Редакционная коллегия серии:
проф. Брюно Бернарди (Марсель);
д. ю. н. Игорь Исаев (МГЮУ им. О. Е. Кутафина);
д. и. н. Сергей Занин (СГОАН, Самара);
туроф. Жак Берштолъд (Университет Париж-Сорбонна)
Comité editorial de la Collection:
professeur Bruno Bernardi (Marseille);
professeur/ac^es Berchtold (Université Paris-Sorbonne);
professeur Igorlssaev (Université juridique Koutafine);
professeur Sergey Zanin (Académie régionale de Samara)

COLLECTION:
«CLASSIQUES DE LA PENSÉE POLITIQUE»
JEAN-JAQUES ROUSSEAU
ŒUVRES POLITIQUES
EN RUSSE
Édition préparée par Sergey Zanin et Bruno Bernordi
assistés par Vladimir Nekrassov, Ivan Botchkov,
Julia Vilkova, Alla Zlatopolskaya
Rédacteur en chef:
Igor Issaev

СЕРИЯ
«КЛАССИКИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ»
ЖАН-ЖАК РУССО
ПОЛИТИЧЕСКИЕ
СОЧИНЕНИЯ
Издание подготовили:
б. Бернарди, С. В. Зонин
Ответственный редактор:
И. А. Исаев
Санкт-Петербург
2013

Руссо Жан-Жак
Политические сочинения / Изд. подгот. Б. Бернарди, С. В. Занин;
Отв. ред. И. А. Исаев. СПб.: ООО «Издательство "Росток"», 2013. -
640 с.
ISBN 978-5-94668-118-6
В издание включены основные политические сочинения Ж.-Ж. Руссо.
Оно призвано возможно более всесторонне познакомить читателя с
политическими идеями французского философа. Ряд произведений, в частности
«Письма с Горы», «Соображения об образе правления в Польше», «Начала
права войны», на русском языке публикуются впервые. Трактат «Об
общественном договоре», а также «Рассуждение о политической экономии»
предложены в новых переводах, выполненных на основе критических
изданий оригинала. Тексты предваряются вступительными статьями и содержат
исторический комментарий, касающийся культурного и идейного контекста
их создания, а также традиции их интерпретации.
Книга адресована всем читателям, интересующимся политическими
идеями.
© Б. Бернарди, статья, 2013
© И. И. Бочков, статья, 2013
© С. В. Занин, статьи, перевод с
французского, 2013
© И. А. Исаев, статья, 2013
© В. В. Некрасов, перевод с
французского, 2013
© Б. Бернарди, И. И. Бочков, Ю. С. Вил-
кова, С. В. Занин, А. А. Златопольская,
комментарии, 2013
© ООО «Издательство "Росток"», 2013

Предисловие к публикации
Отечественному читателю, не владеющему французским
языком, политические сочинения Руссо до сих пор были доступны по
изданию «Трактаты» (М., 1969), подготовленному В. С.
Алексеевым-Поповым и А. Д. Хаютиным на основе пятитомного Полного
собрания сочинений французского мыслителя, вышедшего в 1959—
1995 гг. в серии «Плеяда»; политические сочинения составили
третий том этого издания (1964). Главное, с чем сталкивается читатель
этой публикации на русском языке, — его фрагментарность.
Половина «Писем с Горы» (с 1-го по 5-е письмо и 8-е), десять глав
«Соображений об образе правления в Польше» («Польский проект»)
остались непереведенными, хотя в этих частях Руссо касается
важнейших и, подчас, самых спорных вопросов политики, права и
морали, в частности, рассматривая взаимоотношения между
Церковью и государством, организацию центральной власти, разделение
и равновесие властей. С теоретической точки зрения все эти
сюжеты рассмотрены Руссо в трактате «Об общественном договоре»;
«Письма с Горы», написанные непосредственно перед «Польским
проектом» и тесно связанные с ним тематически и логически,
развивают их применительно к политическим реалиям конкретных
государств.
Отметим, что за годы, прошедшие с момента выхода
французского Полного собрания сочинений, зарубежными исследователями
были найдены в архивах малоизученные рукописи мыслителя.
Во-первых, был издан текст статьи «О политической экономии»
на основе чернового автографа, хранящегося в Городской и универ-
5

*\
Предисловие
ситетской библиотеке Нефшателя, тогда как прежние издания
воспроизводили текст по первой прижизненной публикации этого
произведения в «Энциклопедии» Дидро и д'Аламбера. Новое
издание, подготовленное хабилитированным доктором политической
философии Брюно Бернарди, одним из соавторов настоящего тома,
существенно отличается от всех предыдущих, включая
академическое издание в серии «Плеяда»1. Восстановлено первоначальное
название этого произведения, а именно: «Рассуждение о
политической экономии», учтены важнейшие варианты, содержащиеся в
рукописи. Таким образом, мы можем проследить процесс
формирования концепции «общей воли» — краеугольного камня политической
концепции мыслителя. Как она возникла? Ответу на этот вопрос
посвящена вступительная статья Брюно Бернарди к «Рассуждению
о политической экономии», которая предваряет новый перевод
этого произведения. Более детальный ответ на поставленный
вопрос содержится в фундаментальной монографии Брюно
Бернарди, выход которой в свет стало заметным явлением в современном
руссоведении2.
Во-вторых, Брюно Бернарди и итальянской исследовательнице
Габриэлле Сильвестрини удалось установить, что два фрагмента
рукописи Руссо, хранившиеся в библиотеках Нефшателя и Женевы
и ранее считавшиеся разрозненными заметками, представляют
собой связный текст, являющийся черновым автографом второй части
знаменитого трактата Руссо «Об общественном договоре». Его
публикация на французском языке — важный этап в изучении
творчества мыслителя. Перевод этого произведения помещен в настоящем
издании и представляет собой его первую публикацию на русском
языке. Полный перевод на русский язык всех политических
сочинений Руссо, в том числе и тех, которые опубликованы лишь
фрагментарно в издании А. Д. Хаютина и В. С. Алексеева-Попова — одна
из задач настоящей публикации.
Следует сказать несколько слов о переводах А. Д. Хаютина
и В. С. Алексеева-Попова, в особенности текста трактата «Об
общественном договоре», и о подходе к переводу, реализованному в на-
1 RousseauJ.-J. Discours sur l'économie politique / Éd. établie par Bruno Bernardi.
Paris: Vrin, 2002.
2 La fabrique des concepts. Recherches sur l'invention conceptuelle chez Rousseau.
Paris: Honoré Champion, 2006.
6

Предисловие
^^>
стоящем издании. В этих устаревших публикациях имеется большое
количество неточностей, явных анахронизмов при подборе
вариантов перевода политической терминологии Руссо, что затрудняет
понимание его произведений. Настоящее издание призвано
исправить имеющиеся недостатки и недосмотры. Но существует и более
веская причина, по которой новый перевод, в частности трактата
«Об общественном договоре», оказался необходим. Дело в том, что
большая часть таких терминов, как «суверенитет», «пакт»,
«конфедерация», «ассоциация», «полиция», вошли в научный, а затем,
в силу понятных исторических обстоятельств, и в обыденный
обиход в нашей стране достаточно поздно, во второй половине XIX —
начале XX в. Явным анахронизмом является перевод этих
терминов путем калькирования. На данное обстоятельство обращал
внимание еще А. Д. Хаютин в своей кандидатской диссертации,
посвященной политической лексике Руссо и проблемам ее передачи на
русский язык, но не сумел в полной мере реализовать этот подход
при переводе политических сочинений мыслителя. А. Д. Хаютин
исходил из того, что политическая терминология Руссо образована из
слов, которые были заимствованы во французский язык из языка
латинского, из лексики римских юристов и «Дигест» Юстиниана.
Между тем, он не учел то обстоятельство, что эти термины Руссо не
являются калькой с латыни. Перевод латинской политической
терминологии мыслителей так называемой «школы естественного
права и прав лиц» (Гуго Гроций, Самюэль Пуфендорф и др.) был
осуществлен на французский язык профессором естественного и
публичного права Женевского университета Жаном Барбейраком в
конце XVII — начале XVIII в. На данное обстоятельство еще в 1952 г., то
есть за 17 лет до появления переводов А. Д. Хаютина и В. С.
Алексеева-Попова, обратил внимание французский исследователь Робер
Дератэ в исследовании, которое ныне считается классикой руссове-
дения3. Но еще более важным представляется то обстоятельство,
что эти латинские термины, которые римские юристы употребляли
для характеристики правоотношений, возникающих в сфере
частного права, юристы «школы» стали использовать для обозначения
институтов права публичного. По сути дела, именно эта важная
теоретическая новация позволила им создать науку публичного пра-
3 Derathé R.J.-J. Rousseau et la science politique de son temps. Seconde édition. Paris:
Vrin, 1992 (первое издание - 1952).
7

*>ч-
Предисловие
ва. Поэтому в настоящем издании политических сочинений Руссо
приходилось иной раз прибегать к смысловому переводу,
отказавшись, к примеру, от передачи термина «pacte social»
заимствованным в русский язык словом «пакт», которым обозначается
институт частного права.
Конечно, могут возразить, что задолго до появления
политических сочинений Руссо в указах Петра Великого можно встретить
такие высказывания, как: «Полиция есть душа государства».
Однако же читатель в наше время, да и в XVIII в. тоже, не всегда ясно
понимал смысл термина «полиция». Рукописи Екатерины II
свидетельствуют: царица отдавала себе отчет в том, что обилие слов
иностранного происхождения в юридических актах Российского
государства сильно затемняет их смысл, делая их текст непонятным для
подданных. И, к примеру, слову «police» она подобрала
эквивалент — «благочиние»: слово, вполне понятное русскому читателю
в XVIII в., да и современному тоже. Очевидно, что и термин
«конфедерация» в языке Руссо имело значение: «'содружество* людей,
образовавших общественный союз». Конечно, совершенно
очевидно, что выражение «Барская конфедерация» пришлось сохранить
неизменным: это — историческая реалия. В широком плане
проблема не только перевода, но и заимствования западноевропейской
политической лексики в русский язык уже в начале XIX в. была
поставлена M. М. Сперанским. В своих заметках, остающихся до
настоящего времени неопубликованными и написанных, очевидно,
под влиянием чтения «Записки о древней и новой России в ее
политическом и гражданском отношении» Карамзина, он указывал на
необходимость создания юридической терминологии в России,
которая основывалась бы на «коренном значении» слов, понятных
жителям России, не владеющим иностранными языками. Как
отмечает M. М. Сперанский, те иностранные термины, которые вошли
в обиход русского языка в XVIII и в начале XIX в. и имели в нем те
же знагения, гто и в европейских языках, следует оставлять без
перевода. Что же касается юридических и политических терминов,
употребляемых в иностранных языках, но не получивших широкого
распространения в России, то он предлагал подыскивать им
эквивалент, используя слова со славянскими корнями. Эти
соображения M. М. Сперанского были учтены авторами переводов,
помещенных в настоящем издании. Конечно, существуют и юридические
термины, использованные в языке Руссо не в том значении, в кото-
8

Предисловие
ром они употреблялись в XVII или XVIII вв. Например, упомянутое
выражение «pacte social» нельзя, не затемняя и не искажая смысла
текста Руссо, передавать термином «общественный пакт», как это,
в частности, сделали В. С. Алексеев-Попов и А. Д. Хаютин. Руссо
имел в виду необходимость предварительного согласия, которое
должно быть достигнуто между людьми, прежде чем они примут
решение заключить общественное соглашение (или общественный
договор — «contrat social») и решат создать на его основе
институты права и государства. До тех пор пока это согласие остается
незыблемым, существует и договор. Более детально ознакомиться с
переводом политической терминологии Руссо на русский язык можно
по предметному указателю, помещенному в настоящем издании.
Обратим внимание и на еще одну важную вещь. Важнейший
признак политической культуры любой страны — это возможность ее
совершенствования как в институциональном плане, так и в плане
усвоения новейших политических концепций, появившихся в XX в.
Она в полной мере зависит от уровня знакомства и точного
понимания классического наследия политического рационализма XVII
и XVIII вв. Прежде всего потому, что эти новейшие концепции
создавались благодаря новому прочтению текстов классиков
политической мысли эпохи Нового времени. Диалог Карла Шмитта с
Томасом Гоббсом — тому пример, и он далеко не единственный. Роль,
которую сыграла политическая мысль Руссо в развитии учений
о праве и государстве в XX в., трудно переоценить. С ним спорили
такие разные мыслители, как Бертран Рассел и Жак Маритен. Наше
понимание современной политической философии во многом
зависит от общей характеристики политических идей гражданина
Женевы.
В настоящем издании читатель не найдет вступительной статьи,
содержащей общую характеристику политических идей Руссо.
Тому есть множество причин. Во-первых, в последние годы
зарубежное руссоведение переживает период обновления как тематики, так
и методологии исследований. Именно благодаря тому, что
политический дискурс Руссо ныне рассматривается как процесс
конструирования (выражение Брюно Бернарди) базовых понятий его
политической теории. Если коротко сформулировать то, в чем состоит
отличие восприятия политических идей Руссо в 50—80-х гг.
прошлого столетия от современного взгляда, то можно сказать так:
политический мечтатель, склонный к авторитаризму и даже тоталита-
9

«-^
Предисловие
ризму, уступает место глубокому, последовательному мыслителю,
знатоку текстов выдающихся политических мыслителей эпохи
Нового времени, главной целью которого стало создание теории
публичного права, основанной на анализе правовых и
институциональных гарантий свободы индивида. Этот сложный процесс
обновления руссоведения на современном этапе, постановка новых
исследовательских задач, детальное изучение терминологии
политических сочинений Руссо позволяет говорить о том, что современные
интерпретаторы его творчества вышли (обращаясь к отдельным
сюжетам: «свобода», «общая воля», «договор» и т. д.) на новый
уровень понимания политического учения Руссо в целом. Но, как
представляется, время для обобщений не пришло, во всяком случае,
до тех пор, пока еще недостаточно изучены политические проекты
мыслителя, его размышления о политике в художественных
произведениях. Поэтому написать вступительную статью (не говоря уже
о книге!), содержащую общую характеристику политических идей
Руссо, — рискованная затея. Тот факт, что в последние годы
важнейшие концепции мыслителя стали предметом обсуждения на
круглых столах, на коллоквиумах, материалы которых являются,
по сути, коллективными монографиями, подтверждает
высказанное соображение.
Авторы переводов и комментариев, помещенных в настоящем
томе, даже если бы они и осмелились взять на себя такой труд,
конечно, должны были бы предложить читателям некое, если можно
так быразиться, «промежуточное» решение важнейших вопросов,
которые ставят перед собой исследователи политических идей
Руссо на современном этапе. Однако формату настоящего издания,
поскольку оно является лишь собранием политических сочинений
Руссо, в большей мере соответствует исследовательский
комментарий в статьях, посвященных отдельным произведениям мыслителя.
Какими соображениями руководствовались исследователи,
подготовившие настоящий том, отбирая для перевода сочинения
Руссо? Автор «Общественного договора» унаследовал идеи «школы
естественного права», но, в отличие от них, отказался от написания
обобщающего труда по вопросам политики. Он сам признавался
в «Исповеди» (в начале 9-й книги), что уничтожил черновые
фрагменты такого труда под названием «Политические установления»,
поскольку это предприятие, по его словам, оказалось выше его сил.
Теоретическая часть этого незаконченного трактата была опубли-
10

Предисловие
кована Руссо под заголовком «Об общественном договоре, или
Начала политического права». В дальнейшем Руссо предложил ad hoc
проекты реформ институтов некоторых государств, в частности,
Женевы, Польши, Корсики, в которых были реализованы идеи,
содержащиеся в «Общественном договоре». Поэтому-то не следует
воспринимать его творчество как стремление создать некую «систему».
Но оно непротиворечиво в том смысле, что отмечено стремлением
провести анализ важнейших вопросов, поставленных на повестку
дня реалиями общественной жизни различных государств, с учетом
«начал политического права».
Произведения Руссо, переводы которых включены в настоящий
том, расположены в нем в хронологическом порядке, и, как
представляется, эта последовательность отражает в целом развитие его
политической мысли. «Рассуждение о политической экономии»
является произведением, в котором, за исключением анализа роли
религии в государстве, содержатся практически все «начала
политического права», получившие в дальнейшем теоретическое
обоснование в трактате «Об общественном договоре»: «общая воля»,
«правительство», «суверенитет», система налогообложения. В главном
политическом сочинении мыслителя эти идеи развиваются:
уточняется форма общественного соглашения — это договор «каждого
со всеми и всех с каждым», обосновывается концепция
«гражданской религии», вводится математическая модель организации
правительства. Проблематика, связанная с «гражданской религией»,
развивается в первой части «Писем с Горы» с учетом политической
ситуации, сложившейся на родине Руссо в середине 60-х гг. XVIII в.
Любопытно, что в «Письмах»рассматривается концепция
разделения и «равновесия» властей как равновесия «организмов
государства», контуры которой были намечены в трактате «Об
общественном договоре». В «Соображениях об образе правления в Польше»
Руссо развивает эту концепцию более последовательно, на
конкретном примере. Проект преобразований Польского государства
является, бесспорно, одной из вершин его творчества. Перед нами
единственный политический проект, который мыслитель сумел
завершить, поскольку, к примеру, проект институциональных
преобразований на Корсике представляет собой лишь черновые
наброски. Дело в том, что, став свидетелем подавления повстанческого
движения на острове под руководством Паскаля Паоли, по заказу
которого он и взялся писать это произведение, мыслитель понял,
11

*\
Предисловие
что это произведение не будет востребовано. Что касается плана
реформ в Женеве, основные идеи которого содержатся, в
частности, в VIII письме «Писем с Горы», то он наметил лишь основные
направления его реализации, поскольку сам жанр этого
произведения — полемика с женевской олигархией и защита «родины и моей
чести» — не позволил ему в полной мере изложить свои мысли.
Однако Руссо не скрывал того факта, что, как принято ныне говорить,
эмпирической базой для теоретических обобщений в трактате «Об
общественном договоре» послужил именно общественный строй
Женевы. Поэтому прочтение этого трактата сквозь призму
размышлений, содержащихся в «Письмах с Горы», дает возможность
глубже понять нередко лапидарные и абстрактные формулировки,
использованные в его главном теоретическом сочинении.
Надо надеяться, что предлагаемая публикация позволит
заинтересованному читателю, которому недоступны произведения
великого мыслителя на языке оригинала, увидеть новые грани его
творчества. В нашей стране, в особенности в последние два десятилетия,
произведения Руссо нередко читали сквозь призму интерпретаций,
содержащихся в неолиберальных писаниях Бертрана Рассела и его
единомышленников, возлагавших на мыслителя, которого
преследовал Парижский парламент во Франции и олигархия в Женеве,
ответственность за эксцессы тоталитаризма в XX в. В последние
годы отечественные исследователи, сделавшие для изучения Руссо
«немного и, кажется, совсем ничего», вдруг вспомнили о «вкладе
в науку» и встали грудью на защиту публикаций академиков
В. П. Волгина и А. М. Деборина, а также некоторых исследователей
их поколения. Ничем, кроме недоразумения, подобные
рассуждения, которые уводят нашу науку назад, в прошлое, оставляют ее
на обочине мировой науки, назвать нельзя. Исследования
советских историков и философов, в основном опубликованные в 60-е
и 70-е гг. XX в., бесспорно, являются вехой в развитии
отечественной науки. Вопрос заключается лишь в том, как мы к ним относимся.
Их основной недостаток (помимо требования соблюдать
«идеологическую корректность») — весьма низкая руссоведческая
культура. В частности, авторы поколения В. П. Волгина и А. М. Деборина
пользовались изданиями сочинений Руссо, опубликованными
в XIX в., совершенно не соответствующими уровню
текстологических исследований, который был достигнут в зарубежной науке
уже в 40-е гг. XX в. Они, если можно так выразиться, «прошли ми-
12

Предисловие
мо» исследований зарубежных авторов, вышедших в свет после...
Первой мировой войны! Нечего и говорить, что упомянутая ранее
работа Робера Дератэ, а также исследования Жана Старобэнски,
Поля Траара, Даниэля Морнэ, Жана Гено и других авторов
остались вне поля их зрения. Остается только сожалеть, что вплоть до
настоящего времени публикации отечественных авторов,
датированные 50-ми, 60-ми и 70-ми годами XX в., по-прежнему
рекомендуются студентам гуманитарных факультетов в качестве пособий
для подготовки к семинарским занятиям, а переводы Руссо перепе-
чатываются без сверки с оригиналом и в таком виде попадают на
книжный рынок.
Комментарии к произведениям Руссо, опубликованным в
настоящем томе, разъясняют исторические или идейные реалии времени.
Предлагаемое издание выходит после трехсотлетия со дня
рождения Жан-Жака Руссо и является данью уважения к первоклассному
политическому мыслителю, философу и педагогу, творчество
которого с момента выхода в свет его произведений во Франции стало
неотъемлемой частью отечественной культуры. Продолжить
традиции интерпретации его идей в России, опираясь на достижения
мировой науки, призвана публикация сочинений мыслителя,
включенных в издание, находящееся в руках читателя.
В заключение хотелось бы представить нашего коллегу,
профессора Брюно Бернарди. Он родился в семье крупнейшего
специалиста по византийской патристике и византийской религиозной
философии (в частности, Григория Богослова), заслуженного профессора
Сорбонны Жана Бернарди, закончил Высшую нормальную школу
в Париже, получив предварительно образование в классической
гимназии. Его творчество — одно из самых заметных явлений в
мировом руссоведении за последние два десятилетия. Он впервые
опубликовал многие рукописи Руссо, в частности, «Химические
установления», вторую часть трактата «Об общественном
договоре» и сочинения мыслителя, посвященные международному праву.
Его перу принадлежит фундаментальное исследование концепции
«общей воли» (докторская диссертация) под названием «Фабрика
концепций». Кроме того, он опубликовал ряд книг: «Что такое
политическое решение?» (книга посвящена анализу идей Руссо и критике
«децизионизма» Карла Шмитта), обобщающую работу,
посвященную договорным концепциям происхождения государства и права
в Новое время под названием «Принцип обязанности» (хабилита-
13

r\.
Предисловие
ционная диссертация). Организованная им, как принято ныне
говорить, на «неформальной основе» «Группа Жан-Жака Руссо» (Groupe
Jean-Jacques Rousseau) за последние годы выпустила в свет серию
пространных комментариев к основным произведениям мыслителя,
в частности, к «Рассуждению о политической экономии», к
«Письмам с Горы», а также к «Прогулкам одинокого мечтателя», в
которых не только подводится итог многолетних исследований этих
произведений в мировой науке, но и предлагаются новые
интерпретации текстов, ставших классикой. Сегодня эти комментарии,
учтенные при подготовке предлагаемого издания, являются
важнейшим инструментарием в руках исследователя творчества Руссо.
Светлой памяти Ирины Владимировны Лукьянец, человека,
педагога и ученого, посвящается это издание.
В настоящем издании приняты следующие сокращения:
ОС — Œuvres complètes de J.-J. Rousseau. Paris: Gallimard, 1959—
1995 (in 5 vol.).
CC - Correspondance complète de J.-J. Rousseau établie et annotée
par Ralph A. Leigh. Genève: Institut et Musée de Voltaire,
1963-1999 (in 55 vol.).
К A. Исаев, С. В. Занин

РАССУЖДЕНИЕ
О ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

Брюно Бернарди
СОЗДАНИЕ ОБЩЕЙ ВОЛИ
В статье «Политическая экономия» Руссо впервые использует
именно выражение «общая воля». Это обстоятельство порождает
три вопроса: 1) какой необходимости отвечает введение этого
понятия и каким образом оно включается в общую организацию
текста? 2) Как Руссо образовал его, с помощью какого хода мысли?
3) Какое в точности содержание он в него вкладывает и какое
теоретическое положение он в него вводит?
В настоящем исследовании нужно руководствоваться одной
методологической предосторожностью: изучение образования
понятия «общей воли» не должно подчиняться принципу законной
целесообразности, а его определение не должно быть исследовано по
мерке «Общественного договора». Ни с точки зрения наличия
этого понятия в статье, ни с точки зрения того, что это понятие пока
там отсутствует. Только при соблюдении этого условия можно
прочитать статью «Политическая экономия» саму по себе и позволить
себе необходимое сопоставление с более поздним произведением.
Вынужденное изобретение
Преамбула к статье «Политическая экономия» построена в двух
временных разрезах, отчетливо заметных. Ее первая часть
является, так сказать, негативной: в ней показано, что, поскольку семья не
является ни источником, ни образцом для политических обществ,
то отцовская власть не дает возможности помыслить власть
государства. Экономия домашнего хозяйства и экономия политическая
имеют разные основания. Вторая часть, которую мы собираемся
исследовать в настоящей статье, стремится, напротив,
положительно продемонстрировать, что «общая воля» есть «первое основание
общественной экономии».
17

Брюно Бернарди
Аргументация первой части может удивить. Поскольку речь идет
об экономии, то можно было бы ожидать, что будут сравниваться
управление семейным имуществом и управление общественным
имуществом; однако ничего подобного в ней нет. Руссо
противопоставляет отеческую власть власти правительства. Эта уловка с его
стороны становится ясной, если мы обратим внимание на то, что
необходимость этой части, содержащей отрицание, обусловлена лишь
вторым временным разрезом, и она присутствует лишь ради того,
чтобы помочь ввести понятие «общей воли». Однако для того, чтобы
ввести понятие «общей воли», ему следовало установить источник
и выяснить природу власти. Преамбула к статье «Политическая
экономия» посвящена проблематике власти, и это образует единство
текста.
Почему же текст, предметом которого является экономия,
рассматривает теорию власти? Чтобы это понять, следует исходить из
определений, данных самим Руссо: политическая экономия есть то,
что касается общественного управления, а это полномочие
принадлежит правительству. Все выглядит так, как если бы Руссо с самого
начала посчитал допустимым расширение понятия экономии до
понятия управления (управления людьми, которое занимает две
первые части статьи, и управления имуществом, которому он посвятил
третью часть) и сведение понятия «правительства» к понятию
«управления». Однако, хотя эти определения терминов номинально
и сообразуются с традицией \ но они полностью опрокидываются
новым различием, проводимым между понятием «суверенитет»
и понятием «правительство». Когда правительство не является
сувереном, то полномочия, ему принадлежащие, не ясны, если при этом
не подвергнута пересмотру сама концепция власти: тогда пришлось
бы различать власть суверенную, которая распространяется на
политический организм в целом, и власть правительства,
распространяющуюся на частных лиц2. Использование понятия «общая воля»
позволит ему вскоре осознать различие природы этих двух видов
власти и отношение подчинения второй первой.
1 От знаменитого incipit Бодена («Республика есть непосредственное управление
многочисленными семейными хозяйствами») до соответствующих ссылок на
статьи «Администрация» и «Правительство» в Энциклопедии, множество текстов это
подтверждают.
2 Первая редакция различала высшую власть и власть государственную.
18

Создание общей воли
Два отрывка из черновика статьи разъясняют это отношение.
Первый называет три предмета политической экономии (которым
соответствуют три части статьи): «Если я захочу определить, в чем
состоит общественная Экономия, то я обнаружу, что ее назначение
сводится к трем основным вещам: применять законы,
поддерживать гражданскую свободу и заботиться о нуждах государства.
Однако, чтобы проследить связь между этими тремя предметами,
следует мысленно дойти до начала, которое их объединяет». В другом
месте Руссо замечает: «Все основные обязанности правительства
заключаются в небольшом количестве основных пунктов: 1.
Заставлять соблюдать законы. 2. Защищать свободу, 3. Поддерживать
нравы. 4. Заботиться о собственных потребностях. Но какими бы
важными ни казались эти предписания, они оказываются
сведенными к бессмысленным и бесплодным правилам, неосуществимым
в жизни, если их не подкрепит действенное и возвышенное начало,
которое должно их направлять к этой цели. Именно это я и
постараюсь сделать понятным читателю».
Именно с этой целью Руссо прибегает к «общему и не очень
точному сравнению»: «Политический организм в качестве личности
можно рассматривать как живое тело, состоящее из отдельных
частей и похожее на тело человека...». Споры, вызванные этим
сравнением, не важно, касаются ли они отношений с Гоббсом или
пресловутых органицизмов или механизмов у Руссо, не страдают ли тем,
что приняли неверное направление? Анатомия политического
организма откровенно «сляпана» (следы этого сохранил черновик
статьи): если черновик содержит намек на введение к
«Левиафану», то текст не пытается никоим образом его сохранить. Не только
сравнение теряет свою ценность, но и сам предмет сравнения
становится неуместным. Там, где Обинье («Размышление над псалмом
133») старается осмыслить разделение общественного организма
на разряды и сословия, там, где Гоббс в «Левиафане» делает
предметом рассмотрения «мощь и защиту», Руссо старается осмыслить
условия существования индивидуальной и общественной
«субстанции». Здесь проводится сравнение не столько со структурой
организма, сколько с его основной функцией — обеспечить жизнь3.
Он здесь занят не тем, чтобы выявить в деталях устройство полити-
3 Мы увидим, в частности, неожиданный смысл, который приобретает сравнение
общественных финансов с кровью, в третьей части статьи.
19

*\
Брюно Бернарди
ческого организма, придумывая ему составные части, наподобие
«членов» или «органов», но тем, что указывает на его связующее
начало4 — которого точно нет ни в одной из частей. Этот принцип
и есть «общая воля». Таким образом, этот текст ориентирован на
мало комментируемый отрывок, который, однако, образует опору
понятия «общей воли».
Жизнь человека и организма — это «Я», общее со всем целым,
взаимная восприимчивость и внутреннее соответствие всех его
частей. И как только эта связь перестает существовать и внешнее
единство исчезает, разве сообщающиеся части не принадлежат
друг другу лишь в виде частей смежных? В этом случае человек
мертв, а Государство распалось. Политическое тело,
следовательно, также является неким моральным существом, обладающим
и своей волей...5
Чтобы правильно понять ход мысли Руссо, следует начать с
конца: какова логическая связь, оправдывающая это «следовательно»,
употребляемое им, и указывающая на различие между «живым
существом» и «существом моральным»? Тот факт, что «общая воля»
является «Я», общим с целым, взаимной чувствительностью»,
которая необходимо составляет «внутреннее соответствие всех
частей». Именно потому, что он является «существом моральным»,
политический организм находит в принципе морали возмещение
всему тому, что «организм здоровый, живой» обретает в своем
живом единстве.
Уточняя способ выражения размышлений Руссо, не льем ли мы
воду на мельницу «органического» прочтения и при этом его спи-
ритуализируем? Вовсе нет. Прилагательное «моральный» не должно
вводить в заблуждение: здесь оно означает (как выражения
«моральный и политический организм» и «моральное лицо» в
«Общественном договоре») существо, чье бытие основано на соглашении
и, следовательно, является условным. Еще более проясняет дело
сопоставление с Женевской рукописью (первым вариантом
«Общественного договора»), которая прямо перекликается с нашим текс-
4 «Начало, которое их объединяет»; «высшее и действенное начало, которое
должно их вдохновить».
5 Черновой вариант более отчетлив: «Народ в целом не только органическое или
живое тело, он еще и моральное существо...»
20

Создание общей воли
том. В гипотетическом плане Руссо, критикуя Дидро и его статью
«Естественное право», описывает то, чем оказалось бы
«сообщество человеческого рода», если бы оно существовало; он дает тем
самым определение настоящей ассоциации:
Если бы сообщество человеческого рода существовало еще
в каком-нибудь месте, кроме как в философских воззрениях, оно
было бы, как я уже имел случай сказать, моральным существом,
обладающим присущими ему качествами, отличными от качеств
особенных существ, которые его составляют, почти что как
химические соединения, обладающие свойствами, не зависимыми
ни от каких примесей, входящих в их состав: в этом случае
существовал бы всеобщий язык, которому бы природа научила всех
людей и который стал бы первичным инструментом их
взаимного общения; существовал бы некий sensorium commune — общий
строй чувств, служащий для сообщения между всеми частями;
благо и зло для общества не стало бы только суммой блага и зла
частных лиц, как при простом их сочленений, но заключалось
бы в той связи, которая их объединяет; и то и другое стало бы
большим, чем эта сумма, и не столько высшее счастье общества
было бы основано на счастье частных лиц, сколько это высшее
счастье стало бы источником последнего6.
Давайте же бегло проведем сравнение этих двух текстов:
существо моральное = существо моральное; взаимная
чувствительность = sensorium commune; внутреннее соответствие между всеми
частями = соответствие всех частей; общение = взаимная общение;
сообщающиеся части станут друг другом лишь через смежное
положение = простое скопление; внешнее единство = связь, которая их
объединяет... даже термин «распадение» (состояние распада)
значим в этом ряду. Не подлежит сомнению, что второй текст является
развитием первого и его объяснением.
Отсюда вытекают три следствия: 1) в момент, когда Руссо
формулировал принцип «общей воли», его мысль определилась, «общее
сравнение» отпадает, как ненужная оболочка, и, выходя за пределы
колебаний между органицизмом и механицизмом, заимствует в
химии парадигму дискурса; 2) этот текст статьи «Политическая
экономия» есть первое звено цепи, срединной частью которой — мы
ОС. Т. III. Р. 284.
21

*\
Брюно Бернарди
только что это увидели — является глава II Женевской рукописи,
касающейся сообщества человеческого рода, и конечным — глава V
книги I «Общественного договора»; 3) противопоставление модели
«простого сочленения» модели «смешивания/ассоциирования»
указывает на то, что «общая воля» занимает положение
центрального звена, потому что она образует «сущностное», или «тесное»,
соединение политического тела.
Первые трудности, которые мы обнаружили, могут стать
зачином для ответа на этот вопрос. У Руссо вопрос о политической
экономии возникает в тот момент, когда (как это подтверждают
последние страницы «Рассуждения о неравенстве») он вырабатывает
свою теорию политигеского права. В его глазах политическая
экономия относится к теории управления политическим организмом, ее
необходимое дополнение — теория образования политического
организма — станет предметом «Общественного договора». Однако
вторая необходимо предшествует первой. Поскольку логический
порядок развития принципов вступает, таким образом, в конфликт
с порядком их изложения, Руссо вынужден дать обоснование
первой теории. Для начала, уступая желанию замкнуть круг, он
проводит различие между суверенитетом и правительством; однако он
тотчас же вынужден указать на его основание: «общую волю».
Только она может позволить понять, что дает правительству власть над
частными лицами, только она одна может определить природу
и пределы этой власти. «Восходя к истокам политического права, мы
обнаружим, что прежде возникновения правителей имели место
законы. Для учреждения содружества было бы необходимо, чтобы
существовал по крайней мере один закон <...>. Если законы
существуют прежде правительства, то они не зависят от него.
Правительство само зависит от законов, потому что именно из них
проистекает его власть. Правительство — не столько автор или хозяин,
сколько всего лишь хранитель и уполномоченное лицо, а то и
просто их толкователь»7. Без теории образования политического
организма не существует возможной теории управления; «общая воля»
есть название возможного решения.
Такое прочтение организации текста и логики его композиции
совпадает со свидетельством черновиков, которыми мы располагаем:
7 Фигурирует в черновике (R. 16, f°75v°); этот пассаж был изъят из
окончательной редакции.
22

Создание общей воли
-х^>
Руссо одним жестом, a его след остался в рукописи из Нефшателя,
определяет рамки своей статьи: «собираясь рассуждать о
правительстве, а не о суверенитете»8. Именно об управлении политиге-
ским организмом он и будет говорить. Он пишет набросок частей II
и III, описывающих управление людьми, а затем вещами.
Постепенно ему становится ясно, что его конструкция покоится на неявном
основании — «общей воле». Возвращаясь к уже написанным
страницам, он вводит там ссылки на «общую волю» в согласии с уже
написанным. Последние листки его черновика (f°75 à 73)9 являются
началом объяснения его концепции. Преамбула и первая часть
окончательной редакции представляют собой развитие всего этого.
Написание статьи «Экономия» для V тома Энциклопедии
поставило Руссо перед необходимостью предвосхитить развитие своей
собственной мысли. Весь его текст, таким образом, содержит
изобретение: оно является прыжком мысли вперед, но обладает
шаткостью концептуальной основы.
Мы только что увидели, почему в процессе редактирования
своей статьи Руссо оказался перед своего рода необходимостью
обоснования понятия «общей воли» и каким образом эта редакция
этой необходимости отвечает. Но, кажется, это понятие
обнаруживает себя подобно deus ex machina. Как же Руссо образовал это
понятие? Ответ на этот вопрос предполагает сначала обращение к тексту
«Рассуждения о неравенстве», а затем исследование роли, которую
сыграла статья Дидро «Естественное право».
«Общая воля» прежде «общей воли»
Если понятие «общая воля» отсутствует в «Рассуждении о
неравенстве» и в его посвящении, то не является ли там сама эта
концепция уже действующей? Этот вопрос иногда кажется некорректно
поставленным, поскольку он вытекает из логики ретроспективы,
довольно спорной. Но мы присмотримся к самому процессу
образования мысли Руссо.
8 Наоборот, Женевская рукопись выражается ясно: «Здесь речь идет не об
управлении этим организмом, а о его устройстве».
9 Б. Бернарди здесь и в дальнейшем ссылается на рукопись «Рассуждения о
политической экономии», хранящуюся в Нефшательской городской библиотеке под
номером R 16 {Прим. переводгиков).
23

«\
Брюно Бернарди
Напомним логическую цепочку, представленную во втором
разделе (воспользуемся терминологией Виктора Гольдшмидта10)
второй части «Рассуждения». Мы остановились в гипотетическом
повествовании на стадии, когда «нарождающееся общество уступило
место самому ужасному состоянию войны». Жизнь всех
подвергается опасности, собственность богатых — еще в большей степени.
Богатые предлагают политическое установление, которое придаст
им «новые силы». Доказав, что учреждение обществ
предполагает сохранение состояния войны между ними, Руссо обращается
к частным обществам: «Вернемся к созданию их установлений».
Этот термин «установление» — всегда употребляемый Руссо для
связки между фактическим (происхождение) и тем, что относится
к началам (основаниям), — кажется, ведет к удвоению смысла его
рассуждений. Они продолжаются на двух уровнях. На уровне
повествования о событиях он обращается к фактическому неравенству
и рабству, приводящим к «крайнему неравенству». Но Руссо,
одновременно рассуждает и на уровне права, то есть «продолжая
исследовать факты с помощью права». Фактически, два этих уровня
переплетаются. Обсуждение теорий, указывающих, что у истоков
общества существовало право на завоевание, право сильнейшего,
отказ от свободы в пользу безопасности, отмечено этим
переплетением проблематики. Обе последовательные редакции
«Общественного договора», где Руссо решительно встает на точку зрения права,
снимают эту двусмысленность. Но нам важно выявить моменты,
где проблематика политического права, начиная с «Рассуждения
о неравенстве», становится независимой от факта.
1) «Сказать, что правителей избрали, прежде чем было создано
содружество лиц, и что исполнители законов существовали
прежде самих законов, это предположение, которое не должно всерьез
оспаривать». Собирая все воедино, это заявление заключает в себе
определение и разъяснение того, что такое общественное
соглашение, создание законов, образование правительства,
рассматриваемого в качестве выборного должностного лица. Случайно ли то, что
рукопись статьи «О политической экономии» содержит смысловое
развитие этого положения? «Восходя к истокам политического
права, мы обнаружим, что прежде возникновения правителей су-
10 Goldschmidt V. Anthropologie et politique. Principes de système de J.-J. Rousseau.
Paris: Vrin, 1974.
24

Создание общей воли
ществовали законы. Было необходимо, по крайней мере, чтобы имел
место один закон, учреждающий содружество. Нужен был второй
закон, чтобы установить образ правления. А эти два нуждались
в множестве промежуточных, из которых самым торжественным
и самым священным был тот закон, обязывающий соблюдать все
остальные. Если законы существуют прежде правительства, то они
не зависят от него. Правительство само зависит от законов, потому
что именно из них проистекает его власть. Правительство — не
столько автор или хозяин, сколько всего лишь хранитель законов
и уполномоченное лицо, а то и просто их толкователь». Это
концептуальное положение указывает на различие между
суверенитетом и правительством.
2) «Следовательно, является неоспоримым — и это основная
норма всякого политического права — что народы выбрали себе
правителей для того, чтобы те защищали их свободу, а не
превращали их в рабов». Помимо того, что здесь коренится собственно
руссоистская концепция суверенитета, это высказывание замечательно
тем, что содержит понятие «политического права», употребленное
впервые.
3) «Мне кажется несомненным, что не только правления никогда
не происходили от произвольной власти, которая свидетельствует
об их испорченности, является крайностью, в конце концов приводя
к тому, что в них воцаряется закон сильнейшего, средством против
которого эти правления поначалу были; но и даже если они таким
образом возникли, подобные полномочия власти, будучи по своей
природе незаконными, не могли послужить основанием для прав
общества и, следовательно, для неравенства, основанного на
установлении». Здесь очевидно заметное колебание от «возникновения»
к «основанию», от проблематики происхождения наших
«испорченных обществ» к определению начал легитимного общества. Здесь
мы находимся на почве нагал политигеского права.
Вслед за этим параграфом Руссо прибегает к фигуре умолчания.
«Не начиная сегодня исследования, которое еще только
необходимо провести, о природе основополагающего согласия в любом
правлении, я ограничиваюсь тем, что, следуя общему мнению,
рассматриваю учреждение политического организма как подлинный
договор между народом и избранными им правителями, договор,
по которому обе стороны взаимно обязываются соблюдать
предусмотренные в нем законы, создающие узы этого союза. И когда
25

*\
Брюно Бернарди
народ соединяет воедино все воли по поводу общественных
отношений, то все пункты, по которым «общая воля» высказалась,
становятся в равной мере основными законами, налагающими
обязательства на все части государства без исключения, а один из них
устанавливает порядок выборов и полномочия магистратов,
которым вверено следить за исполнением остальных законов. Эти
властные полномочия распространяются на все, что укрепляет
устройство государства, не допуская, однако, его изменения <...>. Со своей
стороны, магистрат обязывается пользоваться вверенными ему
властными полномочиями только согласно намерениям верителей,
сохраняя за каждым мирное пользование тем, что ему
принадлежит, и предпочитая в любом случае благо общее благу частному» п.
Я не буду вдаваться в анализ этого текста, воспользовавшись
основными идеями, предложенными прочтением Гольдшмидта: под
термином «договор» следует понимать поручение, а под временной
уступкой общему мнению — политическую теорию Руссо in statu
nascendi12. Можно, напротив, задаться вопросом о том, что
окажется крайней точкой в ретроспективной интерпретации,
предложенной этим автором13: формулировка «Рассуждения о неравенстве»
(«И когда народ соединяет воедино все воли по поводу
общественных отношений») якобы полностью соответствует понятию «общей
воли». Можно считать эту связь обоснованной, если подразумевать
под ней то, что Руссо указывает в этом фрагменте место, которое
будет занимать «общая воля». Но она пока еще не занимает этого
места. Руссо в этом отношении находится под влиянием Локка
и наследия теоретиков естественного права (такова цена игр с
«общераспространенным мнением»), еще не стоит на твердой почве
в сфере политического права. Впрочем, это причина, по которой,
начиная со следующего параграфа, он возвращается к первой
строке аргументации, прослеживая путем гипотезы генезис обществ,
основанных на подчинении и неравенстве. Чтобы началось
колебание мысли Руссо и сформировалось понятие «общей воли»,
необходима была точка опоры для приложения рычага. Дидро предложил
Руссо эту точку опоры как в положительном, так и в
отрицательном смысле. В статье «Естественное право», правильно поставив
11 Фрагменты «Рассуждения о неравенстве» переведены С. В. Заниным.
12 В состоянии зарождения {лат.).
13 Goldschmidt V. Op. cit. § 167. P. 685.
26

Создание общей воли
проблему, затрагивая вопрос о выгоде от общественного
соглашения, Дидро пришел к ложному решению: «общая воля
человеческого рода».
От долга в форме несогласия...
Когда Руссо прочитал статью «Естественное право»? В процессе
написания своей собственной статьи, точнее, после написания двух
последних основных частей, он ознакомился со статьей Дидро.
Тогда он и ввел в свое повествование понятие «общей воли». Анализ
черновика в точности подтверждает то, о чем свидетельствуют
явные отсылки, которые делает Руссо на статью Дидро в
окончательном тексте.
Начнем же со второй из этих отсылок. В статье «Естественное
право» можно прочитать (§ IX, 4): «Подчинение общей воле есть
узы всех обществ, не исключая тех, которые созданы во имя
преступления. Ах, добродетель столь прекрасна, что даже воры уважают
ее видимость в глубине своих пещер!». Статья «Политическая
экономия» содержит в конце предпоследнего параграфа преамбулы
следующее: «Именно таким образом (как мы заметили в статье
"Право") даже разбойники, которые являются врагами добродетели
в большом обществе, чтут ее видимость в своих пещерах». О том, что
это — скрытая цитата, известно давно. Но Р. Дератэ не указал на то,
что в f°75v° можно обнаружить изолированный текст этой
квазицитаты со всеми признаками примечания, сделанного по ходу
прочтения. Должно быть, в процессе написания своей статьи, после
написания двух первых ее частей, Руссо переписал отрывок Дидро.
Но более того. Если установлено, что заключительная фраза
параграфа, который вводит понятие «общей воли» («Посмотрите
в статье "Право" прямой источник этого великого и ясного
начала»), не присутствует в черновике, то внимательное прочтение
показывает, что ссылка на статью Дидро там уже есть. Следовательно,
Руссо явно, с самого «первого наброска» использует словосочетание
«общая воля». Он, впрочем, колебался немного, употребляя
термины «собирательная воля» и «воля общества», прежде чем выбрать
термин «общая воля»14.
14 Термин «воля общества» остается в статье «Экономия», конкурируя с
термином «общая воля». В «Общественном договоре» он появляется только один раз
(книга III, глава IV).
27

*\.
Брюно Бернарди
По ходу написания статьи «Политическая экономия» и чтения
статьи Дидро Руссо создал свое собственное понятие «общей воли»
и, исходя из него, задумал и написал преамбулу и первую часть
своей статьи. Однако, хотя вопрос и решен чисто номинально, он все
же остается открытым в концептуальном плане: чем обязана
«общая воля» Руссо концепции «общей воли» Дидро?
Этот отправной пункт у Дидро проблематичен: на чем основано
обязательство индивида, свободного от любых уз? Единственной
властью, уважения к которой от него можно требовать, является
власть его разума. Но вымышленный в теории «отчаянный резонер»
использован здесь для того, чтобы это доказать. Только
соображения личной выгоды неспособны породить в его сознании какое бы
то ни было представление об обязательстве. Если и существует путь,
чтобы выйти из этого тупика, так это тот, что индивид является
членом своего вида (или рода: Дидро использует оба этих слова, не
делая различий). «Общая воля» есть воля всего человеческого рода,
присутствующая в каждом из его членов (§ 8: «...общая воля в
каждом индивиде есть решение, принятое согласно незамутненному
рассудку, который размышляет, когда пристрастия молчат»)15, а
также во всех установлениях и нравах (даже испорченных)
человеческих обществ. Жак Пруст это блестяще показал: «Человек, которого
описывает Дидро, находится естественным образом в отношениях
с себе подобными; существует сообщество человеческого рода,
стоящее над гражданскими обществами. Собственный интерес статьи
"Естественное право" заключается в отождествлении этого
сообщества с коллективным существом, принадлежащим этому роду...
Человеческий индивид для этого организма все равно что молекула.
Разум становится, таким образом, средством, с помощью которого
"общая воля" рода вменяется совокупности частных существ, его
составляющих. Он обеспечивает внутреннюю связь и постоянство
существования организма. Присутствуя в элементах,
составляющих организм, он является в каждом индивидуальном сознании
голосом всего человеческого вида. Но это — не голос инстинкта или,
скорее, он не только голос инстинкта; наличие разума
решительным образом отличает человека от животного»16.
15 Б. Бернарди ссылается здесь и далее по тексту на параграфы в статье Дидро
«Естественное право» (Прим. переводгиков).
16 Proust J. Diderot et «l'Encyclopédie». Paris, 1964. P. 387. Пруст добавляет также:
«Кроме того, человеческий род играет у Дидро в точности ту самую роль, которую
28

Создание общей воли
Поскольку исследование этой статьи самой по себе не есть наша
задача, мы оставим в стороне трудности, присущие размышлениям
Дидро. Также мы не будем принимать во внимание второе прочтение
Руссо статьи Дидро во второй главе Женевской рукописи (первые
элементы этого второго прочтения содержатся на обороте
рукописи R 16). Мы ограничимся в строгом смысле только прочтением,
о котором свидетельствуют черновик и окончательная редакция
«Рассуждения о политической экономии». Вопрос, который мы
должны рассмотреть, прост: когда он заимствует термин «общей
воли» у Дидро и в какой мере Руссо разделяет концепцию,
выработанную Дидро? Еще раз: черновик из Нефшателя является кладезем
поучительных вещей. Мы там можем проследить, по ходу его
написания, тот путь, по которому шел Руссо, вводя понятие «общей
воли» (f°74r° и 73г°). К тому же, внизу 73г° (последнее замечание,
касающееся статьи «Политическая экономия») он возвращается
к этому понятию для того, чтобы его развить, но написанное не
сохранено в окончательной редакции. Однако здесь возможно
вычитать прямой ответ на статью «Естественное право». Для удобства
изложения мы предлагаем сопоставить эти тексты17.
Статья «Естественное право» Нефшательский герновик
VI. Но, если мы отнимем у индиви- ^ 16 f°74r° et 73г°
да право принимать решения отно- Политическое—теле;—вееь—народ
сительно природы справедливого не является только органическим
и несправедливого, на чей суд мы и живым телом. Политическое тело
вынесем решение великого вопроса? является еще следовательно мо-
Куда? На суд человеческого рода: ральным Существом, обладающим
только одному ему и принадлежит волей собирательной или общей
право его решать, ибо благо всех — общей, которая стремится всегда
единственная страсть, которая ему к благополучию, сохранению всего
присуща. Частные воли внушают коллективного—индивида всего
недоверие; они могут быть добры- и каждой части является по отно-
играл Господь у Бюрламаки». Он полагает, что Дидро в своей статье сознательно
подчеркивает то различие, которое с момента публикации «Рассуждения о
неравенстве» Руссо составляло предмет его разногласий с последним. В общем,
именно в книге этого специалиста по Дидро мы находим самые внятные страницы,
свидетельствующие о несовпадении политических идей этих двух философов.
17 В транскрипции рукописи мы восстановили зачеркнутые слова и фразы и
выделили курсивом те, что написаны поверх строки.
29

r\
Брюно Бернарди
ми или злыми, но общая воля
всегда добра: она никогда не
обманывала и никогда не обманет. Если бы
животные были существами почти
что одного порядка с нами, если бы
существовали надежные средства
общения между ними и нами, если
бы они ощутимым образом могли
передавать нам свои мысли и
чувства, а также узнавать наши
собственные столь же очевидным
образом: одним словом, если бы они
имели право голосовать на общем
собрании, их следовало бы туда
позвать, и иск по естественному праву
оспаривался бы не в суде
человечества, а в суде животных. Но
животные отделены от нас вечной и
неизменной преградой.
IX. Если вы обдумаете
внимательно все ранее сказанное, вы
убедитесь: 1. Человек,
прислушивающийся только к велениям своей частной
воли, является врагом
человеческого рода. 2. Общая воля в каждом
индивиде есть решение, принятое
незамутненным рассудком, который
размышляет, когда пристрастия
молчат, относительно того, что человек
может требовать от себе подобного,
а этот последний вправе требовать
от него самого. 3. Что это уважение
к общей воле рода и общему
желанию есть правило поведения в
отношениях частного лица к
частному лицу в одном и том же обществе,
частного лица к обществу, членом
которого он является, и общества,
членом которого он является, к
остальным обществам. 4. Что
подчинение общей воле служит связью во
всех обществах, не исключая тех,
шению для целого по отношению
к ним е&мим и ему мерой
справедливого и несправедливого (смотри
далее) что и показывает, скажем по
ходу, с какими познаниями наши
писатели рассуждали о воле
хитроумие упражнение о хитроумии,
предписанном детям Спарты,
чтобы они имели чем питаться достать
их собственный скромный обед как
если бы можно таки какой все, что
предписывают и позволяют
законы, может и не быть легитимным
между гражданами.
Случай не является Не так обстоит
дело с иностранцами, и довод здесь
очевиден: именно здесь общая воля
государства политического тела не
коего общества государства, общая
по отношению к его членам, не
является таковой по отношению к
другим государствам и его членам, но
становится для них волей частной
и индивидуальной, которая
заключает правило справедливости в
естественном законе, а это в равной
мере подчиняется установленному
основному положению, ибо в этом
случае большой город мира
становится политическим телом,
природный закон которого есть общая
воля и которого все народы
государства и различные народы стано
вятея являются лишь индивидами
индивидуальными членами.
Будучи мерой справедливого и
несправедливого в государстве, общая
воля постоянно направлена на
общее благо общественное и частное,
государственная власть должна быть
лишь исполнительницей этой воли,
из чего следует, что из всех видов
30

Создание общей воли
что созданы во имя преступления.
Ах, добродетель столь прекрасна,
что даже воры чтут ее видимость
в глубине своих пещер! 5. Что
законы должны быть созданы для всех,
а не для одного, в противном
случае это одинокое существо стало бы
похоже на отчаянного резонера,
которого мы принудили к молчанию
в параграфе V. 6. Что, поскольку из
двух воль, частной и общей, только
последняя никогда не
заблуждается, несложно увидеть, какой из
двух, во имя счастья человеческого
рода, власть законодателя должна
следовать, и какое почтение мы
должны оказывать тем живущим на
земле августейшим особам, частная
воля которых соединяет в себе
и власть, и непогрешимость общей
воли. 7. И даже если предположить,
что понятия о видах находятся в
постоянной изменчивости, природа
естественного права неизменна, ибо
она всегда будет связана с общей
волей и общим желанием всего
человеческого рода. 8. Что
справедливость относится к правосудности
как причина к следствию и что пра-
восудность не может быть не чем
иным, как провозглашенной
справедливостью. 9. И, наконец, все эти
следствия ощутимы для того, кто
разумеет, а с тем, кто не хочет
разуметь, отказываясь от своего
качества как человека, то с ним следует
обращаться как с существом,
лишенным своих природных качеств.
правления наилучшее по природе
то, которое наилучшим образом
согласуется с ней; то, члены которого
вовсе не имеют стремятся меньше
всего к личной выгоде,
противоположной выгоде народа; ибо этот
двойственный характер стремлений
к выгоде не мог бы не не может не
пробудить гастную волю
правителей, которая в их управлении всегда
берет верх над волей общей; ибо,
поскольку в человеке жировая
прослойка тела причиняет вред голове,
ей следует особенно позаботиться
о том, чтобы тело не жирело. Если
счастье народа есть препятствие
честолюбию его правителей, пусть
народ не льстит себя надеждой стать
когда-либо счастливым.
Но если правление устроено так,
как оно и должно быть устроено,
и оно соблюдает те начала, которые
должно разделять, его главной
заботой в заведовании
общественным хозяйством или в
общественном управлении, следовательно,
является неусыпный надзор за
исполнением общей воли,
являющейся одновременно правом народа
и источником его счастья. Все рас
поряжсния по которым всякое
решение общее и публичное этой воли
называется законом, и потому
первейший долг глав состоит в заботе
о соблюдении законов.
Смущает тщательно выверенное расхождение, которое Руссо
подчеркивает между собой и Дидро в тот самый момент, когда по
видимости черпает поддержку в его рассуждении, чтобы обосно-
31

Брюно Бернарди
вать свое собственное. Мысль Дидро развивается между двух
полюсов: индивид и вид, или род. Руссо с самого начала встает на
совершенно другую почву — государство18. Именно в «государстве»
«общая воля» есть мерило справедливого и несправедливого.
Благодаря двоякому повороту назад в движении мысли понятие власти
меняет свое содержание. У Дидро это понятие означает моральную
власть «общей воли», лежащей в основе обязательства. У Руссо
она есть власть общественная, то есть политическая, подчиненная
«общей воле» (высшей власти), которую эта власть должна
«исполнять». Это смещение проблематики и отражается в уточненных
названиях статей: Мораль у Дидро, Мораль и Политика у Руссо.
Кроме того, возможный конфликт между «общей волей» и волей
частной для начала рассматривается на примере поведения
правящих лиц. Именно их следует в первую очередь обязывать. Первое
предназначение понятия «общей воли» заключается в обосновании
понятия правительства как поверенного «общей воли».
Неудивительно, что понятие «народ» мгновенно появляется в качестве
определения пока еще весьма двусмысленного понятия Государства
в двояким образом уточненном значении: как суверена («общая
воля» есть «его право», она создает право) и как совокупности
подданных (она есть источник «его счастья»)19. Именно благодаря
прочной логической цепочке рассуждений этот отрывок
завершается понятием закона, тогда как отсутствие понятия закона
бросается в глаза в тексте Дидро. Это логично: естественное право есть
у него «внутреннее чувство», «общая воля» есть «решение,
принятое незамутненным рассудком», природным, восходящим к
морали. У Руссо закон представляет собой решение «общей воли»,
которое предполагает коллективное размышление, обсуждение: «Само
правительство зависит от законов, потому что именно из них оно
черпает свою власть. Оно вовсе не является автором или правите-
18 руСС0 пишет в своей рукописи «государство» с маленькой буквы, когда он
употребляет его в техническом смысле. Благодаря унификации типографских
шрифтов, принятой в Энциклопедии, эти различия в написании исчезли.
19 Место народа в «Рассуждении о политической экономии» остается скромным:
этот текст развивает теорию полномочий правительства, а не суверенитета. Но
перемена порядка изложения по отношению к логической связи начал
производит, конечно же, впечатление известной слабости, которой отмечено
развертывание мысли Руссо.
32

Создание общей воли
лем, оно является лишь их поручителем и поверенным и
всего-навсего их исполнителем». Здесь зарождается различие между
законом и постановлением20.
Для Дидро «общая воля» едина, поскольку она является общей
для вида. И тем самым она устанавливает единое мерило
(«Естественное право», § IX, 3). Трудно не заметить, что Руссо будет
методично оспаривать единство этого принципа и тех трех
практических выводов, которые делает Дидро.
Он уже переместил «общую волю», как мы уже убедились, из
вида в политический организм. Это мерило справедливости не для
людей, но для граждан. И если она и может оказаться ошибочной
в отношении иностранцев, то только потому, что она не в
состоянии их обязывать, получая свою силу лишь от политического
организма, который ее образует. Здесь становится очевидным, что Дидро
и Руссо вкладывают ни один и тот же смысл в категорию общности.
Для Дидро общность есть всеобщность рода, в которую каждый
индивид включен в качестве pars Malis21. Для Руссо существует лишь
относительная общность, обобщение, производимое учрежденным
сообществом. Дидро сводит общее к всеобщему с помощью
понятия природы, Руссо, напротив, снова сводит всеобщее к общему
(настолько, что он говорит более или менее часто о всеобщем и
будет утверждать, что общее и всеобщее суть одно и то же)22.
Как же теперь понимать замечание о «законе природы» как
«общей воле» большого города мира? Не претендуя на то, чтобы
целиком разобраться со всеми сложностями, которые возникают при
чтении этого эллиптического по характеру отрывка, начнем с того,
что отбросим невозможное. Следует исключить простой возврат
к концепции «общей воли» Дидро как воли рода. Что означало бы,
что Руссо противоречит самому себе в этой фразе. Это в особенности
невозможно из-за определения большого города мира как
«политического организма». Было бы соблазнительно говорить об
отношениях между державами, будто в них они находятся в «естествен-
20 «Общественный договор», книга II, глава I и VI.
21 части целого (лат.).
22 Об этом вопросе подробнее см. в статьях: BernardiB. 1) Universel, général: l'alté-
rité de Rousseau//La Nature. Ellipse. 2001; 2) L'art de généraliser//Actes du
colloque «Rousseau et la philosophie». Université Paris I et CERPHI, 2002.
2 Зак. 3436
33

Брюно Бернарди
ном состоянии». Вот только тогда понятие «общей воли» стало бы
несостоятельным. Сравнение этих двух отрывков первой части
статьи «Политическая экономия» может разъяснить дело:
1. Действительно, частные общества находятся в зависимости
от тех, в состав которых они входят, и предпочтительнее
подчиняться этим последним, чем другим, а обязанности гражданина
стоят выше обязанностей сенатора, обязанности человека —
выше обязанностей гражданина: но, к несчастью, соображения
личной выгоды находятся в обратном отношении к долгу, и они
усиливаются по мере того, как ассоциация становится менее
многочисленной, а обязательство менее священным; это
неопровержимое доказательство в пользу того, что наиболее общая
воля является и наиболее справедливой, а глас народа и есть и в
самом деле глас Божий.
2. Кажется, будто чувство гуманности ослабевает по мере
удаления от нас людей, живущих на земле; и нас не так трогают
бедствия в Японии, как бедствия народов Европы. Необходимо
в некотором роде ограничить и обуздать участие и сострадание
в постороннем человеке, чтобы они стали более действенными.
Но, поскольку эти наши склонности могут быть полезны только
для тех, с кем мы живем рядом, следует считать благом, если
гуманность, сосредоточенная в среде граждан, проявит себя с
новой силой благодаря свойственной им привычке видеться друг
с другом и общей выгоде, которая их объединяет.
Здесь мы очевидно имеем дело с двумя началами, из которых
одно можно назвать центробежной силой, а другое —
центростремительной. «Общая воля» направлена в обе стороны: в силу
первого из них она направляет свое действие на сообщество человеческого
рода благодаря процессу расширения общества и обобщения воли;
в силу второго начала она сосредотачивает свое действие на
индивиде, имея самое непосредственное отношение к его выгоде.
Политическое сообщество соответствует точке равновесия этих двух
сил. Только обобщение этой воли в сообществе человеческого рода
может привести к совпадению этих разнонаправленных сил. Тогда
естественный и политический закон стали бы одинаковыми,
«сообщество геловегеского рода» стало бы чем-то иным, чем
существом, созданным разумом. Но в этом пункте мысль Руссо стала
вразумительной только в последней главе «Общественного
договора», в этом отношении редко правильно понимаемой. Ее элементы
34

Создание общей воли
присутствуют в статье «Политическая экономия», но они там не
высказаны отчетливо. В этом, как кажется, кроется неясность этих
строк.
...к основополагающему расхождению
Вывод однозначен: Руссо вообще ничего не заимствует у Дидро.
Его мысль сразу развивается в модусе отличия, инверсии
проблематики и принципиально нового обоснования концепции «общей
воли». Все происходит так, как будто бы Дидро ему предложил
осмыслить теоретическую конфигурацию, от которой он
отталкивается, благодаря чему стало возможным создание его
собственной. В этом, и только в этом, Дидро оказал Руссо бесценную услугу:
движение мысли Руссо оказалось вполне зрелым. Отдавал ли Руссо
в этом себе отчет? Вполне. Во всяком случае, методично, почти
неотступно, он будет воспроизводить движение мысли, направленное
на поиск различий в новых аспектах, как это заметно по первым
главам Женевской рукописи. И вот, когда период образования его
мысли принес все необходимые результаты, уже заложенные в нем,
Руссо снимет эти леса, вычеркнет ссылку на Дидро, ставшую
бесполезной, и напишет «Общественный договор».
От черновика до окончательной редакции текст статьи
«Политическая экономия» подвергается изменениям: некоторые отрывки
изымаются, появляются новые добавления. В каком направлении
идут эти изменения?
Хотя некоторые элементы черновика не были сохранены в
окончательной редакции, здесь нельзя видеть шаг назад (был ли этот
шаг связан, как это полагал Филоненко, со стремлением щадить
Дидро, друга и издателя?)23. Напротив, все указывает, что Руссо,
опираясь на завоеванные позиции, как подчеркнул в еще большей
мере свои разногласия с Дидро, так и укрепил свои собственные
позиции.
Развитие отрывка, написанного внизу f°73, как мы только что
убедились, устанавливало начало «общей воли» применительно
к теории правительства с выходом на понятие закона. Это
движение мысли сохранилось. Отправная точка та же. Средняя линия
будет достигнута в конце преамбулы: можно видеть в определении
Philonenko A. Rousseau et la pensée du malheur, Paris: Vrin, 1984. T. I. P. 241 ff.
35

«-\.
Брюно Бернарди
экономии «общественной и народной» как экономии «государства,
где царит между народом и его главами единство пользы и воли»,
отголоски черновика, в котором говорится, что «лучшее по своей
природе правительство — это то <...> члены которого имеют в
меньшей степени соображения личной выгоды, противоречащей выгоде
народа»24. Теория закона будет развита в начале третьей части и
заимствует формулировку, близкую к той, что находится в черновике.
Слова: «Самой насущной выгодой правителя, а также его самым
непреложным долгом является надзор над соблюдением законов,
поверенным которых он становится и на которых основана вся
власть» соответствуют последним словам нашего фрагмента:
«Всякое решение этой воли называется законом, и, как следствие,
первым долгом правителей является надзор за соблюдением законов».
Руссо, следовательно, решил сделать добавления в текст. Но
какая логика побудила его развить свои мысли во фрагментах,
вставленных в текст? Показав, что «общая воля» не является
единственным началом и что, как следствие, она не смогла бы столь легко
регулировать отношения с иностранцами и отношения обществ друг
с другом, Руссо продолжит видоизменять свою концепцию. В самом
политическом обществе мы имеем дело с частичными
проявлениями воли, они являются общими в одном отношении и частными
в другом. Здесь разногласие с Дидро еще раз становится для Руссо
поводом твердо ступить на почву собственной теории, которая
является в основе своей политической. Тот факт, что этот отрывок
был почти буквально взят в «Общественный договор» (книга И,
глава III), говорит о том, что Руссо сознавал, какой прыжок вперед
он совершил. Точно так же и вопрос об интригах и общественных
объединениях (партиях) здесь затронут впервые. Хотя Руссо
впоследствии внесет в него добавления и уточнения, тем не менее,
самое существенное в нем найдено сразу. В «Общественном
договоре» не раз будут использоваться формулировки из статьи
«Политическая экономия».
Так же обстоят дела и с замечаниями о способе, которым можно
избежать подчинения «общей воле» (см., например, «Обществен-
24 Заметим, что стремление к реализму скрывается за исправлениями в
черновике: иллюзия думать, будто соображения выгоды у людей одинаковы. Нужно
считаться с выгодой организма и выгодой лиц. Возможно лишь ограничить влияние
соображений выгоды лиц и организма.
36

Создание общей воли
ный договор», книга IV, глава 1). В силу того что «общая воля»
является не внутренним и врожденным чувством, а предметом
решения и, следовательно, обсуждения, и в силу того, что необходимо,
чтобы она образовалась и заявила о себе, целая пропасть может
возникнуть между «общей волей» и результатом общественного
обсуждения. Это будет, говоря словами Руссо, «в целом
произведением политического искусства» — сделать так, чтобы «общая воля»
могла узнать себя и заявить о себе25.
То обстоятельство, что Руссо испытывает потребность в конце
своего рассуждения снова выказать формальное уважение к Дидро
(это ссылка на грабителей, о которой уже упоминалось), не может
скрыть того факта, что именно в противопоставлении себя Дидро
он обрел собственную почву под ногами: он не может сдержаться
и не забить гвоздь, чтобы еще раз не указать на расхождение между
ними. Задавая себе вопрос (§ VIII): «Но, скажете мне вы, где
находится вместилище этой "общей воли"? Как я смог бы узнать ее
мнение?», Дидро отвечал: «В началах писаного права всех
цивилизованных наций; в общественных деяниях диких и варварских народов;
в молчаливых соглашениях врагов человеческого рода между собой
<...>». Итак, для Дидро, начало общей воли действует в
исторически существующих обществах, поскольку она есть «решение
незамутненного рассудка, который размышляет при молчании страстей».
Завершая свою преамбулу различием между «народной» и
«тиранической» экономией и делая «общую волю» главным основанием
этого различия, Руссо приходит к противоположному заключению:
«Правила ее (тиранической экономии) хранятся в архивах истории
и в сатирах Макиавелли. Прочие (правила народной экономии)
заключены только лишь в произведениях философов, которые
осмеливаются отстаивать права человечности».
В этом последнем параграфе Руссо считает уместным уточнить,
что он «не полагал необходимым серьезно исследовать, являются
ли магистраты принадлежностью народа или же народ частью
магистратуры» и то, что «в общественных делах должны ли мы
действовать во благо государства или во благо его правителей». Эту
формулировку следует прежде всего сопоставить с формулировкой
25 По этому вопросу см. статью В. Bernardi «Souveraineté, citoyenneté, délibération.
D'une tention constitutive de la pensée de Rousseau » (Cahiers philosophiques. 2000.
Septembre. № 84).
37

r-s Брюно Бернарди
из «Общественного договора» (книга I, глава II), где Руссо ставит
в вину Гроцию (и Гоббсу) мысль, согласно которой «сомнительно,
чтобы человеческий род являлся принадлежностью сотни человек
или же чтобы эта сотня человек принадлежала человеческому роду,
и кажется, что во всей своей книге он склоняется к первому
мнению». Вполне возможно, что мы должны увидеть в этом
рассуждении отзвук собственной политической культуры Руссо, усвоенной
в Женеве. В своем тираноборческом трактате26 под названием
«Право должностных лиц над их подданными» Теодор де Бэз
напоминал о принадлежности магистратов народу и выводил из этого
один из центральных своих тезисов: «Я утверждаю, что народы не
происходят от магистратов, а скорее народы, которым было угодно
позволить над собой править государю или некоторым избранным
сеньорам, являются более древними, чем их магистраты, и, как
следствие, народы не созданы ради магистратов, а напротив,
магистраты созданы для народа <...>». Но там, где тираноборцы пытались
определить границы, которые суверенная власть должна соблюдать,
чтобы быть легитимной, Руссо обнаруживает в «общей воле»
суверенного народа самый источник всякой легитимности, поскольку
она сама себя ограничивает «общими соглашениями» и их
предметом, «общей пользой» (см. главы II, III «Общественного
договора»).
В конце этой преамбулы Руссо столь хорошо осознает
значимость того, что ему удалось добыть для своей политической
философии в целом, и он придает «общей воле» вполне определенный
статус, который останется неизменным в самом законченном
выражении его мысли. Она есть «первое начало общественной
экономии и основное правило правления». Она является началом в
двояком смысле. Она есть основание любого политического порядка:
«Существуют тысячи способов собрать вместе людей, но существует
только один, с помощью которого их можно объединить», —
говорится в Женевской рукописи. Воля есть источник всякой
легитимной власти. В этом заключается статус «начал политического права».
26 Théodore de Bèze. Du droit des magistrats sur les subjets. Genève, 1574 (начало
главы V, стр. 9). В своем произведении Теодор де Бэз, французский гугенот,
изгнанный в Женеву, ближайший помощник и преемник Кальвина, пытается обосновать
неповиновение магистрату, когда он прямо покушается на своих подданных. Его
трактат составляет одно целое с совокупностью произведений тираноборцев,
написанных после Варфоломеевской резни.
38

Создание общей воли
-х-»
Но одновременно она является правилом для правительства,
потому что оно черпает из нее свою власть, и эта воля имеет для него
силу предписания. Это та роль, которую ей приписывает преамбула
«Общественного договора»: быть «нормой законного и надежного
управления». Из этого основного начала будут выведены три
правила, или нормы, политической экономии: «сделать так, чтобы
управление соответствовало законам»; «сделать так, чтобы царила
добродетель»; «заботиться об общественных потребностях». Три части
статьи будут посвящены каждая исследованию одного из этих
правил.
Перевод с французского
В. В. Некрасова и С. В. Занина

Жан-Жак Руссо
РАССУЖДЕНИЕ
О ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ
Слово «экономия», или «ойкономия», происходит от греческих
слов oTxoç — 'дом' и vô^ioç — 'закон' и изначально означает лишь
мудрое и законное управление домом1 во благо всех членов семьи.
Смысл этого термина в дальнейшем распространился и на
управление большой семьей, то есть на государство. Для того чтобы
различать эти два значения, в этом последнем случае экономию
называют общей, или политической, экономией; а в первом — домашней,
или частной, экономией. В этой статье речь идет только о первой,
о домашней экономии (см. статью «Отец семейства»).
Если между государством и семьей и существует столько
сходства, как то полагают многие авторы, из этого еще не следует, что
правила поведения, свойственные одному из этих сообществ,
подошли бы для другого. Эти сообщества слишком различаются по своей
величине, чтобы ими можно было управлять одинаково; и всегда
будет существовать крайнее отличие между правлением домашним,
где отец может наблюдать за всем сам, и гражданским правлением,
где правитель почти всегда наблюдает за всем чужими глазами. Для
того чтобы в этом отношении вещи оказались сопоставимыми,
нужно, чтобы дарования, сила и все способности отца возрастали
соответственно величине семьи и чтобы душа могущественного
монарха относилась к душе обычного человека так же, как размеры его
владений относятся к достоянию отдельного лица.
Но как же может управление государством походить на
управление семьей, когда основания обоих столь различны? Поскольку
отец физически сильнее, чем его дети, то до тех пор, пока им нужна
его помощь, отцовскую власть разумно считать установленной
самой природой. В большой семье, члены которой по природе равны
40

Рассуждение о политической экономии
между собой, власть же политическая является совершенно
произвольной в смысле ее установления, может быть основана только на
соглашениях, а магистрат в состоянии приказывать другим
гражданам только в силу законов2. Обязанности отца внушены ему
естественными чувствами и в такой интонации, которая позволяет
лишь в редких случаях этому не повиноваться. Правители совсем
не следуют подобному правилу и в отношении народа
придерживаются только тех обещаний, которые они ему дали и исполнения
которых народ вправе от них требовать. Другое различие, еще более
важное, состоит в том, что у детей есть полученное ими от отца,
и очевидно, что все их права собственности принадлежат ему или
же проистекают от него. Совершенно иначе дело обстоит с
большой семьей, где общее управление установлено лишь для того,
чтобы сохранить собственность частных лиц, а ее появление
предшествует его возникновению. Основной предмет забот всего дома
состоит в том, чтобы сохранить и приумножить отцовское
имущество с тем, чтобы отец мог когда-нибудь разделить его между
детьми, не обделив их, тогда как благосостояние казны3 — это лишь
средство, часто весьма плохо понимаемое, для того чтобы
обеспечить частным лицам мир и изобилие. Одним словом, малая семья
должна однажды угаснуть и распасться на ряд других подобных
семейств; но большая семья создана для длительного существования
в одном и том же состоянии, тогда как малой семье надлежит расти,
увеличиваясь в числе членов: не только вполне достаточно, чтобы
большая семья сохранялась в неизменном виде, но и можно легко
доказать, что всякое увеличение для нее скорее вредно, чем полезно.
Согласно многим доводам, почерпнутым из природы вещей, в
семье должен приказывать отец. 1. Власть отца и власть матери не
должны быть одинаковы, но следует, чтобы правление их было
единым и, при несходстве их мнений, один преобладающий голос
решал вопрос. 2. Какими бы легкими ни пришлось признать
недомогания, присущие женщине, они все же ведут к некоторому периоду
бездеятельности: это достаточный довод, чтобы лишить ее
первенства, ибо в совершенном равновесии достаточно соломинки, чтобы
последнее нарушилось. Более того, муж должен иметь право
надзора за поведением своей жены, поскольку для него важно
удостовериться в том, что дети, которых он должен признать и кормить,
являются только его детьми, а не кого-то другого. Женщине не нужно
опасаться ничего подобного, поэтому у нее нет подобного же права
41

*\.
Жан-Жак Руссо
в отношении мужа. 3. Детям надлежит повиноваться отцу сначала
по необходимости, затем из благодарности; получив от отца все
необходимое в первую половину своей жизни, они должны посвятить
вторую ее половину заботе о его нуждах. 4. Что касается домашних
слуг, им также следует оказывать ему услуги в обмен на то
содержание, которое он им обеспечивает, если только сделка не
прекращена, поскольку ее сочли неподходящей; не стану ничего говорить
о рабстве4, потому что оно противно природе, и никакое право не
может его дозволить.
Ничего подобного нет в политическом сообществе. У правителя
не только нет естественной выгоды в том, чтобы составить счастье
частных лиц, но он нередко даже пытается найти свою собственную
в их несчастье. При наследственном замещении должностей
нередко ребенок руководит взрослыми5; когда же должности являются
выборными, тысячи неудобств дают о себе знать. И в том и в
другом случае теряются все преимущества, проистекающие из родства
по отцу. Если у вас только один правитель, то вы живете по
милости господина, у которого нет никакого повода вас любить; если
у вас их несколько, то приходится мириться одновременно и с их
тиранией, и с их раздорами. Одним словом, злоупотребления
неизбежны, а их следствия пагубны во всяком обществе, в котором
выгода общества и законы не поддерживаются никакой природной
силой, беспрестанно ущемляются личной выгодой и
пристрастиями правителя и членов общества.
Хотя исполнение обязанностей отцом семейства и главным
магистратом должно направлять их к одной и той же цели, тем не менее,
пути ее достижения весьма различны; их долг и права так отличны
друг от друга, что путать их можно, лишь усвоив ложные
представления об основных законах общества, впадая при этом в ошибки,
пагубные для человеческого рода. И действительно, если голос
природы дает наилучший совет, к которому должен прислушиваться
добропорядочный отец семейства, исполняя свои обязанности, для
магистрата это ложный руководитель, который беспрестанно
старается отвлечь его от обязанностей; этот руководитель рано или
поздно приведет к погибели его самого и государство, если только он не
станет удерживать себя в рамках самой возвышенной добродетели.
Единственная предосторожность, необходимая отцу семейства, —
в том, чтобы оградить себя от порчи нравов и постараться не
допустить, чтобы его природные наклонности испортились, но именно
42

Рассуждение о политической экономии
эти склонности и портят магистрата. Чтобы поступать правильно,
первому из них следует прислушиваться к голосу своего сердца, но
второй становится предателем в тот самый миг, когда он начинает
прислушиваться к этому голосу: самый разум его должен казаться
ему подозрительным, ибо он не должен следовать никакому иному
правилу, кроме правила, установленного общественным разумом,
который является законом; так что хотя природа и создала
множество хороших отцов семейств, но весьма сомнительно, чтобы от
сотворения мира человеческая мудрость произвела хотя бы десяток
человек, способных управлять себе подобными.
Из всего того, что я только что сказал, следует, что различие
между общественной экономией и частной было проведено с
полным основанием; и, поскольку гражданская община и семья не
имеют между собой ничего общего, кроме обязательства их
правителей сделать счастливыми обеих, одни и те же правила не могут
считаться подходящими для них6. Я полагаю, что этих немногих
строк достаточно, чтобы опровергнуть те отвратительные
взгляды, которые шевалье Филмер7 попытался обосновать в сочинении
«Патриарх»8 и которому два выдающихся человека9 оказали
слишком много чести, в ответ на него написав каждый по книге.
Впрочем, это заблуждение весьма укоренившееся, поскольку даже
Аристотель10 счел уместным опровергнуть его теми доводами, что
можно обнаружить в первой книге его «Политики» п.
Я прошу12 моих читателей отчетливо различать, кроме того,
общественную экономию, о которой я буду говорить и которую я
называю правительством, от высшей власти, названной мною
суверенитетом; различие это состоит в том, что одному из них
принадлежит право законодательства, и оно в некоторых случаях налагает
обязательства даже на организм нации, тогда как другому
принадлежит только власть исполняющая, и она может налагать
обязательства лишь на частных лиц. (Смотри статью «Политика и
суверенитет» 13.)
Позволю себе в какой-то мере воспользоваться сравнением
обычным и во многих отношениях неточным, но оно, однако,
позволит мне лучше объяснить, что я имею в виду.
Политический организм в качестве личности можно
рассматривать как живое тело, состоящее из отдельных частей и похожее на
тело человека. Полномочия суверенной власти — это его голова;
законы и обычаи — мозг, начало нервной системы, вместилище рас-
43

«"V^
Жан-Жак Руссо
судка, воли и чувств; части тела — судьи и магистраты; торговля,
промыслы и сельское хозяйство являются его ртом и желудком,
готовящими пропитание для всех; общественные финансы есть
кровь, которую мудрая экономия, действующая как сердце,
разгоняет, чтобы она распределяла по всему телу питание и несла жизнь;
граждане являются телом и его частями, приводящими этот
механизм в движение, заставляют его жить и работать; их невозможно
ранить в одной части так, чтобы болезненное впечатление не
проникло в мозг, если, конечно, организм здоров и.
Жизнь человека и организма — это «Я», общее со всем целым,
взаимная восприимчивость и внутреннее соответствие всех его
частей. И как только эта связь перестает существовать, и внешнее
единство исчезает: разве сообщающиеся части не принадлежат друг
другу лишь в виде частей смежных? В этом случае человек мертв,
а государство распалось.
Политическое тело — это, следовательно, моральное существо,
наделенное волей15, и эта общая воля16, которая всегда стремится
сохранить благополучие целого и каждой его части, является
источником законов и для всех членов государства по отношению
к себе самому и к ним, нормой справедливого и несправедливого; эта
истина, замечу, свидетельствует о том, насколько неразумно столь
многие авторы считали кражей те ухищрения, предписанные детям
Спарты, дабы с их помощью они добывали себе скудный обед; будто
бы все то, что велит Закон, могло не быть законным! Смотрите
статью «Право»17, в ней содержится источник того великого и ясного
начала, развитого в настоящей статье18.
Важно отметить, что эта норма справедливости, правильная в
отношении всех граждан, может оказаться неверной по отношению
к чужеземцам, и довод в пользу этого здесь очевиден: в то время как
воля государства хоть и является общей по отношению к его членам,
таковой уже не будет по отношению к остальным государствам и их
членам, она станет для них волей частной и особой, нормой
справедливости в соответствии с законом природы, а это одинаково
соответствует обоснованному началу: ибо в этом случае мир, будучи
большим городом19, превращается в политический организм,
природным законом для него всегда является общая воля, входящие
же в него различные народы и государства становятся лишь его
отдельными членами.
44

Рассуждение о политической экономии ^%
Из этих самых различий, если их применить к любому
политическому сообществу и к его отдельным членам, вытекают более
общие и более надежные нормы, в соответствии с которыми можно
судить, насколько хорошо или дурно правление, и о моральности
всех человеческих поступков вообще.
Всякое политическое сообщество состоит из различного рода
меньших сообществ, и каждое из них руководствуется своими
собственными правилами и соображениями выгоды. Но эти общества,
заметные каждому, поскольку они обладают внешним и
установленным властью обликом, не являются единственными
сообществами, на деле существующими в государстве; все те частные лица,
объединенные общей выгодой, при этом образуют такое же
количество постоянных или неустойчивых сообществ, сила которых хоть
и не всегда заметна, тем не менее оказывает свое действие, а
наблюдение различных соотношений между ними ведет к истинному
познанию нравов. Все эти тайно или открыто созданные объединения
изменяют многими способами внешние проявления воли общества,
оказывая влияние на нее своими волениями. Воля этих отдельных
сообществ всегда образует двоякое отношение: для членов
объединения она является общей, для большого сообщества — это воля
частная, и при этом весьма часто она оказывается правомерной в
одном отношении и порочной в другом. Иной человек может быть
благочестивым священником, или храбрым солдатом, или
ревностным прихожанином, но плохим гражданином. Иное решение,
принятое в результате прений, может быть выгодно для малой общины
людей и весьма пагубно для большой. По правде сказать, частные
общества всегда подчинены обществам, в которые они входят,
поэтому должно повиноваться скорее последним, чем всем
остальным. Итак, обязанности гражданина стоят выше обязанностей
сенатора, а обязанности человека — выше обязанностей гражданина:
но, к сожалению, личная выгода всегда оказывается в обратном
отношении к долгу и возрастает по мере того, как объединение
становится более ограниченным, а обязательства менее священными:
это — неопровержимое доказательство в пользу того, что воля
наиболее общая всегда также и самая справедливая и что голос народа
есть и в самом деле глас Божий.
Из этого не следует, что публичные совещания всегда выносят
справедливые решения; они могут не быть таковыми, когда речь
идет об иностранных делах, и я уже сказал, на каком основании. Та-
45

r-s Жан-Жак Руссо
ким образом, возможно, что хорошо управляемая республика станет
вести несправедливую войну. И тем более возможно, что совет
какой-нибудь демократии проводит плохие декреты и осуждает
невиновных, но этого никогда не случится, если народ не будет соблазнять
частная выгода, которой некоторое число ловких людей, пользуясь
своим влиянием и красноречием, станут подменять его
собственную выгоду. В этом случае решение общества и общая воля —
разные вещи. Пусть же мне не станут возражать, приводя в пример
демократию Афин, ибо Афины были не демократией, а весьма
тиранической аристократией, где управляли ученые и ораторы.
Тщательно изучите то, что происходит, когда принимается какое-либо
постановление, и вы увидите, что общая воля всегда направлена на
общее благо; но весьма часто происходит тайный раскол,
молчаливый сговор тех, кто в своих интересах заставляет собрание избегать
решений, к которым оно по своей природе склонно. Тогда
организм общества на деле разделяется на несколько организмов, его
части обретают общую волю, благую и справедливую по
отношению к этим новым организмам, но несправедливую и дурную по
отношению к целому, от которого каждый из них откалывается.
Понятно, что мы весьма легко можем объяснить с помощью этих
начал те мнимые противоречия, заметные в поведении стольких
людей, исполненных чести и добропорядочности в одном
отношении, а в другом — мошенников и плутов, попирающих самые
священные обязанности и до самой смерти верных обязательствам,
часто противозаконным. Так, самые развращенные люди все же
постоянно оказывают своего рода дань уважения убеждениям,
принятым в обществе; например, — это было отмечено в статье
«Право», — даже разбойники, враги добродетели в большом обществе,
чтут ее видимость в своих пещерах.
Устанавливая, что общая воля есть главное начало
общественной экономии и основная норма всякого правления, я не считал
нужным основательно обсуждать вопрос о том, зависит ли
магистрат от народа или, наоборот, народ от магистрата, и о том, следует
ли в общественных делах учитывать благо государства или благо
правителей. С давних пор этот вопрос решал в одном отношении
обычай, а в другом — разум; и вообще было бы весьма неразумно
надеяться на то, чтобы те, кто на деле являются хозяевами
положения, предпочтут своей собственной выгоде некие иные выгоды.
Поэтому было бы уместно разделить общественную экономию еще
46

Рассуждение о политической экономии
и на народную и тираническую. Первая из них — это экономия
всякого государства, в котором между народом и правителями царит
единство соображений выгоды и воли; вторая будет существовать
неизбежно повсюду, где у правительства и у народа соображения
выгоды различны и, следовательно, воли будут направлены
противоположно. Заметки о правилах, присущих второй экономии,
встречаются в архивах истории и в сатирах Макиавелли20. Иные правила
можно найти лишь в писаниях тех философов, которые смеют
вступаться за права, внушенные человечностью.
I. Итак, первое и самое важное правило законного, или
народного, правления, то есть такого, которое имеет в виду народное
благо, как я уже говорил, заключается в том, чтобы всецело следовать
общей воле. Но следуя ей, нужно уметь ее узнавать и в особенности
уметь хорошо отличать ее от воли частной, начиная при этом с
самого себя: такое различие всегда очень трудно провести, и лишь
самой возвышенной добродетели надлежит дать нам достаточные
сведения на этот счет. Для того чтобы выразить волю, надо быть
свободным, и поэтому другая, едва ли меньшая трудность —
утвердить одновременно и общественную свободу, и власть
правительства. Поищите, какие намерения побудили людей, объединившихся
ради удовлетворения обоюдных потребностей в большое общество,
объединиться более тесным образом в гражданское общество, и вы
не найдете никаких иных, кроме намерения обеспечить каждому
его члену пользование имуществом, жизнью и свободой благодаря
защите со стороны всех21. Да и как иначе можно заставить людей
защищать свободу одного из них, не покушаясь на свободу
остальных? И как проявить заботу об общественных нуждах, не ухудшая
имущественного положения тех частных лиц, которых заставляют
участвовать в расходах на это дело? Какими бы софизмами мы ни
пытались расцветить все сказанное, ясно, что если мою волю
позволительно принуждать, то я уже более не свободен; и я уже не хозяин
своему имуществу, если кто-либо может на него посягнуть. Эта
трудность, которая должна была показаться неодолимой, была
устранена вместе с первой при помощи самого возвышенного из всех
человеческих установлений или, скорее, по вдохновению свыше,
научившему человека на земле подражать непреложным велениям
Божества. С помощью какого непостижимого искусства смогли
найти средство подчинить людей, с тем чтобы они оставались
свободными, и поставить на службу государству имущество, руки и са-
47

r-v*.
Жан-Жак Руссо
мую жизнь всех его членов, не прибегая к принуждению и не
спрашивая их совета, а также поработить их волю с их же собственного
согласия, извлечь выгоду вопреки отказу с их стороны и принудить
их наказывать самих себя, когда они делают то, чего не хотели
раньше делать? Как оказалось возможным то, что они повинуются,
но при этом никто не повелевает; что они служат и не имеют над
собой господина; когда в действительности они тем более
свободны, что при видимой зависимости каждый теряет от своей свободы
лишь то, что причиняет вред свободе другого человека? Эти
чудеса — творение закона. Единственно закону люди обязаны
правосудием и свободой. Именно это спасительное средство — воля всех —
восстанавливает в праве природное равенство между людьми; этот
голос с небес внушает каждому гражданину предписания
общественного разума и научает его поступать в соответствии с
правилами, основанными на собственном суждении, и при этом не
впадать в противоречие с самим собой22. Только этот голос должен
говорить устами правителей, когда они повелевают; ибо как только
один человек попытается, независимо от законов, подчинить своей
личной воле другого человека, он тотчас же выходит из
гражданского состояния и оказывается по отношению к нему в состоянии
чисто природном, когда повиновение предписано только в силу
необходимости 23.
Самое настоятельное внимание правителя, так же как и самый
непременный его долг, заключаются, следовательно, в том, чтобы
заботиться о соблюдении законов, служителем которых он
является и на которых целиком основывается его власть. Если он должен
заставить всех остальных лиц соблюдать законы, то он с еще
большим основанием должен соблюдать их сам, коль скоро он
пользуется всеми их милостями. Ибо его пример имеет такую силу, что
в случае, если народ согласится мириться с тем, что правитель
освободит себя от ярма закона, ему следует остерегаться пользоваться
столь опасным преимуществом, которое вскоре, в свою очередь,
постараются незаконно получить остальные, подчас ему во вред. Так
как все обязанности в обществе по своей природе являются
взаимными, то нельзя поставить себя выше закона, не отказываясь при
этом от преимуществ, которые он дает; и никто и ничего не должен
тому, кто заявляет о своем праве не быть должным никому. По этой
же причине при добропорядочном правлении никто не будет изъят
из-под действия закона в силу какого-либо решения. Граждан же,
48

Рассуждение о политической экономии
имеющих заслуги перед отечеством, должно награждать
почестями, а не привилегиями; республика оказывается накануне гибели,
как только кому-нибудь заблагорассудится не повиноваться
законам. Но если все-таки знать, или военные, или какие-либо иные
чины в государстве усвоили себе такое правило, то все утрачено
безвозвратно.
Могущество законов еще больше зависит от их собственной
мудрости, чем от строгости тех, кто им служит; а воля общества
получает наибольший свой вес в силу разума, который ее направляет;
потому-то Платон и считал24 весьма важной мерой
предосторожности необходимость вносить во вступительную часть постановления
объяснения, показывающие их правомерность и пользу. В самом
деле, важнейший из законов — уважение к законам; суровость
наказаний — всего лишь тщетное средство, возникшее в воображении
мелочных умов с целью подменить страхом то уважение, которого
они не могут добиться иным путем. Общеизвестно, что в тех
странах, где пытки всего ужаснее, их применяют чаще всего; поэтому
жестокость наказаний свидетельствует не о чем ином, как о большом
числе правонарушителей, а наказывая за все с одинаковою
строгостью, вынуждают виновных совершать преступления, дабы
избежать наказания за простые упущения.
Но хотя правительство и не властно над законами, значимо уже
то, что оно ручается за их исполнение и имеет тысячу средств
побудить людей любить их. Именно в этом состоит талант царствовать.
Имея на своей стороне силу, не такое уж великое искусство
повергать всех в трепет; точно так же немного его нужно, чтобы
привлечь к себе сердца, ибо опыт давно уже научил народ ценить своих
правителей за то, что они не смогли причинить ему зло, и обожать
их, когда они его не ненавидят. Тот или иной глупец может
повелеть наказать за злодеяния, но истинный государственный деятель
знает, как их предотвратить; он распространяет свою достойную
уважения власть в гораздо большей мере на волю, чем на поступки
людей. Если бы он мог добиться того, чтобы все вели себя
добропорядочно, ему ничего и не нужно было бы делать, и его образцовым
деянием стала бы праздность. Разумеется, все же самый большой
талант правителей заключается в том, чтобы представлять свою
власть в ином свете, сделав ее менее отвратительной в глазах
людей, и править государством столь миролюбиво, что покажется,
будто оно и не нуждается в вождях.
49

r\
Жан-Жак Руссо
Я заключаю, таким образом, что поскольку важнейший долг
законодателя состоит в том, чтобы привести законы в соответствие
с общей волей, то и важнейшая норма общественной экономии
заключается в том, чтобы правление соответствовало законам.
И государство не слишком поплатится за плохое управление, если
законодатель надлежащим образом позаботится обо всем, что
соответствует условиям местности, природным условиям, почве,
нравам, соседству и всем особым отношениям, возникающим в народе,
которому он должен дать учреждения. Это не означает, что не
следует учитывать еще и бесконечного числа отдельных вопросов
экономии и благочиния, оставленных на мудрое попечение
правительства. Но существует два безошибочных правила, придерживаться
которых следует в подобных обстоятельствах: одно из них — дух
Закона; он должен сослужить службу в решении тех спорных
случаев, которые Закон не сумел предусмотреть. Второе — это общая
воля, источник и замена всех законов при их отсутствии: ее совета
всегда надо спрашивать в таких обстоятельствах. Меня спросят,
каким образом узнать общую волю тогда, когда она не дала
разъяснений? Нужно ли всякий раз устраивать собрание всей нации в случае
какого-то непредвиденного события? И это собрание тем более не
следует созывать, что нет уверенности в том, будет ли его решение
решением общей воли; этот способ неосуществим, если народ
многочислен, да и в этом редко возникает необходимость, когда
правительство питает добрые намерения. Ибо правителям в достаточной
мере известно, что общая воля всегда расположена к выгоде
общества, то есть необходимо стать справедливым, чтобы иметь
уверенность в том, что соблюдаешь общую волю. Часто, когда ее слишком
явно попирают, она все равно проявляется и не исчезает, несмотря
на все страшные притеснения со стороны государственной власти.
Я пытаюсь, насколько это возможно, отыскать примеры, более
близкие нам, которым надлежит следовать в подобном случае. В Китае
государь почти всегда следует правилу, согласно которому во всех
стычках, возникающих между народом и должностными лицами,
признаются неправыми эти лица. В какой-нибудь провинции
подорожал хлеб? Интендант садится в тюрьму. В другой провинции
произошел мятеж? Губернатора смещают, и каждый мандарин отвечает
головой за всякую неурядицу, случившуюся в его ведомстве. Это не
значит, что потом дело не рассматривается в суде: но долгий опыт
научил предварять таким образом судебное решение. При этом ред-
50

Рассуждение о политической экономии
ко приходится исправлять какую-нибудь несправедливость; и
император, убежденный в том, что недовольство народа никогда не
бывает без повода, всегда различает среди криков, побуждающих
к мятежу, наказывая за них, те справедливые нарекания, причину
которых он искореняет.
Великое дело, если во всех частях республики воцарятся
порядок и мир; великое дело, если в государстве все спокойно и
уважается закон. Но если сверх того ничего не делается, то во всем этом
окажется больше мнимого, чем действительного, и правительство
с трудом заставит повиноваться, коль скоро оно ограничится
только требованием повиновения. Хорошо уметь использовать людей
такими, каковы они есть, гораздо лучше — сделать их такими,
какими нужно, чтобы они были; самая неограниченная власть есть
та, которая проникает в самые глубины человека и осуществляется
в не меньшей мере через его волю, чем через его поступки.
Бесспорно, что люди в целом становятся теми, чем и кем их делает
правительство: воины, граждане, мужи; чернь и сброд, когда ему это
угодно; и всякий государь, который презирает своих подданных,
бесчестит себя, ибо он не сумел сделать их достойными уважения25.
Образовывайте человека, если желаете повелевать людьми; если
вы хотите добиться повиновения законам, сделайте так, чтобы их
любили; и для того, чтобы делать должное, достаточно одной
мысли о том, что так и должно делать. Великое искусство древних
правительств в те отдаленные времена, когда философы писали законы
для народа и использовали свою власть лишь для того, чтобы делать
людей мудрыми и счастливыми, состояло в этом. Поэтому
существовало столько законов против роскоши, столько распоряжений
относительно нравов, столько общественных правил, которые с
величайшей тщательностью ими допускались или отвергались. Даже
тираны не забывали об этой важной части управления, и видно
было, что они уделяли столько же внимания порче нравов своих рабов,
сколько магистраты — заботам об исправлении нравов своих
сограждан. Но наши современные правительства, считающие, что
сделали все необходимое, собрав с подданных деньги, даже не
представляют себе, что нужно или возможно действовать именно так.
II. Второе существенное правило общественной экономии не
менее важно, чем первое. Вы желаете, чтобы общая воля
осуществилась? Сделайте так, чтобы все частные воли ей соответствовали,
а так как добродетель есть лишь соответствие частной воли воле
51

«^ч.
Жан-Жак Руссо
общей, то, выражаясь в немногих словах, скажем: сделайте так,
чтобы царила добродетель26.
Если бы политиков меньше ослепляло честолюбие, они бы
увидели, до какой степени трудно сделать так, чтобы хоть одно
учреждение работало в соответствии с целью, ради которой оно заведено,
если им не управляют сообразно закону долга; они бы поняли, что
самый важный рычаг общественной власти находится в сердцах
граждан, и ничто не может заместить добрые нравы, придающие
устойчивость правительству. Не только лишь добропорядочные
люди умеют применять законы, но и, в сущности, только
приличные люди в состоянии им повиноваться. Тот, кто презирает
угрызения совести, не замедлит презреть и пытку — кару менее страшную,
менее длительную и такую, которой в известных случаях можно
надеяться избежать; и какие бы меры предосторожности ни были
приняты, те, кто лишь надеется на безнаказанность, творя зло, едва
ли не станут искать способ обойти Закон и уйти от наказания. И
тогда, как только все соображения частной выгоды объединяются
против выгоды общей, которая более не является таковой ни для кого,
все пороки общества становятся сильнее и делают Законы
бессильными, обретая силу большую, чем законы, призванные пресекать
пороки; и испорченность народа и правителей поражает в конце
концов и все правление, каким бы мудрым оно ни было. Худшее из
всех злоупотреблений состоит в том, что Законам подчиняются
лишь ради приличия, с тем чтобы на деле их нарушать. Вскоре
самые лучшие законы становятся самыми пагубными; было бы во сто
раз лучше, если бы без них вообще можно было обойтись; но это
оказалось бы последним средством, когда прочие оказались бы
исчерпаны. В подобном положении тщетно нагромождают одно
постановление на другое, одно предписание на другое. Все это приводит
лишь к появлению новь!х злоупотреблений, не исправляя прежних.
Чем больше умножаете вы число законов, тем более они становятся
достойными презрения; и все надсмотрщики, которых вы ставите,
оказываются просто-напросто новыми нарушителями закона,
обреченными стать соучастниками прежних нарушителей или просто
тащить все что ни попадя себе в карман. Вскоре награда за
добродетель становится наградой за разбой; самые подлые люди пользуются
наибольшим влиянием; чем более высокое положение они
занимают, тем больше их презирают; подлость проявляется в их сане, и их
бесчестят даже собственные почести. Если они покупают одобре-
52

Рассуждение о политической экономии
-^»
ние правителей или покровительство женщин, так только для того,
чтобы перепродавать правосудие, свой долг и государство; а народ,
не замечающий, что их пороки — главная причина его несчастий,
ропщет и, вздыхая, восклицает: «Все мои беды проистекают от тех,
кому я плачу, чтобы они меня от них защищали!»
И вот тогда голос долга, уже смолкнувший в сердцах граждан,
правители вынуждены заменить криками ужаса или приманкой
какой-либо мнимой выгоды, с помощью которой они обманывают
своих ставленников. Вот тогда-то и приходится прибегать ко всем
тем мелким и презренным хитростям, называемым ими
«государственной необходимостью» и «тайнами кабинета». Вся оставшаяся
сила правительства используется его членами, чтобы выживать
друг друга или губить, тогда как государственными делами
занимаются лишь в той мере, в какой того требует личная выгода, которой
они и руководствуются. Наконец, вся ловкость этих великих
политиков состоит в том, чтобы до такой степени отвести глаза тем, в ком
они нуждаются, что каждый считает, будто трудится себе во благо,
работая при этом на них; я говорю «на них», имея в виду, что
подлинная выгода правителей заключается в уничтожении народов
ради того, чтобы их покорить и разорить их, обеспечив себе
обладание их имуществом.
Но когда граждане проникнуты чувством долга, а те, кому
вверена государственная власть, искренне стремятся взращивать эту
любовь своим примером и заботами, все трудности сразу исчезают;
управление приобретает легкость, избавляющую его от нужды
в мрачном искусстве, в коварстве которого и заключена вся его
тайна. Никто тогда не пожалеет о всеведущих умах, столь опасных
и внушающих почтение, обо всех этих великих министрах, чья слава
составляет несчастье народа; гений правителей заменят нравы
общества; чем более царит добродетель, тем менее нужны дарования.
Сознание долга даже лучше подстегивает честолюбие, чем
злоупотребление правом. Народ, убежденный в том, что его правители
трудятся ради его счастья, своим почтением освобождает их от заботы
по укреплению власти; и история показывает нам на тысячах
примеров, что власть, дарованная народом тем, кого он любит, и тем,
кто любит его, во сто крат более безгранична, чем тирания иных
самозванцев. Сказанное не означает, что правительству следует
опасаться пользоваться своей властью, но оно должно ею пользоваться
только законным образом. Вы найдете в истории тысячи примеров
53

*\
Жан-Жак Руссо
правителей честолюбивых или малодушных, которых погубили
изнеженность или гордыня, — но ни одного примера правителя,
которому пришлось плохо лишь потому, что он был справедлив.
Однако нельзя смешивать небрежность и умеренность с мягкостью
и слабостью. Чтобы быть справедливым, нужно проявлять
строгость: терпеть злодеяния, которые ты вправе и в силах пресечь,
означает самому стать злодеем. Sicuti enim est aliquando misericordia pu-
niens, ita est crudelitas parcens27.
Недостаточно сказать гражданам: «Будьте
добропорядочными!» — надо научить их быть таковыми; и даже собственный пример
правителя, в этом отношении являющийся важнейшим уроком, не
есть единственное средство, которым необходимо
воспользоваться. Любовь к отечеству действеннее всего, ибо, как я уже говорил,
всякий человек добродетелен, когда его частная воля согласуется
с общей волей, и мы охотно желаем того же, чего желают те, кого
мы любим28.
Похоже на то, что чувство человечности улетучивается и
ослабевает, распространяясь по всей земле, и бедствия в Татарии29 или
в Японии не заденут нас в той же мере, в какой бедствия
какого-нибудь европейского народа. Надо некоторым образом ограничить
и обуздать сострадание и участие в постороннем человеке, чтобы
они стали более действенными. Однако, коль скоро эта наша
склонность может принести пользу только тем, с кем нам придется жить,
то замечательно, если человечность, сосредоточенная в кругу
сограждан, действует среди них с новой силой благодаря привычке
видеть друг друга и выгоде, их объединяющей. Несомненно,
величайшие чудеса доблести произвела любовь к отечеству; это чувство,
кроткое и пылкое, сочетает в себе силу самолюбия со всей красотой
добродетели, сообщая ей стойкость, которая, не искажая
добродетели, превращает ее в страсть, исполненную самого высокого
героизма. Любовь к отечеству — вот что породило столько бессмертных
деяний, блеск которых ослепляет наш слабый взор; вот что
породило стольких великих людей, чьи древние добродетели стали считать
баснями с тех пор, как любовь к отечеству обратили в насмешку. Не
станем этому удивляться. Упования нежного сердца кажутся
несбыточными всякому, кто хоть раз их не испытал; и любовью к
отечеству, во сто крат более пылкой и сладостной, чем любовь к
возлюбленной, тоже ведь проникаешься, лишь испытав ее: но ее легко
заметить во всех сердцах, которые она согревает, во всех поступ-
54

Рассуждение о политической экономии
ках, на которые она вдохновляет, ту задорную и возвышенную
горячность, какой не блещет самая чистая добродетель, если эта
добродетель ей чужда. Осмелимся противопоставить даже Сократа
Катону: один из них был более философом, а другой — более
гражданином. Афины погибли, и тогда лишь мир в целом оказался
отечеством для Сократа; Катон же всегда нес свое отечество в глубине
своего сердца; он жил только ради него и более не смог жить после
его гибели. Добродетель Сократа — это добродетель мудрейшего из
людей; но по сравнению с Цезарем и Помпеем30 Катон кажется
богом среди смертных. Первый из них (Сократ) просветил нескольких
людей, боролся с софистами и умер за истину; другой (Катон) —
защищал государство, свободу, законы от завоевателей мира31 и,
наконец, покинул землю32, когда на ней больше не осталось отечества,
которому надлежало служить. Какой-нибудь достойный ученик
Сократа был бы добродетельнейшим из своих современников;
достойный соперник Катона стал бы величайшим человеком.
Добродетель Сократа составила бы его счастье; Катон искал бы свое счастье
в счастье всех людей. Нас просветил бы первый, но повел за собой
второй, и уже одно это обусловило бы наше предпочтение; ибо
никогда еще не было народа, состоящего из мудрецов, — но отнюдь
не безнадежное дело сделать народ добродетельным.
Мы желаем, чтобы народы были добродетельны? Так начнем
с того, что научим их любить свое отечество. Но зачем им его
любить, если отечество для них является тем же, чем для чужеземцев,
и дарует им то, в чем не может отказать никому? Было бы намного
хуже, если бы граждане не пользовались даже гражданской
безопасностью, а их имущество, жизнь или свобода зависели от
прихотей людей могущественных, и при этом им было бы не позволено
или же невозможно требовать соблюдения законов. Тогда, будучи
обязанными соблюдать гражданский долг, и не имея возможности
пользоваться правами состояния природного, возможности
употребить свои силы для самозащиты, они оказались бы, следовательно,
в наихудших условиях, в которых только могут оказаться
свободные люди, и слово отечество' воспринималось бы ими только в
отвратительном или смешном значении. Не следует думать, будто
можно ранить или отрезать руку так, чтобы боль не отозвалась в
голове; и не более вероятно, чтобы общая воля одобрила то, что один
член государства, кем бы он ни был, оскорбил или уничтожил
другого, если не считать того случая, когда такой человек в полном
55

Жан-Жак Руссо
рассудке собирается выцарапать глаза постороннему человеку.
Безопасность частных лиц до такой степени тесно связана с
содружеством в обществе, что если только не проявить должного внимания
к людской слабости, такое соглашение окажется по праву
расторгнутым, как только в государстве погибает один-единственный
гражданин, которого можно было спасти; или же как только понапрасну
станут содержать в тюрьме хотя бы одного гражданина, или же как
только по причине явного неправосудия будет проигран хоть один
судебный процесс. Ибо как только нарушены основные
соглашения, непонятно, какое право, какая выгода могут удерживать народ
в общественном союзе, если только его не удерживают в нем одной
лишь силой, применение которой приведет к распаду гражданского
состояния33.
В самом деле, разве обязательство нации в целом не состоит
в том, чтобы принять меры к сохранению жизни самого малого из
ее членов столь же заботливо, как и всех остальных? И разве
спасение одного гражданина — это в меньшей степени общее дело, чем
спасение всего государства? Пусть говорят: справедливо, когда один
погибает ради остальных; меня восхищает такое изречение в устах
достойного и добродетельного патриота, который, добровольно
и подчиняясь долгу, идет на смерть ради спасения своей страны: но
если под этим понимают, что правительству позволено принести
в жертву невинного ради спасения многих, я сочту это правило
самым отвратительным из тех, какие когда-либо изобретала тирания,
самым лживым из всех, какие можно высказать, самым опасным из
всех, какие только можно себе усвоить, и прямо противоречащим
основным законам общества. Не только один-единственный не
должен погибать во имя всех, но, наоборот, все берут на себя
ответственность защищать своим имуществом и своей жизнью каждого
из них так, чтобы слабость частного лица всегда находилась под
охраной всей силы государственной власти, а каждый член
государства находился под охраной всего государства. Предположим, вы
мысленно отсекаете от народа одну личность за другой, а затем
настоятельно просите сторонников этого правила получше объяснить,
что они понимают под организмом государства, и вы увидите, что,
в конце концов, они сократят государство до небольшого числа
людей, являющихся не народом, но слугами народа, и которые, взяв
на себя с помощью особой клятвы обязательство погибнуть ради его
56

Рассуждение о политической экономии
спасения, полагают этим доказать, что это народу следует погибнуть
во имя их спасения.
Хотите найти примеры той охраны, которую государство
должно предоставлять своим членам, и того уважения, которое оно
должно выказывать по отношению к их личности? Лишь к
знаменитейшим и храбрейшим нациям земли следует обратиться за ними: ведь
только немногим свободным народам известно, чего стоит человек.
Мы знаем, в какой растерянности в Спарте находились все жители
республики, когда стоял вопрос о наказании одного виновного
гражданина. В Македонии казнь человека была столь важным
делом, что при всем своем величии Александр34, этот могущественный
монарх, не осмеливался хладнокровно отправить на казнь
преступника-македонца, пока обвиняемый не предстал перед своими
согражданами, дабы выступить в свою защиту, и не будет ими
осужден. Но римляне отличались от других народов земли вниманием,
которое правительство проявляло к отдельным людям, и
щепетильной чуткостью к соблюдению нерушимых прав всех членов
государства. Для них не существовало ничего священнее жизни
простых граждан; требовалось ни более ни менее как собрание всего
народа, чтобы вынести приговор одному из них. Даже сенат и
консулы, при всем их величии, не были наделены этим правом, и у
самого могущественного народа в мире преступление и наказание
гражданина было горем для всего общества35. Может быть, именно
потому, что римлянам казалось столь жестоким проливать кровь за
какое бы то ни было преступление, по закону Порция36 смертную
казнь заменили на изгнание для всех тех, кто смог бы легко
пережить потерю столь сладостного отечества. Все в Риме и в армии
вдохновлялось этой любовью сограждан друг к другу, и это уважение
к имени римлянина взращивало храбрость и воодушевляло
добродетель каждого, кто имел честь носить это имя. Шапка гражданину,
освобожденному из рабства, лавровый венок тому, кто спас жизнь
другому, — посреди триумфальных торжеств на это взирали с
особым удовлетворением. И следует отметить, что из венков, которыми
чествовали на войне за прекрасные деяния, лишь гражданский
венок и венок триумфаторов были из травы и листьев: все остальные
просто золотыми. Так Рим стал добродетельным, и так он стал
хозяином мира. Честолюбивые правители! Пастух управляется со
своими собаками и стадами, а ведь он низший из людей. Если повеление
прекрасно, то лишь тогда, когда те, кто нам повинуется, оказывают
57

Жан-Жак Руссо
нам почтение. Уважайте же ваших сограждан, и вы сами станете
достойными уважения; уважайте свободу, и ваше могущество будет
расти с каждым днем; не превышайте никогда своих прав, и они
тотчас станут безграничными.
Пусть же родина проявит себя как общая матерь для граждан;
пусть преимущества, которыми пользуются они в своей отчизне,
сделают ее милой их сердцу; пусть правительство оставит им в
общественном управлении долю, достаточную для того, чтобы они
почувствовали себя там как у себя дома; и пусть законы будут в их глазах
лишь порукой общей свободы. Эти права, столь прекрасные,
принадлежат всем людям, но недобрый замысел правителей легко
сводит их на нет. Когда законом злоупотребляют, он служит
влиятельному человеку одновременно и как наступательное оружие, и как
щит против слабого; повод завести разговор о благе общества —
бедствие, опаснейшее для народа. Самое необходимое и, быть может,
самое трудное в правлении — это строгая неподкупность в
правосудии для всех, и в особенности в том, чтобы охранить бедняка от
тирании богача. Самое большое зло уже свершилось, когда бедняка
нужно защищать, а богатого сдерживать. Законы проявляют свою
полную силу только в отношении людей со средним достатком, но
они в равной мере окажутся беспомощны и против сокровищ
богача, и против нищеты бедняка; первый их обходит, над вторым они
не властны; один разрывает сеть, а другой проходит сквозь нее.
Следовательно, одно из самых важных дел правительства — не
допускать чрезмерного неравенства имуществ, при этом не
отнимая богатств у их владельцев, но лишая всех возможностей их
накапливать; нужно не строить приюты для бедных, но не допускать
того, чтобы граждане ими стали. Люди неравномерно
распределены по территории государства и скучены в одном месте, в то время
как другие территории запустевают; художественные промыслы
чисто развлекательного свойства поощряются в ущерб ремеслам
полезным и трудоемким, земледелие приносится в жертву
торговле; откупщик становится необходимым из-за плохого управления
сбором налогов; наконец, продажность доходит до такой
крайности, что уважение зависит от количества пистолей, и даже
добродетели продаются за деньги. Таковы самые осязаемые следствия
роскоши и нищеты, подмены выгоды общественной выгодой частных
лиц, взаимной ненависти граждан, их безразличия к общему делу,
разложения народа и ослабления всех рычагов управления. Таковы,
58

Рассуждение о политической экономии
следовательно, болезни, которые трудно вылечить, когда они дают
о себе знать, но мудрое управление должно их предупреждать, дабы
сохранять благодаря добрым нравам уважение к законам, любовь
к отечеству и действенность общей воли.
Однако эти меры предосторожности окажутся недостаточными,
если не принять их заблаговременно. Я заканчиваю эту часть,
посвященную экономии общества, тем, с чего я должен был бы начать.
Родина не сможет выжить без свободы, свобода без добродетели,
а добродетель без граждан. Вам удастся все, если вы сможете
образовать граждан; если этого не сделать, вы получите лишь
озлобленных рабов, и первыми из них станут правители государства. Однако
образовывать граждан — это дело не одного дня; и чтобы получить
и граждан, и людей одновременно, нужно обучать их с детского
возраста. Пусть мне говорят, что тот, кто собирается управлять
людьми, не должен искать совершенства их природы вовне ее,
совершенства, которого они не способны достичь, и что он не должен
стремиться уничтожить в них пристрастия, поскольку исполнить
подобный замысел не только нежелательно, но и невозможно37.
Я соглашусь со всем этим, тем более что человек, вовсе лишенный
пристрастий, бесспорно, стал бы очень дурным гражданином; но
следует также согласиться и с тем, что если только не приучать
людей проявлять равнодушие ко всему, то отнюдь не невозможно
научить их любить одно больше, чем другое, и любить воистину
прекрасное больше, чем уродливое. Если, к примеру, приучить граждан
с ранних лет всегда рассматривать свою собственную личность не
иначе как в ее отношении к государству и усматривать в своем
собственном существовании лишь часть существования государства,
то они, в конце концов, смогут отождествить себя с этим большим
целым, почувствовать себя частью отечества и полюбить его тем
утонченным чувством, которое всякий одинокий человек
испытывает лишь к самому себе. Тогда они непрестанно будут возвышать
свои помыслы, созерцая этот великий предмет, и таким образом
преобразят в возвышенную добродетель ту опасную наклонность,
из которой рождаются все наши пороки38. Не одна только
философия доказывает возможность этого нового руководства человеком,
но и история приводит тому тысячи ярких примеров: если в наше
время они столь редки, то только потому, что никто не заботится
о том, чтобы у нас были настоящие граждане, и, кроме того, еще
менее думают о том, чтобы заблаговременно взяться за их воспита-
59

*-\.
Жан-Жак Руссо
ние. Уже не время менять наши природные склонности тогда, когда
они стали свободно развиваться и когда привычка соединилась
с самолюбием; уже не время заставлять человека покинуть пределы
своего «Я», когда оно, сосредоточившись в сердцах, обрело там ту
достойную презрения деятельность, поглотившую всякую
добродетель, деятельность, которая только и составляет жизнь людей
мелочных. Как может пустить ростки любовь к отечеству посреди
стольких иных пристрастий, ее заглушающих? И какая частица
сердца, уже поделенного между скупостью, любовницей и тщеславием,
останется на долю сограждан?
С первого мгновения жизни надо уметь достойно ею
распоряжаться; поскольку при рождении нам уже принадлежат права
гражданства, миг нашего рождения должен быть и началом отправления
наших обязанностей. Если существуют законы для зрелого возраста,
должны таковые существовать и для детей, научающие их
повиноваться окружающим; и коль скоро мы не позволяем разуму каждого
отдельного человека быть единственным судьей в том, что касается
его обязанностей, тем более нельзя доверять знаниям и
предрассудкам отцов воспитание детей, ибо для государства воспитание
еще важнее, чем для отцов. Ибо, согласно порядку, установленному
природой, смерть отца довольно часто скрывает от его взора
созревшие плоды его воспитания; но отечество же рано или поздно
их вкусит; государство продолжает существовать, а семья
распадается. Пусть же государственная власть, заменяя собою отцов, и
берет на себя это важное дело, получает их права, исполняя их
обязанности, а у отцов остается тем менее поводов на это жаловаться,
что в этом отношении они все вместе лишь поменяют имя; они
совместно получат, под именем граждан, власть над детьми, какую
они осуществляли каждый по отдельности, называясь отцами;
когда они станут говорить от имени Закона, им будут повиноваться
в не меньшей мере, чем когда они обращались к детям от имени
природы. Общественное воспитание по правилам, предписанным
правительством, и под надзором магистратов, поставленных
суверенной властью, является, таким образом, одним из
основополагающих правил народного, или законного, правления. Если дети
воспитываются все вместе, в лоне равенства, если они проникнуты
уважением к законам государства и к правилам, установленным
общей волей, если их научили превыше всего уважать и те, и другие,
если они окружены примерами и предметами, беспрестанно напо-
60

Рассуждение о политической экономии
минающими о нежной матери, их вскормившей, ее любви к ним,
о неоценимых дарах, полученных от нее, о взаимной любви с их
стороны, то не будем сомневаться в том, что таким образом они
научатся нежно любить друг друга, как братья, всегда желать только
того, чего хочет общество, и заменят бесплодную, пустую
болтовню софистов на деяния, достойные людей и граждан, однажды став
защитниками и отцами того отечества, детьми которого они так
долго были.
Я не буду вовсе говорить о магистратах, которым доверено ведать
этим воспитанием, о деле, бесспорно являющемся самой важной
задачей государства. Разумеется, что если бы такое свидетельство
доверия со стороны общества предоставляли необдуманно и это
высокое назначение не было для тех, кто достойно справился бы
с предыдущими назначениями, наградою за их труды, почетным
и сладостным отдохновением их старости и высшей степенью
почестей, все предпринятое оказалось бы бесполезным, а воспитание —
безуспешным: ибо повсюду, где урок не подкрепляется весомым
влиянием, а заповеди — примером, наставление не приносит
плодов, и самая добродетель утрачивает доверие, когда она вложена
в уста того, кто не проводит ее в жизнь. Но пусть прославленные
воины, сгорбленные под тяжестью венчающих их лавровых венков,
проповедуют храбрость; пусть неподкупные и убеленные сединой
магистраты, восседающие в пурпуре мантий в судах, научают
правосудию; таким образом и те, и другие воспитают себе
добродетельных преемников и будут передавать из века в век грядущим
поколениям опыт и таланты правителей, мужество и добродетель
граждан и соперничество всех в том, чтобы жить и умереть за
отечество.
Насколько мне известно, существовало лишь три народа,
которые прежде проводили в жизнь мысль об общественном
воспитании, а именно: критяне, лакедемоняне и древние персы; у всех трех
оно имело величайший успех, а у двух последних творило чудеса.
Когда мир оказался разделенным на нации, слишком большие,
чтобы ими возможно было хорошо управлять, это средство оказалось
недоступным, и еще иные причины, которые читатель легко
сможет понять, помешали тому, чтобы хотя бы один современный
народ предпринял попытку осуществить такое воспитание. Весьма
примечательно, что римляне смогли обойтись и без него; но Рим
в течение пятисот лет неизменно оставался таким чудом, которое
61

*\
Жан-Жак Руссо
вряд ли стоит надеяться увидеть вновь. Добродетель римлян,
внушенная ужасом перед тиранией и преступлениями тиранов, а также
врожденной любовью к отечеству, превратила каждый дом в Риме
в школу для граждан; а безграничная власть отцов над детьми
произвела такую строгость нравов в распорядке жизни частных лиц,
что отца боялись больше, чем магистрата, и он был в своем
домашнем суде и цензором нравов, и хранителем законов39 (см. статью
«Воспитание»).
Именно таким образом внимательное и благонамеренное
правительство40, неусыпно следящее за тем, чтобы укреплять у народа
добрые нравы, любовь к отечеству и напоминать им о ней, заранее
предотвращая рано или поздно возникающие несчастья,
происходящие вследствие безразличия граждан к судьбе республики,
удерживает в тесных рамках те соображения личной выгоды, которые
настолько разобщают частных лиц, что, в конце концов, государство
слабеет благодаря их могуществу и более не может рассчитывать на
их благонамеренность. Повсюду, где народ любит свою страну,
уважает законы и живет просто, остается сделать совсем немногое, дабы
он стал счастливым; и в общественном управлении, где удача
значит не меньше, чем в судьбе частных лиц, мудрость так близко
соседствует со счастьем, что эти две вещи вполне совпадают.
III. Мало того что нужно воспитать граждан и обеспечить их
охрану, нужно подумать об удовлетворении их потребностей;
забота об общественных нуждах есть очевидный результат действия
общей воли, и это третье есть главнейший долг правительства. Этот
долг состоит, как это легко можно понять, не в том, чтобы
наполнять амбары частных лиц и освобождать их от работы, но в том,
чтобы сделать для них изобилие настолько доступным, что для его
получения труд будет всегда необходимым и никогда не окажется
бесполезным. Эта обязанность распространяется также на все дела,
которые относятся к содержанию казны и к расходам на
управление государством. Вот почему, после того как мы говорили об
общей экономии в отношении управления людьми, нам остается
рассмотреть ее в отношении управления имуществом.
Эта часть управления не меньше чем предыдущая,
обнаруживает затруднения, которые необходимо снять, и противоречия,
которые нужно устранить. Бесспорно, право собственности — это самое
священное из прав граждан и даже в некоторых отношениях более
важное, чем свобода: и потому, что от него более всего зависит со-
62

Рассуждение о политической экономии
хранение жизни человека, и потому, что имущество легче всего
присвоить и труднее защитить, чем личность, и потому, что следует
более заботиться о неприкосновенности того, что можно легко
похитить; и потому, наконец, что собственность — подлинная основа
гражданского общества и подлинная порука обязательствам
граждан, ибо если лица не несут имущественной ответственности, то
легче всего уклоняться от своих обязанностей и пренебрегать
законами. С другой стороны, так же бесспорно то, что содержание
государства и правительства требует издержек и расходов, и если
кто-нибудь ставит перед собой цель, он не должен пренебрегать средствами
ее достижения; из этого следует, что членам общества надлежит из
своего имущества вносить долю на его содержание41. Более того,
трудно упрочить собственность частных лиц, одновременно не
покушаясь на нее; и невозможно, чтобы все постановления,
определяющие порядок наследования, завещаний, договоров, в известном
отношении не притесняли граждан, коль скоро они располагают
собственным имуществом и, следовательно, правом собственности.
Помимо того, что я сказал ранее о согласованности, которая
должна царить между властью закона и свободой гражданина, в
отношении обладания имуществом граждан следует сделать одно
важное замечание, сразу устраняющее многие сложности. Оно состоит
в том, как показал Пуфендорф42, что по своей природе право
собственности не может продолжаться после смерти, и в тот момент,
когда человек умер, его имущество уже более ему не принадлежит.
Таким образом, предписывать ему условия, при которых он может
им обладать, означает, в сущности, не столько, как может
показаться, исказить его право, сколько на деле его расширить.
В общем, хотя принятие законов, определяющих права частных
лиц на обладание имуществом, относится только к ведомству
суверенной власти, дух этих законов, которому правительству,
применяя их, надлежит следовать, состоит в том, чтобы, переходя от отца
к сыну и от одного родственника к другому, имущество как можно
в меньшем объеме покидало пределы семьи и отчуждалось в пользу
посторонних. В пользу этого есть ощутимый довод, касающийся
выгоды для детей: для них право собственности было бы весьма
бесполезно, если бы отец им ничего не оставлял; и, кроме того, дети
нередко вносят вклад своим трудом в приобретение имущества
отцом, поэтому они сами становятся соучастниками в его праве. Но
есть и другое соображение, более далеко идущее и не менее важное:
63

*-\
Жан-Жак Руссо
нет ничего более пагубного для нравов и для республики, чем
постоянные изменения в имущественном положении и собственности
граждан; изменения эти суть доказательство наличия и источник
тысячи беспорядков, которые все опрокидывают и приводят в
замешательство, и из-за них те, кто воспитывался в одних видах,
оказываются предназначенными судьбой для иных дел. И те, кто
возвышаются, и те, кто оказываются внизу, не в состоянии усвоить ни
правил, ни познаний, приличествующих их новому положению в
обществе, и еще менее способны исполнять в нем обязанности. Теперь
я перехожу к предмету, касающемуся общественных финансов.
Если бы народ управлял собой сам и если бы не было никакого
опосредующего звена между государственным управлением и
гражданами, им оставалось бы лишь при необходимости делать взносы
соразмерно общественным нуждам и возможностям отдельных лиц,
и так как в этом случае каждый никогда не терял бы из виду ни то,
как взимаются, ни то, как тратятся средства, то сюда бы не
вкрались обманы и злоупотребления; государство никогда не оказалось
бы обремененным долгами, а народ не был бы изнурен налогами;
или, по крайней мере, уверенность в правильности использования
этих средств примиряла бы со строгостью налогообложения. Но
подобное невозможно; и каким бы ограниченным в своих размерах
ни было государство, общество граждан в нем всегда слишком
многочисленно, чтобы им могли управлять все его члены. Налоги
совершенно неизбежно проходят через руки правителей, которые,
кроме выгоды государства, не в последнюю очередь имеют в виду
и свою частную выгоду. Со своей стороны, народ больше обращает
внимание на жадность правителей и на их безумные траты, чем на
расходы на общественные нужды, и ропщет, видя, что лишается
необходимого, при этом доставляя кому-то излишества; и когда эти
проделки правителей однажды ожесточат его до определенной
степени, самое неподкупное управление не сможет восстановить к себе
доверия. В таком случае, если налоговые отчисления добровольны,
они не приносят никакого дохода; если их производят по
принуждению, они незаконны; в этом прискорбном выборе — дать
погибнуть государству или покуситься на священное право
собственности, которое является его опорой43, — и заключается вся трудность
справедливой и мудрой экономии.
Главное, что должен сделать после установления законов
учредитель республики, — найти средства, достаточные для содержа-
64

Рассуждение о политической экономии
ния магистратов, прочих должностных лиц и для покрытия всех
общественных расходов. Эти средства называются эрариум, или
фиск, если они выражены в деньгах, и общественной вотчиной,
если они заключены в землях; и эти последние намного
предпочтительнее первых по причинам, которые нетрудно заметить. Всякий,
кто достаточно поразмыслит над этими вопросом, вряд ли будет
придерживаться в этом отношении иного мнения, чем Воден,
рассматривавший общественную вотчину как наиболее надежный
способ получения дохода, обеспечивающий нужды государства; и
следует отметить, что основной заботой Ромула при разделе земель
стало выделение трети из них для этой цели. Я допускаю, что
отнюдь не невозможно, чтобы доход с общественной вотчины,
которой плохо управляют, оказался ничтожным; но сама природа этой
вотчины не допускает плохого управления.
До того как начнут использовать такие средства, они должны
быть расписаны или согласованы собранием народа или Штатов
страны44, которым следует затем определить их назначение. После
этого торжественного решения, благодаря которому эти средства
становятся неотчуждаемыми, они, так сказать, меняют свою
природу, и доходы от них становятся столь священны, что растратить
хоть малую часть их — это не только самое постыдное воровство,
но и преступление, равное оскорблению величия. Великим
бесчестием для Рима стало то, что неподкупность квестора Катона45 там
оказалась предметом особого внимания, и один император,
вознаграждая несколькими монетами талант певца, счел необходимым
добавить, что это — деньги из имущества его семьи, а не из
государственного. Но если существовало так мало Гальб46, где нам
отыскать Катонов? И тогда порок уже перестает быть бесчестием. Где же
найти правителей столь щепетильных, не позволяющих себе
позариться на общественные доходы, оставленные на их попечение,
и чтобы тотчас не записать их на свой счет, делая вид, будто их
суетная и предосудительная расточительность есть то же самое, что
и величие государства, а средства расширить свою власть совпадают
со средствами увеличения его мощи? В особенности именно в этой
трудной части управления добродетель является единственным
действенным орудием, а неподкупность магистрата — единственною
уздою для его алчности. Счетные книги и все счета управляющих
служат не столько выявлению вороватости, сколько ее
сокрытию; осмотрительность же никогда не бывает столь же находчивой
3 Зак 3436
65

*\
Жан-Жак Руссо
в изобретении новых мер предосторожности, сколь находчиво
плутовство в том, чтобы их обойти. Оставьте в стороне все книги
записей, бумаги и передайте финансы в верные руки; это —
единственное средство для того, чтобы ими честно управляли.
Когда общественные деньги выделены, правители государства
становятся их распорядителями, ибо это составляет часть
правления, всегда существенную, хотя и не всегда в одинаковой мере:
влияние ее возрастает в зависимости от того, насколько падает
влияние прочих рычагов управления, и, можно сказать, что
правительство достигло высшей степени разложения, когда в нем нет иной
движущей силы, кроме денег47; но поскольку всякое правление
постоянно склонно к распущенности, то уже один этот довод
указывает, почему ни одно государство не может продолжать
существовать, если его доходы постоянно не увеличиваются.
Как только появляется ощущение необходимости такого
увеличения — это уже и есть первый признак, указывающий на
внутренний беспорядок в государстве; и мудрый управитель, заботясь о том,
чтобы добыть денег для удовлетворения насущных нужд, не
пренебрегает поиском глубинных причин этих нужд. Он подобен
моряку, который видит, что вода заливает его корабль, и, не забывая
пустить в ход насосы, приказывает найти и заделать пробоину.
Из этого правила возникает важнейшее указание, касающееся
управления финансами и заключающееся в том, чтобы гораздо
более основательно позаботиться о предотвращении появления
новых нужд, чем об увеличении доходов. Какое усердие ни прилагай,
помощь приходит всегда вслед за бедой и медленнее ее, оставляя
государство в тяжелом положении; пока думают о том, как
устранить одно неудобство, возникает другое, и даже найденные
денежные средства порождают новые неудобства, так что, в конце концов,
нацию обременяют долги, народ угнетен, правительство утрачивает
прочность и способно сделать лишь немногое с помощью большого
количества денег. Я полагаю, что благодаря постоянному
соблюдению этого великого правила возникли чудеса древних правлений,
которые добивались большего своей бережливостью, чем
нынешние правления своими богатствами; и, быть может, отсюда
произошло простонародное толкование слова «экономия», под
которым подразумевается скорее мудрая бережливость в отношении
того, чем обладают, чем поиск способов приобрести то, что не
имеют.
66

Рассуждение о политической экономии
^-*
Даже не учитывая доходов, приносимых государству
общественной вотчиной (ведь их размер зависит от честности тех, кто ею
заведует), нас удивят средства, которыми располагают правители
для того, чтобы предварить общественные нужды, не касаясь при
этом имущества частных лиц, особенно если им известна сила
общественного управления, и его используют в законных рамках. Так
как они распоряжаются торговлей в государстве, им легче всего ее
направлять и так позаботиться обо всем, чтобы казалось, будто они
ни во что не вмешиваются. Распределение продуктов питания, денег
и товаров в правильных количествах, с учетом времени и места —
вот подлинная тайна управления финансами и источник богатств
правителей, если только те, кто ими распоряжается, достаточно
дальновидны и при случае готовы пойти на мнимые убытки в
настоящее время, чтобы получить на деле огромные прибыли в
отдаленном будущем. Когда видишь, как правительство расплачивается
за право вывоза хлеба в урожайные годы и за право его ввоза в годы
неурожайные вместо получения дохода от пользования им, то
поверить в правдивость этих событий можно, лишь наблюдая их воочию;
их сочли бы за художественный вымысел, если бы они произошли
в древности. Предположим, что во избежание голода в
неурожайные годы предложили бы устроить общественное хранилище;
в скольких странах содержание этого столь полезного заведения не
стало бы предлогом для введения новых налогов! В Женеве эти
амбары, заведенные и содержащиеся в порядке мудрым управлением,
составляют запас общества в голодные годы и являются
источником постоянного дохода государства. Alit et ditat48 — эту
прекрасную и справедливую надпись можно прочитать на фасаде здания.
Излагая здесь экономическое устройство доброго правления, я
часто обращал взор на эту республику, счастливый тем, что нахожу
в моем отечестве пример такой мудрости и такого благоденствия;
и я желал бы видеть, как подобное устройство царит во всех странах!
Если мы рассмотрим то, каким образом возрастают нужды
государства, мы увидим, что происходит это почти так же, как у
частных лиц: не столько вследствие действительной необходимости,
сколько вследствие появления неоправданных желаний; и часто
увеличивают расходы лишь для того, чтобы получить предлог
увеличивать доходы; так что государство иногда выиграло бы, если бы
обходилось без богатства, и это мнимое богатство для него, по
сути, требует больше расходов, чем даже бедность. Можно, правда,
67

*\.
Жан-Жак Руссо
попытаться поставить подданных в более тесную зависимость,
давая им одной рукой то, что взято у них другой; и это была бы
политика, которую Иосиф пустил в ход по отношению к египтянам. Но
этот пустой софизм тем более вреден для государства, что деньги не
возвращаются в одни и те же руки и благодаря подобным
правилам обогащают лишь бездельников, разоряя людей, приносящих
пользу.
Охота к завоеваниям — это один из наиболее явных и опасных
поводов увеличивать потребности. Эта охота, часто порождаемая
честолюбием совсем иного характера, чем то, о котором она, на
первый взгляд, заявляет, не всегда такова, какой хочет казаться, и
настоящим побуждением здесь является не столько мнимое желание
расширить границы нации, сколько скрытое желание добавить
власти правителям внутри страны, увеличить количество войск ради
того, чтобы отвлечь умы граждан на военные дела.
И что, по крайней мере, совершенно бесспорно, так это то, что
никого так не угнетают и не презирают, как народ завоевателей,
и даже его успехи лишь увеличивают его несчастья: если бы история
нас и не научила этому, достаточно разумного довода, для
доказательства того, что чем более обширно государство, тем расходы
в нем становятся соответственно более значительными; ибо всем
провинциям следует поставлять рекрутов, давать средства на
расходы по общему управлению, и каждая из них, кроме того, должна
производить расходы на себя саму, как если бы она была
независимой. Добавьте к этому, что всякое состояние создают в одном месте
и растрачивают в другом, — все это в скором времени нарушает
равновесие производства и потребления и значительно обедняет
страну, обогащая один-единственный город.
Другой источник возрастания общественных нужд зависит от
предыдущего. Может наступить время, когда граждане станут
считать себя свободными от участия в общем деле, перестанут быть
защитниками отчизны и когда магистраты в большей мере пожелают
руководить наемниками, чем свободными людьми. И не для того ли,
чтобы с помощью наемников скорее поработить людей свободных?
Таково было положение Рима в конце республики и в правление
императоров; ибо все эти победы первых римлян так же, как и
победы Александра Македонского, были одержаны отважными
гражданами, которые могли при необходимости пролить кровь за родину,
но они никогда не продавали свою кровь. Марий оказался первым,
68

Рассуждение о политической экономии
кто во время Югуртинской войны49 обесчестил легионы, включив
в них вольноотпущенников, бродяг и прочих наемников; тираны,
ставшие врагами народов, которые они взяли на себя труд сделать
счастливыми, создавали регулярные войска якобы с целью
сдерживать натиск иноземцев, а в действительности чтобы угнетать
население. Для того чтобы набрать эти войска, было необходимо отлучить
от земли крестьян, недостаток числа которых вел к уменьшению
размеров съестных припасов, а содержание войск привело к
введению новых налогов, способствовавших увеличению цен на
продукты. Этот беспорядок заставил роптать народы, и для подавления
этого ропота пришлось приумножить войска, и, следовательно,
выросла нищета; и чем больше росло отчаяние людей, тем больше
правители оказывались вынуждены усиливать это отчаяние, дабы
предотвратить его последствия. С другой стороны, наемники,
считавшие за честь стать приспешниками Цезаря, а не защитниками
Рима, и оцененные по той цене, по которой они себя продавали,
гордясь своим унижением, презирали охранявшие их законы и
братьев, хлеб которых они ели; и, преданные своему слепому
повиновению, они заносили кинжал над своими согражданами, как того
требовало их положение, готовые по первому знаку перерезать горло
любому. Нетрудно понять, что именно в этом заключалась одна из
основных причин гибели Римской империи.
Изобретение артиллерии и укреплений в наши дни заставило
государей Европы снова воспользоваться регулярными войсками,
чтобы охранять населенные пункты; однако ж, даже если эти
побуждения оправданны, стоит опасаться, что их последствия будут
одинаково плачевными. Государям придется в не меньшей мере
сократить количество жителей в деревнях, чтобы создать армии
и гарнизоны для их содержания, и они в не меньшей мере будут
вынуждены угнетать народы; и эти опасные учреждения в последнее
время множатся так быстро в наших широтах, что в скором времени
можно предвидеть лишь обезлюденье Европы и, рано или поздно,
разорение народов, которые ее населяют.
Как бы то ни было, понятно, что подобные установления
необходимо опрокинут истинный экономический строй, в котором
основные доходы государства извлекаются из общественной вотчины,
и останутся лишь достойные сожаления средства под названием
пожертвования и налоги, о них-то мне остается сказать несколько
слов50.
69

«■V*.
Жан-Жак Руссо
Здесь важно напомнить, что основа согласия в обществе есть
собственность, и главное условие ее существования заключается
в том, что каждому нужно предоставить возможность мирно
наслаждаться тем, что ему принадлежит. И, по правде сказать, этим
самым договором каждый обязуется, по крайней мере молчаливо,
делать взносы на общественные нужды; но, поскольку это
обязательство не должно вредить основному закону, и предполагается,
что очевидность этих нужд признана налогоплательщиками, то из
всего этого следует, что, для того чтобы быть законными, эти
взносы должны стать добровольными, но производиться не по воле
частных лиц, как будто при этом необходимо согласие каждого
гражданина и как будто он должен давать лишь то, что ему
хочется (это прямомпротиворечило бы духу содружества), а по воле
общей, выраженной большинством голосов и в соответствии с
соразмерной ставкой, не оставляющей места произволу в
налогообложении.
Та истина, что налоги нельзя законным образом установить
иначе как с согласия народа или его представителей, в основном
признается всеми философами или юристами, которые снискали
известность в области публичного права, не исключая даже и Бодена.
Хотя некоторые из них установили правила, на первый взгляд
противоположные, но, помимо того, что легко обнаружить особые
причины, по которым они это сделали, они добавили к ним столько
ограничений и оговорок, что, по сути, пришли к тому же самому: ибо
с точки зрения права совершенно безразлично, отказывается ли
народ платить или же суверенной власти не следует требовать; а если
речь заходит лишь о силе, то совершенно бесполезно
рассматривать вопрос с точки зрения законности или незаконности.
Платежи, взимаемые с народа, бывают двух видов: одни вещные,
ими облагаются вещи, другие личные, их платят с человека. И те
и другие называются налогами или пожертвованиями: когда народ
сам устанавливает выплачиваемую им денежную сумму, она
называется пожертвованием] когда он согласен на сбор, установленный
с любого продукта, это налог. В книге «О духе законов» можно
прочесть, что поголовное налогообложение более соответствует
рабскому состоянию, а вещная подать более подобает в свободной
стране. Это было бы бесспорным, если бы доли, взимаемые с каждого
человека, оказались бы одинаковыми; ибо не было бы ничего более
соразмерного, чем подобный сбор, ведь именно в точном соблюде-
70

Рассуждение о политической экономии
нии соразмерности заключается дух свободы. Поголовной
податью, в точности соразмерной со средствами частных лиц, могла бы
быть та, что во Франции носит имя подушной подати, и которая
в этом отношении является одновременно и вещной, и личной; она
является самой справедливой и, следовательно, подходит для
людей свободных51. Кажется на первый взгляд, что эту соразмерность
легко соблюсти, потому что, имея отношение к тому положению,
которое каждый занимает в обществе, сведения о них всегда
становятся достоянием гласности; но не говоря уже о том, что жадность,
влияние, обман умеют увиливать от их уплаты даже в очевидных
случаях, большая редкость, когда в этих подсчетах учитывают все
привходящие мелочи. Во-первых, надо принять во внимание
количественное соотношение: при прочих равных условиях тот, у кого
имущества в десять раз больше, чем у другого человека, должен
платить в десять раз больше. Во-вторых, надо принять во
внимание размеры потребления, то есть разницу между необходимым
и излишним. Тот, кто имеет лишь самое необходимое, вовсе ничего
не должен платить, а размеры подати того, у кого есть излишки,
могут при необходимости увеличиться до пределов суммы,
превышающей необходимое. На это такой человек ответит, что,
принимая во внимание его положение, то, что считалось бы излишком
для человека низшего происхождения, является для него
необходимым, но это ложь: ибо у вельможи две ноги, как и у возницы,
и животов у него не больше. Более того, так называемое
необходимое не так уж и необходимо для положения, которое он занимает,
и если бы он смог с похвальным намерением отказаться от него, он
пользовался бы еще большим уважением. Народ пал бы на колени
перед министром, который идет в совет пешком, продав свои
кареты ради неотложных нужд государства. И, в конце концов, закон
никому не предписывает великолепия, а благопристойность никогда
не была доводом против права.
Третье соотношение, которое никогда не учитывают, а его
следовало бы считать первым — это соотношение пользы, которую
каждый извлекает из содружества в обществе, весьма усердно
защищающем огромные владения богача и едва ли позволяющего
несчастному бедняку пользоваться хижиною, построенную своими
руками. Разве все выгоды от жизни в обществе не для богатых и
могущественных? И разве не они занимают все прибыльные
должности? Разве не они наделены всеми милостями, льготами, а государ-
71

«-N^
Жан-Жак Руссо
ственная власть к ним разве не благосклонна? Пусть уважаемый
человек ограбит своих кредиторов или совершит иные
мошенничества, разве он не будет уверен в своей безнаказанности? Розданные
им палочные удары, совершенная жестокость вплоть до убийства,
будь оно даже преднамеренным, — все это не поднимет лишь
мимолетный шум, который стихнет сам собой, и через шесть месяцев
о этом не перестанут говорить? Но если только ограбят этого
человека, вся полиция будет задействована, и если на кого-то пало
подозрение, то горе виновным! Проезжает ли он через опасную местность —
и вот воинское сопровождение следует за ним. Едва сломалась ось
его кареты — все бегут ему на помощь. Станут шуметь у его дверей —
достаточно одного его слова, чтобы все стихло. Станет ли ему
досаждать толпа — по одному его знаку все успокоится. Окажется ли
на его пути возница — его слуги готовы будут его убить, и полсотни
достойных прохожих будут раздавлены во сто крат быстрее, чем на
мгновение замешкавшийся лакей у его повозки. Все эти знаки
уважения не стоят ему ни гроша, они являются правом богатого
человека, но не определяются размерами его богатства. Как отличается
от всего этого жизнь бедняка! Чем больше он нуждается в
гуманности, тем более общество ему в ней отказывает. Все двери закрыты
перед ним, когда он вправе попросить, чтобы их открыли, и если он
иногда и добивается справедливости, то с гораздо большим трудом,
чем иной добивается милости. Если нужно отрабатывать барщину
или служить в ополчении, то выбор в первую голову падает на него.
И, помимо своих собственных повинностей, он несет повинности
богатого соседа, у которого достаточно влияния, чтобы от них
избавиться. Случись с ним беда, каждый будет держаться от него на
расстоянии. Если его бедная повозка опрокинется, ему не только
никто не поможет, но для него будет большой удачей, если по пути
ему удастся избежать притеснений со стороны лакеев юного
герцога. Словом, в случае нужды люди избегают оказывать ему помощь
именно потому, что ему нечем заплатить; и я сочту его пропащим
человеком, если он, к несчастью, имеет благородную душу,
миловидную дочь и могущественного соседа.
Не меньшее внимание следует проявить к тому, что убытки
бедняка труднее возместить, чем убытки богача, и трудность
приобрести что-либо возрастает всегда в зависимости от потребностей.
Когда ничего не имеешь, ничего не можешь сделать; это так же верно
в деловом отношении, как в физике: деньги являются посевом для
72

Рассуждение о политической экономии
денег, и часто первую пистолю гораздо труднее заработать, чем
второй миллион. И более того, то, что платит бедняк, для него
потеряно навсегда, поскольку остается в руках богача или к нему же и
возвращается; и поскольку только через руки людей, которые входят
в правительство или близки к нему, рано или поздно проходит
доход от налогов, они получают ощутимую выгоду от увеличения
размеров последних даже тогда, когда исправно платят свою долю
налогов.
Выразим в двух словах суть общественного соглашения между
двумя сословиями. Вы нуждаетесь во мне потому, гто я богат, а вы
бедны. Пусть между нами будет иметь место уговор: я оказываю вам
гесть тем, гто вы мне служите, при условии гто вы отдадите мне
то немногое, гто остается, за тот труд, который я возьму на себя,
гтобы вами руководить.
Если мы внимательным образом согласуем все вещи, то
обнаружим, что для правильного распределения податей справедливым
и действительно соразмерным образом налогообложение не следует
устанавливать только сообразно размерам имущества
налогоплательщиков, но с учетом сложной зависимости между различиями
в их положении в обществе и избытком имущества. Это дело весьма
важное и трудное, которое ежедневно осуществляет множество
добропорядочных приказчиков, знакомых с арифметикой, но за это
дело не отважились бы взяться Платоны и Монтескье, не
испытывая при этом глубокого волнения и не испрашивая для себя у неба
знаний и неподкупности. Еще одно неудобство личной подати
состоит в том, что она слишком ощутима и взимается слишком
сурово, что, впрочем, не мешает тому, чтобы ее собирали с множеством
недоимок, потому что гораздо легче скрыть от податного списка
и от судебных преследований свою личность, чем собственность52.
Из остальных видов налогов земельный ценз, или вещная талья,
всегда считалась самой выгодной в странах, где больше обращают
внимание на количество сбора и на точность взыскания, чем на
самое незначительное неудобство, причиняемое народу. Осмелились
даже утверждать, будто следует обременить крестьянина, чтобы
пробудить его от лености, и что он стал бы бездельником, если бы
ничего не должен был платить. Но опыт всех народов мира
опровергает это смехотворное правило: именно в Голландии и в Англии,
где земледелец платит очень мало, и в особенности в Китае, где он
не платит ничего, земли обрабатываются лучше всего. Напротив,
73

«-v.
Жан-Жак Руссо
там, где землепашец обременен сообразно количеству продуктов
с его поля, он бросает его невозделанным и собирает с него в
точности столько, сколько ему нужно для жизни, так как для того, кто
теряет плоды своих усилий, выгодно бездельничать; налагать же
штрафы на продукт труда — странное средство искоренить лень.
Из земельной подати или подати на зерно, в особенности когда
они чрезмерны, вытекают два столь страшных неудобства, что они
приводят к обезлюденью и к продолжительному разорению стран,
в которых она установлена.
Первое из них проистекает от недостатка денежного обращения,
ибо торговля и ремесло в столицах притягивают к себе деньги из
деревни: и налог нарушает соразмерность, которая еще остается
между нуждами землепашца и ценой на зерно, а деньги постоянно
уходят из его рук и никогда в них не возвращаются; чем богаче
город, тем больше нищает страна. Сбор от тальи переходит через
руки государей или финансистов в руки ремесленников и купцов,
а земледелец получает от него лишь незначительную часть и, в
конце концов, растрачивает свои силы, выплачивая равное с другими
количество денег и получая назад меньше. Да как же может жить
человек, у которого есть только вены, но нет артерий? Или тот, чьи
артерии несут кровь, не донося ее до сердца? Шарден утверждает,
что в Персии королевские налоги на продукты питания
выплачивались продуктами питания. Этот обычай, который, как
свидетельствует Геродот, имел хождение в этой стране вплоть до воцарения
Дария53, вполне мог бы предотвратить зло, о котором я только что
говорил, если только в Персии управители, распорядители,
приказчики, сторожа складов не принадлежали к другой породе людей, чем
та, что встречается у нас повсюду: я с трудом поверю, что до короля
дойдет хоть малая часть всех этих сборов, а зерно не сгниет в
амбарах, и что огонь не спалит большую часть складов.
Второе неудобство проистекает из мнимого преимущества,
приводящее лишь к усугублению зла до того, как его успеют заметить:
а именно что зерно есть продукт питания, налоги на который не
ведут к его удорожанию в странах, его производящих. И несмотря на
то что оно является продуктом первой необходимости, если его
количество уменьшается, то цена на него не растет. Это ведет к тому,
что много людей умирают от голода, хотя зерно продолжает
продаваться по сходной цене, а землепашец один несет на себе бремя
налогов, которые он не в состоянии выплатить из стоимости его про-
74

Рассуждение о политической экономии s-%
дажи. Следует уделить особое внимание тому, что не стоит
рассуждать о вещной талье так же, как и о налогах на другие товары,
ведущих к повышению цен на них. Ведь налоги на товары
выплачиваются не столько купцами, сколько покупателями. Этот налог, каким
бы значительным он ни был, однако ж, является произвольным, ибо
он выплачивается купцом в зависимости от количества купленных
им товаров, и так как он покупает их сообразно с размерами сбыта,
он и устанавливает закон для частных лиц. Но землепашец,
который продает или не продает зерно, вынужден платить в
установленных размерах за обрабатываемую землю, и он не может по своему
усмотрению ожидать, когда на его продукты питания установят ту
цену, которая ему подходит. И если он не сможет продать эти
продукты, чтобы содержать себя, он вынужден будет продавать их,
чтобы заплатить талью, таким образом, что иногда огромные
налоги поддерживают ничтожную цену на продукты питания.
Заметьте также, что средства, получаемые от торговли и
ремесла, не делают талью более терпимой вследствие обилия денег, но,
напротив, делают ее более обременительной. Не стану настаивать
на вещи весьма очевидной, а именно на том, что значительное или
малое число денег в государстве может дать ему больше или
меньше кредита вовне; это количество никоим образом не сказывается
на действительном благосостоянии граждан, и они не чувствуют
себя ни более, ни менее непринужденно. Однако я должен сделать
два важных замечания: первое, что если только государство не
обладает избытком продуктов питания, но при этом избыток денег не
проистекает от сбыта продуктов за рубеж, лишь города, где
сосредоточена торговля, получают ощутимую выгоду от их обилия, а
крестьянин становится относительно беднее. Другое замечание: цена
всех вещей возрастает с увеличением количества денег, поэтому
налоги должны соответствующим образом возрастать, и при этом
земледелец оказывается более обременен налогами, не получая
большего дохода.
Понятно, что талья на землю является на деле налогом на
прибыль. Между тем, каждый согласится, что нет ничего опаснее
налога на зерно, который оплачивает покупатель: как же не видят того,
что зло становится во сто крат хуже, когда налог этот платит
земледелец? Не есть ли это покушение на благосостояние государства, на
самый его источник? Не означает ли это трудиться самым
непосредственным образом над тем, чтобы привести страну к обезлюденью
75

«~v.
Жан-Жак Руссо
и, следовательно, надолго ее разорить? Ибо у нации не существует
худшей нужды, чем нужда в людях. Только истинный
государственный муж при расчете налогообложения в состоянии увидеть не
только финансовый вопрос, превратить тягостные пошлины в
полезные предписания, касающиеся поддержания порядка, и
заставить народ не усомниться в том, что подобные учреждения в
большей мере имеют в виду благо нации, а не доходы от сборов.
Пошлины на ввоз иностранных товаров, до которых жители
столь падки, при том что страна в них не нуждается, пошлины на
вывоз тех продуктов земледелия, коих в стране немного, но без них
иноземцы не могут обойтись, пошлины на произведения искусства,
бесполезные и чрезмерно дорогостоящие, на ввоз в города
предметов развлечений и в целом на предметы роскоши будут
способствовать достижению этой двоякой цели. Именно с помощью таких
налогов, которые облегчают жизнь бедняков и отягощают жизнь
богатых, следует предотвращать непрерывный рост неравенства
состояний, закабаления богатыми огромного количества
бесполезных работников и слуг, умножения числа бездельников в городах
и опустошения деревень.
Весьма важно установить между стоимостью предметов
продажи и пошлинами на них такую соразмерность, чтобы алчность
частных лиц в силу значительности прибыли не слишком поощряла
стремление к мошенничеству. К тому же не следует допускать
возникновения благоприятных условий для контрабанды, отдавая
предпочтение обложению пошлиной тех товаров, которые труднее
всего скрыть. И, наконец, надлежит сделать так, чтобы налог
платился тем, кто использует вещь, облагаемую сборами, а не тем, кто
ее продает, ибо для этого последнего размеры пошлин, которыми
бы он оказался обременен, порождали бы еще больше искушений и
заставляли бы искать возможности для мошенничества. Вот каков
обычай, установившийся в Китае, в стране, где существуют самые
высокие и самые регулярно уплачиваемые налоги: купец ничего не
платит, а покупатель платит пошлину, и при этом не возникает ни
возмущения, ни мятежей, потому что необходимые для жизни
продукты питания, такие как рис или зерно, совершенно избавлены от
сборов, народ не ощущает гнета налогов, ибо ими облагают лишь
самых состоятельных людей. В конечном итоге, все эти меры
предосторожности должны быть внушены не столько страхом
перед контрабандой, сколько тем вниманием, которое правительство
должно проявить к тому, чтобы оградить частных лиц от соблазна
76

Рассуждение о политической экономии
получать незаконную прибыль, ибо стремление к ней создаст
поначалу плохих граждан и не замедлит в дальнейшем превратить их
в недобросовестных людей.
Так пусть установят высокие сборы на лакеев, выезды, зеркала,
лоск, мебель, ткани, на позолоту, на свиту, на дворы и сады в
особняках, на всякого рода спектакли, праздные занятия вроде
скоморохов, шутов, комедиантов, певцов; одним словом, на всю эту
массу предметов роскоши, развлечений и безделья, которые бросаются
в глаза, тем более что они используются с целью выставить себя
напоказ, и оказались бы бесполезными, если бы на них не
засматривались. И не стоит опасаться, что доходы от подобных сборов будут
носить неустойчивый характер, поскольку ими облагаются вещи,
которые не являются безусловно необходимыми: думать, что после
того как людей однажды соблазнила роскошь, они когда-нибудь
смогут от нее отказаться, — означает плохо знать людей; они
отказались бы во сто крат охотнее от необходимого и предпочли бы
скорее умереть от голода, чем терпеть унижение. Возрастание
расходов оказалось бы лишь еще одним поводом сохранить эти сборы,
и тогда бессмысленное желание выглядеть процветающим
доставит казне прибыль благодаря высокой стоимости вещи и расходам
на налоговые сборы. Пока будут существовать богатые, они
пожелают отличаться от бедняков, и государство вряд ли найдет более
надежный и менее сопряженный с расходами доход, чем тот, что
основан на этом различии.
По той же самой причине промыслы не пострадали бы от того
экономического порядка, который обогатил бы государственные
финансы, возродил бы земледелие, облегчил положение
земледельца и незаметно приблизил бы размеры всех частных состояний
к умеренности, составляющей подлинную силу государства.
Признаюсь, что налоги, возможно, будут содействовать быстрой смене
привычек, но это приведет лишь к тому, что их заменят другие
привычки; от них работник выиграет, а казна ничего не потеряет.
Словом, предположим, что дух управления будет неизменно
заключаться в том, чтобы облагать пошлинами избыток богатства, и от этих
мер последует один одинаковый результат: или богатые откажутся
от чрезмерных трат, дабы производить траты только полезные,
которые обратятся к прибыли государства, или же порядок
налогообложения произведет действие, свойственное лучшим законам
против роскоши, а именно: расходы государства уменьшатся вместе
с расходами частных лиц, а казна при таком положении дел будет
77

•-V.
Жан-Жак Руссо
получать доходов не меньше, а тратить будет еще меньше. Или же,
если богачи не умерят своей расточительности, казна получит от
сбора налогов средства, которые она искала для обеспечения
насущных потребностей государства. В первом случае казна
обогатится благодаря тому, что ее расходы уменьшаться, а во втором —
благодаря бесполезным тратам частных лиц.
Добавим ко всему сказанному важное различие из области
политического права, на которое должны обратить особое внимание
правительства, стремящиеся все делать сами. Я уже сказал, что
сборы с частных лиц и налоги на предметы первой необходимости
прямо затрагивают право частной собственности и, следовательно,
истинную основу гражданского общества. Их взимание всегда
ведет к опасным последствиям в том случае, если они не установлены
с явного согласия народа или его представителей. Иначе обстоит
дело с пошлинами на вещи, пользование которыми возможно
запретить, так как в этом случае частное лицо не прямо принуждают
платить; его взносы могут сойти за добровольные таким образом, что
согласие частного лица из числа налогоплательщиков восполняет
недостаток общего согласия, каковое в известной мере даже
предполагается: разве станет народ противиться налогообложению,
затрагивающему лишь тех, кто добровольно хочет платить? Мне
представляется бесспорным: то, что не запрещено законом и не
противоречит нравам, и то, что правительство могло бы при случае
запретить, следует дозволить в силу права. Если, к примеру,
правительство может запретить пользование каретами, оно также
с полным основанием может установить пошлину на них — мудрое
и полезное средство не одобрять эту привычку, при этом не
принуждая ими вообще не пользоваться. В таком случае пошлины на
кареты можно рассматривать как своего рода штраф, сборы от
которого избавляют от наказания за частое пользование ими.
Кто-нибудь может мне возразить, что те, кого Воден называет
обманщиками, то есть те, кто устанавливает и придумывает
пошлины, принадлежа к разряду богатых, и не подумают уберечь
остальных от расходов, которые они сами производят, и взять их бремя
на себя, облегчая участь бедняков. Но должно отбросить подобные
мысли, поскольку если в каждой нации те, кому сувереном вверено
управление народом, окажутся его врагами в силу одного только
своего положения, то не стоило бы труда внимательно исследовать
то, что им следует делать, дабы осчастливить этот народ54.
78

ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДОГОВОР,
или
НАЧАЛА ПОЛИТИЧЕСКОГО ПРАВА

С. В. Занин, Брюно Бернарди
О ДВУХ ДОГОВОРАХ
В ТВОРЧЕСТВЕ РУССО
Сложнейший вопрос, который стоял перед Руссо, заключался
в том, чтобы обосновать возможность реализации «естественного
закона» в жизни человека и общества. Если речь идет о человеке, то
эту задачу решал Воспитатель Эмиля, делая его «способным к
общению» или к общежитию, гуманным и добродетельным. Что же
касается общества, то, согласно Руссо, в прошлом законодатели
древности (Нума Помпилий, Ликург, Моисей) решали аналогичную
задачу, проводя необходимые реформы. Но они начинали с
преобразования институтов и с их помощью достигали нравственной
цели. Напротив, Воспитатель, вынужденный за отсутствием
«общественного воспитания» осуществлять воспитание индивидуальное,
в этом отношении отличался от своих предшественников. Конечно,
можно попытаться воспитывать и народ в духе нравственности. По
Руссо, некогда Иисус Христос обратился с проповедью к «глубоко
порочному народу», но не сумел изменить его нравы. Причина
неудачи заключалась не только в «испорченности» евреев, но и в
«чрезвычайной мягкости характера Христа, которая напоминала
в большей степени ангела и Бога» К Правда, по Руссо, неудача его
проповеди привела к подлинному перевороту в мире нравственности.
Размышляя о средствах, с помощью которых возможно
утверждение гуманных ценностей в сознании человека и общества, Руссо
прибегнул к фикции, создав почти идеальных Воспитателя и
Законодателя, людей «божественной души». Воспитатель стал главным
героем романа «Эмиль», а Законодатель занял одно из
центральных мест в трактате «Об общественном договоре». В научной ли-
1 RousseauJ.-J. Lettre à Franquières // ОС. T. IV. P. 1146-1147.
81

^\.
С. В. Занин, Брюно Бернарди
тературе неоднократно проводились параллели между
Законодателем и Воспитателем, отмечалось их сходство2. Но в чем оно
заключается? В том, что оба являются «законодателями» (один для
человека, а другой для народа), как считал П. Бюржелен, или
«гениями» (С. фон Гаррель)? Или в том, что оба стали своего рода
«посредниками» (Р. Пайо)? Причем Воспитатель был призван
воспитать «естественного человека, способного к общежитию», а
Законодатель ставил перед собой цель «аутентифицировать и сакрализи-
ровать общественный организм»? Или и тот и другой были своего
рода «харизматическими фигурами», «богами»?3
Нам представляется, что для изучения характера Законодателя
и Воспитателя необходимо обратить внимание на то средство,
которое они применяли для того, чтобы воздействовать: первый — на
народ, а второй — на воспитанника. Этим, по выражению Руссо,
«чудесным» средством в их арсенале стал договор. Сравним
основные элементы концепции общественного договора и договора
воспитанника с Воспитателем, который, по нашему мнению, уместно
назвать «педагогическим договором».
Воспитатель, готовя воспитанника к тому, чтобы вступить в
общество, «внезапно менял свою речь». Начиная общественную
жизнь, воспитанник в своих поступках уже не может больше
руководствоваться своей непосредственной выгодой (intérêt présent),
главным инструментом, которым пользовался его Воспитатель для
того, чтобы сохранить его «естественную свободу» в период
«естественного воспитания». Эмиль, как «естественный человек»,
вправе был возразить Воспитателю: «Для чего мне это нужно?». Зачем
нужно, живя в обществе, блюсти «общее благо»?4 Когда Эмиль
познакомился с основами нравственности, Воспитатель смог
говорить с ним на языке взаимного соглашения, согласия интересов,
а не на языке личного интереса, как раньше5. Теперь Эмиль должен
знать существо нравственных отношений в обществе, смысл
которых его Воспитатель не собирался «более от него скрывать». Ана-
2 Burgelin P. J.-J. Rousseau et la religion de Genève. Paris, 1962. P. 56.
3 Такие суждения часто встречаются в литературе. Аргументом чаще всего
является фраза Руссо о том, что природа Законодателя «божественная», и он
утверждает святость общественного соглашения.
4 Rousseau J.-J. Emile, V // ОС. T. IV. P. 858.
5 Ibid. P. 648-649.
82

О двух договорах в творчестве Руссо ^
логичным образом Руссо высказывается и в трактате «Об
общественном договоре». Размышляя о сущности законов, он писал, что
«добрые законы побуждают создавать самые лучшие, а плохие
ведут к принятию наихудших. Как только кто-нибудь говорит о
государственных делах: "для чего мне это нужно?", государство можно
считать погибшим»6. Но именно потому, что «добрые законы»
воспитывают в гражданах дух общежития, подобное не может
случиться. Таким образом, во многом аналогичной миссии
Воспитателя является миссия Законодателя. Ее сложность заключается в том,
чтобы водворить «дух общественной жизни» до того, как люди
вступят в общественное соглашение. Ведь в обычном порядке
вещей именно «установления» воспитывают «способность граждан
к общежитию». Руссо подчеркивал, что в древние времена
Законодатели нередко прибегали к религиозному обману для успеха своего
предприятия, но, по его словам, это была не ловкость
«обманщика», а «истинная политика», цель которой в том, чтобы «могучий
гений осуществлял верховное руководство (préside) над прочными
установлениями»7. Таким образом, у Законодателя и Воспитателя
общая цель — содействовать утверждению ценностей общежития,
«стремления к общению» в сознании народа так же, как и в
сознании индивида.
Сходство Законодателя и Воспитателя заключается в том, что
оба они исполняют свою функцию, используя один и тот же
прием — взаимное соглашение сторон8. При заключении
общественного соглашения граждане «без остатка отчуждают свои естественные
права в пользу суверена». Эта фраза об «отчуждении без остатка»
в историографии была едва ли не главным аргументом в пользу того,
что Руссо выражал «тоталитарные» взгляды. Но что представляет
собой подобное отчуждение? В литературе не раз отмечалось, что,
отчуждая «естественные права» в пользу суверена, народ получал
в виде эквивалента права политические. Изучение
«педагогического договора» позволяет уточнить характер этого «отчуждения».
Воспитанник обязывался подчиняться воле Воспитателя «как зако-
6 Rousseau].-]. Du Contract social. L. Ill, Ch. XV // ОС. T. HI. P. 422. Ср. толкование
этого текста в работе: Bernardi В. Principe d'obligation. Paris, 2007. P. 319.
7 Rousseau].-]. Du Contract social. L. II, Ch. VII // OC. T. III. P. 383.
8 Candeau D. Contrat pédagogique chez J.-J. Rousseau // J.-J. Rousseau et son œuvre.
Neuchâtel, 1976. P. 36-76.
83

*~\.
С. В. Занин, Брюно Бернарди
ну» для того, чтобы тот предохранил его от «рабства страстей».
«Педагогический договор» позволяет Воспитателю совершить
переворот в сознании Эмиля, заменив «естественные» качества,
«страсти, внушенные природой» и эгоистические интересы на осознание
необходимости соблюдать нравственные обязательства — «быть
справедливым не в глазах других людей, а в соответствии со своей
природой и исполняя свой долг»9. Иными словами, Эмиль должен
стать нравственным существом. Аналогичным образом
Законодатель призван, по словам Руссо, «заменить физическое
существование человека на частное и нравственное»10.
Эмиль сам просил Воспитателя «спасти его от произвола
страстей», которому он оказался подвержен в юношеском возрасте,
и договор, заключенный между ними, возник по инициативе
воспитанника, говорившего «со всей горячностью молодости об
окружавших его опасностях». «Ваше влияние покоилось ранее на моей
слабости, отныне вы будете пользоваться им согласно моей воле,
и поэтому оно будет для меня еще священнее», — заключает
Эмильи. Но разве не в иных обстоятельствах заключается
общественный договор? Ведь, по словам Руссо, люди, заключающие
соглашение, — это люди, столкнувшиеся с «препятствиями <...>
которые превосходят силой своего сопротивления силы каждого в
отдельности»12. В черновом варианте трактата «Об общественном
договоре» Руссо писал, что эти «препятствия» и социальные
конфликты грозили «гибелью всему человеческому роду».
Педагогический договор так же, как и общественный, вменяет в обязанность
подчинение. Но, заключив договор с воспитанником, Воспитатель
тут же замечал, что его «первая забота после установления власти
над воспитанником заключается в том, чтобы устранить всякую
необходимость ею пользоваться»13. Аналогичным образом и
Законодатель, по удачному выражению Реймона Полена, лишь давал
народу совет, создавая условия, при которых народ «действовал бы
сам». Единственным инструментом в руках Законодателя было, по
9 Rousseau J.-J. Emile, IV // ОС. Т. IV. Р. 604.
10 Rousseau J.-J. Du Contrat social. 1-ère version. L. II, Ch. II // Ibid. T. III. P. 313.
11 Rousseau J.-J. Emile, IV // Ibid. T. IV. P. 651.
12 Rousseau J.-J. Du Contract social. L. I. Ch. VI // Ibid. T. III. P. 360.
13 Rousseau J.-J. Emile, IV // Ibid. T. IV. P. 653.
84

О двух договорах в творчестве Руссо
.^-»
выражению Руссо, «убеждение»14. Он должен помогь народу
сделать шаг к тому, чтобы стать «нравственным организмом», а
введение положительного законодательства — задача второстепенная,
которую может решить народ как носитель суверенной власти.
Поэтому Законодатель так же, как и Воспитатель, не должен более
вмешиваться в дела общества и, согласно Руссо, не должен быть
«ни магистратом, ни сувереном»15.
Заключая общественное соглашение, человек, согласно
формулировке, использованной в трактате «Об общественном договоре»,
«вступает в двоякое отношение — как участник суверенной власти
по отношению к частным лицам и как член государственного
организма по отношению к суверену»16. Но эта формулировка
полностью соответствует определению «совести», данному в «Письмах
Софии о нравственности» и повторенному в «Исповедании веры
Савойского викария», как «двоякому отношению» человека к себе
и окружающим людям. Гражданин во втором случае относится к
самому себе как к носителю суверенной власти (в чем, собственно,
и состоит гражданство!), а по отношению к объединению граждан
он выступает как частное лицо, подданный. Именно таким образом
«разумное» устройство общества способствует пробуждению
гражданской совести и гражданского сознания индивидов. Если «двоякое
отношение» индивида к самому себе и к окружающим людям
производит «импульс сознания» (или «совести»), то, говоря
современным языком, самоидентификация себя как гражданина и отношение
к согражданам и государству производят импульс «политического
сознания» или совести гражданина. Что касается «педагогического
договора», то, вступая в него, Эмиль осознает себя как «творение
Воспитателя» и заявляет, что откажется выполнять взятое на себя
обязательство только «вопреки самому себе»17. Тем самым
возникает второе, нравственное «я» Эмиля, и договор между ним и
Воспитателем позволяет воспитаннику осознать «двоякое» отношение
к самому себе и к близкому человеку. В этом смысле следует согла-
14 Polin R. Fonction du Législateur chez Rousseau //J.-J. Rousseau et son œuvre.
Problèmes et recherches. Paris, 1964. P. 242.
15 Rousseau J.-J. Du Contract social. 1-ère version. L. II, Ch. II // OC. T. III. P. 313.
16 Rousseau J.-J. Du Contract social. 1-ère version. L. I. Ch. HI // Ibid. P. 290.
17 Rousseau J.-J. Emile, IV // Ibid. T. IV. P. 653.
85

*\.
С. В. Занин, Брюно Бернарди
ситься с выводом французского исследователя Даниэля Кандо,
который полагает, что «Воспитатель создал модель совести Эмиля»18.
Законодатель так же, как и Воспитатель, призван побудить
людей стать «способными к общежитию», то есть существами
разумными и гуманными, путем «полного отчуждения» их «страстей».
Отсюда в трактате «Об общественном договоре» фраза о том, что люди,
заключив общественное соглашение, «заключили его, так сказать,
сами с собой». Общественное соглашение предполагало «полное
отчуждение каждого члена объединения и его прав в пользу
сообщества в целом», но с единственной целью: «условия жизни каждого
были бы одинаковы и никто не получал бы выгоды от того, чтобы
сделать их в тягость остальным»19. Действительно, никакое
разумное соглашение немыслимо, если лица, вступающие в него, не
уверены в том, что это будет соглашение равных и что взявший на себя
обязательство в один прекрасный момент не откажется от него,
ссылаясь на свои «естественные права». Руссо прекрасно показал
данное обстоятельство на примере «договора дружбы», который
был упомянут ранее, и на примере соглашения Воспитателя с
воспитанником. Согласно последнему, не только Эмиль всегда и во
всем был обязан подчиняться соглашению, но и сам Воспитатель,
«и ярмо, которое оно налагало на него в силу соглашения, было
даже более тяжким, чем ярмо Эмиля». Поэтому этот договор,
устанавливая безграничную власть Воспитателя, предполагал
пропорциональную ее объему ответственность за пользование ею:
ответственность за человека.
Согласно Руссо, если в общественном договоре нет равенства
обязанностей граждан, то он приведет не к образованию свободной
ассоциации, а к созданию общества, в котором слабые подчинены
сильным. Без этого равенства в соглашении, то есть признания его
справедливости и полезности теми, кто его заключил, оно не может
существовать.
Соблюдая соглашение, воспитанник подчиняется собственному
«разуму»20. А в общественном договоре народ следует «обществен-
18 Candeau D. Op. cit. P. 73.
19 Rousseau J.-J. Du Contrat social. L. I, VI// OC. T. III. P. 361: l'aliénation totale de
chaque associé avec tous ses droits à toute la communauté <...> la condition étant égale
pour tous, nul n'a intérêt de la rendre onéreuse aux autres.
20 Rousseau J.-J. Emile, IV // Ibid. T. IV. P. 654.
86

О двух договорах в творчестве Руссо
ному разуму» (raison publique)21. В основном тексте главного
политического трактата Руссо этот договор характеризуется как
выражение «просвещенности и рассудительности» (lumières et entendement)
граждан22. То есть в договоре, если воспользоваться выражением
Б. Н. Чичерина, воспитанник, как и народ, обязываются
подчиняться «не частному элементу, а общему» («разуму»), не «естественным
чувствам», а разумному убеждению, которое в договоре
Воспитателя с воспитанником касается блага индивида, а во втором — блага
народа. Поэтому именно благодаря соглашению осуществляется
переход из природного состояния в состояние общественное и
моральное.
В цитированной фразе о «полном отчуждении» Руссо тщательно
взвесил все выражения. Он говорил об отчуждении не в пользу
частного лица, а в пользу сообщества. Вот почему в государстве,
основанном на общественном договоре, не может возникнуть
зависимость одного частного лица от частного лица, то есть рабство. При
этом однажды возникший политический организм принудительным
образом заставляет своих членов соблюдать условия
общественного соглашения. Но Руссо подчеркивает: «...это означает не что иное,
как то, что человека принудят быть свободным всею силою
общественного организма» (contraint d'être libre). Отметим, что и в
«педагогическом договоре» Воспитатель «принуждал» Эмиля
оставаться свободным от «произвола страстей», но это принуждение,
так же как и принуждение граждан в общественном договоре,
представляло собой в первую очередь его «неизменную волю»
оставаться свободным от влияния страстей. Не случайно Эмиль просил
своего Воспитателя, чтобы он принудил его «быть хозяином
самому себе», а «его власть была священна, потому что покоилась на
воле воспитанника».
21 Подробнее об этом смотри разъяснения Б. Бернарди: Bernardi В. La fabrique des
concepts. Paris, 2001, P. 618 et suiv.
22 Руссо разъяснял эту мысль, сравнивая природное состояние, в котором человек
находился, подчиняясь единственно «закону самосохранения и заботам, которые
он должен проявлять по отношению к самому себе», с тем состоянием, в котором
он оказался, где, вступая в «возраст разума и являясь собственным судьей в
выборе средств самосохранения, он становится господином самому себе» (Rousseau J.-J.
Du Contrat social. L. I, Ch. II // OC. T. III. P. 382). Иными словами, в гражданском
состоянии он, становясь разумным существом, обретает нравственную свободу. Ср.:
Bernardi В. Principe d'obligation. P. 319; Bernardi В. La fabrique des concepts. P. 528.
87

*\
С. В. Занин, Брюно Бернарди
Таким образом, в силу соглашения возникает «общение» между
людьми, а также и их неизменная воля соблюдать взятые на себя
обязательства. Такова специфика общественной жизни. В ней, в
конечном итоге, «с того времени, как человек должен смотреть на
вещи глазами других людей, необходимо выражать свою волю с
помощью их воль»23. Отсюда возникает «общая воля» соглашения.
В трактате «Об общественном договоре» термин «общая воля»
употреблен в единственном числе. И только в первом наброске
«Эмиля», едва ли не единственный раз, Руссо употребил термин «общая
воля» во множественном числе. В черновом наброске трактата «Об
общественном договоре» он подчеркивал, что воля частных лиц
является общей не благодаря согласию противоположных
интересов, а благодаря «согласию одних и тех же соображений выгоды
(de ses mêmes intérêts)»24. Этот нюанс в политической теории Руссо
необходимо учитывать, когда встречается следующее, казалось бы,
парадоксальное утверждение: «Воля частного лица не может быть
подчинена порядку (ordonnée)»25. Как только возникает
общественное соглашение, люди обязуются подчиняться общим правилам, то
есть «разуму», на котором основано соглашение. Как только воля
становится «частной», то есть устанавливает привилегии
отдельных лиц, признает за ними право сохранять «естественные права»,
общественное соглашение уже не является соглашением равных,
а люди волят не «с помощью воль друг друга», а чинят произвол.
В этом отношении Руссо призывал тщательным образом различать
«общую волю» и «волю всех». «Общая воля» является актом
свободного волеизъявления каждого индивида. Она выражает «выгоду»
каждого оставаться свободным в обществе равных. Простое
мнение большинства может быть и молчаливым согласием
подчиняться деспоту. Поэтому в политической теории Руссо «общая воля» —
не согласие частных интересов (к примеру, большинства,
стремящегося извлечь выгоду из существующего неравенства), а идентиг-
23 RousseauJ.-J. Emile (Manuscrit Favre), I // ОС. T. IV. P. 88-89.
24 Rousseau J.-J. Du Contrat social. 1-ère version. L. I, Ch. IV // Ibid. T. III. P. 295. Эта
формула Руссо опровергает мысль Райнхарда Брандта, который полагал, что
сходство интересов, согласно Руссо, основано «на сцеплении сил, возможном
благодаря подобию материальных интересов» (Brandt R. Droit et intérêt dans le
«Contrat» // Annales de la société de J.-J. Rousseau. Genève, 1980. T. 39. P. 120-121).
25 «La volonté particulière ne peut être ordonnée» (Rousseau J.-J. Du Contrat social.
1-ère version. L. I, Ch. VII // OC. T. III. P. 311).
88

О двух договорах в творчестве Руссо ^»
ность общих воль и общих интересов. И в этом отношении «общие
воли» представляют собой реализацию в обществе той воли
природы в нас, о которой Руссо говорил, излагая свою моральную
концепцию, и отмечая, что она побуждает нас «соединить индивидуальное
существование с чувством общего существования» и действовать во
имя «общего блага».
По Руссо, «согласно естественному порядку согленение
(agrégation) человеческих воль» в общественном организме производит
«общую волю»26. Защищенные «публичной властью», эти «общие
воли» становятся единой волей общественного организма, то есть
законом. Они становятся «овеществленной силой», носят деперсо-
нифицированный характер, так как распространяются в равной мере
на всех. Когда правительство следует «общей воле», или, по словам
Руссо, «общая воля вооружается силой», человек оказывается в
зависимости от закона так же, как «в зависимости от вещей».
Следовательно, в обществе происходит своего рода возврат в природное
состояние, в котором существовала подобная зависимость. Но
государство, основанное на договоре, «сочетает в себе преимущества
гражданского состояния», которое предполагает общение людей,
их взаимную помощь, привязанность. Поэтому нельзя согласиться
с Реймоном Поленом и Пьером Бюржеленом в том, что
общественная жизнь снова делает человека «одиноким» в обществе.
Благодаря Воспитателю Эмиль узнает, как действуют
механизмы формирования «общей воли», и может судить о том, является
«хорошим или плохим порядок, установленный в гражданском
обществе». В этом пункте (V книга романа «Эмиль») и завершается
политическое воспитание Эмиля, который готов к анализу
политического вопроса о соотношении «нравов» («частных воль») и
«законов» («общей воли»). И он должен знать основной принцип
политики, согласно которому чем больше первые расходятся со вторым,
тем более велика «подавляющая сила правительства»27. Словом,
как только сфера «нравов», сфера свободы граждан приходит в
противоречие с законом, правление становится деспотичным. Найти
оптимальное их соотношение, как писал Руссо в «Письме д'Алам-
беру», и есть основная задача Законодателя. Не являясь
Законодателем, Эмиль обладал почти теми же самыми знаниями, которые
26 RousseauJ.-J. Emile, V // Ibid. T. IV. P. 857.
27 Ibid. P. 844.
89

<-\.
С. В. Занин, Брюно Бернарди
позволили ему, объездив весь мир, выбрать страну, где он смог бы
жить и в которой «общая воля» не расходится с «волей всех»
(«нравами»). В этой стране в идеале «воля всех», по мнению Руссо,
образует «порядок, высшее правило, и это общее и
персонифицированное правило есть то, что я называю Суверенной властью»28.
Словом, в государстве, где существует тождество воль отдельных
граждан, которые по своему характеру являются «общими», а
нравы являются одновременно законами, свобода частных лиц
равнозначна свободе в рамках законов, «воля всех» полностью совпадает
с «общей волей».
Сравнение педагогического и общественного договоров в
романе «Эмиль» и в трактате «Об общественном договоре» позволяет
сделать вывод, что в теории Руссо оба договора обладают
нравственным содержанием и способствуют проявлению «совести»,
«разума» и «воли» человека, в которых и заключено понятие закона
нравственной природы человека. Благодаря общественному договору
проявляется «импульс совести», то есть гражданского сознания
членов общества, а их подчинение соглашению вытекает из признания
равенства сторон, и в этом заключается его разумность и
справедливость. И, наконец, «неизменная воля» соблюдать это соглашение
является выбором, делающим человека подлинно свободным. Таким
образом, в силу общественного договора создавались политические
отношения, в которых в полной мере могли проявиться разум, воля
и совесть, позволяющие человеку узнать «благо» и потому
являющиеся ценностями для него. Соблюдая договор, человек, живущий
в обществе, получает своего рода воспитание в духе этих
ценностей. А этот договор соответствовал требованиям «естественного
закона» 29.
Однако между двумя договорами существует заметное различие.
В силу первого воспитанник получает безусловную свободу,
свободу нравственную, которую он может, по выражению Руссо,
«повсюду унести на своих плечах». Рамки политической свободы уста-
28 Rousseau J.-J. Lettres, écrites de la Montagne, VII // OC. T. III. P. 807.
29 Но нельзя вслед за Г. Д. Гурвичем считать, будто общественное соглашение
представляло собой «зачатие нравственности с помощью институтов» (Gourwitch G.
L'idée du droit social. Paris, 1932. P. 331). Создавать политические условия для ее
проявления не означает пользоваться ими как инструментом нравственного
воспитания человека.
90

О двух договорах в творчестве Руссо
навливаются суверенной властью. Педагогический договор сделал
Эмиля человеком в подлинном смысле слова, образцом гуманного
отношения к людям. Не случайно Воспитатель призывал Эмиля
жить среди людей. «Иди и живи среди них, будь их благодетелем,
образцом для них. Твой пример сослужит им лучшую службу, чем
книги, и добро, которое ты им сделаешь, тронет их гораздо сильнее,
чем наши бесполезные речи», — говорил он в своих
наставлениях 30. Тогда как благодаря общественному договору возникает
сообщество граждан, члены которого нередко «суровы по отношению
к иностранцам», то есть к человеку вообще. Действительно, удалось
ли Руссо примирить идеал «человека» как носителя гуманных
ценностей и идеал гражданина, подчиненного обязанностям перед
обществом? Разве он не утверждал, что «человечность и патриотизм»
нельзя воспитать одновременно и что следует выбирать между
этими идеалами?31 Исследователи, преимущественно немецкие,
предприняли значительные усилия для того, чтобы согласовать эту
концепцию нравственного воспитания человека с идеей патриотизма.
Руссо, по мысли Карла Брёкена, сохранял дуализм воспитания.
«Естественное воспитание» (в нашей интерпретации — нравственное)
призвано «раскрыть высокие возможности человеческой сущности»,
«приблизить человека к Богу», тогда как гражданское воспитание
призвано «обеспечить нравственное существование в испорченном
обществе»32. Однако этот вывод находится в противоречии с
теорией Руссо, который стремился создать модель общества, основанного
на соблюдении принципов «естественного права» и гуманной
морали. Со своей стороны, Сюзанна фон Гаррель отмечала, что
оправдание гражданских добродетелей привело Руссо к признанию того,
что существует «разрыв между человеком и гражданином», потому
что общественная жизнь более не является «внутренним
совпадением с внешними нормами», но становится «полностью субъективным
и свободным исполнением человеком своего природного
предназначения в силу сознательного воспитания его нравственности»33.
30 Rousseau].-]. Emile, I // ОС. T. IV. P. 858-859.
31 Ibid. P. 255.
32 Broecken К. H. «Homme» und «citoyen». Entstehung und Bedeutung der
Disjunktion von natülischer und politischen Erziehung bei Rousseau. Köln, 1974. S. 238-242.
33 Garrel S. von. Die Bedeutung der «vrais savants» bei Rousseau im
Spannungsverhältnis von Emanzipation und Integration. Eine Untersuchung insbesondere der frühen
91

«-v.
С. В. Занин, Брюно Бернарди
То есть существует неустранимое противоречие между
добродетелью человека и патриотизмом. Однако идеал нравственного
(гуманного) воспитания, изложенный в IV книге романа, предполагает,
что Эмиль усваивает нормы общественной морали, которые
необходимым образом реализуются в обществе, основанном на
договоре (кн. V).
Нам представляется, что в своем анализе исследователи невольно
путали вопрос теории и вопрос практики. Как показывает анализ
двух договоров у Руссо, с теоретической точки зрения он не видел
препятствий к тому, чтобы высшие ценности человеческой природы,
«естественный закон», были реализованы в жизни человека и в
жизни общества. Другой вопрос, возможно ли их воплощение на
практике. Любопытно следующее замечание Руссо из романа «Эмиль».
«Имеет ли значение то, что условия общественного соглашения не
соблюдаются, если частная выгода гражданина защищает его так
же, как это сделала бы общая воля, если насилие со стороны
общества предохраняет его от насилия со стороны частных лиц и если
зло, которое он видел в своей жизни, заставляет его любить благо,
даже если наши установления заставили узнать и возненавидеть их
несправедливость?» — писал Руссо34. Иначе говоря, до тех пор
пока личность остается «справедливой», она свободна, до тех пор
пока в обществе гражданин защищен принуждением со стороны
государства, существует минимум свободы и нравственного
отношения человека к человеку. Неслучайно Руссо утверждал, что
институты общества не следует считать бесполезными, потому что «они
научили человека царствовать над собой», то есть содержат
минимум гуманности и оставляют место для действия «естественного
закона»35. В этом смысле можно считать, что любое государство,
основанное на общественном договоре, представляет собой
частичное выражение идеала общества, в котором воплощаются
человеческие ценности.
Какой интерес для интерпретации теории общественного
договора сегодня может иметь ее сопоставление с теорией договора пе-
Schrift en bis zum zweiten «Discours» unter besonderer Beobachtung des
Entwicklungsaspekten auch für das weitere Werk. Frankfurt-am-Main; Berne; New York;
Nancy: Peter Lang, 1987. S. 284.
34 Rousseau J.-J. Emile, V // ОС. T. IV. P. 858.
35 Ibid. T. IV. P. 858-859.
92

О двух договорах в творчестве Руссо
дагогического? Во второй половине XX в. английские неолибералы,
в частности Дж. Тэлмон и Б. Рассел, пускавшие стрелы критики
в адрес идеологии тоталитарных режимов в СССР, Германии,
Италии и других странах, видели во французском мыслителе одного из
«родоначальников демократического тоталитаризма»36. Доводя до
крайности логику рассуждений Б. Рассела и Дж. Тэлмона,
российские исследователи отождествляли идеал наилучшего
общественного устройства у Руссо с «тоталитарными» идеалами Ленина и даже
Сталина (!)37. Если в советской историографии считалось, что
общественно-политические взгляды Руссо принадлежали к
домарксистскому прошлому, то в постсоветской историографии, носившей
явно публицистический характер, они оказались принадлежностью
прошлого «тоталитарного». В результате теория общественного
договора, ставшая фундаментом учения о демократии в европейской
политической традиции, оказалась прочно и надолго забытой в
современной России. Не говоря уже о том, что в зарубежной науке
находили поводы поговорить на тему о «заблуждениях» демократии
и ее «неодолимой склонности» к тоталитаризму38.
Подобная, если можно так выразиться, стерилизация наследия
Руссо, да и наследия Просвещения в целом, стала возможна во
многом благодаря тому, что в российской науке так и не сложилась
собственная традиция перевода и интерпретации текстов великого
мыслителя. Мы говорим «великого мыслителя», не пытаясь
оценивать его идеи с точки зрения наших аксиологических предпочтений,
но с точки зрения тех ценностных ориентиров, которые
существовали в обществе XVIII века. Речь идет о том, что никакой
политический дискурс невозможен вне рамок традиции. Никто сегодня не
станет спорить с тем, что, скажем, тираноборческие учения второй
половины XVI и начала XVII веков в Европе вырастали из учений
позднего Средневековья, например, из сочинений Уильяма Оккама
или Марсилия Падуанского. Кто сегодня станет спорить с
Квентином Скиннером по поводу того, что политические учения протес-
36 Talmon Jacob L. Origins of Totalitarian Democracy. London, 1955. P. 12.
37 Алюшин А. Л. Тоталитарное государство в модели и реальности. От Руссо к
сталинизму //Тоталитаризм как исторический феномен. М., 1989. С. 163—168; Ме-
душевский А. Я. Демократия и тирания в новое и новейшее время // Вопросы
философии. 1993. № 10. С. 14.
38 Zeev S. Les Anti-Lumières. Du XVIIIème siècle à la Guerre froide. Paris, 2006.
93

<^s-
C. В. Занин, Брюно Бернарди
тантизма и Возрождения восходят к учениям поздней схоластики,
хотя и не были им тождественны? Однако ж почему мы
по-прежнему готовы задавать вполне ленинский вопрос: «от какого
наследства мы отказываемся», когда речь заходит о Руссо?
Наука не должна быть заложницей политической конъюнктуры,
в особенности той, что сложилась в России в 90-е годы XX века,
когда слишком быстрый и с наскоком отказ от тоталитаризма, по сути,
помешал осмыслить этот феномен. Стоит задуматься о том, в какой
мере взгляд на Руссо как на «родоначальника тоталитаризма»
исказил представление о его творчестве в целом и о месте его идей
в политическом дискурсе Нового и Новейшего времени.
Возвращаясь к вопросу об очевидной связи между его учением об
общественном договоре и «педагогическим соглашением», необходимо
обратить внимание на то, что это сходство не является случайным.
Договорные отношения — между людьми и между человеком и
общественным организмом — гарантия свободы граждан и частных
лиц. Достаточно внимательно перечитать первую и начало второй
книги трактата «Об общественном договоре», чтобы убедиться
в том, что Руссо говорит лишь о необходимых для
функционирования общества ограничениях свободы частных лиц, с тем чтобы они
не оказались, живя в обществе, в новом «природном состоянии».
Ибо сочетание «природной свободы» и потребностей
общественной жизни в сознании индивида, согласно его учению, — худший
способ его общественного бытия, который ведет к
«злоупотреблениям» и тем, и другим. Сегодня, создавая институты государства
и общества в современной России, необходимо помнить об этом.
Общественный договор не может существовать без свободы частных
лиц, поскольку в противном случае «общая воля» никогда не будет
выражать «двоякого отношения» индивида к обществу и общества
(«тех же самых лиц, но рассматриваемых с другой точки зрения»)
к индивиду. Эта воля никогда не сможет менять условия
общественного соглашения, форму правления и т. д. В этом случае
возникнет не «двоякое», а одностороннее отношение государства к
индивиду, и тогда, по смыслу учения Руссо, люди будут «уклоняться»
от исполнения закона; возникнет худшее из возможных состояний
человека, призванного жить в обществе: самостоятельная
реализация природных потребностей. Руссо не использовал термина
«партикуляризм», но мы, наученные горьким опытом прошлого и не
менее горьким опытом настоящего, вправе употребить его. Это то,
94

О двух договорах в творчестве Руссо х->
что разрушает субстанцию общества. И тогда снова актуальными
становятся размышления мыслителя о том, что сила государства
зависит не от количества магистратов, а от устойчивости «нравов»,
то есть от постоянства тех ценностей общественного бытия,
которые вырабатываются в практике осуществления общественного
договора и служат закону самой прочной опорой.
В заключение хотелось бы сказать несколько слов об
отношении авторов статьи к творчеству Руссо в целом, которое, возможно,
покажется кому-то неуместным в научной публикации. Мы не
считаем его провозвестником некоей истины в последней инстанции.
Есть немало суждений и мнений, высказанных им, сегодня
являющихся анахронизмами. Но он принадлежал к числу тех редких
политических мыслителей, которые, осознанно держась в стороне от
перипетий политической жизни своего времени и ревниво оберегая
«равенство» во взаимоотношениях с сильными мира сего (с теми же
герцогами Люксембургскими), обладал редким для политического
мыслителя качеством — предельной честностью мысли — и ценил
эту честность у других, в частности, у Макиавелли. Возможно,
именно эта честность и прямота, тонкий юмор и умение в самый
неожиданный для читателя момент воскликнуть, подобно мальчишке из
сказки: «А король-то голый!» — сделали его «неугодным» для тех
авторов, которые под флагом защиты «извечных ценностей
демократии» и гуманизма в XX веке не упускали случая бросить камень
в того, кто прожил жизнь, памятуя, что народ не дает ни кафедр, ни
доходных мест, ни личного благополучия, а благополучие народа
зависит от благополучия каждого.

И. И. Бочков
ОСНОВАНИЯ
ПОЛИТИЧЕСКОГО ОРГАНИЗМА
В УЧЕНИИ Ж.-Ж. РУССО
«Трактат об общественном договоре» (1762) является, пожалуй,
наиболее известным произведением Жан-Жака Руссо. Влияние его
на политическую и правовую мысль, начиная с XVIII века до
современности, общепризнанно: например, такие акты, как Декларация
прав человека и гражданина 1789 г. и французские конституции
1791 и 1793 гг., явно восприняли положения, первоначально
сформулированные Руссо.
Привычные для современной теории государства и права
институты — референдум, законодательная инициатива граждан,
общественный контроль над государственными органами — вовсе не
было нормой в XVIII веке, поэтому сама разработка Руссо и
другими мыслителями их модели, даже с учетом того, что их не
воплотили в жизнь, была революционной.
Эти явления политической культуры, однако, вызывали
настороженное отношение у Руссо, по мнению которого, прогресс
человеческого рода отдаляет его от природного состояния «доброго
дикаря», цивилизация портит человеческую природу, и общество идет
по ложному пути социального неравенства.
Тем не менее подобные взгляды никоим образом не помешали
Руссо использовать вышеупомянутый революционный метод
исследования. В чем же заключается этот метод?
Во-первых, отрицается любой догматизм мысли. Хотя в
трактате присутствуют многочисленные ссылки на традиционные
источники (тексты Аристотеля, Библию) и общеизвестных мыслителей
(Монтескье, Локка), они не становятся авторитетами и оценивают-
96

Основания политического организма в учении Ж.-Ж. Руссо
ся критически. Аналогичный подход используется и при анализе
исторических событий. Так, в главе 3 книге IV Руссо выражает
несогласие с Цицероном по поводу эффективности системы подсчета
голосов в Древнем Риме; далее приведем примеры специфического
толкования Священного Писания.
Во-вторых, рассуждения не сводятся к самоочевидным
логическим построениям. В трактате нет схоластической сухости. Руссо
открыто проявляет эмоции, выражает личное мнение, в некоторых
местах намеренно опускает аргументацию. Помимо прямолинейной
логической связи, суждения связаны также ассоциативным
способом — авторская речь Руссо литературна, автор заботится о
благозвучии, сохранении единого стиля и ритма текста, поэтому во
многих местах ключевые положения, друг из друга вытекающие, так
сказать, разбавлены «художественными красотами». Так, в главе 5
книги II содержится пространное рассуждение о смертной казни
и помиловании, завершаемое сентиментальным выражением
личного мнения: «Я чувствую, что сердце мое ропщет и удерживает мое
перо; предоставим обсуждение этих вопросов человеку
справедливому, который никогда не оступался и сам никогда не нуждался
в прощении».
В-третьих, рассуждение строится на основе синтеза знаний всех
наук, относимых к предмету его исследования:
1) Математики и геометрии. В главе 1 книги III отношения
между сувереном, государем и народом представлены в виде
математической пропорции.
2) Биологии и анатомии. В главе 9 книги III ветви власти в
государстве сравниваются с органами человеческого тела. Упадок
государства сравнивается со старением и биологической смертью.
3) Гражданского права. Глава 9 книги I содержит рассуждение
об основах права собственности.
4) Лингвистики. В главе 5 книги III есть авторское примечание,
в котором даются варианты перевода латинского слова optimates,
обозначающего старейшин, облеченных властью.
5) Религиоведения. Глава 8 книги IV посвящена истории
религии и церковного института. В трактате многократно отмечается
связь религиозной нормы, обычая с правовыми институтами. Руссо
излагает свои взгляды на мифологию древних народов.
6) Этики. В трактате широко используются и толкуются общие
этические категории: «добро», «честность», «справедливость».
4 Зак. 3436
97

*-^
И. И. Бочков
В главе 1 книги IV говорится о прямой зависимости политики от
общественных нравов.
7) Логики. Главы 3 и 4 книги I содержат логическое
опровержение права сильного и обоснование нелегитимного характера
рабовладения.
8) Истории. Руссо повсеместно обращается к историческим
примерам и использует их в качестве аргумента. Так, в главе 4 книги IV
излагается история римского народного представительства в
контексте общих рассуждений о голосовании и «общей воле».
В-четвертых, развитие мысли происходит на основе общих
принципов, которые диктуются здравым смыслом, рассуждение
развивается от общего к частному: сначала ставится общий вопрос,
выводятся основные «начала», затем решаются частные проблемы. Так,
главным и изначальным вопросом трактата является установление
«истинных начал политического права», изучение «основания
государства» и «принципа управления, основанного на законах», а
одной из основополагающих истин — решение общего вопроса, «чем
является и чем не является право» (книга I); и в рамках этой
истины Руссо рассматривает частный вопрос о видах законов в
человеческом обществе.
Общие вопросы, поставленные в трактате, можно разделить на
две группы: основные и факультативные. Решение основных
вопросов непосредственно приводит к ответу на главный вопрос: что
такое суверенная власть? К ним можно отнести следующие:
1) Общественный договор. Суверенитет. Суверен. «Общая воля».
2) Первые общества. Первые формы правления.
3) Органы государства, соотношение между ними
(политический организм).
4) Право и законы. Чем не является право? Какие законы
существуют?
5) Мистическая фигура законодателя и ее свойства.
6) Религия. Церковное устройство. Теократическое правление.
Связь религиозной нормы и правового акта.
Факультативные вопросы носят иллюстративный характер,
дополняют основные и напрямую не связаны с главным вопросом:
1) Общественные нравы (их соотношение с политикой, правом,
религией, экономикой).
2) Размышления об экономике. Особенности хозяйственной
деятельности в различных обществах.
98

Основания политического организма в учении Ж.-Ж. Руссо
3) Политический организм как подобие биологического
существа. Его связь с телом человека и «телом народа».
4) Критика политических реалий его времени.
Охарактеризовав в целом метод, используемый Руссо в его
исследовании, читателю должны быть понятны общие принципы
построения трактата, и потому следует перейти к анализу отдельных
книг и глав текста.
Книга I
«Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах. Как
совершилась эта перемена? Что может сделать ее законной?» — эта
фраза очерчивает предмет первой книги, фактически поднимая
вопрос о природе Человека как социального существа и о природе
Закона как выражения Права. Рассуждения Руссо в этой книге
касаются той проблемной области в праве, которой обычно касаются
естественно-правовая и позитивистская школы права.
Свобода вытекает из природы человека, тогда следствием
свободы станет диспозитивное соглашение между людьми. Таким
соглашением люди создают искусственные образования —
общественное состояние, законы.
Из вышеприведенного рассуждения следует парадокс: на каком
же этапе диспозитивное соглашение превратилось в несвободу
и почему закон санкционирует это состояние?
Наличие рабства, деспотии уподобляет человеческое общество
стаду скота с пастухами, «берегущими оное с тем, чтобы их
пожирать». Евангельская идиллия «доброго пастыря», берегущего свои
стада, явно не близка Руссо, поскольку подобная власть не
является в строгом смысле законной, ее не санкционирует соглашение
людей. Из этой мысли легко понять методологию Руссо, более чем
обоснованно применяемую в данной книге: дело в том, что люди
несведущие склонны сводить право к тому, чем оно не является,
например, отождествляя право и мораль, право и силу (право сильного),
право и закон, право и ограничение (рабство). Познавая природу
права, Руссо сперва развенчивает мифы о его происхождении в 3,4,
5 главах книги I. Проявление права в виде конкретных законов
Руссо рассматривает значительно позже, в главе 4 книги II, где
дается определение закону как решению, вынесенному народом в
целом. Оно касается всего народа в качестве целого. По свойствам
99

*N.
И. И. Бочков
предмета мы можем судить и о самом предмете, особенно когда
знаем, чем этот предмет не является, — этот метод, напоминающий
метод апофатического богословия, приводит Руссо к следующему
умозаключению: всякая справедливость от Бога, мы не познаём
божественную справедливость непосредственно, но способны
распознать ее проявления посредством разума; каждый человек
обладает разумом и участвует в формировании общей воли внутри
гражданской ассоциации; общая воля приводит к формированию
права посредством всеобщего соглашения внутри народа,
подкрепленного моральным долгом индивида как части по отношению
к целому — обществу, в которое он входит добровольно.
С одной стороны, эти рассуждения укладываются в предмет
современного гражданского права, основными началами которого
являются волеизъявление сторон (диспозитивность, система
оферта—акцепт) и договор. С другой стороны, как уже было отмечено,
они напоминают теологические. Подобное сочетание легко
объясняется тем, что право в учении Руссо носит сакральный характер,
который усиливается еще и тем, что в последующих книгах автор
вводит мистическую фигуру Законодателя, который уподобляется
сверхъестественному существу.
Признавая лишь сакральное право, вытекающее из «общей
воли», Руссо призывает обратиться к «первоначальному соглашению».
Анализ этого соглашения вызывает сомнения относительно
легитимности тех форм государственности, которые представляют
собой простое подчинение толпы рабов правителю, использующему
силу для управления народом. Легитимным (и легальным!)
является лишь общественный договор, разработанный Руссо, о котором
он говорит в главе 5 книги I:
1) Группа людей становится народом в силу согласия. При этом
требуется единогласие.
2) Народ заключает общественное соглашение и формирует
верховную власть.
Первоначальное соглашение преодолевает природные различия
людей, делая всех равными гражданами. Все граждане получают
такие блага, как личная свобода и право собственности (книга I
глава 8), но утрачивают качества, присущие им в «природном
состоянии». Те принципы, о которых здесь говорит Руссо, называются
в наше время конституционными, и на базе этих принципов
принимались Основные Законы всех государств. Однако ни одна консти-
100

Основания политического организма в учении Ж.-Ж. Руссо <-»
туция не воплощает эти принципы в нормах прямого действия,
сводя их к декларативным нормам, которые никогда не применяются
на практике: ведь вместо них действуют тысячи законов и десятки
тысяч подзаконных актов.
Подобная безжизненность современного конституционного
права не характерна для «начал политического права» у Руссо. По сути,
весь трактат «Об общественном договоре» можно представить как
толкование конституционной нормы о гарантиях прав человека
и гражданина: Руссо говорит о двойственном обязательстве,
формирующем гражданскую общину как «моральное лицо» из группы
людей, подчиненных законам природы; это — взаимное
обязательство людей и обязательство человека подчиняться «общей воле».
Эти обязательства являются гарантией личной свободы, причем
эта личная свобода обязательна, поскольку только полностью
свободный человек способен участвовать в формировании общей
воли.
В контексте вышеуказанных прав и обязанностей Руссо
объединяет этическую категорию долга и правовую категорию выгоды.
Понятие выгоды Руссо раскрывает, прибегая к классическим
началам римского права — отношения лиц по поводу вещи (договор)
и отношения лица и вещи (правомочие субъекта). При этом одним
из субъектов правоотношений является государство, защищающее
права частных лиц от посягательств (книга I, глава 9).
Вступая в гражданское состояние и принимая на себя
обязательства, человек становится хозяином самому себе, приобретает
моральную свободу, добровольно подчиняя себя закону из
соображений долга (перед другими лицами, перед собой, перед «общей
волей»).
В «природном состоянии» попытки создать отношения,
основанные на справедливых взаимных обязательствах, обречены на
провал, поскольку от них нет никакой выгоды — никто ничего не
обещает, и нельзя надеяться на исполнение взаимных обязательств.
Подчинение же закону внутри гражданской ассоциации
становится для человека выгодным — суверен оберегает его жизнь,
личную свободу и гарантирует ему право собственности, причем из
фактического владельца, захватившего землю на свой страх и риск,
он превращается в «хранителя общего достояния». Человеку
больше не нужно постоянно сражаться, защищая самого себя, но лишь
иногда — за отечество. Уклад жизни становится спокойным, надеж-
101

«-v . И. И. Бочков
ным, вполне сочетаясь с изначальной природой человека, который
по природе добр и не ищет себе врагов.
Очевидно, что такое подчинение выгодно не только частному
лицу, но и государству, которое при соблюдении таких «начал»
становится более прочным и устойчивым; частная собственность
внутри такого государства не делает людей врагами друг друга, ибо
она фактически является и публичной собственностью, так как
каждый гражданин с его правами и имуществом неотделим от
суверена.
Лицо, вступающее в гражданскую ассоциацию, должно понимать
суть принимаемого на себя обязательства. Оно состоит из трех
частей:
1) Моральный долг.
2) Требования разумного естественного права в отношениях
между людьми.
3) Требования политического права в отношениях суверена
и частного лица.
На ранних стадиях своего развития общество еще не достигло
глубокого понимания такого обязательства, поэтому гражданам
был необходим стимул для его выполнения — авторитетные
мнения, обычаи, законы. С развитием «суждений об общежитии» (les
sentiments de sociabilité) внутри общества правильное понимание
обязательства приходит ко всем людям, и политические институты
начинают функционировать эффективно; таким образом
достигается общее благо, которое есть свобода и равенство.
Подобные отношения строятся на добровольных началах, власть
при этом приобретает истинно законный характер и не сводится
к «праву» сильного. Критикуя власть, основанную на началах силы
(книга I, глава 3), Руссо обращается к Посланию к римлянам
апостола Павла (13:1): «Всякая душа да будет покорна высшим
властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога
установлены». Руссо соглашается с тем, что вся власть от Бога, но
оспаривает необходимость подчинения любой власти: ведь
разбойник с оружием в руках тоже обладает властью над своей жертвой.
Ни один человек не имеет по природе власти над другим, и
подчиняться необходимо только законным властям. И «законность»
имеет приоритет над «властью» и подкрепляется сакральностью
Права, основанного на общей воле народа.
102

Основания политического организма в учении Ж.-Ж. Руссо ^
Книга II
Рассмотрев природу закона и связав его с человеческой
свободой внутри легитимной общественной ассоциации, Руссо
переходит к не менее важной для «основания государства» теории —
теории суверенитета.
В современном понимании суверенитет неразрывно связан с
государством. Традиционно его понимают как независимость
государства от внешних сил. В международном публичном праве это
понятие расширяется до права наций на самоопределение, под
которым в основном понимается политическая свобода выбрать
образ государственного устройства.
Руссо же связывает суверенитет не с государством, а с народом
(собирательным существом). Народ является сувереном, а
суверенитет — это осуществление «общей воли». Суверенитет не
сводится к осуществлению отдельных прав, к работе ветвей власти, ибо
все это лишь проявления суверенитета.
Говоря о «проявлениях суверенитета» (книга II, глава 2), Руссо
использует слово émanation, которое можно перевести не только
как «проявление», но и как «эманация». Эманация — это
философский и богословский термин, обозначающий проистечение,
распространение низших сфер, форм мироздания от первоначальной
божественной полноты. Воистину, le peuple souverain est Dieu sur
Terre: суверенитет народа неотчуждаем, неделим, непогрешим и
абсолютен.
«Божественность» народного суверенитета дополняется
мистической фигурой Законодателя (книга II, глава 7).
Следуя деистическим представлениям, Руссо уподобляет
законодателя Богу-первоначалу (перводвигателю): Законодатель
приводит в движение государственную машину (политический организм)
и сам при этом остается недвижимым. Он находится «вне
общества», «над обществом», что позволяет ему мыслить объективно
и непредвзято, поэтому Законодателя нельзя отождествлять с
государем, который является лишь носителем исполнительной власти.
Законодатель выше государя, ибо его установления создают
правителей. Его власть священна, он «призывает себе на помощь небо»,
максимально сближая религиозный и позитивный законы, поэтому
его можно назвать «носителем божественной воли», он связующее
звено между божественной справедливостью и разумным правом
103

«■\>
И. И. Бочков
человеческого общества, поводырь на пути к общему благу (такими
законодателями были, например, Моисей и Магомет).
Тем не менее Законодатель, при том что он обладает
возвышенным умом, оказывается парадоксальным образом зависимым от
народа. Этот парадокс напоминает средневековую загадку: может
ли Бог создать камень, который Сам же не сможет поднять? Может,
и таким камнем является человек, обладающий свободой воли
и далеко не всегда подчиняющийся божественным установлениям.
Аналогичным образом и Законодатель, уподобившийся Богу,
обнаруживает в народе камень преткновения. Все дело в том, что народ,
по мнению Руссо, должен «созреть» для закона; если народ не
восприимчив к закону, то устанавливать его нет смысла (книга II,
глава 9). В этом заключается основная трудность законотворчества.
Законодатель должен хорошо знать свой народ и разрабатывать
законы сообразно его потребностям и уровню развития
представлений об обязательстве перед обществом; закон создается не по
произволу Законодателя, а лишь при условии наличия
провозглашенной воли народа как целого.
Эта «провозглашенная воля» не сводится к сумме отдельных
волеизъявлений частных лиц, но является волей каждого, кто
стремится к общему благу. Волю делает общей не число голосов,
а совпадение соображений общей выгоды, присущих каждому
(книга И, глава 4).
Сделав набросок иерархического устройства политического
организма, выделив из него Законодателя и поставив над всем народ
в качестве суверена и носителя «общей воли», Руссо выводит общее
правило, образующее подобную систему: никакая верховная власть
не может переступать границ общих соглашений.
Но общие соглашения могут нарушаться не только верховной
властью, но и частным лицом — преступником (книга II, глава 9).
Такое нарушение заслуживает особого внимания, поскольку
взгляды Руссо на преступление разительно отличаются от взглядов его
современников.
В наши дни уголовное право понимает преступление как
общественно опасное действие (бездействие), повлекшее или способное
повлечь общественно опасные последствия, в отношении которых
установлена вина лица; целью наказания в
уголовно-исполнительном праве является исправление осужденного и предупреждение
совершения новых преступлений. При этом осужденный преступ-
104

Основания политического организма в учении Ж.-Ж. Руссо ^
ник не лишается конституционных и иных прав и остается
гражданином государства.
Руссо же сравнивает преступника с врагом. Нарушая законы
общества, преступник перестает быть его членом. Приговор суда по
уголовному делу — это доказательство нарушения общественного
договора. Казнь преступника есть уничтожение не гражданина, но
врага. Преследование преступника напоминает пользование
правом войны, по которому побежденного врага можно убить.
Но в хорошо управляемом государстве преступников мало, и
казнят только тех из них, кого опасно оставлять в живых. Суверен,
стоящий выше закона и судей, оставляет за собой право
помилования.
Подобный радикальный взгляд на осуждение преступника
напоминает преследование святотатца по иудейскому закону,
который, кстати, неоднократно приводится Руссо в разных главах
трактата в качестве примера (пример единения правовой и религиозной
нормы, пример уникальности национальных законодательств).
Это можно легко объяснить, поскольку покушение на закон есть
покушение на священное общее благо, ибо соблюдение закона — это
путь к общему благу. И вновь невозможно удержаться от
сравнения, на этот раз с концепцией спасения в христианстве: соблюдение
заповедей есть путь к спасению, сознательное нарушение
заповеди — грех и оскорбление Бога.
Каким же образом закон, по учению Руссо, отделяется от
религиозной нормы? На этот счет есть ясные указания в главах 6 и 12
книги II. Закон всегда рассматривает подданных как целое, никогда
не обращаясь к частным лицам и отдельным поступкам; его
содержание может быть любым, но оно всегда касается народа в целом.
В гражданской ассоциации существует четыре вида
общеобязательных норм, которые можно отнести к законам:
1) Законы, определяющие отношение суверена к государству
как целого к целому (политические законы или конституционное
право, являющиеся ключевой темой трактата наравне с
«основаниями государства»).
2) Законы, определяющие отношения членов общества между
собою или ко всему организму как части к части или как части к
целому (гражданское право).
3) Закон, определяющий отношение между ослушанием и
наказанием. Он придает силу другим законам (уголовное право).
105

^\.
И. И. Бочков
4) Нравы, обычаи и общественное мнение (наиболее важный
вид законов, «запечатленный в сердцах граждан»),
В традициях каждого народа существует особое начало,
делающее законы уникальными: религия — у евреев и арабов, война —
у спартанцев, добродетель — у римлян.
Существует множество хороших начал, но идеальным будет то
общество, в котором установленные природой отношения и законы
всегда совпадают. В таком обществе законы фактически не нужны,
так как есть нравы, обычаи и общественное мнение, всегда ведущие
к общему благу.
Книга III
Уникальные начала в национальных законодательствах — не
единственная опора гражданской ассоциации; теперь речь пойдет
об «основаниях государства», вскользь упоминавшихся ранее.
Что есть конституционный строй? Слово «конституция»
происходит от латинского «constitutio» — «устройство». Причем это не
обязательно государственное устройство, ведь под конституцией
может пониматься и телосложение биологического существа. Об
этом нельзя забывать при анализе содержания книги III, поскольку
в ней Руссо неоднократно прибегает к методологии естественных
наук и уподобляет государство организму или механизму (методы
органицизма и механицизма), хотя подобное уподобление он и не
считал вполне приемлемым; в частности, он прямо об этом говорил
в «Рассуждении о политической экономии».
Суть этих методов сводится к тому, чтобы либо свести сложное
явление (в данном случае государство) к простой физической
модели либо уподобить его природному явлению или организму.
Так, в главе 8 книги III из рассуждения Руссо следует, что форма
правления во многом зависит от природных условий, способа
обработки земли, физической силы, потребности в пище населения
и прочих естественных факторов. Если труд людей не производит
излишка, принося лишь самое необходимое, то не будет и
«гражданского порядка», люди так и останутся дикарями. Здесь же Руссо
делает вывод о том, что свобода присуща не всем народам,
основывая его на экономическом анализе особенностей хозяйствования
и вышеприведенных естественных (физических) факторах. И если
106

Основания политического организма в учении Ж.-Ж. Руссо ^
развитие государства так тесно связано с ними, то нельзя ли и само
государство уподобить организму?
Политический организм, подобно живому существу, обладает
силой и волей в лице законодательной и исполнительной власти.
Законодательная власть принадлежит только народу, который также
является единым живым существом — сувереном. Правительство
же является своего рода нервом, передающим указания суверена
в виде исполнения законов отдельным частям целого — частным
лицам (книга III, глава 1).
Политический организм, как и биологический, подвержен
старению и смерти. Смерть государства неизбежна, однако ее можно
отсрочить (книга III, главы 10,11). Самосохранение, то есть
стремление избежать смерти, является первостепенной задачей
государства. Несмотря на это, государства зачастую слепо идут по пути
к собственной гибели. Это происходит из-за того, что властители
постоянно подавляют суверена, тем самым разрушая общественный
договор, что приводит к краху государственности и порождает
болезненные явления — анархию, охлократию, олигархию и тиранию.
Отнесение к ним олигархии и тирании напоминает политическое
учение Аристотеля, но это только внешнее сходство, поскольку
у этого философа при этих правлениях государственность
сохраняется, но принимает «неправильную форму». У Руссо же к моменту
их появления государство как таковое уже погибло: «Венецианская
республика представляет собой разложившееся государство»
(книга III, глава 5).
Пытаться избежать гибели политического организма путем
поиска идеальной формы правления бессмысленно. Ее не существует.
Демократия, аристократия и монархия, по Руссо, различаются лишь
числом лиц, входящих в состав правительства. При любой форме
правления государство является республикой, если в нем уважается
закон как выражение общей воли, поэтому форма правления не
столь важна, она выбирается в соответствии с внешними
условиями — размерами государства, количеством населения и
естественными физическими факторами, рассмотренными ранее.
Хотя в трактате не говорится об этом прямо, тем не менее
очевидно, что формы правления у Руссо расположены в порядке
исторического развития, или «роста», политического организма.
Самые ранние по времени возникновения образы правления —
аристократия и теократия. О последней говорится только в книге IV,
107

*\
И. И. Бочков
но рассматривать ее следует именно в связи с аристократией,
поскольку Руссо называет аристократией власть старейшин и жрецов,
которые, используя собственный жизненный опыт, обряды и
обычаи, управляли обществом, опираясь на закон и религию (книга III,
глава 5). Идеальный пример — Закон Моисея и само устройство
иудейского общества, разделенного по коленам на правителей,
потомственных жрецов, воинов, ремесленников и т. д.
«Современные» формы — монархия и смешанное правление
(книга III, главы 6,7).
Смешанное правление отличается только тем, что у него нет ни
достоинств, ни недостатков простых правлений.
Монархия является «наиболее привычной формой правления».
Для обоснования ее недостатка, а именно — стремления к
господству частной воли над общей, Руссо обращается к сюжету из
Первой книги царств (8:4—19) — народ Израиля просит судью
Самуила поставить над ними царя. Яхве, узнав об этом, гневается
и описывает Самуилу власть будущего царя, который сделает всех
своими рабами, что приведет к восстанию против него. Все
происходит согласно предсказанию: иудеи получают царя Саула, чье
правление становится катастрофическим. Данный сюжет в Ветхом
Завете преподносится как кара за отступничество народа от бога-
ревнителя Яхве. А в тексте Руссо Самуил, пересказывающий
иудеям слова Яхве, предстает древнееврейским Макиавелли,
«преподающим великие уроки народам, делая вид, что дает уроки королям».
Подобная метаморфоза имеет место потому, что Руссо выступает
категорически против безропотного повиновения частной воле
короля, проявляя тем самым христианское смирение. Настаивая на
необходимости господства «общей воли», Руссо отмечает, что
трепет в ожидании небесной кары, посланной в виде дурных королей
неуместен в книге о политике, ибо зачем терпеть дурное, если
«общая воля» стремится к общему благу.
Последним исторически существовавшим образом правления
является демократия. Этот образ правления предназначен «для
будущего», «недостижим», поскольку он столь совершенен, что не
подходит людям, а свойственен только народу, состоящему из
богов. Его создание невозможно, пока народ не станет
добродетельным, и даже если он возникнет, он станет столь хрупким, что любое
внутреннее волнение изменит его и превратит в монархию или
аристократию (книга III, глава 4). Однако отголосок истинной де-
108

Основания политического организма в учении Ж.-Ж. Руссо s~%
мократии слышен в любом обществе в момент, когда суверен
учреждает правительство, устанавливая соответствующий закон
и исполняя его. Возникает парадокс: как возможно
правительственное действие (исполнение закона), когда еще нет правительства?
Этот парадокс разрешается тем, что суверен издает
демократический акт общей воли (книга III, глава 17).
Из анализа исторических форм правления вытекает вопрос о том,
как определить, хорошо ли управляется народ, если не имеет
значения, какой образ правления в государстве избран.
Ответ на этот вопрос возвращает нас к уподоблению государства
живому организму: наиболее верный признак благоденствия — рост
числа членов политического объединения. Худшее управление то,
при котором количество населения уменьшается и народ
оскудевает (книга III, глава 9).
Но «основания государства» не сводятся к одной только
политической анатомии. К ним можно отнести также гарантии
господства «общей воли» в гражданской ассоциации. Учитывая, что
суверен действует только посредством законов, можно сделать вывод
о том, что он зримо себя проявляет лишь во время собрания народа.
Из этого вывода следует, что к «основаниям государства» можно
отнести также правила организации народного собрания,
соблюдение которых жизненно необходимо для политического организма
(книга III, глава 12).
Народные собрания должны быть обязательными и
регулярными. Во время их проведения полномочия правительства
прекращаются. При этом на повестку дня собрания следует ставить вопрос
«о сохранении управления в руках тех, на кого оно возложено».
Правительство всегда будет пытаться помешать этому, опасаясь
решений народных собраний, поэтому так важны следующие меры
предосторожности: нельзя избирать депутатов, призванных
выразить «общую волю», так как она не может отчуждаться от суверена.
Отняв у частного лица право участвовать в образовании «общей
воли», представители фактически отнимают у него свободу, причем
они осуществляют свои полномочия за плату. Отняв свободу у
частных лиц, представители лишают народ закона, поскольку закон
устанавливается только всем народом (книга III, главы 13, 14,15,
18). Общая воля при этом не исчезает совсем, но ее затмевают
частные интересы правителей.
109

*"V-
И. И. Бочков
Книга IV
В данной книге Руссо продолжает развивать мысль о гарантиях
господства «общей воли» в гражданском объединении:
одновременно с народным собранием функционируют еще два института
народовластия — трибунат и цензура (книга IV, главы 5,7).
У трибуната нет ни законодательной, ни исполнительной
власти, он выполняет функцию защитника, блюстителя законов,
«устанавливая точное соотношение между составными частями
государства». Подобная компетенция по защите законов, на первый взгляд,
напоминает современные надзорные полномочия, закрепленные за
прокуратурой. Однако формулировка Руссо о точном соотношении
составных частей наводит нас на мысль о деятельности
конституционного суда, разрешающего коллизии государственного
устройства. Однозначного ответа на вопрос, чему уподобить трибунат,
нет, поскольку Руссо описывает его как орган, стоящий вне ветвей
власти. Своего рода антиподом трибуната является временно
вводимый институт диктатуры, приостанавливающий силу законов
перед лицом опасности, грозящей уничтожить отечество. В этот
момент «общая воля» не может законодательствовать и возлагает
на диктатора задачу по спасению государства; при этом диктатура
ограничивается кратким сроком, который не может быть продлен
(книга IV, глава 6).
Институт цензуры существует для объявления народного
мнения, которое является законом при соблюдении известной
процедуры по классификации Руссо (см.: книга II, глава 12). Цензура
способствует сохранению нравов, связывая правовую и моральную
оценку, но при этом цензор не может «устанавливать должные
нравы», он лишь охраняет существующие. Поэтому, если нравы
вырождаются из-за ослабления законодательства, цензор не способен
их восстановить.
Приведенные гарантии господства общей воли являются
следствием основополагающего принципа гражданского объединения,
которого мы касались при анализе общественного договора (книга I,
глава 5), а именно — меньшинство подчиняется мнению
большинства. Любой читатель, обнаружив это начало в книге I, наверняка
задавался вопросом: как можно говорить о свободе человека,
подчиненного желаниям других, выраженным в законах, на которые он
не давал согласия?
110

Основания политического организма в учении Ж.-Ж. Руссо
На этот вопрос, вызванный мнимым противоречием, Руссо не
торопится дать прямой ответ в книгах I, И, III и, по всей видимости,
делает это намеренно, поскольку материала этих трех книг более
чем достаточно, чтобы очевидный ответ был найден читателем
самостоятельно. Авторский же ответ содержится в главе 2 книги IV,
посвященной вопросам голосования в народном собрании: человек
добровольно вступает в гражданское объединение, становится
гражданином и берет на себя обязательство соблюдать существующие
в нем законы, даже те, которые приняты вопреки его желанию. При
этом он рассуждает следующим образом: если возьмет верх мнение,
противное моему, то это доказывает, что я ошибался, и то, что я
считал «общей волей», ею не являлось. Только при строгом
соблюдении этого обязательства гражданин станет свободным от
господства частного мнения, и его эффективное участие в формировании
«общей воли» будет гарантировано.
Все приведенные выше принципы политического права и
основания государства были выведены с помощью логических и
ассоциативных суждений, здравого смысла и анализа исторических
фактов. Однако даже такой внушительный арсенал научных средств не
может достоверно нам объяснить, как образовались народы и
державы, и ни одна летопись не расскажет нам о происхождении
политического организма. К чему же обратиться в поисках истины?
В главе 4 книги IV Руссо отмечает, что обычаи, традиции,
религиозные нормы могут восходить к этому первоначалу, поэтому их
следует учитывать в политическом исследовании, если они
подкреплены вескими доводами. Эта идея находит свое воплощение в
предпоследней главе трактата, посвященной гражданской религии
(книга IV, глава 8).
Начать анализ данной главы следует со следующего
примечательного факта: как мы видели ранее, в трактате «Об общественном
договоре» Руссо уподобляет законодателя Богу, а в Библии Бог
неоднократно сравнивается с законодателем. Помимо термина
«законодатель», в Ветхом Завете употребляется также термин «зако-
новедец», но он относится только к человеку:
1) «Ибо Господь — судия наш, Господь — законодатель наш,
Господь — царь наш; Он спасет нас» (Ис 33:22).
2) «И собрались сатрапы, наместники, военачальники,
верховные судьи, казнохранители, законоведцы, блюстители суда и все
111

*-n . И. И. Бочков
областные правители на открытие истукана, которого
Навуходоносор царь поставил...» (Дан 3: 3)
В Новом Завете появляется термин «законник», он упоминается
в одном ряду с «фарисеем» или как синоним ему, что придает этому
слову негативный оттенок: «А фарисеи, услышав, что Он привел
саддукеев в молчание, собрались вместе. И один из них, законник,
искушая Его, спросил, говоря: Учитель! Какая наибольшая
заповедь в законе?» (Мф 22:34—35).
Эти терминологические тонкости весьма значимы в контексте
наших предыдущих рассуждений о сакральности права в учении Руссо
и об использовании религиозно-философского термина «эманация»
применительно к проявлениям суверенитета (см. комментарии
к книгам I и И). Законоведец и законник — это правоприменители,
в лучшем случае судьи. Только Бог может быть законодателем.
И если земной законодатель у Руссо приобретает божественные,
мистические черты, свойства «не от мира сего», то что мы можем
сказать о Боге?
На первый взгляд, наши рассуждения кажутся отвлеченными
и не относящимися к предмету трактата. Отнюдь не так. Сам Руссо
указывает на их конкретную историческую форму при описании
изначального теократического правления, взаимного влияния
религии и права, образования церковного института и многого другого.
Руссо начинает свое суждение по поводу гражданской религии
с отрицания тождественности богов разных народов. Такой взгляд
является весьма спорным. По нашему мнению, наиболее
продуктивное изучение мифологии и религии возможно при признании
универсальности человеческих представлений о Боге или богах.
Материальных подтверждений этому достаточно, например,
идентичные культы Астарты, Иштар, Афродиты и Венеры у разных
народов и т. п.
Однако Руссо изучает не мифологию, а основания государства,
и в контекст его рассуждений умозаключение о принципиальных
различиях всех богов включается вполне органично и даже является
их неотъемлемой частью, поскольку он желает подчеркнуть
различие между национальными законами (см. комментарий к книге II),
а в теократическом обществе все законы связываются с богами.
Боги разные — и законы разные: люди разделились на народы,
у народов возникли различные пантеоны богов, здесь корни
религиозной нетерпимости, а так как все нормы санкционировались ре-
112

Основания политического организма в учении Ж.-Ж. Руссо
лигией, то разногласия по поводу религии порождали
«гражданскую нетерпимость» между народами. Политическая война была
одновременно религиозной — победитель навязывал побежденному
свой пантеон богов, неразрывно связанный с законами
государства. Побежденный, утративший своих богов, терял и
национальное законодательство, становясь рабом.
Конечно, если мы начнем анализировать исторические факты,
то картина несколько усложнится. Найдутся примеры, не
подпадающие под подобную схему: религиозные войны Ассирии и
Вавилона, государств, имевших одинаковые пантеоны, но посвящавших
свои военные походы разным божествам; неоднократное
порабощение иудеев иноверцами, никогда не приводившее к утрате их
собственной религии и Закона, и тому подобное.
Но концепция «гражданской религии», по учению Руссо,
поучительна не в силу точного соответствия историческим фактам, а
правовой моделью, которую он строит: отношения языческих богов
уподобляются гражданской сделке по разделу власти над миром.
В качестве примера Руссо приводит слова из Книги Судей (11: 24):
«Не владеешь ли ты тем, что дал тебе Хамос, бог твой? И мы
владеем всем тем, что дал нам в наследие Господь, Бог наш». Иефай
ссылается на божественную санкцию своих владений от Яхве,
сравнивая ее с санкцией от Хамоса — бога моавитян.
Эту концепцию также можно подвергнуть критике, поскольку
Руссо ссылается на уникальный библейский сюжет. В целом Яхве
не отличается дружелюбием по отношению к остальным богам,
называет их «идолами» и применяет по отношению к ним внеправо-
вые методы убеждения вместо гражданско-правовых санкций. Тот
же Хамос упоминается в Ветхом Завете 8 раз, из них всего 1 раз
(эпизод, найденный Руссо) о нем говорят нейтрально, остальные
7 раз он проклинается, называется «мерзостью моавитской» и
всячески подвергается поношению.
Несмотря на спорность толкования приведенного библейского
сюжета, он хорошо объясняет последующие события в
религиозной жизни народов. Язычники, уподоблявшие отношения между
богами человеческим гражданско-правовым сделкам, связывавшие
правоотношения между людьми с проявлением божественной
справедливости, не могли принять учение Христа. Они его просто
не понимали. Слова Христа: «Не мир пришел я принести, но меч»
113

с-, И. И. БОЧКОВ
(Мф 10: 34) оказались истиной. Государства язычников
разделились, начались гонения на первых христиан.
Христианское «царство не от мира сего» способствовало
появлению жестокого деспотизма в мире земном, началось
соперничество государя с христианскими иерархами, претендовавшими на
верховную духовную власть.
Произошло немыслимое до пришествия Христа событие —
религия утратила связь с организмом государства и его законами.
Последовательным приверженцам христианского учения пришлось
выбирать между «земной» и «небесной» властью. Возник
отдельный «организм» духовенства, церковная организация стала
государством в государстве: короли, пытавшиеся подчинить церковь,
возглавив ее, в действительности стали ее слугами.
Стало очевидным, что христианский закон более вреден, нежели
полезен для прочного государственного устройства. Христианин
исполняет свой общественный долг с глубоким безразличием к
успеху или неудаче своих деяний, христианское милосердие становится
несовместимым с политической борьбой. Истинный христианин
сознательно становится рабом, но это его не смущает.
Как же разрешить противоречие между внутренним убеждением
и общественным обязательством?
Это противоречие не должно возникнуть в гражданской
ассоциации, управляемой «общей волей», описываемой Руссо, по крайней
мере если не включать туда истинно христианское мировоззрение.
Но если его все же туда поместить, то возникнет поставленный
ранее вопрос. Чтобы на него ответить, Руссо дает собственную
классификацию религий:
1) Религия гражданина, или теократия. Это древнейший вид.
К нему относятся религии первых народов, связывавших гражданско-
правовые нормы с велениями богов. Внешний культ
предписывается законом, права и обязанности гражданина возникают только
в рамках религии. Такая религия идеально подходит для развития
государства, но она делает народ жестоким и нетерпимым по
отношению к другим народам, создавшим иные пантеоны богов.
2) Религия священников. Это современный вид религии.
Законодательство, правительство, само отечество делится надвое:
одной частью распоряжается государство, другой — церковь. Этот вид
религии вреден и для политического организма, и для народа.
114

Основания политического организма в учении Ж.-Ж. Руссо х-»
3) Религия человека. Естественная религия. Чистая и простая
религия Евангелия, естественное божественное право без обрядов
и алтарей, покоящееся на внутреннем убеждении человека. Этот
вид самый лучший, поскольку делает всех людей братьями, но он
вредит политическому организму, так как души граждан
отрываются от всего земного. Такое общество не было бы уже человеческим.
Для государства наиболее удачным решением поставленного
вопроса было бы сочетание религии гражданина и религии человека.
Суверен не интересуется содержанием догматов, но заинтересован
в том, чтобы гражданин выполнял свои обязанности перед
обществом. Следовательно, суверен может сформулировать правила
исповедания веры, но не в виде догматов, а в виде гражданских
законов, которые являются правилами общежития. Они должны
однозначно запрещать религиозную нетерпимость к иноверцам,
поскольку, как уже отмечалось ранее, она влечет за собой и
гражданскую нетерпимость; такая нетерпимость не наносила вреда
гражданской ассоциации в древнейшую эпоху, поскольку в каждом
государстве существовала одна религия, но в эпоху Руссо в каждом
государстве было множество церквей, и конфликт между ними
привел бы к гражданскому конфликту и распаду политического
организма. По той же причине должно быть запрещено утверждать, что
только одна конкретная церковь ведет к спасению.
Глава о гражданской религии (книга IV, глава 8) подытоживает
ключевую тему оснований политического организма, представляя
религию в различных ипостасях: внутренняя вера человека,
божественное гражданское право, догматы церкви. И во всех своих
проявлениях религия предстает древнейшим и весьма мощным
политическим инструментом, который использовался во все времена.
Его характер изменялся от теократии до гражданской веры, что
позволило Руссо считать религию одним из оснований государства.

Жан-Жак Руссо
ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДОГОВОР,
или НАЧАЛА ПОЛИТИЧЕСКОГО ПРАВА
Foederis aequas
Dicamus leges
Virg<ïlius>. Aeneid, XI1
Уведомление
Этот небольшой трактат — извлечение из более пространного
сочинения, написание которого было предпринято мною без учета
моих сил и который довольно давно был отложен в сторону. Из
всех тех разрозненных кусков, что можно было изъять из
написанного, этот самый значительный и, как мне кажется, менее
недостоин внимания публики. Остальное уже более не существует.
Книга I
Я хотел бы разобраться, может ли существовать в гражданском
порядке некая норма законного и надежного управления,
принимая людей такими, каковы они есть, а законы такими, какими они
могли бы быть. Я постараюсь постоянно соединять в моем
исследовании то, что дозволяет право, с тем, что предписывает выгода,
дабы справедливость и польза оказались нераздельными.
Я приступаю к моей теме, не стараясь доказать ее значимость.
Меня спросят, являюсь ли я государем или законодателем, коль
скоро собираюсь писать о политике. Я отвечу, что нет и что именно
поэтому я пишу о политике. Если бы я был государем или
законодателем, я не стал бы терять время, рассуждая о том, что нужно
делать: я бы сделал это или хранил бы молчание.
116

Общественный договор, или Начала политического права
Я родился свободным гражданином и участником суверенной
власти, и уже одного дарованного мне права голосования
достаточно, чтобы вменить мне в долг извлекать уроки из общественных
дел, как бы ни было слабо влияние на них моего голоса. Всякий
раз, когда я размышляю о правлениях, я счастлив, что постоянно
обнаруживаю в моих изысканиях основания любить правление
своей страны.
Глава 1
Предмет этой первой книги
Человек рожден свободным, но повсюду он находится в оковах.
Иной считает себя господином остальных, но, тем не менее,
продолжает оставаться их рабом. Как такая перемена произошла в
человеке? Мне это неведомо. Как эту перемену ввести в рамки
закона? Полагаю, что я в состоянии разрешить этот вопрос.
Если бы я учитывал только силу и результат, вытекающий из ее
применения, я сказал бы так: «Пока народ вынужден
повиноваться, он повинуется и поступает правильно; как только он в
состоянии сбросить ярмо, он поступает еще лучше: ибо, возвращая себе
свободу по тому же праву, по которому у него ее похитили, или
у него есть основания вновь ею завладеть, или вообще никто не
имел никакого права лишать его этой свободы». Но общественный
порядок является священным правом, служащим опорой для всех
остальных прав. Между тем, это право не проистекает от природы,
а следовательно, оно основано на соглашениях. Речь идет о том,
чтобы узнать, каковы же эти соглашения. Прежде чем перейти к этому
вопросу, я должен обосновать мнение, которое я только что
высказал.
Глава 2
О первых сообществах
Самое древнее из всех и единственное основанное на природе
сообщество — это семья. И разве дети не сохраняют привязанность
к отцу столь долго, сколь они нуждаются в нем, чтобы сохранить
свою жизнь? Как только эта нужда перестает иметь место, а
природные узы разорваны, дети свободны от повиновения отцу, отец
свободен от заботы о детях, и те и другие в равной мере обретают
117

r\.
Жан-Жак Руссо
независимость друг от друга. Если они продолжают оставаться все
вместе, то отнюдь не по природе, а добровольно; семья же
продолжает сохраняться лишь в силу соглашения.
Эта общая для них свобода вытекает из природы человека, ее
основной закон — заботиться о самосохранении; его основное
попечение — исполнять долг перед самим собой. И как только
человек достигает возраста разума, поскольку он один становится
вправе судить, какие средства необходимы для его самосохранения, он
оказывается господином самому себе.
Семья становится, таким образом, если угодно, изначальным
образцом для политических сообществ: отец является образом
правителя, а дети — образом народа; и все, будучи рожденными равными
и свободными, отчуждают свою свободу только ради собственной
пользы. Вся разница заключается в том, что в семье наградой за
заботы отца о детях служит их любовь к нему, а в государстве
удовольствие от руководства возмещает отсутствие любви правителя
к народам.
Гроций отрицает, что любая власть над людьми установлена для
пользы тех, кем управляют2: в качестве примера он приводит
рабство. Его неизменный способ рассуждать заключается в том, чтобы
устанавливать право по факту *. Можно было бы использовать
способ рассуждений более последовательный, но не более
благоприятный для тиранов.
Следовательно, согласно Гроцию, неясно, то ли человеческий
род по праву принадлежит сотне людей, то ли сотня людей по праву
принадлежит человеческому роду: и, кажется, в своей в книге он
склоняется к первому мнению. Таково же и суждение Гоббса. И вот,
таким образом, человеческий род оказался поделенным на стада
скота, каждое из которых имеет вожака, оберегающего свое стадо
для того, чтобы затем его сожрать.
И подобно тому как пастух — человек по природе высшего
предназначения в сравнении со своим стадом, пастыри людей, ставшие
их властителями, наделены природой, превосходной в сравнении
с природой народа. И рассуждая таким образом, как передает Фи-
* «Ученые изыскания в области публичного права часто представляют собой
лишь историю старинных злоупотреблений, и часто проявляли неуместную
настойчивость, когда брали на себя труд чересчур много их изучать» (рукописный
трактат «О выгодах Франции и ее соседей» господина Л. М. де А.). Вот в точности
то, чем занимался Гроций.
118

Общественный договор, или Начала политического права
.^-»
лон3, император Калигула вывел достаточно правильное
заключение из этого сходства, а именно: что короли являются богами,
а народы — животными.
Соображения этого Калигулы приходят на ум Гроцию и Гобб-
су. Аристотель же еще до них утверждал4, что люди от природы
неравны, ибо одни рождаются, чтобы стать рабами, а другие —
господами.
И Аристотель был прав, но он спутал причину со следствием.
Всякий человек, рожденный в рабстве, рожден, чтобы стать рабом.
Нет ничего бесспорнее этого суждения. Рабы утрачивают в своих
оковах все, вплоть до желания их сбросить, им нравится их
рабство, подобно тому как спутникам Одиссея5 пришлось по вкусу их
скотское состояние6*. И следовательно, если существуют рабы по
природе, так только потому, что раньше существовали рабы
вопреки природе. Сила создала первых рабов, их трусость увековечила
их положение.
Я ничего не сказал ни о короле Адаме, ни об императоре Ное7,
отце трех великих монархов, разделивших между собой мир,
подобно детям Сатурна, которыми, как кажется, их считали. Я
надеюсь, мне будут признательны за эту сдержанность, ибо если я
непосредственно происхожу от одного из этих государей, и, возможно,
даже от старшей ветви, то не окажется ли вдруг, что, удостоверив
свои права, я стану однажды законным королем человеческого
рода? Как бы то ни было, трудно согласиться с тем, что Адам был
суверенным властителем мира, пока он оставался его единственным
обитателем, подобно Робинзону на острове; но что особенно
удобно было в его господстве, так это то, что сей монарх, спокойно
занимая свой трон, не должен был страшиться ни мятежников, ни
войн, ни заговорщиков.
Глава 3
О праве сильнейшего
Сильнейший не всегда обладает достаточной силой для того,
чтобы всегда оставаться хозяином, если он не сумеет превратить
свою силу в право, а повиновение в долг перед собой. Отсюда выте-
* Обратите внимание на небольшой трактат Плутарха под названием «О том, как
животные пользуются разумом».
119

«-V.
Жан-Жак Руссо
кает право сильнейшего, право, с наличием которого соглашаются
с видимой насмешкой, а в действительности основывают на некоем
начале. Однако объяснят ли нам когда-нибудь смысл этого слова?
Сила является физическим могуществом, и я не понимаю, какая
нравственность может последовать из ее применения. Уступить
силе — это поступок, вызванный необходимостью, но не
добровольный. Это всего лишь поступок из осторожности. И в каком смысле
его следует считать проявлением чувства долга?
Допустим на миг, что сила есть так называемое право. На это
я отвечу, что из этого следует не поддающаяся объяснению чепуха.
Ибо как только сила порождает право, причина меняется местами
со следствием; всякая сила, которая превосходит предыдущую,
является преемницей в ее правах. Как только можно не повиноваться
безнаказанно, неповиновение становится законным, и поскольку
сильнейший всегда прав, нужно лишь поступать так, чтобы он
всегда оставался сильнейшим. Однако что же это такое за право,
которое погибает, едва только сила перестает действовать? И если
необходимо повиноваться силе, нет больше нужды повиноваться из
чувства долга; и если более не существует принуждения к
повиновению, то нет и обязанности повиноваться. Следовательно,
понятно, что слово «право» не добавляет никакого смысла слову «сила»
и здесь вообще не имеет никакого значения.
Повинуйтесь могущественным лицам. Если это означает —
уступайте силе, такая заповедь хороша, но является излишней; я даже
скажу, что она никогда не будет нарушена. Всякая власть от Бога.
Согласен, но ведь и всякая болезнь от него же. Значит ли это, что во
всяком случае возбраняется вызывать врача? Пусть какой-нибудь
разбойник поймает меня в темном лесу: не только уступая силе,
следует отдать кошелек, но, если я смогу его спрятать, то, по
совести, обязан ли я его отдавать? Ибо, в конце концов, пистолет,
который бандит держит в руках, — это тоже проявление могущества.
Согласимся, следовательно, с тем, что сила не производит права
и что мы обязаны повиноваться лишь законной власти. Однако
поставленный мною в начале вопрос остается нерешенным.
120

Общественный договор, или Начала политического права *-%
Глава 4
О рабстве
Поскольку ни один человек по природе не наделен властью над
себе подобными и поскольку сила не производит права, то лишь
соглашения лежат в основе всякой законной власти среди людей.
Гроций утверждает, что если частное лицо может отчуждать свою
свободу и стать рабом какого-нибудь хозяина, то почему бы народу
не отчуждать свою свободу и не стать подданным какого-нибудь
короля? В этом утверждении есть двусмысленные выражения,
которые следовало бы разъяснить, но мы ограничимся разъяснением
слова «отчуждение». Отчуждать — значит дарить или продавать8.
Однако человек, который становится рабом другого человека, не
дарит себя, а продает, в частности, ради пропитания: но по какой
причине народ должен себя продавать? Ведь король не столько
дает своим подданным пропитание, сколько обеспечивает
пропитание себе за их счет, и, как говаривал Рабле, «король не
довольствуется малым». Таким образом, получается, подданные дарят свою
личность на условиях лишения их имущества. В таком случае, я не
понимаю, что же остается на их долю.
Мне возразят, что деспот обеспечивает своим подданным
гражданский мир. Допустим. Но что же они выигрывают, если войны,
в которые их вовлекает его честолюбие, если его ненасытная
алчность, если обиды, наносимые его министрами, доставляют им
больше неприятностей, чем междоусобные распри? Что же они при
этом выиграют, если само их спокойствие — невзгоды? Спокойно
можно жить и в застенках, но разве этого достаточно, чтобы жить
хорошо? Греки, оказавшись в пещере циклопа, жили там спокойно,
ожидая своей очереди быть съеденными.
Утверждать, что человек дарит себя безвозмездно, значит
утверждать вещь нелепую и уму непостижимую. Такая сделка незаконна
и ничтожна уже по одному тому, что совершающий ее лишен
здравого смысла. Утверждать подобное в отношении целого народа —
значит полагать, что он состоит из сумасшедших, а безумие не дает
пользоваться правом.
Даже если каждый имеет возможность отчуждать свою
личность, то он не может отчуждать личность своих детей; они
рождаются людьми и обладают свободой; свобода принадлежит им, и при
121

«-\.
Жан-Жак Руссо
этом никто не имеет права, кроме них самих, ею распоряжаться.
Прежде чем они достигнут разумного возраста, отец вправе от их
имени оговаривать некие условия ради охраны их жизни и
благосостояния, но не приносить их в дар раз и навсегда, без всяких
условий, ибо такое дарение противоречит целям самой природы
и превосходит объем прав, которыми наделен отец. Из этого
следует, что, дабы основанное на произволе правление было законным,
каждое поколение людей должно иметь полную свободу
согласиться на это правление или отвергнуть его; но в последнем случае оно
уже не будет произвольным.
Отказаться от свободы означает отказаться от своего
достоинства человека, от человеческих прав и обязанностей. Не существует
вообще никакого возмещения убытков для того, кто отказался от
всего. Подобный отказ несовместим с природой человека, и
лишить человека свободы воли означает лишить моральности его
поступки. И, в конце концов, противоречивым и бесполезным
является соглашение, в котором оговаривается в виде условия, с одной
стороны, безграничная власть, а с другой — безграничное
повиновение. Не ясно ли, что с тем, от кого мы вправе требовать все, что
угодно, мы не связаны никакими обещаниями, и это единственное
условие сделки, неравноценной и без взаимного обмена, разве не
влечет за собой ее ничтожность? Ибо какое право мой раб может
мне противопоставить, коль скоро все, чем он обладает,
принадлежит мне по праву, и при том, что его право является моим
собственным правом; разве это выражение «мое право, противостоящее
моему праву», не лишено всякого смысла?
Гроций и все остальные выводят из факта войны
происхождение так называемого права на рабов. Победитель, согласно их
мнению, вправе убить побежденного, и тот может выкупить свою
жизнь, заплатив за нее свободой; соглашение это тем более
законно, что оно оборачивается выгодой для обоих.
Но совершенно ясно: так называемое право убивать
побежденных никоим образом не вытекает из состояния войны. Именно
потому, что люди, изначально жившие независимо друг от друга, не
имели достаточно устоявшихся отношений зависимости друг от
друга, дабы между ними возникло состояние мира или состояние
войны, они по своей природе отнюдь не являются врагами. Только
зависимость от вещей, а не отношения зависимости между людьми
порождает состояние войны, и, поскольку отношения между лица-
122

Общественный договор, или Начала политического права
ми не могли породить состояние войны, ведь ее порождают только
вещные отношения; войны между частными лицами или война
человека с человеком не должны существовать ни в природном
состоянии, где нет никакой постоянной собственности, ни в
гражданском состоянии, где все подвластно законам.
Ссоры между частными лицами, дуэли, стычки суть поступки,
которые вовсе не образуют некое состояние; что же до войн между
частными лицами, разрешенных постановлениями Людовика IX
Французского9 и прерываемых земским миром10, то это —
издержки феодального правления — самого бессмысленного из тех, что
когда-либо существовало, противоречащего началам естественного
права и всякой доброй политии.
Следовательно, война — это вовсе не отношения между
человеком и человеком, а отношения между государствами, в которых
частные лица оказываются врагами случайно и вовсе не как люди
или даже граждане*, но как солдаты, и не как жители отечества,
а как его защитники. В конце концов, любое государство может
иметь в числе своих врагов только иные государства, а не отдельных
людей, принимая во внимание, что между разнородными
вещами невозможно установить никаких истинных отношений
зависимости.
Это начало соответствует правилам, установленным во все
времена, и неизменным обычаям всех культурных народов.
Объявление войны является уведомлением, сделанным не столько
державам, сколько их подданным. Иностранец, будь он государь, частное
лицо или народ, который грабит, убивает или держит в плену
чужих подданных, не объявляя при этом войны государю, не враг,
* Римляне, которые понимали и уважали право войны лучше, чем какая-либо
иная нация в мире, были настолько щепетильны в этом отношении, что никакому
гражданину не дозволялось служить в качестве вольнонаемного, если он не брал
на себя недвусмысленное обязательство воевать против противника, в частности,
против определенного противника. Легион, в котором сын Катона " впервые
взялся за оружие, был преобразован; отец же Катона написал Попилию12, что если тот
желает, чтобы его сын служил под его командой, то сын должен снова принести
воинскую клятву, потому что предыдущая клятва стала недействительной, и он
больше не имел права обнажать свое оружие против врагов. И тот же Катон писал сыну,
что тот не должен ввязываться в сражение до тех пор, пока не принес эту новую
клятву. Я знаю, что мне возразят, ссылаясь на осаду Клузия и на другие частные
случаи; но я привожу в пример законы и обычаи. Римляне были в числе тех, кто
реже всего нарушал свои законы, и только их законы были столь великолепны.
123

«^ч>
Жан-Жак Руссо
a разбойник. Даже в разгар войны справедливый государь
захватывает во вражеской стране все, что принадлежит обществу, но
уважает личность и имущество частных лиц; он уважает те права, на
которых основаны его собственные. Поскольку окончанием войны
является уничтожение вражеского государства, противник вправе
убивать его защитников лишь в случае, если они сражаются с
оружием в руках; но как только они его складывают и сдаются, тем самым
переставая быть врагами или орудием в руках врагов, они
становятся просто людьми, и он больше не имеет права распоряжаться
их жизнью. Иногда возможно «убить государство», не убив при этом
ни одного из его граждан. Однако ведение войны не наделяет никого
таким правом, не являющимся необходимым для достижения ее
цели. Обоснованные мною начала не есть начала, которыми
руководствуется Гроций, и они не основаны на якобы весомых суждениях
поэтов, но они вытекают из природы вещей и основаны на разуме.
Что касается права завоевания, то оно не имеет другого
основания, кроме закона, установленного сильнейшим. Раз мы
утверждали, что война не дает победителю права истреблять побежденные
народы, то право, которым он не обладает, не может быть
основанием для права их поработить. Право убить врага получают лишь в том
случае, если его нельзя обратить в рабство; следовательно, право
обращать в рабство не проистекает из права убивать: таким
образом, заставлять его выкупить свою жизнь ценой свободы, в
отношении которой никто не обладает никаким правом, — обмен
неравноценный. Основывая право на жизнь и смерть на праве обращать
в рабство, а это последнее — на праве жизни и смерти, не очевидно
ли, что при этом впадают в порочный круг в доказательстве?
Даже допуская наличие этого страшного права на убийство,
я скажу, что пленник, обращенный в рабство во время войны, или
побежденный народ не несут никаких обязанностей перед своим
хозяином, кроме повиновения в той мере, в какой его к этому
принуждают. Отнимая у него то, что равноценно его жизни,
победитель тем самым не оказывает ему милости: вместо того чтобы
бесполезно его убивать, он убивает с пользой для себя. Следовательно,
победитель не только не приобретает над пленником некую власть,
соединенную с силой, но и, как и прежде, состояние войны между
ними продолжает существовать, и, собственно, их
взаимоотношения являются ее следствием, а пользование правом войны не
предполагает наличия никакого мирного договора. Допустим, они за-
124

Общественный договор, или Начала политического права
.^»
ключили соглашение, но это соглашение не только не уничтожает
состояние войны, но и предполагает ее продолжение.
Таким образом, в каком бы смысле мы ни представляли себе
положение вещей, право на раба ничтожно не только потому, что оно
незаконно, но и потому, что оно бессмысленно и ничего не значит.
Эти понятия — рабство и право — противоречат друг другу и
являются взаимоисключающими. Как в отношении человека к
человеку, так и в отношении человека к народу следующее рассуждение
окажется всегда и в равной мере бессмысленным: «Я заключаю
с тобой соглашение, прибыльное для меня и обременительное для
тебя, которое я буду соблюдать, пока мне это угодно, а ты будешь
соблюдать, пока это угодно мне».
Глава 5
О том, гто следует всегда мысленно
обращаться к основному соглашению
Даже если бы я согласился со всем тем, что опроверг ранее,
пособники деспотизма от этого выиграли бы немногое. Всегда будет
существовать значительное различие между тем, чтобы подчинить
себе толпу, и тем, чтобы править обществом. Допустим, что
разрозненно живущие люди, каково бы ни было их количество, один за
другим окажутся порабощенными одним человеком. Я при этом
усматриваю лишь хозяина и рабов, но отнюдь не правителя и народ;
это будет, если угодно, сочленение людей, но не их объединение;
в этом всем нет места ни для общественного блага, ни для
политического организма. И даже если человек покорит половину мира,
он навсегда останется лишь частным лицом, а его выгода,
несовместимая с выгодой остальных людей, навсегда останется его частной
выгодой. И как только этот человек погибнет, его держава, не имея
внутренней связи, после его смерти распадется подобно дубу,
который погибает и обращается в кучу золы, когда его поглощает огонь.
Народ, утверждает Гроций, может преподнести себя в дар
королю. Следовательно, по Гроцию, народ уже является народом до
того, как он принес себя в дар. И самый этот дар есть гражданская
сделка и потому предполагает наличие обсуждения в обществе.
Поэтому прежде чем исследовать сделку, в силу которой народ
избирает короля, следовало бы исследовать сделку, в силу которой на-
125

r\_ Жан-Жак Руссо
род является народом. Ибо эта сделка, необходимым образом
предшествующая второй, является подлинным основанием общества.
И действительно, если не существует предварительного
соглашения, чем бы стало обязательство небольшого числа людей (если
только при этом выборы не были единогласными) подчиняться
прихотям большинства, то почему сотня лиц, желающая получить
некоего господина, вправе подать голос вместо десятка лиц, отнюдь
того не желающих? Закон, согласно которому нужно большинство
голосов, сам по себе является установлением, основанным на
соглашении, а оно хотя бы однажды предполагает единодушное
решение.
Глава 6
О согласии в обществе
Я допускаю, что люди достигли того положения, когда
препятствия, причиняющие вред их самосохранению в природном
состоянии, оказывая сопротивление, берут верх над теми усилиями,
которые каждый индивид может приложить, дабы удержаться в этом
состоянии. И тогда это изначальное состояние больше не может
существовать, и человеческий род мог бы погибнуть, если бы не
изменил способ своего существования.
Но так как люди не в состоянии произвести на свет новые силы,
а могут лишь соединять и направлять уже существующие, то у них
нет иного средства сохранить себя, кроме как образовать путем
слияния совокупность сил, которая может одолеть это
сопротивление, пустить ее в ход благодаря единому стремлению и заставить
эти силы действовать согласованно.
Эта совокупность сил может возникнуть лишь благодаря
содействию многих лиц: однако, коль скоро сила и свобода каждого
человека являются главными орудиями его самосохранения, то
каким образом он может отдать их в залог, не причиняя себе вреда
и не пренебрегая заботой о самом себе? Это затруднение, если
ввести его в рамки изучения моего предмета, может быть выражено
в следующих словах.
«Как отыскать такой вид объединения людей, который
позволил бы охранять и защищать личность и имущество каждого его
члена всей общей силой, и чтобы при этом, благодаря действию
этой силы, каждый, вступая в союз со всеми вместе, повиновался
126

Общественный договор, или Начала политического права •-»
бы только самому себе и оставался таким же свободным, как и
прежде?» Такова основная трудность, разрешение которой предлагает
общественный договор.
Условия этого договора до такой степени точно определены
природой сделки, что малейшее изменение в ней превратило бы эти
условия в тщетные и ничтожные; так что, хотя они, возможно,
никогда не были явно провозглашены, они повсюду остаются
одинаковыми, повсюду молчаливо допускаются и признаются; вплоть до
того, что, когда согласие в обществе нарушается, каждый вновь
вступает в свои изначальные права и обретает природную свободу,
теряя свободу, основанную на соглашении, ради которой он
отказался от свободы природной.
Разумеется, эти условия сводятся к одному, а именно: к полному
отчуждению каждого сотоварища вместе со всеми его правами
в пользу всей общины, ибо, во-первых, каждый, принося себя в дар
целиком и полностью, оказывается в одинаковых условиях со
всеми, и поскольку эти условия одинаковы, никто не видит выгоды
в том, чтобы сделать их обременительными для остальных.
Более того, поскольку отчуждение происходит безоговорочно,
союз становится совершенным, насколько возможно, и никто из
сотоварищей более не может ничего истребовать по праву: ибо если
бы у частных лиц оставались некоторые права, то, поскольку
больше не существует никакого вышестоящего лица, которое могло бы
вынести решение в спорах между ними и остальным населением,
каждый, являясь в какой-то мере судьей самому себе, вскоре
заявил бы о своем праве быть таковым во всем, и природное состояние
продолжало бы существовать, а объединение стало бы
необходимым образом либо тираническим, либо бесполезным.
И, наконец, каждый, принося себя в дар всем, не приносит себя
в дар никому в отдельности, и поскольку более не существует ни
одного сотоварища, в отношении которого не приобреталось бы
право, одинаковое по объему с тем, которое человек уступает сам,
люди выигрывают равноценное тому, что они потеряли, и
получают большую силу для сохранения того, что имеют.
Если устранить из общественного согласия все то, что не
образует его сущности, то мы обнаружим, что оно сводится к следующему:
каждый из нас делает общим достоянием свою лигностъ и всю свою
мощь, ставя их под высшее руководство общей воли; и мы в виде
организма принимаем в свой состав каждого глена в кагестве гасти, не
отделимой от целого.
127

r> Жан-Жак Руссо
И тут же на место частного лица — каждого их тех, кто
заключает договор, — эта сделка, в силу которой возникает объединение,
создает моральный и собирательный организм, состоящий из
стольких же членов, сколько собрание имеет голосов, и этот организм
в силу этой самой сделки получает единство, общее «Я», жизнь
и собственную волю. Это сообщество в качестве лица, которое,
таким образом, образуется благодаря объединению всех этих людей,
прежде носило имя гражданской общины*, а теперь носит тля
республики или политигеского организма, называется его членами
государством, когда он бездеятелен, сувереном, когда он действует,
и державой, когда его сравнивают с ему подобными. Что же касается
членов объединения, они совместно получают имя народа, а в
отношениях между собой называют себя гражданами, будучи
соучастниками в суверенной власти, и подданными, поскольку
подчиняются законам государства. Но эти понятия часто путают, и одно
принимают за другое; нужно уметь их различать, если их
употребляют в точном значении.
Глава 7
О суверене
По данному ранее определению видно, что сделка о создании
объединения включает в себя взаимные обязанности общества
и частных лиц и что каждая личность, вступающая в договор, если
* Подлинный смысл этого слова почти полностью изгладился в памяти
современных людей, большинство которых принимают город за гражданскую общину
и горожанина за гражданина. Они не понимают того, что дома образуют город, но
граждане образуют гражданскую общину. Эта ошибка некогда дорого стоила
карфагенянам. Я нигде не читал, что звание граждан когда-либо давалось подданным
какого-либо государя, даже в прежние времена македонянам, а в наши дни
англичанам, хотя последние ближе всех остальных стоят к свободе. Только французы
запросто пользуются именем «гражданин», потому что у них нет никакого
правильного его понимания, как это видно по их словарям. Иначе, присваивая его
себе, они совершили бы преступление оскорбления величества: у них это имя
означает добродетель, а не право. Когда Воден завел разговор о наших гражданах
и горожанах13, он допустил тяжкий промах, приняв одних за других. А вот
господин д'Аламбер в этом случае не ошибся и в своей статье «Женева» правильно
выделил четыре разряда жителей в нашем городе (даже пять, считая в их числе
простых иностранцев). Но только два из них составляют республику. Насколько мне
известно, ни один другой французский автор так и не понял подлинного значения
слова «гражданин».
128

Общественный договор, или Начала политического права
можно так выразиться, оказывается обязанной в двояком
отношении, а именно: как участник суверенной власти перед частными
лицами и в качестве члена государства перед сувереном. Но здесь
нельзя применить то правило гражданского права, согласно
которому никто не должен соблюдать обязательств, взятых перед
самим собой; ибо существует очевидное различие между тем, чтобы
обязываться перед самим собой, и тем, чтобы обязываться перед
целым, частью которого являешься.
К тому же следует заметить, что решение, принятое обществом
в результате обсуждения, способного обязать всех подданных
перед сувереном, по причине того что каждый из них
рассматривается в двух различных отношениях, не может обязывать суверена в
отношении себя и, следовательно, противно природе общественного
организма положение, когда суверен вменяет себе в обязанность
подчиняться закону, который он не в состоянии нарушить. В случае
если он может рассматривать себя только в одном и том же
отношении, он оказывается в положении частного лица, заключающего
договор с самим собой: из этого видно, что не существует и не
может существовать никакого рода основного закона, обязательного
для всего организма народа; таковым не является даже сам
общественный договор. Сказанное не означает, что этот организм вовсе
не может обязываться в отношении других организмов в том, что
не является отступлением от договора, ибо в отношениях с
иностранцами он оказывается простым человеком, личностью.
Но политический организм или суверен, обретая существование
только в силу святости договора, не может брать на себя
обязательств даже перед третьим лицом ни в чем, что стало бы
отступлением от этой первоначальной сделки, в частности, отчуждая некую
долю самого себя и подчиняясь другому суверену. Нарушить
сделку, в силу которой он существует, означает уничтожить самого себя,
а из ничего ничто не возникает.
Как только это множество лиц таким образом объединяется в
организм, нельзя ранить ни одну из ее частей, не покушаясь на весь
организм в целом, и тем более нельзя ранить организм так, чтобы
его части этого не ощутили. Таким образом, долг и выгода в равной
степени обязывают обе стороны в договоре помогать друг другу,
и люди, вступившие в договор, должны стремиться соединить в этом
двояком отношении все преимущества, которые из него
проистекают.
5 Зак. 3436
129

*\
Жан-Жак Руссо
Однако, поскольку суверен образован из частных лиц, его
составляющих, он не имеет и не может иметь соображений выгоды,
противоречащих их выгоде, и, следовательно, суверенная власть
вовсе не нуждается ни в какой поруке в отношениях с подданными,
потому что невозможно, чтобы организм пожелал нанести вред
всем своим частям, и, как мы увидим в дальнейшем, он не в
состоянии нанести вред ни одной из этих частей в отдельности. Суверен
только по тому одному, что существует, всегда является всем тем,
чем он и должен быть.
Но иначе дело обстоит в отношениях между подданными и
сувереном, которому, несмотря на общую выгоду, ничто не послужит
порукой в исполнении их обязательств, если он не найдет способов
обеспечить их верность.
И действительно, каждая личность, будучи человеком, в
состоянии обладать частной волей, противной общей воле или
расходящейся с ней. Общей волей он обладает в качестве гражданина.
Частная выгода может внушать ему иные мысли, нежели мысли об
общей выгоде. Его безусловное и по природе независимое
существование может побудить его смотреть на то, что он должен отдать
ради общего дела, как на безвозмездный вклад, потеря которого не
нанесет остальным большего ущерба, чем объем его расходов от
уплаты денег; и тогда, рассматривая моральное лицо, образующее
государство, в качестве мыслимого существа, ибо оно не является
человеком, он пожелает пользоваться правами гражданства, не
желая исполнять обязанности подданного; это будет той
несправедливостью, рост которой станет причиной разрушения политического
организма.
Следовательно, для того чтобы согласие в обществе не
оказалось в перечне бессмысленных указаний, оно должно
подразумевать такое обязательство, которое одно только и может придать
силу всем остальным, а именно: если кто-либо откажется
повиноваться общей воле, он будет к этому принужден всем организмом.
А это означает не что иное, как то, что его заставят быть
свободным, ибо таково условие, в силу которого гражданин, принося себя
в дар родине, оказывается огражден от всякой личной зависимости.
И в этом условии заключается мастерство приводить в движение
политический механизм, только это условие и способно сделать
законными все гражданские обязанности, которые за его отсутствием
оказались бы бессмысленными, тираничными и подверженными
самым большим злоупотреблениям.
130

Общественный договор, или Начала политического права s~*
Глава 8
О гражданском состоянии
Этот переход от природного состояния к гражданскому
производит в человеке весьма заметную перемену, заменяя в его
поведении природные устремления на стремление к справедливости
и сообщая его поступкам нравственность, которой им прежде не
хватало. И только тогда, когда физические побуждения уступают
место голосу долга, а вожделение — праву, человек, до сего времени
принимавший во внимание только самого себя, оказывается
вынужденным поступать в соответствии с иными началами и
обращаться в первую очередь за советом к разуму, прежде чем внимать
своим склонностям. И хотя в этом состоянии он лишает себя
многих преимуществ, данных природой, он при этом получает нечто
большее: его способности упражняются и развиваются, он мыслит
широко, его чувства облагораживаются, а вся его душа
возвышается до такой степени, что, если только пороки, свойственные этому
новому положению, не унижают его еще больше, чем то состояние,
из которого он вышел, он должен был бы непрестанно
благословлять то счастливое мгновение, когда он вырвался оттуда навсегда и
превратился из ограниченного и тупого животного в мыслящее
существо и человека.
Сведем то, что положено на чаши весов, к величинам, которые
легко сравнить. То, что человек теряет в силу общественного
договора, — это природная свобода и безграничное право на все, что
его прельщает и что он может легко получить; то, что он
выигрывает, — это гражданская свобода и право собственности на все, чем
он обладает. Дабы не ошибиться в нашей оценке полученного им
возмещения, следует правильно различать природную свободу,
пределами которой являются лишь силы личности, от свободы
гражданской, ограниченной общей волей; и владение, возникающее как
следствие насильственного завладения или же правом первого
захвата, будем отличать от собственности, которая может быть
основана лишь на бесспорном праве.
К ранее сказанному следует добавить, что несомненным
приобретением гражданского состояния становится нравственная
свобода, ведь она одна только и делает человека полновластным
хозяином самому себе, ибо устремления, вызванные только вожделением,
131

*\
Жан-Жак Руссо
есть рабство, а повиновение закону, предписанному самому себе,
является свободой. Но я уже чересчур много говорил об этом, и
философский смысл слова «свобода» в данном случае не есть моя тема.
Глава 9
О господстве над вещами
Каждый член сообщества, когда оно образуется, приносит себя
в дар как таковой, так же, как и все свои силы, а их частью является
то имущество, которым он обладает. Только благодаря этому
решению владение, переходя из рук в руки, меняет свою природу и
становится собственностью в руках суверена: но, поскольку силы
гражданской общины несравненно более велики, чем силы
частного лица, общественное владение на деле также становится более
прочным и неотъемлемым, но при этом не более законным, по
крайней мере, у иностранцев. Ибо государство в силу общественного
договора является хозяином имущества граждан, — ведь именно
договор в государстве служит основанием для всех прав. Но оно
является хозяином имущества других держав только по праву
первого захвата, воспринимая их как частных лиц.
Право первого захвата, хотя и обладает в большей мере вещным
содержанием, чем право сильного, становится в полном смысле
правом только после введения права собственности. По природе
всякий человек имеет право на то, что ему необходимо, но
бесспорная сделка, в силу которой человек становится собственником
какого-либо имущества, тем самым лишает его прав на всякое другое
имущество. Когда ему выделили долю, он должен ею и
ограничиться, и он больше не имеет никакого права на общее имущество. Вот
почему право первого захвата, лишенное какой-либо защиты в
природном состоянии, уважается всяким человеком, живущим в
обществе. В этом праве уважают не столько принадлежность вещи
постороннему, сколько то, что она не является твоей.
В общем, необходимо дозволить пользование правом первого
захвата на какой-либо земельный участок при соблюдении
следующих условий. Во-первых, на нем никто не должен жить; во-вторых,
пусть захватывают такое количество земли, в котором нуждаются
для того, чтобы себя прокормить; и, в третьих, пусть вступают во
владение им не путем бессмысленного обряда, а работая на нем
132

Общественный договор, или Начала политического права
и возделывая его. И это единственный признак собственности,
который, за отсутствием юридически удостоверенных прав, должен
внушать уважение посторонним лицам.
И действительно, согласиться с тем, что право первого захвата
зависит от потребностей и произведенной работы разве не
означает распространить его как можно более широко? Возможно ли не
устанавливать никаких пределов этого права? Достаточно ли
ступить на этот участок, чтобы тотчас заявить о своем праве быть его
хозяином? Достаточно ли обладать силой, для того чтобы в какой-
то момент устранить остальных людей, лишив их права однажды
туда вернуться? Каким образом человек или народ может захватить
обширный край и лишить обладания им весь человеческий род,
иначе как путем незаконного и заслуживающего наказания
присвоения, поскольку это присвоение отнимает у остальных людей
жилище и хлеб, которые им всем вместе даровала природа? Когда Нуньес
Бальбоа и завладел берегами Южных морей и всей Южной
Америкой от имени кастильской короны, разве одного этого было
достаточно, чтобы лишить обладания ими местных жителей и устранить
всех остальных государей? При этом подобного рода церемонии
множатся вполне бессмысленно, и получается, что католическому
государю позволено одним махом, не выходя из собственных
покоев, завладеть всем миром; вот только впоследствии ему придется
отдать из своих владений то, чем прежде владели остальные государи.
При этом становится понятным, каким образом земли частных
лиц, соединенные и прилегающие друг к другу, превратились в
общественное достояние и каким образом право суверенной власти,
распространившись с подданных на земельные участки, ими
занятые, стало одновременно и личным, и вещным, что ставит
владельцев в самую большую зависимость и превращает даже их усилия
в поруку их верности. Как представляется, это преимущество не
учитывалось монархами древности, которые называли себя
королями персов, скифов, македонцев, и, думается, они скорее считали
себя властителями людей, а не хозяевами страны. Сегодня же
монархи ловко называют себя королями Франции, Испании, Англии
и т. д. Обладая властью над землями, они весьма уверены в том, что
обладают властью над людьми.
Необычно в этом отчуждении то, что сообщество, соглашаясь
принять это имущество частных лиц, не только не изымает его, но
и обеспечивает им всем законное владение им, лишь заменяет неза-
133

*\-
Жан-Жак Руссо
конное присвоение на истинное право и свободное пользование —
на собственность. И тогда, поскольку владельцев считают
хранителями общественного имущества, их права уважаются всеми
членами государства и всеми силами отстаиваются против покушений
иностранцев, и эти владельцы, так сказать, приобретают все, что
они ранее принесли в дар, путем выгодной уступки, выгодной
обществу и еще более выгодной им самим. Парадокс, который легко
объяснить, как мы увидим в дальнейшем, благодаря различию
между правами суверена и собственника на одно и то же имение.
Может случиться и так, что люди начнут объединяться, еще
ничем не обладая, и затем, захватывая земли, достаточные для всех,
станут ими пользоваться совместно или разделят их между собой
либо в равных долях, либо в размерах, установленных сувереном.
Каким бы способом ни осуществлялось это приобретение, право,
которым каждое частное лицо приобрело на свое имение, всегда
подчинено праву, которым сообщество наделено в отношении всех.
Без этого связующие звенья в обществе никогда не стали бы
прочными, а суверенитет не смог бы действовать, обладая
овеществленной силой.
Я закончу эту главу и книгу замечанием, касающимся того, что
служит основанием любого общественного строя, а именно, что
основополагающее согласие отнюдь не уничтожает природное
равенство, а напротив, заменяет физическое неравенство людей от
природы на равенство в нравственном и законном смысле; и хотя
природа и может наделить людей в неравной степени силами и
дарованиями, все они благодаря соглашению становятся равными
в правах *.
. Конец первой книги
* При плохом правлении это равенство является только мнимым и призрачным;
оно годится лишь для сохранения нищеты бедняка и произвола богача. На деле
законы всегда полезны для тех, кто обладает имуществом, и вредны для тех, кто
не обладает ничем: из этого следует, что гражданское состояние полезно для
людей лишь в той мере, в какой все обладают чем-нибудь и при этом ни у кого нет
никаких излишков.
134

Общественный договор, или Начала политического права ^*
Книга II
Глава I
О том, гто суверенитет неотгуждаем
Основное и важнейшее следствие ранее установленных начал
заключается в том, что только общая воля может направлять силы
государства к цели его учреждения, то есть к общему благу: ибо
если противоречия соображений частной выгоды сделали
необходимым учреждение общества, то именно согласие этих самых
соображений сделало его возможным. Никакое общество не могло бы
существовать, если бы не было точек совпадения различных
соображений выгоды; именно общность последних образует узы внутри
общества. Итак, только в соответствии с соображениями общей
выгоды должно управлять государством.
Таким образом, я утверждаю, что суверенитет, будучи лишь
исполнением общей воли, нельзя отчуждать и что суверен,
являющийся собирательным существом, способен представлять только
самого себя; могут передаваться властные полномочия, но не воля.
И действительно, если вполне возможно согласование частной
воли в каких-то точках с волей общей, то, во всяком случае,
невозможно, чтобы это согласие оставалось постоянным и
продолжительным; ибо частная воля по своей природе стремится к
предпочтениям, а общая воля — к равенству. И еще в большей степени
невозможно, если в этом соглашении появится поручитель, хотя он
и должен всегда существовать; в этом случае все это оказалось бы
не искусством, а случайным стечением обстоятельств. Суверен
вполне может заявить: теперь я желаю того же, что желает тот или
иной человек, или, по крайней мере, того, чего этот человек, как он
утверждает, желает; но суверен не может сказать: «То, что этот
человек захочет завтра, буду желать и я». Ибо бессмысленно, когда воля
налагает на себя оковы на будущее, ибо никакая воля не властна
одобрить то, что противно благу существа, которое высказывает
свои желания. И, следовательно, если народ просто обещает
повиноваться, он в силу этой сделки распадается, он утрачивает свое
качество народа, поскольку как только у народа появляется хозяин,
суверена больше не существует, а политический организм тут же
уничтожает сам себя.
135

r-> . - Жан-Жак Руссо
Сказанное не означает, что приказы правителей не могут
считаться выражением общей воли, пока суверен, оставляя за собой
право высказать свои возражения, этого не делает. В подобном
случае молчание всех следует считать согласием народа. Это будет
объяснено в дальнейшем.
Глава 2
О том, гто суверенитет неделим
По той же причине, по какой суверенитет неотчуждаем, он
неделим. Поскольку воля либо является общей, либо ею не является *,
то есть она является волей либо организма всего народа, либо
только одной его части. В первом случае провозглашение этой воли есть
решение суверенной власти, и оно устанавливает закон, а во
втором случае это лишь частная воля, проявление власти магистрата,
всего-навсего указ.
Но наши политики, будучи не в силах разделить суверенитет
согласно лежащему в его основе началу, делят его согласно предмету
действия: они делят его на силу и волю, на законодательные и
исполнительные полномочия, на право собирать налоги,
осуществлять правосудие и внутреннее управление, вести войну и на
полномочия заключать договоры с иностранцами. Они то смешивают все
эти части, то отделяют друг от друга; они превращают суверена
в выдуманное существо, состоящее из зависимых друг от друга
частей. Это напоминает то, как если бы они создали человека из
множества тел, одно из которых обладало бы глазами, другое руками,
третье ногами и больше ничем. Фокусники в Японии, как
утверждают, разрубают на части ребенка на глазах у зрителей, потом
подбрасывают вверх одну за другой части его тела и делают так, что
ребенок падает на землю живой и невредимый. Почти так же выглядит
поочередное встряхивание костей в стаканчиках для игры15 у
наших политиков: после того как они разделили на части
политический организм с ловкостью, достойной выступающих на рыночной
площади, никто не понимает, как им удается собрать воедино все
части.
* Чтобы воля стала общей, не всегда необходимо единодушие, но необходимо
подсчитывать все голоса; всякое явное устранение любого голоса нарушает
общность.
136

Общественный договор, или Начала политического права
Это заблуждение происходит от того, что не усвоено твердых
понятий о суверенной власти и считают частями этой власти лишь
ее проявления. Так, к примеру, решения объявить войну или
заключить мир стали рассматривать как решения суверенной власти,
что таковым не является; ибо каждое из этих решений вовсе не
закон, а лишь его применение; это — решение частного характера,
которое указывает на случай действия закона, как мы ясно это
увидим, когда уточним смысл слова «закон».
Прослеживая подобным образом и иные различия, мы
обнаружим, что всякий раз, когда полагают, будто суверенитет разделен
на части, ошибаются, а права, считающиеся частями суверенитета,
ему полностью подчинены, и эти права неизменно предполагают
наличие высших воль, исполнением которых являются эти права.
Не могу не сказать, до какой степени этот недостаток точности
породил неясность в суждениях авторов, писавших о публичном
праве, особенно тогда, когда они, следуя установленным ими
началам, взялись рассуждать о взаимных правах королей и народов.
Всякий заметит в третьей и четвертой главах первой книги трактата
Гроция, как же этот ученый муж и его переводчик Барбейрак
запутались и потерялись в софизмах, опасаясь, в зависимости от
собственных намерений, сказать по этому поводу лишнее или не
высказаться полностью, задев те соображения выгоды, что они должны
были примирить между собой. Недовольный своим отечеством
Гроций, укрывшись во Франции и отправившись на поклон к
Людовику XIII, которому и посвящена его книга, не пожалел усилий
ради того, чтобы отобрать у народов все принадлежащие им права
и наделить ими королей. Таковым же было и желание Барбейрака,
посвятившего свой перевод английскому королю Георгу I16; но,
к несчастью, изгнание Якова II17, названное им отречением,
заставило его отмалчиваться, отступать в сторону, прибегать к уловкам,
дабы не сказать, что Вильгельм был всего-навсего самозванцем.
Если бы оба эти писателя исходили из истинных начал, все
трудности были бы устранены, и они рассуждали бы последовательно; при
этом они с грустью высказали бы истину и пошли на поклон к
народу. Однако ж правда не приносит богатства и успеха, а народ не
назначает послами и не раздает кафедры и пенсии.
137

#-> Жан-Жак Руссо
Глава 3
Может ли заблуждаться общая воля
Из сказанного ранее следует, что общая воля всегда правильна
и направлена к пользе общества, но не следует, что решения народа
всегда безошибочны. Каждый желает для себя блага во всем, но не
всегда способен увидеть, в чем оно заключается: невозможно
подкупить народ, но его часто обманывают, и именно тогда кажется,
что он желает себе зла.
Всегда существует различие между волей всех людей и общей
волей: последняя имеет в виду лишь общую выгоду, а первая —
частную, являясь лишь совокупностью частных воль. Но отнимите
у этих самых воль избыток или недостаток, которые взаимно
уничтожаются *, и за вычетом этих различий останется общая воля.
Если бы в том случае, когда народ в достаточной мере
осведомлен, он обсуждал и принимал решения, а граждане при этом не
общались друг с другом, то из огромного числа мельчайших различий
в итоге последовала бы общая воля, а решение всегда было бы
правильным. Но когда в народе плетут интриги, создают объединения
частных лиц в ущерб общему объединению, воля каждого из этих
объединений становится общей по отношению к его членам и
частной по отношению к государству; и в этом случае можно сказать,
что число голосующих окажется соответствующим не числу людей,
а числу таких объединений. Различий станет меньше, но их итог
окажется менее общим. И, в конце концов, когда одно из этих
объединений станет столь большим, что возьмет верх над всеми остальными,
вы больше не увидите в общем итоге совокупность незначительных
различий, а одно-единственное различие. И вот тогда больше не
будет существовать общей воли, а мнение, которое возьмет верх,
окажется лишь частным мнением.
* Господин д'Аламбер утверждает, что ^каждое из соображений выгоды имеет
свое наголо. Согласие соображений выгоды двух гастных лиц возникает вследствие
противостояния третьему лицу*18. Он мог бы к этому добавить: согласие всех этих
соображений выгоды возникает благодаря противостоянию соображениям
выгоды каждого лица в отдельности. Если бы не существовало различных
соображений выгоды, едва ли можно было понять, в чем заключается общая выгода,
которая бы не вызвала нареканий: все бы шло само собой, а политика перестала бы
быть искусством.
138

Общественный договор, или Начала политического права
Следовательно, для выражения общей воли важно, чтобы в
государстве не было сообществ частных лиц и чтобы каждый
гражданин высказывал собственное суждение*. Таково было
единственное в своем роде и несравненное учреждение великого Ликурга.
И даже если существуют сообщества частных лиц, следует
увеличивать их число и не допускать неравенства между ними, как это
сделали Солон, Нума и Сервий Туллий20. Эти меры предосторожности —
единственное средство сделать так, чтобы общая воля всегда была
сведущей, а народ никогда не ошибался.
Глава 4
О пределах суверенной власти
Если государство или гражданская община являются только
нравственным лицом, жизнь которого заключается в соединении
его частей, и если одна из важнейших его забот заключается в
сохранении самого себя, то оно нуждается во всеобъемлющей и
принудительной силе, приводящей в движение и располагающей каждую
его часть подходящим образом по отношению к целому. И подобно
тому как природа дарует каждому человеку безграничную власть
над всеми частями его тела, согласие в обществе наделяет
политический организм безграничной властью над всеми его частями, и эта
самая власть, направляемая общей волей, носит, как я уже говорил,
имя суверенитета.
Но, помимо общества в качестве лица, мы должны принять во
внимание частных лиц, его составляющих, ведь их жизнь и свобода
которых находятся в естественной зависимости от него. Поэтому
речь идет о том, чтобы правильно отличать обоюдные права
граждан и суверена ** и те обязанности, что должны выполнять
граждане, будучи подданными, от естественного права, которым они
должны пользоваться, будучи людьми.
* «Vera cosa é, - говорит Макиавелли, - ehe aleune divisioni nuocono alle repubb-
liche, e aleune giovano: quelle nuocono, ehe sono dalle sette e da partigiani aecompag-
nate; quelle giovano, ehe senza sette, senza partigiani, si mantengono. Non potendo
adunque provedere un fondatore d'una repubblica ehe non siano nimieizie in quella, ha
da proveder almeno ehe non vi siano sette» (Hist. Florent., lib. VII)19.
** Внимательные читатели, я прошу вас не спешить обвинять меня в
противоречиях. Я не сумел их избежать в выражениях, ибо язык беден, но вы не торопитесь.
139

*\
Жан-Жак Руссо
Согласимся: каждый в силу возникшего в обществе согласия
отчуждает нечто от своего могущества, свободы и имущества, но
только ту часть всего этого, пользование которой имеет значение для
общества. Но следует согласиться также и с тем, что только суверен
решает, насколько это значимо.
Все услуги, которые гражданину надлежит оказывать
государству, он должен оказывать тотчас, как только суверен того
потребует; но суверен, со своей стороны, не может возлагать на подданных
обязанности, бесполезные для сообщества; он даже не может того
желать: ибо, согласно закону разума и тем более согласно закону
природы, ничто не делается без причины.
Обязанности, связывающие нас с политическим организмом,
становятся непременными лишь потому, что они взаимны, а
природа их такова, что, исполняя их, можно трудиться во благо
постороннего, лишь действуя во благо самому себе. Так по какой же иной
причине общая воля всегда является правильной и почему все и
всегда желают счастья для каждого из них, если не потому, что нет
никого, кто бы не относил к себе имя «каждый» и не помышлял о себе,
голосуя за всех? Это доказывает, что равенство в праве и понятие
справедливости вытекают из того предпочтения, которое каждый
оказывает себе, и тем самым из природы человека, а общая воля,
дабы действительно стать таковой, должна ею являться по своему
предмету, так же как и по своей сущности, и должна исходить от
всех, дабы распространяться на всех; и она утрачивает свою
природную прямоту, когда зависит от некоего единичного и
определенного предмета; потому как, едва мы начинаем судить о том, что чуждо
для нас, мы больше не руководствуемся никаким началом
справедливости.
И действительно, ка# только речь заходит об особом событии
или праве, о статье, не определенной ранее общим соглашением,
дело становится предметом спора в суде. В этом судебном
разбирательстве заинтересованные частные лица являются одной стороной,
а общество — другой, но в этом случае я не вижу ни закона,
который необходимо соблюдать, ни судьи, который решит дело. В этом
случае было бы смешно положиться на особое решение общей
воли, ибо оно оказалось бы лишь требованием одной из сторон и
поэтому представляло бы в глазах другой лишь чуждую и частную
волю, склонную при этом к несправедливости и ошибкам. И, таким
140

Общественный договор, или Начала политического права ^
образом, поскольку частная воля не может выражать волю общую,
эта последняя, в свою очередь, меняет природу, будучи
направленной на предмет частного характера, а считая себя общей, она более
неспособна решать дела ни в отношении человека, ни в отношении
событий. Например, когда афинский народ назначал и сменял своих
правителей, присуждая почести одному и подвергая наказанию
другого, и с помощью множества постановлений частного характера
осуществлял без всякого различия все властные решения
правительства, народ при этом больше не обладал в собственном смысле
слова общей волей, он действовал не как суверен, а как магистрат.
Сказанное покажется противоречащим общепринятым
представлениям, но дайте мне время изложить мои собственные.
Из всего этого становится понятно, что волю делает общей не
количество голосов, а соображения общей выгоды, объединяющие
их: ибо при таком учреждении каждый необходимо подчиняется
тем условиям, которые вменяет остальным; достойное восхищения
согласие выгоды и справедливости, придающее справедливый
характер общим решениям, исчезает в спорах по поводу частных дел
за недостатком соображений общей выгоды, объединяющих и
отождествляющих правила, усвоенные судьей, с правилами, с которыми
согласна тяжущаяся сторона.
С какой бы стороны мы ни подходили к рассмотрению этого
начала, вывод напрашивается один и тот же, а именно: согласие в
обществе устанавливает между гражданами такое равенство, что они
обязываются на одних и тех же условиях и должны пользоваться
одинаковыми правами. И, таким образом, в силу природы этих
обязательств каждое решение суверенной власти, то есть всякое
подлинное решение общей воли, в равной мере обязывает всех
граждан и благоприятно для них, а суверен имеет в виду лишь
организм нации и не отличает никого из тех, из кого он состоит. Что же
представляет собой решение суверенной власти? Это не соглашение
вышестоящего с нижестоящим, но соглашение организма с каждым
своим членом: соглашение законное, потому что оно основано на
общественном договоре, справедливое, потому что оно является
общим для всех, полезное, потому что оно не может иметь другого
предмета, кроме общего блага, и прочное, потому что его порукой
являются сила общества и высшая власть. Пока подданные
подчиняются лишь таким соглашениям, они не повинуются никому в от-
141

«~ч^
Жан-Жак Руссо
дельности, a лишь своей собственной воле; a спрашивать, до каких
пределов простираются взаимные права суверена и граждан,
означает спрашивать, в какой мере они могут брать на себя
обязательства перед самими собой, каждый перед всеми и все вместе перед
каждым из них.
Из сказанного видно, что суверенная власть, хотя она и
безгранична, священна, нерушима, не выходит и не может
распространяться за пределы общих соглашений и что каждый человек может
полностью располагать той свободой и тем имуществом, которые
у него остаются в силу соглашения; таким образом, суверен не
вправе обременять одного подданного больше, чем другого,
потому что в таком случае речь пойдет о частном вопросе, который его
власть не правомочна решать.
Если мы признаем установленные ранее отличия, то окажется
весьма лживым утверждение, будто в общественном договоре со
стороны частных лиц имеет место некое подлинное самоотречение;
напротив, их положение вследствие заключения договора окажется
на деле более предпочтительным, чем прежнее, и выяснится, что
вместо отчуждения они совершили лишь выгодный обмен способа
существования непрочного и ненадежного на лучший и более
безопасный способ, обменяли природную независимость на свободу,
возможность причинять вред на собственную безопасность, а свою
силу, что окружающие способны одолеть, на право, которое
общественный союз делает нерушимым. При этом даже их жизнь,
отданная государству, находится под постоянной охраной, и если они
жертвуют жизнью ради него, разве они всего лишь не воздают ему
за то, что от него ранее получили? Разве они не делают то же, что
делали прежде в природном состоянии, зачастую подвергая себя
большей опасности, когда, неизбежно вступая в борьбу, ставили на
карту свою жизнь, защищая то, что служило им средством ее
сохранения? При необходимости все должны сражаться за родину, это
так; но при этом никто не должен сражаться за самого себя. Разве
мы не выигрываем от того, что ради нашей безопасности подвергаем
себя лишь части тех опасностей, которым в целом подверглись бы
тотчас, как только оказались бы лишены этой безопасности?
142

Общественный договор, или Начала политического права
Глава 5
О праве на жизнь и смерть
Задают вопрос: каким образом частные лица, не имея права
располагать собственной жизнью, могут передать это самое право
суверену? Этот вопрос кажется трудноразрешимым потому, что он
неправильно поставлен. Всякий человек вправе подвергать
опасности свою жизнь ради ее сохранения. Кто и когда говорил, что тот,
кто выбросился из окна, чтобы спастись от пожара, повинен в
самоубийстве? Да разве когда-либо вменяли в вину это преступление
тому, кто погиб во время бури на корабле, от опасности, о которой
он, отправляясь в дорогу, не знал?
Договоренность, существующая в обществе, ставит целью
сохранить жизнь участников соглашения. Кто стремится к цели,
стремится также получить средства ее достижения, а эти средства
неотделимы от некоторых потерь и грозящих гибелью опасностей.
Кто желает сохранить свою жизнь за счет остальных, должен, в свою
очередь, когда это необходимо, отдать свою жизнь за них. Однако
гражданин не волен решать, подвергать или не подвергать свою
жизнь опасности, когда того требует закон; и когда государь
говорит ему, что было бы полезно для государства, чтобы он умер, он
должен умереть; ибо лишь соблюдая это условие соглашения, он до
сих пор жил в безопасности, а его жизнь больше не является
благодеянием природы, но (на определенных условиях) — даром от
государства.
Смертную казнь, которой наказывают преступников, следует
в известной мере рассматривать с той же самой точки зрения:
именно для того чтобы не быть жертвой убийцы, люди соглашаются
умереть, когда сами становятся убийцами. В соответствии с этой
договоренностью, люди не столько имеют право располагать своей
собственной жизнью, сколько думают о том, как ее сохранить; и не
следует исходить из допущения, будто кто-нибудь из участников
соглашения заранее думает о том, что его повесят.
Впрочем, всякий злоумышленник, покушающийся на права
общества, становится в силу своих преступлений мятежником и
предателем родины. Он перестает быть ее гражданином, попирая ее
законы, и даже ведет с ней войну. Тогда сохранение государства
несовместимо с сохранением его жизни, и один из них должен погиб-
143

*\
Жан-Жак Руссо
нуть. Когда отправляют на смерть виновного, с ним обходятся не
как с гражданином, а как с врагом. Разбирательства, судебные
решения являются доказательством того, что он отказался от своей
договоренности с обществом и, следовательно, уже перестает быть
гражданином государства. Однако, коль скоро он таковым
является, по крайней мере в силу своего пребывания на его территории,
его следует исторгнуть из отечества путем изгнания как
нарушителя согласия или же наказать смертью как врага общества, ибо
таковой враг — не нравственное лицо, а всего-навсего человек,
и именно тогда, согласно праву войны, можно убить побежденного.
Но возразят: приговор в отношении преступника — это решение
частного характера. Согласен. Даже вынесение этого приговора не
является правом суверена; это право он может вверить кому-либо,
не имея возможности осуществлять его самостоятельно. Все мои
мысли взаимосвязаны, но я не могу изложить их разом.
В конечном итоге, частое применение пыток всегда является
признаком слабости и нерадения правительства. Нет такого
негодяя, который не сгодился бы на что-либо. Право на казнь, даже в
качестве примерного наказания, можно применить в отношении того,
кому нельзя сохранить жизнь, не подвергая себя опасности.
Что касается права на помилование или на избавление
виновного от наказания, предусмотренного законом и наложенного судьей,
это право принадлежит лишь тому, кто стоит над судьей и законом,
то есть суверену: но это его право еще не вполне выяснено, а случаи
пользования им крайне редки. В хорошо управляемом государстве
наказания редки не потому, что помилования часты, а потому, что
мало преступников; когда государство приходит в упадок,
множество преступлений остаются безнаказанными. Во времена римской
республики ни сенат, ни консулы не делали попыток миловать, даже
народ этого не делал, хотя иногда и отменял свои собственные
судебные решения. Частые помилования свидетельствуют о том, что
в скором времени злодеи перестанут в них нуждаться, и каждый
понимает, к чему это ведет. Но я чувствую, как сердце мое ропщет
и сдерживает мое перо; оставим эти вопросы для обсуждения
человеку справедливому, который никогда не заблуждался и который
сам никогда не нуждался в помиловании.
144

Общественный договор, или Начала политического права
Глава 6
О законе
С помощью достигнутого согласия в обществе мы создали живое
существо и придали жизнь общественному организму: теперь речь
идет о том, чтобы сообщить ему с помощью законодательства
движение и волю. Ибо изначальное решение, благодаря которому
образуется и становится единым этот организм, пока не указывает на
то, что он должен делать, чтобы сохранить себя.
То, что является благим и соответствующим порядку, является
таковым по природе вещей, независимо от соглашения между
людьми. Всякая справедливость исходит от Бога, и только Он есть
ее источник; но если бы мы оказались в состоянии
непосредственно перенять ее свыше, нам не нужны были бы ни правительства, ни
законы. Без сомнения, Бог есть всеобщая справедливость,
проистекающая единственно из разума; но эта справедливость, для того
чтобы мы признали ее таковой, должна быть взаимной. Если
рассматривать вещи с точки зрения человека, то, в силу отсутствия
принуждения со стороны природы, законы справедливости становятся
бесполезными среди людей, они лишь приносят благо негодяям
и причиняют зло людям справедливым, ибо последние
соблюдают эти законы в отношениях со всеми людьми, тогда как никто не
соблюдает их по отношению к ним. Следовательно, необходимы
соглашения и законы, чтобы соединить права с обязанностями и
сообразовать справедливость с ее предметом. В природном
состоянии, где все является общим, я ничего не должен тем, кому ничего
не обещал, и признаю обязанности перед посторонним лишь в той
мере, в какой это полезно для меня. Но не так дело обстоит в
гражданском состоянии, где все права закреплены в законе.
Но что же такое, в конце концов, закон? До тех пор пока мы
будем довольствоваться тем, что придаем этому слову смысл
умозрительный, мы и дальше будем размышлять, не понимая друг друга.
И даже если найдут объяснение закону природы, от этого не станут
лучше понимать, что же такое закон государства.
Я уже говорил, что не бывает никакой общей воли, направленной
на особый предмет. И действительно, этот особый предмет либо
находится в государстве, либо находится за его пределами. Если он
находится за пределами государства, воля, являющаяся чуждой для
145

*-\
Жан-Жак Руссо
него, не может быть для него общей; если этот предмет находится
в государстве, он составляет его часть: и тогда между целым и его
частью образуется связь, превращающая их в два существа,
отделенных друг от друга, из которых часть является одним существом,
а целое за вычетом этой части — другим. Но целое за вычетом
одной части уже не является целым, и пока эта зависимость
сохраняется, более не существует целого, а только две неравные части. Из
чего следует, что воля одной из этих частей тем более не является
общей для другой.
Но когда весь народ выносит постановления, касающиеся всего
народа, он имеет в виду лишь самого себя, и если при этом
образуются отношения зависимости предмета в целом с одной точки зрения
от предмета в целом с другой, целое при этом никак не разделяется.
И тогда повод, по которому выносится постановление, становится
общим, как и воля, которая его выносит. Именно это решение я и
называю законом.
Когда я говорю, что предмет законов всегда является общим,
я понимаю под этим то, что закон рассматривает подданных в
качестве организма, а их поступки — отвлеченно; но он никогда не
принимает во внимание человека в отдельности, как и каждый
поступок в частности. Таким образом, закон может постановить, что
кому-то предоставляются особые права, но не может предоставлять
их никому поименно; закон может создать множество классов
граждан и даже указать на качества, по праву открывающие доступ в эти
классы, но он не может поименно назвать тех, кто будет допущен
в них; закон может ввести королевское правление и наследование
короны, но он не может ни избрать короля, ни включать в себя имя
королевской династии; одним словом, всякие полномочия,
соотносимые с единичным предметом, ни в коей мере не являются
принадлежностью законодательной власти.
Согласно этому соображению, сразу становится понятно, что не
следует ставить вопрос ни о том, кому надлежит создавать законы,
поскольку они являются результатом решения общей воли, ни о том,
стоит ли государь выше законов, поскольку он является членом
государства, ни о том, может ли закон быть несправедливым,
поскольку никто таковым не является по отношению к самому себе,
ни о том, каким образом люди могут быть свободны и
одновременно подчинены законам, поскольку законы представляют собой лишь
запись наших волеизъявлений.
146

Общественный договор, или Начала политического права s~*
Понятно также, что закон соединяет в себе всеобщность воли со
всеобщностью своего предмета, ибо то, что один человек, кем бы
он ни был, предписывает от своего лица, вовсе не является
законом, а то, что предписывает суверен в отношении особого
предмета, тем более не является законом, а всего-навсего указом; не
решением суверенной власти, а решением магистратуры.
Итак, я называю республикой всякое государство, в котором
царят законы, каков бы ни был вид управления в нем: ибо только
тогда правление соответствует общей выгоде, и общее дело является
чем-то существенным. Всякое законное правление есть правление
республиканское: что такое правление, я объясню в дальнейшем *.
Законы есть не что иное, как условия существования
гражданского объединения. Подчиняющийся законам народ должен быть
их творцом; только тем, кто вступает в объединение, надлежит
определять условия жизни в обществе: но как они будут их
определять? Произойдет ли это с общего согласия и благодаря внезапному
вдохновению? Есть ли у политического организма проводник его
власти, который заявляет о его воле? Кто наделит его предвидением,
необходимым для того, чтобы задумать решения и
заблаговременно их обнародовать? Иначе говоря, каким образом этот организм
в случае необходимости их вынесет? Каким образом ослепленная
толпа, часто не знающая, чего она хочет, поскольку она редко
понимает то, что является для нее благом, сможет осуществить
самостоятельно столь значительное и трудное предприятие, как
создание свода законов? Сам по себе народ всегда желает блага, но он не
всегда в состоянии самостоятельно увидеть, в чем оно заключается.
Общая воля всегда правильна, но суждения, которыми она
руководствуется, не всегда отличаются ясностью. Нужно заставить
волю видеть предметы как они есть, а порой и такими, какими они
должны ей казаться, нужно указать ей верный путь, который она
ищет, уберечь ее от соблазна подчиниться частным волям, явить ее
взору обстоятельства места и времени, уравновесить в ее глазах
привлекательность близкой и ощутимой выгоды опасностью
отдаленных и доселе незаметных бедствий. Отдельные лица видят бла-
* Под этим словом я понимаю не только аристократию или демократию, но
вообще всякое правление, руководимое общей волей и являющееся законным. Чтобы
оно было законным, правительству следует не смешивать себя с сувереном, а быть
служителем суверена: в таком случае даже монархия становится республикой. Это
будет разъяснено в следующей книге.
147

Жан-Жак Руссо
го, которое им не по нраву; напротив, общество желает блага,
которого оно не видит. И оба в равной мере нуждаются в
руководителях: ибо необходимо обязать одних сообразовывать свою волю с
разумом, а другую научить понимать то, чего она желает. И тогда из
познаний всех людей в обществе вытекает союз рассудка и воли
в общественном организме, а из него — правильное
взаимодействие частей и, в конце концов, величайшая сила целого. Вот
откуда возникает потребность в законодателе.
Глава 7
О законодателе
Дабы обнаружить наилучшие нормы общежития, пригодные для
наций, необходим человек, наделенный высочайшей способностью
мыслить, который, понимая все пристрастия людей, не питал бы ни
одного из них, чья природа, имея отношение к нашей природе,
оказалась бы в состоянии познать ее в самой сути, и хотя его счастье не
зависело бы от нас, он, тем не менее, взял бы на себя труд сделать
нас счастливыми, и, в конце концов, по истечении времени,
приуготовив бы себе славу в отдаленном будущем, смог трудиться в одном
веке, а пожинать плоды своих трудов в следующем *. Для того
чтобы создавать законы для людей, необходимы боги.
То самое соображение, которое привел Калигула, опираясь на
факт, Платон привел, опираясь на право, дабы определить
характер мужа-гражданина, или царственного мужа, о котором он писал
в своей книге о правлении государя; но если и вправду великий
государь — редкий человек, что же тогда сказать о великом
Законодателе? Первому нужно лишь следовать образцам, которые должен
предложить второй. Первый является механиком, изобретающим
механизм, а второй — работником, собирающим его и приводящим
в действие. В момент зарождения общества, как говорит Монтескье,
правители республик создавали установления, а затем
установления республик образовывали их правителей.
* Народ становится знаменитым лишь тогда, когда его законодательство
начинает приходить в упадок. Неизвестно, на протяжении скольких веков
установления Ликурга составляли счастье спартиатов до того, как о них заговорили по всей
Греции.
148

Общественный договор, или Начала политического права
Тот, кто осмеливается взяться за создание установлений для
народа, должен почувствовать себя в силах, если можно так
выразиться, изменить человеческую природу, преобразить каждую
личность в отдельности, которая сама по себе является совершенным
и самодостаточным целым, в часть более значительного целого,
ведь от него до некоторой степени зависит жизнь и возможность
существования этой личности; он должен почувствовать себя в
силах изменить устройство человека, дабы его укрепить, и заменить
данное нам от природы независимое физическое существование на
существование нравственное в качестве части целого. Одним
словом, ему необходимо лишить человека его собственных сил и
наделить его силами, ему не свойственными, воспользоваться которыми
он не смог бы без посторонней помощи. Чем скорее умерщвлены
и уничтожены силы природные, тем более велики силы
благоприобретенные, тем лучше эти силы выдерживают испытание
временем, тем более прочными и совершенными становятся
установления: таким образом, что отдельный гражданин — ничто и ни на что
не способен без содействия окружающих, а сила, приобретенная
целым, равна или превосходит совокупность природных сил всех
личностей, вместе взятых; вот тогда можно сказать, что законодательство
достигло наивысшего из возможных уровней совершенства.
Законодатель во всех отношениях необычный человек в
государстве. Если он должен быть таковым по своим дарованиям, то в не
меньшей степени он должен стать таковым в силу своей должности.
Она отнюдь не является магистратурой или суверенной властью.
Должность, призванная создать государственный строй, не
является частью государственного устройства: это особое и высшее
назначение, не имеющее ничего общего с влиянием человека; ибо тот,
кто руководит людьми, не должен руководить законами, а тот, кто
руководит законами, тем более не должен руководить людьми;
иначе законы, слуги его пристрастий, лишь увековечат его
несправедливость, и вообще станет невозможным избежать того, что
некие частные соображения осквернят священный характер его
произведения.
Когда Ликург даровал законы своему отечеству, он для начала
отказался от царского сана. Стало обычаем в большей части
греческих городов доверять иностранцам учреждение законов.
Современные итальянские республики часто подражают этому
обыкновению. Женевская республика поступила так и не пожалела об
149

r^ . Жан-Жак Руссо
этом *. Рим на заре своего существования увидел, как в нем
зарождалась преступная тирания, и оказался на грани гибели, соединив
в одном лице законодательную власть и полномочия власти
суверенной.
А между тем даже децемвиры никогда не присваивали себе
право 21 издавать какой-либо закон, опираясь лишь на вверенную им
власть. «Ничто из того, что мы предлагаем, не может без вашего
согласия считаться законом. Римляне, будьте сами творцами законов,
которые составят ваше счастье», — говорили они народу.
Тот, кто составляет текст закона, следовательно, не должен иметь
никакого права законодательствовать, и даже народ, если он того
и захочет, не может лишить себя этого никому не передаваемого
права, потому что в соответствии с достигнутым согласием
основополагающего характера лишь общая воля может к чему-то
обязывать частных лиц; удостовериться в том, что частная воля
соответствует воле общей, можно лишь путем свободного голосования
народа: я уже говорил об этом, и не стоит повторяться.
Таким образом, в законодательной деятельности можно
обнаружить две составляющие, которые кажутся несовместимыми:
предприятие, превосходящее человеческие возможности, и влияние,
ничтожное для его осуществления.
Стоит обратить внимание и на иное затруднение. Мудрецов,
желающих говорить с простым народом на своем языке, вместо того
чтобы говорить на его собственном, не услышат. Существует
тысяча мыслей, которые невозможно передать на языке народа.
Слишком общие взгляды и предметы, слишком далекие от его
понимания, в равной мере ему недоступны; всякой личности придется по
вкусу только замысел правительства, связанный с ее частной
выгодой, и она с трудом заметит те преимущества, которые она может
извлечь из постоянных жертв, требуемых от нее хорошими
законами. Для того чтобы народу в момент рождения пришлись по вкусу
разумные правила политики и он следовал соображениям
государственной пользы, необходимо, чтобы причина поменялась местами
* Те, кто считают Кальвина лишь теологом, недостаточно ценят размеры его
дарования. Составление наших мудрых эдиктов, в котором он принял немалое
участие, доставило ему не меньше почестей, чем его религиозные учреждения. Какой
бы переворот ни совершился в нашем протестантском богослужении, до тех пор
пока любовь к отечеству и свободе у нас не угасла, никогда не перестанут с
благоговением вспоминать об этом великом человеке.
150

Общественный договор, или Начала политического права
со следствием, чтобы дух общежития, долженствующий быть
произведением установлений, направлял сами установления, а люди
стали допредь законов теми, кем они должны стать благодаря им.
И, таким образом, Законодатель, не имеющий возможности
использовать ни силу, ни доводы, по необходимости должен
прибегнуть к помощи влияния иного порядка, которое позволит без
насилия повести людей за собой и без всякого убеждения их уговорить.
Вот что заставляло во все времена отцов наций прибегать к
вмешательству свыше, почитать богов и мудро внушать почтение к ним,
чтобы народы, в равной мере подчиненные законам государства
и законам природы и считавшие одной и той же властью ту, что
создала человека, и ту, что создала общество, при этом повиновались
свободно и послушно несли на себе ярмо благоденствия общества.
Этот возвышенный разум, недоступный пониманию
простонародья, является тем самым разумом, указания которого
законодатель вкладывает в уста бессмертных богов, дабы с помощью
божественной власти повести за собой тех, кого не смогла бы побудить
к действию человеческая осмотрительность*. Но не каждый
человек может говорить от лица богов и не каждому верят, когда он
заявляет о том, что толкует их волю. Великая душа Законодателя —
чудо, засвидетельствовать которое должно его призвание. Всякий
может высекать что-то на табличках из камня, или подкупить
предсказателя, или делать вид, будто втайне общается с
каким-нибудь божеством, или обучить птицу так, чтобы она шептала ему на
ухо, или найти иные грубые средства внушить народу почтение.
Тот, кто умеет делать лишь подобные вещи, сможет, наверное, при
случае собрать вместе толпу безрассудных людей, но он не сможет
стать основателем державы, а его причудливое творение вскоре
погибнет одновременно с ним. Пустое величие создает связь
временную, но только мудрость делает ее устойчивой. А ведь иудейский
закон все еще продолжает существовать, а закон Измаила на
протяжении десяти столетий царит в половине мира, они и поныне
напоминают о тех великих людях, которые их составили; и в то время
как горделивая философия и ослепление тех, кто проникся духом
* «Е veramente, - говорит Макиавелли, - mai non fu alcuno ordinatore di leggi stra-
ordinarie in un popolo, ehe non ricorresse a Dio, perche altrimenti non sarebbero accet-
tate: perche sono molti béni conosciuti da uno prudente, I quali non hanno in se ragioni
evidenti da potergli persuadere ad altrui» (Discorsi sopra Tito Livio, L. I, cap. XI)22.
151

«■v*.
Жан-Жак Руссо
принадлежности к той или иной партии, считают их удачливыми
самозванцами, настоящий политик приходит в восхищение, видя
в их установлениях могучее дарование, которое осуществляет
верховное руководство прочными учреждениями.
Из всего сказанного не нужно делать вслед за Уорбертоном23 тот
вывод, что у политики и религии в нашем обществе один и тот же
предмет, но тот, что при возникновении наций религия служит
орудием в руках политиков.
Глава 8
О народе
Подобному тому как до строительства большого здания
архитектор изучает и прощупывает почву, чтобы узнать, может ли она
выдержать его вес, мудрый создатель установлений начинает не
с того, что составляет законы, хорошие сами по себе, но исследует
предварительно, способен ли народ выносить бремя законов,
которые он для него создает. Именно по этой причине Платон
отказался дать законы жителям Аркадии и сирийцам, зная, что эти два
народа богаты и не смогли бы примириться с равенством; именно по
этой причине на Крите можно было видеть хорошие законы и
плохих людей, ибо Минос сумел всего лишь навести строгий порядок
в народе, обремененном пороками.
Тысячи наций, блиставших по всей земле, оказались вообще
неспособны примириться с хорошими законами, а тем, кто все же
оказался на это способен, было отпущено на это весьма короткое
время. Народы24, так же как и люди, податливы только в
молодости, и, старея, они становятся неисправимы; как только обычаи
установились, а предрассудки укоренились, стремиться их
преобразовать — опасное и бессмысленное предприятие; народ не
способен смириться с тем, что кто-то замечает его недуг и хочет его
исцелить, и в этом он похож на глупых и боязливых больных, которые
вздрагивают от испуга при виде врача.
Нельзя сказать, что не случалось так, как это случается при
некоторых болезнях, приводящих в расстройство разум людей и
лишающих их воспоминаний о прошлом, или что никогда на
протяжении всей жизни государства не было таких жестоких времен,
когда перевороты оказывали на народы такое же воздействие, как
некоторые приступы болезни на отдельных людей: ужас при воспо-
152

Общественный договор, или Начала политического права
минании о прошлом напоминает забвение, и государство, объятое
гражданскими войнами, возрождается, если можно так выразиться,
из пепла и вновь обретает силу молодости, вырвавшись из рук
смерти. Таковой была Спарта во времена Ликурга, Рим после Тарк-
виниев, и таковы в наше время Голландия и Швейцария после
изгнания тиранов.
Но такие события редки; это исключение, причина которого
всегда обнаруживает себя в особенном устройстве отдельно взятого
государства. Они не могут дважды иметь место в истории одного
и того же народа, ибо он может быть свободным, пока остается
варварским, но он не способен стать свободным, когда рычаги
гражданской жизни изношены. И вот тогда смуты уничтожают
государство, а перевороты уже не могут его восстановить, и как только
оковы разбиты, народ гибнет и рассеивается, переставая существовать:
отныне он нуждается не в освободителях, а в хозяевах. Свободные
народы, помните всегда об этом правиле: можно стяжать свободу,
но утраченную свободу не вернуть никогда.
У наций, так же как и у людей, есть возраст зрелости, которого
нужно дождаться, прежде чем пытаться подчинить их законам; но
понять, является ли народ зрелым, не всегда легко, и если забегать
вперед, дело оказывается потерянным*. Иной народ можно
приучить к порядку с рождения, а с другим этого не получится и через
два столетия.
Русские никогда не будут по-настоящему способны к
гражданской жизни, потому что она у них возникла слишком рано. Петр
обладал даром подражания, но у него не было истинного дарования,
такого, которое творит и создает все из ничего. Некоторые вещи,
сделанные им, были хороши, но их большая часть оказалась
неуместна. Он понял, что его народ — варварский, но не понял, что
этот народ не созрел для гражданской жизни; он захотел
приобщить его к ней, в то время как его следовало закалить в сражениях.
Он с самого начала хотел создать немцев и англичан, тогда как
следовало было начать с того, чтобы сделать русских русскими; и он
навсегда помешал им стать теми, кем они могли бы стать, убедив их
в том, что они те, кем они в действительности не являлись. Именно
так и поступает учитель во Франции, давая образование своему
* Молодость не есть детство, и у наций так же, как и у людей, существует возраст
молодости, или, если угодно, зрелости, которого необходимо дождаться.
153

«-\ Жан-Жак Руссо
ученику, дабы тот мог блистать в детском возрасте, а затем навсегда
остается ничтожеством. Российская держава пожелает покорить
Европу, и сама окажется покоренной, ее подданные — татары — и ее
соседи станут сначала ее хозяевами, а потом нашими: этот
переворот мне кажется неизбежным. Все короли Европы слаженно
работают над тем, чтобы его ускорить.
Глава 9
Продолжение
Подобно тому как природа дала очертания стану человека,
имеющего правильное сложение, нарушая которые, она способна
создавать лишь гигантов и карликов, точно так же дело обстоит с
наилучшим устройством государства, если принять во внимание его
протяженность, чтобы оно было не слишком большим, дабы им
можно было хорошо управлять, и не слишком маленьким, дабы
оно было в состоянии сохранить свою устойчивость
самостоятельно. Во всяком политическом организме есть высшая степень силы,
которую невозможно превзойти и которую он часто утрачивает,
увеличивая свои размеры. Чем дальше простираются узы общества,
тем больше они ослабевают, и, в общем, малое государство
относительно более сильное, чем большое.
Тысячи доводов доказывают истинность этого правила.
Во-первых, управление становится более затруднительным на больших
расстояниях, подобно тому как груз становится более тяжелым,
когда его прикрепляют к концу большого рычага. Управление
также оказывается более дорогостоящим по мере умножения ступеней
власти; ибо, прежде всего, каждый город должен обладать
собственным управлением, оплачиваемым народом, затем каждый
район также должен им обладать, и тоже на деньги народа, и,
наконец, край, а затем и области, сатрапии, вице-королевства тоже
следует оплачивать, и управление становится более дорогостоящим, по
мере того как мы поднимаемся вверх по этим ступеням; и все это за
счет средств несчастного народа; наконец, наступает черед высшего
управления, которое давит на все остальное. Столько чрезмерных
платежей постоянно истощают подданных; и эти земли
управляются всеми этими различными чинами не только не слишком хорошо,
но и гораздо хуже, чем если бы над ними был поставлен один чело-
154

Общественный договор, или Начала политического права ^*
век. А между тем едва ли находятся средства для чрезвычайных
обстоятельств, и когда возникает в них нужда, государство всегда
оказывается на грани разрушения.
И это еще не все. Не только у правительства меньше твердости
и быстроты для того, чтобы заставить соблюдать законы,
помешать притеснениям, исправить пороки, пресечь подстрекательства,
могущие случиться в отдаленных уголках, но и народ питает
меньше почтения к правителям, которых почти что не видит, к родине,
в его глазах являющейся целым миром, и к согражданам; большая
часть их ему чужда. Одинаковые законы не подходят для
различных провинций, находящихся в разных природных условиях,
нравы в которых различны и которые не в состоянии выдержать
одинаковый образ правления. Различные законы порождают лишь
волнения и смуты в народах, живущих под властью одних и тех же
правителей и в постоянном общении, переселяющихся друг к другу,
вступающих в браки; и, подчиняясь чужим обычаям, они уже
совсем не уверены в том, принадлежит ли им в действительности их
семейное имущество. Их способности зарыты в землю, они не
ведают добродетелей, пороки остаются безнаказанными во всем этом
множестве незнакомых друг с другом людей, которых центр
высшего управления собирает в одном месте. Правители, перегруженные
делами, сами уже ничего не видят, и доверенные лица управляют
государством. И, наконец, меры, необходимые для укрепления
общей власти, от которой должностные лица в отдаленных местах
хотели бы укрыться или же внушить ей уважение к себе, составляют
все заботы общества, а на долю забот о счастье народа не остается
ничего, и едва ли этих забот достанет в случае нужды для его
защиты; и именно в это время слишком большой по своему устройству
организм оседает под собственной тяжестью и, раздавленный,
погибает.
С другой стороны, государство должно покоиться на
определенном основании, чтобы обладать прочностью и противостоять
потрясениям, которые оно неизбежно будет испытывать, и выдержать
усилия, которые ему придется прилагать, чтобы устоять: ибо все
народы находятся под воздействием своего рода центробежной
силы, подобной вихревым потокам Декарта, и стремятся оказать
воздействие друг на друга и увеличивать свою численность за счет
соседей. И, таким образом, слабые подвергаются опасности в
скором времени в этих потоках кануть, и никто не может сохранить
155

«-v. Жан-Жак Руссо
себя иначе, как установив своего рода равновесие с остальными,
так что сила сжатия оказалась бы повсюду почти одинаковой.
Из всего этого видно, что существуют доводы в пользу
увеличения размеров государств и в пользу их сокращения; и не самое
малое дарование политика состоит в том, чтобы обнаружить ради
сохранения государства между теми и другими соотношение,
наиболее выгодное для государства. И в целом можно сказать, что
доводы в пользу первого, касаясь лишь внешнего положения,
относительны, и их следует подчинить вторым, касающимся положения
внутреннего, то есть безусловным; сильное и здоровое устройство
государства — это главное, чего стоит добиваться, и более следует
рассчитывать на прочность, возникающую благодаря хорошему
управлению, чем на средства, которые доставляет большая
территория.
И напоследок скажем, что существовали государства с таким
государственным устройством, что необходимость в завоеваниях
была его частью, и для сохранения своей устойчивости они
вынуждены были непрерывно увеличивать свои размеры. Возможно, они
очень радовались этой счастливой необходимости, которая, меж
тем, являла их взору и пределы их величия, и неизбежную минуту
упадка.
Глава 10
Продолжение
Политический организм можно измерить двояким образом,
а именно: принимая в расчет протяженность территории и
количество населения. Но, однако, существует между той и другой мерой
соотношение зависимости, приличествующее подлинно великому
государству: люди образуют государство, а земля их питает; это
соотношение заключается в том, чтобы земли было достаточно для
пропитания ее жителей и на ней было столько жителей, сколько
земля может прокормить. Именно в этом соотношении заключена
высшая степень его силы при определенной численности народа;
ибо, когда существуют излишки земли, ее охрана стоит дорого, она
недостаточно обработана, и имеют место излишки продуктов;
в этом заключен ближайший повод для оборонительных войн, если
же земли недостаточно, то государство оказывается придатком
и существует по милости соседей; и это становится ближайшим по-
156

Общественный договор, или Начала политического права
^^>
водом для захватнических войн. Всякий народ, который в силу
своего местоположения стоит перед выбором только между торговлей
и войной, сам по себе слаб, зависит от соседей, от разного рода
событий, и всегда его существование кратковременно и ненадежно.
Он либо покоряет другие народы и меняет свое положение, либо
покоряют его, и тогда он более ничего не значит. Он не может
сохранить себя в качестве свободного народа, иначе как или
оставаясь малым, или становясь великим.
Невозможно выразить в числах точную зависимость между
протяженностью территории и количеством людей, чтобы и того, и
другого было достаточно: как по причине различий в качестве земли,
в степени ее плодородия, в характере ее продуктов, во влиянии
природных условий, так и по причине различий, наблюдаемых в
нравах жителей, которые ее населяют; ведь одни из них потребляют
мало в плодородных странах, а другие много, населяя земли
бесплодные. Кроме того, еще нужно принять во внимание наибольшую
или наименьшую способность женщин к деторождению, а также то,
что страна может быть более или менее благоприятна для роста
народонаселения, на содействие увеличению которого законодатель
вправе рассчитывать, создавая свои установления; таким образом,
он должен основывать свое суждение не на том, что видит перед
глазами, а на том, что предвидит, и принимать во внимание не
столько наличную численность населения, сколько ту, до которой
оно может естественным образом вырасти. И, в конце концов,
существуют тысячи благоприятных случаев, когда особые обстоятельства
места требуют или дают возможность освоить большее количество
земли, чем это кажется необходимым. Таким образом заселяется
вся земля в гористой стране, где дары природы, а именно:
древесина и пастбища, не требуют больших затрат труда, а опыт научает
тому, что женщины приносят больше потомства, чем на равнине,
и где земли в основном расположены на склонах и лишь в редких
случаях встречаются участки, расположенные горизонтально,
которые только и можно использовать для посадки растений.
Напротив, берег моря позволяет жить скученно даже в бесплодных
скалах и песках, потому что рыбная ловля может в значительной мере
возместить недостаток плодов земли и потому, что люди
вынуждены теснее сплотиться, чтобы отражать нападения морских
разбойников, и, кроме того, потому, что благодаря колониям страна
может освободиться от избытка жителей.
157

^■4.
Жан-Жак Руссо
К этим условиям, необходимым для того, чтобы дать народу
установления, нужно добавить и еще одно непременное условие,
без учета которого все остальные окажутся бесполезными, а
именно: чтобы все могли наслаждаться миром и изобилием, ибо время,
когда в государстве вводят порядок, напоминает период набора
солдат в батальон, когда организм менее всего способен оказывать
сопротивление и его легче всего уничтожить. Гораздо лучше
оказывают сопротивление тогда, когда царит полный беспорядок, а не во
время брожения, когда каждый больше озабочен своим
положением в обществе, а не угрозой погибнуть. Если только случатся войны,
голод, мятежи, то в это переломное время государство неизбежно
будет опрокинуто.
Не то чтобы не существовало множества правительств,
учрежденных в неспокойные времена. Они были, но именно эти самые
правительства и разрушали государство. Самозванцы всегда
выбирают эти смутные времена и приближают их наступление, дабы под
покровом царящего в обществе ужаса заставить принять пагубные
законы, которых народ никогда бы не одобрил, сохрани он
хладнокровие. Выбор времени создания установлений — один из
наиболее верных признаков, позволяющий отличить творение
законодателя от творения тирана.
Так какой же народ наиболее пригоден для законодательства?
Это тот, что уже связан неким исконным союзом, основанным на
соображениях выгоды или на соглашении, но еще пока не нес на
себе настоящего ярма законов; тот, что еще не имеет прочно
укоренившихся обычаев или суеверий; тот, что не боится потерпеть
поражение после внезапного вторжения; тот, что, не вмешиваясь в
ссоры соседей, в одиночку может оказать сопротивление одному из них
или воспользоваться помощью одного из них для отражения
нападения со стороны другрго; тот, в котором каждого жителя все
знают в лицо и где нет нужды взваливать на человека бремя, которое
он не в состоянии вынести; тот, что может обойтись без помощи
других народов, и тот, без которого сможет обойтись всякий другой
народ*; тот, кто не богат, не беден и самодостаточен; и, наконец,
* Если бы из двух соседних народов один не мог обходиться без другого, это
положение было бы весьма трудным для первого и весьма опасным для последнего.
Всякая мудрая нация в подобных случаях постарается поскорее избавить другую
нацию от подобной зависимости. Тласкаланская республика, территория которой
вклинивалась в Мексиканскую державу, предпочла вообще обходиться без соли.
158

Общественный договор, или Начала политического права
тот, кто соединяет в себе прочность древнего народа с
податливостью вновь возникшего. Тяжким трудом делает законодательство не
столько то, что необходимо учредить, сколько то, что необходимо
разрушить; а что делает успех весьма редким явлением, так это
невозможность отыскать простоту, дарованную природой, в
сочетании с потребностью жить в обществе. По правде сказать, трудно
найти сочетание этих условий в одном месте. Да и немногие
государства обладали хорошим государственным устройством.
В Европе еще существует государство, способное принять
законодательство. Это остров Корсика. Доблесть и постоянство, с
которыми этот отважный народ сумел вернуть себе свободу и защищать
ее, весьма заслуживают того, чтобы мудрец научил его тому, как эту
свободу сохранить. У меня есть предчувствие: однажды этот народ
удивит Европу.
Глава 11
О разлигных сводах законодательства
Если захотят исследовать, в чем в точности заключается самое
большое благо для всех, являющееся целью любого порядка
законодательства, то обнаружат, что это благо заключено в двух
главных предметах: свободе и равенстве. В свободе, поскольку всякая
зависимость от частного лица является в одинаковой мере силой,
отнятой у организма государства; в равенстве, поскольку свобода
не может продолжать существовать без него.
Я уже говорил о том, что представляет собой гражданская
свобода; что же касается равенства, под этим словом не нужно
понимать то, что уровень могущества и богатства должен быть
безусловно одинаковым у всех; но пусть могущество не опускается до
какого-нибудь насилия и проявляет себя лишь в соответствии с
положением лица и законами, а что до богатства, то пусть ни один
гражданин не обладает такой роскошью, что сможет купить
другого гражданина, и пусть никто не будет настолько беден, чтобы ока-
чем покупать ее у мексиканцев или даже получать ее бесплатно от них. Мудрые
тласкаланцы заметили западню, скрытую за этими щедротами. Они сохранили
свою свободу, и это маленькое государство, заключенное внутри большой
державы, стало в конечном итоге орудием ее разрушения.
159

*\
Жан-Жак Руссо
заться вынужденным себя продавать. Все это предполагает,
достаточно умеренное влияние и размеры имущества у вельмож, а у
людей бедных — умеренные скупость и зависть *.
Это равенство, как утверждают, есть несбыточные умствования,
которые в обычной жизни неосуществимы: но если
злоупотребления неизбежны, разве из этого следует, что их не стоит попытаться
хотя бы исправить? Именно потому, что сила вещей,
упорядочивающая эти правила, всегда стремится уничтожить равенство, сила
законодательства должна всегда стремиться его укрепить.
Но эти предметы, общие для всякого хорошего установления,
необходимо видоизменяются в каждой стране в зависимости от
отношений, складывающихся как в соответствии с обстановкой на
местах, так и сообразно нравам жителей, и именно с учетом этих
отношений следует избирать для того или иного народа особенный
порядок в установлениях, который окажется наилучшим,
возможно, не сам по себе, а для государства, где их предполагают завести.
Например, если почва неплодородна или непригодна для
земледелия или же жители живут слишком скученно в стране, что тогда?
Обратите больше внимания на ремесла и искусства, их
произведения вы обменяете на продукты питания, которых вам не хватает.
А если, напротив, вы ведете хозяйство на равнинах, дающих
изобилие, или на плодородных склонах холмов? А если на добротной
земле вам не хватает жителей? Позаботьтесь о земледелии,
умножающем количество людей, и избавьте себя от искусств, развитие
которых доведет страну до обезлюдения, ибо то малое количество
жителей, что в ней есть, толпами соберется в немногих ее
областях **. Народ населяет протяженные и удобные для жизни берега?
Заполните море кораблями, развивайте торговлю и мореплавание;
* Хотите ли придать государству прочность? Сблизьте, насколько это возможно,
крайние степени различий в общественном положении: не допускайте
возникновения роскоши и нищеты. Эти два состояния, по природе вещей нераздельные,
в равной мере пагубны для общего блага: одно взращивает пособников тирании,
а другое — тиранов; именно между ними осуществляется незаконная торговля
свободой. Одни покупают ее, а другие продают.
** Некоторые отрасли внешней торговли, говорит господин Д25, приносят лишь
мнимую пользу королевству в целом; она может обогатить немногих частных лиц
или даже несколько городов, но нация в целом от этого не выигрывает ничего,
а народу от этого не становится лучше.
160

Общественный договор, или Начала политического права s~*
ваше существование окажется кратковременным и блестящим.
Море омывает ваше побережье, усеянное почти недоступными
скалами? Оставайтесь варварами и питайтесь рыбой; ваша жизнь станет
спокойной, даже лучшей, и, бесспорно, более счастливой. Одним
словом, помимо правил, общих для всех, каждый народ в
отдельности заключает в себе самом некую действующую причину, которая
упорядочивает эти правила и делает законодательство пригодным
только для него. Именно поэтому прежде у евреев, а теперь у
арабов главным предметом законодательства была религия, а у
афинян — словесность; в Карфагене и Тире им была торговля, на
Родосе — флот, в Спарте — война, а в Риме — добродетель. Автор «Духа
Законов» на множестве примеров показал, с каким искусством
законодатель сообразует установления с каждым из этих предметов.
Устройство государства поистине крепко и долговременно лишь
тогда, когда приемлемые условия соблюдены, а отношения
зависимости, существующие по природе, и те, что установлены законом,
совпадают во всем, и последние лишь, так сказать, упрочивают,
исправляют первые и сопутствуют им. Но если законодатель
ошибочно избирает предмет своей деятельности и руководствуется
началами, отличными от тех, которые заложены в природе вещей, при том
что одно из них заключает в себе стремление к свободе, а другое —
стремление к рабству или же одно из них имеет в виду стремление
к богатству, а другое — рост народонаселения, одно — стремление
к миру, а другое — к завоеваниям, то законы незаметным образом
ослабевают, государственное устройство портится, а государство
испытывает постоянные потрясения и в конце концов меняет свой
строй и уничтожается, а неодолимая сила природы снова вступает
в свои державные права.
Глава 12
О разделении законов на виды
Дабы упорядочить все или же придать наилучший облик
общественным делам, следует принять во внимание различные вещи,
связанные друг с другом. Во-первых, действие организма в целом,
направленное на самого себя, то есть зависимость целого от целого,
или взаимную зависимость суверена и государства, и эту зависи-
6 Зак. 3436
161

«■\
Жан-Жак Руссо
мость составляют, как мы увидим в дальнейшем, промежуточные
члены ее ряда.
Законы, которые упорядочивают эту зависимость, носят имя
законов политических, или основных, и не без оснований, особенно
если они являются мудрыми. Ибо если в том или ином государстве
существует лишь один хороший способ установить в нем порядок,
то народ, открывший его для себя, должен его придерживаться: но
если установленный порядок плох, к чему считать основными
законы, мешающие ему стать хорошим? Впрочем, в любом случае
народ властен менять законы, даже самые лучшие: ибо если ему
захочется причинить себе зло, то кто вправе ему в этом помешать?
Во-вторых нужно принять во внимание отношения членов
организма между собой или с организмом в целом, и эта зависимость
в первом плане должна быть как можно меньшей, а во втором —
как можно большей: таким образом, чтобы каждый гражданин в
отдельности оказался совершенно независим от остальных и в
крайней зависимости от гражданской общины, что всегда достигается
одними и теми же средствами; ибо только сила государства создает
свободу его членов. Именно из этой второй зависимости
возникают гражданские законы.
Следует принять во внимание и третий вид отношений, то есть
отношения между гражданином и законом, а именно:
неповиновение налагаемому наказанию; это становится поводом для
учреждения уголовных законов, которые, в сущности, являются не
столько особым родом законов, сколько санкцией за нарушение всех
остальных.
К этим трем видам законов я присоединил бы и четвертый,
самый главный из всех, начертанный не на мраморе, не на меди, но
в сердцах граждан; оц создает истинное устройство государства
и изо дня в день обретает новые силы; тогда, когда остальные
законы устаревают или угасают, он их оживляет и заменяет собой,
сохраняя согласие народа с духом его установлений, и незаметно
замещает силу власти силой привычки. Я говорю о нравах, обычаях
и, в особенности, об общественном мнении; отрасль
законодательства, незнакомая нашим политикам, но от нее зависит успех во всех
остальных отраслях: именно ею великий законодатель втайне занят,
тогда как порой кажется, что он ограничивается предписаниями
частного характера, являющимися лишь скрепой арки, а из них
162

Общественный договор, или Начала политического права
-^*
медленно зарождаются нравы, в конечном итоге образующие
краеугольный камень свода.
Из этих различных классов законов законы политические,
устанавливающие образ правления, только и имеют отношение к
избранной мною теме.
Конец второй книги
Книга III
Прежде чем речь пойдет о различных образах правления,
постараемся определить точный смысл этого слова, который доселе был
объяснен недостаточно хорошо.
Глава 1
О правлении вообще
Предупреждаю читателя, что эта глава должна быть прочитана
не спеша и что я не владею искусством ясно излагать мысли тому,
кто не желает проявить внимание.
Всякий свободный поступок становится возможным в силу двух
причин, а именно: волю решиться на поступок и вторую причину,
физическую, то есть способность его совершить. Когда я двигаюсь
к некоей цели, во-первых, необходимо, чтобы я хотел это делать;
а во-вторых, чтобы ноги меня к ней несли. Допустим, паралитик
захочет бегать, а проворный не захочет бежать, тогда оба останутся
недвижны. Политический организм заключает в себе подобные
движущие силы; в нем так же различаются воля и сила: воля носит
имя законодательной власти, а сила — имя власти исполнительной.
Ничто не совершается и не может в нем совершаться без их
содействия.
Законодательная власть, как мы видели, принадлежит и может
принадлежать только народу. Напротив, легко заметить (в
согласии с ранее установленными началами), что исполнительная власть
не может принадлежать законодательной, или суверенной, то есть
власти, обладающей общим характером; ибо власть
исполнительная проявляется в решениях частного характера, не относящихся
163

«~v.
Жан-Жак Руссо
к рычагам закона, и следовательно, к рычагам в руках суверена,
решениями которого надлежит создавать только законы.
Следовательно, государственной власти необходимо иметь
поверенного, объединяющего и приводящего в действие государство
в соответствии с указаниями общей воли, который послужит
средством сообщения между государством и сувереном и в каком-то
смысле породит в обществе то, что образует в человеке единство
тела и души. Вот что в государстве является причиной
существования правительства, некстати смешиваемого с сувереном, слугой
которого оно является.
Что же такое правительство? Промежуточный организм,
установленный между подданными и сувереном ради взаимной
согласованности их действий, на который возлагается исполнение
законов и поддержание свободы, как гражданской, так и политической.
Члены этого организма называются магистратами или
королями, то есть правителями, а весь организм носит имя государя*.
Итак, те, кто полагает, что решения, в силу которых народ
подчиняется своим правителям, не есть договор, весьма правы. Это всего
лишь поручение или должность; исполняя его, члены
правительства, будучи простыми служащими, назначенными суверенной
властью, осуществляют от своего имени власть, носителями которой
они стали, и суверен может, когда ему угодно, ограничить, изменить
или снова взять в свои руки эту власть, а отчуждение такого права
несовместимо с природой общественного организма и противоречит
цели общественного объединения.
Итак, я называю «правительством», или «высшим
управлением», отправление обязанностей исполнительной властью в
соответствии с законом, а также государя или магистрата, человека или
орган, на который возложено это управление.
Именно в правительстве существуют опосредующие силы, а
зависимость между ними составляет отношение целого к целому и
суверена к государству. Можно представить себе последнюю
зависимость в качестве крайних членов прямой пропорции, а ее средним
значением является правительство. Правительство получает от
суверена приказы, передаваемые им народу, и для соблюдения
равновесия в государстве необходимо, чтобы при сокращении
значений получилось равенство между произведением значений пропор-
* Именно в подобном случае в Венеции коллегию именуют светлейшим
государем, даже если дож не присутствует на ее заседании.
164

Общественный договор, или Начала политического права ^-»
ции или правомочиями правительства как такового и
произведением или правомочиями граждан, которые являются суверенами в
одной части пропорции и подданными в другой.
Более того, невозможно изменить ни один из этих членов,
тотчас не нарушив пропорцию. Если суверен пожелает управлять, или
магистрат захочет издавать законы, или же подданные откажутся
повиноваться, вместо правильного соотношения возникнет
беспорядок: воля и силы не будут действовать сообща, и распавшееся
государство погрузится в деспотизм или анархию. Поскольку
существует только среднее значение каждой из этих зависимостей в
пропорции, то может существовать лишь одно возможное хорошее
правление в государстве: но так как тысячи событий могут
изменить отношения зависимости у какого-либо народа, не только
различные правления могут стать хорошими для разных народов, но
и оказаться таковыми для одного и того же народа в разные времена.
Стремясь объяснить мою мысль о различных отношениях
зависимости, которые могут возникнуть между крайними членами
пропорции, я приведу в пример число людей в народе, то есть
зависимую величину, которую проще всего выразить.
Предположим, что государство состоит из десяти тысяч граждан.
Суверена можно рассматривать собирательно и в качестве
организма, но каждое частное лицо в качестве подданного следует
рассматривать как личность; таким образом, суверен относится к
подданному как десять тысяч к одному; другими словами, каждый гражданин
государства обладает одной десятитысячной суверенной власти,
хотя он и подчиняется ей целиком. Предположим, что народ
состоит из ста тысяч человек, положение подданных не меняется, и
каждый одинаково является носителем всей власти законов, тогда как
голос его одобрения, который сводится к одной стотысячной,
имеет в десять раз меньше влияния при их составлении. В этом случае
подданный так и остается единицей, а отношение зависимости от
суверена возрастает в соответствии с числом граждан. Из чего
следует, что чем больше увеличиваются размеры государства, тем
меньше в нем свободы.
Когда я говорю, что зависимость возрастает, я понимаю под этим
то, что она отклоняется от равенства, и, таким образом, чем более
велика эта зависимость в том значении, как ее понимают в
геометрии, тем менее эта зависимость имеет место в общепринятом
значении слова; согласно первому пониманию, зависимость рассматри-
165

*^ч.
Жан-Жак Руссо
вается в соответствии с количеством, измеряемым показателем
степени, а во втором понимании эта зависимость рассматривается
как тождество и оценивается через подобие.
Однако чем меньше частная воля зависит от общей, то есть нравы
от законов, тем больше принудительная сила должна возрастать.
И, следовательно, правление, дабы стать хорошим, должно
сообразно с этим быть более сильным, по мере того как народ становится
более многочисленным.
С другой стороны, поскольку увеличение размеров государства
создает для носителей государственной власти больше соблазнов
и способов злоупотребления властью, то чем больше у
правительства силы удерживать в повиновении народ, тем более суверен должен
обладать, в свой черед, силой удерживать в повиновении
правительство. Я здесь говорю не о силе государства в целом, но об
относительной силе его различных частей.
Из этой двоякой зависимости следует, что прямая пропорция
между сувереном, государем и народом не является мыслью
произвольной, но необходимым следствием, вытекающим из природы
политического организма. Из этого следует еще и то, что один из ее
крайних членов, то есть народ в качестве подданного, поскольку он
является неизменным и представлен в виде единства, то всякий раз,
когда удвоенное значение таким же образом возрастает или
уменьшается, простое значение увеличивается или уменьшается и,
следовательно, значение среднего члена меняется. Это наглядно
показывает, что не существует одного единого и отвлеченного устройства
правительства, но может существовать столько различных по своей
природе правительств, сколько и государств, отличных по своим
размерам.
Если, осмеивая эти суждения, скажут, что для того чтобы
обнаружить это среднее значение и образовать организм правительства,
нужно лишь, согласно моему мнению, извлечь квадратный корень
из численности народа, я отвечу, что я здесь привожу это число
лишь в качестве примера и что отношения зависимости, о которых
я говорю, измеряются здесь не только числом людей, но и в целом
масштабом действий, сопрягающихся в силу многих причин, и что,
в конечном счете, если выразить мою мысль в немногих словах, то,
пользуясь понятиями геометрии, я, тем не менее, отдаю себе отчет,
что геометрическая точность не имеет места в моральных
величинах.
166

Общественный договор, или Начала политического права __^~»
Правительство в малом является тем, чем политический
организм, заключающий его в себе, является в большем. Это
нравственное лицо, наделенное определенными способностями, действующее,
когда является сувереном, и претерпевающее действие в качестве
государства; его можно разложить на отношения зависимости, из
чего, следовательно, возникает новая пропорция, а внутри нее еще
и та, что существует в судейском чине, вплоть до того, что мы
придем к неделимому среднему значению, то есть к единственному
властителю или высшему магистрату, которого можно представить себе
в середине этой прогрессии как единицу в промежутке ряда дробей
и ряда чисел.
Не внося путаницу, умножая члены пропорции, довольствуемся
тем, что будем рассматривать правительство в качестве нового
организма в государстве, отличного от народа и населения,
находящегося в промежуточном положении между первым и вторым.
Есть существенное различие между двумя этими организмами,
а именно: государство существует само по себе, а правительство —
по воле суверена. Таким образом, волей, господствующей над
государем, является или должна являться только общая воля и закон,
а его сила есть только сила государственной власти,
сосредоточенная в нем; как только он пожелает сам принять некоторое
независимое и властное решение, связь внутри целого начнет ослабевать.
Если случится, в конце концов, так, что государь станет обладать
особой волей, более действенной, чем воля суверена, и
воспользуется государственной властью, находящейся в его руках, дабы
заставить повиноваться своей частной воле таким образом, что
появятся, так сказать, два суверена, один по праву, а другой по факту, —
общественный союз тотчас исчезнет, а политический организм
распадется.
Между тем, как для того, чтобы сообщить организму
правительства подлинную жизнь, отличную от организма государства, так
и для того, чтобы все его члены могли действовать сообща,
сообразно цели, ради которой созданы его учреждения, правительству
необходимо особое «я», общая чувствительность его членов, сила
и воля, направленные на его сохранение. Это особое существование
предполагает собрания, советы, полномочия обсуждать и решать
вопросы, права, звания, преимущества, которыми особо наделен
государь и которые делают положение магистрата в обществе тем
более почетным, чем, соответственно, более оно тягостно. Затрудне-
167

*\.
Жан-Жак Руссо
ние заключается в том, каким образом упорядочить подчиненное
целое в общем целом так, чтобы государь ни в коей мере не менял
общего устройства государства, укрепляя свое положение и всегда
отличал свою собственную силу, предназначенную для
самосохранения, от силы государства, предназначенной для сохранения
последнего, и чтобы, одним словом, он всегда был готов принести
в жертву правительство народу, а не народ правительству.
Впрочем, хотя искусственный организм правительства и является
творением другого искусственного организма и наделен жизнью,
в известной мере заимствованной и подначальной, это не мешает
тому, чтобы он действовал более или менее решительно и быстро,
обладая, если можно так выразиться, более или менее крепким
здоровьем. И, наконец, не отклоняясь непосредственно от цели, ради
которой правительство учреждается, оно в большей или меньшей
мере может от нее отступать, в зависимости от того, как оно устроено.
Из всех этих различий возникают разные отношения
зависимости от организма государства, в которые правительство попадает
сообразно особым или случайным отношениям, возникающим в
самом государстве. Ибо часто само по себе наилучшее правительство
становится самым порочным, если эти отношения зависимости не
искажаются под влиянием недостатков политического организма,
частью которого оно является.
Глава 2
О нахале, определяющем
разлигные образы правления
Чтобы объяснить общую причину этих различий, здесь следует
отличать государя и правительство, подобно тому как прежде я
провел различие между государством и сувереном.
Организм магистратуры может состоять из большего или
меньшего числа членов. Мы уже говорили, что зависимость суверена от
подданных тем более велика, чем более многочисленным является
народ; согласно очевидному сходству, мы можем то же самое
утверждать о правительстве в его связи с магистратами.
Однако, поскольку сила правительства в целом, будучи всегда
силой государства, остается неизменной, отсюда следует, что чем
больше правительство направляет эту силу на собственных членов,
168

Общественный договор, или Начала политического права
тем менее у него остается сил для того, чтобы воздействовать на
весь народ.
Следовательно, чем более многочисленны магистраты, тем
более слабым становится правительство. Поскольку это правило
является основным, постараемся его получше объяснить.
У магистрата можно выявить три воли, существенным образом
отличные. Во-первых, собственная воля личности, которая
направлена к его частной пользе; во-вторых, общая воля магистратов,
зависящая только от пользы государства, и ее можно назвать волей
организма. Она является общей по отношению к правительству и
частной по отношению к государству, частью которого является
правительство. И, в-третьих, воля народа, или воля суверенная, общая
как по отношению к государству в качестве целого, так и по
отношению к правительству в качестве части целого.
Когда законодательство совершенно, частная или личная воля
оказываются ничтожными, а воля организма, присущая
правительству, — полностью подчиненной, или, иными словами, общая или
суверенная воля должна стать господствующей и единственной
нормой для всех остальных воль.
Напротив, согласно порядку природы, эти различные воли
становятся более действенными, по мере того как они соединяются
воедино. Таким образом, общая воля всегда оказывается
слабейшей, воля организма занимает второе место, а частная воля первое:
итак, каждый член правительства прежде всего является самим
собой, затем магистратом и только потом гражданином. И эта
последовательность обратна той, которую требует порядок в обществе.
С учетом сказанного допустим, что всякое правительство
находится в руках одного человека. И тогда воля частная и воля
организма будут совершенно согласованы и, следовательно, последняя
достигнет наивысшей из возможных степеней действенности. Однако
поскольку именно от степени проявления воли зависит возможность
использовать силу, а собственная сила правительства неизменна,
из этого следует, что наиболее деятельное правление — правление
одного лица.
Напротив, если мы объединим правительство и
законодательную власть, превратим суверена в государя, а всех граждан в
магистратов, в этом случае воля организма, смешанная с общей волей, не
будет более деятельной, чем воля общая, и оставит за частной
волей всю ее силу. Тогда правительство, обладая по-прежнему той же
169

Жан-Жак Руссо
самой неизменной силой, окажется наделен наименьшей мерой
силы относительной, или способности к деятельности.
Эти отношения зависимости бесспорны, и, кроме того, иные
соображения их подкрепляют. К примеру, очевидно, что всякий
магистрат становится более деятельным внутри своего организма, чем
любой гражданин внутри своего организма, и, следовательно, в
решениях правительства частная воля получит больше влияния, чем
в решениях суверена; ибо на каждого магистрата всегда возложены
некие полномочия в правительстве, тогда как каждый гражданин
в отдельности не обладает никакими полномочиями в суверенной
власти. Впрочем, чем больше государство расширяется, тем более
возрастает его овеществленная сила, меж тем как она не возрастает
в зависимости от его протяженности; но когда государство не
меняет свою протяженность, нет смысла увеличивать число
магистратов: правительство, как следствие, не приобретет самую большую
овеществленную силу, потому что эта сила является силой
государства, мера которой по-прежнему одинакова. И, таким образом,
относительная сила или способность правительства быть деятельным
уменьшается, и при этом его безусловная или овеществленная сила
не возрастает.
И точно: течение дел становится замедленным по мере того, как
большее количество людей ими занимается: придавая слишком
большое значение осмотрительности, а не удаче, часто упускают
благоприятные возможности и, занимаясь обсуждением какого-
нибудь вопроса, часто теряют из вида плоды этого обсуждения.
Я только что доказал, что правительство ослабевает по мере
того, как увеличивается число магистратов, а до этого доказал, что
чем многочисленнее народ, тем более должна возрастать сила
принуждения. Из этого следует, что зависимость магистратов от
правительства должна находиться в обратном отношении к степени
зависимости подданных от суверена: чем больше государство возрастет
в размерах, тем больше оно должно сократить свой состав таким
образом, чтобы число правителей уменьшалось по мере увеличения
численности народа.
Впрочем, я говорю здесь лишь об относительной силе
правительства, а не о его честности: ибо, напротив, чем более
многочисленны магистраты, тем более воля их организма приближена к
общей воле; тогда как, если правит единственный магистрат, эта
самая воля организма является не чем иным, как его частной волей.
170

Общественный договор, или Начала политического права ^*
Итак, с одной стороны теряют то, что можно выиграть с другой,
а искусство законодателя заключается в умении определить точку,
в которой воля и сила правительства, взаимно пропорциональные,
сочетаются в наиболее выгодном для государства отношении
зависимости.
Глава 3
Разделение правлений на виды
В предыдущей главе мы видели, по какой причине выделяют
различные виды и образы правления по числу членов, составляющих
правительство; остается узнать, на чем основано это разделение.
Прежде всего, суверен может вверить правление всему народу
или наибольшей его части таким образом, что появится больше
граждан-магистратов, чем простых граждан — частных лиц. Этот
образ правления называется демократия.
Или же следует сократить численность правительства, вручив
правление небольшому числу таким образом, что окажется больше
простых граждан, чем магистратов. Этот образ правления
называется аристократия.
Наконец, можно сосредоточить все правительство в руках одно-
го-единственного магистрата, который станет источником власти
всех остальных. Этот третий, наиболее распространенный, образ
называется монархией, или королевским правлением.
Следует заметить, что все эти образы правления, или, по
крайней мере, два первых из них, могут иметь в своем составе большее
или меньшее число магистратов и обладать достаточно заметной
гибкостью; ибо демократия может объединять весь народ или
сократить свою численность до его половины. Аристократия, в свою
очередь, может сократить свою численность, включая в себя от
половины народа до сколь угодно малого числа людей. И
королевская власть также может быть поделена. В соответствии с
государственным устройством Спарты постоянно существовало два царя,
а в римской державе бывало иногда и восемь императоров
одновременно, и при этом никто не утверждал, что держава разделена.
Итак, существует такое положение, когда каждый образ правления
смешивается с последующим, и видно, что в трех вышеназванных
171

Жан-Жак Руссо
правлениях в действительности каждое способно принять столько
же образов, сколько граждан в государстве.
И более того, то же самое правление может в некоторых случаях
иметь и другие подразделения, одно из них будет управляться
одним способом, другое — другим, и из сочетания этих трех образов
появятся образы смешанные, число которых умножится благодаря
наличию простых образов.
Всегда много спорили о наилучшем образе правления, упуская
из вида, что каждый из них является наилучшим в определенных
случаях и наихудшим в остальных.
Если в различных государствах число высших правителей должно
находиться в обратном отношении к количеству граждан, из этого
следует, что в целом демократическое правительство подходит для
малых государств, аристократическое — для средних и
монархическое — для больших. Это правило непосредственно вытекает из
установленного начала; но как учесть множество обстоятельств,
которые порождают исключения?
Глава 4
О демократии
Тот, кто создает зако», знает лучше, чем кто-либо иной, как его
следует исполнять и толковать. Тогда как может показаться, что не
должно существовать лучшего государственного устройства чем
то, где исполнительная власть сопрягается с законодательной: но
именно это и делает подобное правление в известных отношениях
неудовлетворительным, ибо вещи, которые следует различать, не
различают, и государь и суверен, будучи одним и тем же лицом,
образуют, так сказать, правление без правительства.
И плохо, если тот, кто создает закон, его исполняет, и еще хуже,
если внимание организма народа отвлекается от общих вопросов
и обращается на предметы частные. Нет ничего опаснее, чем
влияние соображений частной выгоды в общественных делах и
злоупотребление законами со стороны правительства; это меньшее зло, чем
порча законодателя, являющаяся неизбежным следствием его
особых соображений. Ведь тогда государство, искаженное в своей
сущности, становится невозможным преобразовать. Народ, вообще не
172

Общественный договор, или Начала политического права
.^»
допускающий злоупотреблений в правлении, не станет
злоупотреблять и своей независимостью; а народ, который хорошо управлял
бы самим собой, не нуждается в том, чтобы им управляли.
Если рассматривать слово «демократия» в строгом значении, то
следует сказать, что никогда не существовало и никогда не
возникнет подлинной демократии. Противоречит природному порядку,
когда наибольшее число управляет, а меньшим управляют.
Невозможно вообразить себе, что народ постоянно собирается ради
занятий общественными делами, и легко увидеть, что нельзя при
этом раздавать поручения так, чтобы порядок управления не
изменился.
И действительно, я считаю возможным установить начало,
согласно которому, если полномочия правительства разделены
между множеством палат, наименее многочисленные из них рано или
поздно приобретут большую власть хотя бы по причине легкости,
с которой они вершат дела, и вполне естественно, что они к этому
приходят.
Впрочем, разве подобное правление не предполагает
отсутствия множества трудно совместимых между собой дел?
Во-первых, в очень маленьком государстве народ легко собрать, и каждый
гражданин мог бы легко познакомиться с остальными; во-вторых,
весьма заметная простота нравов позволяет предвидеть множество
дел и острых споров; затем, существует полное равенство состояний
и лиц, без чего равенство в правах и во власти не могло бы долгое
время существовать; и, наконец, нет или почти нет роскоши,
поскольку либо роскошь является следствием богатства, либо
наличие роскоши делает богатство необходимым; роскошь развращает
одновременно и богатого, и бедного: одного наличием имущества,
другого завистью; она делает отечество слабым и преисполненным
тщеславия; она лишает государство всех граждан благодаря тому,
что одни порабощают других, а их всех вместе взятых превращает
в рабов общественного мнения.
Вот почему знаменитый автор считал началом республики
добродетель26, поскольку ни одно из сословий общества не могло бы
обойтись без нее: но из-за того, что этот прекрасный гений не сумел
провести необходимых различий, он не всегда был точен, а иногда
неясен, и он не заметил, что, поскольку суверенная власть повсюду
одинакова, то одно и то же начало должно иметь место в любом го-
173

r-v Жан-Жак Руссо
сударстве, обладающем хорошим или, вернее сказать, более или
менее хорошим устройством в зависимости от образа правления.
Добавим, что не существует никакого другого правления,
которое было бы столь сильно подвержено гражданским войнам и
смутам, как демократическое и народное, потому что ни одно из
правлений не имеет такой сильной и постоянной склонности менять
свой образ, ни одно не требует столько бдительности и храбрости
для того, чтобы его образ сохранялся неизменным. И в особенности,
в этом государственном устройстве гражданин должен
вооружиться силой и постоянством и каждый день своей жизни повторять
в глубине своего сердца то, что добродетельный воевода * говорил на
польском сейме: «Malo periculosam libertatem quam quietum servi-
tium»28.
Если бы существовал народ, состоявший из богов, он управлял
бы собой демократически. Столь совершенное правление не для
людей.
Глава 5
Об аристократии
До сих пор мы рассматривали два различных моральных лица,
а именно правительство и суверена, и, следовательно, две общие
воли: одну — осуществляемую в отношении всех граждан, а
другую — только в отношении участников управления. Таким образом,
хотя правительство и может установить внутренний распорядок по
своему усмотрению, обращаться к народу оно вправе только от
имени суверена, то есть от имени самого народа, о чем никогда не
следует забывать.
Изначально обществами управляли аристократы. Главы семейств
обсуждали между собой общественные дела, а молодые люди охотно
подчинялись их опыту и влиянию; отсюда произошли звания
священников, старейшин, сената, геронтов. Дикари центральной
Америки и в наши дни управляют собой таким образом, и это
управление очень хорошее.
Но по мере того как установления, породившие неравенство
в обществе, взяли верх над неравенством природным, богатство или
* Это был воевода Познани, отец короля Польши27, герцога Лотарингского.
174

Общественный договор, или Начала политического права
могущество* получили большие преимущества, чем возраст; вот
тогда аристократия и стала выборной. В конце концов, могущество
и имущество, передававшиеся от отца к сыну, привели к
возникновению патрицианских семей, а правление стало наследственным,
и появились двадцатилетние сенаторы.
Таким образом существует три вида аристократии — по праву
рождения, выборная и наследственная. Первая подходит только
для народов с простыми нравами, а третья есть худший из всех
видов правления. Вторая же — наилучшая — это аристократия в
собственном смысле слова.
Помимо преимуществ, связанных с различением двух видов
власти, существует еще и преимущество, связанное с возможностью
выбирать членов этого правления; ибо при народном правлении все
граждане по рождению являются магистратами, но их число
ограничено до малого, и они становятся магистратами только по праву
избрания **, средству, благодаря которому честность, знания, опыт
и прочие основания для предпочтения и уважения со стороны
общества становятся порукой в том, что государством будут мудро
управлять.
Более того, собрания проходят более спокойно, дела
обсуждаются лучше, и их улаживают с большим порядком и усердием, а
доверие к государству за его пределами в большей мере
поддерживают почтенные сенаторы, а не никому неизвестная или презренная
толпа.
Одним словом, это лучший и наиболее соответствующий
природе порядок, заключающийся в том, что самые мудрые управляют
большинством, но лишь тогда, когда можно получить уверенность
в том, что они будут управлять им ради пользы большинства, не
ради своей собственной; бессмысленно увеличивать количество
рычагов правления, вершить с помощью двадцати тысяч человек
* Понятно, что слово «оптиматы» у древних означало не 'лучшие', а 'наиболее
могущественные люди'.
** Важное значение имеет то, чтобы законы устанавливали порядок избрания
магистрата: ибо, оставляя этот порядок на усмотрение государя, невозможно
избежать превращения этого правления в наследственную аристократию, как это
случилось в Венецианской и Бернской республиках. Ведь первая из них на
протяжении долгого времени была государством в состоянии распада, а вторая
сохраняет прочность благодаря чрезвычайной мудрости ее сената; это исключение
похвально и вместе с тем таит в себе серьезные опасности.
175

r^ Жан-Жак Руссо
то, что избранная сотня людей в состоянии сделать гораздо лучше.
Но следует заметить, что при этом правлении государственная
власть, по крайней мере поначалу, руководствуется соображениями
выгоды организма в согласии с правилами, установленными общей
волей, и то, что иные неизбежные устремления этого организма
отчасти лишают возможности исполнять законы.
Что касается особых удобств в управлении государством, то оно
не нуждается ни в малых размерах, ни в простоте и прямодушии
народа для того, чтобы исполнение закона непосредственно
осуществлялось вслед за волей общества, как это бывает при хорошей
демократии. И тем более нации не следует быть многочисленной,
иначе ее правители, рассеянные по территории, каждый в своем
ведомстве получат возможность принимать решения за суверена, и,
поначалу став от него независимыми, они в конце концов сделаются
хозяевами положения.
Но хотя аристократия в какой-то мере меньше нуждается в
добродетелях, чем народное правление, она все же нуждается в иных
добродетелях, присущих только ей, например, в том, чтобы
стремление к богатствам стало умеренным, а бедняки не были
недовольны; ибо, как представляется, строгое равенство здесь неуместно,
ведь его не было даже в Спарте.
В конечном итоге, если этот образ правления и заключает в себе
известное неравенство имуществ, то только для того, чтобы в
целом правление общественными делами было доверено тем, кто
может больше уделять им время, а не потому, как полагал Аристотель,
что богатым во всяком случае следует отдавать предпочтение перед
бедными. Напротив, весьма важно, когда выборы разных людей
научают народ тому, что их заслуги являются более весомым
доводом отдать предпочтение, чем богатство.
Глава 6
О монархии
До сих пор мы рассматривали Государя как моральное и
собирательное лицо, связанное законами, и как носителя исполнительной
власти в государстве. Теперь мы будем рассматривать эту власть
в качестве власти, естественным образом сосредоточенной в руках
одного лица, человека в собственном смысле слова, который по за-
176

Общественный договор, или Начала политического права
кону только и может ею обладать. Его-то и называют монархом или
королем.
В противоположность иным видам управления, где
собирательное существо предстает в образе личности, в этом виде управления,
напротив, личность становится образом собирательного существа
таким образом, что моральное единство, образующее Государя,
одновременно является единством физическим; в нем все свойства,
которые закон с такими усилиями соединяет в первом, оказываются
естественным образом соединены.
Итак, и воля народа, и воля Государя, и сила государственной
власти, и сила правительства, — все отвечает одному и тому же
побуждению, все рычаги механизма попадают в одни руки, все
направляется к одной цели, не существует движений,
противоречащих друг другу и взаимоисключающих: трудно себе представить
какое-нибудь иное государственное устройство, при котором
малейшее усилие оказалось бы способно произвести весьма значительное
действие. Искусный монарх, управляющий из своих покоев
пространным государством, приводящий в движение все и при этом
кажущийся неподвижным, напоминает мне Архимеда, который,
спокойно сидя на берегу, без труда тащит по волнам огромный корабль.
Но если не существует государства, обладающего большей
прочностью, чем монархия, то не существует и никакого другого, где бы
частная воля получила бы большее влияние и способность весьма
легко господствовать над остальными волями; при монархии все
направлено к одной цели, согласимся с этим, но эта цель — отнюдь
не высшее благополучие общества, и самая сила, которой наделено
управление, постоянно действует во вред государству.
Короли желают обладать неограниченной властью, и с давних
пор их во весь голос убеждают, что лучший способ этого
достигнуть — заставить себя любить. Это правило в некоторых
отношениях чересчур прекрасно и слишком истинно. К сожалению, над ним
посмеиваются при дворах. Могущество, основанное на любви,
бесспорно, величайшее, но оно шатко и неверно, и государи никогда не
будут им довольствоваться. Даже лучшие короли желали иметь
возможность по прихоти проявлять суровость, не переставая при
этом оставаться владыками: напрасно любитель наставлений в
политике станет говорить им, что сила народа — это их сила, а их
наибольшая выгода заключается в том, чтобы сделать народ
процветающим, многочисленным, грозным. Они прекрасно знают, что
177

r\
Жан-Жак Руссо
это не так. Их личная выгода — превратить народ в слабый,
презренный, дабы он не смог оказывать им сопротивление. Признаюсь,
если предположить, что народ всегда и полностью подчиняется
государю, его выгода состояла бы в том, чтобы народ стал
могущественным, и это могущество, будучи его собственным, сделало бы
его грозным в глазах соседей; но, поскольку эта выгода в их глазах
второстепенна и подчинена иным соображениям, а оба эти
предположения несовместимы, то вполне естественно, что государи всегда
считают предпочтительными те правила поведения, которые
приносят им самую ощутимую пользу. Это то, что Самуил старался
растолковать евреям, и то, что Макиавелли столь очевидно разъяснил.
Делая вид, будто преподавал уроки государям, он преподал
великие уроки народам. «Государь» Макиавелли — книга для
республиканцев *.
Исследуя общие отношения зависимости, мы обнаружили, что
монархия подходит только для больших государств, и в еще
большей мере это становится ясно, если исследовать ее как таковую.
Чем большее число лиц входит в состав государственного
управления, тем больше убывает зависимая величина в соотношении
между монархом и подданными, она приближается к равенству таким
образом, что становится единицей или даже равенством, как при
демократии. Эта зависимая величина возрастает, по мере того как
численность правительства сокращается; она становится
предельной, когда правительство попадает в руки одного человека. И тогда
возникает слишком большое расстояние между народом и
Государем, и государству недостает внутренней связи. Дабы она
существовала, необходимы промежуточные чины: принцы, вельможи,
дворянство. Но это все не подходит для малого государства, которое
эти чины разрушат.
Но если сложно хорошо управлять большим государством, то
еще сложнее сделать так, чтобы им хорошо управлял один человек,
* Макиавелли был достойным человеком и добрым гражданином; но, будучи
привязан к дому Медичи, видя, как притесняют его родину, он вынужден был
скрывать свою любовь к ней. Одно лишь то, что он избрал себе столь
омерзительного героя29, обнаруживает его тайные намерения; и сравнение положений,
изложенных в его «Государе», с тем, что сказано в «Рассуждении на Тита Ливия»
и «Истории Флоренции», доказывает, что до сих пор у этого глубокого политика
были лишь предвзятые и порочные читатели. Римский двор наложил строгий
запрет на его книгу, и понятно почему. Именно его-то он там и изобразил (прим.
Руссо в издании 1782 года).
178

Общественный договор, или Начала политического права ^-»
и каждый знает, что бывает, когда государь назначает после себя
сонаследника принцу30.
Существенный и неизбежный недостаток, в силу которого
монархическое правление всегда будет стоять ниже
республиканского, заключается в том, что при последнем мнение общества почти
всегда возводит на важнейшие должности лиц знающих и
способных, с честью их отправляющих, тогда как те, кто достигают успеха
при монархическом правлении, почти всегда являются плутами,
головотяпами, любителями склок, чьи невеликие дарования,
помогающие им добраться до высоких должностей при дворе, лишь
обнаруживают в глазах общества их неспособность, едва только они
достигают этих должностей. Народ ошибается в выборе гораздо
реже Государя, и достойный человек — почти столь же редкое
явление в министерстве, как глупец во главе республиканского
правления. И когда по счастливому стечению обстоятельств один из людей,
рожденных управлять государством, берет в свои руки кормило
правления при монархии, почти разрушенной этой кучкой
достославных правителей, достойны восхищения средства, которые он
изыскивает, и его управление составляет счастливое время в жизни
страны.
Для доброго управления монархическим государством
необходимо, чтобы его размеры или протяженность были сопоставимы
с дарованиями тех, кто им управляет. Намного легче завоевывать,
чем царствовать. При наличии надежного рычага даже кончиком
пальца можно произвести потрясения в мире, но для того, чтобы
мир оставался незыблемым, необходимы плечи Геракла. Едва
только государство становится великим, государь почти всегда
оказывается для него слишком мал. И напротив, если случится, что
государство невелико для своего правителя (что происходит достаточно
редко), им тоже плохо управляют, потому что правитель, следуя
великим замыслам, забывает о пользе народа и в не меньшей мере
делает его несчастным, злоупотребляя своими чрезмерными
дарованиями, чем правитель, замыслы которого ограничены из-за
отсутствия необходимых дарований. Государству следует увеличивать
или уменьшать свои размеры в каждое царствование в зависимости
от понятий, усвоенных государем; тогда как, поскольку, к примеру,
дарования сената неизменны, границы государства останутся
неизменными, а управление будет осуществляться одинаково хорошо.
179

«-\.
Жан-Жак Руссо
Самое ощутимое неудобство правления одного человека —
постоянный недостаток преемственности, связи, которая при двух
остальных видах правления никогда не прерывается. Умер король,
необходим другой; время выборов создает опасные и весьма
беспокойные перерывы в правлении; и если только граждане проявят
бескорыстие и неподкупность (качества, которые, однако, при этом
правлении почти что не встречаются на выборах), в них окажутся
замешанными происки и подкуп. Вряд ли тот, кому продали
государство, в свой черед его не продаст и не вознаградит себя за счет
слабых теми деньгами, которые из него выжали могущественные
лица на выборах. В подобном управлении рано или поздно все
станет продажным, и мир, коим наслаждаются при королевском
правлении, оказывается хуже беспорядков во времена междуцарствия.
Что же было сделано для предотвращения этих несчастий?
Корона стала наследственной в определенных семьях, установили
порядок наследования, который не допускает никаких препирательств
после смерти короля: то есть, вместо неудобств междуцарствия
получили неудобства регентства и предпочли мнимое спокойствие
мудрому управлению; и вот тогда людям в большей мере пришлось
по нраву подвергать себя опасности получить в числе правителей
детей, уродов, безумцев, чем спорить, кто же станет хорошим
королем; при этом не учли, что выбор между тем и другим опасен, а удача
не всегда выпадает на долю игрока. Очень мудрое замечание сделал
юный Дионисий, когда отец, упрекая его за постыдный поступок,
спросил: «Разве я тебе подавал такой пример?» — «Нет, но ведь
ваш отец не был королем!» — ответил сын.
Все споспешествует тому, чтобы человек, поставленный
руководить людьми, поступал несправедливо и безрассудно. Как
утверждают, стоит большого труда научить юных принцев искусству
царствовать; и, кажется, они извлекают немного пользы из этого обучения.
Величайших королей, прославившихся в истории, вовсе не
воспитывали для того, чтобы царствовать; этой наукой всегда владеют
тем меньше, чем больше времени ее изучают, и больше учатся,
повинуясь, а не отдавая распоряжения. «Nam utilissimus idem ас bre-
vissimus bonarum malarumque rerum delectus, cogitare quid aut nolu-
eris sub alio Principe aut volueris»31.
Следствием этого недостатка внутренней согласованности
является непостоянство монархического правления, которое ставит
перед собой цель осуществить то один замысел, то другой, сообразно
180

Общественный договор, или Начала политического права . ^
склонностям правящего государя или людей, правящих вместо
него, и это правление не в состоянии достаточно долгое время
преследовать одну и ту же цель и действовать последовательно:
изменчивость, приводящая к тому, что в государстве руководствуются то
одним правилом, то другим, меняют замыслы, чего нет при других
правлениях, где государь является одним и тем же лицом. Да и в
целом заметно, что лукавства больше при дворах, а мудрости в
сенате, и республики преследуют свои цели, руководствуясь более
постоянными и последовательными взглядами, тогда как любой
переворот в министерстве при монархии производит переворот в
государстве, ибо стало правилом у всех министров и почти у всех
государей в любом случае идти наперекор предшественникам.
Из этой внутренней несогласованности можно извлечь
возражение на софизм, который часто бывает в ходу у
политиков-монархистов; он заключается в том, что не только сравнивают гражданское
правление с домашним управлением (это заблуждение ранее уже
опровергнуто), но и щедро наделяют этого магистрата
добродетелями, ему приличествующими, и полагают, что государь всегда
является тем, кем он должен быть; предположение, с помощью
которого королевское правление очевидным образом выдают за более
предпочтительное, чем всякое другое, потому что оно, бесспорно,
сильнее остальных, и для того чтобы быть наилучшим, ему
недостает лишь того, чтобы воля организма более сообразовывалась
с общей волей.
Но если, как утверждает Платон *, государь по природе своей —
весьма редкое явление, то часто ли удача и природа помогали ему
взойти на трон? И если королевское воспитание неизбежно портит
тех, кто его получает, стоит ли надеяться на то, что чреда
воспитанных людей станет царствовать? Тогда смешение королевского
правления с правлением хорошего короля — наивное заблуждение.
Для того чтобы понять, чем является это правление само по себе,
нужно учитывать, каким оно станет при правлении недобрых и
ограниченных государей, ибо либо таковыми они вступят на трон, либо
трон их сделает таковыми.
Эти трудности не ускользнули от внимания наших авторов, но
не смутили их. Лекарство, утверждают они, в том, чтобы безропотно
* InCivili32.
181

«\
Жан-Жак Руссо
повиноваться. Плохие короли — проявление гнева Божьего, и
должно терпеть их как наказание свыше. Без сомнения, эти речи
убедительны, но вот только сомневаюсь, не являются ли они более
уместными на кафедре проповедника, чем в политическом сочинении.
Что можно сказать о враче, который обещает больному сотворить
чудеса и при этом уговаривает быть терпеливым? Известно, что
следует терпеливо сносить плохое правление, когда оно имеет
место; вопрос, однако, заключается в том, чтобы отыскать хорошее.
Глава 7
О смешанных правлениях
Собственно говоря, не существует простых правлений.
Единоличный правитель нуждается в нижестоящих магистратах, а
народное правление нуждается в одном правителе. И, таким образом,
в распределении исполнительной власти всегда имеет место
переход от большего количества магистратов к меньшему, с той только
разницей, что иногда большее их число зависит от меньшего, а
иногда меньшее от большего.
Порой случается равное распределение, когда или составные
части зависят друг от друга, как в английском правительстве, или же
власть каждой части независима от другой, но сама по себе
несовершенна, как в Польше. Этот последний образ правления плох,
ибо в нем не существует единства в правительстве, а государству
недостает внутренней связи между его частями.
Какое из двух правлений лучше: простое или смешанное?
Вызывает бурные споры у политиков вопрос, на который можно дать тот
же самый ответ, что я дал на вопрос относительно всех образов
правления.
Простое правление само по себе хорошо именно потому, что оно
простое. Но когда исполнительная власть недостаточно зависит от
законодательной, иными словами, когда суверен больше зависит от
государя, чем государь от народа, нужно устранить этот недостаток
соразмерности, разделив правительство, ибо в таком случае его
части по отдельности будут обладать отнюдь не меньшей властью над
подданными, а его разделение на части сделает их, вместе взятых,
менее сильными против суверена.
182

Общественный договор, или Начала политического права
_^-»
Кроме того, неудобство от разделения правительства можно
предотвратить с самого начала, учредив промежуточных
магистратов, которые, не нарушая целостности правительства, пригодятся
лишь для того, чтобы уравновесить власти и закрепить их
взаимные права. Такое правление является не смешанным, а умеренным.
Подобными мерами можно заранее предотвратить и встречные
неудобства: если правление слишком вяло, можно создать
промежуточные палаты, дабы согласовать действия его частей. Так
поступают при всех демократических правлениях. В первом случае
правительство разделяют, чтобы его ослабить, а во втором
разделяют, чтобы его усилить, ибо высшая мера силы и слабости
свойственна в одинаковой мере всем простым правлениям, тогда как
смешанные образы правления наделены умеренной силой.
Глава 8
О том, гто не всякий образ правления
подходит дляразлигных стран
Коль скоро свобода не является плодом, произрастающим в
любых природных условиях, она и недоступна пониманию всех
народов без исключения. Чем больше размышляешь об этом начале,
установленном Монтескье, тем больше убеждаешься в его
истинности. И чем больше его оспариваешь, тем больше обнаруживаешь
доказательств его истинности.
При всех правлениях, существующих в мире, общество, будучи
лицом, что-то потребляет, но ничего не производит. Откуда оно
берет то, что потребляет? Из труда своих членов. Именно излишки
у частных лиц доставляют обществу необходимое. Отсюда следует:
гражданское состояние не может существовать иначе, если труд
людей дает больше того, что требуют их нужды.
Однако этот излишек не одинаков в различных странах мира. Во
многих он очень значителен, в других его размеры средние, в
третьих он ничтожен, а в иных и меньше необходимого. Это
соотношение зависит от плодородия почв и природных условий, от труда,
который требуется приложить на земле, от даров природы, от силы
жителей, от больших или меньших объемов необходимого
потребления и от многих других подобных отношений зависимости, из
которых это основное отношение состоит.
183

Жан-Жак Руссо
С другой стороны, природа правлений неодинакова, среди них
есть и более, и менее хищные, но эти отличия основаны на другом
начале, а именно: чем дальше общественные пожертвования
отстоят от их источника, тем более они разорительны. Не количеством
уплаченных налогов надо измерять размеры обложения, но
протяженностью пути, который эти платежи должны пройти,
возвращаясь в прежние руки. Когда этот оборот хорошо налажен и быстр, не
имеет значения, платят много или мало: народ остается богатым,
а финансы находятся в хорошем состоянии. Напротив, как бы мало
народ ни платил, когда это малое не возвращается в его руки, он
истощается, все время отдавая деньги; государство никогда не будет
богатым, а народ навсегда останется оборванцем.
Из этого следует, что чем больше увеличивается расстояние
между народом и правительством, тем более обременительными
становятся подати; таким образом, при демократии народ менее
обременен, при аристократии — более, а при монархии он несет на
себе самое тяжкое бремя. Следовательно, монархия подходит лишь
для народов, живущих в роскоши, аристократия — для стран с
умеренным достатком и размерами, а демократия — для малых и
бедных государств.
И действительно, чем больше задумываешься об этом, тем
больше обнаруживаешь отличия, существующие между свободными
и монархическими государствами; в первых из них все направлено
на общую пользу, во вторых сила государственной власти и
частных лиц находятся во взаимной зависимости, и первая возрастает
благодаря ослаблению второй. И, в конце концов, вместо того
чтобы править подданными, делая их счастливыми, деспотизм
превращает их всех в нищих.
Вот, следовательно, каковы природные условия в каждом
отдельном поясе, с учетом которых можно указать на образ правления,
к которому он тяготеет в силу этих условий, и даже сказать, какого
рода жители должны там быть. Местности бесплодные и с
неблагоприятными погодными условиями, где продукт труда не стоит
затраченных усилий, останутся пустынными и невозделанными,
населенными лишь дикарями; местность, где труд людей дает в
точности то, что необходимо, должны населять варварские народы,
никакая полития здесь невозможна. Местность, где избыток
продукта в сравнении с затраченным трудом имеет небольшой объем,
подходит для свободных народов; те местности, где плодородная
184

Общественный договор, или Начала политического права
и богатая почва приносит много даров при малых затратах труда,
благоприятны для монархического правления, дабы роскошь
государя позволила истратить чрезмерный избыток того, чем обладают
подданные; ибо лучше, если его поглотит правительство, чем
понапрасну растратят частные лица. Я знаю, что существуют
исключения, но сами эти исключения подтверждают правила в том
смысле, что рано или поздно происходят перевороты, которые приводят
положение вещей в порядок, установленный природой.
Будем же всегда отличать общие законы от частных причин,
способных менять характер выводов. Если бы весь юг был покрыт
республиками, а весь север деспотическими государствами, то в не
меньшей степени истинным было бы утверждение, согласно
которому в силу влияния природных условий деспотизм больше
подходит для жарких стран, варварство — для холодных, а добрая
политая — для областей, находящихся между ними. Кроме того, замечу,
что, соглашаясь с этим началом, можно спорить о его
осуществлении в жизни: можно сказать, что существуют холодные страны, где
почвы плодородны, и южные со скудной землей. Но эта сложность
существует лишь для тех, кто не изучает вопрос во всех отношениях
зависимости. Необходимо, как я уже говорил, учесть те из них, что
касаются затрат труда, усилий, объемов потребления и так далее.
Допустим, существуют два земельных участка одинаковых
размеров, и один из них дает урожай в 5 долей, а другой в 10. Если
живущие на первом участке потребляют 4 доли, а жители второго —
9 долей, избыток продукта на первом будет равен 1/5, а на втором
1/10; соотношение этих двух избытков окажется обратным к
соотношению количества продуктов, земля, на которой производятся
только 5 долей, даст двойной объем избытка в сравнении с землей,
приносящей 10 долей.
Но здесь речь не идет о двукратном объеме продукта, я не
думаю, что кто-нибудь вообще посмеет поставить знак равенства
между плодородием холодных стран и плодородием жарких. И все-
таки предположим, что это равенство существует, и, если угодно,
положим на чаши весов Англию и Сицилию, Польшу и Египет;
далее к югу располагаются Африка и Индия, а далее к северу вообще
ничего. При равенстве количества продукта — какая разница в
затратах на обработку земли! На Сицилии нужно лишь поковырять
землю, а в Англии прилагают столько усилий для ее обработки;
185

*\
Жан-Жак Руссо
там, где необходимо большее количество рабочих рук, чтобы
произвести одинаковый продукт, избыток будет, безусловно, меньшим.
Помимо этого, примите во внимание, что одинаковое
количество людей меньше потребляет продуктов в жарких странах,
поскольку климат там вынуждает людей быть более умеренными
в еде ради хорошего самочувствия; европейцы, желающие жить там
как у себя дома, страдают от дизентерии и несварения желудка.
Шарден пишет: «В сравнении с жителями Азии мы хищники,
волки; некоторые приписывают умеренность в пище у персов тому, что
в их стране меньше занимаются сельским хозяйством, а я,
напротив, думаю, что в их стране нет обилия продуктов питания именно
потому, что жители меньше в них нуждаются». И он продолжает:
«Если их воздержанность в пище была бы следствием недорода,
она была бы свойственна лишь беднякам, которые едят мало, тогда
как в целом мало едят все, и больше или меньше съедали бы в
различных провинциях в зависимости от плодородия края, однако
умеренность в пище имеет место во всем королевстве. Персы весьма
гордятся своим образом жизни и говорят, что стоит лишь
посмотреть на цвет их лица, чтобы понять, что их образ жизни более
хорош, чем образ жизни христиан. И действительно, цвет лица у
персов равномерный, у них прекрасная кожа, тонкая и гладкая, тогда
как кожа на лице армян, их подданных, которые живут как
европейцы, шершавая, цвет медный, а сами они толстые и
неповоротливые» 33.
По мере приближения к экватору замечаешь, что народы,
живущие там, довольствуются малым. Они почти не едят мясо, а рис,
кукуруза, кускус, просо, маниока — их обычная пища. В Индии пища
миллионов людей стоит менее одного су в день. Мы замечаем даже
в Европе ощутимую разницу в аппетите у народов Севера и Юга.
Испанцу на восемь дней хватит того, что съедает немец за ужином.
В странах, где люди неумеренны в еде, роскошью считаются
продукты питания; в Англии это заметно по тому, что стол уставлен
мясными блюдами, а в Италии вас попотчуют сластями и молодым
вином.
Роскошь в одежде также указывает на подобные различия: там,
где смена времен года происходит быстро и резко — лучшая и
простая одежда. В тех широтах, где одеваются лишь для красоты,
в большей мере стремятся к блеску одежды, чем к ее удобству, да
и сама одежда здесь является роскошью. В Неаполе каждый день
186

Общественный договор, или Начала политического права
можно увидеть, как по Позилиппо прогуливаются люди в вышитых
золотом куртках и без чулок. То же самое можно сказать и о
зданиях: их украшают со всем великолепием, когда не опасаются
непогоды. В Париже и Лондоне стремятся жить в тепле и удобстве, в
Мадриде существуют великолепные гостиные, но в них никогда не
закрывают окна, а спать ложатся в чуланах.
В жарких странах питание более сытное и сочное. И это третье
отличие, которое неизбежно влияет на второе, то есть отличие
в одежде. Почему едят так много фруктов в Италии? Да потому, что
там они хороши, питательны, с превосходным вкусом; во Франции,
где их поливают только водой, они совсем не насыщают, и их
считают чем-то несущественным, а между тем под фруктовые деревья
отведено не меньшее количество земли, и выращивать их стоит
отнюдь не меньшего труда. Опыт подтверждает, что зерно,
произрастающее у варваров, впрочем, более низкого качества, чем во
Франции, дает больше муки, а зерно, выращенное во Франции, в свою
очередь, дает больше муки, чем зерно с севера. Из чего можно
сделать вывод: подобный постепенный переход в общем наблюдается
в направлении от экватора к Северному полюсу. Разве не очевидно:
неблагоприятное обстоятельство заключается в том, что
одинаковые продукты были менее питательны?
Ко всем этим различным соображениям я могу добавить еще
одно, которое из них вытекает и их подкрепляет, а именно: жаркие
страны нуждаются в меньшем числе жителей, чем страны
холодные, а могут прокормить гораздо их больше. Когда избытка
производится в два раза больше, это всегда благоприятствует деспотизму.
Чем большую поверхность занимает сравнительно одинаковое
количество жителей, тем труднее совершать перевороты, потому что
невозможно сговориться ни быстро, ни в тайне, и правительству
ничего не стоит распознать замыслы заговорщиков и перерезать
пути сообщения между ними; но если жители многочисленного
народа живут на близком расстоянии, то у правительства меньше
возможностей захватить власть над сувереном; правители столь же
безопасно обсуждают дела в палатах, сколь и государь в своем совете,
а толпа собирается на площади столь же быстро, сколь и войска
в казармах. Следовательно, тираническому правлению выгодно
действовать на больших расстояниях. С помощью опорных
пунктов, которые оно создает, его сила на дальнем расстоянии возраста-
187

^ „ Жан-Жак Руссо
ет, подобно силе рычага *. Сила народа, напротив, действует, когда
он сосредоточен, и испаряется и теряется на больших расстояниях,
подобно тому как рассыпанный по земле порох вспыхивает от
зернышка к зернышку. Наименее населенным странам, таким образом,
свойственно тираническое правление: дикие животные царят в
пустынях.
Глава 9
О признаках хорошего правления
Когда все-таки настойчиво спрашивают, какое правление
является наилучшим, то задают вопрос, на который невозможно
ответить, поскольку он является неопределенным; или, если угодно, на
него есть столько правильных ответов, сколько существует
возможных сочетаний в зависимом или самостоятельном положении
различных народов.
Но если спрашивают, по какому признаку можно судить, плохо
или хорошо управляется тот или иной народ, это совсем другой
вопрос, и на деле он может быть решен.
Между тем, его так и не смогли решить, потому что каждый
желает его решать по-своему. Подданные превозносят покой в
обществе, граждане — свободу частных лиц; один предпочитает
безопасность владения, а другой — безопасность частных лиц; один
желает, чтобы наилучшее правление было наиболее суровым, другой
утверждает, что наилучшее правление — самое мягкое, и первый из
них желает того, чтобы преступления были наказаны, а второй —
чтобы их предотвращали; один считает за благо, чтобы его боялись
соседи, другой предпочитает, чтобы о его государстве никто и не
вспоминал; один доволен, когда деньги быстро обращаются, а
другой требует хлеба для народа. Даже если придут к согласию во всех
этих и других им подобных вопросах, продвинутся ли в их
решении? Количественным показателям в вопросах морали недостает
* Это противоречит тому, что я прежде сказал в главе 9 второй книги о
неудобствах управления большими государствами; но там речь шла о власти
правительства над гражданами, а здесь речь идет о его силе, которая проявляется в
противостоянии с подданными. Его рассеянные по стране части служат точками опоры
для того, чтобы оказывать воздействие на народ, но у него нет точек опоры для
того, чтобы оказывать воздействие на собственные части. И, таким образом, в
одном случае длина рычага составляет его силу, а в другом — слабость.
188

Общественный договор, или Начала политического права ^
точной меры, и даже если люди соглашаются в отношении
признаков, как они могут быть согласны в подсчетах?
Меня всегда удивляло то, что пренебрегают простым признаком
и не без злого умысла не согласны с его существованием. Какова
цель политического объединения? Она заключается в сохранении
и процветании его участников. Каков самый верный признак того,
что они сохраняют себя и процветают? Умножение
народонаселения. Так не ищите же вовне признака, вызывающего столько
споров. При прочих равных условиях правление, при котором без
посторонних средств, без принятия подданства иностранцами, без
колоний граждане заселяют территорию, а их число еще и
умножается, является наилучшим: то же правление, при котором
народонаселение уменьшается и погибает, является наихудшим.
Счетоводы, дело теперь за вами: считайте, измеряйте, сравнивайте *.
* В соответствии с этим самым началом следует оценивать времена,
заслуживающие предпочтения, когда речь заходит о процветании человеческого рода. Люди
чрезмерно восхищались теми временами, когда процветали искусства и
словесность, не вникая в скрытую причину их развития и не принимая во внимание его
пагубный результат, idque apud imperitos humanitas vocabatur, cum pars servitutis
esset34. И разве в книжных правилах не бросаются в глаза неприкрытые
соображения выгоды, побуждающие высказываться их авторов? Нет, что ни говори,
когда, несмотря на весь свой блеск, страна обезлюдевает, вряд ли в ней все идет
хорошо, и недостаточно, чтобы поэт получал 100 тысяч ливров ежегодного дохода,
для того чтобы век, в котором он живет, стал наилучшим. Необходимо принимать
во внимание не столько мнимый покой и безмятежность правителей, сколько
благосостояние нации в целом, и в особенности самых многочисленных сословий.
Град иногда опустошает кантоны, но редко становится причиной голода; мятежи,
гражданские войны сильно пугают властителей, но не они являются подлинным
несчастьем для народов, которые могут при этом даже получить некоторую
передышку, пока вокруг спорят о том, кто станет их тираном. Именно неизменное их
состояние порождает благополучие или подлинные бедствия. Когда все в
государстве оказывается раздавлено игом, тогда все и гибнет, и вот правители без
стеснения уничтожают народы. Ubi solitudinem facuint, pacem appellant35. Когда
дрязги вельмож возмущают французское королевство, а парижский коадъютор36 идет
с кинжалом в кармане в парламент, все это не мешает французскому народу жить
счастливо, быть многочисленным, имея приличный достаток и свободно им
распоряжаясь. Прежде Греция процветала во времена самых жестоких войн, когда
кровь текла рекой, и при этом вся страна была заселена. Макиавелли утверждал37:
мне кажется, что посреди убийств, проскрипций, гражданских войн наша
республика стала все-таки более могущественной; добродетели граждан, их нравы, их
независимость усилили республику больше, чем распри могли ее ослабить.
Небольшое волнение укрепляет души, и то, что действительно составляет
благополучие человечества, — это не мир, а свобода.
189

*\
Жан-Жак Руссо
Глава 10
О злоупотреблениях в правлении
и его склонности к вырождению
Так же как воля частных лиц непрерывно действует против воли
общей, точно так же и правительство постоянно прилагает усилия,
оказывая сопротивление суверенитету. Чем больше эти усилия
возрастают, тем больше государственное устройство искажается, и
поскольку при этом не существует какой-либо воли организма,
которая, оказывая сопротивление воле государя, уравновесила бы ее,
в конечном счет рано или поздно случится так, что государь станет
притеснять суверенную власть и разорвет общественное соглашение.
В этом заключается неизбежный и врожденный порок его
устройства, который с момента зарождения политического организма
беспрестанно ведет к его уничтожению; точно так же, как старость
и смерть в конце концов уничтожают тело человека.
Существуют два общих пути, следуя которым, правление
вырождается, а именно: когда оно сокращает число членов или когда
государство распадается.
Правление сокращает свою численность тогда, когда оно
переходит от большего числа лиц к меньшему, то есть от демократии
к аристократии и от аристократии к королевскому правлению.
Такова его природная наклонность*. Если оно начнет двигаться
* Медленное развитие и образование Венецианской республики в лагунах пока-
зываетзамечательный пример подобной последовательности; достойно удивления,
что на протяжении 12 веков венецианцы, как кажется, дошли только до второй
ступени, началом которой послужила Serrar di consiglio в 1198 году. Что касается
старинных герцогов, наличие которых им приводят в качестве возражения, что бы
ни говорилось в Squittini délia liberta veneta38, доказано, что они никогда не были
суверенами.
Мне не замедлят возразить, что Римская республика, развивавшаяся, как
утверждают, в прямо противоположном направлении, перешла от монархии к
аристократии и от аристократии к демократии. Я далек от того, чтобы с этим согласиться.
Первым учреждением Ромула было правление, которое вскоре выродилось в
деспотизм. Вследствие особых причин государство погибло преждевременно, подобно
тому как умирает новорожденный, так и не достигнув зрелого возраста. Изгнание
Тарквиниев стало временем подлинного зарождения республики. Но поначалу
она еще не приняла постоянный облик, потому что, оставив в силе патрициат,
сделали лишь половину дела. Ибо при таком порядке наследственная аристокра-
190

Общественный договор, или Начала политического права х-»
вспять — от малого числа к большему, — то тогда можно сказать,
что оно ослабевает, но это обратное развитие невозможно.
Действительно, правление меняет образ только тогда, когда его
рычаги изношены, оно становится слишком слабым и более не в
состоянии сохранить этот образ. Однако если оно ослабевает из-за
того, что расширяет свой состав, его сила становится ничтожной,
и тогда оно просуществует еще менее продолжительное время;
следовательно, необходимо вновь повернуть рычаг и надавливать на
него с такой силой, с какой он поддается, иначе государство,
которое он поддерживает, обрушится.
Распад государства может произойти двояким образом.
Во-первых, когда государь больше не управляет государством
в соответствии с законами и присваивает себе суверенную власть.
В этом случае происходят весьма заметные изменения, а именно:
не правительство сокращает число своих членов, а государство —
число граждан; я имею в виду, что государство распадается, и при
этом образуется другое, внутри него, состоящее только из членов
правительства, а для остального народа оно становится не чем
иным, как господином и тираном. Так что как только
правительство присваивает себе суверенитет, согласие в обществе нарушает-
тия - худший из способов законного управления - продолжала бороться с
демократией, а неустойчивый и неопределенный образ правления установился, как это
доказал Макиавелли, лишь после учреждения власти трибунов; и только тогда
появились настоящее правление и истинная демократия. И действительно, только
тогда народ стал не только сувереном, но еще и магистратом и судьей, а сенат -
лишь подведомственным судебным присутствием, учрежденным для того, чтобы
умерить или собрать воедино правление; да и сами консулы хотя и являлись
патрициями, главными магистратами и генералами с безграничной властью на
войне, были в Риме лишь председателями народного собрания.
С этого момента стало заметно, что правительство стало естественным образом
клониться и неизбежно двигаться к аристократическому правлению. Патрициат
как бы отменил себя сам, а аристократия уже входила не в состав организма
патрициев, как в Венеции или Генуе, а в организм сената, состоящий из патрициев
и плебеев, и даже в организм трибунов, когда они начали присваивать себе
действительное могущество: ибо слова не меняют ничего в характере вещей, и когда
у народа есть властители, которые правят вместо него, каким бы именем они ни
были названы, они всегда остаются аристократией. Злоупотребление
аристократией породило гражданские войны и триумвират. Сулла, Юлий Цезарь, Август
стали на деле настоящими монархами, и в конце концов под деспотизмом Тибе-
рия государство распалось. Римская история не опровергает обоснованного мною
начала, она его подтверждает.
191

*\
Жан-Жак Руссо
ся, и все простые граждане, по праву возвращая себе естественную
свободу, вынуждены, но не обязаны повиноваться.
Подобное же случается и тогда, когда члены правительства
присваивают по отдельности ту власть, которую они должны
осуществлять внутри организма; и это вовсе не незначительное нарушение
законов, ибо оно производит еще больший беспорядок. И вот тогда,
если можно так выразиться, оказывается столько государей,
сколько магистратов, и государство, в не меньшей степени разделенное,
чем правительство, погибает, и образ правления изменяется.
Когда государство распадается, злоупотребления со стороны
правительства, какими бы они ни были, в общем называются
анархией. Если выразиться точнее, можно сказать, что демократия
вырождается в охлократию, а аристократия — в олигархию; я бы добавил,
что королевская власть вырождается в тиранию, но это последнее
слово двусмысленно и требует пояснений.
В общепринятом смысле слова тиран означает короля,
правящего жестоко, не уважая правосудие и законы. В точном смысле
тиран — это частное лицо, захватившее королевскую власть, не имея
на нее право. Греки именно так и понимали смысл слова «тиран»;
этим именем они, не делая различий, называли хороших и плохих
государей, власть которых была незаконна *. Таким образом, слова
«тиран» и «захватгик» у них получили совершенно одинаковый
смысл.
Дабы назвать различными именами различные вещи, я буду
называть тираном захватчика королевской власти, а деспотом —
захватчика власти суверенной. Тираном является тот, кто вопреки
законам проникает в управление, осуществляющееся в соответствии
с законами; деспотом становится тот, кто ставит себя выше даже
законов. Таким образом, тиран может и не быть деспотом, но деспот
всегда становится тираном.
* Omnes enim et habentur et dicuntur Tyranni, qui potestate utuntur perpétua, in ea
Civitate quae libertate usa est39 (Corn. Nep. в биографии Мильтиада).
Действительно, Аристотель в «Никомаховой этике» (книга VIII, глава 9) проводит различие
между тираном и королем: первый, по его мнению, правит ради собственной
пользы, второй — только ради пользы подданных; но помимо того, что в целом
греческие авторы толковали слово «тиран» в другом смысле, как это видно в
особенности в «Гиероне» Ксенофонта, из различия, установленного Аристотелем, следовало
бы сделать тот вывод, что от времен начала человеческой истории не
существовало ни одного короля.
192

Общественный договор, или Начала политического права
Глава 11
О смерти политигеского организма
Такова естественная и неизбежная склонность правлений, даже
наилучшим образом устроенных. Если уж Спарта и Рим погибли,
какое государство может льстить себя надеждой существовать всегда?
Если мы пожелаем образовать прочные и долговременные
учреждения, не стоит помышлять сделать их вечными. Дабы добиться
успеха, не следует пытаться сделать невозможное и тешить себя тем,
что можно придать творению рук человеческих прочность, которой
не могут обладать вещи, созданные людьми.
Политический организм точно так же, как организм человека,
начинает умирать с момента рождения и заключает в себе самом
причины своего разрушения. Но и тот, и другой могут обладать
устройством более или менее прочным и способным сохранять организм
более или менее продолжительное время. Устройство человека —
творение природы, устройство государства — произведение
искусства. Возможность продления жизни от людей не зависит, но от них
зависит возможность продлить жизнь государства столь долго,
насколько это возможно, придав ему лучшее из возможных устройств.
Наилучшим образом устроенное государство погибнет, но позже
всякого другого, если только какое-нибудь случайное
обстоятельство не приведет к его преждевременной гибели.
Начало политической жизни заключено в суверенной власти.
Законодательная власть является сердцем государства, власть
исполнительная — его мозгом, она-то и приводит в движение все части
его организма. Мозг может поразить паралич, а личность
продолжает жить. Человек становится безумцем и живет; но как только
сердце перестает биться, живое существо умирает40.
Государство выживает не благодаря законам, а благодаря
законодательной власти. Закон, принятый вчера, уже не обязывает
сегодня, но когда народ молчит, подразумевается его молчаливое
согласие, и считается, что суверен постоянно подтверждает те законы,
которые он не отменяет, хотя и в состоянии это сделать. Все, о чем
он однажды заявляет как о желаемом, он продолжает желать, если
только он не отменяет своих решений.
Почему старинные законы пользуются таким уважением? Да
именно потому, что они старинные. При этом полагают, что лишь
7 Зак. 3436
193

*\.
Жан-Жак Руссо
высокое совершенство старинных волеизъявлений могло сохранить
законы в течение столь долгого времени; и если бы суверен
постоянно не признавал эти законы благотворными, он был бы в
состоянии уже тысячу раз их отменить. Вот почему законы, вместо того
чтобы ослабевать, непрерывно обретают новую силу во всяком
хорошо устроенном государстве; старинные предубеждения делают
их изо дня в день все более почитаемыми, тогда как то
обстоятельство, что повсюду, где законы устаревают, они ослабевают, и это
свидетельствует о том, что законодательной власти больше нет,
а государство погибает.
Глава 12
Как суверенная власть
приобретает устойгивость
Поскольку суверен, не обладая никакой иной силой, кроме
законодательной власти, действует с помощью законов, а законы — это
не что иное, как удостоверенные решения общей воли, суверен
может действовать лишь тогда, когда народ созван. «Созванный на
собрание народ, — скажут иные, — какая нелепость!» Такой она
кажется сегодня, но она не была ею две тысячи лет назад. Или
природа людей изменилась?
Пределы допустимого в вопросах морали менее тесны, чем мы
привыкли думать: наши пороки, слабости, предрассудки
ограничивают наше поле зрения. Низменные души не верят в существование
великих людей: презренные рабы с насмешкой улыбаются,
услышав слово «свобода».
Будем расценивать возможность существования чего-либо с
учетом того, что уже существовало; не стану упоминать
древнегреческие республики; но ведь римская республика была, как мне
кажется, большим государством, а Рим — большим городом. Согласно
последнему по времени цензу, в Риме проживало четыреста тысяч
граждан, способных носить оружие, а в последней по времени
переписи эпохи империи значилось четыре миллиона граждан, не
считая подданных, иностранцев, женщин, детей и рабов.
Какие только затруднения ни рисует воображение, когда
представляешь частые собрания огромного народа, живущего в столице
и ее окрестностях! А между тем не проходило и недели, чтобы на-
194

Общественный договор, или Начала политического права s~*
род не собирался, а иногда и по нескольку раз. Он не только
осуществлял суверенные права, но и отчасти права правительства. Он
обсуждал некоторые дела, выносил судебные решения по отдельным
жалобам, а весь народ в месте общего собрания столь же часто
становился магистратом, сколь и гражданином.
Обращаясь к первым векам существования наций, можно
обнаружить, что у большей части древних правлений, даже правлений
монархических, например у македонцев или франков,
существовали подобные советы. Как бы то ни было, один только этот факт
служит ответом на все затруднения: от существующего к
возможному — такой вывод мне кажется правильным.
Глава 13
Продолжение
Недостаточно, если собравшийся народ однажды закрепляет
государственное устройство и одобряет свод законов; и недостаточно
учредить вечное правление и однажды и раз и навсегда
позаботиться о выборе магистратов. Помимо чрезвычайных собраний,
которые могут потребоваться в силу непредвиденных обстоятельств,
необходимы еще и собрания периодические и постоянные, которые
ни в коем случае нельзя отменить или отсрочить таким образом,
что в назначенный день народ на основании закона и законным
образом будет созван, и при этом нет необходимости в каком-либо
особом порядке созыва.
Но вне этих собраний с юридически закрепленной датой созыва
всякое собрание народа, не созванное магистратами, для сего
назначенными в предписанном порядке, должно считаться
незаконным, а все, что на них происходит, — не имеющим силы, потому
что сам порядок собраний следует определить в законе.
Что же касается необходимости более или менее частого
проведения законных собраний, то она зависит от такого количества
соображений, что тут невозможно установить точные правила. Можно
только утверждать, что чем более сильным является
правительство, тем более часто суверен должен заявлять о своем присутствии.
Мне возразят, что это может быть пригодно для одного только
города. А что делать, если государство состоит из многих городов?
Следует ли поделить суверенную власть или же сосредоточить ее
в одном-единственном городе, подчинив ему остальные?
195

*-\.
Жан-Жак Руссо
Отвечу на это, что не следует делать ни того, ни другого.
Во-первых, суверенная власть однородна и является единством, и ее
невозможно разделить, при этом не уничтожив. Во-вторых, один город
нельзя на законном основании подчинить другому, потому что
сущность политического организма заключена в согласии
подчинения и свободы, а сами эти слова — сверен и подданный — есть
взаимно однозначное соответствие, смысл которого соединяет в себе
одно слово: гражданин.
Кроме того, возражу, что в любом случае неправильно
объединять в одну политическую общину множество городов, и, желая
создать этот союз, не следует льстить себя надеждой, что при этом
удастся избежать естественных неудобств. Не нужно ссылаться на
пороки больших государств, когда речь заходит о малых: но каким
образом сделать малые государства достаточно сильными, чтобы
они могли оказать сопротивление большим? Да таким же образом,
как прежде греческие города оказывали сопротивление великому
царю, а в недавнее время Голландия и Швейцария оказали
сопротивление австрийскому королевскому дому.
Если все-таки невозможно сократить размеры государства до
надлежащих пределов, остается одно средство, а именно: не
допустить создания столицы, заставив правительство присутствовать
поочередно то в одном, то в другом городе и собирать там раз от раза
собрание сословий страны.
Заселите равномерно области страны, распространите повсюду
одинаковое право, повсеместно заведите изобилие и жизненные
запасы — именно таким образом государство станет одновременно
и сильным, и, насколько возможно, хорошо управляемым. Не
забывайте о том, что городские стены строятся из обломков деревенских
домов. Всякий раз, когда я вижу строительство дворца в городе,
мне видится страна, вся рокрытая жалкими лачугами.
Глава 14
Продолжение
Как только народ законно собирается в качестве суверенного
организма, все правомочия правительства прекращаются,
исполнительная власть приостанавливает свое действие, а личность самого
простого гражданина становится столь же священной, как и лич-
196

Общественный договор, или Начала политического права ^-»
ность высшего магистрата, потому что там, где появляется сам
представляемый, нет места представителю. Большая часть народных
волнений, которые возникали в Риме на комициях, происходила от
того, что пренебрегали этим правилом или не считались с ним.
В этих обстоятельствах консулы становились
председательствующими в народном собрании, трибуны превращались в ораторов*,
а сенат более ничего не значил.
Эти промежутки, когда приостанавливается действие
исполнительной власти и Государь признаёт или должен согласиться с
присутствием вышестоящего лица, всегда внушали ему опасение, а эти
собрания народа, которые всегда являлись заступниками
политического организма и уздой для правительства, постоянно приводили
в ужас правителей: разве они когда-нибудь щадили усилия,
возражения41, препятствия, обещания, чтобы лишить мужества граждан?
И когда граждане становились жадными, подлыми, малодушными,
более любящими покой, чем свободу, они недолго могли
противостоять правительству, действующему с удвоенной силой; именно
тогда сила сопротивления непрерывно возрастает, а суверенная
власть в конечном итоге исчезает, и большая часть политических
общин клонится к упадку и преждевременно погибает.
Но между суверенной властью и произвольным правлением
иногда возникает промежуточная власть, о которой необходимо
сказать.
Глава 15
О депутатах, или представителях
Как только служба государству перестает быть основным
занятием граждан, они предпочитают служить своему кошельку, а не
своей личности, и государство оказывается на грани развала.
Нужно идти в бой — они оплачивают наемников и сидят дома. Нужно
идти в совет — они избирают депутатов и сидят дома. Благодаря их
лености и подкупу, в конце концов появляются солдаты,
порабощающие отечество, и представители, которые его продают.
* Почти в том же значении, которое это слово получило в английском
парламенте. Сходство между этими должностями привело к противостоянию консулов
и трибунов, хотя их правомочия и приостанавливались.
197

«-\.
Жан-Жак Руссо
Суетные занятия торговлей и искусствами, жажда наживы,
изнеженность и любовь к жизненным удобствам ведут к тому, что
личную службу заменяют деньги. Уступают часть доходов, с тем
чтобы без стеснений их увеличивать. Платите деньги, и вскоре вы
окажетесь в оковах. Слово «финансы» в ходу у рабов, оно незнакомо
политической общине. В подлинно свободном государстве
граждане все делают сами, а не с помощью денег: вместо того чтобы
уклоняться от своих обязанностей, они скорее готовы заплатить, чтобы
иметь возможность исполнять их самостоятельно. Я далек от
общепринятых мыслей: я полагаю, что барщина менее противна
свободе, чем пошлины42.
Чем лучше государственное устройство, тем выше стоят в
сознании граждан общественные дела, а не личные. Частных дел даже
гораздо меньше, потому что совокупность общего счастья
доставляет более значительную его долю в сравнении с тем, что выпадает
на долю отдельной личности, и ей почти что не нужно искать это
счастье в частных заботах. В хорошо управляемой гражданской
общине граждане бегут на собрания, а при плохом правлении никто
не пожелает и шага сделать, чтобы туда пойти, потому что никто не
вникает в происходящее там, и легко предвидеть, что общая воля
не будет там господствовать, а домашние заботы завладеют
людьми целиком. Хорошие законы заставляют принимать лучшие, а
плохие приводят к принятию худших. Как только кто-нибудь скажет
о государственных делах: «какое мне до них дело?», — считайте,
что государство погибло.
Охлаждение любви к отечеству, стремление к личной выгоде,
огромные размеры государства, завоевания и пороки правления
вынудили ступить на путь выборов депутатов, или представителей
народа, на собраниях нации. Это то, что в некоторых странах
называют третьим сословием. Итак, соображения частной выгоды
первых двух сословий поставлены на первое и второе место, а выгода
общества — на третье.
Суверенитет не может быть представлен по той же причине, по
какой он неотчуждаем; он существенным образом заключен в
общей воле, а общая воля вообще не может быть представлена: она
тождественна себе или становится иной, середины не бывает.
Народные депутаты, следовательно, не являются и не могут быть ее
представителями, они — лишь ее уполномоченные и ничего не
вправе решать окончательно. Всякий закон, который не утвердил на-
198

Общественный договор, или Начала политического права
род, ничтожен. Это вообще не закон. Народ Англии полагает, что
он свободен, и весьма при этом заблуждается, он свободен только
во время выборов членов парламента; как только они избраны,
он — ничто. В краткие мгновения свободы то, как он ею
распоряжается, вполне заслуживает того, чтобы он ее утратил.
Мысль об избрании представителей — недавнего
происхождения: она пришла из феодального правления, правления
несправедливого и бессмысленного, которым человеческий род опозорил себя
и при котором обесчестили само имя человека. Во времена древних
республик и даже при монархии народ никогда не имел
представителей, само это слово было неизвестно. Примечательно, что в Риме,
где должность трибуна была столь священной, римляне даже
вообразить себе не могли, что трибуны смогут себе присвоить
полномочия народа; они даже ни разу не попытались по своему почину
провести хоть один плебисцит. Судите сами, какое замешательство
иной раз создавала толпа, когда во времена Гракхов случалось, что
часть граждан высказывала свое одобрение с крыш домов.
Когда право и свобода превыше всего, неудобства не имеют
значения. У этого мудрого народа все было соразмерно: они оставляли
на попечение ликторов то, что не осмеливались сделать
трибуны, не опасаясь стремления ликторов стать его представителями.
Для того, чтобы все-таки объяснить, каким образом трибуны
иногда представляли народ, достаточно понять, каким образом
правительство представляет суверена. Поскольку закон
провозглашает общую волю, ясно, что законодательные полномочия народа
нельзя представлять; но народ должен и может быть представлен
в исполнительной власти, которая является не чем иным, как
силой, применяющей закон. Сказанное означает: при внимательном
рассмотрении вопроса оказывается, что лишь немногие нации
обладали законами. Как бы то ни было, понятно, что трибуны, не
обладая даже частью исполнительной власти, в силу своей должности
не могли представлять римский народ, если только не присваивали
себе права сената.
У греков все то, что народ намеревался сделать, он делал
самостоятельно, и он постоянно собирался на площади. Он жил при
мягком климате, не был алчным, на него работали рабы, а его
основным делом стало сохранение своей свободы. Не имея подобных
преимуществ, как сохранить сходные права? Особенно если ваш кли-
199

«^ч.
Жан-Жак Руссо
мат более суров, ваши потребности более велики *, а в течение
шести месяцев в году площадь для собраний недоступна, и вашу
невнятную речь не услышат на открытом воздухе, если вас больше
занимает нажива, а не свобода, и гораздо больше страшит нищета,
чем рабство.
Как! Свобода становится прочной, лишь опираясь на рабство?
Возможно. Крайности сходятся. Все, что вообще не согласуется
с природой вещей, сопряжено с неудобствами, и в гражданском
обществе их больше, чем во всем остальном. К несчастью, существуют
такие обстоятельства, при которых возможно сохранить
собственную свободу лишь в ущерб свободе остальных лиц и гражданин не
может стать совершенно свободным, иначе как в случае, если раб
окажется в крайнем порабощении. Так дело обстояло в Спарте. Что
касается вас, современные народы, то у вас рабов нет, но вы сами
являетесь рабами; за их свободу вы расплачиваетесь вашей
собственной. Напрасно вы кичитесь этим преимуществом, я вижу в этом
больше малодушия, чем гуманности.
Я вовсе не имею в виду, что для свободы необходимо рабство
и что право на рабов является законным, коль скоро я уже доказал
обратное. Я лишь высказал доводы, почему нынешние народы,
считающие себя свободными, имеют представителей и по какой
причине у древних их не было. Как бы то ни было, как только у
народа появляются представители, он больше не свободен, он больше
не существует.
Изучив все это, я не понимаю, как возможно сделать так, чтобы
в наше время суверен сохранил за собой осуществление своих прав:
разве что гражданская община будет иметь малые размеры. Но
если она слишком мала, значит ли это, что ее легко покорить? Нет.
Я в дальнейшем объясню **, как возможно соединить внешнее
могущество большого народа с необременительным благочинием
и добрым порядком, свойственным малым государствам.
* Допустить в холодных странах роскошь и изнеженность восточных народов
означает наложить на себя их оковы; это означает — в еще большей мере, чем они,
смириться с необходимостью их нести.
** Это то, что я намереваюсь сделать в следующих разделах своей работы, когда,
рассматривая внешние отношения государства, дошел до мысли о содружествах.
Предмет совершенно новый, а начала, лежащие в его основе, еще необходимо
установить43.
200

Общественный договор, или Начала политического права
Глава 16
О том, гто угреждеиие правительства
вовсе не является договором
Как только учреждена законодательная власть, вслед за этим
следует учредить власть исполнительную, ибо последняя действует,
лишь принимая решения частного порядка, и будучи по сути
отличной от первой, естественным образом от нее отделена. Если бы
оказалось возможным наделить самого суверена исполнительной
властью, факт и право смешались бы и было бы непонятно, что
является законом, а что нет, а политический организм, лишенный
своих природных качеств, оказался бы жертвой насилия, в противовес
которому он был создан.
Поскольку в силу общественного договора все граждане равны,
то все обладают полномочиями предписывать то, что должны
делать все, и при этом никто не имеет права требовать, чтобы другой
человек делал то, что сам он не делает. Однако, учреждая
правительство, именно это право, обязательное для жизни и деятельности
политического организма, суверен сообщает государю.
Многие настаивали на том, что его учреждение является
договором между народом и правителями, в который народ добровольно
вступает; договором, предусматривающим согласие обеих сторон
при условии, что одна сторона обязывается управлять, а другая —
повиноваться. Со мной согласятся, я уверен, что это странный
способ составлять соглашение! Но посмотрим, обоснованно ли это
суждение.
Во-первых, высшая власть меняет свой характер, лишь
отчуждая себя; ограничить ее означает уничтожить. Было бы нелепо
и противоречиво думать, будто суверен добровольно установит над
собой вышестоящего; обязать себя повиноваться господину
означает вернуть себе полную свободу44.
Во-вторых, очевидно, что договор народа с теми или иными
лицами был бы решением особого характера. Из чего следует, что
этот договор не может быть ни законом, ни решением суверенной
власти, и, следовательно, в этом случае являлся бы незаконным.
Посему видно, что обе стороны в договоре подчинялись бы
закону природы, не имея никакой поруки своим взаимным
обязанностям, что во всех отношениях претит гражданскому состоянию: тот,
201

*\
Жан-Жак Руссо
в чьих руках сила, всегда обладает возможностью применить ее;
это все равно что назвать именем договора поступок человека,
который, обращаясь к постороннему, говорит: «Я отдаю вам все мое
имущество при условии, что вы мне дадите взамен все, что вам
угодно».
В государстве существует только один договор — это договор об
образовании объединения лиц; и он во всяком случае устраняет
всякий иной. Невозможно себе вообразить никакой иной
публичный договор, не нарушающий этот договор.
Глава 17
Обугреждении правительства
Какое представление необходимо составить себе о решении, в
силу которого учреждается правительство? Прежде всего замечу, что
это решение сложное, состоящее из двух других решений, а именно:
решения о принятии закона и решения о его исполнении.
В силу первого решения суверен постановляет, что будет
учрежден тот или иной правительственный организм; понятно, что это
решение является законом.
В силу второго решения народ назначает правителей, которым
будет вверено учрежденное правительство. Однако поскольку это
назначение становится решением частного характера, оно не есть
второй закон, а лишь следствие первого и полномочие правительства.
Трудность заключается в том, чтобы понять, каким образом
может проявиться решение правительства до того, как оно возникнет,
и как народ, являющийся лишь сувереном или подданным, при
определенных обстоятельствах может стать государем или
магистратом.
Именно в этом обнаруживает себя еще одно из удивительных
свойств политического организма, позволяющее ему
согласовывать мнимо противоречивые действия. Ибо это свойство проявляет
себя благодаря внезапному преобразованию суверенитета в
демократию таким образом, что безо всякого ощутимого изменения
и только благодаря вновь возникшему отношению всех ко всем
граждане, ставшие магистратами, переходят от решений общего
характера к решениям частного, от принятия закона к его
исполнению.
202

Общественный договор, или Начала политического права
Это изменение в отношениях между ними не является
умозрительной тонкостью, примера которой не найти в опыте: оно
происходит ежедневно в английском парламенте, где нижняя палата
превращается в известных случаях из суверенной палаты, которой
она была минутой ранее, в расширенное совещание, дабы лучше
обсуждать дела, и таким образом становится простым советом;
таким образом, она затем попадает в зависимое отношение от себя
самой в качестве палаты общин во всем том, что она только что
определила, будучи расширенным совещанием, и снова обсуждает
в ином качестве то, что она решила в другом.
Таково преимущество, свойственное демократическому
правлению, заключающееся в том, что оно на деле может быть создано
простым решением общей воли. После чего это временное
правительство сохраняется, если такой образ правления одобрен, или же
учреждает от имени суверена правительство, предписанное
законом: итак, все согласуется с правилами. Невозможно создать
правительство никаким иным законным способом, пренебрегая ранее
обоснованными началами.
Глава 18
Средство предотвратить
присвоение власти правительством^
Из этих разъяснений следует, в подтверждение сказанному в
главе 16, что решение, в силу которого возникает правительство,
является не договором, но законом и что носители исполнительной
власти — не хозяева народа, а лишь его должностные лица, и он
может их назначать и смещать по своему усмотрению; здесь и речи
быть не может о договорных отношениях, но о повиновении,
поскольку, принимая на себя полномочия, предоставленные им
государством, эти лица лишь исполняют гражданский долг, ни в коей
мере не обладая правом оспаривать условия наделения их
полномочиями.
В случае же когда народ создает наследственное правление —
либо монархическое, принадлежащее одной семье, либо
монархическое, принадлежащее разряду граждан, — он вовсе не принимает
на себя обязанности; это всего лишь временный облик, который он
придает управлению до тех пор, пока ему не будет угодно
распорядиться иначе.
203

«-^
Жан-Жак Руссо
Действительно, эти изменения всегда опасны, и к учрежденному
правительству следует прикасаться лишь тогда, когда его
деятельность становится несовместимой с общим благом; но эта
осмотрительность есть требование политики, а не норма права, и
государство не обязано вверять своим правителям гражданскую власть,
а власть военную — генералам.
И кроме того, верно, что в подобных случаях невозможно
вполне учесть все мелкие правила, которые, однако, необходимо
учитывать, дабы уметь отличить правильное и законное решение от
волнений бунтовщиков и волю всего народа от воплей мятежников.
И, в частности, при этом следует считать злоупотреблением правом
именно то, в чем народу нельзя отказать в рамках строгого права,
и, кроме того, из этой своей обязанности государь извлекает
наибольшую выгоду, сохраняя свою власть в ущерб народу так, чтобы
никто не мог в этом случае сказать, будто он ее себе присвоил: ибо,
делая вид, что он всего лишь пользуется своими правами, он с
легкостью их расширяет и под предлогом сохранения общественного
спокойствия препятствует проведению собраний, призванных
водворить порядок; так что он извлекает пользу из молчания, которое он
не дает нарушить, или из нарушений правил, которые он
вынуждает допустить с целью зачесть в свою пользу мнение тех, кого
опасения побуждают молчать, и наказать тех, кто осмеливается
заговорить. Именно так случилось с децемвирами, избранными лишь на
один год, затем их полномочия продлили еще на один год, а они
попытались навсегда удержать власть, не позволяя комициям
собираться; именно с помощью этого средства все правительства мира,
однажды облеченные государственной властью, рано или поздно
присваивают себе суверенную власть.
Периодически созываемые собрания, о которых я говорил
раньше, смогут предотвратить или отсрочить наступление этого
несчастья, в особенности если они не нуждаются в особом порядке
созыва: ибо в этом случае государь не сможет помешать их проводить,
не заявив о себе как нарушитель законов и враг государства.
Открытие заседаний этих собраний, цель которых —
сохранение общественного соглашения, должно всегда сопровождаться
двумя вопросами, вынесенными на обсуждение, и ими ни в коем
случае нельзя пренебрегать. Они должны быть по отдельности
поставлены на голосование.
204

Общественный договор, или Начала политического права ^
Первое: Угодно ли суверену сохранить существующий образ
правления?
Второе: Угодно ли народу оставить управление в руках тех, на
кого оно в настоящее время возложено?
Я в этом случае исхожу из предположения, основанного на
доказанном ранее, а именно: что в государстве не существует ни одного
основного закона, который нельзя было бы отменить; сказанное
касается и согласия в обществе, ибо если граждане собираются для
того, чтобы по общей договоренности отменить эти обязательства,
невозможно усомниться, что они будут весьма законным образом
прекращены. Гроций даже полагает, что каждый может отказаться
от гражданства в государстве и снова вернуть себе дарованные
природой свободу и имущество, покидая страну *. Да и нелепо считать,
будто, собравшись вместе, граждане не могли бы сделать то, что
может сделать каждый из них в отдельности.
Конец третьей книги
Книга IV
Глава 1
О том, гто общая воля является нерушимой
Пока множество собранных вместе людей рассматривает себя
как единый организм, они обладают только одной волей,
направленной на сохранение всех вместе и на общее благо. Тогда все рычаги
государства прочны и просты, а правила, которыми оно
руководствуется, ясны и понятны, ибо там нет запутанных и
противоречивых соображений выгоды, общее благо проявляется со всею
очевидностью, и для того, чтобы на него обратили внимание, требуется
лишь здравый смысл. Мир, союз, равенство суть враги ухищрений
в политике. Простых и прямодушных людей трудно обмануть,
потому что они просты: ложные цели, утонченные отговорки им не
* Разумеется, речь не идет о тех случаях, когда страну покидают, дабы
уклониться от исполнения долга и избавить себя от необходимости ей служить, когда она
в этом нуждается. Бегство из страны в этом случае наказуемо и преступно; это
будет уже не отъезд из страны, а отступничество.
205

*\
Жан-Жак Руссо
навяжешь, они даже недостаточно лукавы для того, чтобы
оказаться простофилями. Когда мы наблюдаем самый счастливый народ
в мире, видим, как под дубом собираются толпы крестьян, вершат
государственные дела и мудро ведут себя, то можно ли удержаться
от презрительного отношения к ухищрениям иных народов,
которые с таким искусством, с такой загадочностью стремятся стать
знаменитыми и вместе с тем несчастными?
Государство, управляемое таким образом, нуждается в очень
малом количестве законов, и по мере того как становится
необходимым обнародовать новые законы, эта необходимость становится
очевидной повсюду. И первый, кто их предлагает, всего лишь
высказывает то, что все уже почувствовали, и не нужны ни происки, ни
красноречие, чтобы выразить в законе то, что каждый уже решился
сделать, коль скоро он будет уверен: остальные поступят так же,
как и он.
Что вводит в заблуждение умников, так это то, что, имея перед
глазами лишь государства с плохим устройством, возникшим с
самого начала, они недоумевают, почему оказывается невозможным
поддерживать в них подобное благочиние; они смеются, воображая
все глупости, которые какой-нибудь ловкий мошенник,
какой-нибудь вкрадчивый болтун смог бы внушить народу Парижа или
Лондона. Они не ведают, что Кромвель был бы освистан народом Берна,
а герцог де Бофор — женевцами, обладавшими воинской выучкой.
Однако когда узел общества начинает развязываться и
государство начинает ослабевать, когда становятся ощутимыми
соображения выгоды частных лиц и малые сообщества начинают оказывать
влияние на большие, соображения общей выгоды искажаются, у них
появляются противники: нет более единогласия в голосовании;
общая воля более не является волей всех; появляются противоречия,
прения, и самое лучшее мнение не одобряется без споров.
Наконец, когда от близкого к краху государства остается лишь
призрачный и никому не нужный облик, когда узы общества
разорваны во всех сердцах, когда низменные соображения выгоды
бесстыдно рядятся в одежды священного блага общества, тогда общая
воля теряет способность говорить; все люди, ведомые тайными
побуждениями, высказывают свое мнение не в качестве граждан, но
так, как будто государство никогда и не существовало, и лживо
проводят под именем законов несправедливые постановления,
которые имеют в виду лишь частную выгоду.
206

Общественный договор, или Начала политического права ^*
Не следует ли отсюда то, что общая воля уничтожена или
испорчена? Нет: она всегда постоянна, неизменна и чиста; но она
подчинена прочим, берущим верх над нею. Каждый, кто отделяет свою
выгоду от выгоды общей, отлично понимает, что он не может ее
отделить полностью; но часть несчастий в обществе, выпавшая на его
долю, кажется ему ничтожной в сравнении с особым благом,
которое при этом он полагает извлечь себе на пользу. Кроме этого
частного блага, он желает блага для всех ради своей собственной
выгоды столь же сильно, как и всякий другой. Даже при голосовании
продавая себя за деньги, он не уничтожает внутри себя общую
волю, а лишь избегает ей следовать. Промах, который он допускает,
заключается в том, что он подменяет один вопрос другим и
отвечает не на тот, который ему задают; таким образом, вместо того
чтобы, голосуя, сказать: «для государства полезно», он отвечает:
«полезно для такого-то человека или для такой-то партии, если то или
иное мнение возобладает». Таким образом, закон общественного
порядка в собраниях заключается не столько в укреплении там
общей воли, сколько в том, чтобы перед ней ставили вопросы, а она
всегда давала ответы.
Я бы о многом должен был поразмыслить здесь по поводу
простого права голосования при принятии решения суверенной
властью, которое ни в коем случае нельзя отнять у граждан; и по поводу
права высказывать мнение, предлагать, придерживаться
противного мнения, обсуждать, которое правительство все время
старательно пытается сохранить лишь за своими членами; но этот важный
предмет изучения потребовал бы особого трактата, а в этом трактате
я не смогу говорить обо всем.
Глава 2
О подаге голосов
В предыдущей главе мы видели, что способ, с помощью
которого обсуждаются дела общего порядка, может достаточно надежно
указать на то, каково состояние нравов и здоровья политического
организма. Чем больше согласия в собраниях, то есть чем больше
мнения склоняются к единодушию, тем чаще будет господствовать
общая воля; но продолжительные обсуждения, раздоры, смятение
207

*\
Жан-Жак Руссо
указывают на наличие соображений частной выгоды и упадок
государства.
Все это кажется менее очевидным, когда два или более разрядов
граждан включаются в государственный строй, как, например, в
Риме патриции и плебеи, чьи ссоры часто вызывали смятение в коми-
циях даже в самые блестящие времена республики; но это
исключение скорее мнимое, чем действительное, поскольку тогда в силу
изъяна, присущего политическому организму, появляется два
государства в одном, и нельзя признать за истину относительно двух
государств, вместе взятых, то, что является таковой для каждого из
них в отдельности. В самом деле, даже в самое беспокойное время
народные плебисциты, если сенат в них не вмешивался, проходили
всегда спокойно, и голосование осуществлялось большинством
голосов, поскольку у граждан был только одно соображение выгоды,
а народ обладал только одной-единственной волей.
На противоположном конце круга снова возникает единодушие.
А именно когда граждане, оказавшиеся в рабстве, более не обладают
ни свободой, ни волей. Тогда страх и лесть подменяют
голосованием одобрительными возгласами, люди больше не обсуждают, они
обожают или проклинают. Таковым был при императорах гнусный
обычай сената подавать свое мнение. Иногда это делалось с
глупыми предосторожностями. Тацит замечает, что при Отоне сенаторы,
осыпая Вителлия проклятиями, при этом старались поднять
ужасный шум, чтобы тот, если станет хозяином, не узнал, что каждый из
них говорил46.
Из этих различных соображений возникают правила, в
соответствии с которыми необходимо установить порядок подсчета
голосов и порядок сравнения мнений, согласно тому, насколько легко
или затруднительно распознать общую волю и насколько сильно
государство клонится к упадку.
По природе существует лишь один закон, который требует
единодушного одобрения. Это — согласие в обществе: поскольку
гражданское объединение является самым что ни на есть добровольным
решением и поскольку всякий человек рожден свободным и хозяин
самому себе, то никто не может, под каким бы то ни было
предлогом, подчинить его без его согласия. Считать, что сын раба
рождается рабом, означает считать, что он не рождается человеком.
Стало быть, если в момент возникновения согласия в обществе
найдутся несогласные, то их возражения не лишают договор силы,
208

Общественный договор, или Начала политического права
^~*
эти возражения лишь препятствуют тому, чтобы они в него
вступили: они оказываются иноземцами среди граждан. Когда государство
получает установление, одобрение с их стороны заключается в
самом пребывании в нем; жить на его территории означает
повиноваться суверенитету *.
Вне этого изначального договора голос наибольшего числа
людей обязывает всех остальных; это следствие самого договора. Но
мы задаемся вопросом: каким образом один человек может быть
свободным и при этом быть вынужденным сообразовывать свои
поступки с изъявлениями воли, не являющимися его
собственными. Каким образом те, кто возражает, остаются свободными и
подчиняются законам, с которыми они не согласны?
Я отвечу, что вопрос этот поставлен неправильно. Гражданин
одобряет все законы, даже те, что приняты без его согласия, и даже
те, по которым его наказывают, когда он осмеливается хотя бы
один из них нарушить. Неизменная воля всех членов государства
и есть общая воля: именно в силу этой воли они становятся
гражданами и обладают свободой **. Когда предлагают какой-либо закон
в народном собрании, то народ спрашивают не столько о том,
одобряет ли он или отклоняет предложение, сколько о том,
соответствует ли оно или нет общей воле, являющейся их собственной;
каждый, подавая свой голос, высказывает мнение по этому вопросу,
и из подсчета голосов выясняется мнение общей воли. Когда же
побеждает мнение, противное моему, то это доказывает мою ошибку,
и то, что я считал выражением общей воли, таковым не было. И если
бы мое особое мнение возобладало, это означало бы, что я сделал
нечто иное в сравнении с тем, что хотел сделать; и в этом случае
я оказался бы несвободен.
* Это всегда следует подразумевать в свободном государстве, ибо во всех
остальных случаях семья, имущество, отсутствие жилья, нужда, жестокость могут
удерживать жителя в стране вопреки его воле, и тогда только по факту его пребывания
в государстве нельзя более предположить, согласен ли он с договором или с тем,
что его нарушают.
** В Генуе можно прочитать на воротах тюрем и на цепях галерных гребцов
слово «свобода». Это — правильное употребление слова. Действительно, лишь
злоумышленники в разных сословиях мешают гражданину стать свободным. В тех
странах, где все эти лица окажутся на галерах, люди будут пользоваться самой
полной свободой.
209

*-s Жан-Жак Руссо
По правде сказать, это предполагает, что все признаки общей
воли проявляются в большинстве голосов; когда она перестает ими
обладать, что ни говори — свободы больше нет.
Показав ранее, каким образом частные воли подменяют собой
общую во время принятия решений, я указал на достаточное
количество средств, которые следует использовать, чтобы предотвратить
это злоупотребление; позднее я об этом еще скажу. Относительно
соответствующего числа голосов на выборах, достаточных для
провозглашения этой воли, я уже обосновал начало, в соответствии
с которым можно определить это число. Разница в один только
голос нарушает равенство; одно возражение уничтожает единодушие;
но между единодушием и равенством существует множество
случаев неравного распределения голосов, а их численное соотношение
можно закрепить с учетом состояния и потребностей
политического организма.
Два общих правила могут помочь установить эту зависимость.
Первое правило: чем более важным и серьезным является
обсуждение, тем более единодушно должно быть выражено мнение,
которое берет верх; второе правило: чем больше рассматриваемый
вопрос нуждается в быстроте решения, тем более следует сократить
предписанную законом разницу в голосах «за» и «против»; в
обсуждении, которое надлежит завершить немедленно, преимущества
в один голос достаточно. Первое из этих правил кажется более
подходящим для принятия законов, а второе — для решения текущих
дел. Как бы то ни было, именно учитывая сочетание этих правил,
следует ввести наилучшее соотношение большинства и
меньшинства голосов при вынесении постановления47.
Глава 3
О выборах
Что касается выборов государя и магистратов, то эти выборы
являются, как я уже говорил, сложными решениями; имеется два
способа приступить к их вынесению, а именно: выборы и жребий.
И тот, и другой использовали в различных республиках, и еще
сегодня можно видеть очень сложное их сочетание на выборах дожа
Венеции.
«Выборы по жребию, — говорит Монтескье, — по своей природе
присущи демократии». Согласен, но каким образом? «Жребий, —
210

Общественный договор, или Начала политического права
продолжает он, — есть способ избрания, который не доставляет
неприятностей никому: он оставляет каждому гражданину разумную
надежду послужить родине». Но доводы здесь иные.
Если обратить внимание на то, что выборы правителей входят
в полномочия правительства, а не суверенитета, то мы увидим,
почему выборы по жребию более свойственны природе демократии,
где управление тем лучше, чем меньше выносится постановлений.
При всякой истинной демократии магистратура является не
преимуществом, но должностью, требующей расходов, которую,
поступая по справедливости, невозможно возложить скорее на одно
частное лицо, чем на другое. Только закон может возложить эту
ношу на того, на кого выпал жребий. Поскольку тогда условия
станут равными для всех и выбор не будет зависеть ни от какой
человеческой воли, исчезнет и всякое частное влияние, нарушающее
всеобщность закона.
При аристократическом правлении государь выбирает государя,
образ правления сохраняется как таковой, и именно в таком случае
голосование уместно.
Пример избрания дожа Венеции только подтверждает это
различие, а не снимает его: этот порядок, сочетающий оба способа,
подходит для смешанного правления. Ибо принимать правление
Венеции за истинную аристократию было бы ошибкой. Хотя народ
там не имеет никакого отношения к управлению, сама знать
является народом. Множество бедных Барнаботов никогда не получали
никакого доступа к магистратуре и, в силу своего знатного
происхождения, обладали лишь ничего не значащим званием
превосходительств и правом присутствовать в генеральном совете.
Поскольку этот большой совет был столь же многочисленным, как и наш
генеральный совет в Женеве, то его именитых членов наделяли не
большими по объему исключительными правами, чем наши
простые граждане. Конечно, если не принимать во внимание то, в чем
обе республики совершенно не похожи, горожане Женевы
являются в точности тем, чем является венецианский патрициат; наши
уроженцы и жители есть то же, что горожане и народ Венеции;
наши крестьяне напоминают подданных твердой почвы48; наконец,
каким бы образом мы ни рассматривали эту республику, не
принимая в расчет ее размеры, можно сказать, что ее образ правления не
более аристократичен, нежели наш. Вся разница в том, что, вовсе
не имея никакого пожизненного правителя, мы не нуждаемся в
жеребьевке, которая существует там.
211

r\_ Жан-Жак Руссо
У выборов по жребию оказалось бы мало нежелательных
последствий, и они почти ничего не значили бы при истинной
демократии, где существует равенство как в отношении нравов и
дарований, так и в отношении правил поведения и размеров имущества.
Но я уже говорил, что настоящей демократии не существует.
Когда выборы и жребий перемешаны между собой, то с
помощью первых следует заполнить должности, требующие
надлежащих способностей, например, военные; второй же подходит для тех
должностей, отправляя которые, достаточно обладать здравым
смыслом, быть справедливым, неподкупным, например, должности
судейские, потому что в хорошо устроенном государстве эти
качества присущи всем гражданам.
Ни жребий, ни голосование вообще не имеют места при
монархическом правлении, поскольку монарх является по праву
единственным государем и магистратом, и только ему принадлежит
право выбора своих наместников. Когда аббат де Сен Пьер предлагал
увеличить число советов при короле Франции и избирать их
членов путем голосования, то он не понимал, что предлагал изменить
сам образ правления.
Мне оставалось бы только сказать о способе подачи и подсчета
голосов в народном собрании; но, может быть, история
внутреннего управления в Риме даст более осязаемые объяснения всем
правилам, чем те, что я в состоянии обосновать. Вовсе не недостойно
внимания рассудительного читателя немного более подробное
рассмотрение того, как обсуждались общественные и частные дела
в совете, состоявшем из двухсот тысяч человек.
Глава 4
О римских комициях
У нас нет ни одного достаточно достоверного свидетельства об
изначальной истории Рима; существует даже немалая вероятность
того, что большинство сведений на этот счет — басни *, которые
о нем распространяют; и вообще, самая поучительная часть анна-
• Название «Рим», которое, как утверждают, происходит от имени Ромула и
является греческим, означает «сила»; имя Нумы также греческого происхождения
и означает «закон». Какой важный знак в том, что два первых царя этого города
с самого начала носили имена, столь точно соответствующие сути ими сделанного.
212

Общественный договор, или Начала политического права
лов народа, относящаяся к истории его создания, есть та часть,
которой нам более всего и недостает. Опыт ежедневно научает нас, по
каким причинам происходят перевороты в державах: но, поскольку
новые народы уже не образуются, нам остается всего лишь строить
догадки, объясняя себе, как они образовались.
Уже установившиеся обычаи доказывают, по крайней мере, то,
что у них были истоки. Предания, восходящие к этим истокам,
опираются на самые весомые свидетельства и подтверждаются самыми
сильными доводами, поэтому они должны считаться наиболее
достоверными. Вот правила, которым я постарался следовать в
поисках объяснений того, каким образом самый свободный и самый
могущественный народ на земле осуществлял свою верховную
власть.
После основания Рима зарождающаяся республика, то есть
армия основателя, состоявшая из жителей Альбы Лонги, сабинян
и иностранцев, была разделена на три класса, получившие
наименование триб. Каждая из этих триб подразделялась на десять курий,
а каждая курия — на декурии, во главе которых поставили вождей,
именуемых курионами и декурионами.
Кроме этого, из каждой трибы выделили отряд из ста
наездников, или всадников, названных центурией, из чего мы видим, что
эти подразделения, мало востребованные в городских условиях,
изначально были исключительно военными. Но кажется, что
стремление к величию породило стремление маленького города Рима
заранее обзавестись внутренним распорядком, подходящим для
столицы мира.
Из этого изначального разделения на трибы вскоре последовало
неудобство; дело в том, что триба жителей Альбы Лонги * и триба
сабинян ** оставались неизменными, тогда как триба иностранцев ***
постоянно увеличивалась благодаря их притоку, и ее численность
не замедлила превысить численность двух остальных. Лекарство,
которое Сервий нашел против этого опасного зла, заключалось
в том, чтобы изменить это разделение, и вместо разделения на
племена, им отмененное, он установил иное, в основу которого
положил районы города, занятые каждой трибой. Вместо трех триб он
* Rammenses.
** Tatienses.
*** Luceres.
213

'■v.
Жан-Жак Руссо
создал четыре, каждая из них занимала один из холмов Рима и
носила его имя. Так, найдя средство предотвратить существующее
неравенство, он предотвратил его и на будущее; чтобы это разделение
касалось не столько мест проживания в городе, сколько людей, он
запретил жителям одного квартала переходить в другой, что
помешало племенам смешиваться.
Так, он удвоил число прежних центурий кавалерии и добавил
двенадцать других, но все под старыми именами: простое и
справедливое средство, с помощью которого он окончательно отделил
всадников от остального народа, не вызывая ропот у последнего.
К этим четырем городским трибам Сервий добавил пятнадцать
других, именуемых сельскими трибами, потому что их образовали
из жителей сельской местности, распределенных по такому же
количеству кантонов. Впоследствии было создано еще больше новых
триб, и римский народ оказался в конце концов разделен на
тридцать пять триб, число которых оставалось неизменным вплоть до
конца республики.
Это различие городских и сельских триб привело к последствиям,
достойным внимания потому, что это стало делом беспримерным,
и именно ему Рим был обязан как сохранением нравов, так и
ростом своей державы. Можно было бы подумать, что городские
трибы вскоре присвоили себе власть и почести, не замедлив принизить
сельские трибы; однако все оказалось наоборот. Известна
склонность первых римлян к сельской жизни. Эту склонность им привил
мудрый учредитель, который соединил сельскохозяйственные и
военные заботы со свободой и, так сказать, выслал в город искусства,
ремесла, богатство, происки и рабство.
Так, поскольку все известные люди Рима жили в сельской
местности и обрабатывали землю, то вскоре все привыкли только там
искать опору республики. Поскольку это положение в обществе
было положением самых благородных патрициев, то оно вскоре
оказалось в почете у всех; простую и трудолюбивую жизнь селян
предпочитали праздной и презренной жизни римских горожан; один
был несчастным работягой в городе, а другой, будучи землепашцем,
становился уважаемым гражданином. Варрон говорил, что не без
основания наши благородные предки завели в деревнях рассадник
этих крепких и отважных людей, которые их защищали в военное
время и кормили в мирное. Плиний говорит определенно, что
сельские трибы пользовались почтением из-за людей, из которых они
214

Общественный договор, или Начала политического права *-»
состояли, тогда как за бесчестный поступок подлецов переводили
в городские трибы. Когда Аппий Клавдий Сабинянин прибыл на
жительство в Рим, его там приняли с почестями и вписали в
сельскую трибу, принявшую впоследствии имя его семьи. В конце
концов, всех вольноотпущенников записывали в городские трибы
и никогда в сельские; и в течение всего периода республики не
было ни одного примера, чтобы вольноотпущенники достигли какой-
нибудь магистратуры, хотя они и становились гражданами.
Это было великолепное правило, но его действие
распространили так далеко, что это произвело перемены и даже породило
пороки во внутреннем управлении.
Во-первых, цензоры, после того как давным-давно завладели
правом по своему усмотрению переводить граждан из одной трибы
в другую, позволили большинству записываться в ту трибу, в
которую они хотели; это дозволение ни к чему хорошему не вело и
лишало цензоров одного из важнейших рычагов воздействия. К тому
же, поскольку всех могущественных и богатых записали в сельские
трибы, а вольноотпущенники, ставшие гражданами, оказались
вместе с чернью в городских трибах, трибы в целом оказались больше
не привязаны ни к местности, ни к району, но перемешались до
такой степени, что каждого из их членов оказалось возможным найти
только по спискам; таким образом, смысл слова «триба»
изменился с вещного на личный или, вернее, превратился почти в
бессмыслицу.
Вскоре случилось то, что городские трибы, поскольку они были
более доступны, часто оказывались сильнее в комициях и
продавали государство тем, кто снисходил до покупки голосов сброда,
входившего в них.
Что касается курий, то учредитель, создав их по десять в каждой
трибе, сделал так, что весь римский народ, в то время живший
внутри стен города, образовал тридцать курий, и в каждой были
свои храмы, свои боги, свои должностные лица, свои священники
и праздники, именуемые compitalia, похожие на paganalia49,
которые затем появились и в сельских трибах.
При новом распределении, сделанном Сервием, поскольку
число тридцать нельзя было нацело поделить на четыре трибы, он не
пожелал в них ничего менять; и независимые от триб курии стали
иным подразделением жителей Рима; но и речи не было о куриях
ни в сельских трибах, ни в народе, из которого они состояли, по-
215

*\.
Жан-Жак Руссо
тому что трибы стали учреждением чисто гражданским. Поскольку
другой порядок установили при сборе ополчения, то военное
ополчение времен Ромула оказалось излишним. Таким образом, хотя
каждый гражданин был записан в какую-нибудь трибу, вовсе не
было нужды в том, чтобы его записывали в какую-нибудь курию.
Сервий ввел еще и третье разделение, не имевшее никакого
отношения к двум предыдущим, и оно стало самым значимым из
всех. Он разделил весь римский народ на шесть классов, которые
различались не по месту жительства и не по составу людей, но по
имущественному признаку; таким образом, первые классы были
заполнены богатыми, последние — бедными, а средние — теми, кто
обладал умеренным достатком. Эти шесть классов подразделили на
сто девяносто три иных образования, названных центуриями; и
соотношение стало таковым, что один только первый класс включал
в себя их большую часть, а последний образовывал только одну
центурию. Таким образом, получилось, что самый малочисленный
класс состоял из большего количества центурий, а последний класс
целиком считался простым подразделением, хотя он один включал
в себя более половины жителей Рима.
Чтобы народ хуже понимал последствия этого последнего
преобразования, Сервий стремился придать ему военный вид: он ввел
две центурии оружейников во второй класс и две центурии
военных музыкантов в четвертый: в каждом классе, за исключением
последнего, он выделил молодых и старых, то есть тех, кто был
обязан носить оружие, и тех, чей возраст в соответствии с законом
освобождал от этого. Это различие в большей степени, чем
имущественное, порождало необходимость часто заново производить ценз или
подсчет людей; наконец, он захотел, чтобы собрания проводились
на Марсовом поле и чтобы все те, кто находился в призывном
возрасте, приходили туда со своим оружием.
Причина, по которой он не произвел в последнем классе то же
самое разделение на старых и молодых, состояла в том, что чернь,
из которой тот состоял, не удостоили чести сражаться за родину;
следовало иметь очаг, чтобы получить право его защищать: и из
бесчисленных толп оборванцев, которые ныне блистают в армиях
королей, может быть, не найдется ни одного, кого бы с презрением
не изгнали из римской когорты, ибо ее солдаты были защитниками
свободы.
216

Общественный договор, или Начала политического права
Однако в последнем классе еще отличали пролетариев от тех,
кого называли capite censi50. Первые, не совсем бесправные, по
крайней мере доставляли государству граждан, а иногда (в неотложных
случаях) солдат. Что касается тех, у кого ничего не было и кого
нельзя было внести в перепись иначе как поголовно, то их
рассматривали как пустое место, и Гай Марий первым снизошел до того,
что стал их вербовать.
Не собираясь судить здесь о том, оказалась ли эта третья
перепись хорошей или плохой сама по себе, я думаю, что вправе
утверждать лишь то, что простые нравы первых римлян, их бескорыстие,
склонность к сельскому хозяйству, пренебрежение к торговле и
стяжательству только и позволили ввести ее в обиход. Где теперь
найти народ, ненасытная алчность, беспокойный нрав, козни,
постоянные передвижения, вечные перемены в имущественном положении
которого оставили бы ему возможность в течение двадцати лет
сохранять подобное учреждение без потрясений во всем государстве?
Следует также заметить, что в Риме нравы и цензура, более
сильные, чем это установление51, исправляли его пороки, и что какого-
нибудь богача ссылали в разряд бедняков за то, что он слишком
разбогател.
По всему этому можно легко понять, почему почти нигде не
упоминается более чем пять классов граждан, хотя на самом деле их
было шесть. Из шестого не набирали ни солдат для армии, ни
голосующих на Марсовом поле *: поскольку он никоим образом не
использовался в республике, то его редко принимали во внимание.
Таковы были различные подразделения римского народа.
Посмотрим же теперь на то влияние, которое они производили в
собраниях. Эти собрания, созванные законным образом, назывались
комициями: они проводились обычно на римском форуме или на
Марсовом поле и разделялись на комиции по куриям, комиции по
центуриям и комиции по трибам, в соответствии с тем из трех
образцов, по которому они были устроены. Комиции по куриям
происходили от институций Ромула; комиции по центуриям — от Сер-
вия; комиции по трибам — от трибунов народа. Никакой закон не
получал утверждения, никакой магистрат не избирался иначе, как
* Я говорю Марсово поле, потому что именно там проводились собрания комиции
по центуриям; на двух других комициях народ собирался на форуме или в иных
местах, и тогда capite censi имели такое же влияние, как и лучшие из граждан.
217

«-\.
Жан-Жак Руссо
на комициях; и поскольку не было ни одного гражданина, не
записанного в какую-нибудь курию, центурию или трибу, то отсюда
следует, что ни одного гражданина не лишали избирательного права,
и римский народ оставался истинным сувереном по праву и на деле.
Чтобы созыв комиций был законным и происходящее там имело
силу закона, было необходимо соблюсти три условия: первое,
чтобы организм или магистрата, который их созывает, облекли
необходимыми для того полномочиями; второе, чтобы собрание
происходило в дни, разрешенные законом; и третье, чтобы знамения
оказались благоприятными.
Причина введения первого предписания не нуждается в
объяснении; второе относится к внутреннему порядку: так, не
разрешалось собирать комиций в дни религиозных праздников или в дни
рыночной торговли, когда людям из сельской местности,
приезжающим в Рим по своим делам, не хватало времени для того, чтобы
провести целый день в месте общего сбора. В силу третьего сенат
мог обуздать гордый и неспокойный народ и своевременно
умерить пыл мятежных трибунов; однако те находили немало
способов избавиться от этого неудобства.
Не только законы и выборы правителей подлежали обсуждению
в комициях. Поскольку римский народ присвоил себе самые важные
полномочия правительства, то можно сказать, что судьбы Европы
решались на его собраниях. Это разнообразие порядка проведения
собраний зависело от вопросов, по которым они должны были
вынести решение.
Чтобы судить об этих разнообразных порядках, достаточно
провести сравнение между ними. Учреждая курии, Ромул имел в виду
сдерживание сената народом и народа сенатом, дабы курии
господствовали в равной мере над обоими. Так, установив этот порядок,
он наделил народ влиянием численного большинства, чтобы
уравновесить власть, могущество и богатства, которые он сохранил за
патрициями. Но, согласно духу монархии, он, тем не менее, оставил
большие преимущества за патрициями в силу влияния их клиентов
при голосовании. Это восхитительное общественное
установление — патроны и клиенты — было образчиком гуманности и
политической прозорливости, без чего патрициат, столь противный духу
республики, не мог бы существовать. Только Рим имел честь подать
миру этот прекрасный пример установлений, не ставших поводом
218

Общественный договор, или Начала политического права
для злоупотреблений, которому, однако, так никогда и не
последовали.
Поскольку этот порядок собраний по куриям просуществовал
вплоть до Сервия и царствования последнего Тарквиния, не
считавшегося законным, это побудило выделять в целом царские
законы под названием leges curiatae52.
Во времена республики курии, при том что их число по-прежнему
ограничивалось четырьмя городскими трибами, куда входила
только чернь Рима, не могли удовлетворить ни сенат, стоявший во главе
патрициев, ни трибунов, которые, хотя и были плебейскими,
стояли во главе граждан состоятельных. С ними перестали считаться,
и их падение было таково, что тридцать ликторов, собравшись
вместе, вершили то, что должны были бы делать комиции по куриям.
Разделение на центурии оказалось столь благоприятным для
аристократии, что не сразу можно понять, почему сенат не всегда
торжествовал в комициях, носивших имя центуриатных, где
избирали консулов, цензоров и прочих курульных магистратов. И в
самом деле, из ста девяноста трех центурий, которые образовывали
шесть разрядов всего римского народа, первый разряд включал в
себя девяносто восемь центурий, и поскольку голоса подсчитывали
лишь по центуриям, то этот первый разряд имел преимущество
в числе голосов над всеми остальными. Когда все центурии
голосовали «за», то даже и не продолжали подсчет голосов; то, что было
решено наименьшим числом, считалось решением большинства,
и, можно сказать, в комициях по центуриям дела решались не
столько большинством голосов, сколько большинством монет.
Но крайности этой власти смягчались двумя способами:
во-первых, по обыкновению трибуны и преобладающее число плебеев,
относившиеся к разряду богатых, уравновешивали влияние
патрициев в этом первом разряде.
Второй способ заключался в том, что вместо того чтобы поначалу
отправить голосовать центурии по порядку, а это обычно
вынуждало начинать с первой, выбирали одну по жребию, и она *
приступала к выборам; после чего все центурии, вызываемые на следующий
день в соответствии с их положением, проводили выборы еще раз
* Эта центурия, избранная таким образом по жребию, называлась prae rogativa по
причине того, что ее первую просили проголосовать; отсюда происходит слово
«прерогатива».
219

r-v _ Жан-Жак Руссо
и, как правило, подтверждали их результат. Таким образом, лиц,
занимающих определенное положение, лишали возможности
влиять своим примером, оставив это влияние за выбором по жребию
в соответствии с началом демократии.
Из этого обыкновения последовало еще одно преимущество,
а именно: граждане из деревни имели в промежутке между
выборами время узнать о достоинствах предварительно названного
кандидата и подать свой голос только со знанием дела. Однако под
предлогом ускорения выборов быстро покончили с этим обычаем, и оба
голосования стали проводиться в один день.
Комиции по трибам были, собственно говоря, советом римского
народа. Они созывались только трибунами, там их избирали и там
же проводились созванные ими плебисциты. Сенат не только не
получил там никакого влияния, но не имел даже права
присутствовать; и, будучи вынужденными повиноваться законам, по которым
они не могли голосовать, сенаторы в этом отношении оказались
менее свободными, чем последние из граждан. Эта
несправедливость была совершенным недоразумением, и ее одной оказалось
достаточно, чтобы сделать недействительными постановления
организма, куда не всех его членов допускали. Если бы все-таки
патриции присутствовали на этих комициях согласно праву,
полученному ими в качестве граждан, превратившись, таким образом,
в обыкновенных частных лиц, то они почти не повлияли бы на
порядок голосования, при котором простой пролетарий обладал
возможностями, равными с принцепсом сената.
Отсюда видно, что при подсчете голосов, поданных столь
многочисленным народом, помимо порядка, возникшего благодаря
различным распределениям по разрядам, эти распределения нельзя
считать чем-то маловажным, ибо использование каждого из них
при голосовании вело к результатам, согласно целям, которые
побуждали предпочесть тот или иной.
Не вдаваясь в различные подробности, из предыдущих
разъяснений можно сделать вывод, что комиции по трибам были более на
пользу народному правлению, а комиции по центуриям —
аристократическому. Что касается комиции по куриям, где только
римская чернь составляла большинство, то поскольку эти комиции
лишь поощряли тиранию и скверные замыслы, то они закончились
бесславно, ибо сами бунтовщики не пожелали воспользоваться
средством, которое слишком выдавало их планы. Понятно, что ве-
220

Общественный договор, или Начала политического права
личие римского народа проявлялось только в комициях по
центуриям, ведь на них народ присутствовал целиком, ибо в комициях
по куриям не хватало сельских триб и в комициях по трибам
недоставало сенаторов и патрициев.
Что касается способа подсчета голосов, то этот способ был у
первых римлян столь же прост, сколь и их нравы, хотя и менее прост,
чем в Спарте. Каждый открыто подавал свой голос, секретарь
записывал голоса по мере их подачи; большинство голосов в каждой
трибе определяло результат голосования трибы; большинство голосов
триб определяло результат голосования народа; и так же было с
голосованием по куриям и центуриям. Этот обычай был хорош, пока
добропорядочность царила в среде граждан и пока каждый
стыдился прилюдно отдавать свой голос несправедливому мнению или по
недостойному поводу; однако, когда народ испортился и когда
голоса стали покупаться, такая подача голосов стала необходимой,
с тем чтобы недоверие обуздало совершающих подкуп и благодаря
этому средству жулики не превращались в предателей.
Мне известно, что Цицерон осуждал это изменение и отчасти
считал его причиной падения республики. Но, хотя я и отдаю себе
отчет в том, как весомо мнение Цицерона в этом вопросе, я не могу
с ним согласиться: я думаю, что, напротив, именно по причине
недостаточности подобных изменений государство погибло намного
быстрее. Поскольку образ жизни здоровых людей не подходит для
больных, то не следует пытаться управлять испорченным народом
с помощью тех же самых законов, которые подходят хорошему
народу. Ничто не доказывает лучше правильность этого правила, чем
долгое существование Венецианской республики; ее видимость все
еще существует именно потому, что ее законы подходят лишь для
негодных людей.
Итак, гражданам раздавались таблички, и с их помощью
каждый мог проголосовать так, что никто не знал, каково его мнение.
Также установили и новые ограничения при сборе табличек, при
подсчете голосов, при сравнении их количества и т. д., что не
помешало тому, чтобы порядочность тех должностных лиц, на кого
возложили эту обязанность, часто ставилась под сомнение. Наконец,
чтобы воспрепятствовать проискам и незаконной торговле
голосами, издали эдикты, большое количество которых
свидетельствовало об их бесполезности.
221

*\
Жан-Жак Руссо
В последние годы республики часто были вынуждены прибегать
к чрезвычайным средствам, дабы устранить недостатки законов:
иногда полагались на чудеса, но этот способ, который мог
впечатлить народ, не впечатлял тех, кто им управлял; иногда внезапно
созывали народное собрание, прежде чем кандидаты успевали
пустить в ход свои происки; иногда тратили все время заседания на
разговоры, когда замечали, что предубежденный народ готов
принять дурную сторону. Однако в конце концов честолюбцы нашли
способ обойти все эти препятствия, но что представляется совсем
невероятным, так это то, что посреди стольких злоупотреблений
этот огромный народ, под защитой своих древних постановлений,
тем не менее избирал магистратов, принимал законы, разбирал
тяжбы, быстро решал частные и общественные дела почти с той же
легкостью, с какой это мог бы сделать сам сенат.
Глава 5
О трибунате *
Когда невозможно установить точное соотношение между
составными частями государства или когда неустранимые причины
непрерывно искажают отношение зависимости между ними,
тогда учреждают особую магистратуру, которая не образует наряду
с остальными организм, но снова ставит каждый член в правильное
отношение зависимости и образует связь (или его средний член)
либо между государем и сувереном, либо одновременно между
обеими сторонами, если это необходимо.
Этот организм, который я назову трибунатом, является
охранителем законов и законодательной власти. Порой он служит для
защиты суверена против правительства, подобно народным
трибунам в Риме; порой — для поддержки правительства против народа,
как в случае с Советом Десяти в Венеции; иногда — для поддержания
равновесия между обеими сторонами, подобно эфорам в Спарте.
Трибунат вовсе не есть составная часть гражданской общины
и не должен быть наделен ни законодательной, ни исполнительной
властью, но при этом всем его власть весьма велика: ибо, не имея
возможности что-либо сделать, он в состоянии всему помешать.
Будучи защитником закона, трибунат священен и более почитаем,
* Custodes, Diribitores, Rogatores suffragiorum53.
222

Общественный договор, или Начала политического права ^
нежели государь, исполняющий закон, и суверен, его
принимающий. Именно это бросалось в глаза в Риме, когда гордые патриции,
которые всегда с пренебрежением относились к народу, были
вынуждены склонить голову перед простым должностным лицом из
народа, который не имел права гадания и судебных полномочий.
Трибунат, разумно умеренный, является самой прочной опорой
хорошего государственного устройства; но если ему придать чуть
больше силы, он его опрокинет: слабость не свойственна его
природе; главное, чтобы он имел какое-нибудь значение, но никогда не
меньше, чем того требуется.
Он вырождается в тиранию, когда присваивает себе
исполнительную власть, будучи призван ее умерить, и когда он желает
применять те законы, что ему надлежит лишь защищать. Огромная
власть эфоров, которая не представляла опасности, поскольку
Спарта сохранила свои нравы, ускорила их уже начавшееся разложение.
За кровь Агиса54, зарезанного этими тиранами, отомстил его
преемник; преступления и наказания эфоров одинаково ускорили гибель
республики; а после Клеомена Спарта перестала существовать. Рим
погиб таким же образом; и чрезмерная власть трибунов,
постепенно присвоенная ими, в конце концов послужила благодаря
законам, созданным ради сохранения свободы, охраной императорам,
которые эту свободу уничтожили. Что касается Совета Десяти в
Венеции, то это — кровавое судилище, в равной мере отвратительное
в глазах патрициев и народа, который, вместо того чтобы изо всех
сил защищать законы, служит отныне, после того как и те, и другие
оказались униженными, лишь для того, чтобы наносить в сумраке
удары, которые никто не смеет замечать.
Трибунат ослабевает, как и правительство, из-за увеличения
количества своих членов. Когда трибуны римского народа, сначала
в количестве двух, затем пяти, пожелали удвоить свое число, то
сенат позволил им это сделать, конечно же, чтобы сдерживать одних
при помощи других, что и не замедлило случиться.
Лучшее средство предупредить присвоение власти со стороны
столь опасного организма, средство, которое до сих пор еще ни одно
правительство не заметило, заключалось бы в том, чтобы сделать
этот организм не постоянным, но установить промежутки времени,
в которые он оказался бы упразднен. Эти промежутки не должны
быть достаточно продолжительными, оставляя время для
укоренения злоупотреблений; их можно установить законом с тем, чтобы
223

«■\.
Жан-Жак Руссо
при необходимости было легко эти промежутки сократить, давая
трибунату чрезвычайные поручения.
Это средство мне кажется безупречным, потому что, поскольку,
как я уже говорил, трибунат не является составной частью
государственного устройства, его можно безболезненно устранить; оно
представляется мне действенным, так как вновь введенный в
должность магистрат опирается не на власть, полученную его
предшественником, но на ту, что ему вручает закон.
Глава 6
О диктатуре
Непреклонность законов, мешающая им приспособиться к
обстоятельствам, может в некоторых случаях сделать их пагубными
и стать причиной гибели государства в переломное время. Порядок
и медлительность их принятия требуют времени, которого
обстоятельства иногда не оставляют. Может представиться тысяча
случаев, которые законодатель вовсе не предусмотрел, и в понимании
того, что нельзя предвидеть все, и заключается крайне
необходимая способность к предвидению.
Поэтому не следует укреплять политические установления до
такой степени, чтоб лишаешь себя возможности устранить их
влияние. Даже Спарта позволяла своим законам бездействовать.
Но лишь самые большие опасности могут оказаться на одних
весах с опасностью нарушения общественного порядка, и никогда не
следует приостанавливать священную власть законов, кроме тех
случаев, когда речь идет о спасении отчизны. В этих редких и
очевидных случаях для сохранения общественной безопасности
предусматривается особое решение, которое возлагает эту обязанность
на самого достойного. Это поручение можно возложить двумя
способами, в зависимости от рода опасности.
Если для того, чтобы исправить это положение, достаточно
сделать правительство более деятельным, то его сосредотачивают в
руках одного или двух его членов; таким образом, нарушается не
власть законов, но лишь порядок их применения. И если опасность
такова, что сам механизм законов является помехой для защиты от
нее, тогда назначают высшего вождя, который смог бы отменить
все законы и приостановить на какое-то время действие суверен-
224

Общественный договор, или Начала политического права ^»
ной власти; в подобном случае наличие общей воли не подлежит
сомнению, и очевидно, что главное намерение народа заключается
в том, чтобы не допустить гибели государства. Таким образом,
приостановление действия законодательной власти никоим образом ее
не устраняет: магистрат, который заставляет ее умолкнуть, не
может заставить ее говорить; он ставится над ней и при этом не имеет
власти ее представлять. Он может делать все, что угодно, кроме
создания законов.
Первым средством пользовался римский сенат, когда он наделял
полномочиями консулов с помощью обряда посвящения во власть
ради спасения республики. Второе средство имело место, когда
один из двух консулов назначал диктатора *; обычай, пример
которого Риму подал Альб55.
В ранние времена республики часто прибегали к диктатуре,
потому что государство не обладало достаточной прочностью, чтобы
иметь возможность устоять, опираясь на собственные силы.
Поскольку нравы сделали излишними предосторожности, в иное
время необходимые, то не опасались, что какой-нибудь диктатор
злоупотребит своей властью или же попытается сохранить ее после
окончания срока своих полномочий. Напротив, казалось, что столь
большая власть была обременительна для того, кто был ею
облечен, поскольку тот спешил от нее избавиться, как будто бы для него
становилась слишком тяжелой и опасной ношей эта должность —
блюсти место законов.
Так в ранние годы республики не опасность злоупотребления,
но опасность обесценить ее заставляла осуждать неразумное
использование этой высшей магистратуры. Ибо если бы ее неумеренно
использовали на выборах, на храмовых праздниках, в решении
мелких и незначительных дел, то следовало бы опасаться, что она
станет менее суровой в случае необходимости, и люди привыкнут
считать ее бесполезным званием, используемым только в виде
бессмысленного обряда.
К концу республики римляне, ставшие более осмотрительными,
так же осторожничали с диктатурой (и безо всяких оснований), как
в прежние времена щедро вводили ее. Легко понять, что их страх
был необоснован, ибо незащищенность столицы обеспечивала ей
* Это назначение совершалось ночью и втайне, словно люди испытывали стыд от
того, что ставили человека над законом.
8 Зак. 3436
225

*\.
Жан-Жак Руссо
безопасность от покушений магистратов, которые в ней жили, так
что какой-нибудь диктатор мог в некоторых случаях защитить
общественную свободу, не посягая на нее, и цепи рабства Рима были
выкованы не в самом Риме, но в его армиях. Небольшое
сопротивление, которое оказал Марий Сулле, а Помпеи Цезарю, отлично
показало, чего следовало ожидать от противостояния власти внутри
страны с силами извне.
Это заблуждение заставило римлян совершать серьезные
ошибки. Такова, например, ошибка в том, что не был назначен диктатор
во время дела Катилины56: ибо, поскольку речь шла только о
происходящем внутри города или же, по крайней мере, о происходящем
в нескольких провинциях Италии, обладая безграничной властью,
предоставленной диктатору законами, он легко подавил бы
заговор, который в действительности был подавлен только благодаря
счастливому стечению обстоятельств, а на него человеческая
осмотрительность не должна рассчитывать.
Вместо этого сенат довольствовался передачей всей своей
власти консулам, из чего получилось, что Цицерон, чтобы действовать
результативно, был вынужден превысить эту власть в важном
пункте, и если первые восторги оправдывали его поведение, то
впоследствии у него справедливо потребовали отчета за кровь, пролитую
гражданами, вопреки требованиям законов; но этот упрек нельзя
было бы сделать диктатору. Но красноречие консула повлекло за
собой многое другое; и он сам, хотя и был римлянин, любил свою
славу больше, чем родину, и не столько стремился найти более
законное и надежное средство спасения государства, сколько средство
получить все почести от успеха этого дела. Насколько справедливо
он был почтен как спаситель Рима, настолько же справедливо его
наказали за нарушение законов. Хоть его отставка с должности
консула и оказалась блестящей, все же ясно, что она была лишь
помилованием.
В конечном итоге, каким бы способом это важное поручение ни
давалось, весьма важно, чтобы продолжительность его исполнения
была краткой, а срок его действия ни в коем случае нельзя было
продлить. В переломные времена, которые требуют ее установления,
государство либо тотчас погибает, либо оказывается спасенным;
и после того как исчезает насущная необходимость, диктатура
становится тираничной или бесполезной. В Риме, поскольку
диктаторами становились лишь на шесть месяцев, большинство из них сла-
226

Общественный договор, или Начала политического права
.х-»
гало полномочия раньше. И если бы срок полномочий стал более
продолжительным, то, возможно, они попытались бы его продлить
еще, как это сделали децемвиры, продлив их себе на год. Диктатор
имел время только позаботиться о потребностях тех, кто его
избрал: у него не было времени подумать о других планах.
Глава 7
О цензуре
Подобно тому как общая воля провозглашается в законе, точно
так же мнение общества провозглашается цензурой. Общественное
мнение есть вид закона, служителем которого является цензор, и по
примеру государя он применяет его лишь в особых случаях.
И суд цензора не столько является третейским судьей
различных мнений народа, сколько провозглашает мнение народа, и как
только он от него отклоняется, его суждения становятся
бесполезными и не имеют значения.
Тщетно различие между нравами одной нации и предметами ее
почитания, ибо все это исходит из одного начала и необходимым
образом связано. У всех народов мира вовсе не природа, но мнение
определяет выбор их привязанностей. Исправьте суждения людей,
и их нравы очистятся сами собой. Люди всегда предпочитают
прекрасное или то, что таковым они считают; но именно в суждении об
этом предмете люди ошибаются, и именно это суждение следует
исправлять. Кто судит о нравах, судит о чести; и кто судит о чести,
считает мнение законом для себя.
Мнения народа возникают под влиянием его государственного
устройства. Хотя закон не исправляет нравы, именно
законодательство их порождает; когда законодательство ослабевает, то нравы
вырождаются, и тогда суждение цензоров сможет сделать то, чего
не смогла сделать сила законов.
Отсюда следует, что цензура может оказаться полезной для
сохранения нравов, но она бесполезна для их восстановления.
Учреждайте цензоров, пока законы прочны; как только они ослабевают,
надеяться больше не на что; никакая законность не имеет силы
тогда, когда законы лишены силы.
Цензура укрепляет нравы, препятствуя тому, чтобы мнения
искажались, сохраняет их прямоту, мудро используя их, иногда даже
укрепляя, пока они еще не устоялись. Обычай использовать секун-
227

*\
Жан-Жак Руссо
дантов на дуэлях, дошедший до неистового поклонения во
французском королевстве, был отменен в следующих словах эдиктом
короля: «Что касается тех, кто трусливо призывает секундантов...». Это
суждение, предваряя суждение общества, определило характер
последнего. Но когда теми же самыми эдиктами пожелали
постановить, что драться на дуэлях — тоже трусость, а это, в сущности, так
и есть, что противоречило общему мнению, общество посмеялось
над этим решением, в отношении которого оно уже высказало свое
суждение.
Я у�