Италии, кто
унаследовал передовое место в мировом движении? Голландия, Англия, Франция и
наконец Америка.
Печатается по изданию: Archives Bakounine.
Bakunin-Archiv. Publiées pour L'International
Institute voor sociale Geschiedenis par A Lehning. III.
Michel Bakounine. Государственность и анархия.
1873. Leiden. 1967. С. 9-10, 51, 54, 56, 64-66, 74-76.
H.И. КОСТОМАРОВ
Юрий Крижанич (1874)*
Обезьянническое перенимание приемов чуждой образованности мало может
содействовать самобытному развитию духовных сил народного творчества, а еще
менее благосостоянию народной массы... Последующая история это и доказала: русский
человек не сделался менее груб, менее невежествен, беден и угнетен от того, что
Россия наводнилась иноземцами, занимавшими государственные и служебные
должности, академические кресла и профессорские кафедры, державшими в России
ремесленные мастерские, фабрики, заводы и магазины с товарами. Курная изба
крестьянина нимало не улучшилась, как равно и узкий горизонт крестьянских понятий и
сведений не расширился от того, что владелец сделался полурусским человеком,
убирал свой дом на европейский образец, изъяснялся чисто по-немецки и
по-французски и давал возможность иноземцам наживаться в русских столицах на счет
крестьянского труда. Русский дух не приобрел способности самодеятельного творчества в
* Костомаров Николай Иванович (1817-1885) — русский и украинский историк, этнограф, писатель.
284

области науки, литературы искусств от того, что в России были иноземцы и объино-
земившиеся русские, писавшие на иноземных языках для иноземцев, а не для русских;
напротив, если эта самодеятельность когда-либо проявлялась, то единственно тогда,
когда русский дух сколько-нибудь освобождался от иноземного давления. Только
тогда и русская мысль могла творить что-нибудь имевшее цену самобытного
проявления человеческого достоинства. Духовное и материальное самоподчинение
иноземному влиянию не может содействовать ни развитию народного образования, ни
увеличению народного благосостояния. С другой стороны, надобно также признать, что
общество, долго стоящее на низкой ступени образованности, не может иначе
двинуться вперед по пути улучшений, как только сближаясь и знакомясь с другими обществ
вами, которые уже стали выше его. Таким образом, если, с одной стороны, для
благосостояния России и ее самобытного движения вперед ей нужно было избегать
духовного и материального порабощения от иноземцев, то, с другой стороны, для той
же цели ей необходимо было сближаться с иноземцами, знакомиться с приемами их
быта, потому что только это знакомство могло пробудить в русских потребность
воспитания и выбора средств для достижения этой потребности. Предстояла
довольно скользкая средина: — удержаться на ней составляло сущность мудрости...
Только Россия — одна Россия может быть центром славянской взаимности и орудием
самобытности и целости всех славян от иноплеменников, но Россия просвещенная,
свободная от национальных предрассудков, Россия — сознающая законность
племенного разнообразия в единстве, твердо уверенная в своем высоком призвании и без
опасения с равной любовью предоставляющая право свободного развития всем
особенностям славянского мира, Россия — предпочитающая жизненный дух единения
народов мертвящей букве их насильственного, временного сцепления.
Печатается по изданию: Русская история в
жизнеописаниях ее главнейших деятелей Н.
Костомарова. Второй отдел: Господство дома Романовых до
вступления на престол Екатерины II. СПб., 1873.
Вып. V. XVII столетие. С. 455-457.
П.Л. ЛАВРОВ
Славянский вопрос (1876)*
Теперь... и консерваторы и либералы, одни перед другими спешат отличиться
своим российским патриотизмом, потому что истинный смысл современного
энтузиазма весьма ловко замаскирован фразами сочувствия к славянам, борющимся за свое,
освобождение; а с такой маской могут и те, и другие свободно прыгать и
подхваливать себя за добрые чувства и дела! И действительно, мы видим, что как
консерваторы, так и либералы в полном удовольствии: первые с восторгом указывают на то,
что Русь, защищая святое, великое дело перед Европой, являлась, так сказать, выше,
здоровее, нравственнее последней, этим самым доказывает, что она не нуждается в
* Лавров Петр Лаврович (1823-1900) — философ, социолог, социалист, один из идеологов
народничества.
285

разных вопросах и прочих выдумках Европы. Либералы, умиляясь народным, а в
сущности своим собственным одушевлением, имеют кроме этого удовольствия еще
то, что они могут тонко-претонко политиканствовать на счет Европы и со скромной,
но ехидной гримасой соболезновать о том, что в славянском деле им приходится
защищать европейскую цивилизацию против самих же европейцев; восхищаясь тем, что
они будто играют теперь видную политическую роль в России, что они будто стоят
во главе такого народного движения, которое ведет за собой правительство, наши
либералы не видят тот скользского пути, на который они вступили...
Вся эта игра фразами "историческое развитие, историческая задача русского
народа" есть не более как ребяческие упражнения в риторике наших доморощенных
публицистов, вспоминающих свои старые учебники по истории и напоминающих своим
задорным и комически-величавым политиканством басню об осле в львиной шкуре!
И, конечно, мы не будем терять времени на доказательства отсутствия в них
здравого смысла и присутствия пошлого набора слов. Уж если кому пришла охота
говорить высоким слогом о призвании, о задачах русского народа, так было бы гораздо
дельнее и полезнее говорить в том смысле, что призвание русского народа не есть
изгнание турок из Европы, не есть борьба за славян, потому только, что они
единоплеменники и единоверцы, а есть забота о своем внутреннем развитии ради
возможно лучшего устройства своего житья-бытья на том клочке земли, где он поселен,
что задача русского народа состоит в том, чтобы не отдавать так покорно и безответ-
но свои силы и свой труд в руки какой-то клики людей, которые готовы ради
тщеславия, личных выгод, забавы — учинять разные дипломатические затеи. За эти затеи
всегда приходится трудящемуся классу дорого расплачиваться своею кровью и
непроизводительной тратой им накопленных богатств; выгодами же пользуются одни
виновники затеи, в то время как публицисты по наивности или по продажности,
своими жалкими фразами напускают туман и мешают многим из народа усмотреть всю
суть этой омерзительной комедии. Неужели можно назвать народным энтузиазмом
такое общественное движение, которое так и отдает миазмами взбаламученного
гнилого болота?!..
Нет, наше место в России, наше поле деятельности здесь, у себя дома. Это поле
представляет в настоящую минуту много шансов, если не для более или менее
удовлетворительного успеха, то по крайней мере для прочной закладки нашего дела.
Возьмем пример с наших врагов, которые пользуются всяким случаем действовать
против нас и никогда не перестают вести с нами борьбу. Возьмем еще лучше пример
с наших друзей в Германии и Франции, во время также патриотического
возбуждения общества в той и другой стране, в эпоху франко-германского столкновения. Что
желали тогда друзья наши в этих странах? В Германии, посреди сильнейшего пангер-
манского, узконационального движения, посреди ежедневных известий о победах, об
убитых и раненых, стояла особняком партия социалистов; она не разделяла обществ
венного энтузиазма, относилась к его проявлениям со строгой критикой и с
беспощадным разоблачением; она посылала братские манифесты французским рабочим и
громко провозглашала и печатала в своих органах о том, что следует немедленно
кончить кровавую и разорительную войну, заключить честный и почетный для Франции
мир, не требовать Эльзаса и Лотарингии. Консерваторы, а в особенности патриоты-
либералы обзывали их изменниками отечества, гнусными болтунами в то время,
когда весь народ воодушевлен приведением в исполнение великой идеи
национального объединения, неисправимыми близорукими мечтателями, которые не ценят ни
во что кровавых жертв, приносимых народом в великом, реальном, историческом дви-
286

жении! Но после войны, когда народ испытал на своей шкуре, что значит великая,
национальная война, что эта война не приносит народу никакой реальной выгоды, а
ведет за собой экономическое стеснение; когда ландверисты, возвратясь из блестящей
кампании, увидали, что слава и все выгоды достались на долю императора, принцев
и их главных сподвижников, а им достались раны, болезни да кое-какие талеры;
когда их стали гнать со службы также быстро, как прежде собирали; когда им
пришлось снова начать тяжелую жизнь: вечно работать и вечно быть в проголодь,
зарабатывать хлеб при еще более стеснительных условиях, чем то было до войны,—
тогда многие из этого народа признали правоту и чистоту намерений и действий
социалистов и значительно увеличили собою их партию...
На Западе усилия социалистов не столь направлены на выработку представлений
о будущем, о полном осуществлении принципов: там признали, что наука и жизнь
дают еще слишком мало материала для подобной выработки, а также, что воззрения и
привычки рабочих масс представляют еще мало элементов для возможности полной
замены существующих условий жизни, признанных негодными, другими,
желательными. Поэтому там обращено главное внимание социалистов на развитие этих
материалов и элементов для будущего социального здания вызовом среди рабочих
классов самосознания и веры в то, что это будущее здание может быть устроено только
их собственными совместными усилиями...
Обратимся к России. Среди нас, социалистов, существует мнение, что русский
производительный класс вследствие тот, что он главным образом занят земледелием, что
его существенные интересы тянут его к земле, к этому первому орудию производств
ва богатств, что он сохранил среди себя общинное владение землей, есть по
положению своему преимущественно социалист и что стоит найти какой-то клапан, сквозь
который могли бы прорваться скрывающиеся в нем социалистические стремления,
тогда он сумеет устроить себе лучшее житье-бытье скорее, чем его собратья на Западе,
в особенности теперь, пока враждебные ему общественные силы в России находятся
в худшей организации, чем на Западе, например вроде того, что у нас нет еще
такого резко-определенного, сплоченного буржуазного класса, как там. Это мнение, плод,
быть может, слишком поспешного обобщения, возбуждает много споров, а эти споры
отвлекают наше внимание от изучения исторического хода развития народных масс
вообще и в России в частности, быть может, вследствие этого недостатка мы
слишком много полагаемся на помощь каких-то стремлений и сил, скрытых в народе,
упуская из виду, что эти стремления и силы, если они существуют в народе, имеют цену
лишь настолько, насколько они проявляются; одним словом, доя нас должно быть
важнее узнать не то, что скрыто в народе, а то, что и как он давал и дает из себя.
Печатается по изданию: [П.Л. Лавров] Славянский
вопрос. СПб., 1876. С. 14-16, 34-35, 42-43.
Взгляд на прошлое и настоящее русского социализма (1883)
Общий ход новой европейской истории охватил все славянские народы наравне
с германскими, кельтскими, романскими, и все главные течения этой истории
неизбежно отражались на всех этих племенах; но, смотря по условиям, при которых
каждое главное течение заставало то или другое племя, тот или другой народ,
последний участвовал в этом течении с большей или меньшей энергией, был захвачен им
более или менее поздно, играл в нем более или менее значительную роль...
287

Объединяющее влияние христианства, подготовлявшее новую цивилизацию,
видоизменялось на почве нашего отечества в значительной мере. Старинная
национальная раздельность обнаружила здесь свое влияние несравненно более чем
солидарность верований. Противоположение православия католицизму, отсутствие в
богослужении и в школах языка, общего другим европейским народам, имело следствием
крайне слабое участие русского народа в экономической, политической и умственной
жизни средневековой западной Европы. Как дальнейшее следствие, под влиянием
местных обстоятельств, жизнь русского общества представила особенности, которые
повлияли на всю последующую историю нашей родины...
Религиозный элемент в официальной церкви, игравший такую огромную роль на
Западе, как начало, объединяющее европейскую средневековую цивилизацию, как
сила, противодействующая правительствам отдельных наций и потому фатально
стремившаяся развить в себе оружие мышления, знания и критики, не имел в
православном мире вовсе этого значения. Духовенство православное осталось невежественным
среди невежественного общества, осталось пассивным орудием местной власти и
даже не содействовало объединению славянских православных народов в одну общую
цивилизацию; поэтому настоящая религиозная жизнь проявлялась в русском народе
лишь в различных сектах как оппозиция существующему порядку; мышление, знание
и критика могли развиваться лишь впоследствии, на почве светских жизненных
вопросов и светской науки. Россия не могла дать ни одного замечательного
мыслителя, солидарного с духовенством и с религией; все умственные силы ее,
вырабатываясь, становились фатально антиклерикальными, и клерикализм не мог никак
сделаться на нашей родине общественной силой с определенным миросозерцанием и с
определенной организацией, силою, с которою приходилось бы считаться
прогрессивным партиям, как это приходится делать до сих пор на западе Европы.
На почве России не выработалось ни феодализма как политической силы,
противоположной центральному правительству, ни городов, способных сделаться
центрами экономической, политической и умственной жизни, ни сословия законников,
которые, обрабатывая, подобно своим западным собратьям, юридические теории как
орудие центральной власти против феодалов, бессознательно подготовили бы, с одной
стороны, теорию правового государства, которая должна была явиться
впоследствии орудием, направленным против центральной власти, с другой — то
идолопоклонство перед легальностью, которое так стесняло и стесняет прогрессивные
партии запада в минуты, когда исторический прогресс требует орудия революции.
Результаты этих отличий русской истории были многочисленны и очень важны. Прежде
всего крестьянство русское сохранило гораздо более первобытную традицию
общинного землевладения, чем на западе Европы, и из всех разрушительных влияний на
русскую земледельческую общину сильно было лишь одно: правительственное влияние,
стремившееся обратить общину в фискальный орган администрации... Вследствие
падения русских городов как первобытных политических и центральных общин (наро-
доправств) и вследствие неразвития их позже как центров нового класса,
организующегося в экономическую, умственную и впоследствии и политическую силу
(подобно западноевропейской буржуазии), русское крестьянство сохранило в себе и
несравненно более живых сил, а потому и элементов самостоятельной организации, чем
крестьянство западное, так как города не высасывали из него, как на Западе, всех
наиболее энергических и развитых личностей, но оставались лишь местами временных
заработков и центральными рынками... Представление о частной собственности на
землю не имело никакой почвы для того, чтобы войти в привычку мысли, и до наше-
288

го времени для русского крестьянства не представляет ничего не только
невозможного, но и странного мысль, что все земли Moiyr перейти в руки крестьян
земледельцев, за службу же государственную (или цареву) служилые люди (дворяне,
помещики) будут вознаграждены прямо иным путем, а не поземельными поместьями. В том
же направлении влияло на общественные привычки мысли и жизни и отсутствие
фетишизма легальности. Конечно, это отсутствие способствовало развитию и
фактического деспотизма царей и императоров, и выработке в народе весьма вредного
идеала царя, который все может, все делает и сделал бы все хорошее, если бы
только ему не мешали ему его служилые люди: оно способствовало самоуправству
чиновников, всеобщей непрочности имущества и личности, страшным притеснениям и
грабежам со стороны чиновничества. Но в то же время оно имело следствием,
во-первых, невозможность выработки на русской почве чего-либо подобного европейской
буржуазии с сильными и блестящими политическими традициями, с легально
обеспеченными формами развития богатства на счет подчиненных классов... Закон в
глазах русского никогда не стал на ступень "писаного разума", не сделался святынею
потому только, что он — закон... В законе русский всех классов и сословий видел
только произвол; на царского чиновника смотрел, как на врага; в общественных формах
никто не находил для себя обеспечения ни личного, ни имущественного...
Московская Русь еще около полутора столетия жила особенною жизнью, когда в
истории западной Европы обнаружилось новое течение, охарактеризовавшее новую
европейскую цивилизацию. Религия оказалась бессильною для установления
солидарности в новой Европе; она сама приняла формы сперва национальных исповеданий,
потом многочисленных сект. Формальным объединяющим элементом для частных
территорий явились правительства полицейских государств. Но при возрастании
торговых сношений, а впоследствии промышленной техники, при преобладании
движимого капитала над поземельным и при экономической жизни, охватывавшей все
части света, территориальные границы могли иметь весьма небольшое значение... На этой
почве нового экономического значения движимого капитала, опираясь на вошедшие
в ее состав группы светских ученых, литераторов и юристов, опираясь на новые
политические теории, росла и организовалась европейская буржуазия как сила не
только экономическая, но как сила умственная и политическая, обладавшая всеми
необходимыми средствами, чтобы заменить господствующий класс феодальных рентье-
ров и сделать своим орудием полицейское государство. Средневековое противуполо-
жение сословий заменялось все более противуположением двух экономических
классов, из которых один, как обладатель капитала, по тому самому фатально
монополизировал политическое влияние и умственное развитие, другой же все более терял
обладание орудиями труда, а с тем вместе и все средства отстоять себя политически
и развиваться умственно.
К тому времени, когда Петр I ввел окончательно Россию в систему
политического и умственного взаимодействия европейского общества, господство феодальных ран-
тьеров на Западе было уже потрясено во всех отношениях, и растущей буржуазии
запада Европы оставалось лишь в действительности овладеть механизмом
полицейского государства Когда декабристы 1825 г. впервые развернули на улицах
Петербурга знамя прав народа против произвола полицейского самодержавия, Западная
Европа была уже накануне окончательного торжества буржуазии, которая, победив всех
своих соперников, должна была стать лицом к лицу с рабочим пролетариатом.
Петербургская императорская Россия не представляла элементов для подобной
определенной борьбы классов. В ней отсутствовала та городская жизнь, которая на
289

Западе дала живые центры для развития экономической, умственной и
политической силы буржуазии с вековою блестящею традициею борьбы, побед и поражений...
С Петра I ...московское служилое сословие преобразовалось в чиновничество по
внешнему европейскому образцу, но без европейского содержания, так как, за
отсутствием в России вековой борьбы администрации с феодализмом и с буржуазией,
русское служилое сословие ни в московский, ни в петербургский период не
выработало в себе лоялизма, искренней преданности правительству; развило фатально, как
единственный обладатель недвижимого и главный обладатель движимого капитала в
России, интересы, противные интересам полицейского самодержавия, и столь же
фатально воспитывало в себе, вследствие более непосредственного сношения с Европой, все
оппозиционные элементы против полицейского государства, которые составляли
умственную атмосферу Запада, и как старая реакционная традиция феодализма, и как
новая либеральная теория буржуазии...
На западе Европы буржуазия организовалась как союз интеллигенции страны с
владельцами движимого капитала, сперва против феодальных рентьеров в коалиции
с коронною администрациею, потом против этой самой администрации, причем
юристы составляли промежуточную почву, сначала тождественную по интересам с
органами центрального правительства, потом соперничающую с последним и
окончательно перешедшую в состав буржуазии, как элемент ее интеллигенции и как
главный рассадник ее политических людей. В России служилый класс был как почвою
развития класса обладателей земли и большей доли движимого капитала, так и
единственною почвою, на которой могли развиться интеллигентные группы, его
общественную традицию, его главное средство влияния и обогащения.
Печатается по изданию: Лавров П.Л. Годы эмиг^
рации. Архивные материалы. В. 2 т. Дордрехт,
Бостон, 1974. Т. 2. От "Вперед!" к группе старых
народовольцев. С. 511-519.

P a а д 0 л Iff
НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ
Б.Н. ЧИЧЕРИН
Обзор исторического развития сельской общины в России
(1858)*
Внутренний быт наших сельских общин с первого взгляда поражает своей
особенностью. В Западной Европе, у народов германского и романского племени, не
встречается ничего подобного. Там вся земля или разделена между мелкими
собственниками, полными и наследственными обладателями своих участков, или же находится
в руках немногих землевладельцев, которые в свою очередь отдают ее в наймы от-
дельным поселенцам. Наши крестьяне, напротив, владеют землею сообща и делят ее
между собою поровну, возобновляя раздел каждый раз, как вследствие умножения
народонаселения установится между ними неравенство... Один из самых умных
путешественников, посещавших Россию, барон Гакстгаузен... в своих исследованиях и
наблюдениях пришел к двум результатам: 1) Сельская община в России есть община пат^
риархальная, или родовая, т.е. проистекшая из отношений родственных и
сложившаяся по этому типу. 2) Такая община составляет характеристическую особенность
славянского племени... Мнение барона Гакстгаузена пользуется таким всеобщим
уважением, что, кажется, было бы весьма полезно подвергнуть их некоторой
критике и показать, что исторические факты не совсем оправдывают выводы
знаменитого путешественника, а, напротив, указывают на необходимость посмотреть на этот
предмет совершенно с другой стороны.
Прежде всего никак нельзя согласиться с мнением, будто родовая, или
патриархальная, община составляет исключительную принадлежность славянского племени... Это
явление составляет общую принадлежность племен в первоначальную эпоху их
развития... Что касается до России, то у нас нет положительных известий о древнейшем
общинном устройстве нашего отечества. Но общая аналогия и ближайшее родство с
другими славянскими племенами делают весьма вероятным предположение, что и у
нас существовали те же гражданские формы, как у других... Патриархальная община
может удержаться в истории только при однородности жизненных элементов
общества, когда в быт не вторгаются новые стихии, разлагающие прежние родственные
отношения. А такие-то именно стихии появились в русской жизни с нашествием
западных дружин и преимущественно Варягов. Дружина держалась на началах, совершен-
* Чичерин Борис Николаевич (1828-1904) — историк государства и права, публицист, философ.

но противоположных прежним родственно-общинным отношениям. Она была
составлена из людей чуждых друг другу, соединенных одними личными целями и
заключавших между собой союз, основанный на доброй воле каждого. В нее принимался
всякий пришелец; в ней старшинство определялось воинскою силою и отвагой. И она-то
призвана была играть в России первую роль; принесенные ею начала, расширяясь и
развиваясь, обняли, наконец, все общественные отношения народа, так что мало осталось
места для прежних родовых союзов... В первый период русской истории, в период
дружинный, мы видим еще в городах остатки прежних родовых общин со своими
вечами, со своими собраниями старейшин, призываемых на совещание князем или
сходящихся в минуту опасности. Но в период вотчинный эти старые формы быта
вытесняются новыми началами. Они разлагаются двояким и притом противоположным путем:
с одной стороны, они падают перед большим и большим расширением владельческих
элементов, с другой стороны, го родовой общины, развивается договорная. Последняя
основана уже не на родственной связи членов, определяющей общественные их
отношения, а на добровольном согласии каждого лица, точно так же, как и дружина.
Точно так же было и на Западе в вольных городах; но в России эта форма средневековых
учреждений не получила такого развития, как там. У нас княжеская власть сделалась
единственным двигателем народной жизни, а вольная община исчезла перед нею, не
оставив по себе и следа в истории... Таким образом, мнение барона Гакстгаузена о
патриархальном характере нашей сельской общины не находит себе оправдания в
истории. .. Наша община не остановилась на той ступени общественного развития, на
какой стояла община германская во времена Тацита; она не похожа ни на общины
некоторых западных Славян, ни на другие патриархальные общины полудиких народов Азии
и Африки. В ней господствуют не естественные отношения, а гражданские. Это не
зародыш общественного развития, а плод его. Это результат прошедшей истории
народа, образовавшего из себя великое государство и в котором государственные начала
проникают до самых низших слоев общественной жизни. Ничто не ускользало от
внимания наших законодателей. Правительственными мерами и распоряжениями
устроены и поземельные отношения общин и гражданский и хозяйственный их быт, и
внутреннее управление. Все эти учреждения относительно новые, получившие
окончательное свое образование только в последней четверти XVIII века вместе с другими
областными учреждениями. Патриархальности здесь нет уже и следов. Если в правах
сохранились еще обычаи и выражения, напоминающие древний родовой быт, то это
обломки старины, которые в учреждениях потеряли уже всякое значение...
Учреждения наших общин суть произведения нового времени, и сравнивать их с
патриархальными общинами других народов значит отрицать в нас историческое развитие.
Печатается по изданию: Опыты по истории
русского права Б. Чичерина. М., 1858. С. 1-4, 6-7,
10-11, 57-58.
Русский дилетантизм и общинное земледелие (1878)*
Общинное владение в России было плодом не свободной общины, а крепостной.
Оно действительно составляет черту, отличающую русский быт от западноевропей-
* Работа представляет собой ответ на книгу А. Васильчикова "Землевладение и земледелие в России
и в других Европейских государствах". Написана совместно с В.И. Герье.
292

ского... В средние века, вследствие неоседлости как верхних, так и нижних слоев
населения, в России было гораздо более свободы, нежели на Западе. Служилые люди и
крестьяне вольно переходили с места на место, обязываясь только добровольными
сделками. .. При таком состоянии земли и народа Московскому государству пришлось не
раскреплять, а закреплять. На это оно и обратило все свои усилия. Чтобы из этой
бродячей массы, раскинутой на необъятных пространствах, образовать единое,
крепкое государство при тех скудных материальных и нравственных средствах, какие
имелись в руках, нужно было на всех наложить такое тяжелое тягло, какого никогда
не нес западный человек, и это тягло легло преимущественно на великороссийское
племя, в центральной части России. На его плечах устроилось русское государство. Здесь
поэтому, а не на окраинах и не в диких пустынях, надобно изучать отличительные
черты русской истории. Отсюда происходит и то явление, что между тем как в q^HHe
века в России было гораздо более свободы, чем на Западе, в последующее затем
время подчинение сделалось у нас полнее, нежели где-либо... Несмотря, однако, на это
всеобщее закрепление, начало права никогда не исчезало у нас совершенно, по
крайней мере, в высших слоях общества, которые, по самому своему положению, должны
были сохранить более самостоятельности. В области поземельных отношений оно
проявлялось в вотчинном землевладении, унаследованном от средних веков... Это и
есть основание того поземельного права собственности, которым мы пользуемся
ныне. Оно составляет не легкомысленное заимствование из чужого быта, а драгоценное
наследие предков, идущее еще от средних веков, выражение тех начал свободы и
права, которые, несмотря на тяжелую службу, сослуженную всеми сословиями для
устроения государства, тянутся непрерывной нитью через всю русскую историю и ныне
разлились в широкую реку. Справедливо, что на этих началах зиждется вся европейская
гражданственность, но это происходит не от каких-либо особенностей западной
цивилизации, а оттого, что на этих началах зиждется гражданственность всех
образованных народов в мире. Везде, где признается свободная человеческая личность,
признается и собственность, которая служит непосредственным ее выражением в самом
заветном ее святилище, в частной сфере. В этом отношении мы можем видеть не
различие, а параллель между западною историей и русскою...
Нет ничего превратнее как то отрицательное отношение к западной цивилизации,
которым отзывается вся книга кн. Васильчикова. Этот взгляд на русскую историю, так
же как и извращенное понятие об истории Европы, составляет печальное наследие
славянофилов. Было время, когда славянофильство играло известную роль в нашей
умственной жизни. Оно затрагивало вопросы, возбуждало полемику, поддерживало в
обществе живой умственный интерес. Нельзя без сочувствия и уважения вспомнить о
тех людях, ныне почти всех сошедших в могилу, которые составляли славянофильский
кружок. Их пламенный патриотизм, их глубокие религиозные убеждения, их искусная,
хотя большею частью софистическая диалектика, все это были черты нерядовых умов.
Но в науке они были не более как дилетанты, и влияние их на общество было
вредное. Побуждаемые ложно понятым патриотизмом, они враждебно смотрели на
западную культуру и во что бы то ни стало хотели развивать свои собственные, чисто
русские начала и воззрения; а д/ш этого у них не было данных. Самобытных русских
воззрений не оказывалось; для -юго чтобы их выработать, нужно осилить науку. За
недостатком своеобразного умственного развития в нашем обществе приходилось
пробавляться поверхностными обрывками западных идей, применяя их кое-как к
русской жизни и русской истории. В ту пору, когда процветало славянофильство, умострои-
тельное построение теорий было в большом ходу. Немецкая философия смело воздви-
293

гала одно умственное здание за другим; даже второстепенные и третьестепенные
мыслители имели каждый свою маленькую систему. Наши мыслители принялись за
то же дело. У немецкой философии заимствован был шаблон, который легко
прилагался к чему угодно, лишь бы не быть разборчивым на счет фактов. Признано было,
например, вопреки истории, что вся историческая жизнь народов определяется
господствующей в них религиозной формой. Затем, несмотря на то, что католицизм и
протестантизм составляют две следующие друг за другом ступени, утверждалось, что
они образуют две противоположные крайности, из которых одна определяет все
развитие романских народов, а другая — все развитие германского племени.
Православие же представлялось высшим единством обоих, вследствие чего русский народ без
труда и борьбы с самого начала оказывался стоящим на высшей ступени против
своих западных соседей. Такое воззрение льстило народному самолюбию, но это было
здание, построенное на воздухе. Та же философская схема прилагалась и к русской
истории. .. С точки зрения серьезной науки все эти попытки создать самостоятельную
теорию представлялись, конечно, не более как ребяческою игрою...
Славянофильство потакало невежеству, самохвальству, легкомысленным теориям, презрительному
отношению к науке и просвещению. Некоторые полагают, что оно способствовало
народному самосознанию, отучивая русское общество от слепого подражания Западу. Мы,
к сожалению, не можем разделять этого мнения... Истинная самостоятельность
приобретается только трудом... Чтобы дойти до самостоятельной мысли, необходимо
усвоить себе плоды всемирно-исторического просвещения; носителями же
просвещения, выработанного всемирною историей человечества, являются западные народы.
Иного образования, кроме западного, не существует; отрицание западного образования есть
отрицание образования вообще. К этим народам поэтому, волею или неволею, мы
должны обратиться за наукою. В этом и состоит смысл новой русской истории.
Надобно сказать, что лучшие из славянофилов в позднейшее время значительно
смягчили свои воззрения; жизнь научила их многому.
Печатается по изданию: Русский дилетантизм и
общинное землевладение. Разбор книги князя А.Ва-
сильчикова "Землевладение и земледелие". В. Ге-
рье и Б. Чичерина. М., 1878. С. 207-209, 218-220.
Россия накануне двадцатого столетия (1900)*
Нынешнее положение России во многом напоминает состояние Пруссии в
двадцатых и тридцатых годах нашего столетия. После совершенных Штейном великих
преобразований и подъема духа, сопровождавшего отечественную войну, там снова
водворилось господство бюрократической рутины; в правительстве обнаружилось
такое же, как у нас, мелочное недоверие к земским учреждениям; происходили те же
волнения в университетах; принимались те же суровые меры против студентов и
профессоров; было также преследование печати. Читая жизнеописание барона
Штейна, можно иногда думать, что речь идет о современной России. Разница состоит в том,
что в Пруссии было несравненно более образования, нежели у нас; было и уважение
к законному порядку, о котором в России нет и помину. Но и в Пруссии
дальновидные государственные люди предсказывали, что такая политика не приведет к добру.
* Работа вышла анонимно в Берлине.
294

Революция 1848, вспыхнувшая вследствие внешнего толчка, шедшего из Франции,
оправдала их ожидания. Вся эта бюрократическая лавочка была снесена.
И у нас внешняя катастрофа может ускорить процесс общественного сознания. Она
может последовать нежданно-негаданно. Поводов к столкновениям, при нынешнем
напряженном состоянии Европы, слишком много. Державы стоят во всеоружии друг
против друга, постоянно увеличивая свои военные силы, и всякая искра может
произвести пожар. При самом миролюбивом настроении правительство может быть
против воли вовлечено в войну. Если такое столкновение случится, то, очевидно, оно
произойдет между Россией и Францией, с одной стороны, и Германией во главе
тройственного союза — с другой. Материальными силами обе стороны более или менее
равны; но судьба народов решается не одной материальной силой. В исторической
борьбе победителем выходит тот, кто носит в себе высшие духовные начала.
Что же могут противопоставить Россия и Франция организованной мощи
Германии, опирающейся на тот энергический подъем народного духа, который был
последствием побед и объединения Германии, в которой железная дисциплина сочетается
с широким развитием свободы? Во Франции мы видим только внутренние
неурядицы и разлад в России произвол и притеснения. Анархия и деспотизм — вот все, что
эти две державы могут сулить современному человечеству. Бесспорно, и в
нынешней Германии есть многие темные стороны: страшное развитие милитаризма,
бездушное подавление подчиненных народностей. Реалистическая политика
государственного человека, совершившего ее объединение, искоренила в некогда идеалистическом
народе чувства гуманности и справедливости. Победа Германии в свою очередь
едва ли принесет пользу человечеству. Но все же в ней есть культурные начала,
которые блекнут в руках волнующейся французской демократии и совершенно
отсутствуют в России. А главное, в ней есть подъем народного духа, который во Франции
принижен позорным поражением* и разрывается на клочки внутренними раздорами
партий, а в России совершенно подавлен гнетущим его деспотизмом. Чтобы выйти
победительницей из борьбы, Россия должна пробудить в себе этот дух, а это
возможно сделать только полной переменой всей внутренней политики. Русский народ
должен быть призван к новой жизни утверждением среди него начал свободы и
права. Неограниченная власть, составляющая источник всякого произвола, должна
уступить место конституционному порядку, основанному на законе. Финляндия должна
быть восстановлена в правах, дарованных ей русскими монархами и неотъемлемо ей
принадлежащих. Но прежде всего надобно протянуть руку раздавленному Россией
славянскому брату и поднять его из унижения, в котором мы его держим. Только этим
путем Россия может стать во главе славянских народов, что придаст ей неизмеримую
силу. Не как представительница чисто материального могущества, основанного на
притеснении всех подвластных, а как носительница высших человеческих начал может
она исполнить свое историческое призвание, выдвинуть славянский вопрос и
сокрушить гегемонию Германии. Пробудится ли в ней сознание этого высокого назначения?
Кто знает те могучие силы, которые таятся в глубине русского духа, тот не может в
этом сомневаться. Обновление России после Крымской кампании служит тому
ручательством. Но придет ли это сознание путем правильного внутреннего развития или
будет куплено оно ценой потоков крови и гибели многих поколений, покажет
будущее. Может быть, и у нас появится государственный человек вроде Кавура или
Бисмарка, который поймет задачи времени и сумеет двинуть Россию на путь, указанный
ей историей. Возможно и то, что появится царь, одушевленный высоким нравствен-
* Имеется в виду поражение Франции во франко-германской войне 1870-1871 гг.
295

ным чувством, который захочет быть благодетелем подвластных ему народов. Во
всяком случае, оставаться при нынешнем близоруком деспотизме, парализующем все
народные силы, нет возможности. Для того чтобы Россия могла идти вперед,
необходимо, чтобы произвольная власть заменилась властью, ограниченной законом и
обставленной независимыми учреждениями. Здание, воздвигнутое Александром II,
должно получить свое завершение; установленная им гражданская свобода должна
быть закреплена и упрочена свободой политической. Рано или поздно, тем или
другим путем это совершится, но это непременно будет, ибо это лежит в
необходимости вещей. Сила событий неотразимо приведет к этому исходу. В этом состоит
задача двадцатого столетия.
Печатается по изданию: [Б.Н. Чичерин] Россия
накануне двадцатого столетия. Берлин, 1900.
С. 175-180.
О современном положении русского дворянства (1903)
Русское дворянство должно образовать ядро для класса независимых
землевладельцев, управляющих местными делами и через это влияющих и на общий ход
государственной жизни.
Такой класс нужен всегда и везде. Вся сила общества состоит в заключающихся в
ней независимых элементах они одни могут служить прочной опорой
государственного порядка. И к числу таких элементов принадлежит прежде всего землевладение,
обеспечивающее хозяина. Вся крепость сложившегося веками общественного строя
Англии состоит в союзе крупного землевладения с городским капиталом. Во Франции,
напротив, разрыв этих двух элементов повел к продолжающейся до ныне шаткости
политическою быта Но здесь, по крайней мере, на смену утратившего свое значение
дворянства выступило богатое и образованное среднее сословие, которое и сделалось
главной движущей силой обновленной Франции. В России же этот элемент составляет,
можно сказать, каплю в море. У нас сколько-нибудь зажиточное и образованное
купечество можно найти только в столицах и немногих больших городах. Все остальное
громадное пространство земли состоит исключительно под влиянием землевладения.
Поэтому в России класс независимых, обеспеченных и образованных
землевладельцев составляет первую и самую насущную потребность. Этой потребности
удовлетворяло русское дворянство настолько, насколько это было возможно при существующем
материальном и умственном уровне русского общества. Поэтому и разорение
русского дворянства нельзя не считать бедствием для страны.
Об историческом значении русского дворянства
Г. Бланк... утверждал, что западные народы знали только рабство,
заимствованное ими из римского права, которое приравнивало раба к вещи; крепостное же
состояние, с его патриархальными отношениями, создано русской жизнью, а
потому должно оставаться вечной принадлежностью русского народа. Нетрудно было
доказать, что это воззрение основано было только на совершенном незнакомстве как
с западной, так и с русской историей. Своеобразной чертой нашего крепостного
состояния можно считать разве только то полное бесправие, до которого было дове-
296

дено некогда свободное население и которое продолжалось вплоть до
преобразований Александра Второго. Точно так же и общинное владение считалось некогда
национальным русским учреждением, которым разрешаются все социальные вопросы,
волнующие Запад. В этом смысле была написана книга барона Гакстгаузена,
который, наслушавшись в Москве славянофильских мечтаний, принял их за достоверную
истину. Последующие изыскания доказали, однако, неопровержимым образом, что
общинное владение существовало везде как низшая форма общественного быта, но
что именно в древней России, при бродячем свободном населении, эта первобытная
форма исчезла и возродилась только вследствие крепостного состояния, доведшего
крестьянство до полного бесправия... В настоящее время говорить об общинном
владении как об исконно русском учреждении могут только те, которые никогда не
прикасались к истории русского права или намеренно закрывают глаза на
достоверные факты. Социалистам это воззрение, конечно, на руку: на Западе они именно в
деревнях, среди личных поземельных собственников, находят наиболее
противодействия, а тут все громадное сельское население подчиняется тем началам,
которые они проповедуют. Но кто несколько знаком с историей, тому взгляд на личную
поземельную собственность как на специальное произведение римского права,
которое поэтому к России неприложимо, представляется столь же основательным,
как и доводы г. Бланка.
К тому же разряду принадлежит и начало единогласия, на которое указывает
новый защитник дворянских привилегий, г. Ромер, в доказательство своеобразности
нашего общественного строя. Мирское единогласие, искаженное, по его мнению,
новейшим законодательством, он противополагает господствующей на Западе тирании
большинства. Выставляя это высокое начало как особенность русского народа, он
признает, однако, что в Польше оно привело к весьма безобразным явлениям. Ошибка
его состоит лишь в том, что он это безобразие считает чисто славянским. В начале
нынешнего века немецкие романтики, и даже юристы, признавали единогласие
специальною принадлежностью германского духа. В действительности оно составляло
характеристическую черту средневекового порядка, когда личная воля человека
была для него высшим началом; с развитием гражданских отношений оно должно
было исчезнуть. В Англии оно сохранилось в суде присяжных как высшая гарантия для
подсудимого; если нет единогласного приговора, он остается свободным. Но
никакого административного дела нельзя вести при таком правиле; нельзя даже произвести
ни одного выбора, иначе как при острастке. Не только общественные учреждения, но
промышленные компании не могут существовать при таком порядке.
Бюрократия и земство
Это — явление, которое не ограничивается одной Россией, а повторяется во всех
странах, где бюрократия играет первенствующую роль. Оно вытекает из самого ее
характера и ее отношений к независимым общественным силам.
Бюрократия, или чиновничество, составляет естественную и необходимую
принадлежность всякого государственного быта, в котором потребности управления
получают более или менее значительное развитие. Она существует не только в
Европе, но и в Азии. Китайская империя представляет образец чисто
бюрократического устоя. У новых европейских народов, у которых государственный быт
развивался главным образом под верховным руководством абсолютной монархии, бюрокра-
297

тия была непосредственным орудием последней в проведении государственных
начал; вследствие этого она естественно приобрела преобладающее значение. Так
было во всех почти странах европейского материка. В Англии, напротив, где
общественная жизнь развивалась преимущественно путем самоуправления, бюрократия
не могла образоваться; однако и здесь потребности управления мало-помалу
привели к необходимости подчинить в некоторой степени местное самоуправление
контролю и руководству центральной власти. Вследствие этого в Англии в новейшее
время централизация и бюрократия получают все большее и большее развитие. Но
так как последняя является здесь только восполнением самоуправления, то она
сдерживается в должных границах и не проявляет тех свойственных ей
недостатков, которые выказываются в полной мере там, где она с самого начала получила
преобладание.
Эти недостатки присущи самой ее природе и ее положению; тут есть черты,
общие всем бюрократиям в мире, даже в наиболее образованных странах. По самому
своему устройству бюрократия представляет весьма сложную организацию,
идущую сверху до низу в иерархическом порядке. Тут требуется не личная
инициатива, а дисциплина и исполнительность. В ней господствует механический строй, а не
общественный дух. Каждое лицо, на каждой ступени иерархии, является колесом
громадной машины, подавляющей в нем всем самодеятельность, но развивающей в
высшей мере властолюбие книзу и угодливость кверху. И так как для
совокупного действия все должно идти однообразным, заведенным порядком и самые мелкие
подробности восходят до самой вершины, которая всем руководит и все
контролирует, то отсюда рождается бесконечное бумажное делопроизводство, в котором
исчезают всякая самостоятельная мысль и всякое живое дело. "Они пишут, пишут,
пишут в уединенных, снабженных хорошо запирающимися дверями канцеляриях",—
говорил о прусских чиновниках коротко знавший свойства бюрократии великий
государственный человек, барон Штейн. "Неизвестные, незамеченные,
бесславные, и воспитывают детей своих так, чтобы сделать из них такие же пишущие
машины". При таких порядках управление, по его же выражению, "подавляется
тяжестью бумажных дел и утопает в бочках чернил". Рутина и формализм охватывают
все; официальная ложь властвует безгранично. В донесениях все гладко и хорошо,
но это не имеет ничего общего с действительностью. Не делать дела, а
отписаться, не приносить пользу, а угодить начальству, а когда можно, и его обмануть, на этом
сосредоточены все помыслы. Для этого не нужно способностей; достаточны
трудолюбие и гибкость...
Естественно, что в такой закупоренной среде влияние всякого живого духа
считается вредным. От него стараются огородиться всеми мерами. Бюрократии
ненавистны независимые силы, полагающие предел ее властолюбию и ее произволу.
Отсюда вражда к земству, составляющая постоянную черту бюрократии, покоящейся на
своем величии и не знающей границ своей власти. Умаление самоуправления и
подчинение его бюрократическому контролю — таково стремление всякого истого
чиновника во всех странах мира. Это составляет естественное последствие его положения
и окружающей его среды.
Печатается по изданию: Чичерин Б. Вопросы
политики. М., 1903. С. 17-18, 45-47, 75-77.
298

К.H. ЛЕОНТЬЕВ
Панславизм и греки (1873)*
У греков, у турок, у многих европейцев и даже у многих русских, к сожалению,
вопрос славянский является каким-то переводом немецкого вопроса на русский язык.
Какая грубая ошибка!
В Германии одна и та же нация прожила долгие века раздробленная на тридцать
с лишком самобытных государств и под властью своих национальных династий.
У славян нашего времени по крайней мере пять-шесть наций, из которых
большая часть не жили почти вовсе самобытною государственною жизнью, ибо у
большинства этих отдельных наций государственная жизнь была прервана в начале развития
иноземным завоеванием.
У немцев — усталость от долгого государственного сепаратизма.
У славян — нетерпеливое желание пожить скорее независимою
государственною жизнью.
Немцы — нация.
Славяне — племя, разделенное на отдельные нации языком, бытом, прошедшей
историей и надеждами будущего.
Немцы могли соединиться в одно союзное государство (Etat confédéré).
Славяне могут составить лишь союз отдельных государств (Confédération d'Etats).
Этнографически немецкое государство и немецкую нацию можно уподобить
большой планете, около которой есть только два одноплеменных спутника
германского племени — Голландия и Скандинавия.
Россия — планета со многими спутниками, похожими этнографически не на
Баварию или Ганновер (Баварию или Ганновер можно было бы уподобить лишь
отдельному Новгородскому или Малороссийскому царству), а на Голландию или Швецию.
Разница, во-первых, в том, что вместо двух одноплеменных наций у России есть: чешская
нация, болгарская, сербская, словацкая, польская, пожалуй, иллиро-кроатская отдельно
и т.д.; а во-вторых, исторические условия сложились так, что Голландия и оба
скандинавских государства ждут и боятся завоевания со стороны Германии, опасаются
прекращениясвоей государственности; а большинство славянских наций привыкло
надеяться на помощь России, на развитие своейгосударственностипри содействии России.
Судорожная, вполне немецкая, сжатая, как стальная пружина, Пруссия Фридриха II,
Блюхера и Бисмарка на просторную, пеструю и медленную Россию ничуть не похожа.
Для Пруссии выгодно было завоевать и присоединить отдельные немецкие
государства; для России завоевание или вообще слишком тесное присоединение других
славян было бы роковым часом ее разложения и государственной гибели. Если одна
Польша, вдобавок разделенная на три части, стоила России столько забот и крови, то
что же бы произвели пять-шесть Полый?..
В России ...много людей, которые находят подражательныйконститущонатш
своего рода предрассудком.
Они находят, что конституционализм естественен и благотворен только в Англии,
где он выработался не путем философствования и подражания, а, так сказать, наив-
* Леонтьев Константин Николаевич (1831-1891) — писатель, публицист и философ. Впервые
опубликовано в журнале "Русский вестник" в 1873 г.
299

но или эмпирически, ибо англичане имели все задатки его дальнейшего
существования еще в то время, когда они были так же просты и неразвиты, как нынешние
албанцы со своими беями...
Такого рода русские люди думают, что подражательные конституции Франции,
Испании и других континентальных стран только испортили их естественную
государственную формуя повергли их в состояние периодической анархии...
Неудержимое расширение России в Азии — расширение, которое не только не
ослабевает, но, напротив, усиливается после всякого урона или разочарования нашего
на Западе — также будет всегда требовать сильного сосредоточия не жизни и быта,
как во Франции, а лишь государственной, высшей политической власти...
У юго-западных славян иное положение.
Куда, без нас, будут расширяться эти другие славяне?
А жить с нами, под знаменем нашего давнего, последовательного,
многотрудного исторического развития, они, ничем перед историей не обязанные народности,
свободные от высших исторических задач, вероятно, не захотят...
При образовании того оборонительного союза государств, о котором я выше
говорил, непременно выработается у юго-западных славян такая мысль, что крайнее
государственное всеславянство может быть куплено только ослаблением русского
единого государства, причем племена, более нас молодые, должны занять
первенствующее место не только благодаря своей молодой нетерпимости, своей подавленной
жажде жить и властвовать, но и необычайно могучему положению своему между
Адриатикой, устьями Дуная и Босфором.
Образование одного сплошного п всеславянского государства было бы началом
падения царства русского. Слияние славян в одно государство было бы кануном
разложения России. "Русское море" иссякло бы от слияния в нем "славянских ручьев"...
Россия не была и не будет чисто славянскою державой. Чисто славянское
содержание слишком бедно для ее всемирного духа...
Всегдашняя опасность для России — на Западе; не естественно ли ей искать и
готовить себе союзников на Востоке? Если этим союзником захочет быть и
мусульманство, тем лучше. Но если Турцию никогда сила Запада не допускала до этого союза,
должна ли была Россия смиряться перед Западом?
Кто же потребует этого?
Россия думала найти естественных союзников в молодых христианских
нациях Востока. Она поставила себе правилом: поддерживать и защищать гражданские
права христиан а вместе с тем умерять по возможности пыл их политических
стремлений.
Такова была разумная и умеренная деятельность официальной России на
Востоке. НеофициальнаяРоссия — Россия газет, книг и частных сборищ была, правда,
менее широка и умеренна; в ней действительно замечался узкий славизм...
У России особая политическая судьба: счастливая ли она или несчастная, не знаю.
Интересы ее носят какой-то нравствешшйхарактер поддержки слабейшего,
угнетенного. И все эти слабейшие, и все эти угнетенные до поры до времени по крайней
мере стоят за нее...
С одной стороны, весь Запад малоземельный, промышленный, крайне торговый
и пожираемый глубоко рабочим вопросом. С другой — весь Восток, многоземельны,
малопромышленный и не имеющий рабочего вопроса, по крайней мере в
гол/разрушительном смысле, как он является на всем Западе, латинском и германском,—
Восток, имеющий громоотвод ему в своей общей многоземельности...
300

Пока у Запада есть династии, пока у него есть хоть какой-нибудь порядок, пока
остатки прежней великой и благородной христианской и классической Европы не
уступили места грубой и неверующей рабочей республике, которая одна в силах хоть
на короткий срок объединить весь Запад, до тех пор Европа и не слишком страшна
нам и достойна и дружбы, и уважения нашего...
А если?..
Если весь Восток, многоземельный и могущий произвести охранительные
реформы там, где у Европы загорится опять петролий... и, конечно, шире и страшнее
прежнего; если Восток этот не захочет отдать свои верованиям надежды на пожра-
ние тому, что тогда назовется, вероятно, тоже прогрессом?..
Если Запад не найдет силы отстоять у себя то, что дорого в нем было для всего
человечества; разве и тогда Восток обязан идти за ним?
О, нет!
Если племена и государства Востока имеют смысл и залоги жизни самобытной,
за которую они каждый в свое время проливали столько своей крови, то Восток
встанет весь заодно, встанет весь оплотом против безбожия, анархии и всеобщего
огрубения...
Соединенные тогда в одной высокой цели народы Востока вступят дружно в
спасительную и долгую, быть может, духовную, быть может, и кровавую борьбу с oipy-
бением и анархией, в борьбу для обновления человечества...
Славяне одни ne в силах решить этого ужасного и великого вопроса. И если мы
уйдем от него, то не уйдут от него эти бедные дети наши, которые растут теперь на
наших глазах.
Византизм и славянство (1875)
Византийская образованность сменила греко-римскую и предшествовала романо-
германской. Воцарение Константина можно считать началом полного торжества ви-
зантизма (IV век до Р.Х.). Воцарение Карла Великого (IX век), его венчание
императорское, которое было делом папства, можно считать первой попыткой романо-гер-
манской Европы выделить резко свою образованность из общевизантийской,
которая до тех пор подчиняла себе, хотя бы только духовно, и все западные страны...
Именно вслед за распадением искусственной империи Карла все яснее и яснее
обозначаются те признаки, которые составят в совокупности своей картину особой,
европейской культуры, этой в свое время новой всемирной цивилизации.
Начинают яснее обозначаться будущие пределы позднейших западных государств
и частных культур Италии, Франции, Германии, близятся крестовые походы, близится
цветущая эпоха рыцарства, феодализма германского, положившего основы
чрезмерному самоуважению лица (самоуважению, которое, перейдя путем зависти и подражания
сперва в буржуазию, произвело демократическую революцию и породило все эти
нынешние фразы о беспредельных правах лица, а потом, дойдя до нижних слоев
западного общества, сделало из всякого простого поденщика и сапожника существо,
исковерканное нервным чувством собственного достоинства). Вскоре после этого раздаются
и первые звуки романтической поэзии. Потом развивается готическое зодчество,
создается вскоре католическая поэма Данте и т.д. Папская власть растет с того времени.
Итак, воцарение Карла Великого (IX век) — вот приблизительная черта раздела,
после которой на Западе стали более и более выясняться своя цивилизация и своя
государственность.
301

Византийская цивилизация утрачивает с этого века из своего круга все обширные
и населенные страны Запада, но зато приобретает своему гению на северо-востоке
югославян, а потом и Россию.
Века XV, XVI, XVII суть века полного расцвета европейской цивилизации и
время полного падения византийской государственности на той почве именно, где она
родилась и выросла.
Этот же самый XV век, с которого началось-цветение Европы, есть век первого
усиления России, век изгнания татар, сильнейшего против прежнего пересаждения
к нам византийской образованности посредством укрепления самодержавия,
посредством большого умственного развития местного духовенства, посредством
установления придворных обычаев, мод, вкусов и т.д. Это пора Иоаннов, падения Казани,
завоевания Сибири, век постройки Василия Блаженного в Москве, постройки странной,
неудовлетворительной, но до крайности своеобразной, русской, указавшей яснее
прежнего на свойственный нам архитектурный стиль, именно на индийское много-
главие, приложенное к византийским началам.
Но Россия, по многим причинам, о которых я не нахожу возможным здесь
распространяться, не вступила тогда в период цветущей сложности и многообразного
гармонического творчества, подобно современной ей Европе Возрождения...
Обломки византизма, рассеянные турецкой грозой на Западе и на Севере, упали
на две различные почвы. На Западе все свое, романо-германское, было уже и без
того в цвету, было уже развито, роскошно, подготовлено; новое сближение с
Византией и через ее посредство с античным миром привело немедленно Европу к той
блистательной эпохе, которую привыкли звать Возрождением, но которую лучше бы
звать эпохой сложного цветенияЗапада; ибо такая эпоха, подобная Возрождению,
была у всех государств и во всех культурах, эпоха многообразного и глубокого развития,
объединенного в высшем духовном п государственном единстве всего, или частей...
Соприкасаясь с Россией в XV веке и позднее, византизм находил еще бесцветность
и простоту, бедность, неприготовленность. Поэтому он глубоко переродиться у нас
не мог, как на Западе, он всосался у нас общими чертами своими чище и
беспрепятственнее.
Нашу эпоху Возрождения, наш XV век, начало нашего более сложного и
органического цветения, наше, так сказать, единство в многообразии, надо искать в XVII
веке, во время Петра I или по крайней мере первые проблески при жизни его отца.
Европейские влияния (польское, голландское, шведское, немецкое, французское)
в XVII и потом в XVIII веке играли ту же роль (хотя и действовали гораздо глубже),
какую играли Византия и древний эллинизм в XV и XVI веках на Западе.
В западной Европе старый, первоначальный, по преимуществу религиозный
византизм должен был прежде глубоко переработаться сильными местными началами
германизма: рыцарством, романтизмом, готизмом (не без участия и арабского
влияния), а потом те же старые византийские влияния, чрезвычайно обновленные долгим
непониманием или забвением, падая на эту, уже крайне сложную, европейскую
почву XV и XVI веков, пробудили полный расцвет всего, что дотоле таилось еще в недрах
романо-германского мира.
Заметим, что византизм, падая на западную почву, в этот второй раз действовал
уже не столько религиозной стороной своей (не собственно византийской, так
сказать), ибо у Запада и без него своя религиозная сторона была уже очень развита и
беспримерно могуча, а действовал он косвенно, преимущественно эллино-художествен-
ными и римско-юридическими сторонами своими, остатками классическойдревно-
302

era, сохраненными им, а не специально византийскими началами своими. Везде
тогда на Западе более или менее усиливается монархическая власть несколько в ущерб
природному германскому феодализму, войска везде стремятся принять характер
государственный (более римский, диктаториальный, монархический, а не
аристократический областной, как было прежде), обновляются несказанно мысль и искусство.
Зодчество, вдохновляясь древними и византийскими образцами, производит новые
сочетания необычной красоты и т.д.
У нас же со временем Петра принимается все это уже до того переработанное по-
своему Европой, что Россия, по-видимому, очень скоро утрачивает византийский
свой облик.
Однако это не совсем так. Основы нашего, как государственного, так и
домашнего, быта, остаются тесно связаны с византизмом. Можно бы, если бы место и
время позволяли, доказать, что и все художественное творчество наше глубоко
проникнуто византизмом в лучших проявлениях своих...
У нас были всегда слабее, чем у многих других, муниципальное начало, родовое,
наследственно-аристократическое и даже семейное, как я старался это показать.
Сильны, могучи у нас только три вещи: византийское православие, родовое и
безграничное самодержавие наше и, может быть, наш сельский поземельный мир (так
по крайней мере думают многие о нашей общине; так думают наши охранители
православия и самодержавия, славянофилы и, с другой стороны, человек, совершенно
противоположный им, социалист испанский Эмиль Кастелар. Об общине и рассуждать
здесь не буду; цель моя иная).
Я хочу сказать, что царизм наш, столь для нас плодотворный и спасительный, окреп
под влиянием православия, под влиянием византийских идей, византийской культуры.
Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм
дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество. Византийский
образ Спаса осенял на великокняжеском знамени верующие войска Дмитрия на том
бранном поле, где мы впервые доказали татарам, что Русь московская уже не прежняя
раздробленная, растерзанная Русь!
Византизм дал нам всю сшту нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и
с Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах
выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушивши у
себя все благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих
новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости!..
С какой бы стороны мы ни взглянули на великорусскую жизнь и государство, мы
увидим, что византизм, т.е. церковь и царь, прямо или косвенно, но во всяком случае
глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма.
Сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия, одним словом, все живое
у нас сопряжено органически с родовой монархией нашей, освященной
православием, которого мы естественные наследники и представители во Вселенной.
Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие
наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим, еще
старым и грубым вначале, славянским материалом.
Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию.
Ибо тайные помыслы, рано или поздно, могут найти себе случай для практического
выражения.
Увлекаясь то какой-то холодной и обманчивой тенью скучного, презренного
всемирного блага, то одними племенными односторонними чувствами, мы можем неисцели-
303

мо и преждевременно расстроить организм нашего царства, могучий, но все-таки же
свободный, как и все на свете, к болезни и даже разложению, хотя бы и медленному.
Идея всечеловеческого блага, религия всеобщей пользы — самая холодная,
прозаическая и вдобавок самая невероятная, неосновательная из всех религий...
Неушли я хочу сказать всем этим, что европейская цивилизация уже теперь гибнет?
Нет! Я повторял уже не раз, что цивилизации обыкновенно надолго переживают
те государства, которые их произвели.
Цивилизация, культура, есть именно та сложная система отвлеченных идей
(религиозных, государственных, лично-нравственных, философских и художественных),
которая вырабатывается всей жизнью наций. Она, как продукт, принадлежит
государству, как пища, как достояние, она принадлежит всему миру.
Некоторые из этих культурных плодов созревают в ранние эпохи
государственности, другие в q^Hefi, зрелой, третьи во время падения. Один народ оставляет миру в
наследство больше, другой меньше. Один по одной отрасли, другой по другой отрасли.
Европейское наследство вечно и до того богато, до того высоко, что история
еще ничего не представляла подобного.
Но вопрос вот в чем: если в эпоху современного, позднего плодоношения своего
европейские государства сольются действительно в какую-нибудь федеративную,
груборабочую республику, не будем ли мы иметь право назвать этот исход
падением прежней европейской государственности?
Какой ценой должно быть куплено подобное слияние? Не должно ли будет это
новое всеевропейское государство отказаться от признания в принципе всех местных
отличий, отказаться от всех, хоть сколько-нибудь чтимых преданий, быть может... (кто
знает!) сжечь и разрушить главные столицы, чтобы стереть с лица земли те великие
центры, которые так долго способствовали разделению западных народов на
враждебные национальные станы.
На розовой воде и сахаре не приготовляются такие коренные перевороты: они
предлагаются человечеству всегда путем железа, огня, крови и рыданий!..
Я полагаю, наш долг беспрестанно думать о возможности по крайней мере
попыток к подобному слиянию, к подобному падению частных западных государств.
И при этой мысли относительно России представляются немедленно два исхода:
или 1) она должна и в этом щюгрессе подчиниться Европе, или 2) она должна
устоять в своей отдельности.
Если ответ русских людей на эти два вопроса будет в пользу отдельности, то что
же следует делать?
Надо крепить себя, меньше думать о благе и больше о силе. Будет сила, будет и
кой-какое благо, возможное.
А без силы разве так сейчас и придет это субъективное личное благо? Падений
было много: они реальный факт. А где же счастье? Где это благо?
Что-нибудь одно: Запад или 1) устроится надолго в этой новой республиканской
форме, которая будет все-таки не что иное, как падение всех частных европейских
государств, или 2) он будет изнывать в общей анархии, перед которой ничтожны
покажутся анархии террора, или 48 года, или анархия Парижа в 71 году.
Так или иначе, для России нужна внутренняя сила, нужна крепость организации,
крепость духа дисциплины.
Если новый федеративный'Запад будет крепок, нам эта дисциплина будет
нужна, чтобы защитить от натиска его последние охраны нашей независимости, нашей
отдельности.
304

Если Запад впадет в анархию, нам нужна дисциплина, чтобы помочь самому
этому Западу, чтобы спасать и в нем то, что достойно спасения, то именно, что
сделало его величие, Церковь, какую бы то ни было, государство, остатки поэзии, быть
может... и самую науку!.. (Не тенденциозную, а суровую, печальную)!
Если же это все пустые страхи \\ Запад опомнится и возвратится спокойно
(пример небывалый в истории!) к старой иерархии, к той же дисциплине, то и нам опять-
таки нужна будет иерархия и дисциплина, чтобы быть не хуже, не ниже, не слабее его.
Поменьше так называемых прав, поменьше мнимого блага! Вот в чем дело! Тем
более, что права-то в сущности дают очень мало субъективного блага, т.е. того, что
в самом деле приятно. Это один мираж!..
Моя гипотеза — единство в сложности, кажется, оправдывается и здесь. Мы
имеем три поразительных примера: Англию, Турцию, Россию. В России (т.е. в ее #е-
ликорусскомящ>е) было сильно единство нации; в Турции было больше
разнородности; в Англии была гармония того и другого. В Англии завоевание, чужое насилие,
было глубоко и дало глубокие охранительные корни стране. Завоеватели настолько
слились с побежденными, что составили одну нацию, но не составили одного с ними
класса. В Турции завоеватели вовсе не слились с христианами, потому могли
только создать сложное государство, но не единую нацию, и, отняв мысленно турок
(привилегированных подданных империи), мы получаем чистейшую демократию
христиан. В России завоевание было слабо, и слишком скорое слитие варягов со
славянами не дало возможности образоваться у нас, в собственной Великороссии, крепким
сословным преданиям. Сообразно с этим и творчество, богатство духа трех степеней:
выше всех Англия (прежняя, конечно), гораздо ниже и беднее ее умом Россия, всех
бесплоднее Турция.
На Западе вообще бури, взрывы были громче, величавее; Запад имеет более
плутонический характерно какая-то особенная, более мирная или глубокая подвижность
всей почвы и всего строя у нас, в России, стоит западных громов и взрывов.
Дух охранения в высших слоях общества на Западе был всегда сильнее, чем у
нас, и потому и взрывы были слышнее; у нас дух охранения слаб. Наше общество
вообще расположено идти по течению за другими;... кто знает?., не быстрее ли даже
других? Дай Бог мне ошибиться.
Печатается по изданию: Собрание сочинений К
Леонтьева. Т. 5. Восток, Россия и славянство. М.,
1912. С. 11-13,16-19,2&-29, 42-43,114-118,136-137,
144-145, 249-250, 252-255.
Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения
(1872-1884)*
В этот же щюмежуток времени, в 59 и 60-х годах, дальний азиатский Восток,
Индия и Китай, как бы щюбудясь от тысячелетнего отдыха своего, заявили вновь
права свои на участие во всемирной истории; Индия впервые восстала; Китай вступил
впервые в нешуточную борьбу с двумя передовыми нациями Запада: с Францией и Ант
лией. Индия была усмирена; Китай был побежден. Но, кончено! И тот, и другая уже
вовлечены в шумный и страшный поток всемирного смешения, и мы, русские, с на-
* Работа не окончена.
305

шими серо-европейскими, дрябло-буржуазными, подражательными идеалами, с нашим
пьянством и бесхарактерностью, с нашим безверием и умственной робостью сделать
какой-нибудь шаг беспримерный на современном Западе, стоим теперь между этими
двумя пробужденными азиатскими мирами, между свирепо-государственным испо-
линомКитая и глубоко-мистическим чудищем Индии, с одной стороны, а с другой —
около все разрастающейся гидры коммунистическою мятежа на Западе,
несомненно уже теперь "гниющем", но тем более заразительном и способном сокрушить еще
многое предсмертными своими содроганиями...
Спасемся ли мы государственно и культурно? Заразимся ли мы столь
несокрушимой в духе своем китайской государственностью и могучим, мистическим
настроением Индии? Соединим ли мы эту китайскую государственность с индийской
религиозностью и, подчиняя им европейский социализм, сумеем ли мы постепенно
образовать новые общественные прочные группы^ расслоить общество на новые
горизонтальные слои—или нет? Вот в чем дело! Если же нет, то мы поставлены в
такое центральное положение именно только для того, чтобы окончательно
смешавши всех и вся, написать последнее "мани-текель-фаресГт здании всемирного
государства...
мРоссия— глава мира возникающего; Франция — представительница мира
отходящего",— сказал Н.Я. Данилевский; сказал верно, просто и прекрасно.
"Россия — глава мира возникающего"; "Россия — не просто европейское
государство; она целый особый мир..." Да, это все так, и только не понимающий истории
человек может не согласиться с этим.
Но весь вопрос в том, что несет в тайных недрах своих для Вселенной этот,
правда, еще загадочный и для нас самих и для иноземцев, колосс, которого ноги
перестали на Западе считать глиняными именно с тех пор, как онивследствие эгалитарных
реформ по западным образцам немного ослабели и размякли? Что он несет в своих
недрах — этот колосс, доселе только эклектический колосс, почти лишенный
собственного стиля? Готовит ли он миру действительно своеобразную культуру? Культуру
положительную, созидающую, в высшей степени новоединую и новосложную,
простирающуюся от Великого океана до Средиземного моря и до западных окраин Азии,
до этих ничтожных тогда окраин Азии, которые зовутся теперь так торжественно
материкомЕвропы; ибо все тот же Н.Я. Данилевский доказал (неопровержимо,
по-моему) что, географическитовощ, Европытакой особой нет, а вся эта Европа есть лишь
не что иное, как Атлантический берег великого азиатского материка; великий же
смысл слова Европа есть смысл исторический, т.е. место развития или поприще
особой, последней по очереди культуры, сменившей древние предыдущие культуры, ро-
мано-жрманской
Представим ли мы, загадочные славяно-туранцы, удивленному миру культурное
здание, еще небывалое по своей обширности, по роскошной пестроте своей и по
сложной гармонии государственных линий, или мы восторжествуем над всеми
только для того, чтобы всех смешать и всех скорей погубить, в общей равноправной
свободе и в общем неосуществимом идеале всеобщего благоденствия,— это покажет
время, уже не так далекое от нас...
Я повторю в заключение, быть может, уже в сотый раз: благоприятное для нас
разрешение восточного вопроса, или, еще проще и яснее, завладение проливами (в
какой бы то ни было форме), тотчас же повлечет за собой у нас такого рода
умственные изменетш, которые скоро покажут, куда мы идем — к на чатию ли новой эры
созидания на несколько веков или к либеральному всеразрушению?
306

Признаки благие, обещающие созидание, есть как будто у нас и теперь еще
прежде подобного торжества; но они слабы, неясны, еще нерешительны, и я здесь не
буду говорить о них.
Скажу только об одном чрезвычайно важном признаке, как бы роковом и
мистическом. Вот он: мы не присоединили Царьграда в 1878 году; мы даже не вошли в
него.
И это прекрасно, что нас туда и не допустили враги ли наши, наши ли
собственные соображения — все равно. Ибо тогда мы вступили бы в Царьград этот (во
французском кепи) с общеевропейской эгалитарностью в сердце и уме; а теперь мы
вступим в него (именно в той шапке-му[)молке, над которой так глупо смеялись наши
западники); в сердце же и уме с кровавой памятью об ужасном дне 1-го марта, когда на
улицах нашей европейской столицы либерализм анархический умертвил так
безжалостно самого могущественного в мире и поэтому самого искреннего
представителя либерализма государственного.
Среди столицы, построенной Петром, нашим домашним европейским
завоевателем, совершилось это преступление...
И свершители его, слепые орудия, быть может, не по их пути ведущей шс
судьбы, получили сами достойную мзду.
И не есть ли эта великая катастрофа явный признак, что близится конец России
собственно петровской и петербургской?! Другими словами, что на началах
исключительно европейских нам, русским, нельзя уже жить!?
Неужели и это не ясно и это не поразительно?.. О, бедные, бедные соотчичи
мои — европейцы... Как бы можно было презирать вас, если бы позволяло сердце
забыть, что и вы носите русские имена и что и вы, даже и вы, защитники равенства и
свободы, исправимы при помощи Божией!..
Да, заметьте, заметьте это; не только либерализм, но и кепи: не только реакция,
но и шапка-му[Шолка...
Шапка-мурмолка, кепи и тому подобные вещи гораздо важнее, чем вы думаете;
внешние формы быта, одежды, обряды, обычаи, моды, все эти разности и оттенки
общественной эстетики живой, не той, т.е. эстетики отражения или кладбища, которой
вы привыкли поклоняться, часто ничего не смысля, в музеях и на выставках, все эти
внешние формы, говорю я, вовсе не причуда, не вздор, не чисто "внешние вещи",
как говорят глупцы; нет, он суть неизбежные последствия, органически вытекающие
из перемен в нашем внутреннем мире; это неизбежные пластические, символы
идеалов, внутри нас созревших или готовых созреть...
Конец петровской Руси близок... И слава Богу. Ей надо воздвигнуть рукотворный
памятник и еще скорее отойти от него, отрясая романо-германский прах с наших
азиатских подошв! Надо, чтобы памятник "нерукотворный", в сердцах наших, т.е.
идеалы петербургского периода, поскорее в нас вымерли.
Записки отшельника (1887)*
И Франция, и Россия глубоко изменились во второй половине XIX века.
Французы XVIII века и начала XIX века были во многом гораздо выше
современных им русских; вследствие этого русским они тогда нравились; они пленяли наших
отцов и дедов не без основания. Воюя против них, вступая с ними в государственную
* Впервые опубликовано в газете: Гражданин. 1887.
307

борьбу, тогдашние русские культурно, умственно подчинялись и подражали им.
Французы конца XIX века стали ниже нас, и нам нечему у них важному учиться.
Франция стремится неудержимо по наклонной плоскости крайней
демократизации, и нет сомнения, что даже и торжествующие радикалы ничего не могут в ней
прочного устроить, ибо устройство и есть не что иное, как то организованное
неравенство, которое восхваляет Ренан.
У нас опыт и неполной демократизации общества привел скоро к глубочайшему
разочарованию. Начавшийся с личной эмансипации крестьян (экономически, аграр-
но они и теперь не свободны, а находятся в особого рода спасительной для них самих
крепостной зависимости от земл^, этот опыт, слава Богу, очень скоро (для истории
25 лет — это еще немного) доказал одним из нас, что мы вовсе не созданы даже и
для приблизительных равенства и свободы... а другим, более понимающим и
дальновидным, этот опыт доказал еще нечто большее.
Он заставил понять, что если славянофилы были правы, воскликнув: "Запад
гниет^,— то гниет он без сомнения главным образом оттого, что внемвезлр (даже в
Англии и Германии) слишком много стало этого равенства и этой свободы, ведущих к
высшей степени вредному однообразию воспитания и потребностей. Англия благодаря
последним демократическим реформам подходит все ближе и ближе к типу
орлеанской Франции, а от подобной монархии один шаг до якобинской (т.е.
капиталистической) республики... Что касается до не вполне еще объединенной Германии, то ее
социальная почва слишком тоже близка к общеевропейскому типу XIX века, чтобы
иметь надолго особую будущность. Гражданское равенство, однообразие, парламент
(с которым, пока жив, еще кой-как справляется великий человек), гражданский брак
и т.д. А после смерти двух могучих и популярных старцев, императора Вильгельма и
Бисмарка, будет непременно все то же, что и везде на Западе,— все эти
полурадикальные, сильные для разрушения и бессильные для созидания Ласкеры и Вирховы
восторжествуют, наверно, но не надолго! Все западные страны Европы осуждены
историческим роком своим, своей органической жизнью идти позднее за Францией и повторять
ее ошибки, даже и ненавидя ее! Неужели не избегнем этого и мы?
Будем надеяться, что теперешнее движение русской мысли, реакционное
—скажем прямо движение — не эфемерно, а надежно; будем помнить, что прогресс не
всегда был освобождающий, а бывал разный; будем мечтать наконец, чтобы условия
внешней политики позволили бы нам окончить скорее восточный вопрос в нашу
пользу и чтобы неизбежное тогда расширение исторического кругозора нашего,
совпадая счастливо с этим реакционным течением мысли, вынудило бы нас яснее
прежнего понять сложные и мудрые законы социальной статикип все смелее и смелее
прилагать их к жизни...
"Франция,— сказал Данилевский,— есть истинный практический проявитель
европейских идей с начала европейской истории и до настоящего дня. Россия
представительница славянства".
Франция, прибавлю и я, есть передовая нация романо-германской культуры,
понемногу отходящей в вечность; Россия — глава мира, возникающего для самобытной,
новой и многосложной-зрелости.
Какое же возможно тут сочувствие?!
Если же нет, если мы ошиблись, то и Россия погибнет скоро (исторически —
скоро), слившись так или иначе со всеми другими народами Запада в виде жалкой
части какой-нибудь рабочей, серой, безбожной и бездушной, федеральной мерзости!
И не стоит тогда и любить ее!..
308

Я не самих славян люблю во всяком виде и во что бы то ни стало; я люблю в них
все то, что считаю славянским; я люблю в славянах то, что их отличает, отделяет, обо-
собляетот Запада. Люблю православие; люблю патриархальный быт простых болгар
и сербов; их пляски, песни и одежды; люблю даже свирепую воинственность
черногорцев (хотя нахожу, что было бы лучше как-нибудь направить ее, если можно, не на
бедных идеалистов-турок, но на славянских же демагогов и безбожников); черты
византийских преданий и турецкие оттенки в их быте предпочитаю, конечно, "фрако-
сюртучным", так сказать, сторонам их небогатой собственными запасами жизни.
Я бы любил их законы, их уч[)еждения, их юридические и политические щей,
если бы таковые были очень оригинальны, очень выразительны и прочны... Но ведь
этого нет у них; и даже знаменитая "Задруга" юго-славянская тает везде под веяниями
европейского индивидуализма.
Все, кое-как еще охраняемое прежде, гибнет у них особенно быстро при
усилении политической свободы: зависимость политическая у них (теперь это стало ясно)
была (увы!) ручательством за сохранение независимости бытовой (культурной);
зависимость церковная точно так же задерживала хоть немного наклонность их к
духовному рабству перед безбожием Запада.
Старое свое у них гибнет; нового своего они создавать не умеют и без нашей
русской помощи (пожалуй, что и без некоторого насилия нашего) никогда не
создадут...
Хотелось бы пламенно любить это развивающееся и растущее в ширь и глубь
самобытно-славянское... Да где же оно? И отказываться России от связи со славянст-
вом невозможно уже по той одной причине, что другие втянут их в "сферу своей
мощи", если мы их оставим; и не бояться нам нельзя их религиозного равнодушия, их
демагогической эгалитарности, их несравненно большего, чем у нас, грубого и
сухого, последнего, вчерашнего европеизма. За все это, конечно, я "интеллигенцию"
славянскую презираю и не люблю, на простой народ плохо надеюсь, ибо он везде рано или
поздно поддается там, где нет и тени сословий, где общество очень смешано и
уравнено. Но повторяю, что отказываться от них и от некоторого политического
потворства им мы все-таки не можем, и вся надежда наша в этом трудном деле должна
быть только на Россию, на самих себя, на так называемый русский "дух". Будем мы
все самобытнее и самобытнее духом этим; будем все меньше и меньше на всех
поприщах руководиться примерами Европы — пойдут за нами позднее и болгары, и
сербы, а еще позднее, вероятно (не будем же отчаиваться) и австрийские славяне...
Тому, кто утратил веру в столь быстро устаревшие теперь
либерально-европейские идеалы, кто возненавидел это бесплодное и разрушительное стремление
Запада к однообразно и равенству, тому пока осталась одна надежда, надежда на Россию
и на славянство, Россией ведомое.
Будь я не русский, а китаец, японец или индус, но с тем же запасом европейских
и русских сведений, европейских и русских пережитых уже фазисов развития, я,
взглянув на земной шар в конце XIX века, сказал бы то же или почти то же. Я сказал
бы: "Да, кроме России — пока не вижу никого, кто бы в XX веке мог выйти на новые
пути и положить пределы тлетворному потоку западного эгалитаризма и отрицания;
мы, люди крайнего Востока, мы, чистые азиатцы, только теперь вступаем в тот
период подражания, в который русские вступили уже при своем Петре, 200 лет назад.
Они уже почти переварили все это; они этим пресыщены... А мы? мы еще только
кинулись на это... И если всасывание всего европейского без разбора у нас продлится
не слишком долго, та и этим мы будем обязаны, без сомнения, примеру России, ко-
309

торой поэтому надо желать в XX веке (от этого века что ж осталось) не только
умственного, но и политического преобладания в Европе. Если славянство затмит
Запад постепенно на всех или хоть почти на всех поприщах, то тогда, быть может, и у
нас, китайцев и японцев, скоро пройдет начавшаяся из Японии зараза всеразрушения.
Политическое же преобладание славянства необходимо потому, что, к несчастью,
толпа в наше время нигде хорошо не умеет различать культуру от государственности и
некоторое уменьшение политического веса, хотя и вовсе не последовательно, но
часто влечет за собою и унижение культурного идеала".
Вот бы я что сказал, если бы я, зная все то, что я знаю теперь, был бы не русским,
а настоящим коренным азиатцем...
Надо, чтобы свои краски сначала стали как можно у нас гуще, а потом и
невольно будем влиять на других славян; даже, быть может, и на чехов, насквозь, как извести
но, в бытовом духе, в привычках и вкусах своих "проевропеенных".
А если густота этих национальных красок, эта культурная независимость будет
куплена ценою некоторого организованного насилия, сложного деспотизма, хотя бы
даже ценою какого-нибудь внутреннего рабства в твой форме, то это не беда; к
этому уж надо нам приучить нашу мысль. И я даже полагаю, что только какой-нибудь
подобной ценою эта самобытность духа и может быть куплена в XX веке.
Неприятно, жалко, быть может, того или другого. Но как же быть?
Во всяком случае, славянофилы, я думаю, согласны со мною в том, что, по
примеру Данилевского, Россию надо и культурно, и политически противополагать в идеале
не тому или другому западному государству, а целой Европе в ее совокупности.
И вот, мысля так, противополагая идеально Россию не Франции, не Англии, не
Германии и т.д., а всей Европе, как особый мир, как назревающий новый культурный тип
(только временно для целей быстрейшего развития впавший в чрезмерную
подражательность), я переношу этот взгляд и на внешнюю политику и говорю так (все не
уклоняясь от славянофила Данилевского): "Если прежний Запад во всецелости своей был
всегда, когда только мог, инстинктивно даже, нам враждебен, то нам выгодно всякое
нарушение его равновесия... Всякая перемена в том распределении политических сил,
которое, несмотря на частые войны, прочно продержалось на Западе несколько
веков, нам желательна; ибо ни одна из главных держав и наций Европы (Франция,
Германия, Австрия, Англия) недостаточно еще сильна и теперь, чтобы, подчинив себе все
остальные вполне, образовать против нас единое, согласное, непобедимое целое..."
А так как самое величайшее ниспровержение этого старого распределения сил
произвело возвышение Германии, то значит, что, несмотря на всякие нам чинимые
этой новой Германией затруднения, в общем для дальнейшего нашего развития это
возвышение выгодно.
Я убежден, что путем ли дружбы и мира, путем ли вооруженной борьбы, победой
ли нашей или даже поражением, прямым ли союзом или только взаимным
равнодушием и единовременной борьбой вовсе в разных сторонах,— но это возвышение
Германии приведет нас туда, куда следует!...
Если меня спросят: "Как же так, даже и поражением?", я отвечу: "Я в поражение
наше немцами ничуть не верю; не верю даже и в войну с ними п, предполагая
только, со слов других, подобную войну, верю в нашу победу. Верю я не по гордости
русской, а все по тому же историческому фатализму моему ("Наш черед!!"). Но я сказал
"даже и поражением" для убеждения тех читателей моих, которые моей веры в
ближайшеебудущее России не имеют. И для них же напомню здесь о том, что не всякое
поражение (или — вернее — полупоражение) практически беспгюдно, хотя и всякое
310

обидно. И побежденные иногда выигрывают; это зависит нередко от побочных
условий дела...
Кому суждено еще расти и развиваться, тому и ошибки на пользу: он их исправит;
кому гибнуть, того и правильные действия надолго не спасут!
Этот исторический фатализм мой, как я сам уже назвал мое чувство, эта моя
"мистика**, как выражаются иные, тем уж хороша, что она ободрительна, что она
излечивает от нашей уже слишком тяжелой и охлаждающей привычки все у самих себя то
так, то иначе осуждать.
Печатается по изданию: Собрание сочинений К-
Леонтьева. Т. 6. Восток, Россия и славянство... 1912.
С. 47, 76-79, 102-104, 116-121.
И с м а и л бей ГАСП Р И ИСКИ Й (Г ДСП Р АЛ Ы)
Русское мусульманство. Мысли, заметки и наблюдения
мусульманина (f881)*
500 лет назад на Куликовом поле бесповоротно был решен судьбою и историей
вопрос о подчиненности северного и восточного мусульманства, а в частности тюр-
к, племени русскому. После вековых испытаний и борьбы,
возмужавший и окрепший русский дух сломил наконец грозную, своеобразную власть
татар, и с того момента шаг за шагом русская сила и власть надвигаются в недра
Татарии, и разрозненные ветви тюрко-татарского племени, в свое время единого и
могущественного, постепенно переходят под власть России и делаются ее нераздельной,
составной частью. Так одно за другим, в моменты исторической необходимости,
вошли в состав растущей Руси — царства Рязанское, Казанское, Астраханское,
Сибирское, Крымское, далее ханства Закавказья и в последнее время некоторые ханства
Средней Азии, где, по нашему мнению, Россия еще не достигла своих исторических,
естественных границ. Мы думаем, что рано или поздно границы Руси заключат в себе все
тюрко-татарские племена и в силу вещей, несмотря на временные остановки, должны
дойти туда, где кончается населенность тюрко-татар в Азии. Граница, черта,
разделяющая Туркмению и Среднюю Азию на две части — русскую и нерусскую,— может быть
политически необходима в настоящее время, но она неестественна, пока не обхватят
все татарские племена Азии... Эти племена испокон веков живут в известном, резко
очерченном районе Азии и, заключенные в естественные, географические правильные
границы, могли защищать свои поселения, земли и царства от вторжения и
завоеваний чуждых соседей — персов, афганцев и монголо-китайцев. История Средней Азии
и тюркотатар — ряд нескончаемой борьбы элемента тюрко-татарского с
окружающими. .. При даровитых, воинственных ханах тюрко-татары сплачивались и переходили
свои географические, естественные границы, громя соседей, чтобы вскоре опять ус-
* Исмаил бей Гаспринский (род. в 1851 г.) — крымско-татарский просветитель, писатель, издатель
первой еженедельной тюркоязычной газеты Терджим.ан" (Переводчик), начавшей выходильх 1883 г. Писал
на крымско-татарском и русском языках. Основное содержание брошюры "Русское мусульманство" было
предварительно изложено в газете Таврида".
311

покоиться, как расходившееся море, и войти в свои исторические рамки в форме
снеговых гор, непроходимых плоскогорий и пустынь. Вот почему мне кажется, что,
пока русские границы, как наследие татар, не дойдут до исторических, естественных
пределов их поселений, они не могут быть прочны. Таким образом мне кажется, что в
будущем, быть может, недалеком, России суждено будет сделаться одним из
значительных мусульманских государств, что, я думаю, нисколько не умалит ее значения, как
великой христианской державы.
Впрочем, не предрешая вовсе вопроса о дальнейшем направлении и расширении
азиатских границ, мы желаем лишь указать на тот факт, что уже ныне в руках
России находится до десяти миллионов тюрко-татарского племени, исповедующих одну
и ту же религию, говорящих наречиями одного и того же языка и имеющих один и тот
же социально-общественный быт, одни и те же традиции.
Племя это разбросано на громадных пространствах Европейской и Азиатской
России и во многих местах смешано с русским или иным населением. Однако, имея
особые и прочные религиозно-бытовые условия жизни, оно представляется нам
довольно крупной единицей среди народностей нашего обширного отечества, и судьбы
ее заслуживают, мне кажется, серьезного внимания общества и государства...
Русскисмусульмане по законам нашего отечества пользуются равными правами
с коренными русскими л дажа^ некоторых^случаях, во уважение их общественного
и религиозного быта, имеют кое и льготы.
Наблюдения и 11утешествйя"убедили меня, что ни один народ так гуманно и
чистосердечно не относится к покоренному, вообще чуждому племенц^как наши
старшие братья, русские. Русский человек и простого, и интеллигентного класса смотрит
на всех, живущих с ним под одним законом, как на "своих", не выказывая, не имея
> узкого племенного себялюбия. Мне приходилось видеть, как арабы и индусы были в
неловком положении среди высокообразованного парижского и лондонского
общества, несмотря на всю изысканную деликатность обращения с ними, а может быть, и
благодаря ей. Сыны Азии как бы чувствовали в отношениях к себе деланность,
натяжку и обидное снисхождение. Это мне доказывали многие арабы, алжирские выходцы,
служащие или горгующие во Франции. Эту черту племенной гордости или
самомнения я наблюдал и у турок, у которых, за отсутствием европейской галантности, она
выступает рельефнее...
Слава Богу, не то приходится видеть у русских. Служащий или образованный
мусульманин, принятый в интеллигентном обществе, торговец в среде русского
купечества, простой извозчик, официант в кругу простого люда — чувствуют себя
одинаково хорошо и привольно, как сами русские, не тяготясь ни своим
происхождением, ни отношением русского общества, так что образованные мусульмане, имевшие
случай знакомиться с разными европейскими обществами наиболее близко,
искренне сходятся с русскими людьми. Это не более, как следствие едва уловимого качест-
ва русского национального характера, качества, которое, я уверен, весьма важно для
будущности русских и живущих с ними племен.
Мне приходилось читать, а чаще слышать упреки, что, мол^ русские в массе
почти лишены племенного, национального самосознания. Подобный упрек едва ли име-
I !ет место, потому *ïtottотечественную войну и много ранее того, в тяжелые годины
I народной жизни, русские доказали, что сознают свое бытие и национальную
личность, если можно так выразиться. Что же касается того, что русские то или иное
событие встречают и провожают без шуму и треску, то это — народная особенность и,
думаю, черта хорошая...
312

A propos ко дню Куликовской битвы — два слова по истории. Известно, что день
этот служит гранью, с которой начинается возрождение Руси и, обратно,
постепенное падение татарского владычества. Об этом владычестве мне приходилось кое-
что читать и слышать, и мне всегда казалось, что тут что-ix) как бы недописано или
недосказано. Обыкновенно говорят: татарское господство причинило Руси
неисчислимые бедствия, задержало цивилизацию на несколько столетий. Это совершенно
верно; но я думаю, что столь продолжительное господство над Русью какого-либо
другого племени, при той же силе и могуществе, могло бы совершенно уничтожить
Русь. Примеры этому мы видим на западных окраинах славянства. Татары, как
господа, собирали дань; как дети Азии, частенько похищали хорошеньких девушек, и
затем бытовой, религиозной жизни Руси почти вовсе не касались... мне кажется, что,
говоря о татарском господстве, следует подумать о том, что оно, может быть,
охраняло Русь от более сильных, тонко рассчитанных чужеземных влияний и
своеобразным характером своим способствовало к выработке идеи единства Руси,
воплотившейся в первый раз на Куликовом поле...
Если действительно в этом смысле мы, татары, сколько-нибудь были полезны
Руси, то "долг платежем красен", и мы желали бы, чтобы этот платеж был произведен
уже не старой азиатской, а новой европейской монетой, т.е. распространением
среди нас европейской науки и знаний вообще, а не простым господством и
собиранием податей. Правда, до сих пор сами русские учились, но ныне они могут быть
нашими учителями и наставниками.
Русско-восточное соглашение. Мысли, заметки и пожелания
Исмаила Гаспринского (1896)
Бросив взгляд на карту восточного полушария, мы увидим, что мусульманские
страны и Россия пограничны на громадных протяжениях и имеют общие моря:
Каспийское и Черное. Русско-мусульманский мир, позвольте мне так выразиться,
раскинулся с берегов Северного Ледовитого океана до глубин заэкваториальной Африки
в одном и от границ Балтики и Адриатики до китайской стены и морей Индо-Китая —
в другом направлении. На Востоке до России и мусульманских земель живет и
копошится монголоязычный мир в 500-600 миллионов душ, а на Западе кипит и бурлит
могучая жизнь 250 миллионов европейцев. Таким образом, залегая между
европейскими и монгольскими мирами, русско-мусульманский мир находится в центральных
частях полушария, на перекрестках всех дорог и сношений торговых, культурных,
политических и боевых.
Оба соседние им мира — европейский и монгольский — переполнены и
излишки их вынуждены искать более свободных земель, коими как раз богаты местности,
занятые русскими и мусульманами. Японцы и китайцы благодаря удобству морских
сообщений уже теперь наводняют своими излишками острова Великого океана и
юго-восток Азии. Америка борется против наплыва их мерами "запрета". Как только
паровое сообщение сократит сухопутные расстояния Китайской империи, то можно
ожидать, что сначала эмиграция, а затем и политические виды по необходимости
обратятся на Запад, угрожая русско-мусульманскому миру... С Запада на мусульманско-
русский мир надвигается Европа. Пока редкие точки ее — немецкие колонии,
разбросанные по всему югу России и попадающиеся уже в пределах Турции, не исключая
Палестины, есть первое указание на грядущее и, может, не очень отдаленное движение
313

по необходимости "на земли более или менее пространные". В сфере политической
это стремление Запада видно совершенно ясно и рельефно. Презрение... и
противодействие ей в последние два века не что иное, как следствие необходимости
движения Европы на Восток. Этим же отчасти сознательным, отчасти инстинктивным
стремлением объясняется политика Европы, начиная с борьбы Карла XII с Петром
Великим и кончая последними беспорядками в Армении, столь раздутыми
англичанами. Занятие польских земель — германцами, захваты Алжира и Туниса —
французами, Боснии и Герцеговины — австрийцами, Кипра и Египта — англичанами и
берегов Абиссинии — итальянцами не суть ли видимые признаки этого движения на
Восток? Этого мало — Европа в лице англичан, обогнув Восток, уже становится поперек
интересов России на юге Азии, в Афганистане и на плоскогорьях Памира.
Действуя то против России, то против мусульман, европейцы в том и другом
случае извлекают выгоду и идут вперед... Если же посмотреть, с какой бессердечностью
Европа угнетает весь Восток экономически, делаясь зверем каждый раз, когда дело
коснется пенса, сантима или пфеннига, то становится очевидным, что Востоку
нечего ждать добра от Запада.
На мой взгляд, ни Европейский Запад, ни монголо-языческий Восток не могут,
а следовательно, и не будут питать добрых чувств к народам, занимающим
центральные области восточного полушария. Тот и другой мир, раздвигаясь на аршин или на
сотню миль, по необходимости должен надвигаться этнографически, экономически
и политически на центральные мусульманские и русские земли.
Если грядущее монголоязыческого мира может казаться темным и
гадательным, то задачи и стремления живого, цивилизованного Запада обрисовываются
весьма отчетливо. Сеять недоверие и вражду к России среди мусульман, выставлять ее
истребителем и беспощадным врагом ислама и западной культуры — прямой расчет
европейцев. Они ловко и систематически эксплуатируют... недоразумения в
отношениях между мусульманами и русскими. Недоразумение это роковое и
чрезвычайно выгодно для Европы. Грабить экономически весь Восток, держась на
дружеской ноге, и ослаблять Россию периодическими войнами с мусульманами,
снаряженными и вооруженными западными друзьями,— вот политика, от которой Запад
во всяком случае ничего не теряет, ибо даже освобождаемые Россией мелкие
народности, родственные ей, за исключением славной Черногории, тянут свои ручки к
Западу, пока не нужна помощь мощной братской России. Это замечание мое, правда,
не относится к простому народу, к массе, но ведь она, эта масса, никогда не играет
руководящей роли.
Мусульмане, получающие образование на Западе или слушающие лекции и
профессоров, приглашенных оттуда, или изучающие науки по переводам с книг и газет
того же Запада, конечно, имеют крайне смутное и неправильное представление о
России и о русском народе... К сожалению, и у нас в России изучение и знакомство с
Востоком тоже не достигло должного развития... Следовало бы, чтобы русские и
мусульмане лучше и непосредственно изучали друг друга без предвзятых или заказных
предубеждений. Тогда они увидели бы, что, кроме верования, все остальное
сближает и скрепляет их... Для мусульманских народов русская культура более близка,
чем западная. Мусульманин и русский могут еще вместе или рядом пахать, сеять,
растить скот, промышлять и торговать: их умение не слишком разнится, но рядом с
европейцем мусульманин должен обнищать и стать батраком, как оно и есть...
Культурная, так сказать, стихийная близость народов Востока с русским народом,
видна из того, что нигде сын Востока так легко не обживается, как в России. Ни в
314

Марселе, ни в Париже вы не найдете арабской колонии (из Алжира), в Лондоне не
существует индийского квартала, в Гааге не отыщете ни одного ачинца или
малайца-мусульманина, тогда как в Москве и Петербурге проживают тысячи мусульман,
имея свои улицы, мечети и проч... Что же влечет их в Россию и к России, как не
стихийное сродство?
Печатается по изданию: Исмаил бей Гаспринский
(Гаспралы). Из наследия. Симферополь, 1991.
С. 22-23, 26-28, 52-56.
А.Н. В ЕС ЕЛО В С К И Й
Западное влияние в новой русской литературе (1881-1882)*
Один из новейших историков французского влияния в Германии должен был
признать, что, не побывав во французской школе, "грубоватый, привыкший вилять
хвостом, напыщенный, педантически ученый, мелочной и церемонный немец XVII века
не мог бы превратиться в просветителя, рационалиста или национального поэта XVIII
столетия"**.
Мы, русские, окончательно проснулись еще позже той минуты, о которой
говорит Гер дер, точно так же "нашли много предметов, достойных подражания",
осуждены были на долгую разобщенность литературы с народом, пока не наступили лучшие
времена, пока русская действительность не получила права гражданства в
словесности, пока у лирической поэзии, комедии, романа, не нашлось своих елок Сравнение
того же процесса у двух народностей показывает, что в замедлении его развязки
виновата была у нас не только порывистая воля Петра и не роковая "оторванность от
почвы", а большая слабость личной инициативы, узость и скудость общественного
образования, пробавлявшегося семинарской риторикой и затхлыми университетскими
учебниками в ту пору, когда в Германии действовали Кант или Фихте, и, наконец, вся
сумма давящих влияний внутренних политических обстоятельств, долго не
выпускавших литературу из-под заботливой опеки. Неутомимое, энергическое
вмешательство Петра в образовательное движение, эта сила воли, способная шатать горами,
были высоко полезны в раннем периоде, когда все еще складывалось; когда же жизнь
в полном ходу и самостоятельные стремления к деятельности сказываются повсюду,
необходим иной образ действий. "Самое лучшее, что я сделал для немецкой
литературы,— говорил другой умный человек, Фридрих Великий (в брошюре De la
littérature allemande),— было именно то, что я предоставил ее самой себе"; время
Фридриха считается, как известно, началом более блестящей эпохи в немецкой литературе.
* Веселовский Алексей Николаевич (1843-1918) — историк литературы. В 1863 г. окончил
филологический факультет Московского университета. Преподавал в нем и на Высших женских курсах. В 1906 г.
избран почетным академиком изящной словесности Академии наук. В 1901-1906 гг. председатель
Общества любителей российской словесности при Московском университете. Работа впервые появилась в
виде очерков в журнале "Вестник Европы". В 1883г. вышла отдельной книгой. В 1896 г. публикуется
полностью переработанное издание.
** Steinhausen. Die Anfange des französishen Literatur-und Kultureinfl in Deutschland Zeitschr. Für
vergleich Literaturgenschichte, 1894. S. 381. {Прим. авт.)
315

Попытавшись сделать "примерное времяисчислительное положение, во сколько
бы лет, при благополучнейших обстоятельствах, могла Россия сама собою, без
самовластия Петра Великого, дойти до того состояния, в каком она ныне есть", историк
Щербатов приходил к убеждению, что для этого потребовалось бы семь поколений
(два, чтобы познать пользу науки, три, чтобы преодолеть ненависть к чужеземцам,
и т.д.)» двести десять лет (вплоть до 1892 г.), и то при стечении благоприятных
обстоятельств. Нетерпение и страстная энергия одного человека захотели придвинуть чуть
не на целое столетие результаты естественного, медленного процесса, и на эту
попытку его легла печать ускоренного, спешного самообучения, которое шло тогда об
руку с многоразличными государственными заботами. Невозможно поэтому
прилагать к итогам тогдашней образовательной деятельности, складывавшейся под
западным влиянием, требования стройной системы, вполне современной m всех
частностях. Донельзя скудное первоначальное образование реформатора, рано
перешедшее из рук умного, культурного, но не угодного Софье шотландца Менезеса к
допотопному Зотову, случайный подбор советников, влияние смышленого, но
совершенно неподготовленного к роли вдохновителя реформ женевца Лефорта, умевшего
присоветовать заграничные путешествия, бессильного направить их по тщательно
выработанной программе, масса возбуждающих, волнующих впечатлений, вдруг
нахлынувших при первом соприкосновении с европейской культурой — приезд в
Голландию, Англию, Германию, Австрию,— поддержанных и развитых пятью
позднейшими, продолжительными заграничными путешествиями, личные пристрастия к той или
другой отрасли науки и литературы, сложившие у Петра известный запас знаний и
вкусов,— все это должно было отозваться и на еш деле. Оттого произошел
смешанный, на первый же взгляд, состав литературы петровского времени, переводной
науки и задуманных тогда реформ...
Эти неровности не имеют, однако, особого значения и не могут повлиять на
оценку эпохи. В ошибках и неудачах, которых, разумеется, было немало, также
чувствуется общеполезная мысль, руководившая преобразователем. Устройство русского
издательского бюро и типографии в Амстердаме, где предполагалось из первых рук
добывать пригодные книги и в переводе печатать их на месте, было довольно смелым
замыслом, но порученное человеку малоразвитому и недостаточно владевшему
русским языком, поляку или чеху Копиевичу, и слишком отдаленное от России, оно ни
к чему не привело. Точно так же было ошибкой звать к себе такого спекулянта, как
Джон Ло, заказывать кн. И. Щербатову перевод его сочинения "Considérations sur le
numéraire et le commerce" и надеяться при его помощи поправить русские финансы,
но в данном случае Петр следовал за европейской молвой, восхищавшейся одно
время этим искусным дельцом, тогда как в амстердамской печатне ему чудилось что-то
вроде русского форпоста в Европе.
Важнее всего тот дух, который внесен был тогда в нашу образованность, то
нравственное перевоспитание, которое подействовало вскоре на наиболее податливые умы
и подготовило для следующей эпохи убежденных и честных деятелей.
Лейбниц сумел внушить Петру, что "провидение, решив, что наука должна
обойти кругом весь земной шар, теперь перешло в Скифию и что оно избрало Петра
своим орудием, так как он может с одной стороны из Европы, с другой из Азии взять
лучшее и усовершенствовать то, что сделано в обеих частях света, избегая ошибок,
вкравшихся в Европе постепенно и незаметно"*),— и эта просветительная миссия все
*Отношения Лейбница к России и Петру Великому по недоданным бумагам Лейбница в Ганноверской
библиотеке. В.И. Герье. СПб., 1871. С. 134. {Прим. авт.)
316

яснее раскрывалась перед Петром к концу его жизни, когда с европейскими
интересами у него связываются такие новые заботы, как сближение со славянами,
восточные политические планы и походы или снаряжение ученых экспедиций, положившее
начало столь типичной для всего последующего века школе научных путешествий и
разведок, в которой на примере таких мастеров дела, как иноземцы Герг. Миллер, Гме-
лин, Мессершмит, при Екатерине Паллас, воспитались русские эксплораторы,
этнографы, землеведы, Крашенинников, Лепехин, Никита Соколов. Для своей страны и
для всех племен, на которые она может оказывать культурное влияние, нужно было
неутомимо и энергично добывать, усваивать и перерабатывать лучшее, что давала
старшая, европейская цивилизация. Задуманная Лейбницем для России сеть научных
учреждений — несколько университетов и венец их, Академия — должны служить
этой цели; утверждая (лишь за год до своей смерти) устав Академии ("подобной той,
которая есть в Париже"), Петр соединил с французским опытом просветительные
задачи в лейбницевском духе...
Переводы из немецких и голландских юристов ставят неслыханные в
официальном русском мире принципы широкой гуманности; Пуфендорф разъясняет
обязанности и права личности, имея в виду "человека и гражданина", которому
свойственны на всех общественных ступенях неотъемлемые "естественные" вольности; его
"Феатрон", переведенный Гавриилом Бужинским, учит религиозной
веротерпимости, свободе совести. Полемика с иностранными памфлетистами, вроде Нейгебау-
эра, составление известного шафировского рассуждения о причинах войны со
Швецией, только для отповеди какому-то шведскому публицисту, наконец создание
русской журналистики*, как бы наивна она ни была в первое время, приучают
народное мнение к гласности. Петр окружал свои "Ведомости" необыкновенной
заботой и, как свидетельствует первый трудолюбивый их редактор, переводчик
Борис Волков, придавший иностранному отделу большую полноту, с любовью собирал
газету погодно, "яко всекуриозный в литературе монарх", как метко называет его
Волков**. Дух политической сатиры, подкапывавшейся под власть многих западных
правителей, вызывал сочувствие в Петре (сначала, по недоразумению, он хотел
было осудить самое намерение переводить у нас Ювенала, как писателя вредного,
но переменил взгляд, когда ему объяснили великое значение таких стражей
народной совести); он с удовольствием читал приносимые западными журналами
образцы брошюр и памфлетов и писал на полях юмористически одобрительные отмет-
ки***. Постепенно вырабатывалось высокое понятие о значении деятелей мысли
и просвещения; русский человек за границей с удивлением останавливался перед
памятниками великих писателей. Петр вел отношения с Лейбницем, как с равной
ему царственной величиной, склонялся с почтением перед Рэйшем, Бургавом и
другими голландскими и английскими знаменитостями. Знание, точная наука
впервые получают у нас почетное значение.
* В 1713 г. Петр замышлял издавать русскую газету за границей. Пекарский. Наука и лит. при
Петре. Т. II. С. 313.
**Материалы и оригиналы "Ведомостей" 1702-1727 гг., опис. Вал. Погореловым. М., 1903, с. 61.
***Так, привлекли его внимание, напр., статьи: Возвращение Бриоша (Brioché, знаменитого марио-
нетчика) с куклами из ада для угнетения Франции,— Гибралтар и Порт Магон, на торг вынесенные для
продажи (икто больше даст", иронически замечает на полях Петр),— секретная конференция
полномочных министров на камберийском конгрессе о решении важного дела, о преимуществе бургонского, рен-
твейну, шампанского и итальянского,— отрывок из Mercure galant (книги, называемой Меркур галан).
{Прим. авт.)
317

Когда заходит у нас речь о воздействии европейских идей на русскую среду
восемнадцатого столетия, не принимаются во внимание те обстоятельства, которые
не давали ему развиться вширь,— и что часто, основываясь лишь на односторонних
или слишком скудных, или неверно направленных результатах этого воздействия,
произносится огульное осуждение всей просветительной поры. Если б новая эпоха
принесла вместе с тем с собой и действительный простор знанию, если б
просветительный век в России был таким на деле, а не на бумаге, и покрыл всю страну и
высшими, и средними, и народными училищами, если б принят был руководящим известный
уже нам взгляд Фридриха на литературу или по крайней мере покровительство
удержалось на том же уровне, не колебимое несостоятельными политическими
опасениями — не таких плодов могли бы потомки ждать от екатерининского века, и не
повторили бы они о многих показных заявлениях того времени горького гамлетовского
приговора: Words! Words! Words!*
Но, даже поневоле замкнувшись в более узкие рамки, западное влияние сумело
принести великую пользу, и сколько ни усердствовали потом его же постоянные
приверженцы, издеваясь над ним, сколько разные семинарские мудрецы ни писали и ни
переводили обличений "Заблуждений Волтеровых", "Обнаженного Волтера" и т.п., как
старое поколение ни старалось сделать "волтерьянство" пугалом в глазах порядочных
людей, как ни запрещали главных сочинений Руссо {Эмиль был запрещен 6
сентября 1763 г.), на которые после того всегда был еще более усиленный спрос,— как ни
отрекалась императрица от солидарности с новыми экономическими учениями, с
гуманной внутренней политикой Неккера, Тюрго (не говоря уже о Мирабо, который
по ее мнению, был достоин нескольких виселиц),— живые отголоски воспринятых
идей не погибли, пережили трудные времена и выразились во многих начинаниях
нового времени. Не проникнуты ли добрые намерения первых лет александровского
царствования принципами либерализма предшествовавшего столетия; не подают ли в
лице Радищева (при Александре) с его проектом введения суда присяжных и мечтами
о крестьянском освобождении с землею, друг другу руку гуманная молодежь
восемнадцатого века и лучшие люди двадцатых годов, и не остался ли вплоть до
пушкинского периода опорою о освящением деятельности многих передовых
представителей образованности нашей тот запас идеализма, прямо ли усвоенного из французских
источников или мечтательно-гуманного, широко-филантропического, перенятого у
немцев, который давал этим людям возможность освежаться после соприкосновения с
действительностью и не падать духом? История лучших годов жизни Карамзина,
Жуковского, Муравьева, Батюшкова, многих декабристов дает тому немало примеров...
Связь между сочувствием к Европе, охватившим тогдашнее молодое поколение,
и учением, которое должно было в конце своего развития дойти до отрицания
жизненности европейской культуры и высказаться за исключительную самобытность,
требует особого изучения.
Недалеко от нас то время, когда зарождение славянофильства считалось
явлением чисто русским, своеобразным, которое питалось одними только здоровыми
народными соками, не испорченными европеизмом. Много, если, говоря о происхождении
этой школы, вспоминали о ее предшественнице, научно-патриотической школе
чешской, первой виновнице славянского возрождения в девятнадцатом веке. Но этого
сличения слишком недостаточно. Культурная история Европы за последние два
столетия показывает, что почти ни одна страна не обошлась в свое время без движения,
схожего со славянофильством... Сентиментальное поклонение старине, искание толь-
* Words! Words! Words! {англ.) — Слова! Слова! Слова!
318

ко в ней одной величайших доблестей, мистический оттенок национальной гордости,
грезы о всемирно-историческом призвании, выпавшем на долю лишь родному
народу-избраннику, и рядом с этим развитие интереса к народной жизни, поэзии,
поверьям, юридическим обычаям и т.д. — такова программа всех этих сект...
Но в начале семидесятых годов в среде крестьянства появилось сильное,
самостоятельное движение, шедшее одновременно с зарождением в культурных слоях Дании
новой поэтической и критической школы, сочувственной общеевропейскому
прогрессу. Бьернсон, уже избалованный успехом, поддался этому знамению времени,
порвал со своим прошлым,— и с тех пор, как он вышел на новую дорогу, его имя
стало популярнейшим во всем крестьянском люде, он взял в свои руки литературное
движение,— за то стал ненавистен старинным "друзьям народа".
Небольшое отступление, которое мы позволили себе, дало, как нам кажется,
практические результаты. Обнаружилась повсеместность разновременных школ с
одинаковой программой, изменяющейся лишь сообразно национальным оттенкам...
Меняется и религиозная основа: поэзия стародавнего католицизма встречается тут
с протестантской богобоязненностью, подобно тому как в русской
национально-романтической школе перевес на стороне православного вероучения... каждая школа по-
своему понимает общий им всем догмат, в силу которого должна быть
торжественно водружена великая идея, имеющая освободить все человечество и излечить его от
ран цивилизации. Одни утверждают, что эта идея залегла в польском народном
характере, другие видят ее в чешском племенном начале, третьи ждут мессии из Германии,
четвертые указывают на "дальний север" и поочередно на Данию, Швецию, Норвегию.
Русская школа, стало быть, найдет легко свое место в этой цепи
общеевропейских явлений — тем более, что она имеет непосредственные связи с двумя из
своих западных сверстниц, с чешскою национальной реставрацией и с немецким
романтизмом и его спутницей, философией. Не подлежит сомнению, что редкое зрелище
возрождения народного самосознания, ставшее возможным благодаря усилиям
нескольких кабинетных ученых, произвело значительное впечатление на первых
двигателей славянофильства (закончив свое путешествие по Европе, 1826, посещением
славянских земель, Хомяков сошелся с главными деятелями; в 1847 г. эти связи он
снова скрепил поездкой в Прагу; впоследствии Погодин завязал сношения с
чешскими учеными и политиками, с иллирийцем Гаем), хотя разница религии тогда уже
считалась немалою помехой тесному сближению с чехами. Подобно чешским вождям
и основатели русского кружка исходили от точки зрения книжной, кабинетной
работы и келейных споров мало-помалу перешли к попыткам усвоить более широкую
общественную роль в журналистике, войти прямо в жизнь. Окружающая
действительность в обоих случаях была слишком неудовлетворительна, выражаясь или в русском
бюрократизме, крепостничестве, властной опеке или в австрийском
военно-полицейском гнете,— и мысли тем сильнее обращались к старине. Но связи с
пробуждавшимся славянством окончательно установились у московского кружка несколько
позднее, а до той поры немецкая мысль помогла ему в трудном деле выработки
основных своих догматов. Историки славянофильства признают влияние на него
Шеллинга и Гегеля. Романтические прикрасы средневековой старины нашли отзвук в
изображении "древней, светлой Руси, озаренной, по словам молодого Ю. Самарина,
каким-то веселым, прозрачным сиянием". Там господствовала "какая-то
непринужденность и свобода в отношениях людей, внутреннее единство жизни,
всеобщее стремление освятить все отношения религиозным началом; не было вовсе ни
тесной исключительности, ни сурового невежества позднейших времен; такие бес-
319

пристрастные судьи, как Хомяков, находили эту идеализацию слишком не
соответствовавшею действительности.
Но романтическая влюбленность в дедовскую старину была лишь ступенью к фи-
лософско-исторической системе, в которой эта старина и народность раскрывали
смысл и предназначение племенного славянского начала. Если Шеллинг прав,
утверждая, что только тому народу суждено выполнить активную миссию в истории
человечества, который сумеет внести в нее на пользу всем идею, выражающую лучшее его
духовное достояние,— то любовь к отечеству и вера в его высокое призвание
обязывают исследовать, выяснить ту "русскую идею", на служение которой ушло десять
веков нашей народной жизни, тот вклад, который она внесла и еще внесет в мировую
историю. Пришлось обратиться к русским, завещанным коренной русской жизнью
основам, к истории, богословию, преданиям, песням, древней литературе, из них
извлекать ответ на поставленную задачу, воссоздавать строй национальных русских
воззрений. То, что давала скудная тогда наука о нашей старине, привлечено было в
качестве оправдательных документов; существенных дополнений от себя в виде
исследований и обнародования памятников школа почти не дала,— прогресс изучения
старины вызван был со временем молодыми силами из противоположного лагеря,
вошедшими в дело под знаменем гриммовской школы. Недостаток фактических сведений
дополнялся восторженным лиризмом и спешными философскими обобщениями,
надежность которых удивляла, например, такого новичка в q^e самой школы, как Иван
Аксаков, советовавшего брату-энтузиасту лучше близко узнать народ или исследовать
точные рукописные данные, чем носиться в грезах о дедовской славе. Но
романтический отблеск так и остался навсегда неотъемлемой принадлежностью
первоначального славянофильского учения, он получил особую мистическую прелесть, когда
усвоен был взгляд Гегеля на смену руководящих мировою цивилизациею племен и
когда вместо германского племени, наделенного благодаря патриотизму философа
такою ролью в текущем периоде всемирной истории, славянское, в частности русское,
племя приобрело почетное положение завершителя развития человечества. К
такому результату привели мечты Веневитинова об изолировании России от
общеевропейского движения, о необходимости углубиться в свой духовный мир и определить
наше предназначение. Исходная точка и способы первых доказательств были даны
рано умершему предтече и его последователям немецкою философией. Связи с ней
долго не порывались. Даже в 1846 г. Константин Аксаков в своей диссертации о
Ломоносове (с эпиграфом из Гете доказывал, по выражению Герцена,
"всемирно-историческое значение русского народа при помощи гегелевской терминологии". Да и
невозможно было уберечься от влияния немецкой мысли в тогдашней Москве, которая
была мало-помалу охвачена ее потоком до того, что сама превратилась в один из
"губернских городов немецкой философии" наряду с Берлином, Иеной, Лейпцигом.
Эта несомненная связь с западом объясняет ту примечательную особенность
первых славянофилов, которую мы готовы бы назвать слабостью к Европе, остатком
симпатий к ней, сбереженным несмотря на обострившиеся потом отношения к ее
приверженцам. У первых славянофильских писателей мы никогда не встретим грубых,
нетерпимых выходок, которыми щеголяло их выродившееся потомство,— напротив,
сказывается уважение к почетнейшим именам западной науки и литературы. Вот
несколько примеров, взятых наудачу из сочинений Хомякова, И. Киреевского, К
Аксакова. Киреевский называет Лейбница великим, Спинозу и Декарта знаменитыми,
Юма беспристрастным; он благодарит Вронченка за наслаждение, доставленное ему
переводом Фауста; Сент-Бев, по его мнению, замечательный писатель; он с интере-
320

сом прочел его книгу о Порт-Рояле и сочувственно относится к личности Паскаля.
Хомяков называет "гениальными деятелями восемнадцатого века" Вольтера и Руссо,
удивляется Шелли, хотя жалеет о его заблуждениях. Аксаков в своей диссертации
нашел возможность замолвить доброе слово за "просвещение запада, ибо результатом
этого просвещения, при настоящем его понимании, было необходимое сознательное
возвращение к себе". Киреевский находил в свое время, что "образованность
европейская, как зрелый плод всечеловеческого развития, оторванный от старого дерева,
должна служить питанием для новой жизни, явиться новым возбудительным средством к
развитию нашей умственной деятельности; поэтому любовь к образованности
европейской, равно как любовь к нашей, обе совпадают в последней точке своею
развития в одну любовь, в одно стремление к живому, полному, всечеловеческому и
истинно христианскому просвещению". (Сочинения. Т. II. С. 45.)
Эти разнообразные оценки и лестные эпитеты, правда, теряются среди суровых
приговоров и невыгодных для Европы сравнений с русскою жизнью, но в то же
время они показывают, что первоначальный склад развития не мог изгладиться совсем,
а у такого человека, как Ив. Киреевский, несмотря на сильное влияние на него
монашеской мистики, завладевшей им в долгий период деревенского опального житья,
не сгладился никогда. Гораздо дальше заходило в нетерпимости "правое крыло"
славянофильства, представляемое редакцией "Москвитянина"; там произнесен был
(правда, уродливо развитый Шевыревым из попавшегося ему кстати размышления
такого эссеиста средней руки и критика, как Филарет Шаль, об умирании Европы и ее
культуры) приговор над гниющим западом, осуждение дикого нашего пира в объятиях
будущего трупа, с которым мы "целуемся, обнимаемся, делим трапезу мысли, пьем
чашу чувства".* Но страннее всего то, что произнес ее Шевырев, репутацию которого
в университете составило историческое обозрение судеб поэзии, принимаемой в ее
общечеловеческом развитии (с 1834 г. он уже давал своим слушателям обозрения
истории всеобщей литературы), поклонник Гете (em Теца" он обстоятельно объяснял
на своих лекциях) и Данта, любитель итальянской живописи и музыки, неистощимый
на лирические порывы каждый раз, когда соприкасался с итальянской жизнью и
природою, в эстетике последователь Жан Поля и Бадера, наконец, почти перед смертью
переводивший, хоть и крайне плохо, шиллеровского "Валленштейна". Признавать
великие достоинства западной мысли и под влиянием новых литературных и
социальных направлений европейской современности утверждать, что ее разъедают тлен и
гниение, было так же непоследовательно, как выражение воспитавшегося на
западной науке и поэзии Константина Аксакова, будто "запад весь проникнут ложью внут-
ренней, фразой и эффектом'*; такие заявления могут быть объяснены лишь
раздражением и далеко зашедшей полемикой партий.
Известно, что это раздражение — черта позднейшая и что первоначально школа
славянофилов имела характер мирного, мечтательного кружка с солидною немецко-
философской подкладкой...
"Социально-политические идеи сороковых годов", в сильной степени связанные
с влиянием прогрессивных идей запада, все же, очевидно, глубоко проникли в
общественную среду; реакции не удалось вытравить их так, как это бывало при
Екатерине, Павле или после декабрьского переворота. В первые же годы нового периода
* "Взгляд русского на современное образование Европы", Москвит., 1841 г. В письмах И.С.
Аксакова сохранился отзыв в этом роде, сделанный его братом. "Удивительно удачно выразился Константин,
сравнив консервативную партию на западе с кристаллизациею и партию революционную с брожением гниения".
Ив.С. Аксаков в его письмах, М, 1888. Т. II. С. 249. Сам И.С., вторя брату, говорит о "пресыщенном
европейском просвещении, сознающем свою гнилость".
321

развивается интенсивная культурная деятельность, которую непредубежденные
свидетели и очевидцы могли сравнить с великим подвигом вождей "просветительного
века" на западе...
Литература же запада дала (как в предшествовавшем веке — освободительным
влиянием книги Рейналя) свой отклик в проповеди эмансипации негров,
исходившей от романа Бичер-Стоу "Хижина дяди Тома", который нашел доступ к нам в пору
колоссального его успеха в Америке и Европе (305 000 экземпляров в один год). В
судебной реформе, выработанной и проведенной группой преданных идеям права,
равноправия и справедливости культурных деятелей, снова, как в начале столетия,
влиял обширный европейский, в особенности английский, опыт. В реформе воспитания,
снова как будто задававшейся заветной целью создания "новой породы людей",
свободных и сознательных, в быстро развивавшейся педагогической пропаганде,
начатой энергией Пироговых и Ушинских, сильно возбуждающее влияние оказывали
передовые учения европейской педагогики. На политическую мысль сильно действовал
пример воскресающей из уничижения Италии, и полная эпического величия и
пламенного свободолюбия "гарибальдиада", быстро ставшая необычайно популярною в
русском обществе, оживляя традиции сочувствия и солидарности, проявлявшиеся в
эпоху Байрона, Пушкина, декабристов,— влияли возобновившаяся борьба немецкого
парламентаризма против старого начала, последнего издыхания австрийского
непримиримого консерватизма, принужденного уступить народным требованиям, и
обозначившееся уже в общих своих очертаниях к началу шестидесятых годов
германское рабочее движение с его лозунгом — первыми речами, манифестами и
трактатами Лассаля, ранними выступлениями Маркса.*
Социальная наука Англии, как в первые десятилетия века, вносит снова свой
вклад в русский деловой, связанный с насущными бытовыми нуждами реализм; Джон
Стюарт Милль производит сильное действие своей "Политической экономией",
комментированной Чернышевским, и книгой "О свободе" (1859) и в то же время являем
ся среди русского общества апостолом женской равноправности, начав свой поход в
ее защиту в Англии еще с 1851 г., и вызвав в России с 1858 г. (прежде всего
благодаря М.Л. Михайлову, автору первых агитационных статей "Современника" —
"Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе", "Дж Ст. Милль об
эмансипации женщин" и др.,— приведших со временем к двум переводам миллевской
"Подчиненности женщины") то несмолкавшее с тех пор движение, которое привело к
победе высшего женского образования, расширению женского труда и требованию
политических прав. Роберт Оуэн (учение которого впервые разъяснял еще "Словарь"
Кирилова и Петрашевского)** находит в Добролюбове, как и в Герцене, убежденного
защцтника и истолкователя своих социальных опытов. Политическая история новой
Англии служила тогда прикладную службу, и в становившейся доступною читателю
сначала в журнальных извлечениях, затем в переводах "Истории Англии со времени
вступления на престол Якова И" Маколея раскрывалось поучительное зрелище
злосчастной политики последних Стюартов, упорно боровшихся с народными
требованиями и духом времени и снесенных волной конституционного движения,— а
вековые традиции английской вольности, стройный механизм ее основных "свобод" и
школа живой политической мысли Герцена, возбуждающий пример для великой
деятельности его "Колокола".
* О более ранних отголосках марксизма — Рязанов Я Карл Маркс и русские люди 40-х годов//Со-
временный Мир. 1912. Т. VIII.
** В статье об "Овенизме". {Прим. авт.)
322

Новые течения европейского свободомыслия в области религии, философии,
этики — Фейербах со своим выросшим из крайней левой гегельянства учением,
оказавшим сильное влияние на Чернышевского*, подобно тому как на западе на Маркса,
Давид Фридрих Штраус, Огюст Конт, Лоран, выступивший в начале шестидесятых
годов с первыми томами своих монументальных "Опытов по истории человечества",
наконец "История цивилизации в Англии" Бокля**,— встречались с неудержимым
потоком новейшего естествознания, неограниченного более контрабандной
литературой популярных изложений и вполне упроченного с той поры, когда двинулась к
русскому читателю рать великих натуралистов нового времени во главе с Чарльзом
Дарвином, который в 1859 г. выступил со своей теорией "Происхождения видов
путем естественного подбора", подготовленного с начала сороковых годов рядом его
набросков и подготовительных этюдов.
Сильное развивающее влияние на миросозерцание молодого поколения —
поколения Базарова и Писарева,— оживление научной работы в области, так долго пре-
небреженной ( в особенности в физиологии), выдвинувшей вскоре примечательных
исследователей типа Сеченова, с его непосредственной связью с западным
движением науки (Дюбуа-Реймоном, Гельмгольцом), большой творческой силой и
стремлением к популяризации знания в массе (с 1863 г., когда появились "Рефлексы головного
мозга"), в сочетании своем образовали выдающийся фактор культуры.
Печатается по изданию: Алексей Веселовский
Западное влияние в новой русской литературе. Пятое
значительно дополненное издание. М., 1916.
С. 36-40, 70-72, 204, 210-213, 241-243.
К.П. ПОБЕДОНОСЦЕВ
Письмо Александру III (11 ноября 1881 г.)***
До очевидности ясно, что противу России и русского дела предпринят теперь с
Запада систематический поход, которым руководит католическая церковная сила в
тесном союзе с австрийским правительством и польской национальной партией. На
западную границу нашу выслана целая армия ксендзов, тайных и явных, действующая
по искусному плану для окатоличения и ополячения и пользующаяся искусно всеми
ошибками и слепотой наших государственных деятелей... Другие отряды той же
армии подрывают нашу силу и народность и церковь — в союзе с той же Австрией —
в Боснии и Герцеговине, в Болгарии, в Венгрии, наконец в Сербии... Австрия очень
* Это влияние с неисчерпаемой полнотой (философские, исторические, литературные взгляды)
изучено в книге Г.В. Плеханова "Н.Г. Чернышевский", 1909.
** Срав. наблюдения над действием "Иностранной книги в руках молодого читателя 1855-1861 гг." в
кн. Нестора Котляревского "Канун освобождения". Петроград, 1916. {Прим. авт.)
*** Победоносцев Константин Петрович (1827-1907) — юрист, специалист по гражданскому праву,
государственный деятель. В 1860-1865 гг. профессор кафедры гражданского права в Московском
университете. Преподавал законоведение великим князьям, в том числе будущим императорам Александру III
и Николаю II. С 1868 г. — сенатор, с 1872 г. — член Государственного Совета, в 1880-1905 гг.—
обер-прокурор Святейшего Синода.
11*
323

хорошо поняла вместе с Римом, что подорвать Россию и ее влияние на Востоке
можно, только подорвав православную церковь.
Письмо Александру III (4 мая 1882 г.)
Для того чтобы объяснить людям, что значит, по мнению заводчиков этого дела,
земский собор — надо было бы читать им курс древней русской истории.
Простые люди не имеют об этом понятия, серьезные люди этому не верят, а пустые
фантазеры не иначе поймут это и примут, как в смысле конституции...
Если бы я и веровал в земские соборы древней России, то остановился бы в
недоумении перед такой мыслью. Древняя Русь имела цельный состав, в простоте
понятий, обычаев и государственных потребностей, не путалась в заимствованных из
чужой, иноземной жизни формах и учреждениях, не имела газет и журналов, не
имела сложных вопросов и потребностей. А теперь нам предлагается из современной
России, содержащей в себе вселенную двух частей света, скликать пестрое
разношерстное собрание. Тут и Кавказ, и Сибирь, и Средняя Азия, и балтийские немцы, и
Польша, и Финляндия! И этому-то смешению языков предполагается предложить вопрос
о том, что делать в настоящую минуту. В моих мыслях — это верх государственной
бессмыслицы. Да избавит нас господь от такого бедствия!
Печатается по изданию: Письма Победоносцева к
Александру III. Т. 1. М.р 1925. С. 355, 380-381.
Письмо Александру III (27 февраля 1884 г.)*
Что элеваторы для нас нужны, в этом никто не сомневается. Flo что наш хлебный
вывоз остановился, это зависит совсем не от отсутствия элеваторов, а от того, что
хлебным рынком иностранным завладела Америка, удешевив при помоищ своих
капиталов и промышленности до последней степени и производство хлеба, и подвоз его,
и фрахт. Очевидно, для нас обстоятельства нисколько не изменятся от того, что у нас
устроены будут элеваторы, да притом еще теми же американцами. Что касается до
конкуренции, то как она возможна будет русскому капиталисту противу
американской компании, когда она раз уже утвердится на месте.
Впрочем, об одних элеваторах учредители не стали бы и хлопотать. Важно то, что
они себе испрашивают вместе с элеваторами и под предлогом устройства
элеваторов.
Они испрашивают себе право устраивать вместе с тем хлебные склады и
принимать в них хлеб на хранение с выдачею так назыв. варрантов, или закладных листов.
Здесь-то в этом пункте и кроется главная опасность.
Как скоро элеваторы и склады устроятся, в руках у компании будет страшная
монополия, к которой волею-неволею должна будет пойти в кабалу вся русская хлебная
торговля. Очевидно, что американцы, ныне владеющие хлебным рынком в Европе и
состоящие в прямых отношениях со всеми крупными агентами всех хлебных рынков,
* Поводом для письма явилась кампания, развернутая в правительственных кругах России, за
предоставление американским гражданам концессии на строительство и использование на территории страны
элеваторов.
324

захватят в свои руки все,— и мимо этот пути сбыта хлеба через компанию все
другие пути или заглохнут, или будут крайне затруднены. Средства для погрузки хлеба,
а может быть, и для фрахтования грузов все попадут в руки компании. Хлебные
цены тоже будут исключительно в ее руках. Стало быть, кто привезет хлеб, тому
некуда будет сбывать его, кроме компании. Мало того: если цена станет невыгодная,
складывать хлеб останется возможным лишь в складах той же компании.
Учредители позаботились заранее определить такие условия сроков и тарифа за
хранение, что складчики попадутся в эту сеть, как в ловушку, и многие
принуждены будут на срок или отдать сложенный хлеб компании за что придется, или
оставлять его вовсе. Легко представить себе, в какие тиски попадет тогда наша хлебная
торговля.
Мало того. Иностранная компания получает право приобретать земли и
арендовать их в портах. Мы, кажется, достаточно уже испытали-, какие последствия
происходят от того, что иностранцы допущены у нас к свободному приобретению
недвижимых имуществ. Масса иностранных имуществ в России — это великое зло,
грозящее бедою в международных отношениях. Отдельный иностранец всегда состоит у
нас в привилегированном положении, ибо он состоит под двойною охраной — и под
охраною русского закона и, что главное, под охраною своего консула и посланника.
Во сколько же раз эта привилегия будет сильнее относительно большой,
многокапитальной и притом американской компании. Сколько предстоять будет
затруднений и нашему правительству, особливо по отношению к правительству
Соединенных Штатов, где, как всем известно, все ныне основано на денежном интересе и
подкупе, где народные представители в конгрессе служат прежде веет
представителями частных и торговых интересов и где промышленные компании составляют
едва ли не господствующую силу в государстве? Притом еще замечу, что ничем не ог-
раничено право предполагаемой американской компании для всех ее предприятий в
России ввозить сюда и рабочих, всех своих агентов и деятелей из Америки: отсюда
еще новое зло, коего последствия предвидеть невозможно.
Письмо Александру III (4 марта 1887 г.)
В Западной Европе повсюду заговоры социалистов и анархистов и взрывы адских
снарядов стали едва ли не ежедневным явлением. В Германии готовы были,— и
только случай помешал,— взорвать императора со всей свитой при открытии памятника.
Там это стало обычным явлением,— оттуда явилась эта зараза и по грехам нашим
привилась к нам; но всякое этого рода явление у нас подхватывается врагами нашими,
как орудие против нас. Правда, что у нас оно з и а ч и т гораздо более, чем там,— и
враги наши хорошо это знают,— и бог знает еще, '/до хитрая рука направляет, чьи
деньги снабжают наших злодеев, людей без разума и совести, одержимых диким
инстинктом разрушения, выродков лживой цивилизации...
Нельзя выследить их всех,— они эпидемически размножаются; нельзя вылечить
всех обезумевших. Но надобно допросить себя: отчего у нас так много обезумевших
юношей? Не оттого ли, что мы ввели у себя ложную, совсем несвойственную
нашему быту систему образования, которая, отрывая каждого от родной среды, увлекает
его в среду фантазии, мечтаний и несоответственных претензий и потом бросает его
на большой рынок жизни, без уменья работать, без определенного дела, без живой
325

связи с народным бытом, но с непомерным и уродливым самолюбием, которое
требует всего от жизни, само ничего не внося в нее!
Боже, помилуй нас грешных, и спаси бедную Россию и от своих, и от чужих!
Письмо Александру III (май 1891 г.)
В иностранных государствах, когда та или другая партия желает провесть
какую-либо меру или осуществить учреждение вопреки мнению или решению
правительства, употребляются для сего такие средства: созываются митинги, приводит-
ся в движение газетная печать и таким образом производится агитация, которую
выставляют, как выражение общественного мнения, и, наконец, достигают своей цели
подбором голосов в парламентах.
У нас с 60-х годов тоже употребляются для сего подобные средства в иной
форме. Известная партия начинает агитацию во влиятельных кружках общества, иногда
преимущественно через женщин, а затем агитация эта отражается в кружках
правительственных и нередко достигает своей цели, так что этим путем проводятся
иногда в законодательство такие меры, которые вовсе несогласны с выраженным
направлением правительства.
Вот один из таких примеров. Наряду со многими идеями, проникшими в наше
общество с 60-х годов из Западной Европы, проникла и идея женской эмансипации и
стала волновать умы, распространяясь. Явились фанатики уравнения женщины с
мужчиной во всех правах общественных, учреждения женских курсов и допущения женщин
в университет.
Под влиянием этих идей учреждены были в 70-х годах курсы при
медико-хирургической академии, выпускавшие женщин-врачей с правами. Известно, какое
вредное нравственное действие имели эти курсы. Правда, что иные из кончивших курсы
женщин заявили и еще заявляют в разных местах полезную свою деятельность, но в
массе слушательниц происходило самое безобразное развращение понятий, и трудно
исчислить, сколько их развратилось и погибло.
Письмо Николаю II (14 сентября 1899 г.)
Думаю, что интересно будет вашему величеству прочесть, что пишет мне г.
Мартене из Парижа.
"Обращаясь к Гаагской конференции, я не могу не сказать, что ее результаты
далеко превзошли мои надежды. Я не скрывал моего скептического отношения к
этому делу. Ближайший повод созыва, разумеется, не был уважен, и высокая цель
всеобщего или частичного разоружения не была достигнута. Однако в первый раз мысль
о желательности известного ограничения вооружений была с высоты престола
поставлена как предмет для серьезного обсуждения. В этом заключается несомненная и
положительная заслуга.
С другой стороны, конференции навсегда заняла почетнейшее место в истории
международных отношений. С тех пор как существует эта история и существуют
международные конгрессы, не было ни конгресса, ни конференции, которые по
положительным благотворным результатам на благо народов могли бы выдержать
сравнение с Гаагскою конференцией мира. Ни Венский конгресс 1815 года, ни Парижский
326

1856 года и еще менее Берлинский 1878 года не могут сравниться с Гаагскою
конференцией. Положительные результаты ее следующие:
1. Брюссельская декларация 1874 года об обычаях и законах войны,
предложенная Россией ровно 25 лет тому европейским державам и оставленная неодобренною
благодаря проискам Англии и всех маленьких держав, была единогласно принята и
одобрена в Гааге представителями 24 государств Европы, Америки и Азии. Я лично
уверен, что, по своим благотворным последствиям в смысле смягчения ужасов
войны, только Женевская конвенция о Красном Кресте может быть сравниваема с
подписанным в Гааге актом.
2. Красный Крест признан обязательным также в морской войне. В продолжение
31 года державы не могли добиться соглашения в этом вопросе.
3. В Гааге положен прочный фундамент для международного третейского суда
посредством принятия постоянного международного трибунала и устава
судопроизводства".
Печатается по изданию: Письма Победоносцева к
Александру III. Т. 2. М, 1926. С. 49-51, 139-140,
236-237, 321-.322.
Московский сборник (1896)*
В протестантском храме, в протестантском веровании холодно и неприютно
русскому человеку. Мало тот, если ему дорога вера как жизнь, он чувствует, что назвать
этот храм своим — для него все равно, что умереть. Вот непосредственное чувство.
Но этому чувству много и резонных причин. Вот одна из них, которая особенно
поражает своей очевидностью.
В богословской полемике, в спорах между религиями, в совести каждого
человека и каждого племени, один из основных вопросов — вопрос о делах. Что главное —
дела или вера? Известно, что на этом вопросе препирается доныне латинское
богословие с протестантским. Покойный Хомяков в своих богословских сочинениях
прекрасно разъяснил, до какой степени обманчива схоласпшески-абсолютная
постановка этого вопроса. Объединение веры с делом, равно как и отождествление слова с
мыслью, дела со словом,— есть идеал недостижимый для человеческой природы, как
недостижимо все безусловное... идеал, вечно возбуждающий и вечно обличающий
верующую душу. Вера без дел мертва; вера, противная делам, мучит человека
сознанием внутренней лжи, но в необъятном мире внешности, объемлющем человека, и пред
лицом бесконечной вечности — что значит дело или всяческие дела, что значат —
без веры?
Покажи мне веру твою от дел твоих — страшный вопрос! Что на него ответить
уверенному, когда спрашивает em испытующий, ищущий познать истину от дела?
Положим, что такой вопрос задает протестант православному человеку. Что ответит ему
православный? — Придется опустить голову. Чувствуется, что показать нечет, что
все не прибрано, все не начато, все покрыто обломками. Но через минуту можно
поднять голову и сказать: грешные мы люди и показывать нам нечет, да ведь и ты не
праведный. Но приди к нам сам, поживи с нами: и увидишь нашу веру, и почуешь
наше чувство, и, может быть, с нами слюбишься. А дела наши, какие есть, сам уви-
* Первое издание книги вышло в 1896 г.
327

дишь. После такого ответа девяносто девять изо ста отойдут от нас с презрительною
усмешкой. В сущности все дело только в том, что мы показывать дела свои против
веры не умеем, да и не решаемся.
А они показывают. И умеют показать, и правду сказать, есть им что показать, в
совершенном порядке — веками созданные, сохраненные и упроченные дела и
учреждения. Смотрите, говорит католическая церковь, что я значила и что значу в
жизни того общества, которое меня слушает и мне служит, что я создала и что мною
держится. Вот дела любви, вот дела веры, вот дела апостольства, вот подвиги
мученичества, вот полки верные, как один человек, которые я рассылаю на концы
вселенной. Не явно ли, что со мною и в нас благодать пребывает от века и доныне?
Смотрите, говорит протестантская церковь, я не терплю лжи, обмана и суеверия.
Я привожу дела в соответствие и разум в соглашение с верой. Я освятила верою
труд, житейские отношения, семейный быт, верою искореняю праздность и суеверие,
водворяю честность, правосудие и общественный порядок. Я учу ежедневно, и
учение мое, близкое к жизни, воспитывает целые поколения в привычке к честному
труду и в добрых правах. Человечество призвано обновиться учением моим — в
добродетели и в правде. Я призвана искоренить мечом слова и дела, разврат и
лицемерие повсюду. Не явно ли, что сила Божия со мною, потому что во мне истинное
зрение на релиппо?
Протестанты доныне спорят с католиками о догматическом значении цела в от-
ношении к вере. Но при совершенной противоположности богословского воззрения
на этот предмет и те, и другие ставят цело во главу своей религии. Только у латинян
дело служит в оправдание, в искупление, во свидетельство о благодати. Лютеране с
другой стороны смотрят на дело, и в связи с делом, на самую религию, с
практической точки зрения. Дело как будто обращается у них в цель, для которой
существует религия, становится оселком, на котором испытуется правца религиозная и
церковная, и вот пункт, на котором, более чем на всяком другом, наша религиозная
мысль расходится с религиозною мыслью протестантизма. Без сомнения,
высказанное сейчас воззрение не составляет догматического положения в лютеранской
церкви, но им проникнуто все ее учение. Бесспорно, в нем есть весьма важная
практическаясторона для зцешней жизни, для мира cew, и оттого многие, даже у нас,
готовы иногда ставить нашей церкви в образец и в идеал церковь протестантскую. Но
русский человек, в глубине верующей души, не примет никогда такого воззрения.
Благочестие на все полезно — и по апостольскому слову; но это лишь одна из
естественных принадлежностей благочестия. Русский человек не менее другого знает, что
жить должно по вере, и чувствует, как мало сходна с верою жизнь его; но существо
и цель веры своей полагает он не в практической жизни, а в душевном спасении, и
любовью церковного союза ищет обнять всех — от живущего по вере праведника до
тот разбойника, который, несмотря на дела, прощен был в одну минуту.
Это практическое основание протестантизма нигде не выражается так
явственно, как в церкви англиканской и в духе религиозного воззрения английской нации. Оно
и согласуется с характером нации, выработавшимся в ее истории,— направлять мысль
и деятельность повсюду к практическим целям, стойко и неуклонно добиваться
успеха и во всем избирать те пути и способы, которые ближе и вернее ведут к успеху.
Это природное стремление необходимо должно было искать себе нравственной
основы, выработать для себя нравственную теорию; и немудрено, что нравственные
начала нашли для себя санкцию в соответствующем известному характеру религиозном
воззрении. Религия бесспорно освящает нравственное начало деятельности, учит,
328

как жить и действовать на земле, требует трудолюбия, честности, правды. Нельзя не
согласиться с этим положением. Но от этого положения практический взгляд на
религию прямо переходит к вопросу: что же за религия у того, кто живет в праздности,
нечестен и лжив, развратен, беспорядочен, не умеет поддержать себя? Такой
человек язычник, а не христианин; лишь тот христианин, кто живет по закону и являет в
себе силу закона христианского...
Как часто случается у нас в России слышать странные речи о нашей церкви от
людей, бывавших за 1раницей, читавших иностранные книги, любящих судить красно с
чужого голоса, или просто от людей наивных, которые увлекаются идеальным
представлением мимо действительности. Эти люди но находят меры похвалам
англиканской или германской церкви и англиканскому духовенству, не находят меры
осуждения нашей церкви и нашему духовенству. Если верить им — там все живая
деятельность, а у нас мертвечина, 1рубосгь и сон. Там дела, а у нас голая обрядность и
бездействие. Немудрено, что многие говорят так. Между людьми ведется, что по платью
встречают человека. Говорят: по уму провожают; но чтоб узнать ум и почувсгвовать дух,
надо много присмотреться и поработать мыслью, а по платью судить нетрудно. Составишь
себе готовое впечатление и так потом при нем и останешься. Притом есть много
людей, для которых первое дело, первый и окончательный решитель впечатления —
внешнее благоустройство, манера, ловкость, чистота, респектабельность. В этом
отношении, конечно, есть на что полюбоваться хотя бы в английской церкви, есть о чем
иногда печалиться в нашей. Кому не случалось встречать светское, а иной раз, к
сожалению, и духовное лицо, из бывших за границею, с жаром выхваляющее здешнюю
простоту церковную и осуждающее нашу родимую иза незрелости...
Мы удивительно склонны, по натуре своей, увлекаться прежде всего красивою
формой, организацией, внешнею конструкцией всякого дела. Отсюда — наша страсть к
подражаниям, к перенесению на свою почву тех учреждений и форм, которые
поражают нас за границей внешнею стройностью. Но мы забываем при этом или
вспоминаем слишком поздно, что всякая форма, исторически образовавшаяся, выросла в
истории из исторических условий и есть логический вывод из прошедшего, вызванный
необходимостью. Истории своей никому нельзя ни переменить, ни обойти; и сама
история, со всеми ее явлениями, деятелями, сложившимися формами общественного
быта, есть произведение духа народного, подобно тому, как история отдельного
человека есть в сущности произведение живущего в нем духа. То же самое сказать
должно о формах церковного устройства. У всякой формы есть своя духовная подкладка,
на которой она выросла; часто прельщаемся мы формою, не видя этой подкладки, но
если бы мы ее видели, то иной раз не задумались бы отвергнуть готовую форму при
всей ее стройности, и с радостью остались бы при своей старой и грубой форме, или
безформенности,— пока своя у нас духовная жизнь не выведет свою для нас форму.
Дух, вот что существенно во всяком учреждении, вот что следует охранять дороже
всего от кривизны и смешения.
Наша церковь искони имела и доныне сохраняет значение всенародной церкви
и дух любви и безразличного общения. Верою народ наш держится доныне посреди
всех невзгод и бедствий, и если что может поддержать его, укрепить и обновить в
дальнейшей истории, так это вера, и одна только вера церковная. Нам говорят, что
народ наш невежда в вере своей, исполнен суеверий, страдает от дурных и порочных
привычек; что наше духовенство грубо, нережественно, бездейственно, принижено
и мало имеет влияния на народ. Все это во многом справедливо, но все это —
явления не существенные, а случайные и временные. Они зависят от многих условий —
329

и прежде всего от условий экономических и политических, с изменением коих и
явления эти рано или поздно изменятся. Что же существенно? Что же принадлежит
духу? Любовь народа к церкви, свободное сознание полного общения в церкви,
понятие о церкви как общем достоянии и общем собрании, полнейшее устранение
сословного различия в церкви и общение народа с служителями церкви, которые из
народа вышли и от него не отделяются ни в житейском быту, ни в добродетелях, нив
самых недостатках, с народом и стоят и падают. Это такое поле, на котором можно
взрастить много добрых плодов, если работать вглубь, заботясь не столько об улучшении
быта, сколько об улучшении духа, не столько о том, чтобы число церквей не
превышало потребности, сколько о том, чтобы потребность в церкви не оставалась бсз
удовлетворения. Нам ли зариться с завистью, издалека и по слуху, хоть бы на
протестантскую церковь и ее пастырей? Избави нас Боже дождаться той поры, когда наши
пастыри утвердятся в положении чиновников, поставленных над народом, и станут
князьями, посреди людей своих, в обстановке светского человека, в усложнении
потребностей и желаний посреди народной скудости и простоты.
Вдумываясь в жизнь, приходишь к тому заключению, что для каждого человека,
в ходе его духовного развития, всего дороже, всего необходимее — сохранить в себе
неприкосновенным простое, природное чувство человеческого отношения к людям,
правду и свободу духовного представления и движения. Это — неприкосновенный
капитал духовной природы, которым душа охраняется и обеспечивается от действия
всяких чиновныхформ и искусственных теорий, растлевающих незаметно простое нра&
ственное чувство. Как ни драгоценны во многих отношениях эти формы и теории, они
могут, привившись к душе, совсем извратить и погубить в ней простые и здравые
представления и ощущения, спутать понятие о правде и неправде, подточить самый
корень, на котором вырастает здоровый человек в духовном отношении к миру и к
людям. Вот что существенно и вот что мы так часто убиваем в себе из-за форм, совсем
не существенных, которыми обольщаемся. Сколько из-за этого пропадает у нас и
людей, и учреждений, фальшиво извращенных фальшивым развитием,— а между тем в
церковном учреждении всего для нас дороже этот корень. Боже избави, чтоб и он
когда-нибудь не был у нас подточен криво поставленною церковною реформой.
Печатается по изданию: Московскийсборник.
Издание К.П. Победоносцева, пятое, дополненное.М.,
1901. С. 236-239, 249-253.
B.C. СОЛОВЬЕВ
Третья речь в память Достоевского (1883)*
Начатый князьями в Москве и завершенный императорами в Петербурге, этот
процесс внешнего закрепления, в силу которого прежние бродячие дружины преврати-
* Соловьев Владимир Сергеевич (1853-1900) — философ, публицист, критик и поэт. Сын СМ.
Соловьева. Речь была произнесена 19 февраля 1883 г. Впервые опубликована в газете "Русь" в № 6 за тот же год
подзаголовком "Об истинном деле" (В память Достоевского). Затем была издана в 1884 г. в брошюре Три
речи в память Достоевского".
330

лись в поместное дворянство, прежние вольные гости стали мещанами, а свободно
переходящие крестьяне сделаны крепостными,— эта закрепленная государством
организации России ввела быт и деятельность народа и общества в твердые,
определенные рамки. Эти рамки оставались неприкосновенны и тогда, когда после
Петровской реформы и в особенности с царствования Александра I различные идеи и умст-
венные течения Западной Европы стали овладевать образованным слоем русского
общества. Ни мистические верования русских масонов, ни гуманитарные идеи
деятелей сороковых годов, несмотря на то нравственно-практическое направление,
которое они часто у нас принимали, не имели существенного влияния на крепость бытовых
основ и не мешали образованным людям, рассуждая по-новому, жить по-старому, в
завещанных преданием формах. Вплоть до освободительного акта прошлого
царствования жизнь и деятельность русских людей не зависела существенно от их мыслей
и убеждений, а заранее определялась теми готовыми рамками, в которые рождение
ставило каждого человека и каждую группу людей. Особенного вопроса о задачах
жизни, о том, для чего жить и что делать, не могло возникнуть в тогдашнем обществе,
потому что его жизнь и деятельность обусловливались не вопросом для чего, а
основанием почему. Помещик жил и действовал известным образом не для чего-нибудь,
а прежде всего потому, что он был помещик, и точно так же крестьянин обязан был
жить так, а не иначе, потому что он был крестьянин, и между этими крайними
формами все остальные общественные группы в готовых условиях государственного
быта находили достаточное основание, которым определялся круг их жизни, не
оставляя места для вопроса: что делать? Если б Россия была только
народно-государственным телом, как, например, Китай, то она могла бы удовлетвориться такою
внешней твердостью и определенностью жизни, могла бы остановиться в своей
закрепленной организации. Но Россия, еще в самом своем младенчестве крещенная в
христианскую веру, получила отсюда залог высшей духовной жизни и должна была,
достигнув зрелого возраста, сложившись и определившись физически, искать себе
свободного нравственного определения. А для этого прежде всего силы русского
общества должны были получить свободу, возможность и побуждение выйти из той
внешней неподвижности, которая обусловливалась крепостным строем. В этом
(освободительном, а не реформаторском) деле весь смысл прошлого царствования. Великий
подвиг этого царствования есть единственно освобождение русского общества от
прежних обязательных рамок для будущего создания новых духовных форм, а никак не
самое создание этих последних, которое и доселе еще не начиналось...
Человек и природа имеют смысл только в своей связи с Божеством — ибо
человек, предоставленный самому себе и утверждающийся на своей безбожной основе,
обличает свою внутреннюю неправду и доходит, как мы знаем, до убийства и
самоубийства, а природа, отделенная от Духа Божия, является мертвым и бессмысленным
механизмом без причины и цели,— а с другой стороны, и Бог, отделенный от
человека и природы, вне своего положительного откровения является для нас или пустым
отвлечением, или всепоглощающим безразличием.
Через такое пагубное разделение трех начал и трех вер прошло все свободное
просвещение Европы. Здесь выступали мистики (квиэтисты и пиэтисты),
стремившиеся потонуть в созерцании Божества, презиравшие человеческую свободу и
отвращавшиеся от материальной природы. Здесь выступали, далее, гуманисты
(рационалисты и идеалисты), поклонявшиеся человеческому началу, объявлявшие
безусловную самозаконность и верховенство человеческого разума и мыслимой им вдеи,
видевшие в Боге только зародыш человека, а в природе — только его тень. Но эта тень
331

слишком сильно давала чувствовать свою реальность, и вот напоследок, за
крушением идеализма, выступают на первый план современного просвещения натуралисты
(реалисты и материалисты), которые, изгоняя из своею миросозерцания все следы
духа и Божества, преклоняются перед мертвым механизмом природы. Все эти
односторонние направления уличали друг друга во лжи и достаточно обличили свою
несостоятельность. И наше зачаточное просвещение прошло через эти три
отвлеченных направления. Но не в них духовная будущность России и человечества. Ложные
и бесплодные в своей розни, они находят и истину, и плодотворную силу в своем внут-
реннем соединении — в полноте христианской идеи. Эта идея утверждает
воплощение божественного начала в природной жизни через свободный подвиг человека,
присоединяя к вере в Бога веру в Богочеловека и в Богоматерию (Богородицу).
Усвоенная инстинктивно и полусознательно Русским народом со времен его
крещения, эта триединая христианская идея должна стать основой и для сознательного
духовного развития России в связи с судьбами всего человечества... Гуманизм есть
вера в человека, а верить в человеческое зло и немощи нечего — они явны, налицо:
и в извращенную природу тоже верить нечего — она есть видимый и осязательный
факт. Верить в человека — значит признавать в нем нечто больше того, что налицо,
значит признавать в нем ту силу и ту свободу, которая связывает его с Божеством;
и верить в природу — значит признавать в ней сокровенную светлость и красоту,
которые делают ее телом Божиим. Истинный гуманизм есть вера в Богочеловека, и
истинный натурализм есть вера в Боюматерию. Оправдание же этой веры,
положительное откровение этих начал, действительность Богочеловека и Богоматерии даны
нам в Христе и Церкви, которая есть живое тело Богочеловека.
Здесь, в православном христианстве, в вселенской Церкви, находим мы твердое
основание и существенный начаток для новой духовной жизни, для гармонического
образования истинного человечества и истинной природы. Здесь, значит, и условие
настоящего дела. Истинное дело возможно, только если и в человеке и в природе есть
положительные и свободные силы света и добра; но без Бога ни человек, ни
природа таких сил не имеет. Отделение от Божества, т.е. от полноты Добра, есть зло, и,
действуя на основании этого зла, мы можем делать только дурное дело. Последнее
дело безбожного человека есть убийство или самоубийство. Человек вносит в
природу злобу и берет от нее смерть. Только отказавшись от своего ложного положения,
от своей безумной сосредоточенности в себе, от своего злого одиночества, только
связав себя в Богом в Христе и с миром в Церкви, можем мы делать настоящее Божье
дело — то, что Достоевский назвал православным делом.
Если христианство есть религия спасения; если христианская идея состоят в
исцелении, внутреннем соединении тех начал, рознь которых есть гибель, то сущность
истинного христианского дела будет то, что на логическом языке называется
синтезом, а на языке нравственном — примирением.
Этою общею чертою обозначил Достоевский призвание России в своей
Пушкинской речи. Это было его последнее слово и завещание. И тут было нечто гораздо
большее, чем простой призыв к мирным чувствам во имя широты русского духа,— здесь
заключалось уже и указание на положительные исторические задачи или, лучше,
обязанности России. Недаром тогда почувствовалось и сказалось, что упразднен
спор между славянофильством и западничеством, а упразднение этого спора —
значит упразднение в идее самого многовекового исторического раздора между
Востоком и Западом, это значит найти для России новое нравственное положение, избавить
ее от необходимости продолжать противохристианскую борьбу между Востоком и За-
332

падом и возложить на нее великую обязанность нравственно послужить и Востоку,
и Западу, примиряя в себе обоих.
И не придуманы для России эта обязанность и это назначение, а даны ей
христианскою верою и историей.
Разделение между Востоком и Западом в смысле розни и антагонизма, взаимной
вражды и ненависти — такого разделения не должно быть в христианстве, и если оно
явилось, то это есть великий грех и великое бедствие. По именно в то время, как этот
великий ipex совершался в Византии, рождалась Россия для его искупления. Приняв
от Византии православное христианство, должна ли Россия, вместе с Божьей
святыней, усвоить себе навсегда и исторические грехи Византийского царства,
приготовившего свою собственную гибель? Если вопреки полноте христианской идеи Византия
снова возбудила великий мировой спор и стала в нем на одну сторону — на сторону
Востока, то ее судьба нам не образец, а укор.
Изначала Провидение поставило Россию между нехристианским Востоком и
западною формою христианства — между басурманствоми латинством;к в то время как
Византия в односторонней вражде с Западом, все более и более проникаясь
исключительно восточными началами и превращаясь в азиатское царство, оказывается
одинаково бессильною и против латинских крестоносцев, и против мусульманских варваров
и окончательно покоряется последними. Россия с решительным успехом отстаивает
себя и от Востока, и от Запада, победоносно отбивает басурманство и латинство. Эта
внешняя борьба с обоими противниками была необходима для внешнего сложения и
укрепления России, для образования ее государственного тела. Но вот эта внешняя
задача исполнена, тело России сложилось и выросло, чуждые силы не могут поглотить
его — и старый антагонизм теряет свой смысл. Россия достаточно показала и
Востоку, и Западу свои физические силы в борьбе с ними — теперь предстоит ей показать
им свою духовную силу в примирении. Я говорю не о внешнем сближении и
механическом перенесении к нам чужих форм, какова была реформа Петра Великого,
необходимая только как подготовление. Настоящая же задача не в том, чтобы перенять,
а в том чтобы понять чужие формы, опознать и усвоить положительную сущность
чужого духа и нравственно соединиться с ним во имя высшей всемирной истины.
Необходимо примирение по существу: существо же примирения есть Бог, и истинное
примирение в том, чтобы не по-человечески, а "по-божьи" отнестись к противнику.
Печатается по изданию: Соловьев B.C. Сочинения.
В 2 т. 2-е изд. Т. 2. М., 1990. С. 308-309, 313-317.
Русская идея (1888)*
Не говоря уже о многочисленных переводах, которые сроднили Европу с
образцовыми произведениями нашей литературы, мы видим теперь, в особенности во
Франции, выдающихся писателей, поставивших себе* целью ознакомление европейской
публики с Россией и выполняющих это дело много лучше, чем это, быть может,
удалось бы русскому...
Благодаря этим писателям и еще многим другим просвещенная часть европейской
публики должна быть достаточно ознакомлена с Россией во всем, что касается мно-
* Доклад был сделан на французском языке в Париже членам кружка, интересующегося этими
проблемами. В том же году он был выпущен во Франции отдельной брошюрой. На русском языке впервые
напечатан в 100-й книге журнала "Вопросы философии и психологии" в 1909 г.
333

гообразных сторон ее реального существования. Но это знакомство с русскими
делами оставляет всегда открытым вопрос другого порядка, весьма затемненный
могущественными предрассудками, вопрос, который и в самой России в большинстве
случаев получал лишь нелепые разрешения. Бесполезный в глазах некоторых,
слишком смелый по мнению других, этот вопрос в действительности является самым
важным из всех для русского, да и вне России он не может показаться лишенным
интереса для всякого серьезно мыслящего человека. Я имею в виду вопрос о смысле
существования России во всемирной истории.
Когда видишь, как эта огромная империя с большим или меньшим блеском в
течение двух веков выступала на мировой сцене, когда видишь, как она по многим
второстепенным вопросам приняла европейскую цивилизацию, упорно отбрасывая ее
по другим более важным, сохраняя таким образом оригинальность, которая, хотя и
является чисто отрицательной, но не лишена тем не менее своеобразного величия,—
когда видишь этот великий исторический ф а к т, то спрашиваешь себя: какова же та
мысль, которую or скрывает за собою или открывает нам; каков идеальный
принцип, одушевляющий это огромное тело, какое новое слово этот новый народ
скажет человечеству; что желает он сделать в истории мира?.. Мы поищем
совета в вечных истинах религии. Ибо идея нации есть не то, что она сама
думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в
вечности.
Когда я думаю о пророческих лучах великого будущего, озарявших первые шаги
нашей истории, когда я вспоминаю о благородном и мудром акте национального
самоотречения, создавшем более тысячи лет тому назад русское государство в дни,
когда наши предки, видя недостаточность туземных элементов для организации
общественною порядка, по своей доброй воле и по зрелом размышлении призвали к
власти скандинавских князей, сказав им достопамятные слова: "Земля наша велика и
обильна, а порядка в ней нет, приходите княжить и владеть нами". А после столь
оригинального установления материального порядка не менее замечательное водворение
христианства и великолепный образ Святого Владимира, усердного и фанатического
поклонника идолов, который, почувствовав неудовлетворительность язычества и
испытывая внутреннюю потребность в истинной религии, долго размышлял и
совещался, прежде чем принять эту последнюю, но, став христианином, пожелал быть им на
самом деле и не только отдался делам милосердия, ухаживая за больными и бедными,
но проявил большее проникновение евангельским духом, чем крестившие его
греческие епископы; ибо этим епископам удалось только путем утонченных аргументов
убедить этого, некогда столь кровожадного князя в необходимости применять смертную
казнь к разбойникам и убийцам: "Боюсь греха",— говорил он своим духовным отцам.
И затем, когда за этим "красным солнышком" — так народная поэзия прозвала
нашего первого христианскою князя,— когда за этим красным солнышком, озарявшим
начало нашей истории, последовали века мрака и смут, когда после долгого ряда
бедствий, оттесненный в холодные леса северо-востока, притуплённый рабством и
необходимостью тяжелого труда на неблагодарной почве, отрезанный от
цивилизованного мира, едва доступный даже для послов главы христианства, русский народ
опустился до грубого варварства, подчеркнутого глупой и невежественной национальной
гордостью, когда, забыв истинное христианство Святого Владимира, московское
благочестие стало упорствовать в нелепых спорах об обрядовых мелочах и когда тысячи
людей посылались на костры за излишнюю привязанность к типографским ошибкам
в старых церковных книгах,— внезапно в этом хаосе варварства и бедствий подыма-
334

ется колоссальный и единственный в своем роде образ Петра Великого. Отбросив
слепой национализм Москвы, проникнутый просвещенным патриотизмом, видящим
истинные потребности своего народа, он не останавливается ни перед чем, чтобы
внести, хотя бы насильственно, в Россию ту цивилизацию, которую она презирала, но
которая была ей необходима; он не только призывает эту чуждую цивилизацию, как
могучий покровитель, но сам вдет к ней, как смиренный служитель и прилежный
ученик; и несмотря на крупные недочеты в его характере, как частного лица, он до
конца являет достойный удивления пример преданности долгу и гражданской доблести.
И вот, вспоминая все это, говорить себе: сколь велико и прекрасно должно быть в
своем конечном осуществлении национальное дело, имевшее таких предшественников,
и как высоко должна, если она не хочет упасть, ставить свою цель страна, имевшая во
времена своего варварства своими представителями Святого Владимира и Петра
Великого. Но истинное величие России — мертвая буква для наших лжепатриотов,
желающих навязать русскому народу историческую миссию на свой образец и в
пределах своего понимания. Нашим национальным делом, если их послушать, является
нечто, чего проще на свете не бывает, и зависит от одной-единственной силы — силы
оружия. Добить издыхающую оттоманскую империю, а затем разрушить монархию
Габсбургов, поместив на месте этих двух держав кучу маленьких независимых
национальных королевств, которые только и ждут этого торжественного часа своего
окончательного освобождения, чтобы броситься друг на друга. Действительно, стоило
России страдать и бороться тысячу лет, становиться христианской со Святым
Владимиром и европейской с Петром Великим, постоянно занимая при этом своеобразное
место между Востоком и Западом, и все это ддя того, чтобы в последнем счете стать
орудием "великой идеи" сербской и "великой идеи" болгарской!
Но, скажут нам, не в этом дело: истинная цель нашей национальной политики
это — Константинополь. По-видимому, греков уже перестали принимать в расчет, а
ведь у них есть тоже своя "великая идея" панэллинизма. Но самое важное было бы
знать, с чем, во имя чего можем мы вступить в Константинополь? Что можем мы
принести туда, кроме языческой идеи абсолютного государства, принципов цезарепапиз-
ма, заимствованных нами у греков и уже погубивших Византию? В истории мира
есть события таинственные, но нет бессмысленных. Нет! Не этой России, какой мы
ее видим теперь, России, изменившей лучшим своим воспоминаниям, урокам
Владимира и Петра Великого, России, одержимой слепым национализмом и
необузданным обскурантизмом, не ей овладеть когда-либо вторым Римом и положить конец
роковому восточному вопросу. Если благодаря нашим ошибкам этот вопрос не может
быть разрешен к вящей нашей славе, он будет разрешен к вящему нашему унижению.
Если Россия будет упорствовать на пути гнетущего обскурантизма, на который она
вновь вступила теперь, место на Востоке займет другая национальная сила, в
значительной степени менее одаренная, но зато и значительно более устойчивая. Болгары,
вчера еще столь любезные нам и покровительствуемые нами, сегодня презренные
бунтовщики в наших глазах, завтра станут нашими торжествующими соперниками и
господами древней Византии.
Не следует, впрочем, преувеличивать эти пессимистические опасения. Россия еще
не отказалась от смысла своего существования, она не отреклась от веры и любви
первой своей юности. В ее воле еще отказаться от этой политики эгоизма и
национального отупения, которая неизбежно приведет к крушению нашу историческую миссию.
Фальсифицированный продукт, называемый общественным мнением, фабрикуемый
и продаваемый по дешевой цене оппортунистической прессой, еще не задушил у нас
335

национальной совести, которая сумеет найти более достоверное выражение для
истинной русской идеи. За этим не надо далеко ходить: она здесь, близко — эта
истинная русская идея, засвидетельствованная религиозным характером народа,
преобразованная и указанная важнейшими событиями и величайшими личностями нашей
истории. И если этого недостаточно, то есть еще более великое и верное
свидетельство — откровенное Слово Божие. Я не хочу сказать, чтобы в этом Слове можно
было найти что-либо о России; напротив, молчание его указывает нам истинный путь.
Если единственный народ, о котором специально пеклось божественное
провидение, был народ израильский, если смысл существования этого единственного в
своем роде народа лежал не в нем самом, но в приготовленном им христианском
откровении, и если, наконец, в Новом Завете уже нет речи о какой-либо отдельной
национальности и даже определенно указывается, что никакой национальный антагонизм
не должен более иметь места, то не следует ли вывести из всего этого, что в
первоначальной мысли Бога нации не существуют вне их органического и живого
единства — вне человечества?..
Русский народ — народ христианский, и, следовательно, чтобы познать истинную
русскую идею, нельзя ставить себе вопроса, что сделает Россия через себя и для себя,
но что она должна сделать во имя христианского начала, признаваемого ею и во
благо всего христианского мира, частью которого она предполагается. Она должна,
чтобы действительно выполнить свою миссию, всем сердцем и душой войти в общую
жизнь христианского мира и положить все свои национальные силы на осуществление,
в согласии с другими народами, того совершенного и вселенского единства
человеческого рода, непреложное основание которого дано нам в Церкви Христовой. Но дух
национального эгоизма не так-то легко отдает себя на жертву. У нас он нашел средство
утвердиться, не отрекаясь открыто от религиозного характера, присущего русской
национальности. Не только признается, что русский народ — народ христианский, но
напыщенно заявляется, что он — христианский надод по преимуществу и что Церковь есть
истинная основа нашей национальной жизни; но все это лишь ддя того, чтобы
утверждать, что Церковь имеется исключительно у наем что мы имеем монополию веры и
христианской жизни. Таким образом Церковь, которая в действительности есть
нерушимая скала вселенского единства и солидарности, становится для России
палладиумом узкого национального партикуляризма, а зачастую даже пассивным орудием
эгоистической и ненавистнической политики.
Наша религия, поскольку она проявляется в вере народной и в богослужении,
вполне православна. Русская Церковь, поскольку она сохраняет истину веры,
непрерывность преемственности от апостолов и действенность таинства, участвует по
существу в единстве Вселенской Церкви, основанной Христом. И если к несчастью
это единство существует у нас только и скрытом состоянии и не достигает живой
действительности, то в этом виноваты вековые цени, сковывающие тело нашей Церкви
с нечистым трупом, удушающим ее своим разложением...
Не на Западе, а в Византин первородный грех националистического
партикуляризма и абсолютического цезарепанизма впервые внес смерть в социальное тело
Христа. А ответственная преемница Византии есть русская империя. И теперь
Россия есть единственная христианская страна, где национальное государство без
оговорок утверждает свой исключительный абсолютизм, делая из церкви атрибут
национальности и послушное орудие мирской власти, где это устранение божественного
авторитета не уравновешивается даже (насколько это возможно) свободою
человеческого духа.
336

Второй член социальной троицы — государство, или светская власть — в силу
своего посредствующего положения между двумя другими, является главнейшим
орудием поддержания или разрушения целостности вселенского тела. Признавая начало
единства и солидарности, представляемое Церковью, и сводя во имя этой
солидарности к справедливой мере все то неравенство, которое проистекает из свободной
деятельности частных сил, государство является могучим орудием истинной социальной
организации. Напротив того, замыкаясь в отъединенном и эгоистическом
абсолютизме, государство теряет свою истинную нерушимую основу и непогрешимую санкцию
своей социальной деятельности и оставляет вселенское общество без защиты против
"тайны нечестия".
В силу исторических условий, в которые она поставлена, Россия являет наиболее
полное развитие, наиболее чистое и наиболее могущественное выражение абсолют-
ного национального государства, отвергающего единство Церкви и исключающего
религиозную свободу. Если бы мы были языческим народом, мы, конечно, могли бы
окончательно кристаллизоваться в сказанном состоянии. Но народ русский — народ в
глубине души своей христианский, и непомерное развитие, которое получил в нем
антихристианский принцип абсолютного государства, есть лишь обратная сторона
принципа истинного, начала христианского государства, царской власти Христа. Это есть
второе начало социальной троицы, и, дабы проявить его в правде и истине,
Россия должна прежде всего поставить это начало на то место, которое ему
принадлежит, признать и утвердить его не как единственный принцип нашего
обособленного национального существования, но как второй из трех главных деятелей
вселенской социальной жизни, в неразрывной связи с которой мы должны пребывать.
Христианская Россия, подражая самому Христу, должна подчинить власть государства
(царственную власть Сына) авторитету Вселенской Церкви( (священству Отца) и
отвести подобающее место общественной свободе (действию Духа). Русская империя,
отъединенная в своем абсолютизме, есть лишь угроза борьбы и бесконечных войн.
Русская империя, пожелавшая служить Вселенской Церкви и делу общественной
организации, взять их под свой покров, внесет в семейство народов мир и благословение.
"Не добро быть человеку одному". То же можно сказать и о всякой нации.
Девятьсот лет тому назад мы были крещены Святым Владимиром во имя животворящей
Троицы, и не во имя бесплодного единства. Русская идея не может заключаться в
отречении от нашего крещения. Русская идея, исторический долг России требуют от нас
признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа и обращения всех
наших национальных дарований, всей мощи нашей империи на окончательное
осуществление социальной троицы, где каждое из трех главных органических единств,
церковь, государство и общество, безусловно свободно и державно, не в отъединении
от двух других, поглощая или истребляя их, но в утверждении безусловной
внутренней связи с ними. Восстановить на земле этот верный образ божественной
Троицы — вот в чем русская идея. И в том, что эта идея не имеет в себе ничего
исключительного и партикуляристического, что она представляет лишь новый аспект
самой христианской идеи, что для осуществления этого национального призвания, нам
не нужно действовать против других наций, но с ними и дня них — в этом лежит
великое доказательство, что эта идея есть идея истинная. Ибо истина есть лишь
форма Добра, а Добру неведома зависть.
Печатается по изданию: Владимир Соловьев.
Русская идея. М., 1911. С. 2-3,12-17, 20-21, 48-51.
337

Враг с Востока (1891)*
Есть основания думать, что дальняя Азия, столько раз высылавшая
опустошительные полчища своих кочевников на христианский мир, готовится в последний
раз против него выступить с совершенно другой стороны; она собирается одолеть нас
своими культурными и духовными силами, сосредоточенными в китайском
государстве и буддийской религии.
Печатается по изданию: Соловьев B.C. Сочинения.
В 2 т. Т. 2. С. 480.
Н.И. К А Р Е Е В
О духе русской науки (1884)**
Первыми деятелями науки в России быт иностранцы, русские ученые,
особенно такие, имена которых стали делаться известными и на Западе, выступили
гораздо позднее, чем началась наука в России, и, как ученики немцев, не только на
первых порах, но и впоследствии, они должны были сохранить известную немецкую
закваску даже в научной разработке русских дел, исторических и иных: недостаточно
быть русским человеком по происхождению и заниматься русскими делами, чтобы
проявить оригинальность нашего национального духа в науке...
Содействие преуспеянию родной науки немыслимо без внесения в нее того, что
выработала национальная жизнь. Ученые, сказал я еще, должны приводить родное
общество к высшему национальному самосознанию, но это требует от них научной
трезвости мысли и истинно философской широты взгляда...
Два века тому назад в русской жизни произошел перелом, которому мы даем
имя петровской реформы: это — начало нашей новой истории. Перелом этот
двояким образом отразился в сознании русского общества, породив в нем два
противоположных настроения, нашедших самое резкое выражение в споре славянофилов и
западников. Два настроения русского духа в его историческом развитии после Петра
Великого сводятся к двум мыслям: мы утратили свою самобытностью мы отстали от
просвещенного Запада. Этот своеобразный разлад — явление чисто русское,
выросшее на почве именно русской истории: совершенно ему аналогичного на Западе мы
не находим.
По одним мы отстали, потому что шли прежде не по настоящей дороге; по
другим мы теперь сбиты с истинного пути, потому что утратили свою самобытность.
Не разрешая этого спора по существу, я обращу ваше внимание на то, что под
влиянием этих двух настроений мы менее всего приучались воображать, что наша
история есть тип и норма истории вообще, как воображали это Гизо или Бокль относи-
* Впервые опубликовано в журнале: Северный Вестник. 1891. № 7.
** Кареев Николай Иванович (1850-1931) — историк, специалист по истории Нового времени. С
1910 г.— член-корреспондент Российской академии наук, с 1929 г.— почетный член Академии наук СССР.
Работа представляет собой лекцию, которая была прочитана 9 ноября 1884 г. в Русском собрании в
Варшаве. Вышла отдельным изданием там же в 1885 г.
338

тельно Франции и Англии. Совсем напротив: одни из нас продолжали твердить что
7шгцивилизации где-то там, на Западе, другие не менее упорно доказывали, что
наша норма где-то там, в прошедшем, и теперь нами затеряна. В обоих случаях
современная русская действительность не идеализировалась, идеализировались места и
времена, на которые мы смотрели из прекрасного далека. Конечно, у нас были при
этом иллюзии и относительно "просвещенного Запада" и относительно "доброго
старого времени", но они постоянно разрушались с двух сторон, одни не упускали
случая подчеркивать недостатки "гнилого Запада" и нашей теперешней
подражательности, другие с таким же рвением отмечали печальные стороны "полуазиатской
старины" и нашей отсталости, скорее преувеличивая все неразумное в нашей
жизни, чем прикрашивая его какой-нибудь идеализацией. Вот эта-то работа разрушила
немало иллюзийв наших взглядах на современный Запад и на родную старину и
постепенно приучала нас трезвее относиться к правде жизни, не заслоняя ее от себя
мечтой своего воображения. Во всяком случае мы более всего свободны от
склонности идеализировать свое настоящее, начав с того, что одни констатировали нашу
отсталость, другие — потерю нами самобытности: где было воображать, что наша
история есть тип и норма истории, и разделять с западными учеными подобные
иллюзии? Я думаю, что повой— и самобытной, и просвещенной — русской мысли
самым ходом ее воспитания прививается желательная для науки трезвость.
У главных представителей нашей самобытности далеко не все было самороднорус-
ским: славянофилы "просвещались" философией "гнилого Запада" и переносили на дух
славянский те качества, которыми Гегель награждал дух германский: чисто русской
их чертой было то, что они далеко были от мысли возводить современную
действительность на степень идеала, подобно старику Гегелю, "который именно в Пруссии
своего времени видел конец и венец всемирной истории. И у представителей нашей
подражательности не все было слепым и рабским подражанием: чисто русской чертой
западников, общей им с славянофилами, было именно то, что они свободны были от
распространенной на Западе иллюзии идеализировать всю свою историю и
современность. Когда русская мысль окончательно освободится от славянофильских и
западнических увлечений, все ее своеобразное воспитание оставит в ней самую трезвую
точку зрения, не умеющую идеализировать какую бы то ни было действительность, ни
свою, ни чужую, ни теперешнюю, ни прежнюю,— точку зрения реализма в области
правды, не отвергающего идеализма в области мечты, но не смешивающего вымысла с
истиной. Многие из нас все еще догоняют Запад, не ставя себе вопроса, в чем мы
могли бы его и перегнать; другие же все еще хлопочут о сохранении остатков нашей
самобытности, не думая о том, что за два века мы успели приобрести некоторые новые,
но истинно оригинальные особенности. То же и в науке нашей: одни все еще
преклоняются перед западными шаблонами, не подозревая возможности создания своего, так
сказать, национального стиля, хота, как увидим, и не в западном смысле; другие,
наоборот, не доверяют научными новшествам, не подозревая, что именно на молодой
русской почве этим новшествам может предстоять самое оригинальное развитие.
Наш национальный дух уже проявился в области поэтической литературы.
Западные читатели удивляются истинному реализму нашего романа, той трезвости, с
какою изображается в нем правда жизни, не исключающая мечты, но с нею несмеши-
ваемая. К этому реализму сам собой, без особенных усилий пришел русский ум, как
только русские писатели сбросили с себя путы разных псевдоклассицизмов\\ роман-
тизмов, выработанных не нашей жизнью. Западному человеку это не так легко
сделать: тут дело не в том, чтобы скинуть с себя то или другое платье, приходится сни-
339

мать с себя соСственную кожу. Немецкий роман рее еще романтически
подмалевывает своих героев, а французский реалистический роман и моложе нашего, и
выдуман-то более теоретически, да и флаг другой выкидывает, флаг натурализма, не
видящего всей правды жизни: один все еще выдает романтический вымысел за
изображение жизни, другой потерял способность понимать, что в жизни человека не все
природа, но есть и идеал.
В науке тоже существуют свои романтизмы. Западная наука имеет свои корни в
средневековой и новой — католической и протестантской — схоластике, в
позднейшей политической метафизике: на лице дочери сохранились кое-какие черты ее
матери и бабушки. Наша старина почти не выработала таких продуктов, а с западной
наукой мы воспринимали уцелевшие в ней схоластические и метафизические
переживаниям виде разных щей\\ принципов, которые на Западе, будучи порождены
жизнью, имеют корни во всем складе духовного и политического бытия, в интересах и
стремлениях тамошних партий и сословий: их мы находим там не в одной науке, но
и в жизни, в форме разных прещшесудков, в форме громких Yi жалких слов, перед
которыми по старой привычке продолжают преклоняться. Мы приняли многие такие
принципы и идеи, как научные понятия, но нам легче отделаться от этого
"средостения" между наукой \\ правдой: для нас это — чужое платье, которое мы продолжаем
носить по недоразумению, а не собственная кожа, приросшая к живому мясу; нам
легче со стороны увидеть, что многие из этих понятий лишь громкие или жалкие
слова, отуманивающие мысль и заволакивающие от нее правду, возведенные в принцип
интересы, вожделенью и предрассудки какой-нибудь буржуазии.
Вот именно что я хочу сказать: в науке, которую мы взяли с Запада есть немало
идей, унаследованных из времен схоластики и метафизики, немало идей, пущенных
в ход, чтобы дать опору притязаниям той или друтй партии, того или другого
сословия,— это посторонние науке наносы, и от них-то нам легче освободиться, потому что
в самой нашей жизни у этих наносов нет прочных корней. Это облегчает для нас
критику лженаучных идей, так как идеи эти не находят у нас поддержки во всей духов-
ной нашей атмосфере: между тем эти-то идеи очень часто мешают научной мысли быть
трезвой
Также происхождение русской науки и положение русских ученых в обществе, мне
кажется, могли бы освободить нашу мысль от многих недостатков, от которых Запад
отделывается не всегда с успехом. Западная наука возникла в корпорацияхучащих
и учащихся, бывших маленькими шеударствами в государстве: здесь часто
культивировалась мертвая ученость на мертвом латинском языке; здесь вырабатывался свой
"дух", обособление науки от жизни, столь мало симпатичное русскому
образованному человеку. Кое-что до сих пор еще осталось от тех времен, есть и теперь примеры
замечательного мельчания мысли. Однако и на Западе старый корпоративный
духдолжен был с течением времени исчезнуть, когда, с одной стороны, государство взяло
науку под свою опеку, а с другой — явилось и вне корпорации образованное
общество со своими умственными запросами. В России дело происходило несколько иначе:
у нас насаждала науку впасть, смотревшая на ученых не иначе, как на чиновников
известного ведомства: это были члены своего рода служилого сословия, не
замкнувшегося у нас в особую корпорацию, и сами они сначала не отличали себя от
обыкновенных чиновников. Вместе с той частью общества, к которой они принадлежали, они
вошли в состав нашей современной интеллигенции Тут были, конечно, внешние
ограничения, вытекавшие из служилых отношений, но внутреннерусские ученые
могли быть свободны от корпоративных традиций, которые долгое время еще имели си-
340

лу в ученом сословии Запада. Я не говорю, чтобы к нам не перешла прежняя
немецкая привычка обособлять занятия наукой ест не от исполнения служебных
обязанностей, то от служения интересам живого знания. Немецкий ученый старого типа был
удален от суеты мирской, но в жизни не одна суета; и его разложение
корпоративного духа бросает теперь иногда в борьбу сословий и партий, делая его науку нередко
слугою злобы дня. Общественное положение русского ученого, сознающего себя
членом интеллигенции, удаляет его от мертвой учености корпоративной науки, но
вместе с тем он удален и от суеты мирской: его настоящее место не в замкнутом
кабинете, возникшем из монастырской кельи, и не на арене публичной жизни с ее
партиями и политикой. Это, я думаю, позволяет ему стоять и не вне жизни, и не в
середине ее сутолоки, а яаднею, т.е. там, где самое отношение к жизни может быть
объективнее и спокойнее.
Собственно говоря, серьезно, а главное самостоятельно мы стали заниматься
наукой очень недавно и при обстоятельствах в двух отношениях особенно благоприятных:
это был момент, когда на Западе стал развиваться истинно научный метод ъ области
нравственных и общественных наук, шаг за шагом вытесняющий из них наследие
схоластики и метафизики, и когда у нас стала складываться наша несословная
интеллигенция, у которой должны были потерять значение многие принятые с западной
наукой идеи, имеющие психологическую подкладку в тамошних сословных и партийных
интересах. Русские ученые, впервые начавшие самостоятельно работать над наукой,
должны были тотчас же проникнуться духом новых направлений западной научной
мысли и духом родной интеллигенции, не успев выработать своих лженаучных идей и сво-
их чисто корпоративных традиций, от которых теперь приходилось бы с трудом
отделываться. Была бы только охота пользоваться своим выгодным положением, мы
можем придать своей научной мысли наибольшую в этом деле трезвость и широту
Возьмем теперь другую сторону вопроса: рассмотрим, насколько наши
исторические условия, все воспитание русского духа благоприятны для развития широты
взгляда в нашей науке.
Я уже имел случай указать на то, что каждое общество вырабатывает более или
менее своеобразную точку зрения на явления мира нравственного и общественного.
Я заметил при этом, что такие точки зрения всегда бывают несколько
односторонне но упомянул, что ум хорош, а два лучше: чтобы избежать всякой
односторонности в научном мышлении, необходимо пользоваться результатами мысли народов,
развивавшихся по иному типу и имеющих иной исторический опыт.
Русская наука очень молода: ей еще предстоит проявить всю свою
оригинальность в будущем, а на первых порах она состояла почти целиком из чужих точек
зрения. Однако именно это обстоятельство наиболее для нас важно.
Во-первых, западные ученые, конечно, следят за тем, что делается в других
странах, но у них всегда есть традиционно-национальная точка зрения, которая до
известной степени мешает понимать и усваивать чужие точки зрения для устранения
из науки всякой односторонности: по части усвоения мы едва ли не первый народ в
мире.
Во-вторых, на Западе лишь время от времени и больше в чисто внешних
сторонах научной деятельности ученые одной страны начинают подражать какой-либо
особенности, развившейся в другой: мы, наоборот, отовсюдуберем то, что считаем
для себя пригодным.
В-третьих, по типу исторического развития и историческому опыту западные
нации более сходны между собою, нежели Россия в сравнении со всем Западом вооб-
341

ще, и там между своим и чужим не может быть такого резкого различия, как у нас,
так что мы поставлены в необходимость комбинировать более разнообразные точки
зрения, чем западные люди.
В прошлом это имело свои дурные стороны: мы много усвоили, но мало
производили своего; мы черпали идеи отовсюду, но только не из своей жизни; мы
комбинировали разнообразные чужие точки зрения, опасаясь выставить свою.
Еще и теперь для многих русских, занимающихся наукой, все авторитеты на
одном Западе, а свой брат делается авторитетом, только получив санкцию с Запада. Но
для будущего нашей науки эта чисто русская привычка усвоять отовсюду
разнообразные точки зрения тлеет громадное значение: она приведет нас, так сказать, к
высшему научному синтезу, который примирит все односторонности, особенно когда
усвояемое будет получать своеобразное применение, почерпаемое отовсюду станет
перерабатываться в русском духе, и к разнообразию чужих точек зрения
прибавятся свои как обобщенный результат нашего исторического опыта. Вы, вероятно,
слышали, что даже в естествознании существуют школы немецкие, французская и т.д.,
но русской школы нет. Тут нет ничего обидного для нашей "народной гордости", ибо
это — великое преимущество: наши натуралисты стремятся стать выше всех школ,
всегда односторонних, работать не в одном каком-либо направлении, а во всех, чем
и может только подготовиться высший научный синтез...
Расширению заимствованных идей у нас помогает то обстоятельство, что, черпая
их отовсюду, мы не даем у себя перевеса одностороннему немецкому или
французскому влиянию: даже если отдельные группы наших ученых находятся под одним
каким-либо влиянием, на русской почве встречаются самые разнообразные идеи. В
том же смысле действуют иные русские привычки — изучать чужие языки,
переводить массу иностранных книг, наполнять библиотеки немецкими, французскими,
итальянскими, английскими сочинениями, предпринимать заграничные поездки с
учеными целями: все это нужно иметь в виду, принимая в расчет незначительное в
сравнении с западными странами количество наших научных сил, русских писателей
и читателей серьезной литературы.
Поэтому-то русской науке наиболее понятен и доступен идейный материал,
вырабатываемый чужою мыслью. Усваивая западные идеи вообще, а не одни
французские или немецкие, наша наука для своего синтеза разнообразных точек зрения
может еще пользоваться тем идейным материалом, который вырабатывается русскою
жизнью, столь сложною и столь мало известною и того еще меньше понятною
западным ученым. Ближе стоящая к жизни журналистика, через которую масса публики
и знакомится у нас с Западом, ранее начала производить этот синтез, формулируя
русские идеи, но верная привычке нашей не замыкаться в тесных рамках какой-либо
односторонней точки зрения — перерабатывая многие западные идеи согласно с
указаниями русского исторического опыта и с идеями, которые навеваются русскою
жизнью. Во многих статьях этой журналистики наши ученые могли бы уже
находить кое-что более важное, чем в иностранных книжках, написанных по старым
шаблонам.
На почве русской жизни возникает именно масса теоретических вопросов,
которые на Западе давным-давно разрешены, в каждой стране по-своему, но чисто
практическим путем сложившихся в старые времена и бессознательно унаследованных
привычек Привычное всегда кажется человеку простым и ясным, и он не
подымает по этому поводу никаких вопросов. Западный человек просто-напросто не понял
бы ничего в некоторых наших спорах, не понял бы потому, что, по его мнению, не из-
342

за чего здесь спорить: известное решение вошло в жизненную рутину, и человек о нем
не думает. Между прочим у нас до сих пор возбуждается вопрос о том, следует ли нам
заниматься только своей историей или мы должны вообще разрабатывать
историческую науку, то есть брать и чужие темы...
Исключительной национализм и отвлеченный космополитизм не в нашем духе.
Мы слишком долго свыкались с чужою жизнью, чтобы отказаться от ее изучения.
Притом мы должны ею заниматься ради собственной научной самостоятельности,
должны иметь свой взгляд m Запад, напр., попытаться смотреть на него несколько иначе,
чем он привык смотреть сам на себя, сравнивать свои дела с западными, чтобы
лучше понять свои. Не в том дело, откуда брать темы, а как к ним относиться. Конечно,
прежде всего свое — не ждать же нам от иноземцев разработки нашей истории, но
и чужим нужно заниматься...
Русская историческая наука сравнительно бедна, но при всей ее бедности в ней
нет односторонности, которой можно было бы ожидать от небогатой литературы.
Все наше воспитание с Петра Великого было таково, что слишком поздно
рекомендовать нам бросить изучение истории других стран и слишком поздно насаждать
у нас традиции мертвой учености: мы не ограничиваем выбора исторических тем
только своим (кстати и университетская кафедра истории разделена у нас на две — на
кафедру истории русской и истории всеобщей), и нет у нас в общем полного
индифферентизма, которому хочется изучать, лишь бы изучать. Мы, напр., предпочитаем
чужие темы своим, когда чужие темы имеют высокий теоретический интерес win
когда имеют отношение к интересам русской жизни, понятой не в смысле мимолетной
злобы дня, а в смысле процессов, совершающихся в глубине народного бытия.
Высокий теоретический интерес экономических вопросов и жизнь государства с
преобладающим крестьянским и земледельческим населением заставляют наших ученых
внимательно изучать экономические отношения Запада, исторические и
современные. Ввиду этого у нас так сравнительно мало охотников перетряхивать старые
дела русской дипломатии по международным вопросам, сданным в архив. Ученое
любопытство или злоба дня (вроде Тонкинского вопроса) не загораживают от нас
интересов жизни, и русский ученый, думающий по-русски, предоставил бы охотно все, что
на Западе волнует общество по поводу какой-нибудь "синей книги", в распоряжение
хорошо подготовленною чиновника министерства иностранных дел.
Чужие темы, далее, могут быть двоякого рода: одни фактически соприкасаются
с русской историей, другие — нет. И те, и другие могут иметь теоретический
интерес или бывают совсем его лишены, но очень часто жизненное значение имеют для
нас темы, как раз фактически с русской историей не связанные: напр., у нас
изучается история общинного землевладения в самых отдаленных уголках земного шара,
а охотников до истории какой-либо европейской войны, в которой участвовали и
русские, среди наших "штатских" ученых немного, и они совершенно основательно
уступают эту область военным специалистам, у которых, конечно, и знаний, и
подготовки больше для работ подобного рода...
Наше историческое воспитание не позволяет нам коснеть на какой-нибудь
односторонней точке зрения: оно сделало нас особенно способными к усвоению чужих
идей, приучило черпать идейный материал отовсюду, заставляет нас совершать
синтез разнообразных точек зрения, а вместе с тем приводит нас к исканию более
широкого понимания общественной роли науки, которое устраняло бы занятие наукой
только из-за мимолетной злобы дня или ученого любопытства, ставя ему целями жизнь
и знание.
343

Такой путь русской науки и, только идя по этому пути, мы обрусим
заимствованную с Запада науку, как обрусили прежде многое, что заимствовали и не с одного
Запада. Но это обрусение не есть обособление и им быть не может при том воспитании,
которое вот уже два века дается русскому духу. Наука едина, национализировать ее
в том смысле, чтобы сводить ее к какой бы то ни было исключительности, значит
разбивать единство науки, вносит], в нее односторонние точки зрения, т.е. делать как раз
то, от чего рано или поздно отделается и Запад, от чего он начинает освобождаться:
это ни в интересах весе диной и общечеловеческой науки, ни в наших собственных
интересах, да и слишком поздно об этом думать. Опередив до известной степени
Запад хоть в этом отношении, не станем же мы возвращаться вспять в то самое время,
когда национальная наука на Западе стремится к тому, чего нам гораздо легче
достигнуть при нашем широком воспитании. Вот в каком смысле я понимаю обрусение
науки, в смысле ее развития, сообразного с нашим историческим воспитанием,
менее всего позволяющим нам быть исключительными и односторонними, а не в
смысле исключительной национализации, которая на Западе складывалась исторически,
но теперь разрушается. Наука не то, что, напр., музыка и архитектура, где
полагается быть разным школам и стилям. С другой стороны, это обрусение науки должно
состоять не в одном усвоении отовсюду разнообразных точек зрения, но в
самостоятельной переработке усвоенного с присоединением к нему того, что выработала сама
русская жизнь.
Я обещал рассмотреть вопрос о нашем народном духе на высшей ступени его
развития, не делая никаких мистических гипотез о какой-либо особой исторической
миссии и не становясь на материалистическую точку зрения, с которой все
объяснялось бы какими-то особыми свойствами расы. Столь же мало я исходил из
предположения о том, что бывают истории, типические и нормальные par excellence*. Есть
более трезвая и широкаянаучная теория — теория развития, эволюционизм, и я
старался объяснить наше призвание к науке эволюционным положением России во
всемирной истории, типом и степенью нашего развития в зависимости от развития,
совершающегося на Западе.
Вот этой-то самой теории, произведшей целый переворот в естествознании и
давшей начало новым направлениям в изучении нравственного и общественного
мира, и предстоит, по моему мнению, дать особенно важные результаты на русской
почве.
Уже более ста лет разрабатывается, преимущественно в Германии и во
Франции, историко-философский вопрос о законах исторического развития, но во всей
этой литературе еще много и схоластики, и метафизики, и односторонних точек
зрения. Научный эволюционизм второй половины XIX века, трезвый и широкий, лучше
всего способен разрешить основной историко-философский вопрос, но
эволюционизм является на Западе "новым вином, вливаемым в старые мехи" закоренелых
привычек мысли и некоторых въевшихся в нее идей, унаследованных от времен
менее научного мышления. Молодая русская наука — новые мехи для нового вина.
Кроме того, приложение эволюционной теории к законам морального и
социального мира и к истории именно на русской почве должно получить особую окраску.
Западные ученые привыкли считать нормальнымходомисториитот ее ход, который
совершался в той или другой стране или вообще в Европе, взятой в границах рома-
но-германского мира: о развитии вообще они склонны судить по развитию только
известных народов... Мы... способны избежать такой иллюзии и односторонности.
* par excellence (фр.) — по преимуществу.
344

Во-первых, с Петра Великого мы, как я сказал, только и думали о
ненормальности нашей истории. Сначала одни из нас видели норму развития m Западе, другие —
в нашей стране, но потом просвещенныйЗапад кое в чем оказался гнилым, а доброе
старое время далеко не идеальным на самом деле. Этим разбивается одна из
иллюзий западной науки, отождествление естественного развития с
нормальнымразвитием, и мы яснее, чем кто-либо, способны понять, что нормальное развитие есть
идеал, мечта нашего ума, а не историческая правда. С тем вместе мы ставим вопрос о
самобытности подражательность деле национального развития, вопрос,
выдвигаемый рельефнее всего нашим историческим опытом.
Во-вторых, мы менее всего обнаружили склонности судить о развитии вообще по
собственному своему развитию; в то же время для нас западные формулы
оказываются, пожалуй, объясняющими ход западной истории, но к нашему историческому
опыту неприложимыми: нам удобнее всего, принимая в расчет этот свой опыт,
малоизвестный западным ученым, выработать более широкие формулы. Французы и немцы
склонны верить в какую-то прямолинейность истории: расширяя круг исторических
наблюдений своей историей, русские ученые призваны освободить теорию
прогресса от этой иллюзии, ибо у нас Петром Великим сломана была наша прямая линия, и
мы невольно ставим вопрос, действительно ли так прямолинейна западная история,
как говорят многие немцы и французы. Таким образом у нас научная теория
эволюции должна освободиться от примеси кое-каких иллюзий и односторонностей,
имеющих на Западе чисто местное происхождение. Собственных таких продуктов в
науке у нас почти нет, а чтобы поклоняться чужим кумирам, мы достаточно широко и
трезво воспитались. Дух этого русского воспитания и должны развивать в себе
русские ученые, чтобы проявить в науке нашу национальную оригинальность, доступную
нам трезвость и широту мысли.
Надеюсь, что мечта эта правдоподобна. Особенность эволюционизма, как я его
понимаю, состоит в гармоническом сочетании мечтыи правды:ou не ставит
вымысла на место правды и требует от мечты правдоподобия.
Печатается по изданию: Кареев Н. Лекция о духе
русской науки. Варшава, 18&5. С. 1, 4-18.
Теория культурно-исторических типов
(Н.Я. Данилевский — Россия и Европа...)
Данилевский совершенно верно подметил одну особенность в западноевропейском
понимании истории человечества: это — встречающееся и у историков, и у
философов истории (например, у Гегеля или у Конта) отожествление судьбы романо-герман-
ской Европы с судьбами всего человечества. Впрочем, из русских писателей не один
Данилевский это подметил: я бы мог привести здесь мнения по этому пункту гр.
Л.Н. Толстого (в "Войне и Мире") и Стронина (в "Истории общественности"). Далее
автор "России и Европы" объяснил хорошо и причину этого явления, указавши на
некоторую ошибку исторической перспективы...
Данилевскому поставили в заслугу то, что он отверг единую нить в истории
человечества. Если бы автор "России и Европы" был последователен, то он должен был
бы сказать, что каждый тин развивается и живет особо и что общей истории нет, и
затем уже не отступать от этого принципа, но именно непоследовательность лежит
в самой основе его книги. Данилевскому хочется охранить славянскую самобытность
345

от "Европы" и разрешить восточный вопрос в пользу славянского типа: ради первой
цели он готов превратить культурные типы чуть не в подобие животных пород,
свойства которых от одной к другой не передаются, ради второй цели он македонскую,
византийскую и русскую историю сливает в одно целое и всей вообще истории
приписывает им самим придуманный план, которому и придает провиденциальное
значение. .. словно вся история клонится только к благополучному разрешению
восточного вопроса...
Мы сейчас только видели, что Данилевский своею теорией типов хочет
оградить самобытность России (славяне + греки и румыны тож) от общечеловеческой
цивилизации и что своим построением всемирной истории, наоборот, России он
навязывает некоторую миссию, которая ей достается, по его представлению, от Греции,
Македонии, Византии, т.е. смотря по тому, откуда идет к нам нечто не нами начатое,
оно объявляется или общечеловеческим, т.е. бессмысленным и вредным, или нашим
кровным делом, законно доставшимся нам по наследству: западная цивилизация или
восточная традиция суть или одинаково, если можно так выразиться, общечеловеч-
ны (в условном только смысле), а потому (по логике Данилевского) нам чужды, или
одинаково общечеловечны и потому (по обыкновенной логике) способны быть нами
восприняты...
Теория культурно-исторических типов, лежащая в основе научной стороны
"России и Европы", вся рассчитана на то, чтобы быть научною основой нашего
обособления от "Европы", которая главным образом и является у Данилевского,
представительницей начала "общечеловечности". В параллель с этим идут указания на то,
что Европа нас ненавидит, не понимает, не признает нас своими, что, с другой
стороны, Россия не принадлежит, не может и не должна принадлежать к Европе, что
России должно бороться с Европой, что, наконец, во всем мы и европейцы — полная
противоположность. С точки зрения того обособления культурно-исторических типов,
которое принимает Данилевский за основную идею своей исторической теории, все
это весьма логично, но в таком случае нужно было уже быть логичным до конца и
так же обособить славянский (или вернее, славяно-грекорумынский) тип и, с другой
стороны, нужно было бы доказывать, что все культурные особенности и
исторические задачи этого типа вытекают из одних свойств племени, т.е. вполне
самобытны. Но тут-то Данилевский и допускает в самых широких размерах отклонения от
основ своей теории: тут, именно, на первый план выдвигаются историческое
преемство, передача религиозного и политического наследия от Иерусалима и
Македонии — через Царьград — Киеву и Москве, и славянский тип входит звеном в нечто
имеющее одинаковое право с западноевропейским на название общечеловеческого
(конечно, в условном смысле). Па наш взгляд, противоречие объясняется просто: для
такого определения отношений России к Востоку и Западу у Данилевского были свои
субъективные основания, но он хотел придать им значение оснований
объективных. Теория культурно-исторических типов, не лишенная, конечно, многих верных
мыслей, выдвигается как аргумент против нашего сближения с Европой, но при
этом забывается, что тот же самый аргумент мог бы быть с таким же правом
употреблен против всяких наследий, полученных нами от предшествовавших культурно-
исторических типов, и с точки зрения теории это было бы столько же логично,
сколько и неосновательно с точки зрения исторической науки, признающей факт
постоянного приобщения более молодых народов к более старым цивилизациям. И
самому Данилевскому не удалось доказать непередаваемости начал цивилизации:
начавши доказывать одно (именно эту непередаваемость), он стал доказывать нечто
346

другое, заключающее в себе уже отрицание того, что доказывалось раньше (это
другое — вред заимствований, признанных тут уже возможными); но, применяя
последнее к нашим заимствованиям у Европы, рассматривая европейничанье, как
болезнь русской жизни, по отношению к древним периодам нашей истории он
забывает оба тезиса, т.е. и тезис о непередаваемости, и тезис о вреде заимствований. Или
и европейское влияние в новой русской истории, и византийское влияние в древней
одинаково были гибельны для славянской самобытности, или каждое из них, в свое
время, обогатив славянский тип новыми цивилизационными началами,
самобытности нашей существенным образом не нарушило, причем в обоих были и полезная, и
вредная для нас стороны.
Печатается по изданию: КареевН.И. Философия
истории в русской литературе. Т. 2. СПб., 1912. С. 81,
104-107.
Г.В. ПЛЕХАНОВ
Социализм и политическая борьба (1883)*
Идея русской самобытности получила новую переработку, и если прежде она
вела к полному отрицанию политики, то теперь оказывалось, что самобытность
русского общественного развития именно в том и заключается, что экономические
вопросы решались и должны решаться у нас путем государственного вмешательства.
Весьма распространенное у нас в России незнакомство с экономической историей
Запада способствовало тому, что подобного рода "теории" никого не приводили в
изумление. Период капиталистического накопления в России противопоставлялся
периоду капиталистического производства на Западе, и неизбежное несходство этих двух
фазисов развития экономической жизни приводилось как убедительнейшее
доказательство, во-первых, нашей самобытности, а во-вторых, обусловленной этой самобыт-
ностью целесообразности "народовольческой программы".
Нужно ли прибавлять, что наши революционные писатели, как и большинство
русских писателей вообще, смотрели на "Запад" с точки зрения еврейского мальчика в
известном рассказе Вейнберга. Бедному школьнику весь свет казался
подразделенным на две равные часта: "Россию и заграницу", причем достойные внимания черты
различия существовали для него лишь между этими "половинами" земного шара,—
"заграница" же представлялась ему совершенно однообразным целым. Русские
"самобытные" писатели сделали в этой остроумной географической классификации
лишь одно нововведение: они подразделили "заграницу" на Восток и Запад и,
недолго думая, принялись сравнивать этот последний с нашей "громкой державой",
игравшей при этом роль какой-то "Срединной Империи"... Как все кошки в темноте кажут-
* Плеханов Георгии Валентинович (1856-1918) —деятель российского и международного рабочего
движения, марксист, один и-; основателей социал-демократической партии в России, философ и историк,
теоретик социализма. Работа опубликована в Женеве группой "Освобождения труда" в первом выпуске
"Библиотеки современного социализма" в октябре 1883 г.
347

ся серыми и совершенно походят друг на друга, так и общественные отношения
различных государств "Запада" утрачивали всякие несходства при отраженном свете
нашей самобытности. Очевидно было одно: "Франки" давно уже "обуржуазились",
между тем как "храбрые РоссьГ сохранили невинность "первых человеков" и в
качестве избранного народа идут самобытным путем к своему спасению. Чтобы достигнуть
обетованной земли, им нужно лишь неуклонно держаться этой стези самобытности
и не удивляться тому, что программы русских социалистов стоят в противоречии с
научными положениями западноевропейского социализма, а иногда и со своими
собственными посылками!..
Несмотря на всю их ясность и недвусмысленность, взгляды Маркса подали,
однако, повод ко многим недоразумениям в области революционной теории и
практики. Так, например, у нас часто говорят, что теории научного социализма
неприменимы к России, потому что они выросли на почве западноевропейских
экономических отношений. Учению Маркса подсказывается тот смешной вывод, что Россия
должна пройти совершенно те же фазы историко-экономического развития, которые
были пройдены Западом. Под влиянием убеждения в неизбежности этого вывода уже
не один русский философ, незнакомый ни с Марксом, ни с историей Западной
Европы, ополчался на автора "Капитала", обвиняя его в узости и шаблонности
взглядов. Но, разумеется, это была борьба с ветряными мельницами. Наши дон Кихоты
не понимали, что история западноевропейских отношений положена Марксом лишь
в основу истории капиталистического производства, которое родилось и выросло
именно в этой части света. Общие философско-исторические взгляды Маркса
имеют ровно такое же отношение к современной Западной Европе, как к Греции и
Риму, Индии и Египту. Они обнимают всю культурную историю человечества и могут
быть неприменимы к России только в случае их общей несостоятельности. Само
собою понятно, что ни автор "Капитала", ни его знаменитый друг и сотрудник
<Ф.Энгельс. - Н.Ф> не исключают из своего поля зрения экономических
особенностей той или другой сараны; они только ищут в них объяснения всех ее
общественно-политических и умственных движений. Что они не игнорируют значения нашей
поземельной общины, видно уже из того обстоятельства, что не далее как в январе
1882 года они не считали возможным сделать решительное предсказание относитель
но ее будущей судьбы. В предисловии к нашему переводу "Манифеста
Коммунистической партии" (Женева, 1882 г.) они даже прямо говорят, что русская община
может при известных обстоятельствах "непосредственно перейти в высшую,
коммунистическую форму землевладения". Эти обстоятельства стоят, по их мнению, в
тесной связи с ходом революционного движения на западе Европы и в России... Едва
ли хоть одному "народнику" придет в голову отрицать такого рода условность
решения вопроса об общине. Едва ли кто-нибудь может утверждать, что гнет
современного государства благоприятен для развития или хотя бы для сохранения
поземельной общины. Точно так же едва ли хоть один человек, понимающий значение
международных отношений и экономической жизни современных цивилизованных
обществ, может отрицать, что развитие русской обицшы "в высшую, коммунистическую
форму" тесно связано с судьбою рабочего движения на Западе. Оказывается, таким
образом, что во взгляде Маркса на Россию нет ничего противоречащего самой
очевидной действительности, и нелепый предрассудок относительно его крайнего
"западничества" лишается всякой тени разумного основания.
348

Наши разногласия (1885)*
Итак, "должна" или "не должна" Россия пройти через "школу" капитализма?
Решение этого вопроса имеет огромную важность для правильной постановки
задач нашей социалистической партии. Неудивительно поэтому, что на него давно уже
было обращено внимание русских революционеров. До самого последнего времени
огромное большинство их склонно было категорически решать его в отрицательном
смысле. Я также отдал дань общему увлечению, и в передовой статье № 3 "Земли и
Волн"я старался доказать, что "история вовсе не есть однообразный механический
процесс", что капитализм был необходимым предшественником социализма лишь "на
Западе, где поземельная община разрушилась еще в борьбе с средневековым
феодализмом"; что у нас, где эта община "составляет самую характерную черту в
отношениях нашего крестьянства к земле", торжество социализма может быть достигнуто
совсем другим путем: коллективное владение землею может послужить исходным
пунктом для организации всех сторон экономической жизни народа на
социалистических началах. "Поэтому,— умозаключал я,— главная задача наша заключается в
создании боевой народно-революционной организации для осуществления
народно-революционного переворота в возможно более близком будущем"...
Недавним развитием в России денежного хозяйства и объясняется та прочность,
которая обнаруживалась до последнею времени нашей общиной и которая до сих пор
продолжает умилять людей, слабоватых в деле мышления. До уничтожения крепостного
права почти все общественное, а в значительной степени и государственное хозяйств
во России было хозяйством натуральным, в высшей степени благоприятным
сохранению поземельной общины. Вот почему этой последней и не могли разрушить
политические события времен удельно-вечевого уклада и московской централизации, пет-
ровских реформ и "барабанного просвещения" петербургских самодержцев. Как ни
тяжело отзывались на народном благосостоянии многие из этих событий, но
несомненно, что сами они в последнем счете являлись не предЕестниками коренных
переворотов в общественном хозяйстве, а лишь следствием тех взаимных отношений, в
которых стояли между собою отдельные общины. В основе московского деспотизма
лежали именно те "вековые устои народной жизни", которыми восхищаются наши
народники. Это одинаково ясно понимали и реакционный бар. Гакстгаузен, и революционный
агитатор Бакунин. Будь Россия изолирована от экономических и политических
влияний западноевропейской жизни, трудно было бы и предвидеть, когда история
подкопает, наконец, экономический фундамент ее политического устройства. Но влияние
международных отношений ускорило естественный, хотя и медленный, процесс развития
денежного хозяйства товарного производства. Реформа 19 февраля была необходимой
уступкой новому экономическому течению и в свою очередь придала ему новую силу.
Община не сумела, да и не могла приспособиться к новым условиям. Ее организм
надломился, и только ослепленные люди не замечают теперь признаков его разложения...
Большою ошибкою было бы думать, что так называемая "ликвидация крупного
земледелия" спасет нас от капитализма. Во-первых, "ликвидация" эта может оказаться
лишь временным, переходным явлением, а во-вторых, само мелкое земледелие
стремится принять буржуазный характер. Та же самая американская конкуренция,
перед которой пасуют наши крупные землевладельцы, наложит свою печать и на
крестьянина Превращая наше хлебопашество в производство хлебного товара, она
подчинит все отношения земледельцев неумолимым законам товарного производства.
* Работа вышла в третьем выпуске "Биб. 'in отеки современного социализма" в начале 1885 г.
349

А эти неумолимые законы ведут к тому, что на известной стадии своего развития
товарное производство ведет к эксплуатации производителя, создает
капиталиста-предпринимателя и пролетария-работника. Таким образом, вопрос о мелком или
крупном земледелии сводится для России лишь к вопросу о торжестве крупной или
мелкой буржуазии. Старинные основы крестьянского хозяйства не только не упрочатся
"ликвидацией крупнот земледелия", но, наоборот, еще более пострадают благодаря
полному перенесению в крестьянскую среду всех противоречий товарного
производства. Крестьянское сословие тем скорее разложится на два враждебных лагеря:
эксплуатирующего меньшинства и трудящегося большинства...
Если после всего сказанного мы еще раз спросим себя — пройдет ли Россия
через школу капитализма, то, не колеблясь, можем ответить новым вопросом —
почему же бы ей и не окончить той школы, в которую она уже поступила?
Все наиболее новые, а потому и наиболее влиятельные течения нашей
общественной жизни, все наиболее знаменательные факты в области производства и обмена
имеют один несомненный и бесспорный смысл: они не только расчищают дорогу
капитализму, но и сами являются необходимыми и в высшей степени важными моментами
его развития. За капитализм вся динамика нашей общественной жизни, все те силы,
которые развиваются при движении социального механизма и в свою очередь
определяют направление и скорость его движения. Против капитализма лишь более или
менее сомнительные интересы некоторой части крестьянства да та сила инерции,
которая по временам так больно дает себя чувствовать развитым людям всякой отсталой,
земледельческой страны. Но крестьяне недостаточно сильны, чтобы защищать свои
действительные интересы; с другой стороны, они часто недостаточно
заинтересованы, чтобы энергично отстаивать старые принципы своего общежития. Главный поток
русского капитализма пока еще невелик: еще немного таких мест в России, где
отношения нанимателя к работнику совершенно соответствовали бы
общераспространенному представлению об отношениях труда к капиталу в капиталистическом обществ
ве; но в этот поток со всех сторон направляется такое множество мелких и крупных
ручейков, ручьев и речек, что общая масса направляющейся к нему воды огромна, и
быстрый, сильный рост потока не подлежит сомнению. Его уже нельзя остановить, еще
менее можно его высушить; остается лишь регулировать его течение, если мы не
хотим, чтобы он принес нам один только вред, если мы не отказываемся от надежды
хотя отчасти подчинить стихийную силу природы разумной деятельности человека...
Все непонятые законы общественного развития действуют с неотразимою силой
и слепою жестокостью законов природы. Но узнать тот или другой закон природы или
общественного развития — значит уже, во-первых, уметь избегать столкновения с ним,
а следовательно, и напрасной траты сил, а во-вторых, быть в состоянии регулировать
его приложение так, чтобы извлекать из него пользу. Эта общая мысль всецело
применяется к интересующему нас частному случаю. Нам нужно воспользоваться в
интересах революции и трудящегося населения совершающимся в России
социально-экономическим переворотом. Для нас не должно остаться потерянным то в высшей
степени важное обстоятельство, что социалистическое движение началось у нас уже в
то время, когда капитализм был еще r зародыше. Эта особенность русского
исторического развития не придумана славянофилами и славянофильствующими
революционерами. Она составляет бесспорный, всем известный факт, который принесет
огромную пользу делу нашего рабочего класса, если только русские социалисты не
растратят своей умственной и нравственной энергии на постройку воздушных
замков в стиле удельно-вечевой эпохи...
350

Противопоставление России Западу и здесь с успехом разрешает все трудности.
На Западе существуют классы, резко разграниченные экономически, сильные и
сплоченные политически. Самое государство является там результатом классовой борьбы
и ее орудием в руках победителей. Поэтому овладеть государственной властью там
можно, лишь противопоставивши классу класс, лишь победивши победителей. У нас —
не то, у нас отношение общества к государству прямо противоположно
западноевропейскому. У нас не борьба классов обусловливает данный государственный строй, а,
наоборот, этот строй вызывает к жизни те или другие классы с их борьбой и
антагонизмом. Если бы государство решилось изменить свою политику, то лишенные его
поддержки высшие классы были бы осуждены на гибель, а народные начала
первобытного коллективизма получили бы возможность "дальнейшего здорового развития".
Новый защитник самодержавия (1889)*
За русским деспотизмом есть несомненные исторические заслуги, и главнейшая
из них та, что он занес в Россию семя своей собственной гибели. Правда, он был
вынужден к этому соседством с Западной Европой, но он все-таки сделал это и
заслуживает самой искренней признательности с нашей стороны.
Старая московская Русь отличалась совершенно азиатским характером. Он
бросается в глаза как в экономическом быте страны, так и во всех нравах и во всей
системе государственного управления. Москва была своего рода Китаем, но этот Китай
находился не в Азии, а в Европе. Отсюда — то существенное различие, что, между тем
как настоящий Китай всеми силами отбивался от Европы, наш московский Китай
еще со времен Ивана Грозною с оружием в руках стремился "прорубить себе в нее хоть
маленькое окошечко. Петру удалось решить эту великую задачу. Он совершил
огромный переворот, спасший Россию от окостенения. Но царь Петр мог сделать лишь то,
что было доступно царской власти. Он завел постоянное, по-европейски вооруженное
войско и европеизировал систему нашего государственного управления. Словом, к
азиатскому туловищу Московской Руси "царь-плотник" приделал европейские руки...
Сила новых, европейских рук, оказывая России большие услуги в ее международных
сношениях, невыгодно отражалась на многих сторонах ее внутреннего быта.
Вздернув Россию, по выражению Пушкина, "на дыбьГ, великий царь раздавил народ под
бременем налогов и довел деспотизм до неслыханной степени могущества. Все
учреждения, хоть от части сдерживавшие царскую власть, были уничтожены, все предания
и обычаи, хоть немного охранявшие em достоинство, были забыты, и тотчас по
смерти Петра начинаются те "лейб-кампанские" шалости, благодаря которым история
русского императорства долгое время была, по выражению одного итальянского
писателя, трагедией nel un lupanar**. Петровская "реформа" нравилась нашим царям и
царицам больше всего потому, что она страшно усилила самодержавную власть. Что же
касается до начатой Петром "культурной работы", то они отбояривались от нее до
последней возможности, и нужны были потрясающие события для того, чтобы русские
монархи вспоминали о русской "куаьтуре". Так, несчастный исход крымской войны
заставил, как мы уже сказали, вспомнить о ней Александра И. Крымский погром
показал, какое огромное расстояние отделяет нас от Западной Европы. Мелщу тем как мы
* Работа вышла в девятом выпуске "Библиотеки современного социализма". Полное название: Новый
защитник самодержавия, или горе г. Л. Тихомирова (ответ на брошюру "Почему я перестал был
революционером").
** Правильно — ne] lupanar (итал) — в доме терпимости.
351

почивали на лаврах, пожатых во время наполеоновских войн, и возлагали все свои
надежды на азиатское терпение нашего солдата да на молодецкие свойства русского
штыка, передовые народы Европы сумели воспользоваться всеми успехами новейшей
техники. Волей-неволей приходилось пошевеливаться и нам. Государству нужны были
новые средства, новые источники доходов. Но для того, чтобы найти их, необходимо
было уничтожить крепостное право, сильно стеснявшее тогда наше промышленное
развитие. Александр II сделал это, и после 19 февраля 1861 г. можно было сказать, что
наш абсолютизм совершил в пределах земных все земное.
С начала шестидесятых годов в России стали назревать новые общественные
потребности, которых самодержавие не может удовлетворить, не переставши быть
самодержавием.
Дело в том, что европейские руки мало-помалу оказали огромное влияние на
туловище нашего общественного организма. Из азиатского оно само стало постепенно
превращаться в европейское. Для поддержания учреждений, заведенных Петром в
России, нужны были, во-первых, деньги, во-вторых, деньги и, в-третьих, деньги. Выбивая
их из народа, правительство тем самым содействовало развитию у нас товарного
производства Затем для поддержания тех же учреждений нужна была хоть какая-нибудь
фабрично-заводская промышленность. Петр положил начало этой промышленности в
России. Сначала — и совершенно сообразно своему происхождению — эта
промышленность находилась в совершенно подчиненных, служебных отношениях к государству.
Она была закрепощена на службе у него, подобно всем прочим общественным силам
в России. Она сама держалась крепостным трудом крестьян, приписанных к фабрикам
и заводам. Но тем не менее она все-таки делала свое дело, причем ей сильно
помогали все те же международные отношения. Успехи русского экономического развития в
период времени, протекший от Петра до Александра II, лучше всего видны из того
обстоятельства, что, тогда как реформы Петра требовали усиления крепостной
зависимости крестьян, реформы Александра II немыслимы были без ее уничтожения. В 28 лет,
отделяющие нас от 19 февраля 1861 года, русская промышленность так быстро
двигалась "вперед, что отношения ее к государству изменились самым существенным
образом. Когда-то совершенно подчиненная ему, она стремится теперь подчинить его
себе, поставить его в служебные к себе отношения. Нижегородское ярмарочное
купечество в одной из челобитных, почти ежегодно подаваемых им правительству, наивно
называет министерство финансов органом торгово-промышленного сословия.
Предприниматели, прежде не умевшие шагу ступить без указаний правительства, требуют
теперь, чтобы правительство следовало их указаниям. Те же нижегородские купцы
выражают скромное желание, чтобы меры, могущие повлиять на состояние нашей
промышленности, принимались не иначе, как с одобрения представителей от их
"сословия". В деле русского экономического развития песенка абсолютизма оказывается,
таким образом, уже спетой. Его опека не только уже не нужна, но прямо вредна нашей
промышленности. И недалеко то время, когда наше "торгово-промышленное
сословие'*, испытав тщетность кротких увещеваний, вынуждено будет более строгим
голосом напомнить царизму о том, что tempora mutantur et nos mutamur in Ulis*.
Печатается по изданию: Плеханов Г.В. Избранные
философские произведения. Т. 1. М., 1956. С. 67-68,
71-73,132-133,258-259,288-289,298-299,409-411.
* tempora mutantur et nos mutamur in illis {лат) — времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.
352

О Белинском (1910)*
Что мы видим в древней Руси? В ней мы не встречаем, по выражению
Белинского, "ни тени" того, что происходило на Западе.
"Удельная система была точь-в-точь то же самое, что помещичья система: отец-
помещик, умирая, разделяет поровну своих крестьян между своими сыновьями. В
России не было завоевания, и потому одинокий элемент народной жизни, не сшибаясь
в борьбе с другим элементом, лишен был возможности развития... В междоусобиях
князей нет никакой идеи, потому что их причина — не племенные различия, не
борьба разнородных элементов, а просто личные несогласия. Народ тут не играл никакой
роли, не принимал никакого участия. Черниговцы дрались с киевлянами не по
племенной ненависти, а по приказанию князей"...
Соображения эти не могут быть приняты без весьма существенных оговорок. Во-
первых, в удельную эпоху население различных областей относилось к своим
князьям совсем не так, как относилась впоследствии к помещикам их "крещеная
собственность". Черниговцы, киевляне и т.д. крайне редко обнаруживали желание драться по
одному только приказанию князей. Взаимное соперничество различных областей
русской земли объясняется более глубокими причинами. Тут очень часто приходится
признавать именно "борьбу разнородных элементов". Но несомненно, что
разнородность элементов, приводившая ко взаимной борьбе различных русских областей, не
имела того прогрессивного значения, какое свойственно было разнородности,
обусловившей собою борьбу классов в западноевропейском обществе. Взаимная борьба
классов всегда, или почти всегда — т.е. за исключением тех случаев, когда она остается
безысходной вследствие равенства борющихся между собою общественных сил,—
гораздо больше способствует прогрессу общественных отношений, нежели взаимная
борьба государства или областей... Во-вторых, завоевание само по себе еще не
определяет тех социальных последствий, которые из него выходят. В разных странах и в
разные времена оно приводит к совершенно различным последствиям. Все дело тут
в том, на какой ступени экономического "развития стоят завоеватели и на какой —
завоеванные. Притом же феодализм установился в Западной Европе значительно
позже того времени, когда совершилось завоевание галло-римского мира германцами,
поэтому неправильно целиком относить его на счет завоевания. Но в то время, когда
складывались взгляды Белинского, соображение это крайне редко приходило в голову
даже историкам-специалистам: известно, какое огромное значение приписывали
завоеванию Огюстэн Тьерри, Минье, Гизо и другие выдающиеся французские историки.
Наконец, в настоящее время в русской исторической и социологической литературе
начинает все больше и больше распространяться тот взгляд, что Россия тоже не миновала
процесса феодализации. При таком взгляде может показаться, что сделанное
Белинским противоположение Запада России лишается всякого основания. Однако не надо
забывать, что названный процесс, будучи одинаковым по своему существу, в разных
странах совершался с различной степенью интенсивности и при различных
исторических условиях, вследствие чего приводил к весьма неодинаковым экономическим и
политическим результатам. Для примера укажу на древний Египет. Феодализм и в нем
имел место. Но экономические и политические последствия египетского
феодализма были совсем не похожи на экономические и политические последствия
феодализма западноевропейского. А раз это так, то вполне позволительно спросить себя, где
же именно, на Востоке или на Западе, встречаем мы такие общественные результа-
* Впервые опубликована в журнале: Современный мир. 1910. № 5; 6.
353

ты процесса феодализации, которые были наиболее благоприятны для
прогрессивного развития общества или, чтобы выразиться подобно Белинскому, для "разумного
развития". А на этот счет никакое сомнение невозможно: Восток, включая сюда и Россию,
далеко уступал в этом отношении Западу. Выходит, что и здесь Белинский ошибался
совсем не так сильно, как это может показаться на первый взгляд. В своей истинной
сущности мнение его совершенно справедливо: на Западе было несравненно больше
благоприятных условий для "разумного развития", нежели в нашем отечестве;
отсюда разница в содержании народной поэзии: сравнительное богатство его у народов
Запада и сравнительная бедность его у русского народа...
Источником богатого духовного развития Запада послужила взаимная борьба
общественных классов. В России этого источника не было. Поэтому ей пришлось
обратиться к Западу. Так думает Белинский. Но не говоря уже о том, что крайне
странно было бы объяснять отсутствие этого драгоценного источника ссылкой на то, что
русский народ "родился" с другим "непосредственным откровением истины", не
похожим на "непосредственное откровение", выпавшее на долю западных народов,
надо принять во внимание, кроме того, следующее.
Чтобы обогатить себя заимствованием западного духовного богатства, Россия,
очевидно, должна была перенести на свою собственную почву ту причину, которой это
богатство обязано было своим возникновением и ростом. Атак как причиной этой
служила взаимная борьба общественных классов, то выходит, что реформа Петра могла
бы обогатить "субстанцию нашего народного духа" только в том случае, если бы
привела к возникновению у нас таких общественных условий, в результате которых
появляется эта благотворная "разумная борьба". В настоящее время ученики Маркса в этом
и видят значение реформы Петра Великого. Они думают, что она сильно ускорила
разложение наших старых экономических отношений и этим постепенно направила
наше экономическое развитие в ту же самую сторону, в которую давно уже направилось
экономическое развитие Запада. Так ли смотрел на реформу Петра Белинский? Нет.
В самом конце своей жизни, когда он совсем расстался с идеализмом Гегеля и усвоил
себе материализм Фейербаха, он, правда, высказал ту мысль, что очень хорошо было
бы, если бы у нас развилась буржуазия, т.е. если бы наш экономический строй
уподобился западноевропейскому. Но эта мысль совсем не получила у него надлежащего
развития. В высшей степени замечательно, что тот самый (и притом в полном смысле
слова гениальный) "человек, который уже в 1841 г. так хорошо понял роль классовой
борьбы во внутренней истории западноевропейского общества, мог в 1847 г. (в письме к
Боткину от 8 марта) приурочивать все свои соображения о будущем русского народа к
свойствам "русской личности". "Русская личность,— писал Белинский,— пока — эмбрион,
но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая
ограниченность и узкость. Она боится их, не терпит их больше всего — и хорошо, по
моему мнению, делает, довольствуясь пока ничем, вместо того чтобы закабалиться в
какую-нибудь дрянную односторонность"... Тут неуместно уповать на свойства русской
личности — это совсем то же самое, что апеллировать к свойствам русского
народного духа, к которым так часто и так охотно апеллировали славянофилы...
Указав на то, что в настоящее время многие из русских отправляются за
границу "решительными европейцами", а возвращаются домой сами не зная кем и именно
потому желают сделаться русскими, он спрашивает: "Что же все это означает?
Неужели славянофилы правы, и реформа Петра Великого только лишила нас народности
и сделала междоумками? И неужели они правы, говоря, что нам надо воротиться к
общественному устройству и нравам времен не то баснословного Гостомысла, не то ца-
354

ря Алексея Михайловича (насчет этого сами господа славянофилы еще не условились
между собою) ?" Само собою разумеется, что он этого не думает. "Нет, это означает
совсем другое, а именно то, что реформа совершила в ней свое дело, сделала для нее
все, что могла и должна была сделать, и что настало для России время развиваться
самобытно, из самой себя*.
Здесь слово "самобытно" употребляется в том диалектическом смысле, согласно
которому "результата всякого явления надо,— как выражается Белинский в другом
месте,— искать в самом этом явлении". И против этого опять решительно ничего нельзя
возразить. Но о каком явлении идет речь у Белинского? О развитии России. Это
развитие должно совершиться само из себя, т.е. собственными силами. Опять правильно.
Но вот вопрос: каковы движущие силы общественного развития? Мы уже знаем, что
на Западе самой главной из этих сил являлась, по мнению Белинского, борьба классов.
Она обусловила собою развитие духа западноевропейских народов. Бытие
определило собою сознание. А в России? Белинский повторяет здесь, что "Россию нечего
сравнивать со старыми государствами Европы, которых история шла диаметрально
противоположно нашей". Допустим. Но ведь есть же какая-нибудь сила, толкающая
вперед нашу общественную жизнь? Этой силой оказывается у Белинского сила русской
национальности, т.е. русского народного духа. Это в самом деле прямо
противоположно тому, что было на Западе: там бытие определило собою сознание; здесь —
сознание определяет или по крайней мере должно определить со временем бытие. Но нам
уже известно, что, согласно мнению Белинского, русский народный дух нуждается для
своего развития во внешнем толчке и что необходимый для него внешний толчок
должен прийти с Запада. Где же тот передаточный механизм, с помощью которого
Запад толкнет Россию? Роль этого механизма в прошлом сьирало правительство
(прежде всего и преимущественно Петр Великий), а теперь играет и в будущем будет
играть, как думает Белинский, тот общественный слой, который называется у него
"средним классом", который мы зовем теперь интеллигенцией...
Если интеллигенция ("средний класс") служит главным двигателем русского
общественного развития, то ясно, что нужно прежде всего позаботиться о том, чтобы
эта носительница просвещения сама была просвещена как можно лучше. А ее
просвещение будет тем выше, чем правильнее станут ее понятия о социальной и личной
жизни людей.
Печатается по изданию: Плеханов Г.В. Избранные
философские произведения. Т. 4. М., 1958.
С. 556-557, 566-567, 574-576.
В. И. ЗА СУ Л И Ч
Революцонеры из буржуазной среды (1889-1890)*
В то время, когда окончательно затихает революционное движение среди
образованных слоев западной буржуазии, начинается аналогичное сильное и
самостоятельное движение в России.
* Засулич Вера Ивановна (1849-1919) — деятель российского революционного движения, сначала
народник, затем социал-демократ, член плехановской группы "Освобождение труда". Работа впервые
опубликована в Женеве в обозрении: Социал-демократ. 1890. Февраль. В 1907 г. была переиздана и в 1921 г.
вышла отдельным сборником.
12*
355

Отдельными, наиболее развитыми личностями и группами она давно уже
участвовала в жизни мыслящей Европы. Все наши передовые кружки первой половины ХК
века развивались под влиянием современного им западного движения. Но они были
колониями просвещенных чужестранцев, заброшенных в азиатское царство. Кроме
небольших групп в столицах да одиноких читателей, разбросанных по городам и
помещичьим усадьбам, вся Россия жила тогда тою никем не продуманной, а самостоятельно
выросшей, веками сложившейся "мудростью предков", которую отцы передавали детям
почти в тех же выражениях, в каких слышали ее от дедов. И ничто вокруг не
заставляло детей сомневаться в этой мудрости. Все из поколения в поколение жили при
почти одинаковых условиях, получая едва изменяющиеся впечатления, делая то же и
почти так же, как делали тридцать, сорок, пятьдесят лет тому назад.
Чтобы вырваться из круга этой массовой, окоченелой мысли, при тогдашних
условиях нужно было высшее образование, знание иностранных языков,
достававшееся лишь немногим зажиточным дворянам, и ко всему этому нужны были еще и
выдающиеся умственные силы. Начавшиеся с конца 50-х годов реформы почти всего
нашего гражданского строя, изменяя условия старого быта, расшатали с ним вместе и
выросшую из него бытовую мудрость. Они перевернули вверх дном обыденное
существование всех самых "диких* помещиков, самых заскорузлых чиновников, они же
погнали в города лишившихся приюта дворовых и массы крестьян, бежавших туда на
открывшиеся заработки добывать деньги на уплату возраставших податей. Железные
дороги в несколько лет совершенно изменяли физиономию самых захолустных
городков, через которые проходили...
Русская образованная среда вступила наконец уже не отдельными единицами, а
широким, сильным течением, захватывавшим хоть на мгновение все способное
думать и чувствовать, в тот возбужденный, революционный период, который
пережила Западная Европа...
Если бы наше революционное движение могло с самого начала воспользоваться
опытом революционной Европы и результатами ее мысли, оно стало бы в борьбе с
самодержавием на точку зрения Союза коммунистов, боровшегося в 48-м году за
политическую свободу не как за свой конечный идеал, а как за первый шаг в той
социальной революции, которую ставил своей целью...
К несчастью, целый ряд и исторически неизбежных, и случайных влияний
сперва, с самого начала движения, отстранил молодую русскую интеллигенцию от
серьезного знакомства с Европой, а потом заставил ее уже сознательно отвернуться от
Запада, решить, что "не про нас писали" и думали его мыслители, что для нас нет
ничего поучительного в его истории.
В первый момент пробуждения русским людям было не до Европы.
Освобождение крестьян и устройство их быта, естественно, должно было привлечь к себе все
внимание образованной среды. Затем подросшему поколению "новых людей",
взбунтовавшихся против бытовой мудрости, необходимо было оправдать и осмыслить свой
бунт, создать новую нравственность взамен целиком отвергнутого житейского
кодекса. Удовлетворению этой потребности посвящены были силы значительной части
любимой молодежью литературы 60-х годов...
За это время мы потеряли, так сказать, нить революционной мысли Запада, а
вместе с тем и самый интерес к общественным наукам...
Даже наша революционно настроенная молодежь пришла под несомненным
влиянием современной западной буржуазии к тому убеждению, что "учиться" можно
только естественным, вообще "точным" наукам, а по общественным можно "про-
356

честь" что-нибудь на досуге, но можно и не читать. Ничего нужного в них нет, их
выводы произвольны и не обязательны.
К действию общего умственного состояния европейской буржуазии на нашу
интеллигенцию присоединилось еще в самом начале революционного движения
влияние двух русских европейцев: Герцена и Бакунина. Люди 40-х годов, члены
европейской революционной интеллигенции, они оба были поражены катастрофой,
последовавшей за Февральской революцией, оба убедились затем в полнейшем прекращении
всякого революционного течения среди европейской буржуазии. Революция же
народная, чисто рабочая, не предводительствуемая никакой партией, состоящей из людей
с высшим образованием, обоим представлялась каким-то разрушительным хаосом,
долженствующим смести всю цивилизацию.
Бакунин возвел этот воображаемый хаос в теорию и создал из него свою анархию.
Герцен под влиянием своего разочарования стал сильно склоняться к
славянофильству, и оба одинаково подрывали в наших глазах значение и науки и истории
Европы, оказавшейся какой-то колоссальной ошибкой.
Таким образом, в деле выработки своей программы русское движение было
предоставлено своим собственным силам. Все "западное к нам неприменимо", думали
мы и считали, что знаем об этом Западе совершенно достаточно, чтобы "избегать его
ошибок".
Но Запад жестоко отомстил нам за это презрение. Мы волей-неволей все-таки
вырабатывали свои воззрения под сильнейшим его воздействием. Только вместо
основательно изученных и понятых фактов и теорий мы имели в своем распоряжении лишь
смутные, до отвлеченности краткие положения, которые именно вследствие своей
краткости и отвлеченности превратились у нас в особого рода исторические
предрассудки и недоразумения, толкавшие наше движение на ложные практические пути,
ничуть не мешая нам в то же время повторять и старые, давно уже выясненные
теоретические "ошибки Запада"...
Городские революции, приводившие на Западе лишь к изменению политических
форм, были в наших глазах его главнейшей "ошибкой". Мы радовались мысли, что
"наши города те же деревни", а "городские рабочие те же крестьяне", и предполагали,
что в будущем строе города превратятся уже в совершенные деревни, а рабочие —
в крестьян. Поэтому в глазах революционной интеллигенции место настоящей
серьезной деятельности было лишь в деревне. Но, приготовляясь к этой деятельности,
многие из народников начинали пробовать свои силы в пропаганде среди рабочих.
Собственно говоря, самостоятельное движение в рабочей яэеде не имело
большого значения в глазах народников...
Чтобы с увлечением отдаться рабочему движению, интеллигенции надо было
отбросить свою крестьянско-народническую программу и заменить ее программой
рабочего социализма. А для такой замены приходилось перестроить
предварительно все свое миросозерцание, признать правым и изучить тот Запад, "ошибки"
которого мы так гордо поправляли, и покончить с мечтами о специально русском
социализме...
Безграничный эклектизм русской интеллигенции, не признающей в области
общественных вопросов ничего обязательного, стройного и последовательного,
"дозволяет ей, не принимая и не оспаривая этого миросозерцания, то оставлять его в
стороне, откладывая до "конституции", то вырывать из него отдельные клочки,
постоянно пытаясь придумать для России что-нибудь особенное. А между тем весь круг
самобытных иллюзий уже исчерпан и ничего не придумывается...
357

Если бы русские революционеры смогли проникнуться той мыслью, что в
передаче рабочим идей научнош социализма заключается все их служение народу, все»
что могут они для него сделать, и если бы они отдались этому делу с той любовью,
с тем увлечением, какое вкладывали в былые годы в то, что считали своей главной
целью, они, несомненно, имели бы успех. Русский рабочий не глупее и не тупее от
природы никакого другого.
Печатается по изданию: ЗасуличВ.И. Избранные
произведениям., 1983. С. 133-141, 145, 156.
В.О. КЛЮЧЕВСКИЙ
Западное влияние в России после Петра (1890-1891)*
Жизнь русского общества в XVIII в. стала гораздо сложнее, чем была прежде. Не
все ее пружины с их тонкими связями заметны при первом взгляде; вот почему ход
этой жизни кажется поверхностному наблюдателю капризным и неожиданным: этот
ход кажется ему капризным потому, что он ему непонятен, неожиданным потому, что
его труднее было предвидеть. Что же гак осложнило русскую жизнь этого века?
Реформы, начатые предшественниками Петра и им продолженные. Эти реформы
были предприняты частью под влиянием Западной Европы и исполнены при
содействии людей той же Европы. До тон поры русское общество жило влиянием
туземного происхождения, условиями своей собственной жизни и указаниями природы
своей страны.
С XVII в. на это общество стала действовать иноземная культура, богатая
опытами и знаниями. Это пришлое» влияние встретилось с доморощенными порядками
и вступило с ними в борьбу, волнуя русских людей, путая их понятия и привычки,
осложняя их жизнь, сообщая ей усиленное и неровное движение. Осложняя
русскую жизнь притоком новых понятий и интересов, производя брожение в умах,
иноземное влияние уже в XVII в. своею борьбою с вековыми туземными
порядками производило одно следствие, которое еще более запутывало эту жизнь. До XVII
в. русское общество отличаюсь цельностью своего нравственного состава. Боярин
и холоп неодинаково ясно понимали вещи, неодинаково твердо знали свой
житейский катехизис; но они черпали свое понимание из одних и тех же источников,
твердили один и тот же катехизис и потому хорошо понимали друг друга,
составляли однородную нравственную массу, если позволительно так выразиться.
Западное влияние разрушило эту цельность. Оно не проникало в народ глубоко, но в
верхних классах общества, по самому положению своему наиболее открытых для
внешних влиянии, оно постепенно приобретало господство. Как трескается стекло,
неравномерно нагреваемое в разных своих частях, так и русское общество,
неодинаково проникаясь западным влиянием во всех своих слоях, раскололось. Раскол,
* Ключевский Василии Оснтшнч (18'11-1911) — историк, член Российской Академии наук,
председатель Императорского общества истории и „чреиностей российских. Из материалов к курсу лекций.
Лекция 1: Предмет и задачи курса. Впервые опубликовано в издании, по которому воспроизводится текст.
358

происшедший в русской церкви XVII в., был церковным отражением этого
нравственного раздвоения, вызванного западным влиянием в русском обществе. Тогда
стали у нас друг против друга два миросозерцания, два враждебных порядка
понятий и чувств. Два лагеря. Руководящие классы общества, оставшиеся в ограде
православной церкви, стали проникаться равнодушием к родной старине, во имя
которой ратовал раскол, и тем легче отдавались иноземному влиянию. Старообрядцы,
выкинутые за церковную ограду, стали тем упорнее ненавидеть привозные
новшества, приписывая им порчу древнеправославной, святоотеческой русской церкви.
Это равнодушие одних и эта ненависть других вошли в духовный состав русского
общества, как новые пружины, осложнившие общественное движение, тянувшие
людей в разные стороны.
С другой стороны, в том же направлении действовала внешняя политика
Московского государства. Присоединение Малороссии и союз с Польшей в XVII в., войны и
завоевания Петра Великого поставили Россию в новые внешние отношения, втянули
ее в международную сутолоку Западной Европы, наделали ей новых друзей и врагов.
Россия сделалась органическим членом европейской народной семьи и из
равнодушной наблюдательницы западноевропейских движений превратилась в их деятельную,
хотя иногда невольную и нежелательную участницу. Это участие навязывало новые
заботы русской дипломатии, клало новые впечатления на русское общество,
рождало в нем новые интересы. Обе эти перемены привели к тому, что нельзя стало жить
и действовать, как жилось и делалось прежде. Прежде все делалось по преданию, по
завету отцов и дедов, по унаследованным от них привычкам. Все это оказалось, по
крайней мере для верхних классов общества, непригодным, неприложимым к
новому положению дел. Теперь стало необходимо рассчитывать новые условия, соображать
другие средства, всматриваться в новых друзей и врагов, а это пугало непривычную
к сложным расчетам мысль, сбивало твердую степенную походку. Как в частной
жизни инстинкт и привычка последовательнее колеблющегося рассудка, так и в
жизни народной действие по преданию тверже действия по расчету, политика памяти
последовательнее политики соображений. Словом, жизнь русского общества в XVIII в.
кажется капризнее прежней, потому что стали неуловимее дня нашего наблюдения
ее мотивы и разнообразнее ее интересы.
Во всех условиях, осложнивших эту жизнь, действует то скрыто, то выступая
наружу, одна пружина — влияние Западной Европы. Со времени Петра оно
усилилось; о нем много спорили у нас в русском обществе XVII в.; но тогда оно именно
занимало больше мысль и едва касалось жизни. Его принимали по каплям, морщась при
каждом приеме и подозрительно следя за его действием, преимущественно за
действием религиозно-нравственным. Пока заимствовали у Запада технические
усовершенствования, промышленные и военные, общество, скрепя сердце, допускало
западное влияние. Но когда это влияние стало проникать в понятия и нравы, против
него поднялось сильное возбуждение, и около времени воцарения Петра его
противники начали торжествовать. Открытая в правление царевны Софьи Славяно-греко-
латинская академия поставлена была на страже национальной старины и
православия против всяких иноземцев, не только немецких католиков или протестантов, но
и против православных греков. Патриарх Иоаким, умирая в 1690 г., в завещании
своем умолял молодых царей-братьев <Петра I и его брата Ивана. -Н. Ф.> отнять у
иноземных офицеров командование русскими ратными людьми.
При Петре как-то само собою установилось довольно неопределенное отношение
к Западной Европе. Бросив споры и сомнения насчет того, опасно или нет с ней
359

сближаться, он вместо робких заимствований предшественников начал широкою
рукою забирать практические плоды европейской культуры, усовершенствования
военные, торгово-промышленные, ремесленные, сманивать мастеров, которые могли бы
всему этому научить его русских невежд, заводить школы, чтобы закрепить в России
необходимые для всего этого знания. Но, забирая европейскую технику, он
оставался довольно равнодушен к жизни и людам Западной Европы. Эта Европа была для
него образцовая фабрика и мастерская, а понятия, чувства, общественные и
политические отношения людей, на которых работала эта фабрика, он считал делом
сторонним для России. Много раз осмотрев достопримечательные производства в Англии,
он только раз заглянул в парламент. Он едва ли много задумывался над тем, как это
случилось, что Россия не придумала всех этих технических чудес, а Западная
Европа придумала. По крайней мере, он очень просто объяснял это: Западная Европа
раньше нас усвоила науки Древнего мира и потому нас опередила; мы догоним ее,
когда в свою очередь усвоим эти науки. Только раз, в 1713 г., на борту только что
спущенного корабля в Петербурге, в одну из тех светлых минут, когда он, довольный
успехами своих усилий, любил оторваться от суетливых ежедневных мелочей и окинуть
сделанное широким взглядом, чтобы объяснить окружающим смысл этого дела, он
сказал старым боярам, не сочувствовавшим его делу, указывая на новую столицу, флот,
на матросов, иноземных мастеров: "Снилось ли вам, братцы, все это 30 лет назад?
Историки говорят, что науки, родившиеся в Греции, распространились в Италии,
Франции, Германии, которые были погружены в такое же невежество, в каком остаемся
и мы. Теперь очередь за нами: если вы меня поддержите, быть может, мы еще
доживем до того времени, когда догоним образованные страны".
Итак, вопрос у Петра получал самое простое и безобидное разрешение, как
вообще разрешаются житейские затруднения людьми в добром настроении духа,
зачем говорить о подчинении России Западной Европой? Речь может быть только о
том, чтобы не пропустить своей очереди. Науки Греции посетили Западную
Европу, посетят и нас, если мы приготовимся принять их. Они — всемирные гостьи,
принадлежат нам столько же, сколько и Европе, только стали принадлежать ей
прежде, чем нам.
Петр заботился о водворении просвещения в России; но, не считая его
исключительной принадлежностью Западной Европы, он, по-видимому, думал, что Россию
связывает с этой Европой временная потребность в военно-морской и промышленной
технике, которая там процветала в его время, и что по удовлетворении этой
потребности эта связь разрывалась. По крайней мере предание сохранило слова, сказанные
Петром по какому-то случаю и выражавшие такой взгляд на наши отношения к Западной
Европе: "Европа нужна нам еще на несколько десятков лет, а там мы можем
повернуться к ней спиной".
Люди, окружавшие Петра и помогавшие ему в его предприятиях, по-видимому,
разделяли его взгляд. Но русское общество молча недоумевало, не понимая ясно цели
реформы, а народная масса по временам открыто протестовала против нее, чувствуя
на себе только тяжести, которые она клала на него. Она складывала вину их на
немцев, окружавших Петра, и видела в западном влиянии либо козни немецких рук,
либо действие нечистой силы — антихриста. Но западное влияние продолжалось и
после Петра; только изменилось к нему отношение русского общества; некоторые
технические и другие деловые замыслы Петра не удались; многие начинания его не
привились и были после него забыты. Но, ослабевая в государственной и
экономической жизни, западная культура проникала в жизнь общественную, в нравы, понятия
360

и привычки общежития, прививая к нему западные удобства и украшения, приставая
к нему, как пыль к колесу. Заимствования, требовавшие труда и знания, отпадали, но
приятная примесь оставалась. При Петре и его предшественниках мы призывали к
себе западную культуру, насколько в ней нуждались; после Петра мы стали
отдаваться ее влиянию, насколько она нам нравилась; желали принять ее. Потому прежнее
раздумье о том, что можно из нее заимствовать и чего не нужно, сменилось решимостью
заимствовать все, что приятно.
Таким образом, западное влияние после Петра стало сильнее и шире,
действовало на наше общество не одними только техническими знаниями и житейскими
удобствами, но и приносимыми им понятиями, вкусами и страстями. Прошли десятки
лет, а русское общество и не думало повертываться спиной к Западной Европе.
Это влияние — капитальный вопрос нашей жизни с конца XVII в. У нас много
думали над ним, рассматривая его происхождение, взвешивали его последствия.
Некоторые из этих следствий заслуживают особенного внимания.
В продолжение двухсот лет с тех пор, как мы стали сближаться с Западной
Европой, воспитываемый ее влиянием класс русского общества не раз переживал
странные кризисы. Вообще этот класс ведет себя спокойно, помышляя о себе совсем не
высоко, учится, читая европейские книжки, скорбит о своей отсталости и хотя любит
свое Отечество, но не любит говорить о том. Но от времени до времени на него
находит какая-то волна: вдруг он закроет свои учебники и, высоко подняв голову,
начинает думать, что мы вовсе не отстали, а идем своею дорогою, что Россия сама по
себе, а Европа сама по себе, и мы можем обойтись без ее наук и искусств своими
доморощенными средствами. Этот прилив патриотизма и тоски по самобытности так
могущественно захватывает наше общество, что мы, обыкновенно довольно
неразборчивые поклонники Европы, начинаем чувствовать какое-то озлобление против
всего европейского и проникаемся безотчетной верой в необъятные силы своего
народа. Что такое эти кризисы: вспышки ли национальной гордости, подавленной
обычным меланхолическим настроением нашей мысли и ищущей выхода из такого
угнетенного состояния, или это минуты просветления, когда национальное сознание,
приподнимаясь, широко захватывает народную жизнь и проникает в самые сокровенные
глубины народного духа? Такие капризные пароксизмы заставляют думать, что в
нашем отношении к западноевропейской цивилизации есть какое-то крупное
недоразумение. Если общество, стоящее под сторонним культурным влиянием, сбрасывает его
с себя, сознав его вред или непригодность, это явление понятно: общество
действует, как понимает дело. Но наши восстания против западноевропейского влияния
лишены деятельного характера; это больше ученая академическая полемика, чем
практическая борьба, больше трактаты о национальной самобытности, чем попытки
самобытной деятельности.
Восставая против этого влияния, мы не стараемся ни закрыть его пути, ни
заменить собственной самодеятельностью плоды чужой культуры. Мы поступаем
подобно тем игрокам, которые бранят карты в антракте между двумя играми. Да притом
влияние Запада на нас совершенно естественно вытекает из его превосходства над^ами
в науках и искусствах, в житейских удобствах, наконец в исторической опытности:
Запад переживал общественные перевороты, каких не испытывали мы, но следствия
которых могут и нам пригодиться для наших житейских соображений. На Западе знают
больше нашего и даже для нас могут много сделать лучше, чем мы сами. Таким
образом, Запад для нас и школа, и магазин полезных изделий, и своего рода курс
исторических уроков. Казалось бы, отчет нам не пользоваться всеми этими благоиолучия-
361

ми, и если, однако, мы порою смутно чувствуем, что эти заимствования не
безвредны, то причину вреда надобно искать не в самих заимствуемых благах, а в том, что
мы заимствуем их не совсем правильно.
Итак, вопрос не в самом влиянии, а в направлении, какое оно получает у нас, не
в том, что оно нам приносит, а в том, что и как мы из него воспринимаем.
Некоторые следствия западного влияния показывают, что вопрос именно в
способе его восприятия, а не в самом его содержании. Это влияние пошло от того, что
нам для успешного достижения наших национальных целей понадобилась помощь
Западной Европы. Так как это влияние призвано было служить целям народного блага,
то проводить и поддерживать его должно было стать обязанностью всякого, кто
сознает и принимает к сердцу нужды и пользы своего народа. Кто больше любит свое
отечество, тем настойчивее должен проводить это влияние. Всякий патриот должен
был стать западником, и западничество должно было стать только одним из
проявлений патриотизма. С другой стороны, русские патриоты, чем больше они патриоты,
тем больше должны были ценить Западную Европу, как полезную соседку их
отечества, потому что признательность за помощь есть не только нравственный долг, но
и непроизвольный порыв всякого порядочного человека и всякого неиспорченного
общества. И что же? Вышло все наоборот. С первой минуты своего действия западное
влияние стало разрушать в нас естественное чувство привязанности к отечеству.
Чем больше проникалось наше общество западным влиянием, тем чаще появлялись
среди него люди, которые теряли чутье родного, относились к нему или с
презрительным равнодушием, или даже с брезгливым отвращением. Напротив, в ком сильнее
билось сердце за отечество, тот тем недоверчивее, раздражительнее или высокомернее
относился к Западной Европе. Каким-то непостижимым и неожиданным образом
западное влияние из культурного средства превратилось у нас в патологический
симптом, в источник болезненных возбуждений. Осложняясь и видоизменяясь, эти
противоположные направления, первоначально бывшие только увлечениями мысли, с
течением времени стали хроническими недугами, дурными привычками нашего
самосознания. Что такое был русский западник? Обыкновенно это очень возбужденный
и растерявшийся человек, который знает, где он родился, и недоумевает, какой
народ ему родной, где его отечество. Ухитрившись поссорить между собою столь
сродные понятия, как родина и национальность, он незаметно для себя вошел в круг
невозможных представлений, разделил мир на две половины: на человечество и на
Россию. Отечество — это неприятное привидение, от которого стараются
отчураться средствами цивилизации...
Во многих явлениях нашей жизни XVIII в. резко обнаруживается западное
влияние. Чтобы понять эти явления, надобно уяснить себе отношение к западной
культуре, указываемое нам историей. Западная культура для нас вовсе не предмет выбора:
она навязывается нам с силой физической необходимости. Это не свет, от которого
можно укрыться,— это воздух, которым мы дышим, сами того не замечая. Но и в
воздухе не все здорово, и им надо уметь дышать, наблюдать его химический состав и
температуру. Мы не будем открывать кровообращения, потому что оно уже открыто
Гарвеем, не будем искать бактерий, потому что они уже найдены Пастером. Но
воспользуемся ли мы открытием Пастера, чтобы лечить больных или только для того,
чтобы предохранить свое вино от порчи, будем ли изучать физиологию и физику для
того, чтобы, опираясь на западных естествоведов, доказывать, что Бога нет, или для
того, чтобы жизнь свою устроить лучше, чем она идет на Западе,— вот это от нас
зависит, это дело нашей воли и разуменья.
362

Подготовка дворянства к роли проводника западного влияния*
Когда речь идет о действии влияния, приходящего со стороны, прежде всего
нужно знать, как относится к нему общество, на которое оно действует, само ли
общество вызывает это влияние, ища на чужой стороне благ, которых оно не находит и не
может создать дома, или оно проводится какой-либо силой, желающей навязать
обществу блага, которых оно не знает и не ищет. Иноземное влияние проникает
неодинаковыми путями и действует различно при том или другом отношении к нему
общества, подвергающегося его действию. Когда влияние вызывается самим обществом,
последнее воспринимает его незаметно, органически, всеми своими порами, как
воспринимается растением роса или воздух. Но когда иноземная культура
навязывается обществу, не чувствующему в ней потребности, необходим механический
проводник, который бы искусственными средствами прививал и вводил ее в это общество.
Если вы припомните, как относилось к Западной Европе большинство русского
общества в XVII в., с какими тревогами и страхами встречало оно первые немецкие
нововведения, нам будет понятно, что западную культуру у нас надобно было прививать,
что для нее нужен был особенный проводник — государственное учреждение,
вооруженное властью и средствами действия на общество, или влиятельный класс
самого общества.
Кто мог у нас стать таким проводником? В составе русского общества было
целое сословие, которое много веков уже служило орудием могущественного
иноземною влияния,— это духовенство, которое церковными средствами проводило в
русское общество восточную греческую культуру. Это сословие, служа церкви, оказало
немаловажное действие, неоцененные услуги русскому просвещению и общежитию,
выработало соображенные с задачами церкви приемы действия на умы и нравы,
воспитывало народ в известных интересах и понятиях. Но именно потому, что оно
служило церкви и усвоило согласные с ее задачами приемы действия, оно не годилось
быть проводником западного влияния, которое призвано было служить нуждам
государства, требовало особых приемов, другой подготовки. Оно даже не сочувствовало
этому новому влиянию, шедшему из неправославной среды и грозившему разрушить
те самые понятия и нравы, которые оно так долго воспитывало и так ревниво
оберегало в народе от стороннего прикосновения. Эти понятия и нравы образовали
известный нравственный уклад, в котором и строившее его сословие заняло известное
положение с определенным общественным значением...
В составе русского общества был другой класс, по своему положению более
пригодный для понадобившегося дела. В старой Руси он назывался служилыми людьми;
при Петре законодательство дало ему двойное название, польское и русское —
название шляхетства или дворянства. Это сословие очень мало, не более духовенства
было подготовлено проводить какое-либо культурное влияние. Это было, собственно,
военное сословие, считавшее своею обязанностью оборонять отечество от внешних
врагов, но не привыкшее воспитывать народ, практически разрабатывать и проводить
в общество какие-либо идеи и интересы высшею порядка (подобно тем, над какими
работало духовенство). В умственном и нравственном развитии оно не стояло выше
остальной народной массы и в большинстве не отставало от нее в несочувствии к
еретическому Западу. Но верхний слой дворянства по своему положению в государстве
и обществе усвоил себе привычки и понятия, которые могли пригодиться для
нового дела... Из среды мношчисленных провинциальных служилых людей, рассеянных
* Лекция 2.
363

по уездам Московского государства, выделялось дворянство столичное, которое
обыкновенно ютилось в городе Москве и подмосковных вотчинах и поместьях и
носило служебные звания стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов. Оно
состояло из знатных служилых фамилий и постоянно пополнялось людьми из
рядового провинциального дворянства, которые выдавались вперед своими заслугами,
служебной исправностью, хозяйственной состоятельностью и т.п...
Куда только не посылали, чего не заставляли изучать русского дворянина при Пет-
ре! Командированные толпами перебывали в Лондоне, Париже, Амстердаме, Венеции,
учились мореходству, философии, математике, дохтурскому искусству...
Так приготовлялось русское дворянство к роли проводника
западноевропейского влияния в своем отечестве. После Петра учебная повинность дворянства стала
легче, по крайней мере требования правительства в этом отношении были
снисходительнее. Воспользовалось ли этим дворянство, поспешило ли сбросить с себя ярмо новой
чунодой науки и отвернулось ли от Запада?
Далеко нет, по крайней мере далеко не все сословие так поступило. Высшее
дворянство успело уже связаться с Западом разнообразными нитями, которые было
трудно порвать. Деятельность Петра вовлекла Россию в сложные дипломатические
сношения с Западной Европой, и высший класс общества, составлявший
правительство; поневоле должен был поддерживать эти сношения, а вместе с ними и свои
культурные связи с Западной Европой. Этнографический состав
правительственного класса тянул его в ту же сторону. В правительственном кругу при Петре осталось
мало старой московской знати...
Гораздо больше вошло в этот класс людей из среднего и даже низшего
дворянства. .. Рядом с этими выслужившимися новиками выдвинулось с важным значением
много чужаков, которых Петр назначал на высшие должности за их заслуги или
способности...
Эти пришлые люди не расположены были порывать связей своего нового
отечества с родным Западом. Наконец, и начатки образования, положенные в служилом
русском классе, не позволяли ему оторваться от образованного Запада. Петр хотел
сделать русское дворянство проводником западноевропейской техники, военной и
промышленной, массами посылал молодых дворян за границу учиться мореплаванью,
артиллерии, инженерному и многим другим искусствам. После Петра оказалось, что эти
технические науки туго прививались к дворянству; но пребывание обучавшихся им
русских дворян за границей не проходило для них бесследно: попав за границу, они
присматривались к тамошним обычаям и порядкам и кое-что усвояли. Обязательное
обучение, домашнее и заграничное, не давало дворянству значительного запаса
научных знаний; но оно приучало дворян к процессу выучки и возбуждало незаметно
и невольно аппетит к знанию. Дворянин редко выучивался основательно тому, за
чем его посылали за море, но он все же привыкал учиться чему-нибудь, часто
выучивался не тому, за чем ого посылали...
В умах и нравах русского образованного общества к концу царствования
Екатерины II встретились разносторонние и разновременные влияниям впечатления*.
Кой-где ютились еще, как неубранный вчерашний сор, замиравшие предания, обычаи
и верования, уцелевшие от древнерусской жизни. Старики жили понятиями и
знаниями, крепко вбитыми петровской реформой либо наскоро схваченными в
общеобразовательной школе преемниц преобразователя. В головах помоложе живы были
веселые или чувствительные, бальные или театральные впечатления елизаветинского
* Лекция 10: Итоги Западного влиянии в русском обществе XVIII в.
364

времени и начинали бродить вольнодумные рационалистические и моралистические
идеи, воспринятые от гувернера или кадетского учителя либо вычитанные из свежей
французской книжки. Эти бродячие идеи и получили особенно важное значение: они
не только бродили в умах, но и производили брожение, благодаря которому
хаотическая смесь понятий, чувств и привычек, столпившихся в русских умах, начала
разделяться и кристаллизоваться, складываясь в определенные взгляды и убеждения.
Тогда силуэтные очертания, туманные образы без лиц стали превращаться в
физиономии с определенными и понятными чертами, из нравов стали вырабатываться
характеры. Эти физиономии очень разнообразны, и их разнообразие происходило от того,
что в каждой из них культурные черты соединялись в особом подборе...
Результаты западного влияния — тяжелое впечатление праздной игры, забавы. Это
от того, что западное влияние нам нужно было для насущного дела, а оно в XVIII в.
пало на среду, жившую чужим трудом и оставшуюся без дела, потому принужденную
наполнять цосуг игрой, забавой. И это естественно: кто живет чужим трудом, тот
неизбежно кончит тем, что начнет жить только с помощью собственного труда. Но
опыты людей прошлого века дали нам полезный урок: образование только тогда
благотворно, когда ведет к пониманию действительности, которая нас окружает, и к
служению обществу, среди которого мы вращаемся.
Печатается по изданию: Ключевский В. О.
Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 13-21, 24-25,
110-112.
Об интеллигенции (1897)*
Когда среди нас стало водворяться искусство чтения и письма, с ним вместе
появились и книги, и вместе с книгами пришла к нам книжная мудрость. Так как первые
книги у нас были переводные, а первые оригинальные книги плохо повторяли то, что
хорошо было написано в переводных, то эта книжная мудрость была для нас
подарком добрых, но сторонних людей, отблеском чужого ума. Мы встретили ее, как
встречают желанную, но слишком высокую гостью, с растерянной приветливостью и
удрученным смирением. Как взглянул русский разумный и понимающий человек на
просвещенный мир сквозь привозные книги, так и впал в крайнее уныние от
собственного не достоинства, от умственного и правового убожества. Русская земля
показалась ему таким бедным, заброшенным уголком Вселенной, где ни Христос не учил,
ни пророки не пророчествовали, ни апостолы не походили своими стопами. Тогда
русский ум припал жадно к книгам, к этим "рекам, напояющим Вселенную, этим исхо-
дищам мудрости". С тех пор разумным и понимающим человеком стал у нас
считаться человек "книжный", т.е. обладающий научно-литературным образованием, и
самою глубокою чертою в характере этого книжника стало смиренномудрие личное
и национальное. Так народился первый достоверно известный по письменным
памятникам тип русского интеллигента: это был нищий духом, побиравшийся под
окнами европейских храмов мудрости плодами чужого ума, крупицами с духовной
трапезы, на которой ему не было места...
Пока образованный русский человек обзаводился книгами и книжными
понятиями, пока он занимался своим умственным и нравственным домостроительством,
* Рукой автора работа датируется 30 ноября 1897 г.
365

с Русской землей случилось большое несчастье: азиаты, давно к ней
подкрадывавшиеся, наконец пришли и завоевали ее. Начавшаяся образовательная работа
приостановилась. Вооружившись привычным смирением, русский народ мужественно перенес
это несчастье, собрался с силами, построил крепкое национальное государство и
сбросил с себя азиатское иго. Но тогда открылось необычайное зрелище. Оказалось,
что легче было перенести татарское иго, чем собственное величие. Политические и
национальные успехи разрушительно подействовали на умственную дисциплину
образованного русского человека: он утратил прежнее смирение и возгордился.
Политические и национальные успехи были достигнуты не им, образованным человеком,
а народом и его вождями, которые не все умели грамоте. Сам он, образованный
человек, во время игр не сделал ни шагу вперед на поприще науки и искусств, даже
значительно подался назад: во время Мономахов и Мстиславов у него были училища с
языками латинскими и греческими, а во время Иоаннов не хватало школ простой
русской грамотности — и, однако, он возгордился и возомнил о себе неподобное.
Взирая на подвиги своего народа в борьбе с врагами, совершенные без посторонней
помощи, русский книжник XVI в. поязедством логического скачка пришел к убеждению,
что и ему, образованному русскому человеку, нечего искать на стороне, что у него
дома есть все нужное д. ш его умственного и нравственного преуспеяния, что завет
отцов и дедов дает ответы на все вопросы, которые могут возникнуть среди
потомков. На беду случилось обстоятельство, облегчившее этот скачок: Византия,
духовная наставница Руси, надела на себя азиатское ярмо незадолго до того, как ученица
сбросила его с себя. Сметливый ум русского книжника нашел внутреннюю связь
между этими событиями: значит, в Византии пало истинное благочестие, а Русь
засияла им паче Солнца во всей поднебесной, и ей суждено стать вселенской преемницей
Византии. Оставшись без учители, русский книжник сам почувствовал себя в роли
учителя, русский книжник самодовольно осмотрелся кругом, и мир преобразился в его
глазах: все ему представилось теперь не так, как представлялось прежде. Русская
земля, еще недавняя идолослужительница, темное захолустье Вселенной, явилась
последним и единственным в мире убежищем правой веры и истинного просвещения;
Москва, до которой не дошел ни один апостол, как-то оказалась третьим Римом,
московский царь остался единственным христианским царем во всей Вселенной, а сам
он, этот московский книжник, еще недавний "новоук* благочестия, вдруг очутился
единственным блюстителем и истолкователем истинного христианства, весь же
остальной мир погрузился в непроницаемый мрак неверия и суемудрия. Словом, русский
образованный человек стал на себя непохож...
Что же оставалось книжного и ученого в этом книжнике и учителе, который так
презирал книги и всю книжную ученость? Осталось одно мастерство чтения и
письма, насколько оно требовалось в тогдашнем церковном и канцелярском обиходе, да
еще осталась непреодолимая уверенность, что человек, обладающий этим
мастерством, способен разрешить все житейские недоумения, все мировые вопросы. Этот
самонадеянный грамотей-мастер, уверенный, что можно понимать, ничего не зная,
и был вторым типом русского интеллигента, и самой характерной особенностью
этого типа были гордость личная и национальная...
Образованный русский человек XVI в. решил, что впредь русское общество
должно довольствоваться умственным и нравственным запасом, накопленным в
эти пять веков, с его недодуманными и непримиренными представлениями,
неуясненными, хаотическими ощущениями, со всем его праздничным и будничным
двоемыслием...
366

Образованный русский человек знал русскую действительность, как она есть,
но не догадывался, что ей нужно и что ей делать, т.е. не понимал ее, а не понимал
потому, что ничего не признавал кроме нее как своего единственного идеала, пока
сама же она не раскрыла ему своих недостатков и не закричала о своих нуждах. Тогда
впервые почувствовал русский интеллигент, что можно знать родную жизнь, не
понимая ее, и что для понимания нужно знать еще нечто кроме нее; но как нужно
знать, чтобы понимать, и что еще нужно знать — этого он не мог уяснить себе. В этом
и состояло его недоразумение.
Печатается по изданию: Ключевский В. О.
Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 300-305,
308.
Два воспитания (1893)*
Позднее даже в азбуках проводилось строгое различие между книжною и
истинною мудростью: "Не ищи, человече, мудрости, ищи кротости; аще обрящеши
кротость, то и одолееши мудрость; не тот мудр, кто много грамоте умеет; тот мудр, кто
много добра творит".
Эта-то некнижная мудрость древней Руси была поколеблена
преобразовательным движением XVII и XVIII вв. и из сферы общественных отношений и интересов
ото двинута была в тесные пределы домашней жизни или в состав личной
нравственности. Старая домашняя школа со своими строениямистала архаическим
украшением старомодной жизни. Возникли публичные школы с иноземными учителями,
напечатаны грамматики, арифметики, гоометрии; изданы законы об обязательном
обучении духовенства и дворянства; грамотность, цифрь и гоометрия объявлены были
необходимыми элементами общего образования; заморские "механические хитрости''
закрыли собою прежнюю приходскую и домашнюю науку душевного спасения.
Русская мысль, ошеломленная крутым переворотом, весь XVIII век силилась прийти в
себя и понять, что с нею случилось. Толчок, ею полученный, так далеко отбросил ее от
насиженных предметов и представлений, что она долго не могла сообразить, где
она очутилась... Мнения раздвоились: одни радовались, что так далеко ушли
вперед; другие жалели, что вследствие далекого ухода стало невозможно вернуться
назад. Но те и другие больше думали о том, что они так далеко ушли, чем спрашивали
себя о том, куда пришли, и ни те, пи другие не могли отдать себе отчета в том, как
совершился этот акробатический перелет. От одного склада понятий перешли к
другому так порывисто и суетливо, что по пути растеряли и свои путевые впечатления
и чувствовали себя в положении лунатика, который не понимает, как он попал туда,
где очнулся.
Очнувшись, наши просвещенные лунатики прошлого века очутились в шумном
водовороте самых важных идей и вопросов, какие когда-либо волновали образованное
человечество. То было начало царствования Екатерины И. Ощущение дневного
света было первым впечатлением очнувшихся, свободный вздох — их первым
движением. Наиболее капитальные произведения европейского ума, которыми
ознаменовался век свободного просвещения, почти уже все лежали на столе образованного чита-
* Публичная лекция, прочитанная 1 января 1893 г. в пользу Московского комитета грамотности.
Впервые опубликована в журнале: Русская мысль. 1893. № 3.
367

теля. Идеи и вопросы, которыми авторы этих произведений поразили читающий мир,
не были внезапным откровением свыше, озарившим европейскую мысль. Они
имели достаточную историческую подготовку, выработались из продолжительных
усилий европейского ума и сердца, подсказаны были застарелыми, наболевшими
язвами европейского общежития, запутавшегося в собственных противоречиях.
Несмотря на блеск новизны, они очень последовательно и органически выросли из
европейского прошлого, хотя не только пораженные ими читатели, но и сами авторы не
всегда подозревали глубоко сокрытые исторические корни тезисов и проблем,
одинаково круживших головы тем и другим. Но когда эти творения попали в пределы великой
Восточно-Европейской равнины, на эту культурную tabula rasa*, какою она
представлялась западноевропейскому и даже иному туземному просвещенному взгляду, эта
смелая литература показалась здесь настоящим откровением свыше, своего рода
новою легендарною Голубнною книгой, упавшею с неба после проливного дождя и
дававшею простые и ясные ответы на все мудреные вопросы, какие целые века
мучили и сушили ум и сердце человека. В этой литературе смело ставился и разрешался
и вопрос о воспитании. Новые педагогические воззрения также имели тесную связь
с ходом европейского образования, хотя иногда являлись нетерпеливым и
запальчивым его отрицанием. В основе этих воззрений явственно сквозили высказанные еще
в конце XVII в. идеи старика Локка.
Из дневниковых записей (1905)**
Учредительное собрание, которого требуют железнодорожники, телеграфисты,
курсистки, все забастовщики и забастовщицы, есть комбинация русского ума —
обезьяны: так бывало за границей, так должно быть и у нас.
(1911)***
Чем более сближались мы с Западной Европой, тем труднее становились у нас
проявления народной свободы, потому что средства западноевропейской культуры,
попадая в руки немногих тонких слоев общества, обращались на их охрану, не на
пользу страны, усиливая социальное неравенство, превращались в орудие разносторонней
эксплуатации культурно безоружных народных масс, понижая уровень их
общественного сознания и усиливая сословное озлобление, чем подготовляли их к бунту, а не
к свободе. Главная доля вины — на бессмысленном управлении.
Закон жизни отсталых шсударств или народов среди опередивших: нужность
реформ назревает раньше, чем народ созревает для реформы. Необходимость
ускоренною движения вдогонку ведет к перениманию чужого наскоро.
Наша история XVIII и XIX вв. Коренная аномалия нашей политической
жизни этих веков в том, что для поддержания силы и даже существования своего
государства мы должны были брать со стороны не только материальные, но для их
успеха и духовные средства, которые подрывали самые основы этого государства. Люди,
командированные правительством для усвоения надобных ему знаний, привозили с
* tabula rasa (лат.) — чистая доска.
** Запись, датированная 9-12 декабря.
*** Запись ранее 30 января.
368

собой образ мыслей, совсем ему ненужный и даже опасный. Отсюда двойная забота
внутренней политики: 1) поставить народное образование так, чтобы наука не шла
дальше указанных ей пределов и не перерабатывалась в убеждения, 2) нанять
духовные силы на свою службу, заводя дома и за границей питомники просвещенных
борцов против просвещения. Трагизм положения в XIX в.— против правительства,
борющегося со своей страной, стал просвещенный на правительственный кошт патриот,
не верящий ни в силу просвещения, ни в будущее своего отечества*.
Афоризмы и мысли об истории (900-е годы)**
Из большого и препебрегаемого полуазиатского государства Петр сделал
европейскую державу, ставшую еще больше прежнего, но больше прежнего и
ненавидимую. Он лучше обеспечил внешнюю безопасность этого государства, но усилил
международный страх к нему, международную злобу против страны...
В Европе царей Россия могла иметь силу, даже решающую; в Европе народов
она — толстое бревно, прибиваемое к берегу потоком народной культуры. Когда в
международной борьбе к массе и мускульной силе присоединилась общественная
энергия и техническое творчество ломившейся вперед России, где этих новых
двигателей не было заготовлено, пришлось остановиться и только отбиваться, чтобы не
отступать.
Печатается по изданию: Ключевский В. О.
Сочинения. В 9 т. Материалы разных лет. М., 1990. Т. 9.
С. 15-17,339,360-461.
СЮ. ВИТТЕ
Национальная экономия и Фридрих Лист (1889)***
Мы, русские, в области политической экономии, конечно, шли на буксире Запада,
а потому при царствовавшем в России в последние десятилетия беспочвенном
космополитизме нет ничего удивительного, чаю у нас значение законов политической
экономии и житейское их понимание приняли самое нелепое направление. Наши
экономисты возымели мысль кроить экономическую жизнь Российской империи по
рецептам космополитической экономии. Результаты этой кройки налицо. Отдельным
голосам, восстававшим против таком сумасбродства, наши проповедники, облекшись в
тогу попугайской учености, возражали теоремами из учебников политической экономии.
Несомненно, что такой способ доказательства в глазах толпы имел и имеет значитель-
* Запись 30 января.
** Впервые опубликованы в 1968 г.
*** Витте Сергеи Юльсвич (1849-1915), граф, государственный деятель. С февраля 1892 г.— министр
путей сообщения, с августа 1892 г. по 1903 г.— министр финансов. В октябре 1905 г.- апреле 1906 г.—
председатель Совета министров. Работа издана в Киеве, когда Витте работал начальником эксплуатации юго-
западных железных дорог. Переиздана через 23 года с несколько измененным названием.
369

ную убедительность. Толпа верит и не может не верить в теоремы учебников
политической экономии по их букве, а не разуму. Подобного рода возражения продолжают
сыпаться ежедневно, а потому едва ли не полезно пролить некоторый свет на
значение этих возражений. Источником такого света служит знаменитое сочинение
Фридриха Листа "Национальная система политической экономии". Замечательно, что это
сочинение до сих пор не переведено на русский язык**, хотя у нас имеется в
переводе много экономических книг космополитического направления весьма
сомнительного достоинства. Сочинение это совсем неизвестно русской публике и весьма мало
известно многим русским экономистам-космополитикам. Между тем оно в серьезной
западной экономической литературе признано явлением, из ряда вон выходящим.
Лист составил эпоху не только в научной, но и в практической жизни Германии. Он
положил в своем отечестве основание науки, называемой национальной экономией (в
противоположность политической экономии),— науки, под этим заглавием
читаемой во всех университетах...
Лист говорит очень немного о России. Но тем не менее, по понятной причине, мы
остановимся над тем, что он о ней говорит.
Россия обязана первыми шагами своего промышленного развития сношениям с
Грецией, затем торговле с Ганзой через Новгород; когда же царь Иоанн Васильевич
покорил этот город и затем был открыт путь сношения через Белое море — то
торговле с англичанами и голландцами.
Тем не менее значительное развитие русской промышленности началось
только со времени Петра Великого. История России, начиная с первых годов XVIII века,
представляет блистательное доказательство могущественного влияния национааь-
ного единства и политических учреждений страны на экономическое преуспеяние
народа...
Экономическая система в России в точном смысле этого слова, по мнению
Листа, начинается только с 1821 г. Конечно, льготы, предоставленные Екатериной II
иностранным рабочим и фабрикантам, улучшили состояние некоторых ремесл и
фабрик; но промышленная культура нации была еще настолько отсталая, что
промышленность ограничивалась грубым изделием полотен, железа, стекла и вообще только
изделиями тех отраслей ее, которые были особенно благоприятствуемы
земледельческими и минеральными богатствами страны. Впрочем, в то время большее
развитие промышленности не было еще в экономическом интересе России. Если бы
иностранцы принимали в уплату их произведений съестные припасы, сырые
произведения и грубые фабричные изделия, которые Россия могла давать, если бы не было
внешних усложнений и войн, Россия еще долго имела бы выгоду производить свободный
обмен со странами, ее опередившими, ибо ее культура могла от этого выиграть
более, нежели от протекционной системы. Но войны, блокада континента и
ограничительные меры других стран поколебали интересы России и заставили ее искать
более надежной экономической системы, нежели вывоз сырья и ввоз фабричных
изделий. Таким образом, она была вынуждена заняться сама обработкой своего сырья.
После войны хотели снова вернуться к свободе торговли. Правительство и сам Царь
были склонны к фритредерству. Тогда Шторх имел такой же во многом губительный
авторитет в России, как Сэй в Германии. Уничтожили пошлины. Заводы и фабрики,
преимущественно вследствие конкуренции Англии, начали разоряться, но это не
смутило фритредеров. "После кризиса, который будет пройден,— говорили они,— Рос-
* После 1-го издания настоящей брошюры оно было переведено под редакцией К.В. Трубникова и
издано в 1891 г. {Прим. авт.)
370

сия вкусит сладчайшие плоды благодеяния свободы торговли". В то время
коммерческие конъюнктуры действительно благоприятствовали экономическому положению
России. Плохой урожай в большей части Европы вызвал усиленный вывоз
земледельческих продуктов — и это дало России возможность заплатить за усиленный ввоз
иностранной мануфактуры. Но когда исключительный спрос на русские продукты
прекратился и Англия в интересах аристократии затруднила ввоз хлеба, а в интересах
Канады — ввоз дерева, то разорение русских фабрик и усиленный ввоз в Россию
заграничных изделий дал себя почувствовать во всей силе. "Тогда, после того, как вместе
со Шторхом рассматривали торговый баланс, как химеру, существование которой для
образованного человека так же постыдно и неприлично признавать, как
существование колдуний в XVIII веке, с ужасом увидели, что между независимыми странами
действительно существует нечто аналогичное торговому балансу". Правительство было
вынуждено вернуться к протекционной системе, о чем были оповещены
представители России при иностранных дворах особым циркуляром графа Нессельроде в 1821
году, в котором говорится, что "Россия видит себя вынужденной обстоятельствами
прибегнуть к независимой коммерческой системе; что продукты империи не находят
помещения во внешних рынках; что фабрики разорены или находятся накануне
разорения; что вся звонкая монета уходит за границу, и коммерческие дома, наиболее
солидные, находятся накануне катастрофы".
Благодетельные последствия для России восстановленного протекционизма, не
менее как бедствия, произведенные предыдущей практикой свободы торговли,
послужили к наглядному доказательству неправильности принципов и уверений
фритредеров. Из всех цивилизованных стран, преимущественно же из Англии и Германии,
явились капиталы и умственные силы, чтобы принять участие в выгодах,
предоставленных русскому производству новым таможенным тарифом. Дворянство, "не
находя внешних рынков для своих произведений, попробовало разрешить обратную
задачу, а именно приблизить к себе рынки: они основали фабрики в своих поместьях".
Спрос вновь созданных шерстяных фабрик на шерсть значительно увеличил
овцеводство. Заграничная торговля вместо того, чтобы уменьшиться, увеличилась, в
особенности торговля с Китаем, Персией и вообще Азией. Коммерческие кризисы
прекратились, "и достаточно просмотреть последние отчеты департамента торговли России,
чтобы убедиться, что Россия благодаря принятой ею системе достигла благоденствия
и что она гигантскими шагами подвигается как по пути богатства, так и
могущества". Такие результаты тогда смущали немцев, и вот как Лист их утешает:
"Безрассудно со стороны Германии желать уменьшения этих прогрессов и расточать жалобы на
ущерб, который система России принесла северным германским провинциям.
Нация, как и человек, не имеет более дорогих интересов, как свои собственные. На
России не лежит обязанности хлопотать о благоденствии Германии. Пусть Германия
занимается Германией, а Россия — Россией. Вместо того, чтобы жаловаться, вместо
того, чтобы питаться надеждами и ждать Мессию будущей свободы торговли, было бы
лучше бросить космополитическую систему в огонь и воспользоваться примером
России". Германия последовала совету Листа. Она воспользовалась нашим
примером, но мы им не воспользовались. Поэтому и произошла метаморфоза, которая
отзывается ныне на всем экономическом строе России. Что Англия смотрит косо на
коммерческую политику России, это, говорит Лист, вполне естественно. Россия
благодаря этой политике эмансипировалась от Англии, она явилась ее соперницей в Азии.
Если Англия имеет преимущество дешевизны своих изделий, то зато Россия имеет
выгоды соседства с Азией.
371

Затем Лист указывает на некоторые тормозы к дальнейшему преуспеянию
России, из которых главный — крепостное право. Она должна их устранить — для
дальнейшего прогресса. "Но для того, чтобы эти реформы были возможны,— говорит Лист,
оканчивая очерк о России,— необходимо прежде всего, чтобы русское дворянство
поняло, что его интересы непосредственно связаны с этими реформами". Русское
дворянство это поняло. Совершилось в несколько лет — совершенно мирно — то, что в
других странах покупалось десятками лет труда и потоками крови. Народ стал
свободен. Но тем не менее надежды Листа относительно дальнейшего экономического
развития России далеко не сбылись. Последствия этой благодетельной реформы
были умалены новою волною фритредерства.
В 1857 году был введен таможенный тариф, продиктованный идеями свободы
торговли. Затем народнохозяйственная жизнь устраивалась под веянием той же школы.
И только в последние шды грозная действительность заставила уклониться от этих
веяний, держащих, тем не менее, еще до настоящего времени многие умы в плену.
Таким образом, в результате можно сказать, что экономическая мощь России
основывается исключительно на могущественнейшем национальном единстве,
составляющем основу экономического благосостояния всякого народа. Благодаря этому
единству Россия переносила и переносит все невзгоды судьбы и неразумия. Она еще не
испытала благодеяний протекционной системы, которая может ее освободить от
чужеземной политики и развить все ее бесчисленные богатства, находящиеся в
летаргическом состоянии. 'Го, что делалось частичным применением этой системы
сегодня, нарушалось завтра. Россия испытает плоды этой системы только тогда, когда
она, "овладевши какой-либо промышленностью, окружит ее в течение столетийсво-
им попечением. Тот, кто не понимает, до какой степени нация может развить свои
непроизводительные силы, когда она бдительно и безпрерывно наблюдает за тем,
чтобы всякое поколение преследовало дело промышленного прогресса, начиная с того
положения, до которо/v довело его Щ)едыдущее, пусть ранее, нежели давать
советы, начнет с изучения истории английской промышленности". "Гораздо легчеразо-
рить в течение нескольких лет цветущие фабрики, нежели целому поколению
поднять их".
Печатается по изданию: Граф СЮ. Витте. По
поводу национализма. Национальная экономия и
Фридрих Лист. 2-е изд. СПб., 1912.
По поводу непреложности законов государственной жизни
(1901)*
В нашей ученой литературе существует совершенно противоположная
славянофилам, притом более многочисленная группа западников, которая проводит почти
полную аналогию в политическом развитии нашем и Западной Европы
Каждое государство в своем историческом развитии прошло через тот
первобытный период его существования, когда широко примеггялись в нем начала
самоуправления в смысле неуправлеггия (государственного). В каждом государстве, пока оно
еще окончательно не сложилось, и его государственная власть не окрепла, существо-
* Работа впервые опубликована нелегально в 1901 г. под названием "Самодержавие и земство".
Легально вышла в 1908 г. под тем же названием.
372

вали совершенно автономные отдельные города и местности, сословные и
территориальные союзы, общины и т.д., которые пользовались почти полною
самостоятельностью. Отношения этих самоуправляющихся единиц к государственной власти
заключались, в сущности, в том, что они платили ей дань, а от нее получали защиту от
внешних врагов. Занятая борьбою с этими последними, государственная власть, в свою
очередь, не имела ни средств, ни сил для надлежащей организации внутреннего
управления и в отношении этого последнего ограничивалась поддержанием самого
примитивного порядка: назначала для заведования отдельными областями своих наместников
с неограниченными почти полномочиями, подкрепляла их авторитет военною
силою и требовала от населения лишь исправного платежа дани и отправления
повинностей; все же заботы об организации суда, полицейского надзора и пр. стремилась
возложить по возможности на самое население. Но как только государство
начинало крепнуть и приступало к трудной задаче собирания земли и сплочения
разнообразных частей, оно постепенно уничтожало самостоятельность отдельных автономных
единиц и постепенно сосредоточивало все функции управления в своих руках —
создавало административную централизацию.
Все западноевропейские государства давно уже вышли из периода
первобытного самоуправления, некоторые закончили, другие еще заканчивают период
полицейского государства и переходят к новой организации правительственной
администрации на началах децентрализации и самоуправления. В восточных же деспотических
государствах формы первобытного самоуправления процветают еще и в настоящее
время — государства эти, будучи самодержавными вверху, допускают самое
широкое самоуправление внизу.
Указанный последовательный ход развития государственной жизни легко
проследить и в истории Московского Государства...
Не на ... судных, жалованных и иных грамотах, не на началах первобытного
самоуправления, московскою и домосковского периодов развилась и выросла
могучая и необъятная Россия. Ее создали иные начала — служба государева, государев
венное тягло, в которое впрягало Московское Государство все классы населения, и
самая полная, самая строгая централизация. Эта истина общепризнана, и в нашей, и
в западноевропейской литературе; даже славянофилы и те согласны в том, что со
времен Петра Великого "земско-государственный строй" заменен был "бюрократиче-
ско-канцелярским правительственным порядком".
Централизация, как основа нашего государственного строя, и неуклонное
проведение ее в последовательном историческом развитии этого строя составляют такую
резкую особенность нашей государственной жизни и нашей политической истории,
что невольно обращают на себя внимание даже совершенно "чуждых нашим
порядкам исследователей"...
Народное представительство в сфере местного управления имеет в Западной
Европе глубокие корни. Оно создалось и выросло там на почве борьбы автономных
городов и сословий с королевскою властью — борьбы за свои прерогативы и
привилегии. Там самоуправление в глазах народа всегда было дорогое ему право, а не
тяжкая обязанность,— право, которою население добивалось последовательно и
постепенно, путем скрытой борьбы и открытых революций. Французские провинциальные
собрания при Людовике XVI имеют уже совершенно иной смысл, чем азиатское или
средневековое местное самоуправление,— это уже прямые предшественники
правления либерально-конституционного и отмены правления самодержавного и
сопряженного с ним административного строя; они имеют прямую связь с учреждениями,
373

созданными национальным собранием 1789-1791 гг., организовавшим
самоуправление, как местное, так и государственное, по конституции 1791 г. Учреждения эти
произвели огромное впечатление на всю Европу, в том числе и на Германию., где
реформа Штейна и прусские провинциальные собрания 1822 г., весьма сходные с
нашими земствами, служат прямым их отражением.
Ничего подобного наша история не знает... Учреждения и Царского, и
Императорского периода, которые по внешней своей форме напоминают несколько о
самоуправлении, в действительности ни в какой мере не отвечали понятию этого
последнего; они были лишь государственным тяглом, в которое впрягала центральная власть
те или другие классы народа, и в этом тягле население всегда видело не право,
которое оно должно охранять и отстаивать, а повинность, тяжкую обязанность, от
которой всячески уклонялось. Даже тогда, когда Императоры, под влиянием форм
западноевропейской жизни, сами пытались пересадить начала самоуправления на
русскую почву (магистраты Императора Петра I, сословные учреждения Императрицы
Екатерины II), население оставалось совершенно индифферентным, не желало идти
по тому пути, на который его направляли. Искусственно создаваемые органы
самоуправления старались по возможности приблизиться к другой, бесспорно искони
присущей Московскому Государству, форме управления, к службе государевой, и
весьма скоро обращались в простые, лишенные всякой самостоятельности органы
администрации. Взгляд на самоуправление, как на государственное тягло,
систематическое уклонение от этой тяжкой обязанности, преследование узкосословных
интересов и отсутствие всякого стремления к участию в государственном управлении, не
только центральном, но и местном — вот те составные элементы, из которых
слагаются усматриваемые запискою "психологические основания общинного начала,
издревле свойственного русскому народу"...
Огромная масса крестьянского населения до половины настоящего столетия
находилась в крепостной зависимости, исключающей всякую возможность
самоуправления.
Самостоятельного городского населения у нас не существовало, так как городское
торгово-промышленное сословие развито было очень слабо. Русский город был
прежде всего не торгово-промышленным, а правительственным и военным центром,
поэтому и в населении его преобладал служилый военный элемент.
Необходимо также иметь в виду, что до реформ Императрицы Екатерины II все
городское население было привлечено к государственному тяглу и прикреплено к
месту. В видах правильного отбывания повинности не только переход между городом и
селом, но даже переходы посадского населения из города в город строго запрещались.
Когда жалованной грамотой Императрица Екатерина II раскрепостила это
сословие и попыталась сообщить ему те элементы самостоятельности, которых не
выработала русская история, то эта попытка не увенчалась успехом. Городское
сословие облечено было в формы средневековой европейской свободы, поделено на
гильдии и цехи, но в результате такое корпоративное его устройство оказалось мертвой
буквой...
Что касается, наконец, дворянского сословия, то сословие это с Московского
периода нашей истории до реформ Императора Александра II всегда было "служилым";
все его интересы, все его положение связывались со службой государевой; быть не
у дел — значило быть в опале. С тех еще пор, как Иван Грозный уничтожил право
свободного отъезда и истребил титулованное боярство — потомков удельных князей,
сохранивших свои государственные права над старыми своими уделами, все дворянское
374

сословие было закрепощено на службу государеву точно так же, как были
закрепощены на эту службу и два других сословия.
В царствование Императора Петра III и Императрицы Екатерины II дворянство
было освобождено от обязательной службы, получило корпоративное устройство,
особые права и привилегии, но сильного самостоятельного поместного дворянства
этими мерами создано не было...
Весь характер дореформенного самоуправления и его значение в системе
нашего государственного строя как нельзя лучше определен в Манифесте Императора
Николая I от 6 декабря 1831 года: "Священное право дворян", говорит Манифест, "есть
право выборов, коим оно поставляет чиновников на государственную службу".
Если проследить всю историю наших выборных должностей и учреждений от
Московского периода до половины настоящего столетия, то нельзя, казалось бы, не
прийти к заключению, что никакой почвы для самостоятельной деятельности
общества у нас не было, что была лишь "служба по выборам", но до реформ Императора
Александра II не было и "тени самоуправления".'..
Даже славянофилы и те скорбят о том, что со времен Императора Петра I у нас
водворился "немецкий абсолютизм или полицейский, всеобъемлющий
государственный механизм"...
Историческая молодость России кончена; уже 37 лет тому назад отпраздновано
тысячелетие. И тем не менее русская государственность не имеет единой, т.е.
сплоченно-однородной этнографической основы. Количественно преобладает русское
(великорусское и малорусское) население, но для всей территории оно лишь
основное племя, а не повсеместно исключительная нация государства. Постоянное
расширение территории сопровождается таким же непрерывным приобщением к
населению страны иноплеменных, инородческих элементов. Здесь имеются в виду
главным образом элементы низшей культуры и даже низших рас — монгольской, финской,
тюркской, еще не расставшихся с чумами, землянками, кибитками, войлочными
палатками. С этой стороны Россия принадлежит к числу этнографически
незаконченных государств.
В этнографической незаконченности заключается разгадка многих особенностей
русской государственности и русской общественности. Тот же постоянный приток
инородных элементов, всего чаще низшей расы и культуры, вынуждает государственную
власть оставлять в силе привычные формы коллективной жизни "по их обычаям и
степным законам". "Неустроенное еще состояние, степень их гражданского образования
и образ жизни" — такова причина той пощады, какая оказывается всем этим аулам,
улусам, стойбищам, наслегам, с их князьцами, даругами, шуленгами, зайсангами, тай-
шами, тоэнами и т.п. Применять к таким элементам формы и способы общей
администрации прямо невозможно по соображениям чисто этнографическим. Такое
самоуправление оставляет Англия и другие страны для туземцев своих колоний; его
предоставляют и Сев. Амер. Штаты краснокожим. Еще больше имелось оснований для такого
поведения, как указано выше, в период Московского Государства, когда внимание
государственной власти было поглощено собиранием русской земли,— охранением или
расширением государственной территории, а в области внутреннего управления
делались первые попытки устроить государственное обложение; даже такая задача
государства, как поимка воров и разбойников, была не но силам для тогдашнего
внутреннего управления и потому предоставлялась местным населениям.
Не одни, впрочем, инородцы поставлены вне общего закона и общих условий
государственного порядка. По причинам, изложение которых повело бы слишком да-
375

леко, в особые условия поставлена и масса сельского населения — сословие
крестьян. Сходно с инородцами сельские обыватели тоже рассматриваются как особая
группа населения, сословно обособленная.
Самоуправление в виде аулов, улусов, аймаков, хотонов, стойбищ, цыганских
таборов постепенно исчезает, хотя, к сожалению, едва ли в скором времени
перестанет "покрывать Россию густою сетью" бесконечно пестрых "укладов"
самоуправления... Но подобная сеть есть особенность не одной России, а всякого государства,
которое не закончено в своей этнографической основе. О Турции, напр., тоже
можно сказать, что она, в ее настоящем и прошедшем, есть "страна по преимуществу
местного самоуправления". Различие заключается разве в том, что Турция никогда не
имела способности ассимилировать иноплеменную часть своего населения — этому
мешала и религия,— тогда как Россия обладает такою способностью в наивысшей
степени.
Исходя от тех же представлений, можно пойти дальше и поставить, напр., такое
положение: золотой век самоуправления России — эпоха монгольского ига.
Незнакомые с общественной и государственной теорией самоуправления, ханы Золотой
Орды довольствовались собиранием даней, продавали ярлыки, принимали подарки и
поклоны русских князей, но в управление России и ее областей не вмешивались.
Кажется, трудно подыскать более сильное доказательство в пользу того, что
"никакого логического противоречия между идеей самодержавной монархии и идеей мест
ного самоуправления не существует".
Печатается по изданию: Граф СЮ. Витте. По
поводу непреложности законов государственной
жизни. СПб., 1914. С. 46, 49-51, 54-62.
П.Б. СТРУВЕ
Критические заметки к вопросу об экономическом
развитии России (1894)*
Теория самобытного экономического развития России или просто вера в такое
развитие составляет сущность того направления, представителей которого —
несмотря на все различия во взглядах на те или другие частные (иногда очень важные)
вопросы — можно объединить под общим именем народничества. Эта теория имеет два
основных источника: 1) определенное учение о роли личности в историческом
процессе и 2) непосредственное убеждение в специфическом национальном характере и
духе русского народа и в особенных его исторических судьбах. На первое опираются те
представители "народничества", которые составляют, так сказать, его западническую
фракцию. Второе есть основа всей теоретической постройки славянофильской группы
народников — если вообще можно творить о какой-либо теории у ее представителей...
Мы говорили выше о западнической и славянофильской фракциях
народничества; первую мы видели в лице писателей, апеллирующих к сознательному творчеству
* Струве Петр Бернгзцщович (1870-1944) — политический деятель, публицист, философ, экономист.
376

критически мыслящей личности, вторую — в лице авторов, главные свои надежды
возлагающих на "мирской строй" и "мирской дух"... Всем этим писателям присуща,
правда, в разной степени, вера в возможность "самобытного развития" России. Эта
вера объединяет писателей самого различного склада... В этой вере —
историческая связь между славянофильством и народничеством, в ней же отрицание самой
основы западничества; вот почему мы считаем наш спор с народниками
естественным продолжением разногласия между славянофильством и западничеством.
Последнее не могло не следовать за Западом. Поэтому теперь оно должно иными
средствами, совершенно новыми аргументами бороться против "самобытности".
Наши народники могут возражать нам прямо фразами самого Чаадаева, но его дух
унаследован теми, кто признает единство цивилизации России и Запада и делает из
этой исходной посылки все дальнейшие, хотя бы и самые горькие, выводы...
Благодаря своей территориальной громадности, которая равносильна обширному,
а при условии прогрессивного вытеснения натурального хозяйства денежным
постоянно и быстрорастущему внутреннему рынку, Россия может ceteris paribus* быстрее
всех других государств развивать свою обрабатывающую промышленность. Такое
положение вещей прекрасно понимается западными экономистами. Так, Адольф
Вагнер указывает, что Великобритания с ее колониями, Северо-Американская
республика и Россия, обнимая, каждая, огромные пространства с самыми разнообразными
естественными условиями внутри одного политического целого, могут являться и
самодовлеющими экономическими целыми, в противоположность сравнительно
маленьким государствам Средней Европы... В особенности велика в этом отношении
аналогия между Россией и Соединенными Штатами...
Из высказанного нами взгляда на процесс экономического развития России
вытекает и наше отношение к общине и общинному землевладению. С этой точки зрения
"право всех на землю" есть и останется — пока коренным образом не изменятся все
экономические отношения — громкой фразой, воплотить которую в жизнь на известной
ступени экономического развития невозможно... Те меры, о которых мечтают
народники и которые сводятся к законодательному закреплению общины чуть не с
обязательными переделами... могут только породить или увековечить у нас .жалкий сельский
пролетариат, в культурном и других отношениях совершенно безнадежный,—
пролетариат, который на самом деле осуществит пламенные мечтания некоторых
западноевропейских и российских землевладельцев о крепких земле батраках. Нам этот результат
законодательной "охраны" общинного землевладения и землепользования
представляется гораздо более вероятным, чем развитие на почве русской общины "артельного
землепользования" или "кооперативного земледелия". Эта возможность обыкновенно
не доказывается — для этого русская жизнь — увы! — не дает материала,— а просто
декретируется. Нам развитое "артельного землепользования" представляется
совершенно несбыточной мечтой при современных экономических и культурных условиях.
Пока же будет существовать современная община, закрепленная и укрепленная законом,
на ее почве разовьются такие отношения, которые с "народным благосостоянием" не
имеют ничего общего. На Западе мы имеем несколько примеров существования пар-
целярного хозяйства рядом с крупным капиталистическим. Наша Польша и наш юго-
западный край представляют явления того же порядка... Такое положение вещей,
ничего общего не имеющее ни с каким прогрессом, может быть только закреплено
государственной политикой, которая будет стремиться всеми средствами поддерживать
экономическое равенство о\кщ\ крестьянской массы. Подобная политика, на мой взгляд,
* ceteris paribus {лат) — при прочих равных условиях.
377

приведет только к самым жалким результатам, задержав лроязводстве/шыипрогресс
крестьянского хозяйства, она сделает все крестьянство совершенно бессильным по
отношению к эксплуататорам всех званий и сортов.
Печатается по изданию: П. Струве. Критические
заметки к вопросу об экономическом развитии
России. СПб., 1894. С. 2, 28-29, 259, 279-280.
Интеллигенция и революция (1909)*
Русская интеллигенция, как особая культурная категория, есть порождение
взаимодействия западного социализма с особенными условиями нашего культурного,
экономического и политического развития. До рецепции социализма в России русской
интеллигенции не существовало, был только "образованный класс" и разные в нем
направления.
Для духовного развития Запада нет в настоящую эпоху процесса более
знаменательного и чреватого последствиями, чем кризис и разложение социализма.
Социализм, разлагаясь, поглощается социальной политикой. Бентам победил Сен-Симона
и Маркса. Последнее усилие спасти социализм — синдикализм — есть, с одной
стороны, попытка романтического возрождения социализма, откровенного возведения
его к стихийным иррациональным началам, а с другой стороны, он означает столь
же откровенный призыв к варварству. Совершенно ясно, что это усилие бессильно
и бесплодно. При таких условиях социализм вряд ли может оставаться для тех
элементов русского общества, которые составляют интеллигенцию, живой водой из
духовно-общественного бытия.
Самый кризис социализма на Западе потому не выступает так ярко, что там нет
интеллигенции. Нет на Западе того чувствилища, которое представляет
интеллигенция. Поэтому по России кризис социализма в идейном смысле должен ударить с
большей силой, чем по другим странам. В этом кризисе встают те же самые
проблемы, которые лежат в основе русской революции и ее перипетий. Но если наша
"интеллигенция" может быть более чувствительна к кризису социализма, чем "западные"
люди, то с другой стороны, самый кризис у нас и для нас прикрыт нашей
злосчастной "политикой", возрождением недобитого абсолютизма и разгулом реакции. На
Западе принципиальное значение проблем и органический характер кризиса
гораздо яснее.
Такой идейный кризис нельзя лечить ни ромашкой тактических директив, ни
успокоительным режимом безыдейной культурной работы. Нам нужна, конечно,
упорная работа над культурой. Но именно для того, чтобы в ней не потеряться, а устоять,
нужны идеи, творческая борьба идей.
Печатается по изданию: Вехи. Интеллигенция в
России. Сборники статей 1909-1910. М., 1991.
С. 151-152.
* Впервые опубликовано в издании: Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1909.
378

П.А. КРОПОТКИН
Распадение современного государства (1896)*
В то время как революционный дух вымирает в старых политических партиях
западной Европы, личная инициатива и деятельность самостоятельных, независимых
групп поддерживают то широкое анархическое движение, размеры которого только
близорукие не видят, потому что оно не разыгрывается на подмостках
парламентов, а все глубже и глубже просачивается в народные массы.
Товарищи, пора внести и в то противогосударственное брожение умов, которое
теперь происходит в России, сознательные анархические убеждения. Пора воспринять
традиции, завещанные нам народниками семидесятых годов,— не затем, чтобы
слепо подражать им, но чтобы, пользуясь уроками пройденного развития, идти дальше
их, если не в недосягаемом величии их самоотвержения, то по крайней мере в более
определенном выражении идей.
Около двадцати лет тому назад в русском революционном движении поднят был
вопрос о государственном начале и о вытекающей из его признания или отрицания
тактики борьбы. В России, как и в Интернационале противники и сторонники
государственного начала распались на два лагеря: на анархистов-народников, видевших
в самом народе ту силу, которая одна может освободить народ от векового гнета и
перестроить русскую жизнь на началах свободы и равенства, и на демократов,
веривших в возможность освобождения при помощи представительного правления или
захвата власти революционерами...
По временам, идея, по-видимому, дремлет. Когда ей мешают пробиться наружу,
она сочится под землею; но и это длится недолго: скоро она снова выступает на свет,
сильнее и бодрее чем прежде. Взгляните, в самом деле, на социализм во Франции —
на его второе пробуждение в этот короткий период последних пятнадцати лет.
Волна, одно время, казалось, упала, разбилась, исчезла; но вот она снова подымается,
выше, могучее и глубже. Так будет и в России. Казалось бы, идея социализма совсем
заглохла у нас в настоящую минуту. Но не бойтесь за нее: скоро, очень скоро, она опять
заблеснет пышным расцветом, выйдет из своего временного сна и предстанет
снова, вернее, шире, могучее, чем была раньше. Государственный социализм заменится
анархическим, мирный социализм станет революционным.
И как только где-нибудь в Европе или в Америке будет сделана первая попытка
осуществить в жизнь социалистическую мысль — подобные же попытки будут
сделаны повсеместно, и социализм станет главным, всепоглощающим вопросом дня.
Пусть только социалистам удастся провести в жизнь свои мысли, хоть в каком-нибудь
городке земного шара, хоть на минуту,— и сознание своей силы немедленно даст
пробужденным народам неодолимую, богатырскую силу...
Если в хозяйственном строе Европы мы видим полную неурядицу
промышленности и торговли, и банкротство производства, то в политическом строе мы имеем
полнейшее разложение государств и их неизбежное банкротство в близком будущем.
* IfyonoTKiiH (Крапотюш) Петр Алексеевич (1842-1921), князь — ученый-географ, один из
теоретиков анархизма. Книга сложилась из статей, опубликованных в газете "Révolté" в 1879-1888 гг.
Опубликована Э. Реклю по-французски, когда автор находился в парижской тюрьме Клерво.
379

Перебирая все государства, начиная с жандармского самодержавия в России до
правления богатых купцов и промышленников в Америке, мы не находим ни одного,
которое не шло бы быстрыми шагами к разложению и, следовательно, к революции.
Как одряхлевшие старцы, разъедаемые внутренними болезнями и неспособные
приспособиться к новым течениям, мысли, они растрачивают свои последние силы в
борьбе с молодою жизнью, пробивающейся вокруг них, они живут в счет будущего и
сами ускоряют свое разложение, постоянно ссорясь между собою...
"Государство" и "война" — два неразлучных понятия. Всякое государство роковым
образом стремится усилиться на счет своих соседей; иначе оно станет относительно
их в подчиненное положение. Оно должно стараться ослабить соседей, обеднить их,
чтобы потом приказывать им, навязывать им свою политику, свои союзы, свои
торговые трактаты, свои пошлины и наживаться на их счет. Так как борьба за
преобладание составляет сущность буржуазного хозяйственного строя, она неизбежно
должна быть сущностью и политической жизни государств. Вот почему войны стали
обычным явлением в Европе. Прусско-датская война, прусско-австрийская,
прусско-французская, русско-турецкая война следуют друг за другом с короткими перерывами, не
говоря о войнах в Египте, Афганистане, средней Африке и т.д., которыми английское
государство стремится обеспечить свои владения в Индии и свои новые захваты.
Много новых войн еще имеется в виду. Франция, Германия, Австрия, Италия, Англия,
Россия, даже Дания и Швеция ттовы напустить друг на друга свои бесчисленные
войска и начать дело взаимного истребления. Причин войны накопилось в Европе на
целые тридцать лет вперед.
Но всякая война ведет за собою безработицу, остановку производства, торговые
кризисы, усиление налогов, увеличение государственных и областных долгов. Мало
того. Каждая война становится нравственным поражением государства, потому что
после каждой войны народ замечает, что государство оказалось никуда не годным,
даже в том что считается главною его обязанностью: если на него нападают, оно не
умеет защитить свою землю; даже в случае победы оно теряет в уважении своих
граждан. Вспомним только брожение умов, начавшееся после войны 1871 года,
одинаково во Франции и в Германии, несмотря на временное увлечение немцев военщиною;
вспомним недовольство в России после войны 1877 года.
Войны и вооружения добивают государства; они ускоряют их нравственную и
экономическую несостоятельность. Еще две-три больших войны, и они нанесут
последний удар этим, уже разлагающимся механизмам...
Целая половина человечества — та, которая все производит трудом своих рук, не
может веки-вечные поддерживать такой строй, который для того только и выработан,
чтобы держать эту половину человечества в повиновении. Везде простой народ
начинает бунтоваться против этого насилия: под Российским самодержавием, под
Английской конституцией, под буржуазной республикой Франции и Соединенных Штатов. Вся
история нашего времени есть не что иное как история борьбы простого народа против
привилегированных классов, но;щерживаемых Государством. Эта борьба ведется
повсюду, какова бы ни была форма правления, и она составляет главную заботу всех
правительств. Ею обусловливаются все их деяния. Не принципы, не соображения о
народном благе руководят теперь правительствами, когда они издают тот или другой закон,
принимают ту или другую меру. Ими руководит одно соображение: сохранить силу
привилегированных классов, удержать их могущество, несмотря на напор снизу...
Здравый смысл всех думающих людей в Европе уже понимает следующее:
"Будущая революция будет иметь характер всеобщности, которой не имели предыдущие ре-
380

волюции. Где бы она ни началась, она не ограничится одним государством, но
распространится на всю Европу. Если в былые времена возможны были местные
перевороты, то теперь, при ныне существующем тесном общении между всеми странами и
при обилии причин, способных вызвать революцию в каждой из них, это немыслимо —
если только революция, начавшись где-нибудь, протянется несколько времени.
Подобно тому, как было в 1848 году, пожар революции неизбежно перекинется из одной
страны в другие и охватит всю Европу, даже не исключая Англии".
"Но если в 1848 году взбунтовавшиеся города — Париж, Вена, Берлин — еще мог^
ли верить в простую перемену формы правления и довольствовались
провозглашением республики во Франции и конституционными уступками в Германии и Австрии,
то теперь этого уже не повторится. Парижский рабочий, например, не будет ждать
от правительства — какое бы даже оно ни было, хотя бы даже правительство
Коммуны — чтобы оно его облагодетельствовало. Он изверился в правительстве и сам
постарается чего-нибудь добиться.
Русские крестьяне не станут ждать, чтобы Земский Собор подарил им землю,
отнятую у них господами помещиками и царем: лишь бы они почувствовали надежду
на успех, лишь бы они почувствовали, что завтра не нагрянут на них штыки и
пушки, и они сами попытаются завладеть этою землею. Поговорите на этот счет с
крестьянами, присмотритесь к их мелким бунтам. То же самое случится и в Испании, и
в Италии. И если немецкий рабочий долго верил, что все может быть сделано для
него по телеграфу из Берлина, лишь бы там сидели "настоящие люди", то и эта вера
сильно поколебалась за последнее время, по мере того как громадное различие во
взглядах и революционном темпераменте немецких социалистов-рабочих и их
парламентских вожаков стали обрисовываться все ярче и ярче. Рабочий уже теряет в них
прежнюю веру, и их ошибки, их бессилие разрешить великие назревшие вопросы —
невозможность разрешить эти вопросы парламентским путем, без народной революции —
скоро заставят и немецкого рабочего искать спасения в своей собственной
предприимчивости, в народном революционном движении"...
Мы не станем утверждать, хотя иногда это и говорится во время споров, чтобы
политические права не имели для нас никакой цены. Мы превосходно знаем, что в
западной Европе со времени уничтожения крепостной зависимости, а тем более с
конца прошлого века народ приобрел некоторые, весьма ценные права. Крестьянин и
рабочий перестали быть бесправными рабами. Западноевропейского крестьянина никто
не волен сечь, как секут крестьян по сию пору в России, и господа дворяне больше
не смотрят на мужика, как на рабочую скотину. Точно так же городской рабочий —
особенно в больших городах — раз он вышел из мастерской, считает себя равным
любому барину. Благодаря революциям, благодаря крови, пролитой народом, народ
приобрел кое-какие личные права, значения которых мы вовсе не хотим умалять. Даже
русский крестьянин, с уничтожением крепостной зависимости, приобрел некоторые
личные права, настолько ценные, что вполне оценить их может только тот, кто сам
когда-то нес крепостное ярмо.
Но есть права и права; и смешивать их может только тот, кто норовит спутать
понятия в народе. Есть права, имеющие действительное, положительное значение для
человека, и есть права совершенно мнимые. Так, например, равенство между
крестьянином и барином в их личных сношениях или освобождение от телесного наказания
настолько дороги народу, что он немедленно восстал бы, если бы кто-нибудь вздумал
их нарушить. Даже русские крестьяне, освобожденные всего тридцать лет тому
назад от крепостного рабства и барской розги (благодаря тому, что с самой Севастополь-
381

ской войны они стали повсеместно бунтоваться и убивать своих помещиков),—
даже русские крестьяне бунтуются с тех пор, как Александр Александрович <Алек-
сандр III. -Н.Ф.> задумал вернуть их в подданство барину и назначил земских
начальников из дворян для нещадной порки мужиков.
Но есть другие права, как например, всеобщая подача голосов или свобода
печати, к которым народ в западной Европе почти совершенно равнодушен, потому что
он чувствует, что если эти права действительно дают среднему сословию средство
обороняться против опеки правительства и против крупных землевладельцев, то
народа они нисколько не обороняют от среднего сословия. Напротив того, народ
чувствует, что эти так называемые права просто служат в руках среднего сословия
средством для удержания их власти над трудящимся людом. Их и не следовало бы
называть громким именем народных прав, потому что народу они не дают ровно никакой
защиты; и если об них продолжают говорить с таким восторгом, то только потому,
что весь наш склад политического мышления и самый политический язык были
выработаны правящими сословиями, в их собственном интересе.
Печатается по изданию: П. Крапоткин.
Распадение современного государства. Выпуск 1.
Издание второе. Осуществлено Группой русских
коммунистов-анархистов. 1903. C.II-III, 3-4, 9, 14-16,
32-35.
М. И. ТУГАН-БАРАНОВСКИЙ
Русская фабрика в прошлом и настоящем (1898)*
Один тонкий наблюдатель русской жизни конца XVIII и начала XIX века
следующим образом определил коренную особенность русского промышленного строя той
эпохи и его основное отличие от западноевропейского: "Небрежность, с которой
работают (русские) ремесленники,— говорит он,— отчасти зависит от крайне
странного устройства, не наблюдающегося, быть может, в таком же роде ни в какой
другой стране. Русские ремесленники, за исключением больших городов, ничего не
принимают на заказ, но все изготовляют для продажи — башмаки, туфли, сапоги,
кафтаны и другие предметы одеяния, шубы, постели, одеяла, столы, стулья, короче —
всевозможные предметы. Все эти вещи ремесленники поставляют за определенную
плату купцам, которые их и продают в своих магазинах. Внутри России очень редко
можно что-нибудь сделать на заказ; в случае какой-нибудь надобности нужно идти в
лавку или магазин, помещающиеся, обыкновенно, в одном месте. Но зато в этих
лавках можно купить все, что угодно, и к тому же на треть дешевле, чем у
ремесленников, берущих работу на заказ"**.
Шторх был в свое время лучшим знатоком экономической жизни России и не
менее знаком с хозяйственным строем Западной Европы. Поэтому его наблюдение
* Туган-Барановский Михаил Иванович (1865-1919) — экономист и историк.
** Heinrich Storch. Historish — Statististische Gemälde des Russischen Reichs. 1799. T. III. С 178-179.
{Прим. авт.)
382

весьма характерно. Очевидно, в организации русского мелкого производства была
особенность, не встречавшаяся на Западе и потому бросавшаяся в глаза
западноевропейцу. Этой особенностью являлась выдающаяся роль в нашем мелком производстве
торговца, купца...
Западноевропейские мануфактуры возникли на развалинах ремесла; они
получили прекрасных, обученных рабочих из бывших ремеслеников, в которых цеховая
организация развила почти артистическое отношение к своей работе. Наши
мануфактуры возникли при совершенно иных условиях. Не только обученных, искусных
рабочих получить было неоткуда, но даже и необученных рабочих доставать было
крайне трудно.
При таких условиях работа вольнонаемными рабочими оказывалась почти
невозможной. Принудительный, крепостной труд был единственным выходом из
такого положения.
Малая производительность труда должна была возмещаться дня фабриканта
усиленной эксплуатацией рабочего — главным образом уменьшением расходов на
содержание последнего. Интересы фабрикантов требовали прикрепления рабочего также
и по следующей причине: рабочий, проработавший некоторое время на фабрике,
обучался своему делу, становился искусным рабочим; на таких рабочих спрос был очень
велик — фабриканты переманивали их друг от друга, и каждая фабрика подвергалась
опасности лишиться своих обученных рабочих.
Чтобы обеспечить себя рабочими, фабриканты обыкновенно выговаривали себе
право в течение известного времени пользоваться трудом обученных ими рабочих...
Петровские фабрики не могли держаться вольнонаемным трудом. Этим и
объясняется знаменитый Петровский указ 18 января 1721 г., которым на "купецких людей"
было распространено в высшей степени важное право покупать к фабрикам и
заводам населенные деревни "под такою кондицией, дабы те деревни всегда были уже при
тех заводах неотлучно".
Благодаря этому указу петровские фабрики быстро перешли от свободного к
принудительному труду. Отношения труда к капиталу в нашем крупном
производстве вылились в совершенно другие формы, чем на Западе. Вместо
капиталистической промышленности, развивающейся в это время на Западе, у нас возникло
крупное производство, основанное на принудительном труде...
Развитие нашей хлопчатобумажной промышленности объясняется прежде всего
общими мировыми условиями промышленной эволюции. Россия была захвачена в круг
капиталистического развития Англии и воспользовалась техническими успехами
последней. Но, разумеется, это было возможно только благодаря существованию в
России покровительственного тарифа; без него Англия ввозила бы в Россию не пряжу,
а миткаль или ситец, и вместо производства бумажных материй у нас в еще больших
размерах распространилось бы потребление этих материй, которые доставлялись
бы Англией. Нельзя объяснять рост нашего бумаготкацкого производства одним
влиянием тарифа 1822 г.; тем не менее не подлежит сомнению, что без высоких
пошлин эта промышленность не могла бы развиваться. Английское бумажное ткачест-
во стояло в техническом отношении так высоко, что с ним не могло выдержать
конкуренции даже индусское ткачество, хотя индусский ткач был артистом своего
дела, а бумаготкацкое производство в Индии было старинной отраслью
промышленности, к которой население привыкло за многие сотни лет. Тем невозможнее была
конкуренция с английскими фабрикантами для русских бумажных изделий,
производство которых было делом еще совершенно новым для русского населения...
383

На Европейском континенте по размерам своего бумагопрядения Россия
занимала 4-е место и стояла впереди Германии, хотя германское бумаготкацкое
производство значительно превосходило русское. Различие это всецело объяснялось
различием тарифной политики: в Австрии и России бумажная пряжа была обложена высокой
пошлиной (после 1842 г. ввозная пошлина на пряжу в России достигала 50% ценности
товара), между тем как германский тариф по отношению к бумажной пряже был
крайне умеренным.
Быстрый рост хлопчатобумажной промышленности у нас, как и в других
странах, вызвал тяжелый кризис в области обработки льна и пеньки.
Этот старинный крестьянский промысел достиг значительного развития еще в
Московской Руси; русский холст в XVII столетии в большом количестве вывозился за
границу. В XVIII веке вывоз льняных и пеньковых фабричных изделий — парусных и флам-
ских полотен, равендуков, возрастал. В XIX веке положение изменилось — вывоз
начал падать...
Если мы будем просматривать официальный орган министерства внутренних
дел начала этого века, "Санктпетербургский Журнал", то нас поразит, как много
места отводится в этом журнале проповеди учения Смита. Официальные авторы, как мне
уже случалось упоминать, называют Смита "великим человеком", признают, что
Смитом "постигнута великая истина". "Обязанность правительства", читаем мы в том
же органе, "весьма легка. Оно не должно действовать, ему надлежит только не
вредить, ему должно только покровительствовать естественной свободе
промышленности. Пусть оставит правительство все системы запрещения и одобрения; пусть не
связывает оно промышленности постановлениями своими и не думает усилить ее
награждением".
В своем "Отчете" за 1803 г. министр внутренних дел граф Кочубей следующим
образом формулировал задачи правительства в области промышленной политики:
"Оставлять в свободе частную промышленность; иметь, сколь можно, достоверные о
успехах ее сведения; доставлять ей в случаях необходимых нужные пособия;
особливо удалять от нее всякое стеснение: в сем состоят общие правила управления сей
частью... Россию природа и все обстоятельства призывают предпочтительно к
земледелию. .. Пространство земли, несоразмерное числу жителей... запрещает нам думать
о предпочтительном благоприятстве фабрикам над другими отраслями труда
народного".
Первым шагом Александра I была отмена указов Павла, запрещавших привоз в
Россию большей части заграничных изделий. Я не буду останавливаться на
тарифной политике Александра: как известно, несмотря на свои фритредерские симпатии,
Александр, примкнув к континентальной системе, был вынужден в 1811 г. издать
строго запретительный тариф. Тариф этот был издан на один год, но действие его
ежегодно возобновлялось в течение следующих лет вплоть до 1816 г. Дело в том,
что фабриканты энергично отстаивали сохранение этого тарифа и домогались
даже запрещения привоза тех иностранных товаров, которые были обложены
высокой пошлиной...
Без сомнения, энергичное общественное движение в пользу тарифной реформы,
начавшееся после отечественной войны, свидетельствовало об оживлении нашей
общественной жизни вообще. Почему же это движение направилось против
запретительной системы? Сторонники идеалистического понимания истории объяснили бы это
влиянием западноевропейских идей: идеи Ад. Смита, с которыми познакомилось в это
время русское общество, заразили передовые умы нашего общества; и они, увлекшись
384

модной доктриной, стад \ требовать приложения ее и к России... нетрудно понять
классовую подкладку этих увлечений. Дворянство, остававшееся в массе аграрным
классом и привыкшее пользоваться многими иностранными идеями, не могло
сочувствовать запретительной системе, выгода от которой доставалась не ему, а невыгода
ложилась всей своей тяжестью на потребителя — дворянина. В качестве аграрной
партии дворянство, в лице своих более образованных представителей, с увлечением
восприняло фритредерские идеи западноевропейских экономистов...
Земельное дворянство, не имевшее фабрик, должно было относиться враждебно
к запретительной системе; отсюда вытекала и неблагоприятная оценка фабричной
системы вообще, и прославление выгод земледелия, противопоставление благополучия
нашего мужика-крепостного безземельному пролетарию Западной Европы. С
другой стороны, тот же интерес дворянина-помещика побуждал последнего отстаивать
крепостное право, на котором основывалось его хозяйство,— то самое земледелие,
которое признавалось в теории уделом России.
Таким образом, под влиянием вполне понятных экономических интересов
складывалась своеобразная общественная теория, в которой симпатии к
западноевропейским идеям... соединялись с неменьшей преданностью таким национальным устоям,
как крепостное право и натуральное хозяйство.
По условиям русской жизни, фритредеры, которые на Западе были идеологами
капитализма и буржуазии, у нас, напротив, явились идеологами земельного дворянства
и защитниками крепостного права. В этом, впрочем, нет ничего удивительного. И в
Америке в эпоху междоусобной войны рабовладельческий юг был твердыней
свободы торговли...
Неудивительно, что господствующее в Александровскую эпоху мнение, что
Россия — страна земледельческая, должно было смениться иным представлением о
России. Промышленные интересы приобрели более важное значение, чем прежде. В
эту эпоху у нас появились крупные капиталисты-промышленники, вышедшие, по
большей части, из среды кустарей. В дворянских имениях (особенно в 30-40-х годах)
также усиленно заводились фабрики. Изменение экономического строя не
замедлило отразиться и на идеологии эпохи.
Я говорил выше, что для Николаевской эпохи особенно характерно разложение
старинной фабрики и превращение ее в фабричную контору (что не мешало
абсолютному возрастанию числа фабрик). Под влиянием этого идеология эпохи, признавая
пользу развития промышленности, преимущественно имела в виду мелкую, сельскую
промышленность. В это время окончательно сложилась в руководящих классах нашего
общества своеобразная теория, которая заключает в зародышевом состоянии многие
черты народничества нашего времени, осложненные, правда, другими,
крепостническими, элементами. Теория эта, имевшая вполне националистический характер,
одинаково разделялась как официальными сферами, так и руководящими органами
общественного мнения. В особенности яркое выражение она получила у славянофилов...
Признавая преимущества кустарной промышленности, по тому влиянию, которое
сельская жизнь оказывает на нравственный склад народа, славянофилы в то же
время признают необходимость и фабрик — в городах. Они отнюдь не враждебны
капиталистическому способу производства, но лишь с тем условием, правда, совершенно
невыполнимым, чтобы оно сохраняло патриархальный характер. В городах, по
мнению автора цитируемой статьи, должны быть сосредоточены крупные фабрики,
выделывающие предметы роскоши; в селах же должна остаться мелкая крестьянская
промышленность, изготовляющая предметы необходимости...
385

По славянофильской теории, и кустарная промышленность, и фабрика могут
существовать рядом; но фабрика должна оказывать морализирующее влияние на
рабочего — и лишь в этом случае заслуживает одобрения. Кустарное производство
является наиболее желательной формой промышленности. Отношение фабриканта к
рабочим определяется очень простой формулой: фабрикант— отец, рабочие — его
дети. Просто и ясно...
Славянофилы, признавая предпочтительность кустарной промышленности
перед крупными фабриками, в то же время крайне идеализировали эту самую фабрику
и наш старинный капиталистический класс купечества и мелких торговцев...
Совсем иначе относились к фабрике западники этой эпохи. "Русский
социализм" — община и артель — далеко не вызывает в них того восторженного чувства,
какое отличало отношение славянофилов к этим бытовым явлениям русской жизни.
Западники признавали, "что русская община спасает интересы народа в настоящую
минуту и дает ему средство бороться с несчастными обстоятельствами, его
окружающими, но за общинным владением они не признавали никакого всесветного
экономического принципа, который был бы годен для всякого хозяйства. Временное
значение артели и общины западники подтверждали примером точно таких же
установлений, являвшихся у всех первобытных народов, и думали, что с развитием свободы и
благосостояния русский народ и сам покинет эту форму труда и общежития.
Убеждения эти принадлежали и современной им экономической науке, которая вместе с
ними признавала общинный порядок... не более как мероприятием против голода со
стороны нищенствующего, младенческого народного быта и не позволяла им питать
никаких надежд на приобретение им в будущем какого-либо политического и
экономического значения. В таком виде представлялся западникам "русский социализм".
Вполне естественно, что фабричная промышленность представлялась западникам
в ином свете, чем славянофилам. Один из выдающихся членов кружка "идеалистов
тридцатых годов" — Огарев, имевший в одном из своих имений бумажную фабрику,
был до такой степени увлечен мыслью о благодетельности фабрик для сельского
населения, что во всех своих имениях хотел учреждать "по мере сил и применяясь к
требованиям разных округов, фабрики, основанные на вольном труде, которые дали бы
крестьянину возможность находить всегда заработок".
Печатается по изданию: М. Туган-Барановский.
Русская фабрика в прошлом и настоящем. Т. I.
Историческое развитие русской фабрики в XIX веке.
СПб., 1898. С. 1, 2, 20-21, 65-67, 261, 267-268,
275-276, 278-282, 291.
Интеллигенция и социализм (1910)*
У нас много спорили и спорят об особенностях исторического развития России
сравнительно с Западом. Но среди этих особенностей есть, однако, одна, которой
нельзя не заметить. Бюхер схематизировал хозяйственную историю Запада, как
последовательную смену трех ступеней хозяйства — замкнутого хозяйства, городского и
народного. Под городским хозяйством он понимал хозяйство средневекового города, с
типичной для него цеховой организацией мелкого промышленного производства —
* Впервые опубликовано в издании: Интеллигенция ъ России. Сб. статей. СПб., 1910.
386

ремесла. Средневековый город, цеховое ремесло были почвой, из которой выросла
вся цивилизация Запада, весь этот в высшей степени своеобразный общественный
уклад, который поднял человечество на небывалую культурную высоту. Город создал
новый общественный класс, которому суждено было занять первенствующее место
в общественной жизни Запада,— буржуазию. Достигнув экономического
преобладания, буржуазия стала и политически господствующей силой, и вместе носительницей
культуры и знания.
Все это достаточно известно. Не менее известно и то, что историческое
развитие России шло совершенно иным путем. Россия не проходила стадии городского
хозяйства, не знала цеховой организации промышленности — ив этом
заключается самое принципиальное, самое глубокое отличие ее от Запада, отличие, из
которого проистекали, как естественное последствие, все остальные. Не зная
городского хозяйственного строя, Россия не знала и той своеобразной промышленной
культуры, которая явилась отправной точкой дальнейшей хозяйственной истории
Запада; благодаря этому в России не могла получить значительного развития и та
общественная группа, которая на Западе явилась главным фактором хозяйственного
прогресса,— буржуазия.
Конечно, у нас был свой старинный капиталистический класс в виде торговцев.
Но это было нечто совершенно особое и отнюдь не похожее на промышленную
буржуазию Запада. Наш торговый капитал уже по самой своей природе не мог создать
новой социально-экономической организации, подобной средневековому цеху, и
вообще не принес с собой никакой новой культуры. И потому, несмотря на прочное
место, которое в строе нашею общественного хозяйства занял торговый капитал, у
нас не было капиталистической культуры и не было буржуазии в западноевропейском
смысле слова.
Особое значение имело отсутствие у нас мелкой буржуазии. В
западноевропейском хозяйственном укладе именно мелкая буржуазия в течение целого ряда веков
играла руководящую роль. Мелкие промышленники и торговцы составляли
главную массу городского населения. Именно из их среды и выходили, по преимуществ
ву, люди либеральных профессий и вообще представители умственного труда.
Мелкая буржуазия играла промежуточную роль и соединяла все слои населения в одно
целое национальной культуры. Крупная буржуазия приобретает существенное
значение в хозяйственном строе Запада только с возникновением фабричного
производства и до настоящего времени не может вполне оттеснить на задний план мелкую
буржуазию. Именно мелкая буржуазия, ее культурный идеал, ее исторически
сложившиеся духовные черты, вкусы и привычки по преимуществу определяют собой
духовную физиономию образованного человека Запада и в наше время.
Но если у нас не было буржуазии вообще, то в особенности не было мелкой
буржуазии. Мелкая буржуазия была всецело созданием юродского цехового строя,
которого Россия, даже в каких-либо зачатках, совершенно не знала. Крупный торговый
капитал у нас имелся налицо — но не было ничего похожего на
мелкокапиталистическую промышленную культуру Запада. И потому культурный тип русского
образованного человека должен был приобрести существенно иные черты, чем культурный
тип образованного человека Запада.
Печатается по изданию: Вехи. Интеллигенция в
России. Сборники статей 1909-1910. М., 1991.
С. 419-421.
13*
387

Земельный вопрос на Западе и в России (1917)*
Ничтожная урожайность крестьянских земель не может, очевидно, объясниться
природными неблагоприятными условиями. Как ни громадна урожайность Германии
сравнительно с тем, что мы наблюдаем в России, но нет никаких естественных
препятствий для того, чтобы и русская урожайность достигла германского уровня.
Итак, наше малоземелье объясняется прежде всего низким уровнем
производительности крестьянского земледелия. Это объясняет нам, почему малоземелье может
одинаково остро чувствоваться при самом различном количестве земли в
распоряжении земледельца. И несколько десятков десятин на двор являются недостаточным
земельным обеспечением крестьянина, если он, как например, в Сибири, до сих пор
придерживается самой первобытной системы земледелия — переложной, при которой
земля распахивается несколько лет подряд, пока не истощатся ее производительные
силы, после чего она забрасывается, пока естественные процессы природы не
восстановят ее пригодности к земледелию. С другой стороны, при интенсивном земледелии
Запада, земельный участок даже в 3-4 десятины, который соответствует среднему
крестьянскому наделу в районах наибольшей земельной тесноты, был бы достаточен
для обеспечения существования.
Во всяком случае, в наличности глубокого кризиса нашего крестьянского
хозяйства не могло быть никакого сомнения. В то время как на Западе замечается, хотя и
медленное, улучшение условий существования массы населения, у нас крестьянское
хозяйство приходило в упадок. От времени до времени у нас повторялись голодовки, когда
обширные группы крестьянского населения испытывали острый недостаток в пище.
Но и когда голода в прямом смысле нет, масса крестьянского населения не
удовлетворяет полностью самой элементарной физиологической потребности в питании, не
творя уже о менее необходимых потребностях.
Средний сбор с крестьянской земли не покрывает нормального количества хлеба
для продовольственных потребностей. Между тем крестьянин принужден часть
своего сбора — нередко очень значительную — продавать на рынке для уплаты податей,
покупки разного рода предметов, без которых он не может обойтись при всей
примитивности его потребностей. Приходится продавать и в том случае, если хлеб
заведомо придется покупать несколько позже. И чем беднее крестьянин, тем дешевле ему
приходится продавать свой хлеб, чтобы тем дороже его купить весной. Отсюда
хроническое недоедание нашего крестьянина.
Неудивительно, что в то время как на Западе в течение XIX века произошло
значительное падение средней смертности, у нас замечается обратное явление: в то
время как в начале прошлого века в России в среднем умирали 24-29 человек на
тысячу, в начале XX века умирали околи 35 человек на тысячу. На Западе смертность
в городах значительно выше, чем в деревне; у нас же, наоборот, смертность в
деревне выше, чем в городах, причем при неурожаях наблюдается огромное повышение
смертности.
Упадок крестьянского хозяйства ясно виден в сокращении количества скота. Во
всех западноевропейских государствах количество лошадей из года в год
возрастает. Напротив, в России это количество падает — за последние годы до войны
средним числом на 1% в год. И это в то время, как численность крестьянского населения
* Работа представляет собой перепечатку с небольшими изменениями статьи в энциклопедическом
словаре Русского библиографического института. Бр. А. и И. Гранат и К0.
388

быстро возрастает... Количество рогатого скота хотя и растет, но очень медленно —
гораздо медленнее роста населения.
Этот кризис нашего крестьянского хозяйства вызван, в конце концов тем, что при
сокращении, в силу естественного прироста населения, обеспечения населения
землей, техника крестьянского хозяйства не делает у нас существенных успехов. Кризис
этот, следовательно, может быть разрешен лишь поднятием техники крестьянского
хозяйства. Переход от трехполья, господствующего в настоящее время в большей
части России (где не практикуются еще более экстенсивные системы земледелия),
к плодопеременной системе с минеральными удобрениями является неотложной
потребностью крестьянского хозяйства России.
Печатается по изданию: Проф. М.И. Тугап-Бара-
повскпй. Земельный вопрос на Западе и в России.
М., 1917. С. 70-72.
М. ГОРЬКИЙ
Машинный отдел (1896)*
Прежде всего машинный отдел поражает отсутствием в нем русских фамилий —
факт, уже не однажды отмеченный печатью. Производителями русских машин и
работниками на поприще этой отрасли русского труда являются французы, англичане,
немцы и затем поляки. Русские же фамилии совершенно незаметны в массе таких,
как Лильпоп, Бромлей, Поле, Орицнер и Гампер, Лист, Борман и Шведе, Пфор, Репп-
ган и так далее. Трудно сосчитать общее количество экспонентов в отделе, но, и не
считая, видно, что дело машиностроения в России — не наше дело. Скажут, что это
не важно— важно, чтобы капиталы прилагались внутри страны, а чьи они — все
равно. Это правильно но существу дела, но едва ли этим можно утешаться и не видеть
того, что намного уменьшает солидность возражения. Дело в том, что
иностранец-предприниматель выписывает к себе на завод иностранцев-техников, а это не может не
влиять на рост технического образования в стране. Затем следует помнить всегда, что
"свой своему поневоле брат" и что все, что можно сделать за границей, иностранец-
заводчик сделает там. Так, например, многие заводчики даже рекламы свои
заказывают в Лейпциге и Мюнхене, а это должно же о чем-нибудь свидетельствовать: или
о несовершенстве типо-литографского дела у нас, или о любви заводчика к своей
родине; но о чем бы, в конце концов, этот факт ни свидетельствовал, он указывает, что
капиталы иностранцев-предпринимателей далеко не целиком обращаются в России.
Избави мя, боже, от человеконенавистничества, но дело в том, что, в конце концов,
крайне обидно видеть Запад постоянно и всюду в роли нашего учителя, а нас в роли
его учеников во всех областях приложения труда. В машиностроении и
горнозаводском деле видеть это тем более обидно, что у нас в стране масса сил; неисчерпаемые
* Горький Максим (Пешков Алексей Максимович) (1868-1936) — писатель и общественный
деятель. Статья посвящена машинному отделу на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде.
Опубликована в газете: Нижегородский листок. 1896. № 226, 229, 231.
389

сокровища сырья в виде железных руд не разрабатываются, и в то же время к нам
ввозят до сего времени и чугун, и железо, и сталь...
Крайне трудно объяснить, каким образом Европа, которую мы всю можем
посолить, ввозит к нам ежегодно свою соль,— в 1892 году, например, ввезла 422 000
пудов. Не правда ли, ведь это уже совсем смешно, до слез смешно?
Помимо дороговизны чугуна профессор Худяков указывает на общие причины,
являющиеся тормозом для развития всей русской промышленности в ее
совокупности. Главная из них —^достаток технического образования. Из лиц, заведующих
производствами, подавляющее большинство не получило технического
образования; весьма много среди них иностранцев, а наиболее влиятельные из последних, по
словам профессора, продолжают сношения с иностранными производителями
машин. ..
На 300 с лишком русских заводах в качестве заведующих производством
состояло:
В1888 году техников 1088; нетехников 19 861
в 1892 » » 1545; » 23 469
Иностранцев:
В1888 году техников 528; нетехников 1254
в 1892 » » 531; » 1560...
На выставке 1882 года, присуждая награды экспонентам, экспертная комиссия
неоднократно мотивировала свои решения тем соображением, что данная фирма
"пользуется в производстве исключительно силами русских мастеров и русских
инженеров". Интересно, каково было воздействие этой меры поощрения на освобождение
производств от зависимости иностранцев? Едва ли она могла оказать заметное влияние
ввиду того, что как бы ни желательно иметь на заводе русского техника, однако
ведь взять-то его негде...
Для того чтобы развить у нас паровозостроение, пользование паровозами
заграничной фабрикации обставлено у нас массой тяжелых и крайне убыточных
формальностей, имеющих своей конечной целью заставить русские железные дороги
употреблять исключительно русские паровозы. Но машиностроительные заводы завалены
казенной работой, и частным железнодорожным обществам приходится или ждать
исполнения заказа три, четыре года или же опять-таки выписывать паровозы из-за
границы. Подумав, железнодорожники нашлись. Аренда паровозов не столь
затруднительна, как покупка паровозов; арендованный проходит таможню почти вполне свободно,
и вот Рязанско-уральское общество арендовало все паровозы для своей линии за
границей, провезло их в Россию и, конечно, купило их, когда они прибыли на землю
русскую сквозь Сциллу и Харибду таможенной политики.
Это факт, иллюстрирующий работоспособность наших механических заводов, а
их малочисленность еще ярче иллюстрируется тем фактом, что на Волге, имеющей
у себя громадную судовую флотилию, не наберется и пяти судостроительных заводов.
Старейший из них — Журавлева в Рыбинске — работал, пока пользовался
поддержкой казны, а ныне свел всю свою когда-то широкую деятельность на починку старых
машин. Завод Шилова почти весь поглощен работами на "Дружину", завод
Курбатова едва успевает справляться с ремонтом своего судоходного инвентаря. "Сормово"
не может до сей поры специализироваться на чем-либо одном — постройке судовых
машин или вагонов — и завалено заказами на три года вперед. Спасский завод обще-
390

ства "Кавказ и Меркурий" работает тоже почти исключительно на себя и работает так,
что о нем знают и прочности его корпусов завидуют даже в Англии, стране,
первенствующей в Европе по части судостроения.
До сей поры на Волгу работают Кокериль и К° в Бельгии, Шихау — в Швеции,
английские и датские верфи, и они будут работать до той поры, пока иностранцы-
предприниматели не перекочуют с своими механическими знаниями на нашу
"кормилицу и поилицу" или пока у нас не разовьется высшее и среднее техническое
образование и не будут облегчены условия государственного кредита крупным част
ным предприятиям, имеющим экономическое значение общегосударственной
важности.
Машиностроение развивается — предположим, что это очень отрадно и весьма
желательно,— но все-таки не будем забывать, что оно развивается на русских
заводах, основанных иностранцами, работающих иностранными орудиями, при помощи
техников-иностранцев и во главе с директорами-иностранцами, перерабатывающих
русский чугун русскими руками.
Профессор Худяков указывает и еще тормоз: недостаточно корректные
отношения потребителей к производителям машин, выражающиеся в стремлении
получить от русского заводчика машину, не уступающую но качествам заграничной, на
15-20 процентов дешевле последней, а также долгосрочные кредиты и такие
сюрпризы при расплате, как серии с купонами, отрезанными за год вперед, купоны еще
не вышедшие, наконец, отсрочки платежей и прочие явления, с которыми западный
заводчик не знаком по силе самого хода дела, общей постановки его и вследствие
взаимных отношений людей, исторически сложившихся на Западе иначе, чем у
нас. Это уже очень ценное указание uaj&mm недостаток у нас культуры, и надо
думать, что значение этого фактора намечено профессором несколько узко, по всей
вероятности, не один только фабрикант может жаловаться на клиента-заказчика, но
и наоборот.
Эти "недостаточно корректные отношения" производителя к потребителю
можно видеть во всех отраслях русской промышленности и торговли и во всех их видах
от пекаря, подмешивающего в ржаной хлеб размоченные завалявшиеся куски булок,
до лодзинских фабрикантов, сочиняющих шикарное трико из обрезков шерстяных
материй и покромок, от пассажира, платящего извозчику во тьме ночной двугривенный
"с дырочкой" или фальшивый, до купца, рассчитывающегося с рабочими купонами,
отрезанными за год вперед,— всюду можно наблюдать у нас "недостаточно
корректные отношения". Иногда они настолько крупны по своим размерам и последствиям,
что принимают характер преступления против торговой чести всей нации и,
вызывая нарекания на Россию как на страну, неспособную к порядочности в коммерческих
сношениях, вредят развитию ее внешней торговли.
Отчасти этим "недостаточно корректным отношениям" к покупателю и
потребителю Россия обязана сокращением сбыта своего зерна на заграничные рынки.
Своевременно прессой были отмечены приемы, которые практиковала Калашниковская
пристань в торговле с Англией, сбывая ей недостаточно сухое и загоравшееся в
дороге зерно или подмешивая в купленные сорта зерна — более низкие. А на совести
господ мануфактуристов лежит тот факт, что наша торговля льняными и
хлопчатобумажными изделиями с Персией, Средней Азией и Китаем до сей поры носит
спорадический характер и не может установиться в твердые рамки, гарантирующие
нормальный прогресс сбыта наших фабрикантов. Однообразие сочетания цветов, бедность
рисунка, а главное, низкая доброта русских товаров позволяет Англии постепенно рас-
391

ширять свои спекуляции на названных рынках и продвигаться все глубже, даже и в
русские владения Средней Азии, не говоря уже о Персии и Китае. Сравните в
павильоне кяхтинских чаеторговцев образцы товаров англичан с предметами русского
вывоза. С одной стороны, вы увидите тщательное изучение восточного вкуса, желание
удовлетворить стремлению Востока к яркости красок и к блеску, к фантастически
запутанному рисунку, с другой — В. и С. Морозовы, Разоренов и Кокорев, Бабкин и
Тюляев показывают бязь, плис и кретоны, которыми они снабжают китайцев по
ценам от 23 до 45 копеек за аршин. Из осмотра этих русских изделий и сравнения их с
полупарчою англичан можно сразу убедиться в том, как последним будет легко
вытеснить с рынка русские фабрикаты.
Не мешает также вспомнить и историю русской кожи в Париже, где она была в
хорошем спросе еще лет десять тому назад и где теперь ее не хотят покупать
потому, что она оказалась гнилою. И можно много вспомнить таких "некорректностей"
во внешней торговле России, в корень подрывающих ее торговую репутацию и
вполне заслуживающих внимания уголовного кодекса, ибо такие "некорректности"
касаются репутации страны, как торговой фирмы...
В производстве арматуры паровых котлов успех весьма велик, и наша арматура,
по словам профессора, может вполне выдерживать конкуренцию с иностранной.
Представитель же фирмы Борман и Шведе, экспонирующей котлы, говорил мне,
что не может. Их фирма выписывает арматуру из-за границы. Успех в
производстве арматуры издание министерства финансов объясняет высокой пошлиной на медь
и изделия из нее, в 1890 году доведенной до 3 р. 40 к. золотом с пуда. Двигателей
газовых, керосиновых, гидравлических и других на выставке 1882 года не было.
Первоначальные попытки строить таковые двигатели были сделаны в 1888-1890 годах.
Первый двигатель в России был построен инженер-механиком Е.Э. Бромлеем... а вы
думали Федором Сидоровым? В данное время двигатели работают в массах Бром-
лей и Липгарт в Москве. Локомобили строят: Липгарт, Бромлей, Нобель в
Петербурге; Рихард Поле в Варшаве, и, несмотря на конкуренцию Запада, дело сильно
развивается...
Итак, вывод из всего сказанного только тот, что прогресс в сфере русского
машиностроения есть... Было бы, впрочем, странно, если б его не было. Причины,
задерживающие более быстрое развитие этой отрасли промышленности, как читатель
видел, кроются, главным образом и прежде всего, в общих культурных условиях
жизни страны, а не в специальных условиях производства — дурном качестве сырья,
недостатке спроса, конкуренции производителей и т.п.
Естественные качества нашего чугуна, по свидетельству знатоков дела, ничуть
не хуже, а даже лучше чугуна западного, но недостаток научно-технических знаний
в стране делает его хуже. ^Недостаток же технического образования вызывает и то
обстоятельство, что неспециалисты стоят во главе производств, вырабатывают
фабрикаты по шаблонам, не имеют возможности применять новинки западной техники
и конкурировать с Западом в достоинстве и дешевизне фабрикатов. Указанное
профессором обстоятельство — приемы расчета и характер требований,
предъявляемых русским клиентом к русскому производителю — имеет корни точно так же в
общем типе русской культуры, что, кажется, несомненно.
Таким образом, выставка в отделе машиностроения вместе с успехами этой
отрасли производства констатировала давно уже установленное как факт явление —
малую культурность страны.
392

Заметки о мещанстве (1905)*
Мещанство в стихах и прозе доказывало, что
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить;
У ней особенная стать,
В Россию можно только верить**,
что русский народ чрезвычайно самобытен и что греховная наука, развратные
формы жизни Запада совершенно не годятся для него. Влияние Запада может только
испортить, разрушить кроткую, мягкую душу и прочие редкие качества
народа-богоносца, воспитанные в нем порками на конюшнях, сплошной неграмотностью и другими
идеальными условиями русской самобытности.
В творениях мещан на эту тему есть много любопытного, но самое
замечательное в них — соединение таланта с какой-то истинно восточной ленью ума и татарской
хитростью, которой мещане прикрывали эту лень мыслить смело и до конца
ярко-пестрыми словами восторга пред народом./Немой, полуголодный, безграмотный
народ, по уверению мещан, был призван обновить весь мир таинственной силой своей
души, но для этого прежде всего требовалось отгородить его от мира высокой
стеной самобытности, дабы не коснулся его свет и воздух с Запада. Он, еще недавно
награда вельможам за придворные услуги, живой инвентарь помещичьих хозяйств,
доходная статья, предмет торговли, вдруг стал любимой темой разговоров, объектом
всяческих забот о его будущей судьбе, идолом, пред которым мещане шумно каялись во
грехах своих. Растерянная, суетливая мещанская мысль, как летучая мышь над
костром, завертелась вокруг народа в своих поисках оправдания и примирения.
Эта жалкая суета развращала порою лучшего поэта тех дней, и часто он, вступая
в общий хор лицемерно кающихся, фальшиво вторил им:
...Успели мы всем насладиться.
Что ж нам делать? Чего пожелать?..
...Пожелаем тому доброй ночи.
Кто все терпит во имя Христа,
Чьи не плачут суровые очи,
Чьи не ропщут немые уста,
Чьи работают грубые руки,
Предоставив почтительно нам
Погружаться в искусство, науки,
Предаваться мечтам и страстям...***
В этом, допустим, искренном лирическом порыве сытого и несколько
сконфуженного своей сытостью человека чувствуется немного иронии над собой, но — какая
странная скудость фантазии! Неужели народу, усыпленному насильно, народу, сон
которого ревниво оберегали тысячи верных слуг Левиафана — государства, неужели
этому народу нельзя было пожелать ничего лучшего доброй ночи? В те дни, когда уже
многие били в набат, стараясь разбудить его? В те дни, когда герои одиноко
погибали в битвах за свободу?
* Впервые опубликовано в большевистской газете: Новая жизнь. 1905. №1,4,12,18; 27 и 30 октября,
13 и 20 ноября.
** Из стихотворения Ф.И. Тютчева.
*** Из стихотворения H.A. Некрасова.
393

Мещанам нравились подобные стихи, и они искренно, от всей души, желали
милому народу — спокойной ночи. Что они могли пожелать ему, кроме этого? Это и
гуманно, и дешево...
В это время —^время борьбы — одни из них тревожно и угрюмо, как совы,
кивали головами на Запад, где горел, не угасая, огонь свободы и в муках рождалась
истина; они кричали, что оттуда льется отрава, которая погубит русский народ. Другие
пристраивались в услужение к радикальным идеям, незаметно стараясь одеть их в
уродующие одежды компромисса. Третьи злобно в стихах и прозе клеветали на все, что
было им враждебно,— молодо, красиво, смело,— и во всем, что они делали, звучала
их вечная тревога за свой покой — тревога нищих духом.
А в страну медленно входил железной стопой окутанный серыми тучами дыма и
пара великий революционер, бесстрастный слуга желтого дьявола, жадного
золота,— все разрушающий капитализм...
Печатается по изданию: М. Горький. Собрание
сочинений. В 30 т. Т. 23. Статьи 1895-1906 гг. М.,
1953. С. 198-199, 202-208, 210-212, 350-352
Разрушение личности (1909)*
В истории развития литературы европейской наша юная литература
представляет собою феномен изумительный; я не преувеличу правды, сказав, что ни одна из
литератур Запада не возникала к жизни с такой силою и быстротой, в таком мощном,
ослепительном блеске таланта. Никто в Европе не создавал столь крупных, всем
миром признанных книг, никто не творил столь дивных красот при таких неописуемо
тяжких условиях. Это незыблемо устанавливается путем сравнения истории
западных литератур с историей нашей; нигде на протяжении неполных ста лет не
появлялось столь яркого созвездия великих имен, как в России, и нигде не было такого
обилия писателей-мучеников, как у нас.
Наша литература — наша гордость, лучшее, что создано нами как нацией. В
ней — вся наша философия, в ней запечатлены великие порывы духа; в этом дивном,
сказочно быстро построенном храме по сей день ярко горят умы великой красы и
силы, сердца святой чистоты — умы и сердца истинных художников. И все они,
правдиво и честно освещая понятое, пережитое ими, говорят: храм русского искусства
строен нами при молчаливой помощи народа, народ вдохновлял нас, любите его!
В нашем храме чаще и сильнее, чем в других, возглашалось общечеловеческое —
значение русской литературы признано миром, изумленным ее красотою и силою. Она
сумела показать Западу изумительное, неизвестное ему явление — русскую
женщину, и только она умеет рассказать о человеке с такою неисчерпаемою, мягкою и
страстною любовью матери.
О русском искусстве (1917)**
Искусство, наука, промышленность — основы культуры, и, если мы искренно
желаем сделать нашу жизнь красивой, разумной, богатой, мы должны посвятить
силы наши искусству, науке, промышленности.
* Впервые опубликовано в книге "Очерки философского коллективизма". СПб.1909.
** Написано 26 июля 1917 г. Впервые опубликовано в журнале "Путь освобождения". № 1,15 июля 1917 г.
394

Теперь русский народ свободен, развязаны его руки, снят с души грязный гнет
насилия, теперь каждый из нас получил право отдать свой ум, свое сердце любимому
труду и каждый отвечает сам за себя пред историей, совестью мира.
Мир ждет — что даст ему свободная Россия? Какое новое слово скажет, какую
красоту родит сердце русскою народа? До сей поры мы, русские, не много дали
миру своей работы, мы жили за счет чужих идей, чужого труда. В XVIII веке нас учили
жить французы, и мы оказались настолько прилежными учениками, что наше
дворянство говорило на французском языке лучше, чем на русском.
В начале XIX века правительство, напуганное революцией и Наполеоном,
повелело нам проклясть Францию и отдало нас в руки Германии, у которой мы сто лет
учились философствовать, но не выучились работать и которую проклинаем теперь так
же яростно, как сто лет тому назад проклинали Францию.
Если мы будем жить и дальше так же нерадиво и бестолково, как жили при
Романовых,— нам, лет через полсотни, снова придется проклясть кого-нибудь.
Война показала миру с постыдной и убийственной очевидностью нашу нищету в
области труда, наше бессилие в деле промышленном; у нас не оказалось ничего, чем
горды и богаты культурные страны Запада. До войны мы жили чужим разумом, на
войне стреляем чужим порохом. В начале XX века мы оказались такими же "мальчиками
без штанов", какими явились пред Европой во время Севастопольской кампании.
И только в области искусства, в творчестве сердца, русский народ обнаружил
изумительную силу, создав при наличии ужаснейших условий прекрасную литературу,
удивительную живопись и оригинальную музыку, которой восхищается весь мир.
Замкнуты были уста народа, связаны крылья души. Но сердце его родило десятки
великих художников слова, звуков, красок.
Гигант Пушкин, величайшая гордость наша и самое полное выражение духовных
сил России, а рядом с ним волшебник Глинка и прекрасный Брюллов, беспощадный
к себе и людям Гоголь, тоскующий Лермонтов, грустный Тургенев, гневный
Некрасов, великий бунтовщик Толстой и больная совесть наша — Достоевский; Крамской,
Репин, неподражаемый Мусоргский, Лесков, все силы, всю жизнь потративший на то,
чтобы создать "положительный тип" русского человека, и, наконец, великий лирик
Чайковский и чародей языка Островский, так не похожие друг на друга, как это
может быть только у нас, на Руси, где в одном и том же поколении встречаются люди
как бы разных веков, до того они психологически различны, неслиянны.
Все это грандиозное создано Русью менее чем в сотню лет. Радостно, до безумной
гордости волнует не только обилие талантов, рожденных Россией в XIX веке, но и
поражающее разнообразие их — разнообразие, которому историки нашего искусства не
отдают должного внимания.
Но мы имеем право гордиться разнообразием фантастически прекрасного
горения русской души, и да укрепит оно нашу веру в духовную мощь страны!
Возникнув в условиях невыразимо трудных, это изумительное творчество
совершено со сказочной быстротой.
Подумайте, ведь если бы Пушкин и Лермонтов не были бы убиты, они могли бы
дожить до Чехова, который только вчера ушел от нас, до чудесного Короленко,
который еще надолго с нами! О нас можно сказать, что мы мало жили разумом, плохо
работаем, но — мы хорошо умеем жить сердцем. Русское искусство — прежде
всего сердечное искусство. В нем неугасимо горела романтическая любовь к человеку,
этим огнем любви блещет творчество наших художников, и великих, и малых —
"народников" в литературе, "передвижников" в живописи, "кучкистов" в музыке.
395

И вот именно благодаря силе социального романтизма мы — живы, а не
погибли, раздавленные насилием, не сгнили под давлением монархии.
Сейчас, в дни смятения и тревоги, когда политика возбудила в массах
инстинкты жадности, зависти, ненависти и все чувства наши возбуждены борьбою за власть,—
сейчас сердце страны как будто потемнело и уже не горит ярким огнем, а чадит, как
сырая головня.
Знаю — это грубое сравнение, но, думаю,— верное. Искусство или немотствует
или уныло бродит около политики, бессильное, как дитя на пожаре.
Однако я крепко верю, что это милое грешное сердце скоро разгорится и сожжет
себя до последней искры ради славы человеческой, славы всего мира.
Вновь воскреснет в сердце России некий светлый, радужный бог — та сила,
которая насыщала это сердце в трудные годы нашего рабства страстной любовью к
творчеству и человеку. Бурные ручьи высыхают — это временное, но моря
существуют вовеки.
Как море, глубоко сердце народа, и мы не знаем, что может родить оно,
взволнованное до дна,— но, оглядываясь на прошлое, мы должны, мы имеем право свято
верить в творческие силы разума и воли народа! Будем надеяться, что свободное и
доброе, сердечное искусство оживит нас, внушит нам уважение к человеку и
творчеству, привьет любовь к жизни и труду! Да здравствует же искусство — свободная
песнь сердца!
Обращение к народу и трудовой интеллигенции (1918)*
Президент Вильсон, вчера красноречивый защитник "свободы народов и прав
демократии", сегодня снаряжает пюзную армию для водворения порядка в
революционной России, где народ уже осуществил свое законное право, взял власть в свои
руки и посильно старается заложить фундамент нового государственного строя. Но
я не буду отрицать, что этой созидательной работе предшествовало разрушение,
часто не оправданное необходимостью, что даже до сего дня процесс разрушения не
всегда законно сопутствует работе строительства, но именно я, больше чем
кто-либо другой, имею право и все основания решительно заявить, что культурное
творчество русского рабочего правительства, совершаясь в условиях самых тяжких и
требуя героического напряжения энергии, постепенно принимает размеры и формы,
небывалые в истории человечества.
Здесь нет преувеличения, я не увлекаюсь; недавний оппонент правительства, я
и теперь во многом не солидарен с приемами его деятельности, но я знаю, что
историки будущего, подведя итог годовой работе, совершенной силами и властью
русского рабочего,— не могут не изумиться широте его творчества в области
культуры.
Здесь не место перечислять факты, но я скажу, что каждый, кому искренно
дорог процесс приобщения русского народа к основам мировой культуры духа, все, кто
страстно жаждет обновления мира,— могут и должны радоваться той быстроте,
силе и жадности, с которой русский рабочий класс стремится к строительству новой
жизни и обладанию всеми духовными завоеваниями человечества.
* Обращение прочитано М. Горьким на состоявшемся 29 ноября 1918 г. в Петрограде под его
председательством митинге, посвященном теме "Англия и Россия". Впервые опубликовано в газете
"Петроградская правда", № 262, 30 ноября 1918 г.
396

Да, попутно с этой работой, имеющей значение планетарное, в России, может быть,
творятся крупные ошибки, допускается излишняя жестокость, но что значат эти
ошибки и жестокости сравнительно с гнуснейшим преступлением мировой войны,
вызванной империалистами Англии и Германии?!
И разве не эта проклятая война разбудила зверя в людях всех стран и наций
Европы? Разве не эта война убила и без того слишком слабо развитое представление
о ценности жизни и чувство уважения к труду? И разве империалисты Европы и
Америки ополчаются на революционную Русь за ее некультурность, за то, что русская
революция согрешила против гуманности, за то, что русский рабочий
недостаточно великодушен к своему классовому врагу, побежденному им? Нет, дело обстоит
не так красиво, не так идеально, как изображают его империалистические газеты
Англии, Франции, Америки, Японии, дело обстоит гораздо проще и циничней.
Империалисты трех материков стремятся воссоздать и укрепить
политико-экономические условия и учреждения, которые обеспечили бы их власть над волей народов,—
условия, благодаря которым ничтожное меньшинство безотчетно командовало бы
волей и жизнью большинства, условия, которыми вызвана бессмысленная мировая
бойня.
Казалось бы, что теперь все разумные и честные люди мира должны с
непобедимой ясностью понять мрачную глубину жестокости, своекорыстия, лицемерия и
глупости основ капиталистическою строя. Казалось бы, что честно мыслящим людям всех
сословий пора убедиться, что капитализм потерял свои творческие способности,
является тяжелым пережитком прошлого и преградой дальнейшему развитию
общемировой культуры; что он служит возбудителем вражды и ненависти — личной,
родовой, сословной, национальной и что прекрасная мечта о братстве народов не может
быть осуществлена при наличии неискоренимой борьбы труда и капитала. Я не
отрицаю за капитализмом его заслуг перед трудящимся человечеством, из плоти и
крови которого он создал все возможности перехода к новым, более совершенным и
справедливым формам общественного бытия — к социализму.
Но теперь, когда проклятая и позорнейшая война обнажила до последней черты
всю гнусность и бесчеловечие, весь цинизм старого строя, показав его бессмыслие,
его гнилость,— теперь капитализму утвержден смертный приговор.
Мы, русские,— нация, которую справедливо считают культурно отсталой, мы —
нация без традиций и потому более дерзкая, более бунтарская, менее связанная
внушениями прошлого,— мы первые вступили на путь решительного разрушения
изжитых условий капиталистической организации государства, и мы уверены, что имеем
право на сочувствие и помощь в нашем великом и 1розном деле,— на помощь и
сочувствие со стороны пролетариата всего мира, а также и со стороны тех людей,
которые еще задолго до войны подвергали социальные условия жизни народов резкой
и справедливой критике.
Если эта критика была искренна, тогда честные люди Европы и Америки
должны признать за нами право перестраивать нашу жизнь так, как мы находим это
нужным. Если известная часть мировой интеллигенции действительно заинтересована
решением великой социальной проблемы, она обязана бесстрашно восстать против тех,
кто стремится к восстановлению старого порядка, хочет погасить пламя русской
революции потоками русской крови.
Укротить Россию и потом ограбить ее, как до войны грабили Турцию, Китай, как
собираются ограбить Германию,— вот искренное желание империалистов, вот их
священная задача.
397

Руководителем похода против России является Вудро Вильсон. Факел русской
революции, освещающий весь мир, крепко держит Владимир Ленин.
Пролетариат и люди интеллектуального труда должны решить, кто ближе им —
защитник ли старого порядка, представитель изжитой, невозможной более, пагубной
для культуры власти меньшинства над большинством, или возбудитель новых
социальных идей и эмоций, воплощающий в жизнь прекрасную мечту всех тружеников о
счастье свободного труда, о братстве народов..
Советская Россия и народы мира (1919)*
Действительно, не чудо ли? С конца XVIII века народ монархической России
неуклонно исполнял постыдную и кровавую работу гасителя всех революционных и
освободительных движений народов Запада и Востока; наши солдаты слепо дрались
с революционной армией Великой Французской революции, несколько раз жестоко
раздавили национально-революционные движения Польши, в 48 году помогли
монархической Австрии уничтожить венгерскую революцию, в 78-9 годах убили
конституцию Турции, насиловали Персию, топили в крови национальные движения Китая —
исполняли роль палачей свободы всюду, куда направляла их своекорыстная и
трусливая рука самодержавия.
И вот ныне к этому народу привлечены сердца и взоры всех народов, всех
трудящихся земли, все смотрят на русский народ с крепкой надеждой, с уверенностью,
что он достойно и мощно исполнит взятую им на себя роль силы, освобождающей мир
от ржавых цепей прошлого..
Русский рабочий-социалист привлек к себе внимание всего мира. Он как бы
сдает пред лицом человечества экзамен своей политической зрелости, он показывает
себя всем людям земли творцом новых форм жизни. Еще впервые в таком огромном
размере производится решительный опыт осуществления идей социализма, опыт
воплощения в жизнь той теории, которую можно назвать религией трудящихся.
Вполне понятно напряженное внимание к России со стороны всего трудового
человечества — мы делаем мировое, планетарное дело.
И напряженный интерес рабочего мира к русскому социалисту обязывает
последнего держать знамя свое крепко и высоко — он волею истории является
учителем и примером для сотен тысяч, миллионов людей. Несмотря на всю трудность
условий, в которых он ныне живет, он обязан быть мужественным, стойким, разумно
великодушным, бескорыстным и упорным в труде.
Он должен знать, что и сам он отравлен тем ядом, которым собственники
заразили весь мир, он должен знать, что жестокость, зверское отношение к ближнему и
все, на чем стоит старый мир, привито и ему в плоть и кровь.
Он, ныне свободный, относится к труду все еще как раб, как вол к ярму,— а
только напряженный, упорный, бескорыстный 'ФУД может изменить в корне все
уродство старого мира.
Печатается по изданию: М.Горький. Собрание
сочинений. В 30 томах. Т. 24. Статьи, речи, привет-
ствия 1907-1928. М., 1953. С. 64-65, 184-185,
186-189, 194-195.
* Впервые опубликовано в журнале: "Коммунистический Интернационал" №1,1 мая 1919 г.
Представляет собой предисловие к брошюре о международном митинге, прошедшем 19 декабря 1918 г. в
Петрограде.
398

Раздел IV
В ГОДЫ РЕВОЛЮЦИОННЫХ
ПОТРЯСЕНИЙ
л.н. толстой
Одумайтесь (1904)*
Любить врагов, японцев, китайцев, тех желтых людей, к которым заблудшие
люди теперь стараются возбудить в нас ненависть, любить их — значит не убивать их
для того, чтобы иметь право отравлять их опиумом, как делали это англичане, не
убивать их для ix)го, чтобы отнимать у них земли, как делали это французы, русские,
немцы, не закапывать их живыми в землю в наказание за повреждение дороги, не
связывать косами и не топить в Амуре, как делали это русские...
Любить желтых людей, которых мы называем врагами, значит не учить их под
именем христианства нелепым суевериям грехопадения, искупления, воскресения и т.п.,
не учить их искусству обманывать и убивать людей, а учить их справедливости,
бескорыстию, милосердию, любви, и не словами, а примером нашей доброй жизни.
И что же мы делали и делаем с ними?..
Так что если бы мы точно любили врагов, хотя бы теперь начали так любить
врагов-японцев, у нас не было бы врага.
И потому, как ни странно это может показаться людям, занятым военными
планами, приготовлениями, дипломатическими соображениями, административными,
финансовыми, экономическими мерами, революционными, социалистическими
проповедями и различными ненужными знаниями, которыми они думают избавить
человечество от его бедствий,— избавление людей не только от бедствий войн, но и от
всех тех бедствий, которые сами себе причиняют люди, сделается не теми
императорами, королями, которые будут учреждать союзы мира, не теми людьми, которые
свергнут императоров, королей или ограничат их конституциями, или заменят
монархии республиками, не конференциями мира, не осуществлением социалистических
проектов, не победами и поражениями на суше и на море, не библиотеками,
университетами, не теми праздными умственными упражнениями, которые теперь
называются наукой, а только тем, что будет все больше и больше тех простых людей,
которые... поставив себе целью не внешние изменения жизни, а наиточнейшее
исполнение в себе воли Того, кто послал их в жизнь, на это исполнение направят все свои си-
* Толстой Лев Николаевич (1828-1910), граф — писатель. Впервые опубликовано в Англии в газете
"Свободное слово", издававшейся А.К. Чертковым. В России впервые вышло отдельной брошюрой в 1906 г.
в издательстве "Обновление". Издание было конфисковано.
399

лы. Только эти люди, осуществляя царствие Божие в себе, в своей душе, установят,
не стремясь непосредственно к этой цели, то внешнее царство Божие, которого
желает всякая душа человеческая.
Об общественном движении в России (1905)*
Люди, теперь в России борящиеся против правительства,— либеральные земцы,
врачи, адвокаты, писатели, студенты, революционеры и несколько тысяч оторванных
от народа и опропагандированных рабочих, называя и считая себя представителями
народа, не имеют на это звание никакого права. Люди эти предъявляют
правительству во имя народа требование свободы печати, свободы совести, свободы собраний,
отделения церкви от государства, восьмичасового рабочего дня, представительства
и т.п. А спросите народ, большую массу, сто миллионов крестьянства о том, что они
думают об этих требованиях, и настоящий народ, крестьяне будут в затруднении
отвечать, потому что требования эти и свободы печати, и свободы собраний, отделения
церкви от государства, даже восьмичасового дня — для большей массы
крестьянства не представляют никакого интереса.
Ему не нужно ничего этого, ему нужно другое: то, чего он давно ждет и желает,
о чем не переставая думает и говорит, и то, о чем нет ни одного слова во всех
либеральных адресах и речах и чуть мельком упоминается в революционных,
социалистических программах,— он ждет и желает одного: освобождения земли от права
собственности, общности земли. Когда земля не будет отнята у него, его дети не пойдут
на фабрики, а если и пойдут, сами установят себе часы и цену.
Говорят: дайте свободу, и народ выскажет свои требования. Это неправда, в
Англии, Франции, Америке полная свобода печати, но об освобождении земли не
говорят ни в парламентах, ни в прессе, и вопрос об общем праве всего народа на землю
все больше и больше отходит на задний план. И потому либеральные и
революционные деятели, составляющие программы требований народа, не имеют никакого
права считать себя представителями народа: они представляют только себя, и народ для
них недобросовестное знамя.
Так, по-моему, нецелесообразна, неразумна и неправильна эта деятельность;
вредна же она тем, что отвлекает людей от той единственной деятельности —
нравственного совершенствования отдельных лиц, посредством которой и только посредством
которой достигаются те цели, к которым стремятся люди, борющиеся с правительством.
Скажут: "одно не мешает другому". Но это неправда. Нельзя делать двух дел
зараз: нельзя нравственно совершенствоваться и участвовать в политических делах,
вовлекающих людей в интриги, хитрости, борьбу, озлобление, доходящее до убийств.
Деятельность политическая не только не содействует освобождению людей от насилий
правительств, но, напротив, делает людей все более и более неспособными к той
единственной деятельности, которая может освободить их...
Если уж говорить о бедствиях русского народа, то главное бедствие — это
война, а петербургские события — только невольное, сопутствующее большому бедст-
вию обстоятельство, и если отыскивать средства избавления от бедствий, то надо
найти такие, которые избавляли бы от обоих бедствий. Перемена же деспотической
формы правления на конституционную или республиканскую не избавит Россию ни
* Опубликовано в 1905 г. в иностранных газетах, затем в газете: Свободное слово.
400

оттого, ни от другого бедствия. Все конституционные государства, точно также, как
и русское, не переставая бессмысленно вооружаются и точно так же, как и русское,
когда это вздумается нескольким людям, имеющим власть, посылают свои народы на
братоубийства. Абиссинская, Бурская, Испанские войны с Кубой, Филиппинами,
Китай, Тибет, войны с Африканскими народами — все это войны, веденные самими
конституционными и республиканскими правительствами, и точно так же все эти
правительства, когда находят это нужным, подавляют вооруженной силой те восстания
и проявления воли народов, которые они считают нарушением законности, то есть
того, что эти правительства в данную минуту считают законом.
Когда в государстве, с какой бы то ни было конституцией, существует
организация насильнической власти, которая теми или иными приемами может быть
захвачена несколькими людьми, всегда происходят, в той или иной форме, такие же события,
как те, которые происходят теперь в России,— и войны, и подавления восстаний.
Так что значение происходивших в Петербурге событий совсем не в том, как это
думают легкомысленные люди, что события эти показали нам особенную
зловредность русского деспотического правительства и что поэтому надо постараться
заменить русское деспотическое правительство конституционным. Значение этих
событий гораздо важнее: оно заключается в том, что по действиям особенного
глупого и грубого русского правительства нам яснее, чем по действиям других более
приличных правительств, зловредность и ненужность не такого или иного, а всякого
правительства, т.е. собрания людей, имеющих возможность заставлять подчиняться
своей воле большинство народа.
В Англии, Америке, Франции, Германии зловредность правительств так
замаскирована, что люди этих народов, указывая на события в России, наивно воображают,
что то, что делается в России, делается только в России, а что они пользуются
совершенной свободой и не нуждаются ни в каком улучшении своего положения, то есть
находятся в самом безнадежном состоянии рабства — рабства рабов, не понимающих
того, что они рабы, и гордящихся своим положением рабов.
Положение нас, русских, в этом отношении и тяжелее (в том отношении, что
совершаемые насилия грубее), и лучше в том, что нам легче понять, в чем дело...
Дело в том, что всякое насильническое правительство по существу своему
ненужное, великое зло и что поэтому дело, как нас, русских, так и всех людей,
порабощенных правительствами, не в том, чтобы заменять одну форму правительства другой,
а в том, чтобы избавиться от всякого правительства, уничтожить его.
Так что мнение мое о совершающихся теперь в России событиях такое: русское
правительство, как всякое правительство, есть ужасный, бесчеловечный и
могущественный разбойник, зловредная деятельность которого не переставая проявлялась
и проявляется точно так же, как зловредная деятельность всех существующих
правительств: американского, французского, японского, английского. И потому всем
разумным людям надо всеми силами стараться избавиться от всяких правительств, и
русским людям от русского.
Для того же, чтобы избавиться от правительств, надо не бороться с ними
внешними средствами (до смешного ничтожными в сравнении со средствами
правительств), а надо только не участвовать в них и не поддерживать их. Тогда они будут
уничтожены.
Для того же, чтобы не участвовать в правительствах и не поддерживать их, но быть
свободным от тех слабостей, но которым люди попадаются в сети правительств и
делаются рабами или участниками их.
401

Единое на потребу. О государственной власти (1905)*
Ведь это ужасно. Ужасно, главное, потому, что если и кончится эта безумная
война, то завтра может новая фантазия с помощью окружающих его негодяев
взбрести в слабую голову властвующего человека, и человек этот может завтра устроить
новый африканский, американский, индийский проект, и начнут опять вытягивать
последние силы из русских людей и погонят их убивать на другой край света.
И происходило, и происходит это не в одной России, а везде, где существовало и
существует правительство, т.е. такая организация, при которой малое меньшинство
может заставлять большое большинство исполнять свою волю. Вся история
европейских государств — история бешеных, всходящих один за другим на престол, глупых,
развратных людей, убивающих, разоряющих и, главное, развращающих свой народ.
Вступает в Англии на престол бессовестный, жестокий негодяй, развратник,
Генрих VIII и ради того, чтобы прогнать жену и жениться на своей б... выдумывает свое
мнимо христианское исповедание, заставляет весь народ принять эту его
выдуманную веру, и миллионы людей истреблены в борьбе за и против этого выдуманного
исповедания.
Завладевает машиной величайший лицемер и злодей Кромвель и казнит другого,
такого же, как он, лицемера Карла I и безжалостно губит миллионы жизней и
уничтожает ту самую свободу, за которую он будто бы боролся.
Владеют во Франции машиной разные Людовики и Карлы, и все их царствования
такой же ряд злодейств: убийства, казни, избиения, разорения народа,
бессмысленные войны. Казнят, наконец, одного из них, и тотчас же Мараты и Робеспьеры
захватывают машину и творят еще ужаснейшие преступления, губя не только людей, но
великие истины, провозглашенные людьми того времени. Захватывает власть
Наполеон и губит миллионы людей во всей Европе. То же происходит в Австрии, Италии,
Пруссии. Такие же глупые, безнравственные властители и такие же жестокие,
губительные для народа дела их. И все это не только дела прошедшего, не то, что
происходило когда-то и больше уже не повторится,— все это происходит теперь, сейчас, везде,
в самых мнимо свободных конституционных государствах и республиках, точно так
же, как и в деспотических, и в Англии, и в Турции, и в Германии, и в Абиссинии, и во
Франции, и в России, и в Соединенных Штатах Америки, и в Марокко, и везде, где
только действует машина, называемая правительством.
Везде, несмотря ни на какие конституции, без всякой внутренней надобности,
только по разным сложным отношениям лиц, партий начинаются войны, как последние
войны то французов, то англичан с Китаем, то англичан с бурами, то с Тибетом, то
с Египтом, то Италии с Абиссинией, то России, Франции, Англии, Америки, Японии
с Китаем, то теперь России с Японией.
Везде, где существует такое учреждение, посредством которого меньшинство
может заставлять большинство делать все то, что это меньшинство назовет законом или
правительственными распоряжениями, везде каждый человек большинства всегда в
опасности того, что на него и его семью Moiyr обрушиться самые ужасные бедствия —
и не стихийные бедствия, независимые от воли людской, а бедствия, происходящие
от людей, тех нескольких людей, которым он добровольно отдался в рабство...
Огромное... большинство бедных рабочих людей, не имеющих досуга для
обсуждения общих вопросов и поучения друг друга, в сущности думают и говорят то же, а
* Впервые опубликовано в газете: Свободное слово. 1905. № 99. В России в издательстве
"Обновление" в 1906 г.
402

именно то, что улучшение общественного устройства может быть осуществлено
только правительством, и не только не желают уничтожения правительства, но все свои
надежды возлагают на улучшенную правительственную, настоящую или будущую
власть. И не только думают так и богатые, и бедные, но так и поступают.
В Китае, Турции, Абиссинии, России поддерживают старое устройство, не
изменяя его, но все идет хуже и хуже; в Англии, Америке, Франции посредством
конституций и парламентов стараются улучшить общественное устройство, но идеалы
равенства, свободы, братства так же, как прежде, далеки от осуществления.
Во Франции, Испании, в южно-американских республиках, теперь в России
устраивали и устраиваются революции; но удаются или не удаются революции, после
революций, как отогнанная волна, возвращается то же положение, иногда даже и хуже
прежнего. Оставляют ли люди прежнюю правительственную власть или изменяют
ее, стеснение свободы и вражда между людьми остаются те же.
Конец века (1905)*
Значение победы японцев заключается в том, что победа эта самым очевидным
образом показала не только побежденной России, но и всему христианскому миру,
всю ничтожность внешней культуры, которой так гордились христианские народы,
показала, что вся эта внешняя культура, которая казалась им каким-то особенно
важным результатом вековых усилий христианского человечества, есть нечто очень
неважное и столь ничтожное, что никакими особенными высшими духовными свойств
вами не отличающийся японский народ, когда ему понадобилось, в несколько десят-
ков лет усвоил себе всю научную мудрость христианских народов, с бактериями и
взрывчатыми веществами включительно, и так хорошо сумел практически применить
эту мудрость к практическим целям, что стал в применении этой мудрости к
военному делу и в самом военном деле, столь высоко ценимом христианскими народами,
выше всех христианских народов.
Христианские народы веками под предлогом самозащиты придумывали одно
перед другим самые действительные способы истребления друг друга (способы, тотчас
же применяемые всеми другими противниками) и пользовались этими способами и
для угрозы друг другу, и для приобретения всякого рода выгод среди
нецивилизованных народов в Африке и Азии. И вот среди нехристианских народов появляется
народ воинственный, ловкий и переимчивый, который, увидав угрожающую ему вместе
с другими нехристианскими народами опасность, с необыкновенной легкостью и
быстротой усвоил ту простую истину, что если тебя бьют толстой, крепкой дубиной, то
надо взять точно такую же или еще более толстую и крепкую дубину и бить ею
того, кто тебя бьет. Японцы очень скоро и легко усвоили эту мудрость и вместе с тем
и всю ту технику войны и, пользуясь сверх того всеми выгодами религиозного
деспотизма и патриотизма, проявили такое военное могущество, которое оказалось
сильнее самой могущественной военной державы. Победа японцев над русскими
показала всем военным державам, что военная власть больше не в их руках, а перешла
или вскоре должна перейти в другие, нехристианские руки, так как всем
нехристианским, угнетаемым христианами народам в Азии и Африке совсем не трудно, по при-
* Впервые опубликовано в газете: Свободное слово. 1905. В России в издательстве "Обновление" в
1906 г.
403

меру Японии, усвоив себе военную технику, которой мы так гордимся, не только
освободиться, но и стереть с лица земли все христианские государства...
Война эта самым очевидным образом показала, что сила христианских народов
никак не может быть в противном духу христианства военном могуществе и что
если христианские народы хотят оставаться христианскими, то усилия их должны быть
направлены никак не на военное могущество, а на нечто другое: на такое
устройство жизни, которое, вытекая из христианского учения, давало бы наибольшее благо
людям не посредством грубого насилия, а посредством разумного согласия и любви.
В этом великое для христианского мира значение победы японцев...
Русским же людям война эта с своими ужасными, бессмысленными страданиями
и тратами трудов и жизней миллионов людей показала, кроме общего для всех
христианских народов противоречия между христианским и насильническим
государственным устройством, ту страшную опасность, в которой постоянно находятся
эти народы, повинуясь своему правительству...
Всякая революция начинается тогда, когда общество выросло из того
мировоззрения, на котором основывались существующие формы общественной жизни, когда
противоречие между жизнью, какая она есть, и той, какая должна и может быть,
становится настолько ясным для большинства людей, что они чувствуют невозможность
продолжения жизни в прежних условиях. Начинается же революция в том народе, в
котором наибольшее число людей сознают это противоречие.
Что же касается до средств, употребляемых революцией, то средства эти
зависят от той цели, к которой стремится революция.
В 1793 году сознание противоречия между идеей равенства людей и деспотичной
властью королей, духовенства, дворян, чиновников чувствовалось не только
страдающими от своего угнетения народами, но и лучшими людьми властвующих
сословий во всем христианском мире. Но нигде эти сословия не были так чутки к этому
неравенству и нигде сознание народа не было так мало забито рабством, как во
Франции, и потому революция 1793 года началась именно во Франции. Средством же
осуществления равенства естественно представлялось тогда отнятие силою того,
что имели властвующие, и потому деятели той революции старались осуществить свои
цели насилием.
В нынешнем, 1905 году, противоречие между сознанием возможности и
законности свободной жизни и неразумностью и бедственностью повиновения насильническим
властям, произвольно отбирающим от людей произведения их трудов для немогущих
иметь конца вооружений, властям, всякую минуту могущим заставить народы
участвовать в бессмысленных и смертоубийственных войнах, чувствуется не только
страдающими от этого насилия народами, но и лучшими людьми властвующих сословий.
Нигде же противоречие это не чувствуется так резко, как в русском народе.
Чувствуется это противоречие теперь особенно резко в русском народе и вследствие
нелепой и постыдной войны, в которую русский народ был вовлечен правительством, и
вследствие удержавшегося еще язеди русского народа земледельческого быта и,
главное, вследствие особенно живот, христианского сознания этого народа.
Поэтому я и думаю, что революция 1905 года, имеющая целью освобождение
людей от насилия, должна начаться и начинается уже теперь именно в России...
Русский народ всегда иначе относился к власти, чем европейские народы.
Русский народ никогда не боролся с властью и, главное, никогда не участвовал в ней, не
развращался участием в ней. Русский народ всегда смотрел на власть не как на благо,
к которому свойственно стремиться каждому человеку, как смотрит на власть большин-
404

ство европейских народов (и как, к сожалению, смотрят уже некоторые испорченные
люди русского народа), но смотрел всегда на власть как на зло, от которого человек
должен устраняться. Большинство людей русского народа поэтому всегда
предпочитало нести телесные бедствия, происходящие от насилия, чем духовную ответственность
за участие в нем. Так что русский народ в своем большинстве подчинялся и
подчиняется власти не потому, что не может свергнуть ее, чему хотят научить его
революционеры, и не принимает в ней участия не потому, что не может добиться этого участия,
чему хотят научить его либералы, а потому, что всегда в своем большинстве
предпочитал и предпочитает подчинение насилию борьбе с ним или участию в нем. От этого
установилось и держалось в России всегда деспотическое правление, то есть простое
насилие сильного и желающего бороться над слабым или не желающим бороться.
Легенда о призвании варягов, составленная, очевидно, после того, как варяги
уже завоевали славян, вполне выражает отношение русских людей к власти даже до
христианства. "Мы сами не хотим участвовать в грехах власти. Если вы не считаете
это грехом, приходите и властвуйте". Этим же отношением к власти объясняется та
покорность русских людей самым жестоким и безумным, часто даже не русским
самодержцам.
Так в старину смотрел русский народ на власть и свои отношения к ней. Так в
своем большинстве смотрит он на нее и теперь. Правда, что, как и в других государев
вах, те же обманы, внушения, посредством которых христианских людей заставляли
незаметно не только подчиняться, но и повиноваться ей в делах, противных
христианству, произведены были и над русским народом. Но обманы эти захватили только
верхние, испорченные слои народа, большинство же его удержало тот взгляд на
власть, при котором человек считает лучшим нести страдания от насилия, чем
участвовать в нем.
Причина такого отношения русского народа к власти, я думаю, заключается в том,
что в русском народе, больше чем в других народах, удержалось истинное
христианство как учение братства, равенства, смирении и любви, то христианство, которое
делает резкое различие между подчинением насилию и повиновением ему...
Положение народа все ухудшалось и ухудшалось и дошло, наконец, до того, что
стал разрушаться тот строй жизни, который он считает необходимым для
христианской жизни: и правительство, мало того что не дает ему земли, а, отдавая ее своим
слугам и удерживая ее за ними, внушает народу, чтобы он не надеялся на свободу
земли, и устраивает ему, по европейскому образцу, с фабричными инспекторами,
промышленную жизнь, которую он считает дурной и греховной.
Лишение народа его законного права на землю — главная причина бедственного
положения русского народа. И та же причина лежит в основе бедственности и
недовольства своим положением рабочего народа Европы и Америки. Разница только в том, что
отъем земли у европейских народов признанием законности частной земельной
собственности совершился так давно, столько новых отношений легло сверх этой
несправедливости, что люди Европы и Америки не видят истинной причины своего положения
и ищут ее везде; в отсутствии рынков, в тарифах, в неправильном обложении, в
капитализме, во всем, только не в том, в чем она действительно заключается,— в отнятии
у народа права на землю.
Русским же людям эта основная несправедливость, еще не вполне совершенная
над ними, ясно видна.
Русские люди, живя на земле, видят ясно то, что хотят сделать с ними, и не
могут примириться с этим.
405

Бессмысленные и губительные вооружения и войны и лишение народа общего
права на землю — таковы, по моему мнению, две ближайшие внешние причины
предстоящего всему христианскому миру переворота. Начинается же этот переворот не где-
нибудь, а именно в России, потому, что нигде, как в русском народе, не удержалось
в такой силе и чистоте христианское мировоззрение, и нигде, как в России, не
удержалось еще земледельческое состояние большинства народа...
Русский народ раньше других народов христианского мира, благодаря своим
особенным свойствам и условиям жизни, приведен к сознанию бедственности,
происходящей от повиновения насильнической государственной власти. И в этом сознании
и стремлении освободиться от насилия этой власти заключается, по моему мнению,
сущность того переворота, который предстоит не только русскому народу, но и всем
народам христианского мира.
Людям, живущим в государствах, основанных на насилии, кажется, что
уничтожение власти правительств неизбежно повлечет за собой величайшие бедствия.
Но ведь утверждение о том, что та степень безопасности и блага, которыми
пользуются люди, обеспечивается государственной властью, совершенно произвольно.
Мы знаем те бедствия и те блага, если они есть, которыми пользуются люди,
живущие в государственном устройстве, но не знаем того положения, в котором бы были
люди, упразднившие государство. Если же принять в соображение жизнь тех
небольших общин, которые случайно жили и живут вне больших государств, то такие
общины, пользуясь всеми благами общественного устройства, не испытывают одной сотой
тех бедствий, которые испытывают люди, повинующиеся государственной власти.
О невозможности жить без государственного устройства ведь говорят
преимущественно те самые люди правящих классов, для которых выгодно государственное
устройство. Но спросите у тех людей, которые несут только тяжести
государственной власти, у земледельцев, у 100 миллионов крестьян в России, и они скажут, что
чувствуют только тяжесть ее и не только не считают себя обеспеченными
государственной властью, но совершенно не нуждаются в ней.
Я много раз, во многих писаниях своих старался показать, что то, чем пугают
людей, а именно тем, что без правительственной власти восторжествуют худшие люди,
лучшие же будут угнетены,— что именно это самое давно уже совершилось и
совершается во всех государствах, так как везде власть в руках худших людей, что и не
может быть иначе, потому что только худшие люди могут делать все те хитрости,
подлости, жестокости, которые нужны доя участия во власти; много раз я старался показать,
что все главные бедствия, от которых страдают люди, как накопление огромных богатств
у одних людей и нищета большинства, захват земли неработаюищми на ней, неперестаю-
щие вооружения и войны и развращение людей,— происходят только от признания
законности правительственного насилия; старался показать, что доя того, чтобы ответить
на вопрос о том, хуже или лучше будет положение людей без правительств, надо
прежде решить вопрос о том, из кого состоит правительство. Хуже или лучше среднего
уровня людей люди, составляющие правительство? Если эти люди лучше среднего уровня,
то правительство будет благотворно, если же хуже, то зловредно. А то, что эти люди —
Иоанны IV, Генрихи VIII, Мараты, Наполеоны, Аракчеевы, Меттернихи и Талейраны —
хуже общего уровня, показывает история...
Одно из двух: разумные или неразумные существа люди? Если они неразумные
существа, то все между ними может и должно решаться насилием, и нет причины
одним иметь, а другим не иметь права насилия. Если же люди разумные существа, то
их отношения должны быть основаны не на насилии, а на разуме.
406

Казалось, довод этот должен бы быть убедителен для людей, признающих себя
разумными существами. Но люди, защищающие государственную власть, не думают о
человеке, о его свойствах, об его разумной природе; они говорят об известном
соединении людей, которому они придают какое-то сверхъестественное, мистическое
значение.
"Что станется с Россией, Францией, Британией, Германией,— говорят они,—
если люди перестанут повиноваться правительствам?"
Что станет с Россией?.УЧто такое Россия? Где ее начало, где конец? Польша? Ос-
зейский край? Кавказ со всеми своими народами? Казанские татары? Ферганская
область? Амур? Все это не только не Россия, но все это чужие народы, желающие
освобождения от того соединения, которое называется Россией. То, что эти народы
считаются частью России, есть случайное, временное явление, обусловливаемое в
прошедшем целым рядом исторических событий, преимущественно насилий,
несправедливостей и жестокостей; в настоящем же соединение это держится только той
властью, которая распространяется на эти народы.
На нашей памяти Ницца была Италия, вдруг стала Францией; Эльзас был Франция,
стал Пруссией; Приморская область была Китай, стала Россией; Сахалин был
Россия, стал Японией. Нынче власть Австрии распространяется на Венгрию, Богемию,
Галицию, а английского правительства — на Ирландию, Канаду, Австралию, Египет и мн.
др., русского правительства на Польшу, Грузию и т.д. Но завтра власть эта может
прекратиться. Единственная сила, связывающая воедино все эти России, Австрии,
Британии, Франции,— эта власть. Власть же есть произведение людей, которые, противно
своей разумной природе и закону свободы, открытому Христом, повинуются людям,
требующим от них дурных дел насилия. Стоит только людям сознать свою,
свойственную разумным существам свободу и перестать делать по требованию власти дела,
противные их совести и закону, и не будет этих искусственных, кажущихся столь
величественными соединении России, Британии, Германий, Франций, того самого, во имя
чего люди жертвуют не только своей жизнью, но и свойственной разумным существ
вам свободой.
Стоит только людям перестать повиноваться власти ради тех нигде не
существующих, кроме как в их воображении, кумиров единой России, Франции, Британии,
Соединенных Штатов, Австрии, и сами собою исчезнут эти ужасные кумиры, которые
теперь губят телесное и душевное благо людей.
Принято говорить, что образование больших государств из мелких, постоянно
борющихся между собой, заменяя внешней большой границей мелкие разграничения,
уменьшило тем самым борьбу и кровопролитие и зло борьбы. Но утверждение это
совершенно произвольно, так как никто не взвесил количества зла и в том, и в
другом положении. И трудно думать, что все войны удельного периода в России,
Бургундии, Фландрии, Нормандии, во Франции стоили столько жертв, сколько войны
Наполеона, Александра <Александра I. -#Ф.>, сколько японская, только что
окончившаяся война.
Единственное оправдание увеличения государства — это образование всемирной
монархии, при существовании которой уничтожилась бы возможность войн. Но все
попытки образования такой монархии, от Александра Македонского и Римской
империи до Наполеона, никогда не достигали цели умиротворения, а, напротив, были
причиной величайших бедствий для народов. Так что умиротворение людей никак не
может быть достигнуто увеличением и усилением государств. Достигнуто это может быть
только обратным: уничтожением государств с их насильнической властью.
407

О значении русской революции (1906)*
При существовании насильнической власти неизбежно должен наступить
момент, когда отношение народа к власти должно измениться. Момент этот может
наступить раньше или позже, смотря по степени и по быстроте развращения власти, по
степени ее хитрости, по более или менее спокойному или беспокойному
темпераменту народа и даже в зависимости от географического положения народа,
содействующего или препятствующего общению людей между собою; но рано или поздно момент
этот неизбежно наступает и должен наступить для всех народов.
Для западных народов, возникших на развалинах Римской империи, момент этот
наступил давно. Борьба народа с властью началась еще в Риме, продолжалась и во всех
наследовавших Риму государствах, продолжается и теперь. Для восточных народов:
Турции, Персии, Индии, Китая момент этот не наступил еще. Для русского же
народа он наступил именно теперь.
Русский народ стоит теперь перед страшным выбором: продолжать ли,
несмотря на все претерпеваемые от него бедствия, повиноваться, по примеру восточных
народов, своему неразумному и развращенному правительству или, как до сих пор
поступали все западные народы, признавшие вред существующего правительства,
свергнуть его силою и установить новое.
Такой выбор представляется самым естественным людям нерабочих классов
русского народа, находящимся в общении с высшими достаточными классами западных
народов и считающим благом то военное могущество и успех промышленности,
торговли и технических усовершенствований и тот внешний блеск, до которого, при
своих измененных управлениях, дошли западные народы.
Большинство русских людей нерабочих классов вполне уверено, что русский
народ в момент наступившего теперь для него кризиса не может ничего сделать
лучшего, как идти по пути, по которому шли и идут западные народы, то есть бороться
с властью, ограничивать ее и передавать ее все более и более в руки всего народа.
Справедливо ли такое мнение и хороша ли такая деятельность?
Достигли ли западные народы, в продолжение сотен лет шедшие по этому пути,
того, к чему они стремились? Избавились ли они на этом пути от тех бедствий, от
которых они хотели избавиться?
Западные народы, как и все народы, начали с того, что покорились тем
властителям, которые требовали от них подчинения, предпочитая подчинение борьбе с
властью. Но власть эта, в лице Карлов Великих, Пятых, Филиппов, Людовиков, Генрихов
VIII, все более и более развращаясь, дошла до такой степени, при которой западные
народы не могли долее переносить ее. Западные народы возмущались в различное
время против своих властителей и боролись с ними. Борьба эта проявлялась различно в
различные времена и в различных местах, но выражалась она всегда одним и тем же:
междоусобными войнами, грабежами, убийствами, казнями и кончалась тем, что
свергалась прежняя власть и устанавливалась новая. Но когда и новая власть
становилась так же тяжела для народа, как и сверженная, свергалась и эта и
устанавливалась еще новая, которая, по тем же неизменным свойствам власти, становилась так
же вредна, как и прежняя. Так, например, во Франции в продолжение семидесяти лет
* Поводом для написания статьи явилось знакомство с работой Д.А. Хомякова "Самодержавие, опыт
систематического построения этого понятия", вышедшей в Риме в 1899 г. в качестве приложения к
сочинениям A.C. Хомякова и переизданной в России в 1905-1906 гг. Впервые опубликовано в издательстве
"Посредник" в ноябре 1906 г.
408

было одиннадцать перемен власти: Бурбоны, Конвент, Директория, Бонапарт,
Империя, опять Бурбоны, Республика, Людовик-Филипп, опять Республика, опять Бонапарт,
опять Республика. Замена старых властей новыми совершалась и среди других
народов, хотя и не с такой быстротой и резкостью, как во Франции. Замены эти большею
частью не улучшали положения народов, и потому люди, совершавшие эти замены,
не могли не прийти к мысли о том, что бедствия, испытываемые ими, происходят не
столько от свойства лиц, пользующихся властью, сколько от того, что существует
власть немногих над многими. И потому люди старались обезвредить власть
ограничением ее. И ограничение это в виде выборных сословных палат было введено в
различных государствах.
Но люди, ограничивающие произвол власти и составляющие собрания, делаясь
обладателями власти, естественно подпали тому же свойственному власти
развращающему влиянию, которому подпали самодержавные властители. Люди эти,
становясь участниками власти, хотя и не единолично, но совокупно или порознь,
производили такое же зло и становились так же тяжелы для народа, как и самодержавные
властители. Тогда, для того чтобы еще более ограничить произвол власти, среди
некоторых народов была уничтожена совершенно монархическая власть и установлено
правительство, составленное из людей, избранных от всего народа. Так учредились теперь
республики: Франции, Америки, Швейцарии, введены референдум и инициатива, то
есть возможность для каждого члена общества вмешиваться и участвовать в
законодательстве.
Но все эти меры сделали только то, что граждане этих государств, все более и
более участвуя во власти и отвлекаясь от серьезных занятий, все более и более
развращались. Бедствия же, от которых страдают народы, остались совершенно те же как
при конституционных монархических, так и при республиканских правительствах, с
референдумами и без них.
Оно и не могло быть иначе, так как мысль ограншшть власть участием во власти
всех людей, подлежащих власти, в самом корне своем ошибочна и представляет
внутреннее противоречие.
Если один человек с помощью своих сотрудников управляет всеми, то это
несправедливо, и все вероятия за то, что управление этого одного будет вредно для
народа. То же самое будет и при власти меньшинства над большинством.
Власть же большинства над меньшинством также не обеспечивает
справедливого управления, так как нет никаких оснований полагать, что большинство людей,
участвующих в управлении, разумнее того меньшинства, которое уклоняется от
участия в управлении.
Распространение же участия в управлении на всех, как это может сделать еще
более распространенное право референдума и инициативы, сделает только то, чаю все
будут бороться со всеми.
Власть одного человека над другим, основанная на насилии, в источнике своем
есть зло, и потому никакое устройство, удерживающее право насилия человека над
человеком, не может сделать того, чтобы зло перестало быть злом.
И потому во всех народах, как бы они ни управлялись, самыми деспотическими
или самыми демократическими правительствами, одинаково остаются все главные
и основные бедствия народов: те же всевозрастающие огромные бюджеты, те же
враждебные отношения с соседями, требующие военных приготовлений и войск, те
же подати, те же монополии правительственные и частные и то же лишение народа
права пользования землей, отданной в собственность частным землевладельцам; те
409

же порабощенные народности, та же постоянная угроза войн и те же войны,
истребляющие жизни людей и подрывающие их нравственность.
Правда, что представительственные правительства Западной Европы и Америки
как конституционно-монархические, так и республиканские уничтожили некоторые
внешние злоупотребления представителей власти, сделали невозможным, как это
было при наследственном монархическом правлении, чтобы обладатели власти были
такие изверги, каковы были разные Людовики, Карлы, Генрихи, Иоанны. (Хотя и при
представительном правлении не только возможен захват власти людьми
ничтожными, хитрыми, безнравственными и ловкими, каковы были первые министры и
президенты, но устройство правительства таково, что достигнуть власти могут только
такие люди.) Правда, представительство уничтожило такие злоупотребления, как
lettres de cachet*, уничтожило стеснение печати, религиозные гонения и насилия,
подвергло обсуждению представителей обложения народа податями, сделало гласными
и подлежащими обсуждению действия правительства, сделало и то, что во всех этих
государствах с особенной быстротой развились разные технические
усовершенствования, дающие большие удобства жизни богатым гражданам и большую военную
силу государствам. Так что народы с представительным правлением несомненно
стали в промышленности, торговле и военном деле могущественнее народов,
управляемых деспотическою властью, и жизнь нерабочих классов этих народов стала
несомненно обеспеченнее, удобнее, приятнее, красивее, чем была прежде. Но стала ли лучше
жизнь большинства людей этих народов, обеспеченнее, свободнее и, главное,
разумнее и нравственнее?
Я думаю, что нет.
При деспотической единоличной власти число людей, подвергающихся
развращению власти и живущих чужими трудами, бывает ограничено и состоит из близких
друзей и помощников, прислужников, льстецов, властителей и их помощников. Двор
властителей составляет единственный фокус заражения развратной жизнью, от
которого оно лучами распространяется во все стороны.
При ограничении же власти, то есть при участии многих во власти, число этих
фокусов увеличивается, так как каждый участник власти имеет своих друзей,
помощников, прислужников, льстецов и свое потомство.
При всеобщем же избирательном праве число этих центров заразы еще более
распространяется. Каждый избиратель становится предметом лести и подкупа.
Изменяется и самый характер власти: вместо власти, основанной на прямом насилии,
является власть денежная, основанная на том же насилии, но не непосредственно, а
через сложную передачу.
Так что при представительном правлении вместо одного или немногих центров
разврата является большое количество таких центров, то есть появляется большое
количество людей, праздно живущих трудами рабочего народа, появляется тот класс
людей, который называется буржуазией, то есть людей, которые под покровительством
насилия устраивают себе жизнь, свободную от тяжелого труда, легкую и приятную.
Но так как для устройства такой легкой и приятной жизни не для одного
монарха с его двором, а для тысячи маленьких царьков нужно много предметов,
украшающих и веселящих праздную жизнь, то всегда с переходом власти из деспотического
в представительное появляются изобретения, облегчающие доставление предметов
удовольствия и ограждения жизни богатых классов.
* lettres de cachet (фр.) — королевские указы о заточении без суда.
410

Для производства же всех этих предметов все более и более отрываются рабочие
от земледелия, и силы их направляются на приготовление для богатых классов и от-
части для самих рабочих ничтожных приятностей. И является сословие городских
рабочих, всегда по своему положению находящихся в полной зависимости от людей
достаточных классов. Число этих людей по мере продолжения существования власти
государств с представительным правлением все увеличивается и положение их все
ухудшается. В Соединенных Штатах на 70 миллионов жителей 10 миллионов
пролетариев, то же по отношению пролетариев к достаточным классам в Англии, Бельгии,
Франции. Так что количество людей, освобождающих себя от труда вырабатывания
предметов первых потребностей для труда приготовления предметов роскоши, в
этих государствах все увеличивается и увеличивается. И потому ясно, что после дет-
вием такого хода жизни должно быть все большее и большее отягощение того
уменьшающегося количества людей, которые должны поддерживать роскошь жизни все
увеличивающегося количества людей праздных и роскошествующих. Очевидно, такая
жизнь народов не может продолжаться.
Совершается нечто подобное тому, что было бы с человеком, тяжесть туловища
которого все увеличивалась бы и увеличивалась, ноги же, поддерживающие
туловище, становились бы все тоньше и слабее. Туловище должно завалиться, когда
нечему будет держать его.
Западные народы, как и все народы, подчинились власти завоевателей только для
того, чтобы избавиться от тревог и греха борьбы. Когда же власть, стала тяжела,
они, не переставая подчиняться власти, признавая ее необходимость, стали
бороться с нею. Сначала малая часть людей участвовала в борьбе; потом, когда борьба
малой части оказалась неуспешной, все большая и большая часть людей вступала в
борьбу, и кончилось тем, что вместо освобождения себя от тревог и греха борьбы
большая часть людей этих народов приняла участие во власти, в том самом, от чего
люди хотели избавиться, допустив власть над собою. И последствием этого было, как
и должно было быть, все большее и большее развращение, свойственное власти, но
уже не небольшого количества людей, как это было при единоличной власти, а всех
членов общества. (Теперь заботятся о том, чтобы подвергнуть этому развращению и
женщин.)
При представительном правлении и всеобщих выборах сделалось то, что каждый
обладатель частицы власти подвергся всем тем зловредным влияниям власти,
которые сопутствуют ей: подкупу, лести, тщеславию, самомнению, праздности и, главное,
безнравственному участию в делах насилия. Всякий член парламента подвергается
всем этим соблазнам еще в большей степени. Всякий депутат всегда начинает свое
вступление во власть подкупом, спаиванием, одурением, обещаниями, которых он
знает, что не сдержит, и, заседая в палате, участвует в составлении законов,
приводимых в исполнение насилием. То же со всякими сенаторами, президентами. Существ
вует определенная цена местам в парламенте, существуют дельцы, устраивающие эти
сделки кандидата с избирателями. Тот же разврат при выборе президента. Выбор
президента в Соединенных Штатах стоит миллионы тем аферистам, которые знают,
что выбранный президент будет поддерживать выгодную им систему обложения тех
или иных предметов или те или иные монополии, и они сторицей возвратят то, что
будет им стоить избрание.
И развращение это со всеми сопутствующими ему явлениями: с желанием
избавиться от тяжелого труда и пользоваться выработанными другими удобствами и при-
ятностями жизни, с недоступными занятому трудом человеку интересами и заботой
411

об общегосударственных делах, с распространением лживых и озлобляющих людей
газет и, главное, с враждой народов с народами, сословий с сословиями, людей с
людьми — развращение это росло и дошло в наше время до такой степени, что
борьба всех людей друг против друга стала столь обычным явлением, что наука, та
наука, которая занята оправданием всех гадостей, делаемых людьми, решила, что
борьба и вражда всех против всех есть необходимое и благодетельное условие
человеческой жизни.
Тот мир, который древним народам, приветствовавшим друг друга словами: "мир
вам", представлялся всегда как высшее благо, теперь совершенно исчез среди
западных народов, и не только исчез, но люди стараются с помощью науки уверить
себя, что не в мире, а в борьбе всех против всех высшее назначение человека.
И в действительности, среди западных народов ведется неперестающая
промышленная, торговая, военная борьба: борьба государства с государством, сословия с
сословием, рабочих с капиталистами, партии с партиями, человека с человеком.
Но этого мало. Главным последствием этого участия во власти всех людей
оказалось еще и то, что люди, все более и более отвлекаясь от прямого труда
земледелия и все более вовлекаясь в самые разнообразные приемы пользования чужими
трудами, лишились и своей независимости и уже самим положением своим приведены
к необходимости безнравственной жизни. Не имея охоты и привычки кормиться
трудами с своей земли, западные народы неизбежно должны были приобретать
средства для своего существования от других народов. Приобретать же они могли эти
средства только двумя путями: обманом, то есть обменом большей частью ненужных и
развращающих предметов, как алкоголь, опиум, оружие, на необходимые им предметы
питания и насилием, то есть грабежом народов Азии, Африки, везде, где они
чувствуют возможность безнаказанно грабить.
Таково положение Германии, Австрии, Италии, Франции, Соединенных Штатов
и в особенности служащей предметом подражания и зависти других народов
Великобритании. Почти все люди этих народов, сделавшись сознательными участниками
насилия, отдают свои силы и внимание на деятельность правительственную,
промышленную и торговую, имеющую главной целью удовлетворение потребностей
роскоши богатых, и становятся людьми — отчасти прямой властью, отчасти деньгами,—
властвующими над земледельческими народами, которые доставляют им предметы
первой необходимости как в своем государстве, так и вне его.
Таково в некоторых государствах большинство, в некоторых еще меньшинство;
но процент этих живущих чужими трудами людей неудержимо и с большой
быстротой увеличивается в ущерб тех, которые еще трудятся разумным земледельческим
трудом. Так что уже теперь большинство народов Западной Европы находятся в том
положении (Соединенные Штаты не находятся еще в этом положении, но
неудержимо идут к нему), что они не могут кормиться своим трудом на своей земле. Им
надо, так или иначе, насилием или обманом, отбирать нужные для существования
предметы у других, живущих еще независимо своими трудами народов. Они и делают это
либо развращением чужих народов, либо грубым насилием.
При этом происходит (как это и не может быть иначе) то, что промышленность,
ставя своей главной целью удовлетворение требований богатых и самого богатого из
богатых лица — правительства, главные силы свои направляет не на улучшение
труда земледельцев, а на возможность кое-как обрабатывать машинами большие
пространства земли, отнятые у народа, на приготовление женских нарядов, роскошных
дворцов, конфет, игрушек, автомобилей, табака, вина, гастрономических предметов, ле-
412

карств, огромного количества печатной бумаги, пушек, ружей, пороха, ненужных
железных дорог и т.п.
А так как никогда не может быть конца прихотям людским, когда они
удовлетворяются не своими, а чужими трудами, то промышленность все более и более
занимается самыми ненужными, глупыми, развращающими людей производствами и все
больше и больше отвлекает людей от разумного труда; и конца этим выдумкам и
приготовлениям потех для праздных людей не предвидится никакого, тем более, что чем
глупее и развратнее изобретения, как заменяющие ноги и животных автомобили,
подъемные на горы железные дороги или блиндированные автомобили с пулеметами,
тем более довольны и гордятся ими как изобретатели, так и пользующиеся ими.
По мере продолжительности существования представительства и распространения
его западные народы все более и более оставляли земледелие и отдавали свои
умственные и телесные силы на деятельность промышленную и торговую для
удовлетворения роскоши богатых классов, для борьбы народа с народом и для развращения
неразвращенных людей. Так, в Англии, живущей долее других наций под
представительным правлением, теперь уже менее одной седьмой только населения занято
земледелием, в Германии 0,45, во Франции половина; так и в других государствах. Так что
в настоящее время положение этих государств таково, что, если б они могли
избавиться от бедствий пролетариата, они не могли бы существовать независимо от других
стран. Все народы эти не могут сами кормиться своими трудами и всегда, как
пролетарии от достаточных классов, находятся в полной зависимости от тех народов,
которые кормят себя и могут продавать им свои избытки, как Индия, Россия, Австралия.
Англия на своей земле в настоящее время прокармливает менее одной пятой
своего населенью, Германия — менее половины, так же и Франция, так же и другие
народы; и положение этих народов с каждым годом становится все более и более
зависимым от средств пропитания, доставляемых им другими народами.
Для того же, чтобы существовать этим народам, им необходимы те обманы и
насилия, которые называются на их языке приобретением рынков и колониальной
политикой, что они и делают, естественно стремясь все дальше и дальше закидывать свои
поработительные сети на людей, живущих еще разумной и трудовой жизнью во всех
частях света. Все они, соперничая друг с другом, все сильнее и сильнее
вооружаются и все хитрее и хитрее под разными предлогами занимают у людей, живущих
разумной жизнью, их земли и заставляют их кормить себя.
До сих пор они еще могут делать это. Но предел захвата рынков, обмана
покупателей, продажи ненужных и вредных предметов и порабощения далеких народов
уже виден. Люди далеких народов начинают уже сами развращаться, научаются делать
сами для себя все те предметы, которые им доставляли западные народы. Главное же,
научаются нехитрой науке так же вооружаться и быть столь же жестокими, как их
учителя.
Так что уже виден конец такого безнравственного существованью. И люди
западных народов видят этот конец и, чувствуя себя не в силах остановиться,
спасаются, как это всегда делают люди, губящие свою жизнь и видящие это,— спасаются
самообманом и слепой верой. И такая слепая вера все более и более
распространяется среди большинства западных народов.
Печатается по изданию: ТолстойЛ.Н. Полное
собрание сочинении. Т. 36. М., Л., 1936. С. 133-134,
159, 162-163, 170-171, 197, 236-239, 247-248,
252-256, 320-329.
413

Д.И. МЕНДЕЛЕЕВ
Основы фабрично-заводской промышленности (1897)*
Россия тем глубоко отличается от всех других европейских стран, что рядом, в
общей связи не только народной и государственной, но и территориальной, имеет свои
обширные края, способные к колонизации и могущие вмещать весь прирост
населения; колонизация же определяется более всего сельскохозяйственными торговыми
интересами. Еще недавно, всего сто лет назад так населилась Новороссия. Теперь так
заселяется Сибирь и вообще азиатские части России. По этим причинам в народе
мало могли развиваться стремления к заводско-фабричной промышленности, и прежде
всего от этого мы слабее, чем Западная Европа, подвинулись в сторону заводов и
фабрик. Притом долгое время не было и других важных условий, для этого необходимых,
особенно же свободных рук и круглый год применимых путей сообщения, так что
началом заметного роста давно зарождавшейся фабрично-заводской промышленности
должно считать эпоху освобождения крестьян и начало построения главных
железнодорожных путей, то есть время царствования Императора Александра
Николаевича. Освобождение крепостных крестьян придало земледельческой деятельности
новые оттенки (например, свободная крестьянская работа производительнее прежней,
много земель стало сдаваться внаем и т.д.) и, что особенно важно для развития
промышленности, явилось много свободных рабочих, которые могли выбирать между
привычной сельскохозяйственной деятельностью и новой для них — промышленной.
Там (особенно в средних частях России), где земельные наделы не могли доставить
достаточных заработков, явился запас рабочих, которые искали временных заработ-
ков или в отхожих промыслах (мастеровыми на дороги, в города и на сельские
работы в более плодородных степных районах России), или на заводах, или же
совершенно переселялись. С другой стороны, проведение железных дорог и развитие
пароходства, особенно по Волге и ее притокам, не только прямо заняло много рабочих рук,
но и позволило подводить к портам хлеб, спрашиваемый Западною Европою, из
плодородных мест восточных и южных частей России в небывалых прежде размерах, а
это повело к усилению земледелия, к распашке пустошей и к увеличению, с одной
стороны, общего достатка, а с другой — к возрастанию государственных доходов, что
со своей стороны вызвало, по необходимости, и возвышение государственных
оборотов (доходов и расходов). Но скоро стало очевидным, что развитие
преимущественно земледельческой, и притом главным образом хлебопашеской, деятельности
России не может дать прочного увеличения благосостояния всех классов жителей и
могущества страны, потому особенно, что разведение хлебов истощает землю, избыт-
ки же его производства роняют цены всему запасу хлеба более, чем
перепроизводство большинства других товаров, так что добыча хлеба при обильном
производстве становится малонадежным источником дохода и требует явного содействия местной
развитой промышленности. Сверх того, мало-помалу стало уясняться, что с
развитием дорог и общего благосостояния возрастают совершенно новые потребности,
удовлетворяющиеся заводско-фабричными производствами, например, в железе и стали
* Менделеев Дмитрий Иванович (1834-1907) — химик, педагог, общественный деятель. Книга
опубликована в 1897 г.
414

для всех отраслей деятельности, особенно же для железных дорог, разнородных
тканей — для одежды, керосина и вообще искусственного освещения — для
развивающихся потребностей жизни и т.п., чего не может дать полупатриархальный
сельскохозяйственный быт. При его исключительном развитии приходится получать все
подобное преимущественно из других стран, где заводы и фабрики развивались,
между прочим, при помощи хлеба и многих сырых продуктов, вывозимых из России.
Выходило так, что, отпуская преимущественно хлеб и другие сырые и ввозя
преимущественно готовые товары, Россия ежегодно делала новые внешние долги, уплата
одних процентов (и погашений) по которым роняла курс денег в стране и увеличивала
экономическую зависимость от соседних государств. А между тем, во-первых,
природные запасы всякого рода, необходимые для заводов и фабрик (продукты
земледелия и скотоводства, леса, руды и пр.), в нашей стране находятся в изобилии, если не
большем, то уже никак не меньшем, чем в странах Западной Европы, откуда идут к
нам заводско-фабричные товары, во-вторых, цены рабочих в России ниже, чем в
других странах Запада, что и объясняется прежде всего тем, что у нас хлеб, а
следовательно, все первые условия жизни дешевле, чем на Западе, а совокупность двух этих
условий определяет полнейшую возможность не только снабжать себя всеми заводско-
фабричными товарами, но и вывозить от себя не самое сырье, а преимущественно
продукты передела его в готовые фабрикаты. Сверх того, необходимо принять во
внимание: 1) что годовой вывоз хлеба из России в последние двадцать лет колеблется
около 400 млн. пуд., а при 125 млн. жителей это составляет на каждого по 3 пуда в
год или около 1/3 фунта в день, что, наверное, может разойтись у своих рабочих,
когда их достаток увеличится и особенно когда зимние работы на заводах и фабриках
умножатся; 2) что отношение хлебородных краев России к тем северным и
центральным частям ее, которые приобретают хлеб, таково же, как отношение всей России
к западноевропейским странам, получающим русский хлеб, то есть многие части
России достигли уже до избытка населенности и не могут довольствоваться всем
хлебом, следовательно, принуждены изыскать новые, кроме сельскохозяйственных,
источники деятельности, которые ныне и сосредоточиваются в горной и заводско-фаб-
ричной промышленности; 3) что громаднейшая сухопутная граница России тянется
с Запада вдоль стран (владения Швеции и Норвегии, Пруссии, Австрии, Румынии), или
недалеко опередивших Россию в промышленном развитии, или находящихся так же,
как она, в эпохе почти чисто сельскохозяйственного быта, а с юга и юго-востока
(владения Турции, Персии, Афганистана и Китая) соприкасается к странам, хотя и
богатым по природе, но менее России приготовленным ддя фабрично-заводского строя
жизни, а это открывает, ввиду увеличивающегося повсюду спроса на
фабрично-заводские товары, естественные рынки для вывоза избытков товаров этого рода, не
говоря о берегах сколько-либо теплых морей, занятых Россией сравнительно недавно
и составляющих главный путь крупных международных торговых оборотов, которые
всегда, и совершенно естественно, определяются избытком в стране товаров
фабрично-заводской производительности и подвозом к ней сырья, и 4) что примеры
быстрого развития в России производства сахара, основанного на сельскохозяйственной
добыче свекловицы, и нефтяной промышленности, опирающейся на
горнопромышленную добычу самой нефти, ясно показывают полную готовность и возможность быст*
рого развития в нашей стране множества видов заводско-фабричной
производительности, когда к делам этого рода будут применяться вызывающие
покровительственные меры правительства, тем более настоятельные, что развитие промышленности
дает государству крупные прямые и косвенные доходы, доставляет заработки жите-
415

лям и дает предметы отпускной торговли. Эти соображения открыто выступили и
привились к русской жизни только в эпоху царствования Императора Александра
Александровича, а оно не только обошлось без войн, но и всем миром признано
повлиявшим на сохранение общего мира, так что систематическое направление
правительственных мероприятий в сторону равномерного развития всех отраслей заводско-
фабричной промышленности, отвечающих природным запасам и условиям России,
можно считать начавшимся лишь с этого царствования, и мы живем в эпоху, когда
только что начинается оживление множества заводско-фабричных видав
деятельности России. Тем настоятельнее в такую эпоху сознательно отнестись к данным о
состоянии главных видов русской промышленной деятельности. В предлагаемом
сочинении мне желательно это выполнить, насколько я могу, при описании отдельных
областей фабрично-заводской деятельности. Теперь же мне кажется неизбежно
необходимым представить хотя беглый очерк современного положения предмета,
присовокупляя сюда некоторые сведения о видах мировой промышленности, чтобы видеть
сравнительное положение вещей. При этом не должно забывать, что в
Великобритании (39 млн. жителей), Франции (38 млн. жителей), Германии (51 млн. жителей),
С.-Американских С. Штатах (67 млн. жителей) и вообще в странах, явно опередивших
нас в развитии заводско-фабричной промышленности, живет всего около 275 млн.
людей, во всем же мире около 1500 млн. жителей, в России 125 млн. жителей,
следовательно, в остальных странах, или со слабым еще, как у нас, развитием (например,
Бразилия, Аргентина, Канада, Новая Голландия, Япония) видов промышленности, или
лишь с зачатками меньшими, чем у нас (почти вся Африка и многие части Азии),
живет около 1100 млн. людей. По числу жителей в России около 8%, в странах с
большим развитием промышленности около 18%, с меньшим около 74% жителей.
Следовательно, Россия занимает во многих отношениях среднее положение, а потому
некоторое суждение о современном относительном состоянии русской
промышленности получается, если мы сравним нашу производительность с общею мировою, по
крайней мере по тем отраслям, для которых имеются сколько-либо достоверные
статистические данные. При этом мы за единицу веса возьмем метрическую тонну (= 1000
килограммов = 2441, 9 русск. фунта или немного более 61 пуда) и начнем с
каменного угля или чугуна (первый материал для добычи железа и стали) как веществ, не
только представляющих важнейшее промышленное значение, но и наиболее
отличающих текущее время от прошлого; притом и их денежная ценность в потреблении
выше, чем других необработанных товаров, даже отдельных видов хлеба. Из
прилагаемой таблицы видно, что между обыкновеннейшими товарами немало таких, для
которых наша производительность составляет менее 8% общей мировой, но есть и
такие (нефть, золото, лен, спирт и др.), где мы производим более 8%:
В один год, по данным за 1892 г. (или,
при недостатке для него данных, за
близкие к нему годы)
Добыча видов каменного угля, млн. т.
чугуна, млн. т.
свинца, тыс. т.
меди, тыс. т.
золота, т.
Обработка (прядение, тканье и пр.)
Производство сахара, млн. т.
спирта, млн. т.
виноградного вина, млн. ведер
Нефть, млн. т.
Во всем
мире в год
540
261/2
94
296
190
21/10
41/4
135
975
10
Добыча
России
7
11/10
1
51/3
43
1/5
1/2
27
27
5
% русской

производительности
11/5
41/6
1
2
221/2
91/2
11
20
2 3/4
50
416

Те из указанных и многих других товаров, в которых наша производительность
отстала от средней мировой и составляет менее 8 ее процентов, оказываются
недостаточными и для размеров внутреннего потребления, а потому отвечающие им товары
(каменный уголь, железо, свинец, медь, вина и т.п.) ввозятся к нам из других стран.
Товары же, г одобные золоту, сахару, спирту и нефти, производство которых в России
превосходит 8% общего получения, вывозятся из России. Это явно подтверждает ту мысль,
что наша промышленность и наши современные потребности представляют во многих
отношениях средние мировые, в которых еще преобладают патриархальные и
сельскохозяйственные стремления. И в этом смысле Россия в ее громадном целом
представляет поучительное сочетание частей во всех периодах развития, от того начального
состояния, в котором находятся охотнические племена крайнего севера России и
Сибири через чисто патриархально-кочевой быт киргизов, калмыков, туркмен и т.п. и через
чистый сельскохозяйственный быт еще немалой части Великой, Малой и Новой
России — до такого чисто промышленного, т.е. наиболее сложного и развитого быта,
какой господствует в окрестностях Москвы, Петербурга, Риги, Варшавы и т.п...
И поныне чувствуется недостаточность свободных морских окраин для такой
страны, как наша, особенно по той причине, что Балтийские порты, как и выходы из
Балтийского моря, замерзают в суровые зимы, выход из Черного моря заперт
Константинопольским и Дарданельским проливами, Тихий же океан очень удален от
коренной России. При таком стечении условий, кроме забот о всеобщем мире,
позволяющем вести прочную торговлю через Зунд и Дарданеллы, и кроме возможного
улучшения морских портов, остается приложить усилия заботы об удобствах
подвозки к берегам Черного и Балтийскою морей и Тихого океана. Современную нам
эпоху должно считать в этом отношении только продолжением создания основных
железнодорожных сообщений, если Великая Сибирская дорога еще строится, если в
огромном Закавказье только одна колея соединяет Каспийское море с Черным,
если громадный Восточный край еще не сообщается прямыми рельсовыми путями с
Черным морем и если железная дорога к берегам Северною океана только зачинается.
Учение о промышленности.
Вступление в библиотеку промышленных знаний (1900)*
Если земля продается и стоит затраты капитала, она как его представитель
может давать свою прибыль — ренту, как всякий капитал, пущенный в промышленный
оборот. Если бы этого не существовало, не было бы охоты собирать капиталы, т.е.
производить полезности сверх того, которые непосредственно потребляются и запасами
излишков служат другим для пользования. Но так как земля в своей массе не
создается и ограничена, а охраняется за известным народом общегосударственным его
устройством, то сверх личной собственности на части земли должно признавать высшее
общегосударственное право такого распределения пользования землями, какое
потребно по понятиям и интересам времени для благоденствия всей совокупности жителей
страны в данные эпохи ее истории, так как обеспеченность жителей землею
составляет первую и основную цель всего государственного строя. В этом смысле
мыслимо, что доя данной страны, а, быть может, со временем и для всех стран наступит
время, когда будет полезно для блага народного выкупать всю частную земельную соб-
* Опубликовано в Санкт-Петербурге в 1900 г. в первом и одиннадцатом выпусках "Библиотеки
промышленных знаний", издаваемой по инициативе и под редакцией Д.И. Менделеева.
417

ственность в пользу общегосударственного владения и распределения затем по тем
или иным началам, направляемым в интересах получения необходимейших
продуктов промышленности, так или иначе зависящей от земли как первоисточника всех
основных материальных (промышленных) потребностей. Такая будущая возможность
"национализации земельной собственности", уже существовавшая в принципе у
многих азиатских народов, не может, однако, нисколько изменить отношений между
трудом и землей потому, что для приложения труда к земле все же должно будут
неизбежно платить свою ренту (или арендную плату) государству, как ныне платят ее
частным собственникам, и может происходить только устранение чрезмерных и
неравномерных плат, назначаемых иными частными собственниками земель,
расположенных в густонаселенных краях. Переселения на свободные земли, конкуренция
землевладельцев и разнообразие видов промышленности полагают доныне грань
указанной чрезмерности, а потому, хотя "национализация земельной собственности"
мыслима, но доныне к ней еще не прибегают, ввиду возможности захвата земель в
немногие руки для передачи по частям подлинным земле делам и через то еще вящего зла,
чем при современном частном или личном землевладении, побуждающем в силу
личных интересов ко всевозможному возвышению плодородия и вообще
доходности всей земельной собственности.
В отношении к землевладению Россия представляет условия, особенно выгодные
и во многих отношениях исключительно благоприятные для будущности страны,
представляющей в целом (с Финляндией) поверхность около 22 1/4 млн. кв. км, а за
изъятием больших водных поверхностей (Азовского, Аральского и Каспийского морей,
Байкальского, Ладожского и других о,зер) около 21 1/2 млн. кв. км, за исключением
же тундр, песков, гор и тому подобных мест, почти совершенно лишенных
травянистой или древесной растительности, т.е. способных разве только к временной охотни-
ческой промышленности, никак не менее 16 млн. кв. км, или 1600 млн. гектаров
земли, способной к земледельческой и другим видам промышленности... На площади
России свободно могут со временем жить еще 400 млн. жителей, занятых другими
видами промышленности, кроме земледелия, тем более, что уже ныне в Германии и
С.-АС. Штатах число земледельцев не превосходит числа лиц, занятых (или
получающих заработок) другими видами промышленной деятельности. Таким образом
современное население России (около 130 млн.), развивая все виды промышленности,
может свободно возрастать в 6 раз (до 800 млн.) и находить на своей земле все
условия для достижения такого же достатка, каким пользуются ныне богатейшие страны
умеренного климата, подобные Англии, Франции. С.-АС. Штатам и т.п. А так как
ежегодный прирост в России числа жителей ныне не менее 1,2%, то ушестерение
населения может достигаться у нас в 150 лет и всем хватит места и дел. Таких
благоприятных видов на предстоящее будущее не может предъявить ни один народ Европы и
Азии, не покидая своей страны, хотя при переселении в Америку и Австралию
возможно ждать и еще более скорых результатов прироста населения... У нас, не выходя из
себя, не трогая никого другого и не рискуя ничем, мы сами от себя и от своей земли
можем ждать всего, что люди могут получить от земли. Это такой всем видимый,
однако, все же лишь потенциальный капитал России, что с ним, при надобности,
можно получить какие угодно денежные капиталы, если их требуют обстоятельства. Когда
с возрастанием числа жителей их образование и средний же заработок, а через него
и достаток, станут так же или еще быстрее возрастать, как было в период
последнего десятилетия, тогда, конечно, увеличится и все богатство страны в такой мере, что
обеспечит дальнейшее широкое развитие внутренней производительности...
418

Пространство государственных земельных имуществ России превосходит площадь
всех С.-А.С. Штатов (1890 г.), близкую (с Аляской) к 910 млн. гектаров, и
представляет тем более важный резерв страны (допускающий последовательное внутреннее
переселение и вообще всякие улучшения в распределении земель), что на нем может
устроиться и при развитии всех видов промышленности благоденствовать более
полумиллиарда жителей.
Русское государственное богатство землей приобретает в смысле
промышленности еще более высокое значение от тот, что поверхность большей половины
исчисленных государственных земель покрыта лесами, прямо пригодными к начальной
правильной эксплуатации, а недра полны... едва тронутыми запасами всяких ископаемых:
каменных углей, железных, золотых и всяких иных руд и т.п., а они определяют
возможность выгодного развития многих видов обрабатывающей промышленности. Все
это тем достижимее, что на государственных землях разведка и выработка
ископаемых обставлены условиями свободного пользования... Но есть три невыгодные
стороны, относящиеся к распределению земель для промышленных целей России, а
именно: отдаленность расстояний, малость морских границ, пригодных для
мореходства, и климатические условия (даже не считая выше исключенных северных
окраин и тундр). Промышленность всех видов может развиваться в данном крае в
широких размерах только при условии легкости сношений его с другими краями и со всем
светом, так как особо выгодными могут быть только специализированные
промышленные предприятия, а они естественно требуют широких рынков и дешевых
способов сообщения, из которых морской путь, при современных способах сношений, без
сомнения, есть наиболее дешевый.
Печатается по изданию: Менделеев Ц.И. С думою
о благе российском. Избранные экономические
произведения. Новосибирск, 1991. С. 38-42, 48,
108-111.
К познанию России (1907)*
Всегда и в каждом деле для сознательности совершаемых в нем действий
преполезно подсчитаться, а когда, как теперь у нас в целой стране, что-то стряслось
непривычное, когда дело касается большинства голосов и сил страны и когда в ней
наступают во многом новые порядки, тогда подсчет существующего не только полезен, но
просто неизбежно необходим для всякого, кто сколько-нибудь хочет жить
сознательным членом своей родины, потому что целое всегда мало видимо, т.е. в глаза само не
бьет. Иначе из-за грубой подражательности, того гляди, призовутся новые беды и
несоответствие с тем, что имеется налицо и что требует своих последствий и
сознательных желаний, стремлений, обсуждений и мероприятий. Страна-то, ведь, наша особая,
стоящая между молотом Европы и наковальней Азии, долженствующая так или
иначе их помирить... В России народов разного происхождения, даже различных рас,
скопилось немалое количество. Оно так и должно быть вследствие того срединного
положения, которое Россия занимает между Западной Европой и Азией, как раз на
пути великого переселения народов, определившего всю современную судьбу Европы и
берегов Средиземного моря, падение древних Рима и Греции и самое появление в ве-
* Работа впервые опубликована в 1906 г. За год вышло четыре издания.

ликой европейской равнине славянской отрасли индоевропейцев... Переселение
народов не кончилось, еще идет — не только из Европы в другие части света, но и из
Китая, но кончиться ему необходимо должно в некотором будущем — едва ли еще к
нам близком... до правильного организованного сложения тут и во всем ином еще
далеко, уже потому, что сперва надо перестать кичиться одним народам и расам перед
другими, так как римская, греческая, китайская, даже еврейская ("народа Богом
избранного") кичливость наказаны по заслугам... Мы, русские, взятые в целом,
благодаря Бога, кичливости чужды и, поставленные на грани двух не чуждых друг другу
миров, должны ясно понимать соприкасающиеся сюда предстоящие вопросы... То, что
выгодно применимо для Англии в современном ее положении, для России может быть
совершенно непригодным, именно по той причине, что мы находимся в иной, чем
Англия, стадии развития, а она... определяется преимущественно тем, что в Англии
народонаселение уже умножилось в гораздо большей пропорции, чем у нас. До
английских порядков нам можно дожить только после ряда не лет и не десятков лет, а после
целого столетия с лишком.
Здесь, однако, являются два новых вопроса: откуда взять капиталы для развития
промышленности? И как при этом предотвратить угрожающее Европе и Америке
развитие капитализма, которое и служит причиною возникновения пагубных
утопий коммунистов и социалистов?..
Своих заготовленных капиталов у России, без сомнения, очень немного в виде
ценностей подвижного свойства. Это обыкновенно приводит к мысли о том, что Россия
не может двинуться вперед без иностранной помощи, т.е. считают невозможным
возникновение и расширение русской промышленности без займов, производимых
государством, или без входа иностранных капиталов в частную промышленность, а
того и другого... считают, все же должно по возможности избегнуть, потому что это
ставит Россию в зависимость от более богатых соседей и, главное, делает ее общий
баланс невыгодным для страны. Эти утверждения должно принимать с большими
оговорками. .. капитал в сущности есть не что иное, как доверие — потому что
капиталов во много раз в мире больше, чем золота. Доверие же к основным ресурсам
России во всем мире огромно, а доверие к промышленности, взятой в целом, и к
отдельным предприятиям (конечно, не ко всяким, а лишь к учреждениям с правильным
расчетом) также несомненно существует, а потому на этом можно основать способ
добычи капиталов, нужных для русской промышленности, без ухудшения баланса. Но
не доверяют русской оборотливости, предприимчивости и знаниям, а также
стремлению облагать все то, что сколько-нибудь начинает развиваться, не дожидаясь близких,
возможных, высших результатов...
Россия, расположенная отчасти в Европе, отчасти в Азии и граничащая с
владениями, наиболее центральными в той или другой части света, назначена историей
именно для того, чтобы так или иначе Европу с Азией помирить, связать и слить. Уже на
основании того, что в таких обширных азиатских наших владениях, какова
Восточная и Западная Сибирь, явно преобладает, и численно, и во всех отношениях, русское
население, должно ясно видеть, что Азиатская Россия настолько же Россия,
насколько и большинство частей Европейской России. Разъединять, как чаще всего
делается на картах, Европейскую России от Азиатской, представляется во многих смыслах
неправильным, особенно же вследствие того единства русского народа
(великороссы, мало- и белороссы), который явно преобладает во всем населении страны,
составляя массу в 82 милл. душ в среде, содержащей, кроме него, лишь 46 милл. душ
разнообразнейших народов, ничем, кроме России, между собой не связанных... есть
420

страны — такие, как Великобритания,— имеющие владения во всех частях света,
разделенные между собой громадными пространствами океанов, числящие в своей
общей населенности более инородцев, чем владельцев страны, и в этих отношениях
вполне отличающиеся от России, целой и единой, даже в
пространственно-континентальном отношении, не только в народном.
Печатается по изданию: Менделеев Д. К познанию
России. 5-е изд. СПб., 1907. С. 3, 33-35, 42, 98-102,
143-144.
Дополнения к познанию России (1907)
Сложение и силы, сдерживающие такие огромные мировые единицы, каковы
Россия, Китай и Соединенные Штаты, конечно, не совершенно одинаковы, но все же
между собой близки, как близки условия и способы образования Британской
Империи и Франции, а также и Германии, которая почти тотчас за своим сложением
стала держаться колониальной политики, при которой весьма часто объединение под
единой державою определяется вовсе не какими-либо видами внешнего и внутреннею
единства (языка, целей, территории и т.д.), а просто политикой и современными
преимуществами в силе, чему наиболее яркий пример представляет разделение почти всей
Африки между европейскими колониальными державами. Занятие Австралийского
материка англичанами, Сибири — русскими или "Дальнего Запада" северо-амери-
канцами имеет во многих отношениях иное значение уже потому, что здесь были
почти пустыни с малым числом жителей, а в африканских и в большинстве азиатских
колоний их часто очень много, и занятие таких стран, кроме частного значения для
покоряющей страны (например, Индии или Родезии для Англии, Явы — для
Голландии), может быть оправдываемо с общечеловеческой, моральной стороны только
замещением затяжного и впереди не обещающего стародавнего порядка — новым,
дающим мир, условия для общения народов и усиление людского размножения, что
особенно ясно выразилось на Яве... и что приведет мир к новым порядкам, ибо
только там наступает мирная совместная жизнь, где живут трудом и не могут, как звери,
ограничиваться только удовлетворением растительных и животных потребностей...
Не входя, однако, в суждения ни о прошлом, ни о будущем, должно ясно видеть, что
в наше время шесть крупнейших государств мира, а именно: Россия, Германия,
Франция, Англия, С.-Амер. Соед. Штаты и Китай уже соединили в своих руках более двух
третей всех жителей земли и всей населенной суши, как это далее показано в
подробном перечислении. Очевидно, что дальнейшая судьба людей прежде или блюме
всего определяется этими мировыми державами, внутренними их событиями,
взаимными соотношениями и влиянием на отдельные более мелкие государства...
Главную причину, по которой отделяют Европу от Азии, мне кажется, должно
искать в классическом мировоззрении, а никак не в каких-либо чисто географических
соотношениях, которые заставляют скорее всего отделить Северную Америку от
Южной, даже тогда, когда Европа не станет отделяться от Азии. Когда сибирские
пустыни и Киргизские степи окажутся населенными русскими, и просвещение России
довольно поработает для слияния Дальнего Востока, включая в него Китай и Японию,
с Западной Европой, тогда настанет действительная новейшая история, а с ней,
вероятно, позабудут отличие Европы от Азии. Весь секрет этого дела в Китае, и я не
стану утверждать, что нам теперь же, ничуть не мешкая, следует завязать тесный со-
421

юз с Китаем (сепаратно, быть может, и с Японией, или обратно — что уже дело
политиков), а изучение Китая и перемен, в нем совершающихся, усилить в
разнообразных отношениях, и отнюдь не ограничиваясь одним Пекином и Ханькоу. Китай, как
и Россия, не трупы, как их ныне считают, а только спящие великаны, пора
пробуждения которых наступила.
Если в противоположении "Старого Света" с "Новым" роль России была
незначительна, то в предстоящем противопоставлении "Востока" с "Западом" она
громадна, и я полагаю, что при умелом, совершенно сознательном, т.е. заранее
обдуманном и доброжелательном — в обоих направлениях — участии России в этом
противопоставлении должны выясниться многие внутренние и сложатся многие внешние
наши отношения, особенно потому, что желаемые всеми прогресс и мир между
Востоком и Западом не могут упрочиться помимо деятельного участия России.
Путями для этого считаю не столько военную организацию, сколько: а) тесный союз
с Китаем и Англией; б) рост у нас просвещения не в сторону политических
(преимущественно латинских) бредней, а в сторону изучения реальной природы и людских
обществ; и в) всемерное развитие у нас всех видов промышленности, потому что
они одни могут содействовать как обогащению и просвещению нашего народа, так
и увеличению его внешнего влияния. Всякое здесь промедление может быть
пагубным для судеб и наших, и всемирных. Не по славянофильскому самообожанию,
а по причине явного различия "Востока" от "Запада" и по географическому
положению России, ее и Великий или Тихий океан должно считать границами, на которых
должны сойтись всемирные интересы Востока и Запада. Желательно, чтобы и
нашему отечеству придано было со временем название Великого или Тихого. Первое
название Россия уже заслужила всею прошлою своею историей, а второе ей
предстоит еще заработать... Объединить всех людей в общую семью без коренных
противоположений — составляет задачу будущего, и дай Бог, чтобы при решении этой
задачи России пришли разумные мысли и достались хорошие роли... При таком
современном положении вещей нет ни малейшего основания Европе или Китаю думать
о взаимном занятии или переселении в ту или иную сторону, и если с
пробуждением Китая, да еще при участии в нем Японии, чего можно опасаться, то это набегов
и отнятия от нас южных и приморских частей восточной Сибири. Тут содержится
один из наиболее жгучих и чисто русских вопросов предстоящего времени, и мне
кажется, что Россия предупредительно-дружественной к Китаю политикой может
успеть тут более, чем какими бы то ни было союзами не только с одной
Францией, но и с Германией, Англией и С.-А. Соед. Штатами, если эти союзы будут иметь
целью в чем-либо противодействовать китайским успехам в самостоятельности.
Союз России с Китаем мне представляется если не наилучшею, то вернейшею и
простейшею гарантией мирного прогресса не только этих стран, но и всего света, тем
более, что все остальные государства мира имеют более поводов как для
взаимного соперничества, так и для явного или тайного противодействия успехам всякого
рода, а особенно промышленно-торговым, как России, так и Китая, видя в их
многолюдстве и недостаточном развитии сил — прочных потребителей своих товаров
и источники своих общих выгод. По моему мнению, наилучший, т.е. надежнейший,
путь для достижения прочного мира и успешного внутреннего совершенствования
как для России, так и для Китая состоит в образовании четверного союза с
Францией и Англией, потому что с Россией и Китаем они обеспечат не только им, но и
себе уверенность в возможности спокойно смотреть на будущее и вести дело к
общему объединению мирных усилий всех стран света. Как бы то ни было в Азии не
422

только по преданию — колыбель людей, но и их численное преобладание; о ней и
надо более всего заботиться, когда принципиальное равенство людей и стран
ставится во главу общераспространенных идеалов.
Печатается по изданию: Менделеев Д.
Дополнения к познанию России. Посмертное издание с
портретом автора. 2-е изд. СПб., 1907. С. 10, И,
23, 71-72, 74-75.
Н.Ф. ФЕДОРОВ
Философия общего дела (1906)*
Настоящая часть записки от неученых к ученым, и именно к русским ученым,
писанная под впечатлением войны с исламом, смотрит на всю нашу тысячелетнюю
жизнь как на продолжение испытания вер, начатого еще до Владимира и до сир пор
неоконченного, т.е. настоящая часть записки ставит лишь вопрос, а не дает решения,
и вопрос не о том, какое убеждение, какой взгляд мы усвоим, а какого закона, какой
заповеди станем исполнителями, если будем смотреть на нашу борьбу с исламом
(вообще с кочевниками), поддерживаемым Западом (всегда готовым на нас броситься),
если будем смотреть на эту борьбу и как на опыт, и как на испытание, как на дело
знания и веры, которое и должно не простой только народ, но и интеллигенцию
привести к решению...
Это обращение к ученым русским светским, ставшим иностранцами, чуждыми от-
цам (предкам), заключает в себе указания:
1. На культ предков, как на единую истинную религию, а вместе и на
воспитательное значение годовых праздников, имеющих целью возвратить сердца сынов отцам;
возвращение же сердец сынов отцам и есть культ предков, высшим выражением
которого будет всеобщее воскрешение, началом же — регуляции, как орудие Бога
отцов, действующего через союз всех сынов.
2. На результат тысячелетнего опыта, или испытания, т.е. на вопрос о Троице, как
заповеди, данной сынам по отношению к отцам. Этот второй отдел содержит
вопрос об испытании вер (активном и пассивном) и о критерии при этом испытании в
связи с призывом князей и с устроением обязательно-сторожевого государства, или
разрешение противоречия между военно-гражданским и христианским.
(Кремль-крепость и храм древней и новой Руси.) Три испытания, соответствующие трем
периодам: Киевскому, сделавшему выбор, Московскому, подвергшемуся испытанию
преимущественно со стороны Востока и выдержавшему это испытание, и
Петербургскому, подвергшемуся испытанию со стороны Запада от новоязыческой прелести и не
выдержавшему его, в лице интеллигенции по крайней мере. Только испытавшим иго
* Федоров Николаи Федорович (1828-1903) — религиозный мыслитель, незаконнорожденный сын
князя П.И. Гагарина, окончил Ришельевский лицей в Одессе. В 1854-1868 гг. преподавал историю и географию
в уездных училищах средней России. В 1866 г. на три недели арестован в связи с делом Каракозова. С 1874
по 1899 г. работал библиотекарем Румянцевского музея, а затем в читальном зале Московского архива
Министерства иностранных дел. Первое издание работы вышло в 1906 г.
423

Востока и искушенным соблазнами Запада можно сделать выбор из трех вер и трех
исповеданий...
Настоящий отдел вопроса о братстве может быть назван продолжением или
возобновлением стародавнего испытания вер, начатого еще до Владимира Святого и
вызываемого самим положением нашим между Западом и Востоком, постоянными
столкновениями нашими с новоязычеством (Западом) и с новоиудейством
(магометанским Востоком), а иногда и торжеством того и другого над нами; так что
отказаться от этого испытания, не думать о нем мы не можем, если бы даже и хотели... Мы
не можем не думать об этом вопросе, об отношении к Востоку и Западу, и потому,
что даже внутри России, в самой глуши, во всяком месте встречаем немца-барина и
князя или купца-татарина, а между собою чувствуем повсюду рознь. Возобновление
испытания вер, которое есть вместе и воспитание, может быть лишь попыткою
окончить, наконец, это испытание, чтобы приступить к делу. Московская Русь не
испытывала чужих вер, потому что ее собственная вера, неотделимая от жизни,
подверглась испытанию и выдержала его. Создав Лавру во имя Троицы, которая
способствовала и собственному объединению, и освобождению от татар, а также отражению
и Запада, Московская Русь, быть может, и не думала, а только чувством постигала,
что в Троице неслияннойзаключается обличение ислама и в Троице нераздельной—
обличение Запада и его розни. Московское государство, это обязательно-сторожевое
государство, строго державшееся душеприказчества и слабо исполнявшее долг вос-
приемничества, долг просвещения, без исполнения которого, однако, и само душепри-
казчество, в смысле даже сохранения лишь памяти о предках, оказывается
бесплодным. Петербургское государство, хотя и продолжавшее сторожевую службу, но
равнодушное к душеприказчеству, разрушившее обязательность сторожевой службы
(вольности дворянства), признало, однако, долг восприемничества, т.е.
просвещения, но такого, которое разрушило почтение к отцам, вытеснило намять о предках и
исключило душеприказчество... Между Петербургом и Москвой такое же
противоречие, какое мелщу светским и духовным, между знанием и верою. С.-Петербург —
западник, или новоязычник, протестантский или католический союзник ислама, т.е.
приверженец ново- и староиудейства, а в настоящее время главным образом
необуддист. Петербург в материальным смысле есть крепость, защищающая нас от Запада,
а в духовном — он крепость, господствующая над нашими душами, подавляющая их
вместо испытания (т.е. воспитания)...
В крещении заключается отречение от старых дел, или ересей, и исповедание
символа веры, в котором дается под видом веры в Триединого Бога обет исполнить
общее изначальное дело, а миропомазание есть посвящение в самое дело, т.е.
сошествие Св. Духа, или откровение сынам об их отношении к отцам. В настоящем отделе
записки по вопросу о братстве и заключается (под видом испытания двух крайностей,
новоязыческой западной розни и новоиудейского магометанского насилия, гнета,
господства) отречение от всех ересей, считающих себя особыми религиями, и
которые все умещаются между этими двумя крайностями, кроме, впрочем, буддизма,
который вовсе не вера, не дело, а лишь сомнение (философия) во всех и во всем,
бездействие, отречение, отчуждение от всех и от всего, от Бога, от людей, от природы,
от самого себя — словом, полное уничтожение. Обе вышеуказанные крайности,
иудейство и язычество, как уклонение от царственного пути, в конце концов сходятся
и одинаково разрешаются в бездейственный, невозможный по цели своей буддизм,
или в буддийский абсурд, с которым одним, может быть, мы будем иметь, наконец,
дело, т.е. с буддизмом индокитайским, тибетским, поддерживаемым Западом Евро-
424

пы и Америкою. Пренебрегать буддизмом, конечно, нельзя, ибо безумие есть также
сила, и борьба с ним может быть не полемикою только, но и войною...
Призванные народом, в родовом быту живущим, для его обороны от внешних
врагов и для умиротворения внутри, между родами, князья русского народа, приняв
крещение, стали восприемниками народа от общей купели, ибо крещение целых
народов совершается на том же основании, на каком крестят детей. Став
восприемниками, князья вместе со всеми, с кем делили власть, приняли обет воспитать народ и, не
выделяя никого из общего обязательного образования, дать совокупности всего на-
рода подобие Триединого Существа, заменить гражданское умиротворение миром, на
взаимном знании держащимся, переводя в то же время народ от обороны или
борьбы с подобными себе народами (с кочевниками, с магометанством, поддерживаемым
Западом) не к защите лишь от слепой смертоносной силы природы, но и к
обращению ее в силу живоносную. Так нужно понять задачу власти вместе с ее органами,
которые все носят в себе воспитательную функцию; так нужно будет понять задачу
власти, ставшей в крестного отца —место всех живущих и душеприказчика всех
прошедших поколений Пока обет восприемничества не исполнен, русские могли и
могут быть христианами только в отдельности, насколько это возможно, а не в
совокупности. Не все ли равно, кто были эти призванные князья; были ли они из своих или
же иноземцы, но, сделавшись восприемниками и душеприказчиками, перестали быть
чуждыми? Должно заметить, однако, что испытание вер потому и стало мифом, что
мы сами стали не способны к испытанию, а призыв варягов потому и истина, что мы
давно утратили самостоятельность и, не имея собственного критерия, все идущее с
Запада принимаем без всякого исследования, без всякой проверки, а если и
отвергаем какое-либо западное учение, то во имя лишь другого западного же учения и даже
способами, принятыми на Западе. Оттого-то мы и верим в призыв чужеземных
князей, что одержимы чужебесием. Если Иоанн Грозный производил себя от Прусса,
если не было рода боярского, который не производил бы себя от иноземцев, что же
удивительного, если и первые князья наши производятся от варягов?
Испытание вер при Владимире не было делом отдельных лиц, каким оно было до
него, а делом общим князя и народа в лице старцев киевских, принявших во
внимание и первые испытания отдельных лиц (св. Ольга). Это испытание не ограничилось
одним обсуждением в Киеве: решение дела последовало только после проверки на
месте через людей, заслуживших общее доверие князя и народа. Действительность
такого испытания вер, или исследования, может быть подвергнута сомнению; оно и
подвергалось ему, но не может быть сомнения в том, что общее испытание целым
миром считалось на Руси вернейшим способом при выборе вер. В этом мифе
заключается во всяком случае требование всеобщего познания или участия всех в знании, как
в восприемничестве заключается требование всеобщего обязательного воспитания.
Можно отвергать и приход миссионеров к Владимиру как единичный факт, но
нельзя отвергать этого прихода как явления многократного, как выражения постоянного
притязания со стороны Запада и ислама на господство над нами, нельзя отвергать
существования у нас миссионеров католицизма. Самое же испытание вер стало
возможным благодаря лишь самостоятельности, которую приобрела Русская земля,
объединившись под властью князей, призванных для прекращения внутренних распрей и для
обороны от новоиудейского ислама с кочевниками, поддерживаемыми Западом.
Благодаря лишь этой самостоятельности мы могли свободно после тщательного
испытания сделать выбор. Владимир, принимая крещение и становясь восприемником
народа, хорошо понимал, что с христианством несовместимы ни рабство, ни казни, ни да-
425

же войны; но он понял также, что устранить все это (это проявление небратства)
мгновенно, без устранения причин, нельзя. Потому-то на наше принятие христианства, на
наше крещение, и нужно смотреть как на крещение детей, для которых оглашение,
или воспитание, начинается после крещения, а не прежде его; воспитание же
состоит в устранении розни и господства, т.е. в объединении живущих для совершения
христианского дела, воскрешения умерших. Для Владимира, который не хдтел казнить
даже разбойников, вопрос о небратстве, очевидно, был коренным и существенным
вопросом христианства. Думал ли он, устрояя первую сторожевую линию, об
умиротворении степи или нет, тем не менее это умиротворение было следствием устроения
сторожевых линий. Очень может быть, что вопрос о примирении противоречия
между 1ражданским и военным, с одной стороны, и христианским — с другой, не был
вполне им сознан, потому что только самый ход дела мог выяснить этот вопрос и
указать путь к его решению, тем не менее во Владимире нужно видеть исходный пункт
этого вопроса.
Итак, испытание вер нельзя отделять от призыва внешней, светской власти, ибо
без объединения, как следствия призыва, и свободный выбор, выбор, как следствие
испытания вер, был бы невозможен. Без призыва князей, без объединения для
обороны, мы вынуждены были бы принять одну из вер, для которых победить и убедить
одно и то же; благодаря же оборонительному объединению мы выбрали веру народа
не сильного в военном отношении и поэтому должны были выдержать сильнейшее
испытание со стороны ислама и католицизма, со стороны Востока и Запада; мы
чужие Востоку, не свои и Западу. Кроме того, без этой внешней, объединяющей силы
вера осталась бы духовною, внутреннею, не имела бы средства, орудия для
внешнего выражения, или проявления; но и внешняя, светская власть без принятия
христианства осталась бы военною, гражданскою, не перешла бы от борьбы с себе
подобными к борьбе со слепою смертоносною силою природы, не стала бы восприемником и
душеприказчиком и, наконец, не было бы ручательства за то, что дело искупления,
воскрешения, станет делом не одного, а многих поколений.
Новое испытание вер должно бы было произойти вследствие столкновения с
исламом самого народа, призванного под видом воинской повинности к решению
"Восточного вопроса", имеющего всемирное значение. Если результатом нашей борьбы для
освобожденных нами народов была лишь перемена одного ига на другое, ига ислама
на иго Запада, то это лишь потому, что мы и сами находимся под умственным и
нравственным игом того же Запада, почему и освобождаемые нами народы не могут не
разделить с нами общего ига. Но освобожденные нами народы не только подпали под
умственное, нравственное и экономическое иго Запада, они, усвоив новоязыческое
воззрение его, поставили высшим благом, последнею целью, жизнь для себя, для
настоящего, для комфорта, превзошли на этом пути даже свои образцы и уже вызывали
предсказание западного экономиста, что их ожидает участь Египта, Турции и т.п.
стран, не умевших пользоваться свободой. И хотя, вполне отдаваясь Западу,
освобожденные нами народы усиливают наших врагов и сами становятся нам враждебные,
мы не можем за это сетовать ни на кого, кроме себя, потому что сами до сих пор,
хотя и не находимся в политической зависимости от Запада, еще не осмеливаемся,
однако, освободиться от умственного, нравственного, отчасти и экономического его
ига, не осмеливаемся приложить к его воззрениям того критерия, который в самих
себе носим и который, как мы думаем, согласен с евангельским критерием.
Находясь чуть не тысячу лет, почти с самого возникновения России, в
постоянной борьбе с исламом (наши походы против магометан мы не называли крестовыми,
426

в искупительную заслугу перед Богом себе их не вменяли, из войны не творили
себе идола), мы, по-видимому, не составили еще и до сих пор никакого себе понятия о
враждебном нам начале, с которым ведем такую упорную борьбу. Точно так же как
не составили себе понятия и о том принципе, во имя коего пролили столько своей
крови от первого столкновения (быть может, с камскими еще болгарами при
Владимире) и до страшного Шипкинского побоища. В каждой битве слышим мы возглас
"Аллах" и не полюбопытствовали до сих пор проникнуть в смысл этого слова, которое
возбуждает в наших противниках такую ярость, что они подвергают истязаниям
даже пленных...
Первым восстановителем испытания и самоиспытания в Московской Руси
нужно признать Сергия Радонежского; самое посвящение им своей обители Живоначаль-
ной Троице в то время, как владевшая нами орда приняла ислам, указывает на
некоторое испытание своей и чужой веры, разрешившееся для Сергия в пользу своего,
Христианского Бога. Сергий, создав монастыри, коих главным, исключительным,
можно сказать, делом было богослужение, не мог не придать некоторой образовательно-
сти богослужению, почему монастыри и стали школами для народа, принявшего
веру без предварительного оглашения, и Сергий, таким образом, стал первым
исполнителем обета восприемничества. Вероятно, благодаря образовательное™
обряда Лавра Св. Троицы получила авторитет, коим пользовалась для объединения
земли, для освобождения ее из-под ига ислама и для спасения от западных вторжений,
не думая, конечно, что все это требовалось самим догматом Троицы нераздельной и
неслиянной, понятым как заповедь, ибо объединение земли, освобождение ее от
татарского ига и оборона от Запада были в том же смысле христианскими, в каком и
заключавшиеся во имя Троицы нераздельной мирные и союзные трактаты: в учении
о Троице неслиянной заключалось обвинение магометанского ига, а в учении
Троицы нераздельной — обличение розни, которая была следствием отделения Запада от
Востока. Но ни Сергий, ни Макарий, ни Никон не могли довести до полноты ни
испытания вер, ни самоиспытания своей веры и жизни; для этого нужно было не одно
духовное, но и светское знание; только это последнее не должно было служить
сынам и дочерям, забывшим отцов, а должно было сделаться орудием сынов и дочерей,
поставивших себе долгом служение отцам.
Призывом князей от варяг и принятием христианства от грек открывается не
разрешенный и до сих пор вопрос о примирении военно-гражданского с христианским,
веры с знанием, светского с духовным, византийско-греческого с варяжско-фряж-
ским (романо-германским), т.е. романо-германское, опротестованный католицизм
(Западная Европа), отделившись от Византии, решает на нашей почве свой спор с
греческим православием, и Москва служит при этом органом падшей Византии, а
Петербург — органом прегордого Запада. Киевская Русь, устроив сторожевую службу
против исконных врагов арийского племени, но не объединившись в Киеве, не
уничтожив княжеской розни, и борьбу с кочевниками не вменила в обязанность всему
народу (т.е. не ввела обязательной воинской повинности), вследствие чего могла
вести только бесконечную оборонительную борьбу, а не принимать мер к
умиротворению самой степи, к обращению кочевников в оседлых. Не ввела Киевская Русь и
общего обязательного образования, предоставляя ведать это дело исключительно
духовенству. Московская Русь, т.е. объединившаяся в Москве, продолжая сторожевую
службу, на весь народ наложила обязанность борьбы со степью, беспрерывно
высылавшей одну орду за другой, и тем исправила ошибку Киевской Руси, получив же
вследствие сего силу, начала умиротворение степи. Ошибка Московской Руси заключалась
427

в том, что обязанность службы не для всех была прямою службою отечеству; за
прямую службу одной, меньшей части населения другая, большая, была отдана ей в
частную службу. Из этой частной службы позднее, в Петербургский период, и
образовалась крепостная зависимость...
Петербургская Россия, доканчивая сторожевую службу, освободила крестьян от
обязательной службы помещикам, освободив еще прежде самих помещиков от
обязательной службы отечеству. Такое освобождение их вместо подчинения общей с
крестьянами прямой обязательной службе и было ошибкою Петербургской России,
исправление коей начато введением всеобщей воинской повинности. Введение воинской
повинности совпало с усилением грамотности и с распространением удешевленного
Евангелия, переведенного на простонародный язык; но эта паллиативная мера,
суррогат просвещения, вместо всеобщего обязательного образования, необходимой
принадлежности всеобщей обязательной повинности, была гораздо большим злом, чем
самое глубокое и грубое невежество, ибо внесла рознь вместо объединения и стала
препятствием к разрешению вышеозначенного вопроса о примирении
военно-гражданского с христианским, веры с знанием, светского с духовным и проч. Искренним
читателям Евангелия, не лишенным, однако, личного самомнения, самомнения
протестантского, вышедшего из желания знать только самого себя, отвергающего (при
недоверии к отцам и братьям) предание и общее согласие, таким читателям
Евангелия бросилось в глаза противоречие военного с христианским, но они мало
заметили более глубокое противоречие гражданского с христианским и совсем уже не
заметили еще более глубокого противоречия между христианским и естественным, в
зависимости от устранения которого находится устранение и всех других
противоречий, а также окончательное и прочное примирение Византийского и Европейского,
т.е. России и Запада, признание Царьграда общцм центром. Во имя естественного
Запад отверг христианское, а за Западом и наша интеллигенция в большей ее части.
Отрицание не ограничилось, однако, одной интеллигенцией, но перешло отчасти и за
пределы ее; примерами отрицания христианства во имя естественного могут служить
Базаровы, Карамазовы в интеллигентной части общества и Смердяковы вне ее.
Ошибка Петербургского периода заключалась в том, что он свободупоставт на место
долга к отечеству, а введя воинскую повинность, отделил просвещение от долга, вместо
того чтобы соединить их неразрывно, ибо всеобщее обязательное образование
относится к долгу отеческому, выражающемуся во всеобщей обязательной воинской
повинности, как дута, к телу, как мысль и нравственно религиозное чувство
относятся к общему сыновнему делу...
Наука своими изобретениями (улучшенными путями сообщения) дает возможность
и отдаленному Востоку, и дальнему Западу принять участие в битве, в деле
взаимного истребления, в битве "сциентифичной", как полном приложении всего знания с
дальнобойным и скорострельным оружием, с бездымным порохом, с мелинитом,
робуритом, в битве на земле и на воде, иод землею и под водою, в воздушной высоте днем
и ночью, при свете электрических солнц. Самый фантастический апокалипсис
побледнел бы перед этой действительностью. Запад, дав научное устройство нестройным
массам Дальнего и Ближнего Востока, поведет все народы океанической полосы на
континентальное царство. Научной стратегии предстоит определить последний,
центральный пункт сциентифичной битвы. Впрочем, Константинополь и Памир и будут
фокусами столкновения континентальной и океанической сил. При мирном же
исходе их встречи христианское отношение двух означенных центров легко понять,
если представить Памир (гипотетическая могила праотца) черепом над скрещенными
428

костями рук, а Константинополь (первое место, освященное крестом) —
предполагаемым центром превращения разрушительной силы в живоносную. Наша история есть
"восточный вопрос", борьба, прерываемая перемириями, не устраняющими причин ее,
ибо истинный вечный мир возможен только при возвращении всех потерь, в чем и
состоит общее дело человеческого рода, не исключая и "третьего рода" людей; история
есть "восточный вопрос", вопрос об ополчении Востока на Запад, или Запада на
Восток, есть борьба между Востоком и Западом не на живот, а на смерть; разрешение же
восточного вопроса будет примирением Востока с Западом, объединением их и уже
не насмерть, а на воскрешение и живот...
Точнее и полнее сказать, наша история есть слово об ополчении, сопровождаемое
поминовением, т.е. это и синодик о всех павших, начиная от тех, которые пали у
стен Илиона и оплаканы Гомером (оплакиваются еще и теперь читающими Гомера),
до павших у Плевны и Шипки и осмеянных варягами. Плач есть отличительная
черта истории хронографов; он вносит чувство в историю. Плач о гибели полка Игоре-
ва, или о поражении земледельцев кочевниками, плач Иеремии, плач о падении Царь-
града, наконец, плач над общею основною причиною бедствий, неродственностью, т.е.
небратством и забвением отцов, вносит чувство даже в философию истории. (Но
плакать или печаловаться о бедствиях естественных, от неродственной силы
природы происходящих, и о разрушении родства — не значит убиваться от горя; дать убить
себя горю — значит забыть, что жизнь нужна для оживления или воскрешения.)
Наша история начинается от хронографов, а не от Байеров, Шлецеров (варягов по
мысли и крови) и не от варягов-руссов... Наша история вместе и 1ражданская, и
священная; как история борьбы, она гражданская; как история проповеди "не убий, не воюй,
не борись", она не станет еще священною, не будет христианскою, а останется
древнею; человек не перестанет убивать, воевать, вести борьбу и будет, напротив,
совершенствоваться в изобретении смертоносных орудий (изобретением пороха
начинается новая история) для защиты скопляемых все более и более благодаря процессу
богатств; история не станет священною; пока память, которая есть любовь, заменив
излишнее необходимым, мануфактурное — кустарным, не заменит и смертоносное
оружие орудием живоносным, соединяющим всех в одном деле. Чтобы стать
священною, христианскою, история должна быть словом не об ополчении лишь друг на
друга Запада и Востока, превратившемся в настоящее время в борьбу
океанического мира с континентом, в борьбу, как сказано, не на живот, а на смерть; она должна
быть словом и об ополчении общем, друг за друга, против извне действующей и в нас
действующей слепой силы природы, т.е. история есть слово об объединении не на
смерть, а на воскрешение и живот...
Царьград был, можно сказать, восприемником России при крещении, был
учителем ее в вере; он был также воспитателем в религии и искусстве, в
промышленности и торговле Запада; источник арабской образованности был там же, в
Константинополе. Константинополь вел, можно сказать, созерцательную жизнь; он "думал" за
всех, и потому воинственным латынянам и туркам легко было торжествовать над
созерцательным городом. При самом своем падении Константинополь завещал Западу
науку и искусство древнего мира; под влиянием выходцев из Константинополя
развилось то направление, которое известно иод именем возрождения наук и искусств
(в сущности же оно есть возврат к язычеству) и которое есть начало того, что
известно под именем цивилизации Запада.
Западная Европа была благоприятной почвой для принятия завещанных
Константинополем, выработанных же Древней Грецией науки и искусства. Западная Европа
429

даже по географическому положению, по своему горизонтальному и вертикальному
очертаниям составляет подобие Греческого полуострова, этой Малой Европы...
Огнестрельное оружие дало силу таким народам, как турки, генуэзцы, которые
перевезли их на европейский берег и научили их употреблению огнестрельного
оружия, как венецианцы, которые сообщили это искусство врагам турок —
египетскому султану и персиянам; ибо торговля космополитична, т.е. не имеет стыда. Со
введением этого оружия прежнее вооружение, щиты, замки, крепости, потеряло
значение, в том числе и Константинополь. Константинопольские стены охраняли архивы
человеческого рода; там хранилось не только знание, но и замыслы (напр., дорога в
Индию с Запада), которые не могли быть осуществлены вследствие варварских
погромов. Но архивы были уже перенесены, а печатный станок заменил вскоре и
стены. Благодаря открытию книгопечатания явились книжная религия, протестантизм...
Существенною причиною слабости православия был недостаток внутренней силы,
сознания; поэтому оно склонялось то к католицизму, то к протестантизму. Так было
и у нас: Стефан Яворский и Феофан Прокопович были представителями один
католического, а другой протестантского направления. Чтобы не подвергаться колебаниям,
надо определить себя. Очевидным доказательством тому, что все зависит от
недостаточного самосознания, самоопределения, служит сама Россия: несмотря на
независимость, она не имеет самостоятельности и служит орудием то одной, то другой
европейской партии. Как в религии у нас нет православных, так в политике у нас нет
русских. Между язычествующею Европою и иудействующим исламом Россия может быть
посредником. Москва не третий Рим, не новый Константинополь, а только наместник
последнего. Она будет посредником, если сознает свое значение — не противодейст-
вовать духовно умственной или научной силе...
Мир идет к концу, а человек своей деятельностью даже способствует
приближению конца, ибо цивилизация, эксплуатирующая, но не восстановляющая, не
может иметь иного результата, кроме ускорения конца.
Во главе этой цивилизации стоит Англия, которая силится все народы, и в
особенности Россию, обратить в чернорабочих, в орудие для эксплуатации земли,
стремится принудить их добывать сырые продукты, которым Англия придает лишь красивую
внешность и соблазняет ими ту же деревенщину, глушь, которая сама же и добыла их.
(Что такое цивилизация, т.е. Западная Европа, Англия в особенности, как не
эксплуатация природы руками чернорабочих народов, как Россия, например, при
помощи фальсификаций, т.е. фабрично-мануфактурной обработки, красивой по внешности
и гнилой, непрочной по сущности; причем эта эксплуатация поддерживается в
случае сопротивления принимать предлагаемую гниль новоусовершенствованными
орудиями, Армстронговыми, например, пушками.) Выражением этой цивилизации
являются: 1) привязанность к мануфактурным игрушкам, которые и произвела весь
современный индустриализм; и 2) личная свобода, или возможно меньшее стеснение в
забавах этими игрушками. Естественно вытекающая из этих двух склонностей и
стремлений ожесточенная борьба признается законною и даже нравственною, т.е.
разрешается вредить друг другу с сохранением лишь юридических приличий. Заповедью
цивилизации становится борьба; это уже не "любите друг друга", а нечто другое,
противоположное. Цивилизация пришла к тому, что все предсказанное как бедствие
при начале конца (Матф. 24, 7 и проч.) под видом революции, конкуренции,
оппозиции, полемики и вообще борьбы стало считаться условием прогресса (все это и есть
условие, но только не прогресса, а слепого развития). Те, кои стараются убедить, что
человечество само собою идет к прогрессу,— истинные губители человека. Если
430

человечество и шло до сих пор ко всеобщему воскрешению бессознательно, то
достигнуть его таким путем оно не может. В теории, в мысли цивилизованное
общество даже превзошло предсказание, потому что всякое поддержание слабых, больных,
всякая помощь угнетенным, хотя бы то были целые народы, должно считаться
вредным, как усиление слабости; если основатель трансформизма выражал сочувствие ур
нетенным турками болгарам, то это свидетельствует лишь, что он несравненно
выше и лучше своей теории, по которой болгары, если не могут выдержать борьбы,
должны погибнуть, быть замещенными турками, башибузуками, которые сильнее,
следовательно, лучше их. Вообще порицание, осуждение, "хула" есть начало премудрости
для современной цивилизации. Восстание сынов против отцов делается основою
общественного устройства ("щенята во чреве щенницы брехаху", по выражению
одного апокрифа); и наша молодежь, сама того не сознавая, становится орудием
разрушающих общество элементов. (Бессознательность такого действия не уменьшается,
несмотря на то, что сама эта молодежь провозглашает, что дело их есть дело
разрушения, что они плюют и на небо, и на землю и проч. тому подобное...)
Итак, Запад приходит к тому, к чему давно уже пришел Дальний Восток. Но,
признавая жизнь злом, скорбью, пессимизм осуждает собственно (сам того не
сознавая и даже восхваляя бессознательное) слепой прогресс (в смысле развития)
природы и истории; он осуждает природу как поток, уносящую жизнь чувствующих
существ; осуждает науку как сословное только знание, как мысленное лишь
восстановление, как иллюзию; осуждает искусство как недействительное воспроизведение
жизни; пессимизм осуждает и общество как имеющее в основе невежество и
слепоту, выражением которых может быть только борьба и угнетение, ибо там только, где
нет ни субординации, ни разделения, где нет ни слияния, ни отчуждения, только в
таком обществе нет тьмы, невежества, слепоты, там невозможна и скрытость, т.е. в
обществе по образцу Троицы, Триединого Бога...
Итак, в настоящее время мы видим, что человечество деятельностью своею без
общего плана приведено в следующее положение: новоязычество (цивилизация) и но-
воиудейство (исламизм, который осуществил идеал царя-завоевателя, мессию, по
понятиям евреев), имея во главе Англию и угнетая Дальний Восток, исповедующий
благодаря крайним бедствиям (естественным и общественным), доведенным в
последнее время европейскою цивилизациею до высшей степени, крайний пессимизм,—
восстали против России, которая только в задатках носит проект воскрешения.
Задатки эти, которые нами считаются условиями дальнейшего движения,
другими же могут считаться только низшими формами жизни, суть: 1. Родовой быт, в
котором потерявшие отца ставят себе власть в отца место, а себя называют сиротами,
как и называли себя крестьяне в отношении к помещикам и властям. 2. Община, а) при
которой не может быть вражды между отцами и детьми; б) в которой лежит зародыш
учения о круговой, так сказать, поруке в общем, а не личном только спасении; в)
которая не допускает таких улучшений в земледелии, при каких получается наибольший
доход, но способна на улучшения, обеспечивающие наиболее верный урожай, т.е. она
стремится к удовлетворению лишь действительных потребностей, к прочному
обеспечению существования, а не к роскоши, прочное же обеспечение существования в
последнем результате есть бессмертие. 3. Земледельческий быт (земля черного хлеба,
грубой поскони и прочного льна), допускающий благодаря климату и обычаю
мануфактурную промышленность только как побочный, зимний промысел, при коем
утонченность немыслима, пока, конечно, земледельцы не впадут в фабричное искушение
(которому, к сожалению, оказывается покровительство) и не изменят земле. (У нас нет
431

привязанности к ремеслу, нет ремесленной или цеховой гордости, и это указывает на
возможность полного освобождения от идолопоклонства.) 4. Бессословность, т.е.
типом нашего государственного устройства служит, очевидно, не организм, а какой-то
иной образец. 5. Государство служилое, в основу которого было положено
самоотречение, имеющее целью не благосостояние сочленов, а службу; ибо ему некогда было
заботиться о благосостоянии, ему почти непрерывно приходилось спасать самое
существование государства: оно было поставлено в такое положение, что постоянно
должно было жертвовать собою за весь мир и особенно за Западную Европу. Самое
крепостное право, распространявшееся на все чины государства (так как все были
призваны к обязательной службе), было тою же всемирною жертвою. Самою важною
ошибкою нашей новой истории должно быть признано освобождение от службы (или, что
то же, от долга) вместо облагорожения ее, вместо возведения ее в служение, в дело
священное. Отрекаться от службы, делать ее достоянием только немногих,
безнаказанно нельзя. Не обязательная служба, а вольности дворянства действовали
разрушительно и привели к самодурству, создали лишних людей, разочарованных и т.д. 6.
Государство не признающих за собою прав, а сознающих себя виноватыми; отсюда
вытекает необходимость повиновения, повинности; при более же глубоком сознании
чувство виновности отожествляется с первородною виною, с первородным грехом.
7. Способ распространения государства при помощи сторожевых линий, как это
было объяснено выше. 8. Географическое положение России: а) по широте Россия
соответствует таким высотам (представляя земной шар как два полушария, как две горы,
соединенные подошвами, причем линия соединения подошв соответствует экватору,
а вершины — полюсам), как, напр., С. Бернардский монастырь на Альпах, куда
могло влечь только самоотвержение, а не искание наслаждения; б) гладь, равнина, не
приковывающая взора своею красотою к земле (природа для нас не картина, и из
серого неба мы не могли сделать себе идола); в) простор, который не мог развить
упорства во внутренней борьбе, но развивал удаль, могущую иметь и иное приложение, а
не одну борьбу с кочевниками; г) континентальное положение, т.е. глушь,
окаймленная полуостровами и островами, бойкими местами, из которых бойчее всех Англия,
так что, если бы нужно было одним словом определить наши границы, можно было
бы сказать, что мы окружены Англиею, которой все наши соседи служат как бы
орудиями; д) ближайшая сухопутная дорога в Индию (путь из варяг в индусы), к
богатствам которой наш первый путешественник, Афанасий Никитин, выказал такое
равнодушие и даже не нашел в среде этих богатств товаров, годных для нас; и в
противоположность этому — пятисотлетняя принадлежность к Константинопольскому
приходу, прекратившаяся лишь с падением Константинополя, связь незримая, чисто
духовная, налагающая на Россию обязанность восстановить свой приходский центр, свою,
если можно так выразиться, приходскую церковь; е) климат, которым природа как бы
закаляет человека, подвергая его то тропическому жару, то полярному холоду; и этим
она приготовляет его к выполнению какой-то цели. Тот же климат и простор сделали
эту патриархальную страну, лежащую под полюсом, по суждению Наполеона,
доступною только три или четыре месяца в году, и не доступной ни с тыла, ни с флангов. "La
cause du siècle était gagnée, la révolution accomplie"*, если бы последний поход
Наполеона (1812 г.) был удачен, т.е. дело отеческое погибло бы, и сама земная планета,
создавшая в русской котловине для своего самосохранения крепость против
промышленной эксплуатации, утратила бы надежду на восстановление. 9. Собирание земель,
* La cause du siècle était gagnée, la révolution accomplie (фр.) — Дело века завершено, революция
совершилась.
432

в котором прошла вся жизнь России, и стало ее функциею, таким отправлением, без
которого она перестала бы существовать. Это собирание хотя и было выниманием душ
из уделов, но сами уделы ознаменовали себя усобицами и гибелью отеческого дела,
а потому и души их не были чистыми; самое сознание первого собирания, как обез-
душения, указывает на другое собирание, хотя и не сознанное. 10. Наконец, отсутст-
вие всяких сделок, конкордатов между духовным и светским. Духовное,
подавленное, как сословное, должно проявиться во всем и во всех, сделаться всеобщим.
Все вышеисчисленные задатки указывают, что в нашей жизни не может быть
противоположения человеческого божественному, что в ней есть возможность и
способность сделаться орудием божественного плана; и при этом мы должны сказать, что
все эти задатки не составляют наших каких-либо преимуществ; пост наш занят не по
свободному выбору, и потому мы не можем гордиться ни нашим великодушием, ни
уступчивостью, ни нашим самоотвержением; мы заняли этот аскетический пост, эту
уединенную глушь, не разделяемую никакими горами, ни интересами,
свойственными бойким местам, этот необозримый простор, исключавший вражду за обладание
землями, эту беззащитную котловину, или крепость, со всех сторон замкнутую, как
с суши, так и с моря, и ворота которой не в наших руках, что делало необходимым
внутреннее сплочение, объединение против внешних опасностей, этот пост мы
заняли, потому что были сюда вытеснены враждебными между собою и согласными
только во вражде к нам островитянами и полуостровитянами. Таким образом, благодаря
только насилию и нашему вследствие того уединенному положению мы сохранили и
общину, и отчасти родовой быт; благодаря лишь тысячелетнему застою, в котором
мы принуждены были оставаться, свойства первобытных диких обществ, через
которые проходили все народы, сделались нашим характером; благодаря этому же
застою для нас стали чужды и свойства высоко (?) развитых юридико-экономических
порядков, которые всю природу, эту отчину человечества, обратили в доходную
статью (утилитаризм), а братство заменили юридическою сделкою, за которой и сами не
могут признать правды. Так создался наш характер, отличающий нас от других
народов, дающий нам как свою физиономию, так и тяжелую миссию в общем деле,
отличную от задач других народов.
Особенности нашего характера доказывают лишь то, что и славянское племя не
составляет исключения в q^e народов, что и оно так же не похоже на другие
народы, как евреи не были похожи на греков, а греки на римлян. Как романское племя
резко отличается от немецкого, так и славянское племя решительно не имеет права
претендовать на исключительное положение — оставаться всегда бесцветным,
ничего не внести во всемирную историю, хотя такое положение было бы гораздо легче,
несравненно покойнее. И в самом деле, чего бы легче, чего бы покойнее принять уже
существующее, уже выработанное: немецкий ли то, характер или французский,
романское воззрение или германское? Допуская различия между народностями, мы вовсе
не хотим сказать, что между нами существуют такие различия, как между "видами
животных", как это думают те, которые, подобно Дарвину, берут образцы для
человека в животном царстве, хотя и считают себя противниками Дарвина. Для таких
учений дороги лишь различия, лишь свойства, ведущие ко вражде; им чужды и даже
противны чаяния народов такого состояния, когда волк будет пастись с ягненком,
когда славянин станет немцу братом.
Печатается по изданию: ФедоровН.Ф. Сочинения
М., 1982. С. 96-97, 111-113, 120-124, 182-185,
216-217, 245, 290-291, 301-307.
433

В.И. ГЕРЬЕ
О конституции и парламентаризме в России (1906) *
Известный сподвижник Императора Александра I, Михайловский-Данилевский,
записал в своих воспоминаниях, что "до царствования этого государя в России не
было общего мнения, прежде его опасались у нас произносить слова — правительства
и отечества, тем менее еще рассуждать об оных, равно и о своем Монархе". И
долго еще после этого не могло быть речи в России об общественном мнении в
политическом смысле. Насколько оно появлялось — оно жило в кружках. В этих кружках
рано можно отметить два течения: одно из них находилось под сильным влиянием
того, что происходило в Западной Европе и черпало оттуда свои политические идеалы.
Это направление имело поэтому подражательный характер, его представители
часто не давали себе достаточного отчета о том, насколько их идеалы пригодны для
России, насколько западноевропейские учреждения применимы к ней. Политическим
образцом для этого подражательного либерализма служил английский
парламентаризм, преимущественно, впрочем, в его более знакомой русским людям
французской переделке, символом которой был популярный девиз: "Государь царствует, но
не управляет". Странно, конечно, и объяснимо только психологически, что в
государстве самодержавном, в котором еще не было даже зачатков самоуправления и
существовало крепостное право, политические мечтатели увлекались идеей упразднения
монархической власти там, где все ею держалось. Но при всем своем увлечении это
направление представляло то достоинство, что распространяло в обществе
стремление к политическому прогрессу и исходило от определенных политических
учреждений.
Рядом с ним и в противоположность ему развивалось другое направление,
которое не желало отделяться от национальной почвы и потому принципиально
отвергало всякое следование иноземным образцам. Находя, что Россия без того слишком
долго и сильно поддавалась иноземным влияниям, приверженцы этого направления
обращались всей душой к русской старине и там черпали свои идеалы. Они находили
там два основных политических понятия, которым они поклонялись и которые они
идеализировали — царскую власть и народ. Они сопоставляли эти два понятия
чисто внешним способом, а если желали установить между ними внутреннюю связь, то
не выходили из области моральных представлений, отвергая всякие юридические
определения. В этом преобладании этического элемента над юридическим,
приверженцы этого направления находили особенность и преимущество восточного,
славянского мира над западноевропейским. В этих представлениях проявлялась иногда
крайняя наивность... От этого направления веяло стариной и застоем; его
демократический идеал был неуловим и фантастичен; но оно инстинктивно понимало, что
политический прогресс должен иметь в России национальный характер и что русский
народ должен осуществлять свой исторический завет в союзе с царской властью, а не
упразднением ее...
* Герье Владимир Иванович (1837-1919) — историк, специалист по всеобщей истории. По его
инициативе в 1872 г. были созданы Московские Высшие женские курсы. В 1907 г. назначен членом
Государственного Совета.
434

В Европе эпоха абсолютизма миновала. И русское правительство, преобразив
русское государство на европейский лад, само должно было преобразиться в этом
направлении. Отсюда необходимость ввести в России конституционные учреждения.
Конституция единственное средство объединить дуализм, естественный дуализм между
правительством и обществом, приспособить правительственную деятельность к
культурным потребностям нашего времени и современного человека. Ему давно бы
следовало брать своих советников не только из рядов высшей бюрократии и придворных
сфер, но и из людей, облеченных доверием общества. Ему следовало это сделать не
только ради интересов государства, но и из собственного интереса...
Судьба русской конституции, плоды, которые она может дать, а в связи с этим и
будущность страны — в зависимости от того, какое становится на первых порах
общее мнение о современной конституции...
Конституционная монархия представляет собой, как и парламентарная
монархия, вполне законченный самостоятельный образ правления. Несмотря на все
внешнее сходство между ними — в каждом из этих государств есть король и есть
народное представительство,— различие между конституционной монархией и
парламентаризмом весьма существенно: в первом случае Верховная власть и правительство
находятся в руках Государя, во втором случае она принадлежит парламенту. Различие
между ними так значительно, что, напр., американские ученые в своей
классификации государств, подводят Северо-Американские Штаты и Прусскую монархию под один
тип, так как в обоих случаях правительственная власть принадлежит — в
противоположность парламентаризму — одному лицу, там президенту, здесь королю.
С другой стороны, парламентарная монархия, несмотря на монархическую
этикетку, так близко подходит к республике, что один французский ученый не без
основания называл конституционного монарха во Франции наследственным президентом
республики, а президента республики в той же стране — временным монархом.
Если конституционная и парламентарная монархии отличаются тем, что у них
разные носители правительственной власти — король или парламент, то они различают^
ся и по способу возникновения их конституций. Парламентарные монархии ведут свое
начало от революций; в конституционных монархиях конституция исходит от
законной традиционной власти, поэтому в конституционных монархиях власть монарха не
подорвана, а ограничена учреждениями, введенными данной конституцией, и
предоставленными в ней этим учреждениям полномочиями. В конституционных
монархиях конституция вытекает из королевской власти, в парламентарных — конституция
иногда предшествует появлению монарха, и он из нее выводит свои полномочия...
Конституционная монархия отличается от парламентской тем, что последняя
есть владычество партий, первая же есть — правительство, стоящее над партиями.
Поэтому конституционная монархия, ограничивая и смягчая монархический принцип,
сохраняет вместе с тем преимущества, присущие монархическому образу
правления. Недаром монархия является везде первичной формой государственной жизни.
То единство волей, которое представляет собой государство, не находит ни в каком
ином образе правления такого наглядного осуществления и выражения... В
государствах, которые борются за свое существование, монархия является лучшей
гарантией их цельности и прочности. По мере того, как общество дифференцируется, то
есть разлагается на различные классы и партии с различными интересами, на
монархию выпадает новая роль — блюсти среди них общий интерес, интерес государства.
Будучи наследственной властью, монархия является лучшей блюстительницей
исторического права, без которого не может обойтись правовое государство. Эти общие
435

свойства монархии должны быть особенно понятны в России: никакое иное
государство не имело такого явственного монархического начала. С появлением князя
древняя Русь стала государством. Тоже повторялось много веков спустя, в эпоху смут
освобождение страны от иноземного владычества обусловливалось восстановлением
царской власти. А в наши дни резкий антагонизм между землевладельческими
классами и своеволие партий должны были воочию всех убедить в необходимости власти,
независимой от классов и партий.
Но вместе с тем конституционная монархия не есть чистая монархия: с
конституцией в нее вошел принцип дуализма — раздвоение власти между наследственным
представителем государственной воли и основанным на избрании народным
представительством. Но это не антагонизм враждующих...
Наследственный монарх не может подать в отставку, подобно президенту
республики. И какая же польза может быть саране от навязанных монарху министров?
А теперь последний вопрос: ради чего и ради кого должен русский монарх
поступаться своею совестью и конституционною властью?
Говорят, во имя парламентаризма!Mo парламентаризм — есть передача
государственной власти партиям. Нельзя не относиться с сочувственным уважением к
английским парламентарным партиям с их крепкими традициями и неподражаемым
политическим механизмом, которым держится величие Англии.
Конечно, и английский парламентаризм имеет свои недостатки: система
подкупа и "гнилых местечек" миновала,— но патронаж и кумовство... ухаживание за
избирателями и громадные траты на выборах присущи и теперь парламентаризму.
Важнее же всего то, что удивительный механизм этой системы держится
аристократическим строем Англии, и по мере разложения этого строя, приходит постепенно в
расстройство.
Но где на материке существует подобный парламентаризм? Напрасно вздыхают
итальянские патриоты и указывают своим соотечественникам на двухпартийную
систему Англии как на высокий образец; другие патриоты приходят в отчаяние от
местного парламентаризма и видят в нем школу политического развращения. Конечно,
парламент, в котором "адвокаты без занятий" составляют целую треть членов, не
может быть образцом. Лишь два европейских государства обзавелись наподобие Англии
двумя партиями, борющимися за министерские посты,— Бельгия и Бавария, но это
карикатуры на Англию, так как в этих странах парламентская борьба происходит
между партией клерикалов и либералов, из которых первые добиваются подчинения
государства ультрамонтанскому идеалу и отождествляют консерватизм с застоем, а
вторые сводят прогресс на борьбу против духовенства и религии. Не две, а изобилие
партий, групп, порождает в других случаях конституционализм. Руссо, апостол
народовластия и демократии, считал последнюю возможной лишь при полном отсутствии
партий, ибо в каждой партии он видел проявление частого интереса п отступление
от общей воли. В действительности партии неизбежны, ибо немыслимо общество,
даже небольшое, где воли и интересы всех были тождественны. Но с точки зрения
идеализации демократии Руссо был прав, осуждая партии...
В основе образования партий лежит большею частью какой-нибудь
материальный интерес, часто какая-нибудь теория или доктрина (клерикализм, революционный
фанатизм и т.п.), иногда то и другое вместе, т.е. теория и интерес. Еще хуже, когда
подкладкою партии является ненависть к другим партиям, классам, к
экономическому строю или к религии вообще или какой-нибудь особенной. Поэтому партии
большею частью односторонни, ослеплены, несправедливы, упрямы, склонны ставить
436

партийный интерес выше разума и общего блага. В некоторых случаях партии
принимают уродливый характер, являются опасным наростом на общественном
организме, когда в основании их лежит воспоминание о претерпенной обиде или упорное
поклонение исчезнувшему идеалу или поверию.
При таких условиях политическая деятельность партий бывает весьма часто
неблагоприятна для хода дела. Они обособляются в парламенте, даже самые
незначительные из них; каждая из них имеет своих вожаков, свои отдельные собрания, на
которых предрешаются вопросы, подлежащие обсуждению в общем собрании. Члены
партии или группа входят в это собрание с определенным решением; они и не
слушают ораторов других партий, они глухи для самых разумных и красноречивых
аргументов, с другой стороны. Они не 1раждане, а рабы партийной дисциплины Что значит
этот бич партийности, этот абсурд парламентарной жизни, мы все знаем по
недавнему примеру. Кому неизвестно, как состоялось выборгское воззвание? Как горячо
говорили против него многие из подписавших его; какие аргументы были пущены в ход,
чтобы заставить несогласных подчиниться партии; как успешно действовала
партийная нагайка.
При такой обособленности партий и групп парламентарная жизнь подвигается лишь
путем сделок и компромиссов — взаимно между партиями или с правительством...
Другой недостаток партийной политики — это отсутствие чувства
ответственности — отвечает не лицо, а партия и весьма часто за какую-нибудь неудачную
финансовую или экономическую меру отвечает правительство, которому приходится
приводить ее в исполнение. Ибо кто помнит истинных виновников ее?
Вредное влияние партии не ограничивается стенами парламента, а простирает^
ся посредством партийной печати на общество. Кто принадлежит к партии, читает
обыкновенно лишь партийную газету и становится неспособен понимать точку
зрения других партий. Как случайны, как изменчивы и непрочны самые партии! Они
зависят от хода выборов, они исчезают вместе с настроением, которое их породило!
Может ли народное представительство, состоящее из множества случайных
партий и групп, проникнутых враждой друг к другу, не обладающее ни политическими
традициями, ни опытом, никакой сдержкой, кроме партийного терроризма, может ли
такое народное представительство управлять великой Империей!
Но специализируем вопрос: какой же из современных русских партий следует, на
основании парламентаризма, вручить правительственную власть.
Социал-демократической ли партии, которая по именам своих членов скорее представляет собой
партию освобождения Кавказа от России, чем освобождение России от
капиталистов? Или группу трудовиков, весь труд которых сводится к тому, чтобы сделать
невозможным какое бы то ни было правительство? Или кадетам, которые все еще не
могут выйти из своей роли конспираторов и стремятся освободить Россию от
единственного класса, способного нести на своих плечах самоуправление и
конституционное правление? Или истинно русским людям (если они попадут в Государственную
Думу), которые по старинному рецепту plus royalistes que le Roi* и приносят делу,
которое они защищают, более вреда, чем пользы?
И какую ж минуту выбрали для водворения в России владычества партий?..
Когда в России совершалось более уголовных преступлений, грабежей банков,
почт, частной собственности, погромов с бессмысленным истреблением жилищ
хлеба и скота, как не в дни освобождения, когда не отличишь, где кончается ос-
вобожденеци где начинается разбойник? Придется и России испытать на себе сло-
* plus royalistes que le Roi (фр) — больше роялисты, чем король.
437

ва Вашингтона: "народ, который не хочет видеть, должен будет почувствовать*.
Но неужели русскому народу недостаточно опыта с родственным и соседним ему
польским народом?
Неужели русская демократия проделает над русским государством то, что
сделало с своей отчизной польское шляхетство?
Печатается по изданию: Герье В.И. О
конституции и парламентаризме. М., 1906. С. 3-7, 10-13,
26-31.
П.А. СТОЛЫПИН
Речь об устройстве быта крестьян и о праве собственности
(1907)*
Я полагаю, что земля, которая распределилась бы между гражданами,
отчуждалась бы у одних и предоставлялась бы другим местным социал-демократическим
присутственным местам, что эта земля получила бы скоро те же свойства, как вода
и воздух. Ею бы стали пользоваться, но улучшать ее, прилагать к ней свой труд, с тем
чтобы результаты этого труда перешли к другому лицу,— этого никто не стал бы
делать. Вообще стимул к труду, та пружина, которая заставляет людей трудиться,
была бы сломлена. Каждый гражданин — а между ними всегда были и будут тунеядцы —
будет знать, что он имеет право заявить о желании получить землю, приложить свой
труд к земле, затем, когда занятие это ему надоест, бросить ее и пойти опять бродить
по белу свету. Все будет сравнено,— но нельзя ленивого равнять к трудолюбивому,
нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному. Вследствие этого
культурный уровень страны понизится. Добрый хозяин, хозяин изобретательный, самою
силой вещей будет лишен возможности приложить свои знания к земле.
Надо думать, что при таких условиях совершился бы новый переворот, и человек
даровитый, сильный, способный, силою восстановил бы свое право на собственность
на результаты своих трудов. Ведь, господа, собственность имела всегда своим
основанием силу, за которою стояло и нравственное право. Ведь и раздача земли при
Екатерине Великой оправдывалась необходимостью заселения незаселенных
громадных пространств (голос из центра: "ото") и тут была государственная мысль.
Точно так же право способного, право даровитого создало и право собственности на
Земле. Неужели же нам возобновлять этот опыт и переживать новое воссоздание
права собственности на уравненных и разоренных полях России? А эта перекроенная и
уравненная Россия, что, стала ли бы она и более могущественной и богатой? Ведь
богатство народов создает и могущество страны. Путем же переделения всей земли
государство в своем целом не приобретет ни одного лишнего колоса хлеба.
Уничтожены, конечно, будут культурные хозяйства. Временно будут увеличены крестьянские
* Столыпин Петр Аркадьевич (1862-1911) — государственный деятель, окончил естественный
факультет Петербургского университета, с 1906 г. министр внутренних дел и председатель Совета министров.
Убит 1 сентября в Киеве членом революционной организации, агентом охранки Д.Г.Богровым. Речь
произнесена в Государственной Думе 10 мая 1907 г.
438

наделы, но при росте населения они скоро обратятся в пыль, и эта распыленная
земля будет высылать в города массы обнищавшего пролетариата. Но положим, что эта
картина неверна, что краски тут сгущены. Кто же, однако, будет возражать против
того, что такое потрясение, такой громадный социальный переворот не отразится,
может быть, на самой целости России. Ведь тут, господа, предлагают разрушение
существующей государственности, предлагают нам среди других сильных и крепких
народов превратить Россию в развалины для того, чтобы на этих развалинах строить
новое, неведомое нам отечество. Я думаю, что на втором тысячелетии своей жизни
Россия не развалится. Я думаю, что она обновится, улучшит свой уклад, пойдет вперед,
но путем разложения не пойдет, потому что где разложение — там смерть.
Речь в Государственной Думе (1907)*
Децентрализация может идти только от избытка сил. Могущественная Англия,
конечно, дает всем составным частям своего государства весьма широкие права, но это
от избытка сил: если же этой децентрализации требуют от нас в минуту слабости,
когда ее хотят вырвать, и вырвать вместе с такими корнями, которые должны связывать
всю империю, вместе с теми нитями, которые должны скрепить центр с окраинами,
тогда, конечно, правительство ответит: нет! Станьте сначала на нашу точку зрения,
признайте, что высшее благо — это быть русским гражданином, носите это звание так же
высоко, как носили его когда-то римские граждане, тогда вы сами назовете себя
гражданами первого разряда и получите все права. {Рукоплескания в центре и справа)
Я хочу еще сказать, что все те реформы, все то, что только что правительство
предложило вашему вниманию, ведь это не сочинено, мы ничего насильственно,
механически не хотим внедрять в народное самосознание, все это глубоко национально.
Как в России до Петра Великого, так и в послепетровской России местные силы
всегда несли служебные государственные повинности. Ведь сословия и те никогда не
брали примера с запада, не боролись с центральной властью, а всегда служили ее
целям. Поэтому наши реформы, чтобы быть жизненными, должны черпать свою силу
в этих русских национальных началах. Каковы они? В развитии земщины, в развитии,
конечно, самоуправления, передачи ему части государственных обязанностей,
государственного тягла и в создании на низах крепких людей земли, которые были бы
связаны с государственной властью. Вот наш идеал местного самоуправления, так же как
наш идеал наверху — это развитие дарованного Государем <Николаем И. -К Ф>
стране законодательного, нового представительного строя, который должен придать
новую силу и новый блеск Царской Верховной власти.
Ведь Верховная власть является хранительницей идеи русского государства, она
олицетворяет собой ее силу и цельность и если быть России, то лишь при усилии всех
сынов ее охранять, оберегать эту Власть, сковавшую Россию и оберегающую ее от
распада. Самодержавие московских Царей не походит на самодержавие Петра, точно так
же как и самодержавие Петра не походит на самодержавие Екатерины Второй и
Царя-Освободителя <Александра II. -Н.Ф>. Ведь русское государство росло, развивалось
из своих собственных русских корней, и вместе с ним, конечно, видоизменялась и
развивалась и Верховная Царская Власть. Нельзя к нашим русским корням, к нашему
русскому стволу прикреплять какой-то чужой, чужестранный цветок. {Бурные
рукоплескания в центре и справа)
* Произнесена 16 ноября 1907 г. в ответ на выступление члена Государственной Думы В А Маклакова.
439

Речь о сооружении Амурской железной дороги (1908)*
Вспомните, господа, что и другие государства, и другие страны переживали
минуты, может быть, еще более тяжелые. Вспомните то патриотическое усилие,
которое облегчило Франции выплатить пятимиллиардную контрибуцию своей
победительнице. Амурская дорога будет та контрибуция, которую русский народ выплатит
своей же родине.
Я совершенно понимаю точку зрения многих противников, которые говорят, что
в настоящее время надо поднять центр. Когда центр будет силен, будут сильны и
окраины, но ведь лечить израненную родину нашу нельзя только в одном месте. Если
у нас не хватит жизненных соков на работу зарубцевания всех нанесенных ей ран, то
наиболее отдаленные, наиболее истерзанные части ее, раньше чем окрепнет центр,
могут, как пораженные антоновым огнем, безболезненно и незаметно отпасть,
отсохнуть, отвалиться. И верно то, что сказал предыдущий оратор: мы будущими
поколениями будем за это привлечены к ответу. Мы ответим за то, что занятые своими
важными внутренними делами, занятые переустройством страны, мы, может быть,
проглядели более важные мировые дела, мировые события, мы ответим за то, что пали
духом, что мы впали в бездействие, что мы впали в какую-то старческую
беспомощность, что мы утратили веру в русский народ, в его жизненные силы... в силу его не
только экономическую, но и в культурную. Мы, господа, ответим за то, что
приравниваем поражение нашей армии к поражению и уничтожению нашей родины...
Не забывайте, господа, что русский народ всегда сознавал, что он осел и окреп
на грани двух частей света, что он отразил монгольское нашествие и что ему дорог
и люб Восток; это его сознание выражалось и в стремлении к переселению, и в
народных преданиях, оно выражается и в государственных эмблемах. Наш орел,
наследие Византии,— орел двуглавый. Конечно, сильны и могущественны и одноглавые
орлы, но, отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращенную на восток, вы не
превратите его в одноглавого орла, вы заставите его только истечь кровью.
Печатается по изданию: Столыпин. Жизнь и
смерть. Саратов, 1991. С. 238-239,254-255, 266-267.
П.Н. МИЛЮКОВ
"Искомые начала" и "требования жизни" в русском
государственном строе (1905)**
Всякий, кто читал журналы, газеты или даже правительственные распоряжения
за последнее время, конечно, заметил, что в них ведется жаркий спор об очень
важном предмете. Должен русский государственный строй развиваться или не должен?
* Произнесена в Государственной Думе 31 марта 1908 г.
** Милюков Павел Николаевич (1859-1943) — историк, публицист, политический деятель. Один из
лидеров конституционно-демократической партии (кадетов). Министр иностранных дел в первом Временном
правительстве в феврале-апреле 1917 г. С 1920 г. в эмиграции.
440

Если должен, то следует ли развивать государственные порядки в духе "исконных
начал" или же в духе "требований жизни"?
Те, кто стояли за сохранение "исконных начал", называли себя настоящими
"русскими людьми" и настойчиво утверждали, что русские государственные порядки
менять нельзя, потому что без них "Русь уже не будет Русью". Они уверяли, что русская
форма политического устройства — есть что-то совсем особое, никогда и нигде
небывалое; что она самым тесным образом связана с русской историей и с русским
народным духом, а потому и должна остаться неизменяемой на вечные времена.
Уверения этих людей теперь уже опровергнуты не рассуждениями, а самим делом...
Мнение, будто русская политическая форма должна оставаться вечной и
неизменной, придумано очень давно, лет 60-70 тому назад и теперь уже совсем устарело...
Тогда думали, что в государственной форме отражается "дух народа" и что у
каждого народа должен быть свой особый "дух", и вся история народа только в том
состоит, что его коренной исконный "дух" находит себе свою собственную форму.
Поэтому и выходило, что каждый народ прикован к своим исконным "началам" и не может
от них оторваться — как не может отделаться от своего "духа". Теперь так не
думают. Конечно, у всякого народа есть что-нибудь свое, особое, непохожее на другие
народы. Но есть у всех народов очень много и одинакового... Если мы все перечислим,
что у всех народов бывает одинаково, то, может быть, окажется, что этого
одинакового у них гораздо больше, чем различного, непохожего.
Таким образом, и перемены в политическом устройстве как раз оказываются —
в главных чертах — довольно сходны у всех просвещенных народов. Социология
показала, что всякое человеческое общество непременно проходит через три
ступени в своем развитии. Первая ступень — это быт племенной, в которой
государства еще нет, и люди связаны между собой кровной связью — родством, либо
настоящим, либо придуманным. На второй ступени является уже государственная связь,
но она еще очень некрепка, и вместо целого большого государства общество
раздроблено на множество маленьких, в которых господствуют крупные
собственники, завладевшие общинными и племенными землями и вооружившие своих слуг,
чтобы вместе с ними защищать своих подданных и нападать на чужих. Эта вторая
ступень называется феодальным бытом. На третьей ступени один самый сильный или
самый ловкий хищник уничтожает или покоряет остальных и подчиняет своей
власти все население одного языка и одной веры, создавая таким образом единую
нацию и организуя постоянное войско для защиты государства. Эту третью ступень и
можно назвать военно-национальным государством. Конечно, и это — не последняя
ступень. Мало-помалу военная деятельность такого государства ослабевает,
уступая место мирному развитию промышленности. Свободное развитие
производительных сил требует и внутренней безопасности, не мирится с произволом и
насилием и перестраивает все внутреннее устройство государства на твердой основе
закона и права. Таким образом, военно-национальное государство превращается в
промышленно-правовое.
Конечно, и Россия переживала те же ступени политического роста, как и все
другие цивилизованные государства. Был и в ней племенной быт, но так давно, что об
нем осталась только смутная память у историков. Был и феодальный быт, когда
государственная власть была раздроблена между многими владельцами, которые
скорее чувствовали себя большими помещиками, чем государями. Потом, наконец,
четыреста лет с небольшим тому назад Россия объединилась в руках одного
владельца — московского князя, который с этих пор стал признавать себя государем и са-
441

модержцем* "всея Руси". Эта последняя политическая форма, стало быть, вовсе не
была ни исконной, ни неизменной, и нет никаких причин думать, что на ней
остановится политическое развитие России. Как и повсюду, наше военно-национальное
государство постепенно превратится и даже на наших глазах в промышленно-право-
вое...
Понятно, что все эти перемены в России происходили не точка в точку так, как
в других государствах. Но и в каждом другом государстве они тоже совершались
непохоже на все другие государства. Так что и здесь наше государство не составляет
какого-нибудь исключения из всех других. У нас главная разница была та, что не
было таких крупных земельных владельцев, которые в других местах захватили все
права государей и долго мешали разным частям нации слиться в одно государство.
Другими словами, у нас феодальный быт был слабее. Произошло же это потому, что
еще в племенном быту старейшины племен не успели расхватать общинных и
племенных земель. Когда пришли на Русь первые князья, старейшины еще были слабы,
и племена прямо подчинились князьям. И все крестьянские земли прямо считались
княжеской собственностью; а когда понадобилось князьям составлять себе войска, они
стали раздавать эти земли своим военным служащим вместо жалованья. Таким
образом, и те крупные владельцы, которые потом появились на Руси, уже зависели от
князя, были у него на службе. Тех немногих, которые были сильны и независимы,
московские (особенно Иван III и Иван IV Грозный) князья смирили силой и земли у них
насильно отняли. Поэтому им было легче основать национально-военное государев
во: гораздо легче, чем, например, литовским князьям или польским королям, которые
никак не могли справиться с крупными владельцами в своих владениях, и
принуждены были просить их помощи всякий раз, как нужны были их солдаты и деньги. Вот
почему военно-национальное государство, основанное в России, московскими
великими князьями, оказалось сильнее, чем оно было в других местах. Оно выросло и
укрепилось на более продолжительное время. Но это не значит, конечно, чтобы
военно-национальное государство всегда существовало на Руси и что оно должно было
сохраниться на вечные времена. Напротив, русская форма в себе самой носила зародыш
слабости. В сущности, она была сильна, главным образом, слабостью своих
противников. Справившись с ними очень легко, она не позаботилась принять мер, чтобы
укрепить себя на случай будущих опасностей. Власть и сила все равно находились в
руках московских князей: о чем же было еще заботиться?
В Западной Европе представители военно-национального государства
рассуждали совсем иначе. Врагов у них было много — и враги не дремали. Поэтому мало
было захватить власть: нужно было сберечь ее, а для этого надо было еще доказать, что
они имеют право на эту власть. Надо было закрепить веру в это право: надо было,
чтобы это право вошло в привычку и сделалось преданием. В этом помогли властителям
европейских военно-национальных государств их адвокаты и судьи. Они
припомнили, что по римским законам государь стоит выше всякого закона, что он сам живой
закон — и поэтому неограничен. А римский закон всеми почитался и уважался, как
самый умный; что скажет этот закон, считалось твердым и незыблемым. Поэтому и
власть западных государей получила в римском законе твердую опору.
Московские государи ни о какой законной основе для своей власти не думали,
пока им не пришлось столкнуться с западными государями. Они знали, что свою власть
* "Самодержец" — слово, взятое из греческого языка ("автократ"). Так называли себя византийские
императоры, а по их примеру также некоторые цари южных славян — болгар и сербов. Заезжие оттуда
архиереи приложили то же название и к московским князьям. {Прим. авт.)
442

получили по наследству от "прародителей", и этого казалось им довольно. Только
когда пришли к Ивану III послы от римского папы и от германского императора и
наперерыв стали ему предлагать — сделать его королем — таким же как был его
сосед, король польский и литовский, в Москве стали думать, как бы повысить
положение и титул московского великого князя. Дело в том, что как раз тогда Иван III
предъявил права на "всю Русь", а половина ее была в руках у Литвы. Отставать от
Литовского государя да и от самого цесаря германского было неловко. В Москве тогда
адвокатов и юристов не было; единственными образованными людьми были
архиереи — и то не свои, а заезжие с православного юга: греки и южные славяне. Как раз
тогда взяли турки Константинополь и завоевали сербов и болгар. Все надежды
были теперь на Москву; и приезжие архиереи охотно перенесли на московского князя
все великолепные титулы, которыми они привыкли величать своих прежних
государей: византийского императора и царей сербских и болгарских. Заезжие архиереи
придумали, что теперь Москва будет "вторым Константинополем" и "третьим Римом",
и решили, что московские князья происходят не от кого иного, как от римского
кесаря Августа.
Сочинен был подробный рассказ о том, как один византийский император послал
одному русскому князю царские украшения — прямо из Константинополя в Киев. В
то время историю знали плохо, и выдумка вышла не совсем удачно: император, про
которого говорилось в рассказе (Константин Мономах), на самом деле умер, когда
русскому князю (Владимиру Мономаху) было всего два года. Однако рассказ пошел в ход.
От константинопольского патриарха потребовали даже, чтобы он его подтвердил
соборной грамотой; а когда тот прислал грамоту, не совсем подходящую к московской
выдумке,— эту грамоту в Москве немножко подчистили и дело было сделано.
Правда, выдумка московских архиереев не могла иметь такой крепкой законной силы,
какую имели ссылки европейских адвокатов на римский закон, но эту разницу в
Москве плохо понимали. Иначе, конечно, вместо того, чтобы выдумывать сказку,
москвичи могли бы закрепить за собою законные права на византийский престол, которые
тогда находились почти в их руках. Иван III женат был на наследнице последнего
византийского императора <Софье Палеолог. -Н.Ф>, а прямой законный наследник
<Андрей Палеолог. -Н.Ф> готов был за дешевую цену отказаться от своих прав. Но
в Москве деньги ценились дороже каких-то формальных прав на власть. Законный
византийский титул был куплен французским королем Карлом VIII, а москвичи
удовлетворились подложной византийской грамотой, в подлинности которой можно
усомниться. Понятно, на такой документ ссылаться было неудобно. Хотя архиерейский
рассказ и был вычеканен на царском троне, который и теперь стоит в Успенском соборе
в Москве, а византийские украшения употреблены были при царском венчании,—
однако же юридического оправдания новый царский титул, принятый московскими
князьями в 1547 году, так и не получил. После торжественного венчания на царство,
как и до него, московская власть продолжала опираться не столько на какое-нибудь
новое право, сколько на прежнее — происхождение от "прародителей". И, конечно, это
было прочное право; но только оно не определяло как раз того, что московскому
князю было всего нужнее. Конечно, власть его была получена по наследству, но какова
она была? Каков был размер этой наследственной власти? По римскому закону,
конечно, власть государя была неограниченна,— но в Москве римского закона не знали. За
отсутствием твердой опоры в законе, оставалась другая твердая опора — в религии.
Московские архиереи не были юристами, но зато они были тверды в вере, и поэтому
царскую власть они основали на религиозном начале. Нового тут ничего не надо бы-
443

ло придумывать, так как уже византийский император признавался помазанником
Божием и верховным покровителем церкви. Духовенство первое признало царя
наместником Божием на земле. Даже самые ошибки государя, по этому учению, должны
были переноситься покорно, как Божие наказание за грехи. Однако и в этом
религиозном освящении власти была одна слабая сторона. Правило "несть власть, аще не от
Бога* освящало собственно всякую власть: оно давало святость не лицу, а месту,
учреждению — все равно, кто бы ни занимал его. Когда 250 лет тому назад в Англии
парламент вступил в спор с королем, то парламент тоже был властью и тоже считал, что
его власть точно так же происходит от Бога, как и власть короля. Значит,
религиозное доказательство не создавало никакого права для лица, а только поддерживало
всякий существующий порядок и власть. Один писатель смутного времени обвинял
тогдашних русских людей, что они "измалодушествовались", присягая без разбора
всякому самозванцу, который захватывал престол и становился "предержащей властью".
Но эти люди только в точности повиновались религиозному требованию, не
рассуждая, по какому праву то или другое лицо получило в свои руки власть: все равно
всякая власть была от Бога и требовала повиновения.
Итак, одного религиозного освящения было маю для верховной власти; надо
было найти для нее какое-нибудь законное право. Особенно нужно стало это с тех пор,
как появился Петр Великий и произвел свои реформы. Многие русские люди
считали, что реформы Петра были против веры, и никак не хотели поверить, чтобы такие
реформы могли исходить от помазанника Божия. Они, напротив, утверждали, что на
русском престоле воссел Антихрист. Таким образом, сила веры в религиозную
святость царской власти очень ослабла. В то же время Петр так круто отрезал себя от
всего прошлого и так решительно отказался следовать примерам старины, что и
основывать свою власть на обычаях "прародителей" он уже не хотел. Он и назвал себя
совсем новым титулом "императора", подражая этим не византийскому старому
титулу, которого уже 250 лет не существовало, а самому высокому титулу в тогдашней
Европе: титулу германского (австрийского) императора. Для нового звания
приходилось придумать и новые доказательства. И это было тем нужнее и тем легче, что
никаких старых доказательств в русском законе не было.
Новые права придумал для Петра знаменитый Феофан Прокопович. Он написал
по приказанию Царя книжку "Правда воли монаршей", в которой доказывал, что
император имеет право сам изменять порядок наследования престола. Петру это
понадобилось, чтобы устранить от престола своего сына Алексея, который был против его
реформ. Феофан Прокопович ссылался в доказательство на "законы естественные",
то есть такие законы, которым основа положена в самой природе человеческой и
которые "сами собой крепки", потому что "не может здравый разум человеческий нна-
корассуждати"...
В 1814 году Александр I посетил Англию. Тогда он еще был сторонником
политической свободы и с одушевлением говорил английским либералам, что в России
необходимо образовать оппозицию (то есть партию недовольных правительством),
чтобы затем ввести парламентскую форму правления. Через два года, в 1816 году,
отправился в Англию младший брат Царя, Николай и его снабдили особым наставлением,
в котором ему советовали не верить, будто такую самородную вещь, как английская
конституция, можно пересадить в Россию — в совсем другой климат и обстановку.
Откуда же такая перемена во взглядах петербургского правительства?
Дело в том, что в эти самые годы появилась в России настоящая оппозиция — та
самая, которая через десять лет привела к заговору декабристов. Общественное не-
444

довольство так испугало правительство, что вместо того, чтобы послушаться
Сперанского и уступить общественным желаниям, правительство начало преследовать
людей, желавших политических перемен. И так как этих людей становилось чем
дальше, тем больше, то и преследования приходилось все более усиливать.
Недовольство в свою очередь усиливалось от преследований, а преследования опять-таки
возрастали с возрастанием недовольства, и так получался какой-то заколдованный круг, из
которого, казалось, не было выхода.
В это-то время и была придумана для защиты старины та теория, что русский
политический строй неразрывно связан с русской национальностью, что в нем
отразился народный дух и потому изменить его нельзя. Собственно, этот взгляд придуман был
небольшой кучкой молодых людей, которые в самом деле верили в особую силу
русского народного духа и думали, что, сохранивши этот свой особый дух, русский
народ покажет себя всему миру и весь мир от России научится чему-то великому и
важному. Эти молодые писатели называли себя славянофилами. Правительство не
доверяло им и считало их фантазерами, оно даже боялось их, как людей беспокойных,
когда они говорили, что народ сам, собственными силами может что-то сделать. Но
когда они утверждали, что у русского народа свой особый дух, совсем непохожий на дух
других народов, что поэтому заимствовать у других народов нам нечего, а следует
хранить неизменными свои исконные начала жизни,— то это совпадало с желанием
правительства сохранить старые порядки. Славянофилы ценили в старине дух, а не
форму, а власти именно хотели сохранить форму. Славянофилы заботились
особенно о народе —как хранителе духа, а власти особенно оберегали юсударство, в
котором славянофилы уже ровно ничего духовного не видели. Таким образом,
правительство взяло у славянофилов только одну внешнюю оболочку их учения — только тот
взгляд, что старина должна быть сохранена, и стало охранять старое во что бы то ни
стало. Казалось бы, если "исконные начала" жизненны и неизменны, то и охранять
их нечего: они сохранятся сами собой. Но то, что охраняла власть, было уже мертво
и гнило: и потому приходилось напрягать все силы, не останавливаться даже перед
крайним насилием, чтобы только как-нибудь уберечь старые формы от
окончательного разрушения. Но жизнь, чем дальше, тем больше вырастала из старых форм.
Противоположность между исконными началами и требованиями жизни
становилась все ярче, все сильнее; и попытки охранить исконные начала от изменений,
каких требовала жизнь, вызвали только ожесточение, которое постоянно возрастало.
Защитники исконных начал потеряли уважение и доверие к себе; мало-помалу они
теряли и силу, и действия их возбуждали только одно негодование. Ясно было, что
рано или поздно все равно придется уступить; но чем позднее, тем придется уступить
больше...
Исконных начал уже и теперь не удалось уберечь от требований жизни. Россия
пошла в развитии своего государственного строя тем же самым путем, которым шли
и будут идти все просвещенные государства. Мы видели, что "исконные начала"
этому нисколько не мешали, так как наделе не были ни "исконными", ни "началами", т.е.
неизменными основами. "Исконными началами" они были только в воображении
небольшой кучки писателей, которые мечтали сберечь старый "дух" русского
народа,— а также в словах и в бумажных выражениях другой небольшой кучки —
чиновников, которая надеялась сберечь старые формы русского государства. Народ сам не
думал ни о своем "духе", ни о формах,— потому что он только теперь начинает
думать о себе и о том, что его окружает. Старые мечты о "народном духе", как мы
сказали вначале, теперь совершенно устарели. Старые бумажные выражения все еще су-
445

ществуют на бумаге. Но на деле спор между "исконными началами" и
"требованиями жизни" бесповоротно решен. Он решен тем, что на Руси появился... "народный
представитель". Там, где народ имеет своих законных представителей, где через
своих представителей он участвует в издании законов своей страны, в назначении
налогов, в поверке государственных приходов и расходов и в надзоре за
правильностью и законностью действий всех чиновников, начиная с министров, там жители
страны суть "граждане", а не бесправные обыватели. Чтобы правильно выбирать своих
представителей, они должны знать, что делается в Думе, какие законы принимают^
ся Думой и какие нужны народу. Другими словами, граждане должны
интересоваться политикой, сговариваться между собой о своих нуждах, составлять между собой
постоянные союзы для защиты своих интересов. Они должны читать газеты и сами
писать в газеты обо всем, что им нужно. В такой большой стране, как Россия, иначе
нельзя сговориться, узнать друг про друга, а по одиночке каждый действует в
темноте и не может знать, много ли людей думают и действуют так же, как он. Поэтому-
то во всякой стране, где есть народные представители, непременно должна быть и
свобода собираться, и свобода писать и говорить, и свобода составлять союзы. Все это
есть "требования жизни" — и нет таких "исконных начал", которые могли бы
помешать всему этому осуществиться на деле.
Печатается по изданию: "Исконные начала" и
"требования жизни" в русском государственном строе
П. Милюкова. В конце работы: "Дозволено
цензурою 4 октября 1905 г." Екатеринослав:
Типография "Донская Речь" в Ростове-на-Дону, 1905. С. 1-9,
14-17, 22-23.
Интеллигенция и историческая традиция (1910)*
Попытки противопоставить чистому иноземному влиянию самостоятельную
культурную работу делаются в конце XIII века, но они оказываются слишком
запоздалыми, слишком слабыми и робкими,— а с другой стороны, слишком чуждыми даже и в
этом слабом виде туземному "быту", чтобы на них можно было опереться против
широкого потока европеизации. Таким образом, и эти новые зародыши своеобразной
национальной традиции сами собой круто обрываются тем полустихийным — и тем
более неизбежным торжеством внешнего европеизма, с которого началась реформа
Петра. Традиция "бытового" национализма с тех пор спускается все ниже и ниже в
народные массы. Новая культурная, "петровская" традиция замыкается для начала в тесный
круг бюрократии и высшего социального слоя. Но оттуда постепенно она расширяет
свое влияние на другие социальные круги при посредстве новой интеллигенции.
Сотого момента является в России непрерывная и про чная социальная память. Является
и интеллигентская традиция.
Печатается по изданию: Вехи. Интеллигенция в
России. Сборники статей (1909-1910). М., 1991.
* Статья опубликована в сборнике "Интеллигенция в России", в который вошли статьи,
полемизировавшие с идеями, высказываниями в сборнике "Вехи".
446

Б.А. КИСТЯКОВСКИЙ
В защиту права (интеллигенция и правосознание) (1909)*
Правосознание нашей интеллигенции могло бы развиваться в связи с разработ-
кой правовых идей в литературе. Такая разработка была бы вместе с тем
показателем нашей правовой сознательности. Напряженная деятельность сознания,
неустанная работа мысли в каком-нибудь направлении всегда получают свое выражение в
литературе. В ней прежде всего мы должны искать свидетельство о том, каково наше
правосознание. Но здесь мы наталкиваемся на поразительный факт: в нашей
"богатой" литературе в прошлом нет ни одного трактата, ни одного этюда о праве,
которые имели бы общественное значение. Ученые юридические исследования у
нас, конечно, были, но они всегда составляли достояние только специалистов. Не они
нас интересуют, а литература, приобретшая общественное значение; в ней
же не было ничего такого, что способно было бы пробудить правосознание нашей
интеллигенции. Можно сказать, что в идейном развитии нашей интеллигенции,
поскольку оно отразилось в литературе, не участвовала ни одна правовая идея. И теперь
в той совокупности идей, из которой слагается мировоззрение нашей интеллигенции,
идея права не играет никакой роли. Литература является именно свидетельницей
этого пробела в нашем общественном сознании.
Как не похоже в этом отношении наше развитие на развитие других
цивилизованных народов! У англичан в соответственную эпоху мы видим, с одной стороны,
трактаты Гоббса "О гражданине", о государстве — "Левиафан" и Фильмера о
"Патриархе", с другой — сочинения Мильтона в защиту свободы слова и печати, памфлеты Лиль-
борна и правовые идеи уравнителей — "левеллеров". Самая бурная эпоха в истории
Англии породила и наиболее крайние противоположности в правовых идеях. Но эти
идеи не уничтожили взаимно друг друга, и в свое время был создан сравнительно
сносный компромисс, получивший свое литературное выражение в этюдах Локка "О
правительстве".
У французов идейное содержание образованных людей в XVIII столетии
определялось далеко не одними естественнонаучными открытиями и натурфилософскими
системами. Напротив, большая часть всей совокупности идей, господствовавших в умах
французов этого века просвещения, несомненно, была заимствована из "Духа
законов" Монтескье и "Общественного договора" Руссо. Это были чисто правовые идеи;
даже идея общественного договора, которую в середине XIX столетия неправильно
истолковали в социологическом смысле определения генезиса общественной
организации, была по преимуществу правовой идеей, устанавливавшей высшую норму для
регулирования общественных отношений.
В немецком духовном развитии правовые идеи сыграли не меньшую роль. Здесь
к концу XVIII столетия создалась уже прочная вековая традиция благодаря Альту-
зию, Пуфендорфу, Томазию и Хр. Вольфу. Наконец, в предконституционную эпоху,
которая была вместе с тем и эпохой наибольшего расцвета немецкой духовной
культуры, право уже признавалось неотъемлемой составной частью этой культуры. Вспом-
* Кистяковскин Богдан (Федор) Александрович (1868 — 1920) — юрист и социолог. Специалист по
методологии социальных наук, общей теории права и государственному праву. Статья опубликована в
сборнике "Вехи".
447

ним хотя бы, что три представителя немецкой классической философии — Кант,
Фихте и Гегель — уделили философии права очень видно место в своих системах. В
системе Гегеля философия права занимала совершенно исключительное положение,
и потому он поспешил ее изложить немедленно после Логики или онтологии,
между тем как философия истории, философия искусства и даже философия религии
так и остались ненаписанными и были изданы только после его смерти по запискам
его слушателей. Философию права культивировали и большинство других немецких
философов, как Гербарт, Краузе, Фриз и другие. В первой половине XIX столетия
"Философия права" была несомненно наиболее часто встречающейся философской
книгой в Германии. Но, помимо этого, уже во втором десятилетии того же столетия
возник знаменитый спор между двумя юристами — Тибо и Савиньи, "О призвании
нашего времени к законодательству и правоведению". Чисто юридический спор этот имел
глубокое культурное значение; он заинтересовал все образованное общество
Германии и способствовал более интенсивному пробуждению его правосознания. Если
этот спор ознаменовал окончательный упадок идей естественного права, то и в то же
время он привел к торжеству новой школы права — исторической. Из этой школы
вышла такая замечательная книга, как "Обычное право" Пухты. С нею самым тесным
образом связано развитие новой юридической школы — германистов,
разрабатывающих и отстаивающих германские институты права в противоположность
римскому праву. Один из последователей этой школы, Безелер, в своей замечательной
книге "Народное право и право юристов" оттенил значение народного правосознания еще
больше, чем это сделал Пухта в своем "Обычном праве".
Ничего аналогичного в развитии нашей интеллигенции нельзя указать. У нас при
всех университетах созданы юридические факультеты; некоторые из них
существуют более ста лет; есть у нас и полдесятка специальных юридических высших
учебных заведений. Все это составит на всю Россию около полутораста юридических
кафедр. Но ни один из представителей этих кафедр не дал не только книги, но даже
правового этюда, который имел бы широкое общественное значение и повлиял
бы на правосознание нашей интеллигенции. В нашей юридической литературе
нельзя указать ни одной статейки, которая выдвинула бы впервые хотя бы такую, по
существу, не глубокую, но все-таки верную правовую идею, как иеринговская "Борьба
за право". Ни Чичерин, ни Соловьев не создали чего-либо значительного в области
правовых идей. Да и то хорошее, что они дали, оказалось почти бесплодным: их
влияние на нашу интеллигенцию было ничтожно; менее всего нашли в ней отзвук
именно их правовые идеи. В последнее время у нас выдвинуты идеи возрождения
естественного права и идея интуитивного права. Говорить о значении их для нашего
общественного развития пока преждевременно. Однако ничто до сих пор не дает
основания предположить, что они будут иметь широкое общественное значение. В самом
деле, где у этих идей тот внешний облик, та определенная формула, которые
обыкновенно придают идеям эластичность и помогают их распространению? Где та
книга, которая была бы способна пробудить при посредстве этих идей правосознание
нашей интеллигенции? Где наш "Дух законов", наш "Общественный договор"?
Нам могут сказать, что русский народ вступил чересчур поздно на исторический
путь, что нам незачем самостоятельно вырабатывать идеи свободы и прав личности,
правового порядка, конституционного государства, что все эти идеи давно
высказаны, развиты в деталях, воплощены, и потому нам остается только их заимствовать.
Если бы это было даже так, то и тогда мы должны были бы все-таки пережить эти идеи;
недостаточно заимствовать их, надо было бы в известный момент жизни быть всеце-
448

ло охваченным ими; как бы ни была сама по себе стара та или другая идея, она для
переживающего ее впервые всегда нова; она совершает творческую работу в его
сознании, ассимилируясь и претворяясь с другими элементами его; между тем
правосознание русской интеллигенции никогда не было охвачено всецело идеями прав личности
и правого государства, и они не пережиты вполне нашей интеллигенцией. Но это и по
существу не так. Нет единых и одних и тех же идей свободы личности, правового строя,
конституционного государства, одинаковых для всех народов и времен, как нет
капитализма или другой хозяйственной или общественной организации, одинаковой во
всех странах. Все правовые идеи в сознании каждого отдельного народа получают
своеобразную окраску и свой собственный оттенок.
Притупленность правосознания русской интеллигенции и отсутствие интереса к
правовым идеям являются результатом нашего застарелого зла — отсутствия
какого бы то ни было правового порядка в повседневной жизни русского народа. По
поводу этого Герцен еще в начале пятидесятых годов прошлого века писал: "Правовая
необеспеченность, искони тяготевшая над народом, была для него своего рода
школой. Вопиющая несправедливость одной половины его законов научила его
ненавидеть и другую; он подчиняется им, как силе. Полное неравенство перед судом убило
в нем всякое уважение в законности. Русский, какого бы звания он ни был, обходит
или нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно; и совершенно так
же поступает правите л ьство". Дав такую безотрадную характеристику нашей
правовой неорганизованности, сам Герцен, однако, как настоящий русский интеллигент,
прибавляет: "Это тяжело и печально сейчас, но для будущего это — oipoMHoe
преимущество. Ибо это показывает, что в России позади видимого государства не стоит его
идеал, государство невидимое, апофеоз существующего порядка вещей".
Итак, Герцен предполагает, что в этом коренном недостатке русской
общественной жизни заключается известное преимущество. Мысль эта принадлежала не
лично ему, а всему кружку людей сороковых годов и, главным образом, славянофильской
группе их. В слабости внешних правовых форм и даже в полном отсутствии
внешнего правопорядка в русской общественной жизни они усматривали положительную, а
не отрицательную сторону. Так, Константин Аксаков утверждал, что в то время, как
"западное человечество" двинулось "путем внешней правды, путем государства",
русский народ пошел путем "внутренней правды". Поэтому отношения между
народом и государем в России, особенно допетровской, основывались на взаимном
доверии и на обоюдном искреннем желании пользы. "Однако,— предполагал он,— нам
скажут: или народ или власть могут изменить друг другу. Гарантия нужна!" И на это он
отвечал: "Гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть
лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощью зла". Это
отрицание необходимости правовых гарантий и даже признание их злом побудило
поэта-юмориста Б.Н. Алмазова вложить в уста К.А. Аксакова стихотворение, которое
начинается следующими стихами:
По причинам органическим
Мы совсем не снабжены
Здравым смыслом юридическим,
Сим исчадьем сатаны.
Широки натуры русские,
Нашей правды идеал
Не влезает в формы узкие
Юридических начал.
И т.д.

В этом стихотворении в несколько утрированной форме, но по существу верно
излагались взгляды К.А. Аксакова и славянофилов.
Было бы ошибочно думать, что игнорирование значения правовых принципов
для общественной жизни было особенностью славянофилов. У славянофилов оно
выражалось только в более резкой форме и эпигонами их было доводимое до
крайности; напр., КН. Леонтьев чуть не прославлял русского человека за то, что ему
чужда "вексельная честность" западноевропейского буржуа. Но мы знаем, что и Герцен
видел некоторое наше преимущество в том, что у нас нет прочного правопорядка. И
надо признать общим свойством всей нашей интеллигенции непонимание значения
правовых норм для общественной жизни...
Только новая волна западничества, хлынувшая в начале девяностых годов вместе
с марксизмом, начала немного прояснять правовое сознание русской
интеллигенции. Постепенно русская интеллигенция стала усваивать азбучные для европейцев
истины, которые в свое время действовали на нашу интеллигенцию как величайшие
откровения. Наша интеллигенция наконец поняла, что всякая социальная борьба есть
борьба политическая, что политическая свобода есть необходимая предпосылка
социалистического строя, что конституционное государство, несмотря на господство
в нем буржуазии, предоставляет рабочему классу больше простора для борьбы за свои
интересы, что рабочий класс нуждается прежде всего в свободе слова, стачек,
собрания и союзов, что борьба за политическую свободу есть первая и насущная задача
всякой социалистической партии и т.д., и т.д. Можно было ожидать, что наша
интеллигенция наконец признает и безотносительную ценность личности и потребует
осуществления ее прав и неприкосновенности. Но дефекты правосознания нашей
интеллигенции не так легко устранимы. Несмотря на школу марксизма, пройденную ею, от-
ношение ее к праву осталось прежним.
Печатается по изданию: Вехи. Интеллигенция в
России. Сборники статей (1909-1910). М., 1991.
С.110-115.
С.Н. БУЛГАКОВ
Размышления о национальности (1910)*
"Святая Русь" это та сторона души русского народа, которою он воспринимает
Христа и Церковь и которая по отношению ко всей народной жизни есть свет,
светящийся во тьме.
Глубоко ошибочно то противопоставление, которое вообще делается нередко
между общенациональным и общечеловеческим. Общечеловеческое может иметь
двоякий характер — абстрактно-человеческого, безличного и вненационального или
конкретно-человеческого, индивидуального и национального. В первом смысле
общечеловеческим будет всякое техническое изобретение, пущенное во всеобщий оборот; на-
* Булгаков Сергей Николаевич (1871-1944) — экономист, философ, теолог. В 1918 г. принял сан
священника. Впервые опубликовано в журнале: Вопросы философии и психологии. II, 1910 (Кн. 103) (III).
450

учная истина, однажды установленная и сделавшаяся общим достоянием. И техника
жизни, то, что называется внешней культурой, и теоретическая и прикладная наука
одинаково принадлежат к этому типу, суть безличное анонимное достояние единого
человечества, многорукого Бриарея*, в своем коллективном бытии порождающего и
развивающего эту "технику" и эту "науку". Здесь национальность проявляется
сравнительно слабо, лишь как степень общей одаренности или социальных способностей, и
гораздо большее значение имеет при этом культурный возраст, ступень
исторического развития. Во втором смысле общечеловеческое мы получаем при наиболее полном
выявлении своей индивидуальности, личной или национальной: когда Ницше
выбрасывает из себя запекшиеся куски крови и желчи, раскрывает свою истерзанную душу,
когда Гете творит такое до последней степени национальное по языку и духу
произведение, как "Фауст", мы не сомневаемся, что это — общечеловеческое достояние,
которое в то же время могло родиться только из недр индивидуального и
национального духа. Несомненно, что на языке эсперанто никогда не будет написан ни Фауст, ни
ему подобное произведение. Замена конкретного homo** абстрактным гомункулом,
к счастью, совершается не так легко, и гомункулизм торжествует преимущественно
в области внешней культуры, техники жизни. Все же культурное творчество,
создающее духовные ценности, конкретно и национально. Это положение может считаться
в настоящее время общепризнанным относительно искусства, мистические корни
которого для всех явно уходят в матернюю землю и прямо питаются ее соками. Гораздо
сложнее и спорнее обстоит дело с той деятельностью человеческого духа, которая
принадлежит обеим областям, т.е. как абстрактно-человеческого, так и
конкретно-человеческого. Мы разумеем философию. Бесспорно, есть отделы или проблемы
философии, которые совершенно отходят в область науки, напр., логика, методология,
частные проблемы теории познания (однако кроме основной и центральной — о природе
знания и об истине). Здесь имеют значения только различия культурного возраста, и
более молодые нации, естественно, становятся в отношении ученичества к старшим.
В этом смысле следует, конечно, прямо признать (да, насколько мне известно, никем
и никогда не отрицалось), что молодой русской философии приходится учиться у
более зрелой западной и вообще следует приобщиться к движению мировой философской
мысли. Однако исчерпываются ли этим задачи философской мысли? В ответ на этот
вопрос неизбежно скажется то основное различие философских мировоззрений —
реалистического и идеалистического, о котором мы говорили вначале. Для
идеалистического иллюзионизма ("трансцендентализма") задача философии исчерпывается
логической обработкой предельных понятий опыта и проблемами теории познания. В этом
смысле философия объявляется наукой, и, конечно, она лишена в качестве таковой
особых национальных черт. Но философия имеет и иные, творческие задачи,
сближающие ее с религией и искусством. Она стремится к построению целостного
мировоззрения, которое имеет в своей основе своеобразное мироощущение. Она так же
питается мистическими корнями бытия, и в ее творчестве неизбежно проявляется и
качественно определенная национальная индивидуальность. Это скажется и в
преобладании излюбленных проблем, и особых способов к ним подхождения, в особом
направлении философского интереса. Пользуясь выражением марксизма, можно сказать,
что философия есть идеология метафизического бытия, которым и определяется
философское сознание. Конечно, все значительные произведения национальной
философской мысли неизбежно становятся общечеловеческим достоянием, но это не мешает
* Бриарей — в греческой мифологии сторукий сын бога неба Урана и богини земли Геи.
** homo {лат.) — человек.

Платону или Плотину оставаться настоящими греками, а Канту (или даже Риккерту)
типичным немцем, так же, как Джемсу — с ног до головы американцем. При таком
понимании задач философии и ее природы вполне уместно говорить и о русской
философии, хотя бы она была еще и очень молода по сравнению с европейской, и в ее
первых шагах и ранних зачатках любовно отыскивать и внутренне опознавать ее
национальные черты. Это отнюдь не значит, что не существует единой философской
истины. Но она иной природы, чем научная; она не отвлеченна, но конкретна, и в разных
аспектах может быть доступна познанию. Нельзя отрицать возможности того, что
это любовное сосредоточение внимания на своем родном отвратит или ослабит
внимание к работе западной мысли в ту пору, когда еще так необходима заморская
школа, но не менее естественно и другое опасение, что ученики этой школы
превратятся и "вечных студентов", не желаюпщх или уже неспособных духовно возвращаться на
родину. Сила западной культуры, очевидное старшинство ее возраста до такой
степени располагают и к внутренней перед ней капитуляции, что пока приходится
бороться скорее с наклонностью к этой последней, нежели с культурным национализмом. И
поэтому, обращаясь мыслью к старому спору славянофилов и западников, мы с
невольной признательностью вспоминаем, как об особой заслуге славянофилов перед русской
культурой, именно об их подвиге национальной веры. Нашему поколению следовало
бы унаследовать их широкое и основательное философское образование, но затем,
чтобы, вооружившись им, продолжать их же национально-культурную работу.
До сих пор нашему обществу не удается достигнуть духовного равновесия в своем
национальном самочувствии. По-прежнему оно стралодет от рационалистического
космополитизма своей интеллигенции и от воинствующего национализма правящих сфер
и руководящих партий. В вопросах культуры, где пора бы проникнуться стремлением
к национальному самоопределению и самосознанию, мы пробавляемся
космополитическими и западническими настроениями, напротив, в вопросах государственности и
политики, где давно уже пора выходить на путь свободы и равноправия народностей,
мы опять вступили на путь реакционного национализма (как показывает и новейший
финляндский закон, и вся новейшая польская политика). Между тем путь, который
повелительно указуется нам историей, должен бы вести нас к подъему культурного пат-
риотизма и ослаблению политического национализма. Русская народность, конечно,
остается и должна остаться державной в русском государстве, но пусть это будет
положение первого среди политически равных и свободных народностей, соединенных
общей государственностью, общим домом. Национализмом у нас убивается патриотизм
и косвенно поддерживается космополитизм, а в этом последнем, в свою очередь,
находит свою духовную опору воинствующий национализм. Получается порочный круг.
Однако в этом отношении за последнее время обозначается некоторое
улучшение. В образованном обществе как будто начинает пробуждаться национальное
самосознание. Ему приходится прокладывать себе дорогу среди предубеждений,
воспитанных нашим официальным национализмом и космополитическими и западническими
предрассудками, главной же трудностью при этом остается — все-таки слабость
нашей культурной традиции. Но тем больше должны мы дорожить хотя и слабыми, но
своими культурными ростками, ибо только искренне любя родное и стремясь быть ему
верными, можем мы плодотворно работать для создания национальной культуры и,
насколько есть сил, подготовлять постановку высоких задач, для которых, мы верим,
призван наш великий народ.
Печатается по изданию: Булгаков С.Н. Героизм и
подвижничество. М, 1992. С. 204-209.
452

Л. M А РТ О В
Общественные и умственные течения в России 1870-1905
(конец 90-х гг.-1910)*
В ряду идейных факторов, которые в течение веет XIX века оказывали влияние
на умонастроение культурных слоев русского общества, значительную роль шрали
умственная жизнь и социально-политическая борьба в Западной Европе. С этим
фактором приходится считаться и по отношению к интересующему нас периоду.
Франко-прусская война 1870 года и восстание Парижской Коммуны закончили
исторический процесс, начатый Великой Французской Революцией. Вслед за задачей
классовой и духовной эмансипации западноевропейская буржуазия осуществила
задачу эмансипации национальной: и тут, как и там, она, поставив определенную
задачу во всей ее полноте, решила ее в рамках компромисса, соответствующего
ограниченности ее классовых интересов. Карта Европы, радикально преобразовавшаяся
несколько раз, приобретала очертания, которым суждено было оставаться
неизменными в течение долгот времени. Консолидация капиталистических наций
закончилась: были созданы территориальные и международно-правовые рамки, в которых
капитализм мог беспрепятственно развиваться.
Последняя фаза этого долгого процесса, протекавшая под знаком соперничества
французск01"0 империализма и прусского милитаризма, внесла чрезвычайное
оживление в политическую и умственную жизнь буржуазного общества этих стран, а
косвенно и остальной Европы. Но буржуазное общество, в котором капиталистические
отношения производства к тому времеш1 достигли значительного развития, уже не
могло зашевелиться без тот, чтобы не привести немедленно в движение скрытые в нем
самом противоречия. Оживление буржуазного либерализма и радикализма
сопровождалось возрождением рабочего движения, разгромленного в 1848 г. и теперь с
удесятеренной силой заявившего о своем существовании. Лассалевская агитация и
образование Интернационала стали крупнейшими событиями в политической жизни 60-х
годов, наложившими печать своего влияния, между прочим, на всю эволюцию
буржуазной демократии. Ее выдающиеся представители пошли в большей или меньшей
степени навстречу либо революционному социализму в em бланкистской или бакуннст-
ской интерпретации, либо практическому рабочему движению в em преобладавшей
в течение 60-х годов кооперативной форме. Получавшаяся в результате такого
сближения амальгама мелкобуржуазного социализма с ярко демократической окраской
оказывала преобладающее влияние и на идеологию левых элементов русской
интеллигенции в 60-е годы. И то же сближение мелкобуржуазной демократии с социализмом в
социально-политической сфере способствовало тому, что коллективистские и
коммунистические симпатии русской интеллигенции могли психологически сочетаться с
тяготением к философии тогдашнего западноевропейского буржуазно-индивидуалисти-
* Мартов Л. (Цедербаум Юлий Осипович) (1873-1923) — деятель социал-демократического
движения в России, один из лидеров меньшевистского направления в нем, марксист. С 1920 г.— в эмиграции.
Работы, которые вошли в состав книги, были написаны в разные годы на рубеже XIX и XX вв. Некоторые из
них были опубликованы ранее в марксистских изданиях или предназначались для коллективных трудов,
таких, например, как "История русской литературы в XIX в." под редакцией проф. Овсянико-Куликовско-
го. Другие остались в рукописи и были найдены после смерти автора в его бумагах.
453

ческого радикализма. Материалистические и позитивистские разновидности этой
философии, в которой буржуазная личность давала последний бой за свое
освобождение, вполне отвечали запросам русской интеллигенции, переживавшей разгар борьбы
с крепостническими узами и крепостническими традициями; а гуманитарная и
социал-реформаторская окраска этого философского индивидуализма мирила социал-народ-
нически настроенную интеллигенцию с классовой узостью и ограниченностью ее
общею кругозора...
Естественные науки, санкционировавшие в первой половине 60-х годов
революционные стремления демократа-разночинца, впоследствии были использованы, по
примеру Зап. Европы, умеренными и аккуратными представителями
буржуазно-либерального индивидуализма... В то же время крушение надежд шестидесятых годов
заставило разночинца признать ограниченность пределов его влияния на
складывающееся пореформенное общество, с началом реакции отвернувшееся от интеллигентской
демократии. Но, вместе с тем, то же крушение показало слабосилие интеллигенции
самой по себе, и это обстоятельство, ослабляя влияние в интеллигенции радикально-
индивидуалистических течений, ставивших в центре общественного прогресса
просвещенную личность интеллигента, должно было соответственно усилить влияние
течений народнически-демократических, искавших для интеллигенции опоры в
крестьянстве...
По мере того, как укреплялась политическая реакция, рядом с центрами
идейного влияния на интеллигенцию, вновь образовавшимися в самой России, начинают
приобретать все большее значение такие же центры за границей, среди русской
эмиграции. В течение эпохи "великих реформ" идейное влияние эмиграции значительно
уступало влиянию русских литературных центров, особенно если иметь в виду
влияние на широкую демократическую интеллигенцию. "Властителями дум" последней
были Добролюбов, Чернышевский, Писарев. Влияние Герцена и Огарева,
представителей эмиграции дореформенной эпохи, было значительно до польского восстания в
кругах просвещенных помещиков и либеральной бюрократии. Крушение движения 60-х
годов выбросило в Западную Европу новые группы русской эмиграции, прошедшей
через революционные кружки "Земли и Воли", через агитацию "каракозовцев" (1866)
и "нечаевцев" (1869). В то же время великая встряска 60-х гг. вызвала впервые, как
массовое явление, временные путешествия за границу демократических элементов
(напомним, что при Николае I поездки за границу были крайне затруднены). При этом
стеснения, которые правительство ставило в России образованию женщин, повели к
тому, что в заграничные (преимущественно швейцарские) университеты направилась
женская учащаяся молодежь.
Образование сравнительно многочисленных русских "колоний" за границей
облегчило непосредственное влияние на русскую интеллигенцию со стороны
политической эмиграции и содействовало более близкому знакомству интеллигенции с
передовыми направлениями европейского общественного движения, которые после
Коммуны сводились только к социализму и анархизму, враждебно боровшимся в
Интернационале. Несоответствие общественно-политических запросов, пробужденных
эпохой реформ, с правовыми нормами, продолжавшими господствовать в России и
крайне стеснявшими в ней развитие политической мысли, заставляло передовую
часть русской демократической интеллигенции внимательно прислушиваться к
голосу лидеров русской эмиграции.
Представитель старой эмиграции, протянувший, в отличие от Герцена и Огарева,
руку молодому революционному поколению и приобретший себе мировое имя своей
454

деятельностью в Западной Европе, М.А. Бакунин, оказал самое глубокое влияние на
формировавшуюся идеологию "поколения 70-х гг."...
Гегельянец и консерватор в начале 40-х годов, Бакунин за границей подпал под
влияние Прудона, Маркса и других революционных деятелей того времени. В
событиях 1848 г. он принимает самое активное участие, но взгляды его к этому времени
еще далеко не сложились в сколько-нибудь определенную систему...
Уже после того, как он снова бежал за границу и примкнул к Герцену,
издававшему "Колокол", Бакунин в своей брошюре "Романов, Пугачев или Пестель?" занимает
по отношению к крестьянскому вопросу позицию, далекую от непримиримости: он
готов поддержать монархию, если последняя пойдет навстречу желаниям
освобождаемых крестьян, и тем поведет Россию в сторону от европейского капитализма к
торжеству общинного начала...
После поражения Польши MA Бакунин вновь окунается в революционное
движение Запада. Первоначально и здесь он отыскивает родственные ему движения
среди интеллигентских элементов буржуазной демократии, пытается привлечь на
сторону всемирной революции буржуазно-свободомыслящую и республиканскую "Лигу
мира и свободы". Безнадежность этого предприятия скоро выясняется, и мятежный
русский революционер находит для себя поприще в начинающем громко заявлять о
своем существовании Международном обществе рабочих.
После долгих попыток приспособиться к общему направлению, в котором велась
этим обществом его агитационная и организационная деятельность, Бакунин к
концу 60-х гг. окончательно убеждается в непримиримости своего революционизма со все
более торжествующим в Интернационале марксизмом. В борьбе с его
политическими тенденциями и в тесном соприкосновении с различными бланкистскими,
заговорщическими и прудонистскими элементами, составлявшими в различных
(преимущественно романских) секциях Интернационала оппозицию Генеральному Совету,
Бакунин окончательно отшлифовывает свое революционное мировоззрение, становясь,
таким образом, идейным учителем всего анархистскою движения второй половины
прошлого века...
Бакунизм именно и явился попыткой сочетать классовое движение
современного пролетариата с инородным ему социальным протестом тех слоев крестьянства,
которые уничтожал и в конце концов уничтожил или совершенно преобразил
капитализм в XIX веке — уничтожил, главным образом, силами современного буржуазно-
бюрократического государства. Процесс этот происходил наиболее остро в 60-х гг.
в Испании и Италии, и в этих именно странах бакунизм стал господствующей
формой социального движения, увлекши за собою и низы городского пролетариата и
мещанства, и деклассированную, не захваченную еще зубьями буржуазной
"государственности" плебейскую интеллигенцию. В славянских странах развитие капитализма
шло тем же путем, выдвигая на первый план пауперизацию крестьян и создание
массового люмпенпролетариата, и Бакунин, учитывая эту аналогию, ожидал от славян —
и особенно от России — руководящей роли во всемирной анархической революции.
Объективные условия развития русского народа, по мнению Бакунина,
подготовили его к тому, чтобы он в близком же будущем сыграл эту роль.
Эти объективные условия, по Бакунину, раскололи национальный организм
русского народа на два противоположных мира: общинное крестьянство, косное, полное
предрассудков и отчасти уже раздираемое внутренними противоречиями, но при
всем том способное к дальнейшему развитию, в силу сохранившихся в нем
антиавторитарных, эгалитарных и коллективистских традиций; и чиновнически-помещичью
455

надстройку, являющуюся паразитическим продуктом на народном теле,
держащуюся голым насилием и вносящую элементы разложений в крестьянский мир. Этот
последний искони ведет борьбу с государством и правящими классами во имя
абсолютного торжества общинных начал, во имя разрушения государства; покрываемая
мистической монархической традицией, безуспешная благодаря разрозненности
крестьян, эта борьба нуждается только в новом объединяющем и направляющем
подвижном элементе, каким в прежние века являлось казачество, чтобы привести
крестьянство к полной победе, на пути к которой его движение перерастет ожившие
мистические традиции и придет к анархистскому самосознанию. Революционной
интеллигенции предстоит, как тому же казачеству, сыграть лишь роль выразителей
потребностей и стремлений, заложенных в самом народе и выработанных в нем
экономическими условиями, резко отличными от условий, в которых живут народы Запада.
Бакунизм шел навстречу настроению демократической интеллигенции,
поскольку отвечал ее потребности круто порвать с буржуазным либерализмом, ставшим на
Западе консервативной силой, а в России являвшимся чахлым растением, поскольку,
с другой стороны, санкционируя ничтожное значение интеллигенции как
самостоятельной силы, только что потерпевшей поражение, в то же время указывал ей в
полуосвобожденной и явно неудовлетворенной крестьянской массе фактор
неминуемого коренного переворота — фактор, к которому могла примкнуть интеллигенция.
Наконец, аполитический характер бакунизма как нельзя более соответствовал
разочарованию в возможности успешной политической борьбы, в которую верилось в
течение первой половины 60-х годов...
"Развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении;
воплощение в общественных формах истины и справедливости — вот краткая
формула, обнимающая, как мне кажется, все, что можно считать прогрессом'',— говорит
Лавров, считая "понятия, входящие в эту формулу... вполне определенными и недопус-
кающими различных толкований для всякого, кто к ним добросовестно относится".
Эта абстрактная формула прогресса выражала не что иное, как оценку русским
демократом-интеллигентом положительных целей социалистического рабочего
движения на Западе, присоединение русского демократа к стремлениям европейского
пролетариата. ..
Ни Лавров, ни тем паче Бакунин не сказали бы, подобно Михайловскому*:
"Требуется предотвратить язву пролетариата, свирепствующую в Европе и угрожающую
в будущем России. Излечение этой язвы мне всегда казалось такой тяжелой задачей,
которая, по крайней мере, моему уму не по силам. Но в то же время я убедился, что
предупреждение ее возможно, если только меры будут приняты вовремя". И
Лавров, и Бакунин допускали, что предупреждение появления пролетариата в России еще
возможно, и могли бы принять формулу Михайловского*: "в основание всех прений
о русском рабочем вопросе... должен был бы лечь общеизвестный факт, что у нас
рабочие не составляют отдельного рабочего сословия", но они отнюдь не проявляли
скептицизма к "излечению" "язвы" пролетариата" в странах Зап. Европы: оба недаром
входили в Интернационал. Слова Михайловского о том, что "освобождение крестьян с
землею сделало Россию в социальном отношении tabula rasa, на которой еще
открыта возможность написать ту или другую страницу"***, Бакунин и Лавров могли бы
принять лишь с известной оговоркой: после критики, произведенной Чернышевским
* См.: Сочинения. Изд. "Русского Бог[атства]". Т. 1. С. 655. {Прим. явт)
** Там же. С. 695.
*** Там же. С. а54.
456

над условиями "освобождения", и попыток революционеров 60-х гг. путем "критики
оружием" добиться замены "господской воли" "подлинной волей", было для
демократа значительным шагом назад допускать подобную идеализацию "освобождения".
Но уже полным отказом от революционного демократизма явилось знаменитое ут-
верждение Михайловского*: "Рабочий вопрос в Европе есть вопрос революционный,
ибо он требует передачи условий труда в руки работников, экспроприации
теперешних собственников. Рабочий вопрос в России есть вопрос консервативный, ибо тут
требуется только сохранение условий труда в руках работника, гарантии теперешним
собственникам их собственности... Понятно, что цель эта не может быть
достигнута без широкого государственного вмешательства, первым актом которого должно
быть законодательное закрепление общины". Для Бакунина и Лаврова подобный
отказ от экспроприации помещичьей собственности и апелляция к государственному
вмешательству в катедер-социалистическом смысле были, разумеется, неприемлемы:
от иллюзий такого рода, которыми и он соблазнился во время выпуска знаменитой
своей брошюры ("Романов, Пугачев или Пестель"), Бакунин, ставши "апостолом
всемирного разрушения", как его называл Э. Лавелэ, давно уже отказался.
Противопоставление русского "рабочего вопроса" западноевропейскому делалось и им, но отнюдь
не в смысле специфической "консервативности" рабочего вопроса в России...
Перед поднятыми радикальной публицистикой вопросами о направлении
общественного развития России, двигавшими русскую мысль дальше по пути,
проложенному Герценом и Чернышевским, отстаивание буквы старого "западничества" против
эпигонов славянофильства представлялось анахронизмом; и старомодный сюртук, в
котором выступал западнический либерализм, мешал читателям уловить ту ноту
здорового и основательного скептицизма, который иногда слышен был в
либеральной критике народнических идей...
Старое романтическое славянофильство к этому времени сошло со сцены.
Эпигоны славянофильства превратились в реакционных панславистов, преследовавших
империалистские цели. Их влияние в начале 70-х гг. распространялось лишь на
некоторые бюрократические и интеллигентские круги и не шло далее. Только к Ф.М.
Достоевскому, вводившему кое-какие народнические элементы в свое мистическое
миросозерцание, прислушивалась более широкая аудитория.
Балканское движение изменило положение славянофилов в русском обществе. В
то время как среди радикальной молодежи движения балканских славян вызвали
совершенно определенные симпатии, как восстания народных масс против
тиранической государственной власти, в широких кругах имущих классов они были приветен
вуемы, как эпизоды борьбы за расширение сферы политического влияния России.
Инспирируемые дипломатическими сферами, славянофильские группы развернули
довольно сильную агитацию, под влиянием которой впоследствии правительство
решилось на войну с Турцией. Либеральная пресса в значительной своей части
примкнула к поднятой славянофилами агитации и способствовала тому, что свободолюбивые
тенденции, вносившиеся частью интеллигенции в славянское дело, были заглушены
консервативным национализмом.
Славянофильские надежды были безжалостно разбиты берлинским трактатом,
сделавшим Россию вместо освободительницы славян от германизма вассалом прусской
монархии. Но националистическая агитация, поднятая вокруг "славянского дела", не
прошла бесследно: если само славянофильство с того времени окончательно кло-
* Там же. С. 703.
457

нится к упадку, то закладываются основания более беспринципного, но и более
практического современного русского национализма, враждебно обращенного не
столько против соседних государств, сколько против нерусских народностей, населяющих
Россию...
Имя Маркса с самого начала 70-х гг. стало пользоваться значительным
уважением среди русской читающей публики — и это несмотря на ее идейные симпатии к
бакунизму, который в то время вел в Европе беспощадную войну против марксизма. Уже
в 1872 году был переведен на русский язык "Капитал", и его критическим анализом
противоречий капиталистического строя охотно пользовались народнические
писатели. Но философско-исторические идеи Маркса оставались чужды русской
радикальной интеллигенции. Тем не менее литературные представители народничества,
как в "Отеч. Записках", так и в "Земле и Воле", считали уже нужным ставить вопрос
о применении исторической концепции Маркса к судьбам русского народа и решали
его в отрицательном смысле, отмечая, по выражению Михайловского, "трагическое
положение русских марксистов", которым, как казалось народникам, пришлось бы
способствовать хищническому русскому капитализму в деле обезземеления крестьян и
экспроприирования кустарей, чтобы только оставаться верным "марксовой догме"
общественного развития от частной собственности к коллективизму.
Между тем знакомство с текущей социалистической публицистикой в Зап.
Европе постоянно наталкивало мысль русских социалистов на вопрос об отношении их
программ и задач к научным принципам, установленным Марксом и приобретавшим
все большее влияние в западноевропейском рабочем движении. После появления
книги Энгельса против Дюринга внимание отдельных единиц было привлечено и к
философско-исторической стороне марксизма...
Для литературных представителей "Черного Передела" концентрация
демократических элементов города вокруг народовольчества представлялась тем, чем она и
являлась объективно,— первым политическим выступлением нарождающейся
буржуазной демократии, созданной пореформенным развитием капитализма.
Самоидеализация интеллигенции в идеологии "Народной Воли" не могла скрыть этого факта
от бакунистов, знакомых с процессом самоопределения республиканской
демократии на Западе. В лице демократической интеллигенции русский город выступал на
тот путь борьбы за политическую реформу, который, как знали бакунисты из
истории Запада, ведет к ненавистной им "буржуазной свободе" и к открытию свободной
дороги для всестороннего развития капитализма. Старое революционное движение,
исходившее из принципиального разрыва с имущим "обществом" и
противопоставления ему деревни, пришло к примирению с обществом и руководству его борьбой
против крепостнических пут. Но политическая свобода, завоеванная "обществом", как
знали бакунисты, ведет непосредственно не к социальной эмансипации "народа", а к
его порабощению буржуазией. Приходилось или отказаться от поддержки ведшейся
во имя политического преобразования борьбы, или пересмотреть теорию, согласно
которой политический прогресс в рамках буржуазных отношений производства
означает непременно социальный регресс.
Таким путем мысль чернопередельцев неизбежно шла к новому анализу условий
экономического развития России. Этот анализ привел к разрушению народнической
иллюзии о незатронутое™ деревенского мира противоречиями капиталистического
строя. Сама народническая литература, в лице бытописателей-беллетристов и
экономистов статистиков, подготовила богатый материал, колебавший все прежние
представления о цельности и прочности внутреннего строя деревенских отношений. Рас-
458

сматривал их в свете нового опыта, чернопередельцы убеждались в том, что для
русского народа уже началась та экономическая история, дальнейшие этапы которой они
наблюдали в передовых странах Запада. Маркс, которого в 70-х гг. призывали лишь
как свидетеля для обличения зол капиталистического строя, оказался теперь
единственной надежной опорой для критики такого поворота от народа, от задач
социальной эмансипации, к которому логически неизбежно привела бакунистская эпопея...
Новое народничество, под одновременным влиянием русских общественных
условий и европейского "кризиса социализма", тесно сплетает в слагающейся системе
своих воззрений историческую роль крестьянства, как класса в современном
буржуазном обществе, с тою его специфическою ролью, которую оно играет в России в
силу особых условий исторического развития. Опираясь на ревизионистскую критику
марксизма, новое народничество отрицает за рабочим классом капиталистической
промышленности преимущественное значение, как фактора борьбы с капитализмом
и классовым общественным строем и как сознательной силы, продуктом обществ
венного творчества которой только и должна явиться высшая форма социальных от-
ношений. Напротив, подчеркивается роль мелкого "трудового", т.е. не
эксплуатирующего чужую рабочую силу, крестьянства, как того общественного слоя, который,
в противоположность утверждениям марксистов, отнюдь не безнадежно ведет свою
борьбу с капитализмом и в этой, именно, борьбе вырабатывает и развивает такие
формы социального быта, которые перерастают его индивидуалистические и
собственнические традиции, делают крестьянство способным к усвоению и приспособлению
социализма и сами в дальнейшем развитии являются зачатками и зародышами
социалистического общественного строя...
Но если социализм вырастает из борьбы мелких производителей в земледелии
против капитализма, из общественной формы, которую не породил капитализм, а
застал готовою, то такая постановка проблемы социализма имеет особенное значение
в России, где крестьянское земледелие еще только вступает в сферу господства
капиталистических отношений и не отлилось еще в типическую для современной
цивилизации форму раздробленного хозяйства частных собственников, где капитализм
застал еще довольно прочными определенные формы кооперации (община), уже не
существовавшие в 3, Европе в соответствующий момент истории, и где поэтому еще
господствуют в крестьянском сознании правовые и социально-этические нормы,
этими формами кооперации порожденные. Таким образом, ревизионистская концепция
дает теоретическую санкцию старому народническому положению о русском
крестьянстве, как специфическом носителе социалистической идеи и представителе
зачаточных высших форм социального быта. Держась этой народнической основы,
социалисты-революционеры отбрасывают или смягчают в старом народничестве то, что,
нося на себе отпечаток принципиального противопоставления русского социального
строя западноевропейскому, исключало объединение народнических стремлений со
стремлениями социально-реформистского крыла европейских социалистов и что
вступило в противоречие с демократическими требованиями социализма вообще.
Таким образом, выдвинувшееся на первый план, особенно в 80-х и 90-х годах,
старонародническое требование о законодательном закреплении общины, предъявляемое
современному сословно-классовому государству, как неизбежная мера для
предотвращения дальнейшего разложения ее, теряет свое значение у
социалистов-революционеров и — в меньшей мере — у параллельно с ними эволюционировавших
представителей нового народничества в легальной литературе. Не отрицая наличности
быстрого разложения общинной формы землевладения и землепользования, и в этом во-
459

просе вернувшись, под влиянием марксистской критики, к позиции классических
народников 70-х годов, ново-народничество настаивает лишь на наличности борьбы
в крестьянстве между общинными и индивидуалистическими тенденциями, на том,
что представителем общинных тенденций является трудовой, не причастный к
эксплуатации слой крестьянства (что решительно отвергалось русскими марксистами,
подчеркивающими рост индивидуалистических и мелкобуржуазных тенденций в
недрах самого этого слоя не прибегающих к наемной рабочей силе крестьян и
антиобщинные стремления сельского пролетариата), и доказывают возможность работать
над воплощением этих тенденций в формах кооперации, приспособленных к
успешной борьбе с капитализмом и способных к развитию в социалистическом духе...
Открытая борьба реальных классовых интересов устраняет туманные лозунги
прежних расхождений между славянофильским либерализмом и западническим
конституционализмом, чтобы на место их поставить ясные лозунги порядка,
собственности и государственной целости: бывшее правое крыло и часть умеренного центра
конституционалистического движения... организуются в "Союз 17-го октября", по
программе национально-либеральный, ведущий борьбу против дальнейшего
развития революции и притязаний демократических масс, но конституционалистский и
апеллирующий к самобытности русского исторического развития не для того, чтобы
пропагандировать, подобно старым славянофилам, внеклассовую монархию и ее
независимость от буржуазного парламентаризма, но для того лишь, чтобы подобно
германским имущим классам протестовать против последовательного проведения
принципов конституционализма всякий раз, как оно грозит дать демократии перевес над
имущими классами; для того, чтобы тесно связать монархическую власть с
организованными имущими классами и сделать ее ширмой для их организации...
Борьба старого режима за существование вызвала одну лишь попытку выработать
новую идеологию, которая могла бы быть противопоставлена напору революционных
идей. Реагируя непосредственно на опасности классового рабочего движения и
столкнувшись с ним впервые в конце 90-х годов, в момент относительного затишья среди
других общественных классов, абсолютизм пытался отвести это движение в русло
сотрудничества с представителями старого порядка и оторвать его от всякой связи с
оппозиционными и революционными течениями. На этой почве зародилась идеология
"независимого социализма" — приспособленной к русским условиям
социально-реакционной рабочей демагогии. В течение всего предреволюционного пятилетия
перед нами проходят попытки организовать под знаменем "независимого социализма"
часть городского рабочего класса и его борьбу против капиталистов использовать для
того, чтобы сплотить его около социально-реакционных общественных групп...
Основное отличие этой попытки от аналогичных предприятий в
западноевропейских странах (как Австрия и Германия), откуда пример и был заимствован слугами
русского абсолютизма, заключалось в том, что в упомянутых странах реакционная
антикапиталистическая демагогия могла опираться на внутренние противоречия среди
самой той трудящейся массы, которую требовалось оторвать от социализма и
революции. Прежде всего — на противоречия конфессиональные, которые, напр., в Германии
сыграли существующую роль в успехе социально-реакционной демагогии. Но
значительно важнее был тот факт, что в этих странах в рабочее и демократическое движение
с самого начала были втянуты рабочие и самостоятельные хозяева мелкой
ремесленной промышленности, которых дальнейшее развитие капитализма ставило в двоись
венное положение, создавая безысходное противоречие между
социально-революционными и демократическими идеалами с одной стороны, и групповыми интереса-
460

ми — с другой; здесь, именно, реакционная демагогия находила рычаг для того,
чтобы оказывать влияние на трудящиеся массы и, опираясь на все более поворачивающие
в сторону идеалов средневековья массы разоряемых ремесленников, она могла уже
идти ко всему рабочему классу с более или менее стройной идеологией христианско-мо-
нархического "национального социализма". Особенности русского общественного
развития, благодаря которым не только социализм, но и идеи свободы и демократии
пришли в народные массы через современную крупную промышленность городских
центров, обусловили, между прочим, и то, что социально-реакционная демагогия, в от*
личие от западноевропейской, не могла выразить в себе ни одного идеального
момента в настроении тех масс, к которым она обратилась, чтобы ослабить влияние на них
социал-демократии. К рабочим крупной промышленности нельзя было и незачем
идти с пропагандой сословно-корпоративной организации трудящихся, с идеалом
превращения рабочего класса в одно из основных сословий реставрированного
христианского государства, с реакционным протестом против распространения крупной
промышленности. Соответственные мотивы и вытекающие отсюда проекты восстановления
цехов или создания производительных ассоциаций поэтому играли лишь
второстепенную роль в деятельности русских "независимых". Центр тяжести своей
пропаганды им пришлось перенести непосредственно в область боевых вопросов
капиталистической промышленности и, опираясь на критику революционного социализма, данную
буржуазными и социалистическими реформистами, предлагать мирное и в союзе со
стоящей над классами государственной властью осуществляемое решение этих
вопросов. Союз абсолютизма, духовенства и пролетариата против буржуазии и
интеллигенции — такова была единственная сколько-нибудь широкая идея, до которой
представители старого режима доработались в течение предреволюционного периода в
процессе борьбы за ограничение власти.
Печатается по изданию: Мартов Л. Общественные
и умственные течения в России. 1870-1905 it. Л;
М., 1924. С. 18-23, 25-26, 30, 35-36,49, 54-55, 57-59,
108-110, 116-117, 120-122.
В.В. РОЗАНОВ
Возле "русской идеи" (1911)*
Бисмарк, вращавшийся в пору петербургского посольства в нашем обществе и
присматривавшийся к русским характерам, творил, что они "необыкновенно
женственны", и прибавляя, что "в сочетании с мужественным германским элементом они
могли бы дать чудный материал для истории". Эту же мысль, у Бисмарка не
звучавшую уничижительно, император Вильгельм выразил так: "Славяне не нация; это
только материал и почва, на которой вырастет другая нация, с историческим
призванием". Он разумел будущую Германию. Оба тезиса поднимают вопрос о "мужественном"
и "женственном" в истории.
* Розанов Васн/пш Васильевич (185G-1919) — писатель, публицист, критик, религиозный мыслитель.
461

"Муж есть глава дома"... Да... Но хозяйкою его бывает жена. Та "жена", которая
при замужестве потеряла свое имя, а во Франции не может распорядиться своим
имуществом и даже своим заработком. Но и во Франции, как и в России, как
решительно везде, жена наполняет "своей атмосферой" весь дом, сообщает ему прелесть
или делает его грубым; всех привлекает к нему или от него отталкивает; и в конце
концов она "управляет" и самим мужем, как шея движениями своими ставит так и этак
голову, заставляет смотреть туда или сюда его глаза и, в глубине вещей,
нашептывает ему мысли и решения...
Муж, положим, "глава"; но — на "шее", от которой и зависит "поворот головы".
Вот что можно ответить Вильгельму и Бисмарку на их указания о "женственном
характере" славян, в частности русских, и на "печальную роль подчиненности и
даже рабства" в будущем, которую они нам предрекают, основываясь на нашей "женст*
венности".
Достоевский, много мысли отдавший "будущему России", не сказал этой формулы,
которую я говорю здесь,— формулы ясной и неопровержимой, ибо она физиологична
и вместе духовна; но он тянулся именно сюда, указывая на "всемирную отзывчивость
русских", на их "способность примирить в себе противоречия европейской культуры",
на то, что "русские наиболее служат всемирному призванию своему, когда наиболее от
себя отрекаются"... Пушкинская речь его, сказанная в этих тонах, известна; но
гораздо менее известно одно место го "Подростка", именно диалог Версилова со своим
сыном от крепостной девушки, где эта идея выражена с таким поэтическим обаянием, до
того нежно и глубоко, так, наконец, всемирно-прекрасно, как ему не удавалось этого
никогда потом... Эти слова грустного русского странника, бедного русского
странника, бежавшего за границу чуть ли не от долгов, а в сущности от скуки, от "нечего
делать", с гордым заключительным: "Из них (европейцев) настоящим европейцем был один
я... Ибо я один из всех сознавал тоску Европы, сознавал судьбу Европы" и проч. —
удивительны. В этой идее Достоевский и выразил "святое святых" своей души, указав на
особую внутреннюю миссию России в Европе, в христианстве, а затем и во всемирной
истории; именно "докончить" дом ее, строительство ее, как женщина доканчивает
холостую квартиру, когда входит в нее "невестою и женою" домохозяина.
Женщина уступчива и говорит "возьми меня" мужчине; да, но едва он ее "берет",
как глубоко весь переменяется. "Женишься — переменишься" — многодумная
вековая поговорка. Это не жена теряет свое имя; так — лишь по документам, для
полиции, дворников и консистории. На самом деле имя свое и, главное, лицо и душу
теряет мужчина, муж Как редко при муже живут его мать, его отец; а при "замужней
дочери" обычно живет и мать. Жена не только "входит в дом мужа": она входит как
ласка и нежность в первый миг, но уже во второй она делается "госпожою". Точнее,
"господство" ей отдает муж, добровольно и счастливо.
Что это так выходит и в истории, можно видеть из того, что, например, у
"женственных" русских никакого "варяжского периода", "норманнского периода" (мужской
элемент) истории, быта, существования не было, не чувствовалось, не замечается. Тех,
кого "женственная народность" призвала "володети и княжити над собою",— эти
воинственные железные норманны, придя, точно сами отдали кому-то власть; об их
"власти", гордости и притеснениях нет никакого рассказа, они просто "сели" и начали
"пировать и охотиться" да "воевать с кочевниками". Переженились, народили детей и
стали "Русью" — русскими, хлебосолами и православными, без памяти своего языка,
родины, без памяти своих обычаев и законов. Нужно читать у Огюстена Тьери
"Историю завоевания Англии норманнами", чтобы видеть, какой это был ужас, какая кровь
462

и особенно какое ужасное вековое угнетение, наведшее черты искаженное™ на всю
последующую английскую историю. Ничего подобного — у нас!..
Если мы перекинемся от тех давних времен, в подобном образе нам не извести
ных, к векам XVIII и XIX, когда опять началось живое общение русских с "мужским"
западным началом, то опять увидим повторение этой же истории. Как будто
снаружи и сначала — "подчинение русских", но затем сейчас же происходит более
внутреннее овладевание этими самыми подчинителями, всасывание их, засасывание
их. "Женственное качество" — налицо: уступчивость, мягкость. Но оно сказываем
ся как сила, обладание, овладение. Увы, не муж "обладает женою"; это только
кажется так. На самом деле жена "обладает мужем", даже до поглощения. И не
властью, не прямо, а вот этим таинственным "безволием", которое чарует "волящего"
и грубого и покоряет его себе, как нежность и миловидность. Что будет "мило" мне,
то, поверьте, станет и "законом" мне. Вот на что не обратили внимание Бисмарк и
Вильгельм. Даже Бисмарк заметил и запомнил "милого мужичка", утешавшего его
своим "ничего", когда тот заблудился в снежных дебрях на охоте; а у мужичка
едва ли сохранилась большая память о немецком барине, кроме того, он его тогда
"вызволил" — и "слава Богу", за что получил верно "пятишницу" на чай. "Бисмарков-
ского периода" в жизни мужичка не было, но в необычайную сложность биографии
Бисмарка все-таки вплелся русский взгляд, русский прием сказать "ничего"! в
отчаянном положении. Не железный ли человек был Миних? А какое он принес "свое
влияние" на Русь? Был суровый, даже до жестокости, командир; ругали,
проклинали, но не больше. Однако уже его сын писал по-русски "Добавления к запискам
господина Манштейна" — писал как русский патриот, как русский служилый
человек, как добрый работник на необозримой русской ниве. И теперь есть русские
дворяне "Минихи", совершенно тоже как "Ивановы".
Русские имеют свойство отдаваться беззаветно чужим влияниям... Именно, вот
как невеста и жена — мужу... Но чем эта "отдача" беззаветнее, чище, бескорыстнее,
даже до "убийства себя", тем таинственным образом она сильнее действует на
того, кому была "отдача". И в супружестве не ветреная жена владеет мужем, но самая
покорная, безропотная, отдающаяся "вся"... За "верную жену" муж сам обратно
"умрет" — это уж закон великодушия и мужества. Тут происходит буквально святое взаи-
мокормленпс;\\ вот его-то силу не учли историки, считающие, что процесс истории
есть соперничество сил и интересов, соперничество властей, и только. Оглядываясь
назад, укажем: да отдавали ли мы какому-нибудь русскому мыслителю, ну,
Новикову, ну, Радищеву, Чаадаеву, Герцену, столько сил и энтузиазма, столько чтения и
бессонных ночей, сколько их отдали мы Боклю и Спенсеру?!. А Ницше последних лет?
Его "Заратустру" цитировали как любимые стихотворения, как заветную, гонящую
сон сказку; и Пушкин совершенно никогда не зналтакоп поры увлечения им, как
была "пора Ницше" в его золотые дни. То же было за немного времени перед тем с
Шопенгауэром. Факт этот до такой степени всеобщ и постоянен, что даже нельзя
представить себе "образ русского общества", каким он был бы под воздействием
"русского же увлечения". Если бы Русь зачиталась вдруг Пушкиным, стала его цитировать
на перекрестках улиц, в каждом номере газет, во всяком журнале... нельзя
представить и вообразить!! "Русские бы стали на себя не похожа: до такой степени
увлекаться чем-нибудь непременно из Европы есть единственное "похожее на себя" у русских,
у России... Женщина» вечно ищущая "жениха, главу и мужа"...
Сейчас совершенно еще не видно, что из этого выйдет; об этом пока тоскуют
одни славянофилы, "почти не русские". Но неизбежно что-то огромное должно выйти
463

отсюда. Я думаю, отсюда-то именно и вытечет, через век, через 1,5 века, огромное
"нашептывающее" влияние русских на европейскую культуру в ее целом. Под
воздействием этой непрерывной и страшной любви к себе, полной такого самозабвения,
такого пламени, уже скучающая "мещанскою скукою", Европа не может не податься
куда-то в сторону от своего эгоизма и сухости, своей деловитости и практицизма. Тут
предсказывать невозможно: можно только указать на "Минихов", на Даля, на Восто-
кова, Гротов, на еврея — собирателя русских народных песен Шейна и добавить,
что "русских католиков", как Волконские, как Мартынов и Гагарин, было меньше
численно, а главное — они все были меньшею значения... Главное, тут что выходит: что
русские, так страстно отдаваясь чужому, сохраняют в самой "отдаче" свое
"женственное я"; непременно требуют в том, чему отдаются, кротости, любви, простоты,
ясности; безусловно ничего "грубому", как таковому, русские никогда не поклонялись, не
"отдались" — ни Волконские, ни Гагарины, ни Мартынов. Напротив, когда
европейцы "отдаются русскому", то отдаются самой сердцевине их, вот этому "нежному
женственному началу", т.е. отрекаются от самой сущности европейского начала, вот
этого начала гордыни, захвата, господства. Эту разницу очень нужно иметь в виду:
русские в "отдаче" сохраняют свою душу, усваивая лишь тело, формы другого. В
католичестве они не "поднимают меч"; олютеранившись, не прибавляют еще сухости и
суровости к протестантизму. Наоборот, везде вносят нежность, мягкость. Западные же
увлекаются именно "женственностью" в нас... Ее ищут у Тургенева, у Толстого...
Таким образом, мы увлекаемся у них "своим", не найдя "в грустной действительности
на родине" соответственного идеалу своей души (всегда мягкому, всегда нежному);
у них же "увлечение русским" всегда есть перемена "внутреннего идеала"... Есть
"обрусевшие французы", отнюдь не потому, чтобы они у нас нашли почву для любви к
"la gloire"*... Но "офранцузившиеся русские" никогда не говорили себе: "С новым
Наполеоном я или потомки мои дойдем до края света". Никогда! Нет такой мечты/!
Русские принимают тело, но духа не принимают. Чужие, соединяясь с нами,
принимают именно дух. Хотя на словах мы и увлекаемся будто бы "идейным миром"
Европы. .. Это только так кажется. Укажите "обьевропеившегося русского", который объ-
европеился бы с пылом к "власти", "захвату", "грабежу", к "greifen" и "haben"**, как
"грабить" и "хапать"; чтобы мы иемечились или французились по мотивам к
движению, завоеванию, созиданию...
Мы надевали европейский сапог с мыслью, что он еще меньше будет жать ногу,
чем "домашняя туфля". Но европейцы, когда снимали свой сапог, именно знали, что
надевают "русскую туфлю", которая вообще нигде не жмет, но зато и не есть, в
сущности, обувь. Они — отрекались; мы — "паче себя утверждали". Вера Фигнер
перешла в социализм, когда увидела в Казани оскорбленным администрацией своего
любимого учителя (см. ее "Воспоминания о Лесгафте"). Вот русский мотив. Но я не знал
немца, который, принимая православие, думал бы: "Теперь у меня пойдут лучше
занятия философиею", или "станет устойчивее фабрика", или "я что-нибудь сочиню
даже выше Фауста". Мотивы немецкие исчезли; но у русских русский мотив (жалость,
сострадание) усилился (т.е. когда они переходят в евронейство).
Печорин, странный идеалист 40-х годов, перешел в католичество. Что же, он
стал "строить козни" лютеранам? А он поступил в иезуитский орден. Нет, он
сделался "братом милосердии" в одном из ирландских госпиталей. "Русский мотив"
усилился.
* la gloire (фр.) — слава, величие.
** griefen {нем) — хватать, брать, взять; haben {нем) — иметь, владеть, обладать.
464

Весь русский социализм в идеальной и чпстойсвоеп основе, основе
первоначальной, женственен; и есть только расширение "русской жалости", "сострадание к
несчастным, бедным, неимущим", к "немощным победить зло жизни"... А социализм —
европейская и притом очень жесткая, денежная и расчетливая идея (марксизм).
И в "дарвинизм" русских втайне увлекло больше всего то, что он "сшиб гордость
у человека", заставив его "происходить" вместе с животными и от них. "Русское
смирение" — и только. Везде русский в "западничестве" сохраняет свою душу; точнее,
русский вырывается из "русских обстоятельств", все еще для него грубых и
жестоких (хотя они несравненно "женственнее" западных), и ищет в неясном или
неведомом Западе, в гипотетическом Западе, условий или возможностей для такого
высокого диапазона русских чувств, какому в отечестве грозит "кутузка" ...
"Женственное" — облегчает собою мужское, всасывает его. "Женственное" и
"мужское" — как "вода" и "земля" или как "вода" и "камень". Сказано — "вода точит
камень", но не сказано — "камень точит воду". Он ей только "мешает" бежать,
куда нужно, "задерживает", "останавливает". "Мужское" во всяком случае — сила; и она
слабее ласки. Ласка всегда переборет силу. "Тевтонское нашествие" упало бы в
"Русь", как глыба земли в воду. Замутило бы в ней. "Русская стихия" осталась бы
последнею и поверх всего. Вильгельм и Бисмарк, естественно, имели точку зрения "вое-
начальническую" и вообще "начальническую"; но есть еще точка зрения
"подданническая". Вот она-то и важна. Она была совсем не видна ни Бисмарку, ни
Вильгельму. Заприметь они ее, они бы поняли, до какой степени "сон Вильгельма"
несбыточен, невозможен и даже смешон. На Русь пришли и лютеране Даль, Гильфердинг, Саб-
лер; к сожалению, не умею назвать немецкую фамилию Востокова. И поразительно,
что они все не только потеряли "свое немецкое", придя на Русь с каковою потерею,
естественно, потускнели'бы. Этот не случилось, а случилось другое: они расцвели,
стали ярче, сохранив всю деловитость и упорядоченность форм, немецкое "тело", но
пропитав все это "женственною душою" Востока... В конце концов оставили и свою
религию, приняв нашу восточную — без стеснения, без понуждения, даже без
приманки, сами. Решительно невозможно себе представить, чтобы русский, придя в
Германию, стал "ух какой вахмистр.". То есть немецкую душу совсем не принимают
русские, а только — формы. Таким образом, на слова Франца-Иосифа, что он
"предпочел бы стоять часовым у немецкой палатки, чем сделаться славянским королем",
можно ответить: "Ну, ваше величество, сколько мы знаем случаев, что немцы
предпочитают служить коллежскими секретарями у нас, чем у вас в полковниках". Как
все это сделалось? Как случилось? Почему Саблер сделался энтузиастом
консисторского делопроизводства? Почему Даль, чиновник в петербургском департаменте и
лютеранин, стал собирать пословицы, поговорки и, наконец, весь "живой говор"
Руси? Почему Шейн всю жизнь пробродил по селам и деревням, собирая самые
напевы, самые мотивы бытовых, свадебных, похоронных песен? Он, талмудист-еврей?!
Отчего Гершензон в Москве с такою любовью реставрирует всю старую
литературную Русь? "Женственная душа" и немножко "туфля" (должно быть, тоже не
мужеского покроя) везде прососались, отнюдь не разрушая мужских ихних "форм",
мужского "тела", но паче его укрепляя и расцвечивая. Решительно, они работают но формам,
по приемам лучше русских. Оттого Саблер и дошел до обер-прокурора: дело не
малое. Но работают в русском духе, для русских целей. Работают в точности и полно
русскую работу.
Печатается по изданию: РозановВ.В. Сумерки
просвещения. М., 1990. С. 355-360.
465

Война 1914 года и русское возрождение (1915)*
Дело было вовсе не в "славянофильстве" и "западничестве". Это — цензурные и
удобные термины, прикрывавшие собою далеко не столь невинное явление. Шло
дело о нашем отечестве, которое целым рядом знаменитых писателей указывалось
понимать, как злейшего врага некоторого просвещения и культуры, и шло дело о
христианстве и церкви, которые указывалось понимать, как заслон мрака, темноты и
невежества; заслон и — в существе своем — ошибку истории, суеверие, пережиток, "то,
чего нет".
История — путь ошибок и суеверий. Нужно все начинать сначала. История
реальная началась с французской революции, и ее продолжаем,— т.е. поддерживаем
принципы французской революции,— мы, Стасюлевич, Некрасов, Щедрин, Краевский и
передовые профессора университетов.
— Россия не содержит в себе никакого здорового и ценного зерна. России
собственно — нет, она — только кажется. Это — ужасный фантом, ужасный кошмар,
который давит душу всех просвещенных людей. От этого кошмара мы бежим за
границу, эмигрируем; и если соглашаемся оставить себя в России, то ради того,
единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет; и его
рассеем мы, и для этого рассеяния остаемся на этом проклятом месте Восточной
Европы. Народ наш есть только "среда", "материал", "вещество", для принятия в себя
единой и универсальной и окончательной истины, каковая обобщенно именуется
"Европейскою цивилизацией". Никакой "русской цивилизации", никакой "русской
культуры"...
Но тут же даже не договаривалось, а начиналась истерика ругательств. Мысль о
"русской цивилизации", "русской культуре" — сводила с ума, парализовала душу... Это
было то черное, что если не заставляло болеть и умирать Стасюлевичей и Краевских,
Пыпиных и других профессоров, то лишь единственно потому, что они были в
обладании всеми средствами, чтобы заставить умереть и захворать своих противников.
В "обладании всеми средствами": ну, понятно, какие это "средства" в духовном
мире, в идейном мире. Это — лишение права слова; моральное его лишение,
литературное его лишение. Белинский дал понять "своим", т.е. дал понять всей читающей
России, что славянофильство есть некоторое "неприличное место" в духовной жизни
нашего общества. Писарев, которому вся Россия также кинулась навстречу —
называл славянофильских писателей и ученых "Ванькиной литературой".
— Потому, что они верят в Бога и признают Россию.
"Признают Россию"... Славянофилы действительно учили, что Россия содержит
в себе зерно самостоятельного и другого развития, чем по пути какого прошла
Европа. И покоится это на двух фактах: другая церковь, другая история. Вся западная
политическая история представляет собою насилие сильного над слабым. Тот способ,
каким произошли наши остзейские бароны и графы,— этим способом произошли и
западноевропейские княжества, сливавшиеся в королевства и выросшие до
империй. Везде один факт: в мирное, тихое, живущее натуральной жизнью население
приходит толпа закованных в железо воинов ("рыцари"), ставят укрепленный дом
("замок"), окруженный рвом и высокой стеной; и насилием, принуждением обращают
население, окружающее эти "замки", в рабство. "Господа" и "рабы", "феодальное
дворянство" и, с другой стороны, "крестьяне" и "ремесленники" — суть всего, зерно всего;
это — общая ткань, из которой выткана вся Европа. Итак, запомним: насилие и у1л-
* В книге данный раздел озаглавлен "Забытые и ныне оправданные (Поминки по славянофилам)".
466

нетение. Тот же факт господствует и в церкви, не из иной ткани сшиты и ее золотые
ризы: католичество всегда было воинствующее, борющееся. "Воин" есть в то же
время "католический священник". Папы — воины, епископы — воины. Сперва они
докончили разрушение Римской империи и римской культуры, начатое германскими
королями-конунгами. .. а затем также насильственно, кроваво или огненно, погашали
всякое восстание против себя. Так огнем и кровью они потушили гусситство в Чехии, валь-
денцев в южной Франции, пробовали погасить Лютера и его реформацию,— но
последнее не удалось. Однако эта реформация, это лютеранство, едва родившись, сейчас же
кинулось в борьбу и насилие против прежней веры (30-летняя война). Без "насилия"
не было там ни королевства, ни церкви, ни короля, ни папы.
А у нас? Власть у нас есть скорее бремя и долг. Это "бремя власти" новгородские
славяне возлагают на призванных из-чужа князей: таково было "признание князей",
начало русской истории. Власть есть что-то тяжелое, от несения чего мирное
население положительно отказывается. То же повторилось при избрании Михаила
Федоровича Романова на царство. Епископы, архиереи, святители Киевской и Московской
церквей — какие же все они "вояки"? Можно улыбнуться только такому
предположению. А папы и архиепископы германские определенным образом вели войны.
Вся русская история есть тихая, безбурная; все русское состояние — мирное,
безбурное. Русские люди — тихие. В хороших случаях и благоприятной обстановке они
неодолимо вырастают в ласковых, приветных, добрых людей. "Русские люди —
славные". Кстати, прилагательное "славный" сливается с именем племени — "славяне".
Конечно, во всем этом бывали исключения: но исключение — не правило.
История идет большим путем, широкою дорогою. История есть именно выражение
"правила". И что оно таково в русском бытии — это простая очевидность.
Но здесь вышло осложнение. Славянофилы не только кротким взглядом
отметили кроткие черты русской истории — мягкое, не каменистое русло ее течения (кое-
где с болотцем),— но и личным духом своим и личным характером стали звать сюда
же. Они дали не только объяснение, но и дали идеал. Этот идеал опять простирается
до самых далеких далей. В самом деле, "борьба" потому именно, что она — "борьба",
должна иметь какой-то исход и разрешение. Борьба ищет мира и ведется из-за мира.
Славянофилы, отклоняясь от неразрешенной проблемы о "конечном смысле
человеческой жизни", который в руках Промысла и Судьбы,— дали ближайшую и
широчайшую концепцию в сущности целой цивилизации, как непременно мирной, без "обиды"
и притеснения, без угнетения и в полном мире. "Да житие мирное и тихое поживем,
во всяком благочестии и чистоте",— эти слова богослужения выражают все. Это
слово — совершенно полно и совершенно окончательно. Тут нет далеких гор, далеких
горизонтов; это — состояние, ответ на "азлг жить", а не указание — "к чему
стремиться''. Хотя категория "к чему стремиться" — понятным образом тут не исключается.
Идеал "сидячий" до некоторой степени, а не "бегучий". Что делать. Западные реки бегут
с горок; наши — тихо покоятся в широких берегах.
Как хотите, а идеал хорош, широк. Он именно отвечает довольно измученному
и раздраженному положению и Западной Европы. И славянофилы недаром говорили:
"К нам все придут, у нас все позаимствуются". Это не было хвастовство. Просто —
это дело. После большого странствия (Европа) — хороший отдых (Русь).
Не целая ли в этой мысли цивилизация? О, да! Это прямо видно.
Западники хотя и накинулись на славянофилов с остервенением, но в самой
злобе своей доказали их истину. "Не хотим бороться о. Западом", "на Западе даже все
лучше, чем у нас",— кричали они, совершенно как славяне с озера Ильмень о варягах.
467

Во всей истории нашего "западничества" повторяется то же, на что указали
славянофилы: отречение от себя, смиренное о себе сознание, что "не умеем" и "не
способны", и искание, кто бы нас "управил". Мы звали "Бокля, Спенсера и Конта"
совершенно так же, как когда-то "Рюрика, Синеуса и Трувора". Тогда — "княжить и володеть
землею, понеже она велика и обильна, но порядка в ней нет", а теперь от времен
Белинского — "управить наши головы, понеже они хотя и талантливы, а "нечесаные и
заспались". О всех этих свирепых Чернышевских скажешь; "Все-таки они славные
(славяне)"... "Себя не помнят, все отдают чужому, и, приняв чужое господство,— кланя-
ются-не-накланяются".
Право, наши западники и есть "славяне".— "Как можно бороться с Западом? Ведь
мы — мирные".
Славянофилы же были поставлены в воинственное положение. Однако, как же бы
иначе они высказали свою мысль? Они отрицали вечную борьбу m Западе
(конкуренцию), вечную вражду т. Западе (партии, партийность). А "отрицание" есть борьба. Но
поистине это есть та "борьба", которую святые ведут против ссор человеческих,
против не-мирности человеческой. А западники со своим "миром с Европою" и с
воплями, что "у нас все хуже",— суть грешники, не понимающие, что они на веки вечные
утверждают в мире начало злобы и вражды (знаменитая "конкуренция" как принцип
Европы).
Печатается по изданию: Розанов В.В. Война 1914
года и русское возрождение. Петроград, 1915.
С.44-54.
Апокалипсис нашего времени (1917-1918)
Придите володеть и кпяжити над нами. Земля бо
паша велика и обильна, а наряда в ней нет.
Нестерова летопись
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил благословляя.
Тютчев
Удивительное сходство с евреями. Удивительное до буквальности. Историки
просмотрели, а славянофилы не догадались, что это вовсе не "отречение от власти"
народа, до такой степени уж будто бы смиренного, а — неумелость власти,
недаровитость к ней или, что лучше и даже превосходно до естественности: что это
прекрасный дар жить улицею, околодочком, и — не более, не грешнее.
С нас довольно и сплетен, да кумовства.
Ей-ей, под немцами нам будет лучше. Немцы наведут у нас порядок — "как в
Риге". Устроят полицию, департаменты. Согласимся, что ведь это было у нас всегда
скверно и глупо. Министерию заведут. Не будут брать взяток,— наконец-то... и о чем мы
выли, начиная с Сумарокова, и добыли до самого Щедрина... "Бо наряда — нет". Ну
468

их к черту, болванов. Да, еще: наконец-то, наконец немцы научат нас русскому
патриотизму, как делали их превосходные Вигель и Даль. Но таких было только двое, и
что же могли они?
Мы же овладеем их душою так преданно и горячо, как душою Вигеля, Даля, Ве-
тенека (Востоков) и Гильфердинга. Ведь ни один русский душою в немца не
переделался, потому что они воистину болваны и почти без души. Почему так и способны
"управлять".
Покорение России Германиею будет на самом деле, и внутренно и духовно,—
покорение Германии Россиею. Мы, наконец, из них — из лучших их — сделаем что-то
похожее на человека, а не на шталмейстера. А то за "шталмейстерами" и "тфмейсте-
рами" они лицо человеческое потеряли.
Мы научим их танцевать, музыканить и петь песни. Может быть, даже научим
молиться. Они за это будут нам рыть руду, т.е. пойдут на каторгу, будут пахать
землю, т.е. станут мужиками, работать на станках, т.е. сделаются рабочими. И будут
заниматься аптеками, чем и до сих пор ни один русский не занимался. "Не
призвание",— будут изготовлять нам "французские горчишники", тоже — как до сих нор.
Мы дадим им пророков, попытаемся дать им понятие о святости,— что едва ли
мыслимо. Но хоть попытаемся. Выучим говорить, петь песни и сказывать сказки.
В тайне вещей мы будем их господами, а они нашими нянюшками. Любящими и
послушными нам. Они будут нам служить. Матерьяльно служить. А мы будем их
духовно воспитывать.
Ибо и нигилизм наш тогда пройдет. Нигилизм есть отчаяние человека о
неспособности делать дело, к какому он вовсе не призван.
Мы, как и евреи, призваны к идеям и чувствам, молитве и музыке, но не к
господству. Овладели же, к несчастию и к пагубе души и тела, 1/6-ю частью суши. И,
овладев, в сущности, испортили 1/6 часть суши. Планета не вытерпела и перевернула
все. Планета, а не германцы...
Русские в сарайном обольщении утверждали, что они "и восточный, и западный
народ",— соединяют "и Европу, и Азию в себе", не замечая вовсе того, что скорее они
и не западный, и не восточный народ, ибо что же они принесли Азии и какую роль
сыграли в Европе? На Востоке они ободрали и споили бурят, черемисов, киргиз-кай-
саков, ободрали Армению и Грузию, запретив даже (сам слушал обедню) слушать
свою православную обедню шырузински. О, о, о... Сам слушал, сам слушал в
Тифлисе. В Европе явились как Герцен и Бакунин и "внесли социализм", которого "вот
именно не хватало Европе". Между Европой и Азией мы явились именно
"межеумками", т.е. именно нигилистами, не понимая ни Европы, ни Азии. Только пьянство, муть
и грязь внесли. Это действительно "внесли". Страхов мне говорил с печалью и
отчасти с восхищением: "Европейцы, видя во множестве у себя русских туристов,
поражаются талантливостью русских и утонченным их развратом". Вот это — так. Но
принесли ли мы семью? Добрые начала нравов? Трудоспособность? Ни-ни-ни. Теперь,
Господи, как страшно сказать... Тогда как мы "и не восточный, и не западный народ",
а просто ерунда,— ерунда с художеством.
Печатается по изданию: Розанов В.В.
Апокалипсис нашего времени. М., 1990. С. 27-28, 36-37.
469

В.И. ВЕРНАДСКИЙ
Очерки по истории естествознания в России в XVIII столетии
(1912-1914)*
Россия в научном познании европейцев в конце XVII века
Очага точного научного знания кончались в Западной Европе в конце XVII
столетия за сотни верст от Московской границы. Ближайшими городами, где шла в это
время научная творческая работа, были Стокгольм, Данциг, может быть, Краков и Або.
Вся область Польши, значительная часть восточных владений шведской короны — с
Остзейским краем и Финляндией, значительная часть Австрии, ее восточные
пределы были в это время лишены научной творческой деятельности. Юг современной
России, весь балканский мир, восточные и южные части теперешней Австрии и Венгрии
были в это время захвачены Турцией или только что от нее отвоеваны. Им было не
до научной работы. Все эти области, находившиеся тогда на границе культурного
мира, точно так же мало были известны в это время в научном отношении. Как увидим,
было очень характерно, что сюда направилась в самом начале XVIII в. научная
исследовательская работа, когда был ей создан новый центр в Петербурге. Из
Петербурга пошла работа не только на восток, но и на юг, и на запад.
Правда, натуралист мог легче проникнуть в эти крайние области Швеции,
Польши, Австрии, чем в охраненную заставами и малодоступную чужеземцу и
иноверцам Московскую Русь. Но он мало сюда проникал, и чужды были научной мысли и
научной работе в этих областях знания образованные люди этих окраинных стран...
Для западного культурного человечества в конце XVII в. простиралась за
пределами Швеции и Польши огромная загадочная страна московских царей, едва
доступная культуре и терявшаяся где-то у пределов Тихого океана. Самые пределы
северных частей Тихого океана наносились на карты совершенно произвольным образом;
ни северо-восточные берега Азии, ни северо-западные берега Северной Америки еще
ни разу не были посещаемы европейскими судами. За пределами России находилась
еще более чудесная и еще менее известная страна китайского богдыхана.
Но в понятиях европейцев того времени Китай рисовался совершенно иначе, чем
он представляется сейчас нам в нашем знании Дальнего Востока и его истории. По
отношению к Китаю европейцы конца XVII столетия делали ошибку, обратную той,
которая была ими делаема по отношению к России. Московское царство
представлялось в сознании западного европейца варварской страной. Китай казался культурным
государством, равной, а может быть, и более высокой культуры, чем культура
Европы того времени.
В это время в кругу образованных людей Запада существовало своеобразное
представление о географическом распределении культурного человечества, резко не
отвечающее реальным фактам. Казалось, что между двумя центрами цивилизации —
Западной Европой и Китаем — лежат варварские и полуварварские страны, первым
форпостом которых являлась Московия. Возможный морской путь в Китай мог ид-
* Вернадский Владимир Иванович (1863-1945) — ученый, мыслитель, создатель ряда
самостоятельных направлений в науке. В основу работы положен курс лекций, подготовленный в апреле 1912 г., в мае
Вернадский начал перерабатывать материал в книгу. Первая (вводная) глава была опубликована в 1914 г.
470

ти только из Европы, так как вся западная часть Американского континента в это
время или была terra incognita* или едва была населена и находилась в тяжелом упадке
в связи с общей разлагающей политикой Испанского государства. Но и этот
морской путь давал редкие и случайные сведения о Китае. Из Китая в это время шли в
Европу сведения иезуитских миссионеров, приобретших в Китае известное значение
и очень высоко ставивших культуру Китая.
Высокое представление о китайской цивилизации вызывало в образованном
европейском обществе конца XVII в. тягу на Дальний Восток, аналогичную той, какую
вызывала в более ранние века эпохи великих открытий легенда о христианском
царстве преемников священника Иоанна в глуби Азии.
И то, и другое стремление имело, конечно, некоторые реальные основания,
сильно измененные, однако и искаженные наросшей легендой. Конечно, Китай был
страной с древней, своеобразной, высокой культурой; несомненно, в эти годы, при
упадке древней культуры, его военное могущество с началом владычества маньчжур
выросло, и он явился более важной силой, чем был столетие раньше. Возможно было
думать, что такое же возрождение может произойти и в области научного творчества.
Несомненно и другое. Как раз во второй половине XVII в. произошел перелом,
который дал окончательное первенство европейской науке по сравнению с наукой,
созданной на Дальнем Востоке. Перелом этот не был виден и понят
европейцами-современниками. Если сравнить XVI в. европейского знания со знанием той же эпохи Китая,
едва ли можно считать европейцев достигшими более высокого уровня научной
мысли. В это время можно было думать, что старый Восток пережил многое из того, что
считалось важным, новым и неожиданным для Европы. И невольно являлась мысль,
что еще больше неизвестного европейцу сейчас известно ученым дальней Азии или
может быть открыто в книгах, отвечающих эпохе расцвета китайской цивилизации.
Несомненно, такова была мысль и ученых Дальнего Востока, столкнувшихся
впервые с неожиданными знаниями европейских варваров. И она передавалась
сталкивающимся с ними европейцам и оказывала сильное влияние на
культурно-географическое мировоззрение Западной Европы конца XVII столетия. К тому же в этом
время, действительно, в некоторых областях знания был расцвет интереса к более кушг
турному прошлому на Дальнем Востоке — в Китае и Японии. Любопытно с этой
точки зрения возрождение древней математики — попытки нового научного
творчества, о которых было известно и европейцам через посредство иезуитов. Аналогичные
живые идейные течения возрождения известны в это время и в области литературы,
медицины, искусства. Вторая половина XVII в. не была веком полного упадка или
творческого застоя древней азиатской цивилизации...
Совсем другое настроение было в Западной Европе в XVII столетии, и это
настроение отразилось самым глубоким образом на истории естествознания в России —
оно определило те первые задачи, которые были заданы новой культурной силе,
которые надолго определили характер научной работы на нашей родине.
Любопытно, что отголоски того же настроения наблюдали мы и в русском
обществе этого времени. Для Московской Руси Китай XVII в. был в научной области
живой культурной силой. Чувствуя необходимость выйти из того положения, в котором
оно очутилось благодаря изменению общих условий жизни и строя Западной
Европы, русское правительство пыталось привлечь к себе знающих людей, которые мог^
ли бы внести в страну новые знания, ремесла, новую технику. С этой целью оно
обращалось не только к Западной Европе, но и к Китаю. С существованием культурно-
* terra incognita {лат) — земля неведомая, неизвестная область.
471

го государства в пределах безграничных пространств, куда распространялась
русская вольная народная волна, встретилось Московское царство очень рано. Уже, по-
видимому, в 1608 г. московское правительство пыталось вступить с ним в
сношения. .. Перед московским правительством открылась неожиданно богатая культурная
страна, связанная морским путем с Западной Европой...
Ученые европейцы конца XVII — начала XVIII в. с этой точки зрения оценивали
значение европеизации России... Эти идеи о связи Европы с Китаем через Россию
имели в это время не одно только научное значение. Уже в 1697 г. Лейбниц связывал
их с мировым распространением христианства, к чему стремились всегда
европейцы, попадавшие в Китай...
Сознание государственной пользы заставило Московскую Русь пойти на выучку
в Европу, но эта выучка была в это время теснейшим образом связана уже с научным
исканием. Едва ли будет ошибочным считать, что разница между культурой
Московской Руси в XV и XVI столетиях по сравнению с культурой Западной Европы в те же
столетия была меньше, чем в XVII в., если будем принимать во внимание те
стороны культуры, которые имеют значение для государственного благополучия. То, что
особенно отличало московскую и западную культуру, было теснейшим образом
связано с начинающимся влиянием точных наук и наук о природе на практическую
жизнь. Государственное самосохранение указывало на необходимость перехода в
новые формы, и великим счастьем для Московской Руси было то, что во главе
правительственной власти стоял в ней в то время такой человек, как Петр. Вступив на
новый путь и стремясь к государственному благу, столь ярко провозглашенному
Петром Великим, русские скоро увидели, что нельзя только учиться и брать готовым
добытое — надо было научиться добывать знание. Одним из первых увидел это Петр,
и из сознания государственной пользы этот человек, малых отвлеченных
интересов, но огромного ума и дела, не только изменил условия русской государственной
и общественной жизни, не только сделал выгодным перенимание того, что было
известно на Западе,— он ввел русское общество и русскую государственность в
творческую научную работу.
Петр Великий — это первое имя, которое мы встречаем в истории сознательной
научной работы русского народа. Как во многом другом, так и здесь мы до сих пор
чувствуем мощное движение, которое было наложено на жизнь нашей страны
гением этого человека...
Достаточно вспомнить создание твердой границы с Западной Европой, открытие
страны для иностранцев, изменение состава и традиций русского общества
введением в него и ассимиляцией образованных иноземцев, создание новой, более удобной
азбуки, издание переводной литературы, создание типографий, специальных (морских
и медицинских) школ, введение арабской цифири, посылку тысяч русских людей
учиться в заграничных высших школах и в практических технических центрах...
Петр Великий не только хотел перенести формы западной жизни в нашу страну —
он хотел перенести тот ее дух, который создавал силу и государственное
могущество. Этот малообразованный в школьном смысле, но много знавший начитанный
самоучка понимал то, что немногие понимали в его время и что было скрыто от его
современников. Он понимал, что в страну надо перенести ту работу, которая подымала
неуклонно рост техники и естественно-научных знаний. Он ясно сознавал
необходимость равного, а не подчиненного, ученического положения новой России на Западе.
Этим объясняется стремление его привлечь в Россию иноземцев,
самостоятельно ведущих научную работу, техников, ищущих усовершенствования своей отрасли.
472

Этим объясняются и все его создания в смысле научного творчества...
Современники на Западе иногда сравнивали порывистую любознательность Петра к научным
новинкам с любознательностью умного дикаря; несомненно, Петр был
маловоспитанный человек, далекий от аристократической светскости Запада и порвавший с
аристократическим хорошим воспитанием высшего московского общества того
времени. Этим он шокировал образованных, светских современников, но история
показала, что в том, что он вынес из наблюдения научных новинок, он видел гораздо
глубже и больше того общества, которое над ним смеялось...
Для того чтобы понять смысл этой работы, мы должны отказаться на время от
наших теперешних мнений и перенестись к концу XVII и началу XVIII в. Мы видели
уже, что Китай представлялся тогда не тем, чем он оказался в исторической
реальности, затем, совершенно были неизвестны условия Северной Америки и неясны
размеры океана, отделявшего ее от Азии в северной части Тихого океана. Неясно
было, где кончались холодные, полярные страны. Сведения о Японии, которая тогда не
была известна даже в своем географическом положении, принимали
фантастические размеры; не знали, где кончается полярная суровая зима и где начинается
умеренный или теплый климат. Нельзя забывать, что климатические суровые условия
Азиатского материка отнюдь не отвечали представлениям европейцев, основанным
на условиях своей родины, и тому, что они вынесли из опыта западных берегов
Северной Америки. Петр и ученые-географы начала XVIII в. всюду искали выхода к
теплым морям и богатым теплым странам.
Печатается по изданию: Вернадский В. И. Труды
ио истории науки в России. М., 1988. С. 82-87,
90-92.
Война и прогресс науки (1915)*
Для нас выяснилось многое во время войны, и прежде веет стало ясно всем то,
что раньше было ясно немногим,— наша экономическая зависимость от Германии,
носящая совершенно недопустимый характер при правильном государственном
управлении. То, что это сделалось ясным для русского общества, очевидно, является
фактом величайшей важности, ибо последствием такого сознания неизбежно будет
изменение положения дел.
Одним из главнейших факторов такого освобождения является использование
своими силами своего достояния. Но для этого необходимо решить чисто научную
задачу, произвести учет производительных сил нашей страны. Мы должны знать, что
имеется в недрах и на поверхности нашей страны, должны уметь их технически
использовать. И то, и другое невозможно без самого широкого научного исследования
и без большой, частью предварительной, исследовательской работы.
До сих пор Россия тратила исключительно мало для изучения своего богатства,
для овладения силами своей природы. Другие большие государства действовали
иначе. Сейчас перед нами живой пример другой страны, по размерам сравнимой с нами,—
Соединенных Штатов Северной Америки. Стыдно становится, когда мы сравним их
знание и наше знание о богатствах и средствах использования своей страны. А
между тем мы начали свою работу в этом направлении чуть не столетием раньше. Дело
* Статья опубликована в сборнике: Чего ждет Россия от войны? Петроград, 1915.
473

объясняется просто. У нас работа шла на гроши, в значительной мере
добровольными усилиями частных обществ и лиц, делавших такие исследования в свободное
время. Все это было и в Америке, может быть, больше, чем у нас. Но там было
другое — колоссальная помощь такой работе как всего союза, так и отдельных
государств — штатов,— особенно за последние 40 лет. Средства, которые там были
истрачены на эту работу государством, никогда не были в схожем размере в
распоряжении русских натуралистов. Я оставляю в стороне даже те средства, которые
давались богатыми частными лицами, несравнимые в Америке и у нас, я говорю только
о средствах государственных.
И такая затрата была правильным употреблением государственных средств. Она
давно окупилась, так как она привела производительные силы Америки, природой
данные, в активное состояние. У нас эти производительные силы, вероятно, большие, чем
те, какие выпали в удел Штатам, лежат мертвым капиталом, в значительной мере
неведомым самому их обладателю.
Этот пример поучителен, и он должен быть использован. И у нас должна быть
сделана работа исследований производительных сил, как она была сделана Америкой
после гражданской войны.
После войны 1914-1915 годов мы должны привести в известность и в учет
естественные производительные силы нашей страны, то есть первым делом должны
найти средства для широкой организации научных исследований нашей природы и для
создания сети хорошо обставленных исследовательских лабораторий, музеев и
институтов, которые дадут опору росту нашей творческой силы в области технического
использования данного нам природой богатства. Это не менее необходимо, чем
улучшение условий нашей гражданской и политической жизни, столь ясно сознаваемое
всей страной.
О государственной сети исследовательских институтов (1917)*
В то... самое время, когда необходимо напрячь все наши силы для того, чтобы
использовать данные нам природой и прошлой историей нашего государства орудия
жизни и существования, оказалось, что мы не знаем, что за орудие мы имеем, какой
силой мы располагаем, что можем извлечь из природы нашей страны. На каждом
шагу мы чувствуем, что мы недостаточно ее знаем. И мы сделали бы крупную ошибку,
если бы успокаивали себя тем, что размеры нашей страны слишком велики, и время
нашей научной работы слишком коротко для того, чтобы узнать окружающую нас
природу, силу и мощь нашей страны так же хорошо, как знают свою родину другие
культурные общества. Времени было достаточно в нашем распоряжении. Правда, на
Западе двумя, тремя поколениями раньше нас началась научная работа в области
естествознания, но мы сразу воспользовались всем, по существу, небольшим прошлым
опытом в этой области, и уже в XVIII столетии мы были здесь равные с равными. А во
всей главной работе человечества в подготовке нового строя, в начавшемся мировом
процессе охвата научным мышлением сил природы, их сознательного использования
Восточная Европа участвовала наравне с Западной Европой и с Северной Америкой.
* Работа представляет собой доклад Комиссии по изучению естественных производительных сил
России (КЕПС), созданной в 1915 г. Одним из инициаторов ее создания и организаторов был Вернадский,
который с октября 1915 г. стал председателем комиссии. Доклад был впервые опубликован в сборнике
"Отчеты о деятельности Комиссии по изучению естественных производительных сил России". 1917. № 8.
474

Точно так же несправедливо находить оправдание нашей отсталости в обширности
нашей территории, в том, что судьбы истории дали в наше распоряжение и отдали на
наше преимущественное изучение слишком большую область, шестую часть суши
нашей планеты. Если мы сравним с этой точки зрения то, что выпало в тот же
промежуток времени на долю научной исследовательской работы другим культурным
обществам, мы увидим, что они сумели сделать в тот же промежуток времени гораздо
больше нас. Достаточно вспомнить, что достигнуто в изучении природы нашей
планеты за этот промежуток времени англосаксами, работавшими в двух
государственных организациях, или даже нашими теперешними врагами — немцами, лишенными
к тому же в значительной части этого времени благоприятных форм
могущественных государственных организаций. Ими изучены пространства много большие той
шестой части земной поверхности, которая в первую очередь выпала на нашу
историческую долю и которую мы не сумели познать в той мере, в какой, как это мы теперь
видим, это необходимо для государственной безопасности.
Историки, конечно, найдут причины и объяснят эту сторону прошлого. Она
слагается в главных чертах из двух обстоятельств: во-первых, малого участия
государственных сил и средств в этой работе и, во-вторых, в малой волевой сознательной
работе в этом направлении русского общества. Сложные причины этого
исторического явления, в конце концов, могут быть сведены к одному основному положению: в
течение всего этого времени ни в обществе, ни в правительстве не была понята и
сознана в достаточной мере государственная необходимость и неотложность этой
работы, она в течение всего этого времени велась случайно, без всякого плана, без
достаточного напряжения.
Сейчас на наших глазах начинается и в этой области коренное изменение
понимания. Пробил грозный час, требующий напряжения всех сил, всей воли, всего
разумения. И его уроки не прошли даром. Сейчас все поняли необходимость и
неотложность планомерного и широкого исследования производительных сил нашей страны,
ее природы и ее населения, поняли, что только в подъеме этих сил заключается
наше спасение.
Задачи науки в связи с государственной политикой в России
(1917)*
Совершенно другая область научных исследований выдвигается сейчас на первую
очередь благодаря особенностям мирового положения России. Россия по своей
истории, по своему этническому составу и по своей природе — страна не только
европейская, но и азиатская. Мы являемся как бы представителями двух континентов,
корни действующих в нашей стране духовных сил уходят не только в глубь
европейского, но и в глубь азиатского былого; силы природы, которыми мы пользуемся, более
связаны с Азией, чем с Европой, и мне кажется, что название Восточной Европы,
которая почти совпадает с понятием Европейской России, далеко не охватывает всего
того различия, какое представляет сейчас наше государство в общем сонме
европейских стран. Для нас Сибирь, Кавказ, Туркестан — не бесправные колонии. На
таком представлении не может быть построена база русского государства.
Она может быть основана лишь на равноправии всех русских граэвдан. Мы
должны чувствовать себя не только европейцами, но и азиатами, и одной из важнейших
* Впервые опубликовано в газете: Русские ведомости. 1917, 22 и 23 июня.
475

задач русской государственности должно являться сознательное участие в том
возрождении Азии — колыбели многих глубочайших и важнейших созданий
человеческого духа,— которое сейчас нам приходится переживать. И едва ли можно
сомневаться, что это возрождение, темп которого все увеличивается, является крупнейшим
среди крупных мировых событий, свидетелями которых нам приходится быть. Для
нас, в отличие от западных европейцев, возрождение Азии, то есть возобновление ее
интенсивного участия в мировой жизни человечества, не есть чуждый, сторонний
процесс — это есть наше возрождение. И, несомненно, в этом всемирно-историческом
процессе европеизация Московской Руси в XVII веке сыграла крупную роль.
С этой точки зрения необходимо более точное знакомство и более тесное
общение России с жизнью Азии. И в этом направлении должна сознательно идти наша
государственная деятельность, этими стремлениями должна определяться
государственная политика. Одной из первых и главнейших ее задач должно являться участие
России и русских в культурном и духовном подъеме Азии, культурное наше сближение
с азиатами. Одно из самых могучих средств для этого должно быть широкое наше
участие в научном изучении Азии, совместная с азиатами работа русской молодежи в
высшей школе, широкая работа азиатов в наших ученых учреждениях. Для создания
этой духовной связи нет ничего сильнее научной творческой работы, ибо среди
разнообразия других проявлений духовной жизни человечества, бесконечного
разнообразия искусства, литературного творчества, религии и даже философии,
единственным единящим и неизменным в человечестве является наука, в основах своих
независимая от всяких человеческих отличий. Для этот необходимо не только
предоставление широкой возможности молодежи Азии (русской и зарубежной) участия в
высших школах и научных институтах Европейской России, но мощное развитие
соответствующих государственных учреждений в России азиатской, понимая под этим и
Закавказье. В этом отношении наша государственная политика была удивительно
близорука, я бы сказал, антинациональна, шла вразрез с интересами России. Лучшей
иллюстрацией этому является долгая борьба кавказского общества, всех живущих в
нем национальностей, в том числе и русской, с русским правительством за высшую
школу на Кавказе. Борьба эта длилась десятилетия.
Сейчас научные центры работы в виде высших школ, научных станций,
обсерваторий, лабораторий только что начинают охватывать Азиатский материк. Россия
в этом отношении играет печальную роль. Далеко впереди стоит Япония, хотя и в ней
в этом отношении господствует узкоутилитарный взгляд на науку и научную
работу; начинает в последнее время играть роль английская Индия. У нас только за
последние годы начинает проясняться государственное творчество в этом
отношении, но оно идет слабо, неуверенно, неполно. Мне кажется, что русская Азия
должна быть возможно быстро покрыта государственной сетью высших школ и научных
учреждений и что это явится самым могучим и прочным я)едством выявления
скрытой силы нашей государственной организации, и уже с одной этой точки зрения
должно сильно отразиться на нашем мировом положении. В основе наших азиатских
научных учреждений должно лежать всестороннее изучение прошлого и
настоящего Азии в самых разнообразных их проявлениях — в области языкознания и истории,
археологии, быта, фольклора, литературы, религии, искусства, музыки,
экономических и материальных ресурсов.
Нельзя забывать одного. Естественные производительные силы Азии в едва ли
сравнимой степени превышают естественные производительные силы Европы, в
частности в нашей стране азиатская Россия не только по величине превышает Россию
476

европейскую. Она превышает ее и по потенциальной энергии. По мере того как
начинается правильное использование наших естественных производительных сил,
центр жизни нашей страны будет все более и более передвигаться, как это уже
давно правильно отметил Д.И. Менделеев, на восток — должно быть, в южную часть
Западной Сибири. Россия во все большей и большей степени будет расти и
развиваться за счет своей азиатской части, таящей в себе едва затронутые зиждительные
силы. Это должна всегда помнить здравая государственная политика, которая должна
смотреть всегда вперед, в будущее.
Печатается по изданию: Вернадский В.И. Начало
и вечность жизни. М, 1989. С. 291-293, 296-298,
319-323.
П.А. ФЛОРЕНСКИЙ
Около Хомякова (1916)"
Хомяков ли — водопад идей и тем — не возбуждает острых и тревожных
вопросов?
Основной из них, конечно, уже недавнее подозрение Хомякова в протестантстве.
Для Хомякова сущность протестантства только в протесте против романизма, при
сохранении, однако, основных предпосылок и характерных приемов мысли этого
последнего. Но дозволительно сомневаться, так ли это: развитие протестантства и его
производных уже после Хомякова обнаружило с несомненностью, что в основе
протестантства, как главного выразителя культуры нового времени, лежит гуманизм, чело-
векоутверждение, человекобожие — или, по терминологии, заимствованной из
философии,— имманентизм, т.е. замысел человечества из себя, вне и помимо Бога,
воссоздать из ничего всякую реальность и в особенности реальность святыни —
воссоздать во всех смыслах, начиная от построения понятий и кончая духовною
реальностью. Между тем, существо православия есть онтологизм — приятие реальности
от Бога, как данной, а не человеком творимой,— смирение и благодарение. Что же
мы видим у Хомякова? Самое противоположение им начал "Иранского" и
"Кушитского" должно наводить на раздумие. В "Легенде о Великом инквизиторе" у
Достоевского, раздвоение образа Христова на два, из которых ни один, ни Инквизитор, ни
"Христос", не есть чистое выражение духа Христова, приводит религиозное сознание к
бесконечным трудностям, заставляя выбирать между "да" и "нет" там, где tetrium datum
est*. Инквизитор — не от Христова духа имеет помазание. Но неужели, с другой
стороны, оставаясь членом Церкви, дозволительно отрицать "авторитет, чудо и
тайну" или хотя бы что-нибудь одно из трех? Так же и у Хомякова: Инквизитору
Достоевского соответствует "Кушитство", "Христу" Достоевского — "Иранство", но тогда
духу Христову, Церкви, не находится истинного места в системе. "Иранство", кото-
* Флоренский Павел Александрович (1882-1937) — философ, богослов, искусствовед, математик,
поэт. После 4 лет заключения расстрелян 8 декабря 1937 г.
* tetrium datum est {лат) — дано третье.
477

рое для Хомякова почти синонимично христианству и Церкви, на самом деле, по
характерным чертам своим, весьма напоминает протестантское самоутверждение
человеческого "Я" и, во всяком случае, не ближе к православию, чем "Кушитство", в
котором Хомяков карикатурно представил многие черты онтологизма. Обо всем этом
не принято говорить в печати, хотя дружески подобные суждения неоднократно
высказывались. Но пора поставить вопрос о "Кушитстве" ребром. Дух "Кушитства",
хотя и в искаженном изложении, которое довел до конца Л. Толстой, в своих кощунст-
венных выходках против таинств, имеет несомненные черты подлинной
церковности. Если бы уж нужно было выбирать между двумя, в разных смыслах
неправильными, изображениями церковности у Хомякова, то скорее пришлось бы остановиться на
кривом зеркале "Кушитства", чем на приукрашенном "Иранстве". Что в живой
Православной Церкви имеется и то, и другое начало, Хомяков это отлично видел и
признавал, но он чересчур просто отделывался от этого себе возражения ссылкой на
зараженность православного мира началом Кушитским. Вглядываясь же более
внимательно в собственные теории Хомякова, мы, к скорбному удивлению своему,
открываем в них тот же дух имманентизма, который составляет существо протестантства,
хотя и в неизмеримо-усовершенствованном виде — главным образом, внесением
или соборности,— хотя должно отметить, что мысль о соборности сознания не совсем
чужда и западной философии, напр., Канту, не говоря уже о Шеллинге последнего
периода, и далее — Фейербаху, Канту и др.
Разумеется, православное воспитание и осведомленность в источниках
вероучения и церковной истории побуждали Хомякова быть осторожным в тех местах,
где естественно было выразиться расхождению Хомяковской мысли с разумом
церковным; а редкая по силе диалектика — всем известная "Хомяковская
диалектика" — придавала положениям Хомякова такую гибкость и такую убедительность,
при которых самое сомнительное и самое опасное кажется притупившим острые
режущие углы. Но, при всей осторожности Хомякова и при его чистосердечном
желании не сталкиваться с учением церковным, самые основы его воззрений, для
человека православного, при внимательном их разглядывании не кажутся ли подозрительг
ными? В то время как для человека церковного, Церковь высказывает Истину, ибо
"так изволился Духу Святому" и ей — открыться, независимую от нее, в Боге сущую
Истину,— Хомяковская теория Церкви оставляет впечатление, что постановления
ясеяЦеркви истинны потому, что они постановления всей Церкви. Важно, как
будто, слово "всей", как если бы постановления Церкви были не открытием Истины,
а сочинениемее,— как если бы Истина была имманентна человеческому разуму,
хотя бы и соборне взятому, а не трансцендентна ему и из своей трансцендентности, от*
крывающейся ему. Тут было сказано "впечатление". Да, впечатление, ибо не могла
же подобная цель отчетливо предстать сознанию Хомякова, и тем более быть
высказанною им. Хомяковская мысль уклончиво бежит от онтологической
определенности, переливаясь перламутровой игрой. Но эта игра поверхностных тонов,
блестящих, но не субстанциальный, и потому меняющихся и изменяющих свои очертания
при малейшем повороте головы, не дает устойчивого содержания мысли и
оставляет в сердце тревогу и вопрос. Имманентизм — таков привкус теорий Хомякова,
вопреки жалобам H.A. Бердяева.
Конечно, тут у Хомякова мы имеем дело лишь с оттенками мысли; но далеко ли
от этих оттенков до католической "фабрикации догматов"? Между тем в связи с
этими именно оттенками стоит Хомяковская полемика против романизма. Не ложное
постановление западных соборов, само по себе, как таковое, возмущает Хомякова,
478

а нарушение единства. И вина католиков, как будто, выходит не в том, что они
исповедуют ложный догмат, а в том, что они — не вместе с Востоком. Тут
преувеличивается значение человеческого согласия или несогласия и умаляется достойнее
во и ценность Истины. Правда, Хомяков говорит о Божией благодати и даже, в
неточном обороте, почти отождествляет Ее с Церковью, но из общего смысла
системы ниоткуда не видно, чтобы благодать Божия имела у Хомякова значение
существенное, жизненное, а не декоративное, ибо для Хомяковской Церкви достаточен
consensus omnium in amore* и этот consensus сам собою дает познание Истины. Да
к тому же, разве и романизм не ссылается на благодать Божию, равно как и
протестантизм?
Итак, вина Рима — в похищении права, ему не принадлежащего, но
принадлежащего всей Церкви в целом. Тут сам Хомяков, под видом временной уступки
терминологии своих противников, обнаруживает имманентно-земной характер своего бо-
гословствования, ибо сам опирается на правовые понятия. Но и помимо этого
самопротиворечия, замена чисто юридических понятий понятиями социологическими,
на которых зиждется все построение Хомякова, вовсе не доказывает еще
церковности его учения, а доказывает только, что право и принуждение — стихию романских
народов — он хочет вытеснить общественностью и родственностью — стихиею
народов славянских. Это, может быть, и хорошо; но замена одной земной силы другою
не решает вопроса богословского: община, как таковая, вовсе не есть сама по себе,
приближение к Церкви, сравнительно с правовым государством, и, в наиболее
благоприятном для Хомякова случае, может быть понимаема как необходимое условие
бытия Церкви, а не как условие достаточное. Но, как в учении о Церкви Хомяков
противополагает понятия общественные понятиям государственным, вместо того,
чтобы прямо встать на понятиях церковных, так и в учении о государстве у него
заметно стремление объяснить все из момента социального. " Общество, а не государство'*—
вот смысл Хомяковских утверждений, выраженных прямо. Эти сложные
построения, думается нам,— не что иное, как осторожный подход к теории народного (или,
при разговорах о Церкви — всечеловеческого) суверенитета. Иерархия римская, по
смыслу Хомяковского учения, виновата тем, что усвоила себе суверенитет всего
человечества, т.е. всей Церкви,— делает поспешное уравнивание понятий Хомяков. Я
сказал "поспешное", ибо, если бы Иерархия римская или даже сам папа
провозглашали догматы истинные, а все человечество Риму в этом противилось, то Рим и был бы
всею Церковью, хотя суверенитет человечества был бы узурпирован.
А что теории суверенитета Хомяков держится вообще — это несомненно: он
открыто высказывает ее в своих исторических соображениях о происхождении
династии Романовых, хотя и не называет этой теории ее настоящим именем. Русские
цари самодержавны потому, полагает он, что таковою властью одарил их русский
народ после Смутного Времени. Следовательно, не народ-дети от Царя-отца, но отец-
Царь — от детей-народа. Следовательно, Самодержец есть самодержец не "Божиею
милостию", а народною волею. Следовательно, не потому народ призвал Романовых
на престол царский, что в час просветления, очищенным страданиями сердцем,
узрел свершившееся определение воли Божией, почуял, что Михаил Феодорович уже
получил от Бога венец царский, а потому избрал, что так заблагорассудил
наиудобнейшим для себя — даровать Михаилу Феодоровичу власть над Русью,— одним
словом, не сыскал своего Царя, а сделал себе Царя. И первый Романов не потому вос-
* consensus omnium in amore {лат) — всеобщее согласие в любви.
479

сел на престол, что Бог посадил его туда, а потому, что вступил в "договор с
народом". Следовательно, приходится заключить далее, что "сущие власти" не "от Бога
учинены суть", но от contrat social* — не Божие изволение, a suffrage universelle**
держит Престол, по смыслу Хомяковского учения.
Печатается по изданию: Священник Павел
Флоренский. Около Хомякова (Критические заметки).
Сергиев Посад 1916. С. 21-25.
Л.Б. КАМЕНЕВ
Об А.И. Герцене и Н.Г. Чернышевском (1916)***
Русская либеральная буржуазия не имела молодости, не переживала периода
бурного самоутверждения, подобно французской в XVIII в. и английской в эпоху
Кромвеля. Она сразу лопала в полосу империализма, в атмосферу ликвидации всех
свободолюбивых стремлений среди ее старших сестер, капиталистических классов
Европы. Она поэтому сразу предъявила требования на наиболее реакционную идеологию,
которая знаменовала бы не разрыв с остатками средневековья, а примирение с ними,
взаимоприспособление и взаимопроникновение буржуазных и добуржуазных
элементов, связанных ныне крепкими узами новых задач, выдвинутых
империалистической эпохой мировой истории.
В мессианизме Бердяевых, Булгаковых, Струве, Трубецких происходит
теоретическое примерение буржуазно-капиталистического духа с психологическими
навыками докапиталистических, крепостнических элементов, теоретическое
предвосхищение практического примирения с силами крепостнической эпохи.
Отнюдь не случайно поэтому, что идеологи нашего либерализма, облыжно
присваивающего себе эпитет демократического, исходят в своих теоретических
построениях не из демократического наследия русских "просветителей" — Герцена,
Чернышевского, Добролюбова,— а берут себе в наставники эпигонов славянофильства и
Достоевского. Это значит, что они строят на почве, насквозь пропитанной психологией
до-капиталистической Руси. И поэтому-то русский мессианизм новейшей формации
есть концентрированное выражение всей реакционности русского либерализма,
философское отражение его практической политики постоянных компромиссов и
принципиального соглашательства с силами средневековья.
Судьбы идеи русского мессианизма — вообще любопытнейшая глава в истории
русской общественной мысли. Предшествующими замечаниями мы хотели только
напомнить в самых кратких чертах некоторые моменты ее превращений из идеологии
* contrat social (фр) — общественный договор.
** suffrage universelle (фр.) — всеобщее избирательное право.
*** Каменев (Розенфельд) Лев Борисович (1883-1936) — деятель социал-демократического
движения в России, принадлежал к его большевистскому направлению. С 1917 до середины 20-х годов занимал
ряд руководящих постов в партии и в системе государственной власти. С 1925 г. в оппозиции к группе
Сталина. Репрессирован в ходе политической борьбы. Работа была опубликована под одним из псевдонимов
Л.Б. Каменева — Ю. Каменев.
480

русской демократической интеллигенции в философию реакционного империализма.
Теперь, когда она именно в этой последней своей форме справляет свои оргии на
страницах многих газет, журналов и брошюр, быть может, не бесполезно будет напомнить
ее первые шаги и ее первые ошибки в спорах Герцена с немецкими демократами и
в столкновениях Герцена и Чернышевского по поводу аграрной реформы 1861 г.
Печатается по изданию: /О. Каменев. Об А.И.
Герцене и Н.Г. Чернышевском. Петроград, 1916.
С. 16-17.
СМ. СОЛОВЬЕВ
Путь русской культуры (1916)*
Если германская мифология, подобно греческой, оказалась силой жизненной и
культурной, то наша мифология, в силу своей неразвитости, скудости и мрачности, более
напоминает мифологию этрусков. Народ с такой мифологией не имел в себе самом
жизненной силы, способности к исторической жизни и культурному развитию. И наш
народ сгинул бы с лица земли, как народ этрусский, если бы в самой колыбели своей не
совершил подвиг самоотречения, не принял от греков христианскую веру.
Принятие христианства совпадает с началом нашей истории. Вот типичная
черта, отличающая нас от других народов Европы. Если они имеют богатое языческое
прошлое, богатое языческое наследие, которое в эпоху Ренессанса явилось грозным
соперником христианства, то наше языческое прошлое есть прошлое
доисторическое, уходящее во мглу первобытного варварства.
Наше крещение было в то же время началом нашей истории, нашим рождением
как народа государственного. С самого начала распространение грамоты,
просвещения неразрывно связано у нас с распространением христианства. Первые наши
просветители — монахи, первая академия — Печерская Лавра. Пути нашей торговли
тесно связаны с путями наших церковных миссий. Наша цивилизация с самого начала
является творением монахов и отшельников, проникающих до крайнего севера, как
св. Стефан Пермский, просветитель пермяков и зырян.
Христианство для России явилось не только возрождением духовным, оно
спасло Россию от опасности исчезнуть с лица земли, подобно этрускам. Оно дало нашим
предкам нравственный идеал и надежду на загробное спасение. А эти два начала
охватили и преобразили собою и материальную жизнь. Раз поставлен идеал, раз цель
впереди, раз возможно спасение и бессмертие, то дикие племена, как звери
укрывавшиеся в лесах и дебрях, соединяются в государство для общего дела, научаются
жертвовать частью для общего, подчиняют материальные вожделения лица нравственному
идеалу, отчего все общество укрепляется не только духовно, но и материально.
Итак, русская история, русская культура начинаются с принятия христианства.
Культуры не христианской не знает древняя Русь. Монашеский идеал является в то
же время идеалом князя, воина и пахаря.
* Соловьев Сергей Михайлович (1885-1941) — поэт, критик, впоследствии священник, троюродный
брат А. Блока.
481

Двумя актами национального самоотречения отмечена первая страница русской
истории. Первый акт — призвание варягов — приобщение себя к западноевропейской
гражданственности. Второй акт — принятие христианства — приобщение себя
православной Византии.
Пусть факт призвания варягов отвергается большинством современных
историков. Если это легенда, то важно возникновение этой легенды. "Земля наша велика и
обильна, а порядка в ней нет. Приходите владеть и княжить нами". Эта фраза не
казалась обидной для национального чувства наших предков. Только много позднее
русский патриотизм счел обязательной противоположную формулу: "Наша земля
велика, обильна, и порядок в ней образцовый". Но здравый смысл наших предков был
мудрее славянофильской иллюзии. Отсутствие порядка навсегда осталось коренной
чертой русской жизни, как в области государственных и общественных дел, так и в
области духовной.
Другая легенда объясняет нам, почему наши предки предпочли греческую веру
латинской. Главным мотивом явилось сильное впечатление, испытанное нашими
послами за богослужением во храме византийской Софии...
Красота богослужения привлекла русских к греческому обряду, а не византийский
догматизм, чуждый непосредственному славянскому уму. Приняв от византийцев
формы богопочитания, Киев не стремился подражать расслабленным формам
византийского государственного управления. В отношении политическом русские
явились победителями греков, но, как некогда римляне, приняли от побежденного
народа его культурное сокровище, которым в то время для греческого народа была
православная вера. Что же касается государственной жизни, то Киев был ближе к
феодальной Европе, чем к Византии, формы его государственности были гибки и
подвижны, он всегда чувствовал благотворное и гуманное влияние Запада. Киевская Русь
составляла одну тесную семью с Западной Европой. Разрыв между римской и восточной
церквами тогда еще только начинался, и Киев знал не только две формы
богопочитания, но и единую христианскую Европу.
Великий князь Ярослав Мудрый, этот Соломон Киевской Руси, законодатель,
просветитель и творец Киевской Софии, скрепил союз с Францией тесными
семейными узами. В 1048 г. в Киев прибыли три французских епископа просить у
Ярослава руку его дочери Анны для короля Генриха I. Через год Генрих I и царевна Анна
были коронованы в Реймсе. Этой королевой была выстроена в Санли церковь во имя
святого Винцента.
Сестра Анны, жены Владимира Святого, Феофания была супругой императора От-
тона И. При Владимире католический миссионер монах Бонифаций, ехавший
проповедовать печенегам, был радушно принят и обласкан киевским князем. Папа
Григорий VII поддерживал русского князя Изяслава против польского короля Болеслава,
называя в посланиях Изяслава "королем русским". Так далека была Киевская Русь от
славянофильского противоположения "Святой Руси" — "безбожному Западу*...
Военная, рыцарская Русь Киева напоминает своими настроениями "Илиаду".
Можно бы привести много аналогий. Назовем здесь "Прощание Гектора с
Андромахой" и "Плач Ярославны", тогда как торговая, приморская культура Новгорода
ближе к быту ионической Греции, обрисованному в "Одиссее". Но на всей культуре
лежит печать христианского идеала и византийского аскетизма. Князь Киева — это
рыцарь-монах, но облик его много симпатичнее, чем облик рыцаря Западной Европы.
Правда, мы не имели в Киеве поэтического культа Мадонны, но зато христианский
идеал целомудрия, нищелюбия и смирения здесь воспринят более совершенно, чем
482

на феодальном Западе. Нищелюбие, с Киевского периода и доныне, остается
наиболее типичным признаком русского православия.
Тот характер Киевской культуры, который сказался в церковных и литературных
памятниках эпохи, особенно поражает при сравнении с памятниками Руси
Московской. Вместо "Поучения Мономаха" —Домострой, вместо "Слова о полку Игореве" —
былины, где нет ничего рыцарского, где только благоговение перед физической
силой, хитрость и грязный цинизм в отношении к женщине. Это различие объясняется
как эпохой, так и характером южной Руси, ее положением в тесном соседстве с
народами Запада. Киевская Русь сознавала себя частью средневековой, христианской
Европы. Правда, она была под сильным влиянием Византии, но разве не сильно
было византийское влияние в Италии, напр., в Венеции и Равенне? Арена, где
разыгралась кратковременная история Киевской Руси, была небольшая сравнительно
область от Днепра до Карпат. Эта область со всех сторон была сжата культурными
народностями Венгрии, Польши. В борьбе с этими народами Киев в то же время
цивилизовался, тогда как из Византии шла ученость книжная.
Отметим также характер южно-русского племени, более талантливого,
открытого, мужественного. Скоро ураган монгольского нашествия устранит со сцены нашей
истории это племя, которому мы обязаны лучшим, что имеем. Историческая
необходимость отодвинет центр нашей культуры на восток и север, даст силу и рост
племени совершенно противоположного характера, племени холодному, расчетливому,
упорному и терпеливому. Волны финской крови окончательно охладят русскую жизнь,
монгольское иго наложит свое неизгладимое клеймо на быт, нравы, литературу,
исказит язык запасом варварских слов. Византия, которая скоро оградится от запада
китайской стеной и падет под ударами Ислама, завещает России вместе с
сокровищами эллинизма и православия и свою восточную замкнутость и неподвижность
государственных форм. В то же время юг России будет отдан в жертву Польше,
католичеству и внутренней анархии. Понемногу он начнет терять свои национальные
черты и отставать от культурной работы, совершаемой на северо-востоке. Перейдем к
характеристике следующего за Киевским — Московского периода.
Когда вихрь с Востока разрушил Киев и монголы наложили ярмо на Русь, резко
обозначились два типа политики: политика южно-русская и политика северных
князей. Рыцари южной Руси не теряли надежды вооруженной силой свергнуть
монгольское иго. Даниил Романович Галицкий вступает с Римом в союз против монголов,
подготовляет крестовый поход, строит крепости, и Папа венчает Даниила "венцом
королевским". Но попытки Даниила оказались тщетными. Папа не сдержал своих
обещаний. Очевидно, с разделением церквей начинает вырастать стена между Россией и
Ватиканом. Даниил был последним представителем Киевской Руси с ее рыцарскими
преданиями и феодализмом. В то же время, когда Даниил заключил союз с Римом,
на севере выдвигается первый представитель нарождающегося великорусского типа,
святой князь Александр Невский. Ему приходится обороняться с двух сторон: разбив
на западе меченосцев, он расчетливо ладит с ордой, начиная политику московских
князей, возвышавшихся под покровительством Орды. Обладая в высокой степени
великорусскими чертами, терпением, упорством и смирением, Александр религиозен
не менее чем киевские князья. Явившись в орду смиренным данником, он
мужественно отказывается от поклонения идолам, чем вызывает восхищение самого хана, и
оканчивает жизнь схимником. Многое изменилось с переходом гегемонии от Киева к
Москве, но осталось неизменным и продолжало развиваться верховное
руководительство церкви в делах государственных... Россия медленным и верным путем из
16* 483

системы феодальных княжеств идет к образованию империи типа империи Римской
и Византийской. Церковный ореол Византии переходит на Москву, где деятельность
епископа и князя так тесно сплетены, что управление является подчас чисто
теократическим. Московский Кремль начинает обращать на себя взоры Ватикана,
который предпринимает ряд попыток к церковному соединению с отдаленной столицей
Рутенов. Благоприятный момент для соединения наступил с назначением на
московскую митрополичью кафедру грека Исидора.
Исидор был вполне человеком Возрождения, гуманистом светского закала,
поклонником унии и Рима. На флорентийском соборе он подписывает акт о соединении
Москвы с Римом, причем несогласных с ним представителей русского духовенства
заключает в оковы. Уже из этого поступка видно, чего могла ожидать далее русская
церковь со стороны Ватикана. Можно только удивляться великодушию Василия
Темного, который дал Исидору возможность бежать из Москвы и принять в Риме сан
кардинала. Вмешательством Василия Россия спасена была от унии, от подчинения Риму,
который переживал глубокий кризис: под предлогом гуманизма в Ватикане
откровенно возрождалось античное язычество, тогда как Россия была хранительницей
святоотеческого предания.
После неудачи Исидора Ватикан делает новую попытку ввести унию в России.
После падения Константинополя, дочь Фомы Палеолога, Зоя, нашла себе приют в Риме.
Папа надеялся, выдав ее замуж за московского князя Ивана III, через ее влияние
склонить Ивана к унии. Но он обманулся в расчетах. Зоя, вступившая на московский
престол под именем Софии, всего менее была склонна действовать в духе
католической пропаганды. Наоборот, она принесла с собою в Кремль византийские
традиции, чем был нанесен последний удар остаткам русского феодализма. Иван начал
править самодержавно и наконец закончил дело своих предшественников, сверг
монгольское иго. В то же время София привезла с собою из Италии дух Возрождения,
итальянских архитекторов, художников, мастеров и т.д.
Можно предположить, что она привезла с собою и рукописи греческие и
латинские. Таким образом было положено начало русского возрождения. Скоро из
монастырей наших выйдет пророчество о Москве, как третьем Риме. Наконец Иван IV, с
его гениальным умом, воспитанным на византийской литературе, примет титул
царя и создаст себе искусственную генеалогию, возведя свой род к Октавиану —
Августу. Роль церкви так была значительна во все время развития московского
государства, что явилась естественной перемена в титуле московского епископа: как равный
в правах с главами восточных церквей, московский епископ при Феодоре
Ивановиче принимает титул патриаршеский...
То, что современные нам историки рисуют как сплошное мракобесие, было на
самом деле высокой культурой византийского типа. Строгий вцзантизм Киевской
Софии смягчился гением итальянского Возрождения в соборах Московского Кремля.
Иван IV поставил себе роскошный памятник — собор Василия Блаженного,
представляющий пестрое и восхитительное смешение стилей византийского и азиатского.
Многовековое удаление от Запада, перенесение столицы к Востоку, порабощение
монгольское — все это способствовало выработке особого религиозного типа, который
и до наших дней остается по преимуществу типом русской святости. Этот московский
идеал святости, конечно, страдает некоторой односторонностью, поскольку одни
черты христианства, в силу исторических условий, развились в ущерб другим.
Развитие человеческой личности было придавлено многовековым гнетом татар и
самодержавием Москвы. Появляются смирение, покорность, черта прекрасная в деле ре-
484

лигии, но в мирской жизни легко вырождающаяся в отсутствие чувства
собственного достоинства, в бездеятельность и лень. Христианство, всегда имеющее две
стороны, деятельную и созерцательную, делается по преимуществу созерцательным, в
духе восточных религий. Соблюдение обрядов и почитание икон — существенная часть
христианства — в силу косности, неподвижности и отсутствия новых впечатлений,
вырождается в суеверие, ханжество и идолопоклонство. Смирение перед Богом
вырождается в смирение перед сильными мира сего. Побеждается гордость, но за это
вырастают другие, менее явные, но не менее гибельные пороки: лживость и
лицемерие. Византийский аскетизм придушает естественные побуждения человеческой
природы, но не умерщвленная, а только заглушённая, природа вступает на путь
извращения и тайных пороков. Общая пришибленность, отсутствие интересов, отсутствие
поприща для деятельности — все это угашает в человеке его человеческое
достоинство, он начинает слабеть и впадает в скотское состояние.
Такова была картина Московской Руси, когда, по воле Провидения, Россия
досталась в руки гениального царя, которому было суждено вдохнуть в Россию новую
жизнь. Когда Россия утратила чувство солидарности с Европой, когда на фоне царе-
градского золота свершили великие подвиги отречения и безмолвия немногие
избранные сосуды благодати, а вся мирская жизнь, вся проза жизни превратилась в
сплошную 1рязь, пьянство и безделье, тогда на это иоле, засеянное плевелами, пришел
великий жнец, явшгся Петр. Своими могучими руками он принялся выдергивать
плевелы, но выдернул и пшеницу. Объявив борьбу азиатскому образу, который приняла
Россия, Петр подрезал корни той силы, которая в течение стольких веков двигала жизнь
русского народа, он превратил церковь в отрасли государственного управления.
Колоссальный образ Петра заслонил другую более скромную фигуру, фигуру его
отца, тишайшею царя Алексея Михайловича. Между тем уже Алексей Михайлович
вступил на путь реформы и раскрыл двери Западу. При нем Россия была готова
вступить на свой прежний путь, путь проложенный князьями Киева. Не покидая
византийского своего облика, Московский двор перестал бояться гостей с Запада.
Алексей Михайлович был культурнее и тоньше своего великого сына. Петр был
талантливый инженер и администратор, но в вопросах культуры он "рубил с плеча",
по-мужицки. Алексей Михайлович более приближался по своему типу к королям
западных дворов. С большим для того времени образованием, со знанием философии
и богословия, с утонченным художественным вкусом, который проявился в
прекрасном стиле его писем, Алексей Михайлович был глубокий церковник и мистик.
Соблюдая все уставы, он не был человеком обряда и формы, чем выгодно отличался от
большинства своих современников. Его церковность постоянно согревалась горевшим в
нем мистическим огнем.
Он умел окружить себя людьми талантливыми и образованными. Тот кружок
грекофилов, из которого вышла церковная реформа Никона, подготовлял коренное
перерождение и обновление церкви, застывшей в неподвижных формах. Так,
неподвижность и косность, которой всегда отличалась Москва, была преодолеваема
наплывом культурных сил с юго-запада. Киевские монахи работали в новоучрежденной
славяно-греко-латинской академии. Отметим два течения при дворе: греческое, во
главе которого стоял Епифаний Славеницкий, и латинское, во главе которого стоял
Симеон Полоцкий. Прилив культурных сил с юго-запада вызвал жестокую реакцию на
диком востоке и севере: появился раскол.
В то время Малороссия, тяготевшая попеременно то к Польше, то к Москве,
окончательно примкнула к Москве. Алексей Михайлович обещал грекам освобожде-
485

ние от турецкого ига. Для теократически настроенного государя, конечно, желанен
был престол Византии.
Понятия церкви, реформы, просвещения щ>ъ Алексее Михайловиче не
исключали друг друга, а восполняли. Не то было при его сыне. Исходя из правильной идеи
приобщения России к западной цивилизации, встретив противодействие в некоторых
лицах церковных, Петр обошелся с церковью слишком просто и самовластно. Дав ход
таким сомнительным лицам, как Феофан Прокопович, он начал борьбу уже не с
ханжеством и суеверием, а с подлинными заветами православия. Как натура
примитивная и грубая, Петр в противоположность своему отцу, был настроен несколько
рационалистически. Если в до-Петровской Руси созерцательно-аскетический идеал
вытеснил собою другие идеалы христианства, то Петр склонен был понимать всякое
монашество, как бегство от службы и тунеядство. Запрещено было просить
милостыню — дело неслыханное в Киевской и Московской Руси, всегда помнившей завет
Спасителя о нищих. Если при благочестивом Алексее Михайловиче в раскол ушли только
крайне упорные элементы общества, то при деятельности Феофана Прокоповича
массами уходили в раскол сравнительно умеренные люди, не желавшие изменять
вере отцов. Меры, которые принимались против них, всего менее можно было назвать
европейскими, и они показали, как сильна была в Петре та азиатская, варварская
закваска, которую он думал истребить в России.
И вот, в результате деятельности Петра, Россия в смысле духовной культуры,
представляет одни развалины. Под влиянием страшного вывиха, подобного
которому не приходилось испытывать никакому другому народу, Россия оказалась разбитой
на две части, во всем противоположные друг другу, народ, невежественный, но
сохранивший идеалы православия, и двор, общество, без всякой религии, без всякой
традиции, жалкий и безобразный сколок немецких Версалей, где правили такие
сомнительные особы, как Екатерина I и Анна Иоанновна, отдав Россию на жертву
немецким паразитам, фаворитам, временщикам.
Век Елисаветы и Екатерины II был первым пробуждением национального
чувства, после того обморока, в который оно было повергнуто при наследниках Петра. Что-
то русское зазвучало в стихах первых наших поэтов Ломоносова и Державина, но все
же они пели еще с чужого голоса. Православие — вера русская, вера народная —
лежало разбитое, обесславленное. Если Державин обращался к религиозной поэзии, то
его оды кажутся списком с немецких од.
Величие и слава Екатерининского века — слава "просвещенного абсолютизма".
Относительно церкви, вздохнувшей было при набожной Елисавете, Екатерина
продолжала и усиливала политику Петра I. За противоречия правительственным мерам
видные пастыри церкви затерзывались по тюрьмам. Все привилегии получило
дворянство, ушедшее в подражание Западу и потерявшее национальный облик. Народ,
церковь — были парализованы. Но в эту эпоху гонения православие безмолвно и
твердо копило свои силы. Забитое, заглушённое в официальных сферах, оно все ярче
разгоралось в недрах темного, нищего народа; промчится полвека, и оно встало,
заговорило, оно нашло своих пророков. Первые, кто заговорил от лица народа, кто бросил
вызов казенному Петербургу, были Пушкин и Гоголь...
Мы проследили процесс постепенного овосточиваиия России. Небольшое
европейское государство, заключенное между Карпатами и Днепром, раскидывается
далеко на восток, делается скорее азиатским, чем европейским, пока, наконец, история
не останавливает этого движения России к востоку, движения стихийного и
бессознательного. Происходит роковая катастрофа на Дальнем Востоке, и после нее де-
486

сять лет разложения русской жизни. Но вот Россия оказывается во главе европейской
коалиции, с честью играет свою роль, и позор своего поражения на Дальнем
Востоке искупает трофеями на Западе. Самая коренная русская область, Галиция, Галицкая
Русь возвращается к нам; будущее нашей культуры тесно связывается с
юго-западом. Юго-запад России — Литва, Польша, Украина и Галиция — в близком будущем
должен играть видную и благодарную роль, прежде всего роль религиозную.
Печатается по изданию: Сергей Соловьев.
Богословские и критические очерки. Собрание статей
и публичных лекций. М. 1916. С. 86-99, 101.
В.И. Л Е НИН
Экономическое содержание народничества и критика его в
книге г. Струве (конец 1894 - начало 1895)*
В реформе 1861 г. народник видит санкцию народного производства,
усматривает в ней существенные отличия от западной.
Те мероприятия, которых он теперь жаждет, равным образом сводятся к
подобной же "санкции" — общины и т.п., к подобным же "обеспечениям наделом" и
средствами производства вообще.
Отчего же это, г. народник, реформа, "санкционировавшая народное (а не
капиталистическое) производство", привела только к тому, что из "патриархального
лентяя" получился сравнительно энергичный, бойкий, подернутый цивилизацией хищник?
только к перемене формы хищничества, как и соответствующие великие реформы
на Западе?
Отчего думаете вы, что следующие шаги "санкции"... поведут к чему-нибудь
иному, кроме дальнейшего видоизменения формы, дальнейшей европеизации
капитала, перерождению его из торгового в производительный, из средневекового — в
новейший?..
Прогрессивное значение капитализма состоит именно в том, что он разрушил
прежние узкие условия жизни человека, порождавшие умственную тупость и не
дававшие возможности производителям самим взять в руки свою судьбу. Громадное
развитие торговых сношений и мирового обмена, постоянные передвижения
громадных масс населения разорвали исконные узы рода, семьи, территориальной общины
и создали то разнообразие развития, "разнообразие талантов, богатство
общественных отношений", которое играет такую крупную роль в новейшей истории Запада. В
России этот процесс сказался с полной силой в пореформенную эпоху, когда
старинные формы труда рушились с громадной быстротой и первое место заняла
купля-продажа рабочей силы, отрывавшая крестьянина от патриархальной полукрепостнической
семьи, от отупляющей обстановки деревни и заменявшая полукрепостнические фор-
* Ленин (Ульянов) Владимир Ильич (1870-1924) — деятель социал-демократического движения в
России. Лидер его большевистского направления. С октября 1917 г. председатель Совета Народных
Комиссаров, создатель международного коммунистического движения. Впервые напечатано в сборнике
"Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития". СПб., 1895.
487

мы присвоения сверхстоимости — формами чисто капиталистическими. Этот
экономический процесс отразился в социальной области "общим подъемом чувства
личности", вытеснением из "общества" помещичьего класса разночинцами, горячей войной
литературы против бессмысленных средневековых стеснений личности и т.п...
Всегда и везде буржуазия восставала против феодализма во имя
бессословности — и у нас против стародворянского, сословного строя выступила бессословная
интеллигенция. Всегда и везде буржуазия выступала против отживших сословных рамок
и других средневековых учреждений во имя всего "народа", классовые противоречия
внутри которого были еще не развиты, и она была, как на Западе, так и в России,
права, так как критикуемые учреждения стесняли действительно всех Как только
сословности в России нанесен был решительный удар (1861) — тотчас же стал
обнаруживаться антагонизм внутри "народа", а наряду с этим и в силу этого антагонизм внутри
бессословной интеллигенции...
И на Западе... сохраняется кое-где "полунатуральное хозяйство крестьян", но
этот факт ни на Западе, ни в России не устраняет ни преобладания товарного
производства, ни подчинения преобладающего большинства производителей капиталу —
подчинения, которое до своего высшего, предельного развития проходит много
ступеней, обыкновенно народниками игнорируемых, несмотря на совершенно точное
разъяснение дела Марксом...
Отношение народничества к "Западу" и его влиянию на Россию определилось,
конечно, уже не тем, что оно "подхватило" у него ту или иную идею, а условиями
жизни мелкого производителя: он видел против себя крупный капитализм, заимствующий
западноевропейскую технику, и, будучи угнетаем им, строил наивные теории,
объяснявшие не капиталистическую политику капиталистическим хозяйством, а
капитализм — политикой, объявлявшие крупный капитализм чем-то чуждым русской
жизни, наносным...
Г-н Струве совершенно справедливо указывает, что ходячее противоположение
русской крестьянской реформы западноевропейским неправильно: "совершенно
неверно (в столь общей форме) утверждение, что в Западной Европе крестьяне были
освобождены без земли или, другими словами, обезземелены законодательным
путем". Я подчеркиваю слова: "в столь общей форме", так как обезземеление крестьян
законодательным путем — несомненный исторический факт всюду, где была
произведена крестьянская реформа, но это факт не всеобщий, ибо часть крестьян, при
освобождении от крепостной зависимости, выкупила землю у помещиков на Западе,
выкупает и у нас...
Если мы посмотрим на эти основные черты экономики русской деревни, то
увидим изолированное хозяйство крестьянских дворов на мелких участках земли,
увидим растущее товарное хозяйство, играющее доминирующую роль уже сейчас. Это
именно те черты, которые дают содержание понятию: "парцеллярное хозяйство".
Мы видим далее ту же задолженность крестьян ростовщикам, ту же экспроприацию,
о которой свидетельствуют данные Запада. Вся разница — в особенности наших
юридических порядков (гражданская неравноправность крестьян; формы
землевладения), которые сохраняют цельнее следы "старого режима" вследствие более
слабого развития у нас капитализма. Но однородности типа наших крестьянских порядков
с западными эти особенности нимало не нарушают.
Печатается но изданию: ЛепкпВ.И. Полное
собрание сочинений Т. 1. С. 390-391, 433, 442, 459, 462,
474-475, 522-523.
488

Задачи русских социал-демократов (1897)*
Возьмем учреждение чиновничества, бюрократии, как особого слоя лиц,
специализировавшихся на управлении и поставленного в привилегированное положение
перед народом. Начиная от абсолютистской, полуазиатской России до культурной,
свободной и цивилизованной Англии, мы везде видим это учреждение, составляющее
необходимый орган буржуазною общества. Отсталости России и ее абсолютизму
соответствует полное бесправие народа перед чиновничеством, далшябесконтрольность
привилегированной бюрократии. В Англии есть могучий контроль народа над
управлением, но и там этот контроль далеко не полон, и там бюрократия сохраняет
немало привилегий, является нередко господином, а не слугой народа. И в Англии видим,
что сильные общественные группы поддерживают привилегированное положение
бюрократии, препятствуют полной демократизации этого учреждения. Отчего это?
Оттого, что полная демократизация его лежит в интересах одного лишь
пролетариата: самые передовые слои буржуазии защищают некоторые прерогативы
чиновничества, восстают против выборности всех чиновников, против совершенной отмены
ценза, против непосредственной ответственности чиновников перед народом, и т.п. ибо
эти слои чувствуют, что подобной окончательной демократизацией воспользуется
пролетариат против буржуазии. Так и в России.
От какого наследства мы отказываемся? (1897)**
Под народничеством мы разумеем систему воззрений, заключающую в себе
следующие три черты: 1) Признание капитализма в России упадком, регрессом.
Отсюда стремления и пожелания "задержать", "остановить", "прекратить ломку"
капитализмом вековых устоев и т.п. реакционные вопли. 2) Признание самобытности
русского экономического строя вообще и крестьянства с его общиной, артелью и т.п. в
частности К русским экономическим отношениям не считают нужным применять
выработанные современной наукой понятия о различных общественных классах и их
конфликтах. Общинное крестьянство рассматривается как нечто высшее, лучшее
сравнительно с капитализмом; является идеализация "устоев". Среди крестьянства от*
рицаются и затушевываются те же противоречия, которые свойственны всякому
товарному и капиталистическому хозяйству, отрицается связь этих противоречий с
более развитой формой их в капиталистической промышленности и в
капиталистическом земледелии. 3) Игнорирование связи "интеллигенции" и юридико-политиче-
ских учреждении страны с материальными интересами определенных обществетшх
классов. Отрицание этой связи, отсутствие материалистического объяснения этих
социальных факторов заставляет видеть в них силу, способную "тащить историю по
другой линии" ... "свернуть с пути" и т.п....
Просветители вовсе не ставили вопросов о характере пореформенного
развития, ограничиваясь исключительно войной против остатков дореформенного строя,
ограничиваясь отрицательной задачей расчистки пути для европейского развития
России. Народничество поставило вопрос о капитализме в России, но решило его в
смысле реакционности капитализма и потому не могло целиком воспринять
наследства просветителей: народники всегда вели войну против людей, стремившихся к
* Впервые напечатано в 1898 г. в Женеве отдельной брошюрой.
** Впервые напечатано в сборнике: Владимир Ильин. Экономические этюды и статьи. СПб., 1898.
489

европеизации России вообще, с точки зрения "единства цивилизации", вели войну не
потому только, что они не могли ограничиться идеалами этих людей (такая война
была бы справедлива), а потому, что они не хотели идти так далеко в развитии данной,
т.е. капиталистической, цивилизации.
Печатается по изданию: Ленин В.И. Полное
собрание сочинений Т. 2. С. 455-456, 528-529, 540-541.
Аграрная программа либералов (1905)*
Один уже факт выступления с такой программой представителей помещичьего
класса доказывает нагляднее длинных рассуждений, что Россия отличается какой-то
крупной особенностью по сравнению со всеми западноевропейскими сложившимися
капиталистическими нациями. Вопрос в том, какого именно рода эта особенность?
Состоит ли она в полусоциалистическом общинном строе и соответственно этому в
отсутствии у нас буржуазной интеллигенции и буржуазной демократии, как думали
старые социалисты-народники и как думают отчасти "социалисты-революционеры"?
Или она состоит в обилии крепостнических пережитков, которые опутывают нашу
деревню, делая невозможным широкое и свободное развитие капитализма и
порождая народническое настроение как раз у элементов буржуазной демократии?..
Переход земли в руки крестьян нисколько не уничтожил бы господства в России
капиталистического способа производства, он дал бы, напротив, более широкую
базу для его развития, он приблизил бы тип этого развития от какого-нибудь
итальянского к американскому. Имущественные различия среди крестьян, которые
громадны уже теперь и сравнительно малозаметны исключительно вследствие общей
придавленности самодержавно-крепостническим строем, нисколько не переставали бы
существовать. Увеличение внутреннего рынка, развитие обмена и товарного
хозяйства в новом масштабе, быстрый рост промышленности и городов,— все эти
неизбежные следствия серьезного улучшения положения крестьян неминуемо бы усиливали
имущественные различия...
Превращение убогого, забитого мужика в свободного, энергичного
европейского фермера есть громадное демократическое приобретение — но мы, социалисты, ни
на минуту не забудем о том, что это приобретение принесет реальную пользу делу
полного освобождения человечества от всякого гнета лишь тогда и лишь в той мере,
в какой фермеру будет противостоять сознательный, свободный, организованный
сельский пролетарий.
Печатается по изданию: Ленин В.И. Полное
собрание сочинений. Т. 10. С. 45, 48, 49-50.
О русском управлении и о русских реформах (1913)**
В русском капитализме необъятно сильны еще черты азиатской примитивности,
чиновничьего подкупа, проделок финансистов, которые делят свои монопольные
доходы с сановниками. Когда наши народники воюют, и воюют справедливо, против этих
* Впервые напечатано в газете: Вперед. 1905. № 15, 20 (7) апреля.
** Впервые опубликовано в газете: Правда труда. 1913. № 14; 23.
490

безобразных и бесстыдных проделок, они считают это нередко войной с
капитализмом. Их ошибка ясна. Они воюют на деле за демократизацию капитализма...
В Европе буржуазии реформы не нужны. В России — нужны. Сановный князь
<Мещерский. -Я Ф.> не может понять причин этой разницы,— точно так же, как
иные мудрецы не могут понять, что необходимость реформ для буржуазии в
особенности оправдывает резко антиреформистскую тактику рабочих.
Печатается по изданию: Ленин В.И. Полное
собрание сочинений. Т. 24. С. 20-21.
О праве наций на самоопределение (1914)*
В Западной, континентальной, Европе эпоха буржуазно-демократических
революций охватывает довольно определенный промежуток времени, примерно, с 1789 по
1871 год. Как раз эта эпоха была эпохой национальных движений и создания
национальных государств. По окончании этой эпохи Западная Европа превратилась в
сложившуюся систему буржуазных государств, по общему правилу при этом
национально-единых государств. Поэтому теперь искать права самоопределения в программах
западноевропейских социалистов — значит не понимать азбуки марксизма.
В Восточной Европе и в Азии эпоха буржуазно-демократических революций
только началась в 1905 году. Революции в России, Персии, Турции, Китае, войны на
Балканах — вот цепь мировых событий нашейэпохп нашего "востока". И в этой цепи
событий только слепой может не видеть пробуждения целого ряда
буржуазно-демократических национальных движений, стремлений к созданию
национально-независимых и национально-единых государств. Именно потому и только потому, что
Россия вместе с соседними странами переживает эту эпоху, нам нужен пункт о праве
наций на самоопределение в нашей программе...
Своеобразные условия России, в отношении национального вопроса, как раз
противоположны тому, что мы видели в Англии. Россия — государство с единым
национальным центром, великорусским. Великорусы занимают гигантскую сплошную
территорию, достигая по численности 70 миллионов человек. Особенность этого
национального государства, во 1-х, та, что "инородцы" (составляющие в целом большинст-
во населения — 57%) населяют как раз окраины;, во 2-х, та, что угнетение этих
инородцев гораздо сильнее, чем в соседних государствах (и даже не только в
европейских); в 3-х, та, что в целом ряде случаев живущие по окраинам угнетенные народности
имеют своих сородичей по ту сторону границы, пользующихся большей национальной
независимостью (достаточно вспомнить хотя бы по западной и южной границе
государства — финнов, шведов, поляков, украинцев, румын); в 4-х, та, что развитие
капитализма и общий уровень культуры нередко выше в "инородческих" окраинах, чем в
центре государства. Наконец, именно в соседних азиатских государствах мы видим
начавшуюся полосу буржуазных революций и национальных движений,
захватывающих частью родственные народности в пределах России...
Для Восточной Европы и Азии, в эпоху начавшихся буржуазно-демократических
революций, в эпоху пробуждения и обострения национальных движений, в эпоху
возникновения самостоятельных пролетарских партий, задача этих партий в
национальной политике должна быть двусторонняя: признание права на самоопределение за все-
* Впервые напечатано в журнале: Просвещение. 1914. № 4; 5; 8.
491

ми нациями, ибо буржуазно-демократическое преобразование еще не закончено, ибо
рабочая демократия последовательно, серьезно и искренне, не по-либеральному, не
по-кокошкински, отстаивает равноправие наций,— и теснейший, неразрывный союз
классовой борьбы пролетариев всех наций данного государства, на все и всяческие
перипетии его истории, при всех и всяческих переделках буржуазией границ
отдельных государств.
Печатается по изданию: ЛенинВ.И. Полное
собрание сочинений. Т. 25. С. 269, 271, 29cS-299.
О национальной гордости великороссов (1914)*
Как много говорят, толкуют, кричат теперь о национальности, об отечестве!
Либеральные и радикальные министры Англии, бездна "передовых" публицистов
Франции (оказавшихся вполне согласными с публицистами реакции), тьма казенных,
кадетских и прогрессивных (вплоть до некоторых народнических и "марксистских")
писак России — все на тысячи ладов воспевают свободу и независимость "родины",
величие принципа национальной самостоятельности... Перед нами очень широкое и
очень глубокое идейное течение, корни которого весьма прочно связаны с
интересами господ помещиков и капиталистов великодержавных наций. Нам, представителям
великодержавной нации крайнего востока Европы и доброй доли Азии, неприлично
было бы забывать о громадном значении национального вопроса; — особенно в
такой стране, которую справедливо называют "тюрьмой народов"; — в такое время,
когда именно на дальнем востоке Европы и в Азии капитализм будит к жизни и к
сознанию целый ряд "новых", больших и малых наций; — в такой момент, когда царская
монархия поставила под ружье миллионы великороссов и "инородцев", чтобы "решить"
целый ряд национальных вопросов сообразно интересам совета объединенного
дворянства и Гучковых с Крестовниковыми, Долгоруковыми, Кутлерами, Родичевыми.
Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство
национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего
работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т.е. 9/10 ее населения) поднять до
сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и
чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину
царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что эти насилия
вызывали отпор из нашей среды, из среды великорусов, что эта среда выдвинула Радищева,
декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий
класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс, что великорусский
мужик начал в то же время становиться демократом, начал свергать попа и помещика...
Мы полны чувства национальной гордости, и именно поэтому мы особенно
ненавидим свое рабское прошлое (когда помещики и дворяне вели на войну мужиков,
чтобы душить свободу Венгрии, Польши, Персии, Китая) и свое рабское настоящее,
когда те же помещики, споспешествуемые капиталистами, ведут нас на войну, чтобы
душить Польшу и Украину, чтобы давить демократическое движение в Персии и в
Китае, чтобы усилить позорящую наше великорусское национальное достоинство
шайку Романовых, Бобринских, Пуришкевичей. Никто не повинен в том, если он
родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но
* Впервые напечатано в газете: Социал-демократ. 1914. № 35, 12 дек.
492

оправдывает и приукрашивает свое рабство (например, называет удушение Польши,
Украины и т.д. "защитой отечества" великороссов), такой раб есть вызывающий
законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам...
Допустим даже, что история решит вопрос в пользу великорусского
великодержавного капитализма против ста и одной маленькой нации. Это не невозможно, ибо
вся история капитала есть история насилий и грабежа, крови и грязи. И мы вовсе не
сторонники непременно маленьких наций; мы безусловно, при прочих равных
условиях, за централизацию и против мещанского идеала федеративных отношений.
Однако даже в таком случае, во-первых, не наше дело демократов (не говоря уже о
социалистах) помогать Романову-Бобринскому-Пуришкевичу душить Украину и т.д.
Бисмарк сделал по-своему, по-юнкерски, прогрессивное историческое дело, но хорош был
бы тот "марксист", который на этом основании вздумал бы оправдывать
социалистическую помощь Бисмарку! И притом Бисмарк помогал экономическому развитию,
объединяя раздробленных немцев, которых угнетали другие народы. А экономическое
процветание и быстрое развитие Великороссии требует освобождения страны от
насилия великороссов над другими народами — эту разницу забывают наши
поклонники истинно русских почти-Бисмарков.
Печатается по изданию: Ленин В.И. Полное
собрание сочинений. Т. 26. С. 106-109
Доклад о пересмотре программы и изменении названия партии
на седьмом экстренном съезде РКП(б) (1918)*
Отбросить, как будто старый хлам, характеристику товарного производства и
капитализма — это не вытекает из исторического характера происходящею, ибо
дальше первых ступеней перехода от капитализма к социализму мы не пошли, и наш
переход усложняется такими особенностями России, которых в большинстве
цивилизованных стран нет. Следовательно, не только возможно, но неизбежно, что в Европе
эти переходные стадии будут иными; и поэтому фиксировать все внимание на тех
национальных специфических переходных ступенях, которые для нас необходимы, а в
Европе могут не стать необходимыми, это будет теоретически неправильно. Мы
должны начать с общей базы развития товарного производства, перехода к
капитализму и перерождения капитализма в империализм. Этим мы теоретически занимаем,
укрепляем позицию, с которой нас ни один, не изменивший социализму, не собьет. Из
этого дается столь же неизбежный вывод: эра социальной революции начинается...
Мне кажется, что марксистский взгляд на государство в высшей степени искажен
был тсподствовавшим официальным социализмом Западной Европы, что
замечательно наглядно подтвердилось опытом советской революции и создания Советов в
России. В наших Советах еще масса грубого, недоделанною, это не подлежит сомнению,
это ясно всякому, кто присматривался к их работе, но что в них важно, что
исторически ценно, что представляет шаг вперед во всемирном развитии социализма — это
те, что здесь создай новый тип государства. В Парижской Коммуне это было на
несколько недель, в одном городе, без сознания того, что делали. Коммуны не
понимали те, кто ее творил, они творили гениальным чутьем проснувшихся масс, и ни одна
* Доклад сделан 8 марта 1918 г. Впервые опубликован в кратком изложении в газете:
Рабоче-крестьянский нижегородский листок. 1918. № 35, 20 (7) марта.
493

фракция французских социалистов не сознавала, что она делает. Мы находимся в
условиях, когда благодаря тому, что мы стоим на плечах Парижской Коммуны и
многолетнего развития немецкой социал-демократии, мы можем ясно видеть, что мы
делаем, создавая Советскую власть... Этот тип Советской власти себя показал, если он
перебросился на столь отличную во всех отношениях страну, как Финляндия, где
нет Советов, но тип власти опять-таки новый, пролетарский.
Печатается по изданию: ЛенинВ.К Полное
собрание сочинений. Т. 36. С. 49, 51.
Очередные задачи советской власти (1918)*
Если взять масштаб западноевропейских революций, мы стоим сейчас
приблизительно на уровне достигнутого в 1793 году и в 1871 году. Мы имеем законное право
гордиться, что поднялись на этот уровень и в одном отношении пошли, несомненно,
несколько дальше, именно: декретировали и ввели по всей России высший тип
государства, Советскую власть. Но удовлетвориться достигнутым ни в каком случае мы
не можем, ибо мы только начали переход к социализму, но решающего в этом
отношении еще не осуществили.
Русский человек — плохой работник по сравнению с передовыми нациями. И
это не могло быть иначе при режиме царизма и живости остатков крепостного
права. Учиться работать — эту задачу Советская власть должна поставить перед
народом во всем ее объеме. Последнее слово капитализма в этом отношении, система
Тейлора,— как и все прогрессы капитализма,— соединяет в себе утонченное зверство
буржуазной эксплуатации и ряд богатейших научных завоеваний в деле анализа
механических движений при труде, изгнания лишних и неловких движений, выработки
правильнейших приемов работы, введения наилучших систем учета и контроля и
т.д. Советская республика во что бы то ни стало должна перенять все ценное из
завоеваний науки и техники в этой области. Осуществимость социализма
определится именно нашими успехами в сочетании Советской власти и советской организации
управления с новейшим прогрессом капитализма. Надо создать в России изучение и
преподавание системы Тейлора, систематическое испытание и приспособление ее.
Печатается по изданию: Ленин В.И. Полное
собрание сочинений. Т. 36. С. 175, 189-190.
О "левом" ребячестве и о мелкобуржуазности (1918)**
Чтобы еще более разъяснить вопрос, приведем прежде всего конкретнейший
пример государственного капитализма. Всем известно, каков этот пример: Германия.
Здесь мы имеем "последнее слово" современной крупнокапиталистической техники
и планомерной организации, подчиненной юнкерски-буржуазному империализму
Откиньте подчеркнутые слова, поставьте на место государства военного,
юнкерского, буржуазного, империалистического, тоже государство, но государство иного со-
* Впервые опубликовано в газете: Правда. 1918. № 83, 28 апреля, и в Приложении к газете: Известия
ВЦИК. 1918. № 85, 28 апреля.
** Впервые опубликовано в газете: Правда. 1918. № 88, 89 и 90, 9, 10 и 11 мая.
494

циального типа, иного классового содержания, государство советское, т.е.
пролетарское, и вы получите всю ту сумму условий, которая дает социализм...
История пошла так своеобразно, что родила к 1918 году две разрозненные
половинки социализма, друг подле друга, точно два будущих цыпленка под одной
скорлупой международного империализма. Германия и Россия воплотили в себе в 1918
году всего нагляднее материальное осуществление экономических,
производственных, общественно-хозяйственных, с одной стороны, и политических условий
социализма — с другой стороны.
Победоносная пролетарская революция в Германии сразу, с громадной
легкостью, разбила бы всяческую скорлупу империализма (сделанную, к сожалению, из
лучшей стали и потому не разбивающуюся от усилий всякого... цыпленка),
осуществила бы победу мирового социализма наверняка, без трудностей или с ничтожными
трудностями,— конечно, если масштаб "трудного" брать всемирно-исторический, а не
обывательски-кружковый.
Пока в Германии революция еще медлит "разродиться", наша задача — учиться
государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть
диктаторскихприемов для того, чтобы ускорить это перенимание еще больше, чем
Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь
перед варварскими средствами борьбы против варварства...
Дело шло об Англии 70-х годов прошлого века, о кульминационном периоде
домонополистического капитализма, о стране, в которой тогда всего меньше было
военщины и бюрократии, о стране, в которой тогда всего более было возможности
"мирной" победы социализма в смысле "выкупа" буржуазии рабочими. И Маркс
говорил: при известных условиях рабочие вовсе не откажутся от того, чтобы
буржуазию выкупить. Маркс не связывал себе — и будущим деятелям социалистической
революции — рук насчет форм, приемов, способов переворота, превосходно понимая,
какая масса новых проблем тогда встанет, как изменится вся обстановка в ходе
переворота, как часто и сильно будет она меняться в ходе переворота.
Ну, а в Советской России, после взятия власти пролетариатом, после подавления
военного и саботажнического сопротивления эксплуататоров,— неужели не
очевидно, что некоторые условия сложились по типу тех, которые могли бы сложиться
полвека тому назад в Англии, если бы она мирно стала тогда переходить к социализму?
Бухарин — превосходно образованный марксист-экономист. Поэтому он
вспомнил, что Маркс был глубочайше прав, когда учил рабочих важности сохранить
организацию крупнейшего производства именно в интересах облегчения перехода к
социализму и полной допустимости мысли о том, чтобы хорошо заплатить
капиталистам, выкупить их, ежели (ъ виде исключения: Англия была тогда исключением)
обстоятельства сложатся так, что заставят капиталистов мирно подчиниться и
культурно, организованно перейти к социализму на условии выкупа.
Но Бухарин впал в ошибку, ибо не вдумался в конкретное своеобразие данного
момента в России,— момента как раз исключительного, когда мы, пролетариат
России, впереди любой Англии и любой Германии по нашему политическому строю, по
силе политической власти рабочих и вместе с тем позади самого отсталого из
западноевропейских государств по организации добропорядочного
государственного капитализма, по высоте культуры, по степени подготовки к
материально-производственному "введению" социализма.
Печатается по изданию: Ленин В.И. Полное
собрание сочинений. Т. 36. С. 300-301, 304, 305-306.
495

Интервью корреспонденту газеты "Нью-Йорк Геральд" (1922)*
Тов. Ленин в беседе с сотрудником американской газеты "Нью-Йорк Геральд" по
поводу Генуэзской конференции заявил:
Эта конференция должна руководиться лишь одним экономическим принципом.
Россия хорошо знает, что она может ожидать от буржуазных государств. Настоящее
положение дел не может более продолжаться. Она гибельно как для России, так и для
всего мира.
Россия нуждается в торговле с буржуазными государствами. С другой стороны,
буржуазные правительства хорошо знают, что европейская экономическая жизнь не
может быть урегулирована без России.
Однако глубоко ошибаются те, которые собираются предложить русской
делегации в Генуе унизительные условия. Россия не позволит обращаться с собой, как с
побежденной страной. Если буржуазные правительства попытаются взять такой тон по
отношению к России, то они совершат величайшую глупость.
Печатается по изданию: ЛенинВ.И. Полное
собрание сочинений.Т.45.СЛ60.
A.A. БОГДАНОВ
Возможно ли пролетарское искусство (1914)**
Противоречие между рабочим классом и современным строем оказывается
глубже, чем раньше полагали. Оказывается, что даже в области искусства пролетариат
не может удовлетворяться старой культурой и принужден вырабатывать свою, новую,
как орудие своего сплочения, своего воспитания в духе товарищества и борьбы.
Примирения нет даже здесь, в той сфере, которую так долго считали царством чистой
красоты. ..
Задачи шире и труднее, чем думали. Что из этого следует? Что историческая
миссия пролетариата на деле выше и сложнее обычных представлений о ней.
Но ведь вот и в Германии, с ее огромным — не чета нашему — развитием
рабочего движения, не создалось до сих пор настоящего пролетарского искусства? Да, по-
видимому, не создалось. А Россия — страна отсталая по сравнению с Германией, и
русскому движению далеко до германского? Да, и это пока верно. В таком случае, не
явная ли утопия надеяться на развитие пролетарского искусства у нас, в России, не
бесполезно ли направлять внимание рабочих и в эту сторону?
* Впервые опубликовано в "Красной Газете" (Петроград). 1922. № 84, 14 апреля.
** Богданов (Малиновский) Александр Алексанщювич (1873—1928) — врач, философ, экономист,
деятель социал-демократического движения в России. В 1904-1909 гг. входил в состав РСДРП (б). С 1905 г.
член ее ЦК. После Октябрьской революции член Коммунистической академии, профессор политэкономии
МГУ, с 1926 г. организатор и директор Института переливания крови. Один из идеологов Пролеткульта.
Статья была написана для сборника, который не вышел в свет в связи с усилением цензуры, вызванным
началом первой мировой войны. Впервые опубликована в сборнике: Богданов А. О пролетарской
культуре. Л.; М., 1924.
496

Странно как-то встречать подобные аргументы в нашей печати. Ибо это — не что
иное, как старый, вечный "резон" наших реакционеров против любой реформы. "Вот
вы хотите отмены телесного наказания в тюрьмах. А как же в Англии — стране
самой передовой, куда нам до нее — оно и сейчас практикуется.— Вы стоите за
подоходный налог, а его нет еще и во Франции9*... и т.д. Это, как известно, особенность
русского патриотизма — желание сделать свою страну складом всего худшего, что
имеется в мире, и к созданию того хорошего, чего у других еще нет?
Представьте себе Потресова и его единомышленников в той же Германии, но в
60-е годы, когда Лассаль агитировал там за устройство самостоятельной рабочей
партии. Германии тогда экономически было далеко до Англии, а немецкое рабочее
движение было в зародыше, тогда как в Англии давно сложились могучие
"профессиональные союзы, значительные кооперативы... Не ясно ли, что Потресовы отвергли
бы идею Лассаля как утопическую: раз уж и в Англии нет рабочей партии, то куда
нам, отсталым немцам, толковать об этом!" Но утопистами — и не в хорошую
сторону — оказались бы Потресовы-политики, а не Лассаль.
До сих пор не вполне выяснено, почему в истории мирового рабочего движения
одна страна берет на себя инициативу в развитии одной стороны его организации, а
также его идеологии, другая — другой стороны, третья — третьей; но это на деле так
было до сих пор. Англия дала первою одно, Франция — другое, Германия третье,
Бельгия — четвертое, и это на весьма различных ступенях движения. Почему русский
пролетариат, с его чрезвычайно своеобразными условиями жизни и историческими
судьбами, один из всех не способен сыграть такой роли ни в какой области — этого
я постигнуть не могу и думаю, что Потресов с его сторонниками должны тут
предъявить иные, положительные доказательства, кроме "истинно патриотических",
сводящихся к формуле: "да где уж нам".
Письмо Луначарскому (19 ноября (2 декабря) 1917 г.)
В России максимализм развился больше, чем в Европе, п.ч. капитализм у нас
слабее, и влияние военного коммунизма, как организационной формы, соотносительно
сильнее. Социалистической рабочей партией была раньше большевистская. Но
революция под знаком военщины возложила на нее задачи, глубоко исказившие ее
природу. Ей пришлось организовать исевдосоциалистические солдатские массы
(крестьянство, оторвавшееся от производства и живущее на содержании
государства в казарменных коммунах). Почему именно ей? Кажется, просто потому, что она
была партией мира, идеала солдатских масс в данное время. Партия стала рабоче-
солдатской. Но что это значит? Существует такой тектологический закон: если
система состоит из частей высшей и низшей организованности, то ее отношение к
среде определяется низшей организованностью. Например, прочность цепи
определяется наиболее слабым звеном, скорость эскадры — наиболее тихоходным
кораблем, и пр. Позиция партии, составленной из разнородных классовых отрядов,
определяется ее отсталым крылом. Партия рабоче-солдатская есть объективно просто
солдатская. И поразительно, до какой степени преобразовался большевизм в этом
смысле. Он усвоил всю логику казармы, все ее методы, всю ее специфическую
культуру и ее идеал.
Логика казармы, в противоположность логике фабрики, характеризуется тем,
что она понимает всякую задачу как вопрос ударной силы, а не как вопрос органи-
497

законного опыта и труда. Разбить буржуазию — вот и социализм. Захватить власть —
тогда все можем. Соглашения? Это зачем? — делиться добычей? как бы не так; что?
иначе нельзя? ну, ладно, поделимся... А, стой! мы опять сильнее! не надо... и т.д.
С соответственной точки зрения решаются все программные и тактические
вопросы. Голосование 18-летних: они дети! Жизнь сложна, дайте им подразобраться...
вздор! винтовку держать могут; а главное — они за нас; чего толковать. Выборы
строевого начальства — агитаторов в стратеги и в организаторы сложнейшего рот
ного и полкового хозяйства. Сознательный рабочий вряд ли требовал бы выборности
инженеров...
Социалистической революции в Европе теперь не будет — не на том уровне
культуры и организованности стоит ее рабочий класс; возраст его ясно
засвидетельствован историей войны. Там будет ряд революций характера ликвидационного,
уничтожающих наследство войны: авторитарность (олигархию, диктатуру властей),
задолженность (следовательно, гипертрофию рентьерства), остатки национального
угнетения, вновь созданную войною и фиксированную госуд. капитализмом обособленность
нации и пр.— работы много.
В России же солдатско-коммунистическая революция есть нечто, скорее
противоположное социалистической, чем ее приближающее. Демагогически-военная
диктатура принципиально неустойчива: "сидеть на штыках" нельзя. Рабоче-солдатская
партия должна распасться, едва ли мирно. Тогда новой рабочей партии — или тому, что
от нее оставят солдатские пули и штыки,— потребуется своя идеология, свои
идеологи (прежние, если и уцелеют, не будут гордиться, пройдя школу демагогии —
диктатуры). Для этого будущего я и работаю.
Вопросы социализма (1918)*
Наши максималисты требуют — и вполне справедливо — решительного
проведения системы государственного капитализма в России, причем надеются, что формы
его у нас могут даже оказаться демократичнее, прогрессивнее, чем в Германии. Что
же, и Россия "в среднем итоге производительных сил" уже "созрела" для социализма?
Боюсь, что нужна слишком большая вера, чтобы признать это. Но, может быть, в
России государственный капитализм невозможен? Это ничем не доказано, и есть,
напротив, много фактов в пользу возможности его достаточного развития и в нашей
отсталой стране. Но если так, то какой же это "полу-социализм"?
Социалистической революции в Европе, как и в России, теперь не будет. Но
едва ли можно сомневаться, что ряд иных революции там произойдет. Они должны
будут именно ликвидировать наследство войны и, в большинстве стран, также
довоенную отсталость. А это значит:
1) Установить демократический строй повсюду, где его раньше не было;
восстановить там, где он был, но фактически устранен, оттесненный громадным
развитием авторитарности: диктатурою властей и стоящей за нею олигархией финансистов.
2) Уничтожить одну из главных задержек развития — национальный гнет
довоенный и вновь созданной войною.
3) Восстановить мировые связи, экономические и культурные, разрыв которых,
порожденный войною, закрепляется системой государственного капитализма.
* Отрывки из книги.
498

4) Ликвидировать, путем налоговых переворотов или государственных банкротств,
огромную задолженность, возлагающую на массы бремя непосильной дани
разросшемуся паразитическому рантьерству.
Задачи серьезные и трудны. Справиться с ними — это наибольшее, на что теперь
способна европейская демократия...
Типичное максималистское построение представляет ленинская теория о
"государстве-коммуне" как политическойпереходной форме от буржуазного строя к
социализму. Образцом для Ленина служит Парижская коммуна 1871 года.
По словам Ленина, это — "не обычное парламентско-буржуазное государство, а
государство без постоянной армии, без противостоящей народу полиции, без
постановленного над народом чиновничества". Далее он поясняет: это — "республика
Совета Рабочих, Батрацких и Крестьянских Депутатов по всей стране снизу доверху"
(Письма о тактике, письмо 1, стр. 12 и 20)* .
Надо заметить, что такая "коммуна" значительно отличается от Парижской. В той
было выборное представительство, не отдельно от рабочих, от солдат, крестьян и т.д.,
а прямо от населения, вроде того, как при демократических выборах в думы.
Делает ли это план Ленина более правильным?
На основании всего опыта прошлой, да и нынешней революции мы до сих пор
полагали, что Советы Рабочих и иных Депутатов представляют органы революционной
борьбы, орудие движения, революции, выполняемого ею разрушения и
строительства; следовательно — учреждение революционно-правовое, а не
государственно-правовое. Теперь нам предлагают создать из них "новый тип государства"...
Если Советы по природе своей — органы революционной борьбы, то их
последние способы решения, в случае столкновений, неизбежно революционные. Но какое
же это "государственное устройство", при котором решающее голосование по самой
конституции производится с оружием в руках?
Надо помнить: государство есть организация классового господства. По мысли
Ленина, его всероссийская коммуна должна быть совместным господством
пролетариата, мелкого крестьянства и промежуточных между ними групп. Но Ленин не видит,
что совместное господство разнородных и отдельно организованных классов ш
может быть устойчивым порядком.
Некоторые, однако, полагают, что революция у нас на самом деле пойдет
непрерывно, вплоть до социализма: сами бы мы до него скоро не дошли; но рабочие
Западной Европы в ближайшее время осуществят его, перейдя от борьбы за мир к
свержению капитала; тогда они помогут и нам ускоренно перейти к социализму. Конечно,
нужна сильная вера, чтобы не сомневаться, что европейские рабочие, которые это
время в большинстве так покорно шли за капиталистами и еще теперь после трех лет
войны так усердно и искренне режутся за них, которые растратили притом такую
массу накопленных до войны сил, завтра захотят и смогут заново перестроить
общество в самых основах. Но допустим, что все это случится. Все же пройдут годы и
годы раньше, чем наша революция из демократической перейдет в социалистическую.
Возможно ли, чтобы все это время шел непрерывный подъем революции, чтобы она
ни разу не отступила, не сменялась временным упадком, реакцией? Это совершенно
невероятно. А при такой реакции на первый план неизбежно выступают
противоречия интересов. При демократической республике возможен парламентский способ
их улаживания и подсчета сил, выяснение необходимых уступок, мирное подчинение
той стороны, которая оказалась слабее, но рассчитывает стать сильнее в дальнейшем.
* ЛенинВ.И. Полное собрание сочинений. Т. 31. С. 115,138.
499

При республике Советов этот выход закрыт, и реакция имеет все шансы перейти в
гражданскую войну с громадным расточением лучших сил народа.
Таким образом, ленинский проект совершенно несовместим с научным
пониманием государства и классовых отношений.
Печатается по изданию: Богданов A.A. Вопросы
социализма. Работы разных лет. М., 1990.
С. 343-344, 346-347, 419-420.
A.A. БЛОК
Что сейчас делать? (1918)*
1) Художнику надлежит знать, что той России, которая была,— нет и никогда уже
не будет. Европы, которая была, нет и не будет. То и другое явится, может быть, в
удесятеренном ужасе, так что жить станет нестерпимо. Но того рода ужаса, который был,
уже не будет. Мир вступил в новую эру. Та цивилизация, та государственность, га
религия — умерли. Они могут еще вернуться и существовать, но они уцжтнли бытие,
и мы, присутствовавшие при их смертных и уродливых корчах, может быть,
осуждены теперь присутствовать при их гниении и тлении; присутствовать, доколе хватит
сил у каждого из нас. Не забудьте, что Римская империя существовала еще около
пятисот лет после рождения Христа. Но она только существовала, она раздувалась,
гнила, тлела — уже мертвая.
2) Художнику надлежит пылать гневом против всего, что пытается
гальванизировать труп. Для того, чтобы этот гнев не вырождался в злобу (злоба — великий
соблазн), ему надлежит хранить огонь знания о величии эпохи, которой никакая низкая
злоба недостойна. Одно из лучших средств к этому — не забывать о социальном
неравенстве, не унижая великого содержания этих двух малых слов ни "гуманизмом",
ни сантиментами, ни политической экономикой, ни публицистикой. Знание о
социальном неравенстве есть знание высокое, холодное и гневное.
3) Художнику надлежит готовиться встретить еще более великие события,
имеющие наступить, и, встретив, суметь склониться перед ними.
Размышления о скудости нашего репертуара (1918)**
В России до сих пор никогда не было тех больших национальных движений,
какие пережила Западная Европа.
Национальное чувство, когда оно у нас возникло или стремилось перерасти себя,
принимало черты трагические, мистические, роковые, или — что было чаще —
вырождалось в национализм.
* Блок Александр Александрович (1880-1921) — поэт. Работа представляет собой ответ на анкету для
не вышедшей в свет газеты "Путь возрождения России". Впервые опубликовано в издании: Литературное
наследство. Т. 27-28. М., 1937.
** Работа датирована 29 августа. Впервые опубликована в журнале: Жизнь искусства. 1918. 4-5 июля.
500

Из этого положения могут быть сделаны два противоположных вывода: один из
них — тот, что Россия — молодая и отсталая страна, которой суждено пойти по
пути европейскому; сторонники этого вывода ждут национального возрождения России.
Сторонники национального возрождения могут утешиться: талантливые и
умные люди у нас были, есть и будут; известно, что у русской интеллигенции не
хватало пока, главным образом, воли; но теперь, после того "национального позора", в
который ввергла Россию, по мнению некоторых, революция, надо полагать, что в
интеллигенции проснется и воля; а ведь известно также, что стоит пожелать чего-нибудь
очень сильно, и желаемое сбудется; лишь бы это было делом рук человеческих...
Захотите, и у вас будут свои карбонары и Гарибальди; а в результате десятки своих Джа-
кометти и Гаццолетти...
Ждать этого немножко долго — несколько десятков лет...
Другой вывод заключается в том, что России суждено играть в мире свою роль,
отличную от Европы, и идти по пути своего, ей одной присущего, развития.
Казалось бы, развитие народов и государств совершается по одним и тем же
законам, и, следовательно, в том утверждении, что Россия развивается как-то
особенно, содержится противоречие.
Оно в нем и содержится. Однако назвать его лучше не противоречием, а
антиномией, следуя примеру нашего историка Ключевского, который, полагая, что
"обязанные во всем быть искренними искателями истины, мы всего менее можем
обольщать самих себя, когда хотим измерить свой исторический рост",— решился назвать
все процессы исторического развития России с начала XVII века "полными
противоречий аномалиями" или историческими антиномиями, исключениями из правил
исторической жизни, произведениями своеобразного местного склада условий.
Ключевский делает из этого основного положения тот вывод, что русская жизнь
порождала "ненормальные явления" и что ход развития России "напоминает полет
птицы, которую вихрь несет и подбрасывает не в меру силы ее крыльев". С этими
выводами также можно спорить, а второй из них, недаром заключенный в столь
блестящую форму образа, открывает, по моему мнению, безбрежные перспективы и дает
возможность развивать совершенно новые точки зрения на русское будущее...
От России надо ждать большего, чем "национальное возрождение" и связанный
с ним литературный подъем.
Тот путь — европейский; наш путь — иной путь; путь "презренный и несчастный",
развитие, идущее скачками, сопровождаемое вечными упадками, постоянными
растратами и потерями того немногого, что удалось скопить и сколотить; величайшие
наши достижения — не закономерны, случайны, как будто украдены у времени и
пространства ценою бесконечных личных трагедий, надрывов и отчаяний наших
величайших творцов...
Русские гениальные писатели, все шли путями трагическими и странными; они
урывали у вечности мгновение для того, чтобы после упасть во мрак и томиться в этом
мраке до нового озарения. Они искали каких-то сверхрациональных источников для
своего творчества. Русские талантливые писатели пытались укрепиться на случайных
плотах, несомых течением, или сами попадали в благоприятную волну, которая,
казалось им, несла их по одному направлению; но внезапно поднимавшиеся бури
смывали их с плотов, бросали в водовороты; благополучны сравнительно были одни
ремесленники, которые, крепко цепляясь за политическую и религиозную скорлупу
России — самодержавие и православие,— сидели за этим до времени "безопасным
рубежом" и "лаялись, как псы, из-за ограды".
501

Ныне скорлупа отвалилась, и, кажется, не за что уж ухватиться; почва ушла из-
под ног, литературе и драме не на чем расцвесть. Да, в европейском смысле им рас-
цвесть пока не на чем.
Крушение гуманизма (1919)*
Во флоберовском "Сентиментальном воспитании" заключено столь древнее
воспоминание, перед которым гуманные основы общежития начинают казаться пустой
побрякушкой. Вагнер всегда возмущает ключи; он был вызывателем и заклинателем
древнего хаоса. Ибсен уводит на опасные и острые скалы. В XIX веке оказалось
вообще, что искусство способно сделать "как-то скучным разумный возраст человека"
и "похитить непохищаемое у жизни", как выражался Гоголь; когда такое слово
произнесено, становится очевидным, что такое искусство, чему оно сродни, на что оно
способно; оно — голос стихий и стихийная сила; в этом — его единственное
назначение, его смысл и цель, все остальное — надстройка над ним, дело беспокойных рук
цивилизации. Самые произведения художников в свете такого сознания отходят на
второй план, ибо все они до сих пор — несовершенные создания, обрывки замыслов,
гораздо более великих, резервуары звуков, успевшие вобрать в себя лишь малую
часть того, что носилось в бреду творческого сознания. Сама Милосская Венера есть
некий звуковой чертеж, найденный в мраморе, и она обладает бытием независимо от
того, разобьют ее статую или не разобьют.
Все то в искусстве, над чем дрожала цивилизация — все Реймские соборы, все
Мессины, все старые усадьбы — от всего этого, может быть, не останется ничего.
Останется несомненно только то, что усердно гнала и преследовала цивилизация,—
дух музыки.
В Западной Европе, где хранилась память о культуре, о великом музыкальном
прошлом гуманизма, конечно, чувствовалось все это. Поэтому цивилизация, воздвигая
свои гонения, все время силилась, однако, вступить во взаимодействие с новой силой,
на стороне которой дышал дух музыки. Там не только бешено зажимали уши, чтобы
не слушать непонятных и угрожающих звуков; там звукам отводили русла, там их
тонко, с педагогическими целями, перетолковывали по-своему, пускали их течение на
свои колеса; там, наконец, искали в них приятных для гуманного слуха мелодий,
решительно ополчаясь на них лишь тогда, когда не было никаких средств отыскать
такие мелодии, когда музыкой начинали озаряться мрачные области, от которых
бежала цивилизация. Иногда случалось наоборот: в недрах самой цивилизации начинала
звучать музыка. У истории есть свои прихоти и свои капризы. Музыка
действительно вертела кое-какие колеса, услаждала иногда, нередко соглашалась не выходить из
русла: это — малая музыка века; но была и большая; она сообщила веку то скрытое
величие, которое он наружно утратил; она же поломала немало колес и порвала
много барабанных перепонок у критики.
Все эти тончайшие взаимодействия, сплетения, заигрывания цивилизации с
культурой станут предметом исследований; часто очень нелегко различить в одном
направлении, в одной личности даже, где кончается цивилизация и где начинается
культура. Однако главная задача будущего историка культуры XIX столетия — про-
* Доклад, создание которого датировано 7 апреля. Прочитан 9 апреля в издательстве "Всемирная
литература" и повторен 16 ноября на открытии Вольной философской ассоциации. Впервые опубликован в
журнале: Знамя. 1921. № 7, 8.
502

следить эти сплетения во всех тонкостях, найдя для них сжатую формулу, которая
была бы для будущего человечества остерегающим маяком, а не новой многотомной
диссертацией.
Конечно, не так было в бедной молодой России, где никакой исторической
памяти не хранилось; потому здесь будут наблюдать гораздо более грубые и простые, а
потому — и более искренние проявления разделения. Здесь поднимали неприличные для
европейца вопрос о том, что выше — сапоги или Шекспир; здесь же не раз
возникали давно забытые Европой споры о пользе искусства — споры, которые я назвал бы
истинно культурными, они — в их первобытной наивности и цельности — слишком
противны духу цивилизации. Вообще у нас были темы, перед которыми растерялась
бы всякая цивилизация, если бы не отвела им заранее русла, по которому они пока мог^
ли до времени течь без помехи (такие русла называются всего чаще "художественной
литературой").
Рассматривая культурную историю XIX века как историю борьбы духа гуманной
цивилизации с духом музыки, мы должны были бы переоценить многое и извлечь из
громадного наследия то, что действительно нужно нам сейчас, как хлеб; нам дейст-
вительно нужно то, что относится к культуре; и нам не особенно нужно то, что
относится к цивилизации. Вопрос о выборе — вопрос насущный; особенно
роскошествовать сейчас не приходится.
Об исторических картинах (1919)*
Что касается понятия культуры, то здесь следует, по-моему, очень строго
различать культуру и цивилизацию. По этому поводу мое частное мнение таково: мы
работаем для России прежде всего, а европейская цивилизация в России никогда не
привьется и даже будет встречать такое сопротивление и такую вражду, что всем, кто
не может или не должен отказаться от нее, придется рано или поздно или погибнуть,
или покинуть Россию. Поэтому лучше постараться разделить культуру и
цивилизацию, как это ни трудно временами, и рисовать на больших полотнах большими
кистями, придерживаясь таких масштабов, с точки зрения которых вся европейская
цивилизация является лишь маленькой подробностью на всемирно-историческом
фоне.
Примеры: обретение огня, Галилей, Ньютон, Колумб — культура.
Печатается по изданию: Александр Блок. Собрание
сочинений. В 6 т. Т. 4. Очерки. Статьи. Речи.
1905-1921. Л., 1982.
* Работа датирована 29 августа. Представляет собой отклик на статью М. Горького "Инсценировка
истории культуры". Впервые опубликована в издании: Блок А. Собрание сочинений. Т. 9. Берлин, 1923.
503

А.Ф. КЕРЕНСКИЙ
Мир союзников и Россия (1918)
Положение России хуже, чем положение нейтральных государств: она
осуждена на молчание; она в самый решительный момент войны не может нигде законно и
по праву поднять свой голос в защиту своих интересов в среде своих собственных
союзников! Положение невыносимое, невозможное и недопустимое!
"Россия — страна нейтральная, заключившая мир с нашими врагами". Неужели эта
формула остается до сих пор руководящей в отношениях союзников к России?
Заключила мир с врагом и теперь должна испытывать все последствия этого
предательского акта, должна испытать все последствия, включительно до... до права держав
победительниц распоряжаться ее территориями без ее на то согласия!
Трагическое недоразумение между Россией и ее союзниками продолжается! Оно
глубоко волнует всех русских. Оно может тяжело отразиться на всем будущем
положении Европы; на прочности самого "мира мира". Многим кажется, что России
больше не существует! Не существует России, с которой стоит считаться, как с силой! Нет,
Россия была, есть, а главное б удет! Если у русского народа нет сейчас силы, то у
него есть зато глубокое сознание и знание, куда ушла его сила. Он знает, что она
ушла вся целиком на борьбу за право и правду. Россия знает, что без ее
вчерашней жертвы не было бы сегодняшней победы. Совесть —
разум русского народа знает, что долг его в этой войне исполнен до конца!
Россия все это сознает и чувствует в то самое время, когда здесь на Западе в
лучшем случае ее считают нейтральной страной, изменившей общему делу. И это
трагическое недоразумение будет продолжаться до тех пор, пока не будет дан ответ на
вопрос: исполнила ли свой долг Россия в этой войне и может ли она занимать
равноправное место в среде тех держав, которые четыре года тому назад вместе с ней или
позже были вынуждены обнажить свой меч? На этот вопрос каждый русский должен
ответить решительно и прямо — "Да, Россия исполнила свой долг до конца и имеет
право на место за столом держав победительниц". Едва ли стоит напоминать о том
огромном значении, которое играла Россия с первых дней войны до осени 1916 года?
Во Франции и Италии об этом знают лучше, чем где бы то ни было. Едва ли нужно
вспоминать, что разгром Турции и Австрии был подготовлен исключительно силами
одной России. Едва ли нужно напоминать, что только безоружная русская армия
дала возможность Англии проделать всю эволюцию от добровольческого
экспедиционного корпуса почти без тяжелой артиллерии до современной забронированной армии.
"Да никто и не отрицает огромной роли в войне царской России. Эта
революционная Россия свела на нет все предыдущее; это русская республика разрушила армию
и изменила в конце концов общему делу; это она сделала все, чтобы облегчить
победу Германии, и если бывшие союзники ее все-таки выиграли войну, то в этой победе
нет места для новой революционной России". — Вот мнение, которое господствует
* Керенский Александр Федорович (1881-1970) — адвокат, политический деятель. С марта 1917 г. член
Временного правительства. С июля его глава. После Октябрьской революции в эмиграции. Статья
напечатана в газете "L'Information" (Париж) от 14 ноября и 7 декабря при определенном сопротивлении
соответствующих органов правительства Клемансо. Отсюда месяц перерыва между номерами. Некоторые
места изъяты французской цензурой.
504

в Западной Европе в среде, казалось бы, хорошо осведомленных лиц, не говоря уже
о широких общественных кругах.
Я, как это должен сделать и всякий русский, утверждаю обратное. Это русская
революция сделала победу Германии невозможной. И
революционная Россия до конца исполнила долг свой в этой войне. Это не парадокс, а правда.
Но для того, чтобы понять эту правду, понять, что произошло в России в 1917 г.,
нужно вспомнить, в каких условиях вела она войну. Все государства
антигерманской коалиции были застигнуты войной врасплох. Это положение давно уже
сделалось общим местом. Но до сих пор не знают, или забывают о том, что только одна
Россия во все время войны не могла справиться с последствиями этой
неожиданности; не могла приспособить свой военно-экономический аппарат к требованиям
современной машинной войны. Я считаю справедливым отметить, что эта
невозможность приспособиться не была следствием исключительно старого режима. Главная,
основная причина — полная изолированность, в которую попала Россия с первого
почти дня войны. Вся печать постоянно твердила все эти годы о том влиянии, которое
окажет на исход войны блокада Германии. Но я положительно не встречал ни разу
нигде даже упоминания о том, что Россия фактически также оказалась
блокирован н о й, и, может быть, в большей степени,чем сама Германия.
Германия сохранила все-таки возможность постоянных сношений со своими
союзниками и с нейтральными пограничными государствами. Россия же была совершенно
оторвана от всякого непосредственного общения со своими союзниками и получение
нужных для войны материалов было почти невозможно!
Пусть каждый сам себе ответит на вопрос, что бы случилось с Францией, Авст-
рией и даже Германией, если бы они были в военно-экономическом отношении на
все время войны предоставлены только своим собственным силам! А Россия, эта
сельскохозяйственная страна со слабо развитой промышленностью (особенно
металлургической) должна была драться со страной высокой индустриальной (машинной)
культуры, безо всякой надежды, благодаря фактической блокаде, восполнить хоть в
сколько-нибудь серьезной степени технические и экономические пробелы свои
помощью извне. Технику на фронте приходилось заменять "живой силой", т.е. бросать
под огонь тысячи немецких пушек, пулеметов, огнеметов сотни тысяч, миллионы
лучших борцов!
Этими гекатомбами Россия спасла еще недостаточно подготовленный к
решительной схватке с Германией западный фронт. Но такой "расход людей" угрожающе
быстро понижал качественный состав русского войска. Я уже не буду говорить здесь
об остальных истощающих последствиях блокады на весь организм государства.
А для того, чтобы ясно представить себе, в каких технических условиях
приходилось действовать русской армии во время наступления 1917 г., я сделаю одно
сравнение. Недавно во французских газетах сообщали, как на одном из американских
участков фронта для отражения начавшейся контратаки на встречу немецким войскам
вылетела американская эскадрилья в составе 350 аэропланов. Во время же
наступательных операций на юго-западном фронте в распоряжении всех русских армий, там
действовавших, не было 25 действующее аэропланов, этих "глаз" современной армии.
Такое же соотношение можно было бы установить и во всем прочем. Если бы та же
Америка могла вступить в войну на год раньше и послала в 1917 г. на русский фронт
хотя бы сотую долю всего того, что ею отдано в распоряжение союзников на
западном фронте, то катастрофы, постигшей Россию от неимоверного перенапряжения сил,
не случилось бы никогда! Но Америка не могла вступить в войну, пока Россия была
505

страной самодержавия. А самодержавие держалось судорожно за свою власть, пока
не подточило все устои Государства Российского.
Русская революция, уничтожив возможность сепаратного выхода России из
войны до вступления в войну Америки, сделала неизбежной победу.
Да, Россия не выдержала и временно распалась на части под ударами
разбушевавшейся анархии! Но разве мы не видим ныне на примере центральных держав, что в
известный момент переистощенияиперенапряжениястраны внутренний
экономический и политический распад, анархизация масс (симптомом которой является
большевизм во всех его формах), делается совершенно неизбежным. Что же удивительг
ного, что Россия с ее бедной технической культурой, с ее царизмом, оторванная 4
года от всех связей с остальным миром, первая и, дай Бог, последняя среди своих
союзников, не выдержала до конца бремени войны?! Посмотрите на Францию! —
Англия и Америка, Австралия и Канада, целый ряд других государств пришли в трудный
час к ней на помощь со всеми их неисчерпаемыми богатствами духовными и
материальными. А все-таки и там мы видели и видим, как утомление масс войной
прорывалось наружу!
Я думаю, все, что происходит теперь в Европе должно наконец заставить, по
крайней мере, руководящие круги европейского общественного мнения понять
действительные источники и причины той страшной трагедии, которую переживает Россия.
С великой патриотической тревогой, в глубоком смущении всматриваемся мы,
русские, в ближайшее будущее нас ожидающее! В самый разгар большевистского
предательства,— в момент подписания брест-литовского договора, когда, как уверяли
немцы, навсегда исчезла с карты Европы Россия и возрождается Московия, место
которой в Азии,— мы, русские, были спокойнее, чем сейчас Мы верили, что война будет,
с участием Америки, доведена до победоносного конца.
И нам казалось, что этот час победы будет часом возрождения России, будет
часом, когда спокойные за судьбу собственных народов руководители союзных нам
государств трезво и мудро оценят роль каждого из нас в этой войне и призовут
своего тяжко раненого и парализованного товарища за общий стол! Еще не поздно.
Россия напряженно ждет! И совесть народа говорит ему, что он имеет право как равный
среди равныхрешать свою судьбу в совете Держав и на мирном конгрессе. В
упоении своей силой нельзя забывать о чужом праве.
Нужно, наконец, согласовать отношение к России не с положением "Россия
страна нейтральная, заключившая мир с нашим врагом",— а с формулой "не признания"
Брест-Литовского договора Неизбежным следствием этой формулы является
продолжение союзных отношений с Россией.
В частности, никакие вопросы о территориях России в пределах, как она была к
1 ноября 1917 года, не должны обсуждаться без ведома и участия России. Иначе в чем
будет разница между "не признанием" и "признанием" Брест-Литовского договора!?
Союзники в России (1920)*
После разгрома центральных держав "Брест-Литовская программа" разрешения
русского вопроса не исчезла. Она существует, но только проводится в жизнь уже не
Берлином, а державами-победительницами. Правда, проводится под новыми и разны-
* Работа представляет собой доклад, прочитанный 2 января 1920 г. в Лондоне в комитете Английской
рабочей (лейбористской) партии.
506

ми предлогами. Франция все хотела создать "санитарный барьер" из малых, но
"национально-здоровых" государств, Лондон оправдывал по примеру императорского
Берлина свою политику в России необходимостью защищать "права малых наций на
полное самоопределение".
Оговариваюсь, я вовсе не "централист", а тем более не "империалист". Я мыслю
освобожденную Россию только как совершенную федерацию, как "Соединенные
Штаты" свободных независимых народов.
Но ведь процесс федерализации России, конечно, ничего общего не имеет и не
может иметь с ее балканизацией. Расчленение России без согласия и без участия
самого русского народа с нарушением самых жизненных его интересов является
враждебным по отношению к России актом. В этом вопросе нет ни малейших
разногласий в мнениях всех, без исключения, русских партий...
Разрушая в России всякую демократическую народную власть и создавая или
поддерживая там реакционные диктаторские правительства, лишенные народного
доверия и по самой природе своей неспособные защитить общенациональные
интересы,— не облегчает ли себе этим английский кабинет осуществление БрестчЛитовской
программы расчленения России?! Не являются ли две, как будто бы исключающие друг
друга политики — поддержки реакционных "централистов" внутри России и
покровительства "сепаратистов" на ее окраинах — звеньями одной и той же цепи,
этапами на одном и том же пути к единой цели — к расчленению и всемерному
ослаблению России?!
Поставленные мною вопросы чрезвычайно серьезны. Тот или иной ответ на них
может предрешить на многие годы все отношения между Россией и Англией.
Поэтому в интересах обеих наций следует громко высказывать свои достаточно тревожные
подозрения и сомнения, основанные не только на фактическом положении вещей в
России, но и на некоторых, может быть, немного неосторожных заявлениях
ответственных руководителей английского правительства. На местах представители Англии
в России ведут совершенно открыто русофобскую политику. Для того, чтобы
получить покровительство и поддержку английских агентов, нужно быть или по крайней
мере казаться русофобом. "У нас теперь совсем как при немцах",— говорил мне
сравнительно недавно один кавказец не русский по национальности! Конечно,
природные богатства Кавказа очень заманчивы — нефть, марганец, медь. Конечно,
туркестанский хлопок — продукт чрезвычайно полезный для английской фабричной
промышленности! Конечно, фактический протекторат над бывшими русскими
Балтийскими провинциями делает всю Балтику английским морем и обещает
огромные торговые выгоды! Но нет ли еще более серьезных, более глубоких оснований анг
лийской "брест-литовской" политики? 17-го ноября 1919 г. Ллойд Джордж произнес
в Палате Общин речь, одно место которой глубоко и надолго запало в душу
каждого русского.
Вот что, между прочим, сказал Ллойд Джордж: "Присмотримся хорошенько к
затруднениям в России. С одной стороны, вы имеете Балтийские государства;
затем — Финляндию, Польшу; на Кавказе — Грузию, Азербайджан, русских, армян;
затем вы имеете Колчака и Петлюру. Все это — силы антибольшевистские. Почему
же они не объединены? Почему вы не можете их объединить? Потому, что в одном
коренном вопросе их цели несовместимы. Деникин и Колчак сражаются во имя
достижения двух великих целей. Первая цель — уничтожение большевиков и
установление в России хорошего правительства. На этой задаче они могли бы добиться
единодушия всех. Но вторая их цель — это воссоединение всех частей России. Не мне го-
507

ворить, продолжал Ллойд Джордж, какова должна быть политика в последнем
вопросе Британской Империи. Один из величайших государственных людей, человек
глубокой интуиции, который не принадлежал к партии, к которой я принадлежу, этот
человек, Лорд Биконсфильд <Дизраэли. -Н.Ф>> считал Россию великую, гигантскую,
непомерно огромную, постоянно усиливающуюся в своей мощи, катящуюся, как
снежная лавина, к Персии и к 1раницам Афганистана и Индии, считал такую страну
величайшей опасностью, какая только может угрожать Брит. Империи".
Вы видите, основная мысль высказана очень осторожно, но она понятна для
всякого, знакомого хотя немного с историей отношений Англии и России. Как молния
освещают эти слова премьер-министра самые интимные, скрытые стороны русской
политики английского Правительства! Итак, великая Россия — величайшая
опасность для Англии! Из мира теней возвращается Биконсфильд — величайший враг
России — для того, чтобы стать авторитетнейшим советником своего отдаленного
преемника! Но ведь больше полувека отделяет нас от эпохи Дизраэли. И между этой
эпохой и нами выросла, казалось нам, гигантская стена из трупов миллионов русских
воинов, павших во имя той победы, плоды которой ныне пожинают все бывшие
союзники России, кроме нее самой, и в особенности — Англия!
Стремление не допустить возрождения сильной, но демократической России —
игра очень опасная. Особенно, когда она ведется нашими бывшими союзниками! Не
нужно и в отношениях между государствами желать другому того, чего сам себе не
желаешь. Это положение должно стать руководящим правилом честной
демократической международной политики. История ведет не к распылению человечества, а к
его объединению. Только предварительное создание немногих великих федераций
свободных народов положит действительные и прочные основания Союза Народов
(Лига Наций) и миру всего мира! Федеративная Россия — необходимая часть в новом строе
международных отношений. Без нее всякие попытки осуществить Лигу Наций
заранее обречены на полную неудачу.
Ориентация на Россию (1920)*
Россия по-прежнему остается для Европы объектом, а не субъектом прав.
Мужественный голос правительства Северо-Американских Штатов в защиту
международных прав России и его заявление о необходимости "охранить государственное
достояние русского народа до восстановления в России народоправства" — остался
гласом вопиющего в пустыне! В годину величайших испытаний у русского народа, у
российской демократии не оказалось верных друзей среди великих держав Европы.
Мы бесстрастно отмечаем этот несомненный исторический факт.
Мы не хотим возбуждать страстей и играть на оскорбленном национальном
чувстве!
Ксенофобия — ненависть ко всем иностранцам и в особенности к бывшим
союзникам, чувство, которое так популярно ныне в обывательской русской массе,—
нам чужда. Россия находится в Европе, из Европы никуда не уйдет, как бы этого ни
хотелось некоторым "друзьям" русского народа, и без тесного общения с Европой
возродиться и жить не может. Мы — европейцы, и наше давление на структуру
международных европейских отношений было и будет всегда чрезмерным. Даже
сейчас "живой труп" России является весьма действенным участником европейского
* Статья датирована 18 сентября.
508

международного концерта. Какова же будет наша роль, когда свершится
неизбежное и, пережив болезненный кризис роста, Россия возродится как великая
европейская демократия!?
Мы думаем, что это неизбежное грядущее предвидят и те, кто,— пользуясь
одни большевиками, другие Колчаками и Врангелями,— стараются сейчас покрепче
вбить осиновый кол в живое тело великого государства.
Такая политика — близорукая политика без завтрашнего дня. Русская же
демократия должна всматриваться именно в этот завтрашний день.
Мы должны вдумчиво пересмотреть наше недавнее международное прошлое;
изучить новую, создавшуюся в результате войны, мировую обстановку и нащупать
новые пути и цели, учитывая горький опыт последних лет.
Мы должны помнить, что Европа освободилась от всех к нам обязательств, а
следовательно, освободила и нас от таковых.
Единственной ориентацией России завтрашнего дня будет ориентация на
Россию.
Это, конечно, не значит, что мы должны вернуться на старые традиционные
пути национального эгоизма, международного хищничества и империализма, Нет,
Россия будущего должна остаться верной в международной политике демократическим
принципам, провозглашенным русской Революцией и Временным Правительством 1917
года!
Мир и труд должны сделаться основой не только внутренней, но и внешней
политики России.
Русская же ориентация выразится в сознании, что Россия должна рассчитывать
только на себя и ни при каких условиях не жертвовать жизненными интересами
русского народа, хотя бы во имя самых возвышенных целей.
Последняя война раз навсегда научила нас этому!
Россия и славянство (1920)*
Существует весьма распространенное мнение: русская революция и русская
демократия, если и не враждебны славянской идее, то, во всяком случае, совершенно
ею не интересуются. Это мнение стало общим местом.
Справедлив ли этот безнадежный вывод? И да, и нет. Русская демократия
действительно была не только безразлична, но прямо враждебна той форме и тому
направлению, которые приняла славянская политика России в последнюю эпоху
самодержавия. Нас отталкивали казенная форма и реакционное содержание эти
политики. Славянофильство в виде панславизма, или скорее даже панруссизма,
сделавшееся казенной монополией; славянофильство, взятое, как и официальный патриотизм,
в "кавычки", славянофильство, первоначальная освободительная, революционная
сущность которого была подменена мертвящей традиционной триединой формулой —
самодержавие, православие и народность,— это славянофильство казенной русской
публицистики было сплои, враждебнойрусскому народу. Оно давало самодержавию
возможность прикрывать свою международную агрессивную политику
альтруистическими лозунгами; оно отталкивало от России лучшие культурные силы западного
славянства; оно, наконец, позволяло злейшим русским реакционерам безнаказанно уст
раивать перед Европой либеральные маскарады...
* Статья датирована 24 сентября.
509

Такой русифицированной славянской идее мы были и всегда будем непримиримо
враждебны.
Но славянофильство не всегда было в России принадлежностью полицейского
участка. Оно, как западничество, зародилось некогда в горячих революционных головах
лучшей русской молодежи, привозившей из заграницы в начале мрачной эпохи
императора-фельдфебеля под "кудрями длинными до плеч" контрабанду боевых идей
молодого гегелианства.
Подобно западникам, эта славянофильская молодежь выдвигала свою
идеологию, как антитезу крепостническому абсолютизму. В революционном
освободительном подъеме, в создании великой федерации равноправных братских славянских
народов грезился ей Новый Завет европейской культуры и государственности; Новый
Завет, который юный Восток должен был возвестить дряхлеющему Западу.
Недаром наравне со словами — "отечество", "патриотизм", "благо родины" —
николаевская цензура беспощадно изничтожала все славянофильские рассуждения.
Это подлинно общественное, творческое славянофильство через Герцена и
Бакунина влилось своей революционной сущностью в освободительные, уже
социалистические идеи деятелей Народной Воли, прямых наследников идеалистов сороковых
годов. С ними и с их идеями полного освобождения трудящихся масс от всякого
социального, политического и национального гнета мы, работники Великой Революции 1917
года, связаны кровными и неразрывными узами. Царская, казенная Россия взяла
себе на службу мертвую форму великой идеи. Мы же остались верны самому
существу ее, отрекшись от всех словесных символов, которые могли бы смешать нас в
одну толпу с полицейскими гасителями всякой идеи и всякой свободы.
Мы знали, что, разрывая цепи рабства нашего народа, мы служили делу всего
славянства, ибо только после падения в России самодержавия может быть серьезно
поставлен славянский вопрос. Волею судеб в странах, населенных славянами,
представление о славянине почти всегда совпадало с представлением о человеке, политически
угнетенном, социально эксплуатируемом. Самодержавие в России было барьером на
пути славянских народных масс к освобождению. Наконец, этот барьер уничтожен.
Славянский вопрос поставлен на очередь во всей его полноте. Он может быть разрешен
только методом последовательной политической и социальной демократии.
Очередная задача (1921)*
Я думаю, в настоящее время, уже без всякого опасения вызвать серьезные
возражения или недоумения, можно, не доказывая, просто утверждать, что большевистский
опыт закончен, что не только в России, но и в Европе рабочие массы, если не
излечились вовсе от большевистского гипноза, то, во всяком случае, находятся на пути к
полному излечению от этой крайне опасной для них болезни.
Наблюдая в разных странах процессы заражения большевизмом и выздоровления
от этой болезни народных масс, мы не можем не заметить в развитии обоих этих
процессов некоторых весьма характерных закономерностей.
Первая: Степень развития большевизма в данной стране прямо пропорциональна
степени ее военного истощения и обратно пропорциональна уровню и силе ее
индустриального развития и организованности ее пролетариата.
* Работа представляет собой речь на заседании Совета Бельгийской социалистической партии в
Брюсселе 2 октября 1921 г.
510

Вторая — в стране, затронутой большевизмом, число его сторонников среди
рабочих уменьшается вместе с восстановлением промышленной жизни и с усилением
классовой организованности рабочих масс.
Доказывать примерами эти наблюдаемые во всех европейских странах
закономерности не стоит. Каждый из нас, вспомнив историю любой страны за последние три
года, легко найдет достаточно этому примеров.
Впрочем, сами идейные вдохновители 3-го Интернационала не раз пытались
серьезно доказывать, что именно эпоха "послевоенного всеобщего истощения* особенно
благоприятна для того процесса социального распада, который они почему-то именуют
"социальной революцией".
Менее, чем кто-либо, я склонен отрицать положение, что война дала страшный
толчок во всем мире к глубоким изменениям во всей толще хозяйственной жизни,
вызвала коренные перемены в соотношении социальных, а следовательно, и
политических сил. Этот процесс можно и должно назвать революционным, конечно, в
объективном, научном смысле этого слова. Но что же он имеет общего с тем
террористическим разгромом индустрии и рабочего класса, который проделывается
повсюду, где только возможно, последователями нового анти-Маркса Ленина.
Достаточно сравнить две страны — Англию и советскую Россию, чтобы понять,
что между здоровым объективно революционным процессом послевоенной
перегруппировки социальных и политических сил (Англия) и разложением всей
политической и экономической жизни (Россия) нет ничего общего. Это — два полюса,
между которыми в разных соотношениях и распределяются сейчас все формы и виды
социально-политических процессов. Впрочем, вы знаете лучше меня небывалую еще
в истории организованность и силу рабочего движения в Англии. Вы хорошо знаете,
что, может быть, ни в одной стране так не "созрело" четвертое сословие — трудовая
демократия — к власти, как там. Но вы также знаете, что из всех воевавших
европейских стран именно Англия экономически наименее пострадала во время войны и
что именно там все рабочее движение построено на основаниях, в наибольшей
степени исключающих все большевистские методы и всю большевистскую идеологию.
Да и во всей Европе, разве не наблюдаем мы сейчас неслыханного до войны
нарастания силы организованности трудовых масс; не видим небывалого ранее
развития профессиональных и кооперативных союзов, политических пролетарских
организаций?!
Одним словом, вопреки всем большевистским уверениям, в Европе вместе с
возрождением хозяйственной жизни быстро растет политическое влияние народных
масс и зарождаются новые формы социального быта. Изобретатели московского
коммунизма не хуже нас видят это знаменательное явление, но пытаются отсрочить
день своего окончательного идеологического разгрома тем, что упорно
замалчивают и скрывают от своих последователей все то, что я сейчас говорил; упорно
стараются все это грандиозное социально-политическое движение подменить легендой о
каких-то "продавшихся капитализму" вождях, "изменяющих пролетариату социал-
патриотах".
На самом деле, как в самих рабочих массах, так и в недрах социалистического
движения, происходит сейчас упорная борьба двух начал. Как в жизни развивается
столкновение последствий послевоенного истощения, обнищания и распада с
явлениями возрождения, накопления и роста социально творческих сил. Так и в сознании
рабочих и их идеологов происходит борьба идей большевизма — этого "социализма
нищеты" — с здоровыми началами марксистского и немарксистского, но революци-
511

одного и демократического социализма. Если, как мы видим на примере России,
большевизм при известной степени экономического переистощения страны и
морального ее переутомления может сделаться господствующей силой, но силой,
разрушающей все социальные и хозяйственные устои общежития и даже уничтожающей
физически пролетариат; если, как то показывает опыт Европы, большевистское
движение ослабевает вместе с исчезновением явлений послевоенного истощения,— если
оба эти наблюдения правильны (а сомневаться в этом нет никаких оснований), то с
совершенной очевидностью явствует одно: большевизм как догма, как учение, как
идеологическое построение уже разбито. Это мы можем утверждать решительно.
Большевизм в его последнем московском издании будет сдан в архив вместе со
всеми остальными болезненными явлениями войны и военной психологии. Есть
книга Ленина — "Детские болезни коммунизма". А я думаю, что сам-то ленинский
коммунизм — настоящая детская болезнь, очень опасная, но не смертельная, болезнь
роста всего международного рабочего движения, быстро после войны зреющего и
мужающего. Обреченность большевизма мне кажется бесспорной, несомненной. А если это
так, то не следует ли вождям и теоретикам освободительного движения народных
масс,— движения, которое своей конечной целью ставит всестороннее выявление
человеческой личности, т.е. осуществление величайших заветов культуры и
гуманности — не следует ли этим вождям сосредоточить сейчас все свое внимание на
очищении этого великого движения от всех засоривших его теоретических и тактических
предрассудков и заблуждений, внушенных "коммунистической" Москвой. Эти
заблуждения затуманивали сознание вождей и ослабили волю всего международного
социалистического и, вообще, демократического движения.
Прежде и раньше всего нужно покончить с этой злостной психологией,
отрицающей абсолютную ценность человеческой Личности, как таковой, вне каких-либо
классовых и сословных мундиров. Прежде и раньше всего нужно покончить с этой
психологией пролетарской изолированности, которая на практике выливается лишь в
самые грубые формы насилия меньшинства над большинством.
Европа на ущербе (1921)*
Нигде так не сильна привычка, традиция, как в международных отношениях. До
сих пор, несмотря на то, что три года прошло после окончания войны,
европейское общественное мнение в области международной политики живет
привычными представлениями довоенной, пожалуй, можно даже сказать, доисторической
эпохи.
Да и не одно только общественное мнение! Сами государственные деятели и
профессионалы — дипломаты только-только начинают разбираться в новой обстановке,
их окружающей; только-только из-за деревьев ежедневных мелочей
дипломатической казуистики начинают различать очертания выросшего за войну леса новых
мировых проблем первостепенного значения.
В чаще этого леса придется искать себе верных тропинок и возрожденной
России, чтобы с наименьшей потерей времени и сил вернуться на принадлежащее ей
место в ряду мировых держав.
И когда всматриваешься в грядущее, примеряешься к будущим возможностям,
учитываешь удельный вес России среди новых факторов в международной игре, то, пра-
* Статья датирована 26 июня.
512

во, несмотря на весь ужас настоящего, не можешь победить в себе, может быть,
недостаточно еще осознанный, но вполне ощутимый оптимизм.
Только в освещении этого будущего вполне понимаешь и то, почему наиболее
прозорливые руководители старой Европы-победительницы так старательно пытаются
поглубже вогнать осиновый кол в могилу воображаемого мертвеца.
Печатается по изданию: Керенский. А. Издалека.
Сборник статей (1920-1921гг.). Париж, 1922. С. 44^6,
122-125, 127-129, 136-138, 141-144, 149.
Л.Д. ТРОЦКИЙ
Итоги и перспективы. Движущие силы революции (1906)*
Если сравнивать общественное развитие России с развитием европейских стран,
взяв у этих последних за скобки то, что составляет их наиболее сходные общие
черты и что отличает их историю от истории России, то можно сказать, что основной
чертой русского общественного развития является его сравнительная примитивность
и медленность.
Мы не станем здесь останавливаться на естественных причинах этой
примитивности, но сам факт мы считаем несомненным: русская общественность складывалась
на более первобытном и скудном экономическом основании.
Марксизм учит, что в основе социально-исторического движения лежит развитие
производительных сил. Сложение экономических корпораций, классов и сословий
возможно лишь на известной высоте этого развития. Для сословно-классовой
дифференциации, которая определяется развитием разделения труда и созданием более
специализированных общественных функций, необходимо, чтобы часть населения, занятая
непосредственно материальным производством, создавала добавочный продукт,
избыток сверх собственного потребления: только путем отчуждения этого избытка
могут возникнуть и сложиться непроизводительные классы. Далее, внутри самих
производительных классов мыслимо разделение труда лишь на известной высоте
развития земледелия, способной обеспечить продуктами земли неземледельческое
население. Эти основные положения социального развития были точно
сформулированы еще Адамом Смитом.
Отсюда, само собой, вытекает, что хотя новгородский период нашей истории
совпадает с началом средневековой истории Европы, но медленный темп
экономического развития, вызывающийся естественно-историческими условиями (менее бла-
* Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович— деятель социал-демократического движения в России. На
VI съезде РСДРП (б) 1917 г. примкнул к большевикам. После Октябрьской революции народный комиссар
по иностранным делам, затем народный комиссар по военным и морским делам. С сентября 1918 г. по 1925
г. председатель Революционного Военного Совета Республики. Один из главных политических
оппонентов Сталина в вопросах руководства партией и коммунистического движения. С начала 1928 г. сослан в
Алма-Ату, а в 1929 г. выслан за пределы страны. В 1938 г. создал IV (троцкистский) Интернационал. 20
августа 1940 г. убит агентом НКВД Рам оном дель Рио Меркадером. Работа вышла отдельной брошюрой.
513

гоприятная географическая среда и редкость населения), должен был задержать
процесс классового формирования и придать ему более примитивный характер.
Трудно рассуждать, как сложилась бы история русской общественности, если бы
она протекала изолированно, под влиянием одних внутренних тенденций.
Достаточно, что этого не было. Русская общественность, слагавшаяся на известной
внутренней экономической основе, неизменно находилась под влиянием и даже давлением
внешней социально-исторической среды.
В процессе столкновений этой слагавшейся общественно-государственной
организации с другими, соседними, решительную роль играла, с одной стороны,
примитивность экономических отношений, с другой — относительная их высота.
Русское государство, складывавшееся на первобытной экономической базе,
вступало в отношения и приходило в столкновения с государственными организациями,
сложившимися на более высоком и устойчивом экономическом основании. Тут
были две возможности: либо Русское государство должно было пасть в борьбе с
Московским государством, либо в своем развитии обгонять развитие экономических
отношений и поглощать гораздо больше жизненных соков, чем это могло бы иметь
место при изолированном развитии. Для первого исхода русское хозяйство
оказалось недостаточно примитивным. Государство не разбилось, а стало расти при
страшном напряжении народнохозяйственных сил.
Суть, таким образом, не в том, что Россия была окружена врагами со всех сторон.
Одного этого недостаточно. В сущности это относится и ко всякому другому из
европейских государств, кроме разве Англии. Но в своей взаимной борьбе за
существование эти государства опирались на приблизительно однородный экономический
базис и потому развитие их государственности не испытывало таких могучих
внешних давлений.
Борьба с крымскими и ногайскими татарами вызывала большое напряжение сил.
Но, разумеется, не большее, чем вековая борьба Франции с Англией. Не татары
вынудили Русь ввести огнестрельное оружие и создать постоянные стрелецкие полки;
не татары заставили впоследствии создать рейтарскую конницу и солдатскую
пехоту. Тут было давление Литвы, Польши и Швеции.
В результате этого давления Западной Европы государство поглощало
непропорционально большую долю прибавочного продукта, то есть жило за счет формирования
привилегированных классов, и тем задерживало их и без того медленное развитие...
Но для того, чтобы существовать, функционировать и, значит, прежде всего
отчуждать необходимую часть общественного продукта, государство нуждалось в со-
словно-иерархической организации. Вот почему, подкапываясь под экономические
основания ее роста, оно стремится в то же время форсировать ее развитие мерами
государственного порядка, и, как и всякое другое государство, стремится отвести этот
процесс сословного формирования в свою сторону. Историк русской культуры г.
Милюков видит в этом прямую противоположность с историей Запада.
Противоположности здесь нет.
Средневековая сословная монархия, развивавшаяся в бюрократический
абсолютизм, представляла собой государственную форму, закреплявшую определенные
социальные интересы и отношения. Но у этой государственной формы (самой по себе,
раз она возникла и существовала) были свои собственные интересы — династические,
придворные, бюрократические,— которые приходили в конфликты с интересами
сословий, не только низших, но и высших. Господствующие сословия, которые
составляли социально необходимое "средостение" между народной массой и государствен-
514

ной организацией, давили на эту последнюю и делали свои интересы содержанием ее
государственной практики. Но в то же время государственная власть, как
самостоятельная сила, рассматривала даже интересы высших сословий под своим углом
зрения и, развивая сопротивление их притязаниям, стремилась подчинить их себе.
Действительная история отношений государства и сословий шла по равнодействующей,
определявшейся соотношением сил.
Однородный в основе своей процесс происходил и на Руси.
Государство стремилось использовать развивающиеся экономические группы,
подчинить их своим специализированным финансовым и военным интересам.
Возникающие экономически господствующие группы стремились использовать
государство для закрепления своих преимуществ в виде сословных привилегий. В этой иг^
ре социальных сил равнодействующая гораздо дальше отклонялась в сторону
"государственной власти, чем это имело место в западноевропейской истории. Тот
обмен услуг за счет трудящегося народа — между государством и верхними
общественными группами,— который выражается в распределении прав и обязанностей, тягот
и привилегий, складывался у нас к меньшей выгоде дворянства и духовенства, чем в
средневековых сословных государствах Западной Европы. Это несомненно. И тем не
менее страшным преувеличением, нарушением всяких перспектив будет сказать,
что в то время, как на Западе сословия создавали государство, у нас государственная
власть в своих интересах создавала сословия (Милюков)...
Русское государство, как мы указали, поглощало относительно очень много сил
и тем задерживало процесс социальной кристаллизации, но оно само не нуждалось
в ней. Естественно, если оно под влиянием и давлением более дифференцированной
западной среды, давлением, передававшимся через военно-государственную
организацию, стремилось, в свою очередь, формировать социальную дифференциацию на
примитивной экономической основе...
Таким образом, Русское государство, создававшееся на основе русского хозяйств
ва, толкалось вперед дружеским и особенно враждебным давлением соседних
государственных организаций, выросших на более высокой экономической основе.
Государство с известного момента — особенно с конца XVII в.— изо всех сил старается
ускорить естественное экономическое развитие. Новые отрасли ремесла, машины,
фабрики, крупное производство, капитал представляются — с известной точки зрения —
как бы искусственной прививкой к естественному хозяйственному отводу.
Капитализм кажется детищем государства.
С этой точки зрения можно, однако, сказать, что вся русская наука есть искусен
венный продукт государственных усилий, искусственная прививка к естественному
стволу национального невежества.
Русская мысль, как и русская экономика, развивалась под непосредственным
давлением более высокой мысли и более развитой экономики Запада. Так как при
натурально-хозяйственном характере экономики (значит, при слабом развитии внешней
торговли) отношения с другими странами носили преимущественно государственный
характер, то влияние этих стран, прежде чем принять форму непосредственного
хозяйственного соперничества, выражалось в форме обостренной борьбы за государев
венное существование. Западная экономика влияла на русскую через посредство
государства. Чтобы существовать в среде враждебных вооруженных государств,
Россия вынуждена была ввести фабрики, навигационные школы, учебники
фортификации и пр. Но если б общее направление внутреннего хозяйства огромной страны не
шло в том же направлении, если бы развитие этого хозяйства не рождало потребно-
17* 515

сти в прикладных и обобщающих знаниях, то все усилия государства погибли бы
бесплодно: национальная экономика, естественно развивавшаяся от натурального
хозяйства к товарно-денежному, откликалась только на те мероприятия
правительства, которые отвечали этому развитию, и лишь в той мере, в какой они
согласовывались с ним. История русской фабрики, история русской монетной системы, история
государственного кредита — все это как нельзя лучше свидетельствует в пользу
высказанного взгляда...
К тому времени, когда развивавшееся буржуазное общество почувствовало
потребность в политических учреждениях Запада, самодержавие оказалось
вооруженным всем материальным могуществом европейских государств. Оно опиралось
на централизованно-бюрократический аппарат, который был совершенно негоден
для регулирования новых отношений, но способен был развить большую энергию в
деле систематических репрессий. Огромные размеры государства были
побеждены телеграфом, который придает действиям администрации уверенность и
относительное единообразие и быстроту (в деле репрессий), а железные дороги
позволяют перебрасывать в короткое время военную силу из конца в конец страны.
Дореволюционные правительства Европы почти не знали ни железных дорог, ни
телеграфа. Армия в распоряжении абсолютизма колоссальна, и если она оказалась
никуда негодной в серьезных испытаниях русско-японской войны, то она все же
была достаточно хороша для внутреннего господства. Ничего подобного нынешней
русской армии не знало не только правительство старой Франции, но и
правительство 48 года.
Эксплуатируя при помощи своего фискально-военного аппарата до крайней
степени страну, правительство довело свой годовой бюджет до колоссальной цифры —
до 2 миллиардов рублей. Опираясь на свою армию и на свой бюджет, самодержавное
правительство сделало европейскую биржу своим казначейством, а русского
плательщика — безнадежным данником европейской биржи.
Таким образом, в 80-е и 90-е годы XIX в. русское правительство стояло перед
лицом мира как колоссальная военно-бюрократическая и фискально-биржевая
организация несокрушимой силы.
Финансовое и военное могущество абсолютизма подавляло и ослепляло не
только европейскую буржуазию, но и русский либерализм, отнимая у него всякую веру в
возможность тягаться с абсолютизмом в деле открытого соразмерения сил. Военно-
финансовое могущество абсолютизма исключало, казалось, какие бы то ни было
возможности русской революции.
На самом же деле оказалось как раз обратное... Пролетаризуя и пауперизуя
крестьянина тяжестью обложения, абсолютизм превращал миллионы европейской
биржи в солдат, в броненосцы, в одиночные тюрьмы, в железные дороги. Большая часть
этих расходов с хозяйственной точки зрения является совершенно
непроизводительной. Огромная доля национального продукта уходила в виде процента за границу,
обогащая и усиливая финансовую аристократию Европы. Европейская финансовая
буржуазия, политическое влияние которой в парламентарных странах непрерывно
растет в течение последних десятилетий, отодвигая назад влияние
торгово-промышленных капиталистов, правда, превратило царское правительство в своего вассала; но она
не могла стать, не хотела стать и не стала составной частью буржуазной оппозиции
внутри России. В своих симпатиях и антипатиях она руководствовалась тем началом,
которое голландские банкиры Гоппе и К0 формулировали еще в условиях
павловского займа 1798 г.: платеж процентов должен быть производим, несмотря ни на ка-
516

кие политические обстоятельства. Европейская биржа была даже прямо и
непосредственно заинтересована в сохранении абсолютизма: никакое другое национальное
правительство не могло ей обеспечить таких ростовщических процентов. Но государев
венные займы не были единственным путем иммиграции европейских капиталов в
Россию. Те же самые деньги, впитавшие в себя добрую долю русского
государственного бюджета, возвращались на территорию России как торгово-промышленный
капитал, привлекаемый ее нетронутыми естественными богатствами и главным
образом неорганизованной и не привыкшей к сопротивлению рабочей силой. Последний
период нашего промышленного подъема 1893-1899 гг. был вместе с тем периодом
усиленной иммиграции европейского капитала. Таким образом, капитал, оставаясь по-
прежнему в значительной своей части европейским, реализуя свою политическую мощь
во французском или бельгийском парламенте, мобилизовал на русской почве
национальный рабочий класс.
Покоряя экономически отсталую страну, европейский капитал перебрасывал
главные отрасли ее производства и сообщения через целый ряд промежуточных
технических и экономических ступеней, которые ему пришлось пройти у себя на
родине. Но чем меньше препятствий он встречал на пути своего экономического
господства, тем ничтожнее оказалась его политическаяроль.
Европейская буржуазия развилась из третьего сословия средних веков. Она
подняла знамя протеста против хищничества и насилия двух первых сословий во имя
интересов народа, который она хотела сама эксплуатировать. Средневековая сословная
монархия на пути превращения в бюрократический абсолютизм опиралась на
население городов в своей борьбе против притязаний духовенства и дворянства. Буржуазия
пользовалась этим для своего государственного возвышения. Таким образом,
бюрократический абсолютизм и капиталистический класс развивались одновременно, и
когда они враждебно столкнулись друг с другом в 1789 г., то оказалось, что за
буржуазией стоит вся нация.
Русский абсолютизм развился под непосредственным давлением западных
государств. Он усвоил их методы управления и господства гораздо раньше, чем на
почве национального хозяйства успела возникнуть капиталистическая буржуазия.
Абсолютизм уже располагал огромной постоянной армией, централизованным
бюрократическим и фискальным аппаратом, входил в неоплатные долги европейским
банкирам в то время, когда русские города играли еще совершенно ничтожную
экономическую роль.
Капитал вторгся с Запада при непосредственном содействии абсолютизма и в
течение короткого времени превратил целый ряд старых, архаических городов в
средоточия индустрии и торговли, и даже создал в короткое время огромные торгово-
промышленные города на совершенно чистом месте. Капитал этот нередко сразу
являлся в лице огромных безличных акционерных предприятий. За десятилетие
промышленного подъема —1893-1902 гг.— основной капитал акционерных предприятий
возрос на 2 миллиарда рублей, между тем как за период 1854-1892 гг. он
увеличился всего на 900 миллионов. Пролетариат сразу оказался сосредоточенным в
огромных массах, а между ним и абсолютизмом стояла немногочисленная
капиталистическая буржуазия, оторванная от "народа", наполовину чужестранная, без
исторических традиций, одухотворенная одной жаждой наживы...
Печатается по изданию: Троцкий Л. Д. К истории
русской революции. М., 1990. С. 84-91, 92-94.
517

Вопросы быта. Эпоха "культурничества" и ее задачи (1923)*
Для того, чтобы подняться культурно на более высокую ступень, рабочему
классу, прежде всего его авангарду, нужно продумать свой быт. А для этого нужно познать
его. Буржуазия, в лице главным образом своей интеллигенции, выполнила эту
задачу в значительной мере еще до завоевания власти: она была имущим классом, еще
находясь в оппозиции, и художники, поэты и публицисты обслуживали ее, помогали ей
думать или думали за нее.
Во Франции XVIII век, так называемый век просветительства, был временем,
когда буржуазные философы продумывали разные стороны общественного и личного
быта, стремясь их рационализировать, т.е. подчинить требованиям "разума". Они
захватывали при этом не только вопросы политического строя, церкви, но и
отношения полов, воспитания детей и т.д. Несомненно, что уже одной постановкой и
обсуждением этих вопросов они много способствовали повышению культуры личности,—
разумеется, буржуазной, преимущественно интеллигентской.
В Германии полоса просветительства падает на первую половину прошлого
столетия. Во главе движения идет "Молодая Германия" с ее вождями — Гейне и Берне.
В основе своей это была опять-таки критическая работа левого крыла буржуазии, ее
интеллигенции, которая объявила войну рабству, низкопоклонству, филистерству,
мещанскому тупоумию, предрассудкам и стремилась,— но с уже гораздо большим
скептицизмом, чем ее французские предшественники,— установить царство разума.
У нас, в отсталой России, просветительство получает сколько-нибудь широкий
характер во вторую половину XIX столетия. Чернышевский, Писарев, Добролюбов,
вышедшие из школы Белинского, направляли свою критику не только и даже не
столько на хозяйственные отношения, сколько на нескладицу, реакционность, азиатчину
быта, противопоставляя старым традиционным типам нового человека, "реалиста",
"утилитариста", который хочет строить свою жизнь по законам разума и вскоре
превращается в "критически мыслящую личность". Движение это, влившееся в
народничество, было запоздалым русским просветительством. Но если французские
просветители XVIII столетия лишь в очень малой мере могли изменить быт и нравы,
формируемые не философией, а рынком; если непосредственная
культурно-историческая роль немецкого просветительства оказалась еще более ограниченной, то прямое
влияние русского интеллигентского просветительства на быт и нравы народа было
и вовсе ничтожно. В конце концов, историческая роль русского просветительства,
включая и народничество, определяется тем, что оно подготовило условия для
возникновения партии революционного пролетариата.
Печатается по изданию: Троцкий Л. Вопросы
быта. Эпоха "культурничества" и ее задачи. Третье
издание. М. С. 39-41.
На путях европейской революции (1924)**
Между царской Россией и капиталистической Англией шла долгая борьба.
Царская Россия стремилась ущемить Англию в ее колониях, прежде всего в Индии, а
* Первое издание работы вышло в июле 1923 г.
** Речь, произнесенная в Тифлисе 11 апреля.
518

Англия не давала России выхода через турецкие проливы. Бисмарк называл эту
борьбу России с Англией дракой слона с китом. Но теперь, при новом великом повороте
истории, разве кит рабочей Англии не мог бы заключить дружественный союз с
советским слоном? Разве такой союз не представлял бы величайшие выгоды для
обеих стран? Английской промышленности, английскому народу нужны наши поля,
наши леса, наш хлеб, наше сырье, а нам нужны их капитал, их техника. Союз рабочего
правительства Англии с нами был бы сильной уздой для буржуазной Франции, и она
не смела бы далее бесчинствовать в Европе и разорять ее. Да мы вместе с рабочей
Англией помогли бы Европе уменьшить бремя вооружений, мы приблизили бы
создание рабоче-крестьянских Соединенных Штатов Европы, без чего Европе грозит
неминуемый экономический и политический упадок.
Перспективы и задачи на Востоке (1924)*
Национальное движение на Востоке есть прогрессивный фактор истории.
Борьба за независимость Индии — это глубоко прогрессивное движение; но мы с вами
знаем в то же время, что эта борьба ограничена национально-буржуазными задачами.
Борьба за освобождение Китая, идеология Сун-Ят-Сена, это — борьба демократическая,
идеология прогрессивная, но буржуазная. Мы стоим за то, чтобы коммунисты
поддерживали Гоминдан в Китае, толкая его вперед. Это необходимо, но здесь есть и
опасность национально-демократического перерождения.
Мы видим, как Европа, обеспечив своим прошлым развитием чудовищный
консерватизм верхов рабочего класса, все больше и больше подвергается
экономическому распаду и разложению. Ей нет выхода. И это выражается, в частности, в том, что
Америка не дает ей взаймы, справедливо не доверяя ее хозяйственной
жизнеспособности. С другой стороны, мы видим, как та же Америка, та же Англия вынуждены
финансировать хозяйственное развитие колониальных стран, толкая их бешеным
темпом на путь революции. И если Европа будет задержана в нынешнем состоянии
гниения тупоумной цеховщиной, аристократической, привилегированной макдональдов-
щиной верхов рабочего класса, то центр тяжести революционного движения
перенесется целиком и полностью на Восток. И тогда окажется, что если нужен был ряд
десятилетий капиталистического развития Англии, чтобы при помощи этого
революционного фактора поднять на дыбы нашу старую Россию и старый Восток, то
понадобится затем революция Востока, чтобы, вернувшись в Англию, прошибить
или расшибить, если понадобится, кое-какие толстые черепа и дать толчок
революции европейского пролетариата.
Через какой этап мы проходим? (1924)**
Английский рабочий класс развивался совсем не так, как наш рабочий класс.
Наш молодой пролетариат в течение каких-либо 50 лет образовался в значительной
массе своей из крестьян и из кустарей, которые жили в деревне, вместе с отцами и
дедами, в старой обстановке, в хозяйственной отсталости, темноте и религиозных пред-
* Речь, произнесенная на трехлетнем юбилее Коммунистического университета трудящихся
Востока 24 апреля.
** Речь, произнесенная на V Всесоюзном съезде работников лечебно-санитарного и ветеринарного
дела 21 июня.
519

рассудках. Капитал беспощадно взял крестьянского паренька, подростка, за шиворот
и сразу бросил в котел фабрики. Перемена условий получилась катастрофическая.
Когда обдало молодого крестьянина фабричным паром, он сразу задумался над тем,
кто он, где он. В этот период его настигла революционная партия и стала ему
объяснять, что он и где он. Она тем легче овладевала им, что никаких консервативных
представлений у него не было: старые деревенские взгляды совершенно не годились,—
требовалась полная и радикальная смена всего миросозерцания. У английского
рабочего дело обстояло совсем иначе. У него и отец и дед были рабочими, а прадед и от-
даленный пращур были мелкими ремесленниками. У него, у английского рабочего,
есть семейная запись, он знает, кто был его пращур, у него есть фамильная традиция.
Это тоже своего рода "культурность", но выражается она в том, что он в своем
сознании тащит многие предрассудки своего пращура. У него, у английского рабочего,
не было этого внезапного, резкого, катастрофического перехода от замкнутого
деревенского мирка к новой индустрии; он органически развивался от отдаленных
своих предков в постепенно изменявшихся условиях фабричной жизни и городской
культуры. В его сознании сидят еще до сих пор старые средневековые цеховые взгляды
и предрассудки, только видоизмененные и приспособленные к условиям
капитализма. Цеховая жизнь и цеховые праздники — праздновалось рождение сына, отдача его
в ученье, переход на самостоятельное положение мастера и т.д.— были насквозь
проникнуты религиозностью, и эта религиозность перешла к тред-юнионам,
которые тяжелым консервативным хвостом своим уходят в средневековье...
Сила английской буржуазии была в ее росте, в ее богатстве, в ее мировом
могуществе, крохами которого она делилась с верхушкой рабочего класса, разлагая,
таким образом, и обессиливая массу.
Достаточно вдуматься в этот процесс как следует, чтобы понять глубокие
отличия нашего развития, чрезвычайно запоздалого и потому чрезвычайно
противоречивого. Возьмите наш металлургический и каменноугольный юг: необъятные степные
пространства, слабо заселенные, степные проселки с невылазной весенней и осенней
грязью... и вот на этих степях воздвигаются огромные металлургические предприятия.
Конечно же они не из нашей экономики развились, а вторгнулись к нам благодаря
иностранному капиталу. Из отсталых и разбросанных деревень европейский, а отчасти
американский капитал собирал новые кадры рабочих, вырывая их из тех условий,
которые Маркс назвал однажды "идиотизмом деревенской жизни". Вот эти новые
пролетарии Донецкого бассейна, Кривого Рога и пр. не принесли с собой в шахты, на
фабрики никаких наследственных традиций, никакого цехового консерватизма,
никаких прочных и твердых верований. Наоборот, в новой непривычной и суровой
обстановке они только впервые почувствовали, как следует быть, потребность в твердых
верованиях, которые служили бы им идейной опорой. На помощь им явилась социал-
демократия, которая учила их порывать связи со всеми старыми предрассудками, и,
таким образом, давала революционным путем рожденному классу революционное
самосознание. Вот, в основных чертах, разгадка того вопроса, который был мне
поставлен и который я, со своей стороны, поставил перед вами...
У нас в рабочем классе лидеров, которые бы заслужили ... похвалы буржуазии,
нет и не бывало, даже если мы вспомним о том, что у нас в известный период эсеры
и меньшевики играли не малую роль, потому что наша буржуазия, за вычетом
наиболее острых и решающих моментов, когда приходилось очень уж туго, даже
эсерами и меньшевиками была недовольна. А там, в Англии, откуда такая
удовлетворенность лидерами со стороны буржуазии? Да оттуда, что английская буржуазия сама же
520

этих лидеров воспитала. Откуда взяла она эту возможность воспитывать "рабочих"
лидеров? Да оттуда, что сама она была могущественна и культурна как правящий класс
передовой капиталистической страны. По мере того как рабочий класс поднимал
своих молодых лидеров над собой, всякие политические "спецы* английской буржуазии
немедленно наседали на них, захватывали их, действовали на их воображение мощью
буржуазной культуры. У нас средний мещанин, обыватель, интеллигент, либеральный
и даже радикальный, искони считал, что так как Англия — культурнейшая страна, то
все, что в Англии и из Англии — есть плюс, благо, прогресс и прочее. В этом
выражается мещанское неумение диалектически мыслить, расчленять явления, брать
вопрос в его исторической конкретносги. Вот это подлинное благо — английскую
технику — мы стремимся к нам перенести в обмен на хлеб, на лес и другие ценные
товары. Но английская королевская власть, английский лицемерный консерватизм,
религиозность, раболепие, ханжество, это есть отрепье, хлам, мусор веков, которого нам
и даром не надо (аплодисменты).
Если на нашего среднего обывателя так действовала английская культура
издалека, заочно, вызывая к себе слепое благоволение, то гораздо сильнее, непосредст-
веннее, конкретнее, она действует на английского мещанина и на полумещанского
представителя английского рабочего класса. То, что британская буржуазия сумела
создать, это — гипноз своей культуры, своего мирового исторического значения. Вот
этим-то искусно организованным гипнозом она действовала на рабочих лидеров,
которых всегда умела окружить своими репортерами, фотографами, спортсменами,
попами, лекторами и проч., умело напуская их на каждого новичка.
Печатается по изданию: Троцкий Л. Запади
Восток. Вопросы мировой политыки и мировой
революции. М., 1924. С. 18, 34-35, 38,112-116.
Европа и Америка (1926)*
Мы, народы царской России, продержались в годы блокады и гражданской
войны. В нищете, голоде и эпидемиях,— но продержались. Наша отсталость оказалась
тут временно и нашим преимуществом. Революция держалась, опираясь на свой
гигантский крестьянский тыл. Голодая и извиваясь в эпидемиях — революция устояла.
Иное дело — индустриализованная Европа, особенно Англия. Не может быть и речи
о том, чтобы раздробленная Европа могла хозяйственно устоять, хотя бы и
под диктатурой пролетариата, сохраняя свое раздробление. Пролетарская
революция означает объединение Европы. Сейчас буржуазные экономисты, пацифисты,
хитрые дельцы, фантазеры и просто болтуны не прочь поговорить о Соединенных
Штатах Европы. Но эта задача не по плечу европейской буржуазии, разъединенной
насквозь противоречиями. Объединить Европу может только победоносный
пролетариат. Где бы революция ни началась и каким бы темпом она ни развернулась, хозяйств
венное объединение Европы есть первая необходимая предпосылка к ее
социалистическому переустройству. Это уже провозгласил однажды Коминтерн в 1923 году:
прогнать тех, кто раздробил Европу, взять власть в раздробленной Европе, чтобы
объединить Европу, чтобы создать Соединенные Социалистические Штаты Европы.
(Аплодисменты).
* Доклад, прочитанный 15 февраля.
521

Путь к сырью, к продовольствию, путь к деревне революционная Европа найдет.
Мы сами настолько окрепли, что кое в чем революционной Европе в самые трудные
дни и месяцы поможем. А сверх того мы явимся для Европы хорошим мостом в
Азию. Пролетарская Англия рука об руку с народами Индии обеспечит
независимость этой страны. Но это не значит, что Англия потеряет возможность тесного
экономического сотрудничества с Индией. Свободная Индия будет нуждаться в
европейской технике и культуре; Европа будет нуждаться в продуктах Индии. Соединенные
Советские Штаты Европы вместе с нашим Союзом представят могущественный
магнит для народов Азии, которые будут тяготеть к установлению теснейших
экономических и политических связей с пролетарской Европой. Если пролетарская Британия
потеряет Индию, как колонию, то она ее найдет, как собрата в европейско-азиат-
ской федерации народов. Могущественный блок народов Европы и Азии будет
несокрушим и, прежде всего, неуязвим для могущества Соединенных Штатов. Мы ни на
минуту не преуменьшаем это могущество. В наших революционных перспективах мы
исходим, прежде всего, из ясного познания фактов, как они есть. Более того, мы
считаем, что могущество Соединенных Штатов — такова диалектика! — является
сейчас величайшим рычагом европейской революции. Мы не закрываем глаз на то, что
рычаг этот в политическом и военном смысле бешено повернется против
европейской революции, когда она разразится. Мы знаем, что американский капитал, когда
дело пойдет об его шкуре, разовьет неистовую энергию борьбы. Весьма возможно, что
все то, что мы знаем из книг и собственного опыта насчет борьбы
привилегированных классов за свое господство, померкнет перед картиною тех насилий, какие
попытается обрушить на революционную Европу американский капитал. Но
объединенная Европа, в революционном сотрудничестве с народами Азии, будет неизмеримо
могущественнее, чем Соединенные Штаты. Через Советский Союз трудящихся
Европы и Азии свяжутся несокрушимыми узами. Революционный европейский
пролетариат в союзе с восставшим кабальным Востоком вырвет контрольный пакет
мирового хозяйства из рук американского капитала и заложит основы федерации
социалистических народов всего земного шара. (Бурные аплодисменты).
Печатается по изданию: Троцкий Л. Европа и
Америка. М; Л., 1926. С. 75-77.
Преданная революция (1936)
В силу ничтожества русской буржуазии демократические задачи отсталой
России, как ликвидация монархии и полукрепостной кабалы крестьянства, могли быть
разрешены не иначе, как через диктатуру пролетариата. Завоевав власть во главе
крестьянских масс, пролетариат не мог, однако, остановиться на демократических
задачах. Буржуазная революция непосредственно переплелась с первой стадией
социалистической. Факт этот не случаен. История последних десятилетий особенно
наглядно свидетельствует, что, в условиях капиталистического упадка, отсталые страны
лишены возможности достигнуть того уровня, которого успели достигнуть старые мет-
рополии капитала. Упершись сами в тупик, цивилизаторы преграждают дорогу
цивилизуемым. Россия вступила на путь пролетарской революции не потому, что ее
хозяйство первым созрело для социалистического переворота, а потому, что оно
вообще не могло дольше развиваться на капиталистических основах. Обобществление
собственности на средства производства стало необходимым условием прежде все-
522

го для того, чтобы вывести страну из варварства: таков закон комбинированной)
развитияотсталых стран. Войдя в социалистическую революцию как "самое слабое
звено капиталистической цепи" (Ленин), бывшая империя царей и сейчас, на 19-м
году после переворота, стоит еще перед задачей "догнать и перегнать",—
следовательно, прежде всего догнать Европу и Америку, т. е. разрешить те технические и
производственные задачи, которые давно разрешил передовой капитализм.
Да и могло ли быть иначе? Низвержение старых господствующих классов не
разрешило, а лишь обнажило до конца задачу: подняться от варварства к культуре. В то
же время, сосредоточив собственность на средства производства в руках государев
ва, революция дала возможность применять новые, неизмеримо более действенные
методы хозяйства. Только благодаря плановому руководству в короткий срок
восстановлено то, что было разрушено империалистической и гражданской войной,
созданы новые грандиозные предприятия, введены новые производства и целые отрасли
промышленности.
Чрезвычайное замедление в развитии международной революции, на близкую
помощь которой рассчитывали вожди большевистской партии, не только создало для
СССР огромные трудности, но и обнаружило исключительные внутренние ресурсы
и возможности...
Гигантские достижения промышленности, многообещающее начало
сельскохозяйственного подъема, чрезвычайное возрастание старых промышленных городов,
возникновение новых, быстрое увеличение численности рабочих, подъем культурного
уровня и потребностей — таковы бесспорные результаты Октябрьской революции,
в которой пророки старого мира хотели видеть могилу человеческой цивилизации.
С господами буржуазными экономистами спорить более не о чем: социализм
доказал свое право на победу не на страницах "Капитала", а на хозяйственной арене,
составляющей шестую часть земной поверхности; не языком диалектики, а языком
железа, цемента и электричества...
Советский режим проходит на наших глазах через подготовительную стадию,
импортируя, заимствуя и усваивая технические и культурные завоевания Запада.
Сравнительные коэффициенты производства и потребления свидетельствуют, что
эта подготовительная стадия еще далеко не закончена: даже при маловероятном
условии дальнейшего полного капиталистического застоя, она должна была бы занять
еще целый исторический период. Таков первый, крайне важный вывод, который нам
еще понадобится в дальнейшем исследовании...
Россия была не сильнейшим, а слабейшим звеном в цепи капитализма. Нынешний
СССР не поднимается над мировым уровнем хозяйства, а только догоняет
капиталистические страны. Если то общество, какое должно было сложиться на основе
обобществления производительных сил самого передового для своей эпохи капитализма,
Маркс называл низшей стадией коммунизма, то определение это явно не подходит
к Советскому Союзу, который и сегодня еще гораздо беднее техникой, жизненными
благами и культурой, чем капиталистические страны. Правильнее, поэтому,
нынешний советский режим, во всей его противоречивости, назвать не социалистическим,
а подготовительным ът переходным от капитализма к социализму...
Дистанция, отделявшая царскую Россию от Запада, измеряется по-настоящему
только теперь. При самых благоприятных условиях, т.е. при отсутствии внутренних
потрясений и внешних катастроф, понадобилось бы еще несколько пятилеток, чтоб
СССР успел полностью ассимилировать те хозяйственные и воспитательные
достижения, на которые первенцы капиталистической цивилизации потратили века. При-
523

менение социалистических мет дрв для разрешения до-социалисгическихзщач —
такова самая суть нынешней хозяйственной и культурной работы в СССР.
Правда, Советский Союз превосходит сейчас своими производительными силами
наиболее передовые страны в эпоху Маркса. Но, во-первых, при историческом
соревновании двух режимов дело идет не столько об абсолютных уровнях, сколько об от-
носительных: советское хозяйство противостоит капитализму Гитлера, Болдуина и
Рузвельта, а не Бисмарка, Пальмерстона или Абрама Линкольна; во-вторых, самый
объем человеческих потребностей коренным образом изменяется с ростом мировой
техники: современники Маркса не знали ни автомобиля, ни радио, ни
кинематографа, ни аэроплана. Между тем социалистическое общество немыслимо ныне без
свободного пользования всеми этими благами.
"Низшая стадия коммунизма", употребляя термин Маркса, начинается с того
уровня, к которому приблизился наиболее передовой капитализм. Между тем
реальная программа ближайших советских пятилеток состоит в том, чтоб "догнать
Европу и Америку". Для создания сети гудронированных дорог и автострад на
безграничных пространствах СССР нужно гораздо больше времени и средств, чем на
перенесение готовых автозаводов из Америки и даже чем на освоение их техники.
Сколько же лет потребуется, чтобы дать возможность каждому гражданину пользоваться
автомобилем в любом направлении, без затруднений пополняя в пути запас
горючего? В варварском обществе конный и пеший составляли два класса. Автомобиль не
меньше дифференцирует общество, чем лошадь под седлом. Пока скромный "форд"
остается привилегией меньшинства, налицо остаются все отношения и навыки,
свойственные буржуазному обществу. А вместе с тем остается и сторож неравенства,
государство..
Послевоенный революционный кризис не привел... к победе социализма в
Европе: социал-демократия спасла буржуазию. Тот период, который Ленину и его
соратникам казался короткой "передышкой", растянулся на целую историческую эпоху.
Противоречивая социальная структура СССР и ультрабюрократический характер его
государства являются прямым последствием этой своеобразной, "непредвиденной"
исторической заминки, которая одновременно привела в капиталистических странах к
фашизму или предфашистской реакции.
Если первоначальная попытка создать государство, очищенное от бюрократизма,
наткнулась прежде всего на непривычку масс к самоуправлению, недостаток
преданных социализму квалифицированных работников и пр., то уже очень скоро за этими
непосредственными трудностями обнажились другие, более глубокие. Сведение
государства к функциям "учета и контроля", при постоянном сужении функции
принуждения, как требует программа, предполагает наличие хотя бы относительного
всеобщего довольства. Именно этого необходимого условия не хватало. Помощь с
Запада не приходила. Власть демократических советов оказывалась стеснительной, даже
невыносимой, когда в порядке дня стояло обслуживание привилегированных групп,
наиболее нужных для обороны, для промышленности, для техники и науки. На этой
совсем не "социалистической" операции — отнять у десяти и дать одному —
обособилась и выросла могущественная каста специалистов по распределению...
Внешняя политика всегда и везде — продолжение внутренней, ибо ведется тем
же господствующим классом и преследует те же исторические задачи.
Перерождение правящего слоя в СССР не могло не сопровождаться соответственным
изменением целей и методов советской дипломатии. Уже "теория" социализма в отдельной
стране, впервые возвещенная осенью 1924 года, знаменовала стремление освободить
524

советскую внешнюю политику от программы международной революции.
Бюрократия, однако, и не подумала ликвидировать при этом свою связь с Коминтерном, ибо
это неминуемо превратило бы его в оппозиционную международную организацию с
вытекающими отсюда неблагоприятными последствиями для соотношения сил
внутри СССР. Наоборот, чем меньше политика Кремля сохраняла свой былой
интернационализм, тем крепче правящая верхушка сжимала в своих руках руль Коминтерна.
Под старым именем он должен был отныне служить новым целям. Для новых целей
понадобились, однако, новые люди. С осени 1923 г. история Коминтерна есть история
полного обновления его московского штаба и штабов всех национальных секций
путем серии дворцовых переворотов, чисток сверху, исключений и пр. В настоящее
время Коминтерн представляет собою совершенно покорный и всегда готовый к
любому зигзагу аппарат на службе советской внешней политики...
Вхождение СССР в Лигу Наций, изображенное перед собственным населением,
при помощи достойной Геббельса режиссуры, как триумф социализма и результат
"давления" мирового пролетариата, оказалось, на самом деле, приемлемо для
буржуазии лишь в результате крайнего ослабления революционной опасности, и явилось не
победой СССР, а капитуляцией термидорианской бюрократии пред насквозь
скомпрометированным женевским учреждением, которое, по знакомым уже нам словам
программы, "ближайшие свои усилия направляет на подавление революционных
движений". Что же изменилось столь радикально с того времени, когда принималась
хартия большевизма: природа Лиги Наций? функция пацифизма в капиталистическом
обществе? или же — политика советов? Поставить этот вопрос значит тем самым
ответить на него.
Опыт успел скоро показать, что участие в Лиге, ничего не прибавляя к тем
практическим выгодам, какие можно было получить путем соглашений с отдельными
буржуазными государствами, налагает в то же время серьезные ограничения и
обязательства, которые именно СССР выполняет наиболее педантично — в интересах своего
еще свежею консервативного престижа...
Прежде чем "наша страна" захотела совершить революцию, мы импортировали
идеи марксизма из других стран и пользовались *гужим революционным опытом. Мы
в течение десятилетий имели за границей свою эмиграцию, которая руководила
борьбой в России. Мы получали моральную и материальную помощь от рабочих
организаций Европы и Америки. После нашей победы мы организовали в 1919 г.
Коммунистический Интернационал. Мы не раз провозглашали обязанность пролетариата
победившей сараны приходить на помощь угнетенным и восстающим классам, притом
не только идеями, но, если возможно, и оружием. Мы не ограничивались одними
заявлениями. Мы помогли в свое время военной силой рабочим Финляндии, Латвии,
Эстонии, Грузии. Мы сделали попытку помочь восстанию польского пролетариата
походом Красной Армии на Варшаву. Мы посылали организаторов и командиров на
помощь восставшим китайцам. В 1926 г. мы собирали миллионы рублей в пользу
британских стачечников. Теперь все это оказывается недоразумением. Трагическим?
Нет, комическим. Недаром же Сталин объявил, что жить в Советском Союзе стало
"весело": даже Коммунистический Интернационал из серьезного персонажа
превратился в комический...
Старого русского солдата, воспитанного в патриархальных условиях деревенско-
го"мира", отличала больше всего слепая стадность. Суворов, генералиссимус
Екатерины II и Павла, был неоспоримым мастером армии крепостных рабов. Великая
французская революция навсегда ликвидировала военное искусство старой Европы
525

и царской России. Империя, правда, вписала еще после того в свою историю
гигантские территориальные захваты, но побед над армиями цивилизованных наций она уже
больше не знала...
Опасность войны и поражения в ней СССР есть реальность. Но и революция есть
реальность. Если революция не помешает войне, то война поможет революции.
Вторые роды обычно легче первых. В новой войне не придется целых два с половиной
года ждать первого восстания. Раз начавшись, революция на этот раз уже не
остановится на полдороге. Судьба СССР будет решаться в последнем счете не на карте
генеральных штабов, а на карте борьбы классов. Только европейский пролетариат,
непримиримо противостоящий своей буржуазии, в том числе и в лагере "друзей мира",
сможет оградить СССР от разгрома или от "союзного" удара в спину. Даже военное
поражение СССР оказалось бы лишь коротким эпизодом в случае победы
пролетариата в других странах. И наоборот, никакая военная победа не спасет наследия
Октябрьской революции, если в остальном мире удержится империализм.
Подголоски советской бюрократии скажут, что мы "недооцениваем"
внутренние силы СССР, Красную Армию и пр., как они говорили, что мы "отрицаем"
возможность социалистического строительства в отдельном государстве. Эти аргументы
стоят на таком низком уровне, что не допускают даже плодотворного обмена мнений.
Без Красной Армии Советский Союз оказался бы раздавлен и расчленен наподобие
Китая. Только ее упорное, героическое сопротивление будущим капиталистическим
врагам может создать благоприятные условия для развертывания классовой борьбы
в лагере империализма. Красная Армия является, таким образом, фактором
огромного значения. Но это не значит, что она является единственным историческим
фактором. Достаточно того, что она может дать могущественный толчок революции. Но
только революция сможет выполнить главную работу, которая одной Красной
Армии не под силу.
Никто не требует от советского правительства международных авантюр,
безрассудств, попыток насильственно форсировать ход мировых событий. Наоборот,
поскольку такие попытки делались бюрократией в прошлом (Болгария, Эстония, Кантон и пр.),
они играли только на руку реакции и встречали своевременно осуждение со
стороны левой оппозиции. Дело вдет об общем направлении политики советского
государства. Противоречие между его внешней политикой и интересами мирового
пролетариата и колониальных народов наиболее гибельное свое выражение находит в
подчинении Коминтерна консервативной бюрократии с ее новой религией неподвижности.
Не под знаменем статус-кво европейские рабочие, как и колониальные народы,
могут подняться против империализма и той новой войны, которая должна вспыхнуть
и опрокинуть статус-кво почти с такой же неизбежностью, с какой созревший
младенец нарушает статус-кво беременности. У трудящихся нет ни малейшего интереса
защищать нынешние 1раницы, особенно в Европе, — ни под командой своей буржуазии,
ни, тем менее, в революционном восстании против нее. Упадок Европы вызывается
как раз тем, что она экономически раздроблена между почти четырьмя десятками
квазинациональных государств, которые, со своими таможнями, паспортами,
денежными системами и чудовищными армиями на защите национального партикуляризма,
стали величайшим препятствием на пути экономического и культурного развития
человечества.
Задача европейского пролетариата — не увековечение границ, а, наоборот, их
революционное упразднение. Не статус-кво, а Социалистические Соединенные Штаты
Европы!..
526

Для многих мелких буржуа, не владеющих ни пером, ни кистью, официально
зарегистрированная "дружба" с СССР есть как бы свидетельство высших духовных
интересов. Участие во франкмасонских ложах или пацифистских клубах имеет много
общего с участием в обществе "друзей СССР", ибо позволяет одновременно вести два
существования: одно — будничное, в кругу повседневных интересов, другое —
праздничное, возвышающее душу. Время от времени "друзья** посещают Москву. Они от-
мечаютв своей памяти тракторы, ясли, пионеров, парады, парашютисток, словом, все,
кроме новой аристократии. Лучшие из них закрывают на нее глаза из чувства
вражды к капиталистической реакции. Андре Жид откровенно признает это: "Глупость и
бесчестность атак против СССР привели к тому, что ныне мы с некоторым
упрямством защищаем его". Но глупость и бесчестность врагов не есть оправдание собст-
венной слепоты. Рабочие массы нуждаются, во всяком случае, в зрячих друзьях.
Повальные симпатии буржуазных радикалов и социалистических буржуа к
правящему слою СССР имеют немаловажные причины. В кругу профессиональных
политиков, несмотря на все различие программ, неизменно преобладают друзья уже
осуществленного или легко осуществимого "прогресса". Реформистов на свете
неизмеримо больше, чем революционеров. Приспособляющихся больше, чем
непримиримых. Только в исключительные исторические периоды, когда массы приходят в
движение, революционеры выходят из изолированности, а реформисты становятся
похожи на рыб, выброшенных на берег.
В среде нынешней советской бюрократии нет никого, кто до апреля 1917 года, и
даже значительно позже, не считал бы идею диктатуры пролетариата в России
фантастичной (тогда эта "фантастика" называлась... троцкизмом). Иностранные "друзья"
старшего поколения в течение десятков лет считали реальными политиками
русских меньшевиков, стоявших за "народный фронт" с либералами и отвергавших идею
диктатуры как явное безумие. Другое дело — признать диктатуру, когда она уже
осуществлена и даже бюрократически изгажена: эта задача "друзьям" как раз по
плечу. Теперь они не только отдают должное советскому государству, но и охраняют его
от врагов, не столько, правда, от тех, которые тянут к прошлому, сколько от тех,
которые подготовляют будущее. Если "друзья" оказываются активными патриотами, как
французские, бельгийские, английские и иные реформисты, им удобно прикрывать
свой союз с буржуазией заботами об обороне СССР. Если они, наоборот, стали
пораженцами поневоле, как немецкие и австрийские социал-патриоты вчерашнего дня, они
надеются, что союз Франции с СССР поможет им справиться с Гитлером или Шуш-
нигом. Леон Блюм, который был врагом большевизма в его героическую эпоху и
открывал страницы "Попюлер"для прямой травли против Октябрьской революции,
теперь не напечатает ни одной строки, разоблачающей подлинные преступления
советской бюрократии. Как библейскому Моисею, жаждавшему лицезреть Иегову, дано
было поклониться лишь задней части божественной анатомии, так господа реформисты,
идолопоклонники совершившегося факта, способны познать и признать в
революции лишь ее мясистое бюрократическое a posteriori*
Нынешние коммунистические "вожди" принадлежат, в сущности, к тому же
типу. После долгой серии обезьяньих ужимок и прыжков они открыли вдруг великие
преимущества оппортунизма и ухватились за него со свежестью невежества, которое
их всегда отличало. Уже одно их рабское и не всегда бескорыстное преклонение
перед кремлевской верхушкой делает их абсолютно неспособными на революционную
*а posteriori {лат) — на основании опыта, исходя из опыта. Троцкий обыгрывает значение слова
posterior — задний, позднейший.
527

инициативу. Они отвечают на критические доводы не иначе, как рычанием и лаем;
зато под хлыстом хозяина они виляют хвостом. Эта малопривлекательная публика,
которая в час опасности рассыпается во все стороны, считает нас отъявленными
"контрреволюционерами". Что поделать? История, несмотря на свой суровый
характер, не может обойтись без фарсов.
Более честные или зрячие из "друзей" признают, по крайней мере, с глазу на
глаз, пятна на советском солнце, но, подменяя диалектический анализ
фаталистическим, утешают себя тем, что "некоторое" бюрократическое перерождение явилось,
при данных условиях, исторической неизбежностью. Пусть так! Но и отпор этому
перерождению не свалился с неба. У необходимости оказываются два конца:
реакционный и прогрессивный. История учит, что лица и партии, которые тянут за разные
концы необходимости, оказываются в конце концов по противоположные стороны
баррикады.
Последний довод "друзей": за критику советского режима хватаются реакционеры.
Совершенно бесспорно! Они попытаются, надо думать, извлечь для себя выгоду и из
этой книги. Когда же бывало иначе? Еще "Коммунистический манифест" упоминал
презрительно о том, как феодальная реакция пыталась использовать против либерализма
стрелы социалистической критики. Это не помешало, однако, революционному
социализму идти своей дорогой. Не помешает и нам. Пресса Коминтерна доходит, правда,
до утверждения, что наша критика подготовляет... военную интервенцию против
Советов. Это надо, очевидно, понимать в том смысле, что капиталистические
правительства, узнав из наших работ о перерождении советской бюрократии, немедленно
снарядят карательную экспедицию для отмщения за попранные принципы Октября.
Полемисты Коминтерна вооружены не рапирой, а оглоблей или другими еще менее
поворотливыми инструментами. На самом деле марксистская критика, называющая вещи
своими именами, может лишь укрепить консервативный кредит советской дипломатии в
глазах буржуазии.
Другое дело — рабочий класс и его искренние сторонники в рядах
интеллигенции. Здесь наша работа может действительно породить сомнения и вызвать
недоверие — не к революции, а к ее узурпаторам. Но именно эту цель мы себе и ставим.
Двигателем прогресса является правда, а не ложь.
Печатается по изданию: Троцкий Л. Преданная
революция. М. 1991. С. 7-9, 20, 43, 51-53, 155, 162,
168-169, 191-193, 252-255.
Р.Ю. ВИППЕР
Конец индустриальной системы (1920)*
В одном тесном обществе, где с болью в душе мы, немногие патриоты,
обсуждали современное падение русской национальной жизни, оказалось несколько оттенков
любви к отечеству, между собою очень несходных.
* Виппер Роберт Юрьевич (1859-1954) — историк, специалист по всеобщей истории.
528

Я встретил двух противников, которые представляли вместе с тем резкую
противоположность друг другу. Один был старовер, относивший начало падения
русской национальности к Петровскому времени, другой — американист, считавший,
что в России культурная жизнь всего только зарождается, что стране нужно сейчас
"немножко цивилизации". Оба высказывали об исторических судьбах русской
культуры и о ее будущем такие взгляды и такие надежды, с которыми я никак не мог
согласиться.
Представитель староверства дал нам знакомую формулу славянофильства в том
виде, как ее блестяще и фантастически красиво подновил К. Леонтьев. По его
мнению, губительный для русской национальности кризис европеизации начался в XVII в.,
когда эта первобытная полужнвотная сила стала утрачивать свою личность,
растворяться, расползаться. Этим процессом, дошедшим до последних пределов,
объясняется нынешняя катастрофа, нынешнее бессилие. Однако, именно жесткий удар
современности и способен пробудить заснувшие расстроенные силы. Становится возможен
возврат к национальной культуре, национальное возрождение. По сравнению с
Россией, Запад переживает такой же кризис, но там, может быть, меньше данных для
реставрации, меньше надежд на воскрешение.
Не могу я, как историк, согласиться с формулами староверов и славянофилов.
Конечно верно, что напр. в Московском государстве эпохи Грозного было много
свежей богатой силы, но к ней не подходит название "первобытной". В Московской
державе было много азиатского, восточного, но не в обычном смысле варварства, а
в виде традиций, древней интересной культуры, восходящей через Византию и
арабов к Востоку античному. Насколько обособлена была эта культура и насколько в
себе уверены ее носители, видно из того обстоятельства, что реформация XVI в. вовсе
не задела Москвы: на нее взглянули, как на посторонний курьез. А это произошло
вовсе не от грубости и отсталости! — Нет, все религиозные, церковные и даже
политические вопросы реформации, занимавшие Запад, были и в Москве поставлены,
но вполне своеобразно и, если угодно, более счастливо для нации решены.
Очень сомневаюсь, чтобы к великоруссам XVI века подходило название нации
молодой. Может быть, наоборот, эта была старая национальная культура, более старая,
чем современная ей английская, французская, германская. Термины "старый",
"молодой" в отношении к национальной жизни вообще придется признать мало
подходящими. В самом деле, пусть мне скажут, в столкновении упрямо-консервативных
испанцев с передовыми французами Наполеоновской империи, какая нация была
молодой, какая старой?
Блестящее государство Ивана III и Ивана IV рушилось не от внутренних причин,
а под давлением западноевропейской техники, хотя она и находилась в руках слабых
наций, поляков, шведов. Достаточно напомнить самые общеизвестные факты,
каковы походы Батория, Делагарди, Густава Адольфа, столь характерную битву при Клу-
шине; обратно, как пример национальной цепкости и упорства, знаменитые обороны
Пскова и Смоленска.
После смуты, порожденной главным образом внешними неудачами, московские
политики пытаются реставрировать старое государство: все больше у них
вырабатывается пренебрежение к своей культуре и преклонение перед одолевшим их Западом.
Восстановленная держава при уменьшенных средствах организуется по
европейскому образцу с бюрократией, бюджетом, постоянным войском, и в качестве одной из
бюрократических форм утверждается до тех пор незнакомое Востоку и
сложившееся под влиянием капитализма крепостное право. Петр I был неистовый протекцио-
529

нист со слепой верой в западную машину и в иностранную указку. Наплыв чуждого
просвещения скоро заставляет забыть все свое, старинное.
Постепенно государственные верхи, бюрократизированные, отделяются от
народной массы; в то же время образованное общество привыкает смотреть на
государство как на внешнюю, постороннюю силу. Этого разобщения общества и государев
ва, интеллигенции и народа не было в XVI в... Странно звучит на первый взгляд,
если сказать, что Курбский и Грозный были по вкусам, складу понятий, образу жизни
ближе к простолюдину своего времени, чем в наш демократический век
товарищ-комиссар из полуобразованных горожан к крестьянину.
Катастрофа нашего времени, без сомнения, составляет отдаленное последствие
упадка национальной культуры. В XIX в. стерлись окончательно старинные традиции,
развилась подражательность, утратились самобытные цели, ослабел пульс жизни.
Мы исполняли блестящие колониальные завоевания (Туркестан, Приамурский край),
но совершенно не умели использовать новые приобретения для нужд нации. Наша
русификация в Польше, Лифляндии, Финляндии была просто смехотворна. А между
тем сравнить, чего при более слабой технике, при меньшем количестве
человеческого материала достигала в той же Ливонии Москва XVI века.
События 1917 года — апогей национального падения. На сцене современных
событий были видны все нации Европы, кроме одной, самой многочисленной,
великорусской. Невозможно представить себе, чтобы из этого разрушения внезапно и
непосредственно началось возрождение. То, что было содержанием прежней
национальной культуры, не может вернуться, во всяком случае не все и не сразу
восстановится; слишком давно эти интересы и понятия изжиты. Как представлять себе
возрождение нации в наше время?..
Может быть, для того чтобы опять пробудилась жизнь в истощенном организме,
нужен долгий период одичания и варварства. Может быть нужно, чтобы люди
бросили искусственную городскую жизнь, приникли к земле, коснулись нетронутых сил
природы, предоставленные самим себе, все всякой опеки, ушли бы глубже в
физическую животную жизнь. Конечно, распавшиеся части большого целого будут долго
ссориться между собою, обособляться вроде того, как сейчас существуют неизвестные
в дипломатическом мире сибирские и другие республики. Лишь постепенно
вживутся люди в те тесные группы, которые возникнут из нового сближения и сплочения
интересов. И только тогда, из соединения мелких союзов всякого рода в союзы
крупные, получится опять нечто похожее на национальное целое.
Такое превращение не может не требовать долгих, долгих лет. Из исторических
аналогий, может быть, сюда подойдет превращение античных римлян и эллинов в
средневековых и новейших итальянцев и новогреков. Между прочим есть некоторое
сходство в судьбе римлян и великорусского народа. Рим во главе староиталиков существ
вовал как могучая нация в эпоху Сципионов, в эпоху пунических войн, когда
боролся за право самостоятельного существования и вместе с тем могущественно
стремился к расширению. В эпоху Нерона и Адриана римляне были чиновники, откупщики,
составляли привилегированное сословие "граждан"; они прилаживались в качестве
орудий громадного державного механизма, но уже не были нацией; у них уже не
имелось необходимой для национальной жизни цепкости, жажды расширения,
воинственности, резкого отгораживания себя от других. Ту же разницу придется отметить
между великороссами XVI и XIX веков.
В противоположность консерватору, староверу и славянофилу сторонник
прогресса говорил о перспективе будущего совершенно иного характера. Европеизация русско-
530

го народа до сих пор, к сожалению, слишком слабая, необходимо должна пойти еще
дальше. Россия станет новой Америкой (разумеется главным образом Соединенные
Штаты). Американист ссылается в доказательство на неистовый порыв к наживе,
заявивший себя в новой буржуазии, как деревенской, так и одетой в кожаную куртку. К
сожалению, он забыл при этом, что англосаксонская Америка началась не с разброда на
старом месте, а была продолжением необычайно сильного национального развития.
Какие явления у нас могут предвещать развитие американизма? Неужели та всеобщая
спекуляция, которой по нужде занялись опустившиеся бывшие классы общества?
Допустим, однако, что американизация России возможна. Обещает ли эта
перемена что-нибудь прочное в будущем? Каковы перспективы Америки? — Ведь
великая заатлантическая республика — та же Европа, продолженная лишь в более счаст-
ливых условиях, на территориальном просторе. По существу в колониях Европы та
же культура, нервная и стремительная, уравнивающая, стирающая, вырывающая у
человека традиции, разрушающая старинные связи, нигилистическая, торопливая,
быстро истощающая силы, обесцвечивающая личность, слишком рассудочная и сухая.
Американская культура стоит на опасном уклоне. Спешность жизни там явно не
служит на пользу интеллигенции: в раннем сравнительно возрасте она истрачивает
свои силы; энергия уходит на конкуренцию, на достижение внешнетехнического
совершенства, там мало места науке и искусству бескорыстным; несимпатичен
аристократизм в положении женщин высших классов, доходящий до куклоподобия.
Америка только тем отличается от Европы, что она могла и может бросить в
водоворот свежие природные сил; но она сохраняет и даже усиливает ту же самую
европейскую систему: хищничество в отношении земли, рудников и т.д.; биржевую
спекуляцию в отношении предприятий; устроение рабочих на положении
каторжных фаланстерий, работу без передышки, убивающую личность, собственность и
семью трудового человека, истощающую организм, треплющую нервы; словом —
состояние непрерывной войны или подготовки к войне.
Надолго ли хватит этой сверхевропейской цивилизации? Так как она одинакова
с европейской, она может лишь временно пережить свою родоначальницу.
Американский империализм сильно выиграл от взаимных перекоров европейцев, от истощения
Европы. Но это лишь отсрочка в решении того же вопроса, вопроса о прочности
европейской культуры, о том, переживет ли она данный кризис.
В чем же состоит кризис, когда он начался? — Прежде всего надо возразить
против формулы, что кризис составляет последствие войны. Таким способом мы
признаем войну чем-то случайным в ходе вещей. А между тем война сама по себе есть
признак жестокого развала, война — показатель и результат крушения всей системы
европейской жизни. При том война, разразившаяся летом 1914 г., лишь обнаружила
глухой ужас, клокотавший под спокойной на вид поверхностью Европы. Разве
соперничество капиталистических сил в последние три десятилетия не было скрытой
войной? Разве вся общественная и политическая жизнь не определялась страшным
давлением воинствующего империализма?..
Для возобновления индустриальной системы, для ее усиления и напряжения
решающим обстоятельством послужил тот факт, что Европа не может сама себя
прокормить, или, лучше сказать, не хочет этого делать. Все ее ускоренное и усиленное
производство служит колониальной политике, которая, в свою очередь, не что иное,
как беспощадная эксплуатация отсталых народов, для них самих бесполезная или
даже вредная. Что касается России, то она занимала межеумочное положение,
будучи остатком старой самодовлеющей державы с собственными колониями, отчасти са-
531

ма превращаясь в колонию, причем из-за нее спорили не только большие
капиталисты, Франция, Англия и Германия, но зарились и маленькие, разные бельгийские и
шведские компании.
В историческом прошлом нет другого примера системы, которая была бы так
притязательна, так много обещала и так быстро рушилась. Можно сказать, что вся
эпоха капитализма сплошь заполнена революциями и сменой кризисов без конца, что она
состояла из непрерывных ограблений и взаимных раздираний. В сравнении с этими
жестокими колебаниями, как поразительна устойчивость и самодовлеыие
самодержавных монархий и феодальных обществ!..
Коммунизм появился как явление протеста, возмущения против индустриальной
системы. В России протест начался бунтом войска весной 1917 года. Это не
случайное сцепление событий. Всеобщая воинская повинность — главнейшее изобретение
индустриальной системы, самое яркое выражение ее завоевательного характера и
самое острое из требований созданной ею дисциплины. Восстание началось в самом
чувствительном месте индустриальной системы, там, где она всего более затрагивала
человека непосредственно. Оно было сразу жестоким ударом по самому основанию; ведь
оно показало, что современный рабочий не хочет признавать государства, что не
существует больше ни граждан, ни подданных. Заводские комитеты, советские
учреждения, сокращение рабочего дня — все это — разные формы того же
генерального бунта против индустриальной системы...
Многие уверены, что наш социальный развал — явление чисто русское,
происходящее от нашей лености, бестолковости, непривычки к упорной работе. Совсем
другое дело, говорят нам, Западная Европа. Там разруха не достигла таких размеров, и
скорее различные классы общества одумаются и достигнут взаимного соглашения.
При этом ссылаются на традиции и дисциплину английских трэдов, на мягкость и
умеренность германской социал-демократии. И действительно, состав рабочих в
Европе обладает другой, более благоприятной наследственностью; зерно его составилось
из бывших ремесленников, интеллектуальных профессий, из подбора, и вовсе не
плохого, людей разных классов, тогда как у нас, в Восточной Европе, рабочие вышли
из земледельческой массы, очень сырой, однородной, расстроенной и придавленной
крепостничеством. В Европе — надо согласиться — гораздо дельнее и ближайший
противник социализма, буржуазия, борьба с которой так полезна для воспитания
рабочих. Сами рабочие там давно составляют партии, корпорации, привыкли согласно
выступать, более сознают важность государственной связности и целости.
Национальность и культура (1920)
Обозначение наций "молодыми" или "старыми" составляет очень удобный и
красивый оборот в наших обыкновенных разговорах, где такую большую роль играют
поэтические метафоры, краткие картинные и драматические сравнения. Но очень ли
они пригодны в науке?
Напр., как мы назовем нации японскую, великорусскую, французскую, английскую,
китайскую? Пожалуй, первые две мы будем склонны назвать молодыми, третью и
четвертую — среднего возраста, последнюю — старой. Однако, с точки зрения
антропологической, расовой, подобное различие не выдержит критики. Японская нация так же
давно существует без посторонних народных примесей, как китайская. В пределах
образования французской нации этническая примесь была не очень значительна, а ме-
532

жду тем мы как будто в праве считать галлов другой национальностью сравнительно
с нынешними французами. Другое дело английская нация, которая в смысле
племенных примесей испытала больше перемен в довольно близкие к нам времена (с V по XI в.
нашей эры). Что касается великорусской нации, то как будто бы не следует
поддаваться обманчивому представлению, что в смысле расы она началась с княжений и
колонизации предприимчивых Юрия Долгорукова и Андрея Боголюбского. Вероятно,
смешение славянских, финских и урало-алтайских элементов тут давнишнее.
Следовательно, в расовом смысле все, кроме англичан, оказались бы нациями
старыми. Характер же этих наций в смысле напряжения энергии, цепкости,
способности к расширению очень различный. Таким образом, антропологический признак не
вносит ясности в вопрос определения условий жизненности и продолжительности
существования наций.
Спрашивается, дает ли в этом смысле более прочное обоснование признак
происхождения культуры? Можно ли определять жизненность нации по продолжительности
усвоенной ею культуры? Можно ли сказать, что, если нова или недавно привита
культура, жизнь наций будет долгая, если культура стара, предстоит скорый конец нации?
Перед нами пример Японии, который очень соблазнительно истолковать, как
доказательство молодой энергии в нации, возродившейся благодаря усвоению чужой,
новой культуры. Но, может быть, еще рано судить о результатах этого опыта. Ведь
капиталистический и воинственно-империалистический расцвет Японии
продолжается всего полвека. Большой вопрос, надолго ли его хватит. Другой вопрос — вызван
ли национальный подъем именно применением европейской техники; не составляет
ли он создания старинного японства, особенно его обедневшего рыцарства, которое
во внешних изобретениях, в новых видах промышленности, в империализме, в
колонизации, в новом характере государственной службы нашло выход своей
накопившейся энергии, своим, даром пропадавшим, силам. И тогда, может быть, придется сказать,
что лишь фасад японской национальной культуры переменился, само же строение
остается на старом фундаменте; как бы ни был велик переворот, но продолжается
работа прежних культурных факторов.
Может быть, Японии предстоит тот же путь, что Россия прошла в последние два
века. Может быть, Япония переживает ту стадию, в которой Россия была при Петре В.
А ведь Московское государство вступило в эпоху западноевропейских заимствований
с очень цепким национальным чувством, с большим запасом колонизаторской и
воинственной энергии. Если оно еще усилилось после Петра, если оно продолжало
еще расти, то, может быть, реформы сыграли роль чисто внешнюю, служебную, а
все содержание, весь напор империализму дали старые народные силы. Двести лет
спустя эти силы исчерпались и, хотя технические заимствования все продолжали
нарастать, национальность русская растворилась, ослабла, исчерпалась.
Зависит ли гибель национальной личности и национальной энергии от ветхости
культуры, можно ли вместе с Руссо сказать, что культурность вообще есть старость
и близость конца? Нет, кажется, это опять только красивая метафора...
Никак нельзя сказать, что старинность культуры была условием слабости и
гнилости Москвы. Мне кажется напротив, если Московское государство выдержало
смуту начала XVII века и смогло опять восстановиться, то это объясняется именно
крепким строением национального целого, тем, что национальность срослась со своей
культурой, что эта культура давала смысл и направление национальным силам. Для
национальной энергии великоруссов XVI в. очень характерна политика Грозного в
Ливонском крае, восточной половиной которого с Нарвой и Дерптом Москва владела в те-
533

чение 20 лет. Если принять во внимание тогдашнюю редкость населения, неразвитость
путей сообщения, техническую отсталость от Запада,— какую удивительную энергию
проявила Москва в колонизации торговой и земледельческой, какой напор и какую
цепкость в распространении своей национальной веры и языка? И как жалки в
сравнении с этим попытки русификации того же Ливонского края в конце XIX в., когда
великая империя, выстроенная на европейскую ногу, обладала громадными
техническими, военными, финансовыми ресурсами!..
Русская история, кажется мне, изучалась очень долго точно какой-то процесс sui
generis* со своими особыми законами существования.
Так упорно не хотели пользоваться важнейшим ресурсом естественных
сравнений, не хотели впускать в ученую камеру дневной свет, открывать все окна, считая,
что как работалось хорошо при традиционной свечке, так и всегда останется
хорошо работать при ней же. Одновременно и по той же причине обрезывали все нити,
которыми русская история связана с историей других народов; русская история
никогда не трактовалась как составная часть всемирной; а ведь она — очень крупная,
очень важная и характерная часть всемирно-исторического круга событий.
Если в этом отношении наступит перемена, то я бы не хотел, чтобы мы попали
в другую крайность, чтобы мы сделались безразличными космополитами в
исторических своих толкованиях, чтобы мы утратили способность различать краски и
оттенки, чувствовать индивидуальность. Что касается русской истории, я бы позволил
себе два предостережения, если меня опять не осудят специалисты. Одно — в
отношении к древности. Напрасно было бы думать, что западные народы ближе
примыкают к культуре древнего мира, а мы точно какие-то варвары дальше стоим от этой
старины и начинаем свое существование с призвания варягов. Конечно, наши
предки и предшественники ближе к нам географически — они восточнее предков
западноевропейских наций. Другое мое замечание касается именно этой близости
нашей к Востоку, и античному, и средневековому. Без сомнения, наша своеобразность
именно в нашей связи с Азией. Только опять было бы ошибкой азиатство
рассматривать исключительно как варварство. Там сложная, глубокая своей стариной
культура, в которой историк может много почерпнуть аналогий.
Печатается по изданию: Проф. Р. Виппер.
Круговорот истории. М., Берлин: Возрождение, 1923.
С. 9-17, 20-21, 26-27, 60-65, 76-77.
Н.С. ТРУБЕЦКОЙ
Европа и человечество (1920)**
Космополит отрицает различия между национальностями. Если такие различия
есть, они должны быть уничтожены. Цивилизованное человечество должно быть
* sui generis (лат) — порождающий сам себя.
** Трубецкой Николай Сергеевич (1890-1938) — князь, языковед, с 1919 г. в эмиграции, один из
теоретиков Пражского лингвистического кружка. Работа сыграла большую роль в формировании
евразийства как духовного течения и исторической школы.
534

едино и иметь единую культуру. Нецивилизованные народы должны понять эту
культуру, приобщиться к ней и, войдя в семью цивилизованных народов, идти с ними
вместе по одному пути мирового прогресса. Цивилизация есть высшее благо, во имя
которого надо жертвовать национальными особенностями.
В такой формулировке шовинизм и космополитизм, действительно, как будто
резко отличаются друг от друга. В первом господство постулируется для культуры
одной этнографически-антропологической особи, во втором — для культуры сверх
этнографического человечества.
Однако, посмотрим, какое содержание вкладывают европейские космополиты в
термины "цивилизация" и "цивилизованное человечество*? Под "цивилизацией" они
разумеют ту культуру, которую в совместной работе выработали романские и
германские народы Европы. Под цивилизованными народами — прежде всего опятьтаки тех
же романцев и германцев, а за тем и те другие народы, которые приняли европейскую
культуру.
Таким образом, мы видим, что та культура, которая по мнению космополитов
должна господствовать в мире, упразднив все прочие культуры, есть культура такой же
определенной этнографически-антропологической единицы, как и та единица, о
господстве которой мечтает шовинист. Принципиальной разницы тут никакой нет. В самом
деле, национальное, этнографически-антропологическое и лингвистическое единен
во каждого из народов Европы является лишь относительным. Каждый из этих
народов представляет собою соединение разных, более мелких этнических групп,
имеющих свои диалектические культурные и антропологические особенности, но
связанных друг с другом узами родства и общей истории, создавшей некий общий для всех
их запас культурных ценностей. Таким образом, шовинист, провозглашающей свой
народ венцом создания и единственным носителем всех возможных совершенств, на
самом деле является поборником целой группы этнических единиц. Мало того, ведь
шовинист хочет, чтобы и другие народы слились с его народом, утратив свою
национальную физиономию. Ко всем представителям других народов, которые уже так
поступили, утратили свой национальный облик и усвоили язык, веру и культуру его
народа, шовинист будет относиться, как к своим людям, будет восхвалять те вклады в
культуру его народа, которые будут сделаны этими людьми, конечно только, если они
верно усвоили тот дух, который ему симпатичен, и сумели вполне отрешиться от
своей прежней национальной психологии. К таким инородцам, ассимилировавшимся с
господствующим народом, шовинисты всегда относятся несколько подозрительно,
особенно если их приобщение совершилось не очень давно, но принципиально их ни
один шовинист не отвергает; мы знаем даже, что среди европейских шовинистов
есть немало людей, которые своими фамилиями и антропологическими признаками
ясно показывают, что по происхождению они вовсе не принадлежат к тому народу,
господство которого они так пламенно проповедывают.
Если мы возьмем теперь европейского космополита, то увидим, что, по существ
ву, он не отличается от шовиниста. Та "цивилизация", та культура, которую он
считает наивысшей и перед которой, по его мнению, должны стушеваться все прочие
культуры, тоже представляет собою известный запас культурных ценностей, общий
нескольким народам, связанным друг с другом узами родства и общей историей. Как
шовинист отвлекается от частных особенностей отдельных этнических групп, входящих в
состав его народа, так и космополит отбрасывает особенности культур отдельных
романо-германехих народов и берет только то, что входит в их общий культурный
запас. Он тоже признает культурную ценность за деятельностью тех не романо-герман-
535

цев, которые вполне восприняли цивилизацию романо-германцев, отбросив от себя все,
что противоречит духу этой цивилизации и променяв свою национальную физиономию
на общеромано-германскую. Точь-в-точь, как шовинист, считающий "своими" тех
инородцев и иностранцев, которые сумели вполне ассимилироваться с господствующим
народом! Даже та враждебность, которую испытывают космополиты по отношению к
шовинистам и вообще к тем началам, которые обособляют культуру отдельных рома-
но-германских народов, даже эта враждебность имеет параллель в миросозерцании
шовинистов. Именно, шовинисты всегда враждебно настроены ко всяким попыткам
сепаратизма, исходящим из отдельных частей их народа. Они стараются стереть,
затушевать все те местные особенности, которые могут нарушить единство их народа.
Таким образом, параллелизм между шовинистами и космополитами
оказывается полным. Это по существу одно и то же отношение в культуре той этнографически-
антропологической единицы, к которой данный человек принадлежит. Разница лишь
в том, что шовинист берет более тесную этническую группу, чем космополит; но при
этом шовинист все же берет группу не вполне однородную, а космополит, со своей
стороны, все же берет определенную этническую группу.
Значит, разница только в степени, а не в принципе.
При оценке европейского космополитизма надо всегда помнить, что слова
"человечество", "общечеловеческая цивилизация" и прочее являются выражениями
крайне не точными и что за ними скрываются очень определенные этнографические
понятия. Европейская культура не есть культура человечества. Это есть продукт
истории определенной этнической группы. Германские и кельтские племена,
подвергшиеся в различной пропорции воздействию римской культуры и сильно
перемешавшиеся между собой создали известный общий уклад жизни из элементов своей
национальной и римской культуры. В силу общих этнографических и географических
условий они долго жили одною общей жизнью, в их быте и истории, благодаря
постоянному общению друг с другом, общие элементы были настолько значительны, что
чувство романо-германского единства бессознательно всегда жило в них. Со
временем, как у столь многих других народов, у них проснулась жажда изучать
источники их культуры. Столкновение с памятниками римской и греческой культуры
вынесло на поверхность идею сверхнациональной, мировой цивилизации, идею свойств
венную греко-римскому миру. Мы знаем, что эта идея была основана опять-таки на
этнографически-географических причинах Под "всем миром" в Риме, конечно,
разумели лишь... народы, населявшие бассейн Средиземного моря или тянувшие к
этому морю, выработавшие в силу постоянного общения друг с другом ряд общих
культурных ценностей и, наконец, объединившихся благодаря нивелирующему воздейст-
вию греческой и римской колонизации и римского военного господства. Как бы то
ни было, античные космополитические идеи сделались в Европе основой
образования. Попав на благоприятную почву бессознательного чувства романо-германского
единства, они и породили теоретические основания как называемого европейского
"космополитизма", который правильнее было бы называть откровенно общеромано-
гермайским шовинизмом.
Вот реальные исторические основания европейских космополитических теорий.
Психологическое же основание космополитизма — тоже самое, что и основание
шовинизма. Это разновидность того бессознательного предрассудка, той особой
психологии, которую лучше всего назвать эгоцентризмом. Человек с ярко выраженной
эгоцентрической психологией бессознательно считает себя центром вселенной,
венцом создания, лучшим, наиболее совершенным из всех существ...
536

Человек, уверенный в том, что он всех умнее, всех лучше, и что все у него
хорошо, подвергается насмешкам окружающих, а если он при этом агрессивен,
получает и заслуженные щелчки. Семьи, наивно убежденные в том, что все их члены
гениальны, умны и красивы, обыкновенно служат посмешищем для своих знакомых,
рассказывающих о них забавные анекдоты. Такие крайние проявления
эгоцентризма редки и обыкновенно встречают отпор. Иначе обстоит дело, когда эгоцентризм
распространяется на более широкую группу лиц. Здесь отпор тоже обыкновенно
имеется, но сломить такой эгоцентризм труднее. Чаще всего дело разрешается
борьбой двух эгоцентрически настроенных групп, причем победитель остается при
своем убеждении...
С приобщением к чужой культуре не надо отождествлять смешение культур. Как
общее правило, надо сказать, что при отсутствии антропологического смешения
возможно именно лишь смешение культур. Приобщение, наоборот, возможно лишь при
антропологическом смешении. Таковы, напр. приобщение манжуров к культуре Китая,
гиксов — к культуре Египта, варягов и тюрко-болгар — к культуре славян и т.д.,
далее — приобщение пруссов, полабов и лужичан (в этом последнем случае пока еще
не полное) к культуре немцев.
Таким образом, и... на вопрос: "возможно ли полное приобщение целого народа
к культуре, созданной другим народом, без антропологического смешения обоих
народов?'' — приходится также ответить отрицательно...
Но если европейская цивилизация ничем не выше всякой другой, если полное
приобщение к чужой культуре невозможно и если стремление к полной европеизации
сулит всем не романо-германским народам самую жалкую и трагическую участь, то
очевидно, что с европеизацией этим народам надо бороться из всех сил. И вот тут-то
возникает ужасный вопрос: что если эта борьба невозможна и если всеобщая
европеизация есть неизбежный мировой закон?
С виду многое говорит за то, что это действительно так. Когда европейцы
встречаются с каким-нибудь не романо-германским народом, они подвозят к нему свои
товары и пушки. Если народ не окажет им сопротивления, европейцы завоюют его,
сделают своей колонией и европеизируют его насильственно. Если же народ
задумает сопротивляться, то для того, чтобы быть в состоянии бороться с европейцами, он
принужден обзавестись пушками и всеми усовершенствованиями европейской
техники. Но для этого нужны, с одной стороны, фабрики и заводы, а с другой — изучение
европейских прикладных наук. Но фабрики немыслимы без
социально-политического уклада жизни Европы, а прикладные науки — без наук "чистых". Таким образом,
для борьбы с Европой народу, о котором идет речь, приходится шаг за шагом
усвоить всю современную ему романо-германскую цивилизацию и европеизироваться
добровольно. Значит, и в том и в другом случае европеизация как будто неизбежна.
Все только что сказанное может породить впечатление, будто бы европеизация
является неизбежным последствием наличности у европейцев военной техники и
фабричного производства товаров. Но военная техника есть следствие
милитаризма, фабричное производство — следствие капитализма. Милитаризм же и
капитализм не вечны. Они возникли исторически и, как предсказывают европейские
социалисты, скоро должны погибнуть, уступив место новому социалистическому
строю. Выходит, что противники всеобщей европеизации должны мечтать об
установлении в европейских странах социалистического строя. Однако, это не более,
как парадокс. Социалисты более всех европейцев настаивают на интернационале,
на воинствующем космополитизме, истинная сущность которого уже раскрыта на-
537

ми в начале этой работы. И это не случайно. Социализм возможен только при
всеобщей европеизации, при нивелировке всех национальностей земного шара и
подчинении их всех единообразной культуре и одному общему укладу жизни. Если бы
социалистический строй утвердился в Европе, европейским социалистическим
государствам пришлось бы прежде всего огнем и мечом водворить тот же строй во
всем мире, а после этого зорко следить за тем, чтобы ни один народ не изменил
этому строю. Иначе, т.е. в том случае, если бы где-либо сохранился уголок земного
шара, незатронутый социализмом, этот "уголок" сразу сделался бы новым
рассадником капитализма. Но для того чтобы быть на страже социалистического строя,
европейцам пришлось бы поддерживать свою военную технику на прежней высоте и
оставаться вооруженными до зубов. А т.к. такое вооруженное состояние части
"человечества" всегда грозит независимости других частей того же человечества,
которые, несмотря на все заверения, все-таки будут чувствовать себя неуютно по
соседству с вооруженными людьми, то в результате состояние вооруженного мира
распространится, конечно, на все народы земного шара. Далее, ввиду того, что все
романо-германские народы давно уже привыкли пользоваться для своей
материальной культуры и для удовлетворения своих насущных потребностей предметами
и продуктами, производимыми вне территории Европы, то международная, и
особенно "колониальная", торговля непременно сохранятся и при социалистическом
строе, причем эта торговля, конечно, будет носить особый характер в связи с
особенностями социалистического хозяйства вообще. Главным предметом вывоза из
романо-германских стран по-прежнему останутся товары фабричного
производства. Таким образом, оба стимула европеизации, существующие в настоящее время,
военная техника и фабричное производство, сохранятся и при социалистическом
строе. К ним только еще присоединятся новые стимулы в виде требования
единого социалистического уклада жизни во всех странах, требования неизбежного, ибо
социалистическое государство может торговать лишь с социалистическими же
государствами.
Что касается до тех отрицательных последствий европеизации, о которых мы
говорили выше, то они сохранятся при социалистическом строе совершенно так же, как
при строе капиталистическом...
Петр Великий в начале своей деятельности хотел заимствовать у "немцев" лишь
их военную и мореплавательную технику, но постепенно сам увлекся процессом
заимствования и перенял многое лишнее, не имеющее прямого отношения к основной
цели. Все же он не переставал сознавать, что рано или поздно Россия, взяв из Европы
все, что ей нужно, должна повернуться к Европе спиной и продолжать развивать свою
культуру свободно, без постоянного "равнения на запад". Но он умер, не подготовив
себе достойных преемников. Весь восемнадцатый век прошел для России в
недостойном поверхностном обезьянничании с Европы. К концу этот века умы верхов
русского общества уже пропитались романо-германскими предрассудками, и весь
девятнадцатый и начало двадцатого века прошли в стремлении к полной европеизации
всех сторон русской жизни, причем Россия усвоила именно те приемы "скачущей
эволюции", о которых мы говорили выше. На наших глазах та же история готова
повториться в Японии, которая первоначально хотела заимствовать у романо-герман-
цев лишь военную и флотскую технику, но постепенно в своем подражательном
стремлении пошла гораздо дальше, так что в настоящее время значительная часть
"образованного" общества и там усвоила методы романо-германского мышления; правда,
европеизация в Японии до сих пор еще умерялась здоровым инстинктом национальной
538

гордости и приверженностью к историческим традициям,— но, кто знает, долго ли
удержатся японцы на этой позиции.
И все же, даже если признать, что предлагаемое нами решение вопроса до сих пор
не имело исторических прецедентов, из этого еще не следует, чтобы самое решение
было невозможно. Все дело заключается в том, что до сих пор истинная природа
европейского космополитизма и других европейских теорий, основанных на
эгоцентрических предрассудках, осталась не раскрытой. Не сознавая всей неосновательности
эгоцентрической психологии романо-германцев, интеллигенция европеизированных
народов, т.е. та часть этих народов, которая наиболее полно воспринимает духовную куль
туру романо-германцев, до сих пор не умела бороться с последствиями этой стороны
европейской культуры и доверчиво шла за романо-германскими идеологами, не
чувствуя подводных камней на своем пути. Вся картина должна коренным образом
измениться, лишь только эта интеллигенция начнет сознательно относиться к делу и подходить
к европейской цивилизации с объективной критикой.
Таким образом, весь центр тяжести должен быть перенесен в область психологии
интеллигенции европеизированных народов. Эта психология должна быть коренным
образом преобразована. Интеллигенция европеизированных народов должна сорвать
со своих глаз повязку, наложенную на них романо-германцами, освободиться от
наваждения романо-германской идеологии. Она должна понять вполне ясно, твердо и
бесповоротно:
что ее до сих пор обманывали;
что европейская культура не есть нечто абсолютное, не есть культура всего
человечества, а лишь создание ограниченной и определенной этнической или
этнографической группы народов, имевших общую историю;
что только для этой определенной группы народов, создавших ее, европейская
культура обязательна;
что она ничем не совершеннее, не "выше" всякой другой культуры, созданной иной
этнографической группой, ибо "высших" и "низших" культур и народов вообще нет,
а есть лишь культуры и народы более или менее похожие друг на друга;
что, поэтому, усвоение романо-германской культуры народом, не участвовавшим
в ее создании, не является безусловным благом и не имеет никакой безусловной
моральной силы;
что полное, органическое усвоение романо-германской культуры (как и всякой
чужой культуры вообще), усвоение, дающее возможность и дальше творить в духе той
же культуры нога в ногу с народами, создавшими ее, возможно лишь при
антропологическом смешении с романо-германцами, даже лишь при антропологическом
поглощении данного народа романо-германцами;
что без такого антропологического смешения возможен лишь суррогат полного
усвоения культуры, при котором усваивается лишь "статика" культуры, но не ее
"динамика", т.е. народ, усвоив современное состояние европейской культуры,
оказывается неспособным к дальнейшему развитию ее и каждое новое изменение элементов
этой культуры должен вновь заимствовать у романо-германцев;
что при таких условиях этому народу приходится совершенно отказаться от
самостоятельного культурного творчества, жить отраженным светом Европы,
обратиться в обезьяну, непрерывно подражакмцую романо-германцам;
что вследствие этого данный народ всегда будет "отставать" от
романо-германцев, т.е. усваивать и воспроизводить различные этапы их культурного развития
всегда с известным запозданием и окажется по отношению к природным "европейцам"
539

в невыгодном, подчиненном положении, в материальной и духовной зависимости от
них;
что, таким образом, европеизация является безусловным злом яря всякого не ро-
мано-германского народа;
что с этим злом можно, а следовательно, и надо бороться всеми силами. Все это
надо сознать не внешним образом, а внутренно; не только сознать, но прочувствовать,
пережить, выстрадать. Надо, чтобы истина предстала во всей своей наготе, без
всяких прикрас, без остатков того великого обмана, от которого ее предстоит очистить.
Надо, чтобы ясной и очевидной сделалась невозможность каких бы то ни было
компромиссов: борьба так борьба.
Все это предполагает, как мы сказали выше, полный переворот, революцию в
психологии интеллигенции неромано-германских народов. Главною сущностью этого
переворота является сознание относительности того, что прежде казалось
безусловным: благ европейской "цивилизации". Это должно быть проведено с безжалостным
радикализмом. Сделать это трудно, в высшей степени трудно, но вместе с тем и
безусловно необходимо.
Переворот в сознании интеллигенции неромано-германских народов неизбежно
окажется роковым для дела всеобщей европеизации. Ведь до сих пор именно эта
интеллигенция и была проводником европеизации, именно она, уверовавши в
космополитизм и "блага цивилизации" и сожалея об "отсталости" и "косности" своего
народа, старалась приобщить этот народ к европейской культуре, насильственно разрушая
все веками сложившиеся устои его собственной, самобытной культуры.
Печатается по изданию: Кн. КС Трубецкой.
Европа и человечество. София, 1920. С. 2-7, 55, 71-73,
78-81.
Л.П. КАРСАВИН
Восток, Запад и русская идея (1922)*
Россия переживает второй период острой европеизации (считая первым эпоху Пет^
ра). Самый факт этой европеизации, ее характер и интенсивность, разумеется в
высшей степени национальны. Но очевидно — не в европеизации смысл нашего
исторического существования и не европейский идеал преподносится нам как наше будущее.
Если бы было так, мы были бы народом неисторическим, годным лишь на удобрение
европейской нивы (приблизительно подобного мнения держится известный
писатель и коллекционер А.М. Пешков <М. Горький. -#.Ф.>), и ни о какой русской идее
не стоило бы и творить. И не в "европейских" тенденциях русской мысли,
общественности и государственности надо искать эту идею... В отличие от западного
христианства, восточное с VIII в. и доныне пребывает в состоянии потенциальности.
Все раскрывающееся в нем не становится органическим его моментом, формаль-
* Карсавин Лев Платонович (1882-1952) — религиозный философ, историк-медиевист. Один из
теоретиков евразийства.
540

но — не признается им самим за вселенское и несомненное, реально —
ограничиваемо противоположными, частью западными, течениями. Применительно к
православию можно говорить лишь о тенденциях развития, во многом столь же (хотя и по
иному) односторонних, как и на Западе... Преимущество восточного христианства
перед западным заключается в полноте и чистоте хранимого им предания — того, что
выражено вселенским и соборным периодом церковной жизни... Недостаточность же
православия в том, что оно только хранит, не раскрывая и не развивая потенций
хранимого, что оно не действенно, пассивно...
Задача православной или русской культуры и универсальна, и
индивидуально-национальна. Эта культура должна раскрыть, актуализировать хранимые ею с VIII в.
потенции, но раскрыть их путем приятия в себя актуализированного культурою
западной (в этом смысл "европеизации*') и восполнения приемлемого своим. "Восполнение"
и есть национальное дело, без которого нет и дела вселенского... Уже неоднократно
отмечалось тяготение русского человека к абсолютному. Оно одинаково ясно и на
высотах религиозности и в низинах нигилизма, именно у нас на Руси не равнодушного,
а воинствующего, не скептического, а религиозного и даже фантастического.
Русский человек не может существовать без абсолютного идеала, хотя часто с
трогательной наивностью признает за таковой нечто совсем неподобное... Но рядом с этим
русскому человеку свойственно ощущение святости и божественности всего сущего.
Он преклоняется перед фактом, перед тем же поносимым им Западом. Он боится,
готовый оправдать все, резких определений и норм, смутно чуя ограничение, скрытое
во всяком определении и во всякой норме. Он не любит вмешиваться в течение
жизни, предпочитая мудро выжидать... Мы мудро выжидаем, а выжидая ленимся. Русские
люди действительно ленивы, что весьма соответствует потенциальности всей
русской культуры. Несвободна от лени и вызывающая ее сосредоточенность на абсолют
ном, созерцательность национального характера...
Мы переживаем самый, может быть, глубокий кризис нашей исторической
жизни, наш XII—XVI век. Возможно, что мы его не переживем. Положение наше опаснее,
чем положение Запада в поворотный момент его истории.— Мы не
самоутверждением привыкли жить, а неполная, пассивная самоотдача грозит полною потерею
себя. Но если велики опасности, велики и надежды, и в них надо верить, исходя из
идеи всеединства. Исходя же из нее, мы поймем, что будущее в настоящем и что
настоящее само по себе обладает непреходящей ценностью. Путь к цели человечества
лежит только чрез осуществление целей данной культуры и данного народа, а эти
цели, в свою очередь, осуществимы лишь чрез полное осуществление каждым его
собственного идеального задания во всякий и прежде всего в данный момент его бытия.
Личная этика не отрывна от этики общественной и покоится на тех же самых
началах Обе подчинены положению: "Довлеет дневи злоба его" и обе определяют
моральную приемлемость или неприемлемость акта и идеала теми плодами, которые они
приносят. Только то будущее, которое и сейчас проявляется в добре, должно быть целью
деятельности.
Печатается по изданию: КарсавинЛ.П. Восток,
Запад и русская идея. Петербург, 1922. С. 52, 58, 65,
71, 72, 77, 79, 80.
541

H.A. Б ЕРДЯЕВ
Размышления о русской революции (1924)*
Русский народный слой, в сущности, никогда не мог не только социально, но и
религиозно принять русский культурный слой и русское барство. Раскол между верхним
и нижним слоями у нас всегда был таков, каково не знали народы Запада. Народ не
принял войны, потом не принял гуманитарно-демократической власти. И в
суждениях о революции и о путях спасения нельзя игнорировать духовное состояние
русского народа, состояние его верований или его неверия. Все определяется изнутри, а не
извне. Никто не обязан поклоняться верованиям народа и воле народа, если он
считает эти верования и эту волю злыми. Я не признаю принципа суверенитета народа. Но
безумно было бы игнорировать духовное состояние народа. Власть не демократична
по своей природе, но она должна быть народна Все в конце концов определяется
религиозными верованиями народа, ими определялось и существование
самодержавной монархии. И если верования народные ложны и злы, то я все силы свои должен
прежде всего направить на обращение моего народа к истинным и добрым
верованиям. Духу принадлежит примат над политикой. Это теперь должно быть признано
более чем когда-либо. Русский вопрос есть сейчас прежде всего
духовный вопрос. Вне духовного перерождения Россия не может быть спасена.
Неодухотворенная борьба за политическую власть сейчас лишь увеличивает ее
болезнь, лишь усиливает разложение. Между тем как те, которые вели активную
борьбу против революции и коммунизма, не имели великой идеи, которую они могли бы
противопоставить идее коммунистической. И в Западной Европе невозможно
активно идейное движение против большевиков и большевизма, потому что не сознает она
правды, во имя которой могла бы подняться в крестовый поход.
Мы переживаем состояние, схожее с падением Римской империи и античной
цивилизации III века, когда только христианство духовно спасло мир от гибели и
окончательного разложения. Варварские начала уже вошли в дряхлеющую и падающую
культуру. Аристократические основы культуры потрясены. И необходима новая
переработка варварской стихии, необходимо рождение света во тьме. Большевизм
нельзя ликвидировать хорошей организацией кавалерийских дивизий. Кавалерийские
дивизии сами по себе могут лишь усилить хаос и разложение. Они поддерживают то
недолжное и опасное состояние, в котором власть создается лишь внешней военной
силой, лишь солдатчиной. На этом пути и погибла Римская империя. Большевизм
должен быть прежде всего преодолен изнутри духовно, а затем уже политически. Должен
быть найден новый духовный принцип организации власти и культуры. Военный
принцип в наши дни может стать и злым принципом, и необходимо искать выходов го его
исключительного господства. Этому научает нас и нынешнее состояние Европы.
Господство солдатчины грозит огрублением всей культуры и помимо большевиков. Вся
европейская политика основана на насилии и лжи. И в Европе произошло страшное
огрубление. Это мы видим и на таком интересном явлении, как фашизм. Итальян-
* Бердяев Николаи Александрович (1874-1948) — религиозный философ. С 1922 г. в эмиграции.
Этюды, отрывки из которых публикуются в настоящем издании, написаны в 1923 — первой половине 1924 г.
Вышли отдельным изданием в Берлине в 1924 г.
542

ский фашизм вопреки распространенному мнению тоже был революцией,
совершенной молодыми людьми, прошедшими школу войны, полными энергии и жажды
преобладания в жизни. Эти молодые люди имеют психологическое сходство с советскими
молодыми людьми, но энергия их направлена в другое русло и приняла не
разрушительный, а созидательный характер. Мы живем в эпоху цезаризма. И значение будут
иметь лишь люди типа Муссолини, единственного, может быть, творческого
государственного деятеля Европы, который сумел подчинить себе и государственной идее
воинствующе-насильнические инстинкты молодежи, дал выход энергии.
Я совсем не пацифист, наоборот, но бывают времена, когда необходимо восстать
против того, чтобы исторические судьбы определялись исключительно военной силой.
Россию погубило превращение народа в войско. Войско разрушило государство. И
спасти может только какой-то высший принцип. Буржуазно-капиталистический
милитаризм сам себя разрушил, он уничтожил войну, в старом благородном смысле слова.
Войны роковым образом превратились в революции. И сейчас в мире все более и
более побеждает тип революционных войн. Новые технические открытия грозят
истреблением человечества. Нет, проблема большевизма не есть внешнемеханическая
проблема, разрешимая военной силой, это — прежде всего внутренне духовная
проблема. Нельзя исключительно военным путем освободить Россию и русский народ от
большевиков как шайки разбойников, которая держит его связанным. Это — внешнее
и поверхностное восприятие. Русский народ в огромной массе своей терпеть не
может большевиков, но он находится в большевистском состоянии, во лжи. Это —
парадокс, который должен быть понят до конца. Русский народ должен быть выведен из
большевистского состояния, преодолеть в себе большевизм. Есть ли это проповедь
пассивности в противоположность активности, которую проповедуют те, которые хотят
разрешить русскую трагедию исключительно военной силой? Когда падала Римская
империя и рушился весь древний мир, Диоклетиан проявлял большую энергию,
пытаясь укрепить империю. Но меньшую ли активность проявлял Бл. Августин и не
принадлежит ли ему большее место во всемирной истории, чем Диоклетиану? Наше
время есть прежде всего время дел, подобных делу Бл. Августина. Нам нужна вера и
идея. Спасение ныне погибающих обществ пойдет от союзов и корпораций, имеющих
крепкую основу, воодушевленных верою. Из них сложится новая ткань общества. Они
должны укреплять связи в эпоху падения старых государств. А старые государства
рушатся. Новая история кончается. И мы подходим к эпохе, аналогичной раннему
средневековью. Реакционерами, людьми отсталыми, должны быть признаны те, которые
хотят удержаться на принципах новой истории, вернуться к идеям XIX века, хотя бы
то была демократия, гуманистический социализм и пр. Революция, совершающаяся в
Европе, может производить впечатление реакции, как, например, фашизм. Но она, во
всяком случае, направлена против начал новой истории, против бессодержательного
либерализма, против индивидуализма, против юридического формализма...
Я утверждаю, что в основе русской революции, разыгравшейся в полуазиатской,
полуварварской стихии и в атмосфере разложившейся войны, лежит религиозный факт,
связанный с религиозной природой русского народа. Русский народ не может создать
серединного гуманистического царства, он не хочет правового государства в
европейском смысле этого слова. Это — аполитический народ по строению своего духа, он уст
ремлен к концу истории, к осуществлению Царства Божьего. Он хочет или Царства
Божьего, братства во Христе, или товарищества в антихристе, царства князя мира сего. В
русском народе всегда была исключительная, неведомая народам Запада отрешенность,
он не чувствовал исключительной прикованности и привязанности к земным вещам,
543

к собственности, к семье, к государству, к своим правам, к своей мебели, к внешнему
бытовому укладу. Русский народ приковывался к земной жизни грехом, и грехи его
были не меньше, даже больше, чем у народов Европы. Русский народ, вероятно, менее
честный и добропорядочный народ, чем народы Запада. Но народы Запада
добродетелями своими прикованы к земной жизни и к земным благам. Русский же народ
добродетелями своими отрешен от земли и обращен к небу. В этом духовно воспитало его
православие. Европейский человек считает свою собственность священной и не позволит
без жестокой борьбы отнять ее у себя. У него есть идеология, оправдывающая его от-
ношение к земным благам. Русский человек, даже если грех корыстолюбия и
стяжательства овладел его природой, не считает своей собственности священной, не имеет
идеологического оправдания своего обладания благами жизни, и в глубине души думает, что
лучше уйти в монастырь или сделаться странником. Легкость низвержения
собственности в России произошла не только от слабости правосознания в русском народе и
недостатка буржуазной честности, но от исключительной отрешенности русского
человека от земных благ. То, что европейскому буржуа представлялось добродетелью, то
русскому человеку предстаалялось грехом. И русский помещик никогда не был до
конца уверен, что он по правде владеет своей землей. Не случайно A.C. Хомяков думал,
что он владеет землями лишь по поручению народа управлять ими. И русский купец
думал, что нажился он не чистыми способами и раньше или позже должен покаяться.
Православие внушало идею обязанности, а не идею права Обязанности не исполняли
по греховности, право же не считали добродетелью. Буржуазная идеология никогда не
имела у нас силы и не владела русскими сердцами. У нас никогда не было идейно
приличного обоснования прав буржуазных классов и буржуазного строя. Буржуазный
строй у нас, в сущности, почти не считали грехом,— не только
революционеры-социалисты, но и славянофилы и русские религиозные люди, и все русские писатели, даже
сама русская буржуазия, всегда чувствовавшая себя нравственно униженной.
И европейского буржуа нельзя противопоставить русскому коммунисту. По
духовному складу русского народа, русского человека так нельзя победить коммунизм,
нельзя победить его буржуазными идеями и буржуазным строем. Такова Россия,
таково призвание русского народа в мире. Хомяков и К. Леонтьев, Достоевский и Л.
Толстой, Владимир Соловьев и Н. Федоров низвергают буржуазный строй и буржуазный
дух не менее, чем русские революционеры, социалисты и коммунисты. Такова
русская идея. И русским патриотам следует ее познать. Русский религиозный человек
сознает, что перед лицом Божьим европейский буржуа не лучше, чем русский
коммунист. И не может русский человек хотеть, чтобы на место коммуниста пришел
европейский буржуа. Он не соглашается заменить коммунистические пороки
буржуазными добродетелями, ибо добродетели эти он низвергает. Секуляризованная
культура, добропорядочная и благоустроенная цивилизация не соблазняют русского
человека, русского религиозного человека. Поэтому и социализм у нас носит сакральный
характер, есть лже-Церковь и лжетеократия. Русские люди всегда духовно
противились власти буржуазно-мещанской цивилизации XIX века, не любили ее, видели в
ней умаление духа. В этом Герцен и Леонтьев сходятся. И нельзя русским людям
привить немецкий или французский патриотизм, западноевропейский национализм.
Многие русские патриоты и националисты выглядят безнадежными инородцами,
чуждыми душе России. Все это нужно помнить, чтобы понять характер русской
революции. У нас никогда не было буржуазной идеологии. Никогда не было у нас и
идеологии государственной. Катков не был характерным для России мыслителем. Русский
дух не может признать верховенство государственной вдеи, она всегда будет занимать
544

подчиненное место, а часто и совсем отсутствовать. Русским людям присущ
своеобразный анархизм. Русский народ устремлен к Царству Божьему, и этим
объясняются не только его добродетели, но и многие его пороки. Ибо Царство Божье нудится
и есть бремя послушания миру, которое должен нести человек на земле, есть долг в
отношении к историческому процессу, который русские люди часто забывают. Вот
почему наша несчастная и безобразная революция должна быть признана национала
ной. Душа русского человека устремлена к Царству Божьему, но она легко поддает-
ся соблазнам, подменам и смешениям, легко попадает во власть царства лжи. И
царство лжи и подмены воцарилось в России. В большевиках есть что-то запредельное,
потустороннее. Этим жутки они. Магические токи и энергия исходят из самого
среднего большевика. За каждым большевиком стоит коллективная намагниченная
среда, и она повергает русский народ в магнетический сон, заключает русский народ в
магический круг. Нужно расколдовать Россию. Вот главная задача.
Демократия, социализм и теократия
Безбожная и лицемерная цивилизация XIX и XX веков и торжествует свои победы,
и переживает смертельный кризис в своих основах. Она породила мировую войну —
детище безграничной похоти жизни в современной цивилизации. И мировая война
оказалась началом ее разрушения. И напрасно мечтают о мирной буржуазной жизни, о
возврате к основам буржуазной цивилизации XIX века, которая представляется утопией
чуть ли не совершенного общественного состояния. Катастрофы неслыханных войн
и революций были заложены в основах этой цивилизации, и о возвращении к
состоянию общества до начала мировой войны мечтают лишь безумцы, хотя бы безумие их
казалось очень рассудительным. Трагизм современного кризиса в том, что в глубине
души никто уже не верит ни в какие политические формы и ни в какие общественные
вдеологии. Только коммунизм пытается еще утверждать себя с демоническим
напряжением воли и кровавым фанатизмом. Но он погибает от смертельных ударов,
которые он сам наносит собственной идее. Не только монархии рушатся, но и демократии
переживают кризис, напоминающий агонию. Рушатся старые системы государства и
хозяйства, и европейские общества вступают в эпоху, схожую с ранним
средневековьем. Проблема демократии перестала уже быть политической проблемой, она стала
проблемой духовно-культурной, проблемой духовного перерождения общества и
перевоспитания масс. Демократии провозгласили свободу выбора, но нельзя долго
задерживаться на этой свободе, нужно ею воспользоваться, нужно сделать выбор правды,
подчиниться какой-то истине. А это выводит за пределы демократии. Единственным
оправданием демократии будет то, что она сама себя преодолевает. В этом будет ее
правда. Современные демократии явно вырождаются и никого уже не вдохновляют.
Веры в спасительность демократии уже нет. Демократы — это те, про которых
сказано, что они не холодны и не горячи и потому будут извергнуты. Количеством
нельзя добыть истинной жизни. Монархисты, несмотря на значительность самого
монархического принципа, движутся негативными и бессильными чувствами, нередко
полны злобы и мести, и сама монархия для слишком многих из них есть лишь орудие
восстановления их нарушенных интересов. И по-старому принудить народы к монархии
будет нельзя. Народы должны свободно ее захотеть, чтобы она могла осуществиться,
но в этом случае она будет совсем иной. В жизни хозяйственной, в строе социальном
рушится капитализм, пораженный смертельными ядами, им самим выработанными.
545

К тому индустриально-капиталистическому строю, который существовал до мировой
войны, возврата нет, ибо он и породил все несчастья человечества. Но поколеблена
уже надежда и на то, что капиталистическая система может быть заменена
системой социалистической. В социализм уже нельзя верить. Он перестал быть невидимой
вещью, которая обличается в вере, он стал видимой вещью. И как видимая вещь,
которая может быть обличена в знании, он переживает кризис не меньший, чем
капитализм, он ведет человеческое общество к окончательной безвыходности. Духовные
основы труда, мотивация труда определяют хозяйственную жизнь народов. Эти
духовные основы труда разрушены, и народам грозит голод. Мотивация труда
капиталистических обществ не может быть восстановлена. Народы нельзя будет принудить к той
дисциплине труда, которая господствовала в капиталистическом обществе, в этом
отношении случилось что-то бесповоротное. Социализм же сам по себе менее всего
способен создать новую дисциплину труда, дать новое его духовное обоснование. Он
обоготворяет труд, делает из него кумира и совершенно его разлагает, упраздняет тот
рабочий класс, во имя которого готов совершить какие угодно кровавые насилия.
Экономический вопрос, как и политический вопрос, в современном человечестве
становится духовным вопросом, он сам по себе неразрешим. Восстановление труда
предполагает духовное возрождение. Но социализм рушится вслед за капитализмом не
только в силу своей хозяйственной негодности, но также в силу духовной своей
порочности. Выявляется сатанократическая природа социализма. Социализм претерпевает
такую же страшную неудачу, как и все формы общественности. И это будет самой
роковой неудачей до перехода на новый путь. Существует христианский социализм. Но
не следует придавать слишком большое значение словам. Я готов и себя признать
христианским социалистом. Но это очень несовершенное словоупотребление.
Христианский социализм не есть настоящий социализм, и настоящие социалисты его терпеть
не могут. Социализмом в строгом смысле слова следует называть направление,
которое внешним, материально-насильственным путем хочет разрешить судьбы
человеческого общества. Не таков христианский социализм. Он только признает неправду
индивидуалистически-капиталистического строя. Но главная беда в том, что старый
христианский социализм есть очень палиативное, нерадикальное по своему
принципу направление. И потому влияние его не может быть сильным. Христианство
глубже должно брать проблему общественности.
Угасает вера в политическое и социальное спасение человечества. Подводятся
итоги ряду столетий, в течение которых происходило движение от центра и
внутреннего ядра жизни к периферии, на поверхность жизни, к внешней общественности. И чем
более общественность делается пустой и бессодержательной, тем сильнее
становится диктатура общественности над всей жизнью человеческой. Политика обвила
человеческую жизнь, как паразитарное образование, высасывающее у нее кровь.
Большая часть политической и общественной жизни современного человечества не есть
реальная онтологическая жизнь, это фиктивная, иллюзорная жизнь. Борьба партий,
парламенты, митинги, газеты, программы и платформы, агитации и демонстрации,
борьба за власть — все это не настоящая жизнь, не имеет отношения к содержанию
и целям жизни, во всем этом трудно добраться до онтологического ядра. В мире
должна начаться великая реакция или революция против господства внешней
общественности и внешней политики во имя поворота к внутренней духовной жизни, во
имя содержания и цели жизни. Людям, находящимся во власти внешнего, это
должно казаться призывом к уходу из жизни. Но что-нибудь из двух — или духовная жизнь
есть величайшая реальность, и в ней нужно искать большей жизни, чем во всем шу-
546

ме политики, или она нереальная, и тогда ее нужно отрицать, как ложь. Когда все
ощущается изжитым и исчерпанным, когда почва так разрыхляется, как в нашу эпоху,
когда нет уже надежд и иллюзий, когда все разоблачено и изобличено, тогда почва
готова для религиозного движения в мире. Так всегда бывало. Так было и в эпоху
античного мира. Мировое значение социализма я вижу в том, что он ставит
человечество перед дилеммой: или единение и братство людей во Христе, или единение и
товарищество людей в антихристе. Все остальное, как переходное и поверхностное,
разлагается и распадается. Дело уже так далеко зашло и важно сознать это. Это понимал
Достоевский, понимал и Вл. Соловьев. Это должны и мы понять до глубины.
Понимать такие вещц — в традициях русской мысли. Русская революция помогает этому
пониманию. Революция произошла в России, когда либеральная демократия уже
изжила себя и отцветает, когда гуманизм новой истории подходит к концу. И в русской
революции осуществляется крайний антигуманистический социализм. Русский народ,
согласно особенностям своего духа, отдал себя в жертву для небывалого
исторического эксперимента. Он показал предельные результаты известных идей. Русский
народ, как народ апокалиптический, не может осуществлять серединного
гуманистического царства, он может осуществлять или братство во Христе, или товарищество в
антихристе. Если нет братства во Христе, то пусть будет товарищество в антихристе.
Эту дилемму с необычайной остротой поставил русский народ перед всем миром.
Печатается по изданию: Николай Бердяев. Новое
средневековье. М., 1990. С. 44-47, 50-52, 79-82.
Н.И. БУХАРИН
Пролетарская революция и культура (1923)*
Из обессиления Европы, где сейчас заработная плата рабочим идет на понижение,
тогда как у нас она идет на повышение, из разорения интеллигенции, которое
происходит в Германии, Австрии и т.д. вытекает другое, вытекает гораздо большая
вероятность совершенно иной перспективы, что, становясь на ноги, Советская Россия
станет новой Америкой не в буржуазном, а в пролетарском смысле слова...
Нельзя Россию вырвать из общего контекста, из общего круга всего мирового
хозяйства, в том числе Западной Европы... наша революция есть только часть общей
европейской революции... Наш противник прибегает в своей аргументации против
нас к аналогии с буржуазной революцией, к аналогии, которую они считают
правильной, но которая по существу своему не может быть принята ни за какое
доказательство... пролетарская революция отличается не только своим классовым
содержанием от буржуазной революции, но весь ход ее имеет, и неизбежно будет иметь в ка-
* Бухарин Николай Иванович (1888-1938) — участник социал-демократического движения в
России. Один из ведущих деятелей его большевистского направления. После Октябрьской революции
занимал видное место в руководстве страной и коммунистическом движении. Репрессирован в ходе
политической борьбы конца 20-х — первой половины 30-х годов. Работа представляет собой стенографический
отчет доклада, прочитанного в Петрограде 5 февраля 1923 г.
18*
547

кой угодно стране, такие специфические черты, которые уничтожают всякую
аналогию между буржуазной революцией и пролетарской...
Русская революция показала, что муки родов, издержки гражданской войны,
неопытность, неумелость новых правителей оказались настолько большими, что это
свидетельство о бедности, выданное новым правителям России, есть
доказательство незрелости данной страны. ..Всякая пролетарская революция в какой угод-
н о стране, даже в стране капиталистически-развитой до крайнего выражения,
будет отличаться по своим издержкам от всякой буржуазной революции в степени
неизмеримой.
И это возникает в первую очередь из того, что новое социалистическое
общество рождается в недрах старого капиталистического
общества совсем другим путем, чем капиталистическое
общество в недрах общества феодально-крепостнического.
Известно положение Маркса, которое цитируется нашими противниками с особенной
любовью, положение, которое говорит, что никакая новая общественная форма не
заступает место старой общественной формы до тех пор, пока в лоне старых
отношений, в недрах старого общества, не созрели элементы этого нового общества. И вот
здесь, когда русские большевики захотели проделать якобы пролетарскую революцию,
они, можно сказать, постарались вытолкнуть из беременной матери совершенно
несозревший плод, который, совершенно естественно, рожденный не на 9-м месяце, а
на 2-м, обнаружил себя как никчемный выкидыш. Эта аргументация есть основная
аргументация наших социал-демократических противников. Я обращаю ваше
внимание на этот первый пункт, который мне кажется самым существенным.
Рассмотрим, как рождается капитализм в недрах старого феодально-крепостнического
общества и как рождается социализм в недрах капиталистического общества. Если так
поставим вопрос, то для нас совершенно ясно и точно будет видна глубочайшая
разница в самом типе этого созревания. И социализм зреет в недрах капитализма, и
капитализм зрел в недрах феодально-крепостнического режима, но как они зрели —
вот в чем вопрос. Эта разница принципиальная, необычайно глубокая. Наши
противники, которые хвалятся, что они марксисты, они не замечают, они даже не ставят
этого вопроса...
Нам говорят, что русская революция ничего не принесла, что у нас нищета
большая. Совершенно верно. Но мы теперь чувствуем, как соки земли входят в нас, в
наши жилы и поднимаются к нашей голове, которая начинает по другому работать.
Мы это знаем, и мы это чувствуем. Мы знаем, что мы еще сейчас не поднялись
достаточно высоко, но мы знаем, что мы, наш русский народ, эту широкозадую бабу,
которая раньше дальше своей околицы ничего не знала, так перетряхнули, так
переделали, что она теперь знает не только, что такое Роза Люксембург и Маклин, она
знает то, чего не знает ни один французский мещанин. Возьмите русское крестьянство,
которое дальше своего двора ничего не знало; оно так переделалось, что оно
мерекает не только о своем дворе, о сшей деревне или селе и даже не только о Москве,
но и о Лондоне и о Париже. Возьмите занятие рурского бассейна; мы за это время в
Исполком Коминтерна получили из деревень массу писем, которые указывают, что
публика реагирует на события, которые происходят черт знает где. Это значит, что
переделка в головах произошла колоссальная, которую недооценить может только
абсолютный простофиля, идейный сопляк. Мы знаем отлично, что сейчас как-никак мы
вырабатываем кое-какие кадришки, которые, быть может, делают ошибки, но все
же продвигаются вперед. Вот недавно немецкий посланник был на съезде Советов в
548

Москве. Он говорит — да, там публика почище, чем в наших рейхсратах! И мы сами
видим, на тех же съездах, как у нас вырастает новый кадр рабочих, который
подходит к вопросам очень глубоко.
Печатается по изданию: Бухарин Н. Пролетарская
революция и культура. Петроград 1923. С. 16-19,
54-55.
О мировой революции, нашей стране, культуре и прочем (ответ
академику И. Павлову) (1924)*
Рабочий класс... самым категорическим образом отметает научное
шарлатанство, которое теперь процветает на вымоченных кровью полях Европы, и в котором
некоторые скорбные главою российские интеллигенты видят последнее слово
божественного откровения. Рабочий класс прямо заинтересован в том, чтобы лучшие
традиции науки — а лучшие традиции науки связаны с опытным исследованием, с
материализмом, с борьбой против всякой метафизики — чтобы эти лучшие традиции
науки сплелись и слились в один поток с усилиями победоносного пролетариата и его
учащейся молодежи.
Печатается по изданию: БухаринН. О мировой
революции в нашей стране, культуре и прочем (ответ
академику И. Павлову). Л., 1924. С. 58.
Борьба двух миров и задачи науки (1931)**
Буржуазия необычайно гордится своей цивилизацией и своей культурой.
Исторически она сделала, в свое время, огромное дело. Однако этот тип культуры
должен неизбежно отойти в прошлое, должен быть ниспровергнут и будет
ниспровергнут вместе со своим хозяйственным и политическим основанием. Буржуазная
культура так же историческим преходяща, так же мало вечна, как отношение между
капиталистом и наемным рабочим, между рейхсканцлером и почтальоном, между
генералом Жоффром и пролетарием, надевшим форму империалистской армии.
"Высочайшим" типом духовной культуры буржуазии является форма религиозного и
идеалистического сознания, которая рассматривает строй всего мироздания по
типу деления на господ и рабов, закрепляет во всех человеческих головах проклятье
земного мира, которое должно быть разбито революционной практикой, делает из
отношения рабства модель для всего космоса, возводит это отношение в вечную
истину общества и природы, в непреложный закон всякого бытия. Буржуазная культ
тура неразрывно связана с разделением между умственным и физическим трудом,
* В одной из своих лекций И.П. Павлов назвал марксизм чистым догматизмом. Он утверждал, что
"марксизм и коммунизм это вовсе не абсолютная истина", а "одна из теорий, в которой, может быть, есть
часть правды, а может быть, и нет правды". Павлов заявил также, что революция "стоила нам
невероятных издержек", в результате чего "Россия разрушена на десятилетия", и задал вопрос: "А что если все это
впустую, если мировая революция не случится?"
** Работа представляет собой тексты докладов, прочитанных на чрезвычайной сессии АН СССР в
Москве 21-27 июня 1931 г.
549

которое обрекает трудящихся, т.е. действительную производительную силу
общества, на умственное варварство, давая им обрывки знаний лишь в той мере, в которой
это необходимо для работы на современных сложных машинах и аппаратах:
"кусочек" арифметики плюс библия, переплетенная в свиную кожу, на предмет
"мировоззрения" и для послушания. Буржуазная культура неразрывно связана с калечением
людей: город высасывает соки из деревни и обрекает ее на духовный идиотизм;
убожество профессий превращает людей в однобоких и кастрированных узких
специалистов, в придатки машины, канцелярии, бюро. Буржуазная культура
формирует и лепит эгоистических, жадных животных, спекулянтов в области жизни,
действия, философии, филистеров и мещан, для которых власть денег есть высший закон.
Буржуазная культура создает двойную бухгалтерию в морали, религии и искусстве,
подобно тому, как она неизбежно должна опираться на тайную дипломатию в
политике. И здесь социализм выступает со своими принципами. Он уничтожает
противоположность между городом и деревней и, следовательно, их культурную
противоположность. Он выставляет на своем знамени уничтожение полярности
умственного и физического труда, объединяя их, связывая теорию и практику, мысль и дело,
науку и труд. Он впервые в человеческой истории делает всю сумму знаний
доступной всем и втягивает в активное культурное строительство миллионы. Он
уничтожает формы идеалистического и религиозного сознания, ставя на его место
активный, преобразующий мир диалектический материализм.
Таким образом, общий кризис мирового капиталистического хозяйства есть
кризис всемирной капиталистической культуры. Борьба классов есть борьба способов
производства и в то же время борьба двух культур. Это есть настоящая борьба двух
миров, одному из которых суждено погибнуть.
Протекающий мировой хозяйственный кризис ставит новую веху на пути упадка
капитализма, того "заката ЕвропьГ, который по сути дела есть закат всей
буржуазной цившизации. Его разрушительная сила настолько огромна, его катастрофический
характер, особенно подчеркнутый предыдущими песнопениями в честь "процветания",
настолько поразителен, что дельцы трестов должны предпринимать спешные меры
по искусственному разрушению производительных сил. Они топят запасы товаров,
они искусственно сокращают посевы пшеницы и хлопка, они тушат доменные печи,
они сокращают и производство средств производства, и производство средств
потребления. Они прибегают к неслыханным ухищрениям и обнаруживают огромную
изобретательность в деле удушения производительных сил. Процесс загнивания
капитализма перешел, таким образом, в высшую фазу, принял широчайшие размеры
"обобществления"...
По своему типу советское хозяйство стоит выше капитализма: западным
странам в родовых спазмах жестоких кризисов и в творческих битвах пролетарских
революций уже приходится и еще придется догонять авангард мировой истории —
Советский Союз.
Но по своему уровню, по своему вооружению, по своему богатству хозяйственная
система более передового типа должна еще догонять своего собственного
предшественника. Историческое своеобразие борьбы молодого мира социализма с
капиталистическим миром как раз и состоит в том, что переплетение исторических сил
"выдвинуло" отсталую страну,— отсталую в сравнении с передовыми в техническом
отношении капиталистическими странами, на роль носительницы невиданно
передового способа производства. Но так же, как полный жизненными соками рабочий
выдвиженец может в короткий срок превзойти опытного, искусного, но искушенного чи-
550

новника, так же, как только что изобретенная, плохо слаженная, примитивная
паровая машина все же неизмеримо выше самого ловкого и квалифицированного
ремесленника,— так же и Советский Союз, уже благодаря самой своей исторической
революционной и новаторской роли, имеет мощные движущие силы для "соревнования"
с кольцом капиталистических стран.
Но пока строительство материального фундамента нового общества не
достигло еще той черты, на которой находятся передовые технические отряды мирового
капитализма. Пока еще власть капитализма над силами природы распространяется
шире и глубже, чем власть социализма...
Если экономически социализм утвердился в стране, уровень развития которой
находится на мировой средней, то с точки зрения естественныхусловии социализм от^
воевал себе страну, которая является самым мощным единым участком мировой
территории. Великобританиятерриториашю больше, но она разбита и разъединена на
куски и географически и еще более экономически. СССР занимает 16 % территории
мира, в то время как Соединенные Штаты — всего 6 %. Наша территория есть единая
территория, значительная часть евразийского материка. Таким образом,
"строительнаяплощадка социализма занимает лучший участок мира'*. По разведанным запасам нефти,
водяной энергии, леса, торфа СССР занимает первое место. Но остальные категории
естественных богатств (уголь, металл, нерудные ископаемые и т.д.) наверняка
должны дать гораздо более высокие показатели, чем обычно принимается, ибо
коэффициент разве данности естественных богатств у нас жалок, мы ведь только приступаемк
геологическому освоению нашей гигантской социалистической родины. А это есть
первый шаг и необходимое условие для технико-экономического освоения страны.
Вряд ли вообще можно думать, что капитализм сладил бы с такой задачей, как
освоение исключительно огромного евразийского континента: это требует такого
размаха строительной энергии, таких вложений, такого плана (ср., напр.,
гидроэлектростанции, электросеть и т.д.), что весьма и весьма позволительно сомневаться насчет
сил капитализма применительно к этой задаче. Исторически вопрос о борьбе
капиталистического и социалистического сектора мирового хозяйства стал так и в такой
форме, что социализм получил в свое распоряжение первоклассную величину,
будучи поставлен перед задачей освоения "Евразии". Если наиболее передовой капитализм
вырос в Америке и обнаружил "американский" размах, социализм должен иметь еще
больший, "большевистский" размах...
В борьбе с капиталистическим миром наш Союз стоит как все более и более
организующаяся сила. Капитализм корчится в последствиях своей анархической
природы. Союз обнаруживает единство воли, решительной и не сгибаемой. Воля
капиталистического мира распадается на антагонистические воли групп. Союз опирается на
миллионы. Капиталистический мир вступает в решительное противоречие с их
интересами.
Союз выдвигает и несет, как знамя, великую идею, более великую, более
осязаемую, чем все идеи, которые водили массу по широким путям человеческой
истории. Капиталистический мир уже перестал быть поставщиком великих идей. Он
берет на прокат затасканные идеи режима, который он опрокидывал в дни своей
молодости...
Кризис и разложение с одной стороны, подъем и строительство — с другой.
Самоубийства десятков тысяч трудящихся Запада и творческий энтузиазм советских
пролетариев. Десятки процентов упадка продукции в капиталистических странах и
бурные темпы ее роста у нас. Поиски бога и тоска по средневековью среди гелертеров
551

Запада и научный расцвет у советских ученых — вот какой баланс подвела история
последних лет.
Печатается по изданию: Академик Н.И. Бухарин.
Борьба двух миров и задачи науки. М., Л., 1931. С.
9-11,16-17,21-22,27-29.
A.B. Ч А Я H О В
К вопросу теории некапиталистических систем хозяйства (1924)*
В современной политической экономии стало обычным мыслить все экономические
явления исключительно в категориях капиталистического хозяйственного уклада.
Основы нашей теории — учение об абсолютной земельной ренте, капитале,
цене, а также прочие народнохозяйственные категории — сформулированы лишь в
приложении к экономическому укладу, который зиждется на наемном труде и ставит
своей задачей получение максимального чистого дохода (т.е. максимального
уровня остающейся части валового дохода за вычетом вещественных издержек
производства и заработной платы).
Все прочие (некапиталистические) типы экономических укладов считаются
несущественными или находящимися в стадии отмирания; по крайней мере им
отказывают в праве влиять на основополагающие явления современной экономики, и в
результате они утрачивают какой-либо теоретический интерес.
Если мы и вынуждены признать это последнее утверждение, поскольку речь
идет о неоспоримом господстве финансового и торгового капитала в мировых
экономических отношениях и его в настоящий момент бесспорно ведущей роли в
организации мировой экономики, то нам ни в коем случае не должно распространять
его (это утверждение) на вообще все явления нашей народнохозяйственной жизни.
Одними только категориями капиталистического экономического строя нам в нашем
экономическом мышлении не обойтись хотя бы уже по той причине, что обширная
область хозяйственной жизни, а именно аграрная сфера производства, в ее большей
части строится не на капиталистических, а на совершенно иных, безнаемных,
основах семейного хозяйства**, для которого характерны совершенно особые мотивы хо-
* Чаянов Александр Васильевич (1888-1937) — специалист в области экономики сельского
хозяйства, один из пионеров и теоретиков крестьянской кооперации, писатель, автор социальной утопии. В
течение двух недель 1917 г. товарищ министра земледелия в последнем составе Временного правительства.
После Октябрьской революции занимался преподавательской деятельностью, работал в Народном
комиссариате земледелия, в органах по руководству сельскохозяйственной кооперацией, руководил НИИ
сельскохозяйственной экономии. В 1930 г. арестован по сфабрикованному обвинению в принадлежности к
Трудовой крестьянской партии". Сослан в Алма-Ату, где работал в республиканском комиссариате
земледелия. В 1937 г. вновь арестован и расстрелян. Статья впервые опубликована на немецком языке в
Германии в издании "Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik'. Heft 3. Band 51.1924.
** Термины "семейное хозяйство", "трудовое хозяйство", "семейное трудовое хозяйство", "трудовое
семейное хозяйство" обозначают в данной работе семью крестьянина или ремесленника, не использующую
наемный труд, а только труд входящих в нее членов даже и в том случае, когда этот признак не четко
выражен. {Прим. авт.)
552

зяйственной деятельности, а также специфическое понятые рентабельности. Извести
но, что для большей части крестьянских хозяйств России, Китая, Индии и
большинства неевропейских и даже многих европейских государств чужды категории
наемного труда и заработной платы.
Уже поверхностный теоретический анализ хозяйственной структуры убеждает нас
втом, что свойственные крестьянскому хозяйству экономические феномены не
всегда вмещаются в рамки классической политэкономической или смыкающейся с ней
теории.
Но нам придется выйти еще дальше за рамки привычных понятий политической
экономии, когда мы обратимся к теоретической трактовке нашего экономического
прошлого.
Даже исчезнувшие в не столь далеком прошлом системы крепостного права в
России и рабовладения в Америке уже ставят под сомнение применимость
экономического мышления, принятого в нашей сегодняшней системе понятий (капитал, процент,
абсолютная рента, заработная плата).
Заработная плата как народнохозяйственная категория в современном смысле
слова, вероятнее всего, отсутствует в этих экономических укладах, а с ней неизбежно
исчезает и привычное теоретическое содержание прочих категорий наших политэко-
номических систем, ибо рента и процент как теоретические конструкции
неразрывно связаны с категорией заработной платы. С другой стороны, из наших
теоретических рассуждений возникает новая, совершенно не известная нашим теоретическим
системам категория— цена на раба.
В еще более трудном положении мы оказываемся перед лицом экономических
укладов первобытных народов, в которых зачастую отсутствует категория
рыночной цены, столь принципиально важная для нашего теоретического мышления. В
этом смысле экономическая структура Римского колоната как натурального
хозяйства первобытных народов полностью выходит за рамки современной
экономической теории. Но в отношении эпохи Средневековья нам будет трудно при
помощи имеющихся у нас в арсенале средств ответить на вопрос о процессе
ценообразования, ну, например, о характере ценообразования на продукты, которые феодал
взыскивает в форме натуральной подати и шлет продавать на отдаленных
рынках.
Немецкой исторической школе, без сомнения, принадлежит исключительно
высокая заслуга в описании экономических систем прошлого (в частности,
германо-романских и античных народов) и их детального морфологического анализа. Однако даже
самое глубокое и точное описание как такового не в состоянии дать теорию
описанного (в данном конкретном случае конкретного экономического содержания)...
К сожалению, ни Аристотель, ни другие античные писатели не оставили нам
экономической теории (в современном смысле слова) окружавшей их
действительности. Отцы церкви, современники феодализма, часто затрагивая в своих трактатах
проблемы экономики, концентрировали, как известно, все внимание на этической
стороне хозяйственной деятельности. Экономическая литература России на рубеже
XVII—XVII вв., представленная именами Сильвестра, И.Т. Посошкова и АП.
Волынского, обращалась к рассмотрению частноэкономических отношений или проблем
государственного управления. Рабовладельческое хозяйство Соединенных Штатов как и
экономика эпохи крепостничества в России также не оставили нам никакой единой,
соответствующей их характерным структурам экономической теории. Наше, к
сожалению весьма ограниченное, знакомство с литературой Японии и Китая не позволяет
553

сказать ничего о том, как там обстояло дело с попытками теоретически отобразить
формы экономических систем прошлых времен...
В России в период начиная с освобождения крестьян (1861 г.) и до революции 1917
г. в аграрном секторе существовало рядом с крупным капиталистическим
крестьянское семейное хозяйство, что и привело к разрушению первого, ибо сравнительно
малоземельные крестьяне платили за землю больше, чем давала капитализированная
рента капиталистического сельского хозяйства, что неизбежно вело к распродаже
крупной земельной собственности крестьянам.
Иное дело, когда высокая земельная рента, которую давало в Англии XVIII в.
крупное капиталистическое овцеводство, обусловливала ограбление крестьянского
арендаторства, которое не было в состоянии обеспечить латифундистам столь же
высокую ренту.
Не менее характерна замена барщины оброком, и наоборот, в различные
периоды истории русского крепостного права, что каждый раз было вызвано
превышением рабовладельческой ренты оброком и соответственно наоборот. И не исключено,
что экономическую причину уничтожения рабовладения следует искать в том, что
рента капиталистического предприятия, основанного на наемном труде,
превышала сумму земельной и рабовладельческой ренты. Это, а также ряд аналогичных
примеров исключают сомнения в огромном значении проблемы сосуществования
различных хозяйственных систем. Ныне, когда наш мир постепенно перестает быть
миром лишь европейским и когда Азия и Африка с их своеобычными экономическими
формациями вступают в круг нашей жизни и культуры, мы вынуждены
ориентировать наши теоретические интересы на проблемы некапиталистических
экономических систем.
При этом у нас не вызывает сомнения, что будущее экономической науки
состоит не в создании одной-единственной универсальной теории экономической жизни
народа, а в разработке ряда теоретических систем, соответствующих как еще
существующим, так и ушедшим в прошлое социально-экономическим укладам и
исследующих формы их существования и эволюции.
Организация крестьянского хозяйства (1924)*
Мотивацию хозяйственной деятельности крестьянина мы принимаем не как
мотивацию предпринимателя, получающего в результате вложения своего капитала
разницу между валовым доходом и издержками производства, а скорее как мотивацию
рабочего, работающего на своеобразной сдельщине, позволяющей ему самому
определять время и напряжение своей работы.
В этой скромной предпосылке в сущности и заключается вся оригинальность
нашей теории организации крестьянского хозяйства, так как все остальные выводы и
построения строго лолгеесАЯВытекают из этого основного предположения и
увязывают весь эмпирический материал в довольно стройную систему.
В противопоставлении этих двух гипотез весь ключ вопроса: мы должны принять
или концепцию фиктивного двоедушия крестьянина, объединяющего в своем лице и
рабочего, и предпринимателя, или концепцию семейного хозяйства с мотивацией
своей работы, аналогичной мотивации сдельщины. Ничего третьего не дано...
* Работа представляет собой расширенный и дополненный вариант книги "Учение о крестьянском
хозяйстве", которая вышла в 1923 г. в Берлине на немецком языке.
554

Концепция крестьянского хозяйства как хозяйства предпринимательского, в
котором хозяин нанимает самого себя в качестве рабочего, мыслима только в
условиях капиталистического строя, так как вся она состоит из капиталистических
категорий. Крестьянское же хозяйство как организационная форма, а в настоящий момент
оно нас только так и интересует, вполне мыслимо и в других народнохозяйственных
системах, а именно в условиях крепостнически-феодальных, в условиях крестьян-
ско-ремесленных стран и, наконец, в условиях чисто натурального быта, т.е. в
условиях таких народнохозяйственных систем, в которых совершенно отсутствовали
категории наемного труда и заработной платы — если не исторически, то логически...
Под одним и тем же термином "крестьянское хозяйство" в разных странах
подразумевают весьма различные по своей природе хозяйственные образования. В то
время как у нас в России из общей массы крестьянских хозяйств 90% составляют чистые
семейные хозяйства, в Западной Европе и Америке эта группа представляет собой
ничтожную социальную величину и термин "крестьянское хозяйство" прилагается к
хозяйствам полукапиталистическим...
Распространенный на Западе земельный режим единонаследия не дает
возможности даже чисто семейным хозяйствам выявить с достаточной наглядностью
свойственные им черты...
Если в Западной Европе группа частных семейных хозяйств, работающих в
условиях такого земельного режима, в котором их свойства могут особенно
наглядно выразиться, составляет сравнительно небольшую часть общей массы
крестьянских хозяйств, то у меня есть все основания полагать, что в ряде стран Восточной
Европы и особенно внеевропейских стран (в Индии, Китае, Японии и др.) эта
группа хозяйств составляет весьма значительный социальный массив и ее общий
удельный вес в мировом хозяйстве таков, что она вполне заслуживает особого внимания
и изучения.
Кроме того, как это мы увидим в Швейцарии и Чехословакии, т.е. в самой
Западной Европе, даже в крестьянских хозяйствах, зажатых режимом единонаследия,
можно наблюдать некоторые элементы установленного нами хозяйственного поведения
в способах определения нужной степени интенсивности...
В пределах русского крестьянства социальная дифференциация находится еще в
зачаточном состоянии, и мы не беремся судить, поскольку полутрудовое
полукапиталистическое хозяйство "фермерского" типа сможет расширить свои позиции при
теперешней тяге русского крестьянства к хуторам. Надо надеяться, что трудовое
хозяйство, усиленное своими кооперативными организациями, сможет отстоять свои
позиции, как в былое время отстаивало их от хозяйств крупнокапиталистического типа...
Рассматривая процесс в этом объеме, мы для дореволюционной России наглядно
видели процесс капиталистической дифференциации, так как средние и
мелкопоместные хозяйства, являвшиеся остатком крепостной эпохи, быстро таяли, а их земли
захватывались или мелкими крестьянскими хозяйствами или крупными типично
предпринимательскими хозяйствами, соединенными часто с промышленной
переработкой сельскохозяйственных продуктов.
Однако, хотя это и выходит за пределы нашей темы, мы должны подчеркнуть, что
если элементы капиталистической организации производства и не получили в среде
русского крестьянства сколько-нибудь значительного развития, то пролетаризация
части крестьянства в густонаселенных районах шла перед революцией весьма быстрым
темпом, нося явно индустриальный характер и представляя собою вполне
закономерный отлив сельского населения в промышленные и городские центры...
555

Динамические процессы сельскохозяйственной пролетаризации и концентрации
производства в формах создания крупных сельскохозяйственных производств,
работающих на наемном труде, развиваются во всем мире, и в СССР в частности, далеко
не с такой быстротой, как это ожидалось в конце XIX в. Полоса пронесшихся
аграрных революций даже укрепила как будто бы позиции мелких хозяйств. Тем не менее
для каждого работающего в области сельского хозяйства ясно, что буквально на
наших глазах сельское хозяйство мира, а в том числе и наше, больше и больше
втягивается в общий оборот мирового хозяйства и центры капиталистического хозяйства
все больше и больше подчиняют его своему руководству...
Новейшие исследования развития капитализма в земледелии, в особенности же
работы В.И. Ленина об американском сельском хозяйстве, а отчасти и Р. Гильфердин-
га о финансовом капитале, П.И. Лященко о торговом капитализме в России и других,
указывают нам, что вовлечение сельского хозяйства в общую систему капитализма
вовсе не должно обязательно происходить в форме создания крупнейших
капиталистически организованных производств, построенных на базе наемного труда. Повторяя
этапы развития промышленного капитализма, сельское хозяйство, выходя из форм
полунатурального бытия, попадает под власть торгового капитализма, который подчас
в форме весьма крупных торговых предприятий вовлекает в сферу своего влияния
массы распыленных крестьянских хозяйств и, овладев связями этих мелких
товаропроизводителей с рынком, хозяйственно подчиняет их своему влиянию.
Печатается по изданию: Чаянов A.B. Крестьянское
хозяйство. Избранные труды. М., 1989. С. 114-116,
143, 253, 277, 42SM29.
Краткий курс кооперации (1913-1925)*
Всем известны, например, те преимущества, которые в выделке масла дают
перед домашним способом изготовления сепаратор и механические маслобойки.
Однако пользование ими недоступно мелкому крестьянскому хозяйству, имеющему
всего-навсего одну или две коровы, потому что для того чтобы сепаратор окупился,
необходимо пустить в обработку такое количество молока, которое можно собрать
разве от двадцати или тридцати коров.
Ясно, что ни одно крестьянское хозяйство таким стадом не обладает и,
следовательно, оно одно использовать сепаратор не может. Однако столь же ясно, что ничто
не препятствует двадцати или сорока хозяйствам объединиться в союз, построить
сообща небольшой маслодельный заводик и, бросив домашнюю выработку масла,
свозить свои скопы молока в свой кооперативный завод, которому поручается не
только выделка масла, но и его продажа.
Эта простая идея давно уже получила свое признание в крестьянских массах, и
в разных районах СССР и стран Западной Европы уже много десятилетий назад
начали образовываться маслодельные товарищества. В настоящее время мы
насчитываем их более четырех тысяч в Западной Сибири, Вятской, Вологодской и других
губерниях Севера и на Кубани и видим, что они объединены в местные союзы, которые,
в свою очередь, летом 1924 года образовали Всероссийский маслосоюз, возложив на
* Содержание работы составили лекции, прочитанные на старообрядческих сельскохозяйственных
курсах. К 1925 г. вышли четыре издания "Краткого курса".
556

него продажу выработанного масла на внутренних рынках СССР, а также в Англии
и других заграничных рынках Союз этот, объединяя в одно целое выработку масла
из молока 2000 000 коров, является едва ли не крупнейшей мировой фирмой на
масляном рынке, и вполне естественно, что ему под силу использовать все технические
усовершенствования и все организационные улучшения, которые только могут быть
достигнуты в настоящие дни...
В руках самих хозяев устроить так, чтобы деньги, идущие на замену павших
животных, можно было рассрочить: и не на два года, а на целых 20 лет. Возможность
эта достигается страхованием скота...
Выгодность подобного рода мероприятия особенно очевидна для русского
крестьянского хозяйства, весь денежный оборот которого далеко не всегда достигает
100 рублей в год, благодаря чему единовременная и неожиданная выплата 40 рублей
почти всегда может разрушить хозяйственный достаток. Единственный вопрос,
который при этом поднимается, сводится к тому, каким же образом у нас в России
можно застраховать скот? Мы полагаем, что и здесь большой помощницей
крестьянскому хозяйству может явиться кооперация, союзное начало которой сыграло
выдающуюся роль в деле снабжения деревни дешевым кредитом, а также организация сбыта и
закупки средств производства.
В силу этого, мы думаем, а опыт Западной Европы нас в этом окончательно
убеждает, что крестьянские хозяйства в целях страхования своего скота с большим
успехом могли бы объединиться в особое страховое товарищество...
В Западной Европе, в особенности в Бельгии, подобные товарищества
получили огромное распространение и сильно способствуют процветанию скотоводства.
Большинство из них объединены в обширные товарищеские союзы, цель которых —
помогать тем из товариществ, у которых в один из годов окажется слишком
большой падеж скота. Эта взаимная помощь делается из избытков сбора тех
товариществ, где падежи в этот год были незначительны. У нас в России первые
крестьянские товарищества для страхования скота появились перед войной, во Владимирской
и Рязанской губерниях. Надо надеяться, что в дальнейшем дело кооперативного
страхования и у нас пойдет быстрыми шагами.
Печатается по изданию: Чаянов А. Краткий курс
кооперации. М., 1990. С. 8-9, 74-75.
В.М. ЧЕРНОВ
Памяти Н.К. Михайловского (1904)*
На очередь самою жизнью был выдвинут вопрос о политической свободе, о
непосредственной борьбе за нее и об отношении этой борьбы к основным интересам
трудовых и эксплуатируемых масс.
* Чернов Виктор Михайлович (1873-1952) — политический деятель, один из руководителей и
основных теоретиков партии эсеров. В мае — августе 1917 г. министр земледелия Временного правительства.
В январе 1918 г. председатель Учредительного собрания. С 1920 г. в эмиграции.
557

Известно, сколько застарелых предубеждений было связано в умах многих
социалистов-народников с этим жгучим вопросом. На Западе политическая свобода
была завоевана буржуазией, и это завоевание знаменовало эпоху безраздельного
господства буржуазии. На баррикадах дрались рабочие массы, но они вынесли к власти
на собственных хребтах новых господ, новых своих поработителей. Неужели русские
социалисты должны признать в этом исторический фатум, неужели они должны
идти и звать за собой массы, чтобы вытащить каштаны из огня для буржуазии? На
этот вопрос не могло быть иного ответа, кроме отрицательного. А так как по
аналогии с Западом было решено, что политическая свобода может пойти лишь не
пользу буржуазии, то отсюда и следовал вывод: нельзя на очередь ставить
непосредственную борьбу против самодержавия; на очереди должна стоять революция
рабочих масс, в одно и то же время в одинаковой мере направленная против всех
дирижирующих классов.
В связи с этим стоял другой вопрос. В экономической жизни России оказались
задатки самобытного развития, которыми социалистическая мысль дорожила и не мог^
ла не дорожить. В крестьянских массах народники замечали отсутствие
выработанных традиций частной собственности, традиций, которые веками прививались к
западноевропейскому крестьянству и так затруднили доступ социалистическим
идеям в европейскую деревню. Наше крестьянство практиковало, хотя и
изуродованные вмешательством государства, формы уравнительного пользования землей под
верховным контролем всего "мира"; оно в связи с этим готово было смотреть на землю
как на "ничью", как на общее достояние трудящихся. И если во всех прочих
отношениях Россия оказывалась отставшей, обделенной судьбой, то как же было не
прилепиться душой хоть к этому благоприятному историческому наследию? Как не
стремиться к тому, чтобы спасти и утилизировать в интересах социализма эти
драгоценные черты общинной, трудовой народной правды? Но здесь-то и возникал новый
большой и тревожный вопрос: если Россия пройдет через
буржуазно-конституционный фазис развития, не вырвет ли он с корнем этих здоровых побегов, не задушит ли
он их бурьяном и чертополохом индивидуализма и собственнического фанатизма? Не
предпочтительнее ли сравнительно с этим буржуазно-конституционным фазисом
даже русский деспотический, над классами стоящий, монархизм? Быть может даже он
благоприятнее "интересам народа"? Мог же он провести, несмотря на оппозицию
привилегированных классов, освобождение крестьян!
Анархическое отрицание парламентаризма и конституционализма здесь
оканчивалось "вероломной покатостью" в сторону фактического примирения с
абсолютизмом, как с наименьшим злом для данной исторической эпохи...
Условия русской жизни так сложились, что социализм, который в более передовых
странах выработался в политическую систему, как результат классового рабочего
движения,— у нас в течение нескольких десятилетий был знаменем, вокруг
которого сплачивалась революционная интеллигенция. Много усилий пришлось ей сделать,
много средств перепробовать, прежде чем к этому знамени стали стекаться рабочие
массы.
Печатается по изданию: Чернов ВМ. Памяти
Н.К.Михайловского. М., 1917. С. 13-15, 22-23.
(вверху: Партия социалистов-революционеров,
после фамилии: № 55, внизу: Московск.
Издательство "Земля и воля")
558

Марксизм и славянство
(к вопросу о внешней политике социализма)
Под знаком этих настроений в идеологию Маркса и Энгельса прокрадывается и
тот элемент, который впоследствии был окрещен Лассалем резким прозвищем их "рус-
сомании".
Эта "руссомания" сродни той "тевтономании", которая в свое время овладела
Герценом. Этот последний склонен был сводить к "немецкой бюрократической
выучке", к тлетворному влиянию немецкой государственной культуры, к заразе, идущей
от "внутренних немцев"... немного не все безобразия старого, русского режима.
Герцена столько уличали в недостатке русского патриотизма и он сам с таким
гордым, вызывающим видом шел навстречу этим обвинениям, предпочитая потерпеть
политическое крушение, чем свернуть свое знамя под напором шовинистического
поветрия,— что ему должна была быть двойной патриотической отрадой возможность
свалить на внешние влияния все то в России, что заставляло покрываться краской
негодующего стыда за родину его щеки. И та же патриотическая отрада побуждала
Маркса и Энгельса в 48 году объяснять худшие подвиги многих из немецких отечеств
тем реакционным влиянием, которое имел на них "русский колосс", не так давно
поваливший Наполеона I и во главе Священного союза государей восстановлявший
повсюду "мир, порядок и легитимизм". И подобно тому, как у нас многие мечтали,
что "борьба с тевтонами" будет "очищающим огнем", в котором сгорит "наше
внутреннее тевтонство",— так Маркс и Энгельс в 48 году ждали тех же результатов от
восстания "германской" стихии против "русского засилья" в политике...
Мечта о революционном влиянии войны с Россией достигает, наконец, такой
напряженности, что становится фанатической верой: "уверенностью в невидимом, как
в видимом, в чаемом и ожидаемом, как настоящем"... Под пером Энгельса эти мар-
ксовские положения достигают максимальной обостренности. Такой обостренности,
что "революционный шовинизм" у него уже начинает граничить с национальным,
вырождаясь в страстную руссофобию и славянофобию...
Странно звучит в устах революционного социалиста это возведение ненависти
к целому народу на пьедестал первейшей революционной добродетели. Слишком
ясно, что революция, пожелавшая сделать своим служебным орудием стихию
национального чувства, незаметно сама для себя сделалась, наоборот, его
бессознательным орудием...
В этом — типичная черта перешедшей в социализм по наследству от
буржуазных революционеров якобинской традиции. Она является прародительницей
"освободительной мифологии", в пышные одеяния которой любит рядиться всякая
война, какую бы роль в ней ни играли пережитки зоологического национализма и то
своекорыстное стяжательство, которому один итальянский государственный деятель
недавно дал более благозвучное имя "священного национального эгоизма".
Якобинская традиция, даже когда она не только в своем сознании, но и в
действительности чужда всяких посторонних примесей, когда она и субъективно, и
объективно бескорыстна, таит в себе огромную опасность. Она чревата внутреннеложной
идеей о возможности внести в другую страну свободу на остриях штыков чужеземных
армий. Это, по своим последствиям, идея не революционная, а — я позволю себе так
выразиться — типически бонапартистская... Создавая себе жупелы панславизма,
как орудия России, лидеры тогдашнего социализма просто из страха пред
официальною Россией плыли в фарватере вульгарной немецко-государственной подозри-
559

тельности, которая во всяком свободном проявлении национальной жизни
покоренных народностей готова была видеть чужеземную интригу и угрозу
государственной целости...
Маркс и Энгельс, конечно не были тайными "немецкими шовинистами",
нарядившимися в "интернационалистов", чтобы вести, куда им надо, простаков из
социалистического лагеря других стран... Их шовинизм был не германским, а
"революционным шовинизмом", прилеплявшимся к традициям якобинства великой французской
революции... Их социализм — увы! — был односторонним индустриальным
социализмом. Иными словами, вся их концепция социализма была глубоко "индустриоцен-
трична". Отсюда исключительность их пролетарской точки зрения. Отсюда их
"приятие капитализма". Отсюда, при столкновении интересов индустриальных стран и
наций с аграрными, земледельческими отстаивание супрематии первых над
вторыми. Отсюда неверие в будущность земледельческих народов, непризнание их
национальных прав, требование их подчинения и скорейшей ассимиляции
господствующими, коммерчески развитыми народностями. Эти индустриально развитые
нации и являются для Маркса исторически-революционными, а отсталые
земледельческие и полуземледельческие — контрреволюционными. Значит, законные
национальные тенденции удовлетворяются, оставшиеся не удовлетворенными
объявляются незаконными.
Печатается по изданию: Виктор Чернов. Марксизм
и славянство (к вопросу о внешней политике
социализма). Петроград, 1917. С. 15-17, 29, 100-101.
Конструктивный социализм (1925)
Анализируя сущность поземельной общины как своеобразной формы трудовой
кооперации, социалисты-революционеры открывали в ней прогрессивный ряд форм
уравновешения, примирения, синтеза двух существенно различных прав: права на
труд (права, обеспечиваемого общиной путем отвода каждому своему сочлену на
равных основаниях с прочими участками земли) и права труда (права труда, раз
вложенного в землю и неотделимого от нее, слившегося с землею в виде улучшения
п о ч в ы, на соответственный этой затрате эквивалент). Община, в известных,
весьма узких, ограниченных локальных рамках, является отрицанием индивидуальной
монополии на землю, но отрицанием неполным и несовершенным.
Социалисты-революционеры сделали попытку очистить от всяких чуждых наслоений и от локальной ог^
раниченности два эти основных трудовых принципа мужицкой земельной кооперации
и распространить их на всю земельную территорию страны. Вся земледельческая
Россия, таким образом, как бы превращалась в одну огромную "поземельную
общину*, а отдельные местные соседские земельные союзы превращались как бы в ее
разветвления, органы. Земля не становилась после этого для крестьянина "чужой", не
превращалась в "собственность" какого-то далекого, многоголового и вместе
безличного, полумистического существа-государства; земля не "отбиралась" у него и
не делалась "казенной", а он сам не превращался от этого в "пролетария",
пользующегося землею с милостивого "разрешения" государства. Он оставался обладателем
своего индивидуального "права на землю", двойного по характеру — равного права
с каждым другим земледельцем на отвод участка земли и равного права с каждым
другим земледельцем на извлечение из земли трудового эквивалента. В пределах ис-
560

пользования этого права он был inattaquable*, он стоял твердою ногой на позиции,
недоступной ни для чьего вмешательства. Но это право было уже не "монопольное"
право, источник эксплуатации чужого труда, но существенно трудовое и равное с
другими право пользования...
Все это нисколько не является удивительным, ибо и в Западной Европе
конструктивная мысль видных социалистов, работая в аграрной области,
неизбежно приходила, хотя бы частично, к аналогичным выводам...
Для русского максимализма было в высшей степени характерно это
восторженное состояние духа, для которого проза реальной жизни казалась лишь видимым,
призрачным бытием, а какой-то сказочный мир экстазов, пророчеств и волшебных
слов — высшей реальностью. Бросается в глаза тот факт, что здесь перед нами лишь
революционная перефраза теорий русского национально-религиозного мессианизма,
во вкусе хотя бы Вл. Соловьева. Этот вдохновенный русский мистик писал:
"Наружный образ раба, доселе лежащий на русском народе, неудовлетворительное
положение России в экономическом и других отношениях не только не могут служить
возражением против ее призвания, но скорее подтверждают его, ибо та высшая сила,
которую русский народ должен провести в человечество, есть силы не от мира сего; а
внешнее богатство и порядок относительно ее не имеют никакого значения"**...
Максималисты видели лишь дуновение революционного энтузиазма,
охватившего Россию и по видимости совершенно преобразовавшего массы. Им казалось
поэтому, что Россия подготовленнее к социалистическому перевороту, чем всякая другая
страна. Это было грубое заблуждение. Они не видели, что в России менее, чем где-
либо, развита и подготовлена социалистическая культура и те ее классовые
организационные центры, которые в других странах Европы уже имеют свою долгую
историю. Они не умели и не хотели различать негативной и позитивной
революционности рабочего класса; они не допускали, что перевес первой над второй может быть
для рабочего класса роковым...
Нет ничего хуже, когда социализм для своего торжества в стране организуется
в самодовлеющую касту, монопольно присваивающую себе функцию управления —
это неминуемо означает утрату социализмом своего собственного лика и столь же
неминуемо означает его бюрократическое вырождение.
От такой утраты социализмом собственного лика предостерегал более
полстолетия тому назад еще Герцен, сравнительно со взглядом которого взгляды Ленина
представляют собою огромный и решительный регресс...
Мы уже знакомы с попыткой Сореля по Франции, Максима Горького в России
увидеть в Ленине модернизированного Петра Великого. Характернее всего, что
подсказал обоим это сравнение сам Ленин. В мае 1918 года, т.е. ранее и того, и другого, он
написал: "Наша задача — учиться государственному капитализму немцев, всеми
силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы
ускорить это перенимание еще больше, чем Петр ускорял
перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед
варварскими средствами борьбы против варварства"***. Россия, с ее традицией призвания
варягов, введения картофеля путем военных экзекуций, Россия военных поселений,
дыбы и кнута, стрижки бород и переряживания, указом свыше, россиян в голландцев —
* inattaquable (фр.) — неуязвимым.
** Вл. Соловьев. Критика отвлеченных начал. С. 432. (Прим. авт.)
*** Ленин В.И. О левом ребячестве и мелкобуржуазности // Поли. собр. соч. Т. XV. С. 268. (Прим.
авт.)
561

вся здесь, в этой идее: через заимствование у немцев государственного капитализма
военного времени вогнать нацию "дубинкой Петра Великого" в социалистический
элизиум... Этот типично опекунский квазисоциализм более похож на
старинный "коммунизм" отцов иезуитов в Парагвае, чем на рабочий, массовый, насквозь
демократический социализм нового времени. Большевизм — это естественное идейное
порождение сильных индивидуальностей, выковавшихся в огне подпольной борьбы с
самодержавием, исковерканных этой подпольной борьбой и незаметно для самих
себя загипнотизированных созерцанием своего противника вплоть до "омерячения", до
болезненной подражательности его методам и приемам.
Печатается по изданию: Виктор Чернов.
Конструктивный социализм. Прага, 1925. С. 120-122,136,139,
194, 363.
М.Н. ПОКРОВСКИЙ
Русская история с древнейших времен (1910)*
В очень старые времена тот культурный переворот, который пережило
Московское государство на пороге XVII — XVIII столетий, рассматривали исключительно,
так сказать, с педагогической точки зрения: Россия "училась", Запад "учил", мы
стали "учениками" Западной Европы. Что нас сделало учениками, было ясно само
собой — любовь к просвещению. "Ученье — свет, неученье — тьма"; пока свет был
от нас закрыт, пока русские люди не видали просвещенной Европы, они еще
могли коснеть в своем невежестве. Но вот русские стали ездить за границу (при этом
всегда рассказывалось несколько анекдотов, показывающих, какие они тогда были
смешные), иностранцы стали ездить в Москву; так как речь шла о просвещении, то
из иностранцев на первый план выдвигались врачи, аптекари, художники и
техники всякого рода; мало-помалу началось "культурное взаимодействие",
благополучно приведшее при Петре к тому, что московские дикари, сбрив волосы,
естественно росшие у них на подбородке, увеличили запас волос на голове большой
искусственной накладкой в виде кудрявого, волнистого парика. В то же время они
построили флот и завели сначала элементарные школы, а потом и Академию наук,
после чего в Россию стали приезжать уж не только аптекари и врачи, но и светила
европейской науки...
Завоевание феодальной России торговым капиталом, каким бы временным и
непрочным оно ни было, должно было сопровождаться крупными изменениями в
быте русского общества. На всем протяжении своей тысячелетней истории с этой
стороны последнее не переживало, вероятно, более резкой по внешности перемены.
Она особенно поразит нас, если мы взглянем на это общество сверху. На самом
верху пирамиды, там, где еще так недавно высилось нечто вроде живой иконы в стро-
* Покровский Михаил Николаевич (1868-1932) — историк, советский партийный и государственный
деятель. Член РСДРП с 1905 г., академик Академии наук СССР с 1929 г. Отрывок из главы X. Петровская
реформа. Т. 2.
562

гом византийском стиле, медленно и важно выступавшей перед глазами
благоговевшей толпы, выступавшей лишь на минуту, чтобы тотчас же вновь скрыться в темной
глубине теремов, теперь виднелась нервная, подвижная до суетливости фигура в
рабочей куртке, вечно на людях, вечно на улице, причем нельзя было разобрать, где же
кончалась улица и начинался царский дворец. Ибо и там и тут было одинаково
бесчинно, шумно и пьяно, и там и тут была одинаково пестрая и бесцеремонная толпа,
где царского министра в золоченом кафтане и андреевской ленте толкал локтем
голландский матрос, явившийся сюда прямо с корабля, или немецкий лавочник,
пришедший прямо из-за прилавка. Чем дальше от дворца, правда, тем перемена
чувствовалась меньше. Уже служилый человек, довольно охотно надев на себя немецкий
костюм и несколько менее охотно сбрив бороду, сидя в учрежденной по заморскому
образцу коллегии, не прочь был по старине поместничаться со своим соседом, дома
держал у себя все по старому чину, и если пускал к себе иной день улицу, то лишь с
великою неохотой и по строгому царскому указу. Ниже служилых шла плотная
масса "раскольников и бородачей", которых перемена не коснулась даже и внешним
образом и которые еще на полтора столетия, до романов Печерского
<П.И.Мельникова. -Н.Ф> и комедий Островского, сохранили свой "быт" во всей его
неприкосновенности. И уж совсем никакой перемены нельзя было заметить в многомиллионной
мужицкой массе: прежнее крепостное ярмо ее ничуть не облегчилось от новых
порядков, а новая, капиталистическая барщина с ее утонченными способами эксплуатации
была еще далеко впереди. Употребляя старофранцузские термины, "двор"
изменился сильнее, чем "город", а деревня совсем не изменилась. Но "двор" был центром
совершившегося экономического переворота — мы видели значение царского хозяйств
ва в деле образования торгового капитала; "город" был театром этого переворота, и
если теперь, конечно, мы не станем говорить о "петровской культуре" как о какой-
то новой эре для всего русского народа — черед его "европеизации" наступил лишь
во второй половине XIX века,— то все же задача проследить влияние перемены в
народном хозяйстве вплоть до "быта" и "нравов" остается не лишенной интереса. Тем
более что мы имеем здесь последовательность явлений, не составляющую
национальной особенности русского народа. Сходство того, что происходило в России
начала XVIII века, с тем, что знакомо западноевропейской истории XVI,— иногда
фотографическое. И это фотографическое сходство не менее поучительно, нежели тот
всем привычный факт, что город, возникающий в начале XX века где-нибудь в глуши
южной Африки, как две капли воды будет похож на город, который одновременно
строят в Канаде или даже на европейских "концессиях" Китая. Утомительное
однообразие буржуазной культуры нашего времени на добрую долю объясняется громадной
ролью, какую играет в современной жизни техника, одинаковая под всеми широтами и
долготами. Общество начала XVIII века было еще почти столь же примитивно в этом
отношении, как и его предшественники на два столетия раньше. Стоит почитать
переписку французских чиновников придворного и дипломатического ведомств,
решавших в 1717 году трудную задачу: как им переправить из Кале в Париж русского
царя с его свитой — десятка четыре народу, не больше чем на пару вагонов
теперешнего экспресса. А тогда люди не знали ни днем, ни ночью покоя от мысли: где
достать столько экипажей, чтобы поместить в них такую толпу? И смогли выйти из
затруднения, только сделав перевозку знатных путешественников натуральной
повинностью местного крестьянства. Общество, так еще мало умевшее бороться с
природой, должно было гораздо более нашего зависеть от времени и пространства. Тем
удивительнее смотреть, как русские современники Петра до мелочей воспроизводят
563

отдаленный от них на два столетия и большинству из них совершенно незнакомый
итальянский и фландрский "ренессанс".
Печатается по изданию: Покровский М.Н.
Избранные произведения в четырех книгах. Кн. 1. М.,
1966. С. 518-519, 592-593.
Русская история с древнейших времен (1911)*
Субъективно идеология русского шляхетства около 1740 года носила,
несомненно, резко выраженный националистический характер,— это факт не менее
осязательный, нежели, например, шовинизм английской буржуазии в дни войны с бурами.
"Немецкую партию" сочинил не XIX век, как кажется некоторым новейшим
историкам: о ней весьма дружно говорят со слов русской публики современные
иностранные дипломаты... Просто отмахнуться от этого факта, заявив, что русско-немецкий
антагонизм не играл никакой роли при Анне, конечно, очень облегчает задачу
историка, но это равносильно в то же время отказу понять то, что творилось в России в
1730-х годах. Приходится искать объективных оснований для русско-немецкой
вражды, и мы без большого труда находим их в донесениях коллег Маньяна, английских
представителей Рондо и Финча. Их еще более деловые сообщения освещают нам
экономическую базу бироновщины. "Иноземное иго", о котором толковали русские
патриоты того времени, в переводе на экономический язык означало господство
западноевропейского капитала над русской внутренней и внешней политикой при
Анне Ивановне, господство настолько прямое и бесцеремонное, что ничего подобного
этому мы не найдем в предшествующую эпоху. Но история как бы нарочно
постаралась демонстрировать, что "национальное чувство" в качестве "голоса крови", так
сказать, здесь ни при чем; иностранцы, в жертву которым немецкое правительство
приносило русские интересы, были как раз не немцы, а англичане. Бирон служил не
тем, кто говорил на одном с ним языке, а тем, кто ему больше и лучше платил...
Основные идеи социализма приняты русской литературой целиком с Запада,
выяснять поэтому их генезис значило бы повторять всем давно надоевшие трюизмы*.
Но как только идеи были усвоены, немедленно же явился вопрос: насколько можно
рассчитывать на их реализацию в русских условиях? В Западной Европе социализм
явился логическим итогом длинной цепи развития, которую русский народ не прошел,
которую ему еще предстояло, по-видимому, пройти. С все упрощающей классовой
точки зрения (которую и не любят больше за ее простоту: с одной стороны, для
фантазии простора не остается, с другой — и это главное — иллюзиям места нет,
утешиться нечем) ответить и на этот вопрос нетрудно: судьбы социализма связаны с
судьбами определенного общественного класса — рабочего класса, пролетариата. Есть
в России пролетариат или нет его? Ежели есть, есть и почва для социализма или
будет в более или менее скором времени, притом тем скорее, чем быстрее будет
расти пролетариат...
Не уходя далеко от русской истории, мы найдем случаи, когда явления,
необходимые в цепи развития, оставались у одного народа в зачаточной, едва заметной
форме, тогда как в жизни других народов те же явления играли выдающуюся роль.
* Отрывок из главы XI. Монархия XVIII века. Т. 3.
** Отрывок из главы XVI. Революция и реакция. Т. 4.
564

Так было у нас с городским ремеслом. Всюду обрабатывающая промышленность в
промежутке между деревенским ремеслом и мануфактурой прошла эту стадию. Самые
яркие страницы в истории западноевропейского города связаны с расцветом именно
цехового ремесла. У нас в России эта стадия тоже была, но она едва наметилась.
Наши "цеховые** всего менее могли когда бы то ни было притязать на политическую роль.
От деревенского кустаря мы сразу перешли даже не к мануфактуре, этой зачаточной
форме крупного производства, а прямо к фабрике. Правильно и то, что одни и те же
законы развития в разной обстановке дают эффекты, мало похожие друг на друга: в
капиталистической Англии крестьянство исчезло как социальная категория, в не
менее капиталистической Германии то же крестьянство не обнаруживает никакой
тенденции к "вымиранию".
Печатается по изданию: Покровский М.Н.
Избранные произведения... М, 1966. Кн. 2. С. 16-17, 431,
434-435.
Начало пролетарской революции в России (1925)*
Что касается русских рабочих и крестьян, то они интеллигентскими скромностя-
ми заражены вовсе не были и никаких параллелей не проводили. Они тогда, как и
теперь, никакими параллелями не интересовались, а интересовались и интересуются
сутью дела и закатили такие три революции, которые пошли дальше не только 89 года,
но даже далее 1793-1794 годов. Робеспьер в роковую минуту не решился, как вы
знаете, разогнать Конвент, хотя из новейших исследований Матьеза видно, что он имел к
этому полную объективную возможность, ибо Конвент уже разбежался и нужно было
только помешать ему опять собраться; а Ленин разогнал Учредительное собрание
чрезвычайно просто, выполнив это как дело само собой разумеющееся, не встретив почти
никакого сопротивления. Тот величайший фетиш Учредительного собрания, который
выдвинула Западная Европа, оказался преодоленным нашей революцией чрезвычайно
легко и скоро, без всяких сопротивлений и боев, потому что за Учредительное
собрание никаких боев не было. Нельзя же считать боем стрельбу на петербургских улицах,
которая была чрезвычайно невелика и боем, собственно говоря, не являлась.
Таким образом, уже в этом своем достижении русская революция перешла извести
ный рубеж, и, как бы мы ни спорили, что у нас социализм или госкапитализм, как
угодно определяйте этот вопрос, мы во всяком случае по ту сторону буржуазной
демократии, как она существует в Западной Европе. Поскольку у нас национализирована
крупная промышленность, национализирован транспорт и почти национализирована
крупная торговля и т.д. и т.д., постольку нашему советскому правительству никогда
не придется стоять перед вопросом, перед которым стоит французское или
английское правительство: а как, мол, та или иная железнодорожная компания отнесется к
изменению железнодорожного тарифа? Мы этого не имеем, и, как все, так и тариф
изменяется, как это нужно государству, целому, и всем трудящимся. Таким образом,
мы уже перевалили через известный рубеж, повторяю, оправдав и надежды, и
опасения другой стороны в самых больших размерах...
* Работа представляет собой доклад, прочитанный на общем собрании Ассоциации
научно-исследовательских институтов обществоведения 16 января 1925 г. Впервые опубликовано в журнале: Красный
архив. 1925. Т. 4-5 (11-12, V-XVI).
565

Основным недостатком всяких старых параллелей с 48, с 89 годами или даже с
Англией, с Кромвелем было непонимание того, что на сцене в начале XX века
выступил в русской революции совершенно новый общественный класс, который раньше
в качестве главного деятеля революции еще нигде не выступал. Эта основная черта
нашей революции, она как раз и должна была воздержать нас от всякого рода
слишком легкомысленных параллелей. Тут, делая очень поверхностную аналогию,
пробовали в те времена провести параллель между экономическим уровнем, на котором
стояла Россия в 1905 году, и экономическим уровнем, на котором стояла Средняя
Европа, и в частности Германия, в 48 году. Конечно, никакой параллели не получалось.
Если мы возьмем за мерило развития индустрии, например, металлургию, а за
мерило металлургии возьмем выпуск чугуна, то Россия даже 1897 года стояла на одном
уровне с Пруссией 79, а не 48 года. Если мы возьмем развитие железнодорожной
сети, которая достигала в Германии 1000 км в 1848 году и превышала 40 тыс. км в
конце XIX века у нас в России, мы получаем ту же картину несоизмеримости
экономической России конца XIX века и Германии середины этого века: первая стояла на
уровне Германии не 48 года, а на уровне Германии времен исключительного закона о
социалистах — 80-х годов. На таком уровне еще никогда ни одна революция не разыг-
рывалась, и Ленин был совершенно прав, когда он в 1917 году в качестве
единственного предшественника нашей революции, предшественника, у которого мы могли бы
чему-нибудь поучиться, из опыта которого мы могли бы извлечь кое-что для себя,
выдвигал Парижскую коммуну 71 года. Это был действительно единственный случай,
когда революция в Европе происходила приблизительно на том уровне
экономического развития, на котором стояла Россия в начале XX века, но и то очень
приблизительно, поскольку прежде всего Париж, в котором разыгралась вся револющм 71 года, как
знают все бывавшие там и все знающие это из книжек, даже в начале XX века
далеко не принадлежал к числу крупнейших индустриальных промышленных
центров Западной Европы. В 1909 году крупнопромышленный пролетариат в
Париже был абсолютно малочисленнее, нежели в Москве. В Москве было 130 тыс., в
Париже — 108 или ПО тыс. рабочих, занятых в крупных предприятиях, а население в
то же время в Москве было 1 300 тыс., а в Париже — 2 800 тыс. Таким образом,
удельный вес крупного промышленного парижского пролетариата был
сравнительно с московским ничтожен. Париж прежде всего — это центр производства всякого
рода предметов роскоши, женских платьев, всякого рода нарядов, "бижутери" и т.д.
и т.д., а это все сосредоточено в небольших мастерских, которые не могут быть
названы крупными промышленными предприятиями. Подавляющее большинство
парижских пролетариев — это ремесленные рабочие. Париж — крупнейший
торговый центр Франции, один из крупнейших на всем континенте Западной
Европы, с крупнейшими банками и т.д., и хотя, конечно, банковские клерки также
являются своего рода пролетариатом, но тем не менее это не то, что наши металлисты,
и не то, что наши ткачи. Это пролетариат, очень близкий к мелкой буржуазии. Вот
почему Париж был гораздо более отсталым центром, нежели Москва и Петербург в
1905 году. Но этот пример все-таки до известной степени подходил. Из него можно
было кое-что извлечь, а из германского примера 48 года в 1905 году уже ничего
нельзя было извлечь...
Я не буду повторять то, что уже напечатано и что — мне по крайней мере —
известно о том, как пролетариат влиял на крестьянство, как он тащил за собой
деревню, как он давал деревне свои формы борьбы и т.д. Это все можно прочесть,
поэтому повторять не надо, не стоит на это тратить времени. Позвольте отметить» что опять-
566

таки в этом отношении мы были впереди французов 71 года, ибо одна из основных
причин крушения Парижской коммуны заключалась в том, что революция не вышла
за пределы парижского "банльё"*, она была в нем заперта; другим рабочим центра
Франции — северо-востоку Франции, французскому Донбассу, или бассейну Верхней
Луары, Сент-Этьенну— не удалось сделать своей революции, там революции не
было. А у нас революция была повсеместно, и вот почему с нами было так трудно
справиться.
Печатается по изданию: Покровский М.Н.
Избранные произведения... М., 1967. Кн. 4. С. 60-63, 65.
С.Ф. ПЛАТОНО В
Слово о Карамзине (1911)**
Деятельность Карамзина, взятая в ее основных чертах, проникнута на мой взгляд,
целостным единством умонастроения и не страдает противоречиями и внутренними
несоответствиями. "Европеизм" Карамзина уживался мирно с его "патриотизмом" и
взаимная смена этих настроений совсем не бывала "переворотом миросозерцания".
В их гармоническом соединении заключалась самая суть мировоззрения нашего
писателя; она-то и дала, как кажется, такой успех произведениям Карамзина среди
современного ему общества.
Чтобы понять такую точку зрения, необходимо в двух словах вспомнить, при
каких условиях выросло и формировалось русское миросозерцание в допетровской
Руси и какой переворот оно пережило вследствие реформ XVII-XVIII столетий. С
первых веков русской исторической жизни, в пору господства у нас византийского
влияния, умы русских книжников были приучаемы к вражде с латинским Западом и к
противоположению православной Руси латинствующей Европе. Греки воспитали на
Руси чувство религиозной исключительности, а ход истории эту религиозную
исключительность превратил в национальную замкнутость. Когда в XV веке погибло Греческое
царство и взамен былого величия восточных патриархатов настала для них пора
тяжелого рабства, скудости и даже нищеты, Русь почувствовала себя единственной
представительницей и поборницей древнего благочестия и стала на защиту своей
веры, обрядов и обычаев со всею ревностью религиозного чувства и со всею
наивностью исторического неведения. Русским книжникам представлялось, что Руси Богом
суждено играть высокую роль "нового Израиля" и суждено основать последнее в
мире "православное царство", которое будет сиять до века светом истинного благове-
рия. С такой точки зрения все прочее человечество представлялось погрязшим во тьме
неверия и предосужденным на погибель Косневшая в ересях Европа не прельщала
русские умы; к ней относились свысока и отрицательно. С XV века такие отношения
* banlieue (фр.) — пригород.
** Платонов Сергея Федорович (1860-1933) — историк, специалист по отечественной истории. С 1908 г.
член-корреспондент, с 1920 г. академик Российской академии наук. Умер в ссылке в Самаре. Работа
представляет собой речь, произнесенную 18 июля на открытии памятника Карамзину в селе Остафьеве.
Впервые опубликована во II выпуске V тома "Остафьевского архива", издаваемого графом С.Д. Шереметьевым.
567

жили до XVII, до тех пор, пока силою вещей Московскому царству не пришлось
начать систематические заимствования с Запада. Презираемая Москвою Европа
оказалась сильнее Москвы на поприще военном и техническом; мало того, она умела жить
полнее и веселее Москвы. Оттуда русским людям довелось усваивать и то, что
было им решительно необходимо и то, что казалось им неотразимо приятно. Оружие и
книга, хитрый механизм и дорогой товар, регулярный солдат и искусный актер — все
шло с Запада и говорило о его превосходстве и прелестях Торжество западной
культуры чувствовалось Русью чем далее, тем более; при Петре Великом оно было
признано официально. С выступлением России на "театр славьГ старое
миросозерцание погибло; царской волей "новый Израиль" обращен в ученики Европы. С
реформою Петра руководящие классы русского общества решительно отвернулись от
родной старины. Если в конце XVII века начинали в Москве вводить "политес с
польского манеру", то в Петровом Петербурге стали жить с манеру голландского и
шведского, а позднее с манеру французского. Как раньше московские стародумы брезгливо
осуждали Запад, так в Петровское время брезгливо стали относиться к родному
прошлому. Старая привычка противоположения Руси Европе осталась, но изменился
взгляд: осуждалось то, что раньше славилось; а то, что раньше презиралось, стало
образцом для слепого подражания. В умственной обстановке XVIII столетия русский
человек чувствовал неизбежно ту пропасть, которая отделяла старую Русь от
просвещенной Европы; чтобы стать европейцем, ему надлежало перескочить эту пропасть,
бросив в нее все верования и предания родного прошлого. Примирение и
совмещение казалось невозможным, для большинства европеизованных русских не было и
желательным. Они с легким сердцем усваивали европейские обычаи и взгляды, не oi^
лядываясь в допетровскую Русь.
Только отдельные русские люди XVIII века не разделяли общего настроения
молодой русской интеллигенции и смущались вековой проблемой об отношении Руси
к Западу. Ни отрицать западную культуру, ни презирать русские предания они не
могли; но они одинаково же не могли построить стройную систему мировоззрения на
синтезе двух непримиренных стихий: национальной старорусской и
общечеловеческой европейской. Не видя выхода для своих сомнений и противоречий, они не
обнаруживали цельности настроения и определенности взглядов; но они сами служили
ясным доказательством того, что настоятельно нужно искать этой цельности и
определенности, нужно стремиться к синтезу и разрешению векового противоречия...
В сознании Карамзина вопрос об отношении национального к
общечеловеческому, конечно, существовал, но совсем не имел старой остроты и мучительности и
обратился в простую теоретическую тему. В произведениях своих Карамзин вовсе
упразднил вековое противоположение Руси и Европы, как различных и непримиримых
миров; он мыслил Россию как одну из Европейских стран и русский народ как одну
из равнокачественных с прочими наций. Он не клял Запада во имя любви к родине, а
поклонение западному просвещению не вызывало в нем глумления над отечественным
невежеством. Космополитическая идея единства мировой цивилизации вела его к
утверждению, что "все народное ничто перед человеческим: главное дело быть людьми,
а не славянами". Но это утверждение не отрицало ни народности, ни патриотизма...
Исходя из мысли о единстве человеческой культуры, Карамзин не устранял от
культурной жизни и свой народ. Он признавал за ним право на моральное равенство в брат-
ской семье просвещенных народов... Такая постановка вопроса упраздняла прежний
антагонизм, разрешала прежние недоумения. Проповедь мира и единения сменяла со-
568

бою вековые толки о непримиримой разности русской и европейской стихии и была
"новым словом" Карамзина в русской литературе...
Современники чувствовали за Карамазиным эту патриотическую заслугу
морального оправдания нашей народности в мировой среде. Вопреки репутации
космополита, иногда сопровождавшей имя Карамзина, его почитали за великого патриота.
Печатается по изданию: Сочипепия профессора
С.Ф. Платонова. СПб., 1912. Изд. второе. Том 1.
Статьи по русской истории (1883-1912). С. 508-511.
Москва и Запад (1926)
Надо перестать верить старой басне о том, что в 1486 г. некий немещшй рыцарь
Поппель, странствуя по мало известным в Европе отдельным краям, каким-то образом
попал в Москву и, воротясь домой, рассказывал императору Фридриху III о Москве как
о своем политическом и географическом открытии; а пораженный будто бы его
рассказом о могуществе Москвы император послал того же Поппеля в Москву просить
у великого князя Ивана III руки его дочери для своего племянника и в вознаграждение
за это предложил московскому князю королевский титул. Это сам Поппель хвалился
в Москве, во второй свой приезд в 1488 г., что только от него в Германии узнали,
насколько могущественен и богат "вельможный и борзомудрый государь" Иван III...
Когда Поппель рассказывал в Москве, что он открыл для Европы Московское
государство, Москва уже была открыта для иноземцев. Аристотель Фиораваыти уже
построил в ней Успенский собор, освященный в 1479 г., и строил другие церкви, работал на
пушечном дворе и чеканил монету. Иные мастера-иноземцы (Антон Фрязин, Марко Руф-
фо, Пьетро Соларио, Алевиз) с участием того же Аристотеля строили Кремлевские
башни и стены. Начиналась постройка каменных "палат" Кремлевского дворца. В Италию
посылалось посольство за посольством для набора техников и мастеров всякого "дела".
По приглашению из Москвы и без всякого приглашения ехали в Москву на службу
итальянцы, греки и немцы... Для всех для них дорога шла на Русь через ту самую Германию,
где будто бы только от Поппеля узнали о Москве. Лет за двадцать до откровений
Поппеля московское правительство вело уже дипломатические сношений с итальянскими
дворами и намечался брачный союз Ивана III с находившейся у папы греческой "дес-
пиной" царевной Палеолог. С появлением же в Москве этой царевны Софии Фоминиш-
ны и ее свиты (1472 г.) было положено прочное начало московской иноземной
колонии, из которой вышло немало великокняжеских дипломатов. Один из них — Марко
Руффо вывез из Персии в Москву венецианского дипломата Контарини, едва не
погибшего во время своего посольства. Попав в Москву (за десять лет до Поппеля — в 1476
году), Контарини нашел там много итальянцев и греков и свел со всеми тесное
знакомство. Для него оказалось возможным снарядить из Москвы в Венецию посланца за
деньгами, и он спокойно ожидал в Москве его возвращения... Наблюдая московскую
жизнь, Контарини узнал, что "в Москву во время зимы съезжается множество купцов
из Германии и Польши для покупки различных мехов.. ." Все приведенные здесь
мелкие подробности свидетельствуют ясно о том, что к исходу XV века сношения
московского двора и рынка с Западом были уже завязаны, и Москва вовсе не нуждалась в том,
чтобы ее "открывали" странствующие рыцари. Правда, эти сношения ограничивались
потребностями политики и торговли и еще не разрастались в общую культурную связь
Но для такой связи почва не стала готова и двумя столетиями позже...
569

Областью материальных и практических заимствований и сношений не
ограничивалось общение Москвы с культурным Западом. С Запада на Русь в XV-XVI вв.
проникали и те идеи, на которых вырастало миросозерцание эпохи Возрождения. Но там,
на Западе, это миросозерцание имело блеск и силу утреннего солнца, ярко
светившего пробужденному разуму; здесь же на Руси оно пока мерцало редкими зарницами, не
разгонявшими ночного мрака и страшившими косное суеверие массы. Удаленная от
всех культурных центров, задавленная борьбой за самое существование народности,
порабощенная татарщиной, "Москва XV века... вырабатывает однобокий, отсталый тип
средневекового миросозерцания на основах непонятого или дурно понятого византи-
визма: религиозная, позднее национальная, исключительность, формальное отношение
к идеям религии, буквалистика, обрядность, отсутствие образования, заменявшегося
лишь начетничеством,— все черты общего средневекового склада ума, но доведенные
до односторонности, подчас уродливости". Это "направление, властно проводимое в
жизнь церковью и государством в тесном их союзе", возбудило против себя реакцию
прежде всего там, где русские люди соприкасались с западноевропейскими — на
западных рубежах Руси, именно в Новгороде и Пскове. Не говоря о малоизвестной
ранней ереси "стригольников", позднейшее движение "жидовствующих" несомненно
заключало в себе элементы западноевропейского рационализма... Ересь была
осуждена; ее исповедники пострадали, но созданное им настроение критики и скепсиса в
отношении догмы и церковного строя не умерло. Оно передалось в другие круги, менее
радикальные, не шедшие на ересь и отступничество, но склонные верить лишь тому,
что "согласно моему разуму и благоугождению Божию и к пользе души". В этих
кругах работа мысли приводила к желанию знать не только свою письменность, но и
западную, относящуюся к делу литературу. Поэтому вырос интерес к переводам,
которые предпринимались даже официально... Становится явною борьба двух направлений,
прогрессивного и консервативного. Сторонники обоих одинаково чувствуют, что
"старое отошло", но разно понимают, чем надлежало бы его заменить. Одни тянутся к
Западу, "постепенно увеличивая запас западной литературы в обиходе русской и тем
подготовляя окончательное торжество западной культуры на Руси". Другие стремятся
"сдержать порывы вольнодумцев, доказать их ненужность, доказать, что старые
основы не отжили, что они живы, только затерты небрежением". Не заимствование со
стороны, но обновление своих старых устоев ставится задачею этого направления, к
которому принадлежал сам Грозный и его духовный пестун митрополит Макарий. Но
именно на Грозном и видна сила новых культурных веяний в московской жизни.
Охранитель ветхих верований и идеалов, он сам настолько подался в сторону "варварской"
новизны, что возбудил ...изумление и негодование московских националистов,
считавших, что "вся внутренняя его в руку варвар быша". Младенческое состояние
культурно-политической мысли в эту эпоху не могло установить внутреннюю связь
между различными сторонами жизни: боясь новшеств в сфере идей и верований, охотно
шли на материальное заимствование со стороны... Решительно и круто оберегала
официальная Москва неприкосновенность исконных устоев московской жизни. А
между тем сама жизнь все дальше и дальше уходила от этих устоев. В середине XVII
века, уже в первые годы царствования Алексея Михайловича, вторжение иноземного
элемента в русскую жизнь сделало весьма заметные успехи. Пока в области идей и веры
шли горячие споры и всячески укреплялась национально-охранительная политика, в
области торгово-промышленной и военно-технической исподволь совершался
настоящий переворот. Московская торговля попадала окончательно в руки иностранного
капитала. Иностранный предприниматель готов был захватить в свои руки обработ-
570

ку и на месте русского сырья. Московское правительство все больше и больше
привыкало делать заказы и закупки за границей через своих агентов-иностранцев. На
московскую службу массами принимались люди разных наций — военные, врачи,
техники. Москва наполнялась иноземцами, покупавшими себе дома в московских
центральных кварталах Во всех крупных городах наблюдалось то же самое. Служилые
"немцы" получали за службу поместья в разных уездах и садились на землю, забирая в свое
распоряжение крестьянский труд. Московские люди, далекие от всяких
идеологических соображений, охраняя свои обывательские интересы, должны были так или
иначе почувствовать на себе практические последствия вторжения иноземщины в их
быт. Конечно, многие из них смотрели на дело просто — старались извлечь из новой
обстановки возможную выгоду. Они сближались с "немцами" для того, чтобы с них
заработать: поставляли им товары, нанимались к ним на службу торговыми агентами или
просто прислугой. Для таких не существовало ни вероисповедного, ни культурного
вопроса. Но иногда (и чем дальше, тем острее) вставал вопрос шкурный. Общение с
иноземцами в области торга и промысла приводило в общем к торжеству иностранного
капитала и предприимчивости и разоряло русских контрагентов и конкурентов.
Общение же в сфере служебной, где иностранец являлся инструктором и командиром,
обижало и раздражало самолюбие. Еще ранее того кризиса, какой обнаружился в
московской социальной жизни в первые годы царя Алексея, вопрос об иноземцах был уже
поднят самыми различными слоями московского общества и притом совершенно
независимо от высших церковно-охранительных кругов.
Печатается по изданию: Академик С.Ф. Платонов.
Москва и Запад. Берлин, 1926. С. 7-9, 37-39,
100-101.
И.В. СТАЛИН
Об Англо-Русском комитете единства (1926)*
Англо-Русский комитет — есть выражение блока, выражение соглашения союзов
наших с союзами Англии, и блок этот не лишен политического характера.
Этот блок ставит себе две задачи. Первая задача состоит в установлении связи
наших профсоюзов с профсоюзами Англии, в организации движения единства против
наступления капитала, в расширении той щели между Амстердамом и английским
профдвижением, которая есть и которую будем расширять всячески... в подготовке таких
условий, которые необходимы для вытеснения реформистов из профсоюзов и для
завоевания профсоюзов капиталистических стран на сторону коммунизма.
Вторая задача этого блока состоит в организации широкого движения рабочего
класса против новых империалистических войн вообще, против интервенции в нашу
* Сталин (Джугашвили) Иосиф Виссарионович (1879-1953) — деятель социал-демократического
движения в России. Один из руководителей его большевистского направления, с конца 20-х годов
фактически единоличный руководитель партии и Советского государства и лидер международного
коммунистического движения. Речь на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 15 июля. Впервые напечатана в
книге: И. Сталин. Об оппозиции. Статьи и речи 1921-1927 гг. М., Л., 1928.
571

страну (особенно) наиболее могучей из империалистических держав Европы, со
стороны Англии, в частности.
Печатается по изданию: Сталин И. Сочинения. М.,
1948. Т. 8. С. 183-184.
Вопросы китайской революции (1927)*
Отсюда два пути развития китайских событий:
либо национальная буржуазия разобьет пролетариат, вступит в сделку с
империализмом и вместе с ним пойдет в поход против революции для того, чтобы кончить
ее установлением господства капитализма;
либо пролетариат ототрет в сторону национальную буржуазию, упрочит свою
гегемонию и поведет за собой миллионные массы трудящихся в городе и деревне для
того, чтобы преодолеть сопротивление национальной буржуазии, добиться полной
победы буржуазно-демократической революции и постепенно перевести ее потом на
рельсы социалистической революции со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Одно из двух.
Кризис мирового капитализма и существование пролетарской диктатуры в СССР,
опыт которой может быть с успехом использован китайским пролетариатом,
значительно облегчают возможность осуществления второго пути китайской революции...
Оппозиция требует немедленного создания Советов рабочих, крестьянских и
солдатских депутатов в Китае. Но что значит создать Советы теперь?
Во-первых, их нельзя создать в любой момент,— они создаются лишь в период
особого подъема революционных волн.
Во-вторых, Советы создаются не для болтовни,— они создаются прежде всего как
органы борьбы против существующей власти, как органы борьбы за власть. Так
было дело в 1905 году. Так было дело в 1917 году.
Но что значит создание Советов в данный момент в районе действия, например,
уханского правительства? Это значит дать лозунг борьбы против существующей
власти в этом районе. Это значит дать лозунг к созданию новых органов власти, дать
лозунг борьбы против власти революционного Гоминдана, куда входят и коммунисты,
блокирующиеся с левыми гомивдановцами, ибо никакой другой власти, кроме власти
революционного Гоминдана, нет теперь в этом районе.
Это значит, далее, смешивать задачу создания и укрепления массовых
организаций рабочих и крестьян в виде стачечных комитетов крестьянских союзов и
комитетов, советов профсоюзов, фабрично-заводских комитетов и т.д., на которые уже
теперь опирается революционный Гоминдан, с задачей создания советской системы, как
нового типа государственной власти, взамен власти революционного Гоминдана.
Это значит, наконец, не понимать того, какой этап проходит революция в Китае
в данный момент. Это значит дать врагам китайского народа новое оружие в руки для
борьбы с революцией, для создания новых легенд о том, что в Китае происходит не
национальная революция, а искусственное пересаживание "московской советизации".
Печатается по изданию: Сталин К Сочинения. М.,
1948. Т. 9. С. 221-222, 228-229.
* Тезисы для пропагандистов, одобренные ЦК ВКП(б). Впервые опубликовано в газете: Правда. 1927.
№ 90. 21 апреля.
572

Конспект статьи "Международный характер
Октябрьской революции" (1927)*
У нас говорят часто, что Октябрьская революция есть прорыв мирового
империалистического фронта. Но что это значит? Это значит, что она положила начало эре
пролетарских революций и диктатуре пролетариата.
Раньше танцевали от французской революции XVIII века, используя ее традиции
и насаждая ее порядки.
Теперь танцуют от Октябрьской революции.
Раньше Франция.
Теперь СССР.
Раньше "якобинец" был страшилищем всей буржуазии.
Теперь большевик является страшилищем буржуазии.
Эра "простых" буржуазных революций, когда пролетариат был лишь ударной
силой, а эксплуататоры пользовались плодами революций,— прошла.
Наступила эра пролетарских революций в капиталистических странах...
Октябрь открыл эру освободительных революций в колониях и зависимых
странах...
Тем самым Октябрь нанес мировому империализму смертельный удар, от
которого он никогда не оправится.
Империализм никогда не вернет себе того "равновесия" и той "устойчивости",
которыми он обладал до Октября.
Эра "устойчивости" капитализма прошла.
Наступила эра упадка капитализма.
Печатается по изданию: Сталин И. Сочинения. М.,
1949. Т. 10. С. 169-170.
Национальный вопрос и ленинизм. Ответ товарищам Мешкову,
Ковальчуку и другим (1929)*
Буржуазия и ее националистические партии были и остаются в этот период
главной руководящей силой таких** наций. Классовый мир внутри нации ради "единен
ва нации"; расширение территории своей нации путем захвата чужих национальных
территорий; недоверие и ненависть к чужим нациям; подавление национальных
меньшинств; единый фронт с империализмом — таков идейный и социально-политический
багаж этих наций.
Такие нации следует квалифицировать, как буржуазные нации. Таковы, например,
французская, английская, итальянская, североамериканская и другие, подобные им,
нации. Такими же буржуазными нациями были русская, украинская, татарская,
армянская, грузинская и другие нации в России до утверждения диктатуры пролетариата
и Советского строя в нашей стране...
Но есть на свете и другие нации. Это — новые, советские нации, развившиеся и
оформившиеся на базе старых, буржуазных наций после свержения капитализма в Рос-
* Впервые опубликовано в собрании сочинений И. Сталина.
** Так называемых "современных".
573

сии, после ликвидации буржуазии и ее националистических партий, после
утверждения Советского строя.
Рабочий класс и его интернационалистическая партия являются той силой,
которая скрепляет эти новые нации и руководит ими. Союз рабочего класса и трудового
крестьянства внутри нации для ликвидации остатков капитализма во имя
победоносного строительства социализма; уничтожение остатков национального гнета во имя
равноправия и свободного развития наций и национальных меньшинств; уничтожение
остатков национализма во имя установления дружбы между народами и утверждения
интернационализма; единый фронт со всеми угнетенными и неполноправными
нациями в борьбе против политики захватов и захватнических войн, в борьбе против
империализма,— таков духовный и социально-политический облик этих наций.
Такие нации следует квалифицировать, как социалистические нации.
Печатается по изданию: Сталин И. Сочинения. М.,
1949. Т. И. С. 338-339, 345, 347.
Политический отчет Центрального Комитета
XVI съезду ВКП(б) (1930)*
Если охарактеризовать в двух словах истекший период, его можно было бы
назвать периодом переломным. Он был переломным не только для нас, для СССР, но
и для капиталистических стран всего мира. Но между этими двумя переломами
существует коренная разница. В то время, как перелом этот означал для СССР
поворот в сторону нового, более серьезного экономического подъема, для
капиталистических стран перелом означал поворот к экономическому упадау. У нас, в СССР,
растущий подъем социалистического строительства и в промышленности, и в
сельском хозяйстве. У них, у капиталистов, растущий кризис экономики и в
промышленности, и в сельском хозяйстве.
Мы имеем два ряда факторов и две различные тенденции, действующие в
противоположных направлениях:
1. Политика подрыва экономических связей СССР с капиталистическими
странами, провокационные наскоки на СССР, явная и скрытая работа по подготовке
интервенции против СССР. Это — факторы, угрожающие международному
положению СССР. Действиями этих факторов объясняются такие факты, как разрыв
английского консервативного кабинета с СССР, захват КВЖЦ китайскими милитаристами,
финансовая блокада СССР, "поход" клерикалов во главе с папой против СССР,
организация вредительства наших спецов агентами иностранных государств, организация
взрывов и поджогов, вроде тех, которые были проделаны некоторыми служащими
"Лена — Гольдфильдс", покушения на представителей СССР (Польша), придирки к
нашему экспорту (САСШ, Польша) и т.п.
2. Сочувствие и поддержка СССР со стороны рабочих капиталистических стран;
рост экономического и политического могущества СССР, рост обороноспособности
СССР, политика мира, неизменно проводимая Советской властью. Это — факторы,
укрепляющие международное положение СССР. Действиями этих факторов
объясняются такие факты, как успешная ликвидация конфликта на КВЖЦ, восстановление
сношений с Великобританией, рост экономических связей с капиталистическими
странами и т.д...
* Впервые опубликовано в газете: Правда. 1930. № 177. 29 июня.
574

При условии предоставления нам кредитов мы согласны платить небольшую
долю довоенных долгов, рассматривая их как добавочный процент на кредиты. Без
этого условия мы не можем и не должны платить. От нас требуют большего? На
каком основании? Разве не известно, что эти долги были сделаны царским
правительством, которое было свергнуто революцией и за обязательства которого Советское
правительство не может брать на себя ответственности? Говорят о международном
праве, о международных обязательствах. Но на основании какого международного
права отсекли господа "союзники" от СССР Бесарабию и отдали ее в рабство румынским
боярам? По каким международным обязательствам капиталисты и правительства
Франции, Англии, Америки, Японии напали на СССР, интервенировали его, грабили
его целых три года и разоряли его население? Если это называется международным
правом и международным обязательством, то что же называется тогда грабежом?..
Нет, кажется, стран, более "отгороженных" от русских большевиков, чем Китай,
Индия, Индокитай. И что же? Большевизм растет там и будет расти, несмотря на всякие
"кордоны", так как есть там, очевидно, условия, благоприятствующие большевизму...
Наша политика есть политика мира и усиления торговых связей со всеми
странами. Результатом этой политики является улучшение отношений с рядом стран и
заключение ряда договоров по торговле, технической помощи и т.д. Ее же результатом
является присоединение СССР к пакту Келлога, подписание известного протокола по
линии пакта Келлога с Польшей, Румынией, Литвой и т.д., подписание протокола о
продлении действия договора с Турцией о дружбе и нейтралитете. Наконец,
результатом этой политики является тот факт, что нам удалось отстоять мир, не дав врагам
вовлечь себя в конфликты, несмотря на ряд провокационных актов и авантюристские
наскоки поджигателей войны. Эту политику мира будем вести и впредь всеми
силами, всеми средствами. Ни одной пяди чужой земли не хотим. Но и своей земли, ни
одного вершка своей земли не отдадим никому.
Печатается по изданию: Сталин И. Сочинения. М.,
1949. Т. 12. С. 235, 256-261.
О статье Энгельса "Внешняя политика царизма" (1934)*
Характеризуя завоевательную политику русского царизма и воздавая должное
мерзостям этой политики, Энгельс объясняет ее не столько "потребностью" военно-
феодально-купеческой верхушки России в выходах к морям, морских портах, в
расширении внешней торговли и овладении стратегическими пунктами, сколько тем, что
во главе внешней политики России стояла якобы всемогущая и очень талантливая
шайка иностранных авантюристов, которой везло почему-то везде и во всем, которой
удивительным образом удавалось преодолевать все и всякие препятствия на пути к
своей авантюристской цели, которая удивительно ловко надувала всех европейских
правителей и добилась, наконец, того, что сделала Россию самым могучим в военном от*
ношении государством.
Такая трактовка вопроса в устах Энгельса может показаться более чем
невероятной, но она, к сожалению, факт...
Можно подумать* что в истории России, в ее внешней истории, дипломатия
составляла все, а цари, феодалы, купцы и другие социальные группы — ничего, или почти
ничего.
* Письмо членам Политбюро 19 июля 1934 г. Впервые опубликовано в журнале "Большевик". 1941. № 9.
575

Можно подумать, что если бы во главе внешней политики России стояли не
иностранные авантюристы, вроде Нессельроде или Гирса, а русские авантюристы,
вроде Горчакова и других, то внешняя политика России пошла бы другим путем.
Я уже не говорю о том, что завоевательная политика со всеми ее мерзостями и
грязью вовсе не составляла монополию русских царей. Всякому известно, что
завоевательная политика была также присуща — не в меньшей, если не в большей
степени — королям и дипломатам всех стран Европы, в том числе такому императору
буржуазной формации, как Наполеон, который, несмотря на свое нецарское
происхождение, с успехом практиковал в своей внешней политике и интриги, и обман, и
вероломства, и лесть, и зверства, и подкупы, и убийства, и поджоги.
Понятно, что иначе и не могло быть...
Нельзя не заметить, что в характеристике положения Европы и перечне причин,
ведущих к мировой войне, упущен один важный момент, сыгравший потом
решающую роль, а именно — момент империалистической борьбы за колонии, за рынки
сбыта, за источники сырья, имевший уже тогда серьезнейшее значение, упущены
роль Англии как фактора грядущей мировой войны, момент противоречий между
Германией и Англией, противоречий, имевших уже тогда серьезное значение и
сыгравших потом почти определяющую роль в деле возникновения и развития мировой
войны.
Я думаю, что это упущение составляет главный недостаток статьи Энгельса.
Печатается по изданию: Сталин КВ. Сочинения.
Stanford, University, Stanford California: The Hoover
Institution on War, Revolution and Peace, 1967/Edited
by Robert RMcNeal. T. 1 (XIV) 1934-1940. С 3,5, 7.
Выступление по радио (1941)*
Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной. Она является не
только войной между двумя армиями. Она является вместе с тем великой войной
всего советского народа против немецко-фашистских войск. Целью этой всенародной
отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация
опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы,
стонущим под игом германского фашизма. В этой освободительной войне мы не будем
одинокими. В этой великой войне мы будем иметь верных союзников в лице народов
Европы и Америки, в том числе в лице германского народа, порабощенного
гитлеровскими заправилами. Наша война за свободу нашего отечества сольется с борьбой
народов Европы и Америки за их независимость, за демократические свободы. Это
будет единый фронт народов, стоящих за свободу против порабощения и угрозы
порабощения со стороны фашистских армий Гитлера. В этой связи историческое
выступление премьера Великобритании г. Черчилля о помощи Советскому Союзу и
декларация правительства США о готовности оказать помощь нашей стране, которые
могут вызвать лишь чувство благодарности в сердцах народов Советского Союза, —
являются вполне понятными и показательными.
* Выступление 3 июля 1941 г. Печатается по изданию: Сталин И.В. Сочинения. Stanford University. T. 2.
(XV) 1941-1945. С. 8-9.
576

Ответ корреспонденту "Правды" (1946)*
На днях один из корреспондентов "Правды" обратился к тов. Сталину с просьбой
разъяснить ряд вопросов, связанных с речью г-на Черчилля. Тов. Сталин дал соответ-
ствующие разъяснения, которые приводятся ниже в виде ответов на вопросы
корреспондента.
Вопрос. Как Вы расцениваете последнюю речь г-на Черчилля, произнесенную им
в Соединенных Штатах Америки?
Ответ. Я расцениваю ее как опасный акт, рассчитанный на то, чтобы посеять
семена раздора между союзными государствами и затруднить их сотрудничество.
Вопрос. Можно ли считать, что речь гаа Черчилля причиняет ущерб делу
мира и безопасности?
Отает. Безусловно, да. По сути дела i^h Черчилль стоит теперь на позиции
поджигателей войны. И i^h Черчилль здесь не одинок — у него имеются друзья не
только в Англии, но и в Соединенных Штатах Америки.
Следует отметить, что г-н Черчилль и его друзья поразительно напоминают в
этом отношении Гитлера и его друзей. Гитлер начал дело развязывания войны с
того, что провозгласил расовую теорию, объявив, что только люди, говорящие на
немецком языке, представляют полноценную нацию. Г-н Черчилль начинает дело
развязывания войны тоже с расовой теории, утверждая, что только нации, говорящие на
английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы
всего мира. Немецкая расовая теория привела Гитлера и его друзей к тому выводу, что
немцы как единственно полноценная нация должны господствовать над другими
нациями. Английская расовая теория приводит г-на Черчилля и его друзей к тому
выводу, что нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные,
должны господствовать над остальными нациями мира.
По сути дела га Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не
говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство
добровольно, и тогда все будет в порядке,— в противном случае неизбежна война.
Но нации проливали кровь в течение пяти лет жестокой войны ради свободы и
независимости своих стран, а не ради того, чтобы заменить господство гитлеров
господством Черчиллей. Вполне вероятно поэтому, что нации, не говорящие на анг^
лийском языке и составляющие вместе с тем громадное большинство населения
мира, не согласятся пойти в новое рабство.
Трагедия 1^на Черчилля состоит в том, что он как закоренелый тори не
понимает этой простой и очевидной истины.
Несомненно, что установка г-на Черчилля есть установка на войну, призыв к
войне с СССР. Ясно также и то, что такая установка г^на Черчилля несовместима с
существующим союзным договором между Англией и СССР. Правда, гн Черчилль для
того, чтобы запутать читателей, мимоходом заявляет, что срок
советско-английского договора о взаимопомощи и сотрудничестве вполне можно было бы продлить до
50 лет. Но как совместить подобное заявление г-нз. Черчилля с его установкой на
войну с СССР, с его проповедью войны против СССР? Ясно, что эти вещи никак нельзя
совместить. И если г-н Черчилль, призывающий к войне с Советским Союзом,
считает вместе с тем возможным продление англо-советского договора до 50 лет, то это
значит, что он рассматривает этот договор как пустую бумажку, нужную ему лишь
* Впервые опубликовано в газете: Правда. 1946. 14 марта.
577

для того, чтобы прикрыть ею и замаскировать свою антисоветскую установку.
Поэтому нельзя относиться серьезно к заявлениям друзей г^на Черчилля в Англии о
продлении срока советско-английского договора до 50 и больше лет. Продление срока
договора не имеет смысла, если одна из сторон нарушает договор и превращает его в
пустую бумажку.
Вопрос. Как вы расцениваете ту часть речи г^на Черчилля, где он нападает на
демократический строй соседних с нами европейских государств и где он критикует
добрососедские взаимоотношения, установившиеся между этими государствами и
Советским Союзом?
Ответ, Эта часть речи г^на Черчилля представляет смесь элементов клеветы с
элементами грубости и бестактности.
Г-н Черчилль утверждает, что "Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград,
Бухарест, София — все эти знаменитые города находятся в советской сфере и все
подчиняются в той или иной форме не только советскому влиянию, но и в значительной
степени увеличивающемуся контролю Москвы". Г-н Черчилль квалифицирует все
это, как не имеющие границ "экспансионистские тенденции" Советского Союза.
Не требуется особого труда, чтобы показать, что г-н Черчилль грубо и
беспардонно клевещет здесь как на Москву, так и на поименованные соседние с СССР
государства.
Во-первых, совершенно абсурдно говорить об исключительном контроле СССР в
Вене и Берлине, где имеются Союзные Контрольные Советы из представителей
четырех государств и где СССР имеет лишь 1/4 часть голосов. Бывает, что иные
люди не могут не клеветать, но надо все-таки знать меру.
Во-вторых, нельзя забывать следующего обстоятельства. Немцы произвели
вторжение в СССР через Финляндию, Польшу, Румынию, Болгарию, Венгрию.
Немцы могли произвести вторжение через эти страны потому, что в этих странах
существовали тогда правительства, враждебные Советскому Союзу. В результате
немецкого вторжения Советский Союз безвозвратно потерял в боях с немцами, а
также благодаря немецкой оккупации и угону советских людей на немецкую каторгу —
около семи миллионов человек. Иначе говоря, Советский Союз потерял людьми в
несколько раз больше, чем Англия и Соединенные Штаты Америки, вместе
взятые. Возможно, что кое-где склонны предать забвению эти колоссальные жертвы
советского народа, обеспечившие освобождение Европы от гитлеровского ига. Но
Советский Союз не может забыть о них. Спрашивается, что же может быть
удивительного в том, что Советский Союз, желая обезопасить себя на будущее время,
старается добиться того, чтобы в этих странах существовали правительства, лояльно
относящиеся к Советскому Союзу? Как можно, не сойдя с ума, квалифицировать эти
мирные стремления Советского Союза, как экспансионистские тенденции нашего
государства?
Г-н Черчилль утверждает, далее, что "Польское правительство, находящееся под
господством русских, поощрялось к огромным и несправедливым посягательствам на
Германию".
Здесь что ни слово, то грубая и оскорбительная клевета. Современной
демократической Польшей руководят выдающиеся люди. Они доказали на деле, что умеют
защищать интересы и достоинство родины так, как не умели это делать их предшест-
венники. Какое имеется у гна Черчилля основание утверждать, что руководители
современной Польши могут допустить в своей стране "господство" представителей
каких бы то ни было иностранных государств? Не потому ли клевещет здесь i^h. Чер-
578

чилль на "русских", что имеет намерение посеять семена раздора в отношениях
между Польшей и Советским Союзом?..
Г-н Черчилль недоволен, что Польша сделала поворот в своей политике в сторону
дружбы и союза с СССР. Было время, когда во взаимоотношениях между Польшей и
СССР преобладали элементы конфликтов и противоречий. Это обстоятельство
давало возможность государственным деятелям вроде г^на Черчилля играть на этих
противоречиях, подбирать к рукам Польшу под видом защиты от русских, запугивать Россию
призраком войны между нею и Польшей и сохранять за собою позицию арбитра. Но это
время ушло в прошлое, ибо вражда между Польшей и Россией уступила место дружбе
между ними, а Польша, современная демократическая Польша, не желает быть
больше игральным мячом в руках иностранцев. Мне кажется, что именно это
обстоятельство приводит г-из. Черчилля в раздражение и толкает его к грубым, бестактным
выходкам против Польши. Шутка ли сказать: ему не дают играть за чужой счет...
Что касается нападок г-на Черчилля на Советский Союз в связи с расширением
западных границ Польши за счет захваченных в прошлом немцами польских
территорий, то здесь, как мне кажется, он явным образом передергивает карты. Как извести
но, решение о западных границах Польши было принято на Берлинской конференции
трех держав на основании требований Польши. Советский Союз неоднократно
заявлял, что он считает требования Польши правильными и справедливыми. Вполне
вероятно, что i^h Черчилль недоволен этим решением. Но почему гн Черчилль, не
жалея стрел против позиции русских в этом вопросе, скрывает от своих читателей
тот факт, что решение было принято на Берлинской конференции единогласно, что
за решение голосовали не только русские, но также англичане и американцы? Для
чего понадобилось г-ну Черчиллю вводить людей в заблуждение?
Г-н Черчилль утверждает, дальше, что "коммунистические партии, которые
были очень незначительными во всех этих восточных государствах Европы, достигли
исключительной силы, намного превосходящей их численность, и стремятся всюду
установить тоталитарный контроль, полицейские правительства, превалируют почти
во всех этих странах и до настоящего времени, за исключением Чехословакии, в них
не существует никакой подлинной демократии".
Как известно, в Англии управляет ныне государством одна партия, партия
лейбористов, причем оппозиционные партии лишены права участвовать в правительстве
Англии. Это называется у г^на Черчилля подлинным демократизмом. В Польше,
Румынии, Югославии, Болгарии, Венгрии управляет блок нескольких партий — от
четырех до шести партий,— причем оппозиции, если она является более или менее
лояльной, обеспечено право участия в правительстве. Это называется у г-на Черчилля
тоталитаризмом, тиранией, полицейщиной. Почему, на каком основании,— не
ждите ответа от г-на Черчилля. Г-н Черчилль не понимает, в какое смешное положение
он ставит себя своими крикливыми речами о тоталитаризме, тирании, полицейщине.
Г-ну Черчиллю хотелось бы, чтобы Польшей управлял Соснковский и Андерс,
Югославией — Михайлович и Павелич, Румынией — князь Штирбей и Радеску,
Венгрией и Австрией — какой-нибудь король из дома Габсбургов и т.п. Г-н Черчилль
хочет уверить нас, что эти господа из фашистской подворотни могут обеспечить
"подлинный демократизм". Таков "демократизм" 1^на Черчилля.
Г-н Черчилль бродит около правды, когда он говорит о росте влияния
коммунистических партий в Восточной Европе. Следует однако заметить, что он не совсем
точен. Влияние коммунистических партий выросло не только в Восточной Европе,
но почти во всех странах Европы, где раньше господствовал фашизм (Италия, Герма-
19* 579

ния, Венгрия, Болгария, Финляндия) или где имела место немецкая, итальянская или
венгерская оккупация (Франция, Бельгия, Голландия, Норвегия, Дания, Польша,
Чехословакия, Югославия, Греция, Советский Союз и т.п.).
Рост влияния коммунистов нельзя считать случайностью. Он представляет вполне
закономерное явление. Влияние коммунистов выросло потому, что в тяжелые годы
господства фашизма в Европе коммунисты оказались надежными, смелыми,
самоотверженными борцами против фашистского режима, за свободу народов. Г-н Черчилль
иногда вспоминает в своих речах о "простых людях из небольших домов", по-барски
похлопывая их по плечу и прикидываясь их другом. Но эти люди не такие уж простые,
как может показаться на первый взгляд. У них, у "простых людей", есть свои взгляды,
своя политика, и они умеют постоять за себя. Это они, миллионы "простых людей",
забаллотировали в Англии г^на Черчилля и его партию, отдав свои голоса лейбористам.
Это они, миллионы этих "простых людей", испытав коммунистов в огне борьбы и
сопротивления фашизму,— решили, что коммунисты вполне заслуживают доверие
народа Так выросло влияние коммунистов в Европе. Таков закон исторического развития.
Конечно, г-ну Черчиллю не нравится такое развитие событий, и он бьет тревогу,
апеллируя к силе. Но ему так же не нравилось появление советского режима в России
после первой мировой войны. Он так же бил тогда тревогу и организовал военный
поход "14 государств" против России, поставив себе целью повернуть назад колесо
истории. Но история оказалась сильнее черчиллевской интервенции, и донкихотские
замашки гна Черчилля привели к тому, что он потерпел тогда полное поражение. Я не знаю,
удастся ли г^ну Черчиллю и его друзьям организовать после второй мировой войны
новый поход против "Восточной Европы". Но если им это удастся,— что мало вероятно,
ибо миллионы "простых людей" стоят на страже дела мира,— то можно с уверенностью
сказать, что они будут биты так же, как они были биты в прошлом, 26 лет тому назад.
Печатается по изданию: Сталин КВ. Сочинения.
Stanford University... T. 3 (XVI). 1946-1953. С. 35^43.
ЕВРАЗИЙСТВО
Опыт систематического изложения (1926)*
Православие не одно из многих равноценных христианских исповеданий.
Подобная точка зрения возможна лишь на почве внеконфессионального или мнимо надкон-
фессионального христианства. Но внеконфессиональное христианство абстрактно и
безжизненно; и оно даже не христианство, ничем не отличаясь от "универсальной*
религии, т.е. от язычества. Православие — высшее, единственное по своей полноте и
непорочности исповедание христианства. Вне его все — или язычество, или ересь, или
раскол. Этим, однако, ценность инославия целиком не отрицается. В инославии, хотя
и еретическом — в католичестве и протестантстве — даны особые и по существу
своему абсолютно ценные аспекты христианства, которые чужды православным наро-
* Одна из двух попыток систематического изложения деятелями Евразийского движения его задач
и целей. Вторая попытка была предпринята в 1932 г.
580

дам и могут быть раскрыты только народами романо-германскими и жизненно важны
именно для них. Однако лишь отрекшись от своей ереси, т.е. от горделиво-упорного
пребывания в своем одностороннем и потому ложном уединении, лишь покаявшись, в
силах будут католики и протестанты раскрыть вполне собственное свое достояние,
нужное для всей Церкви Христовой, т.е. для будущего Церкви Православной. И время не
терпит: если они не сделают этого, они погибнут в начавшемся уже процессе
культурного разложения, в позитивизме и серой гражданственности, в бесплодном
революционном бунтарстве и в материалистическом социализме, из страшной борьбы с которым
мы победно выходим... Идеал Православия, практически, особенно в европеизованный
императорский период русской истории, часто остававшийся непонятым, заключаем
ся не в "религиозном интернационале", а в симфоническом и органическом, в
соборном единстве многих исповеданий, православных не в том смысле, что они греческие
или русские, а в том, что они не еретичны. Такое соборное единство не отрицает
романской или германской индивидуальности и не оставляет их вне Церкви, как нечто
несущественное. Напротив, оно требуетот этих индивидуальностей полного и
свободного самораскрытия их в Христовой вере и так именно понимает "возвращение" их в
лоно Православия. Существуя пока только как русско-греческое и преимущественно
как русское, Православие хочет, чтобы весь мир сам из себя стал православным и
чтобы иные симфонически-личные аспекты Православия в союзе христианской любви и
свободы соединились соборно или симфонически с русским, греческим и славянским.
Таково по существу и отношение Православия к язычеству. Язычество есть
потенциальное Православие. Само собой разумеется, что по степени осознания
христианских истин язычество стоит ниже, чем инославие, и более его удалено от
православия русского. Однако не будучи сознательно-упорным отречением от Православия и
горделивым пребыванием в своей отъединенное™, язычество скорее и легче
поддается призывам Православия, чем западно-христианский мир, и не относится к
Православию с такою же враждебностью. Как потенциальное христианство, как смутное
иначальное опознание истины, язычество само по себе особенною стойкостью не
отличается. С другой стороны, если мы сосредоточимся на язычестве, этнографически
и географически близком России и частью входящим в ее состав, мы легко
обнаружим некоторое особо близкое родство его первичного религиозного уклада именно
с русским православием. Это родство позволяет предполагать, что русское и
среднеазиатское язычество в христианизации своей создает формы и аспекты Православия,
более близкие и родственные русским, чем европейским. Факт "родства" уже давно
отмечен и русскими и иностранными наблюдателями. Для пояснения только
указываем на живое и глубокое сознание примата религии, т.е. религиозного основания
всего бытия, на специфическое отношение к природе и миру, причем православнаяидея
преображения мира (а не — как в католичестве — замены его другим) и признание
существенной оправданности этого Богом созданного и обожаемого мира
усматривает нечто ее предчувствующее в отношении к миру у буддистов. Сюда же надо от-
нести и так называемую мистическую созерцательность Православия, дающую повод
к нелепым обвинениям его в пантеизме, равно — и специфичность религиозной
этики, которая в Православии выдвигает идеи самопожертвования, смирения и
покорности Божьей воле, в язычестве — идеи кармы и судьбы... Буддизм с наибольшею для
язычества силою и притом в родственных Православию тонах раскрывает идею
искупления и в своей теории "бодисати" предчувствует идею Богочеловечества. Но
если буддизм своею "созерцательностью" и "пассивностью" отражает одну из
сторон Православия,— мусульманство, активное, хотя и не стойкое, умаленно выража-
581

ет ту направленную на преображение мира действенность, которая в русском
народе часто принимает болезненную форму стремления катастрофически преобразить
все и немедленно и всецело сделать мир совершенным и святым...
Приведенных наблюдений достаточно для того, чтобы говорить о тяготеющем к
русскому Православию, как к своему центру религиозно-культурном мире. Мы называем
его, поскольку он лежит за оградою Православной Церкви, потенциально-православным
не в том смысле, что он хочет, может и должен быть обращенным в Православие
извне и принудительно (дух Православия отвергает всякое "заставь войти" и требует
свободы), но в том, что если он свободно устремится к саморазвитию, свободное его
саморазвитие будет его развитием к Православию, и приведет к созданию новых
специфических его форм... Мы не предлагаеминовер/по компромиссов, которые бы и для
нас и для него были равнозначны вероотступничеству, но, ценя его своеобразие и его
будущее, мы предоставляем ему объяснять факты по-своему, сами же верим, что оно
придет к нам, хотя сейчас это и отрицает, и что общение в духе взаимной
"христианской" любви его саморазвитию поможет. Так объясняется разница в отношении
русского Православия, с одной стороны, к европейскому христианству, с другой — к
"язычеству". Будущее и возможное православие нашего язычества нам роднее и ближе, чем
христианское инославие; и миссия Православия по отношению к инославию требует
большей энергии обличения. При этом в самом западном христианстве романское
католичество по своим устремлениям и, предположительно, по своему будущему от нас
дальше, чем германское протестантство, особенно же протестантство церковное и
преимущественно англиканство, через раннее галльское монашество и "иро-скоттскую"
церковь органически связанное с христианским Востоком.— Католичество закоренело и
упорствует в своем заблуждении, тогда как протестантство уже посягнуло на
застывшие формы и нормы и через "отрицание отрицания", двинулось, хотя и по пути новых
заблуждений, к истине, приобщаясь духу христианской свободы. Протестантство ищет
и хочет учиться и познавать, а католичество думает, будто нашло абсолютную истину
и одно целиком ею обладает, запрещая другим искать и думать. Русское же
Православие, признавая себя обладающим полнотою истины в одном из ее аспектов, не
отрицает других существующих и возможных ее аспектов, как 1шых выражений Православия,
но хочет их свободного самораскрытия, дабы приблизилась его собственная полнота
в христианском взаимообщении с ними Оно не замыкается в себе, но в своем
саморазвитии призывает к свободномусшорэзвитию и других.
Итак единственное непорочное выражение христианства есть Православная
Церковь, ныне достигшая наибольшего раскрытия в Русской Церкви, которая
главенствует среди других Православных и на себя приняла главный натиск зла.
Историческая задача русского народа заключается в том, что он должен осуществить себя в
своей Церкви и должен, себя в ней развивая, т. е. осуществляя и познавая ее, путем
исповедничества и самораскрытия создать возможность самораскрытия в
Православии и для инеплодящей языческой церкви" и для мира, отпавшего в ересь...
Православная русская Церковь эмпирически и есть русская культура,
становящаяся Церковью. Этой целью и вытекающими из нее задачами определяется
существо русской культуры. Русская Церковь, уже существующая как средоточие русской
культуры, есть цель всей этой культуры. Она же является истинным центром тяготения
всего потенциально-православного мира. И чтобы устранить всякие рационалистически
упрощающие толкования, т.е. чтобы исключить всякую возможность предполагать
какое-то принудительное подведение всех под руссше формы Православия, лучше
называть субъект культуры, географически определяемой границами русского государ-
582

ства, не именем России, которая означает лишь первенствующую и основную
народность и, как таковая, остается в полной своей силе, и не именем Российской Империи,
что выдвигает лишь внешнее и к тому же на западный образец понимаемое, хотя и
существенное государственное единство, но каким-нибудь новым именем. Сознание
того, что религиозно-культурное единство, объемлемое и выражаемое русским
государством, шире, чем русская в узком смысле этого слова культура, должно получить
некоторое терминологическое закрепление. Надо выбирать между уже вошедшими в
употребление понятиями: неудобопроизносимым четырехбуквием СССР и Евразией.
Евразия понимается нами, как особая
симфонически-личнаяиндивидуализацияПравославной Церкви и культу\)ы. Основание ее единства и существо его в
Православной Вере, которая отлична от Православия греческого, славянского и т.д., не в
порядке их отрицания, а в порядке симфонического единства с ними и взаимовосполнения.
Православие евразийского мира, почитаемое нами за высшее ныне выражение
Православия, должно мыслиться как симфония или соборное единство разных его
пониманий. Впрочем, доныне явственно и действенно существует лишь одно из них: все
прочие еще находятся в состоянии потенциальном, как не осознанные и не
раскрывшиеся своеобразия и специфические тяготения евразийского мира.
Религиозное единство России — Евразии — в смысле специальной ее
религиозной потенции и в смысле наибольшего осуществления этой потенции в Православии
русском — должно выразиться и как единая симфоническая культура, в коей
руководящее положение принадлежит опять-таки культуре собственно русской По
существу религия создает и определяет культуру; и культура есть одно из проявлений
религии, а не наоборот, как твердят до сих пор плохие учебники. Культурное единен
во в свою очередь сказывается и как единство этнологическое, этнологии же
культурного целого соответствует его география. Выясняя ряды этих соответствий
можно защищать тезис, что, как религия создает культуру, так и культура —
этнологический тип, а этнологический тип выбирает или находит "свою" территорию и
существенно по-своему ее преобразует. Однако для нас в данной связи вполне
достаточно лишь выдвинуть основоположное значение этого тезиса, а практически ут-
верждать только органическую, а вовсе не причинную связь культуры, этнографии и
географии, их так называемую "конвергентностьи ("сообращенность").
В эпоху начавшейся вместе с императорским периодом острой европеизации
России русское национальное сознание подверглось коренному извращению. Религиозно-
культурная и национальная идея Москвы, как наследницы Византийского Царства и
потому действительного средоточия христианского мира, как оплота христианства в
борьбе с язычеством и с западною еретическою культурою, утратила именно
религиозный свой смысл и религиозное, т.е. абсолютное, обоснование. На место ее
выдвинулась европейская позитивно-политическая идея империи и империализма;
культурная задача формулировалась обедненно и чисто эмпирически — как рост государев
венной территории и государственной мощи. Это случилось в то самое время, когда
активная борьба с Востоком сменилась неудержимым и относительно мирным
распространением России на Восток и когда в обороне своей от еще активного, но уже
утратившего свой религиозный пафос Ислама, Русская Империя оказалась неожиданным
союзником вчерашнего врага — Европы. Прежняя разграничительная линия между
русскою и азиатско-языческою культурами перестала ощущаться потому, что она просто
исчезла: безболезненно и как-то незаметно границы русского государства почти
совпали с границами монгольской империи, и не от кого стало с этой стороны
защищаться. В связи с религиозным упадком Турции и под влиянием Европы борьба с турками
583

воспринималась уже по-новому — в категориях европейской политики и в системе этой
политики. С другой стороны, победоносный поворот России к Европе и вызванное им
затишье в наступлении Европы на Россию, как и процесс самой европеизации,
затушевали исконный антагонизм и способствовали помутнению национального
самосознания. Утрачивалось сознание и западной границы. И так проблема русского
национального самосознания ставилась во всей ее широте, во всем своеобразии ее, которое
чуждо определяющему себя близкими и резкими границами любому из европейских
народов. Не замечая своего легкого, но органического расширения в Азии, не
углубляясь в собственное свое существо, Россия в лице своего европеизовавшегося
правящего слоя начала считать себя частью Европы. Русские люди гордились не тем, чем
они были, а тем, что хотели стать аванпостом Европы и европейской культуры в
борьбе с иными культурами, в том числе и со своею собственною. Они стали стыдиться
своего, как варварского. Правда, факта русской мощи они отрицать не могли, как не
могли подавить в себе и самое стихию национального самосознания; к тому же
национальное самосознание значилось и в категориях европейской культуры. И вот в
замену старой Московской идеологии создается по европейскому образцу новая,
ложноклассическая и романтическая генеалогия русской культуры, чему способствуют
остатки старого религиозного миросозерцания и факт Православной Церкви.
Оказывается, что основа русской культуры — культура великоросская — связана со славянст-
вом (от слова "слава"), в пользу чего, конечно, свидетельствует язык (хотя никто,
например, не считает евреев арамейцами, немцами или испанцами), но что совершенно
несправедливо по отношению к финской и туранской вообще крови. Неясность была
настолько велика, что даже пробуждение русского национального самосознания
увлекло частью на ложные пути и получило наименование "славянофильства". Только К.
Леонтьев решился формулировать выводы своего богатого и непредвзятого опыта и
мужественно выступить против растворения русской культуры в отвлеченном и
романтическом панславизме. Но на его слова также никто не обращал внимания, как и
на — пускай часто даже поверхностные, но все же непредвзятые — впечатления
иностранцев. А иностранцы не смешивают русской культуры ни с европейской ни со
славянством. Они воспринимают Москву, русский быт, русское искусство, русский
психический уклад, как "Азию", хотя, конечно, и отличают эту "Азию" от Индии или
Китая. Для иранцев же русские — преемники Турана...
Славянофилы правы, поскольку связывают проблему культуры с религией и
русскую культуру с судьбами Православия. Но как раз с этой точки зрения надо отнести
к европейской культуре не только поляков, но и чехов и все славянское инославие.
Далее, следует поставить вопрос: насколько Православие славян южных является
существом и двигательною силою их культуры и насколько умирающим их прошлым.
Наконец, во всяком случае, нет оснований говорить о славяно-русском мире, как о
культурном целом, но самое большее — об островах родственной нам славянской
культуры в море культуры европейской. С религиозною идеею славянофилы сочетали —
и притом несколько внешне — идею этнического родства. Это родство не так
велико, как казалось им и их ложноклассическим предшественникам. По крови и
этническому типу нам ближе болгары, чем сербы, и сами мы, т.е. господствующие наши
народности, этнологически относимся к славянам с большою натяжкою. Надо
осознать факт: мы не славяне и не туранцы (хотя в ряду наших биологических предков
есть и те и другие), а — русские. Этнологически сопоставляя населяющие
территорию России народности, мы можем построить некоторый ряд, в середине которого
окажутся великороссы и между двумя последовательными членами которого пере-
584

ход будет неуловим. Мы должны констатировать особый этнический тип, на
периферии сближающийся как с азиатским, так и с европейским, и, в частности, и,
конечно, более всего славянским, но отличающийся от них резче, чем отличаются друг от
друга отдельные, "соседние" в нашем ряду его представители. Этническое единство
русской территории становится еще очевиднее, когда мы сосредоточиваемся на
формах быта, на основных тенденциях народного искусства и особенно на типичном
психическом укладе. Но оно усматривается даже в данных сравнительного
языкознания, которое позволяет уловить некоторую общую потенцию в далеко отстоящих
друг от друга по своему происхождению в структуре языка России.
Было бы очень плохо, если бы мы пытались противопоставить одностороннему
отождествлению русской культуры со славянскою или славяно-греческою столь же
одностороннее отождествление ее с туранскою. Тогда бы мы оставались в одной
плоскости с нашими противниками — внизу. Только в порядке критики и указания на их
односторонность имеет смысл говорить о "туранском элементе" в русской культуре,
вовсе не в порядке ее существенного истолкования. Так же можно говорить и об
элементе славянском, иранском, даже об элементе европейском, хотя практически о
туранском говорить и нужнее.— Культура России не есть ни культура европейская,
ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той и
других. Она — совершенно особая, специфическая культура, обладающая не меньшею
самоценностью и не меньшим историческим значением, чем европейская и азиатские.
Ее надо противопоставить культурам Европы и Азии, как срединную, евразийскую
культуру. Этот термин не отрицает за русским народом первенствующего значения в
ней, но освобождает от ряда ложных ассоциаций, вскрывая вместе с тем зерно
правды, заключенное в раннем славянофильстве и заглушённое его дальнейшим
развитием. Мы должны осознать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими Сбросив
татарское иго, мы должны сбросить и европейское иго...
Мы осознаем и провозглашаем существование особой евразийско-русской
культуры и особого ее субъекта, как симфонической личности. Нам уже недостаточно того
смутного культурного самосознания, которое было у славянофилов, хотя мы и чтим
их, как наиболее нам по духу близких. Но мы решительно отвергаем существо
западничества, т.е. отрицание самобытности и, в конце концов, самого существования
нашей культуры. Нам стыдно за русских людей, которым приходится узнавать о
существовании русской культуры от немца Шпенглера. Отметая лукавые попытки
западнического духа, заразившего и славянофилов, растворить проблему евразийско-русской
культуры в расплывчатом учении о племенном родстве, мы полемически
подчеркиваем "туранские элементы" и, отрицая мнимонаучный механический подход к
вопросу, выдвигаем единство и органичность, целостность культуры, ее личное качество...
С географическою целостностью и определенностью русско-евразийской культуры
стоит в связи наименование ее евразийскою, причем давно уже утвердившийся в
науке и обозначавший Европу и Азию как один материк термин получает более узкое и
точное значение. Евразия в старом смысле слова подразделяется уже не на Европу и
Азию, а на 1) срединный континент или собственно Евразию и два периферических
мира; 2) азиатский (Китай, Индия, Иран) и 3) европейский, граничащий с Евразией
примерно по линии: реки Неман — Западный Буг — Сан — Устье Дуная. Эта последняя
граница является и водоразделом двух колонизационных волн, идущих одна на Восток,
а другая на Запад и сталкивающихся на берегах Берингова моря. Таким образом, в
общем и целом, с отклонениями в обе стороны, границы Евразии совпадают о,
границами Русской Империи, "естественность" которых засвидетельствована в последнее вре-
585

мя тем, что они уже более или менее восстановились, несмотря на страшные
потрясения войны и революции. Представляя собою особую часть света, особый континент,
Евразия характеризуется как некоторое замкнутое и типичное целое и с точки зрения
климата и с точки зрения других географических условий. Ограниченная с севера
полосою тундр, на юге она окаймляется горными цепями и лишь в малой степени
соприкасается с океаном и дающими к нему свободный выход морями. Этим и величиною ее
определяются и ее экономические возможности. Для Евразии исключено активное
участие в океаническом хозяйстве, характерном для Европы. Зато естественные богат^
ства Евразии и их распределение открывают ей путь к экономическому самодовлению
и превращают ее как бы в континент — океан. Единство этого океана — континента
отличается весьма своеобразными чертами, которые соответствуют этническому
типу евразийца и явственно сказались в истории Евразии.— Тогда как почти все ее
реки текут в направлении меридиональном, непрерывная полоса степей, не пересекаемая
труднопреодолимыми естественными преградами, прорезает и объединяет ее с
Запада на Восток. Степная полоса — становой хребет ее истории. Объединителем Евразии
не могло быть государство, возникшее и оставшееся на том или другом из речных ее
бассейнов, хотя как раз водные пути и способствовали тому, что на них культура
Евразии достигала своего высшего развития. Всякое редкое государство всегда
находилось под угрозой со стороны перерезавшей его степи. Напротив, тот, кто владел
степью, легко становился политическим объединителем всей Евразии. И в связи со
степью находится тот факт, что единство Евразии обладает несравнимо большею силою
и потому большим стремлением и внешне себя выразить, чем единство других
континентов. Конечно, степь, как таковая, больше сказывается в прошлом Евразии. Но, во-
первых, прошлым определяется настоящее, а во-вторых,— здесь Империя оказалась на
высоте русской исторической задачи: постройкою великого сибирского пути она
транспонировала степную идею в условия современной политической и хозяйственной
жизни. Природа Евразии нашла и выразила себя в совершенно новой обстановке.
Естественные условия равнинной Евразии, ее почва и особенно ее степная
полоса, по которой распространилась русская народность, определяют
хозяйственно-социальные процессы евразийской культуры и, в частности, характерные для нее
колонизационные движенью, в которых приобретает оформление исконная кочевническая
стихия. Все это возвращает нас к основным чертам евразийского психического
уклада — к сознанию органичности социально-политической жизни и связи ее с
природою, к "материковому" размаху, к "русской широте" и к известной условности
исторически устаивающихся форм, к "материковому" национальному самосознанию в
безграничности, которое для европеизованного взгляда часто кажется отсутствием
патриотизма, т.е.— патриотизма европейского. Евразийский традиционализм совсем
особенный. Он является верностью своей основной стихии и тенденщш и
неразрушимою уверенностью в ее силе и окончательном торжестве. Он допускает самые
рискованные опыты и бурные взрывы стихии, в которых за пустою трескотнёю
революционной фразеологии ощутимы старые кочевнические инстинкты, и не связывает
себя, как на Западе, не отождествляет себя с внешнею формою. Ему ценна лишь живая
и абсолютно значимая форма. А есть ли такие формы вне истинной религии? И не
знает ли евразиец по опыту своего необозримого континента, что подлинно-ценное в
своих формах многообразно и что за всякою живою формою скрывается нечто
подлинное и важное? Он и ценит традицию, как родственный ему туранец, определенный и
примитивный, и остро ощущает ее относительность, и ненавидит ее деспотические
границы, как другой его близкий родственник — иранец...
586

Так Евразия предстает перед нами, как возглавляемый Россией особый
культурный мир, внутренно и крепко единый в бесконечном и часто, по видимости,
противоречивом многообразии своих проявлений Евразия — Россия — развивающаяся
своеобразная культуро-личность. Она, как и другие многонародные культурные
единства, индивидуализует человечество, являя его единство во взаимообщении с ними,
и потому, осуществляя себя, осуществляет свою общечеловеческую, "историческую"
миссию. Но она притязает еще и на то, и верит в то, что ей в нашу эпоху
принадлежит руководящая и первенствующая роль в ряду человеческих культур. Она верит в
это, вопреки видимостям выражая свою веру в наивных и младенческих еще мечтах
о себе, как о "третьем Риме" и в отвлеченной тарабарщине "третьего
интернационала". Но обосновать свою веру она может только религиозно. Как индивидуация
общечеловеческой культуры, которая, как отвлеченно и общеобязательно общая совсем
не существует, евразийская культура связана, конечно, с другими. Однако ей ближе
и родственнее культуры азиатские. Она в Азии у себя дома. И для ее будущего
необходимо восполнить и закончить дело, начатое Петром, т.е. вслед за тактически
необходимым поворотом к Европе совершить органический'поворот к Азии.
Обвинения и самообвинения русских в негосударственности, т.е. в слабости их
государственного единства, не только противоречат фактам — всей прежней
истории России и устойчивости ее государственности, не только упускают из виду
совершенную несоизмеримость масштабов русского и европейского. Они основываются на
смешении двух разных понятий: единства культурно-материкового и единства
национально-государственного. Нельзя сопоставлять Россию — Евразию с Францией,
Германией или вообще с каким-нибудь из европейских государств. Надо проводить
аналогию между Россией и империей Наполеона; и в этом случае сразу же
обнаруживается большая крепость, органичность и реальность единства Евразии. Нечто
подобное России представляет собою колониальная империя Англии, но эта империя объ-
емлет лишь часть англо-саксонского мира. Еще менее, чем Европа, объединена Азия,
разделяемая тремя центрами тяготения: китайским и буддистски-конфуцианским,
индийским и буддистски-брахманистским и иранским или исламомадзенстским.
Европа являет сравнительно сильное и длительное культурное единство только
как Европа католически-романская. Но романскому универсализму искони
противостоит германски-протестантская стихия, которой романизм освоить и растворить
в себе до конца все-таки не мог, хотя и смог искалечить и ограничить ее развитие.
Вслед за отпадением Запада в ересь и раскол и в глубочайшей связи с этим он
перешел в стадию разложения первичного и потенциального единства своей культуры, что,
разумеется, не мешало ей раскрывать, хотя и ущербленно, свою природу.
Постепенно отрываясь от абсолютного, религиозного основания своей культуры, т.е. омирща-
ясь или секуляризуясь, Запад все более понимал свое единство как "светски" или
безрелигиозно культурное. От попытки объединения в полурелилюзной монархии
Карла Великого он перешел к расколу на мирскую католическую Церковь и мниморели-
гиозную священную Империю Германского Народа, которая незаметно закончила
свою жизнь в гибели Австрии. Последняя судорожно-феерическая вспышка —
Империя Наполеона — привела к комедии Священного Союза и фарсу Лиги Наций. И
весьма знаменательно, что единство европейского мира мыслится им позитивисти-
чески-рационалистически — как отвлеченное и не включающее в себя полноты
национального своеобразия (почему бы не отделить австрийских немцев от
имперских, а полякам не подсыпать тех же немцев и русских?) и не исключающее народов
иных культур (почему бы не оставить в Лиге Наций места для Турции и не включить
587

в нее Японии?). Отвлеченный универсализм одинаково характерен на Западе и для
религиозной концепции католичества и для позитивистической концепции
социалистического интернационала. Для обеих национальное бытие и национальная
культура кажутся лишь помехами, чем-то низшим, и, в лучшем случае, терпимым. Но
это и значит, что единство западной культуры в конкретных формах не
осуществимо и что на Западе есть Франция, Германия, Италия, а Европа потерялась.
Исторически первые обнаружения евразийского культурного единства приходив
ся искать не в Киевской Руси, которая была лишь колыбелью будущего
руководящего народа Евразии и местом, где родилось Русское Православие, не в Хазарском
Царстве, конечно, и даже не в Руси Северо-Восточной. Впервые евразийский
культурный мир предстал как целое в империи Чингисхана, правда, быстро разлившейся за
географические пределы Евразии. Монголы формулировали историческую задачу
Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического
строя. Они ориентировали к этой задаче евразийские национальные государства,
прежде всего и более всего — Московский улус. Это Московское государство,
органически выросшее из Северо-Восточной Руси и еще до окончательного своего
оформления решившее в лице Александра Невского ценой татарского ига предпочесть верность
своему исконному Православию окатоличению, теперь заступило место монголов и
приняло на себя их культурно-политическое наследие. Вырастая в
национально-московское государство, собирая русские земли и становясь общерусским, Москва
явилась новою объединительницею евразийского мира. Она направила его силы к его
истинному центру, к которому он бессознательно тянулся и который нашел в ней ясное
идеологическое выражение и несомненное, т.е. религиозное оправдание. Евразия
стояла перед своим самораскрытием и перед своею историческою миссиею.
Однако развитие пошло медленнее и болезненнее, чем можно было ожидать.
Формально империя продолжила дело Москвы в некоторых существенных направлениях.
Империя почти закончила государственное объединение евразийского материка и,
обстояв его от посягательств Европы, создала сильные политические традиции. Но
самое существо русск&евразийской идеи осталось неосознанным и даже искаженным,
правда,— лишь в призванном его осуществлять правящем слое.
Правящий слой (правительство и интеллигенция) дорого расплатился за свою
науку у Европы, необходимую для самого существования России, ибо Европа
технически ее опередила и ей угрожала. Этот слой настолько европеизовался, что почти
потерял свою русскую душу, не приобретя, впрочем, и европейской. Он сохранял
русские свойства, и даже часто специфически русские дарования, но без
организующей их русской идеи. Русское Православие как принцип евразийско-русской
культуры сменилось или недейственною, бледною и мнимою общехристианскою и даже
общечеловеческою религиею, или европейским религиозным индифферентизмом, или
европейским же рационалистическим сектантством, религиею человечества и
социализма. При таких условиях правящий слой был не в силах даже для себя самого
оправдать евразийско-русскую идею. Но он не мог ее и, как следует, поняты Россия —
Евразия представлялась ему как культурно отставшая часть Европы, и, болезненно
стыдясь и вечно сомневаясь, он всячески старался доказать себе и европейцам свою
"культурность" и предлагал Европе свои вредные или ненужные для России услуги.
Естественно, что между ним и народными массами сначала установилось взаимное
непонимание, а потом разверзлась непреодолимая пропасть Он оторвался от
взрастившего его народа, встал к нему во враждебные, хотя у интеллигенции долго
считавшиеся народолюбством отношения и, не питаемый здоровыми народными соками, стал
588

засыхать или разлагаться. Однако и здесь поразительною оказалась сила
политического единства. Оно держалось вопреки полной негодности правящих. Его не
уничтожили ни война, ни преступные эксперименты, произведенные наследниками
великого Петра: сначала безвольными интеллигентами-непротивленцами, потом
волевыми интеллигентами-фанатиками и — ультраевропейцами. Из невероятных
потрясений Россия — Евразия выходит не потрясенною и обессиленною, не усталою, а
обновленною и полною рвущихся наружу сил. Это что-нибудь да значит.
Печатается по изданию: Евразийство (Опыт
систематического изложения). 1926. С. 18-23, 26-39.
Б. А. ПИЛЬНЯК
Китайский дневник (1927)*
Стоит ли серьезно шутить над английской, англо-американской манерой жить, не
ходить, а при помощи ног носить собственное свое достоинство, цилиндр и смокинг,
знать, как и когда есть и говорить, как держать себя с отцом, сыном, сестрой, женой,
иноплеменником, как отдыхать, работать, радоваться и Помирать. У них есть
торжественность каждой минуты будней, ритуал жизненных будней, есть заполненность
жизни — временем, традициями, тем, что наполняет каждую минуту, что за тебя,
индивидуума, решило большинство, общество, нация. Эта традиция жизни есть у всех,
начиная с русского крестьянина, где эта торжественность вылилась в брачные,
похоронные, бытовые песни, в пироги к празднику и в то, что первым за столом берет
хлеб — хозяин. И этой торжественности нет только у интеллигенции тех стран,
которые культурно — в западноевропейском понятии этого слова — стоят ниже России,
как, например,— по понятиям европейцев — Китай. Это понятно: — европейская
"культура" уничтожает национальный быт,— "обезбычивает" национальный быт, как
слишком глупый и не портативный, и вносит новаторский "индивидуализм", в большей
мере построенный на безграмотности, на простейшем невежестве, как это было при
Петре Великом в России, когда резали ферязи. В Китае интеллигенция также "обезбы-
чена", как и в России,— в Китае — в этой стране конфуцианской вежливости,
церемонии, регул.— Так расшатываются понемногу все "столпы" всех национальных
культур,— но именно в этом месте нарождается новая, уже не национальная, но мировая
культура,— именно на этом стыке народщаются такие люди, как Лю-хфа <персонаж
книги Пильняка. -ЯФ.>, ради которого я пересиливаю маразм зноя.— Россия,
конечно, не в счет, ибо отсюда мне видно, что у России никогда и не было своей
культуры, Россия всегда была "отъезжим полем" чужих национальных культур,— Россия —
страна вотского бескультурья — обрабатывалась Византией,— затем Монголией и
(через Монголию — одновременно ведь были под игом — погуливал по России и Китай,—
поместился в Московском Китай-городе, в Коломенском зарядье, у бабушки моей
Екатерины в Саратове,— не случайно "китайка", не случайно "чай"),— после татар — Ви-
* Пильняк {Bora)) Борис Андреевич (1894-1941) — советский писатель, арестован в 1937 г.,
расстрелян в 1941 г.
589

зантаи — Европа, до последних лет, Европа, Европа с примесью щедринского, сиречь
просто варварского, варварства, с примесью Китая — Китая медленностей,
церемоний,— того Заволжья, которое я впервые увидел не здесь в Китае, а у моей
заволжской бабушки. Россия — есть "отъезжее поле" чужих культур, путь "из варяг в
греки", даже антропологически. Это было одно из прав России первой войти в
строительство наднациональной культуры, мировой.
Печатается по изданию: Б. Пильняк. Собрание
сочинений. М., Л., 1930. Т. 7. Повести с Востока.
С. 223-225.
В.В. Ш У л ь г и H
Три столицы (1927)*
Какой длинный путь прошли здесь люди, прежде чем родилось Русское
государство, сработанное варягами и ими же погубленное.
Да, их погубили уделы. И надо было пройти ужасным бедам по этим полям и
истечь столетиям, прежде чем мы нашли единодержавие и майорат.
Да, майорат. То есть такое право, что наследует только старший. В сущности это
было то, что создало Англию.
Та же самая порода, а именно варяги, создали Россию и Англию. Они застали обе
страны, пожалуй, в состоянии равной дикости. Может быть, будущая Русь была даже
впереди будущей Англии: она была ближе к Византии, чем туманный остров к Риму.
Но если Англия сейчас на несколько столетий впереди России, то это благодаря
майорату.
Говорят о татарском нашествии, которое погубило варяжскую Русь.
Погубило. Но только потому, что не было майората. Погубило благодаря
удельной системе, при которой наследовал каждый сын. Эти братья, дяди и кузены,
раздроблявшие мощное государство на десятки грызущихся осколков, и отдали Русь Батыю.
Найденный Москвою майорат создал Российскую Державу в политическом
смысле. Отсутствие "экономического" майората, т.е. майората в частном быту, погубило
эту державу при помощи идеи "земельного передела".
И этот вопрос сейчас встанет перед Россией во весь рост.
В Англии это была мудрая система Старший наследовал титул, землю и
политические права. Этим обеспечивалась цельность имений, а следовательно — богатев
во, а следовательно — независимость правящего класса. Захудалых дворянчиков с
огромными правами и без гроша в кармане не было. С другой стороны, старший сын с
детства приучался к мысли, что он человек ответственный, что к нему безраздель-
* Шульгин Василии Витальевич (1878-1976) —политический деятель, публицист. Депутат 2-Й-4-Й
Государственной Думы. После Октябрьской революции один из активных участников Белого движения и
организаторов подпольной борьбы против Советской власти. После окончания гражданской войны в
эмиграции. При вступлении советских войск в Югославию в 1944 г. арестован, доставлен в СССР и осужден.
Освобожден в 1956 г. Появление книги явилось результатом нелегальной поездки Шульгина в СССР в
1925-1926 гг., которая была организована О ГПУ.
590

но переходит все, что накопили его предки: богатство, слава, обязанности. Все, что
есть благотворного в традиции, в консерватизме, сосредоточивалось в старших
сыновьях. Им отдавалось все, и с них все взыскивалось.
Но не менее благотворным был институт младших сыновей. Это были мальчики
благородной крови, которых однако, выбрасывали на улицу. Им давалось
образование и моральная подготовка, но затем ничтожные средства. Этим автоматически
создавался класс "искателей приключений*. Они была свободны от обязанностей
политических, оков имущества, оков богатства...
Ты свободен... Как ветер по степи,
Мчишься к счастию жизни своей...
Я ж окован, и тяжки те цепи,
Золотые, стальных тяжелей...
Этим цыганским романсом очень хорошо характеризуется положение младших
и старших сыновей в Англии.
"Окованные" в цепи консерватизма, но богатые, старшие сыновья были основой
"Коварного Острова" — Старой Англии. А младшие были те, кто сделали ее мировой
державой.
Белокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель...
Те, кому не страшны ураганы,
Кто изведал Мальштремы и мель...
Чья не пылью изъеденных хартий (титул, права!),
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой по разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь!..
Вот это они самые, "открыватели новых земель",— младшие сыновья и есть. От
хорошей жизни, батенька, не полетишь. А вот когда ни гроша в кармане, а амбиции
наследственной сколько угодно, тут тебе и станешь авантюристом.
Так и росла Англия. Крепко держали ее, не давая сбиться с панталыку, старшие
сыновья, и каждое столетие новый континент приносили ей младшие.
А почему?
А потому, что система разумная. Тупой дележки "поровну" не было. Была
"Свобода", было "Братство", только губительного "Равенства" не было.
Россия вступает в новую полосу своего существования. Былое быльем поросло.
Давайте иглой по разорванной карте чертить дерзостный путь...
Скоро крестьянское землевладение дойдет до таких размеров, когда дальнейшая
парцелляция будет глупостью. Тут-то и закрепить существующие земельные участки,
Пусть будут хутора. Единые и Неделимые. Наследует землю и дом старший сын. А
младшие пусть ищут себе занятие.
Безземельное крестьянство ринется на Восток, в пустоту Азии. Азия — это
океан России. Чтобы его покорить, нужны младшие сыновья. Чтобы создать крупную
промышленность, тоже нужны младшие сыновья... Гораздо больше смысла, если
младшие сыновья будут выделывать на заводах сеялки, молотилки, тракторы, которыми
старшие обработают землю, чем если те и другие, бесчисленные, как песок
морской, будут вручную ковырять нивы...
591

Свободная конкуренция государства и частников является, на мой взгляд, в
настоящее время той формой сожития, которая могла бы использовать всю силу
огромных частных хозяйств, называемых трестами, и не опасаться в то же время их
хищных когтей.
Сказанное в высшей степени различно прививалось бы в разных странах. В
странах с развитой частной энергией, с большими практическими навыками, мощными
частными капиталами позиции государства были бы весьма ограниченными.
Наоборот, там, где частный капитал вял и незначителен, деятельность государства по
необходимости должна была бы быть гораздо шире.
Это последнее положение, несомненно, имеется в России. Если представить
себе, что государственная деятельность — это те снега, которые одевают высокую
гору сверху, то русская гора расположена в северном климате, где эти снега спускают*
ся далеко вниз, даже летом. Чтобы они отступили наверх, туда, подальше, к самому
пику, для этого нужно энергичное солнце горячей личной инициативы, которое
пока в России отсутствовало...
Нельзя отрицать, что казна в известных условиях может выступать как
сильнейший фабрикант и торговец. И это в особенности в России, где казна в силу
отсталости и инертности населения всегда должна была идти впереди и вести на поводу
остальных. Интересно знать, если бы Петр Великий не "вздернул Россию на дыбы", то
сколько столетий еще раскачивалось бы население, прежде чем соблаговолило бы что-
нибудь делать в смысле движения вперед. Ведь наша промышленность была создана
Петром, как и бесчисленное число иных областей жизни. А наука? В странах
западных университеты выросли сами собой, исторически, из усилий самого населения. Но
если бы русская власть стала ждать, пока из русского народа сами собой выползут
университеты, то "роса бы очи выела". Вот почему вместо "самостийных" Сорбонны
и Гейдельберга, которые были государства в государстве, у нас появились
императорские университеты, в которых все, до последнего кирпича, было сложено
просвещенным абсолютизмом казны. Да разве только это? Тут от бесспорно великого до чуть
смешного только один шаг. Теоретически вызовет улыбку мысль, что государство
занимается изготовлением танцовщиц, выделыванием изящных безделушек и
препарированием сказок доя детей и взрослых. Но все это было в России. Императорская
балетная школа выпускала превосходных балерин, всемирно известных, Императорский
фарфорный завод выделывал роскошные чашечки (во время войны он же делал
прекрасные бинокли), и Экспедиция Заготовления Государственных Бумаг, которая
была лучшей типографией в России, печатала всем известные "русские сказки" с
великолепными иллюстрациями Билибина.
Такова была старорежимная Россия, в которой начало и родник всякой культуры
надо искать около трона, а продолжение в предприятиях казны, которая
"династическую" инициативу доводила до государственного масштаба. Лишь гораздо позднее и
под влиянием примера сверху начинали шевелиться частники. Конечно, с течением
времени и они захватили серьезные позиции. Однако пример мировой войны
показал еще раз силу казны в чисто фабричной деятельности, когда сию
казну обстоятельства и напор общественного негодования заставили встряхнуться.
В сущности это явление совершенно естественно. Ведь русская культура —
культура заимствованная. По тысяче и одной причине мы отставали от столетия. Что
было делать государственной власти, когда она осознала, что так дальше идти не может?
А поняла это власть, когда убедилась, что военная слабость России происходит от ее
культурной отсталости. Государственной власти представлялось два пути: первое —
592

ждать, пока подвластный ей народ создаст собственными усилиями собственную
культуру такой высоты, которая могла бы противостоять просвещенным соседям,
второе — заимствовать и вооружить себя, пусть чужой, но готовой культурой.
Евразийцы полагают, что надо было идти первым путем, то есть ждать, пока наша Россия
создаст свою развитую культуру на едва обозначившемся московском фундаменте.
Но сие есть великое заблуждение, ибо возможность выбора только кажущаяся, на
самом же деле никакого выбора не было.
Россия отбилась от монголов только потому, что заимствовала у них высшее их
достижение и сильнейшее их оружие, а именно — ханат, то есть самодержавие.
Собранным в одной руке восточным ордам нельзя было противопоставлять вечно
между собой грызущуюся систему удельно-феодальную. Точно так же отбиться от
западных соседей России удалось только потому, что Россия переняла у них ту
минимальную дозу западной культуры, которая обеспечивала возможность ввести у себя
западную военную науку и технику (вернее, некоторое ее подобие). Ждать, пока Россия
создаст свою собственную стойкую культуру, это значило распроститься с
государственной русской самостоятельностью; другими словами, после столетий татарского ига
подвергнуться на века владычеству шведов или иных западников. При этом
европейская цивилизация все равно была бы введена, но под совершенно иным углом. Вряд
ли при этой концепции мы родили бы Пушкина и все то, чем мы привыкли
гордиться. Во всяком случае, на такую "историю" государственная власть, заслуживающая
этого имени, пойти не могла. Она предпочла заимствовать, чтобы защищаться,
заимствовать второстепенное (внешнюю культуру), чтобы спасти главное (государственное
бытие). Можно, конечно, видеть главное во второстепенном, то есть считать, что
нельзя было жертвовать бородами и длинными полами для спасения государственного
бытия. Но тогда надо принять теорию непротивленчества врагу внешнему. Если так, то
надо было отречься от России, как самостоятельного государства, и всю свою душу
вложить в охранение "русскости" (понимая под "русскостыо" московщину
семнадцатого века).
Так как даже самая постановка этого рода вопросов требовала умственного
развития, значительно превышающего уровень тогдашней "общественности", то все
было решено горсточкой людей, состоявших из самых государей и их ближайшего
окружения... По их инициативе шли заимствования, и вот почему столь многое в
России шло "сверху", насаждалось, вместо того, чтобы расти самосейкой. Не вина
русского государства, что "частники" наши были, как лес дремучий, в отношении тех
неумолимых вопросов, которые ставили соседи милые... Хорошо бы жить по старинке,
да никак нельзя было — заморские новшества стучались в дверь не клюкой
подорожной, а рукояткою меча.
Вот откуда идет усиленная "промышленная" деятельность русской
государственной власти в прошлом. Какова она будет в будущем?
Это зависит оттого, насколько частники будут отвечать требованиям жизни.
Надо думать, что деревня, покончив с социализмом, как "республиканским", так и
"императорским" (поземельная община), станет на ноги и сумеет выдвинуть свое
первостепенное в сей земледельческой стране значение. Другими словами, деревня через
людей просвещенных и талантливых, которые будут и в правительстве, и в обществ
венности, потребует соблюдения ее деревенских интересов. И тут между землей и
фабрикой произойдет весьма серьезная борьба.
Русская частная промышленность, чувствуя себя бессильной бороться с
промышленностью привозной, будет требовать покровительственных пошлин. На первых по-
593

pax такие пошлины и будут декретированы в медовый месяц национализма. Но
обратная сторона не замедлит сказаться: под защитой покровительственных пошлин
русская промышленность будет поставлять русской деревне товары гораздо дороже,
чем таковые же товары могли бы были быть получены из-за границы. Деревня это
скоро расчухает и потребует снятия покровительственных пошлин. Но ее урезонят,
доказав ей, что из соображений патриотических надобно сию дороговизну терпеть.
Однако деревенский вопль не пройдет бесследно. Заработает мысль в том
направлении, отчего да почему русская промышленность не может работать так же дешево и
хорошо, как промышленность иноземная?! Подумают и, вероятно, придут к той
мысли, что, помимо всего прочего, дело тут в том, что русские предприятия слабенькие,
малокровные, вернее сказать, малокапитальные. Что поэтому именно они не могут
взять тот размах, какой имеют предприятия заграничные. А покровительственные
пошлины, давая возможность выходить не на величине оборота, а на
высоких ценах, именно этой мелкотравчатости и покровительствуют. Когда
эта мысль укоренится, то будет уже рукой подать до возвращения к исконной русской
системе: очень крупные хозяйственные предприятия взваливать на плечи
государства. И вероятно, взвалят. И весьма возможно, не без успеха. По крайней мере во всех
тех областях, где секрет, действительно, коренится в масштабах производства.
Государство ведь сразу может выступить крупнейшим фабрикантом. Оно может
соперничать с Фордами, Круппами, Ренами и Ситроенами. Под защитой пошлин государев
венные заводы разовьются и постепенно начнут понижать цены до такой высоты,
когда пошлины можно будет снять за ненадобностью. Одновременно с этим русская
частная промышленность будет исчезать в нежизненной своей части. Все же частные
заводы и фабрики, которые способны работать не только в таможенных парниках, но
и на вольном воздухе, будут, вероятно, трестироваться в крупные предприятия. И
таковые будут конкурировать с государственной промышленностью.
Печатается по изданию: Шульгин В.В. Три
столицы. М., 1991. С. 160-162, 236-241.
Г.П. ФЕДОТОВ
Три столицы (1926)*
Старая тяжба между Москвой и Петербургом становится вновь одной из самых
острых проблем русской истории. Революция — столь богатая парадоксами —
разрубила ее по-славянофильски. Впрочем, сама проблема со времени Хомякова и
Белинского успела изменить свой смысл. Речь идет уже не о самобытности в Европе, а о
Востоке и Западе в русской истории. Кремль — не символ национальной святыни, а
форпост угнетенных народов Азии. Этому сдвигу истории соответствует сдвиг соз-
* Федотов Григорий Петрович (1886-1951) — историк, теолог, публицист, с 1925 г. в эмиграции.
Преподавал в Богословском институте (Париж), с 1941 г. в русской православной гимназии в Нью-Йорке. С
1935 г. участник экуменических съездов. Активно сотрудничал в ряде эмигрантских изданий, в том
числе в евразийском журнале "Версты" и двухнедельном издании А.Ф. Керенского "Новая Россия". Впервые
опубликовано в журнале: Версты. 1926. № 1.
594

нания: евразийство расширяет и упраздняет старое славянофильство. Но другой член
антитезы — западничество — ив поражении своем сохраняет старый смысл.
Дряхлеющий, зарастающий травой, лишенный имени, Петербург духовно живет своим
отрицанием новой Москвы. Россия забывает о его существовании, но он еще таит ог^
ромные запасы духовной силы. Он все еще мучительно болеет о России и решает ее
загадку: более, чем когда-либо, она для него сфинкс. Если прибавить, что почти вся
зарубежная Россия — лишь оторванные члены России петербургской, то становится
ясным: Москва и Петербург — еще не изжитая тема. Революция ставит ее
по-новому и бросает новый свет на историю двухвекового спора...
Тени Ивана III и Ивана IV встают над древними стенами, столько раз облитыми
кровью — врагов России и царских недругов. Набеги ханов, казни опричнины,
поляки в Кремле — всю трагическую повесть Москвы читаем мы на стенах Кремля,
повесть о нечеловеческой воле, о жестокой борьбе, о надрыве. Недаром Грозный,
Годунов просятся в шекспировскую хронику. Дух тиранов Ренессанса, последних
Медичи и Валуа, живет в кремлевском дворце, под византийско-татарской тяжестью
золотых одежд. Грозные цари взнуздали, измучили Русь, но не дали ей развалиться,
расползтись по безбрежным просторам...
Степь набегала в вихре пыли, в пожарах деревень, чтобы разбиться у
московских стен. И отсюда Москва посылает рой за роем своих стрельцов и детей боярских
в остроги на Дикое Поле, в вечной борьбе со степью.
Но странная эта борьба: она как будто чужда ненависти. Овладевая степью, Русь
начинает ее любить; она находит здесь новую родину. Волга, татарская река, становий
ся ее "матушкой", "кормилицей". Здесь, в Москве, до Волги рукой подать: до
Рыбинска, до Ярославля, до Нижнего. Порою кажется, что Москва сама стоит на Волге. То,
что Москва сжала в тройном кольце своих белых стен, то Волга развернула на
тысячи верст. Умилие угличских и костромских куполов, крепкую силу раскольничьего Кер-
женца, буйную волю Нижнего, Казани, Саратова, разбойничью жуть Жигулей, тоску
степных курганов, поросших полынью, и раскаленное море мертвых песков —
ворота Азии. В сущности, Азия предчувствуется уже в Москве. Европеец, посетивший ее
впервые, и русский, возвращающийся в нее из скитаний по Западу, остро пронзены
азиатской душой Москвы. Пусть не святые и дикие, но вечно родные степи — колыбель
новой русской души. В степях сложилось казачество (даже имя татарское), которое
своей разбойной удалью подарило Руси Дон и Кавказ, Урал и пол-Азии. В степях
сложился и русский характер, о котором мы говорим всегда как о чем-то исконном и
вечном. Ширь русской натуры и ее безволие, безудержность, порывистость — и тоска,
тяжесть и жестокость. Ненависть к рубежам и страсть к безбрежному. Тройка ("и какой
же русский не любит быстрой езды!"), кутежи, цыганские песни, "бессмысленный
русский бунт" и мученический подвиг, и надрыв труда. В природе Азии живет дух
тяжести. Туранскую безблагодатную стихию он гнетет к земле, то зажигая пожарами
страстей, то погружая в дремотную лень. Для религиозного гения славян дух тяжести —
тема творческого преодоления, как грудь земли для пахаря...
Ныне тяжесть государственного строительства России опять ложится на плечи
Москвы. Конец двухвековому покою и гениальному баловству. На милое лицо
Москвы ляжет трагическая складка, наследие освобожденного Петербурга. Теперь
Москва настороже — и как должны быть зорки ее глаза, как чутки и напряжены ее
нервы! Все, что творится на далеких рубежах, в Персии, в Китае, у подошвы Памира,—
все будет отдаваться в Кремле. С утратой западных областей Восток всецело
приковывает к себе ее творческие силы. Москва призвана руководить подъемом целых ма-
595

териков. Ее долг — просветлять христианским славянским сознанием туранскую
тяжелую стихию в любовной борьбе, в учительстве, в свободной гегемонии. Да не
ослабевает она в этом подвиге, да не склонится долу, побежденная — уже кровным и
потому страшным — духом тяжести.
Западнический соблазн Петербурга и азиатский соблазн Москвы — два
неизбежных срыва России, преодолеваемых живым национальным духом. В соблазнах
крепнет сила. Из немощей родится богатство...
Большинство киевских мозаик — как, впрочем, и римских,— не представляют
самых совершенных образцов византийского искусства, хотя по богатству и
сохранности своей делают Киев одним из главных центров его изучения. Но в последние
годы — под слоем известки — в Софийском соборе, в Спасе на Берестове — вскрыли
ряд фресок-икон, выполненных в духе поразительного архаизма. С ними в Киеве
чувствуешь себя на почве древнейшего христианского искусства — как в Santa Maria
Antiqua или перед лицом энкаустических икон, словно недаром вывезенных с Синая
в Киев как редчайшая драгоценность епископом Порфирием. Здесь заря русского
христианства встречается с зарей христианства восточного, сочетающего в искусстве
своем заветы эллинизма и Азии.
Мы знаем, что русский Киев лишь очень мало использовал культурные
возможности, которые открывала ему сыновняя связь с матерью — Грецией. Говорят, что он
даже торопился оборвать и церковные связи, рано утверждая свою славянорусскую
самобытность. Захлестнутый туранской волной, он не сумел создать во всей
чистоте на счастливом юге очагов и русской культуры...
В жизни России было немало болезненных уклонов. В Москве нам угрожала
опасность оторваться от вселенской жизни в гордом самодовлении, в Петербурге —
раствориться в романской, то есть латинской по своему корню, цивилизации. Теперь
нам указывают на Азию и проповедуют ненависть к латинству. Но истинный путь дан
в Киеве: не латинство, не басурманство, а эллинство. Наш дикий черенок привит к
стволу христианского человечества именно в греческой ветви его, и это не может быть
незначащей случайностью.
Культура народа вырастает из религиозных корней, и какие бы пышные побеги
и плоды не приносило славяно-русское или турано-русское дерево, оно пьет соки
земли христианской через восточно-греческие корни. Но религия не живет вне
конкретной плоти — культа, культуры,— и вместе с греческим христианством мы
приобщились и к греческой культуре. Как германство — хочет оно этого или не
хочет — не может, не убивая себя, разорвать связи с латинским гением, так
православная Русь не может отречься от Греции. В глубине христианской Греции — Византии
живет Греция классическая, созревающая ко Христу, а ее-то драгоценный дар
принадлежит нам по праву как первенцам и законным наследникам. Неизбежный для
России путь приобщения к Ренессансу не был бы для нас столь болезненным, если бы мы
пили его воды из чистых ключей Греции. Романо-германское, то есть латинское,
посредничество определило раскол нашей национальной жизни, к счастью, уже
изживаемый. Но безумием было бы думать, что духовная жизнь России может расти на
"диком корню" какой-либо славянской или туранской исключительности. Великое
счастье наше и незаслуженный дар Божий — то, что мы приняли истину в ее вселенском
средоточии. Именно в Греции и больше нигде связываются в один узел все пути
мира. Рим — ее младший брат и духовный сын, ей обязанный лучшим в себе. Восток и
на заре, и на закате его истории — ив Микенах, и в Византии — обогащает своей
глубиной и остротой ее безукоризненную мерность, залог православия. Чем дальше,
596

тем больше, мы открываем в эллинизме даров Востока. Нам не страшен ни Восток,
ни Запад. Весь мир обещан нам по праву, нет истины, нет красоты, которой бы не
нашлось места во вселенском храме. Но каждому камню укажет место и меру тот
зодчий, который подвесил в небе "на золотых цепях" купол святой Софии.
Трагедия интеллигенции (1926)*
Принятие христианства варварским народом всегда есть акт крутой и насильем
венный: новое рождение. Не иначе крестилась и германская Европа, тоже рубившая
и сжигавшая своих богов. У нас процесс истребления славянской веры, по-видимому,
протекал даже гораздо легче, ибо славянское язычество было примитивнее
германского. Призвание варягов — иначе, иноземное завоевание, кладущее начало русской
государственности,—толк не наш лишь удел: вся романская Европа сложилась вокруг
национально чуждых государственных ячеек: германских королевств. Это не
помешало пришельцам и на Западе, и у нас быстро раствориться в завоеванной этнической
среде. У нас обрусение германцев шло еще быстрее, чем на Западе их романизация,
да и насильственный характер варяжских экспедиций на Руси не столь резко выражен,
подчас даже спорен: создал же Ключевский, в духе начальной легенды русской
летописи, схему князей — охранников, наемных сторожей на службе городских республик...
Византинизация русской жизни, конечно, не закончилась в Киеве. Массы, быть
может, лишь к XVII веку органически в своем быту растворили и претворили
идеалы жизни, приличий, нравственных понятий, которыми жили в Киеве боярские и
княжеские терема, вдохновляясь, в свою очередь, пышной "лепотой" цареградского
двора. Так отголоски церемониала Константина Багрянородного докатились до
черных курных изб Заочья и Заволжья, и сейчас еще, после коммунистической
революции, поражают нас на Русском Севере строгостью быта, аристократической
утонченностью форм, стильной условностью, "вежеватостью" обхождения.
И все же именно в Киеве заложено зерно будущего трагического раскола в
русской культуре. Смысл этого факта до сих пор, кажется, ускользал от внимания ее
историков. Более того, в нем всегда видели наше великое национальное
преимущество, залог как раз органичности нашей культуры. Я имею в виду славянскую Библию
и славянский литургический язык. В этом наше коренное отличие в самом исходном
пункте от латинского Запада. На первый взгляд, как будто славянский язык церкви,
облегчая задачу христианизации народа, не дает возникнуть отчужденной от него
греческой (латинской) интеллигенции. Да, но какой ценой? Ценой отрыва от
классической традиции. Великолепный Киев XI—XII веков, восхищавший
иноземцев своим блеском и нас изумляющий останками былой красоты,— Киев
создавался на византийской почве. Это, в конце концов, греческая окраина. Но за
расцветом религиозной и материальной культуры нельзя проглядеть основного ущерба:
научная, философская, литературная традиция Греции отсутствует. Переводы,
наводнившие древнерусскую письменность, конечно, произвели отбор
самонужнейшего, практически ценного: проповеди, жития святых, аскетика. Даже богословская
мысль древней церкви осталась почти чуждой Руси. Что же говорить о Греции
языческой? На Западе, в самые темные века его (VI—VIII), монах читал Вергилия,
чтобы найти ключ к священному языку церкви, читал римских историков, чтобы на них
* Впервые опубликовано в журнале: Версты. 1926. № 2.
597

выработать свой стиль. Стоило лишь овладеть этим чудесным ключом — латынью,
чтобы им отворились все двери. В брожении языческих и христианских элементов
складывалась могучая средневековая культура — задолго до Возрождения.
И мы могли бы читать Гомера, философствовать с Платоном, вернуться вместе с
греческой христианской мыслью к самым истокам эллинского духа и получить как дар
("а прочее приложится") научную традицию древности. Провидение судило иначе. Мы
получили в дар одну книгу, величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем.
Но зато эта книга должна была остаться единственной. В грязном и бедном Париже ХП
века гремели битвы схоластиков, рождался университет—в "золотом" Киеве, сиявшем
мозаиками своих храмов,— ничего, кроме подвига печерских иноков, слагавших
летописи и патерики. Правда, такой летописи не знал Запад, да, может быть, и таких
патериков тоже...
Отрекшись от классической традиции, мы не могли выработать своей, и на
исходе веков — в крайней нужде и по старой ленности — должны были хватать, красть
(compilare) где и что попало, обкрадывать эту нищающую Европу, отрекаясь от
всего заветного, в отчаянии перед собственной бедностью. Не хотели читать
по-гречески — выучились по-немецки, вместо Платона и Эсхила набросились на Каутских и
Леппертов <правильно Липперт (Lippert). -Н.Ф>...
Знаете ли, кто первые русские интеллигенты? При царе Борисе были
отправлены за границу — в Германию, во Францию, в Англию — 18 молодых людей. Ни один
из них не вернулся. Кто сбежал неведомо куда — спился, должно быть,— кто вошел
в чужую жизнь. Нам известна карьера одного из них — Никанора Олферьева
Григорьева, который в Англии стал священником реформированной церкви и даже пострадал
в 1643 году от пуритан за свою стойкость в новой вере. Не будем торопиться осуж-
датьих. Несомненно, возвращение в Москву означало для них
мученичество. Подышав воздухом духовной свободы, трудно добровольно
возвращаться в тюрьму, хотя бы родную, теплую тюрьму. Но нас все же поражает эта лег^
кость национального обезличения: раствориться в чужеземной стихии, без борьбы, без
вскрика, молча утонуть, словно с камнем на шее! Этот факт сам по себе обличает
породившую его культуру и грозно предупреждает о будущем.
За ним идут другие. Непривлекательны первые "интеллигенты", первые
идейные отщепенцы русской земли. Что характеризует их всех, так это поверхность и
нестойкость, подчас моральная дряблость. Чужая культура, неизбежно воспринимаемая
внешне и отрицательно, разлагала личность, да и оказывалась всего соблазнительнее
для людей слабых, хотя и одаренных, на их несчастье, острым умом. От царя Димит-
рия (ЛжеДмитрия) к кн. Ивану Андреевичу Хворостинину, отступившему от
православия в Польше и уверявшему, что "в Москве народ глуп", "в Москве не с кем жить",
ик Котошихину, из Швеции поносившему ненавистный ему московский быт,— через
весь XVII век тянется тонкая цепь еретиков и отступников наряду с осторожными
поклонниками Запада: Матвеевыми, Голицыными, Ордиными-На-
щокиными. Чья линия возьмет верх? Мы уже — задним числом, конечно,—
пытались показать неизбежность революционного срыва. Раскол был серьезным
доказательством неспособности московского общества к мирному перерождению. В
атмосфере поднятой им гражданско-религиозной войны ("стрелецких бунтов*)
воспитывался великий Отступник <Петр I. -ЯФ.>, сорвавший Россию с ее круговой орбиты,
чтобы кометой швырнуть в пространство...
XVIII век раскрывает нам загадку происхождения интеллигенции в России. Это
импорт западной культуры в стране, лишенной культуры мысли, но изголодавшейся по ней.
598

Беспочвенность рождается из пересечения двух несовместимых культурных миров,
идейность — из повелительной необходимости просвещения, ассимиляции готовых,
чужим трудом созданных благ — ради спасения, сохранения жизни своей страны. Понят-
но, почему ничего подобного русской интеллигенции не могло явиться на Западе — и
ни в одной из стран органической культуры. Ее условие — отрыв. Некоторое подобие
русской интеллигенции мы встречаем в наши дни в странах пробуждающегося
Востока: в Индии, в Турции, в Китае. Однако, насколько мы можем судить, там нет ничего
и отдаленно напоминающего по остроте наше собственное отступничество: нет
презрения к своему быту, нет национального самоуничтожения — "мизопатрии". И это
потому, что древние страны Востока были не только родиной великих религий и
художественных культур, но и глубокой мысли. Они не "бессловесны" как Древняя Русь. Им
есть что противопоставить европейскому разуму, и они сами готовы начать его
завоевание. Пожалуй, лишь Турция, как более бедная мыслью (если не смешивать ее с
арабским миром ислама), готова идти в отрицании своего быта и веры по стопам русских
вольтерьянцев. И здесь причина одна и та же.
Сейчас мы с ужасом и отвращением думаем о том сплошном кощунстве и
надругательстве, каким преломилась в жизни Петровская реформа. Церковь ограблена,
поругана, лишена своего главы и независимости. Епископские кафедры
раздаются протестантствующим царедворцам, веселым эпикурейцам и
блюдолизам. К надругательству над Церковью и бытом прибавьте надругательство над
русским языком, который на полстолетия превращается в безобразный жаргон.
Опозорена святая Москва, ее церкви и дворцы могут разрушаться, пока чухонская
деревушка обстраивается немецкими палатами и церквями никому не известных
календарных угодников, политическими аллегориями новой Империи. Не будет
преувеличением сказать, что весь духовный опыт денационализации России, предпринятый
Лениным, бледнеет перед делом Петра. Далеко щенкам до льва. И провалившаяся
у них "живая" церковь блестяще удалась у их
предшественника,который сумел на два столетия обезвредить и обезличить национальные силы
православия...
Петру удалось на века расколоть Россию на два общества, два народа, переставших
понимать друг друга. Разверзлась пропасть между дворянством (сначала одним
дворянством) и народом (всеми остальными классами общества) — та пропасть, которую
пытается завалить своими трупами интеллигенция ХК века. Отныне рост одной
культуры, импортной, совершается за счет другой — национальной. Школы и книга
делаются орудием обезличения, опустошения народной души. Я здесь не касаюсь
социальной опасности раскола: над крестьянством, по безграмотности своей оставшимся
верным христианству и национальной культуре, стоит класс господ, получивших над ним
право жизни и смерти, презиравших его веру, его быт, одежду и язык и, в свою
очередь, презираемых им. Результат получился приблизительно тот же, как если бы
Россия подверглась польскому или немецкому завоеванию, которое, обратив, в рабство
туземное население, поставило бы над ним класс иноземцев-феодалов, лишь
постепенно, с каждым поколением поддающихся неизбежному обрусению...
Людям, которые готовы проклясть Империю и с легкостью выбросить традиции
русского классицизма, венчаемого Пушкиным, следует напомнить одно. Только
Петербург расколол пленное русское слово, только он снял печать с уст православия. Для
всякого ясно, что не только Пушкин, но и Толстой и Достоевский немыслимы без
школы европейского гуманизма, как немыслим он сам без классического предания
Греции. Ясно и то, что в Толстом и Достоевском впервые на весь мир прозвучал голос
599

допетровской Руси, христианской и даже, может быть, языческой, как в Хомякове и
в новой русской богословской школе впервые, пройдя искус немецкой философии и
католической теологии, осознает себя дух русского православия...
Действительность намного сложнее, и даже XVIII век и русское барство,
особенно в нижних слоях его, много народнее, чем выглядит на старинных портретах и в
биографиях вельмож. Не все получали свой последний лоск в Версале. В саратовских
и пензенских деревушках — я говорю о дворянстве — XVII век затянулся чуть не до
дней Екатерины. Обе культуры живут в состоянии интрамолекулярного
взаимодействия. Начавшись революционным отрывом от Руси, двухвековая история
Петербурга есть история медленного возвращения. Перемежаясь реакциями, но все с большей
ясностью и чистотой звучит русская тема в новой культуре, получая водительство к
концу XIX века. И это параллельно с неуклонным распадом социально-бытовых
устоев древнерусской жизни и выветриванием православно-народного сознания.
Органическое единство не достигнуто до конца, что предопределяет культурную
разрушительность нашей революции. Ленин в самом деле через века откликается Пет-
ру, отрывая или формулируя отрыв от русской культуры впервые к культуре
приобщающихся масс.
Вглядимся в интеллигенцию первого столетия. Для нас она воплощается в сонме
теперь уже безымянных публицистов, переводчиков, сатириков, драматургов и поэтов,
которые, сплотившись вокруг трона, ведут священную борьбу с "тьмой" народной
жизни. Они перекликаются с Вольтерами и Дидеротами, как их венценосная
повелительница, или ловят мистические голоса с Запада, прекраснодушествуют, ужасают-
ся рабству, которое их кормит, тирании, которой не видят в позолоченном
абсолютизме Екатерины. Над этой толпой возвышаются головы истинных подвижников
просвещения, писателей, уже рвущихся к народности, Фонвизиных, Новиковых,
масонов. Ломоносов и Державин вообще перерастают "интеллигенцию". Но что единит
их всех, так это культ Империи, неподдельный восторг перед самодержавием...
Крушение западнических идеалов заставляет монархию Николая I ощупью
искать исторической почвы. Немецко-бюрократическая по своей природе, власть
впервые чеканит формулу реакционного народничества: "православие, самодержавие и
народность". Но дух, который вкладывается в эту формулу, менее всего народен.
Православие в виде отмеренного компромисса между католичеством и протестантством,
в полном неведении мистической традиции восточного христианства;
самодержавие, понятое как европейский абсолютизм; народность как этнография, как
московские вариации в холодном классицизме Тона, переживание Хераскова в Кукольнике:
не вполне обрусевший немец на русской государственной службе, имя которому
легион, именно так только и мог понимать Россию и ее национальную традицию...
Среди... общей тяги к почвенности, к возвращению на родину зарождается
русская интеллигенция новой формации, предельно беспочвенная, отрешенная от
действительности и зажигающая в катакомбах "кружков" свою неугасаемую лампаду. Она
просто не заметила св. Серафима <Саровского. -К Ф>> она не принимает
православия постных щей и "квасного" патриотизма... С пламенностью религиозной веры,
какой мы не видим у просветителей старого времени и в которой улавливаются
отражения религиозной реакции Запада, юные философы утверждаются на Шеллинге, на
Гегеле, как на камне вселенской Церкви...
Когда власть отрекается от своей культурной миссии, интеллигенция возжигает
очаг чистой мысли. Именно в эти годы она осваивает самые глубокие и сложные
явления европейской культуры: место поверхностного "просвещения" прошлого века за-
600

нимает немецкая философия и гуманистическая наука. Этим заканчивается
европеизация России, начавшаяся с париков и бритых бород и завоевывающая теперь
последние твердыни разума. Здесь, в 30-е и 40-е годы, рождается русская наука —
прежде всего историческая и филологическая,— которая к концу века импонирует и
Западу. Только здесь дано культурное завершение дела Петра и вместе с тем достигнут
предел законной европеизации. Дальнейшее западничество русской
интеллигентской мысли будет бесплодным и косным твержением задов.
От Шеллинга и Германии к России и православию — таков "царский путь" русской
мысли. Если он оказался узкой заросшей тропинкой, виной был политический вывих
русской жизни...
Появление марксизма в 90-х годах было настоящей бурей в стоячих водах. Оно
имело освежающее, озонирующее значение; в марксизме недаром получают
крещение все новые направления — даже консервативные — русской политической
мысли. Это тоже импорт, разумеется,— в большей мере, чем русское народничество,
имеющее старую русскую традицию. Но в научных основах (все-таки научных!)
русского марксизма были моменты здорового реализма, помогшие связать
интеллигентскую мысль с реальными силами страны...
В марксизме, особенно русском, живет, хотя и темная, религиозная идея: по
своей структуре революционный (не реформистский) марксизм является иудеохристи-
анской апокалипсической сектой. Отсюда он сделался в России не только
рассадником политических буржуазных идеологий (Струве), но и богословских течений. В
отличие от народничества, которое, по своей отрешенности, могло развиваться только
в сектантство, марксизм в социально-классовом сознании своем и догматизме
системы таил потенции православия: они и были вскрыты вышедшими из него волщями
новой богословской школы...
Нельзя обойти молчанием еще одной силы, которая в эту эпоху вливалась в
русскую интеллигенцию, усиливая ее денационализированную природу и энергию
революционного напора. Эта сила — еврейство. Освобожденное духовно с 80-х годов из
черты оседлости силой европейского "просвещения", оказавшись на грани иудаистической
и христианской культуры, еврейство, подобно русской интеллигенции Петровской
эпохи, максимально беспочвенно, интернационально по сознанию и необычайно
активно под давлением тысячелетнего пресса. Для него русская революция есть дело
всеобщего освобождения, Его ненависть к царской и православной России не смягчаем
ся никакими бытовыми традициями. Еврейство сразу же занимает в русской
революции руководящее место. Идейно оно не вносит в нее ничего, хотя естественно
тяготеет к интернационально-еврейскому марксизму. При оценке русской революции его
можно было бы сбросить со счетов, но на моральный облик русского революционера
оно наложило резкий и темный отпечаток.
Революция идет (1929)*
Русские политические идеи-партии были чаще всего второго сорта. Причин
тому было две. Во-первых, подавляющее обессиливающее влияние Запада и его опыта
на русскую мысль, особенно политическую. Во-вторых, полицейское давление
абсолютизма, которое вплоть до 1905 года — в течение полувека — делало возможным
* Впервые опубликовано в журнале: Современные записки (Париж). 1929. № 39.
601

существование лишь нелегальных, то есть революционных партий. Последнее
обстоятельство было роковым для правых и умеренных течений, первое — для партий
революции.
Запад привил нам доктрины: бюрократического и классового (прусского или
английского) консерватизма, свободомыслящего, буржуазного (французского и
английского) либерализма и революционного (сперва французского, потом немецкого)
социализма. Все эти идеи действовали разлагающе на народную жизнь и углубляли
пропасть между политическим сознанием народа и интеллигенции.
Русский консерватизм, как он сложился при Николае I и Александре II (Катков),
был государственным миросозерцанием бюрократии и оставался таким до
последних ее дней. Это особая форма западничества, то есть петровской традиции:
постепенного разрушения основ прежней жизни во имя цивилизации. В сущности, это была
постепенность в революции или консервирование определенного фазиса революции —
на царствовании Николая I или Александра III. В этом внутреннее противоречие
русского консерватизма. Отсюда его бездушие, бюрократическая сухость, ироническое
отношение к народной душе и ее святыням. Атеизм чувствовал себя легко и удобно
в этой среде, где не принято было спрашивать о вере и где религия поддерживалась
больше по традиции. Консерватизм был просто силой инерции государственного
аппарата, того аппарата, который был создан Петром для целей грандиозной революции.
Русский консерватизм всегда относился подозрительно к черной контрреволюции, к
почвенному черносотенству. Правые почвенники наши не могут называться
консерваторами: они глашатаи реакции, чаще всего насильственной, то есть революционной.
Либерализм русский, начиная с Кавелина и Чичерина первых лет, был всегда
слабейшим течением в русской интеллигенции. Его слабость была следствием
идейного угасания либерализма на Западе после 1848 года и слабости нашего третьего
сословия, на которое мог бы опереться чисто буржуазный либерализм. Один из
основных пороков русского либерализма заключается в том, что он строил в расчете на
монархию, будучи совершенно лишен монархического пафоса. Русский либерал видел
свой идеал в английской конституции и считал возможным пересадку ее в Россию,
забывая о веках революций, о казни Карла I, о страшном опыте почти тысячелетней
истории, которая заканчивалась идиллически сотрудничеством монархии,
аристократии и демократии. Второй порок либерализма — чрезвычайная слабость
национального чувства, вытекавшая, с одной стороны, из западнического презрения к
невежественной стране и, с другой, из неуважения к государству и даже просто из
непонимания его смысла. За английским фасадом русского либерализма скрывалось
подчас чисто русское толстовство, то есть дворянское неприятие государственного
дела. В сущности, от этого порока либерализм освободился лишь в 1914 году, когда
всерьез связал защиту России с защитою свободы.
И, наконец, социализм русский, с которым связано столько грозных
недоразумений для России! Совершенно ясно, что в социальных и политических условиях
России не было ни малейшей почвы для социализма. Ибо не было капитализма, в
борьбе с которым весь смысл этого европейского движения. Реально, исторически
оправдано одно: борьба интеллигенции за свободу (свободу мысли прежде всего) против
обскурантизма упадочной Империи. Борьба за свободу связывалась с горячим,
иногда религиозным народолюбием, но отсюда если и вытекала революция, то уж никак
не социализм. Социалистическая формула была просто подсказана западным опытом
как формула социального максимализма. Говоря точнее, первоначально такой
формулой явился анархизм, и все развитие русской революционной идеологии соверша-
602

лось, с чрезвычайной медлительностью, по линии: анархизм — социализм —
демократия. Социализм постепенно выветривался из конкретных программ всех
социалистических партий. С.-р. вообще мало беспокоились о судьбах промышленности. Что
касается с.-д., то груз социалистической доктрины приводил их на практике к ряду
безвыходных противоречий. Пропагандист уничтожал до конца современный строй
и кончал убеждением в том, что этот никуда не годный строй должен быть пощажен
революцией. Не было тех бранных слов, которыми он не клеймил бы буржуазии —
для того, чтобы передать этой гнусной буржуазии политическую власть, завоеванную
руками рабочих. Поистине, от русского рабочего требовалось безграничное
самоотречение и безграничная доверчивость. Французский рабочий класс дважды, в 1848 и
в 1871 годах, доказал, что подобное самоотречение выше его сил и разумения. Гибель
республики была совершенно неизбежным последствием классовой борьбы 1848
года, и в 1871 году республику спас случай. В России социалистический характер в с
е х революционных партий делал невозможной честную коалицию с либералами,
делал невозможной национальную революцию.
Печатается по изданию: Федотов Г.П. Судьба и
грехи России. СПб., 1991. Т. 1. Избранные статьи
по философии русской истории и культуры. С. 50,
59-61, 64-65, 72-75, 78-82, 84-86, 94-96, 162-164.
Россия, Европа и мы (1932)*
Русское несчастье в том, что Россия и Европа живут в разные исторические дни.
Я не хочу сейчас говорить о том, что разделяет Россию от Европы существенно —
изначально и навсегда. Нет, на том самом отрезке пути, на котором мы идем вместе,—
послепетровском пути России — мы с Европой разошлись так далеко, что и голоса
человеческого не слыхать из-за рубежа. Эта пропасть вырыта самим фактом
коммунистической революции.
Россия поднята на коммунистическую дыбу. Во имя коммунизма в России
истребляют миллионы, отменяется христианство и культура, воцаряется всеобщая
нищета вокруг индустриальных гигантов-монастырей. Европа тоже тяжко больна, но
совсем не коммунизмом. Имя ее болезни: капитализм — в плане экономическом,
национализм — в плане политическом. Из соединения этих двух ныне разрушительных
сил рождается хаос, накопляется ненависть, готовятся потрясения грядущих войн и
революций. Это такая простая, детская истина, что не видеть ее может только наше
"священное безумие". Но отсюда происходят все наши трагические недоразумения.
Русская эмиграция, пережившая величайшую революцию, выносившая в себе
кровный (и до известной степени оправданный) антнреволюционный опыт, очутилась
на Западе, который живет накануне революции — во всяком случае, в
предреволюционных настроениях. Может быть, революции здесь и не будет, может быть, ее
удастся предотвратить — смелым и быстрым строительством новой жизни. Но остает-
ся бесспорной — устремленность Запада к новым формам жизни, муки родов его. У
одних это наивный революционаризм разрушения, у других жажда социального
строительства, у третьих, наконец, "тревога" (inquiétude), явное ощущение недомогания,
болезни, даже смерти. Вне этих настроений в благополучном консервативном опти-
* Впервые опубликовано в журнале: Новый Град (Париж). 1932. № 2.
603

мизме на Западе пребывает лишь очень малое число очень ограниченных людей —
преимущественно на территории Франции. У них-то и ищет себе моральной
поддержки несчастная русская эмиграция.
Все остальное в Европе подозрительно по большевизанству. И ведь это правда.
Хуже всего, что это правда. С известным преувеличением можно сказать, что все
порядочные люди в Европе сочувствуют большевикам. По крайней мере все люди с
встревоженной совестью, устремленные к будущему. Я знаю, конечно, что и непорядочные
большевизанствуют — по расчету или снобизму,— но не о них сейчас речь. Нас
мучит и волнует сочувствие большевикам со стороны Р. Роллана, Дюамеля, левых
христианских священников разных исповеданий — моральной элиты Европы. Как
объяснить его?
И здесь объяснение так просто, что не видеть его можно только в слепоте
ненависти. Объяснение в том, что человек, имеющий общественный идеал, стремится
видеть его уже воплощенным в действительности — настоящей или прошлой.
Конкретность воплощения, пусть обманчивая, дает силы жить и бороться с действительностью
отрицаемой. Отсюда старые восторги русских консерваторов перед Германией,
либералов перед Англией, социалистов перед неведомой им Новой Зеландией или
Францией эпохи революции. В основе своей это все те же поиски Опоньского царства с
истинной Церковью на краю земли. Даль времен или даль пространства поддерживают
дорогие иллюзии. Как мемуары и исторические исследования не могли убить в
русской интеллигенции романтического увлечения якобинской республикой, так и
противоречивые письма путешественников по России и разноголосый хор русских
эмигрантов бессилен переубедить желающих заблуждаться. Хочется верить, что где-то в
мире, хоть в одной стране, осуществляется правда. Культурная далекость России,
неспособность понять ее действительно безумную сложность облегчает для
европейского путешественника сохранение иллюзии. Подумайте, как трудно для нас понять,
что происходит в Китае! Можно с горечью думать об узости человеческого сознания,
но нельзя подозревать чистоту морального отношения. Менее всего имеет на это
право русская эмиграция, которая все свои оценки подчиняет одной идее. Для
большинства из нас прекрасна та страна, тот режим (Италия, Болгария), где гонят коммунизм.
Разве трудно понять, почему европейцу, ничего не знающему о коммунизме, но от
капитализма тяжко страдающему, кажется благословенной та страна, где, по
исключению, капитализм гонят, где слово "буржуа" объявлено презренным?..
Русское мессианство есть крайняя форма реакции на западный соблазн, крайняя
форма антизападничества, и потому все же западничество. Как антизападничество,
оно наивно, но извинительно. И совсем иначе придется расценить его, если услышать
в нем голос донесшийся из России...
Пореволюционный пробольшевизм детей соответствует дореволюционному про-
капитализму отцов. Хорошо (то есть простительно, хотя и вредно), если тот и другой
проистекают из отрицательных реакций: антикоммунизма одних, антикапитализма
других. Но жутко, когда налицо внутренняя соблазненность мощью врага — все
того же, на Западе и в России, при всем различии масок и харь...
Любовь к человеку — всегда конкретная любовь. Любовь к жизни — враг
отвлеченного идеализма. Помогая новой жизни в ее победе над силами косности и
смерти, нельзя насиловать жизнь. Нужно больше слушать ее голоса, чем стараться
перекричать их.
В свете конкретного идеализма меркнут кумиры, обожествленные
идолопоклонниками идей. Мы начинаем сознавать, что капитализм — социализм — национа-
604

лизм — космополитизм не абсолютные, а относительные, исторические ценности. И
это открывает возможность понять наконец различие исторического дня России и
Европы. Одновременно самая отсталая и самая передовая, зарвавшаяся вперед и павшая
на дороге, проведшая для всего мира опыт новой социальной конструкции, опыт,
давший бесспорный отрицательный результат,— Россия возвращается к
собранности, сосредоточенности, которые являются одновременно покаянием и
отдыхом, без которых ей угрожает смерть от физического и духовного истощения. Запад,
упирающийся, косный, поставлен судьбой перед необходимостью идти, искать
выхода, ставить новый социальный опыт...
Вот почему возможно и, кажется мне, необходимо одновременно, "едиными
устами", утверждать:
Для Европы организацию хозяйства, для России освобождение труда.
Для Европы преодоление национализма, для России развитие национального
сознания.
Для Европы демократизацию культуры, для России — борьбу за качество
культуры и т.д., и т.д. ...
В разных стилях строительства должна утверждаться одна и та же правда:
правда достоинства человеческой личности и религиозного смысла соборного дела
культуры.
Россия и свобода (1945)*
В течение многих веков Россия была самой деспотической монархией в Европе.
Ее конституционный — и какой хилый! — режим длился всего одиннадцать лет; ее
демократия — и то скорее в смысле провозглашения принципов, чем их
осуществления,— каких-нибудь восемь месяцев. Едва освободившись от царя, народ, пусть
недобровольно и не без борьбы, подчинился новой тирании, по сравнению с которой
царская Россия кажется раем свободы. При таких условиях можно понять иностранцев
или русских евразийцев, которые приходят к выводу, что Россия органически
порождает деспотизм — или фашистскую "демотию" — из своего национального духа или
своей геополитической судьбы; более того, в деспотизме всего легче осуществляет
свое историческое призвание...
В настоящее время не много найдется историков, которые верили бы во всеобщие
законы развития народов. С расширением нашего культурного горизонта
возобладало представление о многообразии культурных типов. В своей статье в № 8 "Нового
журнала" я старался показать, что лишь один из них — христианский,
западноевропейский — породил в своих недрах свободу в современном смысле слова — в том
смысле, в котором она сейчас угрожает исчезнуть из мира. Не буду возвращаться к этой
теме. Сегодня нас интересует Россия. Ответить на вопрос о судьбе свободы в России
почти то же, что решить, принадлежит ли Россия к кругу народов западной
культуры; до такой степени понятие этой культуры и свободы совпадают в своем объеме.
Если не Запад — то, значит, Восток? Или нечто совсем особое, отличное от Запада
и Востока? Если же Восток, то в каком смысле Восток?
Восток, о котором идет речь всегда, когда его противополагают Западу, есть
преемство переднеазиатских культур, идущих непрерывно от сумеро-аккадской древ-
* Впервые опубликовано в издании: Новый журнал (Нью-Йорк). 1945. № 10.
605

ности до современного ислама. Древние греки боролись с ним, как с Персией,
побеждали его, но и отступали перед ним духовно, пока в эпоху Византии не подчинились
ему. Западное средневековье сражалось с ним и училось у него в лице арабов. Русь
имела дело сперва с иранскими, потом с татарскими (тюркскими) окраинами того же
Востока, который в то же самое время не только влиял, но и прямо воспитывал ее в
лице Византии. Русь знала Восток в двух обличиях: "поганом" (языческом) и
православном. Но Русь создалась на периферии двух культурных миров: Востока и
Запада. Ее отношения с ними складывались весьма сложно: в борьбе на оба фронта,
против "латинства" и против "поганства", она искала союзников то в том, то в другом.
Если она утверждала свое своеобразие, то чаще подразумевая под ним свое
православно-византийское наследие; но последнее тоже было сложным. Византийское
православие было, конечно, ориентализированным христианством, но прежде всего оно
было христианством; кроме того, с этим христианством связана изрядная доля греко-
римской традиции. И религия, и эта традиция роднили Русь с христианским Западом
даже тогда, когда она не хотела и слышать об этом родстве.
В тысячелетней истории России явственно различаются четыре формы развития
основной русской темы: Запад — Восток. Сперва в Киеве мы видим Русь свободно
воспринимающей культурные воздействия Византии, Запада и Востока. Время
монгольского ига есть время искусственной изоляции и мучительного выбора между Западом
и Востоком (Литва и Орда). Москва представляется государством и обществом
существенно восточного типа, который, однако же, скоро (в XVII веке) начинает искать
сближения с Западом. Новая эпоха — от Петра до Ленина — представляет, разумеется,
торжество западной цивилизации на территории Российской Империи...
В Киевскую эпоху Русь имела все предпосылки, из которых на Западе в те
времена всходили первые побега свободы. Ее Церковь была независима от государства,
и государство, полуфеодального типа — иного, чем на Западе,— было так же
децентрализовано, так же лишено суверенитета.
Христианство пришло к нам из Византии, и, казалось бы, византинизм во всех
смыслах, в том числе и политическом, был уготован как естественная форма молодой
русской нации. Но византинизм есть тоталитарная культура, с сакральным характером
государственной власти, крепко держащей Церковь в своей не слишком мягкой
опеке. Византинизм исключает всякую возможность зарождения свободы в своих недрах
К счастью, византинизм не мог воплотиться в киевском обществе, где для него
отсутствовали все социальные предпосылки...
В течение всех этих веков Русь жила общей жизнью, хотя скоро и разделенная
религиозно, с восточной окраиной "латинского" мира: Польша, Венгрия, Чехия и
Германия, скандинавские страны далеко не всегда враги, но часто союзники, родичи
русских князей — особенно в Галиче и Новгороде. Основное христианское и
культурное единство их с восточным славянством не забыто. Восток же обернулся своим
хищным лицом: кочевники-тюрки, не культурные иранцы соседят с Русью, опустошают
ее пределы, вызывают напряжение всех политических сил для обороны. Восток не
соблазняет ни культурой, ни государственной организацией. Церковь не устает
проповедовать необходимость общей борьбы против "поганых", и здесь ее голоса
слушались охотнее, нежели предупреждений против латинян, исходящих от греческой
иерархии.
Словом, в Киевской Руси, по сравнению с Западом, мы видим не менее
благоприятные условия для развития личной и политической свободы. Ее побеги не
получили юридического закрепления, подобного западным привилегиям...
606

Двухвековое татарское иго еще не было концом русской свободы. Свобода
погибла лишь после освобождения от татар. Лишь московский царь, как преемник ханов, мог
покончить со всеми общественными силами, ограничивающими самовластие. В
течение двух и более столетий Северная Русь, разоряемая и унижаемая татарами,
продолжала жить своим древним бытом, сохраняя свободу в местном масштабе и, во всяком
случае, свободу в своем политическом самосознании. Новгородская демократия
занимала территорию большей половины Восточной Руси. В удельных княжествах
Церковь и боярство, если не вече, уже замолкшее, разделяли с князем ответственность за
судьбу земли. Князь по-прежнему должен был слушать уроки политической морали от
епископов и старцев и прислушиваться к голосу старшего боярства. Политический
имморализм, результат чужеземного корыстного владычества, не успел развратить
всего общества, которое в своей культуре приобретает даже особую духовную окрылен-
ность. Пятнадцатый век — золотой век русского искусства и русской святости...
Москва не просто двухвековой эпизод русской истории — окончившейся с
Петром. Для народных масс, оставшихся чуждыми европейской культуре, московский быт
затянулся до самого освобождения (1861 г.). Не нужно забывать, что купечество и
духовенство жили и в XIX веке этим московским бытом. С другой стороны, в эпоху
своего весьма бурного существования Московское царство выработало необычайное
единство культуры, отсутствовавшее и в Киеве, и в Петербурге. От царского дворца
до последней курной избы Московская Русь жила одним и тем же культурным
содержанием, одними идеалами. Различия были только качественными. Та же вера и те же
предрассудки, тот же Домострой, те же апокрифы, те же нравы, обычаи, речь и
жесты. Нет не только грани между христианством и язычеством (Киев) или между
западной и византийской традицией (Петербург), но даже между просвещенной и
грубой верой. Вот это единство культуры и сообщает московскому типу его
необычайную устойчивость. Для многих он кажется даже символом русскости. Во всяком
случае, он пережил не только Петра, но и расцвет русского европеизма; в глубине
народных масс он сохранился до самой революции.
Стало давно трюизмом, что со времени Петра Россия жила в двух культурных
этажах. Резкая грань отделяла тонкий верхний слой, живущий западной культурой, от
народных масс, оставшихся духовно и социально в Московии. К народу
принадлежало не только крепостное крестьянство, но все торгово-промышленное население
России, мещане, купцы, и, с известными оговорками, духовенство. В отличие от
неизбежных культурных градаций между классами на Западе, как и во всяком
дифференцированном обществе, в России различия были качественные, а не количественные. Две
разные культуры сожительствовали в России XVIII века. Одна представляла варва-
ризированный пережиток Византии, другая — ученическое усвоение европеизма.
Выше классовой розни между дворянством и крестьянством была стена непонимания
между интеллигенцией и народом, не скрытая до самого конца. Некогда могло
показаться, что этот дуализм, или даже самое ощущение интеллигенции как особой
культурной категории есть неповторимое, чисто русское явление. Теперь, на наших
глазах, с европеизацией Индии, Китая, мы видим, что то же явление происходит
повсюду на стыке двух древних и мощных культур. Взгляд на Россию с Востока или, что то
же самое, глазами западного человека, который видит в ней "Скифию", необходимая
предпосылка для понимания Империи. Но, признав это, сейчас же следует сказать:
поразительна та легкость, с которой русские скифы усваивали чуждое им
просвещение. Усваивали не только пассивно, но активно-творчески. На Петра немедленно
ответили Ломоносовым, на Растрелли — Захаровым, Воронихиным; через полтораста
607

лет после петровского переворота — срок небольшой — блестящим развитием
русской науки. Поразительно то, что в искусстве слова, в самом глубоком и интимном
из созданий национального гения (впрочем, то же и в музыке), Россия дала всю свою
меру лишь в XIX веке. Погибни она как нация еще в эпоху наполеоновских войн, и мир
никогда бы не узнал, что он потерял с Россией.
Этот необычайный расцвет русской культуры в новое время оказался возможным
лишь благодаря прививке к русскому дичку западной культуры. Но это само по себе
показывает, что между Россией и Западом было известное сродство: иначе чуждая
стихия искалечила бы и погубила национальную жизнь...
Вместе с культурой, с наукой, с новым бытом Запада приходит и свобода. И при
этом в двух формах: в виде фактического раскрепощения быта и в виде
политического освободительного движения.
Мы обычно недостаточно ценим ту бытовую свободу, которой русское
общество пользовалось уже с Петра и которая позволяла ему долгое время не замечать
отсутствия свободы политической. Еще царь Петр сажал своих врагов на кол, еще би-
роновские палачи вздергивали на дыбу всех заподозренных в антинемецких чувств
вах, а во дворце, на царских пирах и ассамблеях, устанавливался новый светский
тип обхождения, почти уравнивающий вчерашнего холопа с его повелителем.
Петербургский двор хотел равняться на Потсдам и Версаль, и вчерашний царь
московский, наследник ханов и василевсов, чувствовал себя европейским государем —
абсолютным, как большинство государей Запада, но связанным новым кодексом
морали и приличий... Петербургский император постоянно оглядывался на своих
немецких кузенов; он был воспитан в их идеях и традициях...
Россия (кроме Китая) была единственной страной, в которой дворянство давалось
образованием. Окончание средней и даже полусредней школы превращало человека
из мужика в барина — то есть в свободного, защищало до известной степени его
личность от произвола властей, гарантировало ему вежливое обращение и в участке, и
в тюрьме...
Долгое время Швеция со своей аристократической конституцией вдохновляла
русскую знать; потом пришла пора французских и английских политических идей. Если
бы вся Европа в XVIII веке жила в форме конституционной монархии, то весьма
вероятно, что и Россия заимствовала бы ее вместе с остальными реквизитами
культуры. После французской революции это стало затруднительным. Европейский
политический ветер подул реакцией, да и русские императоры не имели охоты
восходить на эшафот, повторяя европейские жесты...
Со времени декабристов, отчасти еще в их поколении, освободительные идеи
усваиваются и развиваются людьми, оттиснутыми или добровольно отошедшими от
государственной деятельности. Это совершенно меняет их характер: из практических
программ они становятся идеологиями. С 30-х годов они выращиваются в теплицах
немецкой философии, потом — естественных и экономических наук. Но источник их
неизменно западный; русский либерализм, как и социализм, имеет свои духовные
корни в Европе: или в английской политической традиции, или во французской
идеологии — теперь уже Франции 40-х годов,— или в марксизме. Русский социализм уже с
Герцена может окрашиваться в цвета русской общины или артели, он остается
европейским по основам своего миросозерцания. Либерализму эта национальная
мимикрия совсем не удалась.
Есть два кажущихся исключения. Славянофильство 40-х годов было, несомненно,
движением либеральным и претендовало быть национально-почвенным. Но при бли-
608

жайшем рассмотрении оказывается, что источник его свободолюбия все в той же
Германии, а русское прошлое ему плохо известно; русские учреждения (земский собор,
община) идеализированы и имеют мало общего с действительностью...
Если... солнце свободы, в противоположность астрономическому светилу,
восходит с Запада, то все мы должны серьезно задуматься о путях и возможностях его
проникновения в Россию. Одно из необходимых условий — личное общение — сейчас
чрезвычайно облегчено войной. Война в освобождении России — факт двусторонний.
Ее победоносный конец, бесспорно, укрепляет режим, доказывая, путем проверки на
полях битв, его военное превосходство перед слабостью демократий. Этот аргумент
действует даже на иных либералов из русской эмиграции. Но, с другой стороны,
война открывает для миллионов русских воинов возможности личного общения с
Западом. Для того, чтобы демократические идеи Запада могли импонировать
москвичам, необходимы два условия, в сущности, сводящиеся к одному. Запад должен
найти в своих идеалах опору для более удачного, более человечного решения
социального вопроса, который до сих пор, худо ли, хорошо ли, решала лишь диктатура. Во-
вторых, московский человек должен встретить в своем товарище, воине-демократе,
такую же силу и веру в идеал свободы, какую он сам переживает, или переживал, в
идеал коммунизма. Но это означает для демократа, отрицательно, нетерпимость ко
всякой тирании, каким бы флагом она ни прикрывалась. Наши предки, общаясь с
иностранцами, должны были краснеть за свое самодержавие и свое крепостное
право. Если бы они встретили повсеместно такое же раболепное отношение к русскому
царю, какое проявляют к Сталину Европа и Америка, им не пришло бы в голову
задуматься над недостатками в своем доме. Льстецы Сталина и Советской России
сейчас враги русской свободы. Или иначе: лишь борясь за свободу на всех мировых
фронтах, внешних и внутренних, без всяких "дискриминаций" и предательства,
можно способствовать возможному, но сколь еще далекому освобождению России.
Судьба империй (1947)*
Правда, Россия является Империей своеобразной. По своей национальной и
географической структуре она занимает среднее место между Великобританией и
Австро-Венгрией. Ее нерусские владения не отделены от нее морями. Они составляют
прямое продолжение ее материкового тела, а массив русского населения не отделен
резкой чертой от инородческих окраин. Но Дальний Восток или Туркестан, по
своему экономическому и даже политическому значению, совершенно соответствуют
колониям западных государств. Типологическое, то есть качественное сходство с
Австро-Венгрией еще значительнее. Однако процент господствующего великорусского
населения в Империи Романовых был гораздо выше немецкого в Империи
Габсбургов. Это сообщало России несравненно большую устойчивость. Сходство будет
полнее, если вместо Австро-Венгрии последних десятилетий взять Германскую Империю
до 1805 года. Русские и немцы играли одну и ту же цивилизаторскую и ассимилиза-
ционную роль. Правда, среди подданных Германии были страны древних и богатых
культур. Вместо одной Русской Польши Германия имела три: Польшу, Венгрию и
Богемию. Однако с подъемом культуры народностей России и соответствующим
ростом их сепаратизмов Россия приближалась к типу Австро-Германии.
* Впервые опубликовано в издании: Новый журнал. 1947. № 16.
609

Но мы не хотели видеть сложной многоплеменное™ России. Для большинства
из нас перекройка России в СССР, номинальную федерацию народов, казалась
опасным маскарадом, за которым скрывалась вся та же русская Россия или даже святая
Русь.
Как объяснить нашу иллюзию? Почему русская интеллигенция в XIX веке
забыла, что она живет не в Руси, а в Империи? В зените своей экспансии и славы, в век
"екатерининских орлов", Россия сознавала свою многоплеменность и гордилась ею.
Державин пел "царевну киргизкайсацкой ордьГ, а Пушкин, последний певец
Империи, предсказывал, что имя его назовет "и ныне дикий тунгуз и друг степей
калмык". Кому из поэтов послепушкинской поры пришло бы в голову вспоминать о тун-
гузах и калмыках? А державинская лесть казалась просто непонятной —
искусственной и фальшивой. Но творцы и поэты Империи помнили о ее миссии: нести
просвещение всем ее народам — универсальное просвещение, сияющее с Запада, хотя и в
лучах русского слова.
После Пушкина, рассорившись с царями, русская интеллигенция потеряла вкус к
имперским проблемам, к национальным и международным проблемам вообще. Темы
политического освобождения и социальной справедливости завладели ею всецело, до
умоисступления. С точки зрения гуманитарной и либеральной осуждались Империя,
все Империи как насилие над народами, но результаты этого насилия принимались
как непререкаемые. Более того, XIX век для большинства интеллигенции означал
сужение национального сознания до пределов Великороссии. Россия была необъятно
велика, и мало кто из русских образованных людей изъездил ее из конца в конец;
непоседливых манила сказка Запада. Но, и путешествуя по России, русский не выходил
из своего привычного уклада: объяснялся везде по-русски, видел везде одну и ту же
русскую администрацию и туземцев, побогаче и познатнее, уже входящих в быт,
язык и культуру завоевателей. Интеллигенция возмущалась насильственной
русификацией или крещением инородцев, но это возмущение относилось к методам, а не к
целям. Ассимиляция принималась как неизбежное следствие цивилизации. Еще
полвека или век, и вся Россия будет читать Пушкина по-русски (так понимался
"Памятник"), и все этнографические пережитки сделаются достоянием музеев и
специальных журналов.
Есть еще одна неожиданная сторона русского западничества. Россией вообще
интересовались мало, ее имперской историей еще меньше. Так и случилось, что
почти все нужные исследования в области национальных и имперских проблем оказались
предоставленными историкам националистического направления. Те, конечно,
строили тенденциозную схему русской истории, смягчавшую все темные стороны
исторической государственности. Эта схема вошла в официальные учебники, презираемые,
но поневоле затверженные и не встречавшие корректива. В курсе Ключевского
нельзя было найти истории создания и роста Империи.
Так укоренилось в умах не только либеральной, но отчасти и революционной
интеллигенции наивное представление о том, что русское государство, в отличие от всех
государств Запада, строилось не насилием, а мирной экспансией, не завоеванием, а
колонизацией. Подобное убеждение свойственно националистам всех народов.
Французы с гордостью указывают на то, что генерал Федерб с ротой солдат подарил
Франции Западную Африку, а Лиотэ был не столько завоевателем Марокко, сколько
великим строителем и организатором. И это правда, то есть одна половина правды.
Другая половина, слишком легко бросающаяся в глаза иностранцам, недоступна для
националистической дальнозоркости.
610

Несомненно, что параллельный немецкому русский Drang nach Osten оставил
меньше кровавых следов на страницах истории. Это зависело от редкой населенности и
более низкого культурного уровня восточных финнов и сибирских инородцев
сравнительно с западными славянами. И однако — как упорно и жестоко боролись хотя
бы вогулы в XV веке с русскими "колонизаторами", а после них казанские инородцы
и башкиры. Их восстания мы видим при каждом потрясении русской
государственности — в Смутное время, при Петре, при Пугачеве. Но с ними исторические споры
покончены. Несмотря на искусственное воскресение восточно-финских
народностей, ни Марийская, ни Мордовская республики не угрожают целости России. Уже
с татарами дело сложнее. А что сказать о последних завоеваниях Империи,
которые, несомненно, куплены обильной кровью: Кавказе, Туркестане?
Мы любим Кавказ, но смотрим на его покорение сквозь романтические поэмы
Пушкина и Лермонтова. Но даже Пушкин обронил жестокое слово о Цицианове,
который "губил, ничтожил племена". Мы заучили с детства о мирном присоединении
Грузии, но мало кто знает, каким вероломством и каким унижением для Грузии
Россия отплатила за ее добровольное присоединение. Мало кто знает и то, что после
сдачи Шамиля до полумиллиона черкесов эмигрировало в Турцию. Это все дела
недавних дней. Кавказ никогда не был замирен окончательно. То же следует помнить о
Туркестане. Покоренный с чрезвычайной жестокостью, он восставал в годы первой
войны, восставал и при большевиках. До революции русское культурное влияние
вообще было слабо в Средней Азии. После революции оно было такого рода, что могло
сделать русское имя ненавистным.
Наконец, Польша, эта незаживающая (и поныне) рана в теле России. В конце
концов вся русская интеллигенция — в том числе и националистическая — примирилась
с отделением Польши. Но она никогда не сознавала ни всей глубины исторического
греха, совершаемого — целое столетие — над душой польского народа, ни
естественности того возмущения, с которым Запад смотрел на русское владычество в Польше.
Именно Польше Российская Империя обязана своей славой "тюрьмы народов".
Была ли эта репутация заслуженной? В такой же мере, как и другими
европейскими Империями. Ценой эксплуатации и угнетения они несли в дикий или варварский
мир семена высшей культуры. Издеваться над этим смеет только тот, кто
исключает сам себя из наследия эллинистического мира. Для России вопрос осложняется
культурным различием ее западных и восточных окраин. Вдоль западной границы
русская администрация имела дело с более цивилизованными народностями, чем
господствующая нация. Оттого, при всей мягкости ее режима в Финляндии и Прибалтике,
он ощущался как гнет. Русским культуртрегерам здесь нечего было делать Для
Польши Россия была действительно тюрьмой, для евреев гетто. Эти два народа Империя
придавила всей своей тяжестью. Но на Востоке, при всей грубости русского
управления, культурная миссия России бесспорна. Угнетаемые и разоряемые сибирские
инородцы, поскольку они выживали — а они выживали,— вливались в русскую народность,
отчасти в русскую интеллигенцию. В странах ислама, привыкших к деспотизму
местных эмиров и ханов, русские самодуры и взяточники были не страшны. В России
никого не сажали на кол, как сажали в Хиве и Бухаре. В самих приемах русской
власти, в ее патриархальном деспотизме, было нечто родственное государственной
школе Востока, но смягченное, гуманизированное. И у русских не было того
высокомерного сознания высшей расы, которое губило плоды просвещенной и гуманной
английской администрации в Индии. Русские не только легко общались, но и сливались
кровью со своими подданными, открывая их аристократии доступ к военной и адми-

нистративной карьере. Общий баланс, вероятно, положительный, как и прочих
Империй Европы.
Печатается по изданию: Федотов ГЛ. Судьба и
грехи России... М., 1991. Т. 2. С. 4—5,12—14,276—
281, 288—293, 302—303, 316—319.
Г.В. ВЕРНАДСКИЙ
Опыт истории Евразии (1934)*
В длительном процессе своего исторического развития русский народ освоил и
объединил территорию Евразии в смысле политическом, экономическом и культурном,
сперва в виде Российской Империи, затем в виде Советского Союза. Судьбы Евразии
таким образом теперь прочно связаны с судьбою русского племени. Тем не менее и
сейчас понятие истории Евразии не совпадает вполне с понятием русской истории, т.к.
и сейчас помимо русского народа в Евразии живут иные народы, развитие которых
тесно связано с развитием народа русского, но которые с русским народом не
тождественны. Еще более наглядно это было в прошлые века, когда взаимные политические
и культурные соотношения народов Евразии заметно отличались от настоящего
времени; когда русский народ занимал лишь часть территории Евразии, а политическое
первенство в Евразии принадлежало народам туркомонгольским.
Русская история есть история русского народа в рамках Евразии, которые
постепенно русским народом осваиваются.
История Евразии есть история сообщества различных народов на почве
Евразийского месторазвития, их взаимных между собою притягиваний и отталкиваний
и их отношения вместе с порознь к внешним (вне-Евразийским) народам и
культурам.
Русская история и история Евразии должны взаимно дополнять друг друга, но обе
одинаково имеют право на существование. Об этом здесь сказать необходимо, так как
по поводу этого вопроса существует значительная путаница понятий. Со стороны
некоторых представителей зарубежной русской историографии введение в
историческую науку самого термина Евразии было встречено крайне враждебно (АА Кизе-
ветгер). С другой стороны, марксистская историография в России отрицает право на
существование за предметом русской истории. "Термин русская история есть
контрреволюционный термин, одного издания с трехцветным флагом" (М.Н. Покровский).
Первая Всесоюзная конференция историков-марксистов (конец декабря 1928 —
начало января 1929) решительно отвергла термин "русская история" и вместо него
постановила ввести в оборот термин "история народов СССР".
Конкретное содержание термина "истории народов СССР" не может считаться
достаточно разработанным в марксистской историографии. По признанию самих
советских историков этим термином отдельные представители марксистской историогра-
* Вернадский Георгий Владимирович (1886-1967) — сын В.И. Вернадского, историк. В 1920 г.
работал в Таврическом университете в Крыму, затем был в эмиграции. С 1927 г. в Йельском университете (США).
612

фии пользуются различно: иногда механически им заменяют понятие "русской
истории", иногда подразумевают под ним лишь историю "нацменьшинств", т.е. бывших
"инородцев".
Советская историография в лице руководящих ее представителей начинает
однако сознавать, что ни то, ни другое понимание, вкладываемое в термин "история
народов СССР", не отвечает назревшей необходимости пересмотра прежних точек
зрения на исторический процесс. Постепенно в советской историографии пробивается
сознание того, что "историю народов СССР" нужно рассматривать как нечто
совокупное, объединенное проекцией будущего культурно-исторического единства.
История народов СССР, рассматриваемая с точки зрения такого
культурно-исторического единства как история сложного биоценоза человеческих обществ на
почве единого месторазвития — это и есть то, что мы называем Историей Евразии.
Термин История Евразии кажется нам предпочтительнее термина Истории
народов СССР потому, что подчеркивает единство и собранность исторического
процесса, тогда как термин История народов предполагает изучение истории каждого
народа враздробь и порознь.
Следует еще иметь в виду, что история целого отнюдь не исключает истории
частей этого целого. С нашей точки зрения есть и может быть история Евразии (как
совокупности евразийских народов — или народов СССР), но наряду с этим есть и
может быть история отдельных народов Евразии,— или народов СССР.
Во избежание недоразумений мы и предпочитаем употреблять термин "История
Евразии", говоря об истории целого, т.е. всего биоценоза евразийских народов, чем
разумеется нисколько не отрицается возможность изучения отдельных народов
Евразии — или СССР -, будут ли то "нацменьшинства" или преобладающая народность.
С этой точки зрения странно отрицать право существования за наукою истории
русского народа, как это делает современная марксистская историография.
Подведем теперь итоги этому предварительному обследованию понятий.
История Евразии есть история совокупности народов Евразии.
Русская история есть отдел истории отдельных Евразийских народов — или
народов СССР,— причем русская история по неволе должна была включать в поле
своего зрения геополитически все более и более широкую область, по мере того как
русский народ в своем историческом развитии охватывал все большую и большую часть
Евразийского месторазвития...
Творцом и основным действующим лицом истории Евразии является население
Евразии в совокупности составляющих его народов и их биоценозе.
Историческое месторазвитие народов Евразии в их совокупности — то же, что ме-
сторазвитие народа Русского. Но в то время, как для народа Русского Евразия в целом
является в средние века месторазвитием лишь потенциальным, а практически
история собственно русская до половины XVI века развертывается преимущественно в
рамках Евразии Западной ("Восточной Европы"), при изучении истории Евразии с
самых ранних времен вся Евразия в целом является географическою базою.
Гораздо более сложной задачею, чем при изучении истории России, является в
истории Евразии изучение соотношения народности и территории. Должны
приниматься в расчет давление и сопротивление, оказываемое друг на друга отдельными
народностями Евразии, а равно и степень вовлечения каждой из них в сложный оборот
общеевразийской культурной, политической и экономической жизни, при наличии, с
одной стороны, сложных групповых и классовых противоречий, а с другой стороны —
сил центростремительных и культурообразующих.
613

Что касается месторазвития евразийской истории, т.е. Евразии как понятия
географического, то здесь мы отсылаем читателя к Введению в книгу "Начертание
Русской истории", а также к книгам П.Н. Савицкого, где понятие Евразии всесторонне
обосновано.
Что касается населения Евразии, то прежде чем говорить о ее народах, как
совокупности, необходимо взглянуть на них по отдельности, расчленив таким образом
целое на части.
Удобнее всего исходить при этом из нынешнего положения, взяв в основу
этнический состав Советского Союза. Разумеется, нет нужды здесь перечислять все от-
дельные народности (которых считается в Советском Союзе 185). Ограничимся лишь
более крупными группами.
Наиболее крупною группою является русский народ (или русская семья народов:
великоруссы, украинцы, белоруссы). Из всего населения Советского Союза в 147
миллионов человек (по переписи 1926 года) к русскому племени принадлежало
около 114 миллионов человек (в том числе русских собственно, или великоруссов,
78 миллионов, украинцев — 31 миллион, белоруссов — до 5 миллионов). К этому
следует причислить свыше 8 миллионов украинцев, живущих вне пределов Советского
Союза (в Польше, Румынии, Чехословакии), свыше 3 миллионов белоруссов,
живущих на территории Польши, и около 300 000 великоруссов в пределах Латвии и
Эстонии. Общая цифра русской семьи на территории Советского Союза и смежных с нею
составляет следовательно не менее 125 миллионов человек.
Второе место по численности после русских занимают тюркские (иначе
турецкие) народности — свыше 15 миллионов на территории Советского Союза. Из них
наиболее значительны следующие группы: казаки (киргизы) вместе с каракиргизами —
до 5 миллионов человек, татары (поволжские и крымские) — 3 миллиона человек,
башкиры — менее 1 миллиона, азербайджанские турки — до 2 миллионов,
туркмены — менее 1 миллиона, узбеки — 4 миллиона, якуты — 1/4 миллиона, чуваши —
более 1 миллиона.
Монгольская группа в пределах Советского Союза (буряты и калмыки) не
особенно численна, составляя менее 1/2 миллиона. На смежной с Союзом территории
Внешней Монголии проживает около 1 миллиона монголов.
К угро-финской группе народов относятся карелы (1/4 миллиона), мордва (1,5
миллиона), мари или черемисы (1/2 миллиона), вотяки (1/2 миллиона), коми или
зыряне (1/4 миллиона) и прочие, всего около 3, 5 миллионов.
В общем численность народов так называемой урало-алтайской группы (турки,
монголы, финны) составляет в пределах Советского Союза около 20 миллионов.
Упомянем тут же тунгусо-маньчжурскую группу. Тунгусов в настоящее время
считается всего около 40 000 человек. Не нужно однако забывать, что это остаток
народности, игравшей некогда в истории Евразии весьма значительную роль.
Из народностей индо-иранской группы следует заметить таджиков (до 1
миллиона) и осетинов (свыше 1/4 миллиона).
Что касается народов западной группы индо-европейской семьи народов, то из
славян (кроме русских) наиболее численны поляки (3/4 миллиона). Немцы, главная
масса которых переселилась в Россию в XVII-XIX вв., составляют около 1, 25 миллиона.
Особо поставим кавказских яфетидов (армяне свыше 1,5 миллионов, грузины
около 1, 5 миллионов), куда причисляется и большинство горцев Кавказа
(черкесы — 80 тысяч чел., кабардинцы — 140 тысяч, чеченцы — 320 тысяч, авары — 160
тысяч и многие другие племена и народности горного Кавказа).
614

Наконец, следует иметь в виду, что в пределах Советского Союза обитает более
2, 5 миллионов евреев.
Из всех народностей руководящую роль в историческом развитии Евразии
играли сначала турко-монголы, потом русские. На Среднем Востоке (в Туркестане)
большое значение имели индо-иранцы. В Горном Кавказе и Закавказье коренным
населением были яфетиды.
Русские в настоящее время расселились по территории чуть не всей Евразии,
преобладая по численности среди евразийских народов. В Средние Века положение
было иным. Большинство территорий Евразии было заселено народами турко-монголь-
скими. По приблизительным соображениям можно думать, что в XIII—XIV веках
численность турко-монгольских племен на территории Евразии (около 10 миллионов
человек) более или менее соответствовала численности русского народа,
занимавшего тогда лишь часть Западной Евразии.
Неоднородность населения Евразии по этническому составу и языковому
признаку усугублялась в ходе исторического процесса еще многообразностью культур
различных народов или групп народов Евразии.
В отношении экономического быта одни народы Евразии были привержены
преимущественно к скотоводству (турко-монголы), другие к лесной охоте и
звероловству (утро-финны), третьи к земледелию и торговле (русские, индо-иранцы). В
отношении социального и политического строя также со Средних Веков было значительное
разнообразие. Могут быть упомянуты различные формы родового и вотчинного
("феодального") быта среди турко-монгольских кочевников, земельновотчинный
строй в русских и индо-иранских государственных образованиях; демократический
строй древне-русских городских республик и казачьих войск; вотчиннорабовладель-
ческие государства Среднего Востока; вотчинно-крепостные государственные
формы, возобладавшие надолго в России.
В отношении религиозных верований народы Евразии также с давних времен
сильно различались между собою. После русской революции нет сколько-нибудь
точных данных о принадлежности различных групп населения Евразии к той или иной
церкви. По данным начала ХХ-го века масса русского народа принадлежала к
христианству, для тюрских (турецких) племен обычной религией был ислам, для
монголов — буддизм. Такое размежевание религий в соответствии с этническим
составом населения не было исконным в Евразии, а явилось результатом длительного
исторического процесса. Во всяком случае ясно, что принадлежность к разным
религиям должна была усугублять рознь между народами Евразии.
В отношении искусства, науки, литературы — всего, что вместе с религиозными
верованиями обычно обнимается именем духовной культуры — также было
значительное многообразие между народами Евразии.
И все же, при всех взаимных отталкиваниях народностей Евразии друг от друга,
действовали также и силы взаимного притяжения их друг к другу.
Результатом долгого исторического симбиоза явилось создание некоторых общих
черт для народов Евразии....
Благодаря единству географического лика Евразии и наличию объединительных
экономических факторов, в истории политических образований на территории
Евразии постоянно проявлялось стремление евразийских народов к созданию единого
государства, которое объединяло бы всю Евразию или значительную ее часть.
Как только такое объединение бывало достигнуто, ему приходилось считаться с
разлагающим влиянием центробежных сил — политических, этнических, психологи-
615

ческих. Экономический объединительный фактор оказывался часто недостаточно
сильным, а в отношении географическом давали себя чувствовать местные особенности
рельефа, растительных зон или гидрографии, проступавшие на фоне общего
географического единства Евразии.
Благодаря преобладанию то сил центростремительных, то сил центробежных,
процесс создания и жизни государственных образований на территории Евразии
принял характер периодической ритмичности...
Подобно тому, как в русской истории значительную роль играли и играют
многообразные культурно-политические влияния извне, так и в истории Евразии такие
влияния должны приниматься в расчет, и разумеется, являются еще гораздо более
многообразными, чем в истории собственно-русской.
Взаимные культурные влияния различных стран и народов идут обычно по путям
международной торговли. За купцом и воином проникает в чужие страны монах и
художник.
По торговым путям проникали и к народам Евразии проповедники великих
религий, которые почти все зародичись в восточном углу Средиземноморья. Новые
религиозные верования или вытесняли первобытную религию населения Евразии или
наслаивались на нее в разной степени и разных сочетаниях...
История постепенного распространения великих религий среди отдельных
народов Евразии и взаимодействие этих религий на почве Евразии тесно связаны с
политической и общекультурной историей Евразии, представляя важный отдел
евразийской истории.
Процесс естественного развития религиозных воззрений народов Евразии со
времени русской революции 1917 года прерван государственной пропагандой атеизма и
материализма. Что получится в результате столкновения вековых религиозных
устоев с новыми доктринами,— сказать разумеется сейчас нельзя. Огромный
психический сдвиг в духовной жизни народов Евразии во всяком случае неизбежен...
В своеобразии деталей географического строения отдельных частей Евразии
заключались также предпосылки возникновения особых политических групп в
отдельных частях Евразии в периоды ее распада
По своему географическому положению окраинные части Евразии близко
соприкасались с соседними внеевразийскими областями. Эти географические особенности
обусловили торговые и общекультурные связи некоторых частей и народов Евразии с
мирами вне-Европейскими. На этой же почве проложены были и некоторые основные
линии внешнеполитических отношений Евразии в целом или отдельных ее частей.
На Крайнем Северо-Западе Евразии то были вопросы Лапландский и
Балтийский — вековая борьба русского народа за доступы к побережьям Ледовитого
океана (Мурман) и Балтийского моря, причем одно время не малую роль в русской
экспансии сыграла монгольская поддержка. Здесь же следует упомянуть и
соперничество из-за островов Ледовитого океана, лежащих между северо-западной
оконечностью Евразии и Северным полюсом, в частности из-за Шпицбергена (Грумант).
На Западном рубеже Евразии то была борьба за национальную целокупность
русского народа. Опять-таки одно время монгольские силы поддерживали русский
элемент на Днепре и к западу от него. Временами борьба русского народа с натиском
западных его соседей — поляков, литовцев, немцев — утихала. Временами
достигался компромисс — смешанное государственное образование с элементами как
западной — латинской (римо-католической) культуры, так и русской православной
культуры. Таким компромиссом было Литовско-русское государство XIV-XV1I веков.
616

В юго-западном углу Евразии то был вопрос Черноморско-Балканский, или вернее
более широкий — вопрос о связях Евразии с Восточным Средиземноморьем вообще,
тем, что обыкновенно именовалось и именуется в Европейской науке Ближним
Востоком (термин которой в данном случае усвоила и наука русская). Вопрос этот был
обоюдный — с одной стороны, это была тяга народов Евразии на Ближний Восток, с
другой — влияние Ближнего Востока на Евразию политическое и культурное. В Средние
Века одной из двух основных культурно-политических сил на Ближнем Востоке было
Византийское Царство. Оттуда пришло к русским христианство в форме православия,
давшее на столетия окраску русской культуре и определившее особность ее от
Запада. Другой силой Ближнего Востока были арабы, принесшие ислам турецким народам
Евразии. Одному из турецких народов, оторвавшихся от почвы Евразии —
туркам-османам,— и суждено было под знаменем ислама уничтожить Византийское царство.
Падение Византии не меняет основной геополитической схемы ближневосточных
отношений Евразии...
Правительствам Евразии, как объединенного политического целого,
приходилось и приходится считаться с наследием (в их совокупности) международных
проблем, ранее касавшихся отдельных частей Евразии порознь.
Географическая база обеспечивает Евразии возможность политического и
хозяйственного самодовления. Но во всяких международных отношениях есть две
стороны, а иногда и больше. Фактическое развитие евразийской международной
политики зависит не только от народов Евразии, но и от народов внеевразийских...
Ввиду того что некоторые из народов Евразии связаны узами или этническими,
или религиозно-культурными с некоторыми внеевразийскими народами, являются
логические возможности для сепаратного выступления на международной арене от-
дельных народов или групп народов Евразии не только в прошлом, но и в будущем.
Так возникают проблемы Панславизма, Пантюркизма, Панисламизма. Последняя
может быть решена вне политических рамок, если подходить к ней со стороны не
политической, а культурно-религиозной только.
Панславизм всегда являлся более утопией, чем орудием практической политики
в виду того, что группа славян западных (поляки, чехи) и геополитически, и
культурно-исторически к Европе была и есть ближе, чем к России.
Пантюркизм был особенно силен, пока мог быть практически связан с
Панисламизмом и одушевлен его идеями. С ослаблением политической роли религий в наше
время, и с разрывом в османской Турции между пантюркизмом и панисламизмом,
политическая позиция панисламизма представляется весьма ослабленной. Что касается
пантюркизма, то поскольку целью его является отрыв турецких народов Евразии от
политического объединения с этой последней, такое распадение Евразии (если оно
было бы возможно) явилось бы в первую очередь крайне невыгодным для самих
турецких народов, ныне входящих в состав Евразии.
Течения панславизма и пантюркизма могли бы стать крупною силою и сыграть
крупную политическую роль в случае их примирения между собою и согласованных
между собою действий. В этом случае течения эти могли бы способствовать сближению
и союзу между Евразией, с одной стороны, и зарубежными турецкими и славянскими
народами — с другой.
Еще один -изм нужно упомянуть: паназиатизм, теорию сейчас усиленно
выдвигаемую японскою прессою в поддержку и обоснование японского империализма.
"Азия — для азиатов" — конечно, при подразумеваемом условии японского
руководства азиатами.
617

В ответ на этот лозунг может быть выдвинуто положение "Евразия — для
евразийцев". Если народы Евразии достаточно сознают свою взаимную связь и
неразрывность своей исторической судьбы, то всякий лозунг, основанный на других
геополитических основаниях, является очевидно лишь орудием чужого империализма в
попытке его расщепить единство Евразии...
Независимо от социально-экономической программы вождей Советской
революции, их программа по национальному вопросу сумела задеть такие струны в душе
народов Евразии, которые их притягивали к Москве, а не отталкивали от нее.
Как бы ни относиться к Советской идеологии и Советской политике, нельзя не
признать, что по крайней мере на некоторое время Москва сделалась маяком для
угнетенных народов не только в самой Евразии, но и далеко за ее пределами. Не в
коммунизме тут было дело, а именно в идее равноправия и свободы народов Востока,
которые с давних пор были подвергнуты деспотизму изнутри и
империалистическому хищничеству извне. Молния русской революции зажгла пожар на всем Востоке,
и сейчас еще трудно предвидеть все его результаты...
Результатом планового хозяйства, нового территориального распределения
промышленности и зон специальных сельскохозяйственных культур, а также постройки
новых железнодорожных линий,— результатом всего этого является значительно
более тесная связь между собою отдельных районов Евразии в хозяйственном
отношении, чем то было раньше. При том очевидно, что, если процесс пойдет дальше в
том же направлении, связь эта будет все увеличиваться. Этим путем достигается
такое единство Евразии, которого прежде быть не могло.
Печатается по изданию: Вернадский Г.В. Опыт
истории Евразии. Берлин, 1934. С. 5-12,14,17,20-25,
166,179.
В.В.З ЕНЬКОВСКИЙ
Русские мыслители и Европа*
Проблема Запада тревожила и привлекала к себе внимание русских людей еще
тогда, когда Запад был религиозно единым и не был еще потрясен реформацией.
Запад тогда был весь и во всем "латинским" для русского сознания,— и эта
религиозная характеристика его, не закрывавшая, конечно, национально политических и куль
турных особенностей отдельных народов, доминировала все же над ним и почти не-
переходимой стеной отделяла Русь от Запада. Реформация, разбившая религиозное
единство Запада, невольно смягчила в глазах русских людей эту картину и даже как
бы приблизила к нам тех, кто вместе с русскими был против "латинян". Религиозная
* Зеньковский Василий Васильевич (1881-1962) — религиозный философ, историк русской
философии и литературы. Окончил естественно-математический и историко-философский факультеты Киевского
университета. В 1919 г. министр вероисповеданий в правительстве гетмана П.П.Скоропадского. С 1919 г.
в эмиграции. В 1920-1923 гг. профессор философии Белградского университета, в 1923-1926 гг. директор
Русского педагогического института в Праге, в 1926-1962 гг. профессор богословского института в
Париже. В 1942 г. принял сан священника. Работа впервые опубликована в сербском журнале "Nova
Europa" в виде очерка: "Критика европейской культуры у российских мыслителей".
618

выдержанность и неагрессивность протестантов уже в XVII веке устраняют
крупнейшее затруднение в общении с Западом, и то, что делалось тогда в Москве, уже
имевшей у себя "немецкую слободу", было предвестником грядущего обращения к
Западу. В этом отношении необходимо отметить, что отделение старообрядцев
проходило не только по линии церковных споров, но и по линии всей культурной
психолог и и: в старообрядчество уходила Русь, верная не только религиозному, но и
культурному прошлому, не хотевшая никаких новшеств ни в Церкви, ни в жизни.
Церковная и культурная неуступчивость не были только зловещим симптомом замыкания в
самих себе, но в них с полной уже ясностью выступает и мотив "самобытности",
творческий замысел раскрытия и исторического проявления "своего".
Судьбы истории все же вели Россию на Запад, и Петр Великий, как это уже
стало совершенно бесспорно для историков, лишь завершил и утвердил тот процесс
приближения к Западу и общения с ним, который начался еще до него. Как ни суровы и
ни грубы были приемы, с помощью которых Петр вводил русских людей в мир
западной культуры, но дальнейший исторический процесс показал, что Петр взял верный
путь, что развитие России неизбежно ставило на очередь вопрос о взаимоотношении
с Западом, с его культурой, с его жизнью. Можно спорить о том, что бы случилось,
если бы Петр иначе осуществил свой замысел, но в свете того, как шло развитие
русской культуры в XVIII-XX веке, совершенно ясно, что проблема Запада не случайна для
России, что в ее путях встреча эта с Западом была неизбежна и необходима.
XVIII век дает нам картину такого увлечения Западом, что с полным правом
можно говорить, что русская душа попала в "плен" Западу. Еще первое поколение
молодых людей, отправляемых заграницу, оставалось чуждо Западу, но уже второе,
вкусив его жизни, почти все не захотело возвращаться на родину: уже тогда в
сущности могла быть пущена в ход фраза, принадлежащая Иванушке (в "Бригадире"
Фонвизина): "тело мое родилось в России, но дух мой принадлежит короне
французской". По мере расширения знаний о Европе, по мере роста просвещения культ
Запада не только не ослабевал, но становился лишь глубже и влиятельнее.
Необыкновенно поучительна в этом отношении фигура Н.М. Карамзина: погружаясь в его
"Письма русского путешественника", вы непосредственно чувствуете, какое очарование
имела тогда Европа в глазах русской молодежи, русского общества. Невольно приходит
в голову сравнение Карамзина с Герценом, тоже пережившим в юности глубочайшее
увлечение Западом, его идеями, его замыслами. До наших дней сохранилось это
увлечение Западом именно у юношества (по верному выражению В.П. Боткина в одном
его письме, "для русского человека все европейское имеет таинственное обаяние"),
и типы молодежи, не знавшей очарования Запада, были у нас редки. Этот факт, в свое
время обобщенный (не без преувеличения) Достоевским в известной его формуле —
"у нас, русских, две родины: Россия и Западная Европа",— имеет чрезвычайное
значение для понимания нашей культурной психологии; известная неустранимость его
не раз раздражала носителей антизападнического настроения, начиная от
славянофилов и кончая фанатическим отталкиванием от Запада в наши дни. Но в XVIII веке эта
психология только слагалась, постепенно захватывая и подчиняя себе все более
широкие слои русского общества.
Однако в том же XVIII веке заметны начатки и иного отношения к Западу. Уже
самое знакомство с Западом расслаивало изначальное отношение к нему: одни народы
с его культурой и жизнью привлекали к себе больше других и тем выдвигали почву для
оценки более глубокой и тщательной, чем это было в начале. Но помимо этого, сама
западная культура была так многообразна, что, увлекаясь одними ее сторонами, русские
619

люди неизбежно становились в критическое отношение к другим. Самым ярким и
исторически действенным проявлением этого может служить та двойственность,
которая осталась и до ныне, переменив лишь форму и содержание, но сохранив неизменно
свой основной смысл: для одних Запад оказался близок и дорог своим "просвещением",
своей внешней культурой, своим движением к свободе. То, что выступило в истории
западноевропейской культуры, как "дух Просвещения", и что обнимает очень сложную
"новую" психологию западноевропейского человечества, куда входит и рационализм и
сентиментализм, свободолюбие и культ революции, искание "естественной" и
"разумной" религии и религиозное бунтарство, широкий гуманизм и откровенный
эгоцентризм,— все это слагалось в законченную систему, отмеченную верой в человека, в
прогресс, в возможность перестройки жизни на разумных началах, все это
антиисторично, предпочитает эволюции революцию, всегда приковано к земле и обвеяно в то же
время творческим оптимизмом... Этот "дух Просвещения" нельзя оторвать от всей
технической культуры Запада, и русские люди уже в XVIII веке пленялись именно этой
стороной Запада. Кто был духовно скудным, тот не шел дальше внешней
подражательности, но для более глубоких натур за внешним блеском западной жизни открывалась
иная, более существенная и более захватывавшая сторона — та самая, о которой так
восторженно говорил впоследствии Иван Карамазов ("дорогое кладбище"...).
Но и другое услышала русская душа на Западе — отозвалась на его духовные
искания, на его внутреннюю, страстную жажду соединить с земным небесное, на его
подлинный моральный пафос, чуждавшийся внешнего успеха и тосковавший о
чистоте и святости: так родилось русское масонство. В нем впервые оформилось иное
умонастроение; любовь к Западу и тесное смыкание с ним совершенно были чужды
увлечению внешней жизнью Запада и его "освободительными" идеями. Шварц,
Новиков, И.С. Тургенев, И.В. Лопухин, И.С. Гамалея,— не буду называть других
деятелей XVIII века — рисуют нам иное "западничество", чем это мы имеем в первом
случае. Богатая духовная жизнь Запада влекла этих "западников" совсем не "духом
Просвещения", с которым они даже боролись, а совсем другой ее стороной;
"масонство" было лишь внешней формой, под которой зрело религиозное отношение к
жизни и проявлялось духовное творчество. Все это пока лишь оформлялось в XVIII
веке и развернулось в полной мере уже в XIX веке, но и тогда уже обрисовалось два
пути на Запад, два отношения к нему. Лишь сравнительно немногие вмещали оба эти
умонастроения — и здесь снова приходится помянуть молодого Н.М. Карамзина, с
юношеской восторженностью вбиравшего в душу все течения, все стороны Запада.
Две формы "западничества" сами уже порождали неизбежно и критику Запада —
ибо в самой культуре Запада русские люди находили ее, а с другой стороны, выбирая
между одним или другим ее направлением, невольно сознавали неудовлетворенность
чуждыми ей явлениями западной жизни. Такая "критика" была по существу
случайной, обращалась не к культуре Запада в целом, обычно относилась к какому-либо от-
дельному народу. Эти черты случайности и ограниченности критических замечаний
о Западной Европе собственно сохранялись очень долго; лишь оформление
"западничества" и "славянофильства" (в сороковых годах XIX века) сняло эти случайные
наскоки и поставило вопрос об отношении к Западу по существу...
По существу проблема Европы впервые встала перед русским сознанием
благодаря французской революции...
Действие французской революции на русские умы было очень
продолжительным, как это видно из истории русской журналистики — эта тема долго еще
тревожила различных людей...
620

События во Франции продолжали и дальше тревожить многих русских людей;
даже слабая журналистика того времени дает нам ряд характерных отсветов того,
как ставился вопрос о Европе в русском сознании. Любопытно отметить, как
явление, которое будет встречаться нам на протяжении всего XIX века — это
политические мотивы в критике Европы, той или иной ее страны. Политическая
вражда как бы приоткрывала то, что оставалось незаметным и невлиятельным до этого,—
так было преимущественно в отношении к Франции, но сказывалось и в оценке
Англии и Германии...
Политические мотивы в критике Запада, столь впоследствии
существенные в оппозиции Н.Я. Данилевского, И.С. Аксакова, отчасти и в наши дни уже тогда
действовали в виду реакции против французской революции.
Общее критическое отношение к Западу, как бы открывавшееся всем тем
отзвуком, какой остался в русском обществе от французской революции, получило для
себя богатый материал в том широком знакомстве с Западом, которое приняло
особенно крупные размеры в войне с Наполеоном, перенесенной на поля Запада. Правда, это
же знакомство дало и другие результаты — оно сказалось в росте интереса к
западной жизни, в усилившемся влиянии литературных, социальных, политических идей,—
собственно лишь теперь стала складываться настоящая психология и идеология
нашего западничества. Но надо иметь в виду, что ближайшее знакомство широких
масс русского общества с западной жизнью освобождало от обаяния, которое
исходило из этой неведомой Западной Европы, и которое так хорошо доныне передают
наивные и восторженные замечания Карамзина в его "Письмах русского
путешественника". Для русской мысли все больше создается возможность приглядеться к
Западу в его обычной, будничной жизни. Все больше находится людей, объехавших
всю Европу и вернувшихся домой — не только физически, но и духовно: создается
возможность критики европейской культуры как таковой, критики,
свободной от политической тревоги, от неж^зедствешюго ужаса перед французской
революцией. Мотивы руссоизма, мировой скорби, мотивы раннего романтизма
нередко сплетаются уже с настоящей критикой итогов западной цивилизации...
Если окончательное выявление славянофильства и западничества должно быть
отнесено к 40-м годам, то в 30-х годах будущие противники еще исповедуют почти
одни и те же идеи, сходясь именно в постановке и понимании проблем философии
культуры. Руководящей при этом идеей являлось возникшее и окрепшее на
немецкой философской почве учение о народности, как индивидуальности, учение
о "призвании" каждой "исторической* нации: это понятие подымало вопрос о
смысле тех или иных исторических циклов, в частности, о смысле того, что
переживали европейские народы, об итогах их развития и о месте России в ходе
истории. Постановка этого вопроса во всем его философском и историческом
объеме занимает все живые умы — именно здесь происходит новое развитие
критической оценки Запада — она окончательно отрывается от конкретной историко-поли-
тической почвы, французская революция хотя и остается одним из главнейших
фактов в оценке Франции или всего даже Запада, но все размышления связывают-
ся с новой философско-исторической концепцией. Впервые возникает и отчетливо
формулируется проблема "Россия и Запад", и в разработке этой проблемы
принимают участие все выдающиеся умы того времени. По свидетельству современников
именно в эти годы начались те беседы и споры в кружках — сначала московских,
а потом и петербургских, из которых впоследствии вышло западничество и
славянофильство...
621

Тридцатые годы еще не знали тех острых разногласий, какие выдвинулись в
следующее десятилетие,— но именно потому, что тогда существовало духовное единен
во, две центральных идеи того времени, идея народности и идея особой миссии
России в мировой истории,— остались общими и для ранних славянофилов и для ранних
западников. То, что было посеяно в двадцатых годах и развивалось в духовной
атмосфере тридцатых годов, различно проявилось лишь в сороковых годах, но мы еще
убедимся в том, что, несмотря на ряд принципиальных различий, у деятелей сороковых
годов было глубокое родство, с течением времени выступившее даже еще с большей
силой и ясностью...
Русское самосознание неизбежно связано с проблемой Запада и его
взаимоотношений с Россией— и это означает и историческую и духовную неотры-
ваемость нашу от Запада. Радикальное антизападничество, время от
времени появлявшееся у нас и довольно остро заявившее о себе в последние годы,
неверно и неосуществимо,— как невозможно и исторически бесплодно и элементаризирую-
щее западничество...
Конечно, должно признать, что очень многое в той критике, какой подвергался
Запад в нашей литературе, верно. Даже различая "начала" европейской культуры и их
проявления, надо признать, что в европейской истории давно уже определился глубокий
духовный надлом, подлинный кризис культуры. Не говоря о том, что несла Европа
внеевропейским странам (а пройти мимо этого тоже нельзя в виду того, что ныне все
части света вошли в глубокое соприкосновение между собой), беря Европу, как она
живет сама в себе, мы должны признать глубочайшую внутреннюю трагедию в ней,
связанную с отсутствием целостности. Секуляризация культуры,
возникновение ряда самостоятельных и независимых сфер творчества привели к
разрыву целостности в личности; крайнее развитие технической цивилизации, небывалый
расцвет механической стороны, внутренние противоречия капитализма и грозный
рост социальной борьбы, развитие маммонизма, ослабление духовной жизни и прямой
рост аморализма,— а вместе с тем высокое развитие индивидуализма, рост запросов
личности и неизбежное усиление ее одиночества,— и наконец вся атмосфера Просве-
щенства с отрицанием традиции и истории, с бунтарством индивидуального разума и
с ограниченностью рационализма, тонкое проникновение релятивизма даже в среду
верующих кругов, духовная изоляция и измельчание религиозных сил... Все это,
взятое вместе, рисует картину действительного и грозного процесса на Западе.
А мы? Дале до 1917 г. многие сознавали в России великую ее внутреннюю
неустроенность, чувствовали, что нам предстоят великие испытания. Теперь, когда эти
испытания наступили, для нас ясно, что они не явились случайными, что они давно
грозили нам, хотя мы и обольщались нашим благополучием. Одних обольщала наша
внешняя мощь, великая наша история, изумительный расцвет культуры в XIX веке; другие,
не соблазняясь этим, обольщались все же "почвой" — тем, что они чувствовали в
тайниках русского духа, его редких дарованиях, пленялись чертами народного характера,
"поэзией земли", неустанным исканием правды; были наконец и такие, кто, зная
теневые стороны русского духа и не обольщаясь нашей "почвой", видели исключительное
значение России в том сокровище, которое было ей исторически вверено и которое
действительно хранит в себе полноту истины — в Православии. Но если нам вверено
Православие, то еще надо быть достойным того, чтобы стать его светильником; если
изумительны дарования русского духа, то страшны его провалы, кошмарно его буйство;
если велика была мощь русской державы и чудесна была русская культура, то
страшная катастрофа 1916 года так ослабила нашу силу, что прошлое наше служит только за-
622

логом возможного расцвета в будущем, но не больше. Мы еще ближе, еще серьезнее
подошли к проблеме построения целостной культуры—и это значит, что
перед нами стоит задача построения культуры на начала Православия
и в духе его. Эта историческая задача вручена нам, она одна только и может
составить содержание нашего будущего, но она должна быть освобождена от привкуса
национализма, должна, в соответствии с внутренним духом Православия, быть
универсальной. Мы не повторим ошибки Вл. Соловьева, думавшего, что эту
всемирно-историческую задачу мы можем поднять на себя, лишь соединившись с Римом. Задача
воссоздания церковного единства не должна быть сливаема с чисто
исторической задачей построения целостной культуры,— она
имеет свою собственную диалектику, быть может внеисторического характера. Но не
должны мы остро развивать и антикатолическое направление религиозной мысли;
религиозное антизападничество означает небрежное отношение к великому и
поучительному опыту построения целостной культуры на Западе. Христианский Запад
остается нам религиозно родным и близким во многих своих стремлениях, а его ошибки и
грехи важны для нас как урок; если исторически осуществится построение
православной культуры, то оно должно быть свободно от тех крайностей, в каких протекало
религиозное развитие Запада. Нам есть чему учиться в католицизме, есть чему учиться
и в протестантизме. Не мы одни, но весь мир идет к построению "вселенской
культуры" по выражению Вл. Соловьева,— и не одна Россия, но весь православный мир во всей
своей совокупности должен принять участие в этой исторической работе.
Но именно этим, этой исторической сосредоточенностью Православия не в одной
России, но и в других странах, решительно преодолевается "почвенничество". Пора
перестать усиленно заботиться о русском своеобразии и искать его исторического
раскрытия, надо служить Православию, как истине, служить в меру своих сил, не
возносясь опасным мессианизмом. Мысль об особом призвании России была творческой и
ценной — и в то же время таила в себе начало самопревознесения и самозамыкания:
наше призвание в дейстительности только в том состоит, чтобы оказаться
достойными Православия и правды его. Дано ли будет одной России быть светильником
Православия или весь православный Восток будет вместе с нами,— мы не знаем, но это тем
более не должно затруднять нашего исторического сознания, что мы не имеем уже
никакого права, после катастрофы 1917 года, идиллически глядеть на русский народ.
Диссонансы и прямые противоречия, давно раздиравшие русскую душу, достигли своего
высшего выражения в катастрофе 1917 года, и если по Божьей воле дано будет России
восстать в своей мощп и крепости, то не смеем мы ничего воображать о себе. Наш путь,
наше призвание — послужить Православию перенесением его начал, его духа в нашу
жизнь; это и есть построение православной культуры, раскрытие в частной и
исторической жизни заветов христианства. Задача эта так сложна и трудна, а вместе с тем
именно для нас так необходима и исторически неустранима, что здесь нужно с нашей
стороны чрезвычайное духовное напряжение. Не сверху, а снизу, не путем
регламентации, а на путях свободного созидания, должна строиться новая жизнь, побеждая
своим очарованием русскую душу и осуществляя великий синтез традиционализма и
творчества, церковности и свободы. В самой русской душе должна сформироваться та
сила, которая была в ней раньше,— хотя и недостаточно — и которая исторически
оставалась неиспользованной — сила, оцерковляющая жизнь и изнутри ее
преображающая. Душа России не вся в Православии, и это нужно сознать трезво и мужественно,
чтобы понять, что перед нами стоит огромная внутренняя задача, разрешение который
невозможно вне атмосферы свободы. Отбрасывать то, что отошло от Православия, не
623

по братски и означает признание бессилия Православия; вот отчего внутри самой
России нам предстоит огромная и созидательная работа. Европа уже не вне нас, а внутри
нас,— и это относится не только к стихии культуры, но и к религиозной стихии. Вот
отчего неверно и опасно всякое антизападничество во всех его формах,— оно
неизбежно направляется на русскую же душу. Критика европейской
культуры была нужна, чтобы сознать путь России, чтобы до конца понять» что такое
Запад. Но теперь уже смешно и несвоевременно заниматься критикой Европы, когда ее
движения так глубоко вошли в русскую душу. И светская культура Запада во всей
полноте ее движения, ее благих и ядовитых сил, и религиозные стихии Запада — стали или
становятся уже извнутри русскими,— происходит и все еще длится глубочайшее
расщепление русской души. И если даже катастрофа 1917 года имеет свои корни в
идеологии, выработанной на Западе, то ныне невозможно отрицать связь этой анархо-ком-
мунистической идеологии с буйствующими началами самой России.
Так снято историей противоположение России и Запада — оно ныне выступает, как
глубокое расщепление внутри русского духа. Безбожие и религиозный дух, нигилизм
и положительное строительство, революционизм и традиционализм,— все это уже
внутри самой России знаменует буйство и расщепление. Задача внутреннего синтеза
делает ужа невозможным, фальшивым какое-то отгораживание себя от Запада или
Востока Все яды отравили нас, все добрые течения вошли в нас,— пришла пора
действенной сосредоточенности на себе без горделивого мессианского
сознания, без утешения себя критикой других. Нам нужно обрести
единство для самих себя — и построение православной культуры, воссоздание
целостной жизни нужно нам не для того, чтобы решать мировую задачу, а для того,
чтобы не расколоться духовно, чтобы обрести утерянное историческое здоровье. Но тем
самым служение Православию, как вселенской истине, освобождается от навязчивой
мессианской идеи, ибо мы для себя хотим правды,— освобождается от
почвенничества, ибо в самой то "почве" и оказались ужасающие диссонансы и буйство,—
освобождается от антизападничества, ибо нам должно многому учиться в религиозной истории
Запада, нам нужно не Запад обличать, а религиозный разброд внутри самой России
привести к свободе и любви — к церковному единству.
Печатается по изданию: Зеньковский В.В. Русские
мыслители и Европа. Б.м.и.г. С. 9-15, 18, 20, 22,
24-28,37-38,284-291.
Н.К. РЕ РИ X
По лицу земли (1935)*
Анна Ярославовна была королевою Франции, другая Ярославна <Елизавета
Ярославна. -Н.Ф> была за скандинавом, за конунгом Гаральдом. Сын Андрея Боголюбско-
го, Юрий, был женат на знаменитой грузинской царице Тамаре. Влиятельная и
любимая жена султана Сулеймана Великолепного была русская го Подолья. "Хурем султан",
как ее называли, Роксолана. Голенищева-Кутузова замужем за царем Симеоном
* Рерих Николай Константинович (1874-1947) — живописец, археолог, философ, писатель.
624

Казанским. Князь Долгорукий был высокопочитаемым лицом при дворе великих
Моголов. Чингисхан имел русскую дружину. При китайском императоре — охранный
русский полк, а через несколько столетий — албазинцы. Казаки — в Америке.
Иностранный легион имеет много русских.
В какие века не заглянем,— всюду можно найти эти необыкновенные сочетания
русского народа с народами всего мира. Уже не говорим о странниках, о путниках,
о купцах, мы видим русские имена на самых влиятельных местах. Они — любимые.
Им доверяют, и поручают высшую охрану. Сейчас так часто упоминается термин "в
рассеянии сущие" или "миссию несущие!" Незабываемы все прежние, глубокие
проникновения русских в государственную жизнь всего мира.
Опять видим не только в рассеянии сущих, но множество русских имен,
связанных с честью и преуспеванием великих государств. Франция гордится Мечниковым,
в Англии — сэр Виноградов, Ковалевская — в Швеции, Блаватская — в Индии,
Ростовцев и Сикорский — в Америке, Лосский — в Праге, Метальников — в Париже. Барк
во главе огромного финансового дела Великобритании. Юркевич строит "Нормандию"
с ее океанской победой. В Парагвае войсками командует Беляев. Во Франции, в
Югославии, в Китае, в Персии, в Сиаме, в Абиссинии — всюду можно найти на самых
доверительно ответственных местах русских деятелей.
Заглянем ли в списки профессоров европейских университетов, рассмотрим ли
списки разнообразных деятелей инженерного дела, пройдем ли по банкам, фабрикам,
оглянемся ли на ряды адвокатуры — всюду вы увидите русские имена. Среди ученых
иностранных трудов, в каталогах, вы будете поражены количеством трудов русских.
Только что пришлось видеть один каталог ученых изданий, в котором почти
половина принадлежала русским трудам.
Уже приходилось писать о Пантеоне русского искусства и науки. Уже
перечислялись великие имена Шаляпина, Станиславского, Стравинского, Павловой,
Прокофьева, Бенуа, Яковлева, Фокина, Сомова, Ремизова, Бальмонта, Бунина,
Мережковского, Гребенщикова, Куприна, Алданова... и всех бесчисленных замечательных
деятелей искусства и науки, широко разбросанных по всему миру. И не перечесть!
Почтенны имена Павлова, Глазунова, Горького. Даже на далеких островах Океании звучат
Мусоргский, Римский-Корсаков, Бородин. Есть какая-то благородная,
самоотверженная щедрость в этом всемирном даянии.
Вовсе не хотим сказать, вот, мол, какие мы, русские! Совсем другое хочется
отметить, как факт непреложный, исторический. В будущих летописях будет
отмечено это русское всемирное даяние. Происходит оно, поистине, в планетарных
пределах. Тут не может быть случайных, мелких делений. В таких размерах отпадают
всякие политические и социальные соображения. Вырастает соображение
творческого блага, в котором каждый может и должен приобщиться в качестве неустанного
трудника.
Когда приходилось рассказывать иностранцам житие Преподобного Святого
Сергия Радонежского, очень часто приходилось слышать в ответ: "Теперь понимаем, от-
куда у вас, русских, стремление даяния и труда". Конечно, такая жизнь, которую
заповедал Воспитатель русского народа, всегда напомнит, как от малого,
самодельного сруба произрастали светлые средоточия просвещения.
Не в гордыне произносим имена просветителей и строителей. Это опять-таки
неотъемлемый исторический факт. Можно его толковать разными словами, но
основной, высокий смысл этого светлого служения во благо человечества остается
качеством крепким. Знаем и многих других великих, светлых строителей в разных стра-
625

нах. Среди прекраснозвучных имен мы лишь понимаем то, что в своей несменной
строительности, в своем подвиге неустанном сейчас так зовет сердца человеческие.
Без гордыни, без хвастовства, поминаем о том, сколько русских людей находит-
ся на доверительно-ответственных местах в различных государствах. Не будет
гордостью упомянуть о том доверии, которое вызвали к себе многие русские деятели во
всем мире. Вызвать доверие совсем не так просто. Ведь оно, как мы уже говорили,
должно зазвучать в сердце со всею убедительностью. Если же в различных
государствах оно, это доверие, прозвучало, значит, установилась еще одна ценность
общенародная, всемирная.
Когда-то будет написана справедливая, обоснованная история о том, как много в
разное время Россия помогала различным народам, причем помощь эта не была
своекорыстна, наоборот, очень часто страдающей являлась сама же Россия. Но помощь не
должна взвешиваться. На каких таких весах полагать доброжелательство и самоот-
вержение?! Но во всяком случае ценность такого доброжелательства не ржавеет, и
в веках оно произрастает в доверие. Многие, многие народы видят в русском друга
своего. И это обстоятельство сложилось не в каких-то хитроумностях, но во
времени, в делах, в даяниях.
Великое благо, если мы можем вызвать улыбку доверия. В этих больших
понятиях будет ли правильно название "в рассеянии сущие"? Какое такое рассеяние, когда от
древних веков всюду можем увидеть прикасания наших предков к жизни многих
народов. Те носители русских имен, и Анна, и Роксолана, и Юрий Андреевич, и
Долгорукий, и все писаные и неписаные, знаемые и незнаемые, вовсе они не были в
рассеянии, но очень сосредоточенно несли свое даяние дружелюбия народам.
Из них многим жилось трудно. Прочтите хотя бы повествование Афанасия
Никитина Тверитянина. Эти трудности настолько общечеловечны, что в историческом
процессе они стираются, но остаются незабываемые знаки дружелюбия, усовершенст-
вования и благостного даяния.
Русский язык, как никогда, сейчас распространен. Как никогда переводятся
русские писатели, исполняются русские пьесы и симфонии, и в музеях утверждаются
русские отделы. Какое же в этом рассеяние? Совсем не рассеяние, а совсем другое,
гораздо более благозвучное и многозначительное. Если русским доверяют народы,
поручая блюсти ответственные места, то и мы укрепляемся в доброжелательстве к
народам. Из всенародного сотрудничества вырастает строение. Оно будет прекрасным.
Пифагор говорит.
"Слушайте, дети мои, чем должно быть государство для добрых граждан. Оно
более, чем отец и мать, оно более, чем муж и жена, оно более, чем дитя или друг. Для
доброго мужа дорога честь его жены, чьи дети приникают к его коленам; но еще
дороже должна быть честь Государства, которое оберегает и жену, и детей. Если
мужественный человек охотно умирает за очаг, то насколько охотнее он умрет за
Государство".
Шовинизм*
Шовинизм — очень опасная эпидемия. К прискорбию, нужно сказать, что и в
наш цивилизованный мир эта болезнь распространяется по миру яростно.
Постоянно вы можете слышать из самых различных стран, что национализм понимается в ви-
* Из архива Международного центра Рериха.
626

де шовинизма. Все — доброе и худое — прежде всего отстукивается в области
культуры. Так и в данном случае национализм, понимаемый в виде шовинизма, прежде
всего отражается в искусстве и в науке и приносит с собою не рост, но разложение.
Постоянно приходится слышать о том, что в той или другой стране должна быть
какая-то своя культура, отличная от всех прочих, должно быть какое-то свое
ограничительное искусство и какая-то своя особенная наука. Точно бы искусство и наука
могут отойти от всечеловечности и замкнуться в предрешенные, узкие рамки.
Спрашивается, кто же такой будет брать на себя эти предрешения? Кто же во имя какой-то
мертвой схоластики может лишать искусство и науку их живых, неограниченных
путей? У русских всегда было много недоброжелателей. А между тем именно в
области шовинизма Русь могла бы дать много прекрасных примеров как из прошлого,
так и из ближайшего времени. Вспомним, как доброжелательно впитывала
иноземные достижения Киевская Русь, затем Москва и все после-Петровское время. В
Московской Третьяковской галерее имеется и иностранный отдел. Собрания Щукина,
Морозова, Терещенки, кн. Тенишевой и всей блестящей Плеяды русских
коллекционеров имели превосходные произведения иностранного искусства. Никто не сетовал на
них за то, наоборот, все радовались, что таким путем молодые поколения даже и в
пределах своей родины имеют возможность знакомиться с лучшими иностранными
достижениями. При этом можно было видеть, что русскость нашего искусства вовсе
не страдала от такого обилия иноземных образцов. Там, где сильна сущность
народа, там нечего беспокоиться об угрозе подражания или обезличивания. Там, где
живет строительство, там все примеры и все пособия будут лишь желанною помощью.
Здоровый организм переварит все новое и даст свое выражение души своего народа.
Шовинизм будет лишь знаком позорной боязливости или зависти.
Печатается по изданию: Рерих Н.К. Россия. М.,
1912. С. 35-37, 61.
И. А. ИЛЬИ H
За национальную Россию (1938)*
Духовное единство России доказано той великой,— самобытной и глубокой,—
культурой, которая была создана единым русским народом, во всем сложном сочетании
его национальностей. Эта культура создавалась в течение целого тысячелетия, на
единой, все расширявшейся территории, в единой и общей равниннойщ>щ)ол,е, в едином
сурово-континентальном климате, под единой государственной властью и системой
управления, при едином государственном и культурном языке, в единой судьбе
международных войн и социально-классового, хозяйственно-торгового сотрудничества.
Все это выработало у народов России сходство душевного уклада, подобие
характеров, близость в обычаях, и, наконец, то основное единство в восприятии мира, людей
* Ильин Иван Александрович (1882-1954) — философ, публицист, с 1922 г. в эмиграции. С 1923 по 1934 г.
профессор Русского научного института в Берлине. В 1938 г. покинул Германию. Работа под названием
"Основы борьбы за национальную Россию" вышла отдельной брошюрой в Нарве в 1938 г.
627

и государства, которым русские народы без различия племени отличаются от
западноевропейских народов.
Из этого единого и общего "материала" жизни и быта, славяно-русское племя,
исповедовавшее христианско-православную веру, создало и выносило тот
самобытный духовно-творческий акт, которым творилась и создавалась русская
национальная культура.
Славяно-русское племя исторически вело и государственно строило Россию. Оно
никогда не угнетало других, численно меньших племен, но само вынуждено было то
свергать их гнет (татарское иго), то обороняться всею силою от их завоевательных
вторжений (крымские татары, литовцы, поляки, шведы). Русский народ не жесток и
не воинственен; он от природы благодушен, гостеприимен и созерцателен. Но русские
равнины были искони со всех сторон незащищены и открыты, и все народы рады
были травить их безнаказанно. И потому России пришлось провоевать ровно две трети
своей жизни. Издревле русский пахарь погибал без меча; а русский воин кормился
сохою и косою. Замирение и колонизация шли тысячу лет рука об руку.
Славяно-русское племя, проведшее Россию через все эти испытания, не
отгораживалось от замиренных и присоединенных им племен, даже тогда, когда они были
совершенно чуждыми ему в расовом отношении, но принимало их постепенно —
гражданственно, кровно, культурно и правительственно — в свой состав. Различия
не исчезли, но равноправие и душевно-бытовое общение вызывали к жизни духовно-
братское единение. Вследствие этого духовно-творческий акт славяно-русского
племени, не изменяя своей природе, приобретал все новые юризонты и задания: чтобы
вести Россию, он должен был становиться все более свободным, гибким, отзывчивым
и глубоким. Его вели: славянская даровитость и вселенское дыхание русского
Православия. И когда он окреп и развернул свое творчество, то оказалось, что Россия есть
не пустое слово и не просто единое государство,— но система духовного единства,
созидаемая единым, русско-национальным духовным актом.
Это духовно-культурное единство России завершается ныне, как и встарь, ее
территориально-политическимединством, ее общею международно-военною судьбою и
ее хозяйственно-производительною»и торгового сопринадлежностью. Россия не
выдумана дерзким завоевателем, подобно империи Наполеона; она не есть недавно и
наскоро построенная федерация, подобно Штатам Северной Америки. Она есть
живой, духовно и исторически сложившийся организм, который при всякой попытке
раздела и из всякого распада вновь восстановится таинственной, древней силой своего
духовного бытия.
Печатается по изданию: Слово. 1991. № 4. С. 53.
Говоря о причинах русской революции, надо иметь в виду причины
внешне-европейские и внутри-русские.— Начнем с первых.
1. Русская революция есть последствие ипроявчение глубокого мирового
кризиса, переживаемого всеми странами, каждою по-своему. Этот кризис грозит всем
народам. Он назрел давно, но большинство не видело его и не разумело. Сущность его
в засилии материи и в бессилии духа.
Человек призван от Бога к духовной власти — над своею душою и над миром
материи. Эту власть западноевропейское человечество постепенно утрачивает.
Оно утрачивает власть над душою потому, что перестает верить в ее
самостоятельное бытие и пренебрегает ее глубокими бессознательными истоками. В древности
человек владел душою при помощи магии. В христианскую эпоху он научился владеть
628

ею через божественное откровение и веру. Ныне человек отверг и магию, и религию,
и притом потому, что отверг и самую душу: он считает себя существом материальным
и живет суевериями Дух отмирает в нем; душа пренебрежена и запущена: ее ведут
интересы, страсти и произвол. В человеке торжествует материям, чувственный инстинкт.
Но именно поэтому современное человечество утрачивает и власть над
материей. Технические науки открывают перед ним чрезмерные возможности, которые
человек не успевает ни продумать, ни подчинить высшим целям своей жизни.
Материально-современный человек может слишком много; душевно — слишком мало;^
духовно — почти ничего. Он подобен ребенку, играющему с огнем, или обезьяне,
жонглирующей динамитными бомбами. Материя становится самозаконной силой и
увлекает человека в пропасть.
Так современное человечество затеяло и войну 1914 года, которая была ему не по
силам. Так оно приближается и ныне к новой войне. Испытания и соблазны
нарастают; для слабого духом жизненное бремя становится непосильным; техника
изобретает душепотрясающие средства разрушения; духовные устои и удержи слабеют...
Русская революция возникла именно из такой диспропорции: испытаний,
соблазнов и нервных потрясений, с одной стороны, и духовной неподготовленности — с
другой. Эта диспропорция была выношена в Западной Европе и навязана ею нам в виде
войны. Революция пришла в Россию в форме военного крушения.
2. Русская революция есть проявление современного религиозного кризиса: это
есть попытка осуществить антихристианский общественный и государственный
строй, задуманный в нравственном отношении Фридрихом Ницше, а хозяйственно и
политически Карлом Марксом. Эта зараза антихристианства была принесена в
Россию с Запада.
Западный европеец постепенно утрачивает веру в Бога и во Христа. Истоки
этого безверия восходят к эпохе Возрождения (XIII-XV вв.) и к эпохе реформации (XVI
в.). Французские "энциклопедисты" (половина XVIII в.) как бы подводят итоги
прежним "завоеваниям" безбожия и материализма. Французская революция явилась
первым практическим проявлением их учения. Наполеоновские войны разнесли этот дух
по всей Европе. "Просвещение" стало равнозначным материализму,
отвлеченно-рассудочному мышлению, безверию и безбожию. Великие системы немецкой
идеалистической философии (Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля) пытались противостоять
этому безбожному духу и найти философическийщтъ к Богу. Но учения их были
непонятны даже современной им интеллигенции, а народу они не могли дать почти
ничего. К тому же они были быстро извращены в сторону окончательного безбожия,
материализма и прямого нигилизма (Бауэр, Фейербах, Штраус, Штирнер, Маркс). Во
вторую половину XIX века эта атмосфера захватывает широкие круги западного
общества и все более сгущается: повсюду торжество чувственного опыта, плоского
рассудка, материализма и безбожия. Новое протестантское богословие питает дух
сомнения и все более суживает сферу христианской веры. Запад теряет Христа,
Фридрих Ницше начинает прямое восстание против христианства во имя "нестыдящего-
ся" "варвара", во имя (буквально!) "дикого", "злого", "преступного" человека. В то же
время этот новый враг христианства получает политическую и
хозяйственно-общественную программу, а также и организацию от Карла Маркса. Яд готов. Ему нужно
еще отстояться, перебродить и найти массу последователей. Он буцет применен в
точке наименьшего сопротивления. Этой точкой оказалась военно-переутомленная
Россия, не выработавшая в себе этого яда, но именно поэтому не выработавшая и
необходимых отпорных противоядий для него.
629

3. Итак, русская революция есть первый опыт применения западноевропейской
программы экономического материализма и интернационального коммунизма. Россия
стала как бы опытным полем, где жизненно насаждается безбожная и
противоестественная химера, выдуманная на Западе для разрешения европейского социально-хозяйст-
венного кризиса. Надо изумляться, с какою готовностью и безответственностью, с
каким отсутствием патриотизма и достоинства русская революционная
интеллигенция предоставила Россию западноевропейским экспериментаторам и палачам...
Открытия естествознания (пар, электричество и др.) и практическое
использование их в промышленной технике вызывают в XIX веке великий переворот в
промышленности и в строении общества. Промышленность становится машинной и фабричной;
машина подавляет ручной труд; образуется промышленный и торговый капитал, с
одной стороны, и все возрастающий класс наемных рабочих — с другой. Развивается
мировой торговый оборот, слагается биржевой капитал со всеми его соблазнами и
злоупотреблениями. Население Европы численно возрастает и уплотняется. Начинается
погоня за рынками и колониями. Возникают две враждебные силы: мировой капитал
и мировой пролетариат. Каждое государство оказывается вооруженным хозяйственным
предприятием к конкурирует — и хозяйственно, и национально, и политически, и во-
енно — с другими государствами. И в то же время каждое государство раздирается
внутренними противоречиями: \\ хозяйственными (борьба капитала и пролетариата,
борьба промышленности и земледелия, борьба торговца и потребителя), и национальными
(борьба национальностей и "меньшинств"), и политическими (республиканцы против
монархистов, демократы против консерваторов, социалисты против буржуазных
партий, клерикалы против светских партий), и религиозно-исповедными.
В этой атмосфере назревающей социальной революции \\ выдвинулась
социалистическая программа. Коммунизм же есть не что иное, как последовательно и
безоглядно проведенный социализм. Так, Россия становится жертвою мирового
капитализма и мирового социализма...
4. Русская революция началась однако не во имя коммунизма, а во имя
демократии \\ республики: она подготовлялась как политическая революция, которая
должна водворить в России "свободу", "равенство" и "народоправство". Императорскую
Россию расшатывали и подрывали, чтобы насадить в ней западноевропейские формы
жизни, уже приведшие Европу к тупику и кризису.
Европейский политический кризис состоит, во-первых, в том, что в людях
вырождается правосознание: оно оторвалось от своих религиозных корней^ от
христианского духа; и потому оно все более впадает в беспринципность и формализм; а это
ведет к разнузданию правовой жизни, ко всеобщей деморализации и к социальному
распылению. Правосознание отрывается постепенно и от любвикродине:ъ наши дни мир
кишит людьми, которые или действительно не считают ни одну страну своею
родиною, или же пытаются уверить себя, что они "интернационалисты".
Европейский политический кризис состоит, во-вторых, в том, что
демократически-парламентарный отрок медленно, но верно разлагает государственную машину,
ослабляет государственную власть, понижает уровень правящей элиты и подрывает
государственное единение партийною рознью. Все эти проявления и последствия
демократически-парламентарного строя могли быть только вредны для России: они
могли только развязать центробежные силы в стране, ослабить государственную
власть, вызвать к жизни неслыханную демагогию, обострить классовую борьбу,
создать угрозу гражданской войны и расшатать и ослабить Россию во всех отношениях—
национально, хозяйственно и военно.
630

В действительности Россия нуждалась в мире, религиозном и гражданственном, в
воспитании народных масс, в закреплении и углублении аграрной реформы
Столыпина и ъ развитии производительных сил. Главные опасности ее были: война и революция.
5. Европейский кризис был делом, чуждым России. Европейская война была
делом, крайне опасным для нас. Мы имели иные задания; мы боролись с иными
затруднениями.
Рассудочное, материалистическое "просвещение"'еще не проникло в толщу
русского народа; оно заразило только русскую интеллигенцию — и то не всю, не до
конца, и преодоление этой заразы было уже в ходу. Россия таила в себе великие запасы
религиозной веры, что она и доказала во время коммунистических гонений на
церковь. Русской интеллигенции предстояло великое задание — найти верное сочетание
веры и знания и избежать того безбожия, которое разъедало европейскую культуру.
К началу XX века этот поворот от рассудка к верующему разуму уже наметился в
русской интеллигенции.
Хозяйственныйкризисимел в России совсем иную природу, чем в Европе.
Капитализм в России только еще зародился, и размеры русского "капитала" по сравнению с
европейскими странами, а тем более с Соединенными Штатами — были просто
детскими. Россия была страною сельскохозяйственною; и промышленного пролетариата в ней
было сравнительно ничтожное количество. В "колониях" Россия нисколько не нуждалась:
она еще не проработала собственных внутренних пространств и богатств. Вывоз и ввоз
ее за последние 14 лет перед войною почти удвоились; вопрос о рынках сбыта мало
беспокоил ее. Территориальные приобретения были ей решительно не нужны. Вопрос о
черноморских проливах был делом далекого будущего. Участие в европейской войне, где
в сущности за мировую гегемонию боролись Англия и Германия, ничего не обещало ей.
Политический кризис в России смягчился перед войною; он утратил свою
остроту с тех пор, как, благодаря Столыпину, началась творческая работа Государственной
Думы, Россия нуждалась больше всего в длительном мире, в развитии своих
производительных сил, в установлении прочного правопорядка и расцвете своего духовно-
го творчества. Как страна, технически отсталая, хозяйственно экстенсивная, не
проработавшая еще не своих душевных, ни своих хозяйственных возможностей,— она
не могла принимать участия в борьбе европейских стран, которые отчасти именно
поэтомуто^ошишсь и ускоряли эту войну.
6. Вступая в 1914 году в великую войну, Россия имела единственного истинного
друга — маленькую, но героическую Сербию. Только Сербия видела великие задания
России; только она им сочувствовала; только для нее Россия была не "просто
средством" и не просто объектом шп жертвою.
Запад никогда не знал Россию и не понималее. Не зная ее и ее языка, не чуя ее
духа,— он верил всякому вздору о ней и сам сочинял и распространял этот вздор.
Европа боялась России, не любила ее и презирала ее. За последние 100 лет она всегда
была готова навредить ей, ослабить и оклеветать ее. Запад интересовался Россией лишь
в торговом и военном отношении; да разве еще в смысле возможного расчленения
или подчинения ее. Следуя тайным указаниям европейских политических центров,
которые будут впоследствии установлены и раскрыты исторической наукой, Россия
была клеветнически ославлена на весь мир, как "оплот реакции", как гнездо
деспотизма и рабства, как рассадник антисемитизма, как колосс на глиняных ногах.
Движимая враждебными побуждениями, Европа была заинтересована в военном и
революционном крушении России и помогала русским революционерам укрывательством,
советом и деньгами. Она не скрывала этого. Она сделала все возможное, чтобы это
631

осуществилось. А когда это совершилось, то Европа под всякими предлогами и
видами делала все, чтобы помочь главному врагу России — советской власти, выдавая ее
и принимая ее за законную представительницу русских державных прав и интересов.
Таким образом, русская коммунистическая революция была гибельным даром
Запада — Востоку, а затем и всему миру. Она есть плод европейского духовного
разложения; продукт европейского хозяйственно-социального кризиса; результат
европейского политического "просвещения"; последствие европейской войны за
рынки и за мировую гегемонию. Она есть детище европейского безбожия, европейского
распада и европейского империализма.
Печатается по изданию: Слово. 1991. № 5. С. 82-84.
Русская интеллигенция не видела и не постигала глубокого своеобразияРоссии.
Она не понимала, что Россия может строиться только самобытным творчеством, а не
слепым заимствованием у Запада. Она не разумела, что русский национальный
духовный акт— иной, чем у западного европейца, и что поэтому у русского должна быть
иная вера, иная наука, иное искусство, иное первосознание, иное государство, иной
уклад жизни. Петр Великий никогда не порабощал русский дух—западному. Остер-
ман недаром записал за ним слова: "Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а
потом мы к ней должны повернуться задом". Творящему не страшно никакое
заимствование; кто умеет только подражать, тот погубит свое творчество.
Русская интеллигенция обычно относилась к простому народу с "состраданием"
и с затаенным чувством "вины* ("кающийся барин"). Но она не знала своего народа,
не видела его творческую силу, плохо верила в его организаторскую способность и
даже уверовала в подкинутую ей иностранцами теорию, будто порядок и культура
были принесены русским полудикарям "норманами".
Печатается по изданию: Слово. 1991. № 6. С. 80.
И.Л. СОЛОНЕВИЧ
Политические тезисы российского народно-имперского
(штабс-капитанского) движения (ЗО-е годы)*
Русский национализм
1. Каждый народ мира, в особенности великий народ, имеет свои неповторимые
в истории пути роста, имеет свое неповторимое лицо и свою неповторимую миссию
в истории человечества Эта миссия не может быть выполнена никаким другим на-
* Солоневич Иван Лукьянович (1891-1953) — профессиональный спортсмен, журналист и
политический деятель. Из белорусских крестьян. Участник белого движения на Юге России. Эвакуирован в Турцию
вместе с войсками генерала Врангеля, затем по семейным обстоятельствам вернулся на родину. Работал
по организации физкультурного движения. В 1933 г. арестован во время второй попытки нелегально
покинуть страну. В 1934 г. вместе с сыном бежал из лагеря на Беломорканале и перешел советско-финскую
границу. Жил в Болгарии, Германии. Издавал ряд газет монархического направления. Пережил
несколько покушений, во время одного из которых погибла его жена. Погиб в 1953 г., по одним сведениям в
Уругвае, по другим — в Аргентине при невыясненных обстоятельствах.
632

родом. Не существует никаких "исторических законов" развития, которые были бы
обязательны для всех народов мира: каждый народ имеет свою собственную судьбу.
2. Идея всякого национализма есть идея, объединяющая и воспитывающая нацию
к исполнению ее исторической миссии на земле. С этой точки зрения — шовинизм
есть дурное воспитание нации. Космополитизм — отсутствие всякого воспитания.
Интернационал — каторжная работа нации для чуждых ей целей.
3. Русский национализм, как идея, объединяющая и воспитывающая русскую
нацию, в его самых глубинных истоках неразрывно связан с православием — понимая
под православием не сумму обрядов и догматов, а христианское и православное
мироощущение. Вне религиозной основы не может быть обоснован никакой национализм,
как не может быть обоснована и никакая этика. Русский национализм без
православия есть логическая нелепица.
4. Русский национализм, как идея, государственно оформляющая нацию,
неразрывно связан с единоличной наследственной монархической властью, олицетворяющей
в себе религиозный смысл нашего социального бытия. Республиканский
национализм — если бы он и существовал — означал бы отрыв России от ее глубочайших
религиозно-нравственных истоков.
5. Русский национализм, как идея, политически оформляющая нацию,
неразрывно связан с существованием Империи Российской, исторически соединяющей азиат-
ский материк с европейским государством, обеспечивающей нации российской
беспримерное в истории мира непрерывное жизненное пространство, которое
заключает в себе все необходимые материальные ресурсы для самостоятельного и
самобытного развития. Российская Империя есть, с одной стороны, необходимая
материальная база существования российской нации, с другой стороны — необходимая
территория для осуществления основной религиозной задачи нации российской — поисков
Божьей правды на грешной земле...
Русский национализм обладает достаточной долей мужества, чтобы все
собственные ошибки отнести на свой собственный счет — и не взваливать их ни на чьи
чужие плечи — масонские, немецкие, еврейские, английские, японские и какие
угодно. Там, где мы терпели поражения, мы терпели их только и исключительно по
своей собственной вине. Слабость есть величайший грех, который может постигнуть
нацию или национальную идею. И расплата за грех слабости является неотвратимой
расплатой, где бы эта слабость ни проявлялась Болыпевицкая революция есть
расплата за наши собственные грехи, накапливавшиеся в течение двух веков.
Основной добродетелью нации является сила. Основной добродетелью
национальной идеи является тоже сила. Там, где нет силы в нации,— бывает Уругвай. Там,
где нет силы в национальной идее,— бывает Коминтерн. Нация без силы —
логическое противоречие. Без силы могут быть народы, племена и кланы — но нации не
может быть. Сила, основная и величайшая доблесть нации, в нашем русском случае
может быть только православной силой, то есть силой, направленной не к господству,
а к служению, не к подавлению, а к помощи, не к эксплуатации, а к дружбе. Русская
сила — не сила разбойника и бандита, а сила работника и отца, сила Микулы Селя-
ниновича. Вне этой концепции — русской силы не может быть. Россия сильна
только в том случае, если она следует законам своего — а не чьего-нибудь чужого —
национального бытия. Нация оказывается слабой, когда она сходит с пути своей
самобытности, своего самостояния...
Русское — не византийское — православное сознание ищет Правды —
Справедливости, достигаемой не путем насилия и обмана, а путем понимания и любви, на пу-
633

тях преобладания во всех человеческих отношениях духовного элемента над
материальным. Именно поэтому у нас никогда не расценивались — чин, как он
расценивается в Германии, титул, как он расценивается в Англии, или деньги, как они
расцениваются в Америке,— у нас преобладала или имела тенденцию преобладать чисто
духовная оценка человеческой личности...
Основным грехом России является ее собственная измена ее собственному
национальному лицу. Измена эта проникла в Россию через ее правивший слой — то есть
через дворянство. Была нарушена идея национальной индивидуальности внедрением
иноземцев и иноземного влияния, отколовшего дворянство от самых глубинных
корней русской духовной культуры. Кульминационным пунктом этого процесса была
измена русскому языку и замена его французским.
Оторвавшись от истоков русской духовной культуры и создав эпоху исторической
неустойчивости, и, следовательно, "исторических случайностей" (эпоха русской пор-
нократии), дворянство изменило и второму принципу бытия России — принципу
государева служения — и заменило его другим принципом, в корне несовместимым с
идеей православия в России,— принципом рабовладельческим...
Революционное состояние России, которое хронически длилось весь прошлый век
и закончилось рядом взрывов в начале нынешнего,— есть неизбежное последствие
внутренней борьбы русского народа за его освобождение. Отвратительные и
кровавые русские революции 1905 и 1917 годов есть неизбежная расплата за основной
грех русского народа, за грех его бессилия: за то, что он в течение двухсот лет не
сумел справиться со своим дворянством.
С этой точки зрения влияние всех чужих и чуждых сил на ход нашей истории
нужно признать совершенно второстепенным. Здоровый правящий слой, не оторванный
от народа, от его языка, его верований и его идеалов,— не стал бы лезть в масонские
ложи, не допустил бы поражения даже и в борьбе с азиатскими противниками, не
позволил бы еврейству захватить руководящую роль и не стал бы этому еврейству
продаваться и оптом и в розницу...
Национальные основы русского государственного бытия нашли свое наиболее
яркое выражение в Московском Царстве. Писаной конституции в нем не было никакой.
Не было никакого закона, который регулировал бы отношение церкви к
государству. Не было никакой хартии вольностей, которая ограждала бы права русских
феодалов перед лицом русской короны. Однако, когда нужны были соборы — созывались
соборы, и они даже и не пытались захватывать власть, как это делали
западноевропейские парламенты и как это пыталась сделать их неудачная копия — Государственная
Дума. Власть и церковь никогда не боролись, одна — за обладание мечом духовной
власти, другая — за обладание мечом светской: обе силы всячески поддерживали друг
друга. При страшной тяжести внешних условий Московское Царство имело наиболее
справедливый социальный строй из всех современных ему государств мира. Оно
имело также наиболее крепкое и законченное национальное единство. Именно эти
данные позволили Московской Руси выполнить исторические задачи, которые
России петербургской уже были не под силу. Московская Русь была относительно
сильнее и культурнее России петербургской. Именно она разрешила величайшие и
труднейшие задачи национального бытия: ликвидацию Степи, подрыв Польши и
Ливонского ордена, присоединение Украины, завоевание Сибири, начало завоевания
Кавказа. Империя только собирала плоды московского цветения. Кроме того, Москва
боролась и в основном проломала ту экономическую, техническую и культурную
блокаду, которою ее окружили Польша, Ливонский орден и Швеция. Дворянство
634

Московского Царства было служилым слоем — служилой интеллигенцией — и по
своим экономическим и психологическим основам ничего общего, кроме названия, не
имело с дворянством петербургского периода.
Петербургский период нашей истории был периодом неуклонной национальной
деградации России. Взяв кое-что (очень немного) от европейской техники,—
Петербург продал русский национальный дух. Девятнадцатый век был веком
непрерывного государственного отставания России от ее соседей и соперников. После взлета
1812 г., созданного народной войной, войной, в которой регулярная армия сыграла
сравнительно второстепенную роль,— Россия отстала от Германии, от Америки, от
Англии и даже от Японии. К началу мировой войны русская армия, по свидетельству
русских же военных авторитетов, превратилась во второстепенную армию. И Империя
Российская, несмотря на ее гигантские материальные и человеческие ресурсы,
превратилась во второстепенную державу — игрушку чужой дипломатии.
В Отечественную войну нас втянули англо-масонские влияния (убийство имп.
Павла), как втянули и в мировую. Московская Русь никогда не воевала под
иностранными влияниями. Почти половина наших войн петербургского периода носила
чисто авантюрный характер — как итальянские походы Суворова, как подавление
венгерской революции, как авантюрно начатая и бездарно законченная японская война.
Москва никаких авантюрных войн не вела. Москва была Империей и до Петра — как
Англия была Империей идо Биконсфильда. Петр только зафиксировал положение
вещей, созданное Москвой — как Биконсфильд зафиксировал положение вещей,
созданное Ост-Индской компанией...
Принцип свободы совести в той формулировке, в которой преподносит его миру
западноевропейский либерализм, есть принцип лицемерный: Британская Империя не
признает свободы для индусской секты тугов-душителей, как американская
республика не признает свободы мормонского многоженства. Западноевропейский принцип
свободы совести не имеет к России никакого отношения: в России и без этого
принципа еретиков не сжигали, альбигойских войн не организовывали и не мешали
каждому народу Империи исповедовать всякую общественно-приемлемую религию.
Секта скопцов, разумеется, никак не может быть отнесена к общественно-приемлемым
религиям...
Русская интеллигенция, отчасти развиваясь параллельно западноевропейской
интеллигенции, отчасти опережая эту последнюю, имеет свое индивидуальное
прошлое, свое индивидуальное настоящее и, следовательно, и свое индивидуальное
будущее. К общечеловеческим целям русская интеллигенция шла, идет и будет идти
своим неповторимо национальным путем, даже и тогда, когда этот путь называется
космополитическим или интернациональным...
Русская интеллигенция 19 века явилась следствием той части петровских
реформ, которая угасила русский дух во имя голландского кафтана, которая
поставила русскую национальную идею в учебное и подчиненное положение по отношению
к национально и государственно отсталым идеям тогдашнего Запада. В течение 18
века был подготовлен и закреплен раздел русской служилой интеллигенции,
потерявшей свое национальное лицо. 19-й век уже был веком жестокой и кровавой борьбы
между двумя течениями разделившегося правящего слоя. На одной стороне было
дворянство, ставшее из служилого рабовладельческим, на другой стороне — дворянст-
во, ставшее из национального революционным. Первая часть боролась со второй
тюрьмами и виселицами, вторая часть с первой — браунингами и бомбами. Первая
часть забыла о России во имя своих сословно-шкурных интересов, вторая — во имя
635

отвлеченных идей социализма, космополитизма и интернационализма. Правая часть
забыла о православии, оставив за собой голый официальный обряд и забыв о поисках
какой бы то ни было социальной правды на Русской земле. Левая часть вообще от-
бросила и Бога и церковь во имя поисков правды атеистической. Россия осталась без
правящего слоя, без национальной идеи и без православной правды...
Точно так же, как гибель жирондистов и террор санкюлотов не поколебали
факта победы третьего сословия во Франции — так и пролетарский террор в СССР не
колеблет конечной победы русской интеллигенции. Реставрация старого сословно-
бюрократического слоя немыслима ни при какой расстановке внешне- и
внутриполитических сил. Капиталистических элементов, могущих составить конкуренцию
нынешней интеллигенции, нет ни в эмиграции, ни тем более в СССР. Таким образом,
русская интеллигенция попадает в беспримерное в истории мира положение: она
является единственным слоем в стране, который способен взять власть,
единственным существующим и мыслимым наследником коммунистической бюрократии.
Русская интеллигенция СССР годами голода и морями крови заплатила за свои
уравнительно-космополитические заблуждения. Она познала ценность
государственности и долг иерархии — это же познали и народные низы. Она почувствовала долг
властвования, как и народные низы поняли ее обязанность властвовать и
руководить. Однако интеллигенция СССР, целиком отрезанная от политического опыта
всего мира, раздробленная болыневицкой слежкой и большевистским террором,
лишенная возможности духовного общения,— не в состоянии найти своей стержневой
национально-религиозной идеи...
Русская интеллигенция СССР прошла, в частности, длительный опыт
непосредственного и равноправного соприкосновения с народными массами, суровую
практику советских строек и советских лагерей. Русская интеллигенция зарубежья этой
практики не прошла. Обе ее части — и правая, и левая — остались в основном на старых
дореволюционных позициях. Левая часть — на позициях еврейского либерализма и
космополитизма, правая часть — на позициях старого сословно-бюрократического
мировоззрения. Молодые общественные течения эмиграции (по преимуществу
фашистского типа) имеют тенденцию уклониться от чисто русского пути и предложить
России, вместо голландского кафтана, итальянский или немецкий...
Русской интеллигенции предстоит пройти путь, подобный путям третьего
сословия Франции. Это последнее на развалинах феодализма создало неизмеримо более
совершенный общественный строй. Этот строй, однако, со дня рождения своего был
заражен морально: он отверг религиозные основы человеческого бытия и становий
ся жертвой нравственного вырождения и разложения. Русской интеллигенции
предстоит создать общественный строй, который настолько же будет выше
буржуазно-капиталистического, насколько этот последний выше феодально-аристократического.
Ей предстоит создание православной технократической монархии,— которая будет
построена не на вооруженном насилии, как феодализм, и не на голом чистогане, как
капитализм, а на православной справедливости, на основах духовной свободы,
духовной непорабощенное™ человека. Или — иначе — на приоритете духа над материей,
духовных ценностей — над экономическими, любви и дружественности — над
рублем и долларом...
Будущая национальная власть России обязана сделать то, что сделали итальянский
фашизм и германский национал-социализм: вернуть крестьянству его почетное
положение в нации и в Империи. Обеспечить его культурной, технической и
экономической помощью. Создать широкое крестьянское самоуправление (волостное земство,
636

все виды сельской кооперации, участие организованного крестьянства в управлении
страной)...
Россия не имеет или почти не имеет наследственного пролетариата Западной
Европы, выросшего столетиями на базе цехового ремесла. Незначительный наследств
венный пролетариат довоенной России или погиб в гражданской войне, или перешел
в ряды советской бюрократии, или распылился среди пролетариата советского
происхождения. Этот последний в своем подавляющем большинстве состоит из тех
крестьянских выходцев, которым пребывание в деревне было особенно неудобно — то
есть из представителей так называемого кулачества. Однако неизбежное
превращение России из чисто аграрной страны в аграрно-индустриальную ставит крест над
всеми славянофильскими попытками отмахнуться не только от решения, но и от
постановки рабочего вопроса.
От существования мощной русской промышленности зависит самостоятельное
существование России вообще. Мощная промышленность невозможна без
существования культурного, квалифицированного и обеспеченного рабочего класса. Власть
обязана принять меры по крайней мере к тому, чтобы не создавать для этого класса
источников постоянного недовольства...
Отличие православия от всех остальных религий мира заключается (помимо
догматической стороны этого вопроса) в признании личной духовной свободы человека,
дарованной Искуплением, и личной духовной связи человека с Творцом. Если
католицизм есть религия насилия и организации, протестантизм — сделки и расчета, то
православие есть религия милости и любви — религия величайшего света и
величайшего оптимизма. Это есть основная и неистребимая духовная ценность России, которая
не может быть подчинена никаким преходящим задачам государственного
строительства, хотя бы потому, что всякое подчинение этой религиозной ценности какой бы то
ни было другой — неминуемо и автоматически влечет за собой ослабление и
уничтожение России...
Для нас принципиально неприемлемы ни кровавый и насильнический
религиозный опыт Западной Европы, ни также опыт ее государственно-строительной истории.
Наша религиозная жизнь, как и наша государственная жизнь,— при всех их грехах,—
были и останутся впредь — самыми совершенными на земле формами религиозной
и государственной жизни. Мы не смущаемся ни Ярославскими-Губельманами с их
"Безбожником", ни наследниками Ленина с их коминтерном: все это пройдет. Россия
грешна, и Россия больна. Болезнь приходит к самым сильным мужам, и грех
приходит к самым святым людям. Пытаясь излечить русскую болезнь всеми доступными
нам средствами, мы достаточно культурны, чтобы знать: всякая болезнь есть
неизбежное последствие предыдущих прегрешений против здоровья.
Наши протесты против попыток напялить на русскую спину пиджак с чужого
плеча имеют глубочайший религиозно-национальный смысл: они не
продиктованы "полемикой". Мы считаем, что даже и те методы
национально-государственного строительства, которые в других моральных условиях и у по-иному одаренных
народов дают современные успехи,— будучи применены к нашим моральным
условиям и к по-русски одаренному русскому народу — дадут результаты
катастрофические. Мы считаем, что всякие попытки навязать русской истории нерусские
государственные системы, вызванные к жизни задачами внешней торговли и
задачами внешней политики (на противоположных полюсах — Англия и Германия),
являются новыми попытками замутить и отравить истоки русского
религиозно-национального и государственно-творческого инстинкта и сознания. С этими попытками
637

мы боролись, боремся и будем бороться, откуда бы они ни исходили. Россия —
сама по себе. Ничего доброго от заграничных идейных импортеров мы до сих пор не
видали — и не увидим.
Печатается по изданию: Наш современник. 1992.
Nç 12. С. 139-143, 147-149, 154, 158.
Народная монархия (40-е годы)*
История Западной Европы принципиально не похожа на историю России.
В этой истории был ряд явлений, которых у нас не было вовсе, или которые
появились, так сказать, в эмбриональном виде — и исчезли. История Европы
разыгрывалась на территории, которая — исторически так еще недавно — была объединена и
организована Римской империей. Бессильная мечта об этой империи маячила в
завоеваниях Карла Великого, Габсбургов, Ватикана, Наполеона и Гитлера — сегодня она
опять подымается в виде проекта "Соединенных Штатов ЕвропьГ. Наталкиваясь на
специфическую для Европы узость интересов, патриотизмов, карьеризмов и
прочего,— эта мечта неизменно тонула в крови. Та психология, которая руководится
принципом "человек человеку — волк" и которая создала европейский феодализм,
поставила на пути всяческого объединения совершенно непреодолимые препятствия — как
во времена Карла Великого, так и во времена Гитлера Каждое слагаемое
проектируемого единства ставило выше всего свои интересы и каждый объединитель —
тоже свои. 1200 лет тому назад Карл Великий точно так же разил саксов, как Гитлер
поляков, и грабил Бургундию так же, как Гитлер грабил Норвегию. Территория
Европы от Вислы до Гибралтара пропитана ненавистью как губка. Это было тысячу лет
тому назад и это никак не улучшилось после второй мировой войны.
На территории Западной Европы разыгрывались великие драмы инквизиции и
религиозных войн, борьбы протестантизма с католичеством, стройки империй, которые
жили десятки — редко сотни — лет, которые были основаны на том же грабеже и
которые лопались как мыльные пузыри: испанская, португальская, французская,
германская — и теперь английская. В первой рукописи этой книги — лет десять тому назад—
я пророчествовал о распаде британской империи — сейчас и пророчествовать не
стоит. Лопнула Наполеоновская Империя, и ее республиканский — четвертый —
вариант тоже доживает свои последние годы. Европейские "империи" кончились.
Может быть, бронированный кнут и валютный пряник Северо-Американских
Соединенных Штатов создадут Западно-Европейские Соединенные Штаты. Но, может быть,
не создадут даже и они.
Российская государственность выросла на почве, не обремененной никакой
мечтой. Она развивалась органически. Она не знала ни инквизиции, ни религиозных
войн. Наш "раскол" был только очень слабым повторением борьбы протестантизма
с католичеством, и то, что допустила "Никоновская церковь" по адресу староверия,
не может идти ни в какое сравнение с Варфоломеевской ночью или с подвигами
испанцев в Нидерландах. И самое важное — Россия — до Петра Первого — не знала
крепостного права.
* Работа была написана во время второй мировой войны. Первоначальное название "Белая
империя". Издать ее в то время не удалось по финансовым соображениям. Опубликована во второй половине
40-х годов.
638

Внешняя история России есть процесс непрерывного расширения — от сказочных
времен Олега до каторжных дней Сталина. Был короткий промежуток распада,
приведший к татарской неволе, но и при царях и без царей, при революциях и без
революций страна оставалась единой. Был найден детски простой секрет сожительства
полутораста народов и племен под единой государственной крышей, был найден —
после Петра Первого утерянный — секрет социальной справедливости. Но и он был
утерян только верхами народа. Сейчас, как это было в 1814 году — с очень
серьезной поправкой на русскую революцию — Великая Восточная Империя нависает над
несколькими десятками раздробленных феодов гибнущей Европы. Исторические
пути были р а з н ы м и. Но разною была и историческая терминология.
Сейчас мы можем сказать, что государственное строительство Европы — несмот-
ря на все ее технические достижения — было неудачным строительством. И мы
можем сказать, что государственное строительство России, несмотря на сегодняшнюю
революцию, было удачным строительством. Наша гуманитарная наука должна была
бы изучать европейскую историю с целью показать нам, как именно не надо
строить государственность И русскую — или римскую, или британскую историю — с
целью показать, как надо строить государственность. Но наша гуманитарная наука с
упорством истинного маниака все пыталась пихнуть нас на европейские пути. Наша
схоластика питалась европейскими терминами, которые и у себя дома обозначали
неизвестно что. Наши ученые точно следовали примеру Ключевского дворянина, и в их умах
и сочинениях фигурировали термины, которые не "соответствовали ни европейским,
ни русским явлениям", то есть которые не соответствовали ничему в реальном мире —
которые были хуже, чем просто вздором, они были призрачными верстовыми
столбами, которые бесы схоластики понатыкали на всех наших путях.
Вот верстою небывалой
Он мелькнул передо мной,
Вот сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме ночной.
По этим "верстам небывалым" пошли "Бесы" Достоевского. И пришли бесы
Сталина. Верстовые столбы — и путеводные звезды, и всякое такое прочее — вели нас
в яму. В каковой яме мы и сидим сейчас. Этой ямой мы обязаны если не
исключительно, то преимущественно всей сумме наших общественных наук.
Та методика общественных наук, которая родилась на Западе, была и там
"богословской схоластикой и больше ничем". Она выработала ряд понятий и терминов, в
сущности мало отвечавших и европейской действительности. Наши историки и
прочие кое-как, с грехом пополам, перевели все это на русский язык — и получились
совершеннейшие сапоги всмятку. Русскую кое-как читающую публику столетия подряд
натаскивали на ненависть к явлениям, которых у нас вовсе не было, и к борьбе за
идеалы, с которыми нам вовсе нечего было делать. Был издан ряд "путеводителей в
невыразимо прекрасное будущее", в котором всякий реальный ухаб был прикрыт
идеалом и всякий призрачный идеал был объявлен путеводной звездой. Одними и теми
же словами были названы совершенно различные явления. Было названо
"прогрессом" то, что на практике было совершеннейшей реакцией,— например, реформы
Петра, и было названо "реакцией" то, что гарантировало нам реальный прогресс,—
например, монархия. Была "научно" установлена полная несовместимость "монархии"
с "самоуправлением", "абсолютизма" с "политической активностью масс",
"самодержавия" со "свободой" религии, с демократией и прочее — до бесконечности полных
собраний сочинений. Говоря несколько схематично, русскую научно почитывающую
639

публику науськивали на "врагов народа" — которые на практике были его
единственными друзьями, и волокли на приветственные манифестации по адресу друзей,
которые оказались работники ВЧК — ОГПУ — НКВД. А также и работниками гестапо.
Русская гуманитарная наука оказалась аптекой, где все наклейки были
перепутаны. И наши ученые аптекари снабжали нас микстурами, в которых вместо
аспирина оказался стрихнин. Термин есть этикетка над явлением. Если этикетки
перепутаны — то путаница в понимании является совершеннейшей неизбежностью.
Русская "наука" брала очень неясные европейские этикетки, безграмотно переводили
их на смесь французского с нижегородским — и получался "круг понятий, не
соответствовавших ни иностранной, ни русской действительности" — не
соответствовавших, следовательно, никакой действительности в мире, круг болотных
огоньков, зовущих нас во трясину.
Истинно потрясающие пророчества русских ученых отчасти объясняются полной
путаницей их "научных понятий". Отчасти объясняются и другим — хроническим
расстройством умственной деятельности, возникшим в результате векового питания
плохо пережеванными цитатами. В их, этих ученых, распоряжении, была только
схоластика — и больше ничего. Были только переводы с иностранного — и больше
ничего. Был круг понятий, не соответствующий никакой действительности в мире,— и
был ряд пророчеств, которые теперь звучат как издевательство. Эти люди никогда
ничего не понимали, не понимают, и сейчас и никогда ничего не будут понимать Но
именно они учили нас. И призывали, и науськивали, и разъясняли, и пророчествовали.
Современная Западная Европа родилась в результате разгрома германскими
ордами Римской Империи. Именно германцы образовали ее правящий слой и именно
они создали феодализм — такое же типичное явление для немцев, как касты для
Индии. Здесь веками и веками шла борьба всех против всех, и эта борьба создала ряд
типично европейских явлений: абсолютизм, феодализм, клерикализм, империализм и
прочее. Русская наука старательно и натужно списывая с западноевропейских
шпаргалок, доказывала нам, что по всеобщим законам всемирно-исторического развития
мы,— с запозданием, правда, но только повторяем западноевропейские пути и что
перед нами, как перед испанцами, французами или немцами, стоят решительно те же
задачи; борьба с абсолютизмом, империализмом, клерикализмом, феодализмом — во
имя демократизма, атеизма, марксизма и социализма. Сейчас ясно: пути были не
одними и теми же. Но при малейшей затрате умственной добросовестности это
должно было бы быть ясно и раньше. Я приведу несколько примеров.
Римский империализм завоевал мир, довольно основательно грабил его,— но в
общем создавал лучшие условия жизни, чем они были до римского владычества.
Римская Империя продержалась века, говоря приблизительно,— лет четыреста.
Испания тоже строила свою империю,— но в ее пределах занималась только грабежом —
и больше решительно ничем. Испанская Империя продержалась очень короткое
время. Англия строила свою империю не на грабеже, но она строила ее на эксплуатации —
временами, впрочем, принимавшей формы истинного грабежа — так, как Англия
обращалась с Ирландией, Россия не обращалась н и с какими самоедами. Анг^
лийская Империя продержалась, в общем, лет двести. Из германских империй — и
Первой, и Второй, и Третьей — не вышло вообще ничего. Русская Империя, как
единое великое и многонациональное государство, существует больше тысячи лет —
и даже и сейчас не проявляет никаких признаков государственного распада.
Английская система имперской стройки была наилучшей системой — после
русской. Однако ирландцы были ограблены до нитки; землю отобрали английские лор-
640

ды, промышленность душили английские фабриканты, страна поднимала голодные
бунты, и эти бунты топились в крови.
Россия завоевала Кавказ. Не следует представлять этого завоевания в качестве
идиллии: борьба с воинственными горскими племенами была упорной и тяжелой.
Но ничья земля не была отобрана, на бакинской нефти делали деньги "туземцы" —
Манташевы и Лианозовы, "туземец" Лорис-Меликов стал русским премьер-минист-
ром, кавказские князья шли в гвардию, и даже товарища Сталина никто всерьез не
попрекает его грузинским акцентом. Плоды этого империализма Лермонтов, один из
его бойцов, сформулировал так:
...И Грузия
Цвела в тени своих садов,
Не опасался врагов,
За гранью дружеских штыков.
Русский "империализм" наделал достаточное количество ошибок. Но общий
стиль, средняя линия, правило заключалось в том, что человек, включенный в
общую государственность, получал все права этой государственности. Министры
поляки (Чарторыйский), министры армяне (Лорис-Меликов), министры немцы
(Булге) — в Англии невозможны никак. О министре индусе в Англии и говорить
нечего. В Англии было много свобод, но только для англичан. В России их было меньше —
но они были для всех. Узбек имел все права, какие имел великоросс, и если
башкирское кочевое хозяйство было сжато русским земледельческим, то это был не
национальный, а экономический вопрос: кочевое хозяйство есть роскошь, которая
сейчас не по карману никому.
Но, повторяю, Англия создала наиболее совершенный, после русского, тип
мировой империи. Англия эксплуатировала Индию. Однако эта эксплуатация обошлась
индусам безмерно дешевле, чем им стоила и, вероятно, еще будет стоить их
независимость, основанная на базе трех тысяч каст. На наших глазах Германия сделала
истинно отчаянную попытку восстановить никогда не существовавшую империю Карла
Великого. И сейчас же эта, еще не реализованная империя, была поделена на
народы разных сортов, причем первый сорт сразу взялся за грабеж всех остальных.
Третья Империя прожила 12 лет. Так развивались два разных явления, названных одним
и тем же термином.
История средневековой Европы пронизана борьбой светской и духовной власти.
В этой борьбе духовенству удавалось достигать очень крупных побед. Целые страны
попадали под контроль католического духовенства — и задачи религии очень
быстро сменялись профессиональными интересами клира. Клир был правящим слоем.
Клир сменял королей и даже императоров, командовал армиями и вел войны,
истреблял еретиков, объедал целые нации и давил собою все. Борьба против
клерикализма была неизбежной — ее поднял Лютер. Но наш сельский попик, нищий, босой,
пашущий свою собственную землю,— он никогда никаким клерикалом не был.
Русская церковь никогда не простирала руки к государственной власти, не вела и не
провоцировала никаких религиозных войн, и единственная попытка (в Новгороде)
завести сожжение еретиков была сразу же проклята именно Церковью.
Европейский абсолютизм возник как завоевание. Европейские короли были
только "первыми среди равных", только наиболее удачливыми из феодальных владык, и
перед европейской монархией никогда не ставилось никаких моральных целей.
Европейский король был ставленником правящего слоя. Он, в общем, был
действительно орудием угнетения низов.
641

Русская монархия исторически возникла в результате восстаний низов против
боярства и — пока она существовала — она всегда стояла на защите именно низов.
Русское крестьянство попало под крепостной гнет в период отсутствия монархии,
когда цари истреблялись и страной распоряжалась дворянская гвардия.
Русская монархия была только одним из результатов попытки построения
государства, не на юрвдических, не на экономических, а на чисто моральных основах — с
европейской монархией ее объединяет только общность внешней формы. Но обе они
названы одним и тем же именем.
У нас не было феодализма — кроме, может быть, короткой эпохи перед и в
начале татарского нашествия. У нас была, а после 1861 года снова стала возрождаться
демократия неизмеримо высшего стиля, чем англосаксонская — равенство духовно
равных людей, без оглядки на их титул, карманы, национальность и религии. Нас
звали к борьбе с дворянством, которое было разгромлено постепенно реформами
Николая I, Александра II, Александра III и Николая II — с дворянством, которое и без
нас доживало свои последние дни — и нам систематически закрывали глаза на
русских бесштанников и немецких философов, которые обрадовали нас и чекой, и гес-
тапой. Нас звали к борьбе с русским "империализмом" — в пользу германского и
японского, к борьбе с клерикализмом, которая привела к воинствующим безбожникам, на
место которого стал сталинский азиатский деспотизм, на борьбу с остатками
"феодализма", которая закончилась обращением в рабство двухсотмиллионных народных
масс. Нас учили оплевывать все свое и нас учили лизать все пятки всех Европ — "стран
святых чудес". Из этих стран на нас перли: польская шляхта, шведское дворянство,
французские якобинцы, немецкие расисты — приперло и дворянское крепостное
право и советское. А что припрет еще? Какие еще отрепья и лохмотья подберут
наши ученые старьевщики в мусорных кучах окончательно разлагающегося
полуострова? Какие новые "измьГ предложат они нам, наследникам одиннадцативековой
стройки? Какие очередные "теории науки" возникнут в их катаральных мозгах и какие
очередные пророчества утонут в очередной луже?
Мы этого еще не знаем.
Печатается по изданию: Солопевпч И. Народная
монархия. Репринтное воспроизведение издания
1973 г. М., 1991. С. 122-138.
Е.М. ЯРОСЛАВСКИЙ
Антимарксистские извращения и вульгаризаторство так
называемой "школы Покровского" (1939)*
Покровский отрицает Киевский период существования русского государства. В
то время, как Карл Маркс особо выделяет Киевский период истории, как период
роста империи на востоке Европы, и проводит аналогию между Киевской Русью на вос-
* Ярославский Емельян Михаилович (Губельман Миней Изральевич) (1878-1943) — советский
партийный и государственный деятель. Один из ведущих идеологических работников сталинского периода.
Впервые опубликовано в газете: Правда. 1939.12 января.
642

токе и империей Карла Великого на западе. Покровский утверждает, что "говорить
о едином "русском государстве" в киевскую эпоху можно только по явному
недоразумению" (М.Н. Покровский, "Русская история с древнейших времен", I, стр. 170,
1920 г.)... Покровский подходил к крещению Руси не как историк, а как плохой
пропагандист безбожник. Он не дает никакого анализа тех перемен, с которыми
связано было крещение Руси: расширение связей Киевской Руси с Европой,
проникновение письменности через монастыри, возникновение школ. Покровский все сводит
к "внешней перемене": "дело шло об изменении именно обрядов, а религиозные
верования и до и после крещения оставались и тогда, и гораздо позже, до наших
дней — анимизмом..." (М.Н. Покровский, "Русская история в самом сжатом
очерке". 1929 г., стр. 36).
Как будто дело шло только о культе, а не культуре!
Насилуя исторические факты, укладывая их в прокрустово ложе своей
социологической схемы, Покровский стержнем всей русской истории считал торговый
капитал. Мол, и войны Киевской Руси — это войны торгового капитала; и борьба
опричнины с боярами — это борьба торгового капитала; и восстание Емельяна
Пугачева — это борьба торгового капитала ("казацкого") против торгового же капитала
(московского); и восстание декабристов — это борьба торгового капитала; и
реформа 1861 года проводилась под влиянием торгового капитала; и русско-японская
война есть война торгового капитала; и последняя империалистическая война 1914—
1918 гг. есть борьба между двумя видами капитализма в России — торгового и
промышленного.
Некуда дальше идти в антиленинском извращении истории ради искусственно
придуманной социологической схемы!
Покровский, считая себе марксистом, защищал в своих работах идеалистические
теории. Так, в вопросе о происхождении феодализма он поддерживал
идеалистическую теорию профессора Павлова-Сильванского. Вопреки учению Маркса и
Энгельса, вопреки учению Ленина о смене общественно-экономических формаций,
Покровский видел основную силу, создававшую Московское самодержавное крепости
ническое государство, не в классе феодальных землевладельцев, а в торговом
капитализме. Он повторял, что в мономаховой шапке по русской земле ходил торговый
капитал...
В установлении виновников и причин войны 1812 года Покровский буквально
рабски следует за таким ненадежным источником, как мемуары наполеоновского
посла в Петербурге Коленкура. Именно этот наполеоновский шпион писал, что
единственным виновником войны 1812 года явилось русское дворянство. Конечно,
русские дворяне боялись проникновения революционных идей Французской
буржуазной революции в Россию. Но известно, что нашествие Наполеона на Россию было
войной захватнической, грабительской, и именно потому, что это нашествие
было захватническим, грабительским, оно вызвало отечественную войну, и против
Наполеона поднялась вся Россия...
Опасной и вредной являлась и данная Покровским характеристика причин
возникновения империалистической войны 1914-1918 гг. В 1915 г. Покровский читал
реферат в парижском "Клубе интернационалистов" на тему "Виновники войны". Реферат
был напечатан с некоторыми изменениями в 1919 году. В этом реферате Покровский
говорил, что Германия "не только не стремилась сама к захватам, но и мешала делать
их своей гораздо более драчливой союзнице — Австро-Венгрии" (М.Н. Покровский.
"Империалистическая война", статья "Виновники войны". Изд. 1928 г., стр. 39).
21* 643

Покровский утверждал, что Германия только потому и начала войну, что
думала, будто "на нас хотят напасть". Он отрицал наличие захватнических планов у
французского и германского правительств, отрицал наличие противоречивых интересов
Германии и Англии. Главными виновниками войны Покровский считал русских
помещиков. Помещики будто бы соблазнили французских ростовщиков и английских
консерваторов, и отсюда возникла война.
Выходит, что империя Вильгельма — невинная жертва. Этакая версия была на
руку Шейдеману и Носке, а теперь она на руку фашистам.
В последующих статьях Покровский также не показал гнусной роли
германского империализма, как одного из главных виновников войны, обелял его — тем самым
ревизовал взгляды Ленина и Сталина на войну 1914-1918 гг. ...
Покровский, стоя на позициях "левого" коммунизма, не верил в возможность
победы социалистической революции в одной стране. В "Известиях Московского
совета рабочих депутатов" (№ 199 за 1917 г.) Покровский писал: "Раз началась
пролетарская революция,— она должна развертываться во всеевропейском масштабе, или
она падет и в России. Окруженная империалистскими "державами", русская
пролетарская крестьянская республика не может существовать. Такого чуда "Европа" не
допустит!".
Хотя "Европа", т.е. капиталистический мир, действительно, не хотела допускать
такого чуда, однако оно совершилось, и советское социалистическое государство,
вопреки троцкистскому утверждению Покровского, существует 21 год! Оно растет и
крепнет, и если действительно "Европе" не нравится существование советского
государства, то уничтожить его она не может: "сие от нее не зависит". Советское
государство настолько окрепло, что оно способно дать сокрушительный отпор
капиталистической интервенции.
Чем объяснить, что Покровский допустил столь грубые антимарксистские
извращения и ошибки в своих исторических трудах? Объясняется это тем, что
Покровский — как он и сам не раз признавал — не был последовательным
марксистом-ленинцем.
М.Н. Покровский является учеником видных русских буржуазных историков —
Ключевского, Платонова, Виноградова. В 90-х годах прошлого столетия Покровский
примыкал к "легальным марксистам" и в своих ранних работах выступал как
сторонник экономического материализма. В то время эти выступления имели известное
прогрессивное значение, так как Покровский боролся против буржуазных и
мелкобуржуазных историков, выдвигавших в качестве основной движущей силы истории
географическую среду, или некий "дух", двигающий историей, или "национальный
идеал" (например, славянофилы).
Однако Покровский не сумел до конца преодолеть тяжелый груз ошибок
Ключевского, Виноградова и других буржуазных историков.
Печатается по изданию: Ярославский ЕМ.
Антимарксистские извращения и вульгаризаторство так
называемой "школы" Покровского. Свердловск,
1939. С. 6-9,14-17.
644

Д.П. КОНЧАЛОВСКИЙ
Россия и Европа (1946)*
Основную особенность соотношения России и Европы мы можем определить
сразу, с первого взгляда на историю той и другой. Русский народ есть народ
арийского племени и народ христианский; следовательно он принадлежит к европейской
семье. Однако два момента отделили его от Европы и отчасти поставили в
противоположность к ней: географическое положение и разновидность христианского
вероисповедания, а именно принятие Русью восточного православия. Этот последний момент
привел к тому, что русские в их истории одновременно и принадлежали к Европе в
общей противоположности их Исламу и Востоку, и сами представляли
противоположность Европе, как последователи византийского православия перед лицом римского
католицизма.
В начале своей истории Россия принадлежала Европе, правда, как ее далекая
восточная окраина. В то время православие еще не успело сделаться таким фактором
разъединения, как это было впоследствии. Своих князей Киевская Русь получила из
Скандинавии; торговля тесно связывала ее с Западной Европой; уже начиная с первого
поколения Ярославичей и позже браки князей и княжон показывают близость Руси
даже к таким отдаленным странам, как Франция и Англия. В дальнейшем культурные
влияния несомненно сделали бы свое дело в смысле европеизации России. Однако ее
развитие пошло другим путем. В силу общеизвестных причин население отлило на
северо-восток, и туда же переместился политический центр страны. Здесь, вокруг
Москвы, было создано единое централизованное русское государство, до которого не
сумела дорасти раздробленная Киевская Русь. Это было великое приобретение для
русского народа, ибо государство обеспечило его дальнейшее политическое и
национальное существование, а следовательно и возможность культурного развития. Но то и
другое пошло неравномерно. Московская Русь как политическое и национальное целое
непрерывно складывалась и определялась в своем собственном сознании в борьбе с
татарами и Азией. В культурном своем развитии она более чем стояла на месте,
сравнительно с Киевской Русью она была отброшена назад. Здесь играл роль не только
разрыв с Западной Европой, происшедший вследствие почти полной утраты
непосредственных сношений, прекращения династических связей и роста могущества Литвы и
Польши, ставших стеной между Европой и Россией и неспособных быть источником
культурного влияния; здесь было важно также новое дикое окружение русских,
попавших в соседство татар и финских инородцев. Во внутреннем своем быту Московская
Русь остановилась на ступени варварства; печально и для будущего развития опасно
было то, что нравы народа от соприкосновения с азиатами и инородцами подверг
* Кончаловский Дмит^ти Пе-цювич (1878-1952) — историк. До 1914 г. преподавал в Московском
университете, на Высших женских курсах, готовил диссертацию на соискание профессорского звания.
Участник первой мировой войны. В 1918-1921 гг. читал римскую историю в Московском университете.
Прекратил преподавание истории из-за неприятия системы господствующих политических и идеологических
взглядов. Занимался переводами, преподавал немецкий и латинский языки. Во время Великой
Отечественной войны оказался на оккупированной территории, затем в Германии. После войны — в лагерях для
перемещенных лиц. С 1947 г.— в Париже. Предлагаемые статьи представляют собой части задуманного
труда по вопросам общественного развития, проблем большевизма и современной цивилизации.
645

лись глубокой порче и огрубению, которые усиливались также свойствами государев
венного порядка, каковой в свою очередь во многом определился чисто внешними
независимыми от народного характера условиями.
Для нашей задачи нет надобности решать вопрос о том, что представляла собою в
Московском периоде своей истории оторвавшаяся от Европы Россия, принадлежала ли
она все же, вопреки этому отрыву, Европе или превратилась в Азию. Мы считаем
правильным видеть в ней нечто промежуточное, точнее говоря, нечто, имеющее
европейскую основу с примесью известных азиатских элементов, однако для обоснования
нашего взгляда потребовался бы целый подробный экскурс, которому здесь не место.
Впрочем, определение сущности допетровской России для нашей цели значения не имеет.
Гораздо важнее то, что независимо от этой сущности, самый ход истории как Европы,
так и России делал их сближение, их сотрудничество, их взаимодействие
неизбежным. Наступил момент, когда обе стороны стали друг для друга необходимы.
В глазах Европы Московское государство получило значение с тех пор, когда
после падения Византии для ближайших стран — Венгрии, Австрии, Италии —
возникла турецкая угроза Немногим позже Иваном III было свергнуто татарское иго, и
восточное христианское государство — Москва, наследница Византии — стала
представляться Западу естественной союзницей в борьбе с турками и исламом. Со времени
Флорентийского собора через три века тянутся, все учащаясь, попытки европейской
дипломатии включить Москву в общий фронт против Турции. Для папства здесь дело
шло еще и о том, чтобы посредством Унии соединить под своей властью московское
православие с католицизмом. Однако влечение Запада к Москве происходило также
в другой плоскости — экономической; оно началось, когда избыточные силы Европы
начали отливать во все стороны через ее средневековые границы, всюду ища себе
приложения, гонясь за счастьем и добычей. Тогда-то все новые и более многочисленные
толпы иностранцев стали искать службы в Москве, а западные купцы открыли в ней
новый рынок сбыта собственных товаров, а также вывоза местного сырья и
произведений далекого Востока.
Но еще более важные и насущные интересы влекли к Европе самое Москву. В 15,
16 и 17 веках, победоносно продвигаясь на Восток, против татар и инородцев,
Москва оставалась бессильна осуществить на Западе свои притязания на наследие
Рюрика и объединить под скипетром царя все русское православное племя. Уже при
Иване Грозном в борьбе с Литвой, Ливонией и Швецией была вполне осознана
необходимость воспользоваться средствами европейской техники. Тогда же были сделаны
попытки получить с Запада нужных людей, которые, однако, не увенчались успехом.
Борьба Ивана Грозного окончилась печально. Вскоре затем во время Смуты и
занятия Москвы поляками России грозила потеря национальной независимости. Опасность
была вполне осознана династией Романовых, но Россия, ослабленная пережитым
потрясением, с трудом держалась против своих западных соседей. К концу 17 века
вопрос созрел: чтобы существовать дальше, Россия должна была открыть себе новые
пути для экономического развития и овладеть западным образованием и техникой.
Эти новые задачи выполнил Петр Первый.
Существует взгляд, что Петр, к несчастью для России, ограничился внешними
заимствованиями с Запада и не перенес оттуда просветительных передовых идей. Взгляд
этот обнаруживает полное непонимание причин, окружающей обстановки и сущности
петровских преобразований. Необходимость их была подсказана московскому
правительству непосредственными практическими нуждами государства задолго до Петра,
и преобразователь, не колеблясь, пошел прямо к цели, повинуясь в этом также и сво-
646

ей направленной на все чисто практическое натуре. Уже в самом начале реформ Петр
публично поставил их целью достижение внутреннего спокойствия и внешней
безопасности государства посредством хорошо устроенного войска, а также обогащение
страны путем торговли. Только самое необходимое, практически оправдываемое
этими целями и было совершено Петром в его преобразовательной деятельности, в
которой он отнюдь не ставил себе широкой задачи наверстать упущенное Россией
время и во всех отношениях приблизить ее быт, материальный и духовный, к быту
Западной Европы. Петр ограничился лишь тем, что "прорубил в Европу окно", тогда как
образовавшаяся исторически между ней и Россией стена продолжала стоять.
Отныне культурные влияния из Европы будут действовать через это окно
нерегулярно, с перерывами, в зависимости от прихоти случая, от личных склонностей того
или другого монарха, от меняющихся комбинаций внутренней и внешней политики,
дипломатической игры, словом от самых разнообразных и переменчивых условий...
Одновременно с европеизацией высших классов русского общества, аристократии
и дворянства, принявшей вскоре форму офранцужения, одновременно с их
постепенным раскрепощением от государственного тягла, крестьянство, т.е. основная масса
русского народа, в периоде от Петра Великого до Екатерины II постепенно все более
закабалялось власти помещиков и тем самым решительно отбрасывалось к полюсу
жизни, диаметрально противоположному Европе. Крепостное право, достигшее своего
высшего развития при Екатерине Великой, наглухо отделило главную массу русского
народа от всего, что мы привыкли связывать с именем "Европы", т.е. от образованности,
господства права, прогресса, свободной мысли, гуманности. В силу такого совпадения,
несмотря на последующий рост просвещения в России, создалось и все усиливалось
глубокое отчуждение народной массы от дворянства и от позднейшей духовной его
наследницы — интеллигенции. Это отчуждение стало для нашей родины роковым; как
мы увидим дальше, именно в нем оказались скрыты зародыши окончательной
катастрофы России в Октябрьской революции и господстве большевизма.
К несчастью, в этом отношении судьбу крестьянства на долгое время отчасти
разделили и другие два сословия, ставшие на Западе сильнейшими факторами
прогресса: городское торговое сословие и духовенство. Первое при Петре, да и долго еще
после него, мало чем отличалось от крестьянства, представляя собою закрепощенных
государственному тяглу "городских мужиков". Второе в прошлом и в момент
преобразований являлось призванным руководителем духовной жизни народа. Однако уже
раньше, при ясно обозначившейся в допетровской Руси тенденции к европейскому
просвещению духовенство в целом заняло в отношении к последнему враждебную
позицию. Отсюда проистекали важные и для страны весьма неблагоприятные последствия.
Старые наставники, духовные лица, в массе естественно были устранены отдела
преобразования. Подчинение церкви государству при Петре вполне соответствовало
устранению церковного авторитета от вступившей теперь на новый путь умственной
жизни общества. Отныне православие и церковь остались, как еще уцелевший уголок
старой, дореформенной Руси, единственным местом, где на общей почве сходились
крепостной мужик и его барин, который в глазах первого только здесь оставался до
некоторой степени русским, в других же отношениях представлял собою
непонятного и, в общем, смешного иностранца. Позиция духовенства в отношении реформ и
последующего дела просвещения России роковым образом ослабила не только его
умственный и нравственный авторитет, но и удельный вес в общей жизни страны. При
происшедшем в обществе разделении по признаку образования духовенство было
отброшено на одну сторону с невежественной и закабаленной массой. Унижение пред-
647

ставителей известного начала унизило и само это начало — православие. Это
последнее осталось в стороне от начавшегося затем умственного движения, почти застыло
на ступени развития, на которой его застали реформы Петра. Более чем где-либо в
Европе, жизнь и умственное созревание общества пошли мимо церкви, вне ее влияния.
При этом в высшей степени печальным оказалось то, что все новые явления
церковной жизни, в ее особом кругу идей и понятий выдающиеся и замечательные, каковы
старчество, нравственный пример и творения целого ряда церковных деятелей,
также и в 19 веке прошли бесследно для развития дворянства и интеллигенции и почти
не оказали влияния также и на народ в его массе. Лишь в конце 19 века и начале 20
века русское православие, постепенно открывшееся воздействию общей
образованности и поднятое рядом выдающихся религиозных мыслителей, начало заявлять о себе
с большим весом, приобретать влияние в обществе и привлекать к себе внимание
религиозных кругов Запада. Однако это начавшееся плодотворное развитие было
насильственно прервано разразившейся в 1917 году катастрофой...
Европеизация быта русского дворянства сделала это последнее в глазах народной
массы чем-то вроде слоя чужеземных господ. Вместе с возраставшим со времени
Петра закрепощением крестьянства эта европеизация привела к тому, что классовая
ненависть против помещиков превратилась в ненависть против верховного
образованного слоя вообще, и это чувство настолько глубоко укоренилось в душе народа, что
оно пережило отмену крепостного права и, в качестве бессознательного инстинкта
в народной массе, явилось мощным фактором октябрьской революции 1917 года.
Быть может, именно эта унаследованная инстинктивная ненависть была главной
причиной, вследствие которой революция в ее большевистской форме стала
возможной только в России, а последующая проповедь классовой борьбы нашла такую
благодарную почву в умах воспитанной революцией русской молодежи.
Здесь важно указать на один замечательный факт: в духовном развитии сначала
русского дворянства, а затем интеллигенции да и народа вообще, совершавшемся
под влиянием передовых европейских идей, усваивалось прежде всего, быстрее
всего и с особенным рвением все крайнее, преувеличенное и в особенности
отрицательное и разрушительное. Укажем вкратце относящиеся сюда главные явления:
вольтерианство и атеизм в 18 веке (и как противоположный, крайний полюс
последнего — мистицизм и католицизирование известной части аристократии и дворянст-
ва), далее, с начала 19 века, безусловное преклонение перед французской
революцией и идеей республики, позже перед учениями социализма, анархизма и марксизма.
Таким же преувеличением явилось в середине 19 века то, что как западники, так
и славянофилы, воспитавшиеся на европейской культуре, вдруг провозгласили эту
самую культуру выродившейся и стали предсказывать ее неминуемую скорую гибель.
Наряду с этим рисуя собственную русскую действительность такими мрачными
красками, на какие не решился бы в отношении собственного отечества ни один
западноевропейский отрицатель, представители обоих направлений в силу какого-то
диалектического скачка предсказывали своей собственной, невежественной,
отсталой, погрязшей в пороках стране чудодейственную роль обновителышцы европейской
культуры, спасительницы мира от одолевающих его зол...
Важно указать... на то, что созданная тогдашними отрицателями российской
действительности формула, сопоставляющая западноевропейские передовые и
революционные идеалы с ужасами русской жизни, эта формула сделалась каноном, на
котором воспитались с каждым десятилетием расширявшиеся круги русской
разночинной интеллигенции. Согласно этой формуле, против которой осмеливались вос-
648

ставать лишь немногие, все, что было на Западе, было прекрасно, все, что
существовало у нас дома, было ужасно и предназначалось рано или поздно к полной
перестройке по рецепту западноевропейских доктрин...
При всех несомненных успехах... созидательной культурной деятельности русских
людей в течение 19 века вплоть до мировой войны распространение образования
носило пестрый и неравномерный характер, а ...влияние западноевропейских
революционных идей, будучи постепенно преодолеваемо наиболее культурными группами
русской интеллигенции, продолжало действовать в других более широких и менее
образованных кругах, подчиняя их себе с тем большей силой, чем большей
убедительностью обладал "научный" марксизм конца 19 века сравнительно с утопическим
французским социализмом или революционным гегельянством начала и середины
этого века. Словом, в два последние десятилетия перед войной широкие круги русской
интеллигенции, лишенные всякого политического опыта и обладавшие лишь
поверхностным образованием, переживали тот же самый процесс усвоения западной
революционной мысли, какой мы изобразили у представителей передового дворянства
тридцатых и сороковых годов. Также и в этой новой, более широкой среде идеи были
оторваны от реальной родной почвы, также и в ней преобладала тенденция к быстрым
и крайним решениям, к отрицанию существующего и к постановке проблем в
мировом масштабе.
Состояние русского общества перед войной 1914 г. (1949)
Согласно общепринятому взгляду, Россия, хотя и с запозданием, шла по тому
же пути: ибо, несмотря на специфические особенности ее быта,
социально-экономическая основа ее одинакова с опередившими ее странами Запада... Россия
отставала от Запада на целую ступень: в то время, как там апогей капитализма и
господства буржуазии был пройден и вместе с подъемом рабочего класса страны
становились на пороге социализма, Россия вступала еще только в свою
капиталистическую и буржуазную стадию. Так представляли себе ее настоящее и ее будущее
одинаково и марксисты и так называемые "буржуазные" историки, в своем
взгляде на новую историю стоявшие в сущности на почве экономического
материализма, который подчиняет все развитие экономическому фактору. Разница между
обеими идеологиями заключалась лишь в понимании будущего. Историки
"буржуазные" предвидели в будущем России расцвет капитализма, в форме ли крупного
промышленного и аграрного капитала или же с параллельным развитием мелкой
земельной собственности. В мысли этих историков социализм в России
отодвигался в туманную даль будущего. Но также и историки социалисты представляли
себе в России скорую победу "капитализма", а затем в близком будущем и быстрый
переход к социализму...
В России не существовало тех общественных классов, какие вышеприведенная
эволюционная схема констатировала в Западной Европе, равно как и присущих этим
классам политических идей и притязаний на господство. В особенности важно
отсутствие в России буржуазии, как она выявилась на Западе, т.е. в виде класса, который
благодаря своим капиталам, организующей роли в экономике и своей
образованности, был бы способен и имел бы желание взять в свои руки политическую власть.
Русское купечество, правда, представляло собой имущий класс, но ни капиталами
своими, ни технической и идеологической вооруженностью оно и отдаленно не походи-
649

ло на французский tiers état* который уже в 18 веке держал в своих руках финансы,
промышленность и торговлю и в то же время был носителем образованности,
политической мысли и общественного духа. Несравнимо русское купечество и с другими
европейскими буржуазиями, менее ярко выраженными, чем французская. Только
что указанные материальные и духовные потенции в западноевропейской буржуазии
слиты нераздельно. На них-то и основалась ее современная мощь. Русское же
купечество, как таковое, никогда не было образованным классом par exellence**, как
это было и есть на Западе. Сходный имущественный признак у русского купечества
и западной буржуазии не создает еще тождества. Лишь придавая решающее значение
голым экономическим фактам и пренебрегая другими факторами, можно
настаивать на таком тождестве. Поэтому, да и то с ограничениями, термин "буржуазия"
можно применять только к верхушке русского купечества, которая с конца 19 века
начала принимать внешне-европейский культурный облик. Вообще же в смысле
политической идеологии и политического темперамента она не представляла собою
никакой самостоятельной величины. Да и капиталами своими она не играла решающей
роли в экономике страны. В этой области руководство всегда принадлежало
правительству. Русская, еще молодая, промышленность выросла в большей своей части на
основе иностранного, а не отечественного капитала. В финансовом же отношении
правительство от этого последнего совершенно не зависело, а так как свои займы, столь
важные и для политики и для государственного хозяйства, оно заключало за
границей, то если уж говорить о какой-то экономической зависимости русского царизма,
то это была зависимость от капитала европейского, а не русского...
Царизм создавал и воплощал Россию с ее силой и слабостями, с ее
достоинствами и недостатками, начиная с Московского периода ее истории, вплоть до
переворота 1917 г., ведя ее на ее исторических путях среди всех испытаний, бедствий и
кризисов. Это он превратил Россию из мелкого верхневолжского княжества в
мировую империю, укротил удельный разброд, преодолел татарщину и восторжествовал
над ней, навсегда остановил экспансию шведов и поляков, выгнал турок из Европы,
уничтожил польское государство и на всем колоссальном пространстве восточной
Европы и северной Азии подчинил господствующее русское племя единому
государственному центру. Весь этот долгий процесс представляет собою явление
всемирно-исторического порядка и значения, но это его значение осознается впервые лишь
с недавнего времени, когда стали очевидны его результаты, в прошлом же он
протекал вдали от так называемой "мировой арены истории", почти без блеска и шума,
укромно и незаметно. Ибо он не сопровождался каким-либо культурным развитием
и не создал никакого особого культурного типа, аналогичного
западноевропейскому или каком-нибудь из азиатских — китайскому, японскому или индусскому. Весь
этот процесс создания колоссальной империи с ее внутренним порядком дорого
обошелся русскому народу, потребовал от него огромных пожертвований и лишений.
Отдельные формы и орудия царизма были нередко примитивны, громоздки,
нерациональны, ибо они создавались соответственно нуждам момента, стихийно и часто
наспех, их функционирование было грубо и давало себя чувствовать больно. Но все
это стояло в соответствии с суровостью жизни, общей грубостью русского быта и
нравов, сложившихся в тяжелом географическом окружении, вдали от культурных
очагов и влияний, которые счастливый Запад унаследовал от античности и продолжал
получать с византийского и арабского Востока...
* tiers état (фр.) — третье сословие.
** par exellence (фр.) — по преимуществу.
650

Царизм как форма социально-политического строя и общего уклада жизни...
единственно соответствовала всей совокупности условий существования русского народа,
внутренних и внешних. Он был таким же непреложным фактом, каким в Англии
были конституционная монархия и общественная самодеятельность, а во Франции
абсолютизм и централизация. Тысячу раз говорилось о невыносимо тяжелых условиях
русского быта, о вопиющих несправедливостях и злоупотреблениях в управлении и
суде, о притеснениях и насилиях в общественной жизни, о суровости и гнете
политического порядка. Все это во многом совершенно справедливо, однако справедливо и
то, что подобные же ужасы можно найти в прошлом любой западноевропейской
страны при любом социально-политическом строе. У русских есть совершенно
исключительный дар с какою-то болезненною любовью останавливаться на своих пороках,
точно так же, как другие, например, французы и англичане, особенно любят
выставлять свои добродетели. На это обычно отвечают указанием на то, что при всех
темных сторонах западноевропейского прошлого в нем всегда была известная степень
общественной и индивидуальной свободы и, следовательно, возможность бороться за
лучшие условия жизни. Россия же при царизме всегда была тюрьмою... Все это верно. Но
не царизм виноват во всех этих сопровождавших его язвах, а, во-первых, сами люди,
во-вторых же, общие объективные условия, которых никто не в силах был изменить:
суровая природа, соседство с варварами и дикарями, вековая изоляция от
культурного Запада. Не царизм виноват в отсутствии свободы, а люди, не умевшие ее для себя
создать и потому сделавшие царизм необходимым. Свобода есть драгоценный дар, но
не абсолютное благо, доступное всякому и всякому нужное. Думать, что свобода
сама по себе может всегда быть панацеей всех язв общественного и политического
быта, есть печальное заблуждение нашего времени. Свободой едва ли не легче злоупот-
реблять, чем властью. Можно признать законом истории, что свобода приводит к
тирании, и из этого закона она знает лишь немного исключений. Мало людей и мало
народов показали умение пользоваться свободой, сделать ее благодетельной основой
своего общественного быта. Из великих государств нового времени таким примером
является лишь Англия. Но и в ней была ли свобода всегда только благом? Каждому
народу, пока его естественная среда и его психология остаются теми же, очевидно,
фатально предназначена определенная форма общественно-политического быта.
Очевидно также, что свобода, самоопределение, самоуправление — не для русского народа.
Ибо на всем протяжении своей тысячелетней истории он не сумел развить и упрочить
возникавшие в его среде зачатки свободы и общественной самодеятельности...
В 19 веке в России народился рабочий класс. Однако это не был настоящий
пролетариат, какой существует на Западе. Рабочие сохраняли более или менее прочную
связь с деревней и возвращались в нее в пору летней страды, а их психология в
значительной мере оставалась крестьянской, в особенности в отношении к
вышестоящему социальному слою. Свою унаследованную от крепостного права враждебность к
помещику-барину рабочий переносил на своего работодателя-фабриканта, в котором
тоже видел барина. Однако, чем меньше черт барства и европейской культурности имел
в себе этот эксплуататор, чем больше он был похож на деревенского кулака, тем
больше рабочий чувствовал в нем своего брата — черную кость; вопреки различию
интересов, он был склонен даже уважать его за деловитость, умение выбиться наверх
и "нажить капитал". Классовое чувство, которому придает такое огромное значение
марксизм, было построено в русском крестьянстве и рабочем не на
противоположности голых экономических интересов, а на различии идеологии и общего
культурного облика...
651

В основных общественных классах России никакой революционности не было;
наоборот, они искони были пассивны, политически несознательны и
индифферентны. Они вообще были чужды умственных интересов и мало доступны влиянию
новых идей. Они жили привычными вековыми понятиями. Такими они оставались и
после того, как Петр прорубил окно в Европу; ни его реформы, ни их продолжение в
18 и 19 веках их не пробудили. Я говорю, разумеется, об основном тоне жизни, а не
о единичных явлениях. На основании таких явлений мы имеем привычку говорить
о "европеизации" русского общества. Нет, оно оставалось консервативным, косным,
самоуверенным и убежденным в своем превосходстве, несмотря на множество
недочетов и недостатков быта...
Этот консерватизм масс в конце концов сводил на нет большинство попыток и
Петра, и его преемников привить России настоящую европейскую общественность.
Очень часто забывают, сколько усилий прилагало правительство, чтобы
искоренить варварские обычаи, чтобы упорядочить и очеловечить функционирование
учреждений. Но все нововведения правительства, рассчитанные на массу, на целые
сословия и ежедневную практику, прививались слабо, заглохли или искажались
применительно к русским понятиям, предрассудкам и привычкам, как бы оправдывая
слова поэта: "нам просвещенье не пристало"...
Ходом истории контакт с Европой поставил русское правительство с конца 18
века в тяжелое и противоречивое положение. Начиная с правления Елизаветы этот
контакт выразился главным образом в том, что верхи русского общества поступили
в школу блестящей французской цивилизации в области нравов, мод, вкусов, а
также и идей. Выражением влияния этих последних были просветительные опыты и
начинания Екатерины И, и эти же самые опыты и показали, как неподготовлена была
русская почва для практического применения западных идей. Не по лицемерию
правителей все благие начинания оставались на бумаге, а по невозможности их
выполнить при тогдашних русских условиях, и лицам, сознававшим свою ответственность
и наиболее полно осведомленным, эта невозможность была яснее, чем безответен
венным пылким умам, смотревшим на дело со стороны. Вскоре после
просветительных начинаний и опытов Екатерины в духе французских энциклопедистов во
Франции разразилась революция. В линии русского культурного развития она совпала с тем
моментом, когда в обществе появилось уже не мало лиц, европейски образованных
и способных воспринять передовые идеи и с их помощью подвергнуть критике
окружающую российскую действительность. В связи с этим русское правительство
оказалось в положении поистине трагическом. Какой бы теории мы ни держались насчет
сущности и назначения государства, мы должны признать, что свою первую
обязанность всякое правительство видит в поддержании существующего гражданского
порядка, хотя бы оно и было одушевлено стремлением к его преобразованию и
улучшению. Ни от какого здорового правительства невозможно требовать либерального он
ношения к идеям и действиям, грозящим гибелью ему самому и тому обществу,
которое оно призвано представлять и охранять. И потому симптомом болезни и
дряхлости надо признать то попустительство пропаганды таких идей, какое проявляло
французское правительство Людовиков XV и XVI и русское правительство Николая П-го,
при всей кажущейся реакционности последнего.
Тогдашнее русское правительство было еще здорово, но его положение перед
лицом французской революции, пропаганды новых идей в Европе и собственных внут-
ренних задач стало необычайно сложным и трудным. Сойти с пути начатой
европеизации России было невозможно, хотя бы только в целях поддержания ее военной мо-
652

щи и разрешения ее внешнеполитических задач. С другой же стороны, продолжение
просветительства грозило опасностями, которые правительство, при скудости
вспомогательных факторов — умственных и моральных — не чувствовало себя
способным преодолеть. Твердая и уверенная до тех пор линия правительства в
руководстве страной заколебалась. В силу своего назначения правительство должно было
держаться известной середины, считаться с действительностью, с укладом и бытом
страны, которое было невозможно переделать сразу и заменить к лучшему. С
другой стороны, было также невозможно изолировать страну от Запада (как сделают
впоследствии большевики), невозможно было отказаться от заимствований, и
потому новые идеи и новый дух с неизбежностью должны были проникать в умы русских
людей. Это проникновение происходило вне контроля правительства, не считаясь с
его планами и предназначениями. Это явление было ново и необычно, ибо веками
сложившийся порядок царизма распространял правительственную опеку и
руководство на все стороны и все проявления народной жизни. Отсюда понятны его
недоверие и подозрительность ко всему, что помимо него и без его участия проникало
в общество из Западной Европы...
Для интеллигенции... в качестве фактора социально-политического развития
России характерна вовсе не образованность. Наоборот, для нее типична скорее
полуобразованность, ибо большое знание ставит предел размаху идей. А именно этот размах
и является характерным признаком интеллигенции.
Идеи, которыми увлекалась эта вновь народившаяся ipynna, были не русские, а
целиком западные, совершенно чуждые русской действительности, новые и боевые,
по содержанию социальные и политические, по общей их тенденции разрушающие
старое и сулящие впереди новизну. Варьируясь по степеням, от умеренно-либеральных
до радикально-социалистических, все они для русской приобщающейся к ним братии,
в большинстве своем полуобразованной, представляли в большей или меньшей
степени одну общую школу революционности. Ибо самый умеренный либерализм перед
лицом тогдашней действительности с ее косной массой, традиционным укладом и
стоящим на его страже правительством оказывался в конечном счете революционным
фактором. Таким образом, в тогдашних общественных и политических условиях
именно интеллигенция стала проводником западноевропейского революционного начала
в косной и отсталой России.
Такова основная особенность русского культурного и политического развития, и
именно ею объясняется как самый факт русской революции, так и ее характер.
Создалось ненормальное и нигде не бывалое положение: идея революции —
продукт Запада — была подхвачена русской интеллигенцией, между тем как в русском
быту для нее не было ни предпосылок, ни почвы. И как ответ на нее, в жизнь России
вошел новый гибельный фактор — правительственная "реакция", целыми
десятилетиями тормозившая естественное и правильное шествие нации по общему пути
европейской цивилизации.
Печатается по изданию: Копчаловскпй Д.П. Путь
России. Размышления о русском народе,
большевизме и современной цивилизации. Париж, 1969.
С. 43-49, 52-54,60,68-71,77-S1, 85-36,89-93,96-98.
653

A.A. ЖДАНОВ
Выступление на совещании деятелей советской музыки
в ЦК ВКП(б) (1948)*
Позвольте перейти к вопросу о соотношении музыки национальной и музыки
зарубежной. Правильно здесь говорили товарищи, что имеется увлечение, даже
известная ориентация на современную буржуазную западную музыку, на музыку
декаданса, и что в этом также заключается одна из существенных черт
формалистического направления в советской музыке.
Очень хорошо об отношении русской музыки к музыке западноевропейской
сказал в свое время Стасов в статье "Тормозы нового русского искусства", где он писал:
"Смешно отрицать науку, знание в каком бы то ни было деле, в том числе и в
музыкальном, но только новые русские музыканты, не имея за плечами, в виде
исторической подкладки, унаследованной от прежних столетий, длинной Цепи схоластических
периодов Европы, смело глядят науке в глаза, они уважают ее, пользуются ее
благами, но без преувеличения и низкопоклонства. Они отрицают необходимость ее суши
и педантских излишеств, отрицают ее гимнастические потехи, которым придают
столько значения тысячи людей в Европе, и не верят, чтоб надо было покорно
прозябать долгие годы над ее священно-действенными таинствами"**.
Так говорил Стасов о западноевропейской классической музыке. Что касается
современной буржуазной музыки, находящейся в состоянии упадка и деградации,
то использовать из нее нечего. Тем более несуразным и смешным является
проявление раболепия перед находящейся в состоянии упадка современной буржуазной
музыкой.
Если исследовать историю нашей русской, а затем советской музыки, то
следует сделать вывод, что она выросла, развивалась и превратилась в могучую силу
именно потому, что ей удалось встать на собственные ноги и найти свои
собственные пути развития, давшие возможность раскрыть богатства внутреннего мира
нашего народа. Глубоко ошибаются те, кто считает, что расцвет национальной
музыки как русской, так равно и музыки советских народов, входящих в состав
Советского Союза, означает какое-то умаление интернационализма в искусстве.
Интернационализм в искусстве рождается не на основе умаления и обеднения
национального искусства. Наоборот, интернационализм рождается там, где расцветает
национальное искусство. Забыть эту истину — означает потерять руководящую линию, потерять
свое лицо, стать безродными космополитами. Оценить богатство музыки других
народов может только тот народ, который имеет свою высокоразвитую музыкальную
культуру. Нельзя быть интернационалистом в музыке, как и во всем, не будучи
подлинным патриотом своей Родины. Если в основе интернационализма положено
уважение к другим народам, то нельзя быть интернационалистом, не уважая и не любя
своего собственного народа.
* Жданов Андрей Александрович (1896-1948) — советский партийный и государственный деятель. Во
второй половине 40-х годов занимался в ЦК ВКП(б) вопросами идеологической работы. Совещание
состоялось в январе 1948 г.
** Стасов В.В. Избр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 223. (Прим. авт.)
654

Об этом говорит весь опыт СССР. Стало быть, интернационализм в музыке,
уважение к творчеству других народов развиваются у нас на основе обогащения и
развития национального музыкального искусства, на основе такого его расцвета, когда
есть чем поделиться с другими народами, а не на базе обеднения национального
искусства, слепого подражания чужим образцам и стирания особенностей
национального характера в музыке. Все это не следует забывать, когда говорят об
отношениях советской музыки к музыке иностранной...
Новаторство не является самоцелью; новое должно быть лучше старого, иначе оно
не имеет смысла. Мне кажется, что последователи формалистического
направления употребляют это словечко главным образом в целях пропаганды плохой музыки.
Ведь нельзя же назвать новаторством всякое оригинальничание, всякое кривляние и
вихляние в музыке. Если не хотят лишь бросаться громкими словечками, то нужно
отчетливо представить себе, от чего старого необходимо стараться отойти и к чему
именно новому надо прийти. Если это не делается, то фраза о новаторстве может
означать только одно: ревизию основ музыки. Это может означать лишь разрыв с
такими законами и нормами музыки, от которых отходить нельзя. И то, что нельзя от них
отходить, не есть консерватизм, а то, что от них отходят, вовсе не есть новаторство.
Новаторство отнюдь не всегда совпадает с прогрессом. Многих молодых
музыкантов сбивают с толку новаторством как жупелом, говоря, что если они не
оригинальны, не новы,— значит, они находятся в плену консервативных традиций. Но
поскольку новаторство неравнозначно прогрессу, распространение подобных взглядов
означает глубокое заблуждение, если не обман.
А "новаторство" формалистов, к тому же, вовсе и не ново, поскольку от этого
"нового" отдает духом современной упадочнической буржуазной музыки Европы и
Америки. Вот где надо показать настоящих эпигонов!..
Главная задача — развивать и совершенствовать советскую музыку. Другая
задача состоит в том, чтобы отстаивать советскую музыку от проникновения в нее
элементов буржуазного распада. Не надо забывать, что СССР является сейчас
подлинным хранителем общечеловеческой музыкальной культуры так же, как он во всех
других отношениях является оплотом человеческой цивилизации и культуры против
буржуазного распада и разложения культуры. Надо учитывать, что чуждые
буржуазные влияния из-за границы будут перекликаться с пережитками капитализма в
сознании некоторых представителей советской интеллигенции, выражающимися в
несерьезных и диких стремлениях променять сокровищницу советской музыкальной
культуры на жалкие лохмотья современного буржуазного искусства. Поэтому не
только музыкальное, но и политическое ухо советских композиторов должно быть
очень чутким. Ваша связь с народом должна быть как никогда тесной. Музыкальный
"слух на критику" должен быть очень развит. Вы должны следить за процессами,
которые происходят в искусстве на Западе. Но ваша задача заключается не только в
том, чтобы не допускать проникновения буржуазных влияний в советскую музыку.
Задача заключается в том, чтобы утвердить превосходство советской музыки,
создать могучую советскую музыку, включающую в себя все лучшее из прошлого
развития музыки, которая отображала бы сегодняшний день советского общества и
могла бы еще выше поднять культуру нашего народа в его коммунистическую
сознательность.
Мы, большевики, не отказываемся от культурного наследства. Наоборот, мы
критически осваиваем культурное наследство всех народов, всех эпох, для того, чтобы
отобрать из него все то, что может вдохновлять трудящихся советского общества на
655

великие дела в труде, науке и культуре. Вы должны помочь народу в этом. Если вы
эту задачу перед собой не поставите, если для служения этой задаче не отдадите
себя целиком, весь свой пыл и творческий энтузиазм, то вы не выполните своей
исторической роли.
Об опере "Великая дружба" В.Мурадели (1948)*
В погоне за ложной "оригинальностью" музыки композитор Мурадели пренебрег
лучшими традициями и опытом классической оперы вообще, русской классической
оперы в особенности, отличающейся внутренней содержательностью, богатством
мелодий и широтой диапазона, народностью, изящной, красивой, ясной
музыкальной формой, сделавшей русскую оперу лучшей оперой в мире, любимым и доступным
широким слоям народа жанром музыки...
Отдельные успехи некоторых советских композиторов в области создания новых
песен, нашедших признание и широкое распространение в народе, в области
создания музыки для кино и т.д., не меняют общей картины положения. Особенно плохо
обстоит дело в области симфонического и оперного творчества. Речь идет о
композиторах, придерживающихся формалистического, антинародного направления. Это
направление нашло свое наиболее полное выражение в произведениях таких
композиторов, как тт. Д.Шостакович, С.Прокофьев, А.Хачатурян, В.Шебалин, Г.Попов,
Н.Мясковский и др., в творчестве которых особенно наглядно представлены
формалистические извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому
народу и его художественным вкусам. Характерными признаками такой музыки
является отрицание основных принципов классической музыки, проповедь
атональности, диссонанса и дисгармонии, являющихся якобы выражением "прогресса" и
"новаторства" в развитии музыкальной формы, отказ от таких важнейших основ
музыкального произведения, какой является мелодия, увлечение сумбурными,
невропатическими сочетаниями, превращающими музыку в какофонию, в хаотическое
нагромождение звуков. Эта музыка сильно отдает духом современной модернистской
буржуазной музыки Европы и Америки, отображающей маразм буржуазной культуры, полное
отрицание музыкального искусства, его тупик...
Попирая лучшие традиции русской и западной классической музыки, отвергая эти
традиции, как якобы "устаревшие", "старомодные", "консервативные", высокомерно
третируя композиторов, которые пытаются добросовестно осваивать и развивать
приемы классической музыки, как сторонников "примитивного традиционализма" и
"эпигонства", многие советские композиторы, в погоне за ложно понятым
новаторством, оторвались в своей музыке от запросов и художественного вкуса советского
народа, замкнулись в узком кругу специалистов и музыкальных гурманов, снизили
высокую общественную роль музыки и сузили ее значение, ограничив его
удовлетворением извращенных вкусов эстетствующих индивидуалистов.
Печатается по изданию: Жданов A.A. За
большевистскую идейность. Рига, 1951. С. 71-73, 92-95,
102-103.
* Постановление ЦК ВКП(б) от 10 февраля.
656

и.о. л о с с к и и
История русской философии (1951)*
Русская культура ХК и начала XX в. имеет всемирное значение. Следует отметить,
что национальная культура приобретает известность во всем мире только тогда,
когда ценности, развитые в ней, становятся достоянием всего человечества. Прежде
всемирное значение имела культура древней Греции и древнего Рима. В настоящее
время такое значение имеет культура Англии, Франции, Германии и Америки. Русская
культура в том виде, в каком она существовала до большевистской революции,
несомненно, также имеет всемирное значение. Чтобы убедиться в справедливости этих
слов, достаточно обратиться к именам Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого,
Достоевского или Глинки, Чайковского, Мусоргского, Римского-Корсакова, а также
остановиться на достижениях русского театрального искусства в области драмы, оперы
и балета.
В области науки достаточно упомянуть имена Лобачевского, Менделеева и
Мечникова. Красота, богатство и выразительность русского языка дают ему неоспоримое
право быть одним из международных языков. В области политической культуры
(например, сельское и городское самоуправление, законодательство и исполнительная
власть) императорская Россия создала ценности, которые приобретут всемирную
известность тогда, когда их достаточно изучат и осознают, и прежде всего при их
возрождении в процессе послереволюционного развития русского государства. Люди,
признающие религиозный опыт, не станут оспаривать того факта, что православие в
его русской форме содержит исключительно высокие ценности. Эти
достоинства нетрудно обнаружить в эстетической стороне культа русской православной
церкви. Было бы странно, если бы такая высокая культура не породила ничего
оригинального в области философии. Правда, едкое замечание Гегеля о том, что сова
Минервы не вылетает, пока не наступят вечерние сумерки, относится и к развитию
русской мысли. Русская философия начала развиваться только в XIX в., когда русское
государство уже имело тысячелетнюю историю.
Русский народ принял христианство в 988 г. Он получил первое представление о
философии только тогда, когда на церковнославянский язык стали переводиться
сочинения отцов церкви. К XII в. на Руси имелся перевод богословской системы св.
Иоанна Дамаскина, третьей части его книги, известной под заглавием "Точное изложение
православной верьГ. Хотя философское к этой книге было переведено только в XV в.,
отдельные выдержки из него появились в "Святославове Изборнике" еще в 1073 г. В
XIV в. были переведены сочинения Дионисия Ареопагита с комментариями св.
Максима Исповедника. Эти книги наряду с сочинениями других отцов восточной церкви
имелись во многих русских монастырях**.
При помощи подобных сочинений некоторые представители русского
духовенства предпринимали попытки продолжать богословские и философские труды византий-
* Лосский Николай Онуфриевич (1870-1965) — философ, окончил физико-математический и
историко-филологический факультеты Петербургского университета, затем преподавал в нем. В 1922 г.
арестован и выслан из Советской России. В 1922-1946 гг. преподавал в университетах Чехословакии. В 1946 г.
переехал в США. С 1947 по 1950 г. профессор Свято-Владимирской духовной академии в Нью-Йорке.
** Их перечень дан в первом томе "Истории русской церкви" Голубинского. {Прим. авт.)
657

цев. К ним можно отнести митрополита Петра Могилу в XVII в. и епископа Феофана
Прокоповича в начале XVIII в. Среди любителей философии того времени следует
особо упомянуть Григория Сковороду (1722—1794)* — моралиста, опиравшегося главным
образом на библию, но использовавшего некоторые неоплатонические теории
Филона (например, в вопросе толкования материи), отцов церкви и немецких мистиков (в
учении о внешнем и внутреннем человеке, глубине человеческого духа и божества,
"искре" в сердце человека — излюбленного сравнения немецких мистиков)**.
Века татарского господства, а впоследствии изоляционизм Московского
государства помешали русскому народу ознакомиться с западноевропейской
философией. Русское общество не было в достаточной мере знакомо с западной культурой,
пока Петр Великий "не прорубил окно в Европу". Влияние Запада сразу же сказалось
на отношении к церкви. Среди русского дворянства, с одной стороны, широко
распространилось вольтерьянство с его вольнодумством, с другой стороны, появилось
стремление проникнуть в сокровенные глубины религии, найти сущность "истинного
христианства" и воплотить его в жизнь. Масонство появилось в России в первой
половине XVIII в. и получило широкое распространение во второй его половине.
Главные философские направления, под влиянием которых находилось русское
масонство, были связаны с именами французского мистика Сен-Мартэна (1743—1803)
и немецкого мистика Якова Бёме (1575—1624). Книга Сен-Мартэна "Об ошибках и
истине" была опубликована в переводе на русский язык в 1785 г. Были переведены на
русский язык сочинение Томаса а Кемписа "Имитация Христа" и книга лютеранского
богослова Иоганна Арндта (1555-1621) "Истинное христианство". Многие переводы
сочинений Якова Бёме распространялись в рукописях, некоторые же были напечатаны.
Под истинным христианством масоны понимали развитие духовной жизни,
нравственное самоусовершенствование и проявление действенной любви к
ближним. Особенно активно участвовал в распространении идей истинного
христианства Н.И. Новиков (1744-1818). Он издал много книг, редактировал масонские
периодические издания и организовывал библиотеки. Наряду с Новиковым стоит
отметить немца И.Г. Шварца (1751-1784), профессора философии при Московском
университете. С 1779 по 1782 г. Шварц верил в учение розенкрейцеров. В лекциях,
читаемых у себя на дому, он толковал неясные места в сочинениях Сен-Мартэна,
ссылаясь на работу Якова Бёме "Misterium Magnum" ("Мистериум Магнум"). Шварц
утверждал, что бог сотворил мир не из ничего, а из своей внутренней
сущности. Он проповедовал необходимость нравственного и духовного
совершенствования человека, осуждал злоупотребления в области светской и духовной жизни,
пороки в среде духовенства. Только преждевременная смерть спасла Шварца от
преследований правительства. Новиков также осуждал несправедливости русской
государственной и церковной жизни. В 1792 г. По приказу Екатерины II он был
заточен в Шлиссельбургскую крепость и только через четыре с половиной года, после
смерти императрицы, был освобожден Павлом I. Заточение подорвало физические
и умственные способности Новикова. В 1790 г. Екатерина Великая сослала в Сибирь
также Радищева, другого знаменитого критика несправедливостей русской
жизни. После ее смерти Радищев был освобожден Павлом I***. Радищев (1749—1802)
* Их перечень дан в первом томе "Истории русской церкви" Голубинского. С. 6. {Прим. авт.)
** См. Г.С. Сковорода. Избранные труды. Петербург, 1912; Эрн, Варшава, 1934. {Прим. авт.)
*** См. В. Туркалевский. Философские тенденции в русском обществе XVIII в. Журналы
министерства народного просвещения, май, 1911; С.Г. Вернадский. Русские масоны в царствование Екатерины II.
Записки историко-филологического факультета Императорского С.-Петербургского университета, 1917;
В. Боголюбов. Н. Новиков и его время. М., 1916. {Прим. авт.)
658

был человеком высокой культуры. Императрица Екатерина послала его вместе с
одиннадцатью другими молодыми людьми изучать юриспруденцию и смежные
науки в Лейпцигском университете. В этом университете Радищев провел 6 лет. Он был
знаком с социальными и философскими теориями Руссо, Локка, Монтескье, Гельг
веция, Лейбница и Гердера. Радищев выступал против самодержавия, а крепостное
право вызывало в нем негодование. Свои взгляды Радищев особенно ярко выразил
в книге "Путешествие из Петербурга в Москву", за которую был сослан в Сибирь.
Книга Радищева "О человеке, о его смертности и бессмертии" имеет философское
значение. Она состоит из четырех частей. В первых двух частях автор излагает свои
материалистические взгляды на бессмертие, стремясь доказать, что материальные
основы в такой же мере относятся к духовному процессу, в какой духовная жизнь
зависит от тела. Отсюда он делал вывод, что уничтожение тела должно повлечь за
собой уничтожение духовной жизни. В третьей и четвертой частях своего
произведения Радищев, опровергая эти утверждения, говорит, что нельзя "... усомняться более,
чтобы душа в человеке не была существо само по себе, от телесности отличное... Она
такова и есть в самом деле: проста, непротяженна, неразделима среди всех
чувствований и мыслей.. " Не будь такого единства, "...человек сего мгновения не будет
ведать, тот ли он, что был за одно мгновение. Он не будет ныне то, что был вчера". Он
не мог бы "...ни вспоминать, ни сравнивать, ни рассуждать..."*
Радищев утверждает, что Гельвеций был не прав, сводя все познание к
чувственному опыту, "...ибо, когда предмет какой-либо предстоит очам моим, каждое око
видит его особенно; ибо зажмурь одно, видишь другим весь предмет неразделимо; открой
другое и зажмурь первое, видишь тот же предмет и так же неразделим. Следует, что
каждое око получает особое впечатление от одного предмета. Но когда я на предмет
взираю обеими, то хотя чувствования моих очей суть два, чувствование в душе есть
одно; следовательно, чувствование очей не есть чувствование души: ибо в глазах два, в
душе одно". Подобным же образом, когда "...я вижу колокол, я слышу его звон; я
получаю два понятия: образа и звука, я его осязаю, что колокол есть тело твердое и
протяженное". Итак, у меня имеются три различных "чувствования". Тем не менее я
"составляю единое понятие и, изрекши: колокол, все три чувствования заключаю в нем" (366)**.
Итак, Радищев ясно сознавал различие между чувственным опытом и
нечувственным мышлением относительно объекта. Придя к заключению, что душа проста и
неразделима, Радищев делает вывод о ее бессмертии. Он рассуждает следующим
образом. Цель жизни заключается в стремлении к совершенству и блаженству. Всемило-
сердный господа не сотворил нас для того, чтобы мы считали эту цель напрасной
мечтой. Поэтому разумно полагать: 1) после смерти одной плоти человек приобретает
другую, более совершенную, в соответствии с достигнутой им ступенью развития; 2)
человек непрерывно продолжает свое совершенствование (397).
В толковании доктрины перевоплощения Радищев ссылается на Лейбница, который
сравнивал переход одного воплощения к другому с превращением отвратительной
гусеницы в куколку и вылуплеиием из этой куколки восхитительной бабочки (393)***.
* AM. Радищев. Избранные философские сочинения. Гостю ли тиздат, 1949, с. 359; см. также И.
Лапшин. Философия Радищева, 1922. {Прим. авт.)
** Здесь и далее арабские цифры указывают на нумерацию страниц, а римские цифры — на
порядковые номера томов. Слова "страница" и "том" опущены. (Прим. авт.)
*** См. П. Лососий. Учение Лейбница о перевоплощении как метаморфозе. Избранные труды
Русского научного института в Праге. Т. 2, 1931; на немецком языке: Leibniz Lehre von der Reinkarnation als
Metamorphose; Archiv für Geschichte der Philosophie (Учение Лейбница о перевоплощении как
метаморфозе; Архив истории философии. Ноябрь, 1931). (Прим. авт.)
659

Радищев выступал против мистицизма и, в силу этого, не примкнул к масонам.
Известный государственный деятель М.М. Сперанский (1772-1839) был масоном с 1810
по 1822 г., когда масонство было в России запрещено. Он знал работы
западноевропейских мистиков Таулера, Руйсбрука, Якова Беме, Пордаге, св. Иоанна Крестителя,
Молиноса, госпожи Гийон, Фенелона и перевел на русский язык произведение
Томаса а Кемписа "Имитация Христа", а также отрывки из работ Таулера. Первичной
реальностью он считал дух, бесконечный и обладающий неограниченной свободой
воли. Триединый бог в своем сокровенном существе — первичный хаос, "вечное
молчание". Принцип женственности — София, или Мудрость, — является содержанием
божественного познания, матерью всего, что существует вне бога. Грехопадение
ангелов и человека дает начало непроницаемой материи и ее пространственной
форме. Сперанский верил в теорию перевоплощения. Он говорил, что, хотя эта теория и
осуждена церковью, ее можно встретить в сочинениях многих отцов церкви
(например, у Оригена, св. Мефодия, Памфилия, Синезия и других). В области духовной
жизни Сперанский осуждал практику замены внутреннего поста внешним и духовной
молитвы — напрасным повторением слов. Поклонение букве библии в большей
степени, чем живому слову бога, Сперанский считал лжехристианством*.
Начало последовательного развития русской философии мысли восходит к тому
времени XIX в., когда русское общество уже пережило период увлечения немецким
идеализмом Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля. Философия природы и эстетики
Шеллинга была изложена профессорами М.Г. Павловым, Д.М. Велланским, А.И.
Галичем и Н.И. Надеждиным. Павлов (1773-1840) был профессором физики, минералогии
и сельского хозяйства в Московском университете. Он утверждал, что основные
принципы устройства природы раскрываются при помощи интеллектуальной
интуиции, а опыт только подтверждает последнюю. Павлов истолковывал
интеллектуальную интуицию как самосозерцание абсолюта. Надеждин (1804-1856) — профессор
эстетики Московского университета — познакомил своих студентов с учением
Шеллинга о бессознательном органическом творчестве гения. Велланский (1774-1847) был
профессором анатомии и физиологии в Петербургской Медико-хирургической
академии, а Галич (1783-1848) начиная с 1805 г. профессор в Петербургском
педагогическом институте, впоследствии преобразованном в университет (1819). В 1821 г.
Галича вынудили оставить университет, ибо он "предпочитал безбожника Канта
Христу, а Шеллинга — Святому Духу"**.
Начало самостоятельной философской мысли в России XIX в. связано с именами
славянофилов Ивана Киреевского и Хомякова. Их философия была попыткой
опровергнуть немецкий тип философствования на основе русского толкования
христианства, опирающегося на сочинения отцов восточной церкви и возникшего как
результат национальной самобытности русской духовной жизни. Ни Киреевский, ни
Хомяков не создали какой-либо философской системы, но они изложили определенную
программу и вселили дух в философское движение, которое явилось наиболее
оригинальным и ценным достижением русской мысли. Я имею в виду попытку русских
мыслителей систематически развить христианское мировоззрение. Владимир Соловьев
был первым, кому выпала честь создания системы христианской философии в духе
идей Киреевского и Хомякова. Его преемники составляют целую плеяду философов.
* См. А. Ялчанинов. Мистицизм М.М. Сперанского. Богословское обозрение, 1906. (Прим. авт.)
** По вопросу о влиянии Шеллинга см. V. Setschkareff Schelliiigs Einfluss in der russischen Literatur
der 20 er und 30 er Jahre des XIX Jahrhunderts. Leipzig, 1939. (В. Сечкарев. Влияние Шеллинга на русскую
литературу 20-30-х годов XIX столетия. Лейпциг, 1939.) (Прим. авт.)
660

Среди них философы-богословы — князь С.Н. Трубецкой, его брат князь E.H.
Трубецкой, Н.Ф. Федоров, отец Павел Флоренский, отец Сергий Булгаков, Эрн, H.A.
Бердяев, Н.О. Лосский, Л.П. Карсавин, С.Л. Франк, И А Ильин, отец Василий Зеньковский,
отец Георгий Флоровский, Б.П. Вышеславцев, Н. Арсеньев, П.И. Новгородцев, Е.В
Спекторский. Это движение продолжает развиваться и расти по настоящий день.
Начало ему положили И. Киреевский и А Хомяков...
Всякий общественный строй осуществляет лишь частичные* улучшения и в то
же время содержит новые недостатки и возможности для злоупотреблений.
Печальный опыт истории показывает, что весь исторический процесс сводится лишь к
подготовлению человечества к переходу от истории к метаистории, т.е. "грядущей
жизни" в царстве божием. Существенным условием совершенства в том царстве являем
ся преображение души и тела и обожествление милостью божией.
Те, кто не питает симпатии к метафизике и религии, заявляют, что в русской
истории не было периода, подобного периоду средневековой схоластики, когда вся
умственная энергия людей была сосредоточена на разработке системы христианской
философии. Они полагают, что в конце XIX и начале XX в. русское общество впервые
вступило в ту фазу духовного развития, через которую Европа прошла еще в средние века.
Поэтому они считают, что русское общество запоздало в своем развитии. Эти люди не
учитывают тот факт, что культура развивается не по прямой восходящей линии, а по
спирали. Верхняя часть спирали содержит процессы, параллельные и подобные
процессам, происходящим в низшей ее части, но — вследствие влияния предшествовавшего
развития — более совершенные. Русская религиозная философия — не повторение
схоластики, ибо она пользуется всеми достижениями науки и современной
философии, особенно современной высокоразвитой гносеологии. Поэтому следует сказать, что
русская религиозная философия является прогрессивным достижением и способна
дать новый толчок развитию западной мысли.
Русские православные люди привыкли разрешать религиозные вопросы тем
традиционным способом, который был так широко распространен в старых духовных
академиях. Поэтому они будут с недоверием относиться к различным философским
работам, вводящим в религиозное мышление многие черты светской литературы.
Однако православным следует напомнить, что в наше время многие люди всех
сословий и всех стран отошли от церкви. Они полагают, что христианское мировоззрение
несовместимо с наукой и философией. Поэтому религиозная и философская
литература должна включать в себя и такие работы, которые могли бы удовлетворить
запросы различных общественных кругов. Эти работы должны вызвать чувства симпатии
и возбудить интерес к христианству в среде высокообразованных людей, ставших
безразличными к религии под влиянием веяний современной цивилизации.
В общественной жизни любое идеологическое движение развивается в борьбе со
своей противоположностью. В настоящее время в СССР вся религиозная философия
подвергается бешеным нападкам со стороны приверженцев диалектического
материализма. Все советские философы, работы которых появляются в печати,
принадлежат к этой школе. Однако не следует преувеличивать значение этого факта для
истории русской культуры. Диалектический материализм — это единственная
философия, которая разрешена в СССР. Если же философ попытается написать книгу или
статью в ином духе, то его работа не только не будет опубликована, но и сам автор
окажется под угрозой заключения в концентрационный лагерь. Как только Россия
освободится от коммунистической диктатуры и получит свободу мысли, то в ней, как
и в любой другой свободной и цивилизованной стране, возникнут многочисленные раз-
661

личные философские школы. Русская философия содержит много ценных вдей не
только в области религии, но и в области гносеологии, метафизики и этики. Знакомство
с этими идеями будет полезным для развития общечеловеческой культуры.
Печатается по изданию: ЛосскииКО. История
русской философии. М, 1991. С.4-10, 475-476.
Л.Ф. ИЛЬИЧЕВ
Очередные задачи идеологической работы партии (1963)*
Борьба коммунистической и буржуазной идеологий достигла в наше время
исключительной остроты. Налицо, с одной стороны, быстрый и все углубляющийся рост
влияния марксистско-ленинских идей во всем мире, с другой — резкое падение влияния
империалистической идеологии, хотя на Западе время от времени раздаются
призывы "перейти к наступлению в битве идей".
Империализм, конечно, предпочел бы раздавить страны социализма и, прежде
всего, Советский Союз вооруженной рукой, что он и пытался неоднократно сделать.
Но времена меняются. Сейчас правящие круги империалистических держав
начинают понимать, что если они пойдут войной на Советский Союз и другие
социалистические страны, то обрекут на гибель свой собственный строй. Достаточно
красноречивые признания в этом смысле мы находим и в недавнем выступлении
президента США Дж Кеннеди. Только потерявшие голову реакционеры из породы
"бешеных" открыто призывают к военному походу против Советского Союза, против стран
социализма.
Капиталистический мир оказался перед альтернативой — либо принять мирное
сосуществование государств с различным общественным строем, либо погибнуть
под обломками войны.
Высокие темпы развития народного хозяйства мировой системы социализма и,
в первую очередь, Советского Союза не оставляют империалистам надежд и на
победу в экономическом соревновании. Сейчас уже мало кто принимает всерьез
истеричные призывы задержать развитие социалистической системы новым изданием
экономической блокады, торговыми барьерами с ограничениями. Такого рода шаги
оборачиваются теперь против самих империалистов. У самих тузов империализма
подточена уверенность в победе...
Как признают сами стратеги и идеологи империализма, они делают теперь
главную ставку на идеологические диверсии. Они выбросили откровенно
авантюристический лозунг: "врезаться в самое сердце коммунистической идеологии", иначе
говоря — перенести "войну идей" в социалистические страны. "Если раньше основой
стратегии являлось окружение противника, — поясняется в недавно вышедшей в
США книге "Стратегические психологические операции и внешняя политика США", —
* Ильичев Леонид Федорович (1906) — советский партийный и государственный деятель, философ,
с 1962 г. академик АН СССР. В 1961-1965 гг. секретарь ЦК КПСС. С 1962 г. председатель идеологической
комиссии при ЦК КПСС.
662

то теперь задача состоит в том, чтобы проникать в чужие страны и расшатывать
общество".
Перед нами откровенный гангстеризм идеологов империализма!
Лоцманов старого мира страшит перспектива поражения капитализма в
соревновании с социализмом. Поэтому изобретаются новые методы и расширяется фронт
идеологических диверсий, совершенствуется машина пропаганды. Наращиваются не
только запасы ядерных бомб, но и мобилизуются средства психологической войны,
империалисты ведут не только гонку вооружений, но и гонку идеологического оружия.
"Психологическая война" возведена империализмом в ранг государственной
политики. Руководство ею полностью переместилось во дворцы канцлеров, премьеров и
президентов, принявших на себя главное командование идеологическим фронтом.
Лидеры империализма не тодько "заказывают музыку", но сами дирижируют
пропагандистским оркестром.
На расширение пропагандистской машины долларов не жалеют. Недавно
директор информационного агентства США огласил небезынтересные данные:
Бюджет агентства на нынешний год превышает 120 миллионов долларов, в
следующем году его намечено увеличить еще на 26 миллионов долларов. Агентство
имеет 239 отделений в 105 странах, радиостанции "Голос Америки", которые
вещают на 36 языках 761 час в неделю. В агентстве заняты тысячи служащих. В
идеологической битве, по заявлению директора агентства, участвуют также четыре
миллиона американских туристов, ежегодно направляющихся за океан, один миллион
американских военнослужащих и членов их семей, находящихся за границей, более
тридцати тысяч американских миссионеров. Добавьте сюда голливудские
кинокартины, "комиксы" и т.д.
Было бы с нашей стороны серьезной ошибкой думать, что столь дорогая и
вышколенная машина одурачивания людей действует вхолостую.
Словно гигантский пресс, давит она на сознание людей капиталистического
мира, протягивает щупальца за пределы империалистических стран — пытается
захватить в идейный плен неустойчивые элементы и в социалистических странах. В
идеологической борьбе империализм выступает под черным флагом антикоммунизма,
под которым объединились ныне все враги прогресса: от фашистов до правых
социал-демократов, от лакействующих ученых, писателей и художников до реакционных
церковников. Ко всем им приложимы слова В.И. Ленина о "цельных в своем
мракобесии людях".
Во главе сил антикоммунизма стоит монополистическая буржуазия США
Американский империализм выполняет роль мирового жандарма не только в области
политики, но и идеологии.
С тех пор, как существует наша революционная теория, идеологи буржуазии
лихорадочно ищут аргументы против марксизма. На смену одним теориям приходят
другие. Но живут они в общем-то недолго. История реакционной буржуазной идеологии —
это своеобразное кладбище разбитых жизнью и забытых гипотез и теорий. Если в
капиталистической экономике спады в отдельных странах в отдельные периоды
сменяются подъемами, то буржуазная идеология находится в состоянии глубокого,
непрерывного кризиса.
Печатается по изданию: Ильичев Л. Ф. Очередные
задачи идеологической работы партии. М., 1963.
С.16-19.
663

А.Д. СИНЯВСКИЙ
Мысли врасплох (1965)*
Все-таки самое главное в русском человеке — что нечего терять. Отсюда
и бескорыстие русской интеллигенции (кроме книжной полки). И прямота народа:
спьяна, за Россию, грудь настежь! стреляйте, гады! Не гостеприимство — отчаяние.
Готовность — последним куском, потому что — последний и нет ничего больше, на пределе,
на грани. И легкость в мыслях, в суждениях. Дым коромыслом. Ничего не накопили,
ничему не научились. Кто смеет осудить? Когда осужденные.
Пьянство — наш коренной национальный порок и больше — наша идея-фикс. Не с
нужды и не с горя пьет русский народ, а по извечной потребности в чудесном и
чрезвычайном, пьет, если угодно, мистически, стремясь вывести душу из земного
равновесия и вернуть ее в блаженное бестелесное состояние. Водка — белая магия русского
мужика; ее он решительно предпочитает черной магии — женскому полу. Дамский
угодник, любовник перенимает черты иноземца, немца (черт у Гоголя), француза, еврея. Мы
же, русские, за бутылку очищенной отдадим любую красавицу (Стенька Разин).
В сочетании с вороватостью (отсутствие прочной веры в реально-предметные
связи) пьянство нам сообщает босяцкую развязность и ставит среди других народов
в подозрительное положение люмпена. Как только "вековые устои", сословная
иерархия рухнули и сменились аморфным равенством, эта блатная природа русского
человека выперла на поверхность. Мы теперь все — блатные (кто из нас не чувствует
в своей душе и судьбе что-то мошенническое?). Это дает нам бесспорные
преимущества по сравнению с Западом и в то же время накладывает на жизнь и устремления
нации печать непостоянства, легкомысленной безответственности. Мы способны
прикарманить Европу или запузырить в нее интересной ересью, но создать культуру
мы просто не в состоянии. От нас, как от вора, как от пропойцы, можно ждать чего
угодно. Нами легко помыкать, управлять административными мерами (пьяный —
инертен, не способен к самоуправлению, тащится, куда тянут). И одновременно — как
трудно управиться с этим шатким народом, как тяжело с нами приходится нашим
администраторам! ..
Если католичество живет и дышит под знаком Отца, если протестантизм
отдает предпочтение Сыну, то православие вольно или невольно ставит акцент на
третьем сочлене Троицы — на Св. Духе. Образ Пресвятой Троицы (недейственный без
третьего Лица) приобрел у нас особый авторитет, как и праздник Троицы,
приуроченный ко дню сошествия Св. Духа Поэтому и спор о "Филиокве" ("и от Сына"),
введенном на Западе в дополнение к Символу веры, был столь суров, радикален, что повлек
разделение Восточной и Западной церквей. Православие в этом пункте
усматривало умаление Св. Духа, который в новой редакции оказывался как бы ниже второй
ипостаси — Сына.
* Синявский Андрей Донатович (род. в 1925) — окончил филологический факультет Московского
университета. В 1952 г. защитил кандидатскую диссертацию. Работал в Институте мировой литературы,
преподавал в университете и школе-студии MXÄT. С 1959 г. начинает публиковать свои произведения за
рубежом. Выступает под псевдонимом Абрам Терц. В сентябре 1965 г. арестован вместе с Ю. Даниэлем и
приговорен к семи годам заключения. В 1973 г. эмигрировал. Основал и редактирует вместе со своей
женой М. Розановой журнал "Синтаксис". Профессор Сорбонны. Живет в пригороде Парижа.
664

С этим незначительным, на современный взгляд, эпизодом — смещением
акцента в пользу Св. Духа связано очень многое в религиозной и исторической жизни
России: и то, что от Троице-Сергиевой лавры пошла Московская Русь, и что самой
знаменитой русской иконой оказалась рублевская Троица, и что повелось у нас
старчество, и был Серафим Саровский...
Наша русская чувственность в отношении к чуду, иконам, мощам, обрядам
питается осязательным, вплоть до магических импульсов, приятием Духа Святаго,
Господа животворящего. Его разлитие в мире, приуроченное иной раз к часу
праздника-таинства (Крещения, Троицы, Пасхи Христовой), вовлекает всю тварь и плоть земную
в круг духовных стяжаний. "Языческие" и "пантеистические" смещения в русском
христианском сознании в основе своей православны: Дух мы склонны воспринимать
столь же реально, как плоть.
Религия Св. Духа как-то отвечает нашим национальным физиономическим
чертам — природной бесформенности (которую со стороны ошибочно принимают за
дикость или за молодость нации), текучести, аморфности, готовности войти в любую
форму (придите и володейте нами), нашим порокам или талантам мыслить и жить
артистически при неумении налаживать повседневную жизнь как что-то вполне
серьезное (зачем? кому это нужно? надолго ли? надоело! сойдет и так!). В этом смысле
Россия — самая благоприятная почва для опыта и фантазий художника, хотя его
жизненная судьба бывает подчас ужасна.
Отдуха — мы чутки к всяким идейным веяниям, настолько, что в какой-то момент
теряем язык и лицо и становимся немцами, французами, евреями, и, опомнившись, из
духовного плена бросаемся в противоположную крайность, закостеневаем в
подозрительности и низколобой вражде ко всему иноземному. Слово — не воробей, вылетит—
не поймаешь. Слово для нас настолько весомо (духовно), что заключает материальную
силу, требуя охраны, цензуры. Мы — консерваторы, оттого что мы — нигилисты, и
одно оборачивается другим и замещает другое в истории. Но все это оттого, что Дух
веет, где хочет, и, чтобы нас не сдуло, мы, едва отлетит он, застываем коростой
обряда, льдом формализма, буквой указа, стандарта. Мы держимся за форму, потому что
нам не хватает формы; пожалуй, это единственное, чего нам не хватает; у нас не
было и не может быть иерархии или структуры (для этого мы слишком духовны), и мы
свободно циркулируем из нигилизма в консерватизм и обратно.
Отсюда же в искусстве — разительное отсутствие скульптуры (может быть,
больше других искусств предполагающей осознание формы) — это при нашей-то
телесности, "идолопоклонстве", при всех запасах Эллады (кстати, не возродивших
скульптуры и на православно-византийской основе). Мы восполнили этот пробел
разлитием песни и живописи (течет). К ним подвёрстываются (при соблюдении чина)
нарушение иерархии жанров, вечная жажда русских авторов написать вместо романа
евангелие, наши вечные нелады со строгими литературными рамками, неразвитость
новеллы и фабулы, аморфность прозы и драмы — духовное переполнение речи...
Нам до смешного хочется сразу сказать обо всем.
Отчасти те же черты проявились уже в Византии. Западному сюзерен и вассалы —
противостояло восточное: государь и холопы. От государя ожидается не гарантия
(закон), но амнистия (милость, отпущение грехов). Царь, как Божий наместник, не
нуждается в доказательствах, перед ним все равны, как перед Богом (холопы): на
практике — произвол, в идее (в духе) — Царство Божие на земле. Отсутствует лестница
ценностей, абсолютный верх и абсолютный низ (при случае они могут поменяться
местами), все держится на одном обожествленном лице Базилевса. Кого хочет милует,
665

кого хочет казнит, сам едва передвигаясь под тяжестью одежд и регалий (короста
роскоши вместо формы), выстаивая часами положенный караул — представительный
манекен Божества, нет его выше, страшнее — нет бессильнее, ткни его пальцем —
никто (только Символ). По бесформенному полю скачут, как блохи, выскочки, из рабов
в императоры, из грязи в князи, самозванцы, кликуши, прорывы смуты, состояние
катастрофы граничит с вершиной могущества.
Худо ли это? Для быта, может быть, худо, для Духа — вполне приемлемо (более,
чем западная комфортабельная форма, законность).
Средневековым огородам Европы противостоит на Востоке равнина, на которой
люди под ветром жмутся друг к другу — равны, доступны, общительны, земляки и
соседи. Земляк! Кто не земляк? (Даже косоглазый на вахте казах и киргиз —
землячки!) Какое емкое слово! Родство не по крови, по месту жительства, а место то
простирается по всей евразийской равнине. Нет, дом мой — не крепость (крепость лишь
в духе). Одушевленная материальность — земля. Даже не семья — добрососедская
грязь и тепло бока, панибратство вперемешку с предательством, всеобъемлющее
слово "земляк", круглый храм с мирообъемлющим куполом.
"Идеалом семейных отношений в Византии, — пишет современный ученый, —
была не римская неограниченная и беспрекословная отцовская власть, но
неразрывная духовная близость супругов: "словно не две души у них, а одна".
Прочел, и словно опять повеяло Духом. Земное, отдаленное эхо к духовным
упражнениям старцев. "Повесть о Петре и Февронии" — ее можно включить в первую
пятерку произведений Древней Руси — вместо Тристана с Изольдой (с их готическим
томлением и поисками возлюбленной, с вечным вожделением достичь
недостижимое — Фауст), взамен куртуазной лирики, рыцарской (a'la шпиль) страсти к даме.
Почти старосветские помещики, Адам и Ева, чье мещанское счастье освящено и
облагорожено тем, что утлое гнездышко вьется посреди пустыни и губительных вихрей,
когда духи с цепей сорвались, и плывет по житейским волнам последним ковчегом,
прибежищем человека. И какая редчайшая связь иконописания и сказки, обычно идущих
поодаль друг от друга, а тут вдруг сошедшихся на любви к мудрой жене. Я не знаю
сильнее произведения, посвященного узам супружества, чем "Повесть о Петре и
Февронии", вся перевитая нитью судьбы и пряжи, от встречи до последнего вздоха,
до точки, поставленной иглою Февронии, которую та перед смертью воткнула в не-
дошитый воздух и обернула старательно ниткой,— как сподобился автор не упустить
эту нитку, иголку в стоге сена, в тексте их совместного жития и успения?..
.. .Средние века в Европе костлявее и конструктивнее средневековой истории.
Наша, возможно, сочнее. Но даже от приземистого романского стиля веет духом
стройности. У них, в Европе, больше того, что можно сравнить с прожилками листьев, с
неровностями ветвей. У нас средневековье бескостное, больше мякоти, которая
потому и сгнила.
Также в европейском искусстве бросается в глаза графичность, геометрическая
терпкость, колючесть изображения. Там орнамент рельефнее, тверже, структурнее (у
нас — витиеватее). Уже тянет классицизмом, кубизмом — означенностью форм.
Вытянутые фигуры, кажется, подчеркивают не высоту, но остроту рисунка. Острые
локти, острые коленки, остроносая туфля из-под платья. Экспансия, язвительность
выдумки, скорпионы и броненосцы Европы. Пространство похоже на треснувшее стекло.
Для того чтобы разрезать пространство и представить в мозаическом виде, как
бы заново сложенным из множества остроугольных кусков, понадобились складки в
одеждах, переизбыточность складок, разбегающихся пучками, лучами, колчаном
666

стрел — разграфить, не считаясь с объемами тела, с покроем платья,—
нескрываемым скелетом контрфорсов и аркбутанов, скорлупой кровеносных сосудов и
сухожилий храма, демонстрирующего в открытую свой стройный остов, расчлененный и
сложнотрубный орган. В избытке складок усматривают подчас неумелое подражание
антикам; но к складкам там независимые от античности и анатомии, самодовлеющие
интерес и влечение. Им вторит многочленность-составленность самих уже
человеческих тел и фигур, собранных по частям, из кусков и блоков, аккуратно, с учетом
каждого пальчика, приставленного по отдельности к рассеченному человеку, у
которого — в отсутствии опять-таки интереса к анатомической стороне — прочерчена с
усердием вся архитектура состава, разграниченного для начала непроходимой
грудобрюшной преградой, а затем уже преподанного в целости из сочленений. Искусство
здесь сродни строению насекомых; внутренний скелет—на поверхности; человек ли,
храм ли — проступает хитином своего естества и ансамбля, как в костюме
средневекового рыцаря выперло на поверхность железо.
Недаром ко двору там пришелся витраж. В витраже, помимо светописи, важна
темная прорись, образованная ободком всех этих пограничных кусочков-стеклышек,
собранных и одновременно раздробленных, исполняющих роль рентгена для
просвечивающего скелета решетки. Смотреть витраж — извлекать из света чернеющую
кристаллограмму оснастки. Средневековое искусство Европы в стилистическом
выражении — это по преимуществу перепончатокрылая структура.
В византийско-русской традиции преобладает округлость, окружность. На
Западе в средневековом каноне круг композиции взрыт и раскромсан прущим изнутри
костяком, сонмом перегородок; рисунок стрельчат и агрессивен, как готический
шрифт. Планы храмов в памяти вызывают то чертеж самолета, то проект подводной
лодки. Чьи это бомбардировщики — из будущего или го прошлого полета валькирий?..
Печатается по изданию: Абрам Терц (Андрей
Синявский). Собрание сочинений. В 2 т. М., 1992. Т. I.
С. 321-322, 612-615, 624-625.
М.А. СУСЛОВ
Ленинизм и революционное преобразование мира (1969)*
Противники ленинизма пытаются представить его чисто "русским" явлением,
отрицают его интернациональное содержание. Одни из них говорят, что путь
Октября — это путь экономически отсталых стран, что ленинизм — это
специфическая интерпретация марксизма применительно к условиям отсталости. Другие ут-
верждают, что социалистический путь развития СССР — сугубо "европейское"
явление, и поэтому ленинизм будто бы не подходит для стран Азии, Африки и
Латинской Америки.
* Суслов Михаил Андреевич (1902-1982) — советский партийный и государственный деятель. С
1941 г. член ЦК ВКП(б), с 1947 г. секретарь ЦК, в 1952-1953,1955-1966 гг. член Президиума ЦК КПСС, с
1966 г. член Политбюро, руководил идеологической работой.
667

Такие представления о ленинизме ложны в своей основе. Ленинизм не является
ни исключительно "русским", ни специфически "европейским" явлением.
Возникнув как продолжение марксизма в тот период истории, когда капитализм перерос в
свою последнюю, империалистическую стадию, ленинизм выразил объективные
потребности мирового общественного развития.
Интернациональный характер ленинизма определяется следующими главными
обстоятельствами:
Во-первых, в силу целого ряда исторических причин Россия в начале XX века
оказалась узловым пунктом всех основных противоречий мировой империалистической
системы, а Октябрьская революция — исходным рубежом и стержнем современного
всемирного революционного процесса. Главные закономерности мирового
революционного процесса все сильнее проявлялись в последовательно нараставших волнах
трех русских революций, которые были самыми крупными историческими
событиями начала XX века. Эти революции, и особенно Великая Октябрьская
социалистическая революция, потрясшая весь мир, имели громадное международное значение. Они
оказали могучее влияние на развитие революционного движения во всех странах.
Во-вторых, интернациональный характер ленинизма обусловлен
многогранностью опыта самой Октябрьской революции, а также последующего за ее победой
опыта строительства социализма в СССР. Накануне революции в России были
фактически представлены самые разнообразные социально-экономические уклады. Здесь
имелись и крупные очаги капиталистической индустрии со сложившимся рабочим
классом, и полуфеодальная помещичья система в деревне, и колониальный или
полуколониальный режим в Средней Азии, и почти первобытная отсталость на Крайнем
Севере — уклады и условия жизни, свойственные для самых различных стран.
Многоукладная и многонациональная предреволюционная Россия олицетворяла собой
характерные особенности многих стран на разных континентах..
В-третьих, в силу самого положения России на грани развитых капиталистических
стран Запада и колониальных, полуколониальных и зависимых стран Востока
российское рабочее движение неизбежно смыкалось с западноевропейским революционным
рабочим движением, с одной стороны, и с национально-освободительным
движением колониальных народов — с другой. Ленинизм возник и развился как обобщение
опыта не только российского, но и всемирного рабочего, а также
национально-освободительного, антиколониального движения. Ленин, которому многие годы пришлось
провести в эмиграции в Швейцарии, Франции, Англии, Германии, Польше и других
странах, был тесно связан с социалистическими кругами Западной Европы и
активно участвовал в международном социалистическом движении. Большое внимание
уделял Ленин антиколониальной борьбе народов Востока. Ленинизм дал обобщение
опыта, форм и методов революционного движения и национально-освободительной
борьбы всех стран.
В-четвертых, ленинизм возник не на голом месте, а на прочной базе марксизма,
являясь его развитием. В нем получили обобщение новейшие данные мировой науки
и культуры. Нет ни одного поставленного Марксом и Энгельсом кардинального
вопроса теории и тактики международного революционного движения, который не
получил бы развития в ленинизме. Ленин развил и обогатил марксизм, опираясь на
коренные положения учения К. Маркса и Ф. Энгельса.
Ленинизм — это марксизм новой исторической эпохи. Он закономерно стал
идейно-теоретической основой современного международного коммунистического
движения.
668

Ленинский вклад в развитие мирового рабочего и всего
революционно-освободительного движения огромен. Ленин во весь рост поставил вопрос о необходимости
усиления интернационального сплочения революционных сил. Он показал, что эта
необходимость вытекает из изменения исторической обстановки, перерастания
капитализма в империалистическую стадию, выдвижения пролетарских революций как
непосредственной задачи дня. Когда II Интернационал обанкротился и крах его стал
фактом, Ленин непосредственно приступил к консолидации революционного крыла в
международном рабочем движении, выковывая постепенно то
интернационалистическое ядро, из которого вырос в дальнейшем Коммунистический Интернационал.
Печатается по изданию: Ленинизму, мировое
революционное движение (Проблемы борьбы за
единство пролетариата, всех антиимпериалистических
сил). М., 1969. С. 35-37.
Великий Октябрь и современная эпоха (1977)*
Мир, разрядка напряженности сковывают действия наиболее оголтелых сил
международной реакции, способствуют развитию освободительных, демократических
движений, создают благоприятные условия для поступательного социального
прогресса всего человечества.
Ход современного развития убедительно показывает, что мировой социализм
находится на подъеме, динамично развивается. Люди труда во всех странах с растущей
симпатией смотрят на реальный социализм как на воплощение своих глубоких
чаяний и надежд. Они справедливо видят в нем общество подлинной свободы и
демократии, реального гуманизма и социального оптимизма. Мировой социализм
определяет главное направление прогресса человечества.
В то же время капитализм, раздираемый непримиримыми противоречиями, под
могучим натиском сил прогресса шаг за шагом сдает свои позиции, несмотря на все
усилия буржуазии укрепить его устои. Все здание современного капитализма
расшатано глубоким экономическим и идейно-политическим кризисом. Мировой
экономический кризис середины 70-х годов стал самым глубоким кризисом за весь
послевоенный период.
Капитализм показал свою неспособность решить ни одну го кардинальных
социальных проблем современности, волнующих человечество. Он все более выступает в
качестве врага свободы, демократии и социального прогресса. В результате растет
недовольство трудящихся масс, идет процесс полевения политической жизни, все активнее
накапливается революционный потенциал в недрах рабочего движения, складывается
и расширяется объективная основа для широких антимонополистических союзов,
усиливается процесс интернационализации классовой борьбы Положение капитализма
осложняется углублением противоречий между развитыми капиталистическими и
развивающимися странами. Все события последних лет дают убедительные свидетельств
ва того, что у капитализма нет будущего и что он неуклонно вдет к своему закату.
Однако капитализм обладает еще немалыми резервами, и монополистическая
буржуазия не теряет надежд на реванш. Международный империализм всемерно
стремится задержать дельнейшее укрепление позиций сил мира, демократии и социа-
* Вступительное слово на Международной научно-теоретической конференции, посвященной
60-летию Октябрьской революции. 10 ноября 1977 г.
669

лизма, "ограничить" разрядку. Наиболее активными противниками разрядки
выступают реакционные круги, связанные с военно-промышленным комплексом. Они
видят в разрядке, в упрочении мира угрозу своим сверхприбылям и политическому
влиянию в обществе.
Международная реакция всех оттенков стремится активизировать борьбу
против социализма, прибегая при этом ко все более изощренным приемам и методам. Она
развернула политическую и пропагандистскую кампанию под фальшивыми
лозунгами "защиты прав человека", "свободы", "демократии".
Вполне очевидно, что вся эта крикливая клеветническая кампания о "правах
человека" фактически представляет собой попытку защитников капитализма
замаскировать его антидемократический характер, отвлечь внимание трудящихся в своих
странах и мировой общественности от глубокого кризиса буржуазного общества...
Сегодня не только нам, марксистам-ленинцам, но и все большему числу простых
людей в несоциалистическом мире становится очевидным, что, несмотря ни на какие
усилия буржуазных лидеров и способность монополий приноравливаться к новой
обстановке, капитализму не вернуть исторической инициативы.
Мировой революционный процесс неудержимо нарастает. В авангарде
революционной борьбы идет международное коммунистическое движение, у истоков
которого стоит Великий Октябрь. Сложившись и окрепнув под влиянием его идей, мировое
коммунистическое движение выросло в наиболее массовую и влиятельную
политическую силу современности, важнейший фактор мирового развития.
Историческая правота идей и дел В.И. Ленина (1980)*
В творчестве Ленина, в деятельности большевиков необычайно ярко проявились
живой, пытливый интерес к изучению и освоению всего мирового политического
опыта освободительной борьбы, самое активное участие в международных
организациях рабочего класса, превосходная, говоря ленинскими словами, осведомленность
насчет всемирных форм и теорий революционного движения**.
Известно, что в первые полтора десятилетия своего существования (1903-1917
годы) большевизм прошел такой путь, который по богатству революционного опыта —
опыта трех российских революций — не имел себе равных. При этом Ленин рассмат*
ривал революционное движение в России как неотъемлемое звено единого всемирно-
исторического процесса социального обновления мира. Именно поэтому он
скрупулезно, до мельчайших деталей изучал опыт рабочего движения Германии, Франции,
Англии, Италии, Америки, революций 1848 года и Парижской коммуны, отношение к
нему Маркса. При всем отличии условий России и других стран Ленин умел находить в
их опыте общие всем революционным движениям черты, опираться на них,
вырабатывая политическую линию большевиков. "...Вовсе не отбрасывать должны мы
примеры тактики Маркса, — это значило бы на словах исповедовать марксизм, на деле
рвать с ним, — указывал Владимир Ильич, — а из их конкретного анализа выводить
неоценимые уроки для будущего"***.
Ленинизм как продолжение марксизма, как ответ на объективную потребность
его дальнейшего развития в условиях смены эпох мировой истории, поворота к но-
* Впервые опубликовано в журнале: Коммунист. 1980. № 4.
** См.: Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 41. С. 8. {Прим. авт.)
*** Там же. Т. 30, с. 39.
670

вой, коммунистической формации представляет собой глубокое научное обобщение
совокупного революционного опыта пролетариата всех стран и вместе с тем умение
успешно, творчески применить этот интернациональный опыт вместе с
вытекающими из него общими законами и принципами к национальной и
конкретно-исторической специфике каждой страны.
Формирование, развитие и утверждение взглядов Ленина предстает перед нами
как всеохватывающий процесс творческого обогащения и приумножения
теоретического наследства Маркса и Энгельса применительно к новым историческим
условиям.
Действительно, именно Ленин, опираясь на учение Маркса о закономерностях
развития буржуазного общества, дал глубочайший анализ качественно новых явлений,
возникших в капиталистической общественно-экономической формации, создав
целостную научную теорию империализма как высшей и последней стадии
капитализма, кануна социалистической революции. Эта теория стала надежным
методологическим оружием коммунистов всех стран, борющихся против империализма, за
демократию и социализм, она позволяла и позволяет вырабатывать научные ответы на
вопросы, встающие перед различными отрядами международного пролетариата,
прежде всего в развитых капиталистических странах...
Теперь ленинизм — это не только научная теория, но и живая практика
реального мирового социализма, в условиях которого трудятся десятки миллионов людей
многих национальностей. Чтобы правильно судить о нем, надо исходить не только из
теории, но и из опыта. Не случайно противники ленинизма, чтобы подорвать или по
меньшей мере ослабить его влияние на широкие народные массы, пытаются
сосредоточить огонь именно на социалистическом строе, как действительном воплощении
ленинских идей, всячески извращая его существо.
Эта вражеская тактика не нова, она только со временем меняла свои формы.
Когда победила Октябрьская революция и перед трудящимися Советской
Республики встал вопрос о путях движения к социализму, пособники буржуазии —-
оппортунисты, догматики, педантски истолковывая отдельные положения марксизма и не
желая понимать его революционной диалектики, твердили, что Россия будто бы еще не
доросла до социалистического переустройства, что у нее нет "объективных
экономических предпосылок для социализма", что социалистическая революция в нашей
стране "противоречит" тому, что писали о переходе к новому обществу Маркс и
Энгельс.
Опровергая "доводы" оппортунистических начетчиков, Ленин говорил: "Прошли
и для России, я уверен, безвозвратно прошли, те времена, когда спорили о
социалистических программах по книжкам. Ныне о социализме можно говорить только по
опыту"*. Ленин доказал, и практика подтвердила, что у советского народа имеется
все необходимое, чтобы создать новое, социалистическое общество.
После того как социализм в Советском Союзе был создан, буржуазные теоретики
и политические деятели пытались утверждать, что он лишь "колосс на глиняных ногах"
и при первом же ударе извне рухнет. Именно с такой самоуверенной идейкой
гитлеровские главари вторглись со своими полчищами в нашу страну. И что же получилось?
Советский общественный и государственный строй выдержал этот вооруженный натиск
негаюверной силы, одержал полную победу над фашистскими агрессорами, причем
создались благоприятные предпосылки для народно-демократических революций, под
ударами которых во многих странах рассыпался в прах буржуазный строй.
* Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 499. {Прим. авт.)
671

Победа советского народа в Великой Отечественной войне показала, что
социализм не только самая молодая, но и самая жизнеспособная и устойчивая
общественная система во всем мире.
Теперь, когда социализм достиг своей зрелости в Советском Союзе, строится в
одних и принимает развитые формы в других странах, когда существует мощная,
способная постоянно наращивать свои преимущества в историческом споре с
капитализмом мировая социалистическая система, — отрицать его реальность стало
практически невозможно. Вот почему противники социализма прибегают к другим
методам борьбы. Прикидываясь защитниками марксизма, некоторые из них тщатся
доказывать, будто реальный социализм не соответствует тому, чему учили Маркс, Энгельс
и даже Ленин...
Открытые Лениным и проверенные интернациональным опытом многих стран,
общие закономерности социалистических преобразований дают широкий простор
для подлинно новаторского подхода к анализу действительности и выработке
политических решений, в полной мере учитывающих своеобразие любой страны на любом
этапе мирового развития. Эти общие закономерности как раз и служат надежными
ориентирами для такого анализа и определения политической линии. Отказ от их
признания неизбежно приводит исследователя-социолога, равно как и практического
политика, на позиции прагматизма, ползучего эмпиризма Не случайно попытки
изображать ленинизм как теорию и практику, пригодную лишь для условий России в
определенный момент ее истории, отрицание универсального значения ленинского
учения не раз оборачивались отказом от марксизма вообще, прежде всего от диалек-
тико-материалистической трактовки соотношения общих и специфических
закономерностей общественного развития. Призывая "назад, к Марксу!", затем призывают
"назад, к Канту!", а точнее — к неокантианству с его принципиальным отрицанием
законов истории, которая предстает как случайное чередование неповторимых фактов,
поддающихся лишь эмпирическому описанию.
Великая сила ленинских идей заключается в том, что, вплетаясь в ткань живой
действительности, они развиваются вместе с ней, непрерывно обрастая новым жизненным
материалом. Такова ленинская идея неразрывной сопряженности социализма и мира.
Историки подсчитали, что за пять последних тысячелетий произошло около 15
тысяч войн. В этих войнах погибло около четырех миллиардов человек, что
примерно равно всему нынешнему населению земли. Самые гибельные из них принес
капитализм, империализм. В победившем социализме Ленин видел впервые в истории
возникшую материальную силу, способную противостоять войне. С самого начала своего
существования руководимое им рабоче-крестьянское государство противопоставило
империалистической политике национальной вражды, колониального угнетения и
грабительских войн социалистическую политику интернационального братства трудящихся
и дружбы народов всех стран, национальной независимости и полного равенства,
политику мирного сосуществования государств с различным общественным строем.
В борьбе за исключение войны из жизни человечества, за утверждение
принципа мирного сосуществования в качестве нормы международных отношений Ленин
усматривал глубочайшую, постоянную основу внешней политики социалистического
государства и завещал нашей партии неустанно проводить ее в жизнь. ".. .Взявшись за
наше мирное строительство,— говорил он,— мы приложим все силы, чтобы его
продолжать беспрерывно"*.
* Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 44. С. 300. {Прим. авт.)
672

В.И. Ленин предупреждал против иллюзии, будто мира достигнуть легко.
Агрессивная природа империализма не изменилась. Вторая мировая война, десятки
локальных войн, развязанных империалистическими агрессорами в различных уголках
планеты, ядерный шантаж, создание сети военных баз по всему земному шару,
сколачивание агрессивных военных блоков, десятилетия "холодной войны" —
убедительные тому свидетельства.
И сейчас империализм, прежде всего американский, препятствует
справедливому урегулированию положения на Ближнем Востоке, создал опаснейшую
обстановку в районе Персидского залива, направив туда армаду военных кораблей, строит
новые военные базы, угрожающие безопасности многих народов. Формируется особая
армия, специально предназначенная для вмешательства во внутренние дела других
государств под предлогом "защиты американских интересов".
Всякий раз, когда народ той или иной страны поднимается на борьбу против
прогнивших режимов, раздувается массированная кампания на тему о "кознях Москвы"
и под ее прикрытием предпринимаются попытки экспорта контрреволюции. Так
было в Анголе и Эфиопии, в Кампучии и Афганистане. И всякий раз, когда Советский
Союз, другие социалистические страны оказывают помощь по просьбе законного
правительства той или иной страны в отражении происков внешней реакции, это
преподносится как "вмешательство" и под таким фальшивым предлогом нагнетаем
ся международная напряженность.
Печатается по изданию: Суслов МЛ. Марксизм-
ленинизм и современная эпоха: Сборник
выступлений. Издание второе, дополненное. М., 1980.
С. 42-43,170-171,176-177,192-194.
22 — 856

Р а з д e л V
НА ПОРОГЕ И В ГОДЫ НОВЫХ ИСПЫТАНИЙ
(конец 70-х начало 90-х годов)
А.Д. САХАРОВ
Послесловие к памятной записке (1972)'
Я по-прежнему не могу не ценить большие благотворные изменения (социальные,
культурные, экономические), которые произошли в нашей стране за последние 50 лет,
отдавая, однако, себе отчет в том, что аналогичные изменения имели место во
многих странах и что они являются проявлением общемирового прогресса.
Я по-прежнему считаю, что преодоление трагических противоречий и
опасностей нашей эпохи возможно только на пути сближения и встречной деформации
капитализма и социалистического строя.
В капиталистических странах этот процесс должен сопровождаться дальнейшим
усилением элементов социальной защиты прав трудящихся, ослаблением
милитаризма и его влияния на политическую жизнь. В социалистических странах также
необходимо ослабление милитаризации экономики и мессианской идеологии,
жизненно необходимо ослабление крайних проявлений централизма и партийно-государев
венной бюрократической монополии как в экономической области производетва и
потребления, так и в области идеологии и культуры.
Я по-прежнему придаю решающее значение демократизации общества, развитию
гласности, законности, обеспечению основных прав человека.
Я по-прежнему надеюсь на эволюцию общества в этих направлениях под
воздействием технико-экономического прогресса, хотя мои прогнозы стали более
сдержанными.
Сейчас мне в еще большей мере, чем раньше, кажется, что единственной
истинной гарантией сохранения человеческих ценностей в хаосе неуправляемых
изменений и трагических потрясений является свобода убеждений человека, его
нравственная устремленность к добру...
Милитаризация экономики накладывает глубокий отпечаток на международную
и внутреннюю политику, приводит к нарушениям демократии, гласности и
законности, создает угрозу миру. Хорошо изучена роль военно-промышленного комплекса в
политике США Аналогичная роль тех же факторов в СССР и других социалистиче-
* Сахаров Андрей Дмитриевич (1921-1989) — физик. В бО-е-70-е годы был одним из лидеров
правозащитного движения в СССР. В 1975 г.— лауреат Нобелевской премии мира. Памятная записка была
направлена на имя Генерального секретаря ЦК КПСС 5 марта 1971 г. Ответа на нее не последовало.
Послесловие написано в июне 1972 г.
674

ских странах менее изучена. Однако необходимо отметить, что ни в одной стране
доля военных расходов, отнесенная к национальному доходу, не достигает таких
размеров, как в СССР (более 40 процентов).
Мир через полвека (1974)*
При современном состоянии мира, когда имеется огромный и имеющий
тенденцию увеличиваться разрыв в экономическом развитии различных стран, когда
налицо разделение мира на противостоящие друг другу группы государств,— все
опасности, угрожающие человечеству, в колоссальной степени увеличиваются.
Значительная доля ответственности за это ложится на социалистические
страны. Я должен тут об этом сказать, так как на меня, как на гражданина
влиятельнейшего из социалистических государств, тоже ложится своя часть этой
ответственности. Партийно-государственная монополия во всех областях экономической,
политической, идеологической и культурной жизни; неизжитый груз скрываемых кровавых
преступлений недавнего прошлого; перманентное подавление инакомыслия;
лицемерно-самовосхваляющая, догматическая и часто националистическая идеология;
закрытость этих обществ, препятствующих свободным контактам их граждан с
гражданами любых других стран; формирование в них эгоистического,
безнравственного, самодовольного и лицемерного правящего бюрократического класса,— все это
создает ситуацию, не только неблагоприятную для населения этих стран, но и
опасную для всего человечества. Население этих стран в значительной степени
унифицировано в своих стремлениях пропагандой и некоторыми несомненными успехами,
частично развращено приманками конформизма, но в то же время оно страдает и
раздражено из-за постоянного отставания от Запада в материальном и социальном
прогрессе. Бюрократическое руководство по своей природе не только неэффективно в
решении текущих задач прогресса, оно еще, кроме того, всегда сосредоточено на
сиюминутных, узкогрупповых интересах, на ближайшем докладе начальству. Такое
руководство плохо способно на деле заботиться об интересах будущих поколений
(например, об охране среды), а главным образом может лишь говорить об этом в
парадных речах.
Что противостоит (или может противостоять, должно противостоять)
разрушительным тенденциям современной жизни? Я считаю особенно важным преодоление
распада мира на антагонистические группы государств, процесс сближения
(конвергенции) социалистической и капиталистической систем, сопровождающийся
демилитаризацией, укреплением международного доверия, защитой человеческих прав,
закона и свободы, глубоким социальным прогрессом и демократизацией, укреплением
нравственного, духовного личного начала в человеке.
Я предполагаю, что экономический строй, возникший в результате этого
процесса сближения, должен представлять собой экономику смешанного типа, соединяющую
в себе максимум гибкости, свободы, социальных достижений и возможностей
общемирового регулирования.
* Работа датирована 17 мая.
22*
675

Мир, прогресс, права человека (1975)*
Все главные стороны прогресса тесно связаны между собой, ни одну из них
нельзя отменить, не рискуя разрушить все здание цивилизации,— прогресс
неделим. Но особую роль в механизме прогресса играют интеллектуальные, духовные
факторы. Недооценка этих факторов, особенно распространенная в социалистических
странах, возможно под влиянием вульгарных идеологических догм официальной
философии, может привести к извращению путей прогресса или даже к его
прекращению, к застою. Прогресс возможен и безопасен лишь под контролем Разума.
Важнейшая проблема охраны среды — один из примеров, где особенно ясна роль
гласности, открытости общества, свободы убеждений. Только частичная
либерализация, наступившая в нашей стране после смерти Сталина, сделала возможными
памятные всем нам публичные дискуссии первой половины шестидесятых годов по этой
проблеме, но эффективное ее решение требует дальнейшего усиления
общественного и международного контроля. Военные применения достижений науки,
разоружение и контроль над ним — другая столь же критическая область, где международное
доверие зависит от гласности и открытости общества. Упомянутый пример
управления массовым поведением людей, при своей внешней экзотичности, тоже вполне
актуален уже сейчас.
Свобода убеждений, наличие просвещенного общественного мнения,
плюралистический характер системы образования, свобода печати и других средств
информации — всего этого сильно не хватает в социалистических странах вследствие
присущего им экономического, политического и идеологического монизма. Между тем эти
условия жизненно необходимы не только во избежание злоупотреблений прогрессом,
вольных и по неведению, но и для его поддержания. В особенности важно, что
только в атмосфере интеллектуальной свободы возможна эффективная система
образования и творческой преемственности поколений. Наоборот, интеллектуальная
несвобода, власть унылой бюрократии, конформизм, разрушая сначала гуманитарные
области знания, литературу и искусство, неизбежно приводят затем к общему
интеллектуальному упадку, бюрократизации и формализации всей системы образования,
к упадку научных исследований, исчезновению атмосферы творческого поиска, к
застою и распаду.
Сейчас, в поляризованном мире, тоталитарные страны благодаря детанту**
приобрели возможность своеобразного интеллектуального паразитизма,— и похоже,
если не произойдет тех внутренних сдвигов, о необходимости которых все мы думаем,
скоро им придется встать на этот путь. Один из возможных результатов детанта
именно таков. Если это произойдет, взрывоопасность общемировой ситуации может
только возрасти. Миру жизненно необходимо всестороннее сотрудничество между
странами Запада, социалистическими и развивающимися странами, включая обмен
знаниями, технологией, торговлю, экономическую, в частности продовольственную,
взаимопомощь. Но это сотрудничество должно происходить на основе доверия
открытых обществ, как говорят, с открытой душой, на основе истинного равноправия, а не
на основе страха демократических стран перед их тоталитарными соседями.
Сотрудничество в этом последнем случае означало бы просто попытку задарить, задобрить
жуткого соседа. Но подобная политика всегда лишь отсрочка беды, которая вскоре
возвращается в другую дверь с удесятеренными силами, это попросту новый вариант
* Нобелевская лекция. Прочитана 10 декабря в Осло женой А.Д. Сахарова Е.Г. Боннэр.
** detent (фр.) — разрядка.
676

мюнхенской политики. Устойчивый успех детанта возможен, только если с самого
начала он сопровождается непрестанной заботой об открытости всех стран, об
увеличении уровня гласности, о свободном обмене информацией, о непременном
соблюдении во всех странах гражданских и политических прав — короче говоря, при
дополнении разрядки в материальной сфере разоружения и торговли разрядкой в
духовной, идеологической сфере.
Выступление на московском форуме "За безъядерный мир,
за выживание человечества" (1987)*
Международная безопасность и реальное разоружение невозможны без
большего доверия между странами Запада и СССР, другими социалистическими
странами.
Необходимо разрешение региональных конфликтов на основе компромисса,
восстановление стабильности всюду в мире, где она нарушена; прекращение
поддержки дестабилизирующих и экстремистских сил, всех террористических группировок;
не должно быть попыток расширения зоны влияния одной стороны за счет другой;
необходима совместная работа всех стран для решения экономических, социальных
и экологических проблем. Необходима большая открытость и демократизация
нашего общества — свобода распространения и получения информации, безусловное и
полное освобождение узников совести, реальная свобода выбора страны проживания и
поездок, свобода выбора места проживания внутри страны; реальный контроль
граждан над формированием внутренней и внешней политики.
Несмотря на происходящие в стране прогрессивные процессы демократизации и
расширения гласности, положение остается противоречивым и неопределенным, а в
чем-то наблюдается попятное движение (например, в законодательстве о свободе
эмиграции и поездок). Без решения политических и гуманитарных проблем
прогресс в области разоружения и международной безопасности будет крайне затруднен
или вовсе невозможен.
Но есть и обратная зависимость — демократизация и либерализация в СССР и
тесно связанный с ними экономический и социальный прогресс будут затруднены без
ослабления пресса гонки вооружений. Горбачев и его сторонники, ведущие трудную
борьбу против косных, догматических и своекорыстных сил, заинтересованы в
разоружении, в том, чтобы гигантские материальные и интеллектуальные ресурсы не
отвлекались на вооружение и перевооружение на новом технологическом уровне. Но в
успехе преобразований в СССР заинтересован и Запад, весь мир. Экономически
сильный, демократизированный и открытый Советский Союз явится важнейшим
гарантом международной стабильности, хорошим и надежным партнером для других стран
в совместном решении глобальных проблем. И наоборот. Если на Западе
возобладает политика изматывания СССР при помощи гонки вооружений — прогноз мировых
событий будет крайне мрачным. Загнанный в угол противник всегда опасен. Нет
никаких шансов, что гонка вооружений может истощить советские материальные и
интеллектуальные резервы и СССР политически и экономически развалится — весь
исторический опыт свидетельствует об обратном. Но процесс демократизации и ли-
* Выступление состоялось 14 февраля.
677

берализации прекратится, научно-техническая революция будет иметь одностороннюю
военно-промышленную направленность, во внешней политике, как можно опасаться,
получат преобладание экспансионистские тенденции, блокирование с
деструктивными силами.
Печатается по изданию: Сахаров А Мир, прогресс,
права человека. Л., 1990. С. 32-33, 35, 37-39, 54-56,
64-66.
И.Р. ШАФАРЕВИЧ
Арьергардные бои марксизма (О работах P.A. Медведева)
(1978)*
Еще Геродотвщея в борьбе и взаимовлиянии Востока и Запада основной стержень
истории человечества. Казалось бы, все возможные взгляды на роль Востока и Запада
в Истории были с тех пор высказаны и обсуждены. Но вот наш век принес с собой
совершенно новый угол зрения на эту древнюю проблему. Именно сейчас стала ясной
решающая всемирно-историческая роль явления, совсем по-новому одновременно и
связывающего и разделяющего Восток и Запад: социализма. Как учение
социализм—творение Запада. В России он не имел никаких корней и был полностью импортирован:
настолько, что два главных воищя социалистического движения — Герцен и Бакунин —
должны были эмигрировать на Запад, чтобы там проникнуться этим учением. Но зато
в России (а потом и в других странах Восточной Европы и Азии) социализм — в
форме марксизма — был впервые воплощен в жизнь. Поэтому Запад сейчас смотрит на
социализм как на свое возможное будущее. Восток же — как на прошлое и настоящее, как
отчасти уже на пережитый им опыт... На Западе имеется старая традищш участия в
политической жизни, основанной на многопартийной системе, почти полностью
отсутствовавшая в России. Но зато там разработана и несравненная техника манипулирования
психикой человека при помощи средств информации, рекламы и приманок
материального изобилия. И в предреволюционной России свирепствовал терроризм, но не в такой
степени, как сейчас на Западе,— по крайнем мере, правительство не вступало в
переговоры и соглашения с террористами. Слова Столыпина "Не запугаете!" вряд ли мог
повторить кто-либо из современных западных политиков. Та степень отрицания всего
существующего общества, его культуры и морали, от которой существенно зависит
размах и радикализм революции,— на Западе сейчас гораздо выше, чем в
предреволюционной России. Мысль Ж.-П. Сартра, что Джоконду было бы не жалко сжечь, в России
мог высказать разыскиваемый полициею заговорщик вроде Бакунина (и говорил очень
похожее),— но в устах почтенного философа она была бы невозможна А сексуальная
или "психоделическая" революция, "суинг^ или Берлинские коммуны шокировали бы
русских нигилистов больше, чем современных благонамеренных буржуа.
* ШафаревичИгорь Ростиславович (род. в 1923 г.) — математик, писатель, публицист, академик АН
СССР, лауреат Ленинской премии. С 60-х годов участвовал в правозащитном движении, печатался за
рубежом. Впервые опубликовано в журнале: Вестник РХД. 1980. № 125. Париж.
678

Не кажется столь уж фантастической гипотеза, что ряд факторов, в том числе
большой вес консервативного крестьянства и влияние христианства в народном
мировоззрении и интеллигентской культуре — сильно смягчили характер революции в
России, так что онаявляется не усиленном, а ослабленным вариантом того,
что может проявиться на Западе.
Д.Д. Шостакович (1978)*
Русская культура, очевидно, не может быть понята как одна из национальных вет-
вей западноевропейской культуры — она слишком явно в эти рамки не укладываем
ся. Но если искать эталон для сравнения духовного развития России в
"Послепетровский" или, точнее сказать, "Послепушкинский" период, то таким эталоном естест-
венно окажется культура Западной Европы. И при этом сопоставлении особенно
ярко выделяется одна черта, специфическая только для русской культуры и резко
отделяющая ее от духовных влияний, господствовавших в это же время на Западе. Я имею
в виду то, что все самые высокие достижения русской культуры этой эпохи были
неразрывно связаны с христианством... Здесь можно говорить не об ОТЛИЧИИ, а
ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ в этом отношении русской и западноевропейской культуры.
Образ "православного инока" — старца Зосимы — был бы невозможен не только у Ана-
толя Франса, но и у Мопассана, и даже у Диккенса, так же как невозможно
представить себе Матисса или Сезанна, расписывающими церкви. В этом смысле, когда
Маркс и Энгельс писали, что "ненависть к России есть первая революционная страсть
немцев", они выражали в крайней форме отношение гораздо более широких кругов
Запада, чувствовавших в России, во всем направлении развития ее культуры,
чуждую, непонятную и пугающую силу. Этим можно объяснить и то, что революция была
принята Западом так благосклонно, несмотря на то, что грозила разрушить его
спокойствие и материальное благополучие.
Две дороги - к одному обрыву (1989)**
«
Концепция исключительности западной цивилизации делает западную
прогрессивно-либеральную идеологию совершенно глухой к любым трагедиям,
разыгрывающимся в других цивилизациях,— эти цивилизации, с ее позиций, существуют как бы
"незаконно", являются помехами на пути человечества к прогрессу. Поэтому Запад и
способен соединять высокую гуманность внутри с крайней жестокостью ко всему,
находящемуся вовне. Один из множества примеров — истребление
переселенцами-пуританами североамериканских индейцев. Их натравливали друг на друга, скупая
скальпы, им подбрасывали отравленную муку, травили собаками, устраивали на них облавы,
расстреливали. Один фермер — участник массового убийства в долине Моргана —
вспоминает, например, что они не решались стрелять в детей из винтовок большого
калибра, так как их разнесло бы в клочья, их убивали из револьверов смит^вессон. И
самое радикальное средство — распахивали прерии, служившие для кочевья (спустя
* Впервые опубликовано в журнале: Вестник РХД. 1978. № 125. Париж.
** Впервые опубликовано в журнале: Новый мир. 1989. № 7.
679

несколько десятилетий деликатная, неприспособленная для пахотного земледелия
почва прерий превращалась в пыль и в виде пылевого облака уносилась ветром в океан).
А в заключение уничтоженная цивилизация убивалась еще раз — духовно, вычерки-
ваясь из истории или входя в нее как тупиковая, обреченная на гибель линия
развития. Если обратить внимание на эту сторону "прогресса", то окажется, что гораздо
гуманнее были, например, центральноафриканские государства, где ежегодно в жерт-
ву богам плодородия приносилось всего несколько сот человек! И не вызывает
никакого удивления, что западные либералы полностью игнорировали все зверства
сталинского режима, бывшего для них лишь "блистательным историческим
экспериментом".
Уже было отмечено, что технологическая цивилизация не несет в себе
представления о своих границах — она неограниченно и агрессивно распространяется по
всей земле. Так она стала проникать и в Россию, сначала в своем стандартном
западном варианте: через обезземеливание крестьян, имущественное расслоение деревни,
рост числа промышленных рабочих, строительство железных дорог, увеличение
экспорта и включение в мировой рынок. Однако этот процесс наткнулся на глубокую
укорененность, устойчивость крестьянской цивилизации... В результате подчинение
России стандартам технологической цивилизации тормозилось, а в ответ эта
цивилизация создала образ России—"препятствия на пути к прогрессу человечества".
Давление технологической цивилизации: разорение значительного числа крестьян и
разрушение общины, образование фермерских хозяйств, уход большой части населения
в город — все это было тяжелым потрясением крестьянской цивилизации.
Возникло ощущение угрозы основным жизненным ценностям со стороны плохо понятного,
невидимого врага, повысился уровень агрессивности. Это создало предпосылки для
успеха второго, командного варианта технологической утопии, по видимости
диаметрально противоположного первому, опирающегося на возникшие в народной
психике стрессы... В западной цивилизации, кроме бросающегося сейчас в глаза
утопически-техницистского течения, заложены громадные жизненные силы... Наша
история создала другие, во многом отличные силы, и наш путь должен опираться
именно на них... Попытка повторить чужое творчество (а история — творческий
процесс) обычно приводит не к точной копии, а к продукции второго сорта. Лишь
найдя какой-то свой путь, удается обычно достичь того же или более высокого уровня...
Западный опыт, конечно, должен быть использован, но с большой осторожностью, не
как образец, которого необходимо достичь. Надо мобилизовать опыт всех более
органичных форм жизни: раннего капитализма, "третьего мира" и даже примитивных
обществ.
Печатается по изданию: Шафаревич И. Путь из-под
глыб. М., 1991. С. 41, 57-58,119-121,155-159.

В.Е. Мак симов
Сага о носорогах (1979)*
Со дня моего отъезда на Запад прошло более четырех лет. Пора, что называем
ся, подвести первые итоги. Оглядываясь теперь на прошлое, я должен с горькой
определенностью признать, что после своего отъезда потерял куда больше, чем
приобрел. Разумеется, не о квасной ностальгии речь, этим я не страдаю, а если и
поскребет на сердце иногда, мне стоит только добежать до газетного киоска на Этуаль,
полистать родную "Правду" — и все как рукой снимает. Куда тяжелее для меня потеря
среды, то есть тех людей, судьбы которых так или иначе переплелись с моею, той
языковой стихии, в которой складывался мой человеческий и литературный слух, того
горделивого сознания своей правоты, какое дается человеку участием в общем
противоборстве темной и безусловно злой силе. В том общественном микромире,
который с годами мы сумели создать вокруг себя и в себе на родине, царила
ответственная окончательность нравственных законов: нельзя убить, нельзя солгать, нельзя
слукавить. Это был восхитительный остров взаимопонимания, где каждый ощущал
каждого с полуслова, с полувзгляда, с полунамека, а то и на расстоянии. Иногда мы
просто молчали по телефону (о, эти отечественные телефоны!), и это молчание было для
нас куда красноречивее самых пылких объяснений или речей.
Поэтому для человека моего склада и характера первым и, пожалуй, самым
мучительным испытанием на Западе явилось полное смещение спектра этических,
эстетических и политических критериев, принятых здесь в оценках людей, событий,
ценностей. Оказывается, что в общем-то все можно и все дозволено. Можно черное
назвать белым и — наоборот. Дозволено солгать и убить, если это касается "палачей"
или "угнетателей", или "агентов империализма" (кстати, под последнюю категорию
легко подпадает и ваш покорный слуга со товарищи, так что еще, как говорится, не
вечер), а кто из ближних считается таковым, в каждом случае определяет сам
идеологический субъект.
Но не дай вам Бог, если вы попробуете, хотя бы робко, указать на некоторое
несоответствие подобной диалектики с элементарными принципами демократии, вас
тут же обвинят в обскурантизме и скоренько зачислят в лагерь черной реакции, а это
обойдется вам, прямо скажем, недешево: перед вами моментально захлопывается
большинство дверей, вы незаметно для себя оказываетесь в профессиональной и
политической изоляции. Тяжесть этого негласного террора испытали на себе почти все
те, о ком в современной России говорят только с восхищением и благодарностью:
Орвелл, Ионеско, Кестлер, Конквест, Марсель, Арон и многие-многие их
единомышленники.
Скажу наперед: я не могу, не хочу и не намерен принять политический плюрализм,
который включает в себя прошлых, нынешних или предстоящих заплечных дел мас-
* Максимов Владимир Емельянович (Самсонов Лев Алексеевич) (1930-1995) — писатель, редактор,
общественный деятель. Участник правозащитного движения. Печатается с 60-х годов. Издавался в
самиздате и на Западе. Эмигрировал в 1974 г. Жил в Париже. Был с 1983 г. исполнительным директором
Интернационала сопротивления, главным редактором эмигрантского литературного журнала "Континент".
681

теров, создателей собственных ГУЛАГов, какими бы благородными целями они ни
руководствовались. Для меня слово "коммунизм" было и остается синонимом слов:
"реакция", "мракобесие", "фашизм". И это с моей стороны не публицистическая фигура,
а ответственное обвинение, ибо на протяжении последнего столетия с этим словом
связаны только грязь и кровь, по сравнению с которыми все гитлеровские злодеяния
кажутся теперь жалкими потугами истерических подражателей. Но если уж род
человеческий до того духовно и политически вырос, что готов распространить свой
плюрализм и на них, то почему же оно — это человечество — не нашло еще в себе
мужества распространить этот плюрализм на Гесса, который по составу своего
преступления им и в подметки не годится? Тем временем Гесс (и по заслугам!) находится
в Шпандау, а они заседают в европейских парламентах или носятся по миру с идеей
"социализма с человеческим лицом".
В чем же все-таки тогда дело?
Ответ на этот вопрос малоутешителен. Ибо дело здесь не в очередном
социальном заблуждении, а в поистине растительной приспособляемости известной части
"диалектически мыслящих" интеллектуалов к политическим обстоятельствам. Новые
мифы не только позволяют им безболезненно забыть свое прошлое, списав
собственные преступления за счет издержек философского поиска, но и выгодно
эксплуатировать эти мифы себе на материальную потребу.
Из переписки
Многоуважемый господин Д.!
Рукопись Вашу я прочитал с большим интересом. Не буду говорить Вам
комплиментов, ибо, судя по препроводительному письму, Вас не надо убеждать в Вашей
талантливости. Что же, каждый волен думать о себе все, что ему угодно.
Признаюсь, что после первых страниц я склонен был немедленно отправить
рукопись в набор. К сожалению, только после первого десятка страниц, вслед за
которыми начинаются Ваши пространные рассуждения о русском народе и его истории.
Рассуждения, прямо скажем, далеко не новые и попросту банальные. И если Вы не
были бы действительно талантливым человеком, мне не пришло бы в голову даже от-
вечать Вам: слишком уж много развелось сейчас в третьей эмиграции
посредственностей с претензиями, сублимирующих свою творческую незадачливость
черносотенным русофобством!
Мне только непонятно, почему одаренные люди поддаются этому
патологическому поветрию. На мой взгляд, все народы и все нации, от папуасов до чукчей,
абсолютно одинаковы в своих взлетах и падениях. Освежите в памяти, к примеру, историю
Английской или Французской революции и Вы увидите те же ужасы, те же зверства,
то же палаческое отношение к ближнему, то же возвеличивание мошенников и
тиранов. (Ваш пример со Степаном Разиным малоубедителен. Легенды и сказки о
"добрых" разбойниках — общее место в летописях и фольклоре любого народа.)
Маленькая иллюстрация: жениха Шарлотты Корде цивилизованные французы
среди бела дня разорвали в клочья, а одна "гражданка", в припадке революционного
патриотизма, на глазах у всех съела его сердце. Согласитесь, такого не только в
"варварской" России, но даже в Золотой Орде не бывало. Поэтому, нам — интеллигентам
(если мы себя таковыми считаем) — следовало бы не путать историческое понятие
народе вне историческим понятием — толпа.
682

Теперь о революции и государстве. Насколько я знаю новейшую отечественную
историю (смею надеяться, что я ее знаю не хуже Вас), Октябрь делали не только
русские люди. Не одни только русские люди работали в ЧК, формировали продотряды,
раскулачивали, устраивали процессы 36-38 годов. Уверен также, что не одни только
национальные меньшинства составляли многомиллионную армию Архипелага.
Скорее наоборот. Да и доктрина, которая питала эту вакханалию, совсем не восточного,
а цивилизованного западного происхождения.
Разве русские, а не дивизия Киквидзе, почти полностью состоявшая из аборигенов,
ворвавшись в Закавказье, истребила чуть ли не четвертую часть грузинского народа,
в большинстве — интеллигенцию и дворянство? Разве русские, а не местные
опричники узбека Икрамова и калмыка Городовикова вырезали целые аулы в Туркестанском
крае? Разве русские, а не латышские стрелки спасали Ленина 6-го июля 1918 года от
казалось бы неминуемого краха? Таких вопросов я мог бы задать Вам десятки, и они
касались бы многих национальностей современной России.
Но, на мой взгляд, хватит сводить счеты. Нам всем, недавним выходцам из
России и Восточной Европы, взять бы да и сообща повиниться в содеянном злодеянии,—
тем более, что подавляющее большинство из нас или непосредственно участвовало
в нем или дети тех, кто его содеял,— а не искать себе мальчика для битья, в данном
случае русский народ, физическая величина которого была использована для
совершения этого злодеяния.
Я никогда не страдал ни шовинизмом, ни национализмом, но все же горжусь, что
и сейчас, в самые, может быть, трагические (в духовном смысле) времена для моей
родины (и может быть, для всего человечества) лидерами в смертельной борьбе с
тоталитарным адом стали два великих русских человека — Александр Солженицын и
Андрей Сахаров.
Самоутверждаться за счет другого народа — наиболее легкий, но весьма
сомнительный способ для замещения комплекса неполноценности. Оставьте это легиону
злобствующих неудачников, бросившихся за рубеж в поисках положения (которого
им здесь никто не приготовил) и жажде славы (которой им здесь никто не припас).
Давайте начистоту. Представьте себе, что Вы бы написали то же самое о
немецком, турецком, французском, еврейском или греческом народе и послали бы это в
немецкий, турецкий, французский, еврейский или греческий журнал; уверен, что любой
такой журнал обвинил бы Вас в расизме или фашизме. Так почему же каждый
интеллектуальный нуль, оказавшийся за рубежом, не стесняется писать такое о русских и
посылать свои писания в русский журнал? Ведь рано или поздно за это охотнорядец
во наизнанку тоже придется отвечать.
В кривом зеркале
Русской литературе в лице ее крупнейших представителей, как говорится, не
занимать стать самоуничижения, беспощадности по отношению к себе, к окружающей
среде или к России вообще.
От лермонтовского "страна рабов, страна господ", через максимы Чаадаева до
некрасовского "Кому на Руси жить хорошо" наша отечественная словесность с
завидным постоянством обнажала перед всем миром пороки и язвы своей страны, своего
общества.
683

Эта глубоко христианская традиция покаяния продолжена сегодня такими
нашими соотечественниками, как Андрей Сахаров и Александр Солженицын. Те, кто
внимательно следит за их выступлениями о положении внутри страны, могут
подтвердить, что выступления эти весьма и весьма далеки от какой-либо сусальности или
лакировки.
Но трезво оценивать свой народ, его культуру и историю это еще не значит
искажать общий их контекст в угоду сиюминутной политической конъюнктуре, что, к
сожалению, в самое последнее время сделалось правилом для некоторой части не
только западных, но и отечественных интеллектуалов.
Для примера я позволю себе цитату из стенограммы одного вполне
представительного симпозиума: "Мне стыдно за мою страну — за эту могучую и подлинно великую
державу, которая недостойна собственного величия; она обрекла на гибель
Пушкина и Лермонтова, взвела на эшафот Достоевского, травила Льва Толстого, изгнала
Герцена..."
Эту цитату можно было бы принять за выдержку из советского учебника
литературы, если бы она не принадлежала уважаемому ученому, знатоку французской
литературы, которому прекрасно известно, что бесподобный Шенье закончил на
гильотине (мне могут возразить: мол, не за литературу же! Но ведь и Достоевский
отбывал каторгу не за литературу!); что гордость Франции Вольтер весьма значительную
часть жизни провел в изгнании, где, кстати сказать, уже в шестидесятые годы
прошлого столетия оказался и великий Гюго; что большая часть цивилизованного
французского общества и печати в дни Дрейфуса и позже травила Золя, как зайца, чего в
России, годы спустя, во время процесса Бейлиса и в помине не было, наоборот: за
редчайшим исключением "варварская" русская пресса и "дикая" русская интеллигенция
единым фронтом выступили против антисемитского шабаша в Киеве. Между прочим,
и упоминаемого в общем контексте Пушкина убило не "царское самодержавие", но
представитель "европейской культуры" Дантес, а мог бы, кажется, выстрелить вверх,
показать "восточному дикарю" свое цивилизованное великодушие и галльское
благородство, так нет же, в сердце метил и "в руке не дрогнул пистолет".
И тем не менее, уважаемый профессор, наверное, не относит (и слава Богу!) все
эти факты за счет "рабской" или "крепостнической" сущности французского народа,
а вот по отношению к народу русскому, видимо, все годится.
Мне не пришлось бы писать об этом печальном явлении, если бы, повторяю, в
последнее время в западной мысли (к счастью, на самом нижнем ее уровне) не
выявилась мода поносить нашу историю и культуру — иногда по недомыслию, но чаще
всего с неблаговидной целью оправдать существующий сегодня в Советском Союзе строй.
По этой причине из статейки в статейку, из книжки в книжку, из диссертации в
диссертацию кочуют "глубокомысленные" изречения проезжего вояжера господина
Кюстина, ставшего теперь классиком для недоумков в различных "советологических"
центрах и заслонившего для них своей тщедушной фигуркой совершенно
противоположные суждения о русской культуре таких подлинных гигантов западной мысли,
как Эйнштейн, Манн, Фолкнер, Марсель и целого ряда других, не менее значительных.
Эта же закономерность прослеживается и в наши дни. Все сколько-нибудь
большие умы Запада вообще и Франции в частности, такие, как Беллоу, Арон, Кестлер,
Ионеско, Леви, Глюксман, Ревель, написавший недавно в "Экспрессе", что "все
наиболее важные идеи приходят теперь с Востока", постоянно отмечают обновляющую
роль русской и восточноевропейских культур наших дней в современном мировом
процессе, а вот какой-нибудь микроскопический преподаватель французской провин-
684

ции или немецкий журналист ниже средней руки не упустят случая, чтобы в
очередной раз позлорадствовать по поводу неполноценной "русской души", начисто
забывая при этом о своей собственной человеческой и профессиональной никчемности.
Доживем ли до понедельника? (1991)
Неожиданно для себя я вдруг обнаружил, что многие из тех на Западе и
Востоке, кого я считал своими союзниками и единомышленниками в борьбе против
тоталитарной системы, жаждут не столько суверенитета, свободы и демократии,
сколько, и прежде всего, крушения России как таковой. К моему ужасу, их ничем не
мотивированная, почти патологическая ненависть к этой стране, к ее народу, к ее
культуре и истории постепенно становится повседневной нормой в самых влиятельных
интеллектуальных и политических кругах и в самых что ни на есть либеральных
средствах массовой информации.
С недавних пор я начал коллекционировать публикации и высказывания
подобного рода. Предлагаю вам из своей коллекции цитаты наугад.
"Я желаю России краха". Это откровенничает известный грузинский
правозащитник Тенгиз Гудава на страницах газеты "Новое русское слово". По иронии
судьбы "крах" во всех отношениях потерпела Грузия. Вот уж воистину: не рой другому яму!
"Россия должна быть уничтожена. Россия — утопия, страна, населенная
призраками и мифами",— вторит ему другая правозащитница в сверхпрогрессивном
литературном журнале "Даугава", выходящем в Риге.
Как видите, не стесняются наши нынешние поборники прав человека почти
буквально повторять фашистский бред Геббельса и Розенберга.
А вот два пассажа из рецензии на роман, опубликованный в высшей степени
демократическом еженедельнике "Панорама", выпускаемом в Лос-Анджелесе:
"Вселенная (то есть Россия! — ЯМ), в которой обитают герои... нравственно
индифферентна. В ней нет никакой этической структуры. Жертва здесь так же гадка,
как и палач".
Хотелось поинтересоваться у автора, о ком это? О Сахарове, Мандельштаме,
Пастернаке, Марченко, бастующих шахтерах или погибших защитниках "Белого дома"
на Москве-реке?
Но дальше еще гаже:
"Автор соскребает хрестоматийный глянец с портретов классиков. Гоголь и
Достоевский у нее — такис же негодяи и антисемиты, как и все окружающие".
Предлагаю поаплодировать автору!
Не отстает от заокеанских собратьев и флагман либерализма в современной
России — "Независимая газета":
"Кто по национальности были члены восьмерки? Семь русских и будущий
самоубийца Пуго — родившийся в Калинине сын латышского эмигранта, с презрением
отвергнутый собственным народом и даже ставший его палачом...Так что скорее это
был заговор русских националистов..."
Хотите верьте, хотите — нет...
В заключение не могу отказать себе в печальном удовольствии процитировать
здесь ответ Збигнева Бжезинского на вопрос одного российского журналистка: "Я не
хочу, чтобы ваша страна вообще существовала".
685

Хватит? Или еще мало? Впрочем, кому мало, советую послушать радиостанцию
"Свобода". К примеру, специальную программу, посвященную Сибири, передачи о
Татарстане или серию "Русская идея". Весьма занимательно.
Я уже не говорю о большевистских клише, вдруг замелькавших в последнее
время на страницах печати Востока и Запада — о "России — тюрьме народов" и "русском
империализме".
Если принять это утверждение на веру, то в таком случае я вправе назвать
Америку суперимпериалистическим государством, железом, кровью и подкупом
утвердившим себя на никогда ранее не принадлежавшей завоевателям земле всего лишь
немногим более двухсот лет назад.
Тогда, спрашивается, почему, с какой стати можно считать американцев
коренными жителями страны, а русских, осевших на берегах Волги или Байкала почти
полтысячелетия тому назад,— империалистами?
К сожалению, теперь уже не Советский Союз, а собственно Россию начинают
открыто рассматривать как ничейную землю, предназначенную для глобального
распределения. Дошло до того, что германское правительство всерьез обсуждает с
нашими демократическими лидерами проблему государственности для
немцев-колонистов, радушно принятых когда-то на российской земле.
Я всячески приветствовал бы возвращение этих трудолюбивых и достойных
людей на берега Волги. Мало того, я считаю, что Россия, как это сделала недавно
Америка с этническими японцами, должна компенсировать им все потери, связанные с их
принудительным выселением. Но если они вправе сегодня требовать для себя
суверенитета, то, следуя международному принципу взаимности, следует признать и право
этнических русских в ФРГ на свое собственное государство. К примеру, со столицей
во Франкфурте-на-Майне, где расположена штаб-квартира Национально-трудового
союза России. Тем более, что германское государство тоже называется федеративным.
Если же говорить всерьез, было бы не только крайне наивным, но и опасным
полагать, что какой-либо народ согласится принять по отношению к себе двойной
стандарт. Согласитесь, если одна цивилизованная страна может позволить себе начать
настоящую войну за острова, находящиеся за тысячи миль от нее, как это было с
Фолклендами, во имя защиты интересов своих соотечественников, другая, по тем же
мотивам, высаживать десанты в суверенных государствах, как это было в Гранаде и Па-
й'аме, а третья — отстаивать Карабах с оружием в руках, то почему же мы, русские,
не имеем права вслух побеседовать о судьбе своих соотечественников, оказавшихся
по милости сталинских картографов за пределами своей земли? Неужели только из-
за того мы должны молчать, чтобы не прослыть империалистами и шовинистами?
Прошу понять меня правильно, я категорически против каких-либо преимуществ
для русского народа на территории Российской Федерации. Россия традиционно
сочетает в себе национальную, культурную и религиозную многоукладность. Мы можем
и должны найти форму общественного и государственного устройства, где каждый
народ и каждая отдельная личность будут пользоваться всеми правами и
возможностями для своего гармонического развития, но я столь же категорически против
любого национального эгоизма внутри федерации, ставящего собственные
прагматические интересы выше интересов российского общества и государства вообще.
Вольным или невольным режиссерам разрушительного сепаратизма в
современном мире следовало бы извлечь урок хотя бы из югославской трагедии, если они не
хотят, чтобы уже в ближайшее время весь евроазиатский континент превратился в
одни сплошные Балканы.
686

Им также следовало бы не забывать, какую цену уплатил мир за унижение
немецкого народа времен Веймара: народ, загнанный в угол, становится смертельно
опасным. В России плохо с продуктами питания, но там, уверяю вас, в избытке ядерное
оружие. Да и без этого оружия народ в сто пятьдесят миллионов человек не
позволит поставить себя на колени.
И если человечество действительно озабочено завтрашним днем России, то ему
следовало бы наконец осознать, что от этого завтрашнего дня зависит и его
собственная судьба.
Впрочем, каждый волен распоряжаться своей судьбой по своему усмотрению.
Самоубийцы — в том числе.
Все на продажу (1992)
Когда-нибудь, когда откроются все партийные и сыскные архивы, мы узнаем,
какой ценой Кравчуки всех национальностей бывшего Советского Союза отвоевывали
для себя хлебные места под солнцем эпохи "реального социализма". А пока...
А пока, в смрадной атмосфере шовинистического угара, где нет места логике или
морали, где прав тот, кто крикливее и радикальней, где все ценности и критерии
поставлены с ног на голову, эти люди, если их возможно вообще назвать людьми,
чувствуют себя, как рыбы в воде, ибо их приспособляемость к предлагаемым
обстоятельствам сравнима лишь с неистребимой живучестью гриппозного вируса.
И если сегодня тот же Кравчук или вчерашний партийный сатрап Узбекистана
Каримов чем-нибудь и отличаются от диссидента из грузинских шекспироведов
Гамсахурдиа или литовского музыковеда Ландсбергиса, то лишь вызывающим
националистическим радикализмом. В этом их единственный, хотя и сомнительный шанс
удержаться у власти по принципу: после нас хоть потоп. В результате коммунистический
тоталитаризм на наших глазах целеустремленно перерождается в авторитарную
разновидность нацизма.
К сожалению, Запад, увлеченный внезапно возникшей возможностью раз и
навсегда покончить с так называемой восточной угрозой, всячески поощряет этот
смертоносный процесс, закрывая глаза на его угрожающие тенденции: к примеру,
откровенно расистские законы о гражданстве в Прибалтике или Указ об уголовной ответа
ственности за пропаганду сепаратизма на Украине, не отвечающие ни духу, ни
букве Устава ООН, куда эти страны уже безоговорочно приняты. Если каждое новое
государство будет вступать теперь в эту почтенную организацию с таким правовым
багажом (а в связи с событиями на Востоке такие государства начнут размножаться
вскоре в арифметической прогрессии), то легко вообразить, во что она превратится
в самом ближайшем обозримом будущем. На очереди Хорватия, лидеры которой от-
крыто заявляют об особых правах коренного этноса над всем остальным
населением республики.
Нельзя умолчать здесь и о другом, не менее важном аспекте этой проблемы.
Подпитывая, прагматических целей ради, сепаратизм и национализм в
посттоталитарном мире, Запад (хочет он того или нет) активно способствует окончательному
моральному разложению в составляющих этот мир странах. Уже сегодня там
продается и покупается практически все, от живого товара любого пола и возраста до
государственных секретов и элементарной совести. Буквально по Достоевскому: все
можно, все дозволено!..
687

Не следовало бы забывать, что миллионы людей из-за бывшего "железного
занавеса" с подобным уровнем понимания права, нравственности и культуры ринутся
завтра через закрытые в прошлом границы в свободный мир в поисках социальных
благ, не брезгуя для достижения цели никакими средствами.
Но и терпение тех, кто останется, не сможет делятся до бесконечности. Рано
или поздно критическая масса достигнет своего предела и количественное
накопление межнациональной нетерпимости, не найдя социального выхода внутри,
превратится в новое идеологическое качество и попытается самоутвердиться вовне, тем
более, обладая ядерным потенциалом такой разрушительной силы.
Печатается по изданию: Максимов В. Собрание
сочинений. В 8т. Т. 9 (дополнительный).
Публицистика. М., 1993. С. 23-25, 55-57, 140-142, 330-333,
347-351.
М.С. В ОСЛЕНСКИЙ
Номенклатура (1980)*
Победа социализма в мировом масштабе
Этой формулой определила номенклатура задачу своей внешней политики. Она
стала настолько привычной, что советские пропагандисты, вообще не мучимые
чувством юмора, без колебаний повторяют ее даже вперемежку с нападками на
"глобальную политику империализма".
Между тем глобальной в самом буквальном смысле этого слова является
именно внешняя политика номенклатуры. Она охватывает весь наш глобус.
Номенклатура старается повсюду в мире искать, по ленинскому выражению, слабые звенья в
цепи мирового капитализма. Действуя по принципу абей сороку и ворону", она
одновременно старается завоевать новые позиции во всех частях света.
Однако главным районом ее экспансии была издавна Западная Европа: не
потому, чтобы здесь было наиболее слабое звено, а потому, что уж очень важен этот
район в планах номенклатуры. Если же применить ленинскую формулировку, Западная
Европа — это главное звено, ухватившись за которое можно твердой рукой вытянуть
всю цепь. Почему?
Раньше на долю государств советского блока — ток называемого "мирового
социалистического содружества* — приходилась примерно 1/3 мирового
промышленного производства. Этот перевес другой стороны был бы преодолен, если бы но-
* Восленский Михаил Сергеевич (род. в 1920 г.) — историк и философ, доктор исторических и
философских наук. Работал на Нюрнбергском процессе, затем в Союзном контрольном совете по Германии
(Берлин), во Всемирном совете мира (Прага, Вена). В 1955-1972 гг. — старший научный сотрудник АН
СССР, ученый секретарь комиссии по разоружению. С 1972 г. живет и работает в ФРГ. В 1976 г. лишен
советского гражданства (в августе 1990 г. восстановлен в нем). В 90-е годы директор Исследовательского
института по изучению советской современности в Бонне. Впервые книга была опубликована в 1980 г. в
ФРГ на немецком языке, затем неоднократно переиздавалась в различные странах. В Англии вышло два
издания на русском языке. В России впервые издана в 1991 г.
688

менклатуре удалось поставить под свой контроль мощную экономику Западной
Европы. Тогда можно было бы начать разделываться с США, если бы номенклатуре на
время удалось снова привлечь на свою сторону Китай, размахивая жупелом
"американского империализма", или же разделаться с Китаем, если бы удалось привлечь к
этому делу США, размахивая жупелом "пекинского гегемонизма". Потом наступила
бы очередь незадачливого помощника номенклатуры — соответственно Китая или
США,— и цель была бы достигнута. Вот почему так важна для номенклатуры
Западная Европа.
Собирается ли номенклатура ее завоевывать? Нет, ибо при существующем соот-
ношении сил в мире попытка Москвы завоевать Западную Европу слишком
рискованна. К тому же война в Европе разрушила бы ее экономику, которая столь нужна
номенклатуре. В случае разрушительной войны в Западной Европе выигрыша для
номенклатурных экспансионистов не было бы, а проигрыш — и решающий! — был бы
весьма возможен.
Поэтому номенклатура повела — и не без успеха — психологическую войну
против населения Западной Европы. Смысл этой войны — без всякого риска запугать
европейцев своими ядерными ракетами и вызвать в Западной Европе массовую
истерию. В этом и состояла в первую очередь цель установки советских ракет "СО20",
нацеленных на Западную Европу. Показательно, что первые "СС-20" были
установлены в 1975 году, в апогее разрядки, почти сразу же после торжественного подписания
Брежневым Заключительного акта совещания в Хельсинки. Целью такой операции
было вызвать шок среди задремавших в сладостной разрядке европейцев и ввергнуть их
в панический страх. Затея удалась. На волне страха в Западной Европе поднялось
движение "за мир", а по плану Москвы — за капитуляцию. Подзуживаемое
компартиями, это движение запуганных пацифистов действительно возродило лозунг "Лучше
быть красным, чем мертвым", но в целом оказалось менее послушным, чем
рассчитывала номенклатура.
Конечный смысл всех операций состоит в попытке отколоть Западную Европу от
США и парализовать НАГО.
Что выиграла бы при этом номенклатура? Во всей Западной Европе (может быть,
за исключением ядерных стран — Франции и Англии) автоматически возникла бы
та же формула, которая определяет отношения между Финляндией и СССР:
маленькая слабая западная страна без союзников с глазу на глаз с ядерной
державой-континентом. Эта формула довольно быстро привела бы к финляндизации
западноевропейских государств: оставшись парламентскими демократиями с продуктивной
рыночной экономикой, они внешнеполитически стали бы сферой безраздельного влияния
Москвы.
На первом этапе такое решение вполне устроило бы номенклатуру. Она и не
хотела пока советизировать западноевропейские страны, так как рассчитывает
существенно поживиться за счет их цветущей экономики. Номенклатура разумно
учитывает при этом, что любая форма советизации ведет к возникновению кризиса
недопроизводства и неминуемому экономическому упадку страны. Целью номенклатуры
в Западной Европе стала финляндизация.
Но история показала: финляндизация — лишь первый этап советизации. Все
малые страны советского блока в Европе пережили вначале период финляндизации: все
они были парламентскими демократиями с оппозиционными партиями и
относительно свободной прессой, с частнопредпринимательским хозяйством. И все они
были затем превращены в страны реального социализма.
689

Главной закономерностью, действовавшей в этом направлении, было типичное для
бюрократического мышления номенклатуры чувство неуверенности, если
подчиненная ей страна контролируется ею не полностью. Это же чувство толкнуло
номенклатуру на авантюру с целью советизировать Афганистан, эту средневосточную
Финляндию. Только в отношении самой Финляндии советская номенклатура держит свои
чувства в узде, чтобы показать Западной Европе, будто статус финляндизированной
страны — не временный этап, а устойчивое состояние.
Мы говорили о Западной Европе. Но ведь даже если бы удался план
номенклатуры в Европе — реальный социализм в Восточной Европе и финляндизация в
Западной, то отсюда еще далеко до мирового господства. Европа — не весь мир.
Не весь, но весьма существенная его часть. Мир измеряется в политике не
только квадратными километрами, а прежде всего политическими, экономическими и
стратегическими факторами. В этом отношении Европа играет роль, намного
превосходящую ее географическую долю на земном шаре.
Вот почему номенклатура сконцентрировала свое внимание на Западной Европе.
Но это отнюдь не значит, что номенклатурное руководство не вело одновременно
политического наступления на другие части мира.
К югу от Европы и от азиатской части Советского Союза расположен о1ромный
комплекс стран третьего мира — Азия и Африка. Наступление советской номенклатуры
развернулось на всем этом гигантском пространстве. И цели его уже нам знакомые: там,
где удается,— создание государств типа народной демократии; там, где еще нельзя их
создать,— приноровленная к афро-азиатским условиям финляндизация.
Примерами возникновения режимов народно-демократического типа богата
история Африки последних трех десятилетий.
Требования, которые предъявляет советская номенклатура к политическому
режиму страны третьего мира, чтобы объявить эту страну вступившей на
некапиталистический путь развития, страной социалистической ориентации, в общем довольно
скромны. Речь идет не об уровне развития производительных сил в данной стране,
не о наличии в ней рабочего класса, даже не о существовании компартии, а просто
о том, проводит ли ее правительство прозападную или просоветскую политику. Вот
почему так часты метаморфозы в оценке сущности различных государств третьего
мира, даваемой номенклатурной пропагандой. Находящаяся у власти в Сирии и в
Ираке партия Баас долгое время расценивалась в Советском Союзе как фашистская,
потом стала числиться партией революционных демократов; фашистом,
реакционером и религиозным фанатиком назывался в СССР долгое время Каддафи, потом —
как прогрессивный деятель и чуть ли не социалист...
Политическая структура России характеризовалась давно отошедшей в прошлое
стран Запада абсолютной монархией. Традиционно государственный характер русской
православной церкви придавал российскому абсолютизму теократические черты. В
России не было ни парламента, ни легальных политических партий. Национальные
окраины России сохраняли весьма архаические социальные структуры. Так, в
составе империи находился Бухарский эмират — средневековое восточное государство. А
на северных окраинах России существовало еще родовое общество.
Так выглядела в экономическом и социальном отношении Российская империя на
рубеже XX века. Что уж тут говорить об "империализме как высшей стадии
капитализма"! Можно ли вообще утверждать, что Россия вступила к этому времени в
эпоху капитализма?..
В целом Россия была и в 1917 году феодальной страной.
690

Мы подошли к ответу на первый вопрос. На каком этапе общественного
развития произошла в России большевистская революция? Не на этапе развитого и
перезревшего капитализма, а в условиях феодализма и слабых еще ростков капитализма.
Тем более это относится к подобным революциям в странах третьего мира, еще
менее развитых, чем была Россия в 1917 году...
Особо следует подчеркнуть то, что все материальные факторы формируют
человеческое общество и его историю не автоматически, а преломившись в сознании
людей и вызвав их действия. Но как индивидуальное, так и групповое сознание людей
различно. Конечно, с полным основанием можно утверждать, что люди и их группы
одинаково реагируют, например, на голод. Но не менее обоснованно и другое:
рядовые американцы или западные европейцы рассматривают как голод и нищету то,
что для жителей стран реального социализма нормальное явление, а для
заключенных в советских лагерях и тюрьмах — благосостояние и даже роскошь. С подобным
различием в сознании сталкиваются изумленные переселенцы из социалистических
стран на Запад: они встречают здесь людей, искренне негодующих по поводу гнета
государства и ограничения прав личности в западных странах, тогда как сами
переселенцы все еще не могут привыкнуть к открывшейся им тут невообразимой,
никогда и не снившейся свободе.
Институт государства — важный элемент структуры любого классового
общества. Но роль его непостоянна. В рамках одной формации он может претерпевать
серьезные изменения. Варварское государство централизовано, но оно еще не
пропитало все поры общества. Феодальная раздробленность как власть на местах
восполняет этот пробел и подготовляет переход к абсолютизму. Затем под давлением
частного предпринимательства государственная власть слабеет, возникают
конституционные парламентские монархии и республики. Такова линия закономерности. Но в ее
пределах бывают колебания мощи и масштаба государственной власти.
Тотальное огосударствление — одно из таких колебаний. Оно, как мы уже
сказали, метод, применяемый для преодоления трудностей и решения сложных задач. Этот
метод не связан с определенной формацией. Для его применения есть только одна
предпосылка: деспотический характер государства. При наличии этой предпосылки
метод тотального огосударствления может накладываться на любую формацию и в
любую эпоху.
В самом деле, азиатская деспотия существовала и в царствах Древнего Востока,
и в государствах восточного средневековья, да и в новое время. Что же, была это все
одна и та же формация? Конечно, нет: формации сменялись, а метод оставался.
Ясно, что были какие-то лричины укоренения этого метода именно в первую
очередь в странах Востока. Возможно, была это сила инерции, привычка к
традиции, коренившейся в истории других царств — этой эпохи величия захиревших
затем государств. Ведь и в сознании европейцев прочно осела память о величии
Римской империи, и эту империю пытались копировать Карл Великий, правители
"Великой Римской империи германской нации", императоры Византии, Наполеон,
Муссолини.
На протяжении четверти тысячелетия татарского ига Россия была подключена
к кругу восточных государств и переняла от них немало черт азиатской деспотии. Они
отчетливо проявились в русском абсолютизме — особенно ярко при Иване Грозном,
но и в дальнейшем, даже при европеизаторах Петре I и Екатерине И. Поэтому не
надо удивляться, что эти черты вновь обнаружились в России после революции 1917
года. Удивительно было бы обратное.
23* 691

Диктатура номенклатуры хотя и возникла в XX веке, но она то явление, которое
Маркс назвал "азиатским способом производства". Только способ
этот—действительно способ, метод, а не формация. Как и в царствах Древнего Востока или у инков
Перу, этот метод "социализма", метод тотального огосударствления наложился на
существовавшую там социально-экономическую формацию, на имевшиеся общественные
структуры. Ничего большего этот метод не мог сделать, ибо не формация зависит от
метода, а метод обслуживает формацию.
На какую формацию в России 1917 года был наложен метод огосударствления? На
ту, которая там тогда существовала. Мы ее уже характеризовали: это феодальная
формация. Не было в России никакой другой основы, Феодальная основа была, однако,
ослаблена ударами антифеодальных революций 1905-1907 годов и февраля 1917
года, а также заметным ускорением развития капитализма в экономике страны после
1907 года. Как глубоко зашел кризис феодальных отношений в стране, показало
свержение царизма в Февральской революции 1917 года.
Но феодальные структуры в России были, очевидно, еще крепки. Ответом на
кризисную ситуацию явилась реакция феодальных структур. Мы уже отмечали, что
к методу тотального огосударствления прибегают для решения трудных задач. К
нему и прибегли для спасения феодальных структур.
Только не исторически обанкротившаяся аристократия России сделала это.
Сделали другие силы, которые хотя и не хотели власти дворянства и царизма, но еще
больше стремились не допустить развития России по пути капитализма и создания
парламентской республики. В обстановке, когда капитализм закономерно начал
побеждать феодальные структуры, борьба против капитализма и радикальная
ликвидация буржуазии вели не к некоему "социализму", а к сохранению феодальных
структур.
Почему этот в общем-то совершенно очевидный вывод представляется
неожиданным? По двум причинам.
Первая — психологическая. Советская пропаганда твердит, что в октябре 1917
года в России произошла пролетарская революция и было построено новое, никогда еще
в истории не виданное социалистическое общество. И правда: революция была, а
возникшее общество действительно отличается от общества и в царской России, и в
странах Запада. К тому же общество это хотя предсказаниям Маркса не соответст-
вует, но в целом, как мы видели, сформировано в духе социалистических учений об
огосударствлении. Отсюда делается заключение, что и вправду это социалистическое
общество, может быть, и малопривлекательное, но, вероятно, прогрессивное, так
как новое. В этом рассуждении, как видим, подсознательно принимается на веру, что
"социализм" — это формация, причем, поскольку такой еще не было, формация
будущего. Вопрос об "азиатском способе производства" вообще опускается: что
вспоминать о древних восточных деспотиях! Поэтому и кажется неожиданным: при чем
здесь феодальные структуры?
Вторая причина — историческая. Как же заподозрить ленинцев, профессионала
ных революционеров, марксистов, борцов против царизма, власти помещиков и
буржуазии в том, что они спасали феодальные устои общества?
Ответим на эти вопросы.
В октябре 1917 года после большевистского переворота правительство Ленина
приняло декреты о мире и о земле. С социалистическими преобразованиями они не
имели ничего общего. Мир был нужен тогда России при любом строе, а декрет о земле
осуществлял земельную программу не большевиков ("социализация земли"), а эсеров —
692

распределение земель между крестьянами, то есть типичную меру антифеодальной
революции...
В 30-40-х годах, когда ленинская разновидность тоталитаризма была только в
СССР и его подопечной Монголии, еще казался убедительным тезис, будто
немецкий национал-социализм и итальянский фашизм являют собой некую
противоположность строю в Советском Союзе. Между тем никакой противоположности не было.
А различие было. Конечно, национал-социализм и фашизм тоже не были
идентичными, даже идеология у них была разной; вначале была между ними вражда, чуть не
приведшая их в 1936 году к военному столкновению. Однако в целом они
действительно составляли в рамках тоталитаризма группу, отличную от СССР и последовавших
по его пути стран. Только сущность этого отличия состояла не в отношении к
марксизму, а в уровне развития. Германия и Италия были промышленно развитыми
странами. Соответственно фашистская и нацистская номенклатуры не стали убивать
курицу, несшую золотые яйца военно-промышленному комплексу: они не стали отнимать
предприятия у владельцев, а удовольствовались своим полным контролем над
экономикой. В этом смысле к национал-социализму и фашизму действительно можно
применить термин "промышленный феодализм".
Все-таки феодализм? В Германии и Италии? Да, именно там. Не будем забывать,
что эти две страны превратились в национальные государства только во второй
половине прошлого века. Значит, всего лишь 120 лет назад они преодолели структуру
периода феодальной раздробленности, и не легко, а по формуле Бисмарка —
"железом и кровщ)". Психологически она и поныне не исчезла. Германия — федеративное
государство: в каждой ее земле — свой диалект, малопонятный для немцев из
других земель; по давней традиции обитателям каждой земли приписывают свой особый
"земельный" характер; все еще существует понятие "ганзейские города" (Гамбург,
Любек, Бремен). Очень сходно и в Италии. Живыми памятниками средневековья
остались в Италии государства Ватикан и Сан-Марино, а в германских странах —
княжество Лихтенштейн...
Феодальная реакция выступила и в Западной Европе в форме тоталитаризма,
только не коммунистического интернационалистского, а националистического. Это
различие, производившее впечатление в 20-30-е годы, постепенно сглаживалось:
сталинская номенклатура все больше отходила от ленинского интернационализма к
русской великодержавности, а оккупация значительной части Западной Европы и союз
с другими государствами "оси" ограничивали радикальный шовинизм гитлеровцев.
Экстраполируем эти сближающиеся линии. Такая экстраполяция дает все основания
высказать предположение: если бы не было второй мировой войны, сходство между
режимами в СССР, германском рейхе и фашистской Италии было бы сейчас еще более
очевидным. Это одно и то же явление, реакция отживающих, но еще живучих
феодальных структур на наступление современного мира.
Почему мы не сознаем, что тоталитаризм — это прорыв феодального прошлого
в наше время? Потому что многие люди, в том числе на Западе, привыкли к
непрестанному повторению, будто мы живем в эпоху "позднего капитализма", на смену
которому идет\це светлое будущее — социализм. Этим прожужжали все уши, и люди
забывают, что жужжание это продолжается с давних времен...
Проблема нашего времени состоит не в том, что капиталистическая формация уже
исчерпала себя, а в том, что феодальная формация еще не полностью исчерпала все
возможности продлить свое существование. И она делает это, выступая в форме
тоталитаризма — этой "восточной деспотии" нашего времени: реального социализма,
693

национал-социализма, фашизма, классовой диктатуры политбюрократии —
номенклатуры. Все это и есть "обыкновенный фашизм", реакция отмирающих феодальных
структур, которая болтает о "светлом будущем", а олицетворяет мрачное прошлое
человечества. ..
Идентичность реал-социализма, национал-социализма и иных разновидностей
"обыкновенного фашизма" достаточно очевидна Почему же приходится о ней писать
как о чем-то новом? Только потому, что в определенных кругах Запад принято или
игнорировать, или же без каких-либо серьезных аргументов отвергать эту очевидность.
Речь идет не о коммунистах — их позиция известна и неудивительна, а о настоящих
левых и не в последнюю очередь — о социал-демократах..
Печатается по изданию: ВосленскийМ.С.
Номенклатура. Господствующий класс Советского
Союза. М., 1991. С. 467^170, 562-563, 582-585, 596-599.
Л.Н. ГУ M И ЛЕВ
Конец и вновь начало (конец 70-х годов-1990 г.)*
После Реформации в Европе возникла борьба между протестантской унией и
католической лигой, продолжалась она 30 лет — Тридцатилетняя война,— и в нее
была втянута вся Европа; не могла остаться нейтральной и Россия. На чью же
сторону должна была стать православная Россия, которой спор Лютера с папой был
совершенно безразличен? Русские не признавали ни того, ни другого, у них была своя
вера, святоотеческая, от Византии полученная. И все-таки... Хотя догматика и
обрядность православной и католической церкви очень четко совпадали, русские
оказались на стороне протестантской унии; они сразу же бросили свои войска под
Смоленск против Польши, которая с такой же категоричностью высказалась за
католицизм, жестоко подавив собственную реформацию. Реформация задела и Польшу,
арианами называли польских протестантов сами поляки. Ну, поляки тогда нас
победили под Смоленском, заставили русскую армию капитулировать, выдать
артиллерию и склонить знамена. Но наши русские люди были народ хитрый. "Ага,—
говорят,— если у нас не получается прямо воевать с поляками, так как нас бьют, мы их
побьем иначе". И стали давать хлеб в виде дотаций шведскому королю. Швеция
была страна бедная, в ней было два миллиона населения и никаких материальных
ресурсов. А тогда в Европе во время войны хлеб был, естественно, в огромной цене.
Поля-то обрабатывать было некому, и некогда, и опасно, ибо надо было прятаться от
солдат, чужих и своих. Поэтому русский хлеб оказался мощным фактором борьбы.
Получив несколько караванов судов с хлебом в Стокгольм, шведский король
немедленно снарядил 20-тысячную армию и разгромил австрийские войска на всей
* Гумилев Лев Николаевич (1912-1992) — этнограф, историк, философ. Сын поэтов Н.С. Гумилева и
A.A. Ахматовой. Подвергался арестам в 1934,1937 и 1949 гг. Освобожден в 1956 г. Создатель концепции
этногенеза и пассионарности. Работа написана по материалам лекций, которые Гумилев читал в конце 70-х
годов в Ленинграде и Москве. В 1990 г. она появилась под названием "География этноса в исторический
период".
694

территории Германии, чем, собственно, и доставил победу протестантизму, хотя и
неокончательную.
И, как все помнят, русские стали в это время, в XVII в., добывать себе с Запада
специалистов по всем областям военного дела, техники и промышленности, но —
только из протестантских стран. Принимали англичан, принимали шведов, принимали
северных немцев (те ехали в большом количестве), голландцев. Правда, англичане
занимали среднюю позицию между протестантами и католиками, а голландцы крайнюю.
Но в 1650 г. в Англии произошла революция, и одновременно кончился торговый
договор между Россией и Англией. Торговля шла через Архангельск. На просьбу
революционного кромвелевского правительства о продлении договора правительство
Алексея Михайловича ответило: "Поелику оные аглицкие немцы свово короля Каро-
луса до смерти убили, то Великий Государь Московский и Всея Руси повелел оных
аглицких немцев на русскую землю не пущать" — и заключило договор с
голландцами. Таким образом, торговля пошла по линии чисто протестантских стран, заимев
вование происходило по линии контактов с протестантской Европой.
Правда, на Руси никогда не было единого мнения. Многие предлагали
уклониться от контактов с Западной Европой, но успеха они не имели. Была партия, которая
стремилась установить контакты с Австрией и Францией — то были боярин В. В.
Голицын и царевна Софья. Хотя они имели временный успех, победила партия
протестантская во главе с князем-кесарем Ромодоновским, с семьей Нарышкиных и
представителем этой клики — юным царем Петром, который предпочел контакт с
протестантами.
Есть ли здесь связь? Имеется ли какое-нибудь соответствие в настрое между
Россией и протестантской Европой? Проверим. Если протестантская Европа не
гармонировала с индейцами, то как Россия должна была относиться к индейцам и
индейцы к русским? Цосмотрим, не будем гадать...
Русские землепроходцы прошли до Чукотки почти без сопротивления. С
чукчами у них, правда, не заладилось — американоидные чукчи отбили казаков и на свою
землю их не пустили; но правда и то, что в эту тундру никто особенно и не пытался
тогда проникнуть. Проникли через Алеутские острова в Америку. Алеутские
острова были богатейшей страной пушного морского зверя. Русские миссионеры
обратили алеутов в православие. Там и сейчас алеуты православные, у них даже свой
православный епископ есть. С алеутами русские столковались, вышли на берег
Америки, встретили эскимосов, с ними тоже установился полный контакт. Столкнулись с
индейцами. И тут началось! Первые русские матросы, высадившиеся, чтобы
установить контакт с местным населением, были все индейцами убиты. И в дальнейшем тлин-
китов, которые жили по побережью Тихого океана южнее Аляски, покорить не
удалось, хотя территория считалась русской Америкой. За тлинкитами, в бассейне
Юкона, жили атапаски, к ним относятся, между прочим, знаменитые племена апачей и на-
вахов, выселившиеся с севера и попавшие на границу с Мексикой. Это народ очень
смелый и воинственный. Русские особенно туда не лезли, но, во всяком случае, с
атапасками мира не было. Поддерживали наших только алеуты и эскимосы, и поэтому
именно на берегах Берингова моря и Берингова пролива были русские поселения, там
безопасно было жить русским. В Калифорнию до Сан-Франциско русские проникли,
когда там еще не было, в сущности, никаких европейских поселений — ни
англосаксонских, ни испанских. Испанцы потом выдвинули несколько отрядов, чтобы
остановить русское движение, но никакого столкновения не было, просто испанские
офицеры остались там как гасиендеры — развели стада скота и стали жить, ничего не
695

делая. А русские не удержались в этих местах, потому что индейцы их не
поддержали, не было контакта с индейцами. Почему? Да, очевидно, потому же, почему не
было контакта индейцев с англосаксами, но те, в отличие от русских, бросили
огромные силы и перебили почти всех индейцев, а оставшихся загнали в резервации. Это
жесточайшая операция, за которую вся англосаксонская этническая группа несет от
ветственность перед историей. Наши предки не пошли на такой геноцид, они
предпочли удалиться в те места, где с населением был контакт, и ограничили себя
Сибирью, Алеутскими островами и Аляской. Потом и Аляска была продана Америке, а в
Сибири контакт с населением был полный.
Другой пример. С монголами русские устанавливали контакт, начиная с XIII в., а
вот китайцы не смогли установить с монголами контакта никогда. Но с монголами не
могли установить контакта и европейские католики. Следовательно, они должны
были суметь установить контакт с китайцами? Но ведь так оно и есть! 30 миллионов
китайских католиков насчитывалось в начале XX века. Католическая проповедь в Китае
имела очень большой успех Православные миссии такого успеха не имели, и если
обращали кого-нибудь, то только в Северной Маньчжурии, где жили народы некитайские.
Хотя мы их называем китайцами, но они не китайцы, а маньчжуры. Они легко
находили способы сосуществования с русскими, и в ряде мест проходила метисация с
весьма положительными результатами. Забайкальские казаки — это смесь монголов
и русских, причем не только русских мужчин с монгольскими женщинами, но
монгольских мужчин с русскими женщинами; русские сибирские бабы за монголов охотно
выходили замуж — хорошие мужья, честные, крепкие, верить можно.
Печатается по изданию: Гумилев Л.Н. Конец и
вновь начало. М., 1994. С. 275-278.
А.И. СОЛЖЕНИЦЫН
Как нам обустроить Россию. Посильные соображения (1990)*
Исторический Железный Занавес отлично защищал нашу страну ото всего
хорошего, что есть на Западе: от гражданской нестесненности, уважения к личности,
разнообразия личной деятельности, от всеобщего благосостояния, от благотворительных
движений,— но тот Занавес не доходил до самого-самого низу, и туда подтекала
навозная жижа распущенности опустившейся "поп-масс-культурьГ, вульгарнейших мод
и издержек публичности,— и вот эти отбросы жадно впитывала наша обделенная
молодежь: западная — дурит от сытости, а наша в нищете бездумно перехватывает их
забавы. И наше нынешнее телевидение услужливо разносит те нечистые потоки по
всей стране. (Возражения против всего этого считаются у нас дремучим
консерватизмом. Но поучительно заметить, как о сходном явлении звучат тревожные голоса в
Израиле: "Ивритская культурная революция была совершена не для того, чтобы наша стра-
* Солженицын Александр Исаевнч (род. в 1918 г.) — писатель. С 1945 по 1956 г. находился в
заключении и ссылке. В 1957 г. реабилитирован. В 1970 г. — лауреат Нобелевской премии по литературе. В 1974 г.
арестован и депортирован в ФРГ. До 1994 г. жил в США. В 1994 г. вернулся в Россию.
696

на капитулировала перед американским культурным империализмом и его
побочными продуктами", "западным интеллектуальным мусором".)...
Постепенно мы будем пересоставлять государственный организм. Это надо
начинать не все сразу, а с какого-то краю. И ясно, что снизу, с мест. При сильной
центральной власти терпеливо и настойчиво расширять права местной жизни.
Конечно, какая-то определенная политическая форма постепенно будет нами
принята,— по нашей полной политической неопытности скорей всего не сразу
удачная, не сразу наиболее приспособленная к потребностям именно нашей страны.
Надо искать свойиутъ. Сейчас у нас самовнушение, что нам никакого собственного
пути искать не надо, ни над чем задумываться,— а только поскорей перенять, "как
делается на Западе".
Но на Западе делается — еще ой как по-разному! У каждой страны своя традиция.
Только нам одним — не нужно ни оглядываться, ни прислушиваться, что говорили у
нас умные люди еще до нашего рождения.
А скажем и так: государственное устройство — второстепеннее самого воздуха
человеческих отношений. При людском благородстве — допустим любой
добропорядочный строй, при людском озлоблении и шкурничестве — невыносима и самая раз-
ливистая демократия. Если в самих людях нет справедливости и честности — то это
проявляется при любом строе.
Политическая жизнь — совсем не главный вид жизни человека, политика —
совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идет в стране
политическая жизнь — тем более утрачивается душевная. Политика не должна поглощать
духовные силы и творческий досуг народа. Кроме прав человек нуждается отстоять
и душу, освободить ее для жизни ума и чувств...
Когда в 1937 г. Сталин вводил наши мартышечьи "выборы" — вынужден был и он
придать им вид всеобщего — равного — прямого — тайного голосования ("четырех-
хвостки"),— порядок, который в сегодняшнем мире кажется несомненным как
всеобщий закон природы/ Между тем и после первой Французской революции
(конституция 1791 г.) голосование еще не было таковым: оставались ограничения и неравенств
ва в разных цензах. Идея всеобщего избирательного права победила во Франции
только в революцию 1848. В Англии весь XIX век находились видные борцы за
"конституционный порядок" — такой, который бы обеспечивал, чтобы никакое большинство не
было тираном над меньшинством, чтобы в парламенте было представлено все
разнообразие слоев общества, кто пользуется уважением и сознает ответственность перед
страной,— это была задача сохранить устои страны, на которых она выросла. С 1918 г.
сползла ко всеобщему избирательному и Англия.
Достоевский считал всеобщее — равное голосование "самым нелепым
изобретением XIX века". Во всяком случае, оно — не закон Ньютона, и в свойствах его
разрешительно и усомниться. "Всеобщее и равное" — при крайнем неравенстве
личностей, их способностей, их вклада в общественную жизнь, разном возрасте, разном
жизненном опыте, разной степени укорененности в этой местности и в этой стране? То
есть — торжество бессодержательного количества над содержательным качеством.
И еще, такие выборы ("общегралоданские") предполагают неструктурность нации: что
она есть не живой организм, а механическая совокупность рассыпанных единиц.
"Тайное" — тоже не украшение, оно облегчает душевную непрямоту или
отвечает, увы, нуждам боязни. Но на Земле и сегодня есть места, где голосуют открыто.
"Прямое" (то есть депутаты любой высоты избираются прямо от нижних
избирательных урн) особенно спорно в такой огромной стране, как наша. Оно обрекает из-
697

бирателей не знать своих депутатов — и преимущество получают более ловкие на язык
или имеющие сильную закулисную поддержку.
Все особенности избирательной системы и способов подсчета голосов
подробнейше обсуждались в России комиссиями, партийными комитетами весной и летом 1917,
из-за чего Учредительное Собрание и упустило время. И все демократические
партии высказались против выборов 4-х — 3-х или даже 2-х — степенных: потому что при
таких выборах тянется цепочка личного знания кандидатов, избираемые
представители теснее связаны со своей исходной местностью, "с местной колокольней",— а это
лишало все партии возможности вставлять своих кандидатов из центра. Лидер
кадетов П.Н. Милюков настаивал, что только прямые выборы от больших округов
"обеспечат выбор интеллигентного и политически подготовленного представителя"...
А уж пройда избрание — кандидат становится народным представителем.
Афинская демократия отвергала всякое "представительство" как вид олигархии.
Но она могла себе это позволить при своей малообъемности.
Напротив, Французские Генеральные Штаты в 1789, едва собравшись, провели
закон, что отныне каждый депутат есть лишь часть этого коллективного собрания,
которое и есть воля народа. Тем самым каждый депутат отсекался от своих
избирателей и от личной ответственности перед ними.
Наши четыре последовательных Государственных Думы мало выражали собой
глубины и пространства России, только узкие слои нескольких городов, большинство
населения на самом деле не вникало в смысл тех выборов и тех партий. И наш
блистательный думец В. Маклаков признал, что "воля народа" и при демократии фикция: за
нее всего лишь пронимается решение большинства парламента...
И во всеобщих выборах большинство далеко не всегда выражает себя.
Голосование часто проявляется вяло. В ряде западных стран больше половины избирателей и
даже до 2/3 — порой вообще не являются голосовать, что делает всю процедуру как
бы и бессмысленной. И числа голосующих иногда раскалываются так, что
ничтожный перевес достигается довеском от крохотной малозначительной партии — она-то
как бы и решает судьбу страны или курс ее.
Как принцип это давно предвидел и С.Л. Франк: и при демократии властвует
меньшинство. И В.В. Розанов: "Демократия — это способ, с помощью которого
хорошо организованное меньшинство управляет неорганизованным большинством".
В самом деле, гибкая, хорошо приработанная демократия умеет лишить силы
протесты простых людей, не дать им звучного выхода. Несправедливости творятся
и при демократии, и мошенники умеют ускользать от ответственности. Эти приемы —
распыляются по учреждениям демократической бюрократии и становятся неуловимы.
Сегодня и из самой старинной в мире демократии, швейцарской, раздается
тревожное предупреждение (Ганс Штауб): что важные решения принимаются в анонимных
и неконтролируемых местах, где-то за кулисами, под влиянием "групп давления",
"лоббистов".
И при всеобщем юридическом равенстве остается фактическое неравенство
богатых и бедных, а значит, более сильных и более слабых. (Хотя уровень "бедности", как
его сегодня понимают на Западе, много, много выше наших представлений.) Наш го-
сударствовед Б.Н. Чичерин отмечал еще в XIX в., что из аристократий всех видов
одна всплывает и при демократии: денежная. Что же отрицать, что при демократии
деньги обеспечивают реальную власть, неизбежна концентрация власти у людей с
большими деньгами. За годы гнилого социализма накопились такие и у нас в "теневой
экономике", и срослись с чиновными тузами, и даже в годы "перестройки" обогатились в пу-
698

танице неясных законов и теперь на старте ринутся в открытую,— и тем важней от
начала строгое сдерживание любого вида монополий, чтоб не допустить их верховластия.
А еще удручает, что рождаемая современной состязательной публичностью
интеллектуальная псевдо-элита подвергает осмеянию абсолютность понятий Добра и Зла,
прикрывает равнодушие к ним "плюрализмом идей" и поступков.
Изначальная европейская демократия была напоена чувством христианской от-
ветственности, самодисциплины. Однако постепенно эти духовные основы
выветриваются. Духовная независимость притесняется, пригибается диктатурой пошлости,
моды и групповых интересов.
Мы входим в демократию не в самую ее здоровую пору...
Из высказанных выше критических замечаний о современной демократии вовсе
не следует, что будущему Российскому Союзу демократы не нужна Очень нужна.
Но при полной неготовности нашего народа к сложной демократической жизни — она
должна постепенно, терпеливо и прочно строиться снизу, а не просто возглашаться
громковещательно и стремительно сверху, сразу во всем объеме и шири.
Все указанные недостатки почти никак не относятся к демократии малых
пространств: небольшого города, поселка, станицы, волости (группа деревень) и в
пределе уезда (района). Только в таком объеме люди безошибочно смогут определить из-
бранцев, хорошо известных им и по деловым способностям, и по душевным
качествам. Здесь — не удержатся ложные репутации, здесь не поможет обманное
красноречие или партийные рекомендации.
Это — именно такой объем, в каком может начать расти, укрепляться и сама
себя осознавать новая российская демократия. И это — самое наше жизненное и самое
наше верное, ибо отстоит в нашей местности: неотравленные воздух и воду, наши
дома, квартиры, наши больницы, ясли, школы, магазины, местное снабжение, и будет
живо содействовать росту местной нестесненной экономической инициативы.
Без правильно поставленного местного самоуправления не может быть
добропорядочной жизни, да само понятие "гражданской свободы" теряет смысл.
Демократия малых пространств тем сильна, что она непосредственная.
Демократия по-настоящему эффективна там, где применимы народные собрания, а не
представительные. Такие повелись — еще с Афин и даже раньше. Такие — уверенно
действуют сегодня в Соединенных Штатах и направляют местную жизнь. Такое
посчастливилось мне наблюдать и в Швейцарии, в кантоне Аппенцель...
Демократия малых пространств веками существовала и в России. Это было сквозь
все века русский деревенский мир, а в иные поры — городские веча, казачье
самоуправление. С конца прошлого века росла и проделала немалый путь еще одна
форма его — земство, к сожалению только уездное и губернское, без корня волостного
земства и без обвершения всероссийским. Октябрьский переворот насильственно
сломал всякое земство, заменив его советами, от самого начала подмятыми
компартией. Всей историей с 1918 г. эти советы опорочены: они никогда не были реальным
самоуправлением на каком-либо уровне. Вносимые сейчас робкие избирательные
изменения тоже не могут эту форму спасти: она не обеспечивает местныхитересов
с их влиянием через всю структуру снизу вверх. Я полагаю, что "советы депутатов"
надо, шаг за шагом, снизу вверх, заменить земской системой.
Печатается по изданию: Солженицын А Как нам
обустроить Россию. Посильные соображения. Л.,
1990. С. 25-28, 38-39, 42, 44-45, 47-49.
699

A.A. ЗИНОВЬЕВ
Кризис коммунизма (1993)*
Коммунизм в России возник не на пустом месте. Он имел здесь исторические
предпосылки, исторические корни. Корни (предпосылки, зародыши, элементы)
коммунизма существуют в самых различных обществах. Существовали они и в
дореволюционной России. Существуют они и в странах Запада. Без них вообще невозможно
никакое достаточно большое и развитое общество. Так что утверждение марксистов,
будто коммунистические социальные отношения не вызревают в некоммунистическом
обществе, просто фактически ложно.
Корнями (зародышами, элементами) коммунизма являются социальные
феномены, которые я назвал феноменами коммунальное™. Они обусловлены тем, что больг
шое число людей вынуждается в течение жизни многих поколений жить как единое
целое, совместно. К ним относятся, например, объединения людей в группы,
отношения начальствования и подчинения, государственные учреждения, профсоюзы,
партия, полиция, армия, секретные службы и т. д. В определенных условиях
коммунальные феномены могут стать доминирующими и всеобъемлющими в обществе и
породить специфически коммунистический тип общественного устройства, как это и
произошло в России после 1917 года.
Коммунистическое общество является не менее естественным социальным
образованием, чем любое другое, и в том числе — западное. Оно имеет свою
специфическую социальную структуру и свои объективные закономерности
функционирования. Эти структура и закономерности не имеют ничего общего с тем, как это
общество изображалось в советской и тем более в западной идеологии, претендующих на
статус социальной науки, но не содержащих в себе ничего научного.
В западной идеологии и пропаганде, а вслед за ними — ив прозападной
российской пропаганде после 1985 года коммунистический (советский) период российской
истории рассматривается как черный провал. Россию даже окрестили "империей зла".
Я считаю это не просто заблуждением, а умышленной и беспрецедентной в истории
человечества фальсификацией реальности. Коммунистическое общество, как и всякое
другое, имеет свои недостатки,— идеальных обществ вообще не существует. Но оно
имеет и достоинства. Кстати сказать, на Западе в свое время именно заразительный
пример достоинств коммунизма породил тревогу. Уже сейчас многие люди бывших
коммунистических стран с тоской вспоминают о том, что они потеряли, разрушив
коммунизм. И советский период русской истории был не провалом, а, наоборот, самым
значительным процессом. Нужно быть просто циничным негодяем, чтобы отрицать
то, что было достигнуто и сделано в этот период именно благодаря коммунизму.
Потомки, которые более справедливо отнесутся к нашему времени, будут поражены
тем, как много было сделано в нашу эпоху, причем — в тяжелейших исторических
условиях. Я никогда не был и не являюсь апологетом коммунизма Но самое
элементарное чувство справедливости заставляет отдать ему должное.
* Зиновьев Александр Александрович (род. в 1922 г.) — философ, писатель, публицист. Окончил
Московский государственный университет. С 1978 г. живет в ФРГ. Книга "Кризис коммунизма" была
написана в 1990 г. В 1993 г. автор добавил к ней раздел "Вместо заключения. От коммунизма — к
колониальной демократии (Моя позиция)", отрывок из которого и публикуется в хрестоматии.
700

При исследовании и описании коммунизма надо различать то, что вытекает из его
внутренних закономерностей, и то, что связано с конкретными историческими
условиями его возникновения и выживания, а также с условиями борьбы за
существование в окружающей среде. Коммунизм в России возник в условиях краха
монархической системы и ужасающей разрухи вследствие первой мировой войны. Затем —
гражданская война и интервенция. Угроза реставрации дореволюционных порядков и
нападения извне. Нищее и безграмотное население, разбросанное по огромной
территории. Около ста различных национальностей и народностей с феодальными и даже
родовыми социальными отношениями. Подготовка к войне с гитлеровской Германией
и сама война, которая стоила Советскому Союзу беспрецедентных жертв. После
короткой передышки — подготовка к новой войне и "холодная война". Если вырвать
ситуацию в стране и политику советского руководства из этого исторического
контекста, то она покажется серией глупостей и преступлений. Но это не было глупостью и
преступлением, хотя и глупостей было немало, а о преступлениях и говорить нечего.
Это была трагическая и беспрецедентная по трудностям история. Будь в стране иной
социальный строй, она была бы разрушена и растащена по кусочкам. Страна выжила
главным образом благодаря новому социальному строю — коммунизму. И нельзя все
дефекты жизни в Советском Союзе относить за счет коммунизма. Многие из них
суть результат неблагоприятной истории...
Хотя кризис назрел уже в брежневские годы, даже Горбачеву еще не приходила
мысль о нем. Он начал свои маниакальные реформы в полной уверенности в том, что
советское общество покорно подчинится его воле и призывам. Он сам больше, чем
кто бы то ни было, способствовал развязыванию кризиса, не ведая о том.
Неожиданность кризиса объясняется многими причинами, и в их числе —
отсутствие научной теории коммунистического общества. Нет надобности говорить о
том, какой вид имело учение о коммунизме в советской идеологии. Его презирали,
причем — вполне заслуженно. На роль правдивого понимания претендовала
критическая и разоблачительная литература и публицистика. Но и она не выходила за
рамки идеологического способа мышления. За истину выдавался факт критичности.
Чем больше чернилось все советское, тем истиннее это казалось или
истолковывалось так умышленно.
На Западе положение было не лучше. Хотя сочинения западных авторов по
форме выглядели более наукообразно, по сути дела они были даже дальше от истины, чем
советские. Если советская идеология боялась обнаружения закономерности дефектов
коммунизма, то западная идеология боялась признания достоинств его. С одной
стороны создавался апологетически ложный, а с другой стороны — критически ложный
образ коммунизма. Например, в советской идеологии утверждалось, будто советское
общество построено в соответствии с гениальными предначертаниями "научного
коммунизма" Маркса и Ленина. В западной идеологии утверждалось, будто в основе
советского общества лежит вздорная утопия глупого Маркса и кровожадного Ленина.
В советской идеологии утверждалось, будто коммунистические социальные
отношения стали складываться лишь после революции. В западной идеологии утверждалось,
будто эти отношения навязаны массам советского населения силой и обманом после
революции. Такой параллелизм можно увидеть по всем важнейшим вопросам,
касающимся понимания советского общества и коммунизма вообще. С точки зрения
научных критериев, утверждения советской и западной идеологии суть явления однопоряд-
ковые. Сходно и их влияние на умы людей. Если, например, коммунистический строй
в Советском Союзе не имеет общечеловеческих корней и предпосылок в прошлой ис-
701

тории страны, если он сначала был выдуман в теории и затем как-то навязан
населению, то его тем же путем можно изменить в желаемом духе или отменить вообще
законодательным путем и распоряжением властей. Именно такой идеологический
идиотизм лежал в подсознании или сознании будущих реформаторов. Пускаясь в
перестроечную авантюру, реформаторы и их идеологические лакеи полностью
игнорировали не только реальность Запада, но и реальность своего собственного общества.
Отрекаясь от своей идеологии, они тем самым не переходили автоматически к
научному пониманию реальности, а лишь меняли ориентацию идеологизированного
сознания на противоположную, т.е. переходили на позиции западной идеологии...
Кризисы суть обычное явление в жизни всякого общества. Переживали кризисы
античное, феодальное и капиталистическое общества. Нынешнее состояние
западных стран многие специалисты считают кризисным. Кризис общества не есть еще его
крах. Кризис есть уклонение от некоторых норм существования общества...
Каждому типу общества свойствен свой, характерный для него тип кризиса. Для
капиталистического общества свойствен так называемый экономический кризис, который
проявляется в перепроизводстве товаров, избыточности капиталов и дефиците сфер
их приложения. Коммунистический кризис очевидным образом отличается от него.
Он заключается, коротко говоря, в дезорганизации всего общественного организма,
достигая в конце концов уровня дезорганизации всей системы власти и управления...
Условия кризиса не обязательно суть нечто неблагоприятное для общества и неудачи.
Это могут быть и успехи и благоприятные обстоятельства. Среди условий
рассматриваемого кризиса следует назвать то, что в послевоенные годы, особенно — в годы
брежневского правления, в стране произошел колоссальный прогресс сравнительно со
сталинским периодом. Это не были годы "черного провала" и "застоя*. Среди условий
кризиса следует упомянуть прирост населения. Население увеличилось более чем на сто
миллионов человек. Никакая западная страна не выдержала бы такую нагрузку, не впав
в кризисное состояние из-за одной этой причины... Важнейшую роль в созревании
кризиса сыграл тот факт, что человечество пропустило одну очередную мировую войну...
затянувшийся мирный период не был периодом всеобщей любви и дружбы. Он
включил в себя "холодную" войну, которая по всей своей силе и ожесточенности может быть
поставлена в один ряд с войнами "горячими". Советский Союз вынуждался на
непосильные траты и на такие взаимоотношения с окружающим миром, которые
истощили его силы и принесли ему репутацию "империи зла". Советское проникновение на
Запад было палкой о двух концах: оно непомерно усилило западное проникновение в
Советский Союз и страны его блока Запад стал неотъемлемым фактором внутренней
жизни страны, в огромной степени способствовавшим ослаблению защитных
механизмов советского общества как общества коммунистического...
Коммунизм с первых же шагов на исторической арене выступил как явление
антикапиталистическое. Естественно, он не мог вызвать симпатий у носителей и
апологетов капитализма. А после Октябрьской революции 1917 года в России ненависть
к нему и страх перед ним стали непременным элементом западной жизни. Советский
Союз стал заразительным примером для многих народов мира В самих западных
странах стало угрожающе расти коммунистическое движение. Реакцией на это явилось
возникновение национал-социализма в Германии и фашизма в Италии и Испании,
которые на время остановили угрозу коммунизма на Западе.
Первая военная атака Запада на коммунизм в России имела место уже в 1918-1920
годы. Она провалилась. Лидерам западных стран удалось в ходе второй мировой
войны направить агрессию Германии против Советского Союза Но попытка разгромить
702

его военным путем и руками Германии не удалась. В результате победы над
Германией Советский Союз навязал свой строй странам Восточной Европы и колоссально
усилил свое влияние в мире. Усилились коммунистические партии в Западной
Европе. Советский Союз стал превращаться во вторую сверхдержаву планеты с огромным
и все растущим военным потенциалом. Угроза мирового коммунизма стала вполне
реальной.
Но было бы ошибочно сводить взаимоотношения Запада и коммунистического
строя исключительно к противостоянию социальных систем. Россия задолго до
революцию 1917 года стала сферой колонизации для западных стран. Революция
означала, что Запад эту сферу терял. Да и для Гитлера борьба против коммунизма
("большевизма") была не столько самоцелью, сколько предлогом для захвата "жизненного
пространства" и превращения живущих на нем людей в рабов нового образца.
Победа Советского Союза над Германией и расширение сферы его влияния в мире
колоссальным образом сократили возможности Запада в отношении колонизации планеты.
А в перспективе над Западом нависла угроза вообще быть загнанным в свои
национальные границы, что было бы равносильно его упадку и даже исторической гибели.
В этой ситуации идея особого рода войны против наступающего коммунизма —
идея "холодной" войны — возникла как нечто само собой разумеющееся.. ."Холодная"
война была войной особого типа, первой в истории "мирной" войной... Главным
оружием в "холодной" войне были средства идеологии, пропаганды и психологии. Запад
бросил колоссальные людские силы и материальные средства на идеологическую и
психологическую обработку населения Советского Союза и его сателлитов,
причем — не с добрыми намерениями, а с целью деморализовать людей, оболванить,
побудить и поощрить в них самые низменные чувства и стремления... Педантично
используя идеологически-психологическое и экономическое оружие в течение сорока
лет, Запад (и главным образом — США) полностью деморализовал советское
общество, прежде всего — правящие и привилегированные слои, а также его
идеологическую элиту и интеллигенцию. В результате вторая сверхдержава мира
капитулировала в течение поразительно короткого времени.
Принято считать, будто поражение Советского Союза и его сателлитов в
"холодной" войне доказало несостоятельность коммунистического социального строя и
преимущество строя капиталистического. Я считаю это мнение ложным... Запад
использовал слабости Советского Союза, в том числе — дефекты коммунизма. Он
использовал также свои преимущества, в том числе — достоинства капитализма. Но
победа Запада над Советским Союзом не была победой капитализма над
коммунизмом. "Холодная" война была войной конкретных народов и стран, а не абстрактных
социальных систем. Можно привести примеры противоположного характера,
которые можно истолковать как "доказательство" преимуществ коммунизма перед
капитализмом... Реальное коммунистическое общество существовало слишком
короткое время, причем — в крайне неблагоприятных условиях, чтобы делать
категорические выводы о его несостоятельности... Чтобы сделать вывод о том, что тут
капитализм победил коммунизм, нужно было, чтобы противники были одинаковы во
всем, кроме социального строя. Ничего подобного в реальности не было. Запад
просто превосходил Советский Союз по основным факторам, играющим решающую роль
в "холодной" войне... По сути дела это была война Запада за выживание и господство
на планете как необходимое условие выживания. Коммунистическая система в
других странах была средством защититься от этих претензий Запада... Поэтому
именно на коммунизме сосредоточилось внимание. Кроме того, борьба против комму-
703

низма давала Западу оправдание всему тому, что он предпринимал на планете в эти
годы. Поражение коммунистических стран в "холодной" войне лишило Запад этого
прикрытия его истинных намерений... С окончанием "холодной" войны не
прекратилась война Запада против Советского Союза, а после распада последнего — против
России. Я назвал этот новый этап борьбы "теплой" войной. Эта война велась и ведет-
ся в строгом соответствии с принципами стратегии и тактики западнизации. Она
охватила прежде всего сферу идеологии... В Советском Союзе в массе населения
всегда процветало низкопоклонство перед Западом. Государственная идеология боролась
против него и сдерживала хотя бы формально. С началом кризиса ( т.е.
"перестройки") произошел беспрецедентный перелом в отношении к Западу даже в сфере
официальной идеологии. Она ринулась в другую крайность, причем — с ведома высшей
власти страны, по ее примеру и по ее указаниям. Были сняты запреты на
преклонение перед Западом. Советским людям стали с неслыханной силой навязывать
позитивный образ Запада и западнофилию. В идеологическом оболванивании советского
населения в прозападном духе приняли активное участие многочисленные
перевертыши, ранее ревностно проводившие установку на западнофобию... Свой огромный
вклад в это внесла западная пропаганда... Советская официальная идеология
обнаружила полную неспособность отстаивать положительные достижения своего
общественного строя и критиковать дефекты западного, оказалась неподготовленной к
массированной идеологической атаке со стороны Запада. В стране началась
идеологическая паника. Появились идеологические дезертиры, предатели, перевертыши.
Идеологические генералы начали перебегать к противнику. Началась беспримерная оргия
очернения всего, что касалось советской истории, советского социального строя и
коммунизма вообще... Результаты насильственной западнизации Советского Союза не
замедлили сказаться. Начался стремительный распад всех основ советского общества.
Стала разваливаться экономика, деградировать культура, разлагаться моральное и
психологическое состояние широких слоев населения... "Теплая" война вступила в
завершающую фазу — в фазу превращения России в колониальную демократию...
Колониальная демократия не есть результат естественной эволюции колонизируемой
страны в силу внутренних условий и закономерностей ее социально-политического строя.
Она есть нечто искусственное, навязанное этой стране извне и вопреки ее
исторически сложившимся тенденциям эволюции. Она поддерживается методами
колониализма. При этом колонизируемая страна вырывается из ее прежних международных
связей. Это достигается путем разрушения блоков стран, как это имело место с
советским блоком, Советским Союзом и Югославией... Нужно быть слепым, чтобы не
замечать, что Россию нынешние ее правители усиленно толкают на путь
колониальной демократии. И нужно быть врагом своего народа и предателем Родины, чтобы
изображать этот процесс как благо народа. Россия никогда и ни при каких обстоятель-
ствах не превратится в страну, аналогичную странам Запада и равноценную им в
этом качестве,— не станет частью Запада. Это исключено в силу ее
географических, исторических и современных международных условий, а также в силу
характера образующих ее народов.
Утверждая это, я не становлюсь на сторону проповедников теории
исключительности судьбы России. Я утверждаю, что исключительной является историческая
судьба Запада, а не России. Западный тип общественного устройства (капитализм и
демократия) дал положительный результат лишь в немногих странах мира, а именно — лишь
в странах Запада с определенным человеческим материалом. Для подавляющего
большинства народов планеты он оказался либо гибельным, либо обрек их на роль придав
704

ков и сферы колонизации Запада. Россия уже сыграла исключительную роль в
истории человечества, создав коммунистический социальный строй, который позволил ей
на некоторое время сохранить независимость от Запада и вдохновил другие народы
на это. Теперь Россия эту роль утратила, возможно навсегда... Русским в планах
Запада уготована судьба, аналогичная судьбе незападных народов, т.е. судьба заурядная
и позорная для бывшей великой страны и второй сверхдержавы планеты.
Может ли Россия избежать такой участи? Возможности у нее для этого невелики,
но исключать их полностью было бы ошибочно. И главное, на мой взгляд, условие для
этого — осознать с полной и беспощадной ясностью то, в каком положении она
оказалась и по какой причине. В России же ощущается страх перед такой ясностью.
Печатается по изданию: Зиновьев А. Коммунизм
как реальность. Кризис коммунизма. М., 1994.
С. 469-475, 478-483, 486-490.

именной :
Август Гай Октавий (с 44 до н.э. — Гай Юлий
Цезарь Октавиан) (63 до н.э. — 14 нэ.) — римский
император (27 до н.э.— 14 н.э.). 31, 443,484
АВГУСТИН Аврелии Блаженный (354-430) —
епископ Гиппона (Северная Африка) (с 395 г.),
богослов, один из наиболее известных "отцов
западной церкви". 543
АДРИАН Публий Элий (76-138) — с 117 г.
римский император. Из династии Антонинов. 530
АКСАКОВ И.С. 179,181,183,185, 252.320, 621
АКСАКОВ КС. 133, 320, 381, 449
АЛАДЬИН Егор Васильевич (1796-1860) —
чиновник, литератор и издатель. 67
АЛДАН О В (Ландау) Марк Александрович
(1886-1957) — русский писатель, с 1919 г. в
эмиграции. 625
АЛЕВИЗ Фрязин— итальянский архитектор
конца XV — начала XVI в. Работал в Крыму и в
Москве. 569
АЛЕКСАНДР I (1777-1825) — с 1801 г.
российский император. 27,31,231,280, 331,384,407,434,
444
АЛЕКСАНДР II (1818-1881) — с 1855 г. российский
император. 135, 275, 296, 351, 374, 439, 601,642
АЛЕКСАНДР III (1845-1894) — с 1881 г.
российский император. 98, 323-325,382, 601,642
АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ (356-323 до
н.э.) — полководец и государственный деятель.
67, 407
АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ (ок. 1220-1263) — сын
Ярослава И. Русский полководец и
государственный деятель. В 1236-1251 гг. князь новгородский,
с 1252 г. великий князь владимирский. В 1240 г.
нанес поражение шведскому десанту, пытавшемуся
высадиться в месте впадения Ижоры в Неву (за что
получил прозвище Невский). В 1242 г. на льду
Чудского озера разгромил войско Ливонского ордена,
остановив агрессию немецких рыцарей против
русских земель. Проводил искусную политику по
отношению к Золотой Орде, добившись от нее
ряда льгот для русских княжеств. Умер при
возвращении из Орды. По приказу Петра I останки АН.
были перенесены в Санкт-Петербург.
Канонизирован православной церковью. В Российской
Империи и в Советском Союзе были учреждены ордена
Александра Невского. 588
АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ (1629-1676) — с 1645 г.
русский царь. 34,40,65,136,166,171,177,225,355,
485,570
АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ (1690-1718) — царевич,
старший сын Петра I от первой жены Е.Ф.
Лопухиной. Противник реформ отца. В 1716 г. бежал к
австрийскому императору Карлу VI. В 1718 г.
возвращен в Россию и верховным судом приговорен
к смертной казни. По различным версиям умер
* В указателе не проаннотированы авторы нас!
рых даны в тексте, а также лица, точных сведений о
КАЗАТЕЛЬ*
или задушен в Петропавловской крепости. 279,
444
АЛМАЗОВ Борис Николаевич (1827-1876) —
русский поэт, критик, переводчик. Автор многих
литературных пародий и фельетонов. В 1851-1856
гг. член редакции журнала "Москвитянин". 449
АЛЬБА Альварес де Толедо Фернандо (1507-1582),
герцог — испанский военачальник и
государственный деятель. Известен своим католическим
фанатизмом и жестокостью при подавлении
освободительной войны в Нидерландах. 134, 212
АЛЬТУЗИЙ 447
АНДЕРС Владислав (1892-1970) — польский
генерал. Начал службу в русской армии. С 1918 г. в
польской армии. В 1941-1942 гг. командовал
польской армией, сформированной на территории СССР
по соглашению с польским эмигрантским
правительством. В 1942 г. армия была вывезена на
Ближний Восток. В 1943-1944 гг. командир польского
корпуса в войсках союзников в Италии, в 1945 г.
назначен главнокомандующим польскими войсками
в Западной Европе. После окончания войны один
из руководителей польской эмиграции. 579
АНДРЕЙ БОГОЛЮБСКИЙ (ок. 1111-1174) —
сын Юрия Долгорукова. С 1157 г.— князь влади-
мирско-суздальский. Убит в результате боярского
заговора. 533, 624
АННА ИОАННОВНА (1693-1740) — племянница
Петра I, с 1730 г. российская императрица. 486,564
АННА ЯРОСЛАВНА (30-е гг. XI в.— год смерти
неизвестен) — дочь великого князя киевского
Ярослава Владимировича (Мудрого), с 1051 по 1060г.
жена французского короля Генриха I. После его
смерти с целью упрочить свое положение при
дворе вышла замуж за графа Рудольфа Крепи. С
1074 г.— вдова. Мать короля Филиппа I. 482, 624
АННЕНКОВ Павел Васильевич (1813-1887)
—русский публицист, литературовед и критик. Был
близок с В.Г. Белинским, И.С. Тургеневым, А.И. Герце-
ным, В.П. Боткиным, лично знаком с К. Марксом
и Ф. Энгельсом. Положил начало собранию и
публикации литературного наследия A.C. Пушкина. 78
АРАКЧЕЕВ Алексей Андреевич (1769-1834) —
русский государственный деятель, генерал от
артиллерии, пользовался большим влиянием при
дворах Павла I и Александра 1.107, 406
АРИСТИД (ок. 540 — ок. 467 до н.э.) — афинский
государственный и военный деятель периода
греко-персидских войн. 164
АРИСТОТЕЛЬ (384-322 до н.э.) —
древнегреческий философ и ученый. Большую часть жизни
провел в Афинах. Воспитатель Александра
Македонского. 4,70,221,553,569
АРМСТРОНГ Уильям Джордж (1810-1900)
—английский изобретатель, в 1833-1847 гг. занимался
также адвокатурой. В 1855 г. им создана нарезная
щей хрестоматии, биографические справки о кото-
»торых на сегодняшний день не удалось обнаружить.
706

пушка, заряжавшаяся с казенной части, со
снарядом удлиненной формы, появление которой
обеспечило переход к современной артиллерии. 430
АРНДТ Иоганн (1555-1621) — немецкий
лютеранский теолог и религиозный писатель. 658
АРОН Раимон Клод Фердинанд (род. в 1905) —
французский социолог-философ и публицист. С
1955 г. профессор социологии в Сорбонне. 681,684
АРСЕНЬЕВ Николаи Сергеевич (1888-1977)
—философ, богослов, культуролог, литературовед,
писатель и поэт. С 1916 г. преподавал в ряде высших
учебных заведений России. В 1920 г.
эмигрировал. С 1920 г. работал в Германии, с 1945 г. в
Париже. С 1948 г. профессор Свято-Владимирской
духовной академии в Нью-Йорке. 661
АТгаЛЛА (ум. в 453 г.) — в 434-453 гг.
предводитель гуннов. 67
-ОАБКИН — фабрикант, владелец текстильного
предприятия. 392
БАБСТ Иван Кондратьевич (1824-1881) —
профессор политической экономии, историк и публицист,
окончил историко-филологический факультет
Московского университета, ученик Грановского.
Преподавал в Казанском и Московском университетах
В 1864-1867 гг. был директором Лазаревского
института восточных языков. С 1867 г. управлял
Московским купеческим банком. В 60-е гг.
преподавал статистику и политическую экономию
некоторым членам царской фамилии. 175
БАДЕР Зигфрид (род. в 1905 г.) — юрист, адвокат
и профессор во Фрейбурге. 1946-1951 гг.— там
же генеральный прокурор. В 1946 г. основал
"Немецкий правовой журнал", в 1951 — профессор в
Майнце, 1953 — в Цюрихе. 321
БАЙЕР Готлиб Зигфрид (1694 — 1738) — немецкий
историк и филолог. Окончил Кёнигсбергский
университет. С 1725 по 1737 г. занимал кафедру
древностей и восточных языков в Петербургской
академии наук. Создатель норманской теории. 429
БАЙРОН ДжорджНоэл Гордон (1788-1824) —
английский поэт. 69, 322
БАКУНИН М. А. 13,276,349,397,445,469,510,678
БАЛЬМОНТ Константин Дмитриевич (1867-
1842) — русский поэт. С 1920 г. в эмиграции. 625
БАРК Петр Львович (род. в 1858 г.) — в 1913 г.
товарищ министра торговли и промышленности. В
1914 г. назначен министром финансов. Во время
февральской революции 1917 г. арестован, после
освобождения уехал за границу. 625
БАТОРИЙ Стефан (1533-1586) — сын
трансильванского князя, трон которого занимал в 1571—
1576 гг. Учился в Падуанском университете. В
1576 г. избран на польский престол. В 1579-1582 гг.
участник Ливонской войны. 529
БАТЫЙ (Бату, Саинхан) (ум. в 1255 г.) —
монгольский хан, внук Чингисхана, глава улуса Д^кучи,
участник всех основных походов монголов. В 1236-
1243 гг. возглавил поход в Восточную Европу, в
ходе которого было осуществлено завоевание Руси.
Основатель государства Золотая Орда 6,23,168,268
БАТЮШКОВ Константин Николаевич (1787-
1855) — русский поэт. Участник трех войн, в том
числе заграничного похода 1814 г. Член
литературного кружка "Арзамас". 318
БАУЭР Бруно (1809-1882) — немецкий историк,
философ и публицист, один из крупнейших
представителей младогегельянства. 629
БЕЗЕЛЕР Карл Георг Кристоф (род. в 1809 г.) —
немецкий правовед и политик. Трижды избирался
ректором Берлинского университета. В 1849 г.
депутат Национального собрания. В 1861 г. член
прусской палаты депутатов, в 1874 г. избран в
Германский рейхстаг. 448
БЕЙЛИС Менахем Мендель (1874-1934) —
приказчик кирпичного завода в Киеве. В 1911 г. был
обвинен в убийстве с ритуальной целью
христианского мальчика А. Ющинского. Процесс был
спровоцирован антисемитскими кругами и вызвал
волну протестов в различных кругах российского
общества. Бейлиса защищали лучшие адвокаты
того времени. В результате он был оправдан. В
1920 г. поселился в США. 684
БЕЛИНСКИЙ ВТ. 10, И, 63, 66,74,265,353,354,
466, 518,594
БЕЛЛОУ Сол (род. в 1915 г.) — американский
писатель, антрополог и социолог, профессор, сын
выходца из России. 684
БЕЛЯЕВ. 625
БЕНКЕНДОРФ АлександрХристофорович (\1ЪЪ-
1844), граф — российский государственный
деятель, генерал. Участник войн с Францией (1805-
1807), Турцией (1806-1812), Отечественной
войны 1812 г. и заграничных походов 1813-1814 гг. В
1819-1821 гг. начальник штаба гвардейского
корпуса. В 1826 г. назначен шефом жандармов,
командующим императорской главной квартирой и
начальником III отделения собственной его
величества канцелярии. 51
БЕНТАМ Иеремия (1748-1832) — английский
социолог, философ и юрист. 212
БЕНУА Александр Николаевич (1870-1960) —
русский художник, историк искусства,
художественный критик, режиссер. Идеолог
художественного объединения "Мир искусства".
Художественный руководитель "Русских сезонов" в Париже в
1908-1911 гг. С 1926 г. жил во Франции. 625
БЕРГМАН Вениамин Густавович (1772-1856) —
сын пастора из Прибалтики, учился в Лейпциг-
ском и Йенском университетах. Был домашним
учителем в Риге и в Москве, помощником
пастора и пастором. В 1804 г. издал книгу о калмыках
на основании путешествия в их земли. Занимался
также историей России. 67
БЕРДЯЕВ Николаи Александрович (1874-1948) —
русский религиозный философ, публицист. В
1922 г. выслан из Советской России. Жил в
Берлине, а затем в Кламаре под Парижем. В 1947 г. ему
было присуждено звание доктора Кембриджского
университета. 14,478, 542,547, 661
БЕРЛИОЗ Гектор Луи (1803-1869) — французский
композитор, дирижер, музыкальный писатель. 97
707

БЕСТУЖЕВ-РЮМИН Михаил Павлович (1803-
1826) — декабрист, подпоручик. Один из наиболее
активных деятелей Южного общества
декабристов, ближайший помощник С.
Муравьева-Апостола во время восстания Черниговского полка (дек.
1825 — янв. 1826). Повешен 13 июля 1826 г. 282
БЁМЕ Якоб (1575-1624) — немецкий
философ-пантеист, выходец из крестьянской семьи, по
профессии сапожник. 658, 660
БЕРНЕ Людвиг (1786-1837) — немецкий писатель,
публицист. Сын банкира-еврея. Выступал против
политической реакции в Германии. 518
БЖЕЗИНСКИЙ Збигнев (род. в 1928 г.) —
государственный и политический деятель США. Выходец
из Польши. В 1958 г. получил американское
гражданство. С 1962 г. профессор, затем директор
научно-исследовательского института по вопросам
коммунизма при Колумбийском университете. В
1961—1967 гг. член Совета планирования политики
госдепартамента. В 1977-1981 гг. помощник
президента Дж Картера по национальной
безопасности. Затем консультант и советник различных
компаний и центров. 685
БИЛИБИН Иван Яковлевич (1876-1942) — русский
художник, график-иллюстратор, театральный
художник. Член объединения "Мир искусства". 592
БИРОН Эрнст Иоганн (1690-1772), с 1730 г.— кур-
ляндский дворянин, фаворит императрицы Анны
Иоанновны. В 1737 г. при ее содействии избран
герцогом Курляндским. После смерти
императрицы по ее завещанию стал регентом при
малолетнем императоре Иоанне Антоновиче. В ноябре
1740 г. арестован и сослан. Возвращен при Петре
III. Восстановлен в правах герцога Курляндского
Екатериной И. 564
БИСМАРК Отто Эдуард Леопольд, фон Шёнхаузен
(1815-1898) — князь, германский
государственный деятель, сыгравший решающую роль в
создании Германской империи в 1871 г. ,
рейхсканцлером которой он оставался до 1890 г. 157, 262, 281,
295,299, 308, 461, 465,493, 519, 693
БИЧЕР-СТОУ Гарриет (1811-1896) —
американская писательница, роман которой "Хижина дяди
Тома" сыграл большую роль в борьбе за отмену
рабства в США. 322
БЛАВАТСКАЯ Елена Петровна (1831-1891) —
русская писательница. Путешествовала по Тибету и
Индии. Под влиянием индийской философии
основала в 1875 г. в Нью-Йорке теософическое
общество. 625
БЛАН Луи (1811-1882) — французский социалист,
историк, деятель революции 1848 г. Около 20 лет
провел в эмиграции. В 1871 г. избран в
Национальное собрание. 198
БЛАНК Григории Борисович (1811-1889) —
чиновник и публицист. Окончил Петербургский
университет. Служил в департаментах народного
образования, государственных имуществ и в 9-м
отделении собственной его величества канцелярии.
Выступал в журналах по вопросам экономики и
государственного права. 296, 297
БЛАНКИ Луи Огюст (1805-1881) — французский
революционер, коммунист. Участник революций
1830 и 1848 гг. Сторонник радикальных методов
захвата власти силами небольших
законспирированных организаций. Создатель и руководитель ряда
тайных республиканских обществ. Принимал
активное участие в революционной борьбе в Париже
в 1870 г., которая привела к созданию Парижской
коммуны 1871 г. Арестован и приговорен к
смертной казни, замененной пожизненным
заключением. В общей сложности провел в заключении
37 лет. Освобожден по амнистии в 1879 г. 134
БЛОК Александр Александрович (1880-1921) —
русский поэт. 481, 500, 503
БЛЮМ Леон (1872-1950) — французский
политический деятель, театральный и литературный критик.
Лидер Французской социалистической партии с
момента ее создания в 1920 г. В 1936-1938 гг.
возглавлял правительство, опиравшееся на Народный
фронт. В 1942 г. вывезен гитлеровцами в
Германию, где находился до конца войны. В декабре
1946 — январе 1947 г. вновь возглавлял
правительство. 527
БЛЮХЕР Гебхард Леберехт (1742-1819) —
прусский военачальник, с 1813 г. фельдмаршал.
Активно участвовал в военных действиях против
Наполеона. Появление его войск у Ватерлоо в 1815 г.
решило исход сражения в пользу союзников. 299
БОБРИНСКИЕ, графы — крупные
землевладельцы и сахарозаводчики в России. Вели свой род от
A.A. Бобринского, побочного сына Екатерины II и
Г. Орлова. Принадлежали к правому крылу
политических сил Российской Империи. 492
БОГДАНОВ A.A. 496
БОГОЛЮБОВ В. 658
БОГРОВ (Мордко) Мордехаи Гершкович (Дмитрий
Григорьевич) (1887-1911) — сын адвоката и
домовладельца. Окончил юридический факультет
Киевского университета. Был близок к
социал-демократам, затем к эсерам-максималистам. В
декабре 1906 г. примкнул к группе
анархистов-коммунистов. Одновременно по собственной инициативе
начал сотрудничать с охранным отделением. В
1907-1908 гг. выдал большинство своих
товарищей по организации. Имел прямые контакты с
руководством Киевского охранного отделения, с
санкции которого получил пропуск на спектакль
в Киевском театре в честь императора Николая И.
Во время представления убил ПАСтолыпина.
Повешен 12 сентября 1911 г. 438
БОКЛЬ Генри Томас (1821-1862) — английский
историк-позитивист и социолог. Занимался
вопросами развития цивилизации. 323,338, 463,468
БОЛДУИН Стэнли (1867-1947) — английский
государственный деятель, лидер консервативной
партии, крупный капиталист. В 20-е годы занимал ряд
постов в правительстве. В 1923-1924, 1924-1929,
1935-1937 гг. премьер-министр. 524
БОЛЕСЛАВ I ХРАБРЫЙ (967-1025) — в 992-
1025 гг. князь, в 1025 г. польский король. В борьбе
со "Священной Римской империей германской на-
708

ции" отстоял независимость Польши и завершил
объединение ее земель. 482
БОНИФАЦИЙ — католический монах. Ездил в
качестве миссионера во владения печенегов.
Посетил по пути русские земли. 482
БОННЕ Шарль (1720-1793) — швейцарский
естествоиспытатель и философ, с 1764 г. иностранный
почетный член Петербургской академии наук. 26
БОННЭР Елена Георгиевна (род. в 1923 г.) —
вдова академика А.Д. Сахарова. Участник
правозащитного движения в СССР, затем в РФ. 676
БОРМАН — фабрикант, владелец
машиностроительного предприятия в России. 389,392
БОРОДИН Александр Порфирьевич (1833-1887) —
русский ученый-химик, композитор. Член
"Могучей кучки". 625
БОТКИН Василий Петрович (1811-1869) —
русский публицист, переводчик и критик. Сын
крупного московского чаеторговца, после смерти
которого возглавил фирму. Близкий друг В.Г.
Белинского. 354, 619
БОЯН (2-я пол. XI — нач. XII в.) — полулегендарный
древнерусский поэт. В отечественной
историографии существуют различные точки зрения
относительно того, существовал ли конкретный
исторический персонаже подобным именем или оно в
исторических и художественных произведениях
выступало как нарицательное прозвище поэта
вообще. 30
БРЕЖНЕВ Леонид Ильич (1906-1982) —
советский партийный и государственный деятель. С
1956 г. член ЦК КПСС, с 1957 г.— член
Президиума ЦК, с 1960 г. председатель Президиума
Верховного Совета СССР, с 1964 г. первый, а с 1966 г.
Генеральный секретарь ЦК КПСС, с 1977 г.
одновременно председатель Президиума Верховного
Совета СССР. 689
БРОМЛЕЙ — фабрикант, владелец
машиностроительного предприятия в России. 389,392
БРУТ МаркЮнил (85-42 до н.э.) — римский
политический деятель, участник борьбы между Пом-
пеем и Юлием Цезарем, один из его убийц. 164
БРЮЛЛОВ Карл Павлович (1799-1852) —русский
живописец и рисовальщик. 395
БУЖИНСКИЙ Гавриил (80-е гг. XVII в.— 1731)—
учился в Киевской духовной академии, преподавал
в Московской славяно-греко-латинской академии,
принял монашество, активный сподвижник
Петра I. Занимал ряд важных постов в церковной
иерархии. Выступал как церковный проповедник и
переводчик. 317
БУЛГАКОВ С.Н. 14, 450,480, 661
БУ-МАЗА (род. в 1820 г.) — один из вождей
борьбы алжирского народа за независимость во
время завоевания Алжира французами. 138
БУНГЕ Николах Христианович (1823-1895) —
русский экономист и финансист, государственный
деятель. С 1850 г. профессор Киевского
университета, с 1865 г. управляющий Киевской конторой
Государственного банка. В 1881-1886 гг. министр
финансов, в 1887-1895 гг. председатель Комитета
министров. 641
БУНИН Иван Алексеевич (1870-1953) — русский
писатель и поэт. С 1920 г. в эмиграции. В 1933 г.
получил Нобелевскую премию. 625
БУРБОНЫ — королевская династия во Франции в
XVI-XIX вв., в королевстве обеих Сицилии в
XVII-XIX вв. и в Испании в XVIII-XX вв. 280
БУРГАВ Герман (1668-1738) — известный
голландский медик и ученый. Профессор ботаники и
медицины в Лейдене. 317
БУХАРИН Н.И. 495,547
БЬЁРНСОН Бьёрнстьерне Мартинус (1832-
1910) — норвежский писатель, общественный и
театральный деятель. 319
БЮХЕР Карл (1847 — 1930) — немецкий
экономист и статистик. Преподавал в университетах
Германии, Швейцарии, России (в Дерпте). В 1917 г.
основал институт газетоведения при Лейпцигском
университете. Главный труд "Возникновение
народного хозяйства" (1893). 386
Вагнер Адольф (1835-1917) — немецкий
экономист. Преподавал политическую экономию и
финансы в университетах Германии и России (в
Дерпте). Автор ряда трудов и учебников по проблемам
финансов и статистики. 377, 502
ВАГНЕР Рихард Вильгельм (1813-1883) —
немецкий композитор, дирижер, музыкальный
теоретик. Участник революции 1848-1849 гг. 377
ВАЛУА — династия французских королей 1328-
1589 гг., ветвь Капетингов. 595
ВАЛУЕВ Дмитрий Александрович (1820-1845) —
русский историк и общественный деятель. По
своим взглядам принадлежал к славянофилам. 212,213
ВАЛУЕВ П.А. 19,128
ВАСИЛИЙ II ВАСИЛЬЕВИЧ, ТЕМНЫЙ (1415-
1462) — с 1425 г. Великий князь московский. Внук
Дмитрия Донского, отец Ивана III. 302
ВАСИЛЬЧИКОВ Александр Алексеевич (1832-
1890) — чиновник министерства иностранных дел,
коллекционер, искусствовед, придворный. С 1879 г.
директор императорского Эрмитажа. 292
ВАСИЛЬЧИКОВ Александр Илларионович
(1818-1881), князь — русский экономист,
публицист, земский деятель, близкий к славянофилам.
Занимался проблемами истории сельской
общины, самоуправления и аграрных отношений в
пореформенной России. 292,293
ВАШИНГТОН Джордж (1732-1799) —
американский государственный деятель,
главнокомандующий американской армией во время войны за
независимость английских колоний в Северной
Америке, в 1789 г. был избран первым президентом
США 438
ВЕЙДЕ Адам Адамович (1677-1720) — генерал,
служил в потешных войсках, участник азовских
походов, один из составителей российского
воинского устава. В сражении под Нарвой в 1700 г.
командовал сформированной им дивизией. Был взят в
плен и находился в Швеции до 1710 г. По возвра-
709

щении в Россию участвовал в прусском походе и
в военных действиях в Финляндии. 102
ВЕЙНБЕРГ (Вайнберг) Павел Исаевич (1846-
1904) — писатель-юморист, актер. Выступал с
чтением своих произведений. 347
ВБЛАНСКИЙ (Велланский, наст. фам. Кавунник)
(1774-1847) — один из первых русских
натурфилософов. Учился в Киевской духовной академии и
Медико-хирургической академии в Петербурге, а
также в Германии. С 1808 г. доктор медицины и
хирургии. 660
ВЕНЕВЕТИНОВ Дмитрии Владимирович (1805-
1827) — русский поэт. 320
ВЕРНАДСКИЙ В.И. 470, 474
ВЕРНАДСКИЙ Г.В. 612
ВЕСЕЛОВСКИЙ А.Н. 19, 315, 323
ВИГЕЛЬ Филлип Филлипович (1786-1856) —
чиновник министерства внутренних дел, близкий к
литературным кругам. Автор мемуаров. 469
ВИЛЬГЕЛЬМ I ЗАВОЕВАГСЛЬ (1027 или 1028-
1087) — с 1035 г. герцог Нормандии, с 1066 г.
король Англии. 239,644
ВИЛЬГЕЛЬМ II ГОГЕНЦОЛЛЕРН (1859-1941) —
с 1888 по 1918 г. германский император и
прусский король. Свергнут революцией в ноябре 1918 г.,
бежал в Нидерланды. 308, 461
ВИЛЬСОН Томас Вудро (1856-1924) —
государственный деятель США. Профессор права, доктор
философии. С 1910 г. — губернатор штата Нью-
Джерси. С 1913 по 1921 г. президент США. 398
ВИНОГРАДОВ Павел Гаврилович (1854-1925) —
русский историк, исследователь
западноевропейского средневековья (особенно истории Англии).
С 1884 г. профессор Московского университета. С
1914 г. академик. После Октябрьской революции
перешел в английское подданство, работал в
Оксфорде. 625,644
ВИППЕР Р.Ю. 528, 534
ВИРГИЛИЙ Публий Марон (70 до н.э.— 19 до
н.э.) — римский поэт. 30,70
ВИРХОВ Рудольф (1821-1902) — немецкий
ученый и политический деятель. Окончил
медицинский институт в Берлине, где потом был
профессором. С 1856 г. возглавлял Институт патологии в
Берлине. Проводил исследования в различных
областях медицины, занимался также
антропологией, археологией и этнографией. Автор более 1000
работ. В 1880-1893 гг. член рейхстага, один из
основателей прогрессистской партии. 308
ВИТТЕ СЮ. 12,319,376
ВЛАДИМИР ВСЕВОЛОДОВИЧ МОНОМАХ
(1053-1125) — русский князь, военачальник,
писатель. По матери внук византийского
императора Константина Мономаха. В 1113-1125 г.
занимал киевский престол. 425
ВЛАДИМИР СВЯТОСЛАВИЧ (ум. в 1015 г.) —
примерно с 980 г. князь киевский. Около 988-
989 гг. ввел христианство на Руси в качестве
государственной религии. 174, 239,425
ВЛАДИСЛАВ IV ВАЗА (1595-1648) — сын Сигиз-
мунда III. С 1632 г. польский король. 317
ВОЛКОНСКИЙ 464
ВОЛЫНСКИЙ Артемий Петрович (1689-1740) —
русский государственный деятель и дипломат. В
1719-1724 гг. астраханский, 1725-1730 гг.
казанский губернатор. С 1738 г.— кабинет-министр. В
1740 г. по навету Э. Бирона и А.И. Остермана
обвинен в измене, арестован и казнен. 553
ВОЛЬТЕР (наст, имя Франсуа Мари Аруе) (1694-
1778) — французский писатель, публицист,
историк и философ, один из крупнейших
представителей Просвещения XVIII в. 143, 320,600, 684
ВОЛЬФ Христиан (1679-1754) —немецкий
математик и философ, популяризатор и систематизатор
идей Лейбница. Оказал большое влияние на
развитие философии в Германии того времени. Давал
советы и помогал в подборе кадров Петру I при
основании Петербургской академии наук. 447
ВОРОНИХИН Андрей Никифорович (1759-1814) —
русский архитектор. Из крепостных графа
Строганова, в 1786 г. получил вольную. Учился в
Москве, Петербурге, Швейцарии и Франции. Основные
сооружения в Москве, Санкт-Петербурге и его
окрестностях. 607
ВОСЛЕНСКИЙ М.С. 19, 688
ВОСТОКОВ Александр Христофорович (наст,
фамилия Остенек) (1781-1864) — русский филолог,
поэт, с 1841 г. академик Петербургской академии
наук. Исследователь русского стихосложения,
памятников древнеславянской письменности,
славянской, в том числе русской, грамматики.
Заложил в России основы сравнительного славянского
языкознания. 464, 469
ВРАНГЕЛЬ Петр Николаевич (1878-1928), барон —
окончил горный институт, академию
Генерального штаба (1907). Участник первой мировой войны,
затем Белого движения, генерал-лейтенант. В
армии генерала Деникина командовал
кавалерийской дивизией, конным корпусом, кавказской
Добровольческой армией. В 1920 г. избран
главнокомандующим вооруженных сил на юге России.
После поражения в Северной Таврии и Крыму
эмигрировал. 509,632
ВРОНЧЕНКО Михаил Павлович (1801-1855) —
сын священника, учился в Московском и Дерпт-
ском университетах, школе колонновожатых
(офицеров-квартирмейстеров). Автор карт и планов
Молдавии, Болгарии, Малой Азии и т.д. Был
также известен как переводчик Шекспира и Гете. 320
ВЫШЕСЛАВЦЕВ Борис Петрович (1877-1954) —
философ, публицист, литературный критик.
Окончил юридический факультет Московского
университета. Затем учился в Германии. Преподавал в
Московском университете. В 1922 г. выслан за
границу. Жил и работал в Берлине, Париже и
Женеве. 661
ВЯЗЕМСКИЙ П.А. 45,111
Габсбурги — династия, правившая в Австрии
(1282-1918), Чехии и Венгрии (1526-1918), части
Италии (с XVI в. до 1866 г.), Испании (1516-1700),
Нидерландах. В 1438-1806 гг. ее представители
710

были императорами "Священной Римской
империи немецкой нации". 207, 579, 609
ГАГАРИН Иван Сергеевич (1814-1822), князь —
после непродолжительной дипломатической
службы в 1843 г. покинул Россию, поселился в Париже,
перешел в католичество и вступил в орден
иезуитов. 464
ГАГАРИН П.И. 423
ГАЙ Людевит (1809-1872) — хорватский писатель,
общественный и политический деятель, один из
руководителей общественно-политического и
культурного движения в Хорватии — иллиризма. Один
из создателей новой хорватской письменности. В
1840 и 1867 гг. посещал Россию. 319
ГАКСТГАУЗЕН Август Франц Людвиг Мария
(1792-1866), барон — прусский чиновник, юрист по
образованию. В 1843-1844 гг. совершил
6-месячное путешествие по центральной земледельческой
и степной южной России. В результате было
опубликовано 3-томное сочинение об аграрных
отношениях в предреформенной России и сельской
общине. 291,297, 349
ГАЛИЛЕЙ Галилео (1564-1642) — итальянский
ученый, один из основателей точного
естествознания, автор большого количества открытий и
изобретений. Активный сторонник
гелиоцентрической системы мира, за что в 1633 г. был
подвергнут суду инквизиции, вынудившей его отречься
от учения Н.Коперника. Остаток жизни провел в
ссылке. 503
ГАЛИЧ Александр Иванович (наст, фамилия
Говоров) (1783-1848) — философ, эстетик. Учился в
Петербурге и Германии. С 1817 г.
экстраординарный профессор философии в Петербургском
университете. В 1837 г. уволен по обвинению в
безбожии и пропаганде революционных идей. 660
ГАЛЛЕР Альбрехт фон (1708-1777) —
швейцарский естествоиспытатель, врач и поэт. В 1776 г.
избран иностранным почетным членом
Петербургской академии наук. 26
ГАМАЛЕЯ Семен Иванович (ум. в 1822 г.) — родом
с Украины, учился в Киевской духовной академии,
служил во флоте, друг Н.И. Новикова, масон. 620
ГАМПЕР — фабрикант, владелец
машиностроительного предприятия в России. 389
ГАМСАХУРДИЯ Звиад Константинович (1940-
1993) — литературовед, правозащитник, лидер
грузинских националистов. Преследовался властями.
В 1991 г. избран председателем парламента Грузии,
в апреле 1991 г. провозгласил независимость
Грузии. В мае 1991 г. избран президентом Грузии. В
декабре 1991 — январе 1992 г. в результате
вооруженного путча отстранен от власти. Бежал в
Армению, затем продолжил борьбу в Западной
Грузии, но потерпел поражение. Погиб при
невыясненных обстоятельствах. 687
ГАРАЛЬД (Хардерроде) ЖЕСТОКИЙ (ум. в
1066 г.) — в 1030 г. был изгнан из Норвегии,
служил начальником варяжского отряда в
Константинополе. Вернулся в Норвегию и в 1047 г. стал ее
королем. Был женат на дочери Ярослава Мудрого
Елизавете. 624
ГАРВЕЙ Уильям (1578-1657) — английский врач,
основатель современной физиологии и
эмбриологии. 362
ГАРИБАЛЬДИ Джузеппе (1807-1882) — один из
вождей борьбы итальянского народа за
независимость и объединение страны, генерал. 322, 501
ГАСПРИНСКИЙ И.Б. 12,311
ГАЦЦОЛЕТИ Антонио (1813-1866) — итальянский
поэт, автор пьес и оперных либретто. 501
ГЕББЕЛЬС Йозеф Пауль (1897-1945) — один из
руководителей национал-социалистской партии
Германии, после ее прихода к власти (1933)
министр народного просвещения и пропаганды,
руководитель всего пропагандистского аппарата
фашистской Германии. В 1944 г. — имперский
уполномоченный по тотальной военной мобилизации,
после вступления советских войск в Берлин
покончил жизнь самоубийством. 525,665
ГЕГЕЛЬ Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831) —
один из крупнейших немецких философов. 87,160,
313, 339,345, 354, 448, 600, 629, 660
ГЕЙМАН — профессор Московского
университета. 216
ГЕЙНЕ Генрих (1797-1856) — немецкий поэт,
публицист, критик. 518
ГЕЛЬВЕГЩЙ Клод Адриан (1715-1771)
—французский философ-материалист. Один из деятелей
Просвещения XVIII в. 659
ГЕЛЬМГОЛЬЦ Герман Людвиг Фердинанд (1821-
1894) — немецкий врач, ученый, автор
фундаментальных трудов по физике, биофизике, физиологии,
психологии. 323
ГЕНРИХ Г (1005-1060) — с 1031 г. король Франции.
Был женат на дочери Ярослава Мудрого Анне. 482
ГЕНРИХ VIII ТЮДОР (1491-1547) — с 1509 г.
английский король. 406
ГЕРБАРТ Иоганн Фридрих (1776-1841) —
немецкий философ. Преподавал в университетах Гёт-
тингена и Кенигсберга. 418
ГЕРДЕР Иоганн Готфрид(1744-1803) —немецкий
философ. Один из идеологов Просвещения. 315,659
ГЕРОДОТ (490-480 — 430-424) —
древнегреческий историк. 199,235, 678
ГЕРЦЕН А. И. 10,11,13,22,133,139,280,320,322,
357, 449,454, 465,469, 480,510,559,608, 619
ГЕРЦОГ КУРЛЯНДСКИЙ — см. Якоб. 226
ГЕРПГЕНЗОН Михаил Осипович (1869-1925) —
философ и литературовед. 465
ГЕРЬЕ В.И. 292,434
ГЕСС Рудольф (1894 — 1987) — один из
руководителей национал-социалистской партии Германии.
С 1925 по 1941 г. заместитель Гитлера по
партийным делам. В 1941 г. прибыл на самолете в Англию
с предложением мира. Был интернирован. На
Нюрнбергском процессе 1945-1946 гг. приговорен
к пожизненному заключению. 682
ГЁТЕ Иоганн Вольфганг (1749-1832) — немецкий
поэт, писатель, мыслитель, деятель Просвещения.
69,97, 320,451
711

ГИЗО Франсуа Пьер Гийом (1787-1874) —
французский историк и политический деятель. Занимал
посты министров внутренних дел (1830), просвещения
(1832-1836), иностранных дел (1840- 1847),
премьер-министра (1847-1848). Его работы оказали
большое влияние на развитие исторической науки,
в том числе и в России. 162,182,338,353
ГОСПОЖА ГИЙОН — одна из представителей
европейского мистицизма XVIII — начала XIX в.
660
ГИЛЬФЕРДИНГ Александр Фёдорович (1831-
1872) — российский славяновед, историк и
собиратель русских былин. Разделял взгляды
славянофилов. 465, 469
ГИЛЬФЕРДИНГ Рудольф (1877-1941) — один из
лидеров австрийской и германской
социал-демократии и II Интернационала. В 1910 г. написал свой
главный труд "Финансовый капитал". С 1924 г.
депутат германского рейхстага, в 1923 и 1928-1929 гг.
министр финансов правительства Германии.
После захвата власти фашистами эмигрировал во
Францию. Выдан вишистским правительством
гитлеровцам, умер в тюрьме. 556
ГИППОКРАТ (ок. 460-370 до н.э.) —
древнегреческий врач, реформатор античной медицины. 235
ГИРС Николай Карлович (1820-1895) — русский
дипломат. В 1882-1895 гг. министр иностранных дел.
576
ГИТЛЕР Адольф (1889-1945) — лидер национал-
социалистской партии Германии. В 1933-1945 гг.
руководитель германского государства. Покончил
жизнь самоубийством после поражения Германии
в войне. 67, 524,527, 576,638
ГЛАЗУНОВ Александр Константинович (1865-
1936) — русский композитор, дирижер, с 1899 г.
профессор Петербургской (Ленинградской)
консерватории, с 1922 г. Народный артист
республики. 625
ГЛИНКА Михаил Иванович (1804-1857) — русский
композитор. 97, 395,657
ГЛЮКСМАН 684
ГМЕЛИН Иоганн Георг (1709-1755) — немецкий
ученый-натуралист. С 1727 по 1747 гг. жил в
России. С 1731 г. член Петербургской академии наук.
Автор фундаментального труда "Флора Сибири".
140,317
ГОББС Томас (1588-1679) — английский философ.
Один из создателей теории общественного
договора. 447
ГОГОЛЬ Н.В. 112,395, 486,502,657
ГОДУНОВ Борис Федорович (ок. 1552-1605) —
активный деятель опричнины, был женат на дочери
Малюты Скуратова, его сестра была женой царя
Федора Ивановича, в 1584-1598 гг. фактический
правитель государства, в 1598-1605 гг. русский
царь. 24, 40,171,187,595
ГОЛЕНИЩЕВА-КУТУЗОВА — жена Казанского
царя Симеона. 624
ГОЛИКОВ Иван Иванович (1735-1801) — русский
историк. Происходил из курских купцов. Автор
многотомного сочинения "Деяния Петра
Великого" с "Дополнениями", в котором использовал
большое количество документов и более 2 тыс. писем
Петра I. 67
ГОЛИЦЫН Василий Васильевич (1643-1714),
князь—русский государственный деятель, фаворит
царевны Софьи Алексеевны, в 1682-1689 гг.
возглавлял Посольский, Иноземский и Рейтарский
приказы. Один из образованнейших людей своего
времени. После прихода к власти в 1689 г. Петра I
лишен боярства, вотчин и поместий, сослан в
Архангельский край, где и умер. 102, 598, 695
ГОЛИЦЫН Н.В. 59, 598
ГОЛУБИНСКИЙ Евгений Евгеньевич (1834-
1912) — историк русской церкви, профессор
Московской духовной академии, академик. 657
ГОЛЬБЕЙН (Хольбейн) Ханс-мл. (ок. 1497-1498 ~
1543) — немецкий живописец и график эпохи
Возрождения. 83
ГОМЕР — легендарный древнегреческий
эпический поэт, которому со времен античной традиции
приписывалось авторство "Илиады", "Одиссеи" и
других произведений. 30, 31, 70, 235,429,598
ГОППЕ — голландский банкир. 516
ГОРАЦИЙ Флак Квинт (65-8 до н.э.) — римский
поэт. 70
ГОРБАЧЕВ Михаил Сергеевич (род. в 1931 г.) —
советский партийный и государственный деятель.
Член КПСС с 1952 г., член ЦК КПСС с 1971 г., с
1978 г. секретарь ЦК КПСС, с 1980 г. член
Политбюро, с 1985 г. Генеральный секретарь КПСС. С
марта 1990 г. по декабрь 1991 г. одновременно
первый Президент СССР. 701
ГОРОДОВИКОВ Ока Иванович (1879-1960)—
генерал-полковник (1941), участник первой
мировой и гражданской войны в России. В 1938-1945 гг.
инспектор кавалерии. В 1945-1947 гг. зам.
командующего кавалерией. 683
ГОСТОМЫСЛ — полулегендарный предводитель
(старейшина) новгородских словен, первый
новгородский посадник или князь, который якобы
завещал призвать варягов. 354
ГОРЬКИЙ М. 19, 389,394, 396,503, 540,561
ГРАНАТ братья: Александр Наумович (1861-1933)
и Игнатий Наумович (1863-1941) — русские
издатели. В1892 г. основали в Москве издательство,
главным изданием которого стал
"Энциклопедический словарь". В 1917 г. издательство
преобразовано в Русский библиографический институт
Гранат (в 1939 г. вошел в Государственный институт
"Советская энциклопедия"). 388
ГРАНОВСКИЙ Тимофей Николаевич (1813-
1855) — русский ученый и общественный деятель.
В 1839 — 1855 гг. профессор всеобщей истории
Московского университета. 216
ГРЕБЕНЩИКОВ Георгий Дмитриевич (1882-
1964) — прозаик, драматург, публицист,
переводчик. После Октябрьской революции 1917 г.
эмигрировал. С 1920 г. жил в Париже, с 1924 г. в США. 625
ГРИГОРИЙ VII ГИЛЬДЕБРАНДТ (между
1015-1020 — 1085) — с 1073 г. римский папа. 482
ГРИГОРЬЕВ A.A. 19,158
712

ГРИГОРЬЕВ Никанор Олферьев — был послан
учиться за границу при Борисе Годунове. Стал
священником англиканской церкви. 598
ГРОТ Яков Карлович (1812-1893) — русский
ученый, историк отечественной литературы,
культуры и общественной мысли. В 1840-1852 гг.
профессор русского языка, словесности и истории
Гельсингфорсского (Хельсинкского)
университета, в 1852-1862 гг. профессор Царскосельского
лицея. С 1858 г. академик, с 1889 г. вице-президент
Петербургской академии наук. 464
ГРОЦИЙ Гуго де Гроот (1583-1645) —
голландский государственный деятель, политический
мыслитель, юрист (основоположник науки
международного права), философ и историк, один из
создателей теории естественного права. 134
ГУДАВА Тенгиз— грузинский правозащитник. 685
ГУМБОЛЬДТ Александр (1769-1 &59) — немецкий
естествоиспытатель, географ и путешественник.
Один из основателей географии растений и учения
о жизненных формах. Исследовал природу
различных стран, в том числе и России. С 1818 г.
иностранный почетный член Петербургской
академии наук. 69
ГУМИЛЁВ Л.Н. 16,19, 694
ГУСТАВ II АДОЛЬФ (1594-1632) — с 1611 г.
шведский король, полководец. 529
ГУТЕНБЕРГ Иоганн (ок. 1399-1468) — уроженец
Майнца, изобретатель книгопечатания. 102
ГУЧКОВ Александр Иванович (1862-1936) —
крупный московский домовладелец и промышленник,
основатель и лидер партии октябристов. Военный
и морской министр в первом составе Временного
правительства. В 1918 г. эмигрировал. 492
ПОГО Виктор Мари (1802-1885) — французский
писатель и поэт. 684
ДАЛЬ Владимир Иванович (1801-1872) —
русский этнограф, лексикограф и писатель. Сын
датчанина, переселившегося в Россию. Один из
инициаторов и учредителей Русского
географического общества. В 1861-1867 гг. составил Толковый
словарь живого великорусского языка" в 4 томах,
в 1862 г. — сборник "Пословицы русского
народа". В 1863 г. избран почетным членом
Петербургской академии наук. 464, 465, 469
ДАНИИЛ РомановичГалнцкгм (1201-1264) —князь
галицкий и волынский. 483
ДАНИЛЕВСКИЙ Н.Я. 11,12,16,229,245,253,306,
308, 310,345, 621
ДАНИЛОВ Кирша — русский фольклорист,
предполагаемый собиратель устного народного
творчества и составитель рукописного сборника,
созданного, по мнению исследователей, в 60-е — 80-е гг.
XVII в. в юго-западных районах Сибири и
содержавшего 70 текстов (былины, казачьи, солдатские,
исторические и шуточные песни и др.
стихотворения). 136
ДАНИЭЛЬ Юрий Маркович (псевд. Аржак
Николай) (1925-1988) — писатель, переводчик.
Участник войны. Окончил Московский областной
педагогический институт. Печатался на Западе. В
1965 г. арестован вместе с А Синявским.
Приговорен к 5 годам. После освобождения жил в Калуге.
При Горбачеве вернулся в Москву, где и умер. 664
ДАНТЕ Алигьери (1265-1321) — итальянский поэт,
провозвестник Возрождения. 301
ДАНТЕС Жорж Шарль, барон де Геккерен (1812-
1895) — в 1834-1837 гг. офицер русской службы,
убийца АС. Пушкина, после возвращения во
Францию политический деятель, роялист, с 1848 г.
бонапартист, сенатор Второй империи. 684
ДАРВИН Чарльз Роберт (1809-1882) —
английский естествоиспытатель, создатель
материалистической теории эволюции органического мира на
Земле. 323, 433
ДАШКОВА Е.Р. 20, 22
ДЕКАРТ Рене (1596-1650) — французский философ,
математик, физик и физиолог. С 1629 г. жил в
Нидерландах. 320
ДЕЛАГАРДИ ЯкобПонтус (1583-1652) —
шведский полководец и государственный деятель. Из
шведской военной семьи французского
происхождения. С 1615 г. граф. Активный участник
шведской интервенции начала XVII в. против Русского
государства. 529
ДРНИКИН Антон Иванович (1872-1947) —генерал-
лейтенант, из семьи солдата, дослужившегося до
звания офицера пограничной стражи, в 1899 г.
окончил академию Генерального штаба. В первую
мировую войну командовал дивизией, корпусом, в
1917 г. западным, затем юго-западным фронтом. В
конце 1917 г. один из организаторов
Добровольческой армии и руководителей Белого движения на
территории России. В апреле 1920 г. передал
командование генералу Врангелю и эмигрировал за
границу. 507
ДЕРЖАВИН Гаврила Романович (1743-1816) —
русский поэт и государственный деятель. 486,600,
610
ДЖАКОМЕТГИ Паоло(1816-1882) —итальянский
драматург. 501
ДЖЕЙМС Генри (1843-1916) — американский
писатель, автор социально-психологических
романов. С 70-х гг. жил в Англии, в 1915 г. принял
британское подданство. 452
ДИДРО Цени (1713-1784) — деятель Просвещения
XVIII в., французский философ-материалист. Один
из руководителей издания "Энциклопедия наук,
искусств и ремесел". 143
ДИЗРАЭЛИ Бенджамин, лорд Биконсфильд (1804-
1881) — английский государственный деятель и
писатель. Из семьи еврея, принявшего христианство.
В 1852,1858-1859 и 1866-1868 гг. министр
финансов. В 1868 и 1874-1880 гг. премьер-министр. 508,
635
ДИККЕНС Чарльз (1812-1870) — английский
писатель. 160, 679
ДИОКЛЕТИАН Гай Аврелий Валерий (243 —
между 313и316) — римский император. 543
ДИОНИСИЙ Ареопагит — по христианским
источникам, один из членов афинского судилища
713

Ареопага. По преданию, был привлечен
апостолом Павлом в лоно христианской церкви, был
епископом в Афинах, где и был казнен. Ему
приписываются ряд произведений теософическо-мистиче-
ского характера. 657
ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ ДОНСКОЙ (1350-
1389) — с 1359 г.— великий князь владимирский
и московский, нанес первые поражения татарским
войскам на реке Воже в 1378 г. и в Куликовской
битве в 1380 г. 303
ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ—см. Лжедимитрии I.
ДОБРОЛЮБОВ H.A. 10,170,174,322,454,480,518
ДОЛГОРУКИЕ — княжеский род, некоторые
представители которого в первой половине XVIII в.
участвовали в безуспешных попытках
аристократических кругов России ограничить
самодержавную императорскую власть. 36, 625
ДОЛГОРУКОВ 492
ДОСТОЕВСКИЙ Ф.М. 10, 255, 330, 332, 395, 457,
480,544, 599,619, 641,684, 687
ДРЕЙФУС Альфред (1859-1935) —
артиллерийский капитан, с 1893 г. офицер Генерального
штаба, выходец из богатой еврейской семьи. В 1894 г.
был обвинен в шпионаже в пользу Германии и
приговорен к пожизненной каторге. Процесс над ним
был использован правыми кругами Франции для
разжигания антисемитизма. В защиту Дрейфуса
выступила значительная часть интеллигенции как
во Франции, так и за ее пределами (в том числе в
России). В 1899 г. Дрейфус был помилован, в 1906
г. полностью реабилитирован. 684
ДУРНОВЦЕВ Валерии Иванович—современный
российский историк. 7
ДУХИНСКИЙ Франциск (1817-1880) — польский
писатель, писал на польском и французском
языках. В своих произведениях отрицал
принадлежность великороссов к славянам и вообще к
арийцам и считал, что они представители так
называемых туранцев. 199-201
ДЮАМЕЛЬ Жу?ж(1884-1966) — французский
писатель. 604
ДЮБУА-РЕЙМОН Эмиль Генрих (1818-1896) —
немецкий физиолог, швейцарец по
происхождению, основатель научной школы, философ,
иностранный член-корреспондент (с 1892 г.)
Петербургской академии наук. 323
ДЮРЕР Альбрехт(1471-1528) —немецкий
живописец и график. Один из основоположников
немецкого Возрождения. 83
ДЮРИНГ Карл Евгений (1833-1921) —немецкий
философ, математик, экономист и литературный
критик. В1863-1877 гг. приват-доцент
Берлинского университета. 458
Екатерина i алексеевна (1684-1727) —
дочь литовского крестьянина Марта Скавронская.
Пленена при взятии Мариенбурга и вскоре стала
фактической женой Петра I. В 1712 г. был
оформлен церковный брак, а в 1724 г. состоялась ее
коронация. С 1725 г.— российская императрица. 177,
486
ЕКАТЕРИНА II АЛЕКСЕЕВНА (1729-1796) —
Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская, из
бедного немецкого княжеского рода. В 1745 г.
выдана замуж за наследника российского престола
Петра III. В 1762 г. в результате дворцового
переворота стала российской императрицей. 22,34,37,
136, 140,143, 201, 217, 280. 281, 364, 367, 370, 374,
439,486, 658
ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА (1788-1819) — дочь
императора Павла I, любимая сестра императора
Александра I. Покровительствовала Карамзину.
27
ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНА (1709-1761) — дочь
Петра I и Екатерины I. С 1741 г. российская
императрица. 34, 86
ЕЛИЗАВЕТА ЯРОСЛАВНА — дочь Ярослава Муд
рого, жена норвежского конунга, затем короля Га-
ральда. 624
ЕПИФАНИЙ СЛАВЕНЕЦКИЙ — один из глав
ных соратников патриарха Пикона в проведении
церковной реформы. Учился в Киеве и за границей.
В 1649 г. был вызван в Москву. Занимался главным
образом переводами и исправлением
богослужебных книг. 485
Жан ПОЛЬ (наст, имя Иоганн Пауль Фридрих
Рихтер) (1763-1825) — немецкий писатель. 321
ЖДАНОВ A.A. 15,654
ЖЕРЕБЦОВ Николаи Арсеньевич (1807-1868) —
русский литератор. Писал в основном по
экономическим и социальным вопросам. 173
ЖИД Андре Поль Гииом (1869-1951) —
французский писатель. Выступал в поддержку СССР до
своей поездки в него. По возвращении в 1936 г.
выпустил книгу возвращение из СССР', где
критиковал режим, установленный Сталиным. 527
ЖОФФР ЖозефЖак Сезер (1852-1931) —
французский военный деятель, с 1916 г.— маршал. С
1911 г.— начальник генерального штаба. В 1914—
1916 гг. главнокомандующий французской армии.
С декабря 1916 г.— военный советник
правительства, в 1917 г направлен в США для обеспечения
военной помощи Франции. 549
ЖУКОВСКИЙ Василии Андреевич (1783-1852) —
русский поэт. С 1824 по 1840 г. воспитатель
наследника российского престола Александра
Николаевича (будущего Александра II). 45, 46, 318
ЖУРАВЛЕВ — фабрикант, владелец
судостроительного, а затем судоремонтного завода в
Рыбинске. 390
Засулич в.и. 355
ЗАХАРОВ Андреян (Андриан) Дмитриевич (1761-
1811) — русский архитектор. Представитель
стиля ампир. Учился в Петербургской академии
художеств, где впоследствии преподавал, и в Париже.
Основные работы в Петербурге (в том числе
Адмиралтейство) и его окрестностях (включая
Кронштадт). 607
ЗЕЛЕНЫЙ —генерал. 213
ЗЕНЬКОВСКИЙ В.В. 618, 624, 661
714

ЗИНОВЬЕВ A.A. 17,19,700, 705
ЗОЛЯ Эмиль (1840-1902) — французский писатель.
684
ЗОНТАГ Генриетта (1806-1854) — известная
оперная певица. 100
ЗОТОВ Никита Моисеевич (ок. 1644-1718)
—думный дьяк, с 1710 г. граф. В конце 1670-х — нач.
1680-х гг. учитель царевича Петра. С 1701 г. глава
Ближней канцелярии и Печатного приказа. 316
Ибсен Генрик (Хенрик) (1828-1906) —
норвежский драматург. 502
ИВАН I ДАНИЛОВИЧ КАЛИТА (год рождения
неизвестен —1340) — сын московского князя
Даниила Александровича. С 1325 г. князь
московский, много сделавший для расширения
территории и укрепления княжества. 28,38
ИВАН III ВАСИЛЬЕВИЧ (1440-1505) — старший
сын Василия II Темного. С 1450 г. соправитель
отца. С 1462 г. великий князь московский. При нем
Русь окончательно освободилась от
татаро-монгольского ига и сформировалась основная
территория Русского централизованного государства.
28,38, 40, 64, 72,151, 225,370, 442,484, 569,595
ИВАН IV ВАСИЛЬЕВИЧ ГРОЗНЫЙ (1530-
1584) — сын великого князя Василия III. С 1533 г.
великий князь, с 1547 г. царь. 28, 68,105,127,147,
225, 226,351, 374, 406, 442, 484, 595
ИВАН V АЛЕКСЕЕВИЧ (1666-1696) — сын
Алексея Михайловича. По состоянию здоровья был не
способен к управлению государством. В мае 1682 г.
был посажен на престол в результате стрелецкого
восстания. Земский собор провозгласил его
"первым царем", а его младшего брата Петра
"вторым". До 1689 г. фактически правила царевна
Софья, затем Петр I. 359
ИВАНОВ Д.П.— адресат В.Г. Белинского. 76
ИГОРЬ (ум. в 945 г.) — согласно летописи, сын
основателя династии Рюрика. С 912 г. великий
князь киевский. Убит древлянами во время сбора
дани. 68
ИГОРЬ СВЯТОСЛАВИЧ (1151-1202) — с 1178 г.
новгород-северский князь, с 1198 г. черниговский.
В 1185 г. организовал вместе с другими князьями
поход против половцев, который закончился
неудачей и его пленением. Бежал из плена. 429
ИЕРЕМИЯ — библейский пророк. 429
ИЗЯСЛАВ ЯРОСЛАВИЧ (1024 — год смерти
неизвестен) — сын Ярослава Мудрого, великий князь
киевский. После неудачного похода на половцев в
1068 г. был изгнан жителями Киева. Вернулся с
помощью польского короля Болеслава. В 1073 г. вновь
изгнан из Киева черниговским князем
Святославом. Обращался за помощью к папе Григорию VII
и императору Генриху IV. Смог вернуться в Киев
в 1076 г. Погиб в одной из междоусобных битв
около Чернигова. 482
ИКРАМОВ Акмаль (1898-1938) — советский
партийный и государственный деятель, один из
организаторов коммунистической партии Узбекистана.
С 1929 г первый секретарь ее ЦК. Избирался
членом ЦК ВКП(б) и кандидатом в члены
Президиума ЦИК СССР. Погиб в годы репрессий.
Реабилитирован посмертно. 683
ИЛЬИН И.А. 627, 661
ИЛЬИЧЁВ Л.Ф. 15, 19, 662
ИОАКИМ (1620-1690) — с 1673 г. патриарх
всероссийский. Активно боролся против раскола и
западного влияния. 359
ИОАНН ДАМАСКИН (ок. 675 — между 749 и
753) — византийский христианский богослов,
философ, поэт и писатель. Родом из Дамаска. 24,27,657
ИОАНН КРЕСТИТЕЛЬ — евангельский
персонаж. 660
ИОНА — примерно с 1430 г. епископ рязанский и
муромский. С 1448 г. московский митрополит. 218
ИОНЕСКО Эжен (род. в 1912 г.) — французский
драматург. 681,684
ИСИДОР (умер в 1462 г.) — по национальности
грек или болгарин. В 1437 г. константинопольский
патриарх назначил его митрополитом русской
церкви. Выступал в поддержку унии между
православной и католической церковью. После того как
русские князья отвергли его, низложен и заточен в
тюрьму. В1441 г. бежал в Италию, умер кардиналом
католической церкви. 484
Кавелин к.д. ю, iso, 152,155,156,602
КАВЕНЬЯК Луи Эжен (1802-1857) — французский
государственный деятель, генерал. В 1831-1848 гг.
участвовал в завоевании Алжира. В мае-июне
1848 г. военный министр. Подавил июньское (1848)
восстание парижских рабочих. В июне-декабре
1848 г. глава правительства Второй республики.
134
КАВУР Камилло Бенсо (1810-1861) —
государственный деятель Пьемонта (Сардинского
королевства) и Италии эпохи ее воссоединения. В 1850-
1852 гг. министр земледелия и торговли, в 1851—
1852 гг. также министр финансов, в 1852-1861 гг.
премьер-министр Пьемонта. Активно участвовал в
борьбе за объединение Италии. В марте 1861 г.
стал первым премьер-министром Итальянского
королевства. 295
КАДДАФИ Муамар (род. в 1942 г.) — ливийский
политический и государственный деятель. С 1
сентября 1969 г. до марта 1977 г.— председатель Совета
революционного командования, с 1970 г.
Верховный главнокомандующий вооруженными силами.
С марта 1977 г. генеральный секретарь
Всеобщего народного конгресса Ливии. 690
КАМЕНЕВ Л. Б. 480,481
КАНТ Иммануил (1724-1804) — немецкий
философ, родоначальник немецкой классической
философии. 155,315, 448, 452, 478, 629, 660
КАНТЕМИР Антиох Дмитриевич (1708 или 1709-
1744) — русский поэт-сатирик и дипломат. Сын
молдавского господаря. С 1732 г. посол в Англии,
в 1738-1744 — во Франции. 40, 43
КАПОДИСТРИЯ Иоаннис (1776-1831) —
греческий государственный деятель, врач по
образованию. В 1809-1827 гг. находился на русской дипло-
715

матической службе. Поддержал греческое
восстание 1821-1829 гг. В 1827 г. избран президентом
Греции. Придерживался прорусской ориентации. В
1831 г. пал жертвой заговора, инспирированного
правительствами Англии и Франции. 231
КАРАКОЗОВ Дмитрий Владимирович (1840-
1866) — участник тайного революционного
общества в Москве. Из мелкопоместных дворян
Саратовской губернии. Учился в Рязанском и
Московском университетах. 4 апреля 1866 г. совершил
неудавшееся покушение на Александра II. Повешен
по приговору Верховного уголовного суда. 423
КАРАМЗИН Н.М. 23, 30, 37,56,318, 567,619
КАРЕЕВ Н.И. 338, 345
КАРИМОВ Ислам Абдуганович (род. в 1938 г.) —
советский государственный и партийный деятель.
1989-1991 гг. первый секретарь ЦК КП
Узбекистана. С сентября 1991 г. президент Узбекистана. 687
КАРЛ ВЕЛИКИЙ (742-814) — с 768 г. франкский
король, с 800 г.— император. По его имени
династия получила название Каролинги. 24, 67, 118,
235,301
КАРЛ СМЕЛЫЙ, граф /Пароле (143S-1477) — с
1467 г. герцог бургундский. Упорно боролся за
независимость Бургундского герцогства и
расширение его территории против французского короля
Людовика XI. Погиб в битве при Нанси. 408
КАРЛ VIII (1470-1498) — с 1483 г. король Франции.
Сын Людовика XI. С его смертью прекратилась
старшая линия династии Валуа. 443
КАРЛ V (1500-1558) — в 1516-1556 гг. испанский
король и король Сицилии. В 1515-1555 гг.— принц
Нидерландов, в 1519-1556 гг.— император
"Священной Римской империи". 229, 408
КАРЛ I (160О-1649) — в 1625-1649 гг. король
Англии из династии Стюартов. В ходе Английской
буржуазной революции XVII в. потерпел
поражение. Казнен по приговору созданного
парламентом верховного судебного трибунала. 402,602,695
КАРЛ XII (1682-1718) — с 1697 г. шведский
король, талантливый полководец. В ходе Северной
войны 1700-1721 гг. потерпел поражение в борьбе
против России (в частности, в сражении 1709 г.
под Полтавой). Погиб при невыясненных
обстоятельствах при осаде норвежской крепости Фреде-
риксхалль. 41,100,314
КАРСАВИН Л.П. 16,540, 661
КАРУС Карл Густав (1789-1869) —немецкий
биолог, врач, психолог, натурфилософ, живописец-
пейзажист. 97
КАСГЕЛЯР-И-РИПОЛЬ Эмилио (1832-1899) —
испанский политический деятель, писатель,
историк. Выступал против монархии, был
приговорен заочно к смертной казни. С 1866 до начала
революции 1868-1874 гг. находился в эмиграции во
Франции. По возвращении занимал посты
министра иностранных дел, председателя кортесов и
президента республики (сент. 1873 — янв. 1874).
После восстановления монархии в 1874 г. был
избран депутатом в кортесы. 303
716
КАТАЛАНИ Анжелика (1779-1849) — известная
итальянская певица. Одно время руководила
Парижской оперой. Гастролировала во многих
странах мира, в том числе и в России. 100
КАТКОВ М.Н. 19,195,196,205, 544
КАУНИЦ Венцель Антон, князь Кауниц-Ритберг
(1711-1794) австрийский государственный деятель
и дипломат. С 1753 г. государственный канцлер. 22
КАУФМАН Константин Петрович (1818-1882) —
русский военный деятель, инженер-генерал,
генерал-адъютант. С 1844 г. служил на Кавказе,
участник Крымской войны. С 1856 г. начальник штаба
генерал-инспектора по инженерной части, с 1861 г.
директор канцелярии военного министерства, с
1867 г. командующий войсками Туркестанского
военного округа и туркестанский
генерал-губернатор. 213
КАЧАЛОВ. 214
КЕЛЛОГ Фрэнк Биллингз (1856-1937) —
американский государственный деятель и дипломат. В
1925-1929 гг. государственный секретарь, в 1930-
1935 гг. член постоянного трибунала Гаагского
международного суда. Один из авторов пакта Келло-
га-Бриана — Парижского договора о
воспрещении войны в качестве орудия национальной
политики, который 27 августа 1928 г. подписали
15 стран. 575
КЕННЕДИ Джон Фицджеральд (1917-1963) —
американский государственный деятель. В 1960-1963
гг. президент США. 22 ноября 1963 г. убит в
Далласе (штат Техас). 662
КЕПЛЕР Иоганн (1571-1630) — немецкий
астроном, один из создателей астрономии нового
времени. 89
КЕРЕНСКИЙ А.Ф. 504,513, 594
КЁСтаЕР Артур ( род. в 1905 г.) — английский
писатель и философ. 681, 684
КИЗЕВЕТТЕР Александр Александрович
(1866-1933) — русский историк и политический
деятель. В 1903-1911 гг.— приват-доцент
Московского университета. Член ЦК партии кадетов. В
1922 г. выслан из СССР. Был профессором
русской истории в университете Праги. 612
КИКВИДЗЕ Василий Исидорович (1895-1919) —
сын мелкого чиновника из Кутаиси. Участник
первой мировой войны. В 1918 г. командовал
дивизией Красной Армии в боях под Царицыном, где и
погиб в январе 1919 г. 683
КИРИЛОВ 322
КИРЕЕВСКИЙ И.В. 79,116, 247,320, 321,660
КИРЕЕВСКИЙ П.В. 61,92
КИСТЯКОВСКИЙ Б.А. 447
КЛЕМАНСО Жорж (1841-1920) — французский
политический и государственный деятель. Начинал
в рядах левореспубликанского и
буржуазно-радикального движения. В 1876-1893 гг. депутат
палаты депутатов, в 1902 и 1909 гг. сенатор, в марте —
октябре 1906 г. министр внутренних дел, в
октябре 1906 — июле 1909 гг. председатель Совета
министров, в 1917-1920 гг. председатель Совета
министров и военный министр. 504

КЛЮЧЕВСКИЙ В.О. 358,365, 501, 597, 610,644
КОВАЛЕВСКАЯ Софья Васильевна (1850-1891) —
русский математик, дочь артиллерийского
генерала Корвин-Круковского. Образование получила
в Германии. Первая женщина член-корр.
Петербургской академии наук (1889). Выступала и как
писательница. 625
КОВАЛЬЧУК — адресат И.В. Сталина. 573
КОКЕРИЛЬ Джон (1790-1840) — бельгийский
фабрикант, владелец машиностроительных заводов
во многих странах мира, один из основателей
бельгийского банка. 391
КОКОРЕВ Василий Александрович (1817-1889) —
русский капиталист, разбогатевший на винных
откупах. Торговал с Персией, основал первый
нефтеперегонный завод в Баку, Волжско-Камский банк.
Акционер многих железнодорожных, пароходных
и др. обществ. 392
КОЛЛАР Ян (1793-1852) — словацкий поэт и
ученый-славист, представитель словацкого и
чешского Возрождения, сторонник объединения
славянских народов в рамках Австрийской империи.
146
КОЛЕНКУР Арман ОгюстенЛуи (1773-1827),
маркиз — французский государственный деятель и
дипломат, приближенный Наполеона I. В 1807-1811
гг. французский посол в Петербурге. Сопровождал
Наполеона во время его похода в Россию. В
ноябре 1813 — апреле 1814 и в марте — июне 1815 г.
министр иностранных дел. Автор мемуаров о
Наполеоне. 643
КОЛУМБ Христофор (1451-1506) — испанский
мореплаватель, родом из Генуи. Руководил
испанской экспедицией, открывшей Западное
побережье Северной и Южной Америки. 109, 503
КОЛЧАК Александр Васильевич (1873-1920) —
российский государственный деятель, адмирал.
Из семьи морского офицера. Выпускник Морского
корпуса, участник полярной экспедиции 1900-
1902 гг. Во время первой мировой войны
руководил минными опреациями на Балтийском
и Черном морях; с 1915 г. командир минной
дивизии, с 1916 г. командующий Черноморским
флотом. С ноября 1918 г. военный и морской
министр Сибирского правительства. В результате
военного переворота стал "Верховным правителем
российского государства". Потерпев поражение
в декабре 1919 г. от Красной армии, был взят под
охрану представителями чешского корпуса,
которые в январе 1920 г. выдали его
Политическому центру в Иркутске. Расстрелян
по приговору Иркутского военно-революционного
комитета 7 февраля 1920 г. 507, 509
КОЛЬБ Густав Эдуард (1798-1865) — немецкий
журналист и редактор. 109
КОЛЬБЕР Жан Батист (1619-1683) —
французский государственный деятель, министр
Людовика XIV. С 1665 г. генеральный интендант (министр)
финансов, сосредоточил в своих руках основные
функции управления государством (кроме внешней
политики и военных дел). 228
КОНКВЕСТ Роберт— американский историк,
исследователь репрессий 30-х гг. в Советском
Союзе. 681
КОНСТАНТИН БАГРЯНОРОДНЫЙ,
ПОРФИРОРОДНЫЙ (905-959) — с 913 г. византийский
император (из Македонской династии). 597
КОНСТАНТИН МОНОМАХ (ум. в 1055 г.) — в
1042-1055 гг. византийский император. 301
КОНТ Огюст (1798-1857) — французский философ,
родоначальник позитивизма. 323,345, 468
КОНТАРИНИ Амброджо (ум. в 1499 г.) —
венецианский дипломат и писатель. В сентябре 1475 —
январе 1476 гг. на обратном пути из Западного
Ирана посетил Москву и был принят Иваном III.
Оставил описание своих путешествий. 569
КОНЧАЛОВСКИЙ Д.П. 645, &53
КОПИЕВИЧ (Копиевский) —выходец из Украины.
По поручению Петра I занимался в начале XVII в.
изданием в русской типографии в Амстердаме
учебников и других книг на русском, немецком и
латинском языках. В 1707 г. вернулся в Москву. 40,
316
КОРДЕ д Арман Мария Алина Анна Шарлотта
(1768-1793) — родилась в старинной дворянской
семье. 13 июля 1793 г. убила одного из вождей
якобинской диктатуры — Марата. Гильотинирована по
приговору революционного трибунала. 682
КОРОЛЕНКО Владимир Галактонович (1853-
1921) — русский писатель. 395
КОРШ Евгений Фёдорович (1811-1897) —русский
журналист, критик, переводчик. 103
КОСТОМАРОВ Н.И. 284
КОТЛЯРЕВСКИЙ Нестор Александрович (1864-
1925) — литературовед, специалист по русской
литературе XIX в., профессор истории новейшей
литературы в Императорском Александровском
лицее, преподаватель на Санкт-Петербургских
высших женских курсах. С 1909 г. академик
Петербургской академии наук. 323
КОТОШИХИН Григорий Карпович (ок. 1630-
1667) —подьячий посольского приказа. Выполнял
ряд дипломатических поручений. В 1664 г. бежал
за границу, сначала в Литву, затем в Силезию и
Швецию. В 1666 г. принят на шведскую службу, в
ноябре 1667 г. казнен за убийство хозяина дома, в
котором жил. По заказу шведского правительства
оставил описание современного ему русского
государства, являющееся ценным источником по его
истории XVII в. 67,72,136, 598
КОЦЕБУ Август Фридрих Фердинанд (1761-
1819) — немецкий драматург. Одно время жил в
России, находясь на службе русского
правительства. Вернувшись в Германию, получал пенсию от
русского правительства и готовил по его заданию
отчеты о состоянии дел в германских
государствах. 23 марта 1819 г. убит студентом К.Л. Зандом,
считавшим его русским агентом и врагом
свободы. 232
КОЧУБЕЙ Виктор Павлович (1768-1834) —
русский дипломат и государственный деятель. С
1831 г. князь. С 1798 г. вице-канцлер, в
717

1801-1802 гг. управляющий Коллегией
иностранных дел. В эти же годы участвовал в работе так
называемого Негласного комитета при
Александре I. В 1802-1807 и 1819-1823 гг. министр
внутренних дел. После воцарения Николая 1
возглавил секретные комитеты для подготовки проектов
государственных преобразований. С 1827 г.
председатель Государственного совета и Комитета
министров. 384
КРАВЧУК Леонид Макарович (род. в 1934 г.) —
советский партийный и государственный деятель.
В 1990 г.— председатель Верховного Совета
Украины, в 1991 г.— первый президент Украины. В
декабре 1991 г. подписал Беловежские соглашения о
роспуске СССР. Потерпел поражение на выборах
президента. Депутат Верховного Совета
Украины. 687
КРАЕВСКИЙ Андрей Александрович (1810-
1889) — русский журналист и издатель. Редактор
газет "Санкт-Петербургские ведомости " (1852-
1862) и "Литературная газета", издавал газету
"Голос" (1863-1884), журнал "Отечественные
записки". 466
КРАМСКОЙ Иван Николаевич (1837-1887)
—русский живописец, один из создателей Артели
художников и Товарищества передвижников. 395
КРАУЗЕ Кристиан Фридрих (1781-1832)
—немецкий философ, создатель собственной системы
панентеизма (введенный им термин), в которой
пытался объединить теизм и пантеизм.
Известность получило его учение о праве и призыв к
всемирному союзу народов. 448
КРАШЕНИННИКОВ Степан Петрович (1711-
1755) — русский путешественник, исследователь
Камчатки. Происходил из семьи солдата. Учился в
славяно-греко-латинской академии и в
Петербургском университете. В 1733-1736 гг. участник 2-й
Камчатской экспедиции. В 1737-1741 гг.
исследовал ее самостоятельно. В 1750 г. профессор
(академик) Академии наук, ректор академического
университета и инспектор академической
гимназии. Автор классического труда по этнографии и
географии "Описание земли Камчатки". 317
КРЕСТОВНИКОВ Григорий Александрович
(1855 — после 1917) — русский капиталист, с
1903 г. председатель правления Московского
купеческого банка, в 1905-1915 гг. председатель
Московского биржевого комитета, с 1906 г. член
Государственного совета от торгово-промышленной
буржуазии. С 1906 г. член ЦК партии октябристов.
После Октябрьской революции эмигрировал. 492
КРИЖАНИЧ Юрий (ок. 1618 — 1683) —
славянский писатель, хорват по происхождению.
Выступал за объединение славян вокруг России, которая
способна выполнить свою миссию лишь при
условии серьезного совершенствования своих
институтов. В 1659 г. прибыл в Москву, где его
критический взгляд на российскую политическую
реальность был встречен подозрительно, что привело к
ссылке Крижанича в Тобольск. В 1676 г.
освобожден и покинул Россию. 284
КРОМВЕЛЬ Оливер (1599-1658) — английский
государственный и политический деятель,
военачальник. Один из главных руководителей
английской буржуазной революции XVII в. С 1653 г. лорд-
протектор Англии. 187, 402,566, 695
КРОПОТКИН П.А. 379
КРУА (Кроа, Крой, Круи) Карл Ойген де (ум. в
1702 г.), герцог — профессиональный наемник,
служил в армиях различных европейских
государств. С 1700 г. на русской службе. Разбит
шведами под Нарвой, где осуществлял главное
командование, и взят в плен. Умер в Ревеле. 102
КРУПП — династия владельцев крупнейшего
германского сталелитейного концерна, начало
которому было положено созданием в 1811 г. под
Эссеном небольшого завода. 594
КРЮЙС Корнелий Иванович (1657-1727)
—выходец из Норвегии. С 1698 г. на русской службе в
чине вице-адмирала. До 1713 г. командовал
корабельным флотом, с 1715 г. служил в
адмиралтействе, с 1717 г. вице-президент
Адмиралтейств-коллегий, с 1721 г.— адмирал. 102
КУКОЛЬНИК Нестор Васильевич (1809-1868) —
русский писатель, драматург и издатель. 600
КУПРИН Александр Иванович (1870-1938) —
русский писатель. В 1919-1937 гг. находился в
эмиграции. Затем вернулся в СССР. 625
КУРБАТОВ — фабрикант, владелец
судоремонтного завода. 390
КУРБСКИЙ Андреи Михайлович (152&-1583) —
русский политический и военный деятель,
публицист. В 40-е — 50-е гг. находился в ближайшем
окружении Ивана IV, занимал высшие
административные и военные посты. Во время Ливонской
войны в 1564 г. бежал в Литву, принимал участие
в боевых действиях против России. Состоял в
переписке с Иваном IV, автор политического
памфлета "История о великом князе московском",
перевел ряд произведений с латинского на русский
язык. 530
КУТПЕР Николай Николаевич (1859-1924)
—русский политический деятель. В 1904-1905 гг.
заместитель министра внутренних дел и финансов,
в 1905-1906 гг. главноуправляющий
землеустройством и земледелием, автор либерального
проекта отчуждения частновладельческих земель.
Видный деятель партии кадетов, участвовал в
подготовке ее аграрной программы. Депутат
Государственной Думы II и III созывов. Работал в
комиссиях Временного правительства, а после
Октябрьской революции — в Государственном банке. 492
КУТУЗОВ (Голенищев-Кутузов) Михаил
Илларионович (1745-1813) — русский полководец, с
августа 1812 г. генерал-фельдмаршал. Участвовал в
русско-турецких войнах 1768-1774, 1787-1791 и
1806-1812 гг. В 1805 г. главнокомандующий
русской армией в войне против Наполеона. В
августе 1812 г. вновь назначен на этот пост и
оставался на нем вплоть до своей смерти. 229
КЮВЬЕ Жорж (1769-1832) — французский
зоолог, один из реформаторов сравнительной анато-
718

мии, палеонтологии и систематики животных, с
1802 г. иностранный почетный член
Петербургской академии наук. 89
КЮСТИН Астольф маркиз де (1790 — 1857) —
французский литератор. Много путешествовал по
Европе. В 1839 г. по приглашению Николая I
посетил Россию. Написанная по материалам этой
поездки книга вызвала крайне неоднозначное
отношение среди российской общественности. 684
ЛаВЕЛЕ Эмиль (1822-1892) — бельгийский
экономист, историк культуры и права. Выступал в
защиту существования общинной земельной
собственности. 457
ЛАВРОВ П.Л. 13,285, 456
ЛАМЕНЕ ФелиситеРоберде (1782-1854) — аббат,
французский религиозно-политический деятель и
писатель, один из главных проповедников
христианского социализма. 108
ЛАНДСБЕРГИС Витаутас (род. в 1934 г.) —
политический деятель, музыковед. С 1987 г. лидер
движения "Саюдис". С 1991 г. президент Литвы, в 1993
г. проиграл на выборах. Представитель Литвы в
Совете Европы. 687
ЛАПШИН И. 659
ЛАСКЕР Эдуард (1829-1894) — германский
политический деятель, юрист. Член партии
прогрессистов, после раскола которой в 1866 г. основал
национально-либеральную партию. В 1879 г. вышел из
нее и основал либеральный союз, вошедший в
партию Свободомыслящих. В 1865-1879 гг. член
прусского ландтага. С 1867 г. до своей смерти депутат
рейхстага. 308
ЛАССАЛЬ Фердинанд (1825-1864) — немецкий
социалист, деятель рабочего движения, публицист,
создатель в 1863 г. Всеобщего германского
рабочего союза, положившего начало истории
европейской социал-демократии. Убит на дуэли. 322,
497,559
ЛЕВЕК Пьер Шарль (1736-1812) — французский
историк, по рекомендации Д. Дидро был приглашен
при Екатерине II в Россию и преподавал в
кадетском корпусе. 140
ЛЕВИ Пауль (1883-1930) — деятель немецкого
рабочего движения. До первой мировой войны
левый социал-демократ. Участник создания и член
руководства Коммунистической партии Германии.
В 1921 г. выступил против вооруженных методов
борьбы, за что был исключен из КПГ. В 1922 г.
вернулся в социал-демократическую партию, был
ее депутатом в рейхстаге. Покончил жизнь
самоубийством. 684
ЛЕЙБНИЦ Готфрид Вильгельм (1646-1716) —
немецкий философ, математик, физик, языковед,
общественный деятель. 26,89,97,316,317,472, 659
ЛЕНИН В.И. 14,15,19,398,487,496,499,520,556,
600, 663,668, 670-673
ЛЕОНАРДО да Винчи (1452-1519) —итальянский
живописец, скульптор, архитектор, ученый,
инженер эпохи Высокого Возрождения. 89
ЛЕОНТЬЕВ КН. 10,13,299, 450,529, 544
ЛЕПЁХИН Иван Иванович (1740-1802) — русский
путешественник и натуралист, в 1768-1772 гг.
руководитель нескольких экспедиций по
исследованию различных частей России. С 1771 г. академик
Петербургской академии наук, с 1775 г. директор
Ботанического сада в Санкт-Петербурге. 317
ЛЕРМОНТОВ Михаил Юрьевич (1814-1841) —
русский поэт. 611, 641
ЛЕСГАФТ Пётр Францевич (1837-1909) — русский
педагог, анатом и врач. Основоположник научной
системы физического воспитания и врачебно-педа-
гогического контроля в физической культуре
России. 464
ЛЕСКОВ Николай Семенович (1831-1895) —
русский писатель. 395
ЛЕФОРТ Франц Яковлевич (1656-1699) — один из
сподвижников Петра I. Родился в Женеве.
Служил во французской и нидерландской армиях. С
1678 г. капитан русской армии. Участвовал в
русско-турецкой войне 1676-1681 гг. и Крымских
походах. С 1691 г. генерал-лейтенант. В Азовских
походах 1695-1696 гг. командовал русским
флотом. В 1697 г. возглавлял Великое посольство. 316
ЛЖЕДИМИТРИЙ I (ум. в 1606 г.) — самозванец,
выдававший себя за царевича Дмитрия Ивановича,
в 1605-1606 гг. русский царь. Убит в результате
боярского заговора. 279, 598
ЛИАНОЗОВ Степан Георгиевич (1872-1951) —
русский нефтепромышленник.
Директор-распорядитель и член правления свыше 20
нефтепромышленных и других компаний, в 1912 г. один из
организаторов Русской генеральной нефтяной
корпорации. С 1919 г. в эмиграции. Глава созданного в
Эстонии Северо-Западного правительства. Затем
жил в Париже. 641
ЛИЛЬБЕРН Джон (1614-1657) — деятель
английской буржуазной революции XVII в., руководитель
и идеолог демократической партии левелеров. 447
ЛИЛЬПОП — фабрикант, владелец
машиностроительного предприятия в России. 389
ЛИНКОЛЬН Авраам(1809-1865)
—государственный деятель США. С 1860 г. президент. 14 апреля
1865 г. смертельно ранен во время театрального
представления. 524
ЛИННЕЙ Карл(1707-1778) —шведский
естествоиспытатель, создатель системы растительного и
животного мира, первый президент Шведской
академии наук, с 1754 г. иностранный почетный
член Петербургской академии наук. 26
ЛИНТОН Вильям (1812-1897) — английский поэт,
публицист и гравер, чартист. Основатель журнала
"The English Republic" , в 1867 г. переселился в
США. 149
ЛИОТЭ Луи Юбер Гонзальв (1854-1934) — с 1921 г.
французский маршал. С 1894 г. в колониальных
войсках. В 1912-1925 гг.— "высокий комиссар" и
генеральный резидент в Марокко. С декабря 1916
по март 1917 гг. военный министр Франции. С
1914 г. член Французской академии наук. 310
ЛИПГАРТ — фабрикант, владелец предприятия в
Москве по производству двигателей. 392
719

ЛИППЕРТ Юлиус (1839-1909) — австрийский
историк и этнограф. Исследовал вопросы истории
семьи, культуры и религии. 598
ЛИСТ — фабрикант, владелец
машиностроительного предприятия в России. 389
ЛИСТ Фридрих (1789-1846) — немецкий
экономист, сторонник протекционизма и
государственного вмешательства в экономику. 369-372
ЛЛОЙД-ДЖОРДЖ Дэвид (1863-1945) —
английский политический и государственный деятель,
лидер Либеральной партии. В 1905-1908 гг.
министр торговли, в 1908-1915 гг. министр
финансов, с. конца 1916 по октябрь 1922 г.
премьер-министр коалиционного правительства. 507
ЛО Джои (1671-1729) — шотландский экономист и
финансист. Автор плана оживления экономики с
помощью выпуска не обеспеченных
драгоценными металлами бумажных денег. Попытка
осуществить свои идеи во Франции, где в 1720 г. Л о был
назначен генеральным контролером (министром)
финансов, закончилась крахом и массовыми
разорениями. Ло вынужден был бежать из страны. 316
ЛОБАНОВ-РОСТОВСКИЙ Алексей Борисович
(1824-1896), князь — русский дипломат, в 1895-
1896 гг. министр иностранных дел. 248
ЛОБАЧЕВСКИЙ Николаи Иванович (1792-1856) —
русский математик, создатель неевклидовой
геометрии. В 1827-1846 гг. ректор Казанского
университета. 657
ЛОЙОЛА Игнатии (1491-1556) — выходец из
мелкого испанского дворянства. В 1534 г. основал
орден иезуитов, в 1541 г. пожизненно избран его
"генералом" (руководителем). В 1622 г.
канонизирован. 134
ЛОКК Джон (1632-1704) — английский философ,
автор трудов по философии, теологии,
политической теории, педагогике, экономике. Разделял идеи
общественного договора и естественного права.
155,368,447,659
ЛОМОНОСОВ Михаил Васильевич (1711-1765) —
русский просветитель, ученый и поэт. 40,43,58,84,
86, 87,164,167,320,486, 600
ЛОНГВОРТ 208
ЛОПУХИН Иван Владимирович (1756-1816)
—русский государственный деятель, публицист. В
80-е — 90-е годы XVIII в. активный деятель
масонских организаций в России, за что подвергся
преследованиям. 620
ЛОРАН Поль Матьё (1793—1877) — французский
публицист и политический деятель, адвокат по
профессии. Член Учредительного собрания 1848-
1849 гг. и Законодательного собрания 1849-1851 гг.
После государственного переворота Луи
Бонапарта в 1851 г. отошел от политической
деятельности. 323
ЛОРИС-МЕЛИКОВ Михаил Тариелович (1825-
1888) — российский государственный деятель,
генерал-адъютант. Из дворян Тифлисской губернии.
Участвовал в борьбе против Шамиля, в Крымской
и русско-турецкой войне 1877-1878 гг. После ее
окончания получил титул графа В
феврале—августе 1880 г. начальник Верховной распорядительной
комиссии, затем до 1881 г. министр внутренних дел
и шеф жандармов. В 1881 г. вышел в отставку. 641
ЛОССКИЙ Н.О. 19, 625,657, 651
ЛУИ-ФИЛИПП (1773-1850) — глава младшей
линии династии Бурбонов. В ходе июльской
революции 1830 г. провозглашен французским королем.
Во время февральской революции 1848 г.
свергнут с престола. Бежал в Англию, где и умер. 205
ЛУНАЧАРСКИЙ Анатолий Васильевич (1875-
1933) — советский государственный и партийный
деятель, литератор, социал-демократ. С 1903 г.
примкнул к большевикам. С октября 1917 по 1929 г.
народный комиссар просвещения. Потом на
дипломатической работе. 497
ЛЮДОВИК XI (1423-1483) — с 1461 г. король
Франции. Из династии Валуа. 24, 68
ЛЮДОВИК XIV (1638-1715) — сын Людовика XIII,
с 1643 г. король Франции (из династии Бурбонов).
164,166,227,229
ЛЮДОВИК XV (1710-1774) — с 1715 г. король
Франции. Из династии Бурбонов. 38,652
ЛЮДОВИК XVI (1754-1793) — с 1774 г. король
Франции. Из династии Бурбонов. В ходе
Французской революции в августе 1792 г. свергнут с
престола. В январе 1793 г. предан суду Конвента,
приговорен к смертной казни и гильотинирован. 145,
373,652
ЛЮКСЕМБУРГ Роза (1871-1919) — деятель
немецкого, польского и международного рабочего
движения, один из руководителей и теоретиков
леворадикального направления в германской
социал-демократии и II Интернационале, один из
основателей Коммунистической партии Германии.
Убита вместе с К. Либкнехтом во время
ноябрьской революции 1919 г. в Германии. 548
ЛЮТЕР Мартин (1483-1546) — деятель реформации
в Германии, выступление которого положило ей
начало, основатель лютеранства — одного из
направлений протестантизма. 228, 467,641, 694
ЛЯЩЕНКО Пётр Иванович (1876-1955) — русский
экономист, специалист по аграрным проблемам и
истории народного хозяйства. С 1943 г. член-корр.
Академии наук СССР, лауреат Сталинской
премии (1949). 556
МАГНИЦКИЙ Михаил Леонтьевич (1778-
1855) — русский государственный деятель.
Сотрудник Сперанского, после падения которого 4
года провел в ссылке. С 1819 г. попечитель
Казанского учебного округа. Проводил крайне реакционную
политику. В 1826 г. уволен и отправлен в ссылку
в Ревель. Потом жил в Одессе и Херсоне. 231
МАГОМЕТ II (Мухаммед, Мехмед) ВЕЛИКИЙ
(1430-1481) — турецкий султан. Осуществил
обширные завоевания, в том числе в 1453 г. захватил
Константинополь, куда перенес свою столицу. 142
МАДЗИНИ Джузеппе (1805-1872) — итальянский
революционер, один из вождей
национально-освободительного движения, борец за единство и
независимость Италии. 233
720

МАКАРИЙ (1481-1482 — 1563) — с 1542 г.
московский митрополит. Активно содействовал
утверждению власти Ивана IV. Под его влиянием и
при личном участии Иван IV принял титул царя.
Участвовал в решении важнейших
государственных вопросов. 427, 570
МАКИАВЕЛЛИ Никколо ди Бернардо (1468 —
1527) — итальянский политический мыслитель,
писатель и историк эпохи Возрождения. В 1408 —
1512 гг. секретарь Совета Десяти Флорентийской
республики, выполнял важные дипломатические
поручения. Выступал за преодоление
раздробленности Италии и сильную государственную власть.
Допускал использование в борьбе за это
широкого спектра средств, порой весьма спорных с
этической точки зрения. 29
МАКЛАКОВ Василий Алексеевич {WO— 1957) —
юрист по образованию, участвовал в ряде
процессов (в том числе защищал Бейлиса). С 1906 г. член
ЦК конституционно-демократической партии
(кадетов). Депутат II, III, IV созывов
Государственной Думы. С июля 1917 г. посол во Франции. Умер
в Швейцарии, в эмиграции. 439, 698
МАКЛИН Джон (1879 — 1923) — по профессии
учитель. Деятель английского рабочего движения,
социалист. Неоднократно подвергался репрессиям.
С января по апрель 1918 г. выполнял обязанности
консула Советской России в Глазго. 548
МАКОЛЕЙ ТомасБабингтон (1800 —1859) —
английский юрист, историк, публицист и
политический деятель. Принадлежал к партии вигов. В
1833 —1838 гг. член Верховного совета при вице-
короле Индии. В 1839 —1841 гг. военный министр.
Автор многотомной истории Англии. 322
МАКСИМ ИСПОВЕДНИК (580 — 662) —
православный богослов, был секретарем императора в
Константинополе, затем настоятель монастыря.
Подвергся гонениям за приверженность правосла<
вию. Умер в изгнании. 657
МАКСИМОВ В.Е. 17,19, 681,688
МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич (1891 —
1938) — русский поэт. Репрессирован в 30-е гг. и
погиб в заключении. 685
МАНН Генрих (1871 — 1950) — немецкий
писатель и общественный деятель. 684
МАНН Томас (1875 — 1955) — немецкий писатель.
Брат Г. Манна. 684
МАНТАШЕВЫ — российские
нефтепромышленники, армяне по национальности, выходцы из
Тифлиса. После Октябрьской революции в
эмиграции. В данном случае, по-видимому, речь идет о
Левоне Александровиче, бывшем главой фирмы.
641
МАНШТЕЙН Христоф (1711 —1757) — родился в
Петербурге. Служил в прусской армии. В 1736 г.
вернулся в Россию, был близок к двору. В 1744 г.
вновь покинул ее. Оставил записки о России в
1727 —1744 гг. 463
МАНЬЯН — французский дипломатический
представитель в России при императрице Анне Иоан-
новне. 564
МАРАТ Жан Поль (1743 —1793) — врач, ученый,
публицист, деятель Великой французской революции,
представитель ее радикального крыла. В 1792 г.
избран в Конвент от Парижа. Вместе с другими
якобинцами участвовал в подготовке восстания
31 мая — 2 июня 1793 г., отстранившего от власти
жирондистов. Убит Ш. Корде. 401, 406
МАРИЯ ТЕРЕЗИЯ (1717 — 1780) — императрица
"Священной Римской империи германской нации",
с: 1740 г. эрцгерцогиня австрийская, королева
Венгрии и Богемии. 280
МАРКС Карл (1818 — 1883) — немецкий
экономист, коммунист, деятель рабочего движения,
создатель собственной концепции преобразования
общества — марксизма. 10,13,14,322,348,354,455,
458, 495, 520, 524, 548, 559, 629, 643,668-673, 692
МАРСЕЛЬ Этьен (убит в 1358 г.) — руководитель
Парижского восстания 1357 — 1358 гг. 681, 684
МАРТЕН БонЛуиАнри (1810— 1883) —
французский историк и общественный деятель. С 1878 г.
член Парижской академии наук. В 1871 г. избран
в Национальное собрание. С 1876 г.— сенатор.
Среди его работ: "Польша и Московия" (1863),
"Россия и Европа" (1866). 200
МАРТЕН С Федор Федорович (Фридрих-Фром-
гольд) (1845 — 1909) — русский юрист и историк,
специалист по международному праву и истории
международных отношений. С 1881 г. член совета
министерства иностранных дел России. Член, а с
1885 г. вице-президент Европейского института
международного права. В 1874 — 1907 гг.
постоянный делегат России на международных
конференциях по вопросам военного и международного
права. Издал 15-томное собрание
внешнеполитических договоров России. 326
МАРТОВ Л. 453, 461
МАРТЫНОВ Иван Михайлович— археолог. В
конце 50-х гг. XIX в. эмигрировал во Францию, где
вступил в орден иезуитов. 464
МАРЧЕНКО Анатолий Тихонович (1938 —1986) —
писатель. Неоднократно судим. Первый раз по
уголовному делу. В 1957 — 1981 гг. участвовал в
правозащитном движении в СССР. Умер в тюрьме. 685
МАТВЕЕВ Артамон Сергеевич (1625 — 1682) —
русский государственный деятель и дипломат. В
60-е — 70-е гг. XVII в. руководил рядом
учреждений, в том числе Посольским приказом. Состоял
в родстве с царем Алексеем Михайловичем. После
его смерти попал в опалу. В 1882 г. вернулся в
Москву и был убит во время стрелецких волнений. 598
МАТФЕЙ — один из 12 апостолов, евангелист. 430
МАТИСС Анри Эмиль Бену& (1869 —1954) —
французский живописец, график и скульптор. 679
МАТЬЕЗ Альбер (1874 — 1932) — французский
историк, один из исследователей истории Великой
французской революции. Создатель Тобеспьери-
стского общества". 565
МЕДВЕДЕВ Рой Александрович (род. в 1925 г.) —
историк, писатель. Родился в Тбилиси. Сын
партийного работника. Окончил Ленинградский
государственный университет по специальности "фило-
721

софия". Работал научным сотрудником в
различных НИИ. Редактировал самиздатовские издания.
Преследовался КГБ. После возникновения
многопартийной системы в России вошел в руководство
"Социалистической партии трудящихся". 678
МЕДИЧИ — итальянский род
неаристократического происхождения. В XV в.— один из
крупнейших в Европе банкирских домов. В 1434 —1737 гг.
(с перерывами) правил во Флоренции. 226, 595
МЕЗЕНЦЕВ Николай Владимирович (1827 —
1878) — с 1871 г. генерал-адъютант. Правнук
A.B. Суворова. Участник Крымской войны. В
1876 — 1878 гг. шеф жандармов и главный
начальник Третьего отделения. Убит революционером-
народником СМ. Кравчинским в ответ на казнь
революционера И.М. Ковальского. 214
МЕЛЬНИКОВ Павел Иванович(псевдоним Андреи
Печерский) (1818 — 1883) — русский писатель и
этнограф, в 1850 — 1866 гг. чиновник
министерства внутренних дел. Занимался проблемой
раскольников, описанию жизни которых посвящены
наиболее известные его романы "В лесах" и "На
горах". 563
МЕНДЕЛЕЕВ Д.И. 12, 414,417, 419,477, 657
МЕНДЕЛЬСОН-БАРТОЛЬДИ Якоб Людвиг
Феликс (1809 —1847) — немецкий композитор,
пианист и органист. Основал в 1843 г. в Лейпциге
первую немецкую консерваторию. 97
МЕНЕЗЕС (Менезиус) Павел Гаврилович —
выходец из Шотландии. По имеющимся сведениям,
попал в Россию в качестве военнопленного.
Пользовался доверием царя Алексея Михайловича,
выполнял ряд дипломатических поручений. Первый
воспитатель Петра I. 316
МЕНШИКОВ Александр Данилович (1673 —
1729) — русский государственный деятель и
военачальник. Один из ближайших сподвижников
Петра I. С 1702 г.— граф, с 1707 г. светлейший князь, с
1727 г. генералиссимус. В том же году арестован,
обвинен в государственной измене и хищениях казны.
Сослан в Березово, где и умер. 65, 74,102
МЕРЕЖКОВСКИЙ Дмитрий Сергеевич (1886 —
1941) —русский писатель, поэт, критик,
религиозный мыслитель. С 1920 г. в эмиграции. 625
МЕРКАДЕР Рамон дель Рио — агент НКВД. В
1940 г. убил Л.Б. Троцкого. 513
МЕССЕРШМИДТ Даниил Готлиб(1685 —1735) —
немецкий естествоиспытатель. В 1720—1727 гг. по
заданию Петра I совершил путешествие по Сибири,
собрав большие коллекции и создав на основе
полученных материалов многочисленные труды. 317
МЕТАЛЬНИКОВ 625
МЕПЕРНИХ-ВИНЕБУРГ Клеменс Венцель Лотар
(1773 — 1859), князь — австрийский
государственный деятель и дипломат. В 1808 —1821 гг.
министр иностранных дел и фактический глава
австрийского правительства. В 1821 —1848 гг. канцлер.
Во время революции 1848 —1849 гг. бежал (в
марте 1848 г.) в Англию, затем в Бельгию. В 1851 г.
вернулся в Австрию, но активного участия в
политической жизни не принимал. 107,204,231,406
МЕФОДИЙ (820 — 885) — славянский
просветитель, старший брат создателя славянской азбуки
Кирилла. 660
МЕЧНИКОВ Илья Ильич (1845 — 1916) —
русский биолог и патолог, один из
основоположников сравнительной патологии, эволюционной
эмбриологии и иммунологии. Участвовал в создании
(в 1886 г.) первой в России бактериологической
станции. С 1888 г. работал в Пастеровском
институте в Париже. 625, 657
МЕШКОВ — адресат И.В. Сталина. 573
МЕЩЕРСКИЙ Владимир Петрович (1839 —1914),
князь — публицист и писатель. С 1872 по 1914 гг.
издавал политическую и литературную
газету-журнал "Гражданин" крайне правого направления,
которая субсидировалась правительством. 491
МИКЕЛЬАНДЖЕЛО (Микельанджело) БУАНА-
РОТТИ (1475 —1564) — итальянский скульптор,
живописец, архитектор, поэт Высокого
Возрождения. 83
МИЛЛЕР Герард Фридрих (1705 — 1783) —
историк и архитектор. С 1725 г. работал в России. С
1731 г. профессор истории и член Петербургской
академии наук, в 1733 —1743 гг. участвовал в
экспедиции по изучению Сибири, во время которой
собрал огромное количество документов и
материалов. Сторонник норманской теории. Опубликовал
ряд ценных источников и работ. 140,317
МИЛЛЬ Джон Стюарт (1806 — 1873) —
английский философ, экономист и социолог. 248,322
МИЛЬТОН (Милтон) Джон(16Ш-1674)
—английский поэт, публицист, общественный деятель.
Участник английской буржуазной революции
XVII в., автор знаменитых поэм "Потерянный рай"
(1667) и "Возвращенный рай" (1671). 447
МИЛЮКОВ Александр Петрович (1817 — 1897) —
русский общественный деятель, писатель. Был
близок к петрашевцам. 170
МИЛЮКОВ Павел Николаевич (1859 — 1943) —
русский историк, публицист и политический
деятель. Один из создателей и лидеров
конституционно-демократической партии, член ее ЦК. В
марте-апреле 1917 г. министр иностранных дел
Временного правительства. Активный участник Белого
движения. С 1920 г. в эмиграции. 440,446,514,698
МИЛЮТИН Дмитрий Алексеевич (1816 —1912) —
русский государственный и военный деятель.
Окончил Военную академию. В 1856 — 1859 гг.
начальник Главного штаба Кавказской армии. С конца
1861 г. военный министр. Провел серию военных
реформ. С 1878 г. граф. В 1881 г. ушел в отставку.
С 1898 г. генерал-фельдмаршал. 213
МИНИН (Захарьев-Сухорук) Кузьма Миннч (ум.
ок. середины 1616 г.) — нижегородский
посадский человек. В сентябре 1611 г. избран земским
старостой. Организатор и один из руководителей
второго ополчения, освободившего в 1612 г.
Москву от польских оккупантов. В 1613 г. получил чин
думского дворянина. 241
МИНИХ Бурхард Кристоф (1683 — 1767) —
русский военный и государственный деятель. Родом
722

из Ольденбурга. Служил в различных европейских
армиях. С 1721 г. генерал-инженер в русской армии.
С 1728 г. граф. С 1730 г. президент военной
коллегии, генерал-фельдмаршал. Участвовал в русско-
турецкой войне 1735 — 1739 гг. В 1742 г. сослан
Елизаветой Петровной в Пелым, возвращен
Петром III в 1762 г. 463
МИНИХ Эрнст (1707 —1788), граф — сын Б.К. Ми-
ниха. В 1743 г. сослан в Вологду, где пробыл 20 лет.
С 1774 г. президент Коммерц-коллегии. Автор
мемуаров, написанных в 1758 г. 463
МИНЬЕ Франсуа Огюст Мари (1796 — 1884) —
французский историк. Участник Июльской
революции 1830 г. Один из создателей нового
направления в историографии. С 1833 г. — член Академии
моральных и политических наук, с 1836 г.— член
Французской академии. 353
МИРАБО Опоре Габриель Рикети (1749 — 1791),
граф — деятель Великой французской революции.
В 1789 г. избран депутатом Генеральных штатов.
В 1790 г. вошел в тайные отношения с
королевским двором, подробности которых стали
известны уже после его смерти. 318
МИХАИЛ ФЕДОРОВИЧ РОМАНОВ (1596 —
1645) — русский царь, родоначальник династии
Романовых. Двоюродный племянник царя
Федора Ивановича. 172, 216-218, 467, 479
МИХАЙЛОВ Михаил Ларионович (1829 — 1865) —
русский революционер, писатель, публицист. В
1861 г. приговорен к 6 годам каторжных работ и
пожизненному поселению в Сибири. 322
МИХАЙЛОВИЧ Драже (1893 — 1946) — сербский
генерал (с 1942 г.), в 1941 — 1945 гг. глава
формирований четников. В 1942 — 1945 гг. военный
министр югославского эмигрантского правительства.
Казнен по приговору народного суда ФНРЮ. 579
МИХАЙЛОВСКИЙ Н.К. 13, 245, 250, 456,557
МИХАЙЛОВСКИЙ-ДАНИЛЕВСКИЙ Александр
Иванович (1790 —1848) — русский военный
историк, с 1835 г.— генерал-лейтенант. Участник
кампаний 1812 — 1815 гг. и русско-турецкой войны
1828 — 1829 гг. С 1835 г. сенатор, с 1839 г. член
военного совета, с 1841 г.— член Российской
академии наук. 434
МИЦКЕВИЧ Адам (1798 — 1855) — польский
поэт и деятель освободительного движения. Из семьи
обедневшего шляхтича. С 1829 г. в эмиграции.
Умер в Константинополе. 146
МНИШЕК Марина (ок. 1588-Я9 — не ранее 1614) —
дочь польского магната Ежи (Юрия) Мнишека,
активная участница политических интриг в
Смутное время. Жена Лжедимитрия I, затем была
связана с Лжедимитрием II и с атаманом И. Заруцким.
В мае 1614 г. бежала вместе с ним на р. Яик (Урал),
откуда была выдана казаками правительству.
Умерла в заточении. 72
МОГИЛА Пётр Симеонович (1596 —1647) — цер-
ковно-политический и культурный деятель
Украины. С 1632 г. митрополит киевский и галицкий.
При его участии в том же году создан Киево-Мо-
гилянский коллегиум, позднее ставший
академией. Сторонник политического союза Украины с
Польшей, но противник унии православной
церкви с католической. Автор многочисленных
сочинений и проповедей. 658
МОИСЕЙ — библейский пророк и законодатель,
которому иудейская и христианская традиции
приписывают авторство Пятикнижия. 527
МОЛИНОС Мигель (1640 — 1697) — испанский
мистик, священник, доктор богословия. С 1669 г.
жил в Риме. Преследовался иезуитами за свои
взгляды. Умер в заключении. 660
МОЛЬЕР (наст, имя и фамилия Жан Батист
Поклей) (1622 — 1673) — французский драматург,
актер, театральный деятель, реформатор
сценического искусства. 189, 211
МОНОМАХ Владимир — см. Владимир
Всеволодович Мономах. 31
МОНОМАХ Константин— см. Константин
Мономах. 443
МОНТЕНЬ Мишель де (1533 — 1592) —
французский философ-скептик. Родом из богатой
купеческой семьи. Мэр Бордо. Депутат Генеральных
штатов. 26
МОНТЕСКЬЕ Шарль Луи барон де Ла Бред де Се-
конда (1689 — 1755), граф — французский
политический мыслитель, писатель, социолог и историк.
143, 447,659
МОПАССАН Гиде (1850 — 1893) — французский
писатель. 679
МОРОЗОВ Иван Абрамович (1871 —1921) — из
династии текстильных фабрикантов Морозовых.
Известный московский меценат и коллекционер. 627
МОРОЗОВ Михаил Абрамович (1870 —1903) — из
династии текстильных фабрикантов Морозовых.
Окончил историко-филологический факультет
Московского университета. Известный
коллекционер российских и зарубежных произведений
искусства. 627
МОРОЗОВЫ — русские капиталисты, владельцы
текстильных предприятий. Наиболее известны из
ветви династии Морозовых — Тверских была
Варвара Алексеевна, широко занимавшаяся
благотворительностью, из "московских" Морозовых Савва
Тимофеевич (1862 —1905), имя которого связано с
созданием Московского Художественного театра. 392
МОЦАРТ Вольфганг Амадей (1756 — 1791) —
австрийский композитор, музыкант
универсального профиля. 82
МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ Сергей Иванович (1796 —
1826) — подполковник Черниговского полка.
Участник Отечественной войны 1812 г. и
заграничных походов 1813 — 1814 гг. Один из основателей
"Союза спасения". Член Коренной управы "Союза
благоденствия". Один из руководителей Южного
общества декабристов. 29 декабря 1825 г. возглавил
выступление Черниговского полка. Тяжело
раненный взят в плен. Повешен в числе пяти
руководителей декабристского движения. 282,318
МУРАДЕЛИ Вано Ильич (1908 — 1970) —
советский композитор. Лауреат Сталинских премий
(1946,1951). Народный артист СССР (1968). 656
24*
723

МУССОЛИНИ Бенито (1883-1945) — итальянский
государственный и политический деятель. Учитель
по профессии. Начинал в рядах социалистического
движения. В 1919 г. создал организацию,
получившую название фашистской (положив начало
существованию термина "фашизм"). С 1920 по 1943 г.
глава фашистского режима в Италии, с 1943 по
апрель 1945 г. руководитель созданной немецким
оккупационным командованием марионеточной
"Республики Сало". При эвакуации немецких
войск захвачен и казнен итальянскими
партизанами. 543
МУСОРГСКИЙ Модест Петрович (1839 —1881) —
русский композитор. 395, 625,657
МЭН (Мен, Мейн) Генри Джеймс Сампер (1822 —
1888) — английский юрист, шотландец по
происхождению. В 1863 — 1869 гг. член совета при
вице-короле Индии, вице-канцлер Калькуттского
университета. Преподавал в Оксфорде и Кембридже.
248
МЮНЦЕР Томас (ок. 1490 — 1525) — идеолог
радикального течения Реформации на территории
Германии, предводитель восставших крестьян и
городского плебса в Крестьянской войне 1524 —
1525 гг. 228
МЯСКОВСКИЙ Николай Яковлевич (1881 —
1950) — советский композитор, народный артист
СССР, доктор искусствоведения, многократный
лауреат Сталинской премии. 656
НаДЕЖДИН Н.И. 41,660
НАПОЛЕОН I БОНАПАРТ (1769 —1821) —
французский полководец и государственный деятель. С
1793 г. бригадный генерал. С 1799 г. первый
консул, с 1802 г. пожизненный консул, в 1804 — 1814
и 1815 гг. император. После поражения в войнах
1812 — 1814 гг. отрекся от престола и сослан на
остров Эльба. После "Ста дней" и поражения при
Ватерлоо последовало второе отречение и ссылка
на о. Св. Елены, где он и умер. 41, 67, 100, 168,
204,244,395,432, 559
НАПОЛЕОН III (Луи Наполеон Бонапарт) (1808 —
1873) — племянник Наполеона I. С декабря 1848 г.
президент французской республики. В 1851 г.
совершил государственный переворот. С 1852 по
1870 г. император. Во время франко-прусской
войны 1870 — 1871 гг. оказался в плену. Низложен
революцией 4 сентября 1870 г. в Париже. Умер в
Англии. 406
НАРЫШКИНЫ — русский дворянский род из
мелкопоместных тарусских помещиков,
известный с середины XVI в. Возвышению рода
способствовала женитьба царя Алексея Михайловича на
Наталье Кирилловне Нарышкиной, будущей
матери Петра I. Во время выступления стрельцов в
Москве в 1682 г. двое Нарышкиных были убиты,
а старший в роду Кирилл Полуэктович пострижен
в монахи и сослан. После победы Петра I над
царевной Софьей Алексеевной Нарышкины
длительное время занимали видные придворные и
государственные должности. 695
НЕЙГЕБАУЭР Соломон (ум. в 1615 г.) —польский
историк. В 1612 г. выпустил книгу о Московском
государстве. 317
НЕККЕР Жак (1732 — 1804) — французский
государственный и политический деятель, финансист.
Родом из Женевы. В 1747 г. приехал в Париж, где
в 1762 г. открыл банковскую контору. В 1777 —
1781 и в 1788 — 1790 гг. с перерывами был
генеральным директором (министром) финансов.
Сыграл видную роль в подготовке созыва
Генеральных штатов 1789 г. Его отставка послужила
одним из поводов к восстанию 14 июля 1789 г.
Дальнейшая деятельность Неккера успеха не имела. В
1791 г. уехал в Швейцарию. 318
НЕКРАСОВ Николай Алексеевич (1821 —
1877/78) — русский поэт, писатель, драматург,
журналист. 393,395, 466
НЕРОН Клавдий Цезарь (37 — 68) — с 54 г.
римский император. 530
НЕССЕЛЬРОДЕ Карл Васильевич (1780 — 1862),
граф — в 1816 —1856 гг. министр иностранных дел
России, с 1845 г. канцлер. 204, 371,576
НЕСТОР (годы рождения и смерти не
установлены) — монах Киево-Печерского монастыря (с
70-х гг. XI в.), которого многие исследователи
считают автором "Повести временных лет". 23
НЕЧАЕВ Сергей Геннадьевич (1847 — 1882) —
русский революционер, сторонник заговорщицкой
тактики. Одно время был близок к МАБакунину.
В 1869 г. попытался создать в Москве
подпольную организацию "Народная расправа" главным
образом из студентов Петровской
сельскохозяйственной академии. После убийства одного из
членов организации, выступившего против методов
Нечаева, последний бежал за границу. В 1872 г.
швейцарская полиция передала Нечаева как
уголовного преступника русским властям.
Приговоренный к 20 годам каторги Нечаев спустя 10 лет
умер в Алексеевском равелине. 454
НИКИТИН Афанасий (ум. в 1472 г.) — тверской
купец, путешественник, писатель. В 1466 — 1472 гг.
совершил длительную торговую поездку в страны
Востока, в том числе 3 года жил в Индии. Написал
сочинение "Хождение за три моря". 432
НИКОЛАЙ I ПАВЛОВИЧ (1796 — 1855) — в
1825—1855 гг. российский император. 33,109, ПО,
142,375,454,600,602
НИКОЛАЙ II АЛЕКСАНДРОВИЧ (1868 —1918) —
последний российский император. Отрекся от
престола в марте 1917 г., арестован, содержался под
арестом в Царском Селе, затем отправлен в Тобольск,
а после Октябрьской революции переведен в
Екатеринбург, где в ночь с 16 на 17 июля расстрелян
вместе со всей семьей по постановлению
Уральского областного совета. 280,326,439,444,642
НИКОН (светское имя Никита Минов) (1605 —
1681) — из семьи мордовского крестьянина. В
1635 г. постригся в монахи. В 1648 г. митрополит
в Новгороде. В 1652 г. возведен в сан патриарха.
С 1653 г. при поддержке царя Алексея
Михайловича начал проводить церковную реформу, привед-
724

шую к расколу в русской православной церкви. В
1658 г. произошел разрыв Никона с царем.
Церковный собор 1666 — 1667 гг. снял с него сан
патриарха. Никон был сослан в монастырь. 218, 427
НИЦШЕ Фридрих Вильгельм (1844 — 1900) —
немецкий философ. В 1869 — 1879 гг. профессор
классической филологии Базельского
университета. С 1889 г. страдал психическим
расстройством. 463, 629
НОБЕЛЬ — семья шведских изобретат tneii и
промышленников, некоторые из них, например
Людвиг Нобель (1831 — 1888), были крупнейшими
российскими капиталистами. 392
НОВГОРОДЦЕВ Павел Иванович (1886 — 1924) —
русский юрист и философ, с 1904 г. профессор
Московского университета. 661
НОВИКОВ Николай Иванович (1744 — 1818) —
русский просветитель, писатель, журналист,
издатель, масон. В 1792 г. был заточен Екатериной
II в Шлиссельбургскую крепость. В 1796 г.
освобожден Павлом I. 463, 600, 658
НОСКЕ Густав (1868 — 1946) — деятель правого
крыла германской социал-демократии. В декабре
1918 г. член правительства — Совета народных
уполномоченных. Руководил подавлением
берлинских рабочих в январе 1919 г. В 1919 — 1920 гг.
член Веймарского учредительного собрания. В
феврале 1919 — марте 1920 гг. военный министр,
в 1920 — 1933 гг. обер-президент прусской
провинции Ганновер. Получал пенсию после прихода
к власти нацистов. 644
НЬЮТОН Исаак (1643 — 1727) — английский
математик, механик, астроном и физик, основатель
классической физики. С 1703 г. президент
Лондонского королевского общества. 83, 503, 697
ОВСЯНИКО-КУЛИКОВСКИЙ Дмитрии
Николаевич (1853 — 1920) — русский литературовед и
языковед. С 1887 г. профессор сравнительного
языкознания, с 1907 г. почетный член Петербургской
академии наук. 453
ОГАРЁВ Николаи Платонович (1813 — 1877) —
русский революционер, поэт, публицист. Из семьи
богатого помещика. В 1834 г. арестован и в 1835 г.
сослан в Пензенскую губернию. В 1841 — 1846 гг.
жил за границей. В конце 1846 г. вернулся в Россию.
В 1850 г. вновь подвергнут заключению. В 1856 г.
окончательно эмигрировал и участвовал в
пропаганде, которую начал А.И.Герцен, в частности, в
издании в 1857 — 1867 гг. "Колокола". 280
ОДОЕВСКИЙ В.Ф. 94, 97
ОЛЕАРИЙ Элыплегер Адам (ок. 1599 —1671) —
немецкий ученый и путешественник. Знал русский
язык. Посетил Россию в составе шлезвиг-голыптейн-
ского посольства в 1633 —1634 гг. и во время
путешествия 1635 —1639 гг. В 1643 г. составил описание
путешествия в Россию и Иран, которое было
опубликовано на немецком языке в 1647 г., а затем пере
ведено на многие языки. 217
ОЛЬГА (христианское имя Елена) (ум. в 969 г.) —
великая княгиня киевская, жена Игоря, мать
Святослава Игоревича, накануне своей поездки в
Константинополь (по русским источникам, в 955, по
византийским в 957 г.) приняла христианство.
Канонизирована русской православной церковью.
425
ОРДИН-НАЩОКИН Афанасий Лаврентьевич {(ж.
1605 — 1680) — русский государственный и
военный деятель, дипломат. С 1658 г. думный дворянин,
с 1665 г.— окольничий, с 1667 г.— боярин.
Получил хорошее образование. Выступал за
преобразование в военной и экономической областях.
Участвовал во многих переговорах. В 1671 г. отставлен
от службы, в 1672 г. постригся в монахи. 598
ОРИГЕН (ок. 185 — 253/254) — христианский
теолог, философ и филолог, жил в Александрии. 660
ОРИЦНЕР — фабрикант. 389
ОРУЭЛЛ Джордж (наст, имя Эрик Блэр) (1903 —
1950) — английский писатель, публицист, автор
антиутопий.681
ОСТРОВСКИЙ Александр Николаевич (1823 —
1886) — русский драматург. В 1885 г. назначен
заведующим московскими театрами. 395
ОТГОН II (955-983) — с 961 г. германский король,
с 973 г. император "Священной Римской империи".
482
ОУЭН Роберт (1771 — 1858) — английский
социалист-утопист. Для выработки своей теории
использовал практический опыт по управлению
крупным текстильным предприятием в Нью-Ланарке
(Шотландия), совладельцем которого он был.
Пытался основать социалистические колонии в США,
но потерпел неудачу. 322
Павел i Петрович (1754 — îeoi)—в 1796—
1801 гг. российский император. Сын Петра III и
Екатерины II. Убит в ночь с 11 на 12 марта 1801 г.
в результате заговора среди гвардейских офицеров.
140,321,384,658
ПАВЕЛИЧ Анте (1889 — 1959) — с 1929 г. глава
хорватской фашистской организации усташей. В
1941 — 1945 гг. глава "Независимого государства
Хорватия", созданного под эгидой немецких
оккупационных властей. Объявлен военным
преступником. В 1945 г. бежал из страны и заочно
приговорен югославским судом к смертной казни. 579
ПАВЛОВ Иван Петрович (1849 — 1936) — русский
физиолог, создатель учения о высшей нервной
деятельности, с 1907 г. член Петербургской
академии наук. 549
ПАВЛОВ Михаил Григорьевич (1793 — 1840) —
русский философ, физик, агробиолог.
Последователь Ф.В. Шеллинга и Л. Окена. С 1820 г.
профессор Московского университета. Издавал
журналы "Атеней" (1828— 1830) и "Русский
земледелец" (1838 — 1839). 660
ПАВЛОВА Анна Павловна (Матвеевна) (1881 —
1931) — русская балерина, с 1899 г. в Мариинском
театре, в 1909 г. участвовала в "Русских сезонах"
в Париже. С 1910 г. гастролировала с
собственной труппой по всему миру, в 1913 —1914 гг. в
России. С 1911 г. жила в Англии. 625
725

ПАВЛОВ-СИЛЬВАНСКИЙ Николай Павлович
(1869 —1908) — русский историк, с 1907 г.
профессор. 643
ПАЛЕОЛОГ Андрей— племянник Византийского
императора Константина XI. Уступил свои права на
византийский престол Карлу VIII Французскому,
а по его смерти в 1502 г. Фердинанду Католику и
Изабелле Кастильской. 443
ПАЛЕОЛОГ Софья (Зоя) (ум. в 1503 г.)
—племянница последнего Византийского императора
Константина XI Палеолога, с 1472 г. вторая жена
Ивана III Васильевича. 443
ПАЛЕОЛОГ Фома— отец Софьи Палеолог, деспот
Морей. После падения Византии нашел со своей
семьей убежище в Риме. 27, 484
ПАЛЛАС Петр Симон (1741 — 1811) — русский
естествоиспытатель, немец по национальности. С
1767 г. работал в России. 140
ПАЛЬМЕРСГОН Генри Джон ТемилСПМ —1865),
граф — английский политический деятель.
Занимал различные министерские посты. В 1855 —
1865 гг. премьер-министр. 524
ПАМФИЛИЙ. 660
ПАНИН Никита Иванович (1718 — 1783), граф —
русский государственный деятель. В 1760 —
1773 гг.— воспитатель цесаревича (наследника
престола) Павла. В 1762 г. принял активное
участие в дворцовом перевороте, возведшем на
престол Екатерину И. Длительное время был ее
ближайшим советником по внешнеполитическим
делам. В 1781 г. отошел от дел. 21
ПАНИН Петр Иванович (1721 — 1789), граф —
русский военный деятель, генерал-аншеф, брат
Н.И. Панина. Участвовал в Семилетней войне
1756 — 1763 гг., в русско-турецкой войне 1768 —
1774 гг., в подавлении крестьянской войны под
руководством Е. Пугачева (1774). 21
ПАСКАЛЬ Блез (1623 — 1662) — французский
религиозный философ, писатель, математик и
физик. 321
ПАС1ЕР Луи (1822 —1895) — французский ученый,
основоположник современной микробиологии и
иммунологии. С 1893 г. иностранный почетный
член Петербургской академии наук. 362
ПАСТЕРНАК Борис Леонидович (1890 — 1960) —
русский, советский поэт, писатель и переводчик.
В 1957 г. подвергнут в СССР травле за роман
"Доктор Живаго", опубликованный за рубежом, под
влиянием которой он был вынужден отказаться
от присужденной ему в 1958 г. Нобелевской
премии. 685
ПЕКАРСКИЙ Петр Петрович (1828 — 1872) —
историк литературы, с 1863 г. член Петербургской
академии наук. 176,317
ПЕРИКЛ (ок. 490 — 429 до н.э.) — древнегреческий
политический деятель, вождь афинской
рабовладельческой демократии в период ее наивысшего
расцвета, стратег Афин в 444/443 — 429 до н.э.
(кроме 430 г.). 31
ПЕСТЕЛЬ Павел Иванович (1793 — 1826) —
декабрист, полковник. Участник Отечественной
войны 1812 г. и заграничный походов 1813 —1814 гг.
Один из членов и руководителей расположенных
на Юге России тайных революционных
организаций: "Союз спасения", "Союз благоденствия" и
"Южное Общество". Автор "Русской правды" —
политической программы "Южного Общества".
13 декабря 1825 г. арестован в Тульчине. Повешен
вместе с четырьмя другими декабристами в
Петропавловской крепости. 276, 282, 455
ПЕТЛЮРА Симон Васильевич (1879 —1926) —
деятель украинского националистического движения.
С 1900 г. член Революционной украинской партии,
затем Украинской социал-демократической
партии, которые действовали во Львове. По
возвращении в Россию подвергался преследованиям
полиции. В 1914 г. призван в армию. После
Февральской революции 1917 г. организовал и возглавил
Украинский фронтовой комитет. В мае 1917 г. избран
во Всеукраинский войсковой комитет
Центральной рады в Киеве, был его председателем, а затем
министром по военным делам. С ноября 1918 г.
член Директории и главный атаман войск
Украинской народной республики, с февраля 1919 г.
председатель Директории. После поражения войск
Директории эмигрировал в Польшу. В 1924 г. уехал в
Париж, где был убит Ш. Шварцбардом из мести за
еврейские погромы на Украине. 507
ПЁТР I АЛЕКСЕЕВИЧ (1672 — 1725) — млад
ший сын царя Алексея Михайловича от второго
брака, с 1682 г. русский царь, с 1721 г. первый
российский император. Провел ряд радикальных ре
форм в экономической, политической, военной и
культурной сферах. Вел активную внешнюю
политику. 7,9,16,22,23,28.31,36,40,43,53,54,57,64,
67,68,70-73,82,96,101-108,117,140-149,153,164,
167, 170-179, 192, 217, 220, 241-243, 289, 314, 316,
359, 361-364, 374,439, 444.472, 486,562, 608, 619
ПЁТР III ФЕДОРОВИЧ (1728 — 1762) — внук
Петра I, сын Гольштейн-Готторпского герцога
Карла Фридриха и цесаревны Анны Петровны, в
1761 — 1762 гг. российский император. В 1742 г.
провозглашен своей теткой Елизаветой
Петровной наследником престола. Свергнут с престола в
результате заговора, во главе которого стояла его
жена — Екатерина П. Убит в Ропше, куда был
заточен, одним из участников заговора А Орловым.
37,242,375
ПЕТРАШЕВСКИЙ (Буташевич-Петрашевский)
Михаил Васильевич (1821 — 1866) — сын врача,
выпускник Царскосельского Александровского
лицея и юридического факультета Петербургского
университета. Служил переводчиком в
министерстве иностранных дел. Считал себя социалистом,
сторонником взглядов Ш. Фурье. В 1845 — 1849 гг.
собирал у себя постоянные "пятницы", арестован
по делу "петрашевцев" в 1849 г. Был приговорен к
расстрелу, замененному бессрочной каторгой. С
1856 г.— ссыльно-поселенец, умер в ссылке. 322
ПЕЧЕРИН Владимир Сергеевич (1807 —1885) —
русский филолог и литератор. Из дворян
Рязанской губернии. Был доцентом и профессором Пе-
726

тербургского университета. В 1836 г.
эмигрировал. В 1840 г., приняв католичество, вступил в
близкий к иезуитам монашеский орден. Пробыл в
монастыре 20 лет, в начале 60-х покинул его и до
конца жизни был капелланом в церкви при одной
из больниц Дублина (Ирландия). Поддерживал
связи с русской революционной эмиграцией. 464
ПЕЧЕРСКИЙ — см. Мельников. 563
ПИЙ IX (в миру граф Джованни Мария Мастаи-
Феррети) (1792 — 1878) — с 1846 г. римский папа.
Отказался признать окончательную ликвидацию
папского государства в 1870 г. и объявил себя
"Ватиканским узником", провозгласил догмат о
"непогрешимости папы". 194
ПИЛЬ Роберт (1788 — 1850) — английский
государственный деятель. Депутат парламента от партии
тори. В 1821 — 1827 гг. и 1828 — 1830 гг. министр
внутренних дел. В 1834 — 1835 гг. и в 1841 —
1846 гг. премьер-министр. 160
ПИЛЬНЯК Б.А. 18,589
ПИСАРЕВ Д.И. 176,179, 323, 454, 466, 518
ПИФАГОР САМОССКИЙ (6 в. до н.э.) —
древнегреческий мыслитель, религиозный и
политический деятель, математик. 626
ПЛАТОН (428 или 427 — 348 или 347 до н.э.) —
древнегреческий философ-идеалист, ученик
Сократа. Около 387 г. до н.э. основал в Афинах
школу (академию). 452, 598
ПЛАТОНОВ С.Ф. 6, 221, 569, 571,644
ПЛЕХАНОВ Г.В. 14, 323, 347, 352
ПЛИНИЙ СТАРШИЙ Гай Плиний Секунд (23 или
24—79) — римский писатель, ученый и
государственный деятель. Погиб при извержении Везувия.
164
ПЛОТИН (ок. 204/205 — 269/270) —
древнегреческий философ-идеалист, основатель
неоплатонизма. С 242 г. жил в Риме. 452
ПЛУТАРХ (ок. 45 — ок. 127) — древнегреческий
писатель и философ. Учился в Афинах. Большую
часть жизни провел в г. Херонее (обл. Беотия).
Несколько раз бывал в Риме. Занимал ряд
административных должностей. Самое известное его
сочинение "Сравнительные жизнеописания". 70
ПОБЕДОНОСЦЕВ К.П. 328
ПОГОДИН М.П. 62, 98, 158, 200, 319
ПОГОРЕЛОВ. 317
ПОЖАРСКИЙ Дмитрий Михайлович (1578 —
1642), князь — один из руководителей борьбы
русского народа против польских и шведских
интервентов в начале XVII в. Из захудалого рода князей
Стародубских. В 1611 г. участвовал в
организации Первого ополчения для освобождения
Москвы, в марте того же года в восстании москвичей
против интервентов. В конце 1611 г. возглавил
вместе с К.Мининым Второе ополчение,
освободившее в октябре 1612 г. Москву. С 1613 г. боярин.
В 1613 — 1618 гг. руководил военными
действиями против польских интервентов. В 1619 — 1642
гг. руководил рядом приказов, был воеводой в
Новгороде. 30
ПОКРОВСКИЙ М.Н. 14,562, 564, 612, 642-644
ПОЛЕ Рихард — владелец предприятия по
производству локомобилей в Варшаве. 389, 392
ПОЛЕВОЙ H.A. 37, 40
ПОЛЕШКА Василии Аполлонович (1820 —1888) —
инженер, журналист, фабрикант, издатель.
Окончил Петербургский горный институт. Издавал
газеты "Биржевые ведомости" и "Молва". 246
ПОПОВ Гавриил Николаевич (1904 — 1972) —
русский, советский композитор, с 1947 г. заслуженный
деятель искусств РСФСР. 656
ПОППЕЛЬ — немецкий рыцарь, по некоторым
данным, в XV в. дважды посетивший Москву. 569
ПОРДАГЕ — представитель европейского
мистицизма. 660
ПОРОШИН Семен Андреевич (1741 — 1769) —
русский государственный деятель. Из симбирских
дворян. В 1762 — 1766 гг. воспитатель цесаревича
(будущего императора) Павла. Сотрудничал в
ряде издательств. Оставил после себя дневник за
1764 —1765 гг. и записки о жизни Павла за 1755 —
1761 гг. 200_
ПОРФИРИЙ (в миру Константин Александрович
Успенский) (1804 — 1885) — епископ
Чигиринский (с 1865 г.), историк и археолог. В 1847 г.
начальник первой русской духовной миссии в
Иерусалиме. 596
ПОСОШКОВ Иван Тихонович (1652 —1726) —
русский экономист и публицист. Из семьи
ремесленников. Автор ряда сочинений по различным
вопросам общественной жизни. В августе 1725 г.
заключен в Петропавловскую крепость, где и умер. 553
ПОТЁМКИН Григорий Александрович (1739 —
1791) — русский государственный и военный
деятель. Участник государственного переворота
1762 г., приведшего на трон Екатерину II, с 70-х гг.
ее фаворит. Один из ведущих деятелей
внутренней и внешней политики России второй половины
XVIII в., с 1774 г. граф, в 1783 г. за заслуги в
освоении Северного Причерноморья получил титул
светлейшего князя Таврического, в 1784 г. произведен
в генерал-фельдмаршалы. 37
ПОТРЕСОВ Александр Николаевич (1869 —1934) —
русский социал-демократ. С 90-х гг. XIX в. марксист.
В 1900 г. принимал участие в создании газеты
"Искра". На II съезде РСДРП в 1903 г. примкнул к
меньшевикам и с тех пор оставался одним из виднейших
сотрудников и руководителей меньшевистских
изданий. После октября 1917 г. эмигрировал. В
эмиграции выступал против политического режима,
установившегося в Советской России. 497
ПРОКОПОВИЧ Феофан (Элеазар) (1681 —
1736) — русский церковный и политический
деятель, писатель, историк. По национальности
украинец. С 1711 г. ректор Киево-Могилянской
академии. С 1717 г. переехал в Петербург, стал
ближайшим помощником Петра I в проведении
церковной реформы. Был активным сторонником его
преобразовании. С 1721 г. вице-президент
Синода. 40, 41, 430,441, 486, 658
ПРОКОФЬЕВ СергейСергеевич (1891 — 1953) —
русский композитор, пианист и дирижер, народный
727

артист РСФСР (1947), профессор Московской
консерватории, шестикратный лауреат Сталинской
премии, лауреат Ленинской премии посмертно
(1957). 625, 656
ПРУДОН Пьер Жозеф (1809 — 1865) —
французский социалист, один из родоначальников и
теоретиков анархизма. 134, 146,182, 198, 455
ПРУСС — легендарный предок Ивана IV. 425
ПУГАЧЁВ Емельян Иванович (1740 или 1742 —
1775) — донской казак, участник Семилетней
войны 1756 — 1763 гг. и русско-турецкой войны
1768 — 1770 гг., предводитель Крестьянской
войны 1773 —1775 гг. в России. В сентябре 1774 г.
выдан заговорщиками властям. Казнен в Москве.
276,280,455,611,643
ПУГО Борис Карлович (1937 —1991) — советский
партийный и государственный деятель. С 1980 г.
председатель КГБ Латвии. С 1984 г. первый
секретарь ЦК КП Латвии. Кандидат в члены
Политбюро (1989) . С декабря 1990 г. министр внутренних
дел СССР. Застрелился 22.08.91 после неудачи
ГКЧП. 685
ПУДОВИКОВ Петр Егорович (ум. в 1883 г.) —
земский статистик. В 1881 — 1883 гг. руководил
земскими статистическими работами в
Санкт-Петербургской губернии. 249
ПУРИШКЕВИЧ Владимир Мнтрофанович
(1870 — 1920) — русский политический деятель,
правый монархист. Бессарабский помещик. Один
из основателей "Союза Русского народа", а затем
"Союза Михаила Архангела". Депутат
Государственной Думы 2-го — 4-го созывов. Один из
участников убийства Г. Распутина. Боролся в
подполье против Советской власти, в январе 1918 г.
осужден на 4 года принудительных работ, в том
же году амнистирован. После этого уехал на юг
России, где участвовал в белогвардейском
движении. Умер в Новороссийске. 492
ПУФЕНДОРФ Самуэль фон (1632 —1694), барон —
немецкий правовед и историк. Преподавал в
университетах германских государств и Швеции. С
1677 г. государственный секретарь и официальный
шведский историограф в Стокгольме, с 1688 г.
придворный историограф и тайный советник Бранден-
бургских курфюрстов в Берлине. 317, 447
ПУ5С1А Георг Фридрих (1798 — 1846) — немецкий
юрист, представитель исторической школы
права. 448
ПУШКИН Александр Сергеевич (1799 — 1837) —
русский поэт, писатель, журналист, историк. 36,38,
45, 46,58,136, 267,322, 351, 395, 463, 486, 599, 610,
611,635,657,684
ПФОР — фабрикант, владелец
машиностроительных предприятий. 389
ПЫПИН Александр Николаевич (1833 — 1904) —
историк русской общественной мысли,
исследователь русской и зарубежной литературы. Из
дворян Саратовской губернии. Двоюродный брат
Н.Г. Чернышевского. С 1896 г. член
Петербургской академии наук. 466
Радеску Николае (1876 — 1953) — румынский
государственный и политический деятель. С 30-х
гг. был связан с фашистским движением. В
декабре 1944 — 1945 гг. премьер-министр Румынии. В
1947 г. эмигрировал в США. 579
РАДИЩЕВ Александр Николаевич (1749 —
1802) — русский революционный писатель,
мыслитель. Из дворянской семьи. Учился в Пажеском
корпусе и Лейпцигском университете. Служил в
Коммерц-коллегии. В 1790 г. управляющий Санкт-
Петербургской таможни. В том же году
опубликовал свою книгу "Путешествие из Петербурга в
Москву", за что был арестован и приговорен к
смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь. Получил
разрешение вернуться в 1797 г. Покончил жизнь
самоубийством. 318, 463, 492, 658
РАЗИН Степан Тимофеевич (ок. 1630 — 1671) —
донской казак, предводитель восставших в
Крестьянской войне 1670 — 1671 гг. Выдан властям
казацким старшиной. Казнен. 279, 664, 682
РАЗОРЁНОВ 392
РАСТРЕЛЛИ Варфоломей Варфоломеевич (Бар-
то ломео Франческо) (1700 — 1771) — русский
архитектор. Приехал в Россию в 1717 г. с отцом —
скульптором Б.К. Растрелли. Основной
представитель русского барокко середины XVII в. 607
РАФАЭЛЬ Санти (1483 — 1520) — итальянский
живописец и архитектор периода Высокого
Возрождения. 83
РЕВЕЛЛЬ Вильо (1910 — 1964) — финский
архитектор, представитель рационализма. 684
РЕЙНАЛЬ Гийом (1713 —1796) — французский
историк и философ, деятель Просвещения. Окончил
иезуитский колледж. Выступал с критикой
католической церкви, из-за преследования которой
был вынужден эмигрировать в Пруссию, затем в
Россию. В 1787 г. вернулся во Францию. Во время
Великой французской революции выступал в
поддержку монархии и осуждал якобинскую
диктатуру. 322
РЕКЛЮ Жан Элизе (1830 —1905) — французский
географ и социолог, социалист, сторонник М.А.
Бакунина. Член I Интернационала. Участник
Парижской коммуны 1871 г. 379
РЕМБРАНДТ Харменсван Рейн (1606 — 1669) —
голландский живописец, рисовальщик и офортист.
83
РЕМИЗОВ Алексей Михайлович (1877 —1957) —
русский писатель. С 1921 г. в эмиграции. 625
РЕНАН Жозеф Эрнест (1823 — 1892) —
французский историк религии, семитолог, философ.
Специализировался по истории раннего христианства.
С 1879 г. член Французской академии. 308
РЕНО Луи (1877 — 1944) — французский
конструктор автомобилей и танков. Создатель и
владелец автомобильно-авиационной фирмы в Бийан-
куре (пригород Парижа). 594
РЕПИН Илья Ефимович (1844 —1930) — русский
живописец. Входил в Товарищество передвижных
художественных выставок (передвижники). 395
728

РЕППГАН — фабрикант, владелец
машиностроительного предприятия в России. 389
РЕРИХ Н.К. 624, 626
РЁМЕР Олауэ (1644 — 1710) — датский астроном.
297
РИБЕЙРОЛЬ Шарль (1812 — 1861) — редактор
парижской газеты "Реформа" — в 1848 г. органа
демократов-республиканцев и газеты французских
эмигрантов в Англии. 137
РИККЕРТ Генрих (1863 — 1936) — немецкий
философ. С 1894 г. профессор Фрейбургского, с 1916
г. Гейдельбергского университеов. Один из
основателей Фрейбургской школы неокантианцев. 452
РИЛЬ Вильгельм Генрих (1823 — 1897) —
немецкий этнограф, социолог и писатель. Профессор
Мюнхенского университета, член Баварской
академии наук и директор Баварского
национального музея. 218
РИМСКИЙ-КОРСАКОВ Николаи Андреевич
(1844 — 1908) — русский композитор, дирижер,
музыкальный общественный деятель, член
"Могучей кучки". 625,657
РИШЕЛЬЕ АрманЖандю Плесси (1585 — 1642) —
французский государственный деятель. С 1622 г.
кардинал, с 1631 г.— герцог, пэр, с 1624 г.—
первый министр Людовика XIII и фактический
правитель Франции. 164
РОБЕСПЬЕР Максимилиан Мари Изидор де
(1758 —1794) — деятель Великой французской
революции. Адвокат по профессии. В 1789 г. избран
депутатом Генеральных штатов. С августа 1792 г.
член Парижской коммуны. Избран в Конвент, где
стал одним из лидеров его радикального крыла —
Горы. Один из руководителей восстания 31 мая —
2 июня 1793 г., отстранившего от власти
жирондистов. В июле 1793 г. избран членом Комитета
общественного спасения и стал фактически его
руководителем. С его именем связаны в значительной
степени понятия "якобинская диктатура" и
"революционный террор". Свергнут и гильотинирован
вместе со своими сторонниками в результате
переворота 9термидора II года (27 июля 1794 г). 401,565
РОДИЧЕВ Федор Измаилович (1853 — 1932) —
землевладелец, присяжный поверенный, уездный
предводитель дворянства, член ЦК
конституционно-демократической партии (кадетов), депутат
Государственной Думы 1-го — 4-го созывов. Министр
по Финляндии Временного правительства в
марте — мае 1917 г. После Октябрьской революции в
эмиграции. Умер в Лозанне. 492
РОЗАНОВ В.В. 9, 461,468, 469,698
РОЗЕНБЕРГ Альфред (1893 — 1946) — один из
руководителей и идеологов национал-социалистской
немецкой рабочей партии и нацистского
государства. С 1933 г. возглавлял внешнеполитический отдел
партии, с 1941 г. министр оккупированных
восточных территорий. Казнен по приговору
Международного военного трибунала в Нюрнберге. 685
РОКСОЛАНА (ок. 1505 — 1551) — любимая жена
Сулеймана II. По одним сведениям, родом из
России, по другим — из Италии. 624
РОЛЛАН Ромен (1866 — 1944) — французский
писатель. 604
РОМАНОВЫ — боярский род, с 1613 г. царская, с
1721 г. императорская династия в России. 28.276,
395
РОМЕР Федор Эмильевич (1838 — 1901) —
писатель и публицист. 297
РОМОДАНОВСКИЙ Фёдор Юрьевич {ок. 1640 —
1717), князь — русский государственный деятель.
С 1686 г. и до своей смерти возглавлял
Преображенский приказ, в ведении которого находились
дела о государственных и политических
преступлениях. Во время отлучек Петра I из Москвы в
1695 — 1696 гг. и в 1697 — 1698 гг. являлся
фактически правителем страны. 695
РОНДО — английский дипломатический
представитель при императрице Анне Иоанновне. 564
РОСТОВЦЕВ Михаил Иванович (1870 — 1952) —
русский историк античности и археолог. В 1901 —
1918 гг. профессор Петербургского университета.
В 1918 г. эмигрировал. Профессор различных
университетов в США. 625
РОТТЕК Карл Венцеслав фон (1775 —1840) —
немецкий историк и политический деятель. В 1817 —
1832 гг. профессор Фрейбургского университета.
С 1817 г. депутат ландтага Бадена. Один из
лидеров раннелиберального движения. 231
РУБЕНС Питер Пауль (1577 — 1640) — глава
фламандской школы живописи эпохи барокко. 83
РУЗВЕЛЬТ Франклин Делано (1882 — 1945) —
американский государственный деятель. В 1933 —
1945 гг. президент США. 524
РУЙСБРУК — один из представителей
европейского мистицизма. 524, 660
РУЛЬЕ Карл (1814 —1858) — врач и зоолог.
Окончил медико-хирургическую академию. Профессор
зоологии в Московском университете. 216
РУССО Жан-Жак (1712 — 1778) — французский
философ, писатель, композитор, деятель
Просвещения. 318,320, 436, 447, 533, 659
РУФФО — см. Фрязин Марк. 569
РЭЙШ (Рейс, Рюйш) Фредерик (1638 —1731) —
нидерландский анатом. Предложил методы
бальзамирования трупов и изготовления анатомических
препаратов. Создал анатомический музей,
коллекция которого была в 1717 г. куплена Петром I. 317
РЮРИКОВИЧИ — наименование князей,
потомков киевского князя Игоря, считавшегося, по
летописи, сыном Рюрика. Династия Рюриковичей
стояла во главе Русского государства вплоть до
1598 г., когда умер последний ее представитель —
царь Федор Иванович. 76,148
РЯЗАНОВ Н. (Гольденбах) Давид Борисович
(1870 — 1938) — участник революционного
движения в России, меньшевик. В 1916 г.
редактировал собрание сочинений Маркса и Энгельса,
изданное в Германии. После Октябрьской
революции вступил в партию большевиков. Основатель
и директор Института Маркса-Энгельса в
Москве. Активно выступал против сталинской
политики. В 1931 г. исключен из партии. Уволен
729

и сослан (Ленинград, Саратов). В 1937 г.
арестован. Умер в тюрьме. 322
Саблер Владимир Карлович (1847 — ?) —
российский государственный деятель. Окончил
Московский университет и некоторое время преподавал
там. Затем работал в аппарате Св. Синода под
руководством К.П. Победоносцева. Позднее обер-
прокурор Св. Синода. 465
САВИНЬИ Фридрих Карл фон (1779 — 1861) —
немецкий юрист, историк римского права, один из
основоположников исторической школы права.
Профессор ряда немецких университетов. 448
САВИЦКИЙ Петр Николаевич (1895 — 1968) —
экономист, географ, социолог, ученик П.Б.
Струве, один из идеологов евразийства. В 1917 г.
окончил Петербургский политехнический институт.
После Октябрьской революции эмигрировал в
Болгарию, затем в Чехословакию. В 20-е гг.
приват-доцент Русского научного института в Праге, в
Берлине, профессор Русского аграрного института в
Праге. В 1929 — 1933 гг. руководил отделом
общественных наук Русского народного университета
и профессор Карлова университета. Во время
немецкой оккупации отстранен от преподавания и
арестован гестапо. После освобождения Праги в 1945 г.
арестован советскими органами безопасности и
осужден на 10 лет. Реабилитирован в 1956 г.
Вернулся в Прагу, где работал внештатным членом
государственной комиссии по аграрной географии. 614
САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН Михаил Евграфович
(1826 — 1889) — русский писатель. В молодости
был связан с кружком М.В. Петрашевского,
увлекался социалистическими идеями. В 1858 —
1861 гг. вице-губернатор Рязани, затем Твери. В
1862 — 1864 гг. работал в журналах
"Современник", в 1868 — 1884 гг.— в журнале
"Отечественные записки". 466,468
САМАРИН Ю.Ф. 128,157,319
САХАРОВ А.Д. 17,674,683
СВЯТОСЛАВ ИГОРЕВИЧ (ум. в 972 или 973 г.) —
князь, полководец. В 945 — 972 гг. великий князь
киевский. Сын князя Игоря и княгини Ольги.
Большую часть жизни провел в походах. 142, 239
САРТР Жан Поль (1905 — 1980) — французский
писатель, философ и публицист, глава французского
экзистенциализма. Участник Движения
Сопротивления во Франции в годы второй мировой войны.
678
СЕЗАНН Поль (1839 — 1906) — французский
живописец, представитель постимпрессионизма. 679
СЕН-МАРТЕН Луи Клод (1743 — 1803) —
французский философ-мистик. Оказал влияние на
русское масонство. 658
СЕН-СИМОН КлодАнриде Рувруа (1760 —1825),
граф — французский мыслитель, социолог,
основоположник одного из направлений социализма.
Участник войны за независимость английских
колоний в Северной Америке. 146
СЕНТ-БЁВ Шарль Огюстен (1804 — 1869) —
французский поэт и критик. 320
СЕНТ-ИЛЕР (Жоффруа Сент-Илер) Этьен (1772 —
1844) — французский естествоиспытатель,
профессор зоологии, в 1797 г. участвовал в экспедиции
Наполеона I в Египет. Один из предшественников
Ч. Дарвина. Изидор (1805 — 1861) — сын Этьена,
с 1833 г. член Парижской академии наук, в 1856 —
1857 гг. ее президент, с 1856 г. иностранный член-
корреспондент Петербургской академии наук. 69
СЕРАФИМ САРОВСКИЙ (1760 — 1833) —
монах Саровской пустыни. Пользовался большим
авторитетом как подвижник. 600, 665
СЕРВАНТЕС Сааведра Мигель де (1547 — 1616) —
испанский писатель. 267
СЕРГИЙ РАДОНЕЖСКИЙ (род. между 1314 —
1320 —ум. между 1392 —1397) — преподобный (в
миру Ворфоломей) — основатель и игумен Трои-
це-Сергиева монастыря, инициатор введения
общежитийного устава в русских монастырях.
Вдохновитель борьбы русского народа за освобождение от
татаро-монгольского ига. Канонизирован
православной церковью. 427, 625
СЕЧЕНОВ Иван Михайлович (1829 —1905) —
создатель русской физиологической школы, с
1869 г.— член-корреспондент, с 1904 г.—
почетный член Петербургской академии наук. 323
СЕЧКАРЕВ В. 660
СИКОРСКИЙ Игнатий Иванович (1889— 1972) —
русский авиаконструктор и промышленник. С
1908 г. строил самолеты, в 1919 г. эмигрировал в
США, где в 1923 г. основал фирму, на которой
были созданы различные типы самолетов и
вертолетов. 625
СИЛЬВЕСТР (ум. ок. 1566) — русский
политический деятель и писатель, священник. Служил в
Новгороде, с 1540 г. в Москве. Один из участников
и руководителей Избранной рады при Иване IV.
Затем перешел в оппозицию к царю. В 1560 г.
удален от двора и постригся в монахи. 553
СИМЕОН КАЗАНСКИЙ —царьКазани. 624
СИМЕОН ПОЛОЦКИЙ (вмируПетровский-Сит-
рианович Самуил Емельянович) (1629 — 1680) —
белорусский и русский общественный и церковный
деятель, писатель и публицист. С 1664 г. жил в
Москве. Был наставником царевичей Алексея,
Федора и царевны Софьи. В 1678 г. открыл при
царском дворе типографию. Выступал за расширение
светского образования, участвовал в подготовке
проекта создания славяно-греко-латинской
академии. 485
СИНЕЗИЙ (ок. 370 — ок. 415) —
философ-неоплатоник, в 409 г. принял христианство, с 410 г.
епископ в Северной Африке. 660
СИНЕУС — один из легендарных братьев-варягов,
приглашенных новгородскими славянами на
княжение (вместе с Рюриком и Трувором). 468
СИНЯВСКИЙ А.Д. 19, 664,667
СКОВОРОДА Григорий Саввич (1722 — 1794) —
украинский философ, поэт, педагог. 658
СКОРОПАДСКИЙ Павел Петрович (1873 —
1945) — из родовитого украинского дворянства
(среди предков Скоропадского был гетман Укра-
730

ины). Крупный помещик Черниговской и
Полтавской губерний, флигель-адьютант. В октябре
1917 г. на съезде "вольного казачества" назначен
командующим военных формирований
Центральной Рады. Во время австро-германской
оккупации, в апреле 1918 г. провозгласил создание
Украинской державы, которую возглавил в качестве
гетмана. При отходе оккупационных войск
вывезен немцами в Германию. 618
СКОТТ Вальтер (1771 — 1832) — шотландский
писатель. Один из создателей жанра исторического
романа. 69
СМИТ Адам (1723 —1790) — шотландский
экономист и философ, один из крупнейших
представителей классической политической экономии. 38,
384,513
СОЛАРИ Пьетро Антонио (род. после 1450 —
1493) —итальянский архитектор. С 1490 г. работал
в России. Участвовал в строительстве стен и башен
московского Кремля и Грановитой палаты. 569
СОКОЛОВ Никита. 317
СОЛЖЕНИЦЫН А.И. 16, 683, 696, 699
СОЛОВЬЁВ B.C. 253, 330, 335, 544, 561, 623
СОЛОВЬЁВ СМ. 153, 216, 218, 228, 481
СОЛОНЕВИЧ И.Л. 6, 632, 642
СОМОВ Константин Андреевич (1869 — 1939) —
русский живописец и график. Член и один из
основателей объединения и журнала "Мир
искусства". С 1925 г. жил в Париже. 625
СОРЕЛЬ Жорж (1847 —1922) — французский
философ, теоретик анархо-синдикализма.
Приветствовал Октябрьскую революцию в России. 561
СОСНКОВСКИЙ Казимир (1885 — 1969)
—польский генерал и политик. Соратник Пилсудского. В
1920 —1924 гг. военный министр. В 1927 —1929 гг.
инспектор польской армии. В сентябре 1939 г.
командовал Южным фронтом, затем в эмиграции в
Англии. В 1939 — 1941 гг. заместитель
президента Польши. В 1943 — 1944 гг. командующий
польскими войсками в эмиграции. 579
СОФЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (1657 — 1704) — царевна,
дочь царя Алексея Михайловича от брака с
М.И. Милославской. В 1682 — 1689 гг.
правительница России. После прихода к власти в 1689 г.
Петра I заточена в Ново девичий монастырь, после
подавления стрелецкого восстания 1698 г.
пострижена там в монахини. 316, 359, 695
СПЕКГОРСКИЙ Евгений Васильевич (1875 —
1951) — социальный философ, правовед, теоретик
культуры. С 1913 г. профессор Киевского
университета. В 1920 г. эмигрировал. Работал в Югославии.
В 1945 — 1947 гг. находился в лагере для
перемещенных лиц в Италии. С 1947 г. профессор Св.
Владимирской духовной академии в Нью-Йорке. 661
СПЕНСЕР Герберт (1820 — 1903) — английский
философ и социолог, один из родоначальников
позитивизма, основатель органической школы в
социологии. 463, 468
СПЕРАНСКИЙ М.М. 19, 32,33,660
СПИНОЗА Венедикт (Борух) (1632 — 1677) —
нидерландский философ. 320
С1АЛИН И.В. 15,19,513,525,571,576,609,639,641,
644, 676, 697
СТАНИСЛАВСКИЙ (Алексеев) Константин
Сергеевич (1863 — 1938) — русский режиссер, актер,
педагог, теоретик и реформатор театра. С 1936 г.
народный артист СССР. 625
СТАНКЕВИЧ Николай Владимирович (1813 —
1840) — русский общественный деятель, философ,
поэт. Из дворян. Окончил Московский
университет. В 30-е гг. основал литературно-философский
кружок, в который входили представители
интеллигенции, в будущем игравшие видную роль в
различных идейных течениях (напр.,
В.Г.Белинский, М.А.Бакунин, К.С.Аксаков,
М.Н.Катков, А.И.Герцен). В 1837 г. по состоянию
здоровья вынужден был уехать за границу, где и
умер. 195
СТАСОВ Владимир Васильевич (1824 — 1906) —
русский художественный и музыкальный критик,
историк искусства. С 1900 г. почетный член
Петербургской академии наук. 654
СТАСЮЛЕВИЧ Михаил Матвеевич (1826 —
1911) — русский историк, журналист и
общественный деятель. В 1852 — 1861 гг. доцент, затем
профессор кафедры всеобщей истории
Петербургского университета. Ушел в отставку в знак
протеста против жестокостей при подавлении
студенческого движения в 1861 г. 466
С1ЕФАН ПЕРМСКИЙ (ок. 1345 — 1396) —
деятель русской православной церкви, церковный
писатель. Родом из Устюга. Распространял
христианство среди коми. С 1382 г. первый епископ
Пермской епархии. 481
СТЕФАН ЯВОРСКИЙ (в миру Симеон) (1658 —
1722) — церковный деятель и писатель.
Образование получил в Киеве и в Европе. С 1700 г.
митрополит рязанский, а затем по желанию Петра I
назначен местоблюстителем патриаршего престола
и руководителем Московской духовной академии.
С 1721 г. президент Святейшего Синода. 430
СТОЛЫПИН П.А. 438,631, 678
СТРАВИНСКИЙ Игорь Федорович (1882 —
1971) — русский композитор и дирижер. С 1910 г.
жил за рубежом, с 1939 г. в США. 625
СТРАХОВ H.H. 250, 252
СТРОГАНОВ Сергей Григорьевич (1794 — 1882),
граф — русский государственный деятель.
Участник Отечественной войны 1812 г., заграничных
походов 1813 — 1814 гг., русско-турецкой войны
1828 — 1829 гг. и Крымской войны 1853 — 1856 гг.
В 1826 г. член комитета по устройству учебных
заведений, с 1856 г. член Государственного совета,
в 1859 — 1860 гг. московский генерал-губернатор.
Известен как археолог, коллекционер. В 1825 г.
учредил на свои средства в Москве бесплатную
школу технического рисования (Строгановское
училище), в 1837 г. председатель Московского
общества истории и древностей российских (при
Московском университете). В 1859 г. основал
Археологическую комиссию и до конца жизни был ее
президентом. 98, 469
731

СТРОНИН Александр Иванович (1827 — 1889) —
писатель. Окончил историко-филологический
факультет Киевского университета. Автор
популярных книг и трудов по социологии. 345
СТРУВЕ П.Б. 14,376,378,480,487
СУВОРОВ Александр Васильевич (1729 —1800) —
русский полководец и теоретик военного
искусства. Участник большинства военных кампаний,
которые вела Россия во второй половине XVIII в.,
подавления крестьянской войны под
предводительством Е.Пугачёва и польского восстания
1794 г. Не проиграл ни одного сражения. С 1794 г.
фельдмаршал, с 1799 г. генералиссимус. Умер в
опале. 140, 231,244, 525, 635
СУЛЕЙМАН I КАНУНИ (Сулейман Законодатель,
в европейской литературе Сулейман
Великолепный) (1495—1566) — в 1520—1566 гг. турецкий
султан, в период правления которого Османская
империя достигла наибольшего
территориального расширения и военно-политического
могущества. При нем было проведено упорядочение
военно-административного устройства и финансов
государства. 624
СУМАРОКОВ Александр Петрович (1717 —
1777) — русский писатель, один из видных
представителей классицизма. 468
СУНЬ ЯТ-СЕН (1866 — 1925) — китайский
революционер-демократ. Выходец из крестьян. С декабря
1911 г. по февраль 1912 г. первый президент
Китайской Республики. В 1914 г. создал в эмиграции
партию гоминдан. В 1917 г. возглавил
правительство Южного Китая и оставался на этом посту (с
перерывами) до своей смерти. 519
СУСЛОВ М.А. 15,19, 667, 673
СЦИПИОН АФРИКАНСКИЙ (Старший) (ок.
235 — ок. 183 до н.э.) — римский полководец
времен 2-й Пунической войны. В 202 г. разгромил
войска Ганнибала при Заме. 30, 530
СЦИПИОН АФРИКАНСКИЙ (Младший) (ок.
185 —129 до н.э.) — римский полководец. В 146 г.
захватил и разрушил Карфаген, завершив 3-ю
Пуническую войну. 30, 530
СЭЙ Жан Батист (1767 — 1832) — французский
экономист. С 1814 г. член Французской академии,
с 1820 г. профессор политической экономии в
Коллеж де Франс. 370
ТаЛЕЙРАН-ПЕРИГОР Шарль Морис (1754 —
1838), 1800 — 1815 гг. князь Беневентский, с 1817 г.
герцог Дино — французский государственный
деятель и дипломат. В 1788 — 1791 гг. епископ Отен-
ский. В 1789 г. избран депутатом Генеральных
штатов. В 1792 — 1796 гг. в эмиграции (в Англии
и США). В 1797 —1799 гг.— министр иностранных
дел при Директории, в 1799 —1807 гг. при
Консульстве и Империи. Активно способствовал
реставрации Бурбонов. В 1814 г. глава временного
правительства и министр иностранных дел. Возглавлял
французскую делегацию на Венском конгрессе
1814 —1815 гг. В 1815 г. после Ста дней короткое
время вновь возглавлял правительство. Потом
активного участия в политической жизни не
принимал. 406
ТАМАРА (ок. середины 60-х гг. XII в.— 1213) — в
1184 —1213 гг. царица Грузии, при которой страна
добилась больших военно-политических успехов.
В 1185 г. вышла замуж за сына князя Андрея Бого-
любского, с которым разошлась через 2 года. 624
ТАМЕРЛАН (Тимур,Тимурленг) (1336—1405) —
среднеазиатский полководец. Родом из тюркизи-
рованного монгольского племени. В 1370 —
1405 гг. эмир в Мавераннахре. Известен своими
обширными завоеваниями в Средней Азии, Индии.
Разгромил Золотую Орду. 25, 67
ТАТИЩЕВ Василий Никитич (1686 — 1750) —
русский государственный деятель, историк. Из семьи
помещика. Окончил Инженерную и
Артиллерийскую школу. Участник Северной войны (1700 —
1721). Выполнял различные военные и
дипломатические поручения. В 1720 —1722 и 1734 —1737 гг.
управляющий казенными заводами на Урале.
Основал город Екатеринбург. В 1741 — 1745 гг.
астраханский губернатор. Автор обобщающего труда
по отечественной истории. Опубликовал и ввел в
научный оборот много ценных источников.
Положил начало развитию в России этнографии,
исторической географии, источниковедения, составил
первый русский энциклопедический словарь. 40
ТАУЛЕР Иоганн (ок. 1300 — 1361) — немецкий
мистик, монах-доминиканец, проповедник.
Оказал влияние на деятелей немецкой Реформации.
660
ТАЦИТ Публии Корнелии (ок. 56 — ок. 117) —
римский историк, занимал ряд государственных
должностей. Автор всемирно известных произведений
"История" и "Анналы". 70, 292
ТЕЙЛОР Фредерик Уинслоу (1856 —1915) —
американский инженер, создатель системы
организации производства, способствующей максимальной
интенсификации труда. 494
ТЕНИШЕВА Мария Клавдиевна (урожденная Пет-
ковская) (1867 — 1928), княгиня — деятельница
русской культуры и искусства, основавшая ряд
школ, художественных студий, мастерских
прикладного искусства и историко-этнографический
музей в Смоленске. 627
ТЕРЕЩЕНКО Михаил Иванович (1886 — 1956) —
русский сахарозаводчик, миллионер. После
февраля 1917 г. министр финансов в первом составе
Временного правительства, с мая по октябрь 1917 г.
министр иностранных дел. После Октябрьской ре
волюции 1917 г. в эмиграции. 627
ТИБО Антон Фридрих Юстус (1772 — 1840) —
немецкий юрист, профессор римского права в Йене
и Гейдельберге. 448
ТИМАШЕВ Александр Егорович (1818 —1893) —
русский государственный деятель.
Генерал-адъютант, член Государственного совета. В 1856 —
1861 гг. управляющий Третьим отделением, в
1868 — 1878 гг. министр внутренних дел. 214
732

ТИТ Флавий Веспасиан (39 — 81) — сын и
преемник Веспасиана, в 73 — 79 гг. его соправитель, в
79 — 81 гг. римский император. 164
ТИХОМИРОВ Лев Александрович (1852 —
1923) — русский революционер-народник. С
1878 г. член центра и редакции печатного органа
"Земля и воля". С 1879 г. член Исполнительного
комитета, Распорядительной комиссии и редакции
"Народной воли". В 1882 г. эмигрировал. В 1888 г.
отрекся от революционных убеждений, испросил
помилование и в 1889 г. вернулся в Россию. Стал
монархистом. В 1909 — 1913 гг. редактировал
"Московские ведомости". В 1917 г. отошел от
политической деятельности. 351
ТОЛСТОЙ Алексей Константинович (1817 —1875),
граф — русский поэт и драматург. 212
ТОЛСТОЙ Л.Н. 9, 246, 345, 395, 399, 413, 464, 478,
544, 599
ТОМАЗИЙ (Томазиус) Кристиан (1655 — 1728) —
немецкий юрист и философ. Автор труда "Основы
естественного права" (1705). 447
ТОМАС А КЕМИИС — автор книги "Имитация
Христа". 658, 660
ТОН Константин Андреевич (1794 — 1881) —
русский архитектор. Родоначальник
русско-византийского стиля. Построил Большой Кремлевский
дворец и Оружейную палату в Кремле. 600
ТОХГАМЫШ (ум. в 1406) —золотоордынский хан.
В 1380 г. воцарился в Орде. В 1382 г. разорил
Москву. Потерпел поражение от Тимура, а в 1398 г.
от хана Заволжской Орды, бежал в Литву. Убит
сибирским ханом Шадибеком. 212
ТРАЯН Марк Ульпий (53 — 117) — в 98 — 117 гг.
римский император. Проводил широкую
завоевательную политику. Стремился к централизации
власти и усилению контроля над провинциями.
Правил в согласии с сенатом. 164
ТРЕДИАКОВСКИЙ ВасилийКириллович (1703 —
1768) — русский поэт и филолог. 40
ТРОЦКИЙ Л.Д. 15,19,513, 517
ТРУВОР — см. Синеус. 468
ТРУБЕЦКОЙ Евгений Николаевич (1863 — 1920),
князь — русский религиозный философ,
публицист, общественный деятель. Брат С.Н.
Трубецкого. 480,534. 660
ТРУБЕЦКОЙ Н.С. 16
ТРУБЕЦКОЙ Сергей Николаевич (1862 — 1905),
князь — русский религиозный философ,
публицист, общественный деятель. Брат E.H.
Трубецкого. Профессор и первый выборный ректор
Московского университета. 200, 661
ТУГАН-БАРАНОВСКИЙ М.И. 14, 382
ТУРГЕНЕВ Александр Иванович (1784 — 1845) —
русский общественный деятель, публицист. В
1810 — 1824 гг. директор департамента духовных
дел министерства духовных дел и народного
образования. Член литературного кружка "Арзамас". В
1825 г. уехал за границу. 464
ТУРГЕНЕВ Андрей Иванович-(1781 —1803)
—поэт. Близкий друг В.А. Жуковского. 32
ТУРГЕНЕВ Иван Сергеевич (1818 — 1883) —
русский писатель. 395, 620
ТУРГЕНЕВ Н.И. 214, 216
ТУРКАЛЕВСКИЙ В. 658
ТЬЕР Адольф (1797 — 1877) — французский
государственный деятель, историк. В 1832 — 1836 гг.
министр внутренних дел. В феврале — августе
1836 г. глава правительства и министр
иностранных дел. С февраля по август 1871 г.
премьер-министр. Руководил подавлением Парижской
коммуны 1871 г. С августа 1871 по май 1873 г.
президент Французской республики. Один из создателей
(наряду с О. Тьерри, Ф. Гизо, Ф. Минье) нового
направления в историографии, признающего
значение борьбы классов. 162, 205
ТЪЕРРИ Огюстен (1795 —1856) — французский
историк. 353
ТЮЛЯЕВ — владелец текстильных предприятий в
России. 392
ТЮРГО Анн Робер Жак (1727 — 1781) —
французский экономист, философ-просветитель,
государственный деятель. В 1774 — 1776 гг. генеральный
контролер (министр) финансов. Пытался
провести ряд радикальных экономических реформ. 318
ТЮТЧЕВ Ф.И. 109,111,112,393, 468
ТЮТЧЕВА Эрнестина Федоровна (1810—1894) —
урожденная баронесса Пфеффель, вторая жена
Ф.И. Тютчева. 112
Уваров Сергей Семёнович (1786 —1855) —
русский государственный деятель, с 1846 г. граф, с
1811 г. почетный член Петербургской академии
наук. В 1818 — 1855 гг. президент Академии наук.
Автор теории официальной народности. В 1838 —
1849 гг.— министр народного просвещения. 111
УСГРЯЛОВ Николай Герасимович (1805 — 1870) —
русский историк. В 1834 — 1870 гг. профессор
русской истории Петербургского университета. С
1837 г. академик Петербургской академии наук.
153,171
УШИНСКИЙ Константин Дмитриевич (1824 —
1870/71) — русский педагог, основоположник
научной педагогики в России. 322
ФАЛЕС (ок. 625 — ок. 547 до н.э.) — древ
негреческий философ, родоначальник античной
философии. 235
ФЁДОР АЛЕКСЕЕВИЧ (1661 — 1682) —
старший сын царя Апексея Михайловича, с 1676 г.
русский царь. 166
ФЁДОРОВ Н.Ф. 423, 433, 544, 661
ФЕДОТОВ Г.П. 16,594,603
ФЕДЭРБ Луи Леон Сезар (1818 — 1889) —
французский генерал, с 1854 г. губернатор Сенегала. Вел
борьбу с местными племенами. В 1870 — 1871 гг.
принимал участие во франко-прусской войне. 610
ФЕЙЕРБАХ Людвиг (1804 — 1872) — немецкий
философ—материалист и атеист. Первоначально
последователь Г. Гегеля, затем подверг
гегелевскую философию резкой критике. 138, 155, 323,
354,478,629
733

ФЕМИСГОКЛ (ок. 525 — ок. 460 до н.э.) —
афинский государственный деятель и полководец
периода греко-персидских войн (500 — 449 до н.э.).
Сыграл решающую роль в организации сил
сопротивления, в руководстве афинским флотом,
способствовал освобождению греческих городов Малой
Азии от власти Персии. 30
ФЕНЕЛОН Франсуа (1651 — 1715) — французский
писатель. В своих произведениях отстаивал
принципы просвещенной монархии. 660
ФЕОФАНИЯ — сестра Анны, жены киевского
князя Владимира. 482
ФЕРДИНАНД II ШТИРИЙСКИЙ (1578 —
1637) — австрийский эрцгерцог, с 1619 г.
император. Поборник контрреформации и абсолютизма
испанского образца. 229
ФИШЕР Вера Николаевна (1852 — 1942) —
русская революционерка, народница, член
Исполнительного комитета "Народной воли". По
"процессу четырнадцати" в 1884 г. приговорена к
смертной казни, замененной бессрочной каторгой. 20
лет отбывала одиночное заключение в Шлиссель-
бургской крепости. С 1904 г. в ссылке. В 1906 г.
выехала за границу. В 1915 г. вернулась в Россию.
После 1917 г. занималась литературным трудом.
464
ФИЛАРЕТ (в миру Романов Федор Никитич) (ок.
1554/1555 — 1633) — русский церковный и
государственный деятель. Отец Михаила, первого
царя из династии Романовых. С 1610 по 1619 г.
находился в плену в Польше. По возвращении был
фактическим правителем страны. 218
ФИЛИПП II (1527 — 1598) — с 1556 г. испанский
король. 229
ФИЛОН АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ (ок. 25 до н.э.—
ок. 50 н.э.) — иудейско-эллинистический
религиозный философ. 658
ФИЛЬМЕР 447
ФИНЧ — английский дипломатический
представитель при российской императрице Анне Иоаннов-
не. 564
ФИХГЕ Иоганн Готлиб (1762 — 1814) — немецкий
философ и общественный деятель. Представитель
немецкой классической философии. С 1810 г.
профессор Берлинского университета. В 1810 —1812
гг. его первый ректор. 315, 448, 629, 660
ФЛОБЕР Постав (1821 — 1880) — французский
писатель. 502
ФЛОРЕНСКИЙ П.А. 477,480, 661
ФЛОРОВСКИЙ Георгий Васильевич (1893 —
1979) — богослов, философ, историк. Преподавал
на историко-филологическом отделении
Новороссийского университета. В 1920 г. эмигрировал.
Преподавал в русских учебных заведениях в
Софии и Праге. С 1926 г. профессор
Свято-Сергиевского православного богословского института в
Париже. С 1932 г. православный священник. С
1948 г. жил в США, где преподавал в
Свято-Владимирской православной академии в Нью-Йорке,
богословской школе Гарвардского университета,
Принстонском университете. 661
ФОКИН Михаил Михайлович (1880 — 1942) —
русский балетмейстер, балетный артист. С 1898 г.
солист, с 1905 г. балетмейстер Мариинского
театра. В 1909 — 1912,1914 гг. художественный
руководитель балетной труппы во время Русских
сезонов в Париже. С 1918 г. жил и работал за
границей, с 1921 г. в США. 625
ФОЛКНЕР Уильям (1897 — 1962) — американский
писатель. 684
ФОНВИЗИН Д.И. 19-21,38,600
ФОРД Генри (1863 — 1947) — американский
инженер, в 1892 г. сконструировал свой первый
автомобиль, в 1903 г. создал в Детройте одну из
крупнейших автомобильных компаний. Автор идеи о
создании дешевого автомобиля для широких кругов
покупателей. 594
ФОТИЙ (ок. 810 или 820 — между 891 и 897) —
византийский государственный деятель. Занимал
видные посты при дворе императора Михаила 111
(842 — 867). В 858 — 867 и 877 — 886 гг. патриарх
Константинопольский. Умер в ссылке.
Содействовал возрождению интереса к античным наукам.
Его проповеди и письма содержат важные
сведения по внутренне- и внешнеполитической
истории Византии. 50
ФРАНК Семён Людвигович (1877 — 1950) —
философ. Образование получил в университетах
Москвы, Гейдельберга и Мюнхена. Преподавал в
университетах Петербурга, Саратова и Москвы. В
1922 г. выслан из Советской России. Жил в
Германии (1923 — 1937), Франции (1937 —1945) и
Великобритании. 661, 698
ФРАНКЛИН Бенджамин (1706 — 1790) —
американский просветитель, государственный деятель,
дипломат, ученый. Принимал участие в
подготовке важнейших документов США (Декларация
независимости 1776 г., Конституция США и т.д.). 97
ФРАНС Анатоль (наст, имя Анатоль Франсуа Тибо)
(1844 — 1924) — французский писатель. 679
ФРАНЦ-ИОСИФ I (1830 — 1916) — в 1848 —
1916 гг.— император Австрии и король Венгрии. 465
ФРИДРИХ II ВЕЛИКИЙ (1712 — 1786) — в
1740 — 1786 гг. прусский король из династии Гоген-
цоллернов. Крупный полководец. В юности
находился под влиянием идей Французского
Просвещения, с некоторыми представителями которого
сохранил отношения и в последующие годы. 100,244,
280,281,299,315
ФРИДРИХ III ГОГЕНЦОЛЛЕРН (1831 —1888) —
в октябре — июне 1888 г. германский император
и прусский король. 569
ФРИЗ Якоб Фридрих (1773 — 1843) — немецкий
философ, профессор в Йене. Последователь И.
Канта, Ф. Якоби, Ф. Шлейермахера. 448
ФРЯЗИН Антон 569
ФРЯЗИН (ошибочно Руффо) Марк— итальянский
архитектор, по летописным данным в 1487 —
1491 гг. работал в Москве. Участник
строительства кирпичных стен и башен Кремля (1485 —1495),
участвовал в строительстве (совместно с П. Сола-
ри) Грановитой палаты. 569
734

ФУРЬЕ Франсуа Мари Шарль (1772 — 1837) —
французский социалист. Создатель одного из
направлений социализма XIX в. 146
ФЬОРАВАНТИ (Фиораванте, Фиеравенти, Фио-
раванти) Аристотель (ок. 1420 — ок. 1486)
—итальянский инженер и архитектор. С 1475 г. работал в
Москве. Военный инженер и начальник
артиллерии. Участвовал в походах на Новгород, Казань и
Тверь. Построил Успенский собор в Кремле. 569
Хачатурян Арам Ильич (1903 — 1978) —
советский композитор, народный артист СССР (1954),
Герой Социалистического труда (1973),
неоднократный лауреат Сталинской премии, лауреат
Ленинской премии (1959), профессор Московской
консерватории с 1951 г. 656
ХВОРОСгаНИН Иван Андреевич (ум. в 1625 г.),
князь — воевода. Сторонник расширения связей с
Западом. Был близок к Лжедимитрию I.
Принимал участие в войне 1613 г. За свои политические
взгляды был сослан в Кириллово-Белозерский
монастырь. В 1624 г. прощен после покаяния. Перед
смертью постригся в монахи. 598
ХЕРАСКОВ Михаил Матвеевич (1733 — 1807) —
русский поэт, писатель и издатель. Директор,
затем куратор Московского университета (1763 —
1802, с перерывами). 600
ХМЕЛЬНИЦКИЙ Богдан (Зиновий) (ок. 1595 —
1657) — украинский государственный деятель,
полководец. Руководитель борьбы украинского
народа против польского владычества. В 1648 —
1657 гг. гетман. При нем произошло
присоединение Украины к Российскому государству. 241
ХОМЯКОВ A.C. 19, 85, 93, 146, 247, 253, 319, 327,
408, 477,544, 594,660
ХОМЯКОВ Д.А.— сын A.C. Хомякова. 408
ХУДЯКОВ Петр Кондратьевич (1859 — ?) —
профессор Императорского московского
технического училища. 391
Цезарь Гай Юлий (Ю2 или ioo — 44 до н.э.) —
римский полководец и государственный деятель.
Диктатор в 49, 48 — 46, 45 гг., с 44 г. пожизненно.
Убит в результате заговора республиканцев. 67,139
ЦИНЦИННАТ Луций /Свинкцнй— древнеримский
политический деятель, патриций. В 460 г. до н.э.
консул, в 458 г.— диктатор. Согласно античной
традиции, считался у римлян образцом
скромности, доблести и верности гражданскому долгу. 164
ЦИЦЕРОН Марк Туллий (106 — 43 до н.э.) —
древнеримский политический деятель, оратор,
писатель. Погиб в ходе репрессий Антония и Октавиа-
на Августа. 212
ЦИЦИАНОВ Павел Дмитриевич (1754 — 1806),
князь — русский военный деятель из грузинского
аристократического рода. С 1803 г. генерал от
инфантерии. Участвовал в русско-турецкой войне
1787 — 1791 гг. в подавлении польского
восстания 1794 г., в персидском походе 1795 — 1796 гг.
С 1802 г. главнокомандующий в Грузии и
астраханский военный губернатор. В 1803 — 1804 гг.
завоевал Гянджинское ханство. Командовал
частью русских войск в русско-иранской войне
1804 — 1813 гг. Предательски убит во время
переговоров под Баку. 611
Чаадаев п.я. 8,47,53,59, ш, ш, îee. 167,377,
463, 683
ЧАЙКОВСКИЙ Петр Ильич (1840 — 1893) —
русский композитор. 395, 657
ЧАРТОРЫЙСКИЙ Адам Ежи (Юрий) (1770 —
1861) — польский и русский государственный и
политический деятель. Один из ближайших друзей
Александра I, член Негласного комитета. В 1804 —
1806 гг. министр иностранных дел, с 1815 г.
сенатор Королевства Польского. Выдвинул идею
объединения всех польских земель под властью
Александра I. После поражения польского восстания
1830— 1831 гг. в эмиграции. 641
ЧАЯНОВ A.B. 552,556
ЧЕРНОВ В.М. 10,557, 560
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ Н.Г. 19, 159, 163, 169, 322,
323,454,456,468,518
ЧЕРТКОВ Владимир Григорьевич (1854 — 1936) —
русский общественный деятель, издатель, друг
Л.Н. Толстого. 399
ЧЕРЧИЛЛЬ Уинстон Леонард Спенсер (1874 —
1965) — английский государственный деятель. Из
семьи герцогов Мальборо. В 1906 — 1908 гг.
заместитель министра колоний, в 1908 — 1910 гг.
министр торговли, в 1910 — 1911 гг. министр
внутренних дел, в 1918 —1921 гг. военный министр и
министр авиации, с сентября 1939 г.— военный и
морской министр, с мая 1940 г. по июль 1945 г. и с: 1951
но 1955 г. премьер-министр. 576-580
ЧИНГИЗИДЫ (Чингисиды) — потомки
Чингисхана, правящие династии, основанные его
сыновьями и внуками. 25
ЧИНГИСХАН (собственное имя Тэмуджин, Тему-
чин) (ок. 1155 — 1227) — основатель первого в
истории единого монгольского государства, главой
которого с титулом Чингисхана он был
провозглашен в 1206 г., полководец. Создал огромную
империю, простиравшуюся от Китая до земель
восточных славян. Кодифицировал нормы
монгольского права. 6,12, 588, 625
ЧИЧЕРИН Б.Н. 10,12, 231, 448, 612,698
ШаКЛОВИТЫЙ Федор Леонтьевич (ум. в
1689 г.) — русский государственный деятель,
военачальник и дипломат. Из мелкопоместных
дворян. С 1682 г. думный дьяк, возглавлял Стрелецкий
приказ. Сторонник царевны Софьи. Казнен после
победы Петра I. 178
ШАЛЬ Филарет. 321
ШАЛЯПИН Федор Иванович (1873 — 1938) —
русский певец. С 1922 г. жил за рубежом. 625
ШАМИЛЬ (1797 — 1871) — с 1834 г. в течение
25 лет руководитель освободительной борьбы
народов Дагестана и Чечни, проходившей под
лозунгами мюридизма. В 1859 г. осажден в ауле Гу-
ниб и сдался в плен. Жил с семьей в Калуге. В
735

1870 г. получил разрешение выехать в Мекку. Умер
в Медине (Аравия). 611
ШАФАРЕВИЧ И.Р.19, 678, 680
ШАФАРИК (Шафаржик) Павел Йозеф — деятель
словацкого и чешского национального движения,
филолог, историк-славист, литератор, педагог. 146
ШВАРЦ Иван Григорьевич — профессор
философии Московского университета, писатель-мистик,
масон. Приехал в Москву в 1776 г. 620, 658
ШВЕДЕ — фабрикант, владелец
машиностроительных предприятий в России. 392
ШЕБАЛИН Виссарион Яковлевич (1902 — 1963) —
советский композитор, с 1942 г. доктор
искусствоведения, с 1935 г. профессор Московской
консерватории, в 1942 — 1948 гг. ее директор. Дважды
лауреат Сталинской премии (1943,1947). 656
ШЕВЫРЕВ Степан Петрович (1806 — 1864) —
русский историк литературы, критик, поэт. С 1837
г. профессор истории русской литературы,
всеобщей истории поэзии и теории поэзии в
Московском университете. 200, 216, 321
ШЕЙДЕМАН Филипп (1865 — 1939) — деятель
правого крыла германской социал-демократии.
Типографский рабочий. С 1883 г. член
социал-демократической партии, с 1911 г. член ее правления.
В 1903 — 1918,1920 — 1933 гг. депутат рейхстага.
В октябре 1918 г. вошел в правительство. 9
ноября 1918 г. провозгласил республику. В феврале —
июне 1919 г. возглавлял первое правительство
Веймарской республики. В 1920 — 1925 гг. обербурго-
мистр Касселя. После прихода к власти нацистов
эмигрировал в Данию. 644
ШЕЙН Павел Васильевич (1826 — 1900) —
русский и белорусский фольклорист, этнограф.
Выпустил несколько сборников народных песен. 464,465
ШЕКСПИР Уильям (1564 — 1616) — английский
драматург и поэт. 267, 603
ШЕЛЛИ Перси (Биш) (1792 — 1822) —
английский поэт-романтик. 321
ШЕЛЛИНГ Фридрих Вильгельм Йозеф (1775 —
1854) — немецкий философ, представитель
немецкого классического идеализма. Преподавал
в университетах Йены, Мюнхена, Берлина. Член
Баварской академии наук. 87, 319, 478, 600, 629,
660
ШЕНЬЕ Андре Мари (1762 — 1794) —
французский поэт и публицист. Казнен во время
якобинского террора. 684
ШЕРЕМЕТЕВ Борис Петрович (1652 — 1719) —
русский военный деятель и дипломат, с 1701 г.
генерал-фельдмаршал, с 1706 г. граф. 74,102
ШЕРЕМЕТЬЕВ Сергеи-Дмитриевич (род. в 1844 г.),
граф — почетный член Академии наук, член
Государственного совета, председатель
Археографической комиссии и Общества любителей древней
письменности и ревнителей русского
исторического просвещения в намять императора
Александра III. 567
ШИЛЛЕР Иоганн Кристоф Фридрих (1759 —
1805) — немецкий поэт, драматург, теоретик
искусства. 69,267
ШИПОВ — русский фабрикант, владелец
судостроительного завода. 390
ШИХАУ — шведский фабрикант, владелец
судостроительного завода, который поставлял свою
продукцию в Россию. 391
ШИШКОВ Александр Семенович (1754 — 1841) —
русский государственный деятель, адмирал,
филолог, писатель. С 1796 г. член Российской
академии наук. В 1812 — 1814 гг. государственный
секретарь. В 1813 — 1841 гг. президент Российской
академии, в 1824 — 1828 гг. министр народного
просвещения и главноуправляющий делами
иностранных вероисповеданий. 231
ШЛЕЦЕР Август Людвиг (1735 — 1809) —
немецкий историк, публицист и статистик. В 1761 —
1767 гг. работал в России, изучал древнерусские
летописи. Написал ряд трудов по русской истории. С
1765 г. член Петербургской академии наук. С
1804 г. почетный член Общества истории и
древностей российских. По возвращении в Германию
преподавал в Гёттингенском университете. 62,429
ШЛОССЕР Фридрих Кристоф (1776 — 1861) —
немецкий историк. С 1817 г. профессор Гейдельберг-
ского университета. Основоположник гейдель-
бергской школы историков. Придерживался
либеральных взглядов. Пользовался популярностью в
России. 140
ШНИЦЛЕР Артур (1862 — 1931) — австрийский
драматург и прозаик. 200
ШОПЕНГАУЭР Артур (1788 — 1860) — немецкий
философ-иррационалист. 463
ШОСТАКОВИЧ JJ\nrrpim Дмитриевич (1906 —1975)
— советский композитор, с 1954 г. народный
артист СССР, Герой Социалистического Труда (1966),
пятикратный лауреат Сталинской премии,
лауреат Государственной премии СССР,
Международной премии Мира и Ленинской премии. 656, 679
ШПЕНГЛЕР Освальд (1880 — 1936) — немецкий
философ-идеалист, историк. 585
ШТАУБ Иоганн (1813 — 1880) — немецкий
писатель. 698
ШТЕЙН Генрих Фридрих Карл фон и цум (1757 —
1831), имперский граф — немецкий
государственный деятель. В 1804 — 1807 гг. министр
прусского правительства. В 1808 г. уволен в отставку под
давлением Наполеона I. В 1812 г. приехал в Россию
по приглашению Александра I. В 1813 —1814 гг.
руководитель центрального управления
освобожденных территорий Германии. Отошел от
политической деятельности, когда увидел, что его планы
реформ потерпели неудачу. 160, 298, 374
ШТИРБЕЙ Александр (1836 — 1895), князь —
румынский государственный деятель. Занимал
посты министра общественных работ и министра
финансов. 579
ШТИРНЕР Макс (настоящие имя и фамилия —
Каспар Шмидт) (1806 — 1856) — немецкий
философ-младогегельянец. Один из основоположников
анархизма. 629
ШТОРХ Генрих (Андрей Карлович) (1766 —1835) —
русский экономист, первый популяризатор в Рос-
736

сии идей А. Смита. В 1796 г. избран членом
Сибирской академии наук, затем ее президентом. В
1799 г. учил великих княжен, затем читал курс
политической экономии великим князьям Николаю
Павловичу и Михаилу Павловичу. 370, 382
ШТРАУС Давид Фридрих (1808 —1874) — немецкий
теолог и философ-младогегельянец. Преподавал в
Тюбингенском университете, был уволен после
опубликования сочинения "Жизнь Иисуса". 323,629
ШУЛЬГИН В.В. 590, 594
ШУШНИГ Курт (1897 — 1977) — австрийский
политический и государственный деятель, один из
лидеров Христианско-социальной партии. В 1932 —
1934 гг. министр юстиции, в 1933 — 1934 гг.
министр просвещения, с июля 1934 г. канцлер. В
феврале 1938 г. подписал соглашение с Гитлером о
передаче в правительстве ряда важных постов
национал-социалистам, что ускорило аншлюс
Австрии в марте 1938 г. Был арестован гитлеровцами
и заключен в концлагерь. После освобождения в
1945 г. эмигрировал в США. Вернулся в Австрию
в 1968 г. 527
ЩЕРБАТОВ Михаил Михайлович (1733 —1790),
князь — русский общественный и государственный
деятель, историк и публицист. В конце 60-х гг.
XVIII в. работал в Комиссии по составлению
нового уложения. В 1778 г. назначен президентом
Камер-коллегии, в 1779 г. стал сенатором. В 1788 г.
вышел в отставку в чине действительного
тайного советника. 316
ЩУКИН Сергей Иванович (1852 —1936) —
известный коллекционер произведений искусства. Из
богатой купеческой семьи. Окончил Высшую
коммерческую школу в г. Гера (Бавария). Собирал
работы западноевропейских художников. В 1918 г.
эмигрировал. Умер в Париже. 627
ЭвЕРС Иоганн Филипп Густав (1781 — 1830) —
русский историк. Из крестьянской семьи в Вест-
фалии. Окончил Гёттингенский университет. С
1810 г. возглавил кафедру географии, истории и
статистики в Дерптском университете. С 1818 г.
его ректор. 140
ЭВКЛИД (Евклид) — древнегреческий
математик. Работал в Александрии в III в до н.э. 150
ЭЙНШТЕЙН Альберт (1879 — 1955) —
физик-теоретик, один из основателей современной физики.
Родился в Германии, с 1893 г. жил в Швейцарии, с
1914 г. в Германии, в 1933 г. эмигрировал в США 684
ЭНГЕЛЬС Фридрих (1820 — 1895) — деятель
немецкого и международного коммунистического и
социалистического движения. Из семьи
фабриканта. Друг и ближайший сподвижник К Маркса.
Участвовал в создании I и II Интернационалов. 10,14,
348, 458,559, 575, 576, 643, 668-673
ЭРН Владимир Францевич (1881 —1917) — русский
религиозный философ. 658, 661
ЭСХИЛ (ок. 525 — 456 до н.э.) — древнегреческий
поэт-драматург, "отец трагедии". 598
ЮвЕНАЛ Децим Юний (ок. 60 — ок. 127) —
римский поэт-сатирик. 317
ЮРИЙ ДОЛГОРУКИЙ (90-е гг. XI в.— 1157) —
князь суздальский и великий князь киевский, сын
Владимира Мономаха. В 1125 г. перенес столицу
Ростово-Суздальского княжества из Ростова в
Суздаль. При нем в 1147 г. впервые упомянута
Москва. 533
ЮРИЙ АНДРЕЕВИЧ — сын Андрея Боголюбско-
го. В 1185 — 1187 гг. муж грузинской царицы
Тамары. 624
ЮРКЕВИЧ Виктор Дмитриевич (1898 — 1970) —
инженер-кораблестроитель, участвовал в
проектировании океанского лайнера "Нормандия". 625
ЮСТИНИАН I (482 или 483 — 565) — с 527 г.
византийский император. Осуществил широкие
завоевания. Провел кодификацию римского права.
Стимулировал большое строительство в
Константинополе. 27
Языков Иван Максимович (ум. в 1682) —
приближенный царя Федора Алексеевича,
оказывавший большое влияние на развитие политической
жизни. Способствовал отмене местничества.
Пожалован в бояре. Поддерживал Петра I и был убит
стрельцами во время бунта 1682 г. 38
ЯЗЫКОВ Николаи Михайлович (1803 — 1847) —
русский поэт. 61
ЯРОСЛАВ МУДРЫЙ (ок. 978 — 1054) — с 1019 г.
великий князь киевский. Добился единства
русского государства, рядом побед обезопасил его
южные и западные границы. Установил
династические связи со многими странами Европы. При нем
была составлена "Русская правда". 482
ЯКОВЛЕВ Ачександр Евгеньевич (род. в 1887 г.) —
русский живописец. В 1913 г. окончил академию
художеств. С 1920 г. жил и работал в Париже. 625
ЯЛЧАНИНОВ А. 660
ЯРОСЛАВСКИЙ Е.М. 642, 644

УКАЗАТЕЛЬ ПЕРИОД
Archiv für Geschichte der Philosophie. 659
Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik —
издавался в Тк)бингене в 1888 — 1933 гг. К. Леде-
рером. 552
Безбожник — 1. Газета Центрального совета
Союза воинствующих безбожников СССР, выходила в
Москве в 1922 — 1934 и в 1938 — 1941 гг.; 2.
Журнал, орган Центрального и Московского
областного советов Союза воинствующих безбожников,
выходил в Москве в 1925 — 1941 гг. 637
Большевик — теретический и политический
журнал ЦК ВКП(б) (КПСС). Выходил в Москве с 1924
по 1952 г. В 1952 г. переименован в "Коммунист".
575,670
Вёрсты — евразийский журнал. 594, 597
Вестник РХД (Вестник Русского Христианского
движения) — журнал, выходил в Париже и Нью-
Йорке. 678,679
Вестник Европы — 1. Журнал. Выходил в
Москве в 1802 — 1830 гг. В редколлегию входили:
Н.М.Карамзин (до 1804г.), П.П.Сумароков (1804),
В.А Жуковский (1808 — 1809) и др.; 2.
Ежемесячный журнал либерального направления.
Издавался в Петербурге М.М. Стасюлевичем в 1866 —
1908 гг. и Д.Н. Овсянико-Куликовским в 1913 —
1918 гг. 24, 59,153,253, 254,315
Вопросы философии и психологии — журнал,
издававшийся в Москве с ноября 1890 г. Первым
редактором был Н.Я. Грот, с 1902 г. П.В.
Преображенский. 330,450
Вперёд — нелегальная большевистская
еженедельная газета. Выходила в Женеве с декабря 1904 по
май 1905 г. В редколлегию входили В.ИЛенин,
В.В.Воровский, А.В.Луначарский,
М.С.Ольминский. 490
Время — ежемесячный литературный и
политический журнал. Издавался в Петербурге с 1861 по
1863 г., главный редактор М.М. Достоевский.
Основным сотрудником и негласным редактором
был Ф.М. Достоевский. 158,250
Гражданин — газета-журнал. Издавалась в
Петербурге в 1872 —1879 и 1882 — 1914 гг.
Издатель-редактор — князь В.П. Мещерский. В 1873 —1874 гг.
редактором был Ф.М. Достоевский. 248,255,307
Даугава — литературно-художественный и
общественно-политический журнал. Орган Союза
писателей Латв. ССР. Издавался в Риге с 1977 г. на
русском языке. 685
День — газета. Выходила в Москве с 1861 по 1865 г.
Издатель-редактор И.С. Аксаков. 129, 157, 179,
181-185,188-191,246,252
Европеец — журнал. Выходил в Москве в 1832 г.
Редактор-издатель И.С. Киреевский. 51
The English Republic — журнал. Издавался в
Лондоне В. Линтоном. 149
Жизнь искусства — художественно-литературно-
театральная газета. Выходила в Петрограде в
1918—1922 гг. 500
ИЧЕСКИХ ИЗДАНИЙ
Записки Историко-филологического факультета
Императорского Санкт-Петербургского
университета — выходили в Петербурге с 1876 г. 658
Заря — журнал. Издавался в Петербурге с 1869 по
1872 г. В.В. Кашпиревым. 229
Земля и воля — нелегальная газета. Издавалась в
Петербурге в 1878 — 1879 гг. Редакторы в
разное время: С.М.Кравчинский, Д.А.Клеменц,
НА Морозов, Г.В.Плеханов, Л.АЛихомиров. 349,
458, 558
Знамя — общественно-политический и
литературно-художественный журнал, орган левых эсеров.
Издавался в Москве в 1919-1922 гг. Вышло 14
номеров. В 1921 г. параллельно издавался в Берлине
на русском и немецком языках. 502
Journal de Debate politiques et literaires —
газета. Выходила в Париже с 1789 г. 162
Известия ВЦИК — ежедневная политическая
газета. Начала выходить в феврале 1917 г. под
названием "Известия Петроградского совета рабочих и
солдатских депутатов". Под названием "Известия
ВЦИК" выходила с октября 1917 по июль 1923 г.
494
Колокол — оппозиционная русская газета,
издаваемая А.И.Герценом и Н.П.Огарёвым в Лондоне с
лета 1857 до лета 1867 г. 196,322
Коммунист — см. Большевик.
Коммунистический Интернационал — журнал,
орган Исполнительного комитета
Коммунистического Интернационала. Издавался в 1919-1943 гг. на
русском, английском, французском, немецком,
испанском и китайском языках. 398
Континент — литературный журнал российской
эмиграции. Выходил в Париже в 80-е гг. Главным
редактором длительное время был В.Е.
Максимов. 681
Krakehler (Berliner Krakehler) — юмористический
журнал. Выходил в Берлине в 40-е гг. XIX в. 139
Красная газета — ежедневная газета. Издавалась
Петроградским (затем Ленинградским) Советом
рабочих, крестьянских и солдатских (затем
красноармейских) депутатов с января 1918 по февраль
1931 г. 496
Красный архив — научно-исторический журнал.
Издавался в Москве в 1922 — 1941 гг.
Центральным архивом РСФСР и СССР, а затем
Центральным архивным управлением СССР и РСФСР. 565
The Leader — политическая литературная и
экономическая газета. Выходила в Лондоне в 1850 —
1860 гг. Издатель Томлинс. 147
L'information. Financière, économique et
politique — газета. Издавалась с 1899 по 1955 г. в
Париже. 504
L'Homme — ежедневная газета французской
эмиграции в Лондоне. Выходила на о. Джерси в 50-е
годы XIX в. 137
Молва — журнал. Издавался в Москве с 1831 по
1835 г. Редактор Н.И. Надеждин. 63
738

Москва — газета политическая, экономическая и
литературная. Издавалась в Москве в 1867 — 1868
гг. Издатель-редактор И.С. Аксаков. 181,193
Москвитянин — журнал. Издавался в Москве с
1846 г. Редактор-издатель М.О. Погодин. 62, 63,
81,85,98,101,128,146,158
Москвич — газета политическая, экономическая,
литературная. Издавалась в Москве в 1867 —
1868 гг. Номинальный редактор П. Андреев,
действительный — И.С. Аксаков. 181
Московские ведомости — газета Московского
университета. Основана в 1756 г. Сдавалась в
аренду. Редакторы в разное время: Н.И. Новиков,
М.Н.Катков и др. 103,195,196
Московский вестник — журнал. Издавался в
Москве с 1827 по 1830 г. членами Общества
любомудрия. 98
Московский журнал — издавался в Москве в
1791 — 1792 и 1801 — 1803 гг. Издатель-редактор
Н.М. Карамзин. 23
Наш современник —
литературно-художественный и общественно-политический журнал.
Издается в Москве с 1956 г. 638
Неделя — еженедельная газета. Издавалась в
Петербурге с 1866 г. В.П. Гайдебуровым. 156
Независимая газета — ежедневная общественно-
политическая газета. Выходит в Москве. Главный
редактор В. Третьяков. 685
The New-York Herald — газета. Выходила в Нью-
Йорке в 1835 — 1924 гг. 496
Новая жизнь — газета. Выходила в Петербурге с
27 октября по 3 декабря 1905 г. Редактор-издатель
Н.М. Минский. 393
Новая Россия — ежемесячный журнал политики,
экономики, общественности, литературы,
искусства, критики. Выходил в 1922 — 1926 гг. 594
Новый журнал — выходил в Нью-Йорке с 1944 г.
605, 609
Новый град — журнал. Освещал
духовно-религиозные, социальные, экономические и политические
проблемы. Выходил в США с конца 1931 по
сентябрь 1939 г. Всего вышло 14 номеров. Главную
роль в редакции играли Г.П. Федотов, И.И. Буна-
ков-Фондаминский и Ф.А. Степун. 603
Новый мир — литературно-художественный и
общественно-политический журнал. Издается в
Москве с 1925 г. До 1991 г. орган Союза писателей
СССР. 679
Отечественные записки — журнал. Издавался в
Санкт-Петербурге с 1818 по 1830 г., возобновлен
с 1839 г. и издавался по 1884 г. Редакторы в разное
время: П. Свиньин, АЛ. Краевский, М.Е. Салтыков.
67, 94, 245,458
Панорама — демократический еженедельник.
Выходит в Лос-Анджелесе. 685
Петроградская правда — ежедневная газета.
Орган центрального и Петроградского комитетов
партии большевиков. Выходила с 1918 по 1924 г.
Затем переименована в "Московскую правду". 396
Правда — большевистская газета. Выходила с
1912 г. в Петербурге, руководитель В.И. Ленин. С
1918 г. издается в Москве. С 1991 г. в качестве
независимого органа печати. 494,572,574,577,642,681
Правда труда — орган революционного
пролетариата Донецкого бассейна. Издавалась в 1916 г.
Донецкой организацией РСДРП. 490
Просвещение — большевистский легальный
теоретический журнал. Издавался в Петербурге с
1911 по 1914 г. Руководство: В.И. Ленин, Г.Е.
Зиновьев, Л.Б. Каменев, A.A. Трояновский. 491
Путь возрождения России. 500
Рабоче-крестьянский нижегородский листок.
389, 493
Révolte — газета. Орган коммунистов-анархистов.
Выходила в Париже в 1879 —1894 гг. Издатель X.
Герэн. 379
Revue des Deux Mondes — двухнедельный
литературно-художественный публицистический
журнал либерального направления. Издается в
Париже с 1829 г. 162
Русский вестник — политический и
литературный журнал. Издавался в 1856 —1906 гг. В 1856 —
1887 гг. редактор-издатель М.И. Катков (Москва).
Затем выходил в 1888 — 1896 и в 1902 — 1906 гг.
в Петербурге, в 1896 — 1902 гг. в Москве. 129,
195,218,254,299
Русская старина — исторический журнал.
Выходил в Петербурге в 1870 — 1917 гг. Редакторы в
разное время М.И. Семевский, Н.К. Шильдер, Н.Ф.
Дубровин. 152
Русское слово — журнал. Выходил в Петербурге
в 1859 — 1866 гг. Издатель-редактор Г.А. Кушель-
Безбородко, затем Г.Е. Благосветлов. 158,176
Русская беседа — журнал. Выходил в Москве в
1856 — 1860 гг. Издатель-редактор А.И. Кошелев
и М.И. Филлипов, с 1859 — И.С. Аксаков. 93
Русский архив — исторический журнал. Выходил
в Москве в 1863 — 1917 гг. Издатель-редактор
П.И.Бартенев. 51,109
Русская мысль — журнал. Выходил в Москве с 1880 г.
Издатель В.М. Лавров, редактор С А Юрьев. 367
Русские ведомости — общественно-политическая
газета. Издавалась в Москве в 1863 — 1918 гг.
Редакторы-издатели в разное время: Н.С.Скворцов,
В.М. Соболевский, A.C. Посанов, ДН. Анучин. 475
Русь — газета. Выходила в Москве с 1880 по 1886 г.
Издатель-редактор И.С. Аксаков. 181, 330
Санкт-Петербургские ведомости — газета.
Выходила с 1728 г. при Академии наук дважды в
неделю, с 1800 г. ежедневно. Среди редакторов был
М.ВЛомоносов. В 1863-1874 гг.
арендатор-редактор Е.Ф.Корш, с 1875 г. передана министерству
народного просвещения. В октябре (ноябре) 1917 г.
прекратила свое существование. 196
Санкт-Петербургский журнал. Выходил в Санкт-
Петербурге в 1804 — 1809 гг. Редактор М.Н.Бек-
каревич. 384
Свободное слово — периодическое обозрение.
Издавалось В. Чертковым в 1898 — 1905 гг. 399,400,
402, 403
Северный вестник — ежемесячный журнал.
Выходил в Петербурге с 1885 по 1897 г. 338
Слово — литературно-художественный и общест
венно-политический журнал. Издавался с 1936 г.
628, 632
Современные записки — ежемесячный
общественно-политический журнал. Издавался в Париже
с 1920 г. 601
739

Современник — журнал. Выходил в
Санкт-Петербурге в 1836 — 1866 гг. Издатели в разное время
A.C. Пушкин, П.А. Вяземский, H.A. Некрасов,
Н.Г.Чернышевский. 74,150,159,163,171,173,175,
322
Современный мир — журнал. Издавался в
Петербурге в 1906 — 1918 гг. Среди редакторов А.И.
Богданович, Ф.Д. Батюшков. 353
Социал-демократ— нелегальная газета,
центральный орган РСДРП. Начала выходить в 1908 г. в
России, затем в Париже и Женеве. С 1912 г. —
центральный орган партии большевиков. 492
Сын Отечества — русский историческо-полити-
ческий и литературный журнал. Издавался в
1812-1844 и 1847-1852 гг. Основатель Н.И. Греч. В
состав редакции входили: А.Ф.Воейков, Ф.В.Бул-
гарин и др. 30
Таврида — газета. Выходила в Симферополе в
1880— 1883 гг. Редактор И. Казас. 45, 311
Телескоп — журнал. Издавался в Москве в 1831 —
1836 гг. Редактор Н.И. Надеждин. 41, 45, 47,167
Терджиман — тюркоязычная газета Начала
выходить в Крыму в 1883 г. Издатель И. Гаспринский. 311
Якорь — 1. Вестник общественной жизни, журнал
литературы, театра, музыки и художеств.
Выходил в Санкт-Петербурге в 1863 г. Редактор Ап.
Григорьев. Заглавие несколько раз менялось. 2.
Газета политическая и литературная. Выходила
еженедельно в Санкт-Петербурге в 1864 — 1865 гг.
Редактор Ап. Григорьев. 158

Содержание
От составителя 5
Раздел I
В ЭПОХУ ЕВРОПЕЙСКИХ РЕВОЛЮЦИЙ (конец XVIII — первая половина XIX в.)
Д.И. ФОНВИЗИН
•Письма П.И.Панину (1778) 21
Е.Р. ДАШКОВА
Записки (1804-1805) 22
Н.М.КАРАМЗИН
Письма русского путешественника (1790) 23
О любви к отечеству и народной гордости (1802) 24
Записка о новой и древней России в ее политическом и гражданском отношениях (1811) 27
История государства Российского. Предисловие (1815) 29
Речь, произнесенная на торжественном собрании Императорской
Российской академии (1818) 30
Письмо к ПА Вяземскому (21 августа 1818 г.) 31
Письмо А.И. Тургеневу (6 сентября 1825 г.) 32
М.М. СПЕРАНСКИЙ
Записка об устройстве судебных правительственных учреждений в России (1809) 32
Введение к Уложению государственных законов (1809) 33
A.C. ПУШКИН
Заметки по русской истории XVIII века (1822) 36
Второй том "Истории Русского народа" Полевого (не ранее августа 1830 г.) 37
Путешествие из Москвы в Петербург (1833-1834) 38
О ничтожестве литературы русской (1834) 39
H.A. ПОЛЕВОЙ
История Русского народа (1829) 40
Н.И. НАДЕЖДИН
Европеизм и народность в отношении к русской словесности (1836) 41
ПА. ВЯЗЕМСКИЙ
Записные книжки (1831) 45
П.Я. ЧААДАЕВ
Философические письма (1828-1831) 47
Записка графу Бенкендорфу (1832) 51
Апология сумасшедшего (1836-1837) 53
Отрывок из исторического рассуждения о России 59
741

П.В. КИРЕЕВСКИЙ
Письма к Н.М.Языкову (1833) 61
О древней русской истории (Письмо к М.П. Погодину) (1845) 62
В.Г. БЕЛИНСКИЙ
Литературные мечтания (1834) 63
Россия до Петра Великого (1841) 67
Взгляд на русскую литературу 1846 года (1847) 74
Письмо Д.П. Иванову (7 августа 1837 г.) 76
Письмо П.В. Анненкову (15 февраля 1848 г.) 78
A.C. ХОМЯКОВ
О старом и новом (1839) 79
Письмо в Петербург по поводу железной дороги (1845) 81
Мнение иностранцев о России (1845) 85
Мнение Русских об иностранцах (не ранее 1845 г.) 88
По поводу статьи Киреевского "О характере просвещения Европы..." (50-е годы) 92
О юридических вопросах. Письмо к издателю "Русской беседы" (1857) 93
В.Ф.ОДОЕВСКИЙ
Записки для моего праправнука о русской литературе (1840) 94
Русские ночи (1844) 95
М.П. ПОГОДИН
Письмо к государю цесаревичу Великому князю Александру Николаевичу (1838) 98
Петр Великий (1841) 101
За русскую старину (1845) 103
Письмо к графу Б...ой о начавшейся войне (1853) 105
Настоящая война в отношении к русской истории (1854) 106
О влиянии внешней политики на внутреннюю (1854) 106
Ф.И.ТЮТЧЕВ
Россия и Германия (1844) 109
Россия и революция (1848) ПО
Письмо ПА Вяземскому (март 1848) 111
Письмо С.С. Уварову (20 августа 1851 г.) 111
Письмо Э.Ф. Тютчевой (24 февраля — 8 марта 1854 г.) 112
н.в. ГОГОЛЬ
Выбранные места из переписки с друзьями
Страхи и ужасы России (1846) 112
Близорукому приятелю (1844) 113
Занимающему важное место (1845) 113
В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенности (1846) 115
И.В.КИРЕЕВСКИЙ
О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России (1852) 116
Ю.Ф.САМАРИН
О мнениях современника исторических и литературных (1847) 128
По поводу мнения "Русского вестника" о занятиях философией, о народных началах
и об отношении их к цивилизации (1863) 129
742

КС. АКСАКОВ
Об основных началах русской истории (предположительно 1849) 129
О том же (предположительно 1850) 130
О Русской истории 131
А.И. ГЕРЦЕН
Письма из Франции и Италии (1847-1852) 133
Письмо к Ш. Рибейролю
Издателю журнала "L'Homme" (7 февраля 1854 г.) 137
О развитии революционных идей в России (1850) 139
Русское крепостничество (1852) 147
Крещеная собственность (1853) 148
Старый мир и Россия
Письма В. Линтону. Письмо третье (1854) 149
КД. КАВЕЛИН
Взгляд на юридический быт древней России (1847) 150
Краткий взгляд на Русскую историю (1864) 152
Мысли и заметки о Русской истории (1866) 153
Философия и наука в Европе и у нас (1874) 155
Наш умственный строй (1875) 156
Разговор с социалистом-революцонером (не ранее декабря 1879 г.) 157
А.Г. ГРИГОРЬЕВ
Письмо М.П. Погодину (весна 1857 г.) 158
Раздел II
В ПОИСКАХ НОВЫХ ПУТЕЙ (1855-1881)
Н.Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
Заметки о журналах (1857) 159
Апология сумасшедшего (1861) 163
H.A. ДОБРОЛЮБОВ
О степени участия народности в развитии русской литературы (1858) 170
Первые годы царствованя Петра Великого (1858) 171
Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым (1858) 173
От Москвы до Лейпцига (1859) 175
Д.И. ПИСАРЕВ
Бедная русская мысль (1862) 176
И.С.АКСАКОВ
Народный отпор чужестранным учреждениям (1862) 179
Русский прогресс и русская действительность (1862) 182
О взаимном отношении народа, государства и общества (1862) 183
О лженародности в литературе 60-х годов (1862) 185
Из Парижа (1863) 188
В чем сила России? (1863) 189
Отчего безлюдье в России (1863) 190
Игнорирование основ русской жизни нашими реформаторами (1865) 191
Не пора ли России перестать малодушествовать перед Европою? (1867) 193
743

М.Н. КАТКОВ
Передовые статьи из газеты "Московские Ведомости" (1863) 195
(1864) 197
ILA. ВАЛУЕВ
Дневник (1866) 212
(1868) 213
(1876) 214
Н.И. ТУРГЕНЕВ
О нравственном отношении России к Европе (1869) 214
СМ. СОЛОВЬЕВ
Взгляд на историю установления государственного порядка в России до Петра Великого
(1851-1852) 216
Исторические письма (1858) 218
Публичные чтения о Петре Великом (1872) 220
Н.Я. ДАНИЛЕВСКИЙ
Россия и Европа (1869) 229
Н.К МИХАЙЛОВСКИЙ
Что такое прогресс? (1869) 245
Десница и шуйца Льва Толстого (1875) 246
Несколько мелочей 248
Десница и шуйца Льва Толстого (окончание) 249
Н.Н.СТРАХОВ
Роковой вопрос (1863) 250
Письмо к редактору "Дня" 252
Наша культура и всемирное единство (1888) 253
Последний ответ г. Вл. Соловьеву (1889) 254
Ф.М.ДОСТОЕВСКИЙ
Дневник писателя (1873) 255
Дневник писателя (1876) 259
Дневник писателя (1877) 262
Дневник писателя (1880) 267
Дневник писателя (1881) 271
MA. БАКУНИН
Народное дело. Романов, Пугачев или Пестель? (1862) 276
Речь на Конгрессе Лиги мира и свободы (1868) 277
Государственность и анархия (1873) 280
Н.И.КОСТОМАРОВ
Юрий Крижанич (1874) 284
П.Л. ЛАВРОВ
Славянский вопрос (1876) 285
Взгляд на прошлое и настоящее русского социализма (1883) 287
744

Р а з д е л HI
НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ
Б.Н. ЧИЧЕРИН
Обзор исторического развития сельской общины в России (1858) 291
Русский дилетантизм и общинное земледелие (1878) 292
Россия накануне двадцатого столетия (1900) 294
О современном положении русского дворянства (1903) 296
Об историческом значении русского дворянства 296
Бюрократия и земство 297
К.Н. ЛЕОНТЬЕВ
Панславизм и греки (1873) 299
Византизм и славянство (1875) 301
Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения (1872-1884) 305
Записки отшельника (1887) 307
Исмаилбей ГАСПРИНСКИЙ(ГАСПРАЛЫ)
Русское мусульманство. Мысли, заметки и наблюдения мусульманина (1881) 311
Русско-восточное соглашение. Мысли, заметки и пожелания Исмаила Гаспринского (1896) 313
АН. ВЕСЕЛОВСКИЙ
Западное влияние в новой русской литературе (1881-1882) 315
К.П. ПОБЕДОНОСЦЕВ
Письмо Александру III (11 ноября 1881 г.) 323
Письмо Александру III (4 мая 1882 г.) 324
Письмо Александру III (27 февраля 1884 г.) 324
Письмо Александру III (4 марта 1887 г.) 325
Письмо Александру III (май 1891 г.) 326
Письмо Николаю II (14 сентября 1899 г.) 326
Московский сборник (1896) 327
B.C. СОЛОВЬЕВ
Третья речь в память Достоевского (1883) 330
Русская идея (1888) 333
Враг с Востока (1891) 338
Н.И. КАРЕ ЕВ
О духе русской науки (1884) 338
Теория культурно-исторических типов (Н.Я. Данилевский — Россия и Европа...) 345
Г.В. ПЛЕХАНОВ
Социализм и политическая борьба (1883) 347
Наши разногласия (1885) 349
Новый защитник самодержавия (1889) 351
О Белинском (1910) 353
В.И.ЗАСУЛИЧ
Революцонеры из буржуазной среды (1889-1890) 355
745

В.О.КЛЮЧЕВСКИЙ
Западное влияние в России после Петра (1890-1891) 358
Подготовка дворянства к роли проводника западного влияния 363
Об интеллигенции (1897) 365
Два воспитания (1893) 367
Из дневниковых записей (1905) 368
(1911) 368
Афоризмы и мысли об истории (900-е годы) 369
С.Ю.ВИТТЕ
Национальная экономия и Фридрих Лист (1889) 369
По поводу непреложности законов государственной жизни (1901) 372
П.Б.СТРУВЕ
Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России (1894) 376
Интеллигенция и революция (1909) 378
П.А.КРОПОТКИН
Распадение современного государства (1896) 379
М. И. ТУГАН-БАРАНОВСКИЙ
Русская фабрика в прошлом и настоящем (1898) 382
Интеллигенция и социализм (1910) 386
Земельный вопрос на Западе и в России (1917) 388
М. ГОРЬКИЙ
Машинный отдел (1896) 389
Заметки о мещанстве (1905) 393
Разрушение личности (1909) 394
О русском искусстве (1917) 394
Обращение к народу и трудовой интеллигенции (1918) 396
Советская Россия и народы мира (1919) 398
Раздел IV
В ГОДЫ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ПОТРЯСЕНИЙ
Л.Н. ТОЛСТОЙ
Одумайтесь (1904) 399
Об общественном движении в России (1905) 400
Единое на потребу. О государственной власти (1905) 402
Конец века (1905) 403
О значении русской революции (1906) 408
Д.И.МЕНДЕЛЕЕВ
Основы фабрично-заводской промышленности (1897) 414
Учение о промышленности. Вступление в библиотеку промышленных знаний (1900) 417
Кпознанию России (1907) 419
Дополнения к познанию России (1907) 421
Н.Ф.ФЕДОРОВ
Философия общего дела (1906) 423
746

В.И. ГЕРЬЕ
О конституции и парламентаризме в России (1906) 434
П.А. СТОЛЫПИН
Речь об устройстве быта крестьян и о праве собственности (1907) 438
Речь в Государственной Думе (1907) 439
Речь о сооружении Амурской железной дороги (1908) 440
П.Н.МИЛЮКОВ
"Искомые начала" и "требования жизни" в русском государственном строе (1905) 440
Интеллигенция и историческая традиция (1910) 446
Б.А. КИСТЯКОВСКИЙ
В защиту права (интеллигенция и правосознание) (1909) 447
С.Н. БУЛГАКОВ
Размышления о национальности (1910) 450
Л. M А Р Т О В
Общественные и умственные течения в России 1870-1905 (конец 90-х гг.—1910) 453
В.В. РОЗАНОВ
Возле "русской идеи" (1911) 461
Война 1914 года и русское возрождение (1915) 466
Апокалипсис нашего времени (1917-1918) 468
В.И.ВЕРНАДСКИЙ
Очерки по истории естествознания в России в XVIII столетии (1912-1914) 470
Война и прогресс науки (1915) 473
О государственной сети исследовательских институтов (1917) 474
Задачи науки в связи с государственной политикой в России (1917) 475
П.А. ФЛОРЕНСКИЙ
Около Хомякова (1916) 477
Л.Б.КАМЕНЕВ
Об А.И. Герцене и Н.Г Чернышевском (1916) 480
СМ. СОЛОВЬЕВ
Путь русской культуры (1916) 481
В.И. ЛЕНИН
Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве
(конец 1894 — начало 1895) 487
Задачи русских социал-демократов (1897) 489
От какого наследства мы отказываемся? (1897) 489
Аграрная программа либералов (1905) 490
О русском управлении и о русских реформах (1913) 490
О праве наций на самоопределение (1914) 491
747

О национальной гордости великороссов (1914) 492
Доклад о пересмотре программы и изменении названия партии на седьмом
экстренном съезде РКП (б) (1918) 493
Очередные задачи советской власти (1918) 494
О "левом" ребячестве и о мелкобуржуазности (1918) 494
Интервью корреспонденту газеты "Нью-Йорк Геральд" (1922) 496
A.A. БОГДАНОВ
Возможно ли пролетарское искусство (1914) 496
Письмо Луначарскому (19 ноября (2 декабря) 1917 г.) 497
Вопросы социализма (1918) 498
A.A. БЛОК
Что сейчас делать? (1918) 500
Размышления о скудости нашего репертуара (1918) 500
Крушение гуманизма (1919) 502
Об исторических картинах (1919) 503
А.Ф. КЕРЕНСКИЙ
Мир союзников и Россия (1918) 504
Союзники в России (1920) 506
Ориентация на Россию (1920) 508
Россия и славянство (1920) 509
Очередная задача (1921) 510
Европа на ущербе (1921) 512
Л.Д. ТРОЦКИЙ
Итоги и перспективы. Движущие силы революции (1906) 513
Вопросы быта. Эпоха "культурничества" и ее задачи (1923) 518
На путях европейской революции (1924) 518
Перспективы и задачи на Востоке (1924) 519
Через какой этап мы проходим? (1924) 519
Европа и Америка (1926) 521
Преданная революция (1936) 522
Р.Ю. ВИППЕР
Конец индустриальной системы (1920) 528
Национальность и культура (1920) 532
Н.С.ТРУБЕЦКОЙ
Европа и человечество (1920) 534
Л.П. КАРСАВИН
Восток, Запад и русская идея (1922) 540
H.A. БЕРДЯЕВ
Размышления о русской революции (1924) 542
Демократия, социализм и теократия 545
Н.И.БУХАРИН
Пролетарская революция и культура (1923) 547
748

О мировой революции, нашей стране, культуре и прочем
(ответ академику И. Павлову) (1924) 549
Борьба двух миров и задачи науки (1931) 549
A.B. ЧАЯНОВ
К вопросу теории некапиталистических систем хозяйства (1924) 552
Организация крестьянского хозяйства (1924) 554
Краткий курс кооперации (1913-1925) 556
В.М. ЧЕРНОВ
Памяти Н.К. Михайловского (1904) 557
Марксизм и славянство (к вопросу о внешней политике социализма) 559
Конструктивный социализм (1925) 560
М.Н.ПОКРОВСКИЙ
Русская история с древнейших времен (1910) 562
Русская история с древнейших времен (1911) 564
Начало пролетарской революции в России (1925) 565
С.Ф.ПЛАТОНОВ
Слово о Карамзине (1911) 567
Москва и Запад (1926) 569
И.В. СТАЛИН
Об Англо-Русском комитете единства (1926) 571
Вопросы китайской революции (1927) 572
Конспект статьи "Международный характер Октябрьской революции" (1927) 573
Национальный вопрос и ленинизм. Ответ товарищам Мешкову,
Ковальчуку и другим (1929) 573
Политический отчет Центрального Комитета XVI съезду ВКЩб) (1930) 574
О статье Энгельса "Внешняя политика царизма" (1934) 575
Выступление по радио (1941) 576
Ответ корреспонденту "Правды" (1946) 577
ЕВ РАЗИЙСТВО
Опыт систематического изложения (1926) 580
Б.А. ПИЛЬНЯК
Китайский дневник (1927) 589
В.В.ШУЛЬГИН
Три столицы (1927) 590
Г.П. ФЕДОТОВ
Три столицы (1926) 594
Трагедия интеллигенции (1926) 597
Революция идет (1929) 601
Россия, Европа и мы (1932) 603
Россия и свобода (1945) 605
Судьба империй (1947) 609
Г.В.ВЕРНАДСКИЙ
Опыт истории Евразии (1934) 612
749

В.В.ЗЕНЬКОВСКИЙ
русские мыслители и Европа 618
Н.К. РЕРИХ
По лицу земли (1935) 624
Шовинизм 626
И.А. ИЛЬИН
За национальную Россию (1938) 627
И.Л. СОЛОНЕВИЧ
Политические тезисы российского народно-имперского (штабс-капитанского) движения
(30-е годы) 632
Народная монархия (40-е годы) 638
Е.М.ЯРОСЛАВСКИЙ
Антимарксистские извращения и вульгаризаторство так называемой "школы Покровского"
(1939) 642
Д.П. КОНЧАЛОВСКИЙ
Россия и Европа (1946) 645
Состояние русского общества перед войной 1914 г. (1949) 649
А.А.ЖДАНОВ
Выступление на совещании деятелей советской музыки в ЦК ВКЩб) (1948) 654
Об опере "Великая дружба" В.Мурадели (1948) 656
И.О. лосский
История русской философии (1951) 657
Л.Ф. ИЛЬИЧЕВ
Очередные задачи идеологической работы партии (1963) 662
А.Д. СИНЯВСКИЙ
Мысли врасплох (1965) 664
М.А. СУСЛОВ
Ленинизм и революционное преобразование мира (1969) 667
Великий Октябрь и современная эпоха (1977) 669
Историческая правота идей и дел В.И. Ленина (1980) 670
Раздел V
НА ПОРОГЕ И В ГОДЫ НОВЫХ ИСПЫТАНИЙ (конец 70-х - начало 90-х годов)
А.Д. САХАРОВ
Послесловие к памятной записке (1972) 674
Мир через полвека (1974) 675
Мир, прогресс, права человека (1975) 676
750

В поисках своего пути:
Россия между Европой и Азией
Учебная хрестоматия
ЛР№ 071045 от 18.05.94
Подписано в печать 30.10.96
Формат 70x100 1/16. Бумага офсетная № 1
Печать офсетная. Гарнитура Century
Печ. л. 47. Усл. печ. л. 60,63. Уч.-изд. л. 75,2
Тираж 10 000 (1-й завод 5000). Зак. 856
Издательская корпорация «Логос»
105318, Москва, Измайловское ш., 4
Московская типография № 2 РАН
121099, Москва, Шубинский пер., 6