БИОГРАФИЯ
Золоев Таймураз Александрович
(псевдоним Тимур Золоев) родился
20 ноября 1931 года в
г. Владикавказе Северной Осетии
(Алании) в семье школьного учителя.
В 1954 году окончил филологический
факультет пединститута. Работал на
Урале школьным учителем, рабочим
геологической партии, токарем на
оборонном заводе.
В 1957 году начал работать на
Свердловской киностудии в
мультиехе, затем начальником
комбинированных съемок,
ассистентом режиссера.
В 1960 году поступил на
режиссерский факультет ВГИКа.
По окончании работал режиссером
на "Киевнаучфильме", на Одесской
киностудии, где снял несколько
игровых картин, затем стал работать
на студии "Контакт", где и работает в
настояшее время.
Награжден престижными
кинематографическими премиями
СССР, Украины, Европы. Лауреат
премии имени Ломоносова, лауреат
премии им. Феликса Соболева за
лучший научно-популярный фильм,
заслуженный деятель искусств
ркраины.

гИльщр 3<мое&
ь€лл*&ги&
пповус-пгесс
2005

Серия «Студия 1+1»
Основана В 1997 году
ТЛ. Золоев
Иллюзия. — Винница, ГЛОБУС-ПРЕСС, 2005 —384 стр.
15ВМ 966-8300-24-6
© ТА Золоев, 2005
15ВМ 966-8300-24-6

Посвяшается моей матери
Марии Шамилиевне
*ЧаЫ(& ае^&г$ь
мое первое воспоминание из раннего детства у меня
связано с цирком. Мне было два или три года. Помню
солнечный день, иирк, в котором было светло, шумно,
празднично. На арене прыгали и кувыркались маленькие люди в
блестящей одежде.
— Это лилипуты. Они маленькие, но совсем взрослые
люди, — объяснила мама.
Лилипуты изображали лягушек. Каждый номер
сопровождался музыкой и заканчивался под аплодисменты.
Мне было жаль маленьких людей, и я не понимал, почему
вокруг все так радуются.
Второе воспоминание более связное и стройное. Мне
уже пять лет. С отцом и матерью я посетил Национальный
осетинский драматический театр. На сцене шел «КорольЛир».
Разумеется, я узнал об этом позднее, а тогда смысл
происходящего мне был понятен не через слова, которые я почти
не различал, а через интонации.
Мне сразу понравилась Корнелия, у нее был такой
нежный голос, что я почувствовал: она единственная любит отца,
и когда в финале эта истина открылась несчастному королю,
я очень обрадовался.
Мой отец, Александр Иванович, был известным в городе
учителем. Многие преподаватели институтов и школ были
его учениками. Родом он был из большого села Аигора. Он
рано лишился родителей, с девяти лет рос сиротой.
Мальчиком он был серьезным, самостоятельным,
отлично окончил школу в селе и как лучший ученик был
направлен в Тифлис для учебы в гимназии.
&
з

Гимназию он закончил с медалью, затем, уже после
революции, завершив образование, стал одним из первых
учителей русского языка в Осетии. Был он хорошо образован,
знал четыре языка, латынь и греческий — на уровне
выпускника гимназии, французским и немецким владел свободно.
Его русский язык был безукоризненным, вследствие чего я и
старший брат Казбеке раннего детства говорили на
правильном русском языке.
Моя мать, Мария Шамилиевна, закончила несколько
классов начальной школы и умела лишь читать и писать.
Случилось так, что после смерти ее отца ей как старшей дочери
пришлось вести дом, помогая матери, и заниматься
воспитанием братьев и сестры.
Потом она вышла замуж, и продолжить образование уже
не довелось. Но это совершенно не мешало им с мужем
любить друг друга. Они были отличной парой: сильный,
красивый, добрый отец и мать, хотя невысокого роста, но
хорошего сложения, с правильным, красивым лицом. Правда,
характер у Марии был сильный, в доме верховодила она.
Впрочем, отец от этого вовсе не страдал, скорее наоборот,
охотно ей подчинялся.
Двое сыновей еше более упрочили их брак. Я и Казбек с
раннего детства привыкли к атмосфере любви и дружелюбия
в семье, здесь все заботились друг о друге. Отец много и
охотно занимался образованием Марии и детей. С раннего
детства я запомнил обычную для нашего дома картину: в
столовой вся семья: отец в пенсне читает Марии вслух, я и
Казбек сидим тихо, боясь, что нас отправят спать.
Я не понимал смысла того, что читали, но меня
завораживала манера отца читать вслух. Отец вообше был очень
артистичным. Возможно, он мог бы стать хорошим
драматическим артистом. Читал он замечательно. Каждый персонаж у
него говорил своим голосом и говорил так, что я ясно
представлял себе: это — старик, а это—молодая прекрасная
женщина, это — злодей, а это — жертва. В конце концов
детей отправляли спать, но долго еше, лежа в темноте, мы
слышали голос отца и смех мамы.
Однажды в один из таких вечеров, когда нас уже
отправили спать, отец, перестав читать, о чем-то заговорил с
4

матерью, и вдруг из столовой раздался звон разбитой посуды.
Мы в испуге выскочили из своей комнаты и оторопели —
отец и мать хохотали, на полу валялись осколки фарфорового
чайника для заварки чая.
Сквозь смех мать объяснила, что герой книги, которую
читал в этот вечер отец, чтобы доказать свою любовь героине,
время от времени колотил что-нибудь из посуды.
— Я сказала папе, что он, наверное, меня не любит,
иначе почему не бьет посуду,—мать продолжала смеяться. —
Тогда он схватил чайник и хлопнул его об пол, — и, утирая
слезы, мать сказала уже строже:
— Все, идите спать, поздно уже.
Отец любил розыгрыши, шутки. С этим связана одна
драматическая история, которая, к счастью, закончилась забавно.
Видимо, тягу к лицедейству отец восполнял участием в
любительских спектаклях, которые ставились силами молодых
учителей. Своей костюмерной не было, и они играли в
костюмах, взятых напрокат в драматическом театре. Обычно
спектакли заканчивались поздно, а разгримировываться было
негде, актеры-любители в театральных костюмах
разъезжались в складчину на линейках, прихватив свою одежду.
Однажды, после спектакля, было это очень поздно, отец
приехал в костюме городничего — ставили «Ревизора».
Спектакль прошел очень хорошо, и отец, не снимая костюма,
в лицах рассказывал матери, как прошел спектакль. Верхний
свет был погашен, горел ночник. Отец был возбужден, Мария,
боясь разбудить детей, все время напоминала ему, чтобы он
говорил потише.
Была уже середина ночи, когда мать услышала возню с
замком — кто-то пытался открыть дверь. Мария перепугалась,
а отец на цыпочках подошел к двери. Воры, открыв дверной
замок, пытались ножом поднять крюк, на который дверь
запиралась изнутри.
Отец бесшумно откинул крюк и, резко распахнув дверь,
вскричал:
— Входите, господа, я жду вас!
Можно себе представить ужас воров, когда в дверном
проеме перед ними предстала освещенная сзади светом
ночника крупная фигура в диковинном костюме и с шашкой
5

на боку. Фраза отца доконала их. Незадачливые воры с
воплем скатились вниз по лестнице, а вдогонку им несся
сатанинский смех отца.
По субботам и воскресениям ближе к вечеру отец
уходил со мной на прогулку. Гуляли мы по центральной улице,
в конце которой находился красивый парк. Назывался он
почему-то «Трек», видимо раньше там было спортивное
сооружение. В этом парке у меня был любимый уголок. Там,
возле гротов с водой, толстая гречанка в какой-то диковинной
печи пекла вафли. Горячими она их сворачивала в трубочку,
и концы обмакивала в крем. Я получал две такие трубочки и
стакан газированной воды с шоколадным сиропом. Это было
необыкновенно вкусно. Подкрепившись таким образом, мы
с отцом пускались в обратный путь.
Как правило, прогулка занимала много времени, ибо
знакомых у отца было великое множество, и их часто
останавливали какие-то дяди и тети, чтобы побеседовать с отцом. Они
гладили меня по короткой стрижке и говорили ласковые
слова.
Я терпеливо ждал, когда отец освободится и можно
будет продолжить нашу беседу. Обычно она протекала так: я
задавал вопросы, а отец на них отзечал. Вопросы сыпались
бесконечно, их запас у меня был неисчерпаем, но также
безгранично было терпение моего отца. Я не помню, чтобы когда-
либо отец не захотел или не смог ответить. Поэтому я был
совершенно убежден, что мой папа самый умный человек на
свете.
* * *
В пять лет я стал ходить в детский сад. Осенью, когда
похолодало, мама из старого отцовского пиджака сшила мне
пальтишко. Перелицованная шевиотовая ткань темно-синего
цвета отлично сочеталась с серым каракулевым воротником,
пальто очень шло мне. Отец, в первый раз увидев меня в
новом пальто, убежденно сказал: «Буржуй!»
Поскольку к тому времени папа уже читал нам «Мис-
тера-Твистера — миллионера», я отлично знал, что буржуй —
это что-то ужасное и страшное. Я разрыдался, меня с трудом
успокоили, но пальто это я с тех пор возненавидел.
6

От детского сала у меня остались смутные
воспоминания. Запомнилась воспитательница, которую мы любили,
но боялись. Дети были твердо убеждены, что, во-первых, она
обладает особыми всеслышашими ушами, и, во-вторых, видит
спиной, ибо, даже не поворачиваясь, точно знает, кто чем
занят.
И еше одно воспоминание — в виде шрама на всю
жизнь — тоже было связано с детским садом.
Как-то я пробегал под деревом, когда, ударяясь о ветки,
с неба на меня упал приличного размера булыжник,
запушенный кем-то из мальчишек по яблокам. Камень угодил
мне прямо на макушку. Позже я был убежден, что моя ранняя
лысина началась с этого круглого шрама величиной с
двухкопеечную монету.
Гораздо интереснее и веселее мне было во дворе. Жили
мы в старом одноэтажном особняке, поделенном на
отдельные квартиры. В самой большой квартире жила семья из
девяти человек. Главу семьи — красивого бородатого
мужчину с пронзительными светлыми глазами — я и мой брат
Казбек страшно боялись. Тетя Маруся, его жена, — маленькая
плотная женшина — почти всегда ходила беременной. У них
было семь детей разного возраста. Жили они впроголодь, во
всяком случае, когда я выходил во двор с большущим куском
белого хлеба и полными карманами сахара, их дети охотно
менялись со мной: они получали белый хлеб и сахар, а я —
горбушку черного хлеба, натертую чесноком, которую долго,
с наслаждением жевал, — они же мгновенно расправлялись
с хлебом и сахаром.
Кажется, дети эти нигде не учились, а старшая дочь,
когда ей стукнуло пятнадцать, впервые сбежала из дома. Били
ее по возврашении страшным образом, но вскоре она опять
на несколько недель исчезла. В Дагестане у них были
родственники, видимо, она сбегала к ним.
Когда ей исполнилось шестнадцать, во дворе ей вынесли
вердикт: шлюха. Впрочем, ее это совершенно не трогало, вела
она себя вызываюше и с удовольствием говорила
непристойности, смушая этим детей.
В доме, кроме квартиры, где жила моя семья, было еше
две благоустроенные квартиры, одну из которых занимала
7

семья инженера Воробьева. Они считались во дворе
богатыми, у них был даже какой-то необыкновенный по тем
временам радиоприемник, огромный и очень красивый. Все
остальные довольствовались крупными черными
радиорепродукторами. Двое сыновей Воробьевых были нашими с
братом сверстниками. Инженер был красивый стройный
блондин, а его жена — маленькая черненькая армянка.
Видимо, инженер был крепким бабником, потому что
периодически его маленькая жена закатывала ему большие, просто-
таки огромные скандалы с разоблачениями. Информацию
охотно выслушивал весь двор, в том числе, и их собственные
дети, благо окна и двери специально открывались, а голос у
пигалицы был такой, что она легко могла бы командовать
дивизией. Ни сами они, ни двор не считали это чем-то
зазорным, никто их никогда не осуждал, подумаешь, должны
же люди выяснить отношения. Впрочем, вскоре наступало
примирение, и из квартиры доносился смех маленькой
армянки.
Еше одна семья, пожилая женщина с двумя взрослыми
сыновьями и дочерью, занимала вторую благоустроенную
квартиру. Фамилия их была Кнурниковы. Им суждено было
сыграть роковую роль в судьбе нашей семьи, но произошло
это много позже.
В пристройке жили еше две семьи. Мошная осетинка
тетя Сима с двумя хорошенькими дочерьми, и
старуха-осетинка с внучкой — девочкой лет четырнадцати, очень милой
и застенчивой.
Внизу, под нашей квартирой, в полуподвале жила тетя
Катя — приятная блондинка, ее немного портил шрам на
подбородке, след ожога. Она получила кличку Штопаная
Морда. Видно, не всем она нравилась, как мне. У Кати был брат,
веселый белозубый Леня, работал он на заводе то ли токарем,
то ли слесарем. Он женился на девушке по имени Люся и
занял одну из двух подвальных комнат, проходную.
Очень скоро все заметили, что Катя не любит Люсю.
Глядя на нее, Катя поджимала губы, отчего шрам белел и
становился заметнее.
И, наконец, в большой передней, в которую выходила
дверь нашей квартиры, была еше одна дверь в маленькую
8

комнатку. Видимо, когда-то в особняке это была комната
прислуги. Там жила тихая симпатичная женшина
неопределенного возраста — тетя Маня.
Центр мошеного булыжником двора украшала
чугунная колонна с ручкой для подкачки воды. Вода была дивная,
необыкновенно чистая и всегда очень холодная. Город питала
подземная река Редант.
В конце двора находилось солидное деревянное
строение с раздельными кабинами, на которых виднелись буквы
«М» и «Ж».
Таким был дом, в котором наша семья занимала
большую двухкомнатную квартиру,
В распоряжении детей был весь двор, сад, который
выходил на улицу и состоял из нескольких чахлых кустов
сирени, а также незаселенная часть подвала, и большой чердак,
на который относилось все, что дома держать было незачем,
а выбрасывать жалко. Через чердак можно было легко
попасть на крышу, откуда детей постоянно гоняли, боясь, что
они сорвутся с неогражденной кровли.
У моей матери был брат—дядя Шахман. Он был женат
на тете Зине, очень красивой, рано поседевшей женшине, у
них было двое сыновей, наши с Казбеком погодки, и
красавица дочка, чуть моложе меня.
Довольно часто наша мать вмесге с нами отправлялась
к ним в гости в осетинскую слободку. Это был дом, в котором
она выросла. Деда я не застал, он умер раньше. Но бабушку
запомнил хорошо. Даже мне 6-летнему она казалась очень
маленькой. Бабушка была добра к детям, угощала конфетами,
приготовленными заранее, гладила и целовала их, что-то
шепча при этом.
О дедушке и бабушке много позже мать рассказывала
удивительную историю, похожую на авантюрный роман. Отиа
матери звали Шамиль. Он занимался скотоводством и был
весьма состоятельным человеком.
В те времена, в конце девятнадцатого века, границы
между горскими народами были весьма условны. Осетины
соседствовали с кабардинцами и ингушами, дальними сосе-
9

дями были чечены и дагестанцы. Кражи и угон скота были
явлением достаточно распространенным, и это приводило к
вражде и нередко убийствам, что, как правило, кончалось
кровной местью. За убитого мстили, это приводило к новым
убийствам, и война эта длилась десятилетиями.
В такую войну между семьями разных национальностей
был втянут и Шамиль. Однажды на него напали, пытаясь
угнать стадо. Зашишаясь, он кого-то убил. Затем убили его
брата. По ложному доносу Шамиля хотели арестовать
жандармы. А в соответствии с законами веры его преследовали
кровники. Дед вынужден был бежать в Турцию.
Будучи человеком деятельным и энергичным, он и там
занялся каким-то прибыльным делом и очень скоро
разбогател.
К этому времени у него было трое детей: два сына и
дочь Мария. Марии тогда было пять лет. Из мужчин остался
лишь младший брат Шамиля, человек, по воспоминаниям
матери, робкий и нерешительный. Позже оказалось, что через
какого-то человека Шамиль регулярно передавал семье
золото, но золото до места назначения так и не доходило.
Семья бедствовала, так прошло еще два года. К этому времени
в деле Шамиля открылись новые обстоятельства, для него
благоприятные, и власти поставили бабушку в известность,
что для окончательного разбирательства необходимо, чтобы
Шамиль вернулся и дал показания.
Тогда было решено, что младший брат со старшим сыном
Шамиля отправятся в Турцию, чтобы уговорить его вернуться
на родину.
Они прибыли в Турцию и нашли отца. Было решено, что
они вместе вернутся домой с тем, чтобы уладить все проблемы
с властями и кровниками.
Однако у Шамиля были дела, которые следовало решить,
и недвижимость, которую необходимо было продать. Он
уехал йл?\ ликвидации своих лел на несколько дней. Брат и
сын должны были дождаться его возвращения, но во время
его отсутствия произошло землетрясение, оба погибли.
Вернувшись, Шамиль в отчаянии хотел покончить с
жизнью, считая себя виновником их гибели. С огромным
трудом друзьям удалось убедить его, что как истинный мусуль-
10

манин, он должен смиренно перенести испытание,
ниспосланное ему Аллахом, и выполнить свой долг перед семьей,
вернувшись к семье и детям.
Его возвращение наша мать запомнила очень хорошо.
Было тепло. В саду бабушка гнала кукурузную водку
араку. Ей помогал родственник. Мария тоже была с ними. Во
двор вошел незнакомый мужчина, он прошел прямо в дом.
Бабушка попросила своего родственника зайти в дом и узнать,
кто этот мужчина и с чем он пришел.
Вскоре тот вернулся и смущенно объяснил, что человек
этот не стал с ним говорить, что он страшный и угрюмый.
— Я не решился его расспрашивать, — закончил
родственник.
Тогда бабушка сама вошла в дом. Незнакомец сидел у
стола. Бабушка заговорила с ним, но он не отвечал.
Вошла Мария и стала рядом с бабушкой, уцепившись за
ее юбку. Мужчина молча смотрел на Марию, достал из
кармана золотую монету и покатил ее к девочке. Мария схватила
монету.
Мужчина засмеялся, блеснули золотые зубы.
Бабушка упала в обморок, узнав в нем мужа. Он
подхватил ее и привел в сознание.
— Молчи и никому не говори, что я вернулся, — сказал
он пришедшей в себя жене. — Иначе меня арестуют. Когда я
все разузнаю, сам пойду в полицию.
Однако уже на второй день кто-то донес, что Шамиль
вернулся. Утром приехали жандармы и увезли его в околоток.
В тот же день вечером Шамиля привезли домой. Следствие
по его делу было закончено, и свидетели показали, что убил
он, зашишая свою жизнь, это было признано самообороной,
так что преследованию по закону он не подлежал.
- Узнав о доносе, его четырнадцатилетний сын Шахман
выбежал на улицу с кинжалом и закричал:
— Ну, где тот ублюдок, который выдал отца, выйди ко
мне лицом к лицу, если ты мужчина.
Разумеется, никто не вышел.
О моем дедушке рассказывали легенды. Однажды, когда
он уже был в преклонном возрасте, ночью к ним прибежали
его племянники, спасаясь от кровной мести. Он тут же велел
11

оседлать лошадей и уехал с ними. Тайными тропами он
переправил их в Турцию. Никто об этом не узнал.
А вот совсем другая история. Вернувшись как-то поздно,
он долго стучал в дверь. Спросонья бабушка завозилась и,
когда открыла ему дверь, он в сердцах ткнул ее рукоятью
своей палки в руку. Удар был сильным и пришелся в кисть
между указательным и средним пальцами. Через день рука
распухла, а потом стала гноиться. Заметив это, дед
внимательно осмотрел руку, затем, набрав в кухонном шкафчике
трав, изготовил мазь. Он велел бабушке натирать рану этим
снадобьем. Через несколько дней все исчезло без следа.
Рассказывали, что, когда в осетинской слободке
возникали серьезные проблемы, для их разрешения всегда
обращались к деду. Его считали самым справедливым и мудрым
во всей слободке.
Таким по воспоминаниям близких был дед. Я всегда
жалел, что не застал деда в живых.
* * *
Однажды мать разбудила нас очень рано. Глаза ее были
мокрыми от слез. Она велела детям быстро собраться, а на
наши недоуменные вопросы ответила коротко:
— Бабушка умерла, — и всхлипнула.
Мы притихли.
В доме у бабушки было очень много людей. Мы были
предоставлены сами себе, благо, было где играть — при доме
был большой сад, наглухо отгороженный от улицы высоким
забором.
Так без нашего участия и прошли похороны, поминки,
нас позвали очень поздно, когда все разошлись.
После смерти бабушки мы стали бывать у дяди Шахмана
реже. Мама не любила невестку. Она считала, что Зина не
занимается детьми, их воспитанием.
И на самом деле оба сына недоучились в школе, и в
конце концов старший стал шабашником, мотался по Средней
Азии, а младший занимался какими-то торговыми операциями
по продаже автомобилей.
Но все это произошло спустя много лет.
12

Дядя Шахман очень любил нашу мать, он всегда помнил,
что воспитывал ее, и ласково называл Машенькой.
Каким-то образом дядя, будучи совсем молодым, уехал
во Францию и прожил там несколько лет. Обычно его
добродушно подкалывали упоминанием о некой француженке,
которую он там оставил. Вернувшись на родину, дядя стал
работать исключительно в сфере торговли. Постоянно он
заведовал каким-либо складом, то продовольственным, то
промтоварным.
Образования он не получил, но жизненного опыта у него
было на троих.
— Ах, Александр, — говаривал Шахман моему отцу, —
мне бы половину твоего образования, я бы... Он не сообшал,
что именно произошло бы в этом случае, но, судя по их вполне
обеспеченной жизни, надо полагать, наворотил бы он немало,
что впрочем делал и теперь, при отсутствии оного.
Внешне он был похож на Нерона, каким императора
изображают в учебниках истории. Спокойный и
неторопливый, говорил немного, но в нем чувствовалась огромная
внутренняя сила.
К моим родителям он приходил по субботам. Всегда с
ним был его друг, грек, невысокий воспитанный человек,
смуглый, красивый, был он каким-то большим торговым
начальником.
Они приезжали на линейке, тогда это было вроде
персонального автомобиля. Всегда в одно и то же время — в
полдень.
Но раньше, в восемь утра, та же линейка приезжала с
продуктами. Привозилось несколько килограммов свежей
телятины, битая птица, непременно разделанная тушка
молодого барашка, огромная корзина с овощами и зеленью,
свежий сыр и несколько трехлитровых бутылей различного
сухого вина, белого и красного. Главным же блюдом были,
конечно, осетинские пироги. Наша мама считалась лучшей
кулинаркой в осетинской слободке. Особенно удавались ей
пироги. Они были с самой разнообразной начинкой, но
венцом были пироги с мясом. Разумеется, ни о какой
мясорубке не могло быть и речи. Баранина мелко рубилась на
большой дубовой доске остро отточенным секачом. В руб-
13

леное мясо добавлялись лук, чеснок, специи. Тесто ставилось
ночью и к утру уже норовило вырваться из огромной кастрюли
на волю.
В большой комнате стояла печь с огромной духовкой.
Там и пеклись пироги.
Были они большими, с тонкой румяной верхней
корочкой. И есть их надо было по-особому. Верхняя корка
срезалась и откладывалась. Из раскрытого пирога валил пар, там,
словно в сковородке, плавало в соку нежное ароматное мясо.
Корочкой вместо хлеба заедалось это удивительное мясо.
Я, не будучи большим любителем мяса, поедал с
наслаждением верхнюю и особенно нижнюю корку, впитавшую все
соки мяса.
Такой пирог давался каждому гостю целиком. Еше
любимыми пирогами были пироги с сыром и зеленью. В
молодой сыр, обычно Мария делала его сама, кроме зеленого лука
добавлялась нежная ботва молодой свеклы. Начинка
готовилась тшательно. Ботва свеклы, когда пироги были готовы,
окрашивала начинку в светло-фиолетовый цвет и придавала
им удивительный, неповторимый аромат. Эти пироги были
пышными, воздушными и нарезались на равные доли.
Готовый, полностью накрытый стол производил весьма
внушительное впечатление.
Среди обилия овошей всех цветов, дымилась в больших
тарелках вареная со специями телятина. Темным золотом
отливала жареная птица, аппетитно выглядывали из-под
зелени ломтики сыра, светлой сталью тускло светила отварная
форель, и над всем этим великолепием возвышались
выложенные горкой пироги, разные на разных тарелках.
Три пирога, стоявшие отдельно, предназначались для
вознесения над ними молитвы.
Как правило, за столом сидели трое мужчин — наш отец,
Шахман и его друг. Изредка бывал еше кто-нибудь из мужчин,
но обычно они сидели за столом втроем.
Глядя на этот стол, можно было предположить, что еды
этой всем вместе с гостями хватит как раз до следующей
субботы. Решивший так глубоко заблуждался.
14

Ели они не спеша. Разговаривали не торопясь. Время от
времени произносились тосты, многословные и мудрые. Свою
долю комплиментов Мария получала при каждом переходе к
новому блюду.
После трех традиционных тостов, за Господа Бога, за
Святого Георгия и за порог этого замечательного дома —
кивок в сторону отца — начиналась вольная программа, в
которой отдавалось должное замечательным качествам
каждого из сидяших за столом, с чувством упоминался талант
Марии, не обходили гости также такие важные вопросы, как
здоровье или память родителей, и, естественно, здоровье и
счастье детей. В промежутках текла неспешная беседа. Нежно
звенели бокалы. Время от времени Мария разогревала то или
другое блюдо, подкладывала овощи и зелень. Уменьшалось
количество полных бутылей. Незаметно таял стол.
Но так же мирно текла беседа, так же неторопливо и с
тем же наслаждением поедался каждый кусок.
Казалось, они знают некую тайну, которая позволяет
им насыщаться и не переедать, пить и не пьянеть.
Когда поднимался последний бокал, уже темнело. В
последнем тосте желали всяческого благополучия, с этим гости
уходили.
Отец провожал гостей на улицу, где их ждала линейка,
там они еше долго разговаривали, затем гости прошались и
уезжали. Ао следующей субботы.
* * *
Младшая сестра матери, тетя Шура, была красавицей.
Совсем молодой она влюбилась в своего будущего мужа
Сергея. Было это в тридцатые годы, тогда еще живы были
традиции русского дворянства, и поскольку кроме Сергея в
нее были влюблены еще и другие молодые люди, Сергею
пришлось отстаивать свое право на Шуру самым решительным
образом.
Словом, как гласит семейное предание, от одного из
наиболее отчаянных претендентов Сергею пришел вызов
стреляться на дуэли.
15

Была ли дуэль, неизвестно, но как бы то ни было, выкрав
Шуру, очевидно, не без ее активного содействия, Сергей уехал
с ней в Таджикистан. Там ему пришлось пойти в армию.
Смелый и решительный, Сергей быстро обратил на себя
внимание и вскоре был переведен в особые войска НКВД,
воевавшие с басмачами. Это продолжалось несколько лет и
закончилось для Сергея девятью ранениями, к счастью, не
смертельными, и личным подарком наркома Ворошилова —
именным пистолетом.
К дальнейшей воинской службе он был непригоден, и
его перевели на гражданскую работу. Кроме боевых заслуг,
у него обнаружился незаурядный талант организатора, и
довольно скоро он возглавил партийную организацию в одном
из районов Таджикистана.
Все эти годы тетя Шура была всегда рядом с ним, даже
во время войны с басмачами. Теперь, в мирное время, она
трудилась на советской работе, не забывая при этом рожать
и воспитывать детей. Всего тетя Шура родила четырех девочек
и одного мальчика. К тому времени, когда они, взяв отпуск,
впервые приехали в Осетию, детей было трое.
Приезд их был праздником. Казбек и я знали о
существовании тети и дяди — благодаря частым посылкам из
Средней Азии, а главное, семейным преданиям, в которых дядя и
тетя были личностями героическими с необыкновенной
легендарной судьбой.
Они и впрямь оказались необыкновенными. Я был
поражен красотой тети, меня обрадовала ее искренняя
любовь к нашей семье.
Тетя навезла нам кучу подарков — одежду, игрушки, а
дядя, несмотря на протесты Марии, покупал нам шоколад и
конфеты в невообразимых количествах.
Ее старшие девочки были почти ровесницами нам, их
двоюродным братьям, и мы быстро подружились. Взаимная
любовь Марии и Шуры передалась детям, семья тети навсегда
осталась семьей близкой и дорогой.
Уезжая, тетя обещала следующим летом вновь
приехать в отпуск, однако этим планам не суждено было
осуществиться.
16

* * *
Осенью я пошел в первый класс. Казбек уже учился в
третьем классе этой же школы. Начало моей учебы в средней
школе обернулось драмой для родителей.
Потом, много лет спустя, мама утверждала, что первые
полгода у нее было твердое убеждение, что я — полный идиот.
Я ничего не понимал из того, что происходило на уроках, не
мог ответить ни на один вопрос.
Это было удивительно, ибо я считался смышленым
ребенком, во всех играх со сверстниками был заводилой,
хорошо рисовал, но на уроках чистописания выводил такие
каракули, что учительница приходила в отчаяние.
Вероятно, все дело было в одном — я не переносил
насилия. Начиналось оно с утра, когда хотелось спать, а надо было
вставать и идти на занятия.
Я искренне ненавидел школу и, следует сказать, это
чувство пронес нерушимым до ее окончания.
Однажды я два года просидел в одном классе и лишь с
трудом перелез в следующий.
У меня было патологическое неприятие математики и
вообще точных наук. Термин «квадратный корень» приводил
меня в ужас. Я был совершенно уверен, что это выдумка
учителя. Ведь в своей жизни я перевидал массу корней
растений, но квадратные мне никогда не попадались.
Летом началась война.
Из репродуктора все время звучали песня «Если завтра
война» и клятвы немедленно разгромить врага, а тем
временем скупые сводки сообщали о потерях, об оставленных
территориях.
Через несколько дней в дверь позвонили. Я открыл, в
дверях стоял Леня, брат Кати.
— Мама дома?—спросил он, а увидев маму, вымученно
улыбнулся. — Мария Шамилиевна, не могли бы одолжить
тридцатку, завтра ухожу в армию.
Мария поспешно закивала, быстро ушла и вернулась с
деньгами. Когда за Леней закрылась дверь, она прошла в
комнату, опустилась на стул и заплакала.
17

До этого я никогда не видел мать плачущей и впервые
понял: война — это большое несчастье.
Как-то вечером приехал племянник отца, молоденький
лейтенант. Новенькая форма, блестящие, чудно пахнувшие
ремни, пистолет в кобуре, — все это произвело на меня очень
сильное впечатление, а когда Борис, так звали племянника,
подарил мне новенькую темно-зеленую командирскую
пилотку, радости моей не было граниа. На следующий день Борис
отправился в действующую армию.
Пилотка стала предметом зависти всех сверстников. Я
не расставался с ней, а ночью клал возле подушки. Именно
эта пилотка стала причиной горестной для меня истории.
Как-то Казбек, добыв где-то папиросу, предложил мне
перекурить. Дело было поздней осенью, мы оделись и пошли
якобы в туалет, отправшись в конец двора. Казбек закурил
папиросу, не затягиваясь, несколько раз потянул ее и передал
мне. Я потянул пару раз, как вдруг мы оба увидели, что кто-
то направился в туалет. Я быстро сунул папиросу в карман
пальто, и мы с независимым видом пошли домой. На лестнице
я достал погасшую папиросу и выбросил ее.
Было уже поздно. Мы с братом укладывались спать,
когда мать рванулась в прихожую и вернулась оттуда, держа
в руках мое пальто. Оно дымилось, на месте кармана
оранжево тлела дыра. Затушив огонь, мать зловеще посмотрела
на нас и сказала тихо с угрозой:
— Я с вами разберусь завтра, а сейчас — спать.
Вся беда была в том, что мое пальто было из такого же
темно-зеленого сукна, как и пилотка. На обширную латку ее
хватило. Как я ни умолял и не плакал, мать была непреклонна.
Казбек получил повышенную норму порки ремнем. В
вопросах воспитания детей мать бывала жесткой, а порой даже
жестокой. Так, она стригла нас сама и всегда наголо. Ни
уговоры отца, ни наши слезы не помогали, мы так и ходили
подстриженными «под ноль».
Но вместе с поркой в нас с братом оседали простые
моральные истины, которые остались на всю жизнь, причем
удерживало нас не столько чувство страха перед наказанием,
что-то было другое, то ли чувство стыда, или невозможность
18

переступить через внушенное матерью и отцом. Скажем, я
мог забраться в госпиталь и стащить оттуда дрова, не считая
это воровством, а скорее спортом, и в то же время я знал,
что никто и ничто не сможет заставить меня взять чужое.
* * *
Вскоре отиа призвали в армию. Потянулись унылые дни.
Мария, всегда энергичная, хлопочущая по дому, потухла,
часто сидела, уставившись невидяшим взглядом куда-то в
угол, и надолго замирала так.
Я пугался — это было непривычно и оттого страшно.
— Мама, что с тобой? — прижимаясь к матери, гладил
ее руки.
— Ничего, ничего, — мать оживлялась, начинала
готовить или шить, но было видно — мысли ее далеки отсюда, и я
понимал — она думает об отце. Между тем война неуклонно
приближалась к городу.
Эвакуация. Это новое для нас слово сопровождалось
хлопотами, связанными с отъездом. Паковались веши, брали
с собой самое необходимое, и однажды, погрузившись на
телегу, мы уехали в село к родственникам отиа.
У отиа было четыре брата. Старший, дядя Костя, был
известным в Осетии фотографом. Пожалуй, не было в те годы
семьи, где не хранились бы фотографии, сделанные им.
Он был подлинным художником. Когда нужно было
запечатлеть какое-то важное событие или торжество,
приглашали дядю Костю.
К нему приезжали из города, хотя там были свои
хорошие ателье.
В селе Ардон у дяди был роскошный дом и большая
фотостудия со съемочным павильоном. Их усадьба показалась мне
огромной и очень красивой.
У дяди Кости, он был намного старше отиа, было пятеро
взрослых детей. История этой семьи трагична, как и истории
других братьев отца. Старший сын дяди Кости, Миша,
закончил юридический факультет Ленинградского университета,
получил назначение. Вскоре он был арестован по обвинению
в трокиизме и сослан в Воркуту. Второй — Володя — окончил
19

Ленинградскую консерваторию по классу скрипки, был
призван в армию и там арестован. Потом, как враг народа —
наиболее расхожая формулировка — был сослан.
Старшая дочь — Аза — также окончившая
консерваторию по классу фортепиано в Москве, была репрессирована
в конце войны.
Младшую дочь Зиру я знал хорошо, она жила в городе
неподалеку от их дома, и я часго у нее бывал. Училась она
вокалу, но, кажется, недоучилась. Жила одна, всё в ее доме
носило отпечаток артистизма. Ее знакомые мне нравились,
это были артисты, художники, музыканты. Зира замечательно
пела.
В сорок третьем в селе к ней пристали немцы, приняв за
еврейку. На чистейшем немецком языке она сообщила им
всё, что о них думает. После чего, совершенно уверенные,
что они не ошиблись, солдаты поташили ее к дереву, чтобы
повесить.
Только вмешательство стариков и ее паспорт спасли
Зиру. Впрочем, в конце войны «доблестным кагэбэшникам
удалось то, что не получилось у немцев — она была осуждена
как враг народа и сослана.
Младший сын — Хаджумар — блестящий математик,
кандидат наук, преподавал в институте. Ему прочили
замечательное будущее. В начале войны его призвали в армию. Через
месяц он погиб. /
Отчего злой рок так тяготел над этой семьей, почему
этой чудовищной сталинской машине надо было пожирать
самых талантливых, самых ярких представителей маленького
народа?
Второй по возрасту брат отца, дядя Дзабо, жил как-то
обособленно, почти не обшаясь с родней.
У него была одна дочь Валя, она вышла замуж в городе
за человека старше себя, он был врачом и заведовал
республиканским туберкулезным диспансером. Именно к дяде Азабо
приехала Мария с детьми. Жена Дзабо, тетя Нина, отнеслась
к нам радушно, дядя же почти не общался.
Дом стоял в роскошном саду, дядя был отменным
садоводом. Его сад был лучшим в селе.
20

Однажды я понял, что дядя невероятно скуп. Днем в
сад забрел молоденький лейтенант. Попросив разрешения, он
ходил по саду, любовался им, называл сорта яблок и груш,
хвалил дядино мастерство. Уходя, он поднял с земли два
яблока, спросил дядю: «Вы разрешите?» —Дядя кивнул.—
«Спасибо», — лейтенант ушел. «Спасибо в карман не лезет», —
недовольно пробормотал Дзабо.
«Как же так, — думал я, — лейтенант так хвалил его
сад, вместо того, чтобы разрешить ему нарвать самых
лучших яблок, он пожалел падалицу». С этих пор я невзлюбил
дядю и старался не показываться ему на глаза.
Моложе отца были два брата, Борис и Антон.
Борис закончил пединститут и должен был ехать по
направлению в родную Дигору. Вечером перед отъездом он
пришел прошаться. Был он подавлен и за ужином плохо ел.
Оказалось, что причиной плохого настроения был сон, который он
видел накануне.
— Подумаешь, гребешок с поломанными зубьями, —
насмешливо говорил отец, — и ты веришь в такую чепуху!?
— Говорят, это к несчастью, — угрюмо буркнул Борис.
— Ну, знаешь, — отец покачал головой, — вздор какой-
то. Ты молодой, образованный человек, не понимаю тебя.
Утром Борис уехал на попутной машине, а вечером
пришла страшная весть — грузовик, в кузове которого ехал
Борис, столкнулся со встречной машиной. Борис вылетел
через борт и затылком ударился о булыжник дороги. Через
несколько часов, не приходя в сознание, он скончался.
Не менее трагической была судьба дяди Антона. Он
заболел туберкулезом, его привезли в город. Он жил у нас
дома. Его лечили, пытались спасти, но болезнь была
запушена, он долго и тяжело умирал. В Дигоре у него остались
два сына и дочь, жена Зина.
Из пяти братьев остались Александр — мой отец — и
дядя Дзабо.
* * *
Возле дома дяди Дзабо, во дворе, была большая
пристройка, летняя кухня и большой сарай, в котором хранилась
всякая всячина: грабли, лопаты, пилы, топоры, телега, упряжь
для лошадей, словом, все необходимое в сельской жизни.
21

Стояла в кухне большая открытая печь и несколько
шкафчиков с посудой. Пол был глинобитным, очень чистым,
да и все на кухне сияло чистотой.
С утра мы проводили время в саду, а днем уходили со
сверстниками на речку, благо она была рядом. Однажды,
играя в саду, я услышал визг поросенка и тут же помчался к
дому.
В летней кухне двое мужчин пытались влить в поросенка
бутылку водки. Поросенок болел, но почему они лечили
поросенка именно таким способом, детям было непонятно, но еше
более это было непонятно поросенку.
Двое мужчин с трудом удерживали его, он вырывался,
волоча их за собой, но поймав мгновение, когда поросенок
решил перевести дыхание, они влили в него несколько
глотков. Поросенок, набравшись сил, резко вырвался и с
отчаянным визгом выскочил из кухни. Остатки водки пролились на
глинобитный пол, образовав лужицу.
Тут же появились прожорливые утки, они весь день
рыскали по двору в поисках пиши, жрали и пили все подряд.
Отпихивая друг друга, они мгновенно осушили лужицу.
Выпив, они бодро продолжали свой путь, но вдруг первая
остановилась, словно наткнувшись на что-то, ноги ее
разъехались, и она совершенно невообразимым для утки образом
шлепнулась брюшком об пол.
То же самое произошло и с остальными. Глядя на них,
все покатывались со смеху. Оживился даже Арап. Это был
огромный, совсем старый пес — кавказская овчарка.
Возле летней кухни у него была своя будка, но пес всегда
лежал рядом на куске старого байкового одеяла. Он не был
привязан, да и не было в этом никакой необходимости, он
почти не вставал. Лишь иногда очень медленно уходил в сад,
но вскоре возвращался и ложился вновь.
На ребят он не обращал никакого внимания. Нам
рассказали, что много лет он был лучшим пастушьим псом, ему
не раз приходилось спасать отару овец от волков, в бою он
одолевал сразу двух хишников. Дети побаивались пса, но
жалели, обычно после еды тайком уносили по куску мяса с
костью и, боясь близко подходить к нему, бросали их, ста-
' раясь, чтобы куски подкатились поближе к его морде. Он
22

открывал глаза, смотрел на куски мяса и вновь закрывал их.
За несколько месяцев, прожитых нами в доме дяди Азабо,
Арап никогда не взял подброшенного куска. Кормила его тетя
Нина. Трижды в день она приносила в миске мясную похлебку
и ставила перед ним — шевельнув обрубком хвоста, пес
тяжело поднимался, неторопливо ел, никогда недоедая до
кониа, снова укладывал мошную морду на передние лапы и
засыпал.
Однажды тетя уехала на похороны и по какой-то
причине задержалась на два дня. Дети приносили Арапу самые
вкусные куски. Он никак не реагировал. За два дня он не
взял в рот ни крошки.
Иногда он с трудом поднимал голову и оглядывал двор
и сад, словно удивляясь, что он жив и вокруг ничего не
изменилось, затем опускал голову и продолжал дремать.
Когда тетя приехала, она прежде всего нагрела ему еду
и принесла в миске.
Он, как обычно, шевельнул обрубком, поднялся, с
достоинством, не спеша, поел, как всегда недоел содержимое
миски до конца и опустился на одеяло.
* * *
В нашу семью пришла радость — вернулся отец. Его
привезли на телеге. По возрасту он был определен в саперные
войска и там получил ранение обеих ног, случилось это во
время наведения переправы, ходить он не мог, но врачи были
уверены, что все обойдется со временем. Главное, он
вернулся живым. Мать вновь ожила. Решили перебраться всей
семьей в дом, где отец родился, в семью его покойного брата
Антона. Дом был большой. Там нам выделили флигель, в
котором мы устроились достаточно удобно. Мама завела свое
хозяйство, привезла из города крупу, муку, соль, сахар,
словом все, чего не было в селе, но еше можно было купить в
городе. Отец лежал в постели, мама ухаживала за ним, а я и
Казбек всячески его развлекали. Мы снова были единой
дружной семьей.
Нашу жизнь немного омрачали отношения с
родственниками. Благоволя к отцу и терпимо принимая детей, тетя Зина
не любила маму. Впрочем, взаимно. В чем было дело, мы,
23

дети, не понимали, да и не особенно вникали в это, так как
наши двоюродные братья, они были такие же по возрасту,
подружились с нами и мы вместе проводили время. Потом,
уже взрослым, я часто думал об этом. Разумеется, разница
между двумя женщинами была огромной. Мария была
городской женшиной, в сравнении с Зиной намного более развитой
и образованной. Она была привлекательной внешне.
Разумеется, и одевалась она совершенно иначе, нежели
деревенские, хоть Мария старалась не выделяться. А возможно, было
и другое. Все село, в котором они жили, было христианским,
а Мария была мусульманкой. И хотя официально активное
разрушение религии большевиками дало свои плоды, где-то
в сознании людей старшего поколения вера в Бога осталась.
Впрочем, уважая отца, и тетя Зина, и другие никогда открыто
своей враждебности к нашей матери не выражали, все
ограничивалось чисто женскими подколками и намеками.
* * *
Вскоре произошли события, полностью изменившие
нашу жизнь. Однажды над селом пролетел странный двухфю-
зеляжный самолет, потом мы узнали, что это был немецкий
самолет-корректировшик. Вскоре, после его появления,
начались обстрелы села из дальнобойных орудий. Появились
первые погибшие и раненые.
Все срочно начали рыть в садах траншеи. Рядом с нашим
домом находилась воинская часть. Оттуда пришли солдаты и
вырыли траншею по всем правилам саперного искусства. Это
был двухметровой глубины довольно широкий окоп в виде
зигзага, накрытый толстыми бревнами и плотно утрамбованной
землей. Теперь, как только начинался обстрел, все спускались
в укрытие. Дети приташили туда старые одеяла, уложили их
на дно окопа. Повесили несколько ламп «летучая мышь» и
там стало довольно уютно.
Дальше все покатилось#. как снежный ком, обрастая
каждый день новыми событиями. Вдруг над селом появились
летящие на небольшой высоте наши бомбардировщики в
сопровождении тупорылых истребителей, впоследствии их
прозвали «ишаками». Летели они над селом, и именно в этот
24

момент появилась двойка истребителей с крестами на
крыльях. Они стремительно набросились на один из
бомбардировщиков, их пытались отогнать «ишачки», смело бросаясь
наперерез, но разница в скорости была слишком большой, и вскоре
один из бомбардировщиков задымился, резко пошел вниз и
взорвался за селом. Воздушный бой ушел дальше, но гнетущее
впечатление осталось.
Кто-то из мужчин негромко произнес по-русски:
— Летчики отважные, а самолеты — бумажные.
— Что это? — по-осетински переспросил кто-то.
— Вроде бы немцы так говорят, — пояснил мужчина.
—А ты держи язык за зубами, знаешь, что за такие
разговоры бывает!
Оба умолкли.
Мама собралась в город. Добраться туда можно было
лишь по железной дороге. Но станция была в семнадцати
километрах, как правило, туда добирались на попутных машинах
и телегах. Отправилась мама рано утром, чтобы успеть на
двенадцатичасовой пассажирский поезд. Вернулась она часа
в три, не уехав. Была какой-то растерянной и толком не могла
объяснить, отчего вернулась, затем выяснилось — она почти
дошла до станции, но потом решила не ехать сегодня, потому
что... А вот почему, никто понять не мог, а удивительнее всего
было то, что сама она также недоумевала по этому поводу.
На следующий день пришла страшная весть. Поезд,
которым мама должна была ехать в город, немцы полностью
сожгли с самолетов на ходу. Спасся только машинист — он
выпрыгнул из локомотива.
— Ты родилась в рубашке, — говорили все Марии.
— Ты что-то почувствовала? — приставали и мы.
— Не знаю, отстаньте от меня, —отмахивалась она.
Вскоре произошло событие, вновь поразившее всех.
Мама пошла в сельсовет. Она спешила попасть туда до
двенадцати часов, обычно обстрел села из дальнобойных орудий
начинался в двенадцать. Не доходя метров сорок до
сельсовета, она остановилась и подошла к калитке дома, стоявшего
перед сельсоветом. У вышедшей женшины мама попросила
воды. Когда та вернулась с кружкой воды, пить Марии расхо-
25

телось. Пригубив, чтобы не обидеть женщину, Мария
поблагодарила ее и повернулась, чтобы идти к сельсовету, и в это
мгновение прямое попадание снаряда подняло сельсовет на
воздух, затем он рассыпался в прах.
И снова наша мама не могла ничего объяснить. Когда
ее спрашивали, как она почувствовала опасность, лишь
пожимала плечами, ничего не говоря. Мне показалось, что с
этого дня тетя Зина стала побаиваться маму, во всяком случае,
отношение к ней переменилось. Но это было еше не все.
Линия фронта явно приближалась к селу. Однажды я
услыхал диалог между отцом и матерью.
— Похоже, что линия фронта катится сюда, — мрачно
произнес отеи.
— Почему ты так думаешь? — забеспокоилась мама.
— Артиллерийская канонада приближается... Хотелось
бы знать, о чем думали идиоты, эвакуировав нас навстречу
немцам, — отец не скрывал своего беспокойства.
Видимо именно это больше всего испугало маму.
Обычно отец старался не волновать ее.
— Что же с нами будет? Может, нам нужно вернуться в
город? — мама совсем растерялась.
— Не думаю, что там будет безопасней, — покачал
головой отец, — и потом, здесь мы среди своих, что будет —
то будет.
Теперь уже над селом, по нескольку раз в день,
происходили воздушные бои. Тихоходные бомбардировщики
становились легкой добычей немецких истребителей. Все уже к
этому привыкли, только росло чувство безнадежности, даже
дети начинали понимать, что немцы чувствуют себя
хозяевами, безнаказанно расстреливают бомбардировщики, не
обращая внимания на пытающихся помешать им тупорылых
медлительных истребителей.
Но однажды произошло событие, взволновавшее всех.
Как обычно двойка немецких истребителей коршунами
набросилась на звено бомбардировщиков, идущих без
сопровождения. Они быстро расправились с одним и принялись за
другой, как вдруг откуда-то сверху на головной истребитель спи-
26

кировал наш «ишачок» и буквально изрешетил его. Немецкий
истребитель загорелся и вскоре за селом взорвался. Тем
временем наш «ишачок» набросился на второго немца. Его
самолет бестолково завертелся и стал уходить от «ишачка», звено
бомбардировщиков уже исчезло с горизонта. Всем
показалось, что наш истребитель улетел с ними, но вдруг с высоты,
набрав скорость, появился «ишачок» и вновь кинулся на
немца, тот попытался уйти, но у «ишачка», падавшего с высоты,
была хорошая скорость, пристроившись в хвост, он полоснул
очередью и немец задымился.
Что происходило на улице! Все кричали, размахивали
руками, поддерживая нашего летчика. Ликование было
всеобщим, дети плакали от восторга. Внезапно из-за тучи вылетела
двойка немецких истребителей, они закрутились в бою с
нашим «ишачком». Он уходил вниз, вновь рвался вверх, но тут
же терял скорость. Теперь все молчали, понимая, что
«ишачок» обречен. Конечно же, немцы подожгли его. Он быстро
снижался, уходя подальше от села, из горяшего самолета
выпал комочек и распустился парашют. И снова все оживились
и были счастливы, что летчик уцелел. Один из немцев решил
было броситься вдогонку, но высота была слишком мала, и
он не стал рисковать. Потом рассказывали, что летчик спасся.
Пожалуй, в те дни это была единственная радость.
С немецкой аккуратностью, ровно в полдень, начинался
артиллерийский обстрел села. К этому времени всех детей
загоняли в траншею, да и взрослые тоже присоединялись к
ним. Однажды, это был солнечный, теплый полдень, все уже
были в траншее, лишь наша мать жарила на кухне цыплят,
время от времени прибегая к траншее. Она подсаживалась
на верхнюю ступеньку и разговаривала с отцом и теткой, они
сидели у нижней ступеньки траншеи. Рядом с мамой сидела
собака. Звали ее Аинка. Мама что-то рассказывала, но вдруг
оборвала себя на полуслове, вскочила...
— У меня там куры жарятся, — объяснила она и быстро
пошла к дому. Аом от сада отделял плетень. Когда мама
открыла калитку, на то место, где она только что сидела, упал
снаряд. Удивительно, но ни один осколок не попал в нее. От
Динки, которая осталась сидеть, нашли одну лапу. Потом
мама рассказала: «Меня швырнуло на плетень, я обернулась
27

и увидела, что небо почернело и медленно, словно множество
черных шаров, стало опадать. Когда земля от взрыва улеглась,
я подумала, все кончено — все погибли. Потом из
противоположного конца траншеи выскочил Казбек и его двоюродный
брат. Я подумала, ну хоть один жив. Потом выскочил Ляка.
Слава Богу/ дети живы, — мелькнула мысль».
Из соседнего дома уже бежали солдаты, они вывели из
траншеи Зину и Александра. У тетки было оторвано полкисти.
Отец не мог стоять. Потом выяснилось, что его контузило. У
передней части траншеи зияла огромная воронка.
Я читал книгу, лежа на одеяле. Вдруг земля вздрогнула,
сверху посыпались комья и осколки разбитой «летучей
мыши». В одних чулках я выбежал из траншеи и увидел солдат,
тетку с лицом неестественно белого цвета и ее руку, с которой
стекала кровь, отца вели два солдата, я бросился к матери,
прижался к ней.
Все дальнейшее я вспоминал потом, как очень четкие
фрагменты, никак не связанные между собой. Кто-то приказал
немедленно всем идти в соседний сад в траншею. По дороге
в сад нужно было обойти соседний дом. В это время с неба
раздался чудовищной силы вой и свист и в саду разорвалась
бомба. Солдаты, ташившие отца, бросились в дом. Я с братом
и матерью побежали следом и оказались в большой комнате,
посреди которой стоял массивный стол. Положив отца на
диван, солдаты бросились вон. В этот момент раздался взрыв,
со звоном посыпались окна, с потолка обвалилась штукатурка.
— Быстро под стол, — закричал отец. — Иначе вас
прибьет штукатуркой!
Мама вместе с нами поволокла отца под стол. Вновь
грохнул взрыв, и посыпалась штукатурка. Казалось, кто-то
огромный и очень злой встряхивает дом, пытаясь его
развалить. Все время раздавались взрывы, весь пол был покрыт
слоем осыпавшейся штукатурки, стены и пол сотрясались,
казалось, сейчас дом рухнет и погребет под обломками всех.
Мама сидела с закрытыми глазами, губы ее шевелились. Мы
прижались к ней, и прятали лица при каждом взрыве.
Я не помнил, как случилось, что мы оказались в траншее,
набитой людьми, очевидно, туда нас перевели солдаты. А
наверху продолжалась бомбежка, падали бомбы с диким воем
28

и разрывались, сотрясая землю. Я почему-то запомнил, что
две девииы рядом нервно хихикали, говоря о каком-то
чемодане, брошенном в саду. Кто-то, видимо из бывших солдат,
объяснял, что бомбы небольшие, от них больше шума, чем
опасности. Мне ничего не хотелось, лишь бы прекратился
этот ужасный вой и грохот. Внезапно в траншею скатился
какой-то парень с чемоданом и бросил его девчонкам. Они
со смехом схватились за него, но смех тут же оборвался.
Чемодан был похож на решето. Одна из девочек заплакала.
— Что случилось? — спросил мужской голос.
— Вот, — сквозь слезы объяснила одна, — чемодан весь
в дырах, все пропало.
— Дуреха, будь счастлива, что сама цела, экая
важность— чемодан.
Наконец все кончилось. Прекратился вой и грохот. Все
собрались у дома.
Кто-то прибежал и сообшил, что село уходит в лес.
— Через несколько часов туг будут немцы, — сказал он.
Сразу все пришло в движение. Запрягли телеги, грузили
в них муку, картошку, овощи. Мама одевала отца, потом нас,
в этих хлопотах совсем забыв о еде. Как потом выяснилось,
из необходимых вешей она взяла лишь градусник.
Отца и тетю Зину уложили на одну из телег и двинулись
к лесу. Дорога в лес была забита телегами, ржали кони, мычали
коровы, блеяли овцы. Ночью вся эта масса тянулась к лесу.
Возле опушки эта река людей и животных растеклась на
маленькие ручейки, в разных направлениях исчезая в лесу.
Группы по сорок-пятьдесят человек углублялись в лес подальше от
села, от немцев. Люди были напуганы. Все месяцы войны
пропаганда сообщала о зверствах немцев на оккупированной
территории, никто не сомневался, что приход немцев несет
поголовное уничтожение. Когда группа, в которой была наша
семья, остановилась у небольшого оврага, по дну которого
бежал ручей, мужчины собрались и решили, что табор будет
здесь. Стали располагаться на ночлег. Кто под телегами, кто,
уложив на траву одеяла и войлочные коврики. Мама не спала,
у меня поднялась температура. Она поставила градусник,
через несколько минут, взглянув на него, расстроилась. Дала
таблетки, и я уснул.
29

Утро было холодным и мрачным. Вскоре, однако, все
встали и началась утренняя возня. В таборе были две семьи,
державшиеся отчужденно. Двое мужчин в полувоенных
френчах, в таких на многочисленных портретах и фотографиях
изображали Сталина, держались в стороне. По репликам
взрослых я понял, что это партийное руководство. Впрочем,
здесь они были на обших правах и не только не пытались
руководить, скорее старались быть незаметными. А
руководитель был. Им оказался однорукий молодой человек. В
начале войны на граните он потерял руку — оторвало
осколком — и вернулся с фронта после госпиталя. Еше ночью он
выбрал маршрут и привел людей к этому оврагу. Был он
немногословен, ловко управлялся одной рукой и с лошадьми, и
с топориком. Его негласно избрали старшим и охотно
слушались. Мама накормила отца и нас пирогами, испеченными
накануне. Были еше и цыплята. Солнце между тем уже
поднялось, прогревая воздух и землю, защебетали птицы. У
меня не осталось ничего от ночного недомогания —
вчерашний день стал казаться просто кошмарным сном.
В таборе появился какой-то парень. Быстро
сориентировавшись, он подошел к однорукому и о чем-то с ним
переговорил. Табор напряженно следил за ними. Однорукий
обратился ко всем:
— Нашим пастухам приказали загнать колхозные стада
в лес, чтобы не достались немцам. Сейчас всем, кто желает,
можно пойти и взять себе кто что хочет. Быка, корову, барана.
Пасти их некому, разбредутся они по лесу, достанутся волкам.
Так что, кто хочет, идите с этим парнем.
Старики и женшины помоложе отправились за скотиной.
Мама с Казбеком пошли тоже. Мне строго наказала:
— Тимур, от папы не отходи, в лесу легко заблудиться.
Ты понял меня?
— Я хочу с вами, — попросился я.
Мать нахмурилась.
— А если папе что-то понадобится? Ты должен быть
возле него, — твердо сказала она.
Я покрутился возле отца, а затем, увидев, что он
задремал, пошел в кустарник по краю оврага. Я шел, пока
были слышны голоса из табора, потом, оглянувшись, присел.
30

Сидел я долго, задумавшись. Вдруг ниже себя услышал хруст
ветки. Озираясь, шел один из одетых во френчи. Он стал на
четвереньки, потом разрыл землю под деревом, достал из
кармана что-то, видимо, документы, завернул в кусок ткани,
а затем в бумагу и зарыл в землю. Поднявшись с колен,
внимательно оглядел дерево и осмотрелся вокруг, запоминая
место, и ушел.
Я переждал еше несколько минут и, стараясь не шуметь,
пошел на голоса. Перед собой я неожиданно увидел паучка.
Тот спускался на паутинке. И тут же, очень далеко, возник
комариный писк, он приближался и вскоре перешел в
надсадный вой.
«Немецкие самолеты», — подумал я.
Самолеты прошли над лесом, и вскоре со стороны села
раздались взрывы. Бомбят село, значит, немцев там еше нет.
Невольно я связал паучка с появлением самолетов.
Через несколько часов появились Казбек и мама.
Казбек ташил ягненка, а мама — довольно крупного барана.
Двоюродные братья и сестра вели за веревку небольшого
бычка.
Табор ожил. Вскоре скотину зарезали, развели костры,
и запах жареного мяса поплыл над лесом. Однорукий ходил
от костра к костру и требовал, чтобы жгли сушняк—он горел
без дыма. Кто-то из стариков зарезал барашков Марии, и она
тоже поджарила мясо. На следующий день выяснилось, что
кроме мяса, у нашей семьи ничего нет, ни хлеба, ни соли. Я
почувствовал, как напряжена мать, на вопросы отца она
отвечала односложно.
Уже второй день Зина и ее семья делали вид, что не
замечают Александра и его семью. Они построили большой
шалаш, покрыли его ветками. Перенесли туда муку и
остальные продукты, старательно избегая общения не только с
Александром и Марией, но и с детьми.
Это было странно. Еще два дня назад мы жили как одна
семья, теперь даже двоюродные братья и сестра общались с
другими детьми и не подходили ко мне и Казбеку. Отец взял
костыли, поднялся с трудом и пошел к ним. Мать видела, что
он разговаривает с Зиной, та хмуро смотрела себе под ноги,
отец развернулся и ушел.
31

Он долго молчал, не отвечая на вопросы матери. Затем,
успокоившись, сказал с насмешкой в голосе:
— Они отказались от нас, Мария. А я считал, что здесь
мы среди своих. Идиоты, они видимо думают, что останутся
здесь на всю жизнь.
Помолчав, он добавил, повторяя слова Зины:
— Тебя мы готовы кормить, а на остальных еды не
хватит. Ладно, — он вздохнул, — нам надо возвращаться в село,
не думаю, что нас кто-то тронет. Ведь не звери же немцы,
все равно рано или поздно, а возвращаться надо. Пойдем к
Дзабо, он нас не выгонит.
Меня удивила реакция матери. Я думал, она будет
возмушаться или плакать, но мать спокойно ответила:
— Я это знала всегда. Они нас никогда не любили и
всегда только завидовали. Я не хотела тебе этого говорить,
но их дети постоянно у нас что-нибудь воровали, то соль, то
сахар, хотя я им привезла и то и другое. Ладно, проживем, —
решительно закончила она.
Отец уныло молчал. Мы с братом старательно жевали
жареное мясо, стараясь делать вид, что оно нам нравится, не
хотели огорчать маму.
На третий день подошел однорукий, подсел к костру,
долго молчал, помешивая веточкой угли, а потом спросил
негромко у матери:
— У вас нет муки?
— Нет, — коротко ответила она.
— Ваши родственники всегда были известны в селе как
самые скупые, но чтобы отказаться от родни... — он замолчал,
бросил веточку в костер и ушел.
Весь табор разбился на семьи, все старались даже
готовить так, чтобы не видели соседи. Двое во френчах уже ходили
в телогрейках, чтобы ничем не отличаться от других.
Вскоре вернулся однорукий, в чистой тряпочке он
принес немного соли и в миске — муку странного красноватого
цвета.
— Вот, Мария, — сказал он смущаясь, — у нас тоже не
много, но готовы всегда с вами поделиться, правда мука эта
из горелой пшеницы, немцы разбомбили склад и пшеницу
сожгли, горькая, но есть можно.
32

Мама посмотрела на него благодарно, кивнула и
отвернулась, он торопливо ушел.
Мама плакала.
Она испекла хлеб, есть его действительно было
невозможно, он был невероятно горьким.
Ночью, просыпаясь время от времени, я видел, что мать
в чем-то убеждает отца, они не спали всю ночь.
Утром мама стала собираться в дорогу. Мы
встревожились, стали ее отговаривать, но она была непреклонна —
как всегда, что-то решив, она уже не раздумывала, а твердо
шла к цели.
Видимо, прослышав о том, что она идет в село, возле
нашего шалаша собрались люди, пришли даже бывшие
френчи. Однорукий молчал.
Мать сказала негромко, очень спокойно:
— Я должна принести еду. Но дело не в этом. Сколько
можно сидеть вот так. Ждать, когда выпадет снег и наши дети
умрут от холода.
Мужчины молча отводили глаза.
— Вернусь завтра, — она махнула рукой и ушла.
С нами она попрощалась раньше. Вскоре Мария исчезла
между деревьями.
Однорукий сказал негромко:
— Война сделала мужчин бабами, а женшин —
мужчинами, — он плюнул и ушел.
Мужчины промолчали.
Я спал плохо. Среди ночи проснулся. Отец тихо
похрапывал. Прижавшись к нему, спал Казбек. Я осторожно
повернулся на другой бок и, закрыв глаза, попытался уснуть. Сон
не шел. Тогда я, как учила мама, начал считать, но вскоре
сбился. Я мучительно пытался понять, что произошло. Ведь
совсем недавно, еше в прошлом году, когда тетя Зина
приезжала к нам в город, она была такой доброй и хорошей.
Потом, уезжая, она просила, чтобы меня и Казбека привезли
в село, а когда мы приезжали, тетка старалась накормить их
повкуснее и была всегда внимательна. Братья играли с нами,
было весело, так что из села мы уезжали неохотно, а когда
прошались, я даже плакал.
33

И хотя я любил приходить к ляле Дзабо и тетя Нина
тоже всегла была приветлива, это был скорее долг
вежливости, а по-настояшему я любил тетю Зину и двоюродных
братьев. И вот теперь они даже не разговаривают с нами.
— Почему они не хотят дать нам муки, — размышлял
я, — ведь у них шесть мешков. Наверное, нам вполне хватило
бы полмешка, у них бы осталось еще пять с половиной. И
потом, эта история с одноруким.
Я вспомнил, как тот принес соль и муку. Ведь все
говорили, что он самый бедный в селе, у него двое детей, из-за
них жена в колхозе не работала, а он вернулся без руки из
госпиталя. И именно он поделился с нами. Я вспомнил, что
многие из тех, кто тут сейчас находился, часто зазывали нас
к себе в гости, угощали, говорили хорошие слова о нашем
отце. В селе очень гордились тем, что он преподает в двух
институтах. Теперь никто из них к нам не подходил и не
предлагал помощь. Вдруг я отчетливо вспомнил обрывок
разговора матери и отца прошлой ночью.
— Не суди их строго, Машенька, — негромко говорил
отец, —дело не в том, что они плохо к нам относятся, просто
они напуганы — обстоятельства меняют людей.
— Нет, — жестко ответила мать, — хороших людей
обстоятельства не могут сделать плохими, ведь пришел Хазби
и принес нам последнее. Они всегда были такими,
завистливыми эгоистами.
— Я боюсь за тебя, — говорил отец и добавил с болью в
голосе, — как это мучительно — быть физически
беспомощным.
— Не думай об этом, ты скоро поправишься,—уверенно
говорила мать. — Да ничего со мной не будет, ты сам всегда
говорил, что немцы — культурная нация.
— Солдаты никогда не были носителями культуры,
Машенька, — с грустной усмешкой отозвался отец.
Что такое культура, я знал, об этом дома говорили часто,
но носители... непонятно, как можно носить культуру.
Я снова заснул. Мне снился сон. Немецкие солдаты
несли книги, духовые инструменты, а один даже тащил арфу,
я видел такую в театре. Все это они сбрасывали с себя в
34

огромную кучу. «Это потому, что они не могут быть
носителями культуры», — подумал я во сне. Проснувшись, я
затосковал по матери. Уже светало. В лесу раздавались крики
ранних птиц. Где-то громко заржал конь, и я внезапно
вспомнил, где видел тех двух людей во френчах, это было до
прихода немцев. Они ехали на двух линейках, каждый в своей.
Ехали, ни на кого не глядя, важно держа портфели. В линейки
были запряжены кони невероятной красоты. Их холки были
ровно подстрижены, и бежали они, гордо выбрасывая ноги.
Потом я вспомнил недавний случай, когда один из них,
стоя на коленях, зарывал документы.
— Наверно, им тоже сейчас плохо, — подумал я. — И
как же он теперь будет без документов? — Я вспомнил, какая
в доме была паника, когда папа потерял паспорт. — А этот
сам его зарыл, зачем? — С этой мыслью, так ничего и не
решив, я снова уснул.
Проснулись мы, когда солнце уже пригревало. Капельки
на траве разноцветно вспыхивали под лучами солнца. Казбек
снял висевший на дереве мешок с мясом, и отец стал нарезать
его кусочками для шашлыка. Вскоре уже разгорелся костер.
Мы с нетерпением поглядывали в ту сторону леса, за которой
было село, ожидая появления матери.
В полдень я снова увидел паучка, скользившего вниз на
паутинке.
— Сейчас будут бомбить.
— Что ты говоришь, — повернулся ко мне отец. Он
беседовал с одноруким.
— Паучок спустился, — пояснил я, и, отвечая на
вопросительный взгляд отца, добавил: — Когда спускаются
паучки, всегда летят самолеты.
И вскоре далекий комариный писк превратился в
ноющий гул летящих бомбардировщиков, но теперь они летели в
противоположную сторону, вскоре издалека раздались
взрывы бомб.
— Наверное, паучки чувствуют, когда летят
самолеты, — обратился я к отцу.
— Любопытно, — бормотал отец, — нет, скорее это
какой-то эффект, связанный с распространением звуковых
волн. — Отец все объяснял с позиции науки.
35

— Может, волны, только их не видно, а паучки
чувствуют/— согласился я.
— А ты наблюдательный, молодей, — похвалил отец.
—Ты меня предупреждай, если опять увидишь паучка, —
серьезно сказал однорукий, — будем считать тебя службой
ПВО.
— А что это?
— Противовоздушная оборона, — также серьезно
сказал однорукий.
— Хорошо, — согласился я и был очень горд.
Весь день брат и я не отходили от табора, и в нетерпении
поглядывали в сторону села. Отец хмуро молчал, думая о
чем-то. Мы знали, что он волнуется, и старались отвлечь его
разговорами. Отвечал он односложно и все больше мрачнел.
Мария появилась, когда уже стало темнеть. Она
поставила на землю тяжелую большую сумку. Мы обняли ее,
так и стояли молча, прижавшись к матери. А она смотрела на
отца, отец ничего не говорил, он улыбался. Вскоре весь табор
был возле шалаша. Все молча ждали, когда заговорит Мария.
— В селе все нормально, немцы не обрашают на жителей
никакого внимания. — Она пожала плечами.
— Какие они? — осторожно спросил кто-то.
— Обыкновенные, — мать улыбнулась, — люди как
люди, только некультурные — писают на улице. И видя, что
никто не расходится, добавила: — Извините меня, я должна
покормить детей.
Все разошлись, негромко переговариваясь.
— Хазби, — остановила мама однорукого, —
подожди. — Она достала из сумки два больших пирога, завернула
их в чистое полотенце и подала ему. — Покорми своих,
возьми, — и, видя его нерешительность, добавила: — А то я
обижусь.
Хазби взял пироги, неловко держа их одной рукой,
посмотрел на маму.
— Что, Хазби? — ласково спросила мама.
— Что ты решила, Мария? — глядя ей в глаза, спросил он.
— Мы возвращаемся, — твердо ответила мать. — Завтра
утром.
36

— Хорошо, — он словно ожидал, что ответ будет именно
таким. — Мы с вами. — Посмотрев на отца сказал: —
Александр и дети поедут в телеге, все равно она пустая, — он
засмеялся. — Мне немцы ничего не сделают, всё что могли,
уже сделали, — и посмотрев на пустой рукав, добавил: — Ты
смелая женшина, Мария. Спасибо. — Хазби ушел.
Пироги были замечательные, мы ели их с
наслаждением, наверное, впервые нас не надо было уговаривать. Глядя,
как мы уплетаем кусок за куском, мама смеялась. Подождав,
когда все наелись, она сказала отцу:
— Всё, что я привезла к Зине, уже у Дзабо, поэтому я
сегодня и задержалась. Дзабо и Нина ждут нас.
— Как отнесется к этому Дзабо, он ведь...
— Сказал, чтобы мы не задерживались, — и добавила,—
на самом деле, я думаю, он боится, что у него поселятся
солдаты, а если мы к ним переедем, дом будет полон. Все же
видимо, мы лучше, чем немецкие солдаты, — насмешливо
сказала она. — Ну, а Нина была уверена, что эта семейка так
с нами поступит, она не удивилась.
— Неисповедимы пути Господни, — задумчиво произнес
отец.
Я не решился спросить, что это значит.
* * *
В горах достаточно одного камешка, чтобы вызвать
большой обвал. Так бывает и в жизни людей. Узнав, что Мария
с семьей уезжает, весь табор поднялся ехать в село. Теперь
все подходили к шалашу Марии и предлагали забрать на
телеги отца и детей. Мария благодарила их и сказала, что
вопрос этот решен — они едут с Хазби.
— Опять они все такие хорошие, — подумал я, —
наверное потому, что больше не боятся.
В село возвращались окольными дорогами, по мере
приближения к селу все больше нарастал непонятный шум, а
когда приблизились к шоссе, увидели, что по нему идут
множество машин, тягачей, танков с крестами. Иногда, обгоняя
колонну, ехали легковые автомобили и мотоциклы с
колясками. Обоз остановился, все молча смотрели на эту колонну,
казалось, конца ей не будет.
37

— На город идут, — сказал кто-то.
Вскоре приехали к дому дяди. Когда мы выбрались из
телеги, Мария обратилась к Хазби:
— Подождите, я сейчас.
Из дома Мария, тетя Нина и дядя с трудом вынесли
большой мешок белой муки и погрузили на телегу.
Хазби растерялся. Он хотел что-то сказать, но Мария
махнула рукой и вновь убежала в дом, крикнув: «Я сейчас».
Вернулась она с двумя белыми мешочками и протянула
их жене Хазби.
— Тут соль и сахар детям, — мать ласково погладила
детей, двое малышей улыбались ей.
— Фатима, если что будет нужно, приходи, — сказала
мама. — До свидания Хазби.
Он кивнул, отвернулся. Телега тронулась, малыши
махали мне и Казбеку ручонками, пока телега не скрылась за
поворотом.
— Это хорошо, что мама дала им еду, — думал я, —
теперь они не будут голодными.
В доме дяди Дзабо ничего не изменилось. Не стало
только Арапа.
— Как-то вышла утром с миской, а он холодный, —
пояснила тетя Нина.
Но по двору бегал Мальчик. Это был большой черный
пес, сын той самой Динки, от которой после взрыва осталась
только лапа.
Когда мать перевозила веши от Зины, пес увязался за
ней и теперь прижился тут, заняв место возле будки Арапа.
Немиы никакого внимания на местных жителей не обращали.
Может быть, поэтому меня удивил один случай.
Мы стояли с Казбеком возле калитки и грызли семечки.
Проходившие мимо двое немецких солдат посмотрели на нас
и остановились. Один из них что-то сказал, и они засмеялись.
Солдат показал на семечки с насмешкой:
— Сталин шоколад. — Они снова рассмеялись и ушли.
Почему-то мне стало обидно.
Время от времени село обьезжал верхом староста,
назначенный немиами, и сообшал, когда и кому выходить на
ремонт дороги.
38

Дороги немцы содержали в идеальном порядке. Все
старые мосты разобрали и навели новые, способные
выдержать тягачи и танки. Квалифицированную работу выполняли
саперы, а вся черновая и тяжелая ложилась на плечи селян.
Дорога проходила недалеко от дома дяди. Я и Казбек
часто ходили туда посмотреть на танки. Движение в сторону
города было по-прежнему оживленным, шли машины с
солдатами, танки, телеги, тягачи тащили пушки, но теперь
наметилось движение и в обратном направлении. Тягачи тянули
подбитые танки, и с каждым днем их было все больше. Больше
стало и санитарных машин, перевозивших в тыл раненых.
— Немцам эту войну не выиграть, — говорил отец. —
Наверняка Сосо договорится с англичанами и американцами.
— Думаешь, они согласятся? — сомневалась мама.
— Наверняка, — уверенно подтверждал отец.
— И что же тогда будет?
— Немцам придется воевать на два фронта, они этого
не выдержат.
— Значит, все это надолго?
— Очень.
Потом я часто слышал слова — «второй фронт». Одни
произносили это со страхом, другие с надеждой. Но довольно
скоро все поняли, что быстрого конца войны не будет. Немцы
начали отступать.
Вскоре в доме дяди появились тетя Тамара, жена
старшего брата — дяди Кости, и Зира. Село Ардон, где они жили,
находилось между городом и Дигорой, в которой жил дядя
Дзабо. Поскольку линия фронта неуклонно смешалась в
обратном направлении, село Ардон оказалось во фронтовой
полосе, и они бежали в Дигору.
Тетя Тамара была весьма своеобразной дамой.
Привыкнув к широкому образу жизни — жили они не отказывая себе
ни в чем, —тетка совершенно не переносила лишений,
которые принесла война. Она не хотела, а может, не могла
изменить своих привычек.
Ее роскошные наряды и умопомрачительные шляпки
смотрелись крайне неуместно, но она, казалось, совершенно
этого не замечала. Сестра Зира, с которой я дружил еше до
войны, трогательно ухаживала за матерью, терпеливо
39

объясняла ей, почему невозможно получить холодную
телятину под каким-то особым соусом и ее любимые пирожные.
Мою маму и тетю Нину особенно веселило то, что в
числе массы ненужных вешей, которые они привезли с собой,
был и роскошный ночной горшок, хотя всех вполне устраивал
очень чистый деревянный туалет в углу сада. Тетя Тамара ни
разу там не была. Вежливо равнодушия со всеми, она почти
все время проводила за чтением французских романов.
Относительно спокойная жизнь была нарушена в одну
из ночей. Вдруг пронзительно завыла сирена и через
немецкую радиосеть раздались предупреждения по-немецки
—тревога. Спросонья все быстро в чем были бегом направились в
сад. Там еше перед приходом немцев был вырыт большой
просторный окоп, накрытый бревнами в два ряда. Последними
появились тетя Тамара с Зирой. Спросонья тетя ничего не
могла понять, но когда стали рваться бомбы, умолкла.
Взрослые говорили, что это бомбят село маленькие
двукрылые самолеты У-2. Потом выяснилось, что это
действительно было именно так. Пролетая довольно
высоко/самолеты сбрасывали осветительные люстры, сами же, зайдя
второй раз, выключали двигатели и бесшумно парили над
селом, хорошо освещенным светом люсгр. Прожекторы
пытались их поймать, палили немецкие зенитки, но отбомбившись,
фанерные самолеты на малой высоте уходили.
Однажды я видел, как зенитный снаряд попал в такой
самолет. Он вспыхнул как факел и сгорел в воздухе, не
долетев до земли. Много позже, я узнал, что их называли до войны
«кукурузниками», а в войну— уважительно, ночными
бомбардировщиками. Немцы действительно очень их боялись.
В первый же налет нашим удалось поджечь два немецких
бомбардировщика, совершив налет на аэродром. Бомбили они
с высокой точностью, что спасало нашу семью, так как
аэродром был совсем рядом с домом.
Вскоре ночные бомбардировщики стали обычным
явлением, часто налеты были по нескольку раз в ночь. Кончилось
тем, что в окоп принесли солому, матрасы и ватные одеяла.
Теперь после первого налета никто не уходил, а спали в окопе
до рассвета.
В первое время меня ночные налеты даже развлекали.
40

Почему-то я совершенно не пугался, а повеление взрослых
забавляло. Огорчала только мама. Очень смелая и
решительная, когда речь шла о чем-то угрожающем ее семье, о какой-
то видимой, прямой угрозе, она сохраняла ясность ума и
действовала, а когда опасность была невидима и подкрадывалась
бесшумно, она теряла самообладание. Во время воздушных
налетов мать превращалась в неподвижную статую, ничего
не понимала и не двигалась. Отцу и нам приходилось силой
ташить ее в укрытие, там она приходила в себя. Благо отец
уже уверенно ходил с палкой, был собран и в минуту
опасности действовал очень спокойно.
Однажды я обратил внимание на странное
обстоятельство. Когда бы мы ни прибегали в укрытие, Мальчик уже
был там. Пес вжимался в угол и дрожал. Поскольку это
повторялось все время, я задумался.
— Наверное, Мальчик знает, что его мать погибла от
разрыва снаряда, а значит, и он тоже может погибнуть от
бомбы. — Размышляя так, я не пришел ни к какому выводу и
обратился к отцу.
— Не представляю, что это может быть, — задумчиво
ответил отец. —Действительно, пес ведет себя как существо,
наделенное сознанием, страх ведь тоже продукт деятельности
мозга, но чтобы это проявлялось так разумно... Знаешь, я
думаю, скорее всего, ему передается страх, который
испытывают люди.
Впрочем, к поведению Мальчика скоро все привыкли и
уже не обращали на него внимания. Но дальнейшая судьба
пса была по-человечески трагична. Он не выдержал всего
ужаса постоянных бомбежек, сбежал из дома и взбесился,
его пристрелили немецкие солдаты.
Тетя Тамара в конце концов все же поняла, что ташат
ее в укрытие оттого, что сверху падают бомбы, и в любой
момент одна из них может ее убить. Она стала реагировать
на ночные налеты очень своеобразно. В первый раз это было
так. Когда Зира подняла ее и повела в укрытие, она, семеня
вслед за остальными, громко заговорила:
— О Боже, я сейчас умру.
— Успокойся, мама, — уговаривала ее Зира.
41

— Нет, нет, — громко сообщала тетя Тамара, не
реагируя на Зиру,—я непременно сейчас умру. — И после паузы
уверенно добавила: — Вот сейчас еше чуть, и я умру.
Наконец, все добрались до укрытия, тетя Тамара удобно
устроившись на матраце, откинулась на подушку и
умиротворенно произнесла:
— Ну все, я умерла.
Все прыснули от смеха.
Удивительно, но спектакль повторялся постоянно, и
каждый раз у тети Тамары это получалось по-иному.
Разнообразие интонаций было настолько богатым, что всякий раз
это вызывало у всех приступ веселья. Впрочем, тетя не
обижалась, лишь когда все успокаивались, говорила негромко:
— По-моему, это не смешно.
«Может, она нарочно, — думал я, — чтобы всех
повеселить?»
Что-то резко изменилось в ходе войны. Теперь все
меньше было движение войск и техники в сторону города, и
все чаше в обратную сторону тащили разбитые танки, одна
за другой шли полные раненых немецких солдат машины.
Немцы изменились, теперь они явно нервничали, сурово
обращались с теми, кто уклонялся от ремонтных работ.
Однажды жестоко избили соседского парня, попытавшегося
сбежать с работы. Тогда же произошел случай, напугавший
меня до ужаса.
Как-то, когда по нашей улице тягачи везли подбитые
танки, я и Казбек, как обычно, стояли у калитки. Один из
проходивших мимо солдат что-то сказал другому, указывая
на Казбека. За последний год Казбек очень подрос, ему было
четырнадцать лет, но выглядел он старше. Солдаты
направились к нам. Один из них подошел к Казбеку, крепко взял его
за плечо, и что-то говоря, потянул за собой. Казбек
растерялся, немец стал громко кричать, резко дернул его и поташил.
В это время из калитки выскочила мама. Она с
неожиданной силой вырвала Казбека из рук солдата и,
заслонив его собой, начала с криком наступать на немца. Мама
была страшной, казалось, еше мгновенье — и она выцарапает
42

ему глаза. Тот, растерявшись, отступил. Мама продолжала
кричать, не отворачиваясь от солдата, втолкнула братьев во
двор и закрыла калитку. Немец сделал шаг к ней, что-то злобно
говоря. Мать с ненавистью смотрела ему в глаза. Так, глядя
друг на друга, они стояли, казалось, вечность. Потом немей
отвел взгляд и ушел. С этого дня мама запретила нам выходить
на улицу.
А тем временем события развивались стремительно.
Село начали бомбить днем. Это были уже не фанерные У-2, а
тяжелые бомбардировщики. Шли они в сопровождении
нескольких истребителей, и теперь, если появлялись немецкие
двойки, их атаковали сразу два-три самолета.
Бомбили основательно и методично, уничтожая технику
и склады боеприпасов. В селе начались пожары, гибли люди.
Измученные ночными бессонницами, ежедневными
бомбежками, женшины едва не валились с ног. Мать уже несколько
раз просила отца бежать из села, она панически боялась
налетов, но отец не соглашался.
— Это глупо, Машенька, мы будем уходить, а фронт
будет идти за нами. Нет, надо подождать, скоро придут наши,—
пытался он ее успокоить.
Последней каплей был утренний налет, бомба попала в
соседний дом, погибли люди. Мать, обезумев от страха,
быстро собрала одежду, продукты и, забрав нас, ушла со двора.
Выбора у отца не было, и мы ушли все вместе.
Дальнейшие события как-то сбились в моей памяти в
кучу. Я помнил, что заночевали мы в каком-то маленьком
селе, в нескольких километрах от Аигоры, в брошенном доме.
Ночью не могли спать, там бомбили. Налет в Дигоре сменялся
налетом. Отсюда, словно на огромной театральной сиене,
происходило приглушенное расстоянием и потому не
казавшееся таким страшным действие. Почти полсела горело,
взрывались склады боеприпасов, горели немецкие самолеты, не
успевшие взлететь с аэродрома.
Под утро раздался стук в дверь. Я проснулся, мать
открыла дверь. На пороге стоял немолодой немецкий солдат
и что-то говорил ей. Мать вернулась, отрезала кусок хлеба и
с куском сыра дала солдату.
43

Тот униженно благодарил, отступая, потом повернулся
и ушел. Мария долго сидела на кровати, потрясенная
произошедшим.
— Довоевались, — насмешливо резюмировал отец.
В каждом селе родственники предлагали нам остаться,
но мы уходили все дальше, пока не оказались в последнем
осетинском селе на границей с Кабардой.
— Все, — жестко сказал отец, — дальше мы не пойдем.
Дальше — чужие. — Отвечая на умоляющий взгляд матери
терпеливо пояснил: — Пойми, Машенька, надо здесь
дождаться наших, ты ведь не собираешься так бежать до
Германии, а ведь наши туда придут тоже, — глядя на нее,
продолжал мягче, — не пугайся так, это село в стороне от
главного направления фронта, думаю, нам тут ничего не угрожает,
а придут наши — вернемся домой.
Все получилось именно так, как говорил отеи. В селе
этом была небольшая группа немцев. Однажды утром я и
Казбек стояли у ворот. На плошади находились несколько машин
и транспортеров с крестами. Офицер в длинном плаше
выстрелил из ракетницы, над селом взлетела ракета и, оставляя
длинный след, с шипением упала. Солдаты дружно полезли в
машины и бронетранспортеры. Машины тронулись и, когда
уже вытянулись в колонну, на дороге начали рваться мины,
по колонне били минометы. Вдруг слева раздалась автоматная
очередь. Из-за плетня показался наш солдат, почему-то в
телогрейке, под которой была видна тельняшка, он вскочил и
побежал к дороге. За ним бежали наши солдаты в шинелях.
Пробегая мимо нас, солдат озорно подмигнул нам и строго
крикнул: «А ну, схоронитесь!»
Несколько разбитых немецких машин и транспортер
валялись на обочине. В тот же день фронт ушел из села
вперед — на запад.
Наша семья вернулась в город. Казалось, там ничего не
изменилось, но так было лишь на первый взгляд. Впрочем, во
дворе все осталось без изменений, уехали только Воробьевы.
Сам же город изменился очень. Появилось несколько
больших воинских городков, армейские автоколонны.
Небольшая прежде воинская часть стала учебным центром. Там
44

обучались младшие командиры, свои занятия они часто
проводили в парке рядом с домом. В моей жизни парк стал
занимать значительное место. Там вместе со сверстниками я
с ранней весны начал играть в футбол. Собирались старые
тряпки, набивались в чулок, и все это сшивалось так, чтобы
получилось нечто вроде небольшого мяча. Гоняли такой мяч,
пока он не разваливался. Тогда все начиналось сначала. Отец
перешел работать в школу. Институты еше не были открыты,
студенты ушли на фронт, да и многие педагоги помоложе
также были призваны в армию.
Сельскохозяйственный институт, расположенный
напротив нашего дома, был превращен в госпиталь. Жилось
неважно. Зарплаты отца в школе едва хватало на несколько
дней. Хлеб продавался по карточкам, износилась одежда.
Мать с трудом находила возможность кое-как одевать
подросших детей. Какие-то веши Казбека были уже впору мне, и
я их донашивал, а вот Казбеку надо было все покупать новое.
Казбек был уже большим парнем. Учился он в восьмом
классе, учился хорошо. Я учился плохо. Кое-как перелез в
пятый класс, главным увлечением стали футбол и книги.
К лету жизнь стала совсем трудной, было решено, что
отец уедет работать в село. Там учителям платили небольшие
деньги, но давали зерно или муку, и это было главным, ради
чего отец уехал. Мать ездила к нему каждую неделю на два-
три дня. Отцу нужно было постирать, приготовить на
несколько дней еду.
Казбек и я были предоставлены сами себе. Казбек начал
курить, видимо, компания ребят, с которыми он дружил, была
достаточно разношерстной, были там и те, кого мама называла
уличными мальчишками, а то и просто хулиганами. Она
категорически настаивала на том, чтобы Казбек не обшался с
ними, но проследить за ним не могла из-за частых поездок. А
к осени она стала уезжать еше чаше, нужно было кормить и
одевать нас, а того, что получал отец, было слишком мало.
Все время мама с благодарностью вспоминала свою сестру
тетю Шуру. Вот когда пригодилось все то, что она прислала в
посылках. По сути, в этот и последующий год это спасло
семью от голода. Многочисленные отрезы легких шелковых
тканей мама меняла в селе на муку, масло и другие продукты.
45

Деньги совершенно обесценились, обмен шел только на веши.
Деньги, впрочем, совсем небольшие, были необходимы для
покупки хлеба по карточкам.
Так получилось, что Казбек ничем дома не занимался,
свалив все на меня. Я должен был покупать хлеб, а для этого
зачастую нужно было простоять в очереди несколько часов,
доставать дрова для печки и готовить еду. Сварить картошку
или фасоль. Теперь мама уезжала на несколько дней, и на
время ее отсутствия хозяином в доме становился Казбек. Он
очень изменился по отношению ко мне. Раньше мы всегда
играли вместе, вместе рисовали или читали книжки. Теперь
Казбек стал жестче. Разница в возрасте, казалось, небольшая —
два с половиной года — стала очень ошутимой. Интересов
обших у нас не было, особенно скверным было то, что влияние
уличных друзей на Казбека стало слишком уж явным.
Однажды я увидел, как вечером, уходя из дома, Казбек
переложил из портфеля в карман финку. Когда мать уезжала,
она оставляла мне деньги, чтобы я выкупал по карточкам хлеб.
Однажды утром, я обнаружил, что денег, оставленных
матерью, нет. Казбек уже ушел в школу. У меня занятия
начинались во вторую смену, именно поэтому хлеб должен был
покупать я. Обычно хлеб раскупался до одиннадцати утра,
поэтому надо было бежать как можно раньше занимать
очередь.
Я бросился к соседям, одолжил у них два рубля, столько
стоила норма хлеба на троих, и успел купить хлеб. Вечером,
когда вернулся Казбек, между нами произошла ссора.
— Почему ты взял деньги, которые мама оставила на
хлеб?! — воинственно насел я на брата.
— А на какие шиши я куплю папиросы? — невозмутимо
ответил Казбек.
— А на какие шиши я завтра куплю хлеб?
— А это твоя забота, хлеб покупаешь ты.
— Ах так, вот приедет мама, я ей все расскажу! —
рассвирепел я и тут же получил от брата такую оплеуху, что
упал со стула.
46

— Скажешь хоть слово маме — убью, — спокойно
сообшил Казбек и ушел.
Я сидел на полу и плакал. Плакал не от боли. Брат
никогда меня не бил, наоборот, все сверстники знали, что у
меня есть брат, который всегда защитит, поэтому с ним
предпочитали не связываться. А теперь случилось так, что мне
нужна была зашита от брата, которого я любил и которым
гордился. Сказать маме нельзя — это предательство, на это я
пойти не мог, да и потом я хорошо знал мать, она задаст
Казбеку трепку, а Казбек, естественно, отлупит меня и будет
прав: не ябедничай. Я плакал от обиды и от безысходности
ситуации. Утром я пошел к соседям и с трудом одолжил
необходимые два рубля. Хлеб я купил, сварил фасоль. Казбек
пришел поздно ночью, когда я уже спал. Утром я сделал вид, что
сплю — не хотелось разговаривать с братом. Казбек быстро
поел и ушел в школу.
С тяжелым сердием я пошел к соседям одолжить денег,
но ничего из этого не получилось. Кого-то уже не было дома,
кто-то сказал, что денег нет. Осталась тетя Катя. Я не любил
к ней ходить за деньгами. Во-первых, она если и давала в
долг, то сопровождала это долгой и нудной беседой, смысл
которой сводился к тому, что жить надо по средствам, что
лично она, одинокая женшина, никогда ни у кого денег не
занимает (что было заведомой ложью, она постоянно что-
нибудь у мамы одалживала), потому что такой у нее принцип.
Делать нечего, уже шел десятый час, я понимал, что могу
не успеть купить хлеб, пришлось идти к тете Кате.
Катя денег не дала, сказала, что нету, но при этом,
подозрительно глядя на меня, спросила:
— А на что ты потратил деньги, Мария сказала мне, что
на хлеб она тебе всегда оставляет, — и видя, что я молчу,
спросила: — Что, Казбек забрал?
— Причем тут Казбек, — огрызнулся я, — просто я их...
потерял.
— Я бы дала, — смягчилась, глядя на меня, Катя, — но
заказчица, стерва, сказала, придет утром, принесет деньги,
да все не идет.
— Ладно, — я, кляня себя в душе, ушел.
Время катастрофически таяло...
47

— Валек, вот у кого можно одолжить, у него деньги
всегда есть, — подумал я и побежал через парк к другу- Вали ко,
как его звали друзья, жил в противоположной стороне парка
на маленькой улочке. Запыхавшись, я постучал в дверь, с
ужасом думая, успею ли в магазин. За дверью была тишина,
я постучал еше раз, потом отчаянно забарабанил в дверь
кулаками. Вали ко не было дома.
Уже не торопясь, спешить было некуда, я шел через парк
к дому. Потом представил, как вечером Казбек придет, и в
доме не будет еды, а главное хлеба, который он съедал весь
до крошечки. Я поежился. Вместо того, чтобы ходить в школу
и учиться, я должен лазить через забор в госпиталь воровать
дрова, топить печь и готовить еду, и мало того, что по утрам
стою в очереди за хлебом, я еше должен где-то достать для
этого деньги, потому что есть брат, которому, видите ли, не на
что покупать папиросы. «Не хватало разреветься», — подумал
я, и в этот момент к шороху сухих листьев добавился еше
какой-то звук. Я посмотрел под ноги. Возле носка его ботинка
лежала десятка.
— Абсолютно новенькая, — машинально отметил я.
Я огляделся вокруг — парк был безлюден, лишь вдалеке
возле своего домика возился дворник. Поднял глаза к небу —
на меня смотрели холодные осенние облака.
— Это ведь Ты помог мне, — прошептал я про себя.
Я в Бога верил, то есть был уверен, что Бог есть, что он
все видит и все знает о каждом и обо мне тоже. И то, что эта
десятка появилась, меня не удивило: все правильно, увидев,
в каком сложном положении я оказался, Бог помог.
Я видел, как в страшные минуты молилась мать.
Вспоминал о Боге отец. Это было, пожалуй, единственным, о чем
отец говорил без обычной иронии. Разумеется, никогда я о
своих отношениях с Богом не говорил, даже матери. Было
что-то такое, чего я не мог объяснить, но хорошо понимал,
это может принадлежать только мне и находится у меня
глубоко внутри. И никому туда заглядывать нельзя.
Впрочем, я относился к Создателю хотя и с огромным
почтением, но без страха, скорее наоборот, и когда было что-
то очень нужно, обращался к нему без колебаний.
48

— Дай, Господь, чтобы исполнилось... и называл, что
именно. Так надо было повторить несколько раз. Разумеется,
Бога нельзя было беспокоить по мелочам. Чаше всего я
обращался к Богу, когда боялся за отца, маму или брата и
просил за них.
Я поднял десять рублей и помчался в магазин. Это был
мой день. Во-первых, никакой очереди уже не было. Во-
вторых, там был хлеб, а в-третьих — добавочно за четыре
рубля восемьдесят копеек можно было купить роскошный
белый пирог, через румяную решетку которого янтарно
светилось абрикосовое повидло. Так замечательно в итоге сложился
этот день.
С этих пор, получив от матери деньги на хлеб, я
тщательно прятал их, и никакие угрозы со стороны брата не могли
заставить меня расстаться с этими деньгами. Казбек, оценив
то обстоятельство, что я не пожаловался матери, и сам не
пытался забрать «хлебные» деньги.
* * *
В школе у меня дела шли отвратительно. Особенно
сложные отношения были с математиком. Я был совершенно
убежден, что ничего в этом предмете не понимаю. Поэтому
и не пытался хоть как-то попробовать позаниматься — все
равно бесполезно.
Да еше однажды на жалобы матери на то, что я хватаю
постоянно двойки и колы, отец сказал фразу, которая не
только запомнилась, она вооружила меня.
— Да, Машенька, — проворчал отец, — из-за
математики я не окончил гимназию первым учеником, ничего у
меня с ней не получалось, как я ни старался. Тимур пошел в
меня, какое-то наследственное неприятие точных наук, благо
в гимназии это было не главным, — заключил отец.
После этого я понял твердо — учи, не учи, все равно
ничего не изменится, а поскольку не учить было проше, я
просто не ходил на уроки математики. То есть не то чтобы
совсем не ходил, а пропускал довольно часто.
Зато каждое мое появление незамеченным не
проходило. Обычно математик устраивал небольшой спектакль. Это
был вполне заурядный человек средних лет, неприметной
49

внешности, лишь одно бросалось в глаза при взгляде на
него — большие, словно сделанные из воска уши. Во время
нашего диалога я не мог отвести взгляд от этих ушей.
Учителя это раздражало, но он всегда был неизменно
вежлив.
— Ответит нам сегодня, — говорил он, и глядя в журнал,
называл мою фамилию.
— Не могу, — коротко отвечал я.
— Отчего? — Уши качнулись.
— Я не был на прошлом уроке, — старательно уходил я
от конфликта.
— Ну, разумеется, если бы вы не пропускали моих
уроков, в вашем лице мы получили бы второго Лобачевского, —
ехидно заключал учитель.
— Скорее я превратился бы в журавля, — негромко
отвечал я.
— Почему в журавля? — Уши удивленно поднимались.
— Я скорее поверил бы, что могу превратиться в птицу,
чем в великого математика, — безмятежно отвечал я.
— Это понятно, — соглашался учитель, — но почему
именно в журавля?
— Я бы уже летел в жаркие страны. У нас уже холодно,
а там хорошо.
— Вы мне дерзите. — Уши склонялись к журналу. — К
сожалению, вынужден поставить вам кол, —торжественно
сообшал учитель, уши его розовели и становились как
настоящие.
На протяжении всего диалога класс давился от смеха.
Колов этих у меня было столько, что при желании из
них без труда можно было возвести изгородь вокруг школы,
лишний кол к этому уже ничего добавить не мог.
Примерно раз в неделю меня отправляли к завучу. Очень
хлопотливая милая дама, она каждый раз искренне
огорчалась.
— Опять, Тимур, колы по математике, ну что с тобой? —
она всплескивала руками. — Ну был бы ты дураком — все
было бы понятно, но ведь по истории и литературе ты —
первый в классе.
50

— Если бы я учился в гимназии, — мечтательно говорил
я, — там главное литература, история — нормальные
предметы, а кто хорошо знаег математику, пожалуйста, или в
реальное училише.
— Что ты говоришь, Тимур,—завуч пугалась и,
оглянувшись на дверь, говорила, понизив голос,—советская школа —
это замечательная система образования, вобравшая все
лучшее, что есть в передовой педагогической мысли.
Все это она произносила скороговоркой, а потом
вопрошала, тыкая мне в темечко пальцем:
— Понимаешь?
— Понимаю, — покорно соглашался я.
— Твой отец такой блестящий педагог, а ты...
— Он тоже в математике был не Лобачевский, —
прерывал ее я, так как не любил, когда отца упоминали в связи с
моими колами.
— Мать в отъезде? — нормальным голосом спрашивала
завуч.
— Послезавтра приедет, — хмуро отвечал я.
— Скажи, чтобы пришла, мне надо с ней поговорить.
Я молча кивал и уходил, понимая, что и завуч, и директор
хорошо знают отца и очень его уважают, иначе я давно
вылетел бы из школы. И что математика уговорят, и он поставит
мне в четверти тройку. Неприятным было другое, после
визита в школу мама могла отлупить меня ремнем, это было
не очень больно, но стыдно, мужчина все-таки — и ремнем.
В свои тринадцать лет я считал себя взрослым. Или еше хуже,
придет и расплачется. Этого я вовсе не выносил. Когда мама
плакала, я себя чувствовал ужасным мерзавцем. И знал, что
слезы матери не только из-за моих двоек. Я понимал, что она
устала ездить по селам и менять веши на продукты, носить
тяжелые сумки и мешки, трястись в телеге в дождь, снег или
дикую жару, и так день за днем. Я понимал все это, и когда
мать плакала, я становился на колени, прижимался к ней и
плакал, бормоча сквозь слезы:
— Мамочка, ну не надо, пожалуйста, не плачь, ты ведь
знаешь — ничего у меня с математикой не получается, ведь
все остальное хорошо, — и принимался перечислять ей
предметы, по которым успевал.
51

Мать успокаивалась, и скоро на меня смотрели чистые,
умытые слезами черные глаза матери.
Как я любил ее! Эта любовь всегда была со мной, она
была для меня самым родным человеком до самой ее смерти.
И вместе с тем, мы всегда конфликтовали, сказывалась
схожесть характеров, но это никогда не мешало нам очень
любить друг друга, и много лет спустя, когда уже в весьма
почтенном возрасте у меня родилась дочь, я с нежностью
отмечал в ней черты матери и радовался этому.
* * *
Подлинной моей страстью футбол. Играл я хорошо.
Невысокий, но довольно крепкий для своего возраста, я был
ловок и подвижен и в игре выделялся своим умением обвести,
сделать неожиданный резкий рывок, забить мяч из трудного
положения.
В школе у меня хороших друзей не было, но зато они
были в команде. Это были мальчишки, которые жили на
прилегающих к парку улицах.
Армяне, осетины, евреи, русские — мы никогда не
различали друг друга по национальной принадлежности, хотя
шуточки взрослых на эту тему зачастую употребляли, но не
придавали им обидного оттенка. Однако, увы, было
исключение, но об этом позже.
Выделялись несколько ребят. Маленький армянин Ашот
хорошо играл в нападении. Лучшим, конечно, был Булат —
крупный, всегда хорошо одетый мальчишка, все знали, что
его отеи — директор пединститута, а дядя — первый
секретарь обкома партии. Он всегда был очень доброжелателен к
товарищам по команде, но все держались с ним
настороженно — очевидно из-за его знатной семьи.
Выделялся маленький еврей Гробер, его называли просто
Гроб. Он был вратарем, и очень хорошим, смело бросался в
ноги нападающим и часто спасал команду от казалось бы
неотвратимого гола.
В защите выделялись два брата-грека.
Многие из тех, с кем я играл в уличной команде, потом
играли во взрослых командах города.
52

Проблема у нас была одна — мяч. Если каким-то путем
удавалось достать резиновый мяч, все были счастливы, но
такой мяч был непрочным и очень скоро рвался в клочья. Те
команды, с которыми мы встречались, также не имели
хороших мячей.
Однажды кто-то предложил сшить мяч, то есть не самим,
а заказать. Рядом с домом дворника стояла небольшая
деревянная будка, в которой трудился молодой сапожник, о нем
рассказывали, что он учился в институте, но после первого
курса его выгнали.
Всей гурьбой повалили к сапожнику. Выслушав нас, он
спросил:
— Из чего вы хотите иметь мяч?
— Как из чего? Из кожи, конечно, — раздались голоса.
— Я понимаю, что не из жести, — снисходительно
улыбнулся сапожник. — Из какой кожи: хрома, шевро, — далее
он назвал несколько видов кожи, неизвестные нам.
Все озадаченно молчали. Потом Ашот произнес:
— Надо, чтобы кожа была очень крепкой.
— Прочной, — подсказал кто-то.
— Но не жесткой, — добавил чей-то голос.
— И не очень мягкой.
— И чтоб не очень растягивалась.
— И чтобы не трескалась, — посыпались предложения.
Сапожник поднял руку, призывая ребят к молчанию.
— Суммирую ваше предложение, — солидно произнес
он. — Итак, кожа должна быть прочной на износ, но в то же
время эластичной, но при этом не поддавалась бы
деформации, я правильно все понял? — Он внимательно посмотрел
на нас.
Все, опустив глаза, внимательно смотрели себе под ноги.
— Да, — наконец нерешительно произнес Ашот. —
Главное, чтобы мяч был хороший, настоящий, взрослый.
— Да, да! Правильно! — радостно загалдели все.
— Значит, это должен быть хром, желательно такой,
который идет на союзки, — сказал сапожник, обращаясь к
себе.
— Хорошо, давайте посчитаем.
53

Он сел, взял тетрадку, наливную авторучку и стал
считать, бормоча что-то о сфере, клиньях, диаметрах, внутренних
швах. Все молчали, подавленные его эрудицией. Наконец он
сообщил, сколько это будет стоить и сколько времени ему
понадобится.
Мы выгребли все, что у нас было, и договорились, что
недостающую сумму принесем на следующий день. Деньги
мы принесли, и сапожник назвал срок, когда будет готов мяч.
Все изнывали от нетерпения, и, наконец, этот день настал. В
условленный час команда в полном составе собралась у будки
сапожника.
Он, как всегда, сидел перед входом в будку, возле него
стоял маленький столик с инструментами.
— Мы пришли за мячом, — сказал Ашот и тряхнул
камерой.
Это была настоящая камера, она была вся в латках, но
еще могла послужить. Ее купили в складчину на барахолке.
— Ваш мяч готов,—с достоинством произнес сапожник,
зашел в будку и вынес сморщенный комок черной кожи.
Ашот расправил его, вложил камеру в прорезь с
дырочками для шнуровки и обратился ко мне, поскольку все знали,
что у меня самое лучшее дыхание в команде:
— Надувай, Тимур.
Я начал надувать мяч, тотчас несколько рук накрыли
мяч, с удовольствием чувствуя, как он вспухает под пальцами.
Ашот аккуратно завязал пипетку камеры и вложил ее внутрь.
Нетерпение достигло вершины, не зашнуровав мяч, кто-то
схватил его и сильным ударом отправил в небо. И тут
раздался крик одновременно из всех глоток, крик
разочарования, обиды и даже отчаяния. В небе кувыркался
безукоризненной формы куб. Все бросились туда, где он должен был
приземлиться, и добежали в тот момент, когда куб коснулся
земли, но ударившись о землю, он не стал прыгать на месте,
как это проделал бы настоящий мяч, а скакнул в сторону,
прямо противоположную, оказавшись у нас за спиной.
Мы вновь кинулись за ним, но куб, проделал ту же шутку,
в этот раз прыгнув резко в сторону. Наконец, он остановился,
нормальный кожаный куб, улегшись на одну из шести плоских
граней.
54

Ашот брезгливо взял куб двумя руками, и всей гурьбой
мальчишки направились к сапожнику. Тот с интересом
наблюдал за манипуляциями куба.
— Что это? — зловеше спросил Ашот, положив куб на
столик.
Сапожник снисходительно посмотрел на ребят и
спросил:
— Кто из вас мне скажет, что такое дебют?
Мы онемели.
— Он педераст, — сказал Ашот.
Круг сразу стал шире. Сапожник сокрушенно покачал
головой.
— Так я и думал. Вы книги читаете? — спросил он
грустно, хотя было видно, что ответ ему известен заранее. —
Дебют, —он выпрямился, а надо сказать, что был он высоким
и красивым, и торжественно сообщил, — это когда артист
впервые выходит на сцену и первый раз играет в спектакле —
это и называется дебют. Ваш мяч для меня тоже был дебют, я
никогда прежде мячи не шил, но я уже все понял — надо
шить не из шести частей, а из двенадцати, или двадцати
четырех, в следующий раз...
— В следующий раз ты будешь крутить кошкин хвост, —
перебил его Ашот.
— Но ведь я объяснил... — возмутился сапожник.
— Ты не должен шить обувь, ты должен красить собачьи
будки, — заявил зло Ашот, — хотя, я думаю, после этого в
нее не залезет ни одна собака. Сам ты дебют, — закончил он.
— Давайте побьем его, — предложил один из греков.
Но все подавленно молчали, понимая, что деньги
пропали, а мяч мы не получили, и что толку устраивать драку с
полным идиотом. Ребята повернулись, чтобы уйти. Сапожник
остановил нас.
— Чего тебе еше? — спросил Ашот.
— Послушайте, что я хочу вам сказать, — начал
сапожник. — Есть закон, по которому, если очень долго лупить
предмет кубической формы, он непременно примет
сферическую форму, то есть станет круглым.
— Слушай, ты почему здесь сидишь? — с интересом
спросил Гроб.
55

— Как почему? Шью обувь, — удивился сапожник.
—Хоть ты и говоришь, как прокурор, думаю, что руками
ты делать ничего не умеешь. — Гроб был из интеллигентной
семьи, его отец был нотариусом. — Не думаю, чтобы нашелся
идиот, который закажет тебе туфли.
— Почему? — спросил сапожник.
— Ну кому охота носить квадратные туфли, —
невозмутимо ответил Гроб.
Тут все дружно расхохотались, а самое забавное —
громче всех смеялся сапожник.
— Послушайте, ребята, — вдруг нормальным,
человеческим голосом заговорил он, — у меня осталось немного денег,
я куплю на них кожу и попробую сшить вам круглый мяч.
Если он вам понравится, оплатите мне работу. Договорились?
Никто не ожидал, что он может нормальным тоном
произносить обычные человеческие слова, и от этого все
оторопели.
— Попробуй, — согласился Ашот.
— И еше, — заговорил сапожник, — куб этот
действительно со временем станет круглым, относительно, конечно.
Но что я вам хочу посоветовать, я вот тут внимательно
смотрел, что этот кубик выделывает, и подумал: когда освоитесь
с его дурацкой манерой прыгать, приглашайте играть другие
команды, а перед игрой заключайте спор на деньги. Вы уже
будете знать, как он себя ведет, а они пока разберутся, игра
окончится в вашу пользу. Как вы думаете?
— Слушай, а ты действительно умный, — удивленно
глядя на сапожника, сказал Гроб.
Самое же забавное заключалось в том, что сапожник,
звали его Роман, дал нам правильный совет. Довольно долго
мы так и поступали, в результате чего не только обыгрывали
всех, но и каждый раз после игры ели халву с фруктовой
водой на выигранные деньги.
Футбол объединил ребят не просто в команду — мы
дружили и вне игры, всегда охотно общались. Если возникали
конфликты, ссоры или даже драки, мы держались вместе, не
давая друг друга в обиду.
Может быть, поэтому так неприятно удивила всех драка
между своими.
56

Потом уже никто не помнил, как она началась, а что
послужило причиной, узнали после драки. В углу поля стояли
Гроб и Булат. Они о чем-то спорили, и вдруг Булат набросился
на Гроба с кулаками. Все кинулись туда. Когда они подбежали,
произошло нечто странное. Булат, кинувшийся на Гроба, вдруг
остановился, словно уткнулся в стену. Кто-то бросился между
ними, но Гроб произнес сквозь зубы:
— Не мешай.
Их окружили кольцом, готовые вмешаться ребята.
Более разных мальчишек в команде не было. Булат
рослый, с хорошо развитой мускулатурой, Гроб на голову ниже,
худенький и тщедушный. Булат одетый в дорогую спортивную
куртку, светлые брюки и чешские сандалеты «Батя». Гроб в
черном, хотя и чистом, но изрядно поношенном костюме и
старых туфлях. Булат — завзятый драчун — был основной
силой в драках с чужими. Гроб драться не любил.
Исход драки был понятен каждому, конечно, драться им
не дали бы... Но то что произошло дальше, повергло всех в
изумление. Вновь Булат бросился вперед, нанося удары
обеими руками, но удары шли мимо, Гроб умело уклонялся от
них, но самое поразительное, не отрывая при этом горяших
глаз от лица Булата, он даже не моргал. Неожиданно, в паузе
между ударами Булата, он резко чуть снизу ударил своим
маленьким костлявым кулачком точно в подбородок
противника и, не дав ему опомниться, вторым кулачком ударил в
нос. Не столько от боли, скорее от удивления, Булат сделал
шаг назад и поднес руку к носу. Рука была в крови. Изумленно
глядя на руку, он поднял глаза на Гроба, молча бросился
вперед и... вновь все повторилось, его беспорядочные, хотя
и сильные удары молотили воздух, а два-три точных удара
Гроба попадали точно в цель. Чем больше бесился Булат, тем
хладнокровнее был Гроб. Все стояли, завороженные этим
зрелищем, уже никто не пытался вмешаться. Почти все мы
знали приемы бокса, поскольку дрались часто. Но этот бой
опрокидывал все представления о боксе. Заведомо более
сильный, тяжелее на одну треть, если не больше, к тому же
забияка и драчун Булат позорно проигрывал бой маленькому,
хлипкому Гробу.
57

Драка продолжалась. Теперь паузы стали длиннее. Булат
стал осторожнее, старался сохранять дистанцию, руки у него
были длиннее, и теперь он бил одиночными ударами. Два его
удара достигли цели, у Гроба из носа текла струйка крови,
опухоль закрывала левый глаз, но в правом также холодно и
ровно горел огонь, а губы кривила насмешливая улыбка.
Именно эта улыбка в очередной раз вывела Булата из
себя. Вновь потеряв голову, он бросился вперед и тут же
получил очень болезненный встречный удар в лицо, потом
еше и еше.
Но остановиться Булат уже не мог, он вновь бросался
на врага, но натыкался на его кулачки, сам не причиняя Гробу
никакого вреда, лицо его вспухло, все оно было в
кровоподтеках, но он продолжал слепо бросаться вперед.
После одного из очень болезненных встречных ударов
в лицо Булат сделал два шага назад и неожиданно сел на траву.
Закрыв лицо руками, он заплакал. От боли, обиды и
унижения. Гроб, оглядев всех, вышел из круга. Никто на него
не смотрел. Все молчали. Гроб, не оглядываясь, неторопливо
пошел к выходу из парка. Брюки ему были длинноваты и
волочились по земле.
— Наверное, он донашивает костюм брата или отца, —
подумал я.
Ребята отвели Булата к крану и долго мыли его холодной
водой, а потом отвели домой. Потом стала известна причина
драки — это было одно слово, сказанное Булатом — «жи-
денок». Булата все осудили. К Гробу стали относиться с еше
большим уважением.
Каждый день по радио сообщали «от советского
информбюро» о новых победах Красной Армии. Война шла к
концу, но жизнь становилась труднее, мать все больше
времени проводила вне дома.
Я старательно исполнял свои обязанности. В госпитале
я уже знал все закоулки, таскать оттуда дрова было для меня
сушей безделицей. Я любил наблюдать за жизнью госпиталя.
По мере выздоровления раненые солдаты, а в основном это
были молодые ребята, проявляли все больший интерес к
местным девушкам. Нередко можно было видеть, как через
решетку госпитальной ограды переговариваются ребята в
58

больничных халатах с нарядными барышнями. Но меня
больше привлекали сценки обмена между ранеными и местными
парнями. У раненых были папиросы или махорка, иногда
украденное постельное или нижнее белье. Главным
предметом с гражданской стороны ограды были водка или вино.
Происходило это так. Раненый просовывал сквозь решетку
пачку махорки, крепко держа ее в руке. Тоже самое делал
стояший с противоположной стороны со «шкаликом». Каждый
из них брал второй рукой предмет обмена. После этого
несколько мгновений они стояли и наконец по команде
«махнемся» одновременно каждый из них получал продукт обмена.
Тут же солдат срывал пробку с бутылки и под терпеливыми
взглядами товарищей делал глоток, потом второй и
удовлетворенно заявлял: «Вода». Не отходя от решетки, парни
разворачивали пачку махорки и радостно сообщали:
«Опилки». И та, и другая сторона дружно смеялись.
Но обычно обмен совершался по всем правилам, когда
с обеих сторон решетки встречались люди постарше. Из
бутылки наливался наперсточек, из махорки делалась
самокрутка, и пока один наслаждался вкусом выпитого, второй
вдыхал аромат махорки. Оба одобрительно кивали. Затем
уже все передавалось без фокусов на полном доверии.
Люди старались выжить. Все, что давало возможность
заработать, считалось глупым упускать.
У меня было два приятеля из соседнего двора. Они
всегда были очень бедны, жили без отиа, а мать их была
дворничихой. Теперь она уже не подметала двор и улицы, а
весь день проводила на базаре.
— Спекулянтка,—так охарактеризовали род ее занятий
соседки.
Дети ее теперь были хорошо одеты и отлично выглядели.
Меня удивила фраза одного из них. Разговор шел о близком
конце войны, об этом говорили как о чем-то совершенно
реальном, и тогда один из братьев сказал:
— А по-моему, так лучше, чтобы она не кончалась.
— Почему? — удивленно спросил я.
— А потому, — злобно огрызнулся тот, — мать опять
метлой махать будет, а нам жрать нечего станет.
59

Я задумался. Значит, не случайно говорят: кому война,
а кому — мать родна. Еше больше меня поразило, что в их
доме у толстой тети Симы, как сказали соседки, открылся
бардак. Очень скоро я дошел до смысла этого слова, видя,
что происходит в торцевой квартире двора. Туда приходили
молодые и не очень молодые женшины с офицерами, пили,
танцевали под патефон.
Две дочери Симы, две очень разные девочки, обычно
все дни проводили на улице, а ночь — в чулане, отгороженном
дошатой стеной от комнаты.
Одна из женшин, миниатюрная блондинка, жила у Симы
постоянно. Однажды утром, придя за чем-то к ним, я застал
ее в тот момент, когда она мылась, стоя в одних трусиках в
тазу, стоящем на табурете. Я остолбенел, глядя на нее. Она
не спеша вытерла грудь и только тогда внимательно поглядела
на меня.
— Я тебе нравлюсь? — низким грудным голосом
спросила она, улыбаясь.
Я молчал, не зная, что сказать, мгновенно вспотев от
растерянности и не отводя глаз от ее полной белой груди.
Во дворе раздался голос Симы.
— Иди, — сказала блондинка, — а то еше подумают,
что я детей соврашаю.
Я как истукан повернулся и вышел из комнаты.
Взбудораженный, я не понимал, что со мной происходит.
Несколько дней я не мог забыть эту сцену. Стройная, красивая
девушка с белой грудью и прозрачными трусиками. Я никогда
до этого не видел голых женшин. Это зрелише потрясло меня.
Я боялся теперь ходить в конец двора, но все время меня
туда тянуло. Я ненавидел молоденького лейтенанта, так как
знал, что тот ходит к ней. Готов был убить его. Ее я обожал и
не понимал, как она, такая красивая, может вот так себя вести.
Как именно, я знал по разговорам во дворе.
Так я впервые испытал ревность.
60

В школе мои дела шли все хуже. Мать не могла выкроить
время и сходить в школу. Она лишь спустя несколько месяцев
узнала, что Казбек сам перевелся в другую школу. Впрочем,
учился он хорошо.
Как-то в последний день перед зимними каникулами
произошло событие, запомнившееся мне на всю жизнь. Шел
урок военного дела. Осенью мы занимались во дворе,
маршировали с деревянными винтовками, а зимой разбирали и
собирали мелкокалиберные винтовки Тульского оружейного
завода. Они так и назывались — ТОЗ-1, -2 или -5, в
зависимости от количества патронов в обоймах. Стрелять нам еше
не разрешали, это была привилегия старшеклассников.
Учителя военного дела мы любили и побаивались. Капитан был
без руки. Из левого рукава выглядывала перчатка, надетая
на протез. Он был стройным, красивым молодым человеком,
держался необыкновенно прямо. Говорил он мало, часто
останавливался у окна и, глядя куда-то вдаль, уходил в себя.
В этот раз, войдя в класс, он приказал коротко:
— Башмаков, пойдите в оружейную и принесите
винтовку ТОЗ-5.
По обыкновению он подошел к окну и замер.
Ребята, стараясь не шуметь, занимались своими делами,
как правило, играли в морской бой.
В класс тихо вошел Башмак, так называли Башмакова.
Его считали придурком, и действительно он был толстым
глуповатым парнем.
Подойдя ближе, Башмак прицелился в одного из ребят
и нажал курок. Раздался сухой щелчок, в ответ Башмак
получил фигу- Потом он прицелился в другого, третьего,
четвертым в кого прицелился Башмак, был я. Было довольно
противно смотреть в черное отверстие дула, снова щелкнуло, и
капитан, очнувшись, повернулся к классу.
— Винтовку, — приказал он.
Башмак с готовностью отдал винтовку учителю.
Привычным движением капитан вскинул ее к потолку, нажал курок...
большая белая люстра разлетелась вдребезги. В классе стояла
мертвая тишина. Я физически ощутил, как по спине прошел
озноб.
61

— Я ведь учил, боевое оружие всегда следует держать
дулом вверх, — жестко сказал капитан и, подойдя вплотную
к Башмаку, произнес свистящим шепотом, — даже если вы
уверены, что оружие не заряжено, категорически не следует
его направлять на человека, а тем более спускать курок. Это
вам понятно, Башмаков?
Башмак, растерянно улыбаясь, переминался с ноги на
ногу.
* * *
Зима была тяжелой. Вещей, которые можно было
обменять на еду, оставалось все меньше, но вновь и вновь наша
мама отправлялась в село, чтобы через несколько дней
вернуться с продуктами. Было очевидно, что война вот-вот
закончится. Сообщения по радио говорили о близкой победе.
Ее ждали, люди не только устали и изголодались, они были
уверены, что как только война закончится, сразу начнется
другая жизнь, безопасная, а главное — сытая. Все были
уверены, что именно так и будет, что надо только дотянуть
до окончания войны.
Однажды морозной ночью мать пришла с трудом волоча
чемодан и мешок с продуктами. Мы первым делом открыли
чемодан. Он был полон топленого коровьего масла. Это было
богатство. Как она ухитрилась донести это все до дому, было
непонятно, в чемодане было не меньше пятнадцати
килограммов масла. Удивляло, как она, довольно хрупкого
сложения женшина, могла все это переносить за десятки
километров. Конечно же, до города, иногда все это довозилось на
попутных телегах, но зачастую приходилось нести на себе
эту непосильную ношу.
Быстро приготовив еду, мать несколько часов лежала
без сил. Через несколько дней она вновь отправилась в село.
Масла, в отличие от других продуктов, было вдоволь. Я жарил
на масле хлеб, картошку, или мы просто ели его с хлебом.
В доме был котенок, которого я из жалости подобрал на
улице. Он был совсем маленьким и не мог есть хлеб. На
молоко денег не было. Однажды я дал котенку ложечку масла.
Котенок с жадностью его съел. После чего он получил еще, и
62

вскоре весь пол был в масленых комочках. У котенка не
выдержал желудок. Несчастное животное изрыгало из своего
чрева масло в чистом виде.
Зима шла к кониу, когда было решено, что я уеду к отиу
в деревню. Жить становилось все труднее, и мама сумела
убедить меня в необходимости этого.
— Постарайся понять, отиу очень тяжело одному, я все
время в разъездах, а ему надо готовить, стирать, смотреть за
домом.
Мама не говорила еше об одной причине, не желая
огорчать меня. В школе ей сказали, что в седьмой класс меня
не переведут из-за математики.
И я уехал с отцом в село. Быстро сдружился с ребятами
в школе. Полгода, которые я прожил с отцом, не оставили в
памяти особых впечатлений.
Запомнился только праздник Победы. Отмечали его
всем селом. Были танцы, потом устроили пир. Зарезали
огромного быка, мясо разделили на всех по порциям. Мне достались
два жестких кругляша, и я долго не мог понять, что это такое.
Когда узнал, что это доблести быка, аппетит пропал, я отдал
их кому-то, подумав при этом: «Надо же, чтобы от огромного
быка мне досталось это, почему именно мне?»
Осенью отца перевели на работу в высокогорный район.
Было решено, что я поеду с ним.
Мать сшила мне первые настоящие брюки из сатина
василькового цвета. Я очень гордился ими, и когда в тесном
автобусе, зацепившись за что-то, слегка надорвал штанину,
очень огорчился. Тогда мне сатиновые брюки казались
роскошными.
* * *
Казбек перешел в десятый класс и собирался ехать по
окончании школы в Ленинград, поступать в высшее военно-
морское училише. Видимо, в этом выборе не последнюю роль
сыграло то, что там уже учился в юридическом институте его
друг Толик Алексеев. Но мать и отец весь год отговаривали
Казбека отложить Ленинград на год, а пока сдать экзамены в
горно-металлургический институт в городе.
Они понимали, что прожить на стипендию Казбек не
сможет, а помогать ему никакой возможности не было. Да и
63

сама мысль о том, что Казбек будет один в далеком
Ленинграде, была для Марии невыносима.
— Думаю, проучившись год, он уже сам никуда уезжать
не захочет, — мудро рассудил отец.
Жесткое воспитание матери сработало. Брат согласился.
Все случилось, как предсказывал отец. Казбек хорошо сдал
экзамены и поступил на геологоразведочный факультет. С
этого момента с ним произошло удивительное превращение.
Все его прежние привычки, блатные друзья исчезли из его
жизни. Он с головой ушел в учебу, а вскоре начал играть в
баскетбол за факультет, а потом за институт. Он сразу
повзрослел, стал серьезнее, лучше относился к матери, стараясь
во всем ей помогать. Она была счастлива.
Я учился в восьмом классе. На семейном совете было
решено, что школу я должен закончить в горах. Во-первых,
была гарантия, что в школе, где отец работал завучем, мне
простят незнание математики, попросту говоря, дадут на
троечки закончить десять классов, а по остальным предметам,
особенно по литературе, истории, я буду заниматься в полную
силу и хорошо подготовлюсь к поступлению в институт,
разумеется — гуманитарный.
Такая перспектива не то чтобы полностью устраивала
меня, я, конечно же, рвался в город, но уже был достаточно
взрослым, чтобы понимать — иного выбора у меня нет, в
городе я школу не закончу. Три года я должен прожить в горах
с отцом.
Оказалось, что самое трудное — на это решиться,
дальше все пошло проше. Мы жили в маленьком поселке,
состоящем из нескольких корпусов бывшей бельгийской
обогатительной фабрики. Когда-то здесь велись интенсивные
разработки свинцово-цинковой руды. В горах выше поселка я не
раз натыкался на заброшенные штольни.
Производственные помещения были разрушены, но
четыре жилых здания хорошо сохранились. В них размешались
школа, общежитие, интернат, магазин, аптека и даже суд.
Быстрая горная река разделялась на рукава. В
треугольнике, образованном рукавами реки, и находился поселок, а
вокруг возвышались горы совершенно невероятной красоты
с альпийскими лугами, густой растительностью, а выше —
64

снежными вершинами Кавказского хребта. К красоте этой
привыкнуть было невозможно. В горах в зависимости от
времени года все менялось, но каждый период был по-своему
прекрасен, и глубокие снега, когда речка текла едва заметная
под снегом и льдом, и весна, когда все вокруг цвело и
радовало глаз.
И было это совсем рядом, надо было отдалиться от
школы на двадцать-тридцать шагов, и начинался подъем в
скалы или на альпийский луг. Никогда я не был так близок к
природе, никогда не чувствовал ее так хорошо. Она вошла в
мою жизнь, так что я сам себе казался ее органической
частью. Я часто уходил в горы, в заброшенных шахтах находил
куски породы причудливой формы. Любовь к камням осталась
у меня на всю жизнь.
Два десятка учителей, в основном молодых, во главе с
симпатичным директором жили дружно. Они с огромным
уважением относились к Александру Ивановичу, моему отцу,
часто советовались с ним, восхищались его эрудицией и
блестящей речью.
Жили они все вместе на втором и третьем этажах
главного корпуса. Первый этаж занимала школа. Я с отцом
жил в большой комнате. Шкаф, две кровати, тумбочки и
большая чугунная печка с трубой, уходившей в стену, в обший
дымоход — вся обстановка комнаты. Я смастерил полки для
книг, мама постаралась создать с помошью салфеток и
скатертей некое подобие уюта. Она приезжала каждый месяц
на неделю. Я радовался ее приезду, так как скучал по матери.
Приезд ее вносил оживление, отец старался больше времени
проводить с нами. Мама готовила вкусные блюда, стараясь
всячески нам угодить. Особенно хороши были, как всегда,
пироги.
С едойдело обстояло гораздо лучше, чем в городе. Была
мука, сало, масло, яйца. Тех денег, которые получал отец, на
еду хватало, и даже удавалось выкроить на жизнь Казбеку и
матери.
Я довольно быстро привык к новым условиям жизни. У
меня хорошо получалось любое рукоделие. Ешеживя в городе,
я сам научился шить себе обувь из кусков кожи и
автомобильных покрышек, которые в то время заменяли кожу на
65

подметки. Я понимал, что те единственные ботинки, которые
у меня были, никак не могли служить для игры в футбол.
Приходилось шить обувь самому. Долго наблюдал, как
портные шьют кепки, и однажды из остатков ткани сшил себе
кепку-восьмиклинку. Сшил, разумеется, не на машинке, а
руками. Никому в голову не приходило, что это я сшил сам.
Мать была удивлена и похвалила. Теперь здесь мне это все
пригодилось. Я должен был готовить, чинить одежду и,
конечно же, добывать дрова.
Обычно дрова заготавливались до снега. Для этого я
отправлялся в горы с остро отточенным топориком и большим
свернутым мотком веревки. Поднявшись довольно высоко,
находил рошицу березовых деревьев и рубил самые крупные,
не трогая молодняк. Срубленные деревья очишал от мелких
веток и листьев. Затем стволы нужно было донести до начала
уходяшего вниз кулуара, русла, образованного сходяшими
вниз снегами, камнепадами или грязевыми потоками. Обычно
такое русло шириной от двух-трех метров на самом верху
расширялось по мере приближения к реке и могло быть внизу
шириной в несколько десятков метров.
Стволы надо было связать комлями. Получалось нечто
вроде большого пучка из стволов — более тяжелого впереди
и с веером сзади. По крутому руслу связку надо было
подтолкнуть, и она, набирая скорость, мчалась вниз, увлекая за собой
поток камней. Доезжала связка до самого низа к реке, там
шла тропа. Затем я возвращался домой. Утром с кем-нибудь
из друзей, взяв в деревне осла и веревки, мы находили связку,
рубили ее на полутораметровые поленья и, погрузив на
ишачка двумя вязанками, отправлялись домой. Дома бревнышки
надо было нарубить, наколоть и сложить наверху в комнате
или коридоре. Несколько таких походов — и запас на зиму
был готов. До снега березовые поленья просыхали и зимой
весело трещали в печке, давая устойчивый долгий жар.
В первую зиму учителя оценили мой способ заготовки
дров, и следующей осенью трое молодых учителей
отправились со мной, решив заготовить дрова вместе.
Я возглавлял экспедицию, стараясь не показывать, как
горжусь этим. Именно это меня и подвело. Очень
осторожный, когда бывал один, тут я потерял бдительность. Пона-
66

чалу все шло хорошо. Мы нашли большую рошу с высокими,
стройными березами, нарубили и сложили большую, длинную
связку. Прочно затянули веревками и спустили вниз с тем,
чтобы подготовить еше несколько. Связка помчалась вниз,
набирая скорость, но потом раздался треск, и она
остановилась, а ее пышный веер поднялся к небу в виде павлиньего
хвоста.
— Наверное, уткнулась в какое-нибудь бревно, я
сейчас, — и я прыжками начал спускаться вниз.
В горы я ходил в калошах, надетых на толстые
шерстяные носки и для надежности привязанных к стопе крепкими
кожаными ремешками.
За торчашими ветками ничего не было видно. Прижав
несколько веток, я вскочил на связку и сделал несколько шагов
вперед. Уже потом, много раз вспоминая это, я удивлялся
своей неосторожности. Когда я сделал еше шаг, связка вдруг
наклонилась, и моему взору открылась жуткая картина.
Дальше за связкой ничего не было, никакого склона, там была
пропасть, где-то далеко внизу лежала пирамида каменной
осыпи, копившаяся веками. Инстинктивно я отпрянул назад
и рванулся вверх. Как я оказался на добрый десяток метров
выше, потом никак понять не мог. Связка, тяжело
перевалившись, улетела вниз. Я понял, что ошибся, это было другое
русло, и повел всех дальше. В конце концов, нам удалось
заготовить дрова на всех, после чего мы вернулись домой.
Ночью я увидел все произошедшее во сне. Я видел осыпь
во всех подробностях: мелкие камни на вершине, все более
крупные внизу и огромные глыбы у основания этой горы. И
все это далеко внизу, на несколько сот метров. Это расстояние
я должен был пролететь прежде, чем разбился о камни.
Разбудил меня отец. Он был напуган.
— У тебя температура. Ты кричал во сне.
— Папа, это сон, мне приснился сон, ты не волнуйся, —
успокаивал я отца.
Мысль, что это лишь сон, что сам я жив, радостно билась
в сознании. Отец ушел. А я долго не мог заснуть, боясь вновь
увидеть страшный сон. Прошло больше месяца, пока этот
ужас наконец перестал мне сниться.
67

Ошу я так ничего и не сказал, понимая, что тот запретит
мне ходить в горы. Теперь я был осторожен и внимателен,
осознав, что горы наказывают за легкомысленное к ним
отношение.
С товарищами по школе у меня складывались хорошие
дружеские взаимоотношения. Они тянулись к знаниям,
учились старательно, не пропускали занятий. В интернате жили
те, чей дом находился за 15-20 километров. Остальные же
добирались до школы из сел, расположенных в 3-5
километрах, и чтобы попасть в школу вовремя, они вставали в 5-
6 часов утра. И тем не менее, в дождь, в снег, а зачастую и в
метель, они приходили вовремя, мокрые, озябшие, но всегда
внимательные на уроках. К мне они относились с
восхищением. Уважение у них вызывало мое умение обращаться с
топором, сноровка, они знали, что я все делаю по дому сам,
им нравилось, что я не отстаю от них в занятии спортом. В
большинстве своем это были крупные, очень сильные
физически парни. Они запросто крутили на турнике «солнце»,
кидали на спор огромные булыжники, это было нечто вроде
толкания ядра, боролись. Во всем этом я старался от них не
отставать, а в чем-то, например, в волейболе, значительно
их опережал. Восхищались они и моим отличным знанием
русского языка. Им это казалось чудом. Часто, пошептавшись
между собой, они подходили ко мне и спрашивали:
— А скажи Тимур, что такое... — и называли новое для
них слово, выжидающе смотрели на меня.
Чаше всего я отвечал сразу, чем приводил всех в
восторг, а иногда, если слово означало несколько разных
предметов, подробно объяснял, что, как и почему.
— Когда ты успел всему этому научиться? — искренне
удивлялись они.
Мне это было приятно, и все же приятнее было, когда
они признавали меня равным в умении делать мужскую
работу по дому.
Однажды я, оседлав осла, съездил за два десятка
километров в кошару. Надо было отвезти продукты пастухам.
Когда на следующее утро я уезжал, пастухи нагрузили осла
двумя большими вязанками отличных дров. На обратном пути,
решив сократить дорогу, я пошел тропами, и речку пришлось
68

перехолить вброд. Неглубокая, едва ло пояса, река была
однако очень быстрой, на середине осел поскользнулся и,
испугавшись, рванул вперед, свалив вязанки. Чертыхаясь, я
подхватил уносимые течением вязанки и, благо речка была
неширокой, выволок их на берег. Отдышавшись, стал решать,
как же вновь погрузить на осла две вязанки. Я уже был
достаточно сильным, и поднять одну вязанку до уровня седла
мог. Но что толку, их надо было поднять одновременно и
привязать к седлу.
Поднять обе вязанки было не под силу даже очень
сильному взрослому мужчине, это было ясно даже дураку. У
берега росла небольшая роша. Я нашел два рядом стоящих
дерева и с помошью топорика, с которым никогда не
расставался, отрубил нижние ветки так, чтобы на них можно было
уложить одну вязанку. Я укрепил вязанку на ветках, вторую
положил на землю напротив и, загнав осла так, чтобы вязанка
оказалась прямо напротив седла, с противоположной стороны
поднял вторую вязанку, собираясь одновременно надеть их
петлями на седло. Осел совершенно спокойно дал завести
себя в промежуток между вязанками и остановился.
— Молодей, — похвалил его я, — понимаешь, что я хочу
сделать.
И тут же убедился в том, что осел действительно понял
мой замысел, ибо в тот момент, когда я уже почти подтянул
вторую вязанку до седла, осел неторопливо вышел вперед и,
не уходя далеко, принялся жевать травку. Вязанку пришлось
опустить.
— Перестань валять дурака, — строго приказал я ослу.
И вновь завел осла, потом взялся за вязанку и... в
последний момент осел вновь без суеты прошел вперед.
Это повторилось и в третий, и в четвертый раз. Со
стороны можно было подумать, что два осла придумали такую
вот забавную игру, в которой один ишачит, а второй его
разыгрывает. Разыгрывал, конечно, не я.
«Неужели он умнее меня? — подумал я. — Плюнуть на
все, уехать без дров. Но ведь все узнают, что я их потерял.
Позор!»
Я ходил возле деревьев, угрюмо поглядывая на осла.
Наконец, что-то придумав, я вновь повел осла к ловушке.
69

Осел, подумав, что я еше не наигрался, вновь охотно зашагал
и в нужном месте остановился. Я собрал все силы, резко
поднял вязанку и одновременно левой ногой изо всех сил ударил
осла по морде. Тот от неожиданности замер как вкопанный.
А я быстро заиепил петли и потом уже, не спеша, затянул
основательно ремни. Осел косился на меня, и мне казалось,
что в его взгляде сквозило уважение.
Когда мы мирно шли по дороге, навстречу попался
знакомый старик. Я вежливо поздоровался. Старик
внимательно осмотрел меня, осла, мокрые вязанки и сказал
одобрительно:
— Ты настоящий горец.
Я ликовал.
* * *
В школе была библиотека, собранная задолго до войны.
Вместе с классикой русской и зарубежной там попадались
книги, неведомо как оказавшиеся в этой библиотеке.
Библиотекарь, молодая учительница, вскоре отдала мне ключи, и я в
любое время мог туда заходить и отбирать то, что казалось
интересным. Отеи в разговоре с мной о литературе настаивал
на том, чтобы я читал не все подряд, а начал бы с классики.
— Человек, не знаюший хорошо Пушкина, Толстого и
вообше классиков, не может считаться грамотным, —любил
повторять отеи.
Я, воспользовавшись советом, начал с классики. Толстой,
Тургенев, Чехов, Лесков — что-то мне нравилось больше,
что-то меньше, но, взяв книгу, я ее непременно дочитывал.
Залпом прочел всего Куприна, Стендаля, Мериме.
Обычно после школы, особенно зимой, я брал книгу и
читал, пока отеи не выключал свет. Как-то оказавшись в
райцентре, я зашел в библиотеку и обнаружил, что есть еше
масса книг, о которых я не знал. С этих пор по два-три раза в
месяц я отправлялся в райцентр и, набрав книг, с трудом
доносил их домой. За два года перечитал почти все, что по
моему мнению представляло интерес.
Чтение занимало все свободное время. Однажды отец
указал мне на это.
70

— Книги — это замечательно, но не слишком ли ты
увлекаешься, тебе следует больше бывать на воздухе.
Но я не мог остановиться. Кто-то сказал, что
ремесленник, который каждую ночь видит себя королем, не менее
счастлив, чем король, который каждую ночь видит себя
ремесленником. Книги погружали меня в иной, яркий
романтический мир и это помогало уйти от скучной однообразной
действительности.
После девятого класса на все лето я уехал в город. Так
случилось, что два последних месяца мама не приезжала,
Казбек готовился к сессии, да и дела, которыми теперь
занималась она вместе с подругой в торговле, отнимали все
свободное время.
За это время я вытянулся и почти догнал в росте брата
и еше больше раздался в плечах. Его и так уже изрядно
поношенная одежда стала мала.
— Придется все покупать, ты из всего вырос, ну и слава
Богу, — заключила мама.
Пришел Казбек со своим другом Толей Алексеевым.
Сначала Казбек в обычной своей небрежной манере начал
со мной разговор, а потом, приглядевшись, подошел ближе.
— А ну, согни руку, — потребовал он, — да напряги
ты ее.
Резким движением я отбросил руку брата и сказал зло:
— Что ты меня как лошадь шупаешь.
— Что-что? — брат удивился. — Я тебе покажу, как со
старшим братом надо разговаривать. — Он сделал шаг ко
мне.
— Попробуй, — сказал я и сжал кулаки.
Внимательно оглядев меня, Казбек задумчиво произнес:
— Пожалуй, не стоит, ты, наверное, сильней меня. Мама,
посмотри, он одет как бродяга.
— Да, очень подрос, — согласилась мать, — пока мы
ему что-то купим, дай ему поносить твои веши.
Брат пожал плечами.
— Пусть берет все, что хочет, — расщедрился он.
С этого дня между нами возникли новые отношения.
Казбек гордился тем, что я стал взрослым, крепким парнем,
но так же быстро оценил и то, что я, как он выразился, «явно
71

прибавил в уме». Заспорив как-то со мной о литературе,
Казбек и Толя Алексеев убедились, что я знаю ее лучше, чем
они оба, из-за чего Казбек окончательно проникся ко мне
уважением.
Мама купила мне хороший пиджак и брюки, туфли и
несколько рубашек. В новой одежде меня было не узнать. Я с
удовольствием оглядывал свое отражение в зеркале. Всегда
считая себя некрасивым, я вдруг с удивлением отметил, что
мне нравится, как сидит костюм.
«Да и вообше, я, кажется, ничего», — с удивлением
подумалось мне.
Этим летом у нас была еше одна радость. Приехала тетя
Шура со всей семьей. Их было уже семеро: тетя, дядя, четыре
девочки и мальчик. Дядю Сергея направили на партийную
работу в Моздок. Он был назначен вторым секретарем
горкома партии.
У них был просторный каменный дом на пять комнат и
небольшой сад. Тетя настойчиво приглашала к себе, и мы
вместе с мамой отправились в Моздок. Приняли нас радушно,
на фоне скромной жизни простых людей в доме тети Шуры
был достаток. Дядя Сережа был очень занят. Тетя объяснила,
что в городе уже несколько дней орудует банда, выдавая себя
за известную «Черную кошку». В те годы любая уважающая
себя преступная группа «работала» под «Черную кошку».
Это было в середине июля, жара стояла страшная, даже
ночь не приносила ни капли прохлады.
В один из вечеров дядя пришел довольно поздно, что
было привычно, но подвыпившим, что было необычно —
спиртное он не употреблял. Он объяснил, что был прием в
честь какой-то делегации. Был он весел, всех смешил,
рассказывал забавные истории. Легли спать очень поздно.
Я спал в большой комнате с дядей и тетей. Все окна
были настежь открыты. У окна стоял стол, на столе швейная
машинка. Слева от окна была кровать дяди, а справа, ближе
к двери, спал я. Тетя, спасаясь от жары, постелила себе на
полу у стола, там было прохладнее.
Неожиданно я проснулся и успел увидеть мелькнувшую
в посветлевшем окне тень. Одновременно раздался крик тети.
— Сережа, воры!
72

Дядя по старой чекистской привычке всегда держал под
подушкой пистолет, второй, подаренный Ворошиловым, лежал
в яшике тумбочки, открывать его строго запрещалось. Дядя,
еше не открыв глаз, сунул руку под подушку, но там пистолета
не было, — спьяну он забыл его туда положить. Но тетя Шура
уже была возле тумбочки.
— Сейчас, Сергей, — крикнула она.
Дядя вскочил с кровати, и едва ноги его коснулись пола,
он взлетел над столом, тетка уже вырвала яшик, схватила
пистолет и кинула его дяде. Поймав пистолет на лету, дядя
поразительно легко перелетел через стол и, когда оказался
на улиае, выстрелил, после чего упал на землю.
Потом выяснилось, что воры влезли в дом перед
рассветом. Они забрали все, что лежало сверху, и даже
ухитрились очистить платяной шкаф.
Вора, уходившего последним, подвела жадность. Уже
сидя на подоконнике, он решил прихватить швейную
машинку, не заметив стоящую за ней на краю стола пиалу. Когда он
взял машинку, пиала свалилась на тетю.
Оказалось, что дядя ранил вора в ногу. В тот же день
банду взяли. На меня все это произвело очень сильное
впечатление. Перед глазами стояла картина, как дядя ловит
пистолет, поворачивается в воздухе и, вылетев из окна,
стреляет.
— Вы действительно целились в ногу?—удивленно
спросил я потом дядю.
— Ну, не убивать же его из-за барахла, — равнодушно
ответил дядя.
— Значит, вы в таком положении еше и целились? —
изумился я.
— Обязательно, — невозмутимо подтвердил дядя. —
Если ты очень быстро движешься, попасть в тебя трудно, а
стрелять в движении не так уж сложно, правда, — тут он
усмехнулся, — пока я научился, во мне несколько дырок
сделали.
Тетя, со свойственной ей практичностью, быстро
возместила потери через распределитель, в результате чего
Казбек взамен пиджака получил отрез на костюм.
73

Больше всего меня удивило, как спокойно
прореагировали на это дядя и тетя. Очевидно, это была привычка
жить в условиях постоянной опасности.
Вскоре мы вернулись в город, и я с радостью окунулся в
привычную беззаботную жизнь. В городе у меня была
компания старых друзей.
Долговязый Шурка был моим сверстником, жил он на
противоположной стороне парка в одноэтажном доме. Когда-
то мы начинали вместе играть в футбол. Путного футболиста
из Шурки не получилось, но мы подружились. Меня удивляла
эрудиция Шурки, он много читал, разбирался в литературе,
говорил прекрасным русским языком, что, впрочем, было
неудивительно — родители его были очень образованными
людьми.
Отец был известным землемером, он показался мне
стариком. Кроме отца, у Шурки была еше Клавдия Васильевна,
пожилая, очень приветливая женшина. Шурка сказал, что она
его тетя, сестра отца. Спустя некоторое время я узнал, что
она была женой его отца и состояла с ним в гражданском
браке. Мать и отец Шурки давно разошлись и, видимо, для
Шурки эта тема была болезненной, он старался об этом не
говорить.
Сблизил нас смешной и нелепый случай. Как-то еше в
классе шестом Шуркин отец и Клавдия Васильевна уехали
ненадолго в Тбилиси, и мать разрешила мне переночевать у
Шурки. Днем мы пообедали, а затем вынесли Шуркину
железную кровать во двор с тем, чтобы кипятком вывести из
нее клопов.
Операция была проведена успешно, и мы завалились
на диван с книжками, которых в библиотеке отца было
множество. Мне была интересна чужая квартира, так не
похожая на мою собственную. Здесь были дорогие старинные
веши, лампы, зеркала, очень красивые бронзовые и
фарфоровые безделушки. Тогда, в двенадцать-тринадцать лет,
Шурка был более развит, чем я, его жизненный опыт был
явно шире, и так случилось, что заводилой в наших занятиях
был Шурка.
74

— Послушай, хочешь выпить? — неожиданно предложил
Шурка.
— Нет, пить не хочу, — не отрываясь от чтения книги,
пробормотал я.
—Да не пить, а выпить, — он подошел к буфету и достал
красивый графинчик. — Туту тетки отличная наливочка есть.
Этот день и вечер мы кутили. Выпили по одной, потом
по второй, и даже по третьей. Стало легко и весело, мы с
Шуркой дурачились и хохотали. И наверное, так весело бы
все и закончилось, но Шурка, подойдя неверным шагом к
буфету, заявил:
— После хорошего вина следует выкурить по сигаре.
По сигаре мы, к счастью, не выкурили, но одну сигару
на двоих Шурка достал из шкатулки.
— Если возьмем одну, он не заметит, — беззаботно
бросил Шурка, имея в виду отца.—Только пойдем во двор, а
то запах останется, тетка догадается.
Двор у них был маленький, зато соседей — всего одна
семья, так что мы без помех устроились за каким-то
сарайчиком и закурили.
Как выяснилось, и Шурка, и я сигару курили в первый
раз. Делали мы это старательно, резко потянув, передавали
сигару друг другу- В очередной раз Шурка отказался взять
сигару, лицо его страдальчески сморщилось, и он,
отвернувшись, издал странный спазматический звук. Очень скоро
начало рвать и меня. Рвало нас долго и основательно.
Лишь после того, как мы избавились от завтрака, обеда
и наливочки, эта мука прекратилась. Шатаясь, мы добрели
до дивана и свалились. Потом, часто вспоминая этот эпизод,
мы припоминали детали и покатывались со смеху. Именно
после этого случая мы и сдружились. Позже я многое узнал о
Шурке, его семье, и еше больше привязался к другу. Жизнь
Шурки и его близких была совершенно иной, странной, но
привлекательной.
Однажды я, случайно зайдя в магазин рано утром,
увидел у винной стойки Шуркиного отца. Судя по тому, как ему
улыбнулся продавец и, не дожидаясь слов, налил стакан
коньяка, я понял, что Шуркин отец здесь частый гость. Он
медленно выпил полный стакан, закусил предложенной конфетой,
75

положил на стойку деньги и, поблагодарив кивком головы,
вышел.
Меня это удивило. Я привык к тому, что вино на столе в
доме было только в случае прихода гостей. И всегда это было
за хорошим столом, с тостами, разговорами. А вот так, словно
стакан воды, в одиночку, молча... Я был в недоумении, но
другу ничего не сказал. Инстинкт подсказал мне, что Шурке
это будет неприятно.
Гораздо интересней было у Шуркиной матери. Шурка
бывал у нее дважды в день. Дело в том, что Шурка был
обжорой. При своей долговязой худобе он поглошал массу еды.
Завтракал он дома, у отца. Потом отправлялся к матери. Там
он завтракал второй раз, благо мать уходила на работу к
десяти утра. Затем он обедал у отца и приходил к матери к
концу дня. Там он обедал и ужинал, а затем успевал на ужин
домой. При этом он, пожалуй, занял бы одно из первых мест
в конкурсе на самого худого человека, если бы таковой
проводился.
Мать Шурки, Мария Александровна, была
очаровательной, очень стройной женщиной. Она казалась много моложе
своих лет, с трудом верилось, что ей уже за сорок. Работала
она художественным редактором в республиканском
издательстве, блестяще знала русскую и зарубежную литературу,
была остроумна и по-доброму насмешлива. Отчим, Владимир
Владимирович Аермонтов, приходился каким-то очень
дальним родственником великому поэту.
— Седьмая вода на киселе, — говорил Шурка.
Он недолюбливал отчима, что не мешало ему признавать
его талант и гордиться им.
Владимир Владимирович был прекрасным художником.
Была у него страсть — лошади. Он окончил Петербургскую
академию художеств, был много старше Марии
Александровны. Во время войны был ремонтером, отбирал молодняк
для кавалерии. Мария Александровна была с ним, в казармах,
в окопах, прошла с ним всю войну.
Принадлежность к Лермонтовым была не просто
легендой. Отец Владимира Владимировича был генералом царской
армии, добровольно перешел на сторону Советской власти и
76

закончил свою жизнь смотрителем дома-музея М.Ю.
Лермонтова в Пятигорске»
Владимир Владимирович был высоким, стройным. Его
благородный облик, очень красивое лицо с орлиным носом
точно сошли с портретов высокопоставленных русских
сановников. Он был блестяще образован, невероятно обаятелен и
так же добродушно насмешлив, как и его жена.
Меня они приняли с первого раза приветливо и
сердечно. Знакомство с четой Лермонтовых сыграло в моей жизни
определяющую роль.
Формирование моего духовного облика,
художественного вкуса, отношения к жизни произошло под влиянием
именно Владимира Владимировича и Марии Александровны.
Жили они в отдельной большой комнате старого
одноэтажного особняка. Дверь с улицы открывалась прямо в
комнату. Никакой передней или прихожей не было. Как сказал
один их приятель: «С места — в карьер».
Комната, тесно обставленная красивой старинной
мебелью, казалась мне очень удобной и уютной, хотя скорее это
ошушение возникало от атмосферы дружелюбия и тепла.
У меня и Шурки был друг Вовка, живший во дворе
напротив. У Вовки была сестра Мария, родители называли
ее Маней, так же ее звали близкие друзья.
Взрослея, я и Шурка по очереди влюблялись в Маню,
потом влюбленность прошла, но близкие, дружеские
отношения остались.
Всюду мы ходили вчетвером: в кино, в театр. Особенно
любили ходить на соревнования по боксу и борьбе. Именно
эти виды спорта бурно начали развиваться в Осетии в конце
пятидесятых. Известных борцов и боксеров знал весь город,
их уважали, гордились ими.
В среде молодежи были очень популярны розыгрыши.
Особенно они привились в спорте. Как-то на чемпионате
РСФСР мы стали свидетелями одного из них. Еще на
начальной стадии чемпионата должны были встретиться боксер
среднего веса Гуревич, он представлял Осетию, и москвич
77

Соколов. Соколов был чемпионом РСФСР, тридцатилетним
опытным боксером, он был одним из фаворитов чемпионата.
Поскольку у Гуревича не было никаких даже теоретических
шансов на победу, он решил доставить друзьям удовольствие
и разыграть Соколова. Сразу после того, как боксеры
коснулись перчатками друг друга в знак приветствия и немного
отступили, Гуревич резко бросился вперед и нанес Соколову
два точных удара по носу. Никто, а уж тем более Соколов, не
ожидал такой прыти от явно более слабого противника.
Соколов замер и, проведя под носом перчаткой, обнаружил кровь.
Глаза его зло блеснули, и он бросился вперед, но Гуревич
был к этому готов, он быстро отступил в свой угол, а тренер
тут же выбросил полотенце в знак капитуляции.
Соколов остановился, ибо по правилам бой был
остановлен. Тут только до Соколова дошел розыгрыш.
Отвернувшись, он понуро отправился в свой угол, а публика, довольная
шуткой, долго смеялась. Гуревич был героем дня. Если бы
ему удалось невероятное, и он бы побил Соколова в бою, то
и тогда вряд ли он заслужил бы столько аплодисментов.
Хорошую шутку ценили даже выше, чем нокаутируюший удар.
Мы особенно любили соревнования по борьбе. В этот
год целая группа осетинских борцов стала убедительно
побеждать в различных соревнованиях, и все с нетерпением
ждали Чемпионата СССР, который должен был проводиться
в Осетии.
У сборной Осетии появился новый тренер, то ли грузин,
то ли армянин, никто толком не знал, его еше не видели, но
про него уже рассказывали историю, как он сдавал экзамены.
Дело в том, что образования у него не было, и чтобы
присвоить ему звание старшего тренера, спортивное начальство
решило провести формальный экзамен за седьмой класс.
Затея была дурацкой. Уже немолодой человек был посажен
перед столом, за которым сидела экзаменационная комиссия.
Выяснилось, что ни о Пушкине, ни о Лермонтове тренер даже
не слыхал. Не знал он ни математики, ни физики. Но по мере
того, как обнажалась его интеллектуальная
несостоятельность, он все больше наливался кровью, и когда учитель химии
предложил поговорить об этом предмете, тренер встал во
весь свой огромный рост и рявкнул:
78

— Ты мне химии не мими, давай на ковер, — и двинулся
к столу.
Учителей снесло словно ветром, но аттестат тренер
получил. То ли он оказался действительно хорошим тренером,
то ли сами ребята были хорошо подготовлены, но к радости
многочисленных болельщиков местные спортсмены уверенно
лидировали. Не обошлось и без курьезов.
На чемпионате очень строго наказывали за пассивное
ведение борьбы. Стоило судьям убедиться, что спортсмен
намеренно уклоняется от схватки, бой останавливали и
виновнику засчитывали поражение. В паре с кем-то боролся очень
хороший грузинский бореи. В пылу борьбы ему разорвали
плавки, и через трико стало видно то, что обычно скрывают.
Первыми это заметили судьи и стали громким шепотом
взывать к спортсмену, требуя, чтобы он покинул ковер. Решив,
что его обвиняют в пассивном ведении борьбы, он огрызался
и с ковра не уходил, вновь и вновь бросаясь на противника.
Трико предательски выставляло его достоинства напоказ. Но
бореи в пылу борьбы ничего не замечал, на судейские
призывы не реагировал. Все это заметила публика, начали
раздаваться смешки, потом громкий смех, и, наконец, зал
разразился хохотом. Возмущенный борец, не чувствуя, что он почти
голый, вышел к публике и закричал:
— Ха-ха?! Что «ха-ха»? Что имеем, то и показываем, —
имел он в виду, разумеется, технику боя.
Вечером, после дневных прогулок, мы собирались у
Вовки и Мани и, расположившись на веранде, разговаривали,
спорили, обсуждали просмотренные фильмы, спектакли,
соревнования. Заканчивались «посиделки» около полуночи,
и мы расходились по домам.
Этим летом я окончательно решил, что буду поступать
в следующем году на юридический факультет Московского
университета. Шурка мечтал о сцене и собирался поступать
в театральное училище тоже в Москве.
Узнав о моем решении, Владимир Владимирович
отобрал в своей библиотеке книги, которые, по его мнению,
мне следовало прочесть. Среди книг были сочинения Кони,
речи Плевако и труды других видных юристов.
79

Перечитав эту блестящую литературу, я окончательно
утвердился в выборе будущей профессии. Ею должна была
стать юриспруденция.
Как-то вечером, придя по обыкновению к друзьям, я
увидел незнакомую девушку. Все сидели на веранде и весело
болтали. Усадив меня, Маня предложила:
— Познакомься, Тимур, это Женя. — Я пожал
протянутую руку.
— Женя, — красивым низким голосом произнесла
девушка.
— Тимур, — с трудом пробормотал я.
— Женя живет с бабушкой в Махачкале, а здесь живет
ее мама, ты ведь Ленку знаешь, — это ее старшая сестра.
Она уже поступила на физмат и приехала сюда на месяц
отдохнуть, — протараторив все это, Маня возобновила
прерванный моим приходом разговор.
Речь шла о каком-то фильме. Я с трудом вникал в суть
разговора и старался не смотреть на Женю, но как только
чувствовал, что она смотрит в сторону, украдкой поглядывал
на нее. Шурка и Вовка изо всех сил выпендривались перед
Женей, острили, поддевая друг друга. Маня побежала в
комнату готовить чай и попросила Женю помочь ей. Когда они
уходили, я посмотрел им вслед и отметил, что Женя очень
стройная, что у нее удивительно красивые ноги, и от этого
еше больше смутился.
Я был целомудренным молодым человеком. Будучи
лидером в компании мальчишек, а теперь парней, я терялся,
когда приходилось общаться с девушками. Маня в счет не
шла, она была другом. Мои представления об отношениях
между мужчиной и женщиной исходили из того, что я видел
с детства во дворе. Это были грубые и откровенные
отношения, которые во мне вызывали брезгливость и отвращение.
Мальчишками мы часто наблюдали за поведением взрослых,
но простота их отношений никак не походила на те
возвышенные, романтические истории, о которых я читал в книгах. Я
никогда не целовался, никогда у меня не было девушки, к
которой я бы относился иначе как к другу.
Я не понимал, что со мной происходит теперь и был
растерян. Мне хотелось все время смотреть на Женю, но я
80

не смел этого делать. Хотелось, чтобы этот вечер не кончался,
но Женя ушла раньше, и мне стало все неинтересно, я вскоре
тоже ушел. На следующий день я пришел раньше, но долго не
решался войти во двор, так как казалось, все сразу поймут,
отчего я пришел раньше. И, конечно же, поймет она, от этой
мысли мне вовсе стало плохо.
Наконец, я все же решился, и когда вошел во двор, они
все уже были на месте.
«Сейчас пойду и посмотрю ей прямо в глаза», — решил
я в отчаянии.
Затем подошел, посмотрел ей в глаза и произнес:
— Здравствуйте, — как будто обращался ко всем.
— Здравствуй, — ответила она.
«О Боже, этот голос... — подумал я. — И она мне сказала
«здравствуй», на «ты», как это удивительно хорошо.
В этот вечер я немного расслабился, пару раз даже
пытался сострить, но мне показалось, что лучше бы я этого
не делал.
На следующий день мы пошли в кино. Девочки шли
впереди, а ребята за ними. Я, не таясь, разглядывал ее. «Какая
она стройная, какая красивая у нее походка, какое чудное
платье», — думал я.
Через несколько дней я понял, что влюблен в Женю
безнадежно, и ничего поделать с собой не мог. Я хотел ее
видеть, только видеть. Однажды перед сном я вспомнил ее
фигуру, ноги и представил ее в своих объятьях. Эта мысль
ужаснула. Как можно себе такое представить с Женей! Нет,
никогда! Почему-то мне казалось, что сама мысль об этом
может запачкать, унизить.
Вечером следующего дня я пришел, как обычно, к
ребятам и с ужасом увидел, что Жени нет.
— А где Женя? — не удержался я, стараясь говорить
как можно равнодушнее.
— Она пошла к приятельнице бабушки забрать
фотографии, наверное, она сегодня не придет, — сказала Маня.
«Какие фотографии? Зачем они бабушке?» —
пронеслось в моей голове.
Вскоре, сославшись на то, что обещал помочь матери в
домашних делах, я ушел.
81

«Наверно, не надо было уходить, они обо всем
догадались. А, впрочем, какая разница, все равно — пусть думают,
что хотят», — равнодушно решил я.
Я думал о том, что мне все безразлично, что интересует
меня только Женя, и если ее нет, то пусть все катится к черту.
Я медленно шел, понимая, что все погибло, что пройдет еше
несколько дней, и она навсегда уедет, и жизнь моя потеряет
смысл. Я никогда не смогу признаться ей, уговорить ее
приехать следующим летом, а потом... Что было бы потом, я не
представлял, зная, что у меня не хватит духа сказать ей, что
люблю ее и не могу без нее жить.
Уже темнело, когда я увидел, что навстречу идет какая-
то девушка. Я сразу понял, почувствовал, что это она. Мы
встретились. Женя, поздоровавшись, спросила:
— А почему ты не там?
— Тебя не было, — глядя ей в глаза, сказал я и
совершенно неожиданно добавил:
— А я без тебя совсем не могу-
Она смотрела мне в глаза, в сумерках ее глаза были
совершенно черными и ласковыми. Взяв меня за руку, сказала:
— Ты проводишь меня.
— Женя, —только и смог выговорить я.
— Пойдем, — Женя мягко потянула за руку.
Мы расстались поздно ночью. В ее дворе уже все спали.
За весь вечер ни я, ни она не сказали ни слова о любви. Но в
то же время все, о чем мы говорили, было только об этом.
Она рассказывала мне о своей бабушке, о том, как она
поступала в институт, о своей кошке, о городе. Я рассказывал ей о
горах, о своей жизни там. Говорил о том, о чем никогда не
говорил никому. Мне казалось, что она должна все обо мне
знать, и я должен знать о ней все. Потом, ночью, я не мог
уснуть, вспоминал все, о чем она рассказывала, и это казалось
таким важным и таким милым.
И вдруг одна мысль пронзила меня: как же я жил до
встречи с ней, как я мог считать, что все нормально, если ее
не было рядом? Теперь я не мыслил себя без Жени.
Каждый вечер мы встречались и, взявшись за руки,
ходили по улицам до поздней ночи, разговаривая о чем-то,
находя все новые и новые темы для разговора, узнавая друг
82

друга все ближе. Я рассказал ей, что чувствовал, увидев ее
впервые, и час за часом описал каждый вечер. Признался,
как тяжело было вечером расставаться, с каким нетерпением
я ждал новой встречи.
Женя молча сжимала мои пальцы. Это было признанием
в любви.
В один из вечеров, когда я собирался на свидание с
Женей, пришел Казбек с Толей Алексеевым. Толя нравился
мне, он был высоким, красивым парнем, остроумным и
добрым. Учился он в Ленинграде в юридическом институте.
Дальнейшая судьба его сложилась трагически. По
распределению Толя оказался в прокуратуре на строительстве Волго-
Дона. На этой великой мясорубке коммунизма он в конце
концов спился и умер совсем молодым. Видно, его добрая
душа не могла принять мерзкой действительности,
окружавшей его там.
Неожиданно Казбек предложил мне пойти с ними.
Прежде я был бы счастлив. Приглашение означало, что меня
признают равным, а стало быть, взрослым. Но через час свидание
с Женей, как быть?
— Хорошо, — согласился я, — у меня есть час времени.
Мы отправились в центр. Зайдя в первую же гостиницу,
Казбек с Толей направились в буфет.
— Три по сто с прицепом, — привычно бросил бармену
Толя.
Перед нами поставили по сто граммов водки и по кружке
пива. Я, глядя на брата и Толю, тихо выпил водку и, стараясь
не гримасничать — водка была теплой и мерзкой на вкус, —
запил пивом. Потом мы пошли дальше, и в следующей
гостинице повторилось то же самое.
Я пил очень редко и мало, в основном легкое сухое вино.
В желудке стало тепло, но голова была ясной и легкой.
Выяснив, что времени у меня осталось пятнадцать минут, я с
достоинством попрощался и отправился на свидание.
Женя уже ждала. Стараясь не дышать в ее сторону, я
принялся что-то ей рассказывать. Как всегда, мы удалились
от центра и, взявшись за руки, брели темными улочками.
Внезапно я почувствовал, что если немедленно не совершу
одну естественную надобность, то...
83

«Вот сейчас, — думал я, не слушая, что мне говорит
Женя, — вот в эту подворотню, нет, в следующую».
Мы зашли за угол. Я, придравшись к какому-то слову,
сказанному Женей, бросил ей резкую фразу и, круто
развернувшись, стараясь не бежать, пошел за угол. Там нырнул
в подворотню.
«Боже мой, что теперь будет, — думал я, — когда же
кончится это проклятое пиво!»
Когда, наконец, журчание закончилось, я бегом
помчался за угол. Женя неторопливо шла впереди. Я догнал ее и,
схватив за руки, извинился.
— Прости, на меня что-то нашло.
— Ты сегодня выпил, — спокойно произнесла Женя и,
улыбаясь, добавила: — Надеюсь, это бывает редко?
Я с жаром принялся уверять ее, что это чистая
случайность. Женя тихо смеялась, и до меня вдруг дошло, что
она все поняла.
В последний вечер мы почти не разговаривали, и только
когда поздно ночью подошли к ее дому, она сказала, что будет
писать мне и ждать от меня писем. Мы еше долго стояли,
держась за руки, и молчали.
Женя вздохнула:
— Нужно идти.
Я освободил ее руку, неожиданно она прижалась ко мне
и поцеловала в губы. Ничего не успев сообразить, я услышал,
как ее каблучки гулко простучали по ночному двору.
Глупо улыбаясь, я долго стоял, потом пошел не спеша,
чувствуя на губах поцелуй Жени. Почему-то хотелось плакать,
но чувствовал я себя самым счастливым человеком.
«Она меня любит», —думал я, невольно улыбаясь.
Эту ночь я провел без сна.
Вскоре я уехал в горы к отцу. Каким унылым казалось
теперь здесь все, я чувствовал себя одиноким и несчастным.
Каждый день дважды я ходил на почту в надежде получить
письмо, но ничего не было. На почте смотрели на меня с
любопытством, так как никогда прежде я писем не получал.
Через несколько дней я уже перестал их ждать, отчаяние
сменилось тупым безразличием.
84

Однажды кто-то постучал в дверь нашей комнаты. На
пороге стояла девочка с почты.
— Вот,—она протянула мне три письма,—тебе пришли
письма. — Сломалась почтовая машина и десять дней в город
за почтой не ездили, возьми.
— Спасибо, —только и сумел пробормотать я.
Закрыв за ней дверь, я дрожащими руками открыл
письмо, бормоча:
— Она писала, а эти идиоты... машина у них сломалась...
кретины...
Из конверта выпала фотография Жени. Я жадно
вглядывался в милое лицо, шепча:
— Женя, Женечка...
Наконец, успокоившись, я положил письма в
хронологическом порядке и не спеша прочел их.
Она писала в первом письме, каким скучным казался
ей дом, и вообще все вокруг, как ей тоскливо без меня, но в
конце третьего письма написала, что нужно подождать, что
время пролетит быстро, надо только полностью отдаться
делам, чтобы на тоску не было времени, что ей нужно хорошо
закончить первый курс, а мне подготовиться к поступлению
в институт. Закончилось письмо вопросом, почему не отвечаю
на ее письма.
Я тут же сел писать ей письмо... и вдруг обнаружил, что
не знаю, как это делать. Это было первое в моей жизни
письмо, до сих пор я никогда никому не писал. Тогда я решил
рассказать ей в письме все, что со мной произошло за эти
дни, про поломку почтовой машины, про ее изумительные
письма, про то, что если письма задержатся, то она не должна
волноваться. Письмо получилось очень длинным, листки едва
уместились в конверте.
Мы писали друг другу через день. Нам было интересно
все, что происходило с каждым из нас, все казалось важным.
Я много читал, много занимался спортом. Теперь у меня была
цель. Женя должна гордиться мной. Мы будем встречаться
на летних и зимних каникулах, все время будем вместе, о
будущем более отдаленном я не задумывался, оно казалось
очень далеким, и ломать над этим голову не стоило, тем более
что ближайшее будущее было ясным и заманчивым. Однако
85

все последующие события разрушили мои планы. На
семейном совете было решено, что этим летом я в Москву не поеду.
Мама не представляла себе, как она сможет отпустить меня
одного в Москву, я казался ей еше ребенком. Никакие
протесты и даже слезы не помогли. Мать была непреклонна.
Под честное слово матери и отиа, что в следующем году
они отпустят меня в Москву, я согласился поступать на
историко-филологический факультет в пединститут. Легко
сдав экзамены, я с нетерпением ждал приезда Жени. Вскоре
она приехала, и мы вновь встречались и, взявшись за руки,
гуляли до поздней ночи.
Каждый раз, идя на свидание с Женей, я давал себе
слово, что поцелую ее. И каждый раз не решался. Что же
удерживало меня? Я понимал, что на этом наши отношения
не остановятся, а то, что может произойти дальше, пугало и
казалось невозможным.
Приехал Шурка. Он поступил в Москве в институт, но
не в театральный, а в нефтяной. Он долго рассказывал, как и
почему это случилось, но я понял только, что конкурс был
очень большой, и Шурка решил пробовать счастья на
следующий год. Еше в десятом классе он сошелся с учительницей
биологии из их школы. Звали ее Надежда Ивановна.
— Но для меня она Недда, — важно говорил он и
рассказывал, как соблазнил ее, как долго она отказывалась
целоваться с ним.
— Понимаешь, — с видом опытного сердцееда
философствовал он, — Недда сказала, что если женшина отдает
губы, она отдает все.
Мне хотелось сказать Шурке, что в этом случае
население земного шара было бы гораздо многочисленнее, чем
сегодня, но понимал, что Шурка на все это смотрит глазами
влюбленного человека и на подобное замечание обидится.
Поэтому молча выслушивал Шуркины советы. Впрочем,
вскоре я убедился, что Шуркин опыт к моим отношениям с
Женей никак не применим.
Случилось это после того, как я увидел Недду. Шурке
не терпелось показать ее другу, он назвал место и время их
свидания в парке, и я смог ее хорошо рассмотреть. Это была
здоровенная баба с Шурку ростом, с симпатичным, чутьлоша-
86

диным лицом и мошным бюстом, впрочем, она вся была
весьма в теле. Я, представив хрупкого Шурку в ее объятьях,
поежился. А самое главное, было ей между тридцатью и сорока.
«Связался черт с младенцем», — промелькнуло в голове
у меня. Хотя, естественно, Шурке я сказал, что Недда мне
понравилась.
— Да она не может не нравиться, — пылко воскликнул
Шурка. — Она настоящая женшина.
Поскольку я не знал настоящих женшин, то промолчал.
* * *
Вскоре произошло одно, казалось бы, незначительное
событие, но впоследствии оно трагически повлияло на жизнь
нашей семьи.
Как-то днем, возвратившись с тренировки, я застал мать
в слезах. Она рассказала мне, что поссорилась с женой Кнур-
никова-старшего.
Еше совсем недавно эта семья жила скромно и бедно,
но в конце войны старший сын Жора, здоровый, туповатый
парень, работавший на заводе, преобразился. Он стал хорошо
одеваться и явно поменял место работы. Поначалу на это
никто не обращал внимания, мало ли как поворачивается
жизнь человека. Все выяснилось, когда однажды он приехал
на машине с шофером и в военной форме офицера НКВД.
Кнурниковы, еше недавно тихая, незаметная семья,
стали всячески подчеркивать свое превосходство, что,
впрочем, не произвело во дворе особого впечатления, но
теперь все старались держаться от них подальше.
Прошло немного времени, и Жора женился. В их доме
появилась женшина много старше Жоры. Худая, с черными
горяшими глазами, она неслышно проходила по двору,
недобро глядя на соседей. При взгляде на нее у всех возникала
только одна ассоциация: гадюка. Даже на этом небольшом
худом теле головка казалось маленькой, а плотно
прилизанные, словно лакированные волосы усиливали это впечатление.
— Ведьма, — сказал о ней кто-то.
Иначе за глаза ее не называли. Именно с ней
поссорилась мать. Я успокаивал ее, но мать, качая головой,
повторяла:
87

— У нее мерзкий глаз, она принесет нам несчастье.
Я вскоре забыл об этом инциденте, потому что был
слишком занят собой. Я стал чувствовать, что в наших с Женей
отношениях что-то разладилось. Она все чаше предлагала
посидеть с ребятами, говорила, что ей не хочется гулять.
Часто, во время прогулок, она задумывалась о чем-то,
невпопад отвечала на мои вопросы.
Однажды днем мы пошли в горы. Она устала и легла на
траву. Я о чем-то спросил ее, но она не ответила, молча
глядела в небо. Сидя рядом с ней, я старался не смотреть в
вырез ее платья, там хорошо была видна нежная белая грудь.
Меня вдруг охватило страшное желание наклониться и
поцеловать ее грудь.
Словно что-то почувствовав, Женя взглянула на меня и
отвернулась. Я не мог решиться. Оба мы замерли, потом Женя
резко поднялась. Я пошел за ней.
— Я завтра уезжаю, — не оборачиваясь бросила она.
— Как?.. — от неожиданности я остановился.
Она повернулась ко мне и сказала без выражения:
— Я уезжаю в Цей, мама купила мне путевку, хочет,
чтобы я отдохнула.
— Но как же... — я был растерян.
— Это всего на две недели, а потом я приеду, и у нас
еше будет время. Не расстраивайся, я буду тебе писать, —
она взяла меня за руку.
Уехала Женя утром. И снова я тосковал по ней, и к этому
примешивалось мысль, не дававшая мне покоя. Я чувствовал,
что веду себя с Женей совсем не так, как ей бы хотелось.
Чего она ждет от меня? Когда казалось, что я это знаю, мне
становилось не по себе.
— Знаешь, как сказал кто-то из великих, — поучал меня
Шурка, — любовь — это костер, и если не подбрасывать в
него дрова, он угаснет.
~ Вздор, — отмахивался я.
— Ну, хорошо, давай поговорим откровенно, —
неожиданно предложил Шурка.
— Давай, — вяло согласился я.
— Вы уже встречаетесь больше года, так?
88

— Год и двадцать дней/— машинально уточнил я,
поскольку давно вел счет дням нашего знакомства.
— Вам уже по девятнадцать, правильно?
Я кивнул.
— Тебе не кажется, что ваши отношения остановились
на точке замерзания? — с плохо скрываемой насмешкой
спросил Шурка.
— Что ты имеешь в виду? — я хмуро посмотрел на друга.
— А то, что ты давно должен был сделать ее
женщиной, — уверенно произнес Шурка.
— Ты идиот, — возмутился я.
— Нет, это ты идиот, — покачал головой Шурка, —
неужели ты не понимаешь, что она ждет этого, что она давно
к этому готова.
Он внимательно посмотрел на меня и вдруг понял все.
— Да ведь ты еше ни разу по-настояшему не поцеловал
ее, — уверенно произнес он.
— Как это — по-настояшему? — тупо спросил я.
— Это когда поцелуй долгий, нежный, — мечтательно
заговорил Шурка, — потом ты целуешь шею, потом,
расстегнув верхние пуговицы, целуешь одну грудь, потом—другую.
— У нее нет там пуговиц, — возразил я и вспомнил
нежную белизну ее груди.
— Ну значит, оттягиваешь слегка вырез платья, —
нашелся Шурка.
Я вспомнил необъятный бюст Недды, но ничего не
сказал. «Похоже, что эта бабиша здорово его подучила», —
подумал я, а вслух сказал:
— Но она ведь девушка, ты понимаешь это или нет?
— Ты рассуждаешь, как старая бабушка, — возмутился
Шурка. — Ты ведь любишь ее, а она тебя.
— Ну и что, ведь это... — я замялся.
— Если вы любите друг друга, значит, в этом нет ничего
плохого, значит все, что между вами происходит, всегда будет
чисто и естественно.
Шурка открыто высказал то, что тайно мучило меня, от
этого я еше больше расстроился.
Вечером мы пили втроем легкое вино. У Вовки было
какое-то торжество, и он купил две бутылки Кахетинского.
89

Шурка с видом знатока смаковал вино и рассказывал о
московской жизни.
Пришла Маня, пригубила вино, и несколько раз взглянув
на меня, сказала:
— Ты не должен обижаться на Женю, поехать в 1Лей ей
рекомендовали врачи, у нее что-то неблагополучно с легкими,
— и увидев мое резкое движение, добавила быстро: — Нет,
ты не волнуйся, ничего страшного, это просто для
профилактики.
«Так вот в чем дело, — подумал я, и словно камень
свалился с моей души. — Значит, дело вовсе не в том, что
говорит Шурка».
— Почему же она мне ничего не сказала? — удивился я.
— Она и мне ничего не сказала, — пожала плечами
Маня, — я узнала это от ее матери.
Я успокоился. От Жени пришло два письма, хорошие,
теплые письма, она писала, что очень скучает, не дождется,
когда окончится срок путевки.
Потом вдруг перестала писать. Мной овладело
предчувствие беды. Я послал Жене телеграмму, но не получил
ответа. Писать я тоже перестал, а еше через неделю Шурка и
Вовка пригласили меня отметить какое-то событие. С тяжелым
сердцем я пришел вечером к ним. Пили сухое вино, как
обычно, разговаривали, а потом Маня ушла печь пирожки и
Шурка, стараясь поделикатнее все изложить, сообшил мне,
что приехал какой-то его приятель и сказал, что Женя в 1Лее
встречается с парнем по имени Тимур и назвал фамилию. Я
знал этого парня, мы играли в разных командах в юношеском
футболе. Это был очень красивый, высокий парень, всегда
хорошо одетый, его отец был каким-то важным человеком.
— Завтра Тимур приезжает, мы все у него выясним, —
добавил Шурка.
Я молча встал и ушел. Друзья, понимая, что со мной
происходит, не стали удерживать. Муки ревности терзали
меня. Мысль о том, что я, боявшийся поцеловать Женю, так
преданно и целомудренно любивший ее все эти долгие
месяцы, так легко и просто был предан, не давала мне покоя. Я не
спал всю ночь, весь день лежа читал, вечером никуда не
пошел, никого не хотел видеть, ничего не хотел слышать, на
90

душе была только пустота. Впервые в жизни у меня опустились
руки, не хотелось жить.
Вечером пришли Шурка с Вовкой и рассказали, что с
Тимуром они разговаривали. Он сказал им, что действительно
они с Женей вместе ходили на танцы, прогулки, в кино.
— Ничего такого у них не было, — заключил Шурка.
Я молчал.
—Ты не думай, — вмешался Вовка, — снамибылХачик,
он сказал, что если тот врет, то он ему отрежет уши, пусть
лучше признается, тогда ему ничего не будет, он ведь не
виноват, что она сама... В обшем, он поклялся, что ничего не было.
Я знал Хачика, это был отъявленный бандит, с которым
мы когда-то вместе играли, теперь он был известным
уголовным авторитетом.
— Ладно, не будем об этом, — угрюмо произнес я, —
давайте договоримся, ничего больше о ней слышать я не хочу.
Кончено все.
Последние дни каникул я с Шуркой проводил у
Лермонтовых. Видимо Шурка рассказал им о Жене, Владимир
Владимирович и Мария Александровна всячески развлекали
меня, и я сделал вид, что полностью пришел в себя, даже
пытался шутить.
Я знал, что Женя вернулась. Вовка и Шурка уговаривали
меня пойти вечером к Мане, но я наотрез отказывался. Я не
мог простить Жене, что она не писала и даже не ответила на
мою телеграмму. «Она меня предала», — твердил я себе.
Однажды вечером Шурка с Вовкой открыто сказали мне,
что пришли по просьбе Жени. Она умоляла меня встретиться,
хотела все объяснить. Помолчав, Вовка сказал:
— Она просила передать, что любит тебя.
Я не пошел к ней, а через день Женя уехала. Потом Маня
рассказала, что Женя плакала и во всем обвиняла себя.
— Она думала, что своим молчанием вызовет твою
ревность, — печально сказала Маня и добавила тихо: — Оба вы
дураки. Так любить друг друга и так глупо мучить...
Маня разрыдалась и ушла в комнату.
Полюбив, я всегда отдавал всего себя, это не зависело
от того, был ли это мужчина или женщина, но при этом я
требовал того же от объекта своей любви. Одно фальшивое
91

слово или поступок могли разрушить мое чувство. Поэтому
никогда в моей жизни не было ни одного по-настояшему
близкого друга.
Я всячески старался забыть Женю. После первой же
тренировочной игры меня взяли в институтскую сборную по
футболу. Я играл в волейбол и баскетбол за факультет. При
своем среднем росте я обладал редкой прыгучестью. С каждой
игрой набирался опыта и вскоре стал ведущим игроком в
футбольной команде. Наша институтская сборная была одной
из тройки лучших команд в республике. Учился я хорошо,
хоть и частенько пропускал из-за футбола лекции, но, как
правило, педагоги смотрели сквозь пальцы на мои пропуски,
потому что на семинарских занятиях я проявлял блестящие
знания.
С Казбеком у меня установились хорошие, на равных
отношения. Мать гордилась моими успехами, хотя ворчала
по поводу чрезмерного увлечения спортом.
Боль от разрыва с Женей понемногу начала утихать. Я
все реже встречался с Маней и Вовой, Шурка уехал в Москву,
но отношения с Владимиром Владимировичем и Марией
Александровной укрепились еше больше. Два, а то и три раза
в неделю я приходил к ним и подолгу общался. Обычно
Владимир Владимирович рисовал, что никак не мешало ему
беседовать со мной, а позже приходила Мария Александровна и
кормила нас обедом.
— Мама, ты бы дала нам чего закусить и... — далее
Владимир Владимирович хмыкал, и мы получали по большому
бутерброду с колбасой и по рюмочке водки.
Лермонтовы меня искренне любили, свою нежность к
Шурке Мария Александровна переносила на меня, а Владимир
Владимирович, по его признанию, получал удовольствие от
общения со мной.
В тяжелую минуту они показали себя как истинные
друзья. Приближался Новый год. Уже было решено, что летом
отец насовсем вернется в город. Осенью он должен был к
двадцатипятилетию педагогической деятельности получить
награду — орден Ленина.
Перед Новым годом мать запасала продукты, а за два
дня до праздника купила барашка. Привезли его два каких-
92

то мужика, они же и должны были его зарезать. То ли нож
был тупым, то ли они не знали, как это делается, но мучили
они несчастное животное долго. Когда наконец с трудом
зарезав барана они ушли, мать расплакалась. Я не понимал, что
произошло, почему мать расстроилась.
— Это к несчастью, — твердила она мрачно.
На следующий день пришел какой-то человек и,
понизив голос, сообщил маме, что отца забрали в НКВД и
привезли в город.
— Я знала, я знала... — твердила мать и принималась
плакать.
Она куда-то ходила, что-то пыталась выяснить, однако
все было бесполезно. «Да, он арестован. Как и почему
неизвестно. Передачи пока не принимают».
—Это ведьма, это Кнурниковы, — шептала мать, — будь
они прокляты.
Но чаше всего она впадала в прострацию, неподвижно
сидела, смотрела перед собой и молчала. Так могло
продолжаться и час, и два. Казбек и я были растеряны и не знали,
что с ней делать. Потом она вновь приходила в себя, что-то
готовила, с кем-то говорила, но только затем, чтобы опять
потом замереть и в оцепенении просидеть несколько часов.
Когда пришло время сдавать экзамены, я машинально
ходил в институт, но заниматься не мог. Преподаватель
советской истории, сморщенный маленький и злобный осетин,
поставил мне двойку. Это был неожиданный удар. Меня
лишили стипендии. Сейчас, когда мы были вынуждены экономить
каждую копейку, хуже этого ничего придумать было нельзя.
В институте уже было известно об отце. Педагоги, а многие
из них хорошо знали отца, начали избегать меня. Я понял,
что та двойка — тоже не случайность. Но оказалось, что на
педсовете меня многие поддержали, и было дозволено
пересдать предмет, но стипендию мне не вернули. Благо, что
хоть Казбек сдал все успешно, теперь мы жили на одну его
стипендию.
Вскоре состоялся суд над отцом. Мать, брат и я пришли
раньше назначенного времени. Я пошел в туалет, и когда
собирался выходить, дверь в коридор распахнулась, и два
вооруженных солдата ввели отца.
93

Я бросился к отцу, но один из солдат преградил мне путь.
— Назад, — жестко скомандовал он.
— Не нужно, сынок, — тихо по-осетински сказал отец.
Я отступил.
— Выйти, — также коротко приказал солдат.
Я молча вышел.
Суд был коротким. Адвокат, назначенный
«милосердным» судом, пожал плечами:
— Двадцать пять лет, пятьдесят восьмая...
Но мать уже не слышала его. Он продолжал что-то
бубнить, но мы с братом увели ее. Несколько последующих
дней прошли, как в тумане. Мать молча лежала в постели, не
отвечая на наши вопросы. Казалось, что она ничего не слышит.
Есть она отказывалась, когда я приносил ей еду, лицо ее
мучительно искажалось, и она начинала плакать. На третий день
мы с братом стали на колени перед ней и расплакались от
беспомощности. Мама долго смотрела на нас, потом сказала:
— Не бойтесь, я не умру, мне, проклятой, Бог дал
слишком сильное здоровье.
Вечером она встала, съела немного хлеба и выпила чай.
Потом она сходила в город и узнала, что отцу можно
передавать посылки. Теперь один раз в две недели мать и я ходили
к серому зданию НКВД, там через окошечко у нас принимали
посылки.
Через несколько дней к нам в дом пришли с обыском.
Их было трое: один офицер в чине капитана и два
лейтенанта. Я ушел в спальню, открыл книгу и сделал вид,
что читаю. Два младших офицера прошли к этажерке возле
письменного стола и начали листать книги, встряхивая их. В
моей душе нарастала ненависть к ним, к их спинам,
стриженым затылкам. От них мерзко пахло дешевым одеколоном
и сапогами так, что меня начало мутить.
Между книгами стояла коробка, в которой хранились
письма Жени. Я вдруг увидел, что один из офицеров взял
коробку и собирается достать письма.
На меня накатила горячая волна. Я знал, к чему это
может привести. Однажды, после игры, в раздевалке меня
начал задирать один из ребят—Витька. Кличка его была Псих.
Он любил затевать драки и был хорошим боксером, а по-
94

скольку все знали, что его братья известные в городе бандиты,
с ним все старались не связываться. Я довольно резко ответил
Витьке. В раздевалке все замолчали. Мы были в одних трусах,
у Психа в руке была его мокрая от пота майка. Неожиданно
он хлестнул майкой меня по лицу и тут же набросился. Кровь
стучала у меня в висках, стало жарко, волна злости
захлестнула меня. Правой рукой я схватил Витьку и с силой
оторвал его от себя, а левой рукой сильно ударил его в лицо.
Тот отлетел в угол, из разбитых губ текла кровь, он с ужасом
смотрел на меня. Тут же все повисли у него на руках, кто-то
поташил Витьку в медпункт, я только увидел ярко красную
пятерню на его боку, след своей руки.
— Теперь тебе не жить, — сочувственно сказал кто-то
мне, но в тот момент меня это не испугало.
Вечером я незаметно взял нож брата и пошел в город,
решив, что прятаться бессмысленно, лучше уж идти им
навстречу. Как ни странно, меня никто не тронул. А еше через
несколько дней на тренировке подошел Псих и при всех
сказал:
— Извини, Тимур, я сам виноват.
После этого мой авторитет окончательно укрепился.
Сейчас знакомое состояние накатывающей горячей
волны вновь охватило меня. Где-то в уголке сознания билась
мысль, что этого делать нельзя, но руки мои уже ухватили
большой мраморный письменный прибор, который я хотел
обрушить на голову офицера. Внезапно на мою руку легла
другая сильная рука и прижала ее к столу.
— Не сходи с ума, — негромко по-осетински произнес
голос, я повернулся и увидел капитана.
— Отставить, — резко скомандовал он младшим
офицерам и те замерли.
— Что в шкатулке? — вежливо спросил.
— Письма моей девушки, — выдавил я.
Капитан взял коробку и спросил:
— Разрешите взглянуть.
Я молча кивнул.
Бегло просмотрев письмо, капитан вернул его в коробку
и поставил ее на место. Вскоре они ушли, но я не мог
подняться, тело парализовала чудовищная слабость. Только
95

теперь я понял, что едва не совершил непоправимое. Со
временем друзья в институте начали держаться уже не так
отчужденно, но теперь уже я не мог преодолеть своей
неприязни. Круг обшения я ограничил матерью и отчимом Шурки,
Вовкой и Маней.
На следующий день я по обыкновению пришел к
Лермонтовым. Владимир Владимирович был дома, он обрадовался
мне, достал графинчик, рюмочки, мы выпили. Еше раньше,
когда отиа арестовали, Владимир Владимирович расстроился,
но не стал особенно распространяться на эту тему.
Лермонтовы избегали говорить со мной об отце, и я понимал, что
они не хотят бередить рану.
— Что-то случилось, — уверенно определил он.
Я не удержался и рассказал все.
— Все это очень плохо, — мрачно изрек Владимир
Владимирович и, помолчав, заговорил:
— Меня арестовывали трижды, — увидев мой
удивленный взгляд, он повторил, — да, да, трижды! Был такой
период, была команда ликвидировать всех бывших, вот тогда
меня и забрали. Допрашивали, держали по нескольку месяцев,
но в конце концов отпускали.
— Как? — удивился я.
— А вот так, ничего не могли доказать, — Владимир
Владимирович усмехнулся, — а последний раз мне прямо
предложили работать на них.
— И что же?
— А я в течение нескольких минут рассказывал их
генералу, как выглядят его агенты, — он снова усмехнулся, —
и как неумело и бестолково они работают, какие идиоты его
следователи, неграмотные и злобные дураки, которые допрос
правильно провести не могут.
— Ну и что?
— Он посмотрел на меня и сказал: а я вот работаю с
этими, потому что других нет.
— И чем же все закончилось?
— Отпустил, сказал, что больше трогать меня не будут,—
ответил Владимир Владимирович и продолжил задумчиво,—
в том, что они дергали таких как я, была своя логика: прокля-
96

тые графья ла князья все потеряли, советскую власть
естественно ненавидят и будут против нее бороться.— Он помолчал,
затем продолжил: — А то, что делается сейчас, это совсем
другое, таким образом управлять много легче. Одну половину
посадить, вторая будет бояться, поэтому и хватают по
доносам, по анонимкам. Тебе и Казбеку надо быть все время
настороже, вас могут провоцировать, вызывать на разговоры.
Помни, их люди есть везде, везде их уши, поэтому будьте трижды
осторожны, никогда никому не доверяйте, предать могут не
потому, что хотят, а потому, что боятся: ты не донесешь —
на тебя донесут. Долго так продолжаться не может, это —
агония.
Больше он никогда к этому разговору не возвращался.
Пришла весна. Отец по-прежнему находился в лагере
недалеко от города. Все, у кого родные были в лагере, знали,
что со дня на день будет этап, и их близких увезут в сибирские,
мурманские или другие лагеря. Вскоре этот день настал, и
хотя официально никто об этом извешен не был, все знали —
этап завтра. Тут же мать собрала передачу, и мы втроем
отправились в лагерь. Возле ворот стояла огромная толпа.
Как можно ближе подойдя к забору, люди, с надеждой увидеть
своих, вглядывались сквозь колючую проволоку. Мы с
матерью и Казбеком подошли к воротам. Неожиданно я
увидел, что за воротами у калитки стоит с винтовкой... отец
Мани и Вовки.
Я так быстро пошел к воротам, что мама не успела
удержать. Манин отец увидел меня, переменился в лице и,
внезапно оглянувшись, быстро сказал:
— Твой отец в третьем бараке от ворот. Если деньги
есть, передай ему деньги.
Я вернулся к матери, она достала кошелек и вынула из
него все деньги. Схватив деньги и посылку, я вновь вернулся
к калитке. По дороге мне сунули несколько записок,
прошептав: «Передай».
— Быстро, через пять минут ты должен вернуться.
Но я уже шел вдоль бараков. Вошел в третий барак и
почти сразу увидел отца. Тут же подошли люди, небритые,
уставшие. Я отдал записки, все разошлись, и мы с отцом
остались наедине.
97

— Завтра нас отправляют, — тихо заговорил отец, —
куда — не говорят, но как только привезут, я вам напишу. —
Он замолчал.
— Перелай маме, — губы его задрожали, — я знаю, что
испортил вам жизнь, но я не хотел... — Он справился с собой
и спокойно продолжал:
—Это машина, слепая, страшная машина. Берегите себя,
будьте осторожны, никому не доверяйте, и что бы вам ни
говорили, вы должны знать: я ни в чем не виноват. Я всегда
буду молиться за вас. — Он обнял меня и подтолкнул к
дверям.— Уходи.
Я не помнил, как оказался у калитки. Манин отеи
облегченно вздохнул.
— Нашел? — тихо спросил он.
Я кивнул и ушел, забыв поблагодарить его.
Вскоре после этого мать снова занялась торговлей,
зарабатывала деньги, каждые пятнадиать-двадиать дней она
отправляла отцу посылки. Адрес был известен, письмо от него
пришло довольно скоро. Он бодрился, писал, что работа у
него легкая, и он надеется, что его освободят.
Я старался как можно больше заниматься спортом,
много читал, готовился летом ехать в Москву. Теперь почти
каждый день после лекций я приходил к Лермонтовым.
Все эти самые тяжелые в нашей жизни месяцы тетя Шура
постоянно помогала.
Мама не смела ездить в Моздок, понимая, что первый
же донос может навлечь страшную беду на семью крупного
партийного работника. Время от времени поздно вечером
оттети приезжали какие-то люди и привозили продукты, либо
передавали деньги.
Но мама понимала, что сестре самой трудно,
подрастали пятеро детей, и это требовало больших расходов. Поэтому
однажды мама решила обменять нашу квартиру на меньшую
с доплатой. Поменялись мы с дальними родственниками,
полученные три тысячи позволили немного вздохнуть.
Мы переехали в одну комнату, расположенную над
аркой двухэтажного старого дома, населенного беднотой.
— Ничего, — успокаивала мама, — через два года
Казбек закончит институт, и мы все уедем отсюда.
98

Однажды ближе к вечеру пришел Вовка, он долго и
путано объяснял, что дома у них какое-то событие и Маня просит
меня прийти в гости.
Идти мне не хотелось, но мама поддержала Вовку, и я
нехотя уступил.
Когда мы пришли, я замер в дверях.
За столом сидела... Женя.
Первой мыслью было уйти, но меня остановил взгляд
Жени, она смотрела с мольбой. Маня вскочила.
— Ну, чего ты застрял в дверях, — она толкнула меня к
столу и усадила рядом с Женей.
Вовка и Маня болтали, перебивая друг друга. Женя и я
молчали. Время от времени она робко взглядывала на меня.
Пили сухое вино. Вовка дергал меня, я коротко отвечал.
Потом Маня вскочила и потащила за собой Вовку:
— Мы сейчас сходим в гастроном и назад, — объяснила
она и уволокла Вовку.
— У тебя каникулы? — выдавил наконец я, не глядя на
Женю.
— Мне Маня написала, я все знаю, — неожиданно
тонким голосом заговорила Женя, — тебе тяжело, я знаю
как тяжело... и я решила...
Я увидел, как дрожат ее тонкие пальцы, она пыталась
унять дрожь и крепко сжала руки, но они не слушались и
продолжали вздрагивать. И вдруг волна нежности к этим
дрожашим рукам, к этому тонкому от волнения голосу
накрыла меня, я обнял Женю, она уткнулась носом в мою
шеку, и я почувствовал слезы на своей шеке, плечи ее
вздрагивали. Я крепче прижал Женю к себе, вдруг поняв, что
каждый день разлуки не переставал ее любить, скорее
наоборот, любил ее еще больше. Шелуя меня в шею, она
бормотала тихо:
— Боже, какой я была идиоткой, ты ведь даже не целовал
меня... Я решила тебя позлить... Дура, какая дура... Но как ты
мог поверить?.. Ты ведь знаешь, что я принадлежу только тебе,
знаешь ведь, знаешь...
Я повернулся к ней и поцеловал ее глаза, сначала один,
потом другой, потом она потянулась ко мне губами. Я
прижался к ним и начал целовать ее долго, стараясь не причинить
99

ей боль. Это было страшно приятно, губы у Жени были
горячие, влажные и очень нежные.
«Наверное, это имел ввиду Шурка», — мелькнула мысль
и исчезла. Я снова и снова целовал ее, видел счастливое, такое
красивое лицо. Казалось, упала какая-то преграда, которая
стояла между нами, и я чувствовал Женю так, словно мы долго
были близки.
Первой пришла в себя Женя.
— Ой, я вся зареванная, пойду умоюсь. — Она убежала
за занавеску.
«Какое счастье, как хорошо», — думаля, чувствуя себя,
словно после тяжелой болезни, когда еше организм слаб, но
новые соки бродят в нем и дают ошушение силы и желание
жить.
Она вернулась, села рядом, тихо прошептала:
— Я думала, что умру, я совсем не могу без тебя жить.
— Я тоже.
Она прижалась ко мне, мы молчали, потом ее рука нашла
мою руку, и я стал гладить и целовать ее пальцы. Я не отнял
их, когда ворвались Вовка и Манька с батареей бутылок. Сразу
все поняв, Манька закричала торжествующе:
— Ага, я говорила тебе, говорила!
— Ну, говорила, только давай пожрать чего-нибудь, —
отбивался Вовка.
Я смотрел на них и молча улыбался.
Опять пили легкое сухое вино, дурачились, острили.
Женя все время молчала, счастливо улыбаясь, открыто
прижималась к моему плечу, словно боялась снова меня
потерять. От счастья я обалдел. Острил, рассказывал смешные
истории, слышал счастливый смех Жени и переполнялся
радостью.
Я очень рассмешил их историей с Шуркиными
открытками. Когда Шурка уезжал на занятия в Москву, Мария
Александровна, зная, что писем он писать не любит, подписала
несколько десятков открыток примерно такого содержания:
«Жив, здоров, учусь хорошо, очень вас люблю. Привет из
Москвы. Шурка». Он должен был раз в неделю опускать
открытку в почтовый ящик.
100

— Так вот, все эти открытки он привез с собой, когда
приехал домой на каникулы, — под обший смех закончил я.
Это был, конечно же, день счастливых чудес. Мы еще
смеялись по поводу открыток, когда после стука открылась
дверь, и возникла долговязая фигура... Шурки.
— Легок на помине, — сквозь смех прокричал Вовка и
упал с табурета.
Естественно, всех это развеселило еше больше. Когда
Маня, наконец, все объяснила Шурке, он тоже начал радостно
ржать. Шурка рассказал, что играя в баскетбол за факультет,
он потянул связки и получил освобождение от занятий на
десять дней. Я, вспомнив пословицу «беда не приходит одна»,
подумал, что счастливые события тоже любят ходить
компанией.
Разошлись мы поздно, договорившись на следующий
день встретиться пораньше. Это было воскресенье.
Утром, когда мы встретились у Вовки, Шурка, выходя
курить, позвал меня на веранду. Затянувшись папиросой,
спросил меня со значением:
— Ну, ты готов?
— К чему? — с недоумением спросил я.
Шурка сообщил, что этим вечером, ближе к ночи, он
встречается с Неддой в школе.
— Ты понимаешь, дома у нее мать, мы обычно после
десяти встречаемся в школе, в кабинете биологии. Я рассказал
Недде, сегодня она готова отдать вам свой кабинет, а у нее
есть ключи от кабинета физики, так что решайте.
— Что? — спросил я, хотя прекрасно понял, о чем идет
речь.
— Неужели ты не понимаешь, если ты упустишь этот
шанс... она ведь приехала к тебе...
Я не слышал, что втолковывал Шурка, вспоминал слова
Жени: «Ты ведь знаешь, я только твоя».
— Хорошо, — прервал я Шурку, — когда?
— В десять мы должны быть возле школы, — торопливо
заговорил Шурка, — скажем, что идем к матери и отсюда
пойдем.
Днем Женя заметила, что я нервничаю.
101

— Что-то случилось? — спросила она тихо.
Мы все вместе сидели у Вовки. Между Шуркой и Вовкой
затеялся очередной диспут, и Манька горячо поддерживала
Вовку, они громко спорили, не обрашая внимания на Женю
и меня.
Я отрицательно покачал головой.
— А что?
Наконец решившись, я заговорил тихо:
— Ты сказала, что хочешь быть моей.
— Аа, — кивнула Женя.
— Сегодня Шурка встречается со своей биологичкой в
школе, она нам может дать ключ от своего кабинета. — И,
помолчав, спросил: — Ты согласна?
Женя, не глядя на меня, сказала едва слышно:
— Да, — и добавила, — только я очень боюсь.
— Я тоже, — неожиданно для себя сказал я. — Значит,
пойдем.
Женя молча кивнула. Вечером возле школы мы
дождались десяти часов, наконец Шурка скомандовал:
— Пошли!
Я взял Женю под руку и почувствовал, как она дрожит.
— Не бойся, — шепнул я.
— Хорошо, — упавшим голосом ответила Женя.
Мы вошли с черного хода, в коридоре Недда,
посторонившись, сказала тихо:
— На первом этаже сторож.
Мы шли по лестнице, уличные фонари давали достаточно
света, поднялись на третий этаж. Шурка открыл дверь
кабинета, и мы вошли. Шурка отвел меня в сторону и зашептал:
— Вон, видишь на том столе черная ткань, это чтобы
накрывать приборы, постелишь ее на пол, а сверху ваши
пальто. В двенадцать я вам постучу, будем вас ждать в конце
коридора. Запри за мной дверь.
В кабинете было тепло и тихо. Женя стояла у окна, зябко
обняв руками плечи, и смотрела на улицу. Я подошел к столу
и осторожно снял с приборов и посуды большое плотное
покрывало. Постелил его на полу, потом сверху положил свое
пальто. Проделав это, я подошел к Жене и, обняв за плечи,
повлек за собой.
102

«Что я делаю!» — с ужасом подумал я. Она послушно
пошла. Я снял с нее пальто и положил рядом. Усадив Женю
на свое пальто, сел рядом, потом осторожным движением
уложил ее и лег сам. Женю била дрожь, я взял ее пальто и
укрыл нас обоих, обнял ее, и мы замерли.
Все это мы проделали молча, словно боясь нарушить
тишину. Я поцеловал Женю, она робко ответила. Вспомнив
уроки Шурки, я осторожно расстегнул пуговицы кофты и
начал целовать грудь. Женя тихо вздыхала. Я все больше
возбуждался, рука моя опустились вниз, я поднял юбку и
обнаружил под ней рейтузы. Осторожно приспустив их, я
обнаружил плотные панталоны и только под ними—трусики.
Все это я чуть оттянул вниз, обнажив живот, и лег на Женю.
Она замерла. Я расстегнул брюки и попытался что-то сделать.
Наверное, продолжалось это очень долго и бесполезно,
потому что пришел я в себя от того, что Женя тихо попросила:
— Пожалуйста, мне очень тяжело.
Я осторожно откинулся от нее, натянул трусы и брюки
и вдруг почувствовал, что трусы мои увлажнились. Я откинул
голову и замер. Я проклинал себя, понимая, что опозорился
перед Женей. Все мое возбуждение ушло, осталось только
чувство стыда. Женя лежала совершенно неподвижно. Так
прошло довольно много времени.
«Все кончено», — думал я.
Женя поднялась на локте и заглянула мне в глаза.
— Мы оба ничего не умеем? — тихо спросила она.
Я молчал. Она поцеловала меня, потом еше раз. Я
отвечал на ее поцелуи, потом сам начал целовать ее, и вдруг
почувствовал себя вновь сильным.
— Ты боишься мне сделать больно? — спросила Женя,
прижавшись губами к моему уху.
— Наверное, надо все снять, — так же на ухо
прошептал я.
— Как, совсем все? — испугалась Женя.
— Нет, только внизу.
— Хорошо, — она покорно легла.
Я осторожно снял с нее все по очереди. Я сдерживал
себя, боясь причинить ей боль.
103

-^ Я боюсь, ты понимаешь? — шепнула она.
Я сумел сдержать себя и сделал то, о чем она просила.
Потом укрыл ее и лег рядом.
— Мне хорошо, только немножко больно. — Она
целовала меня. Мы лежали тесно прижавшись, она гладила меня,
что-то шепча.
— Что? — переспросил я.
— А это совсем не страшно, — повторила Женя.
Утром, когда мы встретились, я посмотрел ей в глаза.
Она улыбнулась и поцеловала меня.
— Я себя чувствую какой-то другой, — призналась Женя.
— Я тоже, — кивнул я и добавил, — ты самая
замечательная на свете.
В конце дня мы пошли к Мане.
Весь вечер Женя не отходила от меня, сидела рядом, не
стесняясь ребят, мы целовались. Я был горд и счастлив.
Расстались мы очень нежно, договорившись писать. В
этот раз у меня не было боли от разлуки, я был спокоен, так
как знал — отныне Женя принадлежит только мне.
Чтобы не осложнять уход из института, я не стал сдавать
летнюю сессию, и мне вернули документы. Я считал себя
хорошо подготовленным к поступлению, но на всякий случай
решил подстраховаться. Булат, с которым мы вместе играли
в юношеской команде, уже закончил первый курс
Московского университета и играл за сборную в футбол. Уезжая,
Булат дал мне письмо к тренеру команды МГУ с напутствием:
— Если на тренировке покажешь хорошую игру, считай,
ты в университете, экзамены будут просто формальностью.
Хотя я знаю, что ты хорошо подготовился.
В Москве меня встретил Шурка, и мы вместе съездили в
университет. Я сдал документы, потом разыскал тренера и
отдал ему письмо Булата.
— Хорошо, — кивнул тренер и сказал в какое время на
следующий день я должен явиться на тренировку. Потом, уже
в конце дня, мы с Шуркой уехали под Москву, где жили
родители отца Шурки, и там переночевали. На следующий
день после игры тренер сказал мне:
104

— В деканате я скажу, думаю, все будет в порядке. — И
добавил: — На тройки сможешь сдать?
— Почему на тройки? — обиделся я. — Я готовился.
— Тем лучше, — кивнул тренер, — как только сдашь,
найди меня на кафедре, надо будет общежитие получше
получить, и вообше... — многообещающе произнес тренер.
Я не понял, что именно имел в виду Виктор Павлович,
так звали тренера, но почувствовал, что все складывается
хорошо. Вечером Шурка и я встретились с Яшкой, школьным
товарищем Шурки, он приехал поступать в мединститут. В
парке Горького выпили по два бокала пива. У Яшки тоже все
складывалось хорошо. Настроение у нас было прекрасное.
На следующий день должен был быть первый экзамен. С
Шуркой договорились, что встретимся поздно вечером у бабки с
дедом под Москвой.
Вместе с другими абитуриентами я стоял у аудитории, в
которой должен был проходить экзамен. Неожиданно
услышав свою фамилию, я оглянулся. Секретарь деканата снова
назвала мою фамилию. Я подошел к ней.
— Пройдете в..., — она назвала номер комнаты. — Там
мандатная комиссия, вас туда вызывают.
Все дальнейшее я помнил очень смутно. Какая-то дама
вернула мои документы и долго и путано объясняла, что я
опоздал и в этом году поступать не смогу, и наконец видя,
что я ничего не могу понять, понизив голос, сказала:
— Все дело в вашем отце, с такой статьей, по которой
он осужден, вы к нам поступать не можете.
Тогда я все понял. Молча взял документы и ушел. Вышел
на улицу. Казалось, ничего не изменилось, но для меня все
стало иным.
Последние годы я мечтал о том, как стану студентом
юридического факультета МГУ. Я знал, что это сложно, но
был к этому готов, а последний год так усиленно занимался,
что у меня не было сомнений — все будет в порядке.
Уверенность возросла после разговора с тренером. Но то, с
чем я столкнулся, вдруг разом опрокинуло все мои
представления о жизни, о системе, о государстве, в котором я жил и
считал себя его гражданином. Опрокинуло Веру.
105

Я шел бездумно, прошел Красную плошадь/ оказался на
набережной, машинально прочитал надпись на табличке:
«Софийская набережная». Название было очень знакомо.
Опершись о гранитный парапет, я попытался вспомнить, где
слышал о такой улице. И вспомнил, очень отчетливо вспомнил
милую рыжую девчонку Риту. Несколько месяцев она с отцом
и матерью жила после войны в нашем дворе в бывшей
квартире Воробьевых. Отец ее был каким-то военным
генералом, его отвозила и привозила большая блестящая машина.
С Ритой у нас было нечто вроде детской романтической
любви, впрочем, совершенно ребячьей. Уезжая, она оставила
мне свой адрес. Софийская набережная... номер дома и
квартиры я уже не помнил.
— Аа и зачем это сейчас, — подумал я, как вдруг
услышал жесткий голос:
— Ваши документы, — передо мной стоял милиционер.
Я достал паспорт, милиционер тщательно его
просмотрел, сверил фотографию с оригиналом и, не возвращая
паспорт, спросил строго:
— Что вы здесь делаете?
— Приехал поступать в МГУ, — удивленно ответил я.
— А чего вы ишете здесь, на Софийской?
Я рассказал. Милиционер был немолод, почему-то
оглянувшись по сторонам, он сказал внушительно:
— Парень, у тебя паспорт просрочен. Я тебя мог бы
арестовать, чтобы хорошенько все проверить, но вижу, что
не врешь, поэтому слушай, что я тебе скажу. Сиди все время
в своем МГУ, сдавай экзамены и никуда не высовывайся, а
потом первым делом продли паспорт. В этой стороне вообще
не появляйся. Ты меня понял?
Я кивнул. Надо полагать, что я ничего не понял, так как
после целого дня бесцельных хождений по Москве я не нашел
лучшего места для отдыха, нежели Александровский сад под
Кремлевской стеной. Наверное, именно поэтому меня никто
не беспокоил. Шло время, было уже совсем темно, но я не
мог себя заставить ехать на вокзал, а потом электричкой за
город. На самом деле, я не хотел сейчас никого видеть, не
хотел слышать сочувственных слов, не хотел ничего. Так я
просидел до поздней ночи и уснул, сидя на скамье.
106

Проснулся я от того, что кто-то тряс меня за плечо.
Передо мной стояла в простеньком платьице улыбающаяся
девушка со шлангом в руке. Из шланга била струя воды в траву.
Весело улыбаясь во весь белозубый рот, она спросила:
— Хорошо выспался, красавчик?
Я смотрел на нее. Платье прилипло к ее телу,
подчеркивая прелести хорошо развитой фигуры, и я невольно
улыбнулся.
— Чему радуешься? — улыбалась девица.
— А ты вся мокрая, — глядя на нее, я не мог сдержать
улыбку.
Девушка смутилась, она поняла, что я имел в виду, затем
вновь заулыбалась и, внимательно посмотрев на меня, сказала:
— А ты хорошенький.
Это были первые добрые слова, которые я услышал за
прошедшие сутки, и хотя был весьма невысокого мнения о
своей внешности, слова эти мне были приятны. Я вдруг
увидел, как весело блестит мокрая трава, услышал, как щебечут
в саду птииы, почувствовал, как ласково греет солнце.
— Послушай, а хочешь встретиться через два часа? —
неожиданно предложила девушка. — Возле метро, в девять,
под гостиницей Москва, — она кивнула головой в сторону
гостиницы.
— Хорошо, — легко согласился я.
Мы встретились, на ней уже было другое, нарядное
платье и легкие туфельки. Прошли несколько кварталов. По
дороге я рассказал ей, что приехал поступать в МГУ, не сказав о
том, что произошло днем раньше.
Мы зашли в гастроном. Она купила колбасы, сыра, хлеба
и бутылку красного крымского вина. Жила она в маленькой
квартирке на первом этаже большого серого дома,
отгороженного от улицы красивой кованой решеткой.
Когда мы сели за стол, я вспомнил, что со вчерашнего
дня ничего не ел. Почему-то даже и не вспомнил об этом.
Колбаса пахла одуряюше, я ошутил сильный голод, но,
стесняясь Валю, не мог заставить себя есть. Она налила в стаканы
вина, положила толстый кусок пахучей колбасы на
изумительно свежий хлеб и коротко приказала:
— Ешь!
107

Вино приятно согрело желудок, колбаса и хлеб были
необыкновенно вкусными, я почувствовал, как постепенно
расслабляется тело, и возвращается желание говорить, двигаться,
жить. Валя рассказала, что приехала в Москву два года назад,
собиралась поступать в медииинский, но не прошла по
конкурсу. Домой, в подмосковный городок, возвращаться не
хотела. Кто-то из дальней московской родни посоветовал
устроиться дворником и остаться в Москве с гем, чтобы снова
попробовать поступать. Потом ей помогли устроиться на эту
работу. Она должна была рано утром и вечером поливать
газоны Александровского сада.
Мы еще выпили, и неожиданно для себя я рассказал ей
все: об отце, о том, как мечтал поступить, и о вчерашнем
дне, мандатной комиссии, милиционере.
Она, не перебивая, выслушала, а потом сказала:
— Ты очень хороший, Тимур, но очень наивный. —
Потом продолжила неторопливо: — В этом доме живут
большие начальники, их каждый день привозят и увозят
персональные машины. Но иногда приезжает черная машина
ночью и... увозит человека, он больше не возвращается. А потом
и семья уезжает, только неизвестно куда. Вам хоть повезло,
вас не тронули.
Она тихо добавила:
— Я за два года такого насмотрелась.
Увидев, что я помрачнел, она налила вина и сказала,
оживившись:
— Аадно, давай выпьем. Будем живы — не помрем.
Мы чокнулись и выпили.
— Знаешь, наверное, тебе надо поспать, — сказала
Валя. — Да и мне не мешает немного, я ведь встаю в пять
утра.
Она взяла белье, лежавшее стопкой, и начала стелить
постель. Я видел, что в комнате одна тахта, и хотел было
спросить, где же мне лечь, но Валя уже ушла в ванную, и там
зашумела вода. Я разделся и лег под одеяло. Я задремал, когда
вдруг почувствовал, что под одеяло скользнула Валя. Я не
успел ничего сообразить, а она уже прижалась ко мне
прохладным телом. Кожа у нее была гладкой и приятно пахла.
Она начала целовать меня. Я почувствовал желание. Она
108

умело и осторожно мне помогала.' И мне хотелось ее вновь и
вновь, впервые по-настоящему ошутив прелесть женского
тела, почувствовав, какое удивительное наслаждение может
оно дать. Она была очень чувственной и опытной партнершей.
И если поначалу я немного стеснялся ее, потом это быстро
прошло и я больше ни о чем не думал, весь отдаваясь новому,
удивительному ошушению. О сне я уже не думал, а когда мы
встали, с удивлением обнаружил, что уже два часа дня. Еще
накануне мы договорились встретиться с Яшкой возле МГУ в
половине четвертого.
Прошаясь, Валя сказала:
— Тимур, ты должен немедленно уезжать. С
просроченным паспортом тебя загребут, и никто не знает, чем это
кончится. Пока не уедешь, можешь приходить ко мне. — И
вдруг, потянувшись ко мне, прижалась всем телом.
— Какой ты сладенький, — шепнула она и, подтолкнув
меня к двери, добавила, — иди, а то опоздаешь.
Я шел, с удовольствием ощущая вновь, что жизнь
прекрасна и с признательностью думал о незнакомой девушке.
«А ты хорошенький» — вспомнил я и, глядя на ходу в
зеркальные витрины, ловил свое отражение.
Когда я рассказал Шурке и Яшке о мандатной комиссии,
их возмущение меня даже удивило.
— Как? — громко говорил Яшка. — Сам Сталин сказал,
дети за отцов не отвечают.
После недолгого ожесточенного спора было решено
немедленно отправляться в приемную Президиума Верховного
Совета, благо это было рядом, у библиотеки имени Ленина.
Я не сомневался в отрицательном исходе дела, но
тронутый искренней заботой друзей, не стал сопротивляться.
В приемной какой-то хмурый гражданин строго
объяснил нам, что такой ерундой Президиум не занимается, что
нам следует обратиться в Министерство высшего
образования. Шурка с Яшкой не знали, чем помочь мне, а я уже знал,
что никто помочь не сможет, и надо возвращаться домой.
— Стоп, — Шурка неожиданно остановился.—А зачем,
собственно, МГУ? Там наверняка повышенные требования,
и придираются больше. А может, просто в юридический
институт, он, кстати, рядом.
109

— Конечно, — оживился Яшка, — давай попробуем,
документы с собой?
«Может, они и правы, — подумал я, — терять все равно
нечего».
— Пошли.
В приемной юридического института меня направили в
кабинет, где с абитуриентами предварительно беседовал
референт и решал, можно ли их допускать к экзаменам.
Поначалу я был зажат, но симпатичный, довольно молодой
референт сумел расположить к себе, и у нас завязалась оживленная
беседа. Когда я, увлекшись, стал цитировать Кони и Плевако,
безошибочно воспроизводя по памяти целые куски, референт
растаял.
— Думаю, у вас проблем с поступлением не будет, —
уверенно заявил он.—У вас отличная память, очень хороший
литературный русский язык.
— Мой отец был первым учителем русского языка у меня
на родине, — с гордостью сообшил я.
— А почему был? Его нет в живых? — в голосе референта
было сочувствие.
— Нет, — я достал из пачки документов и подал ему
автобиографию.
И сразу оживление референта исчезло. Он вернул
листок и, помолчав, сказал, тшательно подбирая слова:
— Вы понимаете, Тимур, я не сомневаюсь, что вы
успешно учились бы и хорошо закончили бы наш институт,
но... в системе юстиции вам вряд ли удалось бы работать. То,
что произошло с вашим отиом, эта статья... это исключает...
Я ожидал этого, молча встал, собрал документы и,
взглянув в глаза референту, попрощавшись, вышел.
В тот вечер мои друзья решили пойти в ресторан,
проводить меня. Славно выпили и поели, в результате оказалось,
что друзьям придется добавлять мне на билет.
Войдя вечером в полупустой плацкартный вагон, я
увидел Вадима Яковлева, с которым мы играли в одной команде
за институт. Когда поезд тронулся, я предложил взять
постельное белье, но Вадим спросил:
— Сколько у тебя денег?
110

У меня было совсем немного. Вадим, подсчитав в уме,
сказал как о решенном:
— Постель брать не будем. Возьмем бутылку водки и
по два пирожка, отлично поспим и без постели.
Так мы и сделали.
Мама обрадовалась и огорчилась. Брата дома не было,
он уехал в Читинскую область на практику. Мать была рада,
что я буду дома при ней. Когда я уехал, она очень боялась,
зная мой открытый характер и доверчивость, что я попаду в
беду.
Однако скоро возникли новые проблемы с
восстановлением в институте. Сходив туда, я узнал, что несданную
летнюю сессию у меня могут принять только по личному
разрешению директора института. Когда-то директор учился у
моего отца, мама знала его жену, вместе с тем она понимала,
какими неприятностями это могло грозить директору. Она
пошла к нему домой. Вернувшись, сказала:
— Завтра пойдешь к нему домой, и умоляю тебя, что бы
он не говорил, молчи и соглашайся, иначе осенью тебя заберут
в армию, и твоей учебе коней.
Жили они недалеко, встречал меня Булат, он и провел в
кабинет отца. Крупный, красивый человек сидел в кресле,
хмуро глядя на нас.
— Ты сможешь все сдать за неделю? — строго спросил
директор.
— Папа, ты знаешь, Тимур такой умный, — Булат
умоляюще смотрел на отца.
— А ты помолчи, — строго бросил он сыну. — Умные
так не поступают, — сердито продолжил он, — надо было
сдать сессию, я бы тебе разрешил взять документы.
— Я этого не знал.
— Это дело неприятное, — поморщился директор, —
но из уважения к твоему отцу я его решу. Утром приходи в
институт, на кафедре все будут знать.
Я вежливо поблагодарил и ушел с легким сердцем.
— Вот видишь, — ликовал Булат, — я говорил тебе, отец
сделает.
111

За пять дней я сдал все экзамены на отлично. Теперь
самым трудным было обо всем сообщить Жене. В письме я
не стал писать подробностей, сообщил только, что не поступил
по не зависящим от меня причинам. Договорились, что она
приедет в первой половине августа, когда у нее закончится
практика.
В городе из друзей почти никого не было. Яшка и Шурка
жили в Москве, Булат уехал, Вовка с Маней ездили на дачу.
Я вспомнил, что во время зимних каникул я с группой
студентов закончил курсы инструкторов горного туризма.
«Может, они меня возьмут инструктором, лета еше
почти два месяца, буду получать зарплату, помогу маме», —
подумал я.
Первый, кого я встретил в управлении по туризму, был
Гришка, друг моего брата. Он был старше меня и уже третий
сезон работал в Нейском ушелье старшим инструктором.
— Конечно, возьмем, — обрадовался Гришка, когда я
рассказал ему о своих планах.
Мы зашли к заместителю начальника управления и обо
всем договорились.
— Завтра в восемь ноль-ноль забираешь группу и едешь
в Цей, — коротко приказал он.
— Очень хорошо, — обрадовалась мама. — Казбек
вернется в конце лета, ты уедешь в горы. Подожди, — она
озабоченно нахмурилась, — а кормить вас там будут?
— Будут кормить, да еше зарплату будут платить, — с
гордостью объявил я.
— Зарплата, — мать махнула рукой, — не экономь, ешь
хорошо.
Но я знал, что каждая копейка на счету. Мама
продолжала каждые две недели отправлять отцу посылки. Он часто
писал, благодарил за посылки, и вообше, писал так, словно
где-то отдыхал, но мать умела читать между строк и часто
после получения очередного письма лицо ее было опухшим
от слез. Я твердо решил, что всю зарплату до копейки буду
отдавать матери.
Ночью я спал плохо, боялся проспать, проснулся рано
и пришел на четверть часа раньше. С собой у меня был плотно
упакованный рюкзак с чистым бельем и одеждой. В восемь
112

часов, после завтрака, во дворе управления построилась
группа, в которую я был назначен инструктором. Это были
люди разного возраста от двадцати до тридцати пяти лет.
Примерно две трети составляли девушки и женшины.
«Есть красивые», — невольно отметил я.
Автобус уже был готов к отправлению, накануне я
внимательно перечитал все лекции, которые нам прочли на
курсах, и был хорошо подготовлен к поездке.
В двух словах я объяснил автобусный маршрут и дал
команду усаживаться. Вскоре мы выехали. Автобус шел
дорогами, хорошо знакомыми мне, во время войны я исходил
их пешком. Где-то после Ардона, села, в котором жил мой
дядя Костя, дорога круто пошла в горы. Туристы восхищались
окрестными пейзажами. Я охотно отвечал на вопросы.
Миновав Садонские рудники, горная дорога стала уже
и круче. Еше через час мы въехали в ушелье. Дорога шла над
рекой. Туристы примолкли. Внизу билась в пене река, обрыв
был крутым, водитель снизил скорость, проходя
многочисленные повороты, наконец за одним из них ушелье
расширилось, теперь река была близка, а по обе стороны от нее на
открытых полянах появлялись строения. На северном склоне,
поросшем хвойным лесом, стояло несколько каменных
корпусов санатория, дальше лес состоял преимущественно из
лиственных, здесь находилась большая турбаза.
— Цей, — возвестил водитель.
На обширном, примерно в два футбольных поля,
пространстве стояли стационарные палатки. Пол их был из досок,
на прочный деревянный каркас натянут брезент. Внутри
стояли железные койки с матрацами и вместо привычной
постели — спальные мешки с белыми хлопчатобумажными
вкладышами в качестве простыней. Здесь находились несколько
небольших административных зданий и жилых — для
персонала, большое здание столовой.
Группы находились в 1Лее примерно неделю. Отсюда
совершались два относительно сложных маршрута. Один
вдоль реки вверх до ледника с ночевкой, затем утром прогулка
по телу ледника и возвращение. Второй маршрут уходил вниз
по реке и затем поднимался на высоту более трех тысяч
метров на Пик туриста. Там ночевка в походных палатках и
113

возвращение на базу. На восьмой день, обычно двумя
группами, туристы уходили пешком, постепенно углубляясь в
горы. Ночевали в селе Заромаг, рядом с Аулом, родиной
замечательного осетинского поэта Коста Хетагурова. Утром пеший
маршрут продолжался, поднимаясь к перевалу. Перейдя Ма-
мисонский перевал, группа оказывалась в Грузии. Здесь
инструктора ночевали и утром возвращались на перевал, куда за
ними приходил открытый «газик», и инструктора
возвращались на базу. Забирали в городе новую группу и
отправлялись в горы. Таким образом инструктор в месяц должен
был провести три группы туристов.
Физическая нагрузка была довольно приличной, но для
меня она была необременительна. Я был сильным, с отлично
развитой мускулатурой, подвижным и ловким, всегда лучший
на волейбольной плошалке, легко переигрывал под сеткой
спортсменов гораздо выше себя. Смотреть матчи между
сборными инструкторов и туристов собирался весь
спортлагерь. Это придавало особый азарт играющим. Я, как
правило, был лидером, хотя бывали в группах и серьезные
спортсмены из московских и ленинградских ВУЗов, здесь сборной
инструкторов помогала привычка к жесткой, но знакомой
площадке.
Я очень рано вставал и около часа занимался, переходя
с турника на штангу, гири. Особенно любил отжиматься на
брусьях, врытых в землю примерно на высоту 25-30
сантиметров. Сделав стойку, я выпрямлялся на брусьях, добавляя
каждый день одно-два движения. Через две недели я легко
мог отжаться 20-25 раз. Зная эту мою способность,
инструктора устраивали розыгрыши. Перед ужином все бывали
на спортивной площадке. Заметив, что кто-то пытается
отжиматься на низких брусьях, кто-нибудь из инструкторов
затевал теоретический спор — сколько раз на таких брусьях
можно отжаться. Называлось разное количество, но больше
десяти ни у кого из спорящих фантазии не хватало. И тогда
кто-нибудь говорил небрежно:
— У нас есть парень, он отжимается пятнадцать раз.
Уже ставший предметным спор оживлялся.
— Ставим две бутылки кахетинского, что он пятнадцать
раз не отожмется, — с горячностью восклицали туристы.
114

— За две бутылки он к брусьям не подойдет, —
обижались инструктора.
— Ну хорошо, четыре бутылки, — «заводились»
туристы. — Ладно, еше две!
Разыгрывающий отрицательно качал головой. Когда
количество бутылок доходило до десяти, инструктора
неожиданно заявляли:
— А если он сделает больше пятнадцати?..
— У-у-у, — гудели туристы, — никакого такого парня у
вас нет, — полагая, что противная сторона явно блефует. —
Хорошо, за каждый дополнительный — бутылка.
— Две, — настаивали инструктора.
— Хорошо, две, — соглашались туристы.
Нетерпение достигало высшей точки, привлеченные
спором, сюда приходили почти все обитатели лагеря. Тогда
звали меня, человек сто пятьдесят туристов плотным кольцом
окружали плошадку, на которой были врыты брусья. Я,
примерившись, крепко брался за брусья и делал стойку. Круг
замирал. Лишь после восьми отжиманий я начинал сознательно
слегка замедлять движения, и тогда, сначала робко, а потом
хором все считали: одиннадцать, двенадцать, тринадцать...
На пятнадцатый я делал вид, что отжимание мне стоит
всех сил, и неожиданно после этого начинал уже легко
отжиматься. Круг удрученно молчал, но теперь уже
инструктора торжествующе считали: двадцать два, двадцать три...
На двадцати пяти или двадцати семи я замирал в стойке,
а затем, легко оттолкнувшись, становился на ноги. Тут уже
все вместе дружно аплодировали, покупалось вино — благо
на территории санатория магазинчиков было много, в них
продавалось легкое грузинское вино. Все восторгались,
говорили мне комплименты, я часто ловил на себе восхищенные
взгляды девиц, и это приятно волновало.
Но все это было позже. А утром следующего дня, на
спортивной площадке, ко мне подошел мужчина средних лет
и, представившись фотографом базы, предложил:
— Не могли бы вы на леднике отснять три кассеты.
Узнав, что я когда-то снимал старым фотоаппаратом
еше на пластинки, он познакомил меня с принципом действия
115

фотоаппарата'«Лейка» и, убедившись,, что я все понял, дал
мне заряженную фотокамеру и две пленки.
До ледника нужно было идти горными дорогами мимо
альпинистских лагерей, их было три, а дальше начиналась
тропа, которая вела прямо к языку ледника. Здесь группы, их
было две, расположились в лесочке на ночлег. Инструктором
первой группы был Гриша, он специально пошел со мной
ведушим, давая мне возможность ознакомиться с маршрутом.
Всячески опекая меня, давал советы, учил всему, делая это
незаметно для окружающих.
Утром, с первыми лучами солнца, наскоро позавтракав,
обе группы во главе с Гришей пошли на ледник. Мы
осторожно продвигались по телу ледника. Останавливаясь возле
широких трешин, туристы с ужасом заглядывали в их глубину,
уходящую в голубую темноту. Они обходили их, строго следуя
друг за другом, след в след, как этого требовал инструктор.
На безопасных площадках они останавливались и
просили их сфотографировать. На голубом искрящемся льду в
купальных костюмах они выглядели эффектно, и скоро все
три пленки я отснял. Гриша снимал свою группу. Я был в
приподнятом настроении. Передо мной был изумительный
пейзаж. Кольцо гор окружало ледник. Далеко, у основания,
ледник топорщился ледяными столбами, ближе к полудню
оттуда начали доноситься взрывы, словно стреляли из пушек.
Гриша объяснил, что подобно тому, как на реке имеются
водопады, медленно съезжая по крутым склонам, масса льда
образует ледопады. Когда пригревает солнце, этот
фантастический веер ледяных глыб начинает с грохотом рушиться.
Туристы приходили в восторг. Их, выросших на асфальте
больших городов, поражала дикая красота окружающих гор,
мошный ледник. Они вдыхали прохладный хрустальный
воздух, казавшийся осязаемым, пили студеную вкусную воду и
понимали, что ничего подобно в их жизни еще не было.
Неожиданно женский голос запел: «Я хочу, чтобы ты
позабыл к ней пути и дороги, и ко мне приходил на свиданья
весенней порой».
Голос был чистый и красивый, отчего-то этот теплый
тоскующий голос органично вписался в первозданную
красоту гор, сообщая ей легкую, нежную грусть.
116

Меня кольнула тоска по Жене.
Пела Лена Макарова, молодая женшина. Потом я узнал,
что она кандидат наук, работает в крупнейшем НИИ
фармакологии в Москве.
Когда все вернулись на базу, на почте меня ждало
письмо от Жени. Она писала, что приедет в 1Лей на две недели
и будет до кониа августа. Я успокоился, на душе стало легко,
и я окунулся с удовольствием в жизнь турбазы.
Обычно вечером, после ужина, в каждой группе
выделялось семь-восемь человек постарше, от 25 до 30 лет.
Проводили вечера они вместе в беседах, иногда пили легкое вино,
говорили о литературе, кино, просто о жизни. Совсем
молодые уходили на таниы или затевали игры. Меня больше
привлекала перспектива провести вечер с теми, кто был
постарше, так как с ними я чувствовал себя лучше, таниы не
любил и не танцевал, а вот послушать людей старше себя и,
как правило, образованнее, мне было интересно.
Еше через день мы отправились на пикТурисга. Переход
был довольно утомительным, и поднявшись на пик, все
повалились на траву, не снимая рюкзаков. Я быстро помог
женщинам, снял с них рюкзаки, дал воды тем, кто хотел пить, и
только после этого, оглядевшись, пошел искать внизу
площадку для ночлега. Вернулся я через полчаса, по пути сорвал
несколько крупных цветков азалии. Поднявшись наверх, я
неожиданно для себя отдал цветы Лене Макаровой.
Разумеется, это немедленно было замечено, а Надя, так звали
аспирантку, сотрудницу Лены, нахмурилась. Я не придал этому
значения, но вечером, когда все расположились у костра,
Лена сидевшая со мной рядом, сказала негромко:
— Вы должны были отдать цветы Наде.
— Почему? — удивился я.
— Вы ей очень нравитесь, теперь она страдает, — с едва
заметной насмешкой ответила Лена.
Мы разговорились. Неожиданно Лена сказала:
— А знаете, вы выглядите старше, я думала, вам лет
двадцать пять.
Я и сам всегда чувствовал себя старше своих
сверстников, но то, что это сказала умная, образованная женшина,
было приятно. Только теперь я заметил, что она красива, при-
117

чесанные волосы казалось простили ее, но вместе с тем
открывали чистый высокий лоб, ясные карие глаза смотрели
дружелюбно, хотя мне казалось, что в их глубине затаилась
грусть. Мы полулежали недалеко от костра, никто на нас не
обращал внимания, все были заняты беседой. Неожиданно я
почувствовал, как ее пальцы легли на мою руку. Ответным
жестом я сжал их. Она замерла. Я знал, что среди тех, кто
приезжал в туристских группах, были женшины, которые
охотно шли на легкую необязательную связь, этакий
курортный роман, были девушки строгих правил, но под влиянием
необычной обстановки, диких гор, свободы, пьянящего
воздуха могли поддаться минутному увлечению и совершить то,
что было бы немыслимо в рациональной жизни большого
города. Лене было двадцать восемь, у нее за плечами была
нелегкая жизнь. Она рано вышла замуж, закончила
аспирантуру и защитила кандидатскую, родила ребенка. Жила с
мужем, к которому была равнодушна. Инстинктивно я ошушал,
что в ее жизни происходит что-то мучительное, и она всеми
силами пытается от этого избавиться. Наклонившись к ней, я
прошептал:
— Пойдем погуляем.
Лена молча поднялась и мы ушли. Хотя было еше не очень
поздно, стояла непроглядная темень, как это бывает в горах.
Я крепко держал ее за руку, мы вошли в лес, росший ниже
нашего лагеря, и углубились в него.
Удивляясь своей смелости, я нежно обнял и поцеловал
ее. Она отдалась мне так, словно мы были знакомы уже давно
и хорошо изучили друг друга. Лена неожиданно расплакалась.
Она рассказала, что влюбилась в директора института,
замечательного человека, старше ее, очень известного ученого.
Продолжалось это гол, случайно стало известно в институте,
муж обо всем догадывался и раньше. Директора вызвали в
горком и вкатили строгий выговор.
— Секретарь институтского партбюро вызвал меня и
потребовал, чтобы я немедленно вернулась к мужу, иначе
положу партбилет, —сквозь слезы рассказывала Лена, — но
я сказала, что никакая партия не заставит меня спать с
человеком, которого я не люблю, и что-то ляпнула на счет
118

партбилета, он озверел, но доложить кому следует не
доложил, боялся Шаха.
«Это, очевидно, директор», — подумал я.
— Я взяла путевку сюда, только чтобы никого не видеть.
Утирая слезы, она слабо улыбнулась:
— Прости, я не хотела ничего говорить, так получилось.
Я молча обнял ее. Она подняла голову и сказала с
тревогой:
— Тимур, милый, не подумай, что я из-за этого с тобой,
нет, — она покачала головой. — У нас и в Москве это могло
произойти, меня очень влечет к тебе.
И помолчав, добавила:
— В первый раз за этот месяц я ни о чем и ни о ком не
думала, все вылетело из головы.
Уткнувшись мне в плечо, пробормотала:
— Не думала, что меня так легко соблазнить.
Мы вернулись в лагерь, когда все уже спали, и
разошлись по своим палаткам.
В своей одноместной палатке я долго не мог уснуть,
вдруг вспомнил Москву, Валю — подмосковную девчонку, и
понял, почему не спится.
Еше через день я должен был вести свою группу к
перевалу. Проверив экипировку группы, дал команду к отправке.
Конечным пунктом перехода было село Зарамаг. Переход был
несложным, рядом с дорогой шла тропа. Накануне ночью
прошел сильный дождь, воздух был свежим, бодряшим.
Перед Зарамагом протекала речушка, через которую
был переброшен пешеходный мост, транспорт обычно
переезжал речку вброд. Уже при подходе к речушке я
почувствовал неладное. Вся огромная поляна перед рекой
была забита отарами овей. Мостика не было, его снесло
потоком. Сама речушка превратилась в стремительную бурную
речку, вода неслась с гор, неся с собой переломанные остатки
деревьев и кустарников, из потока вылетали камни.
Пастухи сидели у реки, лениво переговаривались, всем
своим видом выражая покорность и терпение. О том, чтобы
отару попытаться переправить вброд не могло быть и речи,
овец унесло бы потоком и разбило бы о камни.
119

Появление группы сразу внесло оживление. Пастухи с
одобрением поглядывали на женщин в шортах и с иронией
на мужчин, занятых столь не мужским делом — праздным
гулянием по горам. Очень скоро з центре их внимания
оказался я. Казалось, их взгляды говорили: ну, что, парень, по
мостику и ежик пройдет, а вот сможешь ли ты переправить
людей на тот берег? Группа тоже смотрела на меня, ожидая,
какое же решение я приму. Разумеется, на курсах нас учили
наводить переправы, и все снаряжение у меня было с собой —
и веревки, и карабины. Сложность заключалось в том, что и
тот и другой берег были совершенно пологими, ни одного
дерева, ни одного большого валуна, между которыми можно
было бы натянуть веревку на достаточно большой высоте,
чтобы человек, переправляющийся через реку, не оказался
бы в воде. А самое главное, на противоположном берегу не
было ни одной живой души, и будь там даже дерево, закрепить
веревку было некому. Я подошел к пастуху постарше, вежливо
обратившись к нему с приветствием, спросил, как долго по
его мнению река будет в таком состоянии. То, что я оказался
осетином и, несмотря на молодость, вежливым, а это всегда
высоко ценилось людьми постарше, резко изменило
отношение. Пастухи, объяснив, что раньше, чем сядет солнце,
рассчитывать на переправу вряд ли стоит, приглашали меня
вместе с группой разделить с ними обед.
— Там уже варится барашек, но мы зарежем еше
одного, — щедро предлагали они.
Я поблагодарил пастухов и попросил на несколько минут
топорик. Топорик мне дали, и я объявил группе привал, а сам
пошел к лесу, который начинался неподалеку. Вскоре я
вернулся с длинной жердью. Обвязав себя веревкой и надев на
пояс карабины, я переговорил с тремя самыми крепкими
ребятами из своей группы и пошел к реке. Все с интересом
наблюдали за мной. Чуть выше по течению в самой середине
несущегося потока лежал огромный валун, даже при
поднявшейся воде его поверхность выглядывала на несколько
сантиметров. Тщательно измерив взглядом расстояние, я
разбежался, и резко оттолкнувшись в воде шестом, перелетел
на валун, едва не свалившись, но сумел удержаться.
Единодушный крик одобрения всей группы придал сил.
120

• «Дена боится за меня», -г- подумдл я, однако мне
предстоял ёше один прыжок. Допрыгнуть до середины реки я смог,
хорошо разогнавшись. Теперь, стоя на валуне, я без разбега
должен был попытаться допрыгнуть до берега. И мне, и тем,
кто следил за мной с берега, было понятно, что если я упаду
в воду, то в лучшем случае покалечусь, и сумею ли
выбраться, а если нет...
«Об этом не думать, — решил я, — надо порезче
оттолкнуться». Я поднял шест, и резко оттолкнувшись, прыгнул. В
тот же миг почувствовал, как коней шеста скользнул по дну
реки, попав на булыжник, потом встал на что-то твердое, сила
толчка ослабела, и я понял, что до берега не долечу.
Последним отчаянным усилием я оттолкнулся от шеста и
почувствовал, как одна нога оказалась на берегу, но вторая окунулась
в воду и по ней больно хлестнули камни, но я уже всем телом
был на берегу и поджал ноги. Одобрительные крики неслись
с другого берега. Девчонки визжали от восторга, пастухи с
уважением смотрели на меня и ждали, что же я предприму
дальше. А я нашел большой камень, с трудом подняв его,
обвязал веревкой и навалил на него несколько камней
потяжелее. Попробовал натянуть веревку и убедился, что она
сможет выдержать значительный вес. После чего, привязав ко
второму кониу веревки увесистый металлический карабин,
перебросил веревку ребятам. Там они проделали ту же
операцию, и над водой протянулся прочный альпинистский
нейлоновый трос. Наклонившись, я положил трос на плечо и
встал на берегу, выбрав место повыше и широко расставив
ноги. На другом берегу сразу трое ребят положили на плечи
трос, и теперь над рекой на высоте человеческого роста туго
натянулся белый канат.
Первым переправляли небольшого худощавого парня.
Когда его подвесили на карабине, он, обхватив ногами канат,
перебирая руками трос, двинулся ко мне. Я с трудом
выдерживал значительную тяжесть. На середине реки казалось вода
достанет парня, но страх придал ему сил, и он быстро
выбрался на берег. Теперь было проше, мы с парнем держали
трос двоем, а на противоположном берегу несколько самых
рослых пастухов подняли канат повыше, и через сорок минут
последняя девушка из группы была переправлена.
121

Пастухи приветственно махали нам шапками, а группа,
выстроившись в шеренгу, по традиции трижды крикнула
«Ура!» Только теперь я перевел дух.
Ребята окружили меня, хлопали по плечу, девчонки
целовали, а кто-то сказал речь, смысл которой сводился к тому,
что хорошей группе непременно должен был выпасть
счастливый жребий, и он воплотился в самом лучшем, смелом и
находчивом инструкторе, каковым безусловно являлся я.
Я расшнуровал ботинок, нога была мокрой, в синяках,
поменял носок, и мы отправились в путь. К обеду, немного
опоздав, группа уже была на промежуточной базе. Я пошел в
свою палатку переодеться. Только тут почувствовал что-то в
нагрудном кармане штормовки. Расстегнув пуговицу, достал
небольшой плотный сверток, который мне дал Аима,
фотограф базы. Развернув сверток, обнаружил в нем пачку денег
и записку.
«Дорогой Тимур! Это твоя часть денег от продажи
фотографий, которые ты снимал на леднике. Снимаешь ты отлично,
хорошо чувствуешь свет и композицию. Надеюсь, наше
сотрудничество продолжится. С уважением, Дмитрий».
Я вспомнил, что накануне вечером Дима принес моей
группе фотографии, которые ребята хватали пачками. Я
посчитал деньги, там было ровно тысяча двести рублей —
никогда таких денег в руках я не держал.
Первой мыслью было вернуть деньги ребятам. Видимо,
это была меньшая часть того, что они заплатили. Деньги жгли
руки. Наконец я кое-что придумал. Я сходил в Зарамаг,
поговорил с продавцом магазина, который одновременно был его
хозяином, а после ужина пригласил всю группу на прогулку.
В магазине нас уже ждал продавец. Мы спустились в
обширный подвал, в котором стоял огромный стол. Свет
электрической лампочки отражался в блестящих новеньких
стаканах. Еше ни разу не использованное эмалированное ведро
до краев было наполнено темным пахучим вином. Горками
лежали шоколадные конфеты.
— Это «Хванчкара», говорят, любимое вино Сталина, —
внушительно произнес продавец и, повернувшись ко мне,
добавил, — когда кончится, наливай вот из этой бочки.
122

Я вышел вслед за ним и передал ему все деньги.
Посчитав, он сказал: «Это очень много».
— Посчитаем утром, — кивнул я и, взяв ключи от
подвала, спустился вниз.
Через несколько часов я с трудом выводил из подвала
свою захмелевшую группу. Немногие уцелевшие в неравном
бою с замечательным вином ребята помогали мне. Ключ от
подвала я оставил в условленном месте. Я был доволен, что
избавился от сомнительных денег, и рад тому, что рядом все
время была Лена.
Утром, когда я пришел на завтрак, меня навестил
продавец магазина и вернул семьсот рублей.
— Слабо выпили, — сказал он снисходительно.
Через день мы были за перевалом в Шови. Там была
отлично оборудованная база, стационарные домики, хорошая
столовая, спортивная плошадка. Природа здесь была пышной,
ярче и красивей, чем в более суровой Осетии. Вечером, по
традиции, был устроен ужин. Группа прощалась с
инструктором. Сидел я во главе стола с директором — красивым
грузином средних лет, которого звали Шалва. Он внимательно
приглядывался ко мне, слушал тосты и сам сказал красивый
тост в мою честь. Наклонившись, негромко произнес:
— Поверь, Тимур, в каждом моем слове была правда, ты —
настоящий кавказец. Еше никого из инструкторов так не
провожали. Так любят человека, когда у него большое сердце.
Разошлись поздно. Лена и я не спали всю ночь. Мне
нужно было уходить очень рано, за перевалом меня должна
была ждать машина. Я хотел встать, но Лена удерживала меня,
нежно гладила и тихо говорила:
— Ты знаешь, я уверена, ты добьешься всего, к чему
стремишься. Ты умный, сильный, только... береги себя.
Я понимал, что Лена имеет в виду, так как рассказал ей
об отце. Мы договорились переписываться и расстались.
Я шел к перевалу размеренным шагом, что не мешало
мне размышлять.
Почему самые обычные мои поступки вызывают у
окружающих такую реакцию? Я вспомнил переправу. Я ведь
123

сделал то, что должен был сделать любой инструктор, а все
увидели в этом чуть ли не подвиг. Мне в голову не приходило,
что любой из инструкторов с удовольствием принял бы
приглашение пастухов и ждал вечера, уминая баранину, и уж
наверняка ни один не стал бы так глупо рисковать собой.
Я вспомнил, как шест соскользнул с камня и представил,
что было бы, если бы я рухнул в поток посередине реки.
Наверное, дело было в том, что я с детства знаю горы и не
боюсь их.
Отчего так получилось с Леной? Ведь я люблю Женю,
предан ей, но это не помешало сблизиться с Леной, больше
того, я испытываю к ней нежность, даже сейчас, расставшись
с ней. Значит, возможно любить сразу двух женшин...
Нет, конечно нет, сам себе возражал я. Ведь по-на-
стояшему я люблю только Женю, а Лена... Просто я был ей
очень нужен, только поэтому так с ней произошло.
Быть может, я все усложняю? Среди инструкторов было
даже нечто вроде соревнования — у кого за сезон будет
больше побед. Когда со мной уж очень откровенно
флиртовали женшины, меня это удивляло, так как я весьма
критически относился к своей внешности и довольно объективно мог
оценить свои достоинства и недостатки.
Поведение женшин предугадать было невозможно.
Иногда очень красивая женшина, казавшаяся совершенно
недоступной, могла неожиданно легко сдаться, и наоборот,
весьма неприметная пигалица — оказаться совершенной
недотрогой. Я тогда еше не знал, что человеческой жизни не
хватит на то, чтобы понять поведение женшины. Но одно
усвоил твердо: дело вовсе не во внешности. Мужчин выбирают
как-то иначе.
Затем мои мысли перескочили на историю с
фотографиями. С этим мне помог разобраться очень славный парень,
студент нашего института Лева, тоже работавший
инструктором. Я спросил Леву, отчего Аима не снимает сам, и он мне
пояснил.
— А зачем? За те сутки, которые он потеряет на съемку
трех кассет, Дима сумеет обработать 15-20 пленок и сделать
несколько тысяч фотографий, а это принесет ему в несколько
124

раз больше денег, чем если бы он ходил сам на съемку. Но ты
учти, что он далеко не всем доверяет камеру, а только тем,
кто умеет снимать.
— А чего здесь хитрого, — удивился я.
— Не скажи, — и он рассказал мне, что несколько
инструкторов не справились и были отлучены от заработка.
— Понимаешь, сам он классный фотограф и того же
добивается от каждого, — объяснял Лева.
После этого синдром боязни легко заработанных денег
у меня прошел, но тем не менее половину денег я всегда
тратил на то, что устраивал своей группе ужин с вином.
Когда я выложил матери семьсот рублей, она
разволновалась, но когда ей все рассказал, расстроилась.
— Никогда не думала, что тебе придется зарабатывать
деньги так рано, — сказала мать.
Дома ждало письмо от Жени, она обешала приехать в
Шей в середине августа на две недели. В отличном настроении
я уехал с группой в горы. Получив от Димы фотокамеру и
пленки, я решил отойти от привычной манеры снимать
стандартные фотографии «я и горы», а стал снимать жанровые
сиены, особенно я любил снимать методом наблюдения,
когда объекты съемок не подозревали об этом. Вернувшись, я
рассказал об этом Диме, и вечером мы печатали эти
фотографии вместе. А затем тщательно просмотрели. Наши
мнения разошлись. Диме фотографии понравились, в разговоре
проскакивали слова «художественно», «оригинально»,
«талантливо», но, по мнению Димы, они не вполне удовлетворяли
с точки зрения деловой.
— Понимаешь, Тимур, — внушал он, —такую
фотографию человек купит одну для себя. А те, обычные, где он или
она сняты в шортах или купальниках на леднике в одиночку
или группой, будут уходить десятками для друзей, для
родственников, знакомых.
В конце кониов мы договорились с Димой, что помимо
обязательных кассет я буду получать одну дополнительную
«для экспериментов».
Очень скоро выяснилось, что с точки зрения прибыли
Дима оказался абсолютно прав, но вместе с тем мои попытки
125

снимать по-своему он ценил высоко и с некоторых
фотографий делал отпечатки «для себя».
Как-то вечером мы после работы сидели, пили вино и
не спеша обсуждали отснятые фотографии. Неожиданно
Дима предложил работать вместе.
— Ты хорошо снимаешь, надо изучить еше технику
печати, из тебя получится классный фотограф, — убеждал он.
Я отказался, но твердо решил, что при первой
возможности куплю фотокамеру.
Приехала Женя. Теперь каждую свободную минут/ я
проводил у нее. В санатории работали знакомые моих
родителей, и я без труда договорился, чтобы Женю поселили
в отдельную небольшую палату. Часто я оставался у нее до
утра. Как-то в минуту близости она сказала с грустью:
— Ты стал таким умелым...
Я понял, что имела в виду Женя, но промолчал.
Несколько раз я пытался привести ее на турбазу, но она
решительно отказывалась. Я понимал, что с ней происходит.
Она любит меня, конечно, ей невыносима мысль, что я
мог быть близок еше с кем-то, рассуждал я. Если бы ей стала
известна история с Леной, она бы немедленно со мной
рассталась.
И вдруг меня поразила мысль, а как бы я поступил, узнав,
что у нее был роман с кем-то. Я вспомнил ее первую поездку
в 1Лей, муки, которые тогда испытал, услышав сплетни о ней,
и твердо решил, что больше никогда ни к кому не прикоснусь.
И сразу стало легче. Я относился к Жене очень
заботливо, стараясь предугадать любое ее желание. Мне для этого
не нужно было прилагать никаких усилий, я любил ее и был
счастлив, что она рядом, уверен, что кроме нее никто на свете
мне не нужен. Женя это почувствовала и была благодарна.
Вновь между нами установились отношения полного доверия,
но теперь физическая близость связала нас еше прочнее.
В бесконечных разговорах Женя инстинктивно избегала
планов о совместном будущем, предоставляя инициативу мне.
Я никогда об этом не говорил, слишком сильны были
воспоминания о крушении всех мечтаний, и я старался теперь
ничего не загадывать, боясь новых разочарований. История
126

поступления ранила гораздо сильнее, чем я думал. Я на всю
жизнь не смог оправиться от травмы, и много лет спустя,
задумывая что-то, никогда не был уверен, что задуманное
получится, и зачастую, если получалось, испытывал скорее
удивление, чем радость.
Да и не мог я быть совершенно счастлив. Приезжая
домой, я читал письмо отиа и снова несколько дней не мог
думать о нем без боли. Эта боль всегда была со мной, просто
она уходила, затаившись где-то в далеком уголке сознания,
чтобы вдруг внезапно напомнить о себе. Но никогда ни разу
у меня даже тени сомнения в невиновности отца не возникало.
Я знал, что отеи, как и многие другие, стал жертвой страшной
многоликой машины.
Однажды к нам в автобус подсел офицер КГБ. Сначала
водитель отказался его взять, но тот показал книжечку, и,
сказав внушительно: «сотрудник», не стал проходить вперед
и опустился на сиденье рядом с водителем. Это было мое
место. Я разговаривал с кем-то, сидя во втором ряду, и когда
передо мной оказался стриженый затылок, а в нос ударил
запах плохого одеколона и сапог, я неожиданно наклонился
вперед и приказал:
— Гражданин, пройдите в конец автобуса, это мое
место, я инструктор.
Тот повернулся и спокойно ответил:
— Я сижу там, где мне удобно.
Я задохнулся от ненависти, но, сдержав себя, повернулся
к водителю и сказал как можно спокойнее:
— Андрей Павлович, остановите автобус, гражданин
выйдет.
Автобус затормозил. Кагэбэшник выташил книжечку, но
я, с ненавистью глядя ему в глаза, прошипел:
— Положил я на твою книжечку, убирайся, а то я тебя
выкину.
Трудно сказать, чем бы эта история закончилась, но
неожиданно в автобусе поднялся гул возмущенных голосов
туристов, не понявших деталей конфликта, но сообразивших,
что этот посторонний мешает инструктору работать. Вдруг
звонкий юношеский голос крикнул:
— Ты, фуражка, а ну вали из автобуса!
127

Все засмеялись. Смерив меня взглядом, полным
ненависти, кагэбэшник сказал негромко:
— Это тебе так не сойдет, — и вышел из автобуса.
Несколько дней я, проклиная себя за несдержанность,
ждал, что за мной приедут. Ожидание это отравляло жизнь.
В этой группе туристов был пожилой немногословный
человек, журналист из Москвы. Я часто ловил на себе взгляд
его серых спокойных глаз. Как-то на Пике Туриста мы
разжигали костер вдвоем. Он заговорил негромко:
— Вы не нервничайте, Тимур, никто за вами не приедет.
Я удивленно и встревоженно посмотрел на него.
— Откуда вы знаете? — машинально спросил я.
— Я их хорошо знаю, — он подбросил в костер огня, —
они ведь орлы у себя в кабинетах за толстыми стенами, а на
самом деле они трусы. Он никогда не признается, что его
выкинули из автобуса, так что забудьте об этом.
Он встал и ушел, дав понять, что тема разговора
исчерпана. Я, переваривая разговор, вдруг вспомнил, как однажды,
вскоре после ареста отца, столкнулся с женой Кнурникова
на узкой лестнице, ведущей из подвала. Она остановилась,
увидев меня, и прижалась к стене. Посмотрев на нее, я вдруг
почувствовал безумное желание взять ее за шею и задушить.
Видимо, она это поняла и вжалась в стену, глядя на меня, в
глазах ее я прочел животный страх. Глубоко вздохнув, я
пришел в себя.
— Если бы я знал, что это ты с твоим вонючим мужем
посадили отца, — спокойно, разделяя каждое слово, сказал
я, — я бы вас обоих зарезал.
И добавил тихо:
— Убирайся.
Почему-то я чувствовал, что она ничего не скажет мужу.
«Он прав, —теперь думал я, вспомнив слова
журналиста, — они трусы, гиены».
И тогда, и потом, когда шли споры, знал ли Сталин, что
происходит в стране, и были ли повинны в этой чудовищной
бойне руководители партии, мне никогда не казалось это
главным. Я всегда думал о другом. Почему десятки, сотни
тысяч, миллионы писали, клеветали, пытали, надзирали и
охраняли миллионы ни в чем не повинных людей. Как удалось
128

большевикам за столь короткое время разбудить в людях эту
животную ненависть к себе подобным, беспричинную,
бессмысленную тягу к истреблению людей.
Близко из этой многомиллионной массы я знал только
Жорку Кнурникова, ничтожного, полуграмотного пьяницу,
ставшего вдруг вершителем судеб многих людей. Слово
«хамы», возникшее в революцию, как нельзя точно
характеризовало этих людей без прошлого, без настоящего, тупых
исполнителей, поднятых большевиками на самую вершину
власти. И, конечно же, любые человеческие ценности, знания,
гуманизм, милосердие вызывали у них только одно желание —
унизить, затоптать, уничтожить. А было хамов великое
множество.
* * *
Был конец августа. Вот уже несколько дней в горах шли
дожди. С удивительным постоянством дождь начинался с
наступлением темноты и шел всю ночь. Отправляясь на ледник,
находчивые инструктора нашли выход. Как правило, в лагерях
альпинистов всегда было несколько пустующих стационарных
палаток. Группа разбивала лагерь возле территории
альпинистов, и как только темнело, сворачивалась и перебиралась
под надежный брезент. Ложились вповалку на деревянном
полу и крепко спали под шум дождя до утра.
Это было явным нарушением инструкции, но
перспектива всю ночь провести в мокром спальном мешке никого не
привлекала, и инструкцию нарушали все. Следовало только
договориться с начальником альплагеря. Я готовился после
обеда выходить с группой на ледник. Еше во время обеда в
столовой ко мне подсела Наташа — директор турбазы — и
попросила взять с собой вторую группу.
— Понимаешь, — объяснила она, — Некрасов, ты его
хорошо знаешь, скажем так, разиня, в группе у него полная
анархия, а группа молодежная. Ты уж присмотри за ними,
как бы там опять не было ЧП.
За мной к этому времени укрепилась слава лучшего
инструктора. Случилось так, что за неделю до этого я со своей
группой уходил по маршруту на Пик Туриста. К нам
присоединили вторую группу во главе с этим самым Некрасовым.
129

Уже разбили два лагеря рядом и собирались ужинать. Я сидел
со своими, когда у соседей возникла суматоха, и раздались
крики о помоши. Все бросились туда. У костра лежал молодой
парнишка, вокруг него в растерянности топталась группа, не
знал что делать и Некрасов.
Выяснилось, что парня только что принесли, и он вроде
бы сломал ногу. Я, наклонившись, взял ногу за ботинок, и
она поднялась под прямым углом к голени. Все это время
парень кричал от боли и испуга. Я разрезал и откинул штанину.
Перелом был в середине голени. Острые обломки кости при
любом неверном движении могли порвать ткань.
— Быстро, нарежьте палочки в палеи толшиной и дайте
мне несколько полотенец, — приказал я, и, обращаясь к
Некрасову, сказал: — Я буду держать нижнюю часть ноги,
разрежь шнурки и сними ботинок.
Некрасов повиновался и вскоре аккуратно сташил
ботинок. Я осторожно оттянул обломки, так, чтобы они не
касались друг друга, и тшательно обернул ногу полотенцем.
Затем на полотенце положил вокруг ноги палочки, мне
помогали две девушки, удерживая палочки в нужном
положении. Я обвязал импровизированную шину бечевками и
сверху, обвязав еше двумя полотенцами, положил несколько
толстых палок, привязав их выше колена у щиколотки. Я четко
помнил, как нас учили на курсах, и мне показалось, что я
сделал все правильно.
После этого по моей команде, принесли палатку, парня
уложили на нее. Отобрав несколько парней покрепче и
взявшись за четыре угла палатки, мы стали быстро спускаться
вниз. Меняясь во время коротких остановок, мы уже через
час были в районной больнице.
Хирург разобрал шину и, осмотрев ногу, спросил у меня:
— Кто наложил шину?
— Я.
— Студент? — коротко осведомился хирург, не
отвлекаясь от ноги.
— Да, — кивнул я.
— Какой институт?
— Педагогический.
130

— А зря, — хирург без улыбки посмотрел на меня и
добавил, — в медицинский надо было, очень грамотно
положил шину, молодей.
Утром на базе все стало известно. Все группы были
выстроены на плошадке, и мне перед почетной линейкой была
вынесена благодарность от Управления. С этих пор за мной
и укрепилась слава лучшего инструктора.
Выстроив две группы, я осмотрел экипировку, и мы
отправились. Примерно через километр высоко над рекой
на скалах был переброшен мост, перейдя его, мы оказались
на северном склоне. Это уже была территория альпинистских
лагерей. У моста расположился небольшой магазин, в который
обитатели ушелья часто наведывались. Там продавалось
хорошее грузинское вино. Увидев в группе людей начальника
альплагеря «Медик», я подошел к нему, дав команду группе
продолжать движение.
Я хорошо знал директора «Медика», в ответ на мою
просьбу разрешить переночевать в лагере, директор
засмеялся.
— Можешь занять весь лагерь, у меня пересменка, так
что размешайся с комфортом.
Попрощавшись, я догнал группу, и, поравнявшись с
лагерем, объявил короткий привал. Сняв рюкзак, я прошел
на территорию лагеря. Было тихо и пустынно, только из
административного корпуса доносилась музыка. Отметив место,
где можно разбить лагерь, я зашел в одну из стационарных
палаток. Четыре койки, на каждой лежал матрац. Я присел
на койку, неясная тревога сжала сердце. Я вышел из палатки
со странным ошушением, словно кто-то подталкивал меня в
спину. Идя назад, промочил ботинки — трава между
палатками не успевала высохнуть, вся территория лагеря была в
тени огромных елей.
Я прошел к группе, увидев меня, они взяли рюкзаки, не
одевая их, они знали, что сейчас расположатся в лагере.
— Оденьте рюкзаки, — скомандовал я и почему-то,
словно оправдываясь, добавил, — там мокрая трава, пока
разобьем палатки, они намокнут.
Обе группы недовольно зароптали.
131

— Одеть рюкзаки, — жестче приказал я.
Обе группы неохотно подчинились. Мы прошли второй
лагерь, затем третий, кто-то намеренно громко сказал:
— Готовьтесь, товариши, к новому нормативу — сон в
воде.
Никто весельчака не поддержал. Предстоящая ночь
рисовалась в самых мрачных красках. Я вспомнил, что
примерно в километре в сторону от маршрута есть большие пеше-
ры, в них иногда ночевали отары овей. Бывали там и
альпинисты, если их заставал дождь. Я повел всех туда. Подойдя к
пешерам, построил обе группы и сообщил:
— Ночевать будем здесь, — в ответ все загудели, —
но... — я помолчал, и когда вновь наступила тишина,
продолжил, — первое, надо наломать веток, сделать веники и
хорошенько подмести, здесь иногда ночуют отары овей. —
Все засмеялись. — И второе, — основание пешеры скальное,
поэтому вместо колышков растягивать палатки надо на
камнях, соберите обломки, и потяжелее, все за работу.
Потом, когда в чисто выметенной пешере поставили
палатки и разложили костер, всем показалось, что это гораздо
романтичнее, чем ночевать под открытым небом. Свет
костров освешал пещеру, огромные тени бродили по стенам,
вкусно пахло едой, готовящейся на костре.
Ко мне подошли двое мужчин из спасательной команды
и пригласили в свою палатку. По инструкции при первой же
беседе по прибытии на турбазу в группе отбирались трое
или четверо самых подготовленных физически ребят. Это и
была спасательная команда. Отбиралась она с тем, чтобы в
случае непредвиденной ситуации или ЧП такая команда сразу
могла действовать под руководством инструктора. Обычно
инструктор проводил с ними обязательную беседу, в которой
проигрывались действия спасателей в случае опасности. В
мешках у спасателей кроме личных вешей и спальных мешков
обязательно была толстостенная бутыль со спиртом, аптечка,
трос и карабины. Как правило, спасатели считались элитой
группы и были в более неофициальных отношениях с
инструктором. Я знал, что эти двое молодых людей из Москвы,
работают в крупном самолетостроительном конструкторском
бюро.
132

Мне было любопытно с ними пообщаться, и после ужина
мы втроем уединились в их палатке. Оказалось, что у них
имеются две большие бутылки французского коньяка.
— Шеф презентовал, привез из Парижа, — коротко
сообщил один из них, открывая бутылку коньяка.
Ребята оказались запасливыми, была у них палка
копченой колбасы и шоколад.
«Гурманы», — решил я.
Они неторопливо беседовали, время от времени
разливая коньяк в походные рюмки. Мне коньяк не очень
понравился, я предпочитал легкое вино. Но видя с каким
благоговением они смакуют коньяк, я старался не отставать.
И вскоре показалось, что коньяк действительно ничего,
вполне может иметь место, как говорил Владимир
Владимирович. Пошел дождь. На середине второй бутылки один из
конструкторов сошел с дистанции, со вторым мы допили все.
Ушел я в свою палатку уже за полночь и лег, не
раздеваясь. Мне показалось, что только я уснул, как меня
разбудили. Кто-то тряс палатку. Я выбрался из палатки и увидел
незнакомого парня. Голова у него была в крови, рука
окровавлена, и через разорванную штанину была видна рана.
Когда я вылез, незнакомец опустился на землю и
угасающим голосом пробормотал:
— Я из «Медика», сошел сель, накрыл лагерь, надо
скорее туда, может, кто живой. — Голова его безвольно упала, и
он повалился на землю.
Было уже светло. Я разбудил вчерашних собутыльников,
взял спирт и аптечку, велел ребятам поднять еше двоих из
спасательной команды и готовиться к выходу. Те, туго
соображая с перепугу, засуетились. Я тщательно промыл спиртом
голову раненого, тот пришел в себя и рассказал, что ночью
он был в одной из последних палаток с девушкой. Где-то в
пять утра раздался жуткий грохот, треск деревьев и шум воды.
Их палатку сорвало и понесло, потом сорвало брезент и их
выбросило. Когда он пришел в себя, все было кончено.
Девушка отделалась легким испугом и побежала на турбазу
за помощью...
133

— ... а я сюда, — говорил парень, плача от боли, — в
альплагерях никого нет, там пересменка, а персонал
разбежался с перепугу. Я знал, что на леднике кто-то должен быть,
нашел вас не сразу, потом сообразил, что вы здесь. В
«Медике» было тринадцать человек, их всех... — он заплакал.
Тем временем я перевязал парню голову, промыл
ссадины на теле и, подняв штанину, обработал и забинтовал рану
на ноге. Спасатели уже были готовы, я разбудил девушек в
одной из палаток и, поручив им раненого, приказал
Некрасову поднять обе группы и идти на турбазу, а сам со
спасателями бегом направился к «Медику». Мы миновали два
пустых лагеря и побежали дальше, и когда добежали до того
места, где был «Медик», в ужасе остановились. На том месте,
где стояли административные здания и несколько десятков
палаток, не было ничего. Дома, огромные деревья, ограда —
все исчезло. Территория лагеря была покрыта многометровым
слоем камней и песка, размолотых в шепу деревьев и
обрывками брезента. Мы стояли перед этой чудовищной картиной
разрушения, онемев от ужаса.
— Это ведь здесь мы собирались ночевать, —тихо
произнес кто-то.
— Тимур, — раздался радостный крик.
С другой стороны к нам бежал Гриша и еше несколько
инструкторов. Как выяснилось потом, сель сошел за какие-
то секунды, погибло одиннадцать человек — все, кто был в
здании. Когда на турбазу прибежала девушка и рассказала,
что произошло, там решили, что обе группы погибли. Кто-то
видел вечером директора «Медика», и тот сказал, что
разрешил нам переночевать в его лагере.
Обняв меня, Гриша плакал.
— Мы были уверены, что вы заночевали тут, — Гриша
никак не мог успокоиться.
Мы обошли всю территорию бывшего лагеря в надежде
кого-нибудь найти. Увы, все были погребены под чудовищным
селем. Мы еше стояли над этой страшной могилой, когда от
ледника подошли группы. На палатке несли раненого. Увидев
перед собой жуткую картину, люди застыли в оцепенении.
Потом началась суета, кому-то из девушек стало плохо. Гриша
подошел ко мне.
134

— Надо скорее идти на турбазу, река взбесилась,
остался один мост, если его снесет, мы не сможем попасть в
лагерь, — Гриша нервничал.
Мы шли вдоль берега, держась подальше от обрыва. Река
действительно напоминала огромное лохматое животное,
охваченное демоном разрушения. Она вдруг ударяла в берег
и несколько метров земли с грохотом обрушивались в
кипяшую воду, затем, мгновенно накопившись, эта бурлящая
масса воды бросалась к противоположному берегу и
обрушивала десятки тонн земли. Русло реки стало шире, и она
словно ушла вниз, а берега превратились в обрывы.
Каким-то образом на турбазе уже знали, что мы живы,
нас встретили слезы, объятия, смех. Я, выбравшись из чьих-
то объятий, побежал в санаторий. Только теперь я вспомнил
о Жене.
Было еше раннее утро, но люди не спали. Я бегом
поднялся на третий этаж и толкнул дверь в палату. Плотно
задернутые шторы не пропускали в палату дневной свет. Я
позвал негромко: «Женя».
Что-то зашевелилось возле кровати и вдруг метнулось
ко мне. Женя упала мне на грудь, плача и смеясь...
— Ты живой... живой... Господи, какое счастье, — она
целовала мои губы, глаза, шею и все время ощупывала руки,
грудь, плечи, словно не верила, что я жив и цел.
Она рассказала, что на рассвете поднялась суматоха,
пришли люди из альплагеря и рассказали о гибели «Медика».
Женя оделась и пошла на турбазу, вместе с ней пошло еще
несколько человек. Когда она спрашивала, где группа Тимура,
никто не отвечал, ее направили к начальнику турбазы. Наташа
пыталась Женю успокоить, но потом призналась, что я и моя
группа ночевали в «Медике», якобы так сказал директор
«Медика» накануне вечером. Сначала до нее не дошло, но
когда она увидела лицо Наташи, то сразу все поняла. Потом
что-то произошло, видимо Женя потеряла сознание, и пришла
в себя оттого, что в нее что-то вливали, кажется, коньяк.
Наташа хотела ее уложить, но Женя отказалась и пошла в
санаторий.
— Как шла, не помню, — рассказывала Женя. — Меня
провожал инструктор. Потом я сама поднялась в палату,
I
135

хотела лечь, но ло кровати не дошла, не было сил, я просто
легла на пол. Потом опять пришла в себя и думала только о
том, что жизнь кончилась, все кончилось, зачем это все без
тебя... а тут слышу твой голос...
Женя снова заплакала, но глаза ее сияли.
— У тебя есть что-нибудь выпить? — неожиданно
спросил я.
— Конечно, — Женя вскочила, — вино, которое ты
принес.
Я открыл бутылку вина и с наслаждением выпил полный
стакан, глядя на меня, Женя тоже выпила. Не спеша, так и не
сев за стол, не поднимаясь с пола, мы выпили две бутылки
вина. Я почувствовал, как спадает напряжение, а Женя,
закрыв глаза, сообщила:
— Я окосела и, кажется, сейчас усну.
Я перенес ее на кровать, поцеловал и сказал негромко:
— Спи, я ухожу на турбазу.
— Угу, — промычала Женя.
На турбазе меня встретила группа. Они окружили меня
и забросали вопросами, что будет дальше, уйдут они по
маршруту или вернутся в город. Я ответил, что сам еще толком
ничего не знаю, но как только станет все известно, я им скажу.
Неожиданно одна из девушек спросила:
— Тимур, а как вы узнали, что лагерь погибнет?
Я посмотрел на нее, не поняв вопроса. И тут осознал, и
смысл вопроса, и то, что все напряженно ждут ответа.
— Вы что-нибудь почувствовали? — осторожно спросил
кто-то.
— Я не знаю, — развел руками я, — я правда не знаю.
В это время меня позвали к начальнику турбазы. По
дороге я внезапно вспомнил войну, истории, случавшиеся с
матерью. Как она молча пожимала плечами и ничего не могла
объяснить, когда спасалась от верной погибели. Как и ей, мне
сейчас было неведомо, что увело меня от смерти.
У Наташи было совещание. Выяснилось, что дорога
разрушена, и никакой транспорт использован быть не может.
Запас продуктов на базе, если расходовать по нормам, на
два дня. Если экономить, то на три, может, на четыре. Людей
136

нужно эвакуировать. Следует разведать оба берега и найти
тропы, по которым можно провести людей вниз к рудникам.
Было решено, что отправлюсь я с двумя инструкторами.
Я решил идти южным склоном, а двое должны были идти
северным. Встретиться должны внизу у моста где-то через
пять-шесть километров. Я попросил Гришу после обеда
сходить в санаторий и предупредить Женю, что буду к вечеру.
Я выбрал более трудный маршрут. Лиственный лес рос
выше, а ближе к берегу все поросло кустарниками ежевики
и шиповника, еше ниже в метрах сорока-пятидесяти, шла
узкая тропинка в крутом склоне из песчаника и глины. Пройдя
через кустарник, я спустился на тропинку и пошел по ней.
Тропинка была узкая, но идти можно было без труда.
Неприятным было только то, что обрыв был очень крутым. В случае,
если бы я оступился и сорвался, меня швырнуло бы с огромной
высоты в реку. Я глянул вниз. Вода в реке была по-прежнему
грязной, и поток стремительно несся вниз в долину.
Я не спеша шел, голова была полна впечатлений. Мысли
были смутными, перескакивали с одного на другое. Вдруг
сердце мое тревожно застучало, впереди тропинки не было,
она продолжалась дальше, но до продолжения ее было четыре-
пять метров пустоты.
«Более мягкие породы обрушились вниз», — подумал я
и решил вернуться назад. И в то же мгновение тропа подо
мной стала медленно уходить вниз.
«Сейчас она обрушится», — подумал я, но страха не
было. То, что произошло дальше, запечатлелось в моей памяти
навсегда. Время как будто замедлилось в несколько раз. Все
вокруг приобрело необыкновенную четкость. Я отлично видел
на той стороне продолжение тропинки, а ниже ее на метр-
полтора — растущий кустарник,
«Надо прыгать в этот кустарник», — спокойно подумал
я и, как мне показалось, не спеша сгруппировался и, резко
оттолкнувшись, полетел вниз и вперед. Ударился о ветви
кустарника всем телом, за спиной раздался тяжелый звук
рухнувшей вниз породы, но я не оглянулся. Время вернулось
в привычные секунды, и я осторожно, стараясь держаться за
разные кусты, чтобы уменьшить на них нагрузку, полез вверх.
137

Через несколько минут я выбрался на ровное место и
повалился на траву. Сразу хотел встать, но ноги не держали.
Я снова лег и долго лежал так, чувствуя, как расслабляется
тело.
Время приближалось к условленному для встречи с
ребятами.
«Подождут»,—лениво подумал я, но потом все же встал.
Болели руки, только теперь я увидел, что сильно поцарапался
о колючки кустарника. Почему-то это придало мне сил.
«Значит, это не сон, — подумал я, — значит, она прошла
мимо». И с удивительной четкостью я вспомнил ту давнюю
историю в горах, когда, запрыгнув на вязанку березовых
хлыстов, я увидел далеко внизу осыпь. И тогда тоже обратное
движение связки было удивительно замедленным, одно за
другим поднимались рубленые острым топориком комли
хлыстов, и на чистом срезе легко читались годовые кольца. Потом,
поднявшись, комли закрыли пропасть, я медленно
развернулся и пошел назад, приминая хлысты, и наконец спрыгнул со
скалы, время уже шло нормально.
Надо было идти. Через час я встретился с ребятами.
Оказалось, что на северном склоне разрушений дороги было
меньше, там работали саперы, и через два дня все будет
восстановлено. Все так и произошло, через два дня мы
благополучно переправили людей в город.
События последних дней еше раз доказали мне
преданность Жени. Я дал себе слово никогда более ее не огорчать.
Осенью, за год до окончания института, Казбек решил
жениться. Местом гуляния горожан была центральная улица,
конечно же, носившая имя Великого Вождя. Вождь и сам стоял
на Театральной плошади, не расставаясь с кепкой. Все
свидания назначались на этой улице, застроенной купеческими
особняками. Кое-где этот однообразный строй нарушали
новые, из стекла и бетона, сооружения: универмаг, кинотеатр,
редакции центральных газет, банк — все это вытянулось в
один прямой проспект, который заканчивался на горизонте
силуэтом столовой горы. Вероятно, большевикам очень легко
138

было брать власть в этом городе — все необходимые
учреждения, почта, телеграф, банк, — все было на одной улице.
По центру проспекта, на всем его протяжении, шел
обсаженный деревьями красивый бульвар.
На этой улице я и встречал Казбека в обществе его
друзей и подруг.
Из всех девушек, которые бывали в этой компании,
Казбеку нравилась только одна. Звали ее Мила, именно она
и была его избранницей. Она была худенькой, черненькой,
мелкие черты лица украшали едва заметные усики, и все
остальное было под стать, но зато характер, как вскоре
выяснилось, был у нее весьма стервозный.
Мне, считавшему себя ценителем женской красоты, она
внушала неприязнь, и надо сказать, в этом я был не одинок.
Все друзья брата, как только поняли, что с Милой у него
«серьезно», стали делать все, чтобы разрушить
надвигающийся брак. Его специально знакомили с хорошенькими
девушками, и два-три раза он ими даже увлекался, но затем
неизменно возвращался к Милке. Это была прочная связь
собаки и ошейника.
Следующим летом Казбек заканчивал институт и теперь
в начале осени объявил матери, что хочет жениться на Милке.
Реакция матери была мгновенной и решительной:
— Пока я жива, этого не будет.
Мы с братом и внешне и внутренне были совершенно
разными. Казбек, внешне похожий на мать, характером пошел
в отца — мягкий, легко идущий на компромисс.
Я, наоборот, внешне — копия отца, полностью
унаследовал характер матери — жесткий, своевольный почти до
самодурства, никаких компромиссов не признавал, и
зачастую это мешало мне добиться цели, когда нужны были
осторожность и терпение.
Так вот, терпение в сочетании с настойчивостью Казбеку
помогали добиться своего. Мягко, без нажима, подобно капле,
которая, как известно, точит камень, он приводил человека к
тому, что тот убеждался в конце концов в разумности, более
того — необходимости решения, предлагаемого Казбеком.
И мама согласилась. Она всегда соглашалась с ним. Всю
жизнь.
139

В результате диверсионных действий Казбека у матери
выработалось твердое убеждение, что все значительные
поступки в жизни Казбек делает только с ее согласия и даже с
ее помощью, и пришла к окончательному выводу, что без ее
каждодневной опеки он не проживет и трех дней.
— Ты — паршивый, тебя с твоим характером никто не
обидит, скорее ты обидишь кого угодно, — говорила мне
мать, — а Казбек мягкий, обидеть его легко, и я должна
помогать ему и защищать.
В итоге Казбек всю жизнь делал то, что ему хотелось,
но при этом жил в мире с матерью. Всегда до самой своей
смерти она жила с Казбеком, а когда приезжала ко мне,
зачастую ссорилась со мной до слез смертельных обид. Впрочем,
это проходило очень быстро, ибо я, сообразив, что
переборщил, падал на колени, дурачился, смешил мать, и в конце
концов мы мирились, чтобы потом опять все повторить. При этом
я знал, что мать с легким сердцем уезжала от меня,
действительно уверенная, что в обиду я себя не дам. Так случилось и
с нашими женщинами. Каждый из нас женился трижды. В
итоге, расставшись с Милой, Казбек женился второй раз, а
затем и третий. И в каждом случае из множества вариантов
женшин он безошибочно выбирал ту, которая легко коверкала
ему жизнь.
И каждый раз мать была категорически против, затем
уступала, но оставляла за собой право руководить его
отношениями с очередной женой, поэтому их жизнь, при обшем
благополучии, напоминала взаимоотношения двух
враждующих армий, вынужденных жить на острове, уехать с которого
невозможно.
Я же, как правило, ставил мать в известность о
свершившемся факте бракосочетания. В первый раз, когда я
женился и сообщил об этом матери, она упала в обморок, но
когда спустя шесть месяцев я так же быстро развелся, никого
не ставя в известность, мать так изумилась, что пожалела
бывшую невестку:
— Бедная дурочка, она не знала, с кем связалась.
Мила жила в собственном доме, довольно большом и
удобном, в секторе частных домов. Отец ее оказался
очаровательным, мягким и доброжелательным человеком, стро-
140

ителем по профессии, типичным русским интеллигентом, а
мать, в противоположность отиу, крупной, грубоватой внешне
и внутренне грузинкой с громким мужским голосом. Решено
было, что свадебный ужин будет в доме невесты. Мать
собрала с трудом необходимую сумму денег, не желая ударить
лицом в грязь перед новой родней.
Меня, впрочем, все это не очень интересовало, так как
я был занят собой. Мне пришло письмо от Лены Макаровой.
Она писала, что приезжает в командировку на Маисовый
комбинат, там они получали среду, необходимую для
производства отечественного пенициллина, и она должна была
провести необходимые исследования. Комбинат находился в
двадцати минутах езды на пригородном поезде, и когда Лена
приехала, я отправился к ней. Жила она, как мне показалось, в
роскошном номере ведомственной гостиницы, принимали ее
на высшем уровне, и вечером в ее честь был дан ужин, на
котором присутствовал узкий круг людей во главе с
директором комбината.
Когда мы впервые встретились в Уее, Лена, как и все,
была в спортивной одежде и мало чем отличалась от других
женшин. Здесь, в дорогом элегантном костюме, хорошо
причесанная и со вкусом накрашенная, она казалась диковинной
птицей, случайно залетевшей в чужой сад.
Лена подчеркнуто уважительно представила меня и
внимательно опекала за ужином. И если поначалу мое
присутствие явно не понравилось хозяину, так называли
директора, Лена так умело повела себя, что вскоре я был тепло
принят, а когда выяснилось, что, не отставая от них в выпивке,
я не пьянею, хозяин, понимающий в этом толк и сообразивший
бесперспективность ухаживания за Леной, переключил свое
внимание на меня, и обший язык был быстро найден.
Я остался у Лены. Всю ночь мы не спали, а когда стало
рассветать, Лена разложила на столе привезенные из Москвы
деликатесы и бутылку венгерского вина «Токай».
Она увлеченно рассказывала о научных проблемах,
которыми занималась, спрашивала мое мнение, я понимал,
что ее оно действительно интересует. Мне льстило, что Лена,
весьма умная и эрудированная женщина, считает меня
равным себе.
141

Мы впервые так разговаривали на отвлеченные темы, и
мне было очень лестно, что Лена, независимо от нашей
физической близости, видит во мне интересного собеседника.
Говорили мы долго, внезапно, накрыв ладонью мою руку, она
сказала задумчиво:
— Это все так странно для меня...
— Ты о чем? — не понял я.
— Я ведь придумала эту командировку, чтобы
повидаться с тобой.
Лена смотрела мне в глаза, словно хотела увидеть в них
ответ на свое недоумение.
— Я вдруг поняла, что мне необходимо побыть с тобой,
вот так посидеть, поговорить. Видишь, я не ошиблась, мне с
тобой очень хорошо.
Расстались мы, договорившись, что через день я к ней
приеду. Мы встречались через день. Я пригласил ее на свадьбу
Казбека и Милы. За два дня до свадьбы приехал Милкин дядя.
Он был в Москве крупным чиновником. Высокий, в отличие
от старшего брата, он был элегантен и очень доброжелателен.
Мы с братом ему понравились, особенно я, в результате
мы вдвоем пошли в загул. Милкин отец о младшем брате
говорил с доброй усмешкой:
— Эпикуреец и гуляка отчаянный. Вечером, уходя,
говорит жене: «Схожу за хлебом», и действительно,
возвращается утром с булкой.
Свадьба удалась, гостей было много, почти все хорошо
знали друг друга и от этого было шумно и весело. Лена была
в вечернем платье, оно хорошо подчеркивало ее фигуру.
Выглядела она замечательно. Дядя клюнул на нее сразу, стал
много и цветисто говорить, и улучив минутку, шепнул мне:
— Должен тебе сказать, вкус у тебя отменный, и
влюблена она в тебя по уши, уж поверь, в этом я разбираюсь.
Лена о нем сказала кратко и небрежно:
— Барин.
Уже за полночь Лена прошептала мне на ухо:
— Давай уйдем, завтра я уезжаю, хочется провести это
время вдвоем с тобой.
142

Во время очередного танца я сказал матери, что ухожу
с Леной. У матери не было сомнений в сути наших
взаимоотношений. Мать сказала, что придут они с Казбеком не
раньше полудня.
— Нужно будет все здесь убрать, — объяснила она.
Мы ушли незаметно. Чтобы попасть в квартиру, нужно
было войти через ворота во двор и по наружной лестнице
подняться на довольно высокий второй этаж. Там на
лестничной плошадке была дверь в прихожую, где кроме нас две
комнаты занимали соседи. Уже поднявшись наверх, я
обнаружил, что забыл взять ключ от обшей двери. О том, чтобы
возвращаться за ключом не могло быть и речи, будить соседей
тоже не хотелось. Решение пришло сразу, и было подсказано
значительным количеством выпитого. В метре от двери
находилось окно прихожей. Это было широкое двухстворчатое
окно. Я стал на перила лестничной плошадки и прыгнул на
окно, выставив перед собой руки. Обе створки раскрылись,
и я благополучно приземлился на пол прихожей.
«А если бы окно было заперто?» —- спросил я сам себя.
«Ты бы разбился о булыжники двора, идиот», — быстро
ответил мне внутренний голос, он, видимо, был пьян в
меньшей степени.
Я открыл дверь, и мы прошли в комнату, дверь туда
никогда не запиралась.
Решив, что для меня это обычный способ попадать в
квартиру, Лена удивилась, но ничего не сказала. Утром же,
поняв, что произошло, пришла в ужас.
— Господи, а я считаю его взрослым человеком, —
растерянно сказала она, — ведь ты мог очень просто
разбиться.
— Бог пьяниц бережет, — нашелся я.
На следующий день я провожал Лену. Мы долго ходили
по перрону, привлекая внимание уезжаюших и провожающих.
Лена в легкой шубке и изящных туфлях и я, скромно одетый,
выглядели несколько необычно. Но ни Лена, ни я всего этого
не видели, поглощенные предстоящим расставанием.
143

* * *
Приближалась зимняя сессия, очень важная для Казбека
и меня. У Казбека эта сессия была последней, летом он
защищал диплом. У меня должна была состояться обширная
практика в средней школе.
Материальное положение семьи было относительно
стабильным. По договоренности с семьей, Мила и Казбек
свою стипендию отдавали Марии, получал стипендию и я.
Очень поддерживала и тетя Шура. Благодаря умению матери
экономить, хватало денег и на то, чтобы нормально есть, и на
две ежемесячные посылки отцу.
Как правило, Казбек ночевал у жены, ее родители
относились к нему очень тепло, и это было естественно. «Кто еще
мог взять в жены их страшилку»,—думал я. Но иногда Казбек
приходил после института к нам и оставался ночевать, к
великой радости матери. Я видел, что мать страдает, Казбеку она
старалась этого не показывать, оберегая его, но по ее
репликам, когда мы оставались вдвоем, я понимал, что, смирившись
внешне, мать не приняла Милу сердцем, ревнует Казбека к
жене и не считает Милу достойной парой для ее
замечательного сына. Мы никогда не говорили об этом прямо, но я
был совершенно с матерью согласен и старался всячески
помогать, чтобы немного облегчить ей жизнь.
К свадьбе Казбеку сшили костюм, форма, которую
носили студенты-горняки, тоже была в отличном состоянии,
теперь у матери была одна забота — сшить костюм мне к
зимней практике в школе. Мать скопила путем жесточайшей
экономии деньги и с помощью тети Шуры купила отрез
коверкота. Теперь идея строительства костюма обретала осязаемые
формы. И мать, и я время от времени доставали отрез, и,
прикидывая его-на мне так и этак , обсуждали, как костюм
будет выглядеть. Было решено, что поручить такой
ответственный заказ можно только дяде Яше, соседу-портному.
Аядя Яша был фигурой весьма колоритной. Казалось,
он сошел со страниц книг Шолом-Алейхема. Не было ни
одного русского слова, которое он произнес бы правильно, но
при этом язык его был настолько выразительным, что слушать
его без улыбки было невозможно. У него была очень толстая,
144

неповоротливая жена и дочь, небольшого роста тоненькая
девочка-подросток с изумительно красивыми глазами. В
Осетии они оказались, убежав во время войны из Белоруссии
от наступающих немцев.
Соседями они были отличными, мать дружила с Ривой,
а девочка с любопытством поглядывала на меня. События,
происходившие в стране, еше больше сблизили нас.
Состоялось знаменитое дело кремлевских врачей, одна из мерзких
страниц истории коммунистической партии. Разумеется, в
Осетии, как и везде в нашем государстве, были антисемиты,
убежденные, что во всех бедах виноваты евреи. В дни
чудовищной вакханалии антисемитизма Яша ходил притихший и
напуганный. Он заходил к себе и вместе с семьей сидел дома,
не выходя.
Но однажды Яша пришел возбужденный с бутылкой
коньяка и, постучав к нам, заявил Марии:
— Мы должны выпить с Тимуром.
Мама спросила его удивленно:
— Разве есть повод?
— Да, есть, — твердо ответил Яша, — за осетинский
народ.
Пока мама наспех накрывала стол, Яша рассказывал.
Оказалось, что в швейной мастерской, в которой работал
закройшиком Яша, было два десятка работников — женшин
и мужчин. Вполне обычным был национальный состав
мастерской: русские и армяне, несколько женщин-осетинок, были
гречанка и грузинка.
Как и везде, история с врачами обсуждалась очень живо,
но никто никак не связывал это с Яшей, кроме закройшика
средних лет, страдавшего язвой желудка, обладателя «редкой»
фамилии Сидоров. Все знали, что напившись, он бьет жену и
детей. Яшу, оказывается, он невзлюбил, как только тот
появился в мастерской.
Во-первых, как выяснилось теперь, зато, что он еврей,
а во-вторых, за то, что Сидоров до прихода Яши считался
лучшим закройщиком, а теперь слава перешла к Яше. И хотя
Яша избегал конфликта, стараясь отдавать Сидорову лучшие
заказы, тот не упускал случая подгадить ему.
145

Решив, что теперь пришло время отыграться, он отпускал
в адрес Яши реплики 66 «этих мерзких евреях, которые еше
тогда продали Христа», ярко расписывал, что бы он сделал с
ними, будь его воля, проходя мимо Яши, наступал ему на ноги
или бил локтем в бок. Хилый, маленький Яша сжимался,
стараясь быть незаметным, но Сидоров находил повод лишний
раз больно задеть его. Те, кто были свидетелями этих стычек,
старательно делали вид, что ничего не замечают, что еше
больше раззадоривало Сидорова.
Директором пошивочной мастерской был немолодой
крупный осетин, редко заходивший в цех, и все время
проводивший в своем кабинете. Однажды разразился скандал.
Оказалось, что накануне пришел какой-то заказчик с
жалобой — не так ему сшили брюки. Заказ выполнял Яша. Он
униженно извинялся, объясняя, что сейчас же переделает, чтобы
клиент не волновался. Конфликт был почти улажен, но тут
вмешался Сидоров, вырвав из рук Яши брюки, он принялся
хлестать ими по липу несчастного, крича при этом:
— Позоришь коллектив, жидовская морда, получай!
Голова у Яши моталась от ударов, он даже не сообразил
закрыть лицо руками. Швеи бросились отнимать у Сидорова
брюки, как вдруг неожиданно для всех Сидоров поднялся в
воздух и, отброшенный мошной силой, перелетел через стол,
сметая на своем пути все, и шлепнулся на пол. Начальник
подошел к нему, подняв одной рукой, посадил насмерть
перепуганного Сидорова на стул.
—Тебе, значит, евреи не нравятся? — спокойно спросил
директор.
— Вы же знаете, эти врачи... они хотели наших вождей
отравить, — лепетал Сидоров, потрясенный полетом над
столом.
— Кто, Яша хотел отравить наших дорогих вождей? —
нарочито изумился директор.
Сидоров молчал.
— Я давно знаю, что ты плохой человек, — негромко
сказал директор, — знаю, что семью свою избиваешь, но
оказывается, ты еше и антисемит, а значит, политический враг.
Среди врачей, есть и русские, значит, все русские — враги?
Сидоров сидел, съежившись, стараясь не дышать.
146

— У нас многонациональный коллектив, — так же
размеренно продолжал директор, — и мы все уважаем друг
друга, мы все уважаем Якова Борисовича, хорошего закрой-
шика и прекрасного человека, а ты всех опозорил, тебе не
место среди нас. Забирай свои манатки и уходи.
Рассказывая все это, Яша помогал себе жестами и
мимикой, нас финал очень развеселил и обрадовал.
— Понимаешь, — задумчиво сказал подвыпивший
Яша, — у нас ведь до этой истории слово «антисемит» даже
не знали. Кому понадобилось этот кошмар устраивать, ведь у
евреев без этого врагов хватает.
Чем закончилась история с врачами хорошо известно,
неизвестно только, сколько судеб разбила и исковеркала эта
чудовищная ложь.
Яша охотно согласился сшить костюм. Шил он его долго,
множество раз устраивал примерки, что-то при этом
недовольно бормоча. В конце концов его волнение передалось и
мне, это ведь был мой первый костюм.
Наконец наступил торжественный день. Я надел новую
рубашку, купленную задолго до этого дня. Яша сам держал
брюки, когда я одевался. Когда я надел брюки, Яша обошел
кругом и шелкнул языком.
— Как налитые, — сказал он довольно.
Имелось в виду влитые. Потом Яша долго повязывал
галстук, то чуть затягивая, то ослабляя узел, и наконец,
ослабив его, пробормотал:
— Надо носить немножечко небрежно, как аристократ,
это шарм.
Затем он торжественно взял пиджак и помог мне в него
облачиться. Придирчиво оглядев меня со всех сторон, он
спросил маму:
— Ну как?
— Замечательно, Яков Борисыч, — искренне радовалась
мама.
— Пойдем к зеркалу, — скомандовал он, и мы
отправились в квартиру Яши, где стояло огромное зеркало. В зеркале
я увидел незнакомого элегантного молодого человека.
Костюм преобразил меня. Отражение мне очень понравилось.
147

— Что скажете^ девочки? — хвастливо спросил Яша у
жены и дочери.
— Дипломат, — восхищенно ответила Рива.
— Ему надо жениться на нашей Розочке, — уверенно
заявил Яша, — нашу породу уже надо улучшать, — и они с
Ривой засмеялись.
Я смутился и посмотрел на Розу. Девочка, не мигая,
смотрела на меня удивительной красоты глазами и едва
заметно улыбалась.
Я впервые надел костюм на практику в школу.
Однокурсникам он очень понравился, а я сразу почувствовал
себя увереннее. Все тряслись перед практикой, смертельно
боялись учении. Практика должна была проходить в старших
классах женской школы, одной из лучших в городе.
У меня практика должна была начаться в десятом классе.
Я дождался, когда отзвенит звонок, и вошел в класс. На меня
уставились тридцать пар глаз. Разница в возрасте между мной
и девочками была три-четыре года. На последних партах
сидели завуч и классный руководитель, несколько моих
однокурсников.
Я неторопливо осмотрел класс, внимательно заглядывая
в глаза ученицам. Постепенно шепот и смешки утихли, и
наступила полная тишина.
— Здравствуйте, — внятно произнес я.
Класс дружно ответил.
— Прошу сесть.
Одновременно стукнули крышки парт и снова
воцарилась тишина.
Я отметил, что девочки, сидевшие на первых партах, чуть
подтянули юбочки, демонстрируя круглые коленки.
Улыбнувшись, я произнес:
— Полагаю, я не разглашу военную тайну, если сообщу
вам, что темой сегодняшнего урока будет... — и назвал тему.
Ответом был негромкий одобрительный смех, который
тут же затих.
Новую тему я рассказывал не спеша, сам не заметил,
как увлекся, приводил примеры из литературы, сравнивал
различные события, освещая их с необычной стороны,
подчеркивал наиболее важное. В нужных местах я делал паузы и
148

акценты. Увидев, что полностью овладел вниманием класса,
я окончательно успокоился. Звонок прозвенел неожиданно,
но я не остановился, а выдержав паузу, произнес:
— Мы закончим эту тему на следующем уроке, а сейчас
запишите задание на дом, — и только после этого объявил,
что урок окончен.
Девочки шумно поднялись, выходя, оглядывали меня с
любопытством. После урока состоялся разговор с завучем и
классной.
— В обшем, хорошо, — кисло сказала завуч. — Но вам
следует усвоить, что здесь у вас, — она постучала себе по
лбу,— должны быть точные часы, ни в коем случае нельзя
увлекаться. — И она поплыла в учительскую.
— Ну, что же, — классная руководительница, красивая
дама лет тридцати пяти, улыбалась, — вы замечательно
провели урок, причем с первой минуты сразу овладели их
вниманием, показав, кто хозяин в классе, а они, черти,
чувствуют это нутром, они вам сразу подчинились. — Она
посмотрела на меня с любопытством. —А знаете, у вас врожденное
чувство педагога, характер, хороший ритм, отличное владение
материалом, должна вам сделать комплимент — у вас
хорошая речь и звучный голос. Честно говоря, я сама так
увлеклась, что проворонила звонок. Словом, — она тепло
улыбнулась, — вы состоялись, коллега.
Однокурсники, стоявшие поодаль, тут же подошли и
стали хвалить меня.
— Слушай, — сказала Мила, она была страшной
трусихой, — это так удивительно, такое было впечатление, что ты
уже десять лет преподаешь в этой школе.
Я был рад, потому что любил, когда хвалили.
Практику я закончил с отличной оценкой и в числе
нескольких однокурсников был приглашен на школьный бал.
Я не танцевал, но с удовольствием смотрел на девочек из
своего класса, оживленных, радостных и от этого очень
красивых. Классная все время заговаривала со мной, я вежливо
беседовал с ней. Неожиданно она сказала:
— С такой красивой фигурой и не уметь танцевать... —
и посмотрела на меня долгим ласковым взглядом.
149

Мне хорошо был знаком этот взгляд. Я нравился
женщинам от тридцати до сорока, но меня больше привлекали
девочки, и когда ученицы силой поташили меня танцевать, я
извинился перед классной и пошел с ними. Девочки по
очереди учили меня танцевать. Прижимая мою руку к своей
талии, глядя в глаза, очередная партнерша говорила:
— Ведите меня, — и вздрагивала, когда я начинал
неумело двигаться.
Вскоре я разобрался в сути танцевальных движений,
увлекся и перетанцевал со всеми девочками своего класса.
Придя домой, я обнаружил несколько записок в
карманах пиджака. «Какие они славные и наивные», — подумал я,
засыпая.
* * *
Смерть Сталина повергла страну в шок. Советские люди,
привыкшие к мысли, что отец народов печется о них, как
запрещенный им Бог, теперь ошутили себя беззащитными.
Самэ мысль о том, что он оказался смертным, приводила всех
в ужас.
Конечно, оставалась еше мудрая партия, но все
настолько привыкли к тому, что партия — это Сталин, что, казалось,
с ним вместе умерла и партия.
Ко мне подошел заплаканный однокурсник.
— Что же теперь будет? — со страхом спросил он.
—Да я и сам думаю, — серьезно ответил я, — что теперь
будет с национальным вопросом, с генетикой, да и с языком,
наконец.
— Да-да, — не поняв насмешки, расстроился тот.
Я в этот день тоже плакал, но Сталин не имел к этому
отношения. Я думал об отце, о своих исковерканных планах,
о том, что я и мои близкие — изгои в своей стране. Мать
спросила удивленно:
— Тебе что, жалко эту сволочь?
Я как мог объяснил матери причину своих слез.
Меня ошеломило выступление Берии. От Молотова и
Ворошилова ничего кроме слез я не ожидал, но по
выступлению Берии, жестокому, агрессивному, я понял, что среди
кучки растерянных стариков это волк, у которого, наконец,
150

теперь развязаны руки, а он точно знает, что нужно лелать.
Однако, Берия — не Сталин, разобрались с ним быстро, опыт
политкаторжан пригодился.
Предательски, по-хитрому, но без шума и скандала его
шлепнули. Уж очень многим он успел напакостить. Впрочем,
все эти дворцовые интриги никак не изменили жизни простых
людей, особенно в провинции. Как и прежде, смертельно
боялись КГБ, которое продолжало свою трудную, но важную
для партии работу.
С соседнего курса забрали двоих ребят, шепотом
рассказывали, что написали они поэму «Кому на Руси пить
хорошо», но в отличие от произведения классика, персонажи
в ней были другие. Дали им по десять лет.
У меня возникла новая проблема. Началось все с одного
из писем Жени.
Она писала, что в связи с переживаниями в конце лета
в иее у нее по приезде произошло некое нарушение функций
организма.
«Потом все стало нормально, но я долго не решалась
тебе написать, — говорилось в письме. —Я уже было решила,
что у нас будет ребеночек, а я тревожилась, не зная, как к
этому отнесешься ты. Наверное, пока это преждевременно».
Прочитав это письмо, я был ошеломлен.
«Ребеночек... преждевременно...» — билось у меня в
голове.
Я попытался представить реакцию матери, и мне сразу
стало зябко.
Я вдруг осознал, как близок был к тому, что жизнь моя
могла пойти по совершенно иному, не тому, который я
представлял себе, пути, а к тому, к какому вынудили бы меня -
обстоятельства.
Я уже не был бы свободным, молодым человеком,
вольным решать, что сделать дальше—учиться в аспирантуре,
уехать в Сибирь, либо придумать что-нибудь еше.
Нет, это все кончилось бы. Никакой свободы, никакого
выбора. Я — муж и отец, бегаю в попытках заработать
побольше, а дома — пеленки и детский плач, и Женя, такая
151

всегда красивая и ухоженная, теперь с растрепанными
волосами, небрежно одетая и раздраженная.
Представив все это, я в ужасе зажмурился. Это письмо
мгновенно швырнуло меня, парящего в экстазе нежной,
необременительной любви, на жесткую землю. С удручающей
ясностью открылась истина: при многих очаровательных
достоинствах, настоящая любовь имеет один, но серьезный
недостаток — чувство ответственности. Я хорошо знал себя
и знал, как бы поступил, если бы родился ребенок. Не могло
быть и речи о том, чтобы бросить Женю с ребенком. Конечно
же, жениться и... конец.
Отвечая Жене, я ни словом не обмолвился о ее страхах.
Написал обычное теплое письмо, в котором на эту тему не
было сказано ни слова.
Мы уже давно были вместе, хорошо знали друг друга,
Женя все поняла. С этого момента она тоже к этой теме не
обращалась, и наша переписка стала носить спокойный,
деловой характер. Теперь, думая о будущем наших отношений,
я пока ничего не решив, надеялся, что время все расставит
на свои места. Женя этим летом заканчивала институт и
писала, что ей предложили место младшего преподавателя
на кафедре. Приехать она сможет только в августе на две-
три недели. Я огорчился, потому что по-прежнему любил
Женю и рассчитывал, что мы вместе проведем лето в 1Лее.
Я отлично сдал сессию, мало того, часть предметов
удалось сдать досрочно, и уехал в Шей.
Купил себе из первых же заработанных в иее денег
фотоаппарат «Зенит» и теперь работал с Аимой по новым
финансовым принципам. Я должен был снимать своей
камерой на своей пленке, а Аима выполнял всю остальную работу
и занимался продажей фотографий. Теперь шестьдесят
процентов прибыли получал я, большую часть этих денег тратя
с группой.
Я увлекся фотографией всерьез и много снимал для
себя. Работал, как и прежде, легко, группы меня всегда
любили, мне же были интересны новые люди, новые судьбы.
Женщины меня почти не волновали, что вызывало у них
совершенно противоположную реакцию, но иногда, встретив
женщину или девушку, которая мне нравилась, я отдавался чувст-
152

ву полностью, стараясь, впрочем, не доводить связь до
обременительных осложнений. И тем не менее, письма приходили
пачками, и в короткие наезды домой я их прочитывал и рвал.
Мама немного успокоилась. Казбек хорошо устроился,
он регулярно писал письма и уже успел перевести свою
первую зарплату — 1400 рублей. Он писал, что работает
геологом в разведочной партии, почти все время находится в
командировках, получает суточные, а зарплату свою будет
посылать ей. Мать была тронута, но Казбеку написала, чтобы
половину денег он оставлял себе, оделся бы и получше ел. Я
тоже привозил деньги, и мать, наконец, могла вздохнуть
свободно. Было решено, что как только я закончу институт и
определюсь с работой, Мария с Милой уедут к Казбеку.
В середине августа в Уей приехала Женя. Мы снова были
вместе. Теперь наши отношения стали спокойнее, но глубже.
Временами мне казалось, что каждый день, проведенный с
Женей, привносит в жизнь какой-то новый нюанс, с тревогой
в душе я не мог отделаться от ошушения, что оба мы
чувствуем, что это последняя наша встреча, и стараемся каждый ее
миг наполнить теплом и нежностью, провести это время так,
чтобы запомнить его, как лучшее время нашей жизни. Все
так и случилось. Всю свою жизнь я помнил Женю,
воспоминание о нашей любви всегда волновало меня и неизменно
вызывало грустное чувство утраты.
Последний год учебы в институте был напряженным,
казалось, дни летят стремительно. Я не успевал заняться чем-
либо, что не имело отношения к учебе. Спорт пришлось
совсем забросить, времени на это не оставалось. Обычно после
лекций в институте я отправлялся к Лермонтовым и уходил
от них за полночь. У них была замечательная библиотека, я
откопал там и прочел книги, которые потом мне никогда не
попадались, слушал музыку, замечательные пластинки
Шаляпина, Собинова, других известных певцов были гордостью
Марии Александровны. Обычно я приходил в середине дня,
и до прихода Марии Александровны мы с Владимиром
Владимировичем занимались каждый своим делом.
Я читал свою книгу, а Владимир Владимирович рисовал.
Потом, после прихода Марии Александровны, мы ужинали.
153

Владимир Владимирович откладывал кисти, и начинался
разговор. Разговор мог быть о живописи, литературе, музыке.
И Владимир Владимирович, и Мария Александровна
обладали поразительной эрудицией. В сравнении с тем, что я
узнавал от них, лекции моих педагогов казались набором
известных фактов, поданых весьма пресно. У них же были свои
пристрастия и отрицания, но всегда в любом обсуждении того
или иного факта или личности аргументация была столь
обширна и глубока, что не согласиться с их точкой зрения было
невозможно..
Однажды в большом серьезном разговоре о критике
Владимир Владимирович разнес в пух и прах Белинского. Я
пытался было спорить, но, поняв, что к разговору не готов,
промолчал. Несколько дней у меня ушло на то, чтобы
внимательно прочитать все написанное Белинским, и в разгаре
спора обе стороны пришли к утверждению о весьма
преувеличенном значении великого критика в судьбе русской
литературы. Эти разговоры научили меня утверждать что-либо
только в том случае, если предмет спора был хорошо знаком
и тщательно мною изучен. Ключевский и Карамзин,
прочитанные у Лермонтовых, дали мне значительно больше
тенденциозных официальных источников и институтских лекций по
истории.
Однажды, прочитав в центральном журнале последнюю
повесть Залыгина, я в разговоре с Лермонтовыми начисто ее
раскритиковал. Внимательно выслушав меня, Владимир
Владимирович предложил:
— А что, если вам написать рецензию и отправить в
журнал?
Предложение было неожиданным, но, поразмыслив, я
несколько дней потратил на рецензию и принес ее
Лермонтовым. Разговор состоялся серьезный. Лермонтовы дали
несколько дельных советов, я рецензию переписал и отправил
в редакцию журнала.
Как же я удивился, когда в большом конверте на
официальном бланке журнала пришел ответ за подписью
главного редактора. В письме было отмечено, что рецензия
хотя и содержит ряд точных замечаний, о них было сказано
автору, тем не менее, не может быть опубликована в связи с
154

недостаточной аргументацией взглядов автора рецензии.
Редакция выражает автору глубокую признательность и
надеется на дальнейшее сотрудничество.
— Ну что же, редакция журнала сочла вас серьезным
оппонентом, тон ответа весьма уважительный, —
прокомментировал Владимир Владимирович.
Осмелев, я написал рассказ из жизни туристов.
Лермонтовым рассказ понравился, и к моей великой радости он был
опубликован в республиканской молодежной газете. Рано
утром я помчался в редакцию газеты и там на стенде перед
ее входом с бьюшимся сердцем стал проглядывать свежий
номер. Каким же был мой восторг, когда я увидел свой рассказ
в номере. Рядом стояли люди, читали газету, а мне хотелось
сообщить всем, что этот рассказ написан мной.
Я получил первый в своей жизни гонорар—365 рублей.
Купил маме и Марии Александровне подарки, а Владимиру
Владимировичу — бутылку хорошего коньяка.
«Отчего они столько времени уделяют мне, — часто
думал я. — Неужели я чего-то стою и заслуживаю их
внимания?» Я старался всегда быть объективным по отношению
к себе. С детства предоставленный сам себе, особенно в
период жизни в горах, я привык размышлять зачастую о
вешах, о которых мои сверстники не задумывались. Я, видимо,
и правда внутренне был старше своих лет, о чем мне очень
часто говорили.
Теперь, будучи достаточно взрослым, я всерьез
задумался о будущем. Я не относился серьезно к своим занятиям
спортом, это было развлечение, которое никак не могло стать
профессией. Неудачная попытка стать юристом охладила мой
интерес, я понял безнадежность этой затеи. А вот история,
это было более реально и осязаемо. В конце концов путем
долгих размышлений и разговоров с Лермонтовыми и
матерью определились два возможных пути, по которому могла
пойти моя дальнейшая жизнь.
Аспирантура? Я знал, что в институте Истории Осетии,
которым руководил один из профессоров, летом следующего
года будут две вакансии в аспирантуре. Профессор был
учеником отца и я не сомневался, что поддержка обеспечена,
но только в том случае, если я получу диплом с отличием. В
155

случае если таковогб диплома не будет, я просто поеду по
направлению,, куда пошлют.
Так и было решено. Впрочем, я не сомневался, что
получу нужный диплом.
Случайно я узнал, что мать ходила к своей подруге,
бывшей студентке отца, работавшей на кафедре истории. Решив,
что это как-то связано со мной, я спросил ее об этом. Мать
долго не говорила, но в конце концов нехотя сообщила, что
ее подруга очень хорошо отозвалась обо мне, но выразила
сомнение в том, что удастся получить диплом с отличием.
— Она сказала, что председателем комиссии будет
какая-то стерва — секретарь обкома по пропаганде, вряд ли
она позволит, чтобы сын врага народа получил диплом с
отличием.
Как ни странно, эта новость произвела на меня
противоположное действие.
— Ну хорошо, посмотрим, — решительно сказал я. —
Теперь я разобьюсь в лепешку, но диплом с отличием получу,
всем им назло.
Случилось так, что группа наиболее честолюбивых
студентов нашего курса решила готовиться к экзамену вместе.
Было нас человек десять. Самыми сильными в группе, кроме
меня, были двое парней и две студентки. Одна из них была
переведена вместе с семьей из Москвы, где училась на
истфаке МГУ, звали ее Ольгой. Она была полной, близорукой,
но довольно симпатичной девицей, а главное, действительно
очень хорошо подготовленной. Вторая, Людмила, была
замужем, у нее было двое маленьких детей и муж, очень важный
чиновник республиканской прокуратуры. Людмила всегда
нравилась мне. Она пришла в группу на четвертом курсе.
Случилось так, что я встретил ее еше до ее появления на курсе.
Это было в паспортном столе. Я дожидался своей очереди,
когда к соседнему столу подошла молодая женшина. Сидяшая
за столом крашеная блондинка с блеклым лицом взяла
небрежно паспорт и начала его просматривать.
Внезапно ее лицо оживилось, и даже похорошело.
Подняв глаза на женшину, она сказала, восхищенно:
— Какая у вас красивая фамилия, — и заглянув в
паспорт, прочитала мечтательно, — Офицерова, надо же...
156

Через несколько дней Людмила Офииерова появилась
на курсе. Она была очень стройной двадцати шестилетней
женщиной, всегда была прекрасно одета, элегантна и
женственна.
Держалась она чуть особняком, но как я потом понял,
это шло не от высокомерия, а скорее от застенчивости.
Еше двое ребят были отлично подготовлены, а остальные
пять или шесть студентов и студенток не скрывали, что их
привлекает возможность заниматься с сильными партнерами.
Организатором группы была Мила, хорошенькая
толстушка, она же и предложила заниматься у нее. Когда-то ее
отеи был начальником погранучилиша. В одном из лучших
домов архитектуры периода конструктивизма у Милы была
просторная четырехкомнатная квартира. Жила она в ней
вдвоем с матерью.
Для занятий была выделена гостиная с роскошной
мягкой кожаной мебелью и огромным столом. Разместились с
комфортом, мать Милки уехала к старшему брату, оставив
квартиру в нашем распоряжении.
На подготовку к экзамену у нас был месяц, в течение
которого лекции не читались, но для желаюших проводились
консультации. Встречались все утром и расходились вечером.
Каждый приносил с собой еду на обед и ужин, ели здесь же,
чтобы не терять времени. Естественно, такое тесное общение
сблизило нас, и вскоре, отменив ряд условностей, девчонки
сидели в легких халатиках, а парни в жару не стеснялись
снимать рубашки.
Работали по системе. Просчитав, что на каждый билет
приходится полтора часа, строили работу так. На билет
отвечал кто-то один, как правило, из сильной пятерки. Если ответ
был исчерпывающим, шли дальше, если нет, ответ дополняли
другие. Такая методика позволяла детально разобрать каждый
вопрос, не оставляя никаких неясностей.
Через три часа занятий устраивался 15-минутный
перерыв, и снова занятия, прерывающиеся только на обед и ужин.
Расходились после ужина. Уже первые дни показали, что
занятия идут успешно, нам почти не нужно было обращаться к
словарям и справочникам, как правило, кто-нибудь всегда
знал правильный ответ. Убедившись, что отпущенного месяца
157

нам хватит с.лихвой, ребята расслабились и теперь иногда
позволяли себе за ужином выпить сухого вина.
Однажды во время ужина я ошутил, что Людмила
прижалась к моему плечу. Я был без рубашки и тонкая ткань ее
халатика не мешала почувствовать тепло ее упругой груди. Я
замер, но решив, что это случайно, сделал вид, что ничего не
произошло. Однако, заметив, что каждый раз за обедом и
ужином она садится рядом со мной, понял — это сознательно.
Часто ловил на себе ее задумчивый взгляд.
Однажды, решившись, я пошел за ней на кухню, якобы
напиться воды. Увидев меня, она замерла, но когда я взял ее
за плечи, она легко подалась ко мне. Я крепко поцеловал ее,
она ответила долгим поцелуем, но когда я попытался вновь
обнять ее, тихо прошептала:
— Не хочу, чтобы нас увидели, — и громко
произнесла, — ну все, напился?
Через два дня, когда мы негромко разговаривали за
обедом, вдруг, резко оттолкнув стул, встала Ольга, и,
объяснив, что у нее разболелась голова, ушла.
На следующий день за обедом сцена повторилась.
Отозвав меня и Люду под каким-то предлогом на кухню,
Мила сказала сердито:
— Прекратите флиртовать за столом, разве ты не
замечаешь, что Оля страдает? — обратилась она к Люде.
— Что? — удивился я.
— А то, — повернулась ко мне Мила, — что она в тебя
влюблена.
— Ольга? — я искренне удивился. — Да мне и в голову
не приходило, да и не нравилась она мне никогда.
— Кто тебе нравится, знают уже все, — ехидно заметила
Мила, — но вы хоть немного бы ее пожалели.
Кончилось тем, что Ольга на занятия больше не
приходила. А я еше долго чувствовал себя неловко — словно
тайком подглядел чужую тайну.
Обычно я провожал Людмилу домой, она жила очень
близко, в одном из элитарных домов. Теперь, попав на темную
улицу, мы долго целовались, потом Люда мягко
освобождалась, и мы продолжали путь. Однажды, когда мама уехала
158

в Моздок к сестре, я решился, и когда мы поравнялись с моим
домом, предложил:
— Давай зайдем ко мне.
Увидев, что Люда колеблется, я увлек ее за собой, и мы
поднялись к нам.
Не зажигая свет, мы обнялись и начали целоваться. Я
почувствовав, как ее тело слабеет в моих объятьях, сделал
шаг к кровати.
— Нет, нет, прошу тебя, не сегодня, не сейчас, — в
панике заговорила она, — прошу тебя, давай уйдем.
Я молча уступил. Всю дорогу до дома она молчала и
только возле подъезда, заглянув ему в глаза, быстро
проговорила:
— Не сердись на меня, я решусь, наверное, мне нужно
время.
Вскоре мы стали близки.
Меня поражало в ней неистовое желание любить и быть
любимой. Казалось, в этой зрелой женшине осталось
совершенно нетронутой девичья тоска по нежному и чистому
чувству. Расстались мы очень тяжело. Она клялась мне в вечной
верности и была так искренна и порывиста, словно не было у
нее позади шести лет брака и двух детей.
Спустя несколько месяцев я, уже живший на Урале,
получил письмо от Милки.
Она написала, что Людмила все рассказала мужу и
умоляла его отпустить ее со старшим сыном ко мне. Мужу
пришлось запереть ее в квартире под надзором родителей,
запретить ей писать и общаться с подругами. Два месяца
продолжалась борьба между ними, и в конце концов ему удалось
уговорить ее, она смирилась, очевидно, из-за детей.
У меня история эта оставила на душе тяжесть. Во всем
я винил себя.
«Зачем я пошел на эту связь? — мучительно размышлял
я. — Только потому, что считал Людмилу недоступной, и это
так раззадорило меня? А потом увлекся, и случилось
неизбежное». Больнее всего мне было от сознания, что подлинной
любви к Людмиле я не испытывал. Решив, что для нее это
было тоже милым любовным приключением, возможно, не
159

первым, я не задумывался о последствиях, но то, что
произошло, ошеломило меня своим драматизмом.
Женшина, старше меня на четыре года, мать двоих детей
готова была оставить благополучную жизнь, завидное для
любой женшины положение и достаток и идти в будушее столь
призрачное и непредсказуемое, что возникала невольно
мысль, не есть ли это помешательство на почве любви.
Я понял, что для того, кто искренне любит, это
прекрасное чувство может обернуться драмой всей жизни, как это
случилось с Людмилой. Я проклинал свое легкомыслие,
понимая, что в этой истории нами руководили разные чувства,
и мне было стыдно — на мою долю выпала столь низменная и
скверная роль.
Но все это было позже, а тогда главным был экзамен.
Этот день настал, но я не чувствовал страха. Это было обычное
волнение, скорее даже возбуждение, схожее с тем, что я
испытывал перед спортивными состязаниями.
Уже на первом экзамене я понял, что мне предстоит.
Председатель комиссии, привлекательная внешне женшина,
была явно недоброжелательно настроена ко мне. Возможно,
это происходило оттого, что многие преподаватели были
внимательны ко мне, любили меня, как любят учителя любимого
ученика. Ее же манера задавать вопросы, небрежно
отвлекаться на пустяки во время моих ответов явно была
рассчитана на то, чтобы унизить меня, выбить из колеи. Из страха
или подлости некоторые педагоги ее поддерживали.
Я это понял и избрал тактику несколько для всех
неожиданную. Я делал вид, что не замечаю явного к себе
пренебрежения, отвечая, был неизменно вежлив, доброжелателен,
и даже позволял себе улыбаться, глядя партийной даме в лиио.
Я получал пятерки, но не обольщался, понимая, что
главное испытание — это последний экзамен — история
СССР.
«Эта курица, — думал я о председательствующей, —
проштудировала все, что относилось к истории партии, и тут
она будет в своей стихии». Сдав три экзамена на пятерки, я
понимал — от аспирантуры меня отделяет только последний
экзамен. Теперь, поверив в себя, я знал, что если бы эта дама
160

по какой-либо причине не явилась на последний экзамен,
пятерка была бы мне обеспечена. Но нет, с ней все было в
порядке. Она сидела в центре экзаменационной комиссии и
равнодушно смотрела на меня.
Обычно педагоги придерживались правила, по которому
студенту, хорошо ответившему на вопросы билета, задавался
один или два дополнительных вопроса. Третий — это уже
была откровенная необъективность.
Взяв билет, я решил не раздражать комиссию и не стал
отвечать сразу. Пройдя мысленно весь материал вопросов, я
набросал конспект и записал даты.
На первый вопрос я дал исчерпывающий ответ, также
на второй и третий вопросы билета.
Отвечал я хорошо, не торопился, подробно излагал
материал. Так же спокойно ответил на дополнительный первый и
второй вопросы, потом на третий, четвертый.
То, что происходило дальше, ни в какие правила не
укладывалось. Членов комиссии понесло. Казалось, для каждого
из них стало делом чести задать вопрос, на который я не смог
бы ответить. Выслушав очередной вопрос, я не спешил с
ответом, боясь ошибиться, наступала пауза, стояла мертвая
тишина, затаив дыхание все ждали — вот сейчас он сорвется,
но я начинал спокойно отвечать, и все с облегчением
вздыхали.
Четырнадцатый вопрос был легким — дата какой-то
партийной конференции. Я сосредоточился и вдруг,
посмотрев на комиссию, изумился. Партийная дама,
откинувшись назад, холеными пальчиками показывала мне дату.
Я ответил, и тут же раздался чей-то голос.
— А вот, скажите...
Вдруг властный голос председательши перебил его:
— Я полагаю, что вопросов было достаточно, и на все
мы получили исчерпывающие ответы.
Комиссия словно проснулась от обморока, все
одобрительно зашумели. Глядя мне в глаза, председатель комиссии
сказала:
— Вы обнаружили отличные знания, поздравляю вас, —
и неожиданно улыбнулась.
«А улыбка у нее ничего», — машинально подумал я.
161

Я посмотрел на заведующего кафедрой и декана, их
глаза сияли, и вдруг понял, что не просто победил. Эта пятерка
означала для многих педагогов пусть маленькую,
микроскопическую, но победу над системой, которую они ненавидели
и боялись.
Через два дня я положил перед матерью новенький
диплом с красной строчкой. И отправился к Лермонтовым.
Разумеется, они все знали о моих планах на будущее, но
теперь, когда я сообщил, что иду к директору института
Истории решать вопрос об аспирантуре, Владимир
Владимирович спросил:
— А когда распределение?
— Через три дня, — от ветил я беззаботно, — но думаю,
до распределения не дойдет, останусь в аспирантуре.
— Знаете,—сказал Владимир Владимирович, — я всегда
говорил, что жизнь — это боксер, и, как правило, всегда более
тяжелой весовой категории. Очень важно устоять на ногах,
но даже оказавшись на полу, надо попытаться встать и снова
драться, тогда есть шанс победить, но нужно непременно
встать.
— Думаете, с аспирантурой ничего не выйдет?
— Я думаю, вы должны быть к этому готовы, — кивнул
Владимир Владимирович.
— Я очень мало знаю директора, но думаю... — Я
замолчал, переваривая сказанное Лермонтовым, потом
добавил: — Но думаю, вы правы, лучше подготовиться к самому
плохому.
Ушел я с тяжелым сердцем, внезапно ошутив реальное
положение, в котором оказался. Теперь аспирантура казалась
мне делом совершенно нереальным. Слишком это было бы
хорошо, чтобы так повезло.
Когда на следующий день я входил в кабинет директора,
то уже твердо знал, чем окончится эта встреча. Директор
принял меня радушно, расспросил о домашних. А потом
наступила пауза. Он внимательно посмотрел на меня и
наконец заговорил.
— У меня есть два места в аспирантуре...
«Получилось», — сердце мое подпрыгнуло.
162

—... и я считаю, что лучшего кандидата, чем ты, в
институте нет, — он помолчал, потом предложил: — Но я думаю,
ты взрослый человек и должен понимать все.
«Ну вот и все», — равнодушно подумал я.
— Я думаю, тебя допустят до экзамена, но это уже будет
без меня, меня безусловно уволят, как только я приму твои
документы. А потом завалят и тебя.
Я кивнул, показывая, что все понял.
— Я думаю, — снова заговорил директор,—тебе нужно
уехать отсюда, лучше всего к брату, на Урал. Почему уехать,
ты должен понимать, — он замолчал и понуро опустил голову.
Я встал и пошел к двери. Оглянулся.
— Ао свиданья.
— Прости меня, — не поднимая головы, сказал
директор.
Через два дня было распределение, и я согласился с
первым же предложением. Омская область.
— Далеко, — качали все головами.
— Зато холодно, — я невесело шутил.
За день до отъезда пришло письмо от Жени. Я долго не
вскрывал его, догадываясь, о чем оно. Мама была дома, я не
хотел читать письмо при ней.
Наконец, когда мать ушла, я достал письмо.
«Мой дорогой, — прочитал я, буквы прыгали, отчего-то
я сильно разволновался, но заставил себя читать дальше. —
Итак, ты уезжаешь в Омск. Поскольку ты не написал ни слова,
я поняла, что в твоих дальнейших планах на жизнь мне места
нет. Я готова была поехать с тобой на край света, мне было
совершенно безразлично, в каком качестве, главное быть с
тобой рядом. Но каждый человек волен строить свою жизнь
так, как он считает нужным. Ты решил так, и, наверное, прав,
без ноши в пути легче. Только не подумай, я не упрекаютебя.
Скорее наоборот, я благодарна тебе за все. Четыре года
счастья — не каждому такое выпадет, а я была счастлива с
тобой, и если бы это продлилось еше десять или двадцать лет,
это была бы чисто количественная величина, это я тебе
говорю как математик. Прости меня, я не могу больше писать.
Я желаю тебе счастья. Большого и бесконечного.
Прошай, мой любимый».
163

В отчаянии я сжал виски, мне казалось, что голова
разорвется от боли, слезы капали на письмо, буквы
расплывались, сквозь слезы расплывалось письмо.
Мне казалось, что расползается в какое-то
неопределенное пягно вся моя жизнь, еше недавно такая
продуманная и счастливая.
Я понял, предавать труднее, чем быть преданным.
Предавших тебя людей можно забыть и даже простить. Тот, кого
предал ты — это боль, которая всегда будет с тобой.
164

*ЧаЫи Окоряя
2?ыло лето 1954 года.
Поезд уносил меня все дальше от дома.
Уже миновали Урал, начиналась Сибирь.
Все увиденное было не похоже на то, к чему я привык с
детства. Там, дома, пространства ограничены горами и
ущельями. Здесь все было по-другому. Дали открывались
необъятные, казалось, земле нет конца, она была огромна и
вмешала в себя все: уральские горы, бесконечные лесные
пространства. Это ошушение еше больше усилилось в Сибири.
Когда поезд оказывался на возвышенной местности, внизу
расстилалась земля, впечатление было космическое:
огромные, без кониа пространства, могучие и малоподвижные реки.
На фоне этой фантастической панорамы созданное руками
человека казалось маленьким и жалким, а между тем, вблизи
это были гиганты-заводы, огромные промышленные
предприятия, крупные жилые массивы.
Невольно в памяти всплывали слова «Родина
необъятная», но трезвая мысль гнала прочь этот прекрасный образ,
ибо и имперская, и большевистская Россия воспринимали
Сибирь как место, где должны жить каторжники. Впрочем,
при царизме хоть и считалось, что богатства России будут
прирастать Сибирью, это был скорее романтический взгляд,
чем практический. Не те были масштабы.
Позже я узнал и осознал, что уральские и сибирские
стройки стали заселяться немцами и прочими инородцами, а
во время и после Великой Отечественной войны солдатами
и офицерами, честно воевавшими, но по бездарности
военного руководства попадавшие в плен, окруженные
превосходящими силами противника, вот тогда Сибирь и закипела. Да
что Сибирь — весь Восток до океана. И все новые и новые
165

эшелоны шли в восточном направлении. Хотя война уже
закончилась, а военнопленные водворены в лагеря, были еше
в неограниченном количестве враги народа. Ведь по мере
продвижения к социализму классовая борьба обострялась,
да и еше непаханая целина впереди.
Чеченцы да ингуши, черкесы, крымские татары, эстонцы,
литовцы, латыши и прочие нацмены. Те, кого имперская
Россия называла инородцами, при социализме стали
нацменами. Вот они-то и заселяли необъятные степи Казахстана и
Сибири, а для особо «любимых» всегда евреев даже создали
Еврейскую автономную область Биробиджан, истинно
еврейская территория.
* * *
Итак, я прибыл в Омск.
Цитата из Советского энциклопедического словаря:
«Омская область. Плошадь 139,7 тыс. кв. км, население 2053
тыс. человек». Для сравнения — плошадь Чехословакии на
10 тыс. кв. км меньше, а население 15 млн. чел.
Неплохо. Было что заселять и весьма привольно. В
Омске собрались сотни выпускников педагогических институтов
из кавказских республик, из средней России и даже Поволжья.
Были и выпускники из Татарии.
Каждое утро мы собирались в коридорах областного
совета народного образования, где заведующая облоно
распределяла нас по районам огромной области, за сотни
километров от Омска, в бездорожье и неизвестность.
Собирались кучками, разглядывая карту, измеряя
расстояния, задавали друг другу вопросы, на которые не было
ответов.
Я, как и мои соученики, многого не знал, а стало быть, и
не понимал, но одно смущало: зачем нас, десятки, сотни
выпускников везли сюда, за тысячи километров, оторвав от
родной земли, от близких, от привычных условий жизни, и
отправляли куда-то в глухомань Омской области, где нас
ждала полная неизвестность, и трудности, о которых мы не
имели представления.
В каждый район отправляли по нескольку человек, но в
одну школу отправляли не более двух выпускников. И мы
166

понимали, что там мы будем рассеяны по всему огромному
району и вряд ли будем встречаться.
Особенно жалко было девчонок. Они смертельно
боялись перспективы оказаться в школе среди незнакомых людей,
и умоляли ребят распределяться вместе, чтобы быть хоть с
кем-нибудь, кого знали, кто теперь вдруг стал самым родным
и близким, хотя, учась прежде в одном институте, даже не
общались.
Много позже пришло понимание.
Все эти непонятные перемещения людских масс с
Кавказа в Сибирь, а из Сибири в Среднюю Азию или Казахстан,
или в то же Поволжье, или Прибалтику подчинялись
грандиозному плану превращения людей в потерявших память, не
помнящих родства, родины, языка. Об этом замечательно
напишет Чингиз Айтматов в романе «И дольше века длится
день...» — легенде о манкуртах.
На второй день после приезда в Омск я столкнулся в
коридоре облоно с женшиной, явно не имеющей отношения
к выпускникам, ожидающим распределения.
Я спросил ее, чем она расстроена и могу ли я ей помочь.
Она удивленно посмотрела на меня. Затем иронично
улыбнулась и ответила, что помочь я ей не смогу. Но разговор все-
таки продолжился, и выяснилось, что она учительница.
Работает в глубинке уже 17 лет. В свое время она закончила
учительский институт. Это были двухгодичные институты,
которые готовили учителей начальных классов. Теперь она
работает учителем старших классов, а всех педагогов с
учительским образованием снимают с работы и на их место ставят
учителей с педагогическим образованием.
— Как снимают? — удивился я. — И где же вы теперь
должны работать?
Женщина пожала плечами:
— Вот это я и приехала выяснить.
— Но у вас, очевидно, семья, дети, дом?
— Мы не знаем, что с нами будет, — в голосе ее было
отчаяние.
Выяснилось, что таких учителей 80 %. Все мысли о
работе в глухой сибирской деревне, о романтике
подвижнического труда на ниве просвещения улетучились мгновенно.
167

Изумленное лицо этой милой женщины, отдавшей
семнадцать лет своей жизни школе, а теперь выброшенной
на улицу за ненадобностью, меня потрясло.
Ни за что не останусь здесь!
Но все мы, выпускники, отлично знали, что обязательно
должны отработать после окончания института три года в
той школе, в которую направит руководство просвещения.
За нарушение этого — уголовная ответственность.
В стране, в которой по письму соседа запросто могли
отправить на каторгу, за явное нарушение закона наказание
было вполне реальным.
В конце дня согласно списку я был у заведующей облоно.
Заведующая оказалась миловидной женщиной средних
лет, с внимательными серыми глазами, явно уставшая,
— Вы решили, в какой район поедете? — спрашивая,
она смотрела мои документы.
Я молчал.
Она подняла глаза.
— Почему вы молчите? — нетерпеливо спросила она.
— Я хотел бы уехать, — заявил я.
— Как — уехать?
Совершенно неожиданно я взял и рассказал ей о встрече
с учительницей, закончив рассказ тем, что, по-моему, это
бесчеловечно.
— Ситуация сильно преувеличена, — нахмурилась
она. —Знаете что, подумайте хорошенько и приходите завтра
в девять тридцать. Я думаю, мы все решим.
Я согласно кивнул.
# # #
Когда я пришел на следующий день, она выглядела
отдохнувшей. Была красива, но взгляд строгий, официальный.
— Ну, что вы решили? — сухо спросила она.
— Ничего, — ответствовал я.
— Так чего вы хотите?
— Чего я хочу? Поговорить с вами совсем в другой
обстановке, — понесло меня.
168

— Например? — в ее глазах был веселый интерес.
— Например, в ресторане! — не задумываясь, ответил я.
Губы ее дрогнули. Мгновение она сдерживалась, а потом
весело рассмеялась. Глядя на нее, заулыбался и я.
— Вы меня с утра развеселили... Это хорошо. Но давайте
вернемся к делу. — И строгим тоном продолжила: — У нас в
Омске есть хорошая школа, железнодорожная. У вас диплом
с отличием, это дает вам преимущества перед остальными
выпускниками. В этой школе историк ушел на пенсию,
директор школы дает вам полторы ставки. К тому же, там отличный
коллектив. Раз в год вам положен бесплатный
железнодорожный билет в любой конец страны и обратно. И еше, в
вашей характеристике сказано, что вы спортсмен — кандидат
в мастера... Будете тренировать школьную сборную. Это тоже
вас материально поддержит, — и лукаво улыбнувшись,
добавила: — Раз уж вы любитель ресторанов...
Очевидно, в этом месте я должен был обрадованно
вскочить и долго благодарить заведующую облоно. Но вместо
этого я сказал:
— Валентина Андреевна... Я вам очень благодарен,
поверьте, благодарен от всей души. Позвольте, я объясню все.
— Я слушаю вас, — с явным недоумением и досадой
произнесла она.
— Мой брат старше меня на два с половиной года. Он
закончил в Осетии институт. Сейчас работает геологом на
Урале, в городе Каменск-Уральском. Там он живете женой и
нашей мамой. Я не собираюсь возвращаться в Осетию. Буду
работать на Урале. Аля мамы очень важно, чтобы мы были
все вместе.
— Почему?
— Она пережила тяжелую драму, и мы должны быть с
ней.
— А ваш отец? — спросила Валентина Андреевна.
— Он был первым учителем русского языка в Осетии...
Я не могу говорить об этом...
Я посмотрел Валентине Андреевне прямо в глаза. В них
было сочувствие, и еше что-то, отчего мне трудно было
говорить.
169

— А там, в Каменск-Уральском, вы уже договорились о
работе?
— Нет. Но если я напишу об этом в Министерство,
думаю, мне разрешат остаться на Урале. Как вы считаете?
— Ах, Золоев, Золоев. Какой же вы еше мальчишка. А
еше в ресторан приглашали. — Она улыбнулась и продолжила
уже серьезно: — Хорошо, будем считать, что я вас отпускаю
по семейным обстоятельствам. Каменск-Уральский — это
Свердловская область...
Я кивнул. Она встала:
— Я желаю вам удачи, и думаю, все у вас сложится
хорошо.
Говорить я не мог. Пробормотал что-то невнятное и
вышел.
В тот же вечер я уехал в Каменск-Уральский.
Приехал я поздно вечером и без предупреждения. Мама
светилась от счастья. Наконец, после двух лет разлуки, мы
снова были вместе.
В тот вечер я понял, что для мамы это было высшим
проявлением благосклонности Аллаха. Она ведь была
мусульманка. Но в то же время, ее пугала моя беспечность. Она
ничего хорошего от советской власти не ожидала, и
волновалась, что меня накажут за самовольный отъезд.
* * *
Каменск-Уральский был довольно крупным городом, с
мошной промышленностью и населением около двухсот тысяч
человек. Много школ, библиотек, несколько филиалов
различных вузов, техникумов и даже театр.
Заведующая гороно, славная полная тетка, излучала
добродушие. Она была ко мне внимательна, и я сразу
расслабился. Посмотрев документы, она отметила диплом с отличием
и предложила:
— У нас есть школа в поселке Чкалова. Это семилетка.
Я бы вам предложила поработать там год. Там очень хороший
коллектив педагогов. Я уверена, что к вам там отнесутся
лучше, чем в любой другой школе. Кстати, и директор, и завуч
170

там молодые, увлеченные люди. Вам с ними будет легко. Ну,
а потом решим, что нам делать в следующем году.
Директором школы оказалась молодая женшина.
Приняла меня хорошо, но чуть настороженно. Мне поручили вести
историю и литературу в 5-7 классах.
Седьмой класс был самый сложный.
— Там много второгодников, детей из неблагополучных
семей, у нас ведь рабочий район. Очень важно, чтобы вы
взяли верный тон с первого урока. Я провожу вас, и если хотите,
посижу у вас в классе первый урок, — она улыбнулась. —
Для поддержки.
— Ольга Ивановна, я хотел бы пойти один, так, мне
кажется, будет лучше. — Вы разрешите?
Она разочарованно пожала плечами:
— Если вы так считаете...
* * *
Класс встретил меня дружным смехом. Не понимая,
отчего они смеются, я растерялся, но вида не подал, а
внимательно стал разглядывать своих учеников. Очень скоро я
понял причину смеха. Под партой в третьем ряду,
скорчившись, сидел довольно высокий мальчишка.
Делая вид, что не замечаю его, я продолжал спокойно
разглядывать смеющихся ребят. Сообразив, что я не
реагирую, они успокоились, фокус не удался. Дождавшись, когда
в классе установится тишина, я негромко произнес:
— Здравствуйте.
Они ответили вразнобой.
Я помолчал, и сказал еше раз, чуть громче:
— Здравствуйте.
В этот раз ответили дружно:
— Здравствуйте!
Я предложил им сесть за парты. Представился.
Начал рассказывать об истории и литературе, которые
мы будем изучать в седьмом классе. Дети внимательно
слушали. Примерно минут через семь шутнику, стало
невмоготу сидеть под партой, и он осторожно стал выбираться.
171

— На место, обратно! — жестко приказал я.
От неожиданности он снова вернулся под парту. А класс
грохнул смехом. Но теперь они смеялись над ним. Я поднял
руку. Смех мгновенно утих, и урок продолжился.
Раздался звонок. Но в классе было тихо. Все ждали, что
же будет дальше. Заглянув в журнал, я назвал фамилию
шутника. Он с трудом выбрался, и от стыда красный как рак
замер.
— Ну что, наверное, неудобно сидеть весь урок под
партой? — сочувственно спросил я.
Он молча кивнул.
— Ну вот и хорошо. Я разрешаю тебе встречать меня
стоя у парты. Пошутили и хватит. Верно, Самохин?
— Верно, — с облегчением произнес он.
Класс одобрительно зашумел.
* * *
С этого урока мой авторитет в классе был непререкаемым.
Учительская профессия имеет свои достоинства и
недостатки. Но об одном можно сказать уверенно — эта
профессия требует таланта и призвания.
Если учитель любопытен, если он, будучи взрослым, в
восприятии жизни остается ребенком, он всегда будет
понимать детей, если он любит свой предмет, а главное — любит
детей, независимо от их возраста, можно сказать: «Да, это
учитель».
Я вошел в жизнь класса, школы сразу и без труда.
Очевидно, сказалось то, что мой отец был учителем. Живя с
ним, в далекой горской школе, я впитывал его манеру
разговаривать с учениками, обшаться с педагогами. Это не то чтобы
можно было назвать наследственным, хотя, конечно, что-то
от отиа мне передалось, а он был отличным педагогом.
Самое важное, что я понял сразу и усвоил на всю
жизнь — учитель должен быть справедливым, ибо никто так
не чувствует несправедливость, как дети. Они чувствуют все
острее и глубже.
Очень скоро мои отношения с классом стали напоминать
дружбу почти равную, но никогда не переходящую в
фамильярность.
172

Однажды произошел неприятный случай. Одна из
учительниц вдруг заявила на педсовете:
— Тимур хороший учитель, дети его любят. Но все
мальчишки в его классе курят.
— Где курят? — машинально спросил я.
— На стадионе за школой, — торжествуя ответила она.
Все молчали — ждали моей реакции.
Я ничего не мог сказать, для меня это было полной
неожиданностью. Я встал и вышел. Шел последний урок.
Я вошел в класс, когда ученики собирали портфели.
Увидев меня, они поняли, что произошло что-то необычное, хотя
мне казалось, что внешне я никак свое настроение не
выражал. Просто они все хорошо чувствовали.
Класс замер. Я сдержанно попросил девочек выйти.
Молча, с явным облегчением они собрали свои портфели и
вышли. Молчание было тягостным. Я не знал, с чего начать.
Наконец, прервав молчание, я сказал нарочито спокойно:
— Кто из вас курит, встаньте.
Из четырнадцати моих учеников встали двенадцать.
Врать мне они не могли или не хотели.
— Я только что узнал на педсовете новость, которая
меня позорит, а я доверял вам.
В классе было очень тихо, ученики встали, когда я вошел,
теперь продолжали стоять не шелохнувшись. Я нарушил
молчание.
— Я не буду вам объяснять, что курить вредно, особенно
в вашем возрасте, вы достаточно взрослые и сами все
понимаете, но если мне скажут еше раз, что кто-то из моих учеников
курил возле школы, я подам заявление и сразу же из школы
уйду, — сказал я, повернулся и вышел.
Прошло много лет, в Свердловске я встретил своего
бывшего ученика из моего 7-го класса, он уже заканчивал
Свердловский политехнический институт. Мы обрадовались
друг другу и долго беседовали.
Он вспомнил тот случай и рассказал, что из двенадцати
мальчишек бросили курить десять, а двое, которые курить
продолжали, никогда в окрестностях школы не курили, зная,
что класс им этого не простит.
173

. Чуть'ли не с; первого дня проживания в Каменск-
Уральском я стал тренироваться в составе сборной города
по волейболу. Вскоре я закрепился в основном составе. В
Осетии я играл в сборной института, дошел до кандидата в
мастера спорта. Волейбол тогда был не таким высокорослым,
как сейчас, а я при своем более чем скромном росте 170
сантиметров обладал отличной прыгучестью и, играя в
защите, довольно опасно играл в нападении.
Получая первую передачу, я вместо того, чтобы отдать
мяч нападающему, чего и ожидали противники, внезапно
выпрыгивал над сеткой и резко с разворота бил. Вскоре я вошел
в сборную Свердловской области. У нас в команде было двое
мастеров спорта, несколько кандидатов в мастера, это была
хорошая слаженная команда, мы выигрывали усильных
волейболистов Магнитогорска, Серова, Татарии, Перми. Спорт в
то время занимал важное место в моей жизни.
Когда мы играли в Каменск-Уральском, весь мой класс
и еше полшколы неизменно приходили на игру и так отчаянно
и громко болели за мою команду, что эхо, шарахаясь от стен,
дрожало в окнах.
* * *
Весной на педагогическом совете подводились итоги
года.
Мой 7-ой класс назвали лучшим по успеваемости и
дисциплине. Педагоги тепло поздравили меня, а Ольга Ивановна,
моя милая директриса, сказала:
— Жалко, что вы от нас уходите, но я все понимаю, вам
надо расти. — И, усмехнувшись, грустно добавила: — Нашу
школу вы уже переросли.
Потом было прошание с классом, я купил три торта и
гору конфет, все это мы запивали фруктовой водой, были
танцы, музыка. Мои семиклассники тоже прощались со
школой и уходили в десятилетки.
Класс сделал мне неожиданно подарок — безопасный
бритвенный прибор. После, за всю мою длинную жизнь, я
много раз по разным поводам получал подарки, но тот
бритвенный прибор не забывал никогда.
174

Я был так тронут, что едва позбрно не расплакался.
Впрочем, за меня это успешно сделали девочки, да и ребята через
одного шмыгали носом.
Вечером, в кругу учителей я отметил окончание
учебного года. Мне наговорили много хороших слов, уж не помню,
что именно подарили, было тепло и грустно. Ольга Ивановна
сказала, что я должен явиться к заведующей гороно.
Выяснилось, что я как представитель гороно буду
принимать экзамены по истории в школе-десятилетке в двух
выпускных классах.
Знания ребят по истории совершенно не
соответствовали годовым оценкам. Возглавляя комиссию, я дотошно
экзаменовал учеников и вполне объективно вынужден был
снижать годовые оценки.
Скандал возник в конце первого дня, когда
десятиклассница, идущая на медаль, получила четверку. К чести моей
надо сказать, что бился я с ней больше сорока минут и выпытал
у нее все, что она знала, но, увы, — поставить пятерку,
значило, обманывать и ее, и себя, и учительницу истории.
Директор школы пожаловался в гороно, на второй день
на экзамен явилась заведующая и села в состав комиссии. Я
старался всячески облегчить ребятам жизнь, задавал вопросы
полегче, но было совершенно ясно, что историю у них
преподавали плохо.
Устроили перерыв, собрались в кабинете директора.
Мне дали слово. Говорил я недолго. Все сводилось к
следующему: знание истории, особенно современной, слабое, и я
думаю не столько о том, какие оценки выпускники получат
сегодня, гораздо важнее, что будет на приемных экзаменах
в вузах, и если сегодня низкие оценки насторожат ребят, в
оставшееся до приемных экзаменов время они смогут хорошо
позаниматься и сдать успешно предмет.
Кто-то со мной согласился, кто-то — нет. Кто-то
напомнил негромким голосом, в котором явно звучали ехидные
нотки, что вот и в прошлом году, и в позапрошлом многие
ребята не попали в вузы по причине провала по истории на
приемных экзаменах. Тут же кто-то возразил. Последней
взяла слово заведующая гороно.
175

— Задача шкрлы подготовить выпускников к экзаменам
в вузы, — она оглядела притихших учителей. — Не знаю, как
они подготовлены по другим предметам, но по истории очень
слабо, и вместо того, чтобы поблагодарить Тимура
Александровича за взыскательное и справедливое отношение к
знаниям ваших выпускников, вы на него жалуетесь. Стыдно, тем
более что вы более опытные педагоги, а ваш коллега молод,
он работает первый год. Негоже так реагировать на честность
и профессионализм в нашей работе.
Я готов был провалиться в преисподнюю за то, что
заварил всю эту кашу. На следующий день приказом по гороно
я был назначен преподавателем истории в 8-10 классах в
школу № 20 — лучшую в городе. Горд я был невероятно, мне
даже в голову не приходило, что все это у моих
недоброжелателей могло выглядеть как тонкий и хорошо
продуманный ход хитрого и умного карьериста.
Пройдет много лет, и анализируя свою учительскую
карьеру я пойму, что теплое, почти нежное чувство я
испытывал только к моей первой школе, скромной маленькой
семилетке и к моему 7-А.
* * *
Летом, в составе сборной Свердловской области, я уехал
на первенство Всесоюзного спортивного общества
«Металлург».
Профсоюз металлургов был очень богатым, первенство
проходило на высоком уровне в городе Магнитогорске.
Выстроенный в стиле сталинской архитектуры, более всего он
напоминал пышный торт. Новые кинотеатры и дворцы
культуры, хотя и без особого вкуса, поражали богатством и
роскошью, но тем контрастнее и неприятнее было то, что они
были варварски исписаны и изрезаны, заплеваны и
замусорены, словно кто-то поставил себе задачу похоронить этот
блеск под слоем грязи. То же, впрочем, творилось и в жилых
районах, где во дворах между пышными жилыми зданиями
были настроены сараи и пристройки для свиней, отравляющие
смрадом окрестности. Видимо, слишком коротким по
расстоянию и по времени был путь от зоны до нового города, а
тысячи завербованных рабочих не улучшали контингент.
176

Первенство Привлекло огромное количество зрителей,
и проводилось на отличных площадках. В финал мы вышли с
командой Магнитогорска, слаженной и очень сильной. Мы
понимали, что объективно магнитогорцы сильнее, и это
заставило нас играть с полной отдачей, если уж проигрывать,
то красиво.
Игра получилась яркой и драматичной. Достаточно
сказать, что в конце игры зрители яростно болели за нас. Аля
меня это был пик моей формы. Да еше настроение. Я ведь
никогда на таком уровне не играл, хотелось показать все,
что умею. Ростом я был меньше всех, но за счет огромного
энтузиазма и прыгучести, я успешно ставил блок и резко бил,
опережая блок. Уж не помню почему, но я тогда отпустил
небольшие усы и, пожалуй, был единственным усатым
игроком.
В то лето самым популярным фильмом был индийский
фильм «Бродяга». Мелодии и песни из этого фильма звучали
по радио, из открытых окон домов, во дворцах культуры.
Своими усами, что ли, я напоминал зрителям главного
героя фильма Раджа Капура, и как только мяч попадал ко
мне, с трибун раздавалось: «Радж, давай!»
Спорт хотя и занимал много места и времени в моей
жизни, это была лишь ее часть.
Новый учебный год начался хорошо. Школа № 20, куда
я был направлен, была действительно лучшей школой города,
она была отлично укомплектована, оборудована вполне
современно, да и здание ее было последней постройки. Кроме
классов начальной школы, было по нескольку пятых, шестых,
седьмых и по два класса восьмых, девятых и десятых, всего —
около тысячи учеников.
Директор — высокий добродушный дядька, с постоянной
папиросой в зубах, был образованным, мягким человеком.
По принципу равновесия завуч был невысоким, полным
человеком с нездоровым цветом лица, скверной улыбкой и
каким-то постоянно немытым и неухоженным видом.
Справедливым будет сказать (в этом я убедился позже), что
содержание полностью соответствовало форме. Учителя, в
основном молодые, были профессиональны, так, во всяком
случае, мне тогда показалось. Почти все были выпускниками
177

Свердловского университета. В начальной школе работали
пожилые и добродушные учительницы, постоянно
окруженные шумными малышами.
Обшая атмосфера была здоровая и доброжелательная.
Таково было первое впечатление.
Мне было поручено классное руководство одним из 10-х
классов. С первого дня с учениками у меня установились
отношения дружеские, однако с точным ошушением той границы,
которая нас отделяла друг от друга, и переходить которую
было невозможно как для них, так и для меня.
Со временем мы больше сблизились. Не без гордости
могу сказать: во мне они видели друга, которому можно было
доверить то, что иногда оставалось тайной для родителей.
Впрочем, было это легко объяснимо: нас ведь разделяли всего
четыре года, на которые я был их старше.
Вскоре произошло событие, которое сильно повлияло
не только на мое отношение к ученикам и учителям, но и в
какой-то мере изменило мою жизнь.
В школе готовились отмечать очередную годовщину
Октябрьской социалистической революции. Силами учеников
был дан концерт. Все как обычно: стихи, танцевальные
номера, песни и драматический отрывок из «Грозы» А.
Островского. Неожиданное началось, когда сестры Глуховы запели
старую народную песню «Куда ведешь, тропинка милая». Они
пели замечательно. В песне звучала тоска по любимому, и в
сердце шемило и хотелось плакать. На какой-то момент я
забыл, что это школьная сцена, и пели ее ученицы, а не
профессиональные артисты. Очень смешным (вопреки
драматургии) получился отрывок из «Грозы» из-за приклеенных
на детских лицах—для пушей важности персонажей— усов
и бород. Словом, было весело, хорошо, а главное — в
отдельных частях концерта вдруг возникало настроение,
которое и на профессиональной сиене не всегда удается.
Я загорелся идеей создать школьный театр. Было
несколько явно талантливых ребят: сестры Глуховы, Саша
Орлов, поступивший после школы во ВГИК и ставший актером
и режиссером. Очень быстро мы собрали творческий
коллектив и начали работать. И работали не просто увлеченно,
казалось, что это и есть главное дело мое и моих ребят.
178

Как-то подошёл, ко мне Саш§ Орлов и попросил для
спектакля галстук, потом что-то еше и в конце концов дошел
до костюма. Костюм этот я сшил у знаменитого свердловского
портного Яши Дорфмана. Тогда костюм от Дорфмана звучало
в Свердловске не менее шикарно, чем теперь костюм от
Версачи. Естественно, Саша костюм получил и совершенно
преобразился. Он играл главные роли во всех драматических
отрывках. Играл замечательно. Больше месяца мы в поте лица
трудились, и, наконец, в одно воскресенье состоялся концерт
с приглашением родителей.
Зал был полон. Нужно ли говорить, как все мы
волновались, переживая за каждый номер. Оказалось, что кроме
сестер Глуховых, были еше три девочки с чудными голосами,
которые пели частушки, очень смешные, а потом мы
подготовили несколько старинных уральских песен, которые они
исполняли впятером. Мои замечательные сестренки Глуховы
были солистками, а хор слаженно им подпевал. И мне
казалось, что поют они нисколько не хуже знаменитого
Уральского хора.
Успех был ошеломляющий. Мы даже предположить не
могли, что нас так хорошо примут. Разумеется, дело было
прежде всего в том, что зрителями были родители и близкие
учеников, для которых таланты их отпрысков были
счастливым открытием.
И тогда у директора возникла идея, которой он
поделился со мной и завучем.
— А что, если нам концерты эти сделать платными, мы
бы тогда смогли купить для школы телевизор и магнитофон.
—Да, — поддержал завуч, — кто из родителей пожалеет
трешку за билет. Давайте попробуем.
Я легкомысленно согласился.
С того дня, прозондировав почву и выяснив, что
родители с удовольствием готовы платить, мы стали давать платные
концерты.
Чтобы все было по-настоящему, кассир школы в каком-
то кинотеатре выпросила пачку устаревших билетов, и мы
по всем правилам бизнеса стали собирать деньги. Сидела
кассирша, и каждый зритель, заплатив деньги, получал билет,
а кассирша бережно хранила корешки билетов. Когда после
179

Первого же платного концерта в кассе школы оказалось
шестьсот с чем-то рублей, мы удивились и обрадовались,
телевизор и магнитофон становились хоть и отдаленной, но
реальностью.
Шло время, школа все больше поглошала сил. Мне
пришлось переехать в общежитие рядом со школой, ездить
на работу было хлопотно и занимало много времени, а его у
меня оставалось все меньше. В школе я работал с полной
загрузкой и три раза в неделю проводил вечером репетиции.
Однажды директор попросил меня зайти к нему в
кабинет. Перед тем, как начать разговор, долго мялся.
— Что-то случилось? — я был в недоумении.
— Нет, ничего плохого, просто дело в том, что... — он
опять смущенно замолчал и вдруг выпалил:
— А вы ничего не замечаете?
— А что я должен замечать? — я был в полной
растерянности.
— А то, что все старшеклассники отпустили усы!
— Усы?
— Ну да, такие как у вас, они же во всем вам
подражают, — он взглянул на меня и, сделав страдальческое лицо,
продолжал: — Тимур Александрович, я понимаю, это
вмешательство в ту область, в которую не следует вторгаться, но
голубчик, умоляю вас, сбрейте усы, а? Пожалуйста, очень вас
прошу!
—Да, конечно. Я же не знал, — лепетал я в смятении. —
Разумеется, я их сбрею, завтра же.
— Спасибо, голубчик, — расцвел он. — Извините меня,
ради Бога.
К великому разочарованию старшеклассников усы я
сбрил.
Еше в самом начале учебного года меня вызвали в
райком комсомола. Меня там хорошо знали, часто давали
отдельные поручения и приглашали на всякие заседания,
словом, считали меня в активе райкома и горкома комсомола.
Мне нравился секретарь горкома: немногословный толковый
мужик с внимательными не по-комсомольски глазами.
Секретарь райкома комсомола, молодой парень, предложил мне
180

возглавить школьную учительскую и ученическую
комсомольскую организацию, на мои возражения изрек:
—Ты не очень правильно ориентируешься, по существу,
ты уже ведешь работу комсомольского вожака. Избрав тебя
на эту должность, мы просто все это узаконим, да и 500
рублей, я думаю, тебе не помешают.
Так я стал вожаком с зарплатой.
Вскоре меня стали избирать то в состав бюро, то пленума
горкома комсомола, и тут из скромного опыта моей жизни я
понял, куда меня еше могут избрать, а потом и мордой об
стол, и попросился к первому секретарю горкома комсомола
на прием. Женька Верещагин, боевой летчик-истребитель в
прошлом, внимательно посмотрел на меня и негромко
спросил:
— Какие проблемы, Тимур?
— Понимаешь, Женя, я не могу тебя подводить.
Надо сказать, что все мы, комсомольский актив,
обращались друг к другу на «ты» независимо от возраста, в этом
был и некий шик, и признание, что все мы равны.
— Подводить? — удивился Женя.
— Да, подводить, — решительно заявил я. — Мой отец
осужден как враг народа, и хотя я в это совершенно не верю,
но он в заключении — это факт.
— Не веришь, — он задумался. — Ты имеешь на это
полное право, хотя говорить об этом совершенно не
обязательно и даже глупо.
Я оторопел, не зная, что сказать. Женька продолжал:
— Будем принимать как аксиому — сын за отиа не
отвечает. — Помолчал и добавил: — Хотя, я тебя понимаю...
мне самому когда-то досталось... Но это так, — он махнул
рукой, — замнем для ясности, как говорится. Ты замечательно
работаешь, за тобой идут ребята, а в чем еше смысл нашей
работы, именно в том, чтобы делать ее с душой. И верой в
людей, — он поморщился. — Это все слова, но работаешь ты
славно. А что касается твоей биографии, я ее читал. Все
нормально. Говорят, ты отличные концерты в школе
устраиваешь? Молоток. — И нарочито ворчливым тоном добавил: —
Все, вали отсюда, не отвлекай человека от великих дел.
Женя крепко пожал мне руку.
181

На душе у меня было тепло.
Через некоторое время был призыв ПК комсомола на
строительство Братской ГЭС. Многие из горкома и райкома
отправились на строительство. В том числе и Женька, его
второй и третий секретари. Вскоре второй секретарь и третий
вернулись, а с ними вместе еше масса верных ленинцев. Они
рассказывали, как ручной пилой валили лес и лопатами рыли
котлован под первые объекты, а Женька остался. И когда
после окончания строительства Братской ГЭС печатали
фамилии награжденных, одной из первых была фамилия Женьки
Верещагина, главного диспетчера Братской ГЭС. Он был и
остался настоящим мужиком. После всех этих событий у меня
комсомольского задора поубавилось, я уже знал: таких как
Верещагин — единицы.
В целом же тогда существовала одна простая истина —
если ты хотел быть в обществе толковой, умной молодежи,
ты должен был быть комсомольцем. Самые лучшие ребята
были, выражаясь языком современным, в комсомольских
тусовках, большевистская идеология видела в этом передовой
отряд молодежи, а мы жили своей жизнью, считая, что быть
честным и порядочным человеком, уделять максимум
времени и усилий своей работе, друзьям, с которыми у нас были
обшие устремления — это главное, и если это называлось
комсомол — Бога ради, мы над этим не очень-то
задумывались, мы были молоды и романтичны, а главное, старались
честно и хорошо делать свое дело.
* * *
В школе все шло своим чередом. Я учил детей истории,
успеваемость была хорошей, мой класс был лучшим, меня
ставили в пример другим учителям. И тут вдруг я
почувствовал некий холодок по отношению ко мне, я был огорчен и
задумался — отчего. Зависть, но чему завидовать, я стал
внимательнее приглядываться к коллегам и обнаружил, что
далеко не все они были высокими профессионалами и
знающими учителями, таких были единицы. В основном же это
были средние педагоги, погрязшие в домашних заботах, и
более или менее честно отрабатывающие зарплату.
Оставались они на уровне далеких институтских знаний, никакого
182

горения> никакой увлеченности. Это открытие разочаровало
меня. Тем больше я стал уделять внимания своим ученикам.
Концерты шли с прежним успехом. И мы не стояли на
месте, шлифовали и совершенствовали программу,
привлекали новых способных ребят, включали новые номера.
Очень скоро у нас собралась достаточно большая сумма
денег, и я с группой старшеклассников отправился в
Свердловск. Мы купили телевизор, через какое-то время еше один
и магнитофон. Мы радовались и гордились, и я понимал, что
это еше больше объединяет ребят вокруг театра.
Кончилось все наше благополучие неожиданным
образом. Однажды во время урока ко мне заглянула в класс
школьная секретарша и испуганно сообщила, что мне нужно зайти
к директору. Закончив урок, я зашел. У директора сидел
человек, одетый неприметно, одежда сливалась со столь же
неприметной внешностью и таким же лицом.
— Садитесь, — пригласил он меня.
Директор задумчиво молчал.
— Вы организовали самодеятельность? — спросил он
строго.
— Да, я, — бесстрашно ответил я.
— А идея брать с родителей деньги была вашей? —
вкрадчиво прозвучал вопрос.
Я взглянул на директора, он рассеянно перебирал
бумажки.
— Да, моя, — сразу все поняв, ответил я.
— А куда вы девали деньги? — он пытливо смотрел на
меня.
— То есть, как это девали?! — возмутился я. — Мы
купили для школы два телевизора и магнитофон, — и зачем-то
добавил: — Он нужен для работы.
— Понятно, — откинулся «серый» в кресло. — Я из
ОБХСС, — негромко, со значением произнес он. — Всего
вам удалось из родительских денег собрать, — тут он назвал
сумму, потраченную нами на телевизор и магнитофон. —
Откуда я знаю, что вы их не украли, скажите? — Он впился в
меня взглядом.
Тут, пожалуй, впервые я совершил свой самый умный
поступок. Обратившись к директору, я попросил его вызвать
183

кассиршу с корешками билетов, а главбуха с документами
на покупку телевизора и магнитофона.
Я никогда ничего не понимал и до сих пор не понимаю
в бухгалтерии. И вдруг я сразу сообразил, что нужно делать.
Когда явились кассир и бухгалтер, я попросил кассира
пересчитать все корешки от проданных билетов. Сумма совпала
с точностью до рубля. Затем я попросил бухгалтера показать
копии чеков на покупку техники.
«Серый» долго шевелил губами, считая и пересчитывая.
Бухгалтерша мне подмигнула, мол, не дрейфь.
— Все точно, — выпрямился «серый», и произнес, как
мне тогда показалось, с облегчением. — Все сошлось до
копейки. И хотя это все незаконно, черт с вами, не будем
раздувать из этого уголовное дело, но концерты немедленно
прекратить. Будем считать, что при полной правовой глупости,
никакой личной выгоды ваши действия не преследовали.
— Как никаких концертов? — возмутился я. — Я не
согласен.
— Да Бог с вами, — он вдруг улыбнулся. — Пойте и
пляшите себе на здоровье, только никаких денег. Ни копейки,
ни за что.
Попрощавшись, он ушел.
— Пронесло, — перекрестилась главбух.
Директор виновато молчал.
Мне стало тоскливо, я молча вышел, понимая, что в душе
оборвалась еше одна ниточка, связывающая меня со школой.
Вскоре произошел инцидент, который произвел на меня очень
сильное впечатление и окончательно все поставил на место.
Забеременела десятиклассница. Срочно собрался
педсовет. Докладывал завуч. Его выступление сводилось к
одному: надо тихо, без огласки, исключить девочку из школы. Я
подумал: вот парадокс — мужик, и вдруг сука. На защиту
девочки не встал ни один педагог. Директор дипломатично
молчал. Выяснилось, что уже около года она встречалась с
молодым инженером, они собирались вскоре пожениться, так
что кроме неосторожности, никакой крамолы в этом не было.
Я настаивал на том, чтобы девочке дали отпуск на год с тем,
чтобы с нового учебного года она могла поступить в 10-й
класс. Тем более что училась она хорошо.
184

Неожиданно.меня поддержали два педаГгога, остальные
живо интересовались подробностями, а судьба девочки их
вовсе не интересовала.
Завуч, гаденько улыбаясь, говорил мне:
— Вы молоды и неопытны, и вам непонятно, какое
страшное влияние может оказать на всех учении этот пример.
— Вы хотите сказать, что все наши старшеклассницы
немедленно забеременеют, но где же мы возьмем такое
количество молодых инженеров? — дерзко ответил я.
Педсовет был сорван, одни хохотали, другие возмуша-
лись (особенно старые девы), и вдруг неожиданно выступила
Шурочка Ливший, преподаватель русского языка и
литературы. Шурочка была изумительным педагогом, блестяще знала
русскую литературу, и пользовалась любовью и авторитетом
в среде учителей и учеников школы.
— Если только мы утаим от всех эту историю, она
обрастет невероятными слухами, лживыми домыслами, которые
действительно нас всех опозорят. Надо открыто сказать о
случившемся и выразить по этому поводу сожаление. Не
исключать девочку из школы, а дать ей возможность на
следующий год окончить школу. Тем самым мы докажем, что нам
не безразлична ее дальнейшая судьба, равно как судьба
любого из наших учеников.
При голосовании выяснилось, что большинство за это
решение. К большинству присоединился директор школы.
С Шурочкой и ее мужем Давидом Лившицем меня
связывала нежная дружба. Давид был главным редактором
городской газеты. Умный, образованный человек, он помогал
мне, как только представлялась возможность, так, в частности,
привлек меня к журналистике, заказав несколько статей о
школе, ее особенностях, о тонкостях этой профессии. Работа
над каждой статьей превращалась в своеобразные занятия
по журналистике.
Это были мои друзья и духовные наставники. Я очень
дорожил их дружбой, и уже позже, в Свердловске, когда они
туда переехали, часто встречался с ними.
По комсомольским делам я познакомился с двумя
ребятами-строителями, Сашей и Аркашкой. Один из них, Сашка
Сухер, был на несколько лет старше меня и Аркашки.
185

Спокойный, уравновешенный Саша был полной
противоположностью энергичному, эмоциональному,
непредсказуемому Аркашке — выпивохе и драчуну.
Все свободное время мы проводили вместе: вечера во
дворце культуры, кинотеатр, концерты — весьма насыщенная
«светская жизнь». Обедали мы тоже вместе в единственном
большом ресторане города.
Как ни странно, ни у одного из нас не было постоянной
подружки, хотя недостатка в женщинах у моих друзей не
было, на стройке, где они работали, женщин было множество, и
в строительном управлении, и бухгалтерии, да и на
стройплощадках: маляры, штукатуры, нормировщицы. Они часто
называли женские имена, вспоминали обших знакомых. Я в таких
случаях молчал, мне говорить было не о чем. В школе были
молодые, довольно красивые женщины-учительницы, но почти
все они были замужем, постоянно озабоченные семейными
делами, детьми. Впрочем, биологичка оказывала мне знаки
внимания, тем более что по делам школьного комитета
комсомола мы должны были много времени проводить вдвоем,
готовить бумаги, отчеты, какие-то списки. Занимались мы
этим в кабинете биологии. Однажды, зажав меня между
шкафом и столом, она спросила меня достаточно откровенно,
почему я не интересуюсь женщинами. Позиция у меня была
крайне неудобная, выскользнуть я не мог, не прижавшись к
ней всем телом. Прижиматься почему-то было боязно.
Она сообщила мне, что знает женщину, которая давно
испытывает ко мне самые нежные чувства, очередь за мной,
при этом она смотрела мне в глаза с вызовом, глаза у нее
были зеленые, большие, в зрачках горели странные огоньки,
а ее грудь (высокая и красивая) прижималась к моей.
Со мной происходило что-то невообразимое, с
невероятной скоростью у меня в голове проносилось: поцеловать
ее — тогда непременно будет продолжение, у нее, судя по
всему, муж, от нее мне тогда уже не избавиться, развод — я
похолодел. Я вынужден буду на ней жениться, работать с ней
в одной школе каждый день! Господи, что же мне делать?
Избавление пришло неожиданно. Кто-то громко
постучал, в дверь просунулась голова завуча.
— Вы здесь, Лариса Сергеевна?
186

Но намгновение раньше, моя дама сама выскользнула
и, схватив со стола бумаги, пошла к двери, говоря звучным
спокойным голосом:
— Мы с Тимуром Александровичем готовим отчет для
райкома. Что-то нужно, Петр Алексеевич?
«Как она владеет собой, — пронеслось у меня в голове,—
ну притвора, ну лиса, опасная женшина. Какое счастье, что
вовремя зашел старый осел. Спасибо тебе», — почти с
нежностью подумал я о завуче. После этого случая документы
мы готовили в комитете комсомола.
Миновала зима, поздняя на Урале весна все же
приближалась. Солние днем отчаянно грело, вечерами и ночью уже
не было морозов, но более всего весна проявлялась в том
неясном томлении, которое всегда приносит с собой это
время года.
Как-то днем, обедая в ресторане, мы обратили внимание
на девушку, которая в одиночестве читая книжку, что-то ела.
Официантка, подходя к ее столику, дружелюбно улыбалась,
они обменивались репликами, в ресторане ее явно знали.
На вид ей было года 22, и мы решили, что она работает
в этом ресторане, то ли в бухгалтерии, то ли еше где-то. Она
всегда садилась за один и тот же стол, почему-то он всегда
был свободен.
Как-то мы сели поближе, чтобы лучше ее рассмотреть.
Она явно заметила наш маневр, но никак не подала вида, что
замечает нас. Она была очень хороша, чуть выше среднего
роста, у нее были светлые волосы и голубые глаза. После
обеда она уходила вглубь ресторана, там очевидно
располагались служебные помещения. Проводив ее внимательным
взглядом, Аркашка изрек:
— Да, весьма удачная конструкция.
Если, приходя в ресторан, мы ее не заставали, то были
разочарованы. Как-то, гуляя в центре города, мы издалека
увидели нашу знакомую незнакомку. Она стояла на улице,
оживленно о чем-то беседовала с девушкой, облокотившейся
на подоконник и выглядывавшей из окна.
— Стоп, — произнес Аркашка. — Теперь или никогда!..
Кто подойдет к ней первым, предлагаю спор, на три бутылки
шампанского.
187

Кинули на спичках, жребий выпал мне. Мои друзья, как
мне показалось, вздохнули с облегчением.
—Даем тебе фору ровно две минуты, через две минуты
мы подходим, и ты должен нас с ними познакомить или
поставить шампанское.
Я кивнул и не спеша пошел. Девицы не обращали на
меня никакого внимания, и когда я подошел вплотную, молча
на меня посмотрели, ожидая, что будет дальше.
— Бога ради, простите меня, — начал я
непринужденно. —Минуту назад я поспорил с друзьями, что познакомлюсь
с вами и познакомлю их. Помогите мне выиграть спор и
простите меня за нахальство.
Речь произвела хорошее впечатление, а отменная
вежливость тем более.
— А на что поспорили? — лукаво улыбаясь, спросила
«наша» незнакомка.
— На три бутылки шампанского, — быстро ответил я.
И добавил: — Меня зовут Тимур.
— Меня зовут Таня, а мою подружку — Инна. Сделайте
вид, что мы давно знакомы, так будет интересней. — Она
положила руку мне на плечо и, взглянув на Инну, шепнула: —
Улыбайся.
Когда подошли ребята, она повернулась к ним и сказала:
— Тимур вас разыграл, мы давно знакомы, меня зовут
Татьяна, а мою подругу — Инна.
Инна широко улыбнулась.
Сашка и Аркадий посмотрели на меня с недоумением.
— Ну, разыграл, ну, извините, — развел я руками и как
ни в чем не бывало продолжал.—Танечка просила проводить
ее, так что до завтра.
Мило улыбнувшись, ребята попрошались и ушли.
Таня смотрела на меня улыбаясь...
— А вы не зря извинялись за нахальство, — глаза ее
смеялись.
— Я воспользовался вашим предложением, — скромно
ответил я.
— Моим предложением? — она удивилась.
— Нуда, вы ведь предложили сделать вид, что мы давно
знакомы, вот я решил играть до конца.
188

Инна хихикнула.
— Ну, хорошо, — Таня тряхнула своей чудной копной
волос. — Согласна, проводите меня.
Мы попрощались с Инной и пошли как старые знакомые.
Я не знал, с чего начать разговор.
— Так вот вы какой, — искоса взглянув на меня, сказала
Таня.
— Вы что-то обо мне слышали? — я был удивлен.
— Ваши десятиклассницы мне о вас все уши
прожужжали.
— Десятиклассницы? — произнес я напряженно.
— Ну да, — невозмутимо продолжала она. — Тимур
Александрович, Тимур Александрович, такой замечательный
учитель, такой талантливый режиссер, о ваших концертах
ходят легенды, девчонки все в вас влюблены.
Она что-то еше говорила, а я с ужасом думал, что она,
очевидно, учится в школе, и что нас могут увидеть вместе,
пойдут сплетни, что дойдет до моей школы, впрочем, это мне
было безразлично, но девчонку мне было жаль, она явно не
понимала, что может произойти.
— Так вы учитесь в школе? — спросил я, стараясь не
выдать волнения.
— Нет, в техникуме, — просто ответила она.
Мне стало легче.
— А сколько вам лет? — спросил я. — Наверное,
двадцать.
— Нет, скоро будет девятнадцать. Детом.
— В каком же техникуме вы учитесь? — я решил
выяснить все.
— В торговом, на втором курсе, — охотно ответила она.
Оказалось, что обедать она ходит в ресторан потому,
что ее мама работает каким-то руководителем торговли, и у
нее совершенно нет времени готовить.
— А в ресторане я обедаю и готовлюсь к лекциям.
Так начался мой роман с Таней, удивительной девушкой.
Это было самое светлое в тот трудный период моей жизни,
когда вновь встал вопрос: как жить дальше?
189

* * *
Я всегда свои личные планы связывал с учетом интересов
мамы и Казбека. В последнее время очень занятый своими
делами, я им уделял очень мало внимания, а зря — в семье
давно назревал конфликт, о котором я смутно догадывался,
но эгоистично оттягивал развязку, как та девушка, верившая,
что беременность рассосется. Однако очень скоро, в мой
очередной редкий приход к маме, я вынужден был вмешаться
в жизнь нашей семьи. Пока мы жили все вместе, Мила, жена
брата, старалась сдерживаться, не очень проявляя свой
скверный характер. Но с моим уходом отношения ухудшились, и
как мама от меня это не скрывала, конфликт обострился и
всё вышло на поверхность.
Я никогда не понимал брата. Наше отношение к
женщинам было диаметрально противоположным, мне нравились
красивые женщины с легким покладистым характером, ему —
жесткие и принципиальные дамы, и уж далеко не красотки.
Мила была идеальным исполнителем роли жены брата: она
была скандальна, худа, фигура, ноги — не самые лучшие,
кроме того, абсолютна нетерпима. Эгоизм был главной
чертой ее характера: все должно быть в семье так, как она считает
нужным, в противном случае она становилась в позу жертвы,
но такой, что принципиально отстаивает свои позиции. На
все остальное наплевать. Мы с мамой старались с ней во всем
ладить — брат любил ее и очень болезненно, хотя и внешне
спокойно сносил ее выходки. Он, конечно, страдал больше
всех. Пытаясь сгладить отношения в семье, он искал
компромисс в этой безнадежной ситуации.
Мы после ареста папы очень сблизились — мама, брат
и я. Мы не мыслили себя отдельно друг от друга, а Мила делала
все, чтобы разрыв случился и как можно скорее. В один из
вечеров, когда мы ужинали все вместе, Мила всячески
выражала свое дурное настроение. Мы долго делали вид, что
ничего не замечаем. Казбек, внимательно наблюдая за Милой,
спросил спокойно:
— Что-то случилось, Мила?
Она швырнула вилку и нож и с ненавистью произнесла:
Случилось и очень давно. Я долго молчала, но теперь
скажу тебе все — я выходила замуж за тебя, а не за твою се-
190

мью, хочу жить с тобой вдвоем, а они пусть живут, как им
нравится. У меня скоро будет ребенок, и я не собираюсь
больше это терпеть. Решай — или я, или они.
В голосе ее было столько ненависти к нам, что я подумал,
как же она мучилась, скрывая истинное отношение к маме и
ко мне. Маму и Казбека не столько поразило известие о том,
что Мила ждет ребенка, а то, что она сообщила об этом
именно сейчас, когда ребенок был еще одной крупной картой
в той игре, которую она затеяла. Наступило тягостное
молчание.
— Зачем же швырять вилки, — с нарочитым
спокойствием сказал я. — Все это можно было сообщить без
театральных эффектов, постеснялась бы хотя бы мамы, впрочем,
ты и свою мать не очень-то уважала. Ты все объяснила очень
откровенно, я тебе отвечу так же откровенно, мы тоже тебя
не любили, тебя ведь не за что любить, мы просто молчали.
Ради Казбека. Мы гораздо терпимее тебя. Но теперь с могу
тебе сказать — никогда больше ни мама, ни я не будем жить
под одной крышей с тобой, это была страшная пытка. Завтра
к концу дня я заберу маму.
В продолжение моего монолога все молчали. Мама
словно окаменела. Казбек молчал, казалось, переваривая все
случившееся. Но это было не так, мой братец был из той
породы людей, которые долго могут терпеть, но решения
принимают неожиданные и необратимые.
— Мила, ты говорила, что тебе предлагают квартиру в
соцгороде, чтобы далеко не ездить, — ужасно спокойным
голосом произнес он, и, не дожидаясь ответа, продолжал: —
Соглашайся, я тебе ее обставлю. Тебе надо пожить одной, а
там посмотрим, но сразу предупреждаю — мама и брат для
меня гораздо дороже тебя, так что считай, что я выбрал,
очередь за тобой. Не надо было столько времени всем мучитЬся,
мы просто очень разные, ты и мы, мне очень жаль.
Вскоре Мила переехала в соигород и жила одна. Ее
характер сыграл с ней скверную шутку. Потом она уехала во
Владикавказ, родила мальчика и осталась там. С Казбеком
они развелись. Спустя два года брат поехал в санаторий в
Джаву, Мила приехала к нему, просила Казбека разрешить
ей вернуться в нашу семью.
191

;., —А я смотрел на нее, — удивленно рассказывал
Казбек, — и не мог понять, о чем она говорит. У меня было такое
ощущение, словно я разговариваю с совершенно чужим
человеком. Пелена спала.
Мила родила хорошего мальчика. Она разрешила
Казбеку видеться с сыном, он приезжал на Кавказ, привозил сыну
подарки, часто говорил о нем. О Миле он никогда не
вспоминал. Тогда вся история их совместной жизни мне казалась
странной и необычной, но прожив долгую жизнь, я понял, что
нередко женщины, выйдя замуж, очень быстро теряют
интерес к мужу и приходят к мысли, что все хорошее в семье —
это заслуга женшины, а дурное исключительно за счет
характера мужа, и зачастую, перегнув палку, удивляются, отчего
это уже вполне бессловесное существо под названием муж
вдруг проявляет характер и уходит от жены.
Самоуверенность, преувеличенное представление о своих
достоинствах — основная причина семейных трагедий. Прошло много
лет, и в Свердловск приехал сын Казбека, дипломированный
врач. Он привез письмо от Милы, в котором бывшая жена
просила устроить сына на работу, считая, что в Свердловске
больше возможностей. Мама и Казбек с радостью его
приняли, Казбек устроил его на работу в хорошую клинику, но сынок
оказался с норовом и вскоре уехал в Сибирь. Он все время
писал о своих делах Казбеку, по письмам было понятно, что он
привязан к отцу. Через три или четыре года он приехал к
маме и Казбеку погостить, защитив кандидатскую
диссертацию и женившись на славной сибирячке. А еше через
несколько лет он появился доктором наук, известным хирургом
и отиом двоих детей.
Романтизм, унаследованный нами по папиной линии,
не вступал в противоречие с умом и практической жилкой.
Но все это происходило гораздо позже, а мне следует
вернуться в 1956 год. В течение короткого времени одно за
другим произошли события, которые полностью изменили
мою жизнь.
Отец был в одном из многочисленных лагерей
Архангельской области. Обычно он писал нам регулярно, раз в
полтора месяца, и всегда его письма состояли из вопросов,
как мы живем, что у нас нового, о себе ни слова, но даже по
192

тому, как были написаны эти письма, мы, зная 6гог понимали,
какие муки ему приходится выносить. Что мы могли для него
делать? Регулярно, каждый месяц, с 1951 года, мы слали ему
посылки, а как только переехали на Урал, посылки отправляли
каждые две недели. Смущало нас одно обстоятельство: вот
уже два года, как от отца не было ни одного письма, мы
предполагали, что, очевидно, это связано с очередным
ужесточением режима. Не пишет — значит, запретили переписку.
Посылки уходили с прежней регулярностью, каждые две
недели.
И вдруг весной 1956 года мы получаем официальное
извещение, в котором сказано «...ваш отец, Золоев Александр
Иванович, умер от сердечной недостаточности... в 1954 году
в лагере № ... Молотовске Архангельской области»...
Это был шок. Лучше всех держалась мама. Она видела,
что происходило с нами, и как могла поддерживала меня и
брата. Мы с трудом приходили в себя. Вера рухнула.
По иронии судьбы тогда же мне поручили прочесть
письма Ц[К КПСС с выступлением Хрущева о культе личности
Сталина. Я должен был его прочесть учителям, членам
ВЛКСМ. Я уже не помню, как прочел письмо, как у меня на
это хватило сил, потому что понимал, все ложь и вранье.
Хрущев, разрушая образ Сталина, преследует сугубо личные
цели, будто не он вместе с остальной бандой был все эти
годы рядом с главным убийцей, что все они в одинаковой
степени виновны в чудовищном терроре, развязанном ЦК
КПСС, а по письму выходит только Сталин и Берия, старый
как мир прием, найти козла отпущения и свалить на него все.
Это было не покаяние за содеянное, а обличение тех, кто
стоял на его, Хрущева, пути. Не может правда быть частичной.
Единственное, что было им сделано, это то, что кончились
бессмысленные аресты и убийства ни в чем не повинных
людей. Во всем же остальном остались все атрибуты диктатуры.
Коль замечательная партия осудила Сталина и сталинизм, то
отчего еще десятки лет после этого мы оставались детьми
врага народа, и каждый раз это всплывало: то запрет выезда
за границу, то отмена вполне заслуженной награды и т.д.
Штамп всесильного КГБ был не смываемым.
193

Утром «следующего дня я написал заявление об уходе из
школы и положил его на стол директору. Он был ошарашен:
как? почему? Я объяснил, что преподавать историю больше
не могу, ибо история, которую так легко переписывают, не
тот предмет, который следует уважать.
Я разочаровался. Разочаровался в школе, в учителях, в
системе. Люди, проводившие в жизнь так называемую линию
партии, на всех уровнях были либо непроходимыми идиотами,
либо расчетливыми карьеристами, либо лизоблюдами и
лакеями. В школе директор, милый мягкий человек, уже давно
был под пятой завуча, злобного человека, убежденного
сталиниста. Стой поры я знаю, что милая мягкость иногда хуже
предательства. Секретарь райкома партии, с которым
приходилось часто общаться, был полным идиотом, секретарь
райкома комсомола казался славным человеком, и мы были
поражены, когда оказалось, что он вор, постоянно воровал
комсомольские взносы, составляя липовые документы.
Наверное, тогда в большей степени это был юношеский
экстремизм, нетерпимость, свойственная молодости, да еше
усугубленная личными драмами. Ведь по зрелом размышлении, были
и замечательные люди: Женя Верещагин, умница завгороно,
Шурочка Ливший, мои друзья по команде и чудная Таня. Но
в то время я видел все в черном цвете и конечно был не прав.
Итак, из школы я ушел. Из Каменск-Уральского уехал и
перебрался в Свердловск. Надо было куда-то устраиваться
на работу. Жизнь продиктовала совершенно неожиданное
решение. Длительные командировки Казбека в качестве
главного геолога поисковой партии, с очень плохо
налаженным бытом, не очень качественная еда да плюс нервная
обстановка, созданная Милой, привели к тому, что у Казбека
быстро развилась язвенная болезнь в тяжелой форме. Его на
месяц положили в больницу, и после пребывания в больнице
врачи в категорической форме предложили продолжить
лечение в санатории, как минимум сроком на два месяца. В
обшей сложности, путевки, проезд и всевозможные мелочи
должны были обойтись не менее чем в четыре с половиной
тысячи. Для нас это была фантастическая сумма. Я не работал,
Казбек по очередному «гуманному» закону получал пятьдесят
194

процентов зарплаты, что-то около 80 рублей. Как быть?
Времени на размышление не оставалось.
Положение спас Лерон Гушеров — начальник
геологической партии, постоянно бывавший у нас, он был не просто
другом, а как бы нашим третьим братом. Дружба его с
Казбеком и со мной началась примерно за год до
описываемых событий, и теперь наши семейные проблемы он
воспринимал как свои. Он предложил мне летом на три месяца
завербоваться к нему рабочим, с тем чтобы заработать денег и
оплатить путевки, недостающую сумму он готов был внести
сам.
Геологическая партия производила разведку с помошью
ручного бурения. Объект поисков — каолин, грубо говоря,
глина для производства посуды.
Как это выглядело? Довольно просто. Через каждые 500
метров следовало бурить скважину, пробуренный грунт
представлял собой столбики грунта — керн, который укладывался
в специальные яшики с пазами. Керн, уложенный в строгой
последовательности метр за метром в эти ящики, давал точную
картину среза почвы с поверхности до 18-20 метров в
глубину. Ручное бурение применялось в тех случаях, когда разведка
велась до глубины 18-20 метров, а свыше — уже бурилась
скважина механическим бурением с помошью специальных
буровых агрегатов, смонтированных на автомашинах. Наша
работа заключалась в том, чтобы установить над скважиной
три бревна, зафиксированные у верхушки обычным кольцом,
скрепляющим бочку. После чего устанавливался буровой
снаряд, то ли бур, то ли ложка, на который навинчивались штанги
и также продевались в кольцо. Затем крепилась поперечная
перекладина, и четверо мужиков крутили ее. Бур уходил в
землю, когда он углублялся, навинчивалась следующая
штанга, и вновь уходила вглубь, и так до 18 метров. Обратным
ходом штанги вынимались одна за другой, извлекался керн и
укладывался в яшики. Вот и вся работа. Закончив скважину,
вручную все переносили на себе на следующую точку через
500 метров. Так мы перемещались по земной коре отточки с
рукотворной дыркой до следующей точки, которую следовало
продырявить.
195

Жилив~палатках> вблизи мест бурения. Через день-два
приезжала наша главная геологиня (у Лерона геологом была
милая неприметная женшина очень мягкая по характеру, но
хороший профессионал), пересчитывала и забирала яшики с
керном и уезжала. Так мы работали 6 дней, а в воскресенье
отдыхали. База у нас была в небольшой деревне Кадинково,
там мы отмывались, переодевались и вечером предавались
«разврату» — шли на местную таниплошадку. Вечером Лерон
доставал бутылку коньяка, и мы ее не спеша выпивали. Рано
утром, в 6 часов, нужно было приступать к работе.
Первые дни Лерон ужасно страдал, видя, что я едва стою
на ногах от усталости, он уговаривал меня ездить с ним в
качестве нормировщика, то есть практически бездельничать.
Но я сразу поставил условие — работаю только в партии,
наравне со всеми. Первые дни, действительно, мне было очень
трудно. Закончив работу уже почти в темноте, я валился с
ног и засыпал крепким сном на тюфяке, брошенном на землю
в палатке. Эта постель мне казалась самой желанной, а утром
все тело болело так, словно меня накануне долго избивали
палкой. Ничего страшного, через неделю в воскресенье я не
пошелсЛероном на танцы, и с трудом выпил рюмку коньяка,
но уже в следующее воскресенье протанцевал весь вечер с
местной красоткой и с удовольствием выпил с Лероном
бутылку коньяка.
Бригада, с которой я трудился, мне нравилась. Иван
Ларин, высокий крепкий мужик лет сорока, был нашим
бригадиром. У него было медно-красное дубленой кожи лицо,
потом такие лица мне встречались у бывалых моряков, крепкое
выносливое тело, простенький, но славный юмор. Далее был
Володя, деревенский парень, родом из Кадникова,
хитроватый, чуть жлобоватый, но работяший. И замечательная
парочка друзей-земляков, Юра и Степан. Они только что
демобилизовались. Юра служил во флоте, а Степа в пехоте. Были
они очень разные. Юра более живой, небольшого роста,
безусловный холерик. Степан полная противоположность —
меланхолик, высокого роста, здоровый и вроде бы сильный,
а в работе уступал нам всем, уставал раньше остальных.
196

Нашим врагбм^был тяжелый'каменистый грунт, но
особенно еше страшнее было нарваться на плывун. Если
попадался камень, мы долбили его долотом, это не сложно,
просто отнимало много времени, а стало быть, и заработок
был меньше. А вот плывун — смесь мельчайшего песка с
водой, обладал всеми свойствами воды, но при этом, будучи
вязким, забивал скважину словно цемент. Попав на плывун,
мы работали в таком темпе, что черти в аду, когда их
поджаривают на костре, по сравнению с нами казались бы
танцующими медленный танец. Обычно плывун соседствовал с
глинистыми почвами, и его надо было пройти снарядом, который
назывался ложкой. Он черпал плывун наподобие ложки, а
пройдя этот слой, нужно было быстро загнать в скважину
трубу, чтобы изолировать плывун, а затем уже меньшим
диаметром бурить дальше.
Мне до мельчайших подробностей запомнился день,
когда мы впервые попали на плывун. Местность была
заболоченной, мы работали по щиколотку в воде, вернее, очень
скоро по щиколотку в грязи, ко всему на голое по пояс тело
беззвучно садились пауты — огромные комары, похожие на
мух. И вдруг началось. Ларин впрягся вместе с нами, мы
крутили перекладину, а она стремилась вернуться назад, быстро
поменяли бур на ложку и снова крутили перекладину, и снова
черпали, и черпали эту чертову кашу. И, казалось, этому не
будет конца. Пауты присосались к нашим плечам и яростно
пили кровь, но нам было не до них. Наконец Ларин схватил
обсадную трубу, мы бросились ему помогать, и когда по
нашим расчетам она перекрыла плывун, Ларин сказал сиплым
голосом: «Шабаш» и навзничь упал в грязь. Ребята с трудом
отползали от скважины в спасительную тень леса. Я взял
Ларина за плечи и поволок его в тень. Как только его голова и
плечи оказались в тени, я свалился рядом. Это запомнилось
на всю жизнь.
Обычно в конце рабочего дня, когда у нас собиралось
несколько ящиков керна, мы садились возле них, и Ларин
говорил:
— Ну, Тимур, делай зарплату!
Тут следует пояснить, что метр проходки оценивался
по качеству грунта. Например, метр проходки по легким поч-
197

вам стоил всего восемьдесят копеек, если с глиной — около
полутора рубля, если со шебнем — почти три рубля, а
максимально тяжелый грунт стоил три рубля двадцать копеек.
«Тимур, делай зарплату» означало, что я должен весь керн
украсить шебнем так, чтобы он стоил не менее двух с половиной —
трех рублей.
Работа кропотливая, «высокохудожественная», а
главное — это нив коем случае не должно было выглядеть липой.
Изучая тяжелые грунты, я знал, какие примерно вкрапления
шебня в глины следует делать.
Ребята мне активно помогали, собирая шебень, глину,
а то и битые крупные камни, а я занимался только
художественной стороной процесса. Результаты моей «работы» ребята
оценивали весьма высоко, оно и понятно, ведь от этого
напрямую зависела их зарплата.
Морального порядка соображения нас не мучили, это
была не та работа, когда мы делали вид, что работаем, а
государство делало вид, что оно нам платит. Здесь мы знали, что
мы работаем, и очень тяжело, а по расценкам действительно
получалось, что государство делает вид, что нам платит. Эту
несправедливость мы решили сами устранить таким вот
образом. Впрочем, не только мы играли в эту игру — наша
милая геологиня все прекрасно понимала, и, манипулируя
документами, делала все, чтобы мы получали по максимуму.
Я думаю, это был тот единственный случай, когда труд
художника оплачивался достойно.
В субботу кончали работу чуть раньше. Володя уходил
домой, морячок с пехотинцем умывались в озере, благо было
тепло, чистили одежду и нарядные, тшательно причесанные,
отправлялись в ближайшее село на субботние танцы. Мы с
Лариным пили чай и беседовали. Он много видел, много знал.
Был образцом насгояшего рабочего человека, всю жизнь
тяжело и однообразно работал, вырос до бурового мастера,
изучил свое дело и делал его хорошо, умно, со смекалкой,
мгновенно принимая решения в трудные минуты, находил
выход в любых сложных ситуациях, чем неизменно вызывал
уважение всей бригады. Вся наша техника состояла из
довольно примитивных, но тяжелых предметов, с которыми
198

можно было при минимуме затрат чисТогфизических,
получать максимальный эффект. Ларин эту науку освоил в
совершенстве.
Однажды, еще в самом начале нашей работы, мы,
наращивая буровой инструмент, свинтили очередную штангу,
она была довольно тяжелой, я прислонил ее к ближайшему
дереву, и тут же получил от Ларина подзатыльник. На мое
воинственное движение, а я хотел броситься на него с
кулаками, он совершенно спокойно мне казал:
— Не обижайся, а лучше посмотри, что будет.
Я с недоумением посмотрел на штангу, прислоненную
к дереву, и снова на Ларина:
— Сейчас верховик пройдет, ты смотри.
Я опять уставился на штангу, все как зачарованные
смотрели на нее, не понимая, что имел в виду Ларин. Вдруг по
верхушкам деревьев прошелестел ветер, штанга отделилась
от ствола и упала, всей тяжестью уйдя во влажную землю.
— Ни хрена себе, а если по голове, — изумленно сказал
Степа.
— Железо никогда нельзя ставить, а нужно класть, —
поучительно сказал Ларин. — Так что за подзатыльник не
обижайся, это наука вам всем, чтобы запомнили.
Напившись чаю и наговорившись, мы с Лариным
укладывались спать, а на рассвете приходили Юра со Степой,
все в синяках и шишках, в порядком пострадавшей одежде,
но очень довольные, рассказывали, как они подрались с
деревенскими. Самое удивительное заключалось в том, что это
происходило каждую субботу и воскресенье. Их лупили
деревенские, но неизменно в субботу они чистились,
наряжались и снова шли в бой. Они явно получали от этих походов
удовольствие, поминали каких-то Клав и Марусь, и понятно
было, что драки были за обладание прекрасными дамами. Мы
с Лариным от души хохотали, слушая их рассказы.
Утром приезжал Лерон, и мы с Лариным отправлялись
в Кадниково, а ребята оставались в лагере и приводили себя
в рабочее состояние. Зарабатывали мы довольно прилично,
от 250 до 350 рублей. Лерон привозил нам еду, в основном
всевозможные консервы, полагающиеся в геологической
партии, поэтому денег мы почти не тратили.
199

Удивительно было то, что в бригаде в течение рабочих
дней усгнавливался сухой закон, который никто никогда не
нарушал. И этому было очень простое объяснение — работа
была настолько тяжелой, что выпив лишнее, ты невольно
перекладывал свою часть работы на остальных. Этого никто
себе не позволял, не требовался даже авторитет Ларина.
Другое дело в воскресенье, можно было позволить себе
пару рюмок коньяка, что мы с Лероном и делали с
удовольствием. Так тянулись наши рабочие будни. Мы все здорово
окрепли. Тяжелый физический труд закалил нас, да еше нам
приходилось от скважины до скважины все оборудование
перетаскивать на своих плечах (за это была отдельная плата). Жили
мы дружно, для ссор и обид не было ни времени, ни сил.
Прошло полтора месяца. Однажды мы заканчивали
работу, подъехал к нам газик с Лероном, и из машины
выпорхнуло что-то воздушное и грациозное.
Явление это никак не вязалось с рабочей площадкой,
разбросанными инструментами и людьми, заляпанными
грязью, чумазыми и усталыми. Но когда это явление бросилось
ко мне и повисло у меня на шее, я понял, что это Таня. Моя
милая Таня, каким-то чудом оказавшаяся здесь! Позже я
узнал, что она списалась с Лероном и договорилась приехать
ко мне.
Обняв и крепко меня поцеловав, она отступила на шаг
и сказала восхищенно:
— Какой ты красивый, загорелый.
Я обалдело смотрел на нее, а Лерон смеялся, очень
довольный произведенным эффектом.
Не знаю, что ошушают люди, увидев чудо, но мои орлы
потрясенно молчали, глядя на Таню. Она действительно была
хороша, с копной светлых волос, стройная, в красивом
светлом платье и белых туфельках.
— Познакомься, Таня... — пролепетал я.
Она протянула руку Ларину, он осторожно пожал ее
тонкую ручку своей огромной лапой. А моряк с пехотинцем,
незаметно вытерев об одежду руки, пожимали руку Тани так,
словно она была хрустальной, и представлялись:
— Юрий.
200

— Степан. ,">'•, ; •
И Володя, восхищенно глядя на нее, произнес:
— Владимир.
Таня смотрела на них огромными, широко
поставленными голубыми глазами и говорила просто:
— Мне очень приятно.
Ребята дружно стали уговаривать Лерона, чтобы он нас
увез до понедельника. Поддержал их и Ларин, но я заявил,
что утром буду на работе.
Я быстро переоделся и вышел из палатки.
Ребята окружили Таню и разговаривали с ней, глядя с
восхищением, как мне показалось, немного растерянно, и
вдруг сам не знаю почему, я испытал чувство ревности.
Отчего?
Мы уехали в Кадниково, Лерон приготовил роскошный
ужин, посидел с нами, и сказав, что ему нужно съездить на
базу к геологине, оставил нас вдвоем.
Банька была готова. Я долго мылся, оттягивая радость
встречи с Таней. Я часто думал, есть ли большее наслаждение,
чем близость с женщиной, которую любишь, и любим ею.
Таня была именно такой женщиной. Казалось, ничего
больше ей не нужно было, только быть со мной рядом.
Удивительное, бескорыстное, очень высокое чувство меня в ней
восхищало.
* * *
Утром мы завтракали вкуснятиной, которую привезла
Таня. Лерон заехал за нами рано, но мы уже были одеты, за
ночь мы не сомкнули глаз. Приехав, я сразу включился в
работу. Я работал с удовольствием, несмотря на бессонную
ночь, усталости не чувствовал, впереди еше было целое
воскресенье вдвоем. В конце дня Таня накормила нас
отличным обедом, немного выпили, всем было хорошо (так мне
казалось), а потом было это воскресенье... Вечером мы с
Лероном проводили Таню. Сразу стало пусто.
Я любил Таню, любил искренне и нежно, но мог ли я
мечтать о женитьбе, живя с Казбеком и мамой в
семиметровой «музыкальной шкатулке», без стабильной работы,
находясь на перепутье... Это была наша последняя с Таней встреча.
201

Утром в понедельник мы приехали с Лероном на работу.
Ларин, воспользовавшись моментом, когда мы остались
вдвоем, спросил:
— Проводил Таню?
Я кивнул.
— А знаешь, — продолжал он удивленно, — наши-то
орлы вчера вечером на танцульки не ходили.
Ребята вспоминали Таню долго, и какой она обед
приготовила, и «какая она простая», «тут смотришь на бабу, а
там и смотреть не на что, а гонора». Словом, Татьяна набрала
у ребят максимум очков.
Казбек пробыл в санатории два месяиа. Вернулся.
Загорел, хорошо выглядел. Просил меня бросить работу в
партии, но я воспротивился и доработал до конца сезона.
Окончание работы отмечали всей бригадой, былЛерон
и геологиня. Жаль было прошаться с ребятами, особенно с
Лариным. Он в очередной раз меня удивил. Прошаясь, сказал
так, вроде между прочим:
— Ты, Тимур, можешь работать кем угодно, и рабочим,
и бригадиром, или инженером, но это все не твое, ты должен
заниматься чем-то, — он замолк и попытался жестом
показать, чем же я должен заниматься и, наконец, выговорил: —
Чем-то, что не каждый может, у тебя, в тебе... Словом, что-
то такое, чего в других нет... Ну ты понимаешь... А я тебе
желаю... понимаешь...
После столь длинной и выразительной речи он умолк и
крепко пожал мне руку.
Вернулись в Свердловск мы глубокой осенью.
Необходимо было искать работу, и я понимал, что не просто искать
работу, но думать о будущем. По настоятельной просьбе мамы
я пошел в гороно, заранее зная, что работы учителя истории
мне не найти. Так оно и оказалось, предлагали места где-то
за городом, в маленьких школах, с мизерным количеством
часов. С чистой совестью я маме все рассказал, и она поняла.
Для себя же точно решил навсегда — в школу я не вернусь.
202

Казбек и мама очень переживали за меня. Постоянно,
тем или иным способом, они старались отвлечь меня от
мрачных мыслей. И вот однажды Казбек сообшил, что мне следует
явиться к начальнику отдела кадров треста, в котором Казбек
работал, вроде он может предложить мне работу. Пришел я
точно вовремя. Он ждал меня в кабинете. Вальяжный,
крупный мужчина. Любезно пригласив меня сесть, он,
прочитал автобиографию, заглянул в диплом и стал задавать
вопросы, живо интересуясь деталями, всячески проявляя ко мне
внимание. Через 20 минут я совсем расслабился. «Хороший
мужик, — подумал я. — Наверное потому, что здесь работает
Казбек». Начальник в нескольких словах дал мне понять,
какой талантливый, умный и образованный человек мой брат.
Судя по тому, как он провел нашу встречу, я его вовсе
не интересовал, вернее, интересовал лишь как источник
информации о моем брате. Брат работал старшим инженером
треста, и ему хотелось все о нем знать. Например, совпадают
ли факты касательно нашего отца в его и моей
автобиографиях. Неважно, что Хрущев разоблачил Сталина, КГБ должно
знать все о каждом. Выяснив у меня все, что его интересовало,
он резко повернул разговор и только тогда я сообразил, что
он, конечно же, бывший сотрудник КГБ, не самый крупный,
их тогда вычистили многих (не самых нужных) из этой
конюшни, и всплыли они во всех организациях и учреждениях на
должностях незаметных, но позволяющих вести негласное
наблюдение. В конце концов, он, явно наслаждаясь моим
унижением, сообщил, что, быстро овладев профессией, я скоро
с этой должности уйду, а ему нужен человек, который
постоянно и увлеченно работал бы.
Я ушел с чувством горечи и досады оттого, что какой-то
лейтенантишка сыграл на моем доверии и получил от меня
нужную ему информацию. Чувство горечи меня преследовало
еше долго.
Вновь я искал работу. Благо, на каждых заводских
воротах висели объявления с приглашением на работу.
Требовались в основном инженеры, техники, разнорабочие. Я решил
устроиться на любой завод учеником токаря или слесаря.
203

Чем это было продиктовано? Скорее всего, это был
протест против моей прежней жизни, против Системы, против
я сам не знал чего. Мне было всего 24 года, я решил круто
изменить жизнь. Маме я придумал такую версию. Пойду
работать на завод, а потом буду учиться заочно, стану
техником, потом инженером. Это были сказки для мамы. Вуз,
техникум при моей стойкой нелюбви к математике мне были
противопоказаны. Тогда на что я рассчитывал? Непонятно. Я
приходил на завод в отдел кадров и на вопрос кем хочу работать,
отвечал: учеником токаря или слесаря.
— Хорошо, —отвечали мне. —Документы.
Но как только видели диплом учителя, разговор
прекращался. Так было постоянно, диплом мешал мне стать учеником
рабочей профессии. Словно сговорившись, мне отвечали:
— Идите работать по специальности, мы вас принять
на завод не можем согласно... — далее следовал параграф
такой-то или такой-то.
Уже совершенно отчаявшись, я пришел на завод
транспортного машиностроения. Дойдя до диплома, начальник
отдела кадров спросил участливо:
— Почему вы решили идти в ученики?
Я, как мог, растолковал ему, что в школе работы нет, а
зарабатывать надо, что работы я не боюсь. Словом, мне
повезло, и меня определили в ученики мрачного
немногословного татарина. Он учил меня токарному делу десять дней,
затем я вышел на самостоятельную работу.
Работал я посменно: неделю в первую смену, неделю
во вторую. Мой напарник—тоже бывший учитель. С первого
дня самостоятельной работы я старательно осваивал детали
попроше. К счастью, мастер цеха Володя оказался хорошим
парнем и искренне хотел мне добра. Учил затачивать резцы,
находить верный режим работы; словом, учил простым
премудростям своей профессии. Я быстро научился работать,
что было не удивительно, после работы в геологической
партии работа за станком казалась детским развлечением. Скоро
я понял и «философию» работы: ни в коем случае не
превышать норму, потому что немедленно снизят расценки. Шла
такая своеобразная игра, заработать хочется больше, вот
работяга и вкалывает, заработал 200 рублей, его хвалят,
204

хлопают по плечу, работает так же еше месяц, столько же
делает деталей, но получает уже 150 рублей. Эта система
очень скоро отбивала у людей желание работать лучше.
* * *
Когда я получил первую зарплату, то, как полагалось,
пригласил Володю и еше одного симпатичного парня с
соседнего станка, купил две бутылки водки, и в укромном уголке
за территорией завода мы отметили мою первую зарплату.
Закусывали солеными огурцами и докторской колбасой и
философствовали. Смысл разговора сводился к тому, что
рабочая профессия тоже требует таланта или хотя бы
способностей:
— Вот смотри, — говорил мой сосед по станку. — Я
был учеником почти полгода, пока мне доверили станок, а
ты выучился за пару недель, значит, ты — талант.
Володя соглашался с ним. Я пытался им объяснить, что
после ручного бурения любая рабочая профессия казалась
легкой, что все дело в этом, но они стояли на своем, пока я
не согласился, что, конечно, я талант. Говорили они об этом
без всякой зависти или злобы. Они были нормальными
хорошими мужиками, и, кстати, честно делали свое дело,
именно они до всего доходили сами, никто никогда, как я
понял позже, им не помогал. Только собственная смекалка и
любопытство были им подспорьем.
Давая в работу новую деталь, люди, отвечавшие за
техническую и финансовую сторону, не проводили никакой
научной экспертизы: сколько времени, сколько затрат труда
требовало данное изделие и как соответственно его
оплачивать, все прикидывалось на глазок, выработал больше —
снижались расценки или наоборот. Причем, всяческих бюро,
которые должны были это делать, было на заводе и в цеху
полным полно. Инженеров по новой технике, по
рационализации труда, по эффективности работы. Словом, кормили целую
армию бездельников, удивительно ли, что люди эти, в конце
концов, дисквалифицировались и ни в чем толком не
разбирались. До всего рабочие доходили сами. Скоро я убедился в
205

этом на собственном опыте. Я работал уже больше месяца,
и, придя на вторую смену, увидел у станка небольшую стопку
готовых деталей. Мой сменшик и «учитель» уже собирался
уходить. Расспросив его, что это за деталь, я обнаружил, что
довольно простая деталь — диск с выступом и отверстием —
имела внутри сложной конфигурации канавку. Тшательно
изучив ее, я спросил у «учителя», как он протачивает ее. Он
молчал задумчиво, я повторил вопрос, тогда он довольно
туманно ответил мне, что делает эту канавку по собственной
технологии, до которой додумался сам. На мою просьбу
объяснить, как именно, сообщил прямо, что это его технология, и
объяснять мне как ее использовать не станет. И ушел.
Поговорив с Володей, я так и не понял, как же делать
эту операцию, но зато узнал причину поведения моего
учителя. Это была лучшая деталь из того, что мы с ним делали.
Стоила она три рубля пятьдесят копеек, и до тех пор, пока я
не мог ее делать, он делал и свою и мою норму, хорошо
зарабатывая — вот и весь смысл его поведения.
На следующий день я пришел гораздо раньше смены и
подошел к станку. «Учитель» остановил работу и
выжидательно смотрел на меня. Я взял отливку детали и ничего не говоря,
пошел к технологу цеха. Встретившись с ним, я убедился, что
тот тоже не понимает, как точить эту чертову канавку.
Полдня я ходил по цеху, никто не мог мне объяснить, как
протачивать канавку, каким резцом, на каких оборотах и так
далее. Тогда я дошел до главного технолога завода, подождав в
приемной, наконец попал к нему и изложил суть дела. Он
внимательно осмотрел отливку и сказал:
— Я, как ты сам понимаешь, не могу знать технологию
работы над каждой деталью. У нас их сотни. Поэтому
варианта два. Либо брось все это и не занимайся этой деталью,
пусть их делает твой напарник. Я не могу ему приказать
рассказать об этой операции. Либо, если ты такой настырный,
попробуй дойти до всего сам. Попробуй по канавке готовой
детали определить конфигурацию резца, а дальше прогони
на разных скоростях. Ведь он их как-то точит.
Я все понял: никто никогда мне не поможет. Потому
что просто никто ни хрена не знает, а татарин будет молчать,
как легендарный генерал Карбышев. И я начал эксперименти-
206

ровать. Деталь называлась «горловина картера танка 134».
Наш завод транспортного машиностроения лелал танки для
Китая. Секретный завод, строго секретный — много лет
спустя я узнал, что почти 90 процентов секретов иностранная
разведка черпала из наших заводских многотиражек и
лозунгов.
Всю смену я экспериментировал с деталью — одной,
другой, третьей, то же было на второй смене и третьей. 5-6
деталей были запороты и необходимо было их вынести из
цеха и где-то захоронить, ибо за каждую запоротую деталь
полагался изрядный штраф. Я без зазрения совести хоронил
запоротые детали. Наконец, в конце третьей смены я решил
плюнуть и отступиться, но представив довольное лицо моего
«учителя», снова принялся за работу.
Практически я уже испробовал все, точил на разных
скоростях, что-то получалось на очень малой скорости, но
не вполне и было явно непроизводительно. Наконец я
решился и начал точить канавку на очень высокой скорости.
Замерил— получилось. Не поверил, взял вторую деталь, третью,
четвертую — все получились. Я едва сдержался, чтобы не
пуститься в пляс. Вспомнив, что у напарника перед
окончанием смены лежало 5-6 готовых деталей, я понял, что он работал
на очень медленных оборотах, при моей технологии (я уже
называл ее моей!) я запросто мог делать 25. Что я и сделал в
следующую смену. К вечеру я увидел, что возле моих готовых
деталей стоит «учитель» и растерянно замеряет одну за
другой. Ровно 27 деталей по 3 рубля 50 копеек!
Когда я подошел, он изумленно уставился на меня и что-
то хотел сказать, но не смог, голоса не было. Когда он
справился с собой, то заискивающе сказал:
— Много деталей сделал... — Как?
— Ты понимаешь, — дружелюбно ответил я, — не могу
тебе сказать, это ведь моя технология.
Честно говоря, мне его было жаль, но я решил, ничего,
пусть помучается. Когда через год я уходил с завода, он уже
не спрашивал меня, зная, что я зол на него. Я рассказал ему
все и показал свои резцы, оказалось, все дело было в них, он
их затачивал иначе, и они не работали на высоких скоростях.
207

* * *
В иеху повесили огромный плакат: «Равняйтесь на
передовых! Золоев выполнил норму на 220 процентов».
Встретив меня, Володя сказал:
— Дурак ты, Тимур, расценки снизят, и будешь ты
работать полсмены за бесплатно.
Однако почему-то этого не случилось. Скорее всего,
обшее количество готовых деталей было не больше
тридцати — у напарника и меня.
* * *
Когда я приходил домой, мама, видя меня в замасленной
телогрейке усталым, тихо плакала. Я утешал ее, как мог,
объясняя, что только воровать стыдно, а работать, неважно
кем, но работать — это почетно, но мама была безутешна:
— Разве нужно было для этого учиться?
Возразить было нечего. Казбек тоже очень переживал
за меня, но однажды он понял, что нужно немедленно что-то
предпринять, ибо мое затянувшееся состояние протеста
приведет меня в тупик.
Произошло следующее. Я работал уже почти год в иеху,
работал хорошо, и то, что вначале мне казалось большой
премудростью, теперь было понятно и просто. Я легко осваивал
новые детали, мне доверяли, и я делал все более сложную
работу, оставив далеко за собой моего учителя. Речь шла о
том, чтобы перевести меня на другой, более современный
станок, но тут меня вызвал начальник отдела кадров.
— Я внимательно следил за тем, как вы работаете, мы
посоветовались с заместителем директора завода и хотим
предложить вам новую работу.
Я слушал, а сам думал, что же они мне хотят предложить,
с моей профессией учителя истории на заводе, где без
технического образования просто нечего делать.
— У нас освободилась должность заместителя
начальника отдела снабжения. Начальник — очень опытный
пожилой человек, он поможет вам освоиться с новой работой,
это очень крепкий отдел, там хорошие толковые люди, думаю,
вы справитесь, мы будем вам помогать. Работа живая, это
связь с предприятиями, увидите, перед вами открывается
208

хорошая перспектива роста. Подумайте, вы человек
образованный, негоже вас больше держать в иеху. Через неделю
дадите ответ, посоветуйтесь дома.
Я ушел от него в смятении. С одной стороны, чистая,
нормальная работа, поездки во все кониы страны (меня всегда
привлекала мысль поездить) и, наконец, возможность сменить
мое нынешнее положение на что-то стойкое и связанное с
будушим ростом. С другой стороны, при всей своей
самонадеянности, я понимал, что здесь наверняка понадобятся
совершенно другие знания, а у меня их не было. Словом, и
хочется, и колется.
Вечером Казбек камня на камне не оставил от моих
глупых, как он считал, иллюзий, немедленно вернув меня на
грешную землю:
— Во-первых, ты приходишь в уже сложившийся отдел.
Там тебя никто не знает. Как ты думаешь, люди, которые там
работали годами, будут тебе рады? Сколько лет они работают
вместе, и ты думаешь, никто из них не претендовал на это
место? Думаю, не один и не два, а каждый второй. Я не
сомневаюсь, что начальник отдела кадров желает тебе добра,
но в отделе все постараются от тебя избавиться и первый,
кто этому будет способствовать, — твой начальник. Отдел
снабжения огромного завода—это очень серьезно, и можешь
быть уверен, что снабжение — это не всегда законные
нормальные пути. Чтобы получать от смежников и поставщиков
все что нужно, ты должен будешь с ними дружить, пить, и
вообще искать обходные пути. Ты понимаешь, насколько ты
станешь уязвим? Да тебя подставят, как только ты начнешь
работать, и в лучшем случае выгонят с позором с работы, а в
худшем — посадят. Чем лучше ты будешь работать, тем хуже
будет для тебя. Начальник будет бояться, что ты сядешь на
его место, для остальных ты можешь стать новой метлой, и
они это прекрасно понимают. Словом, я тебе не разрешаю
даже думать об этом, и вообше, — закончил он. — Надо
думать о будущем, твоем будущем, а не о том, как заработать
зарплату. Речь идет о гораздо большем.
Мама полностью была согласна с Казбеком. Нас троих
связывала не просто сильная и нежная любовь друг к другу,
но и большое уважение, умение считаться с желаниями и
209

устремлениями каждого из нас. Я вынужден был согласиться
с Казбеком. Да и честно говоря, на завод мне возвращаться
не хотелось. Что делать, я не знал.
Позже оказалось, что Казбек с Лероном неоднократно
обо мне говорили, и вдруг Лерон в одном из разговоров
вспомнил, что у близкой его приятельницы муж работает в
отделе технического мультипликата художником. Она
поговорила с мужем, тот еше с кем-то на киностудии, и меня
пригласили на беседу к директору студии.
Это был знаменательный день. Вначале мне следовало
прийти к начальнику цеха мультипликации, а уже затем, в
зависимости от результата беседы, к директору. Начальником
цеха была дама средних лет Малькова Эмма Борисовна. Она
очень внимательно меня выслушала, задала мне кучу
вопросов, а затем сказала:
— Директор очень жесткий и строгий человек,
постарайтесь ему понравиться, свое мнение я ему скажу, но учтите,
ему уже кого-то рекомендовали, но мне тот человек не
подходит.
Она ушла к директору, я остался наедине со своими
мыслями. Только на киностудии, пройдя по коридорам, через
съемочные павильоны в цех технической мультипликации и
вдыхая специфический запах декораций, запах студии, я сразу
понял, что если мне сейчас откажут, я буду самым несчастным
человеком. Прежде я не представлял себе, что смогу когда-
нибудь вот так прийти на студию и меня возьмут на работу. В
глубине души я и сейчас в это не верил и страшно волновался,
и когда Малькова позвала меня, я шел как во сне.
Директор оказался мошным дядькой лет 50-ти с густыми
мохнатыми бровями и низким звучным голосом. Уже не
помню, о чем мы говорили, помню только сказал, что кино я
люблю как обыватель, но делать ничего не умею, словом,
ничего кроме желания у меня нет. Как ни странно, он
внимательно посмотрел на меня и клянусь, понял, что у меня
происходит на душе.
— Ну что, возьмем, — он заглянул в бумажку,—Тимура
Александровича с испытательным сроком вашим
заместителем.
210

Малькова согласно кивнула. Я готов был ее расцеловать.
— Идите в отдел кадров, оформляйтесь, — сказал он и
углубился в бумаги.
Василий Архипович Пястолов. Несколько лет спустя,
работая директором Алма-Атинской киностудии
художественных фильмов, приехав по делам в Москву, он нашел меня,
я учился на последнем курсе режиссерского факультета
ВГИКа и предложил распределиться в Казахстан на работу.
— Запрос я пришлю, — и пояснил: — Я тебя хорошо
знаю, мне нужны свои люди, я там один.
Уже не помню, что я ответил, и если бы это зависело от
меня, я бы сразу дал согласие, но в это время у меня в Киеве
были жена и сын. Василий Архипович оказался действительно
человеком жестким, но в высшей степени порядочным и
честным.
Итак, я начал работать заместителем начальника цеха
технической мультипликации, объединенного с цехом
комбинированных съемок. Чуть ли не сразу мне пришлось
почувствовать, что такое работа и что такое ответственность.
Видимо, Малькова (женшина далеко немилосердная) решила
сразу проверить, гожусь ли я на высокую должность ее
заместителя, и дала мне задание, которое, как я подозревал
впоследствии, сама выполнить никак не могла.
Технический мультипликат снимали французскими
камерами «Дэбри» эпохи наполеоновских войн, но если
серьезно, то камеры были не моложе русско-японской войны,
где-то то ли 1905, то ли 1910 года рождения. И все бы хорошо,
камеры надежно служили, но у них оказалась одна слабая
деталь, названия сейчас уж не вспомню, но суть была в том,
что в этой детали была внутренняя канавка, и не просто
канавка, а эксцентрическая, то есть неправильной формы, а
с некоей загогулиной, которую мог изготовить только великий
мастер. И мне предстояло этого мастера найти. Когда я узнал,
что речь опять идет о канавке, да еше внутренней, да еше
эксцентрической, я понял — это конец. Но дело есть дело, я
обошел все лучшие заводы, говорил с технологами (которым
знал иену), но главным образом с мастерами и рабочими.
Конечно, очень важно было то, что разговаривал я на
профессиональном языке, что сразу меня с ними сближало.
211

Во-вторых, я^редставлял дело так, что если не удастся
изготовить эти штучки, то Свердловскую киностудию — гордость
Урала — придется закрыть. В-третьих, я выступил с идеей,
что если какой-то французик, можно сказать лягушатник, мог
это сделать, то уж наш-то Левша его точно обскачет.
— Так-то оно так, — говорили мастера, — однако же,
смотри, как хитро он это завернул, — и ковыряли канавку
пальцем.
Тянулась эта история долго, я уж боялся, что кончится
испытательный срок, но оставалось еше несколько дней, мне
позвонил начальник цеха, чтобы я приехал. Деталь мне
передали осторожно, словно она была из хрусталя.
— Получилось, — выдохнул я.
— По размерам все точно, а вот как в работе будет —
проверь, мы тогда сделаем еше, — сказали работяги.
Камеру собрали, проверили, на всех режимах она вела
себя идеально, и я помчался на завод к токарям. Они покивали
степенно, сказали, что изготовят еше несколько штук, что и
сделали. Когда я сказал начальнику цеха, что надо оформить
заказ, он обьяснил, что из того, что оплатит киностудия,
мастер цеха и двое рабочих получат гроши:
— А вот уважить ты их можешь, у нас туг рядом есть
кафе, вот там им по 150 и поставь. Это люди, которых
действительно следует любить.
Я с радостью это сделал. Мы сидели впятером, начальник
цеха и ребята, впрочем, ребятам было лет по 45, самым
молодым был я. Долго беседовали, и я понял, что в токарном
деле я был человеком случайным и несерьезным, а вот эти
мужики действительно обладали не просто
профессиональными навыками и умением, а подлинным талантом. Таким же
редким, как талант пианиста или художника. Попрощались
мы очень тепло и дружески.
* * *
Казалось, все идет славно, наконец у меня была хорошая
работа, а главное, я был счастлив, что хотя бы в этом качестве
попал в кино. Но судьба готовила мне новый сюрприз, и если
бы только мне. Увы, маме. Нашей бедной маме. Я женился.
Как это произошло?
212

Мы С братом дружили с двумя прелестными девушками.
У одной из них была роскошная квартира, жила она со своей
мамой, которая постоянно куда-то уезжала. Четверо
влюбленных, пустая огромная квартира, разумеется, мы
встречались почти каждый день и, естественно, зашли достаточно
далеко.
Приятельнииа Казбека, Инна, была весьма опытной,
хотя и молодой женшиной (она успела побывать замужем) и
устремления ее были вполне умеренными, ни Казбек, ни Инна
события не торопили, к тому же они, вкусив прелести
семейной жизни, не хотели себя связывать узами брака. У меня же
очень скоро стала вырисовываться картина совершенно
противоположная. Мою избранницу звали Тамара. Это было
прелестное миниатюрное существо (размер обуви 33), училась
она на последнем курсе медицинского института и у нее, как
выяснилось, была только одна, но тщательно продуманная,
хотя и романтическая мечта— выйти замуж. Поэтому, когда
она сообщила мне, что забеременела, я, естественно, как
человек благородный, обязан был жениться. Это было
правильно еще и потому, что я нежно к ней относился. Брак
должен был логически завершить наши отношения. К тому же
это совпало с моим приходом на киностудию, и как я ни
убеждал жену, что я лишь скромный винтик в огромном
механизме студии, она была совершенно иного мнения.
Словом — завидный муж, работает в кино.
Очень скоро, не более чем через пять месяцев, я уже на
собственной шкуре понял пословицу «Все девушки
замечательны, откуда же берутся скверные жены». Я понимал, что
будущего у нашего брака нет, и как ни больно мне было
огорчать ее родителей, милых добрых людей, мы вскоре
развелись. В первый и в последний раз мы виделись с ними
на суде. После мы с ней не встречались. Я до сих пор не
знаю, какова была степень моей вины в том, что мы
расстались, наверное, в чем-то, а может, и во многом был виноват
я, но к моменту развода я понимал, что мы испортим друг
другу жизнь, продолжая наши отношения. Мы явно не
подходили друг другу. Впрочем, она быстро избавилась от
беременности и так же, не теряя темпа, вышла замуж и родила
троих детей. И слава Богу.
213

# # *
Тем временем моя работа в иеху продолжалась. Я
старался вникать во все тонкости технического мультипли-
ката, довольно прилично стал разбираться в
комбинированных съемках. Я много читал специальной литературы, никогда
не стеснялся спрашивать: а что? а как? а почему? И в
результате через несколько месяцев был изрядно подкован в самых
сложных тонкостях профессии. Что собой представлял цех
технического мультипликата. Очень большая комната, в
которой стояло примерно двадцать столов. Сидели за ними
художники и режиссеры-мультипликаторы. Режиссеры давали
четкие задания по изготовлению рисунков, а затем
выполнялась целая серия рисунков, в которой последовательно
прослеживались все фазы движения. Например, работа турбины
в разрезе. Затем операторы мультипликата покадрово
снимали рисунки-фазы, и на экране был полностью снят процесс
работы той же турбины либо что-то другое. Однажды, сидя в
операторской кабине, я внимательно рассматривал все
рисунки-фазы какого-то процесса. Кабина эта была
расположена рядом с кабинетом Мальковой, и я невольно подслушал
разговор (двери в кабинет Мальковой были всегда открыты,
и в мою кабину тоже, это объяснялось тем, что все помещения
в этом коридоре были без окон) о том, что цеху навязали,
кроме начальника и нормировшика, еше и зама. По голосам
я понял, что спорили Малькова и три наиболее авторитетных
художника-мультипликатора. Малькова вела себя достаточно
уверенно, и, пожалуй, даже немного агрессивно:
— Во-первых, у нас два цеха — мультипликата и цех
комбинированных съемок. Возможно, со временем Золоев
уйдет туда начальником цеха, уже сейчас идет разговор о
разделении цехов. Во-вторых, вы зря на него нападаете, он
человек образованный и творческий, и терять его было бы глупо.
Словом, в этом споре она одержала верх, художники
нехотя с ней согласились, но в душе моей остался мерзкий
осадок. Теперь я понимаю, что моя открытость и доверчивость
в те годы была сродни глупости. Будь я более критичен к
окружающим и относись к ним более придирчиво, я был бы
избавлен от многих иллюзий, но тогда мне казалось, что если я
хорошо отношусь к людям, они платят мне тем же самым.
214

* К художникам, вСем без исключения, я относился с огромным
уважением, и мне казалось, они это чувствуют и отвечают
тем же. Долго размышляя по этому поводу, я понял, что
должен, просто обязан что-то сделать — именно сделать. И
тогда это убедит их, что я не просто нахлебник, а равный им,
хотя и не имею статуса художника. В иеху я очень
внимательно следил за тем, что и как рисуют художники, у меня
уже было четкое знание, какими методами они работают,
осталось на деле доказать, что я тоже так могу.
У меня сложились очень хорошие отношения с Сашей
Немиом — режиссером-мультипликатором. Он, я в этом
неоднократно убеждался, действительно хорошо ко мне
относился. Я попросил его отобрать для меня из архива три
рисунка достаточно высокой сложности. Взял у него краски,
аэрограф (я умел им пользоваться), кисти и перья. Весь вечер,
ночь субботы и все воскресенье я трудился. В результате на
свет появились три рисунка (около пяти на разных стадиях
были испорчены), вполне соответствующие тому уровню, на
котором работали наши художники. В эти рисунки я вложил
все, чему научился у Владимира Владимировича Лермонтова,
делая рисунки для издательства, всевозможные плакаты,
словом все, чем я зарабатывал деньги, еше учась з институте
в Осетии.
Поздно вечером в воскресенье я положил рисунки на
стол Саши Немиа, и уставший, но довольный, отправился
домой. Стол Саши находился возле входной двери, и каждый
вошедший в комнату сразу обращал внимание на рисунки.
Посыпались вопросы. Откуда рисунки? Кто рисовал?
Саша охотно отвечал, что рисунки эти принес художник,
который хотел бы у нас работать. Все пришли к выводу, что
рисунки вполне хорошего уровня и пошли узнавать у
Мальковой, кто же этот художник. Малькова была в недоумении, и
тогда Саша им все рассказал.
— А я вам говорила, — ехидно заявила Малькова.
Так случилось, что я в этот день по делам службы явился
лишь к концу дня, пробегав по разным учреждениям. Саша и
еше несколько ведущих художников подошли ко мне и
пригласили меня пойти с ними в ресторан «Большой Урал». Это
был лучший ресторан города.
215

— Есть повод, — коротко сообщили они.
В ресторане первый тост был за меня.
— Извини нас, мы же не знали, что ты наш брат
художник, — сказал Женька, главный заводила и скандалист мульт-
цеха. (Он был одним из тех, кто ходил к Мальковой по поводу
меня.)
Они наговорили мне много хороших слов вперемешку
с профессиональными советами. Оказалось, что выпить они
совсем не дураки. Я был счастлив, что принят в их среду как
равный, а это было для меня главным. Этот случай меня
многому научил — признание надо завоевывать делом. Я
тогда это понял. Позже они все стали моими друзьями.
Кто-то заметил, что открытия совершают люди
невежественные. Человек, знающий предмет, понимает, как делать
нельзя, а не знаюший просто делает и неожиданно получает
искомое. Никакого открытия я, разумеется, не совершил, но
неожиданно нашел выход из положения, казалось,
безнадежного. В научно-популярном, особенно учебном кино
технический мультипликат является очень важной частью ткани
фильма. Порой обьем мультипликата достигает половины
картины. Уж не помню сейчас точно, но по одному фильму
объемом более тысячи метров был снят технический мультипликат,
составляющий сорок процентов фильма. Весь он оказался
творческим браком, все в нем объяснялось неверно, видимо,
режиссер натурных съемок в силу каких-то причин не
согласовал с режиссером детали мультипликата и студия стала
перед фактом невыполнения квартального плана. Речь шла о
работе железнодорожной горки, то есть в нем давалось четкое
представление о формировании составов на
железнодорожном узле. О том, чтобы заново изготовить, снять и
смонтировать эпизод, не могло быть и речи, эта работа была слишком
объемна, и в лучшем случае могла быть выполнена за
несколько недель.
Я предложил изготовить макет горки, и изобразить всю
работу на макетных локомотивах и вагонах. Вместо рельсов
должны были быть сделаны по всей поверхности макета пазы,
и по ним должны были передвигаться локомотивы и вагоны.
216

Вначале меня сочли не вполне нормальным, а затем
(скорее всего, от отчаяния), собрав макетчиков и операторов
комбинированных съемок, решили попробовать. Художники
и макетчики работали над макетом горки. Одновременно
изготовлялись макеты локомотивов, вагонов товарных и
пассажирских. Работа шла сутками, дежурная машина ночью
на несколько часов увозила ребят поспать, и рано утром они
снова работали. Я все это время был на студии, спал в
кабинете на диване, уже на четвертый день начались съемки.
Снимали несколько операторов, прямо из комбинированного цеха
материал поступал в лабораторию и сразу позитив
передавался в монтажную. Через шесть дней вызвали из Москвы
консультанта, и он просмотрел смонтированный материал.
В зале сидели все, кто работал над «Горкой». Консультант
похвалил материал, его вставили в картину и за два дня до
конца квартала благополучно сдали фильм. Нас хвалили, нами
восхищались, нас обнимали и хлопали по плечу и даже дали
премию. От постоянной бессонницы я чудовищно устал, но
радость была безмерной. Что это было, отчего люди работали
так, что в очень короткое время смогли выполнить
немыслимую по объему работу? Наверное, в таких ситуациях и
проверяются лучшие качества людей, их умение, находчивость,
страсть, все, что делает людей единомышленниками, было в
этом одном эпизоде.
Кончилось все это тем, что меня назначили начальником
цеха комбинированных съемок. Конечно, это было приятно.
Я был сам себе хозяином, но теперь ребята возмущались,
отчего Малькова меня отдала без борьбы, однако цеха наши
были рядом, мы общались постоянно, и скоро все обиды были
забыты. Всех устраивало такое положение вешей, кроме меня.
Я хотел в кино. Я понимал, что в том или ином цехе я
чиновник, а для того, чтобы заниматься творчеством в кино,
мне нужно идти в съемочную группу. Кем? Разумеется,
ассистентом режиссера. Это была ближайшая цель. Других задач
я себе пока не ставил, ибо понимал, что это практически
недостижимо. На режиссеров я смотрел снизу вверх, они мне
казались небожителями, хотя прошло не очень много
времени, и я уже начал понимать, что не все так просто, что как
во всяком деле, и в этом есть настоящие мастера, люди
217

талантливые, снимающие хорошие, умные
научно-популярные и документальные картины, а есть ремесленники,
которым талант заменяла работоспособность, терпение, старание,
благодаря которому они медленно пробивались к
самостоятельной работе и становились режиссерами, операторами.
Иногда это приходило в возрасте, когда силы уже были на
исходе, а главное, уже не было желания рискнуть и сделать
что-то свое, необычное. Но они все вызывали у меня большое
уважение, ибо были преданы кино и служили ему по-разному,
но честно и верно.
Свердловская киностудия конца пятидесятых была
самой крупной на востоке страны. Она пополнилась кадрами
режиссеров и операторов еше в начале 50-х годов после дела
кремлевских врачей. Тогда в Свердловск приехали многие
москвичи, евреи по национальности, спасаясь от бдительного
ока КГБ, и слава Богу, умница Пястолов охотно брал их на
работу на студии, и лишь позже я понял, сколько мужества
он проявил в те годы. Вот вам и сталинист Пястолов. Все эти
люди: режиссеры, операторы, сценаристы были, как правило,
уже не молодыми и в основном москвичами,. Мне они
казались необыкновенно интересными, а прожитая ими
жизнь — сказочной. Я до сих пор не могу понять, отчего меня
с такой силой притягивал мир кино, но это было, и я не хотел
сопротивляться этому чувству. Однажды ко мне подошел один
из режиссеров и спросил:
— Скажите, а вам не скучно сидеть в своем цеху?
Я растерялся, а он продолжал:
— Может, вам перейти на работу в съемочную группу?
Это живая, интересная работа.
— В качестве кого? — спросил я растерянно.
— Ну, я бы вас пригласил к себе ассистентом!
Сердце мое гулко ударялось о грудную клетку.
«Вот оно», — подумал я.
Мы еше долго говорили с этим режиссером, я понял
позже, что заинтересовал его, когда он приходил в цех
оговаривать мультипликационные вставки в свои картины, и,
видимо, уже тогда понял причину моих мучений.
218

— Идите в группу, вы молоды, образованы, вас явно
привлекает творческая работа, в кино люди растут быстро,
люди способные, — подчеркнул он.
Через несколько дней я решился и отправился на прием
к директору студии.
Вначале он обругал меня:
— Я думал делать из тебя серьезного руководителя
производства, а ты, я смотрю, в лес смотришь.
— Ну, да ладно. Чем черт не шутит, может, станешь
когда-нибудь великим режиссером. Иди, работай.
Меня взял в группу ассистентом тот самый режиссер,
который и разговаривал со мной. Проработал я картину. Это
заняло три месяца. Затем была еше одна картина. И, наконец,
настало время, когда я уже сам мог выбрать себе картину по
душе. Так я попал в группу режиссера Якова Давидовича
Купера. В технико-пропагандистской картине шла речь об
очень тогда модном методе строительства жилья с трудовым
участием рабочих и служащих заводов и учреждений.
Инициатором нового метода выступил Горьковский
автомобильный завод. Именно с этого города и началась наша
длительная экспедиция по городам Советского Союза. Мы
снимали различные институты, конструкторские бюро, заводы.
Группа была замечательная. Режиссер Яков Давидович
Купер был уже в весьма солидном возрасте, очень опытный
и широкомасштабный человек, всю жизнь проработавший на
Центрнаучфильме, так называлась московская студия научно-
популярных фильмов. Оператор Семен Бобрицкий был из
этой же студии, как и директор Миша Кричевский. Я был един
в трех лицах: ассистент режиссера, ассистент оператора, а
также администратор. Я был влюблен в своих товарищей,
влюблен в кино и готов был работать сутками, старался делать
свое дело как можно лучше. Как у ассистента режиссера у
меня было много работы по подготовке съемок. На плошадке
я еше выполнял обязанности администратора, выполнял
распоряжения Миши, а непосредственно во время съемок
помогал Бобрицкому носить и ставить камеру и штатив.
Словом, меня дружно делили между собой режиссер,
оператор и директор картины, и очень скоро я постарался
стать незаменимым для каждого из них. И слава Богу, я учился
219

всему, учился с жадностью и удовольствием. С режиссером
я держал довольно четкую дистанцию, а с Семеном и Мишей
мы вскоре стали друзьями. Изредка Купер поругивал их,
утверждая, что они загоняли меня, но я отвечал, что вовсе не
устаю, и это была правда. После ручного бурения и завода
моя работа мне казалась развлечением. Буквально каждые
три дня мы перелетали из одного города в другой, а их было
более двух десятков. Наконец, через два месяца съемок мы
приехали в Ленинград, и Яков Давидович с большим запасом
отснятой пленки сел за монтаж.
Это был совершенно новый для меня вид работы, и я
старался ничего не пропустить, да и Купер заявил, что я
полностью поступаю в его распоряжение. Нас приняли очень
хорошо в монтажном цеху, но предупредили, что монтажницу
в связи с большой загрузкой смогут дать только на процесс
монтажа, а что касается сортировки материала — это должны
были сделать мы сами. Происходило это так. Купер отрезал
отдельные кадры, а я должен был складывать эпизоды в виде
разрезанных кусков в отдельные коробки и записывать
названия эпизодов.
Прошло несколько дней, и вдруг однажды, когда
материал был разобран, Купер спросил у меня, не встречал ли я
один план и описал мне это кадр. Помню хорошо, речь шла
об идущем из глубины кадра бульдозере, выходяшем на
крупный план. Я просмотрел несколько коробок, но этот план не
сумел найти. Яков Давидович покачал головой и сказал мне
негромко:
— Тимур, если когда-нибудь вы станете режиссером, в
чем я сомневаюсь, постарайтесь подобрать себе хорошего
ассистента, это значительно ускорит процесс монтажа.
Я промолчал, но обиделся, так как был уверен, что такого
кадра нет в природе. Я тогда еше не знал, что есть режиссеры,
которые помнят каждый кадр, снятый ими в картине.
Купер ушел, а я отправился к начальнице цеха и, все
объяснив, попросил разрешения остаться на ночь в
монтажной. Она разрешила, тем более что две или три монтажницы
еше работали в ночной смене. Я добросовестно, не спеша,
пересмотрел все коробки. Это заняло у меня часов 6-7. Затем
опять все сложил на место и, вставая, уронил ножницы. На-
220

клонившись за ними, я увидел под столом у дальней ножки
что-то блестящее. Забравшись под стол, я извлек этот самый
чертов бульдозер, положил его на стеллаж монтажного стола
и отправился в гостиницу. Лег я уже под утро, попросив
горничную разбудить меня в восемь часов.
К девяти я, как обычно, был в монтажной. Когда пришел
Яков Давидович, я скромненько сел за его спиной.
— Что это? — спросил он, и взял со стола план, зарядил
его и просмотрел.
— В какой же он был коробке? — с любопытством
спросил он.
— Он не был в коробке, — ответствовал я. — Он
укатился под стол.
— Как же я сразу не сообразил, — сокрушенно сказал
он, — что свойство пленки — свернуться в трубочку и
закатиться куда подальше, спасибо вам.
В этот день мы работали с монтажницей. Я быстро
разложил первые эпизоды в том порядке, в котором они должны
были клеиться. (Мы снимали номера каждого кадра.) Благо,
за ночь я успел ознакомиться с каждой коробкой и выписать
на отдельный листок номера кадров по порядку. Монтажница,
начав работать, была удивлена, как все хорошо подготовлено.
— Я думала, вам нужна монтажница, а оказывается, вам
нужна просто склейшица, тут уже все готово, — с улыбкой
сказала она.
— Вот такой у нас ассистент, впрочем, для него это
обычное дело, — усмехнулся Яков Давидович.
Вечером, когда ушла монтажница, Купер серьезно
сказал:
— Тимур, если когда-нибудь вы будете режиссером, а в
этом я нисколько не сомневаюсь, подберите себе такого
ассистента, как вы, тогда все будет в полном порядке.
Свердловская киностудия производила кроме научно-
популярных и документальных фильмов два-три игровых
художественных фильма. Еше работал замечательный в
прошлом режиссер Правое, сделавший при мне очень сложную
картину «Во власти золота» по роману «Угрюм-река», вторым
режиссером работал легендарный Леонид Леонидович
Оболенский — актер и режиссер еше немого кино, начинал гото-
221

вить сценарий Юлий Карасик. Кроме этих известных всему
кинематографу людей там работали очень разные люди,
многие из которых запомнились на всю жизнь.
Одним из таких ярких людей был Николай Миронович
Кустов. Он был из русских дворян, жил в Париже, работал в
кинематографе, был известным продюсером. Утверждали, что
одна из последних его работ была «Плата за страх» —
отличная картина с Ивом Монтаном в главной роли. На старости
лет он решил вернуться в Россию. Не знаю, что именно
толкнуло его в весьма зрелом возрасте на такой поступок, но
думаю, что в самую последнюю очередь это была точная
информация о том, что собой представляла его Родина в
пятидесятые годы. Он был ребенком, хотя и очень взрослым,
ребенком наивным и добрым.
Вначале была Москва, именно сюда он приехал,
преисполненный самых радужных надежд. Как известно, Москва
слезам не верит, да и не только слезам, но и всяким другим
романтическим и наивным порывам. Через много лет человек
из-за железного занавеса решил вернуться на Родину, и
своими знаниями помочь ей скорее пробиться в первые ряды
мирового кинематографа. Рванул из проклятого Парижа, где
мама его владела универсальным магазином, дочь в
Брюсселе была известной и богатой примадонной, а он приехал в
милую его сердцу Россию навеки поселиться. Что о нем
подумали в Москве? Правильно! Слабоумный! И тут же
отфутболили в город Свердловск. Мало ли как он будет вести себя в
Москве, ну а в Свердловске все же поспокойнее. Ему
объяснили, что молодая и растущая Свердловская киностудия
больше нуждается в таком крупном мэтре, ну а «Мосфильм»,
так и быть, будет пребывать на периферии мирового
кинематографа. По прибытии в Свердловск Николай Миронович
написал письмо в горсовет. В нем он указал, что, отлично
разобравшись в квартирном вопросе, он вовсе не настаивает
на том, чтобы ему дали особняк, человек он скромный, и его
устроит двухкомнатная отдельная квартира в центре,
недалеко от киностудии, ибо он в качестве моциона утром и
вечером хотел бы ходить пешком. Ему дали — место в общежитии,
где кроме него проживали ассистент оператора и
администратор. Разумеется, временно.
222

Перепробовав его на всевозможных должностях и
убедившись, что с его кристальной честностью и абсолютной
порядочностью ему подходит только одна
должность—директора фильма, им и назначили. Почти все заказные фильмы
снимались в экспедиции. Там Кустов хотя бы мог жить в
приличном номере. Работал он хорошо, сталкиваясь с ним
все понимали, что это хоть и больное, но доброе и милое
дитя, и старались ему во всем помочь, а надо сказать, что
наш великий народ всегда относился бережно и жалостливо
к юродивым. После командировок, к ужасу бухгалтерии, у
него бывала недостача по полторы-две тысячи рублей, а когда
от него требовали отчета, он показывал записную книжку, в
которой были такие записи: Коля-осветитель— 100 рублей,
Саша, ассистент режиссера, — 200 рублей и еше множество
подобных записей. Когда его спрашивали:
— Николай Миронович, а где же расписки?
Он отвечал:
— Как я могу требовать расписки от моих коллег? Я им
верю.
Удивительным было то, что Кустову все возвращали
долги. Самый пропившийся в экспедиции осветитель по
возвращении на киностудию у кого угодно и как угодно, но
занимал деньги и возврашалдолг. Так было несколько лет. Николай
Миронович уже понимал все. И про нас, и про себя. Был
период, когда он мог вместо шарфа носить вафельное полотенце.
Но был в нем некий стержень, который не дал ему сломаться.
Через три или четыре года он с огромным трудом добился
поездки во Францию. Трудно сказать, почему ему в конце
концов ее дали. Скорее всего решили — черт с ним, пусть
уезжает, судя по всему человек не склочный, поливать свою
родину грязью не будет — скатертью дорога. Николай
Миронович уехал, мы, несколько его друзей, радовались за него.
Через несколько недель на фабком пришел плотный конверт.
В нем оказались пригласительные билеты каждому члену
фабричного комитета, в которых было указано, что такой-то
товарищ приглашается на банкет, который устраивает мадам Кус-
гова по поводу возвращения блудного сына. Указывался
точный адрес: Париж и т.д. Наивный, смешной Николай
Миронович вполне выздоровел и даже сохранил чувство юмора.
223

Позади уже было несколько фильмов, я считался
опытным ассистентом. Я жадно учился не жалея сил и времени, и
чем больше я узнавал о кинематографе, тем больше его любил.
И в то же время уже тогда во мне поселился некий червь
сомнений, который не давал мне покоя.
Я понимал, что без специального образования мне
никогда режиссером не стать. Стало быть, необходимо
окончить режиссерский факультет института кинематографии.
Когда я выяснил, какой конкурс на режиссерский факультет
ВГИКа, я понял, что в ближайшее время об этом лучше не
мечтать. Но был и иной путь. Вначале я решил, что нужно
перейти в игровой кинематограф, а там будет видно. На студии
собирались запускать фильм режиссера Гольдина по
сценарию Храбровицкого «Чистое небо».
Случилось очередное чудо. Директор этой картины
Николай Миронович Слиозберг пожелал меня увидеть. Я
пришел на встречу, не надеясь попасть в картину, мне это
казалось недостижимым. Николай Миронович был из
династии фарфоровых королей России, который сразу после
революции, не дожидаясь национализации, сам отдал свои заводы
новой власти. А когда его назначили «красным» директором
его собственных заводов, постарался скорее от этой чести
отделаться и ушел работать на «Мосфильм». К моменту нашей
встречи это был один из опытнейших директоров на
киностудии «Мосфильм». Как и остальные, волей обстоятельств он
оказался в Свердловске. Слиозберг совершенно обаял меня.
Человек он был интереснейший. Беседовали мы долго, и вдруг
совершенно для меня неожиданно, он предложил мне набрать
все среднее звено съемочной группы. Я должен был из штата
студии, а также из приглашенных со стороны специалистов,
отобрать ассистентов, администраторов, помошников
режиссера, костюмеров, реквизиторов и так далее.
Позже я узнал, что Николай Миронович до разговора
со мной говорил с директором студии, с режиссерами, с
которыми мне довелось работать, и получив хорошие отзывы,
решил доверить мне должность ассистента на плошадке, а
точнее, сделал меня правой рукой второго режиссера.
224

Итак, Слиозберг отбыл по делам картины в Москву, а я
занялся подбором группы. Сидел я в роскошном кабинете
Слиозберга, обставленном дорогой антикварной мебелью
(старинный гарнитур великолепно восстановленный нашими
реставраторами). Я подолгу говорил с людьми, если было
нужно, наводило них справки в тех группах, где они работали,
словом, отнесся к порученному мне делу со всей
серьезностью. В один из таких дней мне позвонил начальник отдела
кадров и сказал, что направляет ко мне на должность старшего
администратора такого-то товарища, с бумагами, мол, у него
порядок, а остальное на мое усмотрение.
Вскоре ко мне постучался и вошел... бывший начальник
отдела кадров с работы Казбека, с которым когда-то мы так
душевно побеседовали. Он меня не узнал, хотя прошло не
так много лет со дня нашей встречи. Видимо, он никак не мог
совместить меня нынешнего, сидяшего в роскошно
обставленном кабинете, и того молодого человека, претендующего
на более чем скромную должность с мизерным окладом в
геологическом тресте. Ко всему еше свет из окна, хорошо
освешая его, оставлял меня в тени.
Он, как оказалось, был непроходимым дураком.
Претендовал он на должность старшего администратора съемочной
группы. Характеризуя эту должность, я сказал, что конечно
же, очень важно разбираться в людях, уметь верно
определить, справятся ли они стой или иной работой, будет ли это им
интересно, именно от этого зависит их настроение и желание
работать. На это он ответил мне с апломбом:
— Я сижу на кадрах уже восемь лет, и, естественно,
знаю людей досконально, каждого...
На это я сказал, что, очевидно, не очень хорошо
понимаю, как бумаги помогают знать людей, разбираться в них.
Мне удалось вызвать его на доверительный разговор.
— Не скажите, бумажки всю жизнь сопровождают
человека, до самой смерти, и в них не только его достоинства,
но и недостатки, и, увы, если они зафиксированы в
документах, от них уже не отвертеться. Это факт. А на человека иногда
надо надавить, — разоткровенничался он. — А если у вас
есть бумажка, компрометирующая этого человека, считайте,
он в ваших руках.
225

И в,от тогда я точно так же, как когда-то он, переменил
тон разговора:
— Вот тут у вас в автобиографии не совсем ясно
пишется, по какому именно ведомству вы служили в качестве
младшего лейтенанта.
Он мялся, жался, но вынужден был ответить, что в КГБ.
— Стало быть, выше вас были все офицеры по службе.
Стало быть, вы вряд ли могли принимать самостоятельные
решения. В милицию вас перевели опять же в должности
лейтенанта, и за 6 лет вы дослужились всего до старшего
лейтенанта. Ну а затем отдел кадров, восемь лет вы
перекладывали бумажки. Старший администратор — это человек,
способный быстро принимать ответственные решения, он
должен быть умным и решительным человеком, а из вашей
биографии этого не следует. Боюсь, вам трудно будет справиться
с работой и отдачи от вас, пожалуй, не будет.
Он узнал меня. Вяло улыбнулся и ушел.
Отправив его, я не почувствовал удовлетворения. Месть
все же не самое благородное чувство. Унизить человека за
то, что когда-то он унизил меня? Не знаю.
Я вдруг понял, что этим поступком я невольно встал на
одну доску с ним. Стало тоскливо и противно.
* * *
Через три недели вернулся Слиозберг.
Я представил ему всех отобранных мною работников
группы. Сомнения у меня вызвала лишь одна кандидатура —
ассистента по актерам. Это была достаточно ответственная
должность, и я высказал Николаю Мироновичу свои
сомнения:
— Говорят, что работает она очень хорошо, но человек
неважный, сплетница и, увы, склочница.
На что он ответил мне следующее:
— Вы знаете, Тимур, в кино бывает так. Если самый
лучший и приятный человек, в работе окажется
необязательным, ленивым или просто неумелым, вы очень скоро его
невзлюбите и попытаетесь от него скорее избавиться. Но бывает
и по-другому, человек с отрицательными чертами характера
может работать очень хорошо, четко и ответственно выпол-
226

нять свои обязанности. И тогда, поверьте мне, вы скоро
начнете к нему относиться хорошо и даже закрывать глаза на
его недостатки ради обшего дела.
Я это запомнил. Случилось однако так, что сценарий у
Гольдина отобрали и картину закрыли.
Но буквально через несколько дней Юлий Карасик
запустился со сценарием Анатолия Гребнева «Ждите писем».
Видимо, по рекомендации Николая Мироновича Слиозберга,
меня пригласил в картину Давид Аврутин —директор Юлия
Карасика. Вторым режиссером был назначен Владимир
Мотыль, режиссер, создавший позже ряд блестяших фильмов,
среди которых «Звезда пленительного счастья», «Белое
солнце пустыни». Почти все творческие работники съемочной
группы были довольно молодыми людьми — от 38 до 42 лет.
Это была первая картина Юлия Карасика, первый сценарий
Анатолия Гребнева, впервые пришел в кино и Владимир
Мотыль, до этого возглавлявший Свердловский ТЮЗ. Вскоре
наша съемочная группа уехала в экспедицию, район Боржоми,
но гораздо выше— в Бакуриани.
Уелыми днями Карасик, Мотыль и оператор Вася Кирби-
жеков ездили по горам и отбирали натуру. Это были времена,
когда съемочный период мог длиться от полугода до 8-10
месяцев, в результате только натуру отбирали больше месяца.
Я работал в должности ассистента на площадке, а это
означало, что всю работу по организации и проведению съемок
готовил и контролировал я, ассистенты по реквизиту, по
актерам, по костюмам, а также администраторы подчинялись
мне, но я был полностью ответственным перед вторым
режиссером за весь процесс подготовки съемок.
Надо сказать, что группа была хорошо организована и
работала старательно, во всяком случае, в первые месяцы
съемок. Мы размещались в здании школы, там были созданы
элементарные бытовые условия, но никаких излишеств, увы, не
было.
Почти все актеры были подобраны: Григорий Гай и
целый ряд неплохих актеров на роли членов монтажной
бригады. На роль гланого героя был утвержден Анатолий Кузнецов.
Героиня, как вскоре оказалось, была беременной, но скрыла
это. Скоро тайное оказалось явным, и бедную девочку при-
227

шлось заменить. Были уже во время съемок несколько
кандидатур, и в конце концов была приглашена актриса достаточно
профессиональная, но с характером довольно сложным,
пожалуй, имени ее я называть не стану. Кузнецов играл бывшего
московского таксиста, который приезжает на строительство
линии электропередач с целью заработать деньги, но,
влюбившись в девушку-диспетчера, перековывается и становится
почти героем. Пишу об этом без иронии, ибо почти все
фильмы были тогда с подобным содержанием и идеей
четкой и прямой, как полет стрелы. Однако усилиями безусловно
талантливых людей: и Юлия Юльевича, и Гребнева, и Мотыля
была сделана картина, за которую не было стыдно никому.
Снимали мы мучительно долго, часто прерывали съемки,
меняли эпизоды, переснимали, словом, режиссер и автор все
перестраивали по ходу съемок, группа должна была постоянно
перестраиваться. Мне доставалось так же, как и всем
остальным. Готовые плошадки на натуре бросались и срочно
начинали готовить новые. Все это было непонятно группе,
им никто никакой информации не давал, и постепенно падала
дисциплина. Сроки выезда на съемочную плошадку
задерживались. Выехав с базы, группа требовала заехать на базар, тут
все разбредались, кто куда, и в конце концов на съемочную
плошадку группа приезжала не раньше 11 часов. Затем
ставился свет, затем обед, а еше через два-три часа оператор
заявлял, что свет ушел, и мы отправлялись на базу.
Частые отъезды директора картины в Москву еше более
способствовали падению дисциплины. Володя Мотыль
административными делами не занимался. Карасик же был,
пожалуй, самым неорганизованным человеком в группе. Все
это и привело к систематическому невыполнению плана, а
главное, в группе совершенно исчезла атмосфера творчества,
никакой увлекательной работы, нудно тянулось время — в
картину больше никто не верил.
Со мной случилась беда. Я влюбился. Влюбился сильно,
до головокружения и безнадежно. Одна из молодых женшин
в группе привлекла мое внимание еше в Свердловске. Она
мне казалась невероятно красивой и столь же недоступной.
228

Возле нее увивались все наши творцы, но она вела себя
очень осмотрительно, не позволяя никому никакого флирта,
а к тому же она была иронична и остра на язык, что
действовало на всех отрезвляюще.
И вот однажды, на чьем-то дне рождения мы оказались
рядом. Неожиданно она обратилась ко мне:
— Отчего вы так молчаливы?
Неожиданно для себя я ответил:
— Я влюблен в вас, и кажется, очень сильно, это так
глупо. Я все время думаю о вас... Извините меня, я лучше
уйду, — после чего я поднялся и вышел.
После этого, встречаясь с ней, я коротко здоровался и
старался держаться от нее подальше. Иногда я ловил на себе
ее внимательный взгляд, но никаких попыток заговорить с ней
не предпринимал, впрочем, она тоже таких попыток не делала.
Однажды ко мне подошли водители и предложили
съездить в Бакуриани, как они сказали, к дяде Гоги. Несколько
человек, в том числе и я, приехали и спустились в подвальчик,
в котором веселый грузин продавал вино. В подвальчике
кроме нас сидела компания немногословных бородатых
людей. Довольно быстро захмелев, не привыкшие к вину мои
ребята, стали вести себя весьма шумно. Один из бородачей
подошел к Гоги и что-то ему сказал, после чего, подойдя к
нам, хозяин попросил нас вести себя потише, но где там.
После этого подошел к нашему столу один из мужчин и
на приличном русском языке объяснил, что если мы не
угомонимся, им придется попросить нас уйти.
Я поднялся и стал выводить ребят из подвала, опасаясь
скандала. Когда я выводил последнего, один из бородачей
вежливо спросил меня:
— Извини, но ты не похож на них, кто ты по
национальности?
Я ответил.
— Ради Бога извини, ты действительно осетин?
Я ответил по-осетински. Все они были осетинами из
Грузии. Они вдруг все встали и вежливо попросили меня сесть
с ними. Старший обратился ко мне:
229

— Прости нас, мы, наверное, не очень вежливы были с
твоими ребятами, но мы не знали, что они сидят с осетином.
Я охотно принял их извинения. Один из них пошел к
Гоги, и вскоре тот принес нам отличную хванчкару, и начались
тосты: за меня, за мою семью, за настоящего осетина из
Северной Осетии.
— Ты знаешь, мы уже огрузинились, но мы не виноваты,
здесь почти все грузины, мы должны жить дружно—это наша
жизнь.
Потом они все вместе меня проводили, и долго
прощались, приглашали меня в гости. Я был тронут, невольно
забытая родина вдруг властно вторглась в душу — было
радостно и грустно.
Однажды после съемок в мой номер постучали. Я открыл
дверь и увидел рослого юношу с добрыми и, как мне
показалось, беззащитными глазами. Он сказал:
— Тимур Александрович, мне сказали, что вы можете
меня взять на работу.
Я ответил, что взять на работу я его могу, помощником
режиссера, но с очень маленькой зарплатой, и назвал сумму,
уж не помню сейчас какую. Смущаясь, он сказал, что зарплата
для него не главное, а главное, чтобы после окончания работы
в съемочной группе ему выдали бы справку о том, что он
работал в режиссерской группе. На мой вопрос, зачем ему
нужна такая справка, он ответил:
— Я буду поступать во ВГИК.
Я посмотрел на него совсем другими глазами и,
разумеется, пообещал справку дать.
Ираклий оказался прелестным юношей, веселым, умным
и хватался за-любую работу. Было ясно, что он влюблен в
кино. Через несколько дней после работы раздался стук в
мою дверь. Я открыл. Улыбаясь, стояли Ираклий, красивая
женшина и мужчина. Мужчина объяснил, что они родители
Ираклия, что они очень благодарны мне за то, что я так
внимательно отнесся к их сыну, и очень хотели бы угостить всю
группу ужином в ресторане.
230

— Нр нас не меньше восьмидесяти человек.
— Я заказал ресторан на сто человек, — улыбаясь,
ответил он.
Я понял, почему Ираклий сказал, что зарплата — не
главное.
Через два или три года Ираклий поступил во ВГИК, а
через несколько лет кинематографический мир и наш, и
зарубежный узнал имя замечательного режиссера и
сценариста Ираклия Квирикадзе.
* * *
Дела в съемочной группе шли все хуже и хуже, группа
разваливалась на глазах. Но меня в это время волновало
совсем другое. Женщина, обожаемая мною, назову ее Леной,
судя по всему подружилась с той самой дамой, которая мне
не нравилась, но сумела попасть в эту группу через Карасика,
и работала ассистентом по актерам. Их все время видели
вместе. Совершенно случайно я услышал, как беседуя с кем-
то из группы, эта дама рассказывала о многочисленных
романах Лены с актерами, причем с невероятными подробностями.
Я, будучи хорошо информированным обо всех
передвижениях актеров и их занятиях, прекрасно понимал, что все это
вранье... Но врала она вдохновенно и изобретательно.
Извращенная фантазия Дины была направлена только
на одно—опорочить, вывалять в грязи женщину, которую она
считала своей соперницей, причем делала она это весьма
ловко. Уличить ее было невозможно. Безусловно, она это
делала с целью убрать Лену из группы, полагая, что тогда только
она будет объектом внимания всех мужчин.
Я был растерян и не знал, как мне поступить. Впрочем,
как бы я не поступил, я понимал, что в любом случае это
будут сплетни, грязь, словом, сплошная мерзость. ;
Все разрешилось неожиданно просто. Поздно вечером,
проводив Анатолия Кузнецова в аэропорт в Тбилиси, я
поднимался к себе и в коридоре гостиницы неожиданно
столкнулся с Леной. Она остановилась, я тоже. Глядя мне в глаза
каким-то страшным взглядом, она произнесла:
— Тимур, вы так старательно избегаете меня, что это
уже бросается в глаза, в чем дело?
231

Я молча смотрел на нее, понимая, что выгляжу полным
идиотом, но, наконец, собрался и ответил:
— Я хотел бы всегда быть возле вас, но это невозможно,
я хочу, и не могу всего объяснить, только прошу держаться
подальше от Айны — она жестокий и подлый человек.
Лена смотрела на меня внимательно.
— Кажется, нам надо поговорить. Приходите ко мне, —
и она назвала время.
Я пришел к ней. Она ждала меня. Мы проговорили с
ней до рассвета. Она призналась, что совершенно меня не
знает, и считала вовсе другим человеком. Это прозвучало
для меня почти как признание в любви. Я шел по коридору и
улыбался дурацкой улыбкой, вспоминая детали нашего
разговора. Воистину ненормальные и влюбленные очень похожи.
Через несколько дней случилось неизбежное, я понял,
что безумно влюблен, то же было и с Леной. Это наполняло
нас такой радостью, таким ошушением счастья, что нам
приходилось прилагать огромные усилия, чтобы скрыть наши
чувства от окружаюших.
Я приходил к ней в точно назначенное время. Дверь была
открыта. Я запирал ее, и до утра мы были в каком-то
удивительном состоянии. Наша близость была не просто близостью
любовников, мы словно оба знали, что такое больше никогда
не повторится. Просто потому, что это невозможно.
Днем на плошадке мы вели себя так, словно были
совершенно равнодушны друг к другу. Но ни на мгновение я не
терял ее из виду. Когда я знал, что за мной никто не наблюдает,
я разглядывал ее и убеждался, что она самая красивая
женщина на свете. Мне она казалась совершенством. Это
наполняло меня радостью и гордостью—я стал ее избранником.
Она действительно была очень хороша. Так бывает, когда
женшина любит и знает, что любима. Но такое счастье не
могло быть долгим. На съемках она сильно простудилась,
началось воспаление легких, и Лену срочно отвезли в
аэропорт и самолетом отправили в Свердловск.
Я очень дорожу воспоминаниями о Лене. Она, быть
может, сделала для меня самое главное — убедила меня
поступить во ВГИК. Убедила, что я очень талантлив, что
непременно поступлю, что другого пути нет. Дорога в настоя-
232

шую режиссуру лежит только через Институт
кинематографии. Поэтому всеми своими дальнейшими действиями я
был обязан Лене.
Но это было потом, а в тот день, когда ее увезли в
состоянии почти бессознательном, я был в отчаянии. Мир, в
котором я жил не задумываясь, мир, наполненный Леной,
наполненный счастьем — рухнул. Вся группа мучительно
пыталась продолжать съемки, ничего не получалось. Карасик
и Аврутин всячески старались наладить работу съемочной
группы, но группы — единого целого организма — уже не
было, были отдельные группки людей, занятых чем угодно,
только не съемками. Кое-как тянули срок, понимая, что когда-
то все это закончится. Ко всему у Мотыля, если я правильно
помню, внезапно открылась застарелая язва, и он вынужден
был уехать в Свердловск. Но мне все это уже было
безразлично.
Много лет спустя я думал — отчего со мной это
произошло. Ведь кино я любил, как можно любить что-то очень
необходимое и дорогое. Неужели, думал я, любовь к Лене
оказалась неизмеримо выше, чем моя привязанность к
профессии. Отчего вдруг такое равнодушие к картине, на которой я
так счастливо начинал работать.
Потом, размышляя трезво, я понял: то, что происходило
в работе над фильмом, было неестественным проиессом, и
происходило это по вполне субъективным причинам. Карасик
делал свою первую картину, но он, человек творческий, был
начисто лишен организаторских способностей, обсуждая
эпизоды сценария с Гребневым и Анатолием Кузнецовым, он
уже как бы делал фильм, а для того, чтобы это воплотить в
фильме, нужно было на таком же накале и с такой же страстью
снимать. Снимать каждый день, строя кадр за кадром, эпизод
•за эпизодом всю картину.
В кино творчество — это лишь одна, очень важная, но
лишь одна часть процесса, а вторая—это производство. Греб-
нев как автор и Карасик как режиссер умели строить фильм
на бумаге, но не могли воплотить его в съемках. Аля этого
нужна была очень слаженная, очень четкая организационная
работа. Аврутин и Мотыль не смогли эту работу обеспечить.
Мало того, довольно сильное среднее звено, видя, что уровень
233

требовательности к ним очень низок, вскоре разленилось и
работало кое-как.
А работа, действительно, была очень сложной. Нужно
было достать и перевезти к месту съемки огромную мачту
линии электропередачи, собрать ее и поднять. Десятки машин
и механизмов должны были быть задействованы в съемках
совершенно синхронно. Сначала никак не клеилась перевозка
разобранной на детали мачты, каждая такая деталь должна
была перевозиться к плошадке по скверным горным дорогам.
Негабаритные детали мачты не вписывались в
многочисленные повороты. Ломались грузовики и трактора. Вероятно, всю
эту работу надо было проделать раньше. При отборе натуры
следовало выбирать плошадку с учетом транспортировки этой
злосчастной мачты. Словом, все упиралось в организацию, а
это звено оказалось самым слабым.
У Давида Аврутина, молодого директора, не было опыта
работы в столь сложной картине. Все его усилия ушли на то,
чтобы достать мачту, машины, трактора и остальную технику.
Мотыль также, к сожалению, не обладал организационным
талантом, был слишком мягким человеком и не мог настоять
на своем. Его приказания зачастую не выполнялись, а
главное — группа никогда не знала, что мы снимаем: ни в деталях,
ни в главном. А это очень важно. Очень важно, чтобы группа,
каждый человек сознательно и охотно выполняли свои
обязанности, тогда это будет коллектив единомышленников, а не
кучка равнодушных людей.
С отъездом Мотыля ситуация стала и вовсе
неуправляемой. Мне же, поглощенному личной драмой, все стало
безразлично. Именно в этот момент к нам в экспедицию
приехал директор студии Василий Архипович Пястолов. Не зря
его за глаза называли сталинистом. Не знаю, что имели в виду
люди, так его назвавшие, но определенно он был человек,
принимавший верные, продуманные решения и умевший
настоять на их четком выполнении. Он просидел на съемках
целый день и понял все. Когда группа выезжает, как снимает,
как налажена организация съемок, словом, к концу дня
решение у него созрело.
Он собрал нас, Карасика, Гребнева, Аврутина и меня,
вначале я не понял, почему там оказался. Далее он объяснил,
234

что заниматься сценарием в съемочный период он
категорически запрещает, с завтрашнего дня, заявил он, группа должна
четко снимать по утвержденному сценарию. Во-вторых, всю
организационную работу он полностью возлагает на Аврути-
на, и требует каждый день звонить ему в Свердловск и
докладывать о готовности объектов. Вторым режиссером
назначается, он назвал мою фамилию, и полностью отвечает за
проведение съемок в срок. Далее он приказал в течение
следующего дня составить план оставшихся в Боржоми съемок
с указанием чисел, сроков и всего необходимого игрового
реквизита. Закончил он следующим образом:
— Завтра мною будет утвержден новый план съемок. Я
вам даю ровно 30 рабочих дней, чтобы эту работу завершить.
В противном случае, картина закрывается с тем, чтобы,
заменив режиссера-постановщика, оператора, директора картины
и второго режиссера, продолжить работу над фильмом в
Свердловске. Вы все персонально отвечаете за выполнение
сроков.
В конце следующего дня я собрал всю группу. Пястолов
сообщил, что я назначаюсь вторым режиссером, и все мои
распоряжения группа обязана выполнять как распоряжения
директора студии. Я рассказал о новом календарном плане
съемок. По каждому объекту подробно изложил, какую работу
и кто персонально должен провести и в какие сроки.
Закончил я так:
— Думаю, все мы заинтересованы в том, чтобы этот
календарный план был выполнен точно в срок и мы могли
завершить экспедицию. Завтра и затем каждый день время
выезда на площадку должно жестко соблюдаться. Все машины
и автобусы уйдут в точно указанное время, кто опоздает,
будет вынужден добираться сам.
С Караси ком и оператором Васей Киржибековым я
договорился, что разбужу их телефонным звонком. На
следующее утро в восемь часов в автобусе был Караси к, я и
реквизитор. Вася поднял всю операторскую группу и
осветителей, и ровно в одну минуту девятого мы отбыли от гостиницы
и поехали прямо на съемочную площадку. Через час приехала
остальная группа — кто на такси, кто на попутках, словом,
кто на чем. Актеров на отдельной машине привезла Дина.
235

День не прошел даром» Оказавшись на площадке, люди
начали работать. Тем более что в горах наступила осень, и
погода не позволяла расслабиться.
А когда мы на следующий день пришли с Карасиком
ровно в восемь к автобусу, он был битком набит. Съемки
наладились, все лучше работала группа, заметно укрепилась
дисциплина, а главное, люди хорошо знали, что именно и когда
мы снимаем. Каждый день нас приближал к отъезду.
Затянувшаяся экспедиция изрядно надоела, хотелось вернуться в
привычную обстановку студии, в тепло, словом, домой.
Приступили к съемкам довольно сложного объекта под
названием «Каменный карьер». Анатолий Кузнецов в роли
водителя самосвала, приезжает на карьер и, загнав свою
машину под транспортер, запускает его и начинает энергично
загружать щебенку. Зритель понимает, что герой
действительно любит девушку-диспетчера, ради этой любви готов
сделать несколько лишних ходок и сам готов загружать свой
самосвал, лишь бы завоевать любимую.
Разумеется, самосвал загружался рабочими, а отдельные
кадры, загрузку транспортера, подъезды и отъезды самосвала
выполнял актер, тем более что Кузнецов умел водить машину.
По сценарию актер делает это с утра до вечера, после
рабочего дня, когда уже темно, в дождь и осеннюю холодину. Надо
сказать, что это получилось и даже с перебором. Вначале
работали, изображая дождь пожарными машинами, но затем
пошел настоящий дождь, холодный косой дождь, переходящий
в снегопад, быстро выбелил площадку, люди старались живо
двигаться, чтобы не замерзнуть. Снимали в сумерках, потом
в вечерней темноте.
Осветительные приборы, шипя от дождя и снега,
острыми лучами выхватывали из тьмы наиболее выразительные
детали происходящего на площадке. Снимали уже десятый
час подряд под дождем и снегом, но снять было необходимо
все до конца, во что бы то ни стало. Дело в том, что этот
объект находился в семидесяти километрах от базы, и
добираться сюда еше раз — означало потерять еше один день, а
его у нас не было. Первым не выдержал оператор:
— Не могу больше снимать, сил нет, — кричит он в
истерике.
236

—Аа я что, — пожимает плечами Карасик, — я тоже...
Аа и актеры устали.
Прием не очень чистоплотный, тем более что актер один.
Аврутин молчит.
— Сегодня мы должны все закончить, иначе сорвется
весь график съемок, — говорю я, стараясь придать своему
голосу твердость.
— Надо снимать, — поддерживает меня Аврутин.
Продолжаем снимать.
Кузов самосвала наполнен, Кузнецов прыгает в кабину,
машина трогается и начинает буксовать. Верхний коней
транспортера, зацепившись за край кузова, не дает выехать
машине. Еше и еше раз Анатолий пытается вырвать машину,
но дорога идет вверх, и транспортер цепко держит машину.
С надсадным воем МАЗ буксует.
Я понимаю, что еше несколько мгновений, и группа,
измотанная до предела, бросит съемку. От полного отчаяния,
от злости я вскакиваю в кузов самосвала, подлезаю под
транспортер и пытаюсь его поднять. Никакого чуда в этом нет.
Транспортер длиной метров тридцать, достаточно гибкий, и
мне удается его чуть-чуть приподнять. И вдруг вся группа —
осветители, рабочие, художники, плотники подбегают к
машине и дружными усилиями с гиканьем и криками отрывают
его от кузова, и Толя благополучно выезжает. И все же чудо
происходит. Группа преображается. Все начинают
участвовать в съемке. Кто-то подкладывает под колеса
транспортера доски, чтобы поднять его выше, кто-то лихорадочно
сыплет на ленту гравий, и все это со смехом и шутками. Проходит
сорок минут, и мы заканчиваем съемку.
— Всем спасибо, — кричит Карасик.
Я совершенно опустошенный иду в газик (мы с Кара-
сиком и Аврутиным теперь ездим на съемки в газике) и валюсь
на заднее сиденье. Через несколько минут вваливается в
машину Карасик и, обняв меня, говорит:
— Ну что бы я без тебя делал, — и я слышу какие-то
подозрительные всхлипы.
План мы выполнили день в день. Вернулись в Свердловск,
группе дали неделю отдыха, а мы сели с Карасиком и Авру-
237

тиным за график оставшихся съемок. В основном нам
остались павильонные съемки и небольшая часть натуры. Было
решено, что я готовлю съемки в павильоне. Мотыль, он вышел
на работу, снимает на натуре, Карасик садится отбирать и
готовить материал к монтажу.
* * *
Мама обрадовалась моему возвращению. Дома все было
по-прежнему, у Казбека все было хорошо с работой, жили
они в коммуналке. Почему так случилось, что из
семиметровой коммуналки мы переехали в четырнадцатиметровую?
Очередная подлость профсоюзной организации
геологического управления. Дом, в который мы вселились, строился с
трудовым участием рабочих и служащих. Мы должны были
получить двухкомнатную отдельную квартиру. Строили
больше года наравне со всеми, и мы с Казбеком ходили на стройку,
и работали, как говорится, не за страх, а за совесть.
Но когда распределяли в новом доме квартиры,
профсоюз сообщил, что поскольку я никакого отношения к
геологическому управлению не имею, то меня из списков
вычеркнули, а маме и Казбеку дали положенные 14 метров, одну
комнату в коммуналке. Вторую комнату в 10 метров площадью
занял полковник с женой и ребенком. Так власть Советов еше
раз нам дала понять, кто мы и в какой стране живем. Благо,
полковник и его жена оказались милыми, очень славными
людьми, и мы прожили в этой квартире несколько лет, как
близкие люди.
* * *
С первого дня приезда меня не оставляла мысль о Лене.
В группу она не вернулась, я не знал, как с ней связаться.
Так прошла неделя переживаний и тревог.
Неожиданно она позвонила сама, и назначила мне
свидание. Встретились мы, когда стемнело. Была она очень
бледна, похудела, отчего глаза стали еше больше. Сердце рвалось
к ней, очень хотелось ее обнять, но что-то меня
останавливало. Была в ней, в ее глазах какая-то отстраненность.
Она все рассказала мужу, предложила разойтись, но он
не хотел ни о чем слышать, сказал, что любит ее и все прошает.
238

Детей у них не было, хотя прожили они вместе почти десять
лет. Видимо, муж ее очень любил. Прошание было грустным.
Перед тем как окончательно расстаться, она сказала:
— Поклянись, что если ты любишь меня, ты поступишь
во ВГИК, непременно. Это действительно очень важно, а все
остальное... — она вдруг заплакала и, махнув рукой, ушла.
Я стоял на улиие. Уж не помню, плакал или нет. Мне
было больно, просто больно физически. Это ведь я заставил ее
так страдать, ушло что-то, без чего стало трудно жить.«
Наверное, — думал я, — мы оба с ней наказаны за то, что
обманывали ее мужа, человека, сумевшего ей все простить». Я
вспомнил, как еше совсем недавно я радовался и гордился
тем, что Лена полюбила меня. Мне ведь тогда в голову не
приходило, что у нее есть близкий человек. Счастье всегда
эгоистично.
В тот вечер я твердо решил, что непременно поступлю
в Институт кинематографии. Меня ведь просила об этом
Лена.
* * *
Вернувшись в Свердловск, мы подружились с Анатолием
Кузнецовым, и много времени проводили вместе. Однажды
нас пригласили на пельмени поклонницы Толи. Это была
просто вечеринка. Мы сочли необходимым прийти в гости,
захватив спиртное. Выбор в гастрономе был неплохой, я
отвлекся, а когда подошел к прилавку, Анатолий уже взял две
бутылки коньяка. Не будучи тогда большим специалистом по
спиртным напиткам, я знал, что все, кто употреблял спиртное
на Урале, делили его на Беленькое и Красное, то есть на водку
и вино, внутри этих двух видов никакой градации не было.
Ну, водка как водка, но красненькое. Как можно было
сравнить дешевый портвейн и замечательную грузинскую
хванчкару, или киндзмараули — нет, все шло под обшим
названием «красненькое». Хотя были и тогда гурманы,
которые отличали тонкие, хорошие вина.
Словом, приехали мы с Анатолием к нашим милым
девушкам, а они к нашему удивлению разочарованно сказали
с презрением:
239

— Эх зы, пельмени испортили, — имея в виду, что только
совершенно испорченные в гастрономическом смысле люди
будут пить под пельмени не водку, а коньяк.
В следующий раз, когда нас пригласили две очень
славные дамы из местного драмтеатра, мы решили больше
не рисковать, и купили водку. Наши приятельницы
предложили отличное красное вино. И тут мы не попали.
Окончательно растерявшись, мы с Анатолием тоже стали пить
красное вино, и очень быстро вошли во вкус. Не учли мы только
одного: красное вино очень возбуждает аппетит.
Часа через два Анатолий прошептал мне на ухо, что
умирает от голода. Точно такое же чувство было у меня.
Ирина всплеснула руками и закричала:
— Какое счастье, а я думала, гусь пропадет.
В течение последующих тридцати-сорока минут дамы с
изумлением и, наверное, легким испугом наблюдали, как
большой румяный гусь перекочевал из духовки в наши
желудки и был запит бутылкой водки. Честное слово, дамы нам
аплодировали.
* * *
Мама, наконеи, успокоилась. Она понимала, что
произошло самое главное в моей жизни — я нашел профессию
по душе. Разумеется, брату и маме я рассказал о своих
планах— летом поступать во ВГИК. Они горячо меня
поддержали, хотя, конечно, моя учеба должна была лечь тяжким
бременем на семью. Впоследствии так и оказалось, но я
старался заработать сам, облегчив им жизнь. Поддержали
меня и друзья. Друзья Казбека стали, естественно, и моими
друзьями. Кроме Лерона, он считался почти братом, были
сослуживцы Казбека — Марина Шмайна, первая помошнииа
Казбека и ее муж Аима, главный механик какого-то крупного
завода. Был еше чудный парень Саша Шангелия, заведующий
камнерезной мастерской, нежной души и невероятной
доброты человек. О нем пишу с болью, ибо он ушел из жизни
вот уже несколько лет назад.
Мы дружили много лет, и взаимная любовь
продолжается несмотря на то, что Дима и Марина живут в Израиле.
Я знал, что евреи Шмайны, башкир Лерон, грузин Саша Шанге-
240

лия всегда придут на помошь даже в ушерб себе, и также
поступлю я. В нашем доме, в нашей семье любить или не
любить по признаку национальному считалось неприличным.
Замечательно праздновали масленицу. Нас пригласили
в актерскую семью, известную своим хлебосольством. Я
впервые был на настоящей масленице со всевозможными
блинами и разнообразнейшей закуской. Только то, что помню
хорошо — блины с икрой красной, икрой черной, с семгой и
лососем, визигой, белым балыком севрюги, с селедкой и
анчоусами, с медом, маслом и сметаной. Под все это великолепие
отлично шла холодная водка. Я никогда не думал, что
возможно съесть столько блинов и выпить столько водки. Знали
толк в еде и питье купчишки.
Я все время был чем-то занят и делал это сознательно.
Еше продолжалась работа в съемочной группе, а я уже каждый
день после работы занимался, готовясь к экзаменам. Все, что
могло отвлечь меня от мыслей о Лене, мне подходило. Даже
когда мне не хотелось идти в компанию друзей, я шел и целый
вечер делал то же, что и они, — пил, ел, говорил о чем угодно,
и только перед сном не мог о Лене не думать, и это было
мучительно. Одно событие хорошо встряхнуло и отвлекло
меня. Однажды, было это уже в мае, я как всегда сидел у
стеклянной двери на балкон и занимался.
Мама позвала меня из кухни пить чай. Вдруг зашел сын
наших соседей по квартире и сообщил, что из-под двери
нашей комнаты идет дым. Я бросился туда. Навстречу мне
рванулся такой горячий воздух, что я невольно отшатнулся.
Возле двери на балкон костром пылало плетеное кресло,
на котором висели мои веши — свитер, брюки, еше что-то. С
треском лопались от жара стекла балконной двери, с потолка
падала штукатурка. Еше несколько секунд, и пламя
перекинулось бы на книжный шкаф и тахту. Я мгновенно почувствовал,
как от жара моя прическа превратилась в некое подобие
каракуля. Я тогда понял, что самое страшное на пожаре — это
пылающий воздух, жар, от которого все становится
горючим — одежда, тело, камни, штукатурка.
Я бросился в ванную. Там стояли два ведра воды, и ванна
была наполовину заполнена. С водой были часто перебои, и
мама запасалась заранее. Я вылил два ведра на пылающее
241

кресло и вдруг вспомнил, что плитка не выключена, Дым
смешался с паром, мама кричала, чтобы я немедленно уходил
из комнаты, но уже ничего не было видно, лишь стеклянная
дверь на балкон тускло светилась.
Ошупью я нашел шнур и вырвал из штепселя вилку.
Затем, стараясь не дышать раскаленным воздухом, я бросился
к балконной двери, но с внутренней стороны двери не было
ручки. Не раздумывая, я ударом ноги вышиб стекла и
распахнул балкон. Кресло, которое вновь занялось пламенем,
я вышвырнул со второго этажа, а сам выскочил на балкон.
Судорожно глотнув воздух, я увидел, что внизу уже собралась
толпа зевак. Я вновь бросился в ванную за водой. Через две
минуты все было кончено.
Я сидел на тахте и пытался понять — что произошло?
Видимо, уходя, я запахнул занавес на кресло, он упал на
плитку и мгновенно загорелся. Когда я влетел в комнату
впервые, в голове было только одно — я сожгу дом, и все
жильцы останутся без крова. Дальше я уже не раздумывал, и
все делал автоматически.
Через три минуты приехали пожарные. Тушить уже было
нечего, и один из них стал составлять акт. Кто поджег? Кто
потушил? Очевидно, он задал бы мне еше много вопросов, но
тут вошел главный и, взглянув на меня, закричал:
— Тимур Александрович, вы не обгорели? Ну, немного,
слава Богу, цел.
Оказалось, что это мой хороший знакомый, я не раз
приглашал его на сьемки с пожарными машинами
имитировать дождь.
— Никаких актов, — строго сказал он, и пожарные
отбыли.
Я здорово опалил волосы, брови, на руках были волдыри,
в остальном все было нормально. Мама плакала от счастья,
что сыночек не сгорел.
242

Случилось чудо — я стал студентом режиссерского
факультета ВГИКА— Всесоюзного государственного института
кинематографии.
Поступить во ВГИК значило оказаться в в элите
общества, а уж режиссерский факультет — самые его сливки, так
считали все. Он отличался от других престижных вузов,
например МГИМО — института международных отношений,
про который все знали, что у каждого большого дипломата
есть свои дети и внуки со стерильной большевистской
биографией и потому, хотя поступать туда никому не
возбранялось, за всю историю советской власти случайный
мальчишка или девчонка в МГИМО не поступали. То есть в нем
училась элита номенклатурная, а во ВГИКе—элита талантов.
Была в этом некая тонкая штука. Талант мог быть у любого
человека, и у сына кондитера, и у дочери портного, а не только
у великих режиссеров и писателей, даже лоскутная
советская демократия могла пропустить в художественную элиту
абитуриента без роду, без племени, но никогда этого не могло
произойти в МГИМО, ибо там даже домашняя собачка,
любимица семьи, должна была иметь безукоризненную
большевистскую родословную. А при всех фильтрах большинство
поступивших во ВГИК не имели прямых связей с великими
кинодеятелями.
В тот год на режиссерский факультет набирали только
на два отделения: документальное и научно-популярное.
Игрового не было, поскольку не было мастера. У Герасимова
уже был курс, был он и у Михаила Ильича Ромма, остальные
мастера доводили свои курсы до диплома и не планировали
набирать новые. Все, кто собирался поступать на игровое
кино, тут же перешли на научно-популярное отделение —
программа обучения на нем почти не отличалась от игрового.
243

Было подано около тысячи двухсот заявлений на семь
мест. Курс должен был состоять из шестнадиати-семнадцати
человек: кроме семи мест, за которые должны были бороться
простые смертные, еше 10 мест без конкурса заполнялись
иностранцами и абитуриентами с направлением из республик.
Еше до начала экзаменов все абитуриенты приходили в
институт, словно на работу. Собирались группами. Были свои
лидеры, ребята, которые делали вторую-третью попытку
поступать, вновь хотели испытать судьбу, то ли из упрямства,
то ли, действительно, из любви к кино, а кто-то и просто из
любопытства — а вдруг. «Ветераны» могли ответить на любой
самый коварный вопрос, единственное, чего они не могли —
поступить во ВГИК. Именно их окружала толпа абитуриентов,
жадно слушавших бывалых людей. Мы вместе с Олегом, моим
другом и сослуживцем по последней картине, переходили от
одной группы к другой, слушая разговоры и все более приходя
в уныние. В тот год в основном принимали людей взрослых.
Как правило, окончивших институт, а не из среды
десятиклассников, людей, уже проработавших по нескольку лет на самых
различных производствах. Много было таких, как я,
прошедших институт и работающих в кино,
Еше задолго до экзаменов Юлий Карасик и Анатолий
Гребнев вызвались мне помочь, поговорить во ВГИКе с
педагогами, но к счастью, я резко воспротивился тому, понимая,
что любое вмешательство может только осложнить
поступление. Чем ближе было начало экзаменов, тем больше
нарастало напряжение. Все допущенные к экзаменам (допускали
после тщательного изучения творческих работ, сценариев,
рассказов и т.д.) бегали по музеям и библиотекам, и опять-
таки, возвращались в коридоры ВГИКа.
Первым экзаменом было собеседование. Волнения были
до обмороков, бывалые ребята говорили, что часто первое
собеседование решает все.
Я шел в группе примерно сорока человек. Волновался
страшно, но отвечал на вопросы коротко и спокойно, уже
знал, что когда много говоришь, обязательно ляпнешь какую-
то глупость. У меня был написан отрывок сценария по очень
известной повести Даниила Гранина «Иду на грозу». Отрывок
я раскадровал, сделав к каждому кадру рисунок.
244

— Это ваши рисунки?.— спросил меня один из
экзаменаторов, в будущем наш педагог по режиссуре Семен Райт-
бурт.
— Разумеется, я не стал бы представлять чужие
рисунки, — сдержанно обиделся я.
— Я говорю об этом потому, что рисунки очень
профессиональные, — мягко сказал Райтбурт.
— Мне приходилось зарабатывать в издательстве,
делая иллюстрации, — смиренно пояснил я.
— Тогда понятно, — улыбнулся Райтбурт и остальные
экзаменаторы.
— Ну хорошо, прочитайте отрывок, — предложил кто-то.
Я прочел отрывок из «Княжны Мери» Лермонтова.
Прочел более или менее прилично.
— А могли бы вы нам показать актерский этюд? —
поинтересовался один из членов комиссии.
— Вы знаете, если у вас сложилось не очень плохое обо
мне впечатление, то уверяю вас, я полностью его разрушу,
пытаясь лицедействовать.
Кто-то засмеялся, кто-то улыбнулся. Они посовещались.
— Ну, что же, спасибо. Вы свободны, — объявил
председатель.
Я вышел в коридор. Там на меня все набросились.
— Что спрашивали?.
Я отделался какими-то фразами, и мы с Олегом отошли
покурить. Рассказывая все Олегу (он уже побывал там до
меня), я переходил от слабой надежды к полному отчаянию.
Наконец, вышла секретарша, у нее было всего пять листков.
Она четко прочитала четыре фамилии: ни меня, ни Олега
там не было, я пошел по коридору, понимая, что все кончено.
Вдруг услышал звонкий голос секретарши:
—Золоев куда вы, возьмите ваш листок.
— Ну, а вот теперь, — забирая листок, сказал я себе.—
Всем назло поступлю.
Грустно было расставаться с Олегом. Мы жили вместе
с ним на квартире замечательной дамы на улице Кирова.
Выпили по рюмке, и я проводил его в Свердловск.
— Ты непременно поступишь, вот увидишь, — сказал
он мне на прошание.
245

Увиделись мы р Олегом через много лет, у меня лома, в
Киеве. Он приехал с какой-то экскурсией, но жил у меня.
— Я всегда знал, что ты станешь режиссером, — сказал
он мне.
Тем временем экзамены шли своим чередом. Все
специальные работы я написал неплохо, но вдруг неожиданно
споткнулся на ... истории. Экзамен принимал довольно
симпатичный завкафедрой истории и молодая женщина,
кандидат исторических наук из МГУ. Я нормально ответил на
билет и еше на несколько вопросов. К моему удивлению
повторилась ситуация, как на госэкзамене в институте — мы
вдруг заспорили о роли Сталина в Великой Отечественной
войне, конкретно, о приказе «Ни шагу назад». Слушая мои
аргументы, завкафедрой встал и вышел, а вскоре вернулся
сияюший. А в это время мы уже спорили о взглядах
Ключевского на некоторые аспекты русской истории.
— Что же вы не сказали, что закончили Исторический
факультет, — улыбаясь упрекнул он меня, и, взяв
экзаменационный листок, посмотрел на представительницу МГУ.
— Конечно пятерка, — ответила она на его взгляд.—
Очень интересно было поспорить с вами, коллега.
— Мне это доставило огромное удовольствие, — с
искренним чувством облегчения ответил я.
Оказалось, что преподавателям общеобразовательных
предметов давались указания, кого щадить, а кого и
откровенно валить, все зависело от того, хотел ли мастер,
набиравший курс, взять этого абитуриента.
Но сказалось мое обычное невезение, перепутали
птички-галочки. Вместо «пропустить» на кафедре истории
значилось «завалить». Счастье, что завкафедрой не поленился
сходить в деканат режиссерского факультета и все выяснить.
Наступил день зачисления. Пожалуй, это был самый
страшный момент. Сидела огромная комиссия.
— Садитесь.
Я сел. На несколько мгновений мой взгляд задержался
на лице декана режиссерского факультета Тавризяна. Он едва
заметно мне улыбнулся. Я понял, что все в порядке. Армяне
славные люди, подумал я.
246

Было задано несколько вопросов, чисто формальных,
но все это напоминало сборише болельщиков футбола,
смотрящих матч и знаюших результат.
— Поздравляем вас, — Грошев заглянул в бумажку, —
Золоев, с поступлением в наш институт. Надеемся, вы
успешно будете учиться.
Сколько груза выдерживает сердце. И вдруг этот груз
свалился. И стало легко, легко. Еше долго мы, поступившие,
чувствовали себя героями, людьми исключительными и
невероятно талантливыми. Как ни странно, я, уже прошедший
суровую школу жизни, легко поддался обшему настроению.
И трудно было не поддаться.
— Как, поступил? Во ВГИК? С ума сойти! — Так меня
все встречали на Свердловской студии.
Встретил директор киностудии. Спросил:
— Поступил?
— Поступил, — пытаясь сдержать ликование, ответил я.
— Ну и дурак! — коротко прокомментировал Пясто-
лов. — А я тебе собирался картину дать как режиссеру.
Помолчал и добавил: — А в общем, молодей, учись и
возвращайся на студию.
* * *
Вскоре начались занятия в институте, и мой телячий
восторг понемногу стал проходить. Я, уже глядя на все иными
глазами, начинал понимать, что попали-то в институт далеко
не самые талантливые и умные, а так называемые
«позвоночные», и не только из тех ребят, кто пришел от республик
и иностранцы, но и из нашей семерки, уже разросшейся до
десятки. Однако вскоре совместная учеба и жизнь нас
объединила, и мы стали курсом. Параллельный с нами курс
документалистов, учившихся у Романа Кармена, был несколько ярче,
и впоследствии, как оказалось, они работали в кино успешнее.
Наш курс вели два мастера, фамилий я их называть не хочу,
о мертвых либо ... и так далее.
Где-то в середине второго курса, я весьма неосторожно
высказался о них, в том смысле, что вряд ли они смогут чему-
247

то нас научить. Глупый мальчишеский поступок. Естественно,
в нашей вроде бы достаточно тесной среде были парнишки
из КГБ, и я даже знал, кто именно. Так в лице одного из наших
мастеров, я приобрел злобного врага. Второй, слава Богу,
был более либеральным, и относился ко мне, как и ко всем —
снисходительно и покровительственно. Но были, к счастью,
и другие замечательные мастера, на лекции которых мы
бегали и слушали их затаив дыхание.
Еще жив был Кулешов, великий Кулешов, он шел по
коридору, рассеяно отвечая на приветствия, и рядом с ним
семенила Хохлова с неправдоподобно огромной булавкой на
груди. Оба одетые, как одевались когда-то, во времена немого
кино. И притом, что все это было совершенно невообразимо
и несообразно моде, не только не вызывало у нас насмешку,
наоборот, огромное уважение и почтительную любовь к ним.
Блестящими были лекции Сергея Аполлинариевича
Герасимова. Я два часа слушал его, открыв рот, но если потом
пытался вспомнить, о чем он говорил, то как ни старался,
вспомнить не мог, в чем мне признавались и мои коллеги, но
было в Герасимове сумасшедшее обаяние блестящего ума и
порой злого остроумия.
Обаятельно и тонко излагал свои мысли Михаил Ильич
Ромм. Его лекции были глубокими, хорошо выстроенными,
порой парадоксальными, но очень изящными и вместе с тем
простыми. Позднее в тексте его фильма «Обыкновенный
фашизм», я вдруг улавливал эти его интонации.
У нас замечательно вел актерское мастерство артист
МХАТа Кудрявцев. Актерское мастерство было основным
предметом по специальности на курсе. С первого курса мы
стали репетировать пьесу Горького «На дне». При
распределении ролей, учитывая мои «замечательные» актерские
способности, мне дали роль Татарина, я на всю жизнь запомнил
его единственную реплику:
— Еше раз играю, — и больше не играю.
Вот с этой вот репликой я занимался актерским
мастерством весь первый курс. Да и все, пожалуй, у нас были
актерами кое-какими. А вот Наташа Эсадзе была замечательной
актрисой. Когда она выходила на сцену — мы замирали.
Однако по окончании ВГИКа она стала ассистентом режис-
248

сера на «Мосфильме». А жаль; могла бы многого достичь,
став актрисой.
Видимо, мы были толпой довольно серой, потому как
Кудрявцев бился, бился с нами, время от времени впадая в
минор. Приходя на занятия утром, он долго смотрел на нас и
тихим голосом начинал рассказывать о двухлетнем внуке.
— Что бы он ни делал и ни говорил, я всегда поражаюсь
его абсолютной искренности, — тихим голосом начинал
Кудрявцев. — А когда я прихожу сюда и начинаю с вами
работать, все ложь, ложь, ложь, — голос его поднимался и грозно
вибрировал.
Но мы очень многому у него научились. Говоря о
творческих вузах, я всегда в сомнениях, что это такое? Скажем,
Литературный институт. Может ли он научить писать романы,
рассказы, эссе или сказки, стихи и сонеты? Человек в жизни
ничего не писал, а окончив институт, вдруг станет писать
книгу за книгой? Да, есть, теоретические основы
стихосложения и формы прозы, но выучив все это наизусть, станешь ли
писать, как Эрнест Хемингуэй или Иосиф Бродский?
С режиссурой иначе. Режиссура—творчество, в равной
степени смешанное с ремеслом, которому можно научиться.
Можно обучиться монтажу, блестящий педагог Гордон вложил
в нас очень много, но нельзя обучиться «искусству монтажа».
То есть, монтаж может быть плавным или взрывным, этому
тоже можно научиться, но сделать картину, чтобы смысл ее,
эмоциональный строй, тончайшие нюансы передать с
помощью верно смонтированной ленты. Это невероятно сложно,
и никакие занятия и педагоги ничего тут дать не могут. Иначе
говоря — мы постоянно убеждались, что наша профессия,
состоит из ремесленной части, доступной многим, и
творческой, которая давалась, увы, только единицам.
Результат? Из двух наших курсов двое выпускников
стали известными режиссерами в самом полном смысле этого
слова и трое успешно работали и работают сегодня. Впрочем,
и об этом я пишу с болью. Двое из этой пятерки уже ушли из
жизни — Семен Аранович и Валерий Чигинский.
Тем не менее, режиссерский факультет ВГИКа давал
глубокие и систематизированные знания в области истории
и,теории кино, достаточно основательные во всех сферах
249

искусства. И уы были благодарны нашим педагогам по всем
предметам без исключения, хотя, конечно, были особенно
яркие личности —они и остались в памяти навсегда.
Любимым педагогом была преподаватель специального
предмета под названием «Техника речи» Агния Васильевна
Наумова, мама уважаемого нами кинорежиссера Володи
Наумова. Она учила нас любить и понимать русскую речь.
Для меня эти занятия были очень важны. Я любил литературу
с юных лет, я понимал и восхишался лучшими ее образцами,
где каждое слово, как драгоценный камень в ожерелье, не
только не пропадает, но своим светом оттеняет прелесть и
чистоту своих соседей. Проза и поэзия великих мастеров
русской литературы виделась нам с новой, совершенно
неожиданной стороны и приносила радость.
Не меньшее впечатление оставил Сималин. На обшем
курсе с документалистами он читал нам западно-европейское
искусство. Он входил в аудиторию и, внимательно посмотрев
на нас, говорил:
— Здравствуйте, товарищи режиссеры.
Этой одной фразой он сразу выделял нас из обшей массы
вгиковцев. Читал он лекции блестяще. Речь его была образцом
русского литературного языка. В лекциях об обших проблемах
искусства он удивительно легко переходил от личности
художника эпохи Возрождения к личности режиссера кино,
объясняя, почему у такого-то режиссера были именно такие
фильмы, а не иные. Он выкуривал за академический час ровно
две сигареты, и четыре окурка, словно ракеты на старте,
стояли на его столе в конце лекции. Он их аккуратно собирал
и уносил с собой. Мы его боготворили и стыдно было быть не
готовым к его вопросам после таких лекций.
Еше более глубокий след оставила педагог по советской
живописи Мария Розанова. Милая, славная молодая жен шина
была старше нас, мы с удовольствием ей оказывали всяческие
знаки внимания, которые она как должное, без кокетства
принимала. Я до сего дня не могу понять, почему таких людей,
как Сималин и особенно Мария Розанова, приглашали во
ВГИК в те годы читать лекции будущей элите советского кино.
Либо по очень большой глупости, либо наоборот из очень
тонкой умной игры. Розанова приходила с альбомами иллюст-
250

раций всех периодов Советской живописи. Лекция проходила
в виде семинаров, на которых сравнивались, тщательно
обсуждались образцы живописи каждого периода. Их
достоинства и недостатки.
Когда мы дошли до периода 1940-45 годов в Германии
и у нас, то испытали первое потрясение.
— Вот образец живописи Германии этого периода, —
говорила Розанова, и показывала нам картину, на которой
был изображен Адольф Гитлер на фоне цветушей Германии.
Взгляд вождя был устремлен в будушее и выражал покой
и уверенность. Через руку был переброшен плаш.
— А вот что в это время рисовали наши художники, —
объясняла Розанова, и мы с чувством изумления разглядывали
точно такую же картину, с теми же деталями, рука, через
которую переброшен плаш. Тот же покой и уверенность в
глазах отца всех народов Сталина. Обе картины, кажется
назывались «Утро нашей Родины» или что-то в этом роде.
— Вот образчик предвоенной скульптуры фашистской
Германии перед началом Второй мировой войны.
Скульптура изображала мускулистого молотобойца,
куюшего из орала меч, называлась она «Перекуем орала на
мечи». У нас—точно такая же фигура молотобойца, куюшего
плуг из меча. «Перекуем мечи на орала», — гласила надпись...
И так еше и еше, картины, в которых со скрупулезной
точностью повторялись сюжеты, композиции, детали.
— Искусство тоталитаризма, какого бы оно не было
происхождения, всегда одинаково в главном — в
фотографической передаче объекта. Цель живописи отражает
достижения эпохи, и чем она это делает точнее, крупнее и ярче,
тем лучше.
Мы были сражены. Нам самим пришлось переоценивать
все то, что мы знали, о чем думали. Одно только удивляет,
как не боялась тогда Розанова рассказывать все это, ведь
наверняка она знала, что кто-то должен стучать на нее.
Но удивительное дело, тогда ничего не произошло. А
вскоре мы еше больше сблизились с Розановой. Меня с моим
однокурсником Валерием Читинским связывала крепкая
дружба. Валера был умным, образованным и весьма
привлекательным молодым человеком. Розанова отличала нас от одно-
251

курсников и однажды пригласила к себе. Вечер потряс нас с
Валеркой своей изысканной простотой.
В огромных комнатах стояли столы и диваны, ходили
какие-то бородатые и безбородые люди, молодые и постарше,
непринужденно обшались друг с другом, в основном, как мы
поняли, это были художники и писатели. На столах была в
изрядных количествах водка и черный хлеб. Может быть, что-
то еше, но точно водка и хлеб были всегда. Маша нас
познакомила со всеми. И скоро мы с Валерой стали приходить,
обшаться, пить водку и закусывать хлебом и замечательно
себя чувствовали.
Лишь много времени спустя, когда в Москве разразился
суд над писателями Даниелем и Синявским, мы узнали, что
она была женой Синявского. К Марии Розановой —
диссидентке, правозашитниие, убежденной антикоммунистке, у нас
сохранились самые нежные чувства.
Увы, были и совершенно иные педагоги. Особенную
антипатию у нас вызывал замдекана режиссерского
факультета с фамилией очень звучной и совершенно итальянской,
и такими же именем и отчеством. Мы ненавидели его потому,
что более подлого и хитрого человека у нас больше в
институте не было. До сих пор, непонятно, почему его относили к
категории учителей, он ничего не преподавал, а должен был
выслеживать нарушителей дисциплины и сдавать их. Так он
выследил и добился исключения из института нашего
приятеля, мальчика из Киева, студента художественного
факультета, за то что тот... курил в неположенном месте. Можете
себе представить, с таким трудом сдав все экзамены, парень
попал во ВГИК и был изгнан за курение. Никакие наши усилия
не помогли, он добился своего, парня исключили. Мы
ненавидели его всей душой, педагоги ненавидели и презирали его
тоже, видно на его счету была не одна подлость.
Однажды, когда во ВГИК приехал замечательный
итальянский режиссер Витторио де Сика, с ним была (к полному
нашему восторгу) организована встреча, на которой мы могли
задавать ему любые вопросы. Он держался совершенно
великолепно, всячески давая понять, что мы для него коллеги, а
не студенты. Его переводчица читала наши записки, а потом
переводила мэтру, и он отвечал. Уже в конце вечера пере-
252

-- волчица берет одну из записок и ясным голосом громко
читает:
— Дорогие итальянские коллеги, уезжая на родину не
могли бы вы с собой захватить вашего земляка, — лалее
следовала фамилия, имя и отчество нашего замдекана.
Переводчица была в недоумении, де Сика пытался у нее
выяснить, о чем речь, и в этот момент наш огромный актовый
зал разразился хохотом, причем первыми засмеялись
педагоги, а затем весь зал. Де Сика и переводчица, не понимая в
чем дело, наблюдали за актовым залом, и постепенно им
передавалось веселье публики. Багровый замдекана почти
бегом, под свист и улюлюканье студентов выскочил из зала.
Вскоре он куда-то исчез.
* * *
Жиля в общежитии. Порядки в деканате у Тавризяна
(нашего декана) были довольно демократические. Нам, троим
свердловчанам, — Юре Сальникову, Володе Коновалову и
мне, разрешили поселиться в одной комнате, правда
предупредили, что очевидно, кого-то подселят, может, даже
иностранца, чтобы обучался русскому языку. Мы очень быстро
подружились.
Юра Сальников был добрым, бесконфликтным парнем.
Володя был достаточно самолюбив и дерзок, но учитывая,
что нас гораздо большее объединяло, нежели разъединяло,
мы вскоре составили дружный коллектив, который в
общежитии прозвали «коммунисты с Урала».
Наверное всем неуральцам Урал представлялся неким
бастионом большевизма. Мы не обижались! Но совершенно
неожиданно к нам после короткой беседы в деканате вселили
человека лет 30-ти, с явно выраженной мексиканской
внешностью, сообшив, что он будет год учиться языку, а затем
выберет себе курс. Видимо, особой способностью к языкам
он не отличался, ибо как выяснилось позднее, он уже год
учился языку в МГУ.
Комната, в которой мы жили, как и все комнаты была
около 18-20 метров. Против входной двери было большое
окно, а прямо напротив входной двери стоял большой
платяной шкаф, он создавал иллюзию маленькой прихожей,
253

потому что открывался в сторону двери. А в сторону комнаты,
на шкафу, на его заднюю стенку была набита ткань, которая
скрывала с одной стороны фанерную стенку, а с другой —
создавала некий уют. Одна кровать стояла прямо под
шкафом, он служил заодно и спинкой дивана, если вам вдруг
вздумалось вообразить, что это не казенная кровать, а домашний
уютный диван. На этой кровати-диване спал Володя. Слева
от окна, стояла моя кровать, прямо под окном — Юрина, а
справа у стенки — нашего нового жильца.
Посреди комнаты стояли стол и четыре стула, у
изголовья каждой кровати тумбочка. Обитатели комнат старалась
сделать свое жилье как можно удобнее и уютнее всеми
возможными недорогими способами: картинками, настольными
лампами, плакатами за неимением ковров на стенках, но
главное — в нашем общежитии царили дух взаимного
уважения и творческая атмосфера. Москвичи нам завидовали, хотя
дома спали и ели несравненно лучше нас, но вот такого духа
братства и единения не может быть нигде, кроме как в
общежитии, где бесконечные беседы, споры, иногда даже ссоры
имели лишь одну почву — творческую позицию каждого из
нас. И это было самым главным в нашей жизни.
Но сначала о неприятном событии, едва не
послужившим причиной моего исключения из ВГИКа. Наш новый жилец
обладал несколькими недостатками, которые совершенно
бесцеремонно не считал нужным скрывать. Во-первых, он курил.
Я тоже курил, но никогда себе этого не позволял в комнате,
зная, что Володя и Юра не курят. Во-вторых, он курил сигары,
да еше огромные и страшно вонючие, но при этом никогда
из комнаты не выходил. Я несколько раз деликатно намекал
ему на то, что курить в комнате не следует. Он всегда кивал,
улыбался и — продолжал курить как ни в чем не бывало. В-
третьих, от него постоянно воняло виски, и всегда в его
тумбочке стояло несколько бутылок, судя по запаху, дешевого
виски. Жаловаться в деканат было унизительно, но меня
ребята выбрали старостой комнаты. Я должен был что-то
предпринимать.
В это время на курсе мы должны были ставить свои
минипьесы или сценарии своими же силами. Вначале
следовало написать литературную основу, в связи с чем, я однажды
254

вернулся домой в середине дня. Обычно же мы все приходили
вечером, потому что после занятий, как правило, были либо
лекции мастеров, либо просмотры, либо встречи. Вернувшись
раньше, я ключ в комендантской не нашел. «Наверно
Альханоут дома», — подумал я. Дверь была заперта, но из-за
двери доносился женский смех. Я постучал, смех прекратился,
но дверь не открывали.
Я постучал громче, прошло еще немного времени и дверь
отворилась: в проеме стоял полупьяный Альханоут, с
неизменной сигарой и стаканом виски, показывая жестами, что у него
дама, и он не может меня впустить. У меня было огромное
желание вышвырнуть его из комнаты вместе с дамой, но я
сдержался и сказал, что к шести часам вечера мы придем, и я
прошу его выпроводить гостью и не курить в комнате.
— Да, да, — широко улыбнулся он и запер дверь.
Мы не знали, кто он был такой. Альханоут нам показывал
вырезки из газет и фотографии, рассказывал, что он
известный американский актер. В деканате сказали, что он учился
в американской актерской школе и приехал продолжить
образование у нас. Вскоре его манера таскать в нашу комнату
днем шлюх стало обычной, курил же он и пил при нас днем и
вечером не переставая. Однажды я вдруг понял, что ему в
высшей степени на нас наплевать, он нас не просто не
уважает, но не считает за людей.
Разумеется, ни я, ни ребята его не боялись, и хотя он
был на полголовы выше меня и тяжелее килограммов на
десять, я бы сделал из него отбивную, так он мне опротивел.
Но мы понимали, что за этим последует бесславное
исключение из ВГИКа, и это еше будет благо, ибо за избиение
иностранца из капстраны наверняка заведут еше и уголовное
дело.
Развязка наступила неожиданно скоро. Как-то я
пришел позже всех, было уже часов девять вечера, я разделся,
снял пальто, прошел в комнату, и машинально положил на
край кровати Альханоута маленький сверток, в нем были
упакованы женские перчатки, купленные в подарок. Открыл
окно, В комнате, как всегда, стоял смрад от его сигар. Ребята,
угрюмо наклонившись над книжками, читали. Он, смотря с
улыбкой мне в глаза, молча пустил струю дыма. Вдруг я по-
255

чувствовал, как где-то внутри знакомо и страшно поднимается
волна ярости, с трудом сдерживаясь, я произнес:
— Выбрось сигару и никогда больше здесь не кури!
Наверное, если бы он вышел из комнаты, ничего бы не
произошло. Ребята уже что-то почувствовали, вскочили из-
за стола. Но тут Альханоут допустил ошибку.
— Убери с моей кровати это, — сказал он, швырнув
мне в лицо сверток с перчатками.
Он стоял лицом ко мне и спиной к задней стенке шкафа.
По моему лииу он понял, что я его ударю. Он побледнел и
попытался отступить, но помешала кровать, я ударил его
прямо в наглую рожу чуть снизу. Тело его взлетело в воздух,
и он врезался по пояс в шкаф, я схватил его за ремень, рывком
выдернул из шкафа, наверное, вторым ударом я сломал бы
ему челюсть, черт, не зря же я занимался боксом. Но тут на
меня навалились Юра и Володя, совершенно белый Альханоут,
в ужасе глядя на меня, закрыл лицо, ободранное о фанеру
шкафа, теряя сознание.
— Я убью тебя, мексиканская обезьяна, если еше раз
увижу, ты слышишь меня! Немедленно исчезни! —
неестественно тихо сказал я.
Вдруг волна спала, и я увидел Марию Васильевну,
комендантшу, которая обнимала меня и говорила:
— Тимурчик, милый, успокойся. Тебя ведь могут из-за
этого гада из института выгнать. Плюнь ты на него.
Рядом стояли бледные ребята — Володя и еше кто-то из
ребят. Альханоут исчез, попросив собрать и вынести его веши.
Три дня я ждал, что меня вызовут и сообщат об
исключении. Но прошли три дня, неделя, еше одна, и ничего не
случилось. Никто из участников этой истории не проронил
ни слова. Куда исчез Альханоут, не знаю, но видимо он твердо
мне поверил, когда я пообешал его убить, и исчез навсегда
из ВГИКа и из нашей жизни.
Я думал потом, как бы он себя вел, если бы жил в одной
комнате с тремя американцами? Подозреваю, как холуй, а с
нами можно было себе все позволить. Впрочем, уверен, меня
он хорошо запомнил и предпочел скорее убраться. Как можно
дальше от ВГИКа, а может, и вовсе из страны.
Вскоре к нашей великой радости к нам подселили оча-
256

ровательного мальчишку из Киева, Леню Осыку. Уже через
неделю он расположил нас к себе покладистым и славным
характером, ярким южным остроумием и безусловной
талантливостью. 1 еперь фраза «Коммунисты с Урала» звучала с
оттенком большего уважения.
Мы вели довольно голодное существование и не только
потому, что мало получали денег. К 26 рублям стипендии Леня
получал 10 рублей из дома, Юра и Володя по 20, а мне Казбек
неизменно присылал 30. Это действительно были небольшие
деньги, но тратились они совершенно бездарно, и больше
половины их уходило попросту на пьянки. Это было не очень
хорошо и по-другой причине: Юра не любил и не хотел пить,
но неизменно настаивал на своем участии в оплате выпивки
и закуски.
Я предложил из стипендии каждому откладывать в
общую кассу по 12 рублей. Эти 48 рублей тратились на завтрак
и ужин, а уже обедом каждый распоряжался по-своему. Это
может показаться смешным, но я до сих пор уверен, это нас
спасло от язв и недоеданий. Каждую неделю назначался
дежурный, который должен был обеспечивать завтрак и ужин
каждый день, невзирая на просмотры, свидания, погоду и так
далее.
Леня отделывался дежурным чаем и бутербродами с
маслом. Юра исхитрялся даже приготовить яичницу. Володя тоже
что-то пытался придумать, но все ждали когда наступит мое
дежурство. Я покупал килограмм макарон, четыре плавленых
сырка, 100 г сливочного масла и делал целую кастрюлю
варенных макарон, называя их «спагетти». Это итальянское
блюдо всем очень нравилось, и главное, наевшись до отвала,
мы обнаруживали еще солидную порцию в остатке. Обычно
ее доедал кто-либо из наших друзей — заходил голодный
Чигинский, или Коля Губенко после репетиции в цирке, либо
еше кто-то. Но вот что удивительно, за два с половиной года
нашей совместной жизни никто и никогда, даже на время,
даже на несколько минут, не взял из заветной тумбочки ни
одной копейки. Все знали, что этих денег касаться нельзя.
Именно Лене Осыке я обязан был вторым прозвищем,
которым он меня назвал. Как-то в разговоре о наших общих
делах, обратившись ко мне, Леня спросил: «Лед, а как ты
257

считаешь?»
Сначала все засмеялись, но уже на второй день все в
комнате меня называли Делом, а потом наша компания иначе
ко мне и не обращались.
Когда кто-нибудь из девочек удивленно спрашивал:
— Почему вы его называете дедом, он ведь ненамного
старше вас?
— Потому, что он Дед... Дед и все,—туман но объясняли
ребята.
Но поскольку «Дед» произносилось с явным уважением,
все очень быстро к этому привыкли, и сегодня, через столько
лет мои вгиковские друзья Боря Савченко и Витя Шкурин так
меня и называют — Дедом.
* * *
У нас была довольно обширная компания, но вскоре она
окончательно сложилась.
В нее входили: мой друг и однокурсник Валерий Чигин-
ский, Борис Савченко, Леня Осыка, немей Зигрфрид Кюн,
Коля Губенко, албанец Фагу Митхад, вьетнамец Чен Даг и
совершенно очаровательный исландец Магнус Ионссон.
Обычно на Рождество иностранцы уходили в свои
посольства и возвращались с подарками. Это были потрясающие
пиршества: албанский шоколадный коньяк соседствовал с
немецкой довольно крепкой водкой, с вьетнамской хилой
водкой, которая и по градусам и по запаху проходила только как
экзотика, с исландской водкой «Черная смерть», с черепом
и костями, как на особо опасных электрических агрегатах и
крепостью 18 градусов. С нашей стороны была родненькая
«Московская», непременно «Лабардане» —так мы называли
треску горячего копчения — была она бесподобного вкуса и
невероятной дешевизны. Впрочем;-по части еды из посольств
нам перепадало столько вкусной еды, что питались мы всем
этим несколько дней.
Жизнь в общежитии была примечательна
остроумнейшими шутками и шалостями, но непременное выдумкой. На
пятом этаже жила элита — только режиссеры и актрисы, все
остальные размешались на других этажах. Длинный, на все
здание, довольно широкий коридор в двух местах имел арки,
I
258

и за которым размешались по небольшому холлу. По обе
стороны коридора жилые комнаты. Ночь, два часа, начало
третьего... Полную тишину нарушает появившаяся в коние
коридора фигура загулявшего где-то студента. Он тихо
крадется по коридору, стараясь не топать и не шаркать ногами.
Подходит к арке, и вдруг останавливается. Что-то
послышалось? В полной тишине раздается тяжелый вздох. Как из
могилы. Фигура останавливается, в и ужасе оборачивается.
Никого нет. Показалось? Только студент собирается двигаться
дальше — слышится бестелесный шелест.
— Закурить есть?
Он вновь резко поворачивается, и видя, что никого нет
в ужасе бросается вперед и врывается в свою комнату.
Девчонки в таких случаях лсразу после вздоха бросались в
бега и, подняв визг, неслись в свою комнату. Но бывало и
так, что либо очень смелый, либо очень пьяный и
любознательный клиент решал выяснить происхождение таинственных
звуков и, оглядевшись вокруг, догадывался поднять взгляд к
потолку. Сверху на него безмятежно глядели две
атлетические фигуры, непринужденно упираясь руками и ногами в
две противоположные стены. Лишь несколько человек были
способны взобраться по арке, упираясь ногами и руками в
стены, и устроившись под потолком, мистифицировать
полуночников.
* * *
Летом после первого курса я уехал в Свердловск, но
совсем ненадолго. Вскоре я вернулся в Москву, меня ждала
работа на телевидении.
Я как автор писал передачи для детей и юношества.
Главной фигурой тогда на телевидении был редактор. Однако
функции его были гораздо шире, чем у обычного редактора
издательства или киностудии. Он осуществлял фун кии и и
редакторские, и цензорские, и режиссерские и, как принято
говорить сегодня, продюсерские, то есть руководство всем
процессом подготовки передачи. Раз в месяц я получал от
700 до 1000 рублей, то есть три-четыре стипендии. Я мог
себе позволить вполне прилично одеваться и подкармливать
своих ребят в общежитии.
Среди самых ярких событий второго года учебы были
259

первые серьезные актерские работы. Мы писали отрывки в
виде небольшого, но законченного сюжета, который
разыгрывали с помошью однокурсников — режиссеров в качестве
актеров. Решалась двойная задача: как автор и режиссер я
работал с актером и в свою очерель, как актер, участвовал в
работе над отрывком, совершенствовал актерские качества.
Нутром я чувствовал, что мой мастер наблюдает за
мной, выжидая, когда же я ошибусь и он сможет меня убрать
с курса, и соответственно из института. Его
недоброжелательность была настолько явной, что я все время чувствовал
опасность, исходящую от него.
К счастью, моя работа понравилась и я получил
передышку до следующей работы на III курсе. Никакого события
в институтской жизни наши работы не представляли, но зато
актерские работы наших однокурсников были
замечательными и оставили глубокий след в наших душах.
Начнем с того, что немец Зигфрид Кюн, режиссер
курсом старше нас, поставил пьесу Брехта «Карьера Артура Уи».
Кюн был нашим приятелем, но особенно он дружил с Валерой
Чигинским. Несколько лет отец Чигинского был директором
киностудии ДЕФА, и по уже известной системе у каждого
кинодеятеля есть свои дети, внуки. Сын режиссера и
директора студии Чигинского поступил учиться во ВГИК. Так
вот, Валера и Кюн были очень близки, и мы все время ходили
к Зигфриду на репетиции. Главную роль, а известно, что
прообразом Артура Уи был Гитлер — играл Коля Губенко.
Он был хорошим актером, но не это главное, он был предан
своему актерскому делу до самозабвения. Так, понимая, что
эта роль требует от него особой пластики и выразительности,
он на протяжении нескольких месяцев бегал рано утром в
цирк и до занятий во ВГИКе занимался акробатикой, танцем,
движением, то же самое и вечерами после занятий. Мы
поражались его выносливости и упорству.
Наступил день спектакля. Кроме наших, пришло много
людей из театрального мира Москвы — актеров, режиссеров,
наших коллег-студентов Щукинского и прочих театральных
училиш. Спектакль был сыгран блестяще. Зигфрид оказался
изобретательным и тонким режиссером, но подлинным стерж-
260

нем, сердцем и душой спектакля был Коля. Он великолепно
двигался по сиене, все время меняя ритм от вкрадчивых, почти
нежных движений до резких солдафонских, грубых эскапад,
ни на секунду не теряя внутренне напряженный, словно
тетива лука, нерв роли. Он в совершенстве владел голосом,
выражая им все оттенки и полутона чувств, владеющих его
персонажем. Эта была замечательная, а главное абсолютно
зрелая работа молодого мастера.
На последующие спектакли попасть было невозможно,
еше днем мы должны были приводить наших друзей в
институт, а затем, с немыслимыми сложностями, на спектакль.
Институт осаждали, но всех желающих вместить было
невозможно. Мы гордились Колей и Зигфридом и радовались
их успеху. Несколько позже, когда улеглись немного страсти
по Артуру У и, актеры показали еще ряд этюдов и мы увидели
целый каскад остроумных, ярких и очень профессиональных
работ. Дело в том, что актеры, решив ничего не выдумывать,
поставили несколько басен Крылова, блестяще разыграв их,
но остроумие постановщиков и актеров заключалось в том,
что все персонажи этих басен в исполнении актеров
копировали наших педагогов. Причем копировали так верно, что
больше всех смеялись сами педагоги, мгновенно узнавая себя,
и зал то и дело взрывался аплодисментами и гомерическим
хохотом при появлении каждого нового персонажа.
Чувство гордости за своих друзей, признательность за
их талант, остались на всю жизнь. Прошло почти сорок лет с
тех пор, как мы учились во ВГИКе и стоит встретиться с кем-
нибудь, кто близок был в институте, все оживает и прежнее
чувство охватывает вновь. И это не просто несколько
совместно прожитых лет, а прожитых в любви к искусству, в
искренней вере, что самое главное в жизни каждого из нас —
это искра Божья, вложенная в нас, и мы обязаны это оправдать
всей свой жизнью и создать в кино что-то свое, внести свой,
пусть небольшой, вклад в сокровищницу нашего бога — в
кинематограф.
* * *
261

На третьем курсе, ближе к его окончанию, наши
дружеские связи с однокурсниками и просто милыми сердцу
людьми окончательно определились. Друзья в очень большой
мере влияли на формирование нашего мировоззрения,
взаимно обогашали нас, давали выход потребности в дружбе и
любви.
Пожалуй, больше остальных мы дружили с Валерой
Чигинским. Вначале, мне не очень импонировала дружба с
ним, главным образом, от того, что мне не нравились его
друзья. Это были типичные представители золотой молодежи
Москвы. Один был сыном очень известного, но
засекреченного чиновника атомного ведомства, а второй — сын
знаменитого тенора большого театра.
Обычно мы ехали в дом атомного босса. Эта была
огромная, даже по московским меркам, многокомнатная
квартира, с просторной гостиной, обставленной дорогой мебелью.
Поразило меня обилие огромных ваз, скульптур и безделушек
из серебра самых различных размеров, от очень мелких до
гигантских. Быстро о чем-то переговорив, они брали в
библиотеке несколько роскошных книг и относили их в
букинистический магазин напротив, а затем через гастроном
возвращались домой. Вначале не вникая, что именно они относили
в букинистический магазин, я не обращал на это внимания.
Пить они совершенно не умели, и зачастую, как
рассказывал мне потом Чигинский, попадали по пьяному делу в
милицию. Там сынишка атомного босса исхитрялся позвонить
по телефону и очень скоро приезжал офицер с двумя
автоматчиками и забирал мальчонку. Дома его ждала выволочка, но
потом все повторялось. Несколько раз приняв участие в
подобных мероприятиях, я к ужасу своему узнал, что в
букинистический магазин уплывали драгоценные издания
русской и зарубежной классики.
И когда меня в очередной раз Валера пригласил к своим
друзьям, я высказал ему все, что думал о нем и его друзьях,
так мы перестали общаться. Прошло время и однажды
Чигинский подошел ко мне и признался, что его тоже коробили
манеры его друзей, но их связывала давняя дружба, которую
он не мог так сразу прервать, сказал, что признателен мне за
262

ТО/ что я откровенно и решительно отказался от подобной
дружбы, которая, теперь он это понимает, была для меня
тягостна. После этого мы по-настояшему подружились и уже
больше никогда не расставались. Бурные периоды нашей
жизни, когда мы влюблялись, сходили с ума, пили с горя или
с радости, словом, жили полной жизнью. Вскоре в жизни
Чигинского появилась рыжая замечательная девочка Галя,
которая и стала впоследствии его женой. Навсегда.
# * *
Наша комната, как обычно, жила своей жизнью. Нас
связывали обшие интересы и нам было славно вместе.
Практически, за все годы обучения во ВГИКе мы никогда не только
не поссорились, но даже не повздорили. С курса Володи и
Юры у был нас близкий приятель — Альгис Кришунас из
Литвы. Очаровательный, умный и образованный Альгис был
толстеньким, большим и добродушный человеком. Его все
время тянуло к нам. Однажды, съездив в Вильнюс, он привез
огромную коробку с изумительными крошечными пирожными
и кофе — настоящий, молотый кофе. И вот наша комната:
мы вчетвером и пятый Альгис сидим и чинно пьем кофе с
пирожными.
Все, кто заглядывал в комнату, были в полном
недоумении: коммунисты с Урала — неслыханное дело, не только
не пьют водку, но что уже совершенно ни в какие ворота не
лезет — пьют кофе с пирожными и ведут тихую трезвую
беседу. А между тем приближалось время закрытия нашего
гастронома, и Леня Осыка все больше и больше нервничал, и
наконец, не выдержав, закричал:
— Дед, через 15 минут гастроном закроют!
Как самый молодой, за водкой и закуской всегда бегал
Леня. Тут же, получив деньги, он исчез. Время от времени,
под разными предлогами, в комнату всовывалась морда,
совершенно по-гоголевски изумленно водила очами и, издав
удивленный возглас исчезала. Наконец вернулся Леня.
Маленькие пирожные и кофе уступили место лабардансу и водке.
В разгар пиршества появилась новая голова, и оглядев, стол
разочаровано произнесла:
— Вот ведь любят врать люди — коммунисты кофе
263

пьют да еше с пирожными! Тьфу! Пьют, как все, водку.
Близки мы были и с Вахтангом Микеладзе, сыном
знаменитого грузинского дирижера, уничтоженного верным
«сталинистом» Берия. Меня с Вахтангом это сближало. Мы рано
поняли суть большевизма. Он был мужественным и
безусловно талантливым человеком. Учился Вахтанг на курсе Кар-
мена. Однажды в магазине возле ВГИКа он увидел актрису
Хитяеву, уже снявшуюся в «Тихом Доне» и ставшую весьма
популярной. Она понравилась ему и он ей об этом сообщил.
На что Хитяева высокомерно бросила:
— Я — Хитяева!
— А я — Микеладзе, — не менее высокомерно ответил
Вахтанг.
Так они познакомились.
Очень близок я был с замечательным парнем из Киева
Виктором Шкуриным. Виктор ухитрился до ВГИКа прожить
яркую, настоящую жизнь. Был комендантом острова
Шпицберген, входил в номенклатуру партийных кругов, плюнул
на все и ушел учиться во ВГИК. Заболев, он должен был уйти
в академотпуск, но тогда бы он потерял курс Кармена, либо
за оставшееся очень короткое время обязан был сдать все
дисциплины по кафедре марксизма и английский язык.
Я вызвался Виктору помочь, и к огромному удивлению
деканата и собственного курса он все отлично сдал.
Мы дружим с ним до сих пор, работаем на одной студии.
Он до сих пор уверяет меня и всех остальных, что если бы не
я, ему пришлось бы институт бросить. Думаю, он должен
благодарить только себя, ибо все предметы, по которым я
его готовил, он сдал на отлично, а я гораздо хуже. Витька —
здоровенный двухметровый богатырь, и очень добрый мужик.
Но однажды была забавная история — он разозлился.
А произошло следующее: мы с ним занимались в нашей
комнате вдвоем, а в соседней комнате жили наши коллеги, и
судя по шуму, у нихтам была серьезная пьянка. Мы им
постучали в стенку раз, очень деликатно, потом еще раз и так
несколько раз давая понять, что мы занимаемся. Этого хватало
ровно на две минуты. И вдруг, когда соседняя комната
взорвалась громким смехом, Витька не выдержал и вскочив с
силой ударил в стену кулаком и... кулак ушел в соседнюю
264

комнату проломив стену.
Сразу наступила мертвая тишина.
Что это было — либо богатырская сила Витьки, либо
хлипкая стена к соседям. А может, и то и другое. Но соседей
мы успокоили и обшими усилиями кое-как стену заклеили. А
к Витьке приклеилась моя кличка «хилый ребенок».
Я много раз впоследствии завидовал документалистам.
Да, действительно, Кармен как мастер курса очень редко
давал им уроки режиссуры. Но это был Кармен!
Роман Аазаревич — знаменитый и любимый наш
режиссер, который снимал тогда в самых опасных и рискованных
местах свои фильмы. Это был человек, друживший со всеми
великими и уважаемыми нами людьми, документалист
никогда не отступавший от переднего края.
Мы все преклонялись перед ним, понимали, что Роман
Лазаревич — личность выдающаяся и неповторимая. Для
студентов он был не столько педагогом, сколько идеалом
режиссера и настоящего мужчины. Вся его жизнь — от
фронтового оператора до сегодняшнего гражданина мира с
кинокамерой была протестом против существующей идеологии,
против мерзости застоя, против системы. Он шел наперекор
своей студии, снимавшей десятки лент целующихся
партийных маразматиков, певшей им гимны. Для него — Фидель
Кастро в «Пылающем острове» был не коммунист до мозга
костей, борющийся за большевистские идеи против
американского капитализма, а романтический герой, возглавивший
борьбу героев-бунтарей против насилия и угнетения простых
людей.
Позже, я подружился с Римкой, сыном Кармена, но к
великому моему сожалению с самим Романом Лазаревичем
знаком не был. Однако я благодарен ему невероятно, за
статью обо мне и моих картинах. Она была им написана после
того, как я снял фильм «Николай Амосов».
От Дзиги Вертова до Тимура Золоева — от киноглаза
до «Шахтерского характера» и «Николая Амосова»... так он
отметил путь пройденный отечественным документальным
кино и вместившим огромное количество замечательных лент.
Надо ли говорить, как я был рад и горд.
* * *
265

Между первым и вторым курсом я женился и из разряда
женихов перешел в мужья. У моей жены Наташи была
замечательная семья. Отец, Иван Лукьянович, был известным
ученым-инфекционистом, директором института Академии
наук СССР, а потом Академии наук Украины.
Мать, Елена Валериановна, замечательный врач и
педагог, ассистент кафедры терапии Киевского мединститута, она
работала с прекрасным педагогом, заведующим кафедрой
Исааком Ефремовичем Лихтенштейном, блестящим
терапевтом. Он был не менее замечательным литературоведом,
его исследования по Ивану Тургеневу украшали страницы
центральных журналов и литературных альманахов. Димка,
брат Наташи, учился в школе, дом вела еше очень много лет
Юлия Станиславовна, бабушка Наташи. Она вырастила в свое
время Елену Валериановну и ее брата Яна, затем Наташу и
Диму, и в конце концов, нашего сына Сашу, которому была
уже прабабушкой. На плечах этой худенькой маленькой
старушки держался весь дом несколько десятилетий. Иван
Лукьянович нежно ко мне относился, мы дружили с ним до
последних дней его жизни.
Весной, на третьем курсе, у нас с Наташей родился сын
Саша. Я был в институте. В деканат позвонила комендант
общежития и сообщила о рождении сына. Я помчался на почту
и оттуда позвонил в Киев. Все нормально, все хорошо. Но
раньше чем через три дня Наташу не выпишут, сообщили мне.
В конце дня, когда собрались ребята, я отдал Лене Осыке
свой новенький исландский свитер, подарок Магнуса
Ионссона, он ушел в обмен на ящик водки и огромное
количество еды, которой мы угошали наших друзей. Рождение
сына праздновали с большим размахом с участием, можно
сказать без преувеличения, огромного количества
иностранных гостей: вьетнамцев, немцев, исландцев, албанцев,
индусов и даже корейцев.
Где-то уже заполночь была замечательная сцена, когда
приехав после ночной съемки Коля Губенко, пил за здоровье
моего сына, а актриса, впоследствии очень известная, держа
в одной руке огромный ломоть ветчины, а в другой пироги,
поедая ветчину, плакала от наслаждения. Словом, рождение
266

сына мы отметили замечательно. Утром выяснилось, что кое-
кто даже ухитрился попасть в милицию, но отделался легким
испугом.
Это было наше родное 87-е отделение милиции города
Москвы, оно находилось возле института, и по твердому
нашему убеждению являлось карой Божьей за все наши грехи.
Не проходило вечера, чтобы кто-то из наших студентов,
подвыпив в гостиничном комплексе «Турист», не оказывался
в отделении милиции за различные мелкие провинности, чаше
всего «будучи в нетрезвом состоянии». Попадали и мы пару
раз в «свое» отделение и получали свою порцию тумаков, но
жаловаться на милицию, естественно, не могли и не хотели,
и такое положение очевидно устраивало и отделение милиции
и вгиковиев.
* * *
Вот такое было у нас, вполне в духе времени, «мирное
сосуществование», пока несколько милиционеров, очевидно,
новых не перешли дозволенные границы.
А случилось следующее. У нас учился замечательный
парень из Исландии — Магнус Ионссон. Мы втроем были
очень близки, Магнус, Валера Читинский и я. У Магнуса в
Москве был друг и соотечественник, тоже студент Рейнар. В
отличие от стройного красивого брюнета Магнуса, Рейнар
был полной ему противоположностью. Крупный атлетически
сложенный Рейнар, благодаря своей круглой светлой
голове и курносому носу являл тип русского богатыря. Да и учился
он в Академии сельхознаук. Отужинав в буфете одной из
гостиниц, Магнус и Рейнар стали в очередь на такси, чтобы
доехать до нашего общежития. Таксисты их брать не хотели,
слишком близко — не заработаешь, тем более что они хорошо
зарабатывали на узбеках и таджиках, увозивших из Москвы
ковры и не особенно торговавшихся с таксистами. Наконец,
поведение таксистов вывело ребят из себя, и очередному
таксисту они устроили скандал, сели в машину и сказали, что
не выйдут, пока он не отвезет их в общежитие. Тут как тут
появился наряд милиции из нашего доблестного 87-го
отделения. Не раздумывая, милиционеры выволокли обоих
исландцев из машины и потащили в отделение милиции. По
267

дороге они подбадривали ребят тумаками и подзатыльниками.
Те в ответ, обнаруживая отличное знание истории Великой
Отечественной войны, обзывали их фашистами,
гестаповцами с сильнейшим акиентом. Что взять с милиционеров,
видимо, они решили, что это то ли литовский, то ли эстонский
акиент, но сильно разозлились, и когда привели ребят в
отделение, избили их. Естественно, били так, чтобы не
оставлять следов. Били ожесточенно, за то что хорошо одеты,
за то что учатся в престижном вузе, за то что и говорить
толком и ругаться по нашему не умеют. Избили и бросили в
камеру. И никому из этих идиотов не пришло в голову
посмотреть в паспорта, которые у них забрали, когда искали
деньги, не посмотрели даже на обложки, решив, что парни —
прибалты, свои — не пожалуются.
Но утром, когда пришло начальство, Магнус и Рейнар
стали требовать, чтобы им разрешили позвонить в посольство.
Какое такое посольство? «Исландское», — отвечали
исландцы.
Начальство засуетилось, посмотрело паспорта ребят и
с ужасом обнаружило, что двое избитых джентельменов из
самой капиталистической что ни на есть страны. Им
немедленно вернули деньги, и пока они мылись, почистили одежду
и с извинениями отвезли в общежитие. Первым делом ребята
пришли внашу комнату.
— Аед, что будем делать? — спросил Магнус, он хотел
мстить.
— Вы сможете сыграть хороший этюд. Не
сфальшивите?— спросил я.
Они уверили меня, что все сделают в точности, как
скажу я.
— Отлично. Сейчас вы идете в институт прямо к ректору
и говорите, что немедленно посетите поликлинику, чтобы
взять справку о жестоком избиении, и заодно справку о
легком алкогольном опьянении (а они действительно пили
мало), после чего едете в посольство и рассказываете послу
обо всем, что с вами произошло.
,, Ректор более всего боится скандала, а тут скандалом
явно пахнет, да еше каким — международным!
I Дальше Рейнар и Магнус пошли к ректору и все ему
268

рассказали. Он попросил их ничего не предпринимат и тут
же при них позвонил комиссару Москвы. Комиссар примчался
во ВГИК и лично принес исландцам извинения за учиненное
безобразие, заверив, что 87-е отделение милиции будет
немедленно расформировано, а виновные строго наказаны.
Просьба к исландским студентам не жаловаться послу, не
омрачать исландско-советских отношений и не позорить
советскую, в обшем-то и в целом очень хорошую милицию
из-за нескольких негодяев, которые понесут тяжелое
наказание и будут отданы под суд, но конечно же, это было бы
неприятно с точки зрения престижа ВГИКа, лучшего в мире
киноинститута. Тут к просьбе генерала присоединился и
ректор.
После чего (это мы тоже оговорили) ребята сказали, что
только уважая просьбу генерала и ректора, согласны не
подымать шума и все забыть. Разумеется, всех этих
милиционеров рассовали по другим отделениям милиции, после чего
в течение еше очень многих месяцев милиция/ обнаружив,
что имеет дело с вгиковцами, тут же покидала место
происшествия. Так мы им отплатили за все наши обиды.
Жили весело, и казалось бы, бездумно, но в момент
экзаменов, как это было у актероз, или просмотров работ,
становилось понятно, что при всем внешнем легкомыслии,;
занимались студенты делом и занимались очень серьезно.
У нас на курсе установилось странное состояние, то ли
есть занятия, то ли их нет... Один из мастеров был занят
съемкой своего очередного опуса, другой же, заведуя кафедрой
режиссуры, занимался кафедрой, забыв о нас. Вроде бы это
было не очень хорошо, каждый был предоставлен сам себе,
но к счастью для нас, больше всего нами занимался человек,
который по должности ассистента курса по режиссуре мог и
не тратить на нас много усилий. Но это был хороший режиссер
студии Центр-научфильм и великолепный педагог Семен
Липович Райтбурт. Это был умный, немного ироничный,
образованный человек, окончивший курс режиссуры у
легендарного Сергея Эйзенштейна. Как правило, Райбурт проводил с
нами семинарские занятия по режиссуре. То есть имелось в
виду, что наши мастера как будто бы в поте лица трудились и
читали нам теоретический курс режиссуры, а Семен Липо-
269

вич как будто бы проводил на основе их занятий семинарские
занятия по режиссуре!
На самом деле Семен Липович читал нам и леший по
режиссуре и проводил занятия по детальному разбору
литературных произведений, иа также трансформации их в
режиссерскую разработку, то есть разработку эпизодов вплоть до
каждого отдельного кадра. Причем, если студент не умел
рисовать, он должен был методом описания изложить свое
видение эпизода или отдельного кадра. Я до сих пор убежден,
что будь у нас единственным мастером Семен Райтбурт, мы
бы вышли из института с точным знанием ремесла, а кто-то и
искусством режиссуры. Семен Липович был талантливым
педагогом.
Летом, после второго курса, я уехал на практику в город
Минск в качестве ассистента режиссера в съемочной группе.
Выезжая на студию, я был готов к этому, и потому меня крайне
удивило, что первым пожелал меня увидеть главный редактор.
Это был весьма приятный, неглупый человек. Мы довольно
быстро обнаружили некие обшие интересы в области кино,
литературы и даже футбола.
Из разговора я понял, что он хорошо информирован о
моей ассистентской работе в Свердловске, и поэтому, когда
в конце разговора он предложил мне самостоятельно снять
трехчастевый научно-популярный фильм по заказу
Белорусского министерства сельского хозяйства, я сразу согласился.
Все же довольно большой опыт ассистентской работы у меня
уже был, а самостоятельная работа меня не пугала. Мы зашли
вместе к директору студии, и вышел я от него уже в ранге
режиссера-практиканта.
Все переменилось, как по-волшебству. Зарплата в 140
рублей режиссера третьей категории и оплачиваемый студией
отдельный номер в гостинице не только были весьма кстати,
но и несколько возвысили меня в собственных глазах. Однако
я быстро понял, что это надо отрабатывать.
Я встретился несколько раз с консультантом и
досконально выяснил, какой фильм хочет получить заказчик. Речь
шла о молодых в то время специализированных хозяйствах —
конкретно в фильме я должен был рассказывать и показать
лучшие белорусские совхозы, специализирующиеся на
270

откорме крупного рогатого скота. Мне дали директора,
оператора, машину и благословили добрым словом.
* * *
Несколько слов о Белорусской студии документальных
фильмов. Первое, что я обнаружил, почти везде— на студии,
в магазинах, в гостинице, это просто бросалось в глаза —
милые, славные люди. Я сразу и на всю жизнь влюбился в
белорусов, и это чувство меня не покинуло до сей поры.
Много раз я бывал в Белоруссии, снял там несколько фильмов и в
общении с людьми, каждый раз подтверждалось мое первое
впечатление. Мужчины были общительны, дружелюбны,
никогда я не видел ни у одного из них проявления хитрости или
подлости. А женщины, а их на студии было довольно много,
были женственными и было всегда при общении с ними некое
ощущение нерастраченной ласки и нежности. Я не могу
вспомнить ни одного случая, когда кто-нибудь из белорусов,
мужчина или женщина, нанесли бы мне обиду.
Сама же студия была небольшой и уютной. Она
располагалась в костеле в центре Минска, и то ли поэтому, то ли
по какой другой причине была на студии удивительная
атмосфера дружелюбия и покоя.У ехали мы на съемки месяца
на два с половиной и к концу лета объехали всю Белоруссию
до польской границы. Совхозы, как правило, были богатыми,
несмотря на то, что тот год при Хрущеве был чуть ли не
выдающимся по лишениям выпавшим на долю советского
народа, когда белого хлеба не было на прилавках.
В Белоруссии было относительно благополучно. Я
поздней осенью приехал в Киев с замечательным печеньем
для Саши и белой мукой и медом для всех остальных.
* * *
Возвращаюсь однако к фильму. Фильм приняли хорошо
и на студии и в Министерстве, мне сразу предложили снять
еще один фильм, на этот раз одночастевый.
Я довольно быстро снял его и вернулся в Киев с изрядной
суммой денег. Впечатление от Белоруссии в целом было
замечательное. На прощание мне наговорили много хороших
слов, а директор и главный редактор официально предложили
271

приехать на работу после окончания института.
Единственный эпизод, который хоть и чуть испортил,
но не омрачил впечатление в целом.
Однажды мы на своем уазике приехали в какой-то
совхоз, и наш директор, сев в машину директора совхоза, поехал
впереди, а я с водителем и оператором за ними. Нам нужно
было осмотреть объекты. Передняя машина уехала несколько
вперед и, въезжая на высокий мостик, резко затормозила,
подняв тучу пыли, а затем исчезла за мостом. Я решил, что наш
водитель, молодой парень, понял, что за мостом дорога
поворачивает, ибо зачем же едущей впереди машине резко
тормозить, и только хотел ему это сказать, как наш водитель, вместо
того, чтобы тормозить, нажал на газ. На хорошей скорости мы
вылетели на коротенький мост, за которым дорога почти под
острым углом уходила вправо. Мы промчались прямо, и с
высоты нескольких метров, пролетев по откосу,
перевернулись и влетели вверх колесами в болото на откосе.
Мгновенный удар, затем пауза и звук врашаюшихся вхолостую
колес... Вдруг я чувствую, как по мне топчутся чьи-то ноги,
затем я увидел, как оттолкнувшись от меня, наш водитель
выскочил из машины и, не разбирая дороги, стал убегать. У
него был шок. Пошевелившись всем телом, я обнаружил (с
радостью), что весь пел, и в этот момент услышал крик
оператора с заднего сиденья:
— Ой, придавило, ой, больно!
Оглянувшись (вниз головой), я увидел, что на операторе
сверху лежит штатив в кофре.
— Ты чего кричишь? — спокойно спрашиваю (а чего
мне волноваться, я же вижу, что он испуган, но цел).
— Меня что-то придавило.
Довольно быстро разобравшись со штативом, мы
выбрались из машины. В обшем, отделались легким испугом и
ремонтом машины. Впрочем, в тот момент ничего особенного
не почувствовали, но к ночи оказалось, что есть ушибы и боли
в разных частях тела от удара. Через несколько дней мы взяли
в аренду очень редкий тогда микроавтобус РАФ. Шофер
опытный мужчина лет тридцати пяти, заметил, что я
нервничаю, когда он едет на большой скорости.
— Вы, видимо, недавно были в аварии? — спросил он.
272

Я рассказал ему все.
— Хорошо, садитесь за руль, — предложил он.
Я долго отнекивался, но через несколько дней, как
только научился ездить, страх совершенно ушел.
В Минске я вновь встретил своего московского приятеля
Леню Брославского, очень известного сценариста
документального кино, которого любили в Литве и Белоруссии, и
часто приглашали работать. В Минске мы с ним славно
провели месяц, но о Лене я напишу позже.
Вскоре я вернулся во ВГИК и отчитался за летнюю
практику, не очень афишируя свои самостоятельные работы.
Я вновь быстро втянулся в учебу.
С середины нового года мы должны были готовить
игровые двухчастевые фильмы и снимать их на базе учебной
киностудии. Это время оказалось самым тяжелым для меня.
С трудом возвращаюсь мыслями в то время. Нам следовало
подготовить сценарий двухчастевого художественного
фильма, разрешалось пригласить профессиональных актеров и
сделать короткометражное игровое кино. Единственное
условие, которое мы обязаны были соблюдать — фильм должен
содержать научно-популярную идею, то есть быть о науке. Я
представил вместе с другими свой сценарий. И через
несколько дней сценарии утвердили — всем, кроме меня.
Мне поставили двойку. А это означало автоматическое
отчисление из ВГИКа за профнепригодность. Мой мастер
меня все-таки достал.
Прошло много лет.
И я, вспоминая это, пытался объективно разобраться,
что же такое произошло? Отчего так возненавидел меня один
из мастеров, что питало его недоброе чувство ко мне и отчего
второй мастер, человек в общем-то не злобный, спокойно
отдал меня на съедение.
Конечно, навсегда останется тайной, в какой именно
форме мой недруг передал ему фразу, сказанную мной о
мастерах: «Вряд ли они смогут нас чему-то научить». Но
учитывая, что он донес, да еше добровольно, а это уже двойная
подлость, то вполне можно допустить, что он перефразировал
сказанное мною с целью усиления эффекта в еше более
оскорбительной для мастера форме. Возможно. Но есть
273

живой человек, я говорю о себе, с которым мастер довольно
часто встречается, и уровень которого профессиональный и
человеческий при небольшом усилии он с его опытом мог
довольно точно определить и только после этого решать,
ломать мне судьбу или нет. В конце концов, он был признан
мастером одной из самых гуманных и человеколюбивых
профессий — режиссер научно-популярного кино, что уже
само по себе предполагает знание людей и любовь к ним, а
также и к животным и растениям.
Ничего подобного, злоба и ненависть, будто я сыграл
какую-то уничтожающую роль в его жизни. Он даже придумал
особо изощренную фразу: «Золоев с его свердловским
вкусом», неоднократно произносимую им, будто есть вкус
свердловский или московский, либо саратовский, этакий
географический подход к вопросам вкуса в режиссуре.
И, наконец, если он был так убежден и во что бы то ни
стало хотел избавиться от меня, оттого что я бездарен, можно
ли совместить это с его последующим поведением всего через
несколько лет после окончания института. Когда я, уже автор
нескольких нашумевших лент, встретил его на каком-то
кинофестивале, он, широко раскинув руки, громко произнес,
привлекая внимание публики:
— Мой лучший ученик, дорогой Тимур Александрович!
Прав был Пушкин — гений и злодейство несовместимы.
Мой мастер не был гением.
Однако исключение из института на 3-м курсе
режиссерского факультета было явлением исключительным и должно
было быть подтверждено всей кафедрой. Думаю, что тогда
мои мастера поняли, что кафедра не просто формально
выкинет меня, а попытается разобраться обстоятельно, то есть
прочитает сценарий, посмотрит мои оценки по всем
предметам за предыдущие годы и выслушает всех педагогов.
И как всегда со мной бывало, при глобальном невезении
в последнюю минуту приходит спасение. В этот раз оно
пришло в виде нескольких педагогов, которые хорошо обо
мне отозвались, педагога по режиссуре, недавно пришедшего
на кафедру и ставшего мастером курса, талантливого
режиссера и честного человека—Якова Сегеля и нашего славного,
усатого Тавризяна — декана режиссерского факультета.
274

Вначале совещание происходило без меня, затем меня
пригласили. Одного взгляда на моих мастеров мне было
достаточно. Один из них был красный как рак и чрезвычайно
возбужденный, что бывало у него признаком крайнего
раздражения и недовольства, второй — иронически улыбался,
но было видно, что ему эта процедура крайне неприятна.
Видимо, подумал я, кафедра не согласилась с их мнением.
Я, однако, уже приготовился к самому худшему, хотя
внешне был совершенно спокоен, и решил, что нет ничего на
свете, что стоило бы утраты чувства собственного
достоинства. Когда я вошел, все с любопытством на меня взглянули.
Я был скромно, но неплохо одет и, очевидно, внешне произвел
на тех, кто не знал меня, благоприятное впечатление.
— А скажите, вам самому нравится ваш сценарий? —
глядя мне прямо в глаза, спросил Сегель.
Я понял, что надо говорить прямо, ничего не смягчая и
не выдумывая.
В чем заключалась суть сценария. Ученому дают на
рецензию работу по физике, представленную на соискание
ученой степени доктора наук. Очень хорошо написанная работа
принадлежит, как выясняется, его однокашнику, с которым у
рецензента была однажды весьма острая и драматическая
ситуация, в которой диссертант пользовался не вполне
дозволенными приемами, и это дает основание рецензенту
подойти к материалу и его качеству не только с позиций чисто
научных, но и этических, что в данном случае оказалось
решающим, и выясняется это в развязке сценария.
— Конечно, — убежденно ответил я, — он несколько
специфичен и вряд ли может произвести очень хорошее
впечатление при чтении. Но у сценария есть, мне кажется, одно
достоинство — он логичен и, будучи правильно снят и при
верной работе актеров, сможет увлечь линией распутывания
сложного клубка, в основе которого лежит и научная идея, и
чисто человеческие эмоции. Думаю, в науке такое может
быть.
— Стало быть, вы хотите снять работу по этому
сценарию? — опять прямо спросил меня Сегель. — А если вы
провалитесь?
— Тогда я не буду ждать решения мастеров, а сам уйду
275

из института, -*- твердо ответил я. — Но убежден, что мне
удастся снять достойную картину.
Меня попросили выйти, и когда я уже распрощался в
курилке с институтом, призвали вновь.
— Кафедра пришла к решению позволить вам снять
игровой фильм и по этой работе решить вопрос о вашей
дальнейшей судьбе, — сухо сказал мой второй мастер,
завкафедрой режиссуры.
Еше раз судьба оказалась на моей стороне. Я решил ее
больше не испытывать. Очень тщательно проработав
сценарий, я скрупулезно отобрал актеров по тому, как они
соответствовали моим персонажам не только внешне, но и
внутренне. Это были актеры из штата студии Горького.
Удивительное дело, но даже посредственные актеры
выкладывались, когда нужно было играть в наших студенческих
работах. Я не помню точно, как звали этих двух актеров, а
исказить фамилии не хочу, но я им благодарен за искреннюю
и дружескую поддержку и отличную профессиональную
работу. На экране были действительно убедительные
персонажи — ученые-физики, и в целом работу мою приняли
хорошо. Мастера, естественно, поставили мне «хорошо», ибо
поставив «отлично», им бы пришлось признать свою ошибку,
но и так все всем было понятно, а умный и хитрый Тавризян
мне сказал как-то на ходу:
— Не расслабляйтесь.
На заседании кафедры не было Семена Райбурта, и я
понимал, что он не мог и не хотел конфликтовать с мастерами,
но чувство обиды еше долго жило во мне. Посмотрев работу,
он сказал без свидетелей:
— Я верю вашим персонажам! Хорошая работа!
* * *
Летом мы разъехались по домам, нас ждала в середине
года преддипломная научно-популярная картина.
На сердце было тяжело. Дома в Свердловске, куда я
приехал ненадолго, говорить ничего не стал, не желая
огорчать маму и Казбека. Сделал вид, что все в порядке.
В Киеве тоже молчал о свих проблемах.
276

После длительных размышлений я пришел, как мне
казалось, к единственно верному решению. Нужно снять
прокатную, научно-популярную картину, которую бы приняло
Госкино, и этой картиной зашишаться. Для этого нужно было
провернуть многоходовую аферу с участием трех сторон:
студии «Киевнаучфильм», Госкино СССР и ВГИКа.
Начал я с того, что перечитывая внимательно научно-
популярные журналы наткнулся на очень интересное издание
«Изобретатель и рационализатор». Журнал был не только
отлично издан, но и язык его был более чем грамотен и
выразителен, а главное—он содержал огромное количество
информации: научной, технической и просто бытовой, пригодной
для любого случая и дела.
«Это то, что мне нужно», — подумал я и отправился в
журнал. Здесь мне невероятно повезло, меня направили к
редактору текучки Муслиму, у которого по замечательному
стечению обстоятельств сидел постоянный автор журнала
Зубков.
Я им честно все рассказал, про ВГИК, про мастеров, и
попросил у них помоши. Ребятам, они были примерно моего
возраста, я, видимо, понравился тем, что был с ними
совершенно откровенен. На вопрос, что они от этого будут иметь,
я сразу ответил — ничего. Но вполне возможно, что если
они мне дадут хороший материал и придумают ход, то вполне
может быть, что фильм возьмут в прокат, и тогда они получат
довольно приличный гонорар.
— Но шансов мало? — утвердительно спросили они.
— Мало, — честно ответил я.
— Но если сценарий будет хороший, а материал
актуальный — шансы повышаются? — дотошно пытали они.
— Разумеется, — твердо ответил я.
Мы обсудили примерный круг тем и договорились
встретиться через несколько дней. При встрече, они дали мне
сценарий, который отвечал всем моим требованиям и пожелали
счастливого исхода.
Мы тепло попрошались и расстались.
О чем был сценарий. У советской власти сельское
хозяйство было самой неорганизованной, несовершенной и
нерентабельной отраслью народного хозяйства, и потому
277

было предметом пристального внимания и забот партии и
правительства. Любая самая малая помошь сельскому
хозяйству воспринимается как благо со стороны руководящей и
направляющей силы. Это отлично поняли мои авторы. Они
написали сценарий о трех людях, совершенно разных по
профессии, но объединенных обшим увлечением —
изобретательством в области сельского хозяйства.
Одна их них — главный технолог Рижского
электролампового завода, фамилию ее я, к сожалению, не помню,
перерабатывая ненужные отходы завода, создала практически
бесплатное микромолибденовое удобрение, очень дорогое в
производстве. Второй герой — ученый-химик Файнииммер
изобрел полимерную пленку и покрывал ею посевной
материал, оберегая зерна от преждевременного прорастания.
Такая пленка позволяла получать стопроцентную всхожесть.
И наконец крупный строитель профессор Холин
сконструировал машину, которая вносила удобрения не на поверхности
земли, а под землю, непосредственно в зону, где располагался
посевной материал, что давало огромную экономию
удобрения и способствовало ранней и более эффективной
всхожести, а также попутно решало экономическую задачу не
загрязнять почву излишками удобрений.
С этим сценарием я приехал на студию «Киевнаучфильм»
и после прочтения сказал, что хотел бы снимать на студии
преддипломную работу. Студия охотно согласилась и выдала мне
соответствующие бумаги. Далее мне объяснили, что ВГИК
должен дать гарантийное письмо и оплатить расходы, а также нужно
будет согласие Госкино СССР на производство данного фильма
на студии в Киеве.
Из Киева я отправился в Москву, где и попал на прием к
Алексею Николаевичу Сазонову, возглавлявшему Главное
Управление по производству научно-популярных и
документальных фильмов. После очень хорошей получасовой беседы с
Сазоновым, я получил все нужные разрешительные документы
и отправился к ректору альмаматер.У меня уже была кипа
документов: сценарий и смета будущего фильма. Подождав
когда у ректора соберется побольше народу, я быстро
подошел к столу и подсунул на подпись свои бумаги.
278

-— Но здесь довольно большая сумма, — засомневался
ректор.
— Нам все вернет Госкино, приняв картину в прокат, —
ответил я довольно уверенно.
— А-а-а... да, здесь есть письмо, значит, с Госкино все
согласовано? — спросил ректор.
— Да, конечно, — заверил я.
Бумаги были подписаны. Я немедленно запустился в
производство и уехал в Ригу снимать мою героиню.
Затем я отснял московские объекты и вернулся в Киев.
Через три недели монтажа и озвучивания — картина была
готова и я отвез ее в Главк. Сазонов, посмотрев ее, отправил
меня в Министерство сельского хозяйства, и там я получил
полное одобрение, после чего фильм был куплен прокатом,
а стало быть, я не только всем возместил расходы, но и смог
своим новым друзьям через студию уплатить довольно
приличный гонорар.
Все это время я прекрасно понимал, что шел по лезвию
ножа, и если бы где-то произошел сбой, то речь бы шла не
просто об отчислении из института, но и об уголовном деле.
Отчего же я так поступал и почему ни разу у меня не было
того, что мы называем угрызениями совести.
Во-первых, на «Киевнаучфильм» я представил вполне
добротный сценарий. Госкино СССР получило нужный
фильм — это во-вторых. Для ВГИКа я бесплатно сделал
преддипломную работу. Никто никогда потом не поинтересовался,
как я ухитрился снять преддипломную работу, не имея ни
одного официального документа от ВГИКа, на самой
начальной стадии. Но поскольку все свое получили, этот вопрос
никого не волновал. И наконец, было понятно, мой мастер
не даст мне окончить институт, а я знал, что буду режиссером,
я был в этом уверен, и эта уверенность дала мне право
поступить так.
Теперь осталось решить последнюю задачу. Я был почти
уверен, что посмотрев работу, мои мастера воспользуются
ею как предлогом, чтобы я защитился и окончил институт с
четверкой. Четверка не давала права на самостоятельную
работу, но меня это не волновало. Какое-то время буду
называться ассистентом режиссера первой категории, я очень
279

быстро справлюсь с этой несправедливостью.
В себе я был уверен. Я решил вначале показать работу
второму мастеру и ждать, что он предложит. Показал. Он
сказал, что все нормально и предложил показать на
следующий день первому мастеру. Тот посмотрел, а я отлично
понимал, что они обо всем договорились заранее, поэтому,
когда они предложили мне этой работой защищаться, я, не
показывая своего восторга, сдержанно согласился. Видимо,
я им надоел не меньше, чем они мне, и когда я представил им
возможность.отделаться от меня, они быстро согласились.
Ведь не известно, что с моей прытью я мог еше придумать...
Я быстро сдал общеобразовательные предметы и осенью
уехал в Киев, гле меня ждали и куда я был распределен.
Мои однокурсники тепло, но слегка снисходительно со
мной попрощались. Мы, мол, понимаем тебя — надо кормить
семью, где уж тут до высокого искусства режиссера. Я знал,
что у меня никто уже не отнимет право заниматься ремеслом
режиссера, а насчет искусства — посмотрим. Я в себя верил.
Так была закрыта еше одна страница в моей жизни под
названием ВГИК.
Несколько слов о моих близких в Свердловске и Киеве.
За то время, что я учился во ВГИКе, Казбек поступил в
аспирантуру и заочно заканчивал ее, собирался писать
диссертацию, материала у него уже было в изобилии. Он был
отменным геологом — и практиком и теоретиком. Мама была
счастлива, когда узнала, что я закончил ВГИК и скоро начну
работать. Всю жизнь она ругала меня за безалаберность, за
легкомысленный образ жизни, но втайне всегда верила, что
я талантлив и добьюсь своего.
В Киеве рос замечательный сын. Наташа, моя жена,
училась в аспирантуре. Словом, все было нормально и мы
уже готовились с Наташей к покупке своей квартиры. Вот в
таких обстоятельствах я приехал з Киев, и буквально на
следующий день, с документами пришел на студию «Киев-
научфильм». Во дворе старого здания, довольно уютном, под
деревьями стояли скамейки и отдельные группы людей сидя
и стоя беседовали. В центре двора стоял стол для настольного
тенниса и его окружали игроки и болельщики. Сразу почув-
280

ствовалась довольно дружелюбная, почти семейная
атмосфера студии, что впоследствии и подтвердилось.
А в тот день ко мне подошел пожилой, элегантный
человек и спросил с улыбкой:
— Хотите кофе?
Мы с ним пошли в гастроном через улииу, туда в
обеденный перерыв ходили все — выпить кофе, поболтать. Как-
то сразу у меня с этим человеком установились добрые
отношения, которые вскоре переросли в теплую дружбу. Это
был знаменитый режиссер научно-популярного кино Николай
Васильевич Грачев, классик советского кино. Его серию
фильмов о знаменитом Филатове и его офтальмологической школе
в Одессе я смотрел еше во ВГИКе. Его жена, очаровательная
Бела Наумовна, была отличным монтажером, мудрым и
вдумчивым, все свои первые фильмы я делал с ней.
Что собой представляла студия «Киевнаучфильм»?
Это была одна из четырех мощных научно-популярных
студий страны. Она была меньше Московской или
Ленинградской, но больше Свердловской. У студии
«Киевнаучфильм» была одна особенность, которая позволила ей не
только сильно вырасти по объему, но и стать лучшей по качеству
производимых фильмоз в стране.
Что же это была за особенность замечательная такая?
Творческий и административный состав студии. Ее
режиссеры, операторы, директора картин были не просто
профессионалами в лучшем смысле этого слова,
кинематографическая культура была продолжением их высокой
человеческой культуры.
Мне совершенно невероятно повезло, я стал свидетелем
рождения новой студии, но не на пустом месте и не методом
отрицания старого. Нет, из старой доброй студии было взято
лучшее и добавлено молодое и талантливое поколение, и
получился замечательный сплав мудрости и умения старших и
талантливая дерзость молодых, которые при этом безмерно
уважали и ценили своих старших.
Грачев Николай Васильевич, Островская Лидия
Николаевна, Григорович, Семен Шульман, Федоровский. Лунь-
дышев, Зиновьев — режиссеры, операторы: Прядкин Леня,
Преображенский, Света Нови, Виноградов Алик — это да-
281

леко не полный перечень старых заслуженных мастеров
«Киевнаучфильма», заранее прошу прошения у тех, кого не
назвал.
Все они были эрудированными и образованными
людьми, а главное дружелюбными и заботливыми по отношению
к тем, кто пришел за ними. Студия «Киевнаучфильм» была
очень редким исключением, можно сказать, она была
уникальна, ибо нигде так безболезненно и бесконфликтно не
происходила смена поколений творческих работников. И
этим мы были в первую очередь обязаны нашим
замечательным «старикам».
Одними из первых пришли на студию молодые Феликс
Соболев, Света Нови и Николай Смирнов, Удовенко Лева и
Изяслав Стависский, Володя Хмельницкий, Альмар
Серебренников, а еше позже и я. Так случилось, что к этому времени
на студии появились и отличные сценаристы — Владлен
Кузнецов, Михаил Вепренский, Игорь Сабельников, Юрий
Аликов, Миша Рубинштейн и другие.
Еше великолепно работали «старики». Николай
Васильевич Грачев снял знаменитый «Портрет хирурга» о
нейрохирурге Арутюнове. Григорович сняла отличную ленту
«Александр Довженко».
Руководство студии состояло из директора Григория
Александрова, о котором ничего говорить не хочу, ибо плохо
знал его, главного редактора Евгения Петровича Загданского,
умного, очень толкового и целеустремленного человека, но
чуть жестковатого, замдиректора студии — славного Аркадия
Федоровича Гуревича.
* * *
Меня сразу вызвал Загданский и сказал:
— Будете делать по заказу Красного Креста «Мы ЮСИ».
— А что это? — спросил я
— Юные санитарные инструкторы, — с напором
произнес Загданский.
— Но я не хочу, я в этом ничего не понимаю, —
растерялся я.
— Ну, что же, тогда увольняйтесь, — жестко бросил
Загданский. — Завтра дадите ответ.
282

«Отлично, хорошенькое начало»,—думал я, лежа ночью
без сна.
Рядом неслышно дышала Наташа. Вдруг Саша
пошевелился (он спал в своей кроватке рядом с нашей тахтой) и
проснулся. В свете ночника он разглядел меня и сел в
кроватке, посмотрев на меня ясными глазами, быстро сказал:
— Папа, давай поразговариваем!
Было полчетвертого ночи. Я ему начал что-то
рассказывать, и вскоре он уснул.
А я, обдумав все, решил — ни за что и никогда не
начинать с конфликта. Надо соглашаться и делать картину. Я
собрал группу и быстро все снял. Благо вся картина снималась
в Киеве. Смонтировал фильм и сдал его заказчику, студия
без всякого восторга приняла фильм.
Следующую картину Загданский предложил мне снять
о проблеме производственных шумов, чрезвычайно
отрицательно воздействующих на организм человека. Заказ
Всесоюзного Института Санпросвет или что-то в этом роде.
— Похоже, он вас невзлюбил, — сказал мне на лестнице
режиссер Семен Шульман. — Дело в том, что это жуткий
заказчик. Сможете ли вы ему угодить? — в голосе его было
сочувствие,
Я тщательно разработал сценарий, взял
профессиональных актеров и за три дня снял на производстве картину.
Кроме того, я придумал какую-то светящуюся модель
человеческого тела, и на ней наглядно показал вредное
воздействие шумов на организм человека. Готовую картину я
показал заказчику в Москве. К моему удивлению и радости,
заказчик замечательно принял картину и написал хвалебный
отзыв.
Загданский меня поздравил и сказал:
— Давайте работать дальше! Вот у нас есть два фильма
об элементах высшей сложности в спортивной гимнастике.
Езжайте в Москву — вот координаты заказчика,
договаривайтесь о съемках.
Я вышел покурить на лестницу и встретил Семена
Шульмана.
283

— Ну что? — спросил он меня, словно не ожидал
услышать ничего хорошего.
Я рассказал. Подумав он произнес:
— Тимур, вы понимаете, что значит элементы высшей
сложности? — И поскольку я молчал, он продолжал: — Такие
элементы под силу исполнить только членам сборной страны,
то есть самым опытным и лучшим спортсменам. А вы уверены,
что сборная Союза станет работать на вас? Лично у меня в
этом большие сомнении, — он покачал головой. — Лучше
откажитесь!
Но я уже знал, что мне скажет Загданский. Я опять
быстро собрал группу и, наказав им быть наготове, вылетел
в Москву. Там я переговорил со Злодаревой — заведующей
киноотделом Госкомитета по спорту. К счастью, я ей
понравился, и она дала мне верный совет:
— Непременно найдите обший язык с Валентином
Муратовым. Он мужик неплохой, если вы его уговорите, он вам
даст сборную. Подружитесь с ним по-мужски.
Я позвонил в Киев и дал команду группе ехать в Лесе-
лидзе, где уже находилась сборная Союза во главе с
Валентином Муратовым. Прилетел я после обеда, пока устроился в
частном секторе, был уже вечер.
Заранее договорившись с хозяином, и дав ему денег,
заказал обильный ужин с вином, водкой и коньяком. После
чего отправился на встречу с Муратовым. Я знал его как
замечательного гимнаста, выдающегося спортсмена, но не
был с ним знаком лично.
Разговор с самого начала сложился хорошо, и я
предложил ему пойти ко мне поужинать. Он легко согласился, и мы
провели долгий вечер в дружелюбной, очень содержательной
беседе. Валентин был немного старше меня, достаточно
образованный, безусловно умный. Он оказался отличным
собеседником. Кроме того, он умел хорошо выпить и отлично при
этом держаться. Он был членом всемирной
спортивно-технической комиссии и отлично разбирался в тенденциях
мирового спорта. Именно он мне сказал еше тогда, что наша
гегемония в любительском спорте скоро закончится, ибо как
только на западе начнут материально поддерживать хороших
спортсменов, они быстро начнут нас побеждать, так как там
284

все сразу будет делаться на высокопрофессиональной основе,
без всяких идеологических штучек и без всяких позвоночных
дорожек, чистый спорт. Кто лучше, тот и получает все. Скоро
я смог убедиться в этом сам.
Мы подружились с Валентином, а потом и с Соней
Муратовой — отличной гимнасткой в прошлом и очаровательной
женщиной. Буквально через несколько дней я был на самой
короткой ноге с тренерами и спортсменами сборной страны
по мужской и женской гимнастике. С самого начала Валентин
поставил все на профессиональную основу, заявив, что дело
чести коллектива тренеров и спортсменов сборной помочь
режиссеру сделать фильм о лучших достижениях в
современной гимнастике, о ценности таких фильмов для талантливой
молодежи. Представляя меня сборной, закончил так:
— Любые просьбы Тимура Александровича выполнять
четко, ибо перед ним стоит задача трудная, и мы обязаны
ему всячески помогать.
После чего у меня никаких проблем не было. С
тренерами я составил ежедневный график работы вне тренировок
и ежедневно его выполнял, постоянно накапливая нужный
материал. В остальное время мы с оператором Сашей
Яновским снимали сборную, выискивая интересные кадры. А
вскоре я уже достаточно хорошо разбирался в спортивной
гимнастике со всеми ее тонкостями.
Именно тогда я обратил внимание на одну очень
любопытную пару. Член сборной Сергей Диамидов,
своеобразный гимнасг с мошной рельефной мускулатурой, с
красивой головой и правильными чертами липа, сразу привлек мое
внимание. Меня поразили его глаза, задумчивые и живушие
как будто совершенно отдельно от тела. Казалось, он все
время всматривается в себя, ничего не замечая вокруг. Таким
же мне показался и его тренер Константин Каракашьяни, тоже
молчаливый, не очень общительный, редко улыбающийся. Эти
два человека, словно узнали какую-то тайну, и пытались ее
разгадать. Работая на снарядах Костя подходил к Сергею и
что-то говорил ему, подкрепляя слова выразительным,
лаконичным жестом. Сергей внимательно слушал и кивал в знак
согласия. Я обратил внимание Яновского на эту пару и
попросил его методом наблюдения, не обнаруживая нашего к
285

ним интереса снимать все время их. Это было не сложно,
снимали, установив длиннофокусный объектив, все время,
когда они общались между собой. Уже потом, анализируя
картину, мы обратили внимание, что всю ее, кроме двух
кадров, сняли объективом «сто восемьдесят». Этот объектив
позволял нам снимать крупно объекты достаточно удаленные
от нас. Постепенно я сблизился с Костей и Сергеем и
убедился, что Каракашьяни образованный и умный человек, с
большим житейским опытом, и что меня покорило, во многом
нами с ниши взгляды совпадали. В частности, это касалось
искусства, музыки, живописи, в которых он был тонким
знатоком и ценителем. Обычно Сережа присутствовал на наших
беседах, молча впитывая информацию. К концу сборов мы
уже были друзьями.
Далее график съемок должен был строиться следующим
образом. Съемки матчей встречи СССР-Япония в Москве, а
затем такой же матчевой встречи в Киеве. Мы и снимали в
Москве, а затем в Киеве. Уже тогда определился метод
работы, которым я всегда пользовался — хорошее знакомство
с моими персонажами. Оно давало мне возможность близко
узнать их, их привычки, пристроиться к ним, и насколько это
возможно, войти в мир их мыслей и психологии. Я уже понял,
что Костя и Сережа настолько чувствуют друг друга, что на
многочисленных тренировках вырабатывают совместно ритм
каждой комбинации, и этот ритм, словно музыка, протекает
для обоих в одинаковом темпе за одно и то же время.
Например, Сергей делает упражнение на кольцах, делает крест,
замирает, и вдруг Костя шепчет «ап», и в ту же дою секунды
Сергей падает с креста, а затем вновь взмывает в
вертикальную стойку. И так каждая комбинация на всех снарядах.
После того, как был отснят весь материал, я сначала
закончил плановые картины. Их было две. Затем я сделал
итальянский вариант, и после этого смог заняться
материалами своей картины. Он состоял примерно из восьмисот
метров материала тренировок и два больших блока матчевых
встреч в Москве и Киеве. Материал тренировок состоял из
разрозненных курсов работы на различных снарядах, кольцах,
перекладине, параллельных брусьях. Вольные упражнения я
не снимал. Были куски разговоров Сергея и Кости у снарядов.
286

Были планы, когда они сидя рядом и отвернувшись друг от
друга, о чем-то думают. Во всем этом материале чувствовался
внутренний ритм, очень напряженный, но я никак не мог его
уловить. Проще было с материалом соревнований. Были сняты
на достаточно общем плане упражнения Диамидова, их
снимал Яновский, а второй оператор Аниис получил от меня
задание крупно снимать лицо Диамидова перед стартом на
каждом снаряде. И затем крупные планы Кости и Сергея.
Почему крупно Сергея? Я уже на первой матчевой встрече
увидел, что взявшись за кольца или за брусья, перед
перекладиной, он закрывает на мгновение глаза и проигрывает
всю комбинацию мысленно, и только потом начинает
выполнять упражнение. Позже Сережа Диамидов рассказывал мне,
что именно так все и происходило. Вот этот момент
мысленного «просмотра» упражнения мы и снимали, схватывая
миг наивысшей сосредоточенности спортсмена,
старающегося ничего не пропустить в своей комбинации. Раз за разом я
просматривал материал и никак не мог его выстроить в
голове. Дело в том, что материал тренировок был снят совершенно
не монтажно. Ни по какому принципу он монтажу не
поддавался. Ни по темпу, ни по направлению, ни по ритму, уже не
говоря о традиционных методах: по логике, или по сюжету.
После долгих размышлений я разделил материал на три
группы. Группа первая — тренировки, то есть куски, снятые
во время исполнения отдельных элементов. Вторая —
разговоры с Костей, и куски молчаливого общения. Третья —
соревнования.
Просмотрев каждую из них отдельно, я что-то начал
нащупывать. И уж не помню, после какого просмотра пришло
озарение. В фильме должно быть два ряда — изображение, и
музыка, что само по себе абсолютно никакой находкой не
являлось. Почти всегда изображение сопровождается,
поддерживается музыкой. Здесь же музыка должна была нести
смысловую нагрузку. В изображениях должен был быть
показан процесс подготовки гимнаста к соревнованиям, в
музыке — процесс подготовки симфонии, или произведения
иной музыкальной формы. К счастью, так случилось, что в
Киев с какими-то показательными выступлениями приехали
москвичи, и вместе с ними Костя и Сергей.
287

Вечером мы собрались Кости в номере поговорить. Было
изумительное мускатное шампанское, до которого Костя был
большой любитель. Мы с Костей себя не ограничивали, а
Сергей получив один, но большой бокал, с наслаждением
смаковал его весь вечер. Зашел, естественно, разговор о материале,
и я высказал им свои идеи монтажа. Они пришли в восторг. Но
я высказал и сомнения, которые мучили меня с момента
возникновения этой идеи.
Какая должна быть музыка? Конечно, сразу и
определенно я решил — классика. Но какая? Я сказал, что
использовал бы музыку Баха, но меня смушает ее философская
мошь, выраженное в ней величие духа. Может ли это
сочетаться с физическими упражнениями, с гимнастикой? Сережа
и я уставились на Костю Каракашьяниа. Что он скажет?
Подумав Костя сказал:
— Жизнь человеческого духа не связана с
профессией, — он помолчал и потом продолжил. — На Токийской
олимпиаде японский гимнаст (Костя назвал его имя), выполняя
упражнение на кольцах дошел до элемента крест—тело
гимнаста выпрямлено, а руки строго перпендикулярно к телу
повисают на брусьях, создавая огромную нагрузку на мышцы
груди и предплечья) и у него оторвалась большая грудная
мышца. Но спортсмен невероятным образом с оторванной
мышцей завершил упражнение двойным сальто, зафиксировал
стойку и... упал без сознания. Его увезли в госпиталь, откуда
он вышел инвалидом. Что это? Это ли не величие духа? Он
ведь смог продолжить упражнение только за счет
фантастической воли.
Это развеяло все мои сомнения. Я сел монтировать
картину. Перемонтировал ее 17 раз. Это был адский труд, но в
результате я получил то, что хотел. Теперь оставалось
записать музыку, и точно положив ее на изображение, закончить
работу.
В эти же дни произошло событие, сильно повлиявшее
на дальнейшее развитие студии. Пришел новый директор —
Борис Петрович Остахнович. Буквально на второй день после
прихода он должен был принять один готовый фильм и
посмотреть немой вариант моего фильма. Показывать немой
вариант да еше внеплановой картины, которую никто не ждал,
288

да еше непонятно, как режиссер собирается ее озвучить,
словом ситуация более чем сомнительная. Объяснять, как я
хочу озвучить фильм, значило просто угробить идею на
корню. Я представил художественному совету картину как немой
вариант, с просьбой ко всем, высказать свои предложения.
Первое, что было удивительно — никто не сказал (чего я
боялся), что это бред и надо все выкинуть в корзину, наоборот,
стали обсуждать, что именно сделать, чтобы довести материал
до готовой картины, кто-то предлагал музыку, кто-то текст.
Володя Хмельницкий предложил стихи и Остахнович
поддержал его. Словом предложений было много, но в пылу
полемики все забыли, что картина-то внеплановая, что я
смонтировал ее в свободное время, а денег на озвучивание
нет, дитя-то незаконнорожденное.
— Хорошо, поезжайте в Москву, покажите картину и
попытайтесь уговорить начальника Управления дать вам
денег, — сказал Остахнович.
Я приехал в Москву. В главном управлении Алексея
Николаевича Сазонова не было, но был его заместитель. Он
посмотрел картину и спросил:
— Ну и что же ты собираешься с этим делать?
— Положить на довольно сложную музыку, чтобы стало
понятно, что в кадре идет подготовка спортсмена, а за кадром
подготовка музыкального произведения!
— Ты точно знаешь, как это сделать?
—Точно.
— Ну, давай. Желаю удачи, — и помолчав добавил: —
А ты знаешь, в этом, — он кивнул на экран, — что-то есть.
В Киев возврашался с деньгами на озвучивание. Я
близко был знаком с дирижером оркестра, который записывал
музыку для кино — Натаном Басовым.
Я объяснил ему, что мне было нужно. Он сразу все понял.
Посмотрев картину сказал:
— Будем писать под экран?
Мы все сделали. В законченном виде, на экране Сергей
делал какой-то элемент упражнения, в звуке слышалась
музыкальная фраза, исполняемая духовными инструментами.
Затем возникала пауза. И в паузе раздавался стук
дирижерской палочки. Это накладылось на объяснения Кости Сергею.
289

Снова работал Сережа. Вновь раздавалась та же фраза, но
теперь в медных инструментах. И опять объяснение и опять
в звуке дирижерская палочка. Так была озвучена вся первая
половина фильма—тренировки. Затем пошли соревнования
и здесь полностью все упражнение шло под мошную мелодию
Баха, хорошо отрепетированную заранее. Сергей Диамидов
под эту музыку блестяше исполнял свои комбинации.
Произошло еше одно чудо. Мошное, с выпуклыми мышцами,
послушное тело Сережи обладало какой-то тяжеловесной
грацией и было удивительно созвучно музыке Баха.
Худсовет студии принял картину очень настороженно,
уж больно это было непривычно, но ни одного замечания к
фильму не было. В Москве картину принимал Алексей
Николаевич Сазонов. Кончился фильм, воцарилось
непривычная тишина, все смотрели на Сазонова. Он долго молчал,
потом сказал обращаясь ко всем:
— Вот ведь как бывает, когда смотришь картину, которая
рассказывает о чем-то привычном, обыденном, но
рассказывает совершенно по-новому, обнажая тему совершенно
необычной стороны и делает это с невероятной эмоциональной
силой, хочется и слова говорить какие-то новые, необычные,
а слов нет... ну и Бог с ним. Что слова? Главное — картина
есть. Поздравляю!
* * *
Окрыленный я вернулся в Киев.
Мне сразу предложили снять картину массового экрана,
которая вышла в прокат под названием «Земля моя — судьба
моя».
Снимал картину мой приятель по ВГИКу, осетин, студент
операторского факультета, практически уже выпускник
Мурат Мамедов.
Это была картина о семи женщинах. У одной из которых
был ребенок, а мужья либо женихи все погибли. Это был
рассказ о том, как во время войны они сохранили колхоз, а
после войны ценой своей молодости, без мужчин трудясь от
до зари сохранили его и подняли.
Вот такая скромная картина. Мы подружились с этими
женщинами, мы снимали их три летних месяца и на поле во
290

время работы и дома, когда они садились за стол в нашей
большой хате, разложив принесённое с собой сало, вареники,
овоши и фрукты, словом, деревенские разносолы. Мы же со
своей стороны, кроме недорогих, но нужных подарков
привозили из Киева киевские торты и импортное пиво. Наши
милые гостьи доставали большую бутылку самогона и
начиналась неспешная трапеза с разговором, неторопливым, с
частыми задумчивыми паузами и воспоминаниями, которые
до слёз волновали и их и нас, и всегда эти воспоминания
были о том страшном времени оккупации села, о том, как
трижды расстреливали полицаи подругу их Оксану Бондаренко,
бывшую тогда председателем колхоза, которая ныне стоит в
центре села на постаменте, глядя на всё серьёзными
бронзовыми глазами. В первый раз её расстреливали с мужем, мужа
убили, с кручи она упала в воду, была ранена и смогла выжить,
второй раз её расстреливали на кладбище с сыном. Сына
убили, ее тяжело ранили, но решив, что убили — ушли, она
осталась жива, кто-то донёс полиции, и ее в упор расстреляли в
хате.
Так мы сняли фильм о семи живых подругах и их восьмой
ушедшей из жизни. Они рассказывали всё, что вспоминали,
иногда это были и смешные события, которые происходили
уже после войны, и тогда они от души смеялись.
Стояла уже ранняя осень, они работали на бураках и
хотя отмыть руки с полоской земли под ногтями было
невозможно, при этом от них веяло свежестью и опрятностью. Мы
садились ужинать, через какое-то время Мурат уводил и из
соседней комнаты снимал длиннофокусным объективом
наших гостей, они знали это, но вскоре забывали, уйдя в
воспоминания, а затем камера и вовсе стала чем-то
привычным для наших застолий и никому не мешала. Выпивали всегда
очень немного, самогонки чуть-чуть, больше пива. Наши
милые женшины расслаблялись и весело переговаривались,
охотно смеясь хорошей шутке, но часто и задумывались, и
мы уже знали о чем.
Тогда я впервые понял и почувствовал Украину. Мы
снимали в самом ее сердце, в селе Великие Сорочиниы
Полтавской области. Невозможно передать мои ошушения того
времени. Первое, что поражало — язык. Женшины говорили
291

на удивительно звучном, певучем языке, мягком и нежном,
как полтавские утренние пейзажи с тихими реками и
кудрявыми лесами. Мы влюбились в наших героинь, нам передалась
их боль и в то же время мы гордились ими. Нас изумляла их
стойкость и жизнелюбие. Наперекор жестоким выпадам
судьбы они не ожесточились, а были удивительно женственны
и добры.
Мурат отлично снял фильм. Он сумел передать
духовную суть наших героинь, прелесть пейзажей,
неповторимую красоту украинского села от его пробуждения до заката.
Я думаю, что под наплывом эмоций, я не справился с
картиной, она конечно же должна была быть лучше.
Кстати, много времени спустя, в тех же местах Мурат
как режиссер снял хорошую картину о следующем поколении
тех же женщин. Называлась картина «В воскресенье рано».
Некая комиссия отнесла нашу картину к низшему
разряду фильмов пригодных для демонстрации только на клубном
экране. А спустя много лет в ежегоднике «Кино» Романов,
тогдашний министр, писал: «В таком-то году неважно
работали центральные студии страны, а вот ''периферийные"
наоборот. Нельзя не сказать о замечательном глубоком
философском фильме "Киевнаучфильма" "Земля моя — судьба
моя"».
Впрочем, на студии худсовет тоже неплохо отоспался
на мне. Обсуждая две первые партии материала, решалось
вполне серьезно — оставлять меня на студии или изгнать за
клевету на советскую колхозную действительность. И если
бы не вмешательство Остахновича, Винницкого и еще целого
ряда влиятельных «стариков», все бы кончилось печально.
Это при том, что из восьмисот метров материала в фильм
вошло только 115 метров кадров застолья.
В эти же дни мне позвонили из Москвы из
«Комсомольской правды» и попросили приехать к ним на
традиционный «четверг» с «Гимнастом». Во время передачи меня
позвали к телефону. Звонила моя приятельница Аня Злодаре-
ва — заведующая отделом кино Госкомспорта СССР и очень
просила согласиться на предложение журнала «Советский
Союз» приехать на встречу к ним.
292

Оказалось, что пригласил нас Алексей Иванович Ад-
жубей, зять Хрущева. Он работал в журнале зав. отделом.
Хрущев уже был снят.
Я показал «Гимнаста» и «Землю». Был изумительный
прием (правда без главного редактора), пили
замечательнейшую водку и откровенно обо всем говорили. Аджубей
долго допытывался: «Ну скажи, Тимур, как тебе дали снять такой
фильм о селе на Украине, там же у вас жуткая цензура?»
Алексей Иванович произвел на меня впечатление
человека умного и тактичного. Тогда очень много было
разговоров вокруг этой семьи, слухов, порой совершенно
вздорных. В редакции журнала тот состав, который смотрел мои
картины, мне показалось, что все относились к нему с
уважением и вполне дружелюбно. Чуть позже, когда мы
разбились на группки, он предложил мне делать фильм о цыганах,
их истории, их жизни, в различных странах и эпохах, такая
романтическая картина. Идея мне понравилась, и он спросил
меня:
— Могу я к тебе приехать?
Я это понял так: не боюсь ли я с ним обшаться.
— Конечно, — ответил я. — Буду рад принять тебя в
1чиеве.
Он просиял.
— Я непременно приеду. — И добавил: — На машине.—
А потом чуть тише грустно сказал: — Машину мне еше
оставили.
Мы договорились встретиться в Киеве. Но встреча наша
так и не состоялась. Почему? Не знаю.
* * *
Тем временем «Гимнаст» стал собирать урожай
всевозможных наград. Осенью состоялся II Всесоюзный
кинофестиваль спортивного кино в Москве, проходил он кинотеатре
«Россия». «Гимнаст» получил главный приз за лучший научно-
популярный фильм о спорте. Я был на этом фестивале, мы
провели замечательный вечер после фестиваля с главным
редактором «Советского спорта» Новоскольцевым и
ребятами из редакции газеты. Я получил приз журнала «Советский
экран» и еше что-то, не помню.
293

Настроение было замечательное. Я помню, что поздно,
вечером, когда я вышел из кинотеатра «Россия» и пошел
прогуляться по Москве, над редакцией газеты «Известие»
бегушая строка сообшала имена победителей фестиваля. Я
стоял и с удовольствием смотрел на свое имя и фамилию и
раз, и два, и три...
Очень скоро мне позвонила Злодарева и сообщила, что
я приглашен на кинофестиваль спортивного кино «Картинно
Де Ампьеццо» в Италии.
Я оформил все документы, приехал в Москву, но
продержав в неизвестности, КГБ так и не выпустило меня за
границу. Было страшно досадно. Мне привезли мой
замечательный приз Злодарева и Борис Чирков — народный артист,
председатель Федерации спортивной гимнастики.
Потом были еше призы в Западной Германии, причем с
солидным денежным вознаграждением, но они до меня
дошли лишьв виде почетных дипломов, присланных посольством
ФРГ. Деньги осели у нашего «бедного» государства в
валютном банке.
Впрочем, все это уже значения особого для меня не
имело, я уже осознал — в кино важно не то, что ты сделал, а
только то, что ты сделаешь, а так подробно я пишу о
«Гимнасте» потому, что это была первая моя картина, на которой
я понял — хорошее кино из ничего не возникает, нужен свой
новый, оригинальный подход, нужно открыть что-то
неизвестное другим, но открывающее суть явления неожиданно и
полно. Но что же дальше? Я уже чувствовал к этому времени,
что отношение ко мне переменилось.
Мы производили 15-16 короткометражных фильмов
объемом в 1-2 части и две полнометражные картины, которые
делали только признанные мастера, и то выстаивая
положенную очередь. Что касается заказных фильмов, то их было
много, и даже несколько полнометражных. Однажды ко мне
подошел очень славный молодой сценарист Володя Верников
и сказал:
— Старик, давай сделаем полнометражную картину для
министерства угольной промышленности, я слышал, что вроде
бы ее должны дать тебе.
294

И действительно, прошло совсем немного времени и
Загданский предложил мне снять картину к 50-летию СССР
об угольной промышленности. Оказалось, что каждое
министерство должно было представить к осени юбилейный фильм
на кинофестиваль при ВДНХ под девизом «Наши
достижения». Разумеется, эти парадные картины мне вовсе не хоте- _
лось снимать, тем более что речь шла о новой технике в
угольной промышленности, то есть про буровые станки и агрегаты.
Угольные комбайны и струги, которыми управляют одетые в
новенькую униформу шахтеры. Но оказывается у Володи был
план, которым он со мной поделился.
Мы ехали на встречу с министром угольной
промышленности Борисом Федоровичем Братченко. Володя предложил
мне убедить министра отказаться от картины про станки и
агрегаты, а сделать фильм о людях. Так мы и договорились с
Володей. Министр принял нас минута в минуту. Секретарь,
строгая пожилая дама, предупредила нас: независимо ни от
чего ровно через сорок пять минут встать и откланяться. С
таким напутствием мы зашли к министру.
Борис Федорович Братченко, по образованию
экономист, был в Совмине долгожителем. Образованный, умный
человек, он производил весьма приятное впечатление. Был
со вкусом одет, чем выгодно отличался от многих
высокопоставленных людей, и был в нем некий стиль весьма вежливого,
дружелюбного, но в то же время человека, всегда
соблюдающего дистанцию между собой и остальными, и уж, что было
ясно с первого знакомства, сказанное им «нет» означало
именно нет, и ничего другого.
Начался разговор с того, что я спросил министра,
насколько хороша наша угольная техника, лучше ли она, чем у
японцев? Он ответил, что примерно такая же.
— А у американцев? — спросил я.
— Гораздо лучше, — откровенно ответил министр.
— Так зачем же нам снимать фильм о технике?
— Послушайте, — сказал министр, — вы зачем
приехали? Вам дали аннотацию, что хотело бы получить
министерство? Если вас это не устраивает, мы найдем других. —
Министр встал.
295

— Борис Федорович, у нас к вам есть предложение, —
сказал я.
— Предложение. Ну, я вас слушаю. — Братченко сел в
кресло.
И тогда я начал говорить:
— В эти годы в угольной промышленности произошли
очень серьёзные изменения, и больше всего они коснулись
самих шахтеров. До войны они возглавили движение, которое
называли «стахановским», по имени его инициатора Алексея
Стаханова. Во время войны, сразу после освобождения
Донбасса, горняки сумели сразу наладить добычу угля очень
нужного стране. В угольной промышленности есть имена,
навсегда вошедшие в историю нашей страны славными делами.
Давайте сделаем фильм об этом, о людях!
Министр внимательно посмотрел на нас, задумался и
через паузу произнес:
— Я об этом не думал, а ведь это гораздо интереснее.
— И это будет выделять ваш фильм среди остальных.
— Да, да, — подумав, произнес Борис Федорович, а
затем, оживившись, заговорил:—А вы знаете, есть люди
невероятно интересные. С биографиями и драматическими и
героическими. Вся история угольной промышленности — это
личности, создававшие ее, да что там говорить.
И министр стал рассказывать интересно и увлеченно.
Через сорок пять минут, увидев, что мы смотрим на часы
сказал:
— А, вас предупреждали, чтобы вы следили за
временем? — Он позвонил и сказал вошедшей секретарше: —
Принесите нам чаю и не беспокойте.
Он еше час нам рассказывал о людях, которые в конце
концов оказались героями фильма под названием
«Шахтерские были».
Когда он закончил, я спросил:
— Борис Федорович, это замечательно, но мы не
сможем снять такую картину, ведь эти люди живут в Сибири,
Казахстане, на Дальнем Востоке.
— Почему? — удивился министр.
— У нас же планировалось только снять станки и
агрегаты, и смета расходов небольшая — сорок две тысячи.
296

— А сколько вам нужно? — нетерпеливо спросил он.
Я замялся, но ответил:
— Не знаю точно, но думаю сто двадцать — сто тридцать
тысяч.
Эх, не знал я возможностей Бориса Федоровича.
— Двести тысяч хватит? — небрежно спросил он.
— Ну, это очень много — засомневался я.
— Если останется что-то, вернете, — так же небрежно
сказал министр и спросил жестко: — Когда будет сценарий?
Мы ответили, что должны объездить и осмотреть
объекты, и потом уже написать сценарий, словом, попросили на
это полтора — два месяца. Объездив все, мы убедились, что
герои фильма, предложенные министром оказались
замечательными людьми и яркими личностями. Мы сняли
полнометражный фильм объемом один час довольно оперативно и
назвали его «Шахтерские были». Володя Верников написал
хороший текст и в целом фильм наш нравился мне и Володе.
Теперь несколько слов о Верникове.
Пройдет несколько лет и он уедет в Америку, будет
работать там таксистом, еше как-то зарабатывать на хлеб и
напишет отличный роман «Желтое такси», который
напечатают и у нас. Затем он стал писателем, написал еше
несколько книг. В 2001 году он приезжал ненадолго в Киев и привез
мне в подарок свою монографию в двух томах о Федоре
Михайловиче Достоевском.
Должен сказать, что с моей точки зрения, — это лучшая
монография когда-либо написанная о писателях. Он писал
ее десять лет и читается эта книга как удивительный
проникновенный роман о жизни и о душе Достоевского. И
становятся понятными душевные терзания и муки его
многострадальных героев много раз пережитые им самим.
Возврашаюсь к своему рассказу. Мы должны были
показать министру картину на двух пленках. Было решено,
что просмотр состоится в Госкино СССР, после работы в семь
часов вечера. Меня немного удивило, что во дворе Госкино
стояло две «Чайки». Видимо, понял я, с Братченко приехал
кто-то еше из высокого начальства. Уже когда мы проходили
коридорами в кинозал, я отметил несколько крепких ребят,
явно не из кино и не из министерства. Потом так оно и оказа-
297

лось—с Братченко приехал зав.промышленным отделом УК
КПСС. Когда в полном молчании просмотрели картину, у меня
сжалось сердце. Там были эмоциональные моменты, которые
не могли не волновать людей, имеющих отношение к
шахтерам. И когда, также при полном молчании, фильм закончился,
я был зол на этих бездушных людей.
Молча мы прошли в пустой кабинет высокого
начальства и только тогда, когда все расселись, я обратил внимание
на человека небольшого роста, весьма неприметного и я бы
сказал, весьма беспородного, который сел как бы во главе
совещания. Ао сих пор я знал, что главный на совещаниях в
присутствии министра он сам. Теперь Борис Федорович
молчал, говорил беспородный. Он говорил тихо, привыкнув
к тому, что его внимательно слушают. Говорил он о том, что
фильм интересен, замечательные герои и прекрасная история
угольной промышленности.
— Картина в каких-то местах очень волнует, у меня
стоял комок в горле, — сказал он. — И подступали слезы. —
Вдруг строго взглянув на меня, сказал: — Но это плохие слезы.
Картина слишком драматичная, а она должна быть
героической и звать к новым свершениям, а не уводить в
отрицательные эмоции. Я думаю эти сцены надо вырезать, в
частности, эпизод женщины на шахте, эпизоды войны и
трудностей при восстановлении шахт. Вот такое у меня мнение.
Все взоры обратились ко мне. Я уже догадывался, кто
это и из какого учреждения. Володя шепнул мне до этого:
— Будь осторожен, это секретарь ЦК по
промышленности.
Я отлично понимал, что от моего ответа зависит судьба
картины и в то же время знал, что согласиться с ним — и
картина будет погублена. Нет, подумал я, надо говорить
правду и только правду.
— Мы делали картину, прекрасно зная, о чем она. Мы
тщательно изучили историю отрасли на всех этапах ее
развития. Ни одна отрасль промышленности не развивалась так
драматично, с такими материальными и людскими потерями, —
я старался говорить спокойно, но голос невольно выдавал
мое волнение. — Шахтеры вместе со всей страной прожили
труднейшее время и с честью вышли из всех испытаний, но
298

разве рассказ об этом может не волновать? Нас он очень
волновал, и мы стремились к тому, чтобы зритель это
почувствовал не только умом, но и сердцем. Вы говорите вырезать
эпизоды, которые волнуют. А кому нужна картина, которая
оставит всех равнодушными? Она не нужна, вот мое мнение.
Воцарилась мертвая тишина. Все ждали, что скажет
секретарь. Пауза была короткой.
— Ну что вы, что вы, — сказал он. — Я только высказал
свое мнение, а что вырезать или не вырезать вы наверное
лучше знаете.
И не прошаясь вышел, вслед за ним вышли остальные. Во
дворе первый заместитель Братченко Графов сказал нам :
— Завтра в 7 вечера встречаемся в помещении 1Лент-
ральной студии документальных фильмов, покажем редактору
спецфильмов.
На следующий день, в семь, мы встретились в
просмотровом зале. От министерства — Леонид Ефимович Графов,
помощник министра по печати, впоследствии мой хороший
приятель, Василий Поярков от студии — человек, являющийся
редактором фильмов по заказу 1.1К и Совмина, Володя и я.
После просмотра, чрезвычайно возбужденный редактор
обратился к Графову:
— Леонид Ефимович, вы заказали этот фильм?
— Да, — озадаченно кивнул Графов.
— Послушайте, мы уже несколько лет пытаемся сделать
такую картину, отдайте ее нам, мы вам вернем деньги, и вы
сделаете то, что вам нравится. А, Леонид Ефимович?
Надо сказать, что в отличие от министра, его первый
зам был мужиком могучим и простым, он прошел в угольной
промышленности все стадии — от простого забойщика до
первого замминистра, и ему не надо было рассказывать
историю угольной промышленности, он сам был ее историей,
и ему-то картина явно нравилась с самого начала.
— Чего это мы вам будем отдавать фильм? — ворчливо
ответил он. — Просто мы хотели узнать ваше мнение,
считаете ли вы фильм полезным и удачным.
— Разумеется, — живо ответил редактор, и посмотрев
на нас, сказал: — Ребята, вы сделали отличную картину, я
вас всех поздравляю.
299

После чего, он крепко пожал нам всем руки, и мы
расстались.
На Всесоюзном конкурсе «Наши достижения» при ВАНХ
наш фильм получил первую премию. Нам выдали золотые
медали ВДНХ и какие-то довольно приличные деньги.
Прошло совсем немного времени и меня вызвал в
Москву Сазонов. Разговор был конкретный.
— Вы можете сделать из «Шахтерских былей» фильм
объемом в четыре части для массового экрана? — спросил
он, внимательно глядя на меня.
— Но ведь это не прокатный объем — возразил я.
— Вот это вас не должно волновать, я покажу фильм в
одном доме, после чего он станет самым прокатным, — с
легким сарказмом сказал он.
* * *
Я согласился подумать, и вернувшись в Киев, связался с
Кузнецовым.
Владлен Кузнецов по тому времени был весьма
ответственным, как сегодня сказали бы, газетным боссом. Он
удивительным образом быстро и органично вписался в
драматурги ю кино, и его тексты, острые и парадоксальные порой,
поднимали вполне обычное изображение до уровня весьма
значительных фильмов. Так было, в частности, с фильмом
«Человек и хлеб», где талант Кузнецова проявился в полной
мере, к счастью, этому способствовал и режиссер Изяслав
Ставиский, сумевший сразу оценить яркую способность
Владлена.
Следует сказать, что в тот момент на студии «Киев-
научфильм», не иначе как волей провидения, собрались такие
люди, которых независимо от возраста и профессии
объединяло два замечательных качества — шедрый талант и
спутница его — самобытнсть. А если к этому добавить блестящие
способности Бориса Остахновича и Евгения Загданского,
умно и корректно руководивших студией, то вырисовывается
вполне благополучная картина.
Во-первых, кроме перечисленных мною фамилий, был
целый ряд профессионалов старшего возраста. Я уже о них
писал. Уже появились способные Негреску, Хмельницкий,
300

Серебреников, Удовенко, Ставиский и целый ряд молодых
операторов, и в этой среде жизнь била ключом. Желание
сделать лучше, интереснее, обуревало всех, а к чести Остах-
новича и Загданского, они никогда не забывали, что
руководят большим коллективом талантливых людей.
Регулярно встречаясь с нашими коллегами со студий
«Центрнаучфильм» и «Леннаучфильм» на
научно-практических конференциях, мы убеждались в том, что средний
уровень наших работ был выше, чем у них, а наши лучшие
работы были просто вне конкурса.
Возвращаюсь к шахтерской теме.
Должен сказать, что мы с Владленом приложили немало
сил, чтобы сделать картину объемом в четыре части, но ничего
у нас не вышло. В полнометражной картине все было
нормально, но едва мы вычленили из нее, казалось бы отличные
эпизоды в три —три с половиной части, картина сразу стала
неинтересной. Позже, размышляя над этой неудачей, я
пришел к выводу, что нужен совершенно иной ход, новая идея,
которая не только поддержала бы имеющиеся эпизоды, но и
осветила бы их с совершенно новой точки зрения, сделала
бы их более выпуклыми и яркими.
Такая идея появилась довольно быстро, вызрела и стала
основой нового сценария. Владлен к тому времени занялся
новой работой, и я обратился к старому своему приятелю,
опытному сценаристу Леониду Брославскому. Мы принялись
за работу. Из чего я исходил в работе над сценарием?
Есть профессии, требующие от человека особых качеств
не обязательных для других специальностей. Это ясно.
Бухгалтер (надеюсь, они на меня не обидятся) не должен обладать
качествами летчика-испытателя или космонавта. Гибкость,
пластика, сила гимнаста или акробата не обязательны для
литератора или пастуха. Есть профессии, требующие особых
качеств и поэтому часто подчиняющих свой образ жизни
развитию именно этих качеств и физически и психологически.
Согласитесь, трубочистом или балериной может стать
не каждый. Но есть массовые профессии, которые требуют
от человека вполне обычного физически особых свойств. Это
301

профессия шахтера. И дело не только в повышенном риске
этой профессии, не меньше рискуют лрессировшики
хищников или монтажники-верхолазы, но есть нечто отличающее
их, шахтеров, от других. Каждый рабочий день они проводят
на глубине, под землей, без дневного света, без солнца, травы
и деревьев.
Зачастую, работая на большой — свыше тысячи
метров — глубине, где только высокая температура и при этом
тяжелейший физический труд, без которого не обойтись при
самой современной технике, пыль, не позволяющая работать
без респиратора, затрудняющая дыхание.
Противоестественное передвижение на четвереньках, если мощность пласта
не позволяет распрямиться, а передвигаться приходится
весьма резво. После смены порой долгая дорога к клети пешком
или подземным транспортом, способным вытрясти душу. А
затем первая затяжка сигарет, глоток свежего воздуха и душ,
долгий и тщательный, хотя угольная пыль никогда до конца
не отмывается, оставаясь на ресницах и тыльной стороне
ладони, словно мужественная и трудная профессия навсегда
клеймит печатью своих сыновей.
Надо иметь особый характер, чтобы заниматься этим
трудом изо дня в день и при этом оставаться славными людьми
с хорошим чувством юмора и повышенной любовью ко всему,
что нас окружает: к небу, траве, деревьям. Поэтому мы и
назвали фильм « Шахтерский характер».
Снимая эту картину, я удивился, что все шахтеры и
донбасские, и луганские, воркутинские, и сахалинские,
кузбасские, и карагандинские похожи характерами —
мужественные, сильные, добродушные, терпеливые и выносливые, с
отличным чувством юмора.
Справедливости ради., следует сказать, что партия
большевиков и правительство, о которых мы не можем говорить
без злого юмора, ценили труд шахтера и считали его весьма
почетным, достаточно вспомнить движение Стаханова.
Выделялись немалые средства на санатории и дома отдыха,
жилищное строительство. Столицы угольных регионов были
благоустроенными современными городами, зарплаты
основных шахтерских профессий были приближены к зарплатам
элитных высокооплачиваемых профессий.
302

* * *
Сценарий мы написали очень быстро. Утром, через две
недели я привез его в комитет, а уже днем он был утвержден,
что было совершенно невероятным для того времени, но это
произошло только потому, что заинтересован в фильме был
именно Алексей Николаевич Сазонов.
Была середина лета. Производство фильма заняло почти
год, и мы спешили. В сценарий мы включили несколько
эпизодов из фильма «Шахтерские были», но основой нового
фильма должна была, по-нашему замыслу, стать жизнь новой,
выбранной нами бригады, в которую бы органично вплетались
старые эпизоды, такие как женшины на шахтах в период
войны, конструктор угольных машин Яков Гуменник, кузбасский
проходчик Николай Кочетков и ряд других. Мне рассказали,
что есть на шахте имени Ленина в Донецке очень хороший
бригадир Анатолий Пшеничный. Что у него отличная бригада,
которую можно было бы взять за основу фильма.
Все это так, но была еше и природа, с которой в первую
очередь приходилось иметь дело шахтерам.
Горно-геологические условия добычи угля могли быть весьма
благоприятными, но могли и мгновенно измениться.
Такая драма произошла с бригадой Анатолия. Почти год
бригада работала в отвратительных горно-геологических
условиях, когда снизу, как говорят шахтеры, дует, а сверху
давит, и все силы бригады уходили на крепежные работы.
Добыча угля была мизерной, зарплата, прежде самая высокая
на шахте, резко упала.
Таково было положение бригады Анатолия Пшеничного,
когда я решил с ним встретиться. Меня заинтересовало,
почему из бригады, где люди несколько месяцев получали
мизерную зарплату, не ушел ни один человек. А учитывая,
что там были только асы горного дела, которые перейдя в
другие бригады, смогли бы сразу зарабатывать в 3-5 раз
больше— согласитесь, это заставляло задуматься.
Мы встретились с Анатолием Михайловичем. Говорить
он не хотел, криво усмехался, когда я сказал ему, что хочу
снимать его бригаду:
— Чего нас снимать? —только и спросил он.
303

После долгого мучительного разговора я понял одно.
Настоящая, с равноценными звеньями, бригада складывается
годами. Время, как тонкий фильтр, улавливающий слабых,
меркантильных, хитрых, неустойчивых в конце концов
отбирает самых сильных людей с настоящим характером.
Распадается бригада — это драма. На создание новой уйдет много
времени, сил, да и потерь, в том числе материальных. А вот
если переждать, перетерпеть, победить это лихое время, такая
бригада быстро все наверстает и славу, и деньги.
Я твердо решил снимать именно эту бригаду, кто и как
бы меня от этого не отговаривал. Анатолий сказал:
— Напрасно рискуете.
Чем окончательно утвердил меня в моем решении.
Потом и в министерстве, и на шахте меня все
уговаривали бросить эту затею, но я стоял на своем. Я знал, что с этим
парнем, чтобы не случилось, я обязательно сделаю честный
фильм. Вскоре мы начали снимать. Опустившись в шахту
впервые, испытываешь крайне неприятные приступы
клаустрофобии (страх замкнутого пространства), которые доводят
большинство людей до животного страха. В разной степени
это проявилось у моих коллег, но глядя на меня и понимая,
что ничего нештатного не происходит, они постепенно
привыкли вести себя пристойно. А ведь за нами постоянно
следили двадцать пар глаз всего звена во главе с бригадиром.
Лишь позже я понял, они ждали — если не в первый же день,
то наверняка на второй, мы сбежим. И было отчего.
Неподготовленному человеку попасть в лаву, где добывают уголь, то
ли стругом, то ли комбайном, да еше с механическим
креплением, собранными из звеньев, которые время от времени
движутся, просыпая тебе на голову килограмм угля и пыли,
даже при почти полном отсутствии воображения невольно
приходили мысли, что находишься в аду.
Лязг, грохот, пыль столбом сквозь которую вдруг видишь
там и сям мокрые от пота, мошные тела, покрытые буграми
мышц от напряжения, и вновь клубы пыли, пугаюшие крики,
оказывающиеся просто очередной командой.
Мне было проше, я уже снимал шахтерскую картину, и
не одну сотню метров прополз на корточках в низких лавах,
отрабатывающих маломощные пласты, прошел не один
304

километр подземных метров. Работа струга и комбайна, пыль,
лязг, грохот не производили уже на меня устрашающего
впечатления, ибо сквозь этот кажущийся хаос, я научился
видеть организованную работу людей. Так что ни во второй,
ни в третий день мы не бросили съемки и продолжали
спускаться под землю.
Обычно во время работы нас довольно жестко
поправляли, если кто-нибудь стоял не там, где надо, или забирался
куда не следует, за этим, как я понял, незаметно следил
Анатолий. Но в общем, отношение к нам становилось терпимее,
к нам все еше присматривались с недоумением — зачем мы
снимаем самую плохую по показателям бригаду. Когда
кончалась смена, мои ребята навьючивали на себя съемочную
аппаратуру, свет и кабели, что было довольно тяжело и
громоздко, тем более что это нужно было донести до так
называемой колымажки, подземной узкоколейки, основное
назначение которой, казалось, не столько перевести к месту
работы людей, сколько оглушить их, предварительно
вытряхнув из них душу. Тут обычно наше звено, сильно
возбудившись, наперегонки мчалось к клети, чтобы опередить
очередь, и оказаться прежде других наверху, где можно было
бы наконец закурить.
Не помню точно, на какой день это случилось, то ли на
пятый, то ли на шестой — нас завалило. Вдруг неожиданно
погас свет, прекратился стук и вместо грохота и лязга
раздался жесткий шум осыпающейся породы и тяжелые стонущие
звуки стальной кровли, сдерживающей немыслимое давление
сотен метров над нами. Вдруг вспыхнул аварийный свет, и
сквозь постепенно оседающую пыль мы увидели, что
отдельные звенья крепи перекосило, из них с грохотом осыпалась
порода и уголь. Я услышал голос бригадира: короткие фразы,
жесткие, словно удары хлыста, заставили людей быстро
приняться за работу, выравнивать крепь, откапывать
перекошенные звенья, а тем временем Пшеничный уже отвечал на
телефонный звонок, отвечал четко, намеренно спокойным
голосом докладывая обстановку. Люди работали, как черти,
откапывая, отбрасывая кучи угля, словно это была не тяжелая
порода и уголь, а рыхлая легкая земля. Одни мы торчали
столбом, там где нас все это застало. Я очнулся.
305

— Володя, снимай быстро, слышишь, быстро.
Я понимал мы теряем минуты. Дьявольская по темпу и
силе работа продолжается, и мы можем не успеть снять ее.
Эта мысль меня подстегнула.
— Я боюсь... — губы моего оператора Володи Кудри
дрожали. Он был испуган и растерян.
Одновременно, услышав команду «снимай», осветители
включили свой мошный свет и подбадриваемый моим сильно
возбуждающим изобразительным матом, Володя вскочил и
начал снимать, позабыв все страхи. Он только успевал
менять кассеты, которые ему подавал как всегда невозмутимый
ассистент оператора Марат Радовский.
В какой-то момент я оглянулся и вдруг увидел, что мой
звукооператор Витя Шиголь стоит между двумя покорежен-
ными и разошедшимися звеньями крепи и прямо над его
головой висит «пачка» — так называют массу породы или угля
готовую обрушиться, весом в добрую тонну. Подслеповатый
интеллигентный Витя стоит, в растерянности поводя очами в
очках, он знает, что ему надо писать звук, очень плотно
переложенный крепким матом. Тут ли ему думать, что над
головой «пачка»,
Постаравшись вложить как можно больше вежливости
в свои слова, я обращаюсь к нему:
— Витенька, подойди, ты мне нужен, — привыкший
подчиняться мне, Витя подходит и тут «пачка» с грохотом
падает на освободившееся от звукооператора место.
— Ого, грохнуло,—удивленно говорит Витя, так ничего
и не поняв.
Совершенно не помню, через сколько времени — через
час или через три — нам раскопали проход горноспасатели
и по узкому проходу наспех закрепленному вывели из лавы.
Все было как-обычно, только в этот раз нам не дали ничего
нести: сьемочную аппаратуру, штатив, аккумулятор, свет,
кабели — все несли ребята из звена, а мои шли налегке. И
еше, в этот раз, степенно выбравшись из узкоколейки никто
не помчался к клети.
Когда мы помылись в бане, ребята окружили нас, и Толя
Пшеничный сказал, улыбнувшись:
— Кажется, сегодня есть повод выпить.
306

Мы пили у него гараже, рядом стоял его ломик, но он
нам был мал. Из гаража выкатили Толину «Волгу» и устроили
в нем длинный аппетитный стол. Выпили много, но никто не
опьянел, много говорили веселый молодой парень сказал,
вроде бы изумленно:
— А ведь могли там все и остаться.
С этого дня нас приняли как своих, и это чувствовалось
во всем — грубоватых шутках, дележке сигаретами, и помоши
в переноске аппаратуры, обших застольях. Они оказались
замечательными ребятами, и были среди них просто
изумительные личности.
Что касается Анатолия, то наша дружба продолжалась
много лет, позже я написал о нем сценарий и поставил фильм
«Каждый день жизни», с которым как-то произошла забавная
история на выездном Пленуме Союза кинематографистов
СССР в Киеве.
Киевляне представили на суд Пленума десяток фильмов
студии Довженко и одну одесскую картину «Каждый день
жизни». Весь разговор свелся именно к этой картине, о
совершенно необычных актерских работах, о «поразительно
честной и чистой картине» — так охарактеризовал фильм
Сергей Герасимов:
— Нам, как образцы фильмов о рабочем классе,
показывают всякую парадную продукцию (а это был период
нашумевших «Премии» «Самого жаркого месяца», «Валмиерские
девушки» и прочее), а в этом фильме все правда, и
оказывается, она намного привлекательнее и достовернее, и
рабочие в нем совсем другие—умные люди, с чувством
собственного достоинства и высокими требованиями.
Таким было выступление Чухрая. Словом наговорили
кучу замечательных слов. Но справедливости ради надо
сказать, что в прокате фильм собрал всего шесть миллионов
с небольшим. При очень хорошей прессе, рекламы никакой
фильму не сделали.
Впрочем, возвращаюсь к «Шахтерскому характеру».
Монтаж закончили мы в октябре, я позвонил и заручился
поддержкой Яна Френкеля и Константина Матусовского. Ян
обешал написать музыку к фильму, а Матусовский песню.
Вскоре они приехали в Киев и мы проделали эту работу.
307

Музыка получилась органичной и хорошо выражала идею
фильма. Песня мне показалась не самой лучшей, но потом,
как показало время, выдержала испытание — ее поют до сих
пор на Донбассе.
Осталось записать текст. Я позвонил Михаилу Ульянову,
мне показалось, что ему будут близки мои герои. Он сказал,
что очень занят и приехать не может, но когда я сказал, что
готов приехать сам, если он найдет время для просмотра
фильма. Он, поколебавшись, согласился. Я приехал. Фильм
мы смотрели в одном из кинозалов студии «иентрнауч-
фильм».
Кончилась картина и Михаил Ульянов коротко спросил:
— Будем работать?
Три пробы и за один час мы записали весь текст. Текст
Михаил Александрович записал именно так, как я себе
представлял больше того, вложив в него свою мудрость и
мастерство, он придал фильму еше большую глубину, и
достоверность. Его манера размышлять, как будто бы о самых
обыденных вешах на фоне героизма людей, подняла
значимость их ежедневного подвига. Дорогая простота.
Он попрошался и уехал. А вернувшись, ассистент
провожавший его, рассказал, что был он мрачен, и на вопрос не
оттого ли, что фильм ему не понравился, Ульянов помолчав,
ответил:
— На сцене я изображаю каких-то спирохет, а в жизни
такие потрясающие мужики есть.
На этом фильме я познакомился с Борисом
Николаевичем Полевым, автором «Повести о настоящем человеке»,
главным редактором «Юности». Он напечатал у себя
повесть о еше одном настоящем человеке, одном из героев
моего фильма—Титове Алексее. Спасая бригаду от неминуемого
пожара, он рванул рубильник, зная, что получит смертельный
удар тока. Когда его нашли, на нем все горело: одежда, тело.
Ему сделали восемь операций, его спасли, но он остался без
обеих рук. Из-за непереносимой боли его кололи
наркотиками, и он стал наркоманом. Его жена с нечеловеческим
упорством излечила его от наркомании, приучив к спиртному, а
потом силой любви и нежности спасла от пьянства. Имя ее
Маргарита.
308

Вылечившись, Титов взял в зубы карандаш и начал писать
повесть. И написал. За десять лет. И дал ей название «Всем
смертям назло». Борис Полевой, пораженный этим
поступком и жестокой правдой повести, напечатал ее. Эту повесть
инсценировали и поставили спектакль, взволновавший всех
горькой правдой и неистребимым оптимизмом .
Человек может преодолеть все, если знает, для кого он
живет и кого любит — вот идея этой веши.
Борис Николаевич сказал несколько мудрых и теплых
слов о Титове, и они вошли в картину. Картина населена
людьми вроде бы простыми, но несущими всей своей жизнью,
поступками идею любви и добра к людям.
Открывая новогоднюю 1970 года «Кинопанораму»
«Шахтерским характером», замечательный мастер
кинематографа, ведущий «Кинопанорамы» Алексей Каплер говорил
очень хорошие слова о фильме (я не хочу их повторять), но
они мне так же дороги, как и слова удивительного человека
и блистательного документалиста Романа Лазаревича Кар-
мена, сказанные о фильмах «Шахтерский характер» и
«Николай Амосов».
Это было для меня, пожалуй, таким же дорогим, как и
показы фильма на Донбассе, при переполненных залах, когда
люди плакали и смеялись, и выходили на сиену, чтобы
произнести слова благодарности за фильм, рассказавший об
их нелегкой и драматической жизни.
И еше одно. «Кинопанораму», о которой я упоминал,
смотрела моя мама и пересказывала ее своим подругам, я
понимал, что она гордится мною, и это было приятно. Она
ведь только делала вид, что ни ко мне, ни к моим занятиям
серьезно не относится.
«Шахтерский характер» был значительным вкладом в
копилку студии. Потому что, сделав внеплановую
полнометражную картину, студия перешла в более высокую категорию,
потому что она была сделана в одно время с замечательным
фильмом Соболева Феликса «Думают ли животные», так что
мы дружно собирали премии на фестивалях, окончательно
выйдя на лидирующие позиции в научно-популярном кино.
309

Не могу не вспомнить приятный для меня момент
общения с Алексеем Николаевичем Сазоновым. Он как начальник
управления по производству научно-популярных и
документальных фильмов проводил в Киеве фестиваль игровых и
телевизионных фильмов. Борис Остахнович и Евгений Загдан-
ский предложили мне показать еше теплую, только что
вышедшую из лаборатории картину, считая, что если Сазонов
хорошо ее примет здесь, то формальная сдача в Москве
пройдет удачно. Ну и конечно же, хотелось всем нам и похвастать
картиной. По сути, Сазонов был ее крестным отцом. Идею
предложил именно он. Он посмотрел картину на студии.
После просмотра не спеша закурил и сказал:
— Сейчас документалисты сделали фильм о движении
Гагановой (была такая переловая женшина-бригалир, которая
отстающие бригалы выволила в переловые. Сеголня это
смешно, но тогла все было очень по-всесоюзному серьезно
— Т.З.). — И помолчав, добавил: — Теперь, после этого
плохого фильма, по-моему, движение прекратится. — Затем
он улыбнулся: — Вы знаете, честно говоря, у меня за эти
фестивальные дни от просмотров появилась изжога. Вы ее
вылечили. Поздравляю.
Это был лучший комплимент.
И еше несколько слов в связи с этой картиной. В работе
над «Шахтерским характером» я познакомился с начальником
Горноспасательной службы СССР, если не ошибаюсь,
фамилия его была Соколов, и внешность полностью
соответствовала благородной фамилии. Высокий, стройный, уже
немолодой человек с умными, серьезными глазами. По всему —
манере общаться, по стилю разговора — в нем ощущалась
огромная сила, умение принимать самые сложные решения и
выполнять их. Когда возникала чрезвычайная ситуация в
каком-либо шахтерском регионе, туда, в зависимости от
масштабов ЧП, летели горноспасатели из ближайших шахтерских
центров Союза.
— Меня уже по голосу знала жена Логинова (министра
гражданской авиации) и давала его телефон, где бы он ни
находился, порой, если это был выходной день, я его
вытаскивал из-за преферанса, — с улыбкой рассказывал Соколов. —
И уже через два-три часа в моем распоряжении были десятки
310

отрядов горноспасателей. Это мог быть пожар в шахте, или
взрыв метана с тяжелейшими последствиями, а иногда и
целый комплекс аварий, но независимо ни от чего — первое,
что волновало и решалось прежде всего, — безопасность
людей.
Часто удавалось ликвидировать аварию и спасти людей,
но иногда возникали и такие ситуации, при которых часть
звена или отдельные шахтеры попадали в завалы и
оказывались в ловушке на глубине сотен метров. В таком случае
маркшейдер давал наверху точку именно там, где находилась
ловушка. Через несколько часов механический бур добирался
до людей...
А за это время, естественно, собиралась огромная толпа,
в которой были и шахтеры, и руководство шахты, и
родственники. Было напряженное молчание — что внизу? Конечно
же, особенно тяжело было родственникам. Как только
скважина была готова, к людям в завал опускался телефон.
Как мне рассказывал Соколов, этой секунды ждали все,
и стояла мертвая тишина. Люди ответили: все живы. Живы!
Какое замечательное слово. Вода есть, но не высоко. Энергия
батареек иссякла, стоим в темноте.
Далее вниз уходит горячий кофе, и лишь потом —
коньяк. Люди там, внизу, уже знаю, к ним скоро пробьются.
Они уже выпили кофе, но после коньяка пауза... А затем
недовольный голос:
— А что, армянский кончился, чего вы нам
азербайджанский прислали?
Мгновенно слова доходят до самых крайних в толпе,
все смеются. Раз шутят, значит, все в норме. Юмор шахтеры
ценят. Вот что такое шахтерский характер.
Вспоминая сейчас то время, понимаю, что подлинное
удовольствие от жизни мы получали только в самой тесной и
непосредственной связи с кинематографом. Тогда без кино
жизнь не мыслилась, кончалась картина, и вновь все мысли о
новом фильме. Я не помню случая, чтобы когда-нибудь строил
планы о том, как лучше и интересней провести отпуск, куда-
то поехать или просто отдохнуть хотя бы дома. Мне казалось,
что я полноценно живу и отдыхаю только тогда, когда
нахожусь в работе над очередным фильмом.
311

В 1969 году весной появилась возможность снять фильм
о Николаем Михайловиче Амосове. Слава его как хирурга,
философа, писателя, биокибернетика была в самом расцвете.
Его лекиии о здоровье собирали огромные аудитории во всех
крупных городах Союза, его статьи в журналах, газетах, его
книги сметали с прилавков. В области культуры, науки,
философии он был, пожалуй, самым популярным. Идея сделать о
нем фильм была не нова. За год с небольшим до описываемых
событий был даже написан сценарий полнометражного
фильма сценаристом Мишей Вепренским.
Режиссер (называть его фамилию я не хочу это был
хороший профессионал), Миша Вепренский и главный редактор
студии Загданский встретились с Амосовым. Не знаю в
деталях, что произошло на этой встрече, но в результате Амосов
жестко и решительно отказался сниматься.
Режиссер был обескуражен. Загданский был страшно
зол и оскорблен, все шишки свалились на Мишу. Сценарий
был забракован, Мишу заставили вернуть гонорар, он был
опозорен, находился в полном отчаянии. Я уже снял несколько
картин, в том числе и «Шахтерский характер», с успехом
прошедший на экранах и на телевидении, и Миша Вепренский
неоднократно говорил мне о том, как он мечтает, чтобы я
снял фильм о Амосове.
К этому времени мы сблизились с Мишей, были в
нескольких командировках на фестивалях, встречах. Он
нравился мне. Был он чуть старше меня. Славный человек,
образованный и хороший сценарист. Во многом наши вкусы
совпадали. Он любил, как и я, славно выпить и поесть,
поговорить о проблемах, которые нас волновали, особенно
о кино. Мы стали друзьями.
Я понимал, как он был огорчен, что фильм об Амосове
не состоялся, и не только потому, что преклонялся перед
Амосовым и любил его, но и тем обстоятельством, что сценарий
его был забракован, а сам он этим был унижен.
Я откровенно сказал ему, что вижу только один путь —
нашу с Мишей личную встречу с Амосовым, ибо понимал,
все обходные варианты не годятся. Я инстинктивно
чувствовал, что с Амосовым нельзя лукавить и искать пути выхода на
него через кого-то. На что я рассчитывал? Согласившись на
312

встречу, он уже давал нам некий шанс договориться. Миша
со мной согласился. Я занимался своими делами. Прошло еше
несколько месяцев, вдруг, однажды мне позвонил Миша и
взволнованно сообщил, что Амосов нас ждет у себя дома в
восемь часов вечера.
Это был хороший знак. Дома, значит, неофициально.
Очевидно, будет разговор, при котором его ничто не будет
отвлекать, то есть атмосфера благоприятная. Миша
примчался ко мне. Я сразу попытался его успокоить, а главное —
отвлечь от мысли о встрече.
— Слушай меня внимательно, Миша! Вообрази, что мы
все решим с Амосовым, но ведь еше есть студия, и есть
противник этой идеи — Загданский. Стало быть, мы должны
решить сначала это с Остахновичем.
— Боже, я об этом не подумал, — простонал Миша.
Я набрал номер телефона Остахновича и попросил нас
принять на несколько минут. Борис Петрович сразу понял —
случилось что-то необычное и коротко ответил, что ждет нас.
Когда мы явились, он первым делом налил нам по рюмке
коньяка, и когда я увидел, как одним глотком Миша махнул
рюмку, понял, что он на грани нервного срыва.
После этого я спокойно все рассказал Борису, как давно
мы к этому готовились, и вот наконец Амосов назначил нам
встречу, и закончил:
— Борис, если Амосов скажет «да», мы можем сразу
начать съемки?
Борис почти не раздумывал, хотя и понимал, что в
сверстанный план вставить полнометражную картину — ого
какая проблема.
—Да, — ответил Борис. — Только вы же мне позвоните
о результате разговора.
Мы его заверили, что перезвоним и ушли. До встречи
оставался еше час с небольшим. Миша жил рядом с Амосовым,
в 50 метрах.
— Тимур, — умоляюще сказал он, — я очень волнуюсь,
давай выпьем немножко виски.
Мы выпили по стакану виски со льдом. Я видел, что Миша
понемногу успокаивается.
313

Равно в 20.00 мы позвонили в дверь. Открыла Лидия
Васильевна, жена Амосова. С Мишей они были знакомы. Она
улыбнулась и сказала, что Амосов звонил, он задерживается,
но в 21.00 будет.
Вернувшись к Мише, мы допили бутылку виски, и Миша
окончательно успокоился.
* * *
В 9 вечера открыл сам Амосов.
— Проходите, — приветливо сказал он, незаметно
разглядывая меня.
Мы прошли, стараясь не дышать в его сторону, и у стола
в кабинете старались сесть подальше.
— Хотите послушать последние записи Галича?
— Да, конечно, — дружно и радостно согласились мы.
— Не откажитесь от виски? — спросил Амосов.
— Нет, конечно, — и быстро сделали по хорошему
глотку.
Мы немного расслабились, начался светский разговор,
и вдруг, минут через 20, Амосов неожиданно произнес:
— Миша, вы ведь пришли не Галича слушать и не виски
пить, поговорим о деле.
— Николай Михайлович, мы хотели бы снять о Вас
фильм.
— Зачем? — возразил он. — Мне эта слава не нужна.
Пришлось объясняться.
Очень сжато, стараясь быть кратким, я сказал, что он
вызывает всеобший интерес как хирург и писатель, а его идеи
о здоровье и методике его сохранения и развития необычайно
популярны, их необходимо донести до широкой аудитории,
лучшего средства для достижения этой цели, чем кино, быть
не может. Разумеется, если удастся сделать хорошую картину.
— Это хороший аргумент, — сказал он. — Вы правы,
кино ведь смотрят миллионы людей. — И вдруг спросил меня: —
Ну, а как вы думаете, кино получится?
Я пон имал, что от моего ответа многое зависит. Хотелось
говорить откровенно, да и виски сделало свое:
— Николай Михайлович, а вы, когда идете на операцию,
точно знаете, как она закончится? — с вызовом спросил я.
314

Николай Михайлович замер. Мой ответ для него был
неожиданным. Боковым зрением я увидел, что Миша сейчас
рухнет в обморок, и вдруг Амосов громко рассмеялся.
— Да... кажется, я задал не очень умный вопрос, —
смеясь, сказал он.
Напряжение спало, я понял, что моя откровенность ему
понравилась, да и что еше я мог ответить.
Впрочем, нужно было окончательно все прояснить, и я
произнес несколько фраз о том, что мы, преклоняясь перед
ним как ученым, хирургом, биокибернетиком, вместе с тем
считаем, что нас сближает то обстоятельство, что он писатель
и достаточно знает кино (а к этому времени уже был поставлен
фильм Ильи Авербаха «Степень риска» по книге Амосова).
И потому я готов показать ему два моих последних фильма.
Думаю, что это позволит ему принять окончательное решение.
— Ну что же, разумно, — ответил он.
— Когда вы сможете приехать посмотреть фильмы?
—Завтра, — последовал ответ. — В 6 часов, если можно.
Миша радовался как ребенок. И вдруг, я с тревогой
подумал, что он очень верит в меня. Потому для него главное
было получить согласие Николая Михайловича, он не
сомневался, что фильм получится хорошим, а может, и
замечательным. Главное сделано: получено разрешение.
У меня же было совершенно противоположное
ощущение. Я понял, что Амосов дает согласие на съемки фильма,
но что потом?! Меня уже терзали сомнения и страхи, я точно
знал — в случае провала с этим фильмом мое будущее под
вопросом. С Остахновичем мы договорились, что после
просмотра он будет ждать нас.
Утром я зашел к Загданскому и все ему рассказал. Он
помолчал, затем с кривой усмешкой сказал:
— Это была невеста, которую я любил, но разлюбил.
Но если директор считает, что фильм нужен, ему виднее. —
Он пожал плечами.
Ровно в шесть часов, приехал Амосов. Был строг,
деловит. Сразу прошли в зал. Показаля «Гимнаста» и «Шахтерский
характер». Смотрел внимательно, после просмотра сказал
коротко:
— Очень достойно.
315

Я пригласил его к Остахновичу. Борис сердечно его
приветствовал, предложил кофе, коньяк. Кроме нас был еше
Аликов Юра — зам. главного редактора. Загданский не
пришел. Была непринужденная беседа. Амосову было интересно,
это был новый для него мир, новые люди, и они ему явно
нравились.
Воспользовавшись паузой, я спросил:
— Ну что, Николай Михайлович, будем снимать фильм?
— Ну конечно, загнали меня в угол, — ворчливо
произнес он и добавил: — Давайте попробуем!
* * *
На следующий день, на утренней пятиминутке, Амосов
представил меня всем, и сказал, в свойственной ему манере:
— Тимуру Александровичу разрешено снимать в нашем
институте все, что он посчитает нужным. Прошу всех ему
помогать.
Мы начали снимать... Поставили в кабинете две
синхронные камеры и методом кинонаблюдения снимали все, что нам
казалось интересным.
Камерами я руководил очень просто, на столе передо
мной лежала зажигалка. Если я брал ее в правую руку —
снимала правая камера, если в левую руку — включалась камера
слева, если же я зажимал зажигалку в ладонях — снимали
обе камеры.
В первый день, когда Амосов увидел две большие
громоздкие камеры, он спросил Марата Радовского, второго
оператора, указывая на камеру:
— Это что?
— Камера для синхронных съемок, — ответил Марат.
— А я думал это сварочный аппарат, — усмехнулся
Амосов.
Звукооператором был замечательный Игорь Погон. Он
еше до съемок установил везде, где было возможно, микро-
фоны, в настольной лампе, перекидном календаре, в
письменном приборе... В результате каждое слово было записано
на хорошем уровне.
На третий день произошло событие, положившее начало
фильму.
316

После операции Николай Михайлович сел за стол и стал
разбирать почту. Какое-то чувство внутри меня подтолкнуло,
и я взял зажигалку в обе руки. Заработали бесшумно обе
камеры.
Прошла минута, потом две, три, я слышал, как
напряженно сопят два моих оператора—летит драгоценная пленка
и ничего не происходит... Еше минута, и вдруг Амосов
начинает заразительно смеяться и, обращаясь ко мне, говорит:
— Хорошо сказал Сковорода: «Душа есть то, что делает
человека—человеком, траву—травой, а дерево—деревом.
Без нее трава — сено, дерево — дрова, а человек — труп».
— И помолчав, добавил: — Это мне больная написала письмо,
женщина одна.
Я был счастлив, я понял, что мы сняли финал.
Фильму дали зеленую улицу, две камеры, много пленки
(один к двенадцати) самый высокий коэффициент. А главное,
огромное счастье—фильм снимался в черно-белом варианте.
Неожиданно, через неделю разразился скандал. Меня
вызвал Остахнович и спросил, кто главный оператор?
— Солонин, — ответил я.
— Ты что, с ума сошел, на студии десяток операторов
высшей категории, а фильм «Амосов» снимает ассистент
оператора, немедленно заменить.
— Борис Петрович, погоди, зачем же так с плеча? Давай
посмотрим материал и решим, я допускаю, что ты прав, но
может, материал тебя убедит?
Я не хотел объяснять директору, что мой выбор был не
случаен. Витя Солонин несколько лет работал ассистентом у
моего друга, одного из лучших операторов Украины Феликса
Гилевича, у него было великолепное чутье и хорошая школа,
а главное — он лишен всякого страха, свойственного
большому мастеру. Страха ошибиться и снять брак. Виктор, по
сути, и снимал на грани брака и потрясающего изображения.
Он снял портреты Амосова, которые вошли в историю
советского документального кино, по этому фильму учатся
операторскому мастерству во ВГИКе.
Посмотрев материал, Остахнович сказал:
— Хорошо, пусть снимает!
317

* * *
Мы сблизились с Амосовым. В свободные минуты
говорили с ним, как он любил повторять «за жизнь».
Собственно, больше говорил он, а я старался не пропустить ни
слова. Съемки мне доставляли огромное удовлетворение.
Каждый раз меня Амосов поражал своим умением
совершенно отвлечься от камеры, словно ее не было, но я видел,
что он все время ее чувствует, а иногда слегка иронично
подыгрывает нам.
Его безумно интересно было снимать до операции, когда
он полностью уходил в себя; затем во время операции, когда
он целиком погружался в эту атмосферу игры со смертью,
где каждый жест был выверен до микрона, ибо одно неверное
движение—смерть. И когда вдруг он на мгновение позволял
себе расслабиться, то виртуозно матерился, свирепо глядя
на ассистентов, потом снова становился сосредоточенным и
точными движениями продолжая оперировать.
Одна камера была поставлена так, что мы не видели
открытую рану, но видели все, что происходило над ней: как
накалывалась латка и уже обколотая множеством нитей
опускалась на нужное место, а зажим, точно колокол, повторял
удары сердца. И мы чувствовали, что вот на наших глазах
совершается великое таинство исцеления, и еще долго после
операции дрожало что-то внутри, чувство восторга
переполняло меня, да и не меня одного.
После операции он был расслабленным, но напряжение
не уходило, он весь еше был там, возле больного. Именно в
один из таких дней мы сняли беседу, которая внутренними
монологами вошла в картину и потрясла зрителей правдой и
трагизмом.
Как-то в самом начале съемок моя бывшая жена Наташа
уехала с нашим сыном Сашей на Азовское море. Там отдыхали
наши друзья и хорошо их приняли. У Саши была скверная
носоглотка, и после второй операции на аденоидах врачи
посоветовали не мучить ребенка, а отправить на море.
Микроклимат Азовского моря благотворно действовал на
носоглотку. Уехали они на два месяца. Я жил один.
В это время я уже начинал параллельно работать над
сценарием художественного фильма, который собирался ста-
318

вить в Одессе. Получил я, помнится, за сценарий приличные
деньги, и однажды в субботу поехали мы с Витей Солониным
по магазинам, накупили множество замечательных коньяков,
благо этого добра было много.
Позвонил Амосову, он приехал в гости. Когда я показал
ему бар и предложил выбрать коньяк, он сказал удивленно:
— Я не только не пил их, но и не видел так много.
Мы часто встречались у меня. Я познакомил Амосова
со своими друзьями — Леней и Светой Рабиновичами. Они
прекрасно пели и играли на гитаре. И очень скоро Николай
Михайлович полюбил их, и часто просил спеть что-нибудь
любимое. Он совершенно расслаблялся в такие дни и был
удивительно приятным собеседником. Однажды я приготовил
телячью вырезку по своему рецепту, на сухой сковородке.
Съев изрядный кусок, Николай Михайлович спросил:
— А еше дашь? — и с удовольствием съел второй
кусок. — Никогда ничего подобного не ел, — говорил он.
А потом, когда после окончания фильма мы продолжали
дружить, он приходил с Лидией Васильевной и она мне
тихонько говорила:
— Тимурчик, вы почаше приглашайте нас к себе. Коля,
когда поест у вас мясо, потом такой добрый.
* * *
Съемки подошли к концу, и я сел за монтаж. Материала
было много. Я смотрел весь материал много раз, и лишь после
этого, сделав перерыв на два-три дня, сел за монтаж.
Таня Штефанова — мой милый монтажер, работала
блестяше, она великолепно знала весь материал и работа шла
очень быстро. Вскоре, буквально через 8-9 дней немой
вариант фильма был готов.
• « Работа с композитором Мирославом Скориком заняла
лишь несколько дней и свелась к двум фрагментам
замечательной пронзительной музыки. На финал фильма мы
положили классическую мелодию. Расскажу только о финале,
пересказывать фильм бессмысленно.
Последней больной, которую мы отслеживали на
протяжении фильма, была девочка лет двенадцати — Люда
Косолапова. Я уже знал, что у детей с различной патологией
319

сердца глаза обычно становятся не по-детски серьезными. В
них чувствуется недетское страдание. После операции
происходит удивительное, взгляд постепенно вновь становится
детским. В финале фильма мы это передали с каждым кадром,
Люда Косолапова все больше становится ребенком, а в
последнем кадре она смотрит с экрана огромными озорными
глазами и улыбается.
Я позвонил Амосову и сказал, что готов показать
картину. В самом начале работы мы договорились, что я не
буду сдавать фильм, не показав его ему.
— О Господи, другого дня, что ли не было? — чужим
голосом сказал он.
— Что-то случилось? — опешил я.
— Ну, что может случиться у хирурга? Больная померла
на столе, — измученным голосом сказал он.
— Может, перенесем просмотр.
— Да что толку, у вас ведь тоже есть какие-то сроки...
— Вы заедете обедать? — спросил его я.
— Да какой, к черту, обед! — взорвался он.
— Николай Михайлович, послать за вами машину? —
спросил его я.
— Ну, Тимур, ну что ты меня мучаешь? Что, у меня
машины нет, что ли? Сейчас приеду.
Он бросил трубку.
— Света, — обратился я к ассистенту, чудной девочке
и верному другу. — Коньяк и хорошие бутерброды, и всего
побольше.
Он приехал нервный, несчастный, сел в большое кресло
в просмотровом зале и исчез в нем.
—Дайте мне бумагу и карандаш. Я ведь не знаю, что вы
там наснимали, — враждебно проговорил он и затих.
Пятнадцать минут механики не могли зарядить пленку,
вернее две пленки — изображение и звук. Я боялся, что
Амосов взорвется и уедет. Наконец фильм начался. Где-то на 15-й
минуте или позже, в Ленинграде на публичной лекции его
спрашивают:
— Николай Михайлович, какие продукты вам позволяют
поддерживать такую хорошую форму?
320

— Икра, товарищи, только икра, — под смех зала
отвечает он.
Вдруг Амосов выглянул на меня из своего кресла и
сказал:
— Какой я остроумный!
У меня на сердце немного отлегло, и Миша тоже
оживился. Был еше момент, когда на лекции его спросили:
— Николай Михайлович, говорят, у вас много врагов?
— Да какие это враги! — небрежно отмахнулся он под
хохот и аплодисменты зала.
Кончилась картина, бумага и карандаши валялись под
столом. Я встал так, чтобы видеть Амосова. И вдруг поймал
себя на том, что передо мной сидит совсем другой человек:
серьезный, но счастливый, глаза его лучились.
— Ты знаешь, нехорошо так говорить о фильме, в
котором сам снимался, но, по-моему, это замечательное
произведение. — И почти без паузы спросил: — Выпить дашь
чего-нибудь?
Думаю, что в этот момент я понял, что такое счастье,
полное, без всяких оговорок.
Мы сидели за столом, уставленном закусками, пили
коньяк, и .Амосов с удовольствием вспоминал один эпизод за
другим. Он весь светился. Ои был счастлив.
Я подумал: какое это потрясающее свойство — вот так
переключаться от полного отчаяния к огромной радости.
Он все забыл: больную, которая умерла, операцию,
институт, он был здесь с нами, он нас любил и вместе с нами
радовался картине.
Не хочу и не буду много писать о том, как фильм
прокатывался, это утомительно и не интересно.
Осталось только в памяти несколько эпизодов, которые
дороги и памятны. Спустя год после сдачи фильма, я получил
большое письмо от журналиста, живущего в Свердловске. Он
писал о том, что главное в жизни его и его жены — это дочь.
Они ее безумно любят, и девочка хотела быть врачом,
поступила в мединститут, но после полугода учебы
разочаровалась в медицине и забрала документы из института. Он
писал, что этот день был одним из самых тяжелых в его жизни.
Желая успокоить дочь, утешить ее, он отправился с ней в
321

кинотеатр, и надо же, чтобы они совершенно случайно попали
на фильм «Николай Амосов». На следующий день девочка
отнесла в институт свои документы.
«И теперь, — пишет он, — подошла вторая сессия, дочь
блестяще сдала ее, а главное—она вновь убеждена, что самая
лучшая и гуманная профессия — врач. Можете представить,
как мы Вам благодарны за то, что Вы вернули нам дочь.
Амосов и Вы — два любимых в нашем доме человека».
У меня, правда, до сих пор большие сомнения в
одинаковой ценности Амосова и моей персоны, но их заблуждения
мне были приятны.
* * *
В Москве в Аоме кино была премьера «Гимнаста», потом
«Шахтерского характера» и вот теперь назначена премьера
моей третьей картины. Все мои друзья собрались на премьеру.
В их числе были и Петр Тодоровский, Марлен Хуциев и
Зиновий Гердт. Они смотрели картину раньше на Пленуме
Союза кинематографистов по критике. Об этом придется
сказать несколько слов.
После сдачи фильма Государственному комитету по
кино меня всячески обласкали, и сразу в нескольких газетах
и журналах вышли однозначно хвалебные статьи. Это были
статьи в «Комсомолке» «Литературной газете», в журнале
«Искусство кино» и так далее. Но картина на экран не вышла
и по телевидению показана не была.
И вот, почти через год, состоялся Пленум, на котором
были и партийные секретари, и наш министр Ермаш, бывший
тогда заместителем секретаря 1_1К по кино Шауро. Фильм
показали на Пленуме. Пленум принял фильм восторженно,
буквально через два дня фильм был показан по телевидению
и вышел в прокат. Какие тайные пружины были приведены в
действие и кем, сказать трудно. Но можно предполагать, что
зав. отделом 1_1К партии Шауро и Ермаш после блестящего
приема фильма на Пленуме дали ему «зеленую» улицу.
Итак, я возвращаюсь к премьере. Отметили ее
замечательно, был друг Амосова — Юлий Березов (он снимался в
фильме), Ирина Курдина — муж ее, Сережа, мой близкий
друг, жены наших друзей.
322

В разгар тоста Марлена ко мне наклонился Амосов и
шепнул:
— Хорошо говорит, но мало новой информации.
Но вскоре вернулся из театра отлучавшийся на свой
выход Зиновий Гердт, и вновь заняв место за столом, блистал
в роли тамады, покорив всех ярким юмором и фейерверком
шуток. Это был один из лучших вечеров в моей жизни.
И последнее, по поводу фильма «Николай Амосов». Как-
то меня вызвал Остахнович и просил срочно выехать в
Москву. Сказал, что звонили из Госкино, но, видимо, по просьбе
сверху, чтобы я срочно привез картину в Москву. Этим же
вечером я приехал к поезду, в купе СВ меня уже ждал билет
и лежала картина.
— Вас будут встречать, — лаконично сообщил
администратор.
В Москве я был действительно встречен неким весьма
вежливым товарищем в очках, который отвез меня в
гостиницу. Гостиница оказалась очень уютной и удобной. Мой
встречающий отвел меня на завтрак в ресторан, там же в
госгиниие, и сказал, что пообедать я смогу здесь же в любое
время, с 2 до 5, а в 6 вечера он за мной заедет.
— До этого времени я совершенно свободен?
—Да, — он вернулся. — Пожалуйста, ни за что платить
не нужно, все уже оплачено, — и он исчез окончательно.
«Видимо, в стране развитого социализма я попал в тот
небольшой уголок, который называется коммунизмом», —
подумал я.
Я как-то провел время до 6 вечера, а затем мы с моим
знакомым (он оказался всего-навсего доктором физических
наук, это я выяснил за роскошным ужином в ресторане),
приехали в учреждение, именуемое Институтом Курчатова.
Пройдя несколькими коридорами, двери которых
неназойливо охранялись ребятами в удивительно похожих костюмах,
мы оказались в большом, строгом и весьма солидном
просмотровом зале мест на 500, в центре которого расположились
человек 14-15 почтенной внешности мужчин. Мы подошли к
этой группе, мой спутник меня представил, после чего отвел
в конец зала и усадил за пульт прямой связи с
киномеханиками. Тотчас раздался вопрос.
323

— Разрешите начинать?
— Начинайте, — подавленно разрешил я.
Аппаратура, надо сказать, вряд ли была хуже той, что в
Госкино, но естественно, почти не изношенной, потому звук
и изображение были отличными.
Я поймал себя на том, что сам с удовольствием смотрю
картину в столь идеальных условиях. После окончания
картины меня пригласили пройти в зал и присоединиться к
сидяшим. Честно говоря, уже немного разбалованный
вниманием больших залов, я был несколько раздосадован тем,
что приходится обшаться с такой мизерной группой людей,
но уже через полчаса я обо всем забыл, очарованный
вниманием и неподдельным интересом этих людей к моей персоне.
Они не просто интересовались фильмом «Почему я задумал
так?», «Отчего мне пришло в голову снимать операцию
именно с этой точки?», «Понимаю ли я, насколько
эмоционально верно выстроена картина, если она так волнует?», «Как
я до этого сумел додуматься?», «А расскажите подробнее о
Николае Михайловиче!» И опять вопросы, вопросы.
Около полутора часов я провел с ними, к тому времени,
когда они все встали и по очереди пожимая мне руку, ласково
с улыбкой глядя мне в глаза. Я уже любил их так, словно знал
много лет.
— Им нельзя ни с кем обшаться, у них точно очерчен
круг людей, с которыми обшение необходимо. Они работают
над сверхсекретными проектами. В остальном — такие же
живые люди, вы для них словно глоток свежего воздуха, не
вполне понятный, но невероятно интересный человек, потому
они так любопытствовали, — объяснил мне мой физик.
Нужно ли было мне в ответ объяснять, что они так же
интересны были мне?
Вскоре, после фильма «Николай Амосов», в полный рост
стала проблема «что делать?» Браться за случайные веши не
хотелось, да и понимал я отлично, что снимать ниже уже
нельзя. Теперь от меня будут ждать еше более яркую картину,
пусть совсем другую, но не менее интересную и мастерскую.
324

К тому времени у меня был замысел, о котором я никому
говорить не хотел, но мне он казался реальным. Речь шла об
идее фильма «Нормандия «Неман»—о летчиках легендарной
эскадрильи оставшихся в живых и ушедших из жизни.
Изучив более глубоко материалы по этой проблеме, я
понял, что основной материал нужно копать во Франции.
Более того, и съемки тоже в основном нужно было проводить
там. Переговорив откровенно с людьми, которых хорошо знал
и которым доверял, я понял, что с моей биографией нечего
рассчитывать на длительную командировку во Францию, да,
собственно, и на короткую тоже. Идея сделать фильм о
легендарной эскадрилье отпала.
А в это время меня усиленно атаковал довольно
известный драматург Евгений Оноприенко. Им был написан
сценарий для Одесской киностудии и рассчитанный на двух
известных актеров — его жену Кринииыну и замечательного
актера Николая Гринько.
Оноприенко стал уговаривать меня вместе переделать
сценарий и запустить его в Одессе. Это была длинная и
достаточно скучная история, не хочу ее подробно
рассказывать, но в конечном счете сценарий я переделал, студия его
приняла и готова была ставить.
В этом деле мне помог Петр Тодоровский, который еше
прежде познакомил меня с директором студии Геннадием
Збандутом и способствовал тому, чтобы я начал работать на
Одесской киностудии.
В конечном счете, выяснилось, что расчет на актерскую
пару Кринииына и Гринько отпадает, мы решили сделать
фильм о героях более молодых, и я приступил к съемке
кинопроб. Поскольку по возрасту Криницына подходила, я
решил тщательно попробовать ее. Не знаю до сих пор, отчего
Криницына была столь небрежна и невнимательна на съемках
проб, но факт остается фактом — в первых пробах она была
просто профессионально непригодна.
То ли она решила, что снимается без проб, оттого что
муж ее автор сценария, а режиссер — никому неизвестный
молодой человек, и будет делать то, что скажет Оноприенко,
толи она уже считала себя настолько большой актрисой, что
просто не принимала меня всерьез. Я решил не поднимать
325

шум, это было бы излишне, пригласил на повторные пробы
Кринииыну, и взяв новые, более выгодные для проб сиены,
пригласил для Кринииыной отличную партнершу, очень
хорошую актрису Наталью Наум.
В результате, Наум в пробах оказалась великолепной,
Криницына—плохой. Расчет на то, что я окажусь послушным
мальчиком был очень наивен, я вызвал Оноприенко, посадил
его в зале и показал все пробы — старые и новые, и сказал,
что меня они не устраивают. Посмотрев пробы, Оноприенко
вынужден был признать, что пробы плохие и нужно
продолжать поиски актрисы. Дело в том, что Криницына актриса
хорошая, но была совершенно ни по внешности, ни по
возрасту не из этого фильма.
Очень скоро я снял пробы и мне утвердили на эту роль
московскую актрису Елену Козелькову и она отлично
справилась с ролью. Больше того, позже, на Всесоюзном
кинофестивале в Алма-Ате Козелькова получила первую премию
за «Лучшую женскую роль», а актриса Зинаида Дехтярева,
сыгравшая два эпизода, — первую премию за «Лучшую
женскую роль второго плана».
Однако работа над фильмом была омрачена многчис-
ленными жалобами Оноприенко на то, что, завладев
сценарием, я позволил себе отойти от него и снимать совсем другой
фильм. В конце концов, фильм был закончен. А Оноприенко
напечатал сценарий вместе с фотографиями из фильма и
успокоился, хотя еше долго всем рассказывал, как нехорошо
я с ним поступил.
Тогда, придя из научно-популярного кино,
неискушенным молодым человеком, я был уверен, что мир
кинематографа также чист, как студия «Киевнаучфильм», и так же
дружелюбен ко всем входяшим. Оноприенко был первым,
кто отрезвил меня. Впрочем, о мертвых или хорошо...
Следующий фильм я сделал вместе со сценаристом
Борисом Лобковым о шахтерах. Моих любимых шахтерах.
Думаю, это был мой лучший игровой фильм. Это был период,
когда все только и говорили и писали о фильмах, посвяшенных
рабочему классу.
«Валишерские девушки», «Самый жаркий месяц»,
«Премия» и так далее... не сходили с передовиц «Искусства
326

кино». «Советского экрана», газет и журналов, пишуших о
кино. Сгоряча туда же попала и наша картина «Каждый день
жизни», а где-то через год она тихо из этого повторяющегося
списка убыла. В чем же было дело?
Где-то через год, после выхода фильма, в Киеве
состоялся выездной пленум Союза кинематографистов СССР.
Ведущие режиссеры и кинодеятели смотрели продукцию
студии Довженко, а последним фильмом, который они
посмотрели, был единственный фильм Одесской киностудии —
«Каждый день жизни». К этому времени выездной пленум
собирался в полном составе уходить на футбол, и просто для
очистки совести решили посмотреть начало фильма. Обо всем
этом мне поведали два человека: драматург Григорий
Яковлевич Колтунов, автор сценария «Сорок первый», и Дмитрий
Спиридонович Сиволап, зам. председателя украинского
Госкино, ибо меня на пленум не сочли нужным пригласить.
По их словам, начав смотреть картину, уже никто никуда
не ушел, а досмотрели фильм до конца и затем была
оживленная дискуссия. Сергей Апполинариевич Герасимов был
поражен, сколь естественные в роли шахтеров актеры
(половина из них действительно были шахтеры, ровно половина
звена). Особенно ему понравился главный герой — актер
Измайлов Виктор. Павел Чухрай возмущался тем, что прокат
всячески продвигает такие фильмы как «Самый жаркий
месяц», а вот этот проблемный, а главное абсолютно честный
фильм посмотрели всего шесть миллионов зрителей. Словом,
участники Пленума наговорили кучу комплиментов в адрес
фильма и нам с Лобковым, дав очень высокую оценку фильму.
— Слава Богу, — сказал кто-то, — что мы не ушли на
стадион, а посмотрели этот фильм. — Эта картина удивила и
обрадовала нас.
Это было удивительное время жизни по двойным
стандартам. С одной стороны, партия всячески призывала делать
фильмы о героических буднях рабочего класса, а с другой...
Никогда не забуду один очень поучительный разговор с
большим, очень большим начальником художественного кино,
который состоялся позже. Он говорил мне:
— Да хрен с ними, фильмами, о рабочем классе, о
колхозном селе, ты мне детективы давай! Ты же здорово
327

снимаешь детективы, а это успех у зрителя, прокат, а стало
быть деньги! Вот так! А про рабочий класс пусть снимают те,
кто не умеет делать прокатные фильмы.
В обшей сложности я прожил в Одессе пятнадцать лет,
и сделал 9 художественных фильмов, два из которых были
трехсерийными по заказу Уентрального телевидения.
Писать об этих фильмах мне не хочется, какие-то были
лучше, какие-то хуже. Но в принципе это были вполне средние
фильмы, которые ни уму моему, ни сердцу ничего не дали.
Но это были пятнадцать лет моей жизни, и просто так обойти
молчанием их я не могу и не хочу.
Почти семь лет я жил вольной холостяцкой жизнью, и
только тогда понял, что в обшем-то до этого ничего о
настоящей жизни и не знал. Женившись на Наташе, в Киеве, всю
жизнь без остатка я отдал кино. Я жил своими фильмами. В
моей жизни это было главное. Здесь же, в Одессе, я вдруг
узнал, что кино далеко не самое главное в жизни.
Оказывается, что наряду с кино есть друзья, море, дачи, развлечения.
Только потом, много времени спустя, понял, что игровое кино
не было и не стало моим кино. Я не получал от работы над
игровыми фильмами того наслаждения, как прежде в
неигровом кино. Я хорошо помню те мои впечатления. Смутное
еше не вполне осязаемое ошушение счастья, когда
получилось, то, к чему стремился, когда уже при просмотре
материала, вдруг по спине пробегал холодок, и, наконец, после
мучительных раздумий, бессонных ночей и десятков вариантов
монтажа, получилось то, к чему так долго стремился — фильм.
Это ни с чем не сравнимое чувство, когда в большом зале,
впервые вместе со зрителями смотришь свой фильм, и когда
именно в этом месте, где ты задумал, зрители дружно хохочут,
а иногда, наоборот, во внезапно затихшем зале раздаются
едва слышные всхлипывания или кашель, маскирующий
невольные слезы. Это минуты наивысшего счастья для
режиссера, сумевшего подчинить себе эмоции зрителя.
Этого я был лишен в игровом кино по собственной вине:
не смог, не получилось, не дотянул. И, конечно же, в первую
очередь оттого, что драматургический материал был слабым,
сырым, и не давал возможности сделать хорошую картину.
Хороший, драматургически законченный сценарий был
328

необыкновенной редкостью, почти также как хороший
рассказ или роман в «большой» литературе. Не случайно на
сто тридцать — сто пятьдесят прокатных картин в год
приходилось два, от силы три, фильма действительно
высокохудожественных произведений, сделанных истинными
мастерами. Все же остальные, чуть хуже, чуть лучше делались
армией кинематографистов, рядовым которой был и я.
Была еше одна существенная разница при работе над
документальными картинами и над игровыми. Работая над
«Гимнастом», «Фехтовальщиками», «Шахтерским
характером», «Николаем Амосовым», я никогда не заглядывал
в сценарий (у «Гимнаста» сценария вовсе не было). Я снимал
фильмы, идя вместе с героями по жизни, со всеми ее не
придуманными жизненными коллизиями и неожиданными
поворотами, которые были гораздо более интересны и
драматургически обоснованны, чем наши придуманные
сюжеты.
Да и наивно было полагать, что такого героя как Амосов,
можно уложить в какие-то заранее придуманные рамки.
Поэтому, строго говоря, чистого творчества или если хотите
импровизации в документальном кино гораздо больше, если
иметь в виду готовность режиссера следовать по пути,
предложенному жизнью, но уж тут не ошибиться и выбрать
путь самый интересный и интригующий.
Скажем, был такой эпизод в фильме «Шахтерские были».
Хроника времен Стаханова, затем война и послевоенное
восстановление шахт Донбасса. Я, уже сделав фильмы с
использованием хроники, хорошо знал, что если хроника не
будет тесно сплетена с жизнью героев, и четко обоснованна
драматургически, она останется в картине куском
чужеродным, просто вставным номером, в связи с чем я
мучился, не знал куда вставить этот блок хроники.
На последнее воскресение августа, а это был день
шахтера, меня пригласил в Донецк министр угольной
промышленности Борис Федорович Братченко. Не очень
охотно, я должен был туда прибыть. Торжественное заседание
проходило в Оперном театре.
«Еше один помпезный праздник», подумал я. Но вдруг
заметил в президиуме, рядом с министром, очень знакомую
329

личность. Вглядываясь в него, я вдруг понял, что это очень
постаревший, но тем не менее живой и здоровый Алексей
Стаханов. Я дал команду оператору держаться возле меня.
Мы с ним подошли близко к сиене, и в это время секретарь
обкома представил залу Стаханова. Под аплодисменты зала
на сиену поднялись несколько празднично одетых молодых
людей и председательствующий объявил, что бригада
Анатолия Степанова ко дню шахтера поставила новый рекорд
Донбасса столько-то тонн (уж не помню сейчас) угля за 31
рабочий день.
— Снимай панораму от Стаханова к Степанову, —
попросил я оператора Чупрынина.
Он снял несколько отличных панорам, разрезав
которые, я потом вставил в фильм всю хронику с таким примерно
текстом: «Еще, пожалуй, не было на свете родителей Анатолия
Степанова, когда Алексей Стаханов поставил мировой рекорд
добычи угля. Стой поры много трагических событий пришлось
вместе со страной пережить шахтерам».
Далее шла хроника войны, работа женшин на шахте,
затем восстановление шахт, и через бригаду Анатолия
Степанова возвращение в сегодняшний день. Это лишь один
пример не придуманной жизненной ситуации, которая полностью
изменила течение событий в фильме, хотя в сценарии всего
этого и не было.
И второе обстоятельство, отрицательно повлиявшее на
мою работу в Одессе, — это довольно жесткая цензурная
политика. Одесская киностудия была у Госкино Украины чем-
то вроде пасынка. Малейшие сомнения в той или иной
драматургической коллизии автоматически вызывали очень
простую ответную меру — запретить. За то, что Комитет
закрывал сценарий или фильм никаких санкций со стороны
Госкино СССР не следовало, зато когда фильм Рашеева
«Заячий заповедник» вышел с благословения украинского
Госкино, все руководители его были наказаны штрафами по два-
три оклада, после чего политика «запретить, и не пушать»
стала основным принципом работы украинского Госкино.
На «Киевнаучфильме» я решал подобные вопросы в
Москве, как правило, с Сазоновым, а на студии — с Остах-
новичем, поэтому я практически и не знал, что такое цензура.
330

Мне в голову не могло прийти, что какой-то эпизод могут
заставить изменить или выбросить вовсе. То же касалось и
текста, да и вообще фильма в целом.
Здесь, на Одесской студии, одна из моих картин
«Отпуск, который не состоялся» после выхода, вернее после
«прохода» через редколлегию студии, Украинский Комитет
и Госкино СССР, уже ничем не напоминали утвержденный
ранее сценарий, хотя уже и сценарий был ошипан до
невозможности. Впрочем, точно в таком же положении находились
все мои коллеги. А Киру Муратову готовы были бить за еше
не написанное и не снятое.
Отсюда, если фильмы выходили в более или менее не-
обрезанном виде — это были приключения или безобидные
сказки, либо детективы. При этом Одесская студия ухитрялась
по прокатности опережать почти все студии страны.
Ну, а не считая скромных результатов деятельности на
ниве кинематографа, все остальное было хорошо. Игровое
кино принесло мне приятные и полезные знакомства.
Однажды, снимая трехсерийную картину «Где ты был,
Одиссей», я решил показать моим актерам картину об
Амосове. Снимались у меня чудные актеры и среди них Анатолий
Ромашин и Донатас Банионис. После просмотра, Ромашин в
полном восторге от фильма наговорил мне кучу
комплиментов, и в частности, откровенно сказал:
— То, что мы с тобой делаем в игровом кино, не стоит
одного кадра из «Николая Амосова».
Я вынужден был с ним согласиться.
Донатас молча ушел. Я не стал его расспрашивать, но
через два дня в одном из перерывов он вдруг сам заговорил
о фильме. Я понял по разговору, что фильм произвел на него
сильнейшее впечатление, когда он вдруг сказал:
— Ты знаешь, ведь никакой актер, даже гений, не смог
бы так сыграть личность Амосова. Это невозможно!
Прошло время, по предворительной договоренности
Донатас уехал, ему необходимо было ехать в Москву на
сессию Верховного Совета. Приехав, он рассказал:
— Представляешь, сажусь в зале заседаний, и вижу
рядом со мной сидит Амосов. Я набрался наглости и говорю
ему: «Николай Михайлович, я такой-то, такой-то, а у нас с
331

вами есть обший друг Тимур Золоев». Он обрадовался, после
заседания мы пошли в гостиницу «Россия» вместе. Утром я
спустился вниз купить газеты, и в одном из иностранных
журналов обнаружил цветок, в каждом лепестке которого был
портрет. Шесть или семь лепестков с надписью: «Самые
знаменитые люди Советского Союза», а среди портретов мой
портрет и Амосова. Я купил несколько журналов и позвонил
Амосову, зашел к нему и попросил подписать мне журнал.
Он подписали попросил ему тоже дать автограф. Конечно, я
был счастлив и сказал ему об этом. По-моему, ему было
приятно.
Конечно, с такими актерами славно было работать.
Никогда не забуду Евгения Алексеевича Лебедева, Андрея
Мягкова, Николая Гринько блестящих актеров из
прибалтийских театров — Ремиса Сабулиса, Валентинаса Масаль-
скиса, Леонардаса Зельчуса, Мартинша Вилсонса,
очаровательного Роланда Загорскиса и их любимого Лешу Булдакова.
Навсегда остались в памяти вечера после съемок, которые
неизменно мы проводили вместе.
Эти годы подарили мне много интересных людей,
ставших моими друзьями на много лет—Аркадия и Георгия Вай-
неров, их замечательную маму, их чудных жен Соню и Шуру,
и очаровательных детей. Впрочем, дочка Аркадия достаточно
известна, ныне это телеведушая Наташа Дарьялова.
Перестройка ослабила, а то и разорвала прежние связи,
а жаль. Вряд ли уйдет совсем боль от потери Элема Климова,
человека удивительно нежной души, и необыкновенного
таланта. А разве можно забыть изумительного композитора и
чудного человека Изю Шварца, слава Богу, живого и
здорового. Никогда не забуду, как мы с ним вдвоем утешали Илью
Резника, песню которого заставили выбросить из готового
фильма. Очаровательного, так рано ушедшего из жизни,
шутника и балагура, замечательного композитора Валерия
Зубкова. Мне становится больно каждый раз, когда я слышу
записи песен Жени Птичкина, таких же нежных и красивых,
каким и сам он был.
332

В Свердловске, у мамы и Казбека, все было нормально.
Раз в годя навешал их, и эти поездки были окрашены радостью
от обшения с любимыми людьми. Я вновь окунался в
бездельную атмосферу детства, где главным человеком вновь
была мама; с ее любовью и заботой, и замечательным безумно
вкусным осетинским столом — с курицей, приготовленной
каким-то особым образом, с пирогами, которыми невозможно
было не объесться, с кашей, приготовленной из кукурузной
муки на сметане.
Дни пролетали быстро, и я уезжал в Одессу, чтобы вновь
взяться за работу, попрошавшись со своими до следующей
встречи. Впрочем, встречи эти были довольно частыми. Почти
каждое лето ко мне стала приезжать мама, с подросшей
дочкой Казбека Региной, и тогда, я уже жил семейной жизнью,
покупал продукты, помогал маме по дому, и вечера проводил
с ними.
Саша и Наташа жили нормально. Саша учился в
университете, собирался стать филологом. Прожив много лет с
Наташей, я никак не мог сразу порвать с ней, и в первую
очередь из-за того, что никаких видимых причин для развода
не было. Она старалась быть хорошей женой, была
замечательной матерью для Саши, но прожив без нее несколько лет,
мне уже не казалось чем-то необычным развестись, но
сохранить дружеские отношения, как и следовало поступить
родителям любимого ребенка. Вскоре, кстати, и пришлось
формально развестись, чтобы получить право на получение
квартиры в Одессе. В пятнадцать лет сын меня спросил:
— Папа, когда ты вернешься к нам насовсем?
Я объяснил ему, что в нашем с мамой разрыве виноват
только я, и мне было бы стыдно в этом ему признаться, но
мне нечего скрывать. Я живу один, ни на кого я их не
променял, и видимо, один жить и буду, но постараюсь сохранить
с Наташей дружеские, теплые отношения. Саша молча кивнул,
он понял.
В этот период, мы с Амосовым, решили писать сценарий
по рукописи, написанной им о войне и посвяшенной будням
полевого госпиталя. Амосов отдал мне экземпляр рукописи
в шестьсот с лишним страниц, и когда я прочел ее, я был
333

поражен жестокой правдой, изложенной в рукописи. Изо дня
в день описывалась изнанка войны, никакого героизма, только
страдания и великое терпение солдата, способного вынести
любые муки достойно.
Сама по себе это была огромная по объему работа, из
рукописи почти в 700 страниц написать сценарий на семьде-
сят-восемьдесят страниц, вычленив из рукописи самое
интересное, не потеряв при этом аромата документального
повествования и сохранив при этом массу интереснейших
эпизодов. Больше года я писал и переписывал сценарий,
каждый вариант отдавал на суд Николаю Михайловичу, и
вновь, получив его замечания, погружался в работу.
Отчего я за это взялся? Однажды я подумал: что дальше?
И представил себе череду средних фильмов, ничего не даю-
ших ни мне, ни зрителю. И тогда пришло решение поставить
все на сценарий по повести Амосова. Единожды он уже
принес мне удачу, может, повезет еше раз.
* * *
Это совпало еше с одним обстоятельством, чисто
личного порядка. В конце концов, мне надоели мои бесконечные
романы, и я увлекся (в 45 лет) двадцатилетней девушкой,
поступившей на студию реквизитором в одну из картин.
Вскоре мы стали с ней встречаться, но так, чтобы никто на студии
об этом не знал. Обычно я выезжал со студии и ждал Раю,
так звали девушку, в машине, а потом мы куда-нибудь
уезжали. Через какое-то время мы уже не скрывали наших
отношений, а вскоре мне пришлось просить Збандута, с
которым я был в дружеских отношениях, перевести Раю в
другую группу, в ее группе директриса страшно Раю
невзлюбила и не очень это скрывала. Збандут взял ее к себе
референтом.
Уже через три месяца он признался мне:
— Ты знаешь, не представляю теперь, как я без нее
работал...
И действительно, Рая — аккуратная, внимательная,
навела порядок в бумагах Збандута. Она готовила все
совещания при директоре, заранее предупреждая начальников
цехов и отделов о возможных производственных бурях и
334

катастрофах, за что они платили ей верной любовью. Словом,
я уже спокойно жил, зная, что никто ее не обидит и не заденет.
Вместе с тем я понимал, что при огромной разнице в возрасте
в двадцать пять лет жениться — это тоже верх легкомыслия.
Я был в легкой растерянности. Все решилось само собой.
Однажды, в Одессу с лекциями приехал Николай
Михайлович Амосов. Мы поехали за ним в гостиницу и привезли
к нам. Рая приготовила обед, они с Николаем Михайловичем
выпили немного и развеселились, было видно, что они
понравились друг другу. Именно тогда я вспомнил фразу Раи,
сказанную ею, когда мы были уже очень близки.
— Ты знаешь, когда мы с мамой смотрели в кинотеатре
картину «Николай Амосов», я и в фантастическом сне не
могла представить, что когда-то мы будем вместе.
По дороге в гостиницу Амосов был задумчив, и вдруг
сказал:
— Ты знаешь, по-моему, Рая замечательная девочка, ты
подумай, мне кажется, она тебя любит. Не упусти свой шанс.
Попрощались мы поздно вечером в аэропорту. Амосов
улетел очарованный Рай окончательно. Прошло много лет.
Николай Михайлович неизменно был привязан к Рае, и был
очень рад, когда мы поженились и у нас родилась дочь.
Впрочем, обо всем по порядку.
Как-то, еше задолго до всех этих событий, работая на
«Киевнаучфильме», я с коллегами собрался ехать в Москву.
Втроем мы прибыли на вокзал к фирменному поезду,
но уехать не смогли — вместе с толпой желающих мы остались
на вокзале, ждать поезда София — Москва. Ну, а уж тут мы
были первыми. Нам продали билеты, и мы устремились к
* поезду. Вскоре он отошел, оставив на вокзале еще многих,
жаждущих уехать.
Весь состав шел пустым — издержки планового
хозяйства. Уставшие от ожидания, первым делом мы бросились в
буфет, но увы, нас туда не пустили. Мы вернулись в свой
вагон, а там уже хозяйничали проводницы.
Миша Рубинштейн, мой хороший друг сценарист студии,
обратился к одной из них с просьбой купить в буфете коньяк.
335

— Ну, нечего мне делать, — ворчливо ответила та.
Тогда Миша проделал странный фокус, взяв проводницу
за руки, он повернул кисть ладонью вверх, посмотрел на
ладонь и произнес сочувственно:
— У тебя умер муж, я понимаю.
Я думал, проводницу хватит удар. Она рухнула на
сиденье, в страхе уставившись на Мишу.
— А ну погоди, — он опять взял ее ладонь и сказал:
— За сына не волнуйтесь, все болезни его пройдут, и он
будет совершенно здоров.
Что было дальше! Проводница ударилась в слезы,
счастливо повторяя: «Мой сыночек поправится». Вторая
проводница совала Мише свою руку.
Словом, скоро мы сидели за накрытым столом с жареной
картошкой и коньяком, и уже разомлевшие от еды, лениво
переговаривались.
— Ну, а мне, ты можешь посмотреть руку? — наш третий
спутник, режиссер студии Эдик Даргольц, протянул Мише
левую ладонь.
Не помню, что он говорил Даргольиу, но отчетливо
запомнил, что он сказал мне. Среди прочего было и такое:
— Однажды, ты должен будешь умереть, трижды за день
ты будешь на волосок от смерти, потом у тебя будет
смертельная болезнь, но смерть от тебя уйдет. После этого
ты будешь долго жить...
Наверное, я бы забыл о Мишиных пророчествах, если
бы не одно обстоятельство. К одной моей приятельнице в
Одессе приехала ее подруга из Николаева — Стеша. Она
была милой, очень смешливой молодой женшиной. Как-то она
взяла мою руку и, повернув ее ладонью вверх, задумалась,
стала серьезной.
— Ты знаешь, тебя ждут тяжелые испытания, — сказала
она, после чего слово в слово повторила мне то, что сказал
за несколько лет до этого Миша Рубинштейн. Помню, тогда
подумал, если глядя на мою ладонь два незнакомых между
собой человека говорят одно и то же, значит, это система, а,
стало быть, наука, или нечто совершенно загадочное.
336

* * *
Мы закончили сценарий по рукописи Амосова и отдали
его в редколлегию студии — ждали результата. Далее
произошло что-то уже совершенно мистическое. Как-то,
компанией в восемь человек, мы отправились на дачу к нашему
обшему приятелю Виле поесть шашлыки и отдохнуть. Изрядно
выпив и поев, мы стали заниматься каждый своим делом. Я
пытался оседлать винсерфинг, и в одну из попыток вдруг ошуг
тил резкую боль в левой ноге, которою коснулся дна.
Меня не просто смутила боль, скорее это было ошу-
шение случившегося несчастья. Я поплыл к берегу, и
оглянувшись, увидел кровавый шлейф, тянувшийся за мной вслед.
Я выбрался на берег, из раны на подошве ноги обильно шла
кровь. Четверо из нас были врачи, а Виля —известный
травматолог. Мы тотчас же на машине помчались в Шабо, где
находилась подшефная больница Вили.
Вызвали из дома местного хирурга, и далее произошло
то, что иначе как затмением не назовешь. Два опытных
хирурга вместо того, чтобы взять зонд и исследовать глубину раны,
решили, что я просто сорвал лоскут кожи с подошвы. Промыли
рану снаружи и (что самое страшное) наложили гипс до
середины икры. Когда меня привезли назад и посадили в складное
кресло под окном дачи, я все никак не мог понять, отчего в
ноге такая сильная боль. Наташа, наша приятельница,
офтальмолог из института им. Филатова, внимательно
присмотревшись ко мне, предложила:
— Выпей водки, Тимур, а то ты такой бледный.
Я выпил почти полный фужер, потом второй, но боль не
уходила. В этот момент раздался ужасный треск. Стоявшие
передо мной друзья по инерции отскочили врассыпную — и
в нескольких сантиметрах от моей лысины, на проводах и в
ветках деревьев закачалась верхняя часть огромной стальной
антенны. Она по никому непонятной причине вдруг сломалась
у основания, и не затормози ее падения ветви и провода,
расколола бы мой череп ровно посредине. Тут уже не
выдержала Наташа и потребовала немедленно ехать домой.
— Пока не случилось еше более страшное, —
проговорила она шепотом.
337

Естественно, я за руль сесть не мог. За рулем моей
машины был Виля Венгер, рядом я, сзади Рая, за рулем его
машины села Галя — его жена, а в последней машине «Волге»
ехали лоиман, хозяин дачи (его тоже звали Виля), его жена и
Чуднявцевы Наташа и Женя.
Уже было совершенно темно, где-то близ Одессы мы
увидели высокие фары, явно принадлежавшие большому
грузовику. Вдруг эти фары плавно переместились на нашу
сторону, и пошли на нас в лоб. Виля, к счастью, не
запаниковал, как мог сбросил скорость и продолжал сигналить
светом и сигналом, ушел вправо в кювет, избегая
столкновения. Мы все пригнулись, готовые к тому, что опрокинемся
в кювет, но машина резво проскочив по обочине, опять
выехала на дорогу... Там просто не было кювета...
Вот тут я и вспомнил пророчества Миши Рубинштейна
и Стеши. Трижды я избежал смерти.
На следующий день, промаявшись всю ночь, я
обнаружил, что ногу страшно разнесло, но боль не усилилась. Кое-
как мы провели день (это было воскресение), а ночью я
проснулся, и потрогав багровую распухшую ногу, ошутил явный
хруст в ней. Самый бесспорный и точный признак наличия
газа в тканях, так называемый, «хруст снега».
«Газовая гангрена» — с тревогой подумал я.
У меня почти не было сомнений. В рукописи Амосова,
на первом месте среди грозных признаков был «хруст снега».
Утром рано Рая уже звонила Виле. Дело в том, что Виля
Венгер был доцентом Института травматологии и ортопедии,
а профессор и директор института был мой хороший приятель
Иван Генрихович Герцен. Наше знакомство состоялось на
моем первом игровом фильме «За твою судьбу», где Иван
Генрихович был главным консультантом, а Виля
консультантом рабочим. Выслушав Раю, Виля, видимо, не придал
значения моим познаниям в медицине, решив, что это просто
мой каприз, пообещал приехать позже, но не появлялся до
вечера. Только тогда я понял, что Рая не только милая и
нежная девочка, она так говорила с Вилей и такие употребляла
обороты, а через полчаса они приехали все вместе — Виля,
его жена Галя и наш друг Иван Логай, ныне директор
Института имени Филатова.
338

Осмотрев ногу, они отвезли меня в институт, положили
в кабинете Вили на тахту, и устроив меня удобно, уехали.
Эта ночь была одна из самых отвратительных в моей жизни.
Я хорошо знал, что такое газовая гангрена, и что мне
предстоит даже при самом лучшем повороте болезни.
Утром пришел Гериен, и взглянув на мою ногу, стал
растерянно что-то говорить о спиртовых компрессах. Бедняга,
светлая память ему, Иван Генрихович сразу понял, что это и
что мне еше предстоит, после чего практически полностью
меня доверил Виде.
Меня сразу же перевели в палату, а вскоре завезли
странный продолговатый стальной цилиндрический аппарат
с крышкой из толстой стали, которая навинчивалась на
цилиндр, делая его герметичным. Это была переносная
барокамера австрийского происхождения, переделанная из
торпедного аппарата.
Вместе с аппаратом приехали два человека. Виля
познакомил меня с ними. Один из них оказался профессором
Лариным Вадимом Викторовичем, который был специалистом по
барокамерам, неоднократно оказывал экстренную помошь
военнослужащим. Второй — Володя Горбачев, был прежде
военврачем на подводной лодке. Обгони были сотрудниками
военной кафедры мединститута.
У Володи Горбачева был с собой чудовищных размеров
шприц, которым он собирался ввести мне килограмм жидкого
кислорода в ногу. Затем они собирались уложить меня в
барокамеру, которая насыщалась кислородом, и я должен был
провести в ней ровно час. Единственное противоядие против
микроба аэнороба — возбудителя газовой гангрены — был
кислород.
Оказалось, что утром состоялось совещание по поводу
моей персоны, и решено было отнимать ногу, так как отек
уже пошел выше колена. Узнав это, Рая помчалась на студию,
якобы за кислородом и позвонила Амосову, рассказав все.
Амосов взял у Раи телефон Вили. Николай Михайлович,
объяснив моему другу Виле, что он не успевает прилететь,
предложил сделать мне другую операцию, а именно—сделать
так называемые «лампасные разрезы», обнажив до кости ногу
339

и с помошью барокамеры омывать ее кислородом. Было
решено вначале закачать в ногу кислород, а затем ее
разрезать.
Мы с Раей никак не могли понять причины, по которой
с утра приходила некая дама и тщательно осматривала ногу.
И еше, рано утром мне повязали на ногу лигатуру (нить,
которая, будучи повязана на ноге, должна сигнализировать об
увеличении или уменьшении опухоли). Сразу после того, как
врачи приготовились закачивать кислород, Вадим Викторович
рассказал, что Володя Горбачев был врачом на подводной
лодке. Однажды случилась авария, и они зависли на большой
глубине, а дело было в Швеции. В живых остались те, кто был
в кубрике—около 15 человек. Надеясь, что их спасут, Володя
понял, что надо экономить кислород, поэтому по суровым
законам воинской дисциплины сказал, что пристрелит
каждого, кто посмеет поднять панику и тем самым вызовет расход
кислорода. По иронии судьбы, первым не выдержал замполит,
с ним случилась истерика. Володя его вынужден был
пристрелить. Вторым был матрос, Володя ранил его, после этого все
затихли. Через двое суток их вызволили. Горбачева
командование решило немедленно принять в партию — за
«проявленный героизм».
— Первый, кого я пристрелил, был замполит,—объявил
Володя.
После этого ему пришлось уйти «на гражданку».
Потом я понял, отчего Вадим Викторович мне рассказал
эту историю, он решил, что тем самым придаст мне мужества
перед процедурой и операцией.
Володя мне советовал:
— Тимур, я думаю, тебя не надо учить материться.
Насколько я знаю, ваш брат мастер по этому делу. Матерись —
очень помогает, это я тебе как врач говорю.
Об этой процедуре даже вспоминать больно. Огромный
шприц на килограмм жидкого кислорода имел весьма
крупное входное отверстие и когда Володя всаживал его в ногу,
сразу почему-то на память приходили жуткие описания
средневековых пыток. Наконец, когда он всадил свое страшное
орудие в подъем ноги, раздался хруст разрываемых тканей и
сухожилий, и под эти звуки процедура была закончена. Володя
340

весь взмок, я тоже, но когда Рая попыталась поправить на
мне одеяло, край его легко отделился. Чтобы не орать в
присутствии Раи, я прокусил край одеяла по всему периметру.
Через некоторое время меня вновь посетила знакомая
нам дама, и проверив лигатуру, хмуро покачала головой и
вышла. Я тоже осмотрел ногу, пришел к выводу, что лигатура
действительно врезалась в ногу/ но ведь это было
естественно — в ногу закачали килограмм кислорода, и она увеличилась
в объеме, поэтому когда распахнулась дверь и влетела наша
дама с ликуюшим криком: «Я знаю, почему лигатура...», я
сказал, довольно невежливо ее перебив:
— Я тоже знаю, оттого что закачали кислород.
Позже мы узнали, что дама эта была врачом-психологом
и должна была готовить меня к ампутации ноги.
В это время мою палату срочно обрабатывали хлоркой,
ибо я был объектом для любой инфекции, внутри и снаружи
палаты были постелены коврики, пропитанные хлоркой, даже
ручка двери была обмотана тканью, смоченной хлоркой. Рая
принимала самое деятельное участие в дезинфекции и
настояла на том, чтобы в палате оставили вторую кровать для нее.
Потом она меня не покидала, постоянно находясь в палате.
Через какое-то время, в мою палату вкатили каталку и
переложили меня на каталку. Поскольку в операционную меня
нельзя было завозить оперировали прямо на каталке.
Об операции говорить не стану, помню только тот
момент, когда все было закончено, я на руках, не дожидаясь
пока меня перенесут, перекинулся на свою кровать, и в этот
момент в палату заглянули мои друзья — Сережа Ашкенази
и Илья Буркун.
— Рая, угости их коньяком, — успел сказать я и
мгновенно уснул.
Перед этим три ночи я практически не спал. Короткие
минуты сна с чудовищными сновидениями., в центре которых
постоянно оказывалась моя нога, выросшая до размеров
огромного космического корабля, перемешались с
полубредовыми видениями, и минутами полного сознания, с
обостренным ошушением всего, что меня окружало. В таком
состоянии я забрался в барокамеру впервые. Когда у меня
над головой завинчивали толстую стальную крышку, мне силь-
341

но захотелось боднуть ее головой и выбраться на волю, но
пришлось себя сдержать. Примерно десять минут уходило
на «спуск» —так мы называли время «опускания», на глубину
примерно двадцати метров под воду, и затем, после
пребывания в режиме максимального кислородного насыщения,
начинался десятиминутный подъем. В случае, если бы мы захотели
ускорить спуск и подъем — это грозило кессонной болезнью,
могла закипеть кровь, и далее, безвременная кончина.
За эти сорок минут пораженная нога активно омывалась
кислородом, уничтожая аэноробы, —микробы газовой
гангрены. Учитывая, что первые несколько дней температура тела
у меня была за сорок один, я за короткое время похудел
килограмм на шестнадцать, и легко вмешался в переносную
барокамеру. Впрочем, от сеанса к сеансу я чувствовал себя все
лучше и лучше. Через несколько сеансов барокамеры Вадим
Викторович сказал Рае:
— Барокамера — гениальное изобретение, мало того
что вопрос об ампутации ноги отпал сразу, я думаю, через
три дня у Тимура температура будет не более тридцати восьми
с половиной.
Узнав об этом, я предложил Вадиму Викторовичу:
— Давайте пари — через три дня у меня температура
будет, максимум, тридцать семь и и пять, ставлю две бутылки
коньяка.
— Ну, я не привык так легко выигрывать, — возмутился
Ларин.
Но я настаивал, и он вынужден был согласиться. Когда
через три дня у меня, действительно, температура была в
районе тридцати семи и трех, Вадим Викторович покачал головой
и изрек:
— У него потрясающая саморегулирующая система, его
невозможно убить с первого раза.
Пришлось Ларину ставить коньяк, что он и сделал.
* * *
Именно в это время я получил письмо из Киева от
главного редактора «Киевнаучфильма» Загданского. Я
привожу из него отрывок, письмо это мне очень дорого. Он
писал: «Ваш высокий творческий потенциал делал чуть не
342

каждую Вашу картину открытием. Я надеюсь, и хочу верить,
что такой человек как Вы, с такой энергией, обаянием,
чувством юмора, преодолеет все и снова, Тимур Золоев будет
верен себе. Искренне Ваш Загданский».
Его искренние, теплые слова поддержали меня в трудное
время. Особенно приятны они были мне оттого, что я уважал
Евгения Петровича за высокий профессионализм и
принципиальность.
Надо сказать, что пока я лежал месяц в больнице, в
борьбе с этой чудной травмой, меня постоянно поддерживали
друзья. Они приходили проведывать, помогали доставать
лекарства, продукты. Валя Судзиловская помогала Рае по ночам
дежурть возле меня, т.к. я был на капельницах. И даже из
Москвы шла помошь. Братья Вайнеры, мои дорогие и верные
друзья передали яшик минеральной воды «Ессентуки2,
которая нужна была мне для промывания организма, так как шла
сильнейшая интоксикация.
В конце концов, барокамера, хороший медицинский
уход сделали свое дело, и я вышел из больницы. Потом,
правда, выяснилось, что мне с кровью внесли инфекцию
желтухи — такая оказалась кровь. Но после хирургии это были
пустяки. Я скоро оправился и вновь начал работать.
Единственное, что кардинально изменилось в моей
жизни, — я женился. За время болезни Рая сделала так много
для меня, что я до сих пор уверен, не окажись она тогда рядом,
я бы все это не перенес. Это был, пожалуй/единственный
бесспорно разумный поступок за всю мою жизнь. Теперь Рая
выхаживала меня в связи с моей желтухой. Почти
двухмесячный бессолевой режим, из питья только отвар шиповника
и кукурузные рыльца, обезжиренный творог и рис, сваренный
без соли и, слава Богу, печеная картошка — единственная
еда, которую я ел без отврашения. Вот все. В несколько
первых недель. Пить категорически запрещалось в течение
года. Правда, когда через два месяца я появился в Киеве с
пробами актеров, Наташа, моя бывшая жена, внимательно
осмотрела меня и осталась довольна, а что касается
спиртного, сказала:
— Выдержи семь месяцев, потом можешь начинать.
343

Так что из желтухи я выбрался довольно быстро. Опять
же это произошло стараниями Раи. Из инфекционной
больницы я удрал через 9 дней. За мной приехал мой друг Иван
Логай и тайком меня увез. Узнав об этом, мой лечаший врач
приехал и привез какой-то патентованный сбор из трав,
который должен был немедленно меня вылечить. Однако через
два дня приема этого сбора мне стало гораздо хуже,
появилась тошнота до рвоты. Тогда Рая приготовила свой отвар.
Он состоял из гораздо меньшего перечня трав, но сразу же
мое состояние улучшилось, и в течение двух недель настолько
переменилось в лучшую сторону, что мой врач Никитин
поразился.
Он уезжал в Москву на курсы повышения
квалификации, и когда через две недели навестил меня, печень почти
была на месте. Когда же выяснилось, что виною этому не его
патентованное средство, а то, которое изготовила Рая,
удивился еше больше. Рая, естественно, дала ему рецепт, которым
он с успехом пользовался для своих больных. Мы же до сих
пор рекомендуем нашим друзьям от желтухи этот сбор.
После болезни я с особым удовольствием принялся за
новую картину. Прочитав в толстом журнале «Знамя» повесть
львовского писателя Григория Глазова «Перед долгой
дорогой», я загорелся желанием снять по повести фильм.
Списались с Глазовым. Встретились с ним.
Оказалось, что Григорий Соломонович был совсем
мальчишкой, когда его взяли на фронт и после краткосрочных
курсов отправили в тыл к немцам радистом. Воевал он не
долго, получил тяжелейшее ранение, и почти год провалялся
в госпиталях. Рассказал мне любопытную историю о своем
докторе, который лечил его в госпитале. Уже поправившись,
он попросил врача на случай сильных болей немного морфия,
поскольку его избавляли во время болезни в госпитале
уколами морфия, это было единственное лекарство от приступов
страшной боли. Врач признался, что все эти месяцы давал
ему вместо морфия дистиллированную воду, а самовнушение
действовало безотказно, и боль проходила.
344

Вскоре мы с Гришей подружились и написали сценарий
«Ожидание полковника Шалыгина», по которому я поставил
фильм. Это был приключенческий фильм, принесший в
прокате огромные деньги, его посмотрели только в первые
несколько месяцев тридцать миллионов зрителей, а мне
принесли радость от обшения с актерами особенно с Борисом
Галкиным и Яхье Файзулаевым.
Позже с авторами повести «В двух шагах от "Рая"»,
С. Наумовым и Г. Садовниковым мы написали одноименный
сценарий и сняли фильм.
Это был фильм в том же жанре и также пользовался
большим успехом в прокате. В нем нам удалось собрать целое
созвездие отличных актеров из Прибалтики — Р. Сабулиса,
Л. Зальчуса, В. Масальскиса, Р. Загорскиса, Л. Лауцявичуса,
М. Вилсонса и его брата Э. Вилсонса, отличных актеров из
России и Украины — А, Булдакова и В. Евграфова,
замечательного циркового артиста осетина М. Кантемирова,
Н. Олейника и И. Мельник. Перечисляю всех столь подробно,
потому что к концу фильма мы были друзьями.
В последние несколько дней съемок (так сценарий был
построен) «погибал» кто-то из героев картины и вечером
устраивались проводы. Это было трогательно и грустно. Я
никогда не жалею о развале СССР, но я знаю, что и я, и мои
друзья много потеряли оттого, что нельзя, как прежде, взять
за небольшие деньги билет и поехать в Ригу или Вильнюс,
пообшаться с друзьями по профессии.
Я помню замечательную поездку с фильмом «В двух
шагах от "Рая"» (его упорно все называли «В двух шагах от
Раи», имея в виду мою жену) в Ригу, где состоялась его
премьера. Собрались все, кто был свободен. Хозяином щедрым
и гостеприимным был Роланд Загорские, любимец рижан по
театру. Приехал Ремигиюс Сабулис из Латвии, Леша Булдаков
из Москвы, был Мартиньш Вилсонс и его очаровательная жена
Лариса Брауне, художница по костюмам.
Премьера прошла отлично, а затем, все наши актеры и
актеры театра, в котором работал Роланд, во главе с
режиссером пришли к нам в гости. Еще днем мы с Роландом ходили
по магазинам покупать спиртное. Накупив коньяка и посетив
несколько кафе, в которых нас принимали как самых дорогих
345

гостей и угошали шампанским, разумеется, из-за Роланда,
который в Риге был весьма популярен и любим, я предложил
купить водки:
— Да, сейчас зайдем в театр, возьмем, — ответствовал
Роланд.
— Да нет, ты не понял, давай зайдем в магазин, —
настаивал я, но вновь услышал:
— Сейчас зайдем в театр.
В конце концов, я замолчал, подумав, может, театр как-
то связан с торговлей спиртным. Наконец, мы пришли в театр.
Роланд завел меня в одну из гримуборных, в которой стояла
довольно вместительная тумбочка для белья. Открыв ее, он,
к моему удивлению, достал из нее дюжину бутылок водки,
затем оттуда же извлек амбарную книгу и что-то в нее
записал. Отвечая на мой вопросительный взгляд, пояснил:
— Этот шкаф называется «друг». Вообрази, что к тебе
явились гости после семи вечера. (Это были времена, когда
спиртное продавали до семи вечера). Ты звонишь в театр
дежурному и в любой час ночи приходишь и берешь сколько
нужно, после чего записываешь в книгу взятое. Далее в
течение определенного времени (кажется, он назвал два
месяца) ты должен либо положить в шкаф деньги либо бутылки,
иначе ты выбываешь из круга друзей «друга» со всеми
вытекающими последствиями.
Ну, молодцы рижане! Со свойственным им педантизмом,
они строго выполняли эти правила. Мои же попытки
применить это глубоко научно-практическое открытие в Одессе
ничего не дало. То есть брать нравилось всем, но вот
возвращать...
После этого мы вернулись в гостиницу и, забрав с собой
Раю, отправились на рынок. Рижский рынок поразил нас —
ничего похожего на наши рынки, грязные с беспорядочно
расположенными столами, неряшливо одетыми продавцами.
Здесь все было очень чисто, светлое огромное здание четко
разделялось на секции. Продавцы в непременно белоснежных
фартуках охотно и дружелюбно демонстрировали свой товар.
А посмотреть было на что! Особенно на ряды прилавков,
торгующих копченостями. Любые виды мяса копченого по
особым рецептам, я почему-то запомнил удивительный
346

аромат, источаемый этой красотой. Накупили мы тогда много
всего, а вечером Рая приготовила массу бутербродов.
Февраль в Прибалтике. Рынок был завален свежими
овощами и фруктами. Со всех концов необъятной страны
везли сюда свежие огурцы и помидоры, яблоки и груши, виноград
и дыни. Ничего подобного у нас на Украине еше не было.
Поскольку мы знали, что в кафе или ресторане мы
сможем сидеть до одиннадцати, а премьера кончалась в 9
вечера, мы решили устроить ужин в нашем номере. Роланд
заказал нам номер, состоящий из трех комнат, одной из
которых была гостиная. Там мы и собрались после премьеры
и гулеванили до раннего утра. Было весело и очень мило.
На следующий день нам устроили прием со скромным,
но изысканным столом. По дороге в Союз кинематографистов
Латвии, где должен был состояться прием, Леша Булдаков
сел рядом с водителем, мы с Раей сзади. Леша, человек очень
веселый, обожал всякие приколы. Неожиданно он, в
совершенстве имтируюший голос нашего Генсека Леонида Ильича
Брежнева, попросил водителя ехать ближе к тротуару:
— Хочу, чтобы меня видел мой народ, — сказал Леша.
Эффект был поразительный, водитель чуть не бросил руль и
уставился на Лешу.
— Ты рули, а то куда-нибудь заедем, — скомандовал
Леша голосом Брежнева.
Водитель был в восторге:
— Ну, пожалуйста, скажите еше что-нибудь, — просил он.
Поездка оставила неизгладимое впечатление. Особенно
рад я был за Раю, будучи очень впечатлительной, она еше
долго перебирала воспоминания от поездки.
Правда, мы уже ездили с ней в одну замечательную
поездку — на Всесоюзный фестиваль в Таллин. Я был
участником фестиваля с картиной «Ожидание полковника Шалы-
гина». Фестиваль был хорошо организован, а главное, в
рамках вполне официального фестиваля были устроены два
.просмотра, где демонстрировались картины не только не
вошедшие в фестивальные просмотры, но и запрещенные для
публичных просмотров.
Тем не менее, эстонцы сумели их провести. Довольно
рано мне позвонил режиссер Элем Климов, и сказал, что днем
347

он показывает свою картину «Агония» и назвал, где именно.
Это был какой-то небольшой кинотеатр или клуб. Элем нас
встретил и провел в зал, так как никаких билетов не было.
Фильм, как помню, произвел потрясаюшее впечатление. Было
ошушение, что этот он сделан совсем в другой
кинематографической системе. Не только по идеологии, но и по
мастерству, присущему только Климову.
Элем шел в кинематографе своим особым путем, он
обладал своим языком, стилем резко выделяюшим его из
среды других замечательных режиссеров. Фильмы Климова,
снятые позже «Прошание», «Иди и смотри» остро социальны,
особенно «Прошание», поставленное по повести Распутина
«Прошание с Матёрой».
Поразительно, как персонажи этой картины передали
убогость и забытость нашего общества, руководимого
монстрами, это не просто робкие попытки показать «кукиш в
кармане», это приговор режиму, изобретенному коммунистами.
Вся острота Распути неких персонажей Климовым
доведена до совершенства и почти гротескной, но вполне
реалистической выразительности. Его персонаж в «Прошании»,
исполняемый Алексеем Петренко, не просто дьявольски
страшен, но и трагичен, ибо в нем уже читается идея
саморазрушения.
Я любил и уважал Элема еше с институтской скамьи, он
учился на два курса раньше. Мы встречались не часто, но
наверное это и было причиной того, что встретившись, мы
не могли наговориться, и это могло длиться всю ночь.
Особенно памятна мне встреча в Одессе.
Мы встретились у меня дома. Я только что вернулся из
Венгрии, где был по своим делам, и пользуясь моим там
пребыванием представитель «Совэкспортфильма», некто
Жуков, попросил меня представить картину Ларисы Шепитько
«Восхождение» в лучшем кинотеатре города Сегеда.
Премьера, или как ныне принято говорить, презентация,
прошла хорошо, журналисты из Сегеда и Будапешта долго
расспрашивали меня о Ларисе Шепитько, ее фильмах, о ее
муже — Элеме Климове. Я как мог, удовлетворил их
любопытство. Проходило это в отличном зале, со столами,
уставленными изысканной выпивкой и закуской, и продолжалось
348

очень долго, интерес к творчеству Ларисы был у венгров
огромным.
Все это я рассказал Элему, показал фотографии,
Ларисы, к этому времени уже не было в живых. Элем утрату очень
переживал. И наш разговор в этом свете принимал еше более
острое ошушение взаимопонимания. Потом, всю ночь мы
проговорили обо всем: о кино, об обших друзьях. Он рассказал
о том, как ему довелось сдавать «Прошание», и как его
садистски изводило кинематографическое начальство.
— Я им ничего не отдал, ничего из фильма не выбросил,
я просто не мог это делать, ведь это была не моя картина, а
Ларисина, она ее придумала и именно так я снял ее, а эти
идиоты никак не могли это понять.
Рая просидела всю ночь, слушая, как завороженная,
наши беседы. Потом мы встречались в Москве, и каждая
встреча приносила радость, то ли оттого, что редко
встречались, но скорее всего нам было просто приятно встречаться,
и было о чем говорить. А как-то, приехав в Москву, мы с
Раей сняли удобный и большой номер в гостинице для
бизнесменов. По сути это была большая квартира. К нам
приехали в гости Элем Климов, Аркадий Вайнер и моя
директор картины Галя Соколова со своим приятелем по
ВГИКу, оператором Леней Литваком. Заговорились как всегда
заполночь, и все, кроме Аркадия, который жил рядом в
Астраханском переулке, остались у нас.
Возвращаясь к событиям в Таллине. После просмотра
«Агонии» мы встретились ненадолго с Элемом, и этим же
вечером он уехал в Москву.
На второй или третий день приехал из Грузии мой давний
приятель Ираклий Квирикадзе, замечательный человек и
отличный режиссер и сценарист. Он привез свой фильм
«Пловец». Это был фильм резко антисталинистский, мягко,
почти пастельно, Ираклий повествует о страшном времени
Бериевщины в Грузии, но за этим отлично видится вся
огромная страна, ставшая для народов населяющих ее тюрьмой.
Этот фильм был сделан задолго до фильма Тенгиза Абуладзе
«Покаяние», блистательно и своеобразно развившего тему
сталинизма.
349

Грузинские мастера мужественно и очень талантливо
развенчали кумира всех народов СССР.
В Таллине мы сняли (вернее нам сняли) хороший номер,
который стал своеобразным местом встреч всех наших
друзей — узбекский режиссер Аивар Тураев, Ираклий Квири-
кадзе, актер Филипенко, свердловский режиссер Боря
Урицкий, солисты Ленинградского мюзик-холла Ольга Вардашева,
Саша Сластин, Тина подруга Сластина, еще многие другие.
Поскольку я был с Раей, то у нас был вроде бы семейный
уют и, что немаловажно, обильный стол. Тогда в Таллине была
отлично поставлена торговля курами-гриль и магазины
битком набиты едой, так что особых проблем у нас с едой не
возникало, а напитки отличные водки и вина, коньяки
продавали в магазине, специально открытом для гостей
фестиваля. Кроме того, несколько кафе и баров также работали
круглые сутки. Каждый старался чем-то нас удивить из еды
или питья, и веселье, как правило, продолжалось до пяти-
шести утра.
Однажды, пришел расстроенный Ираклий и попросил
нас выйти на лестницу, там лежали осколки разбитой бутылки
«Хванчкары», которую нес Ираклий Рае, легкомысленно
держа бутылку за горлышко. Она выскользнула у него из руки —
в ладони остался только колпачок из цветной фольги, и на
лестнице стоял чудный аромат вина.
Для участников и гостей фестиваля была устроена
морская прогулка на огромном пароме «Георг Отс» — с
барами, ресторанами, а стало быть и огромным количеством
выпивки.
Но главное для меня было еше впереди. Было разделение
жюри по видам кино: документальное, игровое,
мультипликационное и научно-популярное. Но дипломы подписывали
все вместе.
Незадолго до окончания кинофестиваля ко мне подошел
мой коллега и приятель Федор Тяпкин, режиссер нашумевших
тогда картин о Ленинских рукописях, и поздравил меня с
каким-то почетным дипломом за лучшую ленту о войне,
который он держал в руках. Я благо никому об этом ничего не
говорил, и как в воду смотрел, в последний день приехал очень
большой начальник по кинематографии и все переделал по-
350

своему, лишив меня диплома. Впрочем, это было тогда
довольно обычным делом.
С первого дня у нас появился в номере молодой человек,
назвавшийся Кириллом. Он был нашим гидом, нашим
администратором, нашим переводчиком в музеях и магазинах, в
коние концов, стал нашим другом. Очень хорошо
воспитанный, умный молодой человек, как-то пригласил нас к себе в
гости. Пошли втроем: мы с Раей и Айвар Тураев.
Оказалось, что его родители, особенно отец,
потрясающе интересные люди. Он еще до войны работал в Таллине
собкором «Известий», и затем, в числе последних
эвакуировался из Таллина. Его жена, мама Кирилла, очаровательная
пожилая женщина, была воплощением добра и
гостеприимства. Отец Кирилла в юности увлекался марксистским
движением и даже писал работу в институте.
Однажды ему понадобился ранний портрет Ленина, и
по рекомендации каких-то старых большевиков он оказался
в доме бывших политкаторжан, чуть ли не сподвижников
Плеханова. Во время их очередной дискуссии, весьма
темпераментной, он вдруг обратил внимание, что они довольно
пренебрежительно отзываются о некоем Володьке, явно не
одобряя каких-то его действий, в те далекие годы. Когда же
он поинтересовался у одной из древних старушек, а кто этот
Володька, та, отмахиваясь от него, недовольная тем, что он
мешает ей дискутировать, небрежно проговорила:
— Да Ленин.
После чего благоразумный юноша понял, что надо
уходить.
Из Таллина мы должны были уехать в Москву и там,
встретившись с мамой Раи, вместе ехать в Свердловск к маме
моей. Рая накупила в нашем открытом для гостей гостиничном
- магазине рублей на триста конфет фабрики «Калев», которых
нигде в продаже не было, даже в Таллине, как нам сказал
Кирилл, их тоже невозможно было купить — разве что
случайно.
Мы потрясающе провели время в Свердловске,
отъелись мамиными пирогами. Антонина Михайловна, мать Раи,
была очарована тем, как ее приняли мама и Казбек. Погостив
дней десять, мы уехали.
351

Директор студии Збандут Геннадий Пантелеевич был
человеком весьма своеобразным. Самой удивительной
чертой, отличавшей его от всех известных мне руководителей
было то, что в главных поступках, которые ему приходилось
совершать, он руководствовался не логикой ума, а движением
сердиа.
А надо сказать, что у этого честнейшего человека было
замечательное, очень справедливое и нежное сердце, что
было крайне вредно для любого начальника в стране, где
руководствовались все большевистской логикой и глубокой верой
в непогрешимость партии, а не какими-то там движениями
сердца, а то и души.
Это была совершенно нематериалистическая точка
зрения и коммунистами отметалась, и в конце концов, стала
причиной краха карьеры директора студии. Он был одним из
редких долгожителей в кинематографе, сумевшим на этой
скользкой должности удержаться, не потеряв при этом
чувства чести и достоинства.
С болью должен отметить, ушел он из жизни рано, так и
не реализовав себя до конца. Виной этому были и
всевозможные мелкие и крупные чиновники в Москве и Киеве. И
мелкие «людишки» в жизни, всячески портившие ему жизнь.
Это случилось через два года после нашего отъезда в Киев.
После его ухода атмосфера на студии сразу
переменилась, студия стала для меня неинтересна, все мелкие и
крупные интриги, невозможные при Збандуте, стали нормой
жизни, и я понял, что меня уже больше ничего не держит на
Одесской киностудии.
Последней каплей была история со сценарием «Чужие
подъезды». После тщательной работы с автором в Москве и
Одессе, его отправили в Москву на Ш~, совершенно уверив
меня, что его утверждение простая формальность. Когда
пришло известие о том, что сценарий не принят и попытки
его «протолкнуть» безнадежны, я понял, что дело не в
сценарии, а во мне, что это направленная против меня акция нового
руководства студии и главного редактора.
Я понял, что вступив с ними в конфликт, я ничего не
добьюсь, да и честно говоря, не очень-то хотелось мне тратить
352

физические и душевные силы на борьбу с людьми, которых я
не любил и не уважал. Мое желание, зревшее уже давно, —
вернуться в научно-популярное кино, в среду, которую я
любил и к которой привык, упиралось только в одно
препятствие. Рая, прожившая всю жизнь в Одессе, не хотела
уезжать из любимого города — от мамы и друзей.Ло я знал,
что поставь я вопрос ребром, она ни в коем случае не станет
противиться и пойдет за мной хоть на край света, но мне не
хотелось это делать, я колебался, раздумывал, и вдруг
неожиданно силы небесные пришли мне на помошь. Однажды
ночью началось землетрясение.
— Быстренько вниз! Только не езжай лифтом, — сказал
я Рае, а сам, взяв кое-что из теплой одежды, деньги и ключи
от машины, спустился вниз.
Потом оказалось, что моя храбрая жена, которая
никогда ничего не боялась, панически боится землетрясения. В
ту ночь она с такой скоростью слетела с 13-го этажа, что
оказалась на улице — второй (первым был жилец квартиры
на втором этаже) и, отойдя на приличное расстояние от дома,
окликнула меня. Она категорически отказалась подниматься
в квартиру и готова была провести ночь на улице. Пришлось
мне подняться наверх, взять одеяла и подушки и, соорудив в
автомобиле постель, улечься спать.
Утром она столь же категорически отказалась подняться
в квартиру, и я понял, чго это сам Бог дает мне возможность
уехать из Одессы. Тогда я предложил ей:
— Давай поедем в Киев на несколько дней, — она с
радостью согласилась.
Уже днем мы приехали в Киев на своей машине и
остановились погостить у нашей подруги Веры Мельник,
радостно нас принявшей.
На второй день мы занялись неотложными делами. Дело
в том, что Рае и самой уже не хотелось оставаться на студии.
Збандута она любила также как я, и примириться с тем, что
Одесская студия теперь без него, ей было так же трудно, как
и мне. Но против Киева у нее были другие, и надо сказать
весомые аргументы.
События, которые я здесь описываю, происходили всего
через несколько месяцев после Чернобыля, и многие
353

киевляне были напуганы слухами о радиационной обстановке
в Киеве, якобы грозящей непосредственно жизни, уже не
говоря о здоровье. Поэтому, одна из задач, которую мы должны
были решить, это выяснить — сколь реальны слухи об
опасности, что правда, что ложь, а что явное преувеличение.
Мы встретились с Николаем Михайловичем Амосовым.
Он пригласил нас к себе, и они с Лидией Васильевной радушно
нас приняли. Амосов в значительной степени развеял наши
страхи как медик. Он как врач, естественно, тоже
интересовался вопросом вреда влияния радиации. И сказал нам четко:
« Все это ерунда! Киев — Одесса очень близко находятся друг
от друга, чтобы вычислять, где безопаснее теперь жить».
А после того, как мы побывали на «Киевнаучфильме» и
Рая убедилась в том, что меня там по-прежнему любят и
готовы принять с радостью, сомнения ушли, иясоблегчением
стал решать конкретные вопросы, связанные с переездом.
Я никогда не боялся кардинально менять свою жизнь,
иногда это граничило со слабоумием, так, во всяком случае,
могло показаться со стороны, но, в конечном счете, я
оказывался прав. Скажем, уход в игровое кино мне не дал
творческого счастья. Это верно. Но с другой стороны, не
попытайся я себя в этом попробовать, я бы, наверное, всю
оставшуюся жизнь мучился сознанием, что упустил
возможность создать что-то настоя шее, совсем в другом, нежели
документальном, игровом кино.
После фильма «Николай Амосов» я должен был, я не
мог не сделать что-либо такое же значительное, либо еше на
ступеньку выше.
Теперь, рассуждая здраво, я понимаю, что это было
немыслимо в то время. «Николай Амосов» — было яркое
явление в кинематографе и в силу выдаюшейся личности
Амосова, бывшей тогда на вершине своей славы. Это была
выдающаяся операторская работа, обнажившая самые
скрытые черты Амосова. Его портреты не могут не удивлять
глубиной и поразительным проникновением в самую суть
великого хирурга и философа. И все это снял оператор, еше
не будучи оператором, снял, движимый каким-то
сверхъестественным чутьем художника. Имя его — Виктор
Солонин, столь рано ушедший из жизни. И возвращаясь в то
354

время я понимаю, что это была не просто удача, я был влюблен
в Амосова, и он открылся мне, что бывало с ним необычайно
редко, и это стало, пожалуй, главным фактором,
обеспечившим удачу.
Так мог ли я тогда пытаться сделать фильм, который
был бы лучше? Не думаю. К сожалению, в режиссуре кино
есть что-то трагически противоречивое. Создав хороший,
либо очень хороший фильм, режиссер достигает
определенных высот. Его хвалят в прессе и лично, называют талантливым
и даже блестящим, но вот проклятый вопрос — что дальше?
Чем лучше режиссер сделал картину, тем он стоит острее.
Либо следующий фильм надо сделать лучше, либо не делать
вовсе, либо умереть на гребне славы, что, естественно, самое
правильное, так ведь неохота. Поэтому режиссер, делающий
очень хорошие картины, гораздо несчастнее того, кто делает
средние. На себе испытал.
* * *
Настало время трезво все оценить и спланировать жизнь
дальше. Решено было, что мы едем в Киев и подбираем
квартиру для обмена. В очень короткое время мы перебрались
в Киев, не очень озабоченные качеством обмененной
квартиры, ибо бывший тогда председателем Госкино Юрий
Александрович Олененко ко мне относился дружески и обешал
помочь с квартирой.
Далее все шло в полном соответствии с моим везением.
В тот короткий период, когда мы приехали (вернее переехали)
в Киев, Олененко был назначен министром культуры и
перестал иметь какое-либо отношение к кинематографу.
Тогда это были совершенно разные ведомства, и Юрий
Александрович, при всем желании, не мог нам помочь. Пришлось
обживать квартиру доставшуюся нам по обмену.
Без особой грусти мы расставались с Одессой, хотя там
оставалась мама моей жены — Антонина Михайловна,
Говорухин, с которым мы когда-то в первые годы дружили, Кира
Муратова, помогавшая мне как редактор, и друзья последнего
времени Шурик и Валя Павловские, Новак Виля, Сережа
Ашкенази, наши любимые друзья врачи Иван Логай, Наташа
355

и Женя Чуднявцевы и Виля с Галей Венгеры, и многие другие,
с которыми было связано много теплых воспоминаний.
Мне было грустно расставаться с моими постоянными
соратниками по кино: с Валей Артемчук, Нелей, художницей
по костюмам, с операторами, работавшими плечом к плечу,
Козинским Женей, Виктором Крутиным, Сережей Гашевым
и многими другими. Наверняка я кого-то забыл назвать,
надеюсь, они меня простят. Так закрылась еше одна страница
моей жизни.
Итак, мы в Киеве.
Меня очень хорошо приняли на студии. Почти все было
как раньше, такой же неспешный умный Остахнович,
обаятельный главный инженер Глазман, мои близкие друзья
режиссеры —Альмар Серебреников, снявший сильно нашумевшую
картину «Индийские йоги — кто они», Эдуард Даргольц,
Миша Рубинштейн, сценарист, Миша Юдин и Жора Давиденко,
и новые пришедшие позже Толя Борсюк, Сергей Лосев, Витя
Олендер, и резко выделявшиеся своими работами Александр
Роднянский и Андрей Загданский.
Это были уже режиссеры последнего поколения,
ученики моего друга Феликса Соболева, уже, к сожалению,
ушедшего из жизни. Из вовсе старых друзей остались Изяслав
Стависский, Хмельницкий Володя и такой же энергичный и
деятельный Владлен Кузнецов, с которым мы возобновили
старые добрые отношения.
Что представляла собой в это время студия? В ней
осталась прежняя мошь студии, производящей огромное
количество различных по тематике и по качеству фильмов.
Вроде бы все было как прежде, но что-то неуловимо
изменилось, чуть позже пошли разговоры о модном тогда веянии
избирать руководителей, но это еше было впереди, а нужно
было жить. Все деньги, которые у нас оставались, мы
потратили на ремонт, мебель и так далее. Помог мне материально
Казбек. Сделал я две-три маленькие и, по-моему, не самые
удачные картины, немного поправившие положение, но все
это носило какой-то временный характер.
Утешительным было то, что молодые ребята делали
картины явно многообещающие, особенно Александр
Роднянский, его «Усталые города» и «Миссия Рауля Валленберга»
356

были совершенно зрелыми и многообешаюшими работами.
Интересно работал и Андрей Загданский, но ему, как мне
тогда казалось, мешают излишнее честолюбие и
амбициозность. Любопытную картину снял Олендер о проблемах,
которые всегда его интересовали, о необъяснимых и
таинственных явлениях и людях.
Амосов, с которым я постоянно поддерживал
отношения, был в раздумьях, его приглашали непременно
баллотироваться в Верховный Совет СССР/ но мне кажется, что у
него уже тогда были некие сомнения в доброкачественности
грядуших перемен. Но, в конце концов, его уговорили, и он
стал готовиться к выборам.
Довольно неожиданно вдруг меня стал уговаривать мой
друг Альмар на должность директора «Киевнаучфильма». Я,
естественно, отказывался, потому что никогда не горел
желанием стать начальником, а во-вторых, мне казалось
верхом идиотизма отказываться от возможности еще с
десяток лет поработать в режиссуре. Затем, все по очереди —
главный инженер Глазман, начальник производства Комарова,
стали приставать ко мне с тем же. Наконец, меня попросил
зайти Осгахнович, и завел разговор на ту же тему.
Смысл разговора был такой. Вот сейчас будут выборы,
я уже не хочу работать директором, ты ведь не хочешь, чтобы
избрали кого угодно, подумай, ведь может придти человек,
который развалит все, что мы так тяжело и долго создавали.
Я решительно отказался, но много позже поразился
прозорливости Бориса, точно предсказавшего будущее
студии. Далее события развивались стремительно. Было решено,
что студия должна выбрать нового директора, который будет
заниматься вопросами экономики, а творчеством будут
заниматься вновь избираемые худруки — они же директора
отдельных киновидеостудий, которые будут подчиняться
директору студии только в плане финансового согласования.
Избрали Николая Мазяра, старого работника студии,
хотя все горевали по Остахновичу, но в то же время
понимали, что из всех претендентов на эту должность Мазяр —
фигура наиболее приемлемая.
Еше раньше состоялись и выборы худруков. Выбирали
шумно, при большом стечении народа. Говоря о кандидатах,
357

перечисляли деловые и творческие качества. Толково
выступил оператор Света Нови, моя старая приятельница:
— Мы прежде всего должны руководствоваться при
выборе худруков личностями, которые избираем, с их
достоинствами и недостатками, и тем, насколько хорошо мы
их знаем.
Кто-то согласился с ней, кто-то возражал. В конце концов
избрали пять худруков, в число коих попал и я.
Дело это было новое, мы начинали работать с трудом,
старое начальство, особенно начальник производства, цепко
держалась за возможность руководить производством,
зачастую мешая работать, это приходилось преодолевать.
Очень скоро вокруг каждого объединения собрались
люди, связанные между собой дружескими деловыми,
личными отношениями, и началась работа.
Уже существующие «Киновидеостудии» утвердила
Москва, и что было совершенно справедливо, утвердила новое
объединение, не получившее поддержку на общем
собрании,— молодежное, руководимое Анатолием Борсюком и
Виктором Задуминым. В него вошли молодые режиссеры —
Роднянский, Загданский и другие.
В моем объединении работали — Богданов, Даргольц,
Изяслав Стависский. Впрочем, с самого начала я никому не
отдавал предпочтения, предлагая всем, кто хочет работать в
«Киновидеостудии», делать это без всяких условий и
ограничений.
Главным редактором работал Володя Кузьмук,
директором Виктор Губанов. Кроме того, наше объединение, мы
назвали его «Притяжение», выпускало ежемесячный журнал
«Сельское хозяйство», на сюжетах которого я охотно
испытывал молодых режиссеров.
В этот период перипетий на моей работе Раиса надумала
родить ребенка. Видимо, пришел тот женский возраст,
который будит в женщине материнское начало. Мы стали
готовиться к рождению ребенка. Беременность протекала
тяжело, Рая первые месяцы находилась в больнице ученых
на сохранении. Я всячески старался ее развлечь и готовил ей
диковинные блюда, за которые она меня тепло благодарила,
и только много позже призналась, что все это уничтожали
358

соседки по палате, ибо ее только от вила пиши выворачивало.
В это же время, совершенно неожиданно для нас, решил
жениться Саша. Познакомил нас со своей будущей женой —
Надеждой.
Затем пришел более спокойный период беременности.
Вся зима прошла в беспокойстве о ее здоровье и думах о
будущем.
Этот Новый год решили встречать вдвоем, дабы не
утомлять Раису, да и гриппа боялись. Около половины 12-го ночи
звонок в дверь. Открываю. На пороге стоял Леша Булдаков.
Он прилетел из Минска, к нам, встречать Новый год. В эту
пору дела семейные у него шли к окончательному краху. Он
сидел один в общежитии. Стало одиноко. А так как телефона
у нас в ту пору не было, он и решил свалиться так неожи-
данно.Но мы были этому рады, т.к. на ту пору нас все еше
связывала крепкая дружба.
Новый год удался!
Наконец, настало время, когда надо было решать, когда
и куда можно будет положить Раю в роддом. Неожиданно
нам помогла мама Александра Роднянского — Лариса
Зиновьевна. Со свойственной ей энергией, она быстро уложила
Раю к своей приятельнице в роддом на Печерске, лучший в
Киеве.
Я же, чтобы отвлечься от постоянных мыслей о Рае,
затеял ремонт балкона—остеклил его, убрал квартиру, отвез
на фабрику и почистил все ковры и одеяла, словом, в любом
месте квартиры можно было ходить с носовым платком и
безуспешно пытаться найти пыль. Мы приблизительно знали,
когда Рая должна была рожать, но в воскресенье, когда
примерно за неделю до предполагаемого срока, я пришел в
роддом с очередным подношением для Раи, мне неожиданно
ответили, что такой нет.
— Как? — возмутился я. — Я же сам ее положил в это
отделение.
Посмотрев озадаченно на меня, дежурная, вновь
заглянув в тетрадь, покачала головой. Но, взглянув на меня,
еше раз взяла другую тетрадь, стала внимательно ее
просматривать^! вдруг радостно воскликнула:
— Да ведь она родила!
359

— Как? — тупо спросил я.
— Вот, Золоева Раиса Михайловна ролила дочь, —
ликовала дежурная.
Наконеа до меня дошло, благодаря дежурной, что Рая
родила, что все в порядке, что она здорова, что девочка тоже
здорова. И вообше все замечательно! А если учесть, что мы
оба хотели девочку, радости моей не было предела!
Обалдело улыбаясь, я вышел на улицу. Шел дождь.
Почему-то дождевые капли, сбегавшие по лицу, оказались
солеными. В этот вечер я поехал к своим друзьям, Лене и
Свете Рабиновичам и мы крепко отметили рождение Даши.
Наконец, настал день, когда я смог забрать Раю и дочь
из роддома. Приехали мы с нашими близкими друзьями Витей
Маляревичем и Любой, впоследствии нашей крестной.
Когда я вошел в приемный покой, сестра пеленала дочку.
Рая, похудевшая, уставшая, стояла рядом. Все это я осознал
позже, потому что с первого мгновения взгляд мой был
прикован к маленькому, удивительно красивому и нежному
существу, с чудесной кожей и явно выраженным азиатским
типом лица, слегка мне кого-то напоминавшим.
И меня с невероятной силой и остротой пронзила мысль,
что это маленькое существо и есть смысл всей моей жизни,
то самое, ради которого я должен жить долго, чтобы уберечь
ее и защитить от всех способных ее обидеть. Многое с той
поры изменилось в моей жизни, но дочь осталась самой
нежной и сильной привязанностью.
Из людей настолько близких, чтобы кто мог присмотреть
за дочерью, у нас в Киеве не было, поэтому нам самим
пришлось все время проводить с ней. Конечно, Рая очень
уставала, я как мог помогал ей, но с первого дня я старался
всячески развлекать Дашеньку—исполнял для нее индийские
танцы и пел своим ужасным голосом ей песни. Хорошо, что в
это время Рая отсыпалась и ничего не видела и не слышала, а
дочка смотрела на меня во все глаза и поощрительно
улыбалась.
Мне довелось сделать в своей «Киновидеостудии» еше
одну картину об Амосове. Назвал я ее «Двадцать лет спустя»,
ибо она снималась ровно через двадцать лет после «Николая
Амосова». По поводу названия Амосов часто шутил:
360

— Зря ты так назвал картину. Вот у Дюма ничего путного
не вышло из одноименной книжки.
Переживал по-настоящему, как получится картина.
Отчего я решился снять об Амосове фильм? Изменились
обстоятельства, резко переменилась жизнь, и он не только
не отстал от нее, но шел скорее опережая время и точно зная,
что будет дальше, а, стало быть, и фильм должен быть на
уровне самых современных идей. Понимая, что, потеряв в
новизне и оригинальности темы, информационно я сделаю
любопытную картину.
Он к этому времени уже стал депутатом Верховного
Совета СССР и был, как и все, увлечен перестройкой, но
намного раньше многих все понял. Однажды, вернувшись из
Москвы с сессии Верховного Совета, сказал мне с
удивлением:
— Ты представляешь, Горбачев верит в социализм.
На этом фильме ассистентом со мной работал мой сын
Саша. Окончив филфак университета, он начал работать в
школе и сразу же стал уговаривать меня, чтобы я забрал его
на студию. К этому моменту он уже обзавелся женой и чудной
дочкой. Сашу я забрал. Он поработал ассистентом, я дал ему
сюжет из журнала, затем журнал, и вскоре, к моей радости,
он сделал неплохую картину и занял вполне достойное место
на студии. Позже, при развале студии, он ушел в бизнес,
работал с немцами и итальянцами. Работал неплохо.
Картина, с частью, получилась, хотя, конечно, в ней не
было как в первой картине элемента потрясающего открытия,
чего-то абсолютно нового, новой идеи и нового человека.
Случилось так (у меня это часто бывало в жизни), что в
день окончания съемок Амосов решил сказать о своем уходе
из хирургии. Меня он, к счастью, предупредил за неделю, но
больше об этом никто не знал. Это произошло на пятиминутке.
Он объяснил, почему уходит:
— Когда-то мне пересказал Симонов, мы с ним были
немного знакомы, — с грустью произнес Амосов, — слова
писателя Хемингуэя: «Так как я хочу жить, — я уже не могу,
а так как могу, — не хочу».
Это был очень грустный финал фильма. Грустным он
был и в жизни, когда мужчины, суровые хирурги, прошедшие
361

все, плакали, как дети, а о женщинах и писать не буду. Только
тогда все поняли, кем был Амосов для института.
Работало объединение неплохо, фильмы снимали, как
правило, хорошие, готовили молодежь и достаточно успешно.
В это время опять же дань моде — к руководству Госкино
Украины пришел известный кинорежиссер Юрий Ильенко.
Трудно объяснить, что побудило его к этому, но помню, что
очень основательные сомнения выразил блестяший режиссер
и умница Роман Балаян. Он был против этого назначения, и
объясняя свою позицию, говорил:
— Руководить кинематографом должен чиновник. Для
него все творческие работники равны, и он будет относиться
ко всем одинаково справедливо. Человек же творческий,
каковым является Ильенко, или любой другой человек, сугубо
творческой профессии, будет отдавать предпочтение тому
художнику, чей творческий почерк будет ему близок и
понятен, и в лучшем случае будет равнодушен, а то и враждебен к
творческим работникам, работающим в иной манере, чуждой
Ильенко. Справедливо мнение. Очень скоро Ю. Ильенко стал
разрушать (не без помоши некоторых «творцов») структуру
самостоятельных «Киновидеостудий».
И опять же, нашелся человек, из молодых режиссеров,
пришедших на студию вместе с А. Роднянским и А. Загдан-
ским, и, в отличие от них, с молодой энергией и задором стал
помогать Юрию Ильенко в развале «Киевнаучфильма». Надо
сказать, очень быстро им это удалось. Молодой режиссер,
фамилия его была Шматалоха, уничтожив даже следы
«Киевнаучфильма», «создал» нечто смутно кинематографическое
под названием «Украинская национальная кинематека» (до
сих пор никто точно не знает, что это означает), хотя сегодня,
к счастью, руководят студией профессиональные и
порядочные люди. Сам же затейник всего этого, Шматалоха,
вскорости рассеялся в воздухе. Так же бесшумно ушел из Госкино
Украины и Ю. Ильенко.
Впрочем, к этому времени я заканчивал как продюсер
картину о Киеве. Это была полнометражная картина. Она
снималась на ТВ земли Саар-Брюкен для показа на вечере,
посвяшенном Украине. Немцы снимали ее за свой счет.
362

Потом я ушел в издательство «Деловая Украина», где
было много симпатичных людей, и где мне довелось снять
полнометражный фильм об известном земледельце, главе
агрофирмы «Зоря» Владимире Антоновиче Плотинском.
Это замечательный человек и прекрасный хозяин.
«Притяжение земли» —так называлась эта картина, снимал
я ее почти год и получил огромное удовольствие от обшения
с Плотинским и его коллегами.
1 января 1993 года, позвонил из Свердловска Казбек и
сообшил, что умерла мама. Она не болела, внезапно слегла и
за несколько дней угасла. Она умерла во сне...
Мы росли с Казбеком, окруженные заботой и любовью
отца и мамы. И только став взрослыми мы оценили, сколько
сил надо было маме, чтобы уберечь нас в годы оккупации и
лихолетия.
Много лет спустя мы поняли, что мама была человеком
высоконравственным. Ее мусульманское воспитание в
сочетании с интеллектом отца, человека образованного и
кристально честного, вылепила тот удивительный по своей
духовной сущности образ мамы, который мы нежно любили.
Мы хорошо усвоили с детства, что бы не произошло, как бы
не произошло, как бы не сложились обстоятельства, мама
никогда не простит нам поступок бесчестный. Как не простит
слабодушия или предательства. До самой ее смерти мнение
мамы было для нас гораздо важнее любого другого. В этой
связи, я помню, что Казбек до тридцати лет не решался при
маме закурить, хотя курил с семнадцати лет. Все лучшее, что
есть в мусульманской религии, она свято блюла, никогда не
солгала, жила по совести и также воспитывала нас.
Затем наступила полоса, которую вряд ли можно назвать
депрессией, но это был некий провал в моей жизни.
Привыкший к активной, и даже бурной жизни, я вдруг
оказался на ее дне, и ко мне с трудом доходили звуки с
поверхности. Слава Богу, Рая неожиданно энергично включилась в
жизнь, она делала удивительные картины из шелка, что-то
еше шила, мы не испытывали нужды в необходимом, и, к
счастью, дочка отвлекала от мрачных мыслей и наполняла
мою жизнь ее мелкими, но постоянными заботами о себе же.
Потом, анализируя свое состояние, я понял, что у меня была
363

стойкая зашита от неурядий жизни, от перемен, увы, как
правило, к худшему, но я был готов с ними бороться, и все
преодолевать. Но я не готов был к тому, что люди, которым я
по наивности своей доверял и которых даже любил, подло и
низко со мной поступят, и при этом не поморшатся, делая
все это не только не угрызаясь совестью, но вполне
подели зому, буднично. Вот к этому я не был готов.
Это относилось к целому ряду людей, которые при
организации нового издательского дома, в котором я был
вице-президентом, выступили в роли учредителей, а затем и
глава нашего предприятия, оказавшийся мелким
мошенником, да и просто вором. Я сознательно не хочу называть их
фамилии, Бог им судья. К сожалению, подействовало на меня
это сильно, было время, когда я уже, как мне тогда казалось,
не обрету веру в людей, их дружбу и верность. Но, к счастью,
все проходит, прошло и это. Потом уже я понял, что стал
жертвой новой жизни, перевернувшей все былые установки.
Будучи когда-то на самом верху жизни, в элите советского
общества, я после переворота, именуемого перестройкой,
оказался как раз в самом низу.
Первое, что сделало государство, оно упразднило
культуру. Сегодня, я понимаю, что ничего нового в том, что я
пишу, нет. Но тогда все, кого это касалось, были в шоке.
Писатели и поэты, музыканты и композиторы, художники и
работники кино и музеев вдруг в одночасье оказались никому не
нужны.
Подобно тому, как во время большевистской революции
все лучшее, благородное, душевное, грубо и жестко
затаптывалось, а огромная масса бездельников, лодырей и лентяев,
кинулась на тех, кто создавал все блага культуры с лозунгом
«грабь награбленное», уничтожал Терешенков, Бродских,
Третьяковых, гордость нации, людей, бережно хранивших и
оберегавших культуру и быт для блага народа. Точно так же
и теперь, все, что было создано для просвещения и культуры,
быстро прибиралось жадными и загребущими руками.
Ничего не создавая из своих сверхприбылей, «новые»
захватывали кинотеатры, концертные залы, музеи, превращая
их в магазины для торговли автомобилями и импортными
тряпками, наживаясь на металле, угле, удобрениях и всем,
364

что можно продать. И некому было стать на защиту этого.
Некому было дать по этим загребущим рукам. Потому что
правительство тоже думало в первую очередь о личном
благополучии, ну а иену «всенародно избранным»
защитникам народа теперь уже знают все.
Самое же страшное заключалось в самих людях, многие
из которых быстро переменились и превратились из милых
вроде бы интеллигентных людей в жлобов и хапуг, увы, таких
оказалось очень много. Впрочем, скоро стало понятно, что
такими они были всегда, а их интеллигентность и благородство
были маской.
Сознание всего этого угнетало меня, и многое казалось
преувеличенно плохим и безвыходным. Этот период длился
у меня более года. Вывела меня из этого состояния дочь,
которой уже мало было индийских танцев и песен, необходимо
было думать о том, как жить дальше и помогать Рае содержать
семью, а главное развивать ребенка, на что у Раи совершенно
не оставалось времени.
За год до описываемых событий мне неожиданно
позвонил очень милый человек и весьма толковый редактор
знакомый мне по студии Довженко — Юрий Морозов.
Оказалось, что он работает главным редактором телеканала «Ин-
тер». Он сообщил мне, что генеральный директор канала
Александр Алексеевич Зинченко готов обсудить возможность
постановки 12-серийного фильма о Киевском футбольном
клубе «Динамо».
Мы встретились и по-деловому обсудили проблему. Эта
встреча оставила у меня приятное впечатление, Юра Морозов
знал меня по нескольким спортивным удачным фильмам, и
очень хотел, чтобы я этим занялся. Но потом оказалось, что
трудности финансового порядка вынуждают руководство
канала пока постановку отложить.
Однако вскоре Юрий Морозов вновь позвонил мне и
предложил вполне реальный проект телевизионного журнала-
передачи. Оказалось, что были попытки его запустить раньше,
но неудачные, по вине исполнителей.
Мы сделали с замечательным оператором Андреем
Оноприенко пилотный выпуск журнала. Он получил одобрение,
я с удовольствием работал над ним, хотя должен сказать, что
365

практически двадцать дней мы работали ежедневно, безо
всякого регламента, вдвоем с Оноприенко, без директора
или администратора, без ассистента.
А когда еше встал вопрос, что надо делать два номера в
месяц за ту же оплату, я понял, что наш продюсер из той же
породы людей, что и мой «друг» — глава издательского дома.
Разобравшись в ситуации, я отказался от дальнейшего
сотрудничества.
В результате этих событий, в том числе у меня,
произошел тот душевный надлом, о котором я писал выше. То
есть, я в какой-то мере понимал, что такое телевидение, но
действительность при ближайшем рассмотрении оказалась
гораздо огорчительней.
Помню одну историю, повергшую меня в шок. Я снимал
для пилотного тележурнала Николая Михайловича Амосова,
в это время в его кабинет вошла девица, из тех, кого
остроумно, но зло Жванецкий назвал:
— Такая, знаете, «средства массовой информации».
Так вот, эта «средства» долго нас разглядывала. Я и
Николай Михайлович беседовали, сидя за столом.
Приехавшая снимать известнейшего ученого девица обратилась к
Андрею Оноприенко с вопросом:
— Который из них Амосов?
Уровень-то какой! Воттакие работнички были на «Инте-
ре». Все это, да еше добавьте сюда впечатления от работы в
издательском доме, — было для меня слишком. Уже позже,
поработав на канале «Один плюс один», я удивился, но уже
совершенно другому. Продюсер Александр Роднянский сумел
собрать команду, в которую вошли лучшие редакторы и
операторы киностудий Киева, особенно студии «Киевнауч-
фильм». Отличные телеведущие, дикторы, монтажеры,
звукооператоры — этосгиль кино, в котором Роднянский
разбирается великолепно, и который, отвечая современному
телевидению, несет в себе высокую культуру кинематографа.
Что-то всегда происходит от чего-то. Говоря словами
знаменитого кота Матроскина, чтобы что-то купить, надо что-
то продать. Пройдя на «Киевнаучфильме» отличную школу
кинематографа, Александр Роднянский сумел бережно
сохранить и перенести в телевидение лучшее от кинематографа.
366

Конечно, телевидение — это бизнес, но хорошо, когда
специфический бизнес опирается на прочную базу знания
предшественника телевидения — кинематографа.
Кстати, теперь ту далекую передачу «Здоровье» уже
делает целый коллектив людей, числом десять или более
человек. А мы с Андреем Оноприенком делали ее вдвоем. Он
снимал, я писал сценарий, затем монтировал, писал текст и
сам читал его, на меня «Интер» не очень-то тратился.
Впрочем, все это было в прошлом, а настоящее было
безрадостным, не знаю, что больше меня угнетало — то ли
то, что Рая взяла на себя тяжелую ношу зарабатывать и
содержать семью, то ли то, что я ничем реально не занимался
и целыми днями предавался безделью.
Кончилось это неожиданно. Я встретил приятеля и
коллегу по «Киевнаучфильму» Мишу Ткачука. Как и я, Миша
был без работы, но в отличие от меня — одинокий, холостой
и веселый. Случайно сделав кому-то к юбилею фильм, сняв
его любительской камерой, он увлекся этим и стал снимать
подобные фильмы, делая это совершенно бескорыстно.
Фильмы его были, как правило, веселые, текст остроумный,
а сроки изготовления минимальные. Он пристал ко мне,
требуя назначить число моего вечера. Все доводы о том, что
в ближайшее время нет никакой круглой даты по возрасту
или по стажу, отметались как несущественные. Он говорил:
— Ты один из самых лучших мастеров «Киевнаучфиль-
ма», надо это всем рассказать, показав твои фильмы, а сделать
это можно, только устроив творческий вечер.
Что собой представляли эти творческие вечера? Как
правило, они собирали сто — сто двадцать человек: коллег,
друзей, хороших знакомых и вовсе незнакомых далеких
людей. У этих вечеров была одна привлекательная
особенность, после официальной части и просмотра полагалось
накрыть стол, за которым проходила вторая половина вечера.
В зависимости от количества людей и финансовых
возможностей виновника цифра, затраченная на проведение
«банкета», колебалась от ста пятидесяти долларов до бесконечности.
У меня этих денег (свободных) не было, да и я прекрасно
понимал, что за 150 долларов я ничего достойного не смогу
сделать. Что я и сказал Мише.
367

Но Мишу это нм в чем не убедило.
— Давай назначим дату, а деньги найдем, — бодро
заявил он.
Словом, это была авантюра чистой воды, но как ни
странно, когда я все это рассказал моему очень старому приятелю
Славе Белоонову, моему земляку, осетину, жившему когда-
то в )дном селе с моим отцом, он изрек:
— А тебе и не надо ни о чем думать и ничего тратить.
Когда-то твой отеи учил моего русской грамоте, считай, что
мы почти родственники, да и вообще, все осетины в Осетии
родственники, а живушие за ее пределами — братья.
А через неделю принес что-то около 800 долларов.
Оказывается, он с Вано Багаевым навестил несколько
известных осетин, живущих в Киеве, и пригласил на мой вечер.
— Они сказали, что придут с удовольствием и просили
принять деньги на подарок, — самодовольно объяснил Слава.
Вечер прошел хорошо, вел его мой институтский друг
Боря Савченко. Не раз его воспоминания о нашей ВГИКов-
ской жизни отзывались в зале веселым смехом.
Миша снял очень теплый фильм обо мне. О Рае и Даше,
и о рыжем коте Паше — нашем любимце. Затем показали
отрывки из моих картин, в том числе и отрывки из последней
картины о Владимире Антоновиче Плютинском.
Зал был набит до отказа, люди стояли в проходах. Я
никогда не думал, что моя скромная персона вызовет такой
интерес, и был, естественно, благодарен всем, кто приложил
руку к организации вечера.
После просмотра Лариса Роднянская подошла ко мне и
сказала:
— Нам надо поработать вместе.
Эта простая фраза определила мою дальнейшую судьбу.
Я знал Ларису уже много лет. Судьба часто сводила меня с
этой замечательной семьей: отец Ларисы — Зиновий
Борисович Роднянский был в должности главного редактора
Студии хроникально-документальных фильмов. Говоря
сегодняшним языком, он по должности своей был продюсером, так же
как и главный редактор «Киевнаучфильма» Е. Загданский.
Почему? Именно главные редакторы вели репертуарную
политику студии и воплощали ее в жизнь, поручая тому или
368

иному режиссеру определенный фильм. Как правило, они
отслеживали процесс работы над фильмом. Директор студии
уже видел готовую ленту, в которую зачастую главный
редактор вкладывал много сил и знаний.
Молодежь, пришедшая на студию, проработав несколько
лет, считала Зиновия Борисовича одним из своих заботливых
воспитателей. Знаю это по рассказам моего друга Виктора
Ш кури на. То же самое мы могли сказать о Загданском,
опекающем нас, молодых режиссеров той поры.
Будучи дочерью известного «киношника» Лариса,
естественно, пошла по кинематографической дороге. Вначале по
линии пропаганды кино, а затем, став директором и, по сути,
главным редактором студии «Контакт».
С мужем ее, Ефимом, меня познакомил замечательный
оператор Тимлин, много лет друживший с Фимой, подружился
с ним и я. Он был талантливым изобретателем в области
кинотехники. Думаю, уйдя в науку, он добился бы очень многого.
Но и будучи работником студии, сделал немало. Чего стоил
только синхронный «Конвас», обладателем которого был
Тимлин. Ефим очень рано ушел из жизни, несправедливо рано,
непроходяшую боль причинив тем, кто его знал и любил.
Ларисе пришлось самой растить сына, к счастью
Зиновий Борисович занимался воспитанием внука и весьма
успешно. Надо ли удивляться, что Роднянский-младший пошел
по стопам деда и матери, окончил режиссерский факультет
Театрального института у Феликса Соболева и стал
режиссером. Снял несколько отличных фильмов, отмеченных
престижными премиями, и сегодня Александр Роднянский —
один из самых известных и талантливых продюсеров
телевидения, в Киеве создал телеканал «Один плюс один», сразу
ставший лучшим в Украине, ныне возглавляет канал СТС в
Москве и является почетным прездентом своей студии в
Киеве.
Что я знал о студии « Контакт» ? Только то, что она весьма
успешно снимала фильмы уже десять лет. К моменту моего
прихода в «Контакте» «старожилами» его были мои
однокашники по ВГИКу: режиссеры Виктор Шкурин, Мурад Мамедов,
замечательный оператор Тимлин. Они пришли со Студии
хроникально-документальных фильмов.
369

Работал мой старый приятель со студии имени Довженко
Николай Машенко и Сергей Маслобойшиков. С «Киевнауч-
фильма» режиссер Фролов пришел одним из первых вместе
с лучшими директорами картин — Олегом Фраевым,
Леонидом Винокуром и Дмитрием Матвеевым.
Чуть позже пришел мой друг по прежней студии Володя
Хме ьниикий. Все это были имена весьма яркие в советском
кинематографе.
Ларисе Роднянской удалось собрать сливки трех студий:
имени Довженко, «Укркинохроники» и «Киевнаучфильма».
Добавьте к этому имена молодых операторов бывшего
научно-популярного кино, а теперь канала «Один плюс один»,
постоянно работающих в «Контакте» Игоря Иванова,
Николая Мандрича и Володю Гуевского, без всякого преувеличения
лучших операторов Украины, и у вас будет представление о
студии.
В «Контакте» разными мастерами были сделаны фильмы,
получившие высокие премии и вызвавшие широкий
общественный резонанс. Студия эта была создана энергией и волей
одного человека — Лариса Зиновьевны Роднянской.
Я уверен, что наступит время, когда власть не будет
так безразлична к будущему Украины, когда она поймет, что
наши дети и внуки должны расти образованными и
интеллектуальными гражданами своей страны. Она, власть, и вместе
с ней общественность, поймут, что культура — это то, без
чего нация не может быть полноценной, и тогда непременно
найдутся достаточные средства на возрождение культуры и
в частности кинематографа.
Но имя Ларисы Роднянской всегда будет связано с
первой и единственной студией, сохранившей в Украине
неигровой кинематограф, когда-то самый знаменитый в
бывшем СССР. На обшем фоне падения культуры она
совершила подвиг.
Первые же картины принесли мне одни огорчения и
конфликты с Ларисой. Дело в том, что мы с ней стояли на
совершенно разных позициях, касательно заказных фильмов.
Еще работая в качестве режиссера на «Киевнаучфильме», я
усвоил жесткое правило — ни на йоту не отступать от
сценария, утвержденного заказчиком.
370

Этого же правила я придерживался и в «Контакте».
Делая картину «под заказчика», я натолкнулся на резкие
возражения Ларисы. Она добивалась от нас, вопреки тому, что
хотел заказчик, «хорошего кино». Если вдруг оно не
устраивало заказчика, она боролась и с режиссером, и с
консультантом, чтобы фильм был принят на принципах, принятых в
«Контакте» — только хорошее кино, все остальное не столь
важно.
При этом, что для меня было совершенно неожиданным,
тон разговора мог быть жестким и иногда даже слишком, что,
разумеется, не способствовало взаимопониманию. А иногда
раздражало до такой степени, что однажды я ушел,
уверенный, что больше не вернусь. Уже позже, анализируя по
обыкновению своему прошлое, я попытался разложить все
на свои места и определить, где был виновен я, где Лариса
Зиновьевна, а где и обстоятельства раздора. Первое, что я
тогда понял — нельзя мне браться за заказные фильмы.
Любой заказ — это подчинение чужой воле, чужому
вкусу, а стало быть, отказ от самостоятельных творческих
поисков в любом направлении и в любом виде. Во-вторых,
сейчас, сегодня, я понимаю, сколько сил и твердости духа ей
приходится затратить на то, чтобы выбить заказы и
обеспечить студию работой.
Будучи вполне независимой материально, Лариса
Зиновьевна продолжала свою трудную и неблагодарную работу
потому, что просто не может без кино, без той атмосферы
волшебства, когда из идеи нескольких фотографий и
киноматериалов рождается лента, заставляющая зрителей плакать
и смеяться. Это сильнейший яд. Увы, она, как и все мы, этим
ядом уже отравилась навечно.
И еше одно я понял в результате своих раздумий.
Конечно, Лариса Зиновьевна права, добиваясь от нас
совершенства во всех картинах, включая и заказные. Заказчик —
человек случайный, а фильм — явление постоянное. Глядя
на то, что делает студия, любой человек будет видеть только
кино, и все остальное его интересовать не будет.
Однажды, установив очень высокую планку качества,
Лариса Зиновьевна, как директор и сугубо творческий
человек, понимает, сколь важно никогда не отступать от
371

принципов, заложенных в основу творческой работы
коллектива студии «Контакт». А все остальное — чисто женское и
не осуждаемо. Впрочем, наши отношения с Ларисой вскоре
наладились, а затем стали дружески теплыми. Произошло это
следующим образом.
Мой давний приятель Иван Гаврилкж, приглашенный
Ларисой, снял фильм о Коломые, будучи артистом и, как
позже выяснилось, хорошим поэтом, сняв фильм с молодым
неопытным режиссером, оказался перед проблемой — как
сделать из этого материала фильм. Лариса попросила меня
смонтировать картину. С Иваном мне общаться было легко и
приятно, и мы в короткое время сделали эту работу. Я
смонтировал тридцатиминутную ленту, Иван написал стихи,
все было замечательно. Но вмешалась Лариса и потребовала,
чтобы Иван написал текст. Иван долго сопротивлялся, но к
счастью, это не помешало ему написать отличный текст, и
только тогда мы поняли, как он был важен. С текстом фильм
зазвучал совершенно по-другому. Лариса была права.
Позже, на Международном кинофестивале
туристических фильмов «Ветер странствий» картина получила «Гран-
при». Думаю, в значительной мере этому способствовало то,
что фестиваль проходил в Киеве. А еше позже мы с Иваном
Гаврилюком сняли еше одну картину о Прикарпатье— «Горы
и долы». Эти работы доставили мне удовольствие, я много
увидел, узнал ближе гуцулов, убедился, что все горцы очень
похожи по характеру, по образу жизни. Они пришлись мне
очень по душе, ибо в душе я в значительной степени остался
горцем и сыном своего народа.
На этих картинах я в полной мере смог оценить талант
нашего музыкального редактора и оформителя,
замечательного пианиста и композитора Игоря Лебедкина. Его работа
по музыкальному оформлению наших фильмов неизменно
удивляла филигранным мастерством и, что особенно важно,
проникновением в самую суть ленты и умение передать это
в музыке. Позже я не раз приходил в восторг от этого его
редкого дара вносить в мои картины законченность и
искренность.
372

В моей внутрисемейной жизни тоже происходили
разные перемены. Когда я начал работать, Раиса стала меньше
шить и больше заниматься Дашей. Даша оказалась на редкость
способной ученицей, в школе учеба шла отлично. Она много
читает, любит, как и все дети, компьютер. А вот школу как
таковую не любит.
Сын Саша с Надеждой родили сына, так я оказался
дважды дедом, теперь у меня была внучка Анастасия и внук
Максим.
Возвращаясь к жизни студии, хочу отметить очень
важное обстоятельство: каждая удачная работа вызывала
радость у всех работников «Контакта». Наши суровые
мужские нравы к частью смягчали женшины «Контакта», которых
мы называли, как принято в кино, просто по именам — Вера,
Ира, Катя, Лариса. Они как барометр, чутко реагировали на
атмосферу в студии, напрягаясь, в случае неудачи, и радуясь
искренне, в случае успеха. Это очень помогало и помогает.
Обычно обеды в «Контакте» проходят совместно, это
уже ритуал, и зачастую обед превращается в обсуждение
какой-то наболевшей проблемы, и все это напоминает скорее
встречу друзей, где совмешают приятное с полезным. Ну а
уж какие-то даты и праздники — непременно отмечаются
всем «Контактом».
Уже давно наша жизнь на студии стала, пожалуй, не
менее важной, чем жизнь в семье, и это понятно. Ведь тема
нашего обшения, разговоров — это творчество, это то, чем
мы живем и дышим. И надо отдать справедливое Ларисе —
именно она является душой студии и нашей тусовки, без нее
еда безвкусная, а спиртное не идет в горло. Надо ли говорить,
какое это счастье снимать кино и обшаться с друзьями.
Не хочу писать о всех фильмах, я не выделяю их из
остальной творческой продукции «Контакта», скажу лишь о
некоторых.
Снимая фильм о Донецке (его снимал режиссер Фролов),
Лариса познакомилась с мэром Донецка Рыбаком, человеком
деловым и очень доброжелательным. Они вдвоем уговорили
Ефима Леонидовича Звягильского снимать фильм о его
фирме и о нем. Автором сценария был мой давний приятель по
373

студии «Киевнаучфильм» опытный сценарист Александр
Рожен. Глава фирмы, объединяющий шахту имени Засядько
и того же названия агрофирму Ефим Леонидович Звя-
гильский, тучный, но подвижный человек, с острым взглядом,
умным и породистым лииом, в очень короткое время покорил
нас с Сашей своей неуемной энергией, глубоким проникно-
ве 'ием в самые сложные проблемы, а вместе с тем простотой
обращения и изысканной вежливостью. Причем тут он не
делал никаких различий — общаясь с коллегами или людьми,
стоящими выше по должности, ведет себя также как с
шахтерами или работниками сельхозкомплекса, совершенно
одинаково — вежливо и интеллигентно.
Правда, на съемках фильма доводилось видеть и другого
Звягильского — злого, раздраженного и весьма резкого, не
выбирающего выражений, если речь шла о халтурном
отношении к делу, к работе.
В правительстве Украины он занимал пост
исполняющего обязанности главы Кабинета Министров при президенте
Леониде Кравчуке. Назначен был на эту должность Звягиль-
ский в очень сложный период истории новой Украины. Ему
пришлось бороться с чудовищной инфляцией, охватившей
тогда финансовую систему государства и поставившей ее на
грань краха.
Очень быстро Звягильский сумел подавить ее и навести
в финансах порядок, и не только в финансах. Затем началась
самая настоящая травля Звягильского, чуть ли не во всех СМИ
Украины, он вынужден был уехать в Израиль, но затем все
обвинения были сняты и он вернулся в Донецк.
Мы снимали его уже в должности главы фирмы. Нас,
помню, тогда потрясло все: и шахты, и сельхозкомплекс,
созданный на основе самых последних достижений
сельскохозяйственной науки, а главное люди, которые этим
руководили и работали на предприятии просто исполнителями.
Ефим Леонидович сумел создать фирму, результаты
работы которой намного лет опередили существующую
систему и в промышленности, и в сельском хозяйстве. Один
случай привел меня к пониманию главной идеи, которой
руководствовался Ефим Леонидович в своей работе. Саша
Рожен, человек любознательный, однажды спросил:
374

— Ефим Леонидович, согласитесь, ведь реформы все
же идут и дают результат.
— Какой? — ответствовал Звягильский. — Народ стал
жить лучше? Нет. Тогда в чем смысл реформ, если они не
меняют жизнь людей к лучшему?
Люди, их жизнь, их проблемы — вот то, что интересует
Звягильского. Поэтому он постоянно заботится о людях,
работающих в фирме — касается ли это бесплатного жилья
для шахтеров в поселке с символическим названием
«Ефимовка», или разветвленной сети фирменных магазинов,
построенных в Донецке и области и украсивших город и
область, или высококачественной продукции его же фирмы,
и перерабатываемой его же комбинатами и поступающими в
торговую сеть. Кстати, в этих фирменных магазинах продукты
лучше и дешевле на 10-15 процентов. Это и есть в его понятии
забота о людях. И всюду в его хозяйстве люди говорят о нем
с любовью, будь то в агрофирме или на шахте.
Я могу сказать, что шахтеров знаю хорошо. Это народ
особый, чтобы у них заслужить уважение и любовь, надо
обладать не только знаниями и деловыми качествами, но и
порядочностью и справедливостью. В среде шахтеров это
уважается более всего, потому что сами они таковы. Условия
их работы фильтруют людей, задерживая любую грязь и
ржавчину и оставляя самых достойных. И обмануть их
невозможно. Так вот, шахтеры любят и уважают Ефима
Леонидовича, и он этим гордится.
Как-то он сказал нам:
— Я докажу, что в Украине можно, честно работая,
получать за свой труд достаточно высокую оплату, чтобы жить
достойно.
И на шахте, и в агрофирме у Звягильского зарплата
много выше, нежели в целом в Украине.
В работе над фильмом нам активно помогала Лариса. В
частности, она предложила каждую серию начинать кадрами
из фильма «Большая жизнь», резко контрастирующими с
материалом нашим, и особенно хроникальным, взятым из
замечательных фильмов Виктора Шкурина о шахтерах.
Отношение к шахтерам, их труду легко угадывалось даже в
этих, казалось бы, парадных кадрах старого советского
375

фильма и давало нам повод размышлять о сегодняшних
шахтерах. Участие Ларисы в создании фильма было весьма
значительным и мы с полным основанием включили ее в
соавторы сценария. Хорошо снял картину молодой оператор
Анатолий Химич.
Очень любопытно проходила презентация фильма. В это
вргмя в Доме кино проходила очередная ярмарка и,
привлекая покупателей, перед входом играл духовой оркестр.
Леонид Винокур, директор нашей картины, договорился с
музыкантами и встретили они Ефима Леонидовича, мэра
города и гостей, прибывших из Донецка, мелодией песни
Никиты Богословского «Спят курганы темные».
Это дало определенный настрой, но тем не менее в
публике, заполнившей до отказа зал, чувствовалась
совершенно определенная настороженность по отношению к Ефиму
Леонидовичу. И это было понятно. В свое время газеты и
телевидение немало поработали, чтобы опорочить имя
Звягильского, называя его чуть ли не вором, ограбившим
Украину на миллионы долларов, а его последующую жизнь
предпочитали уже не освешать.
Почти полтора часа фильм держал весь зал в
напряжении и, к великой нашей радости, взорвавшиеся
аплодисменты не смолкали несколько минут. Потом, после фильма,
честно и объективно показавшего Звягильского во всех его
ипостасях, люди радостно принимали того истинного
Звягильского, каким он был на самом деле. Многие мои коллеги
подходили к Ефиму Леонидовичу, чтобы выразить ему свое
восхищение, и мне особенно было приятно, что среди них
были и Роман Балоян, любимый мною, и мой старый друг
Давид Черкасский, замечательный режиссер-мультипликатор.
Фильм и герой его подарили нам много радости только
от сознания того, что такие люди есть в нашей стране, что
Ефим Леонидович живет и работает к большой радости очень
многих людей.
Звягильский стал в один ряд с любимыми героями моих
фильмов. Никогда не забуду вечер того дня, который он
провел с нами с раннего утра, понимая, что нам нужно его
снять. Прошло уже две недели съемок, на следующий день он
улетал в Москву, а этим вечером он с нами прощался, он
376

стоял передо мной уставший. Падал редкий снег, он спросил
обеспокоено:
— Ну что, я все сделал, как ты просил?
Мы обнялись, и я почувствовал, как дорог мне стал этот
человек, которого я знаю всего две недели. Как тут не
возблагодарить судьбу и Ларису, подарившых мне еше
несколько чудесных месяцев жизни.
Возникло предложение снять картину о детском
писателе из Винницы Григории Давыдовиче Усаче. Вскоре
мы с Ларисой и Леонидом, моим директором картины,
поехали в Винницу, познакомиться с нашим героем. Он оказался
моложе, чем я думал. Стройная фигура моложавого человека,
милого, дружелюбного, он не мог не понравиться с первого
взгляда.
Потом, спустя несколько месяцев, когда я уже хорошо
знал Григория Давыдовича, он производил точно такое же
впечатление, что и в первый раз. Какая цельная натура, честно
говоря, позавидовал я. За свою творческую жизнь, Григорий
Усач, написал множество книг, стихов, сценариев к
мультфильмам.
Читая их, и вспоминая, что дочку свою воспитывал на
этих книгах, я проникся еше большей симпатией к Усачу. Уже
снимая о нем картину и все больше узнавая его, и его семью,
я все более привязывался к ним.
А семья эта удивительная — жена Григория Жанна была
красива невероятно, так красивы бывают только еврейки и
иногда восточные женшины. Нужно ли удивляться, что их
сын Александр чрезвычайно умен и симпатичен. Так же
красивы были и родители Жанны и Григория, передавшие по
наследству своим детям ум и красоту.
Сегодня уже есть внучка Лизочка, унаследовавшая
лучшие черты бабушки, Александра и его жены Ирины.
Стройная, удивительно нежная и красивая девушка. И еше
их обшая черта. Они невероятно трудолюбивы. У Григория
Давыдовича несколько томов сочинений.
Александр Усач — один из самых талантливых и
известных специалистов в области создания компьютерных техно-
377

логий, он успешно конкурирует с самыми известными
фирмами, не теряя своей индивидуальности, стиля и манеры работы.
Саша замечательный собеседник — остроумный и
разносторонне образованный человек. Обшениес ним неизменно
доставляет удовольствие.
Не знаю, получился ли фильм достойный моих друзей,
но чам очень хотелось, чтобы это случилось. Снимали мы
фильм в Винниие и Израиле. Оператор Николай Мандрич,
человек особого дарования, вложил в этот фильм не только
свое мастерство, но и душу, замечательно сняв Григория
Давидовича и его семью.
Неожиданно заболела Лариса. Она долго не хотела
обследоваться, поскольку это совершенно не в ее
характере — поддаваться болезням. Но, видимо, подавлением сына,
обеспокоенного ее состоянием здоровья, уехала в Германию
на обследование. Затем была операция.
В «Контакте» в это время всех волновало только одно:
«Как Лариса Зиновьевна?» — это читалось в глазах каждого.
Мы знали, что в Германию уехал муж Ларисы, Юрий
Иванович, и с напряжением ждали известий. Потом оказалось, что
Юрий Иванович и невестка Лера находились при ней
неотлучно. Все настолько привыкли с утра слышать энергичный
громкий голос Ларисы, разговаривающей по телефону, ее
участие во всех делах «Контакта», в наших совместных
обедах, что наступившая вдруг тишина давила на всех. К
счастью, сложная операция, длившаяся около пяти часов,
прошла успешно. Немецкие врачи обешали полное
выздоровление. Лариса вернулась в Киев, хотя еше некоторое время
продолжала лечение и отдых в Конче Заспе.
Наконец настал день, когда она снова появилась в
«Контакте» — стройная и похорошевшая. У всех, наконец,
отлегло от души. Когда же она, спустя время, как прежде
разносила кого-нибудь, все улыбались — здорова. Тогда мы
не знали, что болезнь не отступила, а только притаилась на
время...
378

Летом, сняв фильм о замечательной певице Клавдии
Ивановне Шульженко, я неожиданно стал сдавать.
Забарахлило сердце. Пришлось обратиться к врачам. Это довольно
долгая и скучная история, которая закончилась тем, что я
оказался в Институте сердечно-сосудистой хирургии имени
Николая Михайловича Амосова.
Палата номер десять, в которой я лежал, ожидая дня
операции, находилась в нескольких десятках шагов от
кабинета Амосова в старом корпусе. Именно там я снял свой
первый о нем фильм. И вновь судьба пошутила со мной,
заставив пройти тот путь мук и страданий, который был
уготован пациентам Амосова.
Директор, Геннадий Васильевич Кнышов, встретил меня
как давнего друга, а не как пациента. Когда речь зашла о
том, что необходима коронарография (процедура, даюшая
полную картину состояния сосудов), Геннадий Васильевич
предложил не решать пока вопросов, связанных с операцией,
а дождаться результатов коронарографии. Я согласился, хотя
прекрасно понял, что Кнышов дает мне время для привыкания
к самой мысли об операции.
Как и предполагалось, результат коронарографии был
один — показана операция шунтирования и очень срочно.
Операцию должен был делать Анатолий Викторович Руденко.
Я знал только, что он активно участвовал в проведении
операции Амосову в Германии, пройдя там стажировку. Уже
было известно, что он весьма успешно сделал не одну сотню
подобных операций. Речь шла о том, что состояние сосудов
было весьма плачевным и, просматривая пленку результатов
коронарографии, Руденко спросил меня:
— Как вы сюда пришли? — имея в виду, как я хожу с
такими сосудами вообще.
Руденко и Кнышов решили мне вшивать шесть шунтов.
Но все осложнялось тем, что Руденко должен был ехать за
рубеж на Конгресс. Решено было так: ровно через две недели,
как только вернется Анатолий Викторович, меня
прооперируют.
А за этот двухнедельный период нам с Раей нужно было
решить один весьма сложный вопрос — вопрос оплаты
операции.
379

Если коронарография и все, что было с ней связано,
стоило тоже немалых денег, но Геннадий Васильевич запретил
с меня брать за это деньги, то за операцию, понятно, надо
было платить. О чем я Кнышову и сообщил: платить буду сам.
Сказать легко, но у меня, конечно же, таких денег не
было. Мы с Раисой приехали на студию рассказать Ларисе о
наи:их проблемах. Вот в чем проявляется истинность в
отношениях верных друзей. Лариса сразу же сказала, чтобы
я в данную минуту думал об операции и ни о чем больше, а
денег, сколько нужно, она достанет. Меня это поразило и
растрогало. В свойственной ей манере, Лариса приняла самое
активное участие в организации оплаты операции и
дальнейших расходов.
Уже на второй день после разговора позвонила Лариса
и сообщила, что Александр Роднянский передает нам весьма
солидную сумму денег. Далее, Лариса, согласовав с Союзом
кинематографистов вопрос об их участии в оплате операции,
довела этот вопрос до логического конца — оплата была
произведена. У нас отлегло от сердца. Материальная сторона
вопроса была решена.
Через несколько дней значительной суммой поддержал
нас Саша Усач, еше раз поразив меня широтой души и
отзывчивостью.
В вопросе материальной поддержки оказались как
всегда на высоте мои верные друзья. Это Давид Черкасский,
Сережа Гаврилюк и Толя Алексанян. Я был тронут. Я понимал,
что это, конечно же, заслуга в первую очередь Ларисы, но,
уже зная ее, не удивлялся. Помогать друзьям — это также
естественно для нее, как дышать, ходить, разговаривать.
Позже, когда мне звонили и передавали искренние
пожелания в скорейшем выздоровлении, я понял, что на свете
есть много, много людей, которым я не безразличен. Они
меня любят, они беспокоятся обо мне. Это трогало, согревало
и поддерживало меня в этот непростой период моей жизни.
Через две недели я с легким сердцем лег в Институт и
сразу же меня взяли в свои заботливые руки лечаший врач
Майя Николаевна и очаровательные милые сестрички,
всячески стараясь, чтобы хорошо и безболезненно подготовить
меня к операции.
380

В последнюю ночь перед операцией, несмотря на уколы,
я долго не спал. Почему-то я вспомнил наш разговор с
Амосовым, который произошел за год до его ухода из жизни.
Мы заговорили о болезнях и смерти, и Амосов сказал:
—А ты знаешь, умирать ведь не страшно, Бог так
милосерден, что готовит человека к мысли о смерти, ее
неизбежности, и к моменту, когда он должен уходить, он спокоен и
готов к ней.
Потом Амосов задумался, а затем сказал:
—Ты знаешь, я ведь не помню больных, которых
оперировал, и они уходили со словами благодарности, но хорошо
помню всех, кого зарезал на операции, — он помолчал и
добавил подавленно, — даже голоса их помню.
Я подумал тогда: сколько боли и страданий пришлось
вынести ему за те годы работы хирургом, он ведь всегда
брался за самые сложные операции, никогда не зная об их исходе.
С этой мысль я уснул.
Операция была назначена на одиннадцать утра. Я
тшательно побрился и, разговаривая с Раей (она была все
время со мной), старался не думать об операции, а говорил о
всяких пустяках, которые предстояло сделать. Ни минуты не
думал о скверном исходе, ибо знал хорошо, на что иду, и
никаких страхов, впрочем, как и иллюзий, не испытывал. Все-
таки уже много лет, да и операция есть операция, все бывает.
Затем укол, каталка, операционный стол, и пришел я в себя
уже в реанимации, когда все было позади. Словом, все это я
знал заранее, не зря ведь снимал два фильма об институте.
Мне вшили шесть шунтов, в этом отделении это был
рекорд, операция продолжалась шесть часов, наркоз чуть
больше. Выход из наркоза был трудным и изрядно вымотал
меня, любые, самые безобидные препараты, особенно
снотворное, вызывали галлюцинации, причем все они почему-
то были в виде японских мультиков, которые вначале я просто
смотрел, и они поражали меня своей красочностью, особенно
пейзажи (может оттого, что когда-то меня пленили пейзажи
японского художника Хокусаи).
Затем происходило и вовсе что-то мистическое.
Незаметно я становился участником событий, меня буквально
завораживали приключения, происходившие со мной в этих
381

японских фильмах. Они были так реальны, что и мои
переживания по этому поводу были вполне натуральны.
Почему-то они скоро вселяли в меня беспокойство, и я
просыпался среди ночи, рядом в кресле чутко спала Рая,
держа мою руку в своей, и мгновенно просыпалась. Вид мой
вполне обычной палаты почему-то одновременно и приносил
об/егчение, и вызывал разочарование.
Так в течение четырех или пяти дней я находился то в
анимационной атмосфере, то в действительности вполне
реальной. Впрочем, через несколько дней все стало на свои
места, я сильно похудел, и Рая меня пичкала различными
яствами. Меня постоянно навешали сын и многочисленные
друзья в институте, моя миля Аня, бессменная секретарь
Амосова, а теперь Кнышова, ее сын Валера, наша близкая
приятельница, заведующая лабораторией кардиограмм, Люда
Дзахоева, главный патологоанатом Валя Захарова и Геннадий
Васильевич.
Пользуясь тем, что его знали в институте, проник мой
друг Жора Стремовский. На правах бывшего пациента
института (он перенес операцию ту же самую, ему вшили
шунты), он давал мне квалифицированные советы как и
сколько ходить, какую делать зарядку, оставил мне шарик,
его следовало надувать, развивая легкие, и свой жилет,
который следовало надевать, дабы не разошелся шов на груди.
Я был до слез тронут его заботой.
Потом я уже узнал от Раи, что он оставил от себя и от
моего друга и своего коллеги Игоря Барбы значительную
сумму денег.
— Вы плохо себе представляете, как много расходов у
вас будет только на лекарства, — отмахиваясь от Раиных
попыток выразить признательность, сказал Жора, и как в воду
смотрел.
Практически, каждый день приезжал Саша. Я впервые
тогда понял, как он любит меня и переживает. Наташа
постоянно держала с Раей связь по телефону, а когда это
было необходимо, приехала в Институт общаться с моим
лечашим врачом, а когда вдруг возникло осложнение,
приехала к нам и весь вечер пробыла с нами. Мне было
особенно приятна эта забота, я ведь понимал, что у моих
382

близких не было тогда ничего более важного, чем мое
самочувствие. Активное участие в процессе выздоровления
принимали и мои двоюродные братья — Руслан и Булат, и их
замечательные жены и дети. Оттого, что я прожил жизнь
вполне здорового человека много лет, я, вдруг оказавшись в
положении больного, заново увидел какие у меня чудные
родственники и друзья.
Особенно трогательно ухаживала за мной Даша. Не
привыкшая видеть меня больным, она помогала по дому Рае,
чего раньше от нее никто не требовал. Она водила меня по
коридору отделения, крепко поддерживая своей маленькой
ручкой, и мгновенно бросалась что-то принести или сделать.
По ее мнению, мне нельзя было делать лишних движений.
Словом, меня окружили вниманием и заботой все, кто делал
это по долгу службы и просто по душевной доброте.
Рая постоянно поддерживала связь с Ларисой Роднян-
ской. Настоящий друг, она еше и еше раз удивляла нас своим
вниманием к нашим проблемам. Своим сильным духом она
постоянно поддерживала Раису, которой было ой как нелегко
выхаживать меня в больнице, да и после нее.
После выхода из больницы был еше непродолжительный,
но мучительный период выхода из операции. Были
осложнения. Но как все когда-то проходит, прошло и это.
В конце концов, наступил день, когда я вернулся в
«Контакт», встретил Ларису, всех моих друзей по работе и
только тогда почувствовал, как я по ним соскучился, и понял,
как они беспокоились обо мне.
В конечном счете, счастье — это когда ты любишь своих
близких и друзей, и любим ими. Что может быть выше этого?
Я прожил долгую жизнь, в которой было все: страсти и
драмы, и боль, и измены, но были радости и удачи.
Что я выяснил, прожив столько? Жизнь прекрасна,
каждый ее день должен доставлять радость, надо жить так,
словно тебе подарили этот единственный день и ты должен
быть его достоин. Мне кажется, что я прожил замечательную
жизнь! А может, это только иллюзия*? А?
* Иллюзия (франц.) — видимость, мнимое,
обманчивость, обман воображения, надежд и пр. (В.И. Даль).
383

Литературно-художественное издание
ЗОЛОЕВ Тимур (Теймураз) Александрович
ИЛЛЮЗИЯ
Редактор А.М. Мельниченко
Ответственный за выпуск Т. Г. Трубникова
Компьютерная верстка О. В. Ступак
Корректор Н.А. Козак
ООО «ГЛОБУС-ПРЕСС», 21010, Винница, 600-летия, 15
Свидетельство о внесении в Государственный реестр
ДК № 1077
Сдано в набор 22.04.2005.
Подписано к печати 11.05.2005.
Формат 60x84/16. Бумага офсетная.
Гарнитура ОРТ1МА. Печать офсетная.
Усл. печ. листов 15,04. Зак. № 05-39.
Тираж по заказу.
Отпечатано с готовых диапозитивов
ЧП «ДРУК», вул. 600-р1ччя, 25