/
Теги: роман художественная литература журнал роман-газета
Год: 1967
Текст
17(591)-1967
ДМИТРИЙ ЗОРИН
РУССКАЯ
ЗЕМЛЯ
ДМИТРИЙ ЗОРИН
В поле зрения этого яркого художника, как правило, попадают характеры крупные, динамич-
ные, привлекают его люди с выстраданными убеждениями, способные на большой нравственный
подвиг. Отсюда социальная масштабность произведений Дмитрия Зорина, глубина их идей, жгу-
чая острота сюжета.
Дмитрий Иванович Зорин родился в 1905 году на хуторе Кузьмёновском в районе Кинель-Чер-
касс Самарской губернии в семье крестьянина, участника революции 1905 года. Среднее образова-
ние получил в сельской школе второй ступени. Позднее окончил лекторское (философское) отде-
ление Сибирской партийно-советской школы. В 1926 году, сдав экстерном экзамен по программе
юридического факультета, Д. Зорин вступает в коллегию защитников, занимается гражданскими
делами артелей и коммун Зауралья. Молодой юрист оказывается в центре смертельной битвы
между новым и старым. Он становится очевидцем острых жизненных конфликтов. Смысл их был
так значителен, что Д. Зорин как бы невольно потянулся к перу, понимая, что не рассказать об
этом он не может. Очерки, фельетоны, рассказы Д. Зорина вскоре появляются в печати.
Наступает 1929 год. Возникновение первого района сплошной коллективизации Зауралья, так
называемые еланские события, приковывает к себе внимание. Особый интерес к событиям проявляет
ответственный секретарь редакции газеты „Правда11 Мария Ильинична Ульянова, сестра и сорат-
ник Владимира Ильича Ленина. По ее заданию одним из корреспондентов, посланных газетой, едет
в Еланскую степь и Д. Зорин.
Многое сумел уловить пристальный взгляд молодого журналиста. Вскоре появляется серия его
очерков, в которых ставятся острые проблемы времени. Об одном из них, напечатанном в „Правде",
А. М. Горький писал: „Я считаю эту вещь высокоценной по ее фактическому содержанию и по силе
искреннего убеждения автора в революционном значении факта, изображаемого им..."
Так началась завидная творческая судьба писателя Дмитрия Зорина. Большой и сложный путь
прошел он с тех пор. Его роман „Перелом", написанный вслед за еланскими очерками, становится
заметным явлением литературной жизни 30-х годов. О романе горячо спорят.
Не обошлось без тяжких осложнений в судьбе писателя. Не любит говорить об этом Дмитрий
Зорин. Возвращаясь к литературной и общественной деятельности, он пишет ряд новых произведе-
ний и среди них пол'чившие широкое признание народные драмы „Вечный источник" и „Весенний
гром".
Размышляя о судьбах нынешних поколений строителей коммунизма, оценивая с позиций совре-
менности наши достижения в социалистическом преобразовании деревни, Д. Зорин снова обратился к
еланским событиям, таящим в себе бесценный опыт борьбы за лучшее будущее для человека.
Так родился роман-эпопея „Русская земля" — произведение, в котором наиболее полно воплотился
идеал писателя.
Этот роман благодаря новизне формы, драматизму судеб его героев, яркому народному коло-
риту, будучи опубликован в журнале „Волга", сразу привлек к себе внимание читателей. Изобличе-
ние собственничества составляет основной идейный заряд произведения. К этой важной современ-
ной теме прикасались многие авторы, но Д. Зорин раскрывает ее по-новому, на опыте коммуны, все
еще пуповиной связанной с тем же собственничеством, где старое тяготеет над людьми как рок.
Видят это передовые коммунары, но не видит запутавшийся в тенетах уравниловских идей вожак
Федотов, бесспорно глубоко трагический социальный образ.
Характеры романа национально выпуклы, самобытны, конкретны. Взять, например, поразитель-
ную, не менее трагическую, чем Федотов, Марфу или чудесную дочь коммуны Наташу Петошину,
красавицу Марью, которой „сама царица в подметки не годна".
А вот Мирон Ермолаевич Парасюк — образ приспособленца и лжекооператора с партбилетом в
кармане, выписанный с большой психологической достоверностью. Сильное, неизгладимое впечатле-
ние производит образ Вадьки Горева, выросшего из самой гущи бунтующей русской бедноты в
авторитетнейшего руководителя коллективного хозяйства.
Особая роль в движении всего сюжета эпопеи принадлежит посланцу партии — Сергею Черт-
кову. Этот молодой рабочий парень, простой и непосредственный в общении, обладает не только
внешней красотой и обаянием, но и большой одаренностью. Революционер по натуре, он не только
умный тактик, не только отчаянно смел и горяч в разворачивающихся грозных событиях. Он умеет
уловить затаенный смысл этих событий, вооружить людей верой и повести их на новый рубеж
борьбы.
Радует в романе и прекрасный, живописный язык, средневолжский поэтический настрой его,
инкрустированный зауральскими речевыми самоцветами. Написан роман с той свободой и творчес-
кой смелостью, которые даются истинному таланту.
И вот когда прослеживаешь судьбы героев „Русской земли", погружаешься в философские глу-
бины романа —приходишь к мысли, насколько ясное зрение у этого художника, насколько щедра
его душа, насколько живописна его кисть. Николай шундик
№17(591)
19 6 7
ихп
ЙЗДАТЕЛ ЬСТВО <’ХУД ОЖ ECTB Е Н НА Я Л ИЛ~Е РАТ УРА»
/И ОСКВА
ДМИТРИЙ ЗОРИН
РУССКАЯ ЗЕМЛЯ
РОМАН В ТРЕХ ЧАСТЯХ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Хмарная осень.
Земля досыта напилась дождями.
На рабочие сапоги густым клеем липла грязь,
из которой Сергей Чертков с трудом выворачи-
вал ноги.
Он у ворот села, где когда-то беглый про-
копьевский кузнец — отец Сергея — ковал то-
поры и косы сельчанам, запросто звавшим
его за смуглоту Цыганком, а Сергея — Цыга-
ненком. Здесь и жизнь отдал старший Черт-
ков — в революцию комиссар партизанской ар-
мии.
Вдоль крутого берега озера Глубокого глу-
хими курмышами и заулками раскинулась Чер-
ная Курья — древнее ермацкое становье.
Вот израненная ржавчиной часовня, вот ши-
рокая грязная улица — избы задымленные, по-
сибирски высокие. А над всем — золотой купол
собора. При самом въезде, как страж, — крепко
сколоченные зеленый дом и двор богатого чал-
дона Петра Егоровича Боброва.
Со двора выметнулась свора дворняг и за-
кружила Черткова.
— Цыц! Цыц, дьяволы! — тут же раздался
с крыльца густой угрожающий бас. — Комму-
нар! Бунтарь!
Собаки кинулись к ногам хозяина, и хозяин
уже ласково:
— У, вы, песье отродье! Да и дура ты, Бун-
тарь, порядком, вроде бабки Хавроньи, ни за
что ни про что...
Могучий, в широких шароварах мужчина
поднял нелюдимые мутные глаза на обходив-
шего грязь Черткова.
Нездешнее цыганское лицо пришельца, на
удивление точно повторившее образ комиссара,
заставило Боброва всмотреться. К тому же ко-
жаная куртка, потертая хромовая кепка, моло-
децки посаженная на смоляные кудри... И, ка-
жется, тот же зеленый сундучок в руках... Вот
так впервые когда-то Бобров увидел самого Цы-
ганка...
— Комиссарове семя, ли чё ли? — словно
про себя, замкнуто проговорил старик, и не-
определенная усмешка прошлась по его мохна-
тому лицу, приподняла длинные усы, сверкнули
крупные кривые зубы. — Сам-от, слава богу,
давно упокойный вроде...
— А я вас сразу узнал, дядя Петро! — не
поворачиваясь, быстро ответил Чертков. И рез-
1 Роман-газета К» 17
1
коватой скороговорной своей еще больше на-
помнил Боброву пришлого кузнеца.
— Заходь в дом, чайком угощу со свидань-
ем- от...
Чертков не ответил, он знал, что, напомнив
Цыганка, не принес приятного Петру Егоровичу.
И тот понял его без слов.
— Не хошь — как хошь. За свое не кла-
нялся, не буду и потомству закажу; хлеб, паря,
за брюхом не ходит.
И затем, уходя в дом, вдруг громогласно рас-
смеявшись, зычно крикнул соседу:
— Эй, Ерошич! Принимай дорогого зна-
комца! С самого того свету жалует! Там, вишь
ли, не больно сладко комиссаров-от потчуют.
На наши хлеба опять поманило!
— Милости просим с любого свету! —
звонко отозвался Ерофей Ерофеевич Пискарев,
по-уличному Ерошич, мелконький, шустрый му-
жичок с пламенной бородкой, в неподпоясанной
красной рубахе, весело, под хмельком для пра-
здничка, маячивший у своей калитки.
— А пошто без подводы? Тяжеленько ведь
по сыромятине! — высоко звенел он уже навс г-
речу Черткову, подходившему к его новому,
еще пахнувшему сосной дому. Толкнув калитку,
выйдя вперед, Ерошич широким жестом, золо-
той улыбкой, всей своей открытостью пригла-
шал — пожалуйте, мол, есть чем угостить
с устатку!
Но, взглянув прямо в лицо прохожего, он ко-
ротко вскрикнул и суматошно закрестился, от-
ступая к калитке.
— Свят, свят! — перехваченно зашептал
Ерошич. — Н-никак, и вправду Цыганок в...вер-
нулся! Комиссар! Вот р-радость-от! —отступал
он. — Вот нежданность! Помолодел! Гляди-ка!..
Как же это ты от-т-тедова, Платон Иваныч? Нет,
постой! — задержался Ерошич у своей калитки,
пуще прежнего вглядываясь в Сергея, остано-
вившегося против него. — Постой! Что за несу-
светица мерещится? Выпил я, ли чё ли, лишку.
Разве от-тедова возможно, в самом деле?
Я б к тебе, конечно, с полной моей радостью,
Платон Иваныч! Да как же ты от-тедова-т! Из...
загробья т!
— А как видишь, — увлекаясь уже знако-
мой игрой в роль отца, в тон ему ответил Сер-
гей, — пришел!
— А что тут будешь делать?
— Продолжать революцию.
— Та ак, — протянул Ерошич. — А куда
ж ее еще продолжать-от?
— До полного коммунизма! — строго про-
изнес Чертков, а заметив, как настороженно за-
дралась вверх бородка Ерошича, не выдержал
и улыбнулся, по-отцовски прищурив свой левый
косоватый глаз, и тем окончательно сбил
с толку собеседника.
— Комиссар! И впрямь комиссар! — отпря-
нул Пискарев за калитку, продолжая пятиться
от Черткова уже во дворе. — Брось шутить, па-
рень! Имей в виду — я маловерующий, — стра-
щал Ерошич, — не может такого быть! Не мо-
жет! Я сам тебя хоронил! Сам и в поминальник
записал!
— Ты не меня, видать, в поминальник запи-
сал, дядя Ерофей, а папаню моего! — боясь не
на шутку перепугать доброго Ерошича, сознался
Чертков, ставя сундучок на крыльцо сенок.
— Вот то-тс! — облегченно выкрикнул Еро-
шич. — Несусветица! Однако постой! Неужели
ты... как его, мальчонка-т комиссаров? Сергу-
нек? Ну, конечно, Сергунек! Батюшки! — весь
засияв, протянул руки Ерошич. — Как же ты
наредкостно удался! Да ты иного сильно вору-
ющего до смерти перепужать можешь! Сколько
же годков теОе?
— Двадцать пять.
— Вон оно!
И все же, прежде чем обнять гостя, он с ног
до головы еще раз осмотрел его. снял кепку,
из-под которой посыпались на лоб вороненые
кольца потомственной чертковской шевелюры.
— Ух, до чего удался! — опять вспыхнул
Ерошич и, секунду помолчав, плутовато улыб-
нулся. — А может, все-таки того?.. Может, тут
и вправду какое апостольское чудо? Невообра-
зимое для меня, грешного человека? Не стес-
няйся, говори без подвоха.
— Да нет! Сергей я! — рассмеялся Черт-
ков. — Где мне до отца!
Ерошич задумался.
— Жалко.
.— Что жалко, дядя Ерофей?
— Жалко, говорю, что эта несообразность
не может быть. Много у меня для комиссара
вопросиков накопилось. Ну что hi, радуйся,
видно, не тому, кто мимо проскакал, а тому,
кого бог в дом послал! Так, значит, продолжать?
— Продолжать!
— Лихо! — еще не представляя, куда «про-
должать», радуется Ерошич, берет сундучок
гостя, кричит жене: — Эй, Аграфена! Слезай
с печи, все на стол мечи! К нам гость необыкно-
веннай!
А по селу уже бушевал вездесущий ветер-
слухонос, с быстротой, немыслимой для несель-
ских мест, распространяя весть о прибытии шах-
тера. Раздувая юбки баб и рубахи мужиков, он,
неумолимый, как разноцветную стружку, гнал
сельчан к дому Ерошича.
Чертков, теперь без тужурки, в белой косо-
воротке, оттенявшей его бронзовую смуглоту,
сидел под образами.
Множество ярких мужицких глаз, полных ве-
ликого любопытства, обшаривали Сергея, как
бы ощупывая его зрелую, крепко скованную не-
высокую фигуру.
2
Чертков “старался сохранять должное спо-
койствие, держал голову прямо и открыто.
Глаза его горели синим пронизывающим огнем,
полным острого интереса к людям, с которыми
ему предстояло начинать свою новую, еще неве-
домую жизнь. Одних он узнал, многих не мог
припомнить.
— Ну, цыган цыганом сидит, — скрестив
руки на высокой груди, ни к кому не обращаясь,
вслух низким голосом произнесла крупная жен-
щина в плисовой кофте.
— А глаз-от, глаз, подхватила быстрого-
воркой ее тоненькая соседка в ярким полушалке,
не глядя на спицы, стоя проворно вяжущая чу-
лок, — что твой буравчик, так и впивается тебе
в душу, так и хочет все вызнать...
— Хватит вам, гражданки, свое умственное
мнение высказывать, — вмешался смущенный
Ерошич, торопливо просовывая под стол чет-
верть. — Нашенский он! Русак! А масть эта от
случайной бабки у него. Сам Платон Иваныч
рассказывал. Отбилась она от табора-т и зази-
мовала у ссыльного рудокопа, Сергунькина деда.
Отседова и наружная масть.
— Я давно предлагаю, — поддержал хозя-
ина буробородый, в кружок подстриженный му-
жик, — не допускать до общественных сходок
женскую половину. От баб никакой пристойно-
сти.
Расправив бороду, буробородый подошел
к Сергею, отрекомендовался:
— Андрон, председатель церковного совета.
— Сергей Чертков, забойщик, — без тени
улыбки приподнялся Сергей, и только левый
глаз его чуть-чуть прищурился.
После Андрона, сохраняя степей: юсть, один
за другим начинают подходить к прибывшему и
остальные представители мужской половины.
Поздоровавшись, молча рассаживаются по лав-
кам или устраиваются прямо на полу у ног жен-
щин. И глядят, глядят на Сергея. Курят и гля-
дят. Из облаков махорочного дыма глядит на
него все это множество глаз, заполняющих об-
ширный, еще не перегороженный дом Ерошича.
И странно, Чертков не может от них оторваться.
Они глядят на него удивительно по-разному: за-
думчиво, мечтательно, исподлобья, злобно. Вон
в чьих-то расширенных глазах сверкнул ужас,
словно человек стоит у стенки и на него целится
враг. А женщина в плисовой кофте почему-то
украдкой вытирает слезу.
Что же это такое?
Вдруг всем занывшим сердцем Чертков ясно
понял: они видят в нем не его.
Сквозь огненный ураган проносятся они то
лавиной во главе с вожаком и комиссаром, то
врассыпную... Кто-то из них стонет под копы-
тами... Кто-то прячет в яму хлеб от голодаю-
щих... Худенькая женщина со спицами, может
быть, слышит последние слова мужа о лучшей
Г
жизни... Торопливый поцелуй... Удаляющийся
топот... Он, может быть, в вихре огня за околи-
цей уже упал с коня, а она, задыхаясь от слез,
все еще бежит за ним по улице, все еще хватает
лютую вьюгу руками...
Чертков привык к тому, что его часто при-
нимали за комиссара, и он с удовольствием про-
должал играть роль отца. Но теперь это впер-
вые показалось бесстыдным бахвальством...
В комиссаре большинство из них видело на-
дежду на лучшую долю, революцию. А что
он, — ну, пусть хороший забойщик, недавний
секретарь рудничной комсомолии, — может им
дать? Какого, в самом деле, лучшую долю, рево-
люцию?..
Уличив себя, Чертков скользнул по толпе ви-
новатым взглядом, встретился с удивленными,
лазоревыми глазами, оттененными детскими
светлыми ресницами.
— А я тебя знаю, Сережа, — румяно зарде-
лась девочка-подросток. —- О тебе Наташа рас-
сказывала. Ты на съезде комсомола доклад де-
лал о задачах...
— А где она? — не скрывая радости, трях-
нул Чертков кудрями, и девочке показалось,
они тоненько зазвенели, как бубенцы.
— Где ж Наташе еще быть — в коммуне!
Я тоже комсомолка, только в единоличии, при
тятяне...
— Был да сплыл мальчонка! — не слушая
их, по-прежнему ни к кому не обращаясь, под-
вела итог наблюдений женщина в плисовой коф-
те. — Тот был махонький, болезлый, а этот —
ого-го, мужик! Волос к волосу комиссар! Те-
перь, — то ли негодуя, то ли угрожая кому,
вдруг подняла она кулак, — теперь начнется! —
И, растолкав озадаченных людей, ушла.
— Ну что за Варвара, всегда испортит ду-
шевность, — отозвался Ерошич \после молча-
ния, — а вообще она ничего вдовица — песен-
ница.
— Вот и я говорю, — в который уж раз хо-
тел было напомнить Андрон о непристойности
женской половины, но не успел.
Лязгнула дверь. В дом ввалился грудью впе-
ред, буйно, нараспашку одетый в яркие лох-
мотья дерюжной свитки, огромный детина.
Толпа расступилась. По проходу, чуть при-
гнув голову, будто боясь зацепиться желтой куд-
латой шевелюрой за гвозди, торчащие в пото-
лочной балке, шел Горев, иначе Вадька Ры-
жий — местный силач, левша, известный всей
округе йак беспробудный пьяница, лентяй и за-
бияка. Подойдя к столу, Горев остановился.
— Узнаешь? — жарко дохнул он не басом,
а скорее рокотом грома, глядя на Сергея откуда-
то сверху диковатыми, бычьими глазами, чер-
ными, как вар.
Чертков ответил не сразу. Пораженный его
живописным видом, Сергей, поднявшись на но-
3
ги, долго не мог заговорить Мелькнула картин-
ка далекого: на купанье, у озера, переборов всех
ребят и даже женачей, Вадька Рыжий, заложив
руки в бока, спрашивает: «Кто следующий?»
Ребята заспорили: кто мог быть следующим
и вообще самым сильным? Одни называли Ка-
щея, другие кита, третьи бога.
— Ничего, вот подрасту и с кем угодно по-
спорю, — говорит им Вадька. И, обняв своего
маленького городского товарища, гордого этой
дружбой, уходит к озеру, оставляя позади вос-
хищенных ребят. А всего два года спустя юный
Вадька за силу свою и душу верную становится
телохранителем командующего партизанской ар-
мией.
— Тебя трудно узнать, Вадим, — наконец
ответил Чертков погрубевшим голосом.
— Помнишь, я тебе махонького волчонка из
норы достал?
— Помню...
— Еще бы! — с какой-то детской благодар-
ностью улыбнулся Горев. Он легко, как ребенка,
поднял жилистого Черткова в вОоДух.
— Рад тебе, рад, — взволнованно захрипел
рыжий великан. Троекратно поцеловав, поса-
дил Сергея обратно на ’скамью и сам сел ря-
дом. — По людям скучаю...
— К-как это? — невольно рассмеялся Черт-
ков.— Разве у вас мало людей? Вон оно сколь-
ко!
— Нет тут ни одного человека, — чуть ско-
сил Горев бычий глаз на толпу, настороженно
примолкшую. — Мушкара одна!
— Что это ты так, Вадим... Петрович, ка-
жется. ..
— Того достойны. Мушкара кусачая и есть
мушкара. Не с кем словом обмолвиться в оди-
нокости. Землей замолчал. В пьянках ребра им
хрустаю без жалости. Терпенья нет никакого.
Да ты не стесняйся, шахтер, — вдруг коснулся
Горев плеча Сергея тяжелой, словно железной
рукой, — они знают меня.
Помолчав, тихо добавил:
— Вот и бедую...
И он опустил голову, ожидая, что же ответит
его бывший товарищ, когда-то деливший с ним
лучшие дни юности.
Чертков же, не веря услышанному — на-
столько все это чудовищно не похоже на доб-
родушного силача, — еще ничего не понял в
страшной Вадькиной жизни. Нетерпеливый,
он почти сердитым взглядом допрашивал то
одного, то другого: «Что с ним? Почему мол-
чите?»
Но никто ни звуком не выдал себя.
На стол поставлен самовар. Вся толпа, за
исключением Горева и близких друзей хозяина,
с шумным говором дружно повалила на улицу.
Ерошич, все время хлопотавший с женой, до
странности похожей на пыхтящий самовар, до-
стал из-под стола четверть с мутно-желтой жид-
костью, громко стукнул донышком.
— А ну, грохнем со свиданьицем! — заметив
упавшее настроение гостя, молодцевато восклик-
нул он. — А потом уж и разговоры разговари-
вать будет легче!
— Самогонка? — как-то издали, механиче-
ски спросил Чертков: он думал о Вадьке Ры-
жем.
— Она, — невинно отозвался Ерошич. —
Гнилой- хлебушко курю. Вот только крепка по-
лучилась, язви ее. Сизым огоньком горит.
— Ничего, — поднял голову Горев, опять
коснувшись плеча Черткова. — В нашем брюхе
и долото сгниет.
Сергей только теперь во всю величину уви-
дел перед собой четверть, открытое горло кото-
рой невидимо зачадило тошнотным сивушным
запахом, заглушившим остальные избяные аро-
маты. Черткову показалось, что все на столе —
и заваренный по-сибирски на смородинном лис-
те чай, и жареная с чесноком колбаса, и румя-
ные шанежки — приготовлено на этой муторно
пахучей самоделковой водке.
— А ты поначалу-т поешь, поешь, — певуче
посоветовала Сергею хозяйка, — а то эта хо-
лера, — кивнула она на четверть, — моментом
тебя свалит, касатик. Погодь наливать-то! —
строго предупредила она мужа. — Дай человеку
подкрепиться.
Расхваливая стряпуху, Чертков последовал
ее совету. В голосе его не было необходимой
бодрости...
Мужчины, предупрежденные хозяйкой, ува-
жительно ждали, когда городской гость подкре-
пится.
Прежде чем налить стаканы, Ерошич подсел
к Черткову.
— Пьем мы здесь, Сергей Плцтоныч, ска-
зать даже слов не найдешь! — ласково вкрады-
ваясь, начал он. — В каждом доме целый завод.
Все амбарушки заняты кадками с бурдой. Ты,
видать, не обучен веселью, а у нас это в обы-
чай входит. Так иной раз гульнем, ажно все се-
ло гудом гудит и самогоном воняет. Смотришь,
думаешь — свинья середь улицы в грязи тор-
чит, а. присмотришься — человек раком. А о чем
он думает — неизвестно! Вот что беспокоит про-
мыслящего жителя, Будто и жизнь началась че-
ловечья, и своя власть вокруг, и нэп-батюшка
на дворе, ан нет же! Куда несет нас бог, все-
таки неизвестно! Вот каков вопросик!
И, помолчав, с хитрым весельем добавил:
— Ты человек городской, может, и осветишь
нашу темну житуху... Что она? Куда?
— Возможно, когда-нибудь, дядч Ерофей,
и скажу, куда она, — быстро проговорил Черт-
ков, — а сейчас меня самого до невозможно-
сти интересует — с чего это вы так развесели-
лись?
4
— О, это оченно просто! — радостно заго-
релся Ерофей Ерофеевич. — Урожай привалил!
На нивах по триста пудов уродился! Это на ни-
вах, — поблекли прыткие, золотистые глаза
Ерошича, — а на гумне, уже в кладях немоло-
ченых, в беду обернулся!
Залпом выпалив это, Ерофей Ерофеевич, не
моргая, смотрит на Сергея, желая знать, какое
произвел впечатление.
— Я серьезно спрашиваю, — резко прогово-
рил Чертков.
— Ия как перед престолом говорю — в бе-
ду обернулся! — И, повернувшись к окну, пока-
зал: — Видишь, как осень мокрится. Пойдешь
на гумно, смотришь: дымятся матерые клади.
Кислыми дрожжами воняют. А копнешь вила-
ми — пустым балаганом' ухнет, тестом, как дря-
нью, ползет... И затоскует сердце свиньей на
дождике. Хоть ложись да помирай.
— И пусть, -— как-то страшновато спокойно,
почти отреченно подал голос Горев. — Лучше
жиреть не будете. А то только и слышишь —
«нэп батюшка», «своя власть вокруг». Черта
вам в ненасытные глотки. Наливай...
Словно не заметив слов Горева, явно взвол-
нованный Чертков сдержанно спросил:
— Почему же клади-то немолочеными
остались? Расскажите, дядя Ерофей, без при-
бауток.
— Молотилок, лабазов и крытых токов,
нет, — коротко ответил Ерошич. — Только в ри-
гах соседа да у Глазова круглыми сутками ревут
мологяги. Народ у них исполу молотит. Но всех
не обмолотишь. Гниют наши клади... Хлебушко
наш долгожданный... Надея золотая...
Лицо Ерошича вдруг по-ребячьи горько
сморщилось, и он, отвернувшись от Черткова,
подолом рубахи начал вытирать слезы. У за-
гнетки, безмолвно пыхтя, начала всхлипывать
и тетка Аграфена. И только Горев, высоко за-
драв голову, был по-прежнему вызывающе спо-
коен.
— Неужели гниет? — ужаснулся Сергей.
— Гниет, — опять отозвался Ерошич. —
А мы берем эту гниль горючую — да в аппарат.
Курим, веселимся, песни орем. А в весельях
случаи случаются. Вот Вадька, лежебок наш,
тукнул четвертью по голове переселенца Стыць-
ко, бывшего, значит, вестового твоего батьки,
чтоб он, вишь ли, не ревел, от горестей своих
не расстраивался, а пил спокойно. Стыцько и
вправду замолчал на малость, а потом как за-
смеется несознательным смехом, как захохо-
чет. С тех пор и хохочет... Бегает по селу и хо-
хочет.
— Дядя Гринько хохочет? — только и смог
выговорить побледневший Чертков, вскочив на
ноги.
— Он! Вот, говорю, твой дружок его рас-
смешил, — одной козьей бородкой махнул на
Горева Ерошич. — Большого лентяйства и буй-
ства человек.
— Хватит молоть, разливай, — с тем же ле-
денящим спокойствием кивнул Горев на чет-
верть. — Брюхо сохнет. А что касаемо твоей
брехни — спать и пить мне никто не запретит.
Только во сне да во хмелю й отходишь...
Чертков посмотрел теперь на своего бывшего
друга, как на страшное чудо, на его нечесаные
кудла, на заросшее рыжей щетиной лицо...
— Успокойся, Сергунек, успокойся, — ре-
шительно усаживал его Ерошич, — не вернешь
человека. Вот напасть! — не мог остановиться
сам. — Переселенец, стало быть, по селу бега-
ет, волосы отрастил, пугает всех, а Вадьку Ры-
жего никто в острог не посадит! — словно не
было рядом Горева, кипятился Ерошич. — Хо-
тели мы судить его своим мирским судом, да как
его судить то будешь? — запнулся он. — Мо-
жет{ Вадька, если подумать, и не виноватый...
— Добренькие же вы судьи, видать, — зло
усмехнулся Чертков.
— Не ввязывайся, — снова коснувшись
плеча вздрогнувшего Сергея, мягко посоветовал
Горев. — Что там... с ними...
— Дело не в доброте, — не обращая внима-
ния на Горева, не мог не ответить Сергею пыл-
кий Ерошич'. — Не по сзоей желанной воле че-
ловек из круга жизни выходит. Любовная тут
причинность есть!
— Не мели!—вдруг грозно перебил его Го-
рев. Куда и спокойствие его девалось. Он, слов-
но ужаленный зверь, опрометью кинулся было
по избе и затем тут жз сел на лавку. — Ни о
какой любовной причинности я тебе не го-
ворил!
— Ты не говорил, — бесстрашно подкинул
Ерошич, весь огнясь, — а я доподлинно знаю,
как у тебя из под самого носа красавицу Марью
Парасюк увел! Помнишь Мирона Ермолае-
вича? — повернулся он к Сергею. — Лютого ума
человек! ,
— Замолчи, душевно тебя упреждаю, —
уже тяжело дышал Горев, по-бычьи согнув шею,
глядя себе под ноги, — душевно...
Ну, где там остановиться «промыслящему»
Ерофею Ерофеевичу! Нащупав какой-то во-
просик, уловив еще неясную, но важную, как
судьба, мысль, он ни перед чем не остановится,
даже перед колотушками Вадьки Рыжего, пока
до конца не выскажет ее дорогому гостю
— И кто бы мог подумать, милый мой Сер-
гей Платоныч, — страстно и часто сыпал он. —•
Вадька Рыжий, дуб в два обхвата — и вдруг
любовь, баба! Хлоп, и сломался жердочкой! Как
уладил Мирон красавицу, так у Вадьки все пра-
хом: Вадька вон из коммуны, в омут головой!
Вырыл себе землянку над озером, ни кола ни
двора вокруг, и пошел над округой тешиться, что
твой вепрь таежный. А все почему?
5
-— Упреждаю, —еще ниже сгорбился Горев
и спять только для Сергея, мягко, тихо: — Ле-
зут в душу. Тут грудь стонет, а они... Сам ви-
дишь...
— Никто к тебе не лезет! — огрызнулся
Ерошич. — Я тебе, лешему, оправданье ищу,
дорогому гостю о причинностях нашей жизни
рассказываю! А главное Марья и Парасюк...
— 3-замолчь! — горестно взревел Горев,
разогнувшись с такой сотрясающей силой, что
зазвенела на столе посуда. И, подойдя, взял
Ерошича за бородку, склонился над ним, глядя
налитыми кровью глазами. — Что ты, штырь
настырный, смыслишь в моей жизни? Что смыс-
лишь? «Марья», «Парасюк»... Что Марья! Он
не токма мою Марью, хоть я никогда и не гсго-
рил ей о своей любови, — тоскливо протянул Го-
рев, — он идею коммуны запакостил! Идею! Он
чуть волю у меня не отнял! — отпустил силач
бородку Ерошича. — Тут я хоть свободный.
А ты «Марья, Марья»! — И, вдруг обидевшись
за свою откровенность, будто сбрасывая кого со
спины, грозно вскинул плечами: — Н-не дам на
себе проехать!
И затих, медленно опустившись на скамью.
— Разливай, — сказал, помолчав. Горев.
— Ну что ж, — словно ничего не случилось,
охотно согласился Ерошич. Ведь теперь он уже
высказал свой вопросик гостю. — Разливать так
разливать!
Полилась мутная, пахучая жидкость. Замас-
лилась в стаканах. Несколько рук потянулось
к ним.
Чокнулись.
Чертков, глубоко вобрав в себя воздух, как
это делают перед питьем рыбьего жира или ка-
сторки, разом опрокинул в рот стакан. Горячая
жидкость жаром ударила в голову и тяжестью
осталась в затылке. Бритое лицо побагровело,
косоватый глаз вспыхнул синим огоньком и тут
же закрылся черными, мокрыми ресницами.
— Давай не мешкай! — уже снова налил
Ерошич. — Не теряй время, Сергей Платоныч!
— Нет, —твердо сказал Сергей. — Пить
больше не буду.
— То есть как? Такое невозможно! Обычай
таков! Нет, уж ты, Сергей Платоныч, не дури.
Уважь для свиданья, — уже с обидой говорил
хозяин. — Твой родитель не гнушался нашим
сословьем.
— Даже слов не след тратить, — отозвался
Горев, не поворачиваясь. — Выпьет. А пока то
да се, я иш-шо попробую. Будем здоровы! Гоп....
Горев опрокинул стакан.
— Га! Маловато, — как из выскобленного
горла рыкнул он. — Бродит опарой, сердце об-
жигает, а мозг льдиной лежит, будто ему пол-
ком командовать. А ну-тка, хозяин, иш-шо!
Смерть как хочу нынче веселым быть.
Столкиулись стаканы. Затем еще и еще. Вы-
пили за прибытие забойщика, затем помянули
его отца — Платона Ивановича, мать его —Аг-
рафену Петровну, случайную бабушку, давшую
гостю свою красоту. Так же без Черткова выпили
за то, чтобы хозяину дома век пить и не видать
нужды. Глаза замаслились, засверкали тупой
силой, развязались языки...
— Что же это ты, Сережа, — повернулся к
Черткову багровый и потный Горев, — осквер-
нить порешил свиданье? Не хошь со мной по-
свойски? Брезгуешь, ученым стал? Комиссар-
ские кожанки носишь? Выпьешь али нет? По-
следний раз спрашиваю.
— Нет. И тебе не советую. А тем паче
эту... — твердо и сухо повторил Чертков, у ко-
торого было такое состояние, как если б его за-
сасывала душная трясина. Его мутило. После
выпитого стакана он уже не все ясно видел.
Одно он хорошо понял — нужно как можно
быстрей выбраться из пьяной компании, и он
решительно встал, неясно, словно в тумане, за-
метив входящего в дом нового человека.
— Ах, вот ты как! По моей жизни козырем,
в городских сапожках! Не дамся!
Один миг — присутствующие не успели опо-
мниться, как могучая рука взвилась с чет-
вертью над головами.
Вошедший, выхватив из-под полы своего
мокрого полушубка револьвер и подбежав сза-
' ди, выбил из рук Горева четверть.
Это был Мирон Ермолаевич Парасюк.
У Мирона Ермолаевича лицо круглое, живот
круглый, и сам он весь круглый, — и кажется,
не пришел, а вкатился.
Появление его словно бы отрезвило гостей
Ерошича. Все они, как один, вскочив со своих
мест, удерживая Горева, загородили Черткова.
— Пустите! — рвался от них Вадька Ры-
жий, еще не замечая Парасюка. Безутешная
горесть и отчаяние слышались в его голосе. —
Человечье обличье потеряли! Обхожденье! Пу-
стите, али всех в окна, как котят, повыбрасы-
ваю!
— Вадимушка, Вадимушка! — сверлил об-
щий гул тонкий голос Ерошича, бегавшего во-
круг. — Брось с дураками связываться! Совсем
ты осатанел!
— Расступись, мушкара болотная! — дви-
нул локтями Горев, и все разлетелись, как сно-
пы с обвалившейся клади. Он пошел на Черт-
кова, который двинулся из-за стола навстречу,
готовый помериться силами. Ну где там, он был
бы оглушен нечеловеческим ударом, которым
Вадька, шутки ради, не раз сбивал с копыт
мирского быка. Местные-то люди знали, на что
способен был теперь Вадька Рыжий,
Раздался выстрел.
Запахло порохом.
Перед обезумевшими глазами Горева — ду-
ло браунинга,
— Ну, ты, бнсова скотина, — почти закрыв
узкие лисьи глаза, целился в упор Парасюк. —
Геть отсюда, пока я тебе не разбил дурную баш-
ку, как кавун! Геть!
Все оцепенели. Каждый понял, что Мирон
Ермолаевич, когда-то своей безжалостыо наво-
дивший страх и ужас на всех, кто не умел таить
партизанские тропы, не дрогнет и сейчас ..
Горев только теперь увидел, перед кем он
стоит. Отрезвел. Нет, он не испугался. Затаив-
шийся, гордый и грозный, он вышел из дома,
никого не удостоив взглядом.
И все почувствовали — Вадька Рыжий ни-
когда не смирится со своим заклятым врагом.
Мирон Ермолаевич, улыбаясь, неловко, как
тяжелый бочонок, повернулся к онемевшей ком-
пании, взмахнул полу полушубка, всадил под
ремень револьвер.
— О так-от! Ну здравствуй, молодой чело-
век! Куда стопы направляешь?
— А к вам вообще! — постарался как мож
но бодрей ответить Чертков. — В район. С пу-
тевкой рудкома. ,
— Для первого началу-т у кого угодно по-
квартировать можно, — осторожно заговопили
мужики. — Почему не так...
— Оно, конечно, — прищурился Мирон
Ермолаевич. — Человек не скотина, особой ко-
нюшни не спрашивает. Эти разговоры только
редькой по болячке. Едем, Сергей, в завтраш-
ний лучезарный день! — решительно предло-
жил он. — В коммуну! Оттуда видней. Комму-
на — зрячая голова всей темной Сибири.
Глава 2
Они выехали из села, когда северный ветер,
дыхнувший из-за выгона, будто оконной теркой,
старательно протирал хмарное небо. Скоро оно
раскрылось и поднялось над грязной землей си-
ним хрустальным куполом.
Пролитый на западный свод его .багряный
сок заката еще не сбежал, как с востока- восхо-
дящая луна уже выстраивала им навстречу \
свою сиреневую дорогу через темневшую впе-
реди тайгу и скошенный луг, пахнущий сладко-
ватым чабрецом, прохладной пятой и горь-
кой прелью полыни.
Пляшущий тонконогий вороной иноходец,
тревожно и молодо похрапывая, легко взбирал-
ся по лунной дороге, сам светясь ’ этим удиви-
тельным светом.
Озеро, по берегу которого они ехали, тихо
кипело расплавленным оловом. Могучее и глу-
бокое, оно размахнулось отсюда во всю свою
ширь, отделив многолюдную Курью и хлебную
степь от глухой и сумной тайги.
Впереди, у самой стены ее, на высоком бе-
регу торжественно, как видения, вырисовывают-
ся приподнятые маревом крупные постройки
с крылатой башней ветряной мельницы — там,
как На ладони, отовсюду видимая отстроилась
коммуна.
Коммуна! Сколько радости для Сергея в этом
слове! Нет, это уже не только мечта. Он едет
к живым людям, отважно поселившимся в ней,
может быть, на целое полстолетие раньше всего
человечества.
Коммуна! Слово это впервые Сергей услы-
шал в раннем детстве от отца, и с тех пор, ка-
кие бы бури и невзгоды сиротства ни постигали
его, оно, как лучший друг, никогда не остав-
ляло его в одиночестве.
Как только они выехали из Курьи и на той
стороне озера открылась высокая башня ком-
муны, он мгновенно забыл и дорожную уста-
лость, и даже тяжкую встречу с Горевым.
То и дело привставая с сиденья летевшей про-
летки, он жадно всматривается вперед, будто
стремится сейчас же, на расстоянии, увидеть,
что же за удивительная жизнь там, за озером...
Ему кажется, что они едут слишком медлен-
но, хотя Мирон Ермолаевич не любит езды без
ветра, беспрерывно натягивает плетенные из
красной шерсти вожжи. Ведь коммуна так близ-
ко, совсем рядом, за пепелищем хутора Старо-
дубы, сразу за курганом братской могилы... Мо-
гилы... Отца его... И матери... Как долго он там
не был ..
Чертков чуть нр вылетел из пролетки, когда
Мирон Ермолаевич, поравнявшись с могилой,
вздыбил разгоряченного рысака.
— Сойдем, — понял он чувства Сергея. —
Посоветуемся.
Они взошли на холм, поросший кустиками
смородины, к самому камню и, обнажив головы,
сели на избитую дождями скамейку, когда-то
и кем-то заботливо поставленную.
Сдерживая слезы, Сергей неотрывно смот-
рит на высеченные в камне слова:
«Они отдали жизнь за нашу свободу, честь
и русскую землю... при защите хутора Старо-
ДУ’бы ..»
«Платон Чертков — комиссар народной ар-
мии.
Аграфена Черткова — разведчица армии».
«Родимые мои...—шепчет про себя Сер-
гей. — А это его... Вадима... родители...»
«Петр Горев — артиллерист армии.
Марья Горева — кашевар армии...»
Ниже имена, имена до самой земли... Глаза
его застилает горячий туман, он не может разо-
брать фамилии.
Низко склонив голову, Сергей некоторое вре-
мя сидцг без всякого движения. И только плечи
его чуть-чуть вздрагивают.
Под сенью старого клена, опустившего могу-
чие кудри над могилой, на мгновенье воцаряет-
ся такая величавая тишина, словно вся природа
раздвинулась над вечным покоем,
?
' d
Неслышно кралась отовсюду сухая стынь.
— Ого! — воскликнул Мирон Ермолае-
вич. — Мороз хрякнет. Да так, что лягушки
глаза повыворачивают до самой весны. Мы, бы-
вало, в эту пору в таше ..
Пересыпая русскую речь украинскими сло-
вами, он оживленно начал вспоминать о том,
как тяжело и вдохновенно прожиты пропахшие
порохом и дымом годы.
— Ну, .а теперь? Генералов турнули, добы-
ли волю и землю. Досыта насытилась злая му-
жицкая храбрость — и пора, як кажуть, волам
на выгон.
Проговорив это, он мельком взглянул на
Сергея. Затем, весело помолчав, положил корот-
кую руку на его плечо.
— Завоевал — держи! Один раз живем.
О так-от!
Чертков воспринимал его речь отдельно, как
во сне, а последние слова расслышал и уди-
вился.
— Что? Что?
Ему не поверилось, что эти слова сказаны
тем Мироном Ермолаевичем, который дважды
был под угрозой смертной казни за красную
разведку, прокормил партизанам свою хозяйст-
венную заимку до последней овцы и теперь
является заместителем председателя коммуны.
—• А вот шо, хлопец! — уже громко про-
должал Мирон Еомолаевич. — Ничему не удив-
ляйся, чего увидишь в коммуне. Не торопись
выказывать свою преданность коммунизму. Сна-
чала хорошенько понюхай нашего коммунар-
ского табачку, а потом уж и решай — черт
я с рогами чи ангел с крылами.
Он помолчал. Обошел вокруг камня.
— Там, — махнул он куда-то вдаль, — до
нас никто не был. Никто! Нам никто не может
сказать: вы неправильно идете. Сказать такое
посмеет только дуже праведный брехун. Идите,
мол, вон туда, а что вы в болото залезете по
самое дышло, так на то мне начихать.
Он опять помолчал. Улыбнувшись своими
маленькими лисьими глазами, добавил:
— Я у таких праведников в отступниках
числюсь. А у буйных, вроде Вадьки Рыжего,
даже кровопивцем.
Снова сел на скамью. Откинув полу полу-
шубка, достал клетчатый платок, вытер лицо.
— Разные, Серега, пути и дороги манятся
людям туда, к счастью. Инший не успел про-
драть очи, — хвать, а оно пыр-рх! — и нет его,
одна пустая, як ота старая дева, душа на месте.
Вот тут и вини Параську, шо она родила сосед-
ского Тараську. ,
Поначалу мы поверили своему мудрому во-
жаку Федотову Сазонию Петровичу и твоему
батьку, царство ему спокойное, — гоп — и соз-
дали в коммуне лучезарное братство и равен-
ство, Все по потребности и штаны пополам.
Да скоро из-за этих штанов чуть глаза друг
другу не повыдирали. Много потом в слезах
мы испробовали дорог. А по жизни оказа-
лось — дорога к лучезарному братству не через
гоп лежит, а через большую гору. Да, оно за
горами, — повторил он. — К нему расчетливый
подходец требуется. Расчетливый! Чтобы и
естество свое сохранить, и заветное достигнуть.
Многие на маятной короткой дорожке поломают
ножки. Еще поломают! А я, не хвалясь тебе,
скажу, — положил он руку на твердое колено
Сергея, — увидел заветное — и другого пути
к нему нет!
Мирон Ермолаевич опять обошел вокруг па-
мятника.
— О какой горе вы говорите, Мирон Ермо-
лаевич? — спросил Чертков, не отрывая от него
глаз. — Трудности?
— Богатство! — коротко ответил Пара-
сюк. — Оно сила. А когда люди увидят силу
нашу, сами будут силу искать.
— Так. А естество? Какое естество?
— Человечье. Надо понять- дорога наша не
только трудная, но и длинная. Можно сказать —
нет ей конца. Одной жизни не хватит. Это надо
понять в первую голову. Иначе — надорвемся.
И получится пшик от нашего заветного. И мы
не придем, середь дороги остановимся, как обез-
ножившие клячи, и новые поколенья дальше нас
не пойдут. Яки уж там будут коммунары от кляч
усталых. Брехня одна.
— Брехуном я не хочу .быть, а естество
свое, — вдруг озорно рассмеялся Мирон Ермо-
лаевич, — сохранить стараюсь. И мне польза,
и вам, молодым поколеньям, толика заботы
остается — о братстве и равенстве.
Слушал Сергей Мирона Ермолаевича с це-
пенящпм вниманием и тревогой. У него было
такое чувство, как будто он открыл дверь в дом
друга и его оттуда ударили в самую грудь.
— Та-ак, — порывисто выдохнул Чертков.
Подошел к камню и, как если бы был перед ним
живой отец, склонился к нему.
— Милые мои, — не стесняясь Мирона
Ермолаевича, вслух дрожащим голосом прогово-
рил он. — Смогу ль я быть достойным вас...
— А тебе, Серега, этого не требуется. У ка-
ждого цыпленка свой голос, у, каждого поколе-
нья своя затея.
Чертков не обернулся, хотя и расслышал
его. И на этот раз не удивился. У него на душе
почему-то стало теплеть и светлеть. Будто одно
это прикосновение к холодному камню каким-
то неизъяснимым светом вдруг согрело его
душу.
«Побывай, побывай на могиле отца с ма-
терью, — вспомнилось Сергею наставление сво-
его добровольного опекуна, рудничного друга
отца. — Побывай, тебе говорю, неслух. Они во-
очию воскреснут в тебе. Умней жить будешь».
8
— Ну хоть тут-то оставь меня в покое, дядя
Нил. Без тебя как-нибудь разберусь, — улыб-
нувшись, про себя проговорил Чертков и спо-
койно поднял голову от камня.
— Можно ехать? — спросил Мирон Ермо-
лаевич, внимательно наблюдавший за ним. —
Да, вот что еще! — предупреждающе прогово-
рил Парасюк, подойдя. — Я тебе сказал о пер-
вой ошибке твоего батьки и вожака Федотова.
Не подумай, что теперь мы живем уже без во-
жака. Без никого пока нельзя. Кто-то должен
быть. А моя услуга тут только в том, что я по-
нял вожака, как бы сказать, хозяйствениее са-
мого вожака. И все, что есть теперь в комму-
не, — это он, вожак, и обозначенье его дум.
И вообще, говорю, без никого нельзя. Кто-то дол-
жен быть. Раньше люди говорили: без бога, а мы
говорим: без вожака не до порога. Это ты знай,
молодой человек, напрежь всего!
— Понятно. Или почти понятно, — уточнил
Чертков. — Учту. Нужно будет прийти новую
скамейку поставить, — продолжал он, уже, спус-
тившись с холма и пройдя холодную, чёрную
тень клена.
— Ого! — обрадовался Мирон Ермолае-
вич. — Да у тебя глаз хозяйский, Серега! И ха-
рактер, видно, мягкий да ласковый. Я сам дав-
но собираюсь починить скамейку у памятника
героям. Да руки не доходят. На первом месте
у нас накопление, богатство.
Выйдя к пролетке на освещенный луной
луг, Чертков обернулся.
— Памятник — это тоже богатство. Да еще
какое!..
— И то верно, — веселился Мирон Ермола-
евич, уже закручивая мягкие вожжи на ру-
ках. — Будто не слова говоришь, а само сердце
ласкаешь.
— Ну что вы, — усмехнулся Чертков. —
Захвалили меня. Гляди — еще зазнаюсь.
Пролетка, обогнув заливчик, выкатилась на
площадь коммуны, окруженную тайгой и озе-
ром.
Густой, мохнатый лес чернел непроглядно и,
кажется, молчал.
Сияли зарницы, будто кто, шагая с кедра на
кедр, ходил над тайгой и по темно-голубому
небу расписывался золотом.
Большие, в ряд поставленные пятистенники
казались перед великанным лесом игрушечны-
ми. Только многопоставная ветряная мельница
на высоком фундаменте на крутом обрывистом
берегу озера напоминала гигантскую причудли-
вую башню. Она высилась над тайгой.
Рабочий день коммуны еще не закончен.
Вокруг мельницы, и кузницы стояло много под-
вод. Взад и вперед сновали люди. С трубным,
пролетным журавлиным криком, замиравшим
где-то далеко в тайге, медленно поворачивались
крылья мельницы. Из труб кузницы огненной
мошкарой летели искры, слышались пристуки-
вания по наковальням.
— Всей округе, — не удержался Мирон Ер-
молаевич, — мелем, ремонтируем, всех обуваем
и одеваем. Хлебопашество не в почете. Промы-
словое дело в коммуне — основа основ. Со всей
степи собраны сюда лучшие кузнецы, мельники,
сапожных и шорных дел мастера. Чем душа не
брезгует — возьми, только ремонтируй да мели.
Без нас окрестный мужичок дня не проживет.
Вот як авторитет коммуне зарабатывают! Пото-
му, хлопче, тонкость жи^ни понята после мук
напрасных. Как говорит наш мудрый вожак —
жизнь, як хорошая баба, спать не положит, если
ее сам не положишь! — приписал он свое изре-
чение Федотову.
Фонарь, висящий посреди двора, куда они
въезжали, казалось, краснел от натуги, сорев-
нуясь с хохочущей в небе полнощекой луной.
Впустив жеребца под навес, Мирон Ермо-
лаевич кому-то крикнул:
— Возьмите там Карька!
И, выйдя со двора на площадь, горделиво
заключил:
— О так-от, молодой человек!
• — Мирон Ермолаевич, в каком доме живет
Егор Иванович Петошин?
— А вон в третьем от краю, — показал Па-
расюк. — А ты чего? Чи дружка своего батьки
сперва хочешь проведать? Ах, да! У него же
дочка... Наташа! Ну до чего смекалистый! —
смеясь, опять похвалил Черткова Мирон Ермо-
лаевич. — Не нарадуюсь! Только опоздал ты,
кажись... Да и встречают у нас не дуже ласко-
во отех приезжих женихов. А особо — кото-
рые из единоличников. Ты хоть и сын комис-
сара, и шахтер, а для нас все же единоличник.
Ну, да ладно, раз задумал — проведай. После
заходь. Моя половина просторнее для кварти-
ры. К тому же потолкуем обо всем прочем.
И, помолчав, добавил:
— Поживешь денек...
Мирон Ермолаевич проговорил все это гром-
ко и весело, не стесняясь людей, рядом толпив-
шихся у коновязи и всюду ходивших по пло-
щади. .
Чертков не нашелся чем ответить Мирону
Ермолаевичу на эту шутку. Почувствовав в ней
что-то обидное и злое, он молча сейчас же рас-
стался с ним. Да и при чем здесь «дочка» и ка-
кие-то женихи...
Ведь Чертков видел Наташу всего один раз,
пять лет назад на губернском съезде комсомола,
совсем юной пятнадцатилетней девчушкой со
«взрослой» темной тугой косой, с синими боль-
шущими глазами и длинными, будто наклеен-
ными, кукольными ресницами. И вся она —
хрупкая и тоненькая — в своем нежно-сирене-
вом платьице и белых туфелы ах была, прямо
сказать, неожиданной среди рабоче-крестьян-
2 Риман газета 17
9
ских делегатов комсомола тех лет. Девчушка,
казалось, явилась сюда совсем из другого, пра-
здничного мира, недоступного всем остальным,
хотя сама и не замечала своей этой нетутош-
ности и неуместности. Наоборот, ее какая-то ко
всем желанная, заинтересованная общитель-
ность удивляла и тревожила. Создавалось впе-
чатление, что ее чистая, детская доверчивость
ничем не защищена.
Увидев Черткова, тогда руководившего съез-
дом, она сразу заговорила с ним, как с близ-
ким, безусловно близким другом. Передав ему
поклон от отца, коммунара Петошина, Наташа
тут же начала добиваться от него совета —
о чем ей выступить на съезде. А что ей нужно
выступить, «так об этом и толковать не прихо-
дится». «Не могу же я, коммунарка, промол-
чать! Сам понимаешь, — быстро говорила
она. — Приехала аж на губсъезд, и вот тебе на,
онемела, как самая неактивная».
Слово «неактивная» она произносила мор-
щась, как нечто совершенно несовместимое с
ней, стыдясь и краснея.
Чертков посоветовал ей высказаться, — раз
уж она так хочет выступить, — о работе комму-
нарской молодежи в школе, в ликбезе и вообще
о культурной революции, о чем говорили на
съезде все. Посоветовал и очень боялся, что она
растеряется. Но Наташа, получив право на вы-
ступление, внезапно полыхнула в зал съезда
таким задорным, таким горячим словом, что
Чертков, мгновенно забыв о своей тревоге, с ра-
достным изумлением слушал ее страстный ко-
локольчик, зазвеневший наД притихшим залом,
словно она в самом деле явилась из какого-то
будущего, солнечного царства.
По-девчоночьи наивно, но до конца откро-
венно рассказывая о трудной борьбе, поисках,
радостях и горестях коммунарской молодежи,
она горячо доказывала, что делегаты, сидящие
в зале съезда, «несмотря что» являются актив-
ными комсомольцами, «не могут считаться пол-
ностью сознательными, так как все они еще жи-
вут в отсталой единоличной жизни». «Пол-
ностью сознательными людьми теперь могут счи-
таться только коммунары». «Товарищи делега-
ты! — призывала Наташа. — Нам, коммунарам,
трудно. Нас мало Помогите нам ладить светлую
коммунарскую жизнь. Скиньте с себя эту стыд-
ную единоличную отсталость! Пожалуйста,
делайтесь поскорей полностью сознательными».
Тут же на заседаниях съезда было зачитано
несколько заявлений от делегатов о «навечном
переселении в коммуну».
И еще помнит Чертков: после съезда Ната-
ша разыскала его в общежитии и без всяких по-
требовала показать ей город.
Чертков не смог отказать ей. Они целый
день бегали по городу. Он показал ей свой уни-
верситет, краеведческий музей, художествен-
ную галерею, городскую библиотеку, театр, зве-
ринец и еще многое другое.
Жадная, любопытная, с необыкновенно сия-
ющими, радостными глазами Наташа торопливо,
на бегу осматривала чудеса города, стремясь
все вперед и вперед, будто боялась не успеть
насытиться впечатлениями. Лишь поздно вече-
ром, устав, она присела на скамейку в сквере
перед театром.
Не успев перевести дух, Наташа требо-
вательно сказала:
— Ну?
:— Чего «ну»?
— Рассказывай.
— О чем? Я уже столько тебе сегодня рас-
сказывал.
— В Москве был?
— Был.
— Рассказывай. Ты интересно рассказыва-
ешь. Начни с того — зачем туда ездил.
— Я был на конгрессе Коммунистического
Интернационала молодежи... О-о, это было осо-
бенное событие!.. Представь себе, Наташа, где-
то в безбрежном голубом океане есть остров
Гаити... «Огненная земля»... Звук тамтамов...
Индонезийский архипелаг, где не знают зимы...
Аргентинские прерии... Американские Кордиль-
еры... Небоскребы в Нью-Йорке и резервации
для аборигенов на дальнем севере Соединен-
ных Штатов... Перламутровые воды Ганга. .
Таинственная Черная Африка... Из всех этих
стран... Нет, не только из этих... Со всего све-
та, от всех рас и наций планеты были там деле-
гаты. Был там делегат даже от молодежи Ли-
липутии. Страна такая есть в джунглях Афри-
ки. Рост его восемьдесят сантиметров. Вот ка-
кой это был удивительный конгресс.
Рассказав это, Сергей замолчал.
— Ну? — сейчас же спросила ненасытная
Наташа. — Что ж ты? Рассказывай.
— Про что?
— Про удивительный конгресс.
— Я уже рассказал.
• — Ты рассказал про них мало. Про людей...
Про далекие страны... Ах! — всплеснула Ната-
ша руками. — Как же я хочу увидать их... Та-
инственные страны... Ну, уж ладно. А какой там
университет?
— Где?
— В Москве.
• — Это мировой университет, Наташа. Он
открывает человеку дороги не только во все на-
уки, но и во все стороны света.
А заметив, каким вдруг синим огнем заго-
релись большущие глаза Наташи, Сергей понял,
что он невольно завел ее своими рассказами ку-
да-то слишком далеко. Помолчав, он сухо доба-
вил:
• — А вообще-то везде хорошо учиться и
жить Чего хорошего мечтать о странах, в кото-
70
рых, может, никогда и не будешь, о людях,
с которыми никогда и не встретишься Нам, по-
моему, нужно воспитывать в себе деловые ха-
рактеры... Делать то, что под руками, а не пла-
вать в облаках.
Наташа, опустив голову, долго молчала. За-
тем, подняв странно потемневшие глаза, твердо
сказала:
— Нет Сережа, я буду в таинственных стра-
нах, о каких мечтаю. Встречусь и с людьми,
о каких думаю... Вот приеду в коммуну, хорошо,
обязательно хорошо, закончу школу второй сту-
пени, — я уже в восьмом классе, — ив универ-
ситет. Московский.
Сказав это, она опять задумчиво опустила
свою маленькую головку с тяжелой «взрослой»
косой. Что произошло тогда, Сергей д>> сих пор
не понял, но именно только в ту минуту он по-
чувствовал, что она стала вдруг родной. И ему
захотелось оградить и защитить ее от всего, что
только может угрожать ей. Между тем Наташа,
посидев без движения, поднялась.
— А теперь, Сережа, до свидания, — ска-
зала она. — Пойду собираться. Передам от тебя
поклон тятяне, коммунару Петошину, — под-
черкнула она. — Он помнит и очень, очень лю-
•бит тебя. Мы будем рады, если ты когда-нибудь
напишешь нам в коммуну.
И она быстро ушла, родная, необыкновенно
близкая... Чертков остался у скамейки. Что это
было? Во всяком случае, никаких «женихов-
ских» чувств... Сергею было просто приятно и
даже радостно думать, — и тогда, и все эти
годы, — что живет на свете такая неожиданная
делегатка... Радостно было еще и потому, что
она живет в коммуне, а значит, в безопасности.
В торзето Сергей послал Наташе две откры-
точки. Наташа, отвечая ему, сообщила, что ре-
бята прозвали его «ее женишком» и что от этого
ей очень, очень весело. Чертков, наоборот, за-
стыдился и перестал писать в коммуну Для него
было что-то неестественное и стыдное в этом
звании «женишка». Ведь Наташа была еще де-
вочка.
Какие же основания были у Мирона Ермо-
лаевича причислить его теперь к женихам На-
таши? Да никаких. Но почему его шутка пока-
залась Сергею такой непереносимо едкой? По-
чему он так странно, непривычно волнуется,
подходя к дому Петошиных, почему так захо-
дится сердце и горячо шумит кровь в висках?
Прежде чем открыть дверь, Чертков вынуж-
ден был отдышаться.
— Встречайте незваных! — твердой рукой
отворил он наконец дверь дома. — Огонь дуйте!
-— Огонь во всех лампах уже горит на пол-
ную ясность, — тут же загудел густой бас высо-
кого, бритою старика с вислыми усами, вышед-
шего в прихожую с лампой в руках. — Давно
ждем этого незваного,
— Как ждете? — удивился Чертков. — От-
куда узнали?
— Земля слухом полнится, тем более что
над нашей курятницей, — приветливо гудел Пе-
тошин, — сокол такой взлетел! Как не узнать.
А ну, дай полюбуюсь! Ишь ты какой поднялся...
Как две капли воды Платон . Ну бывает же
такое... Чуть не сказал: здравствуй, Платон
Иваныч... Скидавай шахтерку.
Поставив лампу на полочку входной дьери,
Егор Иванович обнял Черткова, подержал у сво-
ей костистой груди, отпустил.
— Проходь в горницу, — пригласил он, —
сын моего дорогого человека.
Ласка старика Сергею была особенно прият-
ной.
И вся эта большая, высокая, празднично-
светлая горница, казалось, улыбнулась ему,
когда он вошел. На большом столе, накрытом
белой каймовой скатертью, начищенный само-
вар. Пахло брусничным вареньем. «Да, тут меня
ждали».
Чертков сел было в плетеное деревянное
кресло у зеркала, стоявшего в простенке, но ста-
рик запротестовал:
— Нет, нет, Сергунек, — по- прежнему наз-
вал он его, — садись за стол. Хлебни чашечку
чаю с дороги да в баньку валяй. Подтоплена...
Вот только живчиком самовар подогрею.
Старик унес самовар в переднюю.
«Да, тут меня*ждали...» — опять мелькнуло
в голове Черткова. Ждали... Вот она и встреча
с добрым дядей Егором, любившим побеседовать
с маленьким Цыганенком, когда он приезжал с
матерью в Курью на свиданку к отцу... И бе-
седовал дядя Егор с уважением, как со взрос-
лым, чем делал эти беседы для Сергунька невы-
разимо счастливыми. И всякий раз дядя Егор со-
общал что-нибудь такое важное, что жило в серд-
це долго, долго... Нет, ты совсем не изменился,
дядя Егор. Только стал, кажется, длиннее, мор-
щины на лице глубже и усы посивели. Что-то
ты теперь важного расскажешь Сергуньку?.. Да,
тут его ждали... — с каким-то тревожно-прият-
ным чувством осматривался Чертков. Но поче-
му же так ослепительно-белы стены, так свежи
нарисованные цветы на голландской печке. От
пола еще пахнет свежей краской. По обе сторо-
ны от голландки — новые вышитые занавеси
с бахромой, видимо, скрывающие две спальни...
И тяжелые расшитые полотенца на зеркале и
рамке с портретом Ильича такие, которые ве-
шают только к какому-то большому празднику...
И даже красивые шерстяные половички на полу,
видимо недавно вынутые из сундука, говорили
о том же... Под потолком также еще новая, со-
рокалинейная лампа... На столе и подзеркаль-
нике в фарфоровых вазах — лесные, пылкие
озалии и белые тюльпаны... А в углу на стоя-
чей вешалке с самоделковыми пяльцами — бе-
2*
11
лое, белое платье. Оно словно бы только что
сшито.
На плечи платья наброшен какой-то тонкий,
воздушный шарфик, вроде подвенечной фаты.
— Ну вот и самовар забухтел, — прогово-
рил Петошин.
Егор Иванович налил чашку, поставил ее
перед гостем, пододвинул вазу с вареньем и та-
релку с домашними пряниками.
— Давай перехвати малость перед ужином,
а я покамест одно дело доладнаю.
Не снимая платья с пялец, Егор Иванович
поставил вешалку посреди комнаты и, отступив,
обошел вокруг платья, внимательно осматривая
его, как это делают портные во время пример-
ки. Затем он опустился на колени. Подправив
руками какую-то складку на платье, начал осто-
рожно подшивать ее.
Будто не замечая, что он делает, Чертков
спросил:
— Ты что, разве один живешь, дядя Егор?
Тишина такая в доме... И хозяйствуешь сам...
— Нет, вдвоем, — продолжал Егор Ивано-
вич большими руками свою нежную работу. —
Наташка на мельнице. Помощником мельника
состоит. День и ночь ить мелем. Когда ветру
нет, лошадьми крутим. Наш заместитель, то
бишь Мирон Ермолаевич, привод такой приду-
мал. А что сам хозяйствую, так это уж сроду.
Я ить ей, Наташке-то, Сергунек, и мать и отец —
в одном лице. Все тут Пока росла Наташка,
все бабье рукомесло постиг, что тебе модистка
какая. Иной проситель приедет ко мне в сапож-
ную мастерскую, сдаст кожу — сапоги сшить —
и мнется у порога, и мнется. А что, дескать,
Егор Иванович, не стачаешь ли ты моей бабе
какую кофту помудрей — в гости ездить... Боль-
но уж, говорит, на твоей Наташке наряды хо-
роши. Я ж, говорю, обувного дела мастер. А на-
ряды... Это только для дочки, у какой я и отец
и мать — в одном лице. Вот, Сергунек, и хо-
зяйствую... Ну теперь уж мы все хозяйство
вместе ведем... Подросла Наташка. Куда тебе
стала... Агитаторша, можно сказать. И от жени-
хов никакого отбоя... Это тоже приходится при-
знать, — потеплел голос Егора Ивановича. —
Несмотря что коммунарская девка. К ней ладят-
ся отовсюду... То учитель какой-нибудь образо-
ванный, то из города комсомольский активист
какой приедет. А то младший сынок курьин-
ского богатея Боброва, — помнишь, знать, Пет-
ра Егоровича, — так врезался бедный, что из
отцовского богатства уехал с глаз долой, неиз-
вестно куда из-за отказа Вот так-то... У нас уж
привыкли, — как кто молодой и из себя на го-
родской манер приедет в коммуну, — говорят:
жених... Так и о тебе нынче: как узнали —
в Курью заявился, Сеня Рябцев тут как тут, —
есть у нас такой звонарик неуемный, — «за На-
ташкой приехал»... «Этот уж, мол, на все ре-
шится... Цыган...» Ну и правду сказать, не оби-
дел бог мою .Наташку вниманием. И хорошие
люди находились. Но Наташка из коммуны не
хочет идти. Лучше, говорит, на всю жизнь дев-
чонкой останусь, а ‘в единоличный свинюшник
не пойду, — перебирая складку за складкой, не
вставая с колен, тихо гудел Егор Иванович. —
И я ее не неволю. И неволить не буду. Словом
не обмолвлюсь против. Один живи, другому не
мешай. А то помешать можно всей жизни... да
так, что вся она прахом пойдет... На себе испы-
тал...
Дрогнул голос Егора Ивановича. Он поднял-
ся с колен, разогнул громадную, сухую спину,
обошел еще раз вокруг платья. Ласково, и
впрямь по-матерински, погладил его, словно оно
было уже на живой Наташе, подошел к Чертко-
ву, сел рядом.
Он помолчал. Склонился над столом. И Сер-
гею показалось, что суровые усы его опусти-
лись еще ниже.
— Жил я на Волге, под Нижним. Полюби-
лась мне девка Настенька. Стал убиваться,
сватать. А она хотела выйти за другого, но он
бедный был. Родители подневолили ее. Ну, я
малость порадовался. Скоро мы с отцом спусти-
лись за Астрахань на рыбалки. А когда через
полтора года вернулись, у моей молодухи гу-
лянка, дым коромыслом. И младенцу уже три
месяца. Валяется в задней, пищит. Упала Настя
па колени, прощенья просит. А у меня весь свет
помутился. Сжал я ей виски, как арбуз пробуют,
а младенца жалко стало. Схватил его и скрылся
в Сибирь. По первому началу еще твои отец,
тоже беглый, меня приютил... Кузнечил он в
Курье... И вот живу в неизвестности тут и вы-
хаживаю, как родную, Наташу. Вольным жере-
бенком на зеленом лугу росла она, да каждо-
дневно память да тоску держала во мне за про-
казу мою против сердца чужова... Не неволю.
Не хочешь — как хочешь Лапоть сапогу не
указ. Но... как баится, — поднял он глаза на
платье, — всему свой черед бывает. Полужан-
ник зелен, пока молочник не вытек, цветом жел-
тым не треснул. Сколько лебедь ни вьется в
небе — сядет наземь. На днях свадьбу играем.
Свадьбу, значит, торжественно, по-коммунарски.
В клубе.
Он поднялся с лавки. Прямо с вешалкой
унёс платье за занавес, видимо, в спальню На-
таши. Выйдя из спальни, остановился около Че-
рткова, неподвижно, как-то оцепенело, склонен-
но сидевшего за столом
— Открылся тебе, Сергунек, — проговорил
коммунар Петошин, — сердце облегчил...
— А кто будет зятем? — не поднимая голо-
вы, спросил Чертков.
— Наш коммунар — Григорий Сидоркин,
сын того самого отчаюги, который в войну вы-
служился у царя в прапоры и без вести в гер-
12
майском плену пропал. С тех пор как сгорели
Стародубы, Григорий сиротой остался. Наш во-
жак Федотов воспитал, вроде усыновил. Теперь
он в коммуне по кузнечному делу работает. Гор-
дыня, умница Не знаю, в кого и уродилась
душа человечья.
— Она же в университет хотела.
— Так случилось... И мельничное дело она
любит, и коммунар Гришака — свой, достойный
человек... А теперь речь о тебе: куда думаешь?
Али, может, только на отпуск?
- - Нет, надолго. Послан в деревню рабо-
тать.
— В коммуну, должно, подавать нужно?
— Да, я думаю...
— Ох, только не знаю, выйдет ли? Нешто
для тебя попустят, в память батьки. У пас ить
без разбору не принимают. Порядок железный,
чтобы лишних не было. Много мы лиху хвати-
ли... Да и специальность у тебя, вестимо, не-
здешняя... Забойщик коммуне не требуется...
Оно, конечно, в степи найдется дело и без ком-
муны. Но коммуна есть коммуна... Подумаем
еще, помозгуем. Вот отгуляем свадьбу и поду-
маем. В крайнем случае, говорю, и в степи
дело найдется... Ну, а сейчас пошли в баньку.
Я провожу тебя. Смой нечисть дорожную.
Точно не сознавая, но чувствуя что-то недо-
сказанное в своем рассказе, Петошин, уже вы-
ходя из дома, неожиданно добавил:
— Она у меня, куда тебе... Горячий уголек,
а не девка... И не хочет, да обожжет...
Глава
После бани приходили старейшины комму-
ны — кузнецы, сапожники, портные, мельник
Содыч, конюх Малкин, — мечтатели и борцы
в обыкновенных крестьянских одеждах.
Чертков заметил — не было их патриарха,
вожака Федотова...
Беседуя о том, о сем, коммунары осторожно
обошли важный для Сергея вопрос. Затрагивать
его — значило для них как-то уже заранее пред-
решить исход дела. А предрешать они не хоте-
ли, да и не могли. Коммуна жила под желез-
ным девизом: «Ни одного нового лишнего рта!»
Уставное правило, строжайше запрещавшее при-
ем новых членов на пять лет вперед, наруша-
лось лишь в исключительных случаях, когда
желающий имел крайне необходимую для хо-
зяйства специальность.
Петошин, хорошо зная об этом, все же на-
мекнул о желании Черткова. Но коммунары
ясно дали понять, что приходили посмотреть на
сына покойного Платона Ивановича, которого
они знали и глубоко чтили. Только и всего.
Подымили — разошлись.
Смущенный столь определенным поведением
своих товарищей, коммунар Петошин, в свою
очередь, ушел к себе за занавеску отдохнуть,
оставив гостя одного заканчивать ужин.
Но Чертков как-то даже и не задумался над
тем, что коммунары не обещали принять его в
свою коммуну. Из памяти Сергея почему-то не
выходила готовившаяся свадьба.
Как только Егор Иванович ушел за занаве-
ску, Сергей, прислушиваясь» готовясь к встре-
че, быстро подошел к зеркалу. Подошел и уви-
дел себя необыкновенно посвежевшим после
крепкого банного пара. Больше чересчур
ярким и нарядным в своей великолепной вы-
шитой чесучовой рубахе, в модных, полукле-
шем, брюках и коричневых полуботинках. Одно
слово — шик! Все это он надевал только в осо-
бых случаях. Черт дернул — надел и сейчас. Но
переодеваться было уже поздно. Да и зачем,
собственно, переодеваться, если серьезно поду-
мать. Что за притворство! Чего дурного в том,
что он нарядился? Это только доказывает, что
он уважает коммунаров и считает встречу с
ними как раз особым случаем.
— Нет, не буду переодеваться, не буду! —
как всегда в таких случаях жизни, Чертков, вы-
росший без отца, спорил прежде всего со своим
назойливым опекуном, вмешивавшимся когда
нужно и когда не нужно. С самого детства сра-
жался Сергей с самозванным воспитателем —
ведь он не просил воспитывать его, — если не
наяву, так заглазно. При этом заглазно спорил
решительно, рьяно, будто сражался с каким-то
для всех незримым, неотступным духом, воочию
представляя маленькую, злую фигурку «опе-
куна» еще более активной... — Хоть тут-то не
мешай мне нравоучениями, хрыч беззубый! Что
ты смыслишь в новых модах! — отругивался
Сергей, а в ушах неотвязно звучали слова:
«Гляди там у меня, модник! Не на свиданку и
не в гости едешь. Не наделай там делов, го-
рячка неуемный».
Обладая необыкновенно живым воображени-
ем, до странности возбужденный Чертков и на
этот раз не только слышал своего надоедливого
«опекуна», но и видел его, словно он был где-
то тут, рядом, и глядел своими маленькими, са-
танински-бдительными глазами.
— Сколько раз тебе говорить — не ме-
шай! — искренне злился Чертков. — Я уехал в
деревню и тут считаю себя вполне свободным от
твоего внимания!
Так переругиваясь со своим «опекуном» и
готовясь к встрече, Чертков вместе с тем удив-
лялся себе, считал эту подготовку мелочной че-
пухой, неизвестно откуда взявшейся у него, но
остановиться не мог. И, может быть, именно по-
тому, что так нетерпеливо и тщательно готовил-
ся, молодые коммунары застали его врасплох,
все еще стоящим перед зеркалом. И отпрянул
он в глубину комнаты, когда уже наполнилась
прихожая веселым шумом, шарканьем сапог по
13
половичку и в горницу ввалилась гурьба
ребят.
Среди нескольких парней — две девушки.
Парни смело, сейчас же начали рассаживаться
по лавкам и стульям Гриша, одетый в кожаную
безрукавку и коричневую рубашку, — Чертков
почему-то сразу угадал его, — на правах буду-
щего зятя хозяина дома прошел в центр к
столу.
Девушки, как бы ожидая своей очереди, не-
которое время оставались у порога. Затем одна
из них выступила вперед и вдруг, бледнея, оста-
новилась. Чертков пошел ей навстречу и тоже
остановился. Перед ним — большие, пылкие,
как бы удивленно раскрывшиеся синие-синие
глаза... Длинные ресницы медленно опустились
вниз. На них белели мучные пылинки.
Невысокую, тонкую фугурку Наташи туго
обтягивала поддевка из серого самотканого сук-
на. В этой одежде она походила на мальчика-
черкеса. Нет, она еще девочка — стояла молча,
потупясь.
Чертков, забывшись, тоже стоял молча.
И всем показалось — они вот-вот бросятся в объ-
ятия друг друга.
Комната наполнилась таким напряжением,
словно должен раздаться выстрел. Гриша, по-
хозяйски расположившийся было у стола, под-
нялся на ноги.
Наташа, чуть отвернувшись, протянула сла-
бую руку, Чертков подал свою, но ни она, ни он
по-прежнему не произнесли ни одного слова.
Ребята переглянулись. .
Сеня Рябцев, маленький и рыжий, как золо-
той горшочек, лукаво подмигнув, громко щелк-
нул пальцами перед лицом Гриши, словно хотел
сказать: «Не твоим носом клевать просо!»
Вторая девушка, мягко отстранив Наташу,
шагнула вперед. Чертков поздоровался с ней.
— Меня не узнаешь, — сказала она сме-
ло. — Я Поля, дочь мастера Хрякова. А про
тебя мы слыхали... Наташа рассказывала...
— Спасибо, — вдруг ни к селу ни к городу
поблагодарил Чертков и смутился. Желая ис-
правиться, еще более неудачно добавил: — Спа-
сибо, что не забыла. То есть, что Наташа рас-
сказывала... обо мне.
Сказав это, Чертков впервые в жизни почув-
ствовал, что он до странности не подчинялся
самому себе. Постоял, ошеломленный своей не-
ловкостью, рывком сел в кресло у зеркала в не-
зависимую позу, кинув ногу на ногу и пустив
тонкую, витиеватую струю папиросного дыма в
потолок, за которой Сеня Рябцев весело просле-
дил до конца.
Ребята опять переглянулись.
— Вот это да! — похвалил Сеня. — Карти-
на! Жених!
Чертков расслышал Сеню. Внезапно и ясно
увидел себя со стороньц Поперхнулся дымом.
Поднявшись, быстро прошелся по комнате, ища
пепельницу, и, не найдя ее, вышел в прихожую,
бросил папиросу в таз у рукомойника.
Ребята, слушая скрип шикарных полуботи-
нок гостя, молча ждали его.
Вернувшись, Чертков сел на свое место. Те-
перь из-под сверкающих колец шевелюры он
упорно глядел на половик, зло и раздраженно
думая о ребятах, вынудивших его скрывать ра-
дость встречи с Наташей и натворить уйму глу-
постей. А не скрой — скажут «влюбился»! А
чего особенного, если даже влюбился? Ведь На-
таша еще не жена Гриши. Где же все должно
быть без лжи, ясно и просто, как не в коммуне!
Она еще не жена. Нет, не жена! Не жена!
У ребят, в свою очередь, создавалось впе-
чатление, что забойщик кичится перед ними и,
как это не раз бывало с приезжими женихами,
до потери дара речи рисуется перед Наташей.
Молчание затягивалось.
Желая прервать его, неугомонный Сеня Ряб-
цев ринулся на гостя с расспросами о жизни мо-
лодежи на рудниках. Есть ли там кружки само-
учебы, спорят ли о любви и измене?
— Нет, пожалуй, раньше всего хочется
знать, есть ли у вас дискуссии о ревности? В ка-
ком, так сказать, свете? — с веселым увлечени-
ем допрашивал он. — Как у вас, к примеру, по-
ступают с теми парнями, что сватаются к чужим
невестам? У нас, к примеру, таких стригут ове-
чьими ножницами. А у вас как? Так сказать, у
образованной интеллигенции? Хотя постой! —
прервал он себя. — А может, шахтер сам тан-
цует какой-нибудь новейший крендель-фокс?
Тоже важно. Обожаю новинки!
Чертков, готовый одной горячей фразой оса-
дить остряка, вдруг спокойно ответил:
— Не мастер я по такой части, браток... Не
осведомлен.
-— Жаль... А я думал почерпнуть...
Снова молчание. Неловкое, трудное.
Наташа, только теперь сняв с себя поддев-
ку, отнесла ее в прихожую. Прикоснувшись за-
тем рукой к самовару, стоявшему на столе, и
убедившись, что он еще горячий, спросила:
— Кто хочет чаю?
Ей никто не ответил.
— Гриша, налить?
Триша, словно она оскорбила его чем, резко
взглянув на нее, отвернулся.
Налив себе сначала в чашку, а потом в блю-
дечко, Наташа нехотя стала пить. Ей было-стыд-
но за ребят, за себя, за всю эту встречу. Ну что
особенного произошло? Приехал гость. Даже
очень дорогой. Так надо же всем радоваться, и
Грише тоже. Вот сказать бы какие-то ласковые,
хорошие слова. Но вместо этого сказала:
.— Накурили!.. Ажно голова каруселит.
— Давно кругота берет? — не поворачива-
14
ясь, спросил Гриша. — От чего бы это у тебя
так закаруселило?
И снова молчание. Долгое... Безысходное.
— Вы что же, товарищ Чертков, — с наиг-
ранной солидностью опять спросил Сеня Ряб-
цев, — в гости или... напостоянно, может быть?
Черткову захотелось ответить твердо и
определенно, и он сказал:
— Напостоянно.
— Как это понять?
— Да так уж — остаюсь в коммуне. Всту-
паю членом.
— А сразу в председатели не лучше? —
Литовской косой поднялась у Сени правая
бровь, а левая почти прикрыла веселый глаз. —
У нас до сих пор вроде не всякого принимали.
Ну, а вас, может, и вправду председателем при-
мут.
— Гм...
— Га!..
— Хи-хи-хи!
— Здорово это ты придумал, Сеня! — ра-
достно удивился молотобоец Самсон Громов, су-
хой и длинный, что тебе колодезный журавль. —
Такое не токма людей, но и кур рассмешить
может.
— А что вы думаете! — с той же солидно-
стью подхлестнул Сеня. — Бывает, что повезет
человеку. Хоп — и председатель! Тем паче, го-
ворят, у приезжего товарища папаня имел за-
слуги перед революцией... Наверняка и убеди-
тельная рекомендалка есть от райкома или еще
повыше.
Грянул дружный закатистый хохот.
Оборвался сразу. Как будто холодной водой
из лохани плеснула Поля в сияющие лица.
Ткнув локтем под бок сидящего рядом Самсона
Громова, вскочила на ноги, метнула серыми гла-
зами.
— Туда-а-аж!.. Миленки короткоштанные!
Ревнючки поганые! К нам партейный человек
приехал, а они!.. Тьфу, единоличники несчаст-
ные!
С презрением кругнув юбками, зло хлестну-
ла дверью.
Умолкли.
Зардевшись, остро улыбнулась Наташа.
Впервые в этом доме и Чертков весело прищу-
рил косоватый глаз...
— Вы, ребятки, кажется, в самом деле
не за того меня принимаете... Впрочем, что вам
задумываться. Сразу видны искатели светлого
царства... Коммунары... Гордость и надежда...
Та-ак. Приятно познакомиться с передовыми
людьми...
— Го-го-го! — не выдержал и басом загро-
хотал Самсон Громов. Не устоял и Сеня Ряб-
цев. Его смех, как звонкий бисер, рассыпался
по избе.
— Лихо! Вот это, сознаться, отбрил так от-
/
брил! А ведь он ловкий парень, хоть и не ком-
мунар еще! Одним словом, объявляю: в нашем
полку женихов сурьезная прибыль!
И, помолчав, добавил:
— Если, конечно, приезжий товарищ воз-
любленную супругу не оставил в городе... На
всякий возвратный случай.
— А может быть, — скороговоркой резко
спросил Чертков, — для вас специальную ан-
кету заполнить? Заполняю: забойщик, комсо-
молец и коммунист, холост, послан работать в
деревню. Напостоянно... Хватит?
— Хватит, —во весь рост поднялся Самсон
Громов. — Ты, товарищ, — сугубо серьезно гля-
дел он сверху на Сергея,—правильно понимай
нас. Мы уже привыкли смехом встречать этих...
ну, приезжих женихов. Они едут к нашим девча-
там и из городу и из деревни, Поверь —• у од-
ной Наташки несколько штук было. А один даже
заявление прислал в правление коммуны, —
без улыбки продолжал он, — в крайнем, дес-
кать, случае согласен вступить в коммуну при
условии, если Наташа согласится выйти за него
замуж. Сам понимаешь, при виде такой идей-
'ности трудно бывает утерпеть от смеха,
И с усмешкой разъяснил:
— Ну, а если ты, конечно, по-сурьезному
в идейном отношении, то это дело другое; у нас
в коммуне полная и независимая свобода выбо-
ра. Правильно я разъясняю, Григорий? — неожи-
данно повернулся он к Грише, чем окончатель-
но смутил и встревожил его. — Правильно?
Снова воцарилось молчание. Это неумест-
ное, как всем показалось, разъяснение Громова
смутило даже Сеню Рябцева. Он растерянно пе-
реводил свои прыткие золотистые глазки с од-
ного на другого... \
— Что же ты молчиШь, Григорий? — суро-
во повторил Самсон. — Разве я не правильно
разъяснил наш устав?
Гриша не отвечал. Он горел как в огне. Ему
казалось, что вся эта встреча с забойщиком по-
ворачивается против него неожиданной, очень
стыдной стороной.
К Наташе действительно сватались многие,
но Гриша еще никогда не боялся за свою лю-
бовь. Ему всегда было только весело во время
«сватов». Почему же сейчас он так горит, го-
рит нестерпимым стыдным огнем.
Чертков, беспрерывно остро чувствовавший
его присутствие, сейчас с особой пристально-
стью вглядывался в него. Да это он, тот самый
стройный парень, с которым Сергей встретился
на одном из краевых комсомольских слетов не-
сколько лет назад. Но теперь это был уже креп-
нущий мужчина. Всем своим обликом гораздо
больше походил на современного молодого ра-
бочего, чем на деревенского парня. На груди
мягкой кожаной безрукавки краснел значок
КИМа. На светлых, как лен, кудрях, свисавших
15
на белый лоб, серая кепка. Прямой нос и все
топкое, чистое лицо как-то выдавались вперед,
и поэтому в Грише узнавался упрямый и вспыль-
чивый человек, а необычайно прозрачные го-
лубые глаза делали его трогательно юным и чи-
стым душой.
«Красивый», — упрямо думал Чертков, по-
давшись вперед, продолжая смотреть на Гри-
шу, словно очарованный, не в силах оторваться
от него.
Как ни странно, Чертков так же, как и Сам-
сон, напряженно ждал ответа от Гриши.
— Ну, молодцы! — разрушая немую сцену,
вышел из-за занавески Петошин. — Не пора ли
по домам?
— Пора! — не дождавшись ответа на свой
вопрос, открыл дверь Самсон и потянул за со-
бой цепочку примолкших ребят.
Гриша поднялся с лавки последним и, по-
вернувшись к выходу, но не двигаясь дальше,
без стыда спросил:
— А Чертков здесь ночевать будет?
— Да, — рубанул Петошин. — Он мой
гость!
И пошел провожать парней.
Наташа метнулась было к порогу, хотела
что-то сказать Грише. Но он уже выскочил в
сенцы. Она в нерешительности остановилась по-
среди избы.
Чертков встал.
— Здравствуй, Наташа! — неожиданно ска-
зал Чертков.
— Здравствуй, Сережа, — просто ответила
Наташа. И Сергей сразу почувствовал, как она
своим тихим и ласковым голосом обозначила
между ними предел, через который невозможно
было перейти.
— Ты прости его, пожалуйста, — печально
улыбнулась она, подойдя к нему. — Он хоро-
ший, очень хороший... И ребята тоже... Это у
них от ревности, ну, что ли, от гордости. От хо-
рошей! Ведь может быть хорошая гордость? Не
пакостная, не единоличная... Может, да? — на-
стаивала она, заглядывая ему в глаза, чуть блед-
нея, словно от того, «может» или «не мо-
жет», зависела ее дальнейшая судьба. — Да?
Может 1
— Может, — невольно согласился Черт-
ков. — Например, гордость за коммуну, за то-
варищей...
— Правильно! — радостно выкрикнула На-
таша. — Конечно, может! И очень хорошо, Се-
режа, что ты это понимаешь!.. Очень!
Настороженность Наташи как рукой сняло,
словно от ответа Черткова действительно зави-
село нечто важное в ее жизни.
Беспрерывно повторяя: «Очень! Очень!», — в
восхищении покружилась по комнате, раскинув
руки, как крылья: она с такой веселой ловко-
стью начала убирать посуду и перестилать
половички, что Чертков на какое-то время за-
былся...
Внезапно захваченный ее настроением, он
сейчас, как во сне, повторял за ней эти ликую-
щие «очень!», видел и чувствовал только ее,
гибкую и легкую, ее мелькающие маленькие
руки и светящиеся счастьем глаза.
•— Наташа! — ласково окликнул Петошин,
возвращаясь в избу. — Стели! Эх, и ночь, брат-
цы мои! Звезды волчьими глазами блещут. Ме-
сяц как выбритый. Завтра день ведрен будет...
Мороз на дворе действительно крепчал, точ-
но в сухой кулак все зажимая. Жидкая грязь
делается чугунной, ночь звенит.
Глава 4
Сергей проснулся, когда ярмарочный прибой
голосов ударил в стены дома и начал откаты-
ваться, выделяя из общего гула лишь высокое
ржание испуганного жеребенка. Чертков вско-
чил с постели, не понимая, где он находится.
За ночь горница налилась особой хрусталь-
ной свежестью, принесенной первым вздохом
мороза.
За окнами во дворе мягко и покорно прилег-
ла золотая трава.
Богатырь лес, словно устав от наряда, на-
чал стряхивать янтарное пламя и покрывать им
сырую похолодавшую землю.
А на тесовых крышах коммуны та же пер-
вая пыльчатая стынь с восходом, закипев, за-
жгла мириады солнц.
Неповторимый час в Сибири!
Из золотого утра синело только озеро. Как
будто кто наполнил медный вычищенный таз
слезой и тихо покачивает его.
Вечернее небо не бывает таким синим, как
это глубокое древнее озеро. Где-то вдали — не-
сколько качающихся в синей зыби рыбацких ло-
док. Оттуда, из лазурного далека, по чистому
воздуху протяжно и гулко несется на берег и
отзывается в тайге:
— О-го-го-о! Тяни-и! Крепи-и!
Не сильный, но румянящий лицо ветер дует
с той стороны озера и с шумом поворачивает
крылья мельницы.
Вокруг мельницы, кузницы, сапожной и дру-
гих мастерских коммуны, нынче особенно завоз-
но. Подводы, подводы — одноконные, парокон-
ные, тройки цугом, телеги и высоко гружен-
ные брички.
Подводы занимают всю обширную • площадь
между домами и озером. Кажется, сюда съеха-
лась с приходом вёдра вся и деревянная*и же-
лезоосная округа. И шумит и трубит она в зо-
лотом утре о могучей неписаной власти ком-
муны.
Люди, умытые свежестью золотого утра, до-
рожат каждой минутой благодати.
16
— Берегись! — слышится отовсюду. — Не
задерживай!
Захваченные тем же высоким настроением,
коммунары куют, шьют, кроят, изредка пере-
брасываясь. лишь отрывками фраз: «Подай!»,
«Отмерь!», «Отрежь!»
И только Мирон Ермолаевич, принимающий
просителей как радушный хозяин, не жалеет
слов. Он круглым пузырем, обтянутым овчин-
кой, быстро катается между рядами подвод. То
и дело снимает короткой, толстой рукой огром-
ную овчинную шапку, низко кланяется и без
умолку рассыпает вдохновенные прибаутки,
нередко совершенно неожиданные:
— Андрон Андроныч! Какими судьбами,
какими молитвами! Будто родной отец из мо-
гилы вылез! •
В первую очередь он катится к мельнице —
главной заботе заместителя.
— Эй, Митрич, Содыч, Наташка! Али кто
тут! Не видите разве, что ветру не хватает.
С таким завозом паровик не справится. За
крыльями оставьте три-четыре жернова. А
остальные приводом крутните. Своих лошадей не
трожьте, пусть пасутся. Мужики! — кричит он
помольцам, как рой гудящим вокруг. — Об вас
сохну. Ладно крутится или быстрей нужно?
— Быстрей! Быстрей, Мирон Ермолае-
вич! — со всех сторон подхватывают крестья-
не. — Денек выдался! Год кормит. А везти бо-
лее некуда! Исполкомовская водянка совсем
остановилась. Дожди пруд прорвали! Безвыход-
но! Быстрей! Как можно быстрей!
г— Ну, так распрягайте коней своих да за-
кладывайте в барки! Молотильным приводом
крутнем. Эй, погонщик! Сенька! Кнут приготовь.
Постромки. Маховик помасляй. Вчера скрипел
как немазаная телега. Да бегом, давай. Умаются
лошади, других закладывай! Живо! Живо, хло-
пец! Мужиков жалей, а не лошадей!
Распоряжения Мирона Ермолаевича испол-
няются немедленно. Овеянные мукой люди за-
торопились, забегали.
Сеня Рябцев лихо взлетел на вертящийся
посреди привода мостик, взвил над дрогнувши-
ми . тройками кнут.
I— Э-ге-ей! Припустили, ретивые!
Огромный маховик рванулся в своем земля-
ном гнезде и с места, неистово зажужжав, дал
мощное движение залопотавшей мельнице.
Внутри мельницы мучная пыль, взвихрясь,
поплыла легким газом и неотвязно полезла в
горло. Скрежет жерновов, гром и грохот.
Наташа, управляющая просевалами, мгно-
венно стала похожа да елку, одетую в пышный
иней. И только из-под длинных ее побелевших
ресниц живо полыхают темно-сшше глаза.
— Оце по-моему! — весело кричит Мирон
Ермолаевич. — Наташка! На один гарнец боль-
ше бери с каждой пудовки!
— Пошто так! Мужики роптать будут!
— Мало что будут! Невыгодно коммуне
дешевле брать!
— Не надо, дядя Мирон! Роптать будут. И
я не могу боля брать.
— Твое дело малое — бери, и все! — уже
строго приказывает Мирон Ермолаевич. — А
если' гудеть будут, скажи — я велел. По необ-
ходимости. Я всегда по необходимости, чтобы,
значит, накопленье создать и паровую поско-
рей поставить. А паровая для них же. А то век,
мол, будете на ветрянке маяться и хлеб портить.
— Не могу! Не могу! — почти плача, кри-
чит Наташа, не отрываясь от просевала. —
Стыдно это.
— А ежели,—резко перебивает Мирон Ер-
молаевич, — меньше брать будешь, из твоего
пайка вычту и на собрании перед,всеми комму-
нарами выведу. Ты мне перечить можешь на вы-
борах, а покуда я законный заместитель — пре-
дупреждаю] О так-от!
Мирон Ермолаевич выкатывается из мель-
ницы и, снова кланяясь направо и налево при-
бывающим крестьянам, катится навстречу к
подъезжающему к кузнице Ерошичу.
— Друг закадычный! — восторженно при-
ветствует он. — Какие тебя боги привели? Все
живы, здоровы? Вчера с этой дракой не узнал.
Жинка как? А сын? Работяга, умница. Прямо
родную бабу доверить можно, и ничего не слу-
чится, — громко хохочет он. — Ну, а ты по ка-
кому? По делам али в гссти? Ежели в гости, на
чаек, будь ласков! Прошу!
— Куда там на чаек! — отвечает Еро-
шич. — Видишь, плужок приволок. Ныне в па-
рах залез в землю и вылезти не может. Есть у
меня плужки. Да не хватает. Думаю, и этот при-
готовить к весняку. Наших то кузнецов сманил
сюда, язви тя, вот и приходится к тебе на по-
клон ездить.
— Зачем поклон, пожалуйста! Хотя оно, ко-
нечно... Вон какой завоз! Но для тебя, Ерофей
Ерофеевич, и в первый день пасхи отказать не
смогу. >
Обласканный Ерошич начинает стаскивать
с телеги плуг.
— Постой, — остановил Мирон Ермолае-
вич, — чего торопишься раньше уговора. Как
ни говори, а с уговором оно все спокойнее. Уго-
вор, как вясло, дружбу крепче держит.
— А сколько тебе, — смутился Ерофей Еро-
феевич, — за эту пустяковину-т?
— Вот и лапти врозь! — воскликнул Мирон
Ермолаевич. — Разве это пустяковина, когда
отвал брюхо выпучил?
— Я привез тут-ко мерочку пшенички для
благодарности.
— О, шутить собираешься. Ерофеи! Ваньку
валяешь из снега и хочешь, чтоб крепок был!
Если б моя была кузня, я, может, дарма б тебе
П
сделал. А коммуна за такой ремонт берет не
меньше двадцати пудовок. Ну да ладно, для
тебя за пятнадцать уговорюсь сделать. И сва-
ливай!
— Что ты, что ты, милай! Али белены объ-
елся!
— А не хочешь, поезжай за сорок верст
в Медведиху к частнику, косому Егорке. Он, го-
ворят, бесплатно делает, да еще и своего до-
бавляет. А мне, извиняй, дорогой, такого пору-
ченья коммуна не давала.
— Побойся бога, Мирон.
— Заворачивай и прощевай! О так-от!
Ьходя в хозяйский азарт, Мирон Ермолае-
вич резко поворачивается, чтобы уйти, но Еро-
шич ловит его за полу.
— Погоди, безбожник! Да • он, новый-от,
стоит не более тридцати пудовок! Грабеж ведь
это средь бела дня!
— А что же ты тогда зеваешь, со старьем
возишься? Поезжай, привези новый. Я и тут
тебе угожу. Могу купить эту жестянку. Может,
как сладнаем и сбудем по дешевке. Я и тут, го-
ворю, удружу. Меня и тут уломать можешь!
Фу! — в отчаянии возмутился собой Мирон Ер-
молаевич. — Ну до чего слабохарактерный!
Хоть караул кричи! Сколько раз говорил вожа-
ку — уволь меня, не гожусь для заместителя.
Нет, говорит, ты к народу ласковый и хозяй-
ский нюх на сто верст округ... Вот и страдаю...
Помолчав, Мирон Ермолаевич вернулся к
плугу.
— Ну? Махни! С весны новенький запу-
стишь! Да покупай двухлемешный для своих
битюгов. Хватит тебе с жестянками возиться.
Умным жителем становишься. Те и в железной
не застрянут! А этот, откровенно скажу, чини
ни чини — все равно что беззубого коня застав-
лять чилижник жевать. Махни!
Ерошич, почесывая бородку, задумался. Как
ни ясен был ему Парасюк, а хозяйские сообра-
жения его не откинешь.
— Махну!—вспыхнул он. — Сколько дашь?
.— Да чего там — «дашь»!.. Стоит ли о чем
говорить. Привезешь ведь молоть И мели себе
хоть целых три воза бесплатно! И квиты. Он
большего не стоит.
—. Прибавь...
— Держи руку! — ударил Мирон Ермолае-
вич по руке Ерошича — Пару сапог даром по-
чиним! Дегтем чистым промочим! И больше —
хоть зарежь!
.—. Прибавь деньгами,
— Во-первых, у нас деньги не особо в ходу.
Мои расписки дороже денег. А во-вторых, не
выжимай, Ерофей. Повыше среднего живешь.
У тебя пятеро, а у меня двести гавриков. Имею
право в убыток? Кооператор я или жбан с дур-
ной брагой? Как по-твоему?
— Бери!
18
— Ну вот давно бы так! — засиял Мирон
Ермолаевич.
Свалив плуг, Ерошич повернул свою битюч-
ную гнедуху, и его деревянная телега, как го-
рохом по стене, затарахтела по мерзлым коч-
кам вдоль озера, вызывая в лесу обидно хохо-
чушее эхо.
Проводив Ерошича, Мирон Ермолаевич чув-
ствовал то особое, все возрастающее возбужде-
ние, которое всегда овладевало им после боль-
шой или малой сделки. И желание, нестерпимое
желание азартного игрока — немедленно вновь
с кем-нибудь еще сразиться. А ну, налетай! —
в лихорадке, жадно и весело окидывал он взгля-
дом бурлящую площадь. Как вдруг над подво-
дами у сапожной мастерской полыхнула огнен-
ная шевелюра.
— Не может быть?! — вырвалось у Пара-
сюка.
С непостижимой для его полноты быстротой
Мирон Ермолаевич оказался около сапожной.
Остановился. Прислушался. За углом тихо ро-
котал бас, который ни с кем не спутаешь. Нет
сомнений — это был он, Вадька Горев. •
Мирон Ермолаевич осторожно выглянул из-
за угла. Против Горева у дверей мастерской
стоял Петошин, опустив усы и без того навис-
лые седые брови. Мастер слушал его нежелан-
но и сумрачно.
С тех пор как Вадька Горев порвал с брат-
ством коммуны, коммунары считали его не толь-
ко лентяем, не желавшим потерпеть и потру-
диться во имя идеи при новом хозяйственном
устройстве, но и прямым изменником. Ведь,- не-
смотря на свою молодость, он как-никак счи-
тался коренным коммунаром. Задевала, оскор-
бляла коммунаров и его дерзость: как ушел
после принятия нового устройства, не сказав ни
слова, так и не вернулся. Содыч, Петошин и
даже сам вожак ходили к нему в берлогу, к бе-
реговой круче, но и они не добились от него
толку.
— Прощевайте, — говорил он коммуна-
рам, — пока мне лень подняться с лежанки...
А то как бы не пошли на прокормление озер-
ных раков...
После этого вожак так загоревал —• ведь он
сильно любил Рыжего Вадьку, — что, кажет-
ся, в одну ночь состарился и еще больше
замкнулся...
Коммунары не брали на себя вину за бег-
ство Горева. И все же его добровольная бо-
былья неустроенность тяготила коммунаров.
Тяжкая судьба Горева бросала какую-то черную
тень на всю коммуну.
Но особые счеты с Вадькой у Мирона Ермо-
лаевича. Он страстно и тайно ненавидел его не
только за то, что Вадька не покорился боль-
шинству коммуны. Особо уязвленным почувст-
вовал себя заместитель, когда Гооев не посчи-
тался с неограниченным до сих пор, никому в
коммуне не подсудным авторитетом вожака.
В этом поступке Рыжего заместитель учуял
опасный вызов всему устою коммуны.
Ко всему — жгучий яд из-за Марси. А чего
бы, казалось, беспокоиться Мирону Ермолае-
вичу? Лукинична давно живет с ним в доволь-
стве и богатстве. Никогда не вспоминает о Ры-
жем и не вспоминала... А когда услышит слу-
чайный разговор о нем, — баба что, дьявол, —
засмеется и уйдет. Да и какое Вадька имеет на
нее nps во? Ну, когда-то по ночам бродил у ее
окна, ну, ходил за ней, как теленок. Только и
всего.
И все же... По мере того,как Мирон Ермо-
лаевич всматривался из-за угла в этого забы-
того всеми, заросшего рыжей щетиной, подпоя-
санного бечевкой пропащего человека, им все
больше овладевало чувство, похожее на неосоз-
нанный и столь же непреодолимый страх И ему
хотелось во что бы то ни стало преодолеть страх
перед Радькой, покорить его, сделать незамет-
ным для себя, обычным, как тысячи других
крестьян.
— Я не к вам пришел, — тихо рокотал Го-
рев за углом, — вы мне и на понюх не нужны.
Я к Сережке. Дружками были... Может, шах-
тер с добром приехал, а я вчера по пьянке...
Где он?
— Отдыхает, — услышал Мирон Ермолае-
вич неприветливый голос мастера. — Опосля
этого с тобой и разговаривать не след. Да что
с тебя возьмешь. Эх, человечина отверженна...
— Я ему рыбы принес отведать, — переми-
нался с ноги на ногу великан, — нынче хоро-
ший улов вытряс.
Горев вынул из мешка вьющегося, еще жи-
вого сома.
.— На, передай.
— Ты лучше себя досыта накорми, а в ком-
муне и без твоего сома все есть. И о Сережке
забудь: не тебе он чета.
— Заелись! — потемнел Вадька. — На! —
уже грозно протянул он руку с сомом. — Возь-
ми, тебе говорю!
Уж чего-чего, а этого Мирон Ермолаевич
не смог стерпеть.
— Нет! — пощупав револьвер под полой,
решительно выбежал он из-за угла и встал меж-
ду Петошиным и Горевым. — Прощенье про-
сить можешь, а угощать в своем доме не по-
зволим! Сами ответствовать умеем. Потому в ком-
муне полная чаша и каждому честному приют!
Пусть все об этом знают и не шлепают гряз-
ными языками по округе, что в коммуне своих
не кормят!
— Отойди, — чуть попятившись, смотрел в
землю Горев. — Отойди от греха...
— Чеботки председательше исполкома за-
кончили? — словно ни в чем не бывало, дело-
вито спросил Парасюк мастера. — Лаком по-
крыть велит.
— Полачить и осталось.
И опять к Гореву:
— Ишь чего вздумал, дурья башка! Ты, вид-
но, забыл, что пришел в завтрашний лучезар-
ный день!
— Отойди, — брезгливо отворачивался от
него Горев, укладывая в мешок сопротивляю-
щегося сома. — Советую: поменьше попадайся
мне на глаза... Это я откровенно говорю...
— Ну хватит, Вадим -Петрович, бычить-
ся! — вдруг замаслились маленькие глаза Ми-
рона Ермолаевича, впервые назвавшего Вадьку
по имени и отчеству. — Меж нами личное дело
есть: перед людьми стыдно, что ты всю жизнь
по моей законной бабе сохнешь. Сохнешь да
еще на меня чертом глядишь. За что, спраши-
вается?
— Не задевай, не задевай... Прошу.
•— Ну хватит уж, хватит! — ластится Ми-
рон Ермолаевич. — Что ты за человек, в самом
деле? Чего было, то прошло... Так ведь по-люд-
ски? *
— Нет. Не ублажай себя, Мирон. Пока я
жив, покою не жди, — грузно и тяжело выдох-
нул Вадька и пошел прочь.
Мирон Ермолаевич на мгновенье растерял-
ся. Но только на мгновенье. Его будто бес тол-
кнул за Горевым.-
— На вольного воля, — еще настойчивее,
назло продолжал он. — Ты можешь хоть совсем
засохнуть из-за моей супруги. Только твоя
жизнь козе под хвост идет! А что касается ры-
бины, — старается допечь Мирон Ермолае-
вич, — так тут уж извиняй, хлопец. Не в тот
двор залез! Разве ты не знаешь, что наш доро-
гой председатель и вожак сам рыболов заяд-
лый. Время в коммуне без тебя, слава богу,
спокойное. В хозяйстве сплошные достижения.
Что ему не рыбалить! Дал нам установку, мыс-
ленно указал — и мы идем светлой дорогой.
И мы — как у Христа за пазухой, и ему —
вольготно. Он и сейчас где-то на озере на ьол-
не верхом сидит.
Горев, все больше мрачнея, все шире ша-
гает с прыгающим мешком на спине, — его как
будто что гонит от ненавистного человека. Тог-
да как Мирон Ермолаевич, перебегая и лави-
руя между подводами, неотступно стоит над его
душой то справа, то слева. Как мотыль, зате-
явший рисковую игру вокруг огня, он назой-
ливо кружит около Горева.
— Так что ты не думай, дорогой, — загля-
дывал ему в лицо Мирон Ермолаевич, — что
к тебе в коммуне задом отвернулись. Не отвер-
нулись, несмотря что по глупости мнение самого
вожака отвергнуть осмелился, веролом несча-
стный. Как увижу, где идешь, ведь коммунар
же, думаю, бывший. — так сердце и зайдется.
19
Плуга, думаю, еще нет у человека. Плуга!
А какой человек без плуга, так... трын-трава.
Ведь плуга-то нет у тебя, Петрович?..
— Нет...
— Ну, так я и знал!
— А куда ты гнешь насчет плуга?
— Ага, то-то! Потянуло ретивое! Хлебороб
же ты все-таки по природе! Хлебороб! Одним
словом, поговорили мы о тебе,— бревнам ведь
в глазу у всех торчишь, — решили уступить
тебе плуг. И не нужно б уступать. Все село
гоняешь, как мышей, и пьешь беспросыпно. Ну
да ладно уж, как говорит наш вожак: «Человека
на ноги поставить — память о себе оставить!»
Горев был настолько изумлен, слушая это,
что совершенно искренне спросил:
— С чего это ты так раздобрел? Али уми-
рать собрался? А может, смеяться вздумал! —
рывком остановился Горев, багровея.
— Ежели нужен плуг, пойдем — покажу! —
ошеломляюще быстро выпалил заместитель,—
Пойдем!
И трудно сказать, что так внезапно подей-
ствовало на Горева: ликующее ли утро или
увлеченность окружающих крестьян делами...
— Нужен-то нужен, — тяжело, больше
про себя, тоскующе вдруг прогудел Горев.
И, постояв в тревоге, словно его манили в
какую-то западню и манили тем, от чего он не
в силах был отказаться, медленно пошел за
своим врагом.
Нет, Мирон Ермолаевич необыкновенный
человек. Нельзя себе представить дневную
жизнь коммуны без Мирона Ермолаевича. Его
мысли, его зоркий глаз, его бархатный, немного
хрипловатый голос чувствуется на каждом
шагу. И кажется, все, что здесь есть: дома,
мастерские, вот эти сотни приезжих сельчан,
молотильный привод, крылья мельницы,—все,
решительно все бешеным мучным вихрем вер-
тится вокруг него. А он стоит на мостике при-
вода и тихо улыбается лисьими глазами. И
кажется ему; он жизнь непреклонную ловкостью
и талантом своим завертел, завертел и поло-
жил вот этим удобным мостиком.
Носит себя Мирон Ермолаевич короткими
ногами в сапогах с широкими голенищами лег-
ко. Внутри чувствует силу неистощимую и
уверенность. Потому — знает цену себе.
Знают и коммунары: за последнее время ком-
муна в масле купается. Мяса не поедает. Ком-
мунарских девок на базарах узнают по самым
что ни на есть дорогим нарядам. И себя Мирон
Ермолаевич не забывает. Новый английский
патефон и волчий тулуп справил. Две мастеро-
вые ставки получает по пятьдесят золотых
целковых. Потому у него труд головной. Такую
голову не каждый имеет. А в коммуне такой
он порядок завел: талант человека на деньги
расценивается^
£0
— Вот он, красавец, лежит! — забежав
вперед, с откровенной насмешкой показал
Мирон Ермолаевич плуг Ерошича. — Вот он!
Как живой лежит. Лежит да о пырьях твоих
тоскует. Аж жаль расставаться с таким добром.
Не плуг, а отец родной. Прямо-таки сам пашет.
Пищит, да пашет. Им не землю пахать, а в
горницу поставить да любоваться.
— Постой, — остановил его Горев, осмат-
ривая изуродованный плуг. — Не сори муд-
ростью, дай разобраться, — поворачивал он
плуг со спины на пузо так легко, как простую
лопату. — Ежели поправить, еще поползает
осень-две. Сколько с починкой?
— Э-э, да что там рядиться. Мы как раз
нанимаем на грузовую работу. Отработаешь.
Горев задумался. Присев на корточки, как
нечто живое и бесконечно доброе, начал он
осторожно поглаживать отворот плуга своими
огрубелыми темными руками. Он сидел с та-
ким видом, словно весь мир отошел от него и он
решает свою судьбу. В темных глазах его стояла
невыразимая печаль. А не попробовать ли?
Только зачем это ему без Марьи?
— Решай, не задерживай, — стоял над ним
Мирон Ермолаевич, — меня вон другие проси-
тели ждут! — вскинул он руку в сторону бур-
лящей площади и тут же отдернул ее.
Прямо на них к мастерской, высоко подняв
грудь, шла разрумянившаяся дородная черно-
мазая хохлушка в ярком полушалке.
— Чего тебе тут, Лукинична? — с испугом
повернулся к ней Мирон Ермолаевич.
— За чеботками. Анисья ждет! — протяж-
но, низким голосом проговорила она, гордо
неся красивую голову.
Заметив Горева, остановилась.
— О, да тут свояки беседуют... Не буду,
не буду мешать... — повела она плечом и, тихо
рассмеявшись, плавно пошла обратно и скоро
скрылась за подводами.
— Правильно, — как-то сладко улыбнулся
Мирон Ермолаевич. — Нечего тебе тут делать.
Чеботки я и сам принесу! Ну, — повернулся
он к Гореву, — решил?
Горев не встал, когда Лукинична появилась
так внезапно. И пе взглянул па нее. Он, как
придавленный, еще пинге склонился над плу-
гом.
Услышав опять голос Мирона Ермолаевича,
он вздрогнул и, как пружина, распрямился во
весь рост.
— Не надо! Ничего не надо! — отбросил он
плуг. — Ты все у меня отнял, а теперь над
душой моей вьешься! Батраков ищешь? — И,
будто сбрасывая кого со спины, вскинул могу-
чими плечами: — Жизнь остановлю, а на себе
не дам ездить!
Точно жестянку, отшвырнул Горев плуг еще
дальше и круто пошел в сторону озера.
— Пожалуйста, пожалуйста! У меня других
меринов хватит. И пусть сам бог себе за тебя
пеняет! Я все сделал, что мог! Совесть моя чис-
та! — кричал ему вслед Мирон Ермолаевич.
А про себя сознался: не вышло! С этим ве-
роломом еще предстоит стычка. Как и когда —
он этого не знает. Но понял — она будет не
на живо, а на смерть. •
Глава 5
Страх за любовь, как Какой вихрь, нежданно
ворвавшийся во время встречи с Чертковым,
не оставил Гришу и дома. Грина и уговаривал
себя, и смеялся в темноте комнаты над своей
мнительностью. Но, вспоминая яркую, казав-
шуюся ему какой-то яростной, красоту Сергея
и нежную растерянность Наташи, метался на
своей железной койке.
Гриша страстно и беззаветно любил Наташу
и не мог представить себя без нее.
Рано. осиротев, он часто украдкой от Федо-
това убегал в тайгу или забирался род скалу
Белуху у озера и одиноко плакал там, тоскуя
по матери.
С годами у самостоятельного и гордого
юноши тоска по матери ослабела, но не прошла.
Он только научился скрывать ее.
Наташа еще девочкой отгадала его тайну
и уже давно стала для него заботливым и сер-
дечным другом.
Эта ночь показалась Грише самой длинной
в его жизни.
И, едва дождавшись рассвета, бледный, д
покрасневшими глазами, он заторопился в куз-
ницу, куда, как обычно, проходя на мельницу,
хоть на минутку забегала к нему Наташа.
Перед кузницей было уже много народу.
Еще до открытия выстроилась очередь.
Гриша надел кожаный фартук и начал рабо-
тать, стараясь отвлечься от своих тревог. На
короткое время это ему удалось, но только на
короткое. Скоро он остро почувствовал: в его
работе недоставало чего-то привычного, что во-
шло в его жизнь вместе со стуком молота по
наковальне и с кислым запахом раскаленного
железа, опущенного в воду. Наташа .. Наташа
не зашла в кузницу.
До сих пор Грише казалось, что он хорошо
понимал Наташу, наперед знал, что она думает.
Но вот сегодня...
Он уже ничего не слышал вокруг: ни шу-
ма кузницы, ни зычного голоса старшего ма-
стера Хрякова.
— Гришка, оглох, ли чё ли? — дохнул ма-
стер ему прямо в лицо запахом окалины и об-
куренных усов. — Иди, говорю, к ковальному
станку Захар Щербаков наказывал, чтоб толь-
ко ты ковал его Красотку!
Гриша вышел из кузницы к ковальному
станку.
Перед ним стояла грациозная красно-гне-
дая трехлетка с белой пенной гривой и удиви-
тельно голубыми, редкими у лошадей, смешли-
выми глазами.
Хорошо подковать лошадь — дело непро-
стое. Животные пугаются, бьются и нередко
выходят из станка с пороком.
В детстве Гриша избегал видеть «ковку»:
впечатлительный, он до слез жалел лошадей.
А стал кузнецом, ему волей-неволей самому
пришлось браться за это грубое ремесло. Но
всякий раз, заранее представляя, как трудно
будет непонимающей лошади полчаса висеть
в воздухе оторванной от земли, он ласково гла-
дил ее морду, шею, угощал корочкой хлеба,
всегда оказывавшейся в кармане его фартука.
Кузнецы называли такое поведение Гриши
девчачьей нежностью, но он иначе не мог... И
скоро это стихийное доброе отношение к жи-
вотным вылилось у него в твердый, сознатель-
ный метод, прославивший молодого мастера на
всю Еланскую ^тепь.
Прежде чем ввести лошадь в станок, Гри-
ша знакомил ее с собой, чтобы она знала, что
он не изверг, не палач и ничего дурного не за-
мышляет. Он старался достигнуть той доверчи-
вой близости, которая возникает между хоро-
шим хозяином и' его домашними животными.
Гриша был убежден, что безъязыкие живот-
ные объясняются чувствами. Они всегда ясны
друг другу. Языком, словом можно обмануть,
но чувством обмануть нельзя.
Открыв, как казалось Грише, «язык» ло-
шадей, он добивался, чтобы они понимали его
доброе к ним отношение. Но нынче Гриша
применял свой метод лишь как готовую систе-
му, без сердца.
Вот он механически потрепал кокетливую
гриву Красотки. Веселая, она тут же, толкнув
мордой, сбила с неге кепку.
— Чего еще! Не до тебя! — сумрачно про-
говорил он. И пригласил ее в станок.
Красотка, игриво покачав головой, отказа-
лась. Тогда Гриша сам вошел в станок и по-
водком потянул ее за собой.
Но и на этот раз Красотка не поняла, за-
чем ей нужно забираться в этот подозритель-
но тесный, воняющий потом станок. Храпнув
и топнув ногой, опять отказалась.
— Не до тебя, говорю! — раздраженно дёр-
нул Гриша повод. И не успел опомниться, как
Красотка взвилась на дыбки и застыла в' этой
картинной позе с поднятыми копытами над го-
ловой кузнеца, как бы возвещая всем о его пол-
ном позорном поражении...
Гриша покраснел и еще сильнее рванул
вниз повод. Метнувшись в сторону, Красотка
вырвала повод, подняла хвост трубой и
21
опрометью понеслась по проезду, как нарочно
перегороженному застрявшим фургоном, до-
верху наполненным частями жнейки.
Еще мгновенье — и Красотка в своем бе-
зумии попыталась бы прыгнуть через желез-
ную громаду, если бы в этот момент не раз-
далось предостерегающее ржание ее матери,
старой гнедухи, уже подкованной и запряжен-
ной в телегу..
Красотка остановилась, трепеща всем те-
лом. Ее хозяйка, появившаяся со стороны ме-
льницы, уже знакомая нам девочка-подро-
сток — Лена Щербакова, одетая в дубленую
шубейку, храбро схватила повод Красотки и,
рассмеявшись, с детской непосредственностью
начала упрекать ее:
— Что ты, дурочка! Что ты, моя красулеч-
ка! Кого ты испугалась? Ведь это Гриша Сидор-
кин! Лучший. что ни на есть коваль! Он тебе
подгонит такие подковки, что ты за всю жизнь
не сносишь! Пойдем, — повела она ее опять к
станку. — Пойдем, моя голубочка, пойдем, моя
ненаглядная! Да разве я поведу тебя к какому-
нибудь оловянному душегубу! А без подковок
тебе никак нельзя. К масленице объезжать тебя
буду-
— Г-го-гой-гой! — жалуясь, тихо заржала
Красотка.
— Понимаю, понимаю, — отвечала ей Ле-
на. — Только напрасно боишься. Страшного-то
тут ничего нетути.
— Неловко получилось.;. — смущенно на-
чал было Гриша.
— Ничего, — перебила Лена. — Она сама
у меня не дай бог какая строгая. Да и я вино-
вата — ходила Наташу проведать. Теперь не от-
лучусь. Начинай.
И передала повод Грише.
Красотка сейчас же, стрельнув ушами, опять
сторожко напряглась.
— А ты не строжись, не строжись, — за-
шептала ей Лена. — Как не стыдно!
Словно поняв что-то, Красотка почти осмыс-
ленно поглядела на кузнеца светящимися гла-
зами, обнюхала его страшноватый фартук и, по-
храпывая, осторожно вошла своими точеными
ножками в станок.
Наладив ремни Гриша воротом плавно под-
нял Красотку от земли. Она вздрогнула в воз-
духе, глаза ее выбросили пучок голубых стрел..-
— Ничего, ничего, моя ласочка, — гладила
Лена теплыми руками ее морду. — Я около тебя.
Красотка больше не билась, покорно висела
без движения, но так напряженно чего-то жда-
ла, что скоро потемнела от пота.
Гриша понимал, что не добился ее доверия.
Чувствуя себя виноватым, с особой тщательно-
стью резцом подровнял копыта, быстро и мягко
начал подтягивать одну за другой подковы Уже
заканчивал третью, а Наташа... а Наташа все
еще не пришла... В это время язвительный
смех Сени Рябцева раздался у него за спиной.
— Эй, ребята! — проходя мимо, крикнул
Рябцев в окно кузницы. — Еидали, как Наташ-
ка на мельницу торопилась? Под глазами тем-
ным-темно... И походка не особо веселая...
Будто всю ночь работала...
У Гриши перехватило дыхание.
— А еще я видел... — весело продолжал
Сеня, но договорить не успел. Послышался шле-
пок по овчине, чье-то сквозьзубное «цыц», за-
тем неожиданно протяжное самого Сени: «Ой-и!
И пошутить нельзя...» И все смолкло.
Гриша не обернулся. Не в силах был обер-
нуться. Люди не любят несчастных. Гриша не
несчастный! Он больше не будет ее ждать. Пой-
дет к ней сам. Вот подтянет последнюю подкову,
пойдет и без всяких назначит свадьбу на завтра!
На завтра! На завтра!
Движения Гриши становятся торопливыми.
Нервным «жимком» берет он заднюю ногу ло-
шади под щетку, кладет к себе на колено, ко-
роткими ударами молотка вгоняет в копыто кри-
вые гвозди. Один, затем еще и еще. А вот и
последний. Нужно гвоздь вставлять так, чтобы
он своей кривью сделал полукруг внутри и вы-
шел из копыта наружу. Но Гриша незаметно
для себя вставляет его обратной стороной...
Удар! Красотка вздрагивает и судорожно
бьется. Еще взмах Гриши...
— Стой! — словно тот же гвоздь, пронзил
Гришу хрипловатый голос вездесущего Миро-
на Ермолаевича. -— Стой! В кость бьешь! Мо-
лодку испортишь!
Подбежала к Грише и Лена, готовая вце-
питься в него за свою любимицу. Но, взглянув
на кузнеца, как вкопанная остановилась. Гриша
бережно держал дрожащую ногу Красотки у
себя на колене и с ужасом глядел на копыто.
Лена гордилась красотой и доброй славой
секретаря комсомола коммуны и Курьи и еще
никогда не видела Гришу таким беспомощным.
Пораженная, она только и смогла выговорить:
— Что с тобой, Гришака?
— Не знаю..,
— Знаешь! — бушует Мирон Ермолаевич,
куда и ласковость его делась. — Заженихался!
Эй, старшой! — кричит он в кузницу. — Давай
другого коваля! Да живо! Лошадь в станке ви-
сит!
— Нет, нет, — быстро проговорила Лена —
Что вы, Мирон Ермолаевич! Я Красотку Грише
доверяю И тятяня наказывал, чтоб только
Гриша..,
И, повернувшись к Грише, добавила:
' -— Доделывай. Ты хорошо доделаешь
— Ну, ладно, — повернулся заместитель к
Грише, — исправляй, бесстыдник! И знай, чтоб
такое было первый и последний раз! Свадьба
свадьбой, а дело впереди всего!
22
Мирон Ермолаевич распекал Гришу долго
и упорно. Старался, чтоб его слышала не
только Лена, но и все окружающие крестьяне.
Это была единственная возможность хоть как-
нибудь оправдаться за столь неприятный
случай.
Потрясенный Гриша плохо слушал замести-
теля. Он понимал, что любое наказание сейчас
было бы для него справедливым.
Подтянув подкову и опустив ремни, Гриша
подошел к голове Красотки, вытер ей заплакан-
ные глаза
— Прости, животинка, прости, бессловес-
ная... Не в себе я нынче... — И вдруг закипел
злобой против себя, против Наташи, Черткова,
против всего на свете. Стыдясь взглянуть на
Лену и не попрощавшись с ней, злым ветром
метнулся в сторону мельницы.
Увидев на вышке, в башенном окне, крас-
ный запыленный платок Наташи, он одним ду-'
хом взлетел вверх по темной винтовой лестнице
в башню.
Наташа, поливавшая мазутом гигантскую
ось крыльев, не заметила его появления.
Гриша молча остановился у западного окна
башни, перед которым грустно волнуется озеро
и открывается еланская ширь.
Недалеко, за полверсты от берега, виднеется
красная лодка Федотова. Дальше, на том бе-
регу, — Курья. Несколько в стороне да за со-
рокаверстной седой ковыльной равниной сияет
золотым куполом церкви село Елань. А всю
эту колыванистую ширь между Еланью и Курь-
ей прямо от берега, от воды, разрезал зияю-
щий чернотой «гнилой» овраг. Как будто земля
треснула и разломилась... По сторонам — не-
объятная парящая даль. Необъятная, как сегод-
няшнее небо. И тихо там, тихо, как в небе...
Полужелтый, полуседой покров дали принес эту
стынущую тишь. Только тут, в мельнице, гром
и грохот. Мельница дрожит лихорадкой, не по-
падает зуб на зуб, и кажется, не выдержит и
вот-вот опрокинется всем своим сухопарым ту-
ловищем.
— Заночевали? — не оборачиваясь, разжал
тугие губы Гриша.
Наташа вздрогнула.
— Заночевали..,
— Ну, и как?..
-— Заночевали, говорю, хорошо...
— Делом спрашиваю! — круто обернулся
Гриша.
•— Я де пом и отвечаю: если верить не бу-
дешь — близко не подпущу!
— Наташа! — Гриша бросился к Наташе,
обхватил ее голову и повернул лицом к себе.
— Отойди! — вырвалась Наташа.
— Что ж, полюбился он тебе?
— Не знаю...
—‘ Кто же знает?
— Сама скажу, когда ум за разум путать
не будет.
— Может, у вас было что?..
— Пойми, если верить не будешь — близко
не подпущу. С косым Климом сойдусь, а тебя
ненавидеть буду. Не поробею. Голая пройду по
улице, если на то желание будет, а под неволю
не пойду. Так и знай...
Гриша отошел к окну. Смотрел вдаль и ни-
чего не видел. Мало слушал Наташу, но каждое
долетавшее ее слово больно ударяло его. Хотя
и раньше все это он знал от Наташи и гордился
ее правдивостью. А вот коснулось — и больно
стало, непереносимо больно.
А как хорошо было до этого дня... Ничто не
мешало ему испытывать радость. Работал в чад-
ной кузнице: другие изнемогали, чахли, а его
душа соловьем пела. Гриша ощутил в воспоми-
нании огонь первого ее поцелуя в лугах. Ната-
ша гребла сухое сено. Он складывал копны. Она
смеялась, озоровала, бросала в Гришу пахучие
пучки. Он бегал за ней, догонял и, наконец,
схватил ее. Она обняла. И не поцеловала, а слад-
ко обожгла...
Теперь прошло все это белым знойным
облачком и, может, никогда, никогда не вер-
нется. ..
— Только меня от Анютки отшибла напрас-
но, — проговорил эн вслух. — Женился бы те-
перь. Любил ить ее малость. Теперь за нелюба
вышла. И живут, как кошка с собакой... На
неделе догнала меня у околицы Елани. Ревом
ревет! Жалко Анютку!.. ,
Наташа подошла к Грише, посмотрела на
него ласково.
— Ну, перестань дуться. Потерпи... потер-
пи еще... Дай разобраться...
— Что же случилось?
Наташа задумывается. Долго молчит, под-
бирая слова.
— Ты испугал меня вчера, Гриша.
— Чем же?
— Не в обиду скажу •— ревностью. Вчера
я первый раз поняла, как страшно быть чьей-
нибудь...
— Постой, постой, — отступив, поразился
Гриша. — Да после таких слов не любить, а
брезговать тобой будешь. Я даже не знаю, как
и говорить с тобой дальше. Ты что же, хочешь
быть этой... свободной? Для всех?
— Нет, Гриша, — мягко сказала Наташа,
чтобы он хорошо понял ее. — Не пакостница я.
Ты не можешь так понимать меня. Мне тоже
на роду написано быть чьей-то женой, как тебе
чьим-то мужем. Вот о чем я... Страшно «то мне
сейчас...
Перед тем испуганный за нее, Гриша нервно
рассмеялся.
— Обыкновенное девчачество! А я-то поду-
мал...
23
— Нет, это не обыкновенное девчачество,
Гриша.
— Что же? — опять мрачнея, спросил он. —.
Чертков сказал тебе что-нибудь?
Наташа подошла к окну — тоскливо смот-
рела на колеблющуюся даль озера. Гриша не
сводил с нее глаз, удивляясь, что она за ночь
побледнела и тонкий румянец на ее щеках вы-
ступил ярче.
— Нет. Он ничего не сказал. А только чего-
то принес с собой. Ну, вон все то, что там дале-
ко-далеко, где сходятся земля и небо. Что зо-
вет с детства... Туда, в неоглядное... Понима-
ешь, Гриша, он как-то напомнйл мне, что оно
есть и мне принадлежит. . Мне тоже. Рудники,
большие города, красивые театры, университе-
ты, корабли в морях... И везде люди, люди и
тайны... И борьба. Борьба за лучшее, чем у
нас есть... лучшее. Неиспытанное... Возмож-
ное...
Еще там, после съезда, мы долго ходили по
городу... Сережа рассказывал мне об опере
«Евгений Онегин» в Большом театре, о Москов-
ском университете, о конгрессе Коммунистиче-
ского Интернационала молодежи, где были де-
легаты со всех земель света. Я слушала, как
чудесную сказку. А ночью — я ведь тогда еще
летала во сне — побывала там везде. И вот он
явился. Теперь я уже не девочка и в сказки не
верю, а меня опять потянуло лететь. Как бы
это рассказать тебе... Не знаю... Одно я сейчас
твердо знаю — свадьбу нашу, милый, придется
отложить
— Вот как! — отшатнулся Гриша. — Отло-
жить?!
— Отложить, — повернулась она к нему.
— Чертков любит тебя?
— Не знаю, не надо сейчас об этом... Не
надо... Да и не до этого ему. Ты как комсомоль-
ский секретарь поддержать Сережу обязан. Я
не должна быть несчастьем в его жизни. Ты
слышишь, о чем я говорю? Обязан. Он в комму-
ну вступить хочет.
Наташа ждала ответа, но Гриша упорно мол-
чал.
Поддержать... Щеку подставить, пусть ко-
лотит. Прилетел, как с горы свалился, и все пе-
ревернул. Люди засмеют, ежели что случится.
Да что люди! Гриша сам не перенесет позора...
А что скажет вожак? Может, сам Федотов
против... принятия Черткова?
Гриша хотел быть добрым и справедливым,
как всегда. Ведь так хорошо, так прекрасно чув-
ствовать себя справедливым и добрым. Ведь это,
наверное, и есть высшее счастье будущего че-
ловека — коммунара. Но как же, как же теперь
поступить ему? Нет, Гриша не сможет... без На-
таши... Нет... Страшней этого нет...
— Чертков еще не подавал заявления,—
опустив глаза, скупо процедил Гриша, — Мо-
жет, он и не хочет в коммуну. Чего ты сохнешь,
как гриб на жаре. Еще туч нет, а ты уже гром
слышишь. Видно, самой хочется, а не ему?..
— Не скрою, хочется. И нужен Сережа ком-
муне. Чувствую — нужен!
— Наташенька! — вдруг отчаяние, горест-
ное, горячее отчаяние вырвалось у Гриши. —
Наташенька! Радость моя! Не уходи! Не уходи
от меня!
Наташа, пскраснев, испуганно попятилась.
В глазах ее выступили слезы.
— Ну что уж ты, Гришака... — отступила
она от него дальше к стене башни. — Не надо...
Не надо так...
— Наташенька! — не помня себя, горячо
молил он. — Колосок мой золотой... Он должен
уехать. Я не смогу... Не смогу я без тебя, На-
ташенька... Не уходи... Не уходи...
Что-то вдруг жарко толкнулось в груди На-
таши, и она прильнула к нему.
— Что уж ты... Что уж ты так... Беднень-
кий... Горюшко мое... Успокойся... Успокойся,
милый... Вот... Вот даже в голове помутилось...
Вот...
Наташа уже ощущает его горячие губы,
сильное тело, бьющееся сердце... У нее подка-
шиваются ноги.
Гриша со странной радостью чувствует, как
она слабеет... Она понижает Гришу!.. Она лю-
бит!'.. И вдруг у него мысль... Лихорадочная,
властная мысль: он может воспользоваться ее
слабостью. Он сильный. Он может... И тогда
она его. Его навсегда... И Гриша начинает кло-
нить ее вниз... Ей будет хорошо с ним... Хо-
рошо...
Не отрываясь от него, доверчивая и покор-
ная, Наташа куда-то клонится вместе с ним...
Она чувствует, как Гриша дрожащей рукой ка-
сается ее голого колена. Но у нее, как во сне,
нет сил Запретить ему это...
— Целуй, целуй, сладкий мой... Беднень-
кий мой...
Наташа даже с закрытыми глазами видит,
как вздрагивают его тенистые ресницы... Вот
они, мокрые, приоткрываются... Давят боль-
шие, черные, немножко раскосые горячие гла-
за. Но, взглянув в них, Наташа испуганно от-
талкивает Гришу: перед ней не черные, а голу-
бые глаза.
— Пусти... пусти!..
— Наташенька, дорогая моя!
•— Отойди! От-тойди!
Наташа прислонилась к косяку, поверну-
лась к Грише и закрыла лицо руками.
— Ты даже поверить не можешь. Мне по-
чудилось, что я целую не тебя, а Сережу.
Гриша попятился. I де-то в детстве он видел
черный плакат. На плакате в одежде нищего,
с обезумевшими глазами стоит изможденный
крестьянин, А над ним с занесенной косой ко-
21
стляв’ая смерть. У крестьянина изо рта выры-
вается: «Помогите голодающему!»
Вот выходит смерть из плаката. Идет на
Гришу, идет...
— Такое, ажно самой стыдно! — несколь-
ко справившись, громко произнесла Наташа.—
Как я была бы несчастна, Гриша!., если б слу-
чилось...
—- Давно бы нужно сознаться... — прого-
ворил он, направляясь к выходу. — Двоеду-
шица! Нутро поганишь, а еще коммунаркой на-
зываешься... И твой Чертков тебе под стать!
Наташа не двигалась с места, чувствовала
себя обиженной, но не винила Гришу.
Сбегая по лестнице, погружаясь в темноту.
Гриша с отвращением думал о Черткове, как
о самом обыкновенном единоличнике, способ-
ном в угоду себялюбью разрушить радость, а
может, и жизнь товарища. Злым ястребом сле-
тел он вниз и вышел из мельницы. Навстречу
ему, прямо в упор шел в мельницу* Чертков.
Глава 6
Не остывший от впечатлений минувшего
дня, Чертков ходил теперь по коммуне словно
бы приподнятый от земли, и все тут было для
него необычным. Громадное скопление людей и
подвод у мастерских, многоголосый шум, ярма-
рочная сутолока и неразбериха по всей площади
поражали его и казались здесь неестественны-
ми... И ни золотое благодатное утро, и ни что
другое не могло успокоить его. Тысячи людей,
занятых своими хлопотами, не замечали Сергея,
а он, возбужденный, ходил среди них и видел
все необыкновенно ярко и остро. Из ярмароч-
ной неразберихи и пестроты особо отчетливо
выделялась деталь.
У кузницы, похожей на цех завода, у са-
мого входа стоит в кожаном фартуке старый
Хряков, отец Поли, принимает заказы. Перед
ним —орущая толпа заказчиков. Толпа явно де-
лится на два лагеря — на хозяев жнеек, молоти-
лок, веялок и кос, топоров, железных лопат...
— Отваливайте, наш черед! Не пущу!
— Побойтесь бога, какой тут вам черед,
когда у меня молотяга стоит, хлеб хресьянский
погибает!
А кузнец, не слушая руготню заказчиков,
коротко опрашивает:
— Что у тебя?
— Коленчатый вал
— Вноси.
— У тебя чего?
— Головка жнейки.
— Вноси.
— У тебя чего, мил человек?
— Спинка литовки, у вас же заваривал.
— В сторону.
— У тебя что?
— Обушок опять же, Данила Иваныч...
— И ты подождешь! — сортирует кузнец. —
И ты тоже обождешь! Давай, давай вперед с
сурьезным делом! Не задерживай!
Чертков хотел было сейчас же вмешаться,
твердо напомнить мастеру, что он, видимо, слу-
чайно нарушает пролетарскую справедливость.
И тут вдруг вспомнил, что подобную сортиров-
ку заказчиков он уже видел около других ма-
стерских.
Чертков понял: в коммуне всюду предпочи-
тают оптовые и крупные заказы. И это не
случайность, а принцип. Понял Чертков и то,
что такой хозяйственный принцип «характери-
зует» не только возросшие промышленные воз-
можности коммуны. Не только...
Глубоко встревоженный своим открытием,
после минутного раздумья Чертков решил не-
медленно подать заявление Федотову о вступ-
лении, чтобы постоянно, ежечасно быть вдесь,
может быть, в самом центре битвы... Теперь
все в коммуне, начиная от готовившейся свадь-
бы, представлялось ему в каком-то перекошен-
ном, неверном свете...
Решимость Черткова была на этот раз так
неколебима, что, подаьая свое немногословное
заявление, он совершенно не беспокоился, что
скажет вожак, — что бы ни сказал, это будет
только его частное мнение. А шахтер подал
официальное заявление, и пусть будут любез-
ны разобрать его по всей форме.
Покинув дом Федотова, Чертков сейчас же
направился на мельницу к Наташе, не сомне-
ваясь, что он найдет у нее и понимание и со-
чувствие своим ужасным тревогам.
Встретив Гришу, выходившего оттуда, он
еще смог овладеть собой, поздоровался. Но
Гриша, не останавливаясь, с таким презрением
взглянул на него, что Сергей, невольно отпря-
нув, на мгновенье задохнулся оскорбленный и
готовый рвануться за ним, схватить его за груд-
ки и со всей беспощадной откровенностью ска-
зать — как он жарко любит Наташу! Да, да, оп
любит ее, любит! Любит с самого съездовского
дня, когда она впервые явилась чудесной деле-
гаткой из его Черткова, будущего. И никому,
никогда, ни при каких бедах не оставит ее,
если она сама этого не пожелает! И довольно!
Он сейчас же заставит тебя, мужик Сидоркин,
уважать рабочий класс!
Молод и горяч был Чертков. Еще ’во всем
молод и горяч.
Все в этот момент отошло от Черткова, все
угасло. Перед ним был один ненавистный Си-
доркин.
— Держись, Сережка! — в самый послед-
ний миг раздался чей-то знакомый простужен-
ный, сиплый голос. Чертков остановился, весь
задрожав. — Д епжись, окаянный! — продолжал
Свистящий голос. — Закрой свой кипятильник!
3 Ромаи-газета Ni 17
25
— A-а, да это ты опять, ста,рый шахтный
черт, мерещишься и подворачиваешься под ру-
ку. будто я все еще приютский мальчишка!
Отстань!
— А что даст тебе «объяснение» с Гри-
шей, — вцепился в него ужасный старик, —
окромя скандальной потасовки у всей ярмарки
на глазах?!
— Да катись ты к своей чертовой бабуш-
ке, — вне себя вырывался Чертков. — У тебя
уже все волосы повылазили, и сивая бороден-
ка твоя будто чертенятами выщипана, и лицо
у тебя все в угольных веснушках, и сам ты весь
сухой, как березовый сук, а все липнешь, все
цепляешься! К бабушке! К чертовой бабушке! —
еще решительнее отбивался Чертков, резко по-
вернув от мельницы вдоль озера, в безлюдье,
где молодая таежная поросль подходит прямо
к обрыву берега, зубастому и угрюмому. —
К бабушке! В преисподнюю!
— И это ты затеял сейчас, когда тебя еще
не впустили в коммуну, как в царство небес-
ное, горячка безголовый...
— Что ж, по-твоему, я должен отказаться
от своего счастья? — спорил Чертков.
— «Счастья»? Ха-ха-ха! — Щеточка усов
старика задралась к острию носа, с дьяволь-
ской издевкой завизжал его хохот по тропке,
закачал испуганные молодые сосенки. — Какое
счастье?! Может, Наташа ничего такого и не
помышляет! Она невеста!
— Врешь, сипучий бес! Помышляет! Меж-
ду ними уже что-то произошло.
— Да, произошло, и сие осложнило твою
судьбу, как плывун в забое. Неспокойно, не-
тактично начинаешь свою новую жизнь. Не
успел войти в Курью — влип в пьяную компа-
нию, явился сюда — заварил кашу еще круче.
— Да разве я виноват, черт возьми, что
родился живым человеком!
— А где твоя выдержка? Где политичность
гегемона? Как ты посмел поехать в деревню
нашим полномочным представителем, если ты
такой слабый? Торопыга ты, торопыга! — не
отставал старик. — Ну, чего ты достиг, что, по-
давая Федотову заявление, обидно назвал ком-
муну «кустарно-промысловным товарищест-
вом»? Ты полагаешь, до смерти кого-то разоб-
лачил и разом построил настоящую коммуну.
А ярмарка вон шумит себе на всю Сибирь и в
ус не дует! Кипятильник ты и торопыга!
Эх-х, — горестно вздохнул старик где-то под
самым сердцем Черткова, — в том-то и беда
наших многих деятелей, что они торопятся и
выдают мечту за действительность. И полу-
чается Петрушкин самообман. У него кафтан
в дырках, а он думает — рубаха в звездах. На
нем колпак дурацкий, а он кричит — глядите,
какая на мне бобровая шапка. Но то выборные
вековухи, — зло продолжал старик, — умственно
жидкие. Для них одна хитрость природой отпу-
щена: не обманешь — на должности не уси-
дишь. А ты основательный. Ты родился в сча-
стливой рубашке, на дело способен. Но была
и в твоей рубашке одна дырка. Кипятильник и
есть твое уязвимое место. Подумать только, —
ужаснулся старик, — наш высокоуполномочен-
ный хотел рукоприкладным действием заста-
вить уважать свой класс! Тьфу ты, кипятиль-
ник дырявый! Накачался ты на мою шею! Был
бы жив кум Платон, я хоть бы свет увидел от
тебя! Тьфу ты! — еще раз отплюнулся старик. —
И Вачем я только свой остатний яд трачу на
тебя, родимец!
Разъяренный стариком, Чертков уже не
шел, а бежал по глухой тропинке между испу-
ганными сосенками. Справа то открывалась за
ними золотая синь озера, то закрывалась, и
тогда прибой стонал совсем рядом, под ногами.
Впереди вырывалась в небо плитовидная
скала Белуха. Будто когда-то вторглась она из
вселенной и ребром вонзилась в берег. Выры-
валась, вырывалась обратно, да так устремлен-
ной в небо и застыла над озером и тайгой,
удивляя землян своей дикой нетутошней кра-
сотой и тоскливым величием.
И странно, на самую вершину чужестранни-
цы немыслимо как вскарабкались три крючко-
ватые сосны. Видимо, боясь оступиться, крепко
переплетаясь лапами, дерзко вглядываются в
высокую даль.
Но не менее странно, что на той же голово-
кружительной высоте, лишь немного ниже со-
сен, в подвешенной люльке болтался какой-то
чудак, высекавший в скале волосатую голову
человека.
Все вокруг видел Чертков и одновременно
не видел. Он нес в себе этого злого, дорогого
ему старика. И спорил, спорил.
— Ну что замолчал, Вельзевул сипучий?
И вправду яд жалеешь?
— Яд мой — благо мое, — снова засвистел
и засипел старик. — Если б я желал тебе доб-
ра, я б сказал: живи по закону жизни, а не лезь
на рожон, как глупый медведь на рогатину.
Начинай всякое дело не с конца, а с начала,
если ты умней обезьяны и хитрей Петрушки!
А начало всему — нужды людей. Чаяния их,
горести и радости. Даже малоспособный чело-
век, зная нужды людей, не заблудится, всю
жизнь будет идти вперед, как по столбовой до-
роге. Тут тебе и университет наилучший, и ком-
пас наивернейший. Но я тебе не желаю добра
и ничего этого не сказал. Да и компас как-то
в ствол шахты обронил. Дальше кипятись да-
вай один. Булькай. А мне в забой пора.
— Разжег, распалил, всю душу расковы-
рял и в преисподнюю! Ну, нет, хрыч костля-
вый! Если судить''по-вашему, допотопному, ты
как-никак мне крестным доводишься! Нужно
\
26
все-таки по-людск^ доспорить, более спокойно
досоветоваться о Наташе. Тут смерть или
жизнь моя! Я это тебе категорически заявляю.
В случае какой промашки, от твоих сатанинских
щипков и в гробу не спрячешься. Ты слышишь
меня? Слышишь? Дядя Нил! — звал Черт-
ков. —- Нил Никитович! — повторял он в пу-
стынном таежнике.
Но старик больше не отзывался, будто его
никогда и не было в жизни Черткова.
Может быть, Чертков в самом деле спорил
только с самим собой, придумывал и вообра-
жал своего злого друга? Как бы то ни было,
горячий, юный мир его воображения в этот мо-
мент был уже населен другими людьми. В его
возбужденной голове вместо хрыча уже буше-
вал пьяный Горев, страшно хохотал сумасшед-
ший Стыцько, неотвязно лез со своими вопро-
сиками Ерошич, с уничтожающим презрением
смотрел Гриша, склонив милую головку, тре-
вожно задумалась Наташа, лисьими глазами
улыбался Мирон Ермолаевич. А вот и Федо-
тов, безответно-замкнутый, принимает заявле-
ние от Черткова. Виделся и самый молчаливый
на встрече со старыми коммунарами конюх За-
хар Малкин, о котором отец Сергея когда-то
говорил: «Мужик с думой». Чего он ждет? Что
требует? И какая связь между ним, смехом
Стыцько, тоской Белухи и мечтой сосен? И по-
чему это все так внезапно, так напористо во-
рвалось в него, разноголосо завопило, зато-
сковало.
Чертков не заметил, как свернул на встреч-
ную тропинку и оказался на конном дворе.
И очень хорошо. Ему как раз нужна подвода —
съездить в Елань и явиться в райком.
Захар Малкин жил с семьей прямо на кон-
ном дворе в большом пятистеннике.
Трое русоголовых, одинаково голубогла-
зых мужиков от семи до двенадцати лет сгреба-
ли навеянное во двор пламя тайги... В окно
глядели две другие голубоглазые детские го-
ловы.
Чертков прошел теплые сени, кухню, перед-
нюю, и везде пахло детьми. И кажется, сладко-
вато-молочный запах этот исходил от дебелой,
также голубоглазой тетки Марфы, уютно сидев-
шей на детском табурете и кормившей мла-
денца.
— Пошто вскудлачен, Сергунек, — не вста-
вая, мягко заговорила Марфа, так, словно Черт-
ков виделся с ней не в далеком детстве, а толь-
ко что — прогулялся и вернулся... — Расстро-
ен, ли чё ли, чем?
— Да так, поспорил тут с одним, — неволь-
но подчиняясь ее семейному тону, ответил Черт-
ков, с откровенным удивлением осматривая не-
вероятное убранство стен дома.
Над самой головой хозяйки во весь просте-
нок в затейливой раме из кедровых шишек ви-
села картина на сюжет Сикстинской мадонны
с некоторыми, так сказать, местными отступле-
ниями от оригинала. Мадонна с лицом тетки
Марфы, поддерживаемая под руку апостолом,
похожим на Захара Малкина, несет миру мла-
денца. спускаясь по ступеням деревенского
крыльца. Она, видимо, выходит из клуба после
гражданских крестин, принятых в коммуне, на
которых коммунары во главе с самим вожаком
торжественно нарекают своего нового собрата
и желают ему счастья в борьбе.
Другой простенок между окнами занят се-
довласым Марксом. Обняв за плечи юного Ле-
нина, он показывает на пылающую зарю.
Везде, где только можно приколоть картон,
фанеру или обрывок газеты, — разнообразные
попытки художника. Тут и вдохновенный Сен-
Симон, и рвущий на себе цепи Спартак, и про-
дирающийся сквозь глухую тайгу к морю Ба-
кунин, и умирающий на руках товарищей ата-
ман Ермак. На фоне багрового зарева — смотр
революционной армии Федотовым и комисса-
ром Чертковым.
На стене, разделяющей комнаты, — снизу
доверху полки, на которых целые выводки гли-
няных гусей, сорок, лис, медведей и сказочных
героев: от смешного лешего до печальных ру-
салок. На особой полке — статуэтки знакомых
людей и акварельный автопортрет юного -ху-
дожника с задорным. носиком и русыми вихрами.
Все это, хоть и несовершенное, но порази-
тельно «свое», дохнуло на Черткова дремучим
лесом, призрачной жизнью сказок, мятежной
историей и мечтой. И настолько всего этого бы-
ло много для крестьянского дома, что казалось
обидно неуместным.
— Не осуди его, Сергунек, — как-то про-
сяще улыбнулась тетка Марфа своим белым,
молочным лицом. — Что уж... Пусть его...
— Я не осуждаю. Я удивляюсь.
— Все это, — повела она одними громад-
ными добрыми глазами, — он, Мнкитка. Сынок
мой вторый. Уже семнадцатый годок, а он все
не у дела, — снова мягко улыбнулась она. —
Вроде блаженненького...
— А откуда это у него?
— От учителя Антона Антоныча... Умира-
ючи, учитель-от, добрая душа, возьми да и при-
кажи Микитке все свои краски и рисовальные
снасти... С того дня-т Микитка и впал в стих...
Малюет и радуется, малюет и радуется...
И знать ничего не хочет... Да что уж... Пусть
его радуется... Видно, доля у Микитки такая
потешная...
— И специальности другой не добыл?
— Где там! — весело продолжала тетка
Марфа, не отрывая маленького от груди. — За
какое ремесло ни возьмется, напрежь всего ста-
рается свое художество приладить к делу.
Определили учеником в пимокатню, так он на
3*
27
валенцы картинки разные начал накатывать.
Накатал как-тось красные еропланчики на бе-
лые валенцы бабки Серафимы — она притвор-
ницей в церкве бдеет. Прибегает бабка в ком-
муну да как расшумится! Что вы, говорит,
ошалели, ли чё ли, со своей пропагандой, без-
божники! Не хочу, кричит, я на ваших красных
еропланчиках, как ведьма на помеле, летать!
Не хочу — и все тут! И пока, говорит, на моей
груди святое распятье висит, нипочем не надену
вашу бесовскую агитацию! Прямо смех и грех.
Ну, бабке, вестимо, скатали валенцы как сле-
дует по благочинию, а Микитку срочно переве-
ли в кузню, чтобы дурная слава за пимокатней
не увековечилась. Но Микитка мой и в кузне
за свое. Не успел к ремеслу присмотреться, из-
вел на фигурку какое-то дорогое белое железо.
Главный кузнец прямо-таки из себя выходит
кричамши: «Вон из коммуны бездельника!
Вон!» Но насовсем отрешить Микитку из ком-
муны все-таки постеснялись. Железо-т он как-ни-
как на фигурку Ленина занапастил, а из кузни
прогнали. Тогда Захар взял его к себе на конюш-
ню. Так что ты думаешь — Микитка и к лоша-
дям приладился! Какой вместо тавра на зад
сокола посадит, какой тигру или там трахтур...
Пришлось Микитку и от лошадей отогнать.
— И от лошадей отогнали? — рассмеялся
Чертков.
— Отогнали! — рассмеялась и сама тетка
Марфа
— Ну, и как он теперь?
— А как? Малюет! Вестимо, теперь малю-
ет все бесплатно. Кто ж будет за вольное-т ху-
дожество платить. Тут тебе полная свобода —
хочешь малюй, хочешь нет. Ну, правда, под
праздники у Микитки заказы бывают даже из
району. Ему заказывают украшенье стенгазет
и плакаты о достижениях. А потом собираются
и осуждают Микитку.
— Обсуждают, наверное, а не осужда-
ют? — поправил Чертков.
— Ну, это все равно, что в лоб, что по лбу.
И не разбитной-то он, говорят, и идейно невы-
держанный, и от жизни-т отсталый. Ну, все,
все умней Микитки.
Тетка Марфа вздохнула. И опять светло
улыбнулась.
— Так оно, должно, и есть, чего он, Микит-
ка-т? Ни сапоги тачать, ни штаны людям по-
шить. Картинки-т его и вправду вместо порт-
ков носить не будешь Люди знают, за что пла-
тить.
Тетка Марфа снова помолчала. Чувствова-
лось, что она еще хочет сказать что-то важное.
Застегнув много лет искусно штопанную кофту
с поблекшими голубыми цветочками, удобно
уложила в подоле отвалившегося от груди мла-
денца, вытерла росинки пота вокруг глаз.
— Теперь он твоего мненья поджидает,
аж вихоречки распушил! — опять заговорила
она. — Хоть ты-то, Сергунек, не обидь его кри-
тикой, — вдруг совсем откровенно повторила
тетка Марфа свою прогьбу. — Что уж... Он и
так ясный... Микитка —• человек второстепен-
ный. Пусть его радуется...
И она подняла на Сергея свои чудесные
просящие материнские глаза .
Чертков порывисто подошел к ней.
— Умница, умница вы, тетя Марфа! —
взволнованно проговорил он и горячо поцело-
вал в мягкую щеку. — Однако какой же Ми-
китка второстепенный! Что вы, тетечка! Я не
знаток его необыкновенного призвания, но и я ви-
жу — просто удивленье! — ведь все это, — об-
вел он руками вокруг, — вот-вот начнет квакать,
заразительно смеяться, мечтать, драться! Оно
уже начинает дышать, ему только чуть-чуть
чего-то не хватает, чтобы окончательно ожить!
— Что ты, что ты, гостенек! — весело за-
махала руками тетка, — а я-т с сынами куда
денусь, если вся эта орава оживет! Нам и так
избы мало!
— Я серьезно, тетка Марфа!
— Нет, а ты не так, — подсказывает она,
как говорить с Микиткой. — Не так уж больно
хвали, а то он и не поверить может. А нужно,
чтоб поверил и порадовался. Ничего, мол, спо-
собно. А главное, идейно сносно. Влияет.
— Да я, честное слово, серьезно! — дока-
зывал Чертков.
— Ну, ну, Сергунек, а меня-т ты зачем за-
водишь? Хочешь, чтоб и на меня какой-нибудь
блаженный стих напал?
— Что вы, тетка Марфа!
— Ай-яй-яй, леший тебя возьми, чего за-
думал!
Поняв невозможность убедить в своей
искренности добрую тетку Марфу, Чертков
спросил:
— А где сейчас Микитка?
— Где ж ему быть — на Белухе витает...
— Так это он там! — изумился Чертков.
— А какой еще потешный полезет в небо-т!
Он, вестимо.
— Удивительно!
— Удивительно и есть, •— с тем же весе-
лым сердцем подхватила тетка Марфа. — Лю-
ди работают, а Микитка небо долбит...
— Просто удивительно! — смотрел Черт-
ков в окно, из которого виднеется Белуха и
крошечной козявкой на ней Микитка.
— А придумал эту затею над Микиткой
сам Мирон Ермолаевич. Взял и пошутил: чего,
мол, лишенцем ходишь. Хоть бы образ вожака,
ли чё ли, на Белухе увековечил от неча делать.
Он пошутил, а мальчонка так и вцепился в Бе-
луху. А потом и сам хозяйственный замести-
тель завлекся. И даже полставки чернорабоче-
го назначил за художество. С тех пор, — весе-
25
ло рассказывает тетка Марфа, — вот уж вто-
рой год и в солнце и в непогодь Микитка в небе
стучит, святых пугает. Прибежит, наскоро по-
ест и опять на Белуху тоспуху. Первое ьремя-т
все кожу менял, а сейчас и линять перестал,
аж задубел, бедный, от ветрищ тамошних. Одни
° глазенки голубеньким горят. И ни усталости,
ни простуды, будто заговоренный парнишка.
Тут не хочешь, так спросишь: от чего такое? —
задумалась тетка Марфа. — От любви, долж-
но... От любви. Любит Микитка вожака нашего
милосерда. Он для него и царь земной, и бог
небесный. Вот и выходит — шути не шути, а
задумка получается хорошая, — памятку-т о
вожаке оставить. Пусть там, в будущем, сча-
стливые-т люди знают, как мы на ветрах, не-
одетые, радость для них мастерили, жизни не
жалеючи...
Говоря это, тетка Марфа с необыкновенной
нежностью смотрела на своего спящего мла-
денца. В нем была сейчас вся ее жизнь. А в
холодном слове «вожак», которое она произ-
носила с благоговением, — все ее надежды на
лучшую долю сына...
Неприятно и душно сжалось у Черткова
сердце. Что-то вдруг унизительное, роковое и
страшное почувствовал он в этой ее слепой вере
в старого рыбака Федотова. Желая понять ее
до конца, Чертков быстро пододвинул табурет-
ку, подался вперед и, как бы в свою очередь,
склонился над младенцем.
— Пусть знают, миленькие, — повторила
она почти в забытьи, — пусть помнят, счаст-
ливые...
Почувствовав взгляд Сергея, опамятова-
лась, подняла голову, и вдруг добрые морщин-
ки у ее глаз сбежались в новую улыбку.
— Вижу, вижу, проказник, о чем подумал.
Вот, мол, и здравая тетка Марфа в блаженный
стих впала... Ах, родненький, я, может, и рада б
поблаженствовать, да девятеро мужиков ок-
руг меня еды просят...
— Как девятеро? — невольно поднялся на
ноги Чертков.
— А посчитай, если не веришь, — живо
начала она перечислять сыновей. — Митюш-
ка — раз, Микитка — два. Вон за окном листо-
пад ловят сразу трое: Володыпа, нареченный
коммуной в память Ленина, Карлушка — в па-
мять Маркса, Федюшка — в честь Фридриха
Энгельса. Вот тебе уже пять. За ними двоечкой
явились эти бесштанники — Сазонка с Плато-
шей, — ласково обняла она ютившихся около
нее неразличимо похожих друг на друга розо-
вых близнецов, — названные в честь вожака
нашего и комиссара Черткова. Это уже семь.
А полгодика назад вот, — кивнула она на мла-
денца, — Гришутка заявился, в уваженье ком-
мунара Гриши названный Восемь. Ну и девя-
тый — Захар.
— А Захар в чью честь?
— Захар, — рассмеялась тетка Марфа, —
почти что ни в чью честь. В какого-то неизве-
стного старорежимного угодника!
— Это она про меня, — отозвался сам За-
хар Малкин, где-то в задней избе за печкой чи-
нивший хомут и сейчас показавший в дверях
свою дремучую лопатообразную русую боро-
ду. — Это меня она к детве отчисляет.
— Мужики есть мужики, — ответила тетка
Марфа. — Что малый, что большой.
— Оно так, — неожиданно покорно согла-
сился грозно-бородатый Захар, устраиваясь с
хомутом у дверей.
— Ясно, — живо проговорил Чертков. —
А Митюшка? Я ведь Митьку помню. Особо
обидно — «цыганком-чугунком» — меня драз-
нил. Как он?
Добродушная веселость, как непрочный
дым, исчезла с лица тетки Марфы. После мол-
чания она с трудом выговорила:
— Он не-с нами...
— Ас кем же?
•— Один...
— Почему?
— А вишь ли, — начала тетка Марфа. —
Смута у нас была в коммуне... Новый хозяйст-
венный порядок'вводили... Вадька Рыжий сам
ушел, а Митрий волей вожака... за вредную
критику... изгнан. Правильно отрешен, — вдруг
твердо проговорила она. — Что поделаешь?
— Оно так... — глухо раздалось откуда-то
из дебрей Захаровой бороды. — Не понял сын-
ка временных трудностей вынужденного отступ-
ления, — видимо, словами Федотова, услышан-
ными на собрании, объяснил он. — Не понял,
несмотря на все наши старания...
Они помолчали.
Тетка Марфа заметила, что Чертков, насто-
рожившись, ждет дальнейших объяснений.
— Без партийного билета живет, — объяс-
нила она. — Поначалу-т в Челябе у моего бра-
та в кочегарке обитал. А теперь в Москве. На
красного журналиста, ли чё ли, учебу прохо-
дит. Иной раз заметки печатает в газетах за
подписью «Д. Огнев». Это фамилия Микитки-
на учителя. У Митьки свои завлеченья...
— Он пишет вам?
— От брата узнаей новости...
— От шурина, — как эхо, повторял за же-
ной Захар.
— Какого черта вы-то, Захар Иваныч, —
возмущенный изгнанием Митьки, словно из-
гнали его самого, вдруг резко и прямо спросил
Чертков, — не ушли из коммуны, когда при-
няли устав, фактически отменивший хлебопа-
шество? Ведь вас, как не знающего ремесла,
поставили на самое низкое место? А вы хлебо-
роб! Кормилец! Кто главней вас на земле?! Не
кустарь же, в самом деле, какой!
£9
Во время всей этой неожиданно пылкой ти-
рады тетка Марфа напряженно смотрела на
Захара, и взгляд ее говорил: «Bo-на и этот, ка-
жись, по той же скользкой дорожке за Мить-
кой» .
— Оно так, — тихо согласился Захар, при-
крыв белесыми ресницами бесцветные глаза.
— Ты спрашиваешь, Сергунек, почему За-
хар не ушел? — мягко начала отвечать за За-
хара тетка Марфа. — Много мы мученьев при-
. няли, когда по потребности жили.
•— Оно так, хлебнули...
— Чуть не занапастили единственную у че-
ловека надею... Коммуну... По великой нужде
ввели мы кустарство разное и хлебопашество
поприжали. Невыгодно оно сейчас-от. По нуж-
де ввели разделение на мастеровых и чернора-
бочих, на хозяйственных и малополезных. Не
сумлевайся, придет срок, разбогатеет коммуна
достойно, — как всегда, поясняет наш вожак,—
и справедливость восстановим. Вожак всех
помнит...
— Оно так... Разве уйдешь из коммуны-т...
Идея...
— А что же осталось-то от вашей комму-
ны? — выпалил Чертков, раздраженный без-
ликим поддакиванием Захара и неколебимым
«спокойствием» тетки Марфы. — Ну что?! Что
осталось?! — со странным злорадством повто-
рил он. — Что?!
— Думка. И вожак, — помедлив, с какой-
то блаженной верой ответила тетка Марфа, ла-
сково прижимая стоявших у нее по бокам близ-
нецов, словно только для них и говорила. —
Будет вожак, будет и солнышко справедливо-
сти...
— Оно так, оно так... Вожак знает, куда
вести...
«И опять вожак, опять упование на вожа-
ка! — уже с негодованием думал Сережка. —
На каком же песке построена, коммуна, если
она держится не на жизни, не жизнью, не уве-
ренностью людей в свои силы, а на авторитете
одного человека, пусть даже хорошего?! Это
же ложь! Неслыханный обман!» Пораженный
выводом, оскорбленный и униженный за них,
побледневший Чертков едва не вскочил и не
закричал: «Ложь!»
Воспитанный шахтерским коллективом в на-
дежде только на самого себя: сработал — полу-
чи, не сделал — не спрашивай, Сергей не в -си-
лах был понять их. С еще большим желанием
во что бы то ни стало все-таки задеть, уколоть,
расшевелить неколебимую тетку Марфу Черт-
ков зло спросил:
— Вы, кажется, сильно религиозной были,
тетка Марфа? И в молельнях бдели, как та Се-
рафима-притворница?
— А как же, миленький! — без обиды от-
ветила она. — Староверами были. Ну, то пу-
30
стое. Никто не знает, какое таинство за преде-
лом. Еадоть в человеке святое-т находить.
Если сильно захочешь, такой человек сам при-
дет к тебе и станет твоей долей.
— Откуда это у вас, тетя Марфа? — пора-
женный ее уверенностью, уже без зла спросил
Чертков. — Откуда?
— А ниоткуда. От природы нашей. От ме-
ня и от тебя, — прижимала она к себе близне-
цов, настороженно глядевших на незнакомого,
неласкового, черного дядю. — И от времен.
Времена войн и смут наступили, — пророчески
произнесла она. — У одного отец погиб, у дру-
гого брат без вести пропал, у третьего сын до-
рожку потерял. Все ищут утешенья... Вот и яв-
ляется им человек со светлым ликом. Человек-
доля... У меня никто без вести-т не пропал.
Сама я при мачехе пропадала. Куда, бывало,
пойдешь? К кому, как не в молельню... А при-'
шел вожак и увел. Если б не было вожака, и
коммуны б не было... Вот откуда вера моя в
человека-долю.
— А если этот «человек-доля» обман-
щик? — снова уже закипел Чертков. — Хитро-
умный брехун? Властолюб? Подлый полити-
кан?! Наконец, он честный и хочет добра, но
ошибается? Не туда загибает. А вы молитесь
41а него, не критикуете? Что тогда?
Тетка Марфа опять многозначительно по-
смотрела на Захара, который в знак согласия
тихо прикрыл глаза ресницами, и она на
чистейшем языке философии спокойно от-
ветила:
— Он не может ошибаться. Он на миру —
не он. Это праведная душа наша в его образе...
— Ну, дальше ехать некуда, тетка Марфа!
Критиковать его, выходит, нельзя. Если что
нашкодит, бери веник и секи себя, и караул не
кричи! Не поможет! — развел руками Чертков.
А про себя воскликнул: — Вот она, верующая
Россия-матушка, о которой говорил в комуни-
верситете профессор. Могучая и бессильная.
Вот он, идиотизм деревенской жизни, который
так ненавидел Владимир Ильич. Да что там де-
ревенский! У нас и городской идиотизм не чи-
ще! Начнем иной раз какой-нибудь пень долю
засыпать почестями, что назавтра ничего не
остается, как потерять стыд и бухнуться перед
пнем на колени. И потом всю жизнь споты-
каться через него. Черт-те что за низость!
— От молодости это у тебя, Сергунек, —
словно узнавая его мысли, со спокойным вели-
чием проповедницы проговорила тетка Мар-
фа. — Все долой! А что да здравствует не-
известно!
И, не давая вставить слово Черткову, корот-
ко взглянув на понимающего Захара, со скры-
той насмешкой спросила, как у маленького:
— Молочка испить не хочешь Сергунек?
— Не потребляю.., — покраснел Чертков,
И, мгновенье помолчав, отплатил: — А что, и
вам молочка все-таки достается после хозяйст-
венных? Хорошо..,
— Ты вот что, гостенек, — так же спокой-
но, но уже с железной, чуть слышимой ноткой
в голосе ответила тетка Марфа. — Тут, вести-
мо, наше дело сторона... А если по совести ска-
зать, хотим мы с Захаром упредить тебя. За
такие подговоры у нас ить и сурьезные выво-
ды могут сделать...
— Оно так, оно так... Потом доказуй...
Кровь кинулась к голове Черткова. Тетка
Марфа представилась ему той бедной, несча-
стной фанатичкой, способной из добрых наме-
рений совершить злой донос... Жалость и омер-
зение вызвала она у Черткова. Беспощадный
крик спер ему дыхание: «Неправильно! Ложно
живете! Гадко, мерзко! Не достойно трудового
человека!»
«Побеснуйся, побеснуйся, миленький..—
выражали ее спокойные глаза. — А не пой-
мешь, мы и тебе разъяснить-то сумеем...»
То же выражали и невинно опущенные рес-
ницы Захара...
Чертков же готов был обрушить на них са-
мые страшные, самые последние слова, на-
столько их поведение вопиюще не совпадало с
его понятиями, приобретенными за жизнь на
руднике и в университете, где он с восторгом
изучал Ленина и Маркса. И в то же время Се-
режка понимал, что не должен был говорить
эти страшные слова вслух именно сейчас, после
недавнего, еще не остывшего в нем спора со ста-
риком, и именно фанатичной тетке Марфе, и
именно Захару Малкину, вступившему в пар-
тию по рекомендации старшего Черткова еще
до революции и скатившемуся, как казалось
Сережке, до безлико поддакивающего раба идеи
и способного сгубить любого, кто попытается
освободить его от этого рабства.
«Не должен! Не должен! — как заклинание
• твердил себе Чертков, через силу возвращая
себя на табуретку и цепляясь за ее края рука-
ми, как клещами. — Не должен!» Тем более
что он только сейчас, кажется, впервые нащу-
пал то, во имя чего сюда приехал!
Перед отъездом в рудкоме было сказано:
«Едешь для укрепления пролетарского влия-
ния. А что это такое конкретно, действитель-
ность покажет».
И вот она неожиданно показывает себя не-
прикрашенной, раздетой, и он с каждой мину-
той все яснее начинает видеть небывалую на
земле драму жизни первых коммунаров...
И все же не должен, не должен! Ето сомне-
вается, что Сережка способен со своим харак-
тером без сожаления бросить в лицо тетке Мар-
фе, Захару, всем, ком^/ угодно, это грозное:
«Ложь!» Допустим,' Чертков даже разобьет их
окаменевшую веру! А что даст? Что предложит
взамен, чтобы строить правильно? А вот этого
то он и не знал. И он, он, бешеный кипятиль-
ник, он, Сережа Чертков, — невероятно, но
факт, — молчал! Молчал и удерживал рвущийся
из него огонь, огонь сокрушающий и велико-
лепный, как революция!..
Трудно Сережке, прямо сказать, трудно. Оч
не из тех, котооые отмалчиваются. Сережка дэ
смерти не любит этих отмалчивающихся хитро-
задов, вроде нынешнего секретаря рудкомола
Ваньши Гвоздева. А сейчас сам ерзает на табу-
ретке и давится кляпом... Вот она, чистая поли-
тика-т, нюхал бы ее Черчилль!
Нет, не выдержит Сережка. Не стерпит...
И зачем только они послали его сюда, черти.
Будто не знают, какой Сережка... Ну, гослали б
хоть Ваньшу Гвоздева — чего лучше! Всю
жизнь, холера, двумя словами обходится: «счи-
таю» и «однако»... И правые и неправые всег-
да думают, он за них. А сам, сволочь, свою
политику гнет. Да и характеристику по оконча-
нии комуниверситета получил самую наивыс-
шую: «Холоднокровный. До конца выдержан-
ный. Беспредельно преданный». А Сережке
вкатили: «Горячий, не всегда выдержанный..
Матерщинник. Беспредельно преданный». Ивее
же послали не Ваньшу, а Серейску. А все этот
старый злющий хрен. Когда на собрании встал
вопрос, кого послать в деревню, хрен тут как
тут! «Предлагаю мово Сережку!» Главное —
«мово»!.. Будто "я сын ему. Просто нахально
еще с детства присвоил себе — и все. И с ним
согласились. Так и говорят: «Твой хрыч ве-
лел...», «Твой хрипун приказал...» Велел,
приказал... Нет бы, если он действительно Се-
режкин хрыч, сказать: парень, мол, все-таки
молодой, хорошей жизни видел мало. Пусть, де-
скать, после трудной учебы потрется еще, по-
ходит по клубам с гармонью...
«На-кось, выкуси!» — внезапно опять сви-
стнул в Черткове сиплый голос.
«Вот так всю жизнь, — продолжал искать
выход Чертков. — Да нет же, нет, Вельзевул
хрипучий! Дело совсем не в том, что Сережка
еще хочет походить по клубам со своим звон-
ким баяном, хоть и нежно любит его по-преж-
нему: и как только устроится, сразу выпишет
его из дома, не оставит у тебя в сундуке!»
Дело даже не в том, что у (бережки сейчас
кудри промокли от непосильного терпенья мол-
чать и ему до смерти непривычно сидеть с кля-
пом . А в том, что ты сам, хрыч беспощадный,
совсем отучил Сережку ходить по поверхности,
отвратил от проторенных штреков, — оставь,
мол, их квелым клячам... И сейчас Сережка —
хочет он этого или нет, — похоже что начал
проходку ствола в такую глубь, куда ни один
проходчик не добирался, — кажется, к самому
сатане на кухню. И остановиться не может. Вот
в чем дело! Чуть он споткнись, ударь неладно.
31
и вся вековая порода рухнет. И Сережку тогда
Митькой звали!
А вы тйм, на поверхности, на горах ска-
жете: «Так мы и знали — стукало он был без-
мозглое, а не проходчик». Ну, нет, черти!
Сережка Чертков не отдаст жизнь так бездарно!
На крайний случай у него хватит таланту и на
эту подлую хитрозадость Ваньши Гвоздева!
Сейчас же Сережка попробует эту методу.
— Тетка Марфа, да и вы, Захар Ива-
ныч, — как можно уважительнее вдруг обра-
тился Чертков к этим, по его мнению, преда-
телям своих интересов и детей. — При всей ва-
шей отгадливости, вы, наверно, не так меня
поняли... Я, конечно, считаю, у вас не все пра-
вильно, однако...
— Мы слыхали, Сергунек, еще не такие
сумленья, — не нуждаясь в его объяснении, с
величием истой коммунарки сказала тетка Мар-
фа, — а стоим! И стоять будем. Сами знаем,
на какие муки, а может, и на униженья мы
себя с детвой обрекли. Что поделаешь. На по-
родистую бороду Захара, — невесело улыбну-
лась она, — сноровистое ремесло не сразу вы-
меняешь...
— Оно так, оно так... Кто виноват...
— Конечно, я могу иметь любое мнение.
И я его имею. — Стараясь успокоить их, Се-
режка буквально воспроизвел слова Ваньши
Гвоздева, сказанные по другому поводу. — Од-
нако, если судить не с кондачка, и вас можно
как-то понять... Принять во внимание...
— Вот именно!—с неожиданной живостью
подтвердил Захар.
— Так, так... — прислушалась и тетка
Марфа.
— Я ведь говорил это так, — с невероят-
ным трудом, обливаясь потом, впервые в жизни
лгал Чертков, — по-простому, по-рабочему...
Не в политическом смысле, а из-за заработка...
Конечно, обидно, что вы получаете на весь ваш
семейный пионерский отряд в два раза меньше
хозяйственных и мастеровых... Однако есть
высшие интересы... Да и борода, в самом деле,
сноровку кузнеца не заменит. Это тоже отри-
цать нельзя.
— Ну, если ты только из-за заработка, —
помолчав и скрыв недоверие, одобрила и тет-
ка Марфа, — то и ты нас извиняй за партей-
ную науку насчет выводов... Тебя, Сергунек,
тоже понять можно. У вас там, у рабочих, при-
вычный разговор из-за заработка. А ставка
нам, конюхам, и вправду пока маловата. Ну,
не так уж, — высоко подняла она гордую го-
лову, — чтоб перегиб какой... Коммуна все ж!
— Богатеющая! — расправил бороду и За-
хар. — Вся округа в поклоне горбится!
Захар еще чего-то хотел сказать и даже под-
нялся на ноги, но вдруг смущенно умолк и
осел,
Мимо окон по двору шел Гриша Сидоркин.
Заметив его, смутилась и тетка Марфа.
Они знали, что ежемесячно помогающий им
Гриша нес свою очередную получку.
Тетка Марфа, выразительно взглянув на
Захара, приказала перестреть Гришу в сенях,
но было уже поздно.
— Дядя Гришака! Дядя Гришака идет! —
радостно запрыгали близнецы, приветствуя сво-
его любимца, всегда приходившего к ним с по-
дарками.
Между тем Гриша, бледный и сумрачный,
молча сунув им в протянутые ручонки по ба-
зарному крашеному прянику, подчеркнуто не
замечая Черткова, словно он обходил не его,
а пустую табуретку, торчавшую посреди гор-
ницы, выбросил на стол пачку денежных кви-
танций и тут же заторопился обратно.
— Нужно было б, — на ходу кинул он, —
в первую голову заказать шубейки и валенцы
для старших в школу ездить. Не заказали
еще? — пряча воспаленные глаза, спросил он
тетку Марфу, которая сидела сейчас красная
и жалкая...
— Не управилась еще! — неестественно
громко ответила она. — Нынче пошлю Захара!
— Ну, а вы, комиссары и вожаки, — по-
пытался Гриша улыбнуться близнецам, в свою
очередь стараясь скрыть от Малкиных свое
личное горе, — не обижаете тут моего тезку?
Дважды подняв проснувшегося крестника к
потолку и вернув его обратно на колени к тет-
ке Марфе, быстро ушел, так и не взглянув на
Черткова, и тем подчеркнул свое отношение
к нему.
— Мы с Гришей по-свойски, как одна
семья, — все еще хотела как-то прикрыть свой
стыд тетка Марфа. — Хороший коммунар —
всегда коммунар. А Гриша — хороший комму-
нар, — добавила она. И затем, будто спохва-
тившись: — Постойте! А чего это мы разбаляс-
ничались! Захар, что это ты?
— А что? — не понял ее Захар.
— Да как же! Товарищу Черткову, — не-
ожиданно назвала она Сережку официально,—
должно, подвода нужна? Что ж это ты, Захар,
в самом деле! Такое невнимание!
— А я что? Я — пожалуйста, — понял За-
хар. — Пойду скажу Володьше, пусть на про-
летке отвезет товарища Черткова.
•— Вестимо, не на телеге! — подхватила
она. — Ис кучером!
— А мне кучера не надо, — поднялся Чер-
тков. — Я только съезжу в райком и вернусь.
—- Еще вернешься?—удивилась тетка Мар-
фа. — Неужели вступить захотел?
— Уже заявление подал.
-— Ну? — приятно удивилась еще больше
тетка Марфа. — Вон оно как! Новый, стало
быть, малополезный у нас будет. Если примут,
32
вестимо, — тихо добавила она и снова застро-
жилась на мужа. — Ну чего ж ты стоишь, За-
хар! Ах, какой ты неудобный! Ступай же. за-
прягай скорей! Да гляди, в самом деле, в телегу
не посади Сергся-т Платоныча! И кучера, куче-
ра непременно! Комиссарский сынок все-таки!
Ну вот, он сейчас. Он моментом, — продолжа-
ла заботиться тетка Марфа, а весь'несвойствен-
ный ей торопливый тон говорил: «Ну, уж ухо-
ди, уходи поскорей, непрошеный! Неужели не
видишь-от, глупый, как ты не люб мне!» —
Он сейчас, — продолжала она вслух — А по-
том заходь. Не чуждайся детвы нашей .. Ну, и
это... Насчет Микитки...
Она задумалась. И затем, прижимая мла-
денца к груди, опять подняла свои удивитель-
ные просящие глаза. И в них не только прось-
ба за сына, но и горячая мольба понять ее...
— Ты уж не обидь его... — напомнила
она. — Что уж... Микитка — человек второсте-
пенный. ..
— Не обижу, не обижу, тетка Марфа, —
взволнованно проговорил Чертков и поскорей
вышел во двор.
С тяжелой душой невольного лжеца и ли-
цемера покинул Чертков дом Малкиных. И по-
нял — правильно прислан сюда. Здесь, именно
здесь, у черта на рогах, место всей его жизни,
если она действительно годна на что-нибудь.
Всю дорогу до райкома и обратно ему, не
плакавшему с детства, почему то хотелось пла-
кать. Мешал мальчонка, навязанный в кучера.
Горькая обида давила и душила его за тетку
Марфу, за Захара Ивановича, за чудесных де-
тей их, за отважных коммунаров, за себя...
И только уж поздно вечером, вернувшись из
райкома, уйдя с доской под мышкой на брат-
скую могилу — поправить скамейку, — дал во-
лю своему чувству... Там, около матери и отца,
он упал на сырую землю кургана... Полежал,
подумал... И увидел глядевшие на него из тем-
ноты, из-за чуть обозначившегося камня глаза
хрыча.
Какого дьявола! Сережка пришел к отцу и
матери, и этот сюда! Ну, не настырный ли, в
самом деле! Совершенно не считается с Сереж-
кой, старый бес. Не думает, когда ему можно
являться со своим мненьем! И вот так всегда.
За сиротскую Сережкину жизнь хрыч так
въелся, так вкупоросился в него, что всех вы-
теснил на задний план... Иной раз Сережка да-
же не знает, — он сам действует или в нем
хозяйничает тот же неслыханный хрыч. И, не-
смотря на свой чертячий вид, старик всегда яс-
нее Сережке, чем Сережка самому себе. В каж-
дый момент Чертков знает его мнение раньше,
чем свое. И как ни стремится избавиться от
этой его опеки, отбросить старика пока не в си-
лах. Он живет с ним, терпит его, как какую не-
обходимость... И горяч, казалось бы, Чертков,
и волен Еще живут в нем голоса прадедовской
ермацкой удали и вольные песни бабушкиного
табора. А вот поди ж ты, попробуй поспорь с
непрошеным опекуном о своей самостоятельно-
сти, о молодецкой вольности, так сказать...
— Ишь чего! — сразу засвистел из ночи
старик. — Я тебе пропишу такую вольность,
что ты у меня три дня сесть не сможешь! Не-
смотря что в женихи полез! Кто я тебе? Я тебе
сам опыт, без какого ты шагу не сделаешь, го-
рячка безголовый!
— Ну, какая у тебя все-таки нахальная не-
скромность дядя Нил!—вынужден опять всту-
пить в спор Чертков. — Просто поражаюсь!
«Опыт, опыт»... — передразнивал он хрыча.—
А где я сам? Когда я стану сам, спрашивается?
Вот и в райкоме говорят: «Ты там осторож-
нее...» «В коммуне обстановка сложная...» Ты,
говорят, не частное лицо, не на побывку при
ехал... «Ты один из пяти тысяч. . Рабочим
классом отобранный, Центральным Комитетом
утвержденный... Не наломай там дров»...
— Правильно говорят! — после каждого
слова выкрикивал из-за камня старик, явно
приписывая себе и авторитет райкома. — Пра-
вильно!
— Навязыванием своего пролетарского
убежденья, дескать, ничего не достигнешь...
Приходится учитывать историческую обста-
новку .. У нас, мол, в районе есть даже акци-
онерное торговое общество... «Служащие кол-
договоры с ним заключают, как с самым
нормальным учреждением... Что поделаешь...
Приходится, сцепив зубы, терпеть это «нор-
мальное учреждение», пока массы не созрели...
А тем паче в коммуне — наскоком не возь-
мешь... Там что ни человек, то комиссар, пар-
тизан... Сколько кровушки в революцию отда-
ли... Да и сейчас создают невиданным опыт,
хоть и путаницы у них полно...» Вот тебе и
компас, вот тебе и узнай нужды людей! — сер-
дито говорил Чертков старику, глядя в темно-
ту. — Ничего себе, «путаницы полно»! Скати-
лись к кулацкой коммуне, а я, выходит, молчи!
Пришел Гришка Сидоркин, хороший коммунар,
отдал свою зарплату и закрыл нужду Малки-
ных. А что массы бедноты от коммуны оттол-
кнули, это им ничего... Нет, нет, хоыч липу-
чий, нужды людей — это не так просто. Нет,
не просто! Ну почему, почему, спрашиваю, я
не сказал правду Малкиным, что они живут
ложью? Почему я по твоей милости, хрыч
несчастный, должен жить с кляпом? Да нет же,
хрыч завалющий, горести людей — этс не так
просто! Не второстепенный, не второстепенный
человек Микитка, черт возьми!
— Ты мне не приписывай ахинею! — что
есть силы закричал из ночи старик. — Я тебе
не говорил, что это просто! В том-то и гвоздь,
что тут требуется политичность гегемона! По-
33
литичность! А не твоя самонадеянная вольность!
Хитрого беса в тебе не хватает, Сережка! Види-
те ли, — издевался старик, — честнейшему, как
сам Иисус Христос, Сережке стыдно характеру
у товарища подзанять! Ну правда, — расхохо-
тался старик, — Ваньша не особо умный, боль-
ше дурак! Но умный у дурака всегда чему-
нибудь научится, а дурак у умного никогда
ничему Ты кто из них? Умный или дурак? Что
сказал бы твой отец, если б поднялся из моги-
лы и посмотрел округ? А он обязательно ска-
зал бы! Недаром горняки о нем говорят: «Бес-
страшная искренность его была страшна врагам
и лицемерам». И он сказал бы действительно
просто, по-рабочему: «Брехня!»
—. Ага! — вскочил Чертков.
— Да! — перебил старик. — Сказал и стал
бы продолжать революцию в новых условиях!
Под каким видом? С приклеенной ли бородой,
с которой он умел ходить в подполье так, что
будто и родился с ней, или под видом добрец-
кого Ваньши Гвоздева, — все равно, но только
до победного конца! Ну, так кто ты после этого,
кипятильник дырявый? Дурак или умный?!
— Да пошел ты! — сорвался с кургана Чер-
тков, уязвленный дьявольской находчивостью
старика. Кто же, в самом деле, захочет оста-
ваться в дураках! Не дурак Сережка! Не дурак!
И снова разожженный стариком, словно ка-
кой полыхающий костер, Чертков влетел в по-
селок коммуны с ясным решением вогнать в
себя хитрого беса. И вогнал. И уже не выпу-
скал вплоть до часа, когда, решилась его судь-
ба. Все остальные дни он ходил по мастерский,
заглядывал в дома коммунаров и старался —
кровь из носу, — старался казаться веселым
и даже беззаботным. Ходил по коммуне этакий
рубаха-парень. Ни дать ни взять обаятельней-
ший Ваньша Гвоздев. И многих успокоил. Но
только Мирона Ермолаевича обмануть не смог.
Парасюк, как тигр за охотником, ходил
вслед за Сережкой..,
Глава 7
Давно не слышит кузница звонкого смеха
Гриши.
Умолк Гриша. И заговорить нет у него сил,
хотя и старается не показывать горе, — прези-
рает жалость.
Он еще ни разу не видел Наташу и этого
веселого счастливчика, каким теперь казался
ему Чертков, вместе. Наташа берет к себе на
ночевку Полю Хрякову. Зачем? Кого боится?
От кого прячется?
При одной догадке холодел Гриша, но на
объяснение не шел. Только как-то ненароком
заглянул было в сапожную к ее отцу, мастеру
Петошину, да и тот беды не убавил,
.—_ Понял я, Григорий, — без двуличия
объявил Егор Иванович, не поднимая головы
от верстака, — нужней Сережки для нас нынче
ничего нет. Пойми и ты. Поймешь — хорошо,
А не поймешь — я тебя и знать не желаю. Сту-
пай покуда...
И Гриша ушел, злобствуя на сеоя — зачем
приходил? Чего другого ждал! Разве старик
меньше Наташи проявил себя еще на встрече
Черткова?
И все же при всей кажущейся ясности сво-
его нового положения в доме Петошиных Гри-
ша никак не мог понять, что же случилось в
главном между ними? В сокровенном? Почему
Наташе и Егору Ивановичу стал вдруг нужен
не Гриша, еше недавно самый близкий и род-
ной, а сторонний Чертков? Как могла произой-
ти такая перемена? Откуда? Гриша сам того
достоин? Но разве он стал хуже, чем был? Нет,
не то! Если у них даже чего малость и не хва-
тает друг для друга, так и тут терпеливость,
постоянность отношений должна быть. Как
можно так жестоко—без постоянности—жить
на свете! А тем более в коммуне, только начи-
нающей создавать свой устав.„
Весь ход горестных рассуждений Гриши
приводил к тому, что поведение Наташи может
разорвать не только их любовь... Тем глубже
становилась его беда.
Гриша приходит с работы, не смывая с ли-
ца сажи, не снимая сапог, ложится на кровать
поверх дерюжного одеяла и-ждет, ждет... Ждет
слова отца своего и учителя...
Последние годы Сазоний Петрович говорит
с Гришей мало. Но сейчас-то! Сейчас-то ведь
он видит, как нуждается в нем Гриша, хоть и
не жалуется!.. Гриша ждет, а наставник его и
вожак молчит.
— Вставай, — как-то под вечер, не входя
в комнату Гриши, сказал Федотов, — согрей
чайку, умойся—запустил себя. Да на собранье.
Прошение Комиссарова сына разбирать будем.
И опять вожак ничего не сказал о самом
главном для Гриши. Скипятив самовар, Гриша
снова лег на кровать и ждал. А вожак хоть и
помнил о Грише, но больше сейчас думал о се-
бе, был наедине с собой.
Сидел он на низенькой табуретке посреди
их обширной передней. Штопал сеть. Сеть, как
белая паутина, заплела всю комнату и седого
старика. Он выглядел древним, как его идея...
А идея его, для которой он прожил жизнь, ста-
новится зыбкой, как нетвердая почва под нога-
ми... Все колышется перед ним, будто он все
еще в лодке, на шаткой волне, над бездной. „
То к правому качнет его волна берегу, то к ле-
вому... И он уже привык к этой зыбкости и за-
был землю, по которой можно идти смело и
приходить к цели.
Жизнь его, великая и нелегкая, подходит к
концу. А чю достиг он? Вот она, жизнь его,
34
как на ладони: кинель-черкасский молодой му-
жик, отделенный отцом без аршина земли, поет
в соборном хоре. И такая мольба ко всевыш-
нему о пощаде и милосердии плачет в его мо-
гучем голосе, что прихожане, попадав на колени
и воздев руки, оглашают храм рыданьями и
стоном... Затем он потрясает души людей своей
мольбой в знаменитом Самарском соборе, где
когда-то пели молодые, как и он, Шаляпин
и Горький, куда перевел его сам патриарх
всея Руси, посвятив его за веру в сан протодь-
якона.
С горячим усердием возвещал Сазоний хва-
лу царствующему дому, когда протоиерей Та-
лон звал люд несчастный к царю милосерд-
ному. А узнав о Кровавом воскресенье, пора-
женный горем, вместо хвалы неслыханно спел
анафему царю-супостату. С криками «долой
царя!» вывел молящихся из собора на улицы
города.
Потом каторга. В начале войны — непроше-
ное помилование от царя. Но Сазоний Федотов
уже не возвращается в Самару. Он осел в
Курье, где у каждого десятого — похожая на
его судьба.
Чтобы прокормиться, ловит рыбу в озере,
пишет прошения и жалобы крестьянам. Потом
становится негласным мировым судьей. Судьей
мужичьим, никем не назначенным.
Слава о справедливости Сазония разносится
по степи, заходит далеко за Обь, в тайгу. Люди
отчаялись и не верят в царев продажный суд.
А к Сазонию Петровичу идут на суд и бедные
и зажиточные. И Сазоний не делит их на сын-
ков и пасынков. Все они равны перед его не-
подкупной совестью.
На каторге он шел где-то между эсерами и
большевиками. У тех и у других было много
говора о власти... А он искал простоты чело-
вечьей, свободы мужичьей, ни от кого не зави-
симой. И вот, став негласным мирским судьей,
разбирая дела, он понял, что справедливая
жизнь на земле возможна. Справедливость
искали как бедные, так и богатые. Ему каза-
лось тогда, что при справедливой власти и мир
в деревне будет справедливый... Только не на-
до делить мужиков на богатых и бедных — все
они страждущие труженики. И разница между
ними только в характерах: одни плохие, другие
добрые...
Грянул Великий Октябрь.
Призыв его страстный облетел степь. Все
сто десять селений долины пошли за ним, сво-
им справедливым судьей, в зеленый шум лесов,
перелесков и ковыльных далей... В боях, по
поручительству комиссара Черткова, вступил
в партию коммунистов...
А когда затих последний ураганный топот
в степи и угас огонь Стародубов, лучших мо-
лодчиков не вернул в села. Омыл кровь с топо-
ров, срубил коммуну. Своей властью военной
и духовной начинал вожак справедливое цар-
ство... По-прежнему не делил мужиков на сын-
ков и пасынков: «Все крестьянство — народ».
Установил порядок «всем по потребности».
И чего б, кажется, еще не хватало? Но как ни
корились его власти, мудрости и справедливо-
сти, раздоры, словно трещины, среди мужиков
росли. Зажиточные и неимущие буровили ком-
муну. Каждый хотел власть забрать себе. Но
он мирил. Дисциплиной грозил, выбрасывал
вон. Ни перед чем не останавливался во имя
светлого всечеловеческого дела, — сам немило-
сердно страдая, крушил, перемалывая судьбы
иных несогласных, но и к остальным не прихо-
дила радость равноправия — все у них вали-
лось из рук... Начали расползаться. Опять же
властью своей удержал двести едоков. Решил
материальным довольствием мирить. Придумал
изреченье: «Не строй котух, строй мельницу
да кузницу».
А чтобы окрестных кузнецов да мельников
втянуть, ставки ввел. Частично — неделимые
«сбережения». А позднее сбережения эти пу-
щены в оборотный капитал на проценты...
И будто все в общих интересах... Быстро росла
и богатела коммуна, но с каждым днем росли
и трещины: появились «хозяйственные» и «ма-
лополезные», «мастеровые» и «чернорабо-
чие»... И только дисциплина, железная дисцип-
лина и его справедливая, суровая власть над
людьми держат все...
Он, вожак, ввел эту жестокую дисциплину
и сделал свою власть несменяемой, никому не
подсудной... Это было необходимо... опять же
во имя идеи, во имя спасения коммуны. Дис-
циплина помогла людям быстро создать богат-
ство, и в то же время она сделала их малоспо-
собными решать самостоятельно
Зло это Сазоний Петрович сознавал и дол-
гое время считал временным... Вынужден-
ным... А где конец этому временному, тысячи
раз спрашивал себя вожак, — на целую жизнь
или меньше?
Но самое страшное, самое тяжкое, что пре-
вратило его жизнь в роковую безысходную дра-
му, что заставляет прятаться от своих людей в
камышах озера, так это... Люди верят в него,
а он уже давно себе не верит... А выйти перед
коммунарами и сказать: «Не знаю, куда ве-
сти»... не может... Не хватает воли снять с се-
бя доверие... отказаться... Какой когда отказы-
вался от власти? От славы и власти по охоте
не отказываются... А если откажется, кто при-
дет ему на смену? Такой же или еще более
жестокий? Да и власть... слава... Как. в самом
деле, расстаться с ними Сазонию Петровичу...
На каждом съезде, на каждом совещании его
имя... Доброе и могучее.
Нет, нежданное случилось,
35
Простой волжский мужик, всю жизнь нена-
видевший всякую власть, сам привык ко вла-
сти... власти несменяемой... Сладка она оказа-
лась, как же! Сказал — и убил, сказал — и
вознес!.. Власть держит его, как клей влипшую
муху.
А что же, что же делать Сазонию Петро-
вичу, если он оказался только человеком...
Выйти, в самом деле, и сказать: «Сам не вижу
куда»... Нет... нет... нет... Может, что-нибудь
явится... Может, что-то прояснится ..
И вот так всегда. Сазонию Петровичу в дей-
ствительности остается только одно: еще и еще
раз поклясться быть справедливым и милости-
вым в этой жестокой жизни, с которой он не
справился. Да, пусть останется по-прежнему...
И снова — в какой уж раз — напрасная ду-
ма. И как он ни думает, как ни собирает
мудрые силы, думы выходят яловыми. Эти ялов-
ки во сне и наяву бесчисленным стадом проно-
сятся и пылят... закрывают голубой простор
мира, и не может вожак видеть дальше озера.
Только в озере усталый глаз видит цель. В
омуте не видно трещин . А горючая тоска да
кручина по жизни, развеянной без толку, до-
гладывает, как голодная собака, еще живые
кости.
— Вот ить жизнь-то какая, неподчинен-
ная, — вслух простонал старик, подняв седые
щетинистые брови. — Бездорожная Как буд-
то все долгие годы, кажинный день идешь по
шаткой жердочке через «гнилой» овраг... че-
рез пропасть...
Федотов размотал сеть, прошел в комнату
Гриши и начал ласково гладить жесткие куд-
ри любимого воспитанника. В голосе его слы-
шались безысходная тоска и жалость к Гри-
ше, который по-прежнему лежал на кровати и
неподвижно смотрел в потолок, высмотренный
им до последней занозы. И все еще ждал. Он
занят был своим горем и не понял, какие горь-
кие слова сказал вожак... И все еще ждал...
— Гришуха... — тихо и как-то сдавленно,
будто из самой груди, проговорил старик. —
Счастье, как птица, любит волю... Нет сча-
стья в неволе... Я знаю, ты ждешь моего мне-
нья... А что я тебе скажу? Помочь тебе моей
силой? Не посмею, сынок... Будь справедлив
и ты... Это единственное, что нам остается на
земле, — справедливость...
Старик помолчал.
— Анюта умерла от горя прямо в суде...
когда услышала, что я приговорен к каторге...
С тех пор я один... И тебе, голубчик, не указ
в любви,..
Он снова помолчал
— Родной ты мне. — опять погладил он
шершавой рыбацкой рукой голову Гриши. —
Свои мы с тобой... родные. А каждый про се-
бя — чужой... Сам решай, что ты людям.
Глава 8
Жизнь хорошо прожить — дело сложное,
тонкое. Золотым комом оборачивать каждое
слов'о свое — не дрова рубить. Подходец тре-
буется. Уменье из любого положения выйти с
выигрышем. А самое главное.... самое глав-
ное— деликатность и как можно меньше... как
ее — совести. С совестью не проживешь. Со-
весть не кормилица, а нахлебник. Религия не-
умелых...
Еще до революции, в молодости, Мирон
Ермолаевич кое-что понял в жизни. Но как
ни бился, а хуторскую заимку свою в доходное
хозяйство развернуть не смог. Свободы для
размаха не было. Проклятые кулаки ходу не
давали!.. Ну, и сволочи-купцы, эксплуатато-
ры! И поэтому Мирон Ермолаевич во время
революции бился с их властью мстительно. До
смерти.
Сейчас дело другое — свобода! И Мирон
Ермолаевич знает, для чего она ему! Знает и
не мнит себя самопожертвованным. Себе сход-
но и государству хозяйственная опора.
Так выгодно, так ясно понял Мирон Ермо-
лаевич жизнь сложную. Легко и свободно ему.
Потому и трудно себе представить Мирона Ер-
молаевича, такого ловкого, быстрого, вьюном
вьющегося, способного вывернуться из любого
неловкого положения, озабоченным горькой ду-
мой. Однако это так. Тяжелит он думой тай-
ной, никому не известной.
После дел торговых у него бывает особен-
но легкое настроение. Тогда Мирон Ермолаевич
независимо от того, подсчитывает ли на своих
старых счетах доходы дня, сыто ли с отдыш-
кой обедает, — заводит патефон, подкладывает
любимую пластинку «Ухарь-купец», слушает,
радуется... Перед глазами вырастают таблицы:
купил за десять целковых, продал за двадцать.
Израсходовал двадцать, сбыл за сорок...
Но как только переходит к себе... А чем
бы, кажется, быть недовольным?
Вожак вот уже несколько лет затерялся в
камышах, а Мирон Ермолаевич на полной сво-
боде правит коммуной. Ловкость вдоволь во-
люшку узнала!
Главное— нужно было дело направить, как
след, тонко да верно, а потом все остальное
само по себе пойдет наворачиваться да накру-
чиваться своим порядком. И выкрутилось: од-
ни золотые руки остались в коммуне, лишних
и малополезных осталось мало, по надобности.
Сколько нужно малополезных и лишних
для дешевой работы, чтобы по ночам с коло-
тушкой ходить, нужники чистить, дворы ме-
сти, мешки ворочать, дрова запасать, — столь-
ко и осталось.
Додумался Мирон Ермолаевич до квитков..
Вместо денег выдает заработок квитками. На.
36
квитках собственноручно помечает, что такой-
то квиток стоит столько-то. На эти квитки чле-
ны покупают в своем же продовольственном
складе продукты, спички, керосин, красные то-
вары. Таким порядком все деньги остаются, не
выходят наружу. А больше денег — больше
капиталов ворочается. Задумал на какое-ни-
будь дело рискнуть — пожалуйста!
Но самым дорогим, самым любезным серд-
цу заместителя был, конечно, устой — форма
правления, — впервые зарожденный в муках
и блужданиях коммуны. Вожак — над всеми
вроде царь небесный, солнышко непогреши-
мое. Сверху ему видней, кто и как жить дол-
жен. И если уж он, мудрый, никому не подчи-
ненный, решил нас хозяйственным довольст-
вием мирить, значит, так тому и быть. Ни во-
просов, ни дискуссий— лучше не придумаешь.
Не нам, грешным, обремененным личными ко-
рыстными заботами, судить его. У него нет
личных забот. Он, по решению общего собра-
ния, живет не на ставке, а на «открытом ам-
баре». Сколько потребуется ему, столько и
берет из складов. И удивительно — всегда ис-
кренне удивляется Мирон Ермолаевич и даже
с восторгом как-то рассказывал во всеуслы-
шанье на пленуме крайкома — удивительно!
Ведь ни одного лишнего зернышка не возь-
мет! Ни одного! Кто еще такой найдется на
свете! Говорят, был таким Ленин. А если был,
значит, вторым таким живет на земле наш во-
жак! Я о себе этого не могу сказать, не ли-
шен слабости — смекаю! И поесть люблю, и
бабу красивую имею.
А ведь до чего скромен наш вожак во всем!
Пойду, спрошу у кладовщика, что взял себе
Сазоний Петрович. «А что, говорит, фунт
мучки да соленых огурцов тарелку». Услышишь
это, так сердце и зайдется! Аж слезы высту-
пают! Чего пожалеешь за этого, в сам деле, свя-
того человека, члена нашей великой партии?
Нам ли судить его! Пусть каждый комму-
нар приловчается к жизни. Для этого Мирон
Ермолаевич дает всякому полную свободу. Над
коммуной — вожак, а в коммуне — замести-
тель голова. Просто и ясно. Нет, восхищался
Мирон Ермолаевич, недаром спокон веков на-
род говорил: «На небе владыка, на земле пома-
занник». Нет, недаром. Цари и прочая дурья
спесь пробовали присвоить было эту мужичью
мудрость, да где им — ни себе, ни людям! Му-
ченики! Нет, пет — лучшего порядка, чем в
коммуне, никто на свете не заводил. И Мирон
Ермолаевич жизнь положит, чтобы порядок
этот стройный на всю Россию-матушку пришел
наперекор анархии всякой. И именно Мирон
Ермолаевич присоветует его родной России.
Трудно это, ну что ж, на то он и Мирон Ермо-
лаевич. Не мытьем, так катаньем, рано или
поздно..,
Так, слушая английский патефон, бывший
хозяин вышесередняцкой заимки видит свою не-
простую судьбу. И радуется.
Но радуется, пока замышляет государствен-
ное А как возвращается из мечты домой, как
вспомнит Марью, так и защемит ретивое. Уж
не умен ли,ча к сердцу ее мостика все еще не
проложил.
Достаточно одного взмаха ее черных бро-
вей — и мостик из ласковых слов рушится.
А когда-то она не знала сытости. По сто по-
тов выгоняла из него своей блудной бабьей ла-
ской. Разомлевший, он зарывался в пахучую
тьму ее косы, бесстыдно разбросанной по той
коовати, что стоит за голландкой, и откуда он
теперь все чаще и чаще глотает горькие комья
обиды:
— Геть! Геть отсюда, огурец тупоносый!
Дамка лай, да свое логово знай!
Вот этим как раз так часто и озабочен за-
меститель, занят думой тайной, никому не изве-
стной...
Глава 9
Прильнула к Мирону за его лютую хит-
рость. За бессердечность к тем, которые отро-
дясь человечьего сердца не имели.
В войну семнадцатилетней солдаткой, а че-
рез полгода вдовой осталась красивая Марья
одна в доме. Как же, любому мужику завид-
ный кусочек. Один зайдет на пороге потоскует,
другой на лавке повздыхает, а третий, глядишь,
на кровать заберется... Прости, мол, Марья,
ради Христа, — на фронт еду. Останусь жив
аль нет, а тут такая красота пропадает...
Плакала поначалу. Да глупа и ядрена
была... На ласку щедра и жадна... Только со-
седский хлопчик Вадька Рыжий ходил чисто.
Ростом мужик, а летами несмышленыш. При-
дет, скотину напоит. Сена привезет. Забор по-
правит... Дров наколет. В избу стесняется вой-
ти... А потом в избу стал заходить. Управится
во дворе, зайдет, сядет у стола. Сидит.
— Чего сидишь? — спросит Марья.
— А чего, нельзя? — поднимается Вадька.
— Можно, сиди. С тобой мне веселей, —
ответит Марья. .
И Вадька опять сидит — счастливый глупе-
ныш. Хотела в кровать положить — бога побо-
ялась. Совсем непорочный был хлопчик.
Заметит Марья какого тоскуна за окном —
выпроводит Вадьку.
— Притомилась чего-то, — скажет, — лечь
хочу. Иди домой.
Уйдет Вадька, а из своей калитки наблю-
дает. Боится — обидит кто Марью. А чем уж
можно было обидеть-то Марью — не понимал
хлопчик. Тоскуны вокруг дома, как оводы во-
круг медового улья; со всего села...
А раз мужики и парни у дома — девки в
37
дом. Начала вечерки водить. Некому остано-
вить было—из предвоенных переселенок: мать
умерла, батьку на войну угнали.
Любила молодежь свою вечерушечную ма-
маню. Лукиничной' начала звать. Веселятся,
бывало, взрослые девчата и хлопцы, а Вадька
Рыжий телком за окном стоит. Распалится
Марья пляской, выбежит, насажает ему на ще-
ки поцелуев, Kai; дитю малому, рассмеется и
убежит обратно к веселью. Не бойся, мол, му-
жичок мой неусыпный, ничего мне не страшно.
Во время колчаковской караловки моло-
дежь не ходила по вечеркам. Тогда Лукинична
сама кликала порченых солдаток и бесстыдных
застарелых дев. Варила самогон, устраивала
поганьи гульбища.
Сперва появлялись с&лдаты, позже чины с
золотыми звездочками, а в конце — избенка
стала постоянным пристанищем английских ши-
нелей.
Пили, дрались, убивали, ловили на улицах
баб, приводили в избу... Лукинична разливала
пьяную жидкость, сидела на коленях у самого
главного. Была им «своей бабой». А под полом
на бочках самогона сидел Мирон Ермолаевич...
Партизанам сообщала намерения каратель-
ных отрядов. А колчаковцам показывала «тай-
ные» тропы, давно заброшенные партизанами.
Сперва под страхом смерти принудил ее
Мирон Ермолаевич, доверил свою бесстрашную
голову, а потом она сама горькими слезами и
поганой бесстыдной жизнью спасла тысячи забу-
бенных партизанских головушек. Жизнь чер-
номазой кпасавицы была положена на карту —
так ненавистны были ей те, кто отнял у нее
мужа Ванечку, еще не успевшего распробовать
красоту ее необыкновенную...
Шли годы, текла ласка гооячей рекой. Река
успокоилась, ледком покрылась Зачерствело
сердце к Мирону Ермолаевичу, как к тому, у
которого на коленях с тошнотой сидела. Осмот-
релась Марья и увидела — хитрость свою Ми-
рон повернул против Малкиных и Нехаевых,
против самых что ни на есть горьких горюшек.
Если б не узнала мудрую Марфу, не полю-
била б ее, как мать свою покойницу, — может,
никогда б и не поняла ничего...
Марья старшей числится по распределению
молока. Порядками обязана на квитки делить.
Кто больше квитков принесет, тому больше мо-
лока. Но Марья дает больше тем бабам, у
которых ребятишек больше. Всегда больше до-
стается Марфе. Целыми ведрами носят ее хлоп-
чики. Которые квитошники ругаются, колча-
ковской распутницей обзывают, Мирону Ермо-
лаевичу жалуются, а тот хитрит насчет спра-
ведливости и о других пакостях. А она придет
с подойки, метнет очами и скроется за голланд-
кой. А вот там-то и просыпается горючая тоска
по той жизни мужицкой, по земле душистой,
по лугам зеленым... Нет жизни у коммунар-
ской бабы без земли, потом политой. Обмывают
да очищают. Лентяйничают. Сорок баб ходят
за двадцатью коровами. Последней зимой Лу-
кинична не выдержала. Решила уйти из ком-
муны, хоть в батрачки! Жалко было Марфу
бросить — придумала огород завести. Как снег
сошел, всех баб табуном выгнала пеньки кор-
чевать да землю мотыгами рыть. Взрыхлили
две десятины. Посеяли картошку, капусту и
разные разности. А когда все поспело, с квит-
ками стали приходить. А Лукинична наотрез.
— Я тут старшой! Как хочу, так и буду де-
лить. Плевать мне на ваши квитки. Сообща
работали, сообща и жрать будем. Не виновата
Марфа, что счастливой родилась, — восьмерых
напоросила! Спасибо ей, умнице, сказать нуж-
но, а не равняться с пей!
Забегали, загудели. Полсотни возов свезли
в земляную ссыпку. А Мирон Ермолаевич за-
пер ссыпку и ключи спрятал. Сам выдает по
квиткам. А вот уже перед собранием, после
долгой сухотной злобы, Лукинична из себя вы-
шла. Побежала в кузницу, схватила лом, под-
дела дубовые двери в ссыпку и вывихнула их
с косяком. Потом моталась по двору, искала по
народу Мирона... Не нашла. Спрятался. Не
приходил ни обедать, ни ужинать. И только
когда Марья зажгла сорокалилейную лампу в
задней избе, нагнулась за веником, думая под-
мести пол, — в сенцах скрипнула защелка. За-
тем тихонько приотворилась дверь, и на пороге
котом нашкодившим появился Мирон.
Лукинична, разогнувшись, повернулась к
двери. Яркий свет лампы упал на ее горячее
лицо. И снова, как всегда, сладко было увидеть
Мирсну Ермолаевичу красоту ее черномазую!
Что ни пережила, червяка, а статность невесты
сохранила. Тридцати прожитых лет и в помине
нету. А очи! Эти темные очи, похожие па ту
ночь, что спиной стояла за окном. Счи мути-
лись непогодой — сверкала молния. Брови —
черные жгуты — совсем сомкнулись. Из-под
вязаной оренбургской шали, купленной Миро-
ном Ермолаевичем, свисали на высокий лоб
прядки волос.
Дело происходило в задней избе, напоми-
навшей по своему убранству здание сельсовета.
На стеках большие плакаты и воззвания Совет-
. ской власти. Впереди огромный стол, покры-
тый красной материей. На нем чернильница,
папка с бумагами и старые счеты. Здесь, у
себя, в задней избе, Мирон Ермолаевич дер-
жит канцелярию коммуны. И на убранстве ска-
залась деликатность его. При входе в глаза
бросаются черные буквы, выведенные Микит-
кой, на передней стене: «Милости просим, ува-
жаемые граждане. Шапки и прочие уборы про-
сим сбрасывать. Уважайте Советскую власть»,,
В самом центре, над столом, небольшой кра-
38
сочный кооперативный плакат: две руки креп-
ко пожимаются, а вокруг плаката полукругом
намалеваны любимые Мирону Ермолаевичу
слова: «Не строй котух, строй кузницу да мель-
ницу». А внизу уже более крупными буквами:
«Сила в богатстве. А богатство и есть соцна-
копление. Разживайтесь».
Это выделяется из всей разноцветной ми-
шуры и выглядит. гербом.
Мирон Ермолаевич как будто не знал этой
обстановки. Прищуренными глазами быстро бе-
гал по комнате и искал чего-то. Ой с минуту
стоял на месте, затем, как бы отыскав потерян-
ное, шагнул вперед.
— Хай буде так, — заговорил он. — Хай
буде по-твоему... Я даже не супротив. Я даже,
может, приветствую. Заместителю все к сердцу
пришлись. И твои Малкины тоже. А только су-
против народа упреждаю — негоже перечить.
На собрании нужно сообща обмозговать. Само-
управности чтобы не было. Баба заместителя и
вдруг — самоуправность! Это допустить невоз-
можно. Порядок нужен чистый. Так что я тут
ни при чем. Как хочешь, так и роби. Перед на-
родом сама теперь ответствуй. Запряглась в
чужое ярмо, так ежели потуга живот выпучит,
одна охай. Я из оглоблей с такими проделка-
ми — долой. О так-от!
— Порядок, порядок! — передразнила не-
годующая Марья .. — Для пастуха Семы Его-
рина: «Не принимаем, лишних и так много».
А для плотника Бабичева: «Милости просим,
Корней Иваныч!» Но не за плотничеством по-
гнались. Перед пятеркой рысаков его вприсяд-
ку пляшете! «Порядок»! Ладно, сердце ото-
шло. Я б тебе показала порядок. Обманул, про-
клятый, — вдруг завыла Марья. — Обманул,
тупоносый...
— А не все ли равно, — не удержался Ми-
рон Ермолаевич, — с кем тебе жить А у меня
все-таки в довольстве...
— Не твое дело, с кем бы я жила, — выти-
рая слезы, ответила Лукинична и высоко под-
няла голову. — А сейчас помни: если будешь
вмешиваться в бабье дело, наведу на твоей спи-
не такой порядок, что на карачках до гроба
ползать будешь! На все решусь! Я тебе не пер-
воженка. Это ты ее живьем в гроб вогнал.
Нет! — взяла руки в боки Марья. — Нако-
лешься! Умру, а потакать против сердца не бу-
ду. Лучше всем ребра, как рыдванкам, пере-
хрустаю, в острог сяду, а любовь свою к Мар-
фе не заглушу. Она не вам чета, дармоедам.
Если правда, как в сказке говорится, что земля
на китах зиждется, — то коммуна — .так это
точно — на Марфе стоит. И я только из за нее,
бедняжки, отсюда не убежала
Мирон Ермолаевич, помолчав, нашелся:
— Жалость к людям всегда похвальна,
только ко всем она нужна- тем более что жин-
кой заместителя числишься... Ума у тебя не
хватает, вот твоя неудобица...
— Про ту неудобицу и сама знаю. Сама
знаю, что родная мать меня недоделанной на
свет выбросила: тело и сердце царицы дала,
а ум‘ у себя оставила. Не хвастаюсь умом. Но
сердцем могу с царицей соперничать. А если б
грамотной была, царица б мне в подметки не
сгодилась! Ну, довольно чертохвостить пона-
прасну. Тебе нынче нет обеда Все чугунки от-
несу Марфе, Сегодня праздник—день явленья
близнючаток ее.
Мирон Ермолаевич, оставшись один, сел за
стол. И не мог не восхититься собой: даже к
ней, к Марье, подход имеет деликатный — по-
плакала и, как всегда, смягчилась.
Что уж греха таить — вот уже несколько
лет в темноте ее держит Мирон Ермолаевич,
просто как закупорена от света баба. А ежели
бы в самом деле разбудить ее серого медведя,
что в берлоге под черепом ее еще лежебочит, —
не дай бог! Не удержать бы и китайскими шел-
ками. Самый неспокойный враг была бы Лу-
кинична.
Из райисполкома несколько раз просвеще-
ние да ликпункты планировали. Но Мирон Ер-
молаевич наотрез: единоличников просвещайте,
а мы и так просвещенные!
Некоторые на учебу просились. Но замести-
тель лентяйством и, это называет. Пока некогда,
а ремесло любое можно и в коммуне получить.
Пожалуйста, если прилежность есть. Да и пра-
вильно решил с просвещением Мирон Ермола-
евич, правильно. И даже партийно. Начни про-
свещать, не поймут сгоряча сути жизни и нач-
нут копаться, вроде Митьки Малкина. Вот она
«просвещенность» без партбилета — полюбуй-
ся! О так-от!
Толстый палец Мирона Ермолаевича пол-
зал по бумажке
«Собранию кустарно- промыслового объеди-
нения «Бунтарь».
От Черткова Сергея Платоновича,
25 лет, рабочий, неимущий.
Заявление
Прошу принять в члены.
С. Чертков».
— Лукинична! — ласково обратился Мирон
Ермолаевич к жене, когда та вернулась. — Как
там живы-здоровы? Сама Марфа как? Нового
коммунара нам еще не собирается принести?
— Она, может, и еще принесет, а ты так и
будешь всю жизнь облизываться около чужого
счастья!
— Не то. О сыне комиссара речь Пола-
сковей с ним будь. Добрый хлопец. Хоть, ко-
39
нечно, в коммуну его не примем, по поласковей
обойтись надо. Ты, говорю, жинка заместителя.
— А я тебе кажу, — гордо выпирая грудь,
выросла перед ним Марья. — В обманство свое
меня не втянешь! Против сердца не пойду.
Назло тебе обругаю Сережку ни за что. А когда
голоса подавать будут, против всех пойду.
А ежели унимать будете, голый зад всем по-
кажу да похлопаю! Вот как ты мне надоел со
своими указками!
Глава 10
Во дворе как в закупоренном хлеве. Ни
звезд, ни неба, ни земли. Чернота. Из окон па-
дают длинные столбы света, серебрят моросин-
ки дождя.
Опять заненастило. Как будто подавленный,
кто-то хрипло стонал в стороне леса; видимо,
сам лес. Густой ветер вгонял в одежду и тело
мокрую стынь.
Чертков, Наташа и Петошин, выйдя из до-
ма, пошли на самый яркий свет. Прежде чем
открыть дверь в дом Мирона Ермолаевича, Пе-
тошин задержал Черткова на крыльце.
— Не многословь. И ради Христа, не
больно изображай из себя смехотвора-баляс-
ника — тебя уже артистом прозвали. Нам ну-
жен не красивенький голышек детишкам в под-
кидки йграть, а кремень искристый — запал
поджигать.
Чертков с благодарностью пожал костистый
локоть мастера, смягченный рукавом мокрого
зипуна. Готовясь к собранйю, он и сам еще и
еще раз пришел к выводу — тут его место.
Собрание. Серые суровые лица кузнецов,
сапожников, пимокатов, портных, мельников и
разнорабочих. Женщины не пришли, кроме
Марьи, которая сидела в стороне на лавке и
проворно, как бы никого не замечая, вязала
чулок.
Мужики расселись кто где. Некоторые на
корточках примостились на полу у печки, у поро-
га. Курили все. Дым, как тяжелый газ, неустан-
но нагнетаемый, все больше заполнял избу.
Федотов сидел за столом.
— A-а! Сергей Платоныч! — рассыпался
ласковый Мирон Ермолаевич, заметив вошед-
ших. — Пожалуйста, пожалуйста, милости про-
сим. Проходь вперед, на самое первое место
садись. Рад видеть.
— Спасибо за привет, — словно не поняв
«ласковости» заместителя, ответил Чертков.—
И я рад всех видеть. — Повернувшись к Лу-
киничне, добавил: — Здравствуйте, Марья Лу-
кинична!
— Здоровеньки булы! — проговорила она
неприветливо, еще быстрей замелькав спицами.
Около порога коршуном сидел, насупив-
шись, Гриша. Проходя, Наташа ласково шеп-
нула ему на ухо:
— Здравствуй, Гришака.
Гриша вздрогнул, но не разжал туго стя-
нутых губ, подумал: «Собирает голоса».
Наташа пробралась к Марье, тепло погла-
дила ее крутое плечо, села рядом.
— Собрание открыто, — поднял седые бро-
ви вожак. — Давайте погуторим о сыне покой-
ного комиссара. Как быть?
—• Постой, постой, Сазоний Петрович, —
остановил его Мирон Ермолаевич. — Не Горит.
Может, говорить не о чем. Сергей Плато-
ныч? — обратился он к Черткову. — Чего это
ты? Кажись, в коммуну подаешь? С чего бы
это тебе? Чай, не семеро у тебя по лавкам бе-
гают — в лишних у нас ходить? К тому же как
ни уважаем, а все равно даром кормить посте-
сняемся. Не полезен ты коммуне. От тебя,
откровенно сказать, как от козла молока. А по-
литграмотой агитировать нас не приходится.
Уже коммуной живем. Так что обузой будешь.
А там, на селе, среди единоличников агитатор-
ство, как хлеб насущный, нужно. Да и в рай-
коме, слыхал я, предлагали тебе должность
председателя кредитного товарищества, — это
банк такой крестьянский создается, — пояснил
он всем. — Должность, прямо скажу, в рай-
онном масштабе! И ставка масштабная! Это те-
бе не мусор подметать у нас в клубе после тан-
цев. Раздумаешь, может, а завтра в райком
поедем насчет банкирской должности! И про-
шу, не подумай, что мое сердце к тебе не ле-
жит. Лежит, прямо гложет. Сынок комиссара
все же! Потому и забочусь о тебе. Станешь бан-
киром и о заработке думать перестанешь, а тут
одним уважением моим не прокормишься... Ну
так как, товарищ Чертков?
— Пост председателя кредитки требует
большого хозяйственного навыка,—сказал Чер-
тков. — Прошу обсудить мое заявление.
Плотник Бабичев пододвинулся ближе к
Мирону Ермолаевичу. Несмотря на то что он
все^о полгода как вступил, заслужил своей лов-
костью доверие заместителя. В гирях мало
смыслит. Но мешок овса мякиной подменить
всегда способен в интересах дела. Правда, он
дела обделывает не тонко. На днях Ерошич
с поличным поймал. Целый челяк муки из-под
севала тюкнул и сказал, что по ошибке. Но, в
общем, из него можно преданного помощника
выстругать.
— Напрасно, Чертков, отказываешься от
районной должности, — поддержал он Мирона
Ермолаевича. — Нашим уваженьем и вправду
сыт не будешь. Кому нужна лишняя обуза..,.
Сам подумай.
• — Ты хоть замолчи! — оторвалась от вя-
занья Лукинична. — Мазепчик вонючий! Язык
как у ободранной собаки хвост!.. Что Мирон
скажет, то он и подтявкает! Дай людям поба-
лакать!
40
— Он всегда так, — поддержал от порога
сторож Нехаев, чисто бритый, пожилой мужик.
Мирон Ермолаевич немедленно блеснул на
него ледышками прищуренных глаз, и тот
опустил голову, как придавленный сверху.
— Я настаиваю рассмотреть мое заявле-
ние, — с твердостью повторил Чертков. — Я
не ищу больших должностей.
— Пожалуйста, пожалуйста, милости про;
сим, — вился Мирон Ермолаевич,— почему не
разобрать. От разбора в закромах не убудет.
— Кому, стало быть, слово? — предложил
Федотов.
— Я выскажусь, —- снова отозвался Ми-
рон Ермолаевич. — Хорошо, я за принятие
Сергея Платоныча! Если он желает, я не про-
тив! Милости прошу. В избу свою могу пу-
стить. Мне хватит, если даже десятка моя пе-
рейдет, не жадую! Все-таки молодой, бездет-
ный. И сын комиссара.
Мирон Ермолаевич, как буравчик, закру-
тил свой взгляд на Захаре Малкине, сидев-
шем также у порога рядом с Нехаевым.
— Молодой. Полезнее Малкина али там
Нехаева. Я согласен. Только о вас же всех
сохнуть приходится Ваше же постановление
было о том, чтобы больше не принимать лиш-
них. А раз есть постановление «ограничиться
лишними, какие есть», то всех пытаю: кого
заместо Сережки выкинуть? Малкина али Не-
хаева? Или еще кого? Кто дешевле стоит?
Я не против уважаемого Сергея Платоныча.
раз он сам на чужое место лезет и не брезгует,
к примеру сказать, выгнать за ворота Марфу
с детишками. По мне — пожалуйста. Так и
так согласен. Всем известно, я человек сго-
ворчивый.
— Оно так, кого-нибудь затронуть придет-
ся, если товарища Черткова принять, — нео-
жиданно прогудел из дебрей бороды Захар
Малкин. — Сами чувствуем, малополезных и
так много...
Послышались тяжелые вздохи. Даже Лу-
кинична, собиравшаяся лесной кошкой бро-
ситься на Мирона Ермолаевича, заблудилась.
Сердце захолодело. На высоком смуглом лбу
появились морщинки. Ничего не понимала, од-
но чувствовала — жалость к Марфе... Неуже-
ли комиссарский сынок пойдет на такую под-
лость? Вот она сейчас сорвется, схватит его
за шиворот да вышвырнет из хаты...
Наташа, не сводя глаз с Мирона Ермолае-
вича, крепко придерживала напряженную руку
Лукиничны. Гриша не поднимал головы. Неха-
ев готов был разрыдаться — для него коммуна,
как и для Малкиных, — идея, смысл жизни.
Настроения Федотова понять было нельзя...
Он весь оброс седыми волосами, и глаза та-
кие же седые...
— Повестки держитесь. — тихо произнес
он. — О Черткове речь: принять али не при-
нять?
Молчание.
— Я еще побалакаю, — снова, не давая
опомниться, вооружился Мирон Ермолаевич.
Он больше говорил для вожака. Заместителю
прежде всего хотелось убедить самого Сазо-
пия Петровича. Он иногда боялся его жало-
сти. А что, как и на этот раз мудрый вожак
разжалобится за сынка комиссара. — Ежели
пока речи не будем вести о Марфе и прочих
лишних, я и тут готов. Пожалуйста. Всех, умо-
ляю принять Сергея Платоныча. Но только че-
ред соблюсти надо. Прежде постановление
наше отменить нужно о непринятии лишних.
Без отмены как можно. Против себя пойдем.
Закон свой затопчем. Ежели так будем обра-
щаться со своим законом—сплюнул и нету,—
никакой веры, никакой дисциплины не будет.
Ежели мы не сброд разный, ежели мы лучше
свиней — делайте все по порядку: отменим
свой прежний закон — примем Сережку. А раз
отменим прежний закон, на другом собрании
возьмем, как Лукинична говорит. Сему Егори-
на и вдовицу Варвару, у которых ребятишек
по три воза. А как тогда, по какой справед-
ливости мы не приютим сумасшедшего Сты-
цько, как откажем слепому Дудочнику? Никак
нельзя. Несправедливо. Все они начали про-
ситься раньше Черткова. Раз порядок такой
заведем, значит, по справедливости будем при-
нимать всех! Для всех ворота откроем на че-
тыре стороны и будем жалостно зазывать не-
полезных и лежней, которые сами для себя ку-
ска не могут раздобыть. И пойдут тогда у нас
новые порядки: мельнику Содычу прикажем
содержать семью Дудочника, Петошину —
Стыцько, Хрякову — семью свинопаски, а я
уж — самого Сергея Платоныча возьму на по-
печенье. Так каждому по семейству. Или так
сделаем: кто пятьдесят целковых зарабатыва-
ет, с того сорок на лишних; кто тридцать —
с того двадцатку. Да нет. Чего там толковать.
Привалят тогда лишние на собрание, голоснут
и лапки кверху: все по едокам, все по потреб-
ности! Мы, скажут, не виноваты, что работать
не умеем, а желудки тоже не пустые мешки.
Перемешаемся все, заворочаемся, как черви
безглазые, в куче навоза. Старание и прилеж-
ность опять потеряем, лентяйничать начнем.
С голоду друг другу глаза повыковыриваем.
Самогон начнем варить, сознания человече-
ского лишимся. Оборванцами да вшивцами
располземся на все четыре стороны, как го-
лодные собаки от изглоданного падла. О так-
от! Пожалуйста! Я согласен. У меня не семеро
по лавкам бегают. Только жалко, великую
идею загубим.
К концу речи заместителя поднялся гул и
ропот.
4 Роман-газета Гй 17 -
41
— Не хотим беспорядка! В порядке жили
и будем жить! В беспорядке с голоду подох-
нем! Опять разбегаться начнем! Не нужны
нам лишние! Попробовали! Помытарили, хва-
тит!
Горели глаза коммунаров. Большинство
представило, гибель всего дела. Всем еще па-
мятно страшное время, когда они пытались
жить «по равенству».
Удивительно, но Чертков, внутренне соб-
ранный до предела, в эту минуту ни одним
движением не выдал своего волнения или ра-
стерянности. Куда девались его метания,спо-
ры со своим хрычом, с самим собой; вея сумя-
тица воображения отлетела разом. Осталось
только крепкое, тяжелое зерно чертковекого
характера. Для Ваньши места не было. Оста-
ваясь самим собой, не упустив ни одного сло-
ва, Чертков зорко следил за Мироном Ермо-
лаевичем и совершенно ясно понимал его.
Заместителя так пылко воодушевляют не
простые хозяйственные соображения, — нет.
Он боится свежего глаза. Не ускользнуло от
Сережки и то, что немыслимо ловкий и даль-
новидный Мирон Ермолаевич играет на самом
дорогом — на горячей вере людей в комму-
низм, сделав пугалом прошлую жизнь своей
же коммуны.
Так же внимательно Чертков следил и за
остальными коммунарами, часто ловил на себе
злые взгляды даже тех, с которыми он неод-
нократно беседовал по душам, веселил их шут-
ками Ваньши Гвоздева. Вот Самсон Громов
вслед за отцом подает свой басок в общий гул.
Вон волнуются подмастерья, сапожники, порт-
ные, недавние' крестьяне. Все они получают
мизерную плату, в два раза меньше мастеров
и хозяйственных членов. Только днем они жа-
ловались на свое безысходье, на несправедли-
вость, теперь шумели. Очевидны были мысли
даже Наташи и Петошина: «Всех принимать
нельзя: коммуну открыть для всех и каждо-
го — значит погубить ее». И иных мыслей
быть не может. Крестьянством не занимают-
ся. Хлеборобам делать нечего. Они действи-
тельно тут лишние.
Терпеливо и долго слушал этот гвалт Фе-
дотов. Наконец он проговорил:
— Тише, тише! Разгалделись, как на ба-
заре. — И так как гул не прекращался, ста-
рик встал, взмахнул рукой и громко объявил:
— G6 отмене порядка тоже речи нет. Пре-
дупреждаю: речь идет о сыне комиссара. При-
нять или не принять?
— Да как же это «принять», раз порядок
прежний остается? Ремесло у него шахтерское,
шахты у нас нет и моя кобыла на него рабо-
тать не хочет, — тонким птичьим голосом спро-
сил Бабичев. — Уступочка? Отступление?
— Погоди ты, погоди, — мягко заговорил,
разогнув сухую спину, Петошин. — Ладом
обойтись с человеком надо. Нечего на горло
наступать. Тут тебе не сброд какой нибудь.
Коммунары, коммунисты. Сами знаем, когда
и кому на горло наступить. Попридержи язык..
Зачем шельмовать молодого человека, желаю-
щего вступить в коммуну? Зачем, спрашивает-
ся? Все дело зависит от нас. От самих. Пар-
тийные чать, говорю, а не сброд какой.
Спокойное выступление старого уважаемого
коммунара смягчило сердца людей.
— Разумно, Егор, — поддержал вожак,
как будто он давно хотел выразить эту
мысль, — дело от вас зависит. Только от вас,
— Ия так считаю, — проговорил Содыч,
главный мельник — горбатый, крупный чело-
век, сидевший на лавке с опущенной головой
и не принимавший участия в споре.
— Ежели,—продолжал Петошин, — о член-
ских и паевых разговор, это не задержит. У
меня в капиталах кое-что лежит. Я кладу за
Сергея. Думаю что положит за него свою до-
лю и Наташка. Согласна, Наталья? — обра-
тился он к Наташе.
— Да, да, конечно! — горячо ответила На-
таша. — Потом, у Сережи есть дорогой баян
Он отдает его в клуб на общее пользование.
— Ну?! — вспыхнув, вскочил на ноги Се-
ня Рябцев. Заметив сверкнувший взгляд отца,
старшего шорника, осел.
— Опять не понимаю, — не удержался Ба-
бичев,— с чем же сама-то останешься, На-
ташка? Иль уж так, к одной кучке?
— А тебе какое дело? — раздраженно гря-
нул Петошин. — Чего липнешь? — поднял он
громадный кулак.
— Но, но, — вступился Мирон Ермолае-
вич. — Ты тоже, брат, деликатность теряешь!
Больно ты чего-то разорался! Али нового зя-
тр, в самом деле, привечать собираешься? Тут,
брат, дело общественное, а не сватовство. О
так-от, голубчик! Как думаешь, Сазоний Пет-
рович? — обратился Мирон Ермолаевич к Фе-
дотову, желая пробудить в нем гнев за Гришу.
-— Сватовство само по себе, — тихо отве-
тил вожак, — а собрание само по себе. Мы —
коммунары. Дело не наше, с кем Петошин род-
нить желает. Еще раз предупреждаю: речь
идет о Черткове — принять или не принять?
Да скорей решайте. Иначе воспользуюсь пра-
вом, предоставленным мне уставом, — решу
сам. Не желательно бы, да что поделаешь, —
договориться не можете... Эх вы, — вдруг пе-
чально, каким-то стонущим, глухим голосом
проговорил вожак, —люди, люди...
— Да’и сватовства никакого нет! — броси-
ла Наташа. — Стыдно заместителю напрасли-
ну возводить! В общественное дело меня кли-
ном вгонять! Если б было, я б сама не’ побоя-
лась!
42
Больше всех в эту минуту страдал Гриша-,
В висках звенело. Мирона Ермолаевича он по-
нимал по-своему. Ценил в нем талант хозяй-
ственника, ненавидел — делячество. На каж-
дом шагу сталкивался с ним, как с крапивой,
в то же время боялся ограничить его иници
ативу... Он не только хитер, но и человечен
бывает. Грише казалось, что сейчас Мирон
Ермолаевич единственный понимает его. Но
как же быть самому Грише? Ведь он ненави-
дит Черткова и не представляет себе жизни в
коммуне совместно с ним. Даже мнение вожа-
ка теперь казалось Грише жестоким. Как же
теперь быть? Как быть?
— Давайте изъясняйтесь по очереди, —
предложил Федотов. — А остальные молчите,
галдежом не решите.
— Не знаю, как кто, — заговорил опять
Содыч, не поднимая кудлатой головы, — а я
думаю твердо: из Черткова золотой человек по-
лучится. К примеру, поставим паровую. Валь-
цы, сеялки, сортировки пойдут — моей голо-
вой не разобраться. Сами знаете, до коммуны
я по найму ходил, служил на паровой и сколь-
ко ни тянулся, а только засыпкой вытянулся.
Знать хорошо нужно механизмы. В рецептах
сортовых разбираться. Настоящим грамотеем
нужно быть. Предлагаю принять Сергея и на
мельничные курсы отправить за счет коммуны.
Свой ученый мельник б^дет. А то начни па-
ровую, чужие специалисты с нас три шкуры
сдерут.
— Эка, какую новость отчубучил, — зло
выкрикнул Бабичев, — выучить кого угодно
можно. Скворца кукарекать. Вадьку Рыжего
кузнечить. Эка, умник!
— В том-то и беда! — решительно подхва-
тил Мирон Ермолаевич, по-прежнему стараясь
убедить вожака, задумка которого была ему
сейчас неясна. — В том-то и неустойность нашей
жизни: нынче — мах, завтра — крах, что не
каждый у нас проникнут ответственностью за
коммуну. Надо же придумать — взять нового
человека, чтобы отправить его на учебу! Буд-
то у нас своих нет А чем хуже, допустим,
Гриша? Та же Наташа? И почему не послать,
если это нужно, Самсонку Громова или Сеню
Рябцева? Нет, так беспорядочно вести хозяй-
ство нельзя! Я не против лично товарища Черт-
кова. А где принцип? Принцип где?
Снова загудели, снова заволновались, шум
поднялся нестерпимый, но теперь уже негодо-
вали только друзья Мирона Ермолаевича. С
особой настойчивостью орали почти все хозяй-
ственные, даже всегда осторожный мастер
Хряков. И Черткову бешено захотелось не
успокоить их, а еще обозлить, подстрекнуть...
— Не надо нам новых лишних! — орали
хозяйственные.
.— Не желаем беспорядка!
— Ишь какой добренький у нас Корней
Содыч! Не очень-то задавайся!
— А то что? — быстро спросил. Чертков.
— А то, если порядку не будет, мы, хо-
зяйственные, им такое устроим...
1— Ну, что уж такое вы можете устро-
ить? — подстрекнул Чертков. —. Что уж та-
кое?..
— Голышами оставим! — быстро ответил
Бабичев. — Все капиталы заберем и уйдем!
Вот что!
— В пустых стенах оставим! — подхватил
кто-то другой.
И случилось неожиданное. Такое открове-
ние хозяйственных как будто вывернуло нут-
ряной «тайник» Мирона Ермолаевича. Он зло
посмотрел то на одного соседа, то на другого.
Но брошенный камень обратно не летит.
— Вон куда вы гнете!
— Дармоеды!
— Сами нахлебники!
Одни уже ясно поняли угрозу хозяйствен-
ных, другие еще ждали чего-то — испуганно
насторожились.
Даже Гриша, казалось, забыв свое горе,
потрясенный, смотрел на Мирона Ермолаевича.
Наступило тягостное молчание.
— Как так? — вырвалось у тщедушного
сапожника Кураткина, в отчаянии размахнув-
шего руками. — Как так? Почему капиталы
заберете? Разве всё имущество хозяйственным
принадлежит? Все ить, кажись, за верстаками
желтим.
— Вот те на-а!.. — протянул старший
Громов. — В единоличии был — средне жил,
а тут без портков очутился... .
— Не то, мужики, — тяжело поднялся с
места встревоженный Содыч. — Не то. Робеть
не след. Это их поманка пустая. Нас больше—
голоснем, и баста, — повернулся Содыч к хо-
зяйственным. — Поясняю: ежели хотите ухо-
дить — не задерживайтесь. И не пугайте. Вер-
нем вам все то, что принесли, не боле. А чти
касается насчет прибылей, то это дело наше.
На обчее благо отголоснем.
— А устав забыл? — осклабился нахаль-
ный Бабичев и тут же, получив хороший тол-
чок под бок, осел.
— Устав сами принимали, сами и отголос-
нуть можем, — от порога подал несмелый го-
лос Нехаев.
• — Йу, положим, Гавриил, — тихо и нелю-
димо отозвался Ермолаев, — устав отголоснуть
нельзя. Он в губернии узаконен. А для под-
держки закона суд есть.
— Через суд хочет оголить коммуну!
— Шкуродеры!
— Напринимали мироедов!
Собрание разделилось на два лагеря. Обо-
значился разлом коммуны.
4
43
— Погодите, погодите, — с тревогой взгля-
нув на Федотова, первым опамятовался Пе-
тошин, — тут что-то не то...
Снова наступило тягостное молчание.
Единственной надеждой и тех и других
оставался теперь только вожак. Все они жда-
ли мнения Федотова и верили в его силу и
справедливость. Вожак не оставит их в беде,
найдет выход.
В свою очередь, и Мирон Ермолаевич,
струхнув, смотрел сейчас только на Сазония
Петровича.
До этого усталые, серые глаза вожака те-
перь налились свинцовой тяжестью. Печаль-
ное лицо стало суровым и грозным. Мягкие,
добрые морщинки, казалось, окаменели.
И Мирон Ермолаевич понял, — невоздер
жанным выступлением хозяйственные, не же-
лая того, ускорили его решение о Черткове.
Что-либо изменить, видимо, было уже невоз-
можно. Мирон Ермолаевич постарался лишь
смягчить настроение Сазония Петровича.
— Чего тут накричали, дурьи головы, —
обратился он к хозяйственным, — чего напле-
ли вгорячах! Хотя, может, действительно кто
из новеньких найдется уйти из коммуны? По-
жалуйста! Я тут, полностью согласен с Соды-
чем. Но есть, как известно, и такие хозяйст-
венные, которые, не задумываясь, отдавали
головы за коммуну. И отдадут. И надеются
дожить до светлого дня обобществления лич-
ных сбережений. О так-от!
— Оно так, — вдруг опять заговорил и на
этот раз даже поднялся' во весь рост Захар
Малкин. — Оно так, Мирон Ермолаевич. Не
один год знаем друг друга, не одно лихо вме-
сте хлрбали. Мудро делает наш вожак, что
держится за тебя. Мы с Марфой считаем, —
без тебя никак нельзя. Без хозяйственного по-
рядка сызнова вера пошатнется. Марфа нака-
зывала непременно сказать это тут. Всем.
— Ну, что мастак он по хозяйству, — раз-
дались голоса отовсюду, — то тут спору нет!
— Продувной хозяйственник, что говорить!
— В этом смысле, как раз, самый раз за-
меститель! А что находятся отдельные крику-
ны, так они всегда найдутся!
— В том-то и дело, — просиял Мирон Ер-
молаевич. — Я блюду наш закон. Только и
всего.
-— Ну, вот и хорошо, — неожиданно тихо
и мягко проговорил вожак, хотя выражение
глаз его было по-прежнему сурово. — Ежели
Сергей и будет принят, то один не объест всех.
А еще о себе пояснить желаю: видите, стар
стал. За вами укричать трудно.
Прислушались все, как один.
— Стар, говорю, стал; старому коню не
жевать, а пережевывать. Попросил я райком,
чтобы меня с секретаря ячейки освободили...
44
Все-таки, как ни говори, на каждое собрание
ходить надо. Членские взносы собирать... Рай-
ком прислал бумажку, в которой высказывается
Сергея секретарем определить. Так что оно
кстати Как в г паз метили.
— Вот уж что верно, то верно, — до удив-
ления обрадованный, проговорил Петошин.—
Да и по ленинскому завету, если судить, пра-
вильно решил Сазоний Петрович. Ильич пер-
во-наперво наказывал не сращивать партий-
ную часть с хозяйственной. А то ты и пред-
седатель и секретарь. Все в одних руках. Не
жалеешь ты себя, Сазоний Петрович!
— Ну, и по-ленинскому так, — продолжал
Федотов. — Райком будет немного платить мо-
лодому секретарю и от нас немного, вот и хва-
тит ему. А теперь к Черткову... Зачем это ты
в заявлении своем коммуну не называешь ком-
муной? Посторонних слов нагромоздил. Ежели
ты насчет порядков намекаешь, то предупреж-
даю: порядок порядком останется. А заметим,
кто против порядку будет замышлять, в под-
рыве обвиним. И тогда не жди милости. —Он
поднял на Черткова свои тяжелые глаза.
— До сих пор я не делал проступков пе-
ред партией, — рвущимся, каким-то скобля-
щим голосом проговорил Чертков после неко-
торого молчания.
— Ну, гляди,— заключил вожак. — И вот
что еще, — обратился он к собранию. — Не хо-
чу я.все-таки решить это дело своей волей. На
вашу совесть хочу положиться. Решайте. Став-
лю на голосование. Кто за принятие Черткова,
кто против?
И опять не понял Мирон Ермолаевич, что •
же замыслил вожак.
— Сперва кто за принятие? — добавил
Федотов.
— А почему, в таком случае, не голосу-
ешь сперва — кто против? — не удержался
Бабичев.
Снова поднялся галдеж.
Федотов встал.
— Кто за принятие?
Несколько рук дружно поднялось над го-
ловами. Лукинична, еще не разгадавшая сек-
рет: «Неужто Сергей хочет сесть на живое ме-
сто Малкина»,— не голосовала.
— Значит, когда примем Сергея, Малки-
ных не выбросим?
— Нет, нет, — успокоил Федотов. — По-
ка я жив, никаких изменений не допущу. Ми-
рил и мирить буду.
Лукинична смело подняла свою.
— Черти окаянные, только в нутро холоду
нагнали!
— Ну, кто за принятие? — повторил Фе-
дотов.
Петошин и Наташа быстро подсчитывали.
Не было перевесу, даже если принять предсе-
дательствующего на сторону Черткова Гриша
не поднимал ни головы, ни руки И по-преж-
нему почти не замечал происходящего.
— Гришка! — резко бросила Наташа. —
Как не стыдно! Дрянцо ты, а не комсомолец.
— А-а-а, вот оно как? — опять загудели
хозяйственные. — Как тут будешь мириться с
ними. Силком хочет заставить руку поднять!
Лишить ее голоса! Свободы не соблюдает!
— Замолчите! — покрыл Гриша гул, бы-
стро вскочив на ноги. — Замолчите, горланы
проклятые! Никто меня не неволит и под нево-
лю не берет! Сам понимаю не меньше вашего.
У нас с Наташкой свои счеты! А в этом вопро-
се она права. Кость единоличную проглотил!
А вы чего глазами хлопаете? — вдруг крикнул
Гриша комсомольцам. — Трусите? Только под
полой скулить можете — «на учебу бы, в парт-
’ шкрлу бы»... Охвостье вы безъязычное!
— Ну, хватит уж, хватит, сынок. Сам пере-
болел, и хорошо. Сызнова голосую, — обра-
тился вожак ко всем. — Кто за принятие? — и
поднял руку.
Мирон Ермолаевич, заметив это, быстро
проговорил:
— Таким случаем и я не против, пожалуй-
ста, пожалуйста. Я всегда с большинством.
Федотов поднялся на ноги.
— Поздравляю тебя, сын комиссара Черт
кова,—торжественно проговорил он, — со всту-
плением в коммуну. Желаю тебе счастья в на-
шей великой борьбе.
— Спасибо, — сдерживая волнение, отве-
тил Чертков, поднявшись.
— Остается нерешенным один вопрос — о
молоке и о картошке, — вышел из-за стола
Федотов, взглянул на Лукиничну. — Но боль-
ше потеть не будем. Устал я, а сами вы не до-
говоритесь. Трещины средь вас, раздоры... Эх
вы... Ну ладно, другим разом разберем
— Ой, да як же это можно не решить! —
выкрикнула Лукинична. — Нельзя детишек
Марфы без молока оставить!
— Як такое?! Шо это вы, Сазоний Петро-
вич, батюшка!
— Распределяй, Марья, пока так, как за-
вела. — И, сурово взглянув на мужиков, доба-
вил, уходя: — Думаю, из-за молока не обед-
неете ..
— Значит, как я завела? — со слезами на
глазах переспросила Марья, не веря услышан-
ному.
— Распределяй. Разрешаю.
— Спасибочко вам, Сазоний Петрович, спа-
сибочке! — заголосила Марья и тут же, повер-
нувшись к Мирону Ермолаевичу, озорно крик-
нула. — Слыхал, огурец тупоносый, как нужно
решать по справедливости?
— Слыхал, слыхал, — рассмеялся Мирон
Ермолаевич, — твоя взяла! Покамест! — А про
себя подумал: «И все из-за этого Бабичева.
Стругать да стругать придется мужика...»
Гриша вышел из избы первый... Задер-
жался в темной глубине сенок. План был прост.
«Может, в самом деле, сватовства не сущест-
вует? Почему откровенно еще раз не потолко-
вать?»
Гриша заметил приближение Наташи хотел
увлечь в темноту, но в это время из избы вы-
вернулся Чертков и, взяв ее за кисть руки,
смело повел из сенок на крыльцо.
Они не заметили Гришу.
Глава 11
Ничего вроде не изменилось в коммуне пос-
ле принятия Черткова. А вот Мирон Ермола-
евич задумал заработок повысить. По целой
пятерке решил отвалить каждому малополез-
ному. Правда, на это заорали хозяйственные.
Пусть поорут. А когда поймут дальновидность
заместителя, руки станут целовать товарищу
Парасюку.
Беда не в том. Примирения, несмотря на по-
пустительство, нет. Злоба с самого того собра-
ния не утихает. Даже мастер Петошин и Гриша
открыто заговорили «о более справед пивом
распределении».
А все Сережка. Куда каверзнее Митьки
Малкина оказался! Тот только шумел и лозун-
ги выкрикивал, а это" подрывные дела обделы-
вает у всех на глазах с таким видом, будто пар-
тийный порядок наводит.
Несколько раз малополезны^ и лишних со-
бирал в клубе. Хозяйственных отговаривал:
«Вам тут неинтересно. Это собрание бедноты».
Нет, как и предполагал Мирон Ермолаевич, ни-
чего хорошего из Сережки не получилось.
От Петошиных переехал в клубную боко-
вушку. Создал политшколу. Читает слыханное
и переслыханное. Маркс. Ленин. По политэко-
номии книгу Богданова. По истории — Покров-
ского. По истмату — Бухарина. Но как читает,
сукин сын! И тут Мирон Ермолаевич не может
отрицать. Слыхал заместитель разных лекто-
ров, но чтоб сердце дрожать заставлял, не слы-
хал! И каверзный, направленный, везде с за-
мыслом. И все не туда!
О так заведет, заведет куда-нибудь в тупик,
в самую погибель и просит: «Давайте подумаем
сообща, давайте! Не осмирившиеся же мы про-
пащие Каратаи, какого Лев Толстой описыва-
ет,— есть у нас выход* или нет? Вроде бы нет—
мы в тупике. А на самом деле? Есть! Раз уж
мы увидели тупик, значит, у нас есть дорога.
Тупик всегда показывает и безысходье, и в то
же время выход. Если я заметил плывун в за-
бое и не потерялся, значит, не погиб и других
вывел, Диалектика!»
Высказывание Ленина о критике называет
45
основным учением марксизма-ленинизма. Нель-
зя, дескать, погасить очищающий огонь крити-
ки снизу доверху. Иначе, мол, всегда найдутся
любите; и под каким-нибудь предлогом поси-
деть на шее трудового человека. То ли под ви-
дом особой справедливости вскарабкаются на
тебя, то ли чтоб с твоей хребтины дальше твой
путь увидеть.
А чтобы, мол, стать самодумающим, непри-
миримым революционером ленинского типа,
нужно прежде всего понять наш монистический
взгляд на жизнь. Историю, дескать, не лич-
ность делает, хоть и влияет, а массы. Не поняв
этот основной закон жизни, не воображай себя
уважаемым человеком наших дней. Ты еще
раб. О так-от, сукин сын!
И как распалит, как разволнует, что хлоп-
цы да и пожилые коммунары сидят сами не
свои, а иные плачут. Сидят и шморгают но-
сами...
Ах, если б Сережка был куда следует, то
есть понимал ход революции, как ее видит Ми-
рон Ермолаевич, — озолотил бы заместитель
своего агитпропа!
Толковать основоположников можно. И нуж-
но. Только толковать нужно на пользу хозяй-
ства, на укрепление руководства, а не наобо-
рот. Знаньиц молодой диалектик поднакопил,
а вот этой тонкости не усвоил.
Мирон Ермолаевич часто забегает на лек-
ции, слушает, запоминает и молчит. Почему
молчит? Почему не обвинит в подрыве за не-
точности и опасное непонимание особых труд-
ностей переходного периода коммуны? Почему
не доложит Федотову? О, это было бы дюже
просто!
Мирон Ермолаевич сначала хочет, чтобы
вожак сам прослышал о «самодумающем» лек-
торстве нового секретаря. Пусть он сам, преж-
де чем образумить хлопца, поймет, как опасно
не считаться с предсказаниями заместителя.
А что вожак образумит, да так, что всю био-
графию молодого золотоуста вперекос пове-
дет, — сомневаться не приходится. Во имя со-
хранения очага справедливости и единства
взглядов в коммуне отдельную личность не
ужалеешь; оппозиций коммуна не сдюжит.
Недаром уже тяжелит тишина округ дома
Сазония. И все знают — быть буре!
А заместитель любит эти громовые дни, на-
зываемые в коммуне «трясучкой», когда все
дрожит от справедливого»гнева грозного судьи.
В ожидании бури Мирон Ермолаевич, пол-
ный приятной тревоги, не смыкает глаз, ни на
одну минуту не выпускает хозяйство из рук,
точно лихой наездник, — что ни опасней пово-
рот над кручей, то туже поводья!
И все-таки, как ни бдителен, как ни лих
Мирон Ермолаевич, но на этот раз не смог про-
видеть, что. буря, нет — бешеный ураган не-
ожиданно налетит на коммуну совершенно с
другой стороны.
Правда, никаких признаков для чрезвычай-
ного происшествия вроде бы и не было. За день
перед этим событием снова вызрело звонкое
вёдро. Мельницу окружил небывалый завоз.
А вёдро, словно обманув помольцев, опять сме-
нилось пыльчатым обложным моросняком.
Для коммунаров во главе с хозяйственным
заместителем моросняк со всей его промозглой
унылостью, конечно, не стихийное бедствие.
Коммунары работали в мастерских или сидели
дома после смены, а пыльчатый дождичек шел
себе и шел.
тт I '
Другое дело для сотен помольцев.
Мельница не справлялась. А завоз велик;
не только площадь, но и луговая поскотина,
как болото кочками, была заставлена возами.
Помольцы, чем могли, укрывали возы, днем
и ночью, злые, дрожали под холодным мелким
дождичком. Просыревшие до нитки, наконец
отчаявшиеся, шумными толпами бегали по ма-
стерским, искали заместителя — может, хоть он
как ускорит движение очереди на помол. А в
это время Мирон Ермолаевич сидел за белыми
занавесками у себя в задней избе, пил чай и
подсчитывал доходы ненастья.
Он не торопился. Иногда осторожно выгля-
дывал из-за занавесок — набегались они там
или еще нет, чтобы действительно ускорить по-
мол с наибольшей пользой для обчества?
Мешочки да торбочки таких помольцев, как
Сема Егорин, Пантелей Таракашкин, укрыть
как-то еще можно. Где соломкой, где зипуниш-
ком. А как спасешь от моросняка обозы Гла-
зова, Боброва и других? Да и где больший бу-
дет урон обчеству: когда промокнет хлеб в обо-
зах или когда в торбочках?
А каков тут интерес коммуны? Запусти в
помол хлеб Нестера Боброва, сына Петра Его-
ровича, с него и гарнцева сбора сразу ползак-
рома. И возни с перевалками нет. А если в по-
мол раздельно, в самом деле, идут мешочки да
торбочки, — только и знай, что засыпай да вы-
гребай, теряй драгоценные минуты. А гарнпы
щепотками капают. С таким помолом не только
коммуна, но и сам Мирон Ермолаевич без шта-
нов останется.
Политика требуется. Раньше Мирон Ермо-
лаевич сам устанавливал очереди, а как ты ее
установишь при таком китайском скоплении.
Подумав, Мирон Ермолаевич решил на этот
раз на сытых лошадях рискнуть...
Придя к выводу, что помольцы достаточно
подготовлены для принятия тонкой политики,
Мирон Ермолаевич внезапно, будто из-под зем-
ли, возник у мельницы — в этом гудящем че-
ловеческом муравейнике. Не стал спрашивать,
что так волнует помольцев.
.— Эй, Содыч! Наташка! Егорка! Засып-
46
ки! — с лету властно зашумел он. — Не види-
те, что дохлые клячи в привод запряжены!
Никакой державной сообразительности! Не оче-
редь соблюдаете, а отсталой уравниловкой те-
шитесь. Мешочки да торбочки пересыпаете,
когда целые обозы хлебного фонда в опасности!
— Мужики! — кричал он на теснящуюся
толпу помольцев.— Давайте лошадей справнее.
Это единственная возможность. Да поменьше
допотопного единоличия!.. Под небом Совет-
ской власти все мне дороги!
Он сам бегал по рядам подвод и пальцем
показывал на тех лошадей, которых нужно бы-
ло запрячь.
Скоро лошадей заложили отборных. Здесь
были собраны самые сытые лошади Черной
Курьи и окрестных сел, не знавшие отказу в
овсах и месивах.
Гикнул стоявший на мостике Сеня Рябцев,
взвил свой кнут, и все завихрилось. Двена-
дцать пар жерновов зарычали, точно взбесив-
шиеся. Громадный маховик рванулся в своем
гнезде и загудел, как тяжелый падающий ко-
локол. Казалось, от силы кругового разбега он
разорвется в железные клочья.
А Мирон Ермолаевич то и дело возвра-
щался к приводу и все еще был недоволен.
— Прибавь ходу! — кричал он па Рябце-
ва. — Что есть мочи гони, раззява! Не коней,
а минуты жалей!
Парень еще сильней нажимал на рвущихся
лошадей. Взмыленные животные так жарили,
что над кругом привода висел белый дым.
Серко курьинской вдовицы Варвары, как-то
по недогляду попавший в число хороших ло-
шадей, тощий, но веселый и горячий меринок,
сперва сорвал первенство дыбком, а затем за-
хрипел, в бешеной скачке оступился, и ноги
его поволоклись за приводом мягкими плетьми.
В минуту от него осталось одно месиво.
Погонщик не заметил гибели Серка. Он был
захвачен не менее драматическим событием.
Сеня Рябцев увидел, как заместитель, пере-
став шуметь на него, отбежал к воротам мель-
ницы и начал бешено махать руками и разе-
вать рот, — и так как в гвалте не было слышно
его голоса, то казалось, что он старался как
можно больше заглотнуть воздуха. Какая-то
орущая куча людей и мешков подмяла его под
себя. Через минуту, а может быть, и две, без
шапки, в полушубке с оторванными полами
Мирон Ермолаевич не полз, а бежал на корточ-
ках от кучи к возам. И исчез под возами. Сеня
впервые в жизни видел Мирона Ермолаевича
испуганным.
Сломалась очередь.
Лозунг заместителя «о державной заботли-
вости» на этот раз не возымел действия. Семе
Егорину, Пантелею Таракашкину, вдовице Вар-
варе и всем, одним словом, хозяевам тощих
лошадей было жалко свои торбочки и мешочки
не меньше, чем обозы их владельцам.
Сперва отовсюду без всякого порядку впри-
бежку десятки людей несли мешки, торопились
занять первое место на ссыпку, у входа в мель-
ницу все спуталось, перемешалось, люди и
мешки.
— Назад, назад! Отваливайте! Чьи лошади,
тот и мелет! — кричали одни, запружая проход.
— Не позволим! Наш черед! Двое суток
ждали! — напирали другие.
— У моих детишек тоже не луженые же-
лудки-т! — с визгом выхлестывался женский
голос. — Дома совсем хлебушка нетути!
— Назад, говорят вам, или лошадей по-
выпрягаем!
Тут-то и лопнуло терпение хозяев тощих
лошадей.
Муравейник человеческий взревел, а над
всем этим, как снежный суховей, перемеши-
ваясь с пыльчатым дождичком, металось взби-
тое мучное облако.
ПЪслышались хлесткие удары, вой, плач.
Со свистом мелькали кулаки, кровавились ли-
ца, сшибались и опрокидывались люди, падали
плашмя друг на друга. Некоторые пробовали
разнимать, но, получив случайную оплеуху, са-
ми вступали в кровавый бой. Нельзя было по-
нять, кто кого колотит.
И только Вадька Рыжий как раз в эту
страшную, казалось; одному ему суженую ми-
нуту, причалив к самой мельнице на своей дол-
бленой лодке из цельного кряжа, сразу понял,
кто против кого. Ворвавшись в кучу вороча-
ющихся тел и мелькающих рук, он громопо-
добно возвестил:
— Не робей, голоштанные, я с вами!
Один за другим начали вылетать из свалки,
как снопы из клади, люди в стороны. Какое-то
веселое молодечество и лихость светились в
сияющих глазах Вадьки.
— Не робей, таракашкины! — вдохновенно
гремел он. — Вперед, однолошадная Расея!
Среди мелькавших крепких кулаков, неуз-
наваемых окровавленных лиц, среди беспоря-
дочной свалки отыскал мелкого, цепкого Несте-
ра Боброва, отодрал его от Ерошича. Схватил
поперек, поднял над головой, встряхнул в воз-
духе и бросил обратно в ворочающуюся кучу.
Как бы не удовлетворившись этим, снова до-
стал Боброва и стиснул могучей левой рукой его
ногу выше щиколотки.
Завертелся Бобров вокруг силача в возду-
хе, махая руками. Горев кружился и кружил
за собой мужичонку так легко, как будто в
руке его был дохлый грач.
— Р-раступись, мушкара болотная! — орал
веселый великан. — Вперед, таракашкины!
Толпа отступила.
Наиболее благоразумные и трусливые пря-
47
тались за возами и с ужасом следили за Бо-
бровым: или оторвется его нога и он грохнется
о-землю, или он задохнется от страха и кру-
готы.
Отпущенный Горевым, Бобров с размаху
плюхнулся на гору мешков с пшеницей. Воло-
ча за собой до странности удлинившуюся но-
гу, полз выше по мешкам и все еще вопил:
— Отпусти ногу! Ногу отпусти, проклятый
выродок!
Нестер осип. Но его большие губы на про-
долговатом птичьем лице работали так изо-
бразительно, а белесые глаза так старательно
из орбит пузырились, что они вполне заменя-
ли ему самый громкий голос.
Забравшись на самый верх, Бобров что
есть мочи сипел оттуда:
— Жители! Не уступай дармоедам! Ры-
жего укалечьте. Рыжего! Хлеб гибнет! Спаситя
от разора! Спаситя-а! Бей! Бей голь перекат-
ную!
Борьба накалялась.
Толпа хозяев сытых лошадей, освобождая
круг для Вадьки, хоть и отступила, но не рас-
палась, а сгустилась и орущей стенкой живых
тел закрыла проход в мельницу. Свежие бой-
цы все прибывали и прибывали из дальних ря-
дов. Из-за возов полетели в Горева камни.
Вжикнул дрючок, вытащенный из ребер фур-
гона. Горячая струйка йрови притемнила пла-
менный вихор Горева, пересекла лоб и губы...
— Убьют тебя, Вадимушка, убьют! — вил-
ся около Горева Ерошич, словно хотел каждый
камень принять на себя.'
Вадька же разделся — отбросил свою де-
рюжную свитку на мешки к Нестеру. Засучил
рукава бордовой самотканой рубахи, зардев-
шейся на общем сером фоне чапанов и свиток,
как знамя над шинелями.
— Таракашкины, охраняй тылы! — крик-
нул он и пошел на орущую стенку, закрываю-
щую ворота мельницы.
Подойдя к стенке, в веселом удивлении
остановился, — дескать, за что тут ухватишь-
ся, ишь как сцепились. Затем, рванув к себе
ближайший поярковый воротник, сам того не
ожидая, вдруг сразу, как овчину с барана,стя-
нул с кого-то полушубок вместе с шапкой.
— Эк, незадача, пустой! — выдохнул он,
встряхнув полушубок. Отбросив его на сипя-
щего Боброва, потянул за примасленные ста-
роверческие кудла владельца полушубка, ото-
рвал его от стенки и приподнял в воздух.
— Поглядите-ка! Чем не христолюбивый
воин! — показывал Вадька дрыгающего нога-
ми Андрона, председателя церковного сове-
та. — Святому животу, братцы, просвирок не
хватает, так он решил чередом Варвариных
сирот пополниться!
Хохот проносится по баталии...
Видали чернокурьинцы силушку Вадьки
Рыжего, но то. что творил он сейчас, поражало
даже его врагов. Будто кто вселился в Вадьку
еще более могучий, нежданно веселый и ум-
ный. Он все делал как бы шутя, играючи. Эта
умная, веселая сила Вадьки вселяла в хозяев то-
щих лошадей сознание своей правоты, направ-
ляла, кого бить, создавала организованность.
Без сговору избрав Вадьку своим верховодом,
они чувствовали себя бойцами его войска.
Еще за минуту перед появлением Вадьки
эта «однолошадная Расея» готова была, как
всегда, смириться, действовала’ вразнобой, ча-
сто против своих — за соседа, за свата, за
кума. И вот под действием чудесной силы
Вадьки Рыжего со звуками оплеух рвались и
рушились вековые церковные, кумовские связи.
В свою очередь, и Вадька, почуяв отклик
и поддержку товарищей по лихой доле, духов-
но мужал. Его застывшее к людям сердце ото-
гревалось в бою. За озорными словами «голо-
штанники» и «таракашкины» уже росла неж-
ная любовь товарищества, способная сотворить
все и сделать человека великаном. В речи
Вадьки появилось хоть и старое, но доброе
слово «братцы».
Охраняемый сзади по доброте затесавшим-
ся в ряды «голодранцев» Ерошичем, подсле-
поватым Пантелеем Таракашкиным, как орочон
обутым в ичиги, и вдовицей Варварой, неиз-
менно одетой в свою кокетливую плисовую
«японку», Вадька, словно заведенная машина,
выдирал из стенки одного воина за другим,
показывал его всем и отбрасывал за спину,
где его подхватывали «голоштанники» и под
гиканье и свист прогоняли сквозь строй.
— Эй, братцы, глядите-ка, — показывал
Вадька вытащенного из стенки фининспекто-
ра. — Глядите-ка, инспехтор по ожеребу за-
тесался! Начальство тоже соблазнилось чере-
дом таракашкиных воспользоваться.
— Вадька! — злился сзади Горева Панте-
лей. — Чё ты меня все упоминаешь! Еще по-
думают — мне больше усех надо.
А Вадька, рдея над толпой своей рубахой,
вытаскивая и передавая своим друзьям одно-
го исходящего в крике врага за другим, с
какой-то буйной радостью трубит:
— Веселись, однолошадная Расея! Запе-
вай, Варвара, пашу самую наивеселую: «Ре-
вела буря, дождь шумел. Во мраке молнии
блистали»!
Варвара, подхваченная его настроением,
еще не зная о судьбе своего Серка, прихлопы-
вая ладонями и сопровождая пробегающих
сквозь строй, лихо запевает: «Ах ты, сукин
сын, камаринский мужик. Заголив себя, по
улице бежит...»
Наконец Гореву надоело отдирать крепчу-
ков, как кирпичи. Пробежав сквозь строй, они
48
вновь возвращались и прилипали к бокам
стенки.
— Значит, не хотите добровольно ворота
ослобонить? — решает он поговорить с ними
толком.
В ответ в судорожной злобе корчатся лица,
ненавистью полыхают глаза, машут руками,
плюются.
— Значит, не хотите? — заключает Вадь-
ка. — Тогда держитесь, мироедушки, раз на
то пошло. Я ить своими «братьями», — пока-
зал он литые кулаки, — до сей часу еще ни-
кого не угощал. А теперь уж извиняйте, кто
на том свете у черта на сковородке окажется...
Довели вы меня, кровожадины.
Горев проговорил это с грустью, точно про-
щался с каким своим другом, пусть буйным,
но добрым.
Дрогнула стенка.
Вдруг освободились ворота мельницы.
Наиболее бойкие из хозяев тощих лошадей,
не задумываясь, сбивая друг друга, ринулись
с мешками в проход, ослабляя свой строй, бла-
годаря которому только и можно было теперь
организовать порядок помола.
— Братцы! — пытался оттаскивать Вадька
своих бойцов, удивленный их активностью. — Не
верь в секунд победы! Не верь! Не в том толк!
Хозяева сытых лошадей немедленно вос-
пользовались оплошностью своих врагов. Ра-
зоряя стенку, ускользая от горевских «брать-
ев». ни один из них, конечно, не мог уступить
свое, — оставить свой хлеб немолотым,' оста-
вить своих лошадей, работающих на этот раз
на бедных соседей. Не мс^гли, не в силах были.
— Жители! — сипел с мешков Бобров. —
Не поддавайсь дармоедам! Распрягай лошадей,
распрягай!
И жители, рассеявшиеся было, мгновенно
ревущим кольцом окружают привод и скачу-
щих вокруг него испуганных лошадей.
— Стой! Тпру! Останавливай! — истошны-
ми голосами одновременно орут они на погон-
щика. — Останавливай, разбойник!
Хозяева тощих лошадей спохватываются.
Воодушевленные первым успехом, всей массой
бросаются оттаскивать врагов от круга. Снова
слышатся хлесткие удары, вой, плач. /
Хозяева тощих лошадей оттаскивают, а хо-
зяева сытых, отплевываясь и отбиваясь, орут
на погонщика. Из гвалта выхлестываются сло-
ва: «Останови!», «Отстань, вшивый!», «Хлебуш-
ко, хлебушко гибнет!», «Разбойник!», «Караул!»
— Вадимушка, Вадимушка, — словно ка-
кой мудрый душеприказчик, не отставал Еро-
шич от Горева. — Может, уж хватит им? Мо-
жет, уж пусть их едут носы квасом парить?
— Им никогда не хватит! — отшвыривал
Вадька хозяев ‘лошадей от круга, как визжа-
щих поросят от кормушки, одного за другим. —.
Им никогда не хватит!—приговаривал он, пья-
нея от веселья. — Ты хоть язык ему вырви,
глотку заткни, так он повернется да задом на-
чнет полоскать тебя. Такова она, гидра собст-
венности! Ее завсегда надо бить. Только на
сейчас, дядя Ерофей, и впрямь, кажись, не в
том толк! Бра-а-атцы!!! — вдруг покрывает он
общий гул, высоко вскинув голову. — Хорошо
стоите! Не нарадуюсь! Хорошо! А только на
сейчас не в том толк!
И, оторвав от «инспехтора по ожеребу» разъ-
ярившегося Пантелея и придерживая его сза-
ди за кушак, трубит: — Не верь, Таракашкин,
в секунд победы! Тебе говорю, не верь! — и,
передохнув, неожиданно Рябцеву: — Останав-
ливай, паря! Я сам приказываю, останавливай!
— Останови-и-и, разбойник! — обдаваемые
ураганным ветром и глиняными ошметками от
копыт, не переставая отбиваться от наскаки-
вающих противников, из последних сил орут
хозяева лошадей. — Останови, скаженный! От-
стань, дармоед! Останови, если тебе жизнь не
надоела, окаянный!
Ну, где там!
Испуганные этими криками животные, чуя
кровь погибшего Серка, дико сверкая глаза-
ми, расширив ноздри, неслись так, будто хо-
тели растоптать друг друга...
Погонщик, в свою очередь испуганный вы-
шедшими из подчинения лошадьми, махая ру-
ками, взывал: «Спаси-и-ите! Спаси-и-ите!» Его
слова не долетали до людей. Всем казалось,
что Сеня Рябцев нахально плясал какой-то
свой модный крендель-фокс на вертящемся
мостике.
Маховик задымил настоящим сизым ды-
мом. А с него толчок огромной силы волной
покатился по ремню в мельницу. Содрогнул её.
И закачал из стороны в сторону, как качает
ураган высокую старую башню. Может быть,
и произошла бы катастрофа, если б выдержал
ремень на маховике. Лопнув, он взвился ги-
гантским удавом и оглушительно хлестнул в
небе.
Мельница задохнулась. Лошади рванулись
с пустыми постромками и, как бы от удивле-
ния, начали успокаиваться.
Стало известно о гибели Серка — единст-
венной опоры многодетной Варвары. Здесь
каждый знал, что значит для однолошадника
такая утрата.
На всей площади зловещая, как взрывчат-
ка, воцарилась тишина.
Сотни растрепанных, только что бушевав-
ших людей, с измазанными лицами, в изодран-
ных чапанах, окружив своего верховода, слов-
но бы онемели.
Потемнев лицом, молчал и Вадька.
И только слышно было, как выла и билась
о сырую землю Варвара-песенница.
49
Поверх вскудлаченных голов Горев кап то
безучастно видел, как хозяева торопливо уво-
дили все еще дрожавших лошадей, как вдали
из-под какого-то воза скользнул в амбар Ми-
рон Парасюк и захлопнулся тяжелой дверью.
В эту-то минуту тишины, волнуемой пла-
чём Варвары, вдруг откуда-то раздался жут-
кий своей бессмысленностью закатистый хохот:
«Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо!»
Откуда ни возьмись, как всегда во время
больших народных скоплений, выскочил из-за
мельницы худющий, со вздыбленными светло-
желтыми с проседью волосами, в изодранных
ичигах, в полосатых портах и таком же дыря-
вом пиджачке переселенец Стыцько.
Подбежав к толпе, остановился, посмотрел
на людей бессмысленными круглыми выцвело-
голубыми глазами. И, будто убедившись в чем-
то, опять безудержно расхохотался. Махая ру-
ками, он прыгал, приплясывал и бежал вокруг
пустого, обезлошадевшего привода, словно хо-
тел убежать от душизшего его веселого смеха.
Никто не мог пошевельнуться. Люди смот-
рели на него, как на святотатца. Вадька мет-
нул по головам растерянным взглядом, словно
ища пощады.
И только Ерошич, поглядев на Вадьку, с
необыкновенной прыткостью выбежал из тол-
пы, схватил Стыцько за рваный пиджачишко,
замахнулся.
— Замолчь, пакостник-от!
Стыцько, умолкнув, присел на корточки, за-
крываясь руками.
— Никодимка-а! — кликнул Ерофей Еро-
феевич сына. — Иди, возьми да привяжи к во-
зу! Будем домой ехать и захватим! Опять не-
разумный с приходского приюта улепетнул,
будто на воле-т лучше!
Ерошич немедленно вернулся на свой пост
к Вадьке.
— Н-не дам на людях рысачить! — со
страшной грозной горечью вскинулся Вадька,
сверкнув над головами топором, у кого то вы-
хваченным из-под полы. — Мой черед настал!
Братцы-ы! — горячо объявил он. — Идею! Род-
ную идею братства коммуны освободить ре-
шаюсь!
До крайности побледнев лицом, Горев рукой
с топором показал направо, к домам и мастер-
ским коммуны.
— Вот в ком на сейчас злодейство! Все
отняли! Наши слова присвоили! Свобода! Спра-
ведливость! Коммуна! У кого они? Чем же нам
жить-то остается? Докудова терпеть может рус-
ский человек? — бросал он безумные слова
горя и гнева людям, уже готовым все превра-
тить здесь в щепу и щебень. — Не знаю, чем
кончу, а уж нагуляюсь нынче вдосталь за всю
мою обманутую скотинячью жизнь. Подмогни-
те, братцы!
— Веди нас, Рыжий! Веди! — взревела в
ответ «однолошадная Расея». — Переколотить!
До единой души переколотить извергов!
Вспомнилось старое, перемешалось с на-
стоящим. Одного здесь оттолкнули, другого вы-
теснили, третьего обвешали. Братья комсомол-
ки Фроси Горбылевой, обманутой Сеней Рябце-
вым, выдернули из телег шкворни, бросились
по закоулкам в поисках обидчика, который уже
давно заметил их настроение и буквально по
крупам лошадей скользнул с мостика и подался
в молодой таежник к Белухе.
Переполошились все жители коммуны. Дет-
вора, игравшая на улице, с плачем бросилась
в избы. Женщины метались в домах, пряча де-
тей и занавешивая окна.
Содыч, Наташа и остальные мукомолы, не
успевшие выскочить из мельницы, взбежали
на вышку, захлопнув за собой люк.
Драки и скандалы нередко случались на
мельнице, и к ним привыкли. Тем неожидан-
нее и грознее разворачивался этот однолошад-
ный бунт.
Все были в «переполохе. Один Федотов где-
то далеко за камышами в глухой бухте, как
всегда, качался на зыбкой волне и думал, ду-
мал о справедливом царстве, вытрясая из сети
хороший улов...
— Громи живодеров! Смерть кровопив-
цам! — шумела чапанная армия, вооружаясь.
Потрясая топопами, вилами, лопатами, колья-
ми, сплошным вопящим серым валом хлыну-
ла к главному амбару. Била в двери, рубила
стены ссыпки. И как ни тяжело была налита
золотом зерна, не выдержала бы ссыпка.
Удивительно высокий, совсем мальчишес-
кий голос прорезал гвалт откуда-то сверху, с
крыши:
— Глядите, глядите, как они все быстро
сбегаются в кузню достижения свои обсуж-
дать! Глядите — и продувной уже там. На-
верно, доклад делает об агитном показе луче- \
зарной жизни!
Словно по команде, толпа развернулась и
стеной пошла на кузницу. Впереди, с дерзким
светом в глазах, шел Горев.
— Кровушкой, кровушкой отольем свои
обиды! — гремела безумеющая толпа позади
Горева. — Отомстим живодерам!
В это время, вырвавшись из рук Никодим-
ки, веселый Стыцько выбежал вперед всех и,
видимо представляя, что тут происходит ка-
кая-то богатая многолюдная свадьба, он, как
во хмелю, отделывал перед толпой гопака, при-
говаривая: «Гоп, кума, ны журысь, туды-сю-
ды повырнысь!..»
Так он, счастливо куражась, выплясывал
почти до самой кузни, пока несколько моло-
дых парней не изловили его и не передали
Никодимке,
50
В кузницу — единственное каменное зда-
ние,- которое нельзя поджечь, — действитель-
но сбежались все коммунары.
Чертков, возвращаясь из далекого лесни-
чества, куда ездил проведать больного комму-
ниста, сначала не понял, что тут происходит.
Впустив на конный двор нерасседланную
лошадь, в тревоге бросился навстречу стран-
ному, нарастающему, многоголосому реву. И,
уже поравнявшись с кузницей и видя, как со
стороны ссыпки и мельницы катится орущий
вал людей, вздымающих топоры, вилы, колья,
и впереди них пляшущего Стыцько, Сергей
все же никак не мог постичь, что это все зна-
чит, он хотел продолжать свой бег навстречу
слепой гибели.
Кто-то, без всякой церемонии схватив Сергея
сзади за воротник кожанки, втащил в кузницу.
Закрыв тяжелую, железом эбитую дверь и
грохнув засовом, старший кузнец Хряков по-
вернулся к Черткову.
— Куда? — брезгливо чуть шевельнул он
усами. — Не видишь, орда Вадьки Рыжего
идет! Твоими лекциями ее не разжалобишь...
Осмотревшись в полумраке — часть окон
была закрыта железом, — Чертков увидел в
простенках между незакрытых окон кузнецов,
стоявших наготове с молотами и железными
прутьями в руках. За горнами и вдоль всей
тыльной стены также стояли вооруженные же-
лезом коммунары.
Молчали.
В дальнем углу в белой рубахе сидел полу-
живой старик, старший Бабичев, беспрерывно
шептал: «Помилуй мя, Иуде да воздастся..,
Иуде да воздастся...»
— Что тут случилось? — смущенно спро-
сил Чертков.
Никто не ответил.
— Приближаются, — проговорил Петошин,
пробуя на руке молот. — Дожадничался, вид-
но, ты, Мирон...
— А по-твоему, было б спокойней возиться
с торбочками! А что половина хлебного фонда
всей Черной Курьи погибает у нас во дворе,
так на то тебе начхать, коммунар Петошин! —
злобно взорвался Мирон Ермолаевич. — За та-
кой чих мало к стенке поставить! И когда-ни-
будь правильно сделают, что поставят за наши
гнилые уравниловские отрыжки, если нас сей-
час Вадькина контра не передавит! Гришка! —
крикнул.— Или лучше ты, Самсонка! Бежи на
конный, пусть Микитка верхи скачет на Елань
за отрядом! Живо!
Но Самсон, как приговоренный, стоял на
месте посредине кузницы. Не двигался с места
и Гриша.
— Кому я сказал!!!
— Уже поздно, — сдержанно буркнул Гри-
ша. — Нужно было раньше думать»,.
С оглушительным треском, выбив раму,
брызнув стеклом, влетел в кузницу камень.
Вскрикнув, Самсон закрыл рукой кровото-
чащее лицо, упал. Его отнесли в угол к шеп-
чущему старику.
Почти сейчас же над головой появился лег-
кий грохоток, будто кто по железной крыше
взбирался к своду.
— Хотят крышу раскрыть,—понял Хряков.
На звук Мирон Ермолаевич выстрелил из
браунинга, что-то скатилось с крыши.
Чертков как вошел, так и стоял недалеко от
двери. В нем все звенело. Нет, не от прибли-
жающегося многоголосого гвалта. У него зве-
нело в ушах, звенело в голове, в мышцах, в
сердце. В нем звенел каждый нерв.
Он все вокруг видел и слышал через этот
звон, и в то же время видел все осооо остро, до
мельчайших подробностей, слышал все особо
громко, во много раз увеличенно.
Вот она, минута, Сережка, когда тебе дей-
ствительно нужен гений или хотя бы настыр-
ная мудрость твоего хрыча. Как бы он посту-
пил? Что сделал? И вроде еще не успел Черт-
ков ответить за него, как захрипел внутри его
старик: «Ага, припекло! Я потребовался? Так
я ж липучий бес, я же купорос, я же шахтный
черт! У меня же все лицо в угольных веснуш-
ках! Я всю жизнь обзывал тебя кипятильни-
ком, а сейчас вот назову трусом, думающим о
смерти, когда хоть минуту нужно прожить вде-
сятеро, да так, чтобы и умереть было не стыд-
но, и состариться не позор!»
Кажется, впервые Сережка, благодарный
старику, в это звенящее мгновение разом увидел
всю свою прошлую жизнь: и отца, и Федотова
на зыбкой волне, и хитрозадого Ваныпу Гвоз-
дева, и товарищей в комуниверситете, и На-
ташу — что ей сейчас грозит, и заклято нена-
видящего всех коммунаров Горева: они вдруг
ушли, как и появились, и остался с ним только
злой старик, готовый произнести даже над
«своим Сережкой» свое самое страшное, не-
смываемое слово, как клеймо...
— Открой дверь, — свирепо сверкнув гла-
зами, бросил Чертков, повернувшись к две-
ри. — Я встрену их.
— Ты что?! — пошатнулся в полумраке
кузнец — Хотя не больно ты уж мне дорог...
Могу и выпустить...
Несколько коммунаров сразу повернулись к
Черткову. Петошин, широко шагнув, загоро-
дил дверь.
— Я лучше сам тебя убью, — поднял он
пудовый молот, — чем отдам секретаря на рас-
терзанье и посмешище!
Злой, до мгновенной слепоты в главах,
Чертков отступил от двери. Не чуя ног, внут-
ренне во все колокола звенящий, прошел в
глубину кузницы,
51
Поц тревожными взглядами коммунаров как
невменяемый прошелся еще и еще, ни на кого
не взглянув. Затем все увидели, как что-то
метнулось, зазвенело — и Чертков оказался
по ту сторону разбитого окна.
И в то время, когда ревущий вал должен
был всеми топорами и вилами обрушиться на
кузницу, он вскочил на колесный ковальный
станок, выбросил руку вперед и с такой силой
крикнул навстречу: «Стойте, сволочи!» — что
толпа шатнулась назад и от неожиданности,
возмущения на какое-то время одеревенела.
Осадил себя и Горев, сжимая в левой руке то-
пор и чуть отклонив голову направо.
— Стойте, негодяи! Вы не деревенские про-
летарии, а взбесившаяся банда головорезов!
Вы не защитники своих прав, а бессильная
шантрапа! Вы можете растерзать меня, как со-
баки. — нате, терзайте! Но вы никогда не смое-
те свой кровавый позор перед международным
пролетариатом, никогда не будете досыта есть
свой хлеб! Потому что вы не борцы за новый
порядок, а дикари-разбойники! — будто из го-
рячего, вздрагивающего и захлебывающегося
пулемета хлестал Чертков толпу — так кипе-
ли в нем негодование и обида.
Потеряв всякое подобие страха, не думая
о последствиях, он подбирал самые обидные,
самые отвратительные слова и ругательства с
единственной мыслью, бешено звеневшей во
всем его существе: «Остановить! Остановить!
Пусть беснуются, оскорбляют, но заставить их
заспорить с собой. Остановить! Умереть, но
остановить!»
Бесстрашный, нигде не отстававший от Го-
рева, Ерошич на этот раз, уцепившись за по-
дол Вадькиной рубахи, с испугом и удивле-
нием слушал Сережку.
— Послушаем, послушаем, Вадимушка,
мироновского щеголька, — воинственно скры-
вал он свой страх. — Карачуна ему дать и по-
слушамши можешь! Интересно все-таки, какой
вопросик он поставит в свое оправдание. Ишь
как зашелся.
И Вадька, не меняя позы, смотрел на Сер-
гея жаркими глазами, с ухмылкой, будто до
поры наслаждаясь оскорблениями обреченного.
Коммунары, оцепеневшие у окон кузницы,
не успели ахнуть после прыжка Черткова в
окно, как были захвачены немыслимой яростью
Сережкиной встречи с буйной толпой.
— О так-от! О так-от, сукин сын! — при
говаривал Мирон Ермолаевич после каждой
фразы Сергея. — Но послухайте, — не отры-
ваясь, замечает заместитель. — Куда он гнет,
куда гнет, сукин сын, насчет прав и порядков!
— Это, кажется, единственное, чем мож-
но остановить озверение несчастных... И мой
Сережка, то бишь наш секретарь, — с гордо-
стью произносит Петошин, —> нашел это един-
ственное... А мы ничего не нашли, потому ни-
чего нам найти не дано. Вот сидим тут и тру-
симся, как загонные суслики в норе ..
— Как он, что там, — сквозь стон просит
Самсон из угла. — Гриша, пожалуйста...
— Да замолчите! — принявший на себя
команду, зычит мастер Хряков. — Рано загал-
дели. «Вашему Сережке» вон карачуна соби-
раются давать...
— Когда кончит этот ошалелый брехун? —
раздались наконец голоса из толпы. — За-
ткните там ему шкворень в глотку!
— Нате, терзайте, безмозглые трусы! —
распахнул Чертков кожанку.
— Ну, так получай, раз просишь! — с раз-
бегу, точно пику, направив вилы в грудь Черт-
кова, оглашенно крикнул Таракашкин. — По-
лучай!
В последний миг Горев схватил за черенок
вил, отдернул Пантелея назад.
— Погодь, — тихо сказал он. И затем
всем: — Пусть поговорит в остатний раз. Бу-
дем делать по партизанскому закону. — И, по-
вернувшись вполоборота к Черткову, мрачно: —
Говори. И помни, ты говоришь свое последнее
слово.
— Да кто вы такие, чтоб давать мне по-
следнее слово! — снова вскипел Чертков. —
Ну нет, дудки! Я не дамся вам так просто. Я
не для того послан сюда к вам в собственни-
ческое пекло, чтобы мне всякий буян мог дать
последнее слово. Кто вы такие, несчастные?
Грабители и всякая мразь известно за что
убивают. Следы заметают. А вы за что? Бес-
сильную злобу хотите сорвать за свою неум-
ную, трусливую жизнь!
— Да как ты смеешь, городской выкор-
мыш! — несется из толпы.
— Ах, вы не трусливые? — тут Же под-
хватывает Чертков. — Вы смелые? Вы даже
хотите действовать по справедливому парти-
занскому закону? А не как простые убийцы и
бандиты. Пожалуйста! Я готов! — казалось,
все сильнее поджигал и смеялся над толпой
Сережка. — Тогда давайте создадим для этого
более подходящую обстановку: сегодня же со-
беремся на наше законное, исключительно
пролетарское неимущее и малоимущее собра-
ние и разберемся напрямоту, кто прав, кто ви-
новат. Если я окажусь виноватым, снимайте
голову к чертовой матери! Туда ей дорога. А
если окажусь невиновным? Как тогда0 Почему
мне даете последнее слово? Кто вы, повторяю,
такие? Судьи? Нет. Собрание? Да нет, сброд! А
ведь могли бы стать великой силой! Органи-
зация, собрание неимущих тружеников — вот
могучий рычаг, которым можно запустить жер-
нова новой справедливой жизни. Ну где там,
какое там собрание, зачем вам организация,
вам лучше лаем, из-под ворот, шайкой, дуби-
52
ной. Ату их! Ату! Кусай! Рви! Громи! — не
помня себя издевался Чертков, заложив руки
в бока. — Вы же можете только так, табуном,
сворой. Поглядите на себя! Ишь как разо-
шлись! Такие смелые, что даже напоминают ре-
тивых дворняжек, что зубами хватают колеса
телег и храбро выворачивают себе скулы. По-
глядите! Ха-ха-ха! — рассмеялся Чертков. —
Поглядите, да у вас, оказывается, у каждого
фонари под глазами. А зубы? У всех целы зу-
бы? Эх вы, гегемоны... деревенские пролета-
рии... Опора Советской власти... Мне, как тоже
неимущему, стыдно за вас, сволочи! — вдруг с
откровенной горечью выкрикнул Сережка и за-
крыл лицо руками.
Он замолчал. Так стоял он на станке в
одиночестве, возвышаясь над злобной толпой.
Как ни странно, но молчала и толпа. Сочув-
ствие не может не тронуть страдающее серд-
це. В бешеной ругани и оскорблениях многие
уже почувствовали его боль и даже любовь...
Почувствовали, но не все. Ссутулившись, тол-
па все еще блестела воспаленными глазами.
— Нате, терзайте! — опять вскинул голо-
ву Сережка, тот же колючий, язвительный,
безумно дерзкий. — Мне особенно стыдно за
вас, Вадим Петрович Горев, — величально обра-
тился он к Вадьке, и потому еще более пре-
зрительно.— Наши отцы в одной могиле.
— Да хватит его слушать! — снова при-
шла в движение толпа, надвигаясь и окружая
Черткова. — Эка, примазывается парасюков-
ский уполномоченный!
— Комиссар Цыганок был с нами, а ты,
оборотень, за белыми занавесками с Мироном
жирные щи лопаешь!
— На рысаках да на шинном ходу грязью
обдаешь! — один за другим снова, как снаря-
ды, разрываются вокруг Сережки голоса на-
двигающейся толпы.
— Последний хлебушко погубили, бессер-
дечные! Проучим негодяев! Никакой милости
шкуродерам! Рыжий, давай приговор! Давай!
— Давай, Рыжий, давай!
— Ну чем не бандюки! — развел Чертков
руками. — Чем не шайка, язви вас!
Без слов, одним движением руки остановив
гвалт, Вадька Рыжий по-прежнему с той же
страшноватой ухмылкой повернулся к Черт-
кову:
— И это знакомец мой бывший, — совсем
тихо проговорил он. — «Бандюки!»... «шай-
ка»... «разбойники»... «рычаг»... «ха-ха-ха»...
А ты знаешь, комиссарский сын, что идею
украли.
Вадька сказал это тихо, совсем тихо. А у
Черткова мороз пошел по коже. Захолодело и
замерло сердце, смуглое лицо его посерело,
будто угас свет дня; острые, яркие, косоватые
глаза напряглись, растерянно остановились. В
первый миг он скорей почувствовал, чем понял
жуткий смысл этого бесчеловечного «украли».
— Разинь зенки! — вдруг неожиданно да-
же для самого себя, каким-то взорвавшимся
голосом, выкрикнул Чертков навстречу. — Во
мне идея! Вот он я! — раскинул он руки. —
Жив и здоров!
Он сказал это с такой горячей убежденно-
стью и озарением, что Горев невольно вздрог-
нул — ведь он всего минуту назад хотел дать
ему карачуна. А что, если он и есть — он, этот
колючий, недобрый, он, до завидности сме-
лый, как дите непосредственный и красивый,
до нахальности решительный, он, живущий ря-
дом с заклятым врагом Мироном, — каким-то
образом и есть самый дорогой товарищ для
Вадьки.
— Та-ак... — прерывисто, как после слез,
выдохнул Вадька. С него пот катился градом.
— Вот так! — словно вбив гвоздь, отве-
тил Чертков, чувствуя, как горит в нем кровь.
Эта вспышка была самой прекрасной в его
жизни. Он понял: победил.
А надолго ли? Если люди, заметив колеб-
нувшегося Вадьку Рыжего, настороженно при-
тихли, если Ерошич боится произнести слово,
в испуге переводя прыткие глаза с «цыганен-
ка» на Вадьку, — означает ли все это, что он
победил? Ведь победить Вадьку значит побе-
дить всю эту люто ватаившуюся массу.
Усилием всей своей воли он остановил их,
заставил слушать себя и заговорить с ним.
Пусть они бесновались, грозили, но говорили
с ним. А сейчас затаились. Каким взрывом
разрядится Вадькино молчание?
И Чертков жадно и остро взглянул на Го-
рева, будто хотел выхватить из него само серд-
це, но ничего не узнал. А страшное слово
«украли» все еще звучало в ушах.
— Ну, выноси свой приговор! — охрипшим
голосом проговорил Чертков.
Но Вадька не пошевельнулся. Как стиснул
топор посредине топорища, так и держал его в от-
веденной руке.
Чертков, конечно, не знал, что для Горева на-
ступило то самое, только что пережитое им са-
мим, грозное, во все колокола звенящее мгнове-
ние или какая-то кратчайшая доля времени, ког-
да человек заново проживает целые годы, когда
его внутренний глаз видит картину за картиной
всю прошлую жизнь и пытается постигнуть са-
мый потаенный, самый сокровенный ее смысл.
«Иди вперед, не оглядываясь назад», — го-
ворят нам только злейшие враги, духовные
слепцы, желающие казаться зрячими. Сража-
ющийся человек, страдающий и радующийся, не-
зависимо от своего желания в минуту важного
решения оглядывается назад, на свою жизнь,
потому что его жизнь светит из глубины, как
солнце издали.
53
Разумно увидел прошлое наш внутренний
светоч в едином целом, — значит, жизнь чело-
века отгадана в будущем; не проник на всю глу-
бину пройденных троп или испугался неслад-
кой правды минувшего — человек искажен;
беспамятный, он мытарит без дороги, как пе-
рекати-поле, не зная радости веры в красоту
жизни.
И если в такой критический момент наш бо-
жественный, только человеку данный внутрен-
ний глаз, пытаясь отгадать значенье противоре-
чий жизни, не постигает пестроты видений и гас-
нет, человек перестает быть человеком.
Так сходили в вечную тьму забытья мириады
людей, горой и целые народы.
И уже никакие черепки на раскопанных мо-
гильниках не расскажут нам о красоте, страда-
ниях и ошибках исчезнувших.
То же постигнет и тех современных людей, и
нации, которые, владея внешними техническими
знаниями великого века, построят «стену гор-
дыни» между опытом своего прошлого и нынеш-
ними поисками будущего, то есть сами погасят
зоркого, ничем не заменимого советчика — све-
точ памяти.
Непостижимо сложна деятельность его — на-
шего чудесного советчика. Даже в ничтожно ма-
лой доле невозможно воспроизвести работу, со-
вершавшуюся в это время в Гореве. Ощущая за
своей спиной новых друзей, объединенных поры-
вом изменить общую с ним долю, все еще слыша
безутешный плач Варварьь чувствуя вокруг не-
постижимо огромный мир и желая найти един-
ственно верное решение своей судьбы, он одно-
временно помнил, что с давних пор из уст в уста
перекладывается молва о том, что прапрадед
дедушки Вадьки Горева был крумчим и
побратимом величайшего храбреца русского,
Ермака-атамана.
Завоевав Сибирь, он первым поселился на бе-
регу дикого озера, — гнал смолу из таежных
кряжей и тем основал Черную Курью.
Колено за коленом шел вольнолюбивый род
Горевых к Вадиму, как сруб за срубом уходит
дом в землю. Вновь выстраивались Горевы, и
вновь сруб за срубом уходил дом в землю, пока
совсем ни сровнялся с землей. Вместо окон одну
дырку, заткнутую стеклышком и тряпками, имеет
сейчас землянка Вадьки.
Отец Вадьки, известный честью и храбрым
правдолюбием, трижды до нитки разорен про-
дажным царевым судом.
— Кто останется жив, — забирая всю
семью — трех сыновей и жену — в армию Фе-
дотова и комиссара Черткова, сказал отец
Вадьки, — не ропщите. Мы умрем достойно на-
ших дедов: другой нет возможности.
Они не вернулись. Остался самый юный и
самый сильный из них — Вадька.
Тоскуя по матери, отцу и братьям, Вадька
54
не роптал. Коммуна, куда взял его Федотов, была
ему и матерью, и отцом, и братьями. Неистощи-
мые богатырские силы чувствовал в себе Вадька.
Когда строили вот эти большие красивые дома
коммуны, люди изнемогали, падали от устало-
сти, а Вадька не знал устали. В свободную ми-
нутку он сходил со сруба или прямо с порубки,
пересекал озеро на любимой, еще отцовской
долбленой лодке, выбегал на средину улиц Чер-
ной Курьи и, раскинув руки, кричал своим гро-
мовым голосом:
— Эй, люди! Кому еще помогнуть?
И он помогал. Одной вдовице крышу покроет,
другой двор починит, бессыновьим старикам за
дровами съездит.
Неистощим, неисчерпаем был Вадька Горев,
счастливый в доброте своей.
Тогда же пришло то время для Вадьки, когда
счастье венчается счастьем другого. Бесстрашен
был Вадька, а вот открыто посвататься к Марье,
которую любил беззаветно смалочку, стеснялся,
хотя и много уже знал о ней недоброго. Довер-
чивый, как ребенок, судивший о членах- ком-
муны по своей и отцовской горевской чести,
упросил заместителя председателя коммуны, дя-
дю Мирона, быть его сватом и посаженым отцом.
А Мирон Ермолаевич, к тому времени остав-
шись вдовым, увел Марью в свой дом.
Впервые тогда надломилась у Вадьки вера
в человека.
Он стал присматриваться к коммунарам и
увидел, что многие выгадывают, ловчат. Над
работающими появились старшие мастера* дове-
ренные должности в амбарах, складах. Они тре-
бовали к себе почета и уважения.
Как-то осенью, возвращаясь после собрания,
на котором был принят новый устав, фактически
узаконивший разделение коммунаров на хозяй-
ственных и простых, малополезных, Вадька,
словно не зная, куда идти, в тяжком затмении
остановился у крыльца клуба.
Перед крыльцом разлилась широкая грязная
лужа.
— Вадьша, перевези меня, — сказал ему,
выйдя из клуба, член нового правления старший
мастер Хряков. — Новые сапоги боюсь запач-
кать.
Вадька, еще не очнувшись, засучил порты,
он был босиком, посадил на себя тяжелого, как
кабана, Хрякова и, чмокая ногами по луже, пе-
ренес на сухое место.
Марья, сидевшая на крыльце своего дома и
щелкавшая семечки, игриво рассмеявшись, крик-
нула:
— Вадюшенька, миленочек, перевези и
моего тупоносого, а то ноженьки замочит.
Будто слиток раскаленного железа влетел
тогда в грудь Вадьки. Не задумываясь, он до-
гнал Хрякова, схватил поперек и, бросив его на
средину лужи, начал катить его, будто бревно,
как бы желая, чтобы ни одного места на черной
праздничной суконной поддевке мастера не оста-
лось сухим.
— Н-не дам на себе проехать! — впервые
выкрикнул Вадька слова, которые так часто пов-
торял потом как девиз своей жизни.
Вадька понимал, что и в коммуне должны
быть и начальники и порядок. Но принятая, не-
совместимая с честью Вадьки, чересчур боль-
шая разница заработков хозяйственных и про-
стых перевернула всю его душу, и он возненави-
дел всех коммунаров как черных изменников.
— Н-не дам на себе проехать! — выдохнул
он еще раз в лица выбежавшим из клуба ком-
мунарам, и под смех Марьи, радовавшейся сво-
ей проделке, Вадька как был босым, так и ушел
навсегда из коммуны.
Ушел и ни к кому в Курье не попросился.
В круче над озером вырыл землянку.
Забылась доброта Вадьки.
В селе стали называть его землянку «берло-
гой лежебокого одуря». А самому Вадьке нет
одного имени. И лентяй, и дурачок, голоштан-
ный бобыль, оборванец, вшивый, нерадий...
Плюют, харкают ему вслед, и он привык к оби-
дам. И поступает, как душа велит. Люди на
страду, а он в холодок берлоги. Люди на пашню,
а он весла в лодку и на озеро сомов ловить.
А то выломит дубинку да в тайгу. Неделю-две
бродит по ней, мясом зверья питается. А вер-
нувшись, буровит село. Вечерки разгоняет. За-
ходит в дома и требует самогонного угощения.
Неделями, месяцами ходит из избы в избу, пьет
самогон прямо из бочонков, но, кажись, никогда
не пьянеет. И только всегда тоскует. Ничему
не рад. Не рад и выделенной ему земле. Гуляет
она под бурьянами. А он иногда поковыряет
тяпкой огород, посеет картошку да ею и пи-
тается.
Не любит село нерадия. А иные жалкуют.
Один раз пришел к нему в землянку священник.
Крестом его осенил. Хотел своими лошадьми
вспахать землю. Помочь ему на ноги встать.
Но Вадька не поднялся с лежанки.
— На селе, — нехотя потянулся он, — бре-
шут про меня, будто я Ивашка-дурачок, что
в сказке Кащею ребра потревожил. Но Ивашка
на бога уповал, а я, батя, и господу богу поко-
риться не в силах. Прощевай, а то как бы я
сдуру... Вон видишь озеро рядом... Тут глуб-
кое место...
Так он многим говорил... В последнее время
прилип к нему дядя Ерофей. То на рыбалку
увяжется, то в тайгу за рогачом походить. И еще
пуще расшевелил, растревожил своими окаян-
ными вопросиками. Но Вадька и ему о себе тол-
ком рассказать не мог и не хотел. Гордо, непо-
корно, злобно рос, не обходил голод. Всю жизнь
после коммуны шел с тоской, как с камнем го-
рючим, неизвестно куда — к лужку ли с сол-
нышком, к трясине ли смакующей, — шел зло-
бен, черен, обманут, но шел упорно, каменоло-
мом шел с одним неистребимым желанием —
остаться свободным и не быть мерином, на кото-
ром будут ездить ведьмы собственности.
— По чьему поручению ты выскочил такой
храбрый? — не взглянув на Черткова, по-преж-
нему тихо, тихо, словно только что и не про-
мелькнула перед ним его исковерканная, чудо-
вищную угрозу таящая жизнь.
— По поручению партии.
— И жить тут будешь? С ними?
«О жизни заговорил!» — радостно метнулось
в Черткове. Мгновенно соскочив со станка, встал
против Горева и, как когда-то в далеком детстве,
горячо протянул руку ладонью вверх.
— Здравствуй, Вадьша! — сказал Чертков
так радостно, словно увидел его впервые после
разлуки в детстве и будто дороги их никогда не
расходились.
Но Вадька не повернул головы, не выпустил
топор, не подал руки.
— Не верю.
Черткова будто кто швырнул обратно на ста-
нок.
— Да хватит быком стоять, язви тя! — хле-
стнул он. — Хлеб мокнет! Иди устанавливай
очередь вот с дядей Ерофеем, да завтра на со-
брание! А они! — Полный огня взгляд бросил
Чертков на село. —'Пусть тогда они голыми зу-
бами остановят жернова нашей мельницы! Рас-
ходи-ись! — протяжно, как команду, повторил
он всем. — А завтра со вторыми петухами в На-
родный дом, бывшую ссыпку Боброва, на за-
крытое, только наше собрание бедняков! Хва-
тит в дураках оставаться! Там все решим! Пропу-
скать в дверь будет сам Вадим Петрович
Горев! — и спрыгнул со станка. — Пошли, дядя
Ерофей, устанавливать!
— По мне пожалуйста, если с помощью
Вадимушки... Как ты помышляешь, Вади-
мушка? — обратился Ерошич к Гореву, весь
внутренне засветившись золотой радостью. —
Может, испробуем... разок... Комиссарова сын-
ка... Может, уполномочья какие имеются...
Вадька, еще помолчав, вдруг вплотную шаг-
нул к Черткову.
— Будь я проклят, поверю в остатний раз!
Я на все отчаялся. Помни, шахтер. Ты мне ра-
дуга по бескормному небу... Но ежели... — Го-
рев тяжелым, непроглядным взглядом придавил
Черткова, — жилы, как дратву, на кулак вы-
сучу... Всех ведьм из нор вытащу. И сам
в тайгу уйду. И людей уведу. Понял я — не
в буйности, а в них моя сила... Не один я теперь...
Не один.
И, не оборачиваясь к Черткову, словно волну
пароход, рассекая грудью толпу, пошел к мель-
нице.
.Чертков и Ерошич пошли за ним, И только
55
теперь, несколько опамятовавшись, проходя че-
рез враждебную толпу измученных людей
в мокрых чапанах и полушубках, Чертков в
полную силу почувствовал себя виноватым пе-
ред этими людьми.
Варвара недалеко от привода, обливаясь сле-
зами, все еще ползала вокруг Серка.
— Смотри-ка, — сдирая кожу с хвоста, жа-
ловалась она Черткову, — то есть содрать нет
возможности. Копытами, как старый полог, из-
дырена... Миленький, миленький, единственная
ведь. Единственная, как мать родная. Дышу на
нее теплом всей семьи. Пять лет зарабатывала,
пасла свиней, впроголодь жила и детишек недо-
сыта держала, все копила на худобу. И вот
только анадысь с базару привела. А поди-ка,
грех какой! Теперь хуть домой не являйся. Ре-
вом заревут все пятеро...
У Черткова на скулах выступили желваки,
он стиснул зубы. I
— Ничего, — почти не разжимая печернев-
ших губ, словно в злобе на Варвару. — Ты тут
ни при чем. Тут коммуна... Завтра же полу-
чишь... Э, к черту — сейчас! Пойдем! — почти
враждебно кинул Сережка.
Варвара, бросив Серка, невольно подчини-
лась. За ними увязались несколько помольцев.
А Чертков, выведя из конюшни первую по-
павшуюся лошадь — попался битючный сиби-
ряк с Микиткиным клеймом «трахтура» на
крупе, — передал повод Варваре.
— На — заместо убитой.
Варвара бросилась в ноги партийного секре-
таря, который, сдерживая горячий ком, подка-
тивший к горлу, уже шел к мельнице. Заложили
в привод упряжки очередников. Содыч, взяв на
себя рычаг, пустил жернова. Пошло мелево для
хозяев тощих лошадей. А пыльчатый дождичек
все шел себе и шел.
Глава 12
Бунт вроде бы закончился, а события, как
после горного обвала, завалившего привычные
русла рек, продолжали нарастать.
Чертков действовал стремительно, бурно,
с бегу... Не задумываясь о своих правах, моло-
дой человек распоряжался тоном, не допуска-
ющим возражений; решения приходили молние-
носные, в эту минуту единственно возможные.
И не придумывал он их, не прилаживал к собы-
тиям, как случайный городской ездок в благих
целях приделывает к хомуту мягкую подушку,
которая в первой же запряжке становится ка-
менной удавкой для лошади. Нет, он еще звенел,
и они приходили как бы сами собой, на ходу.
И никто никогда не мог бы почувствовать их
необходимость с такой точностью издали. Его
решения — как отзвук окружающих событий,
как сокровенный смысл их — улавливались
66
Чертковым, ставшим, как бы духовной осью
действия масс.
Установив порядок на мельнице, Сергей пе-
ребежал площадь, просунул голову в окно куз-
ницы.
— Откупоривайтесь покамест! — крикнул
он. — Гриша! Передай Федотову — через час
бюро! И все, кто тут есть члены бюро, будьте!
— Чрезвычайка! — понял Мирон Ермолае-
вич. — Правильно!
— А где я его сыщу за час? — помедлив,
отозвался из глубины кузницы и Гриша.
— Он пропустил уже два партсобрания! Во
всяком случае... Э, черт, во всяком случае, на
предстоящем... —запнулся секретарь. — Зав-
тра, да, завтра вечером! — только что явилось
ему. — На общесельском сходе — нельзя без об-
щесельского после такого тарарама! — он край
нужен! Пусть скажет: с нами он или против
нас! — И, уже уходя от кузницы, бросил не-
громко, но, как всем показалось, оглуши-
тельно: — На этом сходе с каждого спросится...
Никакой пощады!
— Ого?! Вот это да! — раздались отовсюду
удивленные голоса. И никто не спросил, что
означало «с нами или против», с кем «с нами»,
хотя у всех в глазах стоял этот вопрос.
Коммунары не двигаясь стояли у окон; одни
с любовью, другие с неясным страхом, третьи
с внезапной ненавистью глядели на быстро уда-
ляющегося в наступающие сумерки секретаря,
но одинаково всем им он показался сейчас сов-
сем не тем, кем был еще минуту назад. И стран-
но — он стал для них другим, нежданно значи-
тельным, не после того, как на их глазах остано-
вил бунт, а именно сейчас, когда сказал эти по-
следние, неизвестно кому адресованные слова,
будто они и заключали весь смысл только что
минувшего и еще более грозного наступающего.
Да и сам Чертков, на ходу переведя дух, по-
думал: что позволило ему сказать эти слова. И
он вдруг почти физически почувствовал — за
его плечами встали новые массы, вся новорож-
денная «армия» Вадьки Рыжего.
И когда Мирон Ермолаевич, дрожа от злобы,
потребовал на бюро послать протокол в «ор-
ганы» и немедленно арестовать «рыжую кон-
тру», чтобы навсегда очистить окрестность от
буйства анархии, Чертков залпом ответил ему:
— А какой протокол пошлем в «органы» на
того, кто с потрохами запродал коммуну кула-
кам и проходимцам и до кровавого бунта довел
бедноту, поставившую под сомнение само суще-
ствование для нее Советской власти? Нет, ком-
мунист Парасюк, вы теперь не отделаетесь ло-
зунгом о сохранении хлебного фонда!
Мирон Ермолаевич побледнел и осел на
лавку.
— Расправой с Горевым не смоешь срам
с коммуны! — продолжал Чертков, — Лучше
будет, если мы пока помолчим о донесениях
в «органы», а сначала постараемся честно отчи-
таться перед народом за работу коммуны зав-
тра на сходе общества! Как вы считаете, това-
рищи?
Все члены бюро, кроме Мирона Ермолае-
вича, стояли вокруг стола. Молчали.
— Умно, Серега, — после долгого молча-
ния, ни на кого не взглянув, с трудом прогово-
рил Петошин, словно он рвал что-то внутри
себя, — поддерживаю.
— Я тоже поддерживаю, — отозвался и
Содыч, весь белый от мучной пыли. — Надо
вернуть добрую славу коммуне. Во что ни
стало...
Чертков перевел упорный взгляд на предсе-
дателя Чернокурьинского Совета Ивашкина,
вместе с другими коммунистами прибежавшего
из села и дрожавшего от страха так, что цока-
ли зубы и подпрыгивали его щегольские черные
усы колечками.
— Я не могу политически обрешить, — вы-
говорил он. — И на воле его оставить сладости
мало. И сход созывать, когда он развозился,
не больно пряники... Стихея!.. Не могу. Я как
все...
— Гриша, а какого же хрена ты мол-
чишь? — резко повернулся Сергей. — Или у
комсомола другие личные настроения? Я ведь
тоже комсомолец.
— На общесельском доклад пусть делает
Мирон Ермолаевич, — не взглянув на Чертко-
ва, куда-то в угол твердо проговорил Гриша. —
А Сазоний Петрович... Достаточно, что будет
присутствовать.
— Вполне достаточно! — опамятовавшись,
уверенно поднялся с места Мирон Ермолаевич,
он вспомнил, что еще существует неколебимый
авторитет Сазония в народе. — Для доклада
я больше знаю хвактов. А для авторитета на
всех хватит присутствия вожака! — И, уходя из
комнаты, многозначительно бросил: — Вожак,
создавший коммуну и ответственный за нее
перед крайкомом, скажет свое слово. А вот
кой-кому действительно стоит подумать — с во-
жаком он чи против!
Вдруг, повернувшись, вплотную подошел к
столу.
— Это я сурьезно, — процедил он, глядя
совсем стянувшимися щелками глаз на Чертко-
ва. — Без возврату. По гроб. О так-от!
Хлестнув дверью, ушел.
Бюро приступило к обсуждению совершен-
но неожиданного состава членов президиума,
который Чертков предложит завтрашнему схо-
ду общества. Особую опаску вызвали кандида-
туры Вадьки Рыжего и Таракашкина, между
которыми придется сидеть Ивашкину. Анатоль
Ивашкин, обливаясь потом, задрожал
еще пуще.
— А не чересчур, Серега? — скосив к пле-
чу голову, выглянул из-под жестких бровей Пе-
тошин. — Не чересчур?..
— Что я вам скажу. — В глазах Черткова
засияло злорадство. — Если решил полезть в
пасть медведя, говорила моя бабушка, не за-
держивайся на зубах, полезай в горло. Она по-
нимала толк в медведях...
Утираясь платочком с вышитым сердечком,
Анатоль Ивашкин проговорил:
— Не больно веселячая побаска. Как ты
думаешь, Егор Иваныч? — спросил он мастера.
— Не больно веселячая, — согласился Пе-
тошин. И, уже проводив членов бюро, мастер
задержался около Сережки.
— А удержишь «стихею»? — повторил он
слово Ивашкина.
— Э, черт, и на это я отвечу тебе, дядя
Егор, такой же побаской. Ее всегда говорит
другой мой настырный хрыч: идя на охоту, не
надейся не встретить зверя. Такова обстановка.
— Ну гляди. Я всей душой с тобою.
Потоптавшись еще, желая что-то сказать, не
сказал, ушел.
Покинув комнату секретаря, члены бюро не-
медленно вернулись к своим станкам. Все со-
знавали ответственность момента — быть ком-
муне или больше ее не станет. Не только они,
но и каждый рядовой коммунар понимал, —
судьба родной коммуны зависит от его стой-
кости и верно выбранного поведения; а вот вер-
но выбрать поведение не сразу и не каждому
дается... В сумятице настроений большинство
коммунаров верило, что судьба их зависит не
только от них самих и не только от завтрашне-
го решения общества, но и от справедливого
вожака, на которого в тайне души большие
надежды все еще возлагал даже мастер Пето-
шин. И побаивался его.
Когда Чертков, миновав зал клуба, где свое-
образным лагерем располагались прибываю-
щие из деревень коммунисты и комсомольцы,
вышел на крыльцо, чтобы обежать мастерские
и мельницу, — он боялся какой-нибудь злобной
провокации со стороны хозяйственных, — не-
вольно остановился.
Черным пологом опустилась ночь. Запахло
хрусткой изморозью. Сумно, тревожно. В до-
мах ни огонька. Не зажигают. Не спят. До ос-
нований, до корешков потрясена коммуна.
Чертков присел на крыло крыльца. При-
слушался. Против него на втором крыле сидел
человек.
— Кто это?
— Я, — отозвался Гриша. — Тебя поджидаю.
- Ну?
— Ты хочешь бунт против коммуны раз-
вернуть в наступление коммуны?
— Я этого еще не знал. Но сейчас знаю.
Да! Да! — после долгого молчания повторил
Чертков и быстро направился во тьму, в сторо-
ну кряхтевшей мельницы. От угла отделился
человек, тенью последовал за ним.
Тревожно задумавшись, Гриша пошел к
кузнице, ослеплявшей искрами площадь. Соб-
ственная мысль и ответ Сережки так поразили
его, что он, войдя в мастерскую, сначала даже
не понял, к кому относится противно-ехидный
смех обычно осторожного, чисто выбрито-
го, всегда лоснящегося Ермолаева — доверен-
ного, или, иначе, начальника кузницы.
— Хи-хи-хи-хи, смотри-ка, как он тебя, а?
«Сходи вон туда», «сбегай вон за тем», «до-
ставь мне того», — заглядывая в его мрачное
лицо, язвил доверенный, только недавно вер-
нувшийся из таежника и успевший повидаться
с Мироном Ермолаевичем, забегавшим сюда
после бюро. — Хи-хи-хи, как, а? Просто без
совести харкает тебе в мазницу, а ты, дурень
бессловесный, облизываешься. И это наш ком-
мунар Григорий, краса и гордость. Что, стало
быть, его бесстыдность по нутру? Но это еще
цветики, мой дружок. Видно, к чему клонит-
ся, — к полной партийной приказности! К при-
казности! — не переставал паясничать, словно
переродившийся или потерявший рассудок Ер-
молаев. Он говорил громко, явно хотел, чтобы
его слышали все коммунары. — Давай, кланяй-
ся партейному приказчику больше. Обувать и
раздевать заставит. Так это проснется, будет
сидеть без портков на Наташкиной кровати,
а тебя гукнеТ: «Подай портки! Да живей, жи-
вей поворачивайся, комсомолец Григорий!» Хи-
хи-хи! К тому дело клонится!
— Довольно! — сорвался Гриша.
— Хи-хи-хи-хи! А разве не правда, что ты
скоро будешь ему порты подносить в порядке
партейной дисциплины?
Гриша замахнулся пудовым молотом.
Ермолаев отскочил и, в свою очередь, поднял
молот.
— Хи-хи-хи-хи, ишь ты, накалился как!
Еще бы! Приказчика задели. Дебоширов оста-
новил. Контру под защиту взял.
Грохот затих. Все кузнецы какое-то время
стояли, ничего не понимая.
Опамятовавшись, коммунары кинулись на
драчунов. Самсон Громов, забинтованный, но
не покинувший в грозные часы кузницу, вско-
чил на ноги, длинной жилистой рукой почти в
воздухе поймал молот Ермолаева. Отбросив
молот, схватил доверенного за грудки. Гришу
удерживали несколько человек.
— Ты что к нему пристал, дядя Феофан! —
растаскивал молотобоец закопченный полушу-
бок Ермолаева. — Ты что, с ума спятил, ли чё
ли? И Сережку задел! Он геройски коммуну
спас! Убью!
— Карау-ул-л! — вдруг истошно закричал
Ермолаев, — Убивают!
Молотобоец отпустил доверенного, а тот,
вскудлаченный и потный, добежав до двери,
обернулся.
— Пойдем! — крикнул он остальным куз-
нецам. — Кто совесть и уваженье к порядкам
коммунарским не потерял, — пойдем! Мы им
покажем, как бунтовать. Он, вишь ли, коммуну
спас, а руководители им нипочем! Ни жить, ни
работать не дают подрывщики. Пусть сам во-
жак вместе с высшими властями разберется,
кто изнутри коммуну подрывает и кто буйную
контру на нас натравливает из-за захвата вла-
сти. Пойдем, кому жаль потерять кусок хле-
ба!.. — уже угрожал он.
Несколько хозяйственных двинулись к вы-
ходу. За ними бросили молотки еще несколько
человек, но с места не сошли. Мучительный
страх перекосил их лица — и бросить кузницу
жалко, и кусок хлеба потерять не хочется. Каж-
дый хорошо знает, как жестоко наказывает
Федотов заподозренных в подрыве. Без копей-
ки, с одной сумой выбрасывает на улицу целые
семейства. Не возвращает даже паевые.
Но и хозяйственные не все пошли за дове-
ренным. Усатый Хряков единственный во все!!
кузнице грохал по наковальне. Как будто не
замечал происходящего. Он выгадывал. Не хо-
тел обвинить молодежь в подрыве, а тем паче
Самсона Громова. Метил его в женихи своей
Поле. Да к тому же... По его мнению, заваруха
могла обернуться не в пользу группы Мирона
Ермолаевича. Подрывалыциком может стать
сам Ермолаев. А того и ждет Хряков. Ермола-
ев в подрывалыцики, а Хряков в начальники.
А тогда хоть и проценты побоку. Согласен...
Своя рука при разметке жалованья должна,
чать, не обидеть доверенного...
— Честности мало имеешь, Феофан Де-
ментьич, — оторвался от наковальни и спокой-
но, как сом, повел усами Хряков в сторону
Ермолаева. — Честности. Чего ты невиновных
парней под кару вожака подводишь. И даже
на нашего партейного секретаря непристойный
намек делаешь. Ить все видали, кто первый
заваруху начал. Так что, несмотря что я хозяй-
ственный, а с тобой не пойду. Потому у меня
справедливость напрежь всего.
— Семен! Пойдем, — обратился Ермолаев
к старому коммунару, отцу Самсона. — Не в
свинарнике место тебе с твоими золотыми ру-
ками.
— Но и не средь твоих горниц, — тихо от-
ветил Громов, направляясь к своему горну. —
У меня капиталы не вертятся, как у тебя, Фео-
фан Дементьич. Не для наживы живу. А руки,
слава богу, крепко держатся. Не оторвутся,
поработаю. Прощевай, раз подвох задумал в
трудный денек для коммуны, А вы, ребята, за
работу! '
58
Ермолаев кинул колючий взгляд на Громо-
ва, на Хрякова, увел несколько человек.
Освещенный зловещим мелькающим светом
горна, Гриша сунул в жар брусок железа,
прыснувшего синими искрами. Сурово глядел
в огонь. Растревоженная больная рана гудела.
Сегодня Гриша раньше чем кто-либо из
коммунаров понял и оценил подвиг Сережки.
И что бы о нем ни говорили хозяйственные,
ослепленные жадностью и страхом потерять
власть, и что бы он сам ни чувствовал к нему,
справедливое сердце Гриши говорило: если есть
в жизни герой, так Сережка и есть герой. И да-
же больше: Гриша не любил это затрепанное
слово «герой», и оно не подходит к Сережке.
Не героичность, не храбрость в нем, а ясная,
искренняя, перед смертью не робеющая убеж-
денность. Вот что дает ему силу. Еще много хо-
роших слов мог бы сказать Гриша о Сережке,
но все это не может заслонить перед Гришей
нетоварищеский Сережкин недостаток в личном.
Нелюбь к Черткову остается и гнетет Гришу.
Последнее время много было общественной
работы. И поэтому часто встречались все трое
вместе. Настроение Наташи глухое. С Гришей
она была ласковой и смелой. С Чертковым по-
корной и, наоборот, не совсем свободной. Иног-
да Грише казалось, что она любит его больше,
но... он подозревал ее в том, не имеет ли она
выгоды... Если бы Гриша узнал достоверно,
возненавидел бы — и конец. . Но нет, он еще-
сильнее болеет по Наташе .. А Сережка знает,
как страдает Гриша, и все же... Нет, не так
Гриша видит завтрашний прекрасный день
коммуны... Не так. И никогда, никогда не усту-
пит в этом Сережке. Не осмирится...
«Хи-хи-хи-хи»... — снова и снова все еще
видит Гриша лоснящееся лицо Ермолаева. Гри-
ша с ожесточением грохает по горящему же-
лезу, но заглушить этот сатанинский смех
не может.
К нему наклоняется Самсон.
— Не убивайся. Ты правильно понимай их.
Правильно, — кивнув на дверь, на ухо шепчет
он. — Чую, недоброе задумали. Даже на тебя
кидаются... Как бы где, под видом бунтоваль-
щиков, Сережку не встретили... Как ты пола-
гаешь?..
Гриша перестал ковать.
— Иди к нему, — проговорил он быстро,
будто от него все разом отлетело. — Ходи по-
одаль. А то еще накричит. А голова как? Смо-
жешь?
— А меня только оглушило. Ну, ухо...
Хорошо б потом прирастить.
— Напрочь?
— Поля сказывает: мочка осталась.
— Иди. Потом заходи в клуб. -Сельские
сбегаются.
— Хорошо.
Выйдя из кузницы, Самсон увидел у за-
крытого жестью разбитого окна Черткова. Он,
оказывается, все слышал, что произошло в куз-
нице. Заметив Самсона, Сережка быстро по-
шел к домам. Зашел в сапожную, в шорную,
затем Громов слышал, как, не открывая став-
ни, они запираются изнутри, тетка Марфа гром-
ко говорила в форточку: «Не открою, Сергу-
нек! Бандючки ходють по коммуне. Да и что
мне лясы-т точить с тобой на ночь глядя.
Я и так знаю, гостенек, что тебе с ними воль-
готно! »
Самсон из-за палисадника увидел, как Се-
режка отшатнулся от окна, постоял и сел на
скамейку.
— «Гостенёк», — чуть слышно прогово-
рил в темноту Чертков. — Все еще гостенек...
Чего тебе? — вдруг заговорил он с Самсоном.
Тайная охрана раскрыта. Громов подошел,
сел рядом.
— Какой гад, — шептал Чертков.
— Кто?
— Парасюк. Кто еще!
— Что это ты так заместителя, Чертков?
— Секретное решение бюро перетолковал
и выдал.
— Какое?
Чертков не сказал.
— Он и бузу в кузнице сработал...
— Ну? Вот гад! — выругался Самсон.
Помолчали.
— И все это только начало... — по-преж-
нему куда-то в темноту говорил Чертков. —
В район ускакал.
— А если и тебе поехать в район, хотя
нет! — поспешно перебил себя Громов. — Тебе
нельзя отлучаться. Нельзя. Ты, Чертков, пра-
вильно понимай — нельзя!
— А я и не собираюсь. Здесь кухня Рыже-
го задымила. Тут все начинается и все решает-
ся. Бог не поможет. А этот «деятель»... Пусть
ищет ветра в поле. Я завтра из-под земли, а до-
ставлю его на сход — лопать Вадькины шаньги.
И Самсон понял Черткова...
Против них во мраке подъезжали и подъ-
езжали к привязям верховые.
Со всех курмышей Черной Курьи, со всех
окрестных заимок, факторий, деревень троп-
ками сбегались в коммуну коммунисты и ком-
сомольцы, прослышавшие о бунте.
Прискакала на своей только что объезжен-
ной Красотке и Лена. Некоторые коммунисты
еще во время заседания бюро толклись в
клубе, ожидали новостей, ловили Петошина,
Содыча и других видных коммунаров. Комсо-
мольцам же было объявлено, как всегда во
время какой-нибудь тревоги, — будет у них
летучка.
И вот они набились в зашторенную, осве-
щенную прикрученной лампой комнату секре-
59
таря комсомола. Разбившись на группки, тре-
вожно шептались, словно таились друг от друга.
Наконец в комнату вошел еще не умыв-
шийся, закопченный Гриша. Не поздоровав-
шись, он протиснулся к столу, повернулся к
ребятам.
— Считаю нужным сказать, — проговорил
он сумрачно, — конечно, не для гласности,
а только для вас одних... По предложению
Черткова, партийное бюро решило не арестовы-
вать Вадьку Горева.
Все три десятка комсомольцев вскочили на
ноги.
— Как это понять? — спросила Лена не
сразу.
— А так и нужно понимать, решило не
арестовывать. И завтра же вечером созвать
общекурьинский сход. В Народном доме.
Ребята опасливо переглянулись. В такое
неспокойное время — сход.
— А кровопролития не будет?.. — спросил
кто го.
Не замкнут нас всех... в энтой ссыпке?
— И подпалить нетрудно.
— Садитесь, — не отвечая на вопросы,
предложил Гриша. — Что повскакали?
Ребята один по одному с неохотой начали
оседать на табуретки и лавки. На их бледных
лицах острая тревога. И так как секретарь не
ответил на вопросы, сосед Лены в шинели
демобилизованного спросил:
— Где будем получать оружие?
— Оружия нет, — ответил Гриша. — И не
будет.
— Как это понять? — опять прозвенел полу-
детский голос Лены. — С пустыми руками, ли
чё ли?
— Так и понимай — нет и не будет.
Комсомольцы снова сторожко примолкли.
Было ясно, что они не могли постичь своей
задачи. Глупо было надеяться, что Вадькина
анархия успокоится. А Гриша, сообщив им
такую важную весть, казалось, не хотел ска-
зать слишком много.
— Вот это да! — раздался насмешливый
голос вернувшегося из таежника Сени Рябцева
от двери, у косяка которой он стоял. — Вот
это да! Полная ясность. А лопатки т найдутся,
наверно?
— Зачем лопатки? — обернулась к нему
Лена.
— А чтоб хоть могилки-т себе оборудовать.
Лена покраснела. Было совершенно оче-
видно, что не следовало задавать вопрос Ряб-
цеву.
В комнату вошел Чертков и забинтованный
Самсон. Некоторые ребята поднялись со своих
мест. Самсон остался у двери. Чертков про-
брался к столу. Кго-то уступил ему свое место.
Чертков, тепло скользнув взглядом по юным
лицам, обращенным к нему, устало опустился
на табуретку, склонил голову. Ему тут, в ком-
нате комсомолии, хорошо. Лучше, чем на бюро.
Привычнее. Тепло. Тут можно и помолчать.
Ребята поймут...
Сегодня он больше, чем когда в жизни, был
самим собой. Поступал, как требовали обстоя-
тельства, как подсказывала минута. Даже с
хрычом не спорил. И это было хорошо. Так
хорошо, что Сережка, кажется, почти не заду-
мывался о завтрашних последствиях своих
удивительно важных поступков. Не задумы-
вался! А не несет ли его слепой вихрь собы-
тий? Чго он скажет сейчас этим юным комму-
нистам, доверчивым, вверяющим ему свои жиз-
ни? Не лучше ль было бы ему как-то подняться
над вихрем и хладнокровно увидеть таящийся
за ураганом завтрашнпй день ребят и свою
личную судьбу. Заглядывая в завтра, куда
проще, застрахованнее было бы арестовать сей-
час Вадьку и еще двух-трех вместе с ним как
бунтовщиков и тем стать в глазах всего края
решительным секретарем, усмирившим зава-
руху. А когда буйно настроенный Горев будет
обезврежен и пригвожден, потребовать от прав-
ления коммуны ограничить хозяйственные ап-
петиты заместителя и, насколько возможно, вы-
править политику коммуны. Да, так было бы
спокойнее.
Но пусть не покажется будущему истори-
ку, если пытливый глаз его случайно упадет
на дело Сережки Че рткова, странным, что Се-
режке в это время просто было не до себя. Он
не только по-человечески не мог предать Горе-
ва, не выполнить данное ему слово, но он не
хотел изменить чему-то большему, чем его
жизнь. Ему даже нравился отчаянный посту-
пок Вадьки. И бунт, и вызванный им непо-
правимый разлом коммуны, и все то неведомое,
что он неизбежно еще вызовет, было ему втай-
не желанным, будто сам он и породил это в
своих лекциях и мучительных поисках нового
пути для коммуны. И вот теперь он, кажется,
открывался...
— Товарищи... — проговорил Чертков тихо,
глядя на ребят странно удивленными гла-
зами. — Произошло великое событие... *
Он помолчал, у него перехватило дыхание.
Ребята, не моргая, с замершими сердцами смот-
рели в лицо Сережки.
— «Бунт», — продолжал он так же тихо. —
Я думаю, есть пример исключительного значе-
ния для всей нашей революции...
Комсомольцы, пораженные мыслью Черткова,
как-то торжественно задумались, вытянулись.
Молчал опять и Чертков.
— У тебя,. Чертков, видно, две головы на
плечах, — ухмыльнулся Сеня Рябцев. — Одну
снимут, другая останется. Тогда, конечно, что
тебе бояться дружбы с контрой. .
60
Ребята — одни испуганно, другие враж-
дебно — глянули на Рябцева.
— Наступает желанное время, — словно не
расслышав его, продолжал Чертков. — У тру-
дящихся зреет желание изменить проклятую
жизнь коллективным трудом. . «Коммуна» —
плохая она или неплохая — сделала свое дело.
Теперь все будет зависеть от нас, организаторов.
Хватит у нас души пересмотреть, изменить отно-
шение к бунтующим людям, встать впереди
них — хорошо! А нет — лава новой жизни вы-
кинет нас из забоя на гора к обслуге... Будем
только воображать, что мы наверху Вот так
я оцениваю обстановку на сегодняшний день.
Такова диалектика, ребята.
Комсомольцы, да и приезжие коммунисты,
узнавшие о выступлении Черткова и теснивши-
еся в дверях, долго не могли заговорить. Не
слышно было даже их дыхания. Так необыкно-
венна мысль Сережки. Лена Щербакова в рас-
стегнутой шубейке, как-то по-детски разинув
рот, слоено бы застыла, и только ее расширен-
ные чудесные лазоревые глаза спрашивали:
как... как это понять?
Партийный секретарь предлагает изменить
отношение к «бунтующим людям» .. — ду-
мала она. Оказывается, не комсомольцы, не они,
до гроба преданные активисты, показали «гри-
мер» против проклятой жизни, а Вадька Ры-
жий, Таракашкин, темная Варвара и вся эта не-
сознательная массыя .. Разве в жизни так мо-
жет быть? Разве эта самая «диалектика» силь-
нее их дружного голосования? И беззаветной
стойкости?
Правда, Сережа назвал их организаторами
и просит встать впереди.
Ну, впереди они вроде завсегда были. И по
хлебозаготовкам, и по яйцу... А попробуй встать
впереди Рыжего... Да, попрооуй... Это тебе не
в драмкружке недоимщика высмеивать и даже
не в облавы на лесных бандючков ходить! Та-
кое совсем, совсем по-новому... И очень, очень
трудно... Встать впереди бунтующих — это,
знать, и есть самое трудное в теперешней жиз-
ни... Самое трудное!.. А вот Сережа, углядев-
ший это трудное, может. Он все может. А за ним
и комсомольцы, и она, Лена, хоть в огонь, раз
в интересах...
И вот уже почти все они, юные, отзывчивые,
смотрели на Черткова, рабочего парня, лишь не-
многим старше их, с гордостью, восхищением и
тревогой за его, ставшую бесконечно дорогою
жизнь.
— Это огромадно! — шептал про себя,
словно боялся нарушить торжественность ми-
нуты, Самсон. — Ты правильно понимай, Черт-
ков, огромадно!
Впереди Самсона стояла Наташа, — она вбе-
жала, будто вынырнула из мучного ларя, в на-
чале речи Черткова; не стыдясь, с горячей лю-
бовью она смотрела на бледного Сережу гла-
зами, полными слез. Слезы проделали дорожки
по ее перепудренному мукой лицу. Сбылось На-
ташино и ее отца, старого коммунара, предчув-
ствие... Вот он какой, их Сережа... Он открыл
не только себя для Наташи, но и целую новую
жизнь, без которой всем им теперь уже невоз-
можно... Неинтересно.
— Ну, а теперь, ребята, — проговорил
Чертков, — я поехал: скоро рассвет.
— Куда? Как поехал? — раздались голоса.
— Еду на встречу с горевской компанией.
Сходка будет тайная. Закрытая. В Народном
доме.
— Зачем?! Так сразу?! И мы! И мы едем!
Шутка сказать!
— Ребяты! — завораживая дорогу, обращает-
ся ко всем Самсон. — Одному Черткову нельзя!
— Нет, нет, — заметно волнуясь, сказал
Чертков. — Я пойду к ним один.
— Это правильнее, — подтверждает и сек-
ретарь комсомола.
— А я как же, Сережа? — не отставала и
пробиралась за Чертковым Лена
— Гляди, не вздумай поехать, — предупре-
ждает Гриша. — Ты из крепкого двора
— Как это понять? Я комсомолка!
— Правильно! — не удержался Сеня Ряб-
цев. — Поезжай и покажи там анархистам свой
комсомольский билет. Для Рыжего будет сильно
авторитетно, что ты за кажинный месяц аккур-
ратно членские взносы уплачиваешь!
— До чего ты противный, Сеня! — восклик-
нула Лена. — В тебе никакой приятности не-
тути! Хоть бы исключили тебя!
— Чего ты, Рябцев, пристаешь до девчу-
шки? — вмешался парень в шинели.
— «До девчушки»! — обиделась Лена. —
Гриша, ты слышишь? Можно так спокойно
жить на свете от этих переростков!
— Не обращай внимания, Леночка! — об-
нял ее партийный секретарь. — У тебя сердце,
будь здоров, действительно комсомольское!
Большего счастья, чем эта похвала, для Лены
еще не было на свете.
— Кто на кснях, — не выходя из-за стола,
строго проговорил Гриша, — проводите Черт-
кова до Курьи, ночь еще темная. А остальные
осташтесь. Потолкуем о завтрашнем сходе об-
щества.
Через несколько минут, тихо переговарива-
ясь, небольшая ватага всадников выехала на-
встречу ветру, тревожно, по-сибирски внезапно
завывшему над дорогой.
Глава 13
Буйный ветер-слухонос с быстротой дурной
славушки облетел закоулки Черной Курьи и
рассказал о том, что много лет не появлявший-
61
ся на сборищах вожак Федотов на этом должен
громом разразиться: Сережка Чертков перево-
рот замышляет.
Со всех улиц, со всех отдаленных курмышей
сбегались люди в центр сэла к сумрачной хлеб-
ной ссыпке, национализированной еще во время
революции и перестроенной в нардом. Не
было и одного человека в Курье, кто не
желал бы, кто не жаждал бы услышать зна-
менитого старика. Он все еще владел сердца-
ми людей.
— Услышим, непременно должны услы-
шать, — бормотал на ходу Ерошич, обгоняя со-
седей. — Как можно прозевать. Ведь единствен-
ная, как есть у человека, зрячая голова на все
стадо мужичье... Мало ль что мудрый вожак по-
ведает народу! Ведь нельзя же, в самом деле,
жить так дальше вслепую. Столько вопросиков
накопилось! Дуреют люди, перемены чуют, как
перед революцией. Переколошматят друг друж-
ку-т в потемках. Злоба, что тебе лютая вьюга,
мечется средь мужиков.
Утресь на тайную сходку Вадькиных голо-
дранцев даже Ерошича не пустили, как многоло-
шадного, несмотря что он всей душой за спра-
ведливость. И как ни допытывался потом, что
происходило на тайном сборище, так ничего и
не узнал. Будто война какая.
Как же опосля этого можно прозевать Сазо-
ния-т Петровича. Мало ль куда Вадькины мы-
тари завьюжат! Мало ли!
Но как ни торопился Ерофей Ерофеевич,
а в ссыпку опоздал. Пришлось ему взбираться
на откос фундамента и в окно звать Вадьку.
— Вадимушка, Вадимушка! Втащи меня,
окаянный, в окошко! Больше нет пристойной
возможности!
Вадька услышал дядю Ерофея, нагнулся из
окна, взял его за шиворот, как котов таскают,
втащил внутрь ссыпки.
А внутри ссыпки уже запах махорки и пота.
Нечесаные головы, свитки, шапки, семь со-
тен полушубков да до десятка цветастых бабьих
платков.
С левой стороны много рядов заняли участ-
ники бунта — держатся вместе. Горев впереди
всех, выше всех. С правой стороны члены ком-
муны, заметно поделились на хозяйственных и
простых. Затем дружная ватага молодежи, ку-
лига женщин... В задних рядах всякие сельча-
не: званые и незваные.
Мирон Ермолаевич сидел в первом ряду, не
смотрел по сторонам. А цоднял отяжеленную
голову — перед ним суровые серые лица. Гроз-
но, враждебно молчат. Бунтующие.
Взглянул в другую .сторону и сразу увидел
Петошина, Содыча — тоже его винят...
Понял — Сережка здорово подработал со-
браньице, пока Мирон Ермолаевич ездил в рай-
он... И здесь окружен бесстрашный замести-
С2
тель, и в Елани заруку не обещали. Секретарь
райксма, недовольный заварухой у него в рай-
оне, так и сказал:
— Уж кому как ни вам самим там и разо-
браться. Вы там поавторитетнее нас. И сам во-
жак член крайкома, и ты депутат крайисполко-
ма. Все наше сибирское правительство, можно
сказать. Да секретарь у вас парень с головой.
А мы люди маленькие, районные. Решайте все
сами на месте. Да поскорей кончайте с этой бу-
зой. А то на весь край конфуз ляпнет... Не
очень-то приятно будет жить, когда у тебя воро-
та дегтем вымазаны.
Вот это только и сказал и пошел в боль-
ницу — бюллетень взять ввиду простуды.
Так нежданно Мирон Ермолаевич оказался
наедине с Гыжим, вроде бы на большой дороге...
Впервые без защиты государства, партии... Тут
и шестизапядный телохранитель не поможет.
Прямо сказать, неслыханное собраньице!
В полную меру только теперь, а не во время
лекций, понял Мирон Ермолаевич страшный та-
лант комиссарёнка. На карту поставил и свою и
его жизнь. Но, подставляя голову Мирона Ермо-
лаевича, он надеется сохранить свою, а это как
раз еще на воде вилами писано... За плечами за-
местителя хозяйственные сидят. Их не надо ор-
ганизовывать. Они зернышка не уступят —
вплоть до полного разора коммуны. Кроме хо-
зяйственных, есть понимающие «переходный пе-
риод» борцы, да вон у самой стены, куда не до-
ходит свет ламп, привешенных к потолочным
балкам, белеет в полутьме склоненной головой
вожак Сазоний .. Ну и повышение заработка ма-
лополезным должно сказаться... А Мирон Ермо-
лаевич еще возьмет да и напомнит им об этом
достижении.
-— Тебе уже набавили! — быстро наклонил-
ся он к сторожу Нехаеву. — На целую полде-
сятку! Сколько было споров — добился! Недо-
понимают, а по-моему, без тебя коммуна, как ко-
рова боз вымени. По бревнышку растащили б.
От Рыжего и его дружков все можно ждать.
Младенца из самого чрева слямзить ухитрятся.
Так что ты теперь не будешь числиться лиш-
ним.
Повернувшись к дешевому сапожнику Евсе-
еву, так же на ухо сообщил:
•— Слыхал, Евсеич! Целую полдесятку!
Затем разыскал на все замки замкнуто си-
девшего Хрякова:
— В доверенные выдвигаю вместо Ермола-
ева. Неустойчивым оказался. Паникует из-за
этих буянов.
— Э-э, что ты, благодетель, — чуть шевель-
нул усами Хряков, — у меня и так поджилки
трясутся, а ты еще в доверенные назначаешь.
Оно было б, конечно, по справедливости. Да ду-
маю, ты от переполоха предлагаешь...
Отступил от него заместитель с таким чувст-
вом, словно в него клин вогнали. И, постояв, сел
на свое место. Клин слезой не выбьешь. Сел и
совершенно удивительное заметил: на сцене,
подходя к красному столу, Чертков что-то ве-
село рассказывал мрачному Грише. Весело! —
будто он шел открывать не это насмерть уже
накаленное собрание, а встречу закадычных
дружков. Откуда веселье, этот праздничный вид!
Побрился, белую вышитую коссворотку надел,
как на первомайское гулянье. И смеется. Весе-
ло, колюче!
— Объединенный сход членов коммуны,
членов партии, комсомольцев и граждан Черной
Курьи считаю открытым!
— Мирона Ермола-аича!!! — первым вы-
крикнул, словно взорвался, Бабичев.
— Ермолаева, Федотова, Бабичева, Мар-
фу, — подхватил Мирон Ермолаевич.
А за ним ег*о сторонники разными голосами
выкрикивают те же имена.
Чертков медлен. Колюче улыбчив. Нео-
жиданно презрительно взглянул в сторону хо-
зяйственных. Остановил шум.
— Постойте!...
И тут же снова повеселел.
— Товарищи! Инициативная группа бедня-
ков, коммунистов и комсомольцев предлагает:
председателя Совета Ивашкина, Сергея Черт-
кова, Гришу Сидоркина, Пантелея Таракаш-
кина и Вадима Горева!
В зале воцарилось такое молчание, что было
слышно, как кто-то поперхнулся в задних рядах.
Круглое лицо Мирона Ермолаевича изумленно
вытянулось. На нем было написано: «О так го,
сукин сын?!»
А Чертков, чуть переждав, спросил:
— Отводы есть?
Первым заговорил стоявший у окна Ерошич.
— Позвольте... Как же это так? А Федотов
как же? Сазоний-от Петрович? Это вроде не су-
рьезно получается. Конечно, Вадимушка заслу-
живает, тут что угодно пусть говорят. А как же
можно без?...
— Я понимаю Вас, дядя Ерофей, — перебил
его Чертков. — Непривычно это. Но давайте ус-
ловимся, товарищи, — во весь рот улыбался он,
сверкая еще не прокуренными зубами. Уж чего-
чего, а Сережка умел вести собрания. За свою
короткую жизнь научился этому в бурных сход-
ках и горячих диспутах родной комсомолии пер-
вой половины 20-х годов. — Давайте попробуем
применить святое правило... Ну, то правило, ко-
торое утвердил на всех прокопьевских шахтах
известный Нил Никитович Сизов: того, чью ра-
боту мы обсуждаем, не выбирать в руководство
собрания, кто бы он средь нас ни был. А то как
у нас получается9 Посадим человека на бож-
ницу и молимся на него вместо обсуждения,
А может, человек-то и хороший. Может, хочет
услышать о себе кап эе правдивое слово.
— Ты гляди на него?! — вырвалось у ко-
го-то.
— Я думаю, против такого насквозь хоро-
шего правила, — продолжал улыбаться Черт-
ков, — не будет возражать и сам Сазоний Пет-
рович. — И, чуть подождав, сообщил: — Слы-
шите? Сазоний Петрович не возражает.
Молчанье, как говорится, знак согласия.
— Ну, если так, — смущенно отступил
обратно к окну Ерошич, — то это не обидно.
Что ж в самом деле, хорошему человеку на бож-
нице сидеть. Сазония-т Петровича мы и так
знаем. Слово его долгожданное мы и так нынче
услышим.
— Выходит,—"'сообщил Чертков,— обосно-
ванных отводов нет?
— Не наше дело! Наша хата с краю! —
крикнул кто-то из задних рядов.
— Нет, нет — поддержали Черткова перед-
ние ряды коммунаров. — Утверждаем!
— Как это нет?! Позвольте! Как это утвер-
ждаем? Кого утверждаем? — вскочил с места
Ермолаев — С ума сошли, ли чё ли?
— Всех отводим! — кричит Бабичев. — Ка-
кая наглость! Выбирать нукшо, а не сажать
силом каких-то посторонних! Сплошную анар-
хизму!
— Правильно!- — потеряв вдруг всякую со-
лидность, машет руками и Мирон Ермолае-
вич. — Почему, в самом деле, посторонних на-
пускали, окромя членов коммуны? Отчет о ком-
муне, а не о лесных делянках. Когда это партий-
ный очаг отчитывался перед беспартийными?
Коммуна по уставу не подотчетна единолични-
кам. Предлагаю закрыть двери перед... пе-
ред, — запнулся Мирон Ермолаевич.
— Перед сельчанами? — подсказал Черт-
ков. — Ага, понятно! Тогда мы и это проголо-
суем. Пожалуйста... Товарищи!—громко разъ-
яснил он задним рядам со скрытой радостью —
Мирон Ермолаевич предлагает выгнать сельчан
и запереть за ними дверь. Как вы считаете?
В задних рядах шумно заскрипели скамьями
и наполнили нардом гулом. Все участники бунта
разом поднялись на ноги. А самого Мирона Ер-
молаевича оплошность бросила в жар. Он не
сел, а, как говорят, «плюхнулся» на свое место.
— Нам нечего скрывать перед трудовым
крестьянством! — на весь нардом прокричал
Петошин. — Я это ответственно заявляю как
старый коммунар и учредитель!
— Дружбу желаем завязать с сельчана-
ми! — поднялся и, казалось, даже распрямил
свой горб мельник Содыч, до крайности взбе-
шенный. — На разрыв дружбы коммуна не
пойдет! Это я вам так же ответственно заявляю
как председатель ревизионной комиссии!
.— Не можете вы утаить свое шило в меш-
63
ке, дядя Мирон, — с сердечной тяжестью про-
износит Гриша. — Такое сказать, а!
— Яы настаиваете на своем предложе-
нии? — взглянул Чертков на Мирона Ермолае-
вича, прищурив колючий левый глаз.
— Снимаю.
— Мирон Ермолаевич снимает свое не-
правильное предложение! — объявил Чертков
всем — Голосую предложенный список членов
президиума схода общества. Кто «за», прошу
поднять руки!
Над скамьями коммунаров и Вадькиных дру-
зей поднимается лес рук.
— Кто «против»?
Ермолаев и Бабичев, разом вскинув руки,
тут же отдергивают их обратно. Оказывается,
хозяйственные благоразумно' воздержались от
голосования.
— Решение принято, — объявляет Черт-
ков. — Членов президиума прошу занять места
за столом!
Помедлив, «сам не свой» поднимается на
сцену Анатоль Ивашкин и садится в центре
стола около Гриши. Чертков, улыбнувшись,
придвигает к Анатолю колокольчик.
За Ивашкиным, сняв свитку и почему-то
оставив ее на скамье, поднимается на сцену,
немилосердно скрипя лестницей, Вадим Горев.
Стараясь пригладить свои огненные кудла, са-
дится рядом с Ивашкиным.
От Горева ни на шаг не отстает Пантелей
Таракашкин. И; так как передний ряд за сто-
лом уже занят, садится позади Ивашкина.
Чертков облюбовывает себе место с краю
стола рядом с трибуной.
Все многолюдное собрание с захватываю-
щим вниманием следило, как размещались чле-
ны президиума. Люди глядели на них так, буд-
то не верили своим глазам... У одних состав
президиума вызвал веселый восторг. У других
настороженность или пренебрежение: дескать,
ничего се^е «руководство». Даже удивленно
задравшаяся бородка Ерошича, состоявшего в
Вадькиных дружках, казалось, говорила: «Нет,
это все-таки не сурьезно».
Наташа сейчас готова была расхохотаться,
наблюдая, как Таракашкин горделиво выгляды-
вал из-за плеча председателя. Тогда как сам
председатель все еще не мог обрести спокойст-
вия в столь необжитом окружении. Ежеми-
нутно не подкручиваемые на этот раз ко-
лечки усов его развились и повисли, точно у
китайца.
— Вот я же говорила, — шептала сидевшая
рядом с Наташей учительница Леля Сафаро-
ва, — что Анатоль похож на иностранца. Вот
только не пойму: красивый он или просто так...
интересный?
— Он пужливый, — ответила Лена из-за
плеча..
64
— Почему пужливый?
— На ногах нетвердый. Вроде под ногами
дороги нетути. У него и тятяня такой же ино-
странец в своем селе. Прямо-таки смехота! Всю
жизнь живет чем-нибудь готовеньким. Разъез-
жает по селам в телеге-лукошке. То пух-перо за-
готовляет, то рога-копыта, а то яйца. Так они и
прозываются — яечники. Отец по яйцу ездит, а
Анатоль по учебам. Как какая заваруха в селе,
так он на учебу. Пошто сейчас на курсы повыше-
ния не успел уехать — прямо-таки удивляюсь.
Рассмеявшись, Наташа чмокнула в щеку
Леночку:
— Умница ты моя! Совсем большой стано-
вишься!
Между тем Ивашкин, прежде чем объявить
повестку дня, неожиданно взял колокольчик и
продолжительно зазвенел им, хотя в зале стоя-
ла полная тишина. Прозвенев, он не своим, от-
куда-то из нутра вырвавшимся голосом воз-
вестил:
— На повестке дня — отчет правления ком-
муны! Слово предоставляется Парасюку, това-
рищу заместителю!
Теперь все внимание схода было приковано
к Mi :рону Ермолаевичу. Мирон же Ермолаевич
вышел к трибуне и все время помнил о своем
неудачном предложении...
И зачем он его сделал, сам бес не разберет.
Ведь тут есть и жители, всегда поддерживаю-
щие хозяйственного заместителя. Выходит, шу-
мел потому, что его впервые не избрали, будто
заранее опорочили. Впервые! Неслыханно!
Мирон Ермолаевич долго раскладывает бу-
маги. А Чертков, прищурив глаз, колюче
улыбается...
Мирон Ермолаевич шуршит бумагой, мнет-
ся на месте. Молчит и молчит.
Сход настораживается. А Сережка продол-
жает улыбаться, будто знает, что заместителю
на этот раз не о чем говорить.
Да, как ни странно, не о чем! Ну о чем?
О достижениях? О соцнакоплениях? О богат-
ствах, которые за последнее время нажила ком-
муна? А от кого нажила? Разве не от этих
сельчан-мужиков, притаившихся в зале? Как
ты об этом достижении расскажешь... на гла-
зах всего села... перед Вадькой Рыжим и его
взбунтовавшейся компанией...
О, конечно, Мирон Ермолаевич мог бы кра-
сиво рассказать о соцнакоплениях! Но как, по-
вторяю, это сделаешь в данном случае? Ведь
что ни красивей заместитель будет докладывать
о прибылях, что ни больше будет доказывать
с цифрами в руках, то все убедительнее и лов-
чее будет подговаривать сход против себя. Разо-
рвут проклятые себялюбцы-единоличники!
Нет, невиданное, неслыханное собраньице
устроил ему Сережка! Уж до чего хитер и умен
был комиссар, а сын его куда хлеще!
— Ну так чего ж... Хвалиться не приходит-
ся, — скромно начал доклад Мирон Ермолае-
вич. — Были кой-какие небольшие достиже-
ния...
— Какие небольшие? — вскочил поражен-
ный Ермолаев. — Ты что это, Мирон? Всему
краю известно. Из разбитого корыта гору богат-
ства нажили!
— Чего там известно. Не люблю приви-
рать, — тихо продолжал Мирон Ермолаевич,
упорно и как то хищно глядя щелками своих
лисьих глаз на Ермолаева, растерянно оседаю-
щего на скамью. — Какое там богатство Ну
есть, кажу, кое-какие достижения, но зато сколь-
ко трудов... Бессонных ночей. Ну оту кузню
справили на заводской манер... Ну мельницу
с многолошадным приводом... Потом сапожную.
Также шорную... И еще кое-что помалочку. Ну
и то правда, что в газетах пишут и похвала
встречается. Портрет мой печатали как заме-
стителя. У нас всегда так: на копейку сдела-
ешь — хвалят на пятак. Любят энтузиазм...
Так вот печатали, значит . портрет... А еще
что... В общем, о так, без особых темпов... По-
тихоньку...
Не знает Мирон Ермолаевич, о чем говорить,
поражая слушателей. Больше заботится не про-
говориться.
— Кончил? — весело спросил Чертков.
— Не перебивай, — неожиданно озлился Ми-
рон Ермолаевич, будто подхлестнутый — А бу-
дешь перебивать, умолкну! Умолкну, раз сво-
боду заглушаешь! Раз ничего не привез в сво-
ем зеленом сундучке нашему брату мужику,
окромя диктатуры!
Лица всего этого множества людей мгновен-
но напряглись. До сих пор недвижно глядев-
ший куда-то в зал поверх голов Горев сурово
повернулся в сторону зашумевшего Мирона
Ермолаевича. Таракашкин привстал на ноги
— Ну, ну! Без прибауток, Мирон Ермолае-
вич ..— еще приятнее улыбался Чертков.
— Пожалуйста, если мои прибаутки тебе,
как ота кость в горло. Пожалуйста. Тем более
что не до тебя мне! Совесть моя в душу мужи-
кам просится .. Товарищи мужики! Дорогие
односельчане! — высоко начал Мирон Ермо-
лаевич.
Решив повернуть к себе сердца этих сотен
единоличников, он вдруг заговорил старинной
вязью, наиболее доступной пожилым крестья-
нам и мало понятной молодым.
— Были недовольства, — продолжал он
пророчески, — были, а без недовольства и до-
вольства нет. Праведность кривдою живет,
кривда праведностью. Честно понять это нуж-
но всем, если мы люди, а не бессердечные
камни. Требуя от другого самопожертвования,
взгляните себе в нутро, а там два ангела: пра-
ведность с ноготок голубя и корысть со свинью
ростом. Мы, коммунары, тоже люди. И я чело-
век. И поесть люблю, и одежонку справить, и
на черный денек запасти. Какой из вас этого
не хочет? Вот и суди, но суди по совести: кто
тут из нас больше агнец бестелесый!
— Агнец бестелесый! — рассмеялась Ната-
ша. — У тебя, дядя Мирон, ей-богу, только
крылышков не хватает!
—• А как это понять «бестелесый»? Пусто-
телый, ли чё ли? — спросила Лена Наташу.
Ивашкин звякнул им колокольчиком.
— Поглядите в глаза друг другу, — не
обращает на них внимания увлеченный Мирон
Ермолаевич, — так устроен человек! И хоро-
шо, что так: бескорыстье не кормилица, а на-
хлебник. Скажи, Ерофей, — вдруг обращается
он к Ерошичу, который' слушает его, приот-
крыв рот, — скажи, как самый сходный средь
нас: может, я напраслицу возвожу, а не правду
открываю в человеке?
— Так-то оно так, — почесав затылок, не
сразу отвечает Ерофей Ерофеевич, — самому
себе не соврешь... Человек-от завсегда чума-
зый.
— Вот то-то! — горячо подхватил Мирон
Ермолаевич. — Недаром сказано: .«Не гони
коня кнутом, а гони овсом». Я жадностью зову
человека к безжадию. Это единственно, что у
нас есть на великом пути. Разживайся! — вот
моя наука и забота о трудящем мужике. Не
знаю, как кто, — путь заметно кивнул он на
Черткова, — а я о такой свободе для человека
пекусь. За такой хозяйственный устой живота
не пожалею. Иначе наша жизнь превратится в
маету и прах.
— Ого! Интересно! — воскликнул Черт-
ков. — Тут есть, над чем подумать!
— Интересно кому или не интересно, а
естество человека одним скоком или приказом
не изменишь! — снова, словно подожженный,
старался Мирон Ермолаевич добраться до серд-
ца мужиков и доказать свою правду. — Глав-
ное в жизни — ублаготворенье желанья от души
и плоти. А чтобы изменить человечьи желанья,
потребуется саму кровь нашу переродить в
причастье грехоомывное, а сердце в отот мир-
ской самовар, чтобы каждый жаждующий при-
ходил и напивался... Вот моя задумка! Вот моя
правда! А святое перерождение это, повторяю,
сделать так же нелегко, как нелегко вложить
понятье в голову вола, что ярмо его кормили-
ца, что, не потащив ярма, он оставит себя без
корма... Сто, двести, а может, тыщу годов
пройдет, когда кровь наша причастием польет-
ся. И иначе быть не может: только младенец
девятью месяцами рождается, а человек ве-
ками.
— Во как! Ничего себе перспективна! —
весело проговорил Чертков.
Мирон Ермолаевич побагровел. С грохотом
65
отодвинув трибуну, с лютым желанием повер-
нулся к Черткову — разнести, раздавить и вос-
поминаний не оставить от самоуверенности
этого городского «нахлебника». Ведь достаточ-
но после такой глубинной подготовки обвинить
его в анархии, в разоре хозяйственного устоя,
в ликвидации мужицкой воли, чтобы вызвать
на него смертельный гнев не только единолич-
ников, но и самих коммунаров. Но, повернув-
шись, Мирон Ермолаевич встретился с тяже-
лым взглядом Рыжего. А за ним сразу увиде-
лись озлобленные ряды хозяев тощих лошадей...
Попробуй... И кровавая «буза» разразилась...
«На весь край конфуз ляпнет...» — мгновенно
вспомнилось Мирону Ермолаевичу. Скрипнув
зубами, он только и сказал:
— Ах ты...
Придвинув трибуну, весь внутренне кипя,
продолжал с затаенной злобой:
— У тебя мне грамоты не занимать! Мне
твоя сторонняя культурность, что коню пятая
нога. Я из-под плуга вывернулся. Умом своим
и сердцем мужичьим многострадальным я са-
мую короткую дорожку к богатству нашел.
И никто меня с нее не собьет!
— Для себя ты нашел короткую дорожку
к богатству, — неожиданно крикнул из зала
многолошадник Захар Щербаков, отец Лены,
известный в селе прямотой характера. — Но не
всяк такой-от бессовестный!
Зал так притих, будто оказался вдруг пус-
тым. Притихла даже молодежь, которую вс(е вре-
мя веселила старомодная, вязь докладчика.
— Есть такая мудрость, — помолчав, на-
шелся заместитель, — не зная броду, не ходи
в воду. Прежде чем кидаться, тебе стоило бы
понять мою непростую задумку, Захар Степа-
нович!
— Ну где мне понять твою шкуродерню! —
залпом ответил Захар.
По задним рядам прокатывается одобри-
тельный гул, кое-где впереди всплеснулись
аплодисменты.
Понял Мирон Ермолаевич, теперь со всей
ясностью понял — не только не растрогал ком-
мунаров своей откровенностью, но и не добрал-
ся до сердца единоличника, не увлек наукой
наживы. И это поразило его больше, чем что-
либо другое за последние дни.
Таким уж, видно, в наше время стало свой-
ство человека, что, даже будучи жадным, он не-
навидел жадность в других, будучи завистли-
вым, черным человеком, считал другого завист-
ником. Сама людская природа начинала от-
вергать собственность, стыдиться ее. И такое
было трудно понять Мирону Ермолаевичу.
Утирая с лица холодный пот клетчатым
платком, заместитель по привычке сидеть в
президиуме осматривался вокруг, ища свобод-
ный стул»
Чертков услужливо быстро подставил ему
табуретку, громко стукнув ее ножками, чем вы-
звал новое оживление в группе молодежи.
А когда Мирон Ермолаевич сел, там звонко
рассмеялась Лена и зааплодировала. Замести-
тель поднялся, не взглянув в зал, сошел со
сцены. Продолжая утирать пот, сел на свое
место.
Мирон Ермолаевич тяжело опустил свою
голову, странно похожую на громадный пожел-
тевший вилок капусты. Теперь единственная
надежда его — вожак.
— Кто выскажется? Говорить могут все!
И сельчане, то есть мы, единоличные! — пояс-
нил Ивашкин.
Сход выжидательно молчал.
Нелегко подняться на трибуну такого от-
ветственного схода. Нелегко. Многие к тому же
еще не до конца разобрались в «непростой»
задумке «продувного» и не хотели промахнуть-
ся. А со стороны большинства осторожных
сельчан — невмешательство. Все теперь с не-
терпением ожидали выступления Федотова и
партийного секретаря.
— Федотова просим! Федотова.
— Сазоний Петрович, — впервые слышится
певучий грудной голос Марфы, — тебя, род-
ной наш, народ-от просит!
А вожак суров и одинок среди людей — со-
всем отодвинулся на край скамьи, к стене. Не-
движный и замкнутый, как грозное изваяние,
казалось, не слышал голосов народа. В тяже-
лых седых глазах холод.
— Значится, нет желающих?
Снова молчит сход.
— Захар все сказал, чего там еще, — не-
сется из задних рядов.
— Мало ль что Захар сказал, — прижима-
ет председатель колокольчик к столу, словно
боится, что он опять не вовремя зазвенит. —
Нам нужно все вопросы как следует, я сказал
бы, политически обрешить.
Наташа настойчиво смотрит на председа-
теля; он спросил:
— Петошина, будешь говорить?
— Немножко, — вся вспыхнув, тихо сказа-
ла Наташа.
Она быстро сняла жакетку. Лена оправила
на ней городское красивое голубое платье с
короткими рукавами «пыжик», и венские каб-
лучки Наташиных замшевых туфелек, с лю-
бовью сшитых коммунарскими мастерами еще
к свадьбе, застучали по проходу.
— Петошина, Петошина, — пронеслось по
рядам.
Наташа вышла на трибуну, как на лобное
место. Она пылала таким лучистым румянцем,
что невольно приложила тыльной стороной кисти
рук к щекам и, казалось, обожглась, запылав
еще жарче,
66
Коса оттягивала ей голову, и она перело-
жила ее на грудь. Заговорив,' Наташа поблед-
нела. И только мочки ушей ее горели, как алые
бусинки.
— Дядь Захар и вправду хорошо сказал...
Хорошо...
— Ты что это? — сразу выкрикнул изум-
ленный Ермолаев. — Очумела, ли чё ли? Ни-
чего себе коммунарка!
— Трудно такое стерпеть, Феофан Дементь-
ич, а хорошо сказал...
— Ты понимаешь, кто сказал-то!
— Один из самых уважаемых людей у нас
на селе — Захар Степанович Щербаков...
Среди молодежи и на задних рядах снова
всплеснулись аплодисменты. И сразу оборва-
лись — так велико сейчас внимание к Наташе.
— Где ты только произросла такая, ува-
жения единоличникам разбрасывать! — еще
более обозлен Ермолаев.
— В коммуне выросла, Феосран Дементьич.
И это мое счастье. Я счастлива тем, что имею
моего родимого тятяню, человека великой со-
вести. И оттого счастлива, что с самого малоч-
ку считаюсь дочерью коммуны. Еще я счастли-
ва тем, что с двенадцати лет работаю под доб-
рой рукой Корнея Содыча, беззаветного борца
за лучшую долю народа. И много у нас еще в
коммуне хороших людей, каких, может, нет
нигде на свете. И потому так горько слышать
страшный упрек дядь Захара — умного, чест-
ного хозяина, хоть и единоличника. Подумайте
только... ш-шкуродерня... Язык не поворачи-
вается... Душа стынет.
На мгновенье примолкла Наташа. Горячий
ком подкатился к горлу.
— Трудно... Горько... И все же как ни
горько, как ни трудно, а мы не можем... Не
имеем права не принять этот упрек, если мы
действительно коммунары.
Удивленный гул прокатывается по нардому.
С невольным волнением слушает молодую
дочь коммуны весь чернокурьинский сход от
мала до велика.
Петошин, сидящий на переднем ряду у про-
хода, подавшись вперед и* задрав голову, смот-
рит на Наташу, почти не моргая, казалось,
готовый в каждую минуту подняться и вдох-
нуть в свое ненаглядное дитятю мужество ска-
зать правду.
Напряженно слушал Горев, грозно, круто
склонив голову над столом так, что из зала
видна была только его буйная вихрастая шеве-
люра. Даже Федотов поднял голову и недвиж-
но из-под щетинистых бровей смотрел на Ната-
шу. Но никто этого не заметил — до того были
захвачены волнением Наташи. И только остро-
глазый Чертков увидел, как старый вожак вы-
тер большими руками глаза и что-то, блеснув,
скатилось по бороде,
— Вот это и есть беда, Феофан Дементь-
ич, — опять уважительно обратилась Наташа к
Ермолаеву, — беда и стыд моей родимой- ма-
тушки-коммуны, что доверенные наши и руко-
водители перестали уважать хороших людей.
Глядят на человека только как... только, чтоб
корысть, доход от него получить. «Жадностью
звать к безжадию» — вот она наука Мирона
Ермолаевича о таком корыстном отношении к
человеку .. Я, мол, его обвесил, объехал, раз-
дел, как липку, а он пусть у меня научится,
как другого обвесить, объехать и долю отнять.
«Лютого ума человек», — говорит всегда дядя
Ерофей Пискарев о Мироне Ермолаевиче.
И правда. Собственными изречениями и прит-
чами завлекал Мирон Ермолаевич, только чего
же в них коммунарского-то. Жадность — про-
клятое клеймо старой жизни — возвел как
знамя, как чудотворную икону.
— Нужно же понимать, Петошина, — под-
нял Мирон Ермолаевич голову, — о чем речь
идет! Жадность — это мой переклад заинтере-
сованности. А о заинтересованности в строи-
тельстве сам Ленин говорил!
— Нет, Мирон Ермолаевич, — ответила
Наташа, — я уже не босоногая девчушка, ка-
кую можно пряником уговорить и псалтырем
испугать. В университет собираюсь. А вон
сидит Леля Сафарова, институт закончила,
а наш партийный Ьекретарь, — повела она ру-
кой на Черткова, не поворачиваясь, — высшее
комобразование имеет. Да мало ль тут образо-
ванных людей. Тот же дядь Захар так много
прочитал, что другой за всю жизнь столько
книжек в глаза не увидит. У него дома одна
библиотека в полторы тысячи книг. Нет, Ми-
рон Ермолаевич, Владимир Ильич говорил о за-
интересованности для всех трудовых людей.
А у нас заинтересованность только для хозяй-
ственных и доверенных. А чем, к примеру, ху-
же любого хозяйственного человек с золотыми
руками, как люди о нем говорят, мастер Семен
Егорович Громов или Гришака Сидоркин...
— Дай боже любому селу иметь такого
коваля! — одобрительно несется из зала.
— Нам говорят, — волнуется Наташа, —
капиталы хозяйственных в оборотах вертятся,
прибыли приносят. Еще нам говорят: миритесь,
миритесь, уступайте, в коммуне все равны. Ми-
ритесь во имя великой цели. И вот мы миримся,
терпим, а хозяйственные и всякие корыстники
сытости не знают, совесть позабыли. Вместо
того чтобы сказать боритесь, нам. говорят: ми-
ритесь. Нам говорят: всё крестьянство — народ,
а мы видим: в жизни борьба не наживо, а на-
смерть. Нет, не то нам говорят наши руководи-
тели. Я понимаю, не от сытой жизни мы от-
ступили. Смалочку помню, как моя родимая
матушка-коммуна, часто хворая, голодная, не-
чесаная, необхоженная, шла одинокая сквозь
67
темень и коряжник старой жизни, искала за-
ветную тропку к людям. Падала, обдирала ко-
лени и опять шла, и опять падала. На нее улю-
люкали; собак травили, дворняг именем ее на-
зывали, а она поднималась на ноги и опять
пробиралась сквозь вой и коряжник и несла
свое исстрадавшееся доброе материнское серд-
це к вам, — протянула Наташа руки вперед, —
к вам, трудовые люди. И она придет к вам,
матушка-праведница! Придет, как бы ни выли,
ни бесновались, ни путали пути-дороги ее
враги. Она еще жива, моя ласковая, где-то
близко, совсем, совсем рядом...
— А ты скажи, скажи, Наталья, — вдруг
раздается посуровевший голос Марфы, — кто
всю жизнь ведет нашу матерь-праведницу7 Кто
есть такой милосерд средь нас? Не отвалится
поди язык-от, если скажешь?
— Не знаю, Марфа Ивановна, о какой вы
праведнице... Я ведь говорю о своей родимой
матушке, — чуть подумав, решительно ответи-
ла Наташа. — А та, что ныне разряженная, на
рысаках с красными вожжами, на сиденье,
плюшем обитом, на шинном ходу ездит... То
не она. Я не знаю, как произошла эта страш-
ная подмена... Тут есть люди постарше и умнее
меня, — скажут. А только я всем своим дочер-
ним сердцем чувствую, что это не моя родимая
матушка. Это какая-то старая-престарая злая
мачеха. Нет, Мирон Ермолаевич, мы хотим
хорошей жизни не через тысячу лет, а завтра.
Мы родились, дети коммуны, и сегодня, днями
и ночами, сквозь бури и невзгоды пойдем на-
встречу нашей ненаглядной. Пусть злобствуют,
лютуют, а мы наперекор! Мы пойдем навстречу
нашей родимой! — повторила Наташа, вскинув
голову, и со слезами на глазах сошла со сцены.
Она уже сидела на месте, а гром аплодис-
ментов все еще катился по нардому. Горячая
искренность Петошиной захватила и полюби-
лась даже тем, кто не переносил слово «ком-
муна».
— Все хорошо, все правильно говорила
Петошина, — покрыл голос затихающие апло-
дисменты, — а вот за коммунию агитнула на-
прасно, девонька!
— Слыхала, говорунья, чего добилась! —
негодовал Бабичев. — Ничего удивительного,
если сейчас начнут кричать «долой коммуну!».
— А ты как же думал? — снова раздался
мощный голос Захара Щербакова. — Долой и
есть!
— Что же это делается, га?! — развел
руками Мирон Ермолаевич. — Ты сознаешь,
Чертков, что ты затеял? Как теперь ответишь?
— Придется как-нибудь, — насмешливо
взглянул Чертков. И, заметив намерение Мар-
фы подняться на сцену, которая, раньше вре-
мени заговорив о -вожаке, может испортить
впечатление от речи Наташи, быстро встал на
ta
ноги, повернулся к Ивашкину. — Разреши мне!
Несколько слов...
Чертков не произносил речь, не подыскивал
опровержений доклада Мирона Ермолаевича.
И все же люди почувствовали, что партийный
секретарь пошел в своей борьбе до конца. Ка-
кая-то страшноватая, беспощадная решимость
виделась им в каждом его шутейном слове.
— Напрежь всего, — кинул он ироническое
словечко, — нельзя, конечно, обойти внима-
нием нововведение Мирона Ермолаевича...
Самоварное сердце...
— Самоварное сердце!.. — веселым эхом
откликнулась молодежь.
— Ну и дядя Мирон! — громче всех за-
хохотал Самсон, обеими руками придерживая
марлевую повязку. — Сам коновал Антипка
вместе с нашим Сеней Рябцевым до такого не
додумаются, а уж до чего веселые загибалы!
Председатель звякнул на них колокольчи-
ком, но молодежь не успокоилась.
— Не каркайте! — густо, словно громовое
облако, вдруг вывернулся бас Горева. — Ваш
черед молчать.
Самсон, вздрогнув от неожиданности, при-
молк. А сам Рыжий тяжело сосредоточен, гля-
дит в зал, бычьи глаза его мрачно блестят...
— Сердце Мирона Ермолаевича, — серьез-
но продолжал Чертков, — от избытка доброты,
оказывается, скоро станет мирским самоваром.
В самоваре будет причастие. А причастие, как
известно, делается не из грешной водицы, а из
вина! Из какого вина делается причастие, Анд-
рон Иванович? — обратился он к буробородо-
му, сидевшему в проходе на «почетной» при-
ставной табуретке, громадный фонарь под гла-
зом которого был хорошо виден Черткову. —
Я думаю, вы в курсе этого вопроса, как пред-
седатель богоугодного совета?
— «Кагор» называтца.
— Во как! — воскликнул Чертков. — «Ка-
гор»! Приходи к Мирону Ермолаевичу и гуляй,
веселись, Россеюшка, в братстве и равенстве
Когда? Ну, так лет через тысчонку!
Снова смех в зале.
— До такого предела доброты, я думаю,
еще ни один обещальник не доходил. Даже
попы обещают прощение грехов сразу, как
только грешника вынесут из дома вперед нога-
ми. А Мирон Ермолаевич — хорошую жизнь
через тысячу лет!
— Вот же продувной! — вздохнул кто-то на
скамьях бунтующих.
— Что, долго? Хорошо! Мирон Ермолаевич
постарается устроить вам рай годков за двести.
Опять недовольны? Ну ладно, через сто! И уж
тут хоть зарежь! Ни на один день не раньше! По-
чему? А поглядите в души друг друга — там,
оказывается, у вас свиные рыла торчат. Какой
уж тут рай. Вот какую науку о своем брате му-
жике открыл нам многострадальный, из-под сохи
вывернувшийся Мирон Ермолаевич.
— Свинья по-свинсни и о человеке ду-
мает! — сокрушенно проговорил печальный
Гриша.
— А я, рабочий человек, по простоте своей
даже радовался, когда шел к вам. Шел и ду-
мал, — там такие граждане! В каждом доме жи-
вет герой или дети героя, отдавшего жизнь за ре-
волюцию, за счастье людей, о которых так вол-
нующе, так отважно говорила сейчас Наташа
Петошина. А по науке Мирона Ермолаевича
здесь живут... гм... одним словом, хуже похаять
дорогих односельчан невозможно! Вот она ка-
кая, наука заместителя! Наука это? Талант у
Мирона Ермолаевича не отнимешь — наука!
Только против человека! Это даже манифест.
Только манифест не коллективиста, а ярого
индивидуалиста!
— Балясничай, балясничай, — вертелся на
месте Мирон Ермолаевич, словно поджаривае-
мый, — за все ответишь!
— Да и в самом деле, — согласился Черт-
ков, быстро обернувшись к хозяйственным. —
хватит балясничать! .. Манифест Мирона Ермо-
лаевича мы еще вспомним на других собраниях.
Сейчас же нас больше интересует не сердце, ка-
кое вы будете иметь через сто лет после могиль-
ных червей, а «причастие», которым нынче жи-
реете, — гарнцевым грабежом или коммунисти-
ческой заботой о людях. Мне кажется: отдающие
свое не жиреют, своими мозолями не объе-
даются...
После веселого переплеска вдруг гнетущая
тишина овладела сходом.
Чертков остановился.
Ермолаев впервые круглыми белесыми гла-
зами со страхом смотрел на Черткова.
С тем же страхом глядели на него и осталь-
ные хозяйственные, желая отгадать, что же еще
выкинет этот партийный отчаюга. Бабичев
беспрерывно теперь думал о пятерке своих чи-
стокровных рысаков, «вложенных» в ком-
муну.
Не лучшее представилось и Мирону Ермола-
евичу. Приговор общества, который непременно
предложит Сережка, может стать концом дела...
дела всей жизни заместителя. Смысл этого при-
говора Мирон Ермолаевич угадывал в необыч-
ной веселости секретаря. Напуганный внезап-
ным поворотом коммунарской драмы, прони-
цательный Мирон Ермолаевич, как ни стран-
но, в эту минуту увидел себя разбитым, побеж-
денным.
Как нередко бывает в жизни, здесь для
оценки сил имела важное значение хорошо вы-
бранная внешняя тактика Черткова, как участ-
ника борьбы, — она и ослепляла, и на какое-то
время парализовала противников... Тогда как
сам Сергей, особенно после выступления заме-
стителя, меньше чем когда-либо чувствовал себя
победителем, а Мирона Ермолаевича побежден-
ным. По мере того как в глазах людей росла ре-
шимость секретаря, его самого все больше охва-
тывала тревога за успех так великолепно заду-
манного схода..
Мирон Ермолаевич хоть и не вернул себе бы-
лых симпатий хозяев-середняков, зато разгово-
ром о «приказе» против «устоя» насторожил
собственников и тем отделил большинство схода
от Черткова и его президиума.
Когда Чертков говорил о самоварном сердце
«многострадального» заместителя, вместе с мо-
лодежью невольно улыбались и на задних ря-
дах, но улыбались как сторонние, смотрели на
«перепалку» между «продувным» и секретарем,
как на «комедь коммунии»... А это-то и встрево-
жило молодого секретаря.
Но еще большую тревогу и до странности
противоречивые чувства вызывал у него Федо-
тов. Вожак и заместитель для Сергея — не од-
ного поля ягодки.
Если без ненависти Чертков не мог взгля-
нуть в сторону хозяйственных, а особенно на
Мирона Ермолаевича, которого считал опасным
всероссийским врагом с партбилетом в кармане,
то о Федотове думал с волнением. Сознавая, что
искатель «справедливого мужичьего царства»
еще более опасен для России, Сережка все же
всем своим добрым сердцем тянулся к великому
старику, горячо сочувствуя его страданиям и не-
удачам.
Поразительное терпение, обаяние, простота,
скромность, ум Сазония Петровича пленили его.
Даже столь долгое молчание Федотова ему, как
и многим другим на сходе, казалось человеч-
ным, в сложившихся условиях единственно воз-
можным, мученически мудрым...
Сережка сейчас больше чем когда-либо по-
нимал, что такой сердечный «плен» мог связать
ему руки, стать его духовным рабством. И хо-
тел во что бы то ни стало освободиться от этого
«плена».
Молодой человек видел только два пути: во-
первых, «вызвать» вожака на трибуну и «заста-
вить» его принять открытый бой; во-вторых, бе-
седой по душам о насущном, каждодневном по-
пытаться развязать самые сокровенные узелки
чаяний и дум сельчан-середняков. И, если это
удастся, ему тогда не страшны ни мудрое мол-
чание Федотова, ни «наука» Мирона Ермолае-
вича.
Чертков вдруг решительно подошел к три-
буне, встал с ней рядом.
— Захар Степанович! — неожиданно обра-
тился он через весь зал к Щербакову. — Вы тут
нехорошим словом назвали «коммуну» Мирона
Ермолаевича, — вызывал он на бой Сазония
Петровича. — Может, каким примером подтвер-
дите свое серьезное обвинение?
69
— Э-э, какой там еще пример! — сразу от-
ветил Захар. — Царь-батюшка водочной моно-
полкой наживался, а коммуна вашего Парасюка
просто-напросто все кустарство в районе захва
тила, трудового крестьянина за горло взяла!
— Живодеры и есть живодеры! — отозвался
со стороны «бунтующих» и старший брат Тара-
кашкина — Гордей. — Что хочут, то и делают
с нами. Суслик попадатца в капкан, не знает,
что его обдерут, а ты знаешь, да лезешь-от...
Куда детца!
— Я хоть и справный житель, а тоже скажу,
Сергей Платоныч, — поднялся с табуретки Ан-
дрон, прикрывая синяк рукой, — так дальше
жить нельзя!
Сел.
— Да чё там! — к радости Черткова, удачно
выбравшего наболевший вопрос, уже со всех
сторон слышались злые, сочные мужичьи голо-
са. — Самые обыкновенные мироеды!
— Наоборот, — возразил с первой скамьи
«бунтующих» неизвестный Черткову русый че-
ловек с распухшим носом. — Я б сказал — ред-
костные! Жить и так трудно: то одного нет, то
другого не хватает, не мокрота осени гонит тебя
к крепчакам, так поздняя весна, не поздняя ве-
сна, так мокрая страда. А тут-ко еще коммуна
в дугу гнет за каждый гвоздик... Ложись и по-
дыхай!
— Ну уж! — поворачивает тему Чертков. —
Неужели уж так безвыходно в крестьянстве?
А может, честно говоря, от старания зависит?
Вон Ерофей Ерофеевич Пискарев, — задел он
Ерошича, — говорят, крепким жителем стано-
вится! Всем известно, какой дом сгрохал!
— A-а, Сергей Платоныч, позавидовал! —
всплеснул руками Ерошич. — Дом-от пустой
стоит! С кваском два горшка да с гнилой пше-
ничкой три мешка! А я ли не стараюсь, бог сви-
детель! И не надо, не надо завсегда укорять
хлебороба в нерадении, из сухого дубу-т соку
не выжмешь, хоть жилы порви!
— Ну да. В Америке уже трактора по-
явились, а у нас еще соха встречается. Так,
что ли?
— Ах, как же тебе хочется, Сергунек, ули-
чить меня в бессознательности! — совсем разго-
рячился Ерошич. — Не лопух я придорожный,
а русский промыслящий хозяин, не хуже какого-
нибудь Форда. И ответственно скажу: машины
помогут, но не решат загвоздочку. Я многоло-
шадный, в тяге не бедствую, а мои урожаи каж-
дый год пустоцветами оказываются!
— В чем же тогда дело, дядя Ерофей? —
с искренним интересом спросил Чертков.
— Неуправка круговая, — страстно кинул
Ерошич, — вот больной пуп живота моего му-
жицкого! На сусветках встаешь: одной рукой
на пашне лошадьми правишь, другой плетень
плетешь, а умом гнилые клади переворачи-
ваешь. Мечешься бешено-т с дела на дело — без
дела. Ни два ни полтора. Отсюдова вся наша бес-
просветность!
— Хорошо сказал, дядя Ерофей, — помол-
чав, взволнованно проговорил Чертков. — Уди-
вительно хорошо! Живописно! В этом действи-
тельно, кажется, и есть безысходная мировая
трагедия единоличника!
И затем, не совладав с собой, выпалил:
— Только фабричное разделение труда, как
на шахтах, приведет крестьянство к неслыхан-
ному богатству! Один пашет, другой плетень
плетет, третий гнилые клади переворачивает!
Да нет, тогда не будет гнилых кладей, ей-богу,
и в помине не будет!!!
Какое то время стояла напряженная тишина,
словно бы людям вдруг не хватило воздуха. Да-
же Ерошич растерялся — вон, оказывается, ка-
кой выход «напросился» из его наблюдения.
— Это... это что ж вы, товарищ секре-
тарь, — первым опамятовался Андрон, — на-
счет коммунии опять подъехали, ли чё ли?
— Довольно!
•— Накоммунарились!
— Нагляделись на коммуну, век бы глаза
ее не видели!
— Стойте, товарищи! — вскинул руки Черт-
ков. — Стойте! Кто вам сказал, что. «Бун-
тарь» — коммуна? Мало ли кто чего скажет и
кем себя выдаст! Керенский тоже выдавал себя
за революционера, да в бабьей юбке оказался,
когда из Питера драпал от революции.
Лицо Черткова сразу сделалось злым...
*— «Коммуна» — это только вывеска... Аза
вывеской скрывается товарищество по совмест-
ному обману и ограблению трудового крестья-
нина...
Опять сход врЪде бы задохнулся, оцепенел.
Чертков коротко взглянул на Федотова. Полу-
шубок на спине вожака туго натянулся...
— Товарищи коммунары! Да что же это та-
кое? — бешено заметался Ермолаев. — Али мы
бессловесные, а ли мы в самом деле грабители?!
— Долой! Наглец! Сам чужой хлеб жрет,
а честных коммунаров грабителями обзывает!
Ответишь перед крайкомом! — почти одновре-
менно, повскакав на ноги, ошалело зашумели
хозяйственные.
Поднялся на ноги и весь сход.
— Правильно партийный секретарь поста-
вил вопрос! — отвечают им отовсюду. — Даже
удивительно, как честно! Кто же вы еще, как не
грабители!
— Тише, прекратите! Оставьте личные сче-
ты! — кричит и звенит на тех и на других Иваш-
кин, но ни голоса, ни звона его не слышно
в гвалте. — Я не даю тебе слова! И тебе не даю!
Всем не даю! Тьфу ты! Ну и жара!
Поднялся со своего места Горев.
— Пусти, красавец, — решительно отодви-
70
нул он испуганного Ивашкина назад и сам встал
на председательское место, в центре стола. —
Извиняй, за свои права берусь...
И затем грозно поднял руку над сходом.
— А ну-тко, граждане, прекращай! — не-
жданно грянул его гром в зал, приглушал шум.
Только где-то тоненько зазвенело стекло.
— Зй-эй! — проявил себя и Пантелей Тара-
кашкин уже в полной тишине. — Чаво там еще,
чаво!
А Вадька, немного выждав, выпрямился во
весь рост и оттуда, сверху, еще раз, как будто
каменной грудой, прогрохотал по головам:
— Вот что, мужики... Ежели кто еще карк-
нет без череда, пусть потом не обижается, что
неаккуратно в окно вылетел. Потому одни
свиньи без череда хрюкают...
Помолчал.
— Садитесь... И вы, братцы, садитесь, —
особо добавил он «бунтующим» рядам.
Все постепенно, нехотя осели на места...
На лицах людей — смущение, восхищение,
бессильная злоба, страх...
— Вот разве я не говорил, — горячо вос-
кликнул Ерошич, — что Вадимушка достойный
президиум! Порядок любит! А его анархистом
прозвали. За что, спрашивается? Для Вадиму-
шки порядок напрежь всего!
— Говори, Чертков, — сурово покосился
Горев на Сергея.
— Мало ль, повторяю, — будто ничего не
случилось, обращается опять Чертков к задним
рядам, втайне, почти как в детстве, гордясь
Вадькой, — кто кем себя выдаст. А вот ячейка
теперь как раз и думает поправить дело и на
примере показать выгодность, легкость и спра-
ведливость коллективной жизни — на полной
добровольности и личной материальной заинте-
ресованности всех, а не только доверенных и
ловчил... А о «Бунтаре» сами же говорите —
шкуродерня... И я, и многие коммунисты с вами
согласны... Нужно иметь мужество, как завещал
нам Ленин, признавать ошибки... И мы призна-
ем — шкуродерня! Да, признаем... А самый
главный шкуродер... —^решается наконец
Чертков назвать Федотов? Сердце его больно
сжалось... Запнулся. В эту страшную минуту
Сережка готов был просто по-человечески за-
плакать от жалости к Федотову, но не сказать
правду о нем уже не мог...
Весь сход до крайности насторожился, будто
приготовился к прыжку...
— Да! Как-это ни больно, а самый главный
шкуродер, — снова раздался над залом баритон
Черткова, — бывший партизанский вождь и член
партии Федотов...
Застонал сход. Приобретенный авторитет
Чертков, казалось, потерял разом. Одни пора-
жены, другие возмущены, а Петр Егорович
Бобров, таившийся В заднем углу, осветил гро-
мадной трубкой зловещую улыбку. Ропот, при-
глушенный ропот шел из зала. И только наибо-
лее резкие вскрики доносились ясно.
— Не Федотов виноват!..
—- Сазоний Петрович словом никого не оби-
дел!
— Пусть сам скажет!
— Пусть ответит на эту наглость!
— Сазоний Петрович! Поведай, ради Хри-
ста, свою правду-матку, сколько же терпеть от
можно!
— Цветики! — птичьим, а точнее куличьим,
голосом прорезал общий ропот Евсей Баби-
чев. — Цветики, дорогие мужички! Еще не так
спокаетесь!
— Заткнись, стерва! — вышел из-за стола
Горев и подошел к самому краю сцены.
Как по команде, все разом, воинственно вско-
чили на ноги участники бунта.
— Передавить их всех к чертовой мате-
ри! — отчаянно крикнул кто-то из них. — Все
равно жизни от них никакой нетути!
— Правильно! — согласился человек с рас-
пухшим носом. — Чаво с ними мучиться!
Сход снова притих. Многие в испуге поверну-
лись в сторону «бунтующих».
— Жи-ители-и! — вдруг, вскочив с табу-
ретки, не своим голосом завопил Андрон. —
Спасайсь! — и «дунул» по проходу к выходу.
— Спокойно!!! — успевает предупредить
сход Горев. — Кровопролитья не позволю...
Я если это вам говорю-... Ежели, вестимо, по-
людски черед будете соблюдать... — уже более
сдержанно разъяснил он. — А ты, христолюби-
вый, — обратился Вадька к Андроиу, задер-
жавшемуся где-то у самых дверей, — не пляши
трясуна, пока тебя не тронули. Ты пришел не
в церковь просвирки раздавать, а на великий
мирской сход кровную судьбу народа решать.
Благовойным елеем тут не пахнет... А вы, Зра-
ты, — бросил он «бунтующим», — садитесь.
Да не вскакивайте из-за всякого трухляка.
Вернулся за стол. Сел. Сели и его друзья.
Теперь во всем нардоме на самой середине
зала стояла на ногах только Марфа, между си-
дящими Захаром и Микиткой. Потрясенная, по-
ложив руку на голову Микитки, словно до по-
ры удерживая его на месте, она слушала Черт-
кова с ненавистью, как черного пришельца
с того света, и, не обращая внимания на преду-
преждения Горева, готова была в любую минуту
заговорить.
Русовихрастенький Микитка, сжавшись в
нервный вздрагивающий комок, как барсучо-
нок, поблескивая исподлобья лихорадочно горя-
щими глазами, шептал: «Я убью его... я убью
его...»
Для него сейчас происходило что-то нечело-
веческое Низвергалось самое возвышенное,
будто рушилась над ним скала Белуха, на кото-
72
рой он с таким самозабвеньем высекал любимый
образ вожака справедливого...
— Кто другой, — упорно между тем про-
должал Чертков, — кроме Федотова, всю жизнь
проповедовал красивую, а по существу лживую
на сегодняшний день идею «Все крестьянство —
народ»; кто другой, как не Сазоний Петрович,
придумал изреченье «Не строй котух, строй
мельницу да кузницу», ввел капиталистическую
монополку, поставил себя над народом, вне кри-
тики и контроля; призывая к самостоятельности,
внедрил недостойные человека смиренничество
и угодничество, вызвал паралич духовного раз-
вития коммуны, которая выродилась в лжеком-
муну, а сам вожак — в некоронованного деспота.
Я понимаю, Сазоний Петрович искал хорошее
для людей, но заблудился и должен признаться
Классовый мир, — повернулся прямо к Федо-
тову Чертков, — это застарелая эсеровская сле-
пота. И как бы мы ни любили Сазония Петрови-
ча, — опять повернулся он к сходу, — во имя
нашего будущего и счастья будущих поколений
мы обязаны честно сказать: слепец — ненадеж-
ный поводырь для ищущих дорогу.
Чертков остановился, ожидая, что уж теперь-
то выступит Сазоний Петрович, и готов был ко
всему. Но он ошибся.
В страшной тишине зала, не сходя с места,
заговорила своим поразительно глубоким, каза-
лось, спокойным голосом Марфа. И только не-
ловко упавший на плечо ее ситцевый белый пла-
точек с выцвелыми аленькими цветочками да
прекрасное молочное лицо, сейчас посеревшее,
говорили о ее потрясении.
— Вот что, гостенек, — все еще держала
она руку на голове Микитки, — а не надоели ль
тебе хозяева?.. Может, уж домой тебе пора, го-
лубчик, поживу поздорову-т... Если поверить
тебе, можно и вправду подумать, что у нас нет
и никогда не было ничего святого, ничего хо-
рошего... Зачем тебе задерживаться-т, раз у
нас, у твоих хозяев, так плохо.
— Оно так, оно так, — подтверждает Захар
Чертков невольно покраснел. Не решился
прервать Марфу и Горев.
— Ты вот, гостенек, — продолжала она, не
вытирая крупные, катившиеся по щекам горь-
кие слезы, — обхаял у нас все, как Иуда на
горе Ханаанской, и уехал восвояси, а нам тут
жить... Детей воспитывать... А я мать восьме-
рых... И чтой то у тебя за желанье такое жесто-
косердное — оставить меня с детвой нищенкой,
без веры моей и вожака нашего справедливого.
И какое дело тебе, сторонничек, в какую правду
верую я; в злую или добрую. Человек-от один
раз является на сзет, и не все ли равно тебе, с
каким человеком-долей ему на земле не страш-
но. Лишь бы был он у него, человек-от-доля,
вожак милосердный. А у нас есть он, хоть ты
и не поверил в него. И лучше будет для всех
нас, если мы расстанемся, гостенечек, по-хоро-
шему...
— Погоди!'— раздался сильный, возмущен-
ный голос Варвары, сидевшей у самой стенки
среди «бунтующих» и сейчас поднявшейся на
ноги. — А кто тебе, Марфа, такое право дал:
по-хозяйски-т отказывать в доме нашему пар-
тейному секретарю! Я беспартейная, ты верую-
щая коммунистка, а я заявляю тебе — не трожь!
Сережа Чертков действительно наш партейный
секретарь! Прошло твое время бесчестить лю-
дей! — сверкая громадными черными глазами,
гневно говорила она. — Ты тут распиналась о
детях. А какая ты мать? Где твой сын Митя?
Почему ты о нем миру не расскажешь? Где мой
мужик Абрам Корнеич? — спрашиваю тебя пе-
ред всем сходом. С малыми детишками и одной
сумой изгнан тобой и твоим справедливым во-
жаком. Затосковал, зачах и оставил меня горе-
мычную одну с пятерыми., С кого я спрошу за
слезы свои и сиротство детей моих? Вот какая
ты мать. Тебя за такое праведное душегубство
за косы да к конскому хвосту — и того мало!
Вот и весь мой сказ!
Варвара села, а горестный крик души ее все
еще звучал в нардоме. Без остатка, как дым,
развеяла Варвара всеобщее гнетущее смущение
и растерянность, вызванные речью Марфы.
Лица коммунаров и бедноты посуровели пуще
прежнего. И только Марфа как стояла, так и
осталась стоять на ногах.
— Ишь как легко умеючи-т, гостенек, —
проговорила она, глядя уже сухими глазами на
Черткова, — подарил нашего битючка и стал
беспартейной Варваре своим партейным секре-
тарем. Ну, то все сторонние, чего с них спро-
сишь? — вдруг перевела она взгляд на Гришу. —
А ты-то, ты-то, коммунар Григорий, чего мол-
чишь? Неужели не видишь-от, что нас осиро-
тить хотят... Оставить без вожака нашего, при-
гревшего тебя? Ну, чего скажешь? — грозно
повторила она.
Бледный Гриша некоторое время молчал.
Все напряженно ждали его ответа.
— Я согласен, тетя Марфа, — с уважением
к ней ответил Гриша, — с Чертковым... Я много
думал... И как ни страшно — согласен.
— Будь же ты проклят, отступник! А я еще
своего младенца именем твоим нарекла! — под-
няла руки Марфа и, качнувшись назад, опу-
стилась на скамью.
— Святая ты, Марфа! — воскликнул Мирон
Ермолаевич.
— Святая! — раздалось несколько голо-
сов. — Истинная коммунарка!
— Я убью его, я убью его, — ни на кого не
обращая внимания, как заклинание, шептал Ми-
китка.
— Тише, тише, — останавливает суровый
Горев.— Я поблажку сделал Марфе и Варваре,
72
как женскому полу. А вы-то, как я думаю, не
в юбках. Марфа, все сказала? — спросил он.
— А чего еще-т? — нехотя проговорила
она. — Остается только повкусней шанежки ис-
печь на проводы-т...
— Долгонько же вам, Марфа Ивановна, при-
дется ждать моих провод. Навечно приехал.
Вместе будем есть и шанежки, и простой хле-
бец, что пожнем.
К Черткову вновь вернулась улыбка. Колю-
чая, заразительная. Он высказал трудные слова
Федотову, и теперь можно было приступить к по-
следнему этапу схода. Он вернулся за стол. По-
молчал. ,Коротким взглядом обжег посовевшего
Мирона Ермолаевича и тут же, «проглотив»
злорадную .улыбку, без всякого стыда объявил:
— А теперь я хочу сообщить сходу прият-
ную новость. Мирон Ермолаевич просил меня,
как партийного секретаря, просьбу уважить:
освободить его от должности заместителя...
Мирон Ермолаевич на мгновенье опешил от
неожиданности. Лисьи глаза его вдруг округли-
лись. Хотел немедленно крикнуть «я не про-
сил!», а у него вырвалось «караул!».
— Враки! Враки! — поправился он. — Как
это так? Я не просил его! Насилие! Полное на-
силие! Анархия! Я не хочу увольняться!
— Ежели не просил, так проси, — пойснил
Горев.— Догадаться не можешь... что перево-
рот случился...
— Ну как, товарищи? — улыбался Черт-
ков.— Как? Уважим просьбу Мирона Ермолае-
вича? Мне, кажется, нужно уважить. Других
предложений нет?
Все «бунтующие», молодежь и коммунары-
петошинцы, вдохновленные решительностью
секретаря, веселыми аплодисментами привет-
ствовали предложение — уважить просьбу Ми-
рона Ермолаевича.
Растерявшиеся было друзья Мирона Ермо-
лаевича опамятовались — решающией момент
наступил. От Черткова и Рыжего они ожидали
всякого приговора — и осуждение ошибок, и
нахального указания исправить ошибки, но та-
кого предложения не предвидели. Это уже ка-
салось не «выправления» политики, а их личных
накоплений и власти. Подняв нестерпимый шум,
пытались вовлечь в него сельчан, но и на сред-
них, и на задних скамьях были рады освобо-
диться от «человека ума лютого». Освирепелый
страх охватил людей, попробовавших сладкий
кусочек власти...
— «Долой!», «Не по уставу!», «Анархия!»,
«Силой хочет сесть на живое место!»
— Сазоний Петрович, Сазоний Петрович!
Спаси-ите! Коммуна гибнет! — хором вызывают
они вожака.
— И не просил я его, ей-богу, не просил! —
волчком крутился перед скамейками Мирон Ер-
молаевич, куда и лютый ум его девался.
— Хватит! — еще раз громыхнул Горев на
врага своего давнего.— Хватит, Мирон!.. От-
рубленную голову не прирастишь... Утресь на
бедняцком приговорено... Вон она, твоя башка,
валяется у меня под ногами! — с торжествую-
щей удалью возвестил повеселевший Вадька.
Волнуемый чудесным чувством долгождан-
ной победы, светясь неизъяснимой радостью,
Рыжий еще хотел сказать, что черед его настал
и как хорошо жить на свете человеком, хоть и
дом у тебя немудрящий, и нет в нем твоей
Марьи... Но услышал с детства знакомый, не-
забываемой красоты, по-волжски поющий на
«о», болью в сердце отдавшийся голос... За-
пнулся.
— Стойте, — тяжело поднялся со скамьи
Федотов.— Погодите...
Он сказал это тихо, а каждый услышал —
Федотов. Весь сход поднялся на ноги.
— Садитесь, садитесь, братцы! — сразу за-
просили средние и задние ряды, которым не
видно было вожака. — Садитесь, ради Христа!
Будьте людьми!
— Садитесь, — просит и Горев. — Поды-
майсь сюда, дядя Сазон, чтоб у всех на виду
быть, — приглашает он Федотова.
Старику трудно подняться по лестнице. Пло-
хо держат ноги. Гриша спрыгивает со сцены, бе-
рет его под руку, помогает подняться к трибуне.
И вот- старый вожак у всех на виду. Никому
не подсудный, грозный судья перед народом.
Безземельный бедняк, потом — протодья-
кон, каторжанин, командующий десятитысяч-
ной бесстрашной армией, создатель коммуны,
пережившей и переживающей драму, может
быть, еще не виданную человечеством... Могу-
чий дух, необыкновенная доля.
Люди смотрят ему в усталое лицо, такое зна-
комое, но уже далекое... В чем-то неведомое...
Длинные седые волосы его перепутаны, будто
он только что вырвался из бури, и они еще ше-
велятся. Волнуется и кожа на вспотевшем
лбу — обветренном, высоком: на нем запутан-
ная глубокая пашня, пласты и борозды вдоль и
поперек... И все еще перепахиваются.
Иногда щитами поднимаются брови, а там —
глубокие колодцы тумана, окропленного по кра-
ям сукровью, как обливается тусклое небо за-
катом.
И мысли, извечные мысли Сазония Петро-
вича, совершающие тяжкий круг от рассвета
жизни до этой последней минуты... И чудное
дело — в эту-то страшную минуту, когда он
встал перед народом, может быть, в последний
раз, жужжат и жалят, как пчелы, слова стар-
шего Черткова: «Подполье открывай неимущим,
их обрабатывай на первую руку, а уж на вто-
рую, которые средне живут. Не кошелись перед
состоятельными. Пропадешь». И пропадал. Но
все же верил, верил и творил свое справедливое
73
доброе царство... И творил, выходит, справед-
ливое несправедливо и недобро... Недобро.
Сазоний Петрович долго молчит. Ему труд-
но сказать это народу. Чуть заметно дрожит его
большая, темная, натруженная рука, положен-
ная на трибуну. Из президиума Чертков видел
только его висок, на котором синяя венка так
набухла и билась, будто готова была выплес-
нуть горе и жизнь великого старика.
— П-прошу... И меня...— глухо выговорил
Сазоний Петрович.— И меня... уволить...
— Такого предложения не было, Сазоний
Петрович,—быстро встал Чертков.
Не слышит его вожак. Напряженно смотрит,
смотрит в зал. Что там теперь за люди... Пой-
мут ли, какая неслыханная беда постигла Сазо-
ния.
— Громче! —кричат из зала.— Громче про-
сим, Сазоний Петрович! Пожалуйста!
Федотов выпрямился, поднял над трибуной
грудь и, ясно выделив каждое слово, повторил:
— Увольненья прошу... Повиниться хочу...
Сход расслышал и замер. А Сазоний Петро-
вич, будто ему было душно за трибуной и хотел
он встать ближе к народу, вышел и встал с ней
рядом.
— У тайных партизанских троп вес зайца
угадывал по первому следу, а в раздорожье
души своей мужицкой след волка не заметил...
Какое-то время помолчав, тихо добавил:
— И зверь увел...
Сазонию Петровичу стало трудно дышать.
Он опять остановился.
— Вы ждете от меня, — передохнув, сказал
он,— слова, дороги.., А я... Я уже давно не
знаю, куда вести.., А сказать... Открыться...
Ноги его задрожали, подогнулись, и он тя-
жело упал на колени перед сходом:
— Простите, братцы... Скрывал беду..,
Чертков и Гриша, подбежав, подняли его на
ноги,
—. Вот и увольненья прошу... — мягко осво-
бодившись от Гриши и Сергея, сказал он. Подняв
руку и глядя куда-то вдаль странно прояснив-
шимися, будто ушел из них туман, глазами: —
А все-таки есть оно, справедливое царство, доб-
рое, как солнце... Есть.
Сказав это, он качнулся всем корпусом, схва-
тился за трибуну, помолчал малость, прислу-
шался к себе, закрыв глаза, а открыв их —
большие, опять затуманившиеся, проговорил:
— Прощайте, братцы... Помираю я...
Подбежал Горев. Оттолкнул Черткова и Гри-
Щу, подхватил Федотова сзади, удерживая его
на подогнувшихся ногах.
— Есть оно, есть, — повторил Сазоний Пет-
рович уже слабым, пугающе далеким голо-
сом.— Ищите его._ С ним... С ним...— искал
он глазами Черткова, видимо, забыв его имя. —
Дерзкой он, сердцем добр,.. Прощай, сынок, —
перевел он глаза на безмолвно плачущего Гри-
шу.— Не плачь... Так суждено... Ты увидишь
его... Наше царст...— не договорил Сазоний
Петрович.
Так в руках Горева он потянулся и склонил
голову вперед, будто последний раз поклонился
сходу.
И странно, ни одного громкого слова не раз-
далось в нардоме в тот час, словно смерть во-
жака помирила всех. Всюду всхлипывания.
И слезы, слезы на лицах и любивших и нена-
видевших его.
Утираясь рукавами, один за другим тихо вы-
ходили люди из нардома. И только Марфа еще
долго сидела в пустом зале, между Микиткой
и Захаром, оцепенелая, с остановившимся взгля-
дом.
А на востоке навстречу людям, все выше
взлетая, все шире раздвигал сизые крылья рас-
свет.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 14
После трехдневного морозного ведра, выдав-
шегося словно для того только, чтобы дать воз-
можность приготовить могилу, — снова занена-
стило.
Накануне дня похорон, еще вечером, из по-
темневшей тайги,, клубясь, выполз сладковатый,
пахнущий грибами и прелью туман и заплакал
капелью с деревьев, крыш и откосов мель-
ницы. По временам туман, сгущаясь и
холодея, в полном безветрии переходил в
моросняк. А люди все шли и шли...
Они шли с самого раннего утра, когда
в порозовевшем тумане, — видимо, солнце
только поднималось, — глухо, как скорбный
вздох, прозвучал прощальный залп из ружей и
начали опускание гроба. В одной череде, обо-
гнувшей озеро до самой Курьи, шли ц бунтую-
щие и сопротивляющиеся; шли и любившие
Сазония пуще отца родного, и ненавидевшие его,
как неслыханного лиходея, пришедшего к ним
откуда-то с берегов вечно неспокойной Волги.
Создавалось впечатление, что люди, прощаясь
с Сазонием, прощались с чем-то своим, личным,
тяжко и бесстрашно пережитым.
Те и другие — всяк по-своему — вместе
с Сазонием хватили лиха, кажись, за все чело-
вечество и в чужую, германскую войну, и в войну
гражданскую, нещадными кострами полыхав-
шую в каждой деревушке необъятной России;
вместе с ним пережили они пору продразверст-
ки, ломавшую их извечные понятия; вместе
с ним ввели они в свои полуразрушенные, на-
полненные сиротами дома нового хозяина — ба-
тюшку нэп. А когда йтот новый хозяин восста-
новил их дворы, застучал по дорогам хлебными
обозами, зажег топки фабрик и заводов, лихо,
по-купецки, зашумел на базарах, в харчевнях
и начал накопления — накопления общие в каз-
ну и частные, далеко не для всех поровну, —
возникло в жизни особое противоречие: у од-
них — желание навсегда оставить у себя в доме
нового энергичного хозяина, у других — жажда
как-то более справедливо и радикально решить
свою судьбу.
Вот в эту-то заново грозную, полную тревог
и предчувствий пору люди ближних и дальних
деревень шли и шли проститься с Сазонием,
вместе с которым вроде бы уходила от них вся
прежняя, пусть не для всех ласковая, но всем
привычная жизнь. И приходила какая-то незна-
комая... Кончалась одна, и в этом непроглядном
розовом тумане начиналась другая... Какая
она — добрая или жестокая? Постучит она в ок-
но, запросится или откроет дверь твоего дома
сама? А может быть, она уже пришла и стоит
в трех шагах за пеленой тумана. Выйдет из ту-
мана и скажет: вот она я, хотите вы меня или
нет, но я пришла и для каждого принесла новую
долю.
И трудно было понять, каждый ли плакал,
проходя мимо могилы и бросая в нее горсть
земли — с грустью или ненавистью, — возмож-
Hot это сама природа уравнивала всех и катила
по щекам прощающихся свои добрые слезы.
Сазония Петровича, по указанию Гриши, хо-
ронили в молодом таежнике, между мельницей
и Белухой, на высоком берегу. Сам Сазоний
Петрович не назначил место своих похорон. Он
не хотел умирать.
Чертков в своей отцовской кожанке, не
очень аккуратно обвисшей на его плечах, замет-
но обострившихся за последние дни — лицо его,
казалось, уменьшилось, а глаза необыкновенно
увеличились, — опираясь на молодую сосенку,
целый день простоял над могилой с непокрытой
мокрой головой. Стоял, почти не двигаясь,
вплоть до того, как руководивший похоронами,
временно исполнявший обязанности председате-
ля коммуны Егор Петошин и непременный уча-
стник всех мирских дел Ерошич укрепили стол-
бик и обласкали своими ладонями холмик на
могиле.
Над озером, вровень с крутыми берегами,
разостлалось облако тумана, приглушившее гу-
лы прибоя; и оттого стояла вокруг непривычная
тревожашая тишина.
Прощающиеся, как обычно на похоронах,—
ибо похороны всегда итог, размышления,— го-
ворили тихо и мало. Над молодым таежником
слышался только редкий скрип крыльев мель-
ницы, напоминавший одинокий журавлиный
крик, да однообразно ритмичные удары моло-
точка Микитки, все еще упорно высет авшего на
скале образ вожака.
Чертков был в том состоянии духа, когда ка
кая-нибудь одна навязчивая, далеко не главная
мысль оттесняет все и становится средоточием
человека. Такой навязчивой мыслью целый день
была у Черткова мысль о Марфе, Микитке,
о семье Малкиных. Поэтому ритмичные удары
Микиткиного молоточка — тук-тук, тук-тук —
отдавались в нем так остро, словно Микитка бил
ему в самое сердце. Сначала Сергей боялся,
что вот-вот в цепочке безмолвно проходящих
прощающихся появится в своей серой свитке
величественная тетка Марфа, подойдет к могиле
и — черт ее знает — может публично обвинить
«гостенечка» во всем случившемся. Потом,
когда она не появилась ни утром, ни после по-
лудня, он стал тревожиться — приему она не
пришла на похороры. Уж не подвох ли какой
особый задумала эта поразительная женщина?
Ведь от нее все можно ждать — и сама не пой-
мет, какую беду нашлет родной коммуне!
Простояв до конца похорон — был уже ве-
чер, — угнетаемый мыслью Чертков не пошел
к себе в клубную боковушку, бесцельно и не-
кстати — ведь людям было не до гостей — на-
чал болтаться по коммуне. С тек! же завернул бы-
ло на мельницу. И только вспомнив, что у него во
внутреннем кармане кожанки уже два дня ле-
жит путевка в художественное училище имени
Сурикова, выхлопотанная им для Микитки, тут
же решился заявиться к Малкиным. За ним
увязался переселившийся к нему в боковушку
его, так сказать, негласный добровольный тело-
хранитель — Самсонна Громов.
Когда они, основательно готовясь к недоб-
рой встрече, тихонько прошли темные сени и
переднюю и взглянули в ярко освещенную гор-
ницу дома Малкиных, все их приготовленные
убедительные слова разом показались ненужны-
ми и пустячными — настолько представшая пе-
ред ними картина была неожиданной.
В самом переднем углу на высокой деревян-
ной подставке стоял не очень точно намалеван-
ный акварельный портрет Сазония Федотова.
Против него на голом полу горницы сосредото-
ченно стояли на коленях все светлоголовые
мальчуганы Марфы, в том числе и вернувшийся
с Белухи Микитка. Только Марфа сидела в сво-
ей обычной позе на детском табурете и в подо-
ле держала спящего младенца. Торжественно-
величавым тоном проповедницы она рассказы-
вала своим сынам жизнеописание Федотова, как
рассказывают в молельнчх об апостоле Петре
или Иоанне Крестителе.
— Почто пожаловал-от. гостенек? — пре-
рвав торжественный рассказ, полуобернувшись,
спросила Марфа. — Аль попрощаться настал
час.
— Почему на похоронах не были, тетка
Марфа?
— Для нас Он не помер, — ответила она до
странности убежденная, — Рано возрадовался т.
75
Он и оттуда сильнее тебя, — многозначительно
добавила она.
— Бросьте нести чепуху, тетка Марфа,—
вспылил Чертков — Я никого не боюсь.
— То-то с провожатым-от ходишь...
— Я пришел по партийному делу. К комсо-
мольцу Микитке...
— Ну? — не поднимая глаз и не вставая
с колен, тут же враждебно отозвался Микитка.
— У тебя талант, Микитка. Это достояние
народа. Такое не зависит от того, кто и как
к кому относится. Ячейка выхлопотала тебе пу-
тевку в училище имени Сурикова. Еот она,—
вынул Чертков из кармана путевку с портретом
Сурикова.
Смертельно побледнев, Микитка вскочил на
ноги, выхватил из рук Черткова путевку, с жад-
ностью осмотрел ее со всех сторон и, будто
опамятовавпи сь, откинул ее на стол.
— Дурак! — искренне удивился Самсон. —
Это ж понимать надо... Такое независимо...
Образованным художником будешь.
— Ну, что ж ты? Отказываешься? — спро-
сил Чертков.
Явно растерянный и злой Микитка долго
мол юл Затем, не поднимая глаз, чуть глышно
спросил:
— Мам?..
И в этом чуть слышном слове ясно прозву-
чала и горячая просьба, и испуг перед неведо-
мым души юной, но уже покорной и злой.
Марфа, также побледневшая, долго молчала,
глядя на сына, будто испытывала его любовь к
себе и угадывала нелегкую его судьбу.
— Ну что ж-от, сыночек, — проговорила она
наконец, — видно, такая уж у тебя доля .. нету-
тошняя... Иди своей стежкой-дорожкой .. Иди,
сынок...
Она вдруг горько, навзрыд заплакала. Из
глаз ее чудесных так и хлынули крупные, ясные
слезы.
— Видно, тому быть, — рыдала она, — сы-
ночек мой, незадашный... Все лучше-т,, чем у
матери на хлебах сидеть...
— Н-не поеду! — будто голубым огнем вдруг
полыхнул Микитка исподлобья, резко обернув-
шись к Черткову. — Душа не примат твою по-
мочь!
— Умнее умнее, сыночек, в доме т, при
малых-от братиках, — остановила Марфа сы-
на. — Да и на кого такого у тебя столько вих-
рю-т, совсем не примечаю... На пустую дверь,
ли чё ли? — выговаривала она. — Путевка-т и
вправду не от кого-нибудь... Те, кто прислал пу-
тевку, идейные люди... Знают, от кого просьба-т
исходила, — намекнула она на покойного вожа-
ка. — Уважают коммуну-т! Не то что иные
сторонние... Сторонние, сыночек, и есть сторон-
ние... — Она помолчала. Вытерла рукой еще
блестевшие в морщинках под глазами слезь [, —
76
Ну, и как ты решил, Микита? — спросила снова
потупившегося Микитку.
— Ладно, мам, поеду...
Затем опять злобно взглянул на Черткова.
— И поеду, хотя б из-за того, чтоб твою
цыганскую красоту не видать!
— Ну, ты, — смутился Громов. — Надо же
понимать, о чем брешешь... Комсомолец... Кате-
горически предлагаю...
— Вот и хорошо, вот и в добрый час, сыно-
чек, раз решился отъехать, — похвалила Ми-
китку Марфа. — А вы, сыночки, почто насто-
рожили ушки? — обратилась она к детям. —-
По какому такому случаю? На колечки, на ко-
лечки, сыночки... Володыпа, Карлуша... Аль
уж заморились, доброе-т словечко мамани по-
слушамши о вожаке нашем праведном... На ко-
лечки, на колечки, деточки, — повторяла она.
И когда все дети один за другим снова вста-
ли на колени рядками по всему чисто вымытому
сосновому полу, она глубоко, как бывает после
слез, выдохнула, суровые тени с лица ее мгно-
венно исчезли.
— Маковки мои золотые, кровочки невин-
ные, — уже ласково улыбнулась она им своими
удивительно выразительными глазами. — Вот и
вашего братика Микитку к ученью наладил, ми-
лосердный...
— Мам, а как он наладил Микитку-т? Рази
Микитка-т разлаженный был?
— Расскажу, мои детоньки, все вам расска-
жу, мои ясоньки. От взора его справедливого не
укроется не токма обманщик-плут аль завистник,
вор-властолюб. Узрит он и всяк-от помысел
добрый, — снова начала она прерванную беседу,
впадая в то же печально-торжественное состоя-
ние проповедницы и совершенно не замечая при-
сутствия Черткова и Громова.
Ребятишки, не шелохнувшись, смотрели то
на портрет Федотова, то на нее широко откры-
тыми грустными глазами.
— Молельня, форменная молельня, — вы-
дохнул Чертков.
И, схватив за руку Самсона, быстро поташил
его во двор. В какой уж раз он выбегал из это-
го дома как ошпаренный, но, кажется, еще
никогда не был так потрясен, оскорблен и
озлоблен, как сейчас. Он не шел, а почти бежал
в сумраке, не разбирая дороги. Поравнявшись
с крыльцом клуба, тускло освещенным фона-
рем, Чертков не сел, а упал на ступени и за-
крыл лицо руками.
Тяжело дыша, сел с ним рядом и Самсон.
Недалеко от крыльца, у коновязи, стояла
тройка, запряженная в пролетку цугом. У ло-
шадей были коротко подвязаны хвосты.
— Она возводит его в святые, — отдышав-
шись, тихо проговорил Самсон. — Категориче-
ски возводит.
— Ты только подумай, — ужаснулся Черт-
ков, не слушая его. — Ведь это же дети... Еще
розовые!.. А Марфа... Как какая-то безумица...
И она не одна. Она фигура... Их тысячи . По-
нимаешь, тысячи! Погляди, что делается в Курье:
и перед сном стоят перед иконой, и после... И
перед едой, и после еды... — все еще дрожал
веем телом Чертков. — Как повернуть к нам
таких людей? Чем? Живут иллюзиями...
— Я думаю, Серега, единственно — агита-
цией...
— Ах, Самсонка, друг мой неусыпный! —
с нежным чувством обнял Сергей Громова. —
Я здорово люблю тебя, здсрово! .Что можно бы-
ло б сделать здесь без таких, как ты, Гриша, На-
таша .. Я уж не говорю о дядь Егоре Петошине
и Содыче... И мастера первой руки, и люди —
поищешь по Россеюшке .. Волгари. Нет, Сам-
сонка! Нужно как-то по Ленину. Хозяйством!
И грамотой! Реальными материальными блага-
ми... Вот чем! Действительно, единственно этим!
Люди не машины — не заведешь ине поедешь...
А эта задачка похитрей любого Архимеду.. Все,
что мы до сих пор сделали, — семечки. И все-
таки не кто-нибудь, а мы с тобой, всем коллек-
тивом должны начать ее решать... С ликбеза,
с бороны... Иначе мы все погубим... Навеки от-
вратим от великой цели, от*коммуниз...
Чертков не договорил, быстро обернулся к
Самсону — до этого он говорил куда-то в су-
мерки.
— Ты знаешь, что все хозяйственные подали
заявления об уходе... Официально.
— Знаю. И пусть...
— Пусть-то пусть, но они требуют свои ка-
питалы и проценты...
— Ишь чего!
— Требуют по законному уставу... Суд им
может не отказать... Такова обстановка .
— Чертков замолчал, задумался, чувствуя,
как задрожал, словно озяб, Самсон.
— Да, мы должны хозяйством! — повторил
Чертков. — И ликбезом! А она говорит «сторон-
ний». И ты тут хоть лопни! «Сторонний»! —
резко поднялся он и вошел в клуб, — как всег-
да в минуты вдохновенья и азарта, злой, поч-
ти свирепый.
В полутемном коридоре его задержал Сам-
сон.
— Ты уж того, Серега... — с волненьем за-
гудел он. — Это... насчет «цыганской красо-
ты»... не больно... Пакость...
— Э, черт! — шагнул было Сергей к своей
комнате, но через несколько шагов остановился,
услышав раздававшийся по коридору из полуот-
крытой двери соседней «парткомнаты» зычный,
окающий баритон...
-ч- Он собрался ехать, — объяснил Сам-
сон. —г У коновязи гусевка стоит...
— Тише! — привлек ею Чертков к стене,
напряженно вслушиваясь.
В парткомнате говорил с группой коммунаров
известный деятель партии секретарь крайкома
Александр Георгиевич Болдырев, прилетевший
на похороны на аэроплане, да из-за непогоды
оставил аэроплан в поле за Курьей и сейчас го-
товился к отъезду лошадьми.
— Был он великой блуждатель, — гремел
его голос по коридору, — а качества че-
ловеческие имел наиотличнейшие... Я хорошо
его знал — на цареву каторгу шел с ним по од-
ному «самарскому делу». Пока жив был Пла-
тоша Чертков, держался курса — любил он
Платошку. А не стало... И наш Сазоний опять
всеобъемлющую православную справедливость
начал искать. Говорят, он был больше эсе-
ром... — В этом месте Чертков до боли сжал
руку Самсона выше локтя. — А я, грешным де-
лом, не отдал бы Сазония эсерам. Что ж, эсе-
ры — крикуны, интеллигентненькие истерики с
револьвером и слезками округ «меньшого брата
мужика», да к тому же и страшенные славолюсы.
А Сазоний — скромности редчайшей. С таким
же правом его можно отнести и к революционе-
рам-народникам. А к кому отнесешь, к примеру,
таких русских молодцов, как Стенька Разин,
Емельян Пугачев, а особо Ивашку Болотникова,
который с холопами завоевал Россию Шуйского,
окружил Москву, а в самую последнюю минуту
отказался положить на свою голову царскую
корону и погиб всльнолюбом. Вот они, русские
люди... Таких русских кому-нибудь не отдашь.
Голос замолчал.
— Выпейте, пожалуйста, товарищ Болды-
рев, еще чашечку со смородиной, — послышался
голос Наташи, видимо хозяйничавшей на ужи-
не. — Теплей ехать будет...
— Благодарствую. Налейте, пожалуй, еще
одну. Осилю в честь молодой хозяюшки...
Болдырев еще помолчал. Молчали и осталь-
ные участники ужина; слышно было только их
дыхание и чье-то приглушенное, словно при-
крываемое ладонью, покашливание.
— Есть в характере русского человека, —
снова загремел баритон, — одна, может быть,
самая наиудивительнейшая черта — в любых
условиях, в недоеданье ли, по колено ли в кро-
ви, он, как и в лучшие денечки, строит, пере-
страивает, мастерит будущее, если уж не для се-
бя, так для других. Для поколений. Была эта
черта, помимо прочего, и у нашего Сазония.
Я как-то начал рассказывать о нем Владимиру
Ильичу. Ильич рассмеялся и говорит:
—• Это тот святой, который чуть самарский
собор русского самодержавия не развалил?
— Развалить, говорю, не развалил, а тре-
щины на всю цареву Россию пошли.
— Вот»он каков, наш самаритянин! — вос-
кликнул Ильич и сейчас же спросил: — А ведь,
наверно, до сих пор поп?
-—. Поп,— ответил я.
77
— Удивительно! — еще веселей рассмеялся
Владимир Ильич. — Не мешайте ейу. Пусть
ищет.
— О так-от! Сам Ленин! — быстро выкрик-
нул Мирон Ермолаевич. — А у нас норовистые
головы в последнее время, — видимо, хотел
разъяснить он, но Болдырев его перебил, чуть
повысив голос:
— Ну, в последнее-то времечко, — сказал
он, — Сазоний Петрович, не на поминках будь
сказано, не искал, больше мучился., и округ
мучил... Вот каков он, наш искатель-блужда-
тель, не всегда искавший там, где надо, вложив-
ший, однако, и свою долю в наше дело. Такое
не отымешь.
— Правда ваша, — подтвердил душевный
голос Петошина.
— К правильным словам вашим, Лександра
Георгиевич, однако, сильное разъяснение тре-
буется... — не удержался Мирон Ермолаевич.
— Сейчас напустит туману кривлючий
гад, — вырвалось у Черткова, и он мрачный и
злой, вошел в парткомнату, остановился у ко-
сяка, заложив руки за спину.
Самсон войти постеснялся. Остался за дверью.
— A-а, рабочий класс! — поднялся навстре-
чу Черткову Болдырев, сухой, длинный человек
с сахарно-белой, коротко стриженной головой,
живыми серыми глазами, одетый в саржевую
военную гимнастерку. — А мы как раз помин-
ки заканчиваем, — прошел он и сел у голландки
в самодельное резное кресло, подаренное Сер-
гею старшим Громовым. — Посидим перед до-
рогой.., Куда подевался после похорон, секре-
тарь? — спросил Болдырев, задымив пермяц-
кой, с наперсток ореховой трубочкой.
— По неотложному делу, — буркнул Черт-
ков. Он почувствовал, что его глаза неприятно
горели, отвернулся...
— Вот и напрасно: хорошие были поминки.
Петошин, — неожиданно озорно подмигнул Его-
ру Ивановичу Болдырев, — хоть и отобрал у
Мирона Ермолаевича ключи от складов, как
у свергнутого заместителя, бывший заместитель
все ж таки расстарался из своих сбережений
безработного пяток яичек и фунт сала для поми-
нок.
Все сидевшие за столом — Петошин, Содыч,
старший Громов, Ивашкин, не вставая со стуль-
ев, повернулись к гостю. Не обратил внимания
на колючую шутку только Мирон Ермолаевич.
Чертков мельком взглянул на него и злорад-
но улыбнулся, «Бывший заместитель» сильно
похудел. Теперь уж никак нельзя было назвать
его круглым. Щелки глаз чуть блестели, жиро-
вики под скулами обвисли, как у благородного
бульдога. Но кроме, так сказать, «худобы»,
Чертков заметил в нем что-то совершенно но-
вое/От растерянности, владевшей им со дня
бунта, не осталось и следа. Теперь это был че-
78
ловек, решительно готовый на все в своей борь-
бе. Насупившись, он сидел мрачный и враждеб-
ный.
Чертков, естественно, не знал, что телеграм-
мы и письма, которые Мирон Ермолаевич
получал от самых различных людей по поводу
последних событий в коммуне, ставших извест-
ными в крае как «еланские события», помогли
ему узнать себе новую цену, определить свое
место в жизни и судьбах страны и понять, что
он не одинок и что далеко еще не предрешен
исход схватки, которая так остра и беспощадна
тут, в коммуне, в масштабах же всей страны
лишь зрела, обозначалась в толчках мнений, в
формировании групп, группочек и течений вну-
три партии.
— О так-от, сукин сын! О так-от! — беспра-
рывно восклицал Мирон Ермолаевич, читая
письма и телеграммы. — Открутить мне башку
не так-то запросто!
Слушая секретаря крайкома, о том же — то
есть далеко не решенном исходе битвы — с тре-
вогой думали и Петошин, задумчиво помешивав-
ший ложечкой чай, так и не прикоснувшись к
нему, и Содыч, горбившийся и покряхтывающий
над столом, и старший Громов, по временам
глубоко и шумно вздыхавший, и Наташа, зябко
жавшаяся к отцу, и даже Ивашкин, беспрерывно
и некстати закручивавший свои усики.
— А жаль, говорю, что не успел на помин-
ки, — опять заговорил Болдырев. — Хозяюшка,
подать секретарю хотя бы кружку со смороди-
ной, раз яичницы не досталось — вкусна была
глазунья!
Наташа, зардевшись, выскочила из-под руки
отца.
— Сережа, налить?
— Не буду.
— А что это вы такой ершистый, Чертков?
Неужели из-за недоставшейся глазуньи, — опять
подкинул Болдырев, пустив дымок. — Вам, как
я понимаю, ой, как еще понадобится ерш.
— Он завсегда ершист, — с оттенком зави-
сти проговорил секретарь райкома Ломов, русо-
бородый человек, выдвиженец из еланских кре-
стьян, еще только осваивающий профессию
партработника. — Но зато уж и храбр, упаси-от
бог...
— Нет, тут, видать, не только храбрость, —
поправил Болдырев, — но и самостоятельности
хоть отбавляй.
— Ото было б дуже хозяйственно, если б
отбавить, — зло бросил Мирон Ермолаевич.
— Ну, у вас, Мирон Ермолаевич, никакие
меньше самостоятельности. У кого отбавишь.
— На днях, — опять весело обратился Бол-
дырев к Черткову, — приезжал в краевые ор-
ганизации ваш сродственник, — Чертков насто-
рожился, — Нил Никитович Сизов.
— Вот же хрыч беззубый!
— Ну, не скажите, — ответил Болдырев. —
Зубы у «хрыча» еще ого-го — любого бюрократа
перекусит. Приятный человек... Обвинил мою
секретаршу во всех грехах Советской власти,
нейтрализовал ее и, войдя ко мне в самый раз-
гар заседания, с ходу приписал мне благодушие...
— Может быть, в этом он и прав, — без
улыбки сказал Чертков, не глядя на Болды-
рева. — Не знаю..,
— Понимаю вас, •— согласился гость. — Он,
между прочим, хлопотал для вас о литературе
по сельскому хозяйству... Литературу вам по-
дыскивают. Ну, и я несколько книжечек захва-
тил...
Болдырев достал с пола стоявший у голландки
громадный черный портфель, извлек из него
перевязанную стопку.
— Вот поинтересуйтесь, — передал он по-
дошедшей Наташе, которая положила стопку на
подоконник.
— Спасибо, — сказала она, чем-то смущен-
ная. — Книжки нам всем пригодятся...
Чертков не сошел с места. Все чувствовали,
что член ЦК, балагуря, пытается «разомкнуть»
душу молодого секретаря, познакомиться побли-
же и узнать что-то очень ему важное.
— Ну, так как, рабочий класс, — громко,
так же простодушно произнес он, захлопнув за-
мок портфеля, -— и все поняли: вот оно самое
важное, — понемногу начинаем оттеснять? Ну,
что ли, вытеснять и ограничивать разные ча-
стные, нэповские элементы? И сознаем?
— Пытаемся на свой риск и страх... И со-
знаем, — ответил Чертков.
— А почему только на свой бтрах? Разве
вас, Чертков, не партия сюда прислала?
— Ого! — воскликнул Мирон Ермолае-
вич. — Выходит, в полном согласии?
— А как же!
Чертков поднял голову. Ему начинал нра-
виться этот белоголовый человек.
— Да и время такое подоспело, — благодуш-
но продолжал Болдырев, — проб, поисков, на-
копления, самостоятельности большинства.
— А если «большинство» ото захочет в омут
головой скакнуть?
— И скакнет, — душевно согласился Бол-
дырев. — Кто им запретит. Сейчас не военный
коммунизм, не прикажешь жить людям, как те-
бе хочется. Так еще Ильич завел.
— Яка самостоятельи эсть? На пользу соц-
накопления чи на буйный ветер, думаю, разница
есть. А вы знаете, Лександра Георгии, — совсем
свел щелки глаз Мирон Ермолаевич, — что хо-
зяйственные, оте наши жадобы, уходят и капи-
талы забирают? С чем останется коммуна?
С одними штанами на обчее употребление?
— Гм Интересная перспективна! Слышите,
Чертков? И все-таки и тут та же самостоятель-
ность большинства.
— Все мы останемся .без штанов — вот эта
какая самостоятельность! Вся Расея! — вдруг
выкрикнул Мирон Ермолаевич, шумно шаркнув
стулом, бросился в коридор, затем тут же вско-
чил обратно в комнату, с грохотом поставил пе-
ред собой стул. — Позвольте в таком случае,
Лександра Георгиевич, задать вам вопрос офи-
циально!
— Пожалуйте!
•— Ответьте мне, товарищ секретарь край-
кома; как вы понимаете лозунг Ленина о нэпе:
«Ьсурьез и надолго»? То есть всурьез это и
надолго или, по-вашему, не надолго и не всурь-
ез?
— Отвечу: нэп — всерьез и надолго, но не
навечно.
— О так-от! С добавочном — «не навеч-
но»! — обливался потом, приплясывая, атако-
вывал Мирон Ермолаевич. — А не кажется вам,
что ото и есть хворменное извращение Ленина?
— Мне не кажется. Кое-кому кажется.
— А кто это такие, которым кажется? Ли-
шенцы яки-нибудь, вроде контры, или крыло
нашей великой партии?
— Нет, не лишенцы.
— И все-таки, по-вашему, меня на выброс,
как ото падло? Ну, дождался ты, бывший за-
меститель председателя коммуны товарищ Па-
расюк, свиданьица с дорогим секретарем край-
кома, достарался, крови, не жалеючи, на обчее
благо. — Сэл Мирон Ермолаевич на стул,
вытирая платком пот и слезы. — Неужель все так
думают там наверху? — желая, чтоб Болдырев
подтвердил вслух, что он, Мипон Ермолаевич,
не один, ясно выговаривал он каждое слово. —
Где же тогда ота правда? Унутренняя демокра-
тия?.. Или уж вы, Лександра Георгиевич, один
в партии?.. Сказал и пришиб?..
— А почему один, — ттуть побледнев и по-
строжав без того худым лицом, проговорил Бол-
дырев, копаясь спичкой в трубке. — Не один...
Сами знаете, как и тут, есть инакомыслящие...
Да и на «выброс» вас никто не назначает... Кто
вам, к примеру, помешает создать из своих хо-
зяйственных какое-нибудь новое товарищество
на паях... Надо и таких использовать...
— У них доверие к Советской власти надор-
вано. Они верили «всурьез и надолго», а си-
час — жадобы ж — не пойдут.
' — Не прибедняйтесь, Парасюк. Полагаю, у
вас и другие возможности найдутся. Вон Брю-
ханов, кстати, тоже инакомыслящий, вроде вас,
председатель краевого сельхозбанка, высох, как
еловый сук, ожидая «дошлого хозяйственника»
в свою систему. Просит вас в еланскую кредит-
ку. Как полагает рабочий класс? — обратился
Болдырев к Черткову.
•— Если требуется мое мнение, — ни о какой
кредитке для Парасюка и речи быть не может! —;
с откровенной ненавистью бросил Чертков. —
Чи
У нас поставлен вопрос о его пребывании в
партии.
— Только поставлен? Эге-е! Ну, это еще не
все. На этом наша с вами самостоятельность, как
секретарей, кончается, Чертков, и вступает в
силу самостоятельность большинства собрания,
а затем и контрольной комиссии, избранной
съездом. Партия. С мнениями, оттенками и даже
борьбой. Ну, товарищи, — поднялся гость, —
мне пора. Посидели на поминках, а теперь к де-
лам.
Все встали и последовали за гостем. Чертков
еще оставался на месте. Проходя мимо, Болды-
рев легко коснулся рукой его плеча.
— Значит, начинаем потеснять разные там
элементы? И сознаем?
— И сознаем.
— Интересно! Для многих слух о здешних
событиях прошел по краю, как добрый ветер, —
тепло, почти к нтимно проговорил он. •— Молод-
чина. Крупно, — легко толкнул он Сергея и
осторожно добавил: — Теперь бы вам суметь
построить новую экономику. В конечном счете,
только в экономике и проявится убедительность
движения, начатого так смело.
— И это понимаем...
— Очень, очень интересно.
— Подмогайте нам, товарищ Болдырев, —
уже в коридоре стесненно попросил Петошин. —
разделиться с хозяйственными как-нибудь
сходно.
— То есть сходно для вас и не сходно для
хозяйственных? — громогласно рассмеялся сек-
ретарь крайкома. — А как быть с самостоятель-
ностью нашего собственного советского закона?
Отменим? Сделаем его дышлом, не внушающим
доверия? Нет. Как бы я субъективно ни сочув-
ствовал вам — наш закон и надо мной закон.
Толковать его — прерогатива суда. Будьте и
здесь мужественны, коммунар Петошин.
Проходя мимо Черткова, Мирон Ермолаевич
лишь чуть выглянул из щелок, но так, что
будто чем горячим, полоснул душу.
Подведенная Самсоном гусевка уже стояла
у крыльца.
Захар Малкин, сидевший на козлах, неожи-
данно резво, по-старинному протяжно, с завы-
вом гикнул, и гусевка, отбрасывая фонтаны
жидкой грязи, метнулась в темноту.
Глава 15
Проводив высокого гостя, участники ужина
молча, один за другим, сели на крыльцо с одной
общей тревожной думой, для выражения которой
уже не требовались слова. Только Мирон Ермо-
лаевич, пожелав Болдыреву гладкой дороги в та-
кую непогодицу, быстро направился к дому Ер-
молаева откуда во все стороны, во все семь окон
вырывался необыкновенно яркий свет. Свет пы-
80
лал оттуда вызывающе и нагло: казалось, в до-
ме кузнеца была разгульная свадьба, а не сходка
хозяйственных, деловито вырабатывавших иско-
вое прошение в суд.
Ночь была темна и выжидательно безмолвна.
Она притаилась, настороженно ожидая чего то
такого, что может разом изменить весь окружа-
ющий мир .
— Они там пишут в суд, — тихо прогово-
рил, как всегда во всем осведомленный, Самсон-
ка Громов. — Адвоката из Елани привезли Во-
все озверели. Только что не грызугся.
— А покуда суд да дело, — как можно спо-
койнее отозвался Петошин, — нужно во всех
мастерских установить дежурство активных ком-
сомольцев. А у продовольственного склада и
ссыпки поставить с оружием. Чтоб кто пегуха
не подпустил.
— Уже стоят, дядя Егор! — воинственно
сообщил вдруг Самсонка. — Еще с сумерок
Гриша установил дежурства. Я назначен на-
чальником караула. До особого распоряжения.
— Оружие из Елани доставлено? — спро-
сил секретарь райкома.
— Десять винтовок.
— Бот это хорошо! — обрадовался Иваш-
кин. — Лучшего прямо-таки и придумать нельзя.
А то мало ли какая стихея опять взыграет!
— Не бойся, товарищ председатель сельсо-
вета, — официально проговорил Самсонка —
Комсомольский ЧОН, то есть часть особого на-
значения, коммуны на постах.
— А ты не больно громко-т рапортуй, —
предупредил старший Громов. — Дело-т, чай,
затеяно, сынок, для спокойствия, а не для пере-
пуга...
Чертков слушал товарищей безучастно, сло-
вно говорили они о чем-то отвлеченном, необя-
зательном. Потребность действовать, действо-
вать решительно, сейчас же, не проходила. По-
требность эта была так тревожна и остра, что не
давала ему возможности почувствовать уста-
лость, скопившуюся за эти бессонные рисковые
Дни.
Не дослушав коммунаров, он, все еще злой,
вернулся в парткомнату и сейчас же начал рас-
паковывать привезенные ему книги.
Наташа, собиравшая посуду, чтобы унести
ее в свой дом, не присоединилась к нему, не от-
влеклась от дела, словно не заметила появления
Сергея.
Чертков с ходу резко повернул к окну, где
лежали книги, и скорее почувствовал Наташу
в комнате, чем увидел ее. И такое неоткрытое
общение с Наташей было для Сергея теперь
уже обычным, даже непреодолимым При встре-
чах он взглядывал на нее вполоборота, мельком:
видел ее, всегда желанную, не глазами, а внут-
ренним зрением. До сих пор он еще и не объяс-
нился со своей «делегаткой из будущего», ни
разу еще не сказал Наташе, как он любит ее. Не
сказал ни тогда, когда так долго жил у Петоши-
ных, где только одна ситцевая занавеска разде-
ляла их кровати, ни теперь, когда буйным,
неудержимым потоком хлынули события, перета-
совывающие судьбы людей. И, кажется, намек-
ни он Наташе о своем личном, как сейчас же
тетки Марфы, Микитки, Таракашкины, Горевы,
старые и молодые коммунары с укором начнут
стыдить его и назовут личником, среди общего
неустройства ловчащим свое счастье. А такое
обвинение, по понятиям Сергея, равносильно об-
винению в измене делу.
Нет, это не лицемерие, не притворство, а
совесть, выстраданная коллективной душой ком-
муны, встала между Чертковым и Наташей.
Между тем с той самой первой встречи, так
грубо и больно разрушившей свадьбу Наташи
и Гриши, чувство Сергея к Наташе уже давно
переросло в постоянную жгучую потребность ви-
деть ее. И вот в то время как Наташа все глуб-
же входила в его жизнь, становилась как бы
нераздельной, самой дорогой частью его самого,
при встречах с нею он становился, как ни стран-
но, все более стесненным, замкнутым. По обы-
чаю братства коммуны, Чертков ко всем комму-
нарам обращался на «ты». В отношении же
Наташи вдруг появилось отдаляющее «вы»...
И только сама Наташа, естественная и простая,
еще более тяжко, чем Сергей, переживающая
нежданную драму между Гришей, Чертковым
и ею, по-прежнему не изменяла своему теплому
коммунарскому «ты».
—- Поглядим, какую тут науку привезли,—
громко, недружелюбно проговорил Чертков, не
развязывая, а разрывая шпагатику, связывав-
шую книги. Его так и подмывало дерзить, из-
деваться, насмешничать. Как заведенный, он
даже при Наташе не мог остановить в себе это-
го злого беса.
— Ага, — взял он первую книгу, — «Тра-
вопольная система и ее значение», — продол-
жал он иронизировать, пытаясь привлечь к
осмотру книг Наташу. — Понятно. Что-то слы-
шал... А это что за «Бактерии жизни»? — под-
нял он следующий массивный том. О, да это
о навозе и всяком другом питательном удобре-
нии. Прямо манна небесна’я, а не книга! Читай,
руководствуйся, и навозные микробы сами со-
здадут полный коммунизм. А это о чем? «Уро-
ки культурника Глазова»? Уж не того ли, что
живет на отдельном хуторе перед Курьей? —
привлекал он Наташу, собравшую в медный та-
зик посуду и теперь подметавшую комнату.
Удивленный ее неучастием, Чертков коротко
взглянул на нее, она отвернулась, мочка уха ее
ало вспыхнула. — А такую я, кажется, читал
еще перед отъездом сюда, — продолжал Черт-
ков. — Да, она: «Брюханов. Восстановление и
развитие крестьянского двора — все еще госу-
дарственная задача». Предполагается, конечно,
единоличного двора... Думаю, не долговечная
книга. Ого1 А сие что такое? — взял он послед-
нюю небольшую, еще пахнувшую типографской
краской, книжку.— «А. Болдырев. Диспропор-
ции и противоречия современной деревни». Это
какой же Болдырев? Этот или не этот? Да, он.
Вот и в подзаголовке сказано: стенографическая
запись доклада на объединенном пленуме край-
кома и краевой контрольной комиссии РКП(б)».
Свою привез! Ну как же, — Болдырев, й вдруг
без своей книжки. Хоть маленькая, тощенькая,
а своя. Так сказать, сама скромность! — Рас-
крыл брошюру посредине. — «Сосредоточе-
ние значительной части богатств в руках зажи-
точных крестьян продолжается», — весело, по-
чти с сарказмом читал вслух Сергей, не улавли-
вая смысл и как бы минуя его. — «Введенные
нами льготы и поощрения для бедняцких и се-
редняцких хозяйств помогли, но не приостано-
вили процесс резкого, все еще усиливающегося
имущественного расслоения деревни».
— Постой, Сережа, — наконец не выдержа-
ла Наташа; она, распрямившись, уже давно сто-
яла посреди комнаты, с болью слушала его вы-
. читки.
Подойдя к нему, решительно повернула его
лицом к себе так, что выпала у него из рук
книжка и развернулась на полу. Наташа подня-
ла книжку, положила на подоконник и, глядя
ему прямо в лицо потемневшими глазами, спро-
сила:
— Почему ты к нему так, Сережа? Поче-
му? — словно внушала она, обиженная и испу-
ганная. — Коммуне нужны друзья. Уважение.
Надежность. А ты... Дурно это для коммунара,
Сережа. Дерзостно. Я хочу знать, зачем это?
Почему?
— А откуда я знаю почему, — вдруг при-
знался Чертков, стараясь не глядеть на нее. —
Глупо я вел себя, глупо.
— Признаешься? — удивилась Наташа.
— Я все жду, что кто-то приедет, не разбе-
рется, смажет мне по физиономии и уедет.
А ты тут живи потом битым... Одним словом,
глупо вел себя, а еще глупей веду себя сей-
час, — против своего желания резко выговари-
вал Чертков. — Да и не в этом дело! Какое все
это, — махнул он рукой на книги, — имеет от-
ношение к тому, что мы должны начать строить
хозяйство с бороны и ликбеза. Вот послушайте,
Петошина! — опять развернул он брошюру Бол-
дырева. — Вы только послушайте.
— «Полная пролетаризация, — начал он
читать в том же ироническом тоне, — деревен-
ской бедноты в пользу кулака была бы величай-
шей трагедией для нашей революции, — читал
далее Чертков; голос его вдруг приглох, будто
что-то кольнуло его в сердце, — если б мы во-
время не заметили эту тенденцию и не использо-
81
вали все рычаги, которыми располагает госу-
дарство рабочих и крестьян». Гм... Что это?
Чертков затих, задумался.
— Прочитаем еще раз: «Полная пролета-
ризация деревенской бедноты в пользу кулака
была бы величайшей трагедией для нашей рево-
люции...» Та-ак, — горячо выдохнул Сергей.
Впервые со всей страшной ясностью поняв про-
читанное, он был явно смущен. — Та-ак...
Они помолчали.
— Вот тебе и «та-ак», Сережа. Вот он ка-
кой, наш Александр Георгиевич. Кто еще мо-
жет так душевно о бедняках...
— Душевно, не душевно, а предупреждение
тут, кажись, действительно грозное.
— Хороший он человек, хороший! —повто-
рила Наташа, как бы стараясь окончательно
привести его в себя. — Трудно было говорить
с тобой товарищу Болдыреву. А мне стыдно.
Ты, конечно, извини меня, Сережа, но у нас в
коммуне, — чуть заметно улыбнулась она од-
ними глазами, — вполне разрешается любому
делать улучшающие замечания. Хороший он,
хороший! Денек пожил в коммуне и стал своим.
— Причем тут хороший или нехороший, —
опять как-то неприятно внутренне вспыхнул
Чертков. — Это как раз по учению Сазония Пе-
тровича Федотова люди разделяются только по
характеру на хороших и дурных. Впрочем, —
кольнул он Наташу, — все вы старые коммуна-
ры, в той или иной мере еще живете по уста-
ревшему Федотову. У вас тут столько благоче-
стивости, такие моральные устои, что с люби-
мой девушкой невозможно объясниться, когда
захочешь, — неожиданно весело и зло выпалил
он. — Ну, хоть ложись вольный человек и по-
мирай!
— «Вольному» устой не помеха, •— с оби-
дой ответила Наташа. — Возьми и «объяснись»,
как вздумается...
— А’вот сейчас же возьму объяснюсь и за-
крою ее у себя в боковухе до самого утра! —
впервые озорно и жадно взглянул Сергей на
Наташу.
— Не надо, Сережа, — попятилась она, не
сводя с него испуганных глаз. — Не надо... Ни-
чего этого сейчас не надо. Ты и сам знаешь,
что не надо, — пятилась она к двери, прихва-
тив тазик с посудой. — Мне еще и посуду нуж-
но отнести... И... Гришу проведать... Я хочу
Гришу проведать. Это нужно, — стояла она уже
у порога. — Ему трудней...
— В таком случае, Петошина, — быстро
двинулся Чертков к двери, — я пойду с вами к
Грише. Мне тоже необходимо побывать у него.
— Нет, Сережа, — овладев собой, твердо
проговорила Наташа. — Я пойду к нему одна
Ему не полегчает, если мы придем к нему
вдвоем.
— Что же это? Жалость, Хотя нет, идите,,,
82
Мне уже кто-то говорил, что любовь женщи-
ны — это всегда только материнство.
— Выходит, очень хорошая любовь. Очень,
очень! Иди поспи, Сережа, у тебя глаза кра-
сные, — проговорила, она, уже выглянув из-за
косяка двери, и ушла.
Молча миновав беседующих на крыльце,
Наташа, счастливая, бежала затем по двору и
беспрерывно шептала: — Признался! Признал-
ся! Не так, как надо, а все-таки признался!
Чертков же, оставшись один, все еще жар-
ко и удивленно глядя ей вслед, про себя прого-
ворил: «Испугалась! «Очень... очень.. » —•
рассмеялся он. — Какая чепуха! Разве я смог
бы, в самом деле, вот так взять и запереть
Наташу у себя в боковухе?..- Наташу! Такую
нежную... чистую... родную... Смог бы! — тут
же сознался Сергей. — Черт знает что! — с
бьющимся сердцем заходил он по комнате. —•
Чепуха! Постой! — остановился он. — А зачем
она пошла к нему? Ночью? А что, как это и есть
та самая... «очень, очень»?.. Что делать? За-
вернуть и запереть? Фу, черт! Какие б завтра
были большие глаза у всех коммунаров... Вот
тебе и «очень»... Не может быть! Чепуха! Че-
пуха! — снова заходил он. — И какое все это
имеет отношение к... бороне и ликбезу... Тут
такие дела... Все сдвинуто... Все ждет реше-
ния... А секретаря, видите ли, потянуло на ме-
довый месяц... Чепуха!.. А вот предупрежде-
ние Болдырева действительно в самое... в самое
что ни на есть сердце. Если Болдырев прав —
сама наша костлявая погибель уже стоит у
нас во дворе... Вон ее алчные глаза горят в ок-
нах Ермолаева! Стой, неужели он, в самом
деле... прав... Ну, а Брюханов. «Развитие еди-
ноличного двора»?
Чертков с необыкновенной жадностью и тре-
вогой набросился на книги. Да так, что спорил,
перечитывал, махал руками, вскакивал, зами-
рал над книгой или горячо, громко аплодиро-
вал. Ничего подобного он никогда не испыты-
вал, хотя и считался на рудниках книголюбом.
И так до петухов, пока тут же не сморился.
До петухов в эту сумную ночь горел свет и в
доме Ермолаева.
Несмотря на цепенящий свежачок, потянув
ший из-за озера, до той же поры просидели на
крыльце и участники ужина, увлеченные расска-
зом Самсонки о важном разговоре Черткова с
ним на этом крыльце. А Самсонка, буквально
опьяненный неожиданным успехом своего рас-
сказа — ведь он всегда пытался быть агитато-
ром, — и после ухода стариков, под самыми
различными предлогами, ходил из дома в дом
и рассказывал и рассказывал . И самое уди-
вительное тут было то, что коммунары, от мо-
лодых до старых, с радушием принимали Сам-
сонку, будто только и ждали этого его волну-
ющего рассказа, так что уже к рассвету слова
Черткова о бороне и ликбезе превратились в
главный политический лозунг коммуны, звав-
ший коммунаров к забытой ими земле-матушке,
к решительному повороту коллектива к земле-
делию и культуре.
В жизни коммуны начиналась полоса собра-
ний, сходок, бесед. Новорожденный лозунг
обрастал деталями, планами. Кузнецы начали
подбирать части для плугов. Наташа, Гриша,
Самсонка, Поля Хрякова и даже Леночка Щер-
бакова становятся вдруг учителями и руководи-
телями ликбезов курьинского Совета. А краса-
вица Марья, сторож Малкин, Вадька Рыжий,
братья Таракашкины садятся за букварь, как
за важнейшее дело жизни.
Глава 16
Вещей оказалась эта ночь.
Измотавшая людей переменчивая непогоди-
ца, неслыханно долго тянувшаяся от страды до
самого декабря, и когда уже, казалось, не бу-
дет конца нудному беспорядку, кончилась ра-
зом в свете кроваво полыхнувшей зари.
Мороз, где-то скопивший силы, так хлеста-
нул, что грязь в колеях дорог потрескалась.
Лес оцепенел и склонился под белой торжест-
венной пышностью. А озеро он, мороз, как ги-
гантский конь, просто придавил синим блестя-
щим копытом.
Умолкло озеро. И это тоже было удиви-
тельно.
Прибрежные жители, не выходя из домов,
по его голосу узнавали погоду. В безветрие оно
чмокает, точно целуется с берегами. В теплый
степнячок довольно урчит и бормочет. В бурю
стонет, ревет или в азарте хохочет. И вот оно,
могучее и глубокое, умолкло. Люди, кутаясь,
выходят из домов, убеждаются — да, оно мол-
чит. Оно, многоголосое, безмолвствует, скован-
ное зеркальной синью от края и до края. И все
же оно прекрасно!
Не случайно поэтому, как только несколько
разрядилась густота белой стыни и можно было
человеку дышать, со всех курмышей Черной
Курьи громадными пестрыми толпами повалила
на ледяной плац озера истосковавшаяся по зи-
ме молодежь. Толпы рассыпались по синему
льду, как охапки цветов.
Жизнь есть жизнь. Коммунарская комсомо-
лия также вышла на катание. Привязывали
к пимам железные или деревянные коньки со
стальными поддосками, брались рука за руку
и скользили вдоль и поперек озера, оглашая
его смехом и радостными криками.
Хрустел плац. Гром клубками катился по
озеру. Трескался блистающий, золотом солнца
облитый лед...
Гриша тоже был среди катающихся. Одной
рукой держал он Наташу, другой — Полю Хря-
кову. Он, как и все, не мог не радоваться чу-
деснице-зиме. Однако в сердце его не утихала
боль. Наташа рядом — и это уже счастье. Но
необыкновенное возбуждение ее сегодня было
ему неприятно.
В своей легкой мерлушковой шубейке, раз-
румянившаяся, со смеющимися глазами, Ната-
ша вся была какой-то особенно пылкой. Она ка-
талась без устали, без передыху. Пролетев вме-
сте с Гришей и Полей раз, другой до самой
Курьи, она отрывалась от них и, раскинув руки,
взмывала ласточкой.
И каждый взгляд Наташи туда, на берег, где
среди глазеющих помольцев в рыжем полушуб-
ке стоял Чертков, больно ранил и без того на-
болевшее сердце Гриши. Но Наташа была не-
уемна в своей радости...
Раздосадованный и, в свою очередь, захва-
ченный ее азартом, Гриша раскатился к берегу,
затем, неожиданно круто повернув, отпустил
Полю и в это же время поймал за руку Наташу.
Нагнувшись, он сильными толчками, во весь
мах вынес Наташу на середину озера и с раз-
бегу ровной строчкой ударился вдаль, туда,, к
желтым камышам, за Белуху, в безлюдье.
Наташа не успевала за ним, порой летела
надо льдом.
— Ух! Ах! — вырывалось у нее. — Тише!
Задохнусь.
— Не задохнешься, — все сильнее разго-
нялся Гриша, лучший катальщик округи. —
Я тебя вдосталь накатаю!
•— Ух! Ах-х! — гулко охало эхо у крутого
надбережья. Но Наташе хотелось, чтобы он еще
быстрей, еще безумней раскатил ее. Ее серая
шаленка сорвалась на плечи, метались и рва-
лись за головой волосы, как грива буйной ло-
шадки. Наташа понимала Гришу. И когда он
разогнал так быстро, что встречный ветер за-
свистел в ушах, переполненная своей радо-
стью, она, не помня себя, прижавшись к Грише,
будто из револьвера выстрелила ему в чуткое
ухо:
— Счастливая я, Гришака, счастливая!..
Вчера чуть не осталась у него...
Наташа не успела договорить слово «насо-
всем». Рука Гриши, державшая ее кисть, раз-
жалась, и она с бешеного разбега сначала крут-
нулась на месте, затем сделала кривую назад и,
несмотря на весь опыт катальщицы, упала на-
взничь. Брызнули на синий лед несколько ка-
пелек крови. Вгорячах Наташа подняла кру-
жившуюся голову, села на лед.
Гриша, вонзив носок конька в лед, обернул-
ся, дал широкий круг вокруг Наташи и, махая
полами черного полушубка, ушел в сторону ка-
тающихся.
Наташа, проводив его глазами, медленно
опустилась спиной на лед. Она долго лежала
так с раскинутыми ногами и руками. На какое-
83
то время забылась. А приходя в себя, вспомни-
ла, с каким трудом она ночью входила в дом
Гриши. Дверь в сени, как и при Сазонии Пет-
ровиче, была незаперта — на ней даже щекол-
ды нет. Все откоыто... Гриша лежал у себя в
комнате на койке. Наташа подмела пол, засте-
лила стол свежей скатертью, налила в рукомой-
ник воды, переменила рушник. А Гриша так и
не встал с кровати.
Она ушла. А нынче, когда собралась на ка-
тание, вместе с . Полей зашла к нему в кузницу
и привела на озеро. И вот поделилась с Гри-
шиной своим счастьем. Нет, Гришака не может
с ней говорить по-товарищески... Она не винит
его. А себя чувствует виноватой... Ужасно вино-
ватой...
Наташа поднялась. Качаясь из стороны в
сторону, добралась до первой курьинской про-
руби, вырубленной для водопоя, умылась хо-
лодной хрусткой водой и скоро затерялась в ли-
кующих толпах молодежи.
Радость взяла свое...
А Гриша Сидоркин, в незастегнутом заин-
девелом полушубке и в бешено махаьшем тре-
ухе, как шальной, долго метался по озеру, сто-
ронясь людей, словно они были ему чужды и
враждебны со своими радостями. И, будто не
найдя того, чего так упорно искал, вылетел на бе-
рег, обошел мельницу, поднялся в молодой таеж-
ник и остановился на самой круче над прорвой.
Гриша не знает, почему омут этот называют
прорвой... и какая в нем глубина... Сазоний Пе-
трович, когда Гриша был еще совсем мальчиш-
кой, прямо с кручи опускал камень, но дна не
достал — не хватило веревок. Говорят, прорва
соединена с далеким Байкалом, а Байкал с оке-
аном. Правда ли, нет ли, Гриша и этого не зна-
ет, как он не знает и того, зачем пришел сюда.
Особой, отдельной от озера жизнью, живет
омут. Может, тут бьют какие теплые воды, а
может, прорва достает аж до талого камня, —
она редко когда замерзает. И всегда, как и сей-
час, перед Гришей, омут, дымя и пенясь, мед-
ленно и туго кружится вокруг своего стержня...
Кружится, кружит голову и завлекает...
Несчетно раз Гриша бывал здесь и один, и
с Сазонием Петровичем — дядя Сазоний любил
сиживать тут, — и все же не верил, что омут
завлекает... А оказывается, если смотреть в
него и ни о чем не думать... Вот он, темный,
кружится, пенится, чмокает, будто облизывает
беззубый рот, и тянет и тянет ..
Лодки многих смельчаков перевернул омут.
Люди боятся его. Рыбаки обходят... Только дя-
дя Сазоний любил его и называл не прорвой,
а теплым омутом.
Гриша развязал коньки, сел на край кручи,
свесив ноги, как это не раз делал покойный дя-
дя Сазоний. Отсюда видно все озеро. Видны
кедрьц стоящие на самом берегу у Белухи. —
сейчас они, побелевшие, торжественны, как
башни. Видна вся Курья, из труб которой сотни
голубых столбов поднялись в золотистое небо.
Но особенно ясно виден по синему льду разно-
цветный муравейник катка. Гриша мог бы
узнать каждого и кто с кем... Но он не хочет
все это видеть... Он не поднимает головы от
омута. А омут кружится колесом и чуть кру-
жит Гришу. Надо ему о чем-нибудь думать,
иначе... Но о чем? О том, что не стало дяди
Сазония9 И так ясно. О Наташе? Было б хорошо,
если б он теперь перестал о ней думать. О Черт-
кове? Зачем ему думать еще о Черткове. А вот
потолковать с ним с глазу на глаз... начисто-
ту... да вот тут бы, над омутом, — это было бы
дело... Да не придет он сюда... Совесть не чи-
ста... Или совсем не чувствует совести.
Спокойно чмокавший омут внезапно лязг-
нул о скалу, серая пена полезла на лед. Гриша
невольно отшатнулся. Поднялся на ноги. В ту
же минуту высунулась из пены громадная, ту-
пая, добрая сомья морда, заросшая зеленова-
тым мхом. Сом лениво разинул к солнцу тем-
ную пасть, в которую Гриша мог бы пролезть
без задержки.
— Давно я не видал тебя, старый, — вслух
проговорил Сидоркин. — А Сазония Петровича
уже нет.
Сом еще поводил усами, опустив в воду до-
бродушную голову, выгнул спину, затем стрел-
ка хвоста прочертила омут посредине, и «ста-
рый» скрылся.
— Ишь, стервяга, ушел. А жаль! Знал бы
ты, как защищал тебя Сазоний Петрович от
мужиков. «Зачем без надобности убийать при-
роду», — говорил им Сазоний Петрович.
Гриша лег животом на холодную кручу,
всматриваясь в омут, снова начавший совер-
шать свой извечный круг.
— Нет, — опять думал Гриша. — Чертков
не придет сюда. А то б хорошо было поговорить
нам тут всем втроем.
И Гриша ошибся.
Чертков из-за Гриши не видел катающихся,
решительно отказался от веселого предложения
молодежи научить его кататься на коньках. Он
как заговоренный, ничего не (замечая, следил
за Гришей. Он видел, как Гриша увел Наташу,
как затем метался в одиночестве по озеру, как
вылетел на берег. Недобрые предчувствия не
давали ему покоя. И как только Чертков уви-
дел Гришу над прорвой, сейчас же направился
к нему. Самсонка догнал его у мельницы.
— Не ходи туда, — остановил он Черткова.
— Почему?
— Там... там склизко... Мало ли что...
— Перестань, — строго взглянул на него
Чертков и быстро пошел к прорве. — Куда к
дьяволу залез, Григорий, — уже подходя к Си-
доркину, ругнулся Чертков.
84
Гриша не ответил, не поднял головы.
Чертков сделал вид, что не обратил внима-
ния на это и, чтобы доказать и Самсонке, уже
маячившему недалеко от прорвы, и Сидоркину
свое полное «неуважение» к прорве, сел на кру-
чу ровно так, как минуту назад сидел тут Гри-
ша, свесив ноги над омутом и лишь немного
упираясь о небольшой выступ.
— Что, старик выходил, что ли? — уже
другим тоном спросил Чертков. •— Вы, кажется,
так тут называете этого популярного представи-
теля китовых. А хороша ямочка, — поглядел
Чертков на омут, из которого клубился пар. —
Настоящая чертова кухня.
Гриша опять не ответил. Как ни странно,
он не только не удивлен приходом Сергея, но
и плохо слушал его.
Чертков застал его как раз в тот момент,
.когда мысли Гриши снова вернулись к Наташе.
И выходило у него, как ни храбрись, так, что
без Наташи Гриша подобен подсолнуху с опу-
щенными лопухами, которому пересушенная
земля не дает ни росинки воды...
Особенно горек и неприятен был ему в этот
момент Чертков, за короткий срок так накрепко
вошедший в жизнь коммуны и его личную жизнь.
А вслух, не подымая задумчивой головы от ому-
та, неожиданно ясно проговорил:
— Тебе, Чертков, осемеиться у нас нужно...
Жениться. — Затем как-то тяжело, как-то труд-
но, словно у него сперлось дыхание, помолчал и
добавил: — Сазоний Петрович тебе завещал ком-
муну... Жениться, — еще повторил он. — И раз-
говоров разных не будет.
Чертков настолько был поражен заявлением
Гриши — ведь все так неожиданно просто теперь
решалось у него с Наташей, — что обернулся
к нему и, чуть не сорвавшись с выступа, снизу
взглянул в лицо Гриши и испугался: красивое ли-
цо Гриши было безжизненно-серым, без кровин-
ки. А глаза, Гришины глаза, вдруг тусклые, от-
решенные. Чертков долго не мог заговорить. Его
сердце, казалось, остановилось, и только боль,
ломотная боль где-то в груди за Гришу стянула
все его существо... Каким же надо быть челове-
ком, чтоб вот так поступить, как Гриша. Все, что
знал до сих пор Чертков о нем: о его доброте,
о его бескорыстии, о его сердечном отношении
не только к людям, но и животным, вдруг
осветилось совершенно новым, невиданным в че-
ловеке светом.
Они находились в десяти шагах от могилы
Федотова. Чертков, не отдавая себе отчета, ото-
шел к могиле, обошел ее вокруг, заметил, что все
цветы померзли, а холмик осел и потрескался от
мороза.
— Весной нужно будет могилку попра-
вить, — тихо произнес Чертков, ложась, как и
Гриша, животом на скалу рядом с ним. — Нет,
Гриша, — проговорил он так же тихо, — думаю,
не до женитьбы нам сейчас... Конечно, комму-
нисты не могут обрекать себя на одиночество из-
за дел. Но у нас... у нас особая статья. На нас,
Гриша, свалилась особая ответственность... Мы
можем погубить великую идею, а обязаны дока-
зать возможность построения трудового коллек-
тивного хозяйства. И доказать быстро — в год,
в два, — иначе нас задушит кулак, мы погибли...
Мы все разбудоражили, Гриша, все сдвинули,
все ждет решения, — буквально повторил он
свою вчерашнюю мысль. — Развернуть развер-
нули; сдвинуть сдвинули, а как начать решать и
строить по-настоящему, еще не знаем. Первая
эта зима без хозяйственных, я думаю, для нас
будет очень тяжелой, но она и подскажет. Я одно
знаю, что нам надо выйти из-за стен коммуны
для избранных в массы... в Курыо... Вот так
я думаю, Гриша... И давайте договоримся —
как можно меньше... ну, что ли, травмировать
друг друга, — применил он производственное
слово.
Гриша, постепенно вслушиваясь в «офици-
альный» голос Черткова, понимал, что Чертков
любит Ыаташу, не отказывается от нее и только
из-за Гриши и общественного мнения коммуны
отдаляет свою женитьбу.
— Ну что ж, как хочешь. Твое дело, — про-
говорил Гриша и пошел к коммуне.
Глава П
Привалила тишь к наметанным снегам...
Солнце вышло из-за оскудевших туч, золо-
той росой обсыпало белое надземье.
К полудню снова отовсюду наползал мороз —
колючий и седой.
drier ежился и похрустывал...
Железные полозья первых саней чертили две
полосы, оставляя на снегу желтую летнюю ржав-
чину.
В белом поле санная упряжь напоминала кро-
шечную черную козявку, бегущую по листу бе-
лой бумаги.
Все дальше от замершего леса уходила она
в белое безмолвие, наполняя его задорным пере-
звоном колокольчика и позументов, украсивших
дугу и подуздок.
На козлах — Гриша, в санках — Наташа и
Чертков.
Полозья с сухим скрипом пушат снег. Вдруг
откуда-то появившийся, жаром обжигающий ве-
терок подхватывает снег, завивает поземкой и
тут же затягивает санный след.
Навстречу задымились, закружились облака,
и скоро все небо закипело снежной пеной.
Укрывается Гриша тулупом, но от холода
укрыться не может. На глазах слезная пелена,
как повители инея на стеклах обхолодавшего
дома.
А в сущности, ему было гораздо легче, чем
85
раньше... Сообщение Наташи — был плохой или
хороший, но все-таки исход... Он не знает, как
дальше сложатся отношения между Чертковым
и Наташей. Но себя теперь знает... Он на триде-
вять замков запер свое сердце ..И не оазомкнет
его, пока хватит сил... Он перешагнул через не-
возможное .. И все потому, что чувствует — он
нужен коммуне не только как добрый мастер, но
и как человек. Теперь Гриша вместе с Чертко-
вым, несмотря ни на что, будет искать новые до-
роги, строить новое хозяйство. Только характер
у него такой... не суровый, что ли. Всегда хочет
чувствовать около себя близкого, родного чело-
века. Такими близкими всю жизнь для Гриши бы-
ли Сазоний Петрович и Наташа. И вот их не
стало.
— Гриша, отворачивайся от ветра, черт
знает как кусается! — проговорил Чертков,
выглянув из.тулупа, и затем, тут же вскочив,
закричал: — Стой! Стой! Человека задавишь!
Гриша рывком вздыбил лошадь.
Впереди, почти под ногами коня, на корточ-
ках сидел замерзающий человек.
Запоздавшая русская зимушка явно решила
наверстать упущенное, не пожалев ни буйства,
ни лихости. Все кругом завертелось, зашумело,
понеслось огненным вихрем. Вилась и повизги-
вала вьюга вокруг коченеющего человека, на-
сквозь пронизывая изрешеченную временем ан-
глийскую офицерскую шинель.
Человек скрестил руки, ладони спрятал под
мышки. Он уже не закрывал метавшиеся полы
шинели, Единственный серый глаз его засыпал...
По обледенелым зарослям давно не бритого лица
нельзя было распознать черты замерзавшего.
И лишь громадный синий сабельный шрам, про-
бороздивший лоб, разрезавший левую рыжую
бровь, глаз и щеку, мог что-то сказать о чело-
веке.
Перенесли в санки.
— Вороти к Глазову! Гони что есть мочи!
Усадьба бывшего гвардейца и богатого, весь-
ма известного культурника Тимофея Афанасье-
вича Глазова стояла на отшибе Черной Курьи.
Вьюга, как какой неистовый зверь, беснуется
вокруг его громадного рубленого теплого двора
и темно-красного с крепостными высокими окна-
ми дома. И то жалобно скулит и просится, то
грозно рычит и воет, но проникнуть в тепло дво-
ра не может. Здесь и перышко голландской гу-
сыни не шелохнется.
Крепко живет Глазов. Лелеет единственную
двадцатилетнюю дочь Лизу. Смальства желтень-
кой бабочкой порхала она без заботы вокруг
усадьбы. А чуть подросла — отдал на воспита-
ние в Питер, в частную студию вдовы покойного
сослуживца, гвардейского офицера, артистки
Рожковской. А теперь гордится отец ее выгуляв-
шейся благородной удалью. Тимофей Афанасье-
вич любит гордиться тем, чего нет у других, —.
хоть своенравна и вольна в своих взглядах, зато
навозом не воняет, чистым воздухом живет...
Дышит не надышится на своего ангела Тимо-
фей Афанасьевич. Все прощает ей» Никому не
подсудной считает ее. И только иногда, в дели-
катные моменты, обращается к ней за помощ! ю.
И она не отказывает деловому отцу. Вот и тепеоь,
приняв неожиданных гостей, проводил в горни-
цу, осторожно постучал в спальню дочери.
— Можно войти?.,
— М-можно, папа...
Подошел к кровати. Полюбовался знакомым
убранством. Ставни и здесь в порядке — забол-
тованы. Свет дает лампа через розовый абажур.
Над кроватью гитара, в нескольких позах Гарри
Пиль. Сара Бернар в роли кокетки. Воспитатель-
ница Лизы — Рожковская во время танца на
столе в кабаке «Красный пегас». На столике
стопка книг. На подзеркальнике коробочка пуд-
ры «Коти», «мизинчик» духов, «пальчик» губ-
ной помады и разнообразные щеточки для лака
и черной туши. А сама дочь, нырнув в пышную
пену льняных кудрей, склонившись над романом,
полулежала на белоснежной, пряно-пахучей по-
стели. Вошедший застал ее на самом захватыва-
ющем моменте.., ,
•— Дуреха, — проговорила наконец Лиза, не
обрывая глаз от романа. — Чего ломается!
Ей не в фильдеперсовых чулках ходить, а в
онучах. Никакого европейства! Нисколечко пи-
кантности!
— Лизутка, у нас гости..,
•— Ну и что? — не подняла голову Лиза.
— Закоченевшего человека привезли. „
— То есть?
— Обмерз от головы до пят, как базарная
туша.
— Ах, это интересно!
— Не в том толк, — остановил отец. —
Гордость отцовскую подними выше на голову:
политиканы случаем завернули... С этими мо-
лодцами, не со своим братом...
— Кто?
— Сережка Цыганок...
— Сам Чертков? — в восхищении перебила
Лиза. — Неужели тот самый... Нашумевший?
— Да, он. С ним Гришка Сидоркин и На-
талья Петошина. Как видишь, компания друж-
ная. Не подгадь.
— Ну я, папа, есть я. Какая уж есть.
Не стесняясь присутствия отца, Лиза подо-
шла к зеркалу, быстро и привычно поработала
«пальчиками», «мизинчиками», загнула щеточ-
ками кверху длинные, подкрашенные тушью
ресницы, тронула брови, стриженую волнистую
прическу и обернулась к отцу. Заложив правую
руку в бедро и несколько склонившись набок,
спросила:
— Ну и как, товарищ культурник?
Краски и масла придали и без того нежному
Ь6
и тонкому лицу ее воистину нездешнюю «арти-
стичность» и одновременно чуть легкомыслен-
ную снисходительность.
— Так хочешь выйтить? — не отвечая на
ее вопрос, кивнул Глазов на японский голубой
шелк пижамных брюк и кофты, в которые она
была одета.
— А если в «так» я больше нравлюсь и...
и чувствую себя уютней, — великолепно улы-
балась она. — И не спорь, уж это - я лучше
тебя знаю. Да и что тут особенного. Венера
Милосская всю жизнь голая. И ни один папаша
еще не закрыл ее красоту юбкой. Больше сво-
боды, родитель!
И она вышла к гостям. Но гости так были
заняты обмороженным, что первое время даже
не заметили великолепной пикантности Лизы.
— Здравствуйте, товарищи!
• — Здорово, — буркнул кто-то.
Уложив недоморозь на большом мягком ди-
ване, донага раздев, оттирали водкой. После
некоторого времени его тело стало отходить.
Сперва краснело, затем, синея на глазах у всех,
начало выпучиваться шишками. Пальцы ног и
рук разбухли, вроде бы слились...
— Несчастненький, — отозвалась Лиза, а
про себя подумала: «Очень интересно!»
. — Отходит, — проговорил хозяин.
Разбухший человек действительно отходил.
Открыл мутный глаз.
— Где я?.. Меня к брату...
— К какому брату? — стояла над ним На-
таша с засученными, как у хирурга, рукава-
ми. — Разве ты здешний? Кто твой брат?
— И-Иванка... Сидоркин...
Гриша, обматывавший полотенцем ногу, —
как будто его неожиданно ударили в грудь, —
попятился назад. Глаза его лихорадочно забле-
стели.
•— Да, без сомнения — это прапор: твой,
Григорий, отец, — определил Глазов.
Чертков пошарил по карманам одежды Си-
доркина, нашел портмоне. В нем оказалось по-
тертое удостоверение в том, что Прохор являл-
ся военнопленным и возвращается из Германии.
Открытие поразило всех. Лиза теперь с зами-
ранием сердца ждала развязки, как в романе.
«Захватывающе», — восхищалась она и не сво-
дила глаз с Гриши. А Гриша словно пристыл
к месту. Отчего это? Почему? Что заставило его
захолодеть? Слово «отец»? Какой отец? Ведь
своего отца и воспитателя он недавно похоро-
нил и еще не выплакал по нем все горькие сы-
новьи слезы. Кто же этот? Тот, что жестоким
отчаюгой славился и волчком жил на отдельной
заимке? Что у царя выслужился в прапоры и
командовал черной ротой? Где он был до сих
пор? В плену? Почему так долго и безвестно?
Опять волчком? Разве человек такой жизни —
известной и неизвестной — может быть отцом
коммунара Григория? Разве у коммунара Гри-
гория может быть такой отец? Нет, не может
быть Почему же тогда Гриша стоит ни жив ни
мертв9 Потому что стыдно не признать этого че- ,
ловека отцом? Стыдно, потому что Гриша тоже
родился у него на заимке? Но как же он может
его признать, если душа не принимает...
Все стояли и чего-то ждали от Гриши.
— Нет, — негромко проговорил Гриша.—
Я не могу его взять к себе...
— Ай! — вскрикнула Лиза. — Вот это здо-
рово!
Гриша сошел со своего места, распахнул
полушубок, сел в кресло у круглого столика с
цветами.
— Да а, — протянул культурник. — Я по-
нимаю тя, Григорий Прохорыч, — явно под-
черкнул он слово «Прохорыч». — Трудное
родство. Царев герой. Не ахти какая чистая
анкета, — кивнул он на старшего Сидоркина.
— Меня к брату, — опять открыл глаз
Прохор Сидоркин. — Потом разберемся...
— Вьюга утихнет, отвезем вас к брату, гра-
жданин Сидоркин, — определенно сказал Чер-
тков. — Не беспокойтесь.
— А вот этого уж не позволю, — с досто-
инством и несколько торжественно возразил хо-
зяин. — Сама вьюга занесла мне в дом его
судьбу. У меня тепла хватит. Завтра же тут бу-
дет вся еланская и курьинская медицина. Ког-
да не нужно будет моего тепла, отпущу. А там
у Иванки — одна вонь ребячья. Дарья! —
крикнул хозяин работницу, которую он сам на-
зывает помощницей в культурном хозяйстве,
как, впрочем, и всех своих батраков. — Дарья,
ставь самовар. Зазябли...
Средняя, такая же просторная, хорошо от-
беленная, освещена громадной лампой, окна и
здесь плотно были закрыты ставнями. Если в
горнице ковер и мягкая мебель, то тут полович-
ки, венские стулья. Все это не похоже на дере-
венское и напоминает состоятельное городское.
Сели за круглый чайный стол. И только
теперь заметили, что Гриша все еще не вышел
из горницы. Через открытую половину дву-
створчатой двери было видно, как Гриша подо-
шел к старшему Сидоркину и долго смотрел
ему в изуродованное лицо.
— Григорий Прохорыч, — громко сказал
в дверь Глазов. — Иди чайком погрейся!
Гриша вздрогнул, словно уличили его в чем
постыдном. Обернулся. Постоял еще немного.
Вышел в среднюю.
— Скидавай одежину, — продолжал уха-
живать хозяин.
Гриша без возражений разделся. Лиза от-
несла дошку на вешалку в заднюю.
— Вообще-то, Тимофей Афанасьевич, —
проговорил Чертков, — мы не чаевничать за-
ехали.
«7
— И это понимаю, — ответил Глазов. —
Вас вьюга занесла. А то зачем бы вам к хозяй-
ственному культурнику Глазову.
— Ну, не скажите, хозяин, — ответил Чер-
тков. — Я, к примеру, давно хотел забежать к
вам с хозяйством познакомиться.
— Тогда это лестно, — присел Глазов про-
тив Черткова, — и весьма- даже приятно, что
самые, как говорится, правильные коммунары
хозяйством начинают интересоваться. Совет-
ская то власть дазно мое дело учла как агит-
ное...
— Вот и мы,-— чуть прищурив глаз, про-
говорил Чертков, — вслед за Советской вла-
стью начинаем интересоваться вашим делом.
— Приятно, приятно. — Чисто выбритый
Глазов пальцами тер над губой так, словно за-
кручивал гвардейские усы. И затем, прикрыв
светлыми крупными ресницами цепкие серые
глаза, добавил: — Оно, конечно, с каким наце-
лом интересоваться...
Нить разговора прервалась. Гости неотвязно
думали о старшем Сидоркине, словно он все
еще лежал перед ними.
— Нет, я не в силах... — будто с кем споря,
опять повторил Гриша. — Не в силах...
— Не терзай себя, Гришака, — ласково
проговорила Наташа. — Ты не можешь его
взять. Для этого нужно решение коммуны. Очень
серьезное...
— Весьма резонно сказано, — присоеди-
нился Глазов. — Время такое, Григорий Про-
хорыч. Не сродство, а идеи вяжут людей. Я сам
живу с дочкой так, вроде мы на разных плани-
дах произрастаем. Ну мы, правда, дружеский
нейтрал соблюдаем, — снисходительно улыбнул-
ся он Лизе, которая, картинно подбоченясь, сто-
яла у буфета, удивляясь, что ее еще не замети-
ли,— как те медведь и лиса во время облавы...
— Вернее сказать, — поправила Лиза, —
как современная дочь и старообрядный отец.
— И так будет правильно, — ответил Гла-
зов и поднялся. — Я еще не ознакомил вас.
Это моя дочь Лизавета. Артистка, — несколько
торжественно представил он.
— А зачем так церемонно, папа, опять твоя
старообрядность. Я Сергея Черткова знаю...
Кто ж в нашем крае теперь не знает молодого
Черткова! А с Наташей и Гришей мы еще в
первом классе учились... Были знакомы... Ведь
правда, Наташа?
Наташа посмотрела на Лизу так, будто в
самом деле впервые увидела, — сначала пора-
жена ее ослепительной нетутэшностью, затем
смешалась. Покраснев до корней волос, Ната-
ша, потупясь, чуть слышно выговорила:
— Ты... ты, Лиза, кажется, одета в по-
стельном... Может, как второпях получилось?
— Ах, это? — заложив руки в карманы
пижамы рассмеялась Лиза. — Пижама вполне
88
принятое европейское домашнее... Но раз тебе
это непривычно, я сейчас оденусь, — двинулась
Лиза в одну из дверей и остановилась на поро-
ге, выразительно повернув голову к мужчи-
нам. — А что, если все-таки остаться? В этом
мне уютнее.
— А чего стесняться, — грубовато прого-
ворил Чертков. — Валяйте. Нам все равно!
— А вы острый, Чертков, С вами не
уснешь. Но и я не без перца. Вот возьму и
останусь в «постельном». — И, взглянув на На-
ташу, бросила: — Вот только Наташу жалко.
Пойду поищу что-нибудь повыдержаннее...
Лиза ушла.
— За время новой хозяйственной политики,
если уж вы интересуетесь, — сразу после ухо-
да Лизы за чаепитием завладел компанией Гла-
зов, — посчастливилось не только восстановить
и приумножить хозяйствишко, но и создать про-
мышленную ферму племенного скота. У меня
простой скотины нет, только породная элита.
Любая моя симменталка йли шведка махнет вы-
менем по улице и. великую силу — зависть по-
сеет в каждом доме, На совесть в пользу Совет-
ской власти работаю. Ну и Советская власть, —
продолжал он горделиво, — меня не забывает.
В интересах культуры налог поубавила. Одних
премий получил общей гамузой девятьсот рыко-
вок, — именем тогдашнего председателя Сов-
наркома назвал он новые денежные знаки деся-
тирублевой стоимости.
Поднявшись с места, Глазов, начал показы-
вать висевшие по стенам карты культурных по-
лей, чертежи конюшни, коровника, овчарника,
машинного депо, домашней ветеринарной боль-
ницы. С особым удовольствием он показывал
схему развития племенного коневодства.
Чертков, заложив руки в карманы кожаных
брюк, ходил по-над стенами и как-то искоса, с
жадностью всматривался в «планты» Глазова.
—• Скажите, Тимофей Афанасьевич, — не
вынимая рук из карманов, резко обернулся он
к Глазову, — за счет чего развивается экономй-
ка хозяйства?
— Вестимо, за счет накопления.
— А накопления из чего складываются? —
так же быстро и напряженно спросил Чертков.
— Из дохода.
— А точнее — из прибавочной стоимости?
— Ну и так можно сказать, — садясь на
свое место, несколько осторожно ответил куль-
турник. — Это что в лоб, что по лбу.
— Ну, не совсем.
Чертков, задумавшись, прошелся по комна-
те. Затем, взяв стул, поставил его против Гла-
зова и сел верхом на этот стул.
— А откуда прибавочная стоимость? —
Чертков помолчал, ожидая ответа. —- Я вижу,
вы затрудняетесь. Ну, будем считать, что ей
помогает конъюнктура складывающихся рыноч-
ных цен, мода на породный, высокопродуктив-
ный скот, эксплуатация машин и того же высо-
копродуктивного скота, при которых и труд че-
ловека становится более производительным,
чем в обыкновенных хозяйствах, из-за этого же
себестоимость товара, производимого вами, сни-
жается пропорционально повышению произво-
дительности труда ваших рабочих. А следова-
тельно, складывается она и из недоплаты за
труд ваших рабочих-батраков
Глазов некоторое время молчал, задумав-
шись. Молчали и гости.
— Для меня, Сергей Платоныч, эта «приба-
вочная стоимость» чересчур по-ученому. А вот
прибавок в хозяйстве — это как воздух для че-
ловека. Без него жить нельзя. Без него разор.
Вот вы, — веско продолжал хозяин, — как я
понимаю, решили построить новое хозяйство
коммуны. Ведь и в коммуне, таким разом,
вы не обойдетесь без прибавка. Иначе вам крах.
А за счет чего будет у вас происходить накоп-
ление? Прибавка? Если вы, вестимо, сумеете
создать это накопление. Полагаю, за счет тех
же статей оборота, что и в моем хозяйстве. Так
что придется вам, Сергей Платоныч, просить
меня помочь вам... кхе-кхе... своим опытом...
Помочь и в том, как экономить на недоплатах
работающим...
— Нет, гражданин Глазов, — поднялся Чер-
тков, — мы не будем просить вас помочь нам
этим опытом. Ваше хозяйство при всех его цен-
ностях эксплуататорское, а наше будет коллек-
тивное. Ваши батраки, недополучая, развивают
ваше личное хозяйство. Мы в коммуне будем
делать накопления для себя.
— Поглядим, — замкнуто, будто про себя,
проговорил чем-то обиженный Глазов.
— Поглядим, — ответил Чертков. — Одна-
ко все это не означает, что мы не интересуемся
вашим чисто производственным опытом по вы-
ращиванию породистого скота. Тут нам не сты-
дно поучиться у вас.
— Вот это другой коленкор, — сразу по-
веселел культурник. — Для этого мое научное
хозяйство и существует: помогать производству
окрестных хозяйств. И с премногим моим удо-
вольствием нынче же повожу вас по хо-
ромам моих рогатых цариц и гривастых коро-
лей. И прямо скажу, — загадочно произнес
он, — там для вас найдутся секретики. Да еще
какие! Одним словом, — заключил, — если
хотите, с премногим моим удовольствием.
— Хотим, хотим, — почти одновременно
отозвались коммунары.
Коммунары, слушая Глазова, никак не
могли определить — искренне он все это гово-
рит или что-то скрывает. Создавалось двоякое
впечатление: или он не сознает опасности для
своего дела, заключенного в новом развитии
коммуны, или вовсе не верит в жизненность
коллективного хозяйства — и поэтому ведет се-
бя радушно, как добрый хозяин.
— Вот и хорошо; вот и хорошо, — повто-
рял Глазов. „— Я завсегда готов помочь вашему
новому трудному делу, молодые люди. Давайте
согревайтесь, да и... — не договорил он, заме-
тив нетронутый пирог на столе. — Э-э, а что
это вы, уважаемые гости? Пирог-то не тронут.
Такое не по обычаю. Григорий Прохорыч! Гра-
жданин Чертков! Наталья! Прошу отведать, —
начал он на дольки разрезать пирог с капу-
стой -г- А я заговорился и не заметил... И
Лизавета с этим переодеванием ..
Вспомнив о дочери, Тимофей Афанасьевич
захотел как-то оправдать ее:
— Она ить и вправду впопыхах, выскочила
в легком... А сознаться не хочет. Характер.
И, кажется, сделал это напрасно. Когда в
черном платье с высоким глухим воротничком
и манжетными рукавами Лиза появилась, ком-
пания чаепитие заканчивала. Наташа перевер-
нула свою чашку на блюдце, положив на до-
нышко оставшийся кусочек сахара.
— Вот ия, — громко произнесла Лиза, —
теперь полностью идейно правильная! Да и не
в этом дело, товарищи! — вдруг страстно, слов-
но ее подменили. — Скука! Омерзительная,
застарелая, непробиваемая скука села! Вот от-
чего нужно караул кричать! Кричать день и
ночь! Кар-ра-ул-л! — с ужасом в самом деле
закричала она, на мгновение заглушив вой
вьюги. — Кар-раул-л! — повторила она, еще
больше поражая слушателей. — А кто услы-
шит наш вопль, кроме нас самих, волею судь-
бы живущих тут или приехавших сюда. Побы-
вайте на вечерках, на этих скопищах грязи,
пьяного разгула, душу раздирающих песен,
побоищ из-за ничего, поножовщины из-за девок.
Сейчас начнутся рождественские праздники и
будут дико выть и орать по улицам целый ме-
сяц до самого Нового года; сколько будет ка-
лек, разбитых надежд, насилий. Это будет сви-
репствовать скука. Тупая, безглазая, бессердеч-
ная. Слышите? Это она! — сделала Лиза жест
к окнам и замерла в этой позе, бледная.
А в это время дом, в буквальном смысле
слова сотрясался. Тысячеголосый вой в тру-
бах и за окнами; казалось, вот-вот сорвутся
ставни с петель и мертвящий вихрь с воем во-
рвется в комнату.
— Слышите! — сверкала испуганными го-
лубыми глазами Лиза. — Вы слышите? Это
стонет, вопит и рвется наша страшная деревен-
ская скука! Эх-х! — неожиданно рванулась она
к окну. — Перестонать ее! Пусть бы я галопом
пронеслась наперекор ей, чтобы дькание захва-
тило, чтоОы волосы прядями рвались и одежда
до последней тряпки с меня разметалась. А я
голая против!
Лиза будто выдохлась. Усталая, с полуза-
S9
крытыми глазами вернулась к столу и села на
стул рядом с Гришей.
Все некоторое время молчали удивленные.
Выведен был Лизой из своего состояния даже
Гриша.
-— Сильно! искренне проговорил Чертков.
— А как же, — отозвалась и Наташа. —
Артистка... — И затем, повернувшись к Лизе,
не без умысла спросила: — Как у вас это на-
зывается, Лиза? Монолог?
— Монолог.
— Одним словом, — продолжал Чертков,—
сильно. Кое-что, правда, преувеличено. Думаю,
и голой идти против скуки не обязательно.
-— Леля Сафарова, — снова заговорила
Лиза, — сказала, что нынче в Елани созывает-
ся совещание о рождестве...
— О «комсомольском рождестве», — по-
правил Гриша. — Но из-за бурана оно вряд ли
состоится. Вот и мы туда ехали.
— А зачем ехать! — опять громко, почти
выкрикнула Лиза. — Давайте сами грохнем
«комсомольское рождество» против рождества
старорежимного! Только во весь дух и мах! Со
спектаклем в Народном доме, с факельным ше-
ствием по улицам, как в Питере и других горо-
дах, с хоругвями, с карикатурами против попов
и святош, с песнями Демьяна Бедного. И обя-
зательно с показательным судом над каким-
нибудь безумным ревнивцем или насильником.
Я не из тех девиц, которые, завязывают в узе-
лок свою невинность и берегут ее, как самую
ценную придачу к своей нехитрой красоте. Если
у пары происходит момент, — выделила она
последнее слово, — по обоюдной потребности,
тут судить некого. Над такой парой нет суда,
если даже они знают друг друга всего один час
и сделали этот первый и последний раз. Но ес-
ли парень обещал жениться и после этого не
женился, значит, нарушил деловой договор и
совершил самое форменное насилие воли. И
таких мерзавцев, вроде вашего Рябцева, из-за
которого дважды вынимали из петли Фросю
Горбылеву, нужно судить самым настоящим
показательным судом; и я бы их вешала, кро-
ме того, на телеграфных столбах. Ну это, ко-
нечно, мое частное убеждение. Что же касает-
ся самого трудного — поставить спектакль, —
о, об этом не беспокойтесь! — уверенно заяви-
ла Лиза, — Я дочь своего старообрядного от-
ца, — тут же весело отделила она себя от бога-
того хуторянина, — но я член РАБИСа, то
есть член профсоюза работников искусства. Со-
вмещаю занятия в студии с работой в театраль-
ном кружке одного незнаменитого пока питер-
ского клуба. Как вы находите мое предложение?
Предложение Лизы понравилось, за исклю-
чением, как выразился Чертков, «сугубо част-
ных убеждений Лизы насчет обоюдной по-
требности на час и телеграфных столбов для
неверных любовников».
— Ну и как? — обратился Чертков к На-
таше и Грише. — Попросим члена РАБИСа
помочь нам поставить спектакль во время «ком-
сомольского рождества»?
— Я лично прошу.
> — Я тоже.
— Кому поручим общее руководство празд-
ником? — снова спросил Чертков. — Петоши-
на, вам?
— На мне десять ликбезов, Сережа. Не
справлюсь. Грише сподручнее. И он лучше по-
нимает это.
— Да, — согласился Гриша. — Это мне
сподручнее.
— В таком случае, — быстро поднялась
на ноги Лиза, — едем, Гриша! Едем сейчас же!
— Куда?
— К Леле .Сафаровой. Она уезжает на ка-
никулы в город. Нужно задержать, — фантази-
ровала ошеломляюще энергичная Лиза, уже
надевая меховую жакетку, — привлечь к уча-
стию в спектакле. Ваша лошадь запряжена?
— Запряжена.
— Едем немедленно! — подала она Грише
дошку и объявила: — Мы с Гришей едем к
учителям. Нужно мобилизовать все культурные
силы. А вы, — обратилась она к Черткову,—
побеседуйте еще с папой. Обойдите хозяйство.
Мы скоро вернемся. Я только забегу там еще
к ветеринару Курослепову, Ивашкину и Захару
Степановичу Щербакову. Они старые любители.
Я завтра же начинаю репетиции «святой» пье-
сы «Тартюф» великого Мольера. Я выведу его
героев на сцену в одежах наших нынешних
всяческих попиков и святош, торгующих не-
винностью, пристойностью и прочими масками
зверьего приспособления. Это не будет на уров-
не МХАТа, но все равно это будет здорово!
Едем, Гриша!
— Постой, постой, — загородил ей дорогу
Глазов. — Не слышишь, что делается наружи?
На смерть не могу пустить.
— Брось трусить, папа, — отрезала дочь. —
В интересах дела ничего не страшно.
— Тулуп, тулуп хоть возьми! — кричал во
двор Глазов.
— Нам и одного тулупа хватит! — уже ве-
село ответила Лиза.
Поднявшись в санки, она, еще не остывшая,
быстро забралась под тулуп к растерявшемуся
Грише.
В доме приступили к обсуждению старой
темы, а во дворе с ревом распахнулись разбол-
тованные ворота. Карько рванул навстречу
пыхнувшей вьюге и, как бы не выдержав шаль-
ного напора, вздыбил.
Вьюга хлестнула своим бисерным ледяным
плащом и унесла санную упряжь.
90
Глава 18
С этого часа Лиза развернула бешеную ра-
боту. Бурная энергия ее буквально захлесты-
вала Курью, как волны той же вьюги. Изве-
стив любителей об экстренном начале репети-
ций, она побывала у некоторых, прямо скажем,
неожиданных для искусства деятелей соборной
общественности и духовных лиц.
И в то время, как она с утра репетировала
с любителями в теплой сторожке нардома «бо-
жественную» пьесу, отовсюду, сквозь пургу,
по улицам Курьи верующие по призыву пред-
седателя церковного совета Андрона везли для
отопления нардома дрова, а для ремонта доски,
стекло и глину. Внутри самого Народного дома
также гремела истинная строительная горячка.
Несколько десятков молодых и пожилых кре-
стьян, разбившись на группы, пилили, строгали,
приколачивали. Ремонт пола, скамеек и окон
шел ускоренным порядком день и ночь. Груп-
пой, ремонтировавшей сцену, руководил, конеч-
но, Ерофей Ерофеевич Пискарев, как во всем
благожелающий и лицедейству тоже.
За сценой в большой комнате соборный ма-
ляр Никишка и учитель рисования Илья Иль-
ич Сапожищев уже рисовали на конопляных
пологах декорации и занавес, на котором живо-
писал врата курьинского святого собора и про-
свирню. Дабы не получилось какой неблаго-
честивой вольности, за ними наблюдал отец
Пафнутий, хоть и разжалованный временно в
дьячки «за постоянное выпитие чаши причастия
до того, что причащающимся не хватало оного
для пригубления», но все же достаточно строго
бдеющий престолу всевышнего.
Сам Андрон в праздничной черной поддевке,
которую он надевал только в просвирне, ходил
между групп и давал личные указания. Он
был настолько воодушевлен идеей святого дей-
ства, которое готовит не какой-нибудь Захар
Щербаков, а настоящая питерская артистка и
дочь уважаемого члена церковного совета Ти-
мофея Афанасьевича Глазова, что принес из
соборного склада для реквизита спектакля на-
стоящий серебряный крест и новую рясу бла-
гочинного отца Никодима, чтобы достойно об-
лачить главное действующее духовное лицо.
Не стесняющаяся в выборе средств Лиза,
пользуясь где авторитетом отца, а где магиче-
ским словом «божественная пьеса», подняла
на ноги для создания спектакля все живое и
мертвое.
Люди, увлеченные предпраздничными хло-
потами, казалось, не отдавали себе отчета и
ничего не жалели...
Среди ничего не жалеющих для рождест-
венского спектакля исключением, как ни стран-
но, оказался Захар Степанович Щербаков. Он
жалел свою завидной густоты русую бороду,
которую Лиза требовала обрить начисто, так
как она замышляла втайне от всех подрисо-
вать Захара под местного благочинного ново-
верца, не носившего бороды. Захар Степано-
вич долго, искренне сопротивлялся. Чуть не
сорвал спектакль, доказывая, что он всю жизнь
честно и благопристойно жил при своей боро-
де, что он всегда берег и холил ее, как хоругвь
и флаг своей мужчинской чести и красоты, что
без нее он будет чувствовать себя, как оскуб-
ленный петух, не вызывающий доверия ни у
одной куршивой курицы. «Да и окромя того, —
говорил Захар Степанович, •— я все свои ро-
ли — и молодых и старых всегда представлял
с бородой. Я представлял с бородой даже Чац-
кого и Хлестакова, а уж до чего молодые и
модные И что же — было даже смешней. Я
понимаю: это, конечно, не соответственно ав-
тору, а все же приспособление».
Чтобы уговорить Щербакова, Лизе пришлось
обратиться за помощью ко всему курьиыскому
партактиву: к Грише, к Наташе, к Черткову, к
Петошину и даже к своему отцу — культурни-
ку Глазову, в конюшне которого Захар Степано-
вич на выбор и по сходной цене купил когда-то
Красотку для Лены. В результате и Захар Сте-
панович сдался — сбрил красавицу бороду!
Еще более энергичное сопротивление оказал
председатель курьинского Совета Ивашкин,
играющий в приделанных к комедии интерме-
диях перед занавесом роль барона с усиками,
а по трактовке режиссера — самого себя. А
вот себя-то и не хотел представлять Ивашкин.
Он хотел свою роль играть героично, ^рабро,
а режиссер категорически требовал от него,
чтобы он играл самого себя. Лиза упорно стоя-
ла на своем, заявляя, что она смело осовреме-
нивает старую пьесу и хочет показать в коме-
дии именно его, Ивашкина, а не какую-либо
героическую личность. И она не позволит Ива-
шкину ни заклеить свои модные усики, ни
снять щегольские сапожки. Он должен пред-
стать перед публикой, каков он есть.
— Не могу! — в расстройстве бушевал
Ивашкин. — Хоть зарежь — не могу! Как это
я сам себя буду показывать... Не могу! На по-
теху получается! Мне противно играть самого
себя! Никакой возвышенности!
Ивашкин, кажется, еще никогда не оказы-
вался в столь деликатном положении. Выра-
жая свое несогласие представлять себя на сце-
не, он и бледнел и краснел, как девушка.
Наконец обратился за помощью к Грише. И так
как у доброго, всегда отзывчивого Гриши он
не встретил сочувствия, поехал в коммуну к
Черткову.
— Понимаешь, — заливаясь румянцем, го-
ворил он Сергею, — эта шельма хочет пока-
зать меня в комедии... и чтоб я сам играл себя.
— Ну и что?
81
— Я думаю, она хочет подмочить мой ав-
торитет.
—1 А как это она сделает, если предлагает
тебе играть самого себя?
— Понимаешь, — опять краснел Иваш-
кин, — она ведь требует, чтоб я показывал се-
бя, каков я есть. И чтоб усы не заклеивал.
И чтоб вообще...
— Ну и что? — не понимал Чертков, за-
нятый в это время дележом с хозяйственными. —
Разве тебя стыдно людям показывать?
'— Понимаешь... тут, понимаешь ли, не то
что стыдно, но и не сильно сладкие пряники
получаются. Никакой возвышенности! И поли-
тическая неудобность тут есть, — обливался по-
том Ивашкин. — Правда, у меня как-то был
разговор с Андроном, чтобы он улучшил вы-
печку просвирок... А теперь представь, как это
я у всех на- глазах, перед занавесью буду гово-
рить с каким-то святым Ахламоном... Почему,
дескать, цвелые просвирки продаешь? Выходит,
что я, как председатель курьинского Совета, за-
бочусь о качестве церковной службы... и о
свежих просвирках.
— Что ж, ты должен заботиться, чтобы про-
давали несвежие? Одним словом, брось, Иваш-
кин, увиливать от подготовки политически важ-
ного мероприятия! — строго бросил секре-
тарь. — Если сорвешь, мы тебе так всыпем,
что всю жизнь чухаться будешь. Я не мастак
в ваших театральных делах, но и я согласен с
этой залетной пташкой, что для убедительности
лучше выводить на сцену живых людей, чем
выдуманных. Видите ли, себя ему не хочется
играть. А чувство самокритики у тебя есть, ком-
мунист Ивашкин? Или ты только усики подкру-
чивать умеешь на зависть модным шалопаям.
Одним словом, брось! Такие штучки теперь не
будут проходить даром, — заключил Чертков и,
к радости Ивашкина, мирно попрощался.
Так лишь под угрозой серьезного партийно-
го наказания Ивашкин согласился играть само-
го себя «перед занавесью».
— Теперь, — воскликнула Лиза, когда бы-
ло сломлено сопротивление Захара Степановича
и Ивашкина, — спектаклю успех обеспечен!
И спектакль действительно имел шумный
и, как бы сказать, скандальный успех. Раз-
ные настроения и распри вызвал он. Молодежь
весь праздник роилась около нардома. Спек-
такль повторяли много раз. В зале беспрерыв-
но грохотал смех, слышались возмущенные или
одобрительные крики. Все действующие лица
были похожи на кого-нибудь из местных жи-
телей и деятелей. И это вызывало необыкно-
венную активность публики. Каждое узнанное
лчцо встречалось новым оглушительным взры-
вом хохота во всем нар доме. Но особо острые
ощущения испытывали зрители, узнававшие се-
бя в смешных персонажах.
Когда Андрон еще на премьере, сидя на по-
четном приставном стуле, увидел себя на сцене
в своей поддевке, со своей бурой бородой, тор-
гующим зелеными от плесени просвирками,
изумленно ахнув, некоторое время сидел без-
дыханным. И затем с криком: «Подвох, обман!» —
под свист и хохот развеселившейся молодежи
выбежал из нардома.
— Дьяволица, дьяволица, — еще не зная,
что предпринять, в бессилии метался он около
нардома, — истинная дьяволица! И Курослепов
сатана!.. Еще порядочный человек... Учетчик
ожеребости... Подрисовался... Бороду прице-
пил... Приставляет меня в моей же поддевке.
Нехристь! Антихрист! Сатир преисподний! —
хаял он ветеринара.
Вспомнив, что не только инспектор Куро-
слепов представляет его в его поддевке, но и
Захар Щербаков, этот иогудил-безбожник, из-
гоняется во образе самого отца благочинного,
в его же рясе, с его же крестом, Андрон со
сжатыми кулаками бросается к двери нардома,
ведущей на сцену. Но, вовремя мысленно со-
поставив свою силу и силу Захара, который до
божьего пределу будет драться за рясу, раз уж
он из-за этого злого комедийства бородой не по-
скупился, вернулся. Неудобно в его чине уст-
роить на сцене дополнительную спектаклю на
глазах у всех курьинских прихожан.
Поразмыслив он бросился в соборную про-
свирню и выслал за церковным имуществом
двух сторожей и нетрезвого пономаря Антипку.
Но посланная церковная делегация при вхо-
де на сцену встретила неожиданное и, прямо
скажем, непреодолимое препятствие.
Лиза, предвидя воинственное состояние Ан-
дрона и некоторых других, изображенных в
спектакле во время премьеры, побывала у Вадь-
ки Рыжего «Что касаемо христолюбивого, —
сразу согласился Горев, — я завсегда готов».
Таким образом, Горев, встретив делегацию
за кулисдми, одного за другим спокойно спу-
стил по крутой лестнице вниз и велел сопро-
вождать его до дома благочинного. Войдя в
дом главы собора, в котором он еще никогда
не был, Вадька не стряхнул снег со своих гро-
мадных старых пимов и не снял с головы вол-
чьего треуха.
— Вот что, батя, — сказал Рыжий благо-
чинному, — до сей секунд ни я тебя не заде-
вал, ни ты меня... Хоть и говорят, ты есть
самый темный опиум, а я думаю, ты чело-
век понимающий и не чета пакостнику Андро-
ну... Душевно прошу тя, батя, для спокойствия
в селе запретить твоим христолюбивым архан-
гелам, — кивнул он на топтавшихся у порога
сторожей и пономаря Антипку, — мешать лю-
дям делать веселое игрище. Что же касаемо
церковного имущества, то я сам обещаю, как
только минет надобность, вернуть Андрону —_
92
вот же скряга — и рясу и крест в полной со-
хранности.
Благочинный, поняв, о каком имуществе
идет речь, попятился, пораженный. Однако тут
же, овладев собой, произнес:
— Идите, дети мои. Я тоже молюсь о спо-
койствии.
И все же, несмотря на мирный исход этих вза-
имных переговоров, борьба между церковным
советом и участниками спектакля не прекраща-
лась. По мере того как нарастал интерес сельчан,
не ленившихся ходить на спектакль по два и по
три раза, все торжественнее и оглушительнее
шли беспрерывные службы в соборе. Артисты
к себе зазывали, а церковь к себе При этом Ан-
типка оказался, пожалуй, самым ехидным про-
тивником «веселого игрища». Он без устали вы-
званивал призывные сполохи, как на пожар.
А вечером, когда начинался спектакль, Антипка
бил с колокольни в самый большой колокол, при-
зывая ко всенощной, с такой силой, что заглу-
шал голоса артистов на сцене. Пришлось Вади-
му Гореву залезть на колокольню и душевно по-
говорить с самим Антипкой.
Но и на этом борьба не кончилась.
По предложению Андрона, «за неправедную
спектаклю» «питерской артистки» был выклю-
чен из церковного совета Тимофей Глазов. Как
ни доказывал Тимофей Афанасьевич, что он сам
показан дочерью в спектакле охульно, в виде хи-
трого слуги Тартюфа, но оправдаться не смог.
Его исключили из совета, как иуду.
Расправившись с Глазовым, Андрон написал
жалобу архиерею на приезжую охальницу. Ар-
хиерей направил эту жалобу в крайисполком.
Крайисполком в специальном письме председа-
телю церковного совета Андрону рекомендовал
обратиться по принадлежности в суд. Вдохнов-
ленный ответом высших властей, воинственно
настроенный председатель церковного совета
немедленно подал заявление в еланский народ-
ный суд на Лизу, требуя сурово наказать ее за
обман и оскорбление его благочестия и рели-
гиозных чувств верующих.
Вокруг Лизы не на шутку сгущались тучи.
— Да разве у нас можно создать что-нибудь
путное? — истерично кричала она перед Гришей
за сценой, когда получила предписание суда —
сообщить точный адрес ее постоянного местожи-
тельства, так как на нее заведено уголовное дело
за оскорбление личности. — Разве это страна!
Еще Пушкин жалел, что родился в ней поэтом.
Это сборище приказных чинуш и толпища, жи-
вущие по. прописным истинам. В Европе из лю-
бого канцлера можно сделать огородное пуга-
ло, а у нас не смей тронуть даже просвирного
ворюгу. Моя гениальная старушка Рожков-
ская с детства внушала мне, что в этой без-
мозглой стране нечего любить, в ней все при-
митивно, оскорбляет, Я сначала плакала, оби-
жалась, а потом поняла: зачем мне расстраи-
ваться — я свободный художник, у меня нет
родины. Не все ли равно, где мне аплодиру-
ют. В Бугульме или в Уругвае, в Монте-Кар-
ло или на Аляске. Моя родина там, где мне
больше свободы. Хочу плюю, хочу пою. Актри-
са не может любить, она должна влюблять.
Гриша слушал ее молча. И странно, по мере
того как нагнеталась ее истерика с криками и
заламыванием рук, он все яснее начинал ощу-
щать, что страсть ее не от сердца, не от жи-
вой души, она какая-то техническая. Когда она
выговаривала свои слова, она вслушивалась и
наслаждалась этими злобными словами и сво-
им злым голосом. Когда она заламывала руки,
она делала это направленно, картинно. Было
такое впечатление, будто перед ним работает
какая-то машинка, вделанная в великолепную
Лизу, оформленную под заграничную картинку.
Гриша, не сказав ни слова и не взглянув на
нее, словно это было страшно и стыдно сделать,
встал, вышел из нардома и сейчас же уехал
в Елань, в суд. Лишь поздно вечером он вер-
нулся и сообщил Лизе, что по его просьбе суд
назначен в срочном порядке на завтра. И что бу-
дет он показательным, в нардоме.
— Это что же — предательство? — красиво
откинула Лиза голову, зло прищурилась и тут
же себе ответила: — А что здесь еще можно
ожидать! Но вы хоть скажите, как это у вас на-
зывается?
— А никак это у нас не называется, — спо-
койно проговорил Гриша. — Я просто хотел, что-
бы этот суд состоялся скорее... Во время комсо-
мольского рождества... Ну вроде последнего
действия антирелигиозного спектакля.
— Как это понять?
— А чего же тут понимать. Режиссера за
этот спектакль осудить нельзя. Мало ли кто по-
смотрит спектакль и примет какого-то типа за
себя...
— Стоп! — Лиза вдруг с полного размаха
хлестнула себя ладонью по лбу. — Схвачено!
Как это я, дура, раньше не смекнула! Гениально!
Всем чертям в печенку! — уже озорно и мсти-
тельно сверкали ее голубые глаза. — Ах ты
гад! — пошла она по комнате, потирая ладонью
о ладонь, предвкушая завтрашний день. — Ах
ты, просвирный ахламон! Ну я завтра высплюсь
на тебе. Ну я доставлю удовольствие моим зри-
телям. А у тебя, Гришка, — неожиданно хлоп-
нула она рукой Гришу по плечу, — в чердаке
есть кое-что. Хитрости и прозорливости в этой
костяной коробке больше, чем у д’Артаньяна и
Брука вместе взятых. О-о, завтра у меня будет
не зрелище, а крик модерн! Бурлюк! Шестна-
дцатое авеню плюс Бродвей!
Бросив эти слова, Лиза убежала домой гото-
виться к процессу, как к генеральной репетиции.
Прозорливость Гриши подтвердилась. Черно-
03
курьинцы, пожилые и молодые, прослышав ссу-
де над артисткой и, в свою очередь, предчувст-
вуя тут особо потешную комедь, спозаранку,
минуя заутреню в соборе, целыми толпами ва-
лили к Народному дому. Еще до начала суда
нардом ломился от публики. Люди заняли все
скамьи, облепили стены, окна, стояли в проходах.
Лиза пришла в суд в откровенно декольти-
рованном платье с шикарной бархатной розой
у правого плеча, как на пикантное зрелище, где
она будет поражать, очаровывать и влюблять.
Когда судья, зачитав обвинительную жалобу
Андрона Ивановича, спросил Лизу — признает
ли она себя виновной, она поднялась на сцену —
стол суда был в глубине сцены — и останови-
лась, полуобернувшись в зал. Скромно опустив
глаза и чуть откинув голову в сторону, как ри-
суется на иконах Мария Магдалина, выждав ми-
нутку, Лиза заговорила:
— А как же я могу признать себя виновной,
гражданин судья? В чем? — удивленно откры-
ла она глаза и подняла удлиненные брови. —
По своему целомудрию, что ли, я даже не по-
нимаю, что тут происходит. Почему так много
людей? Ведь не я как-нибудь недостойно обо-
звала глубокоуважаемого, благочестивого Ан-
дрона Ивановича, а он, именно Андрон Ивано-
вич, так горячо мною почитаемый, трижды в
своем заявлении, какое вы зачитали, публично
оскорбил меня непотребным церкви суесловием.
В зале послышался негромкий смешок.
— Какое же суесловие -применил сам Анд-
рон Иванович? Да еще трижды. А вот какое.
Он... он назвал меня... Ах нет! Я не могу,
гражданин судья, выговорить. Я вся горю...
Девичья скромность моя не позволяет.
Она закрыла лицо руками.
— Продолжайте, обвиняемая, — прогово-
рил пожилой судья с утомленным бритым ли-
цом. — Не волнуйтесь. Ближе к делу.
— Хорошо. Я сейчас... — продолжала Ли-
за. — Я постараюсь выговорить. Он назвал ме-
ня, простите... дь... дьяволицей... Это раз. Он
назвал меня, кроме того, о...охальницей... Фу,
охальница!.. Что ж, я какая-нибудь?.. Что ж,
Андрон Иванович знает что-нибудь про меня?..
Это два. Мало того, Андрон Иванович в своем
заявлении считает меня, — ух, не могу... семем
иуды. Это три. Может быть, для Андрона Ива-
новича эти несвятые слова привычны. Может
быть, для него сказать эти чернокнижные слова
все равно что плюнуть или просвирку продать.
Но для меня, незамужней девицы...
— Ах ты сатана! — вырвалось у Андрона.
— Что вы сказали, Андрон Иванович? —
быстро повернулась к нему в зал Лиза. — Вы,
кажется, опять обозвали меня черным словом?
Слышали, гражданин судья? — повернулась она
к суду. — Андрон Иванович в четвертый раз
оскорбил меня суесловием. Аж не верится —
председатель церковного совета, блюститель бла-
гочестия и вдруг такой сквернослов. Если б позво-
ляла мне девичья скромность, я б могла сейчас
просить суд за такие ужасные оскорбления моей
чести посадить обидчика в кутузку. Но я этого
не прошу. — И, сделав дарственный жест в сто-
рону Андрона Ивановича, произнесла: — Я про-
щаю Андрона Ивановича.
—- Ах ты!.. Ах ты!.. — кипел на первой ска-
мейке Андрон, не находя в своем словаре слов,
за которые можно было бы не посадить в кутуз-
ку и которые бы достаточно ярко характеризо-
вали артистку.
— Тише, гражданин потёрпевший, — посту-
чал карандашом судья. — Вам будет предостав-
лено слово.
— Что же касается заявления Андрона Ива-
новича, будто я оскорбила его во время спектак-
ля, — теперь уже весело подбоченясь, продол-
жала Лиза, — ну уж это прямо-таки какая-то бу-
за со стороны Андрона Ивановича. Откуда он
взял, что я его оскорбила, ума не приложу! Даю
честное слово, гражданин судья, что ни я, и ни-
кто из участников постановки ни разу и нигде
во время спектакля не упомянули уважаемого
Андрона Ивановича. Мы сном и духом не знаем...
— Неправда, неправда! — не выдержав,
взбежал на сцену Андрон. — Неправда, знаешь!
Знаешь! — начал уличать он Лизу. — Да как
это ты не знаешь? А вот у того прихрамываю-
щего жулика и сквалыги, какого представлял
ветеринар и учетчик ожеребости Курослепов,
у того самого, — кипел обидой Андрон, — что
с лопатной бурой бородой, разве у него не моя
борода? Поглядите, граждане судьи, — загибал
Андрон свою бороду обеими руками, — разве
есть у кого-нибудь еще в нашем селе такая бо-
рода?
— Ну уж, гражданин потерпевший, — пере-
бил его судья, — борода — это не доказатель-
ство. Тут вполне возможное совпадение.
— А почему этот жулик и сквалыга прихра-
мывает? Глядите, граждане судьи. — Потеряв
всякий контроль над собой, Андрон под общий
гулкий хохот в зале прошелся по сцене, демон-
стрируя свою хромоту. — Видали?
— Ну и хромота тоже еще не доказатель-
ство, — еле удерживаясь от смеха, проговорил
судья. — Мало ли прихрамывающих на свете...
— Если моя собственная хромота еще не до-
казательство, гражданин судья, — в негодова-
нии воскликнул Андрон, — тогда спросите Ли-
завету Глазову, почему на этом жулике и сква-
лыге моя суконная поддевка? Почему она надела
на наго мою поддевку? Граждане! — вдруг об-
ратился он к публике. — Разве на том сатанин-
ском прелюбодее, какой заглядывается на каж-
дую верующую, — не моя поддевка?
— Твоя, твоя, дядя Андрон! — раздались
подтверждающие голоса из зала.
— Ага! — выдохнул Андрон. — Слыхали,
граждане судьи?
— Поддевка, по-моему, тоже довольно рас-
пространенный вид одежды...
— Да что вы, — выкрикнул Андрон, — под-
девка моя! Не по виду, а моя кровная собствен-
ность! Вот те Христос! — горячо перекрестился
Андрон. — Моя поддевка!
— Ответьте, гражданка обвиняемая, —
строго спросил судья Лизу, — это была его под-
девка?
— Да. Его, — призналась обвиняемая.
— Каким образом она к вам попала?
— Дело в том, гражданин судья... — объяс-
няла Л изд, кокетливо опустив на глаза длинные
ресницы, словно она сообщала что-то личное, —
дело в том... Ведь вначале Андрон Иванович об-
наружил сильный, как бы сказать, особенный
интерес ко мне...
Зал притих. Тысячи любопытных, весело за-
мерших глаз обращены на сцену.
— Ну... — продолжала Лиза. — Ну, как...
к молодому творческому работнику. А... а вместе
и к моему рождественскому спектаклю. Он даже
ласково называл его святым действом. Ну... ну,
вы понимаете, ну, как это бывает у созревших
мужчин... со взглядом.—И, повернувшись к Ан-
дрону, лукаво спросила: — Помните, Андрон
Иванович?
— Изыди, изыди, сатана, — отшатнулся Ан-
дрон.
Нардом задрожал от хохота, грохнувшего
в зале.
— Стороны, — строго предупредил су-
дья, — не переходите на личности. А вы, граж-
дане, — крикнул он, приподнявшись, — тише!
Не мешайте суду! Продолжайте, обвиняемая.
— Как я уже сказала, вначале интерес Ан-
дрона Ивановича был велик. Он энергично мо-
билизовал верующую общественность на ремонт
нардома, привез дрова. А когда мы искали для
спектакля реквизит и костюмы, он, как истинный
друг театрального искусства, принес большу-
щий серебряный крест, рясу и свою поддевку.
— Это было так, гражданин пострадав-
ший? — спросил судья.
— Да, это было так, гражданин судья, —
ответил Андрон. — Но как же я мог догадаться,
что она меня самого выведет на посмешище.
— Ну не вас же, в самом деле, она вывела
на сцену.
— Меня! — снова выкрикнул Андрон. —
Всем было видно, как она, не угодно моему бла-
гочестию, вывела меня вот сюда на потеху во об-
разе жулика, сквалыги и скверного прелюбодея.
Я вам, гражданин судья, еще больше скажу:
в сочинении гражданина Мольера, как я узнал
от одного верного человека, вовсе нет такого
мирянина, как я. Меня он вовсе не имел в ви-
ду. Это она! Она сама, гражданка Глазова,
нахально присочинила меня, а для отвода глаз
назвала меня святым Ахламоном! Ну куда это
годится, гражданин судья? Где совесть у этой
молодой девицы? Наверно, и имени-то такого
нигде на свете нет. Я проверял по святцам.
Ахламон там не упоминается. А теперь возь-
ми докажи. Иду по улице, а ребятишки кри-
чат: «Святой Ахламон пошел!» А возьмите
просвирки, — совсем разволновался председа-
тель церковного совета, — зачем она присово-
, купила эти цвелые просвирки, на каких я будто
бы, прежде чем продать верующим, собираю
грибы опенки. Вы только подумайте, гражда-
нин судья, разве возможно на просвирках со-
бирать грибы. А я будто бы соберу грибы, на-
жарю для закусывания... А просвирки протру
портянкой и продаю. Ну кто это, я спрашиваю:
я или не я?
— Нет, не вы, не Андрон Иванович!—гром-
ко, тоже уже увлекшаяся спором, кричит Ли-
за. — А комедийный персонаж — святой Ахламон!
— Я спрашиваю, — совсем подступив к
Лизе и ударяя себя кулаками в грудь, не слу-
шал ее Андрон, — я или не я? Кто тогда, как
не я?! Осподи! Что я говорю?
Андрон слышал веселое клокотание в зале
и чувствовал, что происходит что-то неладное,
но он был так зол, что остановиться не мог.
— Кто, я спрашиваю, — с новой силой уда-
рил он себя в грудь, — как не я?!
— Ты, ты, дядя Ахламон! — принеслось
из ликующего зала. — Кто же еще может та-
кие просвирки продавать?
Услышав это, Андрон обернулся к залу.
В наступившей вдруг какой-то веселой тишине
он что-то ужасное понял. Испугался. Постояв
так с остановившимися глазами, он неожидан-
но здраво проговорил, обращаясь к публике:
— Ну, граждане, расходитесь. Добавочная
комедь закончилась. Все вы слышали от самой
артистки, что Ахламон — это не я, а того мне
и хотелось охлопотать. Благодарствую, граж-
данин судья,—почтенно поклонился он судье. —
А теперь мне пора в просвирню: мирские дела
справлять во славу божию.
И он, вытирая платком градом катившийся
пот, начал пробираться к боковому выходу.
— Великолепно!— восхищенно бросила Ли-
за судье. — Не правда ли? Лучше не бывает!
— Ну и ну, — складывая «дело» в порт-
фель, сказал ей судья. — Ладно миром кончи-
лось, голубушка...
— Иным не могло кончиться Да и не ми-
ром это кончилось, миленький.
— А не слишком ли вы смелая?
— О нет. Я еще чересчур оглядливая. Аж
противно! Вот в следующий раз приеду, по-
стараюсь учинить мордобой и официальным и
неофициальным святошам, допотопным и ново-
явленным»
95
— Ну и ну ..
Сопровождаемый Гришей судья ушел в зад-
нюю дверь. Но публика не расходилась. Как
только судья скрылся, будто прорвалась долго
сдерживаемая запруда... Сначала в нардоме
раздался высокий звонкий голос Леночки Щер-
баковой:
— Скажите, Лиза, кто это и вправду был,
которого так похоже играл товарищ Куросле-
пов? Он или не он?
— Андрон Иванович? — вышла на середи-
ну сцены Лиза. — Никоим образом! Его благо-
честивость вы лучше меня знаете. Ведь я толь-
ко приезжая охальница! — И, озорно кивнув на
дверь, куда только что ушел Андрон, броси-
ла: — Это был святой Ахламон!
И вот ту'г-то грянули шумные, ничем не
сдерживаемые веселые аплодисменты, как го-
ворят, переходящие в овацию. Овация длилась
долго. То прекращалась и уступала взрывам
смеха, то опять возникала с новой силой. И го-
лоса. Восторженные, удивленные, стеснитель-
ные, а между ними и негодующие:
— Молодец!
— Настоящая артистка!
— Какая бесстыдница, прямо потеха!
— Гореть тебе на том свете!
— Выше голову, друзья! — обратилась Ли-
за к участии! ам спектакля, сидевшим в первых
рядах. — Вы вели себя, как герои. Мне в пер-
вую очередь хочется отметить Захара Степано-
вича Щербакова, не пожалевшего возлюблен-
ной бороды во славу искусства. А хороша была
борода! Прямо сказать, хороша!
Снова грянул смех.
— Тише, граждане! Чего тут веселого? Че-
ловек лишился такой красоты, а вы смеетесь.
Заплескалась новая веселая волна.
— Ну уж... — останавливала публику Ли-
за, готовая сама откровенно расхохотаться. —
Что уж это вы, граждане. А теперь мне хочет-
ся, — повысила голос Лиза, —поблагодарить
уважаемого гражданина Курослепова, сходст-
венно игравшего святого Ахламона. Помните,
как он прихрамывал — просто шик!
Переждав восторженный смех зала, Лиза
высоко подняла руки, как бы обещая сказать
нечто самое важное.
— А теперь, граждане, давайте поблагода-
рим председателя курьинского Совета товари-
ща Ивашкина, ярко и вдохновенно игравшего
самого себя. Он тем самым сильно помог улуч-
шить выпечку просвирок. А что? Почему не по-
мочь выпечке святой просвирки.
— Ха-ха-ха! Ух, уморила, окаянная! — сто-
нал какой-то бас в общем веселом шквале. —
Ну и'девка, оторви да брось!
— Погодите, тише, — вяло, с милой улыб-
кой на лице останавливала Лиза публику.
Но теперь в зале разразился такой поваль-
ный хохот, что его было уже трудно остановить.
Но Лиза, обыгрывая каждое слово, и не дума-
ла кого-либо останавливать. Она все больше и
больше хотела слушать этот смех, аплодисмен-
ты, похвалу себе. Пусть грубоватую, а порой и
откровенно нецензурную — ей все равно, —
лишь бы слушать и слушать. Кокетливо упра-
шивая, делая смешные ужимки, она как бы
провоцировала озорные наклонности разбуше-
вавшейся, неискушенной публики. Если же вос-
торги публики все же начнут иссякать, она
подожжет их тем, что поблагодарит соборного
маляра Никишку и святого отца Пафнутия, с
рвением чад господних послуживших успеху
ее не слишком божественного спектакля; после
того она поиздевается над собственным отцом,
изображенным ею достаточно точно; не постес-
няется она отметить и тех верующих прихожан,
которые, желая поскорей увидеть ее «рождест-
венское действо» в непроходимый буран везли
дрова и ремонтировали нардом. Во всем этом
желании слушать похвалы и провоцировать
аплодисменты было что-то мстительное и жесто-
кое до болезненности. И вместе с тем она, рас-
красневшаяся, вспотевшая, размазав по лицу
губную помаду и черную краску с бровей и
ресниц, была в полном смысле на верху бла-
женства. Она наслаждалась.
Гриша, чувствуя все это, давно уже стра-
дал и нервничал за кулисами. Наконец поняв,
что жестокому блаженству Лизы не будет кон-
ца, он без всякого предупреждения вытолкнул
на сцену Самсонку Громова в белой шубе и с
длинной бородой Деда-Мороза.
Дед-Мороз, поздравив молодежь с насту-
пающим Новым годом, пригласил всех закон-
чить «комсомольское рождество» факельным
шествием в тыквенных рожах и без них, в вы-
вернутых шубах и в невывернутых; по старо-
му обычаю совершить сжигание чучел колду-
нов и колдуний, царя Недорода и царицу Нуж-
ду и устроить вокруг костров игрища с пляс-
ками, песнями и всяческой веселой выдумкой.
Разогретая молодежь, жадная до зрелищ и
веселья, с громкими криками хлынула в про-
ходы нардома.
И Лизе стало скучно. Она сошла в комнату
за сценой и, хрустя пальцами с крашеными
ногтями, начала лихорадочно ходить взад и
вперед. Ей хотелось, хотелось жгуче, нестер-
пимо, немедленно сделать что-нибудь экстра-
вагантное, сногсшибательное, чтобы снова и на
игрищах привлечь к себе внимание публики.
Такой острый, сногсшибательный сюрприз
для конца праздника, в сущности, ею уже был
приготовлен. Он был приготовлен вместе с Са-
пожищевым. Он — это громадное чучело зуба-
стого волка — уже стоит в сарае школы. А Ле-
ля Сафарова, наверно уже наряженная под
«святую Марфу», ждет сигнала, чтобы выйти
96
на площадь и начать кормить волка своими
детьми. Она умалишенная. Поклоняется волку.
Волк разинет пасть, Марфа отдаст ему в жерт-
ву одного ребенка. Волк проглотит его и опять
разевает пасть... Последней входит в пасть са-
ма Марфа... Ну чем не сногсшибательная па-
родия! Стоит всего праздника! Но Лиза не ре-
шается. Гадкая трусиха! Еще оглядывается на
этого «ответственного»... Гадкая, мерзкая!
— Чего мечешься, Лиза? — спрашивает
Гриша, войдя в комнату.
Лиза вздрагивает.
— Сказать? Все равно сама не решусь, не
доросла еще! Наставили рогаток! Пойдем!
Она привела Гришу к школьному сараю.
Около чучела стояли несколько первоклассни-
ков, Сапожищев и наряженная Леля Сафарова.
Постояв молча, Гриша взял железную лопа-
ту, стоявшую у сарая, и со всего размаха уда-
рил чучело по ребрам Волк рухнул.
— Запрещаю! — впервые в жизни произнес
он это тяжкое слово и вышел из сарая.
Помедлив, Лиза догнала Гришу.
— Проводи меня. Мне больше тут нечего
делать. Скучища.
Миновав на площади высоко полыхавшие
костры, которые, казалось, гудели радостными
человеческими голосами и окружены живыми
огненными великанами, они береговой улицей
вышли из Курьи и пошли накатанной дорогой
в сторону усадьбы Глазова.
Стояла звездастая, поразительно прозрач-
ная, почти белая ночь. Только снег был чуть-
чуть синее, чем вечером.
Молчали. Лиза поддевала и катила носком
теплого ботика лошадиные мерзлые катышки.
Ей надоело молчать.
— Ты зарезал мой лучший номер... Он
стоит всего праздника... Подумаешь, цензор...
«Тут она вся, — не отвечая ей, думал Гри-
ша. — «Мой номер»... А вокруг нее — «Та-
лантливая!», «Смелая!», «Необыкновенная!»,
«Яркая!», «Способная сделать театр действи-
тельно народным». Визг этих курьинских ин-
теллигенточек, вроде Лели Сафаровой. И даже
Наташа: «Если с тебя, Лиза, соскоблить бес-
стыдность, может получиться удалая дивчина».
А Чертков отвечает: «Долго скоблить. Пусть
такой остается. Еще веселей. А вообще — здо-
рово!» Вроде шутейно, а признание налицо.
И, кажется, только Гриша, целый месяц «ком-
сомольского рождества» близко видевший Ли-
зу .. Только Гриша, душевно травмированный
всем тем, что случилось с ним со дня смерти
Сазония Петровича и до нежеланного и страш-
ного появления отца — Прохора Сидоркина...
Только Гриша, так немилосердно тоскующий
о близком человеке и первое время даже как-
то заинтересовавшийся Лизой — ее вызываю-
щей смелостью, ничем не связанной личной
свободой и этой самой яркой, порой кричащей,
колючей талантливостью, отвечавшими его лич-
ным. неизвестно на кого обозленным настрое-
ниям... Только он, коммунар Григорий, понял,
что смелость Лизы пустая, ни во имя чего —
злое озорство, что личная дерзкая свобода ее —
есть бессилие и немощь. Кричащая ее талант-
ливость — есть озлобленность и мстительность
за свое бессилие и беспомощность. Она озлоб-
лена против всего. Один час она поносит на-
сильников и требует перевешать их на теле-
графных столбах, в другой — она все оправ-
дывает «естественной потребностью». Злобность
ее противоречива, мучительна и оттого ослепи-
тельно ярка, но в одном постоянна — в бес-
силии, в пустоте, в полном отсутствии соучастия.
Отсюда кричащая свобода во всем. Она никого
не любит и любить не может. Откуда это? Ото-
рвалась от людей? Нет. Оторвалась от земли.
От всего родного.
— Почему ты зарезал мой лучший номер?
Что молчишь? Ты же сам рассказывал о Мар-
фе комсомольцам...
— Как рассказывал, — проговорил Гри-
ша. — С сердцем или без сердца... У нее го-
ре от веры, а не от злобы. Мы сами не знаем,
что с ней делать... Может, отойдет... Убить
легче всего...
— Вот, вот... у вас так и делается... Кого-
то можно критиковать, а кого-то «запрещаю»...
Ну ладно, к чертям! Не хочу ссориться в кон-
це великолепного праздника, когда, кажется, ро-
дилась моя слава! Родилась или не родилась?
«Все в восторгах изливались». Аты? Ни одного
хлопка. А что это ты отворачиваешься? Гриш-
ка! Сидоркин! Почему отворачиваешься?
— На тебя страшно взглянуть.
— Почему страшно? Ха-ха ха, — расхохо-
талась вдруг Лиза. — Почему страшно? — по-
вторяла затем она с холодком на сердце. —
Нет, почему страшно? Странно. Мною восхи-
щаются, а ты говоришь — страшно. Если ты
скажешь, я нё красивая — не поверю. Может
быть, боишься влюбиться?
— Нет. В тебя влюбиться нельзя.
— Почему нельзя? Нет, почему нельзя? —
опять забеспокоилась Лиза. — Я-то в любовь
не верю. Считаю ее чепухой и ложью, но для
вас-то, первобытных, она есть. Почему нельзя?
Я завтра уезжаю. Почему нельзя, я спраши-
ваю? — уже настаивала Лиза. — Если ты сей-
час же мне не ответишь, я дам тебе пощечину.
Ты гадкий,, отвратительный тип, Гришка. Я
спрашиваю, почему в меня влюбиться нельзя?
— Неужели самой не понятно почему?
— Почему? Ну говори же, мужик неспо-
собный! Почему?
— В тебе нечего любить. Ты как бодливая
яловая телушка.
— Почему бодливая?.
S7
F— От злости за свою ненужность
Лиза вдруг развернулась и ударила его по
щеке.
Они некоторое время шли молча.
t*— Ты допытывалась, я и сказал. Зачем же
руки распускаешь? Больно, что я угадал тебя?
— А хочешь... — остановила она его, —
ведь я красивая .. яркая... Таких ты еще не
знал... Медведь ты берложный... Одним сло-
вом, — смотрела она ему прямо в глаза, держа
за уши его треухую шапку, — если хочешь, я
согласна... Испробуй, черт тебя подрал! И мне
не стыдно! Мне на тебя начхать!.. Ну, стру-
сил? — Она толкнула его, и они пошли рядом.
Снова некоторое время молчали. Она шла
и опять пинала по дороге мерзлые лошадиные
катышки.
— Я не старомодная оржанушка. Я ничего
от тебя не потребую. Ни любить меня, ни же-
ниться на мне. На хрена ты мне сдался’ Ну,
что молчишь? Идейный, постоянный мужчи-
на... Наталье не хочешь изменить? Что она, по-
твоему? Ее можно любить?
— Ее не только можно любить, — вздох-
нув, сказал Гриша, — за нее можно умереть.
Они снова молчали. И она снова гнала по
дороге катышки. Когда они подошли к усадьбе,
она тихо сказала:
— Зайдем, погреемся... У меня в комнате...
Помолчав, она добавила:
— Не бойся, с Прохором Сидоркиным ты
не встретишься _ •
— А я не боюсь. Все 'перекипело. Чужой.
-— Нет, ты все-таки великолепен, берлож-
ный человек. Будешь писать мне?
— А зачем?
— Дурак! Я красивая!
.— Ну где там.
— По-твоему, безобразная?
— Я не сказал так, потому что ты дерешь-
ся, — улыбнулся Гриша.
И, кажется, она впервые так близко увидела
его высокий белый лоб, огромные с грустинкой
голубые юаза и чудесные жемчужные зубы.
— А ты кр-расивый, питекантроп, — смач-
но произнесла она и тут же толкнула его. —
Но не бойся, уж я-то не влюблюсь. Я просто
выгодный товарищ... удобный. Зайдем?
— Вынеси мне какие-нибудь лыжи.
— Как хочешь. Все равно ты дурак. Ду-
рак-идеальный, блаженный, верующий в ничто.
Она вынесла ему лыжи и опять на проща-
ние схватила за уши его лисьего треуха.
— Ну, так почему? Почему страшно на
меня взглянуть?
— Я боюсь пустоты.
И он пошел в сторону коммуны.
— Мерзавец! — крикнула ему вслед Лиза,
вбежала к себе в комнату, бросилась на кро-
вать и, не зная почему, расплакалась,
98
Утром состоялись проводы. Пришли все
участники спектакля. Был и Гриша. Не было
только Захара Щербакова — он еще не при-
вык появляться на людях без бороды.
Глава 19
Вадька Горев вернулся в коммуну так,
словно никогда и не уходил из нее.
Войдя в мастерскую к Петошину и остано-
вившись у порога, спросил:
— Дядя Егор, какой лес валить?
Петошин оторвался от станка, сдвинул на
лоб очки, пов.ернулся к двери.
Перед ним у порога стояло этакое заинде-
велое лесное чудо- все в волчьем меху. И тре-
ух, и пиджак с двухсторонней шерстью, и шаро-
вары, и только ичиги сыромятиной наружу, на
плече большой топор с длинным черепом.
— О каком лесе говоришь? — спросил его
Егор Иванович.
— Ну, есть у нас свои делянки? Или хло-
потать нужно?
— Делянка есть. Старый сосняк от Белухи
до кедрача весь наш. А зачем валить хочешь?
— Со мной просятся три десятка мужиков.
Дома для них надо ставить и для скотинешки
чего потребуется. Не ихние же прелушки пере-
возить, мусорить тут.
Поняв, что Вадька вернулся в коммуну,
Егор Иванович поднялся на ноги, подошел к
нему и, сдерживая волнение, протянул руку.
— Здравствуй, Вадьша.
>— Здорово, дядя Егор. Ну, я пошел.
— Иди.
Горев вышел.
В окно Петошин увидел, как он прямиком
направился в сторону леса, а за ним отряд ру-
бачей с топорами, пилами и котомками с про-
виантом.
Потом целый день по морозцу из оцепенев-
шего леса слышалось протяжное — ух-х-ша! —
падающих сосен.
Поздно вечером Вадька вернулся с рубки,
занес в кузницу мешок топорья, прошел в дом
Гриши.
— Переночую у тебя, — сказал он, разде-
ваясь у порога. — На зорьке топорье отточу.
И пилы подправлю до выхода.
Гриша только что вернулся с работы. Ужи-
нал.
— Оставайся. И устраивайся хоть на всю
жизнь. — Немного помолчав, добавил: — В ком-
муне все твое.
Гриша вынес из-за кухонной загородки чугу-
нок со щами, поставил на деревянный кружок
на столе. Вынес потом миску с капустой и
солеными огурцами. Выйдя в прихожую, на-
кинул на себя кожанку.
— Пойду займусь топорами. Я это лучше
сделаю. Да и у нас остались какие-то инстру-.
менты после хозяйственных. А гы отдыхай.
В следующий вечер, вернувшись с рубки,
Горев заявился в клуб. Разделся, прошел в
большую комнату, где занималась школа лик-
беза. За столами сидели учащиеся коммунары
и кое-кто из сельчан — все громко смеялись.
Руководившая занятиями Наташа Петошина
в праздничной синей атласной кофточке, тоже
разрумянившаяся, увлеченная собственной
выдумкой, со слезами на глазах от смеха дока-
зывала, что «Ф» держит руки в боки и похожа
на дядю Ерошича, когда он «отчубучивает» ко-
ленце вприсядку. «Видите, видите, как она вы-
делывает...»— показывала она букву на доске.
А буква «У» своей сутулостью напоминает ей
Самсонку Громова в задумчивости. «Э» — его
единственное правое ухо, потому что остаточ-
ный лоскуток его левого уха нельзя принимать
во внимание... Вы сами понимаете... А если...
«А если, — медленно писала она мелом на
доске, давая ученикам просмеяться, — а если
Вадима Петровича Горева, — кивнула она на
дверь. Все обернулись и с удивлением увидели
рыжего богатыря, подпирающего косяк. — Не
мешайте, глядите на доску! Ну, так вот, ежели
Вадима Петровича и Марью Лукиничну стол-
бами поставить... А на их плечи короткое брев-
нышко положить — Полю Хрякову — получит-
ся «П»... А вообще, если взять Лукиничну, в
отдельности, она похожа на «восклицательный
знак». А Вадим Петрович на «заглавную бук-
ву», потому что она всегда самая большая».
Так, находя каждой букве и знаку смеш-
ную похожесть, Наташа увлеченно и образно
раскрывала перед учениками первую, самую
важную книгу.
Не прерывая занятий, Наташа поставила
свою табуретку к столу, усадила на нее Горева
и положила перед ним линованную тетрадку и
карандаш. Устраивая Горева, учительница ни-
как не предвидела, что должно было случиться
и случилось...
С другого конца стола, как раз против Вадь-
ки, сидела в своем цветастом полушалке Марья.
Старательно выводя буквы на тетрадке, она
нет-нет да и поднимет на Вадьку свой жгу-
чий зеленовато-карий насмешливый глаз... По-
пишет и взглянет, попишет... и обдаст чертова
баба своей бесстыдной насмешкой. Аж дух у
Вадьки перехватывает. Где уж тут до учебы —
горячие круги у Вадьки перед глазами. Не ви-
дит он ни бумагу, ни того, что показывает учи-
тельница. Сидит без пользы. «Отправила своего
Мирона в край, — думал он, — а сама бесит-
ся». Но нет, Вадька не пустит ее больше в свое
сердце. Кроме беды, ничего она там не учинит.
И так как Вадька еще не в силах стерпеть
ее озорства и не хочет сидеть тут без пользы,
с грохотом от толкнул из-под себя табуретку и
ушел через озеро к себе в землянку. Несколько
дней не появлялся Вадька в коммуне. На рубку
ходит, а в коммуне не появляется.
Приходила на рубку Наташа. Уговаривала
не обращать внимания... Разве он не знает,
какая Марья? Она и других там задевает. И ни-
чего. Веселятся — и все. А кроме того, Ната-
ша распределила учеников на две группы.
Марья попадает в младшую, а он в старшую,
как уже мало-мало грамотный. Столы младшей
группы с одной стороны, а старшей — с другой,
так что он почти не будет ее видеть.
И Вадька, чтоб не нарушать коммунарскую
.дисциплину, начал ходить в школу. Но ведь
Марья такой человек, что только в гробу успо-
коится. Когда на перемене локтем Вадьку за-
денет, а когда во время занятий покашляет,
чтоб он слышал. И Вадька не обращал на нее
внимания, не обращал, да и потерял опять
вся кую мужчинскую гордость.
Его старшая группа занятия кончала рань-
ше. Получит задание и расходится. А Вадька
заберется в самый угол, склонится над тетрад-
кой и книжкой и сидит, и сидит. И только ког-
да Марья, закончив,занятия, победно пройдет
мимо, Вадька уходит из школы.
Иной раз, проходя мимо, Марья взглянет
на него, а иной раз и совсем не посмотрит. Или
удивится: «Глядите-ка, — скажет, — а Вадь-
ша как прилежно' занимается. Аж завидно!»
Все уже стали замечать этот новый позор
Вадьки, а Марья все смеялась и смеялась над
ним. И только уж перед самым приездом Ми-
рона Ермолаевича из края, куда он ездил хло-
потать о новом месте, Марья, последней вы-
ходя из комнаты, сказала:
— Ну уж ладно, пойдем...
Она увела его в свой дом. Достала из сун-
дука широченную рубаху и свежие порты Ми-
рона Ермолаевича.
— Вот тебе, — подала она Вадиму, стояв-
шему у порога, — порты и рубаха. Они тебе
только по ширине подойдут, зато хоть свежие.
После бани заходь, мучителд. Проздравляю с
легким паром.
В сенях, оторвав от перекладины пару липо-
вых веников, Вадька послушно ушел в баню.
Вернулся поздно. И Марья его ждала. Усадила
за стол, поила чаем. Молчала.
А когда усталая, разомлевшая, не закры-
ваясь, лежала с ним рядом на кровати, рас-
смеялась.
— Ну что ж ты не скажешь, мучитель?
Как я? Стоющая... Чи так себе... Ну? — толк-
нула она его локтем в бок.
— Я не люблю шуток об этом, Марья, —
услышала она грузный бас. — Знай это раз и
наперед.
Заложив руки за голову, он лежал кверху
лицом с открытыми глазамщ
99
— Дело никакое не шутейное. — добавил
он. — Нашутилась за жизнь. Хватит.
Марья хотела обидеться, но вдруг почувст-
вовала, что рядом с ней лежит муж. И будто
раньше у нее никого, никого-то не было...
Присмирев, она тихо заплакала в подушку
и скоро сладко заснула.
А в это время как раз въезжал во двор ком-
муны Мирон Ермолаевич.
Он целый месяц прожил в городе. Удержал
в кармане партийный билет. Понял, многие там
не только ценили его, но и спрашивали у него,
что делать. Не выпрашивал он доверия, а сам
не на шутку становится авторитетным по всем
вопросам сельского хозяйства. Мог остаться в
крайисполкоме, мог в сельхозбанке, но он вы-
брал Елань. Если уж не коммуна, то еланская
кредитка. Это сейчас ключевой район не толь-
ко для края... Не дать разрастись вольнодум-
ству комиссарёнка — в этом теперь ьидел Ми-
рон Ермолаевич насущную нужду.
И совсем недурно заживет Мирон Ермолае-
вич в большом селе-городе Елани. А главное...
главное, Лукиничну покорит. Единоличие — ка-
пут бабьему упрямству. Некуда будет деться.
К тому же служащие люди будут вокруг. Бед-
ности Малкиных и Нехаевых не будет видеть.
А он жалеть ее да холить будет. Новая, город-
ская жизнь поманит. А вот, к примеру, и по-
дарки ей: в новую жизнь Марья войдет в бар-
хатной японке, в суконной шубке с лисьим
хвостом, в полуботинках на полувысоких, в
платьях модных. Целых три везет ей Мирон
Ермолаевич. Оденется во все это она королевой
и не будет знать ни нужды, ни заботы. А когда
Мирон Ермолаевич со службы гостя приведет —
она на англицком граммофоне «Ухарь-купца»
заведет... Вот, видно, когда — на сорок пятом
году повстречается он с покоем и счастьем
своим настоящим.
Мирон Ермолаевич торопился. Взял из са-
нок громадный мешок с подарками, взвалил
его на спину, бесшумно пробрался в дом. В до-
ме тишина.
На цыпочках прошел в горницу, на столе
разбросал наряды, поставил граммофон. И уже
хотел пустить иголку по пластинке, как сзади
него из за голландки, где стояла Марьина кро-
вать, каким-то нежданным комом свалился сле-
жавшийся бас.
— Мирон, кажись, вернулся?
Мирон Ермолаевич как ужаленный обер-
нулся.
На кровати, вверх животом, в сподниках
лежал вскудлаченный и потный В< дька Горев.
Бычью шею его двумя жгутами крепко об-
хватила Лукинична. Черная коса ее разброса-
лась по белым наволочкам, когда-то куплен-
ным Мироном Ермолаевичем.
— Пу, что там? — спросил Вадька, по-
тягиваясь и хрустя дубовой кроватью. — Уже
светает, кажись?..
— Светает, — невольно ответил почернев-
ший Мирон Ермолаевич.
— Тогда пора вставать, — мирно клокотал
бас — А как там — ведрено али хмарно?
Мирон Ермолаевич с бешеной быстротой
выхватил из-под гашника браунинг. Но так же
быстро сунул его в карман. Он сначала хотел
насладиться... потолковать со своим врагом...
еще с живым...
Марья заметила холодно сверкнувший ре-
вольвер. Вскочив, села на кровати, прижавшись
к стене и натягивая простынь на открытую
грудь. Она знала Мирада, когда дело доходило
до оружия.
— А ты как поживаешь, Вадим Петро-
вич?.. — спросил Мирон Ермолаевич.
— Хорошо начинаю жить... Куда уж луч-
ше, сам видишь...
— Должно, в коммуну подаешь?
— На твое место, Мирон... На твое место...
— Да, а как это ты, промежду прочим, по-
пал в мою хватеру на ночевку?..
— Я б на твоем месте, Мирон...— опускал
Горев с кровати ноги, только до колен прикры-
тые короткими сподниками, — я б на твоем
месте, Мирон, не спрашивал па такому вопро-
су. Разве тебе легче будет, если я скажу, за-
чем оказался в твоей кровати.
— Цыц! — выхватил Мирон Ермолаевич
браунинг. — Цыц, цуцик поганый!
— Ну, ну! — во весь рост поднялся Го-
рев. — Потише, Мирон. Ты теперь меня и пу-
лей не проймешь. Так я доволен Марьей. А
ежели упаду, так и мертвый раздавлю тебя,
как говях. Лучше осмирись... л
— Осмириться?! — в бешенстве выкрик-
нул Мирон Ермолаевич и вдруг страшно, виз-
гливо расхохотался. — Ха-ха-ха! Хи-хи хи! —
забегал он по горнице и, будто набегавшись,
встал в дверях, повернулся к Лукиничне, свел
щелки глаз. — У-у, подлюка гулящая!
Марья испуганно вспрыгнула теперь на но-
ги, по-прежнему прикрываясь простынью.
— Не пугай, Мирон, — уже натягивал
штаны поразительно спокойный и только ка-
кой-то еще более тяжелый, будто каменный.
Горев. — Тут теперь твоего ничего нет, а
своего я тебе и на понюх не дам. Марья! Что
стоишь, пристыла к стене. Иди разогрей само-
вар да мне на рубку пора. Как раз и Мирон
проздравит тебя с новым браком.
Марья, перепуганная до полусмерти, вдруг
послушалась Вадьку. Резко и туго обвернув-
шись в простынь, она быстро сошла с крова-
ти. И плечом вперед проскользнула в дверь
мимо Мирона Ермолаевича.
— Ах, вот ты как! Задумал браком при-
крыть распутство? Не выйдет! Она моя за-
100
конная баба! Ха-ха-ха! — опять расхохотался
Мирон Ермолаевич. — Не один я буду знать...
позор всю округу, как пустую бочку дрянью,
наполнит. Достукались, развратники. Добегал-
ся, кобель двужильный! Порублю, подлюги!
Мирон Ермолаевич, сунув в карман брау-
нинг, почему-то выхватил из-под печки то-
пор. — Зарублю, поганцы!
Между тем и Горев вышел теперь на кух-
ню к Марье, с треском стащил с себя корот-
кую «всего по пуп» рубашку и отбросил ее к
порогу. Взял с лавки свою холщовую в пят-
нах от пота рубаху. Надев ее, умылся из ру-
комойника и сел за стол, ожидая чай.
И в то гремя, как Марья, приодевшись, по-
ставила на стол удовлетворенно пыхтящий са-
мовар, Мирон Ермолаевич все заходился в гор-
нице: «Порублю! Все подарки порублю!»
Он что-то сек в горнице. Вадька пил чай из
блюдечка за столом на кухне, а бледная Марья
сидела с ним рядом, чуть вскрикивала и все
порывалась вбежать в горницу.
— Пей и ты, — обняв ее одной рукой,
удерживал Вадька Марью. — Пей. После твое-
го вчерашнего потчевания я, кажись, уже по-
отвык один пить.
Мирон же Ермолаевич, словно утомившись,
отбросил зазвеневший топор и опустился на
уцелевший стул. Не помня себя, завел ключ
граммофона, и горница наполнилась сиплым го-
лосом пропойцы:
Полюбил всей душой девицу.
За нее я готов жизнь отдать.
Скоро иголка сошла с линии пластинки, со
стеклянным скрежетом бороздила круг Вты-
калась и скакала до тех пор, пока не выкру-
тился завод. Мирон Ермолаевич не заметил
этого, как не заметил и того гто любимая пес-
ня была уже спета. Злоба, как раздавленная
желчь, облила все нутро и почти отуманила
рассудок. Склонившаяся фигура его над грам-
мофоном была неподвижной. Маленькие, сплю-
щенные лисьи глазки на этот раз ничего не
видели перед собой...
Никогда Мирон Ермолаевич не забудет
обиды. Страшная хитрость его не наяву, так
исподволь, не сегодня, так завтра, не через
год, так через десять лет, но насытится страш-
ной расправой.
А пока Мирон Ермолаевич — что подела-
ешь — решил мирить. Приветливо снимал шап-
ку и перед Чертковым, и перед нестерпимо
ненавистным ему Горевым. Поздравил Марью
Лукиничну с новым браком, поровну разделил
постель и прочие семейные непорубленные
мелочишки, сполна получил свой капитал в
две тысячи «рыковок», еще раз низко раскла-
нялся Черткову, Гореву, Лукиничне, Петошину
и всем остальным коммунарам и уехал в Елань.
Он знал, что оставляет коммуну почти что
нищей. Ему и хозяйственным удалось оголить
коммуну. На основании устава, на условиях
которого создавался «Бунтарь», они без за-
держки и даже при помощи властей забрали
главную часть хозяйства.
— Приезжайте, заглядывайте, — кричал из
саней на прощанье Мирон Ермолаевич. —.
Всегда буду рад помочь.
Глава 20
Мирон Ермолаевич уехал, а коммунары еще
никогда не ощущали его деятельности с такой
силой, как теперь.
Воцарившись в еланской кредитке, он
прежде всего помог вышедшим из коммуны
восстановить старые и построить новые мастер-
ские. В окрестных деревнях и в самой Курье
появились частные «кузни», «шорни», «пимо-
катни», «швальни». Захлопала над Курьей
много лет молчавшая, восстановленная кредит-
кой, паровая мельница. В пожарном порядке
восстанавливалась многопоставная водяная
мельница между Курьей и Еланью...
Неисчерпаемая река клиентуры начала
усыхать не по дням, а по часам, несмотря на
то, что плата за выполнение работ была сни-
жена до предела. На коммунарский ветряк те-
перь везли хлеб .только для черного помола.
В мастерских дорогие индивидуальные за-
казы сохранялись лишь у прославленных
мастеров — у Гриши Сидоркина, Егора Пето-
йшна, старшего Громова и у оставшегося в
коммуне хозяйственного Хрякова.
Достаток, к которому уже давно привыкли
коммунары, быстро исчезал. Гриша первым
добровольно убавил свой заработок наполови-
ну. За ним последовал Петошин, Содыч, На-
таша, а затем и все остальные. Скоро прои-
зошло следующее снижение... , *
Много испытавшие старые коммунары гото-
вы были пережить новые материальные лише-
ния, лишь бы вынести коммуну на широкий
простор подлинно коллективного хозяйства.
И не эти материальные, неминучие после
ухода хозяйственных лишения не давали ком-
мунарам спокойно засыпать и просыпаться.
Буйствовавшая зима уже выдыхалась.
Невероятно вздыбленная, казалось, от все-
го старого очищенная жизнь коммуны, словно
подхлестнутая тройка, с самого дня бунта не-
удержимо неслась, хоть и вперед, в нужном
направлении, но целиной, без дороги.
Пусть по убавленным, но все же по твер-
дым ставкам получали заработную плату толь-
ко старые коммунары. Новые — с неумолкаю-
щими ни днем, ни ночью боевыми криками —
пристраивались к коммуне или воздвигали свои
срубы на старых высоких фундаментах хозяй-
101
ственных и ничего не получали, перебивались
на старых единоличных запасах. Из прибыв-
ших только Вадиму Гореву, как старому ком-
мунару и старшому по строительству, была
назначена ставка мастера, от которой он, впро-
чем, молча, без объяснений отказался, пред-
почитая получать на себя и на Марью скром-
но, «по надобности» натурой из складов, как
было когда-то до хозяйственных... чем, есте-
ственно, тревожил старых коммунаров и Черт-
кова... Так или иначе, единственный Горев был
поставлен на снабжение. Остальные новые
коммунары должны будут вступить в «пра-
вильное материальное распределение» только
с нового урожая...
А вот что это будет за «правильное распре-
деление» и как его производить — еще никто
на свете не знал. Не знали и коммунары. Од-
ни из новеньких предлагали распределять на
едоков, другие — на дворы, а Гриша Сидор-
кин предложил на количество работающих. Он
сознательно в своем предложении не учиты-
вал качество труда, так как считал, что кре-
стьянский труд в безмашинном хозяйстве по-
ка трудно учитывать по качеству и сложно-
сти. Здесь все делали всё. И каждый убежден,
что знает работу не хуже другого. Многим
старым коммунарам нравилось предложение
Гриши, но их угнетало то, что и оно не учиты-
вало качество труда. Поэтому Егор Петошин
предложил распределять на работающих, но как-
нибудь «по-разному», чтобы учесть качество.
Одним словом, предложений было много, но
не было одного— самого правильного. Так как
же распределять? Если, в самом деле, всем
поровну, по едокам,— значит, скатиться в про-
пасть уравниловки, из которой лишь в смер-
тельных судорогах когда-то выкарабкалась
коммуна. Если по-разному — то как по-разно-
му? Придумать профессии, специальности, дол-
жности, еще не вызванные жизнью? Не похо-
же ли это будет на то, что они вернутся к
нэпманским порядкам хозяйственных — ста-
нут плодить недовольных и избранных. Не бу-
дет ли коммуна вновь для одних злой маче-
хой, для других — удобной служанкой... Да и
как — что, пожалуй, самое решающее — отне-
сутся к такому распределению новые комму-
нары, своей однородной бедняцкой массой со-
здавшие совершенно особенную обстановку в
коммуне... Предложение Петошина поэтому
держалось правлением пока в строгой тайне и
от Горева, и от всех с ним прибывших.
Где же найти среднюю линию, как постро-
ить новое, правильное, единственно справед-
ливое и всех устраивающее распределение?
Этим важнейшим вопросом коммуна была
занята всю зиму. О чем бы-Чертков ни гово-
рил со старыми и новыми коммунарами, те-
перь он доискивался ответа именно на этот
102
вопрос. Под этим углом зрения он перечитал
все известные ему экономические книги, до-
клады разных деятелей и нигде не находил
желанного ответа. Он привлек на поиски пра-
вильного решения буквально все население
коммуны. Чертков выписал и прочитал ком-
мунарам все имеющиеся в краевой Государст-
венной библиотеке научно-фантастические ро-
маны о будущем человеческого общества. Так
же вслух прочитал им «Утопию» Томаса Мо-
ра, «Город солнца» Кампанеллы, «Манифест
равных» Рабле и многие другие утопии, наде-
ясь хоть там найти какой-либо намек на реаль-
ное решение вопроса... Затем он раскопал в
соборной библиотеке труды Кропоткина, Баку-
нина, Руссо, Сен-Симона, Фурье. Но и они ни-
чего не дали ни ему, ни активу коммуны.
Не нашли коммунары ответа и в брошюрах,
изображавших жизнь коммун и артелей цент-
ральной России, — одни объединения жили «по
потребности», то есть повторяли муки федотов-
ского «Бунтаря» первого периода, другие с
небольшими различиями развивали его же
опыт последней парасюковской поры.
И коммунарская тройка неслась без доро-
ги... В коммуну шли безлошадные и одноло-
шадные друзья Вадима Горева, которым
нечего было терять. Вокруг каждого строящего-
ся дома роился многочисленный выводок дет-
вы, живописно одетый в тряпье и все же огла-
шавший коммуну радостными голосами.
По наблюдению Черткова, среди новых
коммунаров не было ни одного с опытом серь-
езного хозяйствования... Он под разными пред-
логами заговаривал с умельцами-единолични-
ками, и в первую очередь с Ерошичем и Заха-
ром Щербаковым, в какой уж раз доказывая
им бесплодность единоличного мытарства. Они
соглашались. По-прежнему сами жаловались
на «горемыку», но в коммуну не шли — не по-
нимали, как будет решаться эта самая, по вы-
ражению Ерошича, «заглавная загвоздочка».
Слова Черткова — «все будет по справедливо-
сти» и «в обиде не останетесь» — их не убеж-
дали. Даже Варвара-песенница, заплакав, ска-
зала Черткову: «Дай похозяить, секретарь,
еще чуток. Твой битючок такой умный оказал-
ся... И сам домой дорогу находит, и один плуг
тащит. Да и Буренка у меня приплод ожида-
ет, пяток ярок тоже. Может, жительницей ста-
ну .. А там у вас еще не известно, какой ин-
терес получится»...
Так, обыскав все, измучившись, Чертков
решает обратиться за советом к своему само-
му упорному врагу — к тетке Марфе.
В то время как коммунары от мала до ве-
лика каждую свободную минуту ютились в
клубе — учились или обсуждали свои мечты и
соображения с Чертковым в парткомнате,
Марфа молчала. Между тем было известно,
что она, как и все, не сидела столь необыкно-
венную для коммуны зиму сложа руки.
Марфа, еще недавно коренная и автори-
тетная коммунарка, поставила себя вне
коллектива. Гордая и умная, она понимала это,
но сделать с собой ничего не могла Ей казалось,
что все коммунары — и старые и новые — за-
блуждаются, 'развращены свободой, которую
принес им Чертков, тешатся свободой. И в то
же время она часто думала о таких людях, как
Петошин и Гриша... Осуждая их как отступни-
ков, она невольно задавала себе вопрос, поче-
му они, умные и добрые, стали такими. При
выкшая к общению, тосковала о людях, но
никого не принимала. Единственно, кто сво-
бодно входил к ней — это по-прежнему влюб-
ленная в нее, как в мать родную, Марья. Толь-
ко через Марью она теперь и общалась с кол-
лективом коммуны.
Начав ходить в ликбез, Марья каждый день
заходила к Марфе. И весело, с удивлением
рассказывала — кто как учится, что прохо-
дят; и каждый день радостно удивлялась, что
складывать буквы в слова, оказывается, очень
просто и завлекательно. .И даже ей это удает-
ся. Она тут же показывала, как это ей удается.
Если она складывала слово неправильно,
старшие ребятишки Марфы подсказывали ей
или вступали между собой в спор.
— А знаешь что, Марья, — однажды ска-
зала ей Марфа, — а носи-ка ты мне уроки-т.
Я тоже буду проходить от неча делать. Только
не болтай там. Мне неграмотной в споре своем
с ними тоже неразумно оставаться. На кого
надеяться-т?..
И Марья систематически стала носить ей
задания школы, как могла повторяла ей про-
слушанные уроки. И нередко Марфа, слушая
Марью, исправляла ее.
— Нет, постой, — говорила она, — тут что-
то не так.. Или ты не запомнила, или Наталья
ошиблась... Нужно не «корова доит», «корова
доится». И тут вот чего-то у тебя не хватает.
Как это так — «дядька сел картошку»? Что
это за грамота, если не поймешь — дядька по-
садил картошку или съел картошку.
В этих занятиях Марфе помогали некото-
рые, как она говорила, «с пято на десято»,
знания церковнославянской письменности, где
она больше «отгадывала», чем «вычитывала».
И скоро, сказочно скоро ученица перешаг-
нула свою способную учительницу и пошла в
грамоте с такой быстротой, что к концу зимы
прочитала не одну библиотечную книгу Пора-
зительно и то, что Марфа миновала обычный
для начинающего читателя период увлечения
приключенческими и иными легкими увлека-
тельными книгами. Жажда спора, жажда глав-
ной истины — зачем на земле есть человек, что
есть бог меж людей и можно ли жить людям
без человека-доли? — влекли ее в глубь чело-
веческой культуры, делали ее неутомимой и
всесильной. Жажда главной истины руководи-
ла ею и при выборе книг. В это же время у
нее в доме появились «Библия» и «Общест-
’венный договор» Руссо.
В тот момент, когда Чертков вошел в зад-
нюю избу Малкиных, на столе перед Марфой
была раскрыта громадная книжища русского
перевода «Библии». На ней лежал простой си-
ний школьный карандаш. Против Марфы си
дела чем-то пристыженная Марья. Из горни-
цы слышались тихие голоса ребят.
Внешне Марфа не изменилась. На ней та
же кофточка с выцвелыми голубыми цветочка-
ми, на плечах белая шаленка своей вязки.
Выслушав Черткова, Марфа без обиняков
сказала:
— Мне неча тебе сиветовать-от... Если я
посоветую тебе вернуть хозяйственных, ты не
поймешь, гостенек, такой трудной мудрости...
Если я скажу, — продолжала она ровным
грудным голосом, — что ты разорил коммуну и
ведешь к справедливости от пуза, как тот не-
радивый пастух на голодную толоку, — ты не
поверишь!
Побагровев, Чертков все же сдержался.
— А коммуна как раз и хочет миновать и
толоку, и справедливость от брюха. В ваших
словах, тетка Марфа, где-то, может быть, и
содержится хороший ответ...
— Меня не надо толковать — я не Биб-
лия, — постучала она карандашом по Биб-
лии. — Я сказала то, чего сказала: загонишь
на толоку и уедешь. Чё тебе!
— Вы не справедливы, тетка Марфа, ко
мне, — грустно произнес Чертков и опустился
на лавку. — У меня тут ко всему есть дело...
Если я чего не знаю, так и говорю — не знаю.
А сердце обо всем болит.
— Ну так ить! — чуть улыбнулась Мар-
фа. — Сразу-от видно, о чем оно у тебя болит.
В коммуне средь бела дня коммунаров до нит-
ки ограбляют, а ты Карька загонял, все окре-
стных закоренелых единоличников от собст-
венности спасаешь, вроде Ерошки Пискарева и
Захарки Щербакова, бородой пострадавшего за
обчество... Как не помочь бедняжкам.
— Коммунаров ограбили по уставу. Тут
ничего нельзя было сделагь.
— Я не о хозяйственных говорю, — пере-
била Черткова Марфа. — Эти-т взяли свое
правильно. Не кидать же, в самом деле, капи-
талы под ноги, на толоку. Вон она какая орда
к коммуне пристраивается! Я о Марье говорю.
Вот о ком я говорю, — повторила она, пока-
зав на Марью. — О коренной коммунарке Ма-
рье. — Не-ет, паря, не могло того случиться
при Сазонии т Петровиче... При коммуне-т,—
добавила она, — не в обычаях было оставлять
103
коммунара в обиде. Стеной стояли. Никто не
смел!.. А сейчас другой обычай — раздел Ми-
рон Марью, как липку, и уехал в полном здра-
вии... Нетронутый...
— Теткд Марфа, я сама виновата, — ру-
мянясь, как девушка, взмолилась Марья. —
Мне и сейчас еще не верится, что насовсем
освободилась от постылого. Проснусь ночью и
жмусь, и жмусь к Вадыпе. «Что,— спросит,—
жмешься?» А мне стыдно сказать, что не ве-
.рю в счастье... И боюсь Мирона...
— Человеком становись, Марья, — строго
проговорила Марфа. — Ты коммунарка. Сты-
дись-.
— Одна я виновата. Одна я.
— А о чем разговор, Марья Лукинична?—
спросил Чертков Марью.
— Та о доле моей в семейном капитале.
Тупоносый аже ж усе забрал.
— Ах, вон что! — смутился Чертков. —
А я и не подумал о такой штуке...
— А чё те думать-от, сторонничек... Бы-
ла нужда думать, с чем тут после тебя люди
останутся. Куда приятнее пробовать жар-пти-
цу за хвост поймать. А если уж не жар-птицу,
так хоть желтенькую бороденку Ерошки Пи-
скарева. Вон, — навязчиво, упорно, с каким-
то неисчерпаемым презрением обвиняла она
Черткова, — вон отхватил у комедианта Щер-
бакова бороду, и то приход. Правда, корыст-
ник-от остался корыстником, зато разговору
на целую неделю. Ишь, дескать, каков Сереж-
ка Чертков, комиссарский .сын! Единоличники
бородами жертвуют, как при Петре-от Вели-
ком!
— Я сама виновата, сама, — повторяла
Марья, стараясь смягчить гнев тетки Мар-
фы. — Со мной говорил Егор Иванович Пето-
шин... До нажитков ли мне было...
— Что оправдываться, Марья Лукинич-
на, — все мы прошляпили, — с прежним сму-
щением проговорил Чертков и вдруг зло вспых-
нул: -— А тот — вот же скотина! И с таким
приходится жить в одной партии!..
— Скотина, да не скотинистей иных доб-
реньких от, — с откровенным намеком сурово
ответила тетка Марфа. — При умелом обхож-
дении Мирон добыть славу всему делу может.
Я так и писала в контрольную-т комиссию.
И задержала негодника в партии. Я и продел-
ку над Марьей простила б ему, если б он не
задумал додушить-от хворую коммуну. Ты по-
гостишь и уедешь, а мы тут как будем под-
нимать коммуну, если он окружил ее удавкой
мельниц, кузниц и всяким кустарьем едино-
личным. Кто теперь из стоюших пойдет в ком-
муну без зажима-т? Зачем она им нужна?
Чертков невольно привстал.
— Что? Как вы сказали, тетка Марфа? —
быстро переспросил он, чувствуя, что она не-
заметно для себя ответила на жгучий вопрос,
который только и вынудил его перешагнуть
порог этого дома. — Без зажима не пойдут?
Какого зажима?
— А ты думал, пойдут? — гордая своим
убеждением, проговорила тетка Марфа. — Так
нет же — не пойдут, хоть и бородами жерт-
вуют. На земле покамест одна вольная влады-
чица правит людьми — старуха-единолич-
ность. Стара она, слепа и вольнолиха, как тот
дурной ветер, а если есть ое-от, — подняла
она свои глаза к небу, — так старуха и есть
покамест всемогущий бог над людьми. И, окро-
мя ее слепых вольностей, люди не знают жиз-
ни вольготней. И на слово не поверят. Наш
пресветлый вожак Сазоний-рт Петрович собрал
ремесляков всего уезда в свои руки не для
самовластия — в муках великих и сумлениях
доброе понуждение придумал...
— Доброе понуждение?..
— Понудительный интерес, скрытое за-
влеченье во имя сотворения великой справед-
ливости меж людей, — с внутренней силой
продолжала Марфа, высоко подняв голову и
глядя через окно куда-то вверх к Белухе. —
Ни словами, ни слезами жестокосердную сле-
пуху не уговоришь отойти от человека и уме-
реть. Ничто-от само не умирает. Такое откро-
венье, — постучала она карандашом по Биб-
лии, — еще убогий странник Нонна знал.
И нам велел.
— «Доброе понуждение», — повторил опять
Чертков, еще более пораженный мыслью Мар-
фы, — «понудительный интерес». Да вы, тет-
ка Марфа, выводите какой-то закон из этих
несовместимостей...
— А ты думаешь, в жизни все идет по
гладкости да по ровности. Эка, легко тебе
живется, гостенек, аж завидно! Ты и обо мне
так — темнота, мол, сама нищая, умеет толь-
ко коровье вымя месить да детву рожать, а
стоит за богатеньких с ремеслом. Не-ет, — про-
тянула Марфа, — без понудительного интере-
су, а по-простому сказать, без зажима не пой-
дут. Человек от единоличья, как новорожден-
ный младенец от кормящей пуповины, сам не
может оторваться. Повитуха нужна. Они на-
зывали коммуну шкуродерней, злобствовали,
а сами дня прожить не могли без нее. В пояс
гнулись. Позлобствовали, позлобствовали, да и
запросились бы... Куда б делись-от. Ну, сей-
час пустое, — вздохнула она. — Сейчас им
коммуна не нужна. Какая тут корысть...
Марфа помолчала. Пальцами вытерла угол-
ки губ.
— И как мы теперь сделаем коммуну за-
видной для стоющих хозяев, — снова продол-
жала она так, словно Черткова уже не было
или отъезд его предрешен, — без зажима-т,
без понудительного завлеченья-т? Ума не при-
104
ложу. Ведь тех же мастеров надо залучать, —
рассуждала она, — а они уже за свое дело
уцепились. Вот же какую удавку накинул наш
Мирон... Не прощу, хоть и не убью. Может,
еще понадобиться...
Она опять помолчала, опечаленная. Попра-
вила на плечах шаленку, будто озябла, хотя
в доме было тепло.
— Я не тебе это объясняю, — заговорила
она опять, задумчиво глядя в окно, — а самой
себе. От тебя мои слова, сторонничек, что го-
рох от стены.
— Ну почему же, тетка Марфа? — воз-
разил Чертков, не сводя с нее горячих, взвол-
нованных глаз. — Вы говорили ясно. И такое,
прямо сказать, что и в университете не часто
услышишь. Кроме жестокости, а жестокость у
вас налицо, есть у вас и какая-то своя суровая
правда, и свой последовательный философский
взгляд и даже метод... план, как строить...
Я с вами не согласен. Для меня это пока вроде
заговора против своих... Но я еще не знаю, на-
сколько не согласен. Тут сразу не решишь.
Как видите, — добавил он, по-прежнему не
сводя глаз с Марфы, которая задумчиво и то-
скливо все еще смотрела в окно, — ваши сло-
ва для меня не горох. /
Чертков говорил сдержанно, отбросив вся-
кое чувство обиды, пытаясь до конца постичь
смысл ее метода. Он и раньше, несмотря на
все ее оскорбления и фанатизм, считал Мар-
фу незаурядным человеком. Но такое и от нее
не ожидал услышать. Нет сомнения — это ее
самостоятельное обобщение опыта Федотова,
который шел лишь на ощупь... «Удивительная
женщина, удивительная!» — мелькало у него
в голове. Чего в ней больше — жестокости или
доброты, —• Чертков решить пика не мог. Зато
он хорошо теперь понял, почему так беззавет-
но любит ее всю жизнь Марья. Да только ли
Марья? Теперь ему было ясно и то, почему
такой чудесный человек, как Гриша, часто
тоскующе прохаживается около ее окон у ко-
новязи, не решаясь войти к ней в дом; почему
он так упорно издали следит, как учатся ее
мальчуганы, сыты и одеты ли они. Нет, тетка
Марфа надолго может взять человека за ду-
шу. Вот только куда поведет. Ведь именно
она, неграмотная, оставаясь нищей, обрекая
себя с детвой на муки бедняка, вместе с
Федотовым фактически создавала и духовно
руководила богатейшей кулацкой коммуной в
надежде на далекое, прекрасное. Теперь она на-
училась читать. И стоическая вера ее укре-
пилась ясным осознанием «метода» и плана
переустройства общества. Теперь страшна она,
как никогда. Страшна и, как это ни чудно, чем-
то необходима Чертксву. Выслушивая ее бес-
конечные злые насмешки над собой, он не
столько возмущался, сколько чувствовал в
этих злых словах ее нестерпимую боль за род-
ную коммуну. И оттого даже повеселел.
— План ваш по-своему, говорю, последо-
вателен. Вот только насчет Парасюка, — не
удержался он от колючей отместки, — у вас,
тетка Марфа, не все сходится... С одной сто-
роны, «наш Мирон», а с другой — «удавку
накинул». А газеты вон на весь край трубят,
что достаточно, оказывается, было появиться
во главе кредитки предприимчивому человеку,
как сразу ликвидирован и мукомольный, и
кузнечный, и всякий другой промышленный
кризис. Жизнь в районе забила ключом.
— От радости-т свистела кума, да была
без ума! — перебила Марфа и, не удостоив
Черткова взглядом, повернулась к Марье. —
Ну и как, Марья? Решила подарить свой капи-
тал Мирону? Аль все же написала в суд?
О разделе-т?
— Написала, написала, тетка Марфа, — об-
радованно проговорила Марья, быстро доста-
вая из-за пазухи листок, разгладив, отдала его
Марфе. — А дядь Захар ездил вчера в суд? —
волновалась Марья. — Узнал, шо там и как?
— Ездил, ездил. Погодь, не мешай, — пре-
рвала ее Марфа, вчитываясь в заявление. —
Чего ты тут нахарапутила-т против себя?
— Чи не так шо?
— Все не так. Прямо-тка смех и грех с то-
бой, Марья, — объяснила Марфа. — Надоть бы-
ло попросить суд разделить вместях нажитые
сбереженья. И вся недолга. А ты что написала?
«Проживя в законном, целомудренном бра-
ке...» Разве можно о тебе так благочестиво пи-
сать? Да и слово-т из Святого писания. Куда
ты суд направляешь? Разве ты докажешь эту-т
свою целомудренность. Ты и всю жизнь цело-
мудрием не отличалась. Да и застал тебя Ми-
рон с Рыжим в кровати... Где уж тут.
— Как же теперь? — залилась краской
Марья. — Давайте все вместе правильно со-
ставим. Обо мне и вправду бог знает як труд-
но описать...
— Заходи сегодня, Марья Лукинична, в
парткомнату, — участливо предложил Черт-
ков. — Я помогу тебе написать исковое заяв-
ление и в поддержку подготовлю решение пар-
тийного бюро.
— Поехали за орехами, а сам кедровник-
от в огороде растет, — отмахнулась Марфа. —
Ничего этого не надоть! Я спросила о заявле-
нии так, для интересу... Как, думаю, она со-
ставит... Раньше я все Микитке диктовала свои
письма. Иным невдомек было, что я только на-
диктовать и умела. Раз даже отписали из край-
кома, что у меня и слог красивый, и доводы.
Вестимо, радостно мне было из-за этой их
ошибки. Да разве сравнится та радость-от с
этой, когда сама пишешь... Мы с тобой, Марья,
сами писать начинаем, будто с солнышком в
105
груди живем... Вот и спросила о заявлении-т..,
А Захара я посылала, конечно, не в суд киселя
хлебать, а прямо к Мирону,
— Прямо к Мирону?
— Да. Я написала ему, что, если он, не-
годник, не пришлет с Захаром твою долю, я
сама возьмусь за его партейность. Прочитал
Мирон мою писульку и говорит — ить до че-
го умен мошенник: «Я, говорит,, хотел на про-
центы пустить ее долю, какая-никакая, а все
же своя законная супруга, жалко. А раз так,
говорит, передай мое уважение и Марье, и ее
рыжему полюбовнику. О так-от!» Взял из же-
лезного шкапа отдельный штабелек «рыковок»
и завернул в свой рябый платок..,
Марфа протянула руку к полке, заставлен-
ной статуэтками уехавшего Микитки, достала
оттуда узелок и, развязав его, быстро положи-
ла стопу червонцев перед Марьей.
— Вот .твоя доля, Марья! — несколько
торжественно возвестила Марфа. — Тут все до
копейки. Сама считала.
Марья, побледнев и вскрикнув, вскочила
на ноги. Она так растерялась, что долго не
могла заговорить. Живя с Мироном Ермолае-
вичем в одном доме, она все же ни разу не
видела так много денег. Словно загипнотизи-
рованная, не моргая, испуганно смотрела она
на свое нежданное богатство.
— Як же много! — как всегда в минуты
сильного волнения, заговорила она на своем
смешанном языке. — Ой, боженьки! Цила ку-
ча! Ца шо ж я з ними буду дилать? Осподи
помилуй! Тетечка Марфа, — вдруг обратилась
она к Марфе с выступившими на глазах слеза-
ми, — ридненька, озьмите себе! Для милых
своих сыночков! Озьмите! Все озьмите! —
обеими руками отсовывала она от себя день-
ги. — Пожалуйста! Будь добра, тетечка!
— Еще чего! — строго прикрикнула Мар-
фа, также поднявшись на ноги. — У меня
столько этой пакости за всю жизнь не было!
И, даст-от бог, не будет!
— Тетечка Марфа, пожалуйста! — не слу-
шая ее, упрашивала Марья. — Нам с Вадь-
шей они збвсим не нужны. Поймите, тетечка,
Вадьша особенный человек, и я не знаю толк
в деньгах... Мало ли чего они з нами зделают.
Спасите, ридненька, мое счастье.
— Не дури, Марья! — в свою очередь,
отодвигала от себя деньги Марфа. — Чего раз-
зевалась-от, будто за ней какой бес гонится или
Мирон опять к себе забирает. Не дури! Да и
чё это за новость! Очумела, ли чё ли, ты
Марья, от своего-т богатства отказываешься.,
Твое добро, ты и радуйся. А я тебе не спа-
сальщик от твоего же богатства.
— Никого у меня нет на свете дороже вас,
тетечка Марфа, — не унималась Марья и со-
всем тихо, умоляюще: — Пожалуйста.,,
В голосе Марьи было столько горячей
просьбы, страха и растерянности, что неволь-
но поднялся на ноги и Чертков, в свою оче-
редь охваченный труднообъяснимой тревогой
’за Марью. А Марфа, подойдя к Марье, ласко-
во погладила ее по голове. Марья, заплакав
навзрыд, бросилась ей на грудь.
— Ну ладно, Марьюшка, успокойся, —
прижимала она к себе голову Марьи, — успо-
койся. Я знаю, какая ты есть коммунарка.
Может, одна-от и знаю тебя, дочечка. Не от
жадности перепужалась. И не погубит тебя па-
кость эта. Найдешь ей место, не запачкаешь-
ся. Я верю тебе, касаточка моя чистая.
Заметив появившиеся из-за косяка двери
белые головки своих меньшеньких, Марфа
быстро платком прикрыла деньги.
— Не гоже, чтоб детва-т это видела, —
проговорила она и, легонько оттолкнув от себя
Марью, уже более твердо приказала: —
Забери это поскорей, Марья, и уходи. Дома об-
советуйся с новым-от своим. Семья все же...
Марья больше не сопротивлялась. Завяза-
ла деньги в платок и, опустив красивую голо-
ву, вышла из дома. Когда она проходила по
двору, Чертков в окно увидел ее с отведенной
рукой, словно она несла в узелке действитель-
но что-то стыдное и опасное.
— Как они распорядятся деньгами? —
спросил Чертков.— Не знаете, тетка Марфа?
Ведь это, в самом деле, нешутейный случай.
— Для не коммунара — нешутейный, —:
ответила Марфа. — А для Марьи — только не-
приятность. А деньги, — продолжала она, при-
двигая к себе Библию и усаживаясь, — деньги
в коммуну вложут. Поиначе сказать — кинут
тебе под ноги на твою толоку. Э-э, а ты-т чего
замешкался тут? Я ничего тебе больше не ска-
жу. И так уж жалею, что разговорилась. Про-
щевай, однако. Мне еще вот с апостолами надо
доспорить. Поважней разговор-от, чем о боро-
денке Ерошки Пискарева.
Чертков вышел из дома Малкиных невесе-
ло улыбаясь. Оскорблений и унижений на этот
раз было не меньше, чем раньше. Но он не чув-
ствовал себя ни униженным, ни оскорбленным.
Тетка Марфа — его открытый и сильный враг.
И принимать ее неспокойную речь только как
личное оскорбление было бы и неразумно и
нерасчетливо! Для Черткова уже давно мино-
вало здесь юное время, когда он так щедро
уделял внимание... самолюбию и прочей щепе-
f тильности. Борьба завязалась куда ответствен-
нее и глубже... Здесь дорого каждое полезное
слово от кого угодно. Еще во время первой
встречи с теткой Марфой, сдерживая свой тем-
перамент, Чертков мучительно чувствовал се-
бя «с кляпом в горле». Сейчас же он почти
спокойно выслушал и не потерял ни одного ее
слова. Как эти здорово!
106
— К черту! К ч^рту! - ругался Сергей,
проходя по двору мимо порядка новых срубсв,
на которые шумно навешивались стропила. —
Не важно, какое нелестное слово скажут о те-
бе, важно, что скажут полезного для жизни.
С Марфой можно не соглашаться, спорить, но
отрицать ее самостоятельность мысли... Фу,
ерунда! Почему «отрицать»?! Так и лезет к
нему в голову эта глупая щепетильность! А вот
свободный от глупостей революционер взял бы
«метод» Марфы, отряхнул бы от кустарщины
и кустарей да и применил бы к коллективиза-
ции сельского хозяйства. Кто б пострадал? Ни-
кто! Кроме этой самой слепой владычицы душ
человеческих! Стой! А почему это и вправду
не сделать? — как-то внезапно ворвалось в
Черткова совершенно для него невероятное и
остановило посреди двора. Сколько же еще
можно, в самом деле, упрашивать слепуху
умереть. «Ничто само не умирает». Как это
верно сказано! Но как это сделать? Что за бред?
Разве, действительно, возможно применить Мар-
фин «зажим», пусть даже пеоеиначенный, к
коллективизации? К массовой? К народной?
Возможно, Чертков, возможно! — тут же ули-
чил он себя. Не хитри перед собой. Ты уже зна-
ешь, что возможно! Да еще как возможно! По-
круче продналог. Позатруднительней выдавать
или вовсе не выдавать новые нарезы земли и
обиходный лес. Прошлогодний урожай, погно-
енный крестьянами, не актировать и взыскать
за него налог полной мерой, потому что госу-
дарство, рабочий класс, дающие землю, не
должны страдать из-за бесхозяйственности и не-
управки этих хозяйчиков. Льготы же — только
для обзаведения коммуны как нового перспек-
тивного хозяйства! Вот и заволнуются вольные
мужички. Вот и потянет к коммуне. Не прош
дет и года, — словно чей чужой, торопливый,
как у хрыча голос слушал Сергей, озираясь, —
как половина многотысячной крестьянской
округи будет коллективизирована. А это уже
великий пример для всей страны. Исторический
сдвиг.
В одно мгновение все это, могущее соста-
вить программу целого государства, пронеслось
в Сергее, будто какой безумный, цепенящий
сквозняк.
Застигнутый им, Чертков, только что к чер-
ту посылавш”й всякую щепетильность, стоял
теперь посреди двора, обливался холодным по-
том и озирался, словно боялся, что люди, в за-
реве заката гуртившиеся около срубов, под-
слушают эту его внезапную, в чем-то немило-
сердную задумку.
Сойдя с места, стараясь ни с кем не встре-
титься лицом к лицу, не обходя лужицы, хру-
стевшие весенним ледком, Чертков быстро пе-
ресек площадь, вошел в клуб и заперся в
парткомнате, чего никогда до сих пор не делал..
Гсря этим омерзительным потным огнем,
Сергей осмотрелся в комнате со странным чув-
ством настороженности, словно входил сюда
впервые и остерегался какой неожиданности.
Нет, все тут было знакомо, все вроде на ме-
сте, чем так высоко в последнее время жила
коммуна и над чем столетия билась бедная че-
ловеческая мысль: на подоконниках, на дере-
вянной полке и просто по-над стенами — кни-
ги; книги большие и маленькие, лукавые и
сокровенные, трусливые и дерзновенные, даль-
новидные и слепые. Но удивительно-велико-
лепные творения эти в глазах Черткова вдруг
побуднели, уменьшились, как уменьшается дом
вашего детства, после долгой разлуки...
Увидев на столе горку гербовой бумаги и
вспомнив, что это и есть акты на списание на-
логов за прошлогодний урожай, присланный
ему Ивашкиным для подписи как председате-
лю государственной комиссии, подошел к столу.
— Вот тут начало твоей гибели, вольная
старушка, — зло шепнул он едино личности,
словно она была живым, рядом стоявшим суще-
ством, и, как прессом, придавил руками захру-
стевшую гербовую бумагу. — Все это сейчас
запрется в самый нижний ящик стола. И ау...
Не хочешь? Еще бы!..
Тяжело склонившись, Чертков глядел в даль-
ний угол, где было уже темно. Задумался.
Его пылкая память, знавшая наизусть целые
страницы из «Капитала» ймногих других умных
книг, в острых случаях жизни, однако, по-преж-
нему и как бы независимо от своего желания
вызывала того же сипучего спорщика; его, соб-
ственно, и вызывать не нужно было. Настырный
старик, как какой пожизненный сграж совести,
всегда тут как тут... Но вот на этот раз сипучий
упорно не появлялся. Смешно! Ведь если судить
логически, появление старика все-таки, кажется,
зависело от воображения самого Черткова. Не-
ужели Чертков стал забывать своего хрыча и
надоеду. Нет. Он помнил Нила Никитовича до
последней угольной веснушки на его бесьем
носу, торчащем над огненной колючкой, назы-
ваемой усами. Надоеда до последнего дня, так
сказать, неусыпно держал Сергея в курсе своего
«мнения» обо всем на свете. Достаточно, к при-
меру, было пожелать Черткову оставить у себя
Наташу, как тут же он получал горячий щипок
в самое сердце — «на медовый потянуло!».
Почему же в данный момент надоедный страж
молчит? Отныне не хочет иметь дело со своим
Сережкой? Разве Сережка, в самом деле, со-
вершил что-то позорное? Или задумал свой
ускоренный план в конце концов не для счастья
трудящихся? В чем же дело? Конечно, Черткову
не больно важно знать мнение старикашки по
этому, в сущности уже решеннсму вопросу, но
ему просто любопытно — почему он, вопреки
своему сатанинскому характеру, не является.
107
Правда, там, в темном углу, кажется, кто-то
стоит, испуганный, с округленными глазами и от-
крытым ртом, вроде для крика... Ну, уж это
мерещится Черткову что-то совсем лишнее. Да
и что еще на свете могло так испугать шахтного
владыку, если он не раз пригублял свою пред-
обеденную чарку в темноте забоя по ту сторону
обвала на глубине сотен метров?
— Ну, что молчишь? — холодно рассмеялся
Чертков. — Неужели тебя вот это испугало? —
поднял он странно отяжелевшую кипу актов. —
Полезай, полезай! — запихивал он акты в ниж-
ний ящик стола. — Полезай под замок, безумная
старуха!
Закрыв ящик, Чертков вытер платком лоб,
осел в свое жесткое кресло.
— Такова обстановка, старина, на данный
момент... Начинаем доброе понуждение... Реше-
ние яге — кому сколько получать — подскажет
сама жизнь. А пока примем предложение Гриши
Сидоркина — распределять не на едоков и не на
дворы, а на количество работающих. В дальней-
шем учтем и качество труда. Ну?! Разве это не
великолепный план и не лучше, а главное, не
реальнее, чем в любой выдуманной утопии или
«Солнечном городе»! — вызывал Чертков ста-
рика. Но вызвать упрямца не мог.— Вот же,
сипун несчастный! — встал Чертков и начал
ходить по комнате, задевая и сваливая стопки
книг. — Ну и черт с тобой! Может, ты и не
являешься, потому что я и так знаю, что могут
сказать такие, как ты. «Если, дескать, твой
план так хорош, почему не выйдешь с ним во
двор к людям? А еще лучше — почему не вста-
нешь средь курьинской площади и во всеуслы-
шанье не расскажешь своим друзьям-крестья-
нам, как ты их хочешь коллективизировать?»
Отвечу: «Этого нельзя... Ты знаешь почему».
Кто-то сильно торкнулся в дверь. Чертков
вздрогнул. На цыпочках осторожно прошел к
столу. Сел. На столе нащупал трубку — в ком-
нате уже потемнело. Прикрывая огонь спички,
как это делают курильщики на ветру, прикурил.
Всему проделанному Чертков не удивился,
будто проделал это не он, а кто-то другой.
«Почему именно нельзя это сделать?» —
спросишь ты, — продолжал разговор Чертков.
Я отвечу: «Единоличная владычица и ее под-
данная — госпожа собственность — наши соци-
альные враги. А в отношении врагов выраба-
тывается тактика, умная партийная тайна».
«Выходит, ты хочешь решить судьбу твоего
друга, трудяги Ерошича, культурного крестья-
нина Щербакова и других таких же, а их мил-
лионы, без них?»
— Революция, — отвечу я, — не только доб-
рая, но и насильственная. И хватит! — ударил
Чертков ладонью по столу. — Все ясно. И во-
обще ты умно поступил, старичок, что не явился.
Этому, повторяю, и я, кажется, помог. Твоей
мудрости уже не хватает на дела, которые при-
ходится здесь решать. В задуманном ты мне,
откровенно сказать, совсем не нужен со своими
угрызениями и распахнутой для всех демокра-
тией. В этом деле нужна особая воля, отречение
от многого, может быть, человеческого... Мне
поручили, и я буду решать. Прощай, дядя Нил!
Теперь во всем — я сам.
Так безуспешно закончилась для Черткова
слабая попытка с помощью старого шахтера
разубедить себя. Нежданно ворвавшаяся в него
цепкая идея «доброго понуждения» настолько
овладела им, что уже утром он вышел из клуба
непохожим на себя, человеком со скрытой за-
думкой.
Нет, внешне он, собственно, делал все, как
и прежде. В первую очередь обошел мастерские
и стройку, разнес, кому нужно, новые посту-
пившие книги, зашел было к Марье и Гореву,
хотел узнать, как они распорядятся деньгами,
но не застал — те еще ночью уехали в Елань
на ярмарку, откуда лишь на следующий день
пригнали трех коров и шестерку рабочих лоша-
дей, так нужных безлошадной коммуне.
По-прежнему часто, целыми днями пропадал
Чертков в Курье, встречался с крестьянами-еди-
ноличниками во дворах,в поле у станов или на
борозде. Делал вроде и тут все, что и раньше. Но,
читая крестьянам газеты, разъясняя междуна-
родное и внутреннее положение страны, он —
открытый и свой раньше — теперь исподволь,
особо пристально присматривался к характерам
собеседников, как к людям, в отношении кото-
рых он готовился применить свой план. И о чем
бы ни говорил теперь с ними Сергей — о хо-
зяйстве или о семейных делах, он руководство-
вался этой, только ему ведомой, целью. Обычно
резковатый, колючий на слово, но ясный и понят-
ный, он теперь стал сдержанным, как бы «се-
бе на уме». От зорких мужичьих глаз не ус-
кользнула эта перемена в Черткове. «У него
чевось за пазухой», «Цыганок к Чему-то под-
ловчается», — начали поговаривать о нем. А
наиболее сметливые, вроде Ерошича и Безбо-
родого — так теперь прозывался Захар Щерба-
ков, — начали избегать Черткова. К тому же
скоро откуда-то распространился слух, что
именно партийный секретарь почему-то задер-
живает акты на списание налога за прошлогод-
ний урожай, погибший из-за стихийного бедст-
вия. Слух этот, никем не опровергнутый, окон-
чательно насторожил всю массу крестьян. Од-
ни избегали Черткова, другие подсмеивались
над его беседами, оценивая их как ту же ста-
рую «комедь» коммуны.
Так глухая, незримая стена между коммуной
и крестьянами, которую решительно разрушал
Чертков со дня бунта, быстро вырастала вновь.
В разговорах крестьян снова замелькали отчуж-
дающие слова — «у них» и «у нас», а о Черт-
205
кове — «Цыганок», «пришлый», «командиро-
ванный».
Чертков это знал, но не тревожился.
Готовя коммунистов к принятию своего плана,
он то с одним, то с другим заговаривал о «твер-
дой руке» в отношении единоличников. Не объ-
ясняя своей задумки, он как-то после заседания
совета, поговорив с Ивашкиным о том, о сем,
как бы между прочим сказал:
—• Лесок-то я бы не особо транжирил, пред-
седатель. Нам не один день жить. Да и насчет
земли... Что уж их так навечно обстраивать.
Единоличие, думаю, не долго протянет.
Не открывая истинной причины задержки ак-
тов государственной комиссии, Чертков мельком
добавил:
— Ну, и насчет актов... Задержка зависит
не только от меня... Интересы государства тоже
нельзя не учитывать.
Боясь’каким неосторожным словом повре-
дить своему политически острому плану и не
желая без достаточной подготовки открыть его,
Чертков в разговорах и с коммунарами был
сдержан, краток, «ласково» затаен. В его речи
все больше проступала официальность, обдуман-
ная обходительность. Он старался говорить с
людьми о каких-нибудь текущих пустяках, ми-
нуя жгучие воппосы будущего.
Наташа первой в коммуне почувствовала пе-
ремену в Сергее. Сначала она с горечью при-
няла эту перемену Сережи как непонятное
охлаждение к ней... к ней лично. Впрочем, и
все коммунары, имевшие в это время соприкос-
новение с Чертковым, относили его «похолода-
ние» только к себе... Каждый из них ломал себе
голову, почему так не доволен им секретарь?
Чем он вызвал его недоверие? Недоверие, когда
дороже всего нужна теперь спайка для комму-
наров.
Первой же пошла на откровенное объяснение
с Чертковым Наташа, совершенно не перено-
сившая «неясность между товарищами». Она
пришла в парткомнату рано утром, прямо с
мельницы, в своем белом рабочем халате и вста-
ла перед столом, за которым сидел Чертков. Он
что-то писал. Его исхудалое, каменно-спокойное
лицо больно поразило ее. Одновременно она за-
метила среди вороненых курчавинок суморозь
седины на висках. Это было так неожиданно,
что ей хотелось смахнуть ее с его кудрей, как
смахивают иней. Он долго молчал. И это молча-
ние было каким-то обидно-сделанным.
— Я немного занят, Наташа.
— Нет, Сережа, — строго ответила она. —
Я тоже остановила жернова.
— Что-нибудь случилось?
— Случилось. Я и пришла спросить, что слу-
чилось?
— Значит, ничего не случилось. Мне просто
в последнее время трудно дается одна теорети-
ческая мыслишка... — добавил он, скрыв свой
план. — В свое время, Петошина, вы, как член
партии, будете знать об этой моей мыслишке.
— И это все?
Чертков, продолжая писать, не ответил.
Залившись краской стыда, Наташа выбежала
из комнаты. Охваченная тревогой уже не только
за свои отношения с Чертковым, но и за него,
как секретаря, и за коммуну в целом, она не за-
думываясь, бросилась в мастерскую к отцу, от
него к Грише, от Гриши к мастеру Содычу.
Они — члены руководства коммуны, — и без
того уже тревожившиеся, но еще скрывавшие
тревогу друг от друга, теперь разом явились в
парткомнату. Пришел и Вадим Горев, к тому
времени принятый в партию и доизбранный в
члены правления. Без приглашения сели кто
где, кроме Наташи, которая встала у окна.
— lly, над чем так усердно трудишься, сек-
ретарь? — постарался улыбнуться Егор Ивано-
вич Петошин, а слова его прозвучали так, будто
он открыл чрезвычайное заседание правления.
Чертков понял цель их прихода. Скрывать
разработку плана дольше было невозможно.
— Да. Я разрабатываю проект новой так-
тики коммуны и партийной организации, — не-
сколько раздраженно сообщил Чертков. — Ви-
нюсь, так сказать, товарищи патриархи, до поры
не делился оным. План острый, затрагивает ин-
тересы крестьянских масс, а у нас в коммуне
люди все еще политически плохо воспитаны...
— А таиться перед людьми — по-твоему,
Сережа, хорошее воспитание? — с обидой броси-
ла Наташа и села рядом с отцом на деревян-
ный диванчик, закрыв Пылающее лицо руками.
Помолчали.
— Может, поделишься все-таки, Сергей Пла-
тонович, — набивая трубку, тихо произнес Со-
дыч. — Чай, не чужие.
— Я и не думаю, что чужие. Просто теоре-
тическая часть плана еще не очень хорошо увя-
зывается с общей тактикой партии. Но раз уж
зашел разговор — расскажу суть идеи.
И он коротко рассказал... Сергей говорил,
скрывая волнение, вроде с ленцой, часто умол-
кал, отвлекался... То книги и газеты аккуратно
укладывал на столе, то что-то в блокнот запи-
сывал. Свой план «понудительного завлеченья»
он смягченно называл «методом подталкивания
середняка» или «психологическим окружением
единоличника».
Рассказ его вызвал тяжкое удивление. Все
сидели, склонив головы, как придавленные. Дол-
го никто не мог заговорить. Перед взором ком-
мунаров сейчас прошла вся их святая, мучени-
ческая, отданная поискам жизнь...
Наташа концом косынки вытирала слезы. У
нее было /такое невыносимое чувство, как если
бы она хоронила кого-то самого дорогого, хотя
точно еще ине осознавала, почему предложение
109
Черткова стало для нее ужаснь!м горем. Иногда
она со страхом поднимала, глаза на Черткова, и
ей казалось, что говорил сейчас не ее живой и
ясный Сережа — его не было и был ли когда, —
а кто-то мутный, умеющий говорить о страшном,
как о пустяках, со сделанным спокойствием..,
— Как видите, — заключил Чертков, —
план не такой, чтобы о нем кричать на каждом
углу...
. — Вестимо, — неожиданно отозвался Со-
дыч, не поднимая головы. — Если подкрадыва-
ются из-за спины, делают это тихо.
— Как бы там ни было, — быстро ответил
Чертков, — а другого выхода я не вижу. Нуж-
но кому то осмелиться. Естественно, такой так-
тический прием должен быть временным, толь-
ко чтоб сдвинуть крестьянина с мертвой точки.
— Что ж, нужно созывать строго закрытое
партийное собрание, — сидя у самого стола, про-
говорил Гриша. — Доложи коммунистам, Чер-
тков. Там поглядим. Про себя заранее скажу—
я выступаю против. Твоя «метода» окруже-
ния единоличника даст временное достижение.
— Временный успех — ты хочешь ска-
зать, — поправил Чертков.
— Да, — уточнил Гриша. — Даст натужный
успех. Зато на всю жизнь отвратит нынешнее
поколение от коллективности. Случится самое
страшное: и единоличие разорим, и коммуну не
построим. В коммуне будут жить единоличники...
как в чужом постылом доме. Особо жалко бу-
дет молодежь. Без смысла останется.
— Ну, про свое мнение я этак сразу не ска-
жу, хоть, может, на душе у меня и не легше, —
поторопился смягчить слова Гриши Петошин.—
Доклад еще работается... Сергей Платоныч, —•
назвал он Черткова по имени и отечеству, чего
обычно не делал, — рассказал нам на скоро-
стях... Может, чего и лишнее прихвачено...
— Я пошел с тобой, — помолчав, продолжал
Гриша, словно не расслышал Егора Иванови-
ча, — потому что понял ошибку дяди Сазония.
Он шел окольной дорогой, хотел обмануть жизнь,
не считался с ней, а сам все дальше отступал.
Ты тоже сдаешь-перед правдой жизни и хочешь
объехать ее по кривой, тогда как нам нужно,
как бы трудно ни было, идти навстречу жизни,
не робеть заглянуть в душу единоличника, хо-
зяйственного середняка, тоже трудящего чело-
века. Думаю, после собрания тебе нельзя оста-
ваться секретарем.
— Не надо так не надо, Григорий, — гово-
рил Петошин, но унять растерянность и сму-
щение, вызванные искренними словами Гриши,
не мог даже у самого себя.
Кузнец говорил спокойно, но слова ложились
с такой силой, словно он бил тяжелым молотом.
Чувствовалось, что Гриша высказывал мысли,
выстраданные еще в молчаливых спорах срод-
ным ему Сазонием Петровичем и самим собой.
110
Наташа смотрела на Гришу благодарными
глазами.
— Яс Егором согласен, — через силу ска-
зал Содыч. — Не гоже заранее решать. А за-
думаться есть над чем.
— То-то и оно, — опять отозвался Пето-
шин. — И коммуну в таком положении оставлять
нельзя. Одним словом, положимся на собрание.
Когда додумаешь доклад?— спросил он Сергея.
Чертков, думая о чем-то своем, глядел в
сторону. Затем нехотя уронил:
— Не знаю... Может, через два дня, а мо-
жет, и через десять.
На его лице не было ни обиды, ни раздра-
жения. Он вроде бы и не слушал коммунаров.
— Вот и хорошо, — удовлетворился Пе-
тошин. — Как раз и посевная отойдет.
И глядите! — предупредил всех Егор Иванович,
поднимаясь на ноги. — Что тут слышали —
тайна. С таким предложением шутки плохи.
Поднявшись, Наташа, неловко перебирая
ногами и пошатываясь, медленно пошла за Пе-
тошиным и Содычем к двери.
— Я тебе это говорил не в обиду, — под-
нялся и Гриша. — Ты человек горячий, дорог
нам всем, а жизнь крестьянскую до тонкости
не успел узнать. Может, и передумаешь что..,
И он, постояв еще немного, ушел.
Чертков не мог отвечать Грише — думал о
другом: не отложить ли свою задумку. И это,
как во сне, отняло его силы... Как сидел он, так
и остался сидеть и после ухода Сидоркина. По-
ложив руки на стол, он опустил на них звенев-
шую голову. Не двинулся с места и Горев, си-
девший у порога и не проронивший ни одного
слова во время всей беседы.
Так партийный секретарь и старшой ватаги
новых коммунаров еще долго сидели, как будто
не замечали друг друга. Первым поднялся Го-
рев. Скрипя половицами, он подошел к столу,
сел на Гришино место.
— Что уж это ты так, Серега, — тепло про-
говорил Горев. — Все зависит от старания. А мы
стараемся. Все новенькие то есть. Сам видишь.
А, если честно сказать, промашка твоя оттого
и есть, что не замечаешь, как мы стараемся.
— А какое это имеет значение — замечаю
я или не замечаю!
— Не замечаешь, и надеи на нас у тебя ни-
какой, — по-прежнему тепло и задумчиво гудел
Вадим. — А мы вон за одну зиму целую деревню
поставили на удивление. А дома какие — разве
хуже, чем у хозяйственных были? Поглядишь на
семиоконную хоромину Пантелея Таракашкина,
сердце заходится, — такую красотищу паршивец
воздвиг! По-моему, во всей Курье такой любо-
сти не найдется. Что тебе терем какой! И каж-
дое кружевце для наличника или крылечка —
сами. Друг от дружки. День и ночь строили без
передыху, одной радостью питались, прибаут-
ками закусывали. Отчего такое удивление? От-
того, что мы в коммуну переселились навечно.
У нас нету дороги назад. А ты не замечаешь.
, — Погоди, погоди. Как это я не замечаю? —
вдруг с дрогнувшим сердцем перебил Чертков,
желая все дольше и дольше слушать эти не-
жданные, поразительно добрые, горечью согре-
тые, как русская песня, слова. — Как это я не
замечаю? Что это еще!
— Не замечаешь. У тебя вся надея только
на жирненьких. Я сам не отрицаю многолошад-
ников, но и мы умеем стараться, ковда в радость
работа. А вы не замечаете, — повторил Горев.
— Кто «вы»?
— И ты, и вы все... Они тут говорили:
«Коммуну в таком положении оставлять нель-
зя... на погибель идет», — а коммуна в таком
хорошем отличии, как на сейчас, еще никовда
не была.
— А ты что? Считаешь, коммуна сейчас в
хорошем положении?
— Чистая она на сейчас и дружная. Любое
дело поднять можем.
Чертков вышел из-за стола, словно его что
вынесло, — так чудесны были эти слова, — на-
чал ходить по комнате, а песня, прекрасная
песня Горева вливалась и вливалась в его сердце.
— Но ведь у нас нет тягла, черт рыжий, —
заговорил Сергей своим истинным языком. — На
триста едоков два десятка лошадей!
— У нас идея. Мы идею себе возВерну-
ли, — тихо рокотал Горев, — а это все едино,
что из-за упокоя поднялись. Они душу из нас
вынали. А на сейчас — вот она тут, — ласково
похлопал он ладонью по своей бугристой груди,
прикрытой тонкой ситцевой синей в белый горо-
шек рубахой. — Пусть только попробуют...
Устретят такой рык, что земля уздрогнет и
тайга наклонится...
Горев помолчал. Расстегнул ворот рубахи.
— А тягло... Мало-помалу будет и тягло.
— Да у вас две клячи уже в первой борозде
пали...
— И еще падут... А мы поплачем и пойдем
работать дальше. Ты думаешь, зачем мы «ста-
рый клин» засеваем, паханный и перепаханный?
На смех всей Курье по нерадению? Нет. На
риск идем. Землица отощалая, да легкая. Боль-
ше ее вспашем на своих клячонках. Задастся
лето — мы сразу на ноги встанем. Ну, а ежели
засуха... Сызнова начем. С мотыги. Песнями
будем питаться опять, а сдюжим. Вот какие
хозяева пришли в коммуну! А ты не замечаешь,
Серега, — в какой уж раз повторил Горев.
Неколебимая, спокойная уверенность Го-
рева, так нужная сейчас Черткову, не могла не
тронуть... Слушая его речь, Чертков будто и сам
сейчас поднимался из какого-то «упокоя»,
— Да что ты пристал, в самом деле? — от-
бивался он, продолжая ходить по комнате, за-
ложив руки за спину. — «Не замечаешь, не
замечаешь!» Вроде у секретаря одна твоя ватага
и нет вокруг моря единоличников. — А про себя
уже казнился: «Да, да не замечал! Радовался
дружной стройке, но что именно там, в этой
пестрой «цыганской» ватаге зарождается закон
взаимопомощи, новая мораль, без которой нет
шага вперед, не замечал! Не замечал, не сове-
товался с Горевым. Сначала понял бунт Вадьки,
а потом побаивался его анархизма. А ведь это
он, Вадька Рыжий, создал свою отважную ва-
тагу, организовал удивительную стройку». Да,
да, Сережка дня не прожил на сторону, старался
духовно перевооружить коллектив, залучить
в коммуну опытных хлеборобов, пытался ре-
шить никем на свете не решенную мировую за-
гвоздочку справедливого распределения, а
новеньких оставил между дел, на отшибе. А но-
венькие теперь — большинство коммуны.
— Твоя разудалая ватага на сегодня у нас
главная сила! — выкрикнул Чертков. — Но нам
и без основательных мужиков нельзя!
Остановившись, быстро придвинул табуретку,
сел против Горева. Помолчал.
— Как ты... к моему плану?.. — вдруг тихо
спросил Чертков. — Отложить? Нет, нет, не из-
за того, что тут Гриша, Егор Иванович и
прочие. Сломаю — аж пыль столбами подни-
мется над плетнями и заборами единоличной
Курьи! Нет, не из-за того, а так... по-челове-
чески?..
— По мне, — подумав, ответил Горев, —
хоть бы и поприжать... Пусть бы попробовали
нашей радости, как голодное брюхо веселыми
прибаутками кормить. Так по мне. А ежели по
сообразности с делом — отложить.
— Почему?
Чертков, худой и бледный, напряженно смо-
трел в отмытое Марьей крупное лицо Горева,
сейчас спокойное и задумчивое.
— Вишь ли, Серега, — ровно начал Го-
рев. — А что как мы второпях и взаправду по-
селим в коммуне нераскаянных единоличников?
Ить все твои «основательные» для меня сплошь
волчатиной пахнут. Вон дядя Ерофей, уж на что
ласкопривязчивый, а все равно каждую кость
к себе в нору тащит, да еще и на бедность жа-
луется. Что товда будем делать с ими?—вслух
думал Горев, склонившись. — Нужно б их и тут,
в коммуне, обложить на время обвычки. На
крайность и так можно б. Но уж товда не крас-
ными флажками, как вольных бирючков, а уме-
ющими людьми. А мы сами в ватаге еще
слабые, — сознался Вадим. — Артельное хозяй-
ство вести — не дом поставить. Сами только
глаза продрали, первой зорькой умылись. Хо-
тенье есть, а смекалки... хоть опять же у еди-
ноличного дяди Ерофея занимай. Мы можем, а
в силу еще не вошли. Вот и считаю—отложить.
Добром придут.
111
— Нужен пример?..
— Да, нужон великий пример. Геройский...
Трудно это, а нужно...
Чертков некоторое время, словно забывшись,
словно отделившись ото всего, посидел странно
спокойно, с пустыми глазами, затем рывком в
злом отчаянии метнулся по комнате в одну, в
другую сторону, резко завернул за стол, достал,
вернее, вырвал из стола кипу актов и, грохнув
ее на стол, крикнул:
— Сильна, слепуха! Сильна, старая ведь-
ма, — ничего не скажешь! На! На! — с ка-
кой-то буйной энергией, подписывая акт за актом,
он как будто в бреду начал швырять к потолку
лист за листом. — На! Лети! Лети на свободу,
старая душегубка, мать предателей, корыстни-
ков! Лети, тиранка обманутых и несчастных’
На шум вбежал из боковухи Самсонка Гро-
мов и остановился‘на пороге, ничего не понимая.
Не понял, что с Серегой, и Горев, в тревоге
поднявшийся с места. Поймав один лист и
взглянув на него, догадался, сел. Догадался,
что за вспугнутые голубые птицы метались по
парткомнате, и Самсонка, ловил и складывал
листы на табуретку у порога.
А Чертков, словно зашелся в своем исступ-
лении. Сверкая глазами, все швырял и швырял
этих птиц — вестников радости единоличников.
— На! Лети! Лети, старая обманщица! И со-
бирай свои бренные пожитки! Мы мужеством
убьем тебя, старая зараза! Скоро пробьет твой
последний час! Мы невозможное сделаем воз-
можным! На! Лети, лети, старая ветреная дев-
ка, разрумяненная попами и безмозглыми поэ-
тами. Ты сдохнешь, как бездомная собака.
Подписав и швырнув последний лист, Черт-
ков, как выкипевший, сел.
— Ты сейчас в поле? — тихо спросил он
Вадима.
— Да, в поле.
— Завези это, — кивнул он на акты, — в
Совет. Хотя нет, постой. Ты мне нужен. Лучше
ты, Самсонка, — взглянул Сергей на Громова,
все еще собирающего листы, —'доставь Иваш-
кину. Да подай это на высоком уровне. Пусть
там знают доброту Советской власти.
— Еще бы! Это понимать надо! — согла-
сился Самсонка и начал упаковывать акты.
— В коммуне, — без всяких предисловий
сказал Чертков Гореву, — нет председателя.
Егор Иванович не соглашается, мало сведущ в
хлеборобстве. Он больше по ремеслу. Предла-
гаю на этот высокий пост тебя.
Горев аж отшатнулся, услышав такое пред-
ложение, но Чертков, будто не заметив этого,
быстро прошел мимо него в свою боковуху,
упал на кровать и проспал целые сутки. А когда
проснулся, в боковуху пришли Гриша, Петошин
и Горев. Егор Иванович сообщил Черткову от
имени правления об избрании председателем
коммуны Вадима Петровича. Чертков поздра-
вил их с новым председателем. А мастера,
возвращаясь на работу, с радостью думали, что
молодой вожак всю ответственность за коммуну,
выбравшую наитруднейший курс, уверенно бе-
рет на себя.
(Окончание следует)
(
Дмитрий Иванович, Зорин
русская з Е л л и
Зав. редакцией р. ильинков Редактор в. яковенко
Художественный редактор Г. Андронова Технический редактор Л. Платонова
Корректор Т. Кибардина
Фото Н. Кочнева
Сдано в набор 22/VI 1967 г. Подписано к печати 17/VIII 1967 г. А01578. Бумага 84х108’/|в.
7 неч. л. 11,71 усл печ. л. 14,62 уч.-изд. л. Заказ М i060. Тираж 2 850 000, 1 завод:
, 1—1 300 000 экз. Цена 29 коп.
Издательство «Художественная литература»
Москва, Б-66. НовогБасманная, 19.
Ордена Трудового Красного Знамени Ленинградская типография 1 «Печатный Дгор»
имени A. M. Горького Главпольграфпрома Комитета по печати при Совете Министроп СССР,
г. Ленинград, Гатчинская, 26
Обложка отпечатана на Ленинградской фабрике офсетной печати N 1, Кронверкская, 7.
ИЗДАТЕЛЬСТВО
„ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"
К. МАРКС и Ф. ЭНГЕЛЬС О ЛИТЕРАТУРЕ. 1958. 320 стр. 49 к.
К. ЦЕТКИН. О литературе и искусстве. Статьи. 1958.
132 стр. 28 к.
И. ГОНЧАРОВ В РУССКОЙ КРИТИКЕ. Сборник статей.
1958. 359 стр. 20 к.
Н. ДОБРОЛЮБОВ. Забитые люди. 1957. 75 стр. 10 к.
Л. КЛИМОВИЧ. Из истории литератур Советского
Востока. 1959. 352 стр. 25 к.
А. КОТОВ. В. Г. Короленко. Очерк жизни и литературной дея-
тельности. 1957. 86 стр. 22 к.
В. ПУТИНЦЕВ. Н. Огарев. Критико-биографический очерк. 1959.
175 стр. 10 к.
М. РЫЛЬСКИЙ. Классики и современники. Статьи. 1958.
431 стр. 30 к.
Б. СОЛОВЬЕВ. Николай Тихонов. Очерк творчества. 1958.
232 стр. 15 к.
Эти книги можно купить в книжных магазинах местных кни-
готоргов или заказать по адресу: Москва, В-296, Ленинский
проспект, 69, магазин № 121.
СОЮЗКНИГА