pl-f rri &&/{. I/

fY\<J ГП

A

РО4р. І^ЬІСш Н^|ЫПЯЛ1оНОИ

*

А

№

и

&L »жидни

:ъ

•

iCVebodb

ШІСОЛЬІ

и

1

французского

ПоЪ«> реЪчгкцие

НО&СКОГСЭ.

Cn«S. 1900
г *■

Ml
2011137491

ГЛАВА IІЕРВАЯ.
О комическомъ вообще.—Комическое въ формахъ и дви­
женіяхъ. — Заразительность смѣха.

Что означаетъ смѣхъ? Что лежитъ въ основѣ
смѣшного? Что общаго между гримасой клоуна, иг­
рою словъ, водевильнымъ qui pro quo, сценой
остроумной комедіи? Какая перегонка даетъ намъ
ту эссенцію, всегда одинаковую, отъ которой столь­
ко разнообразныхъ предметовъ получаютъ прису­
щій имъ пикантный букетъ или нѣжный ароматъ?
Величайшіе мыслители со временъ Аристотеля бра­
лись за разрѣшеніе этой небольшой задачи, кото­
рая однако противостоитъ усиліямъ ума, не хо­
четъ даться въ руки, ускользаетъ, и снова встаетъ
въ видѣ дерзкаго вызова, брошеннаго философской
мысли.
Если же мы тѣмъ не менѣе приступаемъ къ
этой задачѣ, то оправданіемъ для насъ можетъ
служить то, что мы не задаемся цѣлью втиснуть
проявленія фантазіи въ области комическаго въ
рамки того или другого опредѣленія.
Мы видимъ въ нихъ прежде всего нѣчто жи­
вое. Мы будемъ обращаться съ ними, какъ бы
1

е

легкомысленны они ни были, съ уваженіемъ, ко­
тораго заслуживаетъ жизнь. Мы ограничимся раз­
смотрѣніемъ процесса ихъ роста и расцвѣта. Отъ
формы къ формѣ, нечувствительными переходами,
они представить намъ не мало причудливыхъ пре­
вращеній. Мы нс будемъ пренебрегать ничѣмъ изъ
того, что увидимъ. Можетъ быть въ результатѣ, та­
кого тѣснаго соприкосновенія съ предметом'!, мы по­
лучимъ нѣчто болѣ.е глубокое, чѣмъ теоретическое
опредѣленіе, мы получимъ практическое и интим­
ное знаніе,- какОе часто является слѣдствіемъ продолжитеЛьнаго товарищескаго общенія.
Быть можетъ, мы даже найдемъ, что сдѣлали,
помимо нашего желанія, полезное знакомство. Въ
самомъ дѣлѣ комическая фантазія, по своему раз­
судительная даже въ крайностяхъ своихъ, послѣ­
довательная въ своемъ безуміи, мечтательная я
это признаю,—но вызывающая въ грезахъ образы,
тотчасъ же воспринимаемые и попятные для всего
общества,- комическая фантазія не можетъ не на­
учить насъ многому относительно работы человѣ­
ческаго воображенія и особенно — воображенія
общественнаго, коллективнаго, народнаго. Произ­
веденная на свѣтъ дѣйствительной жизнью, срод­
нившаяся съ искусствомъ, она естественно можетъ
сказать и свое слово объ искусствѣ, и жизни.
Мы намѣрены сначала сдѣлать три замѣчанія,
которыя считаемъ основными. Они не столько от­
носятся къ самому предмету нашего изслѣдованія—

I

къ смѣшному, сколько къ той области, гдѣ его
слѣдуетъ искать.

1.
Первый пунктъ, на который я хочу обратить
вниманіе, состоитъ въ слѣдующемъ. Не суще­
ствуетъ смѣшного внѣ человѣческаго. Пейзажъ
можетъ быть красивъ, привлекателенъ, великолѣ­
пенъ, невзраченъ или отвратителенъ; но онъ
никогда не будетъ смѣшнымъ. Животное иногда
возбуждаетъ въ насъ смѣхъ, но это потому, что мы
улавливаемъ въ немъ или свойственную человѣку
позу или «еловѣческое выраженіе..
Можно смѣяться надъ шляпой, но подвергается
осмѣянію не кусокъ войлока или соломы, а форма,
которую ему придали люди, или другими словами—
человѣческій капризъ, который въ этой формѣ
воплотился. Я удивляюсь, какимъюбразомъ столь ва­
жный фактъ, при всей своей простотѣ, не оста­
новилъ на себѣ вниманія мыслителей? Нѣкото­
рые философы опредѣляютъ человѣка, какъ „жи­
вотное, умѣющее смѣяться“. Они съ такимъ же
правомъ могли бы его опредѣлить, какъ живот­
ное, которое заставляетъ смѣяться; дѣйствительно,
если какое-нибудь другое животное или какой-ни­
будь неодушевленный предметъ вызываютъ смѣхъ,
то это происходитъ всегда только благодаря сход­
ству ихъ съ человѣкомъ, благодаря той печати
1*

8

которую человѣкъ на нихъ Накладываетъ, или тому
употребленію, которое онъ изъ нихъ дѣлаетъ.
Во вторыхъ, я хотѣлъ бы отмѣтить, какъ яв­
леніе, не менѣе достойное замѣчанія, нечувстви­
тельность, жесткость, сопровождающую обыкно­
венно смѣхъ. Кажется, что смѣшное можетъ прои­
звести свойственное ему дѣйствіе тогда только,когда
надаетъ'на поверхность спокойной хорошо уравно­
вѣшенной души. Равнодушіе является его естествен
ной средой. Смѣхъ не имѣетъ болѣе сильнаго врага
чѣмъ душевное волненіе. Я не хочу этим ь сказать,
что-бы мы не могли смѣяться надъ лицомъ, которое
внушаетъ намъ, напр., жалость пли даже любовь;
но тогда эта любовь на нѣсколько мгновеній вы­
травляется, эта жалость замолкаетъ. Въ обществ!;
лицъ, одаренныхъ однимъ только разумомъ, вѣро­
ятно, не существовало бы слезъ, но смѣхъ, можетъ
быть, еще раздавался бы тамъ; между тѣмъ души,
неизмѣнно чувствительныя, настроенныя въ уннссонъ съ жизнью, души, въ которыхъ всякое впеча­
тлѣніе извнѣ отзывается продолжительнымъ отголо­
скомъ чувства, никогда не узнаютъ и не поймутъ
смѣха. Попробуйте на самое короткое время про­
никнуться всѣмъ тѣмъ, что говорится и дѣ­
лается, дѣйствуйте, въ своемъ воображеніи, за­
одно съ тѣми, которые дѣйствуютъ, чувствуйте
съ тѣми, которые чувствуютъ, дайте, наконецъ, из­
литься вашей симпатіи во всей ея полнотѣ — и,
какъ бы по мановенію волшебнаго жезла, самые

9

легкіе предметы, окружающіе васъ, отяжелѣ­
ютъ, и суровый оттѣнокъ ляжетъ на всѣ вещи.
Отрѣшитесь затѣмъ отъ всего этого, взгляните на
жизнь, какъ равнодушный зритель—и много драмъ/
обратится въ комедіи. Достаточно намъ зат­
кнуть уши въ танцовальномъ залѣ и не слышать
звуковъ музыки, чтобы всѣ танцующіе тотчасъ же
показались намъ смѣшными. Сколько человѣче­
скихъ поступков’выдержало бы подобнаго рода
испытаніе? Большинство изъ нихъ моментально изъ
серьезныхъ превратились бы -въ смѣшные, стоило
бы только устранить сопровождающую ихъ му­
зыку чувства.
Смѣшное требуетъ, словомъ, для проявленія пол­
наго своего дѣйствія какъ бы кратковременной
анестезіи сердца. Оно обращается только къ чис­
тому разуму.
Но разумъ долженъ при этомъ оставаться въ
общеніи съ разумомъ другихъ индивидовъ. —
II это третій фактъ, на который я хотѣлъ обра­
тить вниманіе. Нельзя воспринимать смѣшного,
чувствуя себя одинокимъ. Смѣхъ какъ бы нуж­
дается въ отзвукѣ. Прислушайтесь къ нему: это
не ясный, раздѣльный, закопченный звукъ; это
нѣчто, стремящееся продлиться, распространяясь
на окружающихъ; нѣчто, начинающееся взрывомъ
и продолжающееся раскатами, подобно грому въ
горахъ. Это повторное отраженіе звука не должно
однако продолжаться до безконечности. Оно мо-

10 —

жегъ совершаться внутри большаго или меньшаго
круга; кругъ этотъ тѣмъ не менѣе остается всегда
замкнутымъ. Нашъ смѣхъ всегда остается смѣ­
хомъ кружка. Вамъ, можетъ быть, случалось,
сидя въ вагонѣ или за табль-д’отомъ, слышать,
какъ путешественники разсказываютъ другъ другу
исторіи, вѣроятно смѣшныя, судя по тому, что они
смѣются отъ всей души. Вы смѣялись бы, какъ и
они, если бы принадлежали къ ихъ компаніи. Но
такъ какъ вы имъ чужой, вы не имѣете никакого по­
ползновенія смѣяться. Одинъ человѣкъ, спрошенный
однажды, отчего онъ нс плачетъ на проповѣди, на
которой всѣ присутствующіе проливали слезы, от­
вѣтилъ: „я не этого прихода“. Взглядъ, котораго
этотъ человѣкъ держался относительно слезь, въ
несравненно большей степени справедливъ въ
примѣненіи къ смѣху. Какъ бы откровенны ни казался смѣхъ, въ немъ всегда скрывается
какой-то намекъ на соглашеніе, я бы сказалъ
даже- почти на заговор ъ съ другими смѣющимися
лицами дѣйствительными или воображаемыми.
Сколько разъ приходилось слышать афоризмъ, что
смѣхъ публики въ театрѣ тѣм ъ заразительнѣе,
чѣмъ зала полнѣе. Сколько разъ, съ другой сто­
роны, было сдѣлано наблюденіе, что во многихъ
случаяхъ комическій эффектъ совершенно теряется
при переводѣ съ одного языка на другой, потому
что этотъ эффектъ находится въ зависимости отъ
нравовъ и идей, господствующихъ въ данномъ

11

обществ!;? Il только вслѣдствіе непониманія важ­
ности этого двойного факта, нѣкоторые думали ви­
дѣть въ смѣшномъ одну причуду, которой забав­
ляется человѣческій умъ, а въ самомъ смѣхѣ—
явленіе непонятное, одинокое, не связанное со всей
совокупностью человѣческой дѣятельности. Отсюда
берутъ свое происхожденіе тѣ опредѣленія, кото­
рыя стремятся превратить смѣшное въ какое-то
отвлеченное отношеніе, подмѣчаемое умомъ между
идеями; опредѣленія: „умственный контрастъ“ „ощу­
щаемая нелѣпость“ и т. и., -если бы даже и обни­
мали дѣйствительно всѣ формы смѣшного, не могли
бы однако ни въ коемъ случаѣ объяснить, почему
смѣшное вызываетъ у насъ смѣхъ. Отчего въ са-.
момъ дѣлѣ это особенное логическое отношеніе,
разъ уловленное нами, вызываетъ извѣстныя со­
кращенія нашихъ мышцъ, приводитъ въ движеніе
все наше тѣло, между тѣмъ какъ всѣ другія
отношенія оставляюсь насъ совершенно равно­
душными.
Нс съ этой стороны мы подойдемъ къ разрѣ­
шенію интересующей насъ задачи.
Чтобы понять, что такое смѣхъ, его слѣдуетъ пе­
ренести въ его естественную среду, а таковою яв­
ляется общество; въ особенности необходимо вы­
яснить полезную функцію смѣха, которая дѣлаетъ
его явленіемъ соціальнымъ. Такова мы тутъ же
заявляемъ руководящая идея всего нашего изслѣ­
дованія. Смѣхъ долженъ отвѣчать извѣстнымъ тре­

12

бованіямъ соціалной жизни. Онъ долженъ имѣть
общественное значеніе.
“Подведемъ итогъ нашимъ тремъ предвари­
тельнымъ замѣчаніямъ. Смѣшное возникаетъ тогда,
когда соединенные въ группу люди сосредоточи­
ваютъ все свое вниманіе на одномъ изъ своей
среды, заглушая свою чувствительность и предо­
ставляя функціонировать только разуму. Что же
является теперь главнымъ пунктом'!», на который
должно быть направлено ихъ вниманіе? Къ чему
здѣсь долженъ быть приложен ь разумъ? Отвѣтить
па эти вопросы—значит ь коснуться уже самой сущ­
ности задачи. По предварительно необходимо при­
вести нѣсколько примѣровъ.
II.

Вотъ человѣкъ бѣжитъ по улицѣ, спотыкается
и надаетъ: прохожіе смѣются. Над ь нимъ, я думаю,
не смѣялись бы, если бы можно было предполо­
жить, что ему вдругъ пришла въ голову фантазія
сѣсть на землю. Смѣются надъ тѣмъ, что онъ сѣлъ
недобровольно. Не внезапность перемѣны въ его по­
ложеніи возбуждаетъ смѣхъ, а то, что въ этой пе­
ремѣнѣ заключается недобровольнаго - его нелов­
кость. Можетъ быть, камень лежалъ на дорогѣ,;
тогда упавшему слѣдовало или замедлить движеніе
или обойти препятствіе. Но по отсутствію гиб­
кости, но разсѣянности или неповоротливости,

13 —

вслѣдствіе косности или пріобрѣтеноіі во время
ходьбы инерціи, мышцы тѣла продолжали совер­
шать то же движеніе, когда обстоятельства тре­
бовали другого дѣйствія. Вотъ почему человѣкъ
упалъ, и вотъ почему прохожіе смѣются.
Пли вотъ другое лицо, привыкшее заниматься
своими маленькими дѣлами съ математической
правильностью. Представимъ себѣ, что какойнибудь злой шутникъ устроитъ безпорядокъ среди
вещей, окружающихъ этого труженика. Онъ, на­
при мѣръ, погружаетъ свое перо въ чернильницу и
вытаскиваетъ оттуда грязь, онъ думаетъ, что са­
дится на прочный стулъ, и растягивается по полу,
однимъ словомъ, онъ поступаетъ вопреки здра­
вому смыслу или работаетъ въ пустую, все благо­
даря усвоенной имъ инерціи въ работѣ. Привычка
дала толчокъ. Слѣдовало бы задержать движеніе,
само по себѣ цѣлесообразное, или измѣнить его на­
правленіе. Но ничуть не бывало—человѣкъ ма­
шинально продолжаетъ свою обычную работу.
Жертва шутки въ рабочей комнатѣ, очутилась въ
положеніи, сходномъ съ положеніемъ человѣка,
упавшаго па бѣгу. Оба положенія эти комичны
ио одной и той же причинѣ.. Въ томъ и другомъ
случаѣ, смѣшное нужно отнести на счетъ извѣст­
ной косности машины, выступающей тамъ, гдѣ.
ожидаются вниманіе, поворотливость и гибкость
живого человѣка. Между обоими случаями только
та разница, что первый изъ нихъ произошелъ не-

произвольно, второй же созданъ искусственно. Про­
хожій въ первомъ случаѣ только наблюдалъ, шут­
никъ во второмъ дѣлалъ опытъ.
Какъ бы то ни было, въ обоихъ случаяхъ эф­
фектъ обусловливается внѣшнимъ обстоятельст­
вомъ. Комическое имѣетъ случайный характеръ,
оно остается, такъ сказать, внѣ. индивида. Какъ
можетъ оно исходить извнутри человѣка? Для этого
требовалось бы, чтобы машинальная косность не
нуждалась для своего проявленія вл. препятствіи
воздвигнутомъ стеченіемъ обстоятельствъ или
злымъ умысломъ. Требовалось бы, чтобы она есте­
ственнымъ путемъ безпрестанно извлекала изъ
своего собственнаго существа возможность про­
являться. Представимъ себѣ умт>, который всегда
занять тѣмъ, что онъ уже сдѣлалъ, и никогда
тѣмъ, что онъ дѣлаетъ, уподобляясь мелодіи, отстаю­
щей отт. аккомпанимента. Вообразимъ себѣ нѣко­
торое врожденное отсутствіе гибкости чувствъ и
интеллекта, заставляющее видѣть то, чего уже нѣтъ,
слышать то, что больше уже не звучитъ, говорить
не кстати, однимъ словомъ — примѣняться кь по­
ложенію, уже миновавшему и воображаемому, вмѣсто того, чтобы сообразоваться съ наличною
дѣйствительностью. Смѣшное на этотъ разъ во­
плотится въ самомъ человѣкѣ: онъ самъ доставит ь
всѣ. необходимые элементы матерію и форму, при­
чину и поводъ. Удивительно ли послѣ этого, что
типъ разсѣяннаго (ибо такъ можно назвать только

15

что нарисованную нами личность) всегда давалъ
пищу вдохновенію юмористовъ? Когда Ла-Брюеръ натолкнулся на этотъ характеръ, онъ,
анализируя его, понялъ, что нашелъ рецептъ
для производства en gros забавныхъ эффектов'"
Онъ имъ злоупотреблялъ. Онъ даетъ длин­
нѣйшее и подробнѣйшее описаніе Меналка,
повторяясь, настаивая на мелочахъ, распростра­
няясь черезъ мѣру. Легкость сюжета увлекла его.
Анализируя разсѣянность, мы, быть можетъ, и
не находимся у самаго источника смѣшного, ио
мы несомнѣнно попали въ извѣстное теченіе фак­
товъ и идей, которое вытекаетъ непосредственно
изъ этого источника. Мы находимся въ одномъ
изъ самыхъ сильныхъ, естественныхъ потоковъ
смѣха.
Но комизмъ разсѣянности можетъ въ свою оче­
редь усилиться. Существуетъ всеобщій законъ,
который можно формулировать слѣдующимъ обра­
зомъ: когда извѣстный комическій эффектъ проис­
ходитъ отъ опредѣленной причины, то эффектъ ка­
жется намъ тѣмъ болѣе смѣшнымъ, чѣмъ болѣе
естественною представляется намъ причина. Мы уже
смѣемся надъ разсѣянностью, которая выступаетъ
передъ нами въ качествѣ простого факта. Болѣе
смѣшной будетъ для насъ разсѣянность, которой мы
будемъ очевидцами, которая на нашихъ глазахъ бу­
детъ возникать и наростать, причина которой намъ
извѣстна, и генезисъ которой мы можемъ прослѣ-

16

дпть. Предположимъ — чтобы взять точный при­
мѣръ—что кто-нибудь сдѣлалъ любовные или ры­
царскіе романы обычнымъ своимъ чтеніемъ; увле­
ченный, очарованный своими героями, онъ мало-помалу сосредоточиваетъ на нихъ всю свю мысль,
всю свою волю. Онъ бродить среди насъ, какъ
лунатикъ. Дѣйствія его
проявленія разсѣянности.
Только всѣ акты его разсѣянности вызваны одной,
извѣстной намъ, реальной причиной. Это не про­
сто разсѣянность, скоропреходящее отсутствіетчіманія; оні?обус.іовлены присутствіемъ особаго фак­
тора, тѣмъ, что субъектъ витаетъ въ средѣ,вполнѣ
опредѣленной, хотя воображаемой. Безъ сомнѣ­
нія, паденіе всегда остается паденіемъ, чѣмъ бы
оно ни было вызвано; но не одно и то же—про­
валиться въ колодезь отъ того, что смотришь
ни вѣсть куда, или Ьтъ того, что созерцаешь звѣ­
зды. Донъ-Кихотъ именно созерцалъ звѣзды. Что
за глубокій комизмъ кроется въ ложномъ роман­
тизмѣ и въ увлеченіи химерой! И тѣмъ не ме­
нѣе, если вспомнить о разсѣянности, которая слу­
житъ здѣсь соединительнымъ звеномъ, то легко ви­
дѣть, какъ этотъ очень глубокій комизмъ при­
мыкаетъ къ самому поверхностному. Да, эти
увлеченные призраками умы, эти экзальтирован­
ныя натуры, эти безумцы, такъ странно разсуди­
тельные, заставляютъ насъ смѣяться, затрагивая
въ насъ тѣ же струны, приводя въ движеніе тотъ
же внутренній механизмъ, что и поскользнувшійся

17 —

прохожій на улицѣ пли жертва шутки въ мастер­
ской. II они—тѣ же падающіе путники; наивные
люди,они становятся жертвами обмана; они спѣшатъ
въ погонѣ за идеаломъ и спотыкаются о дѣйствитель­
ность; они—чистосердечные мечтатели, которымъ
коварная жизнь устраиваетъ на каждомъ шагу ка­
верзы. Но прежде всего это — разсѣянные люди,
выдѣляющіеся тѣмъ, что ихъ разсѣянность систе­
матическая и имѣетъ своимъ ядромъ одну опре­
дѣленную идею, и тѣмъ еще, что даже самыя зло­
ключенія ихъ связаны между собой неумолимой
логикой, съ которой жизнь вноситъ поправки въ
грезы, и что дѣйствіями своими, способными всегда
суммироваться, они вызываютъ вокругъ себя смѣхъ,
безконечно возрастающій.
Сдѣлаемъ теперь еще одинъ шагъ впередъ. Не
то же ли самое, что навязчивая идея для ума, со­
ставляютъ извѣстные пороки для характера? Бу­
дучи дурной привычкою характера или уродствомъ
воли, порокъ часто напоминаетъ собой какъ бы
искривленіе души. Безъ сомнѣнія, существуютъ
пороки, въ которыхъ душа всецѣло воплощается со
всей содержащейся въ ней творческой силой; она
сообщаетъ имъ жизнь и движеніе, вовлекая ихъ
въ круговоротъ своихъ страстей. Это пороки тра­
гическіе. Но порокъ, дѣлающій насъ смѣшными,
наоборотъ, приходитъ къ намъ извнѣ: въ видѣ
готовой оболочки, въ которую мы заключаемъ себя.
Онъ сообщаетъ намъ свою косность, вмѣсто того

18

чтобы заимствовать отъ насъ нашу гибкость. Не
мы усложняемъ его; наоборотъ—онъ упрощаетъ
насъ. Здѣсь то и кроется—какъ я постараюсь дока­
зать подробнѣе въ послѣдней части этого этюда,
существенная разница между комедіей и драмой.
Драма, даже изображая передъ нами страсти или
пороки, имѣющіе вполнѣ опредѣленное содержаніе,
до такой степени воплощаетъ ихъ въ дѣйствую­
щемъ лицѣ, что и названія ихъ забываются, сти­
раются ихъ отвлеченныя черты; мы не думаемъ
нисколько объ этихъ страстяхъ или порокахъ, но
о дѣйствующемъ лицѣ,, которое претворило ихъ
въ себѣ; вотъ почему заглавіемъ драмы можетъ
быть только собственное имя. Напротивъ того,
много комедій носятъ нарицательное имя: Скупой,
Игрокъ и т. п. Если бы я предложилъ вамъ пред­
ставить себѣ пьесу, которая называлась бы, на­
примѣръ, „Ревнивецъ“, то, безъ сомнѣнія, вамъ
пришелъ бы на умъ Сганарель пли Жоржъ Дандэнъ, но не Отелло', Ревнивецъ можетъ быть загла­
віемъ только комедіи. Это обусловливается тѣмъ,
что какъ бы тѣсно ни былъ связанъ комическій
порокъ съ личностью, онъ сохраняетъ однако свою
самостоятельную и простую сущность; опт, то и яв­
ляется центральнымъ дѣйствующимъ лицомъ, неви­
димымъ, но присутствующимъ, къ которому присте­
гнуты на сценѣ персонажи изъ плоти и крови.
Порой онъ забавляется, увлекая ихъ своею тяже­
стью и заставляя ихъ катиться вмѣстѣ съ собой

19

по наклонной плоскости. Но чаще онъ пользуется
ими, какъ маріонетками. Присмотритесь поближе;
вы увидите, что искусство поэта-комика состоитъ
въ томъ, чтобы настолько раскрыть предъ нами
этотъ порокъ, заставить насъ
зрителей столь
глубоко проникнуть въ его сущность, чтобы мы
въ концѣ концовъ получили въ руки нѣсколько
нитей маріонетки, которой онъ играетъ. Мы въ
свою очередь начинаемъ ею играть; отсюда и
вытекаетъ часть нашего удовольствія, и здѣсьнаіиъ
смѣхъ возбуждается чѣмъ-то, дѣйствующимъ авто­
матически. 11, повторяю, автоматизмъ этотъ очень
родствененъ простой разсѣянности. Чтобы убѣ­
диться въ этомъ, достаточно замѣтить, что ко­
мическое дѣйствующее лицо вообще бываетъ смѣш­
нымъ по стольку, по скольку онъ не сознаетъ са­
мого себя. Комическое безсознательно. Можно сказать, что оно владѣетъ шапкой-невидимкой навыво­
ротъ,—оно становится незримымъ для самого себя,
оставаясь видимымъ всему міру. Дѣйствующее
лицо трагедіи нисколько не измѣнитъ своего по­
веденія отъ того, что будетъ знать, какъ мы судимъ
о немъ; оно будетъ держаться прежняго образа
дѣйствія даже при полномъ сознаніи того, что
оно собой представляетъ, даже отдавая себѣ яс­
ный отчетъ въ томъ ужасѣ, который оно намъ
внушаетъ. Но комическій порокъ, разъ онъ соз­
нанъ, какъ таковой, старается видоизмѣниться, по
крайней мѣрѣ внѣшнимъ образомъ. Еслибы Гарна-

— 20 —

гонъ увидѣлъ, какъ мы смѣемся надъ его скупостью, ‘
не скажу, чтобы онъ исправился, по онъ старался
бы поменьше выказывать свои порокъ, или но
крайней мѣрѣ выказывалъ бы его иначе. Замѣтимъ
тутъ же, что преимущественно въ этомъ смыслѣ,
смѣхъ бичуетъ нравы. Благодаря ему, мы стараемся
тотчасъ же казаться тѣмъ, чѣмъ должны быть, и
чѣмъ несомнѣнно со временемъ станемъ и на са­
момъ дѣлѣ.
Я на время пріостановлюсь въ этомъ анализѣ..
Отъ упавшаго прохожаго мы перешли къ об­
манутому простаку, отъ мистификаціи къ разсѣян­
ности, отъ разсѣнности къ экзальтаціи, отъ эк­
зальтаціи къ разнымъ извращеніямъ воли и харак­
тера; такимъ образомъ мы прослѣдили эволюцію
которую продѣлываетъ комическое, проникая все
глубже въ психику; при этомъ оно въ самыхъ
тонкихъ проявленіяхъ своихъ постоянно напоми­
наетъ намъ нѣчто однородное съ тѣмъ, что мы
замѣчали въ самыхъ грубыхъ его формахъ—авто­
матизмъ и косность. Мы теперь получили общій,
правда, довольно еще смутный и неопределенный
Взглядъ на комическую сторону человѣческой
природы и на обычную роль смѣха.
Жизнь и общество требуютъ отъ насъ бди­
тельнаго вниманія, которое различало бы детали
даннаго положенія, и извѣстной гибкости тѣла
и духа, которая давала бы намъ возможность при­
способляться къ разнымъ условіямъ. Напряжен-

21

носки, и эластичность — вотъ двѣ другъ друга
дополняющія силы, на которыя жизнь предъявляетъ
спросъ. Отсутствуютъ онѣ въ сильной степени
въ тѣлѣ—и мы имѣемъ дѣло со всякаго рода не­
счастными случаями, недугами, болѣзнями. Нѣтъ
ихъ въ уметвенной сферѣ — и мы видимъ всѣ
степени психическаго убожества, всѣ разнообраз­
ныя формы помѣшательства. Недостатокъ этихъ
силъ въ сферѣ, характера порождаетъ глубокую
неспособность примѣняться къ условіямъ жизни,
дѣлается источникомъ нужды и нерѣдко создаетъ
почву для преступленія. Разъ эта немощь, имѣющая
столь серьезное значеніе для существованія, устра­
нена (а она имѣетъ наклонность сама собою исче­
зать подъ вліяніемъ того, что называется борь­
бой за существованіе), индивидъ можетъ жить
и жить общей жизнью съ другими. Но общество
требуетъ и еще кой-чего. Для него не достаточно
только жить, оно хочетъ жить хорошо. Ему при­
ходится теперь опасаться, что каждый изъ насъ,
сосредоточив'!, все свое вниманіе на существен­
ныхъ сторонахъ жизни, во всемъ остальномъ под­
чинится автоматизму усвоенныхъ привычекъ. Оно
должно также опасаться того, какъ бы члены,
изъ которыхъ оно состоитъ, вмѣсто того, чтобы
стремиться къ все болѣе и болѣе совершенному
равновѣсію между волями отдѣльныхъ индиви­
довъ, по мѣрѣ, того, какъ отношенія между ними
все болѣе и болѣе усложняются, не удовольство2

22

вались однимъ только соблюденіемъ основныхъ
условій такого равновѣсія. Обществу не до­
статочно разъ навсегда установленнаго согласія
между индивидами, оно желаетъ постоянныхъ
усилій, направленныхъ къ усугубленію взаимнаго
приспособленія. Всякая косность характера, ума,
даже тѣла будетъ всегда казаться подозрительной
обществу, потому что она есть зародышъ такой
дѣятельности, которая легко можетъ заглохнуть
или обособиться, которая стремится удалиться отъ
общаго центра, къ коему общество тяготѣетъ, ко­
торая можетъ впасть, наконецъ, въ эксцентрич­
ность. II тѣмъ не менѣе общество не можетъ
вмѣшаться въ данномъ случаѣ, съ матеріаль­
нымъ понужденіемъ, такъ какъ оно не задѣто
матеріально. Оно стоит ь передъ чѣмъ-то, его безпокоющимъ; но это только симптомъ, едва ли даже
угроза, скорѣе всего лишь жестъ. II общество
отвѣчаетъ на это тоже только жестомъ. Смѣхъ
и является чѣмъ-то въ этомъ родѣ., особымъ ви­
домъ общественнаго жеста. Страхомъ, который
опт. внушаетъ, онъ подавляетъ эксцентричности,
держитъ всегда въ уздѣ и въ надлежащихъ пре­
дѣлахъ нѣкоторые роды дѣятельности второсте­
пеннаго порядка, которыя рискуютъ обособиться
или заглохнуть, однимъ словомъ онъ сглаживаетъ
все то, что можетъ остаться отъ механической кос­
ности на поверхности общественнаго тѣла. Смѣхъ
не возбуждаетъ чистаго эстетическаго,чувства, такт.

23

какъ онъ преслѣдуетъ (безсознательно и даже во
многихъ частныхъ случаяхъ неразборчиво) по­
лезную цѣль общаго совершенствованія. Но вмѣстѣ,
съ тѣмъ онъ заключаетъ въ себѣ и нѣчто эсте­
тическое, такъ какъ смѣшное возникаетъ какъ
разъ въ тотъ моментъ, когда общество и личность,
отрѣшившись отъ заботь о самосохраненіи, на­
чинаютъ смотрѣть на самихъ себя, какъ на произ­
веденія искусства. Однимъ словомъ, если оставить
въ сторону поступки и наклонности, которыя под­
вергаютъ опасности индивидуальную или обще­
ственную жизнь и которыя наказываются есте­
ственными послѣдствіями своими, то и внѣ этой
сферы волненія и борьбы, въ нейтральной области,
гдѣ человѣкъ является для ближняго только объек­
томъ созерцанія, возможна извѣстная косность
тѣла, ума и характера, которую общество хотѣло
бы уничтожить, чтобы получить возможно болѣе
гибкихъ и болѣе пригодныхъ для общественной
жизни членовъ. Эта косность и есть смѣшное, и *
смѣхъ—ея кара.
Мы однако ие рискнемъ принять эту формулу
для опредѣленія смѣшного. Она подходитъ только
для случаевъ несложныхъ, теоретическихъ, закон­
ченныхъ, въ которыхъ смѣшное свободно отъ вся­
кихъ примѣсей. Мы не придаемъ ей также зна­
ченія разъясненія. Вѣрнѣе, мы дѣлаемъ изъ нея,
если хотите, основной мотивъ, призванный служить
аккомнаниментомъ для всѣхъ нашихъ далыіѣй2*

— 24 —
шихъ разъясненій. Ее нужно будетъ всегда имѣть
въ виду, не придавая ей однако слишкомъ боль­
шаго значенія, постольку, наир., поскольку хорошій
фехтовальщикъ думаетъ объ отдѣльныхъ усвоен­
ныхъ манипуляціяхъ въ то время, какъ онъ под­
вергается непрерывному нападенію. Мы и поста­
раемся теперь прослѣдить формы комическаго
во всей ихъ непрерывности, овладѣвъ нитью, ве­
дущей отъ кривлянья клоуна къ утонченнѣйшей
игрѣ комедіи, слѣдуя за этой нитью по всѣмъ ея
поворотамъ и изгибамъ, зачастую неожиданнымъ;
мы будемъ останавливаться отъ времени до вре­
мени, чтобы оглянуться вокругъ, и доберемся,
наконецъ, если это возможно, до той точки, гдѣ.
эта нить привѣшена и гдѣ намъ, можетъ быть, от­
кроется общая связь между искусствомъ!! жизнью,
между которыми лежитъ область комическаго.

III.

Начнемъ съ наиболѣе простого. Что такое смѣш­
ное выраженіе лица? Что въ данномъ случаѣ отли­
чаетъ смѣшное отъ некрасиваго? Вопросъ, такимъ
образомъ поставленный, можетъ быть разрѣшенъ
только произвольно. Какъ онъ ни кажется прость,
онъ слишкомъ тонокъ, чтобы можно было разрѣ­
шить его съ плеча. Необходимо было бы сначала
выяснить понятіе некрасиваго, затѣмъ найти то,
что комическое къ нему присоединяетъ; но сдѣ­
лать анализъ некрасиваго такъ же трудно, какъ

25

и анализъ красоты. Мы поэтому воспользуемся
здѣсь пріемомъ, къ которому будемъ часто при­
бѣгать. Мы намѣрены сгустить, если можно такъ
выразиться, задачу, увеличивъ слѣдствіе до та­
кихъ размѣровъ, которые позволили бы намъ
разглядѣть причйНу. Усилимъ степень некрасиваго,
доведемъ его до степени безобразія или уродства,
и посмотрим'!,, какой переходъ можно сдѣлать отъ
безобразнаго кт, смѣшному.
He подлежитъ спору, что одни уродства имѣютъ
предъ другими то печальное преимущество, что
въ состояніи вызвать у нѣкоторыхъ лицъ смѣхъ.
Можно, напримѣръ, иногда смѣяться надъ гор­
батыми. Я не буду входить здѣсь въ излишнія
подробности. Я попрошу только читателя сдѣлать
мысленный обзорт, различныхъ уродствъ, затѣмъ
раздѣлить ихъ на двѣ группы: на такія, которымъ
природа сообщила оттѣнокъ смѣшного, и такія,
которыми, чуждъ этотъ оттѣнокъ. Я думаю, что чи­
татель въ заключеніи безъ труда сумѣетъ форму­
лировать слѣдующій законъ. Смѣшнымъ можетъ I
стать всякое уродство, которое человѣкъ, пра- ф
вильно сложенный, въ состояніи воспроизвести.
Не значитъ ли это, что горбатость производитъ
впечатлѣніе дурной манеры держать себя? Спина
такого человѣка усвоила себѣ неправильное поло­
женіе. Вслѣдствіе физическаго упрямства, вслѣд­
ствіе косности, опт, укрѣпилъ въ себѣ эту разъ
усвоенную привычку. Постарайтесь только смо-

2 fi

трѣть на него одними глазами; не размышляйте
и, главное, не разсуждайте; вычеркните изъ вашей
намяти всѣ пріобрѣтенныя знанія, руководствуйтесь
только наивнымъ, непосредственнымъ впечатлѣ­
ніемъ — и вы получите такую именно картину.
Предъ вами будетъ находиться человѣкъ, которому
вздумалось окоченѣть въ извѣстной позѣ и, если
можно такъ выразиться, заставить свое тѣло сдѣ­
лать гримасу.
Вернемся теперь къ пункту, который мы хо­
тѣли освѣтить. Ослабляя смѣшное уродство, мы
должны получить комическое безобразіе. Такъ,
смѣшное выраженіе лица внушаетъ намъ представ­
леніе о чемъ-то туномъ, застывшемъ, противорѣчащем'ь обычной подвижности физіономіи.
Мы увидимъ въ этомъ нѣчто вродѣ судорогъ
или застывшей гримасы. Вы скажете, что всякое
обычное выраженіе лица, хотя-бы даже пріят­
ное и красивое, также производить на насъ впе­
чатлѣніе черты, разъ навсегда усвоенной. Но здѣсь
есть весьма важное различіе. Когда мы гово­
римъ о выразительной красотѣ или даже о вы­
разительномъ безобразіи, когда мы вообще гово­
римъ, что лицо имѣетъ извѣстное выраженіе, то
мы имѣемъ въ виду выраженіе, быть можетъ, и
постоянное, по для котораго допускаемъ возмож­
ность измѣненій. При всемъ своемъ постоянствѣ
оно сохраняетъ нѣкоторую подвижность, благодаря
которой смутно обрисовываются всевозможные

27

оттѣнки душевнаго состоянія, могущіе въ немъ отра­
зиться; такъ, въ туманѣ, весенняго утра мы пред­
чувствуемъ жаркій день. Но комическое выраже­
ніе лица не обѣщаетъ болѣе того, что оно даетъ —
законченную и неизмѣнную гримасу. Можно ска­
зать, что весь нравственный міръ личности кри­
сталлизируется въ этой гримасѣ. Вслѣдствіе этого,
лицо кажется намъ тѣмъ комичнѣе, чѣмъ сильнѣе
оно возбуждаетъ въ насъ представленіе о какомънибудь машинальномъ актѣ., которымъ данная
личность всецѣло исчерпывается. Есть лица, кото­
рыя кажутся вѣчно плачущими, другія—неизмѣнно
смѣющимися, или какъ бы свистящими, или трубя­
щими въ трубу. Это самыя смѣшныя изъ всѣхъ
физіономій. Здѣсь лишній разъ подтверждается за­
конъ, что комическій эффектъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ
болѣе естественною представляется намъ причина,«
вызвавшая его. Автоматизмъ, косность, разъ на­
всегда усвоенная и сохраненная складка все это
факторы, дѣлающіе лицо смѣшнымъ для насъ. Но
эффектъ этотъ выигрываетъ въ силѣ, когда мы въ
состояніи связать смѣшныя черты съ какою-ни­
будь глубокой причиной, съ основной особенностью .
личности.
Теперь станетъ понятенъ комизмъ каррикатуры.
Какъ бы пропорціональны ни были черты лица,
какь бы измѣнчивы ни были движенія
никогда
гармонія между ними не можетъ считаться абсо­
лютно совершенной. Всегда можно уловить намекъ

28 —

на какую-нибудь черту, болѣе другихъ подчеркну­
тую, всегда можно подмѣтить смутныя очертанія
какой-нибудь гримасы, однимъ словомъ какую-ни­
будь излюбленную неправильность, готовую стать
второю натурою, отступленіе, готовое перейти въ
правило. Искусство карринатуриста въ томъ и со­
стоитъ, чтобы схватить эту, норой неуловимую,
особенность и сдѣлать ее видимой для всѣхъ уве­
личеніемъ ея размѣровъ. Онъ заставляетъ гримас­
ничать модели, послужившія ему для каррикатуры,
такъ, какъ бы онѣ это сами дѣлали, доводя свойствен­
ную имъ гримасу до крайнихъ ея предѣловъ. Подъ
поверхностною гармоніей формъ онъ прозрѣваетъ
глубокое возмущеніе естества. Онъ воспроизводитъ
всѣ неправильности, которыя должны существовать
въ природѣ въ зачаточномъ состояніи, но кото­
рыя не могли принять законченный видъ, по­
тому что были затерты лучшими силами. Его
искусство, имѣющее въ себѣ нѣчто дьявольское,
воскрешаетъ демона, котораго похоронилъ ангелъ.
Несомнѣнно, это искусство преувеличиваетъ, и од­
нако невѣрно было бы считать преувеличеніе глав­
нымъ его призваніемъ; есть каррикатуры, болѣе
похожія на оригиналъ, чѣмъ портреты, каррикатуры,
въ которыхъ утрировка почти не чувствуется, и
наоборотъ, можно иногда утрировать сколько уго­
дно—и не получить настоящей каррикатуры. Для
того, чтобы преувеличеніе было комично, оно не
должно служить цѣлью; это только средство, кото-

29 —

рымъ художникъ пользуется, чтобы раскрыть
намъ заглохшія потуги природы, имъ подмѣчен­
ныя. Важны только эти потуги, только онѣ имѣ­
ютъ значеніе. II ихъ стараются отыскать въ
элементахъ физіономіи, неспособныхъ къ движе­
нію, въ изгибѣ носа, даже въ формѣ уха. Дѣло
въ томъ, что форма является для насъ всегда какъ
бы чертежомъ, представляющимъ собою слѣдъ
движенія и намѣчающимъ его направленіе. Каррикатуристъ, который измѣняетъ размѣры носа, но
щадитъ общій характеръ его, напр., удлиняетъ его
въ томъ же направленіи, въ какомъ его удлинила
уже природа, дѣйствительно заставляетъ какъ
бы гримасничать этотъ носъ: съ этого момента
намъ начинаетъ казаться, будто оригиналъ тоже
стремится удлиняться и сдѣлать гримасу. Въ этомъ
смыслѣ можно было бы сказать, что природа
■сама временами выступаетъ въ роли каррикатуриста. Кажется, что въ движеніи, которымъ
она прорѣзала данный ротъ, съузила этотъ под­
бородокъ, раздула эту щеку, ей удалось достиг­
нуть крайняго предѣла гримасы, обманувъ умѣ­
ряющую бдительность болѣе разумной силы.
Мы смѣемся тогда надъ физіономіей, которое яв­
ляется, такъ сказать, собственной своей каррикатурой.
-—
Въ концѣ концовъ, какова бы ни была теорія,
къ которой склоняется нашъ умъ, воображеніе
наше имѣетъ свою вполнѣ установившуюся фило­

30

софію: во всякой чертѣ человѣческаго тѣла оно ви­
дитъ усиліе души, которая формируетъ матерію,
души, безконечно гибкой, вѣчно подвижной, не
подчиняющейся закону тяжести, потому что нс
земля ее притягиваетъ. Часть своей окрыленности
душа эта сообщаетъ тѣлу, въ которомъ она жи­
ветъ; духовность, проникающая такимъ образомъ
матерію, есть то, что называютъ граціей. Но .ма­
терія'противится и упрямится. Она тянетъ въ свою
сторону, она хотѣла бы превратить въ свою соб­
ственную инертность, низвести до степени автома­
тизма вѣчно бодрствующую подвижность этого выс­
шаго начала. Она старается закрѣпить цѣлесообраз­
ныя движенія тѣла въ тупыя, косныя привычки, от­
лить измѣнчивыя выраженія лица въ застывшія
гримасы, словомъ сообщить всей личности такую
позу, чтобы она казалась всецѣло поглощенной ма­
теріальностью какого-нибудь машинальнаго акта,
вмѣсто того, чтобы вѣчйо обновляться отъ обще­
нія съ живымъ идеаломъ. Тамъ, гдѣ. матеріи удается
такимъ образомъ'притупить жизнь души во внѣш­
нихъ ея нрояв’Лс'Пяхъ, затормозить ея движе­
нія, воспрепятствовать обнаруженію ея граціи, опа
придаетъ тѣлу комическія черты. Если бы мы хо­
тѣли здѣсь опредѣлить комическое путемъ сопо­
ставленія его съ антитезою его, то вѣрнѣе было
бы противопоставить его граціи, а не красотѣ. Вь
немъ не столько безобразія, сколько косности.

— 31

IV.

I Іерейдемъ отъ комическаго въ формахъ къ ко­
мическому въ жестахъ и движеніяхъ. Я тутъ же
провозглашаю законъ, который, по моему мнѣнію,
управляетъ всѣми фактами этого рода. Онъ впро­
чемъ легко выводится изъ нижеслѣдующихъ сооб­
раженій.
Позы, жесты и движенія человѣческаго тѣла
смѣшны но стольку, по скольку тѣло вызываетъ въ
насъ представленіе о простой машинѣ. Я не
имѣю въ виду прослѣдить этотъ законъ во всѣхъ
частныхъ случаяхъ, въ которыхъ онъ проявляется.
Они безчисленны.
Намъ достаточно ближе изучить произведенія
художниковъ-юмористовъ, совершенно исключивъ
изъ этого изученія каррикатуру, которую мы уже
разсмотрѣли, и устранивъ также тѣ стороны ко­
мическаго, которыя не воплощены въ самомъ ри­
сункѣ,. Ибо не слѣдуетъ себя обманывать: ко­
мическое рисунка часто—величина, только заим­
ствованная; въ дѣйствитёлт нести же оно все­
цѣло относится къ области литературы. Я хочу
этимъ сказать, что рисовалышф^ь въ одно и то же
время можетъ быть и сатирикомъ, и мы въ та­
кихъ случаяхъ смѣемся не столько надъ самыми
рисунками, сколько надъ воплощенною въ нихъ
сатирою или сценой комедіи. Но если приступить
къ разсматриванію рисунка съ твердымъ намѣ­

32

реніемъ думать только о немъ, то мы, я думаю,
найдемъ, что рисунокъ всегда комиченъ по стольку,
но скольку онъ даетъ намъ чистое и цѣльное
представленіе о человѣкѣ, какъ о живомъ авто­
матѣ. Необходимо, чтобы представленіе это было
отчетливо, чтобы мы, какъ бы черезъ прозрачное
стекло, ясно видѣли внутри личности разбираю­
щійся механизмъ.
Но- необходимо также, чтобы представленіе это
было цѣльно, чтобы личность въ ея цѣломъ про­
должала производить на насъ впечатлѣніе живого
существа, а между тѣмъ каждый членъ ея пред­
ставлялся намъ органомъ, дѣйствующимъ вполнѣ
автоматически. Комическій эффектъ тѣмъ осяза­
тельнѣе, искусство рисовальщика тѣмъ закончен­
нѣе, чѣмъ тѣснѣе переплетены между собой эти
два образа — образъ живой личности и образъ
автомата. I I оригинальность каждаго рисовальщикасатирика могла бы быть опредѣлена тѣмъ свое­
образнымъ характеромъ жизни, который онъ со­
общаетъ простому автомату.
Но я оставлю въ сторонѣ прямыя примѣненія
этого принципа и подчеркну здѣсь только болѣе
отдаленныя проявленія его. На раскрытіи механизма,
дѣйствующаго внутри личности, основана масса
забавныхъ эффектовъ, но это лишь мимолетное
видѣніе, сущность котораго тутъ же стирается въ
нашемъ сознаніи смѣхомъ, имъ вызываемымъ. Чтобы
уловить ее, необходимо усиліе мысли и анализа.

— 33 —

Вотъ, напр., у оратора жестъ соперничаетъ со
словомъ. Какъ бы завидуя слову, жестъ во все время
рѣчи бѣжитъ за мыслью и старается служить ей
истолкователемъ. Хорошо. Но пусть онъ ухитрится
тогда слѣдовать за мыслью во всѣхъ мельчайшихъ
ея изгибахъ. Мысль есть нѣчто, что растетъ, ра­
спускается, цвѣтетъ, созрѣваетъ въ продолженіе
всей рѣчи оратора. Ни на одинъ моментъ она не оста­
навливается, никогда она не повторяется. Необхо­
димо, чтобы она измѣнялась непрерывно, потому что
перестать измѣняться значитъ для нея перестать
жить. Пусть же и жестъ будетъ оживотворенъ,
подобно ей. Пусть и онъ подчинится основному
закону жизни, который состоитъ въ томъ, чтобы
никогда не повторяться. Но вотъ мнѣ начинаетъ
казаться, что какое-нибудь движеніе руки или го­
ловы, всегда одинаковое, происходитъ съ извѣ­
стной періодичностью. Если я обратилъ на это
вниманіе, если этого было достаточно, чтобы раз­
влечь меня, если я его жду въ данномъ мѣстѣ, и
онъ совершается въ тотъ моментъ, когда я его жду,—
я невольно смѣюсь. Почему? Да потому, что я
теперь имѣю передъ собой машину, дѣйствую­
щую автоматически. Это уже не жизнь, это авто­
матизмъ, скрывающійся подъ маскою жизни. Въ
этомъ — комизмъ.
Вотъ почему жесты, надъ которыми мы и не
думали бы смѣяться, дѣлаются смѣшными, когда ка­
кое-нибудь новое лицо начинаетъ имъ подражать.

— 34 —

Этому очень простому факту старались давать
весьма сложныя объясненія. Какъ бы мало мы
ни занимались самонаблюденіемъ, мы не можемъ не
замѣчать, что состояніе нашей души измѣняется
ежеминутно, и еслибы наши жесты вѣрно отра­
жали наши внутреннія движенія, еслибы они жили
такъ же, какъ мы живемъ, они бы никогда не по­
вторялись; имъ бы тогда нечего было бояться ни­
какихъ подражаній. Мы только тогда можемъ стать
объектомъ подражанія, когда перестаемъ быть са­
мими собой. Я хочу сказать этимъ, что предме­
томъ подражанія въ нашихъ жестахъ можетъ быть
только то, что представляется въ немъ механиче­
ски однообразнымъ, и вслѣдствіе этого чуждымъ
нашей живой индивидуальности. Подражать комунибудь значитъ раскрыть автоматическую сторону
его личности. Согласно сдѣланному опредѣленію,
это значитъ сдѣлать его комическимъ, и не­
удивительно поэтому, что подражаніе вызываетъ
смѣхъ.
Но если подражаніе жестамъ смѣхотворно уже
само по себѣ., то комизмъ его въ значительной
степени усиливается, когда оно имѣетъ цѣлью от­
лить эти жесты, не искажая ихъ, въ форму какойнибудь механической операціи, наир, пилки дровъ,
удара по наковальнѣ или безостановочнаго под­
дергиванія за проволоку воображаемаго звонка.
Это не значитъ, что вульгарность составляет!,
сущность комическаго (хотя она входитъ въ это

понятіе, какъ нѣкоторая составная часть). Это ско­
рѣе значитъ, что схваченный жестъ даетъ болѣе
отчетливое представленіе о машинальности, когда
онъ сводится къ какой-нибудь простой операціи,
какъ будто бы онъ былъ автоматиченъ по своему
назначенію. Внушеніе представленія о машинѣ,
является однимъ изъ излюбленныхъ пріемовъ па­
родіи. Я сдѣлалъ этотъ выводъ а priori, но
я думаю, что клоуны уже давно постигли это
чутьемъ.
Здѣсь, какъ мнѣ кажется, ключъ къ маленькой
загадкѣ., предлагаемой Паскалемъ въ одномъ мѣ­
стѣ. его „Pensées“: „почему два сходныхъ лица,
изъ которыхъ каждое въ отдѣльности не возбуж­
даетъ смѣха, находясь вмѣстѣ, вызываютъ въ насъ
смѣхъ своимъ сходствомъ?“ Можно было бы также
спросить: „почему жесты оратора, изъ которыхъ
каждый въ отдѣльности не смѣшонъ, вызываютъ
смѣхъ, повторяясь часто?“ Дѣло въ томъ, что жизнь,
дѣйствительно живая, не имѣетъ наклонности повто­
ряться. Тамъ, гдѣ. имѣется повтореніе, полное сход­
ство, мы всегда подозрѣваемъ, что позади живого
дѣйствуетъ какой-нибудь механизмъ. Проанализи­
руйте впечатлѣніе, производимое на васъ одновре­
меннымъ лицезрѣніемъ сходныхъ между собою
физіономій: вы убѣдитесь, что они вызываютъ въ
васъ представленіе о двухъ экземплярахъ, получен­
ныхъ съ одной и той же модели, о двухъ оттис­
кахъ съ одного и того же клише —однимъ ело-

— 36

вомъ, представленіе о фабричномъ издѣліи. Это укло­
неніе жизни въ область механическаго является
здѣсь истинной причиной смѣха.
Смѣхъ былъ бы еще сильнѣе, еслибы на сценѣ
были намъ представлены не два персонажа только,
какъ въ примѣрѣ Паскаля, по нѣсколько или воз­
можно большее число совершенно сходныхъ между
собою лицъ, которыя бы вмѣстѣ приходили и ухо­
дили, Плясали, возились, принимая одновременно тѣ
же позы и одинаковымъ образомъ жестикулируя. Въ
этомъ случаѣ мы получаема, уже ясное представле­
ніе о маріонеткахъ. Невидимыя нити, кажется намъ,
связываютъ руку одного съ рукою другого, ногу од­
ного съ ногой другого, каждую лицевую мышцу
одного съ соотвѣтствующей мышцей другого;
строгость соотвѣтствія является причиной того,
что подвижныя формы застываютъ сами собою па
нашихъ глазахъ и все окаменѣваетъ въ механизмѣ..
Въ этомъ, мнѣ кажется, вся суть этого нѣсколько
грубого развлеченія. Я не знаю, читали ли устрои­
тели кукольнаго театра Паскаля, но они несом­
нѣнно доводятъ до конца идею, лежащую въ ос­
новѣ примѣра Паскаля. II если причину смѣха во
второмъ примѣрѣ, безъ всякаго сомнѣнія, состав­
ляетъ раскрытіе передъ зрителемъ дѣйствія меха­
низма, то и въ первомъ примѣрѣ (сходства двухъ
физіономій) дѣйствуетъ та же причина, хотя и въ
менѣе осязательной формѣ.

— 37 —

Если теперь продолжать идти ио этому пути,
то нам!. смутно представятся все болѣе отдален­
ныя и вмѣстѣ ст. тѣмъ все болѣе важныя послѣд­
ствія изложеннаго нами закона.
Предъ нами откроются въ смѣшномъ еще болѣе
мимолетныя проявленія автоматическихъ актовъ;
это открытіе будетъ намъ подсказано сложными
дѣйствіями человѣка, а не только его же­
стами. Мы выяснимъ, что обычные художествен­
ные пріемы комедіи,
періодическія повторенія
одного и того же слова или одной и той же сцены,
симметричное перепутываніе ролей, геометрическое
наростаніе недоразумѣній и много другихъ вы­
ходокъ все это черпаетъ свой комизмъ изъ того
же источника, и, быть можетъ, искусство водеви­
листа въ томъ и состоитъ, чтобы представить
намъ явно-механическое сцѣпленіе человѣческихъ
дѣйствій, сохраняя за ними внѣшній видь есте­
ственности, или другими словами -кажущуюся гиб­
кость жизни. Но не будемъ предвосхищать выво­
довъ, которые методически разовьетъ передъ нами
дальнѣйшій ходъ нашего анализа.
V.

Прежде чѣмъ пойти дальше, остановимся па
время il оглянемся кругомъ. Мы уже успѣли за­
мѣтить въ началѣ нашего изслѣдованія, что было
бы самообольщеніемъ стараться вывести всѣ ко­
мическіе эффекты изъ одной общей формулы. Фор3

38 —

мула, правда, до извѣстной степени существуетъ,
но она не развертывается съ надлежащею пра­
вильностью. Я хочу сказать, что дедукція наша
должна по временамъ останавливаться на нѣкото­
рыхъ преобладающихъ эффектахъ; каждый изъ нихъ
является типомъ, вокругъ котораго располагаются
и группируются второстепенные комическіе эф­
фекты, ему родственные; послѣдніе не вытекаютъ не­
посредственно изъ формулы, но они комичны благо­
даря своему родству съ тѣми, которые выведены изъ
формулы.
Вновь обращаясь къ Паскалю, я здѣсь охотно
воспользуюсь для выясненія хода нашей мысли
кривой, которую этотъ геометръ изелѣдовалъ подъ
названіемъ рулетты; кривую эту описываетъ каж­
дая точка окружности колеса телѣги, движущейся
впередъ по прямой линіи: точка эта вращается во­
кругъ центра, какъ и колесо, но вмѣстѣ съ тѣмъ
движется поступательно впередъ, какъ и вся телѣга.
Пли представимъ себѣ обширную аллею, какова,
наир., аллея въ Фонтенебло, на которой черезъ из­
вѣстные промежутки были бы разставлены кресты,
указывающіе на расхожденіе дорогъ; на каждомъ
перекресткѣ пѣшеходъ' дѣлаетъ оборотъ вокругъ
креста, чтобы познакомиться съ открывающимися
дорожками, послѣ чего продолжаетъ свой путь.
Мы находимся на одномъ изъ такихъ пере­
крестковъ. Механическое, заслоняющее живое вотъ
тотъ подорожный столбъ, предъ которымъ намъ

— 39 —

слѣдуетъ остановиться, тотъ фокусъ, отъ котораго
воображеніе расходится лучеобразно по разнымъ
направленіямъ. Каковы эти направленія? Я думаю,
что можно различить три главныхъ направленія.
Прослѣдимъ ихъ одно за другимъ, затѣмъ возоб­
новимъ нашъ путь по прямой линіи.
I. —Во первыхъ, открывающійся намъ фактъ тѣс­
наго сплетенія между механическимъ и живымъ
побуждаетъ насъ бросить косвенный взглядъ на
болѣе неопредѣленный образъ- на большую или
меньшую косность, присоединяющуюся къ под­
вижности жизни, пытающуюся неискусно слѣдо­
вать ея линіямъ и подражать ея гибкости. Тогда
станетъ понятнымъ, отчего платье такъ легко
становится смѣшнымъ. Можно почти сказать, что
всякая мода тою или иною своею стороною смѣшна.
Только когда мы имѣемъ дѣло съ современной
модой, то въ силу привычки нашей къ пей, платье
сливается для насъ въ одно цѣлое съ субъектомъ,
носящимъ его. Воображеніе наше не отдѣляетъ
ихъ одно отъ другого. Намъ тогда не прихо­
дитъ въ голову мысль противопоставить косность
и инертность оболочки гибкости и подвижности
субъекта. Комическое остается здѣсь въ скрытомъ
состояніи.
Легче всего ему- удастся проявиться тамъ, гдѣ.
естественное несходство между оболочкой и ея
содержимымъ настолько глубоко, что даже вѣко­
вое соединеніе не могло упрочить представленіе о
3*

— 40

нихъ, какъ о чемъ то единомъ. Примѣромъ мо­
жетъ служить шляпа. Но представте себѣ чудака,
который въ настоящее время одѣвается по старин­
ной модѣ; вниманіе наше сосредоточивается тогда
на его костюмѣ., мы его рѣшительно отвлекаемъ
ОТЪ ЛИЧНОСТИ,

МЫ ГОВОРИМЪ, ЧТО Человѣкъ ЭТОТЪ

рядится (какъ будто всякое одѣваніе не мѣняетъ
наружнаго вида человѣка), и смѣшная сторона
моды выступаетъ наружу.
Мы начинаемъ уже здѣсь замѣчать нѣкоторыя
изъ многочисленныхъ частныхъ затрудненій, ка­
кія представляет!. вопросъ о комическомъ. Одна
изъ причинъ, которыя должны были вызвать множе­
ство ошибочныхъ или недостаточныхъ теорій о
сущности смѣха, состоитъ въ томъ, что множество
вещей комичны, такъ сказать, юридически, не бу­
дучи смѣшны фактически, благодаря тому, что про­
дол жителю і ость употребленія заглушила въ нихъ
свойство возбуждать смѣхъ. Необходимо быстрое
прекращеніе привычки, разрывъ съ модой, чтобы
это свойство ихъ обнаружилось. Можно было бы по­
думать, что это внезапное нарушеніе привычки поро­
ждаемъ смѣшное, между тѣмъ какъ на самом ь дѣлѣ
оно только даетъ намъ возможность увидѣть его.
Объясняютъ смѣхъ неожиданностью или кон­
трастомъ, но всѣ эти опредѣленія такъ же удобно
могутъ быть примѣнены къ массѣ случаевъ, гдѣ.
мы не испытываем!, никакого желанія смѣяться.
Истина далеко не такъ проста.

Но вотъ мы остановились на представленіи о
ряженіи. Оно пользуется какъ бы общепризнан­
нымъ патентомъ на возбужденіе смѣха. Не без­
полезно будетъ прослѣдить, какъ оно пользуется
своей силой.
Почему смѣемся мы надъ шевелюрой, которая
превратилась изъ темной въ свѣтлую? Чѣмъ обу­
словленъ комизмъ краснаго носа? Что смѣшного
въ негрѣ?
Вопросы эти, повидимому, должны поставить
насъ втуиикъ, принимая во вниманіе, что такіе
психологи, какъ Hecker, Kraepelin, Lipps отвѣ­
чаютъ на нихъ различію. Между тѣмъ, подобнаго
рода вопросъ, думается мнѣ, былъ однажды раз­
рѣшенъ въ моемъ присутствіи на улицѣ простымъ
Кучеромъ, который обозвалъ сидѣвшаго въ его
экипажѣ, сѣдока-негра эпитетомъ „немытый“. Да,
черное лицо представляется нашему воображенію,
какъ запачканное чернилами или сажей. И крас­
ный носъ кажется намъ какъ бы покрытымъ слоемъ
киновари. Такимъ образомъ ряженье сообщило
часть своего свойства возбуждать смѣхъ такимъ
состояніямъ, гдѣ собственно ряженія не происхо­
дитъ, но гдѣ оно представляется возможнымъ.
Обычную одежду мы тщетно стали бы отдѣ­
лять отъ человѣка, носящаго ее; въ нашихъ гла­
захъ она сливается съ нимъ въ одно цѣлое, потому
что мы привыкли къ этому представленію. Черное
же или красное окрашиваніе лица, какъ бы сильно

42 —

краска ни пропитала кожу, мы не можемъ не счи­
тать искусственно наведеннымъ, потому что оно
насъ поражаетъ своей необычностью.
Отсюда, правда, вытекаетъ новый рядъ затруд­
неній для теоріи смѣха. Положеніе, въ родѣ того
наир., что „моя обыкновенная одежда составляетъ
часть моего тѣла“ не выдерживаетъ критики ра­
зума, тѣмъ не менѣе воображеніе считаетъ его
правильнымъ. „Красный носъ
это крашенный
носъ“, „негръ—это замаскированный бѣлый“ все
это нелѣпости для разсуждающаго ума, но чи­
стая правда для наивнаго воображенія. Суще­
ствуетъ особая логика воображенія, которая не
имѣетъ ничего общаго съ логикой разума, кото­
рая иногда даже противорѣчитъ ей, и съ которой
однако философіи необходимо считаться нс только
при изученіи вопроса о комическомъ, но во всѣхъ
изслѣдованіяхъ подобнаго рода. Мы имѣемъ здѣсь
предъ собою какъ бы логику сновидѣнія, но та­
кого сновидѣнія, которое порождается нс фанта­
зіею отдѣльной личности, но снится всему обще­
ству. Для возстановленія этой логики, необходимо
усиліе особаго рода, необходимо удалить внѣш­
нюю кору нагромоздившихся предразсудковъ и
укоренившихся понятій, чтобы замѣтить въ глу­
бинѣ своего „я“ безпрерывную смѣну образовъ,
взаимно переплетающихся, волнующихся, подобно
зыби подземнаго озера. Это взаимное проникнове­
ніе одного образа другимъ не совершается с.іу-

13

чайно. Оно подчиняется законамъ, или вѣрнѣе,
привычкамъ, которыя въ работѣ воображенія
играютъ ту же роль, что логика въ мышленіи.
Постараемся прослѣдить эту логику воображе­
нія въ спеціально насъ интересующемъ теперь слу­
чаѣ. Человѣк ъ, который рядится, смѣшонъ. Чело­
вѣкъ, котораго представая ютъ себѣ ряженымъ,
еще смѣшнѣе. Въ болѣе широкомъ смыслѣ коми­
ческое впечатлѣніе должно производить не только
ряженіе отдѣльнаго человѣка, но и общества и
даже природы.
Начнемъ съ природы. Мы смѣемся надъ соба­
кой, на половину остриженной, надъ цвѣтникомъ
съ цвѣтами, искусственно окрашенными, надъ лѣ­
сомъ, деревья котораго оклеены избирательными
афишами и т. п. Поищите причины смѣха—и вы
найдете, что всѣ эти предметы вызываютъ у васъ
представленіе о маскарад !'.. Но комическое начало
здѣсь значительно ослаблено. Оно слишкомъ да­
леко отстоитъ отъ своего источника. Если жела­
тельно его усилить, слѣдуетъ добраться до самаго
источника, приблизить производный образъ маска­
рада къ первичному образу, которымъ, какъ было
выяснено, является представленіе о механической
поддѣлкѣ жизни. Природа, выступающая предъ нами
въ видѣ искусственной декораціи, является чистым ъ
мотивомъ комическаго, надъ которым ъ фантазія мо­
жетъ продѣлывать разнообразные опыты съ вѣр­
ными шансами возбудить сильный смѣхъ. Пусть

11

читатель вспомнитъ столь забавное мѣсто изъ
„Тарпіарена на Альпахъ", гдѣ Боннаръ старается
внушить Тартарену (а отчасти, слѣдов., и чита­
телю) представленіе объ искусственной Швей­
царіи, увѣряя его, что она создана помощью
машинъ, подобно кулисамъ оперы, и эксплоатируется компаніей, содержащей тамъ каскады, лед­
ники и ущелья. Тотъ же самый мотивъ, но только
въ болѣе утонченной формѣ,, встрѣчаемъ въ Novel
Notes англійскаго юмориста Джерома Джерома. Ста­
рая лэди, не желающая, чтобы ея добрыя дѣла
причиняли ей слишкомъ много хлопотъ, поселила
по близости отъ своего жилища атеистовъ, спе­
ціально совращенныхъ для того, чтобы дать ей
возможность заниматься обращеніемъ ихъ въ истин­
ную вѣру, честных'!, людей, изъ которыхъ сдѣлали
пьяницъ, чтобы она могла лѣчить ихъ отъ ихъ
порока, и т. и.
Существуютъ комическія положенія, въ кото­
рыхъ мотивъ этотъ звучитъ отдаленнымъ отголос­
комъ, съ оттѣнкомъ наивности, искренней пли
притворной, являющимся какъ бы аккомпаниментомъ. Таково, напр., замѣчаніе одной дамы, кото­
рую астрономъ Кассини пригласилъ прійти по­
смотрѣть на лунное затменіе, и которая опоздала.
„Господин !, Кассини будетъ такъ добръ повто­
рить для меня опять сначала“, замѣтила она. Та-<
ково восклицаніе одного изъ дѣйствующихъ лицъ
у Гондине, который, придя въ городъ и узнавъ,
что въ окрестностяхъ существуетъ потухшій вул-

капъ, воскликнула.: „у нихъ былъ вулканъ, и они
дали ему потухнуть!“.
♦Іерейдемъ къ обществу. Живя въ немъ и его
интересами, мы не можемъ нс смотрѣть на него,
какъ на живое существо. Поэтому намъ будетъ ка­
заться смѣшнымъ всякій образъ, который внушит ь
намъ представленіе объ обществѣ рядящемся или
об'ь общественном'!, такъ сказать- -маскарадѣ. Но
представленіе это возникаетъ вл, нашей головѣ, какь
только мы замѣчаемъ па поверхности живого об­
щества признаки инертности, нѣчто, вылившееся вл.
неподвижныя формы. Все это относится къ об­
ласти косности и не гармонирует'!. съ внутрен­
ней гибкостью жизни. Обрядовая сторона обще­
ственной жизни должна поэтому всегда заключать
въ себѣ, скрытый комизмъ, который ждетъ только
удобнаго случая для выступленія наружу. Можно
сказать, что церемоніи составляютъ для обществен­
наго организма то же, что одежда для отдѣльнаго
человѣка: своей важностью они обязаны тому,
что отождествляются для насъ съ тѣмъ серьез­
нымъ предметомъ, выраженіемъ котораго они слу­
жатъ; они теряютъ эту важность ст. того мо­
мента, как ь наше воображеніе отдѣляетъ ихъ отл.
этого предмета. Такимъ образомъ, чтобы обряда,
сдѣлался комичным'!., достаточно, чтобы наше
вниманіе сосредоточилось па церемоніальной его
сторонѣ, чтобы мы, какъ говорятъ философы,
забыли о матеріи, думая только о формѣ. Я не буду

IG

долго останавливаться на этомъ пунктѣ. Каждому
извѣстно, какой богатый матеріалъ для вдохнове­
нія юмористовъ даютъ общественные акты, имѣю­
щіе шаблонную форму, начиная съ простого рас­
предѣленія наградъ и кончая засѣданіемъ суда.
Сколько существуетъ формъ и формулъ, столько
и готовыхъ рамокъ для смѣшного.
II здѣсь комическое выступитъ еще ярче, если
приблизить его къ первоисточнику. Отъ произ­
воднаго представленія о ряженіи слѣдуетъ до­
браться къ первичному представленію, т. е. къ меха­
ническому, заслоняющему собой живое. Всякій за­
ранѣе установленный церемоніалъ, уже одною своею
прсдначертанностью, внушает ъ намъ подобнаго рода
представленіе. Едва только мы отрѣшаемся от ъ мы­
сли о важномъ предметѣ, послужившемъ причиной
торжества или церемоніи, всѣ участники торже­
ства или церемоніи начинаютъ производить на пас ъ
впечатлѣніе людей, движущихся на подобіе маріо­
нетокъ. Ихъ подвижность сообразуется съ непод­
вижностью формулы и впадаетъ въ автоматизм ъ.
Но полный автоматизмъ мы будемъ имѣть въ
примѣрѣ чиновника, работающаго, какъ про­
стая машина, или какого-нибудь общественнаго
регламента, примѣняемаго ксъ неуклонной фа­
тальностью и считающагося какъ бы закономъ
природы. Я возьму на выдержкуХизь газетъ нѣ­
сколько примѣровъ подобнаго рода комическаго.
Десять лѣта, тому назад ъ большой пакетбот ъ по­

47

терпѣлъ крушеніе въ окрестностяхъ Діеппа; нѣ­
сколько пассажировъ спаслось съ большимъ тру­
домъ въ лодкѣ. Таможенные досмотрщики, храбро
бросившіеся спасать ихъ, первымъ дѣломъ стали
спрашивать у утопавшихъ, „нѣтъ ли у нихъ чего-ни­
будь показать для оплаты пошлиной“. Нѣчто анало­
гичное, хотя въ болѣе утонченной формѣ, я нахожу
въ слѣдующихъ словахъ одного депутата, обратив­
шагося съ запросомъ къ министру на слѣдующій
день послѣ громкаго преступленія, совершеннаго
въ поѣздѣ: „убійца, покончивъ съ своей жертвой,
долженъ был ь соскочить съ поѣзда на ходу во­
преки установленнымъ начальствомъ правиламъ“.
Механизмъ, внѣдренный въ природу, автомати­
ческая регламентація общества вотъ два типа за­
бавныхъ эффектовъ, которые мы получили. Намъ
остается въ заключеніе сочетать ихъ вмѣстѣ и
посмотрѣть, что изъ этого выйдетъ.
Слѣдствіемъ подобнаго сочетанія, очевидно, бу­
дет!. представленіе о человѣческой регламентаціи,
выдвигаемой на мѣсто законовъ природы. Пусть
читатель вспомнит ь отвѣтъ Сганареля Жеронту на
замѣчаніе послѣдняго, что сердце находится съ
лѣвой сторош.1, а печет, съ правой. „Да сказалъ
онъ это было когда-то такъ, но мы измѣнили все
это, и мы занимаемся теперь медициной совсѣмъ но
новой методѣ“. Такой же примѣръ мы имѣемъ въ со­
вѣщаніи двухъ врачей въ „г-нѣ де-Пурсонъякъ" : раз­
сужденіе ваше, говоритъодинъ изъ коллегъ другому

— 48 —
отличается такой ученостью и такъ прекрасно, что
прямо невозможно, чтобы больной не былъ ипо­
хондрическимъ меланхоликом'!.; и еслибы она.
имъ не былъ, то слѣдовало бы его сдѣлать тако­
вымъ для подтвержденія сказанныхъ вами пре­
красныхъ вещей и сдѣланныхъ вами умозаключе­
ній“. Число таких'!, примѣровъ мы могли бы умно­
жить; намч. достаточно было бы провести передъ
читателемъ одного за другимъ всѣхъ врачей, вы­
веденныхъ Мольеромъ. Повидимому, комическій
вымыселъ заходитъ въ этихъ примѣрахъ очень
далеко, но дѣйствительность нерѣдко умудряется
превзойти его. Одинъ современный философъ,
крайне увлекающійся своею аргументаціей, полу­
чивъ однажды въ отвѣтъ, что его умозаключенія, бе­
зукоризненно построенныя, противорѣчатъ опыту,
закончилъ споръ очень простымъ положеніемъ:
„опытъ не правъ“. Идея объ административной
регламентаціи жизни распространена больше, чѣмъ
можно было бы думать; опа по своему естественна,
хотя мі.і ее получили помощью искусственнаго
синтеза. Можно сказать, что она даетъ намъ самую
квинтъ-эссенцію педантизма, который въ сущности
есть не что иное, какъ искусство, претендующее
поучать природу.
Резюмируемъ все вышесказанное: повсюду мы
имѣемъ один'і. и тотъ же эффектъ, все болѣе утон­
чающійся, начиная съ идеи объ искусственной,
‘ если можно такъ выразиться, механизаціи чедовѣ-

— 49

ческаго тѣла и кончая представленіемъ о поддѣлкѣ
естественнаго чѣмъ-нибудь искусственнымъ. Логи­
ка, все менѣе и менѣе сдерживаемая, все болѣе и
болѣе уподобляющаяся логикѣ сновидѣній, пере­
носить то же найденное нами отношеніе въ все
высшія сферы, захватываетъ все болѣе и болѣе
невещественныя области; такъ, наир., администра­
тивная регламентація претендуетъ въ концѣ кон­
цовъ обратиться въ естественный или нравст­
венный законъ; получается такое же отношеніе,
какъ между готовымъ платьемъ и живымъ тѣломъ.
Изъ трехъ направленій, по которымъ намъ над­
лежало идти, мы первое прослѣдили до конца. Пой­
демъ теперь ио второму, и посмотримъ, къ чему
придемъ.
II.—Исходная наша точка—все тоже представле­
ніе о механическомъ, заслоняющемъ живое. Что
является здѣсь причиной смѣшного? То, что жи­
вое тѣло застываетъ въ машину. Въ живомъ тѣлѣ
мы видимъ образецъ совершенной гибкости, безпре­
рывную дѣятельность вѣчно бодрствующаго начала.
Но эта подвижность въ сущности относится болѣе
къ душѣ, чѣмъ къ тѣлу. Она то и является плав­
немъ жизни, зажженнымъ въ насъ верховнымъ
началомъ, и просвѣчивающимъ сквозь тѣло, стано­
вящимся какъ бы прозрачнымъ. Когда мы видимъ
въ тѣлѣ только грацію и гибкость, это значитъ, что
мы не замѣчаемъ тогда тѣхъ элементовъ его, которые
обладаютъ тяжестью,, вязкостью, —однимъ словомъ,

50

мы отрѣшаемся отъ матеріальной стороны его
и думаемъ только о его жизненности, той жиз­
ненности, въ которой наше воображеніе видитъ
самую сущность умственной и нравственной жизни.
Но предположимъ, что наше вниманіе обращается на
эту матеріальную сторону тѣла. 1 Іредположимъ, что
тѣло, вмѣсто того, чтобы проникнуться окрыленпостью одухотворяющаго его начала, выступаетъ
передъ нами только тяжелой и стѣснительной
оболочкой, досаднымъ балластомъ, гнетущимъ
къ землѣ душу, нетерпѣливо порывающуюся
въ высь: тѣло станетъ для души тѣмъ же, чѣмъ
платье было раньше для самого тѣла инертной
матеріей, облекающей живую энергію. И впеча­
тлѣніе смѣшного получится тотчасъ, какъ только
мы ясно почувствуемъ это наслоеніе мертваго на
живомъ.
Это впечатлѣніе особенно усилится тогда, ко­
гда душа предстанетъ передъ вами во всемъ своемъ
противорѣчіи съ потребностями тѣла, когда передъ
нами выступаетъ съ одной стороны нравственная
личность со всѣмъ разнообразіемъ своей духовной
энергіи, а съ другой—тупо однообразное тѣло со
своимъ все тормозящимъ упрямствомъ машины.
Чѣмъ требованія тѣла будутъ мельче и чѣмъ съ
большимъ однообразіемъ они будутъ выступать,
тѣмъ поразительнѣе будетъ эффектъ. Но это уже
вопросъ о степени дѣйствія, общій же законъ этихъ
явленій моп» бы быть формулированъ слѣдующимъ

51

образомъ: „Комично всякое проявленіе физической 1
стороны личности въ то время, когда дѣло идетъ
о духовной ея сторонѣ".
<
Отчего мы смѣемся надъ ораторомъ, который
чихнулъ въ самый патетическій моментъ своей
рѣчи? Въ чемъ кроется комизмъ знаменитой фра­
зы изъ надгробной рѣчи, произнесенной однимъ
нѣмецкимъ философомъ: „Онъ былъ добродѣте­
ленъ и очень толстъ“ *. Все дѣло въ томъ, что
наше вниманіе внезапно переводится съ души на
тѣло. Повседневная жизнь изобилуетъ примѣрами
подобнаго рода. Но тому, кто не желаетъ трудить­
ся искать ихъ, мы можемъ посовѣтовать открыть
наудачу какой-нибуть томъ сочиненій Лабиша. Онъ
почти навѣрно натолкнется на подобнаго рода ко­
мическіе еффекты. Въ одномъ мѣстѣ вы встрѣтите
оратора, стройные періоды котораго вдругъ пре­
рываются приступомъ зубной боли, въ другомъ пе­
редъ вами выступитъ дѣйствующее лицо, которое
всякій разъ, начавъ говорить, то и дѣло преры­
ваетъ свою рѣчь жалобой то на слишкомъ узкіе
башмаки, то на слишкомъ тѣсный поясъ и т. п.
Всѣ эти примѣры внушаютъ намъ представленіе
о человѣкѣ, котораго стѣсняетъ его собственное
тѣло. Если чрезмѣрная тучность кажется смѣшной,
1 Tout rond по французски имѣетъ двоякое значеніе:
„очень толстъ“ и „чистосердеченъ“; въ русскомъ переводѣ
эта двусмысленность теряется.
Прим, переводчика.

52

то это, безъ сомнѣнія, потому, что она вызываетъ
въ насъ аналогичное представленіе. И я даже скло­
нена. думать, что но той же самой причинѣ тру­
сость кажется намъ комичной. Труса, производить,
пожалуй, впечатлѣніе человѣка, которому мѣшаетъ
его собственное тѣло, и который ищетъ мѣста,
куда бы сложить это бремя.
»
На этомъ основаніи поэтъ-трагикъ старается
избѣгать всего того, что могло бы привлечь наше
вниманіе на физическую сторону его героевъ.
Разъ па сцену является потребность тѣла, слѣ­
дуетъ опасаться, какъ бы въ драму нс прососался
элемента, комедіи. Поэтому герои трагедіи не
пьютт., нс ѣдятъ, нс грѣются. Поскольку это
возможно, они даже избѣгаютъ садиться. Сѣсть въ
разгарѣ, какого нибудь монолога значило бы вспом­
нить о наличности у себя тѣла. Наполеона., кото­
рый бывала, по временамъ и психологом ь, замѣтилъ,
что иногда стоить только*сѣсть, чтобы перейти
от ь трагическаго къ комическому. Вота. кака, он ь
выражается на этотъ счета, вч. „Неизданномъ жур­
налѣ" барона Гурго (рѣчь идетъ о свиданіи са.
прусской королевой послѣ Іены): „Она приняла
меня са. трагическимъ видомъ и разговаривала со
мной въ трагическом а. тонѣ., подобно Хименѣ: Го­
сударь! Справедливость! Справедливость! Магде­
бургъ! П все продолжала вч. тома, же тонѣ., ко­
торый меня сильно смущалъ. Наконец^., чтобы
заставить се перемѣнить тона,, я попросилъ ее

— 53 —

*

сѣсть. Ничто лучше нс обрываетъ трагической
сцены, какъ присаживаніе; тогда она превращается
въ комедію“.
Расширимъ теперь представленіе о тѣлѣ, бе­
рущемъ перевѣсъ надъ душой. Мы получимъ нѣчто
еще болѣе общее: форму,желающуюпервенствоватъ
надъ сущностью, букву, пытающуюся подавать
духъ. Нс эту ли идею старается намъ внушить ко­
медія, высмѣивая какую-нибудь профессію. Она
выводитъ Предъ нами врача, адвоката, судью, говоря­
щихъ такимъ языкомъ и въ такихъ выраженіяхъ,
как I. будто здоровье и правосудіе одни только пу­
стяки, а существенно важно то, чтобы существовали
врачи, адвокаты, судьи, и чтобы внѣшнія формы
профессіи охранялись со всей строгостью. Такимъ
образомъ средство замѣняетъ собой цѣль, форма
сущность, и выходитъ, что не профессія создана
для публики, а публика для профессіи. Постоянная
забота о формѣ, механическое примѣненіе правилъ
создаютъ здѣсь особый родъ профессіональнаго
автоматизма, сходнаго съ тѣмъ, который привычки
тѣла налагаютъ на душу, и столь же смѣшного.
Примѣры въ изобиліи можно видѣть на сценѣ. Не
входя во всѣ подробности варіацій, исполняемыхъ
на эту тему, приведем!. двѣ или три выдержки, въ
которыхъ самая тема формулирована во всей своей
наготѣ: „Мы обязаны только пользовать людей
формально“, говоритъ Діафуарусъ въ „Мнимомъ
Больномъ“, а Баги въ „Amour médecin“ замѣчаетъ:
4

— 54 —

„слѣдуетъ предпочесть умереть по правиламъ, чѣмъ
избѣгнуть смерти противъ правилъ'1. „Слѣдуетъ
всегда соблюдать формальности, что бы ни случи­
лось“, говорит ь Дефонандресъ въ той же комедіи. 11
собратъ его Томесъ обосновываетъ это положеніе
слѣдующимъ разсужденіемъ: „мертвый человѣкъ
есть не брлѣе, какъ покойникъ, ио несоблюденная
формальность наноситъ значительный ущерба,
всему сословію врачей“. Сентенція Бридуазона,
хотя заключает'!, вл, себѣ нѣсколько другую идею,
не менѣе однако знаменательна: „фо-о-рма, видите
ли, это—фо-о-рма. Иной смѣется надъ судьей въ
короткомъ платьѣ и дрожитъ при одномъ видѣ
прокурора, облеченнаго въ тогу. Фо-о-рма, все
фо-о-рма! “
Но тутъ намъ представляется первый случай
примѣненія закона, который, надѣюсь, все болѣе
выяснится передъ нами, по мѣрѣ того, какъ мы
подвинемся въ нашемъ изслѣдованіи. Когда музы­
кант'!, берета, какую-нибудь ноту на своемъ ин­
струментѣ, другія ноты сами собой начинают'!,
звучать, хотя не такъ громко, какъ первая; свя­
заніи,ія ел, первой нотой извѣстными опредѣлен­
ными отношеніями, онѣ, присоединяясь, сообщаютъ
ей извѣстный тэмбръ; это то, что называется въ
физикѣ высшими гармоническими топами основного
тона. Я думаю, что комическое творчество, вплоть
до самых і, чудовищныхъ своихъ вымысловъ, подчи­
няется аналогичному закопу. Разсмотрите, напр.,слѣ-

55

дующую комическую ноту — форму, старающуюся
первенствовать надъ сущностью. Если нашъ ана­
лизъ вѣренъ, то верхній гармоническій тонъ ея
долженъ выразиться въ слѣдующей формулѣ: тѣло
въ противорѣчіи духу, тѣло, одерживающее верхъ
надъ духомъ. Но разъ поэтъ-комикъ взялъ первую
ноту, онъ инстинктивно и непроизвольно присое­
диняетъ къ ней вторую. Другими словами—комизмъ
профессіональный онъ усугубляетъ присоединеніемъ
комизма физи носкаго.
Когда судья Бридуазонъ появляется на сценѣ
и начинаетъ заикаться, то не правда ли, что онъ
уже однимъ заиканіемъ своимъ подготовляетъ насъ
къ пониманію того духовнаго убожества, зрѣлище
котораго онъ собирается дать намъ. Какое тай­
ное родство можетъ въ самомъ дѣлѣ связывать
физическій изъянъ съ нравственной ограничен­
ностью? Я не знаю — но всякій чувствуетъ, что
связь существуетъ, хотя ее нельзя формулировать.
Можетъ быть, какъ разъ требуется, чтобы этотъ
судья-машина въ то-же время производилъ на насъ
впечатлѣніе и говорящей машиной-. Какъ бы то ни
было, никакой другой верхній гармоническій тонъ
не могъ бы въ данномъ случаѣ лучше дополнять
основной звукъ.
Мольеръ, выводя на сцену двухъ смѣшныхъ вра­
чей въ „Amour médecin11—Баги и Макротона, одного
изъ нихъ заставляетъ говорить очень медленно, какъ
бы скандировать свою рѣчь по слогамъ, между
4*

56

тѣмъ какъ другой говоритъ скороговоркой. Тотъ
же контрастъ между адвокатами въ „Господинѣ
де Пурсоньякъ“. Почти всегда въ размѣрѣ (ритмъ)
рѣчи лежитъ физическая особенность, долженству­
ющая дополнить профессіональный комизмъ. II
тамъ, гдѣ авторъ не отмѣтилъ подобнаго рода не­
достатка, актеръ въ большинствѣ случаевъ ин­
стинктивно старается создать его.
Вѣдь существуетъ извѣстное естественное срод­
ство, легко постигаемое, между этими двумя сбли­
жаемыми нами представленіями: въ духѣ, застываю­
щемъ въ извѣстныя формы, и тѣлѣ, теряющемъ
свою гибкость вслѣдствіе извѣстныхъ дефектовъ.
Будетъ ли наше вниманіе перенесено съ сущности
на форму или съ моральной стороны личности на
физическую—въ обоихъ случаяхъ нашему вообра­
женію передается одно и то же впечатлѣніе; въ
обоихъ случаяхъ мы будемъ имѣть дѣло съ од­
нимъ и тѣмъ же родомъ комическаго.
До сихъ поръ мы сознательно оставались вѣр­
ны естественному направленію хода нашего вооб­
раженія. Это направленіе, если читатель вспомнить,
является вторымъ изъ тѣхъ, которыя мы намѣ­
тили себѣ, исходя изъ централыіаго представленія.
Третій и послѣдній путь еще открытъ предъ нами,
на него мы и вступаемъ.
III. Возвратимся въ послѣдній разъ къ нашему
центральному представленію- механическому, за­
слоняющему живое. /Кивой объектъ, о которомъ

здѣсь преимущественно шла рѣчь, было—Человѣ­
ческое существо, личность. Механическій же планъ
наоборотъ—вещь. Смѣхъ возбуждаетъ моменталь­
ное превращеніе личности въ вещь. Перейдемъ за­
тѣмъ отъ отчетливаго представленія о механизмѣ,
• къ менѣе опредѣленному представленію о вещи
вообще. Мы получимъ новый рядъ смѣшныхъ обра­
зовъ, которые возникнут'!, вслѣдствіе, такъ сказать,
сглаживанія контуровъ прежнихъ образовъ и ко­
торые приведутъ насъ къ формулировкѣ слѣдую­
щаго новаго закона: „мы смѣемся всякій разъ, когда
личность производитъ на насъ впечатлѣніе вещи“.
Мы смѣемся надъ Санчо-Пансо, когда его ва­
лятъ на одѣяло и перебрасывают'!, въ воздухѣ,
какъ простой мячъ. Мы смѣемся надъ барономъ
Мюнхгаузеном'!,, когда онъ превращается вл, пу­
шечное ядро и пронизываетъ пространство. Но нѣ­
которыя упражненія клоуновъ въ циркѣ, можетъ
быть, представят-!, еще болѣе отчетливые примѣры
для провѣрки этого закона. Для этого слѣдовало
бы отвлечься отъ балагурства, которымъ клоунъ
уснащает'!, свою основную тему, и удержать
только самую тему, т. е. тѣ позы, прыжки и раз­
личныя движенія, которыя составляютъ то, что
есть собственно „клоунскаго“ въ искусствѣ клоуна.
Только два раза я могъ наблюдать этотъ родъ ко­
мизма вл, чистомт, видѣ, и оба раза я получилъ
одно и то же впечатлѣніе. Въ первый разъ клоуны
приходили и уходили, сталкивались, падали и под-

5S

скакивалп въ темпѣ, равномѣрно ускорявшемся,
причемъ замѣтно было стараніе искусно выпол­
нить эти вскакиванія по типу crescendo. II посте­
пенно вниманіе публики сосредоточилась на под­
скакиваніи. Постепенно зрители стали упускать
изъ виду, что имѣютъ дѣло съ людьми изъ плоти
и крови. Казалось, что это какіе то тюки, пере­
брасываемые и сталкивающіе между собой. Затѣмъ
представленіе дѣлалось отчетливѣе. Формы начи­
нали какъ бы округляться, тѣло какъ бы сверты­
валось и превращалось въ піаръ. Наконецъ, явился
тотъ образъ, который составлялъ, безъ сомнѣнія,
конечный пунктъ безсознательной эволюціи всей
этой сцены: образъ резиновыхъ шаровъ, перебра­
сываемыхъ въ разныхъ направленіяхъ.
Вторая сцена была еще грубѣе, еще поучитель­
нѣе. Выступили два дѣйствующихъ лица, съ гро­
мадными головами, съ черепами, совершенно голы­
ми. Они были вооружены огромными палками, и
каждый по очереди билъ своей палкой другого по
головѣ. II здѣсь можно было подмѣтить стремле­
ніе къ постепенности. I Іослѣ каждаго удара ихъ
тѣла какъ бы тяжелѣли, отвердѣвали, все болѣе
деревянѣли. Отвѣтный ударъ все болѣе запазды­
валъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ становился все тяжелѣе,
звучнѣе. Черепа гулко звенѣли въ тишинѣ, залы.
Наконецъ, непреклонныя, неповоротливыя, прямыя,
какъ жерди, два тѣла склонились одно къ друго­
му, палки въ послѣдній разъ опустились на голо-

— 59 —

вы, произведя звукъ, похожій на то, какъ будто
огромныя колотушки ударились о дубовыя бревна,
и все распростерлось на полу. Въ эту минуту вполнѣ
ясно обрисовалось внушеніе, которое два артиста
постепенно вселяли въ воображеніе зрителей: „мы
сейчасъ обратимся, мы уже обратились въ дере­
вянные манекены“.
Смутный инстинктъ неразвитыхъ умовъ можетъ
въ этой сферѣ предугадать нѣкоторые изъ самыхъ
ТОНКИХЪ ВЫВОДОВЪ
научной психологіи. Извѣ­
стно, что можно простымъ внушеніемъ вызвать въ
загипнотизированномъ субъектѣ галлюцинаціи. Ему
скажутъ, что птица сидитъ у него на рукѣ, и онъ
увидитъ птицу, увидитъ, какъ она вспорхнетъ. Но
не всегда внушенія воспринимаются съ такой по­
корностью. Часто гипнотизеръ можетъ добиться
успѣха только мало ио малу, путемъ постепен­
наго наведенія. Онъ начинаетъ въ такихъ случаяхъ
съ предметовъ, дѣйствительно видимыхъ субъек­
томъ, и старается сдѣлать воспріятіе ихъ все болѣе
смутнымъ; потомъ, постепенно, заставляетъ его раз­
смотрѣть вт. этой смутной массѣ, отчетливыя формы
того предмета, галлюцинацію котораго хочетъ вы­
звать. То же самое бываетъ со многими людьми
передъ тѣмъ, какъ они засыпаютъ: поле зрѣнія
ихъ покрывается окрашенными, текучими, безфор­
менными массами, которыя незамѣтно отвердѣ­
ваютъ и принимают!, ясно очерченныя формы пред­
метовъ. Постепенный переходъ отъ смутности къ

— GO —

ясности представляетъ собою главнѣйшій процессъ
внушенія. Можно думать, что онъ же лежитъ въ
основѣ многихъ внушеній комическаго, особенно
грубо-комическаго, гдѣ. передъ нашими глазами
совершается превращеніе личности въ вещь. Но
есть другіе, болѣе утонченные пріемы, напримѣръ,
у поэтовъ, которые, быть можетъ безсознательно,
стремятся къ тому же результату. Можно путем'і.
извѣстнаго расположенія ритма, путемъ созвучія,
риомы убаюкать наше воображеніе, привести его
въ состояніе такого же равномѣрнаго движенія и
таким и образомъ подготовить его къ покорному
воспріятію внушаемаго видѣнія. Прослушайте слѣ­
дующіе стихи Реньяра, и въ вашемъ воображеніи
явится бѣглый образъ куклы:
. . . Plus, il doit а maints particuliers
La somme de dix mil une livre une obole,
Pour l avoir sans relâche un an sur sa parole
Habillé, voiture, chauffé, chaussé, ganté,
Alimenté, rasé, desaltéré, porté.

(Больше того, онъ долженъ множеству част­
ныхъ лицъ сумму въ десять тысячъ одинъ фунтъ
и одинъ оболъ за то, что они постоянно, цѣлый
годъ, по его слову, одѣвали его, согрѣвали, пер­
чатками снабжали, въ каретахъ возили, кормили,
брили, поили, носили).
Не находите ли вы нѣчто въ томѣ же родѣ въ
слѣдующемъ куплетѣ Фигаро (хотя здѣсь, быть

Gl

можетъ, авторъ старается внушить образъ скорѣе
животнаго, чѣмъ веши):
„Что это за человѣкъ?— Это красивенькій, тол­
стенькій, маленькій, молодой старичекъ, съ про­
сѣдью, хитрый, бритый, пресыщенный, который
все подстерегаетъ, все пронюхиваетъ, бранится и
плачетъ въ одно и то же время“.
Между этими сценами, весьма грубыми, и этими
внушеніями, весьма гонкими, стоитъ безчисленное
множество комическихъ эффектовъ, — всѣ тѣ слу­
чаи, когда, говоря о людяхъ, выражаются о нихъ
такъ, какъ будто это были вещи. Приведу одинъ
или два примѣра изъ пьессъ Лабиша, гдѣ ихъ
очень много: г-нъ Перритонъ, входя въ вагонъ,
провѣряетъ, не забылъ ли онъ какого нибудь изъ
своихъ свертковъ: „четыре, пять, шесть, жена моя
семь, дочь—восемь, я—девять“. Въ другой пьесѣ,
отецъ восхваляетъ ученость своей дочери: „Она,
не запнувшись, перечислитъ вамъ всѣхъ королей
Франціи, какіе только случались“. Это „какіе слу­
чались“, хотя не обращаетъ королей въ вещи, но
уподобляетъ ихъ безличнымъ событіямъ.
Замѣтимъ по поводу послѣдняго примѣра: нѣтъ
надобности доводить до конца отождествленіе лич­
ности съ вещью, чтобы вызвать впечатлѣніе коми­
ческаго. Достаточно сдѣлать первый шагъ по
этому пути, смѣшивая, напримѣръ, лицо съ обя­
занностью, которую оно исполняетъ. Приведу въ
видѣ примѣра слова мэра въ одномъ изъ романовъ

G2

д’Абу: „г-нъ префектъ, который всегда относился
къ намъ съ одинаковой благосклонностью, хотя
его нѣсколько разъ смѣняли съ 1847 г....“
Эта фраза построена по тому же типу. Те­
перь, когда намъ извѣстна формула, мы могли бы
составить безчисленное множество подобныхъ
фразъ. Но искусство разсказчика или водевилиста
не ограничивается простымъ составленіемъ такихъ
фразъ. Трудность заключается въ томъ, чтобы
придать слову силу внушенія, т. е. чтобы заста­
вить воспринять его. А воспринимаемъ мы его
тогда, когда оно является или выраженіемъ извѣ­
стнаго душевнаго состоянія, пли переплетается съ
событіями. Такъ, мы знаемъ, что I Ісрришонъ очень
растроганъ въ минуту своего перваго путешествія.
Выраженіе „случались“ принадлежитъ къ числу
тѣхъ, которыя должны были часто повторяться
въ урокахъ, которые дочь отвѣчала отцу: и оно
переноситъ нашу мысль къ этимъ урокамъ. Въ
другомъ примѣрѣ восхищеніе административной
машиной могло буквально довести мэра до того,
чтобы вѣрить, что ничто не измѣнилось въ пре­
фектѣ, когда онъ мѣняетъ имя, и что должность
исправляется независимо отъ должностнаго лица.
Мы далеко удалились отъ первоначальной при­
чины смѣха. Одна форма комическаго, необъяснимая сама по себѣ, становится понятной только при
сопоставленіи съ другой, которая въ свою оче­
редь вызываетъ смѣхъ только въ силу своей связи

—- 63 —-

съ третьей и такъ далѣе, и такъ далѣе; такимъ об­
разомъ психологическій анализъ, какъ бы ясенъ и
глубокъ опт. ни былъ, непремѣнно запутается, если
не будетъ держаться нити, но которой комическій
эффектъ переходитъ отъ одного конца серіи къ
др)Ч<^чу^‘■•Откуда происходить эта непрерыв­
ность движенія? Какое давленіе, какой носторонЛнГтолчекъ заставляетъ комическое скользить
по этому путп’от'ь образа къ образу, все дальше
и дальше отъ своей исходной точки, пока оно не
раздробится и не гзшге^яеіся въ безконечно отда­
ленныхъ аналогіяхъ? А какая сила раздѣляетъ и
подраздѣляетъ вѣтви дерева на мелкія вѣточки,
корень его на тонкіе корешки? Одинъ роковой
закон в осуждает!, такимъ образомъ всякую живую
энергію къ тому, чтобы она в'ь теченіе короткаго
времени, которое ей отведено, охватила наибольшее
пространство, какое только можетъ обнять. Ибо фан­
тазія комическая есть также живая сила, своего рода
растеніе, которое широко разрослось на камени­
стой соціальной почвѣ въ ожиданіи, что культура
дастъ ей возможность соперничать съ самыми
утонченными произведеніями искусства. Правда, мы
далеки отд, высокаго искусства въ тѣхъ примѣ­
рахъ комическаго, которые прошли предъ на­
шими глазами. Но въ слѣдующей главѣ мы по­
дойдемъ къ нему ближе, хотя все еще не вполнѣ
достигнемъ его. Ниже искусства лежитъ искус-

— Gl —

ствениость. Къ этой области искусственнаго, ко­
торая дожить между природой и искусствомъ, мы
теперь перейдемъ. Поговоримъ о водевилѣ и объ
остроуміи.

. •ГЛАВА ВТОРАЯ.
Комическое въ ситуаціи и комическое въ рѣчи.

Мы разсмотрѣли проявленія комическаго въ
формахъ, позахъ, въ движеніяхъ вообще. Теперь
поищемъ pro въ дѣйствіяхъ и ситуаціяхъ. Ко­
нечно, этотъ род'^ комическаго довольно легко
найти и въ повседневной жизни. По, думается
намъ, нс въ ней оно удобнѣе всего поддается
анализу. Если справедливо, что театръ есть упро-і
іценіе и преувеличеніе жизни, то-комедія доставитъ
намъ больше поучительнаго матеріаладля изслѣдова­
нія этой частной области нашего вопроса, чѣмъ дѣй­
ствительность. II даже лучше повести упрощеніе
еще дальше, обратиться къ самымъ раннимъ на-'
шимъ воспоминаніямъ, искать въ играхъ ребенка
первыя очертанія тѣхъ комбинацій, которыя вы­
зываютъ смѣхъ у взрослаго. Мы очень часто гово­
римъ о своихъ чувствахъ удовольствія и страда­
нія такъ, какъ будто бы они являются въ насъ
сразу готовыми, какъ будто каждое изъ нихъ
не имѣло своей исторіи. II всего чаще мы не
сознаемъ того, что въ большей части нашихъ
пріятныхъ эмоцій есть еще много, такъ ска­
зать, ребяческаго. Но если мы всмотримся внима­

G6

тельнѣе, то сколько нынѣшнихъ удовольствій на­
шихъ окажутся только воспоминаніями прежнихъ
радостей. Что осталось бы отъ многихъ изъ на­
шихъ эмоцій, если бы мы отбросили отъ нихъ
все, что является просто воспоминаніемъ, и оста­
вили бы только то, что въ нихъ есть дѣйстви­
тельно ощущаемаго. Кто знаетъ, не становится
ли даже человѣкъ въ извѣстномъ возрастѣ не­
воспріимчивымъ къ свѣжимъ, новымъ радостямъ,
не являются ли самыя пріятныя ощущенія взрослаго
ничѣмъ инымъ, какъ вновь оживающими чув­
ствами дѣтства, благоуханнымъ вѣяніемъ, кото­
рое все рѣже и рѣже посылаетъ намъ наше
все болѣе и болѣе удаляющееся прошлое. Но ка
ковъ бы ни былъ отвѣтъ на этотъ общій вопросъ,
одно остается внѣ сомнѣній: существуетъ тѣсная
связь между удовольствіемъ, которое доставляет!,
игра ребенку, и аналогичнымъ удовольствіемъ
взрослаго; комедія вѣдь также игра, игра, которая
подражаетъ жизни. II если въ дѣтскихъ играхъ
куклы и паяцы приводятся въ движеніе посред­
ствомъ веревочекъ, то не тѣ же ли веревочки,
только болѣе утонченныя, мы должны видѣть и
въ тѣхъ нитяхъ, которыми связаны различныя
положенія въ комедіи. Итакъ, примемъ за исход­
ный пунктъ игры ребенка. Прослѣдимъ тотъ без­
прерывный, но незамѣтный переходъ, посредствомъ
котораго его куклы, постепенно выростая, ожив­
ляясь, доходятъ, наконець, до того неопредѣлен-

67

наго состоянія, когда, не переставая быть куклами,
онѣ'становятся въ то же время и людьми. Мы по­
лучимъ тогда дѣйствующихъ лицъ комедіи. II на
нихъ мы подтвердимъ законъ, который можно
было уже предугадать изъ предыдущаго анализа,
законъ, которымъ мы опредѣлимъ всѣ вообще ко­
мическія положенія: комическимъ будетъ всякое со­
поставленіе дѣйствій и событій, которое дастъ
намъ одновременно иллюзію жизни и ясное сознаніе
механическаго, чисто-внѣшняго характера этого
сопоставленія.
I. Чортикъ на пружинѣ.—Всѣ мы въ дѣтствѣ
забавлялись чортикомъ, который выскакиваетъ изъ
жоробочѣи. Его сплющиваешь,— онъ выпрямляется;
его отталкиваешь внизъ, а онъ вскакиваетъ вверхъ;
его совсѣмъ придавишь подъ крышкой, а онъ всю
коробочку заставитъ подскочить. Не знаю, очень
ли стара эта игра; но родъ забавы, который она
представляетъ, есть, безъ сомнѣнія, достояніе всѣхъ
временъ. Это -столкновеніе двухъ упрямыхъ силъ,
изъ которыхъ одна, чисто механическая, въ концѣ
концовъ уступаетъ другой, которая ею забав­
ляется. Кошка, играющая съ мышью, представляетъ
намъ случай такого же рода забавы; она даетъ
мыши возможность бѣжать, т. е. пружинѣ какъ бы
предоставляетъ выпрямиться, но лишь съ тѣмъ,
чтобы каждый разъ ударомъ лапы остановить ее.
Теперь перейдемъ къ театру. Начнемъ съ Гинь­
оля. Какъ только плутъ начинаетъ свои продѣлки

GS

на сценѣ, онъ тотчасъ получаетъ, кака, справед­
ливое возмездіе, ударъ палкой, который его ва­
литъ. Плутъ оправляется, поднимается, но вто­
рой ударъ снова валитъ его. Новое мошенничество
и новое наказаніе. Подъ однообразный ритмъ пру­
жины, которая то сжимается, то выпрямляется,
плутъ валится и вновь поднимается, а смѣхъ зри­
телей все усиливается.
Теперь вообразимъ себѣ пружину нравствен­
наго характера, идею, которая проявляется, ее
подавляютъ, но она вновь проявляется, или потокъ
словъ, который прорывается, его останавливаютъ,
а онъ снова прорывается. Здѣсь опять мы будемъ
имѣть силу, которая упорно стремится проявиться,
и другую, которая съ такимъ же упорствомъ по­
давляетъ ее. Но здѣсь это столкновеніе теряетъ,
уже свою вещественность: передъ нами уже нс
Гиньоль, а истинная комедія.
Много комическихъ сценъ въ дѣйствительности
сводятся къ этому простому типу. Такъ, вл, сценѣ,
междуСганареллемъ и Панкрасомъ(въ комедіи „Же­
нитьба по принужденію“) весь комизмъ заключается
въ столкновеніи между настойчивостью Сганарслля,
который хочетъ заставить философа выслушать
его, и упрямствомъ философа, этой простой гово­
рильной машины, которая дѣйствуетъ чисто авто­
матически. По мѣрѣ того какъ дѣйствіе разви­
вается, образъ чортика на пружин!', обрисовы­
вается все яснѣе, и, наконецъ, сходство становится

— 69 —

до того полнымъ, что дѣйствующія липа усваиваютъ
даже самыя движенія этой игры: Сганарелль оттал­
киваетъ Панкраса за кулисы, Панкрасъ каждый
разъ снова выскакиваетъ на сцену, чтобы продол­
жать свои разглагольствованія. И когда наконецъ
Сганареллю удается запереть Панкраса, въ его
домѣ (чуть было не сказалъ, въ его коробочкѣ),
голова послѣдняго вдругъ появляется въ окнѣ,
которое распахивается, какъ будто отскакиваетъ
крышка коробочки.
Ту же игру мы находимъ и въ комедіи „Мни­
мый больной“. Устами Пюргона оскорбленная меди­
цина изливаетъ на Аргана угрозы всѣми болѣз­
нями. II каждый разъ какъ Арганъ приподни­
мается со своего кресла, какъ бы для того, чтобы
зажать ротъ Пюргону, послѣдній исчезаетъ, точно
его выбросили за кулисы; но вслѣдъ за тѣмъ,
какъ бы подталкиваемый пружиной, снова появ­
ляется на сценѣ съ новымъ проклятіемъ. Одно
и то же восклицаніе, повторяемое безпрерывно
„Господинъ Пюргонъ!“, скандируетъ всѣ моменты
этой маленькой сцены.
Теперь съузимъ еще болѣе образъ пружины,
которая Сжимается, выпрямляется и снова сжи­
мается. Выдѣлимъ самое существенное изъ него
и мы получимъ одинъ изъ обычныхъ пріемовъ
классической комедіи повтореніе.
Въ чемъ заключается комизмъ повторенія одного
и того же слова на сценѣ? Нѣтъ ни одной теоріи
5

— 70 —

комическаго, которая дала бы удовлетворительный
отвѣтъ на этотъ совершенно простой вопросъ. II
вопросъ этотъ останется неразрѣшимымъ до тѣхъ
поръ, пока мы будемъ искать объясненія коми­
ческаго въ повтореніи самомъ по себѣ, не прини­
мая во вниманіе всего того, на что онъ намекаетъ.
Ни въ чемъ другомъ не проявляется съ такой си­
лой неудовлетворительность существующей теоріи.
Дѣло въ Том ь, что если оставить въ сторонѣ, нѣ­
которые очень спеціальные случаи, къ которымъ
мы вернемся впослѣдствіи, то окажется, что про­
стое повтореніе какого-нибудь слова само по себѣ
никогда не можетъ вызвать смѣха. Комизмъ въ
этомъ случаѣ заключается въ томъ, что эти повто­
ренія служатъ символомъ какой-то особенной игры
нравственныхъ элементовъ, игры, которая, въ свою
очередь, является символомъ игры чисто веществен­
ной. Это та же игра кошки съ мышью, игра ре­
бенка, который вталкиваетъ чортика въ его ко­
робку; только на этотъ разъ игра болѣе утончена,
одухотворена, перенесена въ область чувствъ и
идей. Вотъ законъ, который, по нашему мнѣнію,
опредѣляетъ всю сущность комизма вл. повтореніи
словъ на сценѣ.: въ комическомъ повтореніи словъ
существуетъ всегда на лицо два элемента: пода­
вляемое чувство, которое, подобно пружинѣ, выска­
киваетъ наружу, и идея, которая забавляется
тѣмъ, чтобы снова подавитъ это чувство.
Когда Доринъ говоритъ Оргону о болѣзни

71

своей жены, а этотъ послѣдній безпрестанно пе­
ребиваетъ его, чтобы освѣдомиться о здоровьѣ
Тартюфа, и безпрестанно повторяетъ вопросъ: „Д
Тартюфъ?“, то у насъ получается живое ощущеніе
выпрямляющейся пружины. Доринъ же забавляется
тѣмъ, что снова сжимаетъ эту пружину, возоб­
новляя свой разсказъ о болѣзни Эльмиры. II когда
Скапенъ объявляетъ старику Жеронту, что его
сынъ увезенъ въ плѣнъ на знаменитой галерѣ,, и
что необходимо тотчасъ же выкупить его, онъ
играетъ со скупостью Жеронта совершенно такъ
же, какъ Дорина, съ ослѣпленіемъ Оргона. Эта
скупость, едва подавленная, тотчасъ же снова
проявляется совершенно автоматически; и именно
этотъ автоматизма, хотѣлъ выразить Мольеръ ме­
ханическимъ повтореніемъ одной фразы, служа­
щей выраженіемъ сожалѣнія о деньгахъ, которыя
приходится затратить: „Кой чортъ занесъ его на
эту галеру?“ 'Го же можно сказать и о сценѣ,, гдѣ
Валерій старается доказать Гарпагону, что онъ не
вправѣ, выдавать дочь за человѣка, котораго она
не любитъ. „Безъ приданаго!“ восклицаетъ по­
стоянно скупость Гарпагона; и за этимъ словомъ,
повторяем ымъ автоматически, мы видимъ своего
рода механизм!, съ репетиціей, заводимый извѣ­
стною idée fixe.
I Іравда, иногда трудно подмѣтить этотъ ме­
ханизма,. 11 въ этом'і, случаѣ мы подходимъ къ
новому затрудненію въ теоріи комическаго. Бы­

72 —

ваютъ случаи, когда весь интересъ сцены сосре­
доточивается на одной личности, которая раздваи­
вается, между тѣмъ какъ собесѣдникъ ея играетъ
роль какъ бы простой призмы, сквозь которую
совершается это преломленіе. Мы очень ошибемся,
если вздумаемъ искать причину нашего впечатлѣ­
нія въ том ь, что мы видимъ и слышимъ, т. е. во
внѣшней сценѣ, разыгрываемой дѣйствующими ли­
цами, а не въ .той чисто внутренней комедіи, ко­
торую эта сцена только отражаетъ. Наир., когда
на вопросъ Оронта находить ли Альцестъ его
стихи плохими? этотъ послѣдній повторяетъ: „Я
этого не говорю!“ повтореніе выходитъ комично;
а между тѣмъ ясно, что въ данномъ случаѣ Оронтъ
не забавляется той игрою съ Альцестомъ, о кото­
рой мы говорили выше. Въ этомъ случаѣ, комизмъ
заключается въ томъ, что въ самомъ Альцестѣ
мы видимъ двухъ людей: съ одной стороны „ми­
зантропа“, который ПОКЛЯЛСЯ говорить ЛЮДЯМ!»
правду въ глаза, съ другой же стороны воспи­
таннаго человѣка, который не можетъ сразу отрѣ­
шиться отъ привитыхъ ему правилъ вѣжливости,
даже, быть можетъ, просто добродушнаго человѣка,
который въ рѣшительную минуту, когда отъ тео­
ріи надо перейти къ дѣлу, не рѣшается поразить
самолюбіе другого, причинить ему страданіе. I Істинная сцена здѣсь происходитъ не между Альце­
стомъ и Оронтомъ, а между Альцестомъ и самимъ
же Альцестомъ. Одинъ изъ этихъ Альцестовъ

— 7.3 —

хотѣлъ бы высказаться прямо, другой же зажи­
маетъ ему ротъ въ ту минуту, когда онъ готовъ
это сдѣлать. Каждый разъ во фразѣ: „Я не говорю
этого!“ проявляется все возростающее усиліе,
направленное къ тому,чтобы подавить нѣчто, что
стремится выскочить наружу. Вотъ почему и тонъ
этой фразы: „Я не говорю этого!“ становится всебо~
лѣе запальчивымъ. Альцестъ все болѣе сердится
не на Оронта, какъ ему это кажется, а на самого
себя. 11 такимъ образомъ напряженность пружины
все усиливается, пока она не выпрямится окоичательно. Такимъ образомъ сущность комизма, за­
ключающагося въ повтореніи, и въ этомъ случаѣ
остается та же.
. Что человѣка, рѣшается говорить всегда только
то, что думаетъ, хотя бы пришлось для этого пойти
наперекоръ всему роду человѣческому- -это само
по себѣ не представляетъ собою ничего комиче­
скаго; это—черта изъ жизни, и притомъ одна изъ
наиболѣе возвышенныхъ. Что другой человѣкъ,
вслѣдствіе мягкости характера, изъ эгоизма или
презрѣнія, предпочитаетъ говорить людямъ только
то, что имъ льститъ, — это также черта вполнѣ,
жизненная; въ ней нѣтъ ничего, что могло бы вы­
звать смѣхъ. Соедините даже обѣ эти черты въ
одномъ человѣкѣ., пусть онъ дѣлаетъ выбора, ме­
жду откровенностью, причиняющей страданіе, и
вѣжливостью, которая обманываетъ, и эта борьба
двух ь противоположных ь стремленій все еще не бу­

— 74 —

детъ комичной; она будетъ очень даже серьезной,
если оба эти чувства, въ силу самой своей противо­
положности, образуютъ одно органическое цѣлое и,
развиваясь наряду другъ съ другомъ, создадутъ
сложное душевное состояніе и, наконецъ, приве­
дутъ къ выработкѣ такого modus vivendi, при ко­
торомъ получается живое впечатлѣніе жизни во
всей ея сложности. Но предположите теперь, что
въ живомъ человѣкѣ, оба эти чувства остаются
неизмѣнными, непреклонными; пусть человѣкъ
колеблется между однимъ и другимъ; особенно по­
старайтесь, чтобы это колебаніе было чисто меха­
ническое, принимало форму обычнаго, простого,
ребяческаго плана,—и вы будете имѣть образъ,
который мы находили во всѣхъ случаяхъ, вызы­
вавшихъ смѣхъ, образа, механическаго въ живомъ
вы получите комическое.
Мы долго остановились на этомъ первомъ об­
разѣ, образѣ чортика на пружинѣ., чтобы выяснить,
какимъ образомъ, вл. области комическаго, фан­
тазія превращаетъ постепенно вещественный ме­
ханизмъ вл. моральный. Теперь разсмотримъ еще
одну или двѣ. игры; но на этотъ разъ ограничимся
только общими указаніями.
II. Маріонетка.
Въ комедіяхъ существуетъ
безчисленное множество сценъ, гдѣ. дѣйствующее
лицо воображаетъ, что оно говорит ь и дѣйствуетъ
свободно, гдѣ, слѣдовательно, это лицо сохраняетъ
главныя существенныя черты жизни, а между тѣм ь

— 75 —

на самомъ дѣлѣ оно лишь игрушка въ рукахъ
другого, которое имъ забавляется. Отъ маріонетки,
которая движется посредствомъ веревочекъ въ
рукахъ ребенка, до Жеронта и Аргана, управляе­
мыхъ Скаиеномъ, переходъ очень не великъ и ле­
гокъ. Послушайте самого Скаиена: „Машина найдеГіа'п7'п еще: „Само небо приводитъ ихъ въ мои сѣти“
и пр. Но природному инстинкту и вслѣдствіе того,
что каждый, въ воображеніи по крайней мѣрѣ,
предпочитаетъ быть обманщикомъ, чѣмъ обману­
тымъ, зритель становится на сторону' плутовъ.
Онъ играетъ ихъ партію и подобно ребенку, ко­
торый получилъ позволеніе поиграть куклой то­
варища, онъ самъ заставляетъ двигаться по сценѣ
маріонетку, нити отъ которой забралъ въ свои
руки. Впрочемъ, это послѣднее усиліе не необхо­
димо. Мы можемъ лично и не принимать участія
въ томъ, что происходитъ; необходимо только,
чтобы мы сохранили совершенно ясное сознаніе
механическаго характера даннаго сопоставленія.
Это случается каждый разъ, когда дѣйствующее
лицо колеблется между двумя противоположными
тенденціями, изъ которыхъ каждая поочередно при­
влекаетъ его къ себѣ.; таковъ, наир., Панургъ,
совѣтующійся съ Петромъ и Павломъ о своей
женитьбѣ. Замѣтимъ, что авторъ комедіи всегда
старается олицетворить эти двѣ. противоположныя
тенденціи. А за неимѣніемъ зрителя, нужны хоть
актеры, чтобы держать нити.

76

Все серьезное въ жизни исходитъ изъ нашей
свободы. Чувства, которыя мы въ себѣ воспитали,
страсти, которыя подавили, дѣйствія, которыя мы
предприняли, выполнили или сдержали, наконецъ
все, что исходитъ отъ насъ, все, что есть въ жизни
собственно нашего,- все это и придаетъ жизни ея
смыслъ, иногда драматическій, но всегда серьезный.
Что же надо, чтобы обратить все это въ комедію?
Надо только предположить, что за кажущейся
свободой скрывается дерганіе веревочекъ, что мы
здѣсь, по словамъ поэта, простыя маріонетки,
нить отъ которыхъ находится въ рукахъ необхо­
димости.
Итакъ, нѣтъ въ жизни положенія серьезнаго,
даже драматическаго, которое фантазія не могла
бы обратить въ комическое, вызывая этотъ про­
стой образъ. Нѣтъ игры, для которой было бы
открыто болѣе широкое поле...
III. І\омокъ снѣга.- По мѣрѣ того, какъ мы по­
двигаемся въ изученіи комическаго, мы полнѣе
выясняемъ себѣ роль, которую играютъ воспоми­
нанія дѣтства. Эти воспоминанія не столько отно­
сятся къ той или другой игрѣ въ частности,
сколько къ механическому плану, по типу кото­
раго слагается игра. Кромѣ того, одинъ и тотъ
же общій планъ можетъ оказаться въ совершенно
различныхъ играхъ, подобно тому какъ одна и
та же оперная арія повторяется во многихъ музы­
кальныхъ фантазіяхъ.Вся суть—то, что удерживаетъ

нашъ умъ, что незамѣтно переходитъ изъ дѣтскихъ
игръ въ забавы взрослыхъ,—заключаются въ схемѣ
комбинацій, или, если хотите, въ отвлеченной фор­
мулѣ, частными примѣненіями которой служатъ
эти игры. Вотъ, наир., катится комъ снѣга, и по
мѣрѣ движенія все увеличивается. Или вотъ оло­
вянные солдатики, разставленные вл> рядъ одинъ
за другимъ; если мы толкнемъ перваго изъ нихъ,
онъ падаетъ на второго, который въ свою очередь
валить третьяго, и этотъ потокъ паденій, все уси­
ливаясь, продолжается, пока всѣ не будутъ повер­
жены. Или возьмемъ карточный домикъ, построен­
ный весьма старательно: тронемъ первую карту,
она падаетъ медленно, ея сосѣдка рѣшается бы­
строю, и эта разрушительная работа, все уско­
ряясь, приводитъ съ головокружительной быстро­
той къ окончательной катастрофѣ. Эти примѣры
совершенно различны; но всѣ они указываютъ намъ
на одно, такъ сказать, отвлеченное явленіе, — на
дѣйствіе, которое, присоединяясь къ самому себѣ,
все болѣе разростается, такъ что причина, ничтож-'
пая вначалѣ, въ силу необходимаго наростанія, \
приводитъ къ послѣдствіямъ, столь же важнымъ, \
сколь неожиданнымъ. Вотъ, наир, (я взялъ наудачу )
одну изъ „серій“ Эпиналя), гость, который поспѣшно
входить въ залу. Онъ толкаетъ даму, которая
вслѣдствіе этого опрокидываетъ чашку чая на ста-і
раго господина; тотъ поскользнулся и вышибаетъ
оконную раму, которая падаетъ на улицѣ на голову

78

городового, этотъ поднимаетъ на ноги всю Поли­
цію и т. д. Тотъ же планъ можно подмѣтить во
множествѣ произведеній для взрослыхъ. Въ „исто­
ріяхъ безъ словъ“, которыя рисуютъ художникиюмористы, очень часто встрѣчается какой нибудь
предметъ, который перемѣщается съ мѣста на
мѣсто; въ связи съ нимъ находятся дѣйствующія
лица; отт. одной сцены къ другой перемѣна въ по­
ложеніи предмета механически влечетъ за собой
все болѣе важныя перемѣны въ положеніяхъ лицъ.
Теперь перейдемъ къ комедіи. Сколько юмори­
стическихъ сценъ, сколько даже комедій можно
свести къ этому простому типу! Прочтите разсказъ
Шикано въ „Сутягахъ“; это тяжбы, которыя вы­
зываютъ новыя тяжбы, и дѣйствіе происходит ь все
быстрѣе и быстрѣе (Расинъ выражаетъ это воз­
растающее ускореніе, нагромождая все болѣе и
болѣе судебныхъ терминовъ), до тѣхъ поръ, пока
искъ изъ за связки сѣна не приводитъ кт. полному
разоренію истца. Тотъ же ходъ событій видимъ
и въ нѣкоторыхъ сценахъ Донъ-Кихота, напр., въ
сценѣ въ гостиницѣ, гдѣ стеченіе случайностей
вынуждаетт. конюха ударить Санчо, который тол­
каетъ Мариторну, на нее падаетъ хозяинъ гости­
ницы и т. д. Наконецъ, возьмемъ современный во­
девиль. Нужно ли указывать всѣ. формы, въ кото­
рыхъ проявляется тотъ же принципъ? Особенно
часто пользуются слѣдующей комбинаціей: какой
нибудь вещественный предметъ, напр., письмо,

79 —

имѣетъ важное значеніе для нѣкоторыхъ лицъ, и
его во что бы то ни стало слѣдуетъ найти. Но
каждый разъ, когда они готовы уже овладѣть этимъ
предметомъ, онъ ускользаетъ изъ ихъ рукъ; такимъ
образомъ онъ проходитъ черезъ всю пьесу, вы­
зывая все болѣе важныя, все болѣе неожиданныя
событія. Все это походитъ на дѣтскую игру въ
гораздо большей степени, чѣмъ это можно поду­
мать съ перваго взгляда. Это все тотъ же разростающійся комокъ снѣга.
Характерное свойство механической комбинаціи
состоитъ въ томъ, что она обыкновенно возвра­
щается къ своей исходной точкѣ. Ребенокъ за­
бавляется, видя, какъ шаръ, пущенный въ кегли,
опрокидываетъ все па своемъ пути, все усиливая
опустошеніе; но онъ смѣется еще сильнѣе, когда
шаръ, послѣ, всѣхъ своихъ оборотовъ, поворотовъ,
всевозможныхъ замедленій, снова возвращается къ
точкѣ своего отправленія. Другими словами, ме­
ханизмъ, который мы только что описали, коми­
ченъ уже тѣм ь, что онъ прямолинененъ; но онъ
дѣлается еще комичнѣе, если становится круго­
вымъ, когда всѣ усилія дѣйствующихъ лицъ, вслѣд­
ствіе роковаго сцѣпленія причинъ и слѣдствій, въ
концѣ, концовъ приводятъ ихъ къ тому, съ чего
они начали. II очень многіе водевили построены
на этой идеѣ. Наир., шляпа изъ итальянской со­
ломы была съѣдена лошадью. Единственная подоб­
ная шляпа существуетъ въ Парижѣ, и необходимо

— 80 —

во что бы то ни стало достать ее. Главное дѣй­
ствующее лицо водевиля рыщетъ всюду за этой
шляпой, которая каждый разъ въ послѣднюю ми­
нуту ускользаетъ отъ пего. За главнымъ лицомъ
гоняются многіе другіе, которые стоятъ съ нимъ
въ связи. Такъ магнитъ, въ силу притяженія пе­
редающагося все дальше, увлекаетъ за собою цѣлую
цѣпь желѣзныхъ опилокъ, цѣпляющихся другъ за
друга. II когда, наконецъ, переходя отъ случая къ
случаю, всѣ думаютъ, что достигаютъ, наконецъ,
цѣли, оказывается, что столь желанная шляпа была
именно та, которую съѣла лошадь. Ту же одиссею
находимъ мы и въ другой не менѣе извѣстной ко­
медіи Лабиша. Вначалѣ мы видимъ на сценѣ ста­
раго холостяка и старую дѣву, которые издавна
знакомы между собою и играютъ свою обычную пар­
тію въ пикетъ. Оба они, каждый съ своей стороны,
обращаются въ одно и то же брачное агентство.
Послѣ тысячи затрудненій и непріятныхъ случай­
ностей, они сходятся, наконецъ, на свиданіи, которое
ставитъ ихъ лицомъ къ лицу. Такое же круговое
движеніе, то же возвращеніе къ точкѣ отправленія
находимъ мы и въ одной изъ новѣйшихъ пьесъ. За­
гнанный супругъ думаетъ спастись отъ своей жены
и тещи посредствомъ развода. Получивъ его, онъ
женится во второй разъ,—и новая женитьба при­
водитъ къ нему его первую жену подъ видомъ
новой тещи.
Если принять во вниманіе интенсивность и ши-

81

рокую распространенность комическіГхъ эффектовъ
этогорода, то становится понятнымъ, что они обра­
тили на себя вниманіе нѣкоторыхъ философовъ.
Пройти длинный путь, чтобы, не подозрѣвая этого,
возвратиться къ точкѣ отправленія, это значитъ
затратить огромныя усилія и не получить никакого
результата. Отсюда и исходятъ нѣкоторыя опредѣ­
ленія комическаго. Такъ, напр., Гербертъ Спен­
серъ говорить: „смѣхъ есть признакъ усилія, ко­
торое вдругъ оказывается тщетнымъ“. Кантъ пи­
шетъ: „смѣхъ вызывается ожиданіемъ, которое вне­
запно разрѣшается ничѣмъ“. Я согласенъ, что эти
опредѣленія приложимы къ послѣднимъ нашимъ
примѣрамъ, да и то слѣдуетъ внести нѣкоторыя
ограниченія въ эту формулу, потому что есть много
безполезныхъ усилій, которыя не вызываютъ смѣха.
Но если въ послѣднихъ примѣрахъ мы видимъ
большія причины, разрѣшающіяся незначительными
слѣдствіями, то раньше мы приводили другіе при­
мѣ,ры, которые сводятся къ прямо противополож­
ной формул-h большое слѣдствіе, вытекающее изъ
ничтожной причины. Но и это второе опредѣленіе
такъ же мало истинно, какъ и первое. Несоотвѣт­
ствіе между причиной и слѣдствіемъ, въ какомъ бы
смыслѣ оно ни проявлялось, никогда не служитъ
прямымъ источникомъ смѣха. Мы смѣемся надъ
тѣмъ, что въ извѣстныхъ случаяхъ можетъ быть
раскрыто этимъ несоотвѣтствіемъ, т. е. надъ тою
специфически механическою цѣпью, которую оно

82 —

даетъ намъ возможность подмѣтить въ этой серіи
причинъ и слѣдствій. Оставьте безъ вниманія эту
цѣпь и вы выпустите единственную путеводную
нить, которая можетъ руководить вами въ лаби­
ринтѣ комическаго. Всякая другая формула будетъ,
быть можетъ, приложима къ нѣкоторымъ искуссно
подобраннымъ случаямъ, но она легко можетъ быть
подорвана первымъ встрѣчнымъ примѣромъ»
Но почему же это механическое сопоставленіе
вызываетъ смѣхъ? Что исторія одной какой пибудь
личности или цѣлой группы ихъ представляется
намъ въ данный моментъ какъ бы игрой въ си­
стему зубчатыхъ колесъ, пружинъ пли веревочекъ,
это конечно странно; но откуда же этотъ особен­
ный характеръ этой странности? почему оно ко­
мично? На этотъ вопросъ, который уже выступалъ
передъ нами подъ различными формами, мы всегда
даемъ одинъ и тотъ же отвѣтъ. Неуклонный ме­
ханизмъ, который мы отъ времени до времени под­
мѣчаемъ, какъ посторонній элементъ въ живой по­
слѣдовательности человѣческихъ дѣйствій, имѣетъ
въ нашихъ глазахъ совершенно своеобразный ин­
тересъ, потому что онъ есть какъ бы распадъ
жизни. Если бы событія могли безпрестанно вни­
мательно слѣдить за собственнымъ теченіемъ, то
не было бы ни совпаденій, ни встрѣчъ^ ни круго­
выхъ серій; все двигалось бы впередъ, постоянно
развиваясь. И если бы всѣ люди относились вни­
мательно къ своей жизни, если бы всегда избѣ-

— 83 —

гали столкновеній съ другими и съ самими собою,
тогда ничто никогда не могло бы быть вызвано въ
насъ какими бы то ни было пружинами или вере­
вочками. Комическое заключается въ той сторонѣ
личности, которою она походитъ на неодушевлен­
ную вещь, въ томъ рядѣ человѣческихъ дѣйствій,
который, въ силу совершенно своеобразной косно­
сти, воспроизводитъ простой механизмъ, сводится
къ автоматизму, къ движенію безжизненному. Онъ
выража*' ь такимъ образомъ личное или коллек­
тивное несовершенство, которое требуетъ немедлен­
наго исправленія. Смѣхъ и есть мѣра исправленія.
Смѣхъ есть реакція общества, которымъ оно под­
черкивает'!, и обуздываетъ извѣстную, специфиче­
скую отсталость (разсѣянность) людей и событій.
Но это побуждаетъ наел, къ болѣе далекимъ и
болѣе глубокимъ поискам'!,. До сихъ поръ мы до­
вольствовались тѣмъ, что находили въ играхъ взрос­
лыхъ нѣкоторыя механическія комбинаціи, которыя
развлекают!, дѣтей. Это былъ чисто эмпирическій
способ'!, дѣйствія. Теперь наступила пора попы­
таться сдѣлать методическій цѣльный выводъ, раз­
смотрѣть многочисленные и разнообразные пріемы
комическаго театра у самаго ихъ источника, найти
ихъ постоянный и основной принципъ. Этотъ
театр'!,, говорили мы, сопоставляетъ событія та­
кимъ образомъ, чтобы указать механическое во
внѣшнихъ проявленіяхъ жизни. Опредѣлимъ же
существенныя, черты, въ силу которыхъ жизнь,

— 84 —
разсматриваемая со стороны, рѣзко отличается
отт. простого.механизма. Тогда намъ достаточно бу­
детъ перейти къ противоположнымъ чертамъ, чтобы
получить отвлеченную формулу, на этотъ разъ,
полную иъбіцую, всѣхъ существующих'!, и возмож­
ныхъ пріемовъ комедіи.
Жизнь представляется намъ какъ извѣстная
эволюція во времени и какъ извѣстная цѣльная
система въ пространствѣ. Разсматриваемая во вре­
мени, она есть безпрерывный прогрессъ существа,
которое постоянно старѣется; это значить, что она
никогда не возвращается назадъ, никогда не повто­
ряется. Если же мы будемъ разсматривать ее въ
пространствѣ, она развернетъ передъ нами сосу­
ществующіе элементы, до того тѣсно связанные
между собою, до того приспособленные исключи­
тельно одни къ другимъ, ЧТО НИ ОДИНЪ ИЗЪ НИХ'!,
не могъ бы принадлежать въ одно и то же время
двумъ различнымъ организмамъ: всякое живое су­
щество есть замкнутая система явленій, неспособ­
ная смѣшиваться съ другими системами. Безпрерыв­
ная измѣнчивость внѣшняго вида, непреложность
- явленій, безусловная индивидуальность системы,
замкнутой въ себѣ,—таковы внѣшнія черты (дѣй­
ствительныя или кажущіяся—все равно), которыя
отличаютъ живое отъ просто механическаго. Возь­
мемъ противоположное этому: мы получимъ з свой­
ства, которыя можно назвать повтореніемъ, переста­
новкой и интерференціей комплексовъ. 1 Іо эти черты

— 85 —

суть свойства водевиля, и другихъ въ немъ нѣтъ.
Mi,I найдемъ ихъ всѣхъ вмѣстѣ, смѣшанныхъ въ
разныхъ дозахъ, въ сценахъ, которыя мы уже раз­
смотрѣли, и въ еще болѣе сильной степени въ
дѣтскихъ играхъ, механизмъ которыхъ онѣ вос­
производятъ. Мы не замедлимъ сдѣлать этотъ ана­
лиз'!,. Mo цѣлесообразнѣе будетъ изучать эти пріемы
въ чистомъ видѣ, на новыхъ примѣрахъ. Ничто
не можетъ быть легче, потому что именно въ чи­
стомъ видѣ встрѣчаются они часто какъ въ клас­
сической комедіи, такъ и въ современномъ театрѣ.
г. Повтореніе.—Здѣсь рѣчь идетъ не о какомъ
либо словѣ или фразѣ, которую, какъ объ этомъ го­
ворилось раньше, постоянно повторяет!, дѣйствую­
щее лино, а о положеніи, т. е. о комбинаціи об­
стоятельствъ, которая вновь выступает!, тою же,
какою была уже нѣсколько разъ, рѣзко отличаясь
такимъ образомъ отъ измѣнчиваго теченія жизни.
Уже повседневная жизнь даетъ намъ примѣры
этого рода комическаго, но только въ зачаточном'!,
состояніи. Такъ, напримѣръ, я встрѣчаю на улицѣ
друга, котораго давно не видѣлъ; въ этомъ поло­
женіи нѣтъ ничего комическаго. Но если вл, тотъ
же день я встрѣчу его снова, а затѣмъ третій и
четвертый разъ, то мы съ нимъ непремѣнно раз­
смѣемся надъ этимъ „совпаденіемъ“. Теперь пред­
ставьте себѣ, цѣлый рядъ воображаем!,іхъ событій,
которыя въ достаточной степени вызываютъ въ
васъ иллюзію жизни, и предположите среди этого
6

86 —

ряда, который движется впередъ, одну сцепу, ко­
торая все повторяется, то между одними и тѣми же
дѣйствующими лицами, то между различными; здѣсь
тоже опять совпаденіе, но уже гораздо болѣе необык­
новенное. Таковы повторенія, которыя даетъ намъ
театръ. Опп будутъ тѣмъ комичнѣе, чѣмъ сложнѣе
повторяемая сцена, и чѣмъ болѣе естественною она
намъ представляется,—два условія, которыя на пер­
вый взглядъ должны другъ друга исключать и ко­
торыя должны быть примирены искусствомъ автора.
Современный водевиль прибѣгаетъ къ этому
пріему во всѣхъ его формахъ. Одна изъ излюбенных'ь формъ состоитъ въ Томь, что извѣстная
группа людей проводится изъ акта въ актъ черезъ
самыя разнообразныя положенія такимъ образомъ,
что одинъ и тотъ же комплексъ событій или
приключеній повторяется каждый разъ при совер­
шенно новыхъ условіяхъ.
Многія пьесы Мольера представляютъ намъ
одинъ и тотъ же комплексъ происшествій, кото­
рый повторяется на протяженіи всей комедіи.
Такъ, въ „Школѣ женщинъ“ мы три раза видимъ
повтореніе одного дѣйствія; въ і-ый разъ, Горасъ
разсказываетъ Арнольфу, какими образомъ онъ
придумалъ обмануть наставника Агнесы, а послѣд­
нимъ былъ самъ Арнольфъ; въ 2-ой разъ, Арнольфъ
воображаетъ, что отразилъ ударъ, въ 3-й разъ,
Агнеса обращаетъ предосторожности Арнольфа
въ пользу Гораса. Такую же правильную періо-

— 87 —

дичность мы видимъ и въ „Школѣ мужей", и осо­
бенно въ „Жоржъ Данденѣ", гдѣ одно и то же
дѣйствіе повторяется три раза: въ і-ый разъ /Коржъ
Данденъ замѣчаетъ, что жена его обманываетъ; во
2-ой разъ онъ зоветъ на помощь тестя и тещу;
въ 3-й, онъ же, Жоржъ Данденъ, извиняется.
Иногда одна и та же сиена воспроизводится
различными группами дѣйствующихъ лицъ. Не­
рѣдко первую группу составляютъ господа, а вто­
рую—ихъ слуги. Слуги повторяютъ въ другомъ,
болѣе грубомъ, тонѣ сцену, раньше разыгранную
ихъ господами. По этому плану построена часть
„Любовной досады", а также ^Амфитріонъ". Въ не­
большой интересной комедіи Бенедикса „Der
Eigensinn“, порядокъ измѣненъ: господа воспроиз­
водятъ сцену упрямства, примѣръ котораго по­
казали имъ ихъ слуги.
Но каковы бы ни были персонажи, между ко­
торыми симметрично распредѣлены аналогичныя
положенія, существуетъ глубокое различіе между
классической комедіей и современнымъ театромъ.
Главная цѣль обоихъ состоитъ въ томъ, чтобы
расположить событія въ извѣстномъ математиче­
скомъ порядкѣ, сохраняя тѣмъ не менѣе видъ
естественности, т. е. дѣйствительной жизни. Но
средства, употребляемыя ими для этого, различны.
Въ большей части водевилей авторъ старается
просто закружить голову зрителя. Дѣйстви­
тельно, какъ бы необыкновенно ни было совпаде6*

— 88

nie, оно будетъ признано нами естественнымъ,
хотя бы только потому, что мы сочтемъ его тако­
вымъ, а мы это сдѣлаемъ, если насъ постепенно
подготовятъ къ такому сужденію. Такъ часто дѣй­
ствуютъ современные авторы. Въ пьессахъ Моль­
ера, наоборотъ, положеніе не зрителей, а дѣй­
ствующихъ липъ придаетъ повтореніямъ видъ
естественности. Каждый изъ дѣйствующихъ лицъ
представляетъ собою извѣстную силу, дѣйствую­
щую въ опредѣленномъ направленіи; и такъ какъ
эти силы, оставаясь неизмѣнными, при столкно­
веніи неизбѣжно дѣйствуютъ другъ на друга всегда
одинаково, то въ результатѣ и получаются одни
и тѣ же положенія. Комедія положеній, понимае­
мая въ такомъ смыслѣ, примыкаетъ къ комедіи
характеровъ. Она заслуживаетъ названія классиче­
ской, если справедливо, что классическим !, будетъ
то искусство, которое не стремится извлечь изъ
слѣдствія болѣе, чѣ.мъ было имъ вложено въ при­
чину.
.
II. Перестановка.
Второй пріемъ имѣетъ
столько сходства съ первымъ, что мы ограничимся
только его опредѣленіемъ, не останавливаясь па
его примѣненіяхъ. Представьте себѣ, нѣсколькихъ
лицъ въ извѣстномъ положеніи; если это положе­
ніе повторится, но такъ, что дѣйствующія лица
обмѣняются ролями, то вы получите комическую
сцену. К'ь этому роду принадлежитъ двойная
сцена спасенія въ „Путешествіи Перришоіщ“. Но

— 89 —

даже нѣтъ необходимости, чтобы обѣ симметрич­
ныя сцены разыгривались на нашихъ глазахъ.
Достаточно показать намъ одну изъ нихъ, но съ
тѣмъ, чтобы она непремѣнно вызвала въ насъ
мысль о другой. Такъ, мы смѣемся надъ подсу­
димымъ, который читаетъ нравоученіе судьѣ, надъ
ребенкомъ, который имѣетъ притязанія поучать сво­
ихъ родителей, однимъ словомъ надъ всѣмъ тѣмъ,
что подходитъ подъ рубрику „свѣта на изнанку“.
Часто на сцену выводится лицо, которое раз­
ставляетъ сѣти для другихъ, но попадаетъ въ нихъ
само. Исторія преслѣдователя, попавшагося въ
собственныя свои сѣти, плута, сдѣлавшагося жер­
твою обмана, и т. п. составляетъ основу многихъ
комедій. Мы находимъ ее уже въ старинномъ
фарсѣ. Адвокатъ Пателенъ развиваетъ предъ сво­
имъ кліентомъ планъ, чтобы обмануть судью;
кліентъ прибѣгаетъ къ той же уловкѣ, чтобы не
заплатить адвокату. Сварливая жена требуетъ,
чтобы мужъ ея исполнялъ всѣ хозяйственныя ра­
боты, и вручаетъ ему подробный списокъ всѣхъ
его обязанностей. Когда послѣ этого она падаетъ
въ чанъ, мужъ отказываеться вытащить ее оттуда:
„этого нѣтъ въ спискѣ“. Въ новѣйшей литературѣ,
существуетъ много другихъ варіацій на тему обч.
обокраденномъ ворѣ. Въ каждой изъ пихт, мы
имѣемъ дѣло съ перестановкой ролей, съ поло­
женіемъ, которое обращается противъ того, кто
его создалъ.

— 90 —

Здѣсь подтверждается законъ, на примѣненіе
котораго мы уже указывали неоднократно. Если
комическая сцена воспроизводится часто, она пере­
ходитъ въ разрядъ „категорій“ или шаблоновъ.
Она становится забавной сама по себѣ, независимо
отъ причинъ, которыя сдѣлали ее таковою въ на­
шихъ глазахъ. Тогда новыя сцены, которыя соб­
ственно не могутъ быть названы комическими,
покажутся намъ также забавными, если онѣ г.ъ
какомъ либо отношеніи походятъ на нее. Онѣ
болѣе или менѣе смутно вызовутъ въ нашем ъ умѣ
образъ, который нам ь извѣстенъ, какъ смѣхотвор­
ный. Онѣ составятъ одну группу, въ которой
изображается типъ, признанный комическим ъ. Къ
этому роду принадлежит ъ сцена съ „обокраденнымъ
воромъ“. Своим ъ комизмомъ она надѣляетъ цѣлую
массу другихъ. Она дѣлаетъ комическимъ всякое
непріятное происшествіе, которое человѣкъ навле­
каетъ на себя ію своей винѣ,—какова бы ни была
эта вина, какова бы ни была непріятность,—больше
того—даже простой намек ъ на такую непріятность,
даже одно слово, которое напоминаетъ о ней. Во
фразѣ: „ты самъ хотѣлъ этого, Жоржъ Данденъ“
не было бы ничего забавнаго, если бы не отголо­
ски комическаго, которые расширяютъ ея смыслъ.
Ill. Мы говорили уже о повтореніи и переста­
новкѣ ролей. Теперь перейдем ъ къ интерференціи
(смѣшенію) комплексовъ. Нод'ь этимъ термином ъ
подразумѣвается комическій эффектъ, формулу

— 91

котораго очень трудно установить, вслѣдствіе не­
обыкновеннаго разнообразія формъ, въ которыхъ
онъ проявляется на сценѣ. Вотъ, быть можетъ,
наиболѣе подходящее опредѣленіе его: положеніе
будетъ всегда комическимъ, если оно принадлежитъ
одновременно къ двумъ совершенно независимымъ
комплексамъ событій и можетъ бытъ истолковано
сразу въ двухъ совершенно различныхъ смыслахъ.
Тотчасъ является мысль о недоразумѣніи, о qui pro
quo. Недоразумѣніе же и есть въ дѣйствительно­
сти положеніе, которое имѣетъ одновременно два
смысла, одинъ только возможный, который ему
приписываютъ дѣйствующія лица комедіи, другой
дѣйствительный, который придаетъ ему публика.
Мы понимаемъ истинный смыслъ положенія, по­
тому что намъ указываются всѣ его стороны; но
изъ дѣйствующихъ лицъ всякій знаетъ только
одну изъ нихъ; отсюда вытекаютъ ихъ ошибки,
ихъ ложныя сужденія, какъ о томъ, что происхо­
дитъ вокругъ нихъ, такъ и о своихъ собственныхъ
поступкахъ. Мы поперемѣнно переходимъ отъ
этого ложнаго сужденія къ правильному, колеблемся
между возможнымъ и истиннымъ смысломъ сцены.
Это-то колебаніе нашей мысли между двумя про­
тивоположными толкованіями и проявляется въ
той забавности, съ которою передъ нами высту­
паешь недоразумѣніе. Нѣтъ ничего удивительнаго
въ Том ь, что многимъ философамъ бросилось въ
глаза именно это колебаніе, и что нѣкоторые изъ

92 —

нихъ видѣли даже сущность комическаго въ стол­
кновеніи или в'ь накладываніи двухъ противорѣ­
чивыхъ сужденіи. Но это опредѣленіе охватываетъ
далеко не всѣ случаи, и даже тамъ, гдѣ. его можно
примѣнить, оно опредѣляетъ нс причину комиче­
скаго, а только одно изъ его болѣе или менѣе от­
даленныхъ слѣдствій. Дѣйствительно, легко видѣть,
что сценическое недоразумѣніе есть только част­
ный случай несравненно болѣе общаго явленія
интерференціи независимыхъ комплексов ], событій,
и что кромѣ того, недоразумѣ.ніе смѣшно не само
но себѣ, а только потому, что служитъ призна­
комъ интерференціи комплексовъ.
Дѣйствительно, во всякомъ недоразумѣніи каж­
дое изъ дѣйствующихъ лицъ включено въ извест­
ный комплексъ событій, которыя касаются его, о
которыхъ оно имѣетъ правильное представленіе,
и сообразно которымт. оно говоритъ и дѣйствуетъ.
Каждый изъ этихъ комплексовъ, касаясь того или
другого дѣйствующаго лица, развивается совер­
шенно независимо, но въ извѣстный моментъ ком­
плексы смѣшиваются такимъ образомъ, что дѣй­
ствія и рѣчи, входящія въ составь одного изі.
нихъ, могутъ быть совершенно свободно отнесены
и къ другому. Отсюда ошибка дѣйствующихъ лицъ,
отсюда недоразумѣ.ніе; ио это недоразумѣ.ніе ко­
мично не само но себѣ, а только потому, что обна­
руживаетъ совпаденіе двухъ независимых!, ком­
плексовъ. Это доказывается уже и тѣмъ, что ав­

93

торъ долженъ постоянно ухитряться, чтобы при­
ковать наше вниманіе къ этому двойному факту
независимости и совпаденія. Онъ достигаетъ этого
обыкновенно тѣмъ, что безпрерывно грозитъ разъ­
единить совпадающіе комплексы. Каждую минуту
все готово рухнуть, и все снова возстановляется:
эта то игра и заставляетъ насъ смѣяться гораздо
болѣе, чѣмъ колебаніе нашего ума между двумя
противорѣчивыми утвержденіями. II она вызываетъ
смѣхъ именно потому, что обнаруживаетъ передъ
нами интерференцію двухъ независимыхъ комплек­
совъ событіи, этотъ истинный источникъ комиче­
скаго эффекта.
Итакъ, недораэумѣніе можетъ быть разсматри­
ваемо лишь какъ частный случай. Это лишь одно изъ
средствъ (быть можетъ наиболѣе искусственное) къ
обнаруженію интерференціи комплексовъ; но оно
не единственное. Вмѣсто двухъ одновременныхъ
комплексовъ, можно было бы съ такимъ же успѣ­
хомъ взять одну серію событій давнихъ, а дру­
гую — происходящихъ теперь: если эти двѣ серіи
столкнутся въ нашемъ воображеніи, то никакого
педоразумѣнія не будетъ, но комическій эффектъ
все же получится. Возьмемъ, наир., исторію заключе­
нія Бонивара въ Шильонскомъ замкѣ: это пер­
вая серія фактовъ. Затѣмъ представьте себѣ Тартарена, который путешествуетъ по Швейцаріи,
задерживается и сажается въ тюрьму; это вторая
серія, независимая отъ первой. Предположите те­

94

перь, что Тартаренъ закованъ въ тѣ же самые
кандалы, что и Бониваръ, и что обѣ, исторіи на
мгновеніе кажутся совпадающими,— и вы получите
очень забавную сиену, одну изъ наиболѣе забав­
ныхъ, какія только были созданы фантазіей Доде.
Много геропчески-кѳмическихъ сценъ можно было
бы разложить такимъ образомъ. Смѣшеніе стараго
съ новымъ, всегда комическое, вызывается тою же
идеею.
Лабишъ употреблялъ этотъ пріемъ во всѣхъ
его видахъ. Иногда онъ сначала устанавливаетъ
независимые комплексы событій, а потомъ застав­
ляетъ ихъ сталкиваться между собою; беретъ одну
замкнутую группу, напр. свадьбу, и вводитъ ее въ
совершенно постороннюю среду, гдѣ нѣкоторыя
совпаденія дадутъ ему возможность смѣшать ихъ
на мгновеніе. Иногда во всей пьесѣ его является
только одна группа дѣйствующихъ лицъ, но нѣко­
торыя изъ нихъ вынуждены скрывать что-нибудь,
сговариваться между собою, другими словами они
разыгрываютъ маленькую комедію среди большой:
каждую минуту одна изъ этихъ двухъ комедій го­
това разстроить другую, потомъ все улаживается и
совмѣстное существованіе двухъ комплексовъ про­
должается. Иногда, наконецъ, онъ вставляетъ въ
комплексъ совершающихся событій другую серію со­
бытій, только воображаемыхъ, напр. прошлое, кото­
рое желательно было бы скрыть, но которое безпре­
станно вторгается въ настоящее; и каждый разъ

— 95 —
авторъ примиряетъ его съ положеніями, которыя
оно готово разстроить. Но всегда мы находимъ два
независимыхъ комплекса событій, и всегда они от­
части совпадаютъ.
Закончимъ этотъ анализъ пріемовъ водевиля.
Будетъ ли въ немъ интерференція комплексовъ,
перестановка или повтореніе,
суть, какъ мы ви­
дѣли, остается всюду одна и та же; получается то,
что мы назвали механизаціей жизни; Берутъ си­
стему дѣйствій и отношеній, и то повторяютъ ее
въ томъ же видѣ, то переворачиваютъ ее вверхъ
дномъ, то переносятъ ее какъ бы посредствомъ
блока въ другую систему, съ которой она отчасти
совпадаетъ; всѣ эти операціи сводятся къ тому,
что жизнь третируютъ, какъ механизмъ съ репети­
ціей, съ возобновляющимися дѣйствіями, съ попе­
ремѣнно смѣняющимися сценами.
Дѣйствительная жизнь превращается въ воде­
виль по мѣрѣ того, какъ она, при естественномъ
ходѣ вещей, порождаетъ одни и тѣ же событія, и
слѣдовательно, по мѣрѣ того, какъ она сама о себѣ,
забываетъ, потому что если бы она всегда оста­
валась себѣ вѣрна и всегда внимательно слѣдила
за собою, то она была бы безпрерывнымъ разнообра­
зіемъ, непреложнымъ прогрессомъ, нераздѣльнымъ
единствомъ. Вотъ почему комизмъ событій можно
опредѣлить какъ разсѣянность вещей, такъ же
какъ комическое индивидуальнаго характера про­
исходитъ всегда, какъ мы уже давали это понять,

96 —

à дальше и докажемъ, отъ нѣкоторой основной
разсѣянности личности. Но эта разсѣянность вещей
имѣетъ исключительный характеръ. Ея эффекты
слабы. II она во всякомъ случаѣ непоправима,
такъ что смѣхъ надъ нею ни къ чему не ведетъ.
Вотъ почему не могла бы явиться и мысль о томъ,
чтобы усугублять ее, возводить въ систему, со­
здавать для нея искусство, если бы смѣхъ нс до­
ставлялъ всегда удовольствія, и если бы человѣче­
ство не схватывало на лету малѣйшій поводъ,
вызывающій его. Такимъ образомъ объясняется
происхожденіе водевиля, который относится къ
дѣйствительной жизни такъ, какъ искусственный
манекенъ къ живому человѣку, т. е. есть искус­
ственное преувеличеніе извѣстной естественной
косности явленій. Нить, связывающая его съ дѣй­
ствительной жизнью, очень тонка. Это только игра,
подчиненная, какъ и всякая игра, заранѣе приня­
тому условію. Комедія характеровъ пускаетъ въ
жизнь болѣе глубокіе корни. Ею главнымъ обра­
зомъ мы займемся въ послѣдней части нашего
этюда. Но предварительно намъ необходимо раз­
смотрѣть еще одинъ родъ комическаго, который
во многихъ отношеніяхъ походитъ на комическое
водевиля,—комическое словъ.

II.
Выдѣленіе комическаго словъ въ отдѣльную
категорію быть можетъ покажется нѣсколько

— 97 —

г искусственнымъ, потом у что большая часть комическихъ эффектовъ, разсмотрѣнныхъ уже нами,
выражалась при посредствѣ слова. Но надо отли­
чать комическое, выражаемое словами, отъ коми­
ческаго, создаваемаго ими, Первое безусловно мо­
жетъ быть передано съ одного языка на другой,
нс теряя большей части своей рельефности въ
новомъ обществѣ, ел, иными правами, иной лите­
ратурой и—что важнѣе всего съ иными ассоціа­
ціями идей. Но второй вида, комическаго обыкно­
венно не переводимъ. Тѣмъ, что онъ есть, онъ обя­
занъ строенію фразы, подбору словъ. Онъ не слу­
житъ выраженіемъ посредствомъ слова извѣстной
частной разсѣянности людей или событій, а под­
черкивает!, разсѣянность самого языка. Въ этомъ
случаѣ комическимъ является языкъ самъ по себѣ.
Конечно, фразы составляются не сами собою,
и если мы смѣемся надъ ними, то могли бы на
тома, же основаніи смѣяться и надъ ихъ авторами.
Но это послѣднее условіе не необходимо. Фраза,
слово имѣютъ въ этомъ случаѣ независимую смѣ­
хотворную силу. Это доказывается тѣмъ, что въ
большинствѣ, случаевъ намъ было бы очень трудно
объяснить, надъ кѣмъ собственно мы смѣемся,
хотя иногда чувствуемъ смутно, что кто то былъ
причиной смѣха.
Къ тому же лицомъ, возбуждающимъ смѣхъ,
не всегда будетъ то, которое говоритъ. Въ этомъ
случаѣ необходимо отмѣтить важное различіе между

— 98 —

остроумнымъ и смѣшнымъ. Я склоненъ думать, что
слово должно быть признано смѣшнымъ, если оно
вызываетъ смѣхъ надъ тѣмъ, кто его произносит ь,
и остроумнымъ, когда заставляетъ насъ смѣяться
надъ кѣмъ нибудь третьимъ или надъ нами самими.
Но въ большинствѣ случаевъ мы затрудняемся рѣ­
шить, было ли оно смѣшнымъ или остроумнымъ.
Оно просто смѣхотворно.
Быть можетъ прежде, чѣмъ идти дальше, слѣ­
довало бы точнѣе опредѣлить понятіе остроумія.
I Ібо остроумное слово всегда заставляетъ насъ
по крайней мѣрѣ улыбнуться, такъ что этюдъ о
смѣхѣ не будетъ полонъ, если мы не попытаемся
разсмотрѣть сущность остроумія, выяснить его
идею. Но я опасаюсь, что сущность его такъ тонка,
такъ эфирна, что при анализѣ разсѣется.
Прежде всего замѣтимъ, что слово остроуміе
имѣетъ два значенія, — одно болѣе широкое, дру­
гое болѣе узкое. Въ широкомъ смыслѣ это слово
означаетъ, какъ мнѣ думается, извѣстный способъ
мыслить драматически. Вмѣсто того, чтобы пользо­
ваться своимъ идеями какъ безразличными симво­
лами, остроумный человѣкъ ихъ видитъ, слы­
шитъ, а главное—заставляетъ ихъ разговаривать
между собою, подобно людямъ. Онъ выводитъ
ихъ на сцену и самъ отчасти выступаетъ вмѣстѣ
съ ними. Остроумный народъ непремѣнно увле­
кается театромъ. Каждый остроумный человѣкъ
до нѣкоторой степени поэтъ, Такъ же какъ каждый

— 99 —

хорошій чтецъ отчасти актеръ. Я умышленно дѣ­
лаю это сопоставленіе, потому что легко устано­
вить соотношеніе между этими четырьмя терми­
нами. Чтобы хорошо читать, достаточно обладать
интеллектуальною стороной искусства актера; но
чтобы хорошо играть, надо быть актеромъ всею
душею, всѣмъ существомъ своимъ. Точно также
поэтическое творчество требуетъ до нѣкоторой
степени самозабвенія, что вовсе не является не­
обходимымъ въ остроумномъ человѣкѣ. Личность
послѣдняго всегда видна изъ за его рѣчей и дѣй­
ствій. Онъ не поглощается ими, потому что вла­
гаетъ въ нихъ только свой умъ.
Поэтому каждый поэтъ можетъ въ любое время
обратиться въ остроумнаго человѣка. Ему нѣть
надобности пріобрѣтать для этого что либо новое;
скорѣе, напротивъ, ему придется отрѣшиться отъ
части того, что въ немъ есть. Ему достаточно за­
ставить свои идеи разговаривать между собою
„просто для удовольствія“. Ему надо только по­
рвать двойную связь, которая соединяетъ его идеи
съ его чувствами и его душу съ его жизнью. Нако­
нецъ, онъ обратился бы въ остроумнаго человѣка,
если бы захотѣлъ впредь быть поэтомъ не всѣмъ
сердцемъ, а только умомъ.
Но если остроуміе состоитъ вообще въ томъ,
чтобы видѣть вещи sub specie theatri, то понятно,
что оно находится въ особенно тѣсной связи съ
однимъ видомъ драматическаго искусства, съ ко­

— 100 —

медіей. Отсюда происходит'!, болѣе тѣсный смыслъ
этого слова, именно тотъ, который и представля­
етъ интересъ съ точки зрѣнія теоріи смѣха. Вт.
этомъ смыслѣ йодъ остроуміемъ нодразумѣвается
извѣстная способность набрасывать мимоходом'!
комическія сцепы, ио набрасывать ихъ такъ осто­
рожно, быстро и легко, что все кончается прежде,
чѣмъ мы успѣваемъ это замѣтить.
Кто актеры этихъ сценъ? Кого имѣетъ въ виду
остроумный человѣкъ? Часто своихъ собесѣдни­
ковъ, когда слово его служитъ прямымъ отвѣтомъ
одному изъ нихъ. Часто личность отсутствующую,
о которой онъ предполагает'!., что она говорила,
а онъ отвѣчаетъ ей. Еще чаще весь міръ, т. е.
вообще здравый смыслъ, которому онъ приписы­
ваетъ случившееся, обращая ходячую мысль въ
парадоксъ, пуская въ ходъ общепринятый оборотъ
рѣчи, переиначивая цитату или пословицу. Срав­
ните эти маленькія сценки между собою и вы уви­
дите, что почти всегда онѣ. являются вщэіаціями
па хорошо извѣстную намъ тему комедіи, именно
на тему объ „обокраденномъ ворѣ“. Въ нихъ
берется какая нибудь метафора, фраза, разсужде­
ніе и обращается противъ того, кто ихъ произ­
носитъ или могъ бы произнести, такимъ образомъ,
что онъ говоритъ то, "его вовсе не хотѣлъ ска­
зать, и самъ какъ бы бросается въ разставленныя
имъ сѣти языка. Но тема объ „обокраденномъ
ворѣ“ не единственная, какою можно воспользо­

— 101 —

ваться. Мы разсмотрѣли уже много видовъ ко­
мическаго; надъ каждымъ изъ нихъ можетъ изо­
щряться остроуміе.
I Ітакъ, всякое остроумное слово должно под­
даться анализу, для производства котораго
котораго мы
можСТТГ'гсиррі» Преподать, такъ сказать, рецептъ,
g Вотъ- этотъ рсцеТлъ. Возьмите слово, расширьте
его въ маленькую сценку, и затѣмъ найдите ту
категорію комическаго, къ которой эта сцена мо­
гла бы относиться; такимъ образомъ вы разложите
остроумное слово на его простѣйшіе элементы и
получите полное его объясненіе.
Примѣнимъ этотъ методъ къ одному классиче­
скому примѣру. „У меня болитъ твоя грудь“, пи­
сала г-жа де-Севинье своей больной дочери. Этоостроумное слово. Если наша теорія вѣрна, то
достаточно сдѣлать на немъ удареніе, расширить
его, сгустить, чтобы получить комическую сцену.
Да мы и имѣемъ эту сценку совершенно готовой
въ „Amour médecin“ Мольера. Самозванный врачъ
Клитандръ приглашенъ лѣчить дочь Сганарелля.
Онъ ощупываетъ пульсъ самого Сганарелля, послѣ
чего, основываясь на симпатіи, которая должна
существовать между отцомъ и дочерью, не задумы­
ваясь, объявляетъ: „Ваша дочь очень больна!“ Въ
этой сценкѣ переходъ отъ остроумнаго къ комич­
ному уже выполненъ. Теперь, чтобы закончить
анализъ, остается только найти комическое въ
идеѣ ставить діагнозъ ребенка на основаніи вы­
7

— 102 —

слушиванія отца или матери. Но мы уже знаемъ,
что одна изъ существенныхъ формъ комической
фантазіи состоитъ въ томъ, чтобы изображать
живого человѣка какъ бы манекеномъ, и часто,
чтобы вызвать въ насъ такой образъ, намъ показы­
ваютъ двухъ или нѣсколькихъ лицъ, которГГя го­
ворятъ и дѣйствуютъ такъ, какъ будто они свя­
заны другъ съ другомъ невидимыми нитями. Не
эту ли идею внушаютъ намъ здѣсь, приводя насъ
къ матеріализаціи, такъ сказать, симпатіи, суще­
ствующей между дочерью и отцомъ?
Теперь вполнѣ понятно, почему авторы, раз­
суждавшіе объ остроуміи, ограничивались только
указаніемъ на необычайную сложность понятій,
означаемыхъ этимъ терминомъ, и никогда не могли
дать его опредѣленія. Есть множество способовъ
сдѣлаться остроумнымъ, почти столько же, сколько
способовъ не быть имъ. Какъ же замѣтить то,
что они имѣютъ общаго между собою, если не
начать съ опредѣленія общаго отношенія остроум­
наго къ комическому? Но какъ только это отно­
шеніе будетъ установлено, все станетъ ясно. Ме­
жду остроумнымъ и комическимъ мы замѣчаемъ
то же отношеніе, что и между готовой свечой и
бѣглымъ наброскомъ сцены, которую собираются
изобразить. Сколько формъ можетъ принять ко­
мическое, столько же соотвѣтственныхъ варіацій
будетъ имѣть и остроумное. Вотъ почему прежде
всего необходимо опредѣлить комическое во всѣхъ

— 103 —

его формахъ, и найти нить (что очень трудно),
которая связываетъ одну форму съ другою. Этимъ
самымъ мы опредѣлимъ и остроумное, которое
явится тогда ничѣмъ инымъ, какъ слабой степенью
комическаго. Но слѣдовать обратному методу, т. е.
искать прямо формулу остроумнаго,—значитъ об­
речь себя себя на вѣрную неудачу.
Что сказали бы о химикѣ, который, имѣя въ волю
разныхъ веществъ у себя въ лабораторіи, взду­
малъ бы изучать только слѣды ихъ въ атмосферѣ?
Но это сравненіе остроумнаго съ комическимъ
указываетъ намъ вмѣстѣ съ тѣмъ и путь, кото­
рому должно слѣдовать при изученіи комизма
словъ. Дѣйствительно, съ одной стороны мы ви­
димъ, что нѣтъ существенной разницы между ко­
мическимъ словомъ и остроумнымъ, съ другой сто­
роны остроумное слово, хотя и связано съ извѣ­
стнымъ оборотомъ рѣчи, вызываетъ всегда смут­
ный или ясный образъ комической сцены. Это
значитъ, что комическое _азыка должно вполнѣ,
точку въ точку, соотвѣтствовать комическому дѣй­
ствій и ситуацій, и что оно составляетъ въ нем_Ъне болѣе, если можно такъ выразиться, какъ проек­
цію плана словъ. Разсмотримъ главные пріемы,
посредствомъ которыхъ оно вызываетъ смѣхъ.
Примѣнимъ затѣмъ эти пріемы къ выбору словъ
и построенію фразъ и мы поучимъ всѣ возмож­
ныя формы комическаго слова и всѣ разнообраз­
ные виды остроумія.
7*

— 104 —

I. Довести себя до того, чтобы подъ вліяніемъ
косности или пріобрѣтенной инерціи сказать или
сдѣлать то, чего не желалъ, -вотъ мотивъ, который,
какъ мы уже знаемъ, является однимъ изъ обиль­
ныхъ источниковъ комическаго. Потому то раз­
сѣянность является особенно смѣшною. Вотъ по­
чему также мы смѣемся надъ всѣмъ, что является
однообразнымъ, банальнымъ, наконецъ, машиналь­
нымъ въ жестахъ, положеніи и даже въ чертахъ
лица. Существуетъ ли также эта своеобразная
косность и въ языкѣ? Да, безъ сомнѣнія, потому
что въ немъ сохраняются отжившія формулы, сте­
реотипныя фразы. Человѣкъ, который всегда вы­
ражался бы такимъ языкомъ, был ь бы непремѣнно
комиченъ. Но, чтобы отдѣльная фраза была коми­
ческой сама но себѣ, независимо отъ того, кто ее
произносить, недостаточно, чтобы она была сте­
реотипной, надо еще, чтобы въ ней было ясное
указаніе на то, что она была сказана автоматиче­
ски. А это имѣетъ мѣсто только тогда, когда - .а
заключаетъ въ себѣ явную нелѣпость- грубое за­
блужденіе или, еще лучше, противорѣчіе въ сло­
вахъ. Изъ этого можно вывести слѣдующее общее
правило: рѣчь 6yffîin& всегда комической, если мы
какую либо неЛѣпую мысль выразимъ общеупотре­
бительной фразою.
„Се sabre est le plus beau jour de ma vie“, го­
ворить Прюдоммъ. Если перевести эту фразу на
какой бы то ни было другой языкъ, она окажется

— 105 —

совершенно нелѣпой: „эта сабля составляетъ луч­
шій день въ моей жизни“. На французскомъ же
языкѣ она выходитъ комической, потому что выра­
женіе „лучшій день въ моей жизни“ является однимъ
изъ тѣхъ шаблонныхъ окончаній фразы, къ кото­
рымъ ухо француза привыкло. Поэтому чтобы сдѣ­
лать выраженіе комическимъ, достаточно обнару­
жить автоматизмъ того, кто его произноситъ. Это
достигается тѣмъ, что въ него влагаютъ нелѣпость,
но комизмъ здѣсь не въ нелѣпости; послѣдняя
служитъ лишь простымъ и яснымъ указаніемъ на
автоматичность.
Мы привели только одну фразу Прюдомма. Но
большая часть остротъ, которыя приписываются
ему, построены по тому же образцу. Прюдомма
можно назвать человѣкомъ банальныхъ фразъ. Л
такъ какъ подобныя фразы существуютъ во вся­
комъ языкѣ, то всегда можно передать общій ха­
рактеръ его выраженій, хотя рѣдко можно ихъ
ііер«_ сти.
Иногда трудновато сразу замѣтить банальность
фразы, йодъ прикрытіемъ которой прорывается не­
лѣпость. „Я не люблю работать въ промежуткахъ
между часами, назначенными для ѣды“, говорить
лѣнтяй. Эта фраза не была бы смѣшной, если бы
не существовало спасительнаго правила гигіены:
„не слѣдуетъ ѣсть въ промежуткахъ между часами,
назначенными для ѣды“.
Иногда построеніе комической фразы услож­

— 106 —

няется. Вмѣсто одного банальнаго выраженія сли­
вается ихъ два или три, какъ напр. въ слѣдующей
фразѣ одного изъ дѣйствующихъ лицъ Лабита:
„одинъ только Богъ имѣетъ право убить себѣ по­
добнаго“. Эта фраза построена, какъ мнѣ кажется,
изъ слѣдующихъ двухъ общеизвѣстныхъ положеній:
„одинъ только Богъ располагаетъ жизнью людей“,
и „преступленіе со стороны человѣка убить себѣ
подобнаго“. Эти два предложенія слиты такимъ
образомъ, что обманываютъ нашъ слухъ и произ­
водятъ впечатлѣніе одной изъ тѣхъ фразъ, кото­
рыя повторяются и принимаются механически. От­
сюда вытекаетъ усыпленіе нашего вниманія, кото­
рое внезапно пробуждается нелѣпостью.
Этихъ примѣровъ достаточно, чтобы дать по­
нять, какимъ образомъ одна изъ наиболѣе важ­
ныхъ формъ комическаго выступаетъ и упрощается
на фонѣ языка. Перейдемъ теперь къ менѣе об­
щей формѣ.
II. „Мы всегда смѣемся, если вниманіе паше
обращается на физическую сторону человѣка при
такихъ обстоятельствахъ, когда рѣчь шла о духов­
ной его сторон-h“—таковъ законъ, который мы уста­
новили въ первой части нашего труда. Примѣнимъ
его къ языку. Можно сказать, что большая часть
словъ имѣетъ смыслъ физическій и нравственный,
смотря по тому—употребляемъ ли мы ихъ въ соб­
ственномъ или переносномъ значеніи. Каждое слово
означаетъ прежде всего конкретный предметъ или

— 107 —

физическое дѣйствіе; но мало по малу смыслъ
слова одухотворяется и начинаетъ выражать от­
влеченное отношеніе или чистую идею. II если нашъ
законъ сохраняетъ и здѣсь свою силу, то его при­
дется формулировать слѣдующимъ образомъ: ко­
мическій эффектъ получается всякій разъ, когда
мы дѣлаемъ видъ, что понимаемъ выраженіе въ соб­
ственномъ его значеніи, тогда какъ оно. было употре­
блено въ переносномъ. Другими словами: какъ только
вниманіе наше обращается на матеріальное содер­
жаніе метафоры, выраженная ею идея становится
комичной.
„Всѣ искусства—братья“; въ этой фразѣ „бра­
тья“ употреблено метафорически, чтобы выразить
болѣе или менѣе глубокое сходство. Слово это
такъ часто употребляется въ этомъ смыслѣ, что
мы, слыша его, не думаемъ уже о физическомъ,
конкретномъ отношеніи, которое предполагаетъ
всякое родство. Мы подумали бы о немъ уже боль­
ше, если бы намъ сказали: „Всѣ искусства—дво­
юродные братья“, потому что слово „двоюродный
братъ“ рѣже употребляется въ переносномъ зна­
ченіи; поэтому здѣсь слово это получило бы от­
тѣнокъ комическаго. I Іойдемъ теперь дальше. Пред­
положите, что для выраженія сходства выбранъ
образъ родственнаго отношенія, по роду не сов­
мѣстимый съ родомъ предметовъ, которые должны
быть объединены этимъ родствомъ; ваше внима­
ніе будетъ рѣзко возбуждено вещественностью

— 108 —

образа, и получится комическій эффектъ. Таково,
наир., общеизвѣстное словцо, кажется, Прюдомма:
„всѣ искусства—сестры“ *.
„11 court ajmès l’esprit" —т. е. „онъ старается
выказать свой умъ“ (дословно: „онъ бѣжитъ за
умомъ"), такъ выразился нѣкто въ присутствіи
Буффле объ одномъ претенціозномъ господинѣ.
Если бы Буффле отвѣтилъ: „11 ne l'attrapera pas“
(„онъ его не поймаетъ“), то въ этомъ отвѣтѣ
заключался бы намекъ на остроуміе, только на­
мекъ, потому что слово „attraper“ (поймать) упо­
требляется почти столь же часто въ переносномъ
смыслѣ, какъ и слово „courir“ (бѣжать), такъ что
оно недостаточно сильно заставило бы насъ мате
ріализировать образъ двухъ гонцовъ, бѣгущихъ
одинъ за другимъ. Хотите, чтобы отвѣтъ был ь
вполнѣ остроуменъ? Для этого нужно заимство­
вать изъ словаря спортсмена выраженіе, настолько
живое, конкретное, чтобы вы сразу почувствовали
себя присутствующимъ на бѣгахъ. Буффле такъ и
сдѣлалъ: „держу пари за умъ",—отвѣтилъ онъ.,
Мы говорили, что остроуміе часто проявляется
въ томъ, что расширяютъ идею собесѣдника до той
точки, гдѣ она выражаетъ уже нѣчто, противополож­
ное его мысли, и гдѣ онъ, такъ сказать, самъ по­
падаетъ въ сѣти своей рѣчи. Прибавимъ, что та1 I Іа французскомъ языкѣ слово l'art—искусство—муж­
ского рода.
Примѣч. переводчика.

— 109 —

кой ловушкой всегда почти бываетъ какая нибудь
метафора, сравненіе, вещественное содержаніе ко­
тораго можетъ быть обращено противъ автора его.
Вотъ, наир., разговоръ между матерью и сыномъ
въ „Faux Bonshommes“.—„Другъ мой, игра на бир­
жѣ очень опасна. Одина, день выигралъ, на дру­
гой проигралъ".—„Ну, такъ я буду играть черезъ
день“. Въ той же пьесѣ мы находимъ назидатель­
ный разговоръ двухъ финансистовъ: „Вполнѣ ли
законно то, что мы дѣлаемъ? Потому что, нако­
нецъ, эти бѣдные акціонеры; мы кладемъ ихъ день­
ги въ карманы..."—„А куда же хотите вы, чтобы
мы ихъ клали?“.
Такимѣ образомъ, забавный эффектъ получится
всякій разъ, когда ігь какомъ либо символѣ или
эмблемѣ будетъ выдвинуто на первый планъ ве­
щественное ихъ содержаніе, причемъ, на первый
взглядъ за выраженіемъ сохраняется якобы то-же
символическое значеніе, которое присуще эмблемѣ.
Въ одномъ, очень забавномъ водевилѣ выводится
чиновникъ изъ Монако, весь мундиръ котораго
покрытъ медалями, между тѣмъ какъ ему была
пожалована только одна: „Я поставилъ свою ме­
даль на ставку въ рулеткѣ, и такъ какъ мой но­
меръ выигралъ, то я получилъ право на 36 своих'ь ставокъ“. Не походитъ ли это разсужденіе на
то, которое мы слышимъ отъ /Кибуайе ігь „Ef­
frontés“. Говорятъ о сорокалѣтней невѣстѣ, кото­
рая подвѣнечное платье украсила померанцевыми

— 1 10 —

V

цвѣтами (fleurs d’oranges). „Она имѣла бы право и
на апельсины (oranges)“, отвѣчаетъ Жибуайе.
Но мы никогда не кончимъ, если будемъ пере­
бирать одинъ за другимъ всѣ, законы, изложенные
нами, и искать ихъ примѣненія къ тому, что мы
назвали планомъ языка. Гораздо удобнѣе будетъ
придерживаться трехъ общихъ положеній, указан­
ныхъ въ послѣдней главѣ. Мы говорили, что „се­
ріи событій“ дѣлаются комическими, вслѣдствіе
повторенія, перестановки, или, наконецъ, смѣшенія
(интерференція комплексовъ). Посмотримъ, не от­
носится ли это и къ „серіямъ словъ“.
Мы говорили, что если взять серію событій и
повторять ихъ въ новомъ тонѣ или въ новой
средѣ, или переставить ихъ, сохраняя за ними
смыслъ, или смѣшать ихъ таким ь образомъ, что­
бы ихъ взаимныя значенія столкнулись между со­
бою, то всегда получимъ комическое, потому что
во всѣхъ этихъ случаяхъ мы вводимъ въ жизнь
элементъ механическаго. Но мысль Также есть
нѣчто живое. Н языки, который служить выра­
женіемъ мысли, долженъ быть такимъ же живым и
организмомъ, как ь и сама мысль. ‘ Слѣдовательно,
фраза сдѣлается комической, если она, отъ пере­
становки словъ, получаетъ новый смыслъ, или если
она выражаетъ безразлично двѣ совершенно неза­
висимыя системы идей, или наконецъ, если она вы­
ражаетъ идею несоотвѣтствующимъ ей слогомъ.
Іаковы дѣйствительно три основные закона того,

— Ill —

что можно бы назвать комическимъ преобразова­
ніемъ предложеній. Прослѣдимъ это на примѣрахъ.
Прежде всего замѣтимъ, что эти три закона
имѣютъ далеко не одинаковую важность съ точки
зрѣнія теоріи комическаго. Наименѣе интересенъ
пріемъ перестановки. Но онъ, повидимому, легко
примѣнимъ; по крайней мѣрѣ я замѣтилъ, что
профессіональные остряки, какъ толко услышать
какую нибудь фразу, тотчасъ же норовятъ придать
ей другой смыслъ путемъ простой перестанов­
ки словъ. Нерѣдко пользуются этимъ пріемомъ
и для того, чтобы въ болѣе или менѣе шутливой
формѣ опровергнуть какую нибудь мысль. Въ од­
ной изъ комедій Лабиша дѣйствующее лицо кри­
читъ жильцу верхняго этажа, который бросаетъ
соръ на его балконъ. „Зачѣмъ вы бросаете свои
окурки на мой балконъ?“ На что послѣдній от­
вѣчаетъ: „Зачѣмъ подставляете вы свой балконъ
подъ мои окурки?“ Подобныхъ примѣровъ можно
привести множество, но я не буду на нихъ оста­
навливаться.
Интерференція двухъ системъ и Дей въ одной
и той же фразѣ служитъ неисчерпаемымъ источни­
комъ забавныхъ эффектовъ. Имѣется много спосо­
бовъ получить подобное смѣшеніе, т.е. придать одной
и той же фразѣ два независимыхъ значенія, кото­
рыя накладываются одно на другое. Наименѣе удач­
ный изъ этихъ способовъ есть каламбуръ. Нами
кажется, что въ каламбурѣ одна фраза имѣетъ два

— 112 —

независимыхъ значенія; но это только такт, кажется,
въ дѣйствительности, мы имѣемъ здѣсь двѣ раз­
личныя фразы, составленныя изъ различныхъ словъ,
и мы лишь дѣлаемъ видъ, что смѣшиваемъихъ между
собою, пользуясь тѣмъ, что онѣ, одинаково зву­
чатъ. Но отъ каламбура можно нечувствитель­
нымъ образомъ перейти къ настоящей игрѣ словъ.
Здѣсь дѣйствительно двѣ, системы идей смѣшива­
ются въ одной и той же фразѣ, выражаются од­
ними и тѣми же словами: мы просто пользуемся
различіи,іми значеніями, которыя можетъ имѣть
одно и то же слово, особенно съ переходомъ отъ
собственнаго смысла къ переносному. Поэтому
часто находятъ лишь легкое различіе между игрой
словъ съ одной стороны, и поэтической метафо­
рой или поучительнымъ сравненіемъ съ другой.
Въ сравненіи, которое поучаетъ, и въ образѣ,,
который насъ поражаеть, всегда обнаруживается
внутренняя связь между языкомъ и природой, раз­
сматриваемыми какъ двѣ, параллельныя формы
жизни; между тѣмъ игра словъ скорѣе вызываетъ
мысль о своеволіи языка, который на минуту забылъ
о своемъ истинномъ назначеніи и вздумалъ приспо­
соблять понятія къ себѣ вмѣсто того, чтобы самому
приспособляться къ нимъ.«,Такимъ образомъ игра
словъ всегда обнаруживаетъ минутную разсѣян­
ность языка, вотъ почему она и смѣшна.
Перестановку и интерференцію вообще можно
разсматривать какъ игру ума, примыкающую къ

— из

игрѣ словъ. Гораздо болѣе глубокимъ является
комизмъ, кроющійся вл. перемѣщеніи. Перемѣщеніе
въ разговорномъ языкѣ есть въ сущности то же,
что повтореніе въ комедіи.
Мы говорили уже, что повтореніе — любимый
пріемъ классической комедіи. Оно состоитъ въ
томъ, что событ ія располагаются такимъ образомъ,
что какая нибудь сцена воспроизводится или
тѣми же лицами, поставленными въ новыя усло­
вія, или же новыми лицами въ прежнихъ условіяхъ.
Такъ, наир., прислуга болѣе грубымъ языкомъ
повторяетъ сцепу, раньше разыгранную ихъ го­
сподами. Возьмите теперь какія либо идеи, выра­
женныя въ соотвѣтствующемъ имъ стилѣ; онѣ бу­
дутъ помѣщены въ ихъ естественную среду. Если
вы ихъ перенесете въ новую среду, сохраняя ихъ
прежнія взаимныя отношенія, или другими словами,
если вы выразите ихъ въ совершенно другомъ
стилѣ, придадите имъ совершенно иной тонъ, то
получите комедію рѣчи: языкъ въ этомъ случаѣ
самъ по себѣ будетъ комиченъ. При этомъ вовсе
нѣтъ надобности приводить непремѣнно оба вы­
раженія идеи. Дѣйствительно, естественное вы­
раженіе мы знаемъ, ибо инстинктивно его нахо­
димъ. Сила комической изобрѣтательности на­
правляется на другое, и только на другое. Какъ
только это второе выраженіе намъ дано, мы уже
сами добавляемъ первое. Отсюда слѣдующее общее
правило; комическій эффектъ получается всякій

— 114 —

разъ, когда мы естественному выраженію идеи
придаемъ иной тонъ.
Способы перемѣщенія такъ многочисленны и
разнообразны, языкъ представляетъ столь богатую
градацію тоновъ, комическое можетъ здѣсь пройти
черезъ такое огромное число степеней, начиная съ
грубаго шутовства и кончая самыми высшими
формами юмора и ироніи, что перечислить всѣхъ
ихъ невозможно. Мы ограничимся только тѣмъ,
что, установивъ законъ, мы время отъ време­
ни будемъ указывать на его главнѣйшія про­
явленія.
Прежде всего мы различаемъ два крайнихъ
тона: торжественный и простой. Наиболѣе силь­
ный эффектъ получится при простой замѣнѣ од­
ного другимъ. Отсюда два противоположныхъ на­
правленія комической фантазіи.
Если мы выразимъ торжественное простымъ
слогомъ, то получимъ пародію. Характеръ паро­
діи, опредѣленной такимъ образомъ, распростра­
нится на всѣ тѣ случаи, когда идея, выраженная
простымъ слогомъ, принадлежитъ къ числу тѣхъ,
которыя должны, хотя бы въ силу простой при­
вычки, выражаться другимъ тономъ. Примѣромъ
можетъ служить слѣдующее описаніе восхода
солнца Жанъ Поль Рихтера: „Небо начало измѣ­
няться изъ чернаго въ красный цвѣтъ, подобно
раку, который варится“. Замѣтимъ, что тотъ же
эффектъ получается при выраженіи античныхъ

понятій современнымъ слогомъ, потому что клас­
сическая древность окружена въ нашихъ глазахъ
ореоломъ поэзіи.
Безъ сомнѣнія, именно этотъ комизмъ пародіи
внушилъ нѣкоторымъ философамъ, особенно Але­
ксандру Бэну, мысль опредѣлить комическое во­
обще какъ уничиженіе. Смѣшное появляется въ
тѣхъ случаяхъ, „когда предметъ, раньше почитав­
шійся, изображается посредственнымъ, презрѣн­
нымъ". Но если нашъ анализъ правиленъ, то уни­
чиженіе есть только одна изъ формъ перемѣще­
нія, а перемѣщеніе само по себѣ есть только одинъ
изъ способовъ вызвать смѣхъ. Но есть еще множе­
ство другихъ способовъ, и источникъ смѣха слѣ­
дуетъ искать гораздо выше. Притомъ, не заходя такъ
далеко, легко видѣть, что если преобразованіе тор­
жественнаго въ тривіальное, лучшаго въ худшее, ко­
мично, то обратное преобразованіе можетъ ока­
заться еще комичнѣе.
Этотъ второй видъ преобразованія встрѣчается
такъ же часто, какъ и первый. И мнѣ кажется, что
въ немъ можно различить двѣ главныя формы,
смотря по тому, относится ли она къ величинѣ пред­
метовъ или къ ихъ значенію.
Говорить о мелкихъ вещахъ такъ, какъ бы онѣ
были великими, значитъ вообще преувеличивать.
Преувеличеніе всегда будетъ комическимъ, если его
распространить, и особенно если это дѣлается систе­
матически; въ этомъ именно случаѣ оно является ча­

—116 —

стнымъ случаемъ перемѣщенія. Оно вызываетъ та­
кой сильный смѣхъ, что нѣкоторые авторы опредѣляютъ комическое какъ преувеличеніе, подобно тому
какъ другіе видят ъ въ немъ уничиженіе. Въ дѣйстви­
тельности же, преувеличеніе, совершенно так ъ же,
какъ и уничиженіе, составляетъ только одну из і.
формъ извѣстнаго вида комическаго. Но эта форма
рѣзі^о бросается въ глаза. Она положила начало герои-комическому эпосу, —и хотя этотъ родъ поэзіи
мало распространенъ, остатки его встрѣчаются всю­
ду, гдѣ замѣчается наклонность къ систематическо­
му преувеличиванію. Можно даже сказать, что въ
хвастовствѣ насъ заставляетъ смѣяться именно эта
герой-ком ическая сторона.
Болѣе искусственнымъ, но и болѣе утончен­
нымъ является перемѣщеніе низкаго въ высокое,
что примѣняется къ значенію вещей, а не къ ихъ
размѣрамъ. Выражаться благопристойно о непри-/
личномъ, остановиться на какой нибудь скабрез­
ности, грязномъ занятіи, пошломъ поведеніи и опи­
сывать ихъ въ строго-респектабельныхъ выраже­
ніяхъ (strict respectability) — всегда комично. Я
умышленно употребляю англійское выраженіе, по­
тому что это—пріемъ, главнымъ образомъ, англій­
скій. Безчисленные примѣры его встрѣчаются у
Диккенса, Тэккерея, вообще въ англійской лите­
ратурѣ. Замѣтимъ мимоходомъ: интенсивность
эффекта здѣсь не зависитъ отъ его продолжитель­
ности. Одного слова иногда достаточно, только бы

— 117 —

это слово указывало намъ на цѣлую систему пе­
ремѣщенія, принятую въ извѣстной средѣ, чтобы
оно въ безнравственномъ обнаружило своего рода
нравственный порядокъ. Приведу только изъ Го­
голя замѣчаніе важнаго чиновника одному изъ
своихъ подчиненныхъ: „Jlw—воруетъ—еяишкиміГ
і\цюі"Ѳ--.ч.чя человѣгггтвпП'О ‘чіта^.Сл
;
Повторимъ вкратцѣ все сказанное раньше: су­
ществуетъ два крайнихъ предѣла для сравненія,
очень великое и очень малое, наилучшее и наи­
худшее; перемѣщеніе одного въ область другого
можетъ совершаться въ томъ или другомъ направ­
леніи. Съуживая постепенно промежутокъ между
ними, мы получимъ области, контрастъ между
которыми становится все менѣе и менѣе рѣзкимъ,
и комизмъ перемѣщенія все болѣе тонким ъ.
Наиболѣе общимъ изъ этихъ противоположе­
ній будетъ, быть можетъ, противоположеніе дѣй­
ствительнаго идеальному, того, что существуетъ,
тому, что должно быть. И здѣсь также перемѣ­
щеніе может ъ совершаться въ двухъ противопо­
ложныхъ направленіяхъ. Иногда высказываютъ то,
что должно быть, притворяясь, что вѣрятъ, будто
оно дѣйствительно существует ъ: въ этомъ состоит ъ
иронія. I Іногда, напротивъ, кропотливо и робко опи­
сываютъ то, что есть, дѣлая видъ будто вѣрятъ,
что именно такъ должно быть: къ этому пріему
часто прибѣгаетъ юморъ. Юморъ, понимаемый
такимъ образом!,, является противоположностью
8

— 118-

ироніи. Оба они—юморъ и иронія—представляютъ
формы сатиры, но иронія есть пріемъ ораторскій,
а юморъ имѣетъ оттѣнокъ научный. Иронія уси­
ливается но мѣрѣ того, какъ человѣкъ поднимается
все выше и выше, увлекаяясь идеей блага, должен­
ствующаго быть: вотъ почему иронія можетъ вну­
тренно воспламениться до того, что становится
въ нѣкоторомъ родѣ краснорѣчіемъ подъ гнетомъ.
Юморъ же усиливается, напротивъ, спускаясь все
ниже и ниже къ самому центру зла, чтобы съ
полнымъ безстрастіемъ вскрыть всѣ его детали.
Многіе авторы, въ томъ числѣ и Жанъ Поль, за­
мѣчали, что юморъ останавливается на конкрет­
ныхъ отношеніяхъ, техническихъ подробностяхъ,
точныхъ фактахъ. Если нашъ анализъ правиленъ,
то это свойство составляетъ не случайную черту
юмора, но самую его сущность. Юмористъ — это
моралистъ, перерядившійся въ ученаго, это—сво­
его рода анатомъ, который разсѣкаетъ на нашихъ
глазахъ трупъ только для того, чтобы внушить
намъ отвращеніе къ нему; а юморъ въ томъ тѣс­
номъ значеніи слова, какое мы придаемъ ему здѣсь,
есть перемѣщеніе нравственнаго въ научное.
Съуживая еще болѣе разстояніе между обла­
стями, которыя переносятся одна въ другую, мы
получимъ системы комическихъ перемѣщеній, все
болѣе и болѣе спеціальныя. Такъ, нѣкоторыя
профессіи имѣютъ собственный техническій сло­
варь; сколько комическихъ эффектовъ можно по­

— 119 —

лучить, перенося этотъ профессіональный языкъ въ
повседневную жизнь. Такъ же комично будетъ
примѣненіе дѣлового языка къ свѣтскимъ отноше­
ніямъ; такъ, напр., одно изъ дѣйствующихъ лицъ
Лабиша приводитъ слѣдующую фразу изъ получен­
наго имъ пригласительнаго письма: „Съ друже­
любіемъ вашъ з истекшаго мѣсяца“; эта фраза
представляетъ простую передѣлку обычной ком­
мерческой формулы: „Съ почтеніемъ вашъ 3 теку­
щаго“. Этотъ родъ комическаго достигаетъ осо­
бенной глубины, когда раскрываетъ не только
профессіональную привычку, но и порочность ха­
рактера. Вспомните сцены изъ „Faux Bonshommes*
и „Familie Benoiton“, въ которыхъ о супружествѣ
разсуждаютъ, какъ о сдѣлкѣ, и гдѣ вопросы чув­
ства обсуждаются въ выраженіяхъ, строго коммер­
ческихъ.
Но здѣсь мы подходимъ къ моменту, гдѣ особен­
ности языка только передаютъ особенности харак­
тера; болѣе подробнымъ изученіемъ этого момента
мы займемся въ слѣдующей главѣ. Итакъ, какъ
и слѣдовало ожидать, и какъ можно было пред­
видѣть изо всего предыдущаго, комическое словъ
близко слѣдуетъ за комическимъ ситуацій, и
вмѣстѣ съ нимъ теряется въ комическомъ ха­
рактера. Языкъ вызываетъ комическіе эффекты
только потому, что онъ является дѣломъ чело­
вѣчества, и приспособляется по возможности пол­
нѣе къ формамъ человѣческаго уму. Мы чуве*

— 120 —

ствуёмъ въ немъ нѣчто, живущее нашею жизнью;
и если бы эта жизнь языка была полной и со­
вершенной, если бы въ ней не было ничего за­
стывшаго, если бы, наконецъ, языкъ былъ орга­
низмом!» прочно объединеннымъ, неспособнымъ
распадаться на самостоятельныя клѣтки, въ немъ
не было бы комическаго, какъ не было бы его и
въ человѣкѣ, жизнь котораго была бы основана
на гармоническихъ началахъ, была бы гладка, по­
добно спокойной поверхности воды. Но нѣтъ
пруда, на поверхности котораго не могли бы пла­
вать засохшіе листья; нѣтъ и человѣческой души,
на которой не отлагались бы привычки, которыя
возмущаютъ ее противъ самой себя, возмущая ее
и въ другихъ; нѣтъ и языка настолько гибкаго,
настолько глубоко живого, настолько проникнутаго
единством'!», чтобы'все отжившее ігь немъ отбрасы­
валось, и чтобы онъ могъ противостоять механи­
ческимъ операціямъ перестановки, перемѣщенія и т.
и., которыя мы вздумали бы производить надъ
нимъ, какъ надъ простою вещью. Косное, застыв­
шее, механическое, въ ихъ противоположеніи гиб­
кому, безпрерывно измѣняющемуся, живому, раз­
сѣянность вл» противоположеніи вниманію, нако­
нецъ, автоматизмъ въ противоположеніи свободной
дѣятельности, — вотъ въ общемъ то, что подчер­
киваетъ и хочетъ исправит!» смѣхъ. Эта идея освѣ­
щала намъ путь въ самомъ его началѣ, когда мы
только приступали къ анализу комическаго, Онд

— 121 —

же свѣтила намъ на всѣхъ главныхъ поворотахъ
пройденнаго нами пути. Съ ея же помощью мы
приступимъ къ изысканію наиболѣе важному и, на­
дѣемся, наиболѣе поучительному. Мы намѣрены те­
перь перейти къ изученію комическихъ характе­
ровъ, точнѣе — къ опредѣленію существен ныхъ
условій комедіи характеров'!., стараясь, чтобы это
изученіе способствовало выясненію истинной при­
роды искусства, а также и общаго отношенія
искусства къ жизни.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Комическое характера.

I.

Мы прослѣдили комическое во всѣхъ его изви­
линахъ, отыскивая всевозможныя проявленія его
вт. формѣ, положеніи тѣла, жестѣ, ситуаціи, дѣй­
ствіи, словѣ. Приступая теперь къ анализу коми­
ческихъ характеровъ, мы подходимъ къ самой важ­
ной части нашей задачи. Она была бы вмѣстѣ ст.
тѣмъ и самой трудной, если бы мы поддались со­
блазну опредѣлить смѣшное на основаніи нѣсколь­
кихъ рѣзкихъ и, слѣдовательно, грубыхъ примѣ­
ровъ: тогда, по мѣрѣ того какъ мы поднимались
бы къ болѣе высокимт. проявленіямъ комическаго,
факты проскальзывали бы сквозь слишкомъ широ­
кія петли опредѣленія, которое не могло бы ихъ
охватить. Но мы въ дѣйствительности слѣдовали
обратной системѣ: направляли свѣтъ отъ высшаго
*къ низшему. Убѣдившись въ томъ, что смѣхъ
имѣетъ общественную функцію и значеніе, что
комическое выражаетъ прежде всего извѣстную
неприспособленность личности къ обществу, на­
конецъ, что Комическимъ можетъ быть только

- 123 —

человѣкъ,—мы начали изслѣдованіе съ самаго че­
ловѣка, съ его характера. Вл, этомъ случаѣ труд­
ность заключалась скорѣе въ томъ, чтобы объ­
яснить, какимъ образомъ можетъ вызвать смѣхъ
что нибудь другое, кромѣ, характера, и посред­
ствомъ какихъ тонкихъ явленіи просасыванія, сое­
диненія или смѣшенія комическое можетъ вкрады­
ваться въ простое движеніе, въ безличное положе­
ніе, въ самостоя тельную фразу. Таковъ былъ ана­
лизъ, которымъ мы занимались до сихъ порт,. Мы
брали чистый металлъ и направляли всѣ, свои
усилія къ тому, чтобы возстановить руду. Теперь
же мы приступимъ къ изслѣдованію самого ме­
талла. Это будетъ очень легко, потому что на
этотъ разъ мы будем ь имѣть дѣло съ простымъ
элементомъ. I Ірисмотримся же къ нему поближе,
разсмотримъ, как ь онъ реагируетъ на все остальное.
Существуютъ, сказали мы, душевныя состоя­
нія, которыя насъ трогаютъ, какъ только мы о
нихъ узнаемъ,—радости и горести, которымъ мы
сочувствуемъ, страсти и пороки, которые вызыва­
ютъ скорбное удивленіе, ужасъ или состраданіе въ
тѣхъ, кто ихъ созерцаетъ, наконецъ чувства, ко­
торыя передаются отъ одной души другой, вызывая
сочувственные отголоски. Все это затрагиваетъ
сущность жизни. Все это серьезно, иногда даже
трагично. Только тамъ, гдѣ личность другихъ пере­
стаетъ насъ трогать, можетъ начаться комедія. II '/
она начинается тѣмъ, что можно бы назвать

—- 124 —

косностью по отношенію къ общественной жизни.
Комическимъ будетъ всякій человѣкъ, который
автоматически идетъ своим ъ путем ъ, не заботясь
о том ъ, чтобы стать въ согласіе съ другими. Смѣхъ
въ этомъ случаѣ является затѣмъ, чтобы испра­
вить его разсѣянность и пробудить его отъ грезъ.
Если позволительно сравнивать великое съ малымъ,
то припомнимъ то, что бываетъ съ дѣтьми при
поступленіи въ школу. Когда кандидатъ преодо­
лѣетъ ужасныя пытки экзаменовъ, он ъ долженъ
выдержать еще другія, тѣ, которыя готовятъ ему
раньше поступившіе товарищи, чтобы приспособить
его къ новому обществу, въ которое онъ всту­
паетъ, и чтобы, какъ выражаются школьники,
смягчить его характеръ. Такимъ образомъ всякое
маленькое общество, которое образуется въ нѣд­
рахъ большого, смутнымъ инстинктомъ сознаетъ
необходимость изобрѣсть способъ исправленія и
смягченія косныхъ привычекъ, которыя усвоены
въ иной средѣ, и которыя необходимо измѣнить.
Общество, собственно говоря, поступаетъ совер­
шенно также. Каждый член ъ его долженъ приспо­
собляться къ окружающему, а не замыкаться въ
своемъ характерѣ, какъ въ раковинѣ. Вотъ по­
чему оно скоблитъ каждаго, если не угрозою нака­
занія, то перспективой оскорбленій, которыя,
какъ бы легки они ни были, все же всегда чувстсвительны.Такова должнабыть роль смѣха.Всегда
нѣсколько оскорбительный для того, против ъ кого

—- 125 —

онъ направленъ, смѣхъ дѣйствительно является
орудіемъ общественной выправки.
Отсюда происходитъ двоякій характеръ коми­
ческаго. Оно не принадлежитъ цѣликомъ ни искус­
ству, ни жизни. Съ одной стороны, мы никогда не
могли бы смѣяться надъ людьми дѣйствительной
жизни, если бы мы не были способны относиться
къ ихъ выходкамъ, какъ къ зрѣлищу, которое раз­
сматриваемъ изъ глубины своихъ ложъ; они ста­
новятся въ нашихъ глазахъ комическими только \
потому, что разыгрываютъ передъ нами комедію;
съ другой стороны, даже въ театрѣ удовольствіе
смѣха не есть чистое удовольствіе, т. е. удоволь­
ствіе исключительно эстетическое, вполнѣ безпри­
страстное. Въ немъ всегда чувствуется, хотя и въ
скрытомъ состояніи, сужденіе, какое общество бу­
детъ имѣть и о насъ, если мы сами не будемъ слѣ­
дить за собою. Въ него всегда входитъ безсозна­
тельное намѣреніе заклеймить и этимъ, правда, \
исправить, хотя бы только внѣшнимъ образомъ.
Вотъ почему комедія стоитъ гораздо ближе къ
дѣйствительности, чѣмъ драма. Чѣмъ величествен­
нѣе драма, тѣмъ глубже бываетъ обработка, ко­
торой поэтъ долженъ былъ подвергнуть дѣйстви­
тельную жизнь, чтобы выдѣлить изъ нея трагиче­
ское въ чистомъ состояніи. Комедія же, наоборотъ,
именно въ самыхъ низшихъ своихъ формахъ,- въ
водевилѣ и фарсѣ.,
рѣзко отличается отъ дѣй­
ствительности, но чѣмъ болѣе она возвышается,

— 126 —

тѣмъ болѣе стремится слиться съ жизнью, и въ
дѣйствительной жизни бываютъ сцены, настолько
близкія къ высокой комедіи, что театръ могъ бы
усвоить ихъ, не измѣняя ни одного слова.
Отсюда слѣдуетъ, что на сценѣ элементы коми­
ческаго характера будутъ тѣ же, что и въ жизни.
Каковы же они? Вывести ихъ не трудно.
Часто говорили, что смѣхъ возбуждается лег­
кими недостатками нашихъ ближнихъ. Согласенъ,
что въ этомъ мнѣніи есть большая доля правды,
но тѣмъ не менѣе я не могу принять его цѣли­
комъ. Во первыхъ, по самому существу недостат­
ковъ, очень трудно провести границу между мел­
кимъ и крупнымъ: быть можетъ не потому недо­
статокъ будетъ мелокъ, что вызываетъ нашъ смѣхъ,
а потому то онъ и заставляетъ насъ смѣяться, что
мы считаемъ его мелкимъ; ничто такъ не обезо­
руживаетъ, какъ смѣхъ. Но можно пойти еще
дальше, можно сказать, что есть недостатки, надъ
которыми мы смѣемся, сознавая, что они крупны:
такова, наир., скупость Гарпагона. Наконецъ, надо
сознаться, хотя это нѣсколько и грустно, что мы
смѣемся не только надъ недостатками своихъ ближ­
нихъ, но и надъ ихъ достоинствами. Намъ смѣ­
шонъ Альцестъ. Могутъ возразить, что комизмъ
заключается не въ честности Альцеста, но въ той
своеобразной формѣ, въ которой онъ ее прояв­
ляетъ, и вообще въ странностяхъ, которыя ее пор­
тятъ. Я съ этимъ вполнѣ согласенъ, но тѣмъ не.

— 127 —
менѣе фактъ тотъ, что странности Альцеста, надъ
которыми мы смѣемся, дѣлаютъ смѣшною его чест­
ность, а въ этомъ вся суть. Признаемъ же, нако­
нецъ, что комическое не всегда служитъ призна­
комъ недостатка въ нравственномъ смыслѣ этого
слова, а если кто продолжаетъ видѣть комическое
только въ недостаткѣ,, и притомъ мелкомъ, то
пусть укажетъ точную границу между мелкимъ и
крупнымъ.
Дѣло въ томъ, что комическое лицо можетъ
пунктуально соблюдать узаконенныя правила стро­
гой нравственности. Но этого мало: оно должно еще
приспособиться къ формамъ общественной жизни.
Альцестъ—безукоризненно честенъ. Но онъ нс
приспособляется къ обществу и вслѣдствіе этого
комиченъ. Гибкій порокъ труднѣе осмѣять, чѣмъ
непреклонную добродѣтель: косность кажется об­
ществу всегда подозрительной. Именно она застав­
ляетъ насъ смѣяться надъ Альцестомъ, хотя прояв­
ляется она здѣсь въ его честности. Какъ только
человѣкъ изолируется, онъ становится смѣшнымъ,
ибо комизмъ, большею частью, обусловливается
именно этимъ самоуединеніемъ. Вотъ почему ко­
мическое такъ часто является таковымъ только по
отношенію къ нравамъ, идеямъ, даже — скажемъ
прямо -предразсудкамъ общества.
Къ чести человѣчества надо во всякомъ случаѣ,
признать, что общественный идеалъ никогда суще­
ственно не разнится отъ нравственнаго. Поэтому

— 128 —

можно принять какъ общее правило, что смѣхъ
вызывается недостатками другихъ, хотя къ этому
необходимо прибавить, что эти недостатки возбуж­
даютъ въ насъ смѣхъ скорѣе въ силу своей не­
приспособленности къ обществу, чѣмъ своею без­
нравственностью. Теперь остается только опредѣ­
лить, какіе недостатки могутъ стать комическими,
и въ какихъ случаяхъ мы судимъ ихъ слишкомъ
строго, чтобы смѣяться надъ ними.
Но на этотъ вопросъ мы уже отвѣтили наме­
ками. Комическое, говорили мы, относится къ обла­
сти чистаго разума: смѣхъ несовмѣстимъ съ ду­
шевнымъ волненіемъ. Исправляйте на моихъ гла­
захъ какой нибудь недостатокъ; какъ бы осторожно
вы ни дѣлали это, но если вы выставите его въ
такомъ свѣтѣ, что онъ вызоветъ во мнѣ сочув­
ствіе, состраданіе или ужасъ—кончено: мнѣ будетъ
не до смѣха. И наоборотъ, изобразите грубый,
даже отвратительный норокъ; и если- вамъ удастся,
благодаря соотвѣтственному искусству, достичь
того, чтобы онъ не затронулъ моихъ чувствъ, — то
вам ъ удастся также выставить его въ комическомъ
свѣтѣ. Я не говорю, что порокъ сдѣлается тогда
комическимъ; я говорю только, что въ данном ъ
случаѣ онъ можетъ выступить таковымъ. Мои
чувства должны бытъ незатрбнуты, — вотъ
единственное, дѣйствительно необходимое условіе,
хотя, конечно, одного его еще недостаточно.
Но какимъ же образомъ комическій поэтъ мо­

— 129 —

жетъ .не допустить меня взволноваться? Это во­
просъ затруднительным. Чтобы отвѣтить на него
совершенно ясно, пришлось бы углубиться въ со­
вершенно новую область изысканій, проанализиро­
вать искусственное сочувствіе, которое мы вно­
симъ въ театръ, опредѣлить, въ какихъ случаяхъ
мы соглашаемся, а въ какихъ отказываемся раздѣ­
лять воображаемыя радости и горести. Есть спо­
собъ убаюкать нашу чувствительность и внушить
ей грезы, какъ загипнотизированному субъекту. II
есть также способъ отвратить наше сочувствіе
именно въ ту минуту, когда оно могло бы про­
явиться, и тогда положеніе, даже серьезное, не бу­
детъ принято нами въ серьезъ. Въ этом ь послѣд­
немъ случаѣ, преобладаютъ, кажется мнѣ, два глав­
ныхъ пріема, которые комическій поэтъ примѣняетъ
болѣе или менѣе безсознательно. Первый изъ нихъ
состоитъ въ изолированіи въ душѣ дѣйствующаго
лица того чувства, которое ему приписываютъ, въ
обращеніи его, такъ сказать, въ паразитное со­
стояніе, одаренное самостоятельнымъ существова­
ніемъ. Обыкновенно преобладающее чувство рас­
пространяется шагъ за шагомъ на всѣ другія ду­
шевныя состоянія и окрашиваетъ ихъ своимъ цвѣ­
томъ: если намъ изобразятъ это постепенное про­
никновеніе, мы мало по малу кончимъ тѣмъ, что
и сами проникнемся соотвѣтственнымъ душевнымъ
настроеніемъ. Выражаясь иначе, можно бы ска­
зать, что душевное движеніе будетъ драматично,

— 130
заразительно, когда вмѣстѣ съ основной нотой
даны и всѣ ея высшіе гармоническіе тоны. Только
потому, что актеръ самъ потрясенъ всѣмъ сво­
имъ существомъ, можетъ онъ потрясать и пу­
блику. Наоборотъ, въ душевномъ движеніи, кото­
рое оставляетъ насъ спокойными, и которое можетъ
стать комическимъ, всегда существуетъ косность, нс
допускающая его вліять на остальныя свойства души,
въ которой она пребываетъ. Эта косность можетъ
въ данный моментъ выразиться въ движеніяхъ ма­
некена и вызывать въ такихъ случаяхъ смѣхъ; но
уже и раньше оно не вызывала въ насъ сочувствія:
какъ можемъ мы придти въ согласіе, волноваться
въ униссонъ съ душой, которая не находится въ
согласіи сама съ собою? Въ „Скупомъ“ есть сцена,
которая близко подходитъ къ драмѣ. Это когда
ростовщикъ и заемщикъ, не видясь еще другъ съ
другомъ, сходятся лицомъ къ лицу и оказываются
отцомъ и сыномъ. Мы присутствовали бы здѣсь
при истинной драмѣ, если бы скупость и роди­
тельское чувство, сталкиваясь въ душѣ Гарпагона,
вызвали бы въ ней новое настроеніе, болѣе или
менѣе оригинальное. Но ничуть не бывало. Едва
свиданіе кончилось, какъ отецъ все забылъ. Встрѣтясь снова съ сыномъ, онъ едва намекаетъ на эту
столь важную сцену: „А ты, сынъ мой, которому
я по добротѣ простилъ недавнюю исторію и пр.“
Такимъ образомъ скупость прошла мимо всего
остального въ душѣ, не затронувъ его и не будучи

— 131 —

затронута имъ сама,-—прошла разсѣянно. Напрасно
она водворилась въ душѣ, напрасно сдѣлалась она
тамъ хозяйкой дома,—она все же остается въ немъ
чужестранкою. Совершенно иною была бы ску­
пость трагическаго характера. Она привлекла бы
къ себѣ, поглотила бы, уподобила бы себѣ, пре­
творила бы всѣ силы души, чувства и привязан­
ности, симпатіи и антипатіи, пороки и добродѣ­
тели, всему этому скупость сообщила бы новую и
своеобразную жизнь. Таково, какъ мнѣ кажется,
первое существенное различіе между высокой ко­
медіей и драмой.
Есть и другое, гораздо болѣе ясное, и которое
притомъ проистекаетъ изъ перваго. Когда передъ
нами изображаютъ душевное состояніе съ намѣ­
реніемъ сдѣлать его драматическимъ или просто за­
ставить насъ отнестись къ нему серьезно, его при­
водятъ мало по малу къ дѣйствіямъ, которыя слу­
жатъ точной мѣрой его. Скупой будетъ все разсчи­
тывать съ точки зрѣнія выгоды; ханжа, прикиды­
ваясь, что всѣ мысли его устремлены къ небу, будетъ
самымъ искусснымъ образомъ устраивать свои дѣ­
лишки на землѣ. Конечно, такого рода комбинаціи
встрѣчаются и въ комедіи, достаточно вспомнить
козни Тартюфа. Но это и есть то общее, что комедія
имѣетъ съ драмой; но въ отличіе отъ послѣдней, ко­
медія, чтобы не допустить пасъ отнестись серьезно
къ серьезному дѣйствію, чтобы подготовить насъ
къ смѣху,—прибѣгаетъ къ пріему, который можно

— 132 —

было бы формулировать слѣдующимъ образомъ:
вмѣсто того, чтобы сосредоточивать наше вни­
маніе на дѣйствіяхъ, она направляетъ его скорѣе
на жесты. Подъ жестами я подразумѣваю здѣсь
положенія тѣла, движенія, даже рѣчи, въ которыхъ
душевное состояніе обнаруживается безцѣльно,
безъ разсчета, единственно вслѣдствіе своего рода
внутренняго зуда. Жестъ, понимаемый такимъ
образомъ, глубоко отличается отъ дѣйствія. Дѣй­
ствіе преднамѣренно, во всякомъ случаѣ, созна­
тельно; жестъ вырывается нечаянно, онъ автома­
тиченъ. Въ дѣйствіи проявляется личность цѣ­
ликомъ; въ жестѣ выражается только изолирован­
ная часть личности, безъ вѣдома или, по мень­
шей мѣрѣ, независимо отъ всей личности. Нако­
нецъ (и это существенно важно), дѣйствіе строго
соразмѣряется съ чувствомъ, которое его вдохно­
вляетъ; существуетъ постепенный переходъ отъ
одного 'къ другому, такъ что наше сочувствіе пли
отвращеніе могутъ скользить вдоль нити, которая
ведетъ отъ чувства къ дѣйствію, и все болѣе воз­
растать. Жестъ же заключаетъ въ себѣ, нѣчто
вспыхивающее, которое пробуждаетъ нашу чув­
ствительность, готовую дать себя усыпить, и ко­
торое, приведя насъ въ себя, не допускаетъ наст,
принимать происходящее въ серьезъ. Итакъ, какъ
только вниманіе наше остановится на жестѣ., а не
на дѣйствіи, мы увидимъ предъ собою комедію.
Личность Тартюфа по своимъ поступкамъ должна

— 133 —

бы принадлежать къ драмѣ; и только когда мы
сосредоточиваемъ вниманіе на его жестахъ, на его
ухваткахъ и выходкахъ, мы находимъ его комиче­
скимъ. Вспомнимъ его выходъ на сцену: „Лоранъ,
спрячь мою власяницу вмѣстѣ съ моимъ благоче­
стіемъ". Онъ знаетъ, что Дорина слышитъ его, но
я убѣжденъ, что онъ сказалъ бы тоже самое, если
бы ея тамъ и не было. Онъ такъ хорошо вошелъ
въ роль лицемѣра, что играетъ се, такъ сказать,
искренно. Поэтому, и исключительно поэтому, онъ
можетъ быть комиченъ. Везъ этого вещественнаго
проявленія искренности, безъ этого языка, этихъ
поэт», которые отъ долгой практики лицемѣрія
обратились у него въ естественные .жесты, Тар­
тюфъ былъ бы просто гнусенъ, потому что мы
слѣдили бы тогда только за тѣмъ, что есть пред­
намѣреннаго въ его поведеніи. Такимъ образомъ
мы видимъ, что дѣйствіе, составляющее въ драмѣ
сущность, въ комедіи имѣетъ только второсте­
пенное значеніе. Мы чувствуемъ, что въ комедіи
можно было бы избрать любое другое поло­
женіе, чтобы представить намъ извѣстную лич­
ность; и это было бы то же лицо, только
въ иномъ положеніи. Иное дѣло въ драмѣ. Здѣсь
дѣйствующія лица и ихъ положенія слились, или
лучше сказать, событія являются интегральной
частью личностей, такъ что если бы въ драмѣ,
изображались другія событія, то хотя бы дѣй­
ствующія лица носили и прежнія имена, но это
9

— 134 —

были бы въ дѣйствительности уже другія
лица.
Итакъ, раньше мы видѣли, что дѣло не въ
Том ь, хорошъ или дуренъ характер!.: если онъ
будетъ неприспособленъ къ данному обществу,
онъ можетъ стать комическимъ. Теперь мы ви­
димъ, что и важность проступка также не имѣетъ
значенія: будетъ ли проступокъ тяжкимъ или
легкимъ, онъ можетъ вызвать смѣхъ, если только
не задѣнетъ нашихъ чувствъ. Отступленіе дѣй­
ствующаго лица отъ принятыхъ формъ обще­
ственной жизни и индифферентность .зрителя —
вотъ два существенныхъ условія комедіи. Есть еще
и третье, включенное въ эти два, которое до сихъ
порт., при каждомт. анализѣ,мы старались выдѣлять.
Это—автоматизмъ. Мы указали на него въ са­
момъ началѣ своего труда и все время старались
не упускать его изъ виду: смѣшнымъ но существу
можетъ быть только то, что совершается автома­
тически. Въ недостаткѣ, даже въ достоинствѣ ко­
мическимъ будетъ все то, что дѣйствующее лицо со­
вершаетъ безъ своего вѣдома — непроизвольный
жестъ, безсознательное слово. Всякая разсѣянность
комична. II чѣмъ глубже разсѣянность, тѣмъ выше
комизмъ. Систематическая разсѣянность Донъ-Ки­
хота является самымъ комическимъ, что только
можно вообразить себѣ въ мірѣ: это самъ ко­
мизмъ, почерпнутый насколько возможно ближе
отъ самаго источника его. Возьмите какое угодно

— 135 —
другое комическое лицо. Какъ-бы ни старалось оно
относиться сознательно къ тому, что оно гово­
ритъ и дѣлаетъ, но если это—лицо комическое,
то только тѣмъ, что въ личности его есть сто­
рона, о которой оно не знаетъ, сторона, которая
ускользаетъ отъ него самого, и только этимъ оно
вызываетъ въ насъ смѣхъ. Слова, глубоко комиче­
скія, всегда слова наивныя, въ которыхъ порокъ
является обнаженнымъ; какъ бы человѣкъ рѣшился
раскрыть себя такимь образомъ, если бы онъ былъ
способенъ видѣть и судить себя самъ? Нерѣдко
комическое лицо осуждаетъ вообще какой-нибудь
поступокъ, и вслѣдъ за тѣмъ само дѣлаетъ его,
наир., учитель философіи, разсердившійся вслѣдъ
затѣмъ, какъ проповѣдывалъ противъ гнѣва,
Вадіусъ, вынимающій изъ кармана стихи послѣ того,
какъ смѣялся надъ тѣми, кто читаетъ ихъ, и т. п.
Къ чему клонятся всѣ эти противорѣчія, какъ не
къ тому, чтобы осязательно выяснить безсозна­
тельность дѣйствующихъ лицъ. Невнимательность
по отношенію къ себѣ, а слѣдовательно, и къ дру­
гимъ, вотъ на что мы постоянно наталкиваемся.
11 если всмотрѣться ближе, то мы увидимъ, что
невнимательность здѣсь смѣшивается съ тѣмъ,
что мы назвали неприспособленностью. Причина
косности заключается по преимуществу въ томъ,
что человѣкъ не всматривается въ окружающее
его и особенно въ себя самого. Какъ же приспо­
собить свою личность кз. другимь, если не начать
9*

— 136 съ того, чтобы познать этихъ другихъ и себя са
мого. Косность, автоматизмъ, неприспособлен­
ность—все это находится въ тѣсной связи одно
съ другимъ, и изъ нихъ-то и складывается коми­
ческое характера.
Итакъ, если въ личности человѣка оставить въ
сторонѣ, то, что задѣваетъ наши чувства, что мо­
жетъ насъ тронуть, то все остальное можетъ
сдѣлаться комическимъ, и степень комизма бу-;
деть вполнѣ соразмѣрна степени косности, кото­
рая при этомъ обнаружится. Мы формулировали
эту идею уже въ началѣ этого труда. Мы ее про­
вѣрили въ ея главныхъ слѣдствіяхъ. Теперь при­
мѣнимъ ее къ опредѣленію комедіи. Для этого
мы должны прослѣдить ее какъ можно точнѣе и
показать, какимъ образомъ она даетъ намъ воз­
можность опредѣлить истинное мѣсто комедіи среди
всѣхъ другихъ искусствъ.
Въ извѣстномъ смыслѣ можно сказать, что каж­
дый характеръ комиченъ, подъ условіемъ, что подъ
характеромъ мы будемъ разумѣть все, что есть не­
подвижнаго въ нашей личности, все, что въ насъ
есть аналогичнаго механизму, разъ заведенному и
способному затѣмъ дѣйствовать автоматически.
Это, если хотите, будетъ то, благодаря чему мы по­
вторяемъ самихъ себя, и, слѣдовательно то, благо­
даря чему и другіе могутъ наст, повторять. Всякій ко­
мическій характеръ есть типъ, и наоборотъ, вся­
кое сходство съ типомъ имѣетъ въ себѣ, нѣчто

— 137 —

комическое. Мы можемъ часто встрѣчаться съ че­
ловѣкомъ и не находить въ немъ ничего смѣшно­
го; но воспользуйтесь какимъ-либо случайнымъ
сближеніемъ, чтобы примѣнить къ нему имя из­
вѣстнаго героя драмы или романа, и на минуту,
по крайней мѣрѣ, онъ покажется вамъ смѣшнымъ.
А между тѣмъ этотъ герой романа можетъ и не
быть комическимъ. Но походить на него комично.
Комично допустить себя отвлечься отъ самого
себя. Комично вставлять себя въ готовыя рамки.
II всего комичнѣе перейти самому въ состояніе
рамки, въ которую другіе'будутъ бѣгло вставлять
себя, т. е. окаменѣть въ извѣстномъ характерѣ.
Изображать характеры, т. е. общіе типы—вотъ
задача высокой комедіи. Это говорилось уже мно­
го разъ. Но мы повторяемъ это, потому что при­
знаемъ, что этой формулой ясно опредѣляется ко­
медія, Дѣйствительно, комедія не только изобра­
жаетъ намъ общіе типы, но она, по нашему мнѣ­
нію, единственное изъ всѣхъ искусствъ, которое
имѣетъ въ виду общности до такой степени, что разъ
мы опредѣлили эту ея цѣль, то этимъ мы выра­
зили все, что она есть, и все, чѣмъ другія искус­
ства не могутъ быть. Чтобы доказать, что именно
въ этомъ заключается сущность комедіи, что этимъ
она противополагается трагедіи, драмѣ и другимъ
формамъ искусства, надо бы начать съ опредѣле­
нія искусства въ томъ, что въ немъ есть самаго
высокаго; тогда, спускаясь постепенно къ комиче-

— 138 —

скоп поэзіи, мы увидѣли бы, что она стоитъ на
рубежѣ искусства и жизни, и что по своему ха­
рактеру общности она рѣзко отличается отъ осталь­
ныхъ искусствъ. Мы нс можемъ углубиться здѣсь
въ столь обширное изслѣдованіе. Тѣмъ не менѣе
мы вынуждены набросить хотя бы общіе контуры
его; иначе мы оставили бы безъ вниманія то, что,
по нашему мнѣнію, составляетъ сущность комиче­
скаго театра.
Что служитъ предметомъ искусства? Если бы
дѣйствительность дѣйствовала непосредственно на
наши чувства и наше сознаніе, если бы мы могли
войти въ непосредственное общеніе съ вещами и са­
мими собою, то искусство, думаю я, было бы тогда
безполезно, или скорѣе, мы всѣ были бы артистами,
потому что наши души вибрировали бы въ согла­
сіи съ природой. Наши глаза, при содѣйствіи па­
мяти, выкраивали бы въ пространств-h и закрѣп­
ляли бы во времени неподражаемыя картины. Наша,
взглядъ улавливалъ бы на лету высѣченныя изъ
живого мрамора человѣческаго тѣла отдѣль­
ныя части статуй, столь же прекрасныя, какъ и
въ статуяхъ античныхъ скульпторовъ. Мы слыша­
ли бы, в-в глубинѣ нашей души своеобразную му­
зыку, иногда веселую, чаще грустную, ио всегда
оригинальную и непрерывную мелодію нашей
внутренней жизни. Все это существуетъ вокругъ
насъ, все это есть и въ насъ, и тѣмъ не менѣе
мы ничего этого ясно не различаемъ. Между

— 139 —

природой и нами что я говорю?—между нами и
нашимъ собственнымъ сознаніемъ виситъ зана­
вѣсъ, очень плотный у обыкновенныхъ людей,
очень легкій, почти прозрачный у артистовъ и
поэтовъ. Какая фея соткала этотъ занавѣсъ? Сдѣ­
лано это изъ злобы или доброжелательства? На­
до жить, а жизнь требуетъ, чтобы мы замѣчали
тѣ стороны вещей, которыя имѣютъ отношеніе къ
нашимъ нуждамъ. Жить значитъ дѣйствовать.
Жить—значитъ воспринимать только полезныя впе­
чатлѣнія, чтобы отвѣчать на нихъ сортеѣтственнымъ
воздѣйствіемъ; другія впечатлѣнія должны померк­
нуть или только смутно достигать нашего сознанія.
Я смотрю и думаю, что вижу; слушаю и думаю,
что слышу; изучаю себя и думаю, что могу читать
въ глубинѣ своей души. Но то, что я вижу и
слышу во внѣшнемъ мірѣ., есть просто то, что мои
чувства извлекаютъ изъ него, чтобы освѣтить мое
поведеніе: я знаю о себѣ только то, что держится
на поверхности, что проявляется въ дѣйствіи. Та­
кимъ образомъ мои чувства и мое сознаніе достав­
ляютъ мнѣ изъ дѣйствительности только цѣлесооб­
разное упрощеніе. Въ тѣхъ представленіяхъ, кото­
рыя они даютъ мнѣ. о предметахъ и обо мнѣ. самомъ,
всѣ безполезныя для человѣка различія сглажены,
полезныя сходства подчеркнуты, заранѣе начер­
танъ путь, но которому будутъ направлены мои
дѣйствія. Это тотъ же путь, который прошло все
человѣчество раньше меня. Вещи были распредѣли-

— 140-

иы съ точки зрѣнія той пользы, которую я съумѣю из­
влечь изъ нихъ. 11 это распредѣленіе вещей я воспри­
нимаю гораздо яснѣе, чѣмъ ихъ цвѣтъ и формы.
Конечно, человѣкъ уже много выше животнаго
въ этомъ отношеніи. Мало вѣроятно, чтобы глазъ
волка дѣлалъ различіе между козленкомъ и ягнен­
комъ: въ томъ и другомъ волкъ видитъ лишь одну и
ту же добычу, которую одинаково легко схватить,
одинаково пріятно съѣсть. Мы же устанавливаемъ
разницу между козой и овцой; но отличаемъ ли
мы одну козу отъ другой, одну овцу отъ другой?
Индивидуальность вещей и существъ ускользаетъ
отъ нашихъ глазъ, когда намъ нѣтъ матеріальной
пользы уловить ее. II даже въ тѣхъ случаяхъ,
когда мы ее замѣчаемъ (напримѣръ, мы отличаемъ
одного человѣка отъ другого), нашъ глазъ -ехвлтываетъ не самую индивидуальность, т. е. извѣст­
ную гармонію, вполнѣ своеобразную въ формахъ
и краскахъ, но только одну или двѣ. черты, кото­
рыя облегчают'і. практическое распознаваніе.
Наконецъ, чтобы высказать все, мы не видимъ
самихъ вещей; въ большинствѣ, случаевъ мы огра­
ничиваемся тѣмъ, что читаемъ ярлыки, къ нимъ
приклеенные. Эта тенденція, обусловливаемая не­
обходимостью, усиливается еще болѣе подъ влія­
ніемъ языка. Ибо слово (за исключеніемъ соб­
ственныхъ именъ) означаетъ всѣ роды. Слово,
которое указываетъ въ вещи только самую общую
ея функцію и ея банальный видъ, возстаетъ между

— 141 —

нею и нами; оно скрыло бы ея форму, если бы
эта форма, не была уже заслонена потребностями,
которыя создали самое слово. II не только во внѣш­
нихъ предметахъ, но и въ нашихъ собствен­
ныхъ душевныхъ состояніяхъ отъ насъ ускользаетъ
то, что въ пихт, есть интимнаго, личнаго, пережи­
таго именно нами. Когда мы испытываемъ любовь
или ненависть, радость или горе, развѣ наше со­
знаніе улавливаетъ самое это чувство съ его тыся­
чами тонкихъ оттѣнковъ, которые составляютъ
въ немъ нѣчто безусловно наше? Будь это такъ,
всѣ мы были бы романистами, поэтами, музыкан­
тами. Но чаще всего мы замѣчаемъ въ своемъ
душевномъ состояніи только внѣшнее проявленіе
его. Мы улавливаемъ въ своихъ чувствахъ только
ихъ безличную общность, то, что языкъ могъ
обозначить разъ навсегда, на томъ основаніи, что
при однихъ и тѣхъ же условіяхъ, оно приблизи­
тельно одинаково у всѣхъ людей. Такимъ обра­
зомъ индивидуальность всего, даже собственной
нашей личности, узкользаетъ отъ насъ. Мы дви­
жемся среди общностей и символовъ, какъ въ замк­
нутомъ полѣ, гдѣ наши силы съ пользой приходятъ
во взаимодѣйствіе съ другими силами; и ослѣпленные
дѣйствіемъ, увлеченные имъ, къ наибольшему на­
шему благу, на почву, которую оно себѣ избрало,
мы живемъ въ сферѣ., витающей между вещами
и нами, внѣшнимъ образомъ по отношенію къ
вещамъ, внѣшнимъ образомъ и по отношенію къ

— 142 —

намъ самимъ. Но время отъ времени природа ио
разсѣянности создастъ души, болѣе отрѣшенныя,
отъ жизни. Я нс говорю объ отчужденности
сознательной, продуманной, систематической, ко­
торая является продуктомъ рефлексіи и фило­
софіи; я говорю объ отчужденности стихійной,
свойственной строенію чувства или сознанія,
которая тотчасъ проявляется въ своего рода дѣв­
ственномъ способѣ видѣть, слышать пли думать.
Если бы эта отчужденность была полной, если
бы душа не направлялась къ дѣйствію ни однимъ
изъ своихъ воспріятій, она была бы душою арти­
ста, какого еще не видѣлъ свѣтъ. Она отличалась
бы сразу во всѣхъ искусствахъ или, вѣрнѣе, она
создала бы ихъ всѣ въ одномъ. Она замѣчала бы
всѣ вещи въ ихъ первоначальной чистотѣ, улавли­
вала бы формы, цвѣта и звуки такъ же хорошо,
какъ самыя нѣжныя движенія внутренней жизни.
Но это значило бы предъявлять къ природѣ слиш­
комъ большія требованія. Даже для тѣхъ изъ насъ,
которыхъ она создала артистами, она только случай­
но и то съ одной только стороны приподымаетъ за­
вѣсу. Только въ одномъ какомъ либо направленіи
она забыла прикрѣпить воспріятіе къ необходимо­
сти. Атакъ какъ каждое направленіе соотвѣтствуетъ
тому, что мы называем !, внѣшнимъ чувствомъ, то,
обыкновенно, однимъ изъ этихъ чувствъ, и только
однимъ, артистъ бываетъ надѣленъ для служенія
искусству. Отсюда происходить разнообразіе

— 14.3 —

искусствъ. Отсюда же и спеціализація талантовъ.
Одинъ посвящаетъ себя краскамъ и формамъ, и
такъ какъ онъ любитъ краски для красокъ и форму
для формы, такъ какъ онъ наблюдаетъ ихъ ради
нихъ самихъ, а не для себя, то онъ и видитъ вну­
треннюю жизнь, просвѣчивающую сквозь эти кра­
ски и формы. Онъ постепенно введетъ ее и въ наше,
сначала смутное, воспріятіе. На минуту, по крайней
мѣрѣ, онъ отвлечетъ насъ отъ тѣхъ предразсудковъ
относительно формъ и красокъ, которыя становятся
между нашимъ глазомъ и дѣйствительностью. II та­
кимъ образомъ онъ осуществитъ самое высокое на­
значеніе искусства, онъ покажетъ намъ природу.
Другіе обратятъ свое вниманіе болѣе на самихъ се­
бя. Въ тысячѣ возникающих'ь дѣйствій, въ каждомъ
общеупотребительномъ словѣ, которое выражаетъ и
прикрываетъ личное душевное состояніе, они бу­
дутъ отыскивать простое и чистое чувство, душев­
ное состояніе. II чтобы вызвать и въ насъ попы­
тку сдѣлать то же усиліе надъ собою, они поста­
раются показать намъ кое что изъ того, что они
видѣли сами: посредствомъ риѳмованнаго размѣ­
щенія словъ, которыя таким и образомъ организу­
ются въ нѣкоторое единство и одухотворяются
своеобразной жизнью, они намъ говорятъ, или ско­
рѣе, внушаютъ вещи, которыхъ обыкновенный языкъ
не можетъ выразить. Третьи углубятся еще болѣе
въ тѣхъ радостяхъ и горестяхъ, которыя могутъ
быть точно переданы рѣчью, они уловятъ нѣчто

— 144 —

такое, что не имѣетъ ничего общаго со словами,
извѣстные ритмы жизни и дыханія, которыя состав­
ляютъ нѣчто болѣе глубокое въ человѣкѣ, чѣмъ
самыя глубокія чувствованія его, такъ какъ въ
нихъ заключается законъ живой, различный для
каждаго человѣка, законъ его унынія и возбуж­
денія, его сожалѣній и надеждъ. Выдѣляя, уси­
ливая эту музыку, они привлекутъ къ ней наше
вниманіе; они невольно заставятъ насъ включить
въ нее и себя, подобно тому какъ прохожіе вклю­
чаются въ танецъ. 11 этимъ они въ самой глубинѣ
нашего сознанія приведутъ въ движеніе нѣчто
такое, что ждало лишь момента, чтобы начать
вибрировать. — Такимъ образомъ, всякое искус­
ство—будетъ ли это живопись, скульптура, поэзія
или музыка—имѣетъ цѣлью устранить практиче­
ски полезные символы, общія мѣста, условно при­
нятыя всѣми, наконецъ все, что скрываетъ отъ
насъ дѣйствительность, чтобы поставить насъ ли­
цомъ къ лицу съ самой дѣйствительностью. Непо­
ниманіе этой цѣли порождало споры о реализмѣ,
и идеализмѣ въ искусствѣ. Искусство, конечно,
есть только болѣе прямой взглядъ на природу. Но
эта чистота воспріятія предполагаетъ разрывъ съ
полезной условностью, безкорыстіе, врожденное и
спеціально примѣненное къ чувству или сознанію,
наконецъ, извѣстную духовность жизни, что про­
является въ томъ, что всегда называлось идеализ­
момъ. Такимъ образомъ можно сказать, нисколько

— 14 5 —

ne играя словами, что реализмъ заключается въ
твореніи, а идеализма, въ душѣ, и что только въ
силу своей идеальности мы приходимъ въ обще­
ніе съ дѣйствительностью.
Драматическое искусство не составляетъ исклю­
ченія изъ этого закона. Драма ищетъ и выводитъ
на свѣтъ глубокую дѣйствительность, которая
скрыта отъ насъ—-часто даже къ нашему благу
нуждами жизни. Какова эта дѣйствительность? Ка­
ковы эти нужды? Всякая поэзія изображаетъ ду­
шевныя состоянія. Но въ числѣ этихъ состояній су­
ществуютъ такія, которыя проистекаютъ, главнымъ
образомъ, изъ сношеній человѣка съ други ми людьми.
Это самыя глубокія и вмѣстѣ съ тѣмъ самыя не­
истовыя чувства. Какъ электричества привлекаются
и скопляются между двумя пластинками кондесантора, откуда можно получить искру, такъ и въ силу
простого общенія людей между ними возникаютъ
глубокія привязанности и антипатіи, приводящія
къ нарушенію равновѣсія, и наконецъ къ той элек­
тризаціи душ и, которая называется страстью. Если бы
человѣкъ всецѣло предался своей чувственной при­
родѣ, если бы не существовало ни общественнаго, ни
нравственнаго закона, эти рѣзкія вспышки чувствъ
были бы обычнымъ явленіемъ жизни. Но полезно,
чтобы эти вспышки предотвращались. Необходимо,
чтобы человѣкъ жилъ въ обществѣ и, слѣдова­
тельно, подчинялся бы правиламъ. А то, что совѣ­
туетъ польза, то предписываетъ разумъ: существу-

— 146 —

етъ долгъ, и наше назначеніе въ томъ, чтобы пови­
новаться ему. Подъ этимъ двоякимъ вліяніемъ
должна была образоваться для человѣческаго рода
внѣшняя узда изъ чувствъ и идей, которыя стре­
мятся къ неизмѣнности, которыя, по крайней мѣрѣ,
претендуютъ сдѣлаться общими для всѣхъ людей,
и которыя, если не въ силахъ затушить, то прикры­
ваютъ внутренній жаръ индивидуальныхъ страстей.
Медленный прогрессъ человѣчества, въ своемъ
стремленіи къ соціальной жизни, все болѣе и бо­
лѣе умиротворенной, укрѣпилъ мало по малу
эту узду; такъ, и жизнь самой нашей планеты
была долгимъ усиліемъ покрыть твердой и холод­
ной корой огненную массу кипящихъ металловъ.
Но существуютъ вулканическія изверженія. 11 будь
земля живымъ существомъ, какъ этого желала миоологія, она, думается мнѣ, охотно грезила бы въ
своей мирной дремотѣ объ этихъ рѣзкихъ изверже­
ніяхъ, въ которыхъ она внезапно снова овладѣваетъ
собою, вновь проявляется въ томъ, что въ ней есть
самаго глубокаго. Именно такого рода удовольствіе
доставляетъ намъ драма. Среди спокойной мѣщан­
ской жизни, которой требуетъ отъ насъ обще­
ство и разсудокъ, она будитъ въ насъ нѣчто,
что къ счастью не просыпается, но внутренніе
порывы чего мы чувствуемъ. Она даетъ реваншъ
природѣ, укрощенной общественностью. I Іногда она
идетъ къ цѣли прямо: вызываетъ наружу страсти,
которыя опрокидываютъ все. I Іногда она дѣйствуетъ

— 1 17 —

окольнымъ путемъ, какъ это мы видимъ въ совре­
менной драмѣ: съ искусствомъ, нѣсколько софисти­
ческимъ, она раскрываетъ предъ нами противорѣ­
чія общества съ самимъ собою; преувеличиваетъ
то, что есть искусственнаго въ обществен­
номъ законѣ, и такимъ образомъ, окольнымъ пу­
темъ, разрывая на этотъ разъ узду, даетъ возмож­
ность опять проникнуть въ самую глубь. Но въ
обоихъ случаяхъ — ослабляетъ ли она общество,
или усиливаетъ природу—она преслѣдуетъ ту же
цѣль: старается раскрыть намъ затаенную сторону
нашего существа, то, что можно бы назвать траги­
ческимъ элементомъ нашей личности. Это именно
впечатлѣніе выносимъ мы изъ драмы. Насъ заин­
тересовало въ ней не столько то, что намъ разсказали
о другихъ, сколько то, что намъ дали возможность
заглянуть въ самихъ себя, провидѣть цѣлый міръ
смутныхъ порывовъ, которые хотѣли бы проявиться
но, къ счастью для насъ, не проявляются. Намъ
сдается также, будто мы слышимъ воззваніе къ
безконечно древнимъ атавистическимъ воспомина­
ніямъ, столь глубокимъ, столь чуждымъ нашей
современной жизни, что въ теченіе нѣсколькихъ
минутъ эта жизнь кажется намъ чѣмъ то не реаль­
нымъ или условнымъ, чѣмъ то такимъ, что мы
должны подвергнуть коренной провѣркѣ. Это озна­
чаетъ, что подъ полезными пріобрѣтеніями и по­
верхностными наслоеніями драма нашла болѣе глу­
бокую дѣйствительность, и такимъ образомъ это

— 148 —

искусство имѣетъ ту же цѣль, что и всѣ осталь­
ныя.
Отсюда слѣдуетъ, что искусство изображаетъ
всегда индивидуальное. Художникъ закрѣпляетъ
на холстѣ то, что онъ въ извѣстномъ мѣстѣ, въ
извѣстный день и часъ, видѣлъ въ краскахъ, ко­
торыхъ никто не увидитъ вновь. Поэтъ воспѣваетъ
душевное состояніе, которое было его собствен­
нымъ, и только его состояніемъ, и которое болѣ.с
не повторится никогда. Драматургъ изображаетъ
передъ нами развитіе души, живую нить чувствъ
и событій, нѣчто такое, наконецъ, что проявилось
одинъ разъ, чтобы болѣе не повторяться никогда.
Напрасно будемъ мы стараться выразить эти чув­
ства общими названіями; въ другой душѣ они не
будутъ уже тѣми. Они индивидуализированы. Этимъ
собственно они и принадлежать искусству, потому
что ходячую монету нашихъ обыденныхъ воспрія­
тій составляютъ общности, символы, даже типы,
если хотите. Откуда же происходятъ недоразумѣ­
нія по этому вопросу?
Дѣло въ томъ, что смѣшиваютъ двѣ совершенно
различныя вещи: общность предметовъ и общность
нашихъ сужденій о нихъ. Изъ того, что извѣстное
чувство всѣми считается истиннымъ, не слѣдуетъ
еще, чтобы оно было общимъ для всѣхъ. Нѣтъ
ничего болѣе единственнаго въ своемъ родѣ,
какъ личность Гамлета. Если нѣкоторыми сто­
ронами своей души онъ походитъ на другихъ лю-

— 149 —

дей, то конечно не онѣ насъ всего болѣе интере­
суютъ. Л между тѣмъ весь міръ принимаетъ его и
видитъ въ немъ живое лицо. Только въ этомъ
смыслѣ онъ сдѣлался міровой правдой. То же можно
сказать и обо всѣхъ другихъ созданіяхъ искус­
ства. Каждое изъ нихъ единственное въ своемъ
родѣ,, но если оно носить печать генія, то будетъ
принято всѣми. Почему принимаютъ его? И если
оно единственное въ своемъ родѣ, то по какому
признаку узнаютъ, что оно правдиво? Мнѣ думается,
что мы узнаемъ это по тому усилію, которое оно
заставляетъ насъ сдѣлать, чтобы самимъ искренно
оглянуться на насъ самихъ. Искренность заразитель­
на. Конечно, того, что видѣлъ артистъ, мы не уви­
димъ, по крайней мѣрѣ, не увидимъ того же самаго;
но онъ видѣлъ его для общей пользы; усиліе, ко­
торое онъ сдѣлалъ, чтобы отдернуть занавѣсъ,
вызываетъ въ насъ стремленіе подражать ему. Его
произведеніе является примѣромъ, который служить
намъ урокомъ. И дѣйствительностью этого урока
измѣряется истинность произведенія. Вѣдь истина
заключаетъ въ себѣ, силу убѣжденія, даже обра­
щенія, которая служитъ признакомъ, по которому
ее узнаютъ. Чѣмъ выше произведеніе, и чѣмъ
глубже его истинность, тѣмъ сильнѣе будетъ
оказываемое имъ вліяніе, но и тѣмъ больше
будетъ это вліяніе стремиться стать всеобщимъ.
Всеобщность, такимъ образомъ, присуща здѣсь
оказанному вліянію, а не причинѣ его.
іо

— 150 —

Все остальное будетъ предметомъ комедіи. Здѣсь
всеобщность заключается въ самомъ произведеніи.
Комедія рисуетъ характеры, которые мы встрѣ­
чали, которые мы и еще встрѣтимъ на своемъ пути.
Она отмѣчаетъ сходства. Она стремится изобра­
зить намъ типы. Она даже создаетъ, въ случаѣ
нужды, новые типы. Этимъ она отличается отъ
всѣхъ другихъ искусствъ.
Уже самыя заглавія великихъ комедій много­
знаменательны. „Мизантропъ“, „Скупой", „Игрокъ“,
„Разсѣянный“ и т. д.—все это названія цѣлыхъ
группъ; и даже въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ въ заглавіи
комедіи стоить собственное имя, это собственное
имя, въ силу своего содержанія, быстро пріобрѣ­
таетъ значеніе нарицательнаго. Мы говоримъ: это
„Тартюфъ“, но никогда не скажем ь „это -Федра“
или „это—Поліэвктъ“.
Трагическому поэту никогда не придетъ въ
голову группировать вокругъ своего главнаго
дѣйствующаго лица личности второстепенныя,
которыя служили бы, такъ сказать, его упрощен­
ными копіями. Герой трагедіи есть личность, един­
ственная въ своемъ родѣ. Можно подражать ему, но
это будетъ уже, сознательный или невольный пе­
реходъ отъ трагедіи къ комедіи. Никто не по­
ходитъ па него, потому что онъ сам ь не походитъ
ни на кого. Наоборотъ, комическій поэтъ, въ силу
замѣчательнаго инстинкта, какъ только создастъ
главное лицо, группируетъ вокругъ него другихъ,

— 151 —

имѣющихъ тѣ же общія черты. Многія комедіи
имѣютъ даже въ заглавіи множественное число
или собирательныя имена. Въ „Ученыхъ женщи­
нахъ", „Жеманницахъ", „Обществѣ,, въ которомъ
скучно" и т. и., выводятся на сцену различныя
личности, воспроизводящія одинъ и тотъ же
основной типъ. Интересно было бы проанали­
зировать это стремленіе комедіи. Прежде всего, вл,
немъ можно было бы найти, быть можетъ, заро­
дыша, явленія, установленнаго медициной, именно,
что однородныя неуравновѣшенныя натуры по тай­
ному влеченію стремятся сойтись другъ съ дру­
гомъ. Независимо отъ указаній медицины, комиче­
ская личность будетъ всегда, какъ мы уже вы­
яснили, разсѣянна, а переходъ отъ этой разсѣян­
ности къ полному нарушенію равновѣсія можетъ
быть и нечувствительнымъ. Но существуетъ еще
и другое основаніе. Если цѣлью комическаго поэта
служитъ изображеніе типовъ, т. е. характеровъ,
способныхт, повторяться, то какимъ же лучшимъ
способомъ, можетъ онъ достичь этого, какъ не по­
казывая намъ нѣсколько различныхъ экземпляровъ
одного и того же типа? Такимъ же образомл,
поступаетъ и натуралистъ, когда говоритъ о ви­
дахъ. Онъ перечисляетъ ихъ и затѣмъ описывает ь
ихъ главныя разновидности.
Это существенное различіе между трагедіей и
комедіей—первая имѣет ь вл, виду индивидуальности,
а вторая роды — можетъ быть выяснено и инымъ
10*

— 152 —

путемъ. Оно проявляется уже въ первой обра­
боткѣ произведенія, обнаруживается уже съ са­
мого начала въ двухъ совершенно противополож­
ныхъ способахъ наблюденія.
Какъ пи парадоксальнымъ можетъ это пока­
заться, но я не думаю, чтобы наблюденіе надъ дру­
гими людьми было необходимо для трагическаго
поэта. II дѣйствительно, мы видимъ, во первыхъ, что
многіе великіе поэты вели очень уединенную, тихую
жизнь, не имѣя случаевъ наблюдать проявленія
тѣхъ разнузданныхъ страстей, вѣрное описаніе
которыхъ они намъ дали. Но если бы даже пред­
положить, что они и видѣли ихъ, то не думаю,
чтобы это имѣло для нихъ важное значеніе. Дѣй­
ствительно, насъ интересуетъ въ произведеніи поэта
изображеніе извѣстныхъ очень глубокихъ душев­
ныхъ состояній или извѣстныхъ совершенію вну­
треннихъ конфликтовъ. Но это явленіе не можетъ
явиться извнѣ. Души непроницаемы однѣ, для дру­
гихъ. Внѣ, себя мы никогда не можемъ замѣтить
ничего, кромѣ нѣкоторыхъ признаковъ страсти.
Мы понимаем'і, ихъ—всегда впрочемъ недостаточ­
но —только по аналогіи съ тѣмъ, что испытали сами.
Такимъ образомъ суть заключается въ томъ, что
испытываемъ мы сами, и основательно познать —
если только мы познаемъ ее мы можемъ только
собственную душу. Значитъ ли это, что поэтъ дѣй­
ствительно испыталъ то, что описываетъ, что онъ
самъ прошелъ черезъ положенія своихъ дѣйствую^

— 153 —

щихъ лицъ, пережилъ всю ихъ внутреннюю жизнь?
II на это біографія поэтовъ даетъ отрицательный
отвѣтъ. Да и какъ притомъ предположить, чтобы
одинъ и тотъ же человѣкъ могъ быть Макбетомъ
и Отелло, Гамлетомъ и Лиромъ и т. д. и т. д.
Но не Слѣдуетъ ли въ этомъ случаѣ дѣлать раз­
личіе между личностью, какова она есть, и всѣми
тѣми характерами, какими она могла бы быть?
Нашъ характеръ является слѣдствіемъ выбора, ко­
торый безпрерывно возобновляется. На всемъ про­
тяженіи нашего жизненнаго пути имѣются пово­
ротные пункты, точки раздвоенія, и мы хорошо раз­
личаемъ всѣ возможныя направленія, хотя слѣдо­
вать можемъ только одному изъ нихъ. Возвращаться
по своимъ слѣдамъ, до конца прослѣдить смутно раз­
личаемыя направленія въ этомъ именно, кажется
мнѣ, и состоитъ поэтическое творчество. Я прекрас­
но знаю, что Шекспиръ не былъ ни Макбетомъ, ни
Гамлетомъ, ни Отелло; но онъ былъ бы этими раз­
личными людьми, если бы обстоятельства съ одной
стороны, и согласіе воли съ другой, привели бы къ
страшному взрыву то, что пребывало въ немъ
только въ состояніи внутренней возможности.
Но страннымъ заблужденіемъ является мнѣніе,
которое сводитъ поэтическое творчество къ тому,
чтобы составлять своихъ героевъ изъ клочковъ,
заимствованныхъ съ сосенки да съ боренки,
какъ это дѣлается, портнымъ, шьющимъ платье
арлекину. Изъ этого не вышло бы ничего живого.

— 154 —

Жизнь не слагается искусственно. Ее можно только
наблюдать. Поэтическое воображеніе можетъ быть
только болѣе полнымъ проникновеніемъ въ дѣй­
ствительность. Если лица, созданныя поэтомъ,
производятъ впечатлѣніе жизни, то только пото­
му, что они — самъ поэтъ, поэтъ усугубленный,
поэтъ самоуглубляющійся во внутреннее наблю­
деніе, наблюденіе, столь проникновенное, что онъ
улавливаетъ въ дѣйствительномъ скрытое и, чтобы
сдѣлать свое произведеніе совершеннымъ, выводитъ
на сцену то, что природа оставила въ его душѣ въ
состояніи наброска или простого предположенія.
Совершенно инымъ является способъ наблю­
денія, порождающій комедію. Это—внѣшнее на­
блюденіе. Какъ бы ни стремился комическій поэтъ
къ раскрытію смѣшного въ природѣ человѣка, онъ
никогда, я думаю, не дойдетъ до того, чтобы искать
это смѣшное въ себѣ самомъ. Да онъ и не съумѣлъ
бы его найти тамъ: мы всегда бываемъ смѣшны тою
стороною нашей личности, которая ускользаетъ отъ
нашего.сознанія. По тому то наблюденіе комиче­
скаго поэта направляется на другихъ людей. Но
именно въ силу этого, наблюденіе принимаетъ харак­
теръ общности, котораго оно не можетъ имѣть,
когда его переносятъ на себя; останавливаясь на
поверхности, наблюденіе это не проникаетъ далѣе
внѣшней оболочки людей, далѣе того, чѣмъ
многіе изъ нихъ взаимно соприкасаются и
становятся способными походить одни на дру-

— 155 —
гихъ. Дальше омо не пойдетъ. И если бы даже
оно и могло проникнуть глубже, то не захочетъ,
потому что ничего не выиграетъ отъ этого. Про­
никать слишкомъ глубоко въ личность, устанавли­
вать связь внѣшнихъ дѣйствій съ глубокими вну­
тренними побужденіями—значило бы ослабить и да­
же совершенно принести въ жертву все, что есть
смѣшного въ дѣйствіи. Чтобы мы были располо­
жены смѣяться надъ чѣмъ нибудь, необходимо,
чтобы причина его лежала въ средней области
души. Слѣдовательно, необходимо, чтобы дѣйствіе
явилось предъ нами какъ нѣчто болѣе или менѣе
среднее, общее, свойственное среднему человѣку.
11, какъ все среднее, такой человѣкъ получается по­
средствомъ сближенія разбросанныхъ данныхъ, по­
средствомъ сопоставленія аналогичныхъ случаевъ,
изъ которыхъ извлекается сущность, наконецъ, посредствомъ работы отвлеченія и обобщенія, по­
добной той, которую производитъ физикъ надъ
фактами, чтобы вывести изъ нихъ законы. Словомъ,
методъ и цѣль здѣсь тѣ же, что въ индуктивныхъ
наукахъ, въ томъ смыслѣ, что наблюденіе всегда
внѣшнее, и результатъ его всегда обобщается.
Такимъ образомъ, послѣ долгихъ разсужденій
мы возвратимся къ двойному заключенію, которое
пробивалось уже въ началѣ нашего труда. Съ одной
стороны, личность можетъ быть смѣшною только
вслѣдствіе предрасположенія, похожаго на разсѣян­
ность, только благодаря чему-то такому, что жи­

— 156 —

ветъ въ ней, не сливаясь съ нею, подобно паразиту:
вотъ почему это состояніе наблюдается извнѣ и
можетъ быть исправляемо. Но, съ другой стороны,
такъ какъ цѣль смѣха заключается въ томъ, чтобы
исправлять, то полезно, чтобы это исправленіе сразу
охватывало возможно большее число людей. Вотъ
почему комическое наблюденіе инстинктивно оста­
навливается на общемъ. Оно выбираетъ тѣ изъ
особенностей, которыя способны воспроизводиться,
и которыя, слѣдовательно, не связаны неразрывно
съ индивидуальностью, особенности, можно ска­
зать, общія. Перенося ихъ на сцену, оно соз­
даетъ произведенія, которыя будутъ, безъ сомнѣ­
нія, принадлежать искусству тѣмъ, что созна­
тельно будутъ стараться нравиться, но которыя
будутъ рѣзко отличаться отъ всѣхъ другихъ про
изведеній искусства своимъ общимъ характеромъ
и безсознательнымъ стремленіемъ исправлять и на­
ставлять. Такимъ образомъ, мы имѣли полное
право сказать, что комедія служить посредницей
между искусствомъ и жизнью. Она не безстрастна,
какъ чистое искусство. Организуя смѣхъ, она раз­
сматриваетъ общественную жизнь, какъ естествен­
ную среду; она даже слѣдуетъ одному изъ внуше­
ній общественной жизни. И въ этомъ отношеніи она
расходится съ искусствомъ, которое представляетъ
полный разрывъ съ обществомъ и возвращеніе къ
простой природѣ.

— 1 57 —

II.
Теперь, послѣ всего сказаннаго, посмотримъ,
какъ слѣдуетъ приняться за дѣло, чтобы создать
характеръ идеально-комическій — комическій въ
самомъ себѣ, въ своемъ происхожденіи, во
всѣхъ своихъ проявленіяхъ. Его надо создать
глубокимъ, чтобы дать комедіи прочное содержа­
ніе, и вмѣстѣ поверхностнымъ, чтобы сохранить
тонъ комедіи, создать невидимымъ для того, кто
имъ обладаетъ, потому что комическое всегда без­
сознательно, видимымъ для всего остального міра,
чтобы вызвать всеобщій смѣхъ, полнымъ снисхо­
дительности къ самому себѣ, чтобы оно могло рас­
пространяться безъ угрызеній совѣсти, стѣснитель­
нымъ для другихъ, чтобы они его подавляли без­
жалостно, легко исправимымъ, чтобы смѣхъ надъ
нимъ не былъ напрасенъ, постоянно возрождаю­
щимся въ новыхъ видахъ, чтобы смѣхъ всегда
находилъ работу, неотдѣлимымъ он. обществен­
ной жизни, хотя и невыносимымъ въ ней, способ­
нымъ, наконецъ, выступать въ разнообразныхъ
формахъ, примѣняться ко всѣмъ порокамъ и даже
къ нѣкоторымъ добродѣтелямъ. Вотъ элементы, ко­
торые надо слить во едино. Химикъ-психологъ,
которому довѣрили бы изготовленіе этого тон­
каго препарата, былъ бы, правда, немного разо­
чарованъ, когда наступилъ бы моментъ опо­
рожнить его реторту. Онъ нашелъ бы, что за­

— 158 —

тратилъ много труда на изготовленіе смѣси, кото­
рую можно получить готовою и безъ труда: она
въ такой же степени распространена въ обществѣ,
какъ воздухъ въ природѣ.
Эта смѣсь есть тщеславіе. Нс думаю, чтобы
существовалъ недостатокъ, болѣе поверхностный и
вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе глубокій. Раны, которыя ему
наносятъ, никогда не бываютъ особенно глубоки, но
онѣ никогда и не заживаютъ. Услуги, которыя ему
оказываются, самыя мнимыя изо всѣхъ услугъ, и
однако онѣ вызываютъ долговременную благодар­
ность. Само по себѣ оно едва ли можетъ считаться
порокомъ; но вокругъ его группируются всѣ поро­
ки, и всѣ они, усугубляясь, стремятся только быть
средствами къ его удовлетворенію. Порожденное
общественной жизнью, ибо оно ничто иное, какъ
восхищеніе собою, основанное на восхищеніи, ожи­
даемомъ отъ другихъ, оно болѣе естественно, болѣе
врожденно каждому, чѣмъ даже эгоизмъ, потому
что надъ эгоизмомъ природа часто торжествуетъ,
между тѣмъ какъ побороть тщеславіе можно только
путемъ рефлексіи. Дѣйствительно, я не думаю,
чтобы мы рождались скромными, если подъ скром­
ностью не понимать извѣстную чисто физическую
робость, которая, впрочемъ, стоитъ гораздо ближе
къ гордости, чѣмъ это обыкновенно думаютъ.
Истинная скромность является только слѣдствіемъ
размышленія надъ суетностью. Она рождается изъ
наблюденія надъ заблужденіями другихъ и изъ опа-

— 159 —

сепія собственныхъ заблужденій. Она является какъ
бы научной осмотрительностью относительно того,
что скажутъ и подумаютъ о насъ. Она слагается
изъ исправленій и поправокъ. Наконецъ, она всегда
будетъ добродѣтелью благопріобрѣтенной.
Трудно сказать, въ какой именно моментъ стрем­
леніе стать скромнымъ отдѣляется отъ опасенія сдѣ­
латься смѣшнымъ. Но въ началѣ это стремленіе и это
опасеніе безспорно нераздѣльны. I Іолное изслѣдова­
ніе заблужденій тщеславія и смѣшного, которое со­
единено c-ь ними, озарило бы особеннымъ свѣтомъ
теорію смѣха. Мы увидѣли бы, что смѣхъ выполняетъ
съ математической точностью одну изъ своихъ глав­
ныхъ функцій, которая состоитъ въ томъ, чтобы
вводить въ полное сознаніе людей ихъ разсѣянное
тщеславіе и вырабатывать такимъ образомъ ха­
рактеры, возможно болѣе общественные. Мы уви­
дѣли бы, что тщеславіе, этотъ естественный про­
дуктъ общественной жизни, стѣсняетъ общество,
подобно тому, какъ нѣ,которые легкіе яды, постоян­
но выдѣляемые нашимъ организмомъ, постепенно
отравили бы его, если бы другія выдѣленія не ней­
трализовали ихъ дѣйствія. Смѣхъ непрерывно
выполняетъ туже работу. Въ этомъ смыслѣ можно
было бы сказать, что специфическое лѣкарство
противъ тщеславія есть смѣхъ, и что недостаток'!,,
осмѣиваемый по преимуществу, есть тщесла­
віе.
Когда мы говорили о комическомъ въ формахъ и

— IGO —

движеніяхъ, мы показали, какимъ образомъ тотъ или
иной простой образъ, смѣшной самъ по себѣ, мо­
жетъ вкрадываться въ другіе болѣе сложные
образы и сообщать имъ нѣчто изъ комизма, ему
свойственнаго; такъ самыя высокія формы комиче­
скаго объясняются иногда посредствомъ самыхъ низ­
кихъ. Но обратное дѣйствіе встрѣчается еще чаще,
и существуютъ очень грубые комическіе, эффекты,
которыя обязаны своимъ происхожденіемъ на­
иболѣе тонкому комизму. Такъ, тщеславіе, эта
высшая форма комическаго, является элементомъ,
который мы кропотливо, хотя и безсознательно,
должны отыскивать во всѣхъ проявленіяхъ чело­
вѣческой дѣятельности. Мы его ищемъ только для
того, чтобы посмѣяться. И наше воображеніе
часто помѣщаетъ его тамъ, гдѣ его вовсе нѣтъ.
Мнѣ кажется, что къ этому сводится совершен­
но грубый комизмъ нѣкоторыхъ забавныхъ эф­
фектовъ, который психологи весьма неудовлетвори­
тельно объясняютъ контрастомъ: маленькаго роста
человѣкъ, наклоняющійся, чтобы пройти въ высо­
кую дверь; двѣ личности, одна очень высокая, дру­
гая очень низкая, важно идущія подъ руку и т. и.
Вглядываясь ближе въ этотъ второй образъ, вы,
думается мнѣ., найдете, что меньшая изъ двухъ лич­
ностей какъ будто старается приподняться, чтобы
сравняться съ болѣе высокой, подобно лягушкѣ,
которая хотѣла сравняться съ воломъ.

—161 —

III.
Нѣтъ необходимости перечислять здѣсь всѣ
особенности характера, которыя связаны съ тще­
славіемъ или идутъ рядомъ съ нимъ, и потому
привлекаютъ вниманіе комическаго поэта. Мы
показали уже, что сдѣлаться смѣшными могутъ
всѣ недостатки и даже нѣкоторыя безусловныя
достоинства. Даже если бы былъ составленъ спи­
сокъ всѣхъ извѣстныхъ смѣшныхъ качествъ, то
комедія могла бы удлиннить его, не создавая, ко­
нечно, новаго чисто фантастически-смѣшного, но
разбирая комическія направленія, которыя оста­
вались до тѣхъ поръ незамѣченными; такимъ же
образомъ воображеніе можетъ выдѣлять все новые
образы изъ спутаннаго рисунка какого нибудь
ковра. Существенное условіе, какъ мы уже знаемъ,
состоитъ здѣсь въ томъ, чтобы замѣченная осо­
бенность явилась какъ бы рамой, въ которую мо­
гутъ быть включены многіе люди.
Но существуютъ рамки, уже готовыя, устано­
вленныя самимъ обществомъ и необходимыя этому
обществу, такъ какъ онѣ создаются раздѣленіемъ
труда. >1 подразумѣваю здѣсь ремесла, должности,
профессіи. Каждая спеціальная профессія придаетъ
тѣмъ, которые ею занимаются, извѣстные навыки
ума и особенности характера, которые дѣлаютъ
этихъ людей похожими между собою, и которые
отличаютъ ихъ отъ другихъ. Такимъ образомъ въ

— 162-

нѣдрахъ большого общества слагаются маленькія.
Конечно, они порождаются самой организаціей
общества вообще. Л между тѣмъ, излишне уеди­
няясь, они рискуютъ вредить общественности. И
вотъ главная функція смѣхаи состоитъ въ томъ,что­
бы подавлять всякое стремленіе къ обособленности.
Его роль—шжравлять косность въу клоненіяхъ, вновь
приспособлять каждаго ко всѣмъ, закруглять, такъ
сказать, всѣ углы. Итакъ, мы получимъ здѣсь родъ
комическаго, всѣ разновидности котораго могли
бы быть опредѣлены заранѣе. Назовемъ его, если
угодно, профессіональнымъ комизмомъ.
Мы не будемъ входить въ подробности этихъ
разновидностей. Остановимся лучше на томъ, что
въ нихъ есть общаго. Въ первомъ ряду засѣдаетъ
профессіональное тщеславіе. Каждый учитель г.
Журдена считаетъ свое искусство выше всѣхъ дру­
гихъ. У Лабиша одно дѣйствующее лицо не въ со­
стояніи понять, какъ можно быть чѣмъ нибудь
инымъ, кромѣ продавца дровъ. Притомъ, ' чѣмъ
большую долю шарлатанства заключаетъ въ себѣ
данная профессія, тѣмъ болѣе тщеславіе склонно
принять тонъ торжественности. Общеизвѣстно, что
чѣмъ болѣе спорно искусство, тѣмъ болѣе склонны
лица, имъзанимающіяся, считать себя одаренными ка­
кою то особенною таинственною силою и требовать,
чтобы всѣ преклонялись предъ ихъ мистеріями. По­
лезныя профессіи очевидно созданы для общества;
ио тѣ, полезность которыхъ сомнительна, мо­

— 163 —

гутъ оправдать свое существованіе, только исходя
изъ того предположенія, что общество создано
для нихъ: это-то заблужденіе и лежитъ въ
основѣ торжественности. Почти все комическое
во врачахъ Мольера проистекаетъ отсюда. Они
относятся къ больному, точно онъ созданъ для
врача, и къ самой природѣ, какъ къ чему то за­
висимому отъ медицины.
Другая форма этой комической косности со­
стоитъ въ томъ, что можно было бы назвать
профессіональной черствостью. Комическое лицо
такъ плотно замыкается въ окоченѣлую -ріамку
своей обязанности, что ему нѣтъ возможности ни
двигаться въ ней, ни тѣмъ болѣе волноваться, по­
добно другимъ людямъ. Припомнимъ.отвѣтъ судьи
Перрена Дандена I Ізабеллѣ, которая спрашиваетъ
его, какъ можно смотрѣть на пытки несчастныхъ:
„Ба! все же это даетъ возможность провести
часъ или два“.
Не къ этому ли роду профессіональной черст­
вости нужно отнести и черствость Тартюфа, ко­
торый говоритъ, правда, устами Оргона:
„II я увижу смерть брата, дѣтей, матери и
жены и нисколько не обезпокоюсь этимъ“.
Но самый употребительный способъ сдѣлать
какую нибудь профессію комической состоитъ въ
томъ, чтобы заключить ее, такъ сказать, въ гра­
ницы свойственнаго ей языка, заставить, наир.,
судью, врача, солдата примѣнять въ разговорѣ

— 164 —

объ обыденныхъ предметахъ языкъ права, меди­
цины, стратегіи, точно эти люди сдѣлались уже
неспособными говорить, какъ всѣ. Обыкновенно
этотъ родъ комическаго довольно грубъ.
Но, какъ мы уже говорили, онъ становится болѣе
тонкимъ, когда на ряду съ профессіональной
привычкой обнаруживаетъ и особенность харак­
тера. Приведу въ примѣръ игрока Реньяра, ко­
торый столь своеобразно выражается языкомъ игры,
заставляя своего лакея принять имя Гектора, въ
ожиданіи, что свою невѣсту опт. будетъ называть
„Палладой, какъ обыкновенно называютъ пико­
вую даму“, или, наир., „Ученыя женщины“, комизмъ
которыхъ, кажется мнѣ, въ значительной степени
состоитъ въ томъ, что онѣ говорятъ о научныхъ
идеяхъ языкомъ женской чувствительности: „Эпи­
куръ мнѣ нравится", „Я люблю вихри* и т. и.
Перечитайте третій актъ—и вы увидите, что
Арманда, Филаминта и Белиза почти всегда выра­
жаются этимъ языкомъ.
Подвигаясь дальше въ этомъ направленіи, мы уви­
дѣли бы, что существуетъ и профессіональная ло­
гика, т. е. извѣстный способъ мышленія, принятый
въ извѣстной средѣ, вѣрный для нея, но ложный
для всего остального міра. Но противоположность
между этими двумя логиками, одной частной, а
другой общечеловѣческой, порождаетъ комическіе
эффекты спеціальнаго характера, на которыхъ не
лишнее будетъ остановиться подольше. Мы под-

ходимъ здѣсь къ важному пункту теоріи смѣха.
Поэтому расширимъ вопросъ и разсмотримъ его
во всей его общности.
IV.

Слишкомъ занятые желаніемъ выяснить основ­
ную причину комическаго, мы до сихъ поръ оста­
вляли безъ вниманія одно изъ самыхъ замѣчатель­
ныхъ его проявленій. Я говорю о логикѣ, свой­
ственной комическимъ личностямъ и группамъ
людей, логикѣ странной, которая въ нѣкоторыхъ
случаяхъ даетъ большой просторъ нелѣпости.
Теофилъ Готье назвалъ комизмъ сумасброднаго
логикой нелѣпости. Многія теоріи смѣха сводятся
къ аналогичной идеѣ. Всякій комическій эффектъ
заключаетъ въ себѣ противорѣчіе въ какомъ либо
отношеніи. Насъ заставляетъ смѣяться нелѣпость,
осуществленная въ конкретной формѣ, „явная не­
лѣпость“,—или иначе, призракъ нелѣпости, сначала
допущенной, но тотчасъ же отвергнутой, или
еще лучше, то, что нелѣпо съ одной стороны, но
естественно объясняется съ другой, и т. д. Всѣ
эти теоріи безъ сомнѣнія заключаютъ въ себѣ
долю истины; но во первыхъ, онѣ примѣнимы
только къ нѣкоторымъ, довольно грубым и коми­
ческимъ эффектамъ, а во вторыхъ, даже въ тѣхъ
случаяхъ, гдѣ онѣ примѣнимы, онѣ, кажется мнѣ,
упускаютъ изъ виду характерный элементъ смѣши

— 166 —

кого, именно, совершенно своеобразный родъ не­
лѣпости, имѣющійся въ комическомъ, если только въ
немъ есть нелѣпость. Не желаете ли тотчасъ убѣ­
диться въ этомъ? Достаточно взять одно изъ этихъ
опредѣленій и составить эффекты по его формулѣ:
въ двухъ случаяхъ изъ трехъ полученный эффектъ
не будетъ представлять ничего смѣшного. Итакъ,
нелѣпость, которая встрѣчается въ комическомъ,
не есть простая нелѣпость. Она имѣетъ совер­
шенно опредѣленный характеръ. Она не создаетъ
комическаго, а скорѣе сама проистекаетъ изъ него.
Она является не причиной, а слѣдствіемъ, слѣд­
ствіемъ, глубоко спеціальнымъ, въ которомъ отра­
жается спеціальная природа причины, вызвавшей ее.
Мы знаемъ эту причину. Поэтому намъ не трудно
будетъ понять и слѣдствіе.
Предположимъ, что гуляя по полю, вы замѣ­
тили на вершинѣ холма нѣчто смутно похо­
жее на большое неподвижное тѣло, которое раз­
махиваетъ руками. Вы не знаете еще, что это
такое; но ищете среди своихъ идей, т. е. среди
воспоминаній, которыми располагаетъ ваша па­
мять, нѣчто такое, что лучше всего могло бы быть
вставлено въ ту рамку, которую вы наблюдаете.
Почти тотчасъ въ голову вамъ приходитъ мысль
о вѣтряной мельницѣ, вы рѣшаете, что предъ
вами вѣтряная мельница. Ничего не значитъ, что
только что, передъ самымъ выходомъ, вы читали
волшебныя сказки о великанахъ съ безконечными

— 167 —

руками. Здравый смыслъ состоитъ, конечно, въ
умѣньи помнить, но также и въ умѣньи забы­
вать. Здравый смыслъ есть усиліе ума, кото­
рый безпрерывно примѣняется и вновь примѣ­
няется, мѣняя идею, съ перемѣной объета. Это—
подвижность ума, правильно примѣненная къ под­
вижности вещей. Это—движущаяся непрерывность
нашего вниманія къ жизни.
Но вотъ выѣзжаетъ на войну Донъ Кихотъ.
Онъ читалъ въ романахъ, что рыцари встрѣчаютъ
на дорогахъ враговъ-великановъ. И вотъ ему
также нуженъ великанъ. Идея великана является
его главнымъ воспоминаніемъ, которое внѣдрилось
въ его умѣ, держится на сторожѣ и упорно
выжидаетъ случая пробиться наружу, воплотиться
въ какомъ нибудь воспріятіи. Это воспоминаніе хо­
четъ принять вещественную форму, и вотъ первый
встрѣтившійся предметъ—хотя бы сходство его съ
великаномъ было самое отдаленное — прини­
маетъ въ его глазахъ обликъ великана. II такъ
Донъ Кихотъ будетъ видѣть великановъ тамъ,
гдѣ мы видимъ вѣтряныя мельницы. Это смѣшно
и нелѣпо. Но развѣ это простая нелѣпость?
Это совершенно особенное извращеніе здраваго 7
смысла. Оно состоитъ въ стремленіи сообразовать
предметъ ?ъ какой нибудь идеей, а не свои идеи
съ предметами. Оно состоитъ въ томъ, что человѣкъ
видитъ передъ собою то, о чемъ думаетъ, а не ду­
маетъ о том ь, что видитъ. Здравый смыслъ требуетъ,
11*

— 168 —

чтобы всѣ воспоминанія располагались въ рядъ;
тогда въ отвѣтъ на каждое существующее положеніе
выступитъ соотвѣтственное воспоминаніе и послу­
жить къ его истолкованію. Въ Донъ-Кихотѣ же,
наоборотъ, существуетъ группа воспоминаній, ко­
торыя господствуютъ надъ всѣми другими и вла­
ствуютъ даже надъ самой личностью: дѣйствитель­
ность на этотъ разъ должна склониться предъ
воображеніемъ и служить только къ тому, чтобы
дать ему плоть и кровь. Какъ только иллюзія сложилась, Донъ Кихотъ логично развиваетъ ее во всѣхъ
ея послѣдствіяхъ; онъ оперируетъ надъ ней съ увѣ­
ренностью и точностью лунатика во время при­
падка. Таковъ источникъ заблужденія, и такова спе­
ціальная логика, которая въ этомъ случаѣ пред­
шествуетъ нелѣпости. Теперь посмотримъ, состав­
ляетъ ли эта логика нѣчто, свойственное исключи­
тельно Донъ Кихоту?
Мы показали уже, что комическое лицо грѣ­
шитъ всегда косностью ума или характера, раз­
сѣянностью, автоматизмомъ. Въ основѣ комическаго
всегда лежитъ извѣстнаго рода косность, вслѣд­
ствіе которой человѣкъ идетъ всегда прямо своей
дорогой, ничего не слушаетъ и ничего слышать не
хочетъ. Сколько комическихъ сценъ въ пьессахъ
Мольера сводятся къ этому очень простому типу:
дѣйствующее лицо, которое слѣдуетъ за своей идеею,
постоянно возвращается’къ ней,хотя его безпрестан­
но отрываютъ. При этомъ совершенно нечувстви-

— 169 —

тельно совершается переходъ отъ человѣка, который
не хочетъ ничего слышать, къ тому, кто не хочетъ
ничего видѣть, и наконецъ къ тому, кто видитъ
только то, что хочетъ. Умъ, который упорствуетъ,
кончаетъ тѣмъ, что примѣняетъ предметы къ своей
идеѣ, вмѣсто того, чтобы сообразовать свои мысли
съ предметами. Такими образомъ каждое комиче­
ское лицо находится на пути къ только-что опи­
санному заблужденію, и Донъ Кихотъ является
общимъ типомъ комической нелѣпости.
Имѣетъ ли названіе* это извращеніе здраваго
смысла? Безъ сомнѣнія, оно встрѣчается съ хро­
ническимъ или острымъ характеромъ въ нѣкото­
рыхъ формахъ сумасшествія. Оно во многомъ сходно
съ пунктомъ помѣшательства, съ idée fixe. Ни по­
мѣшательство вообще, ни пунктъ помѣшательства
не могутъ вызвать смѣха, потому что это—болѣзни.
Онѣ возбуждаютъ наше состраданіе. Смѣхъ же,
какъ мы знаемъ, не совмѣстимъ съ душевнымъ
волненіемъ. Если существуетъ помѣшательство
смѣшное, то оно можетъ быть только такимъ, кото­
рое согласуется съ общимъ здоровымъ состояніемъ
разсудка, оно можетъ быть только помѣшатель­
ствомъ, такъ сказать, нормальнымъ. Съ другой сто­
роны существуетъ нормальное состояніе ума, кото­
рое вполнѣ соотвѣтствуетъ помѣшательству, въ ко­
торомъ мы находимъ тѣ же ассоціаціи идей, что
и при помѣшательствѣ, ту же своеобразную ло­
гику, что и при пунктѣ помѣшательства. Это

— 170 —

состояніе грезъ. Итакъ, или нашъ анализъ неточенъ,
или онъ долженъ привести къ слѣдующей формулѣ:
комическая нелѣпостьоднороднасънелѣпостъюгрезъ.
Прежде всего, работа ума въ грезахъ совершенно
таже, которую мы только что описали. Умъ, погло­
щенный самимъ собою, ищетъ во внѣшнемъ мірѣ
только предлога, чтобы воплотить въ немъ свои вы­
мыслы. Звуки еще смутно достигаютъ уха, краски
движутся еще въ полѣ зрѣнія: однимъ словомъ,
внѣшнія чувства не вполнѣ закрыты. Но мечта­
тель, вмѣсто того, чтобы обратиться къ своимъ
воспоминаніямъ съ цѣлью объяснить себѣ то, что
воспринимаютъ его чувства, наобороть, пользуется
тѣмъ, что воспринимаетъ, только для того, чтобы
воплотить преобладающее воспоминаніе; свистъ
вѣтра въ трубѣ покажется мечтателю, смотря по
идеѣ, занимающей его воображеніе, или ревомъ
дикаго звѣря, или мелодичнымъ пѣніемъ. Таковъ
обычный составъ заблужденій ума, погруженнаго
въ грезы.
Но если комическая иллюзія есть иллюзія грезъ,
если логика комическаго есть логика сновидѣній,
то можно надѣяться найти въ логикѣ смѣшного всѣ
особенности логики сновидѣній. Здѣсь опять под­
тверждается законъ, который мыуже хорошо знаемъ:
разъ дана извѣстная форма смѣшного, то другія
формы, не имѣющія въ себѣ самостоятельнаго коми­
ческаго основанія, становятся смѣшными въ силу
своего внѣшняго сходства съ первой. Легко видѣть,

— 171 —

что всякая игра идей можетъ насъ забавлять, если
она болѣе или менѣе напоминаетъ намъ игры сно­
видѣнія.
Прежде всего я укажу на извѣстное общее
отступленіе отъ законовъ мышленія. Изъ разсужде­
ній тѣ вызываютъ смѣхъ, которыя мы счи­
таемъ ложными, но которыя мы могли бы принять
за истинныя, если бы услышали ихъ во снѣ. Они
такъ хорошо поддѣлываются подъ правильное раз­
сужденіе, что могутъ обмануть засыпающій умъ.
Это еще логика, если хотите; но логика, которой
не достаетъ силы, и которая вслѣдствіе этого осво­
бождаем насъ отъ умственной работы. Много
„остротъ“ представляютъ собою разсужденія этого
рода, разсужденія очень сокращенныя, гдѣ намъ
дается только точка отправленія и заключеніе. Эта
игра ума постепенно сближается съ игрою словъ, по
мѣрѣ того какъ отношенія, установленныя между
идеями, становятся болѣе поверхностными; мало
по малу мы перестаемъ вникать въ смыслъ слы­
шанныхъ словъ, а воспринимаемъ только ихъ
звуки. Мнѣ приходитъ въ голову, не слѣдуетъ ли
сблизить съ сновидѣніемъ нѣкоторыя очень ко­
мическія сцены, гдѣ одно лицо системати­
чески повторяетъ навыворотъ фразы, которыя
шепчетъ ему на ухо другой. Если вы засыпаете
среди людей, которые разговариваютъ, то вамъ
покажется, что слова ихъ постепенно лишаются
смысла, что звуки искажаются и переплетаются

— 172 —

наугадъ, получая въ вашемъ умѣ странныя зна­
ченія, и что вы такимъ образомъ воспроизводите
но отношенію къ говорящему лицу сцену/Кана-Малаго съ суфлеромъ (въ комедіи Расина „Plaideurs“).
Существуетъ еще комическая навязчивость, ко­
торая сильно сближается, какъ мнѣ кажется, съ на­
вязчивостью сна. Кому не случалось видѣть одинъ
и тотъ же образъ, повторяющійся въ нѣсколькихъ
послѣдовательныхъ сновидѣніяхъ, принимая въ каж­
домъ изъ нихъ сходное значеніе, хотя никакой дру­
гой общей точки эти сновидѣнія не имѣли. Повто­
ряющіяся дѣйствія изображаютъ иногда эту спеці­
альную форму въ театрахъ и романахъ: нѣкоторыя
изъ нихъ имѣютъ отголоски сновидѣнія. То же
самое можно сказать и о припѣвѣ во многихъ пѣ­
сняхъ: онъ упрямится, онъ возвращается, всегда
тотъ же, въ концѣ каждаго куплета, каждый разд,
съ различнымъ значеніемъ.
Нерѣдко въ сновидѣніи наблюдается совер­
шенно особенное crescendo, странность, которая
все болѣ.е усиливается но мѣрѣ того, какъ сонъ
подвигается. Первое отступленіе отъ разума вле­
четъ за собою в торое, за вторымъ слѣдуетъ третье,
болѣе важное, и такимъ образом ъ послѣдовательно
дѣло доходитъ до полной нелѣпости. Но это дви­
женіе къ нелѣпости вызываетъ въ грезящемъ совер­
шенно особенное чувство. Оно походитъ, кажется
мнѣ, на то, которое испытываетъ пьяница, когда опт.
чувствуетъ, что пріятно скользитъ но такой плоско-

— 173 —

сти, гдѣ для него все теряетъ значеніе,—и логика
и приличіе. Теперь посмотрите, не тоже ли самое
чувство изображаютъ нѣкоторыя комедіи Мольера:
наир., г-нъ де-Пурсоньякъ, который начинаетъ почти
разумно, а затѣмъ переходитъ ко всевозможнаго
рода чудачествамъ; или, наир., „Мѣщанинъ въ дво­
рянствѣ“, гдѣ дѣйствующія лица, по мѣрѣ того,
какъ дѣйствіе подвигается, точно увлекаются ви­
хремъ безумія. „Если можно найти человѣка болѣе
безумнаго, я скажу объ этомъ въ Римѣ“; эта
фраза, сообщающая, что пьеса кончена, пробуж­
даетъ насъ отъ все болѣе и болѣе необычайнаго
сна, въ который мы углублялись вмѣстѣ съ г. Журденомъ.
Но есть особое безуміе, свойственное сну. Есть
нѣкоторыя спеціальныя противорѣчія, которыя такъ
естественны для воображенія грезящаго и такъ
оскорбительны для проснувшагося разума, что совер­
шенно невозможно дать о нихъ точное и полное
представленіе тому, кто сам ь ихъ не испыталъ. Я
говорю о томъ странномъ сліяніи, которое совер­
шается часто во снѣ, сліяніи двухъ личностей, ко­
торыя составляютъ уже только одну, но вмѣстѣ
съ тѣмъ ясно различимы обѣ. Обыкновенно однимъ
изъ слившихся бываетъ самъ спящій. Онъ чув­
ствуетъ, что не пересталъ быть тѣмъ, что онъ есть,
но тѣмъ не менѣе онъ сдѣлался другимъ. Это онъ
и не онъ. Онъ слышитъ, какь онъ говоритъ, ви­
дитъ себя дѣйствующимъ лицомъ; но чувствуетъ,

— 174 —

что нѣкто другой заимствовалъ его плоть и голосъ.
Пли, наконецъ, онъ будетъ сознавать, что гово­
ритъ и дѣйствуетъ, какъ обыкновенно, только онъ
будетъ говорить о себѣ, какъ о постороннемъ, съ
которымъ не имѣетъ ничего общаго: онъ раздвоится.
Не находимъ ли мы это странное смѣшеніе во
многихъ комическихъ сценахъ? Я не говорю объ
Амфитріонѣ, гдѣ смѣшеніе безъ сомнѣнія внуше­
но уму зрителя, но гдѣ комизмъ главнымъ обра­
зомъ заключается скорѣе въ томъ, что мы раньше
назвали интерференціей комплексовъ? Я говорю
о тѣхъ странныхъ и комическихъ разужденіяхъ, въ
которыхъ это смѣшеніе проявляется дѣйствительно
въ чистомъ состояніи, да и то нужно усиліе мысли,
чтобы его выдѣлить. Послушайте, напримѣръ, эти
отвѣты Марка Твена репортеру, который явился
интервьюировать его: „Есть ли у васъ братъ?—Да,
мы звали его Билль. Бѣдный Билль! — Такъ онъ
умеръ?—Мы никогда не могли узнать этого. Глу­
бокая тайна паритъ надъ этимъ дѣломъ. Мы бы­
ли,- усопшій и я,—двумя близнецами и, имѣя двѣ
недѣли отъ роду, купались въ одной лохани. Одинъ
изъ насъ утонулъ въ ней, но никогда не могли
узнать который. Одни думаютъ, что Билль, дру­
гіе,—что я.—Странно; но вы-то, что вы объ этомъ
думаете?—Слушайте, я открою вамъ тайну, кото­
рой не повѣрялъ еще ни одной живой душѣ. Одинъ
изъ насъ двоихъ имѣлъ особенный знакъ на лѣ­
вой рукѣ, и это былъ я. Такъ что тотъ ребенокъ,

— 175 —

что утонулъ, и т. д.“ Вдумываясь глубже, мы ви­
димъ, что нелѣпость этого разговора, не простая.
нелѣпость. Ея не было бы, если бы лицо говоря­
щее не было бы именно однимъ изъ близнецовъ.
Она является только потому, что Маркъ Твенъ,
самъ одинъ изъ этихъ близнецовъ, выражается
такъ, какъ будто бы онъ былъ третьимъ лицомъ,
которое передаетъ ихъ исторію. Такимъ же обра­
зомъ мы поступаемъ во многихъ нашихъ сновидѣ­
ніяхъ.
V.

Разсматриваемое съ этой точки зрѣнія, комиче­
ское представилось бы намъ въ другой формѣ, нѣ­
сколько отличной отъ той, которую мы ему при­
давали. До сихъ поръ мы видѣли въ смѣхѣ глав­
нымъ образомъ мѣру исправленія. Возьмите не­
прерывный рядъ комическихъ эффектовъ, выдѣлите
въ немъ преобладающіе типы, и вы найдете, что
всѣ промежуточные эффекты заимствуютъ свою
комическую силу отъ ихъ сходства съ этими ти­
пами, и что далѣе самые типы являются образ­
цами безчинства по отношенію къ обществу. Обще­
ство отвѣчаетъ на эти безчинства смѣхомъ, кото­
рый является еще большимъ безчинствомъ. Такимъ
образомъ смѣхъ не имѣлъ бы въ себѣ ничего
доброжелательнаго. Онъ скорѣе платилъ бы зломъ
за зло.

— 176 —

Но не это поражаетъ прежде всего въ впеча­
тлѣніи смѣшного. Мы часто начинаемъ чувствовать
грубую симпатію къ комическому лицу. Я хочу
этимъ сказать, что на очень короткое мгновеніе
мы становимся на его мѣсто, усваиваемъ себѣ его
жесты, рѣчи, дѣйствія, и если мы забавляемся тѣмъ,
что есть смѣшного въ немъ, то въ воображеніи
приглашаемъ и его посмѣяться надъ нами: мы от­
носимся къ нему прежде всего, какъ къ товари­
щу; смѣющійся имѣетъ по крайней мѣрѣ видъ
добродушія, пріятной веселости, и этого нельзя не
принять во вниманіе. Кромѣ того, въ смѣхѣ часто
замѣчается моментъ ослабленія сознанія, причину
котораго мы должны выяснить. Нигдѣ этотъ моментъ
не выступаетъ болѣе рельефно, чѣмъ въ послѣд­
нихъ нашихъ примѣрахъ. Въ нихъ же вмѣстѣ съ
тѣмъ мы находимъ и объясненіе.
Когда комическое лицо слѣдует^ своей идеѣ
автоматически, оно кончаетъ тѣмъ, что думаетъ,
говоритъ и дѣйствуетъ какъ бы во снѣ. А сопл, вѣдь
есть ослабленіе сознанія. Оставаться въ соприкос­
новеніи съ людьми и вещами, видѣть только то, что
есть, думать только о томъ, что существуетъ, это
требуетъ непрерывнаго умственнаго напряженія,
непрерывнаго усилія ума. Здравый смыслъ и есть
это усиліе. Это—трудъ. Но отрѣшиться отъ вещей
и тѣмъ не менѣе замѣчать образы, отказаться отъ
логики и въ то же время продолжать соединять
идеи,—это просто игра, или лучше сказать, лѣнь.

177 —

Комическая же нелѣпость производитъ прежде
всего впечатлѣніе игры ума. Наше первое дви­
женіе состоитъ въ томъ, чтобы принять участіе
ВЪ ЭТОЙ игрѣ.. Это служитъ ОТДЫХОМ'!, отт. работы
мысли.
Но то же можно сказать и о другихъ формахъ
смѣшного. Въ основѣ комическаго, говорили мы,
всегда есть стремленіе допустить себя скользить
по легкой покатости, которая чаще всего бываетъ
покатостью привычки. Человѣкъ не старается уже
безпрестанно примѣняться и вновь примѣняться
къ обществу, членомъ котораго состоитъ. Онъ
ослабляе гі. вниманіе, съ которымъ долженъ всегда
относиться къ жизни. Онъ всегда болѣе или менѣе
походитъ на разсѣяннаго. Я согласенъ, что здѣсь
проявляется столько же и даже въ большей степени
разсѣянность воли, чѣмъ ума. Но все же это будетъ
разсѣянность и, слѣдовательно, лѣнь. Человѣкъ
отрѣшается отъ приличій, какъ передъ тѣмъ от­
рѣшился отъ логики. Наконецъ, онъ принимаетъ
видъ играющаго. Здѣсь опять первое наше движе­
ніе состоитъ въ томъ, чтобы принять приглашеніе
къ лѣни. Хоть на одну минуту мы присоединяем­
ся къ игрѣ. Это служитъ отдыхомъ отъ работы
жизни.
Но мы отдыхаемъ только минуту. Сочувствіе,
которое можетъ проникнуть въ впечатлѣніе комиче­
скаго, очені. скоропреходяще. Оно само является
слѣдствіемъ разсѣянности. Такъ, строгій отецъ при­

— 178 —

нимаетъ иногда по забывчивости участіе въ прока­
захъ своего ребенка, но тотчасъ же останавли­
вается, чтобы положить имъ конецъ.
Смѣхъ, прежде всего, есть мѣра исправленія.
Выступая съ тѣмъ, чтобы оскорбить, онъ дол­
женъ дѣйствовать тягостно на того, къ кому от­
носится. Общество мститъ посредствомъ смѣха за
то неповиновеніе, которое человѣкъ позволилъ
себѣ по отношенію къ нему. Онъ не достигалъ
бы цѣли, если бы носилъ признакъ сочувствія или
благожелательства.
Быть можетъ, на это возразятъ, что намѣреніе
по крайней мѣрѣ можетъ быть добрымъ, что ча­
сто наказываютъ потому, что любятъ, что смѣхъ,
подавляя внѣшнее проявленіе извѣстныхъ недо­
статковъ, содѣйствуетъ вмѣстѣ съ тѣмъ исправле­
нію самихъ этихъ недостатковъ къ нашему благу,
улучшаетъ насъ внутренно?
По этому поводу можно было бы сказать очень
многое. Въ общемъ и въ главномъ смѣхъ безъ сом­
нѣнія выполняетъ полезную роль. Весь нашъ ана­
лизъ былъ направленъ къ тому, чтобы выяснить
это. Но изъ этого еще не слѣдуетъ, что смѣхъ
поражаетъ всегда справедливо, и что онъ вну­
шается доброжелательствомъ или хотя бы справед­
ливостью.
Чтобы поражать всегда справедливо, надо было
бы, чтобы онт, являлся результатомъ размышленія.
А смѣхъ есть просто проявленіе механизма, заве-

— 179 —

деннаго въ насъ самой природой или, что иочтито же,
долгой привычкой общественной жизни. Онъ прояв­
ляется, какъ разрозненный фактъ, перескакивая
отв недостатка къ недостатку. Ему некогда на­
блюдать каждый разъ, чего онъ касается. Смѣхъ
наказываетъ нѣкоторые недостатки приблизительно
такъ, какъ болѣзнь наказываетъ извѣстныя пре­
сыщенія, поражая невинныхъ, щадя виновныхъ,
имѣя въ виду общій результатъ, и не имѣя воз­
можности оказывать каждому частному случаю
честь, изслѣдуя его отдѣльно. То же можно ска­
зать обо всемъ томъ, гдѣ проявляются дѣйствія
природы, а не сознательнаго размышленія. Спра­
ведливость здѣсь является средней, она можетъ
сказаться въ общемъ результатѣ, но не въ част­
ностяхъ отдѣльныхъ случаевъ.
Въ этомъ смыслѣ, смѣхъ не можетъ считаться
безусловно справедливымъ. Повторяю, что и тѣмъ
болѣе не можетъ онъ быть добрымъ. Его цѣль—
устрашать, оскорбляя. Онъ не достигъбыэтого, если
бы природа не оставила, даже въ самыхъ лучшихъ
изъ людей, небольшой запасъ злобы или по край­
ней мѣрѣ насмѣшливости. Быть можетъ, лучше бы
намъ не слишкомъ углубляться въ этотъ вопросъ.
Мы не нашли бы въ немъ ничего особенно лестнаго
для себя. Мы увидѣли бы, что движеніе ослабленія
сознанія или экспансивности является только пред­
вѣстіемъ смѣха, что смѣющійся тотчасъ же прихо­
дитъ въ себя, болѣе или менѣе гордо укрѣпляется

— 180 —
въ своей позиціи и склоненъ разсматривать
личность другого, какъ маріонетку, нити отъ ко­
торой у него въ рукахъ. Кромѣ того, мы очень
скоро открыли бы немного эгоизма въ этомъ
высокомѣріи, а за эгоизмомъ нѣчто менѣе про­
извольное и болѣе горькое, какой то нарождаю­
щійся пессимизмъ, который все болѣе усиливается
по мѣрѣ того, какъ смѣющійся болѣе обдумываетъ
свой смѣхъ.
Здѣсь, какъ и всюду, природа воспользовалась
зломъ въ благихъ цѣляхъ. Во всемъ этомъ трудѣ мы
занимались, главнымъ образомъ, цѣлями блага. Мы
видѣли, что общество, по мѣрѣ своего совершен­
ствованія, требуетъ отъ своихъ членовъ все боль­
шей il большей гибкости для приспособленія, что
оно стремится придти все въ большее равновѣсіе,
что оно все болѣе выгоняетъ на поверхность воз­
мущенія, нераздѣльныя съ такой громадной мас­
сой, и что смѣхъ выполняетъ полезную функцію,
подчеркивая форму этихъ волненій.
Такъ, на поверхности моря непрерывно борятся волны, между тѣмъ какъ низшіе слои
воды хранятъ глубокій покой. Волны сталки­
ваются, налетаютъ другъ на друга, ищутъ равно­
вѣсія. Легкая, веселая, бѣлая пѣна слѣдуетъ
за ихъ измѣнчивыми очертаніями. Иногда бѣгу­
щая волна оставляетъ немного этой пѣны на бере­
говомъ пескѣ. Дитя, играющее по близости, соби­
раетъ ее въ горсть и минуту спустя удивляется, что

— 181 —

въ рукѣ у него осталось только нѣсколько капель
воды, но воды еще болѣе соленой, гораздо болѣе
горькой, чѣмъ была вода той волны, которая ее
принесла. Смѣхъ рождается такъ же, какъ эта
пѣна. Онъ указываетъ па поверхностныя возму­
щенія на наружной сторонѣ, общественной жизни.
Онъ мгновенно рисуетъ измѣнчивую форму этихъ
потрясеній. II онъ также является пѣной на основѣ
ивъ соли. Какъ и пѣна, онъ сверкаетъ. Это ве­
селость. Но философъ, который соберетъ его,
чтобъ испробовать, найдетъ въ немъ иногда на
небольшое количество вещества извѣстную дозу
горечи.

СОДЕРЖАНІЕ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Стр

О комическомъ вообще.—Комическое въ формахъ

и движеніяхъ.- Заразительность смѣха.........

5

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Комическое въ ситуаціи и комическое въ рѣчи ...

65

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Комическое характера....................................

122

и (И

ОКАНЧИВАЕТСЯ IІЕЧАТАНІЕМЪ:

Л. де Норвенъ. Американскіе

милліардеры. —

Средн четырехсотъ. — Ихъ жены. — Происхо­
жденіе милліардовъ.— Ихъ чудачества. — Ихъ
дѣти. Съ іб портретами.

Г. Данвилль. Психологія любви.

Р. де Риккэръ. Алкоголизмъ у женщинъ.
Барона Мюнхгаузена разсказы объ его удиви­
тельныхъ приключеніяхъ и путешествіяхъ по
Россіи.
Г. Карпелесъ. Генрихъ Гейне, его жизнь и его
время.

-------------- Й ЯЗ---------------

Складъ изданія въ кшіжи. магаз, типографіи М. М. СтаСЮЛСВИЧЭ.
С.-Петерб}'ргъ, Вас. Остр., 5 лин., 28.