Автор: Рильке Р.М.
Теги: художественная литература на немецком языке художественная литература германии стихотворения художественная литература собрание сочинений
ISBN: 978-5-371-00288-4
Год: 2012
Текст
шнер Мария
•ИЛЬКЕ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ТРЕХ ТОМАХ
7\βιΛΐ0*_1
(Юайнср
X/ Мария
РИЛЬКЕ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
том Π
Москва
^ПРЕСТИЖ
BYK
УДК 821.112 .2
ББК 84(4Нем)
Р50
Перевод с немецкого
Рильке Р. М.
Р50
Собрание сочинений в 3 т. Т . 2 / Райнер Мария
Рильке; [Пер. с нем .] . — М.: Престиж Бук. — 2012. —
368 с.
ISBN 978-5-371-00288-4
ISBN 978-5 -371-00290-7 (т. 2)
Райнер Мария Рильке... Пожалуй, едва ли кто из зарубеж
ных поэтов так любил Россию и так талантливо о ней писал,
как он, раз и навсегда назвавший Россию своей «духовной ро
диной». Он и русский язык выучил, потому что на нем писали
и говорили Пушкин, Толстой, Достоевский...
И если были у Рильке достойные последователи, ставшие
гордостью родной литературы, то они, несомненно, в России:
Борис Пастернак и Марина Цветаева...
И, пожалуй, едва ли кто из зарубежных поэтов так любим
и узнаваем в России, как Рильке. Несмотря на то, что в со
ветский период его творчество на долгие годы оказалось под
запретом.
Перед тобой, читатель, самое полное издание творений
Рильке на русском языке. Ряд значительных произведений пуб
ликуется впервые, многие вещи — в том числе роман «Запис
ки Мальте Лауридса Бригге» — в новых переводах.
Трехтомник вобрал лучшее из «русского Рильке», что на
копилось более чем за сто лет, — с тех пор, как имя поэта из
вестно в России.
УДК 821.112.2
ББК 84(4Нем)
© Витковский Е., составление,
перевод, 2011
© Летучий В., перевод, 2011
© Петров С, перевод, наследники, 2011
© ООО «Престиж Бук», 2011
ISBN 978-5-371-00288-4
ISBN 978-5-371-00290-7 (т. 2)
τ
'' •'*
ί
Новые стихотворения
41F
•
<^
Карлу и Элизабет фон дер Хейдт
дружески
РАННИЙ АПОЛЛОН
Как ветви без листвы насквозь пронзает
рассвет, уже повеявший весной, —
так в нем нет ничего, что помешает
сиянию поэзии земной
почти сразить нас силой небывалой;
в его виденьях нет еще теней,
и лоб для лавров холоден, пожалуй.
И лишь позднее из его бровей
поднимется розарий, расцветая,
где листья, каждый по себе, растут,
в устах невольный трепет возбуждая, —
в устах, что пребывают в неге зыбкой
и упиваются своей улыбкой,
как будто песню собственную пьют.
ПЛАЧ ДЕВУШКИ
Как заветное наследство,
в дни таинственного детства
одинокость дорога;
8
Райнер Мария Рильке
все резвились и играли,
а тебя сопровождали
эти близи, эти дали,
тропы, звери и луга.
Жизнь дарила, утешала
и всечасно мне внушала,
что вселенная — во мне .
Почему, себе не веря,
не могу понять теперь я
радости наедине?
Я — отвержена, я в темном
одиночестве огромном
жду безвестного гонца.
И во мне, меня осилив,
воем воет жажда крыльев
или, может быть, конца.
ПЕСНЬ ЛЮБВИ
Что сделать, чтобы впредь душа моя
с твоею не соприкасалась? Как
к другим вещам ей над тобой подняться?
Ах, поселить ее хотел бы я
среди утрат, во тьме, где, может статься,
она затихнет и, попав впросак,
на голос твой не станет отзываться.
Но что бы порознь ни коснулось нас,
мы в голос откликаемся тотчас —
невольники незримого смычка.
На гриф нас натянули — но на чей?
И кто же он, скрипач из скрипачей?
Как песнь сладка.
ЭРАННА - САФО
Ты! — кто мечет за пределы дня:
как копье, я позабыто стыла
средь других вещей. Но песни сила
далеко забросила меня, —
принести меня назад забыла.
Новые стихотворения
9
Сестры ткут, о том, где я, гадая,
хлопают с утра дверьми рабыни.
Я одна, далекая, чужая,
и дрожу, как просьба: ей, богине,
в бездне мифов вздумалось отныне
жизнь мою изжить, огнем пылая.
САФО - ЭРАННЕ
Захотела — и тебя смутила,
обвила лозой, меча, как дрот,
и, как смерть, тебя насквозь пронзила
и верну, когда придет черед,
и вещам, и миру, как могила.
САФО - АЛКЕЮ
Фрагмент
Ну и в чем ты мне хотел открыться,
как проникнешь в душу изнутри,
если опускаешь ты ресницы
перед несказанным? Посмотри
ты, мужчина: вещи именуя,
мы живем, со славой породнясь.
Но погибло бы, я знаю, всуе
сладкое девичество при вас —
то, что пронесли мы без измены,
веря в то, что боги нас хранят,
так, что задыхались Митилены,
точно ночью яблоневый сад,
в ароматах нашей спелой страсти.
Нет, не смог забыть ты обо всем
ради нас, твой час напрасно прожит,
женолюб с поникнувшим лицом.
Ах, оставь, и я вернусь, быть может,
клире гореванья моего.
Этот бог помочь двоим не сможет,
но когда пройдет сквозь одного...
10
Райнер Мария Рильке
НАДГРОБИЕ НА МОГИЛЕ ДЕВУШКИ
Да, мы помним. Словно всё сначала
будет повторяться без конца.
Деревце, ты берег забывала
и беспечно груди окунала
в шум бурливой крови беглеца —
бога своего.
Как поражает
юных женщин красотою он!
Жгучий, он, как мысль твоя, пылает,
ранний барельеф твой затеняет,
как твои ресницы, наклонен.
ЖЕРТВА
Ах, расцвел, как сад, с тех пор, как встретил
я тебя среди пустого дня;
видишь, я иду, и прям, и светел, —
кто ты, тихо ждущая меня?
Как листву, теряю я бесслезно
прошлое, Далекий и Другой.
И теперь твоя улыбка звездно
над тобой стоит и надо мной.
Перед алтарем всё, что таимо
в безымянности с начальных дней,
дай вместить в твое святое имя:
волосами он зажжен твоими
и любовью освящен твоей.
ВОСТОЧНАЯ ПЕСНЬ ДНЯ
Ах, разве с берегом обетованным
не сходна узкая полоска ложа,
где в головокруженье непрестанном
мы пламенеем, страсть на страсть помножа?
Новые стихотворения
11
И разве ночь, где неумолчен крик
зверей, грызущих в ярости друг друга,
нам не чужда, как день, что вдруг возник
снаружи, озираясь от испуга, —
кому понятен их чужой язык?
И надо нам в одно объятье слиться,
как лепестки цветка, пережидая,
пока, кольцо зловещее сужая,
безмерное со всех сторон теснится.
Пока в объятьях прячемся устало,
как знать нам, что из нас самих грозит
прорваться то, что до сих пор пугало, —
предательство, — и нас не пощадит.
АВИСАГА
I
Она лежала. Слуги привязали
ей руки к немощному, и часами
она лежала, оробев в печали
перед его преклонными летами.
И в бороду пугливо зарывалась,
заслышав уханье совы впотьмах;
а ночь вокруг росла, нагромождалась,
тая и вожделение и страх.
И звезды, уподобясь ей, дрожали,
плыл ищуще по спальне аромат;
вздуваясь, шторы знак ей подавали,
и следовал за знаком тихий взгляд.
Прильнув к нему, она еще не знала,
что ночь ночей грядет, — и, чуть дыша,
на царской охладелости лежала,
легка и непорочна, как душа.
12
Райнер Мария Рильке
II
Царь думал о тщете минувших дней,
о немощи своей, ворча устало,
и о собаке преданной своей, —
но к ночи Ависага замирала
над ним. И снова жизнь его пред ней
заклятым побережием лежала
под тихим светом звезд ее грудей.
Порой, о пылких ласках вспоминая,
из-под бровей он созерцал, страдая,
ее не знавший поцелуев рот;
но страсти юная лоза, однако,
в нем никогда, он знал, не расцветет.
Он зяб. И вслушивался в смутный ход
своей последней крови, как собака.
ДАВИД ПОЕТ ПЕРЕД САУЛОМ
I
Слышишь, звуки арфы, царь и вождь,
в далях отзываются и тают,
звезды в замешательстве слетают,
мы как дождь идем, и расцветают
земли, где проходит звонкий дождь.
Расцветают девушки, как сад,
вея ароматом неотвязным
(разве устоишь перед соблазном?),
и мальчишки у ворот стоят,
умолкая с любопытством праздным.
Арфа вспомнит обо всем едва ли,
в странствиях моя игра сдала, —
о мой царь, как ласк твоих алкали,
как в страстях ночей изнемогали
юные прекрасные тела!
Новые стихотворения
13
Струны до сих пор еще во власти
прошлого. Но стоны темной страсти
чья бы арфа повторить смогла?
II
Царь и вождь, владевший всей землею,
перед жизнью громкою твоей
я сегодня ничего не стою:
так сойди же с трона и разбей
арфу, утомленную тобою, —
дерево, с которого сорвали
все плоды, — теперь сквозь ветви зримы
дней еще не наступивших дали,
но они, увы, недостижимы.
С арфой засыпать — мое ли дело;
посмотри на эту руку, царь:
думаешь, что ей октаву тела
юной женщины не взять, как встарь?
III
Царь, ты скрылся — тщетная потуга,
нет, ты власть мою не превозмог.
Снова слышит песнь мою округа,
и на землю ранний холод лег.
Сир я, ты потерян, и мы вместе
в облаках твоей гневливой мести,
и, вцепившись яростно друг в друга,
наши души заплелись в клубок.
Чувствуешь, как нас преобразило
и как плоть становится душой?
Только бы нас, царь, не разлучило;
старость — я, ты — молодая сила, —
мы взлетаем, чтобы стать звездой!
14
Райнер Мария Рильке
НАКАЗ ИИСУСА НАВИНА
Как рушит, пеной брызгая из зева,
река плотину сразу мощью всей,
Навин свой голос, преисполнен гнева,
в последний раз обрушил на вождей.
Сметал он тех, кто до сих пор храбрился,
сковал их жесты, охладил их пыл;
казалось, рокот в тридцать битв скопился
в его устах; и он уста раскрыл.
Как под Иерихоном, скаля зубы,
весь многотысячный собор затих,
но только в нем самом гремели трубы,
расшатывая стены жизней их,
и наземь рушились они со стоном,
как если бы, заставив вздрогнуть высь,
единовластно, как под Гаваоном,
он солнцу закричал: остановись! —
И Бог пошел, напуганный, как раб,
и солнце, как фонарь, держал над сечей
людских племен, покамест не ослаб, —
так захотел сей пастырь человечий.
Да, он — старик, давно согбен и сед,
казалось, что уже конца заждался
в свои преклонные сто десять лет.
А он стоял — и вражий стан шатался.
Он градом пал на виноградник пышный:
—
Чем Ьогу поклянетесь? Боги ждут,
столпясь вокруг, когда их изберут.
Но вас за выбор сокрушит Всевышний.
И рек с высокомерием вершинным:
—
Мой род и я, мы чтим Его указ.
И крикнули все разом: — Помоги нам
и укрепи нас в выборе сейчас!
Новые стихотворения
15
Но он ушел, как прежде одинокий,
в свой прочный город на горе высокой,
и плащ его мелькнул — в последний раз.
УХОД БЛУДНОГО СЫНА
Уйти ото всего, что окружает,
и льнет, и ускользает от тебя,
что вещи, как в потоке, искажает,
и нас и отраженный мир дробя;
что даже в миг прощанья осаждает,
вонзая в нас свои шипы, — уйти,
и что почти
не замечал, и что подчас
от глаз таилось в будничности фона,
вдруг разглядеть вблизи и примиренно
и с поздним состраданьем в первый раз
понять, что надо всеми отчужденно
простерлось горе и пытает нас
с младенчества до гробовой доски.
И все-таки уйти, — как из руки
рука, — уйти, и поминай как звали,
уйти — куда? В неведомые дали,
что, радужным посулам вопреки,
пребудут как кулисы; сад, стена ли
от всех твоих метаний далеки;
и от чего уйти? От несмиренья,
от сущности своей, от нетерпенья,
от тайных упований и тоски —
и всё, чем полон, в чем твое начало,
всё это вдруг отбросить и презреть,
и одинокой смертью умереть.
Но этого ль твоя душа алкала?
ГЕФСИМАНСКИЙ САД
Он поднимался из последних сил,
седей маслин, седеющих на склоне, —
и лоб, покрытый пылью, погрузил
в горячие и пыльные ладони.
16
Райнер Мария Рильке
Путь завершен. И впереди — конец.
Уйти, — но я уже ослеп, плутая,
и как скажу, что Ты еси, отец,
когда нигде не нахожу Тебя я?
Не нахожу Тебя: в себе самом,
нивкамне,нивтенимаслин —нивком.
Я одинок, и ни души кругом.
Скорбящих утешал я, Твой посол,
и Ты меня и укреплял и вел,
Ты — выдумка. О, как мой крест тяжел!..
А после скажут: ангел снизошел.
При чем тут ангел? Нисходила ночь,
листву листая в густолистой кроне,
ученики ворочались спросонья.
При чем тут ангел? Нисходила ночь.
Подобна ста другим, что наступали
и уходили прочь.
В ней стыли камни, в ней собаки спали —
о смутная, о полная печали,
заждавшаяся утра ночь. —
Нет, к себялюбцам ангел не слетает,
не станет ночь великой ради них.
Предавшие себя и всех — таких
не признают отцы и вырывают
в проклятьях матери из чрев своих.
ПИЕТА
Прах с ног твоих, Исус, в ту ночь не я ли
омыла, робко опустив ресницы, —
по-юношески крепкие, они
белели в волосах моих, как птицы
в терновнике; теперь на них взгляни...
На тело, знавшее одни печали,
как в ночь любви, гляжу я в первый раз.
Мы вместе никогда не возлежали
и потрясенно бодрствуем сейчас.
Новые стихотворения
17
Твои запястья, мой любимый, в ранах —
не от моих укусов окаянных.
Открыл ты сердце, и меня ведет
единственный к тебе отверстый вход.
Но ты устал. Увы, к моим устам
прильнуть устами ты не устремился.
Исус, Исус, когда же час наш сбылся?
Как странно суждено погибнуть нам.
ЖЕНЩИНЫ ЗАКЛИНАЮТ ПОЭТА
Смотри: как мы, раскрылся мир земной;
он быть самим блаженством нам велит.
И то, что в звере было кровью, тьмой,
душой в нас стало и теперь кричит —
кричит душа. Зовет тебя сейчас.
Но, как ландшафт, весь мир в свои черты
вбираешь ты, не замечая нас.
И мы гадаем: ты или не ты,
кому кричим? Но разве ты не тот,
кому себя приносим в жертву сами,
поднявшись над собою в свой черед?
Мы — вечной нескончаемости суть.
Но дай тебя услышать, стань устами,
за нас вещающими, — и пребудь.
СМЕРТЬ ПОЭТА
Лежал он, бледный и лишенный сил;
черты лица мятежно проступали
с тех пор, как чувства, голоса и дали
с него, как листья с дерева, опали
и безучастный год их поглотил.
Кто знал его живым, не знал о том,
насколько он и мир земли едины,
что всё — моря, и горы, и долины —
он воплощал в живом лице своем.
18
Райнер Мария Рильке
Он далью был, и, ныне безымянна,
она оплакала его уход;
а лик его, где стынет смертный пот,
и нежен, и открыт сейчас, как рана, —
так спелый плод на воздухе гниет.
БУДДА
Он в слух ушел. И тишина, как дали...
Мы замерли, не слыша ничего.
А он — звезда. Другие звезды встали
невидимо для нас вокруг него.
О да, он — всё. Но ждет ли кто теперь,
что он заметит нас и нас рассудит?
Пади мы даже ниц пред ним — пребудет
глубоким и бесстрастным он, как зверь.
То, что влечет с мольбой к его стопам,
в нем миллионолетья прозябает.
Забыл он то, что знаем мы, но знает
он то, о чем заказано знать нам.
L'ANGE DU MÉRIDIEN1
Шартр
Когда, охвачен ересью, мятежно
гудит вокруг собора ураган,
твоя улыбка привлекает нежно,
о ты, одушевленный великан,
ты ангел, в чьих устах изваян зов
ста уст, ты не исполнен смуты,
и ты не замечаешь, как минуты
стекают с круглых солнечных часов,
1
Пуки. «Полуденный ангел» (фр.) — скульптура ангела с солнечными часами
к llliprpc
Новые стихотворения
19
где все отрезки дня ты поместил
в глубоком равновесии надменном,
и каждый час созрел и полон сил.
Что, каменный, проведал ты о нас?
Зачем ты с выражением блаженным
вознес свой щит над ночью напоказ?
КАФЕДРАЛЬНЫЙ СОБОР
В тех старых городках, где, как в былом,
под ним дома, как ярмарка, толпятся,
дабы, его заметив, стушеваться,
закрыть лавчонки, повелев молчком
умолкнуть дудкам, крикунам бесчинным,
взволнованно прислушиваясь к высям, —
а он стоит в своем плаще старинном,
со складками контрфорсов — независим,
не зная, что домами окружен, —
в тех старых городках мы вдруг поймем,
насколько всё, что льнет со всех сторон,
переросли соборы; их подъем
безмерен так же, как безмерен взгляд,
что погружен в себя самозабвенно
и ничего, что вне его, надменно
не замечает. Их судьба, как клад,
накапливалась, окаменевая,
непреходящей вечности полна,
тогда как улочки, где грязь сплошная,
случайные носили имена,
как дети — платьица: не всё ль равно,
как фартук — лавочник: какой попало.
Соборы помнят всё: и стон начала,
и взлет, где ярость к небесам взывала,
любовь и страсть, как хлеб и как вино,
и жалобы любви во тьме портала.
Но жизнь свой ход в курантах замедляла,
на башне эхо поступей стихало —
и смерть гнездилась в сумраке давно.
20
Райнер Мария Рильке
ПОРТАЛ
I
Они остались здесь, когда потоп,
что эти камни был размыть не в силах,
отхлынул наконец и обнажил их;
он, отступив, их атрибуты сгреб
с той щедростью, с какой они взахлеб
себя, как из пригоршней, расточают.
Они остались здесь, и отличают
их от базальта сан и нимб — озноб
улыбки на фронтоне, где так сиро
час нерушимой тишины и мира
застывшим циферблатом сохранен;
теперь они в воротах стынут глухо,
а некогда, как раковины уха,
из города ловили каждый стон.
II
В них много далей видится порой,
как видится порой в кулисах сцены
весь мир; и как вторгается смятенный,
раскрыливший плащ действия герой,
так темнота вторгается из створа,
трагическим спектаклем представляясь,
как Бог-отец легко преображаясь
сначала в сына, — но и сам он скоро
вдруг распадается на сгустки тьмы,
на множество немых ролей людского
убожества, сиротства и скорбей.
Так возникает (это знаем мы)
из брошенного, буйного, слепого
Спаситель как единый лицедей.
Новые стихотворения
21
III
Так высятся они немой загадкой
(самим себе и вечности сродни);
и лишь случайно под отвесной складкой
проглянет жест, прямой, как и они,
и сразу замирает, недвижим,
обогнанный столетьями на воле.
Их держат в равновесии консоли,
где целый мир, но он неведом им, —
мир спутанный, без собственной опоры,
где и атлет и зверь трясутся оба
и, корчась, никогда не сходят с мест,
поскольку все фигуры — как жонглеры,
что боязливо вздрагивают, чтобы
нечаянно со лба не рухнул шест.
ОКНО-РОЗА
За ним переступанье лап покорных
смущает тишину по временам,
и, выглянув, одна из кошек черных,
как маятник, глядит по сторонам
и мир вбирает в свой огромный глаз,
напоминающий водоворот;
вращаясь, он смыкается тотчас
и до поры себя не выдает,
дабы раскрыться через миг-другой
и вновь сомкнуться с яростью угрозы —
и брызнуть кровью из-под век пустых:
так некогда, сокрыты темнотой,
в сердца людей вцеплялись окна-розы
и в бездну Бога втаскивали их.
22
Райнер Мария Рильке
КАПИТЕЛЬ
Как из больных видений сна, в испуге
освобождаясь от кошмарных пут,
день встать спешит, так сводчатые дуги
из капители спутанной бегут,
ей оставляя свившихся в клубок
крылатых чудищ, ужаса клыкастей:
внезапность и медлительность их пастей
и эти листья тучные, чей сок,
как ярость, нарастает и грозится,
и, опрокинут вниз самим собой,
покорно падает — всё вверх стремится
и каждый раз с холодной темнотой
заботливо, как дождь, спешит пролиться
и стародревний ствол питает свой.
БОГ В СРЕДНИЕ ВЕКА
В душах он накапливался впрок,
призванный судить и править в мире,
но к нему привесили, как гири
(дабы взять и вознестись не мог),
бремена соборов кафедральных
и велели темным числам счет
тщательно вести в стенах опальных,
как часы, определять черед
и трудов, и сна, и праздных дней.
Но однажды взбунтовался он,
и народ был ужасом объят;
Бог ушел, космат и разъярен,
грохоча обрывками цепей,
и страшил всех черный циферблат.
Новые стихотворения
23
В МОРГЕ
Они лежат на выщербленных плитах
и ожидают знака, может статься,
что с холодом навеки примирит их
и никогда уже не даст расстаться;
а иначе развязки как бы нет.
Чьи имена в карманах отыскались
при обыске? Досады четкий след
на их губах отмыть вовсю старались —
он не исчез, усилья погуби.
Торчат бородки, жестко, но без злобы,
по вкусу дошлых санитаров, чтобы
зеваки в ужасе не отшатнулись.
Глаза под веками перевернулись
и всматриваются теперь в себя.
УЗНИК
I
Только жестом самозащиты
обходится моя рука.
На каменные плиты
капли падают с потолка.
Я слышу их стук протяжный^
и сердце в лад стучит
со стуком капли каждой
и в паузах молчит.
Стучи они чаще, ко мне бы
твари сползлись из тьмы.
Где-то и свет, и небо —
о них еще помним мы.
24
Райнер Мария Рильке
II
Представь себе, что всё, — и сверх всего
свет глаз, дыханье, ветер, небо, тело, —
представь себе, что всё окаменело —
всё, кроме рук и сердца твоего.
И что зовется завтра, и поздней,
и год спустя, и длится постоянно, —
всё разом загноилось бы, как рана,
и не могло настать бы, хоть убей.
А то, что было прошлым, в свой черед
вдруг заблужденьем стало бы — и рот
кривился бы и пенился, разъятый.
А тот, кто Богом был, как соглядатай
в глазок следил бы злобно за тобой.
Теперь представь, что ты — еще живой.
ПАНТЕРА
ImJardin des Plantes, Paris
1
Скользит по прутьям взгляд в усталой дреме;
и, кажется, за прутяной стеной
весь мир исчез — и ничего нет, кроме
стены из прутьев в гонке круговой.
Упругих лап покорные движенья
в сужающийся круг влекут ее,
как танец силы в медленном сближенье
с огромной волей, впавшей в забытье.
Лишь изредка она приоткрывает
завесы век — и в темноту нутра
увиденное тотчас проникает
и в сердце гаснет, как искра.
1
В Ботаническом саду, Париж; сад основан в 1626 г., там же (с 1794 г.) нахо
дится знеринец.
Новые стихотворения
25
ГАЗЕЛЬ
Gazella Dorcas
1
Вся — колдовство: созвучие живое
слов избранных в тебе сумело слиться
и, раз возникнув, продолжает длиться.
Твой лоб увенчан лирой и листвою,
песнь любованья, чьи слова легки,
ложится uz глаза, как лепестки,
тому, кто чтеньем душу утолил
и в забытьи уже глаза закрыл
и представляет: слиток быстроты,
как будто зарядили бег прыжками,
и медлит выстрел, тянешь шею ты:
вся слух; как скрытая кустами
купальщица: вдруг замерла и — ах! —
в ее глазах и озеро и страх.
ЕДИНОРОГ
Отшельник поднял голову — и ниц,
как шлем, молитва с головы упала:
шел зверь, чья шерсть немыслимо сияла,
и, как у олененка, залегала
мольба в бездонности его глазниц.
Тяжеловесен и коротконог,
он выплыл и, казалось, покаянно
от своего сиянья изнемог,
как башня, лунным светом осиянна,
на лбу пологом возвышался рог
и на ходу покачивался странно.
Чуть вздернутые губы облегал
пушок голубоватый, и упрут
был блеск зубов, когда они блистали;
и ноздри всасывали мягкий звук
1
(лат.) газель-доркас — вид газелей (Северная Африка).
26
Райнер Мария Рильке
Но взор его, бездонный, как в зерцале,
из дали в даль видения метал
и замыкал земных преданий круг.
СВЯТОЙ СЕБАСТЬЯН
Он стоит, как павшие лежат;
волей сам себя превосходящий,
отрешенней матери кормящей,
как венок, в самом себе зажат.
И, впиваясь, стрелы чередой
словно рвутся прочь из бедер сами,
зло дрожа свободными концами.
Он смеется, скорбный и живой.
Иногда от превеликих мук
веки он приподнимает вдруг
и обводит с медленным презреньем
жалких, что беснуются вокруг
и глумятся над святым твореньем.
ОСНОВАТЕЛЬ МОНАСТЫРЯ
Икону написали по заказу.
И перед ним Спаситель, может быть,
не представал; и, может быть, ни разу
его, как ни хотелось богомазу,
епископ не пришел благословить.
Быть может, всё, что мог он, — не гневить
(мы это знаем не без основанья),
пасть на колени, чтобы очертанья
свои, летящие во все концы,
тянуть к себе, как лошадь под уздцы.
Дабы во дни беды неумолимой
мы верили — и грешник, и святой, —
что для нее останемся незримы
и что она пройдет, щадя нас, мимо —
нас, постоянно занятых собой.
Новые стихотворения
27
АНГЕЛ
Склоняя лоб, отодвигает он
всё, что его теснит и принуждает;
он, пропустив сквозь сердце, выпрямляет
извечные круги времен.
Пред ним свод неба, лики дней вознесший,
и каждый вопиет: познай, я тут.
Ты легких рук его своею ношей
не отягчай. Не то они придут
тебя в борьбе испытывать из дали,
дом всполошат, дабы, в ночи трубя,
как если бы они тебя создали,
из грубой плоти выломать тебя.
РИМСКИЕ САРКОФАГИ
Но не поверим мы наверняка,
что после смерти, чуждые прикрас,
и ненависть, и темная тоска,
и смертный ужас остаются в нас,
как в пышном саркофаге в груде блях,
стекляшек, лент, браслетов, изваяний
божков, почти истлевших одеяний
неспешно растворяющийся прах,
что сгинет в равнодушных к нашим мукам
безвестных ртах. Чьей волей и когда
им вменена забота роковая?
В их прорву по старинным акведукам
текла когда-то вечная вода —
она, как встарь, течет, не иссякая.
ЛЕБЕДЬ
Муку одоленья неизвестной
темной дали можно разгадать
в поступи его тяжеловесной;
28
Райнер Мария Рильке
как и умиранье — отрешенье
от опоры, что могла держать, —
да! — в его испуганном сниженье
на воду; но вот, тиха от счастья,
просияла и, полна участья,
развела круги поверхность вод;
он же, лебедь, непреклонно-правый,
зрелый и спокойно-величавый,
снизойдя к ней, медленно плывет.
ДЕТСТВО
Настал черед подумать самому
о том, что потерялось без возврата,
о долгом-долгом детстве до заката,
куда заказан путь, — а почему?
Оно еще аукнется, быть может,
в дождливый день — как выплывет из сна;
нигде, как там, жизнь встреч своих не множит,
и тороплива, и устремлена,
там ты среди животных и вещей
как равный жил, случаен и беспечен;
там самый малый миг очеловечен
и переполнен сущностью своей.
И, как пастух, безмерно одинок,
когда тебя перегружают дали,
себя сквозь годы ты по зову влек:
тебя, как нитку новую, вдевали
в чреду картин, где ты очнулся в срок,
но быть самим собой уже не мог.
ПОЭТ
Ты пронесся, мой час безвестный.
Больно ранил меня крылом.
Что мне делать с собственной песней,
с этой ночью и с этим днем?
Новые стихотворения
29
Нет возлюбленной у меня,
ни дома, ни отчего края.
Я вещам себя раздаряю;
приглядись: в каждой вещи — я .
КРУЖЕВО
I
Знак: счастье человека; но едва ли
кто сможет разгадать его секрет:
бесчеловечно разве, если стали
лишь кружевом на склоне долгих лет
твои глаза? — Тебе не жалко, нет?
Ты, прошлая и наконец слепая,
твое ли счастье в безделушке сей,
которую, как ствол кору, питая,
сплела ты из клубка судьбы своей?
По узелкам, сплетеньям и разрывам
твоя душа теряла с миром связь,
поныне в кружеве неприхотливом,
а может быть, в моих глазах светясь.
II
И если то, в чем мнилась благодать,
покажется потом безделкой малой,
столь чуждой, что не стоило, пожалуй,
из-за нее так трудно вырастать
из детских туфелек, — то разве он,
путь стертой спицы, сотканный страданьем
узорный путь, — не станет оправданьем
всей жизни? — Погляди, он завершен!
А может, жизнь прошла, но стороной,
и счастье стало черным, как измена?
Творилась вещь, как жизнь, любой ценой, —
и столь она прекрасна, что смиренно
ты воспарить готова в мир иной
и улыбнуться наконец блаженно.
30
Райнер Мария Рильке
СУДЬБА ЖЕНЩИНЫ
Как властелин, охотой возбужден,
любой сосуд хватает, чтоб напиться,
и после долго у владельца он,
припрятан, как реликвия хранится, —
так и судьба, быть может, иногда
от жажды торопливо к ней влеклась,
и маленькую жизнь свою, боясь
разбить, она, испуганно-горда,
хранила в горке за стеклом, в догляде,
где драгоценный хлам лежит порой
или вещицы с памятной отметкой.
И там она лежала, как в закладе,
и становилась старой и слепой,
так и не став бесценной или редкой.
ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩАЯ
Будто песня, то вспорхнет, то сникнет,
зазвучит и снова пропадет,
то, почти даваясь в руки, вскрикнет,
то, стихая, вдалеке замрет —
так с больной не может наиграться
жизнь, пока самой не надоест;
прибодрясь, она спешит подняться —
и роняет непосильный жест.
И ей кажется соблазном сущим
миг, когда она своей рукой,
позабыв про жар, как сон дурной,
вдруг прикосновением цветущим
гладит жесткий подбородок свой.
Новые стихотворения
31
СТАВШАЯ ВЗРОСЛОЙ
Всё было продолжением ее,
и целый мир — со злом и добротою, —
как дерево, в ней рос, шумя листвою,
и в ней торжественно, как над толпою,
преображался в явь и бытие.
И, поднимаясь к самой вышине,
всё, что мелькало или удалялось,
пугало или в руки не давалось,
спокойно, точно воду в кувшине,
она несла. Пока на полпути
она о чем-то не затосковала
—
и первое ниспало покрывало,
открытое лицо закрыв почти,
и никогда уже не поднималось,
и, даже снизойдя к ее мольбе,
на все вопросы глухо отзывалось:
ты не дитя уже, и всё в тебе.
ТАНАГРА
Глины кусок, обожженный
солнцем или огнем.
Женской руки обнаженной
жест в сотвореньи своем
до бесконечности длится —
не с тем, чтобы вещью прельститься,
манящей издалека, —
но, чувству доверясь охотно,
тянется он безотчетно,
как к подбородку — рука.
Мы вертим в руках изваянье
и к разгадке почти близки
непрерывного существованья,
надо только и расстоянью,
32
Райнер Мария Рильке
и времени вопреки
глубже и пораженней
вперить в минувшее взгляд,
сияя, — чуть просветленней,
чем год или час назад.
СЛЕПНУЩАЯ
Сидела и со всеми чай пила.
Но только показалось мне сначала,
что чашку не как все она держала.
А улыбнулась — боль меня прожгла.
Когда все встали и, хваля обед,
не торопясь, кто с кем, непринужденно
шли в комнаты, болтая оживленно,
я видел, как она гостям вослед
шла собранно, как в хрупкой тишине
выходят петь, когда народ заждался,
и на глазах, на светлых, отражался
свет, как на гладком озере, — извне .
Она шла медленно, как по слогам,
как будто опасаясь оступиться,
и так, как будто за преградой, там,
она вздохнет и полетит, как птица.
В ЧУЖОМ ПАРКЕ
Боргебю-горд
Две тропки, позабытых в гуще леса.
И по одной, ведомый, как слепой,
идешь ты, натыкаясь на кусты.
И снова ты (а может быть, не ты)
склоняешься над мраморной плитой
и снова тихо шепчешь: «Баронесса
Бритте Софи...» — и холод стертой даты
ты чувствуешь почти у самых глаз.
И разве легче скорбь чужой утраты?
Новые стихотворения
33
И что ты медлишь, словно в первый раз
у вяза ожиданьем пригвожден,
где ни следа, где мрак сырой сгустился?
Зачем, порывом собственным смущен,
над освещенной клумбой наклонился,
как будто вспоминаешь вид цветов?
Что ты стоишь, и чем твой слух увлекся?
И что, застыв, глядишь, как возле флокса
порхает стайка шустрых мотыльков?
ПРОЩАНИЕ
Что значит расставанье, мне ль не знать!
Я помню: нечто темное, слепое
тебе всё то, что связано судьбою,
показывает, чтобы разорвать.
Оно меня, бессильного, манило,
и отпускало, и осталось жить,
смогло всех женщин заменить, — а было
едва заметным, белым: может быть,
рукой, чьи взмахи длятся и тревожат, —
почти необъяснимым: словно с ивы,
как крыльями ни машет торопливо,
кукушка улететь никак не может.
ОПЫТ СМЕРТИ
Мы ничего не знаем про уход:
он неисповедим. Что за нужда
смерть ненавидеть и, наоборот,
влюбляться в смерть, чью маску навсегда
наш трагедийный ужас исказил.
Мы все играем — и слепой и зрячий, —
пока мы озабочены удачей,
и смерть играет тоже — в меру сил.
34
Райнер Мария Рильке
Ушла — и вдруг из щели леденящей
на эту сцену лег и не исчез
знак истины: свет солнца настоящий,
луг настоящий, настоящий лес.
А мы играем дальше. Каждый раз
твердим, жестикулируя, свое;
и лишь когда, сокрытое от нас,
изъятое из пьесы бытие
на нас нахлынет страшным откровеньем,
что там, внизу, действительность иная,
тогда мы жизнь играем с упоеньем,
о шумных похвалах не помышляя.
ГОЛУБАЯ ГОРТЕНЗИЯ
Как в тигле пятна темперы зеленой,
сухие листья матово-темны;
увы, в соцветьях нет голубизны,
в них только свет, неверно отраженный.
Но и его, заплаканно-бледны,
утрачивают тихо бедолаги —
под стать почтовой выцветшей бумаге
в прожилках синевы и желтизны;
похоже, всё не раз, не два стиралось,
как детский фартук, к ветхости пришло —
и краткой жизни чувствуется малость.
Но вдруг в бутоне, как новорожденном,
зажегся свет — и нежно и светло
ликует голубое на зеленом!
ПЕРЕД ЛЕТНИМ ДОЖДЕМ
Вдруг в парке что-то (я не знаю что)
из полноцветной зелени изъяли;
и чувствуешь, как движется из дали
он к самым окнам и молчит. Зато
Новые стихотворения
35
в лесу зуек свистит с остервененьем;
и вспоминается Иероним,
столь полон одиночеством и рвеньем
крик птицы — даже ливнем проливным
услышан он. Ряды картин, зеркал
и стены деликатно отступают,
не смея слышать шепот наш смущенный.
Поблекшие обои отражают
свет предвечерний, неопределенный —
он в детстве нас, как помнится, пугал.
В ЗАЛЕ
Они вокруг, торжественны, как тост,
в жабо, и пелеринах, и плащах,
как ночь, вокруг пожалованных звезд
темнеет беспощадность, и хрупка
осанка дам, закутанных в шелка,
и величава; томная рука
не шире, чем ошейник на болонке;
они вокруг, и я, как ты, в сторонке
глазею на виньетки на гербах,
на вещи, где их подпись иль печать.
Они учтиво нам дают понять,
сколь разны мы: цвести — вот их желанье
и быть красивыми; но в свой черед
мы жаждем скрытности и созреванья,
и жизнь свою растить в себе, как плод.
ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР
(В поместье г-жи Нонны)
И ночь, и дальний путь. Гремя не в лад,
войска за парком всё еще тянулись.
А он от клавесина поднял взгляд,
играл и на нее смотрел, прищурясь,
36
Райнер Мария Рильке
как в зеркало, и юные черты,
он чувствовал, его переполняли,
и знал — они обманут все печали,
как звуки, обольстительно-чисты.
Вдруг сразу всё исчезло, испарилось,
она над подоконником склонилась,
и стук в груди был страшен ей самой.
Игра умолкла. И пахнуло дальним.
И встал престранно на столе зеркальном.
червленый кивер с мертвой толовой.
ЮНОШЕСКИЙ ПОРТРЕТ МОЕГО ОТЦА
В глазах — мечта . Лоб в соприкосновенье
с безвестной далью. Слишком юный рот,
нерасточаемое оболыценье,
дворянского мундира украшенье —
шнуровка; наклонен эфес вперед;
безвольны руки; кажется, сперва
они пытались в даль вцепиться, но
теперь, заметные едва-едва,
слились с ней, так и не нащупав края.
Всё остальное им заслонено,
как будто не понять нам, даже зная,
ни всей его печали, ни тщеты.
Дагерротип, на миг мелькнувший, — ты
в моих руках, что медлят, исчезая.
АВТОПОРТРЕТ 1906 ГОДА
Наследный знак дворянства родового
запечатлен в строении бровей.
Испуг и синь в глазах, как у детей,
безропотность, но не раба немого —
поденщика и женщины скорей.
И рот как рот, большой и без затей,
не льстивый, и неправедное слово
ему претит. Открытый лоб сурово
очерчен, как у вдумчивых людей.
Новые стихотворения
37
Но целостность невидима почти;
в страданье иль везенье не сбывалась
она еще, но все-таки казалось:
разрозненным вещам предназначалось
реальность и единство обрести.
МОНАРХ
Монарху от роду шестнадцать лет.
Шестнадцать — и державный трон.
Почтительно указа ждет Совет;
как из засады, смотрит он
поверх седин на потолок
и чувствует, быть может, на своем
костлявом подбородке холодок
цепочки с Золотым Руном.
И смертный приговор пока
без подписи еще лежит пред ним.
Все думают: о, как он удручен.
И кто бы знал, что, скукою томим,
считает до семидесяти он —
и за пером потянется рука.
ВОСКРЕШЕНИЕ
Граф внемлет трубам победным,
и видит сиянье лучей,
и будит в склепе наследном
тринадцать своих сыновей.
Он почтительно открывает
пред обеими женами дверь,
и доверчиво все воскресают
для вечности и теперь
ждут Ульрику Доротею
и Эриха, в один год
расставшихся с жизнью своею
38
Райнер Мария Рильке
во Фландрии в шестисот
десятом, чтобы сегодня
возглавить (воля Господня)
этот долгий исход.
ЗНАМЕНОСЕЦ
Для многих изнурителен поход
донельзя: латы, пики, снаряженье.
Порой плюмаж коснется лба в томленье,
но не любовь в сердцах — ожесточенье;
а он несет — как женщину, — несет,
любуясь, знамя, словно на параде.
Тяжелый шелк то полыхает сзади,
то ластится, к его руке склонен.
Закрыв глаза, улыбку видит он,
сокровище свое оберегая;
когда враги обступят, наседая,
и к знамени прорвется вражья стая,
он знамя не отдаст на поруганье:
от древка оторвет, бросаясь в бой,
и спрячет на груди под одеянье.
Потом все в голос скажут: он герой.
последний ГРАФ БРВДЕРОДЕ
СПАСАЕТСЯ ОТ ТУРЕЦКОГО ПЛЕНА
За ним гнались; и гибель, как ловец,
шла по пятам, но он вперед
бежал, растерянный, и знал: конец.
И что ему теперь был древний род,
теперь, когда он сам искал спасенья,
как от охотника зверек, пока
река не заблестела. Смельчака
над неизбежным подняло решенье,
Новые стихотворения
39
о крови княжеской напоминая.
Улыбки женщин всплыли чередой,
как прежде, сладострастно оживая .
в его лице. И на обрыв крутой
он вскачь коня направил — и, сияя,
влетел в поток, как в замок родовой.
КУРТИЗАНКА
Ах, волосы — как золотой прибой
в лучах Венеции, венец мечты
алхимика; и видишь ты,
как брови, словно легкие мосты,
повисли над опасностью немой
глаз, сопряженных через тайный ход
с каналами, — и море в них встает
и падает, изменчивое. Тот,
кто на меня случайно бросил взгляд,
к моей собаке завистью пылает,
когда на ней лежит моя рука, —
небрежна, загорела и легка, —
и родовитых юношей сражают
мои смертельные уста, как яд.
ЛЕСТНИЦА ОРАНЖЕРЕИ
Версаль
Как венценосец без определенных
причин и целей шествует порой,
не замечая с двух сторон склоненных,
сопровождаем мантией одной, —
так поднимается самодержавно
между склоняющихся балюстрад
и лестница — медлительно и плавно —
на небо, под незримый звездопад,
40
Райнер Мария Рильке
как если бы последовал запрет
за нею следовать, — и, цепенея
поодаль, все глазеют ей вослед,
тяжеловесный шлейф нести не смея.
ПЕРЕВОЗКА МРАМОРНОЙ СТАТУИ
Париж
Распределилось на семь лошадей
то, перед чем склонялись суеверно, —
и в мрамор скрытое высокомерно
по давности и сущности своей
вдруг стало явным. Так смотри же — вот,
не тайно, не под псевдоименами,
нет, как герой свое стремленье в драме
то зримо обнаружит, то прервет:
сквозь плотность дня она, ища простор,
с медлительностью движется державной,
как будто снова триумфатор славный
грядет и пленных гонит пред собой,
тяжелых тяжестью его слепой.
И за затором следует затор.
БУДЦА
Путник видит: сверху, как с кургана,
золото течет, блестя в пыли;
словно государства покаянно
в кучу все сокровища снесли.
Но вблизи ты, как при виде чуда,
высотой его бровей сражен,
потому что это не посуда,
и не серьги, и не перстни жен.
Разве скажет кто-нибудь, что видел,
из чего отлит, как водружен
в чашу лотоса сей желтый идол:
Новые стихотворения
41
благ, безмолвен и невозмутим,
прикасается к пространствам он,
как ладонями к щекам своим.
РИМСКИЕ ФОНТАНЫ
Боргезе
Две чаши друг над другом, и неслышней,
чем ожидаешь, через круглый край
вода из верхней ниспадает к нижней
воде, что тихо ждет и невзначай,
не вслушиваясь в шепот упоенный
и как бы из пустой пригоршни, ей
показывает небеса с зеленой
травой на дне — и прячет поскорей;
спокойно расходясь в роскошной чаше
кругами и забыв источник свой,
мечтательно, по капельке скупой
сама по кружевному мху стекает
к поверхности бассейна под собой,
где та ее с улыбкою встречает.
КАРУСЕЛЬ
Люксембургский сад
С навесом и во всю, пожалуй, прыть
весь этот разномастный эскадрон
несется самому себе вдогон
и долго медлит, прежде чем застыть.
Буланый конь в тележку запряжен,
однако же глядит вперед геройски,
сердитый красный лев идет по-свойски,
и следом проплывает белый слон.
Олень и здесь освоился вполне:
оседланный, несет неустрашимо
девчонку голубую на спине.
42
Райнер Мария Рильке
А белый мальчик гриву льву мочалит,
но, кажется, ничуть не разозлен,
лев высунул язык и зубы скалит.
И следом проплывает белый слон.
И девушки, все в белом, скачут мимо
на лошадях, хотя забавы эти
переросли; восторженно, как дети,
в толпе кого-то ищут нетаимо...
И следом проплывает белый слон.
И всё спешит и не находит края,
вращается в бесцельности слепой,
зеленый, красный, синий цвет являя
в самозабвенной гонке круговой.
И не одна улыбка озорная
следит, себя столь щедро раздаряя,
за головокружительной игрой...
ИСПАНСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА
Как спичка, чиркнув, прежде чем огнем
заняться, точно в спешке безотчетной,
разбрасывает искры, — так рывком,
как вспышку, в расступившихся кружком
она бросает танец искрометный.
И вдруг — он пламя с головы до пят.
Взметнула взгляд, и волосы горят,
рискованным искусством полоня,
и ввинчивает платье в глубь огня,
откуда, точно змеи, в дрожь бросая,
взмывают руки, дробный стук ссыпая.
Потом: огня как будто мало ей,
она бросает вниз его скорей
и свысока глядит с улыбкой властной,
как он простерся, всё еще опасный,
и бешенства не прячет своего.
Но, победительно блестя очами,
она с улыбкой сладостной его
затаптывает в землю каблучками.
Новые стихотворения
43
БАШНЯ
Башня Сен-Николя, Фюрн
Нутро земли. Как будто ищешь ты
путь на поверхность в мраке затаенном,
по руслам пробираешься наклонным,
проложенным струеньем темноты,
и сквозь нее, как будто бы из сна,
ты пробиваешься, и с толку сбит,
и видишь вдруг, как падает она
из бездны, что над головой висит;
и ты, когда она в какой-то миг
обрушится, от свода отрываясь,
нежданно узнаешь ее, пугаясь:
не дай ей встать, вскосмаченной, как бык, —
но свет охватывает завихреньем,
летящим видишь небо над собой
и ослепление над ослепленьем,
а выше — даль, волнуема движеньем,
и маленькие дни в чреде одной,
точь-в-точь у Патинье, стоят, как знаки,
и прыгают бесшумно, как собаки,
мосты вослед дороге с давних пор, —
та за домами прячется порой
и вдалеке, отчеркивая злаки,
проходит сквозь кустарник и простор.
ПЛОЩАДЬ
Фюрн
Веками расширяясь как попало:
от мятежей, огня и тесноты
во время казней или карнавала,
от лавочек, базарной суеты,
и факельных разъездов кардинала,
и от бургундской спеси и тщеты
44
Райнер Мария Рильке
(вплоть до теперешней черты) —
шлет площадь дальним окнам приглашенье
для шествия по широте своей,
эскорт и пустота сопровождены!
толпятся возле лавок торгашей
и строятся. И, пестр и бесшабашен,
привстал, глазея, крыш передний ряд
и, сговорясь, не замечает башен,
что позади, как призраки, стоят.
QUAI DU ROSAIRE1
Брюгге
У этих переулков тихий ход
(так ходят после хвори и уныло
соображают: что здесь раньше было?),
а кто поторопился, долго ждет,
пока неспешно подойдет другой
над ясной вечереющей водой,
и чем смягченней вещи или тени,
тем мир наоборотных отражений
отличней от действительных вещей.
А город где? Теперь тебе видней
(по непонятной логике), как он
и перевернут бодрствует, сверкая,
что жизнь и там не редкость никакая:
висят сады, в листве плоды скрывая,
и быстро танец кружится, мелькая,
в бистро, сияньем окон освещен.
А сверху? — Тишина, что упоенно
ест ягоду за ягодою всласть
от колокольной сочной грозди звона,
что в небесах висит, боясь упасть.
Кэ-дю-Розэр {франц. Набережная Чёток) — набережная в Брюгге.
Новые стихотворения
45
BEGUINAGE
Монастырь бегинок Сент-Элизабет, Брюгге
I
Ворота вечно настежь, и задаром
мост проведет оттуда и туда;
однако в кельях все сидят, на старом
дворе, где чахнет вязов череда,
и ходят по одной тропе и только
в церквушку, чтобы знать, откуда столько
любви в них накопилось неземной.
Там, преклонясь, в накидках белокрылых,
как если бы кто утысячерил их,
они стоят — по образу одной;
и каждая — и лик, и отраженье;
их голоса взмывают в песнопенье,
бросаясь на предельной высоте
с последним вскриком к ангелам, а те
его не возвращают вниз, к поющим.
И хор глядит в безгласии гнетущем
наверх. И все встают, потом по кругу
с поклонами передают друг другу
святую воду, от чего бледны
уста, а лбы устало-холодны.
Потом все в белом и по той же тропке
они идут домой, блюдя устав,
юницы сдержанны, старушки робки —
и принципалка вслед идет, отстав, —
и скоро пропадают у порога,
и к вечеру сквозь вязы в тишине
их одинокость чисто и убого
горит, как свечка в маленьком окне.
II
Однако то, что видит отраженным
во дворике церковное окно,
как свет и отсвет, сплавлено в одно
и предстает виденьем искаженным,
старея, как столетнее вино.
46
Райнер Мария Рильке
Ложится там, а как, поймешь едва ли,
на видимое — суть, и вечность — на
недолговечное, и даль — на дали —
свинцово, слепо, мрачно и без дна.
Там под декором лета — старых зим
безвестное взыскует сиротливо;
как будто некто кроткий у обрыва
стоит и ждет кого-то терпеливо,
и ждущая в рыданиях — за ним.
ПРАЗДНИК МАРИИ
Гент
Из башен, город заполняя всклень,
металл струится, как река живая,
в литейных формах улиц отливая
из бронзы ослепительнейший день,
и, грандиозности явив излишек,
видна в начальной пестроте минут
процессия девчонок и мальчишек,
где бьются волны, мчатся и несут
под флагами к запруженным воротам,
влекомые Всевышним и расчетом,
преграды обтекая поскорей;
но дальше их подхватывает взлетом
кадил, которые, все семь, несутся
и, как бы устрашась кого-то, рвутся
взлететь с серебряных цепей.
Кругом движенье, крики, шум и стоны,
когда она, как из краев иных,
ступает, опираясь на поклоны,
и задевает балдахин балконы
в качании подвесок золотых.
И узнают, кто с радостью, кто с плачем,
в испанском облачении до пят
фигурку с маленьким лицом горячим,
Новые стихотворения
47
с младенцем на руках, и все спешат
пасть ниц, молитвы второпях шепча,
пока она в неведенье, в короне
благословляет согнутых в поклоне —
и раскрыляется за ней парча.
Она неторопливо проплывает
над теми, кто с колен следит за ней,
и, кажется, толпой повелевает
она одним движением бровей —
надменна, раз и навсегда дана:
подавлены сомненьем и тревогой,
все прочь бредут, помедлив. А она,
вобрав в себя шаги всего простора,
по зыби плеч шумящего потока
в открытый гром колоколов собора
идет — и женственно, и одиноко.
ОСТРОВ
Северное море
I
Дорогу в ваттах снова смыл прилив,
вокруг всё серо от воды сплошной;
поодаль остров, мал и сиротлив,
закрыл глаза; за дамбой насыпной
укрылись люди; судя по всему,
их жизнь — что сон, в котором, как в осадке,
покоятся миры; их фразы кратки
и точно эпитафия всему
чужому, намывному, что всевластным
теченьем к ним прибилось невпопад.
И видится, как в детстве, всё подряд
ниспосланным, чрезмерным и опасным,
к тому же одиночеством всечасным
еще преувеличенным стократ.
48
Райнер Мария Рильке
II
Как будто в лунном кратере припрятан,
здесь каждый дворик дамбой обнесен,
и каждый сад оборван и подлатан,
и, точно сирота, подстрижен он
ветрами, что сурово их растят,
о гибели пророча и невзгодах.
Все, запершись в домах, молчком глядят
на зеркала кривые на комодах,
страшась. Один из сыновей со скуки
под вечер на пороге тянет звуки
гармоники, чей плач понять нельзя,
услышанный им в гавани нездешней.
Тем временем овца на дамбе внешней
всё разрастается, почти грозя.
III
Близь — что внутри; что вне — лишь череда
далекостей. И внутреннее сжато
от полноты и, может быть, заклято.
И остров — слишком малая звезда,
вселенной не замечена совсем
и потому уже обречена;
одна и не услышана никем,
она,
и гибелью обделена и светом,
придуманной орбитой до сих пор
идет вслепую и наперекор
бродячим звездам, солнцу и планетам.
МОГИЛЫ ГЕТЕР
Длинноволосые, они лежат,
отрешены коричневые лики.
Глаза сощурены безмерной далью.
Новые стихотворения
49
Скелеты, рты, цветы. В разжатых ртах
расставлены радами зубы вроде
дорожных шахмат из слоновой кости.
Цветы и жемчуг, тоненькие ребра
и кисти рук; истаявшие ткани
над жуткими провалами сердец.
Но средь перстней, подвесок, голубых
камней (подарков горячо любимым)
еще лежит тишь родового склепа,
под самый свод увитого цветами.
И снова желтый жемчуг и сосуды
из обожженной глины, чьи бока
украшены портретами прелестниц,
флаконы с благовоньями, цветы
и прах божков домашних алтарей.
Чертог гетер, лелеемый богами.
Обрывки лент, жуки на амулетах,
чудовищные фаллосы божков,
танцоры, бегуны, златые пряжки,
как маленькие луки для охоты
на амулетных хищников и птиц,
и длинные заколки, и посуда,
и красный сколыш днища саркофага,
где, точно надпись черная над входом,
четверка крепких лошадиных ног.
И вновь цветы, рассыпанные бусы,
светящиеся бедра хрупкой лиры,
над покрывалом, падшим, как туман,
проклюнулся из куколки сандальной
суставчик пальца — легкий мотылек
Они лежат, отягчены вещами,
посудой, драгоценными камнями
и безделушками (почти как в жизни), —
темным-темны, как высохшие русла.
А были реками,
в чьи быстрые затейливые волны
(катящиеся в будущую жизнь)
стремглав бросались юноши, впадали
мужчин неутомимые потоки.
50
Райнер Мария Рильке
А иногда с гор детства в них срывались
мальчишки, погружаясь с любопытством,
и тешились вещицами на дне —
и русла рек затягивали их;
и заполняли суетной водой
всю ширину пути и завивались
воронками; и отражали
и берега, и крики дальних птиц, —
тем временем под спелый звездопад
тянулись ночи сладостной страны
на небеса, открытые для всех...
ОРФЕЙ. ЭВРИДИКА. ГЕРМЕС
Причудливые катакомбы душ.
Как тихие прожилки серебра,
они змеились в темноте. И кровь,
из-под корней струясь, шла дальше к людям,
с порфиром схожа. Больше красный цвет
здесь не встречался.
Скалы нависали,
лес-призрак, и мосты над пустотой,
и пруд, огромный, серый и слепой,
висел над собственным далеким дном,
как ливневое небо над ландшафтом.
И пролегла в долготерпенье кротком
полоска выцветшей дороги, как
отбеливаемый и длинный холст.
И по дороге этой шли они.
Мужчина стройный в голубом плаще
глядел перед собой нетерпеливо.
И пожирали, не жуя, кусками,
его шаги дорогу; тяжело
и отрешенно свешивались руки
вдоль складок, позабыв о легкой лире,
что с левою рукой срослась, как будто
Новые стихотворения
51
с суком оливы вьющаяся роза.
Казалось, чувства раздвоились в нем:
взгляд убегал все время, как собака,
и возвращался, и за поворотом
стоял и поджидал его, — а слух,
как нюх, всё время шастал позади.
И иногда ему казалось: слух
улавливает шум шагов двоих,
что следовать должны за ним наверх.
Потом своей ходьбы он слышал отзвук,
и ветр плаща вздувался за спиной.
Он говорил себе: они идут;
и, замирающий, свой слышал голос.
Да, шли они, но шли они, увы,
ужасно медленно. И обернись
он ненароком (если бы тотчас
не рухнул замысел, об эту пору
свершающийся), он бы мог увидеть,
как оба молча шли вослед за ним:
бог-вестник, провожатый, в капюшоне
над светлыми глазами, с жезлом в правой
и вытянутой чуть вперед руке;
трепещущие крылья на лодыжках;
и в левой, как на поводке, — она.
Из-за нее, любимой, убиваясь,
всех плакальщиц перерыдала лира,
и сотворился мир из плача, где
всё повторилось снова: и леса,
и долы, и дороги, и селенья,
поля и реки, птицы и зверье;
над плачем-миром, как вокруг другой
земли, ходило солнце, небо, звезды, —
плач — небо в звездах, искаженных мукой, —
из-за нее, любимой.
Держась за руку бога, шла она,
запутываясь в погребальных лентах, —
смиренна, терпелива и кротка.
52
Райнер Мария Рильке
Как будущая мать, ушла в себя,
без дум о муже, шедшем впереди,
и о дороге, уводившей в жизнь.
Ушла в себя. И инобытие
ее переполняло.
Как плод и сладостью и темнотой,
она была полна огромной смертью,
столь непонятной новизной своей.
Она была как в девственности новой,
и в лоно женское был вход закрыт,
как молодой цветок перед закатом,
и даже руки от прикосновений
отвыкли так, что прикасанье бога,
столь тихое, как у поводыря,
мучительным, как близость, мнилось ей.
Увы, она была уже не та,
о ком самозабвенно пел поэт, —
не аромат и островок постели,
не принадлежность мужа, наконец.
Распущена, как длинная коса,
отдавшаяся, как упавший дождик,
и роздана стократно, как запас, —
она была лишь корнем.
И когда
бог стиснул руку ей и закричал,
от боли задрожав: — Он обернулся! —
она сказала, как спросонок — Кто?
А вдалеке, где зазиял просвет,
виднелся некто темный, чье лицо
никто бы не узнал. Стоял, смотрел,
как на полоске луговой тропинки
бог-вестник молча повернулся, чтобы
последовать в слезах за тихой тенью,
что шла назад по этой же дороге,
запутываясь в погребальных лентах, —
смиренна, терпелива и кротка.
Новые стихотворения
53
АЛКЕСТИДА
Средь них внезапно вестник оказался,
в кипенье свадебного пира вброшен,
как новая и острая приправа.
Но пьющие не ведали о тайном
приходе бога, кто прижал к себе
божественность свою, как мокрый плащ,
и был, казалось, здесь своим, когда
он шел между сидящими. Но вдруг
один, беседу оборвав, увидел,
что молодой хозяин за столом,
почти лежащий, медленно привстал,
всем существом, казалось, устрашая
тем чуждым, что вдруг пробудилось в нем.
И варево как будто посветлело,
и стало тихо; лишь на дне отстой
из хмурого образовался шума,
и лепет выпал не спеша в осадок
и смехом застоявшимся пахнул.
А стройный бог стоял, отмечен волей
пославшего, прямой, неумолимый,
и кто он, сразу догадались все.
И всё же речь его была весомей,
чем знанье, недоступное уму.
Адмет умрет. Когда? Теперь. Сейчас.
И на куски тогда разбил он чашу
владевшего им ужаса и руки
наружу выпростал, торгуясь с богом.
Вымаливал он годы, нет — единый
год юности, нет — месяцы, недели,
нет—дни,ах,нет —недни,неночи
одну лишь ночь: сегодняшнюю ночь.
Бог отказал, и он тогда завыл,
и вопли исторгал, и надрывался,
как мать, когда его рожала в муках.
И женщина приблизилась седая
к нему, и вслед за ней старик-отец,
и встали рядом, немощны и стары,
с кричавшим, и, увидев их так близко,
он смолк, сглотнул обиду и сказал: —
54
Райнер Мария Рильке
Отец,
неужто для тебя так много значит
остаток этот жалкий? Так поди же
и выплесни его! А ты, старуха,
матрона,
ты зажилась уже: ты родила. —
И он обоих их схватил, как жертвы,
одним хватком. И выпустил потом,
и оттолкнул, и закричал, сияя
от выдумки своей: — Креон, Креон! —
И только это; только это имя.
Но на лице написано другое,
о чем он не сказал и, вспыхнув, другу
любимому и юному в порыве
над путанным застольем протянул.
Ты знаешь (смысл таков), не откуп это,
но ветхи старики и не в цене,
а ты, а ты, ты с красотой своей... —
Но друга в тот же миг и след простыл.
Он отступил, и вышла вдруг она,
казалось, меньше ростом и печальна,
легка и в светлом платье новобрачной.
Все прочие — лишь улица, по коей
она идет, идет (и скоро будет
в его объятиях, раскрытых с болью).
И говорит она; но не ему,
а богу, и сейчас ей внемлет бог,
и как бы через бога слышат все:
Нет у него замены. Но есть я,
замена — я. Что от меня, от здешней,
останется? Лишь то, что я умру.
И разве не сказала смерть тебе,
что ложе, ожидающее нас,
принадлежит подземью? Я прощаюсь.
Прощанье сверх прощанья.
Никто из умирающих не может
взять больше. Всё, что погребут под ним,
моим супругом, всё пройдет, растает.
Веди меня: я за него умру.
Новые стихотворения
55
И, как в открытом море ветер резко
меняет направленье, к ней, как к мертвой,
бог подошел и встал вдали от мужа,
и бросил, спрятанные в легком жесте,
ему издалека сто здешних жизней.
А тот, шатаясь, бросился к обоим
и, как во сне, хватал их. Но они
уже шли к выходу, где затолпились
заплаканные женщины. И вдруг
он снова увидал лицо любимой,
когда она с улыбкой обернулась,
светла, как вера или обещанье
вернуться взрослой из глубокой смерти
к нему, живущему, —
и, рухнув ниц,
лицо закрыл он, чтобы после этой
улыбки больше ничего не видеть.
РОЖДЕНИЕ ВЕНЕРЫ
В то утро после ночи, что прошла
в смятенье, беспокойстве и мученьях,
взметнулось море и исторгло крик
Когда же, наконец, в последний раз
крик медленно затихнул и упал
в немую рыбью бездну — разродилась
морская хлябь.
И засверкала власяная пена
великого стыда усталых волн —
и встала девочка, бела, влажна,
как молодой зеленый лист, когда
он расправляется и обнажает
свое нутро, — так раскрывалось тело
ее на раннем девственном ветру.
Подобно лунам, ясно выступали
колени в облачных покровах бедер,
и рисовались тени узких икр;
и, напряженные, светлели стопы,
и ожили суставы, как гортани
у жадно пьющих.
56
Райнер Мария Рильке
И в чаше бедер розовел живот,
как свежеспелый плод в руке младенца.
А в узком кубке ровного пупка
была вся темень этой светлой жизни.
Еще плескались маленькие волны,
по бедрам поднимаясь вверх, откуда
еще струилось тихое журчанье.
Насквозь просвеченный и без теней,
как рощица берез в апреле, срам
был теплым, нетаимым и пустым.
Весы живые осторожных плеч
уже остановились в равновесьи
на стане, стройном, как фонтан из чаши,
и ниспадали, словно струи, руки
и рассыпались в полноте волос.
Из тени от склоненной головы,
приподнимаясь, открывался лик —
и сразу осветился, замыкаясь
очерченностью резкой подбородка.
Теперь и шея напряглась, как луч,
как стебель, подводящий сок к цветку,
и руки, словно шеи лебедей,
уже тянулись к берегу на ощупь.
В рассветный сумрак тела вдруг вошло,
как ветер утра, первое дыханье.
И в нежных веточках сосудов шепот
стал нарастать, и зашумела кровь,
пронизывая их до глубины.
А ветер, силу набирал и полным
дыханьем в груди юные пахнул,
и их наполнил, и прижался к ним —
как паруса, наполненные далью,
они на берег деву понесли.
И вывели на сушу.
Позади
ступающей по юным берегам
уже, сияя, поднималось утро,
Новые стихотворения
57
цветы, былинки, теплые, как после
объятий. А она всё шла и шла.
Но в полдень, в час наитяжелый снова
взбурлило море и на тот же берег
дельфина выбросило — он был мертв
и окровавлен.
ЧАША РОЗ
Ты видел ярость, видел драчунов,
когда клубком, что ненавистью звался,
они, рыча, катались по земле,
как, зверь, настигнут роем пчел; актеров,
чей каждый жест подчеркнуто чрезмерен,
и павших лошадей, чей взор отброшен
и зубы скалятся, как будто череп
вдруг вылупился прямо изо рта.
Теперь ты знаешь, как забыть про всё:
взгляни на чашу роз — на воплощенье
предельности бытийства и упадка,
отдачи без возможности отдаться,
отдельности, что хочет стать твоей:
предельностью тебя же самого.
Жизнь тишины и бесконечный взлет,
нужда в пространстве и пренебреженье
пространством, уменьшающим предметы,
почти без контуров, как без предела
всё внутреннее — и душа и тело,
и освещающее лишь себя:
нам что-нибудь знакомо так, как это?
Потом: что возникает чувство, если
касаются друг друга лепестки?
Потом: что открывается один,
как веко, а под ним — другие веки,
прикрытые в десятикратном сне,
смягчающем глубинные виденья.
58
Райнер Мария Рильке
Еще, и главное: сквозь лепестки
течь должен свет. Из тысячи небес
они процедят каплю темноты,
в чьем пламени курчавые тычинки
от возбуждения встают торчком.
Потом: движенье в розах — посмотри:
размах их жестов слишком мал для зренья,
кто б их заметил, если бы лучи
от них не разбегались по вселенной.
Смотри, как белая обнажена
и широко раскрыла лепестки —
Венера в раковине, не иначе;
и как алеющая, застыдившись,
к холодной наклонилась, и как та
бездушно отвернулась; как стоит,
холодная, закутавшись в себя,
среди всё сбросивших с себя подруг
Как сброшенное и легко и тяжко,
оно как плащ, забота, бремя, крылья
и даже маска, — и всё дело в том,
как сбрасывают: как перед любимым.
Чем только быть они не могут: разве
та, желтая, открытая, — не мякоть
сладчайшего плода, чья желтизна
пропитана вишнево-красным соком?
Не много ли — раскрыться для другой,
чьей безмятежный розовости впору
лиловый привкус горечи принять?
А та, батистовая, — чем не платье,
где теплое дыхание таится
с тех пор, как скинули его в лесной
прохладе утра, чтобы искупаться?
А эта впрямь — опаловый фарфор,
как блюдечко китайское хрупка,
вся в россыпи блестящих мотыльков, —
а та вмещает лишь саму себя.
И разве не одних себя они
в себя вмещают, если в них самих
и этот внешний мир, и дождь, и ветер,
Новые стихотворения
59
терпение весны, вина, тревога,
и тайная судьба, и темь вечерней
земли — вплоть до оттенков облаков,
вплоть до неясного влиянья звезд, —
как в пригоршне, всё в них съединено —
в раскрывшихся неосторожных розах.
НОВЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ ДРУГАЯ ЧАСТЬ
А топ grandAmiAuguste Rodin1
АРХАИЧЕСКИЙ ТОРС АПОЛЛОНА
Нам не увидеть головы, где зреть
должны глазные яблоки. Однако
мерцает торс, как канделябр из мрака,
где продолжает взор его блестеть,
изнемогая. А не то бы грудь
не ослепляла, и в изгибе чресла
улыбка бы, как вспышка, не воскресла
с тем, чтобы в темь зачатья ускользнуть.
Не то бы прозябал обломок сей
под призрачным падением плечей,
а не сверкал, как хищник шерстью гладкой,
и не мерцал звездой из темноты:
теперь тебя он видит каждой складкой.
Сумей себя пересоздать и ты.
Моему великому Другу Огюсту Родену (франц.) .
Новые стихотворения
61
КРИТСКАЯ АРТЕМИДА
Ветр предгорий, ты, не уступая,
разве лоб ее не изваял?
Гладкий встречный ветр звериной стаи,
разве ты не формовал
складки одеяния на теле,
трепетней предчувствия и сна?
И она летела к дальней цели
неприкосновенно-холодна,
стянутая поясом и к бою
изготовив лук и за собою
увлекая нимф и псов,
к дальним поселеньям поспешала
и свой гнев неистовый смиряла,
слыша новой жизни зов.
ЛЕДА
Бог испугался красоты своей,
когда в обличье лебедя явился.
В смятенье он на воду опустился.
Обман заставил действовать быстрей,
чем он успел почувствовать сполна
свое преображенье. Но узнала
она его в плывущем, и не стала
скрываться от него она,
но ласкам уступила и смущенно
склонилась на крыло. И к ней приник,
накрыл ее, и в сладостное лоно
своей возлюбленной излился бог.
И испустил самозабвенный крик,
и явь перерожденья превозмог.
62
Райнер Мария Рильке
ДЕЛЬФИНЫ
Это правда: всем они давали
и расти и жить в морях бездонных,
в ком себе подобных узнавали,
бороздя растекшиеся дали,
где сам бог на взмыленных тритонах
путешествовал в иные дни;
потому что не были они
тупоумными, как, по присловью,
рыбьи существа, а кровь от крови
человечьим племенам сродни.
Приближались и взлетали ввысь,
чувствуя подводные потоки,
чтобы на минуту разойтись,
продолжая путь свой одинокий,
и вернуться в братственную близь,
как в орнамент вазы, — и, приязни
полные, беспечно, без боязни,
с шумом прыгали, блестя боками,
и, играя с пенными волнами,
за триремой весело неслись.
В полные опасностей скитанья
брал с собой дельфина мореход
и придумывал о нем сказанья,
чтобы в них поверить в своей черед:
любит он богов, сады, звучанье
музыки и тихий звездный год.
ОСТРОВ СИРЕН
Тем, кто предлагал еду и отдых
и, когда в ночи взойдет звезда,
спрашивал о путевых невзгодах,
тихо говорил: он никогда
не изведал, как они пугают,
не слыхал их резкие слова, —
и казалось всем, что проплывают
в море золотые острова;
Новые стихотворения
63
тот, кто их увидит, навлечет
на себя беду, и ни утесам,
и ни шторму не предъявишь счет.
Нет, беззвучно льнет она к матросам,
если к ним доносятся раскаты
чьей-то песни неземной, —
к берегу спешат они, объяты
тишиной,
поглотившей дали, чье гуденье
слух томит и, кажется, таит
под невидимой изнанкой пенье,
и пред ним никто не устоит.
ПЛАЧ ПО АНТИНОЮ
Разве вифинского юношу вы понимали?
(Тело его возвращать так не хотела вода...)
Я его нежил; и все-таки грузом печали
отяготили мы сердце его навсегда.
Кто умеет любить? И кто может? Не знаю.
Я и сам бесконечную боль причинил.
Стал он одним из бессчетных богов, и взываю
тщетно к нему, оглашая рыданьями Нил.
Безумцы, как вознести его к звездам посмели,
чтобы я вас умолял: покажите его?
Быть просто мертвым он жаждал — и был он у цели.
И, может быть, не случилось бы с ним ничего.
СМЕРТЬ ЛЮБИМОЙ
Он знал о смерти то, что знает каждый:
она придет и в тьму низвергнет нас.
Когда из жизни вырвана однажды —
нет, бережно изъятая из глаз, —
64
Райнер Мария Рильке
любимая ушла к теням безвестным,
он ощутил и благость, и покой
их девичьих улыбок, роем тесным
парящих вместе с пустотой.
И с мертвыми тогда сроднился он
своей любимой ради; с каждым разом
он меньше верил слухам и рассказам,
потусторонним краем восхищен,
и ощупью прокладывал сначала
путь, где идти любимой предстояло.
ПЛАЧ ПО ИОНАФАНУ
О, почему цари лежат в пыли,
недолговечны, как простые вещи, —
и лишь судьба их, как печатка, резче
оттиснется на мягкости земли.
Но как мог ты, источник и начало,
уйти? Твои уста молчат;
ты — щек моих тепло, тебя не стало.
О, был бы снова ты зачат,
и жизнь твоя бы снова возблистала!
Разрушен ты, и тот, кто о потере
теперь скорбит, тебя спасти не смог
и слышит весть, своим ушам не веря, —
так с воплями подраненные звери
катаются и тычутся в песок.
На мне живого места не осталось,
ты из меня, как волос, вырван: тут
и тут, где прежде жадно забавлялось
беспутство женщин. Слезы вопиют,
что чувств моих — клубок крученой пряжи —
ты не успел распутать; одного
тебя я видел и любил. — Куда же
уходишь ты из зренья моего?
Новые стихотворения
65
ИСКУШЕНИЕ ИЛИИ
Он это сделал, чтобы стал прочней
союз племен, как тот алтарь, чьи дали
им брошенную веру возвращали,
как отсвет огненных его страстей,
и разве сотни тех, чьи рты воняли
крамолою вааловых речей,
не смял он у ручья, на перевале,
где дождь и вечер сплавились во мгле.
И лишь когда через гонца царица
ему расплатой пригрозила, скрыться
он поспешил, блуждая по земле,
пока под дроком и на бездорожье,
как выброшенный, громко вопия,
не огласил он всю пустыню: «Боже,
оставь меня. Сломился я».
Но ангел снизошел к нему с восходом,
стал потчевать его, и, укреплен,
без устали по пастбищам и водам
всё время в горы поднимался он,
куда Всевышний снизошел потом, —
не в сильном ветре, не в землетрясенье,
не в огненном, из бездны, изверженье —
нет, снизошел почти что со стыдом
перед огромностью, что тихо пала,
а он, старик, уткнул лицо в колени
и по тому, как кровь в нем клокотала,
узнал невидимого за кустом.
САУЛ ВО ПРОРОКАХ
Разве верит кто, что он падет?
Нет, великим царь себе казался
и убить арфиста собирался,
чтобы не продолжил он свой род.
66
Райнер Мария Рильке
Но тогда внушеньем многократным
некий дух отвел царя от зла —
он узрел себя безблагодатным,
и во мраке кровь его пошла
на судилище путем попятным.
И теперь он, брызгая слюною,
беглецу спасенье предрекал,
бормоча пророчество второе.
В детстве в первый раз он прорицал,
и на шее жилы трепетали,
в голосе его звенел металл,
он шагал — и все за ним шагали,
все кричали — в нем восторг кричал.
Ныне он — бесформенная груда
ниспровертнутых достоинств; рот —
водосточный раструб, и, покуда
струи ливня соберет, оттуда
влага, как фонтанчик, бьет.
ЯВЛЕНИЕ САМУИЛА САУЛУ
—
Я вижу! — взвыла жрица из Эндора,
царь за руку схватил ее: — Кого? —
И жадно речь ее ловил, но скоро
он сам увидел близ себя того,
кто говорил, суровостью казня:
—
Я сплю. Зачем позвал меня?
Иль хочешь ты, ища меня по следу,
оставлен Богом с горечью в груди,
в моих устах искать свою победу,
моля пустые челюсти раскрыться?
Меня ведь нет, я прах... — И позади,
бия себя руками, выла жрица,
как если бы всё видела: — Пади!
И он, кто был всесильным час назад
и высился, как знамя над народом,
пал, не противясь будущем невзгодам:
так явствен был его закат.
Новые стихотворения
67
А женщина терзалась, как вина:
скорей бы он забыться постарался;
и выведав, что он проголодался,
ему лепешек испекла она,
уговорила сесть; он сел уныло;
не мог собраться с мыслями никак:
он всё забыл вплоть до того, что было.
И ел, как утомившийся батрак.
ПРОРОК
Ширясь от видений и блистая
от огня грядущего суда,
перед коим тварь дрожит земная,
исподлобья смотрят, нас пытая,
страшные глаза. И, напирая,
с уст срываются тогда
не слова (ну что слова могли бы
выразить, произнеси их он?) —
нет, огонь, куски железа, глыбы,
как живой вулкан, он обречен
расплавлять и извергать во мраке,
как проклятья небу и земле,
и заметен, как на лбу собаки,
знак от Бога на челе
у него. Спешите, это — Он,
обнаруженный перстом пророка,
истинный, такой, каким до срока
Он и впредь пребудет: разъярен.
ИЕРЕМИЯ
Был я нежен, как весной пшеница,
только ты, неистовый, обрек
сдержанное сердце звонко биться
и наполнил лютой страстью впрок
68
Райнер Мария Рильке
Распалял не ты ли непрестанно
с малых лет мои уста, — и вот
источает рот мой, точно рана,
за одним другой злосчастный год.
Якричал обедах,но не ты ли —
измыслитель кар и бедствий злых?
Уст моих они не умертвили —
сможешь ли ты успокоить их,
если нас, как пустотелый колос,
носит вихрь, и наш удел печален,
и беду преодолеть нет сил?
Я теперь хочу среди развалин
наконец-то свой услышать голос,
голос мой, что прежде воем выл.
СИВИЛЛА
Древней с давних пор она слыла.
Каждый день, однажды путь наметя,
шла, верна себе. И на столетья,
говорят, летам своим вела
счет, как лес. Видна издалека,
каждый вечер высилась без цели
вроде черной древней цитадели —
выжжена, пуста и высока.
Вся во власти слов; и превозмочь
не могла их; в ней они сгущались
и вокруг летали и кричали,
и домой с закатом возвращались,
и под арками бровей стихали,
наспех коротая ночь.
ОТПАДЕНИЕ АВЕССАЛОМА
Как молнии, с разных сторон,
шелк с бурей труб свивая,
взлетели от края до края
флаги. И, кровь молодая,
Новые стихотворения
69
чтобы видела тьма людская,
он в шатре пировал, ублажая
десять отцовых жен,
и (привыкшие к скудной ночи
старца-царя и сробев)
они в его ненасытной мочи
трепетали, как летний посев.
И Совет его дожидался,
и ропот в народе креп,
и каждый, кто приближался,
от яркого света слеп.
Как ведет за собой звезда
годы, повел он рать,
и выше, чем пик гряда,
вилась золотая прядь,
под шлемом не помещаясь,
и досадовал он, отчаясь, —
даже доспехи, видать,
его меньше отягощали.
Царь повелел, остатки
войска собрав воедино,
чтобы в бою пощадили сына.
Но, верен своей повадке,
он разрубал без оглядки
узлы затянувшейся схватки,
отбросив свой шлем и щит.
И долго его искали,
пока кто-то в печали
не закричал: — За ветвями
с кверху вздернутыми бровями
он на дубу висит.
Развязка была коротка.
Иоав, затаясь в засаде,
заметил светлые пряди
в цепких лапах сука.
Подкрались к висевшему сзади
и пики, потехи ради,
вонзили ему в бока.
70
Райнер Мария Рильке
ЕСФИРЬ
Прислужницы, ее стенаньям вторя,
семь дней вычесывали пепел горя
и сокрушенья из ее волос
и, унося с собою, добавляли
приправы чистые и поедали,
уединясь. И, не страшась угроз,
непрошена, как если бы могила
ее вернула вдруг, — она вступила
в открытый угрожающе дворец,
в конце пути самой увидеть чтобы
того, вблизи чьей ярости и злобы
ждал каждого довременный конец.
Он так блистал, что вспыхивал, сияя,
рубин в ее короне, и она
надменностью властителя до края
была, как чаша, загодя полна
и под могуществом царя царей
изнемогла до входа в третий зал,
где всю ее сияньем заливал
зеленый малахит. Был внове ей
столь длинный путь с каменьями на шее,
что стали в блеске царском тяжелее
и холодней от страха. — И, зловещ
в блистанье, наконец открылся он,
на турмалиновый восседший трон,
как башня, и действительный, как вещь:
она качнулась, и ее втроем
служанки усадили. Он нагнулся
и кончиком жезла к ней прикоснулся.
. .. И вдруг она всё поняла — нутром.
Новые стихотворения
71
ПРОКАЖЕННЫЙ КОРОЛЬ
Был лоб его проказой изъязвлен.
Когда она взгнездилась под короной,
казалось, что владычествовал он
над жутью, им же в подданных вселённой,
взирающих со страхом на того,
кто ждал расправы, но не оказалось
отважного средь них ни одного:
неприкасаемей, чем божество,
он становился, и передавалось
всем новое достоинство его.
ЛЕГЕНДА
О ТРЕХ ЖИВЫХ И ТРЕХ МЕРТВЫХ
Похваляясь охотой своей,
три господина разбили бивак.
И старец повел их в овраг,
и они натянули поводья коней,
увидя тройной саркофаг,
который втройне смердил;
и они отшатнулись назад,
и каждый лицо закрыл:
там лежали три трупа, и плыл
кругом удушающий смрад.
Но охотничьим слухом смогли
они расслышать вдали
странного старца суд:
—
В игольное ушко не прошли
они — и вовек не пройдут.
Но от жаркой охоты у них
осязанье осталось — и вот
страшный мороз охватил всех троих,
и пот превратился в лед.
72
Райнер Мария Рильке
МЮНСТЕРСКИЙ КОРОЛЬ
Он был обрит; и стала
корона велика,
и уши отгибала,
куда издалека
вливался рев гнусавый
голодных. Жар допек.
Он на ладони правой
сидел и изнемог,
гадая, в чем причина
его вражды с собой:
воздержанный мужчина,
в постели — никакой.
ПЛЯСКА СМЕРТИ
Оркестр им не нужен: или
каждый звуки не исторгает,
словно совы гнездо в нем свили?
В них страх, как волдырь, набухает,
и тухлятина в нос ширяет —
самый лучший их запашок.
Руками друг друга обвили
и пляшут, гремя костями;
любовники пылкие сами
дам кружат не спрохвала.
У тощей монашки скоро
совлекают с чела платок;
здесь все равны. И в гонке
выкрадывают у старушонки,
желтей истертой клеенки,
молитвенник под шумок.
Им жарко от этой гульбы
в богатых одеждах, и градом
пот катится, чтобы ядом
разъесть им зады и лбы,
Новые стихотворения
73
броши, платья и шляпки из пуха;
они оголиться хотят,
как дитя, как безумец, как шлюха;
и танцуют и прыгают в лад.
СТРАШНЫЙ СУД
От гниющих ран и страха мучась,
копошатся, исходя в проклятьях;
на клочке земли иссохшей скрючась,
сбились — и нет мочи оторвать их
от любимых саванов без плетки.
Но слетают ангелы и лишку
масла подливают в сковородки,
и влагают каждому под мышку
перечень того, что в жизни прежней
он не осквернил и где хранится,
может быть, тепло души прилежной,
и Всевышний пальцы не остудит,
если вздумает листать страницы, —
и по справедливости рассудит.
ИСКУШЕНИЕ
Нет, не полегчало; зря нещадно
терниями плоть он иссекал.
Чувства порождали, плотоядно
отверзая свой оскал,
недоносков: хнычущая стая
мерзоликих призраков в коросте
потешалась в неуемной злости,
на него всем скопом наседая.
Эти мрази быстро размножались
плодовитой ночью и с нытьем
беспорядочно усотерялись,
расползаясь и киша кругом.
74
Райнер Мария Рильке
Стала ночь отравленным питьем:
руки, как в сосуд, в нее вцеплялись,
и, как бедра, тени трепыхались,
обдавая страстью и теплом.
И тогда он к ангелу воззвал —
и приблизил ангел светлый лоб,
представая, и опять загнал
внутрь святого непотребный скоп,
чтобы он до смертного порога
с чертовщиной бился в жизни сей
и выцеживал по капле Бога —
светлого — из гнусной тьмы своей.
АЛХИМИК
Он странно улыбался и скорей
отставил колбу в испареньях смрада.
Теперь-то он уж точно знал, что надо,
дабы потом в осадок выпал в ней
благой металл. — Века, века нужны
ему и этой колбе, где бродило
оно; в уме созвездие светило
над морем потрясенной тишины.
И чудище, что вызвать он желал,
в ночь отпустил он. И вернулось к Богу
оно и в свой тысячелетний круг;
и, лепеча, как пьяный он лежал
над кладом, затихая понемногу,
и золото не выпускал из рук
ЛАРЕЦ С ДРАГОЦЕННОСТЯМИ
Эти кольца, броши и браслеты
на миру своя судьба ждала.
И как знать, добра она иль зла?
Новые стихотворения
75
Взаперти, в ларце, они — предметы,
вещи, что он выковал; была
и корона для него — предмет,
что дрожал при ковке постепенной;
мрачный, он трудился, чтобы свет
засиял в нем — камень драгоценный.
Блеск в глазах у кузнеца суровый,
схож с всегдашним ледяным питьем,
но когда стоял венец готовый
(золотой, многокаратный, чудный)
и когда казалось, что тайком
кончиками пальцев жил он в нем
к радости, как будто обоюдной, —
на колени перед ним он пал,
жалкий, плачущий, порабощенный,
и рубин, чужой, коронный,
молча кузнецу внимал,
будто перед ним вассал,
и, монаршей властью облеченный,
сверху на него взирал.
ЗОЛОТО
Нет его, представь: тогда оно бы
всё равно в горах возникло или
в реках, выйдя из земной утробы
самовольно, подчиняясь силе,
в нем перебродившей, и рудою
избранной себя вообразило.
И Мероя, словно алая сила,
прячась, уводила за собою
долгими опасными путями
за небесный край и за земной;
и предсказанное встарь отцами,
злобные и сломленные сами,
приносили сыновья домой;
76
Райнер Мария Рильке
где оно владетелей своих
добивало, уплывая прочь, — и
принималось за других.
Говорят, оно встает средь ночи
и с небес глядит на них.
СТОЛПНИК
Схватка шла над ним — людей и ратей:
кто был прав? Достоин кто проклятий?
И, растерян, смят и обречен,
бесконечных бедствий соглядатай,
на высокий столб взобрался он,
ибо тот себя лишь возносил.
Одинокий, над толпой постылой
слабость и бессилье перед силой
он с хвалой Господней согласил;
время шло; и, наконец, Другой
в нем великим стал под небосклоном.
Пастухам, крестьянам, плотогонам
куклой виделся смешной
он, кричащий в небо, что являлось
в тучах и в мерцании светил;
он вопил, и каждому казалось:
лишь ему он с высоты вопил.
Только он не уследил,
как толпа росла за валом вал,
в натиске противоборств и стонов,
и что снизу блеск державных тронов
до него не достигал.
Но когда он с гордой высоты,
одинокий, проклятый, отчаясь,
ежедневно демонов с колонны
стряхивал в нечеловечьих вскриках,
в бархат и открытые короны,
неостановимо размножаясь,
падали из ран его великих
черви страха и тщеты.
Новые стихотворения
77
МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ
Как давно она от ласк остыла
и одна за Иордан ушла,
и, отъединенна, как могила,
сердце выпить вечности дала,
от всего, что тлен и суета,
отреклась, величьем поражая, —
и теперь, как нагота людская
и как кость слоновая, желта,
растянулась на сухой костери.
Лев рычал вблизи, гонимый гладом,
и позвал старик на помощь зверя,
чтобы схоронить ее скорей
посреди пустыни и корней.
Старый лев сидел с могилой рядом,
камень, точно герб, держа над ней.
РАСПЯТИЕ
Как давно заведено, к пустому
месту казни всякий сброд согнали,
расходясь, через плечо бросали
взгляды на казненных, не по-злому
корча рожи вздернутым троим.
Но управились сегодня скоро
палачи и сели под большим
камнем наверху для разговора.
Вдруг один (мясник, видать, матерый)
ляпнул просто так: — Кричал вон тот.
И другой привстал в седле: — Который?
Чудилось, что Илию зовет
чей-то голос . Все наверх взглянули,
вслушавшись. И, чтобы не погиб
бедолага, губку обмакнули
в уксусе и в рот ему воткнули —
в еле-еле слышный хрип,
78
Райнер Мария Рильке
пытку думая продлить на час
и увидеть Илию сначала.
Но вдали Мария закричала,
и с истошным воплем он угас.
ВОСКРЕСШИЙ
До конца внушить не мог он ей,
что любовь не терпит славословья;
и она, час пробил, у распятья
тихо опустилась в скорбном платье,
блеском самых дорогих камней
отороченном — ее любовью.
И когда рвала, стеная, пряди
и ко гробу шла свершить обет,
он воскрес одной ее лишь ради
и сказал ей во спасенье: нет.
Но когда он в гроте, в смерти сильный,
мазь от боли отвести посмел
и ее руки порыв умильный, —
поняла она, что он хотел,
чтобы любящая не склонялась
над владыкой чувства своего,
а, влекома бурей, поднималась
над высоким голосом его.
ВЕЛИЧАНИЕ БОГОРОДИЦЫ
Тяжелая, она шла вверх по склону
без утешенья — и изнемогла;
но стоило увидеть ей матрону,
что гордо на сносях навстречу шла
и знала всё, хоть ей не открывались,
как сгинула тревога без следа;
и женщины брюхатые обнялись,
и юная сказала: — Навсегда
Новые стихотворения
79
самой любовью ныне стала въявь я.
Ее сияньем Бог затмил тканье
и золото богатого тщеславья;
и женщину он выбрал и во славе
наполнил дальним временем ее.
Избрал меня. Хоть я того не стою,
шлет звездам весть про это торжество.
Душа моя, величь своей хвалою,
как можешь высоко, — Его.
АДАМ
Над порталом, где в лучах заката
окна-розы рдеют, расцветая,
он стоит, с испугом озирая
собственную славу, что когда-то
вознесла его на пьедестал.
Радуется он, что постоянен,
в простоте упрямый, как крестьянин,
он, начало положив, не знал,
где из сада райского дорога
к новым землям, — кто его осудит.
Он с трудом переупрямил Бога;
Бог грозил: умрешь в своей гордыне.
Человек не уступил, и будет
женщина ему рожать отныне.
ЕВА
Рядом с ним, там, где в лучах заката
окна-розы рдеют, расцветая,
с яблоком стоит она, простая,
навсегда невинно виновата
80
Райнер Мария Рильке
в том, что, зародясь в ней, разрослось
с той поры, когда она из круга
вечности, влюбленная подруга,
вышла, чтобы время началось.
Ах, попасть в тот край бы на денек, —
где живут в ладу, вражды не зная,
зверь и рыба, птица и цветок.
Но сказал ей муж, упрям и строг, —
и пошла, с ним умереть желая,
и почти не знала, кто он — Бог.
СУМАСШЕДШИЕ В САДУ
Дижон
Двор монастырский стены окружили,
как будто могут что-то дать взамен.
Те, кто внутри, о времени забыли,
исключены из бытия вне стен.
Событья здесь случаться не вольны.
И люди по дорожкам бродят цугом,
расходятся и сходятся друг с другом,
послушны, примитивны и бедны.
Молчком на огороде копошатся,
встав на колени возле ровных гряд;
когда, никто не видит, каждый рад
к молоденькой траве щекой прижаться,
как будто он о ласке загрустил:
трава приветлива и зря не ранит,
а пурпур роз, быть может, вскоре станет
и угрожающ, и сверх слабых сил,
и перевесит, может быть, случайно
то, чем душа по самый край полна.
А это что ни говори, а тайна:
как хороша трава и как нежна.
Новые стихотворения
81
СУМАСШЕДШИЕ
Смотрят и молчат: перегородки
из сознанья вынуты у них;
время, когда мысли четки,
навсегда ушло из стен пустых.
По ночам, когда в окне сияют
звезды, в них — покой и лад.
Руки подоконник осязают,
души к темным небесам взывают,
и глаза, как свежие, глядят
на квадратный двор, где по ранжиру
высится деревьев череда,
противостоя чужому миру,
и не пропадает никуда.
ИЗ ЖИЗНИ СВЯТОГО
Он страхи знал, лишающие сил,
как умиранье, и ему в угоду
учил он сердце медленному ходу;
как сына, он его растил.
Немыслимые беды он познал,
гнетущие, как темнота подвала;
и душу повзрослевшую отдал
он со смиреньем, чтобы пребывала
при Женихе и Господине; и
жил там, где одиночество безмерно
преувеличивало всё, и дни
свои продлил, и речь забыл, наверно.
Зато постиг он счастье до конца,
себя рукам единым предавая
и высшее блаженство ощущая —
быть целостным творением Творца.
82
Райнер Мария Рильке
НИЩИЕ
Что за груда, ты бы едва ли
смекнул: сойдясь на мосту,
нищие продавали
из протянутых рук пустоту.
Показывали зевакам
полный навоза рот,
и чужак глядел, как со смаком
проказа живьем их жрет;
как взболтанными глазами
всматриваются и ждут —
и без промаха со смешками
в голоса прохожих плюют.
ЧУЖАЯ СЕМЬЯ
Как возникает из невесть чего
в квартире пыль, — без цели и без смысла,
и ты вдруг замечаешь, что повисло
в углу сгустившееся вещество, —
они, Бог знает, из чего и как,
собрались вдруг перед твоим приходом
И были чем-то непонятным, сбродом,
и подавали с нетерпеньем знак
тебе, быть может. Может быть, другим.
И чей-то голос, как издалека,
тебя приветствовал, на плач срываясь;
и протянулась, как взаймы, рука
и спряталась, к твоей не прикасаясь.
Кто должен к ним прийти? Кто нужен им?
ОБМЫВАНИЕ ТРУПА
Они привыкли к этому. И тьму
когда вспугнула лампа в кухне тесной,
им был безвестен этот неизвестный.
И стали шею мыть они ему,
Новые стихотворения
83
как полагалось, и о чем попало
болтали за мытьем. Одна, в чепце,
как раз тогда, когда она держала
сырую губку на его лице,
чихнула громко. И остолбенела
вторая мойщица. И капли каждой
был слышен стук, его рука белела
и, скрюченная, настоять хотела,
что он теперь уже не мучим жаждой.
Он настоял. И обе засмущались
и, робко кашлянув, без промедленья
взялись за дело так, что заметались
по стенам их изломанные тени,
как ненароком пойманные в трал, —
и справились с работой окаянной.
Ночь за окном неумолимо странной
была. И возлежал он, безымянный,
опрятный, чистый, — и повелевал.
ОДНА ИЗ СТАРУХ
Париж
К ночи (вспомни сам) они стоят,
строят глазки и свою улыбку,
скроенную точно из заплат,
расточают, впасть боясь в ошибку.
И в барак обшарпанный и длинный,
жаждут заманить скорей
шляпкой, и помятой пелериной,
и паршой загадочной своей.
Теребят, утаивая скуку,
чтобы незаметней как-нибудь
вдруг твою растерянную руку
взять и, как в газету, завернуть.
84
Райнер Мария Рильке
СЛЕПОЙ
Париж
Видишь, город рассекает он,
город, с ним играющий в пятнашки;
темной трещинкой по белой чашке
он проходит. И запечатлен
сонм вещей, как на листе бумаги,
на пустых невидящих зрачках.
Он идет чутьем, при каждом шаге
ловит мир в отрывистых щелчках:
угол, камень, пустота, забор —
выжидает, скрыть не в силах муку;
и, решившись, поднимает руку,
с городом скрепляя договор.
УВЯДШАЯ
Легко, после смерти как будто,
носит перчатки она и платок.
Шарм девического уюта
из комода давно утек;;
ей свою потерянность жалко,
осталась совсем одна
(чья-то родственница, приживалка?),
задумчиво бродит она
по комнате боязливой,
прибирает ее и блюдет,
словно в давней поре счастливой
она и поныне живет.
УЖИН
Мы — в вечности. И разве обнаружен
расклад и счет больших и малых сил?
Так с Тайной вечерей ты согласил
в светящемся окне обычный ужин;
Новые стихотворения
85
как держатся и как полны значенья
их действия — и каждый жест глубок.
Из рук их поднимаются знаменья;
что это так, им это невдомек,
они беседой увлеклись случайно
и чем-то делятся, едят и пьют.
В них что-то есть от мертвецов, кто тайно
из гроба встал и очутился тут.
И разве не сидит среди жующих
тот, кто своих родителей, живущих
одним лишь им, не чает, как бы сбыть?
(Он продал бы их раньше, может быть.)
ПЕПЕЛИЩЕ
Рассвет осенний избегал, смущен,
той пустоты, где средь степи чернели
развалины, где липы обгорели,
где, набежавшая со всех сторон,
распугивала ребятня ворон
и рылась в хламе, что весьма был жалок.
Но смолкли все, когда явился он,
хозяин, и из обгоревших балок
стал извлекать корыта и кастрюли
вилкообразным и кривым суком,
и взгляд его был лжив — не потому ли,
что уверять пытался: здесь был дом;
а то, что видел он со стороны,
казалось фараоном в страшном сне.
Поверить в это он не мог вполне.
И был, казалось, из чужой страны.
ГРУППА
Париж
Как будто собран наскоро букет,
и случай, лица спешно подбирая,
рассредоточил их, стеснил у края,
то опустил, то вытащил на свет,
86
Райнер Мария Рильке
то поменял, то высветил слегка,
подбросил, как пучок травы, щенка,
и то, что низко, подтянул за пряди,
как за ботву, и завершенья ради
букет понизу натуго связал;
выдергивал, менял, бросал в подмес
и, улучив минуту, созерцал,
отпрянув: всё ли, наконец, в порядке
там, на циновке, где, от пота гладкий,
силач, пыхтя, удерживает вес.
ЗАКЛИНАНИЕ ЗМЕЙ
Когда на рынке заклинатель, млея,
дудит на флейте, дразнит и влечет,
он, может быть, приманит ротозея,
и тот из давки лавочек войдет
в круг флейты, что поет посередине
и хочет, хочет, и велеть вольна
змее привстать торчком в своей корзине —
под звуки размягчается она,
приподнимаясь выше, как слепая,
вытягиваясь и страша броском;
и веришь: перенес индус, играя,
в чужой далекий край, и в нем
ты умираешь. Словно обвалилось
пылающее небо. И потом
чужбина чем-то пряным отложилась
на восприятье северном твоем;
она не выручит. Стоишь, слабея,
вскипает солнце, дрожью ты объят,
когда злорадно застывают змеи —
и на зубах мерцает яд.
Новые стихотворения
87
ЧЕРНАЯ КОШКА
Взгляд, наткнувшийся на привиденье,
зазвенев, отскакивает; но
даже острое, как шпилька, зренье
кануть в черный мех обречено:
так на стены черные бросает
свой безумный гнев больной,
гнев, который сразу угасает
на обивке камеры пустой.
Все к ней прикоснувшиеся взгляды,
кажется, она в себя впитала,
чтобы задремать, свернувшись комом,
не скрывая злости и досады.
Вдруг, как будто оборвался сон,
на тебя уставилась спросонок:
и тогда ты поражен немало,
в тусклом янтаре ее глазенок
замечаешь взгляд свой: насекомым
вымершей эпохи вкраплен он.
ПЕРЕД ПАСХОЙ
Неаполь
Завтра в улочках, где как попало
на крутых рассыпанная склонах
тьма лачуг у гавани толпится,
золото процессий разольется,
и тряпье, платки и покрывала,
всё, что по наследству достается,
будет развеваться на балконах
и в людском потоке отразится.
Но сегодня люди суетливы,
бегают с покупками, наруша
тишину дверными молотками.
На лотках полным-полно товаров.
88
Райнер Мария Рильке
Вот разрубленная бычья туша
для обжорных жарений и варев.
Все шесты кончаются флажками.
И запасы, впрямь неисчислимы,
на столбах и на скамьях могучих
брошены навалом, из подвалов
и дверей текут; зевают дыни;
горы хлеба, гвалт и ротозейство.
Мертвое полно живого действа;
нет у петухов былой гордыни,
и висят козлы на ржавых крючьях,
и несут под шутки зубоскалов
на жердях ягнят; бедняжки немы
и кивают, морды в воздух тыча;
со стены мадонн испанских броши
сквозь глазурь заманчиво сияют,
и серебряные диадемы
предвкушают фейерверк, волнуясь.
А в окне распахнутом, красуясь,
чья-то обезьянка корчит рожи
и в хохочущих зевак бросает
жесты, наглые до неприличья.
БАЛКОН
Неаполь
Наверху, над теснотой балкона,
будто их художник Кропотливо
подбирал и связывал в букет, —
лица; и при отблесках залива
ты любуешься неторопливо,
словно быть им здесь еще сто лет.
Две сестры, с далекостью далекость,
спрятав безнадежную тоску,
прижимают, точно одинокость
к одинокости, висок к виску;
брат их, видно, любопытством гложим,
рядышком торжественно возник
и в какой-то очень нежный миг
стал на мать свою совсем похожим.
Новые стихотворения
89
Посреди, худой как привиденье,
никому здесь не родной
лик старухи, будто бы в паденье
невзначай подхваченный рукой
в тот момент, когда рука другая
с платья соскользнула, повисая
над лицом ребенка с краю —
неопределенным, без примет
и пока зачеркнутым смущенно,
как набросок, прутьями балкона,
словно то, чего покамест нет.
КОРАБЛЬ ИЗГНАННИКОВ
Неаполь
Вдумайся: один бежит, а стая
победителей за ним вдогон, —
вдруг навстречу сотням он,
весь пылающ и разгорячен,
повернулся: так червлен
жар плодов, которым синь морская
пронзена, покуда привлечен
к лодке с апельсинами твой взгляд,
к кораблю плывущей в глубь залива,
где другие лодки суетливо
хлеб и рыбу выгрузить спешат, —
поглощает уголь он глумливо
трюмом, что разверст как смерть и ад.
ПЕЙЗАЖ
Как в конце, в какой-то роковой
миг, холмы, мосты и эстакады,
клочья неба, крыши и ограды,
вдруг настигнутые, как судьбой,
пали перед натиском заката,
и, растерзана и виновата,
местность вся погибла бы, увы,
90
Райнер Мария Рильке
если бы на эту рану, каясь,
вскоре не упала, растекаясь,
капля чистой синевы,
капля, ночь которую как раз
подмешала в вечер, и, не споря,
вскоре сам пожар погас.
Сон ворот и арок бестревожен,
облаками огорожен
город, и дома темны
над застывшей глубиной изложин;
но скользнул внезапный свет луны,
будто бы, дождавшись тишины,
выхватил архангел меч из ножен.
РИМСКАЯ КАМПАНЬЯ
Миновав раскинутый полого
город, грезящий во сне о термах,
вдаль ползет могильная дорога,
и окошки на последних фермах,
негодуя, ей вослед глядят.
Чувствует бедняга этот взгляд
на затылке, как бы ни петляла,
поднимая наконец устало
пустоту свою на небосвод,
озираясь. И пока с оглядкой
жестом акведуки подзывает,
небо пустоту ее украдкой
пустотой своею заменяет —
той, что всех и вся переживет.
ПЕСНЯ О МОРЕ
Капри. Пиккола Марина
Древний ветер морей
плачет в ночи навзрыд:
нет приюта тоске твоей;
Новые стихотворения
91
того, кто не спит,
не тронет ни скрип дверей,
НИ ТВОЙ ОДИНОКИЙ СТОН:
древний ветер морей,
окликает он
древние валуны,
гул далей во мгле
прорывается из глубины...
Как болью твоей, взметены
листья инжира на темной скале
при свете луны.
НОЧНОЙ ВЫЕЗД1
Санкт-Петербург
Помнится, как сбиты с толку сами
(на орловской паре вороной), —
в час, когда вставал за фонарями
фронт домов, ночной и не ночной,
как опровержение часов, —
ехали мы, нет — мы мчались, гнали
и, кружа среди дворцов, влетали
в ветер с невских берегов,
в непомерность бодрствующей ночи,
где нет неба и где нет земли, —
и, пьяня настоем что есть мочи,
Летний сад туманно плыл вдали,
и неясно статуи белели
и уже виднелись елс-сле
где-то позади; а мы летели: —
помню: город вдруг исчез.
И внушил, что не было его,
1
Ср. письмо Рильке к А. Холитчеру от 17 октября 1902 г.: «Есть великие го
рода, которые сами несчастливы и печальны от своего величия; при всём своём
HI 1ешнем развитии они таят в себе какую-то загнанную вглубь тоску, и уличный
шум не заглушает их внутреннего голоса, неустанно повторяющего, что быть
псликим городом — неестественно . Таков Петербург...» . Нельзя не отметить, что
Достоевский называл Петербург «самым умышленным городом на свете».
92
Райнер Мария Рильке
и что он покоя одного
просит; как безумец, лишь недуг
чуть отпустит, убедить спешит,
что навязчивую и больную
думу, изнурявшую впустую,
больше он не думает: гранит
с мозга с грохотом свалился вдруг
и растаял, и не тяготит.
Париж, август 1907
ПАРК ПОПУГАЕВ
Сад растений, Париж
Под турецкими липами, у газонного края,
клетки в тоске по отчизне качая,
попугаи ара вздыхают, берег свой вспоминая,
какой он воочию, даже не зная.
Будто заняты подготовкой к параду всецело,
зло прихорашиваются и то и дело
клювами яшмовыми долбят отупело
что-то и сплевывают: видно, осточертело.
Бестолковые голуби хотят до чего-то дорыться,
а ехидные птицы, всегдашнюю ссору затеяв,
отгоняют друг друга от пустого корытца.
Попугаи качаются, дремлют, следят за нами
и поигрывают темными, лживыми языками,
перебирая цепочку на лапках. И ждут ротозеев.
ПАРКИ
I
Парки поднимаются из праха,
над собой возносят небосклон,
с древностью сверхмощи и размаха
выстояв под чередой времен,
Новые стихотворения
93
чтобы по лужайкам первородным
и раскинуться, и отступить, —
и всегда с роскошеством свободным,
в нем ища спасенья, может быть,
царственность величья своего,
как запас, всё больше умножая,
из себя беря и возвращая
милость, пышность, пурпур, торжество.
II
Аллеями и полумраком
окружен.в тишине,
влекомый каким-то знаком,
оказываешься наедине
с круглой чашей, с краями,
покрытыми влажным мхом,
с каменными скамьями,
расставленными кругом, —
с временем, что одинокий
век добредает свой.
На постамент невысокий,
увенчанный пустотой,
ожидающее дыханье
поднимаешь изглубока;
а серебряное журчанье
из темного желобка,
тебя к своим причисляя,
занимает речью своей,
и ты слушаешь, замирая, —
камень среди камней.
III
От водоемов и прудов скрывают,
что королей казнили. И они,
шепчась, прихода принца поджидают
под легкими вуалями в тени,
94
Райнер Мария Рильке
дабы тотчас смягчить его любой
каприз или печаль без промедлений
и с парапетов свесить над водой
ковры давно забытых отражений,
где на зеленом фоне мог бы ты
увидеть серебро и пурпур линий,
всегдашний белый и размытый синий,
и короля с какой-то герцогиней,
и на взволнованной кайме — цветы.
IV
А природа, как бы в уязвленном
торжестве условности своей,
королевским следует законам,
и не терпится, блаженной, ей
сны своих деревьев на зеленых
склонах воспроизвести с утра
и по описанию влюбленных
врисовать в аллеи вечера
кистью, расточающей в томленье
блеск улыбки самой чистой пробы —
даже не великой, может быть,
но одной из всевозможных, чтобы
вдруг на острове любви забыть
обо всем и в полноте цветенья
нечто впрямь великое явить.
V
Боги гротов и аллей — никто им
не вверялся, старым и ручным,
вычерченных троп Дианам, коим
улыбались иногда — и роем
вскачь неслись за королем своим
на охоту, полдень рассекая
и плащи по ветру распуская, —
да, всего лишь улыбались им,
Новые стихотворения
95
но молиться вряд ли им умели.
Но под ними, чьих имен никто
знать не знал, цвели, и пламенели,
и клялись, и достигали цели —
боги, кои дозволяют то,
что они и прежде дозволяли,
ибо камнем можно быть едва ли
в пору полноцветия весны;
боги, чьи земные обещанья
с наступлением похолоданья,
как всегда, туманны и темны.
VI
Ты видишь, тропинки как будто
не знают конца и препон
и падают с лестниц круто,
и манит их дальше и дальше
едва заметный склон;
к террасам и отдаленным
массивам зеленым
каждая путь свой длит,
к дальним прудам, где главный
парк (как равному равный)
их пространству дарит;
и пространство без сожаленья
бросает свои владенья
на растерзанье лучам
и отовсюду приводит
новые дали к нам,
когда из прудов крылато
в торжественности заката
поднимается к небесам.
VII
В чашах отраженные наяды,
в плаванье не находя отрады,
как утопленницы, возлегли;
молча пресекают балюстрады
бегство сумрачных аллей вдали.
96
Райнер Мария Рильке
Влажный листопад спешит скорей
по ступенькам воздуха к утрате;
каждый птичий выкрик как заклятье,
будто бы отравлен соловей.
Здесь весна не одарит, сияя,
и кусты одолевает сплин,
как бы нехотя благоухая,
выдохнувшийся жасмин,
с гнилью перемешанный, поник
Комары вослед тебе несутся,
и сдается: стоит оглянуться,
всё, как призрак, испарится вмиг.
ПОРТРЕТ
Чтобы не пропала ни одна
боль в своей трагичности всечасной,
бережно несет она прекрасный
даже в увядании букет
черт своих, и кажется: ошибка,
если падает с лица улыбка,
словно тубероза, на паркет.
И, через нее переступив,
знает, что ослепшими руками
не найти ее под каблуками, —
говорит возвышенно она,
и в словах кричит душа чужая,
чья-то, как своя, обнажена;
так кричал бы камень, поражая
тем, что боль таится в нем живая, —
замолчала и стоит бледна,
и судьбе жестокой не перечит,
ибо речь ее противоречит
истинной реальности — больной
и принадлежащей ей,
кто несет свои жребий над собой,
как сосуд без ножки, над своей
славой — в тихий предвечерний свет.
Новые стихотворения
97
ВЕНЕЦИАНСКОЕ УТРО
Посвящается Рихарду Бер-Гофману
Ах, избалованные окна видят
извечно то, что изумляет нас:
когда на город, как на волны, снидет
сиянье с неба и в бессчетный раз
он не сбываться будет обречен.
И утро поднесет ему опалы,
как с изначальных повелось времен,
а после отраженья из канала
встают, о прежних утрах, как бывало,
напомнят — и себя вдруг вспомнит он
в объятьях Зевса нимфой молодой.
В ушах звенят сережки, не смолкая;
и, над водой Сан Джорджо поднимая,
она, как вещь, любуется собой.
ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ В ВЕНЕЦИИ
Ей мало лишь приманкой называться
для ловли дней, плывущих наугад.
Как жесть, звенят стеклянные палаццо,
вниз головой висят из-за оград
дни лета, как марионетки, будто
они убиты наповал.
Но мачты над водой вздымает круто
упорство; словно за ночь адмирал
число галер удвоил вдруг с расчетом
очистить арсенал бессонный свой
и просмолить рассветный воздух флотом,
который машет веслами в отваге
и рвется в бой, выбрасывая флаги
по ветру, — блещущий и роковой.
98
Райнер Мария Рильке
СОБОР СВЯТОГО МАРКА
Венеция
Он изнутри напоминает грот,
где в позолоте смальтовой оправы,
что как узор изгибчиво течет,
скопилась темнота со всей державы,
собой уравновешивая свет,
который так умножился в предметах,
что все они исчезли, словно нет их.
И ты гадаешь: есть они иль нет?
И кверху, как из шахты, торопливо
ты лезешь по одной из галерей
к сиянью свода; и тебя спасает
врачующая светом перспектива,
чей век, вконец уставший, отмеряет
квадрига, дыбом вставшая над ней.
ДОЖ
Послы следили, как ему мешали,
в деяньях смелых — более всего;
с покорностью к величью побуждали,
однако, незаметно для него,
шпиками окружили дожский трон,
боясь его могущества, хоть сами
его питали бережно (со львами
так поступают). Только он
был сам двулик и разгадать не тщился
их замыслы и не остановился,
великим становясь. И то, что враг
обуздывал, сам обуздал. Но старость
его сломила, хоть и не старалась.
Его лицо показывает — как
Новые стихотворения
99
ЛЮТНЯ
Я — лютня . Если хочется постичь
меня, моим залюбовавшись телом,
ты говори, как говоришь о спелом
инжире. И преувеличь,
не бойся, темноту мою. Она —
от Туллии. Стыдливости святой
немного в ней, ее волос копна —
как светлый зал. Она брала порой
с поверхности моей щепотку звуков
и напевала что-нибудь.
Сопротивлялась я, но, убаюкав
себя, сливалась с нею: с сутью — суть.
ИСКАТЕЛЬ ОСТРЫХ ОЩУЩЕНИЙ
I
Он, когда входил в круг тех, что были,
кажущийся и внезапный, он
излучал опасность, тайной силе
словно был давно препоручен,
раздвигал толпу веселым взором,
веер дамы поднимал с поклоном,
теплый веер, тот, что оброненным
он желал увидеть. Разговором
если он отвлечься не старался
(парк в окне, как грезы, поднимался,
если он указывал в окно),
к карточным столам он направлялся
и выигрывал. И заодно
взгляды от презрительных до томных
он выдерживал, их замечая
даже в зальных зеркалах огромных.
Ночью он не спал и, коротая
100
Райнер Мария Рильке
время, клумбу обходил кругом
так, как если бы и впрямь на свете
у него от розы были дети
и они соскучились о нем.
II
В дни (но это не напоминало
дни), когда поток к нему проник,
одинокому жильцу подвала,
и вода его под свод бросала,
свод, который к этому привык, —
имена вдруг в нем заговорили,
и одно, что в детстве он носил.
Верил он, что жизни приходили,
если он их поманил:
жизни мертвых, борющихся с тленьем,
чтобы в них с каким-то нетерпеньем
он прожил чужие ДНИ;
и непрожитые жизни эти
поднимал он, чтобы там, при свете,
снова находили смысл они.
Часто в безнадежности и горе
он дрожал: я есть, я был —
и в любимцы королевы вскоре
самого себя производил.
Жизни в нем продолжиться хотели:
судьбы мальчиков, что не сумели
их прожить, а может — не решались,
судьбы, что до срока обрывались,
он в себе, как в пригоршне, носил;
и к отверженным во мрак земли
он спускался, полный упований,
чтобы ароматы их желаний
в воздухе витать могли.
Новые стихотворения
101
СОКОЛИНАЯ ОХОТА
Деспот все перенести достойно
должен, в тайне замыслы храня;
канцлер видел: в башне, у огня,
надиктовывал писцу спокойно
он трактат свой дерзкий, хороня
в скрытой нише каждую страницу;
чтобы царедворцы не прознали,
часто в самом отдаленном зале
по ночам натаскивал он птицу,
что была нахохлившейся, злой.
И тогда, захваченный игрой,
он спокойно презирал законы
и воспоминаний нежных звоны,
в нем звучавшие порой,
ради сокола, в ком так влюбленно
злая кровожадность поощрялась
и безоговорочность чутья.
Он был горд, когда к нему столица
и весь двор старались подольститься
и с руки подброшенная птица,
будто ангел, с высоты бросалась,
цаплю неразумную когтя.
КОРРИДА
Памяти Монтеса, 1830
Из загона выметнулся он,
пронося испуг косящих глаз,
позой пикадора удивлен,
лентами, крюками, — и тотчас
в нем погас игры веселый знак,
и, гляди, массивный, непокорный,
скрученный из ненависти черной
и в себя зажатый, как кулак,
102
Райнер Мария Рильке
и, почти не видя ничего,
он поднял, как знамя, горб кровавый
и рога откинул — он, всеправый,
мудрый и извечный враг того,
кто, весь в золоте, с повадкой гибкой
боком встал и, как пчелиный рой,
изумленного быка с улыбкой
пропускает под своей рукой
и на вой трибун и всплески рук
поднимает взор, разгорячен,
словно в воздухе проводит круг
тьмой и блеском глаз, и, как бы ради
тех, кто смотрит, и почти не глядя,
неподвластный злости и задору,
и ища в самом себе опору, —
в накатившуюся и слепую,
обреченную волну живую
нежно шпагу опускает он.
ДЕТСТВО ДОН ЖУАНА
В нем что-то было от стрелы, чье жало
о женщин не ломалось, — в этом суть;
страсть самого его преображала
и, рассчитав наикратчайший путь,
подстерегала ту, что оттеснила,
чужим вдруг ставший чей-то образ в нем:
он улыбался. И уже уныло,
как в детстве, слез не проливал тайком.
Нет, он, поймав, не выпускал смущенный
взгляд женщины, захваченной игрой, —
настороженной и завороженной,
звенящей в нем незримо тетивой.
Новые стихотворения
103
ИЗБРАНИЕ ДОН ЖУАНА
Приготовься — ангел возвещает
быть моим. И помни мой завет.
Тот же, кто его переступает
и сладчайших не переполняет
горечью, чинит мне вред.
Ты бы мог любить еще нежнее
(не перечь: ошибся ты),
пьиюк ты, и волею моею
ты ведешь через мосты
к одиночеству как к цели,
чтобы от тебя вдали
С той же силой в нем горели,
вынести его сумели
и перекричать смогли.
СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ
И всю ночь не прекращался стон
девы, что коленопреклоненно
умоляла: одолей дракона,
сторожит меня и мучит он.
И тогда из утра он возник
на коне соловом, как из дали,
перед ней, кого околдовали,
и помчался напрямик
к ней, как блеск и как судьба.
Он скакал с копьем вдоль стен, блистая,
об опасности не помышляя;
и, еще совсем слаба,
пленница с коленей не встает
и к нему победу призывает,
потому что всё еще не знает,
что на свете существует Тот,
Тот, кого она молящим взглядом
призывала, мучимая гадом.
И, как башня, с грозной битвой рядом
высилась теперь ее мольба.
104
Райнер Мария Рильке
ДАМА НА БАЛКОНЕ
Вышла, в ветер кутаясь, она,
как похищенное светом пламя;
позади, очерчена дверями,
комната совсем темна,
словно основанье для камеи,
сотворенной из сплошного блеска;
вечер наступить не смел, робея,
прежде чем она возникла резко
и бесстрашно, чтобы, став у края,
легкая, почти не тратя сил,
плавно оттолкнуться от перил,
между небом и землей растая.
ВСТРЕЧА В КАШТАНОВОЙ АЛЛЕЕ
Вход в старый парк зеленой темнотой
его облег, как плащ, прохладой вея,
как вдруг вдали, в другом конце аллеи,
что в этот час была совсем пустой,
в зеленом солнце, как в листве зеленой,
фигурка белым огоньком
зажглась и долго отдаленной
казалась, проходя по затененной
дорожке, прежде чем потом
обдало нестерпимым светопадом
ее бесшумные шажки.
И тени сразу стали глубоки,
открытые глаза качнулись рядом,
и, наконец, обрисовался лик
и, как картина, замер в ожиданье
на миг немого противостоянья —
и вечным стал, и сгинул в тот же миг.
Новые стихотворения
105
СЕСТРЫ
Равные возможности несхоже
преосуществились в них, ВЗГЛЯНИ:
будто бы, при всем их сходстве, всё же
в разных временах живут они.
Явно тяготит одна другую
бременем участья своего;
и, усилия растратя всуе,
подтверждают кровное родство,
по аллее проходя степенно
и вести пытаясь за собой
и ведомой быть одновременно:
ах, но шаг-то ведь у каждой свой.
ИГРА НА РОЯЛЕ
Жужжало лето. Томный час погожий;
всё нетерпение свое внесла
она в этюд, невероятно схожий
с реальностью, которая могла
еще настать: сегодня, завтра, скоро,
а может быть, таящейся вокруг;
и за окном, невидимый для взора,
чудесный парк почудился ей вдруг.
Звук оборвался; встала у пилона,
решила книгу взять, но из окна
жасмином потянуло, и она
поморщилась — почти что оскорбленно.
ЛЮБЯЩАЯ
В окно рассвет заглянет,
и сон мой сгинет прочь.
Когда душа воспрянет,
куда судьба достанет
и где начнется ночь?
106
Райнер Мария Рильке
И я бы посчитала,
чтояимир—одно,
где, как внутри кристалла,
прозрачно и темно.
Вместила бы, наверно,
в себе все звезды,
как сердце ни безмерно,
не вырву всё равно
того, о ком страдаю,
своей любви раба.
И смотрит, как чужая,
в меня моя судьба.
И мнится: я — округа,
и даль, и синева,
и, ароматней луга,
колышусь, как трава,
вся в радости и горе,
любить обречена,
и в нем, любимом, вскоре
погибнуть я должна.
СОКРОВЕННОЕ РОЗ
Где внутреннее с внешним
смыкается? Чью боль оно
врачует касаньем вешним?
Чье в озерце нездешнем
небо отражено —
в распахнутых дремотно
розах молодых:
как они беззаботно
покоятся, словно их
не посмеют рассыпать дрожащие пальцы.
Как любая собою полна
и себя расточает,
и перетекает
в пространство, где тишина,
где от избытка света,
Новые стихотворения
107
наливаясь, дни дозревают,
и становится комнатой лето —
неоглядной комнатой сна.
ПОРТРЕТ ДАМЫ ВОСЬМИДЕСЯТЫХ ГОДОВ
Встала в ожиданье и печали
у темнеющих драпри,
что над нею как бы замыкали
ложь былых страстей. Смотри:
с юности, еще почти вчерашней,
стала, не заметив как, другой:
вялой, сникшей под прической-башней,
с рюшами на платье, со всегдашней
в складках затаившейся тоской
о родимом доме, о туманных
грезах, как устроит жизнь она, —
более реальна, чем в романах,
судьбоносна и увлечена, —
что в шкатулке спрятать для начала,
чтобы то, что нынче вдалеке,
запахом заветным укачало,
чтобы отыскался в дневнике
вечер тот, что под ее пером
не успел стать лживым ради позы,
не носил бы приувядшей розы
в медальоне крупном и пустом
и стесняющем дыханье ей.
Неужели знак в окно давала
эта ручка в кольцах и хватало
счастья этого на много дней?
ДАМА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ
Как в сосуде с колдовским питьем,
в зеркале неспешно растворяет
облик свой она; потом бросает
в смесь свою улыбку целиком.
108
Райнер Мария Рильке
Ждет, что получилось, в глубину
волосы за прядью прядь вливая,
и, от платья томно обнажая
плеч своих прекрасных белизну,
тихо пьет свой образ. Но не так,
как влюбленный, всё забыв на свете, —
въедливо, с сомнением, — и знак
горничной дает, как можно кротче,
лампу на зеркальном дне заметя,
шкафчик и осадок поздней ночи.
СТАРУХА
Белокурые подружки хохочут,
вслушиваются в завтра и гадают;
пожилые люди лясы точат,
о сегодняшних заботах рассуждают:
что, когда, в какой черед,
говорят: я знаю;
только в кружевном чепце, седая,
видно, знает наперед,
что во всех загадах проку мало.
И склоняется устало
на заколку белого коралла,
что и шали, и ее самой старей.
Но, когда она смеется, снова
светятся ее глаза бедово,
словно изумруды из какого
ларчика, до срока потайного,
что достался по наследству ей.
КРОВАТЬ
Дай им думать, что в печали личной
разрешится спор их без следа.
Здесь театр, пожалуй, необычный;
занавес отдерни — и тогда
Новые стихотворения
109
хор ночей затянет песнь, трубя,
а потом, невидимый вначале,
вступит час, когда они лежали,
платье с них сорвет, виня себя,
ради часа, что в изнеможенье
отбивался, не сдаваться силясь,
ибо дать не мог им утоленья.
Но когда они уже склонились
к часу чуждому, открылось в нем
то, что показалось им великим,
только слишком грозным, слишком диким,
что, как в звере, сгинуло потом.
ЧУЖОЙ
Не считаясь с ропотом и плачем
ближних, утомленно он молчал;
и ушел, покинул, потерял. —
Ибо верен был ночам бродячим
больше, чем ночам любовным. Он
созерцал их, позабыв про сон,
ночи, что под звездами сияли,
разводя стеснившиеся дали,
где кипел, как битва, небосклон;
ночи, где разбросаны порою
тихие деревни под луною,
будто бы добыча, — напоказ;
ночи в парках, где, как день вчерашний,
потускнели замки или башни,
где он поселялся, пусть на час,
и пускался снова — в никуда;
и опять: мосты, дороги, страны,
и неотличимо постоянны
в преувеличеньях — города.
Созерцал, ничем не обладая:
пусть другим, он думал, остается
слава, деньги, мелочность страстей.
110
Райнер Мария Рильке
И, весь век скитаясь где придется,
край бадьи попутного колодца
собственностью он считал своей.
ПОДЪЕЗД
Восторг был в повороте, а всего
скорей, во взгляде, словно пригвожденном
к барочным ангелам, почти смущенным
своим припоминаньем, — до того,
как парк дворцовый охватил полет
кареты и втянул в свое убранство —
и вытолкнул на чистое пространство:
недалеко от арочных ворот,
которые, как будто их веленьем
карета в них уткнулась с разворота,
остановили лошадей. Сияя,
мелькнуло за стеклянной дверью что-то,
и, настежь распахнув ее, борзая
рванулась вниз по низеньким ступеням.
СОЛНЕЧНЫЕ ЧАСЫ
Дрожь садовой сырости, где кроны
спутались, и, падая, друг друга
капли слышат, и кричит пичуга,
редко достигает до колонны,
что стоит среди душицы луга
и показывает летний час;
но когда в соломенной панаме
женщина приходит, над часами
в одиночестве склонясь,
то часы смолкают, затенясь.
Или в час, когда, как наважденье,
дождь шумит в бушующем движенье
и стирает на часах отметки;
Новые стихотворения
111
и тогда в недолгих перерывах
время вспыхивает в сочных сливах
и в цветах белеющей беседки.
СОННЫЙ МАК
В саду цветет злой сон в углах глухих,
и кто туда проник для услаждений,
познал любовь зеркальных отражений —
всегда послушных, вогнутых, нагих,
где грезы высятся в игривых масках,
гигантские, как будто на котурнах:
всё спрятано в стеблях, в бесцветных красках,
в закрытых, полных семенами урнах,
до той поры, как венчик свой достроят,
почти увянув, и каким-то чудом
бахромчатые чашечки раскроют,
прильнув в горячке к маковым сосудам.
ФЛАМИНГО
Сад растений, Париж
Увы, их розовость и белизна
отражены зеркальным Фрагонаром
не больше, чем, пожалуй, тем, кто с жаром
сказал бы о возлюбленной: она
еще тепла от сна. Смотри: картинно
на розовых стеблях стоят в посадке
они и расцветают, как на грядке,
и искушают, кажется, как Фрина,
самих себя; кокетливость умеря,
бесцветные глаза зарыли в перья,
чьи недра сочно-красны и черны.
Вокруг вольера визг, и смех, и скверность;
они встают, почти удивлены,
и порознь шествуют в недостоверность.
112
Райнер Мария Рильке
ПЕРСИДСКИЙ ГЕЛИОТРОП
Возможно, что сравнение твоей
подруги с розой выспренним сочтешь;
тогда возьми узор травы и с ней
соедини гелиотроп, помножь
на соловья, что по ночам в экстазе,
ее не зная, петь о ней так рад.
Смотри: как нежные слова во фразе
в ночи неразделенные стоят,
и гласных фиолетовость струит
свой аромат, забыв о сне, в зенит —
так звезды, заостренными концами
смыкаясь, над листвой висят шарами,
где безостаточно растворена
с ванилью и корицей тишина.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Как заснешь ты, ангел мой,
если я тебя покину
и, как липа, не застыну
в лепетаньях над тобой.
Если не смогу заснуть,
твой покой оберегая
и в тиши слова роняя
на твои уста и грудь, —
не оставлю, точно клад,
где сама собой полна ты,
как благоуханьем мяты
и анисом звездным сад.
ПАВИЛЬОН
Даже на просвет дождливо-серый —
сквозь дверное тусклое стекло
чувствуешь изящные манеры,
Новые стихотворения
ИЗ
давний отсвет счастья или веры
в счастье, что когда-то с чувством меры
здесь таилось, никло и цвело.
Но над косяком еще пылится
гипсовых цветов резьба,
и до сей поры еще хранится
тайна, состраданье и мольба, —
мертвые цветы, как от порыва
ветра, вздрагивают в полутьме;
и счастливый герб, как на письме,
хоть он и оттиснут торопливо,
что-то значит. Как малы утраты:
и еще всё плачет, всё болит.
По аллее влажной уходя, ты,
словно с тем, что видел, слит,
ощущаешь: в трещинах насквозь,
урны, что на крыше громоздятся,
всё еще пытаются держаться
за проржавленную ось.
ПОХИЩЕНИЕ
Чтобы ветра и ночи начало
увидеть (воочью, а не за окном),
часто от няни тайком
из дома она убегала.
Но в этот раз даже ветер ночной
так парк не терзал, казалось,
как она терзалась виной
своей, когда с шелковой лестницы руки
сорвали ее для разлуки, разлуки...
И в карету внесли впопыхах.
И запах черной кареты она вдыхала:
так пахнут, казалось ей,
охота и страх.
114
Райнер Мария Рильке
И холодом ста ночей ее оковало,
и в ней был холод ночной.
Пряталась в воротник и сжимала
волосы (здесь ли они?) рукой,
и голос чужой наконец услыхала:
—
Я-с-тобой.
РОЗОВАЯ ГОРТЕНЗИЯ
Кто принял эту розовость, кто знал,
что в лепестках пора ей накопиться
и вдруг, как позолота, испариться,
как если бы устал служить металл?
Раздаривают розовость небрежно.
Она при них иль воздух ей объят?
Иль ангелы ее приемлют нежно,
великодушную, как аромат?
Как знать, от них сокрыта, может быть,
об отцветанье грустная молва.
Но, вслушиваясь, вянет вслед листва,
и от нее исход не утаить.
ГЕРБ
Издали вбирает, как зерцало,
и несет в себе: таков он — щит;
некогда пустая гладь овала
в отраженной глубине хранит
образы, которые живут
в череде неоспоримых далей,
чьих вещей, животных и реалий
установленный статут
достоверен, но необъясним.
Сверху, тьмой и славой оснащенный,
золоченый шлем навис
Новые стихотворения
115
с дерзким украшеньем боковым,
и, как будто жалобой смущенный,
стяг взволнованно струится вниз.
ХОЛОСТЯК
Свет лампы на бумагах и прохладца
вокруг, до дерева шкафов — темно.
И род его на нем мог оборваться
и сгинуть с ним. Последнее звено,
он волей предков жил, и может статься,
что им его лишь волей жить дано.
У стен пустые стулья как попало
стояли, мебель сонно расточала
вокруг себя покой и торжество;
ночь медленно на маятник стекала,
и золотая мельница ссыпала
размолотые дни его.
Он ими пренебрег. Подкараулив,
как одеяло, на себя чужие
он времена тянул тайком.
Шептался сам с собой (а что потом?).
Хвалил их письма, будто неживые
ему писали: ты меня узнал;
и хлопал весело по спинкам стульев.
А зеркало в бездонные просторы
уже вбирало и окно, и шторы;
и он как привиденье там стоял.
ОДИНОКИЙ
Нет, я не из камня башню строю —
из живого сердца моего:
есть еще и боль, и мир покоя
там, где нет, казалось, ничего.
Есть еще песчинка в сверхвеликом,
на краю застывшая на миг,
и последнее: печальный лик
с навсегда окаменевшим вскриком
116
Райнер Мария Рильке
над неутоленной пустотой,
что к себе неумолимо тянет, —
и сейчас он тихо в дали канет,
примирясь с блаженной тишиной.
ЧИТАТЕЛЬ
Кому он ведом, кто ушел уже
бесповоротно в бытие другое,
что прерывается, полно собою,
лишь шелестом страниц на рубеже?
Его бы не признала даже мать,
когда он погрузился в то, что тенью
его пропитано. Нам с праздной ленью
понять ли, что успел он испытать,
пока глаза не поднял, поднимая
то, что скрывалось в книжной глубине,
не с целью взять себе, но отдавая —
и видя завершенный мир кругом;
как дети, что играли в тишине,
очнувшись, видят, что их окружает;
реальность неприятно поражает
какой-то искаженностью во всем .
ЯБЛОНЕВЫЙ САД
Боргебю-горд
Приходи увидеть в час заката
на лугу вечернюю траву;
разве мы ее в себе когда-то
не копили, чтобы наяву
из надежд, тоски, воспоминаний
давних радостей и, может быть,
затаенных в нас самих желаний
вдруг ее, как Дюрер, расстелить
Новые стихотворения
117
под деревьями, что тяжкий труд
бесконечно долгих дней без пени
в полноте извечного терпенья
в переполненных плодах несут,
чтобы, непомерное почти
поднимая и передавая,
жить, по доброй воле пребывая
весь свой век в немотстве, — и расти.
ПРИЗВАНИЕ МАГОМЕТА
Он ангела, кто легкими стопами
и узнанный явился — как никто,
прямой и светлый, весь окутан в пламя, —
просил, не притязая ни на что,
его оставить тем, кем подвизался:
проторговавшимся купцом; и он
читать не мог и вестью был смущен,
под коей и мудрец бы надорвался.
Но ангел всучивал силком почти
исписанный листок и, ясновзорый,
не уступал и требовал: прочти.
И он прочел — и ангел пал без сил.
А он теперь уже был тем, который
постиг, и следовал, и совершил.
ГОРА
Тридцать шесть и сызнова сто раз
рисовал художник эту гору
и сметал рисунки без разбору
(тридцать шесть и сызнова сто раз),
пригвожден к вулкану, как вначале
счастьем и бессилием томим,
чье великолепье не вмещали
контуры, намеченные им:
118
Райнер Мария Рильке
он над полднем плыл, как откровенье,
над ночами темными вставал,
потому что их перерастал;
и творец, запечатлев мгновенье,
поспешал за новым, от тщеты
собственным усердием спасенный, —
и в конце, открытьем потрясенный,
из-за каждой проступал черты.
МЯЧ
Прыгун, ты даришь слишком беззаботно
тепло чужих ладоней, как свое;
но слишком легковесно и бесплотно,
дабы в предметах обрести жилье,
оно меж тем вещественно вполне,
настолько, что в момент прикосновенья
само проникнет в нас без промедленья, —
ты взмыл и на секунду в вышине
задумался, как если бы бросок
ты захватил с собой на время взлета,
а после отпустил — и изнемог,
и игрокам киваешь с разворота
на место, где закончишь свой прыжок,
а те, как в танце, замерли, и ты,
приободренный визгом и погоней,
естествен и проворен, с высоты
ныряешь в ковш подставленных ладоней.
РЕБЕНОК
Люди смотрят, как играет он;
и встает порой за тихой шторой
детский лик, нечетко обведен,
чистый и как полный час, который
Новые стихотворения
119
начинается, затем пробьет.
Но они удары не считали,
от трудов и жизни приустали,
не заметно им, как он несет,
как несет он рядом, без старанья,
утомясь, впадая в забытье,
в комнате, как в зале ожиданья,
время неизвестное свое.
ПЕС
Картина мира в зримости своей
извечно обновляется, живет.
Пока в одну из множества вещей
он не проникнет и не обретет,
преобразясь, другое бытие;
не вытолкнут, но и не приглашен,
дарящий ей всё существо свое
с сомненьем, и, ее отвергнув, он
в другую погружается с мольбой,
почти постигший, близок от удачи
и отрекающийся вновь: иначе
он просто не был бы самим собой.
СКАРАБЕЙ
Разве звезды не зажег ты, рея,
и не обнял всё, что видишь, — но
сердоликового скарабея
не оправишь в вечность всё равно
без пространства, что надкрылья сжало,
пропитав весомостью своей;
жертвенней и ближе не бывало
никогда оно. И с древних дней,
120
Райнер Мария Рильке
как покой, оно его объемлет,
не зависимо ни от кого;
ну а жук, в себе замкнувшись, дремлет
в колыбельной тяжести его.
БУДЦА ВО СЛАВЕ
Суть всех сутей и зерно всех зерен,
косточки наисладчайший плен —
звездный мир, до края необзорен, —
плоть твоя: да будь благословен.
Ты — свободен; твой покров, смотри, —
в бесконечности, и распирает
сок ее мятежный изнутри.
Свет ее снаружи обтекает,
потому что время рассчитало
солнц твоих круговорот.
Но твое первоначало
сонмы солнц переживет.
'***
\
Реквиемы
*
Τit·
>
^Ψ
ПО ОДНОЙ ПОДРУГЕ1
Я знал умерших, я их провожал,
дивился, их утешенными видя
и сжившимися с мертвыми, — так просто,
не как толкуют здесь. Но ты, но ты,
ты возвращаешься и бродишь, чтобы
на что-то натолкнуться и дать знать,
что здесь ты. О, не отнимай того,
чему с трудом учусь; ты в заблужденье,
сочтя сейчас прикосновенье к вещи
тоской по родине. Мы претворяем
ее в себе; она не здесь — внутри
у нас, когда мы чувствуем ее.
Тебе ль не знать. Меня сбивает с толку,
что ты приходишь, ты, кто в претвореньях
уж точно многих женщин превзошла.
Что смерть твоя нас ужаснула, что
темно разъединила насовсем,
и До-того отпало от С-тех -пор —
касается лишь нас и как-нибудь
но упорядочится, надо думать.
А то, что ужаснулась ты сама,
и там, где ужас ничего не значит;
что ты, теряя вечности кусок,
1
Реквием обращен к подруге Рильке по Ворпсведе — Пауле Беккер-Мо-
дерзон, умершей вскоре после рождения дочери.
124
Райнер Мария Рильке
здесь появляешься, подруга, здесь,
где всё не есть; что раздвоилась ты
и, во вселенной в первый раз порхая,
вникаешь не в начала бесконечной
природы, а в простые вещи здесь;
и что из круга, где своей ты стала,
немая сила тяготенья тянет
тебя в уже отсчитанное время —
вот что, как вор, меня ночами будит.
И пусть бы нисходила, от избытка
и из великой милости являлась,
и так уверена в себе самой,
что бродишь как дитя и не боишься
тех мест, где могут навредить тебе, —
однако нет: ты просишь. — Пронимая
аж до костей, острее, чем пила.
Упрек, простительный для привиденья,
наверстываешь ты, когда я ночью
в моих кишках и легких прячусь или
в последней камере больного сердца, —
но и такой упрек не так мне страшен,
как эта просьба. Что? Что просишь ты?
Скажи, не съездить ли куда? Быть может,
за вещью, что томится без тебя?
В страну, где не была, хотя она —
другая половина чувств твоих?
Я поплыву по рекам, я пойду
разузнавать о старых временах
и женщин на пороге расспрошу,
увижу, как зовут своих детей
и как накидывают на себя
они ландшафт за древними трудами
в лугах и поле; даже постараюсь
попасть хоть раз к туземному царю
и тамошних жрецов взволную взяткой —
пусть к изваянью подведут меня
и прочь уйдут, закрыв ворота храма.
А после, многое познав, сдружусь
я со зверями, чтобы перешла
от их простых движений мне в суставы
свобода; чтобы побывать у них
Реквиемы
125
в глазах, когда они меня вбирают
и отпускают тихо, без суждений.
И пусть садовники мне о своих
цветах расскажут, чтобы я в обломках
их собственных имен сюда принес
остатки от несчетных ароматов.
Я накуплю плодов, где ту страну
еще раз ощущаешь всю — до неба.
Ты это знала: спелые плоды.
Их в чаши ты клала перед собой
и взвешивала красками их тяжесть.
Как на плоды, глядела ты на женщин
и на детей, ведомых изнутри,
подспудно, в формы своего бытийства.
И на себя глядела как на плод,
брала себя из платьев и, поставив
вглубь зеркала, смотрела; и великой
жизнь оставалась и не говорила,
диктуя: это я; нет: это есть.
Смотрела как в последний раз: без мысли
о присвоенье и без любопытства,
не жаждая саму себя — святую.
Храню тебя такой, какой себя
вставляла в зеркало, вовнутрь и прочь
от всех. Зачем приходишь ты иная?
Зачем себя опровергаешь? Что
внушаешь мне, что от янтарных бус
1
на шее у тебя осталась тяжесть
от тяжести, какой нет никогда
в картинах — там; зачем своей повадкой
меня тревожишь ты, как злььм предвестьем;
что означают контуры твои,
в чьем сходстве с линиями на ладони
не может не мерещиться судьба?
Войди же в свет свечи. Я не боюсь
смотреть на мертвых. Если уж пришли,
они имеют право в нашем взоре
задерживаться, как другие вещи.
1
Янтарные бусы украшают автопортрет Паулы Модерзон-Беккер «Худож
ница с магнолиевой веткой» (1907).
126
Райнер Мария Рильке
Войди, и мы побудем тихо вместе;
взгляни на эту розу на столе;
не робок разве свет вокруг нее,
как над тобой. Ей тоже здесь не быть бы.
В своем саду, не связанной со мной,
остаться ей бы или умереть, —
но что ей понимание мое?
Не ужасайся, если понимаю
тебя: я по-другому не могу,
я должен, даже жизни не жалея,
понять, зачем ты здесь. Я понимаю.
И, как незрячий понимает вещь,
твой жребий чувствую, не зная имя.
Потужим вместе, что тебя изъяли
из зеркала. — Еще умеешь плакать?
Не можешь. Ты напор и силу слез,
созрев, преобразила в созерцанье,
сок — в бытие, что в высоту стремится
и кружит в равновесье и вслепую.
Когда же случай, твой последний случай
тебя из дальнего успеха вырвал,
тебя он вырвал в мир, где соки жаждут.
Не всю; сперва он вырвал лишь кусок,
но день за днем он обрастал неспешно
действительностью и тяжелым стал;
и ты себя растрачивала щедро,
по крошке убывая, всю себя
растратила, жизнь разобрав, как дом,
и вырыла из теплой почвы сердца
ты семена — зеленые еще,
где смерть твоя: да, собственная смерть,
наличная, как собственная жизнь.
И ела зерна, ела смерть свою,
как все другие, ела зерна смерти,
и послевкусье сладости, пускай
нежданной, на губах твоих осталось:
она уже в тебе была сладка.
Потужим вместе. Помнишь: кровь твоя
из круга неохотно возвращалась,
когда ее ты снова отзывала?
Реквиемы
127
О, как она сбивалась, наполняя
круг маленького тела; как в сомненье
она в послед вступила и, широкий
обратный путь замкнув, изнемогла.
Ты понукала и вперед толкала,
силком ее тащила к очагу,
как животину к жертвеннику жрец,
и радостной ее хотела видеть.
И вынудила: радостно она
бежала и себя дарила. Мнился
тебе, обвыкшейся в других масштабах,
короткий отпуск; только ты теперь
была во времени, а время долго.
И время шло, и время прибавлялось,
и время — как повтор болезни долгой.
Как жизнь твоя кратка, когда сравнить
и те часы, и те, как ты сидела,
все силы будущности наклоняя
к нему — зародышу в своей утробе,
к совсем другой судьбе. О, труд родильный.
О, труд сверх сил. Ты делала его,
без передышки с ним возилась, мучась,
влекла уток из ткацкого станка,
используя все нити по-другому.
И называла праздником свой труд.
Потом хотела стать вознагражденной,
как дети после горько-сладких капель,
самим же им дарующих здоровье.
Себя вознаградила ты собой:
далекая от всех; как знать, какая
награда для тебя одной во благо.
Ты знала. И перед тобой при родах
стояло зеркало и возвращало
тебе весь долг. Тебе саму тебя,
ту, до того; и всё — обман, прекрасный
обман всех женщин с тягой к украшеньям,
прическам и внезапным переменам.
Ты умерла, как женщины, до срока
и старомодно — в теплом доме; смертью
родильницы, кто так хотел бы снова
128
Райнер Мария Рильке
закрыться — и не может, потому что
то темное, что вслед со-родилось,
вернулось, и теснит, и наступает.
Не стоило ли плакальщиц созвать
побольше? Женщин — поскорбеть, поплакать
за деньги, и платить им, чтобы
всю ночь вопили, если станет тихо.
Обычаи — сюда! Нам не хватает
обычаев. Всё стало пустословьем.
И, мертвая, приходишь и со мной
наверстываешь плачи. Слышишь, плачу?
Хочу мой голос, как платок, набросить
на эти жалкие обломки смерти
и, плача, разрывать его в клочки;
и всё, что ни скажу, да превратится
в лохмотья и застынет, холодея.
Оставим плач. Не одному пеняю
(тому, кто из тебя изъял тебя):
я в нем пеняю всем мужчинам — всем .
И если детство мне изглубока
поднимет то, чего не знал, быть может,
чистейшее из детства моего, —
не гляну даже. Ангела хочу
из этой сути вылепить, не видя,
и взять его и бросить в первый ряд
всех ангелов, взывающих к Творцу.
Затем: страданье длится слишком долго
и слишком тяжело для нас, страданье
от лжелюбви, кивающей на давность
привычки называться правом и
расти в ботву из всей неправоты.
Где, у кого есть право на владенье?
Владенье тем, что и себя не держит,
что лишь себя, подхватывая, ловит,
отбрасывая, как ребенок мяч.
И как не может флотоводец Нику
к форштевню прикрепить насильно, если
своя же собственная легкокрылость
ее уносит в светлый ветер моря, —
так женщину никто не призовет,
Реквиемы
129
когда она, не видя нас, уходит
по узенькой полоске жизни, как
сквозь чудо, — и уходит без опаски
1
:
ведь страсть — она не долг и не вина.
Вина — предать свой труд, себя, вина —
в любви не умножать ничьей свободы
своей свободой, что с трудом обрел.
И нам дано, где любим, только это:
друг друга отпустить; мы держим то,
что нам само упало, ни за что.
Ты здесь еще? В каком стоишь углу? —
Как много ты могла, как много знала,
когда ты уходила так открыто —
как новый день, когда он настает.
Быть одинокой и любить — вот мука;
но и художник видит за работой,
что превращается он в то, что любит.
Взялась за оба дела ты; и слава
теперь всё исказит и всё отнимет.
Ты пряталась от славы. Ты была
невидима и красоту свою
в себя вбирала, как спускают флаг
туманным утром трудового дня,
и если вожделела, то работы
несделанной — не сделанной еще.
И если здесь ты, если в темноте
твоей найдется место, где твой дух
воспринимает звуковые волны
от голоса, что одинокой ночью
в отчаянье взывает к потолку, —
то слушай: помоги мне. Видишь, мы
свергаемся, не достигая цели
—
когда? чьей волей и куда? — и там
оказываемся как в чистом сне,
и умираем в нем и не проснемся.
А дальше — ничего. И с каждым, кто
труд поднимал своею кровью, так
ие выдержит и рухнет вместе с ним
под тяжестью — не нужный никому.
1
Напоминание об укусе змеи, от которого умерла Эвридика.
130
Райнер Мария Рильке
Есть между жизнью и большой работой
извечная вражда. Ее увидеть
и наименовать мне помоги.
Не приходи. И, если пообвыклась,
будь мертвой с мертвыми. Им недосуг.
Но помоги не так, как помогает
мне самое далекое: во мне.
ПО ВОЛЬФУ ГРАФУ ФОН КАЛЬКРЕЙТУ1
Тебя не видел я? Как тяжелишь
ты сердце, — как тяжелое начало,
давно отсроченное. Чтобы с мертвым,
с тобой, поговорить; о, ты охотно,
ты страстно мертвый. Или стало легче,
как ты и думал, или впрямь была
уже не-жизнь и долго ждать конца?
Ты полагал, что лучше там владеть,
где ничего владения не стоят.
И мнил, что там ты как внутри ландшафта,
а здесь он наподобие картины;
там изнутри в любимую вошел бы
и через всё бы проплывал, порхая.
О, длился бы обман не слишком долго,
по-детски в заблуждение вводя.
И растворившийся в потоке грусти,
и унесенный, и в полусознанье,
в движении вокруг далеких звезд
ты радость бы нашел, какую здесь
переложил в бытийство мертвых снов.
Любимый, как же близко от тебя
она была здесь — строгая, но радость
твоей всегда непримиримой грусти.
Когда, обманут счастьем и несчастьем,
в себе копался и, для рассмотренья,
ты поднимал, под тяжестью сгибаясь,
очередную темную находку,
как нес ее, ее, не узнавая,
1
Вольф Калъкрейт (1887—1906) — поэт-дилетант, покончил жизнь само
убийством.
Реквиемы
131
ты радость нес, груз легкого спасенья,
сквозь кровь свою и кровь опережал.
Да, ты не ждал, что непереносимой
вдруг станет тяжесть; и ты тяжесть скинул
доподлинную тяжесть. Видишь, это,
быть может, был твой самый ближний миг,
он, может быть, перед твоею дверью
стоял в венце, когда ты сбросил тяжесть.
О, как удар идет по всей вселенной,
когда открытость нетерпенья вдруг
от сквозняка захлопывает дверь.
Кто мог бы присягнуть, что не в земле
прыжок сквозь родственное семя длился;
кто знает, есть ли в прирученном звере
позыв убить и сладострастно вздрогнуть,
когда такой сигнал вонзится в мозг.
Кто знает, как свершаемый поступок
воздействует на острие ножа, —
кто проводник, где все проводники?
Да, рухнул ты. И о тебе теперь
во все века начнутся пересуды.
И если предстает герой, кто чувство,
что принимаем мы за лик вещей,
сорвет, как маску, и, разбушевавшись,
раскроет лики, чьи глаза вслепую
взирают в заслоненные отверстья, —
предстанет лик, но столь же неизменный:
да, рухнул ты. Там, где лежали камни,
где в воздухе уже кружился ритм
строительства, наращивая силу;
а ты бродил, не разглядев порядка,
где камни кучились, и каждый мнился
укорененным, где отнесся ты
к строительству без всякого доверья.
И поднял ты в отчаянье все камни
и сбросил в зев каменоломни, где
они, твоим расширенные сердцем,
не поместились. Ах, на этот гнев
легла бы женская рука тогда
в его зародыше; найдись один,
кто занят, самым сокровенным занят,
132
Райнер Мария Рильке
кто подошел бы, — и ушел бы ты
скорей по делу; или повела бы
дорога мимо мастерской, где гулко
стучали молоты, где совершался
обычный день; и взор твой обнимал бы
пространство, что едва-едва вмещало
отображение жука-трудяги;
и ты, светлея, вник бы в письмена,
чьи знаки с детства зарывал в себя,
пытая, что сложилось, но, увы,
бессмысленным тебе казался текст.
Я знаю: перед этим ты вникал,
как в надпись на могильном камне, в тайну
насечек древних. То, что прояснялось,
казалось пламенем и как светильник
горело над строкой; но пламя гасло,
и тайна с ним, быть может, от дыханья,
от дрожи рук, быть может; может быть,
само собой, как часто гаснет пламя.
Ты не сдавался. Нам не хватит духу
читать сквозь боль и сквозь такую даль.
Мы видим лишь стихи, они несут
по склону чувства твоего слова,
тобой отобранные. Нет же, нет,
не все ты отбирал; начало часто
считал за целое и повторял
как порученье. И печальным мнил. —
Не слышать бы тебе его вовек
Еще звучит твой ангел, оглашая
твой текст совсем иначе. Я ликую,
едва заслышу, как он говорит,
через тебя ликую, всё — твое:
что отпадать любимое должно,
что в ставшем зримым видится утрата,
а в смерти — достиженье и успех.
Да, всё твое, художник, все три формы.
Ты видишь: устье первой — излиянье
пространства сердца твоего; под ним
вторая — созерцанье, что не жаждет,
как созерцанье всякого творца;
Реквиемы
133
и, видишь, третья, — но ты слишком рано
ее разбил: едва лишь первый выплеск,
дрожа, из белого расплава сердца
прорвался, — смерть неистовой работы,
уемистая, собственная смерть,
в чем мы нуждаемся и чем живем,
чему нигде не ближе мы, чем здесь.
Здесь всё твое именье, твой союз;
и сам ты всё предвидел; но потом
пустоты этих форм тебя страшили:
вникал, и черпал пустоту, и плакал:
—
О старое проклятие поэтов, —
всё плачутся, где надо воспевать,
и чувства судят, а не создают,
как надо бы, оплакивая снова
то, что их радует и что печалит,
и знают точно, где в стихотворение
покаяться, где славить. Как больных,
их тянет к жалобному языку
для описи печалей, — но не в слово
себя преобразить, как в кафедральном
соборе сам себя каменотес
перемещает в хладнокровье камня.
Вот что спасло бы. Если бы хоть раз
увидел, как судьба в строку вступает
и как внутри становится подобьем,
подобьем прародителя почти,
кто на картине, если присмотреться,
и на тебя похож и не похож, —
то устоял бы ты.
Но что гадать
впустую. Да и видимость упрека
про сходство не относится к тебе.
Но что случилось, кратно превосходит
все наши толки, мы не наверстаем
и не представим цепь событий въявь.
Не устыдись, когда тебя заденут
другие мертвые, кто до конца
терпел. (Что значит до конца?) Ты с ними
134
Райнер Мария Рильке
встречайся взглядом, тихо, как ведется,
не бойся, что тебя обременят
печали наши так, что там заметят.
И не для нас великие слова
времен, когда еще всё было явным.
Что нам победа? Выстоять хотя бы.
щ
*А*
Г
*
·%/
«
Жизнь Марии
%
f
Генриху Фогелеру
с благодарностью
за старый и новый поводы
к написанию этих стихов
РОЖДЕНИЕ МАРИИ
О, как трудно вам, ангелы, было так звонко
Не запеть ей осанны звучнее рыданий,
Когда ведали вы: этой ночью ребенку
Родилась в мире мать — мать для святых ожиданий.
Молча носились они и смотрели в то место,
Где одиноко лежал двор Иакима,
Чувствуя в небе и в сердце своем, что невеста
Чистая чистую твердь проникала незримо...
А внизу — много дела; не смели они и приблизиться
к крову.
Прибежала соседка с докучным советом, мудрила без
толку,
А старик осторожно старался заставить корову
Не мычать, потому что такого события не было долго.
ВВЕДЕНИЕ ВО ХРАМ
Чтобы понять, что сделала она,
Ты стань туда, где царствуют колонны,
Где шаг гнетет ступеней ширина,
138
Райнер Мария Рильке
Где арки, полные угрозы, неуклонно
Давя, замкнули пропасти у ног,
Чтоивнутритебя,итыбнемог—
Настолько велики пространства части —
Не сознавать его внутри себя,
Как избавления от их гнетущей власти;
Но если даже так, — и всё вошло в тебя:
Все камни, стены, своды, перспективы, —
Попробуй занавес тяжелый пред собой
Двумя руками сдвинуть терпеливо;
И — всех вещей священных золотой
Высокий блеск тебе стеснит дыханье...
Внизу, вверху: дворец, над ним — другой,
Бегут перила выше чрез перила,
И высота карнизов их закрыла
Извилистой и страшною дугой...
А что вблизи — от облаков курений
В треножниках не видишь, и лучи
Далекие в тебя вонзают копья...
И если б тут, слепя внезапно зренье,
В огнях лампад одежды из парчи,
Нося сиянье Божьего подобья,
К тебе пошли, — как снес бы это ты?
Она ж, взойдя горе
(Средь женщин девочка в младенческой поре),
Взнесла свой взгляд, исполненный покоя,
Потом пошла всё выше, не спеша; —
И роскошь вся склонилась в алтаре,
Настолько всё уже, что люди строят,
Исполнила хвалой ее душа...
Все отступили, и — ее влеченье
Всем знаменьям отдаться впереди
В ее глазах постиг первосвященник
С двенадцатью камнями на груди,
Ее приняв наружно; но свободно
Такою маленькой из рук чужих ушла
Она к своей судьбе, что выше всяких сводов,
Тяжеле храмов всех уже была!
Жизнь Марии
139
БЛАГОВЕЩЕНЬЕ
Постигни, не вошедший небожитель
Ее встревожил так: когда к другим
Луч солнца или месяца в обитель
Так ярок днем, и ночью — недвижим —
Приходит постоянно, так и ей
Лик ангела был близким и знакомым.
Она не знала в чистоте своей,
Как трудно небожителю в их доме...
(Кому измерить эту чистоту?
Однажды ее видела из чащи
Лесная лань, и этот взор следящий
В ней стал зачатьем, претворив мечту;
И воплощенье чистоты обета —
Единорог, животное из света...)
.. .Не то, что он вошел, но то, что тесно
Лицом к лицу к ней юношеский лик
Нагнулся так, что взгляд его небесный
Во взор ее подъятых глаз проник,
Как будто стал пустыней весь простор:
Людей дела, движенья, мысли — сразу
Вошли в нее одну, — во взоре взор,
Она и он, в глазу — виденье глаза,
Всё здесь, а всё вокруг — ничтожно! Страх
Ее объял, и у него в глазах
Ее испугу был немой ответ,
Когда запел архангел свой привет.
ПОСЕЩЕНИЕ МАРИЕЙ ЕЛИЗАВЕТЫ
Не был труден путь ее сначала,
Но, входя, она сознала чудо,
О котором плоть ее вещала;
И взошла на верх горы, откуда
Видно всё; но вкруг нее не дали —
Лишь ее богатство расстилалось:
Никогда еще не преступали
Высоты того, что в ней рождалось!
140
Райнер Мария Рильке
И ту плоть, что там была далече,
Ей хотелось заключить в объятья...
И две женщины пошли навстречу
Прикоснуться к волосам и платью.
И полны уже своей святыней,
Обнялись в спасительном законе.
Лишь цветком был в ней грядущий ныне,
Но — предтеча знал о вечном Сыне
И взыграл в благословенном лоне.
ПОДОЗРЕНИЕ ИОСИФА
И старался ангел, говоря
О великой смертному загадке:
Разве ты не видишь в каждой складке,
Что она — прохладна, как заря?..
Тот, сжимая грубо кулаки,
Бормотал: что сталось с ней сегодня?..
И воскликнул ангел: велики,
Плотник, начинания Господни!
Или дольше станешь спорить ты,
Гордый плотник, бегающий балки,
С тем, кто скромно из воткнутой палки
Гонит почки, листья и цветы?..
Он постиг и в страхе поднял взоры
Вверх, откуда ангел шел из тьмы.
Тот исчез. Тогда движеньем скорым
Снял он шапку и запел псалмы.
ОТКРОВЕНИЕ ПАСТУХАМ
Смотрите, люди — люди меж кострами,
Знакомые с безбрежностью небес!
Смотрите, звездочеты: я — над вами,
Восходная звезда; в небесном храме
Сверкаю исходящими лучами,
И стал мне тесен звездчатый навес!
Жизнь Марии
141
Откройте ваше бытие для света,
И сумерки сердец и черных глаз,
Чья жизнь плащом полуночи одета;
О пастухи, мой свет сияет в вас!
Вы видели, какою тенью стали
Высокие стволы: моя — их тень.
Неустрашимые, о, если бы вы знали
Про предначертанный грядущий день
На ваших лицах. Новый свет горит
Для многих дел земных; я вам его доверю:
Вы — замкнуты, и всё к вам говорит —
К вам, молчаливым и правдивым в вере:
И дождь, и зной, и ваш священный страх,
И птиц полет, и песня урагана!
Нет места суете в таких сердцах,
И размышлений алчущая рана
Не сушит эту грудь: она сильна
Своим земным, как ангелы небесным!
И если б запылала купина
Пред вашим взором, и, в терновник тесный
Одевшись, херувим предстал бы вам,
В ночи лежащим у костров и стада, —
Без изумления к его стопам
Припав на лица, вы б узрели храм
В земле, которой лучшего не надо!
И было так. Но обновлен Завет,
И круг миров завязан от начала.
Не столб огня — неугасимый свет
Принес от Бога деве свой привет,
И эта чистая во мне вещала.
РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО
О, не будь проста твоя природа,
Стал бы больше звездный хоровод?
Этот Бог, карающий народы,
Чрез тебя смиренно в мир идет.
Ты таким ждала его приход?
Что величье? Все преграды рухнут
142
Райнер Мария Рильке
Пред его грядущею судьбой.
Вкруг его звезды созвездья тухнут,
И цари склонились пред тобой,
Принося услужливой толпой
Всё, что им казалось драгоценным.
Ты — в смущенье? Обернись, смотри:
Вот лежит в платке твоем смиренный,
Превзошедший всякие дары:
Блеск металла, аромат амбры,
Нард курений — сладость опьяненья
Усыпленья жаждущих сердец, —
Всё, что здесь, ничтожного значенья
И влечет оплаканный конец...
В нем — иного счастия венец.
ОТДЫХ НА ПУТИ В ЕГИПЕТ
О, как стали сразу велики
На пути в иной конец вселенной
Те, кого в слезах живой тоски
Изгоняла казнь новорожденных!
Еще в каждом отдаленном гуле
Взгляд искал погони по следам,
А уже чета на сером муле
Угрожала гордым городам:
Беглецы среди чужих застав,
Меж иных святынь брели со страхом, —
А кумиры рассыпались прахом,
От испуга разум потеряв.
Кто бы думал, что пред их судьбою,
Обессилев, озлобится свет?
И им стало страшно пред собою,
Лишь младенец не боялся бед.
Жизнь Марии
143
И когда в дороге отдыхала
Странников усталая чета,
Каждого зеленого листа
К ним склонялись тихо опахала;
И стволы, чьи ветви в вышине
От полета вечного эонов
Охраняли мертвых фараонов,
Одевались молодою кроной...
И они сидели как во сне.
О БРАКЕ В КАНЕ
В тайне лишь гордиться ты могла
Им, который был твоей осанной...
Помнишь ночь предвечно осиянной,
Помнишь, как пред ним бледнела мгла?
А когда ушел он, непослушен, —
Разве вел не к славе этот путь?
Уши мудрых научились слушать,
И уста едва могли дохнуть.
Звукам новым мал был старый храм!
Ах, себе ты делала укоры
За восторгом движимые взоры,
Что ходили по его стопам.
Но когда, за трапезою брака,
Увидав, что больше нет вина,
Ты просила жеста или знака
И не знала, в чем твоя вина,
Взгляду внял он против воли; вскоре
Ты узнала, что твоя рука
Здесь виной: он — Бог и чудотворец,
И вся жертва сделалась близка.
Да, — векам о том вещали строки,
Но, сказав тщеславные слова,
Может быть, ты сократила сроки
В слепоте земного торжества.
144
Райнер Мария Рильке
На пиру тогда сменялись блюда...
Ты смеялась, сидя за столом,
А в душе твоей, просившей чуда,
Влага скорби слезного сосуда
Стала кровью с жертвенным вином.
ПРЕД СТРАСТЯМИ
Ты этого хотел: зачем тогда
Ты смел родиться сыном слабой девы?
В горах, где камни совершают севы, —
Спасителей железная руда.
Тебе не жалко так опустошать
Родимый дол? Взгляни, как я бессильна:
Лишь током слез и молока обильно
Могла я скорбь и жизнь твою питать!
И мне поручен ты с такой задачей!
Зачем не вихрем ты явился в свет?
Зачем к зверям ты шел от женских плачей?
Зачем во мне других умений нет,
Как выткать платье из прилежной пряжи,
Чтобы тебя не мучил грубый шов?..
А ты, в доспехи новые наряжен,
Природу мира начал делать вновь!
PIETÄ
И скорбь моя полна, неизреченно
Мной овладев. Как изваянный лик,
Как камня глубина,
Я коченею.
Тверда во мне лишь мысль одна:
Ты стал велик —
...и стал велик!
И что великой скорбью ты проник
Жизнь Марии
145
Мне сердце, слабое пред нею.
Вот поперек моих колен лежишь ты;
Я больше не умею
Тебя родить.
УСПОКОЕНИЕ МАРИИ В ВОСКРЕСШЕМ
Что они испытали тогда, было слаже
Всех тайн и всех таинств, —
Совсем по-земному, —
Когда побледневший немного от гроба
Приблизился к ней он,
С душой облегченной — всем телом воскресший,
К ней первой!
О, как они были тогда
Друг другу целеньем!
Крепких объятий им не было нужно:
Он лишь на мгновенье
Рукою, бессмертие взявшей, коснулся
Женского, тяжесть понесшего
Стойко, плеча.
И стали они, как деревья весною, —
Тихо и вечно —
В крайней поре своего
Истинного единенья.
ОБ УСПЕНИИ БОГОРОДИЦЫ
I
Тот самый ангел, что когда-то высь
Покинул вестником приветной вести,
Теперь стоял и ждал на том же месте,
Чтобы сказать: твой час настал, — явись .
И как тогда, испуганно она
Ему внимала кроткою рабыней.
Он подошел сверкающей святыней
И изошел в глазах ее до дна.
146
Райнер Мария Рильке
И он велел собрать с лица вселенной
Под тот же вечере служивший кров
От проповеди Боговдохновенной
Послушных Господа учеников.
Они пришли тяжелою стопою
Пред узкий одр; он был поставлен вдоль
Сионской горницы, покрытый пеленою,
Не смят ничьей греховною рукою, —
Избранья страж, успения юдоль.
И внемля пенью скорбных херувимов,
И свечи увидав у всех в руках,
Она еще хотела второпях,
В порыве доброты неизъяснимой,
Отдать два платья, бывшие у ней,
И подняла ко всем свой взор прощальный —
Неисчислимых слез живой ручей!
Потом почила на одре печали,
И небеса тотчас ее обняли,
Сойдя к земле в Иерусалимский дом,
Чтоб дух ее в движении одном
Достигнуть мог приемлющей вершины,
А он, который знал ее глубины,
Облек ее небесным естеством.
II
Ища принять владычицу земную,
Большое небо не было полно:
Воскресший занял место одесную,
И рядом с ним готовое давно
Пустым стояло место; — только свет,
Идущий от сидевшего направо,
Покрыл его врачующею славой,
И все забыли, что кого-то нет.
И вот она, взойдя на небеса,
Идти к нему превозмогла желанье:
Там места не было, — там было лишь сиянье
И ослепительная новая краса.
Жизнь Марии
147
Но лишь ее страдальческая тень
В ряды святых новозаветных стала,
Как сразу свет великого начала
Простер на них гостеприимно сень.
Затмились херувимы, и вскричала
Во многих радость: кто это средь нас?
И перед морем изумленных глаз
Сиянье Сына Бог Отец закрыл
Так, что лишь нимбы от небесных сил
Бросали тихий свет на место рядом,
Скорбящее под каждым светлым взглядом
И одинокое, принесшее с земли
Те горести, что оба понесли...
И все взглянули в сторону ея.
Она, согбенная, казалось, знала: Я —
Его большая скорбь... И вдруг лишилась сил.
Но ангелы на высшую ступень
Ее взнесли, и этот новый день
В псалмах блаженных каждый восхвалил.
III
Но перед апостолом Фомою,
Не пришедшим вовремя на зов,
У гробницы скорою стопою
Тот архангел появился вновь
И сказал: ты хочешь, как когда-то,
Видеть то, о чем гласит твой страх?
Посмотри, лавенда ароматом
Здесь лежал — недолго — этот прах,
Чтоб потом земля благоухала
От касанья складок покрывал,
Чтобы тлен конечного начала
Ароматной близости не знал.
Посмотри, нигде не потемнела
Этих тонких тканей чистота:
Свет приветный праведного тела
Солнцем был для белизны холста.
148
Райнер Мария Рильке
Как вошла, — она исчезла вновь,
Точно саван не пустой в могиле.
Но теперь она — в надзвездной силе!
Муж, склонись, смотри и славословь!
Дуинские элегии
ч
tÊÊÊk
Ρ5
IP
?
Из владения княгини
Марии фон Турнунд Таксис-Гогенлое
ЭЛЕГИЯ ПЕРВАЯ
Кто, если вскрикну, услышит меня в построеньях
ангелов? — да если бы даже один
вдруг прижал меня к сердцу, я бы погиб
от силы его бытия. Ведь прекрасное — что, как
не начало
ужасного, и мы до поры восхищаемся,
пользуясь тем, что оно гнушается нас
уничтожить. Всякий ангел нас ужасает.
И я креплюсь через силу, украдкой глотая
свой темный всхлип. Ах, на кого же тогда
положиться? Ни на ангела, ни на человека;
и сметливые звери уже подмечают,
что мы беззащитны даже в собственном доме —
в истолкованном нами же мире. И нам остается, быть
может,
лишь сиротливое дерево возле обрыва, чтобы хоть
с ним
видеться ежедневно; остается вчерашняя улица
да избалованная верность привычки,
что привязалась да так и осталась и не уходит.
Ах да! — и ночь, ночь, когда ветер мирового
пространства
обтачивает лицо, — да и с кем не остается она,
сладостна и притворна, что томительно только ещё
предстоит
одинокому сердцу. А разве легче она для влюбленных?
152
Райнер Мария Рильке
Ах, они от судьбы заслонились друг другом.
Ты об этом еще не знаешь? Брось пустоту из
ладоней
в пространства, где дышим; почувствуют, может быть,
птицы,
как уплотнился расширенный воздух.
Да, вёсны, пожалуй, нуждались в тебе. И старались иные
звезды, чтобы ты их ощущал! Или вдруг
в прошлом вставала волна, доплеснув, а когда
ты проходил мимо открытого настежь окна,
скрипка вверялась тебе. И всё представало наказом.
Но посилен ли он для тебя? И разве
ты не смущен ожиданьем, когда
всё предвещает любимую? (Да и как бы ты мог утаиться,
если великие странные мысли спешат от тебя
и к тебе и порой остаются с тобой на всю ночь.)
Если тоскуешь, пой любящих; знай: до сих пор
не обессмертили, как подобает, их знаменитое чувство.
И ты почти завидуешь тем, кто оставлен; кто,
ты считаешь, достойней тех, кто любим. Расточись,
как в первый раз, никогда не чрезмерной хвалой;
помни: герой всё живой, и сама его гибель —
только предлог, чтобы жить в новом рожденье.
Но любящих исчерпавшаяся природа
забирает назад, в себя, как если бы не было сил
на повторенье. Но восславил ли ты
в полной мере Гаспару Стампу,
чтобы каждой юнице, оставленной милым, хотелось
любящей стать — такой, как она?
Не должны ль, наконец, эти самые старые боли
стать для нас плодотворней? Разве не самое время, когда
любишь, любимыхсвоих оставлять
и, трепеща, продолжаться, как продолжает стрела тетиву
и, собрав все силы в отскоке, становится большим,
чем она есть. Остановка — пребыванье нигде.
Голоса, голоса. Внимай, мое сердце, как
только святые внимали, когда неистовый зов
их отрывал от земли; но на коленях,
непредставимые, они продолжали стоять, не обращая
вниманья:
Дуинские элегии
153
так внимали они. И дело не в том, что не вынесешь ты
голос Бога, — отнюдь. Но вслушайся в ветер,
в бесконечную весть, сотворенную из тишины. —
Шепот недавно умерших теперь овевает тебя.
Где бы в церковь ты ни входил, в Неаполе или Риме,
не обращалась ли тихо к тебе их судьба?
Или тебя горделиво встречала надгробная надпись,
как при входе в церковь Санта Мария Формоза.
Что хотят они от меня? — Чтобы видимость
несправедливости смерти
тихо отмел, как пускай небольшую,
но всё же помеху в чистом движенье их душ.
Правда, как странно: больше не жить на земле,
насилу усвоенные обычаи больше не соблюдать,
в розах и прочих вещах, нарочно придуманных для
обещаний,
не находить больше знаков предвестий;
и не быть больше тем, кем ты был
в бесконечно нежных руках, и даже имя свое,
как сломанную игрушку, отбросить.
Странно: отжелать все желанья. Странно — видеть, как всё,
что всю жизнь собирал, кружится вроссыпь
в пространстве. Да и само пребыванье в умерших —
разве не утомительная наверстка, чтобы не вдруг
ощутить
вечность. Но живые свершают ошибку, когда
слишком резко проводят различье.
Ангелы (как говорят) часто не знают: среди живых
или мертвых ходят они. Вечный поток несет
все времена через оба мира
и, кружа, накрывает и тот и другой.
И, наконец, в нас не нуждаются те, кто ушел раньше нас,
отучаются плавно они от земного, как дети
от материнской груди. Но мы, кто уж точно в великих
тайнах нуждается, мы, для кого так часто печаль
оборачивается счастливым преуспеяньем,
—можемли
мы без них?
Или напрасно преданье, что некогда в плаче по юному
Лину
первая музыка просочилась из пересохшего оцепененья;
154
Райнер Мария Рильке
что в ужаснувшемся от горя пространстве, когда почти
божественный отрок
оставил его навсегда, пустота пришла в трепет — тот
самый,
что для нас и теперь утешенье, опора, порыв.
ЭЛЕГИЯ ВТОРАЯ
Всякий ангел нас ужасает. И всё же — на горе себе! —
вас я пою, почти смертоносные птицы души,
наслышан о вас. Куда дни Товии делись, когда
один из самых лучистых стоял на пороге
ветхой лачуги и устрашающим не казался
(юноша — юноше, глазевшему из окна
с любопытством).
Если бы грозный архангел сейчас возник из-за звезд
и сделал всего один шаг вниз и вперед —
сердцебиение нас бы убило. Ангелы, кто вы?
Первенцы счастья, о вы, любимцы творенья,
высь устремлений и заревые вершины
всего сотворенья — пыльца цветущего бога,
вы — скрещения света, лучевые стези, и ступени,
и троны,
пространства из сущностей, столпы из блаженства,
порывы восторгов и вдруг, по отдельности,
вы — зеркала, и сиянье своей красоты
вы вбираете снова в свой лик.
Мы, когда чувствуем, сами себя расточаем,
с каждым выдохом убываем; от пламени к пламени
слабей ощущаемся. И пусть кто-то скажет:
ты в крови у меня, эта комната, эта весна
только тобою полны... Знай: никто никого не удержит
в себе,
мы и в нем, и вокруг. А тем, кто прекрасен,
как же им удержаться? Беспрестанно любуются ими
и уносят их лики с собой. Как роса с рассветной травы,
поднимается наше от нас, как жар
от горячего блюда. Ах, улыбка — к кому? Ах, поднял
глаза —
и еще одна, теплая, отхлынула от сердца волна;
Дуинские элегии
155
горе мне: но это и есть мы. Ощущает ли мировое
пространство, где
мы растворились, наш привкус? Воспринимают
ангелы только свое, что исходит от них,
или же хоть иногда, пускай по ошибке, толику
нашей собственной сути? Или к чертам их, быть может,
мы примешаны, как отрешенность
кликам беременных женщин? — Этого не замечают
они
в вихре возврата в себя. (Да и как им заметить.)
Любящие, догадайся они, могли бы вдали друг от друга
в воздухе ночи общаться. Сдается, что всё
нас утаивает. Смотри: есть деревья; а эти дома,
где мы живем, стоят, как стояли до нас. Только мы
мимо проходим, сменяясь, как ветер за ветром.
Всё сговорилось замалчивать нас, то ли, быть может,
стыдясь,
то ли в знак неизреченной надежды.
Любящие, вас, кому вполне хватает друг друга,
я вопрошаю о нас. Вы срослись. Как различить вас?
Смотрите, бывает, что мои руки сцепляются или
мое растраченное за день лицо
в них бережется. И восприимчивей я становлюсь —
ненамного. Но кто бы рискнул ради этого быть?
А вы прирастаете с упоеньем друг другом,
покуда подавленно кто-то из вас
не взмолится: хватит-, смыкая объятья,
вы изобильней, чем виноградный год;
вы, кто иногда погибал, потому что другой
брал верх, — я вас вопрошаю о нас. Я знаю:
касанья блаженны, если сдерживать ласки,
как слезы; что не исчезнуть, о нежные, месту,
пока вы его накрываете; знаю, что там
вы ощущаете чистую длительность. Ваши объятья для
вас —
почти обещание вечности. И всё же если вы пережили
ужас первого взгляда, муку ожидания возле окна
и первую тайную — и единственную^.
—
прогулку по
саду,—
влюбленные, разве вы еще есть? Если вы
156
Райнер Мария Рильке
тянете губы к губам — питье к питью, — о, как странно
тогда
иссякает, глоток за глотком, жажда пьющих.
Не удивляла ли вас осторожность человеческих жестов
на аттических стелах? Как легко любовь и прощанье
ложатся на плечи, как будто они из другой, чем у нас,
материи. Вспомните руки:
как невесомо покоятся, хотя торсы исполнены мощи.
Эти властители знали: необузданность так далеко,
у истоков,
наше — лишь это, нам положено так прикасаться;
тяжелей
опираются боги на нас. Но это дело богов.
Обзавестись бы и нам человеческой мерой —
чистой, сдержанной, в четких пределах, своей
плодоносной полоской земли
между потоком и камнем. Увы, наше сердце
по-прежнему нас превышает — как тех, первобытных.
И нам не представить границ, где оно успокоится, ни
богоподобных тел, где оно величаво смиряет себя.
ЭЛЕГИЯ ТРЕТЬЯ
Петь о любимой — одно; другое, увы! о тебе,
скрытый, повинный во всем бог-поток нашей крови,
кого за версту узнает юница в любимом —
властителя страсти, кто часто
от одинокости, если юница не утолила (часто, когда
ее нет),
какими волнами захлестнут, взметал свою бого-главу
и ночь призывал к бесконечному бунту.
О Нептун крови, о страшный трезубец!
О темный ветер из витой раковины его груди.
Слушай, как пещерится ночь, углубляясь. О, звезды,
разве оно не от вас — притяженье влюбленного
к лику любимой? А сокровенный взгляд в ее чистый
взор —
разве не от созвездия чистого он?
Дуинские элегии
157
Нет, о горе, не ты, не родимая мать
так напрягла ему дуги бровей ожиданьем.
И не к тебе, о ласкаемая юница, нет, не к тебе
тянутся губы его в плодотворном порыве.
Вправду ли мнишь, что твой легкий выбег навстречу
так потрясает его, ты, изменчивая, как ветерок поутру?
Да, ты ужаснула сердце ему; но ужасы, что гораздо
древней,
вторглись в него при нежном прикосновенье.
Позови же его... Нет, не вызвать из темного круга.
Да, он хочет; он, как исток, истекает; и облегченно
вживается он
в тайное сердце твое, завладев, — и начинается сам .
Но когда начался он?
Мать, ты крохотной жизни творец, ты ей положила
начало;
он — твоя новь, ты над новым взором склоняла
весь дружелюбный мир, не подпуская чужого.
Ах, где те годы, когда от грозящего хаоса ты его прятала
просто внутри своей ладной фигурки?
Сколько раз ты спасала его; почему-то пугавшая
комната
сразу добрела; пространство уютного сердца
ты прибавляла к пространству младенческой ночи.
Не в темноте, а в своем пребывании рядом
ты затепливала ночник, и светился он дружелюбьем.
Каждый шорох ты объясняла с улыбкой,
как если бы загодя знала, когда заскрипит половица...
И он слушал и притихал. Так много оно означало —
твое ночное вставанье; за шкаф, высокая
и в долгополом плаще,
отступала судьба малыша и пряталась в складки
портьер,
что легко раздвигались, его неспокойная будущность.
Ну а пока он — само облегченье — лежал
под спящим приглядом твоей легкой тени,
расслабленный сладостью засыпанья, —
и защищенным казался... Но внутри: кто бы мог
в нем поставить преграду перед паводком всех
прарождений?
Ах, никакой осторожности в спящем; он спящий,
но грезящий, но в лихорадке: когда погружался в себя.
158
Райнер Мария Рильке
Он, сама новь и пугливость, как он пронизан
ветвящейся порослью происходящего в нем,
как уже вплелся в узор, в удушающий рост,
в звероподобные формы. Как он им предавался. —
Любил.
Да, любил свое потаенное, дикий край своей
потаенности,
лес первобытный в себе, где на ближнем конце
светло-зелено билось
сердце его самого. Любил. И оставлял его, сердце,
и углублялся
по своим же корням в могущественный исток,
где пережил уже некогда он свое маленькое зарожденье.
Любя,
он погружался в древнюю кровь, темную бездну,
где пребывал, еще предками вскормленный, ужас. — Где
ужасное его узнавало, понятливо щурясь.
Да, жуть улыбалась... И редко
ты улыбалась так нежно, о мать. Как он мог не любить
жуть, если она ему улыбалась. Ах, до тебя
он любил ее — и когда ты носила его в своем чреве,
растворилась она уже в водах, омывающих легкий
зародыш.
Глянь: мы любим не так, как любят цветы, —
одним-единственным годом; когда любим мы,
незапамятный сок
нас поднимает, бросая в объятья. О девушка, это
значит: мы любим в себе не одним и сиюминутным,
но всем
варевом, что в нас бурлит; не одиночной
жизнью, но всеми предтечами сразу, что как осыпи гор
снизу нас подпирают-, но всеми пересохшими руслами
наших
праматерей; но всем
безмолвным ландшафтом под облачной или
чистой судьбой — это, о девушка, предваряло тебя.
А ты — знаешь ли, что всколыхнула
правремя в любимом. Какие чувства разворошила
ты в уже сгинувших жизнях. Сколько
женщин тебя невзлюбило, ревнуя. Что за мрачных
мужей
Дуинские элегии
159
ты взволновала в его кровеносных сосудах. Еще
не рожденные дети
тянулись к тебе... О, тише, тише,
будь милостива и исполни свое повседневное дело, —
уведи его в сад, подари ему ночи,
те, что всё перевесят...
Уравновесь его...
ЭЛЕГИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
Деревья жизни, скоро ли зима?
Не сплочены мы. Не как стая птиц
сговорчивы. Отстав и припозднившись,
навязываем мы себя ветрам
и падаем на безучастный пруд.
Одновременно и цветем и вянем.
А где-то львы ступают и, пока
они царят, бессилия не знают.
А мы? Где на уме одно, другое
уже в издержки вводит нас. Враждебны
мы к ближнему. Над пропастью друг друга
идут влюбленные, суля себе
далекий путь, добычу и приют.
Под зарисовкой легкого мгновенья,
в противовес, тяжелая основа
бросается в глаза и вразумляет
нас тотчас. Мы не знаем контур чувства,
но верим: сформирован он извне.
Боязнь: а что за занавесом сердца?
Он поднят: декорация прощанья.
Понять легко. Знакомый сад чуть слышно
колышется — и предстает танцор.
Не то. Всё ясно! Как ни легок в па,
он — только лишь переодетый бюргер
и направляется из кухни в спальню.
Отвратны половинчатые маски,
уж лучше кукла. В ней есть цельность. Я
стерплю личину, дратву, весь ее
наружный вид. Я здесь. Я перед ней.
И если свет погаснет, если скажут:
спектакль окончен; если вдруг со сцены
160
Райнер Мария Рильке
повеет серым ветром пустота
и если даже в зале ни души:
ни пращуров притихших, ни жены,
ни мальчика с косящим карим глазом, —
останусь я. А зрелище найдется.
И разве я не прав? Ты, мой отец,
кому из-за меня горчила жизнь,
кто первую и тусклую заварку
моей судьбы всё пробовал на вкус
и с привкусом столь чуждого во рту
поймать пытался мой туманный взгляд, —
о, мой отец, с тех пор как умер, ты
во мне самом боишься за меня
и отрекаешься от благодати
и светлых дум, присущих мертвым, ради
моей, того не стоящей, судьбы, —
не прав я разве? И не прав я разве:
вы, кто меня за легкое начало
моей любви любил, но пропадал,
когда во мне, влюбленном, становился
вдруг мировым пространством, где уже,
забыв меня, отсутствовал... и если
вгляжусь в пустую кукольную сцену
еще внимательней, для равновесья
в конце предстанет в качестве актера
сам ангел — и сорвет личины. Ангел
и кукла: вот уже и лицедейство!
Сойдется то, что разделяем мы,
пока мы здесь. Круг общей перемены
возникнет из времен земного года.
Над нами, там, пускай играет ангел.
Глянь, мертвые, — зачем же думать им,
что отговорка всё, что совершаем
мы здесь. Что всё — подделка и притворство.
О время в детстве, где из-за фигур
глядело нечто большее, чем прошлость,
а будущность была не впереди!
Где мы росли и повзрослеть спешили
хотя бы ради тех, кто ничего
не нажил, кроме собственных седин.
И где мы в одиночестве своем
ценили постоянство промежутка:
Дуинские элегии
161
мир и игра, а посредине — мы,
на месте, что от самого начала
предназначалось чистому событью.
Кто правит жизнь ребёнка? Кто в созвездье
ее вставляет и вручает меру
своей судьбы? Кто лепит смерть из хлеба,
что быстро сохнет, — или оставляет
до времени ее во рту, как семя
чудесной яблони?.. Ах, палачей
легко уразуметь. Но это: смерть,
всю смерть, еще до жизни и так кротко
нести в самом себе и зла не ведать —
невыразимо.
ЭЛЕГИЯ ПЯТАЯ
Посвящается г-же Герте Кёниг
Кто, скажи мне, они, эти бродячие акробаты,
эти, кто еще мимолетней, чем мы, и кого с раннего
детства —
кому, кому в угоду? — выкручивает, как белье,
неутолимая воля? — Но она их выкручивает,
сгибает, завязывает узлом, раскачивает,
швыряет и ловит; как если бы из маслянистого
гладкого воздуха рождались они
на истертый от вечных
подскоков, истончившийся ковер, на этот затерянный
во Вселенной ковер.
Наложенный как пластырь, как если бы небо предместья,
ударившись, поранило землю.
И едва на ковре
воздвигается начальная буква
представленья... — к ак крепчайших мужей
та самая воля ради шутки, всегда уместной,
снова скатывает в скатку, как Август Сильный в застолье —
оловянную тарелку.
Ах, и вокруг этого
центра — с виду розы:
цветение и облетание. И вокруг этого
162
Райнер Мария Рильке
песта, пестика, что в какой уже раз
опыляется своей же цветущей пыльцой,
снова и снова украшается мнимым плодом, —
никогда не умышленное отвращенье
сияет тончайшей своей кожурой и сходит легко за улыбку.
И барабанит поблеклый,
весь в морщинах, старый опорный силач,
усохший внутри своей непомерной кожи, как если бы
прежде
предназначалась она для двоих и один
лежал бы уже на погосте, а этот, переживший того
и оглохший, путается с непривычки
в своей овдовевшей коже.
А рядом — молодчага, партнер, как если бы он был сыном
гордеца и монашки: напрягся,
весь из мускулов и простодушья.
О вы,
кого страданье, когда было еще совсем маленьким,
заполучило однажды, как игрушку, в одно из своих
долгих выздоровлений...
Ты, кто со стуком
незрелого плода
падает по сто раз в день с дерева, сообща
возводимого (дерева, что быстрей, чем вода,
в немногие минуты проживает весну, лето и осень) —
падает и ударяется о могильную землю:
иногда, в промежутке, в твоих чертах, истраченных
до гладкости,
проступает лик матери, редко ласкавшей тебя;
однако он сразу теряется — застенчивый,
едва опробованный... И снова,
по хлопку в ладоши, — прыжок, и еще до того,
как в почти загнанном сердце ты внятней почувствуешь
боль
от ожога ступней, истока самой этой боли,
пара затравленных, плоть от плоти, слезинок
выбегает тебе на ресницы.
И, тем не менее, слепая, как кровяная мозоль,
улыбка...
Дуинские элегии
163
Ангел! о, возьми, сорви эту мелко цветущую целебную
травку.
Вазу добудь, сохрани! Поставь посреди
радостей, еще не ведомых нам; в изящной урне
прославь цветистой аптекарской надписью:
Subrisio Saltat. — Улыбное для акробатов.
И ты, милочка, наконец,
ты, вся из безмолвных перескоков
очаровательных радостей. Может быть,
счастливы оборки твои за тебя, —
или на юной,
туго набитой груди зеленый металлический шелк
ощущает себя бесконечно избалованным и ничего ему
больше не нужно.
Ты,
беспрерывно другая на всех неустойчивых весах одного
и того же,
подложная гирька невозмутимости,
обнаженная ниже ключиц.
Где, о, где тот край — я ношу его в сердце, —
где они долго еще не могли, соскальзывая друг с друга,
как при случке
животные;
где гири еще тяжелы;
где с бесцельно раскрученных шестов
тарелки еще разлетаются
во все стороны...
И вдруг в этом изнемогшем Нигде, вдруг
неизреченное место, трюк, где чистая и абсолютная
нехватка
непонятно как себя преобразует — и превращает
в пустой избыток
Где многоступенчатый подсчет
подтверждается без цифр.
Площади, о площадь в Париже, бесконечная арена,
где модистка Madame Lamort
переплетает и извивает беспокойные земные пути
в бесконечные ленты
и составляет из них
всё новые оборки, цветы, банты, искусственные плоды —
164
Райнер Мария Рильке
всех невероятных расцветок — для навязанных
нескончаемо-зимних шляпок судьбы.
Ангел! — нашлась бы площадь, о коей не ведаем мы, и там,
на неизреченном ковре, влюбленные, кто не сподобился
здесь,
показали бы, трепеща, самые смелые, самые высокие
пируэты
сердечных обмираний, свои башни из страсти там,
где нет никакой опоры — только
длинные, лишь друг на друга опертые
лестницы, — и смогли бы
перед зрителями — круговыми, неисчислимыми,
безмолвными, мертвыми:
Разве не бросили бы те свои последние, всегда
прибереженные, всегда припрятанные, вечно
действительные
монеты счастья — под ноги этой паре с наконец-то
взаправдашними
улыбками на лицах — на этот притихший
ковер?
ЭЛЕГИЯ ШЕСТАЯ
О смоковница, с давней поры меня трогает, как
ты, почти незаметно минуя цветенье,
без славословия передаешь
в чаемый плод свою чистую тайну.
Гонят, как трубки фонтана, гнутые ветви
сок — вниз и вверх, и он вбегает из сна,
почти не очнувшись, в счастье своей сладчайшей завязи.
Глянь: как в лебедя бог.
...А мы медлим,
для нас вся слава в цветенье, и в заждавшуюся
сердцевину плода мы вступаем после огласки.
Круто возносит напор бурных действий немногих,
кто встает и пылает в полноте своей жизни, когда
сладкий соблазн цветенья, как обольстительный воздух
ночи,
еще прикасается к юным губам и ресницам:
Дуинские элегии
165
видно, героям и смолоду избранным всё же
садовница-смерть изгибает как-то иначе кровеносные
жилы.
Как они рвутся вперед! — опережая свою же улыбку,
как на впалых рисунках Карнака упряжка коней
опережает победоносных владык.
Странно близок герой недавно усопшим. Не искушает его
длительность. Для него само восхожденье и есть бытие;
он всё время
от себя отторгается, всё время другой и вступает в другое
созвездье
постоянной опасности. Встретятся там с ним немногие.
Но,
хмуро о нас умолчав, с упоеньем судьба
в бурю шумящего мира впевает его.
И никого я не слышу — только его одного. И пронизывает
меня,
как стремительный воздух, его таинственный голос.
Как же потом хочется спрятаться мне от тоски. О, быть бы
снова мальчишкой или им становиться
и, на грядущую силищу рук опираясь, читать про Самсона,
как, долго бездетствуя, мать породила его, а с ним — всё.
Разве он не был героем уже в твоем чреве, о мать, разве
не там,
не в тебе, предопределился его повелительный выбор?
В противоборстве бушуя, тысячи в чреве хотели стать им,
но смотри: он схватил и не выпустил — выбрал и смог.
И когда он, раздвинув, обрушил колонны, то разве не так
вырвался он из мира утробы твоей в тесный мир —
выбирать и мочь. О матери славных героев, о исток
всё сметающих рек! О вы, ущелья, куда
с края высокого сердца, захлестнутые и стеная, уже
срываются девушки — жертвы сыну-герою.
Потому что пронесся бурей герой по остановкам любви,
каждым к нему устремленным ударом сердца возвышен,
и, отвернувшись, стоял на конце восхищенных улыбок —
другой.
166
Райнер Мария Рильке
ЭЛЕГИЯ СЕДЬМАЯ
Не зарученье, нет, не зарученье, но зрелый голос
да станет природой твоего крика; хотя ты и чисто кричал,
как птичий певун,
когда время года возносит его, почти забывая,
что он — боязливая тварь, а не только отдельное сердце,
вскинутое в небеса, что внутри нас самих. Как он,
ты заручался бы, нисколько не меньше,
лишь бы, еще невидимая, подруга узнала, и в ней,
тихой, медленно бы пробудился, пригретый услышанным,
отклик
на твою осмелевшую страсть — вспыхнувшая со-страсть.
О, весна всё поймет, — не найдется в ней места,
куда благая весть не дошла. Сперва — пробный
и вопрошающий оклик, даже если его всей своей
тишиной умолчит
чистый и утвердительный день.
И вслед затем: вверх по ступенькам, по зовам-ступенькам —
в предвосхищаемый храм предстоящего; и вслед за тем:
трели, фонтаны,
чей напористый всплеск уже предвещает паденье
в игре, обещающей много... И в первую очередь — лето .
Не только все летние утра, не только когда
утра становятся днями и, начинаясь, лучатся.
Не только дни, что столь ласковы ради цветов
и высоко — ради рослых и крепких деревьев.
Не только благоговенье расцветающих сил,
не только дороги, не только луга на закате,
не только прозрачная даль после поздней грозы
и приближение сна, и подобное этому — вечером...
но особенно ночи! Особенно высокие — летние! —
ночи, особенно звезды, звезды земли.
О, однажды стать мертвым и знать их навечно,
все звезды, потому что их никогда, никогда, никогда
не забыть!
Глянь: если окликну любимую здесь. Не только она
придет... Выйдут из хрупких гробов
девушки — и встанут рядом... Ах, как ограничу
свой уже прозвучавший зов? Ушедшие навсегда
Дуинские элегии
167
всё еще ищут землю. — О вы, их потомки, одна
здешняя, некогда взволновавшая вещь стоит многих.
Не верьте: судьба не вместительней детства;
как обгоняли вы часто любимых и дышали легко
после блаженного бега — просто так — на открытый
простор.
Здешнее — чудно. Вы это, девушки, знали, даже вы,
кто лишился всего, оказался на дне, — вы, в жутких
улочках города,
в гноище или на свалке, без крыши над головой. Но
иувас,
у каждой был час — а может быть, меньше часа, —
несоизмеримый с масштабами времени миг
между мгновеньями, — когда и у вас была жизнь.
Вся. В каждой жилке — жизнь .
Но легко забывается всё, что не подтверждает
или чему не завидует веселый сосед. Мы хотим
зримо, как с пола, счастье поднять там, где самое зримое
счастье
нам удается познать, если его претворяем в себе.
Мир, кроме как в нас, не существует нигде, любимая.
Жизнь —
череда превращений. Пусть медленней, но исчезает и то,
что вне нас. И на месте, где некогда высился дом,
представляется мыслимый образ — пусть искаженный,
но узнаваемый, как если бы дом находился в мозгу.
Дух времени творит хранилища силы, сам
бесформен, как натиск, питаемый всем, что его окружает.
Он храмов не знает. Мы эти сердечные траты
копим и бережем еще скрытей. Да: где еще устояла
однажды намоленная, отслужившая, павшая на колени
вещь, — она переходит как есть в невидимый мир.
Многие не замечают, как — без всякой корысти! — даже
сейчас
строят внутри себя, — и нет величавей этих столпов
и статуй!
Каждый крутой поворот бытия умножает лишенцев:
нет уже прежнего, а ближайшего еще нет.
Ах, и ближайшее так далеко. Да не смутит это нас,
и да сохраним в себе еще узнаваемые очертанья. —
168
Райнер Мария Рильке
Чтобы он, как однажды, стоял средь людей,
в самом центре судьбы, угрожающей уничтоженьем;
в центре незнанья-куда-идти, — так и стоял бы всегда,
пригибая звезды к себе с непреложных небес. Ангел,
тебе покажу его — здесь\ во взоре твоем
он стоит, напоследок спасенный, наконец в полный рост.
Опоры, пилоны, сфинкс, сжим, нацеленный ввысь;
серый — из города-призрака, то ли из чуждого мира —
собор.
Разве это не чудо? Ангел, дивись, ибо всё это —мы,
мы, о великий, оповести, что мы и такое смогли, — у меня
не хватит дыханья для прославленья. Нет, не испортили мы
эти пространства, что нам предоставлены, эти
наши пространства. (Как же должны они быть велики,
если тысячелетия нашего чувства не переполнили их.)
Но одна башня была чересчур велика, не так ли? О ангел,
велика даже рядом с тобой? Шартр был велик, —
но музыка ввысь вознеслась и нас превзошла. Но сама
по себе
любящая — ах, одна у ночного окна...
разве она не достанет тебе до колен? —
Не думай, что я заручаюсь.
Ангел, да если бы даже и так! Ты не придешь. Потому что
в призыве моем всегда слышится «Уходи!»; и против такого
сильного противотока ты не сможешь идти. Как
протянутая рука,
мой зов. И ладонь, открытая как бы
для подаянья, остается перед тобой
открытой, как самозащита и предостереженье,
о недоступный, вдаль-и -ввысь .
ЭЛЕГИЯ ВОСЬМАЯ
Посвящается Рудольфу Каснеру
Глазам творений видится открытым
весь внешний мир. Глаза у нас лишь как бы
повернуты вовнутрь и, как ловушки,
свободный выход к свету сторожат.
И то, что есть вне нас, мы знаем только
по лику зверя; мы уже ребенка
Дуинские элегии
169
так поворачиваем, что он видит
поверхность мира, не открытый мир —
зверь видит мир глубоким, где нет смерти.
Смерть видим только мы одни, а зверь
закат свой видит за собой, а Бога
перед собой — и, в вечность уходя,
уходит, как уходят родники.
Но перед нами чистого пространства
нет никогда — ни дня! — где бесконечно
цветут цветы. Всегда привычный мир,
и никогда — Везде без Нет, где чисто,
и нет присмотра, мир, чем просто дышат,
что бесконечно знают и не жаждут.
И в тишине теряются, как дети,
и в ней парят. И умерли — и есть.
Смерть мертвецы не видят и, быть может,
глядят вовне великим взором зверя.
Влюбленные, не заслоняй друг друга,
всё видели бы так — и поражались...
Им как бы по случайности другое
тогда откроется... Но за черту
они не ступят, дорожа своим.
А мы, повернутые к миру, видим
на нем лишь отражение простора
и собственную тень. А зверь безгласный
глядит спокойно и всегда сквозь нас.
Увы, у нас судьба: стоять напротив,
а не иначе; каждый раз — напротив.
Почувствуй мы себя в надежном звере,
что движется всегда навстречу нам,
мы развернулись бы. Ведь жизнь свою
он видит бесконечной, без копанья
в себе и чистой, как звериный взор.
И там, где будущее видим мы,
он видит сразу всё и сам себя
во всем, навеки исцелен и целен.
И всё же есть и в чутком, теплом звере
забота и великая печаль.
И он, как мы, всегда отягощен
воспоминаньями, и мнится: то,
к чему стремятся, прежде было ближе
170
Райнер Мария Рильке
и преданней, а единенье с ним
еще нежней. Здесь — пауза, а там —
дыхание. И мнится: после первой
вторая родина — ни то ни се .
О сверхблаженство мелкой твари, что
в утробе остается, нарождаясь;
о счастье комара, кто скачет там,
справляя свадьбу, ибо космос — лоно.
И глянь-ка на полунадежность птицы,
что знает оба из своих истоков,
став двуединой: и душа этруска
умершего, и заодно с пространством —
покойная фигурка на надгробье.
А как ошеломлен, кто улететь
из чрева должен! — и, пугаясь, в ветер
бросается: так трещина зигзагом
идет по чашке; так фарфор заката
раскалывает след летучей мыши.
А мы? Мы — зрители, всегда, везде,
но видим внешность, а не что за ней!
Порядок наводя, мы разрушаем.
И рушимся, порядок наводя.
Кто повернул нас так, что каждым жестом
мы, что ни делай, схожи всё равно
с тем, кто уходит — и, как на последнем
холме, открывшем еще раз долину
всей жизни, обернулся, замер, медлит, —
так мы живем — в прощанье навсегда.
ЭЛЕГИЯ ДЕВЯТАЯ
Ах, зачем, если укоренился, и, стало быть, срок бытия
можно длить, как длит его лавр, чья зелень немного тем
ней,
чем у прочих деревьев, с волнистой
кромкой у листьев (улыбка ветра!), — ах, зачем же тогда
за человеческое держаться — и, от судьбы уклоняясь,
стремиться навстречу судьбе?..
Дуинские элегии
171
Не потому, что есть счастье —
эта поспешная выгода при неизбежной потере.
Не из любопытства или ради навыка сердца —
то же самое было бы в лавре...
Просто пребывание здесь многолико, и кажется нам,
что в нас нуждается здешнее — недолговечное, но
странно укорененное в нас. — В нас, самых недолговечных
Единожды —
каждый, только единожды. Единожды и никогда. Мы тоже
единожды. И никогда еще раз. Но если сбылось
это единожды, пусть даже только единожды, —
земное, сбывшееся, отозванным не вообразить!
И как торопимся мы, как хотим всё исполнить,
всё удержать в малосильных руках,
в переполненном взгляде и онемевшем от радости сердце.
Жаждем стать всем. — Но кому передать? И как лучше
сохранить навсегда... Ах, но что можно взять
туда — в измеренье другое? Ни наблюдения, что
скапливал здесь по крупице, и ничего из того, что случается
здесь. Ничего.
Значит, боли и муки. Значит, тяготы жизни прежде всего,
значит, долгий опыт любви, значит — всё
неизреченное. Но после,
там, среди звезд — что? Звезды еще неизреченней.
Ведь даже путник приносит с горного склона в долину
не пригоршню земли (она неизрекома, как космос),
а обретенное чистое слово; цветы горечавки — желтые
и голубые. Быть может, мы здесь, чтобы сказать: дом,
дерево, мост, колодец, кувшин, ворота, окно,
или: башня, колонна... но сказать
так, как вещи не выскажут
сами себя. И разве тайная хитрость
этой безмолвной земли не в том, что она заставляет
влюбленных
восторгаться друг другом и называть свои чувства?
Порог: что для влюбленных он значит,
даже если свой старый отчий порог
они истирают немного — они, после многих до них
и до тех, кому еще предстоит... — л егко .
172
Райнер Мария Рильке
Здесь время сказанного; здесь его родина.
Говори, открывайся. Знай, что быстрей, чем когда-то,
со-пережитые вещи теснит безликий житейский уклад. —
Уклад, как под древесной корой, что услужливо трескается,
если напор изнутри возрастет и по-другому себя
ограничит.
Между молотами вечности
наше сердце старается выстоять, как между зубами
гласящий язык, и он,
несмотря ни на что, остается хвалебным.
Ангелу мир восхвали, но забудь о неизреченном;
ты перед ним не можешь похвастать великолепьем своих
ощущений
во Вселенной, где он чувствует тоньше, чем ты — новичок
Покажи
обыкновенное, что, формируясь, из века в век
как наше живет и всегда под рукой.
Вещи ему назови. И он в изумленье замрет, как ты замирал
перед канатчиком в Риме и гончаром на Ниле.
Покажи, как может быть счастлива вещь, как она безгрешна
и наша,
и как плачущее страданье отливается в чистую форму,
служит как вещь и как вещь умирает — и в мир иной
счастливо скрипка уходит. —
И эти, по смерти живущие
вещи знают: ты славишь их; бренные сами,
они доверяют свое спасение нам — самым бренным.
Хотят, чтобы их в невидимом сердце —
бесконечно! — претворяли в себя! Кто бы ни были мы.
Земля, разве это не значит, что хочешь невидимо
в нас возникать — снова и снова? — И не твой разве сон —
однажды невидимой стать? — Земля! Невидимка!
Что, если не это перевоплощенье, настоятельный твой
наказ?
Земля, любимая, я хочу. И чтобы склонить меня,
поверь, стольких вёсен не нужно — одной,
единственной уже слишком много для крови.
Безымянно я предназначен тебе, изначала.
Ты всегда справедлива, и вход в святое лоно твое —
смерть, поверенная возвращенья.
Дуинские элегии
173
Глянь: живу! Из чего? Ни детство, ни будущее
не убывают... Сверхсчетная жизнь
начало берет в моем сердце.
ЭЛЕГИЯ ДЕСЯТАЯ
Чтобы когда-нибудь на исходе неумолимого вгляда назад,
ликуя и славя, петь вторящим ангелам.
Чтобы из ясно стучащих молотов сердца
ни один не осекся на звонких, слабо натянутых или
порванных струнах. Чтобы струящийся в небо
лик мой сиял. Чтобы мой потаенный плач
цвел, как цветок. О, как тогда возлюблю я вас, ночи,
даже самые горькие. Как пожалею, что не внимал
на коленях
вам, безутешные сестры, еще безостаточней не растворялся
в ваших распущенных прядях. Мы тратим боли и муки
впустую.
Как их предвидим и как на их грустную длительность
ропщем:
скоро ли кончатся? Но как ни суди, а они —
зимостойкая наша листва, наша темная могильная
травка — барвинок,
одно из времен тайного года — не только
время, но место, вселенье, пристанище, почва, среда
обитанья.
Правда, увы, как чужды твои переулки, город-страданье,
где в поддельной, оглохшей от грохота тишине
из необъятной изложницы пустоты бахвалится слив:
золотящийся шум, пенящийся монумент.
О! как, не оставив следа, растоптал бы ангел базар
утешений,
чей реестр ограничила церковь, сама как покупка:
опрятна, закрыта и разочаровывает, как почта
по воскресеньям.
А вокруг — гвалт и ярмарочная круговерть.
Качели свободы! Искатели жемчуга, шарлатаны усердья!
Тир веселого счастья, где жестяные фигурки
мечутся под прицелом и дребезжат,
если кто половчей попадет. От удачи к удаче
перебирается он; балаганы влекут любопытных,
174
Райнер Мария Рильке
зазывают, ревут, барабанят. Для взрослых
специальное зрелище: как размножаются деньги —
анатомически, а не только ради забавы: органы зачатия
денег,
всё, весь процесс без изъятий — научает, сулит
плодовитость...
. . .А вдобавок
за крайним дощатым забором в афишах «Бессмертного»
(горького пива, что пьющим кажется сладким,
если всегда на закуску свежие увеселенья...)
—
тут же, за этим забором, сразу за ним — оно в самом деле.
Дети играют, влюбленные держатся друг подле друга —
в сторонке,
серьезны, на скудной траве, и собаки — в стихии своей.
Еще дальше юношу тянет; быть может, он любит
юную Жаль... И он плетется за ней по лугам. И она говорит:
—
Бескрайность. И мы там живем... Где? И юнец
тянется вслед. Какая осанка, плечи и шея, — быть может,
она
светлого происхожденья. Но он оставляет ее, уходит,
возвращается снова, кивает... Зачем? Она — Жаль.
Только недавние мертвые, в первом вневременном приступе
успокоенья, с охотой
тянутся следом за ней. Юниц
поджидает она, привечая. И показывает одно за другим
всё, что есть у нее. Жемчуг страданий и, тонкого тоньше,
вуали
долготерпенья. — С юнцами идет она
молча.
Там, где они обитают, в долине, одна из тех, что старей,
Жаль на вопрос юнца отвечает: — Мы, — она говорит, —
из Великого рода, мы, Жали. Наши прапредки —
рудокопы великой горы; у людей и сейчас
ты обнаружишь обломки шлифованных прастраданий
или — из старых вулканов — куски окаменелого гнева.
Да, это оттуда. Когда-то мы были богаты. —
И по ландшафту Жалей и Плачей сопровождает юнца;
и показывает колоннады храмов, руины
тех крепостей, откуда всем краем и мудро
Дуинские элегии
175
правили Жали-властительницы. Показывает (как высоки!)
деревья из слез и поля цветущей печали
(живым они видятся нежной листвой и травой);
показывает, как мирно пасутся звери тоски, — и порой
взмывает, пугая, птица и прямо по вскинутым взорам
тянет след своего одинокого крика. —
После, под вечер, ведет она гостя к гробницам своих
пращуров, сивилл и пророков.
Близится ночь, они замедляют шаги, и уже
лунно над всем встает, как в дозор,
Памятник Мертвых. На Ниле есть брат у него, величавый
Сфинкс — воплощенье
безмолвного суда.
И дивятся они коронованному властелину, кто навсегда,
в молчанье, на звездные весы уронил
человеческий лик.
О! не объять его взором, расплывчатым
из-за недавней смерти. Но на ровный взгляд проводницы
из-за ранта двойной короны вылетает сова. — И
медленным порхающим полетом вдоль щек,
выпуклых в полную зрелость,
как в раздвоенный лист,
мягко вписывает в уже новый
слух мертвеца неизъяснимый знак.
Выше — звезды. Новые. Звезды страны страданья.
Жаль медленно их называет: — Смотри,
там Всадник, вон — Посох, а то
переполненное созвездье — Венец плодов. А поближе
к полюсу, там — Колыбель,Дорога, Горящая Книга, Кукла,
Окно.
А на юге небес, чистая, как в глубине
благословляющей ладони, ярко сияет М,
что означает: Мать...
—
Но умершему время, и молча подводит его
старая Жаль к нижнему створу ущелья,
где, выбиваясь наружу, в свете луны мерцает
источник радости. Благоговейно
она именует его и говорит: — У людей
он животворящая река. —
176
Райнер Мария Рильке
Стоят у подножья горной цепи.
И обнимает она его, плача.
Одиноко поднимается он по горам прастраданий.
И ни один его шаг не доносится из беззвучной судьбы.
Но захоти они вдруг, бесконечно умершие, пробудить в
нас
такое же чувство,
глянь, они, может быть, указали бы нам на сережки
еще безлистой лещины, склоненные; или
на дождь, что падает на черную землю
ранней весной. —
И нас, кто о поднимающем счастье
грезит, нас бы растрогало,
даже ошеломило,
когда бы счастливое падало — так .
,
Ν
Сонеты к Орфею
M.
>
*
£
1И
^Hhk
Написаны как надгробный памятник
Вере Оукама-Кнооп
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Так дерево растет — перерастая!
Как пел Орфей! Как голос нарастал!
И — немо всё. Но тишина немая —
знак новых превращений и начал.
Стада зверей со всех сторон теснятся
из посветлевших рощиц и берлог;
нет-нет, не хитрый умысел их влек,
не общий страх заставил с места сняться,
но слушанье. Рык, рев, олений крик
ничтожными казались. Где стояла,
внимая звукам дивных песнопений,
лачуга, вся из темных наваждений,
где каждая подпорка трепетала, —
там ты в зверином слухе храм воздвиг.
180
Райнер Мария Рильке
II
Почти девчонка — в ликованье дня
влетела из слиянья лиры с пеньем,
и просияла в трепете весеннем,
и сном забылась в слухе у меня.
И спит во мне. И всё ей стало сном.
Деревья, что меня так восхищали,
дыханье луга и дыханье дали,
и всё, чем я пленялся день за днем.
И сон стал миром. Как ей дал уйти
ты, бог певучий, что ее не тянет
проснуться? Глянь: она живет и спит.
Где смерть ее? Иль сразу зазвучит
ее мотив, как песнь твоя устанет? —
Как без меня ей?.. Девочке почти...
III
Так может бог. Но как сквозь лиру нам,
скажи, пройти — нам, кто в сомненьях вечных?
На перекрестке двух дорог сердечных
в честь Аполлона не воздвигнут храм.
Песнь, как ты учишь, — не молящий стон,
не зарученье, в чаянье итога.
Песнь — бытие. Оно легко для бога.
Но мы когда есть? И когда к нам он
сам обращает землю и светила?
Что в том, что ты влюблен и голос твой
отверз тебе уста? — Забудь, что было,
о юноша, и не коснулось недр.
Рождает песнь порыв совсем другой.
Из ничего. Дыханье в боге. Ветр.
Сонеты к Орфею
181
IV
О нежные, не бойтесь открыться
дыханью, что веет из сферы иной.
Дайте ему на щеках раздвоиться
и с дрожью сомкнуться у вас за спиной.
О счастливцы, кто в горнем пределе,
где сердце в начало свое вознеслось.
Вы сами и луки, и стрелы, и цели,
ваша улыбка сияет от слез.
Даже страданья достойны хвалы,
их тяжесть вернется в землю опять;
горы тяжелы, моря тяжелы.
Школьные саженцы в мощи убранства
стали тяжелыми; их не поднять.
Но этот воздух... Но эти пространства...
V
Надгробия не надо. Только розы
должны, его встречая, расцветать.
Орфей во всем. Его метаморфозы
и там и здесь. И ни к чему искать
другие имена. На случай каждый
Орфей, когда поют. Придет — уйдет.
Не много разве, если вдруг однажды
он розу на день-два переживет?
Как исчезает он, постичь ли вам!
Он исчезает в ужасе и муке.
И слово здесь еще, а сам он там,
куда никто из вас пути не знает.
Решетка лиры не заклинит руки.
Он, слушаясь, рубеж переступает.
182
Райнер Мария Рильке
VI
Разве он здешний? Нет, он, пожалуй,
оба мира собою объял.
Вербные ветки сгибает бывалый,
кто вербные корни уже испытал.
Не оставляй на столе, засыпая,
млеко и хлеб: мертвецы заберут.
Но, заклинатель, он скрыл бы, играя,
где они действуют: там или тут —
у них же под веками, тихо, без смуты;
а колдовство и дымянки и руты,
как свои струны, он знает один.
Действительный образ в нем не затмится;
будь это комната или гробница,
славит он пряжку, перстень, кувшин.
VII
Славить! Славить, что есть и что было,
из молчания камня он, как руда,
вышел, чье сердце — живое точило
и чье вино да пребудет всегда.
Будет во прахе он петь своим ладом,
если подвигнет его божество.
Станет вином всё и виноградом
на певческом юге дыханья его.
Нет, не в гробницах царственной гнили
ложную славу поет он или
в тени всемогущих богов.
Он — единственный вестник, кто ныне
в область мертвых идет не в унынье —
с чашей хвалебных плодов.
Сонеты к Орфею
183
VIII
Лишь в пространстве славы затихает
плач, а нимфа слезного ручья
наше сокрушенье очищает
от укоров, под скалой журча,
где врата и алтари над нею. —
Глянь, у жалобы по-над плечом
рассветает чувство, что юнее
всех сестер она в кругу своем.
Ликованье знает, страсть винится —
только Жаль всегда, как ученица,
долгой ночью горести считает.
И — на небо, вся один порыв,
голос, как созвездье, поднимает,
вздохами ничуть не замутив.
IX
Кто мог на лире играть,
где страждут тени,
вправе хвалу воздавать
дням возвращений.
Кто с мертвецами едал
мак злополучный,
в звуках распознавал
самый беззвучный.
Свои отраженья порой
пруд размывает:
знай образ и знак.
Только в сфере двойной
голос бывает
вечен и благ.
184
Райнер Мария Рильке
X
Вас от души приветствовать рад,
античные саркофаги, где зримо
веселые воды юного Рима
как преображенная песня звенят.
И вас, что открыты, как после сна
глаза пастуха на лужайке, —
кругом яснотка и тишина,
и порхают бабочек стайки;
не сомневаясь, рад привечать
все разжавшиеся после неми
губы, что знали, что значит молчать.
А мы — знаем или не знаем? В конце
всё начертит неспешное время
на уже спокойном лице.
XI
Разве есть созвездие такое
в небе — «Всадник»? Нет. Но сила в нем:
гордость от земли. Ведь всадник — двое:
где один несет, другой — несом .
Взнузданной и жилистой природе
бытия не это ль суждено?
Путь — фигура речи. Ясно вроде.
Борт и борт. И двое суть одно.
Но одно ли? Разве цель едина
у обоих на пути сейчас?
Разведут их стол и луговина.
Ах, обманчив звездной связи знак.
Но фигуре верим мы, и нас
радует она. Да будет так
Сонеты к Орфею
185
XII
Дух, что единит нас, воспоем;
мы в фигурах пребываем сами.
И часы, тик-так, идут шажками
рядом с нашим настоящим днем.
Заблудившись, бьемся лбом о стены,
думая, что движемся вперед.
И антенны чувствуют антенны,
и пустая даль несет...
Чистый отклик. Музыка и сила!
Разве от тебя, как прежде было,
не отводит он помехи сам?
Ведь крестьянин, как ни бейся в поле,
урожая по своей лишь воле
не взрастит. Земля дарует нам.
XIII
Спелость груши, яблока, банана
и крыжовника... Немому рту
смерть и жизнь вещают... И не странно,
если сразу по лицу прочту
вкус плода. И восприму зазыв.
Безымянен вкус во рту? — смотрите:
где текли слова, текут открытья
из фруктовой плоти, восхитив.
Яблоком ли смак зовется сей?
Эта сладость, что себя сгущает
и по вкусу тихо нарастает,
становясь прозрачней и ясней,
солнечная, здешняя, тройная:
проба, слитность, радость — и нет края!
186
Райнер Мария Рильке
XIV
Мы слушаем цветок, лозу и плод.
Их речь — не речь лишь нынешнего года.
Из тьмы земли вся пестрая природа
и ревность мертвых через них речет,
кто землю подкрепил собой вначале.
Что знаем мы о них? Что на виду?
Суглинок этот, эту борозду
они же костным мозгом пропитали.
Теперь спроси: в отраду ль это вам?..
Восходит плод, как труд рабов несметных,
в комок сжимаясь, к нам, их господам?
Иль господа — они, в корнях бессветных,
и дарят от избытка из могилы
совместный плод немой любви и силы?
XV
Срывайте... как вкусно... Судя по прыти шажков.
... Музыки малость, топота, гуда:
девы, вы знойны, вы немы, как чудо,
станцуйте вкус самых спелых плодов!
Станцуйте вкус апельсина. Забудешь едва ли,
как он упился собой, — как отказ
от собственной сладости. Вы им обладали.
Лакомо он превращается в вас.
Станцуйте вкус апельсина. И горячей
из себя сотворите ландшафт, да лучится зарею
он в воздухе родины! Как он влечет:
запах на запах. Ах, слейтесь скорей
с сопротивляющейся кожурою,
с соком, который в счастливцев течет!
Сонеты к Орфею
187
XVI
Одинок ты, мой друг... А напасть
в том, что жестами и словами
этот мир мы присвоили сами —
может быть, его самую слабую и опасную часть.
Разве на запах укажут персты? —
Чуешь ты приближение потрясений,
и узнаёшь загробные тени,
и заклинаний страшишься ты.
Глянь, недостачи и доли преобразуя,
как целое вместе несем мы, похоже.
Помочь тебе трудно. И всё же
не укореняй меня в сердце. Расту я быстрей.
Но моего хозяина руку веду я:
Благослови. Это Исав в шкуре своей.
XVII
Под нами, стар и глубок,
мир погребенный;
корень, сокровенный исток,
от глаз утаенный.
Шлем и охотничий рог,
кельи и троны,
братской враждебности рок,
как лютни — жены .. .
Тянутся ветки, сочти,
ввысь из темени сирой...
О, расти... о, расти...
Как сломаться легко.
Ах, одна высоко
выгнулась лирой.
188
Райнер Мария Рильке
XVIII
Слышишь новое, бог:
лязг, грохотанье?
Хор пророков предрек
всем процветанье.
И хоть тугоухим, поверь,
мир от грохота стал,
машина сама теперь
жаждет похвал.
Машина нас подстрекает,
выказывая свой нрав,
и теснит, измотав.
Лишает последних сил;
ее равнодушный пыл
и служит, и понукает.
XIX
Мир изменчивей облаков,
и все завершенья
падают в глубь веков
для восхожденья.
Но через все края,
над рубищем и порфирой
длится прапесня твоя,
бог с юной лирой.
Боль пребывает немой,
уроки любви темны;
мы в смерти разлучены —
кто ее тайну явит?
Только песнь над землей
и освящает, и славит.
Сонеты к Орфею
189
XX
Тебе, кто слуху научил зверей, —
о бог, что посвятить тебе смогу?
Я вспомню об одной весне моей:
вечер, в России — конь на лугу...
Сюда из деревни он прибежал,
кол волоча за собой,
и один среди ночи скакал и ржал;
как хлестала по холке крутой
белая грива — и каждым прыжком,
в путах, в галоп он рвался взахлеб.
Как кровь клокотала в нем!
Он дали вдыхал и мчался без троп!
Он пел, и он слушал, — круг твоих саг завершен
в нем, не прерываясь.
Мое посвящение — он .
XXI
Снова весна. И, как девочка в школе,
земля тараторит стихи наизусть;
сколько их, сколько... За время неволи
ей полагается приз — ну и пусть.
Строг был учитель. Но восхищенным
нравилась его бороды белизна.
Что ныне спрашивать о голубом и зеленом
землю: да знает же, знает она!
Ах, затевай, о земля, коль призвали,
игры с детьми. Каждый раз как впервые.
О земля, весел твой хоровод.
Всё, что учитель велел, всё, что знали
корни и что под корой годовые
кольца хранили, — поет, поет!
190
Райнер Мария Рильке
XXII
Да — ускоряющим!
Но, как ни велик
шаг, он — лишь миг
в неубывающем.
Всуе спешащее —
сгинет ОНО;
нам лишь настоящее
посвящено.
Мальчик, да не завлечет
тебя быстрота,
взлет и бросок.
Всё, как под паром, ждет:
святость и темнота,
книга, цветок.
XXIII
О, лишь тогда полет
не самого себя ради
взмоет к небесной глади
и сам себя обретет,
плавно крыло склоняя
над чаемой высотой,
любимцем ветра играя,
легкий, надежный, простой, —
когда чистый порыв
аппарата из стали
мальчишечью спесь укротит
и, от радости нетерпелив,
осознает питомец дали,
что он одиноко летит.
Сонеты к Орфею
191
XXIV
Надо ль от древней дружбы богов отказаться
(великих и не заискивающих перед нами)
если при плавке стали на них нельзя полагаться?
Или искать их на карте — не в храме?
О великаны-друзья, что мертвых от нас принимают, —
они не вращают колёса и, как ни желанны,
никогда не обедают с нами, а наши ванны
им не по росту, и телеграфы давно обгоняют
их медленных вестников. Каждый себе поручен
и одинок, мы идем не по тропке,
что извилистей тихих речных излучин,
а по прямой. Но в пароходной топке
изначальный огонь; и незаменим в своем роде
молот. Но силы пловцов уже на исходе.
XXV
Ныне хочу я тебя, о, тебя, кем любовался порою,
как цветком, чье имя не знал, — из грез
вызвать хочу еще раз, похищенная за игрою,
о чудная подруга неизбывных стенаний и слез.
О танцовщица, ты бессильное тело устало
остановила, прервав свое юное бытие
с грустной улыбкой. — И с высокой надежды упала
музыка на измененное сердце твое,
где гнездился недуг. И, сгущаясь, темные тени
в кровь простирались, но, отметя подозренья,
ты впорхнула в весну, юна и чиста.
Снова и снова, тьмой прерываясь, земное слепило.
И после ужасного стука сердца вступила
ты в безутешно распахнутые врата.
192
Райнер Мария Рильке
XXVI
Но ты, божественный, пел до конца, не смолкая,
рою менад в одиночку противостоя,
крики напевом перекрывал ты, и колдовская
из разрушения строилась песня твоя.
Нет, ни главы не разрушить, ни лиры твоей!
Как свирепели они! Но, летевшие градом
прямо в сердце твое, камни падали рядом
и становились, заслушавшись, только нежней.
Мстя, растерзали тебя; только сплошь
в скалах и львах твоя песня еще голосила,
в птицах, деревьях. Ах, в них и теперь ты поешь.
Сгинувший бог! След бесконечен твой!
Лишь потому, что тебя растерзала враждебная сила,
ныне мы — слух и голос природы самой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
О дыханье, незримая песня моя!
Взаимообмен вживую
с чистым пространством мира. Противовес, где я
в ритме твоем существую.
Единственная, пожалуй,
волна, чье постепенное море во мне самом;
море, экономней каких не бывало,
приращенье пространства — в нем .
Многое из самого пространства уже было моей
жизнью, во мне. И порою
в ветрах я вижу моих сыновей.
Узнаёшь меня, воздух, вдыхаемый мной до встречи?
Ты, некогда бывший гладкой корою,
шелестом и листвой моей речи.
Сонеты к Орфею
193
II
Как мастер, на скорую руку рисуя,
порой стирает истинный штрих,
так зеркала стирают неповторимо святую
улыбку женщины в отраженьях своих,
когда она к ней примеряется утром иль днем,
или при лампах, в льстящем сиянье.
И ловит она в придыханье
лишь отсвет улыбки на лике своем.
Что в камине, где, затуханьем объятый,
жар в золу превратился давно:
искры жизни гаснут в покое.
Ах, земля, кто знает про эти утраты?
Кто всё равно славит сердце, что рождено
для целого, где и то и другое.
III
О, зеркала: еще никем не раскрыто,
что вы по сути своей подчас.
Как сплошные отверстия сита,
пробелы времени заполнили вас.
О вы, транжиры пустого зала, —
широк он, как лес, когда вечер и тень...
И люстра сквозь непроходимость вас пробежала,
как шестнадцатирогий олень.
Иногда вы в картинах живых.
И ликуют иные, в вас глядя, —
вы же вводите в робость иных.
Но пребудет красавица близ,
пока перед ней во вместительной глади
растворился прозрачный Нарцисс.
194
Райнер Мария Рильке
W
О зверь, которого в природе нет.
Его любили, наперед приняв
его привычки, выгиб шеи, нрав
и даже в тихом взгляде тихий свет.
Пусть не было его. Любимый, он сиял
как чистый зверь, пространством наделен.
И голову легко вздымая, он
о том, что вовсе нет его, не знал —
и просто жил. И тем, что быть он мог,
его вскормили — не зерном.
И силой превзошел он всех зверей;
и нес на лбу он рог. Высокий рог.
И, белый, деве он предстал живьем —
и в зеркале серебряном, и в ней.
V
О цветочный мускул, — анемону
страстью всей на луговой рассвет
раздевает, и струится в лоно,
как ручей, небес звенящий свет, —
мускул бесконечного приятья,
звездчатую тишь цветка он рад
переполнить так, что о возврате
зря печется медленный закат;
ах, как лепестки отяжелило,
что раскинулись еще капризней:
скольких же миров ты риск и сила!
Мы берем силком, не знаем края.
Но, скажи, когда, в какой из жизней
мы открыты, мир в себя вбирая?
Сонеты к Орфею
195
VI
Роза, ты царственна; встарь, среди чащи —
дичок без особых примет.
Но для нас ты — несметный цветок и даряще
неистощимый предмет.
Ты являешься в роскоши — платье на платье
из ничего, из сияний СКВОЗНЫХ;
но каждый твой лепесток — как изъятье
и отрицанье нарядов самих.
Твой аромат век за веком творит
самые сладкие именованья;
вдруг в воздухе он, как слава, парит.
И, гадая, его назовем мы едва ли...
Если бы только воспоминанья
взаймы каждый раз имен не давали.
VII
О цветы, наконец-то вас руки в роднящем усилье
(девичьи руки только и знаете вы)
от края до края рядком на садовом столе разложили,
изморенных и гибнущих нежно, увы,
в ожиданье воды как спасительного избавленья
от начавшейся смерти, — сейчас
снова вас поднимают, и льющиеся прикосновенья
чувствительных пальцев гораздо приятней для вас,
чем вы считали, — о, как страдание умалилось,
когда вас поместили в горшок,
и покаянье девических рук отразилось
тихо от вас утомленным прощеньем
за то, что они к вам еще прикоснутся в свой срок —
при сборе, цветуще даря единеньем.
196
Райнер Мария Рильке
VIII
Вы, немногие, с кем в детстве вместе играли
в городе, где каждый сад нам знаком,
как мы нашлись и, робея, друг к другу припали
и, как агнец с говорящим листком,
общались, безмолвствуя. А когда веселились,
радость ничейной была. Или — чьей?
И как бесследно при взрослых она хоронилась
и в боязнях докучливых дней.
Катили кареты, прочно и мнимо стояли в округе
дома; и никто нас, к радости вящей,
не знал. Что было истинным в мире? Хоть плачь —
ничего. О, мячи! Их роскошные дуги.
Даже не дети... Но один, иногда выходящий,
ах, умерший, под падавший мяч.
(В память обЭгоне фон Рильке)
IX
Хвалитесь, судьи, что пытки уже вне закона
и что железные ошейники уже не нужны.
Не от высокого сердца сегодня смягченно
судорогой доброты ваши лица искажены.
Это всё до поры, и вернется еще эшафот,
как к детям игрушки из минувших давно дней рождений.
А в чистое, полное высших радений
и открытое сердце не так он войдет —
бог истинной доброты. Он войдет во всей своей силе
и в лучах — о, божественный вход!
Больше, чем ветер для великих флотилий.
Не меньше, чем удовольствие, что в безбрежье сокрытья,
внутри нас безмолвно поет,
как заигравшееся дитя неиссякаемого соитья.
Сонеты к Орфею
197
X
Ныне старинным ремеслам машина грозится
и даже наглеет, хотя быть послушной должна.
И уже не рука, чей жест задумчиво длится, —
камни для дерзостной стройки как заведенная пилит она.
Не позволяет она, чтобы ее обогнали
(пусть, мол, в фабричной тиши, в смазке, себе верещит).
Да, она — жизнь, она мнит, что ее пересилят едва ли,
и с равным усердьем ранжирует, строит, крушит.
Но бытие нас чарует еще. Как спасенье
живы корни еще. И светел ликующий лепет
чистых сил... — Но преклоняет ли кто пред ними колени?
Из неизреченного льются еще слова ручейком...
Музыка — вечно нова! — из камня, где сила и трепет,
в непригодном пространстве строит божественный дом.
XI
Всеподчиняющий, о человек, ты, принуждая смириться,
правила смерти завел, дичь на охоте губя.
Нет, не ловушку и сеть — я вспомнил тебя, парусиновая
тряпица,
в карстовом мраке пещер закрепляли тебя.
И оставляли, как если бы ты призывала
праздновать мир. А потом за веревку трясли что есть сил,
и из пещеры тогда ночь пригоршнями бросала
голубей прямо в день...
И ты это с правом своим согласил.
Кто наблюдал, о состраданье молился едва ли,
а ловец поспешал, к писку несчастному глух,
птиц добивая слепых.
О убийство, ты — знак скитальческой нашей печали...
Чистый есть радостный дух —
как он слоист в нас самих!
198
Райнер Мария Рильке
XII
Захоти перемен. Да увлечет тебя пламя живое,
где вещь, что скрыта в себе, в переменах цветет;
и созидающий дух, что направляет земное,
любит во взлетах фигур пункт, где свершен поворот.
То, в чем движения нет, затвердевает в отвале,
мня, что незримая серость — надежный заслон.
Ждите, самое прочное прочному вызов бросает из дали.
Горе: мысленный молот уже занесен!
Кто истечет, как родник, в знак своего узнаванья
в воплощеньях веселых себя обретает,
где начала — концы, а концы — суть начал.
Каждое счастливое пространство — плод расставанья,
что пережито уже. И преображенная Дафна желает,
лавром себя ощущая, чтоб ветром ты стал.
XIII
Будь впереди всех прощаний, как если бы за тобою
осталась зима, чей наступит черед.
Ибо под зимами — встреча с одной бесконечной зимою,
а за ней, сверхзимой, твое сердце свободно вздохнет.
Будь в Эвридике умершим — и пой без оглядки
и, прославляя, наверх выходи, воскрешен.
А в исчезающем будь в неизбежном остатке,
звонким стеклом, что разбилось и длится как звон.
Будь — и знай, что значит не быть, и, покуда
в интервале извечном твоя амплитуда,
свой единственный раз исполни светло.
К початым уже и к утаенным трюмам
полной природы, к неизреченным суммам
причисли, ликуя, себя и уничтожь число.
Сонеты к Орфею
199
XIV
Глянь на цветы, эти верные земному созданья,
от края судьбы мы судьбу им даем взаймы, —
но кто это знает! — Что к горечи их увяданья
всегда примешаны мы.
Всё хочет парить. Мы всё пригнетаем
собственной тяжестью — и в восторге себя лицезрим;
учителя, мы вещи собой изнуряем,
их, осчастливленных вечным детством своим.
Если бы кто-нибудь сон их невинный
вместе с ними увидел — легко и другим очнулся бы он
наутро из глубины всеединой.
Или с ними остался; и они бы цвели и как друга
прославляли его, кто к ним уже приобщен —
тихим братьям и сестрам под ветром душистого луга.
XV
Родник-уста, дарящие уста,
неисчерпаем, истый, чистый, пой! —
текучий лик воды сокрыт тобой,
о мраморная маска. Ты проста,
как акведук. Минуя сны могил,
издалека, со склонов Апеннин твой сказ
по подбородку, что черней чернил
от старящего времени, сейчас
струится в чашу-ухо. И, живой,
ах, в мраморное ухо шепот твой,
журча, от века к веку будет течь.
Земное ухо. Лишь с собою въявь
беседует земля. Кувшин подставь,
и мнится: ты прервал земную речь.
200
Райнер Мария Рильке
XVI
Разрываем нами раз за разом,
о бог-место, где в живых встаем.
В лезвие мы превратили разум,
а он весел и открыт во всем.
Жертву — есть ли чище где другая! —
он в свой мир иначе не берет,
как на смерть себя же обрекая,
с верой на благой исход.
Из ручья пьет, мертвый, он,
слышимого здесь, когда кивает
бог ему, вернуться позволяя.
Нам понятен шум — не речь немая.
Нас гремком ягненок окликает,
сам чутьем обережен.
XVII
Где, в каких всегда и счастливо орошенных садах,
на деревьях каких, из каких цветов, на каких ветвях
вызревают непривычные плоды утешенья? И, вроде
приманки,
ты находишь один, быть может, на истоптанной чахлой
делянке
собственной бедности. И, всякий раз мучим загадкой,
ты дивишься величине плода,
как он целебен, мягкости кожуры его гладкой
и что он про легкомыслие птиц и ревность червей
никогда
не намекает тебе. Или ангелы эти деревья тайком
облетают,
или садовники скрыто и так особенно их опекают,
что, не принадлежа нам, сады нам даруют всё это?
И не по силам пока нам, привиденьям и теням,
то созреваньем поспешным, то скоростным оскуденьем
нарушить невозмутимое равновесие лета?
Сонеты к Орфею
201
XVIII
О танцовщица, ты — миг претворенья
всего минувшего в танец: как ты рассказала о нем.
И вихрь в конце, это дерево из движенья
не присвоило разве весь год, что достался с трудом?
Не расцвела ль вдруг макушка его от тишины и от роя
взмахов твоих? — И когда ты пришла,
разве не было солнце и лето, полное зноя,
от твоего — не измерить! — тепла?
Да! — оно щедро, щедро оно, твое дерево из экстаза.
И не на нем ли притихли плоды: кувшин, что вот-вот
дозреет, и уже созревшая ваза?
И не остался ли в памяти у кого-то
бровей твоих темный полет,
мгновенно записанный на стене твоего разворота?
XIX
Где-то живет избалованно золото в банке своем,
и тысячи ему доверяют. Но на заметке
тот нищий слепец, кто сам для медной монетки
как запропащее место за шкафом, где редко метем.
Деньги как дома живут в магазинах и при желанье
маскируются в пряности, меха и шелка.
А он, молчащий, стоит, как пауза в ровном дыханье
денег, что бодрствуют или вздремнули пока.
О, как ей ночью, вечно открытой руке, сжаться в кулак
хоть на миг.
Утром, пытая судьбу, протянется снова она невесомо —
бесконечно плачевна, тоща и бледна.
Чтобы некто сторонний наконец-то ее постоянство
постиг
и воспел. Лишь поющему изрекома.
Лишь божественному слышна.
202
Райнер Мария Рильке
XX
Звезды — как далеко; и всё же дальше намного
здешнее, близости вопреки.
Или, к примеру, дитя... и ближний, другой, у порога —
о, непостижимо, как далеки.
Судьба, — мы по мерке обычной, быть может, в накладе,
и мнится чужой она по всему;
вникни: сколько между мужчиной и женщиной пядей,
если бежит, его избегая, к нему.
Всё далеко — и нигде не смыкается круг.
И странен на блюде, когда обеденный стол накрыли,
вид рыбьих глаз и ртов.
Рыбы немы... так мы считаем . А вдруг?
Нет ли места в конце, где бы все говорили
на рыбьем наречье — без слов?
XXI
Пой, мое сердце, сады, не увиденные тобой,
что, как в стекле, подлинны, недостижимы.
Реки и розы Шираза и Исфахана воспой
и восславь, ибо они ни с чем не сравнимы!
Покажи, мое сердце, что ощущало их даже без встреч.
Что о тебе их спелые смоквы думают сами.
И что иногда, за цветущими прячась ветвями,
с ними, как с ветром, заводишь ты речь.
Не заблуждайся, если решишь по наитью,
что встречи и памятней, и гораздо ясней.
В тканьё вплетено ты шелковой нитью.
С чем бы внутренне ни было связано ты до сих пор
(пусть даже с собственной мукой своей),
знай, что всё — достославный вселенский ковер.
Сонеты к Орфею
203
XXII
О, норов судьбы: избыток бытия небывало
перехлестывает в парках поверх оград, —
или каменные мужи при затворе портала
и под балконом, упорствуя, вечно стоят!
О, бронзовые колокола, когда чудо из звона
по округе разносят по будничным дням.
Или одна, в Карнаке, колонна, колонна,
перестоявшая почти вековечный храм.
Сыплются ныне избытки, уже не волнуя,
прямо из тусклого дня в городскую
ночь, ослепившую светом своим небосвод.
Но безумство пройдет и следов не оставит.
А виражный полет и те, кто им правит,
не зря, может быть. И в памяти чьей-то живет ..
XXIII
Позови меня в свой час двоякий,
что тебе противится, любя:
умоляет, как глаза собаки,
чтобы отвернуться от тебя
в миг, когда, казалось, доверяют.
То, что потерял, считай твоим.
Мы — что сваты. И, где выставляют,
мы привеченными быть хотим.
Робко просим о поддержке малой,
но для старого юны, пожалуй,
и стары взять будущее в пясть.
Мы правы, где славим мы, итожа.
Да, мы ветка, и топор мы тоже,
и опасности созревшей сласть.
204
Райнер Мария Рильке
XXIV
О страсть, вечно новая — лепка из глины густой!
Лишь на себя полагался смельчак терпеливый.
И города обживали осчастливленные заливы,
и наполнялись кувшины маслом и светлой водой.
Боги, — мы их творили задолго до встречи,
и ропщущий рок нас уже сокрушал, и не раз.
Но боги бессмертны. И надо прислушаться к речи
тех, кто когда-нибудь сможет услышать и нас.
Родом из тысячелетий, в чреде поколений
мы беременны вечно будущим днем,
и он грезится нам стократ совершенней.
Как же, рискуя, торопим мы времени ход!
И лишь молчаливая смерть знает о том,
что с лихвой возвратит всё, что возьмет.
XXV
Слышишь, первые грабли уже приступили
к делу; и человеческий лад
уже ощутим в застоявшейся силе
предвесенней земли. Еще пресноват
запах наставшего. И то, что не раз
приходило уже, поражает порой
снова, как новое. И веришь: таким, как сейчас,
ты еще не владел. Оно завладело тобой.
Листья позимних дубов на закате
светятся будущим багрецом.
Ветер разносит предвестия кстати.
Черный кустарник И жирно чернеет
уже коровяк на лугу заливном.
Каждый час, уходя, молодеет.
Сонеты к Орфею
205
XXVI
Птичий крик прямо в сердце проник...
Внезапный, как вскрик от боли.
Но уже у детей, что играют на воле,
гласящий, но не настоящий крик
Крики случая. Щели и углубленья
мирового пространства (куда уплывают
птичьи крики, как мы в сновиденья)
клиньями визга они забивают.
Где мы, увы? Как бумажные змеи,
ни высоко, ни низко, с краями,
разодранными ветрами,
носимся. — Вразуми, крикунов жалея,
певчий бог! и да, журча, понесут они сами,
как река, главу и лиру Орфея.
XXVII
Вправду ли время по сути своей не щадящее?
Когда на спокойной горе оно город сотрет
без следа?
А это сердце, богам лишь принадлежащее,
демиургу уступит когда?
Вправду ли нам, разрушаемым,
кротко судьбе покоряться своей?
Разве детство, глубокое, со всем обещаемым
смолкает в корнях поздней?
Ах, призрак бренности сущего
из-за простодушья живущего
встает, как вставал бы дым.
В то время, как мы, переменные,
силы, всегда неизменные,
в божественном промысле зрим.
206
Райнер Мария Рильке
XXVIII
Приди и следуй. И счастливой вестью,
почти дитя, ты па свое добавь
на миг хотя бы к чистому созвездью
тех танцев, где саму природу въявь
мы превзошли. Она пришла в движенье,
когда заслушалась, как пел Орфей.
И ты вся трепетала в удивленье,
что дерево прониклось до корней
и наугад с тобой по слуху шло.
И место помнишь ты, где лира пела
тогда — неслыханная середина.
Танцуя, с лирой ты была едина,
и — про себя — на праздник свой хотела
ты обратить шаг друга и чело.
XXIX
Тихий друг, приятель многих далей,
мир твоим дыханием растет.
С темной колокольни, коль призвали,
зазвони. Всё, что тебя гнетет,
вскармливает силу расцветанья.
В перевоплощеньях мы встаем.
Что твой опыт долгого страданья?
Коль питье горчит, стань сам вином.
Будь же в ночь избытка чудных сил
на распутье, где все чувства в сборе,
мы — речь странной встречи, ты и я.
Если бренный мир тебя забыл,
стихнувшей земле скажи: я море.
А воде бегущей: я земля.
Сонеты к Орфею
207
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
к «Сонетам к Орфею»
К части первой
X: во второй строфе упоминаются захоронения на известном
древнем кладбище Allyscamps (Елисейские поля. — Я Л .) близ Арля,
о нем речь идет также в «Записках Мальте Лауридса Бригге».
XVI: этот сонет обращен к собаке. —
Слова шоего хозяина
руку» относятся к Орфею, который предстает здесь как «хозяин»
поэта. Поэт хотел бы вести эту руку, дабы она за безграничную
участливость и преданность благословила и собаку, которая, поч
ти как Исав (читай: Иаков; Первая книга Моисеева, 27), покрыта
своим мехом — лишь затем, чтобы в своем сердце приобщиться
к не предначертанному ей наследию — к человеческому с его го
рестью и счастьем.
XXI: маленькая весенняя песня возникла как «истолкование»
одной примечательной танцевальной музыки, которую я однаж
ды слышал от монастырских детей во время утренней мессы в
маленьком женском монастыре близ Ронды (в Южной Испании).
Дети в такт танцу пели неизвестный мне текст под звуки треуголь
ника и тамбурина.
XXV: к Вере.
К части второй
IV: единорог был в Средние века повсеместным символом де
вственности, поэтому и утверждалось, что, несуществующий для
нечестивых, он был, как только отражался в «серебряном зеркале»,
которое дева держала перед ним (см. гобелены XV столетия), и «в
ней», то есть во втором, столь же чистом, столь же потаенном зер
кале.
VI: античная роза была простой Eglantine (φρ.: дикая роза, цве
ток шиповника. — Я
Л.), красной и желтой, тех цветов, что нали
чествуют в пламени. Она цвела здесь, в Вале (кантон в Швейца
рии.—Я
Л.), в некоторых садах.
VIII: четвертая строка — агнец (на картине) с пририсованной у
рта «говорящей полоской».
XI: ссылаюсь на способ, каким по старинному охотничьему
навыку, распространенному в некоторых местах Карста (из
вестковое плато в Словении и Хорватии. —
Я Л.), охотятся на
208
Райнер Мария Рильке
бледных гротовых голубей, осторожно развешивая в пещерах
платки и затем внезапно на особый манер их сотрясая, чтобы
изгнать птиц из подземных укрытий и убить, когда они испу
ганно вылетают.
XXIII: к читателю.
XXV: контраст к детской весенней песенке из первой части со
нетов (сонетXXI. — В . Л .) .
XXVIII: к Вере.
XXIX: к одному другу Веры.
Р.М.Р.
*
'θη€Noί€Μίί&
Стихотворения
1906-1926 28,
не вошедшие в сборники
)Ä4^
ВЕСЕННИЙ ВЕТЕР
Судьба приходит с этим ветром; дай,
дай ей прийти со всем слепым и щедрым,
что нас зажжет, наполнив через край.
(Ты — жди, она всё ближе — с каждым метром.)
О, к нам судьба приходит с этим ветром.
Приносит он из-за морей чужих,
отяжелев под ношей безымянных
вещей, нам правду всю о нас самих.
. .. Всё так. И каждый станет сам собой.
(Мы — высота небес, мы — их основа .)
Но пролетает с этим ветром снова
великая судьба над головой.
SANTA MARIA A CETRELLA1
I
На церкви замок, и сдается порой,
что забыли тебя. Ты — там?
Кто любил тебя — отшельник твой
ушел, и время за ним по пятам,
Санта Мария в Четрелле.
1
Церковь Святой Марии в Четрелле на о. Капри, где Рильке был в 1907 г.
212
Райнер Мария Рильке
Ушел — и закрыли тебя на замок,
темен без света твой дом;
я, как и ты, одинок, одинок,
и взываю к тебе шепотком,
Санта Мария в Четрелле.
Помнишь ли стройный лавр у ворот, —
как за ним ухаживал он;
растет еще лавр, и листва поет
с ветром ночным в унисон.
Санта Мария в Четрелле.
Видишь: под теплым ветром весны,
влекущим (ты знаешь, как),
ты ощущаешь, как травы нежны
и подают тебе знак,
Санта Мария в Четрелле.
II
Зыбки эти дни; и, как лучина,
свет, пугаясь, прячется во тьму.
Маленькую ветку розмарина
я кладу к порогу твоему;
как цветет он трогательно. Но
мы ему унылый смысл придали,
чтобы милой жизнью о печали
и о смерти говорил. Давно
жизнь тебе в потемках тяжела,
где лучишься милостью живою,
если дух отяжелен судьбою,
что из лона твоего взросла
и в неудержимости своей
больше сыну не принадлежала,
ибо, разрушая, отвергала
ликом лик, что много был старей.
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
213
III
Чьи шаги в святилище звучали?
Можешь ближе подойти? Ведь ты
с образом твоим слита едва ли,
как с землей весенние цветы.
Подойди тогда к тяжелой дверце,
даже если не открыть запор, —
и да бьется, как ты скажешь, сердце,
станет всё не так, как до сих пор.
Тяжело молиться нам сейчас,
если лик твой мы почти забыли.
Женщины, которых мы любили,
с толку нас сбивали всякий раз:
как пришли, так и исчезли — сами .
Кто они, пропавшие вдали?
Почему они не рядом с нами, —
ах, Мария, — и куда ушли?
IV
По каждой тропе далекой
(по праву) к тебе иду:
запертой и одинокой
стоишь у всех на виду.
В центре всего над нами
высилась ты как оплот,
и жаждущими шагами
ты оглашалась весь год.
Привел меня шаг усталый
к цели издалека.
И для одного, пожалуй,
ты слишком велика.
Да скроется в смятенье
всё, что творится кругом,
перед тобой, как тени
перед весенним дождем.
214
Райнер Мария Рильке
V
Кто любил, тот всею добротою
опекал тебя, а иногда
как по стыку двух миров с тобою
медленно ходил туда-сюда.
И, вверяясь тихим передышкам,
думал, надвое судьбу деля,
небо воссияло ли не слишком
и не слишком ли жестка земля;
и, тебя оставив за плечом,
в новое вступил, боясь сначала, —
Ты же в цельном мире пребывала
и не волновалась ни о чем.
VI
Как редкостное растенье
цветет, где горы кругом,
улыбка и просветленье
цветут в страданье твоем.
В страданье, у края
ужаса и вечного льда.
А мы блуждаем, не зная,
где радость, а где беда,
и ты уже сбилась, наверно,
где одно, где другое; ВЗГЛЯНИ:
неотвратимо безмерно
настали обе они;
и, как сверхбольшое,
обе из ничего
исторгаются над темнотою
лона твоего.
VII
Как юна ты в старой сказке края,
в доверительных кивках детей;
здесь, над козьим стадом воспаряя,
к вечному, что и тебя старей,
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
215
песня пастухов еще взывает,
и ее на склонах через миг
каждый виноградарь продлевает, —
ибо слишком тот напев велик,
и его рвут на куски с охотой,
чтобы (руки заняты работой)
прокричать, как горный зверь свой крик. —
Крик за криком слышится кругом,
и они, где нет уже дороги,
накрывают маленький твой дом,
и хладеет сердце от тревоги,
и в испанском платье, вся сверкая,
у дверей стоишь, уйти готова
прочь из этого чужого края,
услыхав кощунственное слово.
НОЧЬ ВЕСЕННЕГО РАВНОДЕНСТВИЯ
(Капри, 1907)
Сеть из теней петлистых через сад,
к луне дотягиваясь, волочится,
плененное в ней будто шевелится,
огромной далью взятое в охват.
Плененный аромат приотстает.
И вдруг, как при избыточном свеченье,
сеть разорвало надвое теченье,
всё утекает и всё прочь несет...
На крепких ветках мечется бессвязно
листва под ветром полуночной дали;
но наверху, и прочно и алмазно,
в огнеподобном межпространстве встали
созвездия большой весенней ночи.
ЗОЛОТЫХ ДЕЛ МАСТЕР
—
Подожди! — грожу кольцу и клещи,
укрощая цепь, пускаю в ход:
я не знаю, что потом их ждет.
216
Райнер Мария Рильке
—
Вещи, — злюсь я, — вещи, вещи, вещи!
Если ковка всё еще идет,
далеко вам всем до бытия
и судьбы, что нынешней угодней.
Все равны здесь в милости Господней:
камень, золото, огонь и я.
Тише, тише, не кричи, рубин!
Жутко, как жемчужина страдает
и текуч в руках аквамарин.
Спали вы, но в ужас повергает
ваше пробужденье: бред сплошной!
Синью или кровью истекает!
Блеск несчетных монстров предо мной.
Золото поймет меня, я знаю,
пламенем его я украшаю,
к камню побуждая и маня.
Но ему, как видно, камня мало:
когти с кровожадностью металла
запускает золото в меня.
ЗАКАТ СОЛНЦА
(Капри)
Как ослепленье, как арена, жаркая от стада
скучившихся дней, земля берет тебя в охват,
пока, лучист, как золотая Афина-Палада,
не встал на предгорье закат,
по расточительству с морем сопоставим.
Он — пространство в пространствах; и перед нами,
над тобой, над домами, над деревами,
над горами всё стало пустым.
И твоя жизнь, чьи светлые тяготы воспарили,
стала пространством и ввысь поднялась без усилий,
прохладной мировой пустотой заполняясь до края
почти,
пока, на подъеме, в дали, ощутимой едва ли,
мягко в ночь не уткнулась, когда сплоченные звезды
встали,
как самая близкая явь, у нее на пути.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
217
АРОМАТ
Ты кто, непостижимый, — дух, намек.
Как ты нашел меня и сделал явным
мое нутро ослепшее, и я в нем
закрылся и кружу, как мотылек
Влюбленный, кто любимую увлек,
хоть нет ее вблизи; близь — ты. Едва ли
тебя бы точно так же замечали,
когда бы с цветом глаз ты слиться смог.
Лишь тот, кто видит музыку в зерцале,
тебя сейчас узнал бы и нарек.
ЛЮБЯЩИЕ
Смотри, один к другому прирос — и
в их жилах дух ворожит.
Тела их трепещут как оси,
и пламя вокруг кружит.
Жаждут — и могут напиться,
а бодрствуя, созерцать.
Дай им друг с другом слиться
чтобы вдвоем устоять.
ПУТЕМ НОЧИ
С чем сравнивать ничто? Его ведь нет,
и мы как высказать его не знаем,
не называем, лишь претерпеваем —
по уговору, что тот дальний свет,
тот блеск коснется нас в какой-то год
и, как мы загадали, воплотит
всю нашу жизнь. Кто противостоит,
упустит мир. Упустит вечность тот,
кто знает всё. Великими ночами
мы, не рискуя, розданы — взгляни! —
неразличимо равными частями
всем звездам. О, как сгрудились они.
218
Райнер Мария Рильке
МОЛИТВА ЗА БЕЗУМНЫХ И ЗАКЛЮЧЕННЫХ
Вас, от кого в этот раз
жизнь свой великий лик
отвернула, — вас
с воли безмолвный крик
молитвы моей
в ночи да найдет:
время, что вас гнетет,
да истечет скорей.
Нежно касаясь волос,
о чем ни вспомните вы,
всё уже унеслось,
всё, что стряслось, увы.
Да снизойдет благодать
на тишь сердец и седин,
да не узнает мать,
чего натерпелся сын.
Тихо встает луна
за решеткой из-за ветвей.
И с вами всегда она,
и одиноко ей.
ЛЕТНЯЯ НОЧЬ В ГОРОДЕ
Понизу потемки расстилая,
как холстина, ночь висит сырая,
тусклым фонарем освещена.
Чуть повыше, контуры теряя,
выплыл флигель, чья стена глухая
занялась огнем, не затухая,
и, как спелая луна,
источает серебристый свет.
Надо всем нетронутые дали
тянутся самим себе вослед.
Окна белыми в потемках стали,
а домов как будто вовсе нет.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
219
ЭНДИМИОН
Еще идет в нем охота. По жилам
зверь пробирается, как по кустам.
Стелятся долы, и в озере стылом
отражается лань; и за ней по пятам
несется кровь спящего, из сонных
призраков переплетенных,
сквозь стремительный зной.
Но богиня, так и не став женой,
над ночами времен являлась
и собою себя восполняла
без объятий в небе, одна,
и тихо над ним склонялась,
и с плеч ее ниспадала
вдруг легкая шаль из сна.
<ПЕСНЬ>
Ты, что не знаешь, что в темную тишь
я плачу в постели,
что меня непрерывно томишь,
как ход колыбели;
Ты, что таишь от меня, что и ты
не спишь, обо мне мечтая;
что, если пытку такой красоты
не утоляя
сносить терпеливо?
На счастливых влюбленных взгляни:
только минет признанье, они
уже лгут боязливо.
С тобой я — один. Ты мелькаешь в неясных узорах:
вотмиг—этоты,амиг —иэтолишьшорох,
лишь аромата пустая струя.
Ах, в объятьях моих я терял их немало,
только ты — ты вечно рождалась сначала,
я не коснулся тебя, оттого ты — моя.
220
Райнер Мария Рильке
ЛУННАЯ НОЧЬ
Дорога тянется в сад, как долгий напиток,
птичьих вспорхов на ветках не слышно почти.
Ах, и луна, и луна, чья близь и избыток
скамейки и те заставляет цвести.
И — тишина. Хочешь заснуть — и невмочь!
Звездно и веско о чем-то окно тебя просит.
Ветер в ладонях подносит
к лицу твоему отдаленную ночь.
<К ЛУ АНДРЕАС-САЛОМЕ>
I
Я был открыт сверх меры, я забыл,
что вне — не только вещи или звери,
с собою свыкшиеся, чьи глаза
не вычесть из привычного пространства,
не отделить, как рамы — от картин;
и с каждым взглядом я вбирал в себя
всё вместе: взоры, мненья, любопытство.
В пространстве зарождаются глаза
и там живут. Но, лишь тобой влекомый,
я зреньем, как преградой, не смущен —
о нет: не ясно как, в тебя врастаю
и длюсь в твоем обороненном сердце.
II
Как руку к спазмой схваченному горлу,
нет — как платок к кровоточащей ране,
жизнь из которой выхлестом одним
стремится вырваться, — я прижимал
тебя к себе и видел: от меня
ты вся зарделась. Кто поймет, что с нами
стряслось? Мы только силились догнать
непрожитое время. Я мужал,
от часа к часу покидая юность,
а ты, любимая, завладевала
моим, лишь в сердце сохраненным, детством.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
221
III
Туг мало вспоминать — должна остаться
от тех мгновений у меня на дне
жизнь в чистом виде; или так — осадок,
кристалл в перенасыщенном растворе.
Не память мне важна, кто я такой
твоею волей. И не я придумал
тебе обитель стылую, куда ты
ушла; но и отсутствие твое
хранит тепло, что мне куда важнее
необладания тобой. Тоска
порой безадресна. Зачем себя
мне отвергать, — ты власть, чье бремя
легко мне, как окошку лунный свет.
ВИДЕНИЕ
Что тебя тянет сегодня назад
в беспокойное веянье сада,
где еще продолжает струиться
солнечный ливень? Глянь,
как посерьезнела зелень под ним.
Входи! Чтобы мог я, как ты,
забыть про тяжесть деревьев.
(Рухни хотя бы одно на тропинку,
и нужно скликать людей,
чтобы его поднять. Но что
в мире так тяжело?)
Приближают ступеньки из камня
твой шаг: я слышу тебя.
А здесь ты снова неслышен.
Я один на один со своим
слухом, ветром... Внезапно
скрывается соловей
под защиту, в кусты.
Чу, в воздухе рушится что-то
или еще создается. Ты,
ты вслушался вместе со мной —
или тебя занимает другая
сторона голоса, отвернутая от нас?
222
Райнер Мария Рильке
Жемчуг рассыпался. Увы, неужто нить порвалась?
Но что толку, если снова его нанижу: не достает мне тебя,
крепкой скрепки, на ком всё держалось, любимая.
Не время еще? Как предутренние сумерки ждут рассвета,
жду я тебя, бледный от пережитой ночи;
как полный театр, во все глаза я гляжу,
боясь пропустить твой высокий спасительный
выход. О, как залив, надеясь открыться морю,
с вытянувшегося маяка
бросает целые пространства просветов; как река в пустыне,
озадаченная своим пересохшим дном, грезит о небесном
дожде;
как узник, невинный, на цыпочки встав, приникает к окну,
дожидаясь ответа от своей далекой звезды;
как тот, кто еще теплые костыли
отбрасывает от себя, приковыляв к алтарю,
и, лежа пластом, без чуда не может подняться, —
видишь, так не нахожу себе места и я, когда ты
не приходишь.
Жажду я только тебя. Разве не может трещинка
на мостовой,
пробитая скудным ростком, — разве не может она
хотеть всей весны? Видишь: весна земли.
Разве не ждет луна, чтобы в сельском пруду отразиться,
великого появленья чужих созвездий? Как может
свершиться самая малость, если будущее во всей своей
полноте,
всё неисчислимое время не устремится навстречу?
Разве не в нем, несказанная, ты? Еще немного,
и я не выдержу. Я устарею или
молодые меня оттеснят...
ИСПАНСКАЯ ТРИЛОГИЯ
<1>
Из этой тучи, спрятавшей звезду,
лишь просиявшую (и для меня),
из этих гор вдали, где ночь теперь
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
223
и ветр ночной поет (и для меня),
из этого ручья, что ловит свет
разорванных небес (и для меня),
из этого и из своей души —
и сделать вещь, Господь: из плоти
и чувства, что в загоне держит стадо, —
и мира темное небытие
ее отдаст со вздохом — мне и всем,
чей свет горит во тьме домов, Господь;
да, сделать вещь, из чуждого, того,
чего не знаю я, Господь, — одну,
одну лишь вещь; из заспанных, чужих,
забытых по больницам стариков,
что важно кашляют в постелях, из
детей, уснувших у чужой груди,
из непонятностей, и из себя,
и из того, чего не знаю сам, —
Господь, Господь, Господь, — и сделать вещь,
что, как земля, как метеор, несет
лишь численность орбит и ничего
не весит, кроме будущей судьбы.
<П>
Ну почему чужие вещи должен
брать кто-то на себя, как, может быть,
носильщик, что идет с корзиной, полной
чужой поклажи, от лотка к лотку,
боясь спросить: кому, Господь, всё это?
И почему стоять здесь кто-то должен
и, как пастух, вживаться без остатка
в пространство в череде его свершений,
а мог бы к дереву он прислониться
и жить своей судьбой, и не нести
в преувеличенно широком взоре
немую кротость стада. Не вбирать
мир каждым взглядом и оглядкой каждой —
мир, только мир. То, что другим на радость
дано, в него как музыка течет,
необжито и слепо — прямо в кровь,
и сквозь него проходит, изменяясь.
224
Райнер Мария Рильке
Вот ночью он встает, и птичий крик
уже проник в его бытийство дерзко,
поскольку в зренье он уже вобрал
все звезды, — тяжело, не так, как некто,
кто эту ночь отдал своей любимой,
ведя игру с прочувствованным небом.
<Ш>
Ведь мне, когда попадаю в толчею городов,
в запутанность шумов и спешку
транспорта, — над всей суетой
напоминают мне о себе и небо,
и уголок земли у предгорья,
где домой возвращается стадо.
И каменисто тогда на душе,
и мнится: и я бы мог жить как пастух и, как он,
идти, бронзовея, и камешки неторопливо бросать,
если у стада края бахромятся.
Медленно идет он, вдумчиво, трудно,
но когда он стоит, он прекрасен. Бог и теперь бы мог
тайно войти в него, величья своего не утратя.
Он то идет, то стоит, как сам день,
и весь он пронизан
тенями облаков, как будто пространство
медленно думает за него.
Кто бы он ни был для вас. Как веющий ночной свет
в светлый круг лампы, я ставлю себя в него.
И сиянье становится ровным. Смерть
определяется ясно и чисто.
ВОЗНЕСЕНИЕ ДЕВЫ МАРИИ
<1>
Драгоценная, о мирра, — ввысь,
голубой дымок кадильниц, взвейся,
вверх, звучащая теорба
1
, лейся,
млеко земное, струись;
1
Теорба — басовая лютня.
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
225
небеса еще малы; стеная,
тянет к ним земля свою беду:
вся, как спелый колос, золотая
и пречистая, как лик в пруду.
Как мы слышим ночью всплеск колодца
одиноким слухом далеко,
видим, как один твой луч несется
ввысь. И как в игольное ушко
тщится вдеть тебя мой взор несмелый
раньше, чем твой след совсем исчез,
чтобы он тянулся ниткой белой
через настоящий цвет небес.
<П>
Ни одним апостолам в полночных
грезах лик твой чудный предстает:
ты встаешь из чашечек цветочных
и из птицы, длящей свой полет.
Через детские глядишься очи,
в вымени и жвачке у коров, —
все становится с тобою кротче,
небом переполнясь до краев.
Плод, покинувший земное лоно,
сладость спелой ягоды в кустах,
дай изведать, как у восхищенной
святости ты таешь на устах.
Мы остались, ты ушла. В страданье
утешенья твоего мы ждем.
Сжалься, подкрепи нас как вином,
если нет и речи о свиданье.
К АНГЕЛУ
Сильный, тихий вдруг возник у края
свет — и сверху ночь сгустила тьму.
Мы, себя невольно подчиняя,
клонимся к подножью твоему.
226
Райнер Мария Рильке
Наше — выхода не знать в скитанье
в темных лабиринтах чувств своих,
ты над ними засветил сиянье,
как гора, увенчивая их.
Твой восторг над нашим миром длится,
мы внизу осадками живем;
чистой ночью, что с весной роднится,
предстаешь ты между днем и днем.
Донесет ли стоны робких кличей
кто-нибудь тебе из нашей тьмы?
Ты — великолепье всех величий,
и довольны самым малым мы.
Если плачем, то без утешенья,
смотрим так, как сторож сторожит;
нет в улыбке нашей искушенья,
да и кто за нею поспешит?
Ангел, я рыдаю, я рыдаю?
Что ты слышишь в жалобе моей?
Ах, кричу, трещоткой всех пугаю
и не знаю, стал ли я слышней.
Я шумлю, но всуе шумы ЭТИ;
виждь меня, протягивая пясть.
О, свети, свети! При звездном свете
дай стать зримым. Или дай пропасть.
ВОСКРЕШЕНИЕ ЛАЗАРЯ
Да, подобный знак сгодится впредь
и для крикунов, и вопреки им.
Он же знал, что Марфам и Мариям
ведь достаточно уразуметь
чудодейство. Весь народ в разброде:
Господи, явился ль ты сюда?
Он пошел, и вверил он природе,
что запретным значилось всегда.
Гневный. И глаза почти закрылись, —
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
227
он спросил о гробе. Он страдал.
Мнилось: слезы по щекам катились;
толпы любопытных, стар и мал.
И уже испуганно томился
он своей игривой пробой сил.
Но высокий в нем огонь пробился
и прямым противоречьем был
всем неправомерным разделеньям
и отличьям мертвых и живых;
и, хрипя, он с явным раздраженьем
камень отвалить заставил их.
И четырехдневное смерденье
в ужас всех повергло; но вело
у него, застывшего, знаменье —
тяжело, о, как же тяжело —
руку кверху (и народ притих
и следил, как руку вознесло),
и, светясь, она в конце концов
в воздухе когтисто вдруг застыла,
и его, казалось, устрашило,
что из склепа толпы мертвецов
устремятся тотчас же в прорыв
вцепленно, червиво и зловонно
нет, одна лишь, среди дня, склоненно,
смутно так, так неопределенно,
жизнь опять услышала призыв.
ВЕСЕННЯЯ ЗАРИСОВКА
(Париж)
О мертвецы апреля — сколько их! —
о чернота телег, что их зловеще
в преувеличенный вывозит свет:
как если бы восстала напослед,
ворча на облегченность каждой вещи,
тяжеловесность... Но уже шумна
тьма конфирмантов после всех наказов,
как перед троном Бога, белизна
их рьяна и смягчается сполна
под аккуратной первой тенью вязов.
228
Райнер Мария Рильке
ЭММАУС
Нет, не тогда, когда, легко шагая,
он встретил их и шел без суетни,
торжественней порог переступая,
чем возраст зрелости своей они;
и не тогда, когда распределились
все за столом и шум стыдливый стих,
а он, как бы страданье спрятать силясь,
свой взор покоил в тишине на них;
и даже не в минуты, может быть,
когда они уже обвыклись сами
и он схватил прекрасными руками
хлеб, чтобы в молчаливости свершить
то, что сейчас, как страх толпу, сковало
их затянувшуюся немоту, —
он, наконец, подняв глаза устало,
раздвинул трапезную тесноту:
его признали. И, согнувшись в муке,
боялись и любили в свой черед.
И, убедившись, что дающий ждет,
дрожа, за хлебом протянули руки.
НАРЦИСС1
Итак: мой лик исходит от меня,
с дыханьем ветра и леска сливаясь,
и удаляется, не возвращаясь,
но лишь приязнь ответную маня.
Мой лик неслышно от меня спешит,
я замер, я во власти ожиданья;
но прочь бегут мои же очертанья,
их бег меня вот-вот опустошит.
Я как во сне. Я сам с собой вразброд.
Я слабый стержень плоти истомленной
и прочь текущей. Бегство, о полёт
со всей моей поверхности склоненной.
1
Основа стихотворения — картина М. Караваджо (1609 г.) «Нарцисс» (Рим,
Национальный музей).
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
229
Что там творится и подобно мне,
что, растекаясь, проплывает мимо,
могло возникнуть в женщине вполне —
в воображенье. Что недостижимо,
попробуй я вживую ей предстать.
Теперь же лик мой в водах безучастных,
и обречен себя я созерцать
в венке из роз в томлениях напрасных.
Там лик мой нелюбим. Ведь там, на дне
лишь камни равнодушные и струи,
и вижу я теперь, как грустно мне.
Таким ли перед ней предстать хочу я?
Смогу ли сладкий страх внушить ей я
теперь? Ее почти я осязаю.
Себя уже из виду я теряю:
мне кажется, что это — смерть моя.
Париж, апрель, 1913
СОШЕСТВИЕ ХРИСТА В АД
Наконец отмучась, изошла его сущность
из тела страданий. Оставила его. Наверху.
И сам мрак убоялся его одинокости
и напустился на тусклость
летучих мышей, — и до сих пор вечерами
в шуме их крыл трепещет боязнь столкновенья
с охладевшей мукой. Темный беспокойный воздух
приуныл перед трупом; и сильных,
чутких зверей ночи одолела тупость и неохота.
Высвобожденный его дух, может быть, намеревался
побыть
среди ландшафта в бездействии. Потому что не унялось
еще
переживанье страданий. Благожелательным
представлялось ему ночное стоянье вещей
и то, как хватал он печальное пространство вокруг себя.
Но земля, иссохшая от жажды его изжигающих ран,
но земля разверзлась — и из бездны донесся зов.
230
Райнер Мария Рильке
Он, перенесший пытки, услышал ад,
вопиющий, жаждущий знать,
что страданья его завершились: чтобы почувствовал он
после своих (бесконечных) мук их длящуюся пытку
и устрашился.
И он бросился, дух, всей тяжестью своего
изможденья — туда: единственный спешащий
среди пораженно глядящих ему вослед блаженных теней,
поспешно поднял свой взор на Адама,
вниз поспешил, исчез, возник и пропал в провалах
диких глубин. Вдруг (выше, выше) над серединой
взметнувшихся криков, на высоченной
башне своих страданий он появился: без дыханья,
стоял, ни за что не держась; восприемник боли.
Молчал.
ГОЛУБИ
О сгиб вечерних сумерек крыла —
при свете лампы плавность размышленья;
а красноватость в дымке оперенья
вся жертвенной любовью изошла.
Спокойство формы, и ее могли бы
в руках, как дар, нести перед собой;
сосуд, наполненный почти до сгиба,
где, по контрасту, взор блестит живой.
Заметны вмятины на шейке, как
след хватки жреческой руки прельщенной,
но вносит хохолок незащищенный
покой — божественной природы знак
***
Смути меня, музыка, ритмическим гневом!
Высокий укор, сотворись перед сердцем
за то, что не так откликается, что бережется.
Мое сердце, сейчас
увидь свое великолепье. Или пресытилось,
и тебе не до взлета? Но своды, самые высокие, ждут,
когда их наполнишь органным прибоем.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
231
Что тоскуешь о потаённом лике безвестной любимой? —
Или у страсти твоей не хватит дыханья — ангельской
трубой,
возвестившей о Страшном суде, смести гудящие бури:
о, не существует такой, нигде, и никогда не родится
та, кого тебе, сникшему, недостает...
Я слышу тебя, соловей, я, о ком ты поешь,
здесь, в моем сердце, твой голос становится силой,
и перед ней уже не устоишь...
ВДОВА
Опустошилась: унесло детей,
как листья; ужас породил их вроде,
влюбясь в неё. Хватается в невзгоде
за голову — так одиноко ей. —
Как придорожный камень на свободе,
где дождь великий, чище всех дождей,
питает птиц... Природа, как
ты заполняешь это запустенье
и где изыскиваешь утешенье
для жертв людских безумств и передряг?
ЗИМНИЕ СТАНСЫ
Теперь обречены мы дни за днями
спасаться от мороза в тесной шкуре,
всегда настороже, чтобы над нами
не взяли верх разгневанные бури.
В ночи мерцает лампы кроткой пламя,
и веришь свету ты, глаза прищуря.
Утешься там, под снеговым покровом
уже растет стремленье к чувствам новым.
Ты насладился ли минувшим летом
цветеньем роз? Припомни блеск былого:
часы отдохновенья пред рассветом,
232
Райнер Мария Рильке
шаги среди молчания лесного.
Уйди в себя, зови веселье снова,
встряхнись — источник радости лишь в этом.
И ты поймешь: веселье не пропало.
Будь радостен и всё начни сначала.
Припомни крыльев голубя сверканье,
круженье в облаках, тревожный клик,
всё мимолетное — благоуханье
цветка, предчувствие в закатный миг.
Божественным увидит мирозданье
тот, кто в творенье божества возник
Кто внутренне сумел постичь природу,
тот отдал ей сполна свою свободу.
Тот отдал ей себя всего без меры
и без надежды ощутить иное.
Тот отдал ей себя всего без меры,
без мысли, что утратил остальное.
Тот отдал ей себя всего без меры,
и в вихре чувств, не мысля о покое,
он поражен, что сердце охватила
трепещущая, радостная сила.
***
О жизнь, о жизнь чудесная пора,
в противоречиях всегда зажата,
нудна, трудна, совсем без аромата —
и тут же — несказанна и добра,
по-ангельски небесна и крылата:
о жизнь, необъяснимая пора.
Из всех возможных жизней может сбыться
одна, что прочих ярче и смелей?
Стоим и упираемся в границы
безвестности, ища дорогу в ней...
***
А разве боль, что новый пласт берет,
как лемех плуга, старый отвергая, —
боль не во благо? И как знать, какая
боль напоследок боли все прервет?
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
233
О, сколько мук. Могли ли выбирать
для легких чувств мы времена иные?
И все-таки полнее, чем другие,
познал я воскрешений благодать.
***
Был или есть я — ныне ты ступаешь,
сплошная тьма из света, надо мной.
Величье, что в пространстве созидаешь,
ничтожный, я держу перед собой.
Ночь, знала бы, как на тебя смотрю я,
как, отшатнувшись, отступаю вспять
и приближаюсь, осмелев, вплотную;
и не пойму я, как такие струи
моим бровям сейчас дано объять?
***
Ты меня чрезмерно превышаешь:
эта ночь не мне ли вопреки? —
ты намного больше чувств вселяешь,
чем могу вместить. Ах, как крепки
небеса: в них будто львы таятся.
Как мы их выдерживаем тут?
Что тебе! Они тебя боятся
и навстречу, оробев, бегут.
БРАТЬЯ И СЕСТРЫ
I
О, какая жалоба терзала
ласки наших век и плеч, скорбя.
К нам подранком-зверем ночь вползала,
нашу боль уже впитав в себя.
Избранна из всех и неповинна,
разве мало — просто быть сестрой?
Ты была мила мне как долина,
но с кормы небесной надо мной
234
Райнер Мария Рильке
ты теперь склоняешься, пытая
вечностью. И что мне проблеск дня?
Плачущие жесты воздевая,
безутешница, зовешь меня.
II
В темной сладости повремени
подбирать слезам определенья.
Разве не равно от наслажденья
и страданья светятся они?
Или ты считаешь, что утрата
горше, чем владенье, мучит взор?
Если вдруг воскреснем мы когда-то
там, где нет ни братьев, ни сестер,
и, воспрянув вслед за смолкшим гимном,
отряхнем с себя могильный прах,
странное влеченье столь невинным
в ангельских предстанет очесах.
Видишь: даже дух, чья суть нетленна,
обращает в пламя та же страсть.
Помоги мне преклонить колена,
чтобы рядом на колени пасть.
***
Разве полночами не дышал я,
твой приход тебе в угоду клича,
о теченье?
Как хотел я, чтобы утишала
лик твой нерастраченность величья
в час, когда в безмерности прозренья
ты покоишься, свой лик склоня.
И в меня пространство проникает;
и твой взгляд огромный отражает,
выстоять пытаясь, кровь моя.
И когда сквозь веток колыханье
ночь и звезды помыкали мной,
я вставал, и падал я с мольбой,
и учился миропониманью,
не связав его потом с тобой.
Дополнение. Стихотворения (1906— 1926 гг.)
235
О, посев твой преисполнен сил,
и с твоей улыбкой согласил
я пространство мировое,
но уходишь — и твой след простыл.
Пряньте же на поле голубое
ангелы! Срок жатвы наступил!
***
Будет это ангел всё равно,
кто, томимый жаждою, взалкал
черт моих пресветлое вино.
Жаждущий, а кто тебя призвал?
Жаждешь ты. Ты, у кого поток
Божий в жилах хлещет. Между тем
жаждешь. Сдайся насовсем
жажде. (Ты и сам меня увлек.)
Чувствую, журча и истекая:
взгляд твой сух, — и я, не прекословя,
в кровь твою впадаю, заливая
чистые твои, о ангел, брови.
***
Заключил лицо твое в ладони
и затих. Струится лунный свет.
Сокровенней и неизреченней
ничего под лунным плачем нет.
Как послушно то, что — тишина,
что почти как вещь держу, но кротче,
вещь, чья сущность от холодной ночи,
да и от меня утаена.
Потому, быть может, мы невольно
к островкам ладоней устремили
волны наших душ, и радость,
и бессилье, —
но кому они нужны вовне?
236
Райнер Мария Рильке
Ах, чужому, что мы знать не знали,
ах, иному, что найдем едва ли,
горестям, что нас связали,
ветрам весен, что умчались в дали,
и всё позабывшей тишине.
ВЕЛИКАЯ НОЧЬ
Часто дивился тебе, стоял со вчера у окна,
стоял и дивился тебе. Еще не признавал меня новый
город, и неуговоренный ландшафт мрачнел,
не замечая меня. Даже ближайшие вещи
стать понятными не пытались. К фонарю
улочка подслеповато влеклась. Я видел: она — чужая.
Напротив — окно, где свет лампы сочувствовал мне —
я почти им проникся; но там догадались и ставни
закрыли.
Я стоял. А потом где-то плакал ребенок. Я знал:
матери тоже не спят, когда дети не спят, и знал
заодно, как безутешны причины всех плачей.
Или пел чей-то голос и напоминал об одном
из моих ожиданий, или кашлял внизу старичок —
с укором, как если бы дряхлая плоть могла противиться
миру, смягченному темнотой. Потом били часы,
но я опоздал со счетом, и удары проплыли мимо меня. —
Как мальчик-чужак, когда ему наконец разрешили,
а он не смог поймать мяч и, увы, не умеет играть
ни в одну из тех игр, что легко даются другим,
стоит и смотрит: куда? — стоял я, и вдруг
до меня доходило, что ты играешь со мной, взрослая
ночь, — и удивлялся. Там, где сердились башни,
где город с отвернутой от меня судьбой
со всех сторон подступал, и не слишком догадливые горы
противостояли мне, и в ближайшей округе
голодная неосведомленность заглатывала случайные
мерцанья
моих чувств, — там стояла ты, высокая,
и не стыдилась того, что ты меня знаешь. Твое дыханье
шло надо мной. Твоя рассредоточенная на круговой
серьезности
улыбка сошлась у меня на лице.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
237
Ничего, я задержусь. Действуй. Иди так далеко,
как ты можешь. Разве не ты пастухам
лепила широкие скулы, как если бы в лонах княгинь
формировала отпрысков беспрерывных королевских
династий
и будущую дерзость державных ликов. Если даже фигурки
на носу галионов в удивленном дереве застывшей резьбы
воспринимают черты морского пространства, куда они
безмолвно и срочно ВЫХОДЯТ:
о, как же может чувствующий, кто хочет, кто весь
разбережен,
о неуступчивая ночь, наконец, не походить на тебя.
С самых чудодейных дней творенья
спит Творец, и мы — тот самый сон,
сон под звездами до отупенья,
но и звезды превышает он.
Наши действия Творец сжимает
в спящей длани, что всегда зажата;
со времен героев вспоминает
сердце, как он бушевал когда-то .
Вздрагивает он порой, точь-в-точь
чует наше горькое сиротство,
только численного превосходства
собственных миров не превозмочь.
Свет луны от ангела прияло
море, где вживается мое
сердце с тихой стойкостью коралла
в новых приращений бытие.
Но невидимого в отдаленье
воля мне покуда не ясна,
спит теченье, рвется вдаль теченье,
то затор, то глубина.
238
Райнер Мария Рильке
И окаменелость выдает
небывалое — и тем нежданней
вечное безмолвье всех созданий
громогласным действом предстает.
***
Дай взгляду от книги, от строчек несчетных подняться
в ночь, чей покой незаметно истек:
о, как схоже со звездами стесненные чувства дробятся
и рассыпаются, как
деревенский венок.
Юность легкого и весомости плавные колебанья,
и нежность вблизи и вдали. —
Всюду радость отдачи и нигде домоганья:
мир велик и в избытке земли.
***
Ты, до обретенья
потерянная любимая, так и не встреченная,
я не знаю, какие песни любы тебе.
Я уже не пытаюсь узнать в бегущем, как волны,
навстречу
тебя. Все возвышенные
виденья во мне, в далях сведущего ландшафта,
города и башни, и мосты, и ничего не
подозревающий поворот дороги,
и величие тех, по воле богов
однажды возникших стран —
все во мне возрастает до твоего значенья,
о ускользающая всякий раз.
Ах, и сады тоже — ты,
ах, я глядел на них с такой
надеждой. Открытое окно
в загородном доме — и ты почти столкнулась со мной
в задумчивости. Я искал по улочкам —
ты проходила по ним незадолго до меня,
и не раз зеркала магазинов,
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
239
еще опьяненные тобой, как застигнутые врасплох,
испуганно отражали меня. Кто знает, не та ли самая
птица нам по отдельности пела
вчера, поздним вечером?
Пруд лесной, в самом себе таимый, —
а снаружи море и хаос,
дали в ярости неукротимой,
шторм над кораблем кулак занес, —
ну а ты из глубины незримой
наблюдаешь за игрой стрекоз.
Вне — деревья в шквальном окаянстве,
всё подхвачено и взметено,
а во внутреннем твоем пространстве,
как затменье, всё затаено;
и вокруг тебя надежный лес
в таинстве растущего молчанья.
Над тобой — сраженья из преданья
в смуте рваных облачных завес.
В безучастной комнате, один,
ты — обеих сфер знаток.
Свечки маленький кружок! —
ночь людей из-за гардин
и, быть может, в теле боль и горе.
Вспоминать ли штормовое море
или пруд заветный, как отрада,
или если всё померкло вскоре,
то цветы — цветы того же сада?
Что осилит, ах, кто знать бы мог.
Нежность? Страхи? Книги? Голос зова?
Или всё на плечи детства снова
брошено бесшумно, как платок, —
детства, что в смятенье жизни спит.
Лишь одно меня не обескрылит.
Лоб трепещущей рукой прикрыт,
знаю: всё равно любовь осилит.
Где он, кто любовь познал?
Внутренне соединял не раз ты
несоединимые контрасты:
240
Райнер Мария Рильке
дальше я не шел — я наблюдал;
если ускользали наблюденья,
наблюдал, как падал на колени,
и в себя, как мог, вбирал.
Вещи знают про любовь мою?
В утешенье — за отказ от воли,
за свой выход из природной доли
с задыхающимся криком боли
в духе, что в самом себе таю?
Я перед добытым без вины
взял его, не размышляя, в клещи,
но обжитые в великом вещи
разве в сжатом сердце стеснены?
Разве взял я их не как меня
эта комната взяла чужая
раньше?
Разве не во мне живая
роща? ветер? голубая
тишь весной повеявшего дня?
Знаки и картины дня земного,
вам во мне уютно не вполне?
Ох, нет в мире существа такого,
что не радо бы и в отдаленье
вдруг, как в легком непредвзятом мненье,
обнаружитьсво мне.
ПОВОРОТ
Путь от сокровенного к великому
лежит через жертву.
Касснер
Долго учился он созерцанью.
Звезды падали на колени
под его испытующим взглядом.
Или он созерцал, упав на колени,
и аромат его дотошности
утомлял божественное — и оно
улыбалось ему, засыпая.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
241
Башни он так созерцал,
что они пугались:
он снова их возводил, доверху, вдруг, один в один!
Но как часто, перегруженный долгим днем,
ландшафт
отдыхал в его тихом догляде, под вечер.
Звери мирно вступали
в его открытый взор — попастись,
и заключенные в клетку львы
вперялись в него, как в непостижимую свободу;
птицы летали сквозь него,
воодушевленного донельзя; цветы
то и дело заглядывали в этот взор — огромный,
как у детей.
И слух об этом, как зрячий,
касался тех, что едва заметны,
тех, что сомнительно очевидны,
касался женщин.
Как долго он всматривался, запоминая?
Как давно сам нутром ощутил, что нет
мольбы в глубине его глаз?
Когда он, весь в ожиданье чего-то, сидел на чужбине,
в разбросанной, отвращающей
гостиничной комнате,
ворчал про себя, и в назойливом зеркале отражалась
та же комната,
а потом, когда он засыпал,
та же удручающая кровать, —
тогда, как из воздуха, вдруг,
непостижимо чуткому сердцу открылось
и растеклось по изболевшему телу,
но именно чуткому сердцу
открылось, советуя и направляя:
в нем нет любви.
(И отлучило от дальнейшего посвященья.)
Да, созерцанию, видишь, есть предел.
И созерцаемый мир
жаждет развиваться в любви.
242
Райнер Мария Рильке
Труд зрения завершен,
верши теперь сердцетруд
из картин, заключенных в тебе; ты
ими уже завладел, но ты их еще не познал.
Увидь, потаенный муж, твою
потаенную деву;
сокровище, добытое из
тысяч природ,
только что добытое, —
творение, которое еще не любили.
ПЛАЧ
Кому ты плачешься, сердце? Всё сторонней
пробивается твоя дорожка среди непостижимых
людей. Еще бесполезней, быть может,
когда сверяется,
сверяется с будущим,
если уже заблудилась, петляя.
Прошлое, ты тоже плачешь? Что случилось? Одна
ягодка радости опала, незрелая.
А теперь ломается радость-дерево,
ломается под ветром моя неспешная
радость-дерево.
Самое прекрасное в моем незримом
ландшафте, где ты меня делаешь заметней
ангелам — незримым.
***
Долженствует умереть познавшему их.
«Папирус Приссе». Из изречений Птаготепа.
Рукопись около 2000 г. до н. э.
«Долженствует умереть познавшему их». Умереть
в несказанном цветке улыбки. Умереть
в их легких объятьях. Умереть
в женщине.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
243
Пусть юнец воспевает их, смертоносных,
когда они по пространству его сердца
шествуют высоко. Им со всей страстью
поют его цветущие губы:
о недостижимые! Ах, как незнаемы.
Поверх
юного чувства подступают они, проливая
сладостно преображенную ночь в пустую
долину его ладоней. Шелестит ветер их мимолетности
в трепетной листве его тела. Сияют
ручьи его слез — вослед.
Но муж
да промолчит, содрогаясь. Он, кто
всю ночь по непролазным горам своих чувств
проплутал, —
да промолчит.
Как молчит мореход из бывалых,
и пережитые
ужасы играют в нем, как в сотрясаемой клетке.
ПЯТЬ ПЕСЕН
Август 1914
I
В первый раз вижу тебя встающим,
знаемый лишь понаслышке, из-за дали, невозможный
бог войны.
О, как густо посеялось между мирных борозд
страшное действо — и вдруг разом взошло.
Казалось вчера еще маленьким, клянчило пищи,
ныне стоит в человеческий рост, завтра
перерастет человека. Засим палящий бог
разом прерывает живое развитье
укорененных племен — и начинается жатва.
Людское поднимается поле в людскую грозу И лето,
устарев за ненужностью, отстает среди мирных забав луга.
И остаются дети — играя, и старцы — в раздумьях,
женщины — с вечной надеждой. Всеобщее расставанье
пропитано томительным духом цветущих лип,
244
Райнер Мария Рильке
и оно на годы вперед определит, что значит
вдыхать этот насыщенный запах.
Избранней всех невесты, как если бы каждую выбрал
не кто-то один, а весь
народ. И испытующе долго
мальчики смотрят на парня, кто соприкоснулся уже
с рискованным будущим; он, кто только что слышал
сто голосов, не зная, какой из них прав,
и облегченно внимает теперь одному; да и что
не мнится теперь произволом рядом с неунывающей,
надежной бедой?
Бог, наконец. Когда мы перестали хвататься за мирного
бога,
схватил нас бог битв
и разбрасывает пожар, — и над полным родины сердцем
кричит, заселенное ныне громами, его красноватое небо.
II
Благо мне: я вижу схватившихся. Долго уже
это зрелище казалось неправдоподобным,
и вымышленная картина ничего не говорила
определенного.
Любимая, время теперь говорит как провидец,
вслепую, по внушению самого древнего духа.
Слушайте. Еще никогда не слышали это. Теперь вы —
деревья,
и мощный ветер всё громче и громче проносится с шумом
сквозь вас;
через тихие годы врывается он —
из воли предков, из замыслов (выше прежних!), с вершины
героических гор, что скоро в новом снегу
вашей радостной славы воссияет — и чище, и ближе.
Как переменился теперь оживший ландшафт: тянется
юный подлесок и поседелый лес,
и недавняя поросль клонится вслед за теми, кто впереди.
Однажды уже, рожая, о матери, вы чувствовали
расставанье, —
почувствуйте снова счастье дарительниц.
Дарите как бесконечные, дарите. В эти торопящие дни
станьте богатой природой. Благословите своих сыновей.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
245
И вы, девушки, думайте: вас они любят; в таких
сердцах ощутимыми станьте, ужасающий натиск
обходит такие сердца, где вы, цветущие, нежностью
заслонены.
Прежде вас берегла осторожность — любите теперь
безоглядней,
как, по легендам, девушки древних времен,
где ждущий кого-то стоит как в ждущем саду,
где плачущий плачет как в созвездье, что высоко
по имени плачущей наречено
III
Что случилось за эти три дня? Вправду ли я пою
ужас, вправду ли бога, коего, издали удивляясь, считал
всего лишь одним из ранних и вспомненных богов?
Как вулканическая гора, он пребывал вдалеке. Иногда
вспыхивал он. Иногда он дымил. Печален, божествен.
И лишь то, что вблизи, может быть, что прилегало
вплотную,
то и тряслось. Но мы воздымали
священные лиры навстречу другим — каким грядущим
богам?
И теперь он восстал и стоит — выше,
чем башня, и выше,
чем вдыхаемый воздух нашего прежнего дня.
Встал. И стоит. А мы? Воспламеняясь, сплавляемся в нечто
одно —
новое существо, им оживленное насмерть.
И уже я не есмь: из всеобщего сердца
бьется сердце мое, и всеобщий рот
раздирает в крике мой собственный рот.
И всё же во мне по ночам корабельной сиреной
ревет вопрошанье, ревет о пути, о пути.
Видит ли бог его сверху, высоко над плечами? Мерцает ли он,
как маяк, навстречу спешащему будущему,
кое давно нас искало? Знающ ли он? Может ли он
знающим быть, этот разрушительный бог?
Когда он крушит всё, что мы знали. Что долго, любимо
и довсрительно осознавалось. Ныне только руины домов
246
Райнер Мария Рильке
громоздятся вокруг его храма. Вставая,
бог и его повалил, насмехаясь, и стоит теперь сам —
до неба.
Как раз небо лета. Летнее небо. Проникновенное небо
этого лета — выше деревьев и нас.
Ныне кто чувствует, ведает кто, что он под защитой
неба над лугом? Кто
не уставился молча в него, как в чужое?
Да, мы другие, в одном и том же — другие:
каждому в грудь,
ставшую вдруг не своей, вторглось, как метеор, сердце —
раскаленное, железное сердце железного мира.
IV
О друзья, кто задумался прежде других, наше старое
сердце,
то доверительное, то, что вчера еще нас вело, —
неужели невозвратимо? Никто
не ощутит его снова, никто из тех, кто выжил
после наката высокого перерожденья.
Да, сердце нынешнего времени — оно почти подавило,
увы,
близкое, еще не пришедшее в чувство старое сердце,
что, мало-помалу меняясь,
становится нашим, нажитым. Но теперь
о друзья, это сердце
надорвалось от насилия — и надобно сердце мощней!
Славящее: всегда оно славилось
не за пребывание в безопасности от отдельных тревог,
но всегда —
в едином отважном духе, но в жгуче
прочувствованной угрозе, свято общей. Равно высоко
стоит жизнь на поле сраженья в несчетных мужах,
и в каждом
воцаряется смерть на самой доблестной из площадей.
Но славя, друзья, не забудьте славить и боль,
славьте, не сетуя, что обручились мы не с грядущим,
но со всем прошлым: славьте и плачьте.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
247
И, плача, слез не стыдитесь. Эта судьба
только становится истинной: непостижима,
безмерно оплакана и всё же безмерна,
самая оплаканная, глянь: как нетерпеливо
свершается — прямо у нас на глазах.
V
Встаньте и ужасните ужасного бога! Ошеломите его.
Битва-радость когда-то избаловала его. Теперь да
подвигнет вас боль,
да подвигнет вас новая изумленная битва-боль,
опередив его гнев.
Но если уже пересилила кровь, глубинная, от предков
прущая кровь, — да не оставит вас разум. Не подражайте
прежнему, тому, что уже миновало. Проверьте
себя на боль. На своевольную боль. У боли
свое ликованье. О, взвейте тогда над собой
флаг — на ветру, что дует сейчас от врага!
Флаг, но какой? Болевой. Флаг боли. Тяжелый,
бьющийся плат своей боли. Каждый из вас утирал
им свое потное и изнуренное мукой лицо. Ваш
всеобщий лик в нем оттиснулся каждой чертой.
Каждой чертой будущих лет, может быть. Лишь бы
не въелась
надолго в него ненависть. Но потрясенье, но возмущенная
боль,
но великолепная злость, чтобы люди,
эти слепые вокруг, вам не помешали прозреть;
они, у кого вы всерьез, как из воздуха и рудника,
отыгрываете дыханье и землю. Чтобы уразуметь
и научиться, чтобы в себе
многое с честью сберечь, даже чужое, — в этом ваше
призванье.
А пока ограничьтесь снова своим. Но ведь и оно
стало больше. И если не целый мир, всё равно —
примите это как мир! И используйте свое как зерцало,
что вбирает солнце в себя и возвращает солнце
заблудшим. (И пусть ваше собственное заблужденье
сгорит в болящем, в ужаснувшемся сердце.)
248
Райнер Мария Рильке
<СЛОВА ГОСПОДА К ИОАННУ НА ПАТМОСЕ>1
21 ноября 1915
для Клары с Апокалипсисом Дюрера
Глянь: (деревья зря бы отвлекали)
чистое пространство — над.
Птицы? — Бойся львов вначале,
что по воздуху летят. —
Дерева они стращали,
а теперь не устрашат.
Но смотри, иди и зри, и стань
зрящим, как задумал Всемогущий.
Собирай и рви прокорм растущий
и глотай, коль для тебя я, глянь,
надвое плод неба разломал.
Чтобы сок в глаза тёк, на коленях
пребывай в возвышенных моленьях:
я не зря тебя призвал.
И пиши, не глядя, что и как;
ты пиши! На камне, как на гробе,
в две руки, когда подам я знак,
на писанье понуждая обе.
Так хочу я, и да будет так.
Мне же миллионы лет по силам,
ибо медленны миров круженья,
и остылым
нужен жар от моего горенья,
ибо не во всех, увы, мой пыл.
Созидание, как прежде, длится:
люди помнят, может быть, а камень
про меня уже забыл.
1
Апостол евангелист Иоанн Богослов был выслан императором Домици
аном на остров Патмос, где написал «Апокалипсис» («Откровение»). «Для меш
поводом стихотворений стали воспринимаемые по отдельности гравюры Дю
рера» — пишет Рильке к Катарине Киппенберг 14.10.1915 г., в самый разгар Пер
вой мировой войны, имея в виду иллюстрации Дюрера к «Апокалипсису», в тол
числе «Божий суд».
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
249
Пред тобой хочу разоружиться;
всё: плащи, одежда золотая
и доспехи, всё спадёт, как гнёт:
и один, двуручный меч вздымая,
кликнут ангелом, придёт
здесь вершить мой суд. — Увидь сейчас
всё, к чему пытаюсь призывать я.
От себя запрятались мы в платья,
явимся гольём — в последний раз.
***
Почти все вещи в соприкосновенье,
мольба всех перемен: запечатлеть!
День, коему не придавал значенья,
подарком может обернуться впредь.
Кто наш доход считает? Что берем
мы, расставаясь с прошлыми годами?
Что каждый раз испытываем сами,
когда в других себя мы узнаем?
Что в час тоски дарит спасенье нам?
О дом, о поле, о вечерний свет!
Ты вдруг подносишь их к своим глазам
и обнимаешь, обнятый в ответ.
Пространство, что для всех вещей одно, —
внутрипространство. И сквозь нас летят
ветра и птицы. Дереву я рад,
и трепетно во мне растет оно.
Я хлопочу — и дом во мне встает.
Боюсь — и страж во мне настороже.
Люблю — и в радостных слезах уже
творение мое во мне поет.
КГЁЛЬДЕРДИНУ
Пребывание, даже не с самым заветным,
нам не продлить; из воплощенных картин
дух устремляется к воплощаемым; моря
250
Райнер Мария Рильке
существуют лишь в вечности — вечные. Здесь, на земле,
скороспешность паденья. Из дарящего чувства
впаденье в кару — и дальше, вниз по наклонной.
Тебе, о великий, тебе, заклинатель, жизнь представала
в одной всеохватной картине, когда ты ее называл,
замыкалась строка, как судьба; смерть сама становилась
в ней кроткой, и ты к ней спускался; но
Впереди ступающий бог выводил тебя снова наверх.
О скитальческий дух, самый скитальческий! Как они все,
однако, уживаются в теплом стихотворенье, как дома,
и долго остаются в тесном согласье. Во всеучастье. Только ты
тянешься, как луна. И внизу, то светел, то темен,
твой ночной, твой святой и пугающий ландшафт, —
ты его чувствуешь и в разлученье. Никто
не отдавал его возвышенней, не отдавал исцеленней
целому — и бескорыстней. И так же
свято играл ты, без оглядки на годы,
со своим бесконечным счастьем, как если б оно не внутри,
а, ничейное, разбросано
в нежной траве земли, забытое рассеянными детьми богов.
То, чего жаждут Высшие, складывал ты безмятежно,
камень за камнем: оно нерушимо. Однако в своем
разрушенье
ты не ошибся.
Что же, если такой, Вечный, здесь уже пребывал,
мы всё еще не доверяем земному? И не учимся на
скоротечном здешнем
чтобы, спокойно склоняться долу чувствам
впредь — в пространстве?
***
Вынесенный на горы сердца. Глянь, как он мал, там, внизу,
глянь: последний поселок слов, а чуть выше —
но и он почти неприметен — последний
хуторок чувств. Ты еще различаешь?
Вынесенный на горы сердца. Ничего, кроме камней,
под руками. Но даже здесь кое-что
расцветает; карабкаясь вверх из немого обрыва,
незнающая травка цветет, напевая.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
251
А что — осознавший? Ах, он лишь начинает осознавать
и теперь молчит — вынесенный на горы сердца.
Здесь, вероятно, — спасительное сознавание! —
обретается иное, иной непреложный зверь гор
перемещается и пребывает. И огромная, защищенная
высью птица
чертит над вершинами гор круги чистого отреченья. — Но
как беззащитно здесь — на горах сердца....
НАЧАЛО ЛЮБВИ
Улыбка, наша первая улыбка.
Всё как одно: пить запах лип, и слушать
тишь парка, и потом поднять глаза
к глазам, и удивиться — до улыбки.
Улыбке этой вспомнился, казалось,
зайчонок, что играл у самой тропки,
в траве; и это было детство
улыбки. Но серьезней в ней проглянул
ход лебедя, когда поздней разрезал
он на две половины пруд и вечер.
—
А много раньше край вершин деревьев
под этим чистым, завтрашним почти
полночным небом тихо отразился
на наших лицах перед этой чудной
грядущей далью.
ОДА БЕЛЬМАНУ
Пой, Бельман, пой! Какая же рука
когда так ворошила тяжесть лета?
Как ворота, исполненные света,
ты подпираешь радость, и, легка,
она уляжется на отдых. Мы
с тобою, Бельман, — ах, не летуны.
Любое тяжело для нас:
обилье, счастье и отказ
нам — груз.
252
Райнер Мария Рильке
Подай же, Бельман, жизнь, что суждена,
со всем ее присущим нам прибором:
давай сюда фазана, кабана,
по-королевски потчуй звездным хором,
полями, луговиною и бором,
а после с заклинательным задором
предай нам во всю власть поток вина.
Ах, Бельман, Бельман. Верно, и она —
соседка — знает, что со мной творится:
глядит так томно, пахнет как корица,
и мы вдвоем — два встречных сна.
А если ночью в ней мне раствориться...
Я есмь сполна.
Глянь, кто-то кашляет! Что за беда!
Позывы кашля так прекрасно-кротки.
Что нам за дело до чахотки!
Жизнь — это вещь, которая горда.
Аиумрион,смерть —всётотжеяв,
у жизни долго он висел на шее,
и жизнь с ним будет спать, его забрав.
Так многие минули, хорошея,
и каждый прав.
И пусть нам погибать
в погибели — разлуки повороты
разлуку празднуют: ставь, Бельман, ноты,
чтоб им как звездам на Возу — сиять .
Придем мы к мертвецам не как банкроты —
нам есть что рассказать!
О горе, разрушает мать меня.
Обнес себя — за камнем камень
—
и
стоял, как одинокий дом, и двигалась без суетни
громада дня.
А ныне разрушает мать меня.
Ах, разрушает: входит и глядит.
И невдомек ей: человек творит.
Идет сквозь камни, мой покой гоня.
О горе, разрушает мать меня.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
253
Летают даже птицы стороной.
Чужим собакам ясно: он — иной.
И только мать не знает, всё губя,
как медленно я создаю себя.
Не веяло мне от нее теплом.
При ней нет воздуха. Ее в моем
простенке сердца я несу и нес,
где омывает ноги ей Христос.
СМЕРТЬ
Здесь смерть стоит. Отвар голубизны
в глубокой чашке, без подставки к ней.
И место — нет странней для всякой чашки:
на тыльной стороне руки. Видны
на яркости глазури два следа:
отколы дужки. Пыль. И «на-деж-да» —
по сгибу буквы, что видны чуть-чуть.
Их сам же пьющий, в жажде отхлебнуть,
почти с-читал за годы насыщенья.
Но что за порожденья,
кого сей яд был должен отпугнуть?
Они не умерли бы? Тянет их
питье своей влекущей новизной?
И дай изъять им у себя самих
реальность — вроде челюсти вставной.
И шамкать после. В лад, не в лад...
О звездопад,
с моста я видел над и под собой:
Тебя не позабуду. Стой!
РЕКВИЕМ НА СМЕРТЬ МАЛЬЧИКА
Чьи вспомнил имена наперечет:
собака и корова, слон,
хотя давно я с ними разлучен;
да — зебра! — ну, а толк какой?
254
Райнер Мария Рильке
Тот, кто меня несет,
встает одной волной
над всем. Не это ли покой —
знать, что ты был, хотя и оплошал
пробиться через радости и муки
и мужем, всё изведавшим, не стал?
И рвущиеся к делу руки —
вы клянчили: ты обещал...
Да, обещал, но давних-давних лет
мне неувязка незнакома.
Увы, сидел я часто дома,
подолгу глядя птице вслед.
На миг увидеть бы ее сейчас!
Я с ней взлетал, и брови каждый раз
взлетали. Никого я не любил.
Любить ведь страшно, — знай же, имярек
ябылнемы,
и больше был, чем просто человек,
и был
сам как опасность, в ней всходил
из тьмы
и был ее зерном.
Да, маленьким зерном; всё оставляю
я улице и ветру. Оглянусь —
и как сидели вместе вспоминаю,
и сам себе не верю. Поклянусь.
Вы разом говорили и смеялись,
но разговор и смех лгал об одном.
Вы волновались, как не волновались
ни сахарница, ни бокал с вином.
Ни яблоко. Забавные замашки —
вгрызаться в яблоко, набив весь рот!
Как прочен стол и молчаливы чашки,
что тихо успокаивают год.
Ах, как любил свои игрушки я.
Как вещи все, почти без исключенья,
надежные, нешумные друзья.
Всегда со мной в минуту пробужденья,
а сплю — молчат, всех отогнать грозя.
О деревянный конь, о петушок,
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
255
и кукла, но, увы, с одной ногой;
я сам ее не уберег.
С овчинку небо им, а мир жесток,
я понимал, как одинок смешной
мой конь из дерева. Читал упрек,
когда косился друг четвероногий.
Раскрашен, взнуздан, хромоног
от кочек подлинной дороги.
Но почему нелживо называли
его конем? Себя немного им
он ощущал: гриваст, неукротим,
о четырех ногах (а стать бы мог
он жеребцом?). Иль вправду стал
он деревяшкой сам немного ради
меня — и замирал при взгляде,
и преданно, куда хочу, скакал?
Тогда мы были, знаю, всем, во всем.
Ручей завидев, я шумел ручьем,
шумел ручей — я падал водопадом.
Где видел звук, звучал неслышным ладом,
где слышалось, был поводом всегда.
Ах, я навязывал себя всему.
Всё ликовало, если не явился,
не радо появленью моему.
Но вдруг так неожиданно я скрылся.
К чему
мне новые уроки и загадки?
Сказать, что всё в порядке
теперь у вас? — От ужаса нет сил.
Дом? Лишь сейчас гляжу я, понимая.
А комнаты? Ах, что ни вещь — родная.
. . .Ты, мама, кто собакой был
тогда?
И помню, даже ягода лесная,
как чудо, находилась без труда
А дети, видимо, уже мертвы,
те, с кем играл. Не умерли едва ли
они еще. И в комнате лежали,
как я, и всем был путь сюда.
256
Райнер Мария Рильке
Выздоровленье... Что оно для нас?
Где я сейчас,
никто не заболеет всё равно.
А горло отболело так давно...
Здесь каждый, как напиток свежий. Но
я тех, кто пьет нас, никогда не видел...
ДУША В ПРОСТРАНСТВЕ
Ее Королевскому Величеству
великой герцогине фонГессен
в полную собственность предназначается
Здесь я, здесь, исторгнутая,
покачиваюсь.
Отважилась всё же? Бросилась?
Сколько их, кто уже приспособился
там, где я обретаюсь. Где теперь
применить даже самую малость силы,
молчащей, пока не обвыкнусь?
Отважилась всё же? Бросилась?
Хоть я уже, когда вырвалась прочь из робкой плоти,
вынесла ночи; да, я сдружила
ее, земную, с бесконечностью;
это я поднялась,
плача,
над ее, не украшенным мной, сердцем.
Но теперь как мне сказаться,
что я — душа? Кого
изумлю?
Вдруг стала я вечной,
не держусь больше за плоть; больше я
не утешительница; не ошущаю ничего,
кроме небес.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
257
Еще едва ли не тайком,
потому что из всех раскрытых
тайн единственная
боязливая — я.
О, как проходят сквозь меня великие объятья. А какие
охватят меня, какие передадут меня дальше,
меня, не очень-то умеющую
обниматься?
Иль я забыла, как мочь?
Забыла изнемогающее смятенье
той безнадежно влюбленной? Потрястись,
кинуться ввысь и смочь?
К МУЗЫКЕ
Музыка: дыхание статуй. Быть может,
тишь картин. Ты — речь, когда речи
иссякли. Ты — время,
что встало отвесно над замирающими — всё выше
и выше — сердцами.
Это чувство к кому? О превращение чувства —
во что? — в ландшафт для слуха.
Чужбина ты, музыка. Ты — переросшее нас
пространство сердца. То, что внутри нас и что
нас превысило, выйдя за наши пределы, —
святое прощанье,
когда сокровенное нас обступает,
как самая обиходная даль, как обратная сторона
воздуха:
чиста,
непомерна
и для жизни уже непригодна.
С тем, что зовётся детством — с этой безымянной
верностью небесному — не расставайся, вопреки
судьбе;
ведь даже узнику, гниющему в темнице, помогает
оно до самого конца — и втайне. Ежеминутно и всегда
258
Райнер Мария Рильке
поддерживая сердце. И даже хворому, чей взгляд застыл,
и до него доходит, что комната ему уже не отвечает,
поскольку исцелима, — и исцелимы
вещи, что вокруг него лежат, в горячке, со-больные,
однако исцелимые — они, не он, кто помирает, —
даже ему
плоды приносит детство. И в погибающей природе
следит за чистотой своей сердечной грядки.
Не по наивности. Прихорашивая и наряжая детство,
заблужденье может обмануть, но ненадолго.
Детство уязвимо, как и мы, и не щадится, как и мы;
и все его божественности не уравновесят
его же тяжести. Оно
беззащитно, как мы, как зверь зимой, беззащитно.
Даже беззащитней: оно не знает, где укрыться.
Беззащитно,
как если бы само себе же угрожало. Беззащитно, как
пожар, как великан, как яд, как если кто-то вокруг бродил
ночью,
в подозрительном доме, когда дверь заперта.
Кому не понятно: охранные руки лгут,
а защищающие — сами опасны.
Кто же должен?
Я!
—
Кто —я?
Я, мать, я должна. Я была
Пра-миром.
Мне доверила это земля, как она понуждает зерно
к оживанью. Ночами, ночами доверья, мы, как дождём,
орошали
живительной влагой,
тихо и по-апрельски, земля и я, свои лона.
Мужским дождём! Ах, как тебе объяснить
беременное согласье —
мы им ощущали себя! Тебе тишина вселенной
не возвестит никогда, как она смыкается над ростком. —
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
259
Великодушие матерей. Голос утишающих грудью.
И всё же!
Всё, что ты называешь, — опасность, вся чистая и
круговая угроза мира, — и она, мать, обращает её
в защиту,
и ты её всю ощущаешь. И сокровенное детство
в ней как сердцевина. — Перебоявшаяся безбоязнь.
Но страх! Ему научаются вдруг по завершенью детства,
он творится человеческим, уязвимым, неплотным.
Сквозняк —
и страх врывается в щели. Он здесь. Из-за спины
шмыгнул над играми малыша и шипит,
и вносит в кровь раздор, — и проворную догадку
(хотя она осознаётся позже), что это всего лишь
частичка,
всего кусок, ну пять кусков от всей жизни, никогда
не связанных воедино, и что всё слишком хрупко.
И детство уже трескается, по стволу, под
сучкорезом воли,
идёт в развилку, в сомнительный сучок
Иудина дерева, отсыхающий по мере роста...
ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ ГРАФА С. W.
<Первый список>
<1>
Белый конь?.. Ручей?.. Ах, что сверкало
после сна, когда глаза открыл?
Отсвет зеркала на дне бокала —
день, что из дому заторопил!
Засыпаю, — может быть, желанный
образ выплывет из тьмы ночной?
Плод на дне тарелки оловянной:
что ты предвещаешь, сон? Открой!
260
Райнер Мария Рильке
Разгадаю ли, что пью я? — Или
гору жажды скрыл уже поток?
И кому посетую, что в гнили
мной уже не раз испитый сок.
Утолюсь увиденным покуда,
или повар сна неутомим? —
И уже приправы в это блюдо
он бросает и не верит им?
<И>
Штора, шахматы, стекло кувшина
с закругленной дужкой и вином, —
внук поймет однажды, что невинно
так идти решилось сердце в нем,
как идет. А как? С какой загадкой?
Странно к женщинам его стремит.
(Даже за молитвой он украдкой
наблюдал за ними!..) Как дрожит
перед мальчиком оно! Порой
путает хозяина с другим.
Ах, его порыв — порыв слепой,
да и быть не может не слепым.
Скатывается с холма оно,
как дитя, без цели и пути,
дальше, дальше... — чем увлечено? —
и не в силах дух перевести...
<Ш>
О, летнего дня самый спелый плод!
Вечером, как перепелку, зовет
тебя возлюбленный твой.
Ты сидишь у резного окошка одна,
как улыбка твоя нежна,
локон твой золотой.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
-
261
Ночь уже у дверей, и весь край
до утра проберет холодком.
Но твой друг горяч. О, пылай,
пылай и тяни его в дом!
<IV>
У камина, о тебе мечтая?
Нет, читаю. — Ах, ты плачешь, да?
Хочешь, чтоб тебе служил всегда я?
Не любил я — я служил тогда.
Одержал над детскостью моею
верх твой победительный расчет.
Кровью сердце завещал тебе я
первый собственный мой год. —
Кто охотился, кто мчал по склонам
на коне, — ах, Ольга, я стоял
на коленях пленником влюбленным
и духами и тобой дышал.
На коленях — нежно и открыто.
Не боялась, что остынет пыл?
Раковиной был я, Афродита,
и тебя я нес, и морем был.
<V>
Дай дневник твой тихо полистаю,
о прабабушка, о предок мой.
А чего ишу, и сам не знаю.
Страх, любовь, презренье, непокой —
право, между нами сходства мало.
Как различны мой и твой удел!
У пруда твоей скамьи не стало,
и твой нежный ветер улетел...
Твой он, потому что посвященно
волосы твои он распускал,
покидал и догонял смущенно,
расставался, снова обнимал, —
262
Райнер Мария Рильке
может ли сейчас возникнуть он?
Как всегда, весной пьянит он, вея.
И для всех опасен, кто прельщен
ароматом... Что еще страшнее?
Горе? — Кто бы от него сберег!
Вы страдали, и, увы, немало,
но, однако, и луна сияла
вам с небес сквозь самый мрачный рок
Ах, на пальце вензель начертила
роза невзначай своим шипом;
хвори, страхи — всё огромно было,
что прошло сквозь старый прочный дом,
сквозь судьбу. Газет и писем ждали
и боялись их порой раскрыть;
дети торопливо подрастали,
взрослым надлежало быть —
не отменишь бедствий окаянных.
О дух смуты, он и вас пытал,
дух, который в восстававших странах
в прах дворцы сметал;
и вы знали, что посильно бремя,
если злобный год являл свой край,
а за ним — совсем другое время
и терпимый урожай. —
Дикость к благородству приучали,
снова оживал Париж, даря, —
Монгольфье под небеса взлетали
(как в гравюрах из календаря);
то подъем, то спад, и в сей раскрутке
есть и то, что возмущает дух:
время сокращает промежутки.
Бабка! Эх, стоял бы, как пастух,
там я ночью, въяве созерцая
это небо в блеске высоты,
и у ног — луга, луга без края
(в эти вещи верила и ты),
Дополнение. Стихотворения (1906— 1926 гг.)
263
принимая всё как достоянье, —
может, так и думалось Творцу, —
и Большой Медведицы сиянье
плыло бы по тихому лицу.
Ах, вернуться хоть бы раз! на деле
поутру в далекий, давний дом —
в давний век, давней тебя, как к цели,
чтобы знать, откуда я и в чем
к древней крови предков приобщен.
Что нас с цельным миром разделяет,
будь в движенье иль покое он?
Здесь ноябрь, а где-то там пылает
померанец... и нет ничего,
что мешает знать о нем!..
За чтеньем
я под небом сердца твоего
согреваюсь, вверясь давним теням.
<VI>
Стук ли ветра был — с расчетом
повернуть меня к окну,
иль он чиркнул мимолетом,
чтобы кануть в тишину?
Или этим жестом тайно
мертвый из земли сейчас
подал знак нам, и случайно
он привлек меня как раз?
Что-то вроде поворота
спящего — и в этом есть
изумляющее что-то,
как немой намек и весть.
Был же смысл какой-то вложен
вто,вочтоянепроник, —
может, в смерти потревожен,
испустил ребенок крик?
264
Райнер Мария Рильке
И жалел, что век не прожит?
(И, непонятый, серчал!)
Ветер крик донес, а может,
он стоял здесь и кричал.
<VII>
Был путь в Карнак. Верхом и по пустыне;
Элен и я; дойти — какое диво!
—
Аллея сфинксов, — рек толмач лениво.
Пилон! Таким мне грезился доныне
ландшафт луны! (Величье, я вместить
не смог тебя и не могу досель!)
Смысл странствий — поиск? Здесь уж точно —
цель.
И сторож сразу дал нам ощутить
весь ужас измерений. Лилипута
напоминал он — так взмывали круто
врата. На весь твой век она как будто —
колонна! Разве мало? Превозмочь
ее нельзя. И для ее размаха
нет крыши, нет. Она несла лишь ночь
Египта.
И проводника-феллаха
мы отпустили. Нужен час-другой,
дабы освоиться: нас разрушало
то, что к иным мирам принадлежало,
и смерть несло. — Ах, сына я имей,
в тот поворотный год послал бы, чтобы
добыл он истинность чистейшей пробы.
«Там, Шарль, она, — иди туда смелей,
стой и смотри...»
А вдруг поможет нам ?
О нет, тогда мы выстояли, кстати.
Мы оба: ты — в своем дорожном платье,
и я — затворник убежденный сам.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
265
О милость!.. Помнишь: озеро, а над —
по сторонам кошачьи изваянья,
как символы — чего? До содроганья
оцепенял сёй колдовской квадрат;
и, не обрушься некогда ничком
пять кошек, всё гляделось бы иначе;
огромные, немые и кошачьи,
они вершили суд. И всё судом
представилось. Здесь, у пруда — их власть,
а с краю, там — гигантский скарабей,
а там, вдоль стен — сказанья про царей:
судилище. И ужас: точно в масть —
всеоправдание. И всё ясней
фигуры наполнялись лунным светом;
и в четких контурах рельеф при этом
природе соответствовал своей
и сходствовал с сосудом — как секрет,
не спрятанный и явственный до жути:
о тайна мира, тайная по сути,
настолько, что утаиванья нет!
Всё в книгах вперемешку. Но светло
теперь без чтения твое сознанье
(что толку, если тщусь найти названье):
здесь несоизмеримое нашло
мерило жертвенности. Роскошь — что,
когда она не может объявиться?
Вещь преходяща. Дай ей сохраниться.
Дабы не утекла, как в решето,
с ней жизнь твоя. Дающим будь всегда.
Мул и корова тянутся туда,
где тучный цареликий бог, пыхтя,
кормление приемлет, как дитя, —
266
Райнер Мария Рильке
и улыбается. Не иссякает
в святилище дыханье. Он берет,
берет. Заметь: принцесса в свой черед
папирусный цветок лишь прижимает
к своей груди — не рвет.
О, здесь, поверь,
у жертвенных путей уже нет цели,
и воскресенье чуждо дням недели,
поживы жаждут человек и зверь,
тайком от Бога под себя гребя.
Труд тяжек, но преодолим; трудами
живут живущие, земля — плодами.
А кто лишь платит, продает себя.
<VIII>
Ликованье детское осталось
с тех далеких дней:
ах, сбегать с холма тогда казалось
смыслом жизни всей!
Мук любви душа еще не знает,
засыпаешь ты —
как на вечер синий лен смыкает
синие цветы.
Как была слепа, ненарочита
та любовь-тщета! —
на двоих одна, бедна, открыта
и всегда чиста.
<1Х>
В том, что возвратить спешат поленья,
весь камин заполонив огнем,
был июнь, и августовский день я
узнавал, — как помнит обо всем
дерево, когда подожжено!
Ах, что с летом, нашим летом стало,
если бы все тучи не прогнало,
как великий день, сейчас оно.
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
267
Воскрешеньем это называли —
да, и пламя стать способно им;
антипод ли смерть того, что въяве
снова стало здесь живым
блеском солнца, отметя забвенье. —
Сердцу в утешение дано
то, что даже наша смерть — горенье
1
,
но оно вовнутрь обращено.
<Х>
Время ждет... — Словесная уловка!
Как, скажи, его принудить встать?
Кто не замирал: где остановка,
что конечным бытием считать?
Видишь, замедляется у края
день, пространством вечера объят:
рос, достиг вершины и, сникая,
тихо исчезает, как закат, —
горы спят в сиянии престольном,
и мерцает звездный бег минут...
Ах, в моем лишь сердце своевольном
вечность обретает свой приют.
<Второй список>
<1>
Как до въезда, как в комнатах незаселенных
дятел стучит по стволу пустого
вяза. Ветры лучатся над крышами снова,
грезя о ветках зеленых.
1
Слово «темперамент» в рукописи графа явно стояло первоначально, но по
том, видно, показалось ему всё же недостаточным; ему, этому слову, обозначаю
щему только характер применения наших способностей, трудно придать осно
вательно-срединный смысл. Посему оно и было потом зачеркнуто и заменено
словом «горение», не без некоторого сожаления, — о чем можно догадаться по
почерку. (Примечание переписчика.)
268
Райнер Мария Рильке
И будет лето опять.
И в готовую квартиру вселенье.
И в передней груды пальто!
Как счастливо въезжать.
Это — как награжденье.
За что?
<П>
Бабочка, как знать, различье есть ли
у тебя, природы и меня:
наше счастье, по шпалере если
ты, как штрих, летишь средь бела дня.
Только что я думал: невозможно
стать частицей предстоящих дней;
верь не верь, но сердце осторожно
в одинокой тяжести своей.
Нынче нитку моего же взора
ты в апрель вдеваешь наяву,
и ковер веселый сник бы скоро,
если нитку я в станке прерву.
<Ш>
Новое солнце, и утомленье
с примесью радости бестолковой;
но, пожалуй, сильней увлекает невинность новой
тени.
Тени ранней листвы — все напросвет,
тени цветов — ясный зенит!
Как истинен год, ни притворинки нет,
настежь открыт.
Даже тьма наших душ — нежней и весенней,
видно, светла в своем пра-истоке она.
И когда-то была старая боль всех мучений
юна.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 rrï)
269
<IV>
О ты, кого я прославлял, не зная,
постиг тебя я, похвалил вполне?
Ты оставалась тайной, о святая,
и эта тайна мучилась во мне.
О, сколько их, подруг, прошедших мимо,
ниспосланных, влюбленных, роковых,
но каждый раз, что ты недостижима —
последнее, что слышал я от них.
О гордая печаль! — Я не перечу:
ей имя — ты! Я имя угадал?
Как зеркало, я нес его навстречу
тебе одной, — но вслух не называл.
<V>
Сегодня седину в висках заметил
и складку возле губ. Но ты представь,
что я тебя, еще ребенка, встретил, —
сошлось бы сердце с сердцем въявь?
И шли бы мы по этой луговине,
и пчелы бы жужжали в тишине;
и то, что нежно утешает ныне,
могло когда-то песней стать во мне.
Тебе моя улыбка бы казалась
отцовской и заждавшейся, ведь да?
И внове? Так друзья не улыбались
там, в городе, наверно, никогда?
—
Сочти ее ландшафтом. Не смущает
пускай тебя, дитя из тех времен. —
Ах, то, что мне тебя так не хватает, —
победа?.. Или сам я побежден?
270
Райнер Мария Рильке
<VI>
Всё выдержать: пройти сквозь рай и ад,
всё выдержать, и устоять средь ямин,
и сдать немой ли, устный ли экзамен,
и с недоверьем не взглянуть назад.
Никто не смог; и только жизнь идет,
хотя никто не смог. Но есть порука —
несчетность проб! Новь первых листьев бука
не так нова, как череда невзгод.
Никто не смог, и жизнь еще чиста.
Не зря ли силу мы транжирим бурно?
Гласит о силе скорбная плита,
чью тишину, как плод, венчает урна.
<VII>
О, первый крик, врезающийся в год, —
заря едва ала,
а ты уже, кукушечка, свой счет
мгновеньям повела.
Да, ты уже кричишь, кричишь, кричишь,
ты вся в игре своей,
мой друг, ты в песне не мудришь,
и люди рады ей.
Мы ждем, надеемся... Но иногда
вдруг слышится, как есть,
в твоем «уже» и «больше никогда»
о близкой смерти весть.
<VIII>
Что в своих предчувствиях скрывала —
счастье? боль? — когда, благоговея,
даже в детском письмеце писала
с буквы прописной глагол «любить»,
Доротея?
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
271
И пугалось в слове окончанье,
ибо корень перед ним светлел.
В оборот «мне любо», в сверхстаранье,
ты вставляла мягко и заглавно
букву «Л».
Эта буква стала частью речи
сердца твоего. Сказать не смея,
ты писала, и метались свечи
при твоем дыханье легком,
Доротея...
<1Х>
Прелесть моя, Аглая, ты — моих чувств отрада,
с жаворонками летит наша радость, звеня
в утреннем небе. Да не страшит нас прохлада
после нашего летнего дня.
Кривая любви — нарисуем ее. Кем хранима,
в бесконечном подъеме летя?
Даже позднее, на склоне, как неповторима,
как тонкая бровь твоя.
Палермо, 1862
<Х>
Я шел, свою судьбину злую сея,
она всходила, нежа и губя.
Ах, в горле кость, про боль не разумея,
почти как в рыбе чувствует себя.
Что брошу на весы для равновесья,
когда другая гиря тяжелей?
Но в небе знак невинно лжет, что здесь я,
не ведая о бренности моей.
И как века весть от звезды погасшей
летит, чертя неясный след беды,
так вводит в заблужденье свет от нашей,
уже давно безжизненной звезды.
272
Райнер Мария Рильке
<Х1>
В стекле теплиц нет-нет да и замечу
пространство, но уже другое, то,
что отраженно веет нам навстречу:
то, предстоящее, что как ничто
тревожит, но в расчет нас не берет.
Как скудно то, что нам судьба ссужает!
Кто суть и душу апельсина знает?
Кто на том свете самоцвет прочтет?
О музыка, тебе ль не по устам
создать сей гимн, откликнувшийся в звездах?
Ах, коронованный, ты всё же — воздух,
и славишь ты, не повинуясь нам.
<ЦИКЛ СТИХОТВОРЕНИЙ С ВИНЬЕТКОЙ:
ПРОСТУПАЮЩАЯ В ЛИСТВЕ ЛИРА>
<1>
Наклонясь над ручьем,
ах, как Нарцисс молчит;
и по лесам молчком
Артемида кружит.
О, нет удела грустней —
говорить назло всем;
о любви они шепчут своей,
слушает Полифем
1
Но уста, но уста одного,
кто говорит и поет...
Кто лишь слушает, у того,
ничего не произойдет...
1
Полифем — в эллинистической литературе мирный пастух с безобразным,
вызывающим насмешки лицом; тщетно ухаживает за нимфой Галатеей и мстит
ее возлюбленному Акиду.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
273
<П>
Кто лиру себе сыскал,
скажи, какой выгнув сук,
ударил по ней и сказал,
что не подпал под звук?
Придал ей форму рогов,
словно ограбил газель;
выйдет она из кустов —
но во всей красе ль?
Нет женственней и нежней,
как бедрами играет она.
Как груб он с ней,
как она юна.
<Ш>
За бегство от тщеты,
гончар, благодарю!
Дыханье я дарю,
тело формуешь ты.
Будьякакты!—Нучтож,
был бы тоже мастак...
Что она?.. Чертеж
для сосуда... Так?..
Лира? — Вращай же круг,
и обманусь один,
если из тайны — вдруг! —
выйдет кувшин.
.. .Когда же, когда же, когда же хватит, на самом деле,
литаний и заклинаний? Разве мастера не успели
все слова поистратить? А новые попытки не смолкли
в бессилье?
274
Райнер Мария Рильке
Или еще, или еще, или еще нас книги не оглушили,
как несмолкаемые колокола по своей громогласной сути?
Когда от книги до книги открывается безмолвное небо —
ликуйте...
или клочок обыкновенной земли на закате.
Больше, чем бури, больше, чем все моря, — подсчитайте! —
люди уже накричали... Какой перевес тишины и молчанья
должен быть в космосе, чтобы расслышать вдруг речь
стрекотанья
кузнечика — нам, вечно кричащим. Чтобы в эфире великом
немые звезды сияли — в эфире, заполненном криком!
Вещали нам предки из древней, наидревнейшей дали!
И мы наконец услыхали! Первые, кто услыхали.
СОНЕТ
Новое, друзья, совсем не то,
что машина руки замещает.
Пусть вас эта новость не смущает —
вспомнит ли о ней назавтра кто?
Всё равно Вселенная новее,
чем и кабель, и высотный дом.
Видишь — звезды; нет огня старее,
новые огни затмятся в нем.
И трансмиссию не приневолят
колесо грядущего вращать.
Вечность только с вечностью глаголет.
Нам всего, что было, не объять.
Будущее с самым дальним сплавит
то, что в нас незримо нами правит.
КОНТР-СТРОФЫ
О, что вы, женщины, шествуете
здесь, среди нас, горюя,
не обласканней нас и всё же способны,
как счастливицы, осчастливить.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
275
Откуда,
когда рядом любимый,
столько будущего у вас?
Больше, чем может быть.
Кто представляет расстоянье
до самой крайней неподвижной звезды,
изумлен, обозревая
чудное пространство женского сердца.
Как вы накопили и сберегли его в давке?
Вы полны родников и ночей.
Неужто и впрямь вы — те,
кого в детстве
по дороге в школу
неучтиво толкал старший братец?
Вы — исцеленье.
Где мы с детских лет
уродливо коверкаем сами себя,
вы — как хлеб причащенья.
Вы расставались с детством
без сожаленья. Вдруг
представали, как если бы у Бога
вдруг добавилось чудо.
Мы — как отломки горы,
часто по-мальчишечьи
еще краеостры, может быть,
иногда удачно огранены;
мы — как камнепад,
обрушившийся на цветы.
Цветы глубинного мира земли,
любимые всеми корнями, —
вы, Эвридикины сестры,
в вечно святом возвращенье
идете вслед мужу — наверх.
Мы, обиженные на себя,
обижаем легко — и легко
поневоле возвращаем обиды.
Мы — как меч под рукой
спящего гнева.
276
Райнер Мария Рильке
Вы — почти что защита, где не защитит
никто. Как тенистое дерево сна,
мысль о вас
для роящихся грез одинокого.
Мы, в борющихся ночах,
мы падаем из близости в близость;
и где любящая — роса,
мы — как свалившийся камень.
ИЗОБРАЖЕНИЕ НА ВАЗЕ
(Ужин мертвых)
Глянь, как чаша в чашу проникает,
не звуча. И с ними два вина, —
так заходит в отблеск свой луна
в облаках. Мир в мир перетекает...
И не-звук играет, как одна
с бабочками бабочка порхает,
теплым камнем приворожена.
Хлеб слепых готовится особо
и ничем питаем, как амеба;
как бы там ни подносилась сдоба,
не приблизится она никак;
отступаю, не наткнуться чтобы
на танцорки легкий шаг.
ВООБРАЖАЕМЫЙ ПУТЬ ЖИЗНИ
Сначала — детство без ограниченья,
обмана, цели. Радостный каскад!
Вдруг: страх, запреты, школа, принужденья
и мука искушений и утрат.
Упрямство. Угнетенный — угнетатель
и мстит другим за то, что претерпел.
Любим, борец, спаситель, обладатель,
удары держит и опасно смел.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
277
Потом: один — в холодном, легком, дальнем.
Но черпать из своих глубин он мог,
вернувшись в то, что было изначальным...
И вырвался, как из-под спуда, Бог.
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
(Для ES)
<1>
ExVoto
1
К образу твоему поднесу какую из болей,
ты, молчаливая, ты, долго кого заклинал?
Руки к тебе протяну, если сердце мое раскололи,
или же сердце само, если безруким я стал?
Через силу добредшие к бедной часовне,
ноги ли мне исцелишь? Или колени склонить?
Разве ждал я такого? — Как под волной, тяжело мне,
как от огня, что тяжче стократ, чем волна, может быть.
Молния это была? Или повозкою сбили?
Или проник в меня яд? Зверь ли повис на спине?
Упала земля на меня? сам на землю упал я в бессилье?
В образ возьми меня свой: может, ты видишь во мне.
<И>
Слезный кувшинчик
Эти вмещают вино, масло вмещают другие
в полом своде своём, не ведая про износ.
Мера помельче, служу с самой начальной поры я,
ибо на свете я есмь ради излившихся слез.
Стало богаче вино, масло прозрачнее стало.
Что со слезами? — Наполнили горем своим
и ослепили меня, расцветили меня, как попало,
сделали рыхлым меня под конец — и пустым.
Ex Voto {лат?) —на основе клятвенного обещания.
278
Райнер Мария Рильке
***
Мы лишь уста. Но кто тогда поет
в далеком сердце всех вещей — кто он?
Его большой удар в нас раздроблен
на мелкие удары. Не снесет
никто ни радости, ни боли всей.
Их размельчая, в скудости своей
мы — лишь уста. Но в нас в какой-то миг
удар большого сердца ощутим,
и мы кричим, —
тогда мы суть, преображенье, лик.
СЕМЬ НАБРОСКОВ ИЗ ВАЛЕ,
или
МАЛЕНЬКИЙ ВИНОГРАДНЫЙ ГОД
Зачислено другу и постояльцу друга
как маленький рождественский доход
от замка-имения Мюзо
<1>
Снега недавно сойти —
и ты о них позабыл;
бежевый цвет земли
из-под них проступил.
Заступ стучит чуть свет
(слушай!), как добрая весть;
право, зеленый цвет
стоит другим предпочесть.
Взгляни на шпалеры: они —
чудо без всяких прикрас;
руку лозе протяни —
она привечает нас.
<2>
Каждый камень у земли вырывали,
как из кулака, с усильем и плачем;
и возвращались к глыбам горячим,
и воду мольбой заклинали.
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
279
Шептали целующими губами
земле: ты сильна, ты нежна;
пальцы обдирали комками;
и постепенно добрела она.
Глянь: как шляпными лентами, кручи
террасами окаймлены.
И курчавится благополучье
в раме неба и тишины.
<3>
Зреет виноград. Кровь ждет накала,
воли — предстоящий аромат.
Трудится земля: ей не пристало
предвещать, что урожай богат.
Не в пример творцу, кто упоенно
наперед свой превозносит труд, —
как себя счастливейшие склоны
в чистый день медлительно несут!
<4>
Как Иаков с ангелом, стремят
виноград и солнце поединок
с летних дней великих без заминок, —
жаль, осенний день коротковат.
Виноград курчав, завиден пыл.
Но под вечер схватка затихает,
и он чувствует, как проникает
сила снова до последних жил
и кипит в мальчишеском задоре,
и уже в его отпор влита,
и становится безмерной вскоре...
И победа скрытна, но чиста.
<5>
Улыбка... Почти что портрет
пышнокудрого склона.
Плоть из лоз; из зелени руки
влюблено вылепил свет.
280
Райнер Мария Рильке
Будто божественный лик
укрылся за листьями втайне,
дабы случайней и ярче,
как из-под маски, возник...
<6>
Виноградные террасы и скалы:
солнцем каждый уступ опален.
От дарящей лозы до бокала
через край переливается звон.
А в устах даже слух появился,
и виноград поет песню свою.
Чем плодоносный ландшафт разрешился?
Дочь ли, сына ли я узнаю?
<7>
Как пред Марией молельщик иной
неописуемо изумлен,
что он уже не хромой,
и костыль опостылевший свой
кичливо бросает он, —
отбросить подпорки резон
теперь и лозе самой.
Иразбросаны костыли —
бурее бурой земли;
разве чудо не стало видней?
Где же лоза? Пляшет она
в кабачке допоздна»
Счастливец, беги за ней!
ПЛОД
Оно из почвы вверх росло, росло,
безмолвствуя в стволе прямом и прочном,
и сотворялось в пламени цветочном,
и вновь молчанье обрело.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
281
Собой полно, вынашивало завязь, —
ведь дни и ночи ствол трудолюбив,
и прозревало, с тяжестью управясь,
пространства помощь ощутив.
И наконец, завершено овалом,
спокойно осознало бытие,
всем отреченьем — в бесконечно малом
обретши естество свое.
***
Сильная звезда — ей тьма ночная
не поможет ярче засветиться,
даже если темнота сгустится.
Нет, она сияет, исчезая
до того, как в вёдро иль ненастье
в ночь взойдёт созвездий череда.
О, пылает собственною страстью
жриц любви великая звезда,
до конца сияет, не сгорает,
с солнцем не спешит за небоскат:
и сто раз восход опережает
чистый, как слеза, её закат.
РОГ ИЗОБИЛИЯ
Гуго фон Гофмансталю
Форма, взлет дарящего сосуда:
на плечо богини водружен,
он несоразмерен нам, как чудо,
но как длится в нашем зренье он! —
В глубине витков возносит в славе
мощь всей дивной зрелости и стать,
сердце наичистое лишь вправе
для его излива формой стать.
А поверху — легкий дар цветенья,
и прохлада первых утр над ним,
доказуем он, как ощущенье,
и, как мысль, неуловим.
282
Райнер Мария Рильке
Изольет богиня дар премногий
на сердца, их наполняя впрок,
на дома, лачуги и дороги,
где далекий странник изнемог?
Нет, стоит и так же поднимает
рог, где преизбыток наяву.
Лишь ручей у ног ее сверкает
и, как дар ее, течет в траву.
МАГ
Он кличет. Нечто, устрашась, встает.
Что именно? Всё, что не он, что кроме,
здесь суть. И суть торопит поворот
к нему обличья: здесь оно весомей.
О чудодей, замри, молчком, молчком!
Весы лишь равновесьем озаботив,
когда на чашах — ты и этот дом,
и сотворенное тобой — напротив.
Финальный жест. И состоялась связь.
Он знает: зов сломал сопротивленье.
И лик его (не видит стрелок зренье)
показывает полночь, с ней слиясь.
<НАБРОСКИ ИЗ ДВУХ ЗИМНИХ ВЕЧЕРОВ>
Антону Киппенбергу
1
с дружеским расположением 22 мая 1924
Prélude
Ах, почему вдруг в памяти всплывает
под сенью вязов парк-ручей?
Вода в пределах старых отражает
весь парк поверхностью своей.
1
Антон Киппенберг (1874—1950) — владелец издательства «Инзель», где
вышло большинство произведений Рильке.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
283
И он влечет. Быть может, сей овал
дарами прежде не был наделен?
Иль кашемирской шали нежный сон
я в отраженных листьях потерял?
Иль юность обманулась, как всегда?
Как пустота ни искушала,
но всё оцеломудрила вода
и так блестит, что грез гораздо больше стало.
I
Прекрасно — навсегда! Ах, был я мал.
Затеивались танцы в воскресенье.
Ковер свернули, чтобы не мешал.
(Ценился в доме он, как украшенье.)
И вот — она . За ней следил весь зал.
Терял ее из виду он порой;
в свой аромат, как в мир чудесный свой,
она манила. Был я слишком мал.
Но разве, множа счет годам своим,
я запахом таким повелевал?
Когда-нибудь дарением другим
сражен был так же наповал?
Прекрасно — навсегда! И аромат
ее волос, и окна в сад, и свет.
Он в целости. Немыслим с ним разлад.
Он мой навек Бессрочней клада нет.
*
Богатство в том, что мимо нас прошла
возможность счастья. И не только, нет.
И невозможность тоже; лишь догадка,
что это лето, окна в сад и свет, —
что музыка минут, манивших сладко,
невинно нас с тобой в обман ввела.
284
Райнер Мария Рильке
Росла ты, и мой клад украдкой рос.
И если в детстве плакал я с тоской,
теперь сойду за бога ликованья.
Когда нетленен каждый миг такой,
какие жизнь в нас воздвигает зданья
из чистых ароматов, снов и грез!
*
Всё мне любо: и травинки лета,
и застежка кружевных манжет;
неизбывна и чудесна эта
сладость, что прозрачна на просвет.
Я хмелел от грез и упований —
как их преизбыточность легка! —
от воздушно легких прикасаний
к приувянувшим цветкам вьюнка.
О, как жизнь себя приукрашала
в череде цветущих перемен;
лишь бы не отверг я, что свисало
с распираемых садовых стен.
Я не забыл тебя, нет, —
детскостью брызни!
Ранний предутренний свет,
первенец жизни.
Всё, что ты мне посулил,
сделалось былью,
душу тебе я открыл
сам — без насилья.
Первый мой тайный порыв,
ты — неизбежность:
силу в себе ошутив,
славлю я нежность.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
285
*
Ах, я плоды воспевал,
потому что ты наклонялась
к ежевичным кустам;
и не дал, быть может, завянуть цветам,
потому что не забывал,
как ты, их срывая, смеялась?
Помню, как ты бежишь,
как поджидаешь меня ты,
окликая издалека.
Как я рядом сижу, а ты спишь,
и твоя рука,
как роза, разжата.
*
Как из твоих пределов вырвусь сам?
На всех дорогах изначала
меня победно ты опережала;
как поравняться нам?
Ты так права, что я доныне
не помню платья твоего фасон.
Твой бег — мой бег... Исчезнет он,
наверное, в моей кончине?
Иль снова брошусь в жизнь — живым
моей погибели опроверженьем —
на твой призыв? Гоним твоим стремленьем
и по следам твоим?
*
Нет! — даже это можно сказать.
И среди мальчиков загордиться;
вместо того, чтобы зеркалом стать,
где отразится юница.
Но от приятелей не уведет ли потом
кроткая власть одной из подруг?
Ах, даже друг отставлен вдруг
или забыли о нем.
286
Райнер Мария Рильке
Нежность и твердость, отметь грань гранью.
Кто тебя тихо встречает,
благословляет тебя вопреки ожиданью.
Благословляет.
II
Как влюбляться в школе удавалось,
где не удавалось ничего!
А с восхода по закат вмещалась
бесконечность — вся на одного!
И шептала в тайне многоликой
мальчику незрелому: лови;
сердце мчалось по дуге великой
в безымянном времени любви.
Что еда и сон присвоить вправе,
школа, мяч, когда, взмывая ввысь,
неожиданно в одной октаве
звуки будущего вдруг сошлись.
*
В радость было всё, и всё вмещало
это сердце без труда, —
жизнь еще несмело обступала
детскую игру тогда.
И судьба с избытком открывалась,
выигрыш уже сулила впредь;
соразмерно с ним и жизнь давалась,
чтобы мог им завладеть.
Ибо, скрытый в со-творице новой,
и в младенце чувствовался Бог,
а юнец позднее стал основой
мужа, чтобы выстоять он смог.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
287
БЛУЖДАЮЩИЙ ОГОНЕК
С болотными светляками, поверь,
у нас родство искони.
Мои двоюродные бабки они...
И не счесть, сколько теперь
фамильных черт с родней
выпало мне одному:
сей рывок, сей прыжок, то дугой, то прямой,
не повторить никому.
Я там, где нет ни дорог, ни жилья,
в испареньях влачу свой век,
и часто погашенным вижу я
себя изнутри век
До сих пор крылатым восхищеньем
через пропасти тебя несло,
воздвигай теперь мосты с терпеньем,
смелым дугам дай число.
Чудо не в одном необъяснимом
бегстве от опасных пут;
результатом чистым, а не мнимым
чудо отличают от причуд.
Соучастье, нет, не облегченье
от нагрузок страшных и забот,
внутреннее да прейдет в сцепленье,
если для опор чрезмерен гнет.
Напряги все силы, чтобы сбыться
меж противоречий смог
ты... И лишь потом решится
стать тебе поддержкой — Бог.
288
Райнер Мария Рильке
ЭРОС
Маски! Маски! Чтобы от сиянья
не ослепнуть вмиг, когда придет
он как летнее солнцестоянье
и прервет весенний хоровод.
Тишина, ни говора, ни гама.
Все напряжены... Далекий стон...
И вселяет, как во чрево храма,
дрожь неописуемую он.
Ах, забылась, ах, совсем забылась!
Бог и скор, и юнолик.
Повернулась жизнь, судьба свершилась.
И внутри поет родник.
ПРЕДВЕСЕННЕЕ
Жесткость спала. Снизошла пощада
на луга, где обнажилась грязь.
Звон ручья уже другого лада.
Из пространства наклонясь,
нежность нянчит землю по старинке.
След дороги протяжен и зрим.
И вдруг видишь ты в своей тропинке
сходство с деревом пустым.
БРЕННОСТЬ
Время — летучий песок. Как медленно убывает
зданье, чей счастлив покуда статут.
Жизнь вечно веет. И без связи уже выступают
колонны — и ничего не несут.
Но разрушенье: разве печальней, чем возвращенье
фонтана к бассейну — блестящим дождем?
Перетирают нас зубы извечного превращенья,
пока наконец не проглотит нас оно целиком.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
289
***
Боги идут неспеша,
сходно ручательства бросив
горстью на наш небосвод;
как, легко вороша,
касается ветер колосьев,
веет от их щедрот.
Кто бесчувствен душой,
всё же не всё потеряет —
часть он получит. Причём,
просто, цельно, молчком
долю ему отмеряют —
только мерой другой.
***
О
пробы
бывают у всех птиц.
Чу, маленькая лесенка песни,
и наверху:
ещё ничего.
Но всё же
воля
уже так велика и ещё больше сердце;
чей рост в пространстве бесконечно гарантирует
тишина:
света.
БОДЛЕР
Поэт один весь мир объединяет,
что ныне в каждом раздроблённо сир.
Он красоту, ликуя, прославляет,
он и в страданье муку воспевает,
из века в век руины освящает:
уничтоженья тоже строят мир.
290
Райнер Мария Рильке
***
Уже восходит сок возобновленный
из-под всеобщей темноты сырой
вверх-вверх, на свет и к чистоте зеленой,
что прячется от ветра под корой.
И оживает внутренне природа,
мольбы о новой радости просты,
еще не узнанная юность года
глядится сквозь вихрастые кусты.
Орешник старый ловит дуновенья
грядущего, хоть серо все вокруг;
а юный куст дрожит от нетерпенья,
и ждет прилета маленьких пичуг.
ПРОГУЛКА
Иду, а взгляд уже на перевале,
где дальний отблеск солнца не погас;
в нас что-то есть от высоты и дали,
неодолимо страждущее в нас,
чья суть вдруг обретает достоверность
и вслед за светом тянется из тьмы;
с безмерностью встречается безмерность...
Но чувствуем лишь встречный ветер мы.
***
Бьют родники из скал,
брызгая пеной.
Кто их сюда послал
волей священной?
Дал драгоценным камням
вспыхнуть от блеска,
чтобы сопутствовать нам
вдоль перелеска.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
291
Чем мы воздать смогли
их бескорыстным целям?
Чудо воды и земли
мы кромсаем и делим!
ВЕСНА
Катарине Киппенберг
Нет, не новый блеск волнует нас
извещеньем о поре весенней,
но игра невинно нежных теней
на тропинке сада в ранний час.
Тени нам сопутствуют в саду,
тенью листьев наши страхи смыты,
если новшествам, что на виду,
мы заблаговременно открыты.
***
От воды опьянела земля.
Хмельная весна, качаясь,
вслепую бредет по траве
и выдыхает свой хмель
из расцветающих уст.
Упражняются соловьи
весь день в восторгах своих
и в своем превосходстве
над слишком трезвой звездой.
***
Прорвалось счастье, торопясь скорей
луга заполнить половодьем света;
в орешнике уже очнулось лето,
почуяв натиск юности своей.
Цветы опали; в завязях вокруг
не слышимая слухом колобродня
вместила столько будущего вдруг
под небом — от сегодня до сегодня.
292
Райнер Мария Рильке
ДИКИЙ РОЗОВЫЙ КУСТ
В дождливый вечер, в сумеречной чаще,
и юн, и чист, светлеет он;
как ни раскинул усики даряще,
он сам в себя, однако, погружён;
и мелкие цветки он распускает
с невольной и небрежной простотой:
собой он бесконечно истекает
и несказанно возбуждён собой,
кричит, когда, весь в мысли погруженный,
проходит мимо по тропе чудак-
Постой, взгляни, какой я защищенный,
и беззащитный — и да будет так.
***
Ах, боль качелей, — страждет ли, не знаю,
тень дерева, чей сук они тягчат.
Не так ли вниз лечу и вверх взлетаю,
и после взлёта ухожу на спад, —
ещё не дерево, не как одно с землёй.
Я только лишь то вверх, то вниз снующий,
качели я; меня забыл несущий,
зиждитель мой.
О, дай стать деревом, и пусть стремится
ввысь из корней, захватывая дух,
пусть ветры сквозь него летят и птицы,
и размышляет пусть под ним пастух
и стадо возлежит и вечер длится.
Свет сильных звёзд пусть сквозь него сияет,
пусть станет маской ночи в поздний час.
Кто в нём к престолу Бога днесь взывает
и в размышленья повергает нас?
МУЗЫКА
Знай, кто внемлет песенке моей,
я бы шелестела как ручей.
Мертвым детям пела бы всегда
нежная, в моей груди, звезда;
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
293
или девушек умерших рой
реял бы, как ветер, надо мной.
Я бы тех, кто жизнь покинул сам,
гладила по мёртвым волосам...
Да и чем бы музыка была,
кабы в каждой вещи не жила.
Веет и не ведает она,
где нам перемена суждена.
Что друзья внимают, добрый знак, —
но они утешены не так,
как другие, — в далях не земных:
песня жизни глубже тронет их,
кто живёт, покуда песнь живёт,
кто умрёт, как только песнь умрёт.
***
Еще почти ничего не значит это: быть-с-тобой...
Но уже через год, повзрослевшая, может быть, обозначит
для кого-то, кто тебя охранит, бесконечно многое:
быть с тобой!
Разве время ничто? Однажды дойдет сквозь него
твое чудо. И эти руки,
вчера еще почти в тягость тебе же самой, кого-то,
кого ты не знаешь, обручат
с родиной: ее он еще не знавал. С родиной и грядущим.
К ним, как в Сантьяго-де-Компостела
1
,
самой каменистой дорогой идет он, долго,
всё бросив. Направленее к тебе
его захватило. Уже само направленье
кажется ему судьбоносным. Едва ли отважится он
придержать свое сердце, близкое к цели.
1
Сантьяго-де-Компостела — город в Испании, одно из самых знаменитых
мест паломничества христиан.
294
Райнер Мария Рильке
Высокая, однажды от радости выдохнет твоя грудь
чуть больше майского воздуха — и станет его дыханьем
твой выдох, благоуханный, как ты сама.
Приблизь из мрака моего паденья
к себе — и сладостно узнай того,
кто предавался до самозабвенья
стихии сердца своего.
Я рухнул, утешением хранимый,
что в путанице боли и времён,
тебе, недоцелованной любимой,
я искренне всей жизнью посвящен.
Страдаешь ты от безымянной муки,
что в жилах у меня кричит сейчас.
Как переносишь пустоту разлуки,
что разделяет, одиноких, нас?
Как на улочке, обжитой солнцем,
из ствола, что превратился в желоб,
где вода сама в себе негромко
обновляется, — я утоляю
жажду: и приток воды, и радость
черпаю пригоршнями. Сдается:
слишком много, да и слишком внятно;
но всё время жаждущие жесты
о воде, о светлой, вспоминают.
Ах, пришла бы ты и утолила
только легким соприкосновеньем,
молодым изгибом плеч текучих
и волной твоей груди высокой.
Девушки лелеют лозы
кудревласого божка;
в виноградник рвутся козы,
да не лезут в щель бока.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
295
Катит круглый выклик свой
дрозд в пространство без конца;
счастье луга — фон живой
для счастливца деревца.
Единит вода сполна
пестрый мир земных чудес,
потому что и она —
от текучести небес.
Светлый подарок из края
стужи
в июне летит с крутизны,
в ручьях и кувшинах играя
в блеске своей новизны.
Всюду, среди запыленных
рощиц —
живительных вод благодать
с вечной жаждой влюбленных
петь и песней стать.
Мир, ах, целый мир в любимом лике, -
но пролился вдруг он весь до капли:
мир уже снаружи, мир не схватишь.
Почему, откинувшись, не пил я
мир преисполнявший лик любимой,
мир, у губ моих благоухавший?
Ах, я пил. Я пил как ненасытный.
Только тоже слишком полон миром
был — и, пьющий, сам, увы, пролился.
296
Райнер Мария Рильке
ПИСАННОЕ НА КЛАДБИЩЕ В РАГАЦЕ
I
Бабочка, не ветром тебя ли
занесло через стену сюда,
пьешь из цветов печали, —
не убудут они никогда.
Бабочка, жертвенного цветенья
неслышимый зов
вовлекает тебя в раденья
всех окрестных садов.
II
Т]рапеза мертвых
Наши двери заперты в пустоте;
а горизонтальная дверь —
чистый порфир, и теперь
те,
кого превращенья сильней
тронули властью своей,
оголяя желтые кости,
с тряской пустых челюстей
медленно движутся в гости...
Души к столу встают,
о давнем доме тоскуя,
кушанье — рыбу немую
тихо на стол подают,
к ней тянутся без суетни...
Ничто не убывает, однако,
всё в целости, — и без знака
и тихо уходят они.
Там, где вся жизнь иная,
нет ни границ, ни края,
не нужно еды и вина;
но после прикосновений
и череды превращений
пища чиста сполна
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
297
от мертвости двуединой
и красной крови звериной,
исчезает и ржавь, и гнилье.
Искусство приготовленья,
приманки и искушенья
очищают ее.
III
Видел ты, как сквозь листву и тени
проникает луч и свет струит...
как в струе залетного свеченья
синий колокольчик, как моленье,
чуть колеблемый, стоит, —
так и ты: при мертвых в ожиданье,
в струйке света робостью объят,
предстоишь... И спит пока страданье.
И в твоем бессмысленном мерцанье
от избытка тешится сам ад.
IV
Могли бы знать. Но нам важней незнанье·,
то, что отвергли, отвергает нас.
Застывшим в формах своего страданья
понять ли, что оно вне нас сейчас,
как день вокруг безвидных привидений,
что не страдают сами, но должны,
к фигурам творческим приобщены,
стать мерою уже ничьих мучений.
V
Неустойчивые весы жизни
вечно колеблются, поскольку так редко
смеют фиксировать лакомый вес,
коему постоянно противоречит
тяжесть иного рода.
298
Райнер Мария Рильке
Там: застывшие
весы смерти.
Пространство покоится на обеих
добрососедских чашах.
Итак: пространство. И наряду с ним,
не бывшие в употребленье,
все гири безучастности
упорядочены и блестят.
VI
Как тих порой нажим руки твоей,
когда друг друга радостно встречаем,
так в том краю почти не ощущаем
нажим ни дуновений, ни вещей.
Тела, оправившись от раздвоенья,
цельней — и не столкнутся никогда,
как не сольется с собственною тенью
в текучей целости своей вода.
VII
(Воображаемое) надгробье ребенка
с изображением мяча
1
Ни крест, ни ангел (литой
или же деревянный) —
помнит тебя лишь странный
счет смерти самой
(считаешь, чело склоняя)
и мяч: обо всем
ты забывал, играя,
а теперь — в паденье простом —
в золотой сетке он
(как надгробье обоим).
И своей дутой, а теперь и покоем
утверждает тот же закон.
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
299
2
Ты бросил этот мяч что было сил
в природу; и, прияв его сначала,
тепло, что он с собою захватил,
она в своих пространствах потеряла.
От неба холоден, вернулся он,
и, встретясь с ним в ликующем волненье,
ты чувствуешь избыток возвращенья
и сам избытком встречи изумлен.
3
Мы вбрасываем этот мяч в закон
всей нашей тесной жизни, где боренье
броска с паденьем — сущность всех времен.
Взлетел он и смещается сейчас,
вобрав всю страстность нашего стремленья,
и, накреняясь, думает, что нас
он возвышает и в своем паденье.
VIII
Игра, где под деревьями встают,
местами чтобы быстро поменяться:
как поиском и слухом не назваться
самим нам в эти несколько минут?
Как из деревьев, кто куда бегут,
в скрещеньях света девочки-невесты ...
Кто место потерял, меняясь, тут,
тот — бог любви, оставшийся без места.
О середина, как страшит она,
о выбор, где все вздрогнули едино, —
и каждая божественным полна,
смотри: и дерево, и середина.
IX
Звезды, сновидцы, духи —
их связанность прервалась;
мастер в ночной разрухе
осуществляет их связь.
зоо
Райнер Мария Рильке
Над спящей равниной из дали
тянет он нити впотьмах,
если их оборвали
днем в боязливых домах.
Знаки его до влюбленных
доходят всего верней:
в их снах — прудах потаенных —
отсвет цветов и камней.
Когда его план в движенье,
бросает, как птичий взлет,
он тайны своей отраженье
в отблеск, что их выдает.
МАГИЯ
Рождает превращенья перед нами —
ты чувствуй, верь! — руки мгновенный взмах.
Не сетуй, если пеплом стало пламя:
искусство в пламя обращает прах.
На то и магия. И только диво
простую речь подвигнет на полет...
и голос голубятника правдиво
невидимого голубя зовет.
НОЧНОЕ НЕБО И ЗВЕЗДОПАД
О небо, верх величья и значенья,
пространство, чей запас неизмерим.
Мы слишком далеко для поклоненья,
но близко, чтобы не считаться с ним.
Летит звезда! И мысль за ней вдогон
уже ошеломленно устремилась:
что началось и что уже свершилось?
Кто обвинен? И кто сейчас прощен?
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
301
ИЗ ЦИКЛА «НОЧИ»
*
Созвездия ночи: без сна, наблюдаю за ними:
только над нынешним тянутся из темноты
или сразу над всеми годами моими
эти на опорах из света мосты?
Кто там? Разве я пропасть, ручей, если в обход
над жизнью моей он по дальнему кругу идет,
как фигуру на шахматном поле берет
и трубит о победе своей наперед?
Ладонь
Ладонь. В отличие от подошвы,
опирается на ощущенья. Повернутая кверху,
отражает, как в зеркале,
странствующие
небесные пути.
Умеет ходить по воде,
черпая,
идет от колодца к колодцу,
преобразовательница всех дорог.
Вступает в другие ладони
и делает их, как и она сама,
ландшафтом:
странствует и возвращается в них,
она наполнена будущим.
*
Ночь. О, твоего лика мерцанья
над ликом моим — с высоты.
Моего изумленного созерцанья
перевес — ты.
Ночь, в моем взоре в огне и смятенье,
ты — крепость в себе самой;
несотворимое сотворенье,
длящееся над землей.
302
Райнер Мария Рильке
Бег юных созвездий из плена
притяжений чужих,
беззвучная перемена
в промежутках пустых;
как мал я рядом с тобою,
да, победа твоя, —
но, единый с темной землею,
в тебе не теряюсь я.
Сила тяготения
Середина, как ты из всего
тянешься, даже из летящего
отыгрываешь свое, середина, ты — сверхсила.
Стоящий: как глоток жажду,
сила тяготенья пронизывает его.
А уж из спящего,
как из простертого облака, падает
щедрый дождь тяготенья.
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ЦИКЛА
«ЗЕРКАЛЬНЫЕ ОТРАЖЕНИЯ»
I
Блеск этих отражений несравним!
И как он может жить, зажатый в раме?
В нем жажда женщин по себе самим.
Поскольку ограничен зеркалами
мир женщины. А мы тайком почти
впадаем в этот блеск, себя теряя;
они себе видней — в себе читая,
распавшись, чтобы цельность обрести.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
303
О, погляди, любимая, в стекло
и стань собою, чтобы от тебя
к тебе вдруг напряженье потекло
и то, о чем не скажешь, не губя.
Как с отражением твой мир богат.
В нем прядь свою и щеки утверждаешь;
откинувшись, себя собой питаешь,
кося на зеркало свой темный взгляд.
II
Из стекла свое многообразье
ты берешь — все до одной черты,
упорядочив в себе, как в вазе,
образы свои. Всё — ты,
и букет своих же отражений,
всё обдумав с беглостью немой,
в миг наисчастливейших волнений
даришь ты себе самой.
III
Ах, и в ней самой, и в отраженной,
что как украшение в ларце,
продолжаясь, с мягкостью влюбленной
отдыхает любящий, в конце
сжившись с образом ее двойным...
Он глядит, себя не ощущая;
новым миром полон он до края —
им и одиночеством своим.
... Когда из рук торговца
весы перейдут
к тому ангелу, кто в небесах
их успокоит и уравновесит компенсацией пространства..
304
Райнер Мария Рильке
О LACRIMOSA1
(Трилогия к будущей музыке Эрнста Кшенека)
I
О, эти слезы, сдержанные небом,
как тяжелеют над ландшафтом боли!
Когда же льются, то косым дождем
проходят над песчаным слоем сердца.
О, тяжесть слез! О, уровень всех слез!
Не ощутим он небом, если вёдро,
и небо так и хочет скрыться в тучах.
Как близко над твоей страною боли
сплоченье пасмурного неба. Над
твоим лицом, застынувшим в раздумьях,
откинувшись, — напротив бездны мира.
II
Не что иное, как вдох-выдох, — эта пустота, и эта
зеленая наполненность прекрасных
деревьев — вдох-выдох!
И мы, пока еще дышим,
сегодня еще дышим, ведем счет
этому медлительному дыханью земли,
где мы — краткосрочность.
III
Но зимы! О, этот тайный уход
земли в себя. Когда вокруг мертвого праха
в чистой повторности соков
копится дерзновенье,
дерзновенье грядущей весны.
Где замысел свершается
под оцепененьем; где за великие жаркие лета
1
О, слёзы (лат).
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
305
сгоревшая зелень
становится новой
затеей и зеркалом предвкушенья,
где окрас цветов
забывает, как завораживал взор.
***
Ах, не стать отделенным,
тонкой перегородкой
исключенным из меры звезд.
Внутреннее — что,
если не сконцентрированное небо,
пронизанное птицами и глубокое
от ветра возвращенья домой.
***
Неудержим, я завершаю путь,
меня страшит одно — задержка в смерти,
как однажды в материнском лоне.
Чтобы выйти навстречу смерти,
я вышел в жизнь. Но разве я настолько глубоко
укоренен и плодороден, чтобы
при нарастающем ущербе
избегнуть нового рожденья?
***
Теперь бы время выступить богам
из обжитых вещей...
И стены в доме пусть перевернут.
О, новая страница! Только ветер,
такой поднявший лист, перелопатит
весь воздух, словно пласт земли: о новь
дыхания полей! О боги, боги!
Частоприходцы, спящие в вещах,
встают с улыбкой, чтобы у колодца
омыть, как полагаем, лбы и шеи,
и свежесть сил дарят тому, что полным
лишь только мнится, — нашей полной жизни.
Еще раз это утро ваше, боги.
306
Райнер Мария Рильке
Мы повторимся. Вы — исток Встает
мир вместе с вами, и блестят начала
на всех разломах наших неудач...
ИДОЛ
Бог или богиня кошачьего сна,
вкушающее божество, — в темном зеве
смакует сладкий сок видений
спелых глаз-виноградин,
вечный свет — в крипте неба.
Не песня сна, — гонг! гонг!
То, что заклинает других богов,
погружает этого хитрющего бога
в свою потаенную мощь.
ГОНГ
Уже не для слуха...: звон —
глубже глубокого слух
слышит неслышащих, нас.
Изнанка пространства. Эскиз
сокровенного — зримый вовне..
Храм до рождения стен,
Замес и раствор богов
нерастворимых... Гонг!
Сумма немотств, как вопль —
вопль признанья вины,
мятежный уход в себя,
когда оборвана речь,
забег, спрессованный в старт,
переплавка звезды...: Гонг!
Ты в памяти тихой храним,
новорожден из утрат,
праздник, чей смысл забыт,
вино невидимых губ,
несущей колонны вихрь,
путника гибельный шаг,
предательство всех и вся... Гонг!
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
307
***
Ддя слёзного кувшина дай мне,
чистой глины, земля;
когда изойду слезами,
с тобою смешаюсь я.
Мое гореванье земное
сосуд растворит без следа.
Только безродное — злое,
твое бытие — никогда.
ОСЕНЬ
О, созерцанье-дерево: осталось
ты без листвы, и сил у веток мало
избытку неба противостоять.
Вся — лето, мощь, размах и благодать,
нам крона мыслящей почти казалась.
Суть дерева дорогой неба стала
уже. А небо вправе нас не знать.
И — крайнее: как птицы мы летим
в открывшееся новое — оно же
нас отрицает ради мировых
пространств и сфер. И волны чувств людских
соотношенье тщетно ищут с ним,
утешась, что с флажком над морем схожи.
Но крона помнит о корнях своих.
Перед дождём на сад темнота опустилась,
сад под неспешной рукой попритих.
И растенья всерьёз размышляют: как получилось,
что садовник придумал именно их.
Он в них самих; но весёлой свободе претит
из верности и, может быть, отреченья замес.
Но и нас эта двойственность странно растит;
даже в наилегчайшем мы будим противовес.
308
Райнер Мария Рильке
ПОЛНОМОЧИЕ
Ах, да избегнем тех, кто дробит время в подсчете унылом.
Утром с гурьбой егерей взять и рвануть с юным пылом
под крики и лай — напрямик!
Чтобы в свистящих кустах брызнула в щеки прохлада,
и эта воля и новь — и раннего ветра отрада
пронзила хотя бы на миг!
Так предназначено нам. О, окрыленность виденья!
Нет, не в стенах, где, увы, ночи и дни отреченья
внушают тебе, что ты стар.
Правы извечно они, с жизнью разбег свой сближая;
живы они, — и идет, их правоту подтверждая,
зверь под смертельный удар.
ПРИШЕСТВИЕ1
В розе, любимая, ложе твоё. Но тебя
(о, я пловец против теченья аромата!)
я потерял и никак не найду. Как жизни
предшествуют
(неисчисляемые снаружи) трижды по три
месяца,
так (по внутреннему счёту) я ещё только буду.
Вдруг,
спустя два тысячелетия, перед тобой, новой,
ещё предвкушаемой, — до первого
соприкосновенья —
внезапно: напротив тебя, я рождаюсь в глазах
2
.
Мюзо, начало июня 1926
1
«Полномочие» и «Пришествие» — последние прижизненные публикации
Рильке.
2
Ср. письмо Цветаевой к Рильке от 2 августа 1926 г: «...Ты — то, что приснит
ся мне этой ночью, то, что меня сегодня ночью увидит во сне. (Видеть сон или
во сне быть увиденной?)... Райнер, я хочу к тебе, ради себя, той новой, которая
может возникнуть лишь с тобой, в тебе». В ответном письме от 19 августа Рильке
пишет: «...На полях своего письма, справа, ты сама написала: «Прошлое ещё впе
реди»... (Магическая строчка, но в каком тревожном контексте!)»
Посвящения
КАРЛУ ХАЙДТУ
Так я иду, всё проще и всё зрячей,
сквозь мир в его явленье непростом;
уже предметы, лиц своих не пряча,
зовут меня и молят об одном:
пусть мой язык, и дальше не коснея,
их жизни истолковывает суть,
пусть сердцу, как в темнице, всё больнее —
мне будут дни и ночи всё роднее,
и одиночества мне близок путь...
Как время, что на всё кладет печать,
во всем участвуя, — с преображеньем
преображаться, с немотой — молчать,
а тем, кто чувствует, кто действует, — в их рвенье
сочувствовать, содействовать и знать:
таков мой тяжкий, несказанный труд.
Но силы, что меня к нему толкнули,
так нежно к сердцу моему прильнули,
в глаза смиренью моему взглянули
и ввысь меня тихонько увлекут.
зю
Райнер Мария Рильке
ДАМА С ЕДИНОРОГОМ
(Гобелен в отеле деЛуна)
Стине Фризель
1
О дама и Сиятельный: теперь
в нас из-за женских судеб мечут стрелы.
Ах, мы для вас Всегда-ещё-не-зрелы
для жизни, ибо муж всегда, всецело —
единорог; да, белый, робкий зверь,
бегущий прочь... Он весь великий страх,
и вот (он грациозно скрылся в дали!)
его в печали многой разыскали:
он тёпел, перепуган, дрожь в ноздрях.
Вы с ним, вы далеко, ведь он отвык
от нежных рук в неведомой округе,
вам вещи служат преданно, как слуги,
но страсть у вас одна на каждый миг:
дабы единорог свой тихий лик
искал лишь в зеркале души супруги.
Париж, 9 июня 1906 г.
ГЕРБЕРТУ ШТАЙНЕРУ2
Не слишком доверяйся книгам; — чтя
прошедшее и будущее. Тянет
пусть сущее. Ведь зрелость вряд ли станет
всем сразу. Ну, а в сущем всяк — дитя;
здесь вещи, нас бескрайне превышая,
в нас обретать себя обречены.
Мы даже отвечаем, вопрошая,
они в себе самих всегда точны.
1
Стина Фризель (Stina Friseli) — вместе с Рильке посетила в Париже выстав
ку настенных ковров (гобеленов) в июне 1906 г.
2
Герберт Штайнер — 15 -летний мальчик, показавший Рильке свои первые
стихи.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
311
И если жизнь свою на долгий срок
промерил ты старательным началом,
учителя найдёшь ты в самом малом,
но угодить ему никто не смог.
Венеция, ноябрь 1907
***
День, который словно в пропасть канет,
в нас восстанет вновь из забытья.
Нас любое время заарканит, —
ибо жаждем бытия...
***
Весть из дней младенчества приводит
нас к Познанью нашего пути:
что ж, мы знали, что года проходят,
а теперь и нам пора пройти.
<ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ ДДЯ ЛУЛУ АЛЬБЕР-ЛАЗАР>1
<Ш>
Стояла ты над годами,
сокрыта от глаз, звезда.
И по дорогам сами
мы разбредались, кто куда.
И ни дороги, ни края
у нас позади сейчас,
уже мы летим —
блуждая,
и тот же дух правит в нас.
1
Немецкая художница, возлюбленная Рильке в 1914— 1916 гг.
312
Райнер Мария Рильке
<VI>
Вынесенный на горы сердца...
И уже бессильный, он при звездах
над горами сердца уловил
аромат долин. Последний воздух
он, как ночь — залетный ветер, пил.
Пил он аромат и на колени
снова пал.
И над областью окамененья,
перевернут, дол небес мерцал
ровно. И к воздетым ввысь рукам
звезды не спускались, привечая, —
а безмолвно шли, не замечая,
по рыдающим глазам.
<VII>
Видишь, я знаю: есть
те, кто шагать строем
никогда не учились;
но подъем
в — вдруг! — выдохнутое небо —
их первый шаг. Полёт
сквозь тысячелетья любви —
следующий, бесконечный.
Еще не улыбнувшись,
они плакали от радости;
Еще не заплакав,
они знали: их радость навечно.
Не спрашивай,
как долго они чувствуют; как долго
их видели? Потому что оно незримо —
невыразимое небо
над ландшафтом, что в нас самих.
Это судьба. Когда становятся люди
зримей. Стоят как башни. Падают.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
313
Но любящие проходят
над собственным разрушеньем
вечно; потому что из вечности
выхода нет. Кто отзывает
восторг?
ЛОТТЕ БИЛИТЦ
Спуск к Богу труден. Вся измождена,
с пустым кувшином ты к нему спускалась;
взгляни: ребенок, девушка, жена —
о, как ты бесконечно наполнялась.
Да, Он — вода; ты только образуй
сосуд чистейший из своих ладоней
и преклони колени: нет бездонней
и нет щедрей Его прозрачных струй.
ДЛЯ ФРЕЙЛЕЙН ХЕДВИГ ЦАПФ
Влечет нас то, что знать не хочет нас;
деревья, что переросли нас, или
всё, что в себе, что немо, как в могиле —
над чем мы кружимся в бессчетный раз
и, видя, что мы как бы ни при чем,
опять в свой мир уходим восвояси.
О вещи, что со звездами в согласье!
Мы, не коснувшись ничего, уйдем...
<ГАНСУ РАЙНХАРДТУ>
Театр на жизнь как будто не походит,
действительность он как бы перерос, —
и всё же снова чудо происходит,
и все-таки ответы на вопрос
нам слышатся о жизни и о смерти, —
о, мы доходим словно бы шутя
314
Райнер Мария Рильке
до сути их. Играющему верьте!
Он — женщина, он — демон, он — дитя...
И снова,
снова мы
в его сетях!
***
Как всё в картине объединено,
всё правда в ней, и всё необъяснимо.
И зреет дальше, дивно и незримо,
оно отныне с нами заодно.
Так знай же: нет преграды для души.
Неслыханная даль с тобой сольется,
и голос твой, что прозвенел в тиши,
в тех звездах отдаленных отзовется.
<МАДЕМУАЗЕЛЬ НОРЕ НИКИШ>
Кто знает нас? Нас звезды не видали,
и тщетно мы былых героев ждали,
не знают нас ни дуб, ни дом, ни храм.
Хвалу воздайте, маловеры, дали:
лишь издали мы ведомы вещам.
<ЛЕОНИ ЗАХАРИАО
Скажи, поэт, чем занят?
—
Воспеваю.
Но видя смерть и ужасы без края,
как переносишь ты их?
—
Воспеваю.
И, всуе к безымянному взывая,
не поникаешь духом?
—
Воспеваю.
Удел — собою быть, свой лик скрывая
под маской, не клянешь ты?
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
315
—
Воспеваю.
Как тишь и гром, звезда и буря злая
в тебе ужились?
—
Я их воспеваю.
ОДЕТТЕ Е...
Слезы, самые глубинные, поднимаются^.
О, если вся жизнь
поднялась и из облака собственной боли
выпала, — этот дождь называется смерть.
И тогда ощутимей нам, бедным, темный,
и слаще тогда нам, богатым, странный мир земной.
ДЛЯ ГРЕТЫ ГУЛЬБРАНСОН1
Я любуюсь розами и розы
ощущаю, как тобой любуюсь,
и, тобой любуясь, таю, таю,
розы чувствую, любуясь, розы.
Сами лепестки себя ласкают
и лежат в самих себе невинно,
как долина в выдохе долины,
из себя в себя перетекают.
Несказанней ночи грёз,
и, дарясь, не убывают
и как звёзды расцветают —
кто над миром их вознёс?
Ночь из роз, ночь из роз.
Ночь из роз, о, ночь из вешних-вешних
светлых роз, розарий вешней ночи.
О, сон тысячи смежённых век, сон роз:
светлых роз, сон роз, и я твой сонник,
1
Грета Гульбрансон (1882—1934) — поэтесса, драматург, прозаик.
316
Райнер Мария Рильке
ты в глубокий сон из аромата
и в свою прохладу погружаешь,
как тебе вверяюсь без возврата,
так меня теперь ты восполняешь;
стань моей судьбой, очнись
в несказанном розовом покое,
раскрываясь предо мною,
несклоняемо творись.
О, пространство роз, в пространстве роз
явленное взору неслучайно
и открыто, и всегда, как тайна,
как пространство сердца, — мир из грёз,
что вне нас самих, в пространстве роз.
Париж, июль 1914
<МАКСУ НУСБАУМУ>
И жизнь и смерть из одного зерна.
Кто понял это, выдавит с годами
свою судьбу до капельки вина
и бросит в чистое, как слёзы, пламя.
<ПРИНЦЕССЕ МАРИИ ТЕРЕЗЕ
ФОН ТУРН УВД ТАКСИО
—
Вот чистота, вот роза, — говорим мы
и ловим отзвук множества вещей;
но безымянное, как лик незримый,
стоит за ними в правоте своей.
Муж — месяц, а жена — земное лоно,
луг кажется покорным, гордым — лес;
но тянется над всем неизреченно
ни свет ни тень, скрывая перевес.
Мир в вечном детстве; мы растем и вянем.
Цветок, звезда с нас не спускают глаз.
Мы представляемся им испытаньем
и знаем, что они сильнее нас.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
317
МАКСУ ПИКАРУ
Тут стоим мы с зеркалами:
один — там
, и ловим,
и один тут, в конце, неизвещенный;
но он ловит и этот лик, издалека
посылаемый нам, этот чистый лик,
передает другому из блеска зеркала.
Футбол богов. Игра зеркал, где,
может быть, скрестятся три мяча, может быть, девять,
и ни один из них с той поры, как мир размышляет,
не упал когда-нибудь рядом. Ловцы же — мы.
Невидимо лик приходит сквозь воздух, и всё же,
когда зеркало обращено навстречу этому лику
(в нем только одни посылы),
он задерживается так долго, как долго мы определяем,
с какой силой он хочет лететь дальше и куда.
Только это. И ради этого всё: долгое детство,
и нужда, и смиренность, и глубокое прощанье —
только ради этого. Но оно того стоит.
К НИКЕ
Рождество, 1923
Всё, что напели струи,
на гроты перемножая,
с дрожью сегодня дарю я
крестной матери, замыкая
извечный праздничный круг.
Обнадеживало или пугало
каждое дуновенье,
а каждое откровенье
в детство меня возвращало —
и всё открывалось вдруг.
О, мне узнать не терпелось,
что значат имя и время,
как внутри себя зрелость
покоит начальное семя,
318
Райнер Мария Рильке
себя бесконечно сильней.
Чтобы с божественным слиться,
заклятьем становится слово
и невредимо длится,
из огня поднимаясь снова
в певучей силе своей.
ДЛЯ ГЕРТРУДЫ ОУКАМА КНООП
.. . И голоса, что часто проникали
к нему сквозь стены толстые тайком,
как ни хотел, но различить едва ли
он смог бы... но они остались в нем .
Так с ветром тьма семян цветочных вьется
и залетает в окна из аллей;
и знать не знал он, как цветок зовется,
что в нем пророс из гибели своей...
ПОСВЯЩЕНИЕ М.
1
написанно 6— 8 ноября 1923 г.
(как начало работы в новую зиму в Мюзо)
Качели сердца. Ах, надёжные, к какой невидимой ветке
прикреплены. Кто, кто дал вам первый толчок,
чтобы взмывали со мной до самой листвы.
Как близко к плодам, лакомым.
Но нет остановки
на взлёте чувства. Всего лишь вблизи-бытие, всего лишь
на предельной высоте вдруг и возможное
вблизи-бытие. Соседство и сразу
с неостановимо достигнутой точки
—
тут же снова потерянной — по новой, обещание
и приманка.
1
Баладина Клоссовска (Мерлина), художница, близкая знакомая Рильке.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
319
И теперь: предписанный возврат
назад, на другую сторону,— для равновесия и спуск
сверху — в руки
Внизу, между тем, замедленье, земное насилье,
переход
через рубеж тяготенья, — минуя: и уже сжимается
катапульта,
утяжелённая любопытством сердца,
в противоположную сторону — вверх.
Снова как по-другому, как ново! Как обе стороны
завидуют сами себе,
на верёвочных концах, эти две половинки одного
восторга.
Или отважусь: на четверть — выше? — Имея в виду,
если весь круг не даётся,
за счёт того полукруга, что качели, отталкивая,
отвергает?
Не внушу ли себе, что он, верхний полукрут, —
зеркальное отраженье моих
здешних взлётов. Ничего не загадываю. Он, взлёт,
каждый раз новый. Но от конца до конца
моего самого отважного взлёта я им уже обладаю:
подъёмы всё выше и раз за разом заполняют
и почти смыкают круг. И моё расставанье,
если возвратная сила на взлёте прервётся,
меня доверительно с ним сведёт.
РОБЕРТУ ФЕЗИ И ЕННИ ФЕЗИ
Там, где из забытого вдруг зримо
пережитое в безвестный год
чисто, нежно и неизмеримо
без утрат и цельно предстаёт:
там начало слова, чьи значенья
тихо превосходит нас самих.
Ибо дух, что единит живых,
жизнестоек ради единенья.
320
Райнер Мария Рильке
ДЛЯ ГАНСА КАРОССА1
То, что потеряно, наше; и то, что забыто:
видишь, всё кружится в мире преображенья.
И мы тоже — середина одного из кругов:
вокруг нас они тянут спасительный знак.
1924
<ДЛЯ ГОСПОЖИ ФАНЕТТЫ КЛАВЕЛЬ>
Молчанье. Достигнет корней
речи, в него погружённый.
Каждый слог пробуждённый
сочтёт победой своей:
над молчаньем, где голос скрыт,
над злорадством злого;
и что оно сгинет снова,
слово ему говорит.
Э.М.
Ах, как нас интригует,
почему стрекозы не восторгаются
друг другом, как надо бы,
почему их великолепье
для них не загадка,
и едва ль — искушенье;
скорей, равнозначность.
Как если бы то, чем они одаряют,
просто присуще
их кратким жизням — великолепье .
И этого великолепья,
когда они легко играют друг с другом,
их влюблённость не замечает.
1
ГансКаросса (1878—1956) — врач и поэт.
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
321
А перед нами всегда: чрезмерность
и расточительство,
или, вдруг, скудость.
Преизбыток восхода,
когда любимая сияет навстречу,
гасится одним пасмурным днём.
Ветер уносит её аромат,
а торопливый ручей заглушает её...
Кто возвышал её, кто свой престиж,
кто всего лишь её терпел,
когда возникла она, —
и уже вскоре,
даже половины дня не прошло,
не мог взять в толк иного: её убожества.
Своего и её.
Либо никчемно богатство,
либо оно
уже не в богатстве.
Либо избыточность придавила его,
либо собственное восхищенье,
слишком рискованно
выгнув свод,
рухнуло!
(Храмы расчитанней)
Ах, его восхищенья
обязывали ее восхищаться — но
кто по обязанности прекрасен?
От восторга она, может быть, на одно мгновение
стала
прекрасной. И восхищенье
на публичных торгах
всегда выкрикивает цену, всё выше и выше,
и ещё выше....
Покуда покупка,
разогнанная,
не прыгнет под звёзды: но
созвездие
двух невозможно.
Вечером, 17 июня 1924
322
Райнер Мария Рильке
ПАМЯТИ ГЕТЦА ФОН ЗЕКЕНДОРФА
И БЕРХАРДА ФОН МАРВИТЦА1
Знак духа вёл, сражая без пощады,
и сердце билось до последних сил.
Но сильный дух настаивал: так надо!
И несогласный жест руки склонил.
О послушанье тех, кого невзгода
от нас уводит, плача и скорбя.
Кто взял взаймы у своего ухода
усилие — опередить себя.
Любимая, сестра, склонись в смиренье
над холмиком, где снег сошёл вокруг,
пойми в предчувствии поры весенней,
кто здесь почил. Но истинней, чем друг,
срок жизни осознает кто едва ли.
О грустный дар — приподнятость печали.
Мюзо, 4 апреля 1924
<ВИТОЛЬДУ ГУЛЕВИЧУ>
Счастлив, кто знает, что за речью
что-то неназванное стоит,
то, что по чуткому добросердечью
в неизмеримом нас единит!
И перекинуть мост общенья
каждый волен свой, —
лишь бы встречные восхищенья
радостью пребывали одной.
1
Гётц фонЗекендорф (1889—1914) — художник, погиб на войне;Бернхард
фон дер Марвиц ( 1890— 1918) — поэт, умер от тяжёлого ранения.
Дополнение. Стихотворения (1906— 1926 гг.)
323
МАРГЕ ВЕРТХАЙМЕР
Всё, что наш дух из хаоса возьмет,
когда-нибудь живущим пригодится;
пусть это только мысль, но в свой черед
она в той самой сути растворится,
что нас переживет....
И с чувством так. Где свет его исчез
в пространстве, где возник? — ответ не прост,
когда и самый малый перевес
мирами движет и путями звезд.
ИОХАННЕ ФОН КУНЕШ
Уходят годы... Как под стук колес:
мы едем, годы вслед глядят легко нам,
они — пейзажи за окном вагонным,
печет ли солнце, стынет ли мороз.
Пространство — как случайность и расчет:
луг, дерево; становится поток
назавтра небом... Бабочка, цветок
наличествуют, и никто не лжет;
и превращения не лживы...
ДОБАВЛЕНИЕ К «ЧАШЕ РОЗ»
Написано для m-meRiccard
Это пространство насыщено чудом цветенья.
Розы, помедлите!.. Падают их лепестки...
Вечером всё нарастающий звук их паденья,
словно в партере слышны легких ладоней хлопки.
Время ль хотят поощрить, что их так нежно убило?
Или им жизни не жаль?.. Нам их так трудно терять...
Красные стали чернеть, будто упали в чернила, —
бледных их бледность вдвойне постигает опять.
324
Райнер Мария Рильке
Потусторонность для них — в этих поблекших
страницах;
в книгах живет аромат, всюду вокруг он разлит, —
в наших любимых вещах, в складках, в коробках таится
то, что с розой ушло, и то, что нам роза дарит.
ИГРЫ
Игра в вопрос-ответ себя старей,
играй же без печали и без злости.
Любовь — род маленькой игральной кости
являет цифру... И, бледней,
бросают раз за разом, чередом...
И кубик маленький в момент паденья
вслепую падает сквозь стол, сквозь дом,
послушный только силе тяготенья.
И за паденьем, обмирая зорко,
мы числа оглашаем, не тая.
Верь в стол, и там окажется СЕМЕРКА.
Верь в кубик, он ведь над судьбой не властен.
Возьми вдвойне: ведь сам он безучастен —
ты скажешь ТЫ, а он не скажет Я.
ЭЛЕГИЯ
Марине Цветаевой-Эфрон
О утраты вселенной, Марина, звездная россыпь!
Мы не умножим ее, куда мы ни кинься — к любому
в руки созвездью. А в общем-то, всё сочтено.
Падая, тоже святого числа не уменьшить.
И исцеление нам есть в безнадежном прыжке.
Так неужели же всё только смена того же,
сдвиг, ничего не позвать, и лишь где-то прибыток
родных?
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
325
Волны, Марина, мы море! Бездны, Марина, мы небо.
Если земля — мы земля с весною стократно певучей,
с жавороночьей песней, в незримую вырвавшись высь.
Мы затянули, ликуя, а нас она превосходит,
гири наши внезапно пенье потянут в плач.
А если и так плач? Он ликует восторженно долу.
Славить нужно богов даже подземных, Марина.
Так уж невинны боги, что ждут похвалы как ребята.
Милая, будем же им расточать хвалу за хвалой.
Нашего нет ничего. Кладем ненадолго ладони
лотосам гибким на шеи. Я видел это на Ниле.
Так, Марина, самозабвенно цари расточают дары.
Словно ангелы, двери спасаемых метя крестами,
мы прикасаемся к нежности тихо то к этой, то к той.
Ах, но как далеки, как рассеяны мы, Марина,
даже по наидушевному поводу, только пометчики мы.
Это тихое дело, когда этого кто-то из наших
больше не сносит и кинуться в битву решает,
мстит за себя, убивая. Есть в нем смертельная власть,
видели все мы ее по манерам его, и осанке,
и по силе нежной, которая нас из живущих
переживающими делает. Небытие.
Знаешь, как часто слепое веленье носило
нас через сени студеные пакирожденья... Несло нас?
Тело из глаз, что скрылось за сотнями век. И несло
сердце целого рода, упавшее в нас. К цели птиц
перелетных
тело несло изваяние нашей метаморфозы.
Те, кто любят, Марина, столько не смеют
ведать о гибели. Надо им заново быть.
Только их гроб постареет, опомнится, станет темнее
он под рыданьями дерева, вспомнит о Давнем.
Только их гроб распадется, а сами гибки, как лозы;
что их сгибает без меры, в полный венок их совьет.
Но облетают от майского ветра. От вечной средины,
где ты дышишь и грезишь, их отлучает мгновенье.
(О, как понятна ты мне, женский цветок на том же
непреходящем кусте! Как рассыпаюсь я ночью
в ветре, тебя задевающем!) Древле научены боги
льстить половинам. А мы, круги совершая,
сделались целым и полным, как месячный диск.
326
Райнер Мария Рильке
В пору, когда убывает, а также в дни поворота
нам никто никогда не помог к полноте возвратиться,
если б не шаг свой пустынный по долам бессонным.
Нас не лишить ни гения, ни страсти.
Карл Ланцкоронский
«Нас не лишить ни гения, ни страсти»:
одно другим по воле вечной власти
должны мы множить, — но не всем дано
в борьбе до высшей чистоты подняться,
лишь избранные к знаниям стремятся, —
рука и труд сливаются в одно.
Чуть слышное от них не смеет скрыться,
они должны успеть поднять ресницы,
когда мелькнет мельчайший мотылек,
одновременно не спуская взора
с дрожащей стрелки на шкале прибора,
и чувствовать, как чувствует цветок
Хотя они слабы, как все созданья,
но долг велит (иного нет призванья)
от самых сильных не отстать в борьбе.
Где для других — тоска и катастрофы,
они должны найти размер и строфы
и твердость камня чувствовать в себе.
Должны стоять, как пастырь возле стада;
он словно спит, но присмотреться надо
к нему, и ты поймешь — не дремлет он.
Как пастырем ход вечных звезд измерен,
так час и путь избранникам доверен
созвездий, бороздящих небосклон.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
327
И даже в снах они стоят, как стражи:
улыбки, плач, реальность и миражи
глаголют им... Но вот в итоге плен;
жизнь или смерть колени им сломила,
и миру этим новое мерило
дано в прямом изломе их колен.
Из переписки с Эрикой Миттерер
1
ДЛИТЕЛЬНОСТЬ ДЕТСТВА
Длинные полудни детства... всё ещё не
жизнь; всё ещё вырастанье, —
тянется на четвереньках, — беззащитное время (каких?)
ожиданий.
А между тем, может быть,
и этому безбрежному бытию грозят смерти,
и нет им счета. Любовь — собственница! — окружает
всегда втайне обманутое дитя
и сулит его будущему — чужому, увы.
В полудни, когда в одиночестве остаешься и то в одно,
то в другое
зеркало смотришь, вопрошая загадку
собственного имени: Кто? Кто? — Но другие
по возвращеньи домой берут верх, подавляют.
И всё, что ему окно, всё, что ему дорога,
всё, что ему душный сундук
по секрету доверили, — всё они заглушили, расстроили
всё.
Снова всё стало их, чужим.
Ветка порой вырывается из слишком густого куста,
как дитя вырывается
из путаницы семьи — покачиваясь
—
в вольную ясность.
1
Эрика Миттерер (1906—?) — австрийская поэтесса, вела с Рильке перепис
ку в стихах.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
329
Но другим хочется, чтобы взгляд младенца скучал
среди обжитых стен, тот самый взгляд вверх, что на собак
и деревья
всё еще натыкается — почти в упор.
. .. О, как далеко
этому заспанному существу до всего, что однажды
станет для него чудом или закатом.
Его младенческая сила
обучается уловкам среди капканов.
А созвездье его грядущей любви
уже давно идет своим расчисленным путем
среди звезд. Какой ужас
однажды рванет ему сердце туда, ввысь,
чтобы оно наконец отклонилось от своей навязчивой
прямизны
и осталось в послушании у звездной воли?
***
Раньше, как часто, мы говорили, звезда со звездой,
когда самый свободный в созвездье,
выступая вперёд, окликал.
Звезда и звезда, удивлялись мы —
созвездье из собеседников,
я, уста моей жизни,
ты, ближняя ко мне звезда.
И ночь, насколько она позволяла
взаимопониманье — от зари до зари.
***
Ничего — разве как о тепле перстенька,
что на палец как раз надеваешь,
и как о нажиме, если ты принимаешь
во вниманье, ах! вес мотылька...
...нич е го о т ебе не узнаю, и втихомолку,
язычник и луг, поверю без доводов сам,
как в бальном зале свет верит шёлку,
как цветистый шёлк верит цветам.
330
Райнер Мария Рильке
К ИДОЛОПОКЛОННИКУ
Нет, не завершенье, не основа,
видишь, я не мост и не предел.
Голос свыше, заронивший слово,
мной без оговорок овладел.
Ветер свыше — твоему цветенью,
дождик свыше — щедрости отдач.
Или вдруг, в какое-то мгновенье,
в двуединстве: и ловец и мяч.
Наброски
СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ
I
Смотри: стать сердцем с изначальных дней,
в мученьях пережив метаморфозы,
и утвердиться у витражной розы,
и быть единым с ней,
и в камне, вверясь длительности сил,
нести стеснившиеся наслажденья,
минувшие утраты и паденья
и те, чей срок еще не наступил.
Всё смочь и перед натиском не пасть,
когда ничто не проходило мимо,
свой блеск и собственную власть
удерживать, как встарь, неколебимо —
и смочь явиться глыбою объемной,
чье совершенство зреньем не объять,
глухим окном глядеть с усмешкой темной
и перед ликом ангелов предстать.
332
Райнер Мария Рильке
II
Разве ты не чувствуешь, что снова
повторяемся мы в этой воле?
И что роза витража готова
расцвести в тебе? Что вверх консоли
вознесли свершенье в страсти пылкой,
и в тебе продолжено оно?
Разве ты не чуешь каждой жилкой
плющ, растущий с сердцем заодно?
Всё: и эти скопища, и зевы,
и чрезмерности, и звери тьмы,
и с холодными свечами девы,
и фигурки ангелов — всё мы;
сонмы воскресающих святых,
кто не верит в чудо воскрешенья,
короли с осанкой устрашенья, —
да, мы тоже узнаемся в них,
что стоят, закованные в латы
и в коронах, — ибо, как на пир,
вдруг из этих коконов когда-то
излетит слепящий зрелый мир.
ВЕЧЕР ОСЕНИ
Ветер с луны,
в деревьях жуткий
переполох, и листья бегут толпой.
Сквозь промежутки
слепых фонарей
вторгается черный ландшафт всей далью своей
в оцепенелый город ночной.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
333
КАРИАТИДЫ
<Афины, Эрехтейон'>
На воздухе, что от гимнастов гладким,
а от ходьбы героев был дрожащим,
они стоят, держа с усердьем хватким
на теменах карниз, и им, держащим,
груз, кажется, не тяжело нести.
И мшится мрамор, треснутый и жалкий,
однако неподвижна тень от балки,
парящая наискосок почти,
и брызнуть сладкий сок из щек готов,
их блеск о зрелости напоминает,
но эта сладость рты не отвлекает.
Глаза навыкат — вперены в богов,
по складкам с плеч в спокойствии стекает
избыток женской неги и веков.
***
Пахнут лугом у тебя ладони!
Прыткий ветерок, резвясь на склоне,
юбку непокорную облег.
Сколько звезд — люблю всего одну я!
Губы пересохнут, не целуя;
как тебе мешает поясок!
Окружу тебя самой тобою
и надежду робкую с мольбою
подниму за краешки бровей;
я тебя под веками скрываю
и самозабвенно обнимаю
всю тебя — всей нежностью моей.
1
Ионический храм, сооруженный в 421 —409 гг. до н. э .; последняя построй
ка классического периода в Афинском Акрополе.
334
Райнер Мария Рильке
***
Ах, между мной и птичьим щебетаньем:
был договор — о чем?
Убей не помню, —
ах, между мной и птичьим щебетаньем.
Не только из предгрозья несся щебет
и сада, и не только потому,
что птицы любят слушать птиц.
Теперь во мне заговорило чувство...
Какое?.. Как же: чувство договора.
В придачу к многим прежним. Из таких
забывчивостей время состоит...
<ФРАГМЕНТ ЭЛЕГИИ>
Как мне воспеть города — эти пережившие всё
(ими я восхищался) великие созвездья земли?
На прославленье настроено сердце, столь мощным
вижу я мир. Да будет даже стенанье мое
прославленьем, исторгнутым стонущим сердцем.
Никто мне не скажет, что я не люблю
нынешние времена. Я в них пребываю, они влекут меня
и даруют
этот вместительный день, древний труд каждодневный
(я его исполняю) и с непреложной щедростью
опускают над жизнью моей неповторимые ночи.
Время сильнее меня, и если оно меня бросит
на самое дно судьбы, я попытаюсь дышать
даже на дне. И будь порученье, даже наитишайшее,
я бы охотно время воспел. Но сегодня, как вижу, время
хочет,
чтобы вибрировал я, как оно. Было: голос поэта
гремел над полями сражений; но что он теперь
в новом грохоте металлических действий, где
нынешнее время противостоит налетевшему вихрю
будущего.
Время в шуме собственной битвы своей
заглушает все песни. Так оставьте меня стоять
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
335
пред уходящим; не оплакивать, но
еще раз восхититься. И если у меня на глазах
что-то канет в небытие, что-то к жалобе побудит —
да не будет вам это в упрек — Не должны молодые
народы
устремляться прочь от того, что подгнивший
и часто бесславный обвал погреб под собой. Смотрите,
ну что
в том плохого, если великое пребудет, если оно
достойно пощады. Те, для кого дворцы и сады —
уже не дерзание духа, а подъемы и спады
старых фонтанов, а сдержанность и потаенность
картин или вечно одиноких статуй,
не потрясенье души, — пусть они отойдут
и делают свое ежедневное дело, где другое величье
их подстережет и захватит и где возникнет
другое и вынудит обороняться.
<ИЗ НАБРОСКОВ К ПЯТИ СОНЕТАМ
ДЛЯ ГРЕТЫ ГУЛЬБРАНССОН>
На безотрадной станции кивок,
быть может, не имел в виду чужого,
кто уезжал, утешен как сынок
Взгляд вскинут: где он обретется снова?
Умолкла скрипка; кто же выпить мог
дрожащий звук из воздуха ночного?
***
Добрый день. Что он готовит втайне?
Сразу не прочесть его наказ.
С ходу, чище, ярче и случайней,
нынче радость наполняет нас.
Будущее, обгоняя, мчит,
обернувшись, нас торопит снова,
мы за ним следим, как птицеловы,
сердце, кажется, в ушах стучит.
336
Райнер Мария Рильке
Счастье: катит медленно и тяжко
и опять не поспевает в срок;
радость вся в цвету и нараспашку:
первый в неизвестный год шажок.
О жизнь, о жизнь, чудесная пора,
в противоречиях всегда зажата,
нудна, трудна, совсем без аромата —
и вдруг — и несказанна, и добра,
по-ангельски, небесна и крылата:
о жизнь, необъяснимая пора.
Из всех возможных жизней может сбыться
одна, что прочих ярче и смелей?
Стоим и упираемся в границы
безвестности, ища дорогу в ней...
Почти как в Судный день, мертвецы
исторгаются из объятий земли, и облегченный земной
шар исчезает под ними в небе, теряясь, —
и почти так же теперь ввергаются в землю живые,
и, отягченная, падает на самое дно мирозданья земля,
в тину тысячелетий, где эти несчастные судьбы —
немые, с бесцветными взорами рыб —
холодно и безучастно встречаются. Где из своих зияний,
как водяные анемоны,
во всем великолепии распускаются раны,
и теченье само их несет к чудовищным щупальцам
спрута. Где из костной известки
образуется белый коралл
заживо окаменевшего ужаса — в безмолвном ветвленье.
<СЕМЬ СТИХОТВОРЕНИЕ
<Поздняя осень, 1915>
<1>
О жница роз, стремится в твой захват
исток цветенья — почка налитая,
и, разницею ужасая,
в тебе вдруг исчезает нежный сад...
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
337
<И>
Становишься ты летом, и дано
тебе стремительно взвить древо рода.
(Ты как вместительность ночного свода,
где созреванья ждёт оно.)
Ствол поднимается, растет в зенит,
как в зеркале сейчас он отражен.
Ах, в лоно ринь его, пусть он
твое противо-небо ощутит,
где напряжется он и встанет в рост.
Рискованный ландшафт для ясновидца —
как в шаре. Там, внутри, где длится
круженье внешнего бытийства звезд.
[Там смерть светает, как ночной цветок,
там все, кто были, единятся
со всеми, чей приход далек,
рои творятся и роятся,
как ангел произрек.]
<Ш>
Мы взглядами смыкает круг, и миг
к расплавленности близится счастливой.
И темный твой приказ уже воздвиг
колонну в рощице моей стыдливой.
Лик Бога, учрежденного тобой,
стоит на перекрестке, замирая;
я весь горю. Мы оба — как два края
в его незримой сфере колдовской.
Ты — луг, ты — небо вокруг гермы: лоно.
Дай, чтобы как лучистый ореол
освобожденный бог из восхищенно
разрушенной колонны изошел.
<rv>
Ты исчезла, стала тишиной.
Но теперь с пространством дивным
ощути чутьем призывным
башню в лоне. И глаза закрой.
338
Райнер Мария Рильке
Подчини ее кивкам,
жесту, перемене потаенной.
Дай предстать ей завершенной,
пусть счастливчик рвется к облакам.
Не насытить сжатость нам.
Ах, польсти при взлете потрясенном,
чтобы ласковым твоим ночам,
вслед ракете, ослепленной лоном,
бросил чувства больше, чем я сам.
<V>
Как эта даль умеет разрядить.
Избыток вдруг опомнился, пасуя.
И остается ситу поцелуя
полынную настойку процедить.
Но снова ствол встает из ничего,
и снова переполненная крона
к тебе влечется: что, скажи смущенно,
она без лета лона твоего.
Счастливцы ли мы этого мгновенья?
Мы исчезаем, нет нас. И как знать,
что в комнате колонна восхищенья
возносит свод и медлит исчезать.
<VI>
Кому близки мы? Смерти или тем,
кого еще и нет? И стал бы чем,
о прах от праха, не сформуй сам Бог
фигуру, что нас единит в комок
Пойми: плоть воскресает в свой черед.
Лишь помоги уйти ей из могилы
в тебя, как в небо, где берутся силы,
где выживанье смело верх берет.
Цветок глубоких вознесений — ты .
Ты — темный воздух с летнею пыльцою.
Пока в тебе он упоен тобою,
нет на земле ни смерти, ни тщеты.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
339
<VII>
Без слов зову. И немо отзываюсь,
и в сладость переходит близь.
И по уступам я в тебя вторгаюсь,
и семя, как дитя, взбегает ввысь.
Пра-горы страсти — ты: о, этот взлет
на пик внутри тебя — в погибель риска.
О, ты сама почувствуй, как он близко;
навстречу ринь, когда он знак дает.
***
Как сдержать, себе давая, слово?
Чтобы знать: я молодой.
Промолчать бы, но ломает снова
жалоба запрет несчетный мой.
Замкнут я, да, замкнут навсегда я,
как сиротство, камень, тишина, —
и наполнен бытием до края.
Вдруг сдается, что во мне луна.
Втянуты в себя, собой объяты,
тихо длим свой взлет в себе самих,
вытянуты до конца и вжаты,
как деревья, — в кольцах годовых.
***
Природа счастлива. Но в нас все страсти
смешались и друг другу прекословят.
Кто тихомолком в нас весну готовит?
Погожий день? Дождливое ненастье?
Кто задает нам тьму головоломок?
Кто птичий взлет и небеса вобрал?
И кто равно изгибчив или ломок,
как будто деревом и веткой стал?
И кто стремится, как вода со склона,
за иллюзорным счастьем по прямой?
Кто одолел подъем и утомленно
там и застыл — дорогой луговой?
340
Райнер Мария Рильке
<ВОСЕМЬ СОНЕТОВ
ИЗ КРУГА «СОНЕТОВ К ОРФЕК»
<1>
Славить! Славить, что есть и что было,
из молчания камня он, как руда,
вышел. Чье сердце — живое точило
и чье вино да пребудет всегда.
Вас не пугают склепы едва ли,
где короли на съеденье червей, —
его же обрубки людей осаждали,
мука, нет муки страшней,
но отметал он сомненье любое.
Шел сквозь смрад и хвалил всё равно
день — за дневное, ночь — за ночное;
как милость узнать в череде претворений?
В червивую жижу пав на колени,
поднял он Золотое руно.
<И>
Завари колдовство, границы в нем растворяя,
дух, склоненный всегда над огнем!
Первой да сгинет граница зла потайная,
что замыкает умерших в мире своем.
Капай, покуда не сплавятся щели
и времен и границ, что нам лгут всякий раз:
в нас дни афинян, что в вечность давно отлетели,
и египетский бог или птица — всё в нас.
Успокойся не раньше, чем все заслоны
меж племенами совсем пропадут.
Детство раскрой и дарящие лона
всех родников, подари весь простор им,
и, посрамив пустоту и нелепость запруд,
новые реки наполнят море за морем.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
341
<Ш>
Ничего не ведай, кроме стелы,
где на чистом камне юный лик
ах, почти веселый иль умело
скрывший, как он от земли отвык
Ничего не чувствуй, кроме чистой
дали в бесконечности утрат —
и, быть может, камня холод истый,
что она несет в закат.
Но еще житейскими вещами
будь утешен, доверяясь им.
Ветр — отрада, и отрада — пламя.
Здесь и там ты — двух существований
странный центр, когда неотделим
белый цвет от белых одеяний.
<IV>
Вникни: они на двоих разделенное чудо
испытали бы в жизни, быть может, сполна. —
Но, к старым летам он неспешно спускался покуда,
на свет еще даже не появилась она.
И, быть может, ее, кто с подружками тихо играла,
он по-мальчишечьи ждал, ей доверяясь одной,
и в закрытом сердце берег, — и теперь разделяла
их пустота в пятью десять весен длиной.
Как же свой факел перевернул ты в жажде слукавить
и осыпать виски ему пеплом седым,
о Гименей, бог безрассудный и мнимый.
Что ему — плача, страдать и мучения славить?
Иль отреченьем тихим своим
лишь возвеличить ее, ставшую недостижимой?
342
Райнер Мария Рильке
<V>
Праздники вспомним, друзья, если вдруг посредине
собственный праздник у нас не пойдет на лад.
Видите: помнят о нас водометы Villa d'Esté1
поныне,
даже если сегодня все они в голос молчат.
Да, мы наследники этих воспетых садов, и в итоге
сей принудительный долг примите, друзья, всерьез.
Нас напоследок, видать, одаряют счастливые боги,
и небрежный отказ вряд ли бы пользу принес.
Да не уйдет ни один. В каждом нуждаемся сами,
все пригодятся еще, даже, быть может, не раз.
И ни к чему бередить, что в сердцах сберегалось веками.
Пусть мы другие, чем те, чей праздник удался, но к внукам
этот живительный свет, что на лицах лучится сейчас,
сквозь столетья пришел по великим своим акведукам.
<V1>
Тишина вокруг бога! И в ней слышна
каждая перемена в теченье струи ключевой
к мраморному овалу с бесшумной водой.
Лавр-недотрога: к двум-трем листочкам одна
бабочка прикасается, занесена
дыханьем долины и травы луговой.
И вспоминается случай другой,
когда казалась еще совершенней она —
тишина вокруг бога. Разве не стала она с тех времен
больше? Не намерена вширь расти?
Не подавляет твое звонкое сердце, почти
как сопротивленье? — Где о беззвучную паузу в дне
его стук
разобьется вдруг...
Там — Он.
1
Villa d'Esté... — в ил ла (дворец) кардинала Ипполито д'Эсте (XVI в.) в Тиволи,
на берегу озера Комо (Северная Италия); знаменита террасным расположением
садов, фонтанами и водяными каскадами.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
343
<VII>
Заслушавшись, долго стоим над ручьем.
Он почти как время поет.
И в неустанном беге своем
в нем вечность себя узнает.
Вода чужда и близка вода,
она отсюда — и нет.
Донным камнем кажешься ты иногда
и отражаешь вещи и свет.
Как всё удаляется, чтобы опять
загадкой в перевоплощениях стать,
где смыслов и тайн череда.
Твое: лишь то, что не знаешь, любить,
что чувства твои, как дар, может быть,
берет и уносит. Куда?
<VIII>
Когда человек был бодрей,
чем этого утра восход?
Не только цветок и ручей —
даже крыша цветет.
Свет на ветхость стеля,
как ликует эфир, —
и чувствуешь: есть земля,
есть отклик, есть мир.
Всё дышит и благодарит.
О, ночи тяжкая мгла,
твой след уже позабыт.
Из света сотворена
твоя темнота была,
и себя опровергла она.
344
Райнер Мария Рильке
***
Любовь ангелов — пространство.
Мировое пространство — услада
любящих ангелов от полноты
звездных щедрот.
Мы в надрывных ночах
падаем из близости в близость,
и где любимая тает,
мы — скатившийся камень.
Но и здесь, где мы бродим на ощупь,
пространства ангелов тоже.
Чувствуй: в счастливой спешке
сближаются тихо они.
***
Моя робкая лунная тень с моей
солнечной тенью на языке дверей
общались бы, сбудься встреча;
я — посредине: сфинкс; я — одну с другой
створы смыкающий тишиной:
их обеих родил я — предтеча.
***
Жизненный путь. Полетом стал двуединым.
Отяжелевшая, вдаль уплывает земля.
Слезы еще льем над разбитым кувшином,
в руки уже легкая льется струя.
Это простое питье из родного сосуда, —
жизнь разделилась, помечена кем-то другим.
Есть я, скажи, и неповинен покуда,
чист мой родник, и я склоняюсь над ним.
Я отражаюсь, ладони свои созерцая,
а оболочка отброшена, как суждено.
Не потому, что о ней я легко забываю, —
хочет она смешаться с землей как одно.
Дополнение. Стихотворения (1906—1926 гг.)
345
***
Сердцу дай знак, чтобы взвиться
ветры могли скорей.
Надежда ни с чем не сравнится,
когда небеса перед ней.
Следуй туда, где безбрежно
мир взаимосвязей простерт;
распадаются скрепы нежно,
накреняется тихо борт.
Разлом по судьбе змеится,
что на всю жизнь одна,
и сочится в глухую темницу
чувствительная луна.
***
Коснись волшебной палочкой былого,
что громоздится грудою ничьей, —
и мальчиком себя увидишь снова
и испытаешь преданность вещей.
Коснись еще раз — и глаза любимой
рассеют на мгновенье забытье:
о, чистый свет, на небесах хранимый,
с прикосновеньем перейдет в нее.
И в третий раз коснись, признав смиренно,
что время чудной силы истекло,
пребудь самим собой и откровенно
поведай, что с тобой произошло.
***
Ах, сколько сейчас
невидимых возвращений носится с ветром
земным!
То, что отвергло нас,
мы путем кружным
успели уже обогнать.
346
Райнер Мария Рильке
И оно растерянно глядит нам вослед.
Ибо возврата нет
никогда. Всё поднимает нас, и потом
открытый дом
остается пустым.
***
В кивании ветвей да разгладится
приветствие иль встреча на потом;
как в чаше, где полощут клювы птицы,
да отразится дождь в тебе самом.
Что потерял, вернется непреложно.
Кто глубь постиг, тот в восхожденье тверд,
верх лестницы его всегда надёжно
на небо соучастное оперт.
***
(Писал я тебе, и сок
из мужского цветка вдруг брызни —
человеческой жизни
загадочность и исток.
Чувствуешь, читая страницы,
ласковости вселенской
жажду — в чашечке женской
сладостно раствориться?)
ДИАЛОГ
—
Ах, помоги поточней ты
нужный найти оборот:
в оборванных звуках флейты,
видно, пропал переход,
когда твой лик угасает,
всё еще страстью палим...
—
Танцовщицы предъявляют,
слова не надобны им.
Дополнение. Стихотворения ( 1906—1926 гг.)
347
—
Ты себя расточала
в движеньях и жестах, как шквал,
и сразу другой предстала,
но я твой отказ понимал,
как будто бы в нем страдает
то, что стало моим.
—
Танцовщицы не теряют,
себя раздаряя другим.
—
Но у такого стремленья
нет последней черты.
Чтобы ушла в движенье
снова, легкая, ты,
тщетно мой крик взывает
к флейтам и скрипкам немым.
—
Танцовщицы умолкают
вместе с пространством своим.
***
После долгого опыта «дом»,
«дерево» или «мост» не спутать тебе.
Что внушено судьбе,
выскажи прямиком.
Каждый своё имеет в виду,
называя вещи, — и прав:
мы создаем ночную звезду,
знакомый образчик избрав.
***
Сердцем впитай звезд далеких свет —
сердцем впитай.
Вместе с землей содрогнись в ответ,
но испытай.
Тяжек сей дар, но причастись
звездных щедрот.
Тихо в ночи ты растворись —
ночь тебя ждет.
348
Райнер Мария Рильке
МАВЗОЛЕЙ1
Сердце властелина. Семя
древа власти. Забальзамированный плод.
Золотой орех сердца. Урна
мака в центре зданья
(где отскакивает эхо,
как щебенка тишины,
когда шевельнешься,
потому что мнится,
что твой предыдущий жест
был слишком громок...),
втянувшая народы,
настроенные звездно,
в незримые круги
кружащегося сердца властелина.
Где, куда
кануло сердце легкой
любимицы?
Улыбка, извне
упавшая на робкую округлость
веселых плодов
или на моль, может быть,
драгоценность, крылышко крепа, усик вьюнка...
Но где, где то, что пело о ней,
о ней, единственной, пело —
сердце поэта?
. . .Ветер,
безвидность,
сокровенное ветра.
***
Воды стремятся и пенятся...
Весело сходятся, весело делятся
воды... Ландшафт как живой.
С водами воды смыкаются,
1
Имеется в виду одно из чудес света — храм-мавзолей персидского царя
Мавсола (отсюда и название «мавзолей»), построенный вдовой царя Артемиси-
ей в IV в. до н. э. в городе Галикарнасе (на юге Малой Азии).
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
349
и звон высоко разливается
над луговой тишиной.
Время скопилось ли в них
и рвется со склонов крутых? -
Забывчивый слух, внемли!
Или их радует перелет
с небесных высот
в пространство земли?
Раскрылась земля: на всех дорогах теперь возвращенье,
и сквозь дырявое дерево видится дом... —
Удаляется небо от нас. Согревайте теперь, о сердца, землю,
и в одиноком пространстве да станет нам ближе она.
О, дай расстаться так, как разлучает
избыток ночи две звезды, — взгляни:
ах, как близки и как их даль пытает,
и светятся в одном окне они.
<FONTAINE DE MEDICES>1
<Париж>
Как дух прощанья в воздухе дрожит,
и листья как желты, фонтан пятная,
где Полифем влюбленных сторожит;
немое небо не таит обид,
как прежде легких слез не признавая.
А птицы славят, и на то причины
имеются. Внимай и всё забудь.
(Всё-всё: костюмы, маски и личины!)
Что в крике птиц? Упрямства чуть
Фонтан Медичи (франц.) .
350
Райнер Мария Рильке
и чуть печали; много обещанья
из будущего, скрытого сейчас.
И в паузах — целебное молчанье,
но птицам петь не терпится как раз.
Ты повернулось, окно, празднично к звездному миру
с самых начальных времен;
всех пережить ты смогло — лебедя даже и лиру;
лик твой обожествлен.
Форма, что в стены домов проще простого вписалась,
далью даруя людей.
Даже пустая дыра в брошенном доме казалась
светлой по воле твоей.
Брошен судьбою сюда ветром извечных лишений,
счастья, потерь и обид.
То же созвездье в окне из череды превращений
перед глазами стоит.
Ты первым же рукопожатьем вдруг
вручилась мне легко и нетаимо:
о, точно так органа первый звук
возносит песню всю неудержимо.
Всю-всю, где жертва, страсть и торжество.
(Как всё былое узнаваться стало!)
Как выше слуха сильное начало,
как выше послушанья моего!
Приди, последнее, что я узнаю,
о боль, чей жар в телесных тканях скрыт:
горел я в духе, видишь, я сгораю
в тебе; ах, дерево не устоит,
когда его уже огнем объяло.
Тебя питая, сам горю сильней.
Дополнение. Стихотворения ( 1906— 1926 гг.)
351
И здешнее, мое, земное, стало
нездешним в адской ярости твоей.
Как чисто, как безбудущно уже
в костре страданья стражду я сейчас, —
где будущего взять на рубеже
для сердца, исчерпавшего запас?
И я ли, кто уже в огне совсем?
Не вырвать всё, что помню, из огня.
О жизнь, о жизнь, ты вне меня.
Я в пламени. Незнаемый никем.
СОДЕРЖАНИЕ
НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Перевод В. Летучего
Ранний Аполлон
7
Плач девушки
7
Песнь любви
8
Эранна — Сафо
8
Сафо — Эранне
9
Сафо — Алкею
9
Надгробие на могиле девушки
10
Жертва
10
Восточная песнь дня
10
Ависага
I. «Она лежала. Слуги привязали...»
11
II. «Царь думал о тщете минувших дней...»
12
Давид поет перед Саулом
I. «Слышишь, звуки арфы, царь и вождь...»
12
II. «Царь и вождь, владевший всей землею...»
13
III. «Царь, ты скрылся — тщетная потуга...»
13
Наказ Иисуса Навина
14
Уход блудного сына
15
Гефсиманский сад
15
Пиета
16
Женщины заклинают поэта
17
Смерть поэта
17
Будда
18
L'ange du méridien
18
Кафедральный собор
19
Портал
I. «Они остались здесь, когда потоп...»
20
II. «В них много далей видится порой...»
20
Содержание
ЪЪЪ
III. «Так высятся они немой загадкой...»
21
Окно-роза
21
Капитель
22
Бог в Средние века
22
В морге
23
Узник
I. «Только жестом самозащиты...»
23
II. «Представь себе, что всё, — и сверх всего...»
24
Пантера
24
Газель
25
Единорог
25
Святой Себастьян
26
Основатель монастыря
26
Ангел
27
Римские саркофаги
27
Лебедь
27
Детство
28
Поэт
28
Кружево
I. «Знак: счастье человека; но едва ли...»
29
П. «И если то, в чем мнилась благодать...»
29
Судьба женщины
30
Выздоравливающая
30
Ставшая взрослой
31
Танагра
31
Слепнущая
32
В чужом парке
32
Прощание
33
Опыт смерти
33
Голубая гортензия
34
Перед летним дождем
34
В зале
35
Последний вечер
35
Юношеский портрет моего отца
36
Автопортрет 1906 года
36
Монарх
37
Воскрешение
37
Знаменосец
38
Последний граф Бредероде спасается от турецкого плена
38
Куртизанка
39
Лестница оранжереи
39
Перевозка мраморной статуи
40
354
Содержание
Будда
40
Римские фонтаны
41
Карусель
41
Испанская танцовщица
42
Башня
43
Площадь
43
Quai du rosaire
44
Béguinage
I. «Ворота вечно настежь, и задаром...»
45
II. «Однако то, что видит отраженным...»
45
Праздник Марии
46
Остров
I. «Дорогу в ваттах снова смыл прилив...»
47
И. «Как будто в лунном кратере припрятан...»
48
III. «Близь — что внутри; что вне — лишь череда...»
48
Могилы гетер
48
Орфей. Эвридика. Гермес
50
Алкестида
53
Рождение Венеры
55
Чаша роз
57
Новых стихотворений другая часть
Архаический торс Аполлона
60
Критская Артемида
61
Леда
61
Дельфины
62
Остров сирен
62
Плач по Антиною
63
Смерть любимой
63
Плач по Ионафану
64
Искушение Илии
65
Саул во пророках
65
Явление Самуила Саулу
66
Пророк
67
Иеремия
67
Сивилла
68
Отпадение Авессалома
68
Есфирь
70
Прокаженный король
71
Легенда о трех живых и трех мертвых
71
Мюнстерский король
72
Пляска смерти
72
Содержание
355
Страшный суд
73
Искушение
73
Алхимик
74
Ларец с драгоценностями
74
Золото
75
Столпник
76
Мария Египетская
77
Распятие
77
Воскресший
78
Величание Богородицы
78
Адам
79
Ева
79
Сумасшедшие в саду
80
Сумасшедшие
81
Из жизни святого
81
Нищие
82
Чужая семья
82
Обмывание трупа
82
Одна из старух
83
Слепой
84
Увядшая
84
Ужин
84
Пепелище
85
Группа
85
Заклинание змей
86
Черная кошка
87
Перед Пасхой
,
87
Балкон
88
Корабль изгнанников
89
Пейзаж
89
Римская Кампанья
90
Песня о море
90
Ночной выезд
91
Парк попугаев
92
Парки
I. «Парки поднимаются из праха...»
92
II. «Аллеями и полумраком...»
93
III. «От водоемов и прудов скрывают...»
93
IV. «А природа, как бы в уязвленном...»
94
V. «Боги гротов и аллей — никто им .. .»
94
VI. «Ты видишь, тропинки как будто...»
95
VII. «В чашах отраженные наяды...»
95
356
Содержание
Портрет
96
Венецианское утро
97
Поздняя осень в Венеции
97
Собор святого Марка
98
Дож
98
Лютня
99
Искатель острых ощущений
I .»Он, когда входил в круг тех, что были...»
99
II. «В дни (но это не напоминало...»
100
Соколи ная
охота
101
Коррида
101
Детство дон Жуана
102
Избрание дон Жуана
103
Святой Георгий
103
Дама на балконе
104
Встреча в каштановой аллее
104
Сестры
105
Игра на рояле
105
Любящая
105
Сокровенное роз
106
Портрет дамы восьмидесятых годов
107
Дама перед зеркалом
107
Старуха
108
Кровать
108
Чужой
109
Подъезд
110
Солнечные часы
110
Сонный мак
111
Фламинго
111
Персидский гелиотроп
112
Колыбельная
112
Павильон
112
Похищение
113
Розовая гортензия
114
Герб
114
Холостяк
115
Одинокий
115
Читатель
116
Яблоневый сад
116
Призвание Магомета
117
Гора
117
Мяч
118
Содержание
357
Ребенок
118
Пес
119
Скарабей
119
Будда во славе
120
РЕКВИЕМЫ
Перевод В. Летучего
По одной подруге
123
По Вольфу графу фон Калькрейту
130
ЖИЗНЬ МАРИИ
Перевод В. Маккавейского
Рождение Марии
137
Введение во храм
137
Благовещенье
139
Посещение Марией Елизаветы
139
Подозрение Иосифа
140
Откровение пастухам
140
Рождество Христово
141
Отдых на пути в Египет
142
О браке в Кане
143
Пред страстями
144
Pietâ
144
Успокоение Марии в воскресшем
145
Об успении Богородицы
I. «Тот самый ангел, что когда-то высь. . .»
145
II. «Ища принять владычицу земную...»
146
III. «Но перед апостолом Фомою...»
147
ДУИНСКИЕ ЭЛЕГИИ
Перевод В. Летучего
Элегия первая
151
Элегия вторая
154
Элегия третья
156
Элегия четвертая
159
Элегия пятая
1б1
Элегия шестая
1б4
358
Содержание
Элегия седьмая
166
Элегия восьмая
168
Элегия девятая
170
Элегия десятая
173
СОНЕТЫ К ОРФЕЮ
Перевод В. Летучего
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. «Так дерево растет — перерастая!..»
179
II. «Почти девчонка — в ликованье дня...»
180
III. «Так может бог. Но как сквозь лиру нам...»
180
IV. «О нежные, не бойтесь открыться...»
181
V. «Надгробия не надо. Только розы...»
181
VI. «Разве он здешний? Нет, он, пожалуй...»
182
VII. «Славить! Славить, что есть и что было...»
182
VIII. «Лишь в пространстве славы затихает...»
183
IX. «Кто мог на лире играть...»
183
X. «Вас от души приветствовать рад...»
184
XI. «Разве есть созвездие такое...»
184
XII. «Дух, что единит нас, воспоем...»
185
XIII. «Спелость груши, яблока, банана...»
185
XIV. «Мы слушаем цветок, лозу и плод...»
186
XV. «Срывайте... как вкусно... Судя по прыти шажков...»
186
XVI. «Одинок ты, мой друг... А напасть...»
187
XVII. «Под нами, стар и глубок...»
187
XVIII. «Слышишь новое, бог...»
188
XIX. «Мир изменчивей облаков...»
188
XX. «Тебе, кто слуху научил зверей...»
189
XXI. «Снова весна. И, как девочка в школе...»
189
XXII. «Да — ускоряющим!..»
190
XXIII. «О, лишь тогда полет...»
190
XXIV. «Надо ль от древней дружбы богов отказаться...»
191
XXV. «Ныне хочу я тебя, о, тебя, кем любовался порою...»
191
XXVI. «Но ты, божественный, пел до конца, не смолкая...»
192
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. «О дыханье, незримая песня моя!..!
192
II. «Как мастер, на скорую руку рисуя...»
193
III. «О, зеркала: еще никем не раскрыто...»
193
IV. «О зверь, которого в природе нет...»
194
Содержание
359
V. «О цветочный мускул, — анемону...»
194
VI. «Роза, ты царственна; встарь, среди чащи...»
195
VII. «О цветы, наконец-то вас руки в роднящем усилье...»
195
VIII. «Вы, немногие, с кем в детстве вместе играли...»
196
IX. «Хвалитесь, судьи, что пытки уже вне закона...»
196
X. «Ныне старинным ремеслам машина грозится...»
197
XI. «Всеподчиняющии, о человек, ты, принуждая смириться...»
197
XII. «Захоти перемен. Да увлечет тебя пламя живое...»
198
XIII. «Будь впереди всех прощаний, как если бы за тобою...»
198
XIV. «Глянь на цветы, эти верные земному созданья...»
199
XV. «Родник-уста, дарящие уста...»
199
XVI. «Разрываем нами раз за разом...»
200
XVII. «Где, в каких всегда и счастливо орошенных садах...»
200
XVIII. «О танцовщица, ты — миг претворенья...»
201
XIX. «Где-то живет избалованно золото в банке своем...»
201
XX. «Звезды — как далеко; и всё же дальше намного...»
202
XXI. «Пой, мое сердце, сады, не увиденные тобой...»
202
XXII. «О, норов судьбы: избыток бытия небывало...»
203
XXIII. «Позови меня в свой час двоякий...»
203
XXIV. «О страсть, вечно новая — лепка из глины густой!..»
204
XXV «Слышишь, первые грабли уже приступили...»
204
XXVI. «Птичий крик прямо в сердце проник...»
205
XXVII. «Вправду ли время по сути своей не щадящее?..»
205
XXVIII. «Приди и следуй. И счастливой вестью...»
206
XXIX. «Тихий друг, приятель многих далей...»
206
Примечания автора к «Сонетам к Орфею»
207
ДОПОЛНЕНИЕ
СТИХОТВОРЕНИЯ 1906—1926 гг.,
НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ
Весенний ветер. Перевод В. Летучего
211
Santa Maria a cetrella. Перевод В. Летучего
I. «На церкви замок, и сдается порой...»
211
II. «Зыбки эти дни; и, как лучина...»
212
III. «Чьи шаги в святилище звучали?..»
213
IV. «По каждой тропе далекой...»
213
V. «Кто любил, тот всею добротою...»
214
VI. «Как редкостное растенье...»
214
VII. «Как юна ты в старой сказке края...»
215
Ночь весеннего равноденствия. Перевод В. Летучего
215
360
Содержание
Золотых дел мастер. Перевод В. Летучего
215
Закат солнца. Перевод В. Летучего
216
Аромат. Перевод В. Летучего
217
Любящие. Перевод В. Летучего
217
Путем ночи. Перевод В. Летучего
217
Молитва за безумных и заключенных. Перевод В. Летучего
218
Летняя ночь в городе. Перевод В. Летучего
218
Энднмион. Перевод В. Летучего
219
<Песнь>. Перевод С. Петрова
219
Лунная ночь. Перевод В. Летучего
220
<К Лу Андреас-СаломеХ Перевод В. Летучего
I. «Я был открыт сверх меры, я забыл...»
220
И. «Как руку к спазмой схваченному горлу...»
220
III. «Тут мало вспоминать; должна остаться...»
221
Видение. Перевод В. Летучего
221
«Жемчуг рассыпался. Увы, неужто нить порвалась?..».
Перевод В. Летучего
222
Испанская трилогия. Перевод В. Летучего
<1>. «Из этой тучи, спрятавшей звезду...»
222
<П>. «Ну почему чужие вещи должен...»
223
<Ш>. «Ведь мне, когда попадаю в толчею городов...»
224
Вознесение Девы Марии. Перевод В. Летучего
<1>. «Драгоценная, о мирра, — ввысь. . .»
224
<П>. «Ни одним апостолам в полночных...»
225
К ангелу. Перевод В. Летучего
225
Воскрешение Лазаря. Перевод В. Летучего
226
Весенняя зарисовка. Перевод В. Летучего
227
Эммаус. Перевод В. Летучего
228
Нарцисс. Перевод В. Летучего
228
Сошествие Христа в ад. Перевод В. Летучего
229
Голуби. Перевод В. Летучего
230
«Смути меня, музыка, ритмическим гневом!..» .
Перевод В. Летучего
230
«Я слышу тебя, соловей, я, о ком ты поешь...» .
Перевод В. Летучего
231
Вдова. Перевод В. Летучего
231
Зимние стансы.ПереводЕ. Виткаовского
231
«О жизнь, о жизнь чудесная пора...» . Перевод В. Летучего
232
«А разве боль, что новый пласт берет...». Перевод В. Летучего
232
«Был или есть я — ныне ты ступаешь...» . Перевод В. Летучего
233
«Ты меня чрезмерно превышаешь...». Перевод В. Летучего
233
Содержание
361
Братья и сестры. Перевод В. Летучего
I. «О, какая жалоба терзала...»
233
II. «В темной сладости повремени...»
234
«Разве полночами не дышал я...». Перевод В. Летучего
234
«Будет это ангел всё равно...» . Перевод В. Летучего
235
«Заключил лицо твое в ладони...». Перевод В. Летучего
235
Великая ночь. Перевод В. Летучего
236
«Ничего, я задержусь. Действуй. Иди так далеко...» .
Перевод В. Летучего
237
«С самых чудодейных дней творенья...» . Перевод В. Летучего
237
«Свет луны от ангела прияло...» . Перевод В. Летучего
237
«Дай взгляду от книги, от строчек несчетных подняться...».
Перевод В. Летучего
238
«Ты, до обретенья потерянная...» . Перевод В. Летучего
238
«Пруд лесной, в самом себе таимый...». Перевод В. Летучего
239
Поворот. Перевод В. Летучего
240
Плач. Перевод В. Летучего
242
Пять песен. Перевод В. Летучего
I. «В первый раз вижу тебя встающим...»
243,
II. «Благо мне: я вижу схватившихся. Долго уже...»
244
III. «Что случилось за эти три дня? Вправду ли я пою...»
245
IV. «О друзья, кто задумался прежде других, наше старое
сердце...»
246
V. «Встаньте и ужасните ужасного бога! Ошеломите его...»
247
<Слова Господа к Иоанну на ПатмосеХ Перевод В. Летучего
248
«Почти все вещи в соприкосновенье...». Леревод Я Летучего
249
К Гслъдсрдину. Перевод В. Летучего
249
«Вынесенный на горы сердца. Глянь, как он мал, там, внизу...» .
Перевод В. Летучего
250
Начало любви. Перевод В. Летучего
251
Ода Бельману.Перевод С. Петрова
251
«О горе, разрушает мать меня...» . Перевод В. Летучего
252
Смерть. Перевод В. Летучего
253
Реквием на смерть мальчика. Перевод В. Летучего
253
Душа в пространстве. Перевод В. Летучего
256
К музыке. Перевод В. Летучего
257
«С тем, что зовется детством — с этой безымянной...» .
Перевод В. Летучего
257
Из литературного наследия графа С. W. Перевод В. Летучего
<Первый список>
<1>. «Белый конь?.. Ручей?.. Ах, что сверкало...»
259
362
Содержание
<П>. «Штора, шахматы, стекло кувшина...»
260
<Ш>. «О, летнего дня самый спелый плод!..»
260
<rv>. «У камина, о тебе мечтая?..»
261
<V>. «Дай дневник твой тихо полистаю...»
261
<VI>. «Стук ли ветра был — с расчетом...»
263
<VII>. «Был путь в Карнак Верхом и по пустыне...»
264
<V1II>. «Ликованье детское осталось...»
266
<ГХ>. «В том, что возвратить спешат поленья...»
266
<Х>. «Время ждет... — Словесная уловка!..»
267
<Второй список>
<1>. «Как до въезда, как в комнатах незаселенных...»
267
<П>. «Бабочка, как знать, различье есть ли...»
268
<1П>. «Новое солнце, и утомленье...»
268
<rv>. «О ты, кого я прославлял, не зная...»
269
<V>. «Сегодня седину в висках заметил...»
269
<V1>. «Всё выдержать: пройти сквозь рай и ад...»
270
<VII>. «О, первый крик, врезающийся в год...»
270
<VIII>. «Что в своих предчувствиях скрывала...»
270
<1Х>. «Прелесть моя, Аглая, ты — моих чувств отрада...»
271
<Х>. «Я шел, свою судьбину злую сея...»
271
<Х1>. «В стекле теплиц нет-нет да и замечу...»
272
<Цикл стихотворений с виньеткой:
проступающая в листве лира>. Перевод В. Летучего
<1>. «Наклонясь над ручьем...»
272
<Н>. «Кто лиру себе сыскал...»
273
<Ш>. «За бегство от тщеты...»
273
«...Когда же, когда же, когда же хватит, на самом деле...».
Перевод В. Летучего
273
Сонет. Перевод В. Летучего
274
Контр-строфы. Перевод В. Летучего
274
«Мы, в борющихся ночах...» . Перевод В. Летучего
276
Изображение на вазе.ПереводВ. Летучего
276
Воображаемый путь жизни. Перевод В. Летучего
276
Два стихотворения. Перевод В. Летучего
<I>. Ex Voto. «К образу твоему поднесу какую из болей...»
277
<И>. Слезный кувшинчик «Мы лишь уста. Но кто тогда поет...»
278
Семь набросков из Вале, или маленький виноградный год.
Перевод В. Летучего
<1>. «Снега недавно сошли...»
278
<2>. «Каждый камень у земли вырывали...»
278
<3>. «Зреет виноград. Кровь ждет накала...»
279
Содержание
Ъ&Ь
<4>. «Как Иаков с ангелом, стремят...»
279
<5>. «Улыбка... Почти что портрет...»
279
<6>. «Виноградные террасы и скалы...»
280
<7>. «Как пред Марией молельщик иной...»
280
Плод. Перевод В. Летучего
280
«Сильная звезда — ей тьма ночная...» . Перевод В. Летучего
281
Рог изобилия. Перевод В. Летучего
281
Маг. Перевод В. Летучего
282
<Наброски из двух зимних вечеровХ Перевод В. Летучего
Prélude. «Ах, почему вдруг в памяти всплывает...»
282
I. «Прекрасно — навсегда! Ах, был я мал...»
283
«Богатство в том, что мимо нас прошла...»
283
«Всё мне любо: и травинки лета...»
284
«Я не забыл тебя, нет...»
284
«Ах, я плоды воспевал...»
285
«Как из твоих пределов вырвусь сам?..»
285
«Нет! даже это можно сказать...»
285
П. «Как влюбляться в школе удавалось...»
286
«В радость было всё, и всё вмещало...»
286
Блуждающий огонек Перевод В. Летучего
287
До сих пор крылатым восхищеньем. Перевод В. Летучего
287
Эрос. Перевод В. Летучего
288
Предвесеннее. Перевод В. Летучего
288
Бренность. Перевод В. Летучего
288
«Боги идут неспеша...» Перевод В.Летучего
289
«О...» Перевод В.Летучего
289
Бодлер. Перевод В.Летучего
289
«Уже восходит сок возобновленный...» . Перевод В. Летучего
290
Прогулка. Перевод В. Летучего
290
«Бьют родники из скал...» . Перевод В. Летучего
290
Весна. Перевод В. Летучего
291
«От воды опьянела земля...». Перевод В. Летучего
291
«Прорвалось счастье, торопясь скорей...». Перевод В. Летучего
291
Дикий розовый куст. Перевод В. Летучего
292
«Ах, боль качелей, — страждет ли, не знаю...» .
Перевод В. Летучего
292
Музыка. Перевод В. Летучего
292
«Еще почти ничего не значит это: быть-с-тобой...» .
Перевод В. Летучего
293
«Приблизь из мрака моего паденья...». Перевод В. Летучего
294
«Как на улочке, обжитой солнцем...» . Перевод В. Летучего
294
364
Содержание
«Девушки лелеют лозы...» . Перевод В. Летучего
294
«Светлый подарок из края...» . Перевод В. Летучего
295
«Мир, ах, целый мир в любимом лике...» . Перевод В. Летучего
295
Писанное на кладбище в Рагаце. Перевод В. Летучего
I. «Бабочка, не ветром тебя ли...»
296
П. Трапеза мертвых
296
III. «Видел ты, как сквозь листву и тени...»
297
IV. «Могли бы знать. Но нам важней незнанье...»
297
V. «Неустойчивые весы жизни...»
297
VI. «Как тих порой нажим руки твоей...»
298
VII. «(Воображаемое) надгробье ребенка...»
298
VIII. «Игра, где под деревьями встают...»
299
IX. «Звезды, сновидцы, духи...»
299
Магия. Перевод В. Летучего
300
Ночное небо и звездопад. Перевод В. Летучего
300
Из цикла «Ночи». Перевод В. Летучего
«Созвездия ночи: без сна, наблюдаю за ними...»
301
Ладонь. «Ладонь. В отличие от подошвы...»
301
«Ночь. О, твоего лика мерцанья...»
301
Сила тяготения. «Середина, как ты из всего...»
302
Три стихотворения из цикла «Зеркальные отражения».
Перевод В. Летучего
I. «Блеск этих отражений несравним!..»
302
П. «Из стекла свое многообразье...»
303
III. «Ах, и в ней самой, и в отраженной...»
303
«...Когда из рук торговца...» . Перевод В. Летучего
303
ÔLACRIMOSA. Перевод В. Летучего
I. «О, эти слезы, сдержанные небом...»
304
II. «Не что иное, как вдох-выдох, — эта пустота, и эта...»
304
III. «Но зимы! О, этот тайный уход...»
304
«Ах, не стать отделенным...» . Перевод В. Летучего
305
«Неудержим, я завершаю путь...». Перевод В. Летучего
305
«Теперь бы время выступить богам...» . Перевод В. Летучего
305
Идол. Перевод В. Летучего
306
Tour. Перевод В. Летучего
306
«Для слёзного кувшина дай мне...». Перевод В. Летучего
307
Осень. Перевод В. Летучего
307
«Перед дождём на сад темнота опустилась...».
Перевод В. Летучего
307
Полномочие. Перевод В. Летучего
308
Пришествие. Перевод В. Летучего
308
Содержание
365
Посвящения
Карлу Хайдту. Перевод Т. Силъман
309
Дама с единорогом. Перевод В. Летучего
310
Герберту Штайнеру. Перевод В. Летучего
310
«День, который словно в пропасть канет...». Перевод Т. Сыльман ... 311
«Весть из дней младенчества приводит...». Перевод Т. Сыльман
311
<Из стихотворений для Лулу Альбер-ЛазарХ Перевод В. Летучего
<ШХ «Стояла ты над годами...»
311
<\П>. «Вынесенный на горы сердца...»
312
<VII>. «Видишь, я знаю: есть...»
312
Лотте Билитц. Перевод В. Летучего
313
Для фрейлейн Хедвиг Цапф. Перевод В. Летучего
313
<Гансу РайнхардтуХ Перевод Т. Сыльман
313
«Как всё в картине объединено...». Перевод Т. Сыльман
314
<Мадемуазель Норе НикишХ Перевод В. Летучего
314
<Леони ЗахариасХ Перевод В. Летучего
314
Одетте Р... Перевод В. Летучего
315
Для Греты Тулъбрансон. Перевод В. Летучего
315
<Максу Нусбауму>. Перевод В. Летучего
316
<Принцессе Марии Терезе фон Турн унд ТаксисХ
Перевод В. Летучего
316
Максу Пикару. Перевод В. Летучего
317
К Нике. Перевод В. Летучего
317
Для Гертруды Оукама Кнооп. Перевод В. Летучего
318
Посвящение М.ПереводВ. Летучего
318
Роберту Фези и Енни Фези. Перевод В. Летучего
319
Для Ганса Каросса. Перевод В. Летучего
320
<Для госпожи Фанетты КлавельХ Перевод В. Летучего
320
Э. М .ПереводВ. Летучего
320
Памяти Гетца фон Зенкендорфа и Берхарда фон Марвица.
Перевод В. Летучего
322
<Витольду ГулевичуХ Перевод В. Летучего
322
Марге Вертхаймер. Перевод В. Летучего
323
Иоханне фон Кунеш. Перевод В. Летучего
323
Добавление к «Чаше роз». Перевод В. Летучего
323
Игры. Перевод В. Летучего
324
Элегия. Перевод С. Петрова
324
«Нас не лишить ни гения, ни страсти...».
Перевод Е.Витковского
326
Из переписки с Эрикой Миттерер. Перевод В. Летучего
Длительность детства
328
«Раньше, как часто, мы говорили, звезда со звездой...»
329
366
Содержание
«Ничего — разве как о тепле перстенька...»
329
К идолопоклоннику
330
Наброски. Перевод В. Летучего
Собор Парижской Богоматери
I. «Смотри: стать сердцем с изначальных дней...»
331
И. «Разве ты не чувствуешь, что снова...»
332
Вечер осени
332
Кариатиды
333
«Пахнут лугом у тебя ладони!..»
333
«Ах, между мной и птичьим щебетаньем...»
334
<Фрагмент элегии>
334
<Из набросков к пяти сонетам для Греты Гульбранссон>
«Добрый день. Что он готовит втайне?..»
335
«О жизнь, о жизнь, чудесная пора...»
336
«Почти как в Судный день, мертвецы...»
336
<Семь стихотворений>
<1>. «О жница роз, стремится в твой захват...»
336
<П>. «Становишься ты летом, и дано...»
337
<Ш>. «Мы взглядами смыкает круг, и миг...»
337
<IV>. «Ты исчезла, стала тишиной...»
337
<V>. «Как эта даль умеет разрядить...»
338
<VI>. «Кому близки мы? Смерти или тем...»
338
<VII>. «Без слов зову. И немо отзываюсь...»
339
«Как сдержать, себе давая, слово?..»
339
«Природа счастлива. Но в нас все страсти...»
339
<Восемь сонетов из круга «Сонетов к Орфею» >
<1>. «Славить! Славить, что есть и что было...»
340
<И>. «Завари колдовство, границы в нем растворяя...»
340
<Ш>. «Ничего не ведай, кроме стелы...»
341
<IV>. «Вникни: они на двоих разделенное чудо...»
341
<V>. «Праздники вспомним, друзья, если вдруг посредине...». .. . 342
<VI>. «Тишина вокруг бога! И в ней слышна...»
342
<VII>. «Заслушавшись, долго стоим над ручьем...»
343
<VIII>. «Когда человек был бодрей...»
343
«Любовь ангелов — пространство...»
344
«Моя робкая лунная тень с моей...»
344
«Жизненный путь. Полетом стал двуединым...»
344
«Сердцу дай знак, чтобы взвиться...»
345
«Коснись волшебной палочкой былого...»
345
«Ах, сколько сейчас...»
345
«В кивании ветвей да разгладится...»
346
«(Писал я тебе, и сок...»
346
Содержание
567
Диалог
346
«После долгого опыта „дом"...»
347
«Сердцем впитай звезд далеких свет...»
347
Мавзолей
348
«Воды стремятся и пенятся...»
348
«Раскрылась земля: на всех дорогах теперь возвращенье...»
349
«О, дай расстаться так, как разлучает...»
349
<Fontaine de Medices>
349
«А птицы славят, и на то причины...»
349
«Ты повернулось, окно, празднично к звездному миру...»
350
«Ты первым же рукопожатьем вдруг...»
350
«Приди, последнее, что я узнаю...»
350
Литературно-художественное издание
Райнер Мария
Рильке
Собрание сочинений в трех томах
Том 2
Генеральный директор А. С. Артенян
Ответственный редактор Т. Бушева
Корректор В. Е. Резвый
Художественное оформление Т. С. Прокуратовои
Компьютерная верстка M Войковой
Подписано в печать 31.08 .2011 г.
Формат 84x108732· Гарнитура «Гарамон»
Печать офсетная. Усл. печ. л. 19,32
Тираж 3050 экз. Заказ Р-1478.
ООО «Престиж Бук»
111141, г. Москва, 1-й проезд Перова поля, д. 11 А
E-mail: artyr57@mail.ru
Отпечатано в полном соответствии с качеством
предоставленного электронного оригинал-макета в типографии
филиала ОАО «ТАТМЕДИА» «ПИК «Идел-Пресс».
420066, г. Казань, ул. Декабристов, 2.