Ж.-Ж. Руссо. Педагогические сочинения. Том 2. - Ж.-Ж. Руссо

Замечания Ж.-Ж. Руссо, гражданина Женевы, по поводу ответа на его Рассуждение
Об Общественном договоре, или Опыт о форме Республики
Об Общественном договоре, или Принципы политического права
Соображения об образе правления в Польше и предлагаемые преобразования в сем правлении
Приложения. Анри Валлон. Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо «Эмиль, или О воспитании»
Автор: Ж.-Ж. Руссо
Теги: история народного образования и педагогической мысли педагогика
Год: 1981
Похожие
Антология. Pro et Contra. Идеи Жан-Жака Руссо в восприятии и оценке русских мыслителей и исследователей 1752—1917. Антология
Избранные педагогические сочинения. Том 2
Педагогические сочинения. Том 1
Политические сочинения
Текст
                    Академия Педагогическая
педагогических библиотека
наук СССР

Академия
педагогических
наук СССР
Педагогическая
библиотека
Ж.-Ж. Руссо
Педагогические
сочинения
В двух томах
Редакционная
коллегия:
В. Н. Столетов
(председатель),
Ю. К. Бабанский
(зам. председателя),
Ю. В. Васильев,
Е. М. Кожевников,
Н. П. Кузин,
A. В. Петровский,
А. И. Пискунов,
B. С. Хелемендик,
Э. Д. Днепров
(ученый секретарь)

Ж.-Ж. Руссо
Педагогические
сочинения
Том второй
Под
редакцией
Г, Н. Джибладзе
Москва
«Педагогика»
1981

ББК 74.03 (3)
Р88
Утверждено к вечати Редакционной коллегией
серии «Педагогическая библиотека»
Академии педагогических наук СССР
Составитель
А. Н. ДЖУРИИСКИЙ
Рецензент кандидат философских наук, доцент
Ф. Т. МИХАЙЛОВ
Руссо Ж.-Ж.
Р88 Педагогические сочинения: В 2-х т. Т. 2/Под
ред. Г. Н. Джибладзе; Сост. А. Н. Джуринский.—
М.: Педагогика, 1981.—336 с—(Пед. б-ка).
В надзаг.: АПН СССР.
В пер.: 1 р. 10 к.
Во втором томе представлены все основные работы Ж.-Ж. Руссо
по вопросам воспитания. Включены также фрагменты из других работ
Руссо, имеющие отношение к педагогической проблематике. Некоторые
произведения публикуются на русском языке впервые.
Для ученых-педагогов, работников народного образования, а так-
же для всех, кто интересуется историей педагогики.
^ 60401—028 ККк 74 03П*
Р005(01)-81 2-81.4302000000 ББК ™3(g>
© Издательство «Педагогика», 1981 г.

Проект воспитания
г-на де Сент-Мари
Вы оказали мне честь, сударь, доверив воспитание ваших благород-
ных детей; дабы оправдать сию честь, я должен отдать все мои ста-
рания и все знания, какими располагаю; я думаю, что первая моя
обязанность —^хорошенько узнать тех, с кем мне предстоит иметь
дело. Вот на что я главным образом и употребил мое время с тех пор,
как имею честь находиться в вашем доме; я надеюсь, что достаточно
преуспел в этом отношении, чтобы составить план воспитания. Нет
необходимости, сударь, делать вам комплименты по поводу того хо-
рошего, что я заметил в ваших детях: привязанность, которую я уже
питаю к ним, выразится в более существенном, нежели простая по-
хвала, а столь любящему и просвещенному отцу, как вы, нет нужды
узнавать от посторонних о прекрасных качествах его детей.
А теперь мне хотелось бы, сударь, чтобы вы сами сообщили мне,
какие особые виды имеете вы на каждого из них, каковы ваши наме-
рения по поводу власти над детьми, которую вы мне предоставите,
и где границы моих прав в отношении наград и наказаний.
Я думаю, сударь, что, оказав мне предпочтение и приняв в ваш
дом с почетным жалованьем и лестными знаками внимания, вы ожи-
даете от меня результата, который соответствовал бы столь выгод-
ным условиям. Вряд ли вы решились бы на такие расходы и почести,
чтобы дать вашим благородным детям обыкновенного наставника,
который всего-навсего обучал бы их «Начаткам» х, орфографии и кате-
хизису: вот почему я даю себе обещание приложить все силы, дабы
оправдать благоприятные надежды, которые вы могли иметь на мой
счет, и, как бы ни грешил я ошибками и слабостями, вы можете быть
уверены в том, что я ни на одно мгновение не ослаблю усердия и при-
вязанности, которые почитаю своим долгом в отношении учеников.
Но, сударь, каковы бы ни были те заботы и труды, которые я беру
на себя, успех будет зависеть далеко не от меня одного. Нерушимое

Ж.-Ж. Руссо
6
согласие, которое должно царить меж нами, доверие, которым пы
меня почтите, и власть, которую вы предоставите мне над моими уче-
никами,— вот что решит успех моих трудов. Я думаю, сударь, для
вас очевидно, что человек, не имеющий никаких прав по отношению
к детям, не может ни сделать свои поучения приятными, ни придать
им вес: он никогда не добьется влияния на умы детей, ибо дети, ка-
кими бы развитыми они ни были, в определенном возрасте подчиняют
чувствам и ощущениям три четверти своих поступков. Вы понимаете
также, что такой учитель, даже недовольный поведением ребенка,
будет пользоваться любым удобным случаем, чтобы промолчать,
лишь бы не надоедать родителям бесполезными сетованиями. К тому
же при таком положении вещей в отсутствие отца и матери или в дру-
гой, столь же неподходящий момент воспитатель вынужден упускать
тысячи мелких поводов пожурить пли вовремя похвалить ребенка,
а возвращаться к этому позже уже не годится, ибо перемена в мыслях
ребенка сделает для него пагубным то, что могло стать полезным.
И наконец, дети немедленно замечают бессилие учителя по отношению
к ним и, пользуясь этим, перестают обращать внимание на его за-
прещения и поучения, что вконец разрушает то влияние, которое
воспитатель пытался оказать на них. Вы не должны думать, сударь,
что, изъясняясь в таком тоне, я желаю получить право награждать
ваших детей побоями; я всегда выступал против этого метода. Было
бы весьма печально для г-на де Сент-Мари, если бы нам пришлось
избрать этот путь для его воспитания; и я имею смелость надеяться,
что добьюсь от него безоговорочного повиновения с помощью гораздо
менее суровых и более подходящих методов, если только вы одобрите
план, который я имею честь вам предложить. Откровенно скажу, что
если вы, сударь, считаете позорным, чтобы вашего благородного сына
били чужие руки, то и я со своей стороны тоже нахожу, что для по-
рядочного человека нет более бесчестного занятия, нежели телесное
наказание ребенка. Что касается г-на де Септ-Мари, то есть много
способов наказать его, в случае необходимости, путем унижений, они
произведут на него куда большее впечатление и Дадут лучший ре-
зультат: при таком живом уме, как у пего, воспоминание о порке
утихнет вместе с болью, в то время как мысль о проявленном к нему
презрении или о чувствительном для него лишении долго не покинет
его.
Учителя должно бояться; для этого нужно поселить в ученике
твердую уверенность, что воспитатель имеет право его наказывать.
Но особенно важно, чтобы наставник был любим учеником. А каким
образом можно добиться любви ребенка к наставнику, если этот по-
следний всегда предлагает ему занятия, противоречащие детскому

Ж.-Ж. Руссо Проект uociiiiTuiiiiH г-на ди Ош-Мари
7
вкусу, если при этом он не имеет власти делать приятное ребенку в
мелочах, почти не требующих ни расходов, ни потери времени и ко-
торые, если их приберечь к подходящему случаю, наверняка будут
особенно дороги ребенку, создавая у него сильную привязанность к
учителю? Я не буду особенно настаивать на этом пункте, ибо отец
может без всяких оговорок оставить за собою исключительное право
оказывать милости своему сыну, при условии, что он сделает это
достаточно осмотрительно; особенно необходима осторожность в от-
ношении г-на де Сент-Мари, чья живость и склонность к развлече-
ниям вызывают необходимость более строгого обращения. Поэтому:
1) Прежде чем сделать ему какой-либо подарок, нужно тайком узнать
у гувернера, удовлетворен ли он поведением ребенка. 2) Объявить
молодому человеку, что в том случае, когда ему нужно что-либо по-
просить, он должен это сделать через воспитателя; если же ребенок
осмелится обратиться с просьбою к старшим по своему усмотрению,
то этого будет уже достаточно, чтобы ее не удовлетворить. 3) Восполь-
зовавшись подходящим случаем, иногда упрекнуть воспитателя в
чрезмерной доброте, в том, что его излишняя мягкость вредит успе-
хам его воспитанника и что лишь его собственная сдержанность по-
может исправить несдержанность ребенка. 4) Если учитель считает,
что у него есть причины возражать против какого-то подарка, кото-
рый хотят сделать его воспитаннику, надо безусловно отказывать в
этом ребенку до тех пор, пока он не найдет средства смягчить и уго-
ворить своего наставника. Впрочем, в том случае, когда к ребенку
проявляют благосклонность, вовсе нет необходимости объяснять ему,
что это делается именно потому, что он хороню выполняет свои обя-
занности. Лучше дать ему понять, что удовольствия и нежное отно-
шение — естественные последствия благоразумия и хорошего пове-
дения, но пи в коем случае не произвольные награды, которые могут
зависеть от дарящего; по сути, они никогда не должны предлагаться
ребенку как цель учения и добродетели или плата за них.
Вот, вкратце, те права, сударь, которые вы должны мне предоста-
вить в отношении вашего благородного сына, если вы желаете дать
ему хорошее воспитание; оно будет отвечать прекрасным качест-
вам, проявляемым им в ряде случаев, но в настоящее время подавляе-
мым многими плохими привычками, которые необходимо исправить
вовремя, пока характер ребенка еще поддается исправлению. Бесспор-
но, это наша первая и насущнейшая задача, тогда как, например, по
отношению к г-ну де Кондильяку 2 такие предосторожности излишни,
ибо он столько же нуждается в поощрении, сколько другой — в за-
претах, и я сумею повести себя с ним соответственно. Но для воспи-
тания г-на де Сент-Мари есть только один способ: держать его в уздеА

Ж.-Ж. Руссо
8
которую оп будет ежеминутно ощущать. Те чувства, которые он дол-
жен питать ко мне согласно выраженному вами желанию, при тепе-
решнем состоянии дел зависят больше от вас, чем от меня.
Осмелюсь предположить, сударь, что вы поостереглись бы дове-
рить воспитание ваших детей человеку, которого не считаете достой-
ным вашего уважения. Не думайте, что в той деликатной ситуации,
в которой я принял решение прочно связать свою судьбу с вашим
домом, я намеревался каким-либо образом возложить на отца часть
ответственности за воспитание детей. Между нами очень большое
различие: выполняя мой долг настолько, насколько вы мне предоста-
вите в этом отношении свободу, я ни за что не отвечаю. В сущности,
в вопросах воспитания ваших детей я не считаю себя вправе навязы-
вать вам свои правила, ибо вы первый учитель и естественный руко-
водитель ваших детей. Таким образом, я счел обязательным высказать
вам свои соображения, и, если выяснится, что вы держитесь иного
мнения, совесть моя будет все же чиста и мне останется только под-
чиниться вашей воле. Что же касается вас, сударь, то ничьи сообра-
жения не могут идти вразрез с тем, как вы сами смотрите на свои
обязанности по отношению к своим детям. И я не вижу ничего пло-
хого в том, что вы позаботитесь о лучшем воспитателе, если откроете
во мне недостатки, которых, может быть, вначале и не заметили, по
которые могли бы иметь известные последствия для моих учеников.
Итак, я имею основания думать, что, поскольку вы терпите мое
присутствие в своем доме, вы не обнаружили во мне таких недостат-
ков, из-за которых я утратил бы уважение, коим вы меня удостоили.
Правда, я мог бы пожаловаться, сударь, что вы не сделали мне чести
запросто выговаривать мне в том случае, когда я совершал какую-
нибудь ошибку. О такой милости я попросил, едва появившись у вас
в доме, и это по крайней мере говорило о моих благих намерениях
и было сделано не столько в моих интересах, сколько в интересах
ваших благородных детей: это для них я обязан добиваться совер-
шенства, если оно возможно.
Исходя из вышесказанного, я надеюсь, сударь, что для вас не
будет трудно внушить вашему благородному сыну те добрые чувст-
ва, какие вы, вероятно, испытываете ко мне сами. Невозможно, чтобы
такой проницательный взгляд, как ваш, не заметил моих ошибок и
слабостей, но я желал бы все же, чтобы в присутствии сына вы избе-
гали говорить о них. Такие впечатления действуют сильно; как гово-
рит г. де Лабрюйер, первая забота детей — искать слабые места у
своих наставников, чтобы иметь право презирать их 3. Полагаю, нет
нужды спрашивать, какое впечатление могут произвести уроки чело-
века, к которому его ученик испытывает презрение.

Ж.-Ж. Руссо Проект воспитания г-на де Сент-Мари 9
Я смогу говорить об успехах в воспитанпп вашего сына только
тогда, когда я добьюсь, чтобы меня любили, боялись и уважали.
Если мне скажут, что все это должно быть результатом моего труда,
а в неудаче виноваты только мои ошибки, то я не соглашусь с таким
несправедливым суждением. Вы никогда не объяснялись со мною в
отношении меры власти, которую вы позволяете мне применять к ва-
шему сыну, а это тем более необходимо, что я начинаю дело, которым
никогда еще не занимался. С самого начала я обнаружил в ребенке
решительпое сопротивление моим указаниям и полное пренебрежение
ко мне самому и не знал, как приструнить его; при малейшем недо-
вольстве он искал защиты у своего отца, вероятно, не упуская при-
том случая изобразить дело на свой манер.
С счастью, зло не зашло слишком далеко; он еще в том возрасте,
когда можно не торопясь узнавать друг друга, и это промедление не
нанесло большого ущерба его успехам; впрочем, слабость его здо-
ровья все равно не позволила бы ему развиваться быстрее *. Но пло-
хие привычки, опасные во всяком возрасте, особенно опасны именно
в его лета; пропило время навести в этом строгий порядок; дело не
в том, чтобы загрузить его учением и заданиями, но чтобы как можно
раньше воспитать в нем привычку к повиновению и порядку, которая
со временем еще более укрепится.
Приближается конец года. Вы не найдете, сударь, более естест-
венного повода, чем наступление нового года, чтобы провести с ва-
шим сыном короткую беседу, доступную его возрасту. Показав ему
преимущества хорошего воспитания и плохие последствия дурно
руководимого детства, вы склоните его к добровольному выполнению
того, чего мы позднее будем требовать от него для его же собственной
пользы. После этого соблаговолите в его присутствии передать мне все
полномочия власти по отношению к нему. Вы объявите ему, что об-
лекаете меня правом заставлять его выполнять свой долг всеми спосо-
бами, какие я сочту подходящими, и прикажете ему, вследствие того,
подчиняться мне точно так же, как вам лично, под угрозой вашего него-
довапия. Единственная цель подобного внушения — произвести силь-
ное впечатлепие на вашего сына, все же остальные инструкции собла-
говолите дать мне наедине.
Вот, сударь, те необходимые предварительные условия, которые
дадут мне уверенность в том, что старания, проявленные по отноше-
нию к вашему сыну, не будут напрасными. Теперь я изложу проект
его воспитания, каким я представляю его себе на основании всего,
* Когда я прибыл п дом, он был очепь слаб; теперь его здоровье заметно
улучшается.

Ж.-Ж. Руссо
10
что я успел узнать о характере вашего сына и о ваших планах. Это
не окончательный план, который я предлагаю неукоснительно вы-
полнять, но только проект; ваша эрудиция и знания г-на аббата 4
помогут усовершенствовать его, а г-ну аббату он даст некоторое пред-
ставление о характере ребенка, с которым мы имеем дело. Я буду
счастлив, если ваш уважаемый брат согласится руководить мною
на стезе, которую я избрал для себя; он может быть вполне уверен,
что моим главным и нерушимым принципом будет готовность следо-
вать, насколько позволят мои скромные познания и способности,
по тому пути, который он соблаговолит мне указать с вашего со-
гласия.
Цель, которая должна быть поставлена при воспитании молодо-
го человека, заключается в том, чтобы сформировать его сердце,
суждения и ум; и именно в том порядке, в каком я назвал их. Боль-
шинство учителей, в особенности педанты, рассматривают приобре-
тение и накопление знаний как единственную цель хорошего воспи-
тания, не думая о том, что часто, как говорит Мольер: «Ученый ду-
рак глупее дурака необразованного» 5.
С другой стороны, многие отцы, пренебрегая тем, что называется
учением, стремятся воспитать своих детей лишь посредством телес-
ных упражнений и знания света. Мы остановимся как раз на сере-
дине между этими крайностями, чтобы руководить вашим сыном.
Нельзя пренебрегать науками; ниже я разъясню почему. Но занятия
науками не должны предшествовать нравственному воспитанию, осо-
бенно для людей блестящего и пылкого ума, неспособного еще к со-
средоточенности,— это Может повредить ему в столь раннем возрас-
те. К чему служат человеку знания Варрона °, если он при том не
умеет правильно мыслить, если он имел несчастие позволить развра-
тить свое сердце? В этом случае знания в его голове уподобятся ору-
жию в руках безумца. Из двух людей, одинаково погрязших в поро-
ке, менее образованный всегда принесет меньше зла. Науки, даже
самые отвлеченные и внешне наиболее далекие от практической жиз-
ни, все же обостряют ум и, упражняя его, придают ему силу, которою
очень легко злоупотребить на жизненном пути, если имеешь жесто-
кое сердце.
Я скажу даже более того. Г-н де Сент-Мари питает живейшее от-
вращение ко всему, что имеет отношение к занятиям и прилежанию.
Боюсь, понадобится много искусства и времени, дабы исправить это
положение. Жаль, если это время пропадет даром; совсем не годится
его принуждать к учению, лучше уж ему вовсе не знать, что такое
науки, чем приобщиться к ним только для того, чтобы их вознена-
видеть.

Ж.-Ж. Руссо Проект воспитания г-на до Септ-Мари
11
Что касается религии и морали, то внушайте ему твердые прин-
ципы, которые послужат руководством к поведению в течение всей
последующей жизни, но добивайтесь их усвоения как угодно, только
не читайте ему бесчисленные наставления. Нужно меньше отягощать
его память всякими подробностями законов и обязанностей, препо-
давая лишь основные понятия, доступные его возрасту, нужно под-
готавливать его ум и сердце к тому, чтобы познать и оценить их, по
мере того как представится случай ознакомить его с ними. Именно
потому такое обучение и будет соответствовать его возрасту и его
уму, что оно заключается в любопытных занимательных примерах
из общественной жизни, из истории искусств и ремесел, а также в рас-
сказах о том, как разнообразны пути, коими Провидение сделало всех
людей полезными и необходимыми друг другу.
Такие темы, являющиеся скорее материалом для бесед и прогу-
лок, нежели для регулярных занятий, будут иметь еще и другие преи-
мущества, польза которых мне кажется бесспорной.
Во-первых, не угнетая его ум мыслями о принуждении и регуляр-
ных занятиях-и не требуя от него тяжкой и длительной сосредото-
ченности, они не будут вредить его здоровью. Во-вторых, они зара-
нее приучат его ум к размышлению, к тому, чтобы оценивать явления
в их развитии и по результатам. В-третьих, они сделают его любо-
знательным и внушат любовь к естественным наукам.
Я хочу предуведомить мой проект одним замечанием: прочитав
его, можно вообразить, что я только и думаю, как бы развлечься и
избавить себя от всего сухого и скучного, что имеется в занятиях,
желая доставить себе более приятную работу. Я не думаю, сударь,
чтобы у вас явилась подобная мысль на мой счет. Вероятно, никогда
ни один человек не считал свое дело столь важным, каким я полагаю
дело воспитания ваших детей. Как бы мало вы ни хотели поддержать
меня в моем усердии, вряд ли вы до сих пор могли упрекнуть меня
в том, что я избегаю работы. Просто я не считаю нужным изображать
чрезмерные занятость и старание, не пытаюсь перегружать своих
учеников трудной и скучной работой и держаться с ними сурово и
неприветливо, дабы таким образом составить себе репутацию пунк-
туального и трудолюбивого педагога. Нет, сударь, я объявляю
раз навсегда: ревностный и щепетильный в выполнении своего
долга, я не способен давать себе поблажку в чем бы то ни было; ни
мой характер, ни мои принципы не позволяют мне допустить хоть
малейшее послабление, но из двух путей, сулящих мне одинаковый
успех, я всегда предпочту тот, который принесет меньше затруднений
и неприятностей моим ученикам. Отнюдь не желая сойти за очень
занятого человека, я смею все же заверить вас, сударь, что, чем

Ж.-Ж. Руссо
12
меньше дети будут сидеть над заданиями, тем больше труда я, сле-
довательно, вложил в них.
Если и существуют такие обстоятельства, при которых строгость
по отношению к детям становится необходимостью, то это случай,
когда под угрозой их нравственность или когда налицо дурные при-
вычки, которые надо исправлять. Часто бывает так: чем ребенок
умнее, тем больше сознание собственных достоинств затрудняет ему
приобретение недостающих ему качеств. Отсюда презрение к ниже-
стоящим, неподчинение вышестоящим, невежливость с равными себе:
в какие только странности не впадают те, кто считают себя безупреч-
ными. Г-н де Сснт-Мари слишком умен, чтобы не знать о своих хоро-
ших качествах, но, если не соблюсти предосторожности, он их пере-
оценит и не сумеет извлечь из них все, что можно было бы. Семена
тщеславия уже выросли у него в разные мелкие недостатки характе-
ра, которые необходимо исправить. В этом отношении, сударь, мы
непременно должны действовать с вами сообща: чрезвычайно важно,
чтобы в тех случаях, когда ваш сын даст повод для недовольства, он
со всех сторон видел презрение и безразличие к себе, которые будут
его угнетать тем более, что эти признаки холодности для него совер-
шенно непривычны. Мы станем бороться с высокомерием вашего сы-
на его же собственным оружием, поражая его в зародыше; можно не
сомневаться, что г-н до Сент-Марп обладает слишком благородною
душой, чтобы остаться равнодушным к уважению людей, которые
ему дороги.
Сердечное благородство, когда оно подкреплено разумом, воспи-
тывает и ум: честный человек почти всегда мыслит правильно. Тот,
кто с детства приучен не бояться рассуждений, кто предается удо-
вольствиям момента, лишь взвесив последствия и сравнив их преиму-
щества с неудобствами, тому достаточно приобрести хоть некоторый
жизненный опыт, и он уже будет в состоянии обо всем составить соб-
ственное твердое мнение. И в самом деле, благоразумие, как мне ка-
жется, более зависит от сердечных чувств, нежели от просвещенно-
сти ума; давно установлено, что самые ученые и самые образованные
люди не всегда ведут себя в жизненных перипетиях наилучшим обра-
зом. Итак, после того как г-ну де Септ-Мари будут внушены положи-
тельные нравственные принципы, можно считать, что он в извест-
ном отношении достаточно продвинулся вперед в умении рассуждать.
Если и существует какой-нибудь особенно важный момент в его вос-
питании, то, без сомнения, именно этот; нельзя избрать более удач-
ный способ научить его разбираться в людях, влиять на них через
их добродетели и даже через их слабости, чтобы достичь намеченной
цели, и выбирать наилучшее решение в затруднительных обстоятель-

Ж.-Ж. Руссо Проект воспитания г-иа дс Сеит-Мари 13
ствах. Это будет частично зависеть от того, каким образом его будут
упражнять во всестороннем изучении явлений, а частично от обычаев,
принятых в свете.
Что касается первого пункта, то вы, сударь, можете оказать здесь
весьма плодотворную помощь, делая вид, что советуетесь с ним, как
вам вести себя в выдуманных вами случаях; это польстит его тщесла-
вию, и он не посчитает за труд обсуждение какого-то дела, если при-
том будет учитываться его мнение. Именно такие беседы лучше всего
просветят его в отношении знания света; таким путем он за два часа
узнает больше, чем он успел бы узнать за год путем отвлеченных
наставлений. По нужно поостеречься предлагать ему материал, не
соответствующий его возрасту, и довольно долгое время упражнять
его ум на таких задачах, где наилучшее решение находится без уси-
лий,— пусть ему кажется, что он нашел это решение самостоятель-
но. Кроме того, нельзя приучать его подходить к жизненным делам,
как к цепи проблем, где любое решение кажется одинаково допусти-
мым; это воспитает в нем безразличие и отвращение к решению проб-
лем вообще, а также нерешительность и вялость характера и пове-
дения.
Знание света также абсолютно необходимо, тем более для г-на
де Септ-Мари: будучи застенчивым от рождения, он особенно нужда-
ется в том, чтобы часто бывать на людях, научиться не конфузиться
там, но вести себя с той непринужденностью и изяществом манер,
которые отличают человека светского и приятного в обществе. Для
этой цели, сударь, благоволите указать мне два-три дома, куда я
мог бы иногда водить его под предлогом отдыха и поощрения; прав-
да, что я сам нуждаюсь в исправлении тех недостатков, которые стрем-
люсь предупредить у вашего сына, отчего и могу покдзаться мало
для этого пригодным. А потому вы сами, сударь, вместе с его мате-
рью должны определить, какое общество ему подходит, и позаботить-
ся о том, чтобы иногда брать его с собою, если сочтете это для него
более полезным. Хорошо было бы также иногда при гостях задержать
его в комнате и, задавая вопросы по содержанию беседы, незаметно
позволить ему принять в ней участие. Но есть один пункт, в отноше-
нии которого я опасаюсь не сойтись с вами во мнениях. Когда г-н де
Сент-Марн находится в обществе в вашем присутствии, он шутит и
резвится подле вас, он не сводит глаз со своего отца; разумеется, эта
нежность весьма приятна и льстит вам. Но, когда он находится среди
чужих и вынужден беседовать с ними, он тотчас же теряется вконец,
не может шагу ступить, не умеет слова сказать или же ударяется
Э другую крайность, допуская какие-нибудь вольности. Для его
возраста это еще простительно; но ведь дети вырастают, и то, что было

Ж.-Ж. Руссо
14
позволительно вчера, завтра будет выглядеть неприлично. Осмелюсь
высказать предположение, что, пока он не избавится от этого недо-
статка, он никогда не научится хорошо держаться в свете. Обратите
внимание на то, что, находясь в обществе, он чувствует себя одино-
ким; из страха сгесненпя, из робости он делает вид, что не видит
никого, кроме отца, который служит ему удобным предлогом, чтобы
отвлечься от остальных. Это вынужденное высокомерие, далекое от
того, чтобы уничтожить его застенчивость, еще больше укрепит ее,
так что и в дальнейшем он не осмелится ни посмотреть на собравших-
ся, ни ответить тем, кто к нему обратился. Для преодоления этого
недостатка я считаю полезным, сударь, иногда сажать его подальше
от вас, как за столом, так и в других местах, и почаще сталкивать его
с чужими, чтобы приучить свободно чувствовать себя с ними.
Жаль будет, если из всего мною сказанного кто-нибудь заключит,
что, желая избавиться от труда преподавать или вследствие дурного
вкуса презирая науки, я не имею намерения приобщить к ним вашего
благородного сына и что, обучив его самому необходимому, я на этом
и остановлюсь, не побуждая его к образованию, соответствующему
его положению. На такой вывод способны лишь люди, плохо меня
знающие; всем остальным хорошо известно мое отношение к наукам;
я достаточно занимался ими, чтобы добиться некоторых успехов,
как бы скромны ни были мои способности.
Сколько бы ни твердили о бесполезности учения, как бы стара-
тельно ни отрицали его необходимость, преувеличивая его дурные
последствия, знание все же всегда прекрасно и полезно; что же ка-
сается педантизма, то его создают не науки, а отсутствие дарований.
Истинные ученые вежливы; они скромны оттого, что понимают, чего
им недостает, и это удерживает их от тщеславия по поводу того, что
они имеют. Только малоспособные люди, полуучепые, думая, что
превзошли все науки, высокомерно презирают все им неизвестное.
Кроме того, любовь к знаниям — надежная поддержка в жизни,
даже для военного. Очедь приятно не нуждаться в содействии окру-
жающих, чтобы получать радость от жизни; на свете совершается
столько несправедливостей, любой из нас подвержен стольким пре-
вратностям, что можно почитать себя счастливым, ежели найдешь
друзей и утешителей в тиши своего кабинета, за неимением тех, в коих
свет нам отказывает или, сперва дав, затем отнимает.
Речь идет о том, чтобы внушить склонность к учению вашему сы-
ну, который в настоящее время питает самое решительное отвращение
ко всему, что связано с занятиями. Насилие здесь бесполезно; я уже
объяснил это; начать же следует с самого источника такой антипатии
к наукам. Источник этот — исключительная склонность к развлече-

Ж.-Ж. Руссо Проект воспитании г-ua до Сеит-Мари 15
ниям и безделью, которую он обрел, проводя время в шалостях со
своими братьями и сестрою: в результате он не выносит, чтобы его
хоть на мгновение отвлекали от этого, а потому с крайней неприяз-
нью относится ко всему, что направляет его в сторону учения. Впро-
чем, я убежден, что у пего нет ненависти к учению как таковому,
напротив, его наклонности обещают многое. Итак, чтобы преодолеть
это препятствие, можно предоставить вашему сыну другие развле-
чения, которые отвлекут его от нынешних пустяков, какими он за-
нимается. Для этого надобно несколько удалить его от братьев и сест-
ры, что невозможно сделать в моей комнате, слишком тесной для столь
живого ребенка; замкнутая жизнь в таком помещении могла бы
оказаться пагубной для его здоровья. Чрезвычайно важно, сударь,
предоставить ему соответствующую комнату для занятий и отдыха;
я постараюсь сделать ее приятной для него, украсив в меру моих
сил; мы многого достигнем, если ему понравится то место, где он
должен заниматься. Затем, чтобы незаметно оторвать его от прежних
опасных шалостей, я стану участником всех его забав. Я научу его
таким новым развлечениям, которые еще более ему понравятся и
возбудят его любопытство; игры, вырезывание, иногда рисование,
музыка, эолипиль 7, призма, микроскоп, зажигательное стекло и
тысячи других редкостных мелочей позволят мне развлечь и мало-
помалу привязать его к новому помещению так, чтобы ему нравилось
там больше, чем где бы то ни было. С другой стороны, надо позабо-
титься о том, чтобы его присылали ко мне тотчас же, как только он
встает; никакие отговорки здесь непозволительны, он не должен
слоняться по дому без дела или находить убежище у вас в часы уро-
ков. И наконец, чтобы заставить его проникнуться важностью его
занятий и считать их превыше всего остального, не следует в эти
часы заниматься его туалетом, причесывать или завивать его. Вот
таким образом я взялся бы за то, чтобы пробудить в нем охоту к уче-
нию, чтобы он занялся им как бы по собственному побуждению. В ча-
сы занятий я пресеку любые виды развлечений и предложу ему ра-
боту, назначенную именно на это время. Если он не захочет выпол-
нить ее добровольно, я даже не подам виду, что заметил это; я остав-
лю его одного томиться без развлечений до тех пор, пока скука, рож-
денная полным бездельем, не принудит его сделать то, что я от него
требовал. Тогда я расхвалю его на все лады за выполненную работу,
и моя радость заставит его почувствовать разницу между удовольст-
вием от безделья и удовольствием, доставленным полезным заняти-
ем. Если этот способ не удастся, я отнюдь не буду дурно с ним обра-
щаться; но в этот день запрещу все развлечения, холодно сказав
ему, что не собираюсь силой принуждать его учиться, но что развле-

Ж.-Ж. Руссо
16
ченпя законны лпшь тогда, когда они являются отдыхом от трудов;
тот, кто ничего не делает, не имеет в них никакой надобности. Кроме
того, соблаговолите, сударь, условиться со мною в отношении знака,
которым, без видимости соглашения между нами, я смогу вам пока-
зать, так же как и его матери, что я им недоволен. Тогда холодность
и безразличие, без малейшего, впрочем, упрека на его счет, которые
он встретит со всех сторон, удивят его тем более, что он не заметит,
когда я на него жаловался. Ему останется думать, что как дружелю-
бие и ласки старших являются естественной наградой за выполнение
долга, так безделие и праздность несут с собою нечто неприятное,
что сразу чувствуется окружающими, вызывая всеобщую холодность
по отношению к нему.
Я знал одного нежного отца, который не настолько доверял наем-
ному лицу образование своих детей, чтобы самому за ним не при-
сматривать. Этот добрый отец применял те самые приемы, о которых
я здесь говорил, стараясь не пренебречь ничем, что могло пробудить
в его детях охоту к приобретению знаний. Когда он допускал к себе
детей, то, прежде чем к ним обратиться, он бросал взгляд на их гу-
вернера. Если этот последний дотрагивался правой рукою до верх-
ней пуговицы своего камзола, это означало, что он доволен, и отец
выказывал сыну свою обычную благосклонность. Если гувернер
трогал вторую пуговицу, то был знак полного удовлетворения, и
отец держался с сыном безгранично нежно и ласково, обыкновенно
добавляя к этому какой-нибудь небольшой подарок. Когда гувер-
нер не делал никакого знака, это означало, что он недоволен, и хо-
лодность отца соответствовала недовольству наставника; когда же
последний трогал левой рукою верхнюю петлю камзола, отец прика-
зывал сыну удалиться, после чего гувернер сообщал ему о проступ-
ках ребенка. Я видел, как этот молодой сеньор в короткий срок при-
обрел прекрасные качества, и считаю, что нельзя не оцепить высоко
метод, который дал столь удачные результаты; именно гармония,
полное согласие между отцом и наставником способны предопреде-
лить успех хорошего воспитания. Самому лучшему отцу нечего и
надеяться на добрый результат, ежели он поручит сына невниматель-
ному наставнику; точно так же труды умнейшего и усерднейшего
из учителей пропадут втуне, если отец, вместо того чтобы действовать
с ним заодно, погубит его работу неуместным вмешательством.
Мне кажется, сударь, для того чтобы учение было приятно ваше-
му благородному сыну, вы должны показать, что и сами много инте-
ресуетесь им, а потому благоволите иногда расспрашпватв сына о
его успехах, но только в подходящий момент и касаясь лпшь тех
дисциплин, в коих он больше всего успевает, дабы иметь возможность

Ж.-Ж. Руссо Проект воспитания г-на де Сснт-Мари 17
выказать ему удовольствие и удовлетворение. Только не нужно рас-
точать громкие похвалы, способные внушить ему самодовольство и
слишком высокое мнение о своих возможностях. А иногда, по реже,
ваши вопросы должны коснуться тех тем, в коих он не силен; тогда
вы справитесь о его здоровье и о причинах столь слабого знания пред-
мета, проявляя притом беспокойство, которое передастся ему са-
мому.
Если вы, сударь, или его мать пожелаете сделать сыну подарок,
вы соблаговолите выбрать для этого такой момент, когда у нас будет
больше всего оснований быть пм довольным, или по крайней мере
предупредите меня о вашем намерении заранее, и я постараюсь на
это время избегать столкновений с ним; помните, что малейшее не-
соответствие в поведении взрослых наносит вред ребенку столь юно-
го возраста.
Что касается самого порядка его занятий, то в течение первых
двух или трьх лет он будет очень прост. Мы разделим его время меж-
ду началами латыни, истории и географии. Что касается латыни,
то я не намерен принуждать к доскональному изучению се и еще ме-
нее к латинским сочинениям на заданные темы. Тематические сочи-
нения, по мнению Роллена 8, истинный крест для детей; а так как я
не собираюсь отвращать его от занятий, я и уберегу его от этого
креста, а также ни в коем случае не стану вдалбливать ему в голову
убогие галлицизмы из моей латыни ь вместо настоящей латыни Тита
Ливия, Цезаря и Цицерона. Впрочем, юноша, в особенности если
он предназначен к военной карьере, изучает латинский язык для
того, чтобы понимать его, а не писать на нем; такой необходимости
ему не придется испытать в жизни. Пусть научится понимать древ-
них авторов, пусть приобретает путем их чтения любовь к хорошему
латинскому языку и к художественной литературе — это все, что
я от него в этом отношении потребую.
Что касается истории и географин, то вначале я дам ему общий
обзор этих наук, откуда исключу все, что требует усиленной и бес-
смысленной зубрежки; неизбежные трудности в изучении хроноло-
гии и системы мироздания я оставлю для более старшего возраста.
В остальном, немного отклоняясь от обычного плана занятий, я
буду больше заниматься с ним повой, нежели древней, историей, ибо
полагаю, что будущему офицеру надлежит хорошо знать современ-
ную историю; а также потому, что я вполне согласен с г-ном аббатом
М. 10, который сказал о новой истории, об истории Франции в част-
ности, что она изобилует великими событиями не меньше, чем древ-
няя, и что не хватает лишь хороших историков, чтобы так же прекра-
сно поведать о них. Я склонен также отменить для г-на де Септ-Ма-

Ж.-Ж. Руссо
18
рн нее те виды занятий, которые, не. принося серьезной пользы и от-
нимая многие годы жизни, изнуряют молодежь: риторика, логика и
схоластическая философия, на мой взгляд, совершенно излишни для
него, да и сам я мало способен преподать их ему. Только спустя нес-
колько лет ядам ему прочесть «Логику» Пор-Рояля 1Х и, кроме того,
«Искусство красноречия» Б. Лами 12, но не затрудняя его при этом
анализом тронов и образов и не посвящая в бесполезныеухнщрепия
диалектики 13. Я хочу лишь приучить его к точности и чистоте стиля,
к порядку и логике в рассуждениях, воспитать в нем такую ясность
ума, которая поможет ему отличить приукрашенную ложь от голой
истины во всех случаях, когда представится необходимость.
Естественная история может ныне считаться самой интересной
из всех наук, которыми занимаются люди. Знакомство с ней превра-
щает восхищение результатами труда в любовь к самому работнику.
Я не премину заинтересовать моего ученика вопросами, имеющими
к этому .отношение; я предполагаю подвести его к ним через два или
три года, сперва приучив его читать «Зрелище природы» 14, а уж за-
тем Ньевентпта 15.
Нельзя изучать физику без знания математики, и он будет ею за-
ниматься один год, эти занятия также воспитают в нем умение по-
следовательно рассуждать и со вниманием подходить к решению за-
дач, перед ним поставленных; такое умение отнюдь не помешает
ему: усвоив его, он лишний раз заставит уважать себя в обществе
офицеров, для коих знание математики и фортификации составляет
часть профессии.
Наконец, если случится, что я останусь при моем ученике на
длительный срок, я попробую дать ему некоторые представления о
морали и естественном праве путем чтения Пуфепдорфа и Гроциу-
са lü, ибо каждый порядочный и разумный человек обязан знать
принципы добра и зла, а также основы устройства того общества,
частью которого он является.
Устанавливая таким образом последовательность паук для моего
ученика, д отнюдь не упускаю из виду историю — главный предмет
всех занятий, ибо она давно уже проникла во все другие науки. Че-
рез несколько лет я подведу вашего сына к более последовательному
и подробному изучению ее основных положений и постараюсь, чтобы
он извлек из истории всю ту пользу, на которую можно рассчитывать
при таком обучении.
Я намерен также сделать занимательный отдых из того, что назы-
вают изящной литературой, знакомя его с книгами и их авторами,
с критикой, поэзией, стилем, красноречием, театром, одним словомл

/К.-Ж. Руссо Проект воспитании г-на до Сент-Мари 19
со всем, что может содействовать формированию его вкусов и способ-
но обучпть развлекая.
Надеюсь, после того как и наметил общее направление, по кото-
рому я думаю следовать в занятиях с моим учеником, ваш уважае-
мый брат 17 сдержит данное вам обещание и составит проект, который
послужит руководством на столь новом для меня поприще. Я зара-
нее прошу его поверить в мое намерение выполнять этот проект с
такой точностью и тщанием, которые убедят его в моем глубоком
уважении ко всему, что исходит от него. Осмелюсь заявить вам, что
все мое усердие и преданность послужат к тому, чтобы его благо-
родные племянники стали безупречно воспитанными людьми.

Рассуждение о науках
и искусствах,
получившее премию Дижонской Академии
в 1750 году, на тему,
предложенную этой же Академией:
Способствовало ли
возрождение наук
и искусств
улучшению нравов?
Barbarus hie ego sum, quia non intelligor illis 1.
О в и д и и. TpiicTuii, V, элегия X, стих 37.
Предуведомление2
Что такое известность? Вот злосчастный труд, коему я обязан
своею известностью. Несомненно, эта вещь, доставившая мне премию
и создавшая мне имя, в лучшем случае — посредственна и, осме-
люсь добавить, принадлежит к наименее значительным в этом сбор-
нике. Какой пучины бедствий избежал бы автор, если бы его первое
произведение было встречено так, как оно того заслуживало! Но
мне суждено было иное: неоправданная снисходительность постепен-
но навлекла на меня еще более несправедливую строгость 3.
Предисловие
Вот один из наиболее великих и прекрасных вопросов, который ког-
да-либо рассматривали. Не метафизические топкости, проникшие во
все роды литературы, от которых не всегда свободны академические
программы, служат предметом этого рассуждения: пет, речь идет
об одной из тех истин, от коих зависит счастье человечества.
Предвижу, что мне едва ли простят взгляды, которые я осмели-
ваюсь здесь защищать. Открыто нападая па все то, чем теперь восхи-
щаются, я могу гжпдать лишь всеобщего порицания; и если несколь-
ко избранных умов почтило меня своим одобрением 4, то это вовсе

Ж.-Ж. Руссо Рассуждение о пауках и искусствах 2J
не значит, что я должен рассчитывать на одобрение публики. Но я
уже решился; я не забочусь о том, чтобы поправиться остроумцам
или людям, падким на модное. Всегда найдутся люди, рабски подчи-
няющиеся мнениям своего века, страны, общества. Тот, кто сегодня
старается прослыть вольнодумцем и философом, во времена Лиги Б,
быть может, стал бы фанатиком. Тому, кто хочет пережить свой
век, никогда не следует писать для подобных читателей.
Еще одно, последнее замечание. Мало рассчитывая на честь, ко-
торую мне оказали, я переделал и расширил это рассуждение, уже
после того как отправил его на конкурс, изменив таким образом, что
оно стало в некотором смысле другим сочинением °. Теперь же я
считаю себя обязанным восстановить его в том виде, в каком оно
было удостоено премии; поэтому я прибавил лишь некоторые при-
мечания и оставил два дополнения, которые легко узнать и которых
Академия, быть может, не одобрила бы. Из чувства справедливости,
почтительности и признательности я считаю себя обязанным сделать
это предупреждение.
Рассуждение
Способствовало лп возрождение
наук и искусств
улучшению нравов?
Decipimur specie recti 7
Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нра-
вов, или же оно содействовало порче их? Вот вопрос, подлежащий
исследованию. На какую же точку зрения я должен стать при
его рассмотрении? На ту, милостивые государи, которая подобает
честному человеку, несведущему, но тем не менее уважающему
себя.
Чувствую, что судилищу, пред которым я готовлюсь предстать,
трудно будет согласиться с тем, что я намерен высказать. Как осме-
литься осуждать науки пред лицом одного из самых ученых обществ
Европы, восхвалять невежество в знаменитой Академии и примирить
презрение к учению с уважением к истинным ученым? Я предвидел
эти противоречия, но они меня не устрашили, ибо я сказал себе:
«Не науку оскорбляю я, а защищаю добродетель перед добродетель-
ными людьми, которым дороже честность, чем ученым образован-
ность». Чего же мне опасаться? Познаний слушающего меня собра-

Ж.-Ж. Руссо
22
ния? Согласен,— но это касается лишь построения речи, а не чувств
оратора. Справедливые властители никогда не колебались произнес-
ти себе осуждение в сомнительных спорах, и, по справедливости, нет
ничего выгоднее, как защищаться перед честной и просвещенной сто-
роной, призванной быть судьей в своем собственном деле.
К этому доводу, который меня ободряет, присоединяется и дру-
гой, для меня решающий: каков бы ни был исход, я, отстаивая исти-
ну в силу своего разумения, не могу остаться без награды, ибо не-
сомненно обрету ее в глубине своего собственного сердца.
Часть первая
Прекрасное и величественное зрелище являет собою человек, вы-
ходящий, если так можно выразиться, из небытия собственными
усилиями, светом разума рассеивающий мрак, которым окутала его
природа, возвышающийся над самим собою, устремляющийся духом
в небеса, с быстротою солнечного луча пробегающий мыслью огром-
ные пространства вселенной и, что еще величественнее и труднее —
углубляющийся в самого себя, чтобы изучить человека и познать
его природу, его обязанности и его назначение. Все эти чудеса пов-
торились с недавними поколениями 8.
Несколько веков назад Европа вновь впала в первобытное вар-
варство 9. Народы этой части света, ныне столь просвещенные, пре-
бывали тогда в состоянии худшем, чем невежество. Какая-то поддел-
ка иод науку, еще более презренная, чем невежество, присвоила себе
название знания и ставила возврату последнего почти непреодоли-
мые преграды. Нужна была революция, чтобы вернуть людям здра-
вый смысл, и она пришла наконец оттуда, откуда ее менее всего мож-
но было ожидать. Тупой мусульманин, заклятый враг письменности,
возродил ее у пас 10. После падения трона Константина ll в Италию
были занесены остатки древнегреческой культуры — драгоценное
наследие, которым в свою очередь обогатилась Франция. За пись-
менностью вскоре последовали науки: к искусству писать присоеди-
нилось искусство мыслить, переход, который кажется странным, но,
быть может, он более чем естествен. Тогда сказалось главное преи-
мущество служения музам, состоящее в том, что люди под их
влиянием делаются общительнее, проникаясь желанием нравить-
ся друг другу, создавая произведения, достойные взаимного одоб-
рения.
Как и тело, дух имеет своп потребности. Телесные потребности

Ж.-Ж. Руссо Рассуждение о науках и искусствах 23
являются основой общества, а духовные его украшают. В то время
как правительство и законы охраняют общественную безопасность
и благосостояние сограждан, науки, литература и искусства — менее
деспотичные, но, быть может, более могущественные — обвивают
гирляндами цветов оковывающие людей железные цепи, заглушают
в них естественное чувство свободы, для которой они, казалось бы,
рождены, заставляют их любить свое рабство и создают так называе-
мые цивилизованные народы. Необходимость воздвигала троны,—
науки и искусства их утвердили. Сильные мира сего, любите таланты
и покровительствуйте их обладателям! *
Цивилизованные народы, лелейте их. Счастливые рабы, вы им
обязаны изысканным и изощренным вкусом, которым вы гордитесь,
мягкостью характера и обходительностью нравов, способствующими
более тесному и легкому общению,— словом, всеми внешними при-
знаками добродетелей, которых у вас нет.
Этого рода учтивостью, тем более приятной, чем менее она выстав-
ляется напоказ, отличались Афины и Рим в столь прославленную
эпоху своего великолепия и блеска; и ею, без сомнения, наш век и
наш народ превзойдут все другие века и народы. Глубокомысленный,
но свободный от педантизма тон, естественные и в то же время пре-
дупредительные манеры, равно чуждые тевтонской грубости и италь-
янского жеманства,— таковы плоды вкуса, приобретенного хоро-
шим образованием п усовершенствованного светской жизнью.
Как приятно было бы жить среди нас, если бы внешний вид был
всегда отражением душевных настроений, если бы благопристой-
ность стала и добродетелью, если бы наши мудрые изречения служили
для нас правилами и, наконец, если бы истинная философия была
неразлучна со званием философа! Но редко встречается одновремен-
но столько достоинств, и никогда добродетель не шествует в таком
великолепном облачении.
Пышность наряда может свидетельствовать о богатстве человека,
* Государи всегда с удовольствием взирают на распространение среди
своих подданных склонности к доставляющим лишь приятное развлече-
ние искусствам и к некоторым излишествам — если только это не влечег
за собою вывоза денег за границу,— ибо, помимо того что таким путем
они воспитывают в подданных душевную мелочность, столь удобную
для рабства, они очень хорошо знают, что всякая новая потребность
в то же время является для народа лишним звеном сковывающей его цепи:
Александр, желая удержать ихтиофагов в зависимости 12, принудил их
отказаться от рыбной ловли и питаться тою же пищею, что и другие на-
роды. Американские дикари, не знающие одежды и промышляющие од-
ной лишь охотой, непобедимы: в самом деле, какое иго можно наложить
па людей, у которых нет никаких потробпостен?

Ж.-Ж. Руссо 24
а изящество — о его хорошем вкусе, но здоровый и сильный человек
узнается по другим признакам, и телесная сила скрывается не под
златотканой одеждой придворного, а под грубым одеянием земле-
пашца. Не менее чужды нарядности и добродетели, представляющие
собою силу и крепость души. Добродетельный человек — это атлет,
который любит бороться нагим, он презирает все эти жалкие
украшения, стесняющие проявление силы, большая часть которых
была изобретена лишь для того, чтобы скрыть какое-нибудь
уродство.
До того времени, как искусство придало лоск нашим манерам и
научило паши страсти говорить жеманным языком, наши нравы были
грубы, но естественны, и по различию поведения можно было с пер-
вого взгляда определить различие характера. Человеческая натура,
в сущности, была не лучше, чем ныне, но люди черпали уверенность
в легкости взаимного понимания, и это преимущество, ценности ко-
торого мы уже не чувствуем, сберегало их от многих пороков.
Теперь, когда изысканность и утонченный вкус свели искусство
правиться к определенным правилам, в наших нравах воцарилось
пошлое и обманчивое однообразие, и кажется, что все умы отлиты
по одному образцу. Вежливость предъявляет бесконечные требова-
ния, приличия повелевают; люди постоянно следуют обычаю, а не
собственному разуму и не смеют казаться тем, что они есть на самом
деле. Покоряясь этому вечному принуждению, люди, образующие
то стадо, которое называется обществом, будучи поставлены в оди-
наковые условия, совершают одинаковые поступки, если их от этого
не удерживают более сильные побуждения. Поэтому никогда не зна-
ешь наверное, с кем имеешь дело, и, чтобы узнать друг друга,
надо дождаться крупных событий, то есть времени, когда уже будет
поздно, ибо для этих-то событий и было бы важно знать, кто твой
ДРУГ.
Какая вереница пороков сопровождает эту неуверенность! Нет
ни искренней дружбы, ни настоящего уважения, ни полного доверия,
и под однообразной и вероломной маской вежливости, под этой хва-
леной учтивостью, которою мы обязаны просвещению нашего века,
скрываются подозрения, опасения, недоверие, холодность, задние
мысли, ненависть и предательство. Люди не станут произносить имя
творца всуе, но извергнут хулу на него так, что наш деликатный слух
не будет оскорблен. Не станут похваляться собственными досто-
инствами, но унизят заслуги других. Не станут грубо поносить свое-
го врага, но искусно оклевещут его. Прекратится национальная
вражда, но исчезнет и любовь к родине. Презренное невежество сме-
нится опасным ппрронизмом 1:{. Одни излишества и пороки будут

Ж.-Ж. Руссо Рассуждение о науках и искусствах 25
изгнаны и заклеймены, зато другие украсятся названием доброде-
телей, и нужно будет либо обладать ими, либо делать вид, что обла-
даешь. Пусть, к го хочет, восхваляет воздержанность мудрецов на-
шего времени, что касается меня, то я вижу в пей лишь утонченную
неумеренность, так жэ мало заслуживающую моей похвалы, как и
их лукавая прэсгога *.
Такова приобретенная нами чистота нравов; мы стали порядоч-
ными людьми, и нужно оказать должное литературе, наукам и ис-
кусствам: они немало способствовали этому благородному делу.
Прибавлю только одно соображение: если бы ошгатель какой-ни-
будь отдаленной страны хотел составить себе представ теине о евро-
пейских нравах по состоянию наших наук, совершенству наших
искусств, благопристойности наших зрелищ, учтивости наших ма-
нер, приветливости наших речей, по постоянным проявлениям нашей
благожелательности и по шумному соревнованию в любезности лю-
дей всех возрастов и состояний, которые, кажется, только и заботят-
ся с раннего утра до позднего вечера о том, как бы услужить друг
другу,— такой ниостранец составил бы о наших нравах мнение,
прямо противоположное тому, что есть на самом деле.
Где нет никакого следствия, там нет надобности доискиватьсч
причин, но здесь следствие налицо — подлинное растление нравов.
Наши души развращались, по мере того как совершенствовались
науки и искусства. Быть может, мне скажут, что это — несчастьех
присущее только нашей эпохе? Нет, милостивые государи, зло,
причиняемое нашим суетным любопытством, старо как мир. Прили-
вы и отливы воды в океане не строже подчинены движению ночного
светила, чем судьба нравов и добропорядочности — успехам наук и
искусства. По мере того как они озаряют наш небосклон, исчезает
добродетель, и это явление наблюдается во все времена и во всех
странах.
Взгляните на Египет, эту первую школу вселенной, эту знаме-
нитую страну, раскинувшуюся под безоблачным небом п одаренную
благодатным климатом, на этот край, откуда некогда вышэл
Сезострис 10, чтобы завоевать мир. В этой стране родились филосо-
фия и изящные искусства, и вскоре после этого она была завоевана
Камбизом 17, потом греками, римлянами, арабами и, наконец,
турками.
* «Я люблю,— говорит Монтень 14,— спорить и рассуждать, по лишь
с немногими людьми, и только для себя, ибо потешлть сильных мира сего
н выставлять напоказ свой ум и красноречие я считаю ремеслом, недо-
стойным честного человека» (кн. III, гл. 8). Это ремесло всех наших ост-
роумцев, кроме одного *?.

Ж.-Ж. Руссо
26
Посмотрпте на Грецию, когда-то паселеппую героями, дважды
победившими Азию: один раз под Троей, а второй раз — у себя на
родине 18. Нарождающаяся письменность еще не внесла порчи в серд-
ца обитателей этой страны; но вскоре за нею последовали успехи
искусств, разложение нравов, македонское иго, и Греция — всегда
ученая, всегда изнеженная и всегда порабощенная — отныне стала
менять своих повелителей 10. Все красноречие Демосфена 20 не в
состоянии было вдохнуть свежие силы в общество, расслабленное
роскошью и искусством.
Рим, основанный пастухом 21 и прославленный земледельцами 22,
начинает возрождаться во времена Энния и Теренция 2Л. Но после
Овидия, Катулла, Марциала 24 и множества непристойных авторов,
один имена которых уже пугают стыдливость, Рим, некогда бывший
храмом добродетели, становится ареной преступлений, бесчестием
народов и игралищем варваров. Наконец эта столица мира, порабо-
тившая столько народов, сама впадает в порабощение и погибает на-
кануне дня, когда один из ее граждан был признан законодателем
изящного вкуса 25.
Что мне сказать о той метрополии Восточной империи 2б, которая
благодаря своему местоположению, казалось, должна была быть
метрополией всемирной, об этом убежище паук и искусств, скорее
мудростью, нежели варварством изгнанных из остальной Европы?
Постыднейший разврат, гнусные предательства, убийства и отравле-
ния, самые ужасные злодеяния — вот из чего сплетена история Кон-
стантинополя, вот чистый источник просвещения, которым славится
наш век.
Но к чему в отдаленных эпохах искать подтверждений истины,
доказательства которой у нас перед глазами? В Азии есть обширная
страна, в которой ученость почитается и ведет к высшим государст-
венным должностям. Если бы науки очищали нравы, если бы они
учили людей проливать кровь за отечество, если бы они поднимали
бодрость духа — народы Китая должны были бы быть мудрыми,
свободными и непобедимыми. Но если нет порока, который не властво-
вал бы над ними, и пет преступления, которое не было бы у них обыч-
ным, если ни просвещенность министров, ни мнимая мудрость зако-
нов, ни многочисленность жителей этой обширной империи не могли
оградить ее от ига невежественных и грубых татар 27,— к чему по-
служили ей все ее ученые? Какие плоды принесли ей почести, кото-
рыми усыпаны эти ученые? Уж не в том ли их заслуга, что эта страна
населена рабами и злодеями?
Противопоставим этим картинам картину нравов немногих паро-
дов, которые, не будучи заражены пристрастием к бесплодным зна-

/К.-Ж. Руссо Рассуждение о науках и искусствах 27
пням, составили своими добродетелями собственное счастье и сде-
лались примером для других наций. Таковы были древние персы —
замечательный народ, у которого учились добродетели 23, как у
пас — наукам, народ, который с такой легкостью покорил Азию и
прославился столь несравненными учреждениями, что историю их
принимали за философский роман 20. Таковы были скифы, о которых
до пас дошло столько хвалебных свидетельств 30. Таковы германцы,
простоту, невинность и добродетели которых с чувством облегчения
рисует писатель 31, утомленный исследованием преступлений и
гнусностей, творимых народом образованным, богатым и изнежен-
ным. Таким был даже Рим в эпоху его бедности и невежества. Таким,
наконец, сохранился до нашего времени безыскусственный народ3-,
столь восхваляемый за свое мужество, которое не смогли сломить
превратности судьбы, и за верность, не поддавшуюся дурным
примерам *.
И не глупость заставила эти пароды предпочесть умствованиям
иные занятия. Они знали, что в других странах жизнь праздных лю-
дей проходит в спорах о высшем благе, о пороке и добродетели и что
надменные болтуны, больше всего восхваляющие самих себя, дают
всем остальным народам общее презрительное название варваров,
но они' пригляделись к их нравам и паучились презирать их уче-
ность **.
Могу ли я забыть, что в самой Греции возникло государство, столь
же известное счастливым невежеством своих граждан, как и мудро-
стью своих законов, республика, казалось, населенная скорее полу-
богами, чем людьми,— настолько превосходили они добродетелями
все человечество! О Спарта — вечное посрамление бесплодной уче-
ности! 31 В то время как пороки проникали вместе с искусствами в
* Я не смею говорить о счастливых пародах, даже по названию не знаю-
щих пороков, обуздываемых вами с таким трудом, о дикарях Америки,
простой и естественный строи которых Монтень, не колеблясь, предпочи-
тает не только Платоновым законам, но и лучшему из того, что только
философия в силах когда-либо измыслит!» для управления народами 33.
Он приводит тому мпожество примеров, поразительных для всякого, кто
способен этому удивляться. «Подумайте,— говорит он,— ведь они даже
не носят штанов!»
** Пусть они скажут но совести: какого мнения были сами афиняне
о красноречии, когда они так старательно устраняли его из неподкупного
суда, решения которого не оспаривали даже боги. Что думали римляне
о медицине, когда они изгнали се из своей республики? II какое понятно
должны были иметь об юриспруденции испанцы, когда, движимые ос-
татками человечности, они запретили своим законникам въезд в Америку,
словно надеялись одним :vrif.\i загладить все зло, причиненное ими не-
счастным индейцам?

Ж.-Ж. Руссо
28
Афины, где тирап 35 собирал с таким тщанием произведения величай-
шего поэта, ты изгоняла из своих степ искусства и художников, нау-
ки и ученых!
В дальнейшем это различие явственно обозначилось. Афины стали
обиталищем вежливости и хорошего вкуса, страной ораторов и фи-
лософов: изящество построек соответствовало там изысканности ре-
чи, повсюду были видны мрамор и холст, одухотворенные рукамп
самых искусных мастеров. Именно из Афин вышли эти изумитель-
ные произведения, служившие образцами для подражания во все
развращенные эпохи. Лакедемония являла не столь блестящую
картину. Там, говорили другие народы, люди рождаются доброде-
тельными и, кажется, сам воздух этой страны внушает добродетель.
От ее жителей до нас дошли лишь предания о героических поступ-
ках. Но разве такие памятники менее ценны, чем мраморные статуи,
оставленные нам в наследие Афинами?
Правда, некоторые мудрецы не поддались общему течению и убе-
регли себя от пороков даже в самой обители Муз. Но выслушайте
приговор, произнесенный над учеными и художниками того времени
самым выдающимся и самым несчастным из этих мудрецов 36.
«Я изучил,— сказал он,— поэтов и смотрю на них, как на людей,
талант которых вводит в заблуждение их самих и прочих смертных,
как па людей, которые выдают себя за мудрецов и считаются мудре-
цами, по на самом деле вовсе не таковы.
От поэтов,— продолжает Сократ,— я перешел к художникам.
Я знал искусства менее, чем кто бы то пи было, и никто более мепя
не был убежден, что художники владеют чудесными тайнами. Однако
я заметил, что и они ведут себя не лучше поэтов и что тем и другим
присущ один и тот же предрассудок: так как наиболее искусные из
них блистают на своем поприще, они и полагают себя мудрейшими
из людей. Это самомнение совершенно принизило в моих глазах их
знание, так, что, вопросив самого себя, как оракула, чем я предпочел
бы быть — тем ли, кем являюсь я, или тем, кем являются они,—
знать то, чему они выучились, или знать, что я ничего не знаю,—
я ответил и самому себе и богу: «Я хочу остаться самим собой».
Ни софисты, ни поэты, ни ораторы, ни художники, ни я — никто
не знает, что истинно, хорошо п прекрасно. Но между нами есть раз-
ница, состоящая в том, что все эти люди, хотя и ничего не знают,
считают себя ('»едущими, тогда как я, ничего не зная, по крайней
мере не сомневаюсь в этом. Таким образом, все превосходство в зна-
нии, которое признал за мной оракул, сводится лишь к тому, что я
твердо знаю, что ничего не знаю».
Бот как мудрейший из людей, по определению богов, и ученейший

Ж.-Ж. Руссо Рассуждение о науках и искусствах 29
из афпняп, по признанию всей Греции,— Сократ прославляет не-
вежество! Можно ли думать, что если бы он воскрес в наше время,
то наши ученые и художники заставили бы его изменить свое мнение?
Нет, милостивые государи: этот справедливейший человек продол-
жал бы презирать наши пустые науки п отнюдь не приложил бы ста-
раний к тохму, чтобы увеличить вороха книг, коими нас засыпают со
всех сторон, а оставил бы — как он это и сделал —- в назидание сво-
им ученикам и нашим потомкам лишь пример своей добродетельной
жизни. Вот как надобно просвещать люден.
Сначала Сократ в Афинах, а потом старый Катон 37 в Риме обли-
чали лукавых и хитрых греков, соблазнявших добродетель и ослав-
лявших мужество своих сограждан. Но науки, искусство п диалекти-
ка одержали верх: Рим наводнился философами и ораторами, там
стали пренебрегать военной дисциплиной, презирать земледелие, ув-
лекаться лжеучениями и забывать об отечестве. Священные слова:
свобода, бескорыстие, повиновение законам — сменились именами
Эпикура, Зенопа, Лркесилая 3\ С того времени, как среди нас появи-
лись ученые, говорили сами философы, добродетельные люди исчез-
ли 30. До того времени римляне довольствовались выполнением пра-
вил добродетели, по как только они принялись изучать ее, все было
потеряно.
О великий Фабриций! 40 Что подумал бы ты, если бы, к твоему
несчастью, вновь вызванный к жизни, увидел великолепие Рима,
спасенного твоей рукой и прославленного твоим именем больше, чем
всеми его завоеваниями? «Боги,— сказал бы ты,— во что обратились
простые хижины под соломенной крышей, где обитали умеренность
и добродетель? Что за гибельная роскошь сменила римскую простоту?
Что за чужеземный язык? Что за изнеженные нравы? Что означают
эти изваяния, картины, здания? Безумцы! Что вы сделали? Повели-
тели народов, вы стали рабами побежденных вами легкомыстеннмх
людей! 41 Вамп управляют краснобаи! Неужели вы орошали своею
кровью Грецию и Азию только для того, чтобы обогатить архитекто-
ров, художников, скульпторов и фигляров? Развалины Карфагена
стали добычей флейтиста! 42 Римляне! Скорей разрушьте эти амфите-
атры, разбейте мраморные изваяния, сожгите картины! Изгоните
рабов, поработивших вас 43, ибо их гибельные науки вас развратили.
Пусть другие народы славятся бесполезными талантами: единствен-
ный талант, достойный Рима,— уменье завоевать мир и утвердить
в нем добродетель. Когда К пней 44 принял наш сенат за собрание ца-
рей, он не был ослеплен их тщеславной роскошью, их прихотливым
изяществом, он не слышал там пустого краснобайства, кот >рое чару-
ет ничтожных людей и которому они так ревностно учатся. Но что

Ж.-Ж. Руссо
30
же столь величественное увидел Кннеи? О граждане! Перед ним пред-
стало зрелище, которого вам не доставят ни ваши богатства, ни все
ваши искусства,— прекраснейшее из зрелищ, которое когда-либо
видел свет: собрание двухсот добродетельных людей, достойных уп-
равлять Римом и повелевать вселенной».
Но перенесемся через пространство и время и посмотрим, что
произошло в наших странах и па наших глазах... Или пет, лучше
оставим в стороне гнусные картины, которые ранили бы нашу чув-
ствительность, и избавим себя от труда повторять одно и то же, лишь
меняя имена. Я не напрасно вызывал тень Фабриция: разве я не
мог бы вложить в уста Людовика XII или Генриха IV от слова до
слова все то, что я заставил произнести этого великого человека?
Если бы Сократ жил в наше время, он, правда, не выпил бы цикуты45,
по испил бы еще горшую чашу презрения и оскорбительных насмешек
во сто крат худших, чем смерть.
Вот каким образом роскошь, развращенность и рабство во все
времена становились возмездием за наше надменное стремление вый-
ти из счастливого невежества, на которое нас обрекла вечная Муд-
рость. Казалось бы, густая завеса, за которою она скрыла от нас все
свои пути, должна была бы указать нам на то, что мы не предназна-
чены для пустых изысканий. Но есть ли хоть один ее урок, которым
мы не сумели бы воспользоваться, и хоть один урок, которым мы
пренебрегли безнаказанно? Народы! Знайте раз навсегда, что при-
рода хотела сберечь вас от наук, подобно тому как мать вырывает
из рук своего ребенка опасное оружие. Все скрываемые ею от вас
тайны являются злом, от которого она вас охраняет, и трудность изу-
чения составляет одно из немалых ее благодеяний. Люди испорчены,
но они были бы еще хуже, если бы имели несчастье рождаться уче-
ными.
Сколь унизительны эти рассуждения для человечества! Сколь
должна быть задета наша гордость! Как! Значит, честность — дочь
невежества? Науки и добродетель несовместимы? Каких только вы-
водов нельзя было бы сделать из подобных предрассудков? Но чтобы
примирить эти кажущиеся противоречия, достаточно внимательно
исследовать тщету и ничтожество тех горделивых названий, которые
нас ослепляют и которые мы так неосновательно даем человеческим
знаниям.
Рассмотрим же науки и искусства, как таковые: посмотрим, что
должно произойти от их совершенствования, и, не колеблясь, при-
знаем справедливым все те положения, к которым приведут наши
рассуждеппя, согласные с историческими выводами.

/К.-Ж. Руссо Рассуждение о науках и искусствах 31
Часть вторая
Существует древнее, перешедшее из Египта в Грецию предание
о том, что науки изобрел один из богов, враг человеческого покоя *.
Какого же мнения должны были быть о науках сами египтяне, среди
которых они зародились? Ведь они видели их истоки вблизи. Станем
ли мы рыться в анналах всемирной истории или, оставив в стороне
сомнительные летописи, обратимся к философским исследованиям,—
мы не найдем причин возникновения человеческих знаний, которые
отвечали бы нашим обычным представлениям. Астрономия имеет
своим источником суеверие; красноречие — честолюбие, ненависть,
лесть, ложь; геометрия — корыстолюбие; физика — праздное любо-
пытство; все пауки, и даже мораль,— человеческую гордыню. Следо-
вательно, наши науки и искусства обязаны своим происхождением
нашим порокам; мы не так сомневались бы в преимуществах наук и
искусств, если бы они были порождены нашими добродетелями.
Их порочное происхождение ясно видно из их назначении. К че-
му нам были бы искусства, если бы не было питающей их роскоши?
Нужна ли была бы юриспруденция, если бы не существовало челове-
ческой несправедливости? Во что обратилась бы история, если бы не
было пи тиранов, пи войн, ни заговорщиков? Одним словом, кто по-
желал бы проводить жизнь в бесплодном созерцании, если бы каж-
дый, считаясь лишь с обязанностями человека и требованиями приро-
ды, отдавал все свое время отечеству, обездоленным п своим друзьям?
Неужели мы созданы для того, чтобы умирать от жажды у колодца,
в котором сокрылась истина? 49 Уже одно пто соображение должно
было бы с самого начала остановить всякого, кто серьезно вознаме-
рился бы просветить себя изучением философии.
Сколько подводных камней, сколько ложных путей в научных
исследованиях! Истина достигается ценою множества заблуждение,
и опасность этих заблуждений во сто крат превышает пользу от этих
истин. Невыгода очевидна; проявления лжи — бесконечно разнооб-
разны, тогда как истина — одна 50. Да к тому же,— кто ее искренне
ищет? И даже при самых лучших намерениях, по каким признакам
ее можно безошибочно узнать? Оглушаемые разноголосицей мнений,
* Легко попять аллегорию сказапия о Прометее 40, и едва ли греки, при-
копашние его к скале на Кавказе, относились к нему более благосклонно,
чем египтяне к своему богу Тоту ,7. Сатир, говорится в одном древнем
сказании, увидев впервые огонь, хотел обнять и расцеловать его, но
Прометен закричал ему: «Сатир, тебе придется оплакивать твою бороду,
ибо огонь жжет, когда к нему прикасаются» 48.

Ж.-Ж. Руссо
32
что мы примем за критерий истины? * И самое трудное: если, по
счастью, найдем наконец такой критерий, кто из нас сумеет правиль-
но воспользоваться им?
Если для достижений той цели, которую ставят перед собою
паши науки, они бесполезны, то по производимому ими действию
они еще и опасны. Будучи порождены праздностью, они в свою оче-
редь питают ее; первый ущерб, неминуемо причиняемый ими общест-
ву,— непоправимая потеря времени. В политике, как и в морали,
не делать добра значит творить зло, и всякий бесполезный гражда-
нин может рассматриваться как вредный для общества 53. Итак,
знаменитые философы 54,— вы, благодаря которым мы знаем законы
взаимного притяжения тел в пустоте, знаем, в каких отношениях
нри обращении планет находятся пройденные ими за одинаковое вре-
мя расстояния, какие кривые имеют точки сопряжения, уклонения
и изгиба, как человек познает бога, как душа и тело, не сообщаясь
между собой, тем не менее согласуются, подобно стенным и башенным
часам, которые показывают одно н то же время, какие из звезд могут
быть обитаемы, какие насекомые размножаются необычным спосо-
бом,— вы, от кого мы приобрели столько возвышенных познаний,
ответьте мне, разве мы были бы малочисленное, разве нами хуже
управляли бы, разве нас меньше бы страшились бы враги, разве мы
не достигли бы нынешнего процветания или глубже бы погрязли
в пороках, если бы вы никогда не научили нас всем этим вещам?
Не считайте же столь важной свою деятельность: но если даже труды
просвещеннейших ученых и лучших граждан приносят нам так мало
пользы, то что же мы должны думать о толпе невежественных писа-
телей и праздных ученых, которые высасывают соки из государства,
ничего не давая ему взамен?
Что я говорю — праздных? О, если бы с божьего соизволения они
бы просто бездействовали! Тогда и нравы были бы здоровее, и об-,
щество спокойнее. Но этн пустые и ничтожные болтуны, вооружен-
ные своими пагубными парадоксами 53, стекаясь отовсюду, подка-
пываются под основы веры, уничтожают добродетель. Они встречают
презрительной улыбкой такие слова, как отечество и религия, и упо-
требляют свои таланты и философию на разрушение и поношение
всего, что священно для людей. И не то чтобы они действительно
* Чем меньше люди знают, тем обширнее им кажутся их знания. Разве
перипатетики 51 в чем-либо сомневались? Разве Декарт не построил миро-
здание из кубов и вихрен? 52 И разве в наше время в Европе найдется
хоть один физик, который не брал бы на себя смелость объяснить тайну
электричества, хотя это глубокая тайна, быть может, вечно служит пред-
метом отчаяния для истинных философов?

Ж.-Ж. Руссо Рассуждение о науках и искусствах 33
непавпделп добродетель пли догматы веры: они выступают против
общественного мнения из духа противоречии. Чтобы вернуть их к
подножию алтарей, достаточно зачислить их в разряд атеистов. На
что только не толкает желание отличиться Г
Большое зло — пустая трата времени, но науки и искусства вле-
кут за собой еще большее зло — роскошь, порожденную, как п они
сами, людской праздностью и тщеславием ?°. Редко бывает, чтобы
роскоши не сопутствовали науки и искусства, последние же никогда
не обходятся без нее. Я знаю, что наша философия I7, щедрая на
странные максимы, утверждает вопреки вековому опыту, что роскошь
придает государству блеск; но, забыв о необходимости законов про-
тив роскоши, осмелится ли опа вдобавок отрицать ту истину, что
добрые правы содействуют прочности государства и что роскошь с
добрыми нравами несовместима. Если признать, что роскошь являет-
ся верным признаком богатства, что она даже в некотором смысле
содействует умножению его, то какой вывод нужно сделать из этого
парадокса, столь достойного нашего времени? И во что обратится
добродетель, если люди будут поставлены перед необходимостью
обогащаться во что бы то ни стало? Древние политики беспристрастно
говорили о нравах и добродетели, наши говорят лишь о торговле и
деньгах. Один скажет вам, что человек стоит в данной стране столько,
сколько за него заплатили бы в Алжире 58, другой, следуя этому
счету, найдет такие страны, где человек и вовсе ничего не стоит, а то
н такие, где он стоит меньше, чем ничего. Опи расценивают людей,
как стадо скотов. По их мнению, каждый человек представляет для
государства известную ценность лишь в качестве потребителя: на
этом основании один сибарит стоил бы не меньше тридцати лакеде-
монян. Пусть же отгадают, которое из этих двух государств — Спар-
та пли Сибарнс — было покорено горстью крестьян и которое наво-
дило трепет на всю Азию 59.
Монархию Кира завоевал с тридцатитысячным войском государь,
который был беднее любого из персидских сатрапов 60, а скифы,
самый бедный из народов, устояли против могущественнейших в мире
монархов ül. Из двух знаменитых республик, оспаривавших друг
у друга мировое владычество, одна была очень богата, у второй же
не было ничего, и победила именно эта последняя 62. Римская империя
в свою очередь, поглотив все богатства мира, стала добычею людей,
которые даже не знали, что такое богатство. Франки завоевали Гал-
лию, а саксы — Англию 03, хотя пи у тех, ни у других не было иных
сокровищ, кроме храбрости и бедности. Толпа бедных горцев,— чьи
желания ограничивались намерением добыть несколько бараньих
шкург— смирив австрийскую надменность2 вслед за тем сокрушила
2 Ж.-Ж. Руссо, т. 2

Ж.-Ж. Руссо
34
пышный и грозный Бургундский дом, заставлявший трепетать евро-
пейских властителей 64. Наконец, все могущество и вся мудрость на-
следника Карла V, подкрепленные всеми сокровищами Индии, раз-
бились о горсть рыбаков, ловцов сельдей 65. Пусть же наши политики
соблаговолят отложить свои расчеты и поразмыслить над этими при-
мерами, и пусть они раз навсегда поймут, что на деньги можно купить
все, кроме добрых нравов и граждан.
В чем, собственно говоря, заключается вопрос о роскоши? В том,
чтобы выяснить, что важнее для государства: блестящее, но мимолет-
ное или добродетельное и продолжительное существование. Я гово-
рю блестящее,— но о каком блеске идет речь? Пристрастие к роско-
ши никогда не уживается с честностью, и совершенно невозможно,
чтобы умы, обремененные множеством праздных забот, возвысились
до чего-нибудь великого: если бы у них и хватило для этого сил,—
то не хватило бы мужества.
Всякий художник жаждет признания, и наиболее ценной награ-
дой для него являются хвалы его современников. Но что же он сде-
лает, чтобы стяжать эти хвалы, если он имеет несчастье принадлежать
к цивилизованному народу и жить в такие времена, когда вошедшие
в моду ученые предоставляют легкомысленной молодежи задавать
всему тон, когда мужчины жертвуют собственными вкусами в угоду
своим кумирам *, когда один пол решается одобрить только то, что
соответствует робости ума, свойственной другому, вследствие чего
терпят провал великие творения драматической поэзии и отверга-
ются чудеса гармонии? 66 Что же сделает такой художник, милости-
вые государи? Он низведет свой гений до уровня века и создание
посредственных произведений, которыми будут восхищаться при его
жизни, предпочтет созданию шедевров, которыми будут восторгаться
лишь через много лет после его смерти.
Скажите нам, прославленный Аруэ 67, сколько мужественных и
сильных красот принесли вы в жертву нашей ложной утонченности
* Я далек от мысли, что это влияние женщин само по себе является злом
Я смотрю на него, как на дар, которым оделила их природа, к счастью
всего рода человеческого, ибо, будучи лучше направляемо, это влияние
творило бы столько же добра, сколько теперь оно приносит зла.
Люди еще не вполне сознают, какие выгоды сулит обществу лучшее
воспитание этой половины рода человеческого, властвующей над другой
половиной. Мужчины всегда будут такими, какими их желают видеть
женщины, и, если вы хотите от них душевного величия и добродетелей,
научите женщин понимать, что такое добродетель и душевное величие.
Рассуждения на эту тему, написанные некогда Платоном, заслуживали бы
более подробного развития. Но за них мог бы взяться только тот, кто
достоин писать после такого учителя и защищать столь великое дело.

Ж.-Ж. Руссо Рассуждение о науках и искусствах 35
и сколько значительных истин — духу галантности, пригодной лишь
для ничтожных предметов!
Так распущенность нравов — неизбежное следствие роскоши —
влечет за собою в свою очередь испорченность вкуса. Если не случайно
среди людей, выделяющихся своими талантами, найдется кто-ни-
будь, обладающий достаточной твердостью характера, чтобы не под-
чиниться духу времени и не унизиться до пустых поделок,— горе
ему: он умрет в нищете и забвении. Я не предсказываю — я говорю
на основании опыта. Карл, Пьер 68, настало время, когда кисть,
которой предназначено высокими и святыми творениями возвеличи-
вать наши храмы, выпадет у вас из рук или осквернит себя, украшая
сладострастными картинками дверцы двухместной кареты. А ты,
несравненный Пнгаль 69, соперник Праксителя и Фидия, ты, чей
резец в древности творил бы богов, глядя на которых мы способны
оправдать идолопоклонство,— ты или решишься заняться изготовле-
нием статуэток для будуаров, или останешься без работы.
Размышляя о нравах, нельзя не вспомнить с удовольствием о
простоте обычаев древности. Это чудный берег, украшенный лишь
руками самой природы, к которому беспрестанно обращаются наши
взоры и от коего, к нашему прискорбию, мы уже далеки. Когда люди,
будучи невинны и добры, хотели, чтобы боги были свидетелями их
поступков, они жили с ними под одним кровом в своих бедных хи-
жинах, но вскоре зло проникло в их сердца, и они пожелали отде-
латься от этих неудобных свидетелей и удалили их в роскошные хра-
мы. Наконец люди изгнали их и из храмов, чтобы самим там посе-
литься, по крайней мере жилища богов перестали отличаться от
домов граждан. Это было полное растление нравов, и пороки укорени-
лись как никогда, с тех пор, как их, так сказать, вознесли на пьеде-
стал мраморных колонн у входа во дворцы вельмож и запечатлели
на коринфских капителях.
По мере того как умножаются жизненные удобства, совершенст-
вуются искусства и распространяется роскошь, истинное мужество
теряет силу, военные доблести исчезают, и все это является плодами
наук и искусств, вышедших из тиши кабинетов. Когда готы опусто-
шили Грецию 70, то все ее библиотеки были спасены от сожжения
лишь потому, что один из победителей посоветовал оставить врагам
ЭТУ рухлядь, которая так хорошо отвращает их от ратного дела,
доставляя им праздное развлечение и обрекая на сидячий образ жиз-
ни. Карл VIII*71 овладел Тосканой и Неаполитанским королевст-
вом, почти не обнажая шпаги, и все его приближенные приписали
эту неожиданную легкость тому, что князья и дворяне Италии более
заботились о великолепии и образованности, чем о том, чтобы быть
2*

Ж.-Ж. Руссо
.'?6
могучпмп п воинственными. Поистине, говорит один здравомысля-
щий человек 72, ссылаясь на эти два примера, опыт учит нас, что на
военном и ему подобных поприщах учение наук скорее пагубно, чем
полезно, ибо оно не закаляет, а размягчает и изнеживает людей.
Римляпе признавали, что их военные доблести стали угасать по
мере того, как они начали разбираться в картинах, гравюрах, юве-
лирных изделиях и поощрять изящные искусства. Этой знаменитой
стране как бы суждено служить вечным примером для других наро-
дов; возвышение Медичи 73 и возрождение наук снова — и, быть мо-
жет, навсегда убили воинскую славу, которая, казалось, вновь осе-
нила Италию за несколько веков перед тем.
Республики древней Греции, с тою мудростью, которою блещет
большая часть их установлений, запрещали своим гражданам зани-
маться спокойными и неподвижными ремеслами, которые, ослабляя
и разрушая тело, так быстро убивают бодрость духа. И действитель-
но, как могут относиться к голоду, жажде, усталости, опасности и
смерти люди, которым всякое лишение тягостно и малейший труд
страшен? Могут ли воины бодро переносить тяжелые труды, к кото-
рым они не привыкли? Разве будут они ретиво совершать форсиро-
ванные марши под командой офицеров, которые не способны даже
ездить верхом? Пусть не указывают мне в виде возражения на хвале-
ную доблесть прекрасно обучеппых и дисциплинированных современ-
ных воинов. Восхваляя их храбрость в дни сражений, обычно ничего
не говорят о том, как они переносят чрезмерный труд, как они вы-
держивают холод, зной и непогоды. Достаточно слабого мороза, или
жары, пли даже отсутствия некоторых удобств, чтобы в несколько
дней ослабить и развалить лучшую из наших армий. Бесстрашные
воины! Выслушайте терпеливо истину,— вам так редко говорят ее.
Я знаю, что вы храбры: с вами Ганнибал одержал бы победу при
Каннах и Тразпмеие, а Цезарь перешел бы Рубикон и поработил
бы свою страну 74, но первый не преодолел бы с вами Альпов, а вто-
рой не покорил бы ваших предков 75.
Не всегда в боях решается исход войны, и для военачальников
есть более высокое искусство, чем уменье выигрывать битвы. Иной
офицер бесстрашно идет в огонь, но тем не менее остается очень пло-
хим командиром. Для солдата же запас силы и бодрости, пожалуй,
необходимее, чем храбрость, не оберегающая его от смерти. И не
все ли равно государству, от чего гибнут его войска: от лихорадки
и холода или от неприятельского оружия?
Если занятие науками пагубно для военных доблестей, то теи
более оно пагубно для нравственности. Бессмыслспиое воспита-
ние тв, с юных лет украшая наш ум, извращает суждепие. Повсюду

Ж.-Ж. Руссо Рассуждение о науках и искусствах 37
я вижу множество заведений, в которых с большими «затратами обу-
чают юношество всему, кроме его обязанностей. Ваши дети, не зная
родного языка, будут говорить на других языках, которые нигде не
употребляются; они будут слагать стихи, почти не понимая их; не
отличая истины от заблуждений, они овладеют искусством морочить
людей пустыми хитросплетениями; однако онп не будет знать, что
означают такие слова, как великодушие, справедливость, воздержа-
ние, человечность, мужество; дорогое имя отечества будет чуждым
для их слуха, а если они и будут говорить о всевышнем, то скорее
с суеверным страхом, нежели с благоговением*77. Я бы предпочел,
сказал один мудрец 78,чтобы мой ученик проводил время, играя в
мяч; по крайней мере он стал бы более ловким. Я знаю, что наиболь-
шую опасность для детей представляет праздность и что надо их чем-
нибудь занять: но чему же в конце концов нужно их учить? Хорош
вопрос! само собою разумеется, тому, что они должны будут делать,
когда станут взрослыми, а не тому, что им придется впоследствии
забыть **.
* «Философские мысли».
** Так воспитывали спартанцев, по свидетельству величайшего из царей п.
«Весьма примечательно,— говорит Монтснь,— что в превосходной го-
сударственной системе Ликурга — поистине удивительной по своему
совершенству,— которая так заботится но только о питании детей, как
о своей основной, впрочем, обязанности, но даже о жилище муз,— почти
не упоминается об учении. Словно у мужественной и свободолюбивой
спартанской молодежи вместо наших учителей наук были только учителя
храбрости, благоразумия и справедливости».
Посмотрим, как тот же автор отзывается о древних персах. «Пла-
тон,— говорит он,— рассказывает о воспитании паследника персидского
престола следующее: «Тотчас после рождепня его поручили не женщинам,
а евнухам, пользовавшимся благодаря своей добродетели наибольшим
доверием царя. На их обязапностн лежало вырастить ребенка здоровым
и крепким. В семь лет его учили ездить верхом и охотиться, в четырнад-
цать его поручили четырем лучшим людям страны: самому мудрому,
самому справедливому, самому воздержанному и самому мужественному.
Первый учил его религии, второй — быть всегда правдивым, третий —
сдерживать свои страсти, а четвертый — ничего не бояться». Все,— при-
бавлю я,— стремились сделать его добродетельным и ни один — ученым».
«Астиаг 80,— говорит Ксепофонт,— спросил у Кира о его последнем
уроке. В нашей школе, отвечал тот, высокий мальчик, имевший короткий
плащ, отдал его своему товарищу малепького роста, отобрав у него длин-
ный плащ. Мой наставник предложил мпс разобраться в этом случае,
и я решил, что это падо так и оставить и что от такого обмена оба выиг-
рают. На это он мне указал, что с точки зрения благопристойности я рас-
судил неправильно, так как прежде всего надо иметь в виду справедли-
вость, которая требует, чтобы ни у кого не отнимали силой того, что ему
принадлежит. И Кир сказал, что его высекли — точь-в-точь, как у нас
в деревне секут детей, когда опи забывают первый аорист от глагола.

Ж.-Ж. Руссо
38
Как вы думаете, что изображают выставленные на всеобщее обо-
зрение в наших садах статуи, а в галереях картины — эти лучшие про-
изведения искусства? Защитников отечества или, быть может, еще
более великих людей — тех, кто обогатил его своими добродетелями?
О нет, это образы всех заблуждений сердца и ума 83, старательно
извлеченные из древней мифологии и слишком рано предложенные
вниманию паших детей,— без сомнения, чтобы перед глазами у них
были собраны образцы дурных поступков, еще прежде, чем они вы-
учатся читать.
От чего происходят все эти злоупотребления, как не от гибельного
неравенства между людьми, порожденного возвеличением талантов и
унижением добродетелей? Вот самое очевидное следствие всех наших
ученых занятий и самый опасный их плод. О человеке уже не спра-
шивают — человек ли он, но — есть ли у него талант; не спрашива-
ют и о книге — полезна ли она, но — хорошо ли написана. Расто-
чают награды остроумию, а добродетель остается без почестей. Есть
тысячи наград за прекрасные речи, и ни одной за хорошие поступки.
Но скажите мне, неужели слава, связанная с лучшим рассуждением,
которое будет увенчано в этой Академии премией, может сравниться
с заслугой того, кто учредил эту награду?
Мудрец не гонится за богатством, но он не равнодушен к славе,
и когда он видит, как несправедливо она распределяется, то его доб-
родетель, которую соревнование могло бы поощрить и сделать по-
лезной обществу, чахнет и угасает в нищете и забвении. Вот к чему
рано или поздно должно повсюду привести предпочтение приятных
талантов — талантам полезным, как это неоднократно подтвержда-
лось опытом со времени возрождения наук и искусств. У нас есть
физики, геометры, химики, астрономы, поэты, музыканты, худож-
ники, но у нас пет граждан, а если они еще и остались, то, затерян-
ные в глуши деревень, гибнут в нищете и презрении. Вот до какого
состояния доведены, вот какие чувства встречают с нашей стороны те,
кто дает нам хлеб, а нашим детям молоко.
Тем не менее я признаю, что зло еще не так велико, как могло бы
быть. Провидение, насадившее рядом с ядовитыми растениями це-
лебные травы и наделившее многих вредоносных животных противо-
ядием от их собственных укусов, внушило государям —своим зем-
ным представителям — стремление подражать его мудрости. Следуя
божественному примеру, великий монарх 84, чья слава не померкнет
в веках, даже из наук и искусств, этих источников всяческих зол,
толто) 8l. Моему учителю,— добавляет Ксенофопт,— пришлось бы про-
изнести хорошую речь in gencre demonstrative 82, прежде чем оп убедил бы
меня, что наша школа может сравниться с тон» (кн. I, гл. 24).

Ж.-Ж. Руссо Рассуждение о науках н искусствах 39
сумеет извлечь пользу, создав те славные общества 85, коим одновре-
менно вверена опасная сокровищница человеческих знании и священ-
ная забота о сохранении добрых нравов, которые они должны блюсти
в незапятнанной чистоте, требуя того же и от всех своих членов.
Эти мудрые учреждения, упроченные его августейшим наслед-
ником 86 и послужившие образцом для всех государей Европы, будут
по крайней мере уздой для писателей, которые, добиваясь чести быть
принятыми в академии, станут следить за собою и постараются за-
служить эту честь полезными произведениями и безукоризненной
нравственностью. Награждая премиями литературные заслуги и
выбирая для конкурса темы, способные возбудить в сердцах граждан
любовь к добродетели, подобные учреждения докажут, что эта лю-
бовь царит в их стенах, и доставят народам редкое и сладостное удо-
вольствие видеть ученые общества, которые не только посвящают
себя распространению просвещения среди человечества, но также
дают ему спасительные наставления.
Пусть же мне не делают возражения, которое для меня явится
лишь новым доказательством моей правоты. Столько предосторож-
ностей показывает лишь, что они вызваны необходимостью: от несу-
ществующих болезней лекарства не ищут. Зачем же еще нужно, чтобы
последние по своей неудовлетворительности обладали обычным свой-
ством лекарств? Столько учреждений, созданных к выгоде ученых,
тем более способны поднять роль наук и направить умы к их изучению.
Судя по принимаемым предосторожностям, можно подумать, что у
нас слишком много земледельцев, философов же недостаточно. Я от-
нюдь не дерзаю сравнивать земледелие с философией: это ведь не-
допустимо, но я лишь спрашиваю: да что же такое философия? Что
заключается в сочинениях известнейших философов? Какие уроки
преподают эти друзья мудрости? Разве не похожи они на толпу
шарлатанов, выкрикивающих на площади один перед другим: «Ко
мне! Только я один не обманщик!» Один из них 87 утверждает, что
тел не существует, а есть только представление о них; другой 88
уверяет, что нет иной субстанции, кроме материи, и иного бога, кроме
вселенной. Этот bö возвещает, что нет ни добродетели, ни порока и что
добро и зло, как их понимает мораль,— химеры, а тот 90 заявляет,
что люди — волки и могут со спокойной совестью пожирать друг
друга. О великие философы! Отчего бы вам не приберечь эти полезные
уроки для своих друзей и детей? Вы бы очень скоро были вознаграж-
дены по заслугам, а мы бы по крайней мере не опасались, что в наших
семьях окажутся ваши последователи.
Так вот те замечательные люди, которые при жизни пользуются
таким уважением современников и коим после кончины уготовано

Ж.-Ж. Руссо
40
бессмертие! Вот мудрые истины, воспринятые нами от них и переда-
ваемые нашим потомкам из поколения в поколение! Язычество, от-
меченное всеми заблуждениями человеческого разума, не оставило
потомству ничего такого, что могло бы сравниться с постыдными па-
мятниками, созданными книгопечатанием в эпоху господства Еван-
гелия. Нечестивые писания Левкиппа п и Диагора 92 погибли вмес-
те с ними, потому что в то время еще не было изобретено способа уве-
ковечивать сумасбродные мысли: но благодаря искусству книгопе-
чатания * и тому употреблению, какое мы из него сделали, опасные
бредни Гоббса и Спинозы °7 сохранятся навсегда. Пусть знаменитые
писания, на которые наши невежественные и грубые предки не были
способны, переходят к нашим потомкам вместе с еще более опасными
произведениями, запечатлевшими испорченность современных нра-
вов 98, возвещая грядущим векам правдивую историю прогресса и
свидетельствуя о преимуществах наших наук и искусств. Если они
прочтут эти произведения, у них не останется никаких сомнений в
вопросе, который мы сейчас разбираем,— и если только они не будут
еще более безрассудны, чем мы, то, воздев руки к небу, они восклик-
нут с болью в сердце: «Всемогущий боже! Ты, в чьих руках наши ду-
ши, избавь нас от наук и пагубных искусств наших отцов и возврати
нам неведепие, невинность и бедность — единственные блага, кото-
рые могут сделать нас счастливыми и которые в твоих глазах всего
драгоценнее!»
Но если прогресс паук и искусств, ничего не прибавив к нашему
истинному благополучию, только испортил правы и если порча нра-
вов извратила наш вкус,— то что сказать о толпе посредственных
писателей, которые устранили все препятствия, преграждавшие им
* Наблюдая ужасные неурядицы, уже причиненные в Европе книгопе-
чатанием, и судя о будущем по тем успехам, которое она делает изо дця
в день, легко можно предвидеть, что властители не преминут изгнать это
ужасное искусство из пределов своих государств, приложив к этому не
меньше старании, чем опн потратили на его введение. Султан Ахмет ю,
уступая докучливым настояниям так называемых людей со вкусом, сог-
ласился основать в Константинополе типографию, но едва она была пу-
щена в ход, как он приказал разрушить ее и бросить инструменты в ко-
лодезь. Говорят, что калиф Омар 94 на вопрос, что надо делать с АлеТ-
сандрийской библиотекой, ответил так: «Если в этих книгах заключаются
вещи, противные Корапу. то они дурны и их нужно сжечь; если же в них
лишь то, что можно найти в Коране,— то их также следует сжечь, ибо
они излишни». Наши ученые приводили это рассуждение как верх неле-
пости 95. Между тем, если бы на месте Омара был Григории Великий 96
и речь шла не о Коране, а о Евангелии, библиотека так же была бы сож-
жена, и, быть может, это был бы лучший поступок в жизни этого заме-
чательного священнослужителя.

Ж.-Ж. Руссо Рассуждение о науках п искусствах 41
доступ в храм муз, препятствия, воздвигпутые самой природой для
испытания сил, жаждущих проникнуть в пего? Что сказать о компи-
ляторах, которые, нескромно распахнув дверь в храм наук, ввели в
его святая святых недостойную чернь, тогда как следовало бы, чтобы
все те, кто не может проявить выдающихся успехов в науках, вовсе
ими не занимались, а посвятили себя ремеслам, полезным для об-
щества.
Быть может, из того, кто всю свою жизнь останется жалким сти-
хотворцем или посредственным математиком, вышел бы замечатель-
ный фабрикант. Кто создан учить — не нуждается в учителях. Бэ-
коны, Декарты и Ньютоны, эти наставники рода человеческого, сами
не имели учителей, да и кто мог бы привести их на те вершины, куда
их вознес гений? Заурядные учителя только сузили бы их мышление,
ограничив его тесными рамками собственных способностей. Только
встреченные вначале препятствия приучили их к усилиям, без кото-
рых они не смогли бы преодолеть необозримые пространства. Если уж
нужно позволить кому-нибудь заниматься изучением наук и искусств,
то лишь тем, кто чувствует достаточно сил, чтобы не только идти
по следам своих предшественников, но и опередить их. Пусть эти
немногие воздвигают памятники во славу человеческого разума. Но
если хотят, чтобы все было доступно их гению, то пусть им будет дос-
тупно все, па что они могут надеяться: вот единственное поощрение,
в котором они нуждаются. Дух незаметно приноравливается к зани-
мающим его предметам, и великие события создают великих людей.
Князь красноречия стал римским консулом ", и едва ли не величай-
ший из философов — канцлером Англии 10°. Если бы первый всего
лишь занимал кафедру в каком-нибудь университете, а второй поль-
зовался лишь незначительной академической пенсией, то разве на
их творениях не сказалось бы их скромное положение? Пусть же цари
не гнушаются приглашать в свои советы людей, наиболее способных
быть их советниками, пусть они откажутся от старинного предрас-
судка, созданного гордостью вельмож, будто управлять народом
труднее, чем просвещать его. Точно убедить людей поступать хорошо
по доброй воле легче, чем принудить их к этому силой! Пусть перво-
классные ученые найдут при дворах царей почетное убежище; пусть
стяжают они там единственно достойную их награду, а именно: своим
влиянием служить благу того народа, который они учили мудрости.
Только тогда увидят, что могут сделать добродетель, наука и власть,
одушевленные благородным соревнованием и дружно работающие на
благо рода человеческого. Но пока власть, с одной стороны, а про-
свещенность и мудрость, с другой, не вступят в союз, ученые редко
будут размышлять о государственные делах, а властители еще реже

Ж.-Ж. Руссо
42
станут совершать прекрасные деяния, и народы останутся презрен-
ными, развращенными и несчастными.
Мы же, простые смертные, кого небо не наделило великими та-
лантами и кому судьба не уготовила славы, останемся в тени. Не бу-
дем тщетно гоняться за известностью, которая, при настоящем поло-
жении вещей, не оправдала бы наших усилий, даже если бы мы и
заслужили ее. К чему искать счастья в мнении других, если его мож-
но найти в нас самих? Предоставим другим заботы учить народ его
обязанностям и ограничимся исполнением своих. Это все, что от нас
требуется.
О добродетель, высшая наука бесхитростных душ! Неужели нуж-
но столько труда и усилий, чтобы познать тебя? Разве твои правила
не начертаны во всех сердцах? И разве, для того чтобы изучить твои
законы, недостаточно углубиться в себя и, заставив умолкнуть страс-
ти, прислушаться к голосу своей совести? Ведь в этом и заключается
истинная философия. Будем же довольствоваться ею и, не завидуя
славе знаменитых людей, обессмертивших себя в литературе, поста-
раемся установить между ними и собою славное различие, когда-то
замеченное между двумя великими народами: 101 один умел хорошо
говорить, другой — хорошо поступать.

Замечания Ж.-Ж. Руссо,
гражданина Женевы,
по поводу ответа
на его Рассуждение
Мне скорее приличествовала бы благодарность, нежели возражение
анонимному автору *, почтившему ответом мое Рассуждение. Но
долг признательности не позволит мне забыть о моем долге перед
истиной; более того, я никогда не забуду, что всякий раз, когда речь
идет о разуме, люди возвращаются к естественному праву и обретают
свое первозданное равенство.
Сочинение, на которое мне предстоит ответить, полно весьма спра-
ведливых и бесспорных мыслей,— мне нечего возразить на них;
хотя я и именуюсь в нем ученым, мне было бы очепь неприятно при-
надлежать к числу тех, у кого готов ответ на любой вопрос.
Но это не усложнит моей задачи: я лишь сопоставлю мои понятия с
теми истинами, которые выдвигает мой оппонент; и если я докажу,
что те и другие не противоречат друг другу, то это, мне кажется*
явится доказательством моей правоты.
Все положения, выдвинутые моим оппонентом, можно свести к
двум основным пунктам: первый содержит похвалу паукам, второй
трактует о злоупотреблении ими. Я рассмотрю их порознь.
По тону моего оппонента чувствуется, что ему было бы гораздо
приятнее, если бы я сказал о науках больше дурного, чем говорил в
действительности. Высказывается предположение, что похвала нау-
кам, высказанная в начале моего Рассуждения, должна была дорого
мне стоить; по мнению автора, это признание, на самом деле
вынужденное и от которого я не замедлил отречься.
* Так как труд короля польского был издан вначале анонимно и не при-
знавался автором, я вынужден был также сохранить его инкогнито, но
после того, как этот государь публично признал свой труд, я счел себя
избавленным от обязанности умалчивать в дальнейшем о чести, которую
он мне оказал.

Ж.-Ж. Руссо
44
Если эту похвалу исторгла из моих уст любовь к истине, то при-
ходится сделать вывод, что я и думал о науках то хорошее, что ска-
зал о них; следовательно, то хорошее, что о них говорит мой оппо-
нент, не противоречит моему убеждению. Говорят, что признание мое
было вынужденным; тем легче мне оправдаться, ибо это доказывает,
что истина для меня дороже моих склонностей. Но где основания счи-
тать, что эта похвала вынуждена? Не оттого ли так думают, что я
неуклюже выразил ее на бумаге?! Но судить по такому признаку
означало бы выдвинуть страшное обвинение против искренности авто-
ра. Не оттого ли, что в похвале этой я был скуп на слова?! Поистине,
я легко мог бы выразить гораздо меньше мыслей на много большем
количестве страниц. Итак, я, значит, отрекся от своих же слов! Я не
знаю, в каком месте я совершил такую ошибку, это вовсе не входило
в мои намерения — вот все, что я могу ответить.
Наука сама по себе есть благо — это очевидно; и утверждать про-
тивоположное, значит, грешить против здравого смысла. Творец всех
вещей есть источник истины; всеведение является одною из его бо-
жественных прерогатив. Следовательно, приобретение познаний и
распространение просвещения означает, в некотором роде, приобще-
ние к высшему разуму. В этом смысле я и восхвалял знание, и в этом
смысле я восхваляю моего оппонента. Он распространяется также о
всевозможной пользе, которую человечество может извлечь из наук
и искусств; я охотно высказался бы на эту же тему, но не она состав-
ляет предмет моего рассуждения. Итак, в этом пункте мы полностью
согласны.
Но как могло случиться, что науки, коих источник столь чист, а
цель столь похвальна, порождают столько неверия, столько лжеуче-
ний и заблуждений, столько бессмысленных систем, столько противо-
речий и нелепостей, столько горьких насмешек, столько бездарных
романов и бесстыдных стихов, столько непристойных книг, а в тех,
кто занимается науками, столько гордости, столько скупости и злобы,
столько коварства и зависти, столько лжи и мерзости, столько кле-
веты, столько позорной и низкой лести? Я утверждал, что это проис-
ходит вот отчего: наука, как бы она пи была прекрасна и возвышенна,
не сотворена для человека; ум его слишком ограничен, чтобы достичь
больших успехов в ней, в человеческом же сердце слишком много
страстей, чтобы не употребить ее во зло; людям совершенно достаточ-
но хорошо изучить свои обязанности, для чего каждый из нас полу-
чает все необходимые познания. Мой оппонент признает со своей сто-
роны, что науки приносят вред, когда ими злоупотребляют, и что
многие действительно ими злоупотребляют. В данном случае, мне ка-
жется, мы не слишком расходимся во мнениях; правда, я добавлю,

Замеч. Ж.-Ж. Руссо, гражд. Женевы, по поводу ответа па его Рассуждспио 45
что пмп злоупотребляют много, что ими злоупотребляют всегда;
ц, мне кажется, в ответе не утверждалось противоположное.
Итак, я могу заверить, что наши принципы, а следовательно, и
те выводы, какие можно сделать из нашей дискуссии, не противоре-
чат друг дру^у; именно это я и должен был доказать. Однако, когда
мы приступаем к этим выводам, результаты оказываются противопо-
ложными. Мой вывод таков: поскольку науки приносят больше зла
нравам, чем блага обществу, то было бы желательно, чтобы люди от-
давались им с меньшим жаром; мнение моего оппонента таково, что
хотя науки и приносят много зла, все же не следует отказываться от
занятий ими из-за той пользы, которую они приносят. Я обращаюсь
не к широкой публике, а к небольшому количеству истинных филосо-
фов: пусть они разрешат вопрос, какое же из этих двух заключений
следует предпочесть.
Мне остается сделать частные замечания по поводу некоторых
пунктов этого ответа, которым, как мне кажется, не хватает ясности
суждения, приводящей меня в восхищение в других местах: неточ-
ности эти могли .способствовать ошибочным выводам автора.
Сочинение начинается с нескольких замечаний в мой адрес, на ко-
торые я отвечу лишь в той мере, в какой они будут касаться данного
вопроса. Автор удостаивает меня многими похвалами; это, конечно,
открывает передо мною блестящую карьеру. Но его отзывы обо мне
слишком мало соответствуют действительности; почтительное молча-
ние перед предметом нашего восхищения часто бывает куда прилич-
нее нескромных похвал *.
Говорят, что рассуждение мое содержит много удивительного **.
* Всех государей, и добрых, и жестоких, вечпо будут восхвалять, рабо-
лепно и равнодушно, до тех пор пока пе переведутся придворные н писаки.
Что касается подлинно великих монархов, то им приятны похвалы более
умеренные и изысканные. Лесть оскорбляет их добродетель, даже само
восхваление может умалить их славу. По крайней мере, я уверен, что
Траяп гораздо больше вырос бы в моем мнении, если бы Плиний никогда
не писал о нем х. Будь Александр па самом деле тем, чем он старался
казаться, он не стал бы заботиться ни о своем портрете, ни о своей статуе,
по панегирик себе он должен был бы позволить составить только лакедо-
моняпину, даже рискуя вовсе его не получить 2. Единственная похвала,
достойная государя,— не та, что исходит от продажного оратора, она
произносится устами свободного народа. «Для того чтобы я пашел удо-
вольствие в ваших похвалах,— говорил император Юлиан придворным,
превозносившим его за справедливость,— нужно, чтобы вы осмелились
осудить меня, когда того потребовала бы истина» 3.
** Прежде всего должна была бы вызвать удивление сама проблема,
важнейшая и интереснейшая из всех, какие когда-либо были поставлены,
и проблема эта, может быть, пе скоро будет обсуждаться вповь. Фран-
цузская Академия только что установила премию 1752 года за красноре-

Ж.-Ж. Руссо
46
Мне кажется, тут потребуются некоторые разъяснения. Также вызы-
вает всеобщее удивление тот факт, что оно удостоено премии; здесь,
впрочем, пет ничего странного: награда за посредственное сочинение
вовсе не редкость. Во всяком другом смысле это удивление было бы
настолько же почетно для Дижонской Академии, насколько оно обид-
но для всех академий в целом; поэтому легко понять, в какой мере я
воспользуюсь этим случаем для защиты моего дела.
Меня обвиняют в противоречии между моим поведением и моим
учением и делают это в весьма изысканных выражениях; меня упре-
кают в том, что я сам занимался науками, которые осуждаю *. А так
как утверждают, будто бы я старался доказать несовместимость на-
уки и добродетели, то меня и спрашивают, довольно настойчиво, ка-
ким же образом я осмеливаюсь заниматься первою, высказываясь в
то же время в пользу второй.
Таким вот ловким приемом и втягивают в спор; подобное обвине-
ние неизбежно затруднит мой ответ, или, вернее, мои ответы, так как,
к несчастью, я должен дать их несколько. Постараемся по крайней
мере, чтобы их точность возместила недостаток любезности.
1. Занятия науками развращают нравы нации — я решился ут-
верждать это, и, смею думать, я это доказал. Но разве мог я заявить,
что в каждом отдельном человеке наука и добродетель несовмести-
мы, я — который убеждал государей призывать ко двору подлинных
ученых и оказывать им доверие, дабы раз и навсегда убедиться, на что
способны наука и добродетель, соединенные для счастья рода чело-
веческого?! Таких подлинных ученых, должен признаться, очень
мало, ибо для того, чтобы правильно пользоваться наукой, следует
соединять большие дарования с выдающимися добродетелями, а
этого можно ожидать лишь от немногих избранных душ, но не от
целого народа. Итак, в моем рассуждении вовсе не утверждается, что
человек не может быть одновременно и ученым, и добродетельным.
2. Еще менее можно было бы обвинить в этом мнимом противоре-
чии, даже если бы оно существовало в действительности, меня са-
чие, предложив тему, весьма близкую к упомянутой. Требуется доказать,
что любовь к изящной словесности внушает любовь к добродетели. Ака-
демия не пожелала оставить подобную тему неразрешенной; мудрые
академики даже удвоили в данном случае срок, ранее предоставляемый
авторам для самых трудных тем.
* Я не сумею оправдаться, как и многие другие, тем, что наше воспитание
но зависит от нас и что с нами не советуются прежде, чем дать нам яду.
Я отдался науке но своей доброй воле и с еще большею охотою оставил ее,
заметив тревогу, посеянную наукой в моей душе, притом без всякой
пользы для моего разума. Я отринул это обманчивое ремесло, которое
сулит нам великую мудрость, порождает же одно лишь тщеславие.

Замеч. Ж.-Ж. Руссо, гражд. Женевы, по новоду ответа на его Рассуждение 47
мого. Я горячо привержен добродетели, мое сердце — тому свиде-
тель; оно же слишком часто говорит мне о том, как эта привержен-
ность еще далека от опыта, который делает человека по-настоящему
добродетельным. Кроме того, я весьма далек от того, чтобы овладеть
наукой, и еще дальше от того, чтобы полюбить ее. Мне казалось, что
чистосердечное признание, сделанное мною в начале моего рассужде-
ния, должно было бы оградить меня от подобных обвинений; я больше
опасался упреков в том, что я сужу о вещах, которых не знаю. Вполне
понятно, насколько невозможно мне было избежать одновременно
обоих этих упреков. Как знать, не пришлось ли бы мне обороняться от
обоих вместе, если бы я не поспешил признать справедливость пер-
вого, как ни мало он был мною заслужен.
3. По этому поводу я бы мог сослаться на то, что говорили отцы
церкви о светских науках, которые они презирали, но которые все
же использовали для борьбы с языческими философами; я бы мог
процитировать их сравнение науки с египетскими сосудами, украден-
ными иудеями. Но я ограничусь — для окончательного доказательст-
ва моей правоты — следующим вопросом: «Если бы некто явился,
чтобы меня убить, и мне посчастливилось бы завладеть его оружием,
было ли бы мне запрещено, прежде чем его бросить, употребить его на
то, чтобы прогнать врага?»
Если противоречие, в котором меня упрекают, не существует, все
же не нужно думать, что я просто хотел позабавиться легковесным па-
радоксом, это кажется мне тем менее необходимым, что принятый
мною тон, как бы он ни был неуместен, во всяком случае не является
следствием пустой игры ума.
Пора закончить с тем, что относится ко мне; никто не выигрывает,
говоря о себе, а общество с трудом прощает подобную нескромность,
даже в том случае, если нескромность эта вынужденная. Истина
равно независима и от тех, кто нападает на нее, и от тех, кто берет ее
под свою защиту, так что спорящие о ней авторы должны были бы
забыть друг о друге, это сберегло бы много бумаги и чернил. Но это
правило, столь легко применимое ко мне, не подходит для моего оп-
понента; вот различие, которое не послужит к пользе данного возра-
жения.
Указывая на то, что я нападаю на науки и искусства за их влия-
ние на нравы, автор в своем ответе старательно разъясняет всю ту
пользу, какую можно извлечь из них для различных сословий; как
будто для оправдания обвиняемого достаточно доказать, что он
прекрасно себя чувствует, что он очень ловок пли очень богат. Пусть
только со мною согласятся, что искусства и науки делают пас непо-
рядочными людьми; я не стану отрицать, что они притом весьма удоб-

Ж.-Ж. Руссо
48
ны для нас и в этом они опять-такп сходны с большинством поро-
ков.
Автор идет еще дальше, утверждая, что знания нам необходимы,
дабы восхищаться красотою вселенной, и что картины природы, пред-
назначенные, по-видимому, для всеобщего обозрения, будучи весьма
поучительны, сами по себе требуют от наблюдателей многих позна-
ний, кои способствуют успешному наблюдению. Признаюсь, поло-
жение это меня удивило: значит ли это, что всем людям дано быть фи-
лософами или что только одним философам дано верить в бога? Во
многих главах Священного писания содержится призыв склониться
перед величием и милосердием божьим, перед тайною творения, но я
не припомню, чтобы там предписывалось изучать физику; неужто же
я, который ничему не обучен, буду почитать его меньше, чем тот, кто
изучил кедр и траву зверобой, хобот мухи и хобот слона: Non enim
nos Dens ista scire sed tantnm modo uti volnit 4.
Мы привыкли рассуждать о пользе наук, забывая при этом, что
мы выдаем желаемое за действительное. Мне все же кажется, что это
совершенно различные вещи. Познание вселенной должно возвышать
человека до его творца, а не поощрять в нем тщеславие. Философ,
льстящий себя мыслью о том, что он проник в тайны творения, осме-
ливается сравнить свою так называемую мудрость с мудростью творца
вселенной; он одобряет, он порицает, он исправляет, он навязывает
природе законы, он очерчивает границы божественного; и в то время
как он, занятый своими бесполезными системами, лезет из кожи вон,
чтобы привести в порядок механизм мира, земледелец, наблюдающий,
как дождь и солнце по очереди делают плодородным его поле, благо-
говейно восхваляет и благословляет ту руку, из коей он получает эти
благодеяния, нимало не задумываясь о способе, каким они достались
ему. Он вовсе не пытается оправдать неверием свое невежество или
свои пороки. Ему и в голову не приходит критиковать деяния божьи
и восставать на владыку небесного для того только, чтобы блистать
своей пустой ученостью. Никогда безбожные слова Альфонса X 5 не
придут на ум простому человеку, такое богохульство — удел обра-
зованных умников. В то время как в просвещенной Греции было
полно атеистов, Элиап отмечал, что варвары никогда не сомневались
в существовании божества. Мы также можем сообщить, что в настоя-
щее время в целой Азии есть только один просвещенный народ, что
более половины этого народа составляют неверующие и что это един-
ственная нация в Азии, которой известен атеизм в.
Следующее положение: естественная любознательность человека
внушает ему стремление к знанию. Что ж, значит, он должен старать-
ся сдержать это стремление, как и прочие природные склонности.

Замеч. Ж.-Ж. Руссо, гражд. Женевы, по поводу ответа на его Рассуждение 49
Потребности человека заставляют его почувствовать необходимость
знаний. Знания полезны с многих точек зрения; однако, хотя дика-
ри — тожз люди, они вовсе не чувствуют этой необходимости. Заня-
тия человека обязызпют его быть образованным. Гораздо чаще они
вынуждают его отказаться от учения, ибо он должен выполнять свои
прямые обязанности *. Плод учения сладок. Именпо поэтому люди и
должны его остерегаться. Первые открытия еще больше увеличивают
жажду знаний. Так действительно случается с теми, кто богат даро-
ваниями. Чем больше человек знп.ет, тем больше он тянется к зна-
ниям. То есть польза от всего потерянного им времени заключается
в том, чтобы побудить его к еще большей потере времени. Но
много ли найдется гениальных людей, у которых в результате учения
возрастает понимание собственного невежества?! а ведь науки только
для таких и могут быть полезными. Стоит же глупцу научиться
какой-нибудь малости, как он начинает уверять, что постиг все и вся,
и нет такой глупости, которую сия уверенность не заставила бы его
совершить или высказать. Чем больше человек приобретает знаний,
тем праведнее он живет. Сразу видно, что эти слова автору подска-
зало сердце, по не наблюдения за людьми.
Он утверждает также, что полезно познать зло, чтобы научиться
ого избегать, и дает понять, что в своей добродетели можно быть уве-
ренным, лишь подвергнув ее испытанию. Такие утверждения весьма
сомнительны и спорны. Разве для того, чтобы научиться поступать
хорошо, необходимо сперва узнать, какими путями распространяется
зло?! У нас есть внутренний руководитель, гораздо более непогреши-
мый, чем все на свете книги, никогда не покидающий нас в нужде;
его одного достаточно, чтобы удержать нас от дурных дел,— стоит
только прислушаться к нему. И к чему подвергать испытанию свои
силы и свою добродетель, если одно из упражнений в добродетели
как раз и состоит в том, чтобы избегать поводов к порочному поведе-
* Я назвал бы дурпым признаком для общества тот факт, что тем, кто
руководит обществом, требуется много знаний; если бы люди были такими,
какими должны быть, им вовсе не потребовалось бы учиться, они и без
учения знали бы свои обязанности. Впрочем, сам Цицерон, который, по
словам Моптеин, «был обязан своим мужеством знаниям... упрекал не-
которых из своих друзей, что они привыкли тратить на астрологию,
право, диалектику и геометрию больше времени, чем заслуживают эти
искусства, отвлекающие их от других занятий, гораздо более полезных
и почтенных» (кн. II, гл. XII). Мне кажется, что члены любого ученого
сообщества должны были бы лучше понимать друг друга и, по крайней
мере, спачала договориться по некоторым вопросам, прежде, чем выно-
сить их на общий суд.

Ж.-Ж. Руссо
50
нию? Умный человек постоянно соблюдает осторожность, он вечно
не уверен в собственной стойкости; он хранит все свое мужество на
случай необходимости и никогда не высовывается вперед некстати.
Хвастун тот, кто похваляется несуществующими достоинствами, тот,
кто оскорбляет, держится вызывающе и — празднует труса в первой
же стычке. Скажите мне, кто из этих двоих более похож на философа,
борющегося со своими страстями?
Меня упрекают в том, что я предпочитаю заимствовать примеры
добродетели в древнем мире. Весьма вероятно, что я нашел бы их
гораздо больше, когда бы мог уйти еще дальше в глубь веков. Я на-
звал также один современный народ 7, и не моя вина, если я не обна-
ружил других. Теперь стало принято также вменять мне в вину отвра-
тительные сравнения, в которых, как говорят, больше зависти к моим
соотечественникам и досады на моих современников, нежели усердия
и справедливости. И, однако, никто, верно, не любит более меня мою
страну и моих соотечественников. Впрочем, мне осталось одно лишь
слово. Я высказал свои доводы,— вот ими-то и следует заниматься,
что же до моих намерений, то пусть их судит тот, кто единственно
имеет на это право.
Я не хочу умолчать здесь о существенном замечании, уже выска-
занном мне когда-то одним философом *8. Не следует ли приписать,
говорил он, различие, замечаемое иногда между нравами в разных
странах и в разное время, климату, национальному характеру, неу-
дачному стечению обстоятельств, ошибочной цели, государственной
экономике, обычаям, законам, любой другой причине, но только не
наукам?
Этот вопрос весьма пе прост и требует пространных объяснений,
неуместных в данном сочинении. К тому же пришлось бы тогда ис-
следовать глубоко скрытые, но вполне реальные связи, которые су-
ществуют между сущностью образа правления и духом, между нра-
вами и познаниями граждан, а это ввергнет меня в затруднительную
дискуссию, которая, боюсь, слишком далеко меня заведет. Вдоба-
вок, мне было бы неудобно рассуждать о правительстве, ибо в этом
вопросе я не рискну мериться силами с моим оппонентом; вообще,
по зрелом размышлении, я заключаю, что такие проблемы лучше
всего решать в Женеве и при других обстоятельствах.
Я перехожу к обвинению значительно более серьезному, чем пре-
дыдущее замечание. Мне придется процитировать здесь автора, ибо
очень важно, чтобы читатель имел точное представление о его мне-
нии.
* Предисловие к «Энциклопедии».

Зам еч. Ж.-Ж. Руссо, гражд. Женевы, но поводу ответа па его Рассуждение 51
Чем больше христианин убеждается в подлинности священных
реликвий, тем набожнее он становится; чем больше он изучает От-
кровение, тем сильнее укрепляется в вере. В Священном писании он
открывает для себя источник веры и ее высший смысл; в ученых трудах
отцов церкви он прослеживает ее развитие от столетия к столетию;
в книгах по вопросам морали и в анналах церкви он открывает для
себя образцы веры, коим должно следовать.
И что же?! Неужто невежество лишит религию и добродетель
столь могущественной опоры?! И ученый из Женевы будет высокомерно
вещать о том, что именно религия виновата в испорченности нравов?!
Мы приняли бы это за нелепый парадокс, если бы не знали, что не-
обычность какой-либо теории, пусть даже самой вредной, является
лишним доводом для того, кто руководствуется необычными соображе-
ниями.
Я осмелюсь спросить у автора: как же он мог дать подобную ин-
терпретацию сформулированным мною принципам? Как мог он обви-
нять меня в том, что я осуждаю изучение религии, меня, который осо-
бенно осуждает пустопорожние ученые занятия за то, что они отвле-
кают нас от изучения наших обязанностей? А что же такое изучение
обязанностей гражданина, как не изучение самой религии?
Без сомнения, я должен был бы совершенно недвусмысленно осу-
дить все те глупые ухищрения схоластики, которые уничтожают дух
религиозных принципов под предлогом их разъяснения, подменяя
христианское смирение ученым высокомерием. Мне нужно было бы
с большей твердостью выступить против тех нескромных служителей
церкви, которые первыми осмелились посягнуть на святость ковчега,
дабы с помощью моих слабых познаний укрепить здание, поддержива-
емое божией дланью. Следовало бы заклеймить позором легкомыс-
ленных людей, которые принизили возвышенную простоту Еванге-
лия своими жалкими спорами о пустяках и свели учение Иисуса
Христа к силлогизмам. Но сейчас дело обстоит так, что я должен
защищаться, а не нападать.
Этот спор можно разрешить лишь одним способом: прибегнув к
истории и фактам. Если.бы я сумел объяснить в немногих словах,
что общего имели науки и религия с самого начала, то мне, верно,
удалось бы покончить с этим пунктом наших разногласий.
Избранный богом народ никогда не насаждал наук, и его никогда
не склоняли к учению, однако же, если бы он счел учение в какой-
нибудь мере полезным, он нашел бы ему лучшее применение, чем
любой другой народ. Однако его вожди прилагали все усилия к тому,
чтобы оградить его, насколько это возможно, от язычников и
просвещенных наций, которые его окружали; предосторожность

Ж.-Ж. Руссо
52
эту следовало соблюдать именно в отношении первых, так как легче
было бы прельстить этот темный и уязвимый народ фокусами жрецов
ваала, нежели софизмами философов.
Широко распространенная среди египтян и греков, наука встре-
чала тысячи препятствий к тому, чтобы укорепиться в еврейском
государстве. Иосиф и Филон 9, которые в любом другом месте счита-
лись бы зауряднейшими личностями, в глазах евреев были гениями.
Саддукеи10, отличающиеся неверием, стали философами. Иеруса-
лима, фарисеи 1Х, великие лицемеры,— его учеными *. Хотя они п
свели свою науку к толкованию религиозных законов, они и этому
занятию предавались с обычною для догматиков напыщенностью и
самонадеянностью. Они сами с большим тщанием соблюдали все ре-
лигиозные обычаи, но из Евангелия мы узнаем, каков был дух и какова
цена этого тщания. Помимо всего, они обладали весьма скудными
познаниями и большим высокомерием, и в этом они как раз очень
походили на нынешних наших ученых.
Устанавливая новый закон, Иисус Христос менее всего хотел вве-
рить свое учение и управление церковью ученым. Он всегда и при
всех обстоятельствах отдавал предпочтение бедным и простым лю-
дям. Если в тех наставлениях, которые он давал своим ученикам, он
и упоминает о науке или учении, то лишь для того, чтобы показать
свое презрение ко всему этому.
После смерти Иисуса Христа двенадцать бедных рыбаков и ре-
месленников стали поучать и обращать людей в повую веру. Их ме-
тод был прост: они проповедовали без особого искусства, но от чис-
того сердца; а самым замечательным из всех чудес, которыми бог
удостоил их веру, была святость их жизни; ученики подражали им, и
учение пользовалось неслыханным успехом. Встревоженные этим,
иудейские священники заявили властителям, что государству гро-
зит гибель, ибо уменьшились приношения. Начались гонения, но
они только способствовали распространению новой религии, кото-
рую пытались уничтожить. Все христиане стремились к мученичест-
ву, а народы — к крещению; история этих давних времен являет
собою непрерывное чудо.
* Эти две партии питали друг к другу ненависть и презрепне, как это и
бывало во все времена между учеными и философами: ибо первые, как
попугаи, повторяют и пережевывают чужие мысли, вторые же приписы-
вают себе заслугу изобретения собственных теории. Устроите столкнове-
ние между учителем музыки и учителем танцев «Мещанина во дворян-
стве» 12, и вы увидите тугодума и острослова, химика и писателя, законо-
веда и врача, геометра и стихоплета, богослова и философа. Чтобы верно
судить о всех этих людях, достаточно позволить им высказаться и послу-
шать то, что каждый из них скажет, но не о себе, а о других.

Замеч. Ж.-Ж. Руссо, гражд. Женевы, iio поводу ответа на его Рассуждение 53
Тогда идолопоклонники, которым мало было преследовать хрис-
тиан, стали на них клеветать; философы, не находившие выгоды в
религии, проповедующей смирение, присоединились к священнослу-
жителям. Правда, простые люди все-таки переходили в христианство,
но ученые умники насмехались над ними; всем известно, с каким
презрением встретили афиняне святого Павла 13. Со всех сторон на
новую секту сыпались насмешки и оскорбления; чтобы защититься,
нужно было взяться на перо. Святой Юстнн — мученик * 14 первым
* Первые христианские писатели, окропившие собственной кровью свои
сочинения, считались бы теперь возмутительными авторами, так как они
проповедовали те же мысли, что и я. Святой Юстнн в своей «Беседе с Три-
фоном» перечислял различные философские школы, членом которых он
был в прошлом, он так осмеял их, что можно подумать, будто читаешь
«Диалог» Лукиана 15; также и из «Апологии» Тертуллиана 1в мы узнаем,
что первые христиане считали себя глубоко оскорбленными, если их
принимали за философов.
И действительно, изложение пагубных изречений и нечестивых догм
различных школ послужило бы отнюдь не к чести философии. Эпику-
рейцы 17 полностью отрицали провидение, платоники 18 сомневались
в существовании Божества, а стоики 10 — в бессмертии души. Другие,
менее знаменитые школы были немногим лучше этих; вот отрывки из
Феодора, главы одного из двух направлений кирепаиков 20, приведенные
Диогеном Лаэрцием 21: «Sustulit amicitiara quod ea neque insipientibus
neque sapientibus adsit... Probabile dicebat prudontem virum поп soipsum
pro patria periculis exponere, neque enim pro insipientium commodis
amittendara esse prudentiam. Furto quoque et adulterio et sacrilegio cum
tempestivum crit daturum operam sapientem. Nihil quippe horum turpe
natura esse. Sed auferatur de hisce, vulgaris opinio, quae ё stultorum impe-
ritorumque plebeculä conflata est... sapientem publice absque ullo pudore
ac suspicione scortis congressurum» (Diog. Laert. In Aristippe, § 98—99) 22.
Я знаю, что это частное мнение; но существует ли хотя бы одна школа,
не впавшая в какое-нибудь опасное заблуждение? Как нам расценивать
философов, которые, оказавшись меж двух огней, без малейших угрызе-
ний совести публично проповедовали официальное учение, втайне при-
держиваясь прямо противоположного? Пифагор первым ввел в употреб-
ление тайную ересь, он открывал ее своим ученикам лишь после дли-
тельных испытаний и под большим секретом. Втайне он давал им уроки
атеизма, а публично приносил богатейшие жертвы Юпитеру. Философам
пришелся по душе этот метод, он мгновенно распространился в Греции,
а оттуда проник в Рим, как это видно из произведений Цицерона, насме-
хавшегося в кругу близких друзей над бессмертными богами, которым он
воздавал торжественную хвалу на публичных сборищах.
Тайная ересь возникла в Китае не по вине Европы; она зародилась
там на месте, одновременно с философией; именно ей китайцы и обязаны
тем, что среди них так много атеистов или философов. История этой роко-
вой ереси, написанная образованным и чистосердечным человеком23,
в корне подорвала бы авторитет аптичной и современной философии. Но
философия всегда пренебрегала здравым смыслом, истиною и даже своей
эпохою, потому что она питается человеческим высокомерием, а что в этом
мире сильнее его?!

Ж.-Ж. Руссо
54
написал апологию своей веры. Так начались нападки на язычников,
а нападать на них означало их победить. Первый успех ободрил дру-
гих писателей. Под предлогом разоблачения гнусности язычества они
бросились в мифологию и в ученость *, им захотелось похвастаться
образованностью и остроумнем; и вот появилась масса книг, а нрав-
ственность пришла в упадок.
Очень скоро простота Евангелия и чистосердечная вера апостолов
перестали устраивать людей, они решили перещеголять умом своих
предшественников. Стало модным копаться в догмах, каждый отста-
ивал лишь свое мнение, и никто не хотел уступить другому. Теперь
было почетно считаться главою секты, и повсюду возникли ереси.
К этим раздорам не замедлили присоединиться несдержанность и
жестокость. Христиане, такие милосердные, так покорно подстав-
лявшие шею под нож, начали преследовать друг друга яростнее идо-
лопоклонников, справедливые мнения отстаивались так же неистово,
как ложные. По той же причине возникло и другое, не менее опасное
зло — в христианское учение начали подмешивать античную филосо-
фию. Изучение греческой философии навело людей па мысль, что она
имеет отношение к христианству, и они дерзнули уверовать в то, что
религия, подкрепленная авторитетом философов, станет благодаря
этому еще более почитаемой. Было такое время, когда требовалось
прослыть платоником 24, чтобы быть христианином; еще немного,
и в церкви рядом с Иисусом Христом поставили бы статуи — сна-
чала Платона, а затем Аристотеля.
Церковь неоднократно выступала против этих злоупотреблений.
Наиболее славные ее сторонники часто осуждали их в самых горячих
и резких выступлениях; они неустанно пытались изгнать из церкви
светскую науку, порочившую чистоту христианства. Один папа, из
самых знаменитых, дошел в усердии своем до того, что объявил гре-
хом подчинение слова божьего правилам грамматики.
Но они боролись безуспешно: увлеченные общим течением, они
вынуждены были склониться перед наукою, которую клеймили, и
большинство из них, выступая с осуждением прогресса наук, делали
это в весьма ученых выражениях. Наконец, после долгих перипетий
дела приняли более спокойный оборот. К десятому веку факел науки
перестал озарять мир; духовенство погрязло в невежестве, которое я
* Климента Александрийского справедливо упрекали в том, что он в
своих сочинениях обнаруживал эрудицию светского ученого, мало подо-
бающую христианину. Однако тогда было простительно изучать ту док-
трину, с которой боролись. Но кто в настоящее время может без смеха
наблюдать потуги наших ученых разъяснять бредни мифологии?

Замеч. Ж.-Ж. Руссо, гражд. Женевы, по поводу ответа на его Рассуждение 55
не хочу оправдывать, ибо забвению преданы были не только бесполез-
ные для него знания, но и самые необходимые; правда, благодаря
этому невежеству церковь по крайней мере обрела, наконец, неко-
торый покой, какого не знала до той поры.
С возрождением литературы не замедлил вновь возникнуть раскол,
еще более ужасный, чем прежде. Ученые возобновили споры, ученые
их и поддержали, а наиболее видные из них оказались и наиболее
упорными. Напрасно устраивались диспуты для ученых разных
школ, никто не шел туда с миролюбивыми намерениями, никто не
стремился к установлению истины, туда являлись лишь с одною
целью: осмеять своего оппонента, взять над ним верх, а не научиться
у него чему-либо; сильный затыкал рот слабому, дискуссия всегда
заканчивалась оскорблениями и приводила к преследованиям. Один
бог знает, когда кончатся все эти несчастья.
В настоящее время науки процветают, литература и искусство
возродились, а какую пользу извлекла из этого религия? Спросим об
этом многочисленных философов, которые похваляются тем, что вовсе
не веруют. Наши библиотеки переполнены книгами по теологии, ка-
зуисты среди нас водятся в изобилии. Когда-то были святые, и вовсе
не было казуистов. Наука распространяется, а вера угасает; все хо-
тят учить, как правильно поступать, но никто не хочет этому учиться;
мы все стали учеными и перестали быть христианами.
Нет, Евангелие не нуждалось в стольких ухищрениях и атрибутах,
чтобы распространиться по всей земле, очаровывая и привлекая
сердца. Стоит только задуматься об этой божественной книге, един-
ственной, которая необходима христианину, и самой полезной из
всех даже для неверующих, чтобы душа прониклась любовью к соз-
дателю и желанием последовать его наставлениям. Никогда добро-
детель не говорила столь кротким языком, никогда самая глубочай-
шая мудрость не была выражена с такою силою и простотою. После
такого чтения нельзя не почувствовать, что ты стал лучше, чем преж-
де. О вы, служители закона божьего, который запечатлен в сей кни-
ге, не тщитесь преподать мне такое множество бесполезных знаний!
Оставьте ваши ученые книги, которые не смогут ни убедить, ни рас-
трогать меня! Падите ниц пред этим милосердным богом; вы взя-
лись научить меня познать и полюбить его, так вымаливайте же у
него для самих себя то глубокое смирение, которое вы проповедуете
мне! Не выставляйте предо мной напоказ эту высокомерную науку и
непристойную роскошь, которые вас бесчестят, а меня возмущают;
если вы хотите смягчить мою душу, смягчите сперва ваши, а главное,
докажите мне собственным своим поведением, как вы следуете тому
закону, которому пытаетесь обучить меня. Вам нет нужды знать

Ж.-Ж. Руссо
56
что-нибудь помимо него и навязывать мне лишние знания, сделайте
только то, о чем я прошу,— и ваша миссия будет выполнена. И при
всем том не заводите речи об изящной литературе или о философии.
Именно так подобает следовать заветам Христа и проповедовать
Евангелие, именно таким образом первые его адепты завоевали для
него целые народы. Non Aristotelico more, говорили отцы церкви, sed
Piscatorio *?5.
Я чувствую, что речь моя слишком длинна, но я считал, что не
могу не распространиться несколько подробнее по столь важному
вопросу. Отсюда нетерпеливые читатели должны сделать вывод, что
критика очень удобная вещь, так как совершить нападепие можно с
помощью одного лишь слова, а для защиты нужны целые страницы.
Я перехожу ко второй части ответа и здесь постараюсь быть более
кратким, хотя она и требует не меньше замечаний, чем первая.
Не из наук, говорят мне, а в лоне богатства во все времена зарож-
дались нега и роскошь. И я тоже не утверждал, что роскошь появи-
лась от наук, но что они появились вместе и одно сопутствует дру-
гому. Вот как я установил бы их генеалогию. Неравенство — перво-
начальный источник зла, из неравенства появилось богатство: ведь
слова «бедный» и «богатый» имеют сравнительное значение; там же,
где люди равны, нет ни богатых, ни бедных. Богатство породило
роскошь и праздность, от роскоши произошли изящные искусства,
от праздности — науки. Богатство никогда не было уделом ученых.
Именно этим и усугубляется зло, так как богатые и ученые только и
делают, что совращают друг друга. Если бы ученые стали богаче,
а богатые — умнее, то первые не были бы столь низкими льстецами,
а вторые меньше поощряли низкую лесть, и все от этого только вы-
играли бы. Тому пример — немногие люди, которые имеют счастье
одновременно быть богатыми и учеными.
Платон жил в достатке, Аристипп пользовался покровительст-
вом двора, но сколько философов, безвестных, совершенно одиноких про-
зябают в нищете, ходят по миру, согреваемые вместо плаща лишь
* Наша вера, говорит Моптснь, по наше благоприобретение, а сущий дар
от щедрот другого. Наша религия пе плод рассуждений или наших собст-
венных мыслительных способностей, она нроистекает из внешнего автори-
тета и религиозных заповедей. Слабость нашего суждения нам помогает
больше, чем сила, а наша слепота — больше, чем ясновидение. Мы ве-
даем о божественном знапнн скорее благодаря нашему невежеству, нежели
нашей учености. И не удивительно, если пашими обычными, земными
средствами нельзя воспринять сверхъестественное, священное познание.
Привнесем лишь наше послушание и нашу покорность, ибо начертано:
Я разрушу премудрость учепых и уничтожу благоразумие благоразумных
(Опыты, кп. II, гл. 12).

Замеч. Ж.-Ж. Руссо, гражд. Женевы, по поводу ответа на его Рассуждение 57
своею добродетелью! Я не оспариваю, что большинство философов
живут в бедности, чем они, конечно, очень недовольны; кроме того,
я не сомневаюсь, что большинство из них стали философами не толь-
ко из-за своей бедности; но, даже если признать их добродетельными,
разве согласится народ, которому вовсе не ведомы их нравы, изме-
нить к лучшему свои собственные?! Ученые не имеют ни стремления,
ни свободного времени для стяжательства. Я согласен поверить, что
не имеют на это досуга. Они охотно занимаются наукой. Тот, кто не
любит свое ремесло, либо безумен, либо очень несчастен. Они живут
очень скромно. Нужно быть уж очень расположенным в их пользу,
чтобы считать это их заслугой. Скромная жизнь, проходящая в тру-
дах, тиши и уединении, заполненная чтением и работою, конечно,
не может быть жизнью сластолюбца и преступника. Это так,— по
крайней мере внешне; но внешность обманчива. Человек может быть
вынужден вести такую жизнь и обладать притом весьма испорчен-
ной душой; впрочем, не то важно, что он сам добродетелен и скромен,
а то, что дело, которым он занимается, дает пищу праздности и раз-
вращает его сограждан.
Жизненные блага, которые часто бывают плодом искусства, далеко
не всегда выпадают на долю самим служителям искусства. Мне вовсе
не кажется, что служители искусства способны отказаться от жиз-
ненных благ, в особенности те из них, которые, занимаясь бесполез-
ным, а потому очень доходным искусством, имеют больше возмож-
ностей добыть все желаемое. Они работают только на богачей. При
таком ходе вещей я не удивился бы, увидев однажды, как богачи ра-
ботают на них. А праздные богачи пользуются результатами их тру-
дов и злоупотребляют ими. Повторяю, я вовсе не думаю, что паши
служители искусства столь скромны и непритязательны. Роскошь не
может царить в одном из слоев общества, не проникая во все другие,
под разными личинами, но повсюду нанося одинаковый вред.
Роскошь развращает всех — и богача, который ею наслаждается,
н бедняка, который ее страстно желает. Нельзя сказать, что носить
кружевные манжеты, вышитую одежду или инкрустированную таба-
керку — само по себе зло. Нет, главное зло в том, что люди дорожат
этими финтифлюшками, считают счастливыми тех, кто ими владеет,
и посвящают время и силы, которые всякий человек должен отдать
благородным целям, тому, чтобы оказаться в состоянии приобрести
то же самое. Мне нет нужды знать, чем занимается тот, у кого подоб-
ные стремления, чтобы вынести свое суждение о нем.
Я не стану придираться к прекрасному изображению ученых, ка-
кое находим мы в Ответе; надеюсь, что такая снисходительность бу-
дет поставлена мне в заслугу. Мой оппонент не был так добр: во-пер-

Ж.-Ж. Руссо
58
вых, он противоречит мне па каждом шагу, во-вторых, явно пред-
почитает простить мне любое лицемерие, нежели сознаваться в том,
что я прав, осуждая нашу суетную и фальшивую учтивость. Он спра-
шивает меня, не хочу ли я, чтобы порок действовал открыто. Разу-
меется, я этого хочу; тогда доверие и уважение возродились бы среди
добродетельных людей, они научились бы не доверять злым, отчего
общество только выиграло бы. Я предпочитаю открытое нападение
предательскому удару в спину. Что же,— возразят мне,— неужели
нужно, чтобы к преступлению добавился еще и скандал? Я не знаю,
но мне очень хотелось бы, чтобы к нему не добавилась еще и ложь.
Для порочных людей очень удобны такого рода правила, которые
давно преподносят нам относительно скандала. Если следовать им
до конца, то придется позволить безнаказанно грабить, предавать,
убивать, притом никогда никого не наказывая, ибо колесование
злодея — весьма скандальное зрелище. Что же, значит, правда, что
лицемерие — это дань уважения, которую порок воздает доброде-
тели? Да, как дань уважения, отданная Цезарю его убийцами, кото-
рые пали ниц к его ногам, чтобы удобнее было убивать его. Как ни
остроумно это изречение, как ни знаменит его автор *, идея тем не
менее не становится от этого более справедливой. Разве плут, надев-
ший ливрею знатного дома, чтобы с большей безопасностью обде-
лать свои делишки, приносит дань уважения хозяину, которого обок-
рал? Нет, скрывать злодейство под опасным покровом лицемерия
значит не воздавать честь добродетели, а оскорблять ее, это значит
порочить ее чистоту, добавляя ко всем прочим порокам трусость и мо-
шенничество, это значит навсегда отрезать путь к порядочности. Бы-
вают возвышенные характеры, которые даже в преступление прив-
носят нечто от гордости и благородства, в которых теплится еще ка-
кая-то искра божественного огня, озаряющего прекрасные души.
Но низкая, пресмыкающаяся душа лицемера подобна трупу, в кото-
ром нет ни огня, ни жара, ни жизненной силы. Тому есть множество
примеров. Бывают закоренелые злодеи, которые, раскаявшись, за-
вершали свой жизненный путь честно и умирали как порядочные
люди; но вот чего никто не видел — это, чтобы лицемер стал благо-
родным человеком; можно попытаться исправить Картуша 27, но ни
один умный человек не взялся бы переделать Кромвеля 28.
Я приписал расцвету литературы и искусств изящество и
вежливость, господствующие в нашем обществе. Автор ответа это
оспаривает, чем я немало удивлен; поскольку он придает такое зна-
чение вежливости и такое значение наукам, я не вижу, какая будет
* Герцог де Ларошфуко 2в. [Максимы, 223.]

Замеч. Ж.-Ж. Руссо, гражд. Женевы, по поводу ответа па его Рассуждение 59
ему выгода от того, что пауке или вежливости откажут в уважении
из-за того, что одна из них породила другую. Но рассмотрим его до-
казательства, а они сводятся к следующему:
Вовсе незаметно, чтобы ученые были вежливее других людей; на-
против, часто они гораздо менее вежливы, следовательно, наша веж-
ливость не есть результат учености.
Для начала я замечу, что здесь речь идет более о литературе,
изящных искусствах и произведениях хорошего вкуса, чем о науке;
а наши умники, в которых образованности ни на грош, уж так учти-
вы, так благовоспитанны и вылощены, так милы и любезны, что вряд
ли они признают себя в той мрачной и сухой личности, какую пред-
ставил нам автор возражения. Но простим ему этот портрет и согла-
симся, так и быть, что ученые, поэты и острословы все одипаково
смешны, что господа из Академии изящной словесности, из Академии
Наук и из Французской Академии — грубые люди, незнакомые с
бонтоном и светскими манерами, а потому и изгнанные из хорошего
общества; автор мало от этого выиграет, а главное, не сможет больше
отрицать, что свойственные нам вежливость и благовоспитанность
являются результатом хорошего вкуса, почерпнутого когда-то у
древних и распространенного среди народов Европы через множество
изданных у нас прекрасных книг *. Можно успешно обучать вежли-
вости, не желая или не имея возможности быть вежливым самому: так
лучшие учителя танцев часто бывают весьма неуклюжи. Тяжело-
весные комментаторы, которые, как нас уверяют, понимали в жизни
древних все, кроме грации и изящества, оставили нам полезнейшие
книги, к коим совершенно напрасно относятся с пренебрежением;
они научили нас чувствовать красоту, которую их авторы не постигли
сами. Так же обстоит дело с приятным обхождением и изяществом
манер, подменяющими чистоту нравов у тех народов, где литература
была в почете,— в Афинах, Риме, Китае. Всюду вежливость, изящ-
* Когда речь идет о таких общих темах, как нравы и обхождение в на-
роде, нужно постараться не ограничивать свой взгляд на вещи одними
только частными примерами. Таким путем никогда не постигнешь сущ-
ности явления. Не нужно искать, вежлив ли тот или другой ученый, чтобы
определить, вправе ли я приписывать появление вежливости развитию
литературы, но следует изучить отпошення, связывающие литературу и
вежливость, а затем установить, у каких народов они существовали со-
вместно и у каких раздельно. То же самое я говорю о роскоши, о свободе
обращения, словом, обо всем, что влияет на нравствеппость нации и о чем
я ежедневно слышу столько невнятных рассуждений. Рассматривать все
это в миниатюре, на примере нескольких индивидуумов — значит не фи-
лософствовать, а тратить попусту свое время и силы, так* же как можно до
тонкостей изучить какого-пибудь Пьера или Жана и очень мало преуспеть
в зпапии людей вообще.

Ж.-Ж. Руссо
60
ная речь и хорошие манеры сопутствовали наукам, искусствам, но
не ученым и не артистам.
Далее автор обвиняет меня в том, что я восхваляю невежество;
оценивая меня скорее как оратора, чем как философа, он в свою оче-
редь рпсует невежество, и, разумеется, далеко не радужными крас-
ками.
Я не отказываю ему в правоте, по не думаю, что и я ошибаюсь.
Чтобы примирить нас, нужно лишь совершенно точно установить, в
чем заключается наше расхождение.
Существует невежество свирепое * и грубое, которое зарождается
в дурном сердце и испорченном уме, преступное невежество, распро-
страняющееся и на обязанности по отношению к окружающим, ум-
ножающее пороки, гасящее разум, позорящее душу и уподобляющее
человека животному; мой оппонент критикует такое невежество, ри-
суя его отвратительный и очень похожий на правду облик. Сущест-
вует невежество другого рода — благоразумное, не пускающее любоз-
нательность за пределы природных способностей; невежество скром-
ное, порожденное горячей любовью к добродетели и не внушающее
человеку ничего, кроме безразличия ко всему тому, что недостойно
заполнять его сердце; оно не пытается его совершенствовать — это
чудесное невежество, драгоценное сокровище чистой и удовлетво-
ренной души, высшее блаженство которой в том, чтобы сосредото-
читься в самой себе, услаждаясь своею праведностью, не гонясь за
суетным счастьем признания своих достоинств со стороны окружаю-
щих: вот какое невежество я восхвалял, вот какого я просил у неба
в наказание за возмущение, которое я вызывал в ученых, открыто
заявив о моем презрении к человеческим знапиям.
Сравните,— говорит мой оппонент,— период невежества и вар-
варства с теми счастливыми временами, когда науки повсюду распро-
страняли дух порядка и справедливости. Эти счастливые времена
трудно обнаружить; легче можно указать такие, когда появление наук
лишило «порядок и справедливость» их подлинного смысла, навя-
зав народу их видимость, и эту видимость будут очепь тщательно
* Я был бы очень удивлен, если бы кто-нибудь из моих критиков не ух-
ватился за мое похвальпое слово многим невежественным, но добродетель-
ным народам, чтобы предъявить мне перечень всех разбойников, промыш-
лявших грабежами и убийствами, будучи притом но сведущими в науках.
Я заранее прошу их не утруждать себя перечислением помянутых личнос-
тей, разве что они решили непременно похвастаться своей эрудицией.
Если бы я утверждал, что достаточно быть невежественным, чтобы быть
добродетельным, не стоило бы даже мне на это отвечать; по той же самой
причине я считаю себя избавленным от обязанпости спорить с тем, кто
постарался бы доказать мне обратпое 29.

Замеч. Ж.-Ж. Руссо, гражд. Женевы, по поводу ответа на его Рассуждение 61
охранять с тем, чтобы окопчательпо и безпаказатшо уничтожить и
порядок, и справедливость. Заметно, что в наше время войны стали
менее части и более справедливы. Как это возможно, чтобы вообще
какая-нибудь война была справедливой для одной стороны, будучи
несправедливой для другой? Я не могу этого постигнуть. Ратные
подвиги ныне не так удивительны, но зато более самоотверженны.
Никто не станет оспаривать у моего противника права судить о ге-
роизме, но не кажется ли ему, что мы способны удивиться тому, что
не удивляет его? Победы стали не столь кровопролитны, но более
славны, завоевания не столь скоры, но более прочны, воины, хотя и
более грозные, проявляют теперь меньше жестокости, сохраняют вы-
держку при победе, гуманно обращаются с побежденными: их путе-
водная звезда — честь, награда им — слава. Я не возражаю относи-
тельно того, что среди нас есть великие люди, здесь моему оппоненту
очень легко представить доказательства, но это вовсе не исключает
другого — люди нынче весьма испорченны. Впрочем, вопрос этот так
не ясен, что можно почти то же самое сказать обо всех эпохах, и воз-
разить будет невозможно, потому что для этого нужно было бы пере-
смотреть целые библиотеки и написать целые тома доказательств и
за, и против.
Когда Сократ осуждал науки, он пе мог иметь в виду пи высоко-
мерие стоиков, ни изнеженность эпикурейцев 30, ни абсурдный жар-
гон пирронистов 3\ хотя бы потому, что в те времена никто из этих
людей еще не существовал. По эта небольшая ошибка вовсе не поро-
чит моего противника; он употребил свою жизнь на нечто лучшее,
чем копание в датах, и не обязан знать наизусть Диогена Лаэрция,
как я пе обязан изучать войну прямо на поле боя.
Итак, я установил, что Сократ думал только об исправлении поро-
ков у философов своего времени, но я не знаю, какой иной вывод
можно отсюда сделать, кроме того, что начиная с этого времени число
пороков, равно как и философов, необыкновенно возросло. Мне отве-
чают, что и философия имеет свои недостатки,— я и не собираюсь это
отрицать. Как! — спросите вы,— неужели же нужно уничтожить все,
что грешит недостатками? Да, без сомнения, отвечу я, пе колеблясь,
те вещи, чьи недостатки приносят больше вреда, чем их достоинст-
ва — пользы, подлежат упразднению.
Остановимся на моем последнем выводе. Поостережемся понимать
его так, что нужно немедленно сжечь все библиотеки и разрушить
университеты и академии. Мы лишь вторично ввергнул и бы Европу в
варварство, отчего нравы ничуть бы не выиграли *. С болью выскажу
* Порокп пам остались бы, говорит философ32, которого я уже цитиро-
вал, а невежество усугубилось бы. Из немногих строк, паиисапных этим

Ж.-Ж. Руссо
62
я великую и роковую истину. Знание от невежества отделяет один
лишь шаг, и чередование их — нередкое явление у наций, но никогда
не бывало, чтобы народ уже испорченный вернулся к добродетели.
Напрасно вы уничтожили бы источник зла, напрасно лишали бы пищи
праздность и роскошь, напрасно даже вернули бы людей к перво-
начальному равенству, блюстителю невинности и источнику всякой
добродетели,— их однажды испорченные сердца пребудут такими
навеки; от этой болезни нет лекарства, разве что великая революция;
но ее должно опасаться почти так же, как и зла, которое она могла
бы исцелить: желать ее предосудительно, а предвидеть результаты
невозможно.
Предоставим же паукам и искусствам возможность хотя бы час-
тично смягчать жестокость тех людей, коих они испортили, поста-
раемся придать делу другой, мудрый оборот, сообщив людским страс-
тям иное направление. Бросим какую-нибудь пищу этим тиграм, что-
бы они не пожрали наших детей. Не так опасны познания дурного
человека, как его животное тупоумие; образование сделает его по
крайней мере более осмотрительным по отношению к злу, которое он
способен совершить, ибо тогда он понимает, что это зло может обер-
нуться против него самого.
Я хвалил академии и их славных основателей, и я охотно повторю
эту похвалу. Когда болезнь неизлечима, врач прибегает к паллиати-
вам, приноравливая лекарство более к темпераменту больного, не-
жели к его потребностям. Законодателям, если они мудры, следует
подражать такому благоразумию; не будучи в состоянии управлять
больным народом самым идеальным образом, они обязаны по край-
ней мере дать ему, подобно Солону, наилучший образ правления,
какой только дозволяют обстоятельства.
В Европе есть великий государь 33 и — что еще важнее — добро-
детельный гражданин, создавший ряд установлений для пользы лите-
ратуры в том отечестве, которое он принял под свою эгиду, счастливо
управляя им. Тем самым он совершил деяние, весьма достойное его
мудрости и добродетели. В вопросе о политических институтах мно-
гое определяется местом и временем. Нужно, чтобы государи в своих
собственных интересах неизменно покровительствовали наукам и
искусствам,— я уже обосновал это; а настоящее положение вещей
требует также, чтобы они им покровительствовали и в интересах
самих народов. Если какой-нибудь монарх окажется настолько огра-
ниченным, что начнет думать и действовать иначе, его подданные бу-
автором па даппую важпую тему, видно, что, рассматривая ее со всех
стороп, он сумел многое увидеть.

Замсч. Ж.-Ж. Руссо, гражд. Женевы, но поводу ответа па его Рассуждение 63
дут бедны и необразованны, но притом не менее порочпы. Мой оп-
понент забыл извлечь преимущество из столь разительного примера,
по видимости подтверждающего его мнение; может быть, он единст-
венный, кто не знал или не подумал об этом случае. Пусть же он
теперь примет напоминание о нем, пусть не отказывает великим де-
лам в заслуженной похвале, пусть он восхищается ими так же, как и
мы, и не упорствует в своей борьбе против очевидных истин.

Предисловие к «Нарциссу»
Я написал эту комедию в возрасте восемнадцати лет1 п настолько
долго воздерживался от ее публикации, насколько хватало моего
уважения к репутации Автора. Наконец я отважился ее опублико-
вать, но никогда не отважусь высказать свое мнение о ней. Итак,
здесь речь пойдет не о моей пьесе, но обо мне самом.
Несмотря на мое решительное нежелание говорить о себе, необ-
ходимо пойти па это, необходимо либо согласиться с обвинениями,
кои мне были предъявлены, либо оправдаться. Я хорошо знаю, что
силы не равны, ибо меня атакуют насмешками, я же умею оборонять-
ся лишь с помощью серьезных доводов; но что мне за дело, коли про-
тивники мои и не внимут им,— мне нужно лишь одержать над ними
верх; стремясь заслужить уважение к самому себе, я давно научился
обходиться без уважения других; впрочем, большинство из них пре-
красно обходится без моего. Но, если мне безразлично, думают обо
мне хорошо или плохо, то весьма важно не дать никому повода ду-
мать обо мне плохо, а для истины, которую я всю жизнь защищал,
важно, чтобы ее приверженца не обвиняли, будто он борется за ис-
тину из прихоти или тщеславия, не любя п не понимая ее как должно.
Позиция, занятая мною в многолетнем споре, не замедлила дос-
тавить мне множество врагов *, более пекущихся о выгоде литерато-
* Как меня уверяют, многие осудили меня за то, что я именую своих вра-
гов врагами,— это кажется мне вполне вероятным в наш век, когда ничто
не называется своим именем. Я узнаю также, что каждый из моих врагов
огорчается, когда я отвечаю не на его, а на чужие нападки, и доказывает,
что я понапрасну теряю свое время, сражаясь с химерами. Это свидетель-
ствует о том (как я уже давно догадывался), что они-то не тратят своего
времени на чтение или выслушивание друг друга. Что до меня, то я взял
на себя этот труд и прочел многочисленные писания, направленные про-
тив меня; я ознакомился со всем, начиная с первого ответа, коим меня
удостоили, и кончал четырьмя немецкими отповедями, пз которых одна

Ж.-Ж. Руссо Предисловие к «Нарциссу»
65
ров, пежели о чести литературы. Я предвидел их появление и то, что
их действия в данном случае будут свидетельствовать в мою пользу
гораздо убедительнее, нежели собственные мои речи. И верно, они
даже не потрудились скрыть свое удивление и злобу, узнав, что Ака-
демия столь некстати оказалась неподкупною. Тогда они пустили в
ход против нее все: и наглые выпады, и даже клевету *, пытаясь свес-
ти на нет значение ее решения. Я также не был обойден их разгла-
гольствованиями: большинство из них осыпали меня откровенной
бранью: умные люди видели, с какой яростью, а все остальные —
с какихМ успехом они предавались этому занятию. Другие, те, что
половчее, понимая весь риск борьбы с открытым забралом против
очевидных истин, весьма умело привлекли к моей собственной особе
тот интерес, который следовало обращать лишь на мои убеждения,,
и разбор обвинений, на меня обрушенных, воспрепятствовал мне, в
свою очередь, предъявить моим противникам обвинения, куда более
веские. И вот теперь я должен ответить им раз и навсегда.
Они заявили, что я не верю ни единому слову из того, что пропо-
ведую, и, доказывая некие истины, сам руководствуюсь прямо про-
тивоположными. То есть я якобы провозглашал идеи столь экстра-
вагантные, что, разумеется, в них может верить разве лишь сумас-
шедший. Вот высшая честь, которую они, таким образом, оказывают
науке, основополагающей для всех прочих наук; попробуйте-ка те-
начинается приблизительно так: «Братья мои, что, если Сократ вдруг
ожил бы и увидел, в каком цветущем состоянии находятся сейчас науки
в Европе,— да что я говорю «в Европе»,— в Германии! Да что в Гер-
мании,— в Саксонии! Да что в Саксонии,— в Лейпциге! Да что в Лейп-
циге,— в нашем Университете! Тогда, пораженный удивлением, трепе-
щущий почтением, Сократ скромно уселся бы на скамью рядом со школя-
рами и, смиренно внимая нашим поучениям, вскоре избавился бы от
своего невежества, на которое столь справедливо жаловался!». Итак, я про-
чел все это, более того, я направил моим противникам ответы,— не слиш-
ком пространные, но, на мой взгляд, с них и таких достаточно. Я очень рад,
что мои возражения так пришлись по душе этим господам, что они начали
ревновать меня к своим коллегам. Тем же, кого шокирует слово «враги»,
я охотно обещаю впредь не употреблять его, пусть только соблаговолят
указать мне другое, иначе как же мне называть тех, кто хулил мои убеж-
дения либо письменно, либо (что более осмотрительно) устно, в тесном
кругу дам и записных остряков, в полной безопасности вдали от меия,
а также тех, кто уверял, что у меня вовсе нет врагов, а пынче бранит меня
за то, что я, обороняясь от нападок, сам себе наживаю их; послушать их,
так выходит, па меня вообще никто не нападал. А пока пусть позволят
мне величать моих врагов врагами, ибо, несмотря на учтивость нашего
века, сам я груб и неотесан, как македонцы Филиппа 2.
* В августовском 1752 года номере «Меркюр» можно прочесть опровер-
жение Дижонской академии по поводу анонимной писанины, ошибочно
приписанной Автором одному из членов названной академии.
3 ж.-ж. Руссо, т. 2

Ж.-Ж. Руссо
66
перь сказать, что искусство рассуждепия помогает открытию пстипы,
когда им пользуются, да еще столь успешно, для доказательства яв-
ных глупостей!
Они заявляют, что я не верю ни еднпому слову из того, что пропо-
ведую; вот уж поистине новый и весьма удобпый способ отвечать на
аргументы, ни к чему себя не обязывая, отрицая даже теоремы Евкли-
да, а также и все остальное, давно очевидное и доказанное. Лично
мне кажется, что те, кто столь безрассудно обвиняет меня в противо-
речии собственным мыслям, не очень-то стесняются противоречить
своим, ибо при всем желании невозможно обнаружить ни в моих
произведениях, ни в моем поведении ничего подобного, как я это ниже
и собираюсь доказать; стыдно не понимать, что когда человек говорит
серьезно, то, надо думать, он верит в собственные утверждения, раз-
ве что его действия или речи явно свидетельствуют о противном, да
и это еще не доказательство его неверия в свои принципы.
Итак, они могут сколько угодно кричать о том, что, высказываясь
против паук, я шел наперекор своим убеждениям; на столь бесстыд-
ное обвинение, лишенное как доказательств, так и правдоподобия, я
знаю лишь один ответ, краткий и недвусмысленный, и я прошу их
считать, что они его получили.
Они заявляют еще, что поведение мое противоречит моим принци-
пам, и можно не сомневаться, что сим вторым обвинением они рассчи-
тывают подкрепить первое,— таких охотников изыскивать доказа-
тельства несуществующих положений водится немало. Так, они будут
втолковывать мне, что сочинителю музыки и стихов нехорошо пори-
цать изящные искусства и что в литературе, которую я столь откро-
венно объявил презренным занятием, есть тысячи более похвальных
дел, чем писание Комедий. Надобно ответить также и на это обвине-
ние.
Во-первых, даже если согласиться с тем, что обвипение это спра-
ведливо по всем статьям, то оно может доказывать небезупречность
моего поведения, но ни в коей мере не свидетельствует о моей неиск-
ренности. Ежели было бы дозволено судить об убеждениях людей по
их поступкам, то пришлось бы признать, что любовь к справедли-
вости изгнана из всех сердец и на звхмле не осталось ни единого хрис-
тианина. Пусть укажут мне человека, который всегда и везде дейст-
вовал сообразно со своими принципами, и я соглашусь отречься от
своих. Таков удел человечества: разум ведет нас к цели, страсти сби-
вают с верного пути к ней. И если в самом деле оказалось бы, что я
изменил своим убеждениям, все равно никто не имеет права обвинять
меня в том, что я когда-либо пошел против совести, или в том, что
принципы мои ложны. Даже если признать справедливым этот пункт

Ж.-Ж. Руссо Предисловие к «Нарциссу»
67
обвинения, разве не достаточно было бы сравнить настоящее с прош-
лым, чтобы разъяснить недоразумение? Долгое время обманутый
предрассудками моего века, я считал науки единственным занятием,
достойным мудреца; я взирал на них не иначе, как с почтением, а на
ученых с восторгом *. Я не понимал, что можно заблуждаться, за-
нимаясь всю жизнь доказыванием верных истин, что можно посту-
пать дурно, без конца толкуя о мудрости. И только поразмыслив и
приглядевшись, я научился определять подлинную цену вещей, и,
хотя в своих исследованиях я всегда приходил к выводу, что satis
loquentioe, sapientioe parum 3, мне понадобилось много разхмышлений,
много наблюдений и много потеряппого времени, дабы избавиться от
иллюзий по поводу всей этой никчемной напыщенной учености. Нет
ничего удивительного в том, что в те давние времена предрассудков и
заблуждений, когда я так высоко ставил репутацию Автора, я и
тщился стать таковым. Тогда-то и вышли из-под моего пера стихи и
большинство других моих произведений, а среди них и эта малень-
кая Комедия. Согласитесь, жестоко спрашивать с меня сегодпя за те
невинные шалости молодых лет, и уж во всяком случае несправед-
ливо обвинять меня нынче в том, что я противоречу принципам, кото-
рые тогда и не были еще моими. Написанные мною вещицы давно уже
не тешат моего тщеславия, и, осмеливаясь представить мою Комедию
публике при подобных обстоятельствах, после того как я столь долго
и предусмотрительно скрывал ее от чужих глаз, я тем самым ясно и
недвусмысленно показываю, что одинаково пренебрегаю и похвалою,
и хулою, коих она заслуживает, ибо давно уже перестал быть тем
Автором, чьим детищем она является. Эти писания подобны незакон-
ным сыновьям: их сперва ласкаешь и привечаешь, краснея при мысли
о том, что приходишься им отцом, а после, распрощавшись с ними,
отпускаешь гулять по свету в поисках счастья, нимало не заботясь
об их дальнейшей судьбе.
Но довольно, мне кажется, рассуждать по поводу этих безоснова-
тельных предположений. Меня огульно обвинили в приверженности
литературе, которую я же и поношу, и я поневоле должен был за-
щищаться; даже если бы факты эти соответствовали истине, в них и
* Всякий раз, как и размышляю о своей былой наивности, я пе могу удер-
жаться от смеха. Читая любую кпигу на темы морали пли философии, я
непременно приписывал автору то душевное благородство и высокие прин-
ципы, которыми она была проникнута. На всех этих великих писателен я
смотрел, как па людей скромных, мудрых, нравственных, безупречных
во всем. Из-за их писании я почитал их самих едва ли не ангелами, к
дому любого из них приближался как к святилищу. Наконец, я разгля-
дел их как следует, у меня спала пелена с глаз, и пто едпнетвенпос мое
заблуждение, от которого они меня излечили.
3*

Ж.-Ж. Руссо
68
тогда нельзя было бы усмотреть ничего странного,— мне осталось
лишь доказать это.
Я применю для того, как у меня принято, несложный и ясный
метод, более всего подобающий при защите истины. Я вновь изложу
существо вопроса, вновь поведаю о своих чувствах, и тогда посмот-
рим, смогут ли мне разъяснить, в чем же мои действия противоречат
моим утверждениям. Мои противники, со своей стороны, будут столь
неосторожны, что не замедлят заспорить со мною; еще бы! ведь они в
совершенстве владеют искусством выступать за и против в каких
угодно дискуссиях. Они начнут, как у них это принято, с того, что
поставят передо мною другой вопрос, какой им заблагорассудится,
и я должен буду решать его, как им это удобно; чтобы нападать на
меня с меньшим риском, они принудят меня рассуждать не в моей
манере, а в их собственной, и в результате очень ловко отвлекут
внимание Читателя от основного объекта нашего спора, уведя его в
сторону; сражаясь с призраком, они станут утверждать, что победили
меня; и тем не менее я твердо намерен довести дело до конца. Итак,
я приступаю.
«Наука ни на что не годна и приносит только зло, ибо зло зало-
жено в ней самой. Она так же неотделима от порока, как невинность
от добродетели. Все просвещенные народы всегда были развращены,
все неразвитые народы всегда добродетельны; короче говоря, пороки
гнездятся лишь в среде ученых, нравствен только тот, кто ничего не
знает. Таким образом, единственное средство вновь сделаться поря-
дочными людьми состоит в том, чтобы изгнать из нашего общества
науку и ученых, сжечь наши библиотеки, закрыть наши Академии,
наши Коллежи, наши Университеты и снова окунуться в варварское
состояние былых веков».
Вот против чего так яростно восстали мои оппоненты, вот чего я
никогда в жизни не утверждал и не думал, и нет ничего более против-
ного моей системе взглядов, нежели эта нелепейшая доктрина, кото-
рую они столь любезно вложили в мои уста. Но вот то, что я всегда
утверждал и что отнюдь не было до сих пор опровергнуто:
«Необходимо узнать, способствовало ли возрождение наук и
искусств очищению наших нравов».
Я доказал, что нравы наши отнюдь не очистились *, и, таким об-
разом, в основном ответил на этот вопрос.
* Когда я заявил, что нравы наши испорчены, это вовсе не значило, что
нравы наших предков достойны всяческих похвал, но лишь то, что наши
современные нравы намного хуже их. Общество предлагает нам тысячи
соблазпов, н, хотя пауки, быть может, являют собой самый щедрый и
неистощимый источник их, неверпо было бы полагать, что источник этот —

Ж.-Ж. Руссо Предисловие к «Нарциссу»
09
Но он заключал в себе другую проблему, более общую и более
важную: проблему того всестороннего влияния, которое возрождение
наук неминуемо оказывает на нравственность народа. И именно эту
проблему,— а первая явилась лишь ее следствием,— я и предложил
решать с особым тщанием.
Я начал с фактов и доказал, что во всем мире нравственность на-
родов приходила в упадок по мере того, как среди них распростра-
нялась любовь к наукам и словесности.
Мало того,— отрицая тот факт, что эти явления всегда сопут-
ствовали друг другу, естественно было отрицать, что первое из них
повлекло за собою второе; и я же решился выявить эту взаимосвязь.
Источник наших заблуждений в этом вопросе, как я доказал, за-
ключается в том, что мы путаем наши неверные, слабые познания
с той подлинной гениальной проницательностью, которая с первого
же мгновения помогает безошибочно постичь суть явлений. Наука
в ее абстрактном смысле достойна всяческого уважения. Неразум-
ная наука людей заслуживает лишь насмешек и презрения.
У любого народа любовь к словесности почти всегда означает
зарождение развращенности, которая растет с невиданной скоро-
стью. Ибо любовь эта, заражающая целую нацию, имеет два источ-
ника, два неистребимых корня — лень и тщеславие. В разумно уст-
роенном государстве каждый гражданин имеет свои обязанности
и на выполнение этих неотложных обязанностей он должен напра-
вить все свои усилия, не тратя времени на фривольные измышления.
В разумно устроенном государстве все граждане настолько уравне-
единственный. Гибель Римской империи, нашествия бесчисленных вар-
варов столкнули меж собою многие народы, и столкновение это неизбежно
должно было повлиять в худшую сторону на нравы и обычаи каждого из
них. Крестовые походы, торговля, открытие Индии 4, навигация, долгие
путешествия и многио другие причины, которые не стоит перечислять,
поддержали и усугубили этот беспорядок. Все, что облегчает сношения
между нациями, несет одним не добродетели других, но преступления и
пороки, меняя у обеих нравы, свойственные рапсе только их нравствен-
ному климату и государственному устройству. Таким образом, науки пе
есть единственный источник зла, они только активно содействуют ого
распространению, и их неотъемлемым свойством является свойство при-
давать нашим порокам приятную видимость, облекая их в законную
форму, мешая нам разглядеть их отвратительную сущность. На первом
представлении «Злого человека» § ни одпп человек не нашел, что главпая
роль имела отношение к названию комедии. Клеон казался вполне зауряд-
ной личностью. «Да он же, как все!» — говорили зрители. Этот гнусный
злодей, чей характер должен был бы привести в трепет тех, кто имел
нссчастне походить па него, показался им всего-навсего шалопаем, а его
злодеяпия сошлп за шалости только потому, что тс, кто почитали себя
вполне порядочными людьми, были похожи на него как две капли воды.

Ж.-Ж. Руссо
70
ны в правах, что ни один не может быть возвышен над другим, как
более ученый либо как более искусный; он может удостоиться от-
личия лишь как достойнейший, да и это отличие чревато опасностя-
ми, ибо порождает обманщиков и лицемеров.
Любовь к словесности, возникающая из стремления отличиться,
неизбежно порождает зло гораздо более пагубное, нежели то добро,
которым она кичится; она делает тех, кто посвящает ей себя, очень
мало разборчивыми в средствах преуспеть. Древние философы со-
ставили себе заслуженную репутацию, проповедуя людям закон ис-
полнения своего долга и принципы добродетельности. Но вскоре ис-
тины эти настолько приелись, что им начали противоречить, только
чтобы пооригинальничать. Таковы истоки абсурдных систем Лев-
киппов, Диогенов, Пирронов, Протагоров, Лукрециев6. Гоббс,Ман-
девиль и тысячи других таким же образом ухитряются отличаться в
наше время и столь преуспели в опасном своем учении, что, хотя
среди нас и осталось несколько настоящих философов, горячо жела-
ющих вернуть наши сердца на путь человечности и добродетели,
все же страшно даже представить себе, насколько далеко ушел наш
рассудочный век в своем презрении к долгу человека и гражданина.
Любовь к словесности, философии и изящным искусствам уби-
вает в нас любовь к насущнейшим нашим обязанностям и к подлинной
славе. Стоило однажды талантам возобладать над честностью и до-
бродетелью, как каждый пожелал стать человеком приятным, и
никто не желает быть человеком достойным. Отсюда возникает еще
одно извращение: в людях вознаграждаются именно те качества,
кои не есть их заслуга, ибо таланты наши рождаются вместе с нами,
добродетели же нужно еще приобрести.
Эти-то нелепые предрассудки нам как раз и внушаются при вос-
питании с великою настойчивостию. Желая вдолбить нам любовь
к словесности, нас терзают ею с юных лет: мы заучиваем правила
грамматики задолго до того, как постигаем обязанности гражданина;
мы знаем обо всем, что происходило до нас, вместо того чтобы знать,
что должны делать сами; никого не заботит, умеем ли мы разумно
действовать и мыслить, лишь бы мы зубрили и упражнялись; короче
говоря, позволяется быть сведущим только в том, что ни к чему не
служит; поистине, наши дети воспитываются, подобно атлетам древ-
ности, которых готовили к публичным состязаниям: развивая и зака-
ляя свои мощные тела для выполнения никчемных упражнений, они
никогда не использовали свою силу в каком-либо полезном труде.
Любовь к словесности, философии и изящным искусствам изне-
живает вместе и тело, и душу. Кабинетные занятия делают люден
вялыми, слабонервными: как же душе оставаться сильной, когда

Ж.-Ж. Руссо Предисловие к «Нарциссу»
71
бессильно тело?! В занятиях этих изнашивается мозг, мутнеет разум,
уходят силы, истощается терпение, и одно это уже доказывает, на-
сколько они противоестественны: именно так становятся трусами
и лжецами, не способными устоять против горестей или натиска
страстей. Каждый знает, как мало горожане приспособлены для
ратных трудов, а уж о храбрости литераторов и говорить нечего *:
репутация их на сей счет общеизвестна. Самая ненадежная вещь в
мире — честь труса.
Подобные размышления о слабости нашей натуры часто при-
водят лишь к тому, чтобы отвратить пас от благородных начинаний.
По мере того как мы раздумываем о несчастьях человеческих, вооб-
ражение обрушивает на нас их гнет, а излишняя предусмотритель-
ность, отнимая у нас чувство безопасности, вместе с ним отнимает
п мужество. И сколько бы мы ни делали вид, что застрахованы от
всевозможных непредвиденных случайностей, все напрасно, ибо
паука, претендуя на то, что снабжает нас новыми видами оружия
для защиты от превратностей судьбы, пугает пас размерами этих
воображаемых несчастий больше, чем это необходимо **.
Любовь к философии ослабляет все связи уважения и доброжела-
тельства, соединяющие человека с обществом, и это, вероятно, худ-
шее из зол, коими она чревата. Притягательность ученых занятий
вскоре обесценивает все другие привязанности. По мере того как
философ размышляет о человечестве, по мере того как он наблюдает
людей, он учится оценивать их по заслугам, а ведь это довольно
трудно — любить тех, кого следует презирать. И тогда он устремля-
ет на собственную персону весь интерес, который нравственные
люди испытывают к своим ближним: его презрение к другим обора-
чивается гордынею, его самолюбие возрастает в той же пропорции,
что и безразличие ко всей остальной вселенной. Семья, родина —
для него эти слова лишены всякого смысла; он уже не отец, не граж-
данин, не человек,— он философ.
Если научный и культурный прогресс убивает все живое в сердце
философа, то примерно так же, с некоторыми поправками, обходит-
ся он и с сердцем литератора, и в обоих случаях с одинаковым ущер-
бом для добродетели. Каждый человек, обладающий светскими та-
лантами, жаждет восхищения окружающих, гонится за успехом и
* Вот современный пример для тех, кто упрекает меня в пристрастии
к примерам из античного мира. Генуэзская республика, ища легкого
способа покорить корсиканцев, не пашла ничего лучшего, как осповать
у них академию. Мне не трудно было бы продолжить эту ремарку, но это
значило бы умалить сообразительность читателей, а я этого не хотел бы.
** Монтень. Опыты. 1. III, гл. XII.

Ж.-Ж. Руссо
72
завидует успехам собратьев по искусству. Публика обязана руко-
плескать ему одному: я бы сказал, что он делает все возможное,
чтобы добиться славы, если бы он не делал еще больше, стараясь
отбить славу у своих соперников. Отсюда рождаются, с одной сторо-
ны, изощренный вкус и показная кротость, преувеличенная, неис-
кренняя лесть, мелкие, недостойные, кокетливые уловки, умаляющие
душу и развращающие сердце, а с другой стороны, ревность, сопер-
ничество, ненависть к уже прославленным писателям или художни-
кам, коварная клевета, обман, предательство и все, что есть самого
низкого и гнусного в пороке. Если философ презирает людей, то ар-
тист презираем вдвойне, и оба они соревнуются в презрении к окру-
жающим.
Более того, вот самая удивительная и самая безжалостная из
всех истин, кои я отдал на суд мудрецов. Писатели наши считают на-
ивысшим достижением нашего века науки, искусства, роскошь, тор-
говлю, законы и другие общественные явления, которые опутывают
людей*, связывая их друг с другом жаждой личной выгоды, делая
их друг от друга зависимыми, заставляя каждого из них строить
собственное счастье на несчастии ближнего. Явления эти, разумеет-
ся, объявлены весьма похвальными и выставлены в самом выгодном
свете. Но, изучая их внимательно и беспристрастно, находишь много
уязвимых мест, которые с первого взгляда незаметны.
Вот уж поистине чудеса: для людей сделали невозможною сов-
местную жизнь без подсиживания, без вытеснения ближнегог без
обмана и предательства, без взаимного уничтожения.
Нынешнее человечество без прикрас — неприглядное зрелище;
даже если случится, что интересы каких-нибудь двух людей в чем-либо
совпадут, то интересы остальных ста тысяч окажутся прямо противо-
положными, и есть только один способ уладить дело — обмануть
или уничтожить их всех вместе. Вот она — мрачная причина на-
силий, предательств, подлостей и всех прочих ужасов, которыми
чревато такое положение вещей, где каждый притворяется, что тру-
дится на благо и счастье других, а сам только и думает^ как бы до-
стичь своего за их спиною или за их счет.
Итак, чего же мы, в результате, достигли? Да того, что тонем в
потоках болтовни богачей и резонеров, то есть прямых врагов добро-
* Я сожалею о том, что философия ослабляет те связи общества, которые
порождены взаимным уважением и приязнью, как сожалею и о том, что
науки, искусства и прочие предметы торговли укрепляют эти связи, играя
на жажде личной наживы. В действительности нельзя ослабить ни одну
из этих связен с тем, чтобы другая тотчас же не укрепилась. Так что в этом
нет никакого противоречия.

Ж.-Ж. Руссо Предисловие к «Нарциссу»
73
детели и здравого смысла. А взамен того мы утратили здоровье и
неиспорченные нравы. Народ нищенствует, мы попали в рабство к
пороку. Невиданные до сих пор преступления угнездились в сердцах
людей, и для их свершения недостает только одного — уверенности
в безнаказанности.
Странное и пагубное устройство, где собранные богатства облег-
чают их владельцам дальнейшее обогащение, где неимущему невоз-
можно приобрести хотя бы самую малость, где порядочный человек
не в силах выбиться из нищеты, где подлецы удостаиваются почестей
и где надо непременно отрешиться от добродетели, чтобы тебя счита-
ли порядочным человеком. Я знаю, многие проповедники уже гово-
рили все это до меня, но они говорили это, проповедуя, я же говорю,
доказывая, они лишь заметили несчастье, я же вскрываю его при-
чины и еще делаю весьма утешительное и полезное дело, утверждая,
что пороки свойственны не столько собственно Человеку, сколько
человеку, дурно руководимому *.
* Я заметил, что п мире расплодилась масса афоризмов, соблазняющих
души проста коп своим псевдофилософским звучапиом. Они, кроме всего
прочего, крайне удобны для того, чтобы завершать ими диспуты, стоит
только произнести их, взяв важный и решительный топ, и тогда нет нужды
даже вникать в существо вопроса. Например, такой афоризм: «Страсти
люден повсюду одинаковы: повсюду людьми движет самолюбие и жажда
выгоды, стало быть, и люди повсюду одинаковы». Когда геометры выдви-
гают некое предположение, которое от рассуждения к рассуждению за-
водит их в тупик, они возвращаются назад и доказывают, таким образом,
ложное утверждение. Тот же метод в приложении к изложенному афо-
ризму легко доказал бы его абсурдность, но давайте рассуждать иначе:
дикарь — человек, и европеец — человек. Псевдофнлософ тотчас же за-
ключит отсюда, что первый ничем но хуже и не лучше второго. Истин-
ный же философ скажет: в Европе правительство, законы, обычаи, вы-
года — все ставит человека в необходимость беспрестанно обманывать
своего ближнего, все толкает его в объятия порока; чтобы стать мудрецом,
он должен быть зол, ибо нет большего безрассудства, чем делать счаст-
ливыми жуликов, обездоливая при этом самого себя. Среди дикарей личная
выгода играет такую же важную роль, как и среди пас, но она ими не осо-
знается: любовь к обществу и необходимость совместной защиты от врагов
есть еднпственпыо связи, их объединяющие, понятно же собственности,
породившее столько преступлений среди наших так называемых честных
людей, для них не имеет пикакого смысла; ничто не понуждает их обманы-
вать друг друга, публичное уважение — вот единственное их отлично,
и они его заслуживают все. Вполне вероятно, что и дикари совершают
дурные поступки, но невозможно, чтобы они привыкли поступать дурно
уже потому, что это им не приносит никакой выгоды. Я думаю, что
можно дать вполне справедливую оцепку людских нравов, рассмотрев
в совокупности те дела, что связывают людей меж собою: чем больше они
торгуют, тем Польше восхваляют расцвет своих талаптов и ремесел, чем
хитрее облапошивают друг друга, тем большего презреппя они достойпы.

Ж.-Ж. Руссо
74
Таковы идеи, которые я развивал п правоту коих пытался дока-
зать во многих моих сочинениях на эту тему. А вот и выводы, мною
сделанные.
Наука не создана для Человека вообще. Он без конца теряет пу-
теводную нить в ее лабиринтах, а еслп иногда и добивается чего-
нибудь, то почти всегда себе во вред. Он создан, чтобы действовать
и думать, а вовсе не для того, чтобы размышлять. Размышление
способно лишь сделать его несчастным, оно не дает ни радости, ни
мудрости; оно заставляет его сожалеть о прошедшем, мешая наслаж-
даться настоящим; оно сулит ему либо счастливое будущее, чтобы
поманить мечтами и подразнить желаниями, либо несчастное буду-
щее, заранее угнетая его заботами и страхом перед ним. Занятия нау-
кой развращают нравы, вредят здоровью, портят характер, часто
затуманивают рассудок, и, даже если размышления чему-нибудь
научат человека, все же это слишком слабая компенсация за весь
вред, ими напесепный.
Готов признать, что существуют несомненные гении, способные
прозревать истину сквозь покровы, ее окутавшие; эти немногие из-
бранные души умеют противостоять глупости и тщеславию, низ-
кой ревности и прочим страстям, коими изобилует любовь к литера-
туре. Ничтожная горстка тех, кому посчастливилось соединить
в себе подлинные качества души, и составляет украшение и славу
рода человеческого, и только им одним подобает предаваться науч-
ным и другим изысканиям во имя всеобщего блага,— это исключение,
подтверждающее правило, так как, если бы все люди стали Сократа-
ми, наука не была бы им вредна,— правда, тогда онп и не нуждались
бы в ней.
Всякий нравственный народ, имеющий свою мораль, пепремешю
уважает свои законы, а следовательно, пе подвергает критике свои
древние обычаи; такой народ должен старательно ограждать себя
от наук, а пуще того от ученых, чьи сентенции, догмы и изречения
очень скоро паучат его презирать установленные обычаи и законы,
а это неизбежно развращает любую нацию. Малейшее нарушение
обычаев, пусть даже внешнее, пусть даже полезное для общества,
всегда приводит к гибели морали. Ибо обычаи народа есть дух
народа, и едва он перестает уважать их, его единственным кормилом
Я говорю это с сожалением: хорошему человеку пет нужды обманывать
других, н дикарь является именно таким человеком.
Ilium поп populi fasces, поп purpura Regum
Flexit, et infidos agitans discordia fratres;
Non res Romanae, perituraque regna. Nequc ille
Aut doluit miserans inopem, nut invidit habent7.

Ж.-Ж. Руссо Предисловие к «Нарциссу»
75
становятся страсти, едипственпым сдерживающим началом — зако-
ны, которые хоть и способны иногда останавливать преступников, но
уж вовсе не способны сделать их добрыми людьми. Впрочем, стоит
философии хоть раз преподать народу урок неуважения к законам,
народ очень скоро обучается и вовсе обходить их. Я утверждаю,
что это касается как нравственности целого народа, так и порядоч-
ности отдельного человека; это сокровище следует ревностно охра-
нять, ибо его невозможно обрести вновь, однажды утратив *.
А если народ уже испорчен до известной степени, участвовали
в том пауки или нет, то надо ли устраивать гонения на них и обере-
гать от них народ, дабы сделать его лучше или хотя бы помешать
ему стать хуже? Это другой вопрос, и я даю на него совершенно
недвусмысленный отрицательный ответ. Ибо, во-первых, развращен-
ный народ решительно не может вернуться в лоно добродетели, а
потому не стоит и пытаться сделать хорошими тех, кто перестал та-
ковыми быть, но надо стараться спасти для добра тех, кому удалось
остаться неиспорченными. Во-вторых, те же причины, которые вверг-
ли народ в испорченность, иногда помогают предотвратить другое,
более страшное зло; так, например, человек, подорвавший свое
здоровье неумеренным употреблением лекарств, вынужден все же
прибегнуть к помощи медицины, дабы сохранить себе жизнь. Науки
и искусства, развязавшие руки пороку, необходимы для того, чтобы
помешать ему обернуться преступлением; они по крайней мере золо-
тят эту пилюлю, мешая яду распространяться вовсе беспрепятст-
венно. Они убивают добродетель, но объявляют ее общественным
достоянием **, высшим благом. Они подменяют ее благопристой-
* Я пашел один-единственный, но поразительный пример в истории,
который как будто противоречит этой мысли: это пример основания Рима,
совершенного шайкою разбойников 8, чьи потомки от поколения к поко-
лению превратились в самый высоконравственный народ, когда-либо
существовавший на земле. Мне не трудно было бы объяснить этот факт,
если бы здесь это было уместно, но я ограничусь замечанием, что основа-
тели Рима были не столько людьми с испорченными нравами, сколько
людьми, чьи нравы вовсе не успели сформироваться: они не презирали
добродетель — она просто была им неведома, ибо сами понятия доброде-
тели и порока являются понятиями общественными, порожденными от-
ношениями между людьми. Кроме того, это замечание говорит совсем
не в пользу наук, ибо из двух первых римских властителей, образовав-
ших республику и установивших ее законы и обычаи, один не занимался
ничем, кроме войн, другой же — только религиозными церемониями 9,
а оба эти занятия весьма далеки от философии.
** Подобие это выражается в определенной мягкости нравов, которая
иногда подменяет их чистоту; это некая видимость порядка, предваряющая
ужасные потрясения, некое восхищение прекрасным, которое не дает
истинно хорошему совершенно капуть в Лету. Это порок, прячущийся

Ж.-Ж. Руссо
76
ностью и учтивостью, но, опасаясь выставлять ее под злодейскою
личиною, выставляют в шутовской маске.
Не однажды высказывал я мнение, что следует поощрять и даже
всемерно поддерживать существование Академий, Коллежей, Уни-
верситетов, Библиотек, Театров и прочих развлекательных заведе-
ний, кои служат клапаном дурных наклонностей и не позволяют
людям обращать свою лень на черные дела. Ибо в той стране, где не
осталось более ни добрых людей, ни добрых нравов2 все же лучше
жить бок о бок с жуликами, нежели с бандитами.
И теперь я спрашиваю: где же противоречие в том, что я одобряю
любовь к тем самым наукам, коими сам занимаюсь? Давным-давно
пора отказаться от намерения подвигнуть людей на добрые дела,
лучше позаботиться о том, чтобы отвратить их от совершения дур-
ных; надобно занять их мелкими глупостями, отвлекая от крупных
бесчинств; надобно развлекать их вместо того, чтобы поучать.
И, если сочинения мои воспитали хотя бы ничтожное количество поря-
дочных людей, значит, я сделал для них все хорошее, что было воз-
можно, и оказал гораздо большую услугу, чем те, кто предлагает
людям виды развлечений, препятствующих их раздумьям о самих
себе. Я почел бы за величайшее счастье ежедневно писать по пьесе
и ежедневно быть за них освистанным, если бы такой ценою воз-
можно было в течение двух часов удержать хоть одного из зрителей
от педобрых замыслов,— если бы таким образом я помог спасти
честь дочери или жены его друга или состояние его кредитора, если
бы я научил его сохранить в тайне признания доверившегося ему
человека. Когда добрых нравов более не существует, остается упо-
вать только на полицию, а все мы хорошо знаем, что Музыка и Те-
атр отлично выполняют ее функции.
Трудно оправдываться, по я смело сознаюсь, что трудность эта
не в оправдании перед широкой публикой или перед моими против-
никами, а в оправдании перед самим собою: ибо только я сам могу
судить, заглянув в свое сердце, достоин ли я войти в тот избранный
круг, о котором говорил, и в состоянии ли моя душа нести крест
литературных занятий. Не раз чувствовал я опасность сей работы,
не раз оставлял ее с твердым намерением более к ней не возвращаться;
презрев величайший соблазн, я предпочел покой моего сердца един-
ственным радостям, какие еще могли его согреть. И если среди кле-
веты, меня преследующей, в конце моего скорбного и тяжкого жиз-
под маскою добродетели,— не из лицемерия, чтобы обмануть или пре-
дать, по чтобы скрыть от самого себя под этой пристойной и любезной
личиною свою гнусную сущность, созерцания которой он п сам стра-
шится.

Ж.-Ж. Руссо Предисловие к «Нарциссу»
77
ненного пути я все же осмелился на какое-то время возобновить мой
труд, то я по крайней мере не собираюсь уделять ему слишком
большого интереса, ни придавать слишком большого значения, опа-
саясь заслужить на сей счет те же самые упреки, которые я делал
другим литераторам.
Мне нужен был этот опыт, дабы завершить знакомство с самим
собою, и я осуществил его без малейших колебаний. После того
как я подверг мою душу испытанию литературными успехами, мне
оставалось поверить ее неудачами. Теперь я знаю о ней все и не
побоюсь обречь публику на самое худшее. Моя пьеса получила по
заслугам, ее судьбу я предвидел ясно, но при всем том унынии, ко-
торое она мне внушила, я вышел с ее представления гораздо более
довольным собою и несравненно лучше познавшим себя, чем если бы
она имела успех.
Итак, я советую всем тем, кто так усердно осыпал меня упреками,
сперва разобраться как следует в моих принципах, пристальнее при-
глядеться к моим поступкам, а уж после обвинять меня в противоре-
чивости и непоследовательности. И если они когда-нибудь заметят,
что я начал домогаться симпатий публики, что я бахвалюсь сочине-
нием удачных песенок, что я краснею за дурно написанную комедию,
что я стараюсь умалить славу моих соперников, что я с удоволь-
ствием порочу моих великих современников, тем самым опуская их
до себя, дабы подняться до них, что я посягаю на кресло в Акаде-
мии, что я заискиваю в женщинах, задающих тон в обществе, что я
превозношу глупость сильных мира сего или что я, устав жить тру-
дами рук моих, презрел избранное мною ремесло и стремлюсь
обогатиться, короче говоря, если они заметят, что любовь к славе
заставила меня позабыть о любви к добродетели, я прошу их уведо-
мить меня о том, пусть даже публично, и обещаю им в тот же миг
побросать в огонь все мои сочинения и покаяться во всех заблужде-
ниях, которые им будет угодно мне приписать.
А пока я буду писать книги, я буду сочинять стихи и музыку,
если почувствую к этому способность, найду время, силы и охоту;
я буду по-прежнему открыто обличать зло, которое приносит лите-
ратура и те, кто ее насаждают *, и я буду продолжать считать себя
* Я восхищен тем, как большинство писателей дали себя провести в этом
вопросе. Стоило им увидеть, что науки и искусства подвергаются напад-
кам, как они сочли, что нападают па них самих, в то время как они, ничуть
не противореча самим себе, могли бы согласиться со мною, а мнение мое
в этом вопросе известно: хотя указанные явления и причинили большое
ало обществу, имн все же следует пользоваться, как пользуются ле-
карствами при врачевании болезни, ими же причиненной, или как раздав-
ливают ядовитое насекомое прямо на месте укуса. Одним словом, нет ни

Ж.-Ж. Руссо
78
при этом ничуть не менее достойным человеком, чем ранее. Правда,
когда-нибудь обо мне скажут: «Сей признанный враг наук и искусств,
однако, сочинял пьесы для театра» 10,— и это высказывание, поверьте
мне, будет самой едкою сатирою, какую только возможно сочинить,
но не на меня,— а на мой век.
одного мыслителя, который, согласившись с предыдущей статьей, не
смог бы одновременно найти доводы в свою пользу, как я нахожу их
п свою, и :>тот способ рассуждения кажется мне тем более подходящим
для них, что, между нами говоря, их очень мало заботят сами пауки,
лишь бы эти последние продолжали прославлять ученых. Тут дело
обстоит точно так же, как с языческими жрецами: они держались за свою
религию лишь постольку, поскольку она доставляла им почет и ува-
жение.

О политической экономии
Слово «экономия», или «ойкономпя», происходит от «оЬсос;», дом, и
от «vgjaoc;», закон, и по своему первоначальному смыслу означает
лишь благоразумное и законное управление домом для общего бла-
га всей семьи. Значение этого термина впоследствии распространи-
лось и на управление большей семьею, что есть Государство. Для
того чтобы различать сии два значения, в этом последнем случае
экономию называют общей, или политической экономией, а в другом —
домашней, или частной экономией, В этой статье речь идет только о
первой.
Если бы между Государством и семьею и существовало такое
сходство, как это утверждают многие авторы, то даже из этого не
следовало бы еще, что правила поведения, принятые в одном из этих
двух обществ, были бы приемлемы в другом. Эти общества слишком
различаются по своей величине, чтобы быть управляемы одинако-
вым образом; и всегда будет огромное различие между управлением
домашним, когда отец может увидеть все сам, и гражданским управ-
лением, когда правитель почти все видит чужими глазами. Для того
чтобы положение дел здесь стало одинаковым, нужно было бы, чтобы
дарования, сила и все способности отца возрастали пропорционально
величине семьи и чтобы душа могущественного монарха относилась
к душе обычного человека так, как размеры его владений относятся
к достоянию одного частного лица.
Но как может управление Государством походить на управление
семьею, которая имеет столь отличное от него основание? Отец фи-
зически сильнее, чем дети, и поэтому до тех пор, пока им нужна его
поддержка, отцовскую власть можно по справедливости считать ус-
тановленною самою природой. В большой семье, члены которой от
природы равны между собою, политическая власть, устанавливаемая
часто произвольно, может быть основана только на соглашениях, а

Ж.-Ж. Руссо
80
магистрат может приказывать другим только в силу законов. Власть
отца над детьми установлена для их же собственной пользы и поэто-
му не может, по самому смыслу вещей, включать право жизни и
смерти; верховная власть, однако, у которой нет иной цели, кроме
как общее благо, не может иметь иных пределов, как правильно по-
нимаемая общественная польза; это различие я поясню в своем месте.
Обязанности отца продиктованы ему естественными чувствами и та-
ким тоном, который редко позволяет ему не повиноваться. У пра-
вителей нет ничего похожего на это правило, и они в своих отноше-
ниях с народом на деле связаны только теми обещаниями, которые
они ему дали и исполнения коих он вправе требовать. Другое раз-
личие, еще более важное, состоит в том, что у детей нет ничего, что
бы они не получили от отца, и поэтому очевидно, что все права соб-
ственности принадлежат ему или же от него исходят. Совершенно
противоположным .образом обстоит дело в большой семье, где общее
управление устанавливается лишь для того, чтобы обеспечить соб-
ственность частных лиц, появление которой предшествует ему.
Главная цель трудов всего дома состоит в том, чтобы сохранить и
умножить отцовское достояние, дабы отец мог когда-нибудь разде-
лить его между детьми, не уменьшая их доли, тогда как богатство
казны — это лишь средство, часто весьма дурно понимаемое, для
того чтобы сохранить частным лицам мир и изобилие. Одним словом,
малая семья обречена на то, чтобы угаснуть и распасться однажды
на ряд других подобных семейств; большая же семья создана для
того, чтобы длительно существовать в одном и том же состоянии;
и поэтому для роста малой семьи нужно, чтобы она увеличивалась,
тогда как для большой семьи достаточно, чтобы она сохранялась,
и даже, более того, можно легко доказать, что всякое увеличение
для нее скорее вредно, чем полезно.
По многим причинам, вытекающим из самой сути дела, в семье
должен приказывать отец. Во-первых, власть не должна распреде-
ляться поровну между отцом и матерью, но следует, чтобы управле-
ние было единым и чтобы, при расхождении во мнениях, один голос
был преобладающим и решающим. Во-вторых, сколь легкими мы бы
ни захотели признать недомогания, свойственные женщине, они
все же создадут для нее некоторый период бездеятельности: это до-
статочное основание, чтобы не отдавать ей в данном деле первенства,
ибо при совершенном равновесии достаточно соломинки, чтобы скло-
нить весы в ту или иную сторону. Кроме того, муж должен иметь пра-
во надзора за поведением своей жены, потому что для него важно
быть уверенным в том, что дети, которых он вынужден признавать
и кормить, не принадлежат кому-нибудь другому. Женщина, которой

Ж.-Ж. Руссо О политической экономии
81
не нужно опасаться ничего подобного, не имеет таких же прав по
отношению к своему мужу. В-третьих, дети должны повиноваться
отцу сначала по необходимости, затем из благодарности: получая от
него все, в чем они нуждаются, на протяжении первой половины сво-
ей жизни, они должны посвятить вторую половину жизни тому, чтобы
доставлять отцу все ему необходимое. В-четвертых, что до слуг, то
они также обязаны ему служить за то содержание, которое он им
дает, исключая тот случай, когда условия найма перестают их удов-
летворять и они расторгают договор. Я ничего не говорю о рабстве,
потому что оно противно природе, и никакое право не может его уза-
конить.
Ничего подобного нет в обществе политическом. Правитель не
только не имеет естественного интереса в счастии частных лиц, но
нередко даже пытается найти свою собственную пользу в том, чтобы
они были несчастны. Если магистратура наследственна, тогда нередко
ребенок повелевает взрослыми; если магистратура выборна, тогда
при проведении выборов дают себя чувствовать тысячи неудобств;
и в том, и в другом случае утрачиваются все преимущества отцовского
авторитета. Если у вас только один правитель, то вы отданы на ми-
лость господина, у которого пет никаких оснований вас любить;
если у вас правителей несколько, то приходится терпеть одновременно
и их тиранию, и их раздоры. Одним словом, злоупотребления неиз-
бежны, а последствия их пагубны во всяком обществе, где обществен-
ный интерес и законы не имеют никакой естественной силы и беспре-
станно ущемляются личным интересом и страстями правителя и чле-
нов.
Хотя деятельность отца семейства и деятельность первого маги-
страта должны быть направлены к одной и той же цели, пути их
столь различны, долг и права их настолько не совпадают, что сме-
тать их можно, только создав себе ложные представления о перво-
начальных законах общества и впав в заблуждения, роковые для
человеческого рода. В самом деле, если голос природы — это луч-
ший совет, к которому хороший отец должен прислушиваться, чтобы
хорошо исполнять своп обязанности, то для магистрата голос при-
роды — только ложный наставник, который беспрестанно действует,
увлекая этого последнего в сторону от выполнения его обязанно-
стей, и рано пли поздно приводит к его гибели или к гибели Государ-
ства, если магистрата не удержит от этого самая возвышенная
добродетель. Единственная предосторожность, необходимая отцу се-
мейства, это — оградить себя от пороков и помешать извращению
своих естественных наклонностей; но эти-то естественные наклонно-
сти и развращают магистрата. Для того чтобы поступать хорошо,

Ж.-Ж. Руссо
82
первому из них пужно лишь прислушиваться к голосу своего сердца;
второй же становится предателем в тот самый миг, когда слушается
голоса сердца: самый его разум должен быть для него подозрителен,
и он должен руководиться только общественным разумом, который
есть Закон. Вот почему природа создала множество хороших отцов
семейств, но с тех пор, как существует мир, человеческая мудрость
создала лишь очень немпого хороших магистратов.
Из всего того, что я только что изложил, следует, что различие
между общественной экономией и частной экономией было сделано
с полным основанием; и, поскольку Гражданская община и семья
не имеют ничего общего между собою, кроме обязательства их пра-
вителей сделать и первую и вторую счастливыми, ни права их не
хмогут возникать из одного и того же источника, ни одни и те же
правила поведения подходить для них обеих. Я полагал, что этих
немногих строк достаточно, чтобы опровергнуть ту отвратительную
теорию, которую кавалер Фнлмер г пытался утвердить в сочинении
под заглавием Patriarcha 2 и которому два выдающихся человека3
оказали слишком много чести, написав в ответ па него по книге.
Впрочем, это — заблуждение весьма древнее, так как даже Ари-
стотель, который в некоторых местах своей «Политики» 4 сам к нему
склоняется, считает уместным нападать на это заблуждение в дру-
гих местах.
Я прошу моих читателей отчетливо различать, кроме того,
общественную экономию, о которой я буду говорить и которую я
называю Правлением, от высшей власти, которую я называю Суве-
ренитетом; различие это состоит в том, что одной из них принадле-
жит право законодательства, и она в некоторых случаях налагает
обязательства даже на саму Нацию в целом, тогда как другой при-
надлежит только власть исполнительная, и она может налагать обя-
зательства лишь на частных лиц.
Да будет мне позволено воспользоваться на миг сравнением
обычным и во многих отношениях неточным, которое, однако, по-
может лучше меня понять.
Политический организм, взятый в отдельности, может рассма-
триваться как члепосоставленный живой организм, подобный
организму человека. Верховная власть — это его голова; законы
и обычаи — мозг, основа нервов и вместилище рассудка, воли и
чувств, органами которых являются его судьи и магистраты; тор-
говля, промышленность и сельское хозяйство — его рот и желудок,
которые готовят пищу для всего этого организма; общественные
фштапсы — это кровь, которую мудрая экономия, выполняющая
функции сердца, гонит, чтобы она по всему телу разносила пищу и

Ж.-Ж. Руссо О политической экопомии
83
жизнь; граждапе — тело п члены, которые дают этой машине дви-
жение, жизнь и приводят ее в действие, и их нельзя ранить ни в
какой отдельной их части так, чтобы ощущение боли не дошло сразу
же до мозга, если животное находится в здоровом состоянии ?.
Жизнь и первого, и второго — это я, общее для целого, взаим-
ная чувствительность и внутреннее соответствие всех частей. Если
это сообщение прекращается, если единство формы распадается и
смежные части перестают принадлежать друг другу иначе, как при
наложении,— человек мертв или Государство распалось.
Политический организм — это, следовательно, условное суще-
ство, обладающее волей, и эта общая воля, которая всегда направ-
лена на сохранение и на обеспечение благополучия целого и каждой
его части и которая есть источник законов, является для всех членов
Государства, по отношению к этим членам и к Государству, мерилом
справедливого и несправедливого: истина эта, скажу между прочим,
показывает, насколько основательно столь многие авторы ° рассма-
тривали как кражу те ухищрения, к которым предписано было при-
бегать детям в Лакедемоне, чтобы заслужить свой скудный обед; как
будто бы все то,е что велит Закон, могло не быть закопным. Смо-
трите в статье «Право» 7 источник того великого и ясного принципа,
развитием которого является эта статья.
Важно отметить, что это мерило справедливости, надежное по
отношению ко всем гражданам, может быть ошибочным в примене-
нии к чужестранцам, и причина тому очевидна: ибо тогда воля
Государства, хотя и является общею по отношению к его членам,
не является уже таковою по отношению к другим Государствам и их
членам, но становится для них волей частною и индивидуальною,
мерилом справедливости которой является естественный закон;
это равным образом сводится к установленному нами принципу.
Ибо тогда мир — как один большой город 8 — превращается в По-
литический организм, естественным законом которого является всег-
да общая воля, входящие же в него Государства и различные пароды
являются лишь индивидуальными членами этого организма.
Из этих именно различий в применении к каждому политическому
обществу и к его членам и возникают мерила самые всеобщие и самые
надежные, на основании которых можно судить о том, хорошо или
дурно Правление, и вообще о нравственности всех поступков чело-
веческих.
Всякое политическое общество состоит из других меньших об-
ществ различного рода, из которых каждое имеет свои интересы и
свои правила. Но эти общества, которые видны каждому, так как
они имеют форму внешнюю и узаконенную, не являются единствен-

Ж.-Ж. Руссо
84
ными на деле существующими в Государстве обществами; все те
частные лица, которых объединяет общий интерес, образуют такое
же число постоянных пли недолговечных сообществ, сколько этих
общих интересов. Сила этих сообществ менее очевидна, но пе менее
действенна, и лишь исправное соблюдение различных соотношений
между ними дает подлинное знание нравов. Все эти молчаливо соз-
данные или оформленные ассоциации и видоизменяют самыми раз-
личными способами вид волн общественной своей собственной. Воля
этих частных обществ выступает всегда в двух отношениях: для
членов ассоциации — это общая воля; для большого общества —
это воля частная^ которая весьма часто оказывается правой с одной
стороны и порочною с другой. Иной может быть благочестивым свя-
щенником, или храбрым солдатом, или ревностным патрицием, но
плохим гражданином. Иное решение может быть выгодным для малой
общины людей и очень опасным для большой. Правда, поскольку
частные общества всегда подчинены обществам, в состав которых
они входят, то повиноваться должно скорее этим последним, чем
другим; обязанности гражданина важнее, чем обязанности сенатора,
а обязанности человека важнее, чем обязанности гражданина. Но,
к несчастью, личный интерес всегда оказывается в обратном отно-
шении к долгу и увеличивается по мере того, как ассоциация ста-
новится все более узкой, а обязательства — менее священными:
это — неоспоримое доказательство того, что воля наиболее общая
всегда также и самая справедливая и что голос народа есть и в самом
деле глас Божий.
Из этого не следует, что решения, принятые обществом, всегда
справедливы; они могут не быть таковыми, когда речь идет об ино-
странных делах, я уже указал, по какой причине. ТакихМ образом,
не исключено, чтобы хорошо управляемая Республика вела неспра-
ведливую войну. Также не исключено, чтобы Совет какой-нибудь
демократии издал плохие декреты и осудил невинных, но это никогда
не случится, если народ не будет введен в соблазн частными интере-
сами, которыми несколько ловких людей сумеют, в силу своего влия-
ния и красноречия, подменить его интересы. Тогда иное дело — ре-
шение, принятое обществом, и иное дело — общая воля. Пусть же
мне не возражают, ссылаясь на демократию Афин, потому что Афины
не были в действительности демократией, но весьма тиранической
аристократией, управляемой учеными и ораторами. Рассмотрите
тщательно, что происходит при вынесении какого-нибудь решения,
и вы увидите, что общая воля всегда защищает общее благо; но
весьма часто возникает тайный раскол, молчаливый сговор тех, кто
умеет, в своих частных интересах, отклонить собрание от решений.

Ж.-Ж. Руссо О политической экономии
85
к коим оно склонно по природе своей. Тогда Общественный организм
практически разделяется на несколько других организмов, члены
которых выражают общую волю, хорошую и справедливую по отно-
шению к этим новым организмам, но несправедливую и дурную по
отношению к целому, от которого каждый из этих организмов отъ-
единяется.
Отсюда видно, как легко можно объяснить с помощью этих прин-
ципов те явные противоречия, которые замечаем мы в поведении
стольких людей, вполне добросовестных и честных в некоторых отно-
шениях, в других же отношениях — обманщиков и плутов, попира-
ющих ногами самые священные обязанности и до самой смерти верных
обязательствам, часто незаконным. Так, самые испорченные люди
все же оказывают своего рода уважение тому, во что верит общество;
например,— это было отмечено в статье «Право»,— даже разбойники,
враги добродетели в большом обществех поклоняются ее изображе-
нию в своих пещерах 9.
Утверждая общую волю в качестве первого принципа обществен-
ной экономии и главной основы всякого Правления, я не считал
нужным всерьез рассматривать вопрос о том, принадлежат ли ма-
гистраты к народу или народ — магистратам, и о том, следует ли в
общественных делах сообразоваться с благом Государства или с бла-
гом правителей. С давних пор этот вопрос был разрешен в одном смы-
сле практикою, а в другом — разумом; и вообще было бы большой
глупостью надеяться, чтобы те, которые на деле являются господам^
предпочли иные интересы своим собственным. Поэтому было бы удоб-
но разделить общественную экономию, кроме того, на народную и
тираническую. Первая из них — это экономия всякого Государства,
в котором между народом и правителями царит единство интересов
и воли; вторая будет существовать неизбежно повсюду, где у Пра-
вительства и у народа будут различные интересы и, следовательно,
когда стремления каждого из них будут противоположны. Основные
правила этой последней экономии пространно записаны в архивах
истории и в сатирах Макиавелли 10. Другие правила можно найти
лишь в писаниях тех философов, кои осмеливаются требовать прав
человечности.
I. Итак, первый и самый важный принцип Правления, основан-
ного на законах пли народного, т. е. такого, которое имеет своею
целью благо народа, состоит, как я уже говорил, в том, чтобы во
всем следовать общей воле. Но, чтобы ей следовать, нужно ее знать
и, в особенности, уметь хорошо отличать ее от частной ноли, начиная
с самого себя: такое различие всегда очень трудно сделать, и просве-
тить нас в этом отношении может лишь возвышеннейшая добродетель.

Ж.-Ж. Руссо
86
Для того чтобы хотеть, надо быть свободным, и поэтому другая, едва
ли меньшая трудность — это обеспечить одновременно и общест-
венную свободу, и авторитет Правительства. Если вы поищите те
причины, которые побудили людей, объединившихся в большое об-
щество во имя их взаимных интересов, объединиться более тесно
в гражданских обществах, вы не найдете никакой иной причины, кроме
потребности обеспечить имущество, жизнь и свободу каждого члена
общею защитою. Иначе, как можно заставить людей защищать сво-
боду одного из них, не ущемляя свободы других? и как удовлетво-
рить общественные нужды, не вредя собственности тех частных лиц,
которых принуждают способствовать этому? Какими бы софизмами
мы ни пытались это скрасить, все же несомненно, что если мою волю
можно стеснять, то я уже более не свободен; и я уже не хозяин моего
имущества, если кто-либо другой может к нему прикоснуться. Эта
трудность, которая должна была казаться неодолимою, была устра-
нена вместе с первой при помощи самого возвышенного из челове-
ческих установлений или, скорее, небесным вдохновением, которое
научило человека подражать в этом мире непреложным наказам
Божества. С помощью какого непостижимого искусства удалось най-
ти средство подчинить людей, чтобы сделать их свободными? ис-
пользовать для служения Государству имущество, руки и самую
жизнь всех его членов, не принуждая их и не спрашивая их мнения?
сковать их волю с их собственного согласия? придавать решающее
значение их согласию вопреки их отказу и принуждать их самим
себя наказывать, когда они делают то, чего не хотели? Как может
оказаться, что они повинуются, а никто не повелевает; что они слу-
жат и не имеют господина; когда в действительности они тем более
свободны, что при кажущемся подчинении никто не теряет из своей
свободы ничего, кроме того, что. может вредить свободе другого?
Эти чудеса творит Закон. Одному только Закону люди обязаны спра-
ведливостью и свободою; этот спасительный орган воли всех восста-
навливает в праве естественное равенство между людьми; этот не-
бесный голос внушает каждому гражданину предписания разума
общественного и научает его, поступая соответственно правилам соб-
ственного своего разумения, не быть при этом в противоречии с са-
мим собою. И только Закон правители должны заставить говорить,
когда они повелевают; ибо как только один человек попытается не-
зависимо от законов подчинить своей частной воле другого человекаг
он тотчас же выходит из гражданского состояния и ставит себя по
отношению к этому другому человеку в состояние чисто естественное,
когда повиновение никогда не предписывается иначе, как силой
необходимости.

Ж.-Ж. Руссо О политической экономии
87
Самый настоятельный интерес правителя так же, как и самый
необходимый его долг, состоит, стало быть, в том, чтобы заботиться
о соблюдении законов, служителем которых он является и на ко-
торых основывается весь его авторитет. Если он должен заставить
других соблюдать законы, то с еще большим основанием должен со-
блюдать их он сам, раз он пользуется всем их покровительство;^
ибо его пример имеет такую силу, что, если бы народ и согласился
потерпеть, чтобы правитель освободил себя от ярма Закона, ему сле-
довало бы остерегаться пользоваться этой столь опасной прерогати-
вой, которую вскоре попытались бы, в свою очередь, узурпировать
другие и часто ему во вред. В сущности, так как все обязательства,
налагаемые обществом, по своей природе взаимны, то нельзя поста-
вить себя выше Закона, не отказываясь от преимуществ, которые
дает общество; и никто не обязан ничем тому, кто считает, что он
ничем никому не обязан. По той же причине при правильно устроен-
ном Правлении никакое изъятие из действия Закона никогда не бу-
дет дароваться ни на каком основании. Граждане же, которые име-
ют заслуги перед отечеством, должны получать в вознаграждение
за них те или иные почести, но никак не привилегии; ибо Республика
уже накануне гибели, если кто-нибудь может подумать, что это хо-
рошо — не повиноваться законам. Но если бы когда-либо знать пли
военные, или какое-либо другое сословие в Государстве усвоили себе
такое правило, то все погибло бы безвозвратпо.
Сила законов зависит еще больше от собственной их мудрости,
чем от суровости их исполнителей; а общественная воля получает
наибольший свой вес от разума, которым она продиктована; поэтому-
то Платон и рассматривает как весьма важную предосторожность—
необходимость в начале эдиктов всегда помещать преамбулу, которая
показывала бы их справедливость и пользу. В самом деле, первый
из законов — это уважение законов; суровость наказаний — это
лишь бесполезное средство, придуманное неглубокими умами, чтобы
заменить страхом то уважение, которого они не могут добиться иным
путем. Всегда замечали, что в тех странах, где пытки всего ужас-
нее,— их применяют чаще всего; так что жестокость наказаний го-
ворит лишь о многочисленности правонарушителей, а наказывая
за все с одинаковою строгостью, мы вынуждаем виновных совершать
преступления, чтобы избежать наказания за свои проступки.
Но хотя Правительство и не властно над Законом, и то уже много
значит, что оно выступает как поручитель за него и имеет тысячу
средств заставить его полюбить. Только в этом и состоит талант
управления. Когда имеешь в руках силу, не требуется искусства,
чтобы повергнуть всех в трепет; точно так же немного надо искусства

Ж.-Ж. Руссо
88
и для того, чтобы завоевать сердца, ибо опыт давно уже приучил
народ быть благодарным своим правителям за то, что они ему не при-
чинили всего того зла, какое они могли ему причинить, и обожать
своих правителей, когда народ им не ненавистен. Глупец, которому
повинуются, может, как и всякий другой, карать преступления —
настоящий государственный деятель умеет их предупреждать; он
утверждает свою достойную уважения власть не столько над поступ-
ками, сколько, в большей еще мере, над волею людей. Если бы он
мог добиться того, чтобы все поступали хорошо, ему самому уже не
оставалось бы ничего делать, и вершиною его трудов была бы воз-
можность самому оставаться бездеятельным. Достоверно по меньшей
мере, что самый большой талант правителей состоит в том, чтобы
скрывать свою власть, дабы сделать ее менее отталкивающею и
управлять Государством столь мягко, чтобы казалось, что оно и
не нуждается в руководителях.
Я заключаю, таким образом, что так же, как первый долг Законо-
дателя состоит в том, чтобы привести законы в соответствие с общей
волей, так и первое правило общественной экономии состоит в том,
чтобы управление соответствовало законам. Для того чтобы Госу-
дарство не было дурно управляемо, достаточно даже того, чтобы За-
конодатель предусмотрел, как он это и должен был сделать, все,
чего требуют условия местности, климата, почвы, нравов, соседства
и все внутренние отношения в народе, которому он должен был дать
установления. Это не означает, что не остается еще множества ча-
стностей внутреннего управления и экономии, которые предоставля-
ются мудрому попечению Правительства. Но всегда есть два непо-
грешимых правила, которые укажут, как правильно поступать в
этих случаях: одно из них — дух Закона; этим надлежит руководить-
ся, принимая решения в тех случаях, которые Закон не мог преду-
смотреть; второе — это общая воля, источник и естественное допол-
нение всех законов, и ее всегда следует вопрошать при отсутствии
прямых указаний Закона. Как, скажут мне, узнать общую волю в
тех случаях, когда она никак не высказывалась? нужно ли будет
собирать всю нацию при каждом непредвиденном событии? Основа-
ний собирать нацию тем меньше, что вовсе не обязательно, чтобы ее
решение представляло собою выражение общей воли; этот способ
неосуществим, когда мы имеем дело с многочисленным народом, и в
нем редко возникает необходимость, когда Правительство имеет
добрые намерения. Ибо правители хорошо знают, что общая воля
всегда принимает сторону самую справедливую; так что нужно лишь
быть справедливым, чтобы быть уверенным в том, что следуешь
общей воле. Часто, когда ее слишком открыто попирают, она все же

Ж.-Ж. Руссо О политической экономии
89
проявляет себя, несмотря на все страшпые стесненпя со стороны пу-
бличной власти. Я пытаюсь найти как можно ближе примеры, ко-
торым надлежит следовать в подобном случае. В Китае государь,
как правило, всегда и неизмепно делает своих чиновников виновны-
ми во всех разногласиях, которые возникают между ними и народом.
Если в какой-нибудь провинции вздорожает хлеб, интенданта сажают
в тюрьму. Если в другой провинции возникает мятеж, то губернатора
отрешают от должности, и каждый мандарин отвечает головою за
всякую беду, что случится в его округе. Это не значит, что потом дело
не расследуется по всем правилам в суде, но долгий опыт научил
опережать таким образом его приговор. Здесь редко приходится
исправлять какую-либо несправедливость; и император, убежденный
в том, что народное недовольство никогда не бывает беспричинным,
всегда различает среди мятежных криков, за которые он карает,
справедливые жалобы, кои он удовлетворяет.
Это уже много — установить во всех частях Республики порядок
и мир; это уже много, если в Государстве царит спокойствие и ува-
жается Закон. Но если не делается ничего больше, то во всем этом
будет больше видимости, чем реальности, и Правительство с трудом
добьется повиновения, если оно будет требовать одного только по-
виновения. Если это хорошо — уметь использовать людей такими, ка-
ковы опи,— то еще много лучше — сделать их такими, какими нужно,
чтобы они были; самая неограниченная власть — это та, которая
проникает в самое нутро человека и оказывает не меньшее влияние
на его волю, чем на его поступки. Несомненно, что люди, в конце
концов, то, во что превращает их Правительство: воины, граждане,
мужи, когда оно этого желает; чернь и сброд, когда ему это угодно;
и всякий государь, который презирает своих подданных, сам себя
позорит, когда обнаруживается, что он не смог сделать их достой-
ными уважения. Создавайте же мужей, если хотите вы повелевать
мужами; если хотите вы, чтобы законам повиновались, сделайте
так, чтобы их любили и чтобы достаточно было подумать о том, что
должно сделать, чтобы то было исполнено. В этом-то и заключалось
великое искусство Правительств древних в те отдаленные времена,
когда философы давалп законы народам н использовали свое влияние
лишь для того, чтобы делать народы мудрыми и счастливыми. От-
сюда столько законов против роскоши, столько уложений о нравах,
столько провозглашенных обществом правил, которые с величай-
шею разборчивостью принимались или отвергались. Даже тираны не
забывали об этой важной части управления, и они уделяли столько
же внимания развращению нравов своих рабов, сколько магистра-
ты — заботам об исправлении нравов своих сограждан. Но наши

Ж.-Ж. Руссе
90
новые Правительства, которые считают, что они все сделали, когда
извлекут деньги, даже не представляют себе, что необходимо пли
возможно прийти к этому.
II. Второй существенный принцип общественной экономии не
менее важен, чем первый. Вы желаете, чтобы осуществлялась общая
воля? сделайте так, чтобы все изъявления воли отдельных людей
с нею сообразовывались, а так как добродетель есть лишь соответ-
ствие воли отдельного человека общей воле, то, дабы выразить это
в немногих словах, установите царство добродетели.
Если бы политики были меньше ослеплены своим тщеславием,
они бы увидели, насколько невозможно, чтобы какое-либо установ-
ление действовало в соответствии со своим назначением, если его
развитие не направлять в соответствии с законом долга; они бы по-
няли, что самая важная движущая сила публичной власти заклю-
чена в сердцах граждан, и ничто не может заменить добрые нравы
как опору Правительства. Мало того, что лишь люди честпые могут
исполнять законы; в сущности лишь люди порядочные умеют им
повиноваться. Тот, кто не боится угрызений совести^ не убоится и
пыток — кары менее страшной, менее длительной и такой, которую,
по крайней мере, можно надеяться избежать; и какие бы предосто-
рожности ни были приняты,— те, кому, чтобы творить зло, нужна
лишь безнаказанность, едва ли не найдут способов обойти Закон и
уйти от наказания. Тогда, поскольку все частные интересы объеди-
няются против общего интереса, который не является больше инте-
ресом кого-либо в отдельности, все пороки общества, чтобы осла-
бить законы, приобретают силу большую, чем законы, чтобы унич-
тожить пороки; и разложение народа и правителей захватывает,
в конце концов, и Правительство, сколь мудрым оно бы ни было.
Худшее из всех зол состоит в том, что законам подчиняются по види-
мости, лишь для того, чтобы на деле с большей уверенностью их на-
рушать. Вскоре самые лучшие законы превращаются в самые пагуб-
ные; было бы во сто раз лучше, если бы их вообще не существовало;
оставалось бы еще это последнее средство, когда других средств уже
нет. В подобном положении тщетно нагромождают эдикты на эдикты,
постановления на постановления: все это приводит лишь к появле-
нию новых злоупотреблений, не исправляя прежних. Чем больше
умножаете вы число законов, тем большее презрение вы к ним вызы-
ваете; и все надзиратели, которых вы ставите,— это лишь новые на-
рушители, которые поставлены делиться с прежними или грабитель-
ствовать отдельно. Вскоре наградою венчают не добродетели, а раз-
бой; сахмые подлые люди пользуются наибольшим доверием; чем
выше они поднимаются, тем большее презрение к себе вызывают; са-

Ж.-Ж. Руссо О политической экономии
91
мые пх почетные звапия кричат об их подлости, и их позорят сами
эти почести. Если они покупают одобрение правителей или покрови-
тельство женщин, так только для того, чтобы торговать, в свою оче-
редь, правосудием, своею должностью и Государством; а народ, ко-
торый не видит, что их пороки — это первая причина его несчастий,
ропщет и восклицает со стоном: «Все мои беды лишь от тех, которым
я плачу, чтобы они меня от этих бед оградили».
Вот тогда-то голос долга, который уже замолк в сердцах граждан,
правители вынуждены заменить криком ужаса или прпмапкою ка-
кой-либо кажущейся выгоды, которой они завлекают своих ставлен-
ников. Вот тогда-то и приходится прибегать ко всем тем мелким и
презренным хитростям, которые они называют государственными
принципами и тайнами кабинета. Все, что остается от силы Пра-
вительства, используется его членами, чтобы губить и вытеснять
друг друга, а дела оказываются заброшенными или же ведутся лишь
в той мере, в какой того требует личная выгода, и сообразно тому,
как она их направляет. Наконец, все искусство этих великих поли-
тиков состоит в том, чтобы так затуманить глаза людям, в которых
они нуждаются, чтобы каждый считал, что он трудится в своих инте-
ресах, действуя в их интересах; я говорю в их интересах, как будто
подлинный интерес правителей в самом деле требует уничтожать
своих подданных, чтобы их подчинить и разорить, дабы обеспечить
себе обладание их имуществом.
Но когда граждане любят свои обязанности, а блюстители пуб-
личной власти искренне стараются поощрять эту любовь своим при-
мером и заботахми, все трудности исчезают; управление приобретает
легкость, избавляющую правителей от необходимости прибегать к
тому малопонятному искусству, мерзость которого и составляет всю
его тайну. Никто уже не сожалеет об этих необъятных умах, столь
опасных и столь обожаемых, о всех этих великих министрах, чья
слава неотделима от бедствий народа; добрые нравы общества заме-
няют гений правителей, и чем более царит добродетель, тем меньше
нужны дарования. Даже честолюбивым замыслам лучше служит ис-
полнение долга, чем узурпация. Народ, убежденный в том, что его
правители трудятся лишь для того, чтобы составить его счастье,
своим уважением освобождает их от трудов по укреплению их власти;
и история показывает нам в тысячах случаев, что если народ предо-
ставляет власть тем, кого он любит и кто его любит, то такая власть
во сто раз неограниченнее, чем всякая тирания узурпаторов. Это
не значит, что Правительство должно бояться пользоваться своей
властью, но что оно должно использовать ее только в соответствии
с законами. Вы найдете в истории тысячу примеров правителей че-

Ж.-Ж. Руссо
92
столюбивых или боязливых, которых погубили уступчивость или
гордыня,— но ни одного примера правителя, которому пришлось
плохо лишь потому, что он был справедлив. Однако нельзя смешивать
пренебрежение с умеренностью и мягкость со слабостью. Нужно быть
суровым, чтобы быть справедливым. Допустить злодеяние, которое
мы вправе и в силах уничтожить, значит стать самому злодеем.
Sicuti enim est aliquando misericordia puniens, ita est crudelitas par-
cens xl.
Недостаточно сказать гражданам: «Будьте добрыми]» — надо
научить их быть таковыми; и даже пример, который в этом отноше-
нии должен служить первым уроком, не есть единственное необхо-
димое здесь средство. Любовь к отечеству всего действеннее, ибо, как
я уже говорил, всякий человек добродетелен, когда его частная воля
во всем соответствует общей воле; и мы с охотою желаем того же,
чего желают любимые нами люди.
Похоже на то, что чувство человечности выдыхается и ослабевает,
если оно должно охватить все на свете, и что бедствия в центре и на
севере Азии или в Японии не могут вас волновать в такой мере, как
бедствия какого-нибудь европейского народа. Надо каким-то
образом сосредоточить интерес и сострадание, чтобы придать им
большую действенность. Однако если уже такая наша склонность
может принести пользу только тем, с кем нам приходится жить, то
хорошо по крайней мере, что человечность, сконцентрированная в
кругу сограждан, обретает в них же новую силу, укрепляемую при-
вычкою постоянно видеть друг друга и общими интересами, их объе-
диняющими. Несомненно, величайшие чудеса доблести были вызваны
любовью к отечеству; это чувство, сладкое и пылкое, сочетающее
силу самолюбия со всей красотою добродетели, придает ей энергию,
которая, не искажая сего чувства, делает его самою героическою из
всех страстей. Любовь к отечеству — вот что породило столько
бессмертных деяний, чей блеск ослепляет слабые наши глаза,: и
стольких великих людей, чьи давние добродетели стали почитаться
за басни с тех пор, как любовь к отечеству стала предметом насме-
шек. Не будем тому удивляться; порывы чувствительных сердец
кажутся химерами всякому, кто их не испытывал; и любовь к оте-
честву, во сто крат более пылкая и более сладостная, чем любовь к
возлюбленной, познается только тогда, когда ее испытаешь: но легко
заметить во всех сердцах, кои она согревает, во всех поступках, кои
она внушает, тот пылающий и возвышенный жар, каким не светится
самая чистая добродетель, если отделена она от любви к отечеству.
Осмелимся противопоставить самого Сократа Катоиу *?: одни из
них был более философом, а другой — более гражданином. Афины

Ж.-Ж. Руссо О политической экономии
93
уже погибли, и только весь мир мог быть Сократу отечеством; Катон
же всегда носил свое отечество в глубине своего сердца; он жил лишь
ради него и не мог его пережить. Добродетель Сократа — это доб-
родетель мудрейшего из людей; но рядом с Цезарем и Помпеем Ка-
тон кажется богом среди смертных. Один из них наставляет несколько
человек, воюет с софистами и умирает за истину 13; другой — за-
щищает Государство, свободу, законы от завоевателей мира и, на-
конец, покидает землю 14, когда больше не видит на ней отечества,
которому он мог бы служить. Достойный ученик Сократа был бы
добродетельнейшим из своих современников; достойный соперник
Катона был бы из них величайшим. Добродетель первого составила
бы его счастье; второй искал бы свое счастье в счастии всех. Мы по-
лучили бы наставления от первого и пошли бы за вторым; и уже это
одно решает, кому оказать предпочтение; ибо никогда не был создан
народ, состоящий из мудрецов,— сделать же народ счастливым воз-
можно.
Мы желаем, чтобы народы были добродетельны? так научим же
их прежде всего любить свое отечество. Но как им его полюбить,
если оно значит для них не больше, чем для чужеземцев, и дает
лишь то, в чем не может отказать никому? Было бы намного хуже,
если бы в своем отечестве они не имели даже гражданской безопас-
ности, и их имущество, жизнь или свобода зависели бы от милости
людей могущественных, причем им невозможно было бы или не разре-
шено было бы сметь требовать установления законов. Тогда, подчи-
ненные обязанностям гражданского состояпия, и не пользуясь даже
правами, даваемыми состоянием естественным, не будучи в состоянии
использовать свои собственные силы, чтобы себя защитить, они ока-
зались бы, следовательно, в худшем из состояний, в котором могли
только оказаться свободные люди, и слово отечество могло бы иметь
для них только смысл отвратительный или смешной. Не следует по-
лагать, что можно повредить или порезать руку так, чтобы боль не
отдалась в голове; и не более вероятно, чтобы общая воля согласи-
лась на то, чтобы один члеп Государства, каков бы он ни был, ра-
нил или уничтожал другого, за исключением того случая, когда такой
человек в здравом уме тычет пальцами ему прямо в глаза. Безопас-
ность частных лиц так связана с общественной конфедерацией, что,
если не учитывать должным образом людской слабости, такое согла-
шение должно было бы по праву расторгаться, если в Государстве
погиб один-единственный гражданин, которого можно было спасти;
если несправедливо содержали в тюрьме хотя бы одного гражданина
или если был проигран хоть одпп судебный процесс вследствие явпого
неправосудия. Ибо, коль разорваны основные соглашения, непо-

Ж.-Ж. Руссо
94
пятно, какое право плп какие интересы могли бы удерживать народ
в общественном союзе, если только он не будет удержан в этом союзе
одною лишь силой, которая неизбежно вызывает распад граждан-
ского состояния.
В самом деле, разве обязательство Нации в целом не состоит в
том, чтобы заботиться о сохранении жизни последнего из ее членов
столь же старательно, как и о всех остальных? и разве благо одного
гражданина — это в меньшей степени общее дело, чем благоденствие
всего Государства? Если нам скажут, что справедливо, чтобы одип
погиб ради всех, я восхищусь таким изречением в устах достойного
и добродетельного патриота, который обрекает себя на смерть добро-
вольно и подчиняясь долгу ради спасения своей страны. Но если под
этим понимают, что Правительству дозволено принести в жертву не-
винного ради безопасности многих, то я нахожу, что этот принцип —
один из самых отвратительных, какие когда-либо изобретала тира-
ния; самый ложный из всех, какие можно выдвинуть; самый опасный
из всех, какие можно принять, и наиболее открыто противоречащий
основным законам общества. Не только не должен один-един-
ственный погибать ради всех, но, более того, все обязуются своим
имуществом и своей жизнью защищать каждого из них так, чтобы
слабость отдельного человека всегда была защищена силою, а каждый
член Государства — всем Государством. Мысленно отторгните от
народа одного индивидуума за другим, а затем заставьте сторонников
этого принципа получше объяснить, что они понимают под Организ-
мом Государства, и вы увидите, что, в конце концов, они сведут
Государство к небольшому числу людей, которые не суть народ, но
служители народа и которые, обязавшись особою клятвою погиб-
нуть сами ради его безопасности, пытаются этим доказать, что он
должен погибать во имя их безопасности.
Хотите найти примеры той защиты, которую Государство обязано
оказывать своим членам, и того уважения, которое оно обязано ока-
зывать их личности? лишь у знаменитейших и храбрейших наций
земли следует искать эти примеры, и только свободные народы зна-
ют, что стоит человек. В Спарте — известно, в каком замешательстве
пребывала вся Республика, когда вопрос шел о том, чтобы наказать
одного виновного гражданина. В Македонии — казнь человека была
делом столь важным, что, прп всем величии Александра 15, этот
могущественный монарх не решался хладнокровно приказать умерт-
вить преступника-македонца до тех пор, пока обвиняемый не пред-
стал перед своими согражданами, чтобы себя защитить, и не был
ими осужден. Но римляне превосходили все другие народы в ува-
жении, которое у них Правительство оказывало отдельным лицамх

Ж.-Ж. Руссо О политической экономии
95
и в скрупулезпом внимании к соблюдению неприкосновенных прав
всех членов Государства. Не было у них ничего столь священного,
как жизнь простых граждан; требовалось собрание всего парода,
не менее, чтобы осудить одного из них. Даже сам Сенат и Консулы
при всем их огромном значении не имели на это права; и у могущест-
веннейшего народа в мире преступление и наказание гражданина было
общественным несчастьем. Может быть, именно потому, что римля-
нам казалось столь жестоким проливать кровь за какое бы то ни
было преступление, по закону Porcia 10 смертная казнь была заме-
нена изгнанием для всех тех, кто согласился бы пережить потерю
столь сладостного отечества. Все дышало в Риме и в армиях этою
любовью сограждан друг к другу и этим уважением к имени римля-
нина, которое поднимало дух и возбуждало доблесть у каждого, кто
имел честь носить это имя. Шапка гражданина, освобожденного от
рабства, гражданский венок того, кто спас жизнь другому,— вот
на что взирали с наибольшим удовлетворением среди всего великоле-
пия триумфов 17; н следует отметить, что из венцов, которыми на-
граждали на войне за прекрасные деяния, лишь гражданский венок
и венок триумфаторов были из травы и листьев: все остальные были
только золотыми. Так Рим стал добродетельным, и так он стал вла-
дыкою мира. Честолюбивые правители! Пастух управляется со свои-
ми собаками и стадами, а ведь он лишь последний из людей. Если
повелевать — это прекрасно, то лишь при условии, что те, кто нам
повинуются, могут сделать нам честь. Уважайте же ваших сограждан,
и вы сами сделаетесь достойными уважения; уважайте свободу, и
ваше могущество будет с каждым днем возрастать; не превышайте
никогда своих прав, и вскоре они станут безграничны.
Пусть же родина явит себя общей матерью граждан; пусть выго-
ды, коими пользуются они в своей отчизне, сделают ее для них до-
рогою; пусть Правительство оставит им в общественном управлении
долю, достаточную для того, чтобы они чувствовали, что они у себя
дома; и пусть законы будут в их глазах лишь поручительством за
общую свободу. Эти права, сколь они ни прекрасны, принадлежат
всем людям, но злая воля правителей легко сводит на нет их действия
даже тогда, когда она, казалось бы, не посягает на них открыто.
Закон, которым злоупотребляют, служит могущественному одно-
временно и наступательным оружием, и щитом против слабого;
предлог «общественное благо» — это всегда самый опасный бич для
народа. Самое необходимое и, быть может, самое трудное в Прав-
лении это — строгая неподкупность, чтобы всем оказать справед-
ливость, и в особенности, чтобы бедный был защищен от тирании
богатого. Самое большое зло уже свершилось, когда есть бедные,

Ж.-Ж. Руссо
96
которых нужно защищать, и богатые, которых необходимо сдержи-
вать. Только в отношении людей со средним достатком законы дей-
ствуют со всей своей силой; они в равной мере бессильны и против
сокровищ богача, и против нищеты бедняка; первый их обходит,
второй от них ускользает; один рвет паутину, а другой сквозь нее
проходит.
Вот почему одно из самых важных дел Правительства: предупре-
ждать чрезмерное неравенство состояний, не отнимая при этом бо-
гатств у их владельцев, но лишая всех остальных возможности на-
капливать богатства; не воздвигая приютов для бедных, но ограждая
граждан от возможности превращения в бедняков. Люди неравно-
мерно расселяются по территории Государства и скопляются в
одном месте, в то время как другие места безлюдеют; искусства уве-
селительные и прямо мошеннические поощряются за счет ремесел
полезных и трудных, земледелие приносится в жертву торговле;
откупщик становится необходимой фигурой лишь вследствие того,
что Государство плохо управляет своими финансами; наконец, про-
дажность доходит до таких крайностей, что уважение определяется
числом пистолей и даже доблести продаются за деньги — таковы са-
мые ощутимые причины изобилия и нищеты, подмены частною вы-
годою выгоды общественной, взаимной ненависти граждан, их без-
различия к общему интересу, развращения народа и ослабления всех
пружин Правления. Таковы, следовательно, беды, которые трудно
облегчить, когда они дают себя чувствовать, но которые должно
предупреждать .мудрое управление, дабы сохранять наряду с доб-
рыми нравами уважение к законам, любовь к отечеству и непрелож-
ность общей воли.
Все эти предосторожности будут, однако, недостаточны, если не
взяться за них еще более заблаговременно. Я кончаю эту часть обще-
ственной экономии тем, с чего я должен был начать. Родина не может
существовать без свободы, свобода без добродетели, добродетель без
граждан. У вас будет все, если вы воспитаете граждан; без этого у
вас все, начиная с правителей Государства, будут лишь жалкими
рабами. Однако воспитать граждан — это дело не одного дня; и, чтобы
иметь граждан-мужей, нужно наставлять их с детского возраста.
Пусть не говорят мне, что тот, кто должен управлять людьми, не
может добиваться от них совершенства, которое им несвойственно
от природы и им недоступно; что он не должен и пытаться уничто-
жить в них страсти и что выполнение подобного замысла было бы
скорее желательно, чем возможно. Я соглашусь со всем этим тем
более, что человек, вовсе лишенный страстей, был бы, конечно,
очень дурным гражданином хв. Но следует также согласиться с тем2

Ж.'Ж. Руссо О политической экономии
97
что если только не учить людей вообще ничего не любить, то возмож-
но научить их любить одно больше, чем другое, и любить то, что дей-
ствительно прекрасно, а не то, что безобразно. Если, к примеру,
учить граждан с достаточно раннего возраста всегда рассматривать
свою собственную личность не иначе, как с точки зрения ее отноше-
ний с Государством в целом, и смотреть на свое собственное сущест-
вование лишь, так сказать, как на часть существования Государства,
то они смогут в конце концов прийти к своего рода отожествлению
себя с этим большим целым, почувствовать себя членами отечества,
возлюбить его тем утонченно-сильным чувством, которое всякий от-
дельный человек испытывает лишь по отношению к самому себе;
они смогут возвышать постоянно свою душу до этой великой цели и
превратить, таким образом, в возвышенную добродетель сию опас-
ную склонность, из которой рождаются все наши пороки. Не одна
только философия доказывает возхможность воспитания этих новых
наклонностей, но и история приводит тому тысячи ярких примеров:
если они среди нас столь редки, то потому лишь, что никто не за-
ботится о том, чтобы у нас были настоящие граждане, и потому, что
еще меньше беспокоятся о том, чтобы взяться достаточно рано за
их воспитание. Уже не время изменять наши естественные наклон-
ности, когда они начали развиваться и когда привычка соединяется
с самолюбием; уже не время спасать нас от самих себя, когда чело-
веческое я, однажды поселившись в наших сердцах, начало там эту дос-
тойную презрения деятельность, которая поглощает всю добродетель
и составляет всю жизнь людей с мелкой душою. Как могла бы заро-
диться любовь к отечеству среди стольких иных страстей, которые
ее заглушают? и что остается для сограждан от сердца, поделенного
между скупостью, любовницей и тщеславием?
С первой минуты жизни надо учиться быть достойными жить;
и подобно тому, как, рождаясь, мы уже тем самым приобретаем пра-
ва граждан, так миг нашего рождения должен быть и началом от-
правления наших обязанностей. Если есть законы для зрелого воз-
раста, должны быть законы для детства, которые должны учить ре-
бенка повиноваться другим; и, если мы не делаем разум каждого
отдельного человека единственным судьею его обязанностей, тем
менее можно предоставить познаниям и предрассудкам отцов вос-
питание их детей, так как это для Государства еще важнее, чем для
отцов. Ибо, по естественному ходу вещей, смерть отца часто скрывает
от него последние плоды воспитания; отечество же рано или поздно
почувствует результат воспитания19; Государство остается, а семья
распадается. Если же публичная власть, занимая место отцов и воз-
лагая на себя эту важную обязанность, получает их праваг выпол-
4 Ж.-Ж. Руссо, т. 2

Ж.-Ж. Руссо
98
няет их обязанности, то у отцов остается тем менее поводов на это
жаловаться, что в этом отношении они только изменяют свое наз-
вание; и они будут иметь, называясь все вместе гражданами, такую
же власть над своими детьми, какую они имели каждый в отдельно-
сти, называясь отцами; и когда они будут говорить от имени За-
кона, дети окажут им не меньшее повиновение, чем тогда, когда они
говорили с ними от имени самой природы. Общественное воспитание
в правилах, предписываемых Правительством, и под надзором ма-
гистратов, поставленных сувереном, есть, таким образом, один из
основных принципов Правления народного пли осуществляемого
посредством законов ?°. Если дети воспитываются вместе в усло-
виях равенства; если они впитали в себя уважение к законам Го-
сударства и к принципам общей воли; если они научены уважать эти
законы и принципы превыше всего; если окружены они примерами
и предметами, кои беспрестанно говорят пм о нежной матери,
их питающей, о любви, которую она к ним испытывает, о бесценных
благах, кон они от нее получают, и о том, чем они ей обязаны со своей
стороны, то не будвхМ сомневаться в том, что так они научатся нежно
любить друг друга, как братья, желать всего только того, чего хочет
общество, научатся вместо бесплодной и пустой болтовни софистов
совершать деяния, достойные мужей и граждан, и станут со време-
нем защитниками и отцами того отечества, коего детьми они столь
долго были.
Я не буду вовсе говорить о магистратах, призванных руководить
этим воспитанием, которое, несомненно, есть наиважнейшее дело
Государства. Понятно, что если бы такие знаки общественного до-
верия давались без разбора; если бы эта возвышенная обязанность
не была для тех, которые достойно исполнили бы все прочие обя-
занности, наградою за их честные труды, сладостной утехою их ста-
рости и вершиною 21 всех оказанных им почестей,— все предприя-
тие было бы бесполезным, а воспитание — безуспешным; ибо пов-
сюду, где урок не подкрепляется авторитетом, а предписание —
примером, образование остается бесплодным: и сама добродетель те-
ряет свой вес в устах того, кто не поступает добродетельно. По пусть
прославленные воины, склонясь под бременем своих лавровых вен-
ков, проповедуют мужество; пусть неподкупные магистраты, посе-
девшие в своих пурпурных мантиях и в трибуналах, научают спра-
ведливости; таким образом и те, и другие воспитывают себе добро-
детельных преемников и будут передавать из века в век грядущим
поколениям опыт и таланты правителей, мужество и добродетель
граждан и общее всем соревнование в умении жить и умереть во
имя отечества.

Ж.-Ж. Руссо О политической экономии
99
Я знаю лишь три народа, которые прежде осуществляли обще-
ственное воспитание, именно: критяне, лакедемоняне и древние пер-
сы ?2; у всех трех оно имело величайший успех, а у двух последних
совершило чудеса 23. Когда мир оказался разделенным на нациис
слишком многочисленные, чтобы ими можно было хорошо управ-
лять, это средство стало уже неосуществимым; и еще иные причины,
которые читатель сам легко может увидеть, помешали сделать по-
пытку осуществить такое воспитание у какого-либо народа новых
времен. Весьма примечательно, что римляне смогли обойтись без
общественного воспитания; но Рим в течение пятисот лет непрерывно
был таким чудом, какое мир не должен надеяться увидеть еще раз.
Добродетель римляп, порожденная отвращением к тирании и к прес-
туплениям тиранов и врожденною любовью к отечеству, превратила
все их дома в школы граждан; а безграничная власть отцов над свои-
ми детьми внесла такую строгость нравов в распорядок жизни част-
ных лиц, что отец, внушающий еще больший страх, чем магистраты,
был в своем домашнем суде цензором нравов и стражем законов.
Так Правительство, внимательное и имеющее добрые намерения,
непрестанно следящее за тем, чтобы поддерживать и оживлять у на-
рода любовь к отечеству и добрые нравы, задолго предупреждает
те беды, которые наступают рано или поздно как следствие безраз-
личия граждан к судьбе Республики, и удерживает в тесных преде-
лах те личные интересы, которые настолько разобщают отдельных
людей, что Государство, в конце концов, ослабляется из-за их могу-
щества, и ему нечего ждать от их доброй воли. Повсюду, где парод
любит свою страну, уважает законы и живет просто, остается сделать
совсем немного, чтобы составить его счастье; и в общественном уп-
равлении, где слепой случай играет меньшую роль, чем в судьбе
отдельных людей, мудрость столь близка к счастью, что эти две ве-
щи сливаются.
А*

[О нравах]
Ист[ория] нравов
1
Постоянная ошибка большинства моралистов состояла в том, что
они принимали человека за существо, в основном, разумное х. Че-
ловек всего лишь существо, способное чувствовать, которое, дейст-
вуя, советуется исключительно со своими страстями и обращается
к разуму только для исправления глупостей, которые они заставля-
ют его совершать 2.
2
Рассматривая с философской точки зрения взаимодействие всех
частей, входящих в состав нашей обширной вселенной, легко заме-
тить, что главное достоинство каждой из них заключено в ней самой
и что каждая часть была создана не для того, чтобы оставаться от-
дельной и независимой, но чтобы способствовать, вместе с осталь-
ными, совершенству всего механизма в целом.
Так же обстоит дело и в области морали. Пороки и добродетели
каждого ч[еловека] относятся не только к нему. Их главное соот-
ношение — это соотношение с обществом, и то, что они представ-
ляют собой относительно общественного порядка в целом, и состав-
ляет их сущность и их характерные особенности 3.
3
Природа сеет для всех одинаково, но урожай мы собираем разный.

Ж.-Ж. Руссо О иравах
101
4
Прежде всего хорошее п дурное отнюдь не одинаковы по самому
своему строению. Правильный и хороший поступок должен быть та-
ким не только по своей цели, но еще и в отношении всех его возмож-
ных связей. Наоборот, всякое действие, порочное хотя бы в одном
только отношении, как бы похвально оно ни было в других, стано-
вится само по себе дурным. Таким образом, при прочих равных ус-
ловиях, зло, неизбежно, должно превышать добро, в соответствии
с тем множеством объектов, к которым могут относиться моральные
свойства каждого поступка. Кроме того...
5
Что, если в каждом поступке оставить в стороне средства и рас-
сматривать лишь цель, то обнаружится несравненно больше хороших
поступков, чем дурных. Все они имеют непосредственной или отда-
ленной целью благополучие того, кто их совершает, причину саму
по себе весьма хорошую и весьма невинную, если бы для ее достиже-
ния не применялись преступные средства. Многие делают добро про-
сто из чистой добродетели и не имея иной цели, кроме самого добра,
но трудно поверить, чтобы человек когда-либо делал зло ради удо-
вольствия поступать дурно. Отсюда я заключаю, что во всем нашем
поведении больше ослепления, чем злого умысла, и что один доброде-
тельный человек приносит человечеству больше чести, чем унижают
его все дурные. Я отнюдь не чувствую себя униженным преступле-
ниями Калигулы, Нерона и Гелиогабала 4, но мою душу рассказ
о добродетелях Антонина 5 облагораживает и возносит.
6
Закон действует только вовне и руководит лишь поступками,
только нравы проникают во внутрь человека и направляют волеизъяв-
ления.
9
Любовь к литературе рождается из праздности и питает ее; та-
ким образом, занятие литературой возвещает о начале развращения
народа и быстро завершает его. Помимо праздности, занятие сво-
бодными искусствами возвещает еще о неравенстве состояний, о
склонности к незначительному, о появлении роскоши: о трех источ-
никах, из которых широкой струей изливаются в наше общество

Ж.-5К. Руссо
102
пороки. Что же касается механических HCKyccTBf то, устраняя все
неудобства1 они расслабляют тела, порабощают души и создают
иные беды, более опасные, которые я еще не обсуждал и о которых,
быть может2 у меня будет случай поговорить в другом месте.
10
Все первые философы проповедовали добродетель, и это их сча-
стье, ведь за другую проповедь их побили бы камнями. Но когда
народы стали просвещенными и решили, что они тоже философы,
они незаметно привыкли к самым странным утверждениям, и не бы-
ло такого чудовищного парадокса, для которого желание выделиться
не нашло бы поддержки. Усомнились даже в самой добродетели и в
божестве,; и так как всегда необходимо думать иначе, чем думает
народ, то за философами дело не стало2 чтобы выставить в смешном
свете то2 чему он поклонялся в.
12
...и, начиная свою карьеру со столь неравными силами, их раз-
личие увеличивается еще на весь тот путь, на который один опере-
дит другого.
14
Если бы они тратили немного меньше усилий, говоря нам, что мы
должны поступать хорошо, и несколько больше на то, чтобы хорошо
поступать самим, думаете ли вы, что их пример был бы менее полезен,
чем их наставления? Зачем им тратить на то, чтобы сообщать нам о
наших обязанностях, время, которое они должны были бы употре-
бить на выполнение своих? и т. д. 7

[Письма о морали]
Письмо 1
Услышьте, нежпая п достойнейшая подруга, голос того, кто Вас
любит; Вам ли не знать, что им говорит отнюдь не низкий соблаз-
нитель; и если некогда мое сердце попало в тенета страсти, за кото-
рую Ваша отповедь заставила меня покраснеть, то уста мои, напро-
тив, воспротивились искушению оправдать забывшееся сердце; ум,
изощренный в софизмах, не помог ошибке обернуться правотою;
смирившийся порок умолк перед чистым именем добродетели; речи
мои не оскорбили ни веры, ни чести, ни святой истины; удерживаясь
называть мои заблуждения честными намерениями, я тем самым не
дал благородству покинуть мое сердце, я открыл его для уроков бла-
горазумия, кои Вы соблаговолили дать мне; теперь настал мой черед,
о Софи, пришла моя пора отблагодарить Вас за Ваши заботы и за
то, что Вы сберегли мою душу для добродетели, коей так дорожите;
пришла моя пора обогатить Вашу собственную душу добродетелями,
дотоле Вам неизвестными.
О, как я счастлив тем, что ни перо мое, ни уста никогда не про-
давались для лжи и кривды: за это я сегодня почитаю себя достой-
ным стать подле Вас глашатаем истины.
Вспоминая обстоятельства, в которых Вы просили у меня пра-
вил морали, дабы руководствоваться ими, я хорошо вижу теперь,
что просьба эта была внушена самой возвышенной заботой о добро-
детели и что в том отчаянном положении, куда завела меня слепая
страсть, Вы несравненно больше пеклись о моем воспитании, нежели
о своем собственном. Только закоренелый злодей способен внушать
добрые правила другим, сам втаптывая их в грязь, и подгонять мо-
раль под свои страстишки; но Вы, удостаивая меня своей дружбою,
прекрасно поняли, что, хотя сердце мое и подвержено слабостям,
зато душа закрыта для зла. Итак, пытаясь выполнить сегодня по-
четную задачу, к коей Вы меня обязали, я всего лишь почтительно

Ж.-Ж. Руссо
104
возвращаю Вам долг благодарности. Дар добродетели стал для меня
еще дороже с тех пор, как я получил его от Вас.
Подчинив долгу и рассудку чувства, которые Вы же пробудили,
Вы тем самым проявили наивысшую, наиблагороднейшую власть,
какую Небеса даровали когда-либо красоте и мудрости. Нет, Софи!
Любовь, подобная моей, могла покориться лишь себе самой; Вам
одной, кроме Богов, дано было право разрушить свое же творение,
и лишь Вашим добродетелям дозволено врачевать раны, нанесенные
орудием Вашего очарования.
Но не думайте, что сердце мое, очистившись, стало чужим Ва-
шему; слепая любовь уступила место тысяче ясных чувств, кои
вменяют мне в сладостную обязанность любить Вас всю мою жизпь;
Вы стали мне стократ дороже с тех пор, как я перестал обожать
Вас. Желания мои, вместо того чтобы остыть или обратиться на дру-
гой предмет, напротив, стали еще пламеннее, когда сделались чисты-
ми. И если некогда тайною их целью было посягательство на Ваши
прелести, то отныне я раскаялся в своем безумстве и стремлюсь лишь
к одному: помочь Вашей душе достичь совершенства, а моей — оправ-
дать, если возможно, все чувства, коими она пылала для Вас. Да,
будьте совершенством, каким лишь Вы стать способны, и я буду сто-
крат счастливее, чем если бы обладал Вами. Пусть усердие мое возне-
сет Вас на такую недосягаемую высоту, что самолюбие исцелит меня от
былых унижений и хоть сколько-нибудь утешит в любовной неудаче.
Ах! если все усилия моей дружбы поспособствуют Вашим успехам,
думайте иногда о том, чего я вправе ожидать от сердца, которое так
и не смог покорить!
После стольких потерянных дней, после ненужной погони за
эфемерной славою, после бесплодных усилий растолковать людям
истины, к коим они безнадежно глухи, я, наконец, обрел подлинно
полезное занятие: я буду заботиться о Вас так, как Вы того требуете;
о да, я займусь Вами, я буду воспитывать в Вас чувства долга и до-
бродетели, Вам подобающие, я найду средства довести до совершен-
ства Вашу счастливую натуру. Я более не сведу с Вас глаз: поистине,
проведи я весь свой век в поисках приятного занятия, я не смог бы
найти дела, более любезного моему сердцу, чем то, к которому Вы
меня склонили.
Ни один еще проект пе слагался в столь счастливый час, ни одно
предприятие не сулило столь блестящего успеха. Все, что могло вос-
пламенить во мне отвагу и подогреть надежды, слилось с чувством
самой нежной дружбы и возбудило весь мой пыл и усердие: путь к
совершенству лежит перед Вами, препятствий пет, природа и судьба
столь щедро одарили Вас2 что какая-нибудь малость, забытая нищ

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
105
будет достигнута простым усилием воли, а сердце Ваше служит
мне порукою во всем, что касается добродетели. Вы носите знамени-
тое имя, коему состояние Ваше служит опорою, а достоинства при-
дают славы; Ваши нежные заботы о детях сделают Вас впоследствии
счастливейшей из матерей; супруг Ваш, принятый при дворе, от-
личившийся на войне, сведущий в делах, упивается покойным и не-
зыблемым счастием, дарованным ему в браке. Вам не чужда склон-
ность к удовольствиям, но более нее свойственны умеренность и
скромность; Вы обладаете достаточной привлекательностью, чтобы
добиться успеха в свете, достаточным умом, чтобы его презирать, и
талантами, которые легко заменят Вам его; Вам повсюду открыт
доступ, и везде Вы будете на своем месте.
Но и этого недостаточно,— тысячи других женщин пользуются
теми же преимуществами — и остаются посредственностями. Вам же
достались в дар качества несравненно более драгоценные. Быстрый
и проницательный ум, искреннее и чувствительное сердце, душа,
проникнутая любовью к прекрасному, и тонкая способность пони-
мать красоту,— вот залог надежд, которые я возлагаю на Вас. Раз-
ве это я пожелал, чтобы Вы стали лучшею из лучших, достойнейшею
из достойных, наиуважаемою из уважаемых? Нет, того захотела са-
ма природа, так не обманите же ее надежд, не пренебрегите ее да-
рами! Прошу Вас только об одном: всегда следуйте зову вашего серд-
ца и поступайте так, как оно Вам подскажет. Слушайтесь меня, о
Софи, но лишь тогда, когда мой голос зазвучит в унисон с голосом
Вашего сердца.
Среди даров, полученных Вами от богов, осмелюсь ли назвать
верного, преданного друга? Ведь он есть у Вас, не так ли? Но ему
мало любить Вас такою, какая Вы есть: он горит неодолимым, чи-
стым желанием увидеть Вас такою, какою Вы обещаете стать. Его
жадный взор следит за каждым Вашим шагом, он видит Вас в про-
шлом, настоящем и будущем, ему хотелось бы навсегда запечатлеть
и укрыть Ваш образ в тайниках своей души. Он не ведает иного на-
слаждения, как без конца думать о Вас, и самое горячее его жела-
ние — превратить Вас в такое совершенство, чтобы целая вселенная
прониклась к Вам тем же благоговением, какое питает оп сам. В то
время как завершается мой короткий жизненный путь, я чувствую,
как новый пламень охватывает мою душу, как вливается в меня но-
вая жизнь, которую употреблю я на то, чтобы руководить Вашею.
Разум мой озарен пламенем сердца, дыхание гениальности осенило
меня. Мне чудится, я послан небесами на землю, дабы завершить
самое удачное их деяние; поистине, Софи, заботы, коим я посвящу
последние дин, достойно увенчают убогую мою молодость, сжелп

Ж.-Ж. Руссо
106
Вы соблаговолите стать моей учепицей; все, что я сделаю для Вас,
вознаградит меня за пустую тщету целой жизни; я и сам стану лучше,
стремясь показать Вам пример добродетелей, к коим любовь я на-
мерен внушить Вам.
Не беда, что мы перестали видеться,— мы не перестанем любить
друг друга, я это чувствую, ибо наша взаимная привязанность
основана на отношениях, коим никогда не суждено умереть. Тщетно
судьба и злые люди разлучают нас: сердца наши вечно будут биться
согласно; уж коли они так хорошо понимали друг друга в тот
миг, когда обе наши страсти столкнулись в жестоком противобор-
стве, внушая нам каждая свое, чего только не достигнут они ныне,
объединенные общей благороднейшей целью.
Вспомните о прелестных днях того дивного лета, столь краткого,
но подарившего нам столько долгих воспоминаний. Вспомните наши
уединенные прогулки: как часто мы совершали их на тенистых скло-
нах холмов, где плодороднейшая в мире долина расстилала пред
нашим взором все богатства природы, как бы желая отвратить нас
от фальшивого блеска света. Вспомните о чудесных беседах, когда,
поверяя друг другу невзгоды, мы взаимно утешали взволнованные
наши сердца; когда целебный покой Вашей непорочности усмирял
бурю самых пламенных чувств, когда-либо изведанных мужчиной.
Не будучи соединены никакой связью, не будучи сжигаемы одним
огнем, мы, тем не менее, были охвачены неведомым, но общим жаром,
мы вместе согласно вздыхали по непознанным сокровищам души,
ибо и созданы были для того, чтобы владеть ими вместе с Вами. О, не
усомнитесь, Софи, желанные эти сокровища были те самые, которые
я намерен сегодня сложить к Вашим ногам, та самая склонность ко
всему, что есть на свете доброго и благородного,— именно она свя-
зывала нас друг с другом столь тесно, согревая чувствительные
наши сердца, придавая двойное очарование всякому предмету на-
шего общего восхищения. Изменились ли мы с тех пор? Не достойны
ли мы жалости, если смогли позабыть столь дорогие сердцу минуты,
если перестали вспоминать с умилением нас обоих, сидящих под
сенью дуба, Вашу руку в моей, Ваши нежные глаза, устремленные
ко мне и проливающие слезы более чистые, чем небесная роса?!
Без сомнения, человек низкий и развращенный мог бы, пе разоб-
равшись, осудить наши беседы в меру собственной испорченности,
но беспристрастный взор высшего, вечного судии, верно, был в те
дни милостиво склонен к двум чувствительным душам, одинаково
дружно стремящимся к добродетели и в нежных речах изливающим
те чистые чувства, что сам же он вложил в нас.
Вот что сулит мне успех моего предприятия, вот что дает права

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
107
осуществить его. Изливая Вам мои чувства, я менее всего стрем-
люсь преподать Вам мои жизненные правила, но сперва хочу изло-
жить мой символ веры, ибо кому же и узнать мое кредо, как не тойт
которая больше других знает мою душу и сердце?! Без сомнения,
наряду с важнейшими истинами, коим Вы захотите найти примене-
ние, Вы встретите и неумышленные ошибки, но прямота Вашего
сердца и здравомыслие уберегут от них Вас и излечат меня. Иссле-
дуйте, сравнивайте, выбирайте, благоволите обосновать мне Ваш
выбор; я желаю Вам извлечь столько же пользы из этих писем,
сколько их автор ожидает для себя от Ваших размышлений. И если
я иногда невольно возьму поучительный тон, то Вы-то, Софи, от-
лично поймете, что сей наставник — Ваш покорнейший ученик;
кто знает, сколько уроков надобно мне будет дать Вам, дабы отбла-
годарить за те, что я получу от Вас.
Ежели мои письма возымеют то действие, что хоть немного сбли-
зят нас и пусть на расстоянии, но возобновят те сладостные беседы,
которые украсят отмеренные мне дни и явятся последней моею от-
радою, то одно это послужит наградою за весь труд остатка моей
жизни. Среди невзгод и скорбей я утешаюсь единственной мыслью,
что, когда меня не станет, я все же чем-то останусь для Вас; я наде-
юсь, что письма мои займут подле Вас мое место, и Вы будете пере-
читывать их с тем же удовольствием, что беседовали со мною; даже
если они не содержат новых откровений, то, по крайпей мере, не да-
дут умереть в душе Вашей воспоминанию о самой нежной дружбе,
какую знала земля.
Письма эти не подлежат огласке, и нет нужды заверять Вас, что
без Вашего согласия они никогда не увидят свет. Но, если обстоя-
тельства позволят Вам когда-нибудь вынести их на людской суд,
пусть чистота моей привязанности к Вам оправдает публичное ее
оглашение. И, хотя ни Ваше, ни мое имя ни разу не промелькнуло
в строках этого письма, оба они, тем не мепее, не ускользнут от про-
ницательности тех, кто нас знал; разумеется, я буду скорее горд, не-
жели уязвлен, их догадками; заявив о том почтении, которое питал
к Вам, я завоюю большее почтение к себе. Что же касается Вас, лю-
безная Софи, то, хотя мои восхваления мало что добавят к общему
хвалебному хору, я все же мечтаю о том, чтобы весь мир склонился
перед Вами в восхищении, чтобы все увидели то, чего я ожидал от
сокровищницы Вашей души; я хотел бы наделить Вас большим му-
жеством и силою, дабы Вы не обманули моих надежд и ожиданий
толпы. Вам скажут, что я никогда не удостаивал своей нежной друж-
бой и почтением никого, а в особенности женщин,— что ж, пусть
любопытная толпа узнает ту, которая столь блестяще завоевала и

Ж.-Ж. Руссо
108
то, и другое. Я поручаю Вам мою славу, о Софи, оправдайте
ее, если сможете, во мнении порядочных людей. Сделайте так, чтобы
однажды, взглянув на Вас и вспомнив обо мне, можно было сказать:
«Да, этот человек любил добродетель и был ее достоин».
Письмо 2
Цель жизни человеческой есть счастье человека, но кому из нас
ведомо, как его достичь?! Не зная твердых правил, не видя ясной
цели, мы бросаемся от желания к желанию, и те, что мы в конце
концов удовлетворяем, дают нам так же мало счастья, как и несбыв-
шиеся. Ни в чем мы не постоянны: ни в образе мыслей, неглубоком
и беспорядочном, ни в страстях, нестойких и противоречивых.
Жертвы слепой непоследовательности сердца, мы наслаждаемся свер-
шением наших желаний, не подозревая о том, что за ним-то и после-
дуют лишения и невзгоды; все, чем мы владеем, есть лишь оборотная
сторона того, чего мы лишены, и, не в силах узнать, как же следует
жить, мы все умираем, так и не познав жизни. Единственное средство
избавиться от ужасного бремени неведения — это отодвинуть его
за пределы земного существования, освободиться от всех своих при-
страстий, изучить самого себя, осветить самые потайные глубины
своей души светом истины, постараться один раз и навсегда постичь
все, что думают, все, что чувствуют, все, во что верят и во что должно
верить, и самому верить и чувствовать лишь в тех границах, какие
очерчены человеческими возможностями. Вот, любезная моя подру-
га, исследование, которое я предлагаю сегодня Вашему вниманию.
Но что мы будем обсуждать, о Софи, чего уже тысячу раз не об-
судили до нас другие? Все книги толкуют нам о высшем благе, все
философы до тонкостей разобрали его для нас, каждый готов пре-
подать окружающим искусство стать счастливым,— ни один из них
не стал счастливым сам. Окунувшись в необъятный поток человече-
ских рассуждений, Вы научитесь лишь одному: разглагольствовать
о счастье, не зная его, судить о жизни, не живя; Вы запутаетесь в
метафизических лзощрениях, погребете себя под сложными нагро-
мождениями философских предпосылок; сомнения и противоречия
заведут Вас в тупик, и Вы, желая просветиться, кончите полным не-
доумением. Метод сей состоит в том, чтобы рассуждать решительно
обо всем на свете, блистая речами в избранном кругу; он, этот метод,
порождает ученых, остроумцев, говорупов, спорщиков, всех тех,
кто счастлив на людях и несчастен в четырех стенах. Нет, милое дитя
мое, предлагаемое мною исследование не даст Вам знаний напоказ,
которыми пускают другим пыль в глаза, но оно наполнит Вашу душу

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
100
всем тем, что действительно составляет человеческое счастье; оно
даст удовлетворение не только окружающим, но и Вам самой; оно
не подарит Вас пустым краснобайством, но обогатит сердечные чув-
ства. Предпринимая его, следует более доверять зову природы, не-
жели голосу рассудка, и, не толкуя с напускным пафосом о мудро-
сти и счастии, просто становиться мудрыми для себя и счастливыми
также для себя. Вот философия, к которой я желал бы Вас приоб-
щить; мы будем беседовать о ней в тиши Вашего кабинета. И ежели Вы
сердцем почувствуете мою правоту, мне нет нужды доказывать ее,
я не стану учить Вас разрешать противоречия,— я лишь попытаюсь
рассуждать таким образом, чтобы Вы не нашли их в моих речах;
я гораздо более доверяю Вашей доброй воле, нежели собственным
аргументам, и, не прибегая к школьным правилам обучения, я при-
зову Ваше сердце в свидетели справедливости моих слов.
Взгляните, любезная моя подруга, на эту вселенную, бросьте
взгляд на этот театр ошибок и несчастий, заставляющих нас опла-
кивать горестную человеческую участь. Мы живем в век философии,
в век разума. Свет всевозможных наук воссиял нынче над нами, ос-
вещая путь в темном лабирипте человеческой жизни. Выдающиеся
умы всех времен объединили усилия, дабы вразумить и наставить
нас, библиотеки открыли двери широкой публике, неисчислимые
коллежи и университеты преподают нам чуть не с младенчества опыт
и мудрость, накопленные человечеством за четыре тысячи лет. Бес-
смертие, слава, даже богатство, а нередко и почести — вот награда
самым достойным за их искусство и умение просвещать и наставлять
человечество. Все способствует обогащению нашего разума, все по-
могает каждому из нас развивать и совершенствовать наши природ-
ные данные. Так сделались ли мы лучше и мудрее, больше ли узнали
о смысле нашей короткой жизни, о том, что ждет нас в конце ее, по-
няли ли, в чем состоит наш основной долг, в чем заключается под-
линная ценность человеческого существования? Взгляпите, чем обер-
нулись для нас наши мнимые познания: одними распрями, ненави-
стью, подозрениями, сомнениями. Каждая секта считает себя един-
ственным глашатаем истины. Каждая книга содержит исключительно
верные предписания мудрости, каждый автор выставляет себя луч-
шим знатоком того, что есть благо. Один доказывает нам, что не су-
ществует тела, другой отрицает существование души, третий не ви-
дит связи тела с душою, четвертый полагает человека животным, а
пятый заявляет, что «Бог есть зерцало». Не осталось такой глупости,
с какою не выступил бы очередной признанный мудрец, не осталось
ни одной очевидпой аксиомы, не опровергнутой кем-либо из них;
лишь та правда считается хорошею, коей можно отличиться среди

Ж.-Ж. Руссо
НО
прочпх: люди предпочитают быть сторонниками нового, нежели
защитниками истинно правдивого.
Что ж, пусть они восторгаются, сколько угодно, расцветом ис-
кусств, числом и значением своих открытий, мощью и величием
человеческого гения: стоит ли поздравлять их с тем, что они познали
целую вселенную, кроме самих себя, и изобрели все искусства,
кроме одного — искусства быть счастливым?! «По мы счастливы! —
восклицают они уныло,— взгляните, сколько дорог к счастью мы
открыли, сколько удобств, сколько наслаждений, неведомых нашим
предкам, мы познали!» И верно, вы познали изнеженность, зато
древним было ведомо довольство; вы умничаете — они были разумны;
вы благовоспитанны — они были человечны; все ваши услады про-
ходят у вас сквозь пальцы,— все их радости были в них самих. Да и
какой ценою немногие избранные покупают у большинства те изы-
сканные забавы, коим столь неистово предаются? Богатство городов
повергает селения в нищету, голод и отчаяние; единицы средь нас
становятся счастливее, а тысячи вокруг них достойны сострадания.
Возрастающая роскошь кучки богачей обездоливает толпы народа.
Так что же это за варварское счастье, вскормленное несчастьями
других?! Скажите вы мне, чувствительные души, что это за счастье,
если его возможно купить за деньги?!
«Просвещение облагораживает и смягчает нравы,— утверждают
мудрецы,— наш век менее жесток, мы льем меньше крови, чем
встарь». О неразумные, сделайте лучше так, чтобы не лилось столько
слез, как нынче; те несчастные, коих принуждают влачить жалкую
жизнь, полную лишений,— разве не предпочли бы они один раз от-
дать ее на эшафоте?! Вы стали добрее, но стали ли вы менее неспра-
ведливы, менее мстительны? И разве в наш век добродетель подвер-
гается меньшим гонениям, разве власть меньше тиранствует, разве
народ меньше угнетается, разве меньше стало преступлений и зло-
умышленников, разве тюрьмы стали свободнее от них? На место по-
роков, свидетельствующих о свирепой отваге, пришли гадкие пороки
мелких душонок. Ваша мягкость отдает низостью, это мягкость тру-
сов, вы мягко и потаенно угнетаете тех, с кем вам следовало бы встре-
титься в открытой схватке. И если вы менее кровожадны, то это не за-
слуга ваша, а признак слабости, то есть еще один ваш порок.
Искусство умозаключений не есть достоинство ума,— напротив,
чаще всего ум им помеха. Ум есть способность соотнести свойства
пашей души с природою вещей и с их отношением к нам. Умозаклю-
чение же есть искусство сравнивать известные истины, дабы вывести
из них новые, дотоле неизвестные. Но это искусство отнюдь не учит
нас узнавать эти известные истины, служащие основою для построе-

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
111
ния новых, и когда мы пытаемся заменить их своими собственными
убеждениями, страстями, предрассудками, то вместо того, чтобы
просветить, оно окончательно оглупляет нас и, не воспитывая души,
лишь раздражает ее, а, вместо того, чтобы совершенствовать ум,
вовсе разрушает способность здраво мыслить.
В цепи рассуждений, па которых строится система, одна и та же
фраза может прозвучать в сотнях различных, почти неуловимых
оттенков, ускользающих от внимания философа. Оттенки эти, мно-
жась, изменяют фразу до полной неузнаваемости, притом, что фило-
соф, даже не заметив этого, даст одному явлению название другого,
вследствие чего увеличит число ошибочных суждений. Этот недо-
статок вполне присущ духу той единственной системы, которая
ведет к великим принципам, и состоит в том, чтобы всё всегда обоб-
щалось. Изобретатели обобщают всё, что только могут, и данный
метод сулит им великие открытия, придает им в собственных глазах
прозорливость и силу гения, а поскольку природа существует сооб-
разно с общими законами, то они, устанавливая, в свою очередь,
обобщенные законы бытия, полагают, что проникли в ее тайны.
Расширяя и абстрагируя суть какого-либо мелкого явления, они,
таким образом, провозглашают его всеобщим принципом: стремле-
ние все обратить в принцип побуждает их воплощать в одном-еднн-
ственном явлении столько понятий, что ум человеческий не в силах
все их охватить и сравнить; вот к чему приводит желание приписать
бесконечную ценность весьма банальным фактам. Менее отважные
и более осторожные исследователи действуют иначе, извлекая из
какого-либо правила исключение за исключением, пока от самого
правила камня на камне не останется, ибо бесконечные извлечения
низвели его до простого изначального факта. Вот как у нас строятся
и разрушаются системы, что отнюдь не расхолаживает последующих
мудрецов от стремления воздвигать на руинах погибших систем
свои, новые, которые продержатся не дольше старых.
И вот эдак, блуждая каждый своим путем, они надеются достичь
искомой цели, и ни один из них не замечает, сколько поворотов
он оставил позади себя. Как же поступать тому, кто искренне желает
обрести истину среди этой толпы мудрецов, утверждающих, что дав-
но познали ее, и клевещущих друг на друга? Оценивать ли ему все
их системы? Зарыться ли в ученые труды, прислушаться ли к голосу
философов, сравнивать ли одну секту с другой? Осмелится ли он
выбрать между Эпикуром и Зепоном, между Аристиппом и Диоге-
ном, между Локком и Шефтсберрп? Решится ли он предпочесть свои
убеждения мыслям Паскаля или свои рассуждения доводам Декарта?
Послушайте, как проповедует мулла в Персии, бонза в Китае2 лама

Ж.-Ж. Руссо
112
в Тибете, брамин в Индии, квакер в Англии, раввин в Голландии, и
Вы будете поражены сплою убежденности, которою проникнута не-
лепая доктрина каждого из них. Скольких же людей, не менее ра-
зумных, чем Вы, сумели они обратить в свою веру! И если Вы закроете
от них свой слух, если осмеете их доводы, если откажетесь верить
им, то не думайте, что это Ваш разум противится их предрассудкам,—
нет, это Ваши собственные предрассудки противостоят им.
Десяти жизней окажется мало, чтобы всесторонне обсудить хотя
бы одно из этих воззрений. Парижский мещанин насмехается над
суждениями Кальвина, а те, в свою очередь, заводят в тупик док-
торов Сорбонны. Чем более углубляешься в суть явления, тем
больше сыщешь поводов для сомнений, тщетно противопоставляя
довод доводу, мнение мнению, авторитет авторитету: чем дальше про-
двинешься, тем сильнее усомнишься, чем больше изучаешь, тем
меньше знаешь, и, в конце концов, удивляешься лишь одному: стре-
мясь познать неизвестное, люди утрачивают и те знания, какими
располагали.
Письмо 3
Мы ничего не знаем, дорогая моя Софи, мы ничего не видим, мы
кучка слепцов, брошенных на произвол судьбы в этой необъятной
вселенной. Каждый из нас, не различая предметов во тьме неведе-
ния, составляет себе о них самое фантастическое представление,
почитая его единственно истинным; взгляды его, разумеется, не сов-
падают со взглядами соседа, и в этой огромной толпе бессвязно бол-
тающих философов не найдется и двух, согласных друг с другом
в том, что касается системы нашего мира,— хотя каждый из них, ра-
зумеется, в ней давно разобрался, или природы вещей,— хотя дру-
гим он усердно ее разъясняет.
К великому несчастию, тот предмет, что наименее доступен на-
шему пониманию, как раз является самым насущным для нас: я
имею в виду знание человека *. Мы не видим души другого, ибо она
скрывается от нас, не видим и своей собственной, ибо такого мыслен-
ного зеркала нам не дано. Мы слепы, слепы необратимо, от рожде-
ния, а потому и представить себе не можем, что такое зрение; и вот,
вообразив, что мы ничем не обделены, мы решаемся измерять все-
ленную, тогда как убогим нашим понятиям так же далеко до границ
познания, как рукам — до пределов вселенной.
Если вдуматься, то все вышесказанное так же справедливо как
в собственном смысле слова, так и в отвлеченном. Наши чувства —
инструмент всех наших познаний. Именно через их посредство при-
ходят к нам идеи, или, по крайней мере, чувства влекут за собой идеи.

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
ИЗ
Человеческий разум, закованный в свою оболочку, не может вы-
рваться из своей темницы —тела—и познает мир с помощью ощуще-
ний. Это, если угодно, пять окон, через которые наш дух глядит на
свет божий, но как узки эти окна, как тусклы стекла, как непрони-
цаемы стены дома, и весь он освещен скверно донельзя. Чувства
наши даны нам, дабы охранять нас, а не просвещать, дабы упреж-
дать нас о том, что полезно или вредно, а не о том, что истинно или
ложно; их назначение вовсе не в том, чтобы помогать нам исследовать
природу, и, когда мы понуждаем их к этому занятию, они отказыва-
ются служить нам, они нам изменяют, и никогда нельзя быть вполне
уверенным в истине, открытой с помощью чувств.
Ошибка одного чувства исправляется другим: если бы мы име-
ли всего один орган чувств, мы никогда не выходили бы из заблуж-
дений. Следовательно, мы располагаем обманчивыми чувствами,
которые взаимно исправляют одно другое. Когда же объединяются
сразу два неверных ощущения, они способны обмануть нас самим
фактом своего согласия, и если тут не вступится третье, то нет
никаких средств обнаружить ошибку.
Зрение и осязание — самые надежные проводники на пути к ис-
тине, ибо предлагают нам объект исследования в самом полном его
виде и неизменном состоянии, более удобном для наблюдения, не-
жели это делают три остальных органа. Вообще, зрение и осяза-
ние воплощают в себе дух философии. Зрение, способное мгновенно
объять полусферу, дает обширные возможности к систематизации
явлений. Осязание, медленное и постепенное, с помощью коего изу-
чают один предмет за другим, есть орудие исследования. Разумеется,
и то, и другое прямо зависит от тех органов, которые служат им.
Чем дольше глаз рассматривает удаленный предмет, тем более он
подвергается оптическому обману; рука, ощупывающая часть пред-
мета, не способна охватить его целиком.
Неоспорим тот факт, что из всех пяти чувств зрепие доставляет
нам наибольшее количество сведений — и столько же ошибок, ибо
именно оно прежде всего помогает нам судить о природе, и именно
оно же подсказывает почти все ошибочные суждения. Вы, конечно,
слышали о знаменитой операции, произведенной над слепорожден-
ным, которому не святой, но хирург вернул зрение; ему понадобился
весьма долгий срок, чтобы научиться им пользоваться. Он утвер-
ждал, что все, им наблюдаемое, находится у него в глазах; глядя
на удаленные предметы, он не мог определить ни их размеры-, ни
степень удаления от него; он не способен был отличить портрет от
оригинала; к сожалению, забыли выяснить, не видит ли он, вдоба-
вок, все перевернутым.

Ж.-Ж. Руссо
114
Даже с учетом обретенного человечеством опыта ни один человек
не огражден от ложного суждения об удаленном предмете или от
ошибок в измерении предмета, находящегося у него перед глазами;
самое удивительное, что ошибки эти даже не всегда объясняются
законами перспективы.
Но ежели зрение нас обманывает, а осязание исправляет ошибки
зрения, то это вовсе не означает, что в тысяче других случаев ося-
зание также не сыграет с нами подобной шутки. Кто нам поручится,
что оно вообще всегда не обманывает нас и что мы не нуждаемся в
шестом чувстве, дабы проверить истинность наших пяти? Известный
опыт с шариком, который катают между двумя скрещенными паль-
цами, доказывает, что мы рабы привычки не только в паших сужде-
ниях, по и в наклонностях. Осязание, столь уверенно претендующее
на правильную оценку фигур, на самом деле не в состоянии точно
оценить ни одной из них: оно никогда не поможет нам определить,
является ли данная линия прямою, данная поверхность — ровною,
данный куб — идеальным; не лучше того судит оно и о температуре:
один и тот же погреб покажется нам холодным летом и теплым зимою,
тогда как температура в нем не изменилась; подставьте правую руку
под струю холодного воздуха, а левую подержите над огнем, затем
погрузите их в теплую воду — правой руке в этой воде будет тепло,
левой же холодно. Каждый из нас смело судит о силе тяжести, но все
забывают ее основной эффект, а именно давление воздуха; мы едва
замечаем его, полагая, что носим вес только собственного тела,
тогда как на самом деле выдерживаем тяжесть целой атмосферы.
Если захотите получить частичное подтверждение этому факту, то,
сидя в ванне, медленно высуньте руку из воды, держа ее горизон-
тально, и, по мере того как воздух будет давить на нее, Ваши утом-
ленные мускулы почувствуют этот невыносимый груз, о котором Вы
раньше и не подозревали. Множество других наблюдений такого же
рода убедят нас в том, насколько обманчиво и ненадежно самое на-
дежное из наших чувств; оно то скрадывает, то искажает реально су-
ществующие явления, то убеждает нас в том, что они вообще не суще-
ствуют. И тщетно мы объединяем зрение и осязание, чтобы с их по-
мощью судить о пространстве,— мы даже не знаем наверняка, что
велико, а что мало. Видимая величина предмета всегда относительна
размерам того, кто ее определяет. Для клеща, встретившего на своем
пути камешек, этот последний представляет целые Альпы. Наш фут
покажется туазом пигмею и дюймом великану. А если бы дело об-
стояло иначе, наши чувства были бы несоразмерны с нашими потреб-
ностями, и вряд ли бы нам удалось выжить. В любом случае каждый
из нас сам познаёт меру и суть вещей. Да и существует ли абсолют-

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
Н5
ная величина, все ли мы обманываемся или же все правы? Не будем
углубляться в сей предмет, Вы и так видите, куда могут завести по-
добные размышления. Вся геометрия основана на зрении и осязании,
и оба эти чувства скорее всего нуждаются в поверке другими, нам
не присущими; итак, всё, что давно и неопровержимо доказано,
представляется весьма сомнительным, н кто знает, не являются ли
«Начала» Эвклида цепью заблуждений и ошибок?
Нам недостает не столько самой способности к мышлению, сколь-
ко пищи для него. Человеческий разум способен совершить многое,
но чувства поставляют ему слишком мало материала для работы,
и вот жаждущая действия душа предпочитает, насколько ей это
доступно, порождать химеры, нежели пребывать в полном бездей-
ствии. Так стоит ли удивляться тому, что суетная, горделивая фило-
софия затерялась в мечтаниях, а лучшие ее умы изощряются в неле-
пых выдумках? Посмеем ли мы доверять собственному слабому рас-
судку, видя, как самый методичный из Философов,— тот, кто четче
других изложил свои принципы и основательнее других доказал свою
правоту, с первых же шагов завяз в рассуждениях и, от ошибки к
ошибке, докатился до абсурда в своей системе? Декарт, желая с са-
мого начала искоренить все ошибочные, ложные утверждения, начал
с того, что подверг сомнению все утверждения вообще, отдав их на
суд разума; установив единый неоспоримый принцип «Я мыслю, сле-
довательно, я существую» и продолжая рассуждать дальше с вели-
чайшею осторожностью, он счел, что открыл истину, а сам оказался
на ложном пути. Руководствуясь этим принципом, он начал с того,
что исследовал самого себя; нашедши в себе весьма различные ка-
чества, которые, казалось, принадлежали к двум разным субстан-
циям, он постарался определить эти две субстанции и, отбросив все,
что было лишним и мешало пониманию идеи этих субстанций, он
определил первую из них как субстанцию пространственную и вторую
как субстанцию мыслящую. Определения тем более мудрые, что они
оставляли частично неясною проблему обеих субстанций; так, из
этого определения непреложно следовало, что пространство и мысль
не могут соединяться и образовывать единое целое. И что же? — опре-
деления эти, с виду безупречные, были опровергнуты в течение жиз-
ни менее чем одного поколения! Ньютон доказал, что основа материи
вовсе не пространство, Локк доказал, что основа души вовсе не мысль.
И прощай, мудрая, методичная декартова философия! Окажутся ли
его преемники более удачливыми, а их системы более живучими?
Нет, Софи, и эти начинают уже шататься и в скором времени рухнут,
ибо все они — творение человеческое.
Отчего же нам не дано узнать, что есть дух и материя? Да оттого,

Ж.-Ж. Руссо
116
что мы познаем мир через посредство наших чувств, а они не способ-
ны дать нам это знание. Напрасно предоставляем мы свободу мыс-
ли — она тотчас вступает в борьбу с чувствами; разум, даже под-
чинившийся чувствам, находится, как и они, в противоречии с са-
мим собою; геометрия полна доказанных теорем, которые невозмож-
но принять за верные. Философские термины «субстанция, душа,
тело, вечность, движение, свобода, необходимость, случайность» суть
слова, кои мы принуждены употреблять каждую минуту и кои никто
и никогда не понимал. Элементарная физика остается для нас столь
же темной, как метафизика и мораль; великий Ньютон, толкователь
законов вселенной, даже не подозревал о чудесах электричества,
этого высшего вида природной энергии. Самое распространенное и
самое легкое для наблюдения явление природы, а именно размноже-
ние растений почкованием, до сих пор не исследовано, и в этой обла-
сти ежедневно обнаруживаются новые факты, опрокидывающие все
имеющиеся на сегодня представления. Плиний нашего века 2, ре-
шив открыть тайну размножения, был вынужден прибегнуть к мало-
понятному принципу, не совместимому с известными законами меха-
ники и движения; тщетно мы пытаемся объяснить тайны, нас окру-
жающие: повсюду мы наталкиваемся на необъяснимые трудности,
свидетельствующие о том, что ни о чем нельзя вынести окончатель-
ного и ясного суждения.
Вы видели Статую у аббата Кондильяка 3,— судите сами, какую
пищу получило бы каждое из наших чувств, пользуйся мы ими в от-
дельности, и какие странные выводы сделали бы о природе вещей су-
щества, имеющие меньше органов чувств, чем мы. Как по-вашему,
что сказали бы о нас обитатели иных миров, наделенные вовсе не
известными нам чувствами? Возможно ли доказать, что такие чувства
не существуют, что они не способны проникнуть в лабиринт тайн,
куда нашему разуму доступ закрыт? Число органов чувств неогра-
ниченно,— кто может с уверенностью определить, сколько их необ-
ходимо иметь живому, организованному существу, дабы оно могло
жить и ощущать? Возьмем животных: многие из них имеют меньше
органов чувств, чем мы, так отчего бы другим существам не иметь
их больше нашего? Почему бы им не обладать такими чувствами, о
которых мы никогда ничего не узнаем именно потому, что они не
предлагают нам никаких впечатлений, и которые, тем не менее, мог-
ли бы объяснить смысл тех действий животных, в которых мы доселе
не можем разобраться? Рыбы лишены слуха, слизняки и черви слепы,
ни рыбы, ни птицы не различают запахов, а устрице, кажется, при-
суще лишь чувство осязания, но сколько животных проявляют пред-
видение, предчувствия, осторожность или невероятную хитрость,

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
117
которые скорее можно приписать наличию какого-то неизвестного
людям органа, нежели явлению, невнятно называемому инстинктом.
Какая наивная гордыня толкает нас равнять свойства всех живых
существ по нашим собственным, тогда как все существующее опро-
вергает это смехотворное заблуждение! Как нам удостовериться в
том, что из всех разумных существ, обитающих во вселенной, мы не
самые жалкие пасынки природы, что она не столь уж безжалостно
обделила нас чувствами, способными стать для нас средством позпа-
ння, и что не этой обделенности мы обязаны нашей тупостью — этому
ночному препятствию на пути к постижению тысяч очевиднейших
истин?!
Так как же, располагая столь ничтожными способами исследова-
ния материи и живых организмов, беремся мы судить о душе, о ду-
ховности?! Предположим, что таковая реально существует,— как
же мы определим, что есть дух, когда мы даже толком не знаем, что
есть тело? Мы видим себя в окружении тел, лишенных души, но кто
из пас видел когда-нибудь душу, лишенную тела, и кто имеет хоть
малейшее представление о чисто духовной субстанции? Что можем
мы сказать о душе,— ведь мы не знаем о ней ничего, кроме ее поры-
вов и движений, проявляющихся посредством чувств? Как мы опре-
делим ее, коль скоро она не обладает бесконечностью других свой-
ств — тех, которым требуется для выражения лишь подходящая
телесная организация и свобода? Приходит ли к нам знание снаружи,
через органы чувств, как утверждают материалисты, или же оно
заложено в нас и высвобождается изнутри, как утверждал Платон?
Если дневной свет проникает в дом через окна, тогда чувства являют-
ся основой нашего познания. И напротив, если дом освещен изнутри,
вы можете позакрывать все ставни, и все-таки свет будет существо-
вать, хотя и станет тусклее; но, чем шире вы распахнете окна, тем
светлее станет вокруг и тем легче вам будет различать окружающие
предметы. Вот почему наивно спрашивать, как душа может видеть,
слышать и осязать, не имея ни глаз, ни ушей, ни рук; это то же самое,
как если бы хромой спросил, как можно ходить без костылей; го-
раздо более философским явился бы вопрос, как может душа, имея
глаза, уши и руки, видеть, слышать и осязать, ибо вопрос о том, как
взаимодействуют тело и душа, всегда являл собой камень преткнове-
ния для метафизиков, и уж вовсе не разрешима проблема, как наде-
лить ощущениями чистую материю.
Кто знает, не существуют ли различные степени разума, каждой
из которых природа придала тело с соответствующими органами
чувств, скажем, от улитки до людей здесь, на земле, и от людей до
неких высших существ в других мирах? Кто знает, не тем ли отли-

Ж.-Ж. Руссо
118
чается человек от животного, что душа этого последнего имеет ровно
столько же свойств, сколько тело имеет органов чувств, тогда как
человеческая душа, замкнутая в теле, которое стесняет большинство
ее проявлений, поминутно пытается взломать двери своей тюрьмы,
увенчивая человеческую слабость поистине божественной дерзо-
стью. Не так ли величайшие гении — честь и слава рода человечес-
кого — преодолевают стесняющий их барьер чувств, устремляясь
в царство высшего духа и разума, возвышаясь над заурядным чело-
веком настолько же, насколько этот последний стоит выше живот-
ного. Отчего бы нам не вообразить себе необъятную вселенную вме-
стилищем бесконечного разнообразия разумных существ, органи-
зованных на тысячу разных ладов, способных в полной мере оценить
игру природы и пристально наблюдающих за деяниями людей? О моя
Софи, как сладостно думать, что они, быть может, иногда незримо
присутствовали при наших дивных беседах, что неслышный плеск
аплодисментов исходил от этих чистых существ — свидетелей того,
как две нежные и благородные души втайне друг от друга жертвова-
ли любовью во имя добродетели.
Пусть мои предположения и безумны,— я довольствуюсь тем,
что никто не может доказать обратного, уничтожив посеянные мною
сомнения и догадки. Что мы ведаем, что понимаем, как существуем?
Где мы находимся? Мы гонимся за ускользающими от нас призра-
ками, какие-то неясные тени, прозрачные фантомы пляшут перед
нашим взором, а мы уверены, будто видим вечную цепь бытия. Мы
не знаем, что есть вещество во вселенной, мы не можем даже утвер-
ждать, что осязаем его поверхность, а между тем дерзаем проникать
в бездонные глубины природы. Оставим нелепые эти попытки детям,
носящим звание философов. Ибо, пройдя по замкнутому кругу их
призрачного знания, мы приходим к тому, с чего начал Декарт:
«Я мыслю, следовательно, я существую». Вот и все, что мы знаем.
Письмо 4
Чем глубже изучает человек самого себя, тем более ничтожным
он себе кажется. Ио такое уменьшительное стекло годится лишь для
честных глаз. Не правда ли, дорогая Софи, странно выглядит та
гордость, которую ощущают, признаваясь в своем ничтожестве, хотя
опа-то, пожалуй, и является единственным зерном, какое можно
извлечь из разумной философии. Что до меня, я готов сто раз про-
стить какому-нибудь лжеученому, который тщеславится своим так
называемым званием, нежели настоящему, когда он делает из свое-
го невежества предмет гордости. Пусть безумец воображает себя

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
119
полубогом,— в таком безумпи хотя бы есть логика, но считать себя
мелкой мошкой и вместе с тем гордо карабкаться вверх по былинке —
вот это, на мой взгляд, и есть предел глупости. Так какова же, о
Софи, первая заповедь мудрости? — Смирение! То смирение, о коем
так много толкуют христиане, но так мало знают люди; то смирение,
которое должно рождаться в нас в результате изучения самих себя.
Исполнимся смирения за весь род человеческий, чтобы иметь воз-
можность гордиться Человеком. Не будем в неуемной гордыне утвер-
ждать, что человек — царь вселенной, что солнце, звезды, небесный
свод, воздух, земля и море созданы для него одного, что растения
существуют лишь для того, чтобы поддерживать его существование,
а животные —для того, чтобы он их пожирал; с подобными рассужде-
ниями, с такой всепоглощающей жаждой счастья, превосходства,
совершенства каждый способен вообразить себе, что остальные люди
обязаны служить ему, что он единственный предмет забот природы.
Но ежели стольким созданиям суждено способствовать нашему вы-
живанию, то можем ли мы быть уверены, что не должны, в свою оче-
редь, помогать выжить им? И не есть ли это свидетельство нашей сла-
бости? Как можем мы лучше знать их предназначение, чем наше соб-
ственное? Если бы мы были лишены зрения, то каким образом дога-
дались бы о существовании птиц, рыб, насекомых, почти недоступных
нашему осязанию; многие из этих насекомых, в свой черед, кажется,
и пе подозревают о пашем существовании. И отчего не предположить
наличие иных видов, гораздо более совершенных, которых мы ни-
когда не обнаружим за неимением органа чувств, способного на это,
и которые, вероятно, считают нас такими же презренными существа-
ми, какими в наших глазах являются, скажем, черви. Но довольно,
не будем принижать человека за то, что он гордится достоинствами,
коими не обладает; у него есть достаточно много других, коими он
может законно и заслуженно гордиться; пусть рассудок раздавли-
вает и уничтожает его — какое-то внутреннее чувство возвышает и
облагораживает человека; невольная дань уважения, какую любой
низкий негодяй втайне воздает праведнику, и есть истинный признак
благородства, запечатленного природою в человеческом сердце.
Разве не ощущали Вы того скрытого беспокойства, которое тер-
зает нас при мысли о нашем ничтожестве и восстает против наших
слабостей как против оскорбления врожденных наших достоинств?
Разве не испытывали невольных порывов, охватывающих иногда
душу при виде непоколебимой нравственности или безупречной логи-
ки явлений; разве не пылало Ваше сердце чистой любовью к небес-
ным добродетелям, к возвышенным восторгам, устремляющим все
наше существо в мечты, превращающие нас в полубогов? Ах£ если

Ж.-Ж. Руссо
120
бы этот священный пламень не угасал так быстро, если бы этот бла-
женный восторг озарял всю нашу жизнь, на какие великие подвиги
подвигла бы нас отвага, какие пороки не победили бы мы в себе, ка-
кие победы не одержали бы над самими собой, какие деяния оказа-
лись бы нам не под силу?! Достойнейшая моя подруга, сила эта за-
ложена в нас, она просыпается на миг, побуждая нас доискиваться
ее вечно; это святое рвение есть энергия наших природных свойств,
которая силится разорвать земные путы и которой, может быть,
одни мы и властны дать свободу. Как бы то ни было, мы слышим вну-
тренний голос, воспрещающий нам презирать самих себя; рассудок
ставит нам препоны — душа возносит над ними; и если мы ничтожны
в своем знании, мы велики в чувствах; какое место ни занимало бы
человечество в системе вселенной, человек — друг справедливости
и сторонник добродетелей — не может считаться низким по на-
туре.
Я все сказал, Софи, и, если бы вопрос состоял лишь в том, чтобы
философствовать, я бы остановился именно здесь и, сочтя себя огра-
ниченным тесными пределами моих знаний, кончил бы поучать Вас
прежде, чем начал, но я уже говорил Вам, что не наши совместные
рассуждения были моим намерением, ибо единственные аргументы,
коими я рассчитывал убедить Вас, я решил искать в глубине Вашего
сердца. И если я еще открою Вам, что происходит в моем собственном
и Вы испытаете те же чувства, тогда единые идеи должны объединить
нас, тогда мы дружно вступим на одну дорогу, которая поведет нас
на поиски настоящего счастья.
В течение моей довольно короткой жизни я испытал множество
превратностей судьбы; так и не выбившись из бедности, я, можно
сказать, вкусил от разных сторон бытия человеческого, познав его
во всех благих и неблагих видах. Природа наделила меня душою
в высшей степени чувствительной, судьба подвергла ее всевозможным
потрясениям, так что я вправе повторить слова персонажа Терепция:
«Ничто человеческое мне не чуждо» 4.
Во всех моих жизненных передрягах я неизменно чувствовал
борьбу двух различных, а иногда и противоречивых начал,— пер-
вое из них связано с моей судьбой, второе же — производное душев-
ного состояния; таким образом, часто среди невзгод меня утешало
ощущение счастья, и, напротив, неизъяснимая тоска охватывала
среди прочного благополучия.
Эти-то внутренние противоречия, не зависящие от судьбы и внеш-
них событий, и повлияли на меня тем более сильно, что склонность
моя к созерцательной уединенной жизни весьма способствовала их
развитию. Я как бы ощущал в себе внутренний противовес судьбе;

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
121
в одном и том же состоянии одиночества я черпал утешение в скор-
бях н слезы в счастии. Отыскивая двигатель этой скрытой силы, ко-
торая уверенно управляла моими страстями, я пришел к выводу,
что обязан этим некоей тайной, неосознанной самооценке всех моих
действий и предметов желаний. Несчастья гораздо менее мучили
меня, когда я сознавал, что они не есть дело моих собственных рук.
И наслаждения много теряли в цене, когда я, хладнокровно пораз-
мыслив, определял их истинную сущность. Я ощутил, как зароди-
лись во мне доброта, исцеляющая от горечи неудач, и величие, возвы-
шающее над удачей; я понял, что бесполезно искать счастье на краю
света, коли ты не смог воспитать его в себе самом, ибо тщетно счастье
будет стучаться в дом человека, ежели душа его не готова и не способ-
на принять его.
Вот скрытый двигатель, тот внутренний стержень, о коем я го-
ворил Вам выше,— он направляет по верному пути не только мои
сегодняшние действия, но помогает также трезво оценить и прошлое»
порицая одни поступки, казалось бы, благовидные, и одобряя другие,
осужденные людьми; он напоминает мне о событиях молодости, тесно
связывая их с сердечными привязанностями, коими я этим событиям
обязан.
По мере приближения к концу жизненного пути, я чувствую, как
слабеют во мне все те порывы, которые столь долго держали меня в
плену страстей. Испив до дна чашу добра и зла, испытав все, что
может испытать чувствительная натура, я чувствую, как бледнеет
н стирается образ будущего и все слабее становятся надежды, ибо
ничего хорошего грядущее мне не сулит. Вместе с надеждами уга-
сают и желания, жизнь моя вся в прошлом, я живу лишь им, и ка-
кая мне радость в долгой старости, если ничто уже не заставит мое
сердце затрепетать, как прежде?!
А потому вполне естественно, что охотнее всего я обращаю взор
в прошлое, которое и составляет нынче мою жизнь; созерцая его, я,
наконец, ясно вижу свои ошибки; добро и зло предстают пред моею
совестью в подлинном свете, не украшенные оправданиями, не за-
маранные предрассудками.
Все заблуждения — порожденье моих страстей — умирают вме-
сте с ними; вещи, некогда волновавшие меня, предстают предо мною
не такими, какими их показывало мне горячечное воображение, а
в своем подлинном виде. Воспоминание о моих добрых или дурных
делах ввергает меня в благодушное или же дурное расположение
духа, гораздо более живое, нежели воспоминание о предмете этих
дел; так, давнее минутное наслаждение приуготовило мне долгое
раскаяние; так, жертвы во имя чести и справедливости ныне постоян-

Ж.-Ж. Руссо
122
но вознаграждают меня за то, чего они мне некогда стоили, воздавая
за краткосрочные лишения непреходящими радостями.
С кем же говорить мне о сладости моих воспоминании, как не с
тою, которой я более прочих обязан ими? Именно Вам, Софи, надле-
жит сделать счастливою память о моих последних безумствах, напо-
миная о добродетели, которая спасла меня от них. В прошлом Вы
слишком часто заставляли меня краснеть за мои ошибки, чтобы я по-
краснел за них сегодня, и я не знаю, чем должен гордиться более:
победою ли, одержанной над самим собою, или же Вашей поддержкою,
заставившей меня одержать эту победу. Прислушайся я тогда к нау-
щениям преступной страсти, прояви хоть минутную низость, застань
я Вас в миг слабости, как дорого пришлось бы мне сегодня заплатить
за те восторги, что казались тогда слаще всего на свете, за восторги,
бедные чувствами, соединившими нас нынче, за восторги, кои отвра-
тили бы нас друг от друга навсегда! Стыд и раскаяние сделали бы нас
омерзительными друг другу, я возненавидел бы Вас именно за то,
что слишком любил; и какой угар сладострастия одарил бы мое серд-
це тем, что дает чистая и нежная привязанность?! Но мы избежали
столь недостойного разрыва, и любое воспоминание о Вас заставляет
меня гордиться собою; эти воспоминания добавляют к дружбе,
Вами внушенной, почитание, уважение и признательность за то, что
Вы сочли меня достойным любить Вас. С чем, как не с удовольствием,
должен я вспоминать о тех минутах, коп, причинив мне мгновенную
боль, уберегли от вечных терзании?! Как не наслаждаться мне нынче
памятью о прелести Ваших речей, возвышающих душу и придающих
несметную ценность союзу наших сердец?! Ах, Софи, что сталось бы
со мною, останься я нечувствительным к знакам Вашего уважения ко
мне; что сталось бы со мною, позволь я себе превратиться из друга,
Вами избранного, в презренное существо, достойное одного отвра-
щения?!
В том образе добродетели, который представили Вы моему взору,
едва ли не самой трогательной была боязнь замарать под конец безу-
пречную жизнь, утратить в один миг плод стольких принесенных
жертв; незапятнанная честь, вера, добропорядочность — вот свя-
щенный залог дружбы, которую Вы научили меня уважать, вот не-
приступный барьер, за которым Вы столь упорно укрывались от моего
вожделения. Нет, Софи, я не припомню дня, когда воспоминание о
Ваших речах не заставило бы мое сердце затрепетать, а глаза — про-
лить сладкие слезы. Все мои чувства к Вам навеки облагорожены тем
единственным, которое возобладало над ними. Все они составляют
гордость и сладость моей жизни, всеми ими я обязан Вам, п только
благодаря Вам я и узнал им настоящую цену. О нежная и достойная

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
123
подруга, я искал раскаяния, Вы же помогли мне обрести счас-
тье!
Таково состояние души, которая, осмелившись предложить себя
в качестве образца, предстает перед Вами как плод Ваших же забот.
И если тот тайный судия — внутренний голос, звучащий в моем
сердце, зазвучит также и в Вашем, научитесь внимать ему, подчи-
няться ему, научитесь искать и находить счастье в себе самой; лишь
такое счастье не страшится ударов судьбы; лишь оно способно за-
менить человеку все прочие блага. Вот моя философия, вот единствен-
ное искусство быть счастливым — сознавать, что счастье твое в твоих
руках.
Письмо 5
Вся нравственность человека заключена в его намерениях. Если
верно, что добро — благо, оно должно быть запечатлено в глубине
нашего сердца точно так же, как и в наших делах; первая награда
справедливости есть сознание того, что ее придерживаются. Если
душевная доброта свойственна нашей натуре, человек должен чув-
ствовать себя здоровым или соразмерно сложенным лишь при усло-
вии, что он добр. Если же это не так и человек от природы зол, то он
и не может перестать быть им, не насилуя себя. И тогда доброта его
выглядела бы противоестественным пороком, направленным на то,
чтобы вредить окружающим; так, например, для волка естественно
терзать свою добычу, и человечный человек считался бы таким же
отклонением, как жалостливый волк, а добродетель доброты вызы-
вала бы у нас одни только угрызения совести.
Вы, верно, полагаете, что нет ничего проще, как разрешить сей
вопрос? В чем, скажете вы, и состоит он, как не в том, чтобы, загля-
нув в свою душу, изучить ее строго и беспристрастно и определить,
куда влекут нас наши природные склонности? Какое зрелище радует
нас более всего — мучения окружающих или их счастье? Какой
поступок нам приятнее, и о каком вспоминаем мы с большим удоволь-
ствием — о добром ли деле или о подлости? Что занимает нас более
всего в наших театрах: радуют ли нас увиденные злодеяния? льем
ли мы слезы над наказанными преступниками? к кому устремлены
наши тайные симпатии— к герою несчастному или торжествующему?
И кто из нас, поставленный перед выбором, не предпочел бы стать
страдающим праведником, пежели процветающим злодеем, настоль-
ко страх причинить зло пересиливает в нас боязнь претерпеть его
от других.

Ж.-Ж. Руссо
124
Стоит нам стать свидетелями какой-нибудь жестокости или не-
справедливости на улице или в дороге, как тотчас порыв гнева и воз-
мущения поднимается у нас в душе и побуждает принять сторону оби-
женного, хотя другой, более могущественный долг удерживает нас,
а законы лишают права защитить слабого.
И напротив, любое проявление милосердия или великодушия
поражает и восхищает нас, наполняя сердце чувством любви. Кто
из нас при этом не говорит себе: «Я хотел бы поступить точно так же».
Даже самые закоренелые во зле души не в силах преодолеть в себе
этой невольной тяги к доброте: грабитель, раздевающий прохожих,
прикроет наготу бедняка; самый кровавый из убийц поддержит чело-
века в беде; предатели — и те, составляя свои заговоры, дают друг
другу руку и слово, свято соблюдая свои законы. О человек, сколь-
ко бы ты ни был испорчен, я вижу в тебе злодея не от рождения, а
по случаю, ибо природа не создала тебя для злодейства!
Говорят, что те, кто совершил или скрывает преступление, часто
выдают себя криком угрызения совести. Увы, кто из нас не слыхал
этот незаглушаемый голос?! Да, крик этот не выдуман, но как хоте-
лось бы нам избавиться от этого невольного движения души, при-
чиняющего столько мучений! Не лучше ли следовать собственной
природе,— вот когда мы поймем, как благосклонна она к тому, что
сама же вложила в нас, и как сладостно вкушать внутренний покой,
когда душа сама с собою в ладу. Злой человек страшится себя само-
го, он бежит от себя, он веселеет, лишь позабыв о себе, он беспокойно
озирается вокруг, ища, над кем бы посмеяться, ему не по себе, если
некого осыпать оскорбительными насмешками; в душе же праведни-
ка царит ясность и покой, смех его не злораден, а жизнерадостен,
и радость эту он черпает в себе самом. В одиночестве он так же ве-
сел, как в кругу людей, и свое неизменное добродушие он не перенял
у окружающих, но, напротив, сам им его сообщает.
Вспомните обо всех народах мира, об их истории: сколько бес-
человечных, нелепых культов, какое пестрое разнообразие нравов
и характеров, но повсюду одинаковые идеи справедливости и поря-
дочности, одно и то же понимание добра и зла. Древнее язычество
породило омерзительных богов, коих нынче назвали бы злодеями,
ибо они проповедовали ужасные злодеяния и удовлетворение своих
страстей как наивысшую добродетель. Но по*рок, пусть даже освя-
щенный высшей волей и проповедуемый с небесных высот, тщетно
искал отклика в человеческих сердцах, они не принимали его. Люди
славили вслух беспутство Юпитера, но шепотом восхваляли воздер-
жанность Ксенократа; целомудренная Лукреция поклонялась бес-
стыдной Венере, бесстрашный Римлянин проповедовал страх, вели-

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
125
кий Катон почитался выше, чем само провидение, и бессмертный
голос добродетели, временами заглушая голоса богов, проникал
в души людей, обращая Небеса в место преступления и в обитель
преступников.
Таким образом, в каждой душе живет неистребимая идея истины
и справедливости, возвышаясь над любыми национальными пред-
рассудками и нормами воспитания. Эта идея есть не что иное, как
неосознанная мерка, которою, презрев другие правила, мы оценива-
ем наши и чужие поступки как дурные или хорошие, и эту-то мерку
я и нарекаю Совестью.
Но, едва я произнесу это слово, как тут же со всех сторон возвы-
сятся голоса философов: «Как, ошибки молодости? Как! недостатки
воспитания? — закричит этот негодующий хор,— все, что есть в че-
ловеческом поведении, заложено опытом, и обо всякой вещи мы су-
дим, опираясь на ранее открытые идеи!» Они идут и дальше: они осме-
ливаются отрицать ту явную, общую черту сходства всех наций, и
вместо всем очевидного единообразия людских суждений изыскивают
в своих философских потемках какое-нибудь невнятное, им одним
постижимое доказательство обратного, как будто все природные
склонности людей могут быть опорочены развращенностью несколь-
ких индивидуумов, как будто несколько чудовищ низводят до себя
весь род людской. К чему, например, мучился скептик Монтень,
пытаясь раскопать в каком-то отдаленном уголке земли пример нра-
вов, противоречащий общим понятиям о справедливости? Зачем ему
понадобилось награждать жалкого неизвестного путешественника
таким авторитетом, в каком он отказывал наиболее почитаемым пи-
сателям? Могут ли единоличные, нелепые и неясные явления, имею-
щие частные, неведомые нам причины, разрушить общую систему
идей, построенную на сравнении морали всех времен и народов,
когда народы эти, различные абсолютно во всех своих нравах и обы-
чаях, сошлись именно в одном этом пункте? О Монтень, претендую-
щий на искренность и справедливость, будь же искренен и справед-
лив, насколько философ вообще способен на это, и отыщи мне хоть
где-нибудь на земле такое место, где преступлениями почитаются
стойкость в вере, умеренность, щедрость и милосердие; где порядоч-
ный человек презираем, а злодей — в почете!
Я не намерен вдаваться здесь в метафизические Тонкости, заводя-
щие в тупик. Я уже говорил Вам, что желаю не дискутировать с фи-
лософами, но обратиться к Вашему сердцу; пусть философы всего
мира доказывают мою неправоту: если Вы согласитесь с моими рас-
суждениями — более мне ничего не нужно. Для доказательства же
моей правоты требуется лишь одно: научить Вас отличать благо-

Ж.-Ж. Руссо
126
приобретенные понятия от врожденных наших чувств, ибо чувство
возникает в нас гораздо раньше знания: никто ведь не учит нас же-
лать себе добра и бежать зла — мы получаем эти качества в дар от
природы; любовь к добру и отвращение ко злу столь же естественны
для нас, как и собственное наше существование; таким образом, хотя
понятия приходят к нам извне, чувства, коими мы мерим эти поня-
тия, живут внутри нас, и только с их помощью мы постигаем соот-
ветствие или несоответствие между нами и явлениями, к коим мы
должны либо стремиться, либо питать отвращение.
Существовать для нас — значит чувствовать, ибо чувства стоят
несравненно выше разума. Какова бы ни была причина нашего су-
ществования, она способствовала сохранению рода человеческого,
дав людям чувства, сообразные с их природою: никто ведь не станет
отрицать, что по крайней мере чувства наши являются врожденными.
Вот каковы они в отношении отдельной личности: любовь к самому
себе, страх боли и смерти и стремление к благополучию. Но ежели
(а сие бесспорно) человек по природе своей существо общественное
пли созданное таковым стать, то здесь выступают на сцену другие
врожденные чувства, свойственные человеческому виду в целом.
Именно система моральных ценностей, образованная из двух дан-
ных видов отношений — к себе и к окружающим,— и рождает есте-
ственное движение души — совесть.
Итак, поверьте, Софи, что вовсе нетрудно объяснить проявления-
ми человеческой натуры существование совести, независимой от все-
го, вплоть до разума. И даже когда такое доказательство было бы
невозможным, надо ли искать его? Ведь философы, оспаривающие
идею совести, не могут доказать, что она не существует, но попросту
ограничиваются утверждением ее несуществования; таким образом,
когда мы утверждаем, что она существует, мы достигаем того же,
что они, только наше утверждение подкреплено внутренней убежден-
ностью и голосом совести, свидетельствующей в свою пользу.
Любезная подруга, пожалеем же этих унылых резонеров, отри-
цающих врожденные чувства и тем самым разрушающих подлинный
источник всех человеческих радостей; не умея освободиться от гнета
совести, они отрекаются вовсе ото всех чувств. Согласитесь, что нет
ничего нелепее подобной системы,; которая, будучи не в силах осво-
бодить человека от угрызений совести за полученное наслаждение,
отказывает ему и в совести, и в наслаждении. Если бы верность лю-
бовников была бы всего лишь химерою, если стыдливость пола заклю-
чалась бы в одних пустых предрассудках, то что сталось бы со всею
прелестью любви? Если бы мы видели во вселенной только материю
и движение, то где были бы сейчас моральные ценности, к обладанию

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
127
коими вечно стремится наша душа? И какова была бы цена человечес-
кой жизни, когда мы употребляли бы ее лишь на то, чтобы вести ра-
стительное существование?
Я возвращаюсь к чувству стыда, чувству, милому моему сердцу:
сколь сладко победить его, а еще слаще склониться перед ним; чув-
ство это одновременно и воспламеняет желания любовника, и проти
востоит им, но дает столько же наслаждений его сердцу, в скольких
отказывает его чувствам. Зачем отрицать внутренний упрек, набра-
сывающий тончайший флер на тайные стремления целомудренной
девушки и покрывающий ее ланиты очаровательным румянцем при
одном звуке голоса возлюбленного? Разве нападение и защита не суть
законы самой природы? Разве не она предписывает сопротивление
тому полу, который уступает, когда захочет? Разве не она толкает
па бегство того, кого озаботилась создать скромным и стыдливым?
Разве не она во время объятий влюбленных укрывает их под покро-
вами стыда и тайны, повергая в негу и забытье, кои делают их без-
защитными перед любым нападением? Итак, Вы поняли, сколь лож-
но утверждение, что стыдливость не имеет достаточных оснований,
что она всего лишь призрак, химера в природе; как может стыдли-
вость быть плодом предрассудков, коли сами предрассудки нашего
воспитания ее разрушают, коли Вы находите ее среди самых диких,
самых невежественных народов, коли самые блестящие софизмы са-
мых просвещенных наций не в силах до конца заглушить ее слабый
голос?!
И если первые откровения разума ослепляют нас, делая неразли-
чимыми очертания предметов, то давайте подождем, пока наши сла-
бые глаза, притерпевшись к блеску, вновь откроются и увидят те же
предметы такими, какими их хочет показать нам природа. Или, ко-
роче сказать, будем более простыми и менее суетными. Ограничимся
теми непосредственными чувствами и ощущениями, кои мы обнару-
жим в себе, ибо рассуждения все равно приведут нас к ним же, коли
не запутают вконец.
Совесть, совесть, божественный инстинкт, бессмертный, небес-
ный голос, уверенный поводырь слепого, ограниченного, но мысляще-
го и свободного существа, бдительный судия добра и зла, высшее во-
площение вечной субстанции, ты, уподобляешь человека Богам, ты
одна возносишь человеческую природу на пьедестал совершенства.
Без тебя я пал бы до уровня животного, без тебя имел бы лишь
одно жалкое преимущество: совершать ошибку за ошибкой, влеко-
мый беспорядочным инстинктом и шатким разумом.
Стремитесь поступать так, как вы хотели бы, чтобы поступали
Другие.

Ж.-Ж. Руссо
128
Письмо 6
Итак, теперь у нас есть надежный проводник в Лабиринте чело-
веческих заблуждений, по одного его существования недостаточно,
надобно еще изучить его и привыкнуть следовать за ним. И, если он
взывает ко всем сердцам, отчего же тогда, о Софи, так мало сердец
внимает ему? Увы, он говорит на языке природы, а все, что окружает
нас, понуждает забыть этот язык.
Совесть робка и боязлива, она склонна к уединению, свет и шум
отпугивают ее; предрассудки, коих порождением ее считают, суть ее
злейшие враги, она бежит их либо умолкает перед ними; их вопли
заглушают ее шепот и препятствуют ему достичь нашего слуха. И если
постоянно отворачиваться от нее, ойа замыкается в себе, она боль-
ше не говорит с нами, не отвечает на наши призывы; а когда совесть
засыпает, то пробудить ее бывает так же нелегког как прежде было
трудно усыпить.
Когда я вижу, как люди, став рабами общественного мнения, по-
свящают ему всю свою жизнь, не уделяя даже самых малых крох
собственному сердцу, мне представляется крошечное насекомое, тку-
щее из своей слюны огромную паутину; только она одна и выдает
еще его существование, тогда как само оно, кажется, давно мертво
в своей норке. Тщеславие людское подобно паутине, человек раски-
дывает ее, желая захватить в нее все, что видит вокруг себя. Они
одинаково чувствительны: стоит задеть хоть одну нить, как паук тут
же проявляет признаки жизни; он умер бы от тоски, останься паутина
нетронутой, если же ее разорвать, он примется трудиться изо всех
сил, пока не восстановит ее до конца. Так начнем с того, что вновь
станем самими собой, осмыслим сами себя, ограничим нашу душу
такими же пределами, какими природа ограничила все наше суще-
ство,— короче говоря, давайте сперва сосредоточимся, соберемся с мы-
слями, и тогда, если мы пожелаем познать самих себя, все то, что
составляет личность человека, вмиг предстанет перед нашим взором.
Что до меня, то мудрецом назову я того, кто постигнет, в чем заклю-
чается человеческое «я»,— как первый штрих определяет дальнейший
рисунок, так первой целью человека должно быть отрешение от все-
го того, что не есть он сам.
Но как совершается этот раздел? Искусство сие не так уж слож-
но, как может показаться, или же, по крайней мере, трудность скры-
та как раз не там, где ее ищут; оно, это искусство, зависит более от
воли субъекта, нежели от его просвещенности, и, чтобы им овладеть,
вовсе не надобен особый аппарат исследований и опытов. День дает
нам свет, зеркало поставлено перед нами, но, чтобы увидеть, надо

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
129
пристально глядеть, а чтобы пристально глядеть, следует избавиться
от предметов, отвлекающих внимание. Соберитесь с мыслями, най-
дите уединение — вот и весь секрет успеха, и, только владея им, вы
постигнете собственное «я». Вы, может быть, думаете, что философия
учит нас самосозерцанию? Ах, сколь гордыня под именем философии
отвращает нас от него! Нет, совсем напротив, любезная моя подруга,
дабы научиться философствовать, надо прежде углубиться в себя.
Не пугайтесь, умоляю Вас; я вовсе не питаю намерения обречь
Вас на заточение и принудить светскую женщину к жизни затворни-
цы. Уединение, о коем я толкую, менее всего побуждает закрыть
двери дома и сидеть одной взаперти,— нет, оно требует всего-навсе-
го, чтобы Вы избавили свою душу от натиска толпы, как говорил
аббат Террасон, и закрыли доступ вредным страстям, которые оса-
ждают ее со всех сторон. Но не следует пренебрегать никакими сред-
ствами, особенно поначалу, когда любое из пнх полезно,— ведь в
один день пе выучишься чувствовать себя в одиночестве посреди свет-
ской толпы; для женщины, имеющей столь долгую привычку жить
всем, что ее окружает, сердечная сосредоточенность должна начи-
наться с сосредоточенности чувств. Сперва Вам надо будет научиться
сдерживать свое воображение, для чего вовсе не следует завязывать
глаза и затыкать уши. Удалите от себя предметы, вас отвлекающие,
до того момента, как их присутствие уже не будет мешать Вам. А тог-
да смело можете вновь окружить себя ими, ибо Вы уже научитесь
отрешаться от них, когда захотите. Я вовсе не говорю: покиньте об-
щество, я даже не говорю: откажитесь от рассеянной жизни и сует-
ных радостей света. Но я говорю Вам: научитесь быть в одиночестве,
не скучая. Без этого Вы никогда не услышите голоса природы, ни-
когда не познаете саму себя. Не бойтесь, что эти частые, хотя и крат-
кие, отлучки сделают Вас молчаливой, неуклюжей и внушат отвра-
щение к привычкам, от коих Вы не желали бы отказываться. Напро-
тив, привычки эти станут Вам впоследствии еще милее.
Уединение тем хорошо, что пробуждает любовь к людям, нена-
зойливый интерес к ним. Воображение показывает нам тогда все
хорошие стороны общества, и скука одиночества идет, таким образом,
на пользу человечества. Вы выигрываете вдвое, найдя вкус в созер-
цательной жизни; Вы обретете в ней большую привязанность ко все-
му, что Вам дорого, пока будете обладать им, и испытаете гораздо
меньшую печаль, теряя то, чего судьбе будет угодно лишить Вас.
Делайте, например, каждый месяц перерыв на два-три дня в Ва-
ших развлечениях и светских занятиях, дабы посвятить эти дни само-
му важному. Возьмите себе за правило проводить эти дни в одино-
честве, пускай поначалу Вам и покажется это скучным. Лучше прово-
5 Ж.-Ж. Руссо, т. 2

Ж.-Ж. Руссо
130
дить эти дни в деревне, нежели в Париже,— назовите, если угодно,
такую поездку визитом вежливости: Софи едет навестить Софи.
В городе одиночество неизбежно навевает тоску, ибо все, что нас
окружает, несет на себе отпечаток человеческой деятельности, во всем
звучит отголосок жизни в обществе, и, будучи лишенной этого об-
щества, Вы чувствуете себя не в своей тарелке, а комната, где Вы
находитесь одна, весьма смахивает на тюремную камеру. В деревне
же, наоборот, все окружение приветливо и весело, все побуждает к
сосредоточенности и мечтательности, Вы чувствуете себя на воле,
покинув печальные городские стены, сбросив оковы предрассудков.
Леса, ручьи, зелень вытесняют из сердца образы людей; птички, сво-
бодно порхающие там и сям, дают нам, в нашем уединении, пример
вольной жизни; Вы слышите их щебет, Вы наслаждаетесь ароматом
лесов и лугов. Глаза, очаровапные милыми образами природы, де-
лают ее любезной и Вашему сердцу.
Вот тут-то и надобно начать беседовать с нею и изучать ее законы
в ее собственных владениях. По крайней мере, скука не посмеет
преследовать Вас, да и справиться с нею будет куда легче во время
прогулки и созерцания лесов и полей, нежели сидя дома в кресле
или шезлонге. Одно пожелание: избегайте выбирать для этого такое
время, когда Ваше сердце, живо затронутое каким-либо веселым
или печальным событием, терзалось бы воспоминаниями, тревожа
Вас в уединении; когда Ваше смущенное и взволнованное вообра-
жение вопреки желанию напоминало бы Вам о том, что Вы покинули;
ибо тогда ум Ваш, слишком озабоченный переживаниями, откажет
Вам в удовольствии первых попыток самопознания. И напротив,
дабы как можно меньше сожалеть о необходимости испытать скуку
деревенского уединения, выбирайте для него такие моменты, когда
Вам пришлось заскучать в городе; жизнь, даже чрезмерно заполнен-
ная заботами и забавами, все же оставляет слишком много подобного
рода пустот, и такой способ заполнить их в первое время сделает Вас
впоследствии вовсе к ним не чувствительной. Я не требую, чтобы Вы
сразу же погрузились в глубокие размышления, я хочу лишь, чтобы
Вы научились повергать душу в состояние покоя и сосредоточенно-
сти, которые дадут ей возможность взглянуть на самое себя, не от-
влекаясь посторонним.
Чем же, спросите Вы, заняться мне в этом состоянии? Да ничем!
Предоставьте дело тому естественному беспокойству, которое не
замедлит заставить каждого человека в уединении заняться самоизу-
чением, невзирая на любые помехи.
Не думаю, что результатом этого непременно будет душевная рас-
слабленность, что у людей не найдется средства пробудить в себе

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
131
внутреннее чувство. Как согревают онемевшую часть тела с помощью
легкого растирания, так душа, застывшая в долгом бездействии, ожи-
вает при нежном тепле умеренного движения; надо согреть ее прият-
ными воспоминаниями, относящимися именно к ней, надо напомнить
ей о привязанностях, для нее лестных, притом связанных не с ощу-
щениями, а с отвлеченными чувствами, с духовными радостями. Если
и было на свете такое презренное создание, которое в течение всей
своей жизни не совершило ни одного поступка, давшего ему внутрен-
нее удовлетворение, то такое существо, чьи мысли и чувства лишь
отвращали бы его от него самого, не способно было бы к самопозна-
нию и, не ведая, в чем состоит доброта, свойственная его натуре, по-
неволе осталось бы злым и вечно несчастным. Но я утверждаю, что
нет на свете человека, столь испорченного, что он ни разу в жизни не
поддался искушению сделать доброе дело,— искушение это столь
естественно и приятно, что ему невозможно сопротивляться; стоит
уступить ему хоть единожды — и невозможно забыть наслаждение, им
доставленное. О дорогая Софи, сколькие деяния Вашей жизни по-
следуют за Вами в Ваше уединение, дабы скрасить Вам его! Мне не
надобно долго искать, чтобы вспомнить некоторые из них. Подумайте
о сердце, которое Вы уберегли для добродетели, подумайте обо мне,
и Вам навсегда полюбится жизнь наедине с собою!
Вот Вам и средство: живя в свете, учиться любви к уединению,
накапливать в душе приятные воспоминания, приберегать для себя
свою собственную дружбу и готовить себе превосходнейшую компа-
нию, состоящую из Вас самой, когда никто другой уже не надобен.
Пока еще рано разъяснять Вам в подробностях, как именно нужно
для этого поступать,— эти познания Вам только предстоит усвоить.
Я знаю, не следует начинать трактат о морали с конца, ни давать в
качестве первого предписания опыт того, что хотят преподать. Но
еще раз повторяю: в каком бы состоянии ни находилась душа, всегда
остается чувство удовлетворения от доброго поступка; оно никогда
не забудется, служа первою наградою всем другим добродетелям;
именно воспитав в себе это чувство, мы учимся любить себя и не
скучать, оставаясь наедине с собою. Совершение добрых поступков
естественно льстит самолюбию, создавая ощущение превосходства;
благодаря этому ощущению о них вспоминают как о свидетельстве
того, что среди стольких собственных забот нашлось время помочь
в горестях ближнему. И это ощущение своего могущества произво-
дит именно то действие, что человеку становится приятнее жить и он
гораздо охотнее остается наедине с собою. Вот и все, о чем я прошу
Вас. Принарядитесь, дабы предстать перед зеркалом, и Вы будете
глядеться в него куда охотнее. Старайтесь настраиваться па благо-
5*

Ж.-Ж. Руссо
132
душный лад, оставаясь одна, и среди предметов Ваших удовольствий
выбирайте всегда такие, коими можно наслаждаться, даже не имея
их под рукой.
Знатная женщина уже по положению своему слишком часто окру-
жена людьми; я хотел бы, чтобы Вы на какой-то срок могли отказы-
ваться от такого положения; это было бы еще одним средством нау-
читься уединению, научиться беседовать с самой собою. В уедине-
нии откажитесь решительно от всей своей свиты: не берите с собою
в деревню ни повара, ни дворецкого. Возьмите лакея и камеристку,
да и тех много. Словом, не перевозите свою городскую жизнь в дерев-
ню, испробуйте там истинно сельское уединенное существование.
Но как быть с приличиями, спросите Вы? Ох уж эти мне проклятые
приличия! Если Вы хотите без конца следовать им, Вам не надобен
другой наставник. Или же выбирайте между приличиями и мудро-
стью. Во втором случае ложитесь пораньше спать, утром поднимай-
тесь вместе с солнцем и природою, никаких переодеваний, никаких
книг, ешьте простые блюда в те часы, когда едят их в народе, словом,
будьте во всем сельскою жительницей. И ежели Вы полюбите этот
образ жизни, Вы узнаете еще одно наслаждение, а коли он Вам на-
скучит, Вы с еще большим удовольствием вернетесь к тому, который
вели раньше.
Более того, из тех кратких минут, кои Вы пожелаете провести в
одиночестве, употребите часть на то, чтобы сделать остальные еще
приятнее. Ваши долгие утра будут свободны от привычных заня-
тий,— посвятите их деревенским прогулкам. Справляйтесь о боль-
ных, о бедных, старайтесь каждому оказать помощь, в коей он нуж-
дается, и не думайте, что с них довольно Вашего кошелька, но пода-
рите им свое время и заботы. Вмените себе в обязанность это занятие:
оно благородно, после него на земле станет несколькими несчастными
меньше, и, если намерения Ваши будут чисты, а заботы действенны,
Вам понравится заниматься ими. Я знаю, что вначале тысячи пре-
пятствий помешают Вам: нечистые хижины, неотесанные крестьяне,
нищенская утварь сперва внушат Вам отвращение. Но, входя к этим
несчастным, скажите себе: «Я им сестра», и человечность восторже-
ствует над гадливостью. Вы увидите в них лжецов, попрошаек, лю-
дей, полных пороков, кои угасят Ваш пыл, но вспомните о своих соб-
ственных недостатках, и Вы научитесь прощать окружающим; по-
думайте о том, что пороки, скрытые под благопристойной внешностью
и украшенные воспитанием, опасны вдвойне. Особенно скука, сей
тиран людей Вашего положения, заставляющий их столь дорого
платить за бездействие, в чьи объятия Вы попадаете тем скорее, чем
упорнее стараетесь ее избежать,— особенно эта скука отвратит Вас

Ж.-Ж. Руссо Письма о морали
133
сначала от благотворных трудов п, делая их для Вас непереносимы-
ми, подскажет достаточно благовидных предлогов, чтобы избежать их.
Вспомните тогда, что удовольствие от совершения добрых дел есть
награда за них и что награды этой не получить, не заслужив ее. Ни-
что так не любезно нам, как добродетель, но созерцать ее дано только
тем, кто обладает ею; когда ею хотят завладеть, подобно Протею из
басни, она принимает тысячи отвратительных образов и являет свое
истинное лицо лишь тому, кто, не устрашившись, не оставил своих
намерений. Не поддавайтесь же софизмам скуки! Не отталкивайте
от себя вещи, созданные для смягчения Вашего сердца, гоните прочь
жестокую трусость, которая отвращает Ваш взор от людских стра-
даний и подстрекает отказаться от их утешения. Не перекладывайте
благородные эти заботы на Ваших наемников. Будьте уверены в том,
что слуги всегда злоупотребляют добром своих господ, что они не-
пременно изыщут тот или иной способ попользоваться хоть частью
того, что проходит через их руки; они потребуют слишком дорогой
благодарности за все то, что их хозяин делает безвозмездно. Считайте
своим долгом всюду привносить вместе с Вашим присутствием под-
линный интерес и сочувствие, коим оно придаст еще большую цен-
ность. Пусть посещения Ваши никогда не остаются бесплодными!
Пусть каждый вздрогнет от радости, увидя Вас, пусть всеобщие не-
скончаемые восхваления следуют за Вамп по пятам, и скоро сладост-
ное это сопровождение очарует Вашу душу и среди новых удоволь-
ствий, кои Вы научитесь ценить, Вы сможете даже иногда забыть о
благе, Вами совершенном для других, но никогда уж не позабудете
о благе, которое заслужили для самой себя.

Юлия,
или Новая Элоиза
ЧАСТЬ I
Письмо XII
К Юлии
Как умиляет ваше простодушное письмо, дорогая Юлия! Как чув-
ствуется в нем ясность невинной души и нежная заботливость люб-
ви! Ваши мысли изливаются безыскусно и свободно; они оказывают
чудесное действие на сердце, какое никогда не окажет вычурный
слог. Вы приводите неопровержимые доводы с такою простотой, что
над ними следует задуматься, чтобы понять всю их силу, и высокие
чувства для вас так естественны, что ваши суждения легко могут
показаться общепринятыми истинами. Разумеется, лишь вам надле-
жит управлять нашими судьбами, и это не только право, которое я
предоставляю вам, а ваш долг, к которому я вас призываю, это спра-
ведливость, о коей прошу, и ваш рассудок должен вознаградить меня
за ущерб, причиненный вами моему рассудку. Отныне я вручаю вам
до конца моей жизни власть над моей волей: располагайте мною, как
человеком, у которого уже нет ничего своего, все существо которого
принадлежит вам одной. Не сомневайтесь, я не изменю своему сло-
ву, подчинюсь вашему любому велению. И тогда, стану ли я лучше,
станете ли вы счастливее,— в любом случае я буду вознагражден за
послушание. Итак, смело вручаю вам заботу о нашем общем счастье,
создайте его для себя — это все, что требуется. А мне, тому, кто не
в силах ни на миг забыть вас или подумать о вас без восторга, кото-
рый надо подавлять, мне предстоит лишь творить вашу непреклон-
ную волю.
За год занятий мы только и делали, что читали без всякой систе-
мы и почти без выбора, скорее угождая вашему вкусу, нежели его
развивая. Впрочем, мы находились в таком душевном смятении, что
нам трудно было сохранить ясность мысли. Взор не мог сосредото-
читься на книге, уста произносили слова, но внимание отвлекалось.
Ваша сестрица, не столь рассеянная, вечно упрекала нас в неумении
углубиться в предмет и, обгоняя нас, гордилась этой нетрудной по-

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элоиза
135
бедой. Опа незаметно стала учителем учителя, и хотя мы иногда
смеялись над ее самоуверенностью,— в сущности, только она в на-
шей троице и получила кое-какие знания.
Итак, чтобы наверстать потерянное время (ах, Юлия, да было ли
оно когда-нибудь потрачено лучше!), я придумал план, который бла-
годаря своей методе, пожалуй, восполнит брешь в наших познаниях,
нанесенную рассеянностью. Посылаю его вам; в скором времени мы
его прочтем вместе, а пока я ограничиваюсь лишь небольшими за-
мечаниями.
Если бы мы, мой нежный друг, задались целью выставлять напо-
каз свою ученость и приобретать знания для других, а не для самих
себя, моя метода никуда не годилась бы, ибо она стремится извлечь
малое из многого и выбрать основное из множества сочинений. Нау-
ка в большинстве случаев подобна монете, которая при всей ценности
своей содействует благосостоянию только тогда, когда ее пускаешь в
оборот, и годится лишь при сношениях между людьми. Лишите на-
ших ученых удовольствия рассуждать перед слушателями, и науки
перестанут их привлекать. Они копят знания у себя в кабинете с
единственной целью — расточать их перед публикой; одного они
жаждут — прослыть мудрецами и, конечно, не стремились бы к зна-
ниям, если б лишились почитателей *. Мы же, стремясь восполь-
зоваться знаниями, накапливаем их не ради того, чтобы перепрода-
вать, а чтобы обратить себе на пользу; не ради того, чтобы обременять
себя, а чтобы ими питаться. Читать не много, но много размышлять
о прочитанном, или, что одно и то же, подолгу беседовать друг с дру-
гом — вот средство, помогающее лучше усвоить знания. Когда у че-
ловека есть понятливость, развитая привычка к размышлению, то,
полагаю, гораздо лучше своим умом доискиваться до всего, что мож-
но найти в книгах,— верный способ применить знания к своему обра-
зу мыслей и овладеть ими! А вместо этого мы их получаем готовыми
и почти всегда в чужой нам форме. Мы гораздо богаче, чем полагаем,
но, как говорит Монтень, нас одевают в долг и с чужого плеча, приу-
чают пользоваться подачками, а не своим добром 2. Или, вернее,
мы беспрестанно копим, не смея ни к чему притронуться,— мы упо-
добляемся скупцам, которые только и думают, как бы наполнить свои
амбары, и на лоне изобилия умирают с голоду.
Согласен, на свете найдется немало людей, коим прибегать к этой
методе было бы весьма вредно и, напротив, надобно больше читать
и меньше размышлять, ибо голова у них устроена плохо, и хуже того,
* Так думал сам Сенека 1. «Если б мне даровали знания,— говорил он,-—
с условием не обнаруживать их, я бы от них отказался». О, возвышенная
философия! Вот какова ты на деле!

Ж.-Ж. Руссо
136
до чего они сами додумаются, не найти. Вам же я предлагаю иное —
ведь вы умеете вложить в прочитанное еще и свой, лучший смысл, и
ваш живой ум создает как бы вторую, подчас лучшую книгу. Так
станем же обмениваться мыслями: я буду рассказывать вам, что ду-
мали другие, а вы будете мне рассказывать, что вы сами думаете об
этом предмете, и порою, закончив урок, я уйду более просвещенный
вами, нежели вы мной.
Чем меньше вы будете читать, тем тщательнее следует выбирать
книги. PI вот па чем зиждется мой выбор. Главная ошибка учащихся,
как я только что сказал, в том, что они слишком доверяют книгам и
недостаточно пользуются своим умом, не помышляя, что собственный
наш разум почти всегда обманывает нас меньше, чем все другие со-
фисты. Стоит углубиться в себя, и сразу угадаешь доброе и отличишь
прекрасное; не надо учить нас пониманию того или иного, ибо каж-
дый из нас только тогда обманывается, когда желает обмануться.
Но высшие примеры доброго и прекрасного встречаются реже и ме-
нее известны; их приходится искать вдали от нас. Тщеславие, судя
о силах человеческой натуры по нашей слабости, заставляет нас
считать невозможными те достоинства, коих мы за собой не знаем;
лень и порок утешаются этой ложной невозможностью, и, по мнению
человека слабого, то, чего не встречаешь ежедневно, не встречаешь
никогда. Вот это заблуждение и следует опровергнуть. Нужно приу-
чить себя чувствовать и видеть великое, дабы лишить себя оправда-
ния в том, что не подражаешь ему. Душа возвышается, сердце воспла-
меняется от созерцания божественных образцов; чем больше раз-
мышляешь о них, тем больше стремишься уподобиться им, и все
посредственное уже внушает тебе невыносимое отвращение.
Не станем же в книгах искать начал и правил, которые скорее
обретешь внутри самого себя. Пренебрежем всеми этими пустыми
спорами философов о счастье и добродетели, а время, которое они
тратят на тщетные поиски путей к тому и другому, употребим на то,
чтобы стать добрыми и счастливыми. Постараемся подражать вели-
ким примерам, а не следовать бесполезным системам.
Я всегда думал, что добро — это лишь прекрасное, претворенное
в действие, что они тесно связаны н в совершенной человеческой на-
туре их питает одни и тот же источник. Сообразно такой мысли, вкус
следует совершенствовать при помощи тех же средств, что и благо-
нравие, и если прелесть добродетели глубоко трогает души, то они
должны в равной степени быть чувствительны ко всем другим родам
красоты. Мы упражняем как зрение, так и чувство; или, лучше ска-
зать, верное зрение есть не.что иное, как тонкое и острое чувство.
Такд художник, увидев прекрасный ландшафт или прекрасную кар-

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элоиза
137
тину, приходит в восторг от таких предметов, на которые заурядный
зритель не обратит внимания. Сколь многое воспринимается лишь
чувством, в котором невозможно отдать себе отчет! Как много нео-
пределенных оттенков улавливаем мы то и дело, повинуясь лишь
указаниям вкуса! Вкус — это своего рода микроскоп для суждения;
благодаря ему становится возможно распознать малое, и его действие
начинается там, где прекращается действие суждения. Что же нужно
для развития вкуса? Нужно так же учиться видеть, как учиться чувт
ствовать; судить о прекрасном, полагаясь на изощренное зрение,
как о добром — полагаясь на чувство. Да, я утверждаю, что не вся-
кому сердцу дано почувствовать волнение при первом взгляде на
Юлию.
Вот почему, моя прекрасная ученица, я ограничиваю все ваши
занятия чтением книг нравственных и отмеченных хорошим вкусом.
Вот почему, сведя свою методу к наглядным примерам, я предлагаю
вам не определение добродетелей, а только образы людей добродетель-
ных, не правила хорошего слога, а только книги, написанные хоро-
шим слогом.
Не удивляйтесь* же, что я сделал кое-какие изъятия из того, что
мы прежде читали; надобно уменьшить количество книг, чтобы читать
с пользой,— таково мое убеждение; с каждым днем я все яснее ви-
жу — лишь то, что говорит душе, достойно вашего изучения. Мы
отменяем занятия языками, оставим лишь итальянский, ибо вы его
знаете и любите. Откажемся и от начальной алгебры и геометрии.
Мы простились бы и с физикой, если б у меня хватило духу лишить
вас терминов, которые вы из нее черпаете. Мы навсегда откажемся
от новой истории, за исключением истории нашего отечества, да и
то лишь потому, что в нашей стране царят свобода и простота, что
здесь и в новые времена еще встречаются люди, отмеченные доброде-
телями древних. Только не слушайте тех, кто уверяет, будто для
каждого человека всего увлекательнее история его отечества. Это
неправда. Есть страны, историю которых просто нет силы читать,
если ты, конечно, не глупец и не дипломат. Увлекательнее всего та
история, в которой найдешь больше наглядных примеров добрых
нравов, разнообразных характеров,— одним словом, того, что слу-
жит поучению. Кое-кто вам скажет, будто у нас этого не меньше, чем
у древних. Это неправда. Откройте-ка новую историю, и тем, кто так
говорит, придется замолчать. В наше время пароды безлики, им не
нужны живописцы, в наше время правители бесхарактерны, им не
нужны историки: достаточно знать, какое положение занимает чело-
век, чтобы предвидеть, что он совершит. Вам скажут, будто у нас нет
хороших историков, но спросите — отчего? Все это неправда. Дайте

Ж.-Ж. Руссо
138
предмет для хорошей истории, и хорошие историки найдутся. Вам,
наконец, скажут, будто люди во все времена одинаковы, что у всех
те же добродетели и те же пороки, а древними восхищаются лишь
потому, что они древние. Это тоже неправда, ибо встарь совершали
великие дела малыми средствами, а ныне — делают наоборот. Древ-
ние были современниками своих историков и тем не менее научили
нас ими восторгаться. Без сомнения, если наши потомки и станут
восторгаться нашими историками, то не мы их этому научим.
Я оставил в угоду вашей неразлучной подруге кое-какие зани-
мательные книжки — для вас я бы их не оставил. Кроме творений
Петрарки, Тассо, Метастазио и великих французских драматургов,
в моем плане нет стихов, нет и книг о любви, которые обычно дают
читать представительницам вашего пола. Да что мы узнаем о любви
из этих книжек? Ах, Юлия, наше сердце поведает нам гораздо боль-
ше,— напыщенный книжный язык холоден для влюбленных. Кроме
того, такое чтение напрасно возбуждает душу, изнеживает ее и ли-
шает твердости. Истинная же любовь — всепожирающий огонь, он
воспламеняет другие чувства и вдыхает в них новые силы. Вот почему
и говорят, что любовь создавала героев. Счастлив тот, кому судьбой
предназначено стать героем и чьей возлюбленной будет Юлия!
ЧАСТЬ V
Письмо III
От Сеп-Пре к милорду Эдуарду*
В последнее время у нас были гости, вчера они уехали, вновь мы
остались втроем и находим великую приятность в столь малочислен-
ном обществе, тем более что теперь уже нет у нас в сердцах ничего
потаенного, что хотелось бы скрыть друг от друга. Как радостно чув-
ствовать, что я становлюсь другим человеком, достойным вашего до-
верия! При каждом знаке уважения, коим дарит меня Юлия или муж
* Два письма, написанные в разное время, трактовали одни и те же пред-
меты, что вызывало ненужные повторения. Дабы лишнее выбросить, я
соединил эти два письма в одно. Не собираясь оправдывать чрезмерные
длинноты многих писем, из которых составлен настоящий сборник, дол-
жен, однако, указать, что одинокие люди обычно пишут редко, но длинные
письма, а люди светские пишут часто и коротко. Стоит только заметить
эту разницу, как тотч\с стапут понятны и причины ее.

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элопза
139
ее, я с некоторою гордостью говорю себе: «Наконец-то мне не стыдно
будет предстать перед ним». Ведь лишь благодаря вашим заботам
мое настоящее, надеюсь, сотрет прошлые мои ошибки. Угасшая лю-
бовь опустошает душу, любовь покоренная вместе с сознанием победы
порождает в нас новые возвышенные порывы и более дивное влечение
ко всему высокому и прекрасному. Кто же захочет лишиться плодов
жертвы, стоившей нам так дорого? Нет, милорд, я чувствую, что,
по вашему примеру, мое сердце обратит себе на пользу все пламен-
ные чувства, им побежденные, я чувствуюг что надо было быть тем,
кем я был, чтобы стать тем, кем я хочу быть.
Шесть дней мы потратили на пустые разговоры с безразличными
нам людьми, а нынче провели первое утро на английский лад, то есть
собрались все трое, но молчали, наслаждаясь удовольствием быть
вместе и чувством тихой сосредоточенности. Ах% сколь немногим зна-
комо это блаженное состояние! Во Франции я не видел никого, кто
имел бы об этом^ хоть слабое представление. Меж друзьями беседа
никогда не затихает, говорят они. Конечно, при поверхностной при-
язни язык вертится легко и болтовня идет сама собой. Но дружба,
милорд, дружба! Чувство животворное и небесное, какие речи до-
стойны тебя? Какими словами передать тебя? Разве то, что говоришь
своему другу, может выразить, какие чувства ты испытываешь близ
него? Сколь много могут сказать пожатие руки, оживленный взор,
объятие и вздох, что следует за ним! И каким холодным в сравнении
с этим покажется произнесенное слово. О вечера в Безансоне! Мгно-
вения безмолвия, посвященные дружбе и понятые ею! О Бомстон,
высокая душа, благородный друг! Нет, я не опошлил того, что ты
для меня сделал, и уста мои никогда об этом ничего тебе не сказали.
Несомненно, в созерцательном состоянии много прелести для чув-
ствительных душ. Я всегда находил, что докучные болтуны мешают
им наслаждаться и что друзьям необходимо побыть одним, без по-
сторонних, иметь возможность говорить меж собой непринужденно.
Они жаждут, так сказать, сосредоточиться друг в друге; и как бывает
невыносимо, ежели что-либо их от этого отвлекает и делает беседу
принужденной! Иной раз с уст сорвётся сердечное слово,— и как
приятно бывает произнести его без стеснения! Кажется, нельзя и
думать свободно, раз не смеешь свободно говорить; кажется, от од-
ного лишь присутствия постороннего сникнет чувство и сожмется
душа, меж тем как без чужих все так хорошо понимали друг друга.
Два часа провели мы в мирной радости, в тысячу крат более сла-
достной, нежели холодный покой богов Эпикура. После завтрака в
комнату пришли дети, но, вместо того чтобы удалиться с ними в дет-
скую, Юлия, как бы желая вознаградить нас за потерянное время2

Ж.-Ж. Руссо
140
против обыкновения, оставила детей при себе, и мы не расставались
до обеда. Генриетта, уже начинающая владеть иголкой, сидела за
работой впереди Фаншоны, а та плела кружева, держа подушку на
спинке низенького креслица Генриетты. Мальчики, устроившись за
столом, перелистывали альбом с картинками, и старший старательно
объяснял их младшему. Генриетта прислушивалась, и, когда мальчик
ошибался, она, зная все картинки наизусть, поправляла его. Неред-
ко, притворяясь, будто она не разобрала, какую гравюру они рас-
сматривают, она под этим предлогом вставала и подходила к ним.
Эти прогулки от креслица к столу и обратно, видимо, ей нравились,
и всегда в это время девочку поддразнивал ее «женишок»; иной раз
вдобавок к шалостям он неловко протягивал для поцелуя свои дет-
ские губки, и Генриетта, уже более понятливая, охотпо избавляла
его от лишних церемоний. Пока шли эти маленькие уроки, младший
братишка потихоньку перебирал бирюльки, спрятанные им под
книги.
Госпожа де Вольмар вышивала у окна, близ своих детей; ее муж
и я еще сидели за чайным столом, читали газету, на которую она
довольно мало обращала внимания. Но когда прочли статью о бо-
лезни французского короля и необычайной привязанности к нему
народа, сравнимой лишь с привязанностью римлян к Германику 3,
она сказала несколько слов о прекрасных чертах этой любезной и бла-
гожелательной нации, которую все ненавидят, меж тем как сама она ни
к одной нации ненависти не питает, и добавила еще, что она, Юлия,
завидует августейшим особам лишь за то, что их так любят,— это
такая большая радость! «Не завидуйте,— промолвил ее муж таким
тоном, каким мне пристало бы это сказать,— с его дозволения, ко-
нечно. — Не завидуйте монархам, ведь мы уже давно ваши подданные».
При этих словах вышивание выпало у нее из рук, она повернула го-
лову и бросила на своего достойного супруга такой умильный, та-
кой нежный взор, что даже я затрепетал. Она ничего не сказала —
какие слова могли бы сравниться с этим взором? Глаза наши встре-
тились. Муж ее сжал мне руку, и я почувствовал, что одинаковое
волнение охватило всех нас и что благодатное влияние этой щедрой
души распространяется на всех окружающих и торжествует даже над
бесчувственностью.
В миг такого душевного состояния воцарилось безмолвие, о коем
я уже говорил вам: сами видите, что в нем не было ни холодности,
ни скуки. Тишину нарушало лишь щебетание детей; да и то, едва
перестали мы разговаривать, они, из подражания взрослым, при-
тихли, словно боялись нарушить нашу сосредоточенность. Пример
подала маленькая командирша Генриетта: она понизила голос, зна-

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элоиза
141
камп останавливала братцев, перебегала к столу на цыпочках; игры
их стали еще забавнее, так как легкая стесненность придавала им осо-
бую прелесть. Это зрелище, казалось, для того возникшее перед на-
ми, чтобы продлить наше умиление, произвело на нас естественное
свое воздействие.
Ammutiscon le lingue, e parlan Гаете 4.
Сколько всего было сказано, хотя мы не размыкали уст! Сколько
пламенных чувств мы излили друг другу без холодного посредниче-
ства слов! Неприметно Юлией завладело чувство, преобладавшее
над остальными. Глаза ее уже не отрывались от троих детей, дивный
экстаз, переполнявший сердце, оживлял ее прелестное лицо самым
трогательным выражением материнской нежности.
Плененные созерцанием сей дивной картины, мы оба с Вольмаром
предались своим мечтам, как вдруг дети, вызвавшие эти грезы, пре-
рвали их. Старший мальчик, забавлявшийся гравюрами, заметил,
что бирюльки отвлекают внимание братишки, и, улучив минуту,
когда малыш собрал их в горсть, ударил его по руке так, что би-
рюльки разлетелись по полу. Марселин заплакал; однако госпожа
де Вольмар не бросилась его успокаивать, а, не повышая голоса,
сказала Фаншоне, чтобы та унесла бирюльки. Мальчик тотчас умолк,
но бирюльки все же были унесены, и вопреки моим ожиданиям слез
больше не было. Этот пустячный случай напомнил мне и многие дру-
гие, подобные ему происшествия; прежде я не обращал на них вни-
мания, а теперь, поразмыслив, могу сказать, что никогда еще не
видел таких детей, как у Юлии, детей, которым так мало бы читали
наставлений и которые так мало бы всем докучали. Они почти не
отходят от матери, но их присутствие едва замечаешь. Все трое весе-
лы, резвы, шаловливы, какими и следует быть в их возрасте, но сов-
сем не назойливы, не крикливы, и сразу видно, что они деликатны,
хотя еще и не знают, что такое деликатность. Размышляя над этим,
я сделал такой удивительный вывод, что все у них получается как
бы само собой, ибо Юлия, при всей своей страстной нежности к детям,
не суетится вокруг них. В самом деле, никогда не бывает, чтобы она
заставляла их говорить или молчать, что-нибудь предписывала или
запрещала им. Она никогда не спорит с ними, не мешает их забавам,
кажется, что она лишь смотрит на них с любовью, и если проведет
с ними день,: то в этом и состоят ее материнские обязанности.
Хотя приятнее было смотреть на это мирное спокойствие, нежели
на хлопотливую заботливость других матерей, меня поразила эта
кажущаяся беспечность, не отвечающая моим воззрениям. Мне хо-
телось бы, чтобы, несмотря на все основания быть довольной, она
все же не успокаивалась бы: ведь беспокойство за детейх пусть даже

Ж.-Ж. Руссо
142
чрезмерное, как-то пристало материнской любви. Все хорошее, что
я видел в детях Юлии, мне хотелось приписать ее заботам; хотелось,
чтобы эти малютки менее были обязаны природе, нежели матери;
мне почти хотелось, чтобы у них были какие-нибудь недостатки и она
бы старалась исправить их.
Довольно долго думал я над этим и наконец, прервав молчание,
поделился с Юлией своими мыслями. «Я вижу,— сказал я ей,— что
небо вознаграждает добродетель матерей добрыми наклонностями их
детей; но ведь эти добрые наклонности нужно развивать. Воспитание
должно начинаться со дня рождения ребенка. Какая пора более
пригодна для воспитания их характеров, чем та, когда совсем не
приходится их переламывать? Ежели с самого раннего детства предо-
ставить их самим себе, то в каком же возрасте ждать от них покор-
ности? Пусть даже вам учить их нечему, все же надобно научить их
слушаться».— «А разве вы заметили, что они меня не слушаются?» —
спросила Юлия. «Это заметить трудно,— возразил я,— ведь вы им
ничего не приказываете». Она с улыбкой поглядела на мужа и, взяв
меня за руку, повела в кабинет, где дети не могли нас слышать.
И там она на досуге объяснила мне свои правила, показав мне,
что за мнимой ее небрежностью скрывается самое бдительное внима-
ние любящей матери. «Долго я держалась тех же мыслей, что и вы,
о раннем воспитании, и когда вынашивала первого ребенка, со стра-
хом думала о предстоящих мне вскоре обязанностях и часто с трево-
гой говорила о них с мужем. Кто же мог быть для меня в этом лучшим
руководителем, нежели он, человек, просвещенный и наблюдатель-
ный, у коего отцовское чувство сочеталось с хладнокровием филосо-
фа. Он оправдал и превзошел мои ожидания: он рассеял мои пред-
рассудки и научил меня, как достигать в этом деле наибольших успе-
хов с наименьшим трудом. Он убедил меня, что первоначальная и са-
мая важная, но всеми забытая основа воспитания * состоит в том,
чтобы сделать ребенка восприимчивым к тому, что ему внушают. Ро-
дители, кои мнят себя весьма осведомленными, совершают одну и ту
же ошибку: они считают детей своих существами разумными уже со
дня рождения и говорят с ними как со взрослыми людьми еще до
того, как они научатся говорить. Они считают разум средством вос-
питания, меж тем как надобно еще применить столько иных средств,
чтобы воспитать в ребенке разум, и из всех сторон развития, свой-
ственного человеку, позже всего и труднее всего достигается именно
развитие разума. Если с детьми говорят с самого раннего возраста
* Сам Локк, мудрый Локк, позабыл спю основу; он больше говорит о том,
что следует требовать от детей, нежели о том, как этого добиться от них S.

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элоиза
143
языком, совсем для них непонятным, пх тем самым прпучают болтать
с важным видом и не уважать взрослых, критиковать все, что им го-
ворят, мнить себя столь же мудрыми, как их учителя, быть своеволь-
ными спорщиками, а тогда всего, чего хотели достигнуть, взывая к их
разуму, на деле достигают лишь застращиванием или воздействуя
на их тщеславие.
С детьми, коих желают воспитывать таким образом*• нет сладу;
и родители, наскучив, возмутясь, измучившись вечными дерзкими
выходками, к коим они сами же и приучили своих чад, будучи более
не в силах выносить столь неприятные хлопоты, вынуждены бывают
удалить детей от себя и препоручить учителям; как будто можно на-
деяться, что у наставника, чужого человека, окажется больше тер-
пения и ласки, чем у отца.
Природа хочет,— продолжала Юлия,— чтобы дети были детьми
прежде, чем стать взрослыми. Ежели мы вздумаем исказить такой
порядок вещей, мы получим лишь слишком ранние плоды, в коих
не будет ни зрелости, ни сочности и кои скоро испортятся; у нас будут
чересчур юные ученые и престарелые младенцы. Дети все думают,
чувствуют и видят по-своему. Нет ничего более бессмысленного, как
стремиться заставить их все воспринимать по-нашему и требовать от
десятилетнего ребенка глубокой рассудительности,— это все равно
что желать его видеть ростом в пять футов.
Разум начинает развиваться лишь через несколько лет после
рождения ребенка, когда и тело его достигает известной силы. Сле-
довательно, таково уж намерение природы: сначала должно окреп-
нуть тело, а потом развивается разум; дети всегда в движении, покой
и размышления противны детскому возрасту; сидячая жизнь и при-
лежание мешают детям расти и совсем им не на пользу; ни их ум, ни
тело не могут вынести принуждения. Если держать их постоянно
взаперти, в комнате, за книгами, они теряют всю свою бодрость, ста-
новятся хрупкими, слабенькими, болезненными и скорее отупевши-
ми, нежели рассудительными, и всю жизнь душа их будет чувство-
вать, что заключена она в чахлом теле.
Даже если б все эти вредные попытки преждевременного развития
разума вдруг да оказались для него полезными, то и тогда в них был
бы один большой изъян, а именно — желание применять одни и те
же приемы ко всем без различия, не отыскивая тех способов, какие
больше всего подходят к духовному складу того или иного ребенка.
Ведь кроме духовного строя, общего для всего рода человеческого,
каждый от рождения наделен своим особым темпераментом, определя-
ющим его склонности и его характер, и задача состоит не в том, чтобы
изменить или подавить эти его свойства, но развивать их и совершеп-

Ж.-Ж. Руссо
144
ствовать. По мненпю г-на де Вольмара, все характеры сами по себе
хорошие и здоровые.
«У природы,— говорит он,— ошибок не бывает *; все пороки,
кои приписывают природным наклонностям, на деле развиваются
вследствие дурного воспитания. Нет. такого негодяя, чьи наклон-
ности, будь они лучше направлены, не превратились бы в большие
достоинства. Нет такого вертопраха, в коем не воспитали бы полез-
ных дарований, ежели бы подошли к сему с нужной стороны, подоб-
но тому как иные бесформенные и уродливые фигуры ваятель делает
прекрасными и пропорциональными, поставив их в определенном
ракурсе. В системе мироздания все способствует всеобщему благу.
В идеальном, наилучшем порядке вещей каждому человеку отведено
свое место,— надобно лишь найти его, сие место, и не портить обще-
го порядка. К чему приводит воспитание, которое дают с колыбели,
всегда по одной и той же схеме, не считаясь с поразительным разно-
образием характеров? Большинству людей дают воспитание для них
вредное или не подходящее и лишают их такого воспитания, которое
им подошло бы, всячески стесняют их природные наклонности, сгла-
живают высокие качества, заменяя их малыми и мнимыми, не имею-
щими подлинной ценности, стараются одними и теми же приемами
развивать самые разнообразные способности, уничтожая при этом
одну другой или внося в них невообразимую путаницу, и, потратив
столько усилий на то, чтобы испортить истинные природные дарова-
ния детей, воспитатели вскоре видят, как меркнет тот кратковремен-
ный и суетный блеск, который предпочли природным дарованиям,
а подавленные способности уже не возродятся, потерянным окажется
и то, что наставники разрушили, и то, что они привили своим питом-
цам, и в конце концов в награду за тяжкий, но не разумный труд все
эти юиые гении обратятся в ничтожества, не обладающие ни силой
ума, ни достоинствами души, и единственно примечательные своей
слабостью и никчемностью».
«Правила весьма понятные,— сказал я Юлии,— но как-то труд-
но согласовать их с вашими же собственными воззрениями,— ведь
вы говорили, что развитие природных талантов и способностей каж-
дого человека мало способствует как счастью отдельной личности,
так и подлинному блату всего общества. Не лучше ли, много лучше,
мысленно создать совершенный образец разумного и честного чело-
века и стараться путем воспитания приблизить ребенка к такому об-
разцу, возбуждая в юном питомце одни качества, сдерживая другие,
* Это воззрение, столь верное, кажется мне уднвнтельпым для г-на де
Вольмара — вскоре станет ясным — почему.

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элопза
145
подавляя страсти, развивая разум, исправляя природу?..» — «Исправ-
лять природу! -— воскликнул Вольмар, прервав меня.— Прекрас-
ные речи! Но прежде чем вымолвить такое слово, следовало бы отве-
тить на то, что сейчас сказала вам Юлия».
И тут я, думается мне, ответил самым решительным образом,
отвергнув то положение, которое выставила Юлия. Вы постоянно
предполагаете, что разнообразие умов и дарований, отличающее
людей, создано самой природой, и это совершенно очевидно. Ведь
если умы различны по складу своему, значит, они не равны и по си-
ле; создав их неравными, природа наделила одних предпочтительно
перед другими несколько большей тонкостью ощущений, лучшей
памятью и силой внимания; что касается ощущений и памяти, то
разная степень их тонкости и совершенства вовсе не является мери-
лом человеческого ума, а что касается силы внимания, то она всецело
зависит от силы страстей, воодушевляющих нас; к тому же доказа-
но, что все люди по природе своей способны испытывать достаточно
сильные страсти, кои могут поднять у них силу внимания до той сте-
пени, с которой связано превосходство ума. А если разница в степе-
ни ума идет не от природы, а от воспитания, то есть от различных
мыслей, различных чувств, которые с детства вызывают в нас пред-
меты, поражающие нас, обстоятельства, в коих мы находимся, и
впечатления, воспринимаемые нами, то для воспитания детей неза-
чем ждать, когда мы узнаем, каков их духовный склад, а, наоборот,
следовало бы поскорее развить в них желательный нам духовный
склад через подобающее ему воспитание.
На это г-н де Вольмар ответил мне, что он не придерживается
правила отрицать очевидные явления потому лишь, что не понимает
их. «Взгляните на этих двух собак во дворе; они одного помета, их
никогда не разлучали, кормили одинаково и одинаково с ними обра-
щались; однако же одна из них веселая, живая, ласковая и очень
умная; другая неуклюжая, неповоротливая, злобная, и никогда ее
не удавалось ничему научить. Только разницей в темпераменте и
объясняется разница в их характерах, так же как только разницей
во внутренней организации людей и объясняется разница в их уме,
когда внешняя среда была одинакова...»— «Одинакова? — спросил
я, перебивая его.— Помилуйте, всегда есть разница! Сколько мело-
чей оказывало воздействие на одного и не затрагивало другого!
Сколько мелких обстоятельств по-разному врывались в его жизнь,
а вы этого и не замечали!» — «Ну вот,— заметил он,— вы рассуж-
даете, как былые астрологи. Когда их противники говорили, что у
двух людей, родившихся под одинаковым сочетанием светил, судьба
оказалась совершенно различной, они решительно отвергали это

Ж.-Ж. Руссо
146
тождество. Онп утверждали, что ввиду непрестанного вращения не-
бесных сфер могла быть огромная разница во взаимоположении звезд,
при котором родился один, и тем положением, при котором родился
другой, и если бы точно было установлено, в какое мгновение родил-
ся тот и другой, возражения противников обратились бы в доказатель-
ство правоты астрологов.
Оставим, пожалуйста, все эти тонкости и будем держаться бес-
спорных наблюдений. Опыт показывает, что бывают характеры, ко-
торые сказываются почти что со дня рождения, бывают дети, кото-
рых можно изучать уже у груди кормилицы. Но это совсем особая
порода людей, они воспитываются с самого начала своей жизни; что
касается остальных, развивающихся менее быстро, то, пытаясь раз-
вить их ум, не изучив его склада, мы рискуем испортить то хорошее,
что дала человеку природа, и вложить вместо него дурное. Разве
Платон, учитель ваш, не утверждал, что все знания, приобретенные
человечеством, вся философия могут извлечь из души человеческой
лишь то, что в нее вложила природа, подобно тому как химия никог-
да еще и ни из какой смеси не извлекала больше золота, чем его там
содержалось? Это верно в отношении наших чувств и наших мыслей,
но не верно в отношении наклонностей, ибо их можно приобрести.
Чтобы изхменить склад ума, должно было бы изменить всю пашу вну-
треннюю организацию, а чтобы изменить характер, нужно изменить
темперамент, ибо от него-то и зависит характер. Слыхали вы когда-
нибудь, чтобы человек горячий стал флегматиком, а у холодного
педанта появилось воображение? По-моему, этого так же не легко
добиться, как обратить блондина в брюнета, а глупцаг в человека
умного °. Напрасно полагают возможным переделывать людей раз-
личного склада по одному для всех образцу. Их можно принудить,
но не изменить; можно помешать людям показывать себя такими,
каковы они в действительности, но нельзя их переделать; если в обы-
денной жизни они и лицемерят, то во всех важных случаях вы уви-
дите их истинный нрав, который они покажут без всякого стеснения,
ибо тут они сбрасывают свою личину. Еще раз повторяю, дело не в
том, чтобы изменить характер ребенка или подавлять природные его
качества,— наоборот, их следует развивать как можно более, воспи-
тывать их и не давать им перерождаться; ведь именно таким путем че-
ловек достигает всего, что можно было бы от него ожидать, и дело
природы завершается воспитанием. Однако, прежде чем воспитывать
характер, нужно его изучить, спокойно ждать, когда он проявится,
предоставлять ему случаи проявить себя. Лучше воздержаться от
всяких действий, чем действовать некстати. Один талант следует окры-
лить2 а на другой пакинуть путы; одпого нужно подталкивать, а дру-

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элоизи
147
гого сдерживать; одного необходимо приласкать, а другого пристру-
нить; приходится то просвещать, то притуплять остроту умов. Ведь
иной создан для того, чтобы вести познания человеческие до послед-
него их предела, а для другого даже умение читать и то окажется
пагубным. Подождем, когда у ребенка блеснет первая искорка разу-
ма,— это она дает определиться характеру, по-настоящему выказы-
вать его, с ее помощью воспитывают характер, и пока не разовьется
разум, подлинного воспитания и не может быть.
Что касается доводов Юлии, против коих вы возражаете, я не
понимаю, какие вы усматриваете в них противоречия,— по-моему,
у нее все в полном согласии: каждый человек рождается с тем или
иным дарованием и способностями, свойственными ему. Тот, кому
суждено провести жизнь в сельской простоте, не нуждается для
счастья своего в развитии природных способностей; его скрытые да-
рования подобны золотоносным рудам в Вале, кои ради блага обще-
ственного не дозволяется разрабатывать. Но в гражданском обществе,
где не так нужны крепкие руки, как умные головы, и где каждый дол-
жен знать цену и себе и другим, очень важно научиться извлекать из
человека все, чем одарила его природа, и направлять его по тому пу-
ти, по какому он может больше всего продвинуться, а главное, пуж-
но питать его наклонности всем, что может сделать их полезными.
В первом случае считаются лишь со всем родом,— каждый делает
то же, что и все остальные; пример является единственным прави-
лом, привычка — единственным талантом, и каждый развивает лишь
те черты своей души, которые стали общими для всех. Во втором слу-
чае приноравливаются к отдельной личности, к человеку, взятому
вообще; добавляют то, в чем данный человек может превзойти дру-
гих; его наклонности развивают до4предела, поставленного ему при-
родой, и он станет самым великим человеком, если у него есть для
того способности. Два эти правила столь мало противоречат друг дру-
гу, что в раннем возрасте они на деле одинаковы. Не давайте обра-
зования ребенку поселянина, раз ему совсем не нужно быть образо-
ванным. Не давайте образования ребенку горожанина, раз вы еще
не знаете, в каком духе его давать. И во всяком случае сперва пре-
доставьте телу сформироваться, а когда в голове ребенка забрезжит
свет разума, тогда и придет пора воспитывать его».
. «Все это, по-моему, превосходно,— заметил я,— и я вижу тут
только один недостаток, который должен сильно умалить ожидаемые
вами преимущества такой методы: вы будете мешкать, а дети тем
временем успеют усвоить множество дурных привычек, меж тем это
можно предотвратить, привив им хорошие привычки. Взгляните на
детей2 предоставленных самим себе: они очень быстро перенимают

Ж.-Ж. Руссо
148
недостатки родителей, имея перед глазами их примеры,— ведь сле-
довать дурным примерам не представляет труда; но никогда такие
дети не подражают хорошим поступкам, ибо это дается нелегко. При-
выкнув получать все, чего им хочется, они во всем требуют исполне-
ния своей неразумной воли, становятся взбалмошными, упрямыми,
непослушными».
«Подождите,— возразил г-н де Вольмар,— мне думается, вы
могли заметить в наших детях совсем иные черты,— ведь это и по-
служило поводом для нашей беседы».
«Совершенно верно,— сказал я,— как раз это меня и удивляет.
Как Юлия сделала их послушными? К чему она прибегала? Чем за-
менила дисциплину?»
«Игом, куда более неумолимым,— тотчас ответил г-н де Воль-
мар,— игом необходимости. Но пусть Юлия сама вам все подробно
расскажет, и вы тогда лучше поймете ее воззрения». Г-н де Вольмар
предложил Юлии объяснить мне ее методу, и, подумав немного, она
сказала мне приблизительно следующее:
«Счастливы дети хорошие от рождения, любезный друг мой! Я не
возлагаю таких больших надежд на родительские заботы, как мой
муж. Вопреки его мнению, я сомневаюсь, что можно сделать нечто
доброе из дурного характера и обратить ко благу все природные на-
клонности ребенка. Впрочем, я не только убеждена, что его метода
правильна,— я на деле стараюсь сообразовать с ним все свое руко-
водство детьми. Правда, я надеюсь на то, что у меня не могли родить-
ся дурные дети; а кроме того, я питаю надежду, что детей, которых
послал мне бог, я воспитываю под руководством их отца достаточно
хорошо, чтоб они походили на него. Я постаралась усвоить правила,
которые он мне внушал, и лишь дала им основу менее философскую
и более соответствующую материнской любви, а именно — желание,
чтобы мои дети были счастливы. Таково было первое стремление
сердца моего, когда я стала называться сладостным именем матери,
и с тех пор все мои заботы повседневно направлены на то, чтобы чая-
ние это осуществилось. Когда я в первый раз прижала к сердцу стар-
шего своего сына, я подумала, что годы детства — почти четверть
самой долгой жизни, что редко люди проживут до конца остальные
три четверти и что наше благоразумие весьма жестоко, раз мы обре-
каем человека на несчастье в первую четверть его жизни ради его
счастья в остальное время, которое, быть может, совсем и не настанет!
Я подумала, что в нежном возрасте дети еще очень слабы, а посему
всецело подчинены природе, и было бы просто варварством прибав-
лять к этому еще и требования подчиняться нашим прихотям и от-
нимать у детей весьма ограниченную свободул которой они еще и не

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элоиза
149
могут злоупотреблять. Я решила избавить своего сына, насколько
это мне удастся, от всякого принуждения, предоставить ему полную
возможность пользоваться своими детскими силенками и ни в чем
не стеснять естественных его стремлений. И это уже дало мне два
больших преимущества: во-первых, я отстранила от его расцветаю-
щей души ложь, тщеславие, гнев, зависть,— словом, все порождае-
мые рабством пороки, кои волей-неволей разжигают у детей, дабы
воспитуемые выполняли наши требования; во-вторых, я дала возмож-
ность его маленькому телу развиваться, предоставив ему свободу
в физических упражнениях, к коим его влечет безотчетно. Подобно
крестьянским ребятишкам, он привык бегать и в жару и в холод с
непокрытой головой, носиться, пока не запыхается, обливаться потом,
и он закален так же, как крестьянские дети, ему не страшна просту-
да, он стал крепче, жизнерадостнее. И тут всегда надо помнить о том,
что ждет человека в зрелом возрасте, подумать о недугах, подстере-
гающих его. Как я уже говорила вам, я боюсь губительной трусости
родителей, ибо своими хлопотами и заботами они расслабляют, изне-
живают ребенка, мучают его постоянным принуждением, сковывают
множеством ненужных предосторожностей и, наконец, достигают
того, что на всю жизнь обрекают его неминуемым опасностям, от
коих они желали уберечь его на короткий срок; своими стараниями
спасти ребенка в детстве от безобидного насморка они заранее накли-
кают на него воспаление легких, плевриты, солнечные удары и без-
временную кончину.
Что касается детей, представленных самим себе, то большинство
недостатков, о которых вы говорили, развиваются у них в том случае,
когда они не только сами делают то, что им хочется, но и других за-
ставляют выполнять их желания, пользуясь нелепым баловством
матерей, которым можно угодить, только потакая всем капризам их
милых деток. Друг мой, льщу себя надеждой, что вы не замечали в
моих детях ничего похожего на попытки властвовать и распоряжать-
ся, даже в обращении с самой последней судомойкой, и вы не заме-
чали также, что я втайне одобряю вредную снисходительность к ним.
Мне кажется, я нашла новый и верный путь к тому, чтобы сделать ре-
бенка свободным, покладистым, ласковым и послушным существом,—
средство для этого самое простое: надо доказать малышу, что он
только ребенок.
Ведь что такое детство? Есть ли в мире существо более слабое, бо-
лее хрупкое, находящееся в полной власти от всего, что его окружает,
более нуждающееся в жалости, любви и покровительстве, чем ребе-
нок? Не кажется ли вам, что именно поэтому природа и заставила его
подавать первую весть о себе жалобным криком и плачем; что именно

Ж.-Ж. Руссо
150
поэтому она дала ему столь милое личико и столь трогательный
вид — все для того, чтобы каждый, кто приблизится к малютке, по-
чувствовал сострадание к его слабости и поспешил бы ему помочь.
И как это возмутительно, как это противоречит естественному поряд-
кух когда видишь, что балованный, капризный ребенок распоряжает-
ся всеми окружающими и говорит повелительным, хозяйским тоном
с теми, кому стоит только бросить его, чтобы обречь его на гибель,
а слепые родители поощряют дерзкие замашки маленького деспота;
он тиранит свою кормилицу, а когда-нибудь будет тиранить и их
самих.
У нас в доме этого нет, я так старалась, чтобы перед глазами сына
моего не было опасного образа господства и рабства и чтобы мальчику
никогда и на ум не пришла мысль, что ему служат скорее по обязан-
ности, чем из чувства сострадания к нему. Это, пожалуй, самый труд-
ный и самый важный вопрос в воспитании ребенка, и я бы никогда не
кончила, если б вздумала подробно рассказывать, какие предосторож-
ности мне приходилось принимать, чтобы предотвратить безотчетное
и быстрое уменье ребенка отличить наемные услуги от материнских
забот.
Прежде всего я постаралась, как я вам уже говорила, хорошенько
убедить его, что ребенок его лет никак не может прожить без помощи
взрослых. А затем мне не представило большого труда показать ему,
что всякая помощь, которую мы вынуждены принимать от другого,
ставит нас в зависимость от него; что слуги имеют над ним неоспори-
мое преимущество,— поскольку он-то не может без них обойтись,
а они прекрасно без него обходятся; таким образом, их услуги не
только не льстят его тщеславию, но он принимает их с некоторым
чувством смирения, как доказательство собственной его слабости,
и горячо желает поскорее вырасти и набраться сил, дабы иметь честь
самому обслуживать себя».
«Подобные мысли,— сказал я,— трудно было бы внушить в та-
кой семье, где и отец и мать заставляют слуг ухаживать за ними, как
за малыми детьми; но в вашем доме, где каждый, начиная с вас самой,
выполняет определенные обязанности и где отношения слуг с госпо-
дами представляют собой взаимный обмен вниманием и заботами,
пожалуй, можно так воспитывать детей. Вот только мне еще остает-
ся понять, каким образом дети, привыкшие к тому, что все их потреб-
ности удовлетворяются беспрекословно, не распространяют этого
права и на своп прихоти, да и не страдают ли они иной раз от дурного
расположения духа своей нянюшки, которая назовет блажью то, что
является подлинной потребностью ребенка».
«Друг мой,— ответила госпожа де Вольмар2— непросвещенная

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элоиза
151
мать из всего делает себе пугало. Подлинных потребностей как у
детей, так.и у взрослых совсем немного, и надо больше заботиться о
длительном благополучии, чем о минутном удовольствии. И ужели
вы думаете, что ребенок, которого ни в чем не стесняют, может на
глазах матери пострадать от дурного расположения духа своей нянь-
ки? Вы воображаете всякие неприятности, кои проистекают из по-
роков, уже развившихся в детях, и не думаете о том, что я всячески
стараюсь не дать порокам зародиться у них. Разумеется, женщины
любят детей. Раздоры тут возникают лишь из-за того, что один хо-
чет подчинить другого своим прихотям. Но у нас этого не может слу-
читься ни с ребенком, ибо от него ничего не требуют, ни с нянькой,
ибо ребенок ничего ей не приказывает. Тут я поступаю совсем иначе,
нежели другие матери, которые якобы желают, чтобы ребенок слу-
шался слуги, а на деле хотят, чтобы слуга повиновался ребенку.
У нас здесь никто не повелевает и никто не повинуется; но ребенок
знает, что насколько он будет хорош с окружающими, настолько и
они будут с ним хороши. И вот, чувствуя, что у него нет над ними
иной власти, кроме их благожелательности к нему, он становится
послушным и учтивым; стараясь расположить их к себе, он и сам
привязывается к ним; ибо тот, кто стремится внушить людям любовь
к нему, и сам начинает любить их,— таково уж неизменное следствие
любви человека к самому себе; а из взаимной привязанности, поро-
жденной равенством, без труда вырастают многие добрые качества,
которые тщетно стараются внушить всем детям, никогда не пробуж-
дая в них ни одного.
Я подумала, что важнейшая сторона воспитания детей, о которой
никогда вопрос не поднимается в самом тщательном воспитании, со-
стоит в том, чтобы заставить ребенка почувствовать свою незначи-
тельность, слабость, свою зависимость и, как говорил вам мой муж,
ощутить тяжкое иго необходимости, которое природа наложила на
человека. Сделать это надобно не только для того, чтобы ребенок был
признателен за все, что делают взрослые для облегчения ему этого
ига, но главным образом для того, чтобы он с малых лет понял, на
какое место его поставило провидение, не презирал бы себе подобных
и чтобы ничто человеческое не было чуждо ему.
Привыкнув со дня рождения к баловству, в коем их воспитывают,
ко всеобщему вниманию к ним, к легкости получать самые приятные
удовольствия и полагая, что все обязаны исполнять их прихоти, мо-
лодые люди вступают в жизнь, проникнутые сим дерзким убежде-
нием, и зачастую исцеляются от него дорогой ценой, претерпев много
унижений, обид и неприятностей. А мне очень хочется спасти своего
сына от этого второго воспитания, внушив ему с самого начала жпз-

Ж.-Ж. Руссо
152
ни более правильное представление о многих вещах. Сначала я было
хотела разрешать ребенку все, что ему захочется, полагая, что пер-
вые природные движения души у детей всегда бывают хорошими и
здоровыми; но вскоре мне пришлось убедиться, что дети, получив
право требовать повиновения себе, очень быстро, чуть ли не со дня
рождения, выходят из природного состояния и приобретают поро-
ки — одни по нашему примеру, другие по нашему недосмотру. Я уви-
дела, что если я стану удовлетворять прихоти моего сына, то, чем
больше я буду потакать им, тем больше они будут расти, а так как
придется все же когда-нибудь остановиться, то непривычный отказ
окажется для него весьма болезненным. И вот, не имея возможности
избавить неразумное дитя от всяких огорчений, я причиняю ему са-
мое маленькое и недолгое огорчение. Чтобы отказ в удовольствии
стал для него не столь жестоким, я прежде всего приучила ребенка
подчиняться отказу, и — во избежание долгих и неприятных упра-
шиваний, жалоб, капризов — у меня всегда отказ бесповоротный.
Правда, я стараюсь отказывать как можно реже и прежде, чем решить-
ся на это, хорошенько все обдумаю. Все, что можно позволить, я по-
зволяю сразу без всяких оговорок, по первой же просьбе ребенка,
и в этом отношении я очень снисходительна; но приставанием он
никогда ничего не добьется,— не помогут ни слезы, ни мольбы. И он
уже так хорошо в этом убедился, что больше к ним и не прибегает;
при первом же слове «нет» он примиряется со своей участью и без
особых душевных мук смотрит, как я убираю кулечек с конфетами,
которыми ему хотелось полакомиться, так же как смотрит на упорх-
нувшую птицу, которую ему хотелось бы поймать,— в обоих слу-
чаях он чувствует, что желание его неосуществимо. Когда у него
отбирают что-нибудь, он чувствует только, что этого ему нельзя было
получить; как не станет он колотить стол, о который ушибся, так не
вздумает ударить человека, который противится его желанию. Во всем,
что его огорчает, он чувствует власть необходимости и свою собствен-
ную слабость, никогда не усматривая тут злой воли окружающих...
Погодите минутку,— торопливо произнесла она, видя, что я хочу
что-то сказать.— Я уже предчувствую, какое возражение вы соби-
раетесь сделать, сейчас я к этому подойду.
Что усиливает детский плач и крики? Внимание, которое на них
обращают, то желая успокоить ребенка, то решив припугнуть его.
Иной раз дети способны проплакать целый день только потому, что
взрослые уговаривают их не плакать. Упрашивают ли их, грозят
ли им,— любые средства, какие употребляют, чтобы они замолчали,
для них вредны и почти всегда бесполезны. Чем больше уделяют вни-
мания их слезам, тем усерднее они плачут, а как только заметят, что

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элонза
153
никто на них и не смотрит, то быстро успокаиваются,— ведь ни
большой, ни малый не любят попусту стараться. Как раз это и слу-
чилось с моим старшим сыном. Сначала он был ужасным плаксой,
оглушал всех своим ревом,— а теперь вы сами свидетель, что его
совсем и не слышно, как будто в доме нет детей. Он плачет и кричит,
когда ему больно,— это голос природы, ей нельзя противоречить;
но лишь только боль стихает, он умолкает. Поэтому я весьма вни-
мательно отношусь к его слезам, ибо уверена, что он никогда напрас-
но их не проливает. Благодаря этому я всегда вовремя узнаю, болит
у него что-нибудь или не болит, неможется ему или он здоров,— это
большое преимущество, которого не бывает, если дети плачут от
капризов или для того, чтобы их успокаивали. Должна, впрочем,
сказать, что тут матери не так-то легко сговориться с кормилицами
и нянюшками: ничего нет докучнее, как слышать хныканье ребенка,
и добросердечные женщины, всегда думая лишь о данной минуте, спе-
шат утихомирить плаксу, нисколько не беспокоясь о том, что ежели
сегодня его ублажат, то завтра он будет плакать еще больше. Хуже
всего, что это приучает его к упрямству, дурные последствия с воз-
растом усиливается. Одна и та же причина делает его в три года
крикуном, в двенадцать лет — дерзким мальчишкой, в двадцать —
забиякой, в тридцать — тираном и в течение всей жизни — неснос-
ным существом.
Теперь перехожу к вашим сомнениям,— улыбаясь сказала она.—
Во всем, что позволяют детям, они с легкостью видят желание уго-
дить им; во всем, чего от них требуют или в чем им отказывают, они
должны предполагать какие-то основательные причины, не спраши-
вая о них. Вот вам второе преимущество, которого достигают, больше
прибегая к власти, чем к убеждениям,— конечно, в случае необхо-
димости, ибо можно допустить, что иной раз маленькие дети даже
понимают, по какой причине им отказали, и уж тем более естествен-
но такое положение, когда они чувствуют, что причина есть, хотя
еще не в состоянии понять, в чем она заключается. И наоборот, еже-
ли обращаются к их рассудительности, они желают судить и рядить
обо всем, становятся заядлыми софистами, врунами, спорщиками
и всегда стараются переспорить тех, кто имел слабость обратиться
к их умишку. Когда взрослым приходится отдавать детям отчет в том,
чего они еще не могут понять, то эти судьи приписывают капризу
самый обоснованный поступок, если он выше их разумения.
Словом, вот единственное средство заставить их покориться рас-
судку: не рассуждать с ними, а только втолковывать им, что в их
возрасте разума еще не бывает, и тогда они,— как то и должно,—
будут считать, что разумом обладают взрослые (kohghhOj если только

Ж.-Ж. Руссо
154
взрослые не дадут детям основание думать иначе). Наши дети пре-
красно знают, что их не хотят мучить, ибо они уверены^что их любят,—
а в этом дети редко ошибаются. И вот когда я решительно отказываю
им в чем-нибудь приятном, я не пускаюсь в рассуждение, не объясняю
причины отказа, но делаю так, что они и сами ее понимают,— на-
сколько то для них возможно, а иногда понимают это задним числом.
Таким образом, они привыкают к мысли^что я никогда не отказываю,
не имея разумной к тому причины, хотя они и не всегда ее замечают.
Исходя из тех же самых основ, я не допускаю также, чтобы мои
дети вмешивались в разговоры рассудительных людей,— ведь если
взрослые терпят их надоедливый лепет, дети глупо воображают себя
их ровней. Я хочу, чтоб мои дети отвечали скромно и немногословно,
когда их о чем-нибудь спрашивают, но никогда не болтали бы по свое-
му почину и, главное, не задавали бы неуместных вопросов людям
старше их, к которым они должны относиться с почтением».
«Право, Юлия, все это очень суровые правила для такой нежной
матери, как вы! — сказал я.— Пифагор и то не был так строг со
своими учениками 7, как вы со своими детьми. Вы не только не обра-
щаетесь с ними, как со взрослыми, но словно боитесь, как бы они
не стали слишком скоро взрослыми. Может ли быть для них более
приятный и верный путь к познанию вещей, им не знакомых, как
возможность расспрашивать о них людей более сведущих, нежели
они сами? Что подумают о ваших правилах парижские дамы? Ведь
они находят, что их дети никогда не болтают в обществе взрослых
слишком рано для своих лет или слишком долго, и судят об их буду-
щем уме по тем глупостям, которые те лепечут в младенческие свои
годы. Господин Вольмар, наверное, скажет, что это и хорошо для
такой страны, где главным достоинством человека считается красно-
байство и где говорун избавляется от йеобходимости думать, лишь
бы он легко разглагольствовал. Но ведь вы хотите, чтобы ваши дети
были счастливыми детьми, как же вы можете сладостную участь со-
четать с таким принуждением? И во что превращается среди всей
этой стесненности свобода, которую вы, по вашему утверждению, им
предоставляете?»
«Как же так? — тотчас ответила Юлия.— Разве мы стесняем
свободу детей, ежели не даем им посягнуть на нашу собственную
свободу? Неужели они могут быть счастливыми лишь в том случае,
когда целое общество взрослых, не смея при них слово вымолвить,
молча любуется их ребячествами? Нет, уж лучше не давать зародить-
ся у них тщеславию или по крайней мере надобно помешать ему раз-
виваться,— ведь тем самым мы действительно будем способствовать
их счастью: тщеславие — источник величайших горестей; даже чело-

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элоиза
155
веку самому совершенному, но избалованному почестями *, тщесла-
вие приносит больше огорчений, чем удовольствия.
Что может вообразить о себе ребенок, когда видит вокруг целый
синклит взрослых, здравомыслящих людей, которые его слушают,
поддразнивают, восхищаются им и, словно изречений оракула, ждут
с низкой угодливостью забавных словечек, исходящих из его уст,
да радостными возгласами приветствуют каждую дерзость, которую
он говорит? У взрослого и то голова закружится от подобного фаль-
шивого восхищения, так сами посудите, что творится в голове ребен-
ка! С детской болтовней случается то же, что с предсказаниями кален-
дарей. Было бы просто чудом, если бы среди множества пустых слов
случайно не оказалось счастливого совпадения с действительностью.
Вообразите же, как действуют лестные восторги слушателей на бед-
няжку мать, и без того ослепленную своей любовью, и на ребенка,
который сам не знает, что говорит, но видит, как его за это прослав-
ляют. Не думайте, однако, что если я разбираюсь в этих заблужде-
ниях, то сама им не подвержена: чужую ошибку я вижу, но иногда
и сама в нее впадаю; но если и восхищаюсь замечаниями моего сына,
то по крайней мере делаю это втайне; он никогда не станет, видя одо-
брение матери, тщеславным болтуном, а льстецы, повторяющие ро-
дителям словечки их детей, не будут иметь удовольствие посмеяться
над моей слабостью.
Однажды к нам приехали гости, я вышла дать какое-то распоря-
жение, а возвратившись, увидела, что вокруг моего сыпа собралось
и забавляются его болтовней четверо-пятеро взрослых дураков; эти
господа уже собирались с пафосом рассказать мне, сколько они услы-
хали от моего малыша потешных и милых словечек, которые, каза-
лось, привели их в восторг. «Господа,— сказала я им довольно хо-
лодно,— я нисколько не сомневаюсь, что вы умеете заставить марио-
неток лепетать премилые вещи, но я надеюсь, что когда-нибудь мои
дети будут людьми, что они будут действовать и говорить самостоя-
тельно, и тогда со всею радостью материнского сердца я буду слу-
шать о том, как хорошо говорят и поступают мои сыновья». И вот с
тех пор, как стало известно, что ко мне таким способом не подоль-
стишься, с моими детьми обращаются как с детьми, а не забавляются
ими как куклой; они больше не фокусничают и стали гораздо лучше
оттого, что ими перестали восхищаться.
Что касается вопросов, то мы не запрещаем задавать какие бы то
ни было вопросы. Я первая говорю детям, чтобы они тихонько, в от-
* Если когда-нибудь тщеславно и делало кого-либо в мире счастливым,
то, несомненно, сей счастливец был просто-напросто глуп.

Ж.-Ж. Руссо
156
дельном разговоре, спрашивали у отца или у меня о том, что им хо-
чется знать. Но я не допускаю, чтобы они перебивали людей, заня-
тых серьезной беседой, и преподносили им какую-нибудь глупость,
которая пришла им в голову. Искусство спрашивать не такое уж лег-
кое, как кажется. Это скорее искусство учителей, нежели учеников;
надобно знать многое, чтобы уметь спрашивать о том, чего не знаешь.
«Ученый знает и спрашивает,— говорит индийская пословица,— а
невежда не знает даже, о чем спрашивать» *. Дети, коим предоставле-
на свобода, зачастую задают нелепые и ненужные вопросы или же во-
просы слишком серьезные и даже непристойные, разрешение коих для
них недоступно, и так как вовсе не надо, чтобы ребенок все знал, то
и не следует давать ему право обо всем расспрашивать. В общем, дети
приобретают гораздо больше полезных сведений, когда их спраши-
вают, чем когда сами задают вопросы.
Даже если б назойливое вопрошательство и было бы для детей
столь полезным, как это полагают, то разве уменье помолчать и соблю-
дать скромность не самая важная для них наука? Есть ли на свете
что-либо такое, чему они должны научиться в ущерб сим качествам?
К чему приводит детей безудержная свобода болтать, предоставлен-
ная им раньше, чем они умеют говорить, и право бесстыдно подвер-
гать взрослых допросу? Маленькие болтливые вопрошатели допы-
тываются обо всем не столько из любознательности, сколько из же-
лания докучать взрослым, быть предметом всеобщего внимания, и они
получают особое удовольствие от своей болтовни, когда видят, что
своими нескромными вопросами иной раз всех повергают в смуще-
ние — и до такой степени, что стоит им открыть рот, каждый чув-
ствует беспокойство. Словом, это не столько средство для их обра-
зования, сколько для развития в них легкомыслия и тщеславия; а
по-моему, эти недостатки перевешивают пользу от такой методы,—
ведь невежество с годами постепенно уменьшается, а тщеславие всег-
да только растет.
Самым худшим следствием слишком долгого ограничения может
быть то, что мой сын, когда он подрастет и войдет в разум, не будет
отличаться особой словоохотливостью, легкостью и живостью в раз-
говоре; но, зная, что привычка проводить жизнь в пустословии при-
тупляет ум, я готова считать эту похвальную неспособность к бол-
товне скорее благом, нежели злом. Люди праздные, сами себе надоев-
шие, придают особую цену искусству развлекать их; и, пожалуй,
уменье держать себя в свете состоит в том, чтобы говорить только
пустяки, так же как и дарить только бесполезные безделки, но ведь
* Пословица взята из Шардена 8. Т. V, с. 170, in 12°.

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элопза
157
у общества цели более благородные, и в его утехах должно быть боль-
ше основательности. Человеческая речь — глас истины, самая достой-
ная наша способность, единственное, что отличает нас от животных;
дар речи дан людям не для того, чтобы они пользовались им не лучше,
чем животные своими криками. Мы опускаемся ниже животных, ког-
да говорим для того, чтобы ничего не сказать, и человек должен быть
человеком даже в своих развлечениях.
Ежели считается любезностью оглушать всех пустой трескотней,
я считаю куда более учтивым предоставить говорить другим, слу-
шать со вниманием их речи, а не свои собственные разглагольство-
вания, и показать собеседникам, что из глубокого уважения к ним ты
не считаешь возможным забавлять их глупостями. Признак хорошего
воспитания — черта, особенно привлекательная и внушающая сим-
патию, заключается не в стремлении блеснуть своими достоинствами,
а в умении помочь другим блеснуть, самому же держаться скромно,
не задевая их гордости. Нечего бояться, что человек не говорливый,
сдержанный и скромный может прослыть глупцом. В любой стране
о человеке не судят на основании того, что он не сказал, и не прези-
рают его за молчаливость. Наоборот, можно заметить, что люди мол-
чаливые больше внушают уважения, при них каждый следит за
собой в разговоре, а когда говорят молчаливые, все слушают их вни-
мательно, им не мешают самим выбирать случаи выразить свое мне-
ние, и все стремятся ничего не упустить из сказанного ими,— словом,
преимущество на их стороне. Ведь даже самому мудрому человеку
трудно сохранить самообладание, коли он впадает в многоречивость,
и очень редко бывает, чтобы у пего не вырвались слова, в коих он
потом раскаивается,— потому благоразумный предпочтет лучше уж
не сказать что-либо хорошее, нежели обмолвиться, сказав нечаянно
что-нибудь дурное. И наконец, ежели кто не участвует в разговоре,
отнюдь не по недостатку ума, то как бы ни был он скромен,— в его
молчании виноваты окружающие болтуны.
Но от шести лет до двадцати еще далеко: сын мой не навеки же
останется ребенком, и, по мере того как в нем будет пробуждаться
разум, отец намерен всячески развивать его. А мое дело к тому вре-
мени будет окончено. Я ращу детей и не притязаю на то, чтобы воспи-
тывать взрослых людей. Я надеюсь,— сказала она, глядя на мужа,—
что этот благородный труд выполнят более достойные руки. Я женщи-
на и мать и знаю свое место. Еще раз скажу,— я взяла на себя обя-
занность не воспитывать своих сыновей, а подготовить их к пред-
стоящему воспитанию.
Даже и в этом я в точности следую методе мужа, и чем дальше,
тем больше я убеждаюсь, какая это превосходная и верная метода

Ж.-Ж. Руссо
158
и как она согласуется с моими воззрениями. Присмотритесь к нашим
мальчикам, в особенности к старшему,— встречали вы где-нибудь
более счастливых, более веселых, менее назойливых детей? Вы ви-
дели, что они целый день прыгают, бегают, смеются и никогда нико-
му не надоедают. Разве они не пользуются, и даже чересчур, всеми
удовольствиями, всей независимостью, доступными в их возрасте?
Они не знают никакого принуждения ни при мне, ни в мое отсутст-
вие. Даже наоборот,— при мне они чувствуют себя более уверенно,
и хоть все строгости и требования исходят от меня, они считают, что
мама «меньше всех строгая»,— да ведь я и не могла бы перенести мыс-
ли, что не меня дети мои любят больше всех на свете.
В отношении взрослых их обязывают соблюдать лишь те прави-
ла, коп являются законами самой свободы, а именно — не стеснять
общество, раз оно их не стесняет, не заглушать наши разговоры сво-
им криком; и так как никто не заставляет их обращать на нас вни-
мание, то и я тоже не хочу, чтобы они притязали на наше внимание
к ним. Когда они нарушают столь справедливые законы, вся кара
состоит в том, что их немедленно выпроваживают, и все мое искус-
ство,— если только это искусство,— направлено на то, чтобы им
нигде не было так хорошо, как здесь. А кроме этих правил, они не
подчинены никаким требованиям; их ничему не заставляют учить-
ся, им не докучают бесполезными выговорами, никогда их не бра-
нят; они получают лишь один вид уроков, а именно чисто практи-
ческие назидания, взятые из простых порядков природы. Относи-
тельно этих примеров каждый в доме сообразуется с моими указания-
ми, и все так умно и старательно способствуют моим намерениям,
что лучшего нечего и желать, а если иной раз и возможен какой-
нибудь промах, я или предотвращаю его, или без труда исправ-
ляю.
Вчера, например, мой старший сын отнял у младшего барабан,
и мальчик заплакал. Фаншона ничего не сказала, но через час, ког-
да обидчик с великим увлечением колотил в барабан, она отняла у
него эту игрушку; он побежал за ней, упрашивал вернуть и тоже
расплакался. Фаншона сказала ему: «Ты у братца силой отобрал ба-
рабан, а теперь я его у тебя отняла... Ну что ты можешь сказать?
Я ведь сильнее тебя?» И она тоже принялась бить в барабан, словно
это доставляло ей большое удовольствие. До тех пор все шло пре-
красно. Но через некоторое время она хотела было отдать барабан
младшему, тогда я остановила ее, ибо это уже не было уроком, взя-
тым из природы, и могло заронить первое зерно зависти между
братьями. Лшпнвшнсь барабана, младший испытал на себе суровый
закон необходимости, а старший почувствовал свою несправедли-

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элоиза
159
вость, оба убедились в своей слабости, и оба через минуту утеши-
лись».
Столь новая система, противоречащая общепринятым понятиям,
поначалу испугала меня. Когда же мне хорошо объяснили, я стал ее
почитателем; и я понял, что для руководства человеком лучше все-
го обращаться к естественному ходу вещей в природе. Я нашел в этой
методе лишь один недостаток, показавшийся мне, однако, весьма
большим: тут пренебрегли единственной способнс сгыо, которая в
детстве бывает у человека в полной силе, а с годами всегда ослабе-
вает. Мне казалось, что, согласно собственным воззрениям Вольма-
ра и Юлии, чем слабее развито понимание у маленького ребенка, тем
более нужно было бы упражнять и укреплять у него память, которая
в этом возрасте может выполнять большую работу. «Ведь именно
память,— говорил я,— должна заменять ребенку разум, пока тот
не пробудится, и память должна обогащать разум, когда он раз-
вился. Ум, который ни на чем не упражняют, от бездействия стано-
вится неповоротливым и тупым. Брошенные в плохо подготовленную
почву семена не дадут ростков, а что за странная подготовка детского
ума, ежели сделать первой ступенью к разуму — тупость».— «По-
чему «тупость»? — с негодованием воскликнула г-жа де Вольмар.—
Как вы можете смешивать две таких различных и почти что проти-
воположных способности, как память и понимание? * Да разве
большое количество плохо переваренных и бессвязных сведений,
коими набивают еще слабую голову ребенка, не принесет его разу-
му больше вреда, чем пользы? Я признаю, что из всех способностей
человеческих первой развивается память, и всего проще развивать
ее у ребенка; но что, по-вашему, следует предпочесть — то, что де-
тям легче всего вытвердить наизусть, или то же, что для них важнее
всего знать?
Посмотрите, на что употребляют эту способность, какому наси-
лию и постоянному стеснению приходится подвергать детей, чтобы
можно было щегольнуть их памятью, и сравните ту пользу, ка-
кую они от этого получают, с тем вредом, какой им тут причиняют.
Как!.. Заставлять ребенка изучать языки, на которых он никогда
говорить не будет, меж тем как он и свой родной язык еще как сле-
дует не знает; заставлять его непрестанно заучивать стихи и разби-
рать их размеры, в коих он ничего не смыслит,— ибо для него
вся гармония стиха состоит в отсчитывании слогов по пальцам;
забивать его мозг окружностями и шарами2 о коих он не имеет ни
* Такой взгляд мне кажется неправильным. Ничто не бывает столь необ-
ходимо для понимания, как память,— правда, не память на слова.

Ж.-Ж. Руссо
160
малейшего понятия, запоминать тысячи названий городов и рек, кои
он постоянно путает и заново заучивает каждый день,— да разве
такое развитие памяти идет на пользу способности к суждению?
И разве вся эта белиберда стоит хоть одной слезы ребенка, а ведь
он проливает из-за нее потоки слез.
Ежели бы это было только бесполезно, я бы меньше сетовала, но
разве это безделица — приучать ребенка довольствоваться слова-
ми и воображать, что он знает то, чего он в действительности и по-
нять не в состоянии? Возможно ль, чтобы огромное скопище пустых
слов нисколько не вредило первоначальным понятиям, коими сле-
дует вооружить голову человека? Не лучше ли совсем не иметь па-
мяти, нежели загромождать ее всяким хламом в ущерб необходи-
мым познаниям, место коих он занимает?
Нет, если природа наделила детский мозг гибкостью, восприим-
чивостью ко всякого рода впечатлениям, то вовсе не для того, что-
бы запечатлевать в нем имена королей, даты, термины геральдики,
астрономии, географии и прочие слова, бессмысленные для детского
возраста и бесполезные для всякого возраста,— они представляют
собою тяжкое бремя, из-за коего так уныло и бесплодно проходит
детство; нет, мозг дан ребенку для того, чтобы все впечатления, ка-
сающиеся человека, его счастья и его обязанностей, с детских лет
врезались в него неизгладимыми чертами и помогли бы ему устро-
ить свою жизнь согласно своей натуре и своим способностям.
Ежели ребенок не учится по книгам, память его отнюдь не без-
действует: все, что он видит и слышит, его поражает и запоминается
ему; он словно ведет в своем мозгу запись людских действий и слов,
и все окружающее его — это книга, благодаря коей он безотчетно
обогащает свою память в ожидании того времени, когда его сужде-
ния могут сим воспользоваться. Подлинное искусство развивать
память, первую из способностей ребенка, как раз и состоит в выборе
этих предметов, в старании непрестанно показывать ему то, что ему
следует знать, скрывать от него то, чего ему знать не следует, и ста-
раться составить ему запас познаний, полезных для его воспитания
в дни юности и для его поведения в течение всей жизни. Правда, та-
кая метода не дает возможности взращивать маленьких гениев и не
позволяет гувернанткам и наставникам блеснуть своими талантами,
зато она помогает воспитывать людей рассудительных, крепких,
здоровых телом и умом, людей, которые, не вызывая восхищения в
юности, внушают к себе уважение в зрелом возрасте.
Не думайте, однако,— продолжала Юлия,— что мы здесь пре-
небрегаем теми заботами, коим вы придаете столь большое значение.
Сколько-нибудь внимательная мать умеет управлять страстями сво-

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элонза
161
их детей. Есть средства возбудить и поддерживать у ребенка желание
учиться или заниматься каким-нибудь делом; и насколько эти сред-
ства могут сочетаться с полной свободой ребенка и не заронят в не-
го ни единого зерна порока, я довольно охотно применяю их, но,
не упрямясь, отступаю, когда они не приводят к успеху, ибо учиться
ребенок всегда еще успеет, а нельзя терять пи минуты, когда хочешь
развить в нем природное доброе начало; муж мой держится такого
же мнения относительно первоначального развития разума и утвер-
ждает, что, если даже его сын ничего не будет знать в двенадцать
лет, все равно к пятнадцати годам он будет образованным юношей;
не говоря уже о том, что человеку нет никакой необходимости быть
ученым, зато ему очень нужно быть разумным и добронравным.
Вы знаете, что наш старший сын уже недурно читает. И вот как
ему пришла охота научиться грамоте. У меня было намеренно чи-
тать ему иногда какую-нибудь басню Лафонтена, чтобы позабавить
его, и я было начала это делать, как вдруг он меня спросил: «Разве
вороны умеют говорить?» Я тотчас увидела, как ему трудно понять
разницу между ложью и притчей; я, как могла, вышла из положе-
ния; но, убедившись, что басни созданы для взрослых, а детям мы
всегда должны говорить правду, я отменила Лафонтена. Я заменила
его сборником интересных и поучительных историй, по большей
части взятых из библии; потом, увидев, что они нравятся мальчику,
я задумала сделать это чтение еще более полезным и попробовала
сама сочинять рассказы, сколь возможно для меня занимательные,
и всегда, так сказать, на злобу дня. По мере того как они создава-
лись, я записывала их в красивую книгу с картинками, которую
всегда держала под замком, и время от времени читала сыну расска-
зики из нее,— изредка и не подолгу, зачастую одни и те же, добав-
ляя к ним всякие пояснения, а потом переходила к новым. Ежели
ребенку нечего делать, ему порою бывает скучно,— мои сказочки
служили развлечением. Но, бывало, когда я видела, что он слушает
с жадным вниманием, я вдруг будто бы вспоминала, что мне надо
распорядиться по хозяйству, и, прервав чтение на самом интересном
месте, выходила из комнаты, небрежно бросив книгу на столе.
Тотчас мальчик принимался упрашивать свою няню, или Фаншону,
или еще кого-нибудь прочесть рассказ до конца, по так как ему не
позволяется приказывать, а все были предупреждены мною, его не
очеиь-то слушались. Один отказывался наотрез, у других находи-
лись какие-то дела, третий читал, запинаясь на каждом слове,
а четвертый, начав читать, по моему примеру, бросал рассказ на се-
редине. Видя, что мальчик весьма огорчен своей зависимостью от
всех, кто-то осторожно подсказал ему мысль самому научиться чи-
6 Ж.-Ж. Руссо, v. 2

Ж.-Ж. Руссо
162
тать, дабы нп от кого не зависеть и перелистывать книгу, сколько
душе угодно. Мысль мальчику понравилась. Теперь ему надо было
найти кого-нибудь, кто любезно согласился бы давать ему уроки,—
новое затруднение, которое мы не стали затягивать более, чем сле-
довало. Несмотря на эти предосторожности, он раза три-четыре
бросал,— его не уговаривали. Я только старалась сделать расска-
зы более занимательными, и тогда он так горячо взялся за дело, что
не прошло и полгода с тех пор, как он по-настоящему начал учить-
ся, а уж он скоро будет в состоянии самостоятельно читать сборник.
Примерно таким же способом я постараюсь пробудить в нем рев-
ностное желание приобрести знания, требующие последовательных
занятий, усердия и подходящие для его возраста; но хоть он уже
учится читать, знания эти он получит не из книг,— там он их не
найдет, да и совсем не следует ребенку быть книжным червяком.
Я хочу, чтоб у него с малых лет ум заполняли мысли, а не слова, вот
почему я никогда и ничего не заставляю его учить наизусть».
«Никогда? — переспросил я.— Это уж слишком. Ведь должны
же дети знать катехизис и молитвы».— «Вы ошибаетесь,— возра-
зила она.— Что касается молитв, то я каждое утро и каждый вечер
в детской читаю вслух молитву, и этого достаточно, чтобы они ее
без всякого принуждения выучили; а о катехизисе они и понятия не
имеют, не знают, что это такое».— «Как, Юлия! Ваши дети не учат
катехизиса?» — «Нет, друг мой, не учат».— «Помилуйте, Юлия!
У такой благочестивой матери, как вы? Не понимаю вас, совершенно
не понимаю! Почему ваши дети не учат катехизиса?» — «Да пото-
му, что я хочу, чтобы они когда-нибудь верили в то, что написано
там, хочу сделать из них когда-нибудь христиан».— «Ах, вот в чем
дело! — воскликнул я.— Вы хотите, чтобы они верили не только на
словах, не только знали бы, чему учит религия, но верили бы в ее
учение. Вы справедливо полагаете, что человек не может верить в то,
чего он не понимает».— «Вы очень требовательны,— улыбаясь, сказал
.мне г-н Вольмар.—А ведь вы христианин?» — «Стараюсь им быть, —
ответил я с твердостью.— В религии я верю всему, что могу понять,
а ко всему остальному отношусь с уважением и не отвергаю это».
Юлия взглядом одобрила меня, и мы вернулись к предмету нашей бе-
седы.
Войдя в некоторые другие подробности, показавшие мне, на-
сколько матери в заботах о своих детях деятельны, неутомимый пре-
дусмотрительны, Юлия в заключение заметила, что своей методой
она преследует две определенные цели: а именно — хочет предоста-
вить свободно развиваться природным наклонностям детей и изу-
чить их. «Мои дети не знают никакого стеснения,— сказала 0Ha2—

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элоиза
163
и не могли бы злоупотребить своей свободой; душа их не может
развратиться или искалечиться от принуждения; мы спокойно даем
окрепнуть их телесным силам и пробудиться их разуму; их не при-
пижает рабство, чужой взгляд не подстерегает их самолюбие; они
не мнят себя могущественными особами и не чувствуют себя зверь-
ками на привязи — они полны радости счастливого и свободного
детства.
От пороков, чуждых детской душе, их спасает средство, по-мое-
му, куда более сильное, нежели наставления, которые детям всегда
пепонятны и очень быстро наводят на них скуку: от испорченности
их ограждает пример чистых нравов всего окружающего мирка и те
разговоры, какие люди ведут здесь между собой совершенно есте-
ственно, а вовсе не в назидание детям; мир и единение, свидетелями
коих дети являются; согласие, неизменно царящее здесь, как в от-
ношениях между всемиг так и в поведении и речах каждого в отдель-
ности.
Раз они живут в состоянии первобытной простоты, откуда у них
взяться порокам, примера коих у них нет перед глазами, страстям,
зародиться коим нет ни малейшего повода, предрассудкам, коих
никто не может им внушить? Сами видите, чужие заблуждения не
могут их заразить, а собственных дурных черт в них пока что не
заметно. Они невежественны, но совсем пе упрямы, не упорствуют
в своих прихотях. Вообще, когда наклонности к дурному предотвра-
щены, вполне оправдано бывает доверие к натуре ребенка,— все мне
доказывает, что в недостатках детей виноваты не они, а мы сами.
И вот дети наши свободно отдаются наклонностям сердца,: кото-
рые ничто не прикрывает и ничто не искажает, поэтому в них нет
никакого внешнего лоска, ничего искусственного, характер их пол-
ностью сохраняет свои врожденные черты; характер этот с каждым
днем развивается у нас на глазах, без всяких помех, и мы можем та-
ким образом изучать природные движения их натуры вплоть до са-
мых тайных ее основ. Уверенные, что никогда их не будут ни бра-
нить, ни наказывать, они не умеют ни лгать, ни таиться и во всем,
что говорят друг другу или нам, без опаски открывают свою душу.
Они свободно болтают между собою целый день, даже и не думая
стесняться при мне. Я никогда их не одергиваю, не заставляю мол-
чать и не притворяюсь, будто слушаю их с огромным интересом, и,
если бы даже они говорили совсем недозволенные вещи, я бы сде-
лала вид, что ничего не замечаю; а на самом деле я слушаю с вели-
чайшим вниманием, о чем онп и не подозревают; я подмечаю все,
что они делают, все, что говорят,— ведь все это естественные прояв-
ления натуры, которую нужно воспитывать. Дурное слово в их
6*

Ж.-Ж. Руссо
164
устах — это нечто чужеродное, плевел, семена коего занес ветер;
если я оборву его выговором, он вскоре опять вырастет, и вместо этого
я потихоньку отыскиваю самый его корень и стараюсь его вырвать.
Я ведь всего лишь служанка садовника,— сказала она, смеясь,—
я пропалываю сад и избавляю его от сорных трав, а уж дело садов-
ника — взрастить все хорошее.
Надо также признаться, что при всех моих трудах и стараниях
я могла надеяться на удачу только благодаря помощи со стороны,
и добрые плоды моих забот зависели от стечения благоприятных об-
стоятельств, каких, пожалуй, в другом месте я бы никогда не встре-
тила. Нужен был ясный ум просвещепного отца, чтобы сквозь туман
укоренившихся предрассудков увидеть начала подлинного искусст-
ва воспитывать детей с колыбели, нужно было все его терпение, что-
бы повседневно осуществлять задуманное, да еще так, чтобы слово
не расходилось с делом; нужно было, чтобы у детей оказались хоро-
шие задатки, коими природа достаточно наделила бы их, одним уже
этим привлекая к ним сердца; нужно было, чтобы окружавшие нас
слуги оказались людьми умными и благожелательными всегда и содей-
ствовали намерениям хозяев, а стоило бы очутиться среди них одно-
му-единственному грубому и льстивому лакею, и все было бы ис-
порчено. Право, как подумаешь, сколько посторонних обстоятельств
могут повредить самым лучшим намерениям и разрушить самые об-
думанные планы! Надо благодарить судьбу, когда удается сделать
что-нибудь хорошее в жизни, и всегда надо помнить, что мудрость
во многом зависит от счастья».
«Добавьте, что счастье еще больше зависит от мудрости! — вос-
кликнул я.— Ужели вы не видите, что содействие людей, коему вы
так радуетесь,— дело ваших рук, ибо всякий человек, находясь близ
вас, волей-неволей начинает на вас походить. Матери семейств! Ког-
да вы сетуете, что никто вам пе помогает, как плохо вы знаете свою
власть! Будьте такими, какими должно вам быть, и вы преодолеете
все препятствия; вы каждого заставите выполнять его обязанности,
если хорошо выполните свои собственные обязанности. Ведь ваши
права вам дала сама природа. Несмотря на все внушения порока,
они всегда останутся дороги сердцу человеческому. Ах, только будь-
те достойными супругами :i матерями, и самое сладостное владычест-
во из всех существующих и а земле будет также и самым почитаемым».
В заключение нашей беседы Юлия заметила, что все стало гораз-
до легче с тех пор, как приехала Генриетта. «Разумеется,— добавила
она,— мне понадобилось бы куда меньше забот, хлопот и стараний,
если б я захотела добиться соревнования между братьями; но это
средство кажется мне весьма опасным; лучше уж мне положить

Ж.-Ж. Руссо Юлия, или Новая Элоиза
165
больше труда, нежели рисковать хотя бы малой долей их взаимной
привязанности. Впрочем, благодаря Генриетте это стало и не-
нужным,— ведь она особа женского пола, старшая из них, п оба
братца любят ее до безумия; я воспользовалась тем, что она умна не
по возрасту, и сделала ее, так сказать, их главной няней — план
тем более удачный, что ее наставления меньше их раздражают.
Ее собственным воспитанием ведаю я сама, но тут основы совсем
иные, и о них стоит поговорить особо. Могу лишь заранее сказать,—
трудно что-либо добавить к тем дарам, коими ее наделила природа,
и придет время, когда она сравняется с матерью, если кто-нибудь
в мире может сравняться с Кларой...»

Об Общественном договоре,
или Опыт о форме
Республики
(Первый набросок)
КНИГА I
Первые понятия об общественном
организме
Г л а в а II
О первичном обществе
человеческого рода
(. . .> Таким образом, сладкий голос природы уже не может быть
для нас непогрешимым руководителем, как и независимость, от нее
нами полученная,— желанным состоянием; спокойствие и невин-
ность ускользнули от нас навсегда, прежде чем мы вкусили их пре-
лестей. Недоступная для неспособных ощутить ее тупых людей пер-
вобытных времен, ускользающая от людей просвещенных в поздней-
шие времена, счастливая жизнь золотого века всегда была состоя-
нием чуждым человеческому роду, потому ли, что он не мог ее оце-
нить, когда ею мог наслаждаться, потому ли, что она была для него
уже потеряна, когда он мог ее оценить.
Более того: эта совершенная независимость и эта неупорядочен-
ная свобода, даже если бы она и соединялась неизменно с первобыт-
ною невинностью, все же страдала бы существенным порокомА вред-
ным для развития самых замечательных наших способностей, именно:
отсутствием той связи между частями, которая создает целое. Земля
была бы населена людьми, между которыми не было бы почти ни-
какого сообщения; мы соприкасались бы в нескольких точках, но
ни одна из них не соединяла бы нас; каждый человек оставался бы
в одиночестве среди всех детальных, каждый помышлял бы лишь
о себе самом; наш рассудок пе мог бы развиваться; мы жили бы,
ндчего не чувствуя, мы умирали бы, не успев пожить; все наше
счастье состояло бы в томЛ чтобы мы не ведали бы нашей ничтожно-

Ж.-Ж. Руссо Об Обществ, договоре, или Опыт о форме Республики 167
стп; пе было бы пи доброты в нашпх сердцах, ни нравственности
в наших поступках, и мы никогда не вкусили бы от самого восхи-
тительного душевного чувства — любви к добродетели. (...)
(...) Но хотя и пе существовало никакого естественного и
первичного общества, включавшего всех людей; хотя, становясь
способными к общежитию, люди делаются несчастными и злыми;
хотя законы справедливости и равенства ничего не значат для тех,
кто живут одновременно в условиях свободы естественного состояния
и подвержены нуждам состояния общественного,— мы, далекие от
того, чтобы полагать, что для нас не существует пи добродетели, ни
счастья и что небо оставило нас беззащитными перед порчею нашего
рода, попытаемся из самого зла извлечь лекарство, которое должно
его исцелить. Возместим при помощи новых ассоциаций, если это
возможно, отсутствие первичной ассоциации, общей для всех людей.
Пусть наш неистовый собеседник 1 сам судит об итогах. Покажем
ему, как при помощи искусства более совершенного может быть
исправлено зло, которое зарождающееся искусство причинило при-
роде; покажем ему всю ничтожность того состояния, которое он по-
читал счастливым, всю ложность того рассуждения, которое он
считал основательным. Пусть увидит он в лучшем устройстве вещей
награду добрым делам, возмездие за дурные деяния п отрадное
согласие справедливости и счастья. Просветим его разум новыми
познаниями, согреем его сердце новыми чувствами, и да научится он
умножать свое бытие и счастье, разделяя их с себе подобными. Если
рвение мое не ослепляет меня в этрм предприятии, то можно не сомне-
ваться, что, обладая сильною душою и здравым смыслом, сей враг
рода человеческого отречется в конце концов от своей ненависти,
как и от своих заблуждений; что причина, вводившая его в заблуж-
дение, ведет его вновь к человечеству; что он научится предпочитать
мнимой выгоде выгоду правильно понятую, что он станет добрым,
добродетельным, чувствительным, и, наконец, одпим-словом, из сви-
репого разбойника, каким он хотел быть, превратится в самую
надежную опору хорошо устроенного общества.
Глава III
О первоначальном соглашении
(...) Этот переход от состояния естественного к состояпию об-
щественному производит в человеке весьма приметную перемену,
заменяя в его поведении инстинкт справедливостью и предавая его

Ж.-Ж. Руссо
168
действиям тот нравственный характер, которого они ранее были
лишены. Только тогда, когда голос долга сменяет плотские побуж-
дения, а право — желание, человек, который до сих пор считался с са-
мим собою, оказывается вынужденным действовать сообразно другим
принципам и советоваться с разумом, прежде чем следовать своим
склонностям. Но хотя он и лишает себя в этом состоянии многих
преимуществ, которые получает от природы, он награждается весьма
значительными другими преимуществами; его способности упраж-
няются и развиваются, его представления расширяются, его чувства
облагораживаются, и вся его душа возвышается до такой степени,
что если бы заблуждения этого нового состояния не низводили часто
человека до состояния еще более низкого, чем то, из которого он
вышел, то он должен был бы непрестанно благословлять тот счаст-
ливый миг, который навсегда вырвал его оттуда и который из тупого
и ограниченного животного создал разумное существо — чело-
века. (...)
Глава VII
Необходимость
положительных
законов
(...) Поскольку союз людей в обществе имеет определенную
цель, то, как только он образовался, следует пытаться ее осуще-
ствить. Чтобы каждый хотел того, что он должен делать в соот-
ветствии с обязательствами Общественного договора, нужно, чтобы
каждый знал, чего он должен хотеть. Хотеть же он должен общего
блага; бежать — того, что есть зло для всего общества. (. . .)
(...) Частные лица видят благо, которое отвергают; народ хочет
блага, но не ведает, в чем оно. Все они в равной мере нуждаются
в поводырях; надо обязать первых сообразовать свою волю с разу-
мом; надо научить второй знать то, чего он хочет. Тогда результатом
просвещения народа явится добродетель частных лиц, и из этого
союза разума и воли в Общественном организме возникает точное
взаимодействие частей и наибольшая сила целого. Вот что порождает
нужду в Законодателе. (...)

КНИГА II
Установление законов
Гл ав а II
О законодателе
{. . .> Тот, кто считает себя способным создать народ, должен
чувствовать себя способным, так сказать, изменять человеческую
природу. Он должен превратить каждого индивидуума, который
сам по себе есть некое совершенное и изолированное целое, в часть
более крупного целого, от которого этот индивидуум в известном
смысле получает свою жизнь и свое бытие; нужно, чтобы он в не-
котором роде изувечил организм человека, дабы его укрепить; чтобы
на место физического и самостоятельного существования, которое
нам всем дано природой, он поставил существование частичное и
моральное/ Одним словом, нужно, чтобы он отнял у человека все его
собственные, врожденные сплы и дал ему взамен другие, не явля-
ющиеся для него таковыми и которыми он не мог бы воспользо-
ваться без содействия других. И вот, чем больше эти естественные
силы иссякают и уничтожаются, а силы, вновь приобретенные, воз-
растают и укрепляются, тем более прочным и совершенным ста-
новится также и первоначальное устройство. (. . .)
Глава III
О народе, которому надлежит
дать установления
(...) Вообще же, народы, изпуренпые долгим рабством и поро-
ками, составляющими его свиту, утрачивают одновременно и любовь
к отечеству и понимание того, что такое счастье: они утешаются, бед-
ствуя, так как воображают, что лучше не может быть; они живут
совместно без какого-либо действительного союза, как люди, собран-
ные на одном и том же участке земли, но разделенпые пропастями.
Собственное убожество нисколько их не поражает, потому что они
ослеплены честолюбием и так как никто не видит того положения,
в котором они находятся, но лишь то, к которому стремятся. (. . .)

Об Общественном договоре,
или Принципы
политического права
КНИГА I
Глава II
О первых обществах
Самое древнее из всех обществ и единственно естественное — это
семья г. Но ведь и в семье дети связаны с отцом лишь до тех пор, пока
нуждаются в нем. Как только нужда эта пропадает, естественная
связь рвется. Детиг избавленные от необходимости повиноваться
отцу, и отец, свободный от обязанности заботиться о детях, вновь
становятся равно независимыми. Если они и остаются вместе, то уже
не в силу естественной необходимости, а добровольно; сама же семья
держится лишь на соглашении.
Эта общая свобода есть следствие природы человека. Первый ее
закон — самосохранение, ее первые заботы — те, которыми человек
обязан самому себе, и как только он вступает в пору зрелости, он
уже только сам должен судить о том, какие средства пригодны для
его самосохранения, и так он становится сам себе хозяином.
Таким образом, семья — это, если угодно, прообраз политиче-
ских обществ, правитель — это подобие отца, народ — детей, и все,
рожденные равными и свободными, если отчуждают свою свободу, то
лишь для своей же пользы. Вся разница в том, что в семье любовь
отца к детям вознаграждает его за те заботы, которыми он их ок-
ружает,— в Государстве же наслаждение властью заменяет любовь,
которой нет у правителя к своим подданным.
Гроций отрицает, что у людей всякая власть устанавливается
для пользы управляемых 2: в качестве примера он приводит рабство.
Чаще всего* в своих рассуждениях он видит основание нрава в су-
ществовании соответствующего факта. Можно было бы применить
методу более последовательную, но никак не более благоприятную
для тиранов.
(...)

JK.-Ж. Руссо Об Обществ, договоре, или Принципы политич, права 171
Глава VI
Об общественном соглашении
Я предполагаю, что люди достигли того предела, когда силы,
препятствующие им оставаться в естественном состоянии, превосходят
в своем противодействии силы, который каждый индивидуум может
пустить в ход, чтобы удержаться в этом состояпни. Тогда это изна-
чальное состояние не может более продолжаться, и человеческий
род погиб бы, не измени он своего образа жизни.
Однако, поскольку люди не могут создавать новых сил, а могут
лишь объединять и направлять силы, уже существующие 3, то у них
нет иного средства самосохранения, как, объединившись с другими
людьми, образовать сумму сил, способную преодолеть противодей-
ствие, подчинить эти силы одному движителю и заставить их дейст-
вовать согласно.
Эта сумма сил может возникпуть лишь при совместных действиях
многих людей; но — поскольку сила и свобода каждого человека —
суть первые орудия его самосохранения — как может он их отдать,
не причиняя себе вреда и не пренебрегая теми заботами, которые
есть его долг по отношению к самому себе? Эта трудность, если
вернуться к предмету этого исследования, может быть выражена
в следующих положениях:
«Найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает
всею общею силою личность и имущество каждого из членов ассо-
циации и благодаря которой каждый, соединяясь со всемиу подчи-
няется, однако, только самому себе и остается столь же свободным,
как и прежде». Такова основная задача, которую разрешает Общест-
венный договор.
Статьи этого Договора определены самой природой акта так, что
малейшее видоизменение этих статей лишило бы их действенности
и полезности; поэтому, хотя они, пожалуй, и не были никогда точно
сформулированы, они повсюду одни и те же, повсюду молчаливо
принимаются и признаются до тех пор, пока в результате нарушения
общественного соглашения каждый не обретает вновь свои первона-
чальные права и свою естественную свободу, теряя свободу, полу-
ченную по соглашению, ради которой он отказался от естественной.
Эти статьи, если их правильно понимать, сводятся к одной-
едннственной, именно: полное отчуждение каждого из членов ассо-
циации со всеми его правами в пользу всей общины; ибо, во-первых>:
если каждый отдает себя всецело, то создаются условия^ равные для

Ж.-Ж. Руссо
172
всех; а раз условия равны для всех, то никто не заинтересован в том,
чтобы делать их обременительными для других.
Далее, поскольку отчуждение совершается без каких-либо изъя-
тий, то единение столь полно, сколь только возможно, и ни одному
из членов ассоциации нечего больше требовать. Ибо, если бы у част-
ных лиц оставались какие-либо права, то, поскольку теперь не было
бы такого старшего над всеми, который был бы вправе разрешать
споры между ними и всем народом, каждый, будучи судьей самому
себе в некотором отношении, начал бы вскоре притязать на то., чтобы
стать таковым во всех отношениях; естественное состояние продол-
жало бы существовать, и ассоциация неизбежно стала бы тираниче-
ской или бесполезной.
Наконец, каждый, подчиняя себя всем, не подчиняет себя ни-
кому в отдельности, и так как нет ни одного члена ассоциации, в от-
ношении которого остальные не приобретали бы тех же прав, которые
они уступили ему по отношению к себе, то каждый приобретает
эквивалент того, что теряет, и получает больше силы для сохранения
того, что имеет.
Итак, если мы устраним из общественного соглашения то, что
не составляет его сущности, то мы найдем, что оно сводится к сле-
дующим положениям: Каждый из нас передает в общее достояние и
ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои
силы, и в результате для нас всех вместе каждый член превращается
в нераздельную часть целого.
Немедленно вместо отдельных лиц, вступающих в договорные
отношения, этот акт ассоциации создает условное коллективное
Целое, состоящее из стольких членов, сколько голосов насчитывает
общее собрание. Это Целое получает в результате такого акта свое
единство, свое общее я, свою жизнь и волю. Это лицо юридическое,
образующееся, следовательно, в результате объединения всех дру-
гих, некогда именовалось Гражданской общиной *, ныне же имену-
* Истинный смысл этого слова почти совсем стерся для людей новых вре-
мен: большинство принимает город за Гражданскую общину, а горожа-
нина — за гражданина 4. Они не знают, что город составляют дома, а
Гражданскую общину — граждане. Эта же ошибка в древности дорого
обошлась карфагенянам. Я не читал, чтобы подданному какого-либо
государя давали титул civisб, ни даже в древности — македонцам или
в наши дни — англичанам, хотя эти последние ближе к свободе, чем все
остальные. Одни французы совершенно запросто называют себя гражда-
нами, потому что у них нет, как это видно из их словарей, никакого пред-
ставления о действительном смысле этого слова; не будь этого, опи, неза-
конно присваивая себе это имя, были бы повинны в оскорблении вели-
чества. У них это слово означает добродетель, а не право. Когда Боден

Ж.-Ж. Руссо Об Обществ, договоре, или Принципы полнтнч. права 173
ется Республикою или Политическим организмом: его члены называют
этот Политический организм Государством, когда он пассивен, Суве-
реном, когда он активен, Державою — при сопоставлении его с ему
подобными. Что до членов ассоциации, то они в совокупности по-
лучают имя народа, а в отдельности называются гражданами как
участвующие в верховной власти и подданными как подчиняющиеся
законам Государства. Но эти термины часто смешиваются, и их при-
нимают один за другой; достаточно уметь их различать, когда они
употребляются во всем их точном смысле.
Глава VII
О суверене
Из этой формулы видно, что акт ассоциации содержит взаимные
обязательства всего народа и частных лиц и что каждый индивидуум,
вступая, так сказать, в договор с самим собою 8, оказывается приняв-
шим двоякое обязательство, именно: как член суверена в отношении
частных лиц и как член Государства по отношению к суверену. Но
здесь нельзя применить то доложение гражданского права, что никто
не обязан выполнять обязательства, взятые перед самим собой, ибо
велико различие между обязательствами, взятыми перед самим со-
бою, и обязательствами, взятыми по отношению к целому, часть ко-
торого ты составляешь.
Следует еще заметить, что, поскольку каждый выступает в двоя-
ком качестве, решение, принятое всем народом, может иметь обяза-
тельную силу в области отношений всех подданных к суверену, но
не может, по противоположной причине, наложить на суверена обя-
зательства по отношению к себе самому, и что, следовательно, если
бы суверен предписал сам себе такой закоп, от которого он не мог
бы себя освободить,— это противоречило бы самой природе Полити-
ческого организма. Поскольку суверен может рассматривать себя
лишь в одном-единственном отношении, то он попадет в положение
частного человека, вступающего в соглашение с самим собою; раз
собрался говорить о наших Гражданах и Горожанах 6, он совершил гру-
бую ошибку, приняв одних за других. Г-н д'Аламбср не совершил этой
ошибки, и в своей статье Женева 7 хорошо показал различия между всеми
четырьмя (даже пятью, если считать простых иностранцев) разрядами
людей в нашем городе, из которых лишь два входят в состав Республики.
Ни один из известных мне французских авторов не понял истинного смыс-
ла слова гражданин.

Ж.-Ж. Руссо
174
так, нет и не может быть никакого основного закона, обязательного
для Народа в целом, для него не обязателен даже Общественный
договор 9. Это, однако, не означает, что Народ, как целое, не может
взять на себя таких обязательств по отношению к другим, которые
не нарушают условий этого Договора, ибо по отношению к чуже-
земцу он выступает как обычное существо, как индивидуум.
Но политический организм или суверен, который обязап своим
существованием лишь святости Договора, ни в коем случае не может
брать на себя таких обязательств, даже по отношению к другпмг
которые сколько-нибудь противоречили бы этому первоначальному
акту, как, например, отчуждение какой-либо части самого себя или
подчинение себя другому суверену. Нарушить акт, благодаря кото-
рому он существует, значило бы уничтожить самого себя, а ничто
ничего и не порождает.
Как только эта масса людей объединяется таким путем в одно
целое, уже невозможно причинить вред ни одному из его членов,
не задевая целое, и тем более нельзя причинить вред целому так,
чтобы члены его этого не почувствовали. Стало быть, и долг и выгода
в равной мере обязывают обе договаривающиеся стороны взаимно
помогать друг другу; и одни и те же люди должны стремиться исполь-
зовать в этом двояком отношении все преимущества, которые дает
им объединение.
Итак, поскольку суверен образуется лишь из частных лиц, у него
нет и не может быть таких интересов, которые противоречили бы
интересам этих лиц; следовательно, верховная власть суверена ни-
сколько не нуждается в поручителе перед подданными, ибо невоз-
можно, чтобы организм захотел вредить всем своим членам; и мы
увидим далее, что он не может причинять вред никому из них в от-
дельности. Суверен уже в силу того, что он существует, является
всегда тем, чем он должен быть.
Но не так обстоит дело с отношениями подданных к суверену;
несмотря на общий интерес, ничто не могло бы служить для суверена
порукою в выполнении подданными своих обязательств, если бы он
не нашел средств обеспечить их верность себе.
В самом деле, каждый индивидуум может, как человек, иметь
особую волю, противоположную общей или несходную с этой общей
волей, которой он обладает как гражданин. Его частный интерес
может внушать ему иное, чем то, чего требует интерес общий. Само
его естественно независимое существование может заставить его
рассматривать то, что он должен уделять общему делу, лишь как
безвозмездное приношение, потеря которого будет не столь ощу-
тима для других, сколь уплата этого приношения обременительна

Ж.-Ж. Руссо Об Обществ, договоре, или Принципы политич. права 175
для него, и если бы он рассматривал то юридическое лицо, которое
составляет Государство, как отвлеченное существо, поскольку это
не человек, он пользовался бы правами гражданина, не желая
исполнять обязанностей подданного; и эта несправедливость, усу-
губляясь, привела бы к разрушению Политического организма.
Итак, чтобы общественное соглашение не стало пустою формаль-
ностью, оно молчаливо включает в себя такое обязательство, которое
одно только может дать силу другим обязательствам: если кто-либо
откажется подчиниться общей воле, то он будет к этому принужден
всем Организмом, и это означает не что иное, как то, что его силою
прпнудят быть свободным. Ибо таково условие, которое, подчиняя
каждого гражданина отечеству, одновременно тем самым ограждает
его от всякой личной зависимости: условие это составляет секрет и
двигательную силу политической машины, и оно одно только делает
законным обязательства в гражданском обществе, которые без этого
были бы бессмысленными, тираническими и открывали бы путь чу-
довищнейшим злоупотреблениям.
Глава VIII
О гражданском состоянии
Этот переход от состояпия естественного к состояпию граждан-
скому производит в человеке весьма приметную перемену, заменяя
в его поведении инстинкт справедливостью и придавая его действиям
тот нравственный характер, которого они ранее были лишены 10.
Только тогда, когда голос долга сменяет плотские побуждения,
а право — желание, человек, который до спх пор считался только
с самим собою, оказывается вынужденным действовать сообразно
другим принципам и советоваться с разумом, прежде чем следовать
своим склонностям. Хотя он и лишает себя в этом состоянии многих
преимуществ, полученных им от природы, он вознаграждается весьма
значительными другими преимуществами; его способности упраж-
няются и развиваются, его представления расширяются, его чувства
облагораживаются, и вся его душа возвышается до такой степени,
что если бы заблуждения этого нового состояния не низводили часто
человека до состояния еще более низкого, чем то, из которого он
вышел, то он должен был бы непрестанно благословлять тот счаст-
ливый миг, который навсегда вырвал его оттуда и который из ту-
пого и ограниченного животного создал разумное существо — че-
ловека.

Ж.-Ж. Руссо
176
Сведем весь этот итог к легко сравнимым между собой положе-
ниям. По Общественному договору человек теряет свою естественную
свободу и неограниченное право на то, что его прельщает и чем он
может завладеть; приобретает же он свободу гражданскую и право
собственности на все то, чем обладает. Чтобы не ошибиться в опре-
делении этого возмещения, надо точно различать естественную сво-
боду, границами которой является лишь физическая сила индиви-
дуума, и свободу гражданскую, которая ограничена общей волей,
а также различать обладапие, представляющее собой лишь результат
применения силы или право того, кто пришел первым, и собствен-
ность, которая может основываться лишь на законном документе.
К тому, что уже сказано о приобретениях человека в граждан-
ском состоянии, можно было бы добавить моральную свободу п,
которая одна делает человека действительным хозяином самому
себе; ибо поступать лишь под воздействием своего желания есть
рабство, а подчиняться закону, который ты сам для себя установил,
есть свобода. Но я уже и так сказал по этому вопросу более, чем
достаточно, а определение философского смысла слова свобода не
входит в данном случае в мою задачу.
КНИГА II
Глава VII
О законодателе
(...) Тот, кто берет на себя смелость дать установления какому-
либо народу, должен чувствовать себя способным изменить, так ска-
зать, человеческую природу, превратить каждого индивидуума,
который сам по себе есть некое замкнутое и изолированное целое,
в часть более крупного целого, от которого этот индивидуум в извест-
ном смысле получает свою жизнь и свое бытие; переиначить орга-
низм человека, дабы его укрепить; должен поставить на место физи-
ческого и самостоятельного существования, которое нам всем дано
природой, существование частичное и моральное. Одним словом,
нужно, чтобы он отнял у человека его собственные силы и дал ему
взамен другие, которые были бы для пего чужими и которыми оп не
мог бы пользоваться без содействия других. Чем больше эти естест-
венные силы иссякают и уничтожаются, тем более прочным и совер-

Ж.-Ж. Руссо Об Обществ, договоре, или Принципы политпч. права 177
тленным становится также и первоначальное устройство; так что,
если каждый гражданин пичего собою не представляет и ничего не
может сделать без всех остальных, а сила, приобретенная целым,
равна сумме естественных сил всех индивидуумов или превышает
эту сумму, то можно сказать, что законы достигли той самой высокой
степени совершенства, какая только им доступна. (...)
Глава XI
О различных системах
законодательств
(...) Устройство Государства становится воистину прочным и
долговечным, когда сложившиеся в нем обычаи соблюдаются на-
столько, что естественные отношения и законы всегда совпадают
в одних и тех же пунктах, и последние, так сказать, лишь укреп-
ляют, сопровождают, выправляют первые. Но если Законодатель,
ошибаясь в определении своей цели, следует принципу, отличному
от того, что вытекает из природы вещей; если один из принципов
ведет к порабощению, а другой — к свободе; один — к накоплению
богатства, другой — к увеличению населения; один — к миру, дру-
гой — к завоеваниям, тогда законы незаметно теряют свою силу,
внутреннее устройство испортится, и волнения в Государстве не
утнхпут до тех пор, пока оно не подвергнется разрушению или изме-
нениям и пока неодолимая природа не вступит вновь в свои права.

Соображения
об образе правления в Польше
и предлагаемые
преобразования
в сем правлении
Глава III
Применение
Национальные институты формируют дух, характер, вкусы и нравы
любого народа, это они делают его самим собою, единственным и
неповторимым, это они внушают ему пылкую любовь к родине,
основанную на неискоренимых устоях^ без которых он смертельно
затоскует, оказавшись на чужбине, пусть даже утопая в наслажде-
ниях, коих он лишен у себя в родной стране. Вспомните о спартан-
це х, пребывавшем в неге и довольстве при дворе великого царя,—
его упрекали в том, что он сожалел о простой пище. Ах,— отвечал
он со вздохом сатрапу,— я познал твои удовольствия, тебе же не-
ведомы наши.
Нынче пет ни французов, пи немцев, ни испанцев, ни даже анг-
личан, что бы о них ни говорили, существуют только европейцы.
Повсюду одинаковые вкусы, одинаковые страсти, одинаковые нравы,
ибо отсутствует национальный дух, который способен сообщить
народу лишь соответствующий институт.
При одинаковых обстоятельствах все люди поступают одинаково;
называя себя бескорыстными, на деле окажутся мошенниками;
разглагольствуя об общественном благе, станут заботиться лишь
о самих себе; превознося скромную жизнь, будут мечтать о жизни
Креза ?. Все помыслы людские обратятся к одной роскоши, все
страсти — к золоту. Убежденные в том, что золото покупает все
на свете, такие люди продадутся первому, кто захочет их купить.
Не все ли равно, какому господину служить, законам какого госу-
дарства подчиняться? Страна, где можно безнаказанно красть день-
ги и соблазнять женщин,— вот их родина!
Дайте иное направление страстям поляков, и вы придадите их
душам то национальное своеобразие, которое будет отличать их от

Ж.-Ж. Руссо Соображения об образе правления в Польше и 179
предлагаемые преобразования в сем правлении
других народов; оно помешает им уподобиться прочим нациям,
сжиться с ними, слиться воедипо. Вы вооружите их силою, которая
затмит в их душах обманчивый блеск суетных устремлений, благода-
ря ему они будут с любовью и страстью делать то, что никогда не
выполняется достаточно хорошо лишь по обязанности или из коры-
сти. Именно для таких людей будет иметь значение хорошо устроен-
ное законодательство. Они начнут повиноваться законам и не захо-
тят обходить их, потому что законы не пойдут вразрез с их волею
и будут в полном ладу с их совестью. Любя родину, они станут слу-
жить ей охотно и от всего сердца. Тем-то и полезно законодательство,
даже самое скверное, что оно воспитывает хороших граждан, а толь-
ко хорошие граждане обеспечивают мощь и процветание государства.
Далее я объясню, каков тот административный режим, который,
почти не затрагивая сущности ваших законов, кажется мне способ-
ным поднять патриотизм и добродетели, от него неотделимые, на
самую высокую ступень совершенства, какая только возможна.
Примете вы такой порядок или нет, но при всех обстоятельствах нач-
ните с того, чтобы внушить полякам высокое мнение о самих себе
и о своей родине; такое мнение отнюдь не будет преувеличенным
после того, как они показали себя на деле. Стоит заставить их ос-
мыслить обстоятельства последних событий, дабы души поляков
прониклись высоким духом героев античности. Поистине, Барская
конфедерация спасла погибающую страну3. Во всех польских серд-
цах должно запечатлеть священную память об этой великой эпохе.
Я хотел бы, чтобы в ее честь был воздвигнут памятник, а на нем
записаны имена всех конфедератов, даже тех, которые впоследствии
изменили общему делу, ибо столь возвышенный поступок оправды-
вает заблуждения всей жизни. Пусть в память о конфедерации уста-
новят торжественную церемонию, которая будет проводиться каж-
дые десять лет с должной пышностью, без внешнего блеска и трес-
котни, но со скромным достоинством, в республиканском духе.
Пусть провозглашают на ней торжественную без ложного пафоса
хвалу тем героическим гражданам, которые имели честь в оковах
у врага пострадать за родину; пусть даже предоставят их семьям
какую-либо почетную привилегию, которая навсегда сохранила бы
для общества столь прекрасное воспоминание.
Я, впрочем, решительно против того, чтобы во время этих тор-
жественных церемоний были допущены какие-либо нападки на рус-
ских; даже простое упоминание о них — и то слишком большая
честь. Это молчание, воспоминания об их варварстве и восхваление
тех, кто выступил против них, и так скажут о них всеу что нужно;
вы должны слишком презирать их для того,: чтобы ненавидеть.

Ж.-Ж. Руссо
180
Я хотел бы, чтобы вы во всем блеске показали народу патриоти-
ческие добродетели посредством почестей и публичных наград;
пусть граждане непрестанно слышат и думают о своей родине, пусть
она станет для них превыше всего на свете, пусть они вечно хранят
ее в своих сердцах. Разумеется, таким образом у людей останется
гораздо меньше времени и средств к обогащению, но зато они меньше
будут и стремиться к нему, ибо их сердца сумеют познать иное
счастье, нежели богатство; таково искусство облагораживания душ
и превращения их в оружие более мощное, чем золото.
Краткое описание польских нравов, любезно сообщенное мне
г. Виельгорским, недостаточно глубоко знакомило меня с их граж-
данскими и семейными обычаями. Но великая нация, которая никог-
да особенно тесно не смешивалась со своими соседями, должна иметь
много таких обычаев, какие присущи только ей; обычаи эти, быть
может, неудержимо вырождаются под влиянием общего стремления
Европы перенять вкусы и нравы французов. Нужно поддерживать,
восстанавливать эти старинные обычаи и прививать полякам поня-
тия, которые были бы полезны и близки им. Обычаи эти, пусть даже
не особенно интересные и, в какой-то мере, неподходящие, но не-
плохие по существу своему, всегда будут иметь то преимущество,
что они укрепят привязанность поляков к своей стране и внушат им
естественное отвращение к смешению с иностранцами. Я почитаю
великим благом тот факт, что поляки носят особое платье; сохраните
же это преимущество, поступите как раз противоположно тому, чего
требует этот тщеславный монарх. Ни король, ни сенаторы, ни об-
щественные деятели не должны носить иной одежды кроме нацио-
нальной, так чтобы ни один поляк не осмелился показаться при
дворе одетым на французский лад.
Побольше добрых общественных развлечений! Матери-родине
всегда приятно видеть своих детей участниками таковых. Пусть ро-
дина почаще проявляет заботу о своих детях, и они приучатся забо-
титься о ней. Во избежание дурного примера, даже при дворе сле-
дует упразднить принятые доселе развлечения, карточные игры,
театр, комедию, оперу, все, что изнеживает людей, отвлекает их,
отстраняет от общества, заставляет забывать о своей родине и долге
перед нею, все, что позволяет им благоденствовать лишь там, где
находят они себе забавы. Нужно изобрести такие игры, празднества,
церемонии, которые были бы свойственны именно польскому двору
и которых больше нигде пет. Нужно, чтобы в Польше развлекались
больше, нежели в других странах, но совершенно иным образом.
Одним словом, нужно переиначить отвратительную пословицу, сделав
так, чтобы каждому поляку сердце говорило: Ubi patria, ibi bene 4.

Ж.-Ж. Руссо Соображения об образе правления в Польше п 181
предлагаемые преобразования в сем правлении
Не оставляйте притом, если возможно, никаких преимуществ
знатным и богатым. Побольше зрелищ под открытым небом, где
тщательно определено место для каждого, но в которых весь народ
наравне, как у древних, принимает участие. На таких ристалищах,
при случае, знатные молодые люди смогут показать свою силу
и ловкость. Бои быков немало способствовали поддержанию извест-
ной мощи испанской нации. Нужно бережно восстановить турниры,
на которых некогда упражнялась польская молодежь и где юные
воины могли бы соревноваться в мужестве. Нет ничего легче, как
позаимствовать у древних военные игры, исключив разве самые
жестокие, но сохранив те, что требуют силы и ловкости и за которые
победители удостаивались бы почестей и наград. Например, конные
турниры — это блестящее зрелище — имели бы успех у поляков.
Все герои Гомера отличались силой и ловкостью, тем самым они
показывали народу, что созданы повелевать. Турниры паладинов 6
воспитывали в людях не только мужество и отвагу, но и упорное
стремление к почестям и славе, что отнюдь не исключало у них всех
прочих добродетелей. Изобретение огнестрельного оружия значи-
тельно умалило ценность физических качеств, ранее ценимых в сра-
жении. Итак, заключим, что человек знатного происхождения
нынче не отличается от прочих ничем, кроме духовных качеств%
часто трудно постижимых, неясно выраженных, в которых легко
обмануться и которым народ плохой судья. Ничто, кроме достоинства
ума и духа, не выделяет знатного человека среди других, ничто не
оправдывает его благоденствия, не указывает на естественное право
его личности на превосходство. И чем меньше заботятся о физиче-
ском и моральном совершенстве, тем больше те, кто нами правят,
изнеживаются и безнаказанно развращаются. Необходимо, и более
чем необходимо, чтобы тех кому предназначено повелевать, с юных
лет во всех отношениях превосходили окружающих или по крайней
мере стремились к этому. Необходимо также, чтобы народ часто
встречал своих правителей в благоприятных обстоятельствах, чтобы
он их знал, привык их видеть, чтобы он разделял с ними все их удо-
вольствия. Ежели притом народ сохранит почтение к своим госуда-
рям и сумеет держаться на должном расстоянии от них, то вот оно —
надежное средство воспитания в народе привязанности к правителям,
соединенной с уважением. Наконец, любовь к физическим упраж-
нениям отвлекает от опасной праздности, от изнеживающих удо-
вольствий, от пресыщенности ума. Мы должны упражнять тело для
блага души — вот чего не поймут наши твердолобые мудрецы.
Не следует пренебрегать и внешним убранством, пусть оно будет
благородны^ импозантным* пусть люди выглядят куда красивее.

Ж.-Ж. Руссо
182
чем все, что их окружает. У нас не понимают, до какой степени
взоры народа питают его сердце; глядя на церемониал, он приоб-
щается к его величию. А это создает впечатление твердого порядка,
которое внушает доверие к государственной власти, избавляя народ
от страха перед произволом и самоуправством.
При устройстве церемоний надо избегать лишь трескотни, легко-
мыслия и показного блеска, свойственных двору. Празднества сво-
бодного народа всегда должны проходить в обстановке пристойности
и значительности, представляя взорам народа предметы, действи-
тельно достойные уважения и восхищения.
Римляне на своих триумфах выставляли напоказ неслыханную
роскошь, но то была роскошь побежденных ими врагов: чем больше
она блистала, тем менее прельщала, и сам этот блеск был весьма
поучителен для римлян. Царственные пленники шли, закованные
в цепи из золота и драгоценных камней. Вот правильно понятая
роскошь. Нередко к одной и той же цели можно прийти противопо-
ложными путями. Два мешка шерсти, положенные в палате лордов
Англии перед местом канцлера, в моих глазах являются трогатель-
ной и возвышенной декорацией. Два снопа ржи, таким же образом
помещенные в польском сенате, с моей точки зрения, имели бы не
меньший эффект.
Огромная разница в состояниях знати и мелкого дворянства яв-
ляется главным препятствием к реформам, необходимым для того,;
чтобы любовь к родине стала главенствующим чувством поляков.
До тех пор пока знать будет жить в роскошиь алчность не покинет
сердца окружающих.
Предмет публичного восхищения всегда будет предметом желания
для отдельных личностей; если нужно быть богатым, чтобы блистать,
стремление к богатству станет господствующей страстью. Это стрем-
ление порождает коррупцию, которой нужно избегать, насколько
возможно. Если бы существовали другие притягательные цели, если
бы людей выделяли по их моральным качествам, а те, кто владеет
богатством, были бы их лишены, то тайные стремления богачей
естественно были бы направлены на эти почетные отличия, т. е. на
отличия по достоинству и добродетели, ибо выдвинуться можно
было бы только таким путем. Консулы римские нередко были очень
бедны, но они имели ликторов; вид этих ликторов возбуждал зависть
в народег и плебеи всеми силами пробивались в консулат.
Мне кажется почти невозможным совершенно уничтожить рос-
кошь там, где царит неравенство. Но нельзя ли устроить так, чтобы
роскошь имела разумное применение и ее пример был не столь
пагубен?! Например, некогда в Польше бедные дворяне жили при

Ж.-Ж. Руссо Соображения об образе правления в Польше и 183
предлагаемые преобразования в сем правлении
дворах богатой знати, получая там воспптанпе и средства к сущест-
вованию. Такая роскошь действительно щедра и благородна, хотя
я и не могу до конца оправдать богатство, но подобное его употреб-
ление по крайней мере не растлевает душу, а, наоборот, возвышает
ее, внушает ей достойные чувства и побуждения. В Риме не злоупо-
требляли роскошью, пока существовала республика. Я читал, что
герцог д'Эпернон, встретив однажды герцога де Сюлли, искал ссоры
с ним, но, имея в своей свите всего шестьсот дворян, не осмелился
напасть на Сюлли, у которого их было восемьсот. Не думаю, чтобы
подобная роскошь оставляла много средств па пустячные забавы.
Такой пример не испортит бедняка. Сделайте так, чтобы польская
зпать обладала богатством именно такого рода; пусть проистекают
оттуда разногласия, раскол на партии, столкновения, но это не раз-
вратит нацию. Затем, допустимо роскошное военное снаряжение:
богатое оружие, великолепные лошади, хотя излишества в наряде
самого воина совершенно непозволительны, и уж, коли женщин не
уговорить одеваться попроще, пусть, по крайней мере, их научат
презирать мужчин, наряжающихся, как женщины.
Впрочем, никакие ограничительные законы роскоши не отменят;
стремление к ней можно искоренить из сердец лишь одним способом,
а именно: привив людям более здоровые и благородные вкусы. Бес-
полезно и бессмысленно запрещать те вещи, которые не должно
делать, начинать нужно с того, чтобы научить народ ненавидеть и
презирать их. Закон должен запрещать лишь то, что уже осуждено
общественным мнением,— вот тогда он имеет силу. Тот, кто уста-
навливает законы для народа, должен уметь овладевать обществен-
ным мнением и с его помощью управлять человеческими страстями.
Это в особенности верно в отношении того предмета, о котором я
веду речь. Законы против роскоши не подавляют стремления к ней,
но, напротив, возбуждают его в людях, коих дух противоречия вос-
стает против принуждения. Простотою нравов и внешнего убранства
мы в большей степени обязаны нашему воспитанию, нежели законо-
дательствам.
Глава IV
Воспитание
Это важный раздел 6. Именно воспитание призвано формировать
национальное самосознание и так направлять мнения и вкусы граж-
дан, чтобы те были патриотами по склонности, по страсти, по необ-

Ж.-Ж. Руссо
184
ходимости. Ребенок в миг своего рождения должен увидеть родину
и до самой смерти не должен видеть ничего, кроме родины. Всякий
истинный республиканец с молоком матери впитал в себя любовь к
отечеству, то есть к законам и свободе. Эта любовь составляет все его
существо; он видит только родину, он живет лишь для нее; без роди-
ны он одинок, он ничто; без нее и он больше не существует; и если,
лишившись родины, он не умирает, то он хуже, чем мертв.
Национальное воспитание — это достояние одних лишь свобод-
ных людей; только такие люди образуют сообщество, надежно
скрепленное законами. Француз, англичанин, итальянец, испанец,
русский ничем не отличаются друг от друга — каждого из них
школа подготовила к вольной жизни, иначе говоря, к рабству.
В двадцать лет поляк не должен быть каким угодно человеком —
он должен быть именно поляком. Я хочу, чтобы, научась читать,
он читал о своей стране, чтобы в десять лет он знал все, что она
производит, в двенадцать помнил все ее провинции, все дороги и
города; чтобы в пятнадцать лет он изучил ее историю, а в шестна-
дцать — все ее законы; чтобы не нашлось в Польше подвига или ге-
роя, которыми не были бы полны его память и сердце и о которых
он не мог бы рассказать без запинки.
Отсюда следует вывод (и я настаиваю на нем), что обычные заня-
тия под руководством иностранцев и священников нежелательны
для детей. Закон должен надзирать за содержанием, порядком и
видами занятий. Наставников для детей должно выбирать только
среди поляков, женатых, если это возможно, отличающихся высокой
нравственностью, честностью, здравомыслием и образованностью;
после того как они в течение определенного количества лет будут
исполнять эти обязанности, всем им предоставят другие должности,
не выше и пе почетнее прежних, ибо это невозможно, но более легкие
и видные. А главно^, остерегайтесь превращать профессию педагога
в ремесло. Каждый общественный деятель в Польше должен иметь
лишь одну постоянную профессию — гражданина, и всякий пост,
им занимаемый, а в особенности такой важный, как этот, должен
рассматриваться лишь как средство испытания, как ступень, веду-
щая вверх,— разумеется, если позволяют заслуги данного деятеля.
Я призываю поляков обратить внимание на это положение, на ко-
тором я часто буду настаивать: я считаю его залогом государствен-
ной мощи. Ниже я разъясню, как, на мой взгляд, можно осуществить
его па деле и при любых условиях.
Я решительно не одобряю этой обособленности коллежей и ака-
демий, которая приводит к тому, что богатая знать и бедные дворяне
воспитываются врозь и по-разному. Согласно государственной кон-

Ж.-Ж. Руссо Соображения об образе правления в Польше и 185
предлагаемые преобразования в сем правлении
ституции, все равны и все должны воспитываться вместе и одинаково;
а если невозможно учредить совсем бесплатное общественное вос-
питание, нужно по крайней мере установить такую умеренную пла-
ту, какая по карману беднякам.
Нельзя ли создать в каждом коллеже определенное количество
совершенно бесплатных мест для молодых людей, обучая их за счет
государства. Во Франции их называют стипендиатами; места эти,
предоставленные детям бедных дворян, имеющих заслуги перед
родиной, были бы не милостыней, а наградою за преданную службу
отцов, и по этой причине считались бы почетными,— вот вам двойное
преимущество, которым не следует пренебрегать. Нужно только,
чтобы места эти распределялись не произвольно, а в результате
серьезного обсуждения, о котором я скажу ниже. Те, кто займут
эти места, должны называться сынами государства и отмечаться
каким-либо почетным знаком, который даст им право первенства
перед всеми остальными детьми их возраста, не исключая и детей
из знатных семейств.
Во всех коллежах надо соорудить зал для физических упражне-
ний. Дисциплина эта, находящаяся ныне в полном небрежении, яв-
ляется^ на мой взгляд, наиболее важной частью воспитания не только
для формирования сильных и здоровых темпераментов, но еще более
для формирования нравственности,— о ней либо начисто забывают,
либо пытаются преподать ее с помощью нескончаемых педантичных
и неумных поучений, остающихся только пустыми словами. Я ни-
когда не перестану твердить, что хорошее воспитание непременно
должно быть отрицательным. Воспрепятствуйте зарождению поро-
ков, и вы достаточно сделаете для добродетели, при хорошо органи-
зованном общественном воспитании нет ничего легче: просто нужно
всегда держать детей в напряжении, но не посредством скучных
занятий, в которых они ничего не понимают,; ненавидя их уже
потому, что они вынуждены часами просиживать на месте, а путем
упражнений, которые удовлетворят потребность растущего тела в
движении и понравятся детям; удовольствие от таких упражнений
принесет неизмеримую пользу.
Никак нельзя допускать, чтобы дети играли врозь, следуя своим
прихотям: они должны играть только все вместе, на виду у взрос-
лых,; так, чтобы у них всегда была общая цель, к которой они стре-
мятся, цель, возбуждающая дух соперничества и соревнования. Те
родители, которые, предпочитая домашнее воспитание, станут вос-
питывать детей под своим личным надзором, тем не менее должны
отпускать их на такие общие занятия. Образование может быть до-
машним и частнымг но игры должны быть всегда публичными и об-

Ж.-Ж. Руссо
186
щпми для всех. Ибо здесь дело идет не только о том, чтобы занять
детей, вырастить их крепкими, сделать стройными и подвижными,
но и о том, чтобы с детства приучить их жить на глазах у своих
сограждан, искать всем своим поступкам общественного одобрения.
Для этого нужно, чтобы призы и награды победителям не распре-
делялись произвольно наставниками физических упражнений или
руководителями коллежей, а раздавались согласно одобрению и
приговору зрителей. Поверьте, суждение этих последних всегда будет
справедливо, в особенности если сделать игры привлекательными для
публики, подготовить их как праздничное зрелище. Легко предви-
деть, что все порядочные люди и добрые патриоты сочтут обязан-
ностью своею и честью присутствовать на таких зрелищах.
В Берне существует одна весьма необычная дисциплина для
юных патрициев, заканчивающих коллеж, ее можно назвать моделью
государства. Это уменьшенная копия государственного аппарата
республики: сенат, адвокаты, чиновники, судебные приставы, ора-
торы, судебные процессы, приговоры, торжества. Это внешнее по-
добие государства имеет даже маленькое правительство и некоторые
доходы. Такое учреждение, существующее с дозволения властей
и под их покровительством, является питомником государственных
деятелей; им предстоит руководить общественными делами в тех же
самых должностях, которые опи сперва отправляют в форме игры.
Как бы ни организовали общественное воспитание, я не берусь
разбирать здесь этот вопрос во всех подробностях, но непременно
следует учредить особую коллегию, состоящую из чиновников выс-
шего ранга, которая имела бы полномочия назначать, смещать и за-
менять по своему усмотрению, во-первых, директоров и руководи-
телей коллежей, которые, как я уже сказал, сами являются канди-
датами на высокие административные посты, а во-вторых, наставни-
ков,— в этих следует всемерно поощрять усердие и бдительность,
ставя получение ими почетного места в прямую зависимость от их
заслуг в прежней должности. Поскольку именно от таких заведений
зависят надежды республики, слава и судьба нации, я считаю созда-
ние их насущно необходимым и удивляюсь, как это до сих пор не до-
гадался хоть кто-нибудь их учредить. Стоит пожалеть человечество,
когда видишь, что множество идей, которые мне кажутся удачными
и полезными, а главное, вполне осуществимыми на практике, весьма
далеки от того, что творится в действительности.
В конце концов я всего лишь предлагаю, но для тех, к кому я
адресуюсь, этого должно быть достаточно. Мои идеи, еще не вполне
развитые, проистекают из старинпых методов, неизвестных нашим
современникам; этими методами в древние времена воспитывали в

Ж.-Ж. Руссо Соображения об образе правления в Польше и 187
предлагаемые преобразования в сем правлении
людях душевную стойкостьг патриотический пыл, уважение к выдаю-
щимся личностям и отвращение ко всему, что чуждо человеку.
Подобных людей нет среди нас, но семена этих качеств таятся во
всех сердцах, и, чтобы прорасти и дать плоды, им не хватает лишь
соответствующих установлений. Направьте по такому пути воспи-
тание, обычаи, привычки, нравы поляков, и эти семена дадут добрые
всходы, которые до сих пор были задушены неверными воззрениями,
устаревшими законами, самодовольной философией, которая спо-
собна лишь читать проповеди и убивать все живое; только покончив
с ужасным прошлым, нация сможет возродиться и получить то, что
сумеют создать ее еще не организованные сыны; тогда она сможет
надеяться на большее и достигнет большего благодаря хорошо
продуманным установлениям. Нация будет беречь и уважать за-
коны,; питающие ее благородную гордость; эти законы навсегда сде-
лают ее счастливой и свободной; вырвав из своей груди раздирающие
ее страсти, она будет лелеять те, которые ей дороги. И наконец, об-
новившись таким образом, она обретет в своей второй молодости всю
силу вновь зарождающегося организма. Но вводите эти законы с
величайшею осмотрительностью, иначе, какими бы мудрыми и по-
лезными они ни были, им суждено пропасть втуне, их будут обхо-
дить, и несколько злоупотреблений, которые вы устраните, уступят
место другим, вовсе непредвиденным. Вот мысли, которые я счел
необходимым высказать по этому поводу. (...)

Исповедь
КНИГА ПЕРВАЯ
(1712—1728)
Intus et in cute *
Я предпринимаю дело беспримерное, которое не найдет подражателя.
Я хочу показать своим собратьям одного человека во всей правде его
природы,— и этим человеком буду я.
Я один. Я знаю свое сердце и знаю людей. Я создан иначе,; чем
кто-либо из виденных мною; осмеливаюсь думать, что я не похож
ни на кого на свете. Если я не лучше других, то по крайней мере не
такой, как они. Хорошо или дурно сделала природа, разбив форму,
в которую она меня отлила, об этом можно судить, только прочтя
мою исповедь.
Пусть трубный глас Страшного суда раздастся когда угодно,— я
предстану пред Верховным судией с этой книгой в руках. Я громко
скажу: «Вот что я делал, что думал, чем был. С одинаковой откро-
венностью рассказал я о хорошем и дурном. Дурного ничего не
утаил, хорошего ничего не прибавил; и если что-либо слегка при-
украсил, то лишь для того,: чтобы заполнить пробелы моей памяти.
Может быть, мне случилось выдавать за правду то, что мне казалось
правдой, но никогда не выдавал я за правду заведомую ложь. Я по-
казал себя таким, каким был в действительности: презренным и
низким,; когда им был, добрым,, благородным, возвышенным, когда
был им. Я обнажил свою всю душу и показал ее такою, какою ты ви-
дел ее самдг всемогущий. Собери вокруг меня неисчислимую толпу
подобных мне: пусть они слушают мою исповедь, пусть краснеют за
мою низость,; пусть сокрушаются о моих злополучиях. Пусть каж-
дый из них у подножия твоего престола в свою очередь с такой же
искренностью раскроет сердце свое, и пусть потом хоть один из них,
если осмелится, скажет тебе: «Я был лучше этого человека».
Я родился в Женеве в 1712 году, от гражданина Исаака Руссо
и гражданки Сюзанны Бернар. Так как из весьма незначительного
состояния, разделенного между пятнадцатью детьми, отец мой
получил ничтожную долю, то существовал он исключительно ремес-
лом часовщика, в котором был очень искусен. Богаче была моя мать^

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
189
дочь пастора Бернара а. Она была одарена умом и красотой. Не без
труда добился отец мой ее руки. Они полюбили друг друга чуть ли не
со дня рождения; детьми восьми-девяти лет они каждый вечер гуля-
ли по Трейлю 3; в десять лет они уже не могли расстаться. Чувство^
порожденное привычкой,; было укреплено в них симпатией, согла-
сием душ. Оба от природы нежные и чувствительные, они ожидали
только мгновения, когда им откроется их склонность друг к другу ^
или, лучше сказать, это мгновение поджидало их,; и каждый из них
бросил свое сердце в раскрывшееся сердце другого. Судьба,; кото-
рая, казалось, шла неперекор их страсти, только еще более разжи-
гала ее. Влюбленный юноша, не имея возможности добиться своей
возлюбленной, изнывал от горя; она посоветовала ему отправиться
в путешествие, чтобы забыть ее. Он странствовал напрасно и вер-
нулся еще более влюбленным, чем раньше. Ту,; которую любил, он
нашел нежной и верной. После этого испытания им оставалось толь-
ко любить друг друга всю жизнь; они поклялись в этом, и небо бла-
гословило их клятву.
Габриэль Бернар, брат моей матери, влюбился в одну из сестер
моего отца; но та соглашалась выйти за него замуж только при том
условии, чтобы брат ее женился на его сестре. Любовь уладила все,
и обе свадьбы состоялись в один и тот же день. Таким образом, мой
дядя оказался мужем моей тетки, и дети их приходились мне двою-
родными братьями и сестрами вдвойне. В конце года у каждой четы
родился ребенок. Потом им пришлось расстаться.
Мой дядя Бернар был инженером; он отправился служить в Им-
перию 4, и в Венгрии, под начальством принца Евгения б, отличился
при осаде Белграда и в сражении под его стенами. Отец после рож-
дения моего единственного брата уехал в Константинополь, куда его
пригласили, и сделался там часовщиком при серале. В его отсутствие
красота моей матери, ее ум, ее таланты * привлекли поклонников.
Самым ревностным из них был г-н де Клозюр, французский резидент.
Верно, страсть его была сильна, если по прошествии тридцати лет
* Для скромного ее положения они были даже слишком блестящи, так
как ее отец, священнослужитель, обожал ее и дал ей самое тщательное
воспитание. Она рисовала, пела, аккомпанируя себе на теорбе, была
довольно начитана и писала сносные стихи. Вот, например, что она сло-
жила экспромтом во время отъезда брата и мужа, прогуливаясь со своей
кузиной и двумя детьми, когда кто-то обратился к ней с замечанием об
отсутствующих:
Нам двое всех других милей,
Мы их зовем в свои объятья.
Любезней не сыскать друзей —
Они для нас мужья и братья,
Они отцы вон тех детей.

Ж.-Ж. Руссо
190
я видел^ что он растроган, говоря со мною о ней в. Моей матери
защитой служила не только добродетель,— она нежно любила мужа;
она попросила его скорее вернуться. Он бросил все и вернулся. Я был
печальным плодом этого возвращения: я родился через десять меся-
цевд слабый и хворый. Я стоил жизни моей матера и мое рождение
было первым из моих несчастий.
Мне осталось неизвестным^ как отец мой перенес эту потерю, но я
знаю, что он остался безутешен. Он думал снова увидеть ее во мне,
будучи не в силах забыть, что я отнял ее у него; когда он целовал
меня, то по его вздохам, по его судорожным объятиям я чувствовал,
что к его ласкам примешивается горькое сожаление, но от этого они
становились еще нежнее. Когда он говорил мне: «Жан-Жак, погово-
рим о твоей матери», я отвечал ему: «Значит, мы будем плакать,
отец», и эти слова вызывали у него слезы. «Ах! — говорил он со
стоном,— верни ее мне, утешь меня, заполни пустоту г которую она
оставила в моей душе. Любил ли бы я тебя так сильно, будь ты толь-
ко моим сыном?» Через сорок лет после ее смерти он скончался 7
на руках второй жены, но с именем первой на устах и с ее образом
в сердце.
Таковы были творцы моих дней. Из всех даров, которыми на-
делило их небо, они оставили мне только чувствительное сердце; оно
принесло им счастье и вызвало все несчастья моей жизни.
Я родился почти умирающим; было мало надежды на то, что
удастся сохранить меня. Я нес в себе зародыш недуга, который
усилили годы и который теперь иногда дает мне передышку только
затем, чтобы заставить меня страдать еще более жестоко другим
образом. Одна из сестер моего отца, добрая и умная девушка, своим
заботливым уходом спасла меня. В настоящее времяг когда я пишу
эти строки, она еще жива и, в восемьдесят летА ухаживает за мужем,
который моложе ее, но истощен пьянством. Дорогая тетушка, я
прощаю вас за то, что вы заставили меня житьл и скорблю о том, что
в конце вашей жизни я не могу окружить вас такими же нежными
заботами, какими вы осыпали меня в начале моей.
Моя кормилица Жаклина тоже еще жива, здорова и крепка.
Руки, открывшие мне глаза при рождении, закроют их после моей
смерти.
Чувствовать я начал прежде, чем мыслить; это общий удел чело-
вечества. Я испытал его в большей мере, чем всякий другой. Не
знаю, как я научился читать; помню только свои первые чтения и то
впечатление, которое они на меня производили; с этого времени
тянется непрерывная нить моих воспоминаний. От моей матери ос-
тались романы. Мы с отцом стали читать их после ужина. Сначала

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
191
речь шла о том, чтобы мне упражпяться в чтении по занимательным
книжкам; но вскоре интерес стал таким живым, что мы читали по
очереди без перерыва и проводили за этим занятием ночи напролет.
Мы никогда не могли оставить книгу, не дочитав ее до конца. Иногда
мой отец, услышав утренний щебет ласточек, говорил смущеппо:
«Идем спать. Я больше ребенок, чем ты».
В короткое время при помощи такого опасного метода я не только
с чрезвычайной легкостью научился читать и понимать прочитанное,
но и приобрел исключительное для своего возраста знание страстей.
У меня еще не было ни малейшего представления о вещах, а уже все
чувства были мне знакомы. Я еще ничего не постиг — и уже все
перечувствовал. Волнения, испытываемые мною одно за другим, не
извращали разума, которого у меня еще не было; но они образовали
его на особый лад и дали мне о человеческой жизни понятия самые
странны^ и романтические; ни опыт, ни размышления никогда не
могли как следует излечить меня от них.
Романы кончились вместе с летом 1719 года. Следующей зимой
пошло другое. Исчерпав библиотеку моей матери, мы прибегли к до-
ставшейся нам части библиотеки ее отца. По счастью, там нашлись
хорошие книги; впрочем, иначе и быть не могло, потому что библио-
тека была составлена, правда, священником и даже ученым, что тогда
было в моде, но человеком со вкусом и с умом. «История церкви и
империи» Лесюэра, «Рассуждение о всемирной истории» Боссюэ,
«Знаменитые люди» Плутарха, «История Венеции» Нани, «Метамор-
фозы» Овидия, Лабрюйер, «Миры» Фонтенеля, его же «Диалоги
мертвых» 8 и несколько томов Мольера были перенесены в мастер-
скую моего отца, и я читал их ему каждый день, пока он работал.
Я получил к чтению редкое, а в моем возрасте, быть может, исклю-
чительное пристрастие. Любимым моим автором стал Плутарх.
Удовольствие, которое я испытывал, постоянно перечитывая его,
немного излечило меня от моей страсти к романам; скоро я стал
предпочитать Агесилая, Брута, Аристида ° — Орондатул Артамену
и Юбе 10. Интересное чтение, разговоры, которые оно порождало
между отцом и мной, воспитали тот свободный и республиканский
дух, тот неукротимый и гордый характер, не терпящий ярма и раб-
ства, который мучил меня в продолжение всей моей жизни, прояв-
ляясь в положениях, менее всего подходящих для этого. Беспрестан-
но занятый Римом и Афинами, живя как бы одной жизнью с их ве-
ликими людьми, сам родившись гражданином республики и сыном
отца, самою сильною страстью которого была любовь к родине,—
я пламенел ею по его примеру, воображал себя греком или римля-
нином,; становился лицом, жизнеописание которого читал; рассказы

Ж.-Ж. Руссо
192
о проявлениях стойкости и бесстрашия захватывали меня, глаза мои
сверкали, и голос мой звучал громко. Однажды, когда я рассказывал
за столом историю Сцеволы ", все перепугались, видя, как я по-
дошел к жаровне и протянул над нею руку, чтобы воспроизвести
его подвиг.
У меня был брат, старше меня на семь лет. Он обучался ремеслу
отца. Чрезмерная любовь ко мне приводила к тому, что на него
меньше обращали внимания, чего я совершенно не могу одобрить.
Это пренебрежение сказалось на его воспитании. Он начал вести
распутную жизнь, не достигнув еще возраста, когда можно стать
настоящим распутником. Его устроили к другому хозяину, но он
продолжал потихоньку исчезать, как это было и в отцовском доме.
Я его почти не видел и, можно сказать, едва был с ним знаком;
тем не менее я любил его нежно, и он меня любил, насколько
может любить кого-нибудь такой повеса. Помню, как один
раз, когда разгневанный отец беспощадно его наказывал, я стреми-
тельно бросился на выручку и крепко обнял брата. Я укрыл его
своим телом, получая удары, предназначенные ему, и так настойчиво
подставлял свою спину, что отец наконец сжалился, оттого ли, что
был обезоружен моими криками и слезами, или оттого, что не хотел
наказывать меня больше, чем его. В конце концов мой брат совсем
сбился с пути: убежал из дому и совершенно исчез. Через некоторое
время мы узнали, что он в Германии. Он ни разу не написал. С тех
пор о нем не было никаких вестей, и вот каким образом я стал един-
ственным сыном.
Если этого бедного мальчика воспитывали небрежно, то нельзя
сказать того же обо мне; за детьми короля не могли бы ухаживать
с большим усердием, чем ухаживали за мной в первые годы моей
жизни, когда все окружающие обожали меня и, что случается го-
раздо реже, обращались со мной, как с ребенком любимым, но
отнюдь не балуемым. Никогда, ни разу до моего ухода из родитель-
ского дома, не позволили мне бегать по улице с другими детьми;
никогда не приходилось подавлять во мне или удовлетворять ни
одной из тех вздорных причуд, в которых обвиняют природу, но
которые порождает воспитание. У меня были недостатки моего воз-
раста: я был болтун, лакомка, иногда лгун. Я мог стащить фрукты,
конфеты, снедь, но никогда мне не доставляло удовольствия делать
зло, вред, огорчать окружающих, мучить бедных животных. Вспоми-
наю, однако, что я помочился однажды в кастрюлю одной из наших
соседок, мадам Кло, в то время как она была на проповеди. Призна-
юсь даже, что это воспоминание до сих пор вызывает у меня смех,
потому что мадам Кло, женщина, в сущности, добрая, была все-таки

/К.-Ж. Руссо Исповедь
193
самая ворчливая старуха, какую я только знал. Вот краткая и прав-
дивая история всех моих детских проступков.
Как мог бы я сделаться злым, имея перед глазами только примеры
нежности и видя лучших людей на свете вокруг себя? Мой отец, моя
тетка, моя кормилица, мои родственники, наши друзья, наши сосе-
ди — все окружавшие меня, по правде говоря, не потакали мне,
но любили меня, и я тоже любил их. Для моих капризов было так
мало поводов и так редко им давали отпор, что они и не приходили
мне в голову. Могу поклясться, что до моего порабощения хозяину
я не знал, что такое прихоть. Кроме того времени, когда я читал или
писал возле отца, и того, когда няня водила меня гулять, я был по-
стоянно с тетей, глядел, как она вышивает, слушал, как она поет,
сидя или стоя подле нее; и я был доволен. Ее веселость, ее нежность,
ее приятное лицо оставили во мн<з такое сильное впечатление, что я
и теперь вижу выражение ее лица, взгляд, фигуру, помню ее ласко-
вые слова; я мог бы описать, как она была одета и причесана, не за-
быв даже двух черных локонов на висках, по моде того времени.
Я уверен, что ей обязан я склонностью или, вернее, страстью
к музыке — страстью, вполне развившейся во мне только значитель-
но позже. Она знала невероятное количество арий и песен и напе-
вала их очень нежным голосом. Ясность души этой превосходной
девушки отгоняла от нее и от всех, кто ее окружал, задумчивость
и грусть. Прелесть ее пения была так сильна, что несколько ее пе-
сен навсегда остались у меня в памяти, а некоторые, совершенно
забытые с самого детства, теперь, когда я потерял ее, по мере того
как я старею, возникают вновь с невыразимым очарованием. Кто
сказал бы, что я, старый ворчун, снедаемый заботами и огорчениями,
иной раз ловлю себя на том, что плачу, как ребенок, бормоча эти пе-
сенки голосом уже разбитым и дрожащим? Особенно ясно вспоми-
нается мне мотив одной из песен, но половина слов упорно отказы-
вается уступить усилиям моей памяти, хотя я смутно припоминаю
рифмы. Вот начало и то, что я мог припомнить из остального:
Тирсис, свирелью
Не зови меня под вяз
В поздний час,—
Ведь звонкой трелью
В селе ты выдал пас.
. . . . похмелью
греха
пастуха.
Горести влечет за собой веселье.
Я стараюсь постичь, в чем заключается для меня нежное очарова-
ние этой песни; странно и непонятно, но я не в силах допеть ее до
7 Ж.-Ж. Руссо, т. 2

Ж.-Ж. Руссо
194
конца без того, чтобы слезы не остановили меня. Сотни раз я соби-
рался написать в Париж и попросить, чтобы отыскали остальные
слова, если есть еще кто-нибудь, кто их помнит. Но я почти уверен,
что удовольствие, которое испытываю, вспоминая эту песню, отчасти
поблекнет, если у меня будут доказательства, что и другие, кроме
тети Сюзои, пели ее.
Таковы были первые мои привязанности на пороге жизни, так
начало складываться и проявляться мое сердце, в одно и то же время
такое гордое и такое нежное, мой характер, женственный, но тем не
менее неукротимый, который всегда склонялся то к слабости, то к
мужеству, то к мягкости, то к стойкости, до конца моей жизни ставил
меня в противоречия с самим собой и приводил к тому, что воздер-
жание и наслаждение, удовольствие и благоразумие одинаково ус-
кользали от меня.
Это воспитание было прервано случаем, последствия которого
повлияли на всю мою жизнь. У моего отца произошло столкновение
с некппм господином Готье, французским капитаном, имевшим
родственников среди членов совета. У этого Готье, человека наглого
и подлого, пошла носом кровь, и он из мести обвинил моего отца,
будто тот обнажил шпагу в пределах города. Отца хотели посадить
в тюрьму, но он заупрямился, требуя, чтобы обвинитель, согласно
закону, был заключен вместе с ним; не добившись этого, он предпочел
уехать из Женевы и на всю жизнь оставить родину, чем уступить
в таком деле, в котором, как ему казалось, были затронуты его честь
и свобода.
Л остался под опекой моего дяди Берпара, служившего тогда
в Женевской крепости. Старшая дочь его умерла, но у него был сын
одних лет со мной. Обоих нас отдали в Боссе 12, па пансион к священ-
нику Ламберсье, чтобы обучить там, наряду с латынью, всякой не-
нужной дребедени, присоединяемой к пей под названием образо-
вания.
Два года, пропедеиные в деревне, немного смягчили мою римскую
суровость и вернули меня к детству. \) Женеве, где меня пи к чему in*
принуждали, я .побил занятия; чтение было почти единственным мо-
им развлечением; в Боссе работа заставила меня полюбить игры, слу-
жившие отдыхом от нее. Деревенская жизнь была так нова для меня,
что я не уставал наслаждаться ею. Я почувствовал такое сильное
расположение к ней. что оно уже никогда не могло угаснуть. Воспо-
минание о счастливых днях сельской жизни всегда заставляло меня
жалеть об ее удовольствиях вплоть до того времени, когда я вернулся
к ней. Г-н Ламберсье был человек очень разумный; не пренебрегая
нашим образованием, он вместе с тем не обременял пас чрезмерными

Ж.-Ж. Руссо Исидводь
195
занятиями. Доказательством его умелого руководства служит то,
что, несмотря па мою нелюбовь к принуждению, я никогда не вспо-
минал с отвращением о часах моих занятий, и если я усвоил у него
не особенно много, то усвоенному научился без труда и ничего из
этого не забыл.
Простота этой сельской жизни принесла мне неоценимое благо,
открыв мое сердце дружбе. До сих пор мне были знакомы только чув-
ства возвышенные, но воображаемые. Привычка жить мирно бок о
бок тесно связала меня с моим двоюродным братом Бернаром. Вскоре
я стал питать к нему чувства более нежные, чем к своему брату, и
сохранил их навсегда. Это был высокий мальчик, очень худой, очень
хилый и настолько же добрый сердцем, насколько слабый телом;
он не слишком злоупотреблял предпочтением, которое оказывали
ему в доме как сыну моего опекуна. Наши занятия, развлечения,
вкусы были одни и те же; мы были одиноки, одного возраста, каждый
из нас нуждался в товарище, разлучить нас — значило бы, в извест-
ном смысле, нас уничтожить. Хотя у нас было мало поводов для до-
казательства взаимной привязанности, она достигала крайних пре-
делов, и мы не только не могли прожить ни одной минуты врозь, но
не представляли себе, что это когда-нибудь может случиться. Оба
с характером, легко уступающим ласке, услужливые, когда нас не
принуждали к этому, мы всегда были во всем согласны между собой.
Если благодаря благосклонности к Бернару наших воспитателей он
в их присутствии имел некоторое преимущество передо мной, то,
когда мы оставались одни, преимущество было на моей стороне,
п равновесие восстанавливалось.. Во время наших занятий, когда он
запинался, я подсказывал ему; когда моя задача была решена,
я помогал решать ему; а в наших играх мой характер, более дея-
тельный, всегда служил ему путеводителем. Словом, наши характеры
так хорошо подходили друг к другу и дружба, соединявшая нас,
была так искренна, что в течение более пяти лет, которые мы про-
жили, почти не разлучаясь 13, как в Боссе, так и в Женеве, мы, при-
знаюсь, хотя и часто дрались, но никогда нас не приходилось
разнимать, никогда наша ссора не продолжалась более четверти часа,
и пи разу мы не пожаловались друг на друга. Подробности эти наив-
ны, если угодно, по пз них складывается образец отношений, быть
может, единственный, с тех пор как существуют дети.
Образ жизни в Боссе так подходил для меня, что если б он про-
длился дольше, то окончательно определил бы мой характер. Чувства
нежные, благожелательные, мирные составляли его основу. Думаю,
что никогда ни одно человеческое существо не было от природы менее
тщеславно, чем я. Я поднимался порывами до возвышенных движе-
те

Ж.-Ж. Руссо
196
ний души, но тотчас же снова впадал в обычную вялость. Быть лю-
бимым всеми близкими было моим живейшим желанием. Я был кро-
ток; мой двоюродный брат тоже; наши воспитатели сами были та-
кими же. За целые два года я не стал ни свидетелем, ни жертвой
каких-либо злобных чувств. Все пптало в моем сердце склопности,
заложенные природой. Самой большой радостью для меня было ви-
деть, что все довольны мной и всем вокруг. Я всегда буду помнить,
что в храме, когда я запинался, отвечая по катехизису, ничто так
не смущало меня, как признаки беспокойства и огорчения на лице
мадемуазель Ламберсье. Одно это удручало меня больше, чем стыд
публичного промаха, хотя и это до крайности волновало меня;
и я могу здесь сказать, что ожидание выговора от мадемуазель
Ламберсье тревожило меня гораздо меньше, чем боязнь огор-
чить ее.
Одпако она, как и се брат, не упускала случая, когда это было
необходимо, проявить строгость, но строгость эта, почти всегда
справедливая, никогда не переходила границ и поэтому только огор-
чала, но не возмущала меня. Я больше боялся но угодить, чем понес-
ти за это кару, и признак неудовольствия был для меня тягостнее
тслсспого наказания. Мне неудобно высказаться яснее, однако нуж-
но сделать это. Как поспешили бы изменить методу обращения с
детьми, если бы лучше видели отдаленные последствия той методы,
которую постоянно применяют без разбора и часто безрассудно!
Великий урок, который можно извлечь из примера, столь же обычно-
го, сколь пагубного, вынуждает меня привести его.
Так как мадемуазель Ламберсье любила нас, как мать, она поль-
зовалась и материнской властью, простирая ее до того, что подвер-
гала нас порой, когда мы этого заслуживали, наказанию, обычному
для детей. Довольно долго она ограничивалась лишь угрозой, и эта
угроза наказанием, для меня совершенно новым, казалась мне очень
страшной, но после того как она была приведена в исполнение, я
нашел, что самое наказание не так ужасно, как ожидание его. И вот
что самое странйое: это наказание заставило меня еще больше полю-
бить ту, которая подвергла меня ему. Понадобилась вся моя ис-
кренняя привязанность, вся моя природная мягкость, чтобы поме-
шать мне искать случая снова пережить то же обращение с собой,
заслужив его; потому что я обнаружил в боли и даже в самом стыде
примесь чувственности, вызывавшую во мне больше желания, чем
боязни снова испытать это от той же руки. Правда, к этому, несом-
ненно, примешивалась некоторая доля преждевременно развившего-
ся полового инстинкта, и то же наказание, полученное от ее брата,
вовсе не показалось бы мне приятным. Впрочем, зная его характер,

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
197
мпе нечего было опасаться такой замены; и если я не старался за-
служить наказание, то исключительно из боязни рассердить мадемуа-
зель Ламберсье; ибо так сильна надо мной власть доброжелатель-
ности, даже той, которая порождена чувственностью, что она всегда
повелевала в моем сердце.
Повторение, которое я отдалял, боясь его, произошло без моей
вины, то есть помимо моей воли, и я им воспользовался, могу ска-
зать, с чистой совестью. Но этот второй раз был и последним,— маде-
муазель Ламберсье, несомненно заметив по какому-то признаку, что
это наказание не достигает цели, объявила, что она от него отказы-
вается, так как оно слишком утомляет ее. До тех пор мы спали в ее
комнате, а зимой иногда даже в ее постели. Через два дня нас пере-
вели в другую комнату, и с тех пор я удостоился чести, без которой
прекрасно обошелся бы: она стала обращаться со мной, как с боль-
шим мальчиком.
Кто бы мог подумать, что это наказание, которому подвергла
восьмилетнего ребенка девушка тридцати лет, определило мои вкусы,
мои желания, мои страсти, меня самого на всю остальную жизнь, и
как раз в направлении, обратном тому, что должно было произойти
естественным путем? В то время как во мпе зажглась чувственность,
желания мои так изменились, что, ограничившись испытанным, я не
стал искать ничего другого. Хотя чуть ли не с самого рождения кровь
моя была полна чувственного огня, я сохранил себя чистым и неза-
пятнанным до того возраста, когда развиваются самые холодные и
самые медлительные темпераменты. Мучаясь долго, сам не зная от-
чего, я пожирал пламенным взглядом красивых женщин; мое
воображение беспрестанно напоминало их мне только для того,
чтобы распорядиться ими по-своему и сделать их всех девицами
Ламберсье.
Даже по достижении возмужалости этот странный вкус, по-преж-
нему упорный и доведенный до извращенности, до безумия, сохранил
во мне благонравие, хотя, казалось бы, должен был лишить меня его.
Если когда-нибудь воспитание было скромным и целомудренным,
то именно такое воспитание я и получил. Три мои тетки отличались
не только примерной рассудительностью, но и сдержанностью, давно
уже незнакомой женщинам. Отец мой, охотник до наслаждений, но
любезничавший по старой моде, никогда не заводил с женщинами,
которых он любил, разговоров, способных заставить покраснеть
девушку, и нигде уважение к детям пе гало так далеко, как в моей
семье; не менее внпмательпым ко мне в этом отношении был и г-н Лам-
берсье; одна очень хорошая служанка была выставлена им за дверь
за какое-то немного вольное слово, сказанное при нас.

Ж.-Ж. Руссо
198
До своей юности я не только не имел ясного понятия о близости
полов, но никогда смутное представление об этом не возникало у
меня иначе, как в отталкивающем и противном виде. К публичным
женщинам я чувствовал гадливость, которая осталась во мне на-
всегда; я не мог видеть развратника без чувства презрения, даже без
ужаса; мое омерзение достигло высшей степени после того, как од-
нажды, идя в Малый Сакконе по выбитой в горах дороге, я заметил
по обеим ее сторонам углубления в земле, в которых, как мне гово-
рили, эти люди совершали свои совокупления. То, что я наблюдал
у собак, тоже всегда приходило мне на ум, когда я думал об этом,
и от одного этого воспоминания меня начинало тошнить.
Эти предрассудки воспитания, сами по себе способные сдержать
первые вспышки пылкого темперамента, как я сказал, получили под-
держку в уклонении, которое вызвали у меня первые проявления
чувственности. Рисуя в воображении лишь то, что перечувствовал,
я, несмотря на кипение крови, причинявшее мне сильное беспокой-
ство, мог устремлять свои желания только к известному мне виду
сладострастья, никогда не доходя до другого, который мне сделался
ненавистным и который был так близок к первому, хотя я об этом и
не подозревал. В своих глупых фантазиях, в своих эротических ис-
ступлениях я прибегал к воображаемой помощи другого пола, не
подозревая, что он пригоден к иному обращению, чем то, к которому
я пламенно стремился.
Таким образом, обладая темпераментом очень пылким, очень сла-
дострастным, очень рано пробудившимся, я тем не менее прошел
возраст возмужалости, не желая и не зная других чувственных
удовольствий, кроме тех, с какими познакомила меня, совершенно
невинно, мадемуазель Ламберсье, а когда время сделало меня нако-
нец мужчиной, случилось так, что меня опять спасло то самое, что
должно было бы погубить. Моя прежняя детская склонность, вместо
того чтобы исчезнуть, до такой степени соединилась с другой, что
я никогда не мог отделить ее от желаний, зажженных чувствен-
ностью. И это безумие, в сочетапии с моей природной робостью, де-
лало меня всегда очень непредприимчивым с женщинами; у меня
не было смелости все сказать или возможности все сделать, ибо тот
род наслаждения, по отношению к которому другое было для меня
лишь последним пределом, не мог быть самостоятельно осуществлен
тем, кто его желал, ни отгадан той, которая могла его доставить.
Всю жизнь я вожделел и безмолвствовал перед женщинами, которых
больше всего любил. Никогда не смея признаться в своей склонно-
сти, я по крайней мере тешил себя отношениями, сохранявшими
хотя бы представление о ней. Быть у ног надменной возлюбленной,

Ж.-Ж. Гуссо Исповедь
199
повиноваться ее приказаниям, иметь повод просить у нее прощения —
все это доставляло мне очень нежные радости; и чем больше мое жи-
вое воображение воспламеняло мне кровь, тем больше я походил на
охваченного страстью любовника. Попятно, что этот способ ухажи-
вания не ведет к особенно быстрым успехам и не слишком опасен
для добродетели тех, кто является их предметом.
Таким образом, я очень мало обладал, но это не мешало мне на-
слаждаться по-своему, то есть в воображении. Вот каким образом
мои чувственные стремления, в согласии с моим робким характером
п романтическим складом ума, сохранили в чистоте мои чувства
и мою нравственность; но те же самые наклонности, возможно, по-
грузили бы меня в самое грубое сладострастие, будь у меня больше
бесстыдства.
Я сделал первый и самый тягостный шаг в темном и грязном ла-
биринте моих признаний. Труднее всего признаваться не в том, что
преступно, а в том, что смешно и постыдно. Отныне я уверен в себе;
после того что я только что осмелился сообщить, ничто уже не может
остановить меня. Чего стоят мне подобные признания, можно судить
по тому, что в течение всей моей жизни меня не раз увлекало безумие
страсти возле тех, кого я любил, лишая меня способности видеть и
слышать, пронизывая все мое тело судорожным трепетом возбужде-
ния, но никогда не мог я отважиться признаться в моем безумии, не
мог даже в самых интимных отношениях умолять о единственной
милости, которой мне недоставало. Это случилось со мной только
раз, в детстве, с девочкой моих лет, да и то предложение исходило
от нее.
Восходя таким образом к первым проявлениям моих чувствова-
ний, я нахожу в них элементы, кажущиеся иной раз несовместимыми,
но тем не менее соединившиеся, чтобы с силой произвести действие
однородное и простое; и нахожу также другие, с виду тождественные,
по образовавшие благодаря стечению известных обстоятельств столь
различные сочетания, что трудно представить себе, чтобы между
ними была какая-нибудь связь. Кто подумал бы, например, что один
из самых могущественных двигателей моей души исходил из того же
источника, из которого в мою кровь лились изнеженность и сладо-
страстье? Не покидая предмета, о котором только что шла речь, я
покажу, сколь несходное впечатление произвел он в другом случае.
Как-то раз, оставшись один, я учил урок в комнате, смежной с
кухней; служанка положила сушить на плиту гребенки мадемуазель
Ламберсье. Когда она вернулась за ними, оказалось, что у одной гре-
бенки половина зубьев сломана. Кто виновник этого? Никто, кроме
меня, не входил в комнату. Меня допрашивают; я утверждаю, что

Ж.-Ж. Руссо
200
не трогал гребенки. Г-н Ламберсье н его сестра убеждают меня, уг-
рожают мне, наступают на меня,— я упрямо стою на своем; но улика
была слишком очевидна, она пересилила все мои возражения, хотя
впервые было замечено, что я лгу так дерзко. К делу отнеслись серь-
езно: оно того стоило. Злость, ложь, упорство казались одинаково
заслуживающими наказания; но, на беду, уже не мадемуазель Лам-
берсье произвела его надо мной. Написали моему дяде Бернару; он
приехал. Мой бедный двоюродный брат был обвинен в другом, не
менее тяжком проступке, и мы оба подверглись одному наказанию.
Оно было ужасно. Если бы, ища лекарства в самой болезни, поже-
лали навсегда подавить мои извращенные чувства, то и тогда не
могли бы лучше взяться за дело. И нужно сказать, что чувства эти
надолго оставили меня в покое.
У меня не удалось вырвать требуемое признание. Меня призывали
к ответу много раз, довели до ужасного состояния, но я был непоко-
лебим. Мне легче было умереть, и я решился на это. Самой силе
пришлось сдаться перед дьявольским упрямством ребенка,— так
называли мою стойкость. Наконец я вышел из этого ужасного испы-
тания, истерзанный, но торжествующий.
Прошло почти пятьдесят лет со времени этого происшествия, те-
перь мне нечего бояться наказания за тот случай, и вот я объявляю
перед лицом неба, что я был в нем неповинен, что я не ломал и не
трогал гребня, не подходил к плите и даже пе думал об этом. Пусть
меня не спрашивают, как сломался гребень,— я этого не знаю и не
могу понять; знаю одно только, что в этом я был неповинен.
Пусть представят себе характер, робкий и покорный в повседнев-
ной жизни, но пламенный, гордый, неукротимый в страстях, харак-
тер ребенка, всегда повиновавшегося голосу рассудка, всегда встре-
чавшего обращение ласковое, ровное, приветливое, не имевшего
даже понятия о несправедливости и в первый раз испытавшего столь
ужасную несправедливость со стороны людей, которых он любил и
уважал больше всего. Какое крушение понятий! Какое смятение
чувств! Какой переворот в сердце, в мыслях, во всем его духовном,
нравственном существе! Я говорю: пусть представят себе все это,
если возможно, а я совершенно не способен разобрать и проследить
во всех мелочах то, что происходило тогда во мне.
У меня еще недоставало разума, чтобы понять, насколько види-
мость обличает меня, и поставить себя на место других. Я стоял на
своем и чувствовал только суровость страшного возмездия за пре-
ступление, которого я не совершил. Телесная боль, хотя и сильная,
была для меня мало чувствительна; я испытывал только негодование,
бешенство, отчаяние. Мой двоюродный брат, находясь приблизи-

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
201
телыю в том же положении, будучи наказан за невольную ошибку
как за умышленный проступок, приходил в ярость по моему примеру
н, так сказать, настраивал себя на один лад со мной. Лежа в одной
постели, мы судорожно сжимали друг друга в объятиях, мы задыха-
лись, и когда наши юные сердца, немного успокоившись, были в со-
стоянии излить своп гнев, мы поднимались на нашем ложе и изо
всех сил кричали: «Caniifex! Carnifex! Carnifex!» 14.
И сейчас еще, когда пишу эти строки, я чувствую, как учащается
мой пульс; эти минуты будут всегда у меня в памяти, хотя бы я про-
жил сто тысяч лет. Первое ощущение насилия и несправедливости
так глубоко запечатлелось в моей душе, что все мысли, связанные
с ним, будят во мне и прежнее волнение; и это чувство, в своем истоке
относившееся лично ко мне, так упрочилось и так отрешилось от
всего личного, что при виде любого несправедливого поступка или
даже при рассказе о несправедливости, над кем бы и где бы ее ни
совершили, мое сердце так горит негодованием, как будто я сам яв-
ляюсь жертвой. Когда я читаю о жестокостях свирепого тирана, об
изощренном коварстве лицемера священника, я охотно пустился бы
в путь, чтобы заколоть этих презренных, хотя бы при этом мне при-
шлось сто раз погибнуть. Я часто вгонял себя в пот, стараясь до-
гнать или попасть камнем в петуха, корову, собаку, всякое живот-
ное, на моих глазах мучившее другое животное единственно потому,
что было сильнее. Это чувство, возможно, у меня врожденное, и
думаю, что это гак; но впечатление от первой несправедливости, испы-
танной мною, было столь долго и крепко с ним связано, что значи-
тельно усилило его.
И вот пришил конец моей ясной детской жизни. С этого момента
я перестал наслаждаться невозмутимым счастьем и даже теперь чув-
ствую, что воспоминания о прелестях моего детства на этом кончают-
ся. Мы оставались в Боссе еще несколько месяцев. Мы переживали
то, что пережинал первый человек, еще не изгнанный из рая, но уже
переставший наслаждаться им: все было как будто прежним, но на
деле жизнь и«»шла совсем по-другому. Привязанность, дружба, ува-
жение, доверие уже не соединяли больше учеников и воспитателей;
мы уже не см*и рели на них, как на богов, читающих в наших серд-
цах; мы уже мен мне стыдились дурных поступков и больше боялись
быть уличенными: мы стали скрываться, противоречить, лгать. Все
пороки, свойственные нашему возрасту, развращали нашу невин-
ность п безобразили наши игры. Даже сельская жизнь утратила в
наших глазах пилиши» сладостного покоя и простоты, идущих прямо
к сердцу; она к.чз.м iaci, нам теперь пустыппой и мрачной; она как бы
покрылась нелепой, мгрииашнен от нас ее красоту. Мы перестали

Ж.-Ж. Руссо
202
ухаживать за своими садиками, за цветами и травами. Мы уже не
копались в земле и не вскрикивали от радости, видя, что брошенное
в нее зерно дало росток. Нам надоела эта жизнь, и мы надоели вос-
питателям; мой дядя взял нас, и мы расстались с господином и с ма-
демуазель Ламберсье-, пресыщенные друг другом и мало сожалея
о разлуке.
Почти тридцать лет прошло со времени моего отъезда из Боссе,
и я ни разу не вспомнил о пребывании там с удовольствием и сколько-
нибудь связно. Но с тех пор как, перейдя зрелый возраст, я стал
клониться к старости, я замечаю, что эти воспоминания возникают
вновь, вытесняя все другие, и запечатлеваются в моей памяти в об-
разах, очарование и сила которых растет с каждым днем; как будто
я уже чувствую, что жизнь ускользает, и стараюсь поймать ее у са-
мого начала. Мельчайшие события того времени милы мне единствен-
но потому, что они относятся именно к тому времени. Я вспоминаю
во всех подробностях все места, всех людей, часы дня. Вижу служан-
ку и лакея, убирающих комнату; ласточку, влетающую в окно;
муху, садящуюся мне па руку, в то время как я отвечаю урок; вижу
убранство комнаты, где мы находились: шкаф г-на Ламберсье по
правую руку, гравюру, изображающую всех пап, барометр, боль-
шой календарь, кусты малины, которые затеняли окно и порой тяну-
лись в комнату из сада, расположенного выше, нежели наш дом, вы-
ходивший в него задним крыльцом. Я хорошо понимаю, что читателю
не очень нужно все это знать, но мне-то нужно рассказать ему об
этом. Отчего мне не решиться поведать все маленькие происшествия
того счастливого возраста, заставляющие меня еще и сейчас вздра-
гивать от радости, когда я вспоминаю их. Среди них есть пять или
шесть, о которых мне особенно хотелось бы упомянуть. Договоримся.
Я избавлю вас от пяти, по хочу сообщить об одном-едпнственном —
при условии, что мне позволят рассказывать как можно дольше,
чтобы продлить мое удовольствие.
Если б я думал только о вашем удовольствии, я мог бы выбрать
происшествия с мадемуазель Ламберсье, зад которой, вследствие ее
неудачного падения на покатом лугу, предстал во всей красе перед
сардинским королем во время его проезда; но происшествие с орехо-
вым деревом на площадке для меня более занимательно, так как тут
я был действующим лицом, а при падении мадемуазель Ламберсье —
только зрителем; и, признаться, мне ничуть не хотелось смеяться
над этим случаем, хотя и комичным самим по себе, но огорчившим
меня, так как он произошел с особой, которую я любил, как мать,
а может быть, и больше.
О вы, читатели, жаждущие услышать великую повесть об орехо-

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
203
вом дереве на площадке, выслушайте эту ужасную трагедию без со-
дрогания, если можете!
Возле двора, слева от ворот, была площадка со скамейкой, на
которой часто сидели днем, но в этом месте совсем не было тени.
Чтобы создать ее, г-н Ламберсье посадил там ореховое дерево. По-
садка была произведена торжественно: оба питомца были восприем-
никами, и, пока закапывали яму, мы держали дерево каждый одной
рукой, распевая победные песни. Для поливки вокруг дерева уст-
роили нечто вроде бассейна. Каждый день, жадно созерцая эту по-
ливку, мы с двоюродным братом все более укреплялись в очень ес-
тественной мысли, что гораздо лучше посадить дерево на площадке,
чем водрузить знамя на вражеской крепости, и мы решили добыть
себе эту славу, не разделяя ее ни с кем.
Для этого мы срезали черенок молодой ивы и посадили его па
площадке, в восьми или десяти шагах от величественного орехового
дерева. Мы не забыли также сделать углубление вокруг нашей ивы;
трудность заключалась в том, чтобы наполнить это углубление, так
как вода была далеко, а нам не позволяли за ней бегать. Между тем
она была совершенно необходима для нашего черенка. В течение не-
скольких дней мы пускались на всевозможные хитрости, чтобы до-
бывать воду; и нам это так хорошо удавалось, что мы вскоре увиде-
ли, как на иве набухают почки и распускаются маленькие листья,
рост которых мы измеряли каждый час, уверенные, что ива, хотя и не
достигавшая фута над землей, скоро будет давать нам тень.
Наше дерево, поглощая нас целиком, делало нас совершенно
не способными к прилежанию в учении; мы были как в бреду. Не
понимая, что с нами творится, нам стали давать меньше воли, чем
раньше, и мы уже предвидели приближение роковой минуты, когда
наше дерево останется без воды, и приходили в отчаяние, ожидая,
что оно засохнет и погибнет. Наконец нужда — мать изобретатель-
ности — подсказала нам способ спасти и себя и дерево от верной ги-
бели: он заключался в том, чтобы провести под землей канавку, ко-
торая тайно подводила бы к иве часть воды, предназначавшейся для
поливки орехового дерева. Это предприятие, выполненное с увле-
чением, удалось, однако, не сразу. Мы сделали такой неудачный на-
клон, что вода совсем не текла, земля обваливалась и засыпала
канавку, вход наполнялся грязью; все шло вкривь и вкось. Но мы
не падали духом: Omnia vincit labor improbus 1б.
Мы углубили и канавку, п наш бассейн, чтобы дать воде свобод-
ное течение; разрезали днища от ящиков па узкие дощечки, укрепи-
ли эти планочки — одни плашмя друг за другом, другие по опепм
сторонам первых и под углом к ним, сделав из них треугольный же-

Ж.-Ж. Руссо
204
лоб дли нашего канала. При входе в него мы установили узкие ще-
почки, переплели их, и они, образуя нечто вроде решетки или сетки,
задерживали грязь и камни, не закрывая прохода для воды. Мы за-
ботливо прикрыли наше сооружение землей, хорошо утоптали ее;
и в день, когда все было готово, обуреваемые надеждой и страхом,
ждали часа поливки. После.бесконечного ожидания этот час наконец
настал; г-н Ламберсье, по обыьловеншо, пришел, чтобы присутство-
вать при этой операции, во время которой мы оба держались позади
него, чтобы скрыть наше дерево, но он, по счастью, стоял к пему
спиной.
Едва успели вылить первое ведро воды, как мы увидели, что она
течет в наш бассейн. При этом зрелище благоразумие оставило нас,
и мы так закричали от радости, что г-н Ламберсье обернулся; это
было очень печально, потому что ему доставляло огромное удоволь-
ствие видеть, как хороша земля у его орехового дерева и как она
жадно пьет воду. Увидя, что вода растекается на два бассейна, он,
пораженный, в свою очередь испускает крик, озирается, замечает
жульничество, резко приказывает принести себе заступ, наносит
такой удар, что щепки от наших досок летят и воздух, и, крича во
все горло: «Водопровод! Водопровод!» — сокрушает все безжалост-
ными ударами, из которых каждый разил нас и самое сердце. В одно
мгновенье доски, канал, бассейн, ива — все было разрушено, все
было срыто, и во время этого ужасного разгрома не было произне-
сено ни одного слова, кроме восклицания, которое он повторял без
конца. «Водопровод! — кричал он, уничтожая наше сооружение.—
Водопровод! Водопровод!»
Подумают, что приключение имело плохие последствия для ма-
леньких архитекторов. Ошибутся: все кончилось на »том. Г-н Лам-
берсье не сказал нам ни слова упрека, не смотрел на пас сердито
и больше не говорил с нами об этом; мы даже услышали через неко-
торое время, как он смеялся со своей сестрой во вес горло,— потому
что смех его был слышен издалека; и — что еще удивительней — мы
сами, когда прошло первое потрясение, не были слишком огорчены.
Мы посадили другое дерево в другом месте и, часто вспомнили ката-
строфу, погубившую первое дерево, повторяли с пафосом: «Водо-
провод! Водопровод!» До этого у меня временами бывали приступы
гордости, когда я воображал себя Аристидом или Брутом. Л здесь
во мне впервые заговорило явное тщеславие. Построить собствен-
ными руками водопровод, заставить черенок соперничать с большим
деревом казалось мне деянием, достойным высшей славы. В десять
лет я судил об этом лучше, чем Цезарь и тридцать.
Мысль об этом ореховом дереве и маленькая история, с ним спя-

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
205
занная, так хорошо сохранились у меня в памяти или снова возникли
в ней, что одним из приятнейших для меня замыслов во время моего
путешествия в Женеву, в 1754 году, было отправиться в Боссе, чтобы
вновь увидеть памятники моих детских игр и особенно милое орехо-
вое дерево, которому в то время должно было исполниться уже
треть века. Но меня непрерывно осаждали, я так мало мог распола-
гать собой, что у меня не нашлось времени удовлетворить свое же-
лание. Мало вероятно, чтобы такой случай когда-либо снова пред-
ставился мне. Однако я не теряю ни желания, пи надежды и почти
уверен, что, если когда-нибудь вернусь в эти дорогие места и найду
мое милое ореховое дерево еще в живых,— я орошу его сле-
зами.
По возвращении в Женеву я провел около трех лет у моего дяди,
ожидая, когда решат, что со мною делать. Так как дядя предназначал
своего сына в инженеры, он немного выучил его рисовать и познако-
мил с «Элементами» Эвклида. Я учился за компанию и пристрастился
к занятиям, особенно к рисованию. Между тем обсуждали вопрос —
сделать ли из меня часовщика, адвоката или священника. Я предпо-
читал стать священником, потому что говорить проповедь казалось
мне прекрасным. Но доход от имения моей матери, который еще надо
было поделить между мной и братом, был слишком мал, чтобы я мог
продолжать учение. Мой возраст позволял не слишком спешить с
выбором, и я оставался пока что у дяди, почти ничего не делая п не
переставая платить, как и подобало, порядочную сумму за свое со-
держание.
Дядя, подобно моему отцу, был любителем удовольствий, но не
умел подчиняться своим обязанностям, как это делал отец, и доволь-
но мало заботился о нас. Моя тетка была женщина набожная, не-
много пиетистка 1в и больше любила распевать псалмы, чем занимать-
ся нашим воспитанием. Нам была предоставлена почти полная
свобода, которой мы, однако, никогда не злоупотребляли. Всегда
неразлучные, мы довольствовались обществом друг друга; не имея
охоты водиться с сорванцами нашего возраста, мы не переняли ни
одной из разнузданных привычек, которые могла бы нам внушить
праздность. Я даже не прав, изображая нас праздными, так как мы
были ими менее чем когда-либо, и, что было особенно счастьем — все
забавы, которыми мы последовательно увлекались, удерживали нас
обоих дома, так что у нас даже не было соблазна выйти на улицу. Мы
мастерили клетки, дудки, воланы, барабаны, дома, лодочки, само-
стрелы. Мы портили инструменты моего доброго старого деда, ста-
раясь сделать, по его примеру, часы. Особенно же мы любили марать
бумагу, рисовать, раскрашивать, расцвечивать, изводить краски.

Ж.-Ж. Руссо
206
В Женеву приехал итальянский шарлатан по фамилии Гамба-Корта;
раз мы пошли посмотреть па него и больше не захотели ходить. Но
у него были марионетки, и мы принялись за изготовление марионе-
ток; его марионетки разыгрывали нечто вроде комедий, и мы приня-
лись сочинять комедии для наших. За неимением пищика мы подра-
жали голосу Полишинеля горлом, разыгрывая эти прелестные коме-
дии перед нашими несчастными добрыми родственниками, у которых
хватало терпения смотреть их и слушать. Но после того как мой дядя
Бернар прочитал в семейном кругу отличную проповедь своего сочи-
нения, мы бросили комедии и принялись составлять проповеди. Со-
знаю, что все эти подробности не слишком интересны, но они показы-
вают, насколько хорошо было наше первоначальное воспитание,
если и в таком нежном возрасте, предоставленные самим себе, мы ни-
когда не пытались злоупотреблять своей свободой. Потребность в то-
варищах была у нас так мала, что мы пренебрегали представлявши-
мися случаями приобрести их. Гуляя, мы смотрели мимоходом на
игры других мальчиков без зависти, даже не помышляя принять
в них участие. Взаимная дружба так наполняла наши сердца, что
нам было достаточно быть вместе, чтобы самые простые забавы стано-
вились для нас наслаждением.
Видя нас неразлучными, на нас обратили внимание, тем более что
мой двоюродный брат Бернар был очень высокого роста, а я — очень
маленького, так что получалась довольно смешная пара. Его длин-
ная, тонкая фигура, маленькое, как печеное яблоко, лицо, хилый
вид, небрежная походка давали детям повод для насмешек. Па мест-
ном наречии ему дали прозвище «Варна Бредаина» 17, н, стоило нам
выйти на улицу, мы только и слышали вокруг: «Варна Бредапна!»
Он переносил это спокойнее, чем я. Я сердился, лез в драку; а ма-
леньким плутам только этого и надо было. Я бил и бывал битым. Мой
бедный брат помогал мне как мог; но он был слаб: его сбивали с ног
одним ударом кулака. Тогда я приходил в ярость. Однако, хотя мне
и всыпали тумаков, предметом неприязни был не я, а «Варна Бредан-
на»; но я так ухудшил дело своим неукротимым бешенством, что
вскоре мы решались выходить из дому только в часы занятий, боясь
травли и преследования со стороны школьников.
Вот я уже защитник угнетенных. Чтобы стать рыцарем по всем
правилам, мне недоставало только дамы — у меня их оказалось две.
Время от времени я отправлялся повидаться с отцом в Пион, малень-
кий городок в кантоне Во, где он поселился. Моего отца очень лю-
били, и это отражалось на сыне. Во время моего краткого пребыва-
ния у него меня угощали наперебой; некая г-жа де Вюльсон осыпала
меня ласками, и в довершение всего дочь ее избрала меня своим кава-

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
207
лером. Понятно, что значит однпнадцатп.тетний кавалер для девушки
двадцати двух лет. Все эти плутовки так любят выдвигать вперед
маленьких кукол, чтобы прикрывать ими больших пли заманивать
последних игрою, которую они умеют сделать привлекательной! Что
касается меня, то я не замечал никакого несоответствия между нею
и мной и принял дело всерьез. Я предался всем сердцем — вернее,
всей головою, так как был влюблен только головой, хотя и до безу-
мия,— и мои восторги, волнения, неистовые вспышки гнева порож-
дали сцены, от которых можно было умереть ео смеху.
Мне известны два вида любви, очень определенных, очень реаль-
ных и не имеющих между собой почти ничего общего, хотя тот и дру-
гой пылки и оба не похожи на нежную дружбу. Вся моя жизнь
разделилась между двумя этими видами любви, столь различными
по природе, и порою я переживал их даже одновременно. Так, на-
пример, в тот период, о котором я говорю, увлекаясь мадемуазель
де Вюльсон так открыто и деспотически, что не терпел, чтобы кто-
либо из мужчин к пей приближался, я имел краткие, но довольно
оживленные свидания с некоей маленькой мадемуазель Готон, во
время которых она благосклонно брала на себя роль школьной учи-
тельницы, и это было все; но это «все» было действительно всем для
меня и казалось мне высшим счастьем; и уже понимая цену тайны,
хотя н пользуясь ею как ребенок, я отплачивал ничего не подозре-
вавшей мадемуазель де Вюльсон за то, что она так усердно пользова-
лась мною для прикрытия своих увлечений. Но, к моему великому
огорчению, моя тайна была раскрыта, или, может быть, моя малень-
кая учительница нб хранила ее так, как я, потому что нас не замед-
лили разлучить, и через некоторое время, после того как я вернулся
в Женеву, я слышал, проходя через Кутанс, как девочки вполголоса
кричали мне: «Готон тик-так Руссо».
Странным созданием, по правде говоря, была эта маленькая маде-
муазель Готон. Она не была красива, но ее лицо трудно забыть, и я
еще теперь вспоминаю его, даже слишком часто для старого безумца.
В особенности глаза у нее были недетские, а также стаи и манера
держаться. У нее был милый, внушительный и гордый вид, очень
подходящий для роли учительницы, что и вызвало у нас с ней первую
мысль об этой игре. Но самым странным в ней было сочетание сме-
лости и сдержанности, которое трудно было понять. Она позволяла
себе со мной самые большие вольности, никогда не допуская ничего
подобного с моей стороны; она обращалась со мной буквально как
с ребенком, и это заставляет меня думать, что она уже перестала быть
им или, наоборот, еще оставалась им настолько, что видела лишь
забаву в опасности, которой себя подвергала.

Ж.-Ж. Руссо
208
Я, если можно так выразиться, всецело принадлежал каждой
из этих двух особ, и так безраздельно, что мне никогда не случалось
в обществе одной из них думать о другой. Впрочем, не было ничего
сходного в том чувстве, которое они вызывали во мне. Я провел бы
всю жизнь с мадемуазель де Вюльсон, не помышляя ее покинуть, но,
когда я приближался к ней, моя радость была спокойна, и я не ощу-
щал волнения. Особенно любил я ее в большом обществе: шутки,
поддразнивание, даже ревность привлекали, занимали меня; я гор-
дился и торжествовал, видя, что она предпочитает меня взрослым
соперникам, с которыми, казалось, обходится дурно. Меня мучили,
но я любил это мучение. Похвала, одобрение, смех возбуждали
и оживляли меня. Я горячился, острил; я пылал любовью на людях;
с глазу на глаз я был бы натянут, холоден, быть может скучал бы.
Между тем я принимал в ней нежное участие; я страдал, когда она
была больна; я отдал бы свое здоровье, чтобы она поправилась;
заметьте, что я по опыту прекрасно знал, что такое болезнь и что та-
кое здоровье. Вдали от нее я думал о ней, мне недоставало ее; но ее
ласки были приятны сердцу, а не чувствам. Близкое общение с ней
было для меня безопасно; мое воображение требовало лишь того, что
она мне давала; однако я не вынес бы, если бы видел, что она обра-
щается с другими так же. Я любил ее, как брат, но ревновал, как
любовник.
Я ревновал бы и маленькую Готон, как турок, как бешеный, как
тигр, если б только мог представить себе, что с кем-нибудь другим
она обращается, как со мной,— ведь это было милостью, о которой
нужно просить на коленях. К мадемуазель де Вюльсон я подходил с
живым удовольствием, но без смущенья, меж тем как при появлении
маленькой Готон я больше уже ничего не видел; все чувства мои
приходили в смятение. Я был близок с первой без всяких вольностей,
а перед второй я столько же трепетал, сколько возбуждался, даже
при самых больших вольностях. Думаю, что, если б я слишком долго
оставался с ней, я не выжил бы: сердцебиение задушило бы меня.
Обеим одинаково я боялся не угодить, но был услужливее с одной и
покорнее с другой. Ни за что на свете не хотел бы я рассердить маде-
муазель де Вюльсон, но если бы маленькая Готон приказала мне бро-
ситься в огонь, думаю, что я тотчас же повиновался бы ей.
Моя любовь или, вернее, мои встречи с маленькой Готон продол-
жались недолго, к счастью для нее и для меня. Мои отношения с
мадемуазель де Вюльсон не были столь опасны, но и они кончились
катастрофой, хотя продолжались дольше. Конец подобных отно-
шений, наверно, всегда имеет несколько романтический вид и дает
повод к пересудам. Хотя чувство мое к мадемуазель де Вюльсон было

Ж.-Ж, Руссо Исповедь
209
менее пылко, в нем, может быть, было больше привнзаппости. Мы
никогда не расставались без слез, и трудно представить Себе, в какую
гнетущую пустоту ввергла меня разлука с ней. Я мог говорить и ду-
мать только о ней; мои сожаления были неподдельны и живы; но я
подозреваю, что, в сущности, не все эти страстные сожаления отно-
сились к ней, и, хотя я сам не замечал этого, развлечения, центром
которых она являлась, играли тут большую роль. Чтобы умерить
горечь разлуки, мы писали друг другу письма, пафос которых был
способен сокрушить скалы. Наконец, к моему величайшему торжест-
ву, она не выдержала и приехала повидаться со мной в Женеву. Тут
голова моя окончательно закружилась; я был точно пьян и безумст-
вовал в течение двух дней, которые она провела здесь. Когда она
уезжала, я хотел броситься вслед за ней вплавь по озеру и долго ог-
лашал воздух своими криками. Через неделю она прислала мне кон-
фет и перчатки, что показалось бы мне очень любезным, не узнай я
в то же время, что она вышла замуж и что путешествие, которым ей
угодпо было почтить меня, имело целью покупку подвенечного
платья.
Я не стану описывать свое бешенство: оно понятно само собой.
В своем благородном гневе я поклялся никогда не встречаться с ко-
варной, так как не в состоянии был представить себе более ужасного
для нее наказания. Но она от этого не умерла; двадцать лет спустя,
приехав навестить отца и катаясь с ним по озеру, я спросил, кто эти
дамы в лодке певдалеке от нас. «Как! — сказал мне отец, улы-
баясь.— Разве сердце тебе ничего не подсказывает? Это твоя преж-
няя любовь: госпожа Кристен, мадемуазель де Вюльсон». Я вздрог-
нул, услышав это почти забытое имя, но попросил лодочников по-
вернуть в сторону; хотя мне теперь и легко было отомстить, я не ду-
мал, чтобы стоило труда нарушать клятву и возобновлять ссору
двадцатилетней давности с женщиной сорока лет.
Так тратилось на пустяки самое драгоценное время моего детст-
ва, прежде чем решена была моя участь. После долгого обсуждения
моих природных склонностей остановились наконец на том, к чему
я меньше всего был способен, и устроили меня к Массерону, город-
скому протоколисту, чтобы я научился под его руководством полез-
ному ремеслу судебного крючкотвора, как говорил г-н Бернар. Про-
звище это очень не нравилось мне; надежда заработать кучу денег
неблагородным путем мало льстила моему гордому нраву; занятие
казалось мне скучным, невыносимым; кропотливость работы, подчи-
нение окончательно меня от него отвратили, и я всегда входил в
канцелярию с тайным ужасом, возраставшим день ото дня. Массероп,
со своей стороны не слишком довольный мною, относился ко мне пре-

Ж.-Ж. Руссо
210
зрительно, непрерывно упрекал за вялость, глупость и повторял
ежедневно, что дядя уверял его, будто я знаю, будто я знаю, а на
деле я ровно ничего не знаю; что ему обещали славного мальчика,
а дали просто осла. Наконец я был с позором изгнан из канцелярии
за неспособность, н конторщики Массерона решили, что я гожусь
только на то, чтобы . рудовать напильником.
Когда, таким образом, мое призвание определилось, меня отдали
в учепие,— однако не к часовщику, а к граверу. Презрение прото-
колиста очень меня удручало, и я безропотно повиновался. Мой
хозяин Дюкоммен был молодой человек, грубый и резкий; и ему
в очень короткий срок удалось омрачить мое радостное детство, ог-
рубить мой ласковый, живой характер п низвести меня в умственном
отношении, как я уже был нпзведеп н в самом своем положении, до
уровня настоящего подмастерья. Латинский язык, античный мир,
история — все было забыто надолго; я даже не вспоминал о том, что
на свете существовали римляне. Мой отец, когда я навещал его, бо-
лее не находил во мне своего кумира; я перестал быть для дам лю-
безным Жан-Жаком и сам так хорошо понимал, что г-н и мадемуа-
зель Ламберсье не узнали бы во мне своего ученика, что мне стыдно
было показаться им на глаза, и с тех пор я больше не видал их. Са-
мые низкие наклонности, самое гнусное озорство заняли место ми-
лых забав, не оставив о них даже воспоминания. Видимо, несмотря
на самое благопристойное воспитание, у меня была большая склон-
ность к нравственному падению, так как оно совершилось очень
быстро, без малейшего затруднения, и, верно, никогда такой скоро-
спелый Цезарь не превращался так быстро в Ларндона 18.
Ремесло само по себе нравилось мне: я очень любил рисовать,
работа гравировальным резцом меня занимала; а так как в часовом
деле от гравера не требуется слишком многого, я надеялся скоро до-
стигнуть в этом искусстве совершенства. Быть может, я добился б
этого, если бы грубость моего хозяина и чрезвычайное притеснение
не отвратили меня от работы. Я крал у нее время для занятий того
же рода, но имевших для меня прелесть свободы. Я гравировал нечто
вроде медалей, которые должны были служить мне п моим товари-
щам рыцарскими орденами. Застав меня за этой контрабандной ра-
ботой, хозяин исколотил меня, говоря, что я упражняюсь в ремесле
фальшивомонетчика, так как на наших медалях был герб республи-
ки. Могу поклясться, что у меня не было ни малейшего представ-
ления о фальшивых деньгах и очень слабое о настоящих. Я лучше
знал, как делаются римские ассы 10, чем наши монеты в трп су.
Тирания хозяина в конце концов сделала работу, которую я мог
бы полюбить, невыносимой и породила во мне пороки, которые мог-

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
211
ли бы стать для меня ненавистными: ложь, безделье, воровство.
Ничто так ясно не показало мне разницу между сыновней зависи-
мостью и рабским подчинением, как воспомипание о происшедших
во мне за это вреАмя переменах. От природы робкий и застенчивый, я
из всех недостатков всего более был далек от бесстыдства. Но ведь
я наслаждался разумной свободой, которая с тех пор постепенно ог-
раничивалась и наконец совсем исчезла. Я был смел у своего отца,
свободен у г-на Ламберсье, скромен у своего дяди; я сделался запу-
ганным у своего хозяина и стал потерянным ребенком. Привыкнув
быть равным со старшими в образе жизни, не знать удовольствий,
в которых мне нельзя было бы принять участия, не видеть кушаний,
в которых не было бы и моей доли, не испытывать желаний, которых
я не мог бы высказать, и, наконец, переносить все движенья сердца
на уста,— во что я должен был превратиться в доме, где не смел рас-
крыть рот, где надо было вставать из-за обеденного стола после
первого блюда, уходить из комнаты, как только мне там нечего было
делать; где, постоянно прикованный к работе, я видел возможность
удовольствия только для других, а для себя самого — одни лише-
ния; где зрелище свободы хозяина и мастеров увеличивало тяжесть
моей зависимости; где во время разговоров о том, что я знал лучше
всего, я не смел и заикнуться; где, наконец, все, что я видел, стано-
вилось предметом алчных желаний моего сердца единственно пото-
му, что я был всего лишен. Прощай, довольство, веселье, удачные
словечки, которые, бывало, нередко избавляли меня от наказанья!
Не могу вспомнить без смеха, как дома меня однажды вечером за
какую-то шалость отправили спать без ужина; проходя через кухню
с одним жалким кусочком хлеба, я увидел вращающееся на вертеле
жаркое и услышал его запах. Все мои близкие сидели вокруг очага;
нужно было проститься с каждым. Когда я обошел всех, поглядывая
одним глазом на жаркое, имевшее такой заманчивый вид и такой
вкусный запах, я не мог удержаться, чтобы не попрощаться и с
ним, п сказал ему жалобным тоном: «Прощай, жаркое!» Эта наивная
выходка показалась всем такой забавной, что меня оставили ужи-
нать. Может быть, она имела бы успех и у моего хозяина, но, уж
конечно, здесь она не пришла бы мне в голову, а если бы и пришла,
я не решился бы привести ее в исполнение.
Вот так привык я таить своп желания, скрываться, притворство-
вать, лгать и, наконец, красть — склонность, раньше не свойствен-
ная мне, но от которой с тех пор я не мог полностью излечиться.
Желание и невозможность его удовлетворить всегда ведут к этому.
Вот почему все лакеи — воры, и все ремесленные ученики тоже вы-
нуждены воровать; но последние, вырастая, оказавшись в положении

Ж.-Ж. Руссо
212
равенства п спокойствия, при котором все, что опп видят, доступно
им, теряют эту постыдную склонность. Не достигнув подобного бла-
гополучия, я не мог извлечь из него и эту пользу.
Почти всегда именно хорошие, но плохо направленные чувства
заставляют детей делать первый шаг к дурному. Несмотря на по-
стоянные лишения и соблазны, я прожил у хозяина больше года,
не решаясь что-нибудь взять хотя бы из съестного. Первое мое во-
ровство было делом услужливости, но оно открыло дорогу другим
кражам, не имевшим столь похвальной цели.
У моего хозяина был компаньон по имени Верра; дом его нахо-
дился по соседству, при нем был довольно обширный сад, где раз-
водили прекрасную спаржу. Г-н Верра нуждался в деньгах, и ему
пришла в голову мысль украсть у своей матери молодую спаржу и
продать ее, чтобы устроить несколько хороших завтраков. Будучи
не слишком проворным и не желая подвергаться опасности, он вы-
брал для этого похода меня. После нескольких предварительных
любезностей, подкупивших меня тем скорее, что я не знал их цели,
он предложил мне совершить эту кражу, и с таким видом, будто
мысль о ней пришла ему внезапно. Я долго отказывался — он на-
стаивал. Я никогда не мог противиться ласкам — я сдался. Я ходил
каждое утро собирать самую лучшую спаржу и относил ее на Мо-
лар 20, где какая-нибудь тетенька, хорошо понимая, что спаржу я
только что украл, говорила мне это, чтобы купить ее подешевле.
В страхе я брал то, что ей угодно было дать мне, и относил деньги
г-ну Верра. Они быстро превращались в завтрак, который я же и до-
бывал и который он разделял с одним из своих товарищей; что же
касается меня, то, довольный какими-нибудь объедками, я не притра-
гивался даже к их вину.
Проделки эти продолжались несколько дней, и ни разу мне не
пришло в голову обокрасть вора — взыскать десятину с доходов
г-на Верра от спаржи. Я был необыкновенно честным жуликом;
единственным моим побуждением было услужить тому, кто застав-
лял меня это делать. Между тем, если б меня поймали, сколько
побоев, сколько оскорблений, какое жестокое обращение пришлось
бы мне перенести; тогда как негодяю, отрекись он от меня, поверили
бы на слово, и я был бы наказан вдвойне за то, что осмелился его
обвинять, ибо он был компаньоном, а я только учеником. Вот как
во всех состояниях за сильного всегда отвечает бессильный.
Так я узнал, что воровать совсем не столь ужасно, как мне ка-
залось, и вскоре так хорошо воспользовался этим знапием, что все,
чего бы я ни пожелал, будучи мне доступным, не было в безопасно-
сти. У моего хозяина кормили не так уж плохо, и умеренность была

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
213
мне тяжела только потому, что я видел, как она плохо соблюдалась
другими. Обычай заставлять детей вставать из-за стола, когда подают
самые соблазнительные для них блюда, кажется мне лучшим спо-
собом делать из них лакомок и воришек. Вскоре я стал тем и другим;
и обычно я чувствовал себя при этом прекрасно,— плохо было лишь
тогда, когда меня накрывали.
Воспоминание, до сих пор заставляющее меня и дрожать, и сме-
яться,— это охота за яблоками, дорого мне обошедшаяся. Яблоки
находились в углу кладовой, в которую свет проникал из кухни че-
рез решетчатое окно, прорезанное высоко в стене. Однажды, остав-
шись один дома, я залез на ларь, чтобы заглянуть в сад Гесперид 21
и полюбоваться на драгоценные плоды, к которым не мог прибли-
зиться. Я пошел за вертелом, чтобы попробовать, не достанет ли он
до яблок; он оказался слишком коротким. Я удлинил его при по-
мощи другого, маленького вертела, употреблявшегося для мелкой
дичи, так как мой хозяин любил охоту. Несколько раз я безуспешно
просовывал вертел и наконец с восторгом почувствовал, что тащу
яблоко. Я тянул очень осторожно: яблоко уже коснулось окна; я
готов был схватить его. Кто опишет мое горе! Яблоко было слишком
велико и не проходило в отверстие. Сколько изобретательности пус-
тил я в ход, чтобы протащить его! Надо было найти подпорку, чтобы
удержать вертел в нужном положении, нож, достаточно длинный,
чтобы разрезать яблоко, дранку, чтобы помешать ему упасть. За-
тратив немало ловкости и времени, я все-таки разрезал яблоко, на-
деясь, что вытяну один кусок за другим; но как только яблоко рас-
палось на половинки, обе они упали в кладовую. Сострадательный
читатель, посочувствуйте моей скорби.
Я не пал духом, но потерял много времени. Боясь, что меня на-
кроют, я решил отложить свою затею до завтра, надеясь, что мне
больше посчастливится, и, вернувшись в мастерскую, принялся за
работу так спокойно, будто ничего не сделал, не помышляя о двух
нескромных обличавших меня свидетелях в кладовой.
На другой день, улучив удобный момент, я делаю новую попытку.
Лезу на свои подмостки, удлиняю вертел, нацеливаюсь, вот уже го-
тов наколоть яблоко... К несчастью, дракон не дремал. Дверь кла-
довой отворяется — мой хозяин выходит оттуда, скрещивает на
груди руки, смотрит на меня и говорит: «Смелей!..» Перо выпадает
у меня из рук...
Вскоре, привыкнув к плохому обращению, я сделался менее чув-
ствителен к нему, и оно стало казаться мне в конце концов чем-то
вроде естественного возмездия за воровство,— возмездия, дававшего
мне право продолжать свои проделки. Вместо того чтобы оглянуться

Ж.-Ж. Руссо
214
назад и вспомнпть о наказании, я глядел вперед и видел мщение.
Я считал, что, раз меня бьют, как воришку, это дает мне право во-
ровать. Я находил, что воровство и побои связаны друг с другом, со-
ставляют в некотором роде одно целое, и что, исполняя ту часть, ко-
торая зависит от меня, я могу предоставить другую заботам хозяина.
Усвоив эту идею, я стал воровать спокойнее, чем раньше. Я говорил
себе: «Что же случится в конце концов? Меня побьют. Пускай: я для
этого и создан».
Я люблю поесть, но не жаден; падок на все вкусное, но не лаком-
ка. Слишком много других склонностей отвлекают меня от этого.
Я уделял внимание своему желудку, только когда сердце мое было
свободно; но это случалось в моей жизни так редко, что у меня не
было времени мечтать о лакомых кусочках. Вот почему я недолго
ограничивался воровством съедобного и вскоре стал брать все, что
меня соблазняло; и если я не сделался настоящим вором, то лишь
потому, что деньги меня никогда особенно не прельщали. В мастер-
ской у моего хозяина было особое отделение, запиравшееся на ключ;
я нашел способ открывать дверь и закрывать ее так, что это было
незаметно. Там я брал прекрасные инструменты хозяина, его лучшие
рисунки, его оттиски, все, что вызывало во мне зависть и что он так
старательно прятал от меня. В сущности, эти кражи были очень
невинны, так как все, что я таскал у хозяина, употреблялось мною
для работы на него же; но я был в восторге, имея эти пустяки в своем
распоряжении; мне казалось, что я краду его талант вместе с его
произведениями. Впрочем, там был золотой н серебряный лом, мел-
кие драгоценности, ценные вещи, деньги. Я считал себя богачом,
когда у меня в кармане было четыре-пять су; тем не менее я не толь-
ко был очень далек от желания притронуться к какому-нибудь из
этих предметов, но даже не помню, чтобы бросил на них алчный
взгляд. Я смотрел на это скорее с ужасом, чем с удовольствием. Ду-
маю, что отвращение к краже денег и всего, что их приносит, было
заложено во мне воспитанием. Сюда примешивалось смутное опасе-
ние бесчестья, тюрьмы, наказания, виселицы, которое заставило бы
меня содрогнуться, поддайся я искушению, тогда как мои проделки
казались мне только шалостями и действительно не были ничем иным.
Все это могло кончиться лишь порядочной трепкой со стороны хо-
зяина, и я уже заранее был готов к ней.
Но, повторяю еще раз, мое вожделение не шло настолько дале-
ко, чтобы была необходимость его превозмогать; мне нечего было
подавлять в себе. Листок хорошей бумаги для рисования больше
соблазнял меня, чем деньги, на которые можно купить целую стопу.
Эта странность проистекала из одной особенности моего характера,

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
215
имевшей такое сильное влияние на мое поведение, что необходимо ее
объяснить.
У меня очень пылкие страсти, и, если они волнуют меня, ничто
не может сравниться с моей горячностью: тогда для меня не сущест-
вует ни осторожности, ни уважения, ни страха, ни приличия; я
становлюсь циничным, наглым, неистовым, неустрашимым; стыд не
останавливает меня, опасность не пугает; кроме предмета, который
меня увлекает, весь мир для меня ничто. Но все это длится только
мгновенье, и вслед за тем я впадаю в оцепенение. Застаньте меня
в спокойном состоянии, я — воплощенная вялость, даже робость;
все меня тревожит, все отталкивает; пролетающая муха пугает меня;
сказать слово, сделать движение — мысль об этом приводит в ужас
мою лень; боязнь и стыд до того порабощают меня, что я хотел бы
исчезнуть с глаз людских. Если надо действовать, я не знаю, что
делать; если надо говорить, не знаю, что сказать; если на меня смот-
рят, я смущаюсь. Когда я охвачен страстью, я иной раз нахожу, что
сказать, но в обычных разговорах не нахожу ничего, совершенно
ничего; они несносны для меня уже тем, что я обязан говорить.
Прибавьте к этому, что ни одна из моих преобладающих склон-
ностей не обращена на то, что можно купить. Мне нужны только чис-
тые наслаждения, а деньги отравляют все. Я люблю, например,
хороший стол, но, не вынося ни чопорности избранного общества,
ни кабацкого беспутства, я могу предаваться этому удовольствию
лишь с приятелем, ибо, когда я один, мое воображение занято дру-
гими предметами и я уже не ощущаю никакого удовольствия от еды.
Порою моя разгоревшаяся кровь требует женщин, но взволнованное
сердце еще больше требует любви. Женщины, купленные за деньги,
потеряли бы для меня всякое очарование; сомневаюсь даже, чтоб я
мог пользоваться ими. И так бывает со всеми доступными мне удо-
вольствиями: раз они не достались мне даром, я нахожу их бессмыс-
ленными. Я люблю лишь те блага, которые принадлежат только
первому, умеющему их вкусить.
Никогда деньги не казались мне таким драгоценным предметом,
каким их считают. Больше того, они никогда не казались мне боль-
шим удобством: сами по себе они ии на что не годны, их надо сначала
превратить во что-нибудь, чтобы извлечь из них удовольствие; надо
покупать, торговаться, нередко быть обманутым, дорого заплатить
и получить плохой товар. Я хочу получить нечто, хорошее по своему
качеству, и уверен, что за деньги получу плохое. Я плачу дорого за
свежее яйцо, а оно лежалое; за зрелый плод — он зелен; за девуш-
ку — она порочна. Я люблю хорошее вино, но где его достать?
У виноторговца? Как бы я ни изощрялся, он может отравить меня.

Ж.-Ж. Руссо
216
Я хочу во что бы то ни стало достать хорошего вина. Сколько забот,
сколько затруднений! Надо иметь друзей, корреспондентов, давать
поручения, писать, ездить, возвращаться, ждать и нередко под конец
быть опять обманутым. Сколько хлопот с деньгами! Я боюсь их
б >лыне, чем люблю хорошее вино.
Тысячу раз во время моего ученичества и позже я выходил из
дому с намерением купить себе какое-нибудь лакомство. Прибли-
жаясь к лавке пирожника, вижу женщин за прилавком; мне уже
кажется, что они пересмеиваются и издеваются пад маленьким ла-
комкой. Прохожу мимо торговки фруктами, искоса поглядывая на
прекрасные груши,— их аромат соблазняет меня, но какие-то моло-
дые люди поблизости глядят на меня; торговец, который знает меня,
стоит перед своей лавкой; вижу гдалеке девушку, не наша ли это
служанка? Мои близорукие глаза вводят меня в тысячи заблужде-
ний. Я принимаю всех проходящих за своих знакомых; все меня сму-
щает, всюду передо мной встает какое-нибудь препятствие; желание
мое растет, но растет и стыд, и я возвращаюсь наконец, как дурак,
снедаемый желанием, имея в кармане деньги, для того чтобы удовле-
творить его, и не осмелившись ничего купить.
Мне пришлось бы войти в самые скучные подробности, если б я
захотел рассказать об употреблении, которое делали из моих денег
я сам или другие, о затруднениях, стыде, отвращении, неудобствах,
всякого рода неприятностях, которые я всегда при этом испытывал.
По мере того как читатель, углубляясь в мою жизнь, будет знако-
миться с моим характером, он сам все это почувствует и без моих
объяснении.
Поняв это, он без труда поймет и одно из моих мнимых противо-
речий: соединение почти скаредной скупости с величайшим презре-
ннем к деньгам. Деньги для меня — имущество настолько неудоб-
ное, что мне даже в голову никогда не приходит желать их, раз их у
меня нет, но когда они у меня имеются, я долго берегу их, не тратя,
так как не знаю, на что их употребить; но только подвернется удоб-
ный и приятный случай, я так хорошо пользуюсь ими, что кошелек
мой опустеет, прежде чем я это замечу. Впрочем, пе ищите у меня
мании скупых: тратить деньги напоказ. Как раз наоборот, я трачу их
тайно и для собственного удовольствия; далекий от того, чтобы ки-
читься своими тратами, я скрываю их. Я так хорошо понимаю, что
деньги созданы не для меня, что почти стыжусь иметь их, а тем более
пользоваться ими. Если б у меня когда-нибудь был определенный
и достаточный для жизни доход, мне пе грозила бы опасность стать
скупцом, твердо уверен в этом; я тратил бы весь своп доход, пе ста-
раясь его увеличить; но необеспеченность держит меня в страхе.

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
217
Я обожаю свободу, ненавижу стеснение, нужду, подчинение. Пока
есть деньги в моем кошельке, они обеспечивают мне независимость,
избавляют меня от необходимости изощряться, чтобы добыть их
вновь, а необходимость эта всегда приводила меня в ужас; я берегу
их из боязни, что они придут к концу. Деньги, которыми облада-
ешь,— орудие свободы; деньги, за которыми гонишься,— орудие
рабства. Вот почему я хорошо прячу их и никогда не стремлюсь
приобрести.
Мое бескорыстие, следовательно, не что иное, как леность: удо-
вольствие иметь не стоит труда приобретения; и моя расточитель-
ность опять-таки не что иное, как леность: когда представляется
случай приятно истратить, трудно не воспользоваться им как можно
лучше. Меня меньше прельщают деньги, чем вещи, потому что между
деньгами и желанием обладать вещью всегда есть посредствующее
звепо, тогда как вещью можно наслаждаться непосредственно.
Я вижу вещь, она соблазняет меня; если я вижу только средство ее
приобрести, она перестает меня соблазнять. Итак, я был воришкой,
иногда бываю им- и теперь, таская соблазняющие меня мелочи,
которые я предпочитаю взять без спросу. Но ни в детстве, ни в зре-
лом возрасте я не помню, чтобы когда-нибудь украл у кого-либо хотя
бы ливр, за одним исключением, когда без малого пятнадцать лет
тому назад украл семь ливров и десять су.
Случай заслуживает того, чтобы рассказать о нем, так как пред-
ставляет собой такое изумительное сочетание наглости и глупости,
что мне самому было бы трудно поверить, если бы речь шла о ком-
нибудь другом, а не обо мне.
Это было в Париже. Я прогуливался с г-ном Франкеем 22 в Пале-
Рояле около пяти часов дня. Он вынимает часы, смотрит и гово-
рит мне: «Пойдем в Оперу». Я соглашаюсь, мы отправляемся. Он
берет два билета в амфитеатр, один из них дает мне и первый про-
ходит к своему месту; я следую за ним. Входя, я замечаю, что в две-
рях толпится народ. Осматриваюсь и вижу, что все стоят; я решаю,
что легко мог бы затеряться в этой толпе или по крайней мере за-
ставить г-на Франкея подумать это. Выхожу, беру свою контра-
марку и, получив за нее депьги, ухожу, не помышляя о том, что,
не успею я дойти до двери, все уже будут сидеть и г-п Франкей от-
лично увидит, что меня нет.
Ничто так и не противоречит моему характеру, как это происшест-
вие, и я отмечаю его, чтобы показать, что бывают минуты какого-то
бреда, когда не следует судить о человеке по его поступку. Собствен-
но говоря, тут были украдены не деньги, а их употребление. Здесь
было не столько воровство, сколько подлость.

Ж.-Ж. Руссо
218
Я не покончпл бы с этпмп подробностями, если б захотел просле-
дить все пути, по которым в годы своего ученичества спускался с вы-
соты героизма к низости негодяя. Тем не менее, усваивая пороки
своей среды, я был не в состоянии до конца примириться с ней. Мне
были скучны развлечения товарищей, а когда чрезмерные притесне-
ния отвратили меня и от работы, мне наскучило все. Ко мне верну-
лась склонность к чтению, давно уже мною утраченная. Чтение, ко-
торому я предавался в ущерб работе, стало новым преступлением
и навлекло па меня новые наказания. Склонность эта, раздраженная
противодействием, превратилась в страсть, а вскоре в исступление.
Известная Латрибю, дававшая книги напрокат, снабжала меня ими,
и самыми разнообразными. Хорошие и плохие — все шли в дело;
я совершенно не выбирал; я читал все с одинаковой жадностью.
Читал за рабочим столом, читал па ходу, когда меня посылали с по-
ручением, читал в уборной, в самозабвении проводя там целые часы;
голова моя шла кругом от чтения; я только и делал что читал. Хозяин
подкарауливал меня, настигал, бил, отнимал киши. Сколько их
было разорвано, сожжено, выброшено за окно! Сколько сочинений
осталось у Латрибю разрозненными! Когда мне нечем было платить,
я отдавал ей в залог свои рубашки, галстуки, старое платье; три су,
которые я получал по воскресеньям, регулярно относились к
ней.
Вот. скажут мне, пригодились и деньги. Правда, но это произо-
шло, когда чтение отбило у меня охоту ко всякой деятельности. Все-
цело предавшись своей новой страсти, я только и делал, что читал,
и уже не воровал больше. Вот еще одна пз моих характерных осо-
бенностей. В самый разгар какого-нибудь увлечения безделица от-
влекает меня, изменяет мои привычки, привязывает, наконец воз-
буждает во мне страсть; и тогда уже все забыто, я думаю только
о новом предмете, занимающем меня. Сердце мое билось — так хоте-
лось мне поскорее перелистать новую книгу, лежавшую у меня в
кармане; я вынимал ее, как только оставался один, и уже вовсе не
стремился рыться в каморке хозяина. Мне даже трудно представить
себе, чтобы я стал воровать и в том случае, если б у меня появились
страсти, требующие более крупных издержек. Живя только настоя-
щим, я по самому складу своей натуры не мог бы прибегнуть к этому
способу для устройства своих дел в будущем. Латрибю оказывала мне
кредит; задатки были маленькие; и когда книга была у меня в кар-
мане, я больше ни о чем не думал. Деньги, которые я получал обыч-
ным путем, тоже переходили в руки этой женщины; а когда она ста-
новилась настойчивой, у меня всегда под рукой были мои собствен-
ные пожитки. Воровать на всякий случай —- для этого надо быть

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
219
слишком предусмотрительным, а воровать ради уплаты долга даже
не представлялось соблазном.
От брани, побоев, чтения украдкой и без разбора я сделался мол-
чаливым и угрюмым; рассудок мой начал мутиться, и я стал жить,
как настоящий бирюк. Однако если пристрастие к чтению не уберегло
меня от пошлых и безвкусных книг, то счастье уберегло от khhf
грязных и непристойных. Не то чтобы Латрибю — женщина во всех
отношениях очень покладистая — совестилась снабжать меня ими,
но для того, чтобы придать им большую цену, опа называла их мне
с таким таинственным видом, что именно поэтому я отказывался от
них,— столько же из отвращения, сколько от стыда. И случай так
благоприятствовал моему стыдливому характеру, что до тридцати-
летнего возраста я ни разу не заглянул ни в одну из тех опасных
книг, в которых прекрасная светская дама видит лишь то неудоб-
ство, что их можно читать только тайком.
Менее чеАм в год я исчерпал скудную лавку Латрибю и тогда по-
чувствовал весь ужас ничем не заполненного досуга. Я излечился от
наклонностей, свойственных шалуну ребенку, благодаря пристра-
стию к чтению и даже благодаря самому чтению, которое, хотя и шло
без выбора и было часто плохим, все же пробудило в моем сердце
чувства более благородные, чем те, что порождало в нем мое зависи-
мое положение; но я смотрел с отвращением па все, что было мне
доступно, чувствовал слишком недоступным все, что меня привле-
кало, и не видел ничего, что могло бы усладить мое сердце. Мои
взволнованные чувства уже давно требовали удовлетворения, о ко-
тором я не имел даже понятия, и я был так далек от этого, как будто
у хменя не было пола; уже возмужалый и чувственный, я думал иног-
да о своих безумствах, но дальше их не видел ничего. В этих стран-
ных обстоятельствах мое беспокойное воображение избрало путь,
который спас меня от самого себя и успокоил зарождавшуюся чувст-
венность. Он заключался в том, чтобы переноситься в положения,
которые заинтересовали меня в книгах, вспоминать, изменять про-
читанное, приноравливать его к самому себе, превращаться в одно
из действующих лиц, видеть себя в положениях, наиболее отвечаю-
щих моим вкусам, и тогда воображаемое состояние, в которое я на-
конец приходил, заставляло меня забывать о действительности, ко-
торой я был так недоволен. Любовь к воображаемым предметам и
легкость, с которой я заполнял ими свой внутренний мир, оконча-
тельно отвратили меня от всего окружающего и определили мою
склонность к одиночеству, оставшуюся у меня с этих пор навсегда.
В дальнейшем не раз обнаружатся странные результаты этого умо-
настроения: с виду столь мизантропическое и мрачное, оно в дейст-

Ж.-Ж. Руссо
220
вителыюсти проистекает от слишком благожелательного, слишком
любящего, слишком нежного сердца, которое, за отсутствием су-
ществ, похожих на пего, вынуждено питаться воображением. Пока
достаточно отметить источник и первую причину той склонности, что
изменила все мои страсти, сдерживала их при помощи их самих и
вместе с тем всегда делала меня ленивым в осуществлении своих
желаний, именно потому, что они были слишком пламенны.
Так достиг я шестнадцати лет, беспокойный, недовольный всем
и собой, без расположения к своему ремеслу, без развлечений, свой-
ственных юности, снедаемый смутными желаниями, плача без при-
чины, вздыхая неведомо отчего и нежно лелея свои химеры, ибо
вокруг я не видел ничего равноценного им. По воскресеньям, после
проповеди, товарищи приходили за мной и звали порезвиться с ними.
Я с удовольствием скрылся бы от них, если б мог, но, вовлеченный
в игру, играл с большей горячностью и заходил дальше всякого
другого, так что меня трудно было утихомирить и сдержать. Таков
был мой характер всегда. Во время прогулок за город я постоянно
шел впереди всех и не думал о возвращении, если только другие не
думали об этом за меня. Из-за этого я два раза попался: городские
ворота оказались запертыми, прежде чем я успел вернуться. Можно
себе представить, как досталось мне на другой день; а во второй раз
мне был обещан такой прием, если я опоздаю и в третий, что я решил
больше не рисковать. Но этот третий раз, которого я так боялся,
все-таки наступил. Моя бдительность была обмапута одним прокля-
тым капитаном по фамилии Мннутоли, который, когда бывал в ка-
рауле, закрывал ворота всегда на полчаса раньше других. Я возвра-
щался с двумя товарищами. В полумиле от города слышу вечернюю
зорю; ускоряю шаг; слышу; как бьют в барабан; пускаюсь бежать со
всех ног; прибегаю запыхавшись, весь в поту; мое сердце колотится;
издали вижу часовых — я бегу, кричу сдавленным голосом. Но
слишком поздно. Мне оставалось еще сделать двадцать шагов, как
подняли первый мост. Я содрогнулся, увидев в воздухе его ужасные
рога — мрачное и роковое знамение неотвратимой судьбы, которую
открывало передо мной это мгновенье.
В первом порыве горя я бросился на откос, кусая землю. Мои то-
варищи, смеясь над своим несчастьем, тотчас же приняли решение.
Я тоже принял свое, но оно было иным. Тут же на месте я поклялся
никогда больше не возвращаться к хозяину; и когда на следующий
день, в час открытия ворот, мои товарищи вернулись в город, я про-
стился с ними навсегда, прося их только предупредить потихоньку
моего двоюродного брата Бериара о принятом мною решении и о
месте, где он мог бы еще раз повидаться со мной.

Ж.-Ж. Руссо Исповедь
221
С тех пор как я поступил в учение, я, живя отдельно от Бер-
нара, виделся с ним реже; в течение некоторого времени мы с ним
встречались по воскресеньям; но постепенно у каждого из нас появи-
лись свои интересы, и мы почти перестали встречаться. Я убежден,
что его мать много содействовала этому. Он был мальчиком из «верх-
него квартала», а я — жалкий подмастерье и всего-навсего мальчиш-
ка из Сен-Жерве 23. Мы не были равны, несмотря на родство; часто
видеться со мной значило ронять себя. Однако связь между нами
прекратилась не совсем; по природе он был добрый малый и, вопреки
наставлениям матери, следовал иногда своему сердцу. Узнав о моем
решении, он прибежал не для того, чтобы разубедить меня или раз-
делить мою участь, а чтобы облегчить положение беглеца неболь-
шими подарками, так как с моими собственными средствами я не
мог бы уйти далеко. Он подарил мне, между прочим, маленькую
шпагу; она мне страшно понравилась, и я не снимал ее до самого Ту-
рина, где только необходимость заставила меня с ней расстаться
и где я, как говорится, оплакал ее горькими слезами. Чем больше
я размышляю о его поведении в ту решительную минуту, тем более
убеждаюсь, что он "следовал наставлениям своей матери, а быть мо-
жет, и отца, так как совершенно невозможно, чтобы, действуя по
собственному почину, он не сделал никаких попыток удержать меня
пли не соблазнился мыслью последовать за мной; но этого не было.
Он скорее поддерживал меня в моем намерении уйти, чем отговари-
вал от него; потом, увидев, что я окончательно решился, покинул меня
без лишних слез. Мы никогда не писали друг другу и не виделись.
Это жаль: он был добр по природе; мы были созданы, чтобы любить
друг друга.
Прежде чем предоставить меня моей злополучной судьбе, пусть
разрешат мне бросить взгляд на ту участь, которая, естественно,
ожидала бы меня, попади я в руки лучшему хозяину. Ничто так не
подходило к моему характеру и не могло сделать меня более счаст-
ливым, чем спокойное и скромное положение хорошего ремесленни-
ка, особенно такого, как, например, гравер в Женеве. Это занятие
достаточно прибыльное, чтобы дать безбедное существование, но не
настолько доходное, чтобы привести к богатству, ограничило бы мое
честолюбие до конца жизни и, давая мне заслуженный досуг для
удовлетворения моих скромных потребностей, удержало бы меня
в моей среде, не давая никакой возможности ее покинуть. Обладая
воображением, достаточно богатым, чтобы украсить мечтами любое
состояние, достаточно могущественным для того, чтобы переносить
меня, так сказать, из одного состояния в другое,— я не придавал
бы значения тому, в каком нахожусь на самом деле.

Ж.-Ж. Руссо
222
Между местом, в котором я находился бы, и любым воздушным
замком для меня не могло быть непреодолимого расстояния. Из одно-
го этого следовало, что самое скромное положение, связанное с наи-
меньшими беспокойствами и заботами, всего более оставлявшее ум
свободным, подходило мне больше всего, но как раз таким и было бы
мое положение. В лоне своей религии, своей родины, своей семьи
II друзей провел бы я жизнь мирную и тихую, вполне отвечающую
моему характеру, сочетавшую в себе труд по вкусу и общество по
сердцу. Я был бы хорошим христианином, хорошим гражданином,
хорошим отцом семейства, хорошим другом, хорошим ремесленни-
ком, во всех отношениях хорошим человеком. Я любил бы свое ре-
месло, быть может, прославил бы его и, прожив жизнь незаметную
и простую, но ровную и тихую, спокойно умер бы на руках у своих
близких. Скоро забытый, конечно, я был бы по крайней мере оплаки-
ваем то время, пока меня помнили бы.
Вместо этого... какую картину я нарисую! Ах! не будем пред-
восхищать несчастий моей жизни; и без того слишком много буду
я занимать читателей этой грустной темой.

Прогулки
одинокого мечтателя
Прогулка девятая
Счастье — это неизменное состоянье, не созданное для человека
в этом мире. Все на земле — в непрерывном течении, которое не
позволяет ничему принять постоянную форму. Все изменяется вокруг
пас, Мы изменяемся сами, и никто не может быть уверен, что завтра
будет любить то же, что любит сегодня. Поэтому все наши мысли о
счастье в этой жизни оказываются химерами. Будем же пользо-
ваться дешевым довольством, когда оно приходит, остережемся
разрушать его по своей вине, но не будем обдумывать способов, как
бы приковать его: мысли об этом — сущая глупость. Мне редко
случалось видеть счастливых людей,— может быть, даже вовсе не
случалось; но я часто встречал довольные сердца, и из всего того,
что поражало .меня, именно они удовлетворяли меня больше всего.
Мне кажется, что это — естественное последствие власти пережи-
ваний над моим внутренним миром. У счастья нет внешней вывески;
чтобы узнать его присутствие, надо было бы уметь читать в сердце
счастливого; а довольство видно в глазах, в осанке, в голосе, в по-
ступи, п оно как бы сообщается тому, кто его замечает. Есть ли
наслажденье отрадней, чем видеть, как целый народ предается ве-
селью в праздничный день и как все сердца раскрываются в привет-
ливых лучах радости, мимолетно, но ярко пронизывающих жизнен-
ные тучи?
Три дня тому назад явился ко мне г-н П. и со странной преду-
предительностью принес показать мне похвалу г-же Жофрен \
написанную г-ном д'Аламбером. Предложив мне прочесть ее, он
перед этим долго п раскатисто хохотал над нелепым злоупотребле-
нием неологизмами в этом произведении и игривыми шутками, ко-
торыми оно, по его словам, полно. Он приступил к чтению, продолжая
смеяться. Я слушал серьезно; видя, что я не следую его примеру

Ж.-Ж. Руссо
224
он успокоился и перестал наконец смеяться. В самом длинном и
надуманном разделе этого произведения речь шла о том, с каким
удовольствием г-жа Жофрен смотрит на детей и заставляет их бол-
тать. Автор основательно видел в этой склонности доказательство
природной доброты. Но он на этом не останавливался и решительно
обвинял в злобе и жестокости всех, кто не разделяет этого интереса
к детям, причем договорился до утверждения, что если б опросить
приговоренных к виселице или колесованыо, то все они признались
бы, что не любят детей. Такие соображения в данной связи произ-
водили странное впечатленье. Если даже допустить, что все это
правда, подходящий ли был повод все это высказывать и нужно
ли было осквернять похвалу достойной женщине образами казни
и злодеев? Мне нетрудно было понять цель этого злостного при-
творства, и, когда г-н П. кончил чтение, я, отметив то, что мне по-
казалось хорошим в похвале, прибавил, что у автора, когда он писал
ее, в сердце было больше ненависти, чем любви.
На другой день стояла хорошая погода, хоть и было холодно;
я решил пройтись до Военной школы, рассчитывая найти там в
садах мох в цвету. В пути я размышлял о вчерашнем посещении и
о сочинении г-на д'Аламбера, в котором — это было мне ясно —
эпизодическая пристройка сделана отнюдь не без цели: одной преду-
предительности, с какой эта брошюра была мне доставлена,— мне,
от которого всё скрывают,— было достаточно, чтобы я понял, в кого
тут метят. Я отдавал своих детей в Воспитательный дом. Этого было
довольно, чтобы превратить меня в отца-изверга; а взлелеяв и рас-
пространив эту идею, из нее понемногу вывели и то очевидное след-
ствие, что я ненавижу детей. Переходя мыслью от звена к звену всей
цепи, я восхищался искусством, с которым человеческая изобрета-
тельность белое делает черным. Я не думаю, чтобы кто-нибудь
больше меня любил смотреть, как малыши резвятся и играют вместе;
часто на улице и во время прогулок я останавливаюсь, чтоб погля-
деть па их шалости и игры с интересом, которого не вижу ни в ком.
В тот самый день, когда ко мне явился г-н П., за час до его посе-
щения,-у меня были самые младшие дети моего хозяина, двое ма-
лышей Сусуа, из которых старшему было лет семь. Они подошли
поцеловать меня так охотно, что, несмотря на разницу в возрасте,
им, кажется, на самом деле у меня понравилось; а что до меня, то
я ответил на их ласку с глубокой нежностью и был в восторге оттого,
что мой старческий вид не оттолкнул их. Даже младший прибли-
зился ко мне с таким явным удовольствием, что, еще больше ребенок,
чем они, я уже чувствовал к нему особенную привязанность иэ
когда он уходил, жалел об этом так, словно оп был мой.

Ж.-Ж. Руссо Прогулки одинокого мечтателя
225
Я понимаю, как легко бросить мне упрек за то, что я отдал своих
детей в Воспитательный дом, и нетрудно при некотором старании
изобразить меня отцом-извергом, ненавидящим детей. Между тем,
бесспорно, наибольшую роль в этом поступке сыграла боязнь, что
судьба их при всяком другом выходе почти неизбежно оказалась бы
в тысячу раз хуже. Будь мне безразлично, что с ними станется, я,
не имея возможности сам воспитывать их, должен был бы — в моем
положении — предоставить их воспитание матери, которая их из-
баловала бы, и ее семье, которая превратила бы их в чудовищ. До
сих пор содрогаюсь при мысли об этом. То, кем Магомет сделал Сеи-
да 2,— ничто в сравнении с тем, во что превратили бы их относи-
тельно меня, и ловушки, расставлявшиеся мне в этом деле впослед-
ствии, достаточно убеждают меня, что такое намеренье уже возни-
кало. В то время я был, конечно, очень далек от того, чтобы подо-
зревать об этих чудовищных умыслах; но я знал, что наименее ги-
бельным для моих детей было отдать их в Воспитательный дом,—
и поместил их туда. Я и дальше с еще меньшими колебаниями стал
бы так поступать, если бы понадобилось, и хорошо знаю, что ни
один человек не может быть более нежным отцом, чем был бы я,
если бы только привычка похмогла природе.
Если я сколько-нибудь усовершенствовался в понимании чело-
веческого сердца, то это благодаря удовольствию, с которым смотрел
на детей и наблюдал их. В годы молодости само это удовольствие
отчасти мешало пониманию, потому что я играл с детьми так весело
и с таким увлеченьем, что и не думал о том, чтоб изучать их. Но
когда, состарившись, я увидел, что мой дряхлый вид беспокоит их,
я предпочел отказаться от удовольствия общения с ними, чтобы не
надоедать им, не омрачать их радости, и, ограничившись созерцанием
их игр и маленьких проказ, нашел удовлетворение за свою жертву
в полученном путем наблюдений знании первых и правдивых дви-
жений человеческой природы, в которых все наши ученые, вместе
взятые, ничего не понимают. Я оставил в своих сочинениях дока-
зательство того, что занимался таким изысканьем слишком тща-
тельно, чтоб его можно было делать без удовольствия, и было бы,
конечно, самой невероятной вещью на свете, если б «Элоиза» и «Эмиль»
были созданы человеком, не любящим детей.
Я никогда не отличался ни остроумием, ни красноречием, но
после моих несчастий язык мой и голова моя стали работать еще
хуже. Мне одинаково не дается и мысль, и подходящее слово, а
ничто не требует большей обдуманности и выбора нужных выраже-
ний, чем разговор с ребенком. Еще больше увеличивает для меня
эту трудность внимание посторонних слушателей, их толкования
8 Ж.-Ж. Руссо« т. 2

Ж.-Ж. Руссо
220
и значительность, которую они придают всему, что исходит от че-
ловека, писавшего специально для детей, а потому обязанного в
беседе не говорить, а изрекать. Крайнее стесненье и неловкость,
которые я за собою знаю, волнуют, смущают меня, и я чувствовал
бы себя гораздо свободнее перед каким-нибудь азиатским монархом,
чем перед бутузом, которого надо вызвать на болтовню.
Еще одно удерживает меня теперь вдали от детей, так что со
времени своих несчастий я всегда смотрю на них с прежним удо-
вольствием, но у меня уже нет с ними прежней непринужденностп.
Дети не любят старости. Зрелище разрушающейся человеческой
природы кажется им безобразным. Отчуждение, которое я замечаю
в них, раздирает мне сердце, и я предпочитаю воздерживаться от
того, чтобы их ласкать, чем вызывать в них чувство неловкости или
отвращения. Этот довод, способный действовать только на истинно
любящие души, не существует для наших докторов и докторесс.
Г-жа Жофреи очень мало беспокоилась о том, приятно ли детям
бывать с ней,— лишь бы ей это было приятно. Но для меня такое
удовольствие хуже, чем ничто: оно пропадает, если остается нераз-
деленным, а я уже не в том положении и не в том возрасте, в которых
мне случалось видеть, как детское сердечко раскрывается вместе
с моим. Если б это могло еще происходить, такое удовольствие, став
для меня более редким, было бы только сильнее; я очень хорошо
понял это в то утро благодаря чувству, которое испытал, лаская
маленьких Сусуа,— не только оттого, что их нянька не особенно
мне нравилась и при ней мне не так приходилось следить за своими
словами, но и оттого, что приветливый вид, с которым они подошли
ко мне, не оставлял их, и мне показалось, что им нравится у меня
и пе скучно со мной.
О, если б мне еще выпало несколько мгновений чистых, сердечных
ласк, хотя бы со стороны мальчугана в курточке; если б я мог только
увидеть в чьих-нибудь глазах радость и довольство от общения
со мной, за какие беды и страдания не вознаградили бы меня краткие,
но нежные излияния моего сердца! И тогда я не должен был бы искать
среди зверей благожелательного взгляда, в котором мне теперь от-
казывают в человеческом обществе. Об этом я могу судить по очень
немногочисленным примерам, однако всегда дорогим моему вос-
поминанию. Вот один из них. При всяких других условиях я почти
позабыл бы о нем, но он произвел па меня впечатление, ярко рису-
ющее мое бедственное положение.
Два года тому назад, отправившись на прогулку в сторону Но-
вой Франции, я пошел дальше; потом, повернув налево и решив обойти
вокруг Монмартра, прошел через деревню Клиньянкур 3. Я шел в

/К.-Ж. Руссо • Прогулки одинокого мечтателя
227
рассеянии, погруженный в мечты, не глядя по сторонам, как вдруг
почувствовал, что кто-то обхватил мои колена. Смотрю и вижу
маленького ребенка пяти-шести лет, который изо всех сил сжимает
мне колени, глядя на меня с таким простым и ласковым выраже-
нием, что все во мне взволновалось. Я сказал себе: «Вот как обра-
щались бы со мной мои дети!» Я поднял ребенка па руки, несколько
раз поцеловал его в каком-то исступлении — и продолжал свой
путь. Иду и чувствую, что мне чего-то не хватает. Какая-то невольная
потребность звала меня назад. Я упрекал себя за то, что так быстро
оставил этого ребенка; в его поступке мне, без всякой видимой при-
чины, чудилось какое-то внушение, которым не следовало бы пре-
небрегать. Наконец, уступив искушению, возвращаюсь на то же
место, бегу к ребенку, опять целую его и даю ему песколько моне-
ток — купить нантерскнх хлебцев 4 у случайно проходившего тор-
говца; и оп уже начал у меня болтать; я спросил, чем занимается его
отец; он показал мне, как отец набивает обручи на бочки; я уже
собирался оставить ребенка, чтобы пойти поговорить с отцом, когда
заметил, что меня опередил человек очень подозрительного вида,
показавшийся мне' одним из шпионов, беспрестанно рассылаемых
за мной по пятам. Пока человек этот что-то шептал бочару на ухо,
я видел, как взгляд последнего вперяется в меня с выражением,
в котором не было ничего дружелюбного. От этого обстоятельства
у меня тотчас сжалось сердце, и я оставил отца и ребенка с большей
поспешностью, чем та, с которой вернулся по своим следам, и с куда
менее приятным волнением, изменившим мои чувства. Но с тех
пор чувства эти нередко возвращались; я несколько раз проходил
по Клиньянкуру в надежде опять увидеть того ребенка, но уже не
видел ни его, ни его отца, и у меня осталось от этой встречи только
довольно живое воспоминание, к которому всегда примешиваются
нежность и грусть —- единственные чувства, еще проникающие
иногда в мое сердце.
Во всем есть свое утешение; мои удовольствия редки и кратки,
но от этого я радуюсь им больше, чем если б они были мне привычны;
я, так сказать, пережевываю их путем частых воспоминаний. PI как
бы они ни были редки, будь они чисты и без примеси, я бы был, может
быть, счастливее, чем при полном благоденствии. В крайней нищете
не много нужно, чтобы считать себя богатым. Бродяга, найдя грош,
больше радуется, чем богач, нашедший мешок с золотом. Люди
стали бы' смеяться, если б увидели, какое впечатлепие оставляют
в душе моей малейшие наслаждения, которые мне удается скрыть
от своих преследователей. Одно из самых сладостных довелось мне
испытать четыре или пять лет тому назад, и я не могу вспомнить
8*

Ж.-Ж. Руссо
228
о нем, не придя в восхищение оттого, что гаи хорошо им восполь-
зовался.
Однажды, в воскресенье, мы с женой обедали у заставы Майо.
После обеда мы прошли по Булонскому лесу до Мюэтты. Там мы
сели на траву, в тень, и стали ждать захода солнца, чтобы вернуться
не спеша через Пасси. Появилось десятка два маленьких девочек
в сопровождении какой-то женщины, вроде монахини; одни из них
сели, другие стали резвиться довольно близко от нас. Когда они
играли, мимо проходил торговец вафлями со своим барабаном и
вертушкой, ища желающих попытать счастья. Я заметил, что девоч-
кам очень хочется вафель, и две или три из них, у которых, видимо,
было несколько лиаров, попросили разрешения сыграть. Пока
надзирательница колебалась и возражала, я позвал вафельщика
и сказал ему: «Дайте всем этим барышням по очереди вытянуть
билет, а я заплачу за все». Эти слова вызвали во всей стайке радость,
которая с лихвой вознаградила бы меня, если б я даже потратил
все содержимое моего кошелька.
Видя, что они смущенно жмутся друг к другу, я, с одобрения
надзирательницы, велел им всем выстроиться с одной стороны,
а потом, по мере того как каждая вытянет билетик, переходить
поодиночке на другую. Пустых билетов не было: на каждую из тех,
которые ничего не выиграли, приходилось по крайней мере по одной
вафле, так что ни одна из девочек не могла оказаться совсем обез-
доленной; но для того чтобы придать празднику еще больше веселья,
я потихоньку велел вафельщику пустить в ход привычную свою
ловкость, только в обратном направлении: чтобы выпадало как
можно больше выигрышей — и сказал, что за все плачу. Благодаря
такой мере девочки выиграли около сотни вафель, хотя тянули
только по одному разу; тут я был непреклонен, не желая ни поощ-
рять злоупотреблений, ни оказывать предпочтений, которые вы-
звали бы недовольство. Получившим крупный выигрыш жена моя
посоветовала поделиться с подругами, благодаря чему все вафли
распределены были почти поровну, и радость сделалась всеобщей.
Я попросил и монахиню вытянуть билет, очень опасаясь, как
бы она не отвергла презрительно мое предложенье; она приняла
его благосклонно, вытянула билет, как и пансионерки, и без цере-
моний взяла то, что ей выпало. Я был ей за это бесконечно благо-
дарен и нашел в этом особую вежливость, которая очень мне понра-
вилась: на мой взгляд, она лучше жеманной учтивости. Во время
всего этого эпизода было немало споров, вынесенных на мой суд,
и дети, выступая передо мной по очереди со своими доказательст-
вами, дали мне случай полюбоваться ими; хотя среди этих девочек

Ж.-Ж. Руссо Прогулки одинокого мечтателя
229
не было ни одной хорошенькой, некоторые были так милы, что это
заставляло забыть о том, что они некрасивы.
Мы расстались, наконец, очень довольные друг другом, и этот
день был одним из тех дней моей жизни, воспоминание о которых
доставляет мне больше всего удовлетворения. К тому же празд-
нество оказалось неразорительным. За каких-нибудь тридцать су,
которые оно мне стоило, все были удовлетворены больше чем на сто
экю. Вот уж верно, что удовольствие не измеряется расходом п что
радость больше дружит с лиарами, чем с луидорами! Я несколько
раз возвращался на это место в тот же час, надеясь опять встретить
ту же стайку, но так и не увидел ее больше.
Этот случай напоминает мне другой, приблизительно того же
рода, воспоминание о котором относится к гораздо более давнему
времени. Дело было в тот несчастный период, когда, толкаясь среди
богачей н литераторов, я бывал иногда вынужден разделять их
плачевные удовольствия. Я был в Шевретте в день рождения хозяина
дома; семья его собралась на торжество; и ради такого случая вся
карусель шумных удовольствий была пущена в ход. Спектакли,
празднества, фейерверки — ни на что не поскупились. Не было
времени перевести дух, и вместо веселья голова шла кругом. После
обеда все вышли подышать чистым воздухом в сад, где было что-то
вроде ярмарки. Начались танцы; господа танцевали с крестьян-
ками, но дамы соблюдали достоинство. Там торговали пряниками.
Один молодой человек из нашей компании вздумал купить пряников
и бросать их один за другим в толпу; господам показалось так при-
ятно глядеть, как все это мужичье кидается, дерется, сбивает друг
друга с ног, чтобы получить пряник, что все захотели доставить
себе это удовольствие. И вот пряники летят направо и налево, а
девки и парни бегают, валятся в кучу, калечат друг друга; всем это
казалось очаровательным. Из ложного стыда я делал, как другие,
хоть внутренне и не веселился, как они. Но скоро, наскучив опусто-
шеньем своего кошелька ради того, чтобы люди давили друг друга,
я покинул милую компанию и пошел один бродить по ярмарке.
Разнообразие предметов долго привлекало меня. Я заметил, между
прочим, пять или шесть маленьких савояров б, окружающих девочку
с лотком, где еще оставалось с десяток жалких яблок, от которых
она охотно избавилась бы. Со своей стороны савояры очень хотели
бы ее от них избавить, но у них было только два или три лиара на
всех, а на такие капиталы нельзя было нанести яблокам большого
урона. Лоток был для них садом Геспсрпд, а сама девочка — дра-
коном, его оберегающим в. Я долго забавлялся, глядя на эту ко-
медию; наконец я привел ее к развязке, заплатив девочке за яблоки

Ж.-Ж. Руссо
230
и велев ей раздать их мальчикам. Тогда мне довелось увидеть одно
из самых сладостных зрелищ, какое только может обрадовать че-
ловеческое сердце: как радость, соединенная с детской невинностью,
распространяется вокруг меня. Потому что даже зрители, увидев,
разделили ее; а я, которому участие в ней обошлось так дешево,
испытывал еще и радость от сознания, что она — дело моих
РУК.
Сравнивая это развлеченье с теми, которые я только что оставил,
я с удовлетворением почувствовал, до чего отличаются здоровые
вкусы и естественные удовольствия от тех, что порождаются богат-
ством и представляют собой издевательства и прихоти, порожденные
презрением к человеку. Иначе какое же удовольствие можно полу-
чить при виде того, как люди, придавленные нищетой, целым стадом
валятся в кучу, задыхаются, зверски калечат друг друга, для того
чтобы жадно вырвать друг у друга несколько кусков пряника,
растоптанных и покрытых грязью?
Со своей стороны, хорошо обдумав вопрос о том, какого рода
наслаждение испытываю я, доставляя людям удовольствие, я обна-
ружил, что удовольствие это заключается не столько в чувстве
благодеяния, сколько в радости видеть довольные лица. Это зрелище
полно для меня очарования, которое проникает в самое сердце, но
является исключительно следствием восприятия. Если б я не видел
удовлетворения, которое вызываю, то, даже будучи в нем уверен,
я наслаждался бы им только наполовину. Чужая радость для меня —
бескорыстное удовольствие, не зависящее от того участия, которое
я мог в нем принимать. Потому-то всегда живо привлекало меня
удовольствие видеть веселые лица на народных праздниках. Однако
ожидание этого часто оказывалось обманутым во Франции, где нация,
считающая себя такой веселой, обнаруживает так мало веселья в
своих забавах. Я когда-то довольно часто ходил в кабачки смотреть,
как танцует там простой народ; но танцы его были так унылы, люди
держались так печально, так неловко, что я уходил оттуда скорее
расстроенный, чем довольный. А вот в Женеве и в Швейцарии,
где смех не растрачивается беспрестанно в безумных и злых выходках,
все на праздниках дышит внутренним довольством и весельем. Ни-
щета лишена там своего безобразного облика. Роскошь тоже не
показывает там своей наглости. Благополучие, братство, согласие
располагают сердца к тому, чтобы раскрыться, и часто в восторгах
невинной радости незнакомые подходят друг к другу, обнимаются
и зовут друг друга вместе предаваться наслаждениям дня. Чтобы
самому наслаждаться этими милыми праздниками, мне не надо
принимать в них участия — мне достаточно их видеть: видя их, я

Ж.-5К. Руссо Прогулки одинокого мечштеля
231
их разделяю, и среди стольких веселых лиц, я уверен, нет сердца
более веселого, чем мое.
Хотя это только наслаждение от ощущения, причина его, конечно,
нравственная, и доказательство этого в том, что то же самое зрелище
не только неприятно и не правится мне, по даже раздирает мне
сердце и вызывает негодование, если я знаю, что признаки наслаж-
дения и радости на лице злых говорят лишь об их удовлетворенной
злобе. Одни только признаки невинной радости могут быть приятны
моему сердцу. Признаки жестокого, насмешливого злорадства над-
рывают мне душу п огорчают меня, хотя бы даже оно и не имело ни-
какого отношения ко мне. Признаки радости злобной и радости
невинной, без сомнения, не могут быть в точности одинаковы, по-
скольку они вытекают из разных начал; но как бы то ни было — это
в одинаковой мере признаки радости, и внешние их различия, ко-
нечно, не пропорциональны различиям в тех душевных движениях,
которые они во мне вызывают.
Признаки боли п страдания для меня еще чувствительнее — до
такой степени, что я не могу видеть их без того, чтобы самому не
испытать потрясения, быть может еще сильнейшего, чем то, которое
они выражают. Воображение, усиливая восприятие, отождествляет
меня со страдающим существом и нередко причиняет мне большее
терзание, чем испытывает оно само. Лицо недовольное — тоже не-
выносимое для меня зрелище, особенно если у меня есть основания
думать, что недовольство это имеет отношение ко мне. Я и сказать
не могу, сколько брюзгливый и угрюмый вид лакеев, прислужива-
ющих с неудовольствием, вырвал у меня монет в домах знатных
людей, куда в прежние времена меня по глупости моей умели за-
манивать и где слуги всегда заставляли меня очень дорого платпть
за гостеприимство их хозяев. Слишком сильно задевали меня всегда
явления, затрагивающие чувство, особенно те, которые отмечены
знаком наслаждения или страдания, доброжелательства или непри-
язни; я даю себя увлечь этим внешним впечатлениям, никогда не
умея уклониться от них иначе, как при помощи бегства. Знака,
движения, взгляда неизвестного человека достаточно, чтобы нару-
шить мое удовольствие или успокоить мои страдания. Я принадлежу
себе только наедине с собой; среди людей — я игрушка окружающих.
Когда-то я с удовольствием жил в свете, не видя в глазах окру-
жающих ничего, кроме доброжелательства или, самое большее,
безразличия у тех, кто не знал меня; но теперь, когда стараются
столько же выставить меня напоказ, сколько скрыть от народа мое
подлинное существо, я не могу выйти на улицу без того, чтобы тотчас
не увидеть себя окруженным мучительными предметами. Я ускоряю

Ж.-Ж. Руссо
232
шаг, спешу выйти за город; как только я вижу зелень, я начинаю
дышать свободно. Нужно ли удивляться, что я люблю одиночество?
На лицах людей я не вижу ничего, кроме вражды, а природа всегда
улыбается мне.
Все-таки — нужно признаться — я еще испытываю радость,
живя среди людей, пока они не знают мепя в лицо. По этой радостью
мне не дают пользоваться. Еще несколько лет тому назад я любил
проходить утром по деревне и смотреть на земледельцев, которые
чинят свои цепы, или на женщин, сидящих у дверей с детьми на
руках. В этом зрелище было что-то такое, что трогало мое сердце.
Иногда, сам того не замечая, я останавливался, глядел на житье-
бытье этих добрых людей и чувствовал, что вздыхаю, не зная почему.
Не могу сказать, видели ли меня растроганным этим маленьким
удовольствием и захотели тоже отнять его у меня,— по из того,
как изменяется выражение лиц, когда я прохожу теперь по деревне,
и из того, как на меня смотрят, я поневоле должен заключить, что
мое инкогнито постарались раскрыть. То же самое случилось со
мной, еще более явно, у Долга инвалидов 7. Это прекрасное учреж-
дение всегда интересовало меня. Я не могу смотреть без умиления
и благоговения на эти группы добрых старцев, которые, подобно
старцам Лакедемона 8, могут сказать:
В прошлом каждый здесь умел
Бить врага,— и юн и смел.
Одним из любимых моих удовольствий было бродить во время
прогулки вокруг Военной школы9; мне приятно было порой встре-
чать по пути инвалидов, которые, сохранив прежнюю вежливость
военных людей, проходя мимо, кланялись мне. Этот поклон, который
сердце мое возвращало им сторицей, был мне приятен и увеличивал
удовольствие, испытываемое при виде их. Так как я не умею скрывать
ничего, что меня трогает, я часто говорил об инвалидах и о впечат-
лении, которое они производят на меня. Этого было довольно. Через
некоторое время я заметил, что я для них уже не незнакомец или,
скорее, что я стал для них еще большим незнакомцем,— потому что
они теперь смотрят на меня теми же глазами, что и публика. Куда
девалась вежливость, куда девались приветствия? Неприязненный
вид, уклончивый взгляд пришли на смену их первоначальной учти-
вости. Так как прежняя, свойственная военным, прямота не позво-
ляет им, подобно другим, прикрывать свою враждебность преда-
тельски усмехающейся маской, они совершенно открыто выказывают
сильнейшую ненависть ко мне; и такова безмерность моего несчастия,

//К.-Ж. Р.уссЪ Прогулки одинокого мечтателя
233
•что я вынужден испытывать уважение к тем, кто не скрывает от меня
своей ненависти.
С тех пор я уже менее охотно хожу гулять в сторону Дома ин-
валидов; но так как мои чувства к ним не зависят от их чувств ко
мне, я всегда с уважением и интересом смотрю на этих престарелых
защитников своей родины, хотя мне очень тяжело видеть, как дурно
платят они мне за то, что я воздаю им должное. Когда я случайно
встречаю кого-нибудь из mix, Кто не получил соответствующих
инструкций или кто, пе зная меня в лицо, не обнаруживает никакого
отвращения ко мне, вежливое приветствие его вознаграждает меня
за неласковое обращение остальных. Я забываю о них, чтобы думать
только о нем; я воображаю, что его душа похожа на мою и также
недоступна для ненависти. Я испытал это удовольствие еще год
тому назад, когда переправлялся в лодке на Лебединый остров,
чтобы погулять там. Какой-то бедняга инвалид сидел в ней, ожидая
попутчика для переправы. Я сел в лодку и велел лодочнику отча-
ливать. Было волненье, и переправа оказалась продолжительной.
Я едва решался сказать инвалиду слово, из боязни встретить грубость
и отпор, как обычно; но его любезный вид ободрил меня. Мы разго-
ворились. Он показался мне человеком разумным и порядочным.
Я был удивлен и очарован его открытым, приветливым обращением.
Я не привык к такой обходительности. Удивление мое кончилось,
когда н у шал, что он только что приехал из провинции. Я понял,
что ему еще не указали на меня и не дали инструкций. Я восполь-
зовался своим инкогнито, чтобы побеседовать несколько мгновений
с человеком, и понял по той радости, которую при этом испытал,
до какой степени редкость удовольствий, даже самых обычных,
может увеличить их цену. Выйдя па берег, инвалид вынул из кошель-
ка дна своих жалких лнара. Я заплатил за перевоз и попросил его
спрятать их, дрожа от страха, как бы он пе возмутился. Этого не
произошло; напротив, старик, казалось, был тронут моим вниманием,
а особенно тем, что я помог ему выйти из лодки, так как он был старше
меня. Кто поверит, что из-за этого я плакал от радости, как ребенок?
Я умирал от желания вложить ему в руку монету в двадцать четыре
су — на табак; я так п не посмел. Тот же стыд, удержавший меня
тогда, часто мешал мне делать добрые дела, которые наполнили бы
меня радостью и от которых я воздерживался, оплакивая потом
свою глупость. На этот раз, простившись со своим старым инвалидом,
я скоро утешился мыслью, что поступил бы, так сказать, против
собственных принципов, примешивая к учтивому поступку деньги,
унижающие благородство этих принципов и оскверняющие их бес-
корыстие. Надо спешить на помощь тем, кто в ней нуждается; па

Ж.-Ж. Руссо
234
в повседневном течении жизни предоставим естественной благоже-
лательности и учтивости делать свое дело, не допуская, чтобы что
бы то ни было продажное и мелочное осмеливалось приблизиться
к такому чистому источнику и отклоняло его течение или загрязняло
его. Говорят, в Голландии люди требуют платы, если скажут вам,
который час или укажут дорогу. Должно быть, это презренный
народ, если он торгует самыми простыми обязанностями человека.
Я заметил, что в одной только Европе гостеприимство продается.
По всей Азии вам оказывают приют бесплатно. Я понимаю, что там
не так легко найти все удобства. Но разве это ничего пе значит —
иметь возможность сказать себе: «Я человек, и меня принимают у
себя люди; они дают мне кров из чистого чувства человечности».
Нетрудно перенести мелкие лишения, если сердцу оказывают луч-
ший прием, чем телу.

Письма
Исааку Руссо х
Мой Уважаемый и Дорогой Отец!
В последнем письме, которое Вы изволили написать 5-го сего ме-
сяца, Вы требуете от меня сообщения о видах на мое устройство.
Прошу Вас простить меня за то, что я замешкался с ответом: вопрос
этот немаловажен, и мне потребовалось несколько дней, дабы по-
размыслить и привести в порядок мои соображения, прежде чем
сообщить их Вам.
Я согласен с Вами, дорогой Отец, в необходимости как можно
скорее избрать занятие с тем, чтобы далее твердо придерживаться
сделанного выбора; я давно проникся сознанием этой необходимости,
но, будучи лишен до недавнего времени твердого руководства, ни
на чем не мог остановиться окончательно.
Представьте себе, например, что я проявил способности к заня-
тиям теологией либо к профессии адвоката. Ясно, что здесь потре-
бовалась бы денежная поддержка — расходы на питание, на одежду,
а главное, на учение. Положим, что целью моей стала торговля:
кроме моего содержания понадобилось бы еще оплачивать мое обу-
чение п, наконец, изыскать немалые средства для приличного уст-
ройства и обзаведения всем необходимым. Расходы не уменьшились
бы и в том случае, если бы я избрал для себя ремесло; правда, я
уже немного знаком с граверным мастерством 2, но, не говоря уж
о том, что оно никогда не было мне по вкусу, я, бесспорпо, не владею
им до такой степени, чтобы иметь возможность содержать себя, и ни
один мастер не примет меня в дело, если я не оплачу расходов по
обучению.
Я изложил Вам мои соображения по поводу самых различных
занятий, из коих я мог бы, зрело все обдумав, выбрать. Судите сами,
М. Д. О. (Мой Дорогой Отец), зависит ли от меня выполнение выше-
указанных условий. Все сказанное справедливо лишь в отношении
прошлого, ибо в моем возрасте уже поздно приниматься за учение;

Ж.-Ж. Pjcco
ИЗО
такова уж моя печальная участь: когда я мог подобрать себе солид-
ное дело, мне не хватало необходимой поддержки, а теперь, когда
я смею надеяться на некоторый успех, время отрочества — драгоцен-
ное время познания — безвозвратно прошло.
Что же до моего теперешнего положения, мне надлежало бы
поступить следующим образом. Во-первых, я могу заняться музы-
кой,-которую для этого знаю довольно сносно3; во-вторых, имея
некоторые способности к письменным занятиям (я подразумеваю
литературный стиль), я могу сделаться секретарем у какого-нибудь
знатного вельможи, и, наконец, приобретя через несколько лет
больше опыта, я мог бы стать воспитателем в какой-нибудь богатой
семье 4.
Что касается первого занятия, я не без оснований смею поздра-
вить себя с некоторыми успехами в композиции, за которую меня
многие хвалят, отмечая верный и тонкий вкус, а потому, дорогой
Отец, в сей части я рассудил следующим образом.
Музыка — искусство пе столь уж тяжело постижимое, ведь нет
страны, где хоть кого-нибудь затруднило бы ее исполнение. Люди
так устроены, что часто предпочитают приятное полезному; отчего
пе воспользоваться этой их слабостью, извлекая выгоду для себя,
разумеется, когда ее можно достичь без ущерба для других: а что же
плохого в том, чтобы получать честно заслуженную плату за свой
труд?! Из всех занятий, к коим я чувствую призвание, занятие
музыкой не самое почетное, по оно по крайней мере падежнее прочих,
ибо легче прочих; согласитесь, что в знатные дома не так-то просто
получить доступ, а ведь пока бегаешь в поисках места, надобно
чем-то кормиться, музыка же всегда может служить подспорьем
при нужде.
Оттого-то я и рассчитал, что музыка принесет мне хоть ка-
кую-то пользу. А вот мои соображения по второму пункту — я имею
в виду место секретаря.
Поскольку мне уже случалось заниматься такой работой 5, я
приблизительно знаю, какие таланты необходимы в этой области:
ясный, недвусмысленный стиль, большая аккуратность и честность,
крайняя осмотрительность в ведении дел, от которых зависит поло-
жение хозяина, а главное, неукоснител)ное соблюдение тайны; с
такими качествами можно сделаться х»гошнм секретарем. Некото-
рыми из них я уже могу похвастаться и ежедневно работаю над
приобретением мне недостающих, не жалея сил, чтобы преуспеть
в этом.
И наконец, о месте воспитателя молодых знатных дворян: не
хочу скрывать от Вас, что к этому занятию я решительно чувствую

Ж.-Ж. Руссо Письма
237
призвание,— Вас, вероятно, удивит это слово, но, прошу Вас, не
торопитесь меня осуждать.
Не следует думать, дорогой Отец, что, если я столь горячо ДШ}*
вержен музыке, я гнушаюсь всякою другою работою. Великодушие,
с коим госпожа де Варане предоставила мне убежище, дало мне
счастливую возможность свободно располагать своим временем*,
чем я до сих пор усердно п пользовался 6. Сперва я составил себе
план занятий, которые разделил на две основные категории: первые
способствуют развитию ума и обогащению его знаниями, принося-
щими и пользу и удовольствие, вторые помогают воспитывать сердце
в духе мудрости и добродетели. Госпожа де Варане была столь добра,
что снабдила меня книгами, и я постарался добиться как можно
больше успехов, употребляя все свое время на одни лишь полезные
занятия.
Кроме того, все, кто угодно, могут засвидетельствовать мое
примерное поведение: я уважаю добрые нравы, и никто не упрекнет
меня в сколько-нибудь значительном прегрешении против доброде-
тели; я религиозен, благочестив; а впрочем, до крайности подвержен
слабостям и полон недостатков, как никакой другой человек в мире;
никто лучше меня не знает, сколько пороков мне предстоит еще
искоренить в себе. И все же молодым людям, попавшим под мое
начало, несомненно повезло бы, ибо ими руководил бы человек,
ненавидящий порок и любящий добродетель.
Смею полагать, что в достаточной мере разбираюсь в науках и
литературе, чтобы дать образование молодому дворянину, хотя
преподавание и не входит в обязанности гувернера,— не давая
уроков, он обязан лишь надзирать за тем, чтобы дети прилежно
учились; и все же совершенно необходимо, чтобы знания воспи-
тателя превосходили знания воспитанника.
Мне нечего ответить на Ваш упрек по поводу моего беспорядоч-
ного поведения в прошлом,— поскольку оно непростительно, я его
себе и не прощаю. Итак, мой дорогой Отец, я уже написал BaiM, что
осмелюсь взять на себя обязанности наставника лишь спустя не-
сколько лет, приобретя больший опыт,— не говорит ли это решение
о том, что я имею намерение полностью исправиться, в чем и надеюсь
преуспеть.
По поводу всего вышеизложенного Вы можете еще возразить
мне, что труд музыканта или гувернера вовсе не почитается прилич-
ным занятием, но, поверьте, я и не предлагаю Вам называть их
таковыми; это всего лишь способ заработка, к коему я надеюсь при-
бегнуть лишь в том случае, ежели нынешний мой источник поддержки
иссякнет. Засим хочу поделиться с Вами моими истинными на-

Ж.-Ж. Руссо
233
строениями ii сделать из них выводы. Вам не остались неизвестными,
дорогой Отец, мои бесконечные обязательства перед госпожою де
Варане: именно ее доброта несколько раз избавляла меня от нужды;
в течение восьми лет она постоянно и во всем помогала мне, часто
делая даже больше того, что было в ее возможностях. Доброта, с
которою она приютила меня в своем доме, снабжала книгами, опла-
чивала учителей, а сверх того, ее мудрые наставления и поучитель-
ный пример способствовали счастливому моему воспитанию и бла-
готворно повлияли на мою нравственность, тогда еще не устояв-
шуюся. Нет необходимости рассказывать здесь, до какой степени
дошла ее благосклонность ко мне,— простого перечисления ее ми-
лостей, которое я предлагаю Вам, уже довольно для того, чтобы по
достоинству оценить их с первого взгляда; судите же сами, мой
дорогой О. (Отец), к чему должно стремиться благородное сердце,
полное безграничной признательности за все эти благодеяния;
судите сами о размерах моего счастья: у меня нет иных средств от-
благодарить госпожу де Варане, кроме одного, но оно-то и может
составить для меня высочайшее блаженство. А именно: я намерен
умолять госпожу де Варане позволить мне провести остаток моих
дней подле нее, дабы я до конца жизни мог оказывать ей все услуги,
какие будут в моих силах. Пусть моя привязанность к ней, а также
разумное и примерное поведение позволят ей вкусить плоды тех
забот и трудов, которые она положила па мое воспитание. Не ду-
майте, что я поступаю легкомысленно, не думайте, что госпожа де
Варане не способна оценить сей способ выразить ей свою призна-
тельность. Она настолько умна, добра и благородна, что считает
результаты своих благодеяний уже достаточной наградой за них,
так как же не оценить ей дань сердца, исполненного благодарного
трепета, почитания и привязанности к ней?!
Я имею основания надеяться, дорогой Отец, что Вы одобрите
мое решение и поможете его осуществлению, насколько это зависит
от Вас, ибо данный случай не представляет никаких трудностей,
и устройство мое, несомненно, самое надежное и удачное в мире,
уже совершилось; кроме очевидных преимуществ для меня, кои от-
сюда проистекают, оно, вдобавок, зиждется и с той, и с другой
стороны на сердечном благородстве и добродетели. Не подумайте,
что я склонился к этому решению оттого, что понадеялся на жизнь
праздную и ленивую; мои повседневные обязанности, правда, ос-
тавляют мне довольно много досуга, но я без остатка посвящаю его
занятиям; госпожа де Варане может подтвердить, что я всегда при-
лежнейшим образом следовал своему плану, и до сих пор она могла
бы пожаловаться разве лишь на избыток моего усердия. Я не опа-

/К.-Н\. Руссо Письма
239
саюсь, что любовь к занятиям изменит мне — они имеют особую
притягательность; те, кто испробовал их однажды, не могут более
их забросить; с другой стороны, цель сих занятий столь прекрасна,
что никто не осмелится порицать человека, находящего в них для
себя счастье и удовольствие.
Вот, дорогой Отец, в чем состоят мои взгляды и намерения.
Я покорнейше молю Вас дать на них Ваше одобрение и, списавшись
с госпожою де Варане, постараться вместе с нею помочь мне осу-
ществить их; я имею основания надеяться, что попытки Ваши не
будут безуспешны и послужат к общему нашему удовлетворению.
Госпоже д'Эпике х
Сударыня, я с большим вниманием прочел Ваши письма к Вашему
уважаемому сыну 2, они прекрасны, превосходно составлены, но
для него не имеют никакой ценности. Я считаю себя обязанным
говорить с Вами вполне искренне. Невзирая на мягкость и осторож-
ность, с коими, как Вам кажется, Вы высказываете свои мнения, тон
;>тих писем, как правило, слишком серьезен; он явно выдает Ваши
намерения, а Вы сами говорите, что добиться успеха возможно
лишь тогда, когда ребенок не догадывается о Ваших планах. Если
бы ему пришлось читать Ваши письма в двадцать лет, они, возможно,
показались бы ему менее трудными, но все же он счел бы их слишком
поучительными и сухими. Я нахожу, что сама мысль писать ему
весьма удачна, это поможет воспитать его ум и сердце, ио тут по-
требны два условия: чтобы он мог Вас понять и чтобы он мог Вам
ответить. Письма Ваши должны составляться только для него одного,
те же два, которые Вы мне прислали, годятся для кого угодно,
только не для Вашего сына. Поверьте мне и сохраните их до более
зрелого его возраста, а пока сочиняйте для него сказки, рассказы-
вайте ему басни, пусть он сам выводит из них мораль и, главное,
делает практические выводы. Остерегайтесь обобщений,— подменяя
факты правилами, вы добьетесь лишь бесполезного заучивания
общих мест} старайтесь, чтобы ребенок сам умел отличить хорошее
от дурного. По мере того как будет развиваться его ум, как он
научится размышлять и сравнивать, соотносите тон Ваших писем
с его успехами и свойствами его ума. Но. если Вы заявите Вашему
уважаемому сыну, что собираетесь формировать $го сердце и ум,
что, забавляя его, вы хотите преподать ему общие йФтиньг^и его
обязанности, он начнет остерегаться каждого Вашего слов*а, 8MV
будет казаться, что из уст Ваших выходят лишь поучения, и все,

Ж.-Ж. Руссо
240
вплоть до его юлы, покажется ему подозрительным. Действуйте,
как задумали, но держите это в тайпе от него.
К чему, например, посвящать его в Ваши обязанности матери?
К чему без конца вдалбливать ему слова «подчинение, долг, прони-
цательность, разум»? Подобные термины способны лишь напугать
ребенка такого возраста. Поступками, а не словами, которые служат
им названием, должно воспитывать дитя; оставьте его пока в неве-
дении относительно классификации этих поступков; позже, когда
Вы будете разбирать его поведение, Вы сможете назвать ему его
действия своими именами,— вот когда Вы заставите его понять
привлекательность доброго поступка и доказать, что акт подчинения
и долга не такая уж страшная вещь, как он мог бы себе его пред-
ставить.
Что же касается второго письма, то хотя оно и не заключает в
себе высказываний, противоречащих Вашей цели, но опять-таки
все переполнено идеями и образами, слишком сложными для пони-
мания не только в возрасте Вашего уважаемого сына, но и в годах
более зрелых. Ваше определение вежливости точно и тонко, но нужно
дважды подумать, прежде чем постигнешь эту тонкость. Знает ли
Ваш сын, что есть почитание? что есть благосклонность? В состоянии
ли он различить вольное и невольное движение чувствительного
сердца? Как Вы заставите его понять, что тело не должно гнаться
за тенью, что тень не может существовать без тела, которое ее от-
брасывает?
Берегитесь, сударыня,— слишком рано преподавая детям пепо-
сильные для них понятия, мы вынуждаем их обращаться к нам за
разъяснением каждого слова. А разъяснение это почти всегда сложно,
оно часто бывает более туманным, нежели сама мысль, дети находят
ей плохое применение, и в голове у них складываются ложные
представления обо всем. Это чревато и другой неприятностью: они,
как попугаи, начинают повторять громкие слова, не вкладывая
в них ни малейшего смысла, так что к двадцати годам из них полу-
чаются либо взрослые дети, либо напыщенные дураки.
Вы проспли моего письменного отзыва, сударыня,— вот он. Я на-
деюсь, что Вы согласитесь с ним, ибо другого я не выскажу. Если
я не ошибся на Вага счет, Вы извините мне мою резкость п возоб-
новите Ваш труд с еще большим мун££гтвом и успехом, чем прежде.
Маркизе де Креки г
ёозможно ли, сударыня?! Вы смогли заподозрить меня в том,
что я позабыл о Вашей доброте! Вы несправедливы ни к себе, ни ко

Ж--Ж. Руссо Письма
241
мне; свидетельства Вашего благорасположения не забываются, а
мое сердце не таково, чтобы не помнить о них вечно. То же могу
сказать и о чести, оказанной мне господином послом 2,— я счастлив
был заслужить его поощрение, ибо благосклонность порядочных
людей есть наша вторая награда за добродетель в этой жизни.
Судя по началу Вашего письма, я заключил, что Вы увлеклись
благочестием. Не знаю, должен ли я поздравлять Вас с этим или
пожалеть: набожность, разумеется, возвышает душу, но надобно
быть предрасположенным к ней, дабы суметь проникнуться ею до
конца. Я не думаю, что Ваша душа настолько горит благочестием,
чтобы доходить до экстаза: Вы, верно, скучаете во время богослу-
жений. Сам я, конечно, предпочел бы скорее стать теологом, нежели
философом, но мне суждено ограничиться обычною верою в бога,
ища в надежде на лучшую жизнь единственное утешение в этой.
Воистину, сударыня, дружба понуждает нас дорого платить за
ее услады; полагаю, и Вам она не обходится дешевле. Но па кого
же нам с Вами сетовать, как не на самих себя?! Судьба справедливо
наказывает пас за нежные привязанности, кои превращают нас в
слепцов, подчас даже несправедливых, воплощая для нас весь мир
в дорогих нашему сердцу существах. Любое предпочтение дружбы
есть кража у других людей, у отечества. Все люди — братья нам,
п все должны быть нашими друзьями.
Я разделяю беспокойство, которое внушает Вам опасное ремесло
Вашего уважаемого сына, и одобряю все, что Ваша матернш^я
нежность понуждает Вас делать, дабы помочь ему добиться поло-
жеппя, достойного его имени. Надеюсь только, Что Вы не станете
окончательно разорять себя только для теге, чтобы дать ему большую
возможность быть убитым; пи- z&r, Вы увидите, как он будет жить,
процветая и делая чье^и Вашим заботам о нем; он сторицею воздаст
Вам за все трежтЛпепия, им причиненные; принимая во внимание
Вапщ лета, его возраст, а также воспитание, которое Вы ему дали,
естественно ожидать от него такой благодарности. Что же до опас-
ностей, то прошу меня простить, но я не смотрю на них теми же
глазами, что Вы, его мать. Ах, сударыня, так ли уж страш-
на смерть?! Увы, как часто оказывается она благом перед лицом
жизпи!
Чем дольше я живу затворником в моем одиночестве, тем менее
расположен прервать его путешествием в Париж. Впрочем, решение
мое не окончательно. Ежели у меня возникнет намерение приехать,
я, не замедлив, осуществлю его; пока еще время ему не приспело.
Единственно, могу сказать наперед: если я когда-либо решусь на
такую поездку, я, без всякого сомнения, первым делом предстану

Ж.-Ж. Руссо
242
перед Вами: принимая во внимание мое теперешнее положение, я,
вероятно, очень скоро раскаюсь в том, что решился предпринять
;)то путешествие.
Теодору Троншену г
Ваше письмо 2, сударь, во всякое время доставило бы мне удо-
вольствие; тем более оно радует меня в настоящий момент,— из
него я делаю вывод, что Вы, судя отсутствующего, не выслушав его
доводов, осудили его вовсе не так строго, как мне передавали. Чем
больше я равнодушен к мнению широкой публики, тем менее я могу
оставаться равнодушным к мнению таких достойных людей, как вы,
но, хотя я и стремлюсь заслужить уважение порядочных людей, я
пи у кого его не выпрашиваю, да и вообще полагаю, что менее всего
на свете важно быть справедливым или несправедливым в отношении
.меня.
Я пе сомневался, что по поводу предложения г-на д'Аламбера
вы будете того же мнения, что и я, или, вернее, я буду того же мне-
ния, что и вы, и я в восторге, оттого что Вы сами соблаговолили под-
твердить это совпадение мыслей. Поистине будет несчастьем, если
Ваши ум и авторитет пе смогут помешать театру комедии приехать
в Женеву и обосноваться у наших дверей 3.
Что касается общин, я также признаю их большим злом, и этого
мИСНВД я не изменю, но жизнь есть жизнь, и, поверьте мне, на месте
упраздненных общий явится что-нибудь еще более пагубное. Вы
весьма точно уловили разницу в принципах общественного воспи-
тания в нашей п греческих республиках, по это отнюдь не мешает
такому роду воспитания существовать у нас, существовать просто
в силу естественного хода вещей, хотите вы тод) или нет. Вот дока-
зательство сказанному: наши ремесленники существенно отличаются
от иностранных. Женевский часовщик 4 — это человек, которого
можно принять в любом обществе. Парижский часовщик способен
рассуждать только о часах. Воспитание рабочего направлено па то,
чтобы сформировать его пальцы, и только. Однако притом форми-
руется еще и гражданин; хорошо или плохо, но формируются и ум
его, и чувства. Для этого всегда найдется время. Этому-то и должны
способствовать государственные учреждения. Вы, сударь, много
сильнее меня в решении общих проблем, но в этом, частном вопросе
я позволю себе сослаться на личный опыт. Сословие ремеслеппика —
это мое сословие; в нем я рожден, в нем я должен был бы жпть;
к несчастью, я его покинул. Я получил воспитание не в определен-
ном заведении, а благодаря традициям и нравоучениям, которые

Ж.-Ж. Руссо Письма
243
от поколения к поколению с самых ранних лет давали молодежи
известные познания и сообщали свойственные ей чувства. В двена-
дцать лет я был римлянином; в двадцать — бродил по всему свету,
став всего лишь повесой. Времена изменились, я это знаю, но не-
справедливо обвинять ремесленников в развращении общества;
слишком хорошо известно, что оно началось не по их вине. В первую
очередь развратились богачи, их примеру последовали бедняки,
последним испортилось среднее сословие. А у нас среднее сосло-
вие — это часовщики.
Разумеется, хуже нет, когда дети предоставлены самим себе. Но
отчего так происходит? Разве виновата в этом община? Напротив,
именно там и следует воспитывать детей, девочек — с помощью
матерей, мальчиков — с помощью отцов. Нам требуется в смысле
воспитания нечто промежуточное между общественным воспитанием
в греческих республиках и домашним воспитанием детей в монархи-
ческих государствах, где все подданные изолированы друг от друга
и где общей обязанностью для них является лишь повиновение.
Также не следует смешивать рекомендуемые мною упражпения
с теми, которые проделывали гимнасты у древних. Для них гимна-
стика составляла серьезное занятие, почти профессию; мои же
должны быть отдыхом, праздником, и только в этом смысле я их
и предлагаю. Раз уж необходимы развлечения, пусть мои упраж-
нения и послужат таковыми. В бытность мою на родине самые ис-
кусные работники в Женеве больше других отличались в упраж-
нениях такого рода, пользовавшихся тогда большой популярностью;
это доказывает, что разнообразие занятий не только не мешает, но,
напротив, помогает людям; часы, посвященные им, оставляют меньше
возможностей для беспутства и удерживают граждан от нравствен-
ного падения.
Прощайте, сударь, обнимаю Вас от всего сердца. Желаю Вам
многие годы прославлять Вашу родину и приносить добро роду
человеческому.
Маркизе де Креки
Поистине, сударыня, если бы я не должен был благодарить Вас
за память обо мне, я, верно, никогда не стал бы благодарить за Ваших
пулярок. Ну что мне было делать с четырьмя пулярками?! Я начал
с того, что отослал двух из них людям, которые мне в высшей степени
безразличны. Это навело меня на размышления о разнице между
подарком и свидетельством дружбы. Первый вряд ли найдет благо-
дарный отклик в моем сердце, второй же... О, сударыня, извести Вы

Ж.-Ж. Руссо
244
меня о себе, ничего более не присылая, сколь богаче и признательнее
Вы сделали бы меня! В то время, как сейчас, когда пулярки съедены,
лучшее, на что я способен,— это забыть о них, они не стоят нашего
с Вамп внимания. Вот и все, чего можно достичь, делая мне подарки.
Я понимаю и одобряю материнскую нежность, которая застав-
ляет Вас с таким волнением писать об армии, где сражается Ваш ува-
жаемый сын; не постигаю лишь одного, сударыня: отчего Вам не-
пременно нужно разоряться на него, неужто при том славном имени
и воспитании, которые Вы ему дали, он нуждается, дабы отличиться,
в этой нелепой экипировке, из-за которой бьют нашу армию и пре-
зирают наших офицеров?! Когда повсюду царит роскошь, надобно
выделяться именно простотою: человека незначительного она ос-
тавит в грязи, достойного же возвысит. Ваш уважаемый сын не
должен страдать от лишений, но он не должен и купаться в излише-
ствах; когда он не сможет блистать экипировкою, ему захочется
блеснуть заслугами: таким и только таким способом он сможет
отблагодарить Вас за все Ваши заботы.
По поводу воспитания у меня появилось несколько мыслей,
которые мне очень хотелось бы запечатлеть на бумаге *, если бы мне
оказали небольшую помощь: дело в том, что мне не хватает неко-
торых наблюдений. Вы мать, сударыня; Вы обладаете философским
складом ума, хотя и набожны; Вы воспитали сына: этого более чем
достаточно, чтобы иметь свое собственное мнение по поводу воспи-
тания. Ежели Вы соблаговолите в свободное время набросать на
бумаге некоторые Ваши мысли и доставить мне записи, Вы будете
с лихвою вознаграждены за свой труд, ибо поможете мне создать
полезную книгу; само собой разумеется, что я не стану приписывать
себе Ваши соображения, а изложу лишь те, на которые они натолкнут
меня.
Письмо Ваше не утешило меня в отношении Вашего здоровья,
и я был бы весьма признателен, если бы Вы рассеяли мое беспокой-
ство,— коротенького письмеца по этому поводу было бы достаточно.
Вашей душе слишком много дано, она утомляет Вас, Вы никогда
не будете вполне здоровы телом. Я ненавижу пышащих здоровьем
людей, в которых так много сил и так мало истинной жизни; мне
кажется, сам я начал жить лишь с той поры, как болезни довели
меня до полусмерти. Прощайте, сударыня, мой режим требует за-
кончить письмо; поверьте, что если сказанное мною справедливо,
то за письмами к Вам я никогда не вылечусь.

Ж.-Ж. Руссо Письма
245
Принцу Вюртембергскому г
Если бы я имел несчастье родиться государем и быть связанным
тем, что приличествует моему общественному положению, если бы
я должен был иметь двор, свиту, домашних слуг (или, вернее, господ)
и если бы притом я обладал душою настолько возвышенной, что,
невзирая на свой сан, стремился бы остаться человеком, желающим
выполнять высокие обязанности отца, мужа, гражданина гуманно
устроенной республики, я очень скоро почувствовал бы, насколько
трудпо все это совместить, насколько трудно воспитать своих детей
для того положения, которое им определила природа, но не для того,
которое они занимают среди себе подобных.
Я начал бы с того, что взял себе за правило не иметь противо-
речивых желаний. Нельзя желать одновременно быть и не быть.
Если трудность, которую я хочу преодолеть, заключена в самом
предмете, если я не могу изменить положение вещей, значит, я должен
согласиться с тем, что трудность эта неодолима. Нужно сказать с:бе:
я не достиг того, чего хотел, но это неважно, пе будем отчаиваться.
Из того хорошего, что можно было бы сделать, я сделаю все возмож-
ное. Порукой тому мои усердие и добродетель. Истинная мудрость —
в умении склоняться перед необходимостью. Когда мудрец делает
то, что может, он делает все. Вот что я сказал бы себе, будь я госу-
дарем. После чего я без колебаний и боязни двинулся бы впереди,
совершив все, что в моих силах, остался бы доволен собою независимо
от результата. Не думаю, чтобы я был в этом не прав.
Государь, прежде всего Вы должны полностью утвердиться в
мысли, что подлинно отеческим глазом обладает один лишь отец,
а подлинно материнским — только мать. Я готов исписать целых
двадцать стоп бумаги, повторяя эти две строчки, настолько я убежден
в важности этой мысли.
В качестве правителя Вы редко найдете возможность быть отцом,
у Вас будет слишком много других обязанностей, и потому Ваш роди-
тельский долг придется выполнять другим людям. Принцесса, Ваша
супруга, окажется приблизительно в таком же положении.
Отсюда следует первое правило: сделайте так, чтобы Вашего
ребенка кто-то искренне полюбил. Лучше, если это будет особа
того же пола. Возраст ее весьма трудно определить. По некоторым
соображениям лучше, чтобы она была молода. Но молодых женщин
слишком занимают другие вещи, чтобы они стали день и ночь забо-
титься о ребенке. Потому не берите молодой и тем более красивой
воспитательницы, ибо это последнее обстоятельство доставит Вам
множество хлопот. Если она только молода, Вам надо будет опа-

Ж.-Ж. Руссо
246
саться ее самой, если же она вдобавок красива, опасайтесь тех, кого
опа к себе приблизит.
Лучше подыскать вдову, чем девицу. Но, если у нее есть дети,
они должны жить вдали от нее, и пусть их общая судьба зависит
от Вас.
Ни в коем случае не берите в воспитательницы женщину с воз-
вышенными чувствами и тем более очень умную. Ей должно достать
ума на то, чтобы понять Ваши инструкции относительно воспитания
ребенка, но не на то, чтобы привносить в них собственные
мысли.
Очень важно, чтобы она не смотрела на жизнь слишком легко
и чтобы она не была расточительной. Напротив, она должна ценить
порядок и уметь блюсти свои интересы. Щедрого человека невоз-
можно подчинить строгим правилам; скупцов держат в руках бла-
годаря их собственным недостаткам.
Легкомыслие или ветреность совершенно недопустимы; эти
пороки сами по себе зло, но гораздо пагубнее прихоти и перемены
настроения, а они свойственны всем суАмасбродкам, и их следует
бояться более всего. По этой же причине люди с живым характером,
хотя и более приятные в общении, внушают мне недоверие из-за
того, что нельзя предугадать их поведение. Поскольку совершенных
женщин нет, не следует и требовать от них многого, единственно
необходимая черта — это мягкость, даже если она идет от рассудка,
а не от характера. Вот почему я предпочитаю женщину сдержанную
и холодную приветливой, но капризной. Во всех случаях твердый
характер предпочтительнее внешнего блеска. Последнее качество
будет только препятствовать нашей задаче: ребенок, созданный
для того, чтобы впоследствии повелевать, может быть избалован
достоинствами своих воспитателей и будет потом требовать от всех
окружающих тех же достоинств, проявляя несправедливость по
отношению к нижестоящим.
И наконец, не требуйте от нее большой образованности; знания
лишь приукрашивают ум, и только. Образованная женщина сумеет
притвориться; Вы гораздо лучше узнаете воспитательницу, если
она будет невежественна. Пусть даже не умеет читать — тем лучше,
она научится этому вместе со своим учеником. Единственное каче-
ство, которого от нее нужно требовать,— это здравый смысл. Я здесь
умолчу о прочих достоинствах ее характера или о ее нравственности:
они разумеются сами собой. Но именно тут легче всего притвориться;
а ведь именно по этим качествам судят о характере в целом. Все
это, вероятно, требует более подробных разъяснений, но теперь речь
идет не об этом.

Ж.-Ж. Руссо Письма
247
Итак, мое первое правило при воспитании: ребенок должен быть
любим своим воспитателем. Но как же этого добиться?
Вы никогда не заставите женщину полюбить ребенка, приказав
ей это, не дожидаясь, пока привычка породит привязанность: не-
которые люди любят забавляться с чужими детьми, любя при этом
только своих.
Воспитательница могла бы полюбить ребенка, если бы любила
его отца пли мать; но люди Вашего ранга не имеют друзей, да и в
любом другом сословии люди, зависимые от нас, не становятся на-
шими друзьями.
Итак, если привязанность не порождена чувством, то откуда же
может она зародиться, если не из корысти?
Итак, вот соображение, которое трудно оспорить: трудности,
которые неизбежны при Вашем положении, могут быть устранены
лишь с помощью денежных затрат.
Но не впадайте ё общее заблуждение, думая, что деньги все
делают сами по себе и что Вам будут служить, лишь бы Вы платили.
^)то вовсе не так. Я не знаю ничего более трудного для богача, чем
умелое использование своего богатства для достижения своих целей.
Деньги — великая движущая сила, но между ними п действием,
которое они производят,—глубокая пропасть. Сделаем несколько
замечаний, здесь необходимых.
Мы хотим, чтобы воспитательница привязалась к ребенку. Для
этого следует связать судьбу воспитательницы с судьбою ребенка
как можно теснее. Не нужно, чтобы положение воспитательницы
зависело только от ее обязанностей по отношению к ребенку. Вряд
ли возможно искренне полюбить тех людей, которым служишь,
к тому же служба, за которую платят, часто выполняется чисто
формально; искренняя привязанность пренебрегает внешней види-
мостью, а мы ищем именно такую.
Нужно, чтобы воспитательница зависела не просто от своих
обязанностей, но от успешного их выполнения, чтобы ее благосо-
стояние было прямо связано с результатом того воспитания, которое
она даст. Только тогда она начнет видеть в ребенке самое себя и
непременно привяжется к нему; она станет заботиться о нем не
напоказ, не из притворства, но искренне; или, вернее, служа ему,
она будет служить самой себе, она будет работать для себя.
Кому же дано судить об успехах воспитателя? Здесь достаточно
суждения справедливого отца, честность которого хорошо известна;
честность есть основа всех отношений, если она соединена со здравым
рассудком. Но отец может умереть. Женское суждение не всегда
верно, ведь известно, что материнская любовь слепа. Если мать за

Ж.-Ж. Руссо
248
неимением отца стала судьей в делах воспитания, то либо воспи-
тательница не будет ей доверять, либо она больше постарается по-
нравиться матери, нежели хорошо воспитывать ее дитя.
Я не буду распространяться о выборе судьи в деле воспитания;
для этого необходимо было бы особенно, хорошо знать тех людей,
из коих нужно выбрать. Главное, внушить гувернантке полное до-
верие к справедливости оценки ее работы, чтобы она твердо знала,
что будет вознаграждена в случае успеха и что она не получит по-
ощрения в противном случае, что бы она ни говорила. Важно не
дать ей забыть, что награда дается ей не за ее труд, но за его конечный
результат.
Разумеется, ее удостоят поощрения, в любом случае, независимо
от того, хорошо или плохо она выполнила своп обязанности. Я раз-
бираюсь в людях и не настолько наивен, чтобы вообразить, будто
судьи — кем бы они ни были — торжественно провозгласят, что
юная принцесса 15—20 лет воспитана плохо. По я не думаю, чтобы
няня понадеялась на это, а если даже она и будет рассчитывать на
что-нибудь в этом роде, то see же побоится пренебречь обязанно-
стями, от коих зависит ее судьба, ее благосостояние, ее существо-
вание. Важно не то, чтобы награда оказалась справедливою, а чтобы
бь^тю Хорошо то воспитание, за которое эта награда досталась.
Но доводы рассудка — это еще далеко не все, и корыстные стрем-
ления всегда бывают не так сильны, как это можно представить.
По-настоящему действенно одно лишь воображение. Мы хотели бы
внушить нашей воспитательнице страстную привязанность к ребенку,
а страсти порождаются лишь с помощью воображения. Обещанная
денежная награда выглядит весьма привлекательно, но половина
этой привлекательности теряется из-за отдаленности ее получения.
Воспитатель хладнокровно сравнивает срок воспитания и награду
за него, уравновешивает риск предполагаемым богатством, но сердце
его остается холодным. Нужно предоставить его чувствам ощутить
будущее, тогда оно станет для него намного заманчивее, нужно
показать ему это будущее с наилучшей стороны, приблизить его
мысленно, так чтобы оно льстило надеждам и прельщало ум.
Для этого имеется множество способов, из коих можно выбирать
любой сообразно со временем, местом и характером данной особы.
Вот частный случай, из коего можно сделать выводы для сотен
тысяч других.
Например, я имею дело с особой кроткого характера, любящей
независимость и покой. Тогда я совершу прогулку с этой особой
в деревню; она увидит небольшой уютный домик, расположенный
в красивой местности, птичий двор, сад, землю, которая питает ее

Ж.-Ж. Руссо Письма
249
владельца; все здесь радует сердце и глаз, все внушает любовь к
этому жилищу. Я вижу, что воспитательница в восхищении; исполь-
зуем же его для достижения желаемого. Она взволнована, я отвожу
ее в сторонку и говорю ей: «Воспитайте мою дочь по моему желанию,
и все что вы видите — вате». А чтобы она не приняла это за пустые
слова, я тут же составляю соответствующий акт; откуда же возь-
мется у нее отвращение к своим обязанностям, если в ее вообра-
жении этот домик — ее будущая награда за них?!
Можно поступить и по-другому. Если длительность срока воспи-
тания истощает и утомляет воображение, можно разделить его,
а также и награду на несколько частей и между несколькими людьми,
я не вижу в этом ничего трудного пли неудобного. Если через шесть
лет мой ребенок будет воспитан так-то, вы получите то-то. Если
условие выполнено, то по наступлении срока надо сдержать слово,
после чего обе стороны свободны.
Из способа, предложенного мною, вытекает много других пре-
имуществ, но я не могу и не должен излагать их. Ребенок будет
любить свою воспитательницу, особенно если вначале она будет
строга, а ребенок еще не избалован. Действие привычки естественно
и надежно, оно нарушается только по вине руководителей. К тому
7ке справедливость имеет свою меру и свои точные правила, тогда
как не имеющая их снисходительность делает детей вечно требова-
тельными и вечно недовольными. Ребенок, который любит свою
няню, знает, что судьба этой няни зависит от успеха ее забот; судите
сами, как станет он поступать по мере того, как будут формиро-
ваться его ум и сердце.
В определенном возрасте маленькие девочки становятся каприз-
ными и строптивыми. Представьте себе такую неприятную минуту,
когда опа не захочет никого и ничего слушать; это будет случаться
довольно редко, иначе и быть не может. Но в такую минуту няня
оказывается бессильной; тогда она, глядя на свою воспитанницу,
говорит ей с чувством: «Ну, вот и все, лишила ты меня куска хлеба
в старости!»
Я думаю, что дочь такого отца, как Вы, не должна быть чудови-
щем жестокости, и эти слова окажут желаемое воздействие, только
нельзя допускать, чтобы опи повторялись дважды.
Зато можно добиться, чтобы малютка сама твердила себе их
каждодневно, польза от такого повторения неоценима. Как бы там
ни было, невозможно предположить, что женщина, которая способна
так говорить со своей воспитанницей, не любит ее. Люди неизбежно
привязываются к тем, на ком основано их благоденствие. Это ес-
тественное душевное движение, не менее естественное, чем любовь

Ж.-Ж. Русси
250
к своему собственному творению, особенно когда оно сулит счастье
в будущем. Итак, мы разрешили нашу первую задачу.
Второе правило.
Нужно, чтобы поведение няни было совершенно точно опреде-
лено заранее и чтобы она была вполне уверена в успехе.
Очень важного здесь является памятная записка, которую сле-
дует вручить ей. Необходимо, чтобы она беспрестанно ее изучала,
чтобы она знала ее наизусть, лучше, чем посол знает свои инструк-
ции. Но еще более важно совершенно уверить ее, что нет иного пути
к цели, намеченной родителями,— а следовательно, и к ее собст-
венной цели. Поэтому памятную записку вначале ей давать не нужно.
Па первых порах достаточно сказать ей, чего Вы от нее хотите, объ-
яснить, какого развития тела и души ребенка Вы от нее требуете.
По этому поводу не следует вступать с нею в споры или пререкания;
Вы вовсе не обязаны доказывать ей свою правоту. Необходимо только
внушить ей, что цель, которую Вы перед нею ставите, вполне до-
стижима, причем только такими способами, какие предлагаете Вы.
Вот па эту тему Вы можете распространяться как угодно долго, из-
лагайте ей Ваши доводы подробно, в несложных и доступных ей
выражениях. Внимательно выслушивайте ее ответы, ее мнения, ее
возражения; не отказывайтесь совместно обсудить их с нею, не
столько даже из-за самих ее замечаний, которые, вероятно, не будут
отличаться глубиною, сколько из-за удобной возможности получше
познакомиться с ее умом и полностью убедить ее в том, что указанные
вами способы — единственный путь к успеху. Нужно быть уверен-
ным в том, что она согласна с Вами но всем пунктам не только па
словах, но и на самом деле. Только и только тогда можно дать ей
памятную записку, прочитать ее вместе с нею, помочь изучить, разъ-
яснить ее, быть может, даже исправить и убедиться, что она окон-
чательно разобралась в ней.
В продолжение всего срока воспитания часто будут возникать
непредвиденные обстоятельства; нередко нечто предписанное обер-
нется совсем ио-пному, ибо средства, необходимые для решения
нравственных проблем, весьма многочисленны п, упустив хоть
одно из них, можно разрушить всё. Поэтому неизбежны частые
совещания, дискуссии, разъяснения, от которых никогда не нужно
отказываться и которые следует сделать как можно приятнее для
воспитательницы, соглашаясь на них с готовностью и удовольствием.
И это опять-таки весьма удобная возможность изучить ее самое.
Эти занятия являются скорее личной обязанностью .матери.
Ей нужно знать памятную записку так же хорошо, как и воспита-
тельнице, но знать несколько по-пному. Воспитательница должна

Ж.-Ж. Руссо Письма
251
помнить правила, мать — принципы, потому, во-первых, что, по-
лучив более тщательное воспитание и имея более развитый ум, она
должна уметь обобщить идеи памятной записки и понимать их взаи-
мосвязь, а, во-вторых, имея большую заинтересованность в успехе,
она должна лучше овладеть всеми способами достижения его.
Третье правило: няня должна иметь абсолютную власть над
ребенком.
Из этого вполне естественного правила вытекает следующее:
памятная записка должна направлять всё; если взрослые будут
тщательно соблюдать заповеди, в ней содержащиеся, значит, они
станут действовать согласованно, за исключением тех случаев,
когда какая-нибудь из них окажется неизвестной тем или иным
домочадцам. Но эту оплошность легко предупредить.
Я не потерял из виду моей темы, но я был вынужден сделать это
весьма пространное отступление. Теперь большая часть трудностей
преодолена, и нашей воспитаннице не страшна более близость слуг:
ее вторая мать будет ревностно следить за нею.
Поговорим же теперь о слугах.
В богатом доме 'существует много способов заботиться о слугах,
с тем чтобы получить от них требуемое; не зная этих способов, Вам
ничего не достичь.
Это, прежде всего, нравственность, величественный образ доб-
родетели, пред которой склоняется все, вплоть до порока; затем
порядок, бдительность и, наконец, в последнюю очередь, материаль-
ный интерес. Я добавил бы сюда и тщеславие, но низшее сословие
слишком близко к нищете; тщеславие же —- хорошая приманка
для людей обеспеченных.
Чтобы не повторяться, позволю себе, принц, отослать Вас к
четвертой части «Элоизы», письмо десятое. Там Вы найдете собрание
таких приемов, с помощью которых человек сможет стать полновласт-
ным хозяином в собственном доме, богатом или скромном; впрочем,
я признаю всю трудность их осуществления, потому что из всех
возможных категорий людей труднее всего повести в желаемом на-
правлении слуг. И, однако, человек — всегда человек, и слуга,
как бы плохо он ни служил, все же остается слугою.
Образ жизни знатного вельможи может быть хуже или лучше,
но в основном он всегда соответствует его положению. Из этого
я и исхожу, когда даю Вам советы.
1. Сократите численность Вашей челяди до минимума; Вы будете
иметь меньше врагов, и Вам будут лучше служить. Любой слуга,
не приносящий пользы в доме, приносит вред, это бесспорно.
2. Тщательно выбирайте тех, кого Вы оставите у себя, и всегда

Ж.-Ж. Руссо
252
предпочитайте любезности исполнительность в делах. Все эти лю-
дишки, лебезящие перед своим господином,— мошенники. Особенно«
остерегайтесь расточительных слуг.
3. Подчините их твердым правилам во всем, особенно в работе,
даже если то, что они делают, никому не нужно.
4. Сделайте так, чтобы они были чрезвычайно заинтересованы в
службе у Вас, чтобы они по мере пребывания у Вас все более привя-
зывались к ней; пусть, чем дольше они у Вас находятся, тем более
боятся потерять свою службу.
Как этого достичь, Вы узнаете из указанной книги.
Вот те советы, которые я могу Вам предложить; осуществление
их целиком зависит от Вас и требует много усилий. Итак: до того
как Вы будете беседовать по этому поводу со слугами, заведите
иногда, сидя за столом, разговор относительно воспитания Вашего
ребенка, расскажите о Ваших намерениях, о трудностях, которые
Вам придется преодолеть, но принятом Вами твердом решении ничем
не пренебречь, чтобы добиться успеха. Вероятно, Ваши слуги не
преминут покритиковать между собою необычайные методы вос-
питания ребенка; они назовут их странными, им нужно будет разъ-
яснить их доходчиво и в нескольких словах. Предпочтительно,
чтобы Вы показали Вашу цель более со стороны нравственной и
религиозной, чем с философской. Герцогиня, со свойственной ей
сердечностью, также может вставить несколько добрых слов. Г-н
Тиссо 2 может добавить к беседе достойные его мысли.
У нас так редко привыкли видеть у высокопоставленных лиц
доброе сердце, любовь к добродетели, интерес к своим детям, что
эти краткие, хорошо подготовленные беседы не могут не произвести
сильного впечатления. Но ни в коем случае не допускайте и тени
искусственности, никаких длинных рассуждений. У домашних
слуг очень проницательный взгляд — все будет напрасно, если
только они заподозрят во всем этом притворство, а его и в самом деле
не должно быть. Добрые отец и мать, пусть Ваша речь будет сердеч-
ной и безыскусной, и слуги оценят ее во всей полноте. Я как бы
вижу Ваших слуг, стоящих за Вашими стульями: слушая Вас, они
растроганы Вашими речами до глубины души. Вот какие чувства
нужно пробудить в них, а затем использовать для тех правил, кото-
рые нам предстоит внушить им.
Эти правила можно разделить на два разряда, соответственно
той оценке, которую Вы сами дадите порядкам в Вашем доме и нрав-
ственности Ваших слуг.
Если Вы видите, что можете оказать им достаточное доверие
(основанное на их собственных интересах), то достаточно будет яс-

Ж.-Ж. Руссо Письма
253
ного, краткого объяснения, каким образом им нужно себя вести,
находясь рядом с Вашим ребенком, чтобы не мешать правильному
его воспитанию.
Если же Вы считаете, что, несмотря на все Ваши предосторож-
ности, не следует полагаться на то, что они могут сказать или сделать
в присутствии ребенка, тогда правило будет еще проще и сведется
к тому, чтобы никогда не приближать их к ребенку под каким бы то
ни было предлогом.
На каком бы из этих двух решений Вы пи остановились, не до-
пускайте ни малейших исключений ни для кого из слуг, кроме тех,
кого Вы предназначили специально для ухода за ребенком; таковых
будет не слишком мало, но отобрать их нужно очень тщательно. Од-
нажды Вы соберете своих людей и в серьезных, но простых выраже-
ниях расскажете im, что Вы считаете долгом хорошего отца прило-
жить все свои усилия для хорошего воспитания ребенка, данного
Вам Богом: «Ее мать и я хорошо понимаем, что может повредить
нашему ребенку. Мы хотим ее от этого предохранить, и, если Бог
благословит наши старания, нам не придется отвечать перед Ним
за недостатки или пороки, которые мог бы усвоить наш ребенок.
Для этого мы должны предпринять много предосторожностей: соб-
людение некоторых из них зависит от вас, вот они, и я надеюсь,
что вы станете блюсти их как честные люди, первейшая обязанность
• которых состоит в том, чтобы помогать господам выполнять свои
обязанности».
После разъяснения указанного правила Вы добавите, что те
слуги, которые будут ему строго следовать, могут рассчитывать на
Ваше расположение и даже на награду. «Но в то же время я вам
заявляю, скажете Вы более твердым тоном, что того, кто нарушит
правило в чем бы то ни было, тотчас же прогонят, и он потеряет свое
жалованье. Так как я вас оставляю у себя лишь при этом условии
и всех о нем предупреждаю, те, кто не хочет его принять, могут
уйти».
Столь мало стеснительные правила вынудят покинуть дом лишь
тех, кто и без того ушел бы, так что Вы ничего не теряете, предо-
ставив им право выбора, зато ко многому обязываете их. Может
быть, вначале какой-нибудь ветреник и нарушит договор; необхо-
димо наказать его за это со всею строгостью. Даже самого дворецкого
следует выгнать, как последнего негодяя, иначе все будет потеряно.
Если слуги увидят, что уговор соблюдается совершенно точно и что
за ними постоянно наблюдают, с этих пор на пх счет можно быть
спокойным.
Я мог бы назвать тысячи других приемов, но это излишне, моя

Ж.-Ж. Руссо
254
памятка и так довольно длинна. Я добавлю только еще одно поло-
жение, очень важное и способное сразу пресечь зло, если его не
предупредить заранее,— с большим тщанием и постоянно изучайте
ребепка, внимательно следите за развитием его тела и ума. Если
около него что-либо делается вопреки правилам, это тут же отразится
на самом ребенке. Как только Вы увидите в нем что-то новое, стара-
тельно ищите причину, и Вы ее безошибочно установите. Для ре-
бенка в известном возрасте всегда найдется лекарство от болезни,
даже если ее не сумели предупредить, лишь бы она была распознана
и ее вовремя принялись лечить.
Все эти меры нелегки, и я не ручаюсь полностью за их успех,
тем не менее я считаю, что им вполне можно довериться, во всяком
случае, другого выхода я не знаю.
Нельзя идти к новой цели старыми путями, нельзя осуществить
легкими и обычными способами необычное и трудное начинание.
Впрочем, все это, может быть, не более чем бредни бедного бе-
зумца. Сравнение существующего порядка вещей с идеальным за-
ставило меня витать в облаках, отринув то, что делается на земле
вокруг меня. Но Вы, государь, приказали мне говорить, и я пови-
нуюсь. Вы спрашивали о моих воззрениях, вот они. Я обманул бы
Вас, предложив Вам чужие здравые мысли вместо собственных,
безумных помыслов. Представляя их на Ваш, столь справедливый
суд, я не страшусь вреда, который они могут причинить.
Принцу Вюртембергсному
Вы избавили меня, государь, от большого беспокойства, сообщив
о том, что решили сами воспитывать своего ребенка. Я предлагал
Вам методы, несовершенство которых я сам чувствовал; слава Богу,
Ваши достоинства делают их излишними. Если Вы будете последо-
вательным, успех обеспечен. Все будет хорошо, хотя бы потому,
что Вы сами станете наблюдать за воспитанием. Но должен сознаться,
что Вы сильно изменили мои представления о сильных мира сего:
я был очень далек от мысли, что в наше время существует подобный
Вам человек, и, если бы даже я и подозревал о его существовании,
то менее всего готов был искать его среди людей Вашего круга.
Я не мог без волнения читать Ваше последнее письмо. Неужто это
я способствовал благим решениям, принятым Вами? Мне необходимо
поверить в это, чтобы хоть чем-нибудь облегчить мои страдания.
Совершить что-нибудь хорошее на земле — вот утешение, которого
недоставало моему сердцу. Я благодарен Вам за то, что Вы мне его
доставили, и я счастлив, что получил его от Вас.

Ж.-Ж. Руссо Письма
255
Вы считаете, что Ваш ребенок чрезмерно быстро развивается.
Ото наблюдение меня не удивляет, ведь Вы — отец. Действительно,
отец, который стал таким, как Вы, благодаря философии видит все
не так, как заурядный человек. Впрочем, свидетельство г-на Тиссо
подтверждает Ваш собственный рассказ; кроме того. Вы указываете
па факты. С некоторыми из них я согласен, с другими нет. Дети
очень рано начинают различать запахи, они оценивают их как сла-
бые и сильные, а не как приятные и неприятные; ощущение это идет
от природы, но не от нее происходит предпочтение или отвращение.
Ото наблюдение, сделанное мною именно по поводу обоняния, не
относится к другим чувствам; поведение малютки в этом отношении
есть уже некоторое достижение.
Она меняет интонации, высказывая свои желания, так оно и
должно быть. Вначале ее жалобы, выражая'лишь беспокойство от
какого-то стеснения, походили на плач. Теперь она на опыте узнала,
что ее слушают, что ей готовы помочь. Ее жалобы, таким образом,
стали речью; вместо того чтобы плакать, она по-своему говорит.
Из того, что она с одинаковым удовольствием встречает и новых
и старых знакомых, Вы заключаете, что у нее будет открытый прият-
ный характер. Не слишком полагайтесь на это наблюдение: другие,
быть может, посчитают это скорее признаком кокетства, нежели
чувствительности. Что касается меня, то я не согласен ни с первым,
ни со вторым; это проявление нрава не предвещает ничего плохого,
оно лишь обещает, что у нее будет сильный характер, ибо самый до-
стоверный признак его слабости — это преклонение перед привычкой.
Если Ваш ребенок действительно развивается преждевременно,
это доставит Вам множество хлопот, но тем раньше Вы будете за
них вознаграждены; а пока не спешите применять в воспитании
методы, быть может, не подходящие для ребенка. Наблюдайте, изу-
чайте, проверяйте и не вмешивайтесь; в случае сомнений всегда
лучше выждать.
Впрочем, что бы Вы ни делали, я испытываю величайшее доверие
к Вашей деятельности и уверен, что все будет хорошо. Если Вы и
ошибетесь, чего я не допускаю, то ошибетесь лишь в мелочах, к тому
же заблуждения отцов все же менее вредны, чем недобросовестность
воспитателей. Меня беспокоит только одно — может быть, Вы взя-
лись за эту великую задачу, не взвесив все те затруднения, которые,
постоянно возникая на Вашем пути, могут Вас обескуражить. Вна-
чале наше рвение облегчает нам дело, а затем повседневная забота
ложится на наши плечи тяжким бременем, самые лучшие намерения,
исполнение коих зависит от нашей настойчивости, редко выдержи-
вают испытание временем. Я прошу Вас, государь, простить мою

Ж.-Ж. Руссо
256
откровенность: ее питает то восхищение, которое Вы мне внушаете.
Ваше начинание слишком благородно, чтобы не "встретить препят-
ствий; и лучше подготовиться к ним заранее, чем неожиданно столк-
нуться с ними.
То, что Вы пишете о путях, коими Вы решили тгриобрести друзей,
доказывает, что Вы действительно достойны их иметь; но где най-
дутся люди, достойные быть Вашими друзьями?
Принцу Вюртемвергсному
Я ожидал, герцог, что способ, каким Вы воспитываете Вашего
ребенка, неминуемо подвергнется критике; признаюсь, я до неко-
торой степени благодарен за нее досточтимому доктору, ибо его
замечания более Вас обрадуют, нежели заставят поколебаться; я
же только в выигрыше от того удовольствия, которое они Вам до-
ставили. Ничто не может быть более забавным, чем изложение его
доводов; мне трудно допустить, чтобы они нравились ему больше,
чем мне. II все же, боюсь, он не считает их совершенно безупречными;
если щеглы, гусеницы и улитки на его стороне, то черви, слизняки
и лягушки против него, и все это не может не приводить его в ярость.
Меня не особенно удивили бы маленькие неприятности, которые
в связи с этим могут свалиться на г-на Тиссо; я даже боюсь, как бы
некоторые его принципы не усугубили выпавшие на его долю огор-
чения, ибо наличие некоего соседства возбуждает в Бернском кан-
тоне крайне враждебное отношение ко мне,— оно еще более обо-
стрилось после того приема, который мне оказали. Люди способны
забыть полученные обиды, но никогда не забывают тех, которые
нанесли сами, вот и эти господа никогда не простят мне вреда, ими
же причиненного. Что ж, таковы люди. Меня успокаивает в отно-
шении г-на Тиссо лишь то, что им без него не обойтись, и за это они
простят ему тот факт, что он умнее их; у нас лишь безвредным меч-
тателям-теоретикам не дозволено высказывать истины, на которые
нечего возразить. Человек же, приносящий некую пользу челове-
честву, может позволить себе безнаказанно быть правдивым, но
и это, согласитесь, вовсе ни к чему, и если бы от такого человека
не видели прямой выгоды, то его очень скоро начали бы преследовать.
Разрешите мне просить Ваше высочество соблаговолить передать
г-ну Тиссо прилагаемую здесь пачкотню, касающуюся довольно
скучных метафизических вопросов, которую по этой причине я не
предлагаю читать ни Вам, ни даже самому г-ну Тиссо; просто он
был так добр, что прислал мне свои произведения, и я считаю себя
обязанным передать ему в знак почтения мои. Прошлым летом я

Ж.-Ж. Руссо Письма
257
готов был дважды употребить мои путешествия, которые я совершал
в те короткие промежутки, что позволяло мне состояние здоровья,
на то, чтобы отдать ему визит; но какое бы удовольствие ни доставило
мне выполнение сей обязанности, я от него воздержался, дабы не
скомпрометировать его, принеся, таким образом, свое желание в
жертву его покою.
Вам удалось внушить мне к г-ну и г-же Головкиным то уважение,
которое Вы сами питаете к ним, но, хотя я и польщен одобрением,
с которым они относятся к моим правилам, я опасаюсь, как бы их
ребенок не стал когда-нибудь жертвою моих заблуждений. По сча-
стью, нарисованный Вами портрет убеждает меня в том, что они
достаточно образованны, чтобы различить истину от лжи, руковод-
ствуясь только хорошими принципами. Однако у меня всегда ос-
тается некоторое опасение, ибо я сознаю исключительную трудность
такого воспитания: оно хорошо только как целостная система,
которой следует твердо придерживаться, если же следовать ей менее
строго или изменять отдельным принципам, все сделанное вначале
только повредит последующему воспитанию. Нет ничего хуже, чем,
начав дело, не довести его до конца.
Я несколько раз перечитал Ваше письмо, я читал его с величай-
шим волнением, ибо хотя печали, болезни и годы состарили мои
жалкие члены, сердце мое по-прежнему молодо, и это Вы возвращаете
ему юный пыл. Я осмелюсь спросить Вас, не виделись ли мы уже
когда-то с Вами? Не с Вами ли я имел честь беседовать в продолжение
четверти часа восемь или десять лет тому назад, в Пасси, у м-м де
Лапоплиньер? Как видите, я не забыл этой беседы, но, признаюсь,
она произвела бы на меня совершенно иное впечатление, если бы я
мог предвидеть переписку, которая завязалась между нами, и при-
чину, ее породившую.
Что я сделал, чтобы заслужить милости принцессы? На свете
такое множество писак, но как редки женщины ее ранга, любящие
и ревностно выполняющие обязанности матери, что поистине
достойно восхищения.
Полковнику Пикте 1
Я весьма польщен, сударь, что даже при столь редком обмене
письмами Вы отдаете должное моему отношению к Вам; оно остается
неизменным, равно как и уважение, на коем зиждется; я надеюсь,
что благоволению, коим Вы меня удостаиваете, не повредят ни
время, ни перерывы в нашей переписке. Единственная перемена в
наших отношениях касается надежды на личное знакомство с Вами:
9 ж.-Ж. Руссо, т. 2

Ж.-Ж. Руссо
258
поверьте, сударь, одно его ожидание было сладостным для меня, но
надобно от него отказаться, коль скоро встреча наша непременно
должна состояться либо в Женеве, либо в ее окрестностях. Здесь я
принял твердое решение, и, смею Вас уверить, в том немалая доля и
Вашей заслуги. Сам я, впрочем, с удивлением замечаю, что при-
держиваться его мне будет намного легче, нежели я мог предполо-
жить. Я вспоминаю о своей бывшей родине не иначе, как с безраз-
личием, и даже не стыжусь в этом признаться, будучи совершенно
уверен, что мы не вольны в своих чувствах; да и что иное, кроме
равнодушия, может питать к ней мое сердце, вовсе не умеющее
ненавидеть?! Не то, чтобы мы были квиты,— нет, одна только смерть
способна уладить наши счеты. Но, если чувство долга перед отечест-
вом еще живо во мне, то чувство привязанности утрачено навсегда.
Да и где она, моя отчизна? Существует ли еще? Ваше письмо
дает ясный ответ на этот вопрос. Не стены и не люди создают для
нас родину, но законы, нравы, обычаи, но Правительство, консти-
туция и, наконец, образ жизни, из всего этого проистекающий.
Родина есть отношение государства к своим гражданам, и, когда
отношение это изменяется к худшему или нарушается, родине при-
ходит конец; оплачем же, сударь, наше с Вами отечество: оно погибло,
а бледный призрак былого — лишь свидетельство его позора.
Ставя себя, сударь, на Ваше место, я понимаю, что зрелище,
предстающее Вашему взору, разрывает Вам сердце. Бесспорно,
гораздо меньше страдаешь вдали от родной страны, нежели видя ее
воочию в столь плачевном состоянии, но, когда отчизны нет более,
наши привязанности обращаются к семье; любящий отец утешается
в кругу детей, пе имея возможности заботиться о собратьях. Вот
отчего я полагаю, что интересы семьи, столь близкие Вашему сердцу,
не позволят Вам покинуть родину, несмотря на все явления, Вас
отвращающие. И, однако, ежели случится так, что, путешествуя,
Вы на длительный или краткий срок удалитесь от Женевы, я счастлив
буду обнять Вас, ибо, хотя нас и нельзя назвать соотечественниками,
мы не перестаем быть согражданами, будучи одушевлены одними
и теми же чувствами; пусть же уважение и дружба связывают нас
даже тогда, когда все другие связи порваны. Приветствую Вас,
сударь, от всего сердца.
Г-же Роген, урожденной Буке 1
Без сомнения, сударыня, Вы будете прекрасной матерью, и при
том рвении, которое Вы проявляете к обязанностям, связанным с
этим званием, можно только пожалеть, что г-н Роген до сих пор

Ж.-Ж. Руссо Письма
259
не дал Вам возможность их исполнить. Вы обеспокоены мыслью
о том, как держать ребенка, с какого времени можно начать купать
его в холодной воде и как постепенно накрывать ему головку, а он
еще и не родился. Такое проявление материнской заботливости,
сударыня, можно признать, с одной точки зрения, вполне уместным,
с другой — несколько преждевременным, но оно во всех отношениях
весьма похвально и заслуживает того, чтобы я ответил Вам как можно
лучше.
На первых порах неважно, лежит ли ребенок в тростниковой
корзине или в чем-либо другом,— лишь бы ему не было слишком
мягко, чтобы он лежал повернутым немного на бочок и почаще на-
ходился на свежем воздухе. Если он пе будет стеснен, он вскоре на-
берется необходимых сил, чтобы принять удобное для себя положение.
Впрочем, он не все время будет находиться в лежачем положении,
потому что такая прекрасная кормилица, какой Вы желаете стать,
будет, разумеется, брать его время от времени на руки.
Вы спрашиваете, с какого возраста можно начать его купать
в холодной воде,— с самого рождения, сударыня! Четвертая часть
христианского мира, включая всех русских и большую часть греков,
крестит своих новорожденных детей, погружая их троекратно в
совсем холодную и даже ледяную воду. Поступайте так же. Крестите
Вашего ребенка, окуная его два раза в день, и не бойтесь простуды.
Вы заранее думаете о том, когда начать покрывать ему голову.
Но зачем покрывать ему голову? Я совсем не вижу в этом необхо-
димости, если это мальчик, если же это девочка, то об этом будет
время подумать при ее первом причастии, и то повинуясь больше
требованиям апостола Павла, который желает, чтобы женщины
были в церкви с покрытой головой, чем требованиям разума. Ну
что же, в добрый час, раз так угодно апостолу Павлу! Но в остальное
время пусть ее собственные волосы служат ей головным убором
вплоть до 30-летнего возраста, когда такая прическа становится
неприличной и смешной для женщины.
Так как пример подтвердит все здесь высказанное лучше, чем
сотня страниц всяких пояснений, я присоединяю к этому письму
выдержку из одной записки 2, из которой вы увидите, как разре
шаются на практике все Ваши затруднения. Хотя Софьи и Эмили,
как Вы прекрасно выразились, сударыня, встречаются редко, все же
такие воспитываются.в Европе, даже в Швейцарии и, что еще уди-
вительнее, даже по соседству с Вами. Успех обещает уже служить
наградой достойным отцам и матерям за чувство любви к ребенку,
которое дает им силу переносить столь обременительные заботы этой
системы воспитания, и за их мужество, позволяющее им не обращать
9*

Ж.-Ж. Руссо
260
внимания на травлю глупцов и на еще более тупое зубоскальство
остроумцев.
Если Вы захотите, сударыня, лично сделать необходимые наблю-
дения, потрудитесь навестить неподалеку от Лозанны принца Вюр-
тембергского, так как это о его единственной дочери идет речь в
прилагаемой записке. Если же вам, помимо того, понадобились бы
более подробные пояснения, посоветуйтесь со знаменитым Тпссо.
Лучшее, что я могу сделать,— это предложить Вам обратиться к
нему. Убедительно прошу Вас, сударыня, принять мои поздравле-
ния и уверения в совершенном почтении.
Принцу Вюртембергскому
Я был более огорчен, чем удивлен, узнав о неприятности, которая
лишала Вашего второго ребенка его естественной кормилицы. Ис-
чезновение молока — явление довольно обычное, но его не всегда
следует относить за счет природы, обыкновенно более всего виновны
здесь сами матери. Впрочем, в настоящем случае мои подозрения
скорее падают на отца, нежели на мать. Вы описываете мне красивую
грудь как супруг — собственник, во что бы то ни стало решивший
сохранить ее свежесть, в худшем случае предпочитая сам ее испор-
тить, лишь бы этого не сделал ребенок. Но супружеская страсть-
вещь преходящая, и наслаждения любовника мало способствуют
счастью отца и супруга.
Мне крайне интересны Ваши рассказы о ... развитии Софи.
Хорошо, что первые проявления ее властности были сразу замечены
и вовремя подавлены. Самое трудное в воспитании — не придавать
слезам ребенка ни большего, ни меньшего значения, чем это необхо-
димо. Нужно, чтобы ребенок просил, а не требовал, чтобы мать часто
позволяла, но никогда не уступала. Я вижу, что Софи будет очень
хитра, тем лучше, лишь бы она не стала капризной или настойчивой.
Я вижу также, что ей будут крайне необходимы бдительность отца
и матери и тот дух рассудительности, который вы к этому присоеди-
ните. Судя по тому удовольствию и тревоге, которые мне причиняют
все Ваши письма, я чувствую, что успех воспитания этого милого
ребенка интересует меня почти так же, как Вас.

Ж.-Ж. Руссо Письма
261
Аббату Мэдьо х
Люди, бедный род слепцов!
Небо, заклейми позором
И отверзни нашим взорам
Души черные лжецов! 2
Поистине, сударь, Ваше письмо вовсе не послание молодого
человека, нуждающегося в советах, а скорее письмо мудреца, который
сам может давать их. Не могу выразить, насколько письмо Ваше
меня поразило; если Вы в действительности обладаете столь высо-
кими достоинствами, то остается лишь пожелать для блага Вашего
воспитанника, чтобы его родители по достоинству оценили человека,
которого они к нему приставили.
Я в течение долгого времени был столь далек от мыслей, к ко-
торым Вы вновь меня возвращаете, что они стали мне абсолютно
чужды; и все же по мере сил постараюсь оправдать надежды, которые
Вы на меня возлагаете. Но я вполне убежден, что Вы сделаете лучше,
коли отнесетесь не ко мне, а к самому себе, решая, как лучше вести
себя в том затруднительном положении, в каком Вы очутились.
Стоит лишь на миг сойти с прямого пути, коим следует природа,
и вернуться на него будет неизмеримо трудно. Воспитанник Ваш
усвоил привычку, которую тем труднее исправить, что все его ок-
ружающее неизбежпо должно препятствовать успеху Ваших стара-
ний. Дети знатного происхождения обычно в первую очередь при-
обретают именно эту привычку, и она же является последней, от
которой их можно отучить, ибо для этого нужен здравый смысл, а
он развивается у таких детей позже, чем у всех прочих. Поэтому
не следует огорчаться, если результаты Ваших забот вначале не
будут соответствовать всему пылу Вашего усердия. Не рассчитывайте
на значительный успех до тех пор, пока Вы не будете располагать
нужными средствами, чтобы достигнуть его; тем не менее, в ожидании
победы не позволяйте себе ослабить усилия хоть на миг. Представьте
себе корабль, который относит назад сильное течение; понадобится
много труда, чтобы все же достичь цели.
Тот путь, на который Вы вступили, не кажется Вам самым луч-
шим, и он действительно не всегда и не для всякого пригоден. Но
сейчас он мне кажется наиболее приемлемым из всех. Существует
лишь три средства, коими можно воздействовать на человеческую
душу: разум, чувство и необходимость. Вы тщетно применяли пер-
вое; мало вероятно, чтобы второе имело больший успех; остается
третье. По моему мпению, Вы должны некоторое время придержи-
ваться именно его, ибо первой и главной заповедью человека любого

Ж.-Ж. Руссо
262
сословия и возраста является умение склоняться перед суровым
игом необходимости: clavos trabales et cuneos manu gestans ahenä 3.
Ясно, что общественное мнение, это чудовище, пожирающее род
человеческий, уже забило голову юного вельможи своими пред-
рассудками. Он рассматривает Вас как наемное лицо, род слуги,
созданного, чтобы повиноваться ему и выполнять его капризы.
И при его еще ограниченном уме ему кажется весьма странным,
что это Вы претендуете на то, чтобы подчинить его своим капризам,—
именно так он нынче оценивает Ваши приказы. Все его поведение
по отношению к Вам не более чем следствие одного убеждения,
которое не является неверным, но которое он неверно трактует, а
именно — приказывает тот, кто платит. А потому неважно, прав
он или виноват. Ведь платит он.
Попробуйте, между прочим, заменить это его убеждение другим,
более справедливым, победите его заблуждения с помощью своих
здравых суждений, постарайтесь внушить ему, что существует нечто
более ценное, чем знатное происхождение и богатство; для того
чтобы он проникся этой идеей, не говорите ему об этом, а заставьте
почувствовать сердцем. Приучите его глупую тщеславную душонку
уважать отвагу и справедливость, склоняться перед добродетелью,
только не вздумайте с этой целью ссылаться на книги — герои книг
для него навсегда останутся людьми не от мира сего. Я знаю един-
ственного человека, который может послужить для него образцом,
этот образец — Вы, сударь; обязанность, Вами выполняемая, в
моих глазах является самой благородной и высокой, какая только
существует на земле. Пусть глупцы думают об этом, что хотят, я
же равняю Вас с богом, ибо Вы создаете человека. Если Вы держитесь
тех же мыслей, то сколь высоко эта мысль должна вознести Вас в
собственном мнении! Каким неподдельным величием может она Вас
преисполнить! — только будьте искренни в своем достоинстве, ибо,
если Вы станете притворяться таковым, разыгрывая добродетель-
ность, мальчик безошибочно разгадает Вас и все Ваши усилия пойдут
прахом. Но если этот возвышенный образец великого и прекрасного
в Вашем лице поразит его хоть однажды; если Ваше бескорыстие
докажет ему, что богатство не всемогуще; если он увидит на Вашем
примере, насколько более благородно повелевать самим собою, не-
жели слугами; одним словом, если Вы заставите его уважать Вас,
с этого момента Вы его покорили. Я Вам ручаюсь, что, как бы он ни
притворялся, ему не будет безразлично, живете Вы в согласии с
ним или нет, в особенности если, заставив его почитать Вас в глу-
бине его маленького сердца, Вы в то же время сделаете вид, что Вас
мало заботит его мнение и что Вы больше не желаете утруждать себя,

Ж.-Ж. Руссо Письма
263
заставляя его признавать свою неправоту. Мне кажется, что, если
Вы станете проявлять свою власть над ним настойчиво и последова-
тельно, Вы в конце концов добьетесь права в свою очередь холодно
спросить его: «Какое имеет значение, согласны мы меж собою или
нет?», когда для него это уже будет иметь немалое значение. Поста-
райтесь только, будучи с ним вполне хладнокровным, не быть слиш-
ком суровым, чтобы не ожесточить его против себя. Не входя с ним
в объяснения, Вы можете в его присутствии сказать другим: «Для
меня было бы блаженством сделать его детство счастливым, но он
не захотел этого, а я предпочитаю, чтобы он был несчастен в детстве,
нежели презираем, ставши взрослым». В вопросе о наказаниях я
согласен с Вами: никогда не следует прибегать к побоям, разве что
он первым поднимет на Вас руку; наилучшим наказанием для него
должны быть лишения, связанные, насколько это возможно, с самой
сущностью его проступка. Я бы даже посоветовал Вам претерпеть
такое лишение вместе с ним, если это осуществимо; притом устройте
так, чтобы это произошло без громких речей и напыщенности, будто
Вы и не придаете значения своему поступку. Пусть он без слов проч-
тет в Вашем сердце, насколько хорошо Вы понимаете тяжесть на-
значенного наказания и готовы, не раздумывая, разделить с ним
всю его горечь. Одним словом, для полного успеха Вам нужно будет
стать почти совершенно бесстрастным и всё чувствовать только через
Вашего воспитанника или за него. Я знаю, что это непосильная
задача, но не вижу иного пути к цели; успех Ваш обеспечен хотя бы
для одной из сторон; если при таких усилиях Вы не будете иметь
счастья создать человека, то разве мало значит самому стать чело-
веком?
До сих пор я исходил из предположения, что презрительное
высокомерие ребенка есть не что иное, как мелкое тщеславие, ко-
торым он обязан нянькам, набившим его глупенькую голову мыс-
лями о его высоком положении. Но может случиться и так, что это
результат резкости неукротимого и гордого характера, который не
желает подчиняться никому, кроме самого себя. Эта резкость свой-
ственна людям с великими задатками, которые редко встречаются
в стране, где Вы живете, так что, скорее всего, сказапное не отно-
сится к Вашему воспитаппику. Но, если это все же именно так (а
такое довольно легко распознать), тогда остерегайтесь следовать
тому методу, о котором я говорил, и не сталкивайте жестокость с
жесткостью. Поговорка «Ломи дерево, пока молодо» здесь совсем
неуместна: истинно твердый характер всегда оказывает противодей-
сттше силе; к нему применим только один метод — обходный, но
надежный — привязанность и благожелательность, такой характер

Ж.-Ж. Руссо
264
приручают, как льва — лаской. Вы мало рискуете испортить этим
таких детей; важно только добиться их любви, а уж тогда Вы можете
заставить их ходить по раскаленному железу.
Простите, сударь, всю эту вздорную болтовню бедному безумцу,
который все путает и мелет вздор, то и дело теряя нить рассуждений.
У меня не хватает мужества перечитать мое письмо из опасения, что
я буду вынужден переписывать его. Поверьте, что моим искренним
желанием было угодить Вам и что я горячо одобряю Ваши старания,
заслуживающие всяческого уважения. Я совершенно убежден, что
с теми талантами, коими Вы, как мне кажется, обладаете, и с тем
усердием, которое движет ими, Вы не нуждаетесь ни в чьем содей-
ствии для того, чтобы мудро и дальновидно руководить подопечным,
коего провидению было угодно поручить Вам. Примите, сударь,
знаки моего уважения и мой сердечный привет.
Аббату Мэдьо
Люди, бедный род слепцов1 п т. д.
.. .Вернемся к Вашей задаче. Если Вы действительно приняли
тот план, который я попытался наметить в «Эмиле», то я восхищен
Вашим мужеством, ибо Вы, человек величайшего ума, не можете не
понимать, что из такой системы нужно брать все или ничего и что во
сто крат лучше вернуться на путь обычного воспитания, сделав из
ребенка маленького вельможу, нежели применить мой метод лишь
наполовину и создать неудачника. Когда я говорю «брать все» —
это вовсе не значит, что нужно рабски следовать моим идеям, на-
против, часто это означает исправлять их в деталях, твердо придер-
живаясь основных принципов, и точно следовать выводам из них,
одновременно внося те изменения, которых непременно потребует
каждый частный случай. Вы не можете не сознавать, какую огромную
задачу возлагаете на себя. В течение по меньшей мере десяти лет Вы
не будете принадлежать себе, полностью отдавая себя и все своп
способности Вашему ученику; бдительность, терпение, твердость —
вот те три качества, о которых Вы ни на миг не сможете забыть,
рискуя все потерять; да, все потерять, абсолютно все, ибо мгновение
нетерпения, небрежности или забывчивости лишит Вас плодов ше-
стилетнего труда, лишит безвозвратно, так что у Вас не будет даже
возможности исправить этот промах трудом последующих десяти
лет. Безусловно, если существует что-либо, заслуживающее среди
людей названия великого и героического, так это успех начинаний,
подобных Вашему; ибо успех всегда пропорционален издержкам

Ж.-Ж. Руссо Письма
265
талантов и добродетелей, его принесших. Но, помимо этого, какой
дар преподнесете Вы своим ближним и какую награду обретете сами
за Ваш огромный и тяжкий труд,— ведь Вы создадите себе друга,
иначе и быть не может, это неизбежный результат уважения, по-
чтения, признательности, которые Вы ему внушите. Вы видите,
сударь ... десять лет огромного труда и все самые высокие на-
слаждения на остаток Ваших дней и в потусторонней жизни — вот
издержки и вот награда, которая должна их окупить. Если Вы нуж-
даетесь в одобрении для этого начинания, я всегда готов поддержать
Вас; если же Вам нужны советы, то они нынче мне не по силам.
Я могу лишь обещать Вам мое доброе расположение, и Вы в любое
время сможете убедиться в его полной искренности; я не отступлю
от этих слов, и, если Вы решите, что я чем-нибудь могу быть Вам
полезен, не бойтесь меня потревожить. Шлю Вам привет от всего
сердца.
Аббату Мэдьо
Люди, бедный род слепцов! и т. д.
... Я перехожу, сударь, к вопросу, который Вы предложили мне
по поводу Вашего воспитанника х. Я убежден, что нельзя заставлять
ребенка есть, коли он того не хочет. Существует отвращение, когда
причина обусловлена особой конституцией данного индивидуума,
такое отвращение непреодолимо; другой вид отвращения есть не
что иное, как прихоть, оно не будет долговременным, если только
его не превратят в таковое, обращая на него усиленное внимание.
Если речь идет о предметах питания первой необходимости, как то:
хлеб, молоко, фрукты (что мало вероятно), то в примере, на который
Вы ссылаетесь, может быть доля истины. И тогда нужно хотя бы
попытаться преодолеть подобное отвращение незаметно и без принуж-
дения, так чтобы ребенок ничего не заметил; этого можно достичь,
например, следующим образом: дать ребенку сильно проголодаться
и подстроить так, чтобы под рукой оказалась именно та пища, ко-
торая ему противна. Но если Ваш опыт не увенчается успехом,
я не советую Вам повторять его снова и снова. Если же речь идет
об отвращении к изысканным блюдам, таким, какие подают обычно
к столу у знати, то не стоит здесь осторожничать: вряд ли случится
так, что молодой человек вдруг окажется в лесу или в другом подоб-
ном месте и будет вынужден питаться одним лишь соусом из трюфелей
и шоколадными профитролями 2. Но, быть может, дело обстоит не

Ж.-Ж. Руссо
266
так просто, и родители умалчивают о чем-нибудь немаловажном.
Ваш воспитанник рожден, чтобы в будущем присутствовать на ин-
тимных ужинах королей и принцев, он должен любить все, что любят
они, он должен оказывать предпочтение всему, что предпочитают
они, он во всем должен иметь те же вкусы, что и они, ибо из того,
кто имеет свои,, особые вкусы, никогда не выйдет хорошего при-
дворного. Вот почему, а также и по многим другим причинам Вы
должны понять, что воспитываете отнюдь не Эмиля. А потому осте-
регайтесь быть Жан-Жаком, тем более что это, как Вы видите, не
приносит в жизни счастья.
Поскольку я собираюсь покинуть мое нынешнее жилище, я не
могу назвать Вам точный адрес для дальнейшей переписки. Про-
щайте, сударь!
Г-же Телусон г
Сударыня, жестокий насморк так изнурил меня, что я не в со-
стоянии говорить с Вами; вот почему я решил письменно изложить
мое мнение относительно Вашего ребенка, дабы не оставлять его
слишком долго в том состоянии неопределенности, в каком, на-
сколько я понимаю, Вам тягостно его держать, хотя, с моей точки
зрения, тут нет ничего страшного. Прежде всего должен сказать
Вам: чем больше я размышляю о том, что Вы мне так ясно изложили,
тем менее я могу представить себе, что упрямый характер, проявля-
емый Вашим сыном в столь раннем возрасте, есть врожденная черта.
Подобное своенравие, или, если угодно, решительность характера,
встречается среди детей, воспитанных, как Ваш сын, в роскоши,
не так редко, как Вы думаете. Мне известен в настоящее время в
Париже совершенно такой же случай, сходство которого с Вашим
чрезвычайно меня поразило. В то же время я никогда в жизни не
наблюдал ничего подобного среди тех детей, которых воспитывали
без показного тщания, отчего они значительно меньше гордились
своим высоким положением. Но оставим пока эти наблюдения, ко-
торые нас слишком далеко заведут, и, какова бы ни была причипа
недуга, поговорим о лекарстве.
По моему мнению, сейчас как раз настал удобный момент, кото-
рым Вы должны умело воспользоваться: ребенок уже начинает
тосковать в своем пансионе, он горит желанием вернуться домой;
по гордость, не дозволяющая ему унизиться до просьб, удерживает
его от того, чтобы открыто высказать свое желание. Воспользуйтесь
же этим, чтобы приобрести над ним власть, от которой ему впослед-
ствии не так легко будет избавиться. Если Вы не сочтете слишком

Ж.-Ж. Руссо Письма
267
большой жестокостью увеличить его тревогу, я советовал бы Вам
запугать его еще больше: держите его в полпом неведении отно-
сительно того, останется он в пансионе или вернется домой, и изо-
бразите некие приготовления, чтобы он вообразил, будто ему пред-
стоит совсем покинуть отчий дом. Притом избегайте всяческих объ-
яснений с ним по поводу этих приготовлений. Когда Вы увидите, что
беспокойство его достигло предела, улучите момент и побеседуйте
с ним самым серьезным и решительным тоном, долженствующим
убедить его, что все происходящее — далеко не шутка. Скажите ему
следующее: «Сын мой, мне так трудно держать тебя вдали от себя,
что, если бы я внимала лишь своему сердцу, я оставила бы тебя
здесь навсегда, но моя нежнейшая любовь к тебе удерживает меня
от этого шага. Во все время твоего пребывания здесь мне было весьма
больно видеть, как, вместо того чтобы платить взаимностью за любовь
твоей матери и во всем угождать ей (что она с готовностью делала по
отношению к тебе), ты подвергал ее терпение тяжким испытаниям,
которые ее так огорчали, что она не в силах более выносить их,
и т. д. Поэтому я приняла решение удалить тебя, дабы избавить
себя от огорчения быть постоянно жертвой и свидетельницей твоего
непослушания. Ты не желал отвечать взаимностью на нежные заботы
о твоем воспитании, которые я пожелала принять на себя; я не желаю
быть свидетелем того, как ты становишься шалопаем, я предпочитаю
не видеть тебя вовсе, чем видеть, как мой дорогой сын постоянно
пренебрегает своими обязанностями перед матерью. Впрочем, я не
теряю надежды, что опытные и строгие воспитатели, не ослепленные,
как я, любовью к тебе, сумеют подавить твое своенравие, приняв
суровые меры, к которым твоя мать никогда не имела бы мужества
прибегнуть, и т. д.
Вот, сын мой, причины решения, принятого мною насчет тебя:
мне не остается другого выхода, ежели я не хочу сделать тебя жерт-
вою твоих пороков, а меня совершенно несчастною. Я не оставляю
тебя в Париже, иначе, часто видясь с тобой, я буду вынуждена по-
стоянно бороться с желанием приблизить тебя к себе; но я отправляю
тебя не настолько далеко, чтобы тебе нельзя было иногда навещать
меня, если тобою будут довольны, и пр.».
Я очень ошибусь, сударыня, если его высокомерие выдержит
такой неожиданный удар: движимый нежной привязанностью к
Вам, которая Вам известна, он тут же представит себе все последствия
Вашего решения, и это заставит замолчать все другие его склонности.
Он примется плакать, стонать, испускать вопли, к которым Вы не
останетесь нечувствительной и не будете стараться таковой казаться;
но, говоря с ним об его отъезде, как о деле решенном, Вы выскажете

Ж.-Ж. Руссо
268
свое сожаление, заметив, что он сам довел дело до того, и изменить
ничего уже нельзя.
По моему мнению, именно таким приемом Вы без особого труда
заставите его капитулировать, на что он согласится с бурной радо-
стью; Вы так сформулируете все условия этой капитуляции, что он
и не подумает протестовать. Но и достигнув этого, покажите, что Вы
не очень-то верите в надежность этого договора; Вы оставите сына
дома — будто бы для испытания, а не для постоянного пребывания;
пусть разлука с Вами кажется ему скорее отсроченной, чем отме-
ненной вовсе. Но уверьте его, что, если он действительно сдержит
свое обещание, он составит счастье Вашей жизни, избавив Вас от
необходимости отправить его из дому.
Мне кажется, что это хороший способ установить с ним такое
согласие, какое только возможно достичь с ребенком; у него будут
важные основания для соблюдения условий договора с Вами, вполне
посильных для него, что, по-видимому, надолго сделает его подат-
ливым и послушным.
Вот, сударыня, тот способ, что кажется мне лучшим при данных
обстоятельствах. Продолжайте постоянно наблюдать за сыном,—
к сожалению, подробные разъяснения режима таких наблюдений
невозможно дать в одном письме, кроме того, предмет сей требует еще
исследования. Да и разве такая мать, как Вы, такой проницательный
ум, как Ваш, нуждаются в мелочной опеке?! Я уже говорил Вам,
сударыня, в чем я убедился во время нашей единственной беседы:
для Вас совсем излишни чужие советы в той сложной, но почетной
задаче, которая возложена на Вас и которую Вы так прекрасно
выполняете. И если я все же решился оказать Вам помощь, к которой
Ваша скромность заставила Вас прибегнуть, то я сделал это лишь
по долгу совести и почтения к Вам, будучи глубоко убежденным в
одном: чтобы узнать, как лучше поступить, достаточно исполнить
то, что Вы собираетесь сделать.

Приложения
Анри Валлон
Педагогические и психологические
идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо
«Эмиль, или О воспитании»*
В жизни и творчестве Ж.-Ж. Руссо «Эмиль» занимает центральное место.
Это наиболее полное и последовательное изложение его идей и поныне сохраняет
большой интерес для педагогов, которым оно и предназначалось.
«Эмиль» последовал непосредственно за «Новой Элоизой», на страницах
которой Руссо высказал суть тех положений педагогики, которые он развил в
«Эмиле». Там мы находим основные положения «Общественного договора», кото-
рый к тому времени был уже опубликован, хотя в «Эмиле» дело представлено так,
будто он еще и не появлялся.
К этому времени Руссо уже порвал с энциклопедистами, которые не поща-
дили его книгу. Начинается настоящее преследование. Парижский парламент
осуждает книгу на сожжение, и защитники Руссо во избежание ареста помогают
ему перебраться в Швейцарию. Обвинение следует за обвинением: книгу осуж-
дает Сорбонна, архиепископ Парижский, Женева, гражданином которой являет-
ся Руссо, Голландия, где для «Эмиля» нашелся издатель. В кантоне Берн, где
сначала укрывался. Руссо, его свобода оказывается под угрозой — он переезжа-
ет в Невшатель. Здесь он пишет в свою защиту ответ на послание архиепископа
Кристофа де Бомона и «Письма с горы».
Итак, «Эмиль» вызвал значительный для того времени отклик у читателей,
и, хотя Вольтер счел книгу Руссо бессвязной и невразумительной, ее положения
стали предметом страстных споров, вошли в моду и оказали влияние на нравы.
Последующие поколения в не меньшей степени расходились в оценке этого
произведения и личности самого Руссо. Благодаря республиканской гражданст-
венности, презрению к монархам и раболепию, в насаждении которого Руссо
обвинял их образ правления, благодаря его «теизму», породившему культ Выс-
шего существа, звездным часом Руссо стала Великая французская революция.
Но порою он оказывался мишенью для оскорблений и самого оскорбительного
очернительства. Прекрасным примером этих противоречий служит отношение к
нему католиков, которые, начав с неистовой враждебности, пришли в начале
нашего столетия к почти безудержной апологии Руссо.
Не скрыт ли источник этих противоречий в самом Руссо? Его обвиняли в
бессвязности; сам же он признавал свой стиль парадоксальным. Бессвязность
противостоит собственной мысли автора, а все парадоксальное противостоит
мыслям общепризнанным. Но это различие не всегда определено достаточно
четко; в случае Руссо оно довольно туманно — ему случалось высказывать одно
за другим (или даже одновременно!) два противоречащих друг другу суждения.
Руссо обладает даром — или манией — антитезы. Он относится к тем умам, кото-
рые ничего не могут представить себе или постичь, не обратившись к противопо-
ложной идее или образу; к умам, мыслящим контрастами. Зачастую такие умы
определяют свою точку зрения от противного — не прибегая к ее анализу. Отсю-
да иногда — отсутствие точного соответствия между значениями, придаваемыми
одному и тому же термину в тех случаях, когда термин этот соотносится с той
* Перевод В. Э. Орла по изданию: J.-J. Rousseau. Emile ou de TEdu-
cation. Paris. Editions Sociales, 1958, p. 7—60.

Анри Валлон
270
или иной своей противоположностью или когда одна из его противоположностей
сама меняет свой смысл. У Руссо, таким образом, встречаются пары терминов,
каждый из которых может показаться двусмысленным, ибо он оторван от своего
антонима. Отсюда — нередко ощущаемая комментаторами трудность твердо и
единообразно определить такие часто встречающиеся у Руссо слова, как Природа
и Свобода.
Этот образ мышления имеет очевидные неудобства, но, с другой стороны, и
выдающиеся достоинства. На примере Руссо они видны во всем их разнообразии.
Контраст для него, прежде всего, язык сатиры. Он противопоставляет испорчен-
ным нравам своего времени нравы, которые он приписывает другим эпохам:
иногда первобытным временам, иногда античности, а иногда даже куда более
близкой к нему эпохе, например царствованию Франциска I. Произвольность
такой аргументации очевидна, но ее язык более конкретен и в известном смысле
более динамичен, он связан со ступенями истории человечества, на что не спо-
собен был язык сугубо моралистской критики современников Руссо.
Превосходя простые риторические приемы, контраст, кроме того, может спо-
собствовать взаимному определению таких понятий, как Человек и Гражданин
или Человек общественный и Человек абстрактный, Необходимость и Обществен-
ные законы, Естественное равенство и Общественное неравенство. Таким об-
разом, контраст — это средство определения понятий. Помимо того, он очень
часто служит Руссо инструментом психологического анализа. Самый поразитель-
ный пример тому — сравнение Эмиля и Софи, Мужчины и Женщины. Исходя из
принципа, что Женщина должна служить дополнением Мужчины, Руссо выводит
из этого принципа все приемы психологии и педагогики, соответствующие каждому
из полов, т. е. прямо противоположные. Несомненно, это спорный подход. Но,
если дополнить его наблюдением, он может стать средством исследования.
Более того, контраст может относиться не только к плану концептуальному,
но и к действительности; он может быть не только различительным, но и причин-
но-следственным; он выходит за пределы дефиниций и становится диалектичес-
ким. Противоположности дают потомство: альтруизм рождается из самолюбия,
послушание дает начало способности к управлению. Руссо не прошел мимо диа-
лектических отношений, связывающих явно противопоставленные друг другу
понятия. Энгельс считал «Рассуждение о неравенстве» * образцом диалектичес-
кого мышления **. Таким образом, противоречия, которьши зачастую попре-
кали Руссо, вовсе не выходят за рамки логики и реальной действительности.
Они передают ощущения вещей и людей, выходившие за пределы обыкновенной
их классификации и подчеркивавшие их противоречивое начало. В своей педаго-
гике Руссо часто прибегает к субъективным противопоставлениям страстей или
интересов.
Лансон писал о нем: «Он, в своей сентиментальной манере, сделал то же,
что Паскаль, констатировавший симультанность противоположностей, то .же,
что Гегель в его сопоставлении тезиса и антитезиса. Правда, Руссо не перешел к
синтезу и, как правило, лишает нас хладнокровия, необходимого, чтобы к нему
перейти». Для Лансона источник противоречий Руссо в том, что чувство у него
доминирует над разумом. Нет сомнения, что у Руссо действуют конфликты стра-
стей и что, как правило, его эмоциональность амбивалентна; поэтому он не дает
окончательных решений. Неопровержимо доказав серьезные опасности, скрытые
в религиях, основанных на откровении, и превосходство естественной религии,
он тут же с чувством распространяется на тему о достоинствах христианства.
* Имеется в виду «Рассуждение о происхождении и основаниях нера-
венства между людьми» Ж.-Ж. Руссо.
** См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 100.

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 271
Диалектическое разрешение противоречий не является у Руссо сознательным и
систематическим методом мышления, как это было у Гегеля и позднее у Маркса;
нередко это просто сопоставление, но аутентичное и не случайное. Возможно,
его страстная чувствительность делала его более восприимчивым к противоре-
чиям, которые правят миром, а отсюда проистекали те потребности и та позиция,
которые непосредственно касались его разума.
В самой концепции «Эмиля» наряду с глубокими наблюдениями и могучими
истинами встречаются двусмысленности, способные сбить с толку. Во-первых,
что это за книга? Согласно заглавию — роман, согласно подзаголовку — трак-
тат о воспитании. Смешанную природу этого произведения признает и сам ав-
тор: «Я знаю, что при попытках, подобных (этому трактату о воспитании)..,
автор, имеющий всегда полное раздолье в_системах, которые он не_.обязан_при^
менять на практике, обыкновенно без труда дае'т много прекрасных правддГко-
торым невозможно следовать, и что, за отсутствием деталей ЙГпримеров_!_даже то^
чю удобно исполнимо в его предложениях, остается без употребления, если он
не показал, как это применять к долу.
Поэтому я решил взять на себя воображаемого воспитанника, предположить
нужные мне возраст, здоровье, знания и все таланты, потребные доя тотоь чтобы
трудиться над его воспитанием, и вести его с момента рождения до того времени,
когда он, ставши зрелым человеком, не будет уже нуждаться воином руководи-
теле, кроме самого себя. Этот метод мне кажется пригодным для того, чтобы по-
мешать автору, не доверяющему себе, блуждать в мире призраков; ибо как толь-
ко он отступит от обычной практики, стоит ему только испытать свой метод на
своем же воспитаннике, и он скоро почувствует — или за него читатель,— идет
ли вслед за развитием ребенка и по пути естественному для человеческого
сердца...
Поэтому-то я сначала мало говорил об Эмиле, так как мои первые правила
воспитания, хотя и противоречат установившимся, отличаются такой очевид-
ностью, что всякому разумному человеку трудно отказать в сочувствии. Но по
мере того как я подвигаюсь вперед, воспитанник мой, иначе руководимый, чем
ваши, уже не является обыкновенным ребенком: ему нужен режим, годный спе-
циально для него. Тут он чаще появляется на сцену, а в последнее время я ни на
минуту не теряю его из виду до тех пор, пока он, что бы там ни говорил, не будет
уже иметь ни малейшей нужды во мне» (кн. I).
Фактически повествование становится последовательным только с момента
встречи Эмиля с Софи, его будущей супругой, т. е. с пятого тома. В первых че-
тырех книгах оно ограничено несколькими эпизодами, изложенными в качестве
примеров; более того, их главным действующим лицом не всегда является Эмиль.
Он остается одним из самых бесцветных персонажей — простой манекен, пред-
назначенный для того, чтобы подчеркнуть ценность педагогических принципов,
которые воспитатель якобы применяет на практике. Отношения этого воспита-
теля с его учеником показались бы экстравагантными и чудовищными, если бы
мы перенесли их в неизменном виде в действительность: мальчик без семьи —
его родители как будто отказались от всех своих прав, в том числе от права по-
являться и напоминать о себе сыну; на фоне их отсутствия особенно выигрывает
наставник, или «воспитатель»; мальчик без товарищей, если не считать воспи-
тателя, который отстраняет от него всех окружающих, даже слуг, заставляя до-
вольствоваться лишь его обществом. Воспитатель, который управляет всей
жизнью своего ученика, вплоть до питания, и который определяет, как следует
за ним ухаживать в случае болезни; этот учитель, который готов на любой обман,
чтобы создать именно те ситуации, которые он считает необходимыми для умст-
венного и нравственного развития своего подопечного, использует все средства,
сообразуясь с возрастом ученика, дабы завоевать и сохранить полное его доверие

Анри Валлон
272
и обеспечить его послушание; наставник настолько отождествляет себя с уче-
ником, что предпочитает вместе с ним совершить глупость, коль скоро он не су-
мел ее предотвратить; он выступает посредником между ним и его невестой,, а
затем вмешивается в их супружеские отношения. Какими подозрительными ка-
зались бы эти действия и намерения, если бы они не были лишь литературным
приемом, признанным указать все необходимые условия для всесторонней под-
готовки молодого человека к жизни! Созданию этих условий способствует воспи-
татель. Чем больше условий, тем выше и почетнее роль воспитателя, хотя пос-
ледняя имеет сугубо гипотетический характер. Учитель и ученик — чисто «во-
ображаемые» фигуры, которые автор использует для иллюстрации своих идей.
Как бы ни шокировали нас отдельные приемы, взятые сами по себе, на них не
стоит слишком долго останавливаться, поскольку все они — фикция.
В педагогике Руссо главенствует один принцип: ребенок — это не взрослый, и
взрослым не следует обращаться с ним по-взрослому. Ему еще предстоит пройти
в своем развитии несколько этапов. Если бы новорожденный имел телосложение
и силу взрослого человека, он был бы «совершеннейшим идиотом», не осознаю-
щим даже самого себя. Мысль о том, что развитие ребенка год за годом проходит
через последовательные стадии, очень четко выражена у Руссо. Этим убежде-
нием объясняется членение его книги, каждая часть которой соответствует опре-
деленному возрасту. В настоящее время эта мысль принята большинством пси-
хологов. Как и Руссо, они признают, что органы и системы органов тела не фор-
мируются окончательно к моменту рождения и не достигают зрелости одновре-
менно, что «функциональная зрелость», т. е. момент, когда становится возмож-
ным выполнение одной из функций, связана с формированием соответствующих
органов и что таким образом начинается совершенно новое развитие, которое
нуждается в руководстве. В этом и заключается суть воспитания, многообраз-
ные задачи которого доверены в «Эмиле» одному действующему лицу, «на-
ставнику».
Основные этапы, или стадии детства, в общем, являьдтся одними и теми же
для Руссо и современной практики (как и практики других эпох), однако в за-
висимости от характера цивилизации меняются формы воспитания и воспитатель-
ные учреждения. Прежде всего, речь идет о младенчестве, продолжающемся
вплоть до обучения языку (infans), т. е. о ребенке, «который не говорит». До этих
пор он остается почти тем же, чем был во чреве матери; он не имеет ни одного
чувствования, ни одной идеи, у него едва есть ощущения; он не чувствует даже
своего собственного бытия. Vivit, et vitae nescius ipse suae * (кн. I). Co вре-
менем следует приучать его зрение и осязание к предметам, избранным воспита-
телем, особенно к тем, которые впоследствии могут вызвать в нем отвращение
или страх. Ибо начиная уже с этого возраста можно и должно закалять его вос-
приятие. Обращение с предметами, помимо того, имеет целью развить в ребенке
простейшее ощущение различия между ним самим и внешним миром.
«Мы только через движение знаем, что есть вещи, отличные от нас самих, и
только через наше собственное движение приобретаем идею протяжения» (кн. I).
Чтобы развить в ребенке понятие о пространстве, месте и расстоянии, следует
часто переносить его с места на место, в ожидании того, когда он сможет пере-
двигаться самостоятельно. Даже современный психолог полностью одобрил бы
эти рекомендации.
Однако здесь есть и серьезная лакуна. Руссо обходит молчанием отношения
между ребенком и его человеческим окружением, и прежде всего связь младенца
е тем окружением, которое создается заботами матери. И однако, именно на этом
* Он живет, и сам не знает, что живет (лат.^ Овидий).

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 273
зиждется ранняя психическая деятельность, которая, несомненно, предшест-
вует становлению сенсорно-пространственного восприятия. Руссо, по-видимому,
не уделяет внимания этому первому шагу сознания или, скорее, видит только
негативную его сторону. Он опасается возможного развития капризов у младен-
ца. Заслуга Руссо в другом, а именно в его утверждении, что самосознание у
ребенка начинается на уровне развития, предполагающем, помимо всего проче-
го, овладение языком.
Второй период психического развития является предметом второй книги
«Эмиля». Это возраст до шести или семи лет. «На этой именно второй ступени на-
чинается собственно жизнь личности: тут она начинает сознавать самое себя.
Память распространяет чувство тождества на все моменты ее существования.
Она делается истинно единою, одною и тою же, а следовательно, способною ощу-
щать счастье и горе. Пора, значит, смотреть на ребенка как на нравственное су-
щество» (кн. II). В это время ребенок уже владеет речью и, вследствие этого,
должен быть отучен от криков и слез, для чего необходимо приучать его к не-
приятным переживаниям, которых никак не следует избегать. Помимо того, его
не следует обучать всему тому, чему он способен выучиться сам,— в противном
случае дети, зачастую на всю жизнь, усваивают натянутую, принужденную ма-
неру поведения.
Если нужно избавлять ребенка от привязанности к вещам, больше не соот-
ветствующим его возрасту, и отучить его от забот, в которых он не нуждается,
необходимо в то же время остеречься и не обращаться к тем видам деятельности,
навык которых у него еще не сформировался. Из этих двух рекомендаций Руссо
чаще всего возвращается ко второй. Воспитание должно быть главным образом
негативным. Оно призвано не только сдерживать процесс накопления знаний, но
п замедлять развитие чувств и страстей. Нормальный ребенок способен довольно
рано выучиться читать. Но желания подростка не должны упреждать его физио-
логических возможностей. Довольно затруднительно, говорит Руссо, взывать
к здравому смыслу ребенка в этот период. «Если бы дети слушались голоса ра-
зума, они не нуждались бы в воспитании» (кн. III).
В том, что касается знаний, также вредна всякая спешка: «Вы знаете, гово-
рите вы, цену времени и не хотите его терять. Но разве вы не видите, что дурное
употребление его скорее, чем ничегонеделание, можно назвать потерей времени
и что дурно направленный ребенок гораздо дальше от мудрости, чем тот, которого
совсем не наставляли?» (кн. II). Неспособный к построению умозаключений до
двенадцати-трииадцати лет «ребенок воспринимает не идеи, но образы; а между
.ними та разница, что образы суть отрешенные от действительности картины чув-
ственно воспринимаемых предметов, идеи же суть понятия о предметах, опреде-
ляемые отношениями последних. Образ может оставаться одиноким в уме, его
представляющем, но всякая идея предполагает другие» (кн. II).
Быть может, современный психолог воспользовался бы другим языком, но
он, несомненно, признал бы справедливость этих дефиниций Руссо. Справедли-
во его утверждение о том, что в этот период умственного развития ребенок осво-
бождается от конкретного мышления, непосредственно связанного с объектами
мысли, но он не способен выделить точные характеристики этого объекта с тем,
чтобы его классифицировать, так же как не может определить и объяснить вза-
имосвязи объекта с окружающим миром. Эта специфическая и логически недиф-
ференцированная стадия мышления в наше время называется синкретической.
Но, как и в случае с предшествующей стадией развития, Руссо пренебрегает
здесь существенным фактором: не признавая иных отношений, кроме отношений
между воспитанником и наставником, он упускает из виду то глубокое и необ-
ходимое влияние, которое оказывает па ребенка семья, а затем школа. Попадая
из семейной среды в школьную, ребенок» однако, совершает решающий шаг в
Ю ж.-Ж. Руссо, т. 2

Анри Валлон
274
своем развитии. Но Руссо в своем химерическом предубеждении закрепляет за-
боту о формировании личности ученика за одним воспитателем и лишь впослед-
ствии позволяет ребенку вступить в контакт с миром, где, согласно гипотезе
Руссо, тот проявит свое превосходство над другими.
Третья книга этого труда посвящена третьему этапу, начинающемуся к две-
надцати годам. Тут создается совершенно новая ситуация, чреватая важными
последствиями. До этого времени жизнь ребенка определялась его жизненными
потребностями, для удовлетворения которых на первом этапе помощь другого
лица должна была быть постояпной; на втором этапе растущие силы ребенка слу-
жат ему своего рода эквивалентом, который позволяет создать своеобразное рав-
новесие между его реальными возможностями и требованиями момента. На треть-
ем этапе соотношения меняются: «В двенадцать или тринадцать лет силы ребенка
развиваются гораздо быстрее потребностей. Самая сильная из последних, самая
страшная еще не дает себя чувствовать; самый орган ее остается в состоянии не-
совершенства и только тогда способен выйти из него, когда его принудит к этому
воля... Он не только может удовлетворить сам себя, но у пего силы даже больше,
чем нужно; это единственное время в его жизни, когда возможно подобное со-
стояние... Этот промежуток, когда индивидуум может больше, чем желает, хотя и
не представляет собой поры наибольшей абсолютной силы, есть, как я уже ска-
зал, пора наибольшей относительной силы. Это самое драгоценное время жиз-
ни — время, которое приходит только раз; оно очень кратко и тем более кратко,
что, как увидим впоследствии, именно этому времени и важно дать хорошее упот-
ребление. Что же ребенку делать с этим избытком способностей и сил, который
теперь у него налицо, но которого не будет в другом возрасте? Он постарается
употребить его на занятия, которые могли бы ему в случае нужды принести поль-
зу: он перенесет, так сказать, на будущее излишек своего теперешнего бытия;
сильный ребенок приготовит запасы для слабого взрослого; но он устроит свои
склады не в сундуках, которые могут у него украсть, и не в титулах, которые
нужны ему: чтобы действительно обладать своим приобретением, он поместит
его в своих руках, в голове, в самом себе. Вот, значит, время для работ, образо-
вания, учения, и заметьте, что не я произвольно делаю этот выбор: его указывает
сама природа» (кн. III).
Итак, час обучения настает, когда приближение созревания пробуждает в
организме силы, еще не ведающие о своих целях и назначении и, следовательно,
такие, что ими можно свободно распоряжаться. Руссо предполагает, что у физи-
ческих п интеллектуальных сил имеется своего рода общий фонд, единый источ-
ник мощи. И в предвидении будущего воспитание должно развивать эти силы.
Немного дальше Руссо, по-видимому, признает, что они в меньшей степени за-
висят друг от друга и более специфичны. «Один и тот же инстинкт одушевляет
различные способности человека. За деятельностью тела, стремящегося к раз-
витию, следует деятельность ума, который ищет знаний. Сначала дети" только
подвижны, затем они становятся любопытными; и это любопытство, хорошо на-
правленное, есть двигатель возраста, до которого мы дошли теперь... Есть жажда
знания, которая основана лишь на желании слыть за ученого; есть и другая, ко-
торая рождается от естественного для человека любопытства по отношению ко
всему, что может его интересовать — вблизи или издали» (кн. III). Отсюда вид-
но, что Руссо считает любознательность исходной первоначальной силой, инс-
тинктом, естественной склонностью, которая проявляется сама по себе, и что на
этом основании он противопоставляет ей напускной интерес к знаниям, отвечав-
ший моде того времени. Становление любознательности как будто является фак-
том функционального развития. И, однако, она оставалась бы связанной с на-
сущными интересами индивидуума: «Врожденное стремление к благосостоянию
и невозможность вполне удовлетворить это стремление заставляет человека бес-

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 275
престанно изыскивать новые средства для содействия ому. Такова первая основа
любознания: это естественное для человеческого сердца влечение» (кн. III).
Итак, любознательность вызвана сразу двумя причинами: функционализ-
мом и финализмом; не являются ли обе эти черты инстинктивными? Следова-
тельно, человеку, не достигшему возраста созревания, должно быть присуще по-
явление инстинктивного стремления к знанию. Но этот инстинкт даст плоды,
только если будет всегда связан с действительными интересами ребенка и с его
личными усилиями. «Среди стольких удивительных методов, имеющих целью
упростить изучение наук, мы, право, очень нуждаемся в том, чтобы кто-нибудь
дал указание, как учиться с напряжением сил» (кн. III). «Отношение следствий
к причинам, между которыми мы не замечаем связи, блага и бедствия, о которых
не имеем понятия, потребности, которых никогда не испытывали,— все это не
существует для нас: невозможно заинтересовать нас этими вещами в выполнении
чего-нибудь, к ним относящегося» (кн. III).
Все обучение должно быть приближено к интересам ученика, непроизволь-
ным или воспитанным учителем.
Вот что следует знать ребенку на пороге отрочества:
«Эмиль обладает знаниями лишь в сфере естественных и чисто физических
наук. История ему незнакома даже по имени; он не знает, что такое метафизика и
мораль. Он знает существенные отношения человека к вещам, но ему не знакомо
ни одно из нравственных отношений человека к человеку. Он плохо умеет обоб-
щать идеи, создавать отвлечения. Он видит общие свойства у известного рода
тел, по не рассуждает, что такое эти свойства сами по себе. Он ознакомился с от-
влеченным пространством — при помощи геометрических фигур, получил поня-
тие об отвлеченной величине — с помощью алгебраических знаков. Эти фигуры
и знаки и служат для этих отвлечений опорой, на которую полагаются его чувст-
ва. Он старается познать не природу вещей, а только те отношения их, которые
его интересуют. Все чуждое себе он оценивает только по отношению к себе са-
мому, но зато эта оценка — точная и верная. Прихоть, условность не играет в
ней никакой роли. Он более! дорожит тем, что ему более полезно, и, никогда
не удаляясь от этого способа оценки, ничего не уступает людскому мнению»
(кн. III).
Таковы ожидаемые результаты развития, которое, по мнению Руссо, дик-
туется воспитателю природой, т. е. такое, при котором все этапы обучения при-
спосабливаются к определенному возрасту. Социальные отношения по-прежнему
остаются в тени, и воспитатель обращается исключительно к том интересам ре-
бенка, которые, как предполагается, касаются его непосредственно, к индиви-
дуальным интересам, носящим сугубо личный характер. Великой ошибкой вос-
питательной системы Руссо является образ ребенка, чуждого обществу или без
помех извлеченного из общества, с тем чтобы однажды вернуться туда уже лич-
ностью, сформированной воспитателем. Что касается отношения к вещам, то
справедливо, что в этом возрасте они остаются в сфере утилитарного, обыденного,
повседневного и не касаются проблем, выходящих за рамки их непосредствен-
ных качеств или назначения. До достижения половой зрелости ребенок наделен
позитивистским видением вещей. Причинность вселенной оказывается вне сферы
его воображения и возможностей.
Четвертый возраст, отрочество, завершает формирование человека. «Нако-
нец приходит и торжественный момент, начертанный природой; ему нужно прий-
ти. Раз человеку необходимо умереть, он должен и воспроизводить себя, чтобы
род продолжался и сохранялся мировой порядок» (кн. IV). Но в это время, более
чем когда-либо, надлежит следить за тем, чтобы последовательность событий не
ускорилась. Воспитатель должен придерживать, тормозить развитие. «Итак, я
возвращаюсь к своей методе и говорю: когда приближается критический воз-
10*

Анри Валлон
276
раст, предлагайте молодым людям такие зрелища, которые их сдерживали бы,
а не такие, которые возбуждают; отвлекайте зарождающееся воображение пред-
метами, которые вместо того, чтобы разжигать их чувства, подавляли бы их де-
ятельность» (кн. IV). К тому же вопрос не только в силе проявления чувств.
Многие ценности подверглись переосмыслению; аналогичные изменения должны
произойти и с методами воспитания. Воспитанник становится учеником-последо-
вателем. Зто уже не дитя, это человек. «Доселе вы ничего не добивались от него
иначе, как силою или хитростью; авторитет, требование долга ему были неизвест-
ны; чтобы заставить вам повиноваться, приходилось принуждать его или обма-
нывать. Но вы видите, каким множеством новых цепей спутали вы его сердце.
Разум, дружба, признательность, тысяча привязанностей говорят ему голосом,
которого он не может не узнать. Порок еще не сделал его глухим к этому голосу;
он способен испытывать пока лишь природные страсти. Главная из них, любовь
к себе, предает его в ваши руки; привычка точно так же предает его в вашу
власть. Если минутный порыв вырывает его у вас, сожаление тотчас же возвра-
щает его к вам; только то чувство, которое привязывает его к вам, постоянно;
все прочие проходят и взаимно изглаживают друг друга. Не позволяйте развра-
щать его,— и он всегда будет послушным; он лишь тогда начинает быть непокор-
ным, когда уже развращен» (кн. IV).
Сообразному с возрастом изменению в методах, применяемых для руковод-
ства ребенком и юношей, отвечает коренная перемена объектов и целей, которые
предлагаются его вниманию. Ранее задача была в том, чтобы защитить ребенка от
злокачественного влияния, исходящего от общества; теперь необходимо, чтобы
юноша соприкоснулся со средой, в которой ему предстоит жить, о которой он
будет судить согласно своему воспитанию. В ребенке требовалось развить его
чистые природные черты; теперь ему надлежит столкнуться с чужими образцами
и познакомиться с мнениями, от встречи с которыми его ранее тщательно обере"^
га ли. «Вот время заняться историей; через нее он будет читать в сердцах и без
уроков философии; через нее он будет смотреть в них, как простой зритель, без
личного интереса и без пристрастия, как судья, а не как сообщник или обвини-
тель.
Чтобы узнать людей, нужно видеть их действующими. В свете мы слышим их
говорящими; они выставляют свои речи и скрывают поступки; но в истории они
разоблачены, и мы судим о них по фактам. Даже самые слова их помогают оце-
нивать их: сравнивая то, что они делают, что они говорят, мы видим сразу, что
они такое и чем хотят казаться; чем более они маскируются, тем лучше их уз-
нают» (кн. IV).
Но сколько запутанности и неточности в истории! Сколько предвзятости и
умолчаний у историков! Не следует ли наблюдать и за своими современниками?
«Итак, что же нужно для того, чтобы хорошо наблюдать людей? Нужен большой
интерес к их изучению, большое беспристрастие в суждении о них, нужно сердце
настолько чувствительное, чтобы понимать все человеческие страсти, и настолько
спокойное, чтобы не испытывать их. Если есть в жизни момент, благоприятный
для этого изучения, так это тот, который я выбрал для Эмиля; раньше люди были
бы чуждыми для пего, позже он сам был бы им подобен. Людское мнение, влияние
которого он видит, не приобрело еще власти над ним; страсти, действие которых
он понимает, не волновали еще сердца его. Он человек, он заинтересован в своих
собратьях; он справедлив, он считает их равными себе. Но если он судит о них
правильно, то, наверное, не захочет ни с кем поменяться местом; ибо цель всех
треволнений, которым они предаются, основанная на предрассудках, которых
нет у него, покажется ему целью фантастической» (кн. IV).
* Таким образом, разумное воспитание по «Эмилю» — не допускать контакта
между ребенком и обществом до тех пор, пока его возраст не позволит ему стать

Педагогические и пснхилогичсскле идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 277
судьей итого общества, не сделает его самостоятольной личностью, имеющей обо
псем свое твердое мнение. Чувствительный Жап-Ж »к м-зчтлот воспитать голову,
способную рассужд1ть. Впрочем, ото только кажущееся противоречие: оно не
представляет собой с точки зрения психологии исключения. Избыток чувстви-
тельности и избыток рассудочности часто дополняют друг друга.
То же движение к абстрактпохму и рацнотльп шу дшжно наблюдаться и в
собственно интеллектуальном рпвптпи. «Не легко чолоиоку начинать мысл гть,
но как скоро он начал, он уже нз перестает. Кто мыслил, тот всегда будет мыслить,
и разум, раз предавшийся размышлению, не может уже оставаться в покое...
Примите также в расчет, что раз способности наши заставляют нас ограничи-
ваться вещами чувственно воспринимаемыми, то мы не оставляем почти никакого
места абстрактным, философским понятиям н идеям чисто интеллектуальным.
Чтобы возвыситься до них, мы должны или развязаться с телом, с которым так
крепко связаны, или постепенно и медленно переходить от предмета к предмету,
или, наконец, быстро и почти одним прыжком перескочить промежуток — со-
вершить гигантский шаг, на который не способно детство, потому что даже и
взрослым людям для этого нужно много ступенек, нарочно для них сделанных.
Первая абстрактная идея есть первая из этих ступеней; но я никак не могу по-
нять, каким образом решаются ее строить. Непостижимое Сущзство, которое все
обнимает, которое дает миру движение и образует всю систему существ, невидимо
для наших глаз и неосязаемо для наших рук; оно не поддается ни одному из на-
ших чувств: работа видна, но работающий скрыт. Не легкое дело — узнать, на-
конец, что оно существует; а когда мы дошли до этого знания, когда спрашиваем
себя: каково оно, где оно? — ум наш смущается, теряется, и мы можем только—
мыслить» (кн. IV).
Рациональным и интеллектуальным путем абстракций разрабатывая позна-
ние вещей, ум доходит до идеи Существа, которое является их творцом. Бог —
это высшее из абстрактных понятий, с помощью которых человек постигает все-
ленную. Но сам он непостижим. Несомненно, это одно из тех диалектических про-
тиворечий, которыми изобилует философия Руссо; но это противоречие неразре-
шимо, за антитезой не следует синтез, т. е. дальнейшее развитие мысли. Напро-
тив, налицо отступление назад, отречение от разума. Вероятно, основой аргумен-
тации была непрерывность ступеней интеллектуального познания и наличие
последнего шага, который нужно было сделать, чтобы прийти к богу. Руссо столк-
нулся с существенной трудностью инкорпорации бога в пауку, введения его в
область умозрительного рационализма. Эта пеудавшаяся попытка тем не менее
самым лучшим образом свидетельствует о рационализме Руссо, если не в его вы-
водах, то по крайней мере в намерениях. Практически не следует говорить с ре-
бенком о религии до наступления отрочества, чтобы он не вообразил себе антро-
поморфного бога и не впал в язычество. К вере способен лишь хорошо трениро-
ванный разум — но выскажется ли он в пользу религии? Не потеряет ли цен-
ность акт отречения из-за самой сути отречения?
Великая заслуга Руссо в том, что он показал, как поэтапно, в соответствии с
возрастом ребенка, должны меняться предмет и методы воспитания. Но сущест-
вуют и неизменные принципы. И одним из принципов, к которым он неоднократ-
но возвращается как к обязанности воспитателя по отношению к ребенку и не-
нарушимому праву ребенка, является мысль о том, что настоящим не должно
жертвовать ради будущего.
В страстном воззвании, в котором жизнь и смерть, смех и слезы противо-
полагаются как в трагическом поединке, в котором неуверенность в будущем рас-
сматривается как основание, для того чтобы в полной мере наслаждаться мгнове-
нием настоящего (carpe diem), в воззвании, где время представляется необрати-
мым в своем течении, ощущается, что чувствительность автора оставила свой

Аври Валлон
278
след в этом страхе перед тревогами, тем более что на следующих страницах со-
вет быть беззаботным распространяется на всю жизнь в целом.
«Предусмотрительность! ...Да, предусмотрительность, которая беспрестан-
но нас уносит дальше нас самих и часто увлекает туда, куда мы никогда не попа-
дем,— вот истинный источник всех наших бедствии» (кн. II). Но как бы ни были
субъективны советы Руссо, они тесно связаны с его педагогикой. Он возвраща-
ется к этому в связи со вторым периодом детства: «Он (Эмиль) достиг детской
зрелости, он жил жизнью ребенка, он не покупал своего совершенства ценою
своего счастья: напротив, они содействовали одно другому. Приобретши весь
разум своего возраста, он был счастлив и свободен,— насколько позволяла его
физическая организация. Если роковая коса скосит в лице его цвет наших на-
дежд, нам не придется оплакивать сразу и жизнь его и смерть, мы не обострим
своей печали воспоминанием о страданиях, которые ему причинили; мы скажем
себе: «По крайней мере, он наслаждался своим детством; мы ничего не заставили
его потерять из того, что дала ему природа» (кн. II). На последних страницах
«Эмиля» Руссо опять возвращается к этому: «При той неизвестности, которая
окружает человеческую жизнь, станем особенно избегать ложной предусмотри-
тельности, заставляющей настоящим жертвовать для будущего; это часто зна-
чит приносить в жертву что есть — тому, чего не будет. Устроим, чтобы человек
был счастлив во все возрасты,— пз опасения, чтобы, после массы забот, он не
умер, не отведав счастья. Меж тем если есть пора для наслаждения жизнью, то,
конечно, этой порой бывает последнее время юности, когда телесные и душевные
способности приобрели наибольшую крепость, когда человеку, находящемуся на
половине его пути, оба конца, дающие чувствовать краткость этого последнего,
виднеются лишь вдали. Если неосмотрительная юность обманывается, то не в
том, что она хочет наслаждаться, а в том, что ищет наслаждения, где его нет, и,
готовя себе жалкое будущее, не умеет даже пользоваться настоящим моментом»
(кн. V).
Итак, всю свою жизнь человек должен быть счастлив. Его счастье — дар
природы. Отказываться от наслаждения и особенно лишать его ребенка, воспи-
танника, который от нас зависит, значит возлагать на себя величайшую ответст-
венность. Педагогика Руссо противостоит методу тех суровых воспитателей,
согласно которым воспитание предполагает наказание в качестве расплаты и
которые проповедуют труд как самоцель. Она противостоит и тем, кто, подобно
Руссо, стремится к воспитанию в обстановке радости, но пытается достичь этого
результата, готовя ребенка к счастливому завтра. Тут налицо две концепции.
Известный фатализм у Руссо, который, собственно говоря, ожидает от природы
всего чего угодно и потому опасается любого предвосхищения событий, вплоть
до того, что даже сдерживает умственное развитие воспитанника. Этому противо-
стоит известный прогрессизм, как, например, у Макаренко, который верит в
возможность эволюции не только видов, но и индивидуумов и который ожидает
от контактов ребенка с обществом не развращения детской души, но возникнове-
ния стимулирующих целей, новой и плодотворной адаптации. Вот почему надо
побуждать ребенка к тому, чтобы он представлял себе желательные и осуществи-
мые перспективы в более или менее отдаленном будущем. С одной стороны,
основа воспитания — это поиск, будь то в природе или в исторической тради-
ции, с другой — равновесие, способное изменяться вместе с обстоятельствами.,
временем и средой.
Второй принцип, не являющийся простой перифразой первого: любое обуче-
ние должно восприниматься с удовольствием, ребенок должен ждать и желать
его, оно должно отвечать его потребностям, его любознательности, помогать ему
в анализе трудных ситуаций, в которых он оказывается. Значитг приобретение

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 279
знаний должно быть связано с эмоциональной, практической и, наконец, интел-
лектуальной жизнью воспитанника. Тут потребуется вся изобретательность
учителя, чтобы создать ситуации, подходящие для установления связи между
сложными положениями, из которых хотел бы выйти ребенок, и открытием зна-
ния, которое может ему в этом помочь. Риск лишь в том, чтобы изобретатель-
ность учителя не стала слишком очевидной для ученика н чтобы, превратившись
в прием, она не уничтожила его интерес и доверие. Некоторые примеры, которые
дает Руссо, могли бы хорошо подтвердить это опасение *.
Методы, использующие интересы учеников, в наши дни получили дальней-
шее развитие. Например, д-р Декроли сделал их одним из важных средств в
своей педагогике, хотя и в несколько иной форме. У Руссо интерес каждый раз
связан с конкретной ситуацией. Он случаен, а сама случайность систематически
создается воспитателем. У Декроли это имеет место только с самыми маленькими
детьми. Постепенно интерес становится определенной точкой зрения на пред-
меты обучения, которые сводятся к основным потребностям, ради удовлетворе-
ния которых разворачивается деятельность человека, например к потребности в
пище, к потребности в защите и обороне. «Центр интереса» перестает быть инди-
видуальным. Он становится механизмом синтеза необходимых знаний. Ребенок
видит одновременно и их единство, и их пользу. Он даже может сотрудничать с
учителем в опытах в соответствии с уровнем своего умственного развития.
Третий принцип, общий для Руссо, Декроли и всех, кто сегодня выступает
за активные методы, заключается в том, что в основе всего обучения должны
быть конкретные наблюдения и познание на опыте. Ребенок нуждается в собст-
венных глазах и собственном суждении еще больше, чем в специальных знаниях.
Знать — это не значит верить учителю, это значит — видеть и рассуждать. «Не-
оспоримо, что о вещах, которые мы узнаем подобным образом, сами собой, полу-
чаются понятия гораздо более ясные и верные, чем те, которыми мы обязаны
чужим наставлениям Чем искуснее наши приборы, тем более грубыми
и неловкими делаются наши органы: собирая вокруг себя машины, мы не нахо-
дим их уже в самих себе. Но когда мы употребляем на производстве этих машин
ту ловкость, которая могла бы заменить машины, когда проницательность, не-
обходимую для того, чтобы обходиться без них, мы применяем к их устройству,
то мы выигрываем, ничего не теряя, к природе прибавляем искусство и, не дела-
ясь менее ловкими, становимся более изобретательными. Если я вместо того,
чтобы привязывать ребенка к книгам, занимаю его работой в мастерской, то руки
его работают па пользу ума: он становится философом, думая, что он только ре-
месленник» (кн. III).
Руссо свойственно стремление непосредственно связать ребенка с предме-
том, который он должен изменить или которым должен манипулировать, и в лю-
бом случае заставить ребенка самостоятельно изобрести и построить свои первые
инструменты. Таким образом он лучше усвоит не только их назначение, но и ка-
кой-либо механический или физический принцип. Он будет видеть в инструменте
не таинственное орудие, производящее искусственные действия, а как бы продол-
жение или реализацию того, что дано самой природой. Следует заметить, что ору-
дия этого типа относятся к периоду сугубо ручного, ремесленного производства;
но в то же время они относятся к тому периоду в жизни ребенка, когда он дол-
жен открыть и усовершенствовать способность своих ндеомоторных комплек-
1 Попытка достать пирожки как средство для того, чтобы научить оцени-
вать расстояния; использование тканей для оценки поверхностей; история
с намагниченной уткой; история о том, как Эмиль учится ориентироваться
в лесу Монморанси.

Анри Валлон
280
сов приспособляться к предметам окружающего мира. Этот этап нельзя мино-
вать, каков бы ни был технический уровень эпохи, и в должное время ребенок
должен пройти через него. Как предтечу принципа политехнического обучения,
выдвинутого К. Марксом, можно напомнить это поразительное высказывание:
«Он становится философом, думая, что он только ремесленник».
Педагогика и психология
Чтобы воздействовать на ребенка, чтобы воспитывать его, надо знать его
природу. Цель воспитания — подготовить ребенка к жизни в обществе, какова
бы ни была опасность, что оно его испортит, ибо именно такой образ жизни ле-
жит в природе человека. Таким образом, цель воспитания — жизнь в обществе,
а его отправная и опорная точка — природа ребенка. Природа и Общество, эти
антиподы, образуют пару взаимодополняющих понятий. Это противоречие мо-
жет быть разрешено диалектической интерпретацией воспитания как действия,
движения, перехода из одного состояния в другое, цель которого в том, чтобы
существо стало тем, чем оно не было, пли тем, чем оно не было в полной мере.
Однако эти отношения лишь очень туманно выражены в «Эмпле», где слова
«природа» и «естественный» часто встречаются без точного определения, не несут
устойчивого и определенного содержания, поскольку зачастую эти слова просто
служат для Руссо антитезой тому, что он в различных выражениях называет
искусственным, напускным или даже несущим в себе деградацию и извращение.
Это и есть источник тех звучных формул, к которым он охотно прибегал и кото-
рые, будучи вырваны из контекста, создали ему репутацию человека, клевещу-
щего на цивилизацию.
«Все выходит хорошим из рук Творца, все вырождается в руках человека.
Он принуждает одну почву питать растения, взращенные на другой, одно дерево
приносить плоды, свойственные другому. Он перемешивает и путает климаты,
стихии, времена года. Он уродует свою собаку, свою лошадь, своего раба. Он
все перевертывает, все искажает, любит безобразие, чудовищное. Он ничего не
хочет видеть таким, как создала природа,— не исключая и человека: и человека
ему нужно выдрессировать как лошадь для манежа, нужно переделать на свой
лад, как он окорнал дерево в своем саду» (предисловие). Руссо осуждает технику,
с помощью которой человек приспосабливает к своим нуждам природные ресурсы
в виде растений и животных. Он также умаляет значение порядка, установлен-
ного обществом среди людей, сравнивая его с естественным состоянием природы:
«В естественном состоянии существует равенство фактическое, действительное и
неделимое, потому что в этом состоянии невозможно, чтобы простого отличия
одного человека от другого было достаточно для того, чтоб одного сделать зави-
симым от другого. В гражданском состоянии существует химерическое и приз-
рачное равенство прав, потому что средства, предназначенные для поддержания
его, сами служат для его разрушения и потому что общественная сила, соединя-
ющаяся с более сильным, чтобы подавить слабого, нарушает тот род равновесия,
который установила между ними природа. Из этого первого противоречия выте-
кают все те, которые замечаются в гражданском строе между внешностью и дейст-
вительностью» (кн. IV).
В этом противопоставлении того, что делают человек и природа, последняя
часто смешивается с Провидением: «Мы умерли бы с голоду или отравились бы,
если бы для выбора пищи, годной для нас, пришлось ждать, пока опыт нас на-
учит разузнавать ее и выбирать; но Верховная Благодать, сделавшая из удовольст-
вия существ чувствующих орудие их сохранения, по тому, что приятно вкусу
нашему, извещает нас о том, что годится желудку нашему. С точки зрения при-

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 281
роды, ист для человека более надежного врача, чем его собственный аппетит* и
если взять его в первобытном состоянии, то для меня несомненно, что тогда пища
которую он находил наиболее приятной, была для него вместе с тем самой здо-
ровой.
Даже больше. Мироздатель печется не только о тех потребностях, которыми
Он нас наделил, но и о тех, которыми мы сами себя наделили; и чтобы желание
стояло всегда рядом с потребностью. Он так устроил, что паши вкусы меняются и
искажаются вместе с образом жизни. Чем более мы удаляемся от естественного
состояния, тем больше теряем свои естественные вкусы, или, скорее, привычка
создает в нас вторую природу, которою мы так хорошо замещаем первою, что
никто между нами уже не знает этой первой» (кн. II).
С помощью Творца, Провидения и филализма, который оно, как предпола-
гает Руссо, вкладывает в существа и вещи, чтобы обеспечить их существование,
здесь реализуется связь между двумя применениями слов «природа» и «естест-
венный». Одно из этих применений, как мы только что видели, относится к перво-
начальному порядку в мире, от которого ценой очень большого риска отошел
человек. Другое применение определяет наклонности, свойственные человеку,
без которых он не был бы тем, что он есть. Несущественно, что Руссо объясняет
их финализмом провиденциального происхождения. Фактически они соответст-
вуют тому, что можно описать как набор инстинктов и способностей, необходи-
мых для существования живого существа. Они представляют функциональные
возможности вида в их начальном состоянии, т. с. когда они еще не модифициро-
ваны использованием.
Таким образом, каждому присуща первоначальная чувствительность: «Мы
родимся чувственно восприимчивыми и с самого рождения получаем различ-
ными способами впечатления от предметов, нас окружающих. Лишь только мы на-
чинаем сознавать, так сказать, наши ощущения, у нас является расположение
или искать вновь, или избегать предметов, производящих эти ощущения,— сна-
чала смотря по тому, насколько приятны нам последствия пли неприятны, затем
смотря по сходству или несходству, которое мы находим между ними и этими пред-
метами, и, наконец, смотря но суждениям, которые мы о них составляем на осно-
вании идеи счастья или совершенства, порождаемой в пас разумом. Эти располо-
жения расширяются и укрепляются по мере того, как мы становимся восприимчи-
вое и просвещеннее; но иод давлением наших привычек они более или менее из-
меняются в зависимости от наших мнений. До этого изменения они и суть то, что
я называю в пас природою» (кн. I).
Природа — это то, что еще не подверглось воздействию опыта, рассудка,
привычки,— словом, того; что Руссо клеймит под общим названием «обществен-
ное мнение», иначе говоря, всей совокупности существующих предрассудков.
Чувствительность — это обязательная основа физической, умственной и нравст-
венной жизни. Сюда следует добавить еще ряд естественных склонностей, ряд
инстинктов, подчиненных деятельному началу, своего рода стремлению к дейст-
вию. У маленького ребенка это, прежде всего, простая потребность движения;
затем, появляется интеллектуальная любознательность, вдохновляемая подлин-
ными интересами человека, а не общественным мнением.
Со всеми телесными пли умственными функциями связана какая-либо по-
требность, вызывающая их действие и развитие. Каждая из этих функций на-
чинает проявляться только па определенной стадии физического и психического
становления. Функции эти, следовательно, обладают известной эволюционной
автономией и вместе с тем как бы общим истоком — страстным стремлением лич-
ности к собственному благополучию. Любовь к себе является важной побудитель-
ной причиной человеческой деятельности: «Источником наших страстей, началом
и основой всех прочих, единственной страстью, которая рождается вместе с че-

Анри Валлон
282
ловеком и никогда не покидает его, пока он жив, является любовь к себе; это —
страсть первоначальная, врожденная, предшествующая всякой другой: все дру-
гие являются в некотором смысле лишь ее видоизменениями. С этой стороны
все страсти, если хотите, естественны. Но большая часть этих видоизменений
вызывается причинами посторонними, без которых они и не появились бы; а
самые эти видоизменения не только не полезны, но даже вредны нам: они изме-
няют основную цель и обращаются против своего начала: тут именно человек
оказывается вне природы и становится в противоречие с самим собою. Любовь
к самому себе всегда пригодна и всегда в согласии с порядком вещей. Так как
каждому вверено прежде всего его собственное самосохранение, то первою и са-
мою важною из его забот является — и должна являться — именно эта постоян-
ная забота о самосохранении; а как мы могли бы заботиться о нем, если бы не ви-
дели в этом своего главнейшего интереса!.. Первое чувствование ребенка есть
любовь к самому себе, а второе, вытекающее из первого,— любовь к тем, кто
его окружает; ибо при том состоянии слабости, в котором он находится, он зна-
комится с другими лишь через номощь и уход, который получает. Сначала при-
вязанность его к своей кормилице и гувернантке есть не что иное, как привычка.
Он ищет их, потому что имеет нужду в них и потому что ему хорошо, что они
есть у него; это скорее знакомство, чем расположение. Ему нужно много времени,
чтобы попять, что они не только полезны ему, но и хотят быть полезными, вот
тогда-то он начинает любить их» (кн. IV).
Таким образом, возраст и обстоятельства, или, скорее, жизненные потреб-
ности, вызывают эволюцию главного инстинкта живого существа — любви к
себе — по направлению к его противоположности — любви к другим, а затем и к
совсем противоположному чувству враждебности, если желания ребенка встре-
чают отпор. «Ребенок, значит, по природе расположен к доброте, потому что он
видит, что все окружающее склонно ему помогать, и из этого наблюдения чер-
пает привычку благожелательно относиться к себе подобным, но по мере того,
как расширяются его сношения, потребности, активная или пассивная зависи-
мость, в нем пробуждается сознание его отношений к другим, ведущее к чувству
долга и чувству предпочтения. Тогда ребенок делается высокомерным, ревнивым,
лживым, мстительным. Если его принуждают к послушанию, он, не видя пользы
к тому, что ему приказывают, приписывает эти приказания капризу, желанию
помучить его и упрямится. Если ему самому повинуются, он в первом же сопро-
тивлении видит бунт, намеренное неповиновение; за непослушание он бьет и
стул или стол. Любовь к себе, касающаяся лишь нас самих, удовлетворена, ког-
да удовлетворены наши истинные потребности; по самолюбие, которое сравни-
вает себя, никогда не бывает и не может быть удовлетворено, потому что чувство
это, заставляя нас предпочитать себя другим, требует, чтобы и другие предпочи-
тали нас самим себе,— а это невозможно. Вот каким образом важные и сердеч-
ные страсти рождаются из себялюбия» (кн. IV).
Так различие между самолюбием п любовью к себе вводит новый фактор в
диалектический процесс образования чувств и страстей. Ребенок больше не огра-
ничивается тем, что отождествляет других людей с удовлетворением его пот-
ребностей или с отказом их удовлетворить; он видит в других людях, или даже в
неодушевленных предметах, своих соперников, со стороны которых он может
ожидать только конкуренции. Отсюда и переворот в ориентации ого чувств по
отношению к окружающему. Осознание того, что есть существа, одновременно и
отличные от него, и, однако, принадлежащие к тому же роду, дает ему первое
представление об обществе, по представление мрачное и пессимистическое. Здесь
Руссо верен своему принципу: «все вырождается в руках человека».
И все же именно из этой исключительной заботы о себе диалектика чувств еще

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 283
раз создаст ее противоположность — заботу о другом. «Наши первые обязан-
ности касаются нас самих; наши первоначальные чувствования сосредоточивают-
ся на нас же самих; все паши естественные движения относятся прежде всего к
нашему самосохранению* п благоденствию. Таким образом, первое чувство спра-
ведливости порождается в пас не тою справедливостью, которую мы обязаны
делать, но тою, которую обязаны другие по отношению к нам» (кн. II).
В воспитании не следует предпринимать ничего такого, чего не способен про-
чувствовать ребенок. «Вы найдете у пего небольшое число нравственных поня-
тий, относящихся к его настоящему положению, и — ни одного понятия о поло-
жении людей в их взаимных отношениях; да и к чему они служили бы ему, коль
скоро ребенок не есть еще действительный члеп общества? Говорите с ним о сво-
боде, собственности, даже о договоре,— настолько-то он может знать; он знает,
почему, что — его, то принадлежит ему; а что — не его, то не принадлежит ему;
дальше этого, он ничего уже не знает. Если заговорите с ним о долге, о послуша-
нии, он не будет знать, что вы хотите сказать; прикажите ему что-нибудь,— он не
послушает; но скажите ему: «если ты сделаешь мне такое-то удовольствие, я
при случае отплачу тем же»,— и он тотчас поспешит исполнить вашу просьбу,
ибо он ничего лучшего не ищет, как расширить свое владение и приобрести над
вами права, в ненарушимости которых уверен. Может быть, даже он не прочь
занимать известное место, быть на счету, за что-нибудь слыть; но если им руково-
дит этот последний мотив, он, значит, уже вышел из пределов природы: вы, зна-
чит, заранее не загородили хорошенько всех путей к тщеславию» (кн. II).
И здесь опять противопоставление природы и общества. Вместо того чтобы
допустить для этого второго периода детства, как он это сделал для предыдущего
периода, эмоциональные связи ребенка с его окружением, Руссо предполагает
своего рода стадию обмена, впрочем, обмена условного, предполагающего от-
срочку, при которой субституция удовольствия предложенным ребенку иску-
шением запоздает по сравнению с его психическим развитием, если только к это-
му не прибавится то, чего с таким сожалением ожидает Руссо: стремление быть
на равных со взрослым, которое есть не просто тщеславие, но и потребность во
взаимности и своего рода симметрии, возникающая, когда ребенок достигает
возраста, в котором он формирует свою личность по образцу других.
Несомненно, что обмен этого типа между ребенком и взрослым — частое
явление. Но его главной движущей силой не всегда является интерес. Это не
обязательно и не всегда вклад, делаемый в настоящем ради будущего. Скорее,
этот обмен связан с одним из этапов осознания ребенком себя как личности перед
лицом других. Однако Руссо отказывается рассматривать социальное чувство
как изначальное и как необходимое дополнение чувства личного. Первое он
предпочитает выводить из второго, вместо того чтобы взращивать их вместе.
Потому-то он и ограничивает общество ребенка его учителем, единственная за-
бота которого —развитие детской личности. Необходимо подчеркнуть, насколь-
ко принципы Руссо в этом отношении далеки от современной педагогики, напри-
мер Макаренко, дающей важную рекомендацию — организовывать детские
«коллективы» как для работы, так и для игры, для всего, чем должна быть за-
нята жизнь детей.
Однако наступает возраст, когда, путем одного из нередких в мышлении
Руссо диалектических переворотов, значимости природы и общества меняются
местами. Каковы бы ни были много раз отмечавшиеся Руссо противоречии между
природой и обществом, жизнь в обществе тем не менее заложена в природе чело-
века. Для человеческого рода это необходимо: «Слабость человека делает его
общительным; общие наши бедствия — вот что располагает наши сердца к чело-
вечности: мы не чувствовали бы обязанности к человечеству, если бы не были

Анрц Валлон
284
людьми. Всякая привязанность есть признак несостоятельности; если бы каждый
из нас не имел никакой нужды в других, он не подумал бы соединиться с ними.
Таким образом из самой нашей помощи рождается наше зыбкое счастье. Сущест-
вом истинно счастливым бывает существо обособленное; одно Божество наслаж-
дается абсолютным счастьем; по из пас никто не имеет о нем понятия. Если бы
какое-нибудь несовершенное существо могло вполне удовлетворять само себя,
чем бы оно стало наслаждаться — с нашей точки зрения? Оно было бы одиноким,
жалким. Я не постигаю, как тот, кто не имеет пи к чему нужды, может любить
что-нибудь; я не понимаю, как тот, кто ничего не любит, может быть счастливым»
(кн. IV). Противопоставляя абсолютное или божественное счастье, которое упи-
вается своим одиночеством и полнотой, человеческому счастью, возникающему из
необходимости каждого компенсировать свою слабость, объединяясь с другими,
Руссо возвращается к единственной основе общества — к интересам личности;
именно любовь каждого к самому себе становится любовью к другим людям.
Основываясь па инверсиях или переносах чувств, вызванных обстоятельствами
или необходимостью, Руссо выдвигает как главный принцип человеческой дея-
тельности и морали поиски личного счастья и в конечном счете врожденную чув-
ствительность. Здесь мы видим важную попытку диалектического подхода к де-
дуктивной механической концепции психики. «Распространим свое самолюбие
на другие существа — таким путем мы превратим его в добродетель» (кн. IV).
Итак, самолюбие становится добродетелью при том условии, что элиминирован
ее основной, первоначальный объект — собственная личность — и исключены
все эмоциональные предпочтения, все душевные порывы. Совершенно неотличи-
мая от любви к роду человеческому, к истине и справедливости добродетель —
это результат обобщения, минующего соображения индивидуального порядка;
наряду с «Общественным договором» она вызывает в памяти правила Канта, сог-
ласно которым любое понятие морали надо проверять, предполагая, что оно
имеет универсальное применение. Как известно, сам Кант признавал, что Руссо
оказал значительное влияние на его мышление. Неверно приписывать Руссо
построение нравственного чувства, как это часто делалось.
Однако универсализация нравственного закона не единственная черта, объе-
диняющая Канта и Руссо. Согласно Руссо, чувствительность человека возвра-
щает его в лоно природы, а потребности и жажда выгоды приводят его в общество;
общество требует от него соблюдения равенства по отношению к другим людям,
генерализации нравственных принципов. Между тем, как и у Канта, в этот про-
цесс вмешивается совесть, по не как следствие, а как руководящая и контроли-
рующая сила: «Первая из всех забот есть забота о самом себе; однако же как
часто внутренний голос говорит нам, что, создавая наше благо за счет других,
мы делаем зло! Мы полагаем, что следуем внушению природы,— а меж тем мы ей
противимся; слушая, что она говорит нашим чувствам, мы пренебрегаем тем, что
она говорит нашим сердцам: активное существо повинуется, существо пассивное
повелевает. Совесть есть голос души, страсти — голос тела. Удивительно ли,
что эти два голоса часто противоречат друг другу? и тогда которого слушаться?
Рассудок слишком часто обманывает нас; мы приобрели полное право отказывать
ему в согласии; но совесть не обманывает никогда; она — истинный путеводи-
тель человека; она для души то же, что инстинкт для тела; кто следует ей, тот
повинуется природе и не боится сбиться с пути» (кн. IV). С одной стороны —
чувства, сграсти, разум, подверженные ошибкам и иллюзиям, вся сфера опыта:
от опыта самого элементарного до наиболее изощренного. С другой стороны —
совесть, непогрешимый судья добра и зла. Обе эти стороны не имеют единого
критерия. Не следует обманываться тем, что слово «природа», примененное здесь
к совести, раньше применялось к чувствительности и ко всем ее трансформациям.

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 285
В каждом из этих двух случаев слово «природа» использовало в различных зна-
чениях. По отношению к опыту оно означает то изначальное, что еще не подвер-
глось культивации, иначе говоря, деградации со стороны цивилизации. По от-
ношению к совести оно означает то, что, согласно Руссо, в высшей степени свой-
ственно одному человеку,— его предназначение. Теперь Руссо говорит не об
опыте, а о боге: «Мне остается задаться вопросом, какие принципы я должен
извлечь из них для своего поведения и какие правила должен предписать себе
для того, чтобы выполнить свое назначение па земле, сообразно с предначерта-
нием того, кто поместил меня сюда. Следуя всегда своему методу, я извлекаю эти
правила не из принципов высшей философии, но нахожу их начертанными при-
родой в глубине своего сердца неизгладимыми буквами» (кн. IV).
Без сомнения, в мышлении Руссо понятие природы остается многознач-
ным. Но здесь он оказывается явным предшественником Канта в различении
чистого, или опытно-умозрительного, разума и разума практического, как от-
ражения недостижимой «вещи в себе» — недостижимой, как недостижим для
Руссо творец всех вещей. Другое сходство с кантовой философией заключается
в том, что следование нравственному закону и понимание этого закона должно
быть доступно для всех, даже для самых простых и невежественных людей.
«...О, совесть, совесть! божественный инстинкт, бессмертный и небесный голос,
верный путеводитель существа темного и ограниченного, разумного и свобод-
ного... Но этого мало, что путеводитель существует: нужно уметь распознавать
его и следовать ему. Если он говорит всем сердцем, то почему же столь немногие
его понимают? Увы! это оттого, что он говорит нам языком природы, а нас все
кругом заставляет забыть этот язык» (кн. IV).
Полностью отождествленная здесь с совестью, природа противопоставля-
ется деятельности разума и познания, источников «предрассудков» и философ-
ского «фанатизма». Но далее Руссо возвращает слову «природа» его привычный
смысл, который он, однако, стремится ограничить рамками физических понятий:
«Мы работаем в согласии с природой и, пока она формирует человека физически,
пытаемся сформировать существо нравственное; но наши успехи не одинаковы.
Тело уже крепко и сильно, в то время как душа еще немощна и слаба; и что бы ни
могло сделать человеческое искусство, темперамент всегда предшествует разуму.
Сдерживать один и возбуждать другой — вот к чему мы доселе всячески стреми-
лись для того, чтобы человек всегда был единым, насколько это возможно. Раз-
вивая природные свойства, мы задерживали зарождавшуюся чувствительность;
мы ее регулировали, развивая разум; умственные предметы умеряли действие
чувствительных предметов. Восходя к началу вещей, мы изъяли своего воспи-
танника из власти чувств; от изучения природы не трудно было подняться до
вопроса о Творце» (кн. IV).
Итак, три уровня, три стадии: в первую очередь, тело и телесные упражнения,
которые его укрепляют, подменяя собою нарождающуюся чувствительность,—
это природа, естественное. Далее — разум и умственные предметы, умеряющие
влияние предметов чувственных. И наконец, скачок к творцу природы, к богу,
который непостижим для нашего ума. Но где же природа — в вещах или в соз-
нании? Здесь обнаруживается разрыв между двумя сферами, не имеющими ни
взаимоотношений, ни непрерывной связи,— сферой реального, сферой становле-
ния, в которой действуют силы, способные найти точки неустойчивого равнове-
сия, в которой противоречия могут быть разрешены диалектически (Руссо из-
вестно, как пользоваться диалектикой), и сферой «вещи в себе», сферой метафи-
зической, несоизмеримой с первой. Ничего удивительного, что между двумя зна-
чениями слова «природа», используемыми в двух разных случаях, нет согла-
сия.

Лнри Валлон
286
Среди значений, придаваемых Руссо словам «природа» и «естественный»,
есть такие, которые целиком подходят для приложения к педагогике: среди
них — значение, связанное с деятельностью или функциями, внезапно проявля-
ющимися в психической связи, по еще по сформировавшимися под действием об-
стоятельств, в которых эти функции могут начать действовать. Среда, испорчен-
ная фальшивыми обычаями, предрассудками, ошибочными мнениями, может дать
этим функциям ложное направление, и они выродятся. Напротив, здоровому вос-
питанию надлежит помочь им в развитии, но в смысле наиболее близком к «че-
ловеческой природе», где природа — синоним нравственного сознания. Говоря
языком современной психологии, речь идет о надлежащем «кондиционировании»
спонтанно выражающихся склонностей, инстинктов, способностей, которые
личность несет в себе как достояние своего вида и которые проявляются каждая
в свое время, по ходу физического и умственного развития.
В противовес эмпиристам своего времени, Гельвецию например, Руссо не
считает, что человеческую психику можно целиком объяснить влияниями среды.
Он признает существование элементарных и «естественных» склонностей еще до
того, как они моделируются практикой. Эта мысль очень близка к современным
представлениям; и по сей день психологи спорят о сравнительном значении бла-
гоприобретенных знаний и естественного дара в различных функциональных
проявлениях, но они единогласны в том, что оба компонента необходимы и допол-
няют друг друга.
На самом примитивном уровне психики находятся эмоции, страсти, аффек-
тивные состояния. Замечательно, что, желая сделать их полезными или менее
вредными, Руссо рекомендует кондиционировать их с помощью ассоциаций и
связей того же типа, который изучался Павловым в его экспериментах над ус-
ловными рефлексами. Известно, что если воздействовать на животное одновре-
менно двумя способами, создавая у него два совершенно различных, иногда даже
противоположным образом ориентированных впечатления — одно, связанное
с удовлетворением какой-то потребности, скажем потребности в пище, и другое,
связанное с реакцией на боль, вызванную, например, ожогом,— животное смо-
жет связать со вторым впечатлением действие первого, т. е. проявления аппети-
та, с оборонительными или отступательными движениями. Таким образом, син-
хронизации, простого соположения во времени, при условии, что оно будет в
достаточной мере постоянным, довольно, чтобы коренным образом модифициро-
вать поведение в данных условиях. Не может ли воспитатель использовать связи
этого типа по крайней мере в области поведения, не зависящего от деятельности
разума, в области эмоциональных реакций? Руссо дает превосходный пример
страха темноты, который он считает общим, изначальным и естественным; это
чувство есть страх перед невидимым, неизвестным. Этот страх вызывается ин-
стинктом самосохранения, который приводит в действие эвентуальный оборо-
нительный механизм,— отсюда то ощущение реальности, которое дается страхом
и над которым не властен разум. Свяжите с темнотой, напротив, благоприятные
обстоятельства, приятные впечатления, любимые занятия, и то, чего не добиться
никакими объяснениями, достигнуто: реакция страха сменилась реакцией удо-
вольствия.
В этом случае природа удачно подправляется искусственными ассоциациями.
Обратил ли на это внимание сам Руссо? Но он, конечно, без труда оправдал бы
это исключение из своего правила «все вырождается в руках человека».
Другие виды деятельности, самым тесным образом связанные с общением,
также основаны па естественном. Примером может служить язык, различные
функциональные уровни которого чрезвычайно удачно демонстрирует Руссо:
«Все наши языки суть произведения искусства. Долго искали, нет ли языка

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 287
природного и общего всем людям. Он, несомненно, есть — это тот язык, которым
говорят дети, прежде чем научаются говорить. Язык этот но членораздельный,
но он выразителен, звучен, понятен. Пользуясь своими языками, мы до того
стали пренебрегать им, что наконец совершенно его забыли. Станем изучать де-
той, и около них мы скоро припомним его. Кормилицы — учителя для нас этого
языка; они все понимают, что говорят их питомцы; они отвечают им, ведут с ними
очень связные беседы и хотя произносят слова, но слова эти совершенно беспо-
лезны; не смысл слова понимают дети, а то выражение, с которым оно сказано.
К языку голосовому присоединяется язык жестов — не менее энергичный. Жес-
ты эти не в слабых руках детей, а на их лицах. Удивительно, как выразительны
уже эти физиономии, еще плохо сформировавшиеся: черты их с минуты на мину-
ту изменяются с непостижимой быстротой; вы видите, как, подобно блескам мол-
нии, зарождается и исчезает улыбкаг желание, страх; каждый раз вы будто ви-
дите другое лицо. Мускулы лица у них, несомненно, подвижнее, чем у нас. Но
зато их тусклые глаза почти ничего не говорят. Таким и должен быть язык зна-
ков в возрасте, которому знакомы лишь телесные потребности: выражение ощу-
щений заключается в движениях лица, выражение чувствований — во взгля-
де... Из этого плача, который, казалось бы, столь мало заслуживает внимания,
рождается первое соотношение человека ко всему тому, что его окружает: здесь
куется первое звено той длинной цепи, из которой образовался общественный
строй» (кн. II). Первое звено этой цепи, приводящей к самым возвышенным свер-
шениям человеческого духа и обнимающей все виды отношений, на которых зиж-
дется общество, связано с самым субъективным, что есть у личности: с прямыми
проявлениями его органических потребностей. Руссо прекрасно показал, что,
взывая к помощи окружения, без которой ребенок не смог бы выжить, эти прояв-
ления становятся языком и что с этого момента мимика и крики, единственные
полезные для младенца действия, превращают его в общественное существо. От
этого естественного и универсального языка он переходит к членораздельной
речи, свойственной каждому языку: «Дети слышат говор с самого рождения; с
ними говорят не только прежде, чем они станут понимать сказанное, но даже
прежде, чем они могли бы передать слышанные звуки. Их орган речи, пока еще
неповоротливый, лишь мало-помалу начинает подражать произносимым перед
ними звукам, и в точности неизвестно даже, с такою ли отчетливостью они на
первых порах воспринимают ухом эти звуки, как и мы. Я не против того, чтобы
кормилица забавляла на первых порах ребенка пением и очень веселыми, очень
разнообразными мотивами; но я далеко не согласен, чтоб она беспрестанно оглу-
шала его потоком бесполезных слов, в которых он ничего не понимает, кроме то-
па, каким они произносятся. Я бы хотел, чтобы первые членораздельные звуки,
понимать которые учат ребенка, были медленно произносимыми, легкими, яс-
ными, часто повторяемыми и чтобы слова, ими выражаемые, относились только к
видимым предметам, которые перед этим можно показать ребенку. Несчастная
привычка легко удовлетворяться словами, которых мы не понимаем, начинается
гораздо раньше, чем думают. Школьник слушает в классе разглагольствование
учителя точно так же, как он слушал в пеленках болтовню кормилицы. Мне ка-
жется, что весьма полезным делом было бы такое воспитание, чтоб он ничего тут
не понимал» (кн. I). Маленькому ребенку противопоказан большой запас слов.
Следуя своему постоянному принципу, Руссо предостерегает против преждевре-
менного расширения словаря, он опасается, что средства забегут вперед по срав-
нению с потребностями, и потому предпочитает, "чтобы воспитатели скорее тор-
мозили, чем ускоряли приобретение знаний учениками. Впрочем, он, возможно,
преувеличивает эффективность вмешательства воспитателя в обучение фонетике
языка. Появление различных фонем, по-видимому, не определяется извне, а

Анри Валлон
288
скорее подчиняется морфологической эволюции речевого аппарата, причем кор-
рекция со стороны внешних моделей вступает в действие уже после того, как ре-
бенок начинает спонтанно и свободно упражнять этот аппарат, формируя свои
аудиомоторпые ассоциации. Именно с их помощью он начинает различать и иден-
тифицировать звуки, производимые его окружением.
Подражание у ребенка не имеет буквального, непосредственного характера.
Он оперирует доступными ему средствами скорее по аналогии. На уровне сло-
варя, как и на уровне грамматики, он обобщает известный ему прием на все слу-
чаи, которые представляются ему схожими между собой. Руссо правильно за-
метил по поводу обучения синтаксису: «Прежде всего, у них, так сказать, своя,
соответственная возрасту, грамматика, синтаксис которой содержит правила
более общие, чем наш; если внимательно всмотреться в дело, мы изумились бы
точности, с какою они держатся известных аналогий, очень ошибочных, если
хотите, но очень последовательных, которые не нравятся нам только по своей
резкости или потому, что обычай не допускает их. Я недавно слышал, как один
отец разбранил ребенка за то, что он сказал: «Mon pere irai-je-t'y» *• А ребенок
этот, как видно, лучше придерживался аналогии, чем наши знатоки грамматики:
если ему говорили: «Vas-y» 2, то почему же он не может сказать: «Irai-je-t'y?»
Заметьте, кроме того, с какою ловкостью он избегал зияния, которое оказалось
бы в выражениях: «irai-je-y» 3 или «y-irai-je?» 4. Виноват ли бедный ребенок,
если мы совсем некстати выбросили из фразы определительное наречие «у» 5,
потому что не умели с ним сладить?» (кн. 1).
Но формы языка — словарь и синтаксис — это еще не все; остается смысл:
«Самое большое зло, проистекающее от той стремительности, с которою учат
говорить прежде времени детей, заключается не в том, что первые речи, которые
держат к ним, и первые слова, произносимые ими, не имеют для них никакого
смысла, но в том, какой мы придаем, а мы не умеем этого и подметить; таким об-
разом, давая нам, по-видимому, точные ответы, они говорят, не понимая нас и
оставаясь непонятыми с нашей стороны. Подобными недоразумениями объяс-
няется обыкновенно и то изумление, в которое повергают иногда нас детские
речи, когда мы приписываем им такие идеи, которых сами дети не соединяли с
ними. Это невнимание с нашей стороны к настоящему смыслу, какой придают
дети словам, и кажется мне причиной первых их заблуждений; а заблуждения
эти, даже если будут исправлены, оказывают влияние на склад их ума в осталь-
ную часть жизни. Я буду не раз иметь впоследствии случай разъяснить это при-
мерами» (кн. I). Фактически слова являются только материалом для общения
между собеседниками. Они влияют на тех, кто ими пользуется, и придают форму
их мыслям, правильным или ошибочным: «Я согласен, что если б изучение язы-
ков состояло только в изучении слов, то есть образов и звуков, их выражающих,
то оно могло бы годиться для детей; но языки, изменяя наименования, переменяют
и идеи, ими представляемые. Склад головы формируется по языкам; мысли при-
нимают окраску наречий. Один разум — всеобщ; ум в каждом языке имеет свою
особую форму, свое отличие, которое отчасти может быть и причиной или след-
ствием национальных характеров; догадка моя подтверждается тем, что у всех
наций мира язык следует за переменами в нравах и, подобно последним, сохра-
няется или портится» (кн. II). Человеческие языки — это социально-политические
1 Батюшка, я пойду туда? (франц. непр.)
2 Иди туда (франц.).
3 Я пойду туда (франц.).
4 Я пойду туда (франц.).
5 Туда, там (франц.).

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 289
явления, они меняются вместе с эпохами и народами, и все же они развиваются
из универсального языка природы и превращаются в универсальный язык ра-
зума. Природа и разум — два полюса единой действительности: полюс вещей и
полюс принципов и законов. Между этими двумя полюсами протекает челове-
ческая деятельность, предполагающая разнообразие и метод проб и ошибок.
Точно так же отправной точкой для познания действительности являются те
элементарные факты, которые природа вложила в человека,— его ощущения.
«В первые годы жизни, когда память и воображение еще бездействуют, ребенок
бывает внимателен лишь к тому, что в данное время действует на его чувства; так
как'ощущения его служат первым материалом для его познаний, то представлять
их ему в надлежащем порядке — значит подготовлять его память к тому, чтобы со
временем она в том же порядке доставляла их и его разуму. Но так как ребенок
внимателен только к своим ощущениям, то па первый раз достаточно отчетливо
показать ему связь этих самых ощущений с предметами, их производящими. Он
хочет до всего дотронуться, все взять в руки: не препятствуйте этой пытливости,
она дает ему первые опыты знания, самые необходимые. Этим именно путем он
научается ощущать тепло, холод, твердость, и мягкость, тяжесть и легкость тел,
судить об их величине, фигуре и о всяких доступных чувству свойствах,— су-
дить с помощью зрения, осязания, слуха, особенно с помощью сопоставления
зрения с осязанием, посредством оценки на взгляд того ощущения, которое он
получил бы при помощи пальцев» (ки. I).
Из широко распространенных в его время сенсуалистскпх концепций, вдох-
новивших Кондильяка, Руссо выводит здесь принципы педагогического метода,
которые 100—150 лет спустя снова попытаются выдвинуть и развить такие ре-
форматоры, как Сеген и Мария Монтессори. Однако Руссо превосходит сенсуа-
листов в том отношении, что он не связывает переход к мыслительным операциям
с одними лишь комбинациями ощущений. Мышление предполагает установле-
ние связей и не может автоматически выводиться из ощущений: «Ощущения наши
носят характер чисто пассивный, тогда как восприятия или идеи рождаются из
активного начала, которое судит» (кн. II). На языке своего времени Руссо выде-
ляет тот этап, который современные психологи описали как период, когда пси-
хика ребенка становится способной оторваться от конкретных, индивидуальных
объектов и объединять их в группы или дифференцировать в зависимости от их
свойств. Это называется категориальной деятельностью. Очевидно, что этот
процесс будет протекать тем активнее п точнее, чем богаче будет пища, подготов-
ленная ощущениями, а это означает хорошую тренированность сенсорной сис-
темы: «Для упражнения в искусстве нужно прежде всего добыть орудия; а чтобы
эти орудия употреблять с пользою, их нужно сделать достаточно прочными, так
чтобы они могли выдержать работу. Чтобы научиться думать, нужно, значит,
упражнять свои члены, свои чувства, свои органы, которые служат орудием ра-
зума; и чтобы извлечь из этих орудий всю возможную пользу, нужно, чтобы тело,
снабжающее ими, было крепко и здорово. Таким образом, никак нельзя сказать,
что истинный разум человека формируется независимо от тела; напротив, хоро-
шее телоснабжеиие и делает умственные процессы легкими и верными» (кн. II).
Следовательно, надлежит упражнять органы чувств, но таким образом, чтобы
развить практический ум, основу ума отвлеченного. «Упражнять чувства — это
не только значит пользоваться ими: это значит учиться хорошо судить с помощью
их, учиться, так сказать, чувствовать; ибо мы умеем осязать, видеть, слышать
только так, как научились» (кн. II). Развитие органов чувств означает не только
совершенствование восприятия во всех видах ощущений, но в еще большей мере
умение сочетать ощущения так, чтобы они дополняли друг друга и служили ме-
рой друг другу. Среди сенсорных данных есть, по-видимому, фундаментальные,

Анри Валлон
290
связанные с осязанием, которое объемлет всю поверхность тела и функциони-
рует непрестанно, сочетаясь с ощущениями других типов. «Мы не в одинаковой
степени властны над всеми нашими чувствами. Есть между ними одно такое,
действие которого никогда не прерывается во время бодрствования,— я говорю
об осязании; оно распространено по всей поверхности нашего тела, как постоян-
ная стража, приставленная для извещения нас обо всем, что может нам повре-
дить» (кн. II). «...Хотя из всех наших чувств осязанию мы даем наиболее непре-
рывные упражнения, однако суждения его остаются, как я сказал, несовершен-
ными и более грубыми, чем суждения всякого другого чувства, потому что при
употреблении его мы постоянно присоединяем и чувство зрения, а так как глаз
достигает предмета скорее, чем рука, то ум почти всегда судит помимо осязания.
Зато суждения, основанные на осязании, всегда наиболее верны, именно потому,
что они наиболее ограничены; простираясь лишь на столько, на сколько могут
достать наши руки, они исправляют погрешности других чувств, которые устрем-
ляются вдаль, к предметам, едва ими замечаемым, тогда как осязанием если уж
что замечаем, то замечаем хорошо. Прибавьте к тому же, присоединяя, когда
нам угодно, силу мускулов к действию нервов, мы соединяем, вследствие одно-
временного ощущения, суждение о температуре, величине и фигуре с сужде-
нием о тяжести и твердости. Таким образом, осязание, извещающее нас лучше
всех чувств о впечатлении, которое могут произвести на наше тело тела посторон-
ние, есть такое чувство, которое чаще всего бывает в употреблении и всего не-
посредственнее дает нам знание, необходимое для нашего самосохранения»
(кн. II). Возможно, форма выражения устарела: различные чувства трактуются
с позиций анимизма. Однако Руссо справедливо указывает на взаимодействие
визуальных, тактильных и кинестезнческих, как мы сказали бы сейчас, впе-
чатлений как на необходимое условие правильного восприятия объектов. «Вмес-
то упрощения нужно удваивать их, всегда проверять другими ощущениями;
орган зрения нужно подчинять органу осязания и задерживать, так сказать,
стремительность первого чувства тяжелым и правильным ходом второго. За не-
достатком такого навыка наши изменения на глаз очень неточны» (кн. II). Толь-
ко опыт, дитя пользы и в то же время дитя удовольствия, является причиной этих
связей, с помощью которых возрастает правильность, точность и эффективность
сенсорных данных: «Обоняние — чувство воображения; давая нервам более силь-
ное напряжение, оно должно сильно возбуждать мозг; поэтому-то оно на одну
минуту воодушевляет наше самочувствие, а в конце концов истощает его. В сфе-
ре любви оно производит довольно известные эффекты...» (кн. II).Значительная
роль того или иного вида наших ощущений зависит не столько от совершенства
соответствующего органа чувств, сколько от всей совокупности наших привы-
чек, интересов и склонностей. Связи, которые таким образом устанавливаются,
составляют то, что Руссо называет здравым смыслом: «Мне остается поговорить в
следующих книгах о развитии здравого смысла,— это нечто вроде шестого
чувства и называется у французов «общим чувством», не столько потому, что
оно — общее для всех людей, сколько потому, что оно есть результат хорошо нап-
равленной деятельности остальных чувств и знакомит нас с природой вещей пу-
тем слияния всех наружных признаков этих вещей. Это шестое чувство не имеет,
следовательно, особого органа: оно пребывает лишь в мозгу, и ощущения его,
чисто внутренние, называются понятиями, или идеями. Числом этих идей имен-
но и измеряется обширность наших познаний; отчетливость и ясность их именно
и составляет точность ума, а искусство сопоставлять их друг с другом называет-
ся человеческим рассудком. Таким образом, то, что я называл чувственным или
детским рассудком, состоит в образовании простых идей путем слияния несколь-
ких ощущений; а то, что я называю интеллектуальным или человеческим рассуд-

Педагогические и психологические идеи романа трактата Ж.-Ж. Руссо 291
ком (разумом), заключается в образовании сложных идей путем слияния несколь-
ких простых идеи» (кн. II). Интеллект строится на базе ощущений. Промежуточ-
ной ступенью является то, что Руссо называет сперва здравым смыслом, а потом
чувственным разумом: это еще простые комплексы ощущений, сохраняющие все
чувственные стороны объектов, но это уже и первый уровень разума, способ-
ного формировать простые идеи, сопоставляя конкретные объекты. «Преобра-
зуем ощущения свои в идеи, но не будем сразу перескакивать от предметов чувст-
венно-воспринимаемых к предметам умственным, с помощью первых мы и долж-
ны дойти до вторых» (кн. III).
Ребенок должен формировать свои первые знания через ощущения, которые
ставят его в непосредственную связь с окружающими вещами, а не на книжных
примерах, которых он зачастую не понимает и которые в любом случае взывают
только к его послушанию. Однако Руссо не считает, что знания могут быть по-
лучены через одни лишь ощущения, поскольку знания не представляют собой
ни копии, ни простой комбинации последних. Руссо не сенсуалист; он не верит,
что, коль скоро дано ощущение, из него может или должна вытекать вся интел-
лектуальная жизнь. Он объявляет себя противником «философии» (эмпиризма
того времени, и в частности эмпиризма Гельвеция), он не лишает человека «чес-
ти» мыслить, оставаясь при этом реалистом и произнеся слова, материалисти-
ческое звучание которых неоспоримо: «Я, таким образом, ясно понимаю, что ощу-
щение мое, которое во мне, и причина или предмет его, который вне меня,— не
одно и то же» (кн. IV). При всем том в его позиции есть известная неопределен-
ность. «Замечать значит чувствовать; сравнивать значит судить; судить и чувст-
вовать — не одно и то же. Через ощущение предметы представляются мне от-
дельными, изолированными, такими, каковы они в природе; через сравнение я
их сдвигаю, перемещаю, так сказать, кладу один на другой, чтобы определить их
различие или сходство и вообще все их отношения. Отличительная способность
активного или разумного существа есть, по-моему, способность придавать смысл
этому слову «есть». В существе только чувственно воспринимающем я напрасно
искал бы этой разумной силы, которая налагает предмет на предмет и затем ре-
шает; этой силы я не найду в его природе. Это пассивное существо будет ощущать
каждый предмет отдельно или даже ощущать совокупный предмет, составлен-
ный из двух, но, не обладая никакой силой, чтобы сложить их, никогда не будет
сравнивать и не будет иметь о них суждения...
...Когда два ощущения, подлежащие сравнению, восприняты, то впечат-
ление произошло, каждый предмет воспринят чувством, оба предмета восприня-
ты, но вследствие этого отношение их все-таки не стало еще воспринятым. Если
бы суждение об этом отношении было лишь ощущением и исходило бы ко мне
единственно от самого предмета, то суждения мои никогда меня не обманывали
бы, потому что я всегда действительно чувствую то, что чувствую. Почему же я
обманываюсь насчет отношения между этими двумя палками, особенно если они
лежат не параллельно? Почему я говорю, например, что маленькая палка равна
трети большой, тогда как она равна только четверти? Почему изображение, то
есть ощущение, не соответствует своей модели, то есть предмету? Потому что я
активен, когда сужу, потому что процесс сравнения здесь ошибочен, потому что
разумение мое, судящее об отношениях, примешивает свои заблуждения к ис-
тине ощущений, указывающих лишь на предметы... Пусть дают то или иное наз-
вание этой силе моего ума, сближающей и сравнивающей мои ощущения; пусть
называют ее вниманием, размышлением, соображением или как хотят: все-таки
остается истинным, что она — во мне, а не в вещах, что я один порождаю ее,
хотя порождаю лишь благодаря впечатлению, производимому на меня предме-
тами. Не будучи властным чувствовать или не чувствовать, я властен более или

Лнри Валлон
292
менее разбираться в том, что чувствую. Значит, я не просто существо чувствую-
щее и пассивное, а существо активное и разумное; и что бы там ни говорила фи-
лософия, я смело буду претендовать на честь мышления. Я знаю только, что ис-
тина в вещах, а не в моем уме, судящем о вещах, и что, чем менее я влагаю сво-
его в мои суждения о них, тем более я уверен, что приближаюсь к истине. Таким
образом, мое правило доверять больше чувствованию, чем разуму,— подтвер-
ждается самим разумом» (кн. IV).
Руссо не допускает существования того, что называется «ошибками чувств»,
поскольку ощущение — это факт, реальность, неоспоримая сама по себе. Да,
это несомненно, но с точки зрения субъекта. Если ощущение влечет за собой
объективную реакцию (будь то в области образов и знаний или в области практи-
ческой жизни), оно может адаптироваться или не адаптироваться к объекту или
ситуации. Итак, ощущение не существует только само для себя. Оно влечет за
собой реакцию, уровень или природа которой могут быть, кроме всего прочего,
различными, принадлежать как к сфере движения, так и к сфере репрезентации.
В обоих случаях налицо непосредственная связь между ощущением и его послед-
ствиями. «Суждение, рефлексия, медитация» представляют собой другой этап.
Возлагая на них ответственность за сенсорные иллюзии и ошибки, Руссо вводит
их слишком рано. Скорее, их роль заключается в коррекции ошибочных данных,
предоставляемых органами чувств. И хотя здесь Руссо делает себе честь назы-
ваться мыслящей личностью, позволительно спросить, как могут его принципы,
не приводя к противоречию, позволить ему считать чувствительность — форму
выражения, самую близкую к природе,— источником наших иллюзий, а разум,
плод цивилизации, орудием истины? Допустив на уровне перцептивных структур
посредничество чувственного разума, который осуществляет связь между ощу-
щением и интеллектом, Руссо приписывает его функциям все то, что не является
собственно ощущением. В противовес сенсуалистам и своему собственному реа-
лизму, Руссо переходит на язык почти чистого интеллектуализма.
На деле основная концепция Руссо предполагает два принципа — активный
и пассивный. В том, что касается вселенной, пассивное начало — это материя,
которая была бы абсолютно инертпой, если бы Создатель не наделял ее движе-
нием, с помощью которого она оживляется. В том, что касается сознания, пас-
сивным элементом является ощущение, последствие контакта с предметами. Все
действенное восходит к разуму. Хотя Руссо и рационалист, он спиритуалист.
Этот дуализм вдохновляет всю его психологию и педагогику. Таким-то образом
он и различает два вида памяти. «Кажущаяся легкость учения и есть причина
гибели детей. Мы не видим, что самая легкость эта служит доказательством того,
что они ничему не научаются. Мозг их, гладкий и отполированный, отражает,
подобно зеркалу, представляемые ему предметы; но в нем ничего не остается,
ничто не проникает внутрь. Слова ребенок запоминает, а идеи отскакивают прочь:
слушающие понимают их, один он не понимает их... Итак, я говорю, что дети, не
будучи способны к суждению, не имеют и настоящей памяти» (кн. II).
Точно так же Руссо осуждает привычку, простой отпечаток прошлого, не
влекущий за собой никакой активности: «Привлекательность привычки проис-
ходит от естественной в человеке лености, а леность эта увеличивается от по-
творства привычкам: гораздо легче делать то, что уже делалось; по протоптанной
дороге легче становится идти. К тому же можно заметить, что власть привычки
очень сильна над стариками и людьми ленивыми и очень незначительна над мо-
лодежью и людьми живого характера. Этот режим хорош лишь для слабых душ,
и он их с каждым днем все больше и больше ослабляет. Одна только привычка
полезна для детей: это — привычка без труда подчиняться необходимости вещей;
и для взрослых одна лишь привычка полезна: это — подчиняться без труда ра-

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 293
зуму» (кн. II). Привычка — это действие, повторение которого сделало его рутин-
яым и которое, следовательно, перешло из активного в пассивное. Рамки привыч-
ки могут быть подвижными и содержать в себе какой-то функциональный эле-
мент. В этом отношении психология Руссо если еще и не диалектична, то во вся-
ком случае динамична.
Руссо отмечает этот динамизм психики в связи с эмоциональной и нравст-
венной активностью еще яснее, чем когда говорит об умственной деятельности.
Различные эмоции происходят из общей чувствительности. Источником отноше-
ний с другими людьми является любовь к себе. Дифференциация вызывается
обстоятельствами, воображением, мнением. Сочетаясь, противопоставляясь и
контролируя друг друга, эти три источника влияний выражаются в переменчи-
вых равновесных или неравновесных состояниях, определяющих личность как
свободное или порабощенное существо. Чтобы не противоречить природе, человек
должен был бы быть единственным в мире и одиноким. Это нереальная и противо-
речивая гипотеза, ибо в природе человека — жить в обществе, под контролем
общественного мнения, и вводящее его в заблуждение воображение является
его природным даром. Но вполне очевидно, какой смысл следует придавать здесь
слову «природа».
Это прежде всего способности, связанные со спонтанным биологическим
развитием индивида, до того как они подверглись влиянию каких-либо объектов
или деятельности. Чисто теоретическое построение, поскольку любой способ-
ности требуются для проявления особые условия.
Затем универсальный порядок, в котором каждое существо, каждый вид
имеет свое место и свои пределы, которые могут быть познаны лишь в своей сово-
купности, т. е. только божественным разумом. Это напоминает лейбницианскую
интерпретацию мира, в которой каждая монада, существующая сама по себе, в
то же время является отражением всех остальных. В том, что касается целост-
ности и фундаментальных различий, которые тут встречаются, можно сказать,
что эта концепция статична.
Однако именно индивидуальному воображению и общественному мнению
надлежит дать определенное направление естественным побуждениям, губитель-
ным образом дополнив их.
«Оно-то (воображение) и расширяет для нас границы возможного, в хоро-
шую или дурную сторону, а следовательно, возбуждает желания и питает их
надеждою на удовлетворение. Но предмет, который сначала, казалось, был под
рукою, убегает так быстро, что мы не можем его нагнать; когда мы полагаем,
что настигли, он принимает новый вид и оказывается далеко впереди нас. Не
видя пространства, уже пройденного, мы считаем его за ничто, а пространство,
которое остается нам пройти, непрестанно увеличивается и расширяется. Таким
образом, мы истощаем силы, не достигая предела, и, чем более мы выиграем в
наслаждении, тем дальше уходит от нас счастье. Напротив, чем ближе человек
остается к своему естественному состоянию, тем менее разницы между его способ-
ностями и его желаниями и тем, следовательно, менее удален он от счастья. Ни-
когда он не бывает менее несчастным, чем в тот момент, когда он, по-видимому,
лишен всего, ибо несчастье состоит не в лишении вещей, а в нужде, ощущаемой
нами. Действительный мир имеет свои границы, мир воображения безграничен:
не будучи в состоянии расширить первый, сузим второй, ибо единственно от
разницы между ними рождаются все скорби, которые делают нас истинно не-
счастными. Отнимите силу, здоровье, прекрасное самочувствие,— и все блага
этой жизни станут мнимыми; отнимите скорби тела и угрызения совести,— и все
бедствия станут воображаемыми. Это общий принцип, скажут мне; я согласен:
но практическое приложение его нельзя назвать общим, а о нем только мы и ве-

Лнри Валлон
294
демздесь речь» (кн. II). Существование двух видов ревности — ревности, являю-
щейся непосредственным следствием полового инстинкта, и ревности, являющей-
ся реакцией самолюбия, подчиняющегося общественному мнению,— демонст-
рирует две полярные точки, между которыми может развиваться или меняться
чувство,— природу и общество. Можно склоняться к одной из двух противо-
положностей или сочетать их в разных пропорциях. Руссо пользуется своеоб-
разной арифметикой психической жизни, напоминающей концепцию Бентама,
жившего почти одновременно с Руссо. Рассматриваются три понятия, между
которыми должно существовать равновесие: наши естественные потребности, же-
лания, которые наше воображение, зачастую подогретое общественным мнением,
развивает в связи с нашими потребностями, и, наконец, средства для их удов-
летворения, которыми мы реально располагаем. Поведение человека извращает-
ся благодаря тому, что между потребностями и средствами оказываются фан-
тазмы воображения. Здесь возврат к природе — это возврат к чувству меры. И в
этой самодисциплине человек обретает свободу.
«Ограничь, человек, свое существование пределами своего существа, и ты
уже не будешь несчастным. Оставайся на том месте, которое в цепи творений
назначила тебе природа; пусть ничто не заставит тебя сойти с него! Не противься
суровому закону необходимости; не истощай, из желания противостоять ему,
сил своих, которые Небо дало тебе не для того, чтобы расширить или продолжать
свое существование, но только для того, чтобы хранить последнее, как Ему угод-
но. Твоя свобода, твоя власть простираются лишь настолько, насколько прости-
раются твои природные силы, но не дальше; все остальное — это только рабство,
иллюзия, тщеславие. Самое господство бывает рабским, когда оно основано на
людском мнении: ибо в этом случае ты зависишь от предрассудков людей, кото-
рыми управляешь с помощью предрассудков же. Чтобы руководить ими, как тебе
хочется, ты должен вести себя, как им угодно. Стоит им переменить образ мыс-
лей, и ты вынужден будешь переменить образ действия» (кн. II). Раб тот, чьи
потребности превосходят его средства к их удовлетворению. Природа дала ре-
бенку больше потребностей, чем возможностей. Общество же стремится развить
в каждом из нас потребности, превосходящие наши возможности. Строгое при-
менение критерия, согласно которому свобода заключается в том, чтобы не за-
висеть от других, приводит Руссо к парадоксальному утверждению, что об-
щество возвращает человека в естественное состояние детства, детства как соз-
дания самого Творца и потому являющегося примером совершенства. Руссо часто
не может примирить свои принципиальные определения и живые ощущения из-
менений противоречий, которые могут явиться следствием первых. Сопоставляя
две стороны противоречия, он утаивает его разрешение или же ограничивается
тем, что констатирует наличие «парадокса». Нужно ли в таком случае подчерки-
вать, что условия «свободы» по Руссо сводятся к простым межличностным отно-
шениям, без всяких ссылок на социальные структуры, регулирующие отношения
между индивидуумами? Он исходит из «человека в себе», предполагает у всех
личностей равные возможности и равные права, понимает человека в духе XVIII
века и Великой французской революции. Отсюда вытекает, что свобода в понима-
нии Руссо — это в первую очередь субъективное чувство свободы но отношению
к другим людям. Для общества это весьма ненадежный вид связей, так как они
зависят от постоянства или каприза других людей. Верный своему методу про-
тивопоставлений, Руссо рассматривает отношения между личностями, регули-
руемые законами, столь же незыблемыми, как и законы природы. Это опять ди-
хотомия «природа—общество». Однако здесь возможен переход от одного понятия
к другому. Связующим звеном является чувство необходимости. Осознание
необходимости есть основание свободы: в этом Руссо за сто лет до Энгельса

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 295
предвосхищает его блистательное определение, Руссо выражает его в форме
желания, мечты: он еще не проник в смысл законов, управляющих человече-
ским обществом. Свое решение вопроса он видит в «общественном договоре»,
заключаемом под давлением необходимости, в общих интересах отдельных
личностей, однако в целом такое решение авторитарно и в известном смысле
искусственно. Руссо еще не постиг законов развития общества, его структуры,
законов, которые управляют его жизнью. Лишь представители исторического
материализма Маркс и Энгельс впервые доказали реальность социального де-
терминизма, нашли объективную основу законов, действующих в детерминиро-
ванном обществе.
Интуиция Руссо не выходила за рамки психологии и педагогики. «Держите
ребенка в одной зависимости от вещей, и вы будете следовать порядку природы в
постепенном ходе его воспитания... Обращайтесь с вашим воспитанником сооб-
разно с его возрастом. Поставьте прежде всего его на должное место и умейте
удержать на нем так искусно, чтоб он не пытался покинуть его. Тогда, не зная,
что такое мудрость, он на практике получит самый важный урок ее. Никогда не
приказывайте ему,— ничего на свете, решительно ничего! Не допускайте у него
даже представления, что вы претендуете на какую-нибудь власть над ним. Пусть
он знает только, что он слаб и что вы сильны, что, по взаимному вашему положе-
нию, он необходимо зависит от вас. Пусть он это знает, пусть научится этому,
пусть чувствует это; пусть с ранних пор чувствует над своей гордо поднятой го-
ловой жестокое иго, налагаемое на человека природой, тяжелое иго необходи-
мости, под которым должно склониться всякое ограниченное существо. Пусть
он видит эту необходимость в вещах, а не в капризе людей; пусть уздою, его
удерживающею, будет сила, а не власть. Не запрещайте ему того, от чего он дол-
жен воздерживаться, поставьте ему только препятствие, без объяснений, без рас-
суждений, что ему позволяете, позволяйте с первого слова, без упрашивания, без
просьб и особенно без условий. Дозволяйте с удовольствием, отказывайте лишь
с сожалением, но все отказы ваши пусть будут бесповоротны, пусть не колеблет
вас никакая неустойчивость; пусть сказанное вами «нет» будет несокрушимой
стеной, так, чтобы, испытав раз пять-шесть перед ней свои силы, ребенок не
пытался уже опрокинуть ее» (кн. II).
В целом речь идет о том, что отношения между людьми должны обезличиться,
как отношения с вещами, что в их основе не должно лежать чувство, поскольку
эти отношения склонны гипертрофировать чувствительность, которой человек
наделен по своей природе. «Страсти, которые мы разделяем, соблазняют нас; то
же страсти, которые идут вразрез с нашими интересами, нас возмущают, и по
непоследовательности, из них вытекающей, мы осуждаем в других то, чему хо-
тели бы подражать. Отвращение и иллюзии неизбежны, когда другие причиняют
нам зло, которое мы бы причинили сами, будь мы на их месте» (кн. IV). Однако
свобода еще не обеспечена, пока потребности и желания строго ограничены воз-
можностью их удовлетворения, пока отношения между личностями приобрели
тот же характер необходимости, что и отношения с вещами. Остается главное
препятствие, заложенное в самой личности. Это неспособность человека управ-
лять своими наиболее законными, самыми естественными привязанностями.
Владение собой — вот залог счастья, вот добродетель.
Согласно Руссо; имеются следующие компоненты воспитания и нравствен-
ности: в основании — природа, на вершине — добродетель и, кроме того, не-
прерывное стремление к счастью. До тех пор пока действия ребенка ограничи-
ваются объектами, которые являются непосредственной причиной соответствую-
щих функций, они должны свободно осуществляться и даже поощряться и стиму-
лироваться воспитателями. Однако, как только воображение становится спо-

Анри Валлон
296
собным присоединять к этим действиям другие виды деятельности и оказывается
доступным влиянию мнения окружающих, надо пристально наблюдать за появ-
лением возможных иллюзий, пустых мечтаний, отклонений и извращений. Та-
ким образом, свобода может быть спасена оборонительными морами. Перестав
оказывать пользу ребенку, страсти могут направить его в погоню за удовлетво-
рением желаний, не соответствующих его средствам и его природе, так что его
силы будут использованы и растрачены на выполнение иллюзорных и вводящих
в заблуждение задач. За этим периодом простых предосторожностей, когда необ-
ходимость сдерживает мечты и ошибки, когда строгая необходимость, свойст-
венная вещам, призвана служить моделью для педагогических и «законодатель-
ных» рекомендаций, следует другой период, когда внешний контроль должен
стать автономным и распространиться не только на отклонения в страстях, но и
самые законные страсти, дабы умение владеть собой не зашло в тупик. Тогда
человек и достигает неколебимой, ничем не замутненной добродетели. Он недос-
тижим для горя и отчаяния.
В целом мораль, предлагаемая Руссо, это мораль воздержания, удерживаю-
щая каждого в пределах, начертанных ему природой. Суть этой морали в том, что
она призывает избегать ловушек страдания, которые возникают как следствие
любой надежды, опровергнутой опытом. Эта мораль имеет чисто индивидуали-
стический крен, как и любая мораль, главным критерием которой является лич-
ное счастье. Объединение индивидов в обществе она объясняет только необходи-
мостью обеспечить безопасность личности и удовлетворение ее потребностей,
притом в форме мнимого равенства и действительного неравенства.
Из этих двух противоположных понятий — фактического неравенства и
мнимого равенства — Руссо отдает предпочтение последнему: «До сих пор я не
различал сословий, чинов, капиталов, не буду различать их и в дальнейшем».
Равенство, даже опровергаемое обществом, ставится им во главу угла, потому что
оно — естественный факт. Неравенство случайно; это творение людей, которое,
следовательно, может быть модифицировано или уничтожено теми же людьми.
И Руссо уверенно предсказывает приближение революций, которые каждому
напомнят о его долге перед обществом, т. е. об обязанности трудиться в обмен на
то, что общество дает ему. Находясь на полном содержании общества, его члены
целиком ему обязаны.
Но нет ли неразрешимого противоречия между этой полной зависимостью,
которой потребует от каждого общественное устройство, и воспитанием в духе
полной свободы, независимости от мнений, личной автономии, которую предла-
гает Руссо? Несомненно, в основе общества лежит договор, но не является ли он
всего лишь оправданием, юридической фикцией? Не подчиняемся ли мы ему
поневоле, а зачастую даже не зная его условий?
Если знание этого может дать каждой личности право расторгнуть договор,
тогда он и будет подлинным, а не фиктивным договором. «Рассмотрев себя со
стороны физических отношений к другим существам, со стороны нравственных
отношений к другим людям, он должен теперь рассмотреть себя со стороны граж-
данских отношений к своим согражданам. Для этого нужно, чтобы он изучил
сначала характер правления вообще, различные формы правительства и, нако-
нец, ту частную форму, при которой он родился,— чтобы знать, удобно ли ему
жить при таком правлении; ибо в силу права, которого ничто не может отменить,
каждый человек, становясь совершеннолетним и своим собственным властели-
ном, делается властным отказаться от договора, которым он связан с обществом,
и покинуть страну, где последнее основалось. Лишь своим пребыванием в ней по
наступлении разумного возраста он как бы подтверждает молча обязательство,
принятое ого предками. Он имеет право отказаться от своего отечества, как и от
наследства своего отца; сверх того, раз родина есть дар природы, то, отказыва-

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 297
ясь от нее, отступаются лишь от своего собственгюго. Каждый человек, по непре-
ложному праву, остается свободным — на свои собственный риск,— в каком бы
месте пи родился, если только не добровольно подчинил себя законам, чтобы при-
обрести право быть иод их покровительством» (кн. V).
И вот воспитание Эмиля подошло к пределу, положенному ему природой и
обществом. Он готов стать отцом и гражданином. Возникает проблема его же-
нитьбы. До этого момента все усилия его воспитателя были направлены на то,
чтобы отвлечь его воображение от вопросов пола. Но теперь совершенно необ-
ходимо подвести его к тому, чтобы он выбрал достойную себя супругу. Теперь,
когда он будет совершать этот в высшей степени важный шаг, следует руково-
дить им более, чем когда-либо. И снова здесь будут использоваться уловки, что-
бы он воспринял как свой собственный — выбор своего воспитателя, ибо, надо
полагать, только этот последний способен верно судить о желательных доброде-
телях спутницы Эмиля. В связи с этим Руссо отмечает различие в склонностях,
наблюдаемых у девочек и мальчиков, противоположность их роли в жизни, прин-
ципы (зачастую противоположные) их воспитания.
Психология женщины отчасти выводится из предположения о ее противо-
положности мужской психологии, а отчасти построена на наблюдениях, нередко
проницательных, но почти всегда касающихся женщин из «хорошего общества».
Природа противопоставляет друг другу мужчину и женщину как взаимно до-
полняющие существа, характеристики которых, следовательно, взаимно противо-
положны. Активность и сила типичны для мужчины; пассивность и слабость —
для женщины. В сексуальном единоборстве их приемы противоположны. Очаро-
вание и робость, часто притворные, свойственны женщине; самолюбие и настой-
чивость — мужчине.
Ничто не могло бы охарактеризовать Руссо лучше, чем его описание отртоше-
иий полов: контрасты, противопоставления, переоценка ценностей. Слабость
женщины обращается силой, сила мужчины — слабостью; и эти следствия, ка-
залось бы, отрицающие логические посылки, выдвинутые природой, также ре-
зультат действия природы. Сама природа учит мужчину и женщину той свет-
ской обходительности, которая маскирует все естественные проявления их на-
туры. Здесь диалектический круг замыкается.
Однако требуется рассмотреть и другие противопоставления между мужчи-
ной и женщиной, в частности в их отношении к обществу. Эмиль был воспитан
так, что он всегда отдаст предпочтение голосу разума, а не голосу общественного
мнения. Женщина же не остается безразличной ни к тому, ни к другому; иначе
может пострадать ее репутация, основная гарантия ее безопасности.
Одни и те же моральные суждения не подходят одновременно и мужчине, и
женщине. Причиной тому — их разное положение в обществе и разная природа.
Признание в определенных чувствах невозможно для женщины —в противном
случае это привело бы ее к полной капитуляции, которая повлекла бы за собой
еще более серьезные нарушения ее обязанностей. Чтобы быть прямодушной, жен-
щине часто приходится лгать. Но она, как и ребенок, владеет не только языком
слов: она пользуется и языком природы, который, даже без ее ведома, выражает-
ся во вздохах, румянце, возбуждении или вялости, короче, в целом ряде физи-
ческих проявлений, которые надо научиться воспринимать и понимать, несмотря
на словесные запирательства.
Женщина живет чувствами, конкретными впечатлениями. Поэтому она уме-
ет проникнуть в чужие цели и мысли и воздействовать на них. Поэтому, приукра-
сив своими чарами собственные цели, она может властвовать над другими. Для
того чтобы усовершенствовать ее природу, в женщине надлежит развивать тон-
кость чувств и изящество манер.

Анрн Валлон
298
Однако, согласно Руссо, перед женщиной закрыта одна сфера ^ сфера тео-
ретического разума, общих идей, принципов, научных знаний. Она не может
оторваться от конкретных фактов, от частных случаев. В этом плане она может
быть хорошей наблюдательницей. Однако право открытия закономерностей при-
надлежит мужчине. Следовательно, воспитание и обучение мужчин и женщин,
должно быть разным. Примером может служить религиозное воспитание. Рас-
суждения савойского викария недоступны для девушек. Для них бог не может
быть необходимым и в го же время непостижимым завершением цепи абстракций,
в которой постепенно вырабатывается понимание вселенной. Они могут прийти
к богу только через религиозную обрядность, которой они должны покорно сле-
довать.
Женские способности имеют практический характер. Женский характер фор-
мируется на основе жизненной практики, главным образом на основе практики
ведения хозяйства. Впрочем, на этом Руссо особенно не настаивает,—очевидно,
по той причине, что это само собой разумеется, но возможно, и потому что, гово-
ря о воспитании, он лишь весьма поверхностно рассматривает женщин из народа.
В его эпоху еще не поднимался вопрос об образовании простых женщин. Кроме
того, по Жан-Жаку целью женщины является достижение счастья. Задача жен-
щины — внести согласие в жизнь мужчины, дополнением которой является се
собственная жизнь. Можно поощрить любовь женщины к украшениям при усло-
вии, что у нее не возникнет стремления к роскоши; то же касается ее склонности
к пению, музыке и танцам. Она должна уметь любезно принять гостей своего
мужа.
Очевидно, что в вопросе о положении женщины современная цивилизация
расходится с концепцией Руссо. Мы высказываемся против всех видов зависимо-
сти женщины, включая те, которые полиостью подчиняют ее интересам мужчины и
целиком возлагают на мужчину ответственность за их общую судьбу. Эволюция
социальных структур и нравов все в большей степени отводит женщине роль
партнера, а не подчиненного лица. Что касается аргументов, использующих
интеллектуальные различия между полами, то, если и кажется, что Руссо эф-
фективно их использует, их причины и следствия все же слишком мало изучены,
чтобы было возможно решить, в каком смысле их следует понимать.
Должны ли мы рассматривать принципы Руссо как прогрессивные и даже
революционные втом, что касается воспитания мужчин? Трудно ответить на этот
вопрос однозначно. С чисто педагогической точки зрения несомненно, что в на-
чале нашего столетия его именем в той или иной мере открыто пользовались мно-
гие новаторы. Некоторые методы, основанные на сенсуализме, опирались на его
авторитет, несмотря на то что сам Руссо вышел за рамки элементарного сенсуализ-
ма и указал важность раннего становления идеопсрцептивпого синтеза. Более кор-
ректно выделить среди его рекомендаций требование непрерывно обращаться
к интересам ребенка и использовать то, что в наше время называется центрами
интересов. Этот метод предполагает, что обучение не должно выходить за рамки
реальных способностей ребенка и что его предметом должны быть личные ощуще-
ния и переживания ребенка. Отсюда кое-кто делал вывод о необходимости поло-
житься на спонтанное развитие, любознательность и другие виды инициативы,
свойственные ребенку. Ничто не может сильнее противоречить концепции Руссо.
Он далек от того, чтобы элиминировать взрослых из процесса воспитания, наобо-
рот, придает иногда их роли значение, которое могло бы показаться чрезмер-
ным, подавляющим. Учитель должен творить жизненный опыт своего воспитан-
ника и при необходимости тормозить его интеллектуальное развитие. В том, что
эю требование должно быть основано на знании этапов развития ребенка, на

Педагогические и психологические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо 299
научных данных, как раз п заключается факт, отличающий взгляды Руссо от
«согласованного воздержания» педагогов натуризма.
Другие, в частности Клапаред, основатель Института Ж.-Ж. Руссо в Жене-
ве, говорят о воспитании «по мерке». Эхмиль не теряется в неразличимой толпе
себе подобных. Все его интеллектуальные достижения носят личный характер и
хорошо адаптированы к его разуму; это событие его индивидуальной истории раз-
вития. Но разве это результат его воспитания в одиночестве, наедине со своим
воспитателем? За полученные таким образом преимущества приходится дорого
платить нечеловеческими условиями жизни; сам Руссо считал их химерическими,
свойственными своего рода абстрактному эксперименту, такими же искусствен-
ными в сравнении с естественным ходом вещей, как и любой лабораторный опыт,
где все отобрано и скомбинировано с целью продемонстрировать скрытую исти-
ну, извлеченную из сложной действительности. Эмиль — это модель, построен-
ная па основе определенных психологических и социальных данных, чтобы мож-
но было точнее представить результаты определенного вида воспитания. Это ги-
потетическая модель, противопоставленная реальности.
И, однако, разве это воображаемое воспитание в изоляции имеет лишь эв-
ристическую или дидактическую ценность?
Не является ли оно протестом Руссо против учебных заведений его времени,
особенно иезуитских школ, в которых он видел средоточие нравственного паде-
ния и интеллектуальной деградации, учреждений, самым незначительным не-
достатком которых было воспитание конформизма и суетности в будущих членах
разлагающего общества? Избегнув этих учебных заведений, Эмиль должен был
избегнуть глупых предрассудков и суетных требований общества. Он должен
был стать неуязвимым для ударов судьбы. Но мог ли он стать человеком той ре-
волюции, которая, по словам Руссо, была неминуема? Да, но только негативно:
он был готов встретить ее с чистым разумом, способным осознать необходимость
законов природы и общества.
В своих планах организации просвещения Революция, очевидно, 1Ю могла
вдохновляться педагогическим индивидуализмом, развитым в «Эмиле». Образ-
цом Революции служила противоположность «Эмиля» — «Общественный дого-
вор». Главенствующим являлся принцип строгого равенства всех детей. В своем
докладе Лепелетье де Сен-Фарго говорил, что до шести лет они должны быть пре-
доставлены Природе, т. е. матери. Но позже дети принадлежали Нации, которая
должна была воспитывать их без учета каких-либо различий в социальном про-
исхождении, одинаково одевать всех и одинаково обращаться со всеми. Лепелетье
был убит, прежде чем представил свой доклад Конвенту х. А затем Термидор
положил конец демократическим инициативам.
Действительно революционным у Ж.-Ж. Руссо был его образ мышления,
его чуткость к противоречиям: он склонен к парадоксам, противоречащим об-
щему мнению, он проявляет внимание к контрастам, из которых рождаются
разнообразие и изменения, он ценит противопоставления, стимулирующие мысль,
и антагонизмы, источники действия. Он видит вещи в их взаимосвязи, в коренной
перемене их взаимоотношений. Он наделен диалектическим мышлением, хотя и не
использует еще диалектику как метод исследования и объяснения мира.
1 См. «План национального воспитания» Мишеля Лепелетье (представлен
Робеспьером Конвенту 13 июля 1793 г.).— Robespierre. Textes choisis,
Les Classiques du peuple. Editions sociales, 1957. T. II, p. 157—198.

Комментарии* Проект воспитания де Сент-Мари
(С. и—1^/
Написан в 1743—1745 гг. Впервые издан в 1782 г. На
русском языке публикуется впервые. Перевод И. Я. Во-
левич по изданию: Rousseau J.-J. Oeuvres completes.
Т. IV.— Paris, Bibliotheque de la Pleiade, 1969.
В 1740 г. Ж.-Ж. Руссо исполнял в Лионе у началь-
ника судебных установлений Мабли обязанности нас-
тавника его детей: пятилетнего Жана-Антуана и шес-
тилетнего Сент-Мари. В письменной форме он изложил
судье свои взгляды на воспитание и обучение Сент-
Мари. Работа известна под названием «Мемуар, пред-
ставленный г-ну де Мабли о воспитании его сына».
Позже по просьбе г-жи Дюпен Руссо переработал
(1743—1745) трактат, текст которого помещен в нас-
тоящем издании.
Руссо намеревался пробыть в должности наставни-
ка детей Мабли 2—3 года. Но уже в 1740 г. он остав-
ляет Лион. В дальнейшем Руссо признавал, что его
первый опыт в роли воспитателя оказался неудачным
(см.: Исповедь, кн. 6).
«Проект...» свидетельствует о знакомстве Руссо
с тогдашней педагогической мыслью Франции
(Ш. Роллен, К. Флери, ораторианцы). Идеи предшест-
венников получили у Руссо отчетливое отражение.
Руссо резко осудил схоластическую школу, продолжил
разработку рекомендаций по преподаванию естественно-
научных предметов. Руссо по-своему осмыслил сужде-
ния Фенелона о формах обучения, авторитете настав-
ника,, сотрудничестве учителя и родителей. Обращаясь
к известным ему педагогическим идеям, Руссо, одна-
ко, выступил как оригинальный мыслитель.
Автор «Проекта...» считает нравственное воспитание
главнейшей и первоочередной педагогической зада-
чей. Он формулирует цель воспитания: «...сформировать
сердце, суждения и ум, и именно в том порядке, в
каком я назвал их». Руссо намечает конкретную про-
грамму обучения своего воспитанника.
«Проект...» — первое педагогическое сочинение
Руссо, но в нем нашли отражение идеи, которые будут
продолжены и развиты Руссо.
1. «Начатками» в XVIII в. в Западной Европе называли
учебник основ латинской грамматики.
2. Речь идет о Жане-Антуане Бонно де Мабли (Кон-
дильяке) — брате де Сент-Мари.
* В отдельных примечаниях использованы данные
комментариев изданий: Руссо Ж.-Ж. Трактаты.— М.,
1969, и Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения. В 3-х т.—
М., 1961.

301
3. Руссо имеет ввиду сочинение французского писателя
Жана Лабрюйера (1645—1698) «О человеке».
4. Речь идет о Габриеле-Бонпо де Мабли (1709—1785) —
французском философе, историке, первая крупная
работа которого — «Параллели между римлянами и
французами»—появилась в 1740 г.— в год написания
первого варианта трактата.
5. Неточная цитата из пьесы «Смешные жеманницы»
Ж.-Б. Мольера.
6. Варрон Марк Теренций Реактинский (116—27 до
н. э.) — римский политик, писатель, историк.
7. Эолипилъ — физический прибор для определения воз-
душных потоков.
8. Роллен Шарль (1661 —1741) — ректор Парижского уни-
верситета, один из основоположников национальной
французской школы, автор восьмитомного «Трактата
об учении». Роллен кодифицировал тогдашние нормы
обучения и воспитания во Франции. Первый том его
трактата посвящен дошкольному воспитанию в семье,
второй — обучению языкам, третий и четвертый —
преподаванию истории и риторики, пятый, шестой,
седьмой — изучению морали, восьмой — формам и
методам обучения.
9. Имеются в виду учебные пособия Пьера Рссто «Крат-
кое изложение принципов французской грамматики»
(1732) и «Основные принципы и начала французской
грамматики», Р.-Д. Франсуа-Серафина «Трактат о
французской грамматике» (1705), П. Бухура «Сомне-
ния относительно французского языка» (1674). По
этим пособиям обучались французскому языку во
времена Руссо.
10. Имеется в виду работа Г.-Б. де Мабли «Параллели
между римлянами и французами».
11. «Логика» — учебник; изданный в 1662 г. француз-
скими теологами Антуаном Арно и Пьером Ннколем.
Учебник предназначался для «малых школ», создан-
ных при монашеском ордене «Оратории». Авторы учеб-
ника принадлежали к кругу педагогов, объединяв-
шихся при аббатстве Пор-Рояля. Кружок Пор-Рояля
вел борьбу с иезуитами.
12. Учебник «Искусство красноречия» Б. Лами (1640—
1715) Руссо высоко ценил.
13. Диалектика как особый предмет входила в программы
обучения в XVIII в.
14. «Зрелище природы»—сочинение аббата Плюша (1688—
1761), французского писателя, педагога. Плюш был
преподавателем коллежа в Реймсе, а затем руководил
Лионским коллежем.
15. Ньевептит Бернар (1654—1718) — голландский врач,
математик, религиозный философ, автор трактата «Су-
ществование бога, доказанное чудесами природы»
(1715).

302
16. Гроциус (Гроций) Гуго (1583—1645) — голландский
философ, писатель, автор «Права войны и мира», где
излагалась доктрина естественного права и договор-
ного происхождения государства. Пуфендорф Сам у эль
(1632—1694) — немецкий историк, юрист, автор «Пра-
ва природы и людей», известен как последователь
Гроциуса.
17. Речь идет о Г.-Б. де Мабли.
Рассуждение о науках и искусст-
вах
(с. 20-42)
Написано в 1749—1750 гг. Впервые издапо в 1750 г.
На русском языке впервые опубликовано в 1768 г.
Печатается в переводе Н. И. Кареева по изданию:
Руссо Ж.-Ж. Избранные сочнпения: В 3-х т. Т. I,—
М., 1961.
Руссо сам описал обстоятельства, при которых на-
чата была работа над трактатом. В один из дней ок-
тября 1749 г. он направлялся пешком к Венсенскому
замку под Парижем, чтобы навестить находившегося
там в заключении Д. Дидро. По пути Руссо перелисты-
вал взятый с собою журнал «Мсркюр дс Фоанс». В жур-
нале он прочитал объявление Днжонской академии о
конкурсе. Тема конкурса показалась Руссо настолько
интересной, что он в тот же день приступил к ее разра-
ботке.
Перед отправкой в Дпжон рукопись «Рассуждения
о науках и искусствах» просмотрел Дидро, сделав в
ней несколько незначительных исправлений. В июле
1750 г. Дижонская академия объявила о своем реше-
нии присудить первую премию трактату Руссо. В но-
ябре того же года сочинение появилось в печати и сразу
привлекло широкое внимание.
Вокруг «Рассуждения о науках и искусствах» раз-
горелась острая полемика. Спустя три года после выхо-
да трактата в свет опубликовано было собрание всех
статей, которые появились в связи с этим сочинепием
Руссо. Материалы составили два пухлых тома. В чис-
ле онпопентов Руссо выступили польский король
Станислав, поэт из Лиона Борд, члены Дижонской ака-
демии и другие.
Трактат следует рассматривать как философское,
социально-политическое сочинение программного ха-
рактера. На вопрос, «способствовало ли возрождение
наук н искусств улучшению нравов», Руссо, прослежи-
вая эволюцию общества до высот современной ему циви-
лизации, отвечает отрицательно. Уходя от своего
«естественного состояния», человечество понесло невос-
полнимый нравственный ущерб. Руссо при этом отнюдь
не призывал к уничтожению цивилизации как тако-

303
вой. «Такой вывод вполне в духе моих противников»,—
писал он в этой связи (Руссо Ж.-Ж. Трактаты.—
М., 1969, с. 104).
Ряд французских просветителей (Вольтер, Кондор-
се, Тюрго и др.) главпой силой общественного про-
гресса объявляли прогресс разума. Воспитание у от-
дельной личности и человечества в целом разумного
начала позволит, считали они, совершить целесообраз-
ные общественные перемены.
По-иному смотрел на прогресс человечества и место
в этом прогрессе воспитания Руссо. Считая, что об-
щественное бытие человека оказалось в вопиющем про-
тиворечии с его природной сущностью и что это бытне
представляет человека не тем, кем он является на са-
мом деле, Руссо на первый план в воспитании поставил
задачу развития и обогащения человеческих чувств.
«Рассуждение о науках и искусствах» явилось важ-
ным этапом в развитии социальных и педагогических
взглядов Руссо.
1. Я здесь кажусь варваром, ибо никто меня не понимает
(лат.).
2. Предуведомление, очевидно, написано в 1763 г. к изда-
• ваемому Дюшепом Собранию сочинений Руссо.
3. Имеются в виду начавшиеся после издания «Эмиля»
преследования Руссо.
4. Имеются в виду прежде всего Дидро и д'Аламбер.
5. Речь идет о возпнкшей в период релнгиозпых войн во
Франции в 1576 г. Католической лиге.
G. Варнапт переделанного Руссо «Рассуждения...» не
сохранился.
7. Мы, честные люди, обманываемся внешним обликом
(лат.).— Гораций. Искусство поэзии, стих 25. Эти
строки были девизом трактата на конкурсе.
8. Речь идет об эпохе Возрождения.
9. Период средневековья, о котором здесь идет речь,
Руссо, как и большинство французских просветителей,
оценивал отрицательно.
10. Имеется в виду Магомед (Мехмед) II — турецкий сул-
тан (1451 — 1481). В 1453 г. Магомед II овладел Констан-
тинополем и сделал его столицей Оттоманской импе-
рии.
11. Имеется в виду падение под ударами турок-османов
Восточной Римской (Византийской) империи. Здесь
в известной мере пародируется соответствующее место
из «Введения» д'Аламбера к «Энциклопедии».
12. См.: Плиний. Естественная история, кн. VI, гл. 25.
43. Пирронизм — философское учение, основателем кото-
рого является древнегреческий философ Пнррон (ок.
376—270 до п. э.). Одним из основных принципов ппр-
роннзма является упнверсальное сомнение. Здесь под
пирроннзмом подразумевается материалистическая фи-
лософия просветительства.

304
14. Монтень Мишель (1533—1592) — французский фи-
лософ Возрождения. Оказал огромное воздействие на
Руссо. Наиболее часто в «Рассуждениях о науках и
искусствах» цитируется глава 25 книги I «Опытов»
Монтеня («О педантизме»).
15. Имеется в виду Депи Дидро (1713—1784) — выдаю-
щийся французский просветитель, философ-материа-
лист, основатель и редактор «Энциклопедии». Во время
паписапия «Рассуждений о науках и искусствах» Рус-
со был в тесных приятельских отношениях с Дидро.
16. Сезострис — имя трех фараонов двадцатой династии в
древнем Египте (XII до н. э.). Руссо называет леген-
дарную личность — Сезострнса Великого, о котором
мог прочесть в сочинении Боссюэ «Рассуждение о
всеобщей истории».
17. Камбиз (Камбис) — царь древней Персии (V до
и. э.) В 525 г. до п. э. Камбиз завоевал Египет. О Кам-
бизе Руссо мог прочесть в «Сравнительных жизнеопи-
саниях» Плутарха. В 333 г. до н. э. Египет завоеван
был Александром Македонским, в 30 г. до н. э.—
Римом, в 517 г.— турками-османами.
18. Имеется в виду победа греков над персами в Марафон-
ской битве (490 до н. э.).
19. В 338 г. до п. э. Греция оказалась под властью Македо-
нии, затем ею овладели римляне, а после падения Вос-
точной римской империи — турки-османы.
20. Демосфен (384—322 до н. э.) — греческий оратор и по-
литик, боровшийся против господства в Греции маке-
донян.
21. Плутарх писал, что Рим основали пастухи Ромул и
Рем.
22. Вероятно, речь идет о Цинцинате (V до н. э.) —
политическом деятеле древпего Рима. По преданию,
когда Риму грозила опаспость, сограждане предложили
Ципцинату стать диктатором. Послы, пришедшие с та-
ким предложением, застали Цнпцината за плугом. От-
бив пападение врагов, Цннцинат отказался от полномо-
чий диктатора и возвратился к землепашеству. О бла-
ге земледельческого труда говорил и Катон Старший,
трудившийся, как гласит предание, в поле рядом со
своими рабами.
23. Энный Квинт (239—169 до и. э.) — римский поэт, автор
«Анналов» — подражаний Гомеру. Теренций Публий
(185—159 до н. э.) — римский комедиограф. Творчест-
во üniiiiii и Теренция совпадает с периодом усиленного
проникновения в Рим греческой культуры, что вызва-
ло борьбу между противниками и сторонниками гре-
ческого влияния. Энннй и Теренцнй известны как элли-
нофилы.
24. По мнению Руссо, лирико-любовная поэзия Катулла
(ок. 84 — ок. 54 до н. э.) и Овидия (43 до н. э.—17 н. э.)э

Комментарии
305
сатиры Марцнала (ок. 40 — ок. 104) отразили упадок
нравов в древнем Риме.
25. Речь идет о Гае Петронпн (I в.), римском писателе,
авторе «Сатирикона», которого современники называли
«арбитром изяицюго» (см.: Тацит. Анналы, XVI, 18).
26. Речь идет о Восточной Римской (Византийской) импе-
рии со столицей в Константинополе.
27. Имеется в виду нашествие монголов в X в. на Китай.
28. См.: Монтень. Опыты, кн. I, гл. 25, где приводится со-
общение Ксснофонта (434—355 до п. э.) — греческого
философа, писатели, политического деятеля — о том,
что персы обучали своих детей добродетели.
29. Речь идет о «Кпропедии» Ксепофонта.
30. Подобные сведения о скифах Руссо мог почерпнуть в
«Опытах» Монтеня, а также в сочинениях Ш. Роллена,
который, ссылаясь на римского историка Юстина
(II в.), писал: «Скифы... жили в состоянии невинности
и простоты. Им были не известны пикакие искусства,
но в то же время опи не знали и пороков... Нравы вар-
варского народа следует предпочесть правам народа
культурного и просвещенного, незнание порока у од-
пих привело к большим результатам, чем у других
"" знание добродетели».
31. Имеется в виду римский историк Тацит (54 — ок. 117)
и его книга «О германцах».
32. Имеются в виду швейцарцы.
33. См.: Монтень. Опыты, кн. I, гл. 31 «О каннибалах».
34. Но сложившейся традиции, в частпости вслед за Мон-
теием («Опыты», кн. I, гл. 25), Руссо таким образом
противопоставляет Спарту и Афины. Автор «Рассуж-
дения о науках и искусствах» восхищается примером
Спарты. В одной из своих работ Руссо писал: «Ужасно,
что в этой прославленной Греции, которая, как гово-
рят, обязана своей добродетелью только философии,
наиболее частой добродетелью как раз обладало госу-
дарство, совсем не знавшее философии».
35. Имеется в виду Писистрат (ок. 600—527 до н. э.) —•
тиран в Афинах (древняя Греция). Известно, что при
нем собраны воедино отдельные песни поэм Гомера.
Руссо термин «тиран» употребляет в античном смысле,
который отнюдь не соответствует понятию «деспот».
36. Цитируется «Апология Сократа» Платона. Руссо ис-
пользует французский перевод этого сочинения, сде-
ланный в 1693 г.
37. Катон Старший (234—149 до н. э.) — римский полити*
ческий деятель — поборник патриархальных порядков.
Сведения о нем Руссо черпал у Плутарха («Сравни-
тельные жизнеописания, Марк Катон»).
38. Эпикур (341—270 дон. э.) — древнегреческий философ-
материалист и сенсуалист. Зенон (336—264 до н. э.) —
древнегреческий философ-стоик. Аркесилай (315—241
до н. в.) — древнегреческий фидософ-скептик, про-
1 * Ж.-Ж. Руссо, т. 2

306
тивппк учения стоиков, основатель второй Академии.
Приводя имепа философов столь различных направле-
нии, Руссо выступает против философии вообще.
39. Цитируется Сенека (4 до н. э.— 65 н. э.) — римский
философ и писатель. Скорее всего Руссо цитирует по
«Опытам» Моптеня (кн. I, гл. 25).
40. Фабриций Гай Лусцин (III в. до н. э.) — римский кон-
сул, прослывший примером мужества, благородства,
неподкупности. Таким описан Фабриций у Плутарха
(«Сравнительные жизнеописания, Пирр») и у Г.-Б. де
Мабли («Параллели между римлянами и французами»),
с сочинениями которых хорошо знаком был Руссо.
41. Речь идет о греках.
42. Речь идет о Неропе (37—68) — римском императоре
(см.: Светоний. Жизнеописания двенадцати цезарей.
Нерон, 10).
43. Имеются в виду повлиявшие на развитие римской куль-
туры греки, родина которых была покорена Римом.
44. Киней Фессалийский (III в. до н. э.) — греческий ора-
тор, политический деятель. Киней служил у царя Пир-
ра, которого пытался удержать от похода на римлян.
Имеется в виду рассказ Плутарха о приезде Кинея
в Рим в качестве посла Пирра (см.: Плутарх. Сравни-
тельные жизнеописания. Пирр, 19).
45. По преданию, приговоренный к смерти греческий фило-
соф Сократ умер, выпив сок ядовитой цикуты.
46. Прометей — герой античной мифологии, принесший
людям знания. Руссо произвольно излагает миф
о Прометее. Фроптиспис к первому изданию «Рассужде-
ния о пауках и искусствах» изображал Прометея
с факелом в руках. Привлеченный пламенем сатир хочет
схватить огонь, но Прометей предостерегает его.
47. Восточных богов греки привычно отождествляли со
своими. Вслед за ними, в частности за Диогеном Лаэрт-
скнм, Руссо отождествляет древнеегипетского бога
Тота с греческим богом Гермесам, которого греки чти-
ли как создателя письменности, наук и искусства.
48. Рассказ заимствован у Плутарха.
49. Выражение приписывается Демокриту (ок. 460—370
до н. э.) — древнегреческому философу. Оно приво-
дится в «Установлениях» Лактанция. Луций Целий
Фнрмнап Лактанций (ок. 250 — ум. после 325) —
церковный писатель, склонявшийся к стоицизму.
50. У Моптеня (Опыты, кн. I, гл. 9) встречаем аналогичное
суждение.
51. Философская школа перипатетиков была основана в
335 г. до н. э. древнегреческим философом Аристоте-
лем в Афинах.
52. Руссо критикует теорию о происхождении мира в ре-
зультате вихревых движений материи Рене Декарта.
Р. Декарт (1596—1650) — французский математик,
философ-рационалист. Пытаясь объяснить явления при-
роды на основе механико-математических принципов,

Комментарии
307
Декарт создал дуалистическую теорию, по которой те-
лесную и духовную жизнь человека уподоблял двум
независимым, но согласованным часовым механизмам.
53. В годы Французской революции такая формулировка
сделалась критерием «чисток» в Якобинском клубе.
54. Имеются в виду Ньютон (1642—1727) — англий-
ский физик, Кеплер (1571—1630) — немецкий астро-
ном, Дидро и д'Аламбер с их математическими трак-
татами, Мальбранш (1638—1715) — французский фило-
соф, Лейбниц (1646—1716) — немецкий философ и
естествоиспытатель, французский писатель Фонтенелъ
(1657—1757) с его «Беседами о множественности миров»
(1686), французский естествоиспытатель Реомюр
(1683—1753) с его «Заметками по истории насекомых»
(1734-1742).
55. Намек на философов-материалистов Просвещения.
56. См.: Монтень. Опыты, кн. III, гл. 9 «О тщеславии».
57. Имеются в виду Мандевиль (1670—1733) — английский
экономист и философ, Вольтер (1694—1778) — выдаю-
щийся деятель французского Просвещения, Мелон
(1680—1738) — французский экономист.
58. Намек на книгу английского экономиста Петти (1623—
1687) «Опыт политической арифметики».
59. Сибарис — греческая колония на юге древней Италии
(VI в. до н. э.). Сибарисы славились своим пристрас-
тием к изнеженному образу жизни. Сибарис был раз-
рушен жителями Кротоны. Лакедемон — область в
древней Греции с главным городом Спарта.
60. Персидское царство, созданное Киром II (558—529 до
н. э.), в 334—333 гг. дон. э. завоевано было Александ-
ром Македонским, который, отправляясь в поход на
Персию, раздал друзьям все свое имущество, сказав,
что оставляет себе только надежду. К нему и относит-
ся фраза Руссо о государе «беднее любого из персид-
ских сатрапов».
61. Руссо опирается на сведения римского историка Юсти-
па, утверждавшего, что скифов не смогли покорить ни
персы, ни македоняне, пи римляне.
62. Имеются в виду так называемые Пунические войны меж-
ду Карфагеном и Римом (III—II вв. до н. э.), закончив-
шиеся победой римлян.
63. Франки завоевали Галлию в V—VI вв., саксы овладе-
ли Англией в V в.
64. Упоминается борьба швейцарцев за свою независимость
в XIV—XV вв. против императорской династии Габс-
бургов и Бургундской династии. В 1315 г. швейцар-
цы разгромили войска Габсбургов в битве при Мор-
гартспе. В 1477 г. швейцарцы нанесли решительное
поражепно войскам Бургундской династии в битве
при Напси, после чего Бургундское государство рас-
палось.
65. Мнения коммептаторов здесь расходятся. Одни утверж-
дают, что речь идет о борьбе Нидерландов 8а независи-
11*

308
мость против короля Испании Филиппа II (1556—
1598) — наследника императора так называемой Свя-
щенной Римской империи Карла V (1500—1558), быв-
шего одновременно испанским королем Карлом I.
Другие полагают, что имеется в виду поражение в
1588 г. от английского флота испанской армады, по-
сланной королем Филиппом II.
66. Имеются в виду провалы комедии Мольера «Мизан-
троп» в 1666 г., трагедии Расина «Федра» в 1677 г.,
оперы французского композитора Жана-Филиппа Рамо
(1683—1764) «Зороастр».
67. Д'Аруэ сменил в 1718 г. имя на де Вольтер.
68. Карл и Пьер — братья Ванлоо — французские
художники. Жан-Батист-Морис-Пьер Ванлоо (1713—
1789) — автор фронтисписа к первому изданию «Рас-
суждения о науках и искусствах», работой которого
Руссо остался недоволен.
69. Пигаль Жан-Батист (1714—1785) — французский
скульптор, в числе работ которого — бюсты Вольтера
и Дидро.
70. Речь идет о нашествии в 396 г. вестготов под предво-
дительством короля Алариха.
71. Карл VIII — король Франции (с 1470 по 1498 г.) —
сравнительно легко овладел в 1495 г. рядом итальян-
ских территорий, но затем под напором объединенных
сил римского папы, германского императора и Вене-
цианской республики вынужден был вывести свои
войска из захваченных земель (см.: Монтенъ. Опыты,
кн. I, гл. 25).
72. Речь идет о Монтене и его «Опытах» (см.: Монтенъ,
Опыты, кн. I, гл. 24).
73. Род Медичи правил во Флоренции с перерывами с
1434 по 1737 г. Козимо Медичи, правивший с 1434—
по 1464 г., уделял много внимания украшению горо-
да, поощрял развитие наук и искусства. Его внук Ло-
ренцо Великолепный (1449—1492) окружил себя выдаю-
щимися людьми искусства итальянского Возрожде-
ния. Екатерина Медичи (1519—1589) и Мария Медичи
(1573—1642) были королевами Франции.
74. Упоминаются битвы во время второй Пунической вой-
ны: при Каннах (216 до н. э.) и Тразпмепе (217 до н. э.),
эпизод борьбы Гая Юлия Цезаря за власть: переправа
его войск в 49 г. до н. э. через реку Рубикон в Север-
ной Италии.
75. Речь идет о завоевании Галлии римлянами.
76. Здесь просматриваются истоки идей о нравственном
воспитании, получившие наиболее полное развитие в
«Эмиле». Даппое суждение напоминает мысли Монте-
ня о недопустимости в обучении навязывать ненужные
знания, о необходимости делать человека гумаппым
и мудрым (см.: Монтенъ. Опыты, кп. I, гл. 20).
77. Процнтнровапо сочипение Дидро «Философские мыс-
ли», XXV. Опубликованные в 1746 р. «Философские

Комментарии
309
мысли» объявлены были католической церковью ере-
тическим сочинением, подлежащим сожжению. В них
7Q т.пдро выск^зывал идеи, близкие к материализму.
78. Имеется в виду Монтень (см.: Монтепь. Опыты, кн. I,
гл. 35).
79. Имеегся в виду Агесилай (399—358 до н. э.) — дарь
Спарты (древняя Греция).
80. Астиаг — последний царь древней Мидии, с властью
которого покончил в 550 г. персидский царь Кир II.
Монтень заимствовал соответствующий рассказ из
«Киропедии» Ксенофонта (см.: Монтень. Опыты, кн. I,
гл. 24).
81. Я бью (греч.).— Аорист — временная форма глаголов
в ряде языков.
82. В показательном (образцовом) роде (лат.).
83. Речь идет о работах художников школы рококо,
в частности художника Бугае.
84. Имеется в виду Людовик XVI (1643—1715) — фран-
цузский король. Руссо прибегает к традиционному для
того времени формальному приему — восхвалению
зпатных особ.
* 85. Имеются в виду учреждепные во Франции в XVII —
XVIII вв. Академия наук, Академия искусств, Акаде-
мия надписей, Академии в ряде провинциальных
городов.
86. Речь идет о Людовике XV (1715—1774) — француз-
ском короле.
87. Имеется в виду Джордж Беркли (1684—1753) — анг-
лийский философ-идеалист.
88. Мнения комментаторов здесь расходятся. Одни счи-
тают, что речь идет о Ламетри (1709—1751) — фран-
цузском философе-материалисте, деятеле Просвеще-
ния. Другие полагают, что имеется в виду Поль-Анри
Гольбах (1723—1789) — французский философ-ма-
териалист, деятель Просвещения.
89. Очевидно, речь идет о Бсрнаре Мандевиле — ан-
глийском писателе и философе.
90. Имеется в виду Томас Гоббс (1588—1679) — англий-
ский философ-идеалист.
91. Левкипп (V в. до н. э.) — древнегреческий философ-
материалист, которому приписывают трактат «Великий
порядок мироздания», где излагалась атомистическая
теория мира.
92. Диаеор Милетский (V в. до п. э.) — древнегреческий
философ, отрицавший существование богов и необхо-
димость религиозных культов.
93. При Ахмете III — турецком султане (1703—1730) —
в Константинополе основана была типография.
94. Омар I (ок. 591—644) — создатель Арабского хали-
фата, куда вошли территории Египта, Аравии. Омара
считают впповпнком упичтоженпя библиотеки в Алек-
сандрии (Египет).

310
95. Речь идет о сочинении Вольтера «Опыт о нравах
н духе народов» (1745).
96. Речь идет о Григории I (540—604) — папе римском.
97. Спиноза Бенедикт (1632—1677) — голландский фнло-
соф-материалист. Руссо отрицательно оценивал идеи
Спинозы как безбожные.
98. Имеются в виду «Заблуждения ума и сердца», «Софа»
французского писателя Кребильопа-сына (1707—1777),
«Персидские письма» Монтескье, «Девственница» Воль-
тера, «Нескромные сокровища» Дидро.
99. Имеется в виду Цицерон (106—43 до н. э.) — древне-
римский оратор и политический деятель. Цицерон
избран был консулом в 63 г. до н. э.
100. Имеется в виду Френсис Бэкон (1561—1626) — ан-
глийский философ-матерпалнст и политический дея-
тель. Бэкон с 1618 г. был канцлером Англии. В более
поздних трудах Руссо получили развитие идеи
Бэкона о наглядном и конкретном обучении.
101. Речь идет об Афинах и Спарте (древняя Греция).
Пример заимствован у Монтсня (см.: Монтень. Опыты,
кн. I, гл. 25).
Замечания Ж.-Ж. Руссо... по
поводу ответа на его Рассужде-
ние...
(с. 43-63).
Написаны в 1751 г. Впервые опубликованы в
1751 г. На русском языке опубликованы впервые в
1866 г. Печатается в переводе М. М. Маянц и И. Я. Во-
левич. Перевод по изданию: Collection completes de
J.-J. Rousseau. Geneve, t. 13, 1782.
В полемике вокруг «Рассуждения о науках и ис-
кусствах» принял участие Станислав Лещинский,
польский король. Он выступил с «Опровержением Рас-
суждения о пауках и искусствах Ж.-Ж. Руссо», опуб-
ликованным в сентябрьском номере журнала «Меркюр
де Франс» за 1751 г. В «Опровержении» ставились под
сомнение основные выводы «Рассуждения о науках и
искусствах».
1. Имеется в виду трактат римского историка Кая Секун-
да Плиния Старшего (23—79) «Панегирик Траяну».
2. Александр Максдопскнй посетил в Египте храм бога
Аммона. Жрецы храма вынесли изображепие божества
и провозгласили родство Алексапдра и Аммона, ска-
зав, что предводителю македонян надо оказывать по-
чести как богу (см.: Квинт Курций. История Алек-
сандра Македонского, кн. IV, VII, 20). Руссо читал
сочинение Курцил, переведенное на французский язык
в 1699 г. Вслед за Моптепем Руссо характеризует слова
жрецов как льстивые и неискреппие (см.: Монтень.
Опыты, кп. I, гл. 42). Правдиво умели гопорить

311
о героях, считает Руссо, лить жители Лакедемона
(древняя Греция).
3. Юлиан (331—363) — римский император. Сведения о
Юлиане и его дворе Руссо заимствовал у Монтеня (см.:
Монтень. Опыты, кн. I, гл. 42).
4. Бог хотел не только, чтобы мы знали, но и чтобы изв-
лекли из этого полъзу(лат.).— Монтень. Опыты, кн. II,
гл. 12. Монтепь в свою очередь цитировал Маннлня
(Астрономическая поэма, IV, 907).
5. Альфонсу X (1221 — 1284) — королю Ленона и Касти-
лии — приписывают слова: «Если бы бог призвал меня
на совет в первые дни творения, мир был бы устроен
проще и лучше». Руссо мог прочесть эти слова в
«Словаре» П. Бейля.
6. Речь идет о китайцах.
7. Речь идет о швейцарцах (см. примеч. 32 к «Рассуж-
дению о науках и искусствах»).
8. Имеются в виду д'Аламбер и его «Предисловие» к
«Энциклопедии», вышедшей в Париже в 1751 г. (пер-
вый том). Д'Аламбер (1717—1783) — французский фи-
лософ-просветитель.
9. Иосиф Прекрасный — библейский персонаж. Филон
Иудейский (13 до н. э. — 54 п. э.) — античный фило-
соф, пытавшийся связать идеи иудаизма и эллинизма.
10. Саддукеи — представители релшиозно-политического
учения в древней Иудее (II в. до ei. э.— I в. н. э.) Сад-
дукеи отвергали веру в бессмертие души и выступали
против догмата о божественном предопределении. После
подчинения в 63 г. до п. э. Иудеи Риму перешли на
сторону римлян.
11. Фарисеи — представители религиозно-политического
течения в древней Иудее (II в. до н. э.— первые века
н. э.) Вожди фарисеев вели беспощадную борьбу с
раннехристианскими общинами и поэтому получили
весьма резкую оценку в евангелиях, где названы лице-
мерами. Отсюда происходит употребление в перепосном
смысле слова «фарисей» — в значении «ханжа».
12. Упомянута пьеса Ж.-Б. Мольера (1622—1673).
13. Павел — один из апостолов в христианской мифоло-
гии; проповедовал христианство, в частности, в Афи-
нах, где подвергся гонениям.
14. Юстин (100—165) — христианский богослов, автор
«Апологий» и «Диалога».
15. Лукиан (220—311) — христианский богослов, толко-
ватель библейских текстов.
16. Тертуллиан Квинт Септимий (II в. н. э.) — христиан-
ский богослов, выступавший против ересей. Тертул-
лиан утверждал, что между нравственностью и чувст-
венностью существует неразрешимое противоречие,
отрицал необходимость научного знания.
17. Эпикурейцы — последователи Эпикура (342—270 до
н. э.), древнегреческого философа-материалиста.

812
48. Платоники — приверженцы философской школы Пла-
тона (427—347 до и. а.), греческого философа-идеа-
листа. Почти тысячелетняя история Академии, объе-
динявшей платоников (IV до н. э.— V н. э.), была
историей борьбы античного идеализма с материализ-
мом.
19. Стоики — последователи Зопона Китнйского (Фи-
никийского) (111 до н. э.), древнегреческого филосо-
фа. Стоики рассматривали душу как особого рода тело—
нневму (соединение воздуха и огпя).
20. Киренаики — последователи Арнстиппа (V до п. э.),
древнегреческого философа. Киренаики — философ-
ская школа, развивавшая этическую сторону учения
Сократа. В вопросах этики киренаики проповедовали
гедонизм, объявляющий целью жизни наслаждение.
Французские просветители-материалисты использова-
ли философию гедонизма для критики условностей
феодальной морали.
Феодор Безбожник (330—270 до н. э.) — древнегре-
ческий философ-киренаик.
21. Диоген Лаэртский (Лаэрций) (III в.) — древнегре-
ческий философ-неоплатоник, автор трактата «О жизни,
учениях и изречениях знаменитых философов». Руссо
цитирует этот трактат.
22. «Дружбу он отрицал: дружбы пе существует ни между
неразумными, пи между мудрыми — у первых, как
минует нужда, так исчезает и дружба, а мудрец довле-
ет себе н не нуждается в друзьях. Весьма разумно и то,
говорил он, что человек взыскующий пе выйдет жерт-
вовать собою за отечество, ибо он не откажется от разу-
мения ради пользы неразумных: отечество ему — весь
мир. Кража, блуд, святотатство — все это при случае
допустимо, ибо по природе в этом ничего мерзкого нет,
нужно только но считаться с обычпым мнением об этих
поступках, которое установлено только ради обуздания
неразумных)) (Диог/ен/ Лаэрт/ский/. Арпстппп, § 98,
99 (лат.). Цитата дана в переводе М. Л. Гаспарова
по изданию: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и
изречениях знаменитых философов.— М., 1979.
23. Имеется в виду Климент Александрийский (150 —
ок. 211) — христианский философ. В своих сочинениях
(«Увещание к эллинам», «Педагог» и др.) Климент
Александрийский пытался обосновать христианство,
используя платонизм.
24. См. примеч. 18.
25. Действуя не как философы, а как простые рыбаки (лат.),
26. Ларошфуко (1613—1680) — французский философ, ав-
тор «Максимов», с которыми Руссо познакомился впер-
вые в 1735 г.
27. Речь идет о Картуше (Луи-Доминике Бургнньоне)
(1693—1721) — главаре разбойничьей шайки. Картуш
был каэнен в Париже на Гревской площади.

did
28. Кромвель Оливье (1599—1658) — английский полити-
ческий деятель. По его предложению был казнен
английский король Карл Стюарт.
29. Руссо полемизирует здесь с суждениями Вольтера,
высказанными им в трактате «Опыт о праве и духе на-
родов» (1745).
30. См. примеч. 14, 16.
31. См. примеч. 13 к «Рассуждению о науках и искусствах»,
32. Очевидно, имеется в виду д'Аламбер.
33. См. примеч. 86 к «Рассуждению о науках и искусст-
вах».
Предисловие к «Нарциссу»
(с. 64-78)
Написано в 1752 г. Впервые опубликовано в 1753 г.
На русском языке опубликовано в 1959 г. в переводе
Т. А. Барской. Печатается в переводе И. Я. Волсвич
по изданию: Rousseau J.-J. Oeuvres completes. Т. II.—
Paris. Bibliotheque de la Pleiade, 1961.
Работа подытоживает полемику Руссо с критиками
«Рассуждения о науках и искусствах». Кромо публи-
куемого в нашем издании ответа одному из своих оппо-
нентов — королю Станиславу — известны ответы Рус-
со и другим критикам «Рассуждения...»: «Письмо аб-
бату Рейпалю, автору журнала «Меркюр де Франс»,
«Последний ответ г-ну Борд», «Письмо Ж.-Ж. Руссо
о новом Опровержении его «Рассуждепня», написан-
ном одним из членов Днжопекой Академии».
В «Предисловии» Руссо уточняет свои суждения
относительно проблем морали, нравственного станов-
ления человека, развивает свой взгляд па личность,
формирование ео под воздействием среды.
1. Комедия «Нарцисс, или Влюбленный в самого себя»
написана позже — в 1733 г. В комедии добродетельная
сестра и преданная возлюбленная излечивают юношу
Валера от чрезмерного восхищения собственной кра-
сотой. На сцене «Нарцисс» поставлен был в 1752 г.
Постановка провалилась и более не возобновлялась.
В том же 1752 г. написано и «Предисловие» к пьесе
«Нарцисс».
2. Имеется в виду Филипп II (ок. 382—336 до п. э.) —
царь древней Македонии (359—336 до н. э.).
3. Достаточно красноречия, мало мудрости (лат.).
4. Речь идет об открытиях XV—XVI вв. путей в Индию
через Атлантический и Тихий океаны.
5. «Злой человек» — комедия французского драматурга
Грсссе. Написана в 1745 г.; впервые поставлена в
1747 г.
6. См. примеч. 13, 90 к «Рассуждсиию о науках и искус-
ствах». Протагор (485—410 до н. э.) — древнегрече-
ский философ-софист и скептик. Лукреций Кар (ок.

314
98 — ок. 53 до н. э.) — древнеримский фплософ-мате-
риалист, развивавший идеи Эпикура. В этике Лукреций
вслед за Эпикуром обосновывал необходимость чувст-
венных наслаждений, что дало Руссо повод обвинить
Лукреция и Эпикура в распространении философии,
якооы поощряющей разврат.
7. Фасци — народная честь — и царский его не волнует
Пурпур, или раздор, друг на друга бросающий братьев;
Рима дела и падения царств его не тревожат.
Ни неимущих жалеть, ни завидовать — счастью иму-
щих (лат.) — Вергилий. Георгнки, II, 495—499
(стих 497 опущен). (Пер. С. Ширвинского.)
8. Согласно легенде, между основателями Рима — бра-
тьями Ромулом и Ремом произошла ссора. Ромул убил
Рема и стал первым царем Рима. Согласно другой ле-
генде, римляне, не имевшие жен, пригласили своих
соседей сабинян и похитили их дочерей. События от-
носят к середине VIII в. до н. э.
9. Согласно легенде, Ромул разделил римлян на патри-
циев и плебеев, создал войско, вел успешные вой-
ны. Второй легендарный царь Рима — Нума Помпи-
лий учредил культы и занимался строительством
храмов.
10. Ж.-Ж. Руссо принадлежит песколько пьес, среди ко-
торых наиболее значительными являются музыкально-
драматические произведения: комическая опера «Де-
ревенский колдун» (1752) н «Пигмалион» (1775). К ран-
ним пьесам кроме «Нарцисса» относится комедия
«Военнопленные» (1747) и ряд других.
О политической экономии
(с. 79—99)
Работа написана в 1754 г. Впервые опубликована
в 1755 г. в Париже в пятом томе «Энциклопедии». На
русском языке впервые опубликована в 1777 г. В нас-
тоящем издании печатается не полностью (только I и II
части, в работе три части), в переводе А. Д. Хаютнна
и В. С. Алексеева-Попова по изданию: Руссо Ж.-Ж.
Трактаты.— М., 1969.
Трактат представляет собой программное сочинение,
где изложены принципы, ставшие впоследствии знаме-
нем радикальной демократии в революционной борьбе
с феодально-абсолютистским режимом. Руссо подни-
мает голос в защиту не только правового, по и имущест-
венного равенства людей.
В трактате Руссо высказывает суждения о воспи-
тании. Уже на первых страницах работы ставится воп-
рос, кому надлежит формировать граждап, и дается от-
вет, что такая обязанность должпа быть возложена
прежде всего па общеетпо и государство.

315
Руссо утверждает, что только у свободных народов
осуществимо подлинное гражданское воспитание. Не
находя в современности основы для такого воспитания,
он обращается к античности. Позже в трактате «Сооб-
ражения об образе правления в Польше» Руссо под-
робно рассмотрит пути и средства общественного
воспнтания.-
1. Филмер Роберт (1604—1688) — английский писатель,
автор ряда сочинении, в том числе «Патриарх, или Ес-
тественная власть монархов» (1680). Руссо знаком
был с сочинением Фнлмера по комментариям к книге
С. Пуфендорфа (1632—1694) «Право природы и людей»,
переведенной на французский язык.
2. Патриарх (лат.).
3. Речь идет о подвергших критике книгу Филмера анг-
лийских философах Д. Локке и А. Сиднее (Локк —
в «Рассуждениях о правлении» (1690), Сидней — в трак-
тате «О государственном правлении» (кн. II) (1698).
4. См.: Аристотель. Политика, кн. I, гл. II.
5. Подобный взгляд на государство высказывал, напри-
мер, Гоббс. Во введении к «Левиафану» (1651) Гоббса
государство названо искусственным человеком.
6. В данном случае имеется в виду прежде всего Гоббс,
писавший о назначении гражданского закона («О граж-
данине», гл. VI, § 16).
7. Названа статья Дени Дидро «Естественное право» в пя-
том томе «Энциклопедии».
8. Возможно, в этой формулировке отразилась концеп-
ция стоиков, видевших мир общим большим городом
богов и людей.
9. Руссо цитирует «Естественное право» Д. Дидро (см.:
Дидро Д. Собр. соч., т. VII, с. 205).
10. Речь идет о трактате итальянского философа, политика
Николо диБернардо Макиавелли (1469—1527) «Князь».
11. Ибо, как иногда милосердие наказывает, так и жесто-
кость иногда щадит (лат.).— Августин. Посла-
ния, CLII. Аврелий Августин (354—430), епископ
Гиппонский (в Северной Африке) — христианский
философ.
12. Имеется в виду Катон Младший Утпческий — римский
политический деятель, противник цезарианской дикта-
туры. В «Эмиле» (кн. IV) Сократ сравнивается с Иису-
сом Христом.
13. Древнегреческий философ Сократ (468—400/399 до
п. э.) имел несколько учеников, которых он наставлял,
используя метод, получивший название сократическо-
го. Был приговорен к смерти по обвинению, которое
звучало так: «Сократ повинен в отрицании богов...
и во введении новых божественных существ; повинен
он и в совращении молодежи» (Диоген Лаэртский.

316
О жпзпи, учениях и пзречепиях знаменитых филосо-
фов, II, 40).
Софиста (V и. до н. з.) — древнегреческие филосо-
фы. «Старшие софисты» во главе с Протагором являлись
материалистами. Другая группа софистов, куда вхо-
дил, в частности, Крптии, известна своими идеалисти-
ческими взглядами. С последней группой вел борьбу
Сократ, отвергая проповодуомый ею нравственный и
гносеологический релятивизм, субъективизм.
14. Катон выступал против диктатуры Цезаря, завоевав-
шего Галлию, Египет и ведшего войну в Брнтапни и на
Балканах; заколол себя мечом после поражения своих
сторонников — республиканцев.
15. Речь идет о Александре Македопском.
10. Порция (лат.).— Порций Лека — римский полити-
ческий деятель, известный как автор «Порцневых за-
конов» (199 до п. э.), запрещавших применять к граж-
данам Рима наказание плетьми и смертную казнь.
17. Триумфом в древнем Риме пазывался торжественный
въезд в столицу полководца-победителя.
18. Вслед за Моптескье Руссо придавал исключительное"
значение человеческим страстям.
19. В черновой рукописи у Руссо далее стояло: «ибо они
могли бы из них сделать очень хороших сыновей и
очень плохих граждан».
20. В черновой рукописи идея общественного воспитапия
формулируется следующим образом: «Оно является
одним из осповных принципов правления народного
и основанного на законах (populaire et legitime) и
при его помощи станут «удачно» наставлять молодых
граждан в том, как надо соединять все свои страсти в
любви к отечеству, все свои желания в общей воле, и
как, следовательно, возвысить свои добродетели до
такой высоты, куда их может вознести человеческая
душа, воспитанная для столь великих целей».
21. Такую же точку зрения па роль воспитателя Руссо
высказывает в письме к своему отцу — И. Руссо, напи-
санном в 1735 г. Позже Руссо несколько переменил
свой взгляд и стал рассматривать деятельность вос-
питателя лишь как первый шаг на пути служения об-
щественному благу.
22. Сведения об общественном воспитании спартанцев,
древних персов и критян в основном почерппуты Руссо
из «Опытов» Монтеня.
23. См.: Моптень, кн. II, гл. 31. Монтень в свою очередь
опирался на трактаты Платона «Государство» и «Зако-
ны» (кн. I).

Комментарии
317
[О правах]
(с. 100—102)
Точная дата написания фрагментов не установлена.
Публикуемые отрывки но содержанию примыкают к
«Письмам о морали» (1758). Отдельные части из фраг-
ментов публиковались с конца XIX в. На русском язы-
ке впервые опубликованы в 1969 г. В настоящем изда-
нии приведены не полностью. Печатается в переводе
В. С. Алексеева-Попова по изданию: Руссо Ж.-Ж.
Трактаты.—М., 1969.
Наброски содержат существенные для понимания
философской и педагогической программы Руссо суж-
дения о нравственности, о роли природного и общест-
венного факторов в становлении личности.
1. Подробнее данный тезис развит в «Письмах о морали»,
письмо 3.
2. В «Эмиле» выдвигается противоположный тезис: творец,
наградив человека неумеренными страстями, «добавил
к ним разум, чтобы ими руководить». Вновь тезис о
главенстве человеческих чувств выдвинут в письме
Руссо к Мирабо-старшему от 26 июня 1767 г.: «Что нам
дает то, что разум нас просвещает, если нами руководит
страсть?» (Correspondence generale de J.-J. Rousseau,
t. XVII, p. 156).
3. См.: Письма о морали, письмо 5.
4. Гелиогабал (подлинное имя — Варий Авитус Басси-
ан) — римский император (217—222), известный своей
распущенностью.
5. Речь идет об Антонине Марке Аврелии (121—180) —
римском императоре.
6. См.: Письма о морали, письмо 2.
7. См.: Письма о морали, письмо 5.
[Письма о морали]
(с. 103-133)
«Письма о морали» написаны в 1758 г. Часть «Писем
о морали» впервые опубликована в 1861 г., осталь-
ные — в 1888 г. На русском языке публикуются впер-
вые. Перевод И. Я. Волсвнч по изданию: Rousseau J,-J.
Oeuvres completes. Т. IV.— Paris, Bibliotheque de la
Pleiade, 1969.
«Письма о морали» адресованы графине Элизабет-
Софи д'Удето, которую Руссо любил. Письма в даль-
нейшем использованы были в ряде сочинений Руссо,
в первую очередь в «Эмиле» и «Исповеди».
В «Письмах о морали» ставится философский вопрос
о сущности человеческой личности. Этот вопрос, тес-
но связанный с педагогической проблематикой, Руссо
решает с гуманистических позиций. Он провозглашает

318
природную доброту человека, сообразно с чем и долж-
но осуществляться воспитание. Взяв у картезианцев
(Декарт, Боссюэ, отчасти Локк, Фенелон и др.) идеи
о дуализме телесного и духовного в человеке, врожден-
ности сознания, Руссо отказался от картезианской
догмы об изначальной оформленности человеческого
индивидуума. В руссоистской концепции личность
располагает способностью противоречить самой себе
в процессе мыелнтельпой деятельности и тем самым
прояснять противоречия, одновременно в них сущест-
вуя. Руссо объявил сущностью человека свободу сле-
довать или не подчиняться природе, оценив такую сво-
боду одновременно как благо, выведшее личность из
дикого состояния, и источник несчастий. По мнению
Руссо, эта свобода превращает человека в «тирана са-
мого себя и природы» (Руссо Ж.-Ж. Трактаты—М.,
19G9, с. 55).
1. Высказанная здесь мысль является исходной и в дру-
гой работе Руссо — «Рассуждении о происхождении
и основах неравенства между людьми». См. предисло-
вие (Руссо Ж.-Ж. Трактаты).
2. Имеется в виду Бюффон (1707—1788) — французский
естествоиспытатель, долгое время занимавшийся воп-
росами популяций (см.: Бюффон. Естественная исто-
рия, т. 3).
3. Речь идет о «Трактате об ощущениях» (1754) Кондплья-
ка, где автор, рассуждая о развитии способностей,
рисует образ статуи, наделенной чувствами.
4. Терепций. Самоистязатель, 77.
Юлия, пли Новая Элоиза
(с. 134-165)
Роман написан в 1758 г. Впервые издан в 1761 г.
в Амстердаме. Первое издание на русском языке по-
явилось в 1769 г. В данном издании публикуется час-
тично. Печатается в переводе Л. А. Худадовой и
Н. И. Немчиновой по изданию: Руссо Ж.-Ж. Избран-
ные сочинения. Т. IL— M., 1961.
Успех романа у современников оказался ошелом-
ляющим. До 1800 г. он выдержал более 70 изданий.
Ни одно произведение французской литературы
XVIII в. не могло сравняться по популярности с «Но-
вой Элоизой».
Название романа навеяно трагической историей
средневековой любящей четы, вынужденной жить в
разлуке: французского философа-схоласта Пьера Абе-
ляра (1079—1143) и его ученицы Элоизы. Переписка
Элонзы и Абеляра была опубликована и привлекла
к себе внимание писателей. Многие авторы обращались
в своих произведениях к горестной судьбе этих влюб-
ленных. Героиню своего романа Юлию Руссо называет

Комментарии
319
новой Элопзой. Ромап наппсан в форме писем героев
друг к другу. Любовь созданных друг для друга людей
оказывается бессильной перед общественными пред-
рассудками. Герой романа Сен-Пре недостаточно родо-
вит и состоятелен, чтобы рассчитывать на руку Юлии —
дочери барона д'Этанжа. Юлия выходит замуж по
выбору своего отца, Сен-Пре удаляется, чтобы через
несколько лет навестить Юлию по приглашению ее
добродетельного мужа. Юлия и Сен-Пре не посягают
на святость брачных уз, но оба они бесконечно несчаст-
ны. Заключительный эпизод романа — случайная
смерть Юлии.
В своих письмах герои рассуждают на темы эконо-
мические, религиозные, эстетические, педагогические.
В этих частях роман становится трактатом по воспита-
нию человеческих чувств.
Непосредственное отношение к педагогической проб-
лематике имеют XII письмо первой части и III письмо
пятой части «Новой Элоизы» (в романе всего шесть
частей).
«Новая Элоиза» создана в годы творческого взлета
Руссо и тесно связана с его основным педагогическим
сочинением — «Эмилем». Завершая свой роман в пись-
мах, Руссо одновременно заканчивал «Исповедание
веры Савойского викария», которое считал важнейшей
частью «Эмиля». Возникшие одновременно замыслы
«Эмиля» и «Новой Элоизы» органично переплетены
между собой. «Новая Элоиза» оказалась своеобразным
прологом к педагогическому роману.
1. Идеи Сенеки (ок. 4—65), древнегреческого философа,
политического деятеля, автора сочинения «О спокойст-
вии душевном», высказывавшего суждения по вопросам
воспитания, оказали значительное влияиие на Руссо.
2. См.: Монтень. Опыты, кн. III, гл. 12.
3. Германии (14 до н. э.— 19 н. э.) — римский полково-
дец, пользовавшийся популярностью у народа.
4. Язык молчит, но говорят сердца (итал.).
5. Согласно Локку («Мысли о воспитании»), воспитатель
должен действовать на ребенка убеждением, обращаясь
к детскому разуму. Сенсуалист, «философ чувств»
Руссо расходится здесь не только с Локком, но и дру-
гими, оказавшими па него влияние в вопросах воспи-
тания авторитетами: Монтенем, Лабрюйером, Фенело-
ном, Сен-Пьером и другими.
6. Эту мысль Гельвеций оценивал как основной пункт,
свидетельствующий о противоречиях взгляда Руссо на
становление личности. Гельвеций писал, касаясь это-
го места в «Новой Элонзе», что ее автор, с одной стороны,
утверждает, будто организованная среда не влияет на
сущпость человеческого характера, а с другой, верит
в направленное оформление характера (Helvetiiis. De

Комментарии
320
ГНотте, de ses facultas intellectuelles et de son educa-
tion. Londres, (s.a.). T. 2, p. 1—5).
7. Согласно Плутарху («О любопытстве», XIV), ученики
Пифагора брали на себя обет в течение пяти лет хра-
нить молчание.
8. Имеется в виду книга французского торговца и путе-
шественника Ж. Шардена «Дневник путешестшй в
Персию и Восточные Индии».
Об Общественном договоре, илв
Опыт о форме Республики
(с. 166-169)
Написан в 1758—1760 гг. за исключением ряда ма-
териалов, в частности главы II книги I, написанной
вскоре после ноября 1755 г. Впервые опубликован в
1887 г. На русском языке впервые вышел в свет в
1969 г. Печатается не полностью, в переводе А. Д. Ха-
ютнна и В. С. Алексеева-Попова по изданию: Рус-
со Ж.-Ж. Трактаты.— М., 1969.
«Общественный договор» занимает одно из централь-
ных мест в творчестве Ж.-Ж. Руссо. Трактат с восторгом
принят был революционно настроенной частью фран-
цузского общества. Рукоплесканиями сопровождали
слушатели чтение в 1788 г. Ж.-П. Маратом «Общест-
венного договора», видя в нем пророчество социальной
бури.
Социально-политические и философские идеи трак-
тата тесно связаны с такими существенными для пони-
мания педагогической программы Руссо проблемами,
как сущность и становление человеческой личности.
Решая вопрос о путях установления гармонии «естест-
венного» и «гражданского» состояли и, Руссо утверж-
дает, что хотя естественное в человеке в результате
приобщения к обществу несет известные издержки, тем
не менее блага, приобретенные в процессе социализа-
ции, позволяют одновременно сохранить лучшее, что
дала каждому из людей природа. Руссо пооднократно
возвращается к мысли, что социальная среда — усло-
вие формирования человека, его «второй» «социальной»
природы, которое, однако, переходит в свою противо-
положность, если среда безнравственна и дисгармони-
рует с естественным состояппем.
В мае 1762 г. Руссо писал издателю Дюшену, что
«Общественный договор» найдет свое продолжение в
педагогическом романе, и тем самым два этих произве-
дения составят «одно целое» (Corrcspondance generale
de J.-J. Rousseau, t. VII, p. 233).
1. См. статью Дидро «Естественное право» (§ 5), где автор
пишет: «Итак, что мы ответим нашему неистовому собе-

Комментарии
821
седнику, прежде чем задушить его» {Дидро Д. Сочине-
ния, т. VII, с. 203). II глава книги I трактата Руссо
написана вскоре после публикации в V томе «Энцикло-
педии» (ноябрь 4755 г.) статьи Дидро и в известной сте-
пени является полемичной по отношению к пси.
Об Общественном договоре, пли
Принципы политического права
(с. 170-177)
Написано в 1758 г. Впервые издано в 1762 г. На
русском языке опубликовано впервые в 1903 г. В дан-
ном издаппи печатается не полностью, в переводе
Л. Д. Хаютина и В. С. Алексеева-Попова по изданию:
Руссо Ж.-Ж. Трактаты.—М., 1969.
1. В данном случае Руссо отступает от высказанного им
ранее мпсння, в частности в трактате «О политической
экопомнн», где он критиковал патримониальную тео-
рию происхождения общества из семьи.
2. См.: Гроций Гуго. О праве войны и мира, кн. I, гл. III,
VIII.
3. Здесь нашла отражение философская идея механициз-
ма.
4. См.: Бодэп Ж. О государстве, кн. I.
5. Гражданин (лат.).
6. Имеется в виду соответствующее место работы Бодэна
«О государстве» (кн. I, гл. VI).
7. Имеется в виду статья д'Аламбсра «Жепева», опублико-
ванная в VII томе «Энциклопедии» (1757), на которую
Руссо отклнкпулся «Письмом к д'Аламберу о зрели-
щах».
8. Подобные суждения высказывал Томас Гоббс в трак-
тате «О гражданине».
9. Такое же признание ничем не ограниченного народного
права менять законы и форму правления государства
содержится в «Эмиле» (кн. V).
10. См.: Эмиль, кн. V.
11. Проблема нравственной свободы отдельной личности
особо разбирается в «Эмиле».
Соображения об образе правления
в Польше...
(с. 178-187)
Написано в 1771 — 1772 гг. Впервые издано в 1782 г.
Фрагменты работы впервые опубликованы на русском
языке в 1969 г. В настоящем издании печатается не
полностью. Перевод И. Я. Волевич и М. М. Маянц
по нздапню: Rousseau J.-J. Oeuvres completes. T. HI.—
Paris. Bibliotheqiie de la Pleiadc, 19G4.

322
Руссо обратился к проблемам Польши в результате
общения с поляками. Посредником в этом общении
был живший в Париже граф М. Внельгорский.
В настоящем издании представлены те главы трак-
тата, в которых поставлены вопросы педагогические.
«Соображения...» содержат проект реформы нравствен-
ного, умственного, физического воспитания в рамках
светской государственной общедоступной школы («шко-
лы-республики»). Руссо высказывает в работе и кон-
кретные рекомендации по воспитанию в школе.
В начале 70-х гг. XVIII в. в Польше возникла «Ко-
миссия национального воспитания», члены которой хо-
рошо знакомы были с трактатом Руссо.
1. Очевидно, речь идет о Павсании (V в. до н. э.) — спар-
танском полководце (древняя Греция). Павсании пре-
дался врагам — персам и осужден был за это сооте-
чественниками на смерть.
2. Крез (VI до н. э.) — царь древней Лидии. Имя его
сделалось нарицательным для владельцев огромных
богатств.
3. Имеется в виду вооруженный союз польской шляхты,
созданный в 1768 г. в г. Баре. Союз был направлен про-
тив короля Станислава Понятовского и царской Рос-
сии.
4. Где родина, там и хорошо (лат.). Это выражение у Ци-
церона, автора его, звучит иначе: «Где хорошо, там и
родина» (Цицерон. Тускуланские беседы, V, 37).
5. Паладин — здесь рыцарь.
6. Намереваясь путем школьной реформы обновить об-
щество, Ж.-Ж. Руссо следует за Ш. Монтескье
(1684—1740), который писал в «Духе законов»: «Рес-
публиканское правительство нуждается в силе вос-
питания».
Исповедь
(с. 188-222)
Написана в 1765—1770 гг. Впервые шесть пер-
вых книг изданы в 1782 г., остальные — в 1789 г. На
русском языке опубликована впервые в начале
XIX в.
Печатается первая книга первой части, в переводе
М. И. Розанова по изданию: Руссо Ж.-Ж. Избранные
сочинения. Т. III.—M., 1961.
Публикуемая часть «Исповеди» посвящена шестнад-
цати первым годам жизни Руссо. Взгляд Руссо на
собственное детство имеет особое зпачение для пони-
мания педагогики Руссо.
1. Часть стиха 30 из сатиры III древнеримского поэта
Авла Персия Флакка (34—64). Ego te intus et in cute
novi— Л тебя и без кожи и о коже я янаю (лат.).

323
2. Руссо ошибается. Пастором был не его родной дед
Ж. Бсрнар (ум. 1682), а брат деда.
3. Трейль — площадь в Женеве.
4. Имеется в виду Священная римская империя, а точ-
нее — Австрия, бывшая под властью династии Габ-
сбургов,
5. Евгений III Савойский (1663—1736) — австрийский
полководец, бывший наместником в Нидерландах.
6. Разговор с Клозюром произошел в июле 1737 г., спустя
двадцать пять, а не тридцать лет после смерти матери.
7. Исаак Руссо скончался в марте 1747 г. в Нионе спустя
тридцать пять лет (в 1712 г.) после смерти Сюзанны
Берпар.
8. Лесюэр Жан (1602—1681) — французский протестант-
ский свящепник и историк христианской церкви.
Боссюэ Жак-Бенинъ (1627—1704) — французский писа-
тель, философ, идеолог абсолютизма. Пани Джованни
(1616—1678) — историк и политический деятель Вене-
цианской республики. Упомянут его труд «История
Венеции с 1613 по 1671 г.». Де Лабрюйер Жан (1645—
1696) — французский писатель. В сочинении «Харак-
теры, или Моральные портреты» (1688) дал яркую са-
тиру на нравы своего времени. Де Фонтенелъ Бернар
Ле Бовье (1657—1757) — французский писатель, фи-
лософ. В сочинениях «Беседы о множественности ми-
ров» и «Диалоги мертвых» изобразил выдающихся
деятелей античного мира, ведущих беседы на философ-
ско-моральные темы.
9. Имеются в виду жизнеописания Агесилая, Брута,
Аристида в «Сравнительных жизнеописаниях» Плу-
тарха.
10. Упомянуты персонажи развлекательных романов
французских писателей XVIII в. де Шюдери (Скю-
дери) и Кальпренеда.
11. Сцевола — легендарный римлянин. Во время осады в
507 г. до н. э. Рима этрусками Сцевола проник во вра-
жеский лагерь, был схвачен и на допросе, чтобы пока-
зать образец стойкости, держал над огнем свою руку.
12. Боссэ — деревня в Швейцарии близ границы с Фран-
цией.
13. Руссо ошибается. Речь идет о периоде в два с полови-
ной года (с октября 1722 г. по апрель 1725 г.).
14. Палач! Палач/ Палач! (лат.).
15. «Бесчестный труд преодолевает все» (лат.).— Верги-
лий. Георгпкп, I, 144—145.
16. Пиетистка — сторонница пиетизма. Пиетисты — про-
тестантская секта, возникшая в конце XVII в. в Гер-
мании. Пиетисты заняли резко отрицательную пози-
цию по отношению к науке и просветительской фило-
софии. Они пытались повысить интерес к эмоциональ-
ной и этической стороне христианства, отвергали
внешнюю церковную обрядность.

324
17. Круглый дурак (швейц. диалект.).
18. В басне Лафонтена «Воспитание» фигурирует собака
по имени Ларидон. В басне есть строка: «О, сколько
Цезарей превратится в Ларидонов».
19. Асе — мелкая древнеримская монета.
20. Молар — площадь в Женеве.
21. Имеется в виду миф о Гесперидах — дочерях титана
Атланта, у которых на «островах блаженных» рос ох-
раняемый драконом сад с золотыми яблоками.
22. Дюпен де Франкей (1715—1787) — сын откупщика. Он
познакомил Руссо с г-жой д'Эпнпэ, которая сыграла
большую роль в дальнейшей жизни писателя.
23. Сен-Жерве — квартал Женевы, где в XVIII в. сели-
лись по преимуществу часовщики.
Прогулки одинокого мечтателя
(с. 223-234)
Написано в 1776—1778 гг. Впервые издано в 1782 г.
Неоднократно издавалось на русском языке. Публи-
куется не полностью, в переводе Д. Л. Горбова но из-
данию: Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения. Т. III.—
М., 1961.
Для настоящего издания выбрана девятая прогулка
(всего их десять).
1. Г-жа Жофреп — выдающаяся женщина XVIII в.,
в салоне которой собирались французские литерато-
ры, философы, ученые. «Похвала г-же Жофрен» напи-
сана д'Аламбером в форме писем к французскому фило-
софу-просветителю Кондорсе.
2. В трагедии Вольтера «Магомет» раб Сеид воспитан был
Магометом — основателем мусульманства — как рели-
гиозный фанатик.
3. Монмартр и Клиньянкур в XVIII в. были деревен-
скими предместьями французской столицы.
4. Нантерскими хлебцами назывался сорт пряников.
5. Савояр — уроженец Савойи, входившей до 1860 г. в
состав Сардинского королевства. Мальчики-савояры
бродили по странам Западной Европы, показывая на
ярмарках п народных гуляньях ученых сурков.
6. См. примеч. 21 к «Исповеди».
7. Дом Инвалидов сооружен был при Людовике XIV как
приют для «престарелых и увечных воинов» француз-
ской армии.
8. Лакедемон — одно из названий Спарты (древняя Гре-
ция).
9. Здание военной школы находится за Домом Инвалидов.

Комментарии
325
Ппсьмо
Исааку Руссо
(с. 235-239)
Написано в Шамбери в конце 1735 г. На русском
языке публикуется впервые. Перевод И. Я. Волевпч,
по изданию: Correspondance generale de J.-J. Rousseau.
T. I.— Paris, 1924.
Письмо — одно из первых свидетельств интереса
Руссо к вопросам воспитания. Оно показывает осведом-
ленность автора в педагогических идеях того времени.
Так Руссо использует в письме терминологию одного
из ведущих педагогов Франции XVIII в.— К. Флери.
1. Руссо Исаак (1672—1747) — отец Ж.-Ж. Руссо. Был
учителем танцев, затем часовщиком. В октябре 1722 г.
после стычки, в которой он ранил своего противника,
И. Руссо бежал из Женевы. Малолетний Жан-Жак ос-
тался на попечении брата матери.
2. Руссо имеет в виду свое ученичество в детские годы
(см.: Исповедь, кн. I).
3. К этому времени у Руссо был опыт переписчика нот,
учителя музыки.
4. В 1740 г. Руссо стал наставником детей де Маблн —
судьи из Лиона.
5. В доме графа Гувона в Турине Руссо писал под диктов-
ку деловые бумаги; затем поступил на службу к абба-
ту Гувопу, сделавшись одновременно секретарем и
учеником. Возможно же, что Руссо здесь имеет в виду
свою работу секретарем у г-жи Варане.
6. Письмо написано в доме г-жи Варане, где жил в это
время Руссо.
Г-же д* Э п и н э
(с. 239—240)
Написано в Париже в марте 1756 г. На русском язы-
ке публикуется впервые. Перевод И. Я. Волевпч, по
изданию: Correspondance generale de J.-J. Rousseau,
t. II.— Paris, 1924.
1. Д'Эпинэ Луиза-Флоренс-Петронилъ Лавилъ (урожден-
ная Тардье д'Эсклавель) (1726—1783) — подруга фран-
цузского философа-просветителя Гримма, сыграла за-
метную роль в жизни Руссо. По ее приглашению в ап-
реле 1756 г. Руссо поселился под Монморансн, где про-
жил в отведенном для него павильоне — Эрмитаже
до декабря 1757 г. Д'Эпинэ впоследствии выступила с
критикой педагогической доктрины Руссо, изложенной
в «Эмиле». Она обвинила автора педагогического рома-
на в искусственном рассечении задач воспитания.
2. Речь идет о двух письмах д'Эпинэ от 1 января и 1 мар-
та 1756 г. В числе двенадцати писем они затем были из-
даны в 1759 г.

Комментарии
320
Маркизе де Креки
(с. 240-242)
Написапо в Монморанси 13 октября 1758 г. На рус-
ском языке публикуется впервые. Перевод И. Я. Воле-
вич, по изданию: Correspondance generale de J.-J. Rous-
seau. T. IV.— Paris, 1925.
1. Маркиза де Креки де Фрулэ, Репе-Каролин (1714—
1803) — приятельница Руссо; с 1751 г. между ними на-
чалась переписка. В октябре 1758 — январе 1759 г.
Руссо обменялся с де Креки несколькими письмами.
В это же время писатель вынашивал замысел «Эмиля»,
и переписка оказалась для Руссо поводом уточнить
некоторые из своих педагогических суждений, нашед-
ших затем отражение в романе.
2. Имеется в виду Луи-Габриель де Фрулэ (1694—1766) —
родной дядя маркизы де Креки. Де Фрулэ с 1741 г. ис-
полнял обязанности чрезвычайного посла Мальты во
Франции.
Теодору Троншену
(с. 242-243)
Написано в Монморанси 26 ноября 1758 г. На рус-
ском языке публикуется впервые. Перевод И. Я. Во-
левнч и М. М. Маянц, по изданию: Correspondance ge-
nerale de J.-J. Rousseau. T. IV.— Paris, 1925.
1. Троншен Теодор (1709—1781) — швейцарский медик.
До конца 1758 г. Троншен и Руссо находились в прия-
тельских отношениях. В 1756 г. Троншен предлагал
Руссо занять пост библиотекаря в Женеве. С конца
1758 г. во взаимоотношениях между Руссо и Тронше-
ном наступили резкое охлаждение, а затем открытая
враждебность. .
2. Речь идет о письме Троншена к Руссо от 17 ноября
1758 г. В письме, в частности, затрагивались вопросы
домашнего и общественного воспитания, практикуе-
мого в Женеве.
3. Руссо относился отрицательно к театральным поста-
новкам труппы, к которой были причастны Вольтер и
д'Аламбер. Подробно свое отношение к этим поста-
новкам Руссо высказал в «Письме д'Аламберу о зре-
лищах» (1757—1758).
4. Дед и отец Ж.-Ж. Руссо были часовщиками в Женеве.
Маркизе де Креки
(с. 243-244)
Написано в Монморанси 15 января 1759 г. На рус-
ском языке публикуется впервые. Перевод И. Я. Воле-

Комментарии
327
впч, по пздаппю: Correspondence generale de J.-J. Rous-
seau. T. IV.- Paris, 1925.
1. Намек на «Эмиля», замысел которого зрел у Руссо. *
Принцу Вюртемберг-
с к о м у
(с. 245-254)
Написано в Мотье 10 ноября 1763 г. На русском
языке впервые опубликовано в 1866 г. Печатается в
переводе И. Я. Волевич и М. М. Маянц, по изданию:
Correspondance generale de J.-J. Rousseau. T. X.—
Paris, 1928.
1. Принц Вюртембергский, Людвиг-Евгений (1735—
1795) — наследный принц, ставший в 1793 г. герцогом
Вюртемберга. 4 октября 1763 г. обратился к Руссо
с письмом, где сообщал, что воспитывает свою дочь со-
ласно рекомендациям «Эмиля» и что хочет получить от
автора педагогического романа дополнительные советы.
Так завязалась переписка между Людвигом-Евге-
нием и Руссо, в ходе которой последний разъяснял свои
педагогические идеи.
2. Тиссо, Апдре-Симон (1728—1797) — швейцарский
медик.
Принцу Вюртемберг-
с к о м у
(с. 254-256)
Написано в Мотье 15 декабря 1763 г. На русском
языке публикуется впервые. Перевод И. Я. Волевич
и М. М. Маянц по изданию: Correspondance generale
de J.-J. Rousseau. Т. X.— Paris, 1928.
Принцу Вюртемберг-
c к о м у
(с. 256—257)
Написано в Мотье 21 января 1764 г. На русском язы-
ке публикуется впервые. Перевод PI. Я. Волевич и
М. М. Маянц по изданию: Correspondance generale
de J.-J. Rousseau. Т. X.— Paris, 1928.
Полковнику Пикте
(с. 257-258)
Написано в Мотье 1 марта 1764 г. На русском языке
публикуется впервые. Перевод И. Я. Волевич по из-
данию: Correspondance generale de J.-J. Rousseau.
Т. X.— Paris, 1928.

Комментарии
328
1. Пикте Шарль — швейцарский офицер, находившийся
на голландской служб«. Пикте выступил в защиту Рус-
со, осудив решение совета Женевы о сожжении «Эмиля»,
считая подобную меру произволом властен.
Г-же Роген, урожден-
ной Буке
(с. 258-260)
Написано в Мотье 6 апреля 1764 г. На русском язы-
ке впервые опубликовано в 1939 г. Печатается в пере-
воде В. Измаильской по изданию: Литературное нас-
ледство. № 33—34.—М., 1939.
1. Роген, урожденная Буке,— жена Огюста-Габрпеля
Рогена, который провел Руссо в 1762 г. через горные
перевалы в Мотье.
2. К письму прнложепа была сделанная Руссо выписка
из Записки, составленной и присланной ему 4 октября
1763 г. Людвигом-Евгением Вюртембергскнм.
Принцу Вюртемберг-
с к о м у
(с. 260)
Написано в Мотье 3 сентября 1764 г. На русском
языке впервые опубликовано в 1866 г. Печатается в пе-
реводе И. Я. Волевнч и М. М. Маянц по изданию:
Correspondence generale de J.-J. Rousseau. T. XI.—
Paris, 1929.
Аббату Мэдьо
(с. 261-264)
Написано в Монкене 9 февраля 1770 г. На русском
языке впервые опубликовано было в 1866 г. Печата-
ется в переводе И. Я. Волевнч и М. М. Маянц по из-
данию: Correspondence generale de J.-J. Rousseau. T.
XIX.— Paris, 1933.
1. Мэдьо — французский аббат, наставник юного герцо-
га Виллекье.
2. Это четверостишие присутствует в ряде писем Руссо,
написанных в 1770 г.
3. Бревна и клинья руками таскать надорвешься (лат.).
Аббату Мэдьо
(с. 264-265)
Написано в Монкене 28 февраля 1770 г. На русском
языке впервые опубликовано в 1866 г. Печатается в

Комментарии
329
переводе И. Я. Волевич п М. М. Маянц по изданию:
CorrespondaDce generale de J.-J. Rousseau. T. XIX.—
Paris, 1933.
Аббату Мэдьо
(с. 265-266)
Написано в Монкене 14 марта 1770 г. На русском
языке впервые опубликовано в 1866 г. Печатается в пе-
реводе И. Я. Волевич и М. М. Маянц по изданию:
Correspondance generale de J.-J. Rousseau. T. XIX.—
Paris, 1933.
1. Очевидно, речь идет о юном герцоге Виллекье.
2. Профитролы — род пирожного.
Г-же Телусон
(с. 266-268)
Написано в Париже 6 апреля 1771 г. На русском
языке впервые опубликовано в 1866 г. Печатается в
переводе М. М. Маянц и И. Я. Волевич по изданию:
Correspondance generale de J.-J. Rousseau. T. XX.—
Paris, 1934.
1. Телусон — супруга банкира.

Указатель пмен
Августин, Аврелпй (Гнппопскин) 92
Аврелий, Марк Антонин 101
Агесилай 37, 191
Аламбер д' 20, 32, 50, 61, 173, 223,
224
Александр Македонский 23, 33, 45,
94
Альфонс X 48
Антонин (см. Аврелий)
Аристид 191, 204
Аристипп (Aristippe) 53, 56, 111
Аристотель 54, 82
Аркесилай 29
Аруэ (см. Вольтер)
Астиаг 37
Ахмет Ш 40
Беркли, Джордж 39
Бернар, Абрахам 194, 195, 196, 200,
203, 205, 206, 220, 221
Бернар, Габриель 189, 194, 200, 205,
206, 209, 210, 211
Бернар, Жак 189, 205
Бернар, Сюзанн (см. Руссо, Сюзанн)
Бернар, Теодора 189, 205
Боден (Бодэн), Жан 172
Боссюэ, Жак Бенинь 191
Брут, Марк Юний 191, 204
Бэкон, Френсис 41
Бюффон, Жорж-Луи Леклерк 116
Ванлоо, Жан-Батист-Морис-Пьер 35
Ванлоо, Карл 35
Варане, Луиза Элеонора де ла Тур
дю Пиль 237, 238
Варрон (Марк Теренций) Реактпн-
ский 10
* В указатель включены также ]
имелись автором в виду.
Верра, Франсуа 212
Виельгорскнй, Михаил Иосиф 180
Виллекье 261—266
Вольтер, Франсуа Мари (настоящее
имя Аруэ) 34, 60
Вюльсон де 206
Вюльсон, Шарлотт де (см. Крнстен)
Вюртембергская 252
Вюртембергский (см. Людвиг-Евге-
ний Вюртембергский)
Гамба-Корта 206
Ганнибал 36
Гелиогабал 101
Генрих IV 30
Германик 140
Гоббс, Томас 39, 40, 70, 83
Гольбах, Поль-Анри 39
Головкины 257
Гомер 181
Гораций, Флакк Квинт 21
Готон 207, 208
Готье 194
Григорий I 40
Гроцнй (Гроциус, Грот), Гуго 18,
170
Дарий I Гпстасп 33
Декарт, Рене 32, 41, 111, 115, 118
Демосфен 26
Диагор Милетский 40
Дидро, Дени 20, 25, 32
Диоген Синопский 70, 111
Диоген Лаэртский (Лаэрцнй) 53,
61
Дюкоммен 210—214
Дюпен, Луи-Клод Франкей де 217
, которые не названы в тексте, но

Указатель имен
331
Евгений II Савойскпй 189
Жаклина (см. Фараманд)
Жофрен, де 223, 224, 226
Зенон Китийский (Финикийский) 29,
111
Калигула 101
Кальвин, Жан 112
Камбиз (Камбис) 25
Карл V 34
Карл VIII Валуа 35
Картуш (настоящее имя Бургиньон,
Л у и-Доминик) 58
Катон Утический (Марк Порций Ка-
тон Младший) 92, 93, 126
Катон (Марк Порций Катон Стар-
ший) 26, 29
Катулл, Лутаций 26
Кеплер, Иоганн 32
К пней Фессалийский 29
Кир II 33, 37
Клемент (Климент) Александрийский
(Титус Флавиус Клемент) 53, 54
Кло 192, 193
Клозюр (Ла Клозюр), Пьер Кадио де
190
Конднльяк, Этьен Бонно де 116
Константин XI Палеолог 22
Крез 178
К реки, Рене-Каролин де Фрулэ де
240-244
К реки до 241, 244
Кристен (урожд. де Вильсон),
Шарлотт 206, 207, 208, 209
Кромвель, Оливер 58
Ксенократ 124
Ксенофонт 37, 38
Лабрюйер (Ла Брюйер), Жан де 8,
191
Ламберсье, Габриель 196, 197, 199,
200, 202, 210
Ламберсье, Жан-Жак 194—197, 200,
202—204, 210, 211
Ламетрн, Жгольсп Офре де 39
Ламп, Берпар 18
Лапоплпньер, Тереза (урожд. Бу-
тиньон) 257
Ларошфуко, Луи Александр 58
Латрибю 218, 219
Лафонтен, Жан 161
Левассер, Тереза 228
Левкппп 40, 70
Лейбниц, Готфрнд Вильгельм 3
Лесюэр, Жан 191
Ливии, Тит 17
Ликург 37
Локк, Джон 82, 111, 115, 142
Лукиан 53
Лукреций, Кар 70
Лукреция 124
Л юдвиг-Е вгенп й В юртсмбергский
245, 249, 251-257, 260
Ллодовик XII 30
Людовик XIV 38
Людовик XV 39, 62
Людовик XVI 39
Мабли, Антуанетт Бонно де (урожд.
Коль) 17
Мабли, Габриель Бонно де 10, 17, 19
Мабли, Жан Бонно де 5—19
Мабли, Жан-Антуан Бонно де (Кон-
дильяк) 5, 7, 15
Мабли, Катрин-Франсуаз Бонно до
15
Мабли, Дени-Антуан Бонно де 15
Мабли, Франсуа-Жан-Батист Бонно-
де 15
Мабли, Франсуа-Поль-Мари Бонно
де (Сент-Марн) 5—19
Магомед (Мехмет) II 22
Макиавелли, Никколо ди Бернардо
85
Мальбранш, Никола 32
Мандевиль, Бернар де 33, 39, 70
Марциал 26
Массерон 209, 210
Медичи 36
Мелон 33
Метастазио, Пьер-Бонавантюр 138
Минутолп 220
Мольер (Жан-Батист Поклен) 10,
191
Моптспь, Мпшоль 25, 27, 29, 36, 37,
49, 56, 71, 125, 135
М:)дьо 261—266

Указатель имен
332
Нанп, Джованни 191
Нерон 29, 101
Ньвентит, Бернар 18
Ньютон, Исаак 32, 41. 115, 116
Овидий, Публий Назон 26, 191
Омар I 40
Павсанпп 178
Паскаль, Блез 111
Петрарка, Франческо 138
Петроний, Гай 26
Петти 33
Пигаль, Жан-Батист 35
Пикте, Шарль 257, 258
Пиррон 70
Писистрат 27
Пифагор 53, 154
Платон (настоящее имя Аристокл)
34, 37, 54, 56, 87
Плиний, Кай Секунд Старший 45,
116
Плутарх 191
Помпеи, Гней Старший 93
Порций (Porci), Лека 95
Пракситель Младший 35
Протагор 70
Пуфендорф, Самуэль 18
Реомюр, Рене Антуан 32
Роген, Огюст-Габриель 258
Роген (урожд. Буке) 258—260
Роллен, Шарль 17
Руссо, Давид 205
Руссо, Франсуа 192, 195, 205
Руссо, Исаак 188—194, 197, 205,
206, 209—211, 235-239
Руссо, Жанна (урожд. Франсуаз)
190
Руссо, Сюзанн (урожд. Бернар) 188,
189, 190, 205
Сепека, Луцин Анной 29, 135
Сснт-Марн (см. Маблп, Ф.—П.—М.
Бонно де)
Сидней, Аджернон 82
Сократ 28, 30, 61, 65, 75, 92, 93
Солон 62
Софи (см. Удето, Софи д')
Софи 245, 249, 255, 256, 260
Спиноза, Бенедикт (Барух) 40
Станислав Лещинский 42—51, 57—
61, 63
Сусуа 224, 226
Сюлли, Максимилиан де Бетюн 183
Сцевола 192
Тассо, Торквато 138
Тацит, Публий Корней 27
Телусон 266—268
Телусон (сын) 266—268
Теренций, Публий 26, 120
Тертуллиан, Квинт Септимий 53
Тиссо, Андре-Симон 252, 256
Траян, Марк Ульпий 45
Троншен, Теодор 242, 243
Удето, Элизабет-Софи д' 103—116,
118-133
Фабрпцпй, Гай Лусцнн 29, 30
Фараманд, Жаклина 190, 193
Феодор Безбожник 53
Фидий 35
Филипп II (Македонский) 65
Филипп II 34
Филмер, Роберт 82
Филон Иудейский 52
Фонтенель, Бернар ле Бупе де 32,
191
Франкей (см. Дюпен, Л.-К. Фран-
кей)
Фрулэ, Луи-Габриель де 241
Цезарь, Гай Юлий 17, 36, 58, 93, 204
210
Цннципат 26
Цицерон, Марк Туллий 17, 41, 49,

Указатель имен
333
Шарден, Жан 156
Шефтсберрп, Антонп Эшли Купер 111
Эвклпд (Евклпд) 66, 115, 205
Элпан 48
Энний, Квинт 26
Эпернон, Жан-Луи д' 183
Эпинэ, Лупза-Флоренс-Петрониль
Лавиль (урожд. Тардье д'Эскла-
вель) 239—240
Эппнэ (сын) 239—240
Эпикур 29, 111, 139
Юлпан 45
Юстнн Мученик 53

Содержание Проект воспитания г-на де Сент-Мари 5
Рассуждение о науках и искусствах 20
Замечания Ж.-Ж. Руссо, гражданина Женевы, по
поводу ответа на его Рассуждение 43
Предисловие к «Нарциссу» 64
О политической экономии 79
О нравах 100
Письма о морали 103
Юлия, или Новая Элоиза 134
Об Общественном договоре, или Опыт о форме
Республики 166
Об Общественном договоре, или Принципы полити-
ческого права 170
Соображения гоб образе "правления в Польше и
предлагаемые преобразования в сем правлении 178
Исповедь 188
Прогулки одинокого мечтателя 223
Письма 235
Приложения. Анри Валлон. Педагогические и психо-
логические идеи романа-трактата Ж.-Ж. Руссо
«Эмиль, или О воспитании» 269
Комментарии 300
Указатель имен 330

Жан-Жак Руссо
Педагогические сочинения
В 2-х т.
Т. 2
Составитель
Александр Наумович Джуринский
Зав. редакцией Ю. В, Василькова
Редактор Я. Я. Чулкова
Художник Е. В. Поляков
Художественный редактор Е. И. Романов
Технический редактор И. Б. Пономаренко
Корректор В* С. Антонова
ИБ № 516
Сдано в набор 11.11.80. Подписано в печать 30.03.81. Формат
60х841/1б. Бумага № 2. Печать высокая. Гарнитура обыкно-
венная новая. Усл. печ. л. 19,53. Уч.-изд. л. 18,92. Усл. кр.-отт.
19,99. Тираж 30 000 экз. Заказ 2240. Цена 1 р. 10 к.
Издательство «Педагогика» Академии педагогических наук СССР
и Государственного комитета по делам издательств, полиграфии
и книжной торговли.
Москва, 107847, Лефортовский пер., 8.
Ордена Октябрьской Революции и ордена Трудового Красного
Знамени Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова
Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам
издательств, полиграфии и книжной торговли.
Москва, М-54. Валовая, 28.

В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ
«ПЕДАГОГИКА» в серии «Педаго-
гическая библиотека» выходят
в свет
«Избранные педагогические сочине-
ния» Я. А. Коменского.