Текст
М.А.БАРГ
КАТЕГОРИИ
И МЕТОДЫ
ИСТОРИЧЕСКОЙ
НАУКИ
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ
М. А. БАРГ
КАТЕГОРИИ
И МЕТОДЫ
ИСТОРИЧЕСКОЙ
НАУКИ
ИЗДАТЕЛЬ СТ I >0 «НАУ КА»
МОСКВА 1984
В монографии исследуются фундаментальные проблемы
методологии истории и на основе общих категорий истори-
ческой пауки разрабатываются конкретные исследователь-
ские методики. Их эффективность иллюстрируется анализом
частных исторических вопросов — о природе феодальной
собственности, о начале разложения феодализма в Западной
Европе, о буржуазных революциях XVI—XVIII вв.
Ответственный редактор
10. А. ПОЛЯКОВ
0501000000-414
Б-----------------83 кат. IV)
042(02)-84
© Издательство «Наука», 1984 г.
ОТ АВТОРА
В марксистском обществознании теория исторического
познания разрабатывается двумя дисциплинами — филосо-
фией и историей. Соответственно в пей следует различать два
уровня — философский и исторический. К сожалению, проб-
лема разграничения этих уровней в зависимости от познава-
тельных целей и форм каждой из упомянутых дисциплин,
равно как и система понятий, наиболее выпукло отражаю-
щих суть этой специфики, остаются до сих пор слабо изучен-
ными*. Объяснить это обстоятельство не представляет боль-
шого труда. Философский уровень теории обладает богатой
традицией, отраженной во всесторонне развитом и продол-
жающем непрерывно обогащаться категориально-понятий-
ном аппарате. Между тем базирующийся на нем историче-
ский уровень той же теории оказался по существу в поле зре-
ния специалистов лишь в последние годы. И как следствие —
разработка категориальных форм, присущих предмету исто-
рической науки и специфических для исторического позна-
ния, приобретает особую актуальность.
Предлагаемая вниманию читателей книга — один из воз-
можных подходов к решению этой задачи. Оказавшись перед
необходимостью отбора из всей совокупности категорий лишь
некоторых из них, автор отдавал предпочтение категориям,
наименее разработанным и остающимся предметом дискус-
сии. Рассмотрение этой проблематики составляет содержание
первой части работы. Во второй ее части представлены теории
ряда фундаментальных процессов в истории средних веков
и первого периода повой истории. Эти, как принято их назы-
вать, «частные теории», на наш взгляд, гораздо правомернее
именовать методами, поскольку в практике историографии
* Философскую постановку этой проблемы см.: Федосеев П. II.
Некоторые методологические вопросы общественных наук. — Воп-
росы философии, 1979, № И.
ими обусловливаются прямо и непосредственно подходы
к изучению соответствующих проблем, способы препарирова-
ния свидетельств исторических источников. Таким образом,
во второй части книги наглядно раскрывается прикладное
значение, познавательные возможности, содержащиеся в ка-
тегориях, анализируемых в первой ее части.
Передавая на суд читателя эту книгу, автор не может не
выразить своей искренней признательности сотрудникам
сектора теоретических проблем Института всеобщей истории
АН СССР — первым читателям и критикам, высказавшим
много ценных замечаний и пожеланий: докторам историчес-
ких наук Н. А. Ерофееву, Е. Б. Черняку, доктору философ-
ских наук Г. Г. Водолазову, кандидату философских наук
И. А. Же Лениной.
ВВЕДЕНИЕ
О ПРЕДМЕТЕ
ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ
«Противоречия между общим законом и более разви-
тыми конкретными отношениями . . . хотят разрешить
не путем нахождения посредствующих звеньев, а пу-
тем прямого подведения конкретного под абстрактное
и путем непосредственного приспособления конкрет-
ного к абстрактному»
_К. Маркс
Марксистский историзм явился величайшим завое-
ван нем человеческой мысли. Воплощенный в нем переворот
н обществознании воссоздал все отрасли последнего — и ис-
торическую науку в том числе — на столь же прочном фун-
даменте объективного исследования, которым до той поры
обладало лишь одно опытное естествознание. «Хаос и произ-
вол, царившие до сих пор во взглядах на историю. . . сме-
нились поразительно цельной и стройной научной тео-
рией. . .»г. В результате познавательные цели, являвшиеся
до тех пор привилегией наук о природе — открытие законов
движения изучаемой действительности, — стали отныне до-
ступны и наукам, изучающим мир исторический. При изуче-
нии как прошлого, таки настоящего человеческого общества
задача теперь заключалась в том, чтобы не «придумывать
связи из головы, а . . . открывать их в самих фактах» 2.
Тот факт, что историческая наука получила, наконец, воз-
можность проводить различие между объективным и субъ-
ективным, содержанием и формой, сущностью и явлением,
и означал подлинное се рождение.
Очевидно, что там, где единственным материалом науки
становятся простые и очевидные, объективно констатируемые
факты, в которых заключены и измеряемое, и масштаб для
измерения, отправные пункты и конечные результаты всех
извивов истории, там «деяния человеческие» лишаются мис-
тических покровов и превращаются в объект науки. «На место
субъективизма было поставлено (марксизмом. — М. Б.)
воззрение на социальный процесс, как на естественно-исто-
рический процесс, — воззрение, без которого, конечно, и
не могло бы быть общественной науки» 3.
5
Выработанное К. Марксом и Ф. Энгельсом понятие «об-
щественно-экономическая формация» открыло возможность
рассматривать общество как целостный и развивающийся
организм, подметить «повторяющееся и правильность»
(В. И. Ленин) в общественных порядках разных стран. Тем
самым историография, изучающая свой предмет преимуще-
ственно в границах отдельных стран и народов, впервые по-
лучила подлинно научный критерий для периодизации исто-
рии и, следовательно, объективное основание для сравни-
тельно-исторических п всемирно-исторических построений.
Только опираясь на категорию «общественно-экономиче-
ская формация», историография могла перейти от простого
описания объекта к его исследованию во всех его взаимо-
связях и опосредствованиях, т. е. как органической целост-
ности 4.
Итак, вследствие того, что материализм в истории воору-
жил историографию самой последовательной, критической,
строго научной теорией исторического процесса, она смогла
стать наукой объективной, так как, признавая существование
идеальных побудительных мотивов человеческой деятель-
ности, она, однако, па этом не останавливается, доискиваясь
в каждом случае, «каковы побудительные мотивы этих побу-
дительных сил» (Ф. Энгельс), наукой опытной — в том
смысле, что она в своих обобщениях опирается на базис объек-
тивно устанавливаемых фактов, и 7почной, поскольку, она ис-
ходит в своем анализе не столько из побуждений отдельных
исторических деятелей, хотя бы и самых выдающихся,
сколько из тех побуждений, которые приводят в движение
большие массы людей, целые народы, а в рамках народа —
целые общественные классы б. Иными словами, материализм
в истории превратил историографию в подлинную науку
в том смысле, что впервые дал ей/«возможность с естественно-
исторической точностью исследовать общественные условия
жизни масс»,®. Наконец, материализм в истории превратил
историографию в науку, объясняющую, чтб именно описывае-
мые ею события представляют по существу — цель, достиже-
ние которой невозможно без проникновения за завесу собы-
тий к их скрытой сущности. Это значит, что марксистский ис-
торизм наделил историографию * в рамках предмета, ею изу-
чаемого, теоретической функцией.
За истекшие со времени открытия К. Марксом и Ф. Эн-
гельсом материалистического понимания истории без малого
♦ Термин «историография» здесь и впредь употребляется в букваль-
ном смысле, т. е. в значении «историописание».
6
полтора столетия историческая наука накопила огромный
фа 1ст1Р1('скпй материал, настоятельно требующий своего
обобщения — и, разумеется, прежде всего средствами самой
историографии. Осознание неотложной важности и вместе
<• том трудности этой задачи обусловило в последние годы
пробуждение в среде ученых-историков глубокого интереса
к вопросам общей методологии науки, в особенности методо-
логии истории. Тем самым лишний раз подтвердилась давно
ужо подмоченная в истории науки закономерность: периоды,
характеризующиеся главным образом накоплением факти-
•юского материала, неизбежно сменяются периодами, когда
па норный план выдвигается задача его научного осмысления
и обобщения. Значение таких преимущественно рефлекти-
рующих моментов в развитии каждой науки — и историогра-
фии, разумеется, по является в этом смысле исключением —
|||>п< типе трудно переоценить. Именно тогда, когда наука
< niiioiiiiTcji способной взглянуть на себя, на свою практику
го стороны, происходит проверка, оттачивание и обогащение
ее позппвательпых средств, создаются предпосылки для пере-
ходи ее пи качественно новую ступень освоения изучаемой ею
деПг гни тел i.noc л и *.
Егтес л личпю, что периодичность наступления таких мо-
ментов, их продолжительность, их результаты в каждой
науке обусловлены не только ее спецификой, но прежде всего
движением общественной практики. Поскольку это относится
к исторической науке, то громадные сдвиги, происшедшие
в историческом мире в послевоенный период, дали ей сильный
импульс для рефлексии и необходимый для этого материал.
Нельзя, однако, пройти и мимо другого обстоятельства. Из-
вестно, что современные науки развиваются не изолированно,
а в системе паук. Это значит, что действительно крупные поз-
навательные сдвиги в одном из звеньев системы не могут пройти
бесследно для всех остальных ее звеньев. Развернувшаяся
в послевоенный период научно-техническая революция обус-
ловила значительное обогащение категориально-понятий-
ного аппарата современного научного мышления в целом.
* Необходимость в современных условиях преодолеть «цеховую
замкнутость историографов и оглядеться внимательно по сторонам» —
оценить положение вещей хотя бы в гуманистике в целом — подчер-
кивается настоятельно также п многими западными историками. Так,
один из крупнейших^современных историков Франции Ф? Бродель
сравнительно" недавно писал: «Историки нового типа внимательно
следят за всеми науками о человеке. Именно это делает границы исто-
рии такими расплывчатыми и интересы историка столь широкими»
(Braudel F. Histoire et Sciences Sociales. •— Annales. E. S. C., 1968,
oct., p. 727).
7
Однако особенность взаимодействия марксистской исто-
рической науки с системой наук заключается в том, что
в плане категориальном оно происходит не только и даже не
столько непосредственно, сколько опосредованно, через марк-
систскую философию — ее мировоззренческое и методологи-
ческое основание. Именно поэтому, когда во всей системе
наук наступила полоса активного самопознания, в рамках
исторической науки особую актуальность приобрела проблема
соотношения философского и исторического уровней позна-
ния исторического процесса. От историографии справедливо
требуют изучения процесса развития общества «во всей его
конкретности и многообразии»7. Но что же имеется в виду
под словом «конкретность»? «Факт» в его единичности и уни-
кальности или «факт» в его всеобщности и повторяемости,
«факт» на уровне его видимости (т. е. на уровне обыденного
сознания) или на уровне скрытой за видимостью сущности?
Наконец, является ли целью исторической науки только
«протокольное описание» или также анализ и синтез? Одним
словом, должно ли историческое знание прошлого и настоя-
щего стремиться к уровню, когда оно может и должно быть
выражено в понятиях, графах и т. п. научном аппарате, или
ему суждено навсегда оставаться летописанием, повество-
ванием, родом «литературы».
Поскольку эти же вопросы так или иначе дискутируются
и в среде приверженцев идеалистических направлений в сов-
ременном историзме, ответы на них с первого взгляда могут
показаться противоположными, однако анализ их по суще-
ству легко убеждает в том, что в действительности они во
всех случаях ведут к отрицанию истории как науки. Так,
воспреемники методологии неокантианства продолжают от-
стаивать традиции идиографизма, «индивизирующего метода»,
основанного на представлении об абсолютной единичности
и неповторимости исторических явлений и событий. На прак-
тике их идеалом все еще остается цель историографии, как
ее сформулировал более полутора столетий тому назад «отец»
немецкого (идеалистического) историзма Леопольд фон Ранке:
историк должен просто рассказать, «как, собственно, все
происходило» (wie es eigentlich geschehen). (К. Маркс па при-
мере метода историописания Ранке и его последователей
столь же кратко, сколь и убедительно, вскрыл суть так назы-
ваемой повествовательной истории, сочетающей нередко боль-
шое мастерство портретных характеристик с крайне поверхност-
ным содержанием. Неудивительно, что в прославленных апо-
логетами — за «основательность и мастерство» — трудах
Ранке он усмотрел лишь «собрание анекдотов», уме-
8
и nt' ( водить все великие события «к мелочам и нус-
I л кам».)н
В других же случаях явно выражается неудовольствие
Muiьваиизацией традиций Дильтея, Виндёльбаида и Рик-
керта, лишающих историографию способности дать обобщаю-
щее освещение какой-либо проблемы или исторического
периода °. Типичным в этом смысле является суждение сов-
ременного английского историка Р. Барраклоу: историки
и гноем абсолютном большинстве мало заботятся о том, чтобы
гоонк'гти свой труд с современными методами научного ис-
следования. Их отношение к своему труду напоминает отно-
шение средневековых ремесленников, полностью удовлетво-
ренных своими изделиями. Более того, они отвергают не
ЮЛ1.КО необходимость такого соотнесения, но даже самую
его возможность. Они испытывают нескрываемый ужас пе-
ред одной только угрозой — далеко еще не реальной — втор-
женпл научных методов в историческое исследование, так
как, но их мнению, история — это дисциплина sui generis,
огненным инструментом которой является интуиция. Не-
удивительно, что историки продолжают работать по наитию,
и(’леную, н результате чего историография находится еще на
донаучном уровне, т. е. на уровне, близком к состоянию
естествознания в начале прошлого века 10.
Эти и им подобные, более чем справедливые упреки в адрес
приверженцев методологии «философии жизни» и неокантиан-
ства в западной историографии обычно завершаются ложной
надеждой на то, что «спасение» последней заключается в союзе
с «социальными науками»11. Беспочвенность подобной на-
дежды очевидна: заимствование историографией методик
«извне» может быть сколько-нибудь плодотворным лишь при
одном непременном условии — ее научной «самоидентифи-
кации», т. е. при ясном представлении о предмете изучения
и познавательных целях, что в свою очередь предполагает
наличие сколько-нибудь цельного теоретико-методологиче-
ского основания— «твердой теории о методе в общественной
пауке»12. В действительности же немарксистские школы ис-
ториографии подобного основания ныне, как и сто лет на-
зад, начисто лишены.
Эту специфику буржуазного исторического мышления
в свое время четко охарактеризовал В. И. Ленин: «Буржуаз-
ные идеологи. . . постоянно перескакивают от одной беспо-
мощной крайности к другой», хватаются то за одну сторону,
то за другую, возводят односторонность в теорию 13.
Объективно познавательная ситуация, существующая
в марксистской историографии, в корне отлична от обрисо-
9
вашгой, поскольку эта историография обладает цельным науч-
ным мировиденпем, проверенной всем ходом истории диалек-
тико-материалистической теорией и базирующейся на ней
методологией. Те решения, которые в идеалистически ориен-
тированном историзме выступают как альтернативные, как
выбор (или «единичность» — или «всеобщность», или «кон-
кретность» — или «абстрактность», или «анализ» — или «син-
тез»), оказываются в рамках марксистского историзма сторо-
нами единого диалектического процесса объективного хода
вещей и его познания.
Все это несомненно так. Тем не менее одно обстоятельство
требует объяснения: как это ни парадоксально, в нашей ли-
тературе не выработано до сих пор общепринятого определе-
ния предмета исторической науки и целей осуществляемого
ею познания. В одних случаях от подобного определения мол-
чаливо уклоняются, в других случаях ответ дается в терми-
нах, равносильных отказу от него. Откроем 3-е издание Боль-
шой Советской Энциклопедии (статья «История»)^«История —
наука, изучающая прошлое человеческого общества во всей
его конкретности и многообразии»! Это определение харак-
терно: первая его часть такова, что* отделить предмет истории
от предмета марксистской философии поистине трудно:
прошлое человеческого общества изучают обе названные дис-
циплины. «Выправить» положение должна вторая часть
определения, указывающая на отличие исторического под-
хода к предмету от социологического. Но очевидно, что здесь
речь уже идет не о самом предмете (он не бывает сам по себе
ни «абстрактным», ни «конкретным»), а о способе его рас-
смотрения, что, естественно, относится уже не к объекту,
а к субъекту.
Намного охотнее, чем историки, определяют предмет ис-
торической науки философы. Однако и они далеки от едино-
душия. Так, в труде «Марксистско-ленинская философия»14
мы читаем, что* «историческая наука изучает историю об-
щественных явлений во всей их конкретности, следуя по
стопам событий. . ., а марксистская социология. . . объяс-
няет, что они собой представляют по существу (их общую в
особенную природу), каковы закономерности их развития». )
Отвлечемся пока от вопроса, в какой мере это определе-
ние отражает действительное положение вещей в марксист-
ской историографии. Ясно, однако, что оно отказывает истории
даже в понимании сути изучаемых ею событий, ограничивает
ее вйдение одной лишь поверхностью явлений и наделяет
ее одной лишь функцией «собирательницы» сырого материала.
Очевидно, что именовать подобную функцию «наукой» можно
10
лишь в несобственном смысле слова. К тому же в этом опре-
делении упор также делается не на предмете изучения как
таковом, а на способе такого изучения. Во всяком случае,
определения «конкретный» и «многообразный», если и отно-
сить их к специфике предмета историографии, оказываются
лишь формой его чисто внешнего описания, а вовсе не анали-
тическими суждениями о нем. Характерно, что в учебнике
под тем же названием, изданном в 1981 г. (с. 184), при сохра-
нении логики прежнего определения интересующий нас пред-
мет охарактеризован уже в форме более осторожной: «В за-
дачу исторической науки входит изучение истории стран и
пародов в пх хронологической последовательности».
Таким образом, и здесь предмет историографии ограничен
событийным рядом. Но как же быть с результативной сторо-
ной деятельности людей, т. е. с объективно-историческим про-
цессом? Как быть, к примеру, с проблемой кризиса античного
рабства пли с проблемой генезиса капитализма, при решении
которых событийный, хронологический ряд оттесняется на
задний план субстратом сущности? В задачу какой науки
и ходит пх изучение? Далее, означает ли соблюдение хроно-
логической последовательности только способ внешнего упо-
рядочения материала (что вполне справедливо) или также
способ его объяснения (что привело бы к давно уже отвер-
гнутому post hoc егцо propter hoc). Избежать этой опасности
можно лишь при одном условии: если экономические катего-
рии, которыми историку по необходимости придется в по-
добных случаях пользоваться, будут находиться между со-
бой в логической, а не исторической последовательности
(т. е. сообразно истории их становления). Наконец, в приве-
денной формулировке наряду с определением — как мы убе-
дились, очень расплывчатым — предмета историографии при-
сутствует и указание на способ его изучения, что, как уже
было отмечено, к самому предмету отношения не имеет. ।
Естественно, что при таком истолковании предмета исто-
рической науки не только остается в тени, по по сути отри-
цается какая-либо связь между историческим познанием и
уровнем сущности познаваемой действительности, или, что
то же, уровнем объективно-исторических закономерностей*.
* Хотя и в книге В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзона (Теория и исто-
рия. М., 1981) также отсутствует определение предмета исторической
пауки (впрочем, авторы ведь рассматривают проблемы теории исторп-
чрского процесса, а не теорип его познания), в ней присутствует эле-
мент нового поиска такого определения. Во-первых, авторы пе сомне-
ваются в том, что «задача любой науки — познание объективных за-
конов исследуемого предмета», и историография из этого ряда не исклю-
11
Л значит, остается без ответа самый фундаментальный воп-
рос: включается ли в познавательную функцию исторической
науки изучение истории как закономерного процесса и,
следовательно, открытие и изучение его закономерностей?
В этой связи весьма характерна следующая формулировка:
«исторический материализм, исследуя историческую действи-
тельность, раскрывает законы развития общества. Истори-
ческая наука переносит центр тяжести на исследования кон-
кретного проявления (этих законов. — М. Б.). Ее задачей
является изображение (?!) исторической действительности»15.
В этом пассаже любопытно многое, однако важно было бы
узнать: должна ли историческая наука при этом интересо-
ваться вопросом: чем обусловлена «специфика проявлений»
действия общих законов в различных странах и различные
периоды их истории, в каком диапазоне они колеблются от
страны к стране, не свидетельствуют ли эти колебания сами
по себе о наличии определенных пространственно-времен-
ных закономерностей, управляющих подобными колебаниями
в социологически тождественных процессах? Иначе говоря,
не является ли само своеобразие течения указанных процес-
сов в различных ареалах закономерно обусловленным и тем
самым требующим от призванного «изобразить» его историка
открытия и формулирования сути этой обусловленности, или
оно должно выступать просто как «факт», не требующий объяс-
нения. Нетрудно в итоге заметить, что все эти недоумения
проистекают по сути из-за отсутствия ясности в самом ис-
ходном вопросе: па каком уровне постижения исторической
действительности становится возможным ее научное «изобра-
жение»?
Хорошо известно, что К. Маркс самым решительным об-
разом противопоставлял изучение вещей на уровне види-
мости (или, что то же, здравого смысла) и их научное пости-
жение. Так, в одном из писем Л. Кугельману мы читаем:
«Фактически он (вульгарный экономист. — М. Б.) кичится
тем, что твердо придерживается видимости и принимает ее
за нечто последнее. К чему же тогда вообще наука?»16.
В. И. Ленин не менее отчетливо противопоставлял «описание»
общественных явлений и их «строго научный анализ» *.
чается. Во-вторых, можно только одобрить выделение авторами исто-
рического знания в особую сферу знания наряду со сферами конкрет-
ных общественных наук, изучающих отдельные области или явления
общественной жизни (см. с. 4, 8).
* Обратим внимание, что в этом контексте слова «строго научный
анализ» прямо и непосредственно относятся к исторической науке,
ибо речь в нем идет о выявлении того, «что отличает одну канита листи-
12
Таким образом, мы сталкиваемся с явным недоразумением:
г одной стороны, всеми признается в качестве несомненного
факт, что открытие материалистического понимания истории
полнело не только социологию, но и историографию на уро-
ни и» науки, а с другой стороны, исторической науке отказы-
вают в функции осуществлять строго научный анализ реги-
стрируемых ею явлений, т. е. изучать их на уровне сущности,
лаконл.
11о если с позиции марксистского историзма нет ни малей-
шего сомнения в том, что историческая наука призвана изу-
чат!. свой предмет на уровне сущности, то в чем заключается
। рудность в определении самого предмета исторической науки?
Но нашему мнению, она заключается прежде всего в двух,
к сожалению, все еще до конца не преодоленных предубежде-
ниях: во первых, над нами довлеет инерция многовековой
। ради дни истории как жанра литературного (belles lettres). Ра-
зумеется, в интересующем нас плане важно не то, что мно-
iiie историки были в прошлом и являются в настоящем лите-
ратурно одаренными людьми, владеющими искусством живо-
писании (<»(>< гон гол встио немаловажное с точки зрения задач
популяризации научно-исторических знаний); в контексте же
теоретике познавательном важно то, какую историю при
атом воссоздавали в прошлом и воссоздают в настоящем.
Иными словами, в определении предмета исторической науки,
которое столь укоренилось в исторических и философских
трудах, концептуализируется, скорее всего, то, чем историки
веками преимущественно занимались, но только не то, чем
они должны заниматься в рамках современной системы наук
вообще и на почве марксистского историзма в особенности.
Для того, чтобы не осталось сомнений относительно того,
какова в действительности, по мысли основоположников
материалистического историзма, познавательная функция
историографии, приведем следующее суждение В. И. Ленина
об историографических работах К. Маркса — таких, как
«Классовая борьба во Франции» и «Восемнадцатое брюмера
Луи Бонапарта». «В ряде исторических сочинений, — пи-
сал В. И. Ленин, — Маркс дал блестящие и глубокие об-
разцы материалистической историографии. . .». Он анализи-
рует «сложную сеть общественных отношений и переходных
ступеней от одного класса к другому, от прошлого к буду-
щему. . . для учета всей равнодействующей исторического
развития» 17.
ческую страну от другой», а, как известно, это достижимо лишь сред-
ствами исторической науки {Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 1, с. 137).
13
Итак, от историка, стоящего на почве материализма, тре-
буется не только «следовать по стопам событий», но и анали-
зировать «сложную сеть общественных отношений», не только
«изучать события в их хронологическом порядке», но и выяв-
лять, открывать «всю равнодействующую исторического раз-
вития». Но что же иное может означать данное требование,
как не открытие закономерностей этого развития *. Заметим,
что па сей раз это требование направлено не в адрес социо-
лога, а в адрес историка. О каких закономерностях здесь
идет речь, в чем заключается их специфика, на каком срезе
действительности их только и можно обнаружить, — мы по-
пытаемся ответить ниже.
Второе предубеждение, мешающее нам обнаружить пред-
мет исторической науки, заключается в том, что многие фило-
софы, равно как и историки, все еще полагают, что достаточно
историку усвоить всеобщие законы общественного развития,
т. е. законы, открываемые и изучаемые марксистской фило-
софией, и оп тем самым уже будет способен изображать дей-
ствительность «во всей ее конкретности». Иными словами,
речь идет о том, что для такого познания можно прямо и не-
посредственно использовать социологический инструмента-
рий. Отвлечемся пока от того факта, что при такой постаповке
вопроса отрицается существование в обществе каких-либо
ипых, исторических закономерностей, помимо всеобщих и
общих законов социологического уровня его познания. По-
пытаемся выяснить другое: в чем заключался смысл всем
хорошо известных и неоднократно повторявшихся осново-
положниками марксизма-ленинизма предупреждений про-
тив того, чтобы рассматривать общие положения теории в ка-
честве «готового к применению трафарета», ибо в таком слу-
чае без ответа остался бы вопрос: каким образом можпо иметь
«правильное понимание истории in abstract©» и в то же время
«искажать ее in concrete» (Ф. Энгельс)? Об этой опасности
К. Маркс и Ф. Энгельс предупреждали еще в «Немецкой
идеологии». «В отличие от философии, — читаем мы, — эти
абстракции (в историографии. — М. Б,) отнюдь не дают
рецепта или схемы. . . Наоборот, трудности только тогда и
начинаются, когда приступают к рассмотрению и упорядоче-
нию материала»18. Обращает на себя внимание тот факт, что
до сих пор никем еще не была предпринята попытка проана-
* В том, что термин «равнодействующая» в данном контексте
означает пе что иное как закономерность, нас убеждает его употребле-
ние Ф. Энгельсом в таком же точно смысле. См.: Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. 2-е изд., т. 37, с. 395: «. . .из этого перекрещивания выходит
одна равнодействующая. . .».
14
лизировать, какие трудности имеются здесь в виду, в чем они
заключаются и каковы пути их научного преодоления?
Это же предупреждение К. Маркс повторил в письме
в редакцию «Отечественных записок» (ноябрь 1877): «. . .ни-
когда нельзя достичь этого понимания (т. е. особенностей
исторической эволюции отдельных народов. — М. Б.), поль-
зуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь общей
историко-философской теории, наивысшая добродетель кото-
рой состоит в ее надысторичности» 1£*. И это легко понять:
поскольку история как наука имеет свой собственный пред-
мет изучения, отличный от предмета социолого-философского
изучения истории, как и только ей присущие познавательные
цели, постольку историк может плодотворно претворять в
сиоой исследовательской практике общие положения философ-
ского уровня теории лишь при условии их категориальной кон-
кретизации, т. с. переводя их на язык понятий, соответствую-
щих историческому уровню познания действительности. Вот
почему общими положениями теории историк не может поль-
зоваться — «сей час же» (Ф. Энгельс), как только они усвоены.
Вывод, который напрашивается, очевиден: для того, чтобы
пеобходимян теоретическая и логическая конкретизация
общих положений материалистического понимания истории
стала реальностью, историческая паука должна обладать
собственным уровнем теории, т. е. уровнем категориального
знания, соответствующим ее познавательной функции. Пред-
полагать, что соотношение между историческим материализмом
и исторической наукой заключается в том, что сфере чистой
теории противостоит чисто эмпирическое летописание, зна-
чит объективно не только отрицать историю как науку, по и
принижать теоретико-познавательную функцию философ-
ской теории. О том, что материализм в истории прямо предпо-
лагает наличие в историографии, в сфере создаваемого ею
исторического знания, соответствующего специфике пред-
мета субстрата категориального знания, ярче всего свиде-
тельствует ключевая категория марксистского историзма —
«общественно-экономическая формация».
Среди советских ученых наметились два плодотворных
направления изучения теории формаций: 1) системное, или
теоретико-социологическое, раскрывающее общие законы
функционирования и развития общества как такового, и 2) ис-
торическое, сосредоточивающееся преимущественно па проб-
леме периодизации всемирно-исторического процесса. К со-
жалению, в ходе теоретико-социологического исследования
иногда забывают, что сама система имеет собственную исто-
рическую грань. Поскольку в подобных случаях «история
15
затемняет логику», постольку абстрактно-логический анализ
категории «формация» побуждает «освободиться» от эмпи-
рики. Такой подход имеет тенденцию к превращению в чисто
операциональный анализ, при котором рассматриваемая ка-
тегория оказывается чисто логической. С другой стороны,
историки, в первую очередь обращающиеся к понятию «об-
щественно-экономическая формация», проявляют мало инте-
реса к «системной» стороне проблемы. Они слишком погло-
щены выяснением вопроса о мере, объясняющей способности
(приложимости) теоретико-социологического определения
понятия «формация» к тем или иным конкретно-историческим
формам процесса. При этом, однако, они забывают предвари-
тельно выяснить содержание самого понятия «приложимость»,
или, иными словами, выяснить, в чем заключается различие
между теоретико-социологическим и конкретно-историче-
ским уровнями познания исторической действительности,
между мысленно-конкретным и эмпирически-конкретным,
в конечном счете между научной абстракцией и реальностью,
от которой она отвлечена.
Так или иначе возможности использования историзма,
заключенного в категории «формация» для историков, как и
для философов, не вполне реализуются. Между тем исходные
критерии определения формационной принадлежности каж-
дого данного исторически изучаемого общества не лежат на
поверхности. Без предварительного теоретического анализа
исторического содержания категории «формация» всякое
внешнее «примеривание» теоретических абстракций к кон-
кретно-историческим условиям данного региона и данной
эпохи неизбежно превращается в накладывание «некоего
трафарета» на живую действительность. Для философа в ка-
тегории «формация» выражен внутренний принцип — «чис-
тый» закон движения общества на данной стадии его разви-
тия. Поскольку же «чистый» закон в истории, как правило,
не модифицируется, то для историка в этой категории резю-
мируется диалектический процесс взаимодействия в рамках
каждой данной этнополитической общности сосуществую-
щих общественно-экономических укладов на базе уклада,
воплощающего ведущее системное социальное противоре-
чие в движении данной общности.
Оно воплощает высшее содержательное единство, скры-
тое за внешним многообразием общественных форм. Это и
есть та всеобщность в каждом конкретном обществе на каж-
дом его временнбм срезе, которую следует открывать в слож-
ной сети противоречивых связей. Нередко еще встречающиеся
попытки выразить формационную принадлежность путем
16
отождествления ведущего, формационного уклада с количест-
венно преобладающим укладом есть не что иное как подмена
качественного определения системной связи количественным
его определением.
Весьма поучителен анализ категории «общественно-эко-
номическая формация», данный В. И. Лениным. Первая и
несомненно наиболее примечательная особенность этого ана-
лиза заключается в применении принципа историзма при рас-
смотрении не только содержательной стороны этой категории,
по п ее генезиса. Марксизму, отмечал В. И. Ленин, чужд
догматический способ изложения, не опирающийся на изо-
бражение конкретного процесса. «Не будем верить тому, —
писал он, — что ортодоксия. . . позволяет заслонять исто-
рические вопросы абстрактными схемами»20. В. И. Ленин
неоднократно подчеркивал определяющую роль фундамента
исторического знания в формировании и обосновании кате-
гории «формация». Так, в ответ на попытки субъективных
социологов изобразить теорию К. Маркса системой спеку-
лнтпвной, умозрительной конструкцией, привнесенной в ис-
торию изппо, В. 11. Лопин подчеркивал ее подлинно научное,
исторнчсекос происхождение. Хотя мысль о том, что произ-
водственные отношения людей являются основными, обуслов-
ливающими все остальные общественные связи, была выска-
зана К. Марксом еще в 40-е годы XIX в., тем не менее вплоть
до создания «Капитала» она оставалась только выработан-
ной па основе материалистической переработки всего истори-
ческого и историософского знания человечества гениальной
гипотезой. На основании гигантской массы данных (которые
Маркс изучал не менее 25 лет) он открыл закон функциони-
рования капиталистической формации и ее развития. «Теперь—
со времени появления «Капитала» — материалистическое
понимание истории уже не гипотеза, а научно доказанное
положение» 21.
Итак, решающая роль в фундировании учения об обще-
ственно-экономической формации принадлежала не материа-
листической переработке гегелевской концепции всемирно-
исторического процесса, а политико-экономическому ис-
следованию Марксом конкретной общественной формации
в ее реально-историческом функционировании и разверты-
вании. Вместо бессодержательных рассуждений «об обществе
вообще и прогрессе вообще» К. Маркс «дал научный анализ
одного общества и одного прогресса — капиталистического» 22.
Однако нет ли противоречия между настойчивым под-
черкиванием, с одной стороны, исторической определенности
эпохи, обобщенной в категории «общественно-экономическая
39 4199
формация», и с другой стороны, постоянным указанием па
всеобщее научно-познавательное значение этой категории
при изучении всех исторических эпох?
Противоречие здесь только видимое — все зависит от
содержания, вкладываемого в определение «всеобщее». Можно
рассматривать формацию как исторически вполне определен-
ную структуру, как выражение специфического, только ей
присущего закона функционирования и изменения. В таком
случае слово «всеобщее» может означать лишь то, что на
материале Англии, страны классического развития капита-
лизма, К. Маркс открыл закон движения капиталистической
формации в целом. Он действует во всех без исключения
буржуазных обществах, несмотря на исторические особен-
ности каждого из них. В этой связи В. И. Ленин писал:
«Теория претендует только на объяснение одной капита-
листической общественной организации и никакой другой» 23.
Тем самым указание на исторические границы материала,
на котором была столь блестяще подтверждена категория
«формация», подчеркивало принципиальную разницу между
Марксовой концепцией формации и любыми попытками субъ-
ективного «конструирования» действительности па манер
«идеальных типов» М. Вебера, отличающихся, помимо всего
прочего, вневременным, надысторическим характером *.
Напротив, категория «общественно-экономическая форма-
ция» строжайшим образом фундирована исторически, в ре-
зультате чего она применительно к различным социально-
историческим организмам оказывается отвлеченной от вполне
конкретных общественных отношений, при этом в ней схва-
чена невидимая сторона этих последних, т. е. не внешнее
подобие форм, а их скрытая, имманентная суть. В этом
смысле научная абстракция реальнее, истиннее внешних
проявлений этой сути, сплошь и рядом ее затемняющих.
Познавательная ценность ее в том и состоит, что, отражаясь
в ней, разнородные по видимости формы действительности
предстают как содержательно тождественные, однородные
по присущему им принципу движения. Именно поэтому
только с помощью предметных абстракций и возможно
научное освоение конкретной предметности мира истории.
Будучи абстрактным выражением исторического опыта
человечества, категории марксистской социологии сохра-
няют свое методологическое значение только в тесной связи
* Известно, что в поиске составляющих «идеального типа» иссле-
до ватель абсолютно не связан рамками какой-либо определенной исто-
ри ческой эпохи. —
18
г историей 24. Как и категории каждой науки, они отлича-
ются по объему и уровню абстракции. Однако, что не менее
важно, по что реже отмечается, при любом уровне всеобщ-
ности эти категории всегда сохраняют, в них всегда при-
сутствует наряду с философским и исторический аспект.
Эта особенность с особой силой была подчеркнута К. Марк-
сом: «. . .абстрактные категории, несмотря на то, что они —
именно благодаря своей абстрактности — имеют силу для
пеох эпох, в самой определенности этой абстракции предста-
вляют собой в такой же мере продукт исторических условий
и обладают полной значимостью только для этих условий
и внутри их» 25. Забвение этой истины приводит к забвению
исторического происхождения (исторического аспекта) социо-
логических категорий. Плохое усвоение ее историками имеет
твоим следствием убеждение, что само по себе усвоение об-
щих положений материалистического понимания истории
открывает прямо и непосредственно путь к пониманию всех
сложностей исторического процесса.
Исли же под словом «всеобщее» иметь в виду диалектико-
материалистический подход к общественным явлениям, то
Марксово учение об общественно-экономических формациях
должно рассматриваться, как подчеркивал В. И. Ленин,
как научная теория социально-исторического процесса в це-
лом, т. е. как подлинно научное основание для членения все-
мирной истории. «Если применение материализма, — писал
он, — к анализу и объяснению одной общественной форма-
ции дало такие блестящие результаты, то совершенно есте-
ственно . . . что необходимость такого метода распростра-
няется и на остальные общественные формации, хотя бы и
не подвергшиеся специальному фактическому изучению и
детальному анализу» 26. Иными словами, жизненность, науч-
ная эффективность метода в обществознании, как и в науках
о природе, должна быть засвидетельствована в ходе фактиче-
ского изучения действительности его результатами. Этим
был дан поучительный ответ тем критикам категории «обще-
ственная формация», которые по неведению или умышленно
по сей день продолжают усматривать в историческом методе
К. Маркса всего лишь «предписание догмы» 27. Научное
значение, неоднократно подчеркивал В. И. Ленин, имеет
лишь то, что пригодно для объяснения фактов.
В связи с тем, что вопрос о соотношении теории и эмпи-
рики, общих понятий и «источиикового знания» остается и
в наши дни одним из дискутируемых вопросов в рамках
марксистского историзма 28, остановимся на нем подробнее.
История исторической науки убедительно свидетельствует
о том, сколь велика была во все времена и остается в историо-
графии роль мировоззренческих установок в формировании
представлений о предмете, целях его изучения и в значи-
тельной степени исследовательских подходов в этой сфере
знания, одним словом, сколь велика мера его отягощепности
«внеисточниковым знанием».
Исторические истины почти всегда осложнены философ-
скими , политическими, психологическими нас л оениями.
В этой области исследователь не может оставаться нейтраль-
ным. Но этого мало, совершенно исключительная роль
мировоззренческих посылок диктуется еще и спецификой
предмета. Как указывал К. Маркс, поскольку в социально-
исторических исследованиях нельзя пользоваться ни микро-
скопом, ни химическими реактивами, то и другое должна
заменить сила абстракции 29. Сила абстракции в историче-
ской науке зависит прежде всего от ее вооруженности
подлинно научной теорией исторического процесса и выте-
кающей из нее методологией *. Материализм в истории
(разумеется, не вульгаризированный на манер пресловутого
«экономического фактора») и развитая на его почве система
социологических категорий представляются тем арсеналом
исходных аналитических средств, без которых в целом или
частично, открыто или стыдливо уже практически не обхо-
дится ни один думающий историк наших дней 30. В этом —
убедительное свидетельство правоты ленинских слов о том,
что без такого фундамента история как наука (равно как
и научная социология) невозможна.
Однако история как наука невозможна и в другом слу-
чае — при забвении различий между понятием о вещи и
действительностью той же вещи, т. е. в случае отождествле-
ния научной абстракции и действительности, от которой она
отвлечена. Против подобного (нередко и ныне встречаю-
щегося) заблуждения основоположники марксизма-лени-
низма выступали столь же решительно, как и против какого-
либо принижения познавательной роли научных (предмет-
ных) абстракций в социально-историческом познании.
«С одной стороны, — писал Ф. Энгельс К. Шмидту 1 ноября
1891 г., — конкретное развитие, как оно происходит в дей-
* Вероятно, не найдется уже ни одной области научного иссле-
дования за пределами обществознания, где можно было бы услышать
в наши дни утверждения, подобные следующему: все теории в равной
мере хороши, лишь бы ни одна из них не претендовала па истинность
за счет другой. В историографии это еще возможно.
20
<• твптелыюсти, и, с другой стороны, абстрактная конструк-
ция» 31. Для того, чтобы получить всеобщее значение социо-
логнческого уровня, теория должна быть свободна от эле-
мента случайного, преходящего, ибо только в этом случае
и 1кч’| может быть выражена имманентная сущность дан-
ного объекта, выявлен закон его движения как таковой.
В результате — понятие не есть прямо и непосредственно
,/ieiirгантельпость, а действительность не есть прямо и не-
ногредгtiii'iiiio понятие этой действительности32.
Калалось бы, все ясно. Однако почему же в историографи-
ческой практике наших дней эта истина все еще нередко
inн.1 na(vi'cn? Иначе, к примеру, формационная принадлеж-
им г1. древнеримского общества не проверялась бы следую-
щим оиразом: Ни в один из периодов римской истории рабы
ио гог га влил и большинство среди производителей матери-
а 11.пы\ благ. Свободные непосредственные производители
(<чин riaoiiiiiKii пли наемные работники) намного превосхо-
и,н hi раоов по ч нелеп пости. Отсюда вывод: античный Рим
по лпл | рабовладельческой формации 33.
Пород памп восьми распространенный и поэтому харак-
терный фи кт: многообразие действительности приводит
в растерянность историка, вооруженного научной абстрак-
цией, призванной ее разъяснить. В чем причина этого и
множества подобных фактов? Предварительный ответ может
быть только таков: по-видимому, в самой абстракции фило-
софского уровня историку зримо не дан (хотя имплицитно
присутствует) способ выявления среди мозаики явлений
именно того, которое единственно могло бы выявить вну-
треннюю связь между ними, «выстроить» их в содержательно
преемственный (исторический) ряд от высшего к низшему,
от полюса формационного (системного) к неформационному
и т. п. и тем самым привести к качественному (а не количе-
ственному) определению целого. В приведенном примере
определения доискивались при помощи простейшего силло-
гизма: большая посылка отождествляет категорию формации
с исторически абсолютно преобладающим в обществе хозяй-
ственным укладом; малая посылка фиксирует «показания
источников», а вывод сам собой напрашивается. При этом
нет сомнений, что историк, пользующийся подобной методой
конкретизации социологической категории, хорошо знает,
что «чистых формаций» никогда в истории не бывало, что
формации всегда представляли большую или меньшую сово-
купность самых различных хозяйственных укладов, среди
которых лишь один (и отнюдь не во всех случаях преобла-
дающий) являлся носителем формационного (системного)
отношения.
Однако напрасно мы в таких процедурах стали бы усма-
тривать субъективную слабость историка. Здесь существует
объективная трудность. В чем она заключается? Абстракция,
отмечал В. И. Ленин, «проста и одноцветна». Кто остается
в плену у абстракций, тот лишает себя возможности понять
чрезвычайно сложную и многоцветную действительность.
История вообще — всегда богаче, содержательнее, разно-
образнее, живее, «хитрее» любой, даже самой изощренной
абстракции. Следовательно, пытаться в ней (т. е. в абстрак-
ции) прямо и непосредственно «вычитать» это разнообразие,
найти указание на диапазон его «разброса» или, наоборот,
пытаться его мехапически уложить в общее понятие — заня-
тие совершенно бесполезное. Именно поэтому В. И. Ленин
столь беспощадно высмеял такую методу строить общее
определение, при которой в него стремятся внести все
богатство единичного, все частные признаки предмета,
т. е. строить определение как простое перечисление и рядо-
положение эмпирически наблюдаемых частностей. В. И. Ле-
нин назвал подобную методу попыткой загородить деревь-
ями лес — элементарным непониманием, что такое наука 34.
Наоборот, чем общее понятие богаче определениями, т. е. со-
держательно, чем оно предметнее, тем меньше в нем присут-
ствуют «зримые признаки» не только единичного, но и осо-
бенного, тем глубже в нем постигнута сущность всеоб-
щего.
Сущность всеобщего — это вычлененная силой абстрак-
ции сфера чистого закона данного объекта. Однако, с точки
зрения исторического уровня освоения последнего, это —
абстракция, никогда в жизни полностью не реализуемая.
«Разве феодализм, — спрашивал Ф. Энгельс, — когда-либо
соответствовал своему понятию?» 35 В. И. Ленин в свою
очередь подчеркивал: чистого капитализма, переходящего
в чистый социализм, нигде в мире пет и быть не может, а есть
что-то среднее 36.
Из этого следует, что научно-историческое исследование,
направленное на познание «того, что есть» (В. И. Лепин),
осуществляется на уровне абстракции, отражающей суб-
страт сущности особенного. Это тот уровень действитель-
ности всеобщих законов развития общества, на котором
опи необходимо трансформируются в закономерности соб-
ственно исторические. Различие между этими уровнями
В. И. Ленин иллюстрирует па примере политэкономии
капиталнзма: «Теория капитала предполагает, что рабочий
получает полную стоимость своей рабочей силы. Это идеал
капитализма, по отнюдь не его действительность. Теория
рейты предполагает, что все земледельческое население
вполне раскололось па землевладельцев, капиталистов и
наемных рабочих. Это — идеал капитализма, но отнюдь не
ого действительность» 37.
Однако все дело в том, что даже действительность «идеала»
никогда не выступает как универсально-историческое тож-
дегтво, поскольку для этого потребовалось бы «равенство
прочих условий». Поскольку же равенство прочих условий
далеко не всегда имеет место в действительности, постольку
на первый план исторического исследования выдвигается
аацач.1 выяснения и объяснения генезиса и взаимосвязей
ка.кцого данного стечения обстоятельств, которыми об-
условливается форма и мера реализации всеобщего, в инди-
видуальном, т. е. искомый уровень сущности особенного.
В. II. Ленин, как известно, различал абстракции по уровню
схваченной в них сущности. Уровень сущности, доступный
in горичогкому познанию социальной действительности, как
ужо отмечалось, тяготев г, воплощен логически в особенном.
Для исторической пауки, опирающейся на марксистскую
философию как на свой мировоззренческий и методологиче-
ский фундамент, это означает уровень внутриформационной
типологии. Ключевое понятие этого уровня — внутри-
(формационный регион38. Понятием, производным от него,
является формационный стадиальный регион. В этих кате-
гориях схвачены закономерности формирования и функцио-
нирования исторически особенного в процессе всемирной
истории. И именно их познание составляет смысл и суть
научных занятий историей. Помимо исторической науки
эти закономерности (вряд ли кто-либо станет отрицать прак-
тическую, а следовательно, и теоретическую важность
познания этих последних) ни одна другая общественная
наука не изучает и изучать не способна. Ими определяется
в конечном счете место и функция исторического знания
в системе марксистского обществоведения.
Суммируя сказанное, уже нетрудно теоретически опре-
делить предмет исторической науки. Историческая наука
изучает закономерности пространственно-временного раз-
вертывания всемирно-исторического процесса, или, что то же^
закономерности всемирно-исторического развития челове-
чества как равнодействующих внутриформационных и меж-
формационных взаимодействий этнополитических общно-
стей, являющихся носителями своеобразия этого развитияе
23
Очевидно, что уровень сущности особенного (впутрп-
формационные разновидности) представляет ту специфиче-
скую форму всеобщего (всемирно-исторического), которая
раскрывается в понятии собственно историческая законо-
мерность. Естественно, что с точки зрения философии по-
следняя — лишь форма проявления общесоциологических
законов, но столь же правомерно с точки зрения историо-
графии рассматривать ее как определенную модифика-
цию, т. е. как собственно историческую закономерность.
В первом случае закономерности, открываемые историче-
ской наукой, воплощают лишь меру отклонения течения
региональных процессов от их абстрактного закона, во
втором случае в них представлена историческая действитель-
ность, реальность этого закона, которая отнюдь не задана
историку до исследования, но которую следует каждый раз
открывать в ходе кропотливого анализа материала источ-
ников.
Подведем некоторые итоги. Если нет сомнений в том, что
история как наука включает специфический для нее уровень
теоретического знания, то из этого следует, что нет для пее
в настоящее время задачи более актуальной, чем необхо-
димость, опираясь на марксистскую философию, разра-
ботать соответствующую этому уровню систему категори-
ального знания, находящуюся на «полпути» между общими
законами и категориями исторического материализма, с од-
ной стороны, и исследовательской методикой историка —
с другой. Не перекинув этого моста, трудно добиться дей-
ствительного синтеза общетеоретических посылок и «опыт-
ного» знания в данной области. Для того чтобы марксист-
ская философия могла выполнить свою методологическую
функцию, ее понятия должны обладать достаточной мерой
абстрактной всеобщности. Исторической же науке для вы-
полнения специфической для нее познавательной функции
необходимы помимо того и категории, производные от первых
и, следовательно, более близкие к горизонту исторического
видения.
У марксистской социологии и историографии один и
тот же объект изучения — глобальная история челове-
чества. Это значит, что историческая наука может рассмат-
риваться как «частная наука» sui generis, поскольку она
изучает не какой-либо отдельно взятый период истории,
не какую-либо отдельную сторону социальности, а все
сферы функционирования и развития общества в их взаимо-
связи и взаимообусловленности. Единственная возможность
разграничения предметной области социологии и истории
заключается в разграничении уровня сущности, на котором
она изучается каждой из указанных дисциплин. «Так как
процесс мышления, — писал К. Маркс Л. Кугельману
И июля 1868 г., — сам вырастает из известных условий, сам
является естественным процессом, то действительно по-
стигающее мышление может быть лишь одним и тем же, от-
личаясь только по степени. . . Все остальное — вздор» 39.
Общественная формация и отдельная ее стадия являются
для социологии нижней границей осмысления ею реально
текущего исторического процесса. Для исторической науки
виутриформационный регион (и его отдельная стадия) яв-
ляется полем исследования, нижней границей которого в свою
очередь выступает этнополитическая общность, верхней же
ого границей оказывается всемирно-исторический процесс
как воплощение собственно исторических закономерностей
движения и смены данной общественно-экономической фор-
мации.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КАТЕГОРИИ
ГЛАВА I
КАТЕГОРИИ
«ВСЕМИРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ»
И «ЛОКАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ»
(ПРИНЦИП ПРЕДЕЛЬНОСТИ)
Трудно назвать другую пару соотносительных кате-
горий исторической науки *, которые были бы в такой сте-
пени связапы с ведущими тенденциями историографии на-
ших дней, содержание которых столь же адекватно и все-
объемлющим образом отражало бы характерные для нее мето-
дологические проблемы и которые вместе с тем были бы в со-
относительном плане столь же недостаточно изученыг.
Подобный пробел в нашем историческом знании 2
объяснить нелегко, тем более если учесть три обстоятель-
ства: во-первых, понятие «всемирность» насчитывает без
малого трехсотлетпюю философско-историческую традицию,
включающую — в рамках идеализма — грандиозную по
своему замыслу попытку Гегеля создать закопченную фило-
софию всемирной истории 3; во-вторых, еще более древней
является историографическая традиция составления «все-
мирных историй» **4, в-третьих, интересующая нас катего-
* «Локальный» здесь и далее означает «региональный», «националь-
ный».
** Известно, что каждой исторической эпохе присуще свое миро-
видение, свои представления об orbis terrarum. Со времени перехода
к цивилизации и возникновения государства категория «всемирности»
неизбежно окрашивалась политически. Региональное взаимодействие
этнополитических общностей (прежде всего в ходе их воеппо-полпти-
ческих столкновении, т. е. пх «развития во вне») ставило перед за-
рождавшейся историографией задачу определенным образом сравнить
и соотнести внутреннее — «мы», «наше» и внешнее — «они», «чужое».
С ней уже вплотную столкнулись и Геродот в своей нс тории греко-
иерсидскпх войн, и Фукидид, рассказывавший о Пелопоннесской
26
рия «всемирное™» исторического процесса является одной
из ключевых в марксистском историзме 5, его познаватель-
ным принципом.
Между тем каждый историк в своей исследовательской
практике, независимо от пространственно-временных харак-
теристик проблемы, им изучаемой, нуждается в более или
менее ясных ответах на следующие вопросы: 1. Всемирная
история п локальная история — два потока историй или
один и тот же поток, только представленный в различных
изхмерениях? 2. Если истинно последнее, то в чем заключа-
ется специфика и познавательное значение этих измерений?
3. Если всемирную и локальную историю представить
в виде двух иерархически соподчиненных аспектов рассмо-
трения единого процесса, то в чем заключаются объективные
посылки для их вычленения, как проявляется связь между
ними? 4. Что придает локально-историческому событию
качество «всемирности»? 5. В чем выражается принцип
историзма применительно к анализу интересующих нас кате-
горий? Разумеется, здесь перечислены далеко не все во-
просы, к данной проблеме относящиеся, однако мы не оши-
бемся, если в плане методологическом будем считать эти
вопросы отправными. Наконец, еще одно замечание. Хотя
реально-историческое и абстрактно-теоретическое содержа-
ние категории «всемириость» значительно видоизменялось
от одной исторической эпохи к другой*, что не могло не про-
явиться в категориальном выражении этого процесса, мы
сосредоточим свое внимание на современной интерпретации
проблемы и лишь в самом сжатом виде остановимся на исто-
рико-философской традиции в данной области.
войне, и в особенности Полибий, предпринявший попытку создать
«всеобщую историю» стран и народов Средиземноморья.
* История идеи «всемирности» исторического процесса обнаружи-
вает факт довольно тесной корреляции между данным уровнем и типом
взаимодействия народов и стран и содержанием интересующей нас
идеи. Так, уровень всемирности истории, достигнутый Римом после
разрушения Карфагена, завоевания Испании и подчинения Греции,
был неизмеримо более высоким в сравнении с «мировой» вовлеченностью
греческих полисов в V в. до н. э. Неудивительно, что именно с Поли-
бием связано возникновение нового жанра историографии — жанра
«всеобщей истории», пронизанной общей исходной идеей, единым объ-
ясняющим принципом, истории народов и стран, с которыми «взаимо-
действовал» Рим (см.: Немировский Л. И. Полибий как историк. —
Вопросы истории, 1974, № 6).
27
1.
ПРОБЛЕМА
XVIII век в истории идеи «всемирности» историче-
ского процесса воплощает начальную фазу ее рационального,
философского осмысления, что было несомненно связано
с образованием мирового рынка, растущей взаимозависи-
мостью стран и народов, со зримым превращением истории
во всемирную историю.
Достигнутый к этому времени уровень социального опыта
все интенсивнее распространялся и закреплялся обменом
материальными и духовными средствами, призванными
играть коммуникативную роль в международном общении.
Объективно они выполняли функцию интеграции челове-
чества во всемирном масштабе. В превращении совокупности
более или менее разрозненных «региональных историй»
во всемирную историю нашло свое отражение ставшее фак-
том всемирно-историческое развитие, а не узко местное бытие
людей.
«Чем шире становятся в ходе этого развития отдельные
воздействующие друг на друга круги, чем дальше идет
уничтожение первоначальной замкнутости отдельных на-
циональностей благодаря усовершенствованному способу
производства, общению и в силу этого стихийно развив-
шемуся разделению труда между различными нациями, тем
во все большей степени история становится всемирной исто-
рией» 6.
Философско-историческая мысль Просвещения воспроиз-
вела в наиболее систематизированном виде две, унаследо-
ванные от античности концепции «всемирности»: 1) концеп-
цию циклизма; 2) концепцию прогресса. Наиболее выдаю-
щимся представителем первой был итальянский философ
и историк Дж. Вико 7. В интерпретации Вико, исторический
процесс «всемирен» в том смысле, что он универсален.
Все вступившие на сцену истории народы подчинены дей-
ствию закона круговорота. Каждый из них проходит в своем
развитии одни и те же трп стадии («века»): пробуждение —
расцвет — упадок, за которым следует гибель. Поскольку
народы пробуждаются к исторической жизни асинхронно,
го в различные эпохи «свой круг» проходят различные на-
роды. Вот почему в каждую из эпох для одного из них раз-
витие начинается сначала. В итоге всемирная история ока-
зывается совокупностью последовательно расположенных
замкнутых кругов (циклов), между которыми нет перехо-
дов и связей. Таким образом, «всемирность» как непрерыв-
28
ный, преемственный процесс развития оставалась чуждой
историзму Вико.
Это направление в разработке идеи «всемирности» по-
лучило во второй половине XVIII в. наибольшее развитие
в Германии. Первые шаги сделал И. Г. Гердер в труде:
«Идеи к философии истории» (1784 г.). Всемирная история,
хотя она и олицетворяется в судьбах сменяющих друг друга
пародов, — единый в своей объективной сущности процесс
поступательного движения человечества. История каждого
из этих народов — и замкнутый круг, и в то же время звено
в цепи преемственного развития социально-культурных
форм в целом. Таким образом, «всемирность» и «локаль-
ность» — лишь иносказания фундаментального факта, соп-
ряжения в историческом процессе двух сторон — един-
ства и прерывности, преемственности движения и своеобра-
зия его форм, прогресса и исторической замкнутости.
В 1784 г. Кант опубликовал свою «Идею всеобщей исто-
рии с космополитической точки зрения». Вкратце содержа-
ние этой работы сводится к следующему: Мы не можем об-
наружить смысл истории, включающей всю летопись чело-
веческого безумия, тщеславия и жестокости, до тех пор,
пока не открылась возможность обнаружить в ней единую
тему — регулярное движение, прогресс. Только в этом
случае то, что представляется запутанным и противоречи-
вым в одном человеке, может оказаться, с точки зрения
человечества как целого, постоянной и прогрессивной, хотя
и медленной эволюцией его. Словом, чтобы убедиться в том,
что внутренний антагонизм и борьба, раздирающие обще-
ство, — условие его прогресса, необходимо выйти за узкие
национальные рамки и рассматривать историю со всемир-
ной точки зрения. В этом для Канта и заключалась разум-
ность, смысл идеи всеобщей (всемирной) истории *.
Хотя в конце века было опубликовано сочинение фран-
цузского просветителя Ж. Кондорсе «Эскиз исторической
картины прогресса человеческого разума» (1794), содержав-
шее опыт истолкования всемирной истории с позиций линей-
ного прогресса человечества, в нем отсутствовали те эле-
* Через пять лет (1789 г.) Шиллер выступил со своей знаменптой
лекцией: «Что такое и для каких целей изучают всемирную историю».
Ответ был но сути краток: всеобщий историк открывает те цели собы-
тий, которые могут быть выявлены лишь во всемирной перспективе
и которые в состоянии объяснить современный мир. Ср.: Regin D.
Freedom and Dignity. The Historical and philosophical thought of Schil-
ler. The Hague, 1965.
29
менты диалектики «всемирного» и «локального», которыми
было отмечено построение Гердера.
Так или иначе, с точки зрения Просвещения XV11I в.
во всемирной истории разыгрывается особый сюжет «иад-
временного характера», интегрирующий пеструю во времени
и в пространстве картину истории в единое целое. По сути
эту функцию выполняла так или иначе секуляризованно
выраженная, восходившая к Августину идея божественного
промысла, все еще дававшая о себе знать либо в форме без-
личного Разума, либо как скрытая интенция природы
(у Канта).
Всемирная история не отрицает великого разнообразия
человеческих событий, обычаев, институтов, но рассматри-
вает его как изменчивость «исходного набора» человеческих
способностей и возможностей, дифференцируемых влиянием
климата, расы и других естественных факторов. Так, по
словам Д. Юма, «всеобще признано, что существует великое
единообразие в поведении людей во всех нациях и веках
и что человеческая природа остается все той же в ее прин-
ципах и проявлениях. . . Если желаете узнать чувства и
склонности, повседневную жизнь греков и римлян, изучите
хорошо темперамент и поступки французов и англичан.
Вы не совершите ошибки, перенося па древних большинство
наблюдений, сделанных вами в отношении ^последних.
Человечество в такой степени неизменно во все времена и
во всех странах, что история пе сообщает нам ничего нового
или неожиданного» 8.
Наиболее полно содержание идеи всемирной истории на
почве идеализма раскрыто в «Лекциях по философии исто-
рии» Гегеля. С одной стороны, всемирная история — одно
великое течение, совершающееся в Ъдном направлении —
по пути прогресса. «Всемирная история, — подчеркивает
Гегель, — есть прогресс. . . прогресс, который мы должны
познать в его необходимости» *, т. е. объективной законо-
мерности, — такова суть единого. С другой стороны, еди-
ное по пути разветвляется па множество «рукавов», соби-
рающихся время от времени в общее русло. Таким образом,
множественность и единство суть лишь выражения времен-
ных форм и их надвремепной сущности. Что же касается
временных форм его реализации, то каждая из них соста-
вляет историческую эпоху, отмеченную чертами неповтори-
мого своеобразия. Каждой эпохе «свойственны столь свое-
образные обстоятельства, она представляет собой столь
индивидуальное, неповторимое состояние, что, только исходя
из него самого, основываясь на нем, должно и единственно
30
возможно судить о пей» 10. Однако не приведет ли подобное
углубление в специфику исторических эпох к исчезновению
единства всемирной истории? Нет, не приведет — при соблю-
дении, однако, одного условия: если при познании конкрет-
ного исходить из общего принципа. Для Гегеля он заклю-
чается в понимании исторического развития как самораз-
вития. Именно эта идея неизмеримо возвысила историзм
гегелевской концепции «всемирности» над историософией
Просвещения и материализма XVIII в. В свете этого прин-
ципа «всемирность» предстала не как внешняя преемствен-
ность эпох, а как внутренняя, необходимая связь между
ними. В лоне каждой из этих эпох рождается будущее, и
даже в пору их расцвета вызревают условия их отрицания и
перехода к следующей, прогрессивной, всемирно-истори-
ческой эпохе. «Развитие является движением вперед от
несовершенного к совершенному, причем первое пе должно
быть рассматриваемо лишь как нечто несовершенное, а как
нечто такое, что в то же время содержит в себе свою собст-
венную противоположность, так называемое совершенное. . .» п.
При этом, однако, следует помнить, что в историософии
Гегеля человечество выступает лишь как бессознательный
(или сознательный) носитель абсолютного, потустороннего
духа, в силу чего оно внутри эмпирически наблюдаемой
истории разыгрывает не собственную драму, а спекулятив-
ную историю абсолютного духа. Всемирная история оказы-
вается, следовательно, всего лишь реализацией мистиче-
ской воли последнего. Тем пе менее гегелевская концепция
«всемирности» как прогрессивной и закономерной смены
исторических эпох, несмотря на идеализм и даже провиден-
циализм в истолковании содержания этого процесса 12, ока-
залась в целом неприемлемой для буржуазного историзма
уже в первой половине XIX в.
После Великой Французской революции сама мысль
о единообразии надвременной универсальности человече-
ской природы как интегрирующем факторе истории звучала
крамольно — она более чем что-либо другое повинна в упадке
популярности идеи всемирной истории13.
На смену пришла концепция культурного плюрализма,
которая оказалась более сродни идеологическим установ-
кам романтизма в историографии. Следует признать, что
даже в период своего расцвета сформулированная Просве-
щением идея всемирной истории практически лишала вся-
кой ценности индивидуальное в рамках всемирно-истори-
ческой универсальной исторпп. Неудивительно поэтому,
что романтизм выдвинул па первый план идею исторической
31
индивидуальности каждого народа йак высшей ценности,
мысль о несравнимости индивидуальных культур, об уникаль-
ности «исторической судьбы» «народной души» и т. д. В итоге
вместо всеобщей истории утверждалась национальная исто-
рия, вместо истории общечеловеческого прогресса — мно-
жество локальных историй, разрозненных по характеру и
крайне узких по горизонту. Торжество культа «индиви-
дуального» обусловило превращение истории человечества
в собрание биографий, энциклопедию обычаев, правовых
институтов и т. п. различных народов. Эту фазу в судьбах
идеи всемирности ярко отразили историки так называемой
исторической школы права (К. Эйхгорп, Ж. Тибо, Г. Гуго,
К.-Ф. Савиньи и др.). Логическое завершение процесса
«размывания» идеи всемирности правомерно усмотреть
в творчестве Т. Карлейля, под пером которого история пре-
вратилась в апофеоз «героев». Однако идея всемирной исто-
рии не исчезла. В 40-х годах XIX в. она была воспринята
позитивизмом и воспроизведена с субъективно-идеалисти-
ческих позиций О. Контом в его идее о трех стадиях разви-
тия человеческого общества — стадии «теологического»
мышления, «метафизического» (абстрактного) мышления и
«позитивного» (научного) мышления. Представленная таким
образом доктрина прогресса (ключевая роль в котором была
отведена «прогрессу разума») обусловила господство плоского
эволюционизма в позитивистской историографии второй
половины XIX столетия.
По мере того как унаследованная от Просвещения идея
линейного прогресса не только теряла для буржуазии вся-
кую историческую привлекательность, но и обнаружила
свою научную уязвимость (что, впрочем, уже было ясно
молодым К. Марксу и Ф. Энгельсу), в идеалистической ис-
ториографии назревала пора для «нового издания» цикличе-
ской теории всемирности (хотя бы потому, что третьего не
дано). Оно связано с именами О. Шпенглера14 и А. Тойнби16.
Суть их модификаций теории круговорота состояла прежде
всего в том, что история общества — гражданская история —
оказалась в ней по сути поглощенной (точнее — подмененной)
историей культуры (цивилизации), отождествляемой с «фор-
мотворчеством» во всех решительно областях жизни. Поиск
«первоначал» культуры привел к таким «новым» категориям,
как «душа народа», «идея бога», «жизненный порыв» и т. п.
Характерно, что в современных модификациях теории
цикличности не только отрицается единство, преемст-
венность, поступательность общественного развития, вклю-
ченность локальпого во всемирно-историческое, но даже
32
игнорируется простая последовательность событий во вре-
мени 16. Так называемые «мировые культуры» (или «ло-
кальные цивилизации») выступают как «параллельные»,
так как время моделируется как пространство, процесс
истории — как «театр истории» со множеством сценических
площадок, на которых «культуры» разыгрывают свою драму
одновременно, хотя хронологически их могут разделять
гьгсячелетпя. «Я вижу, — писал Шпенглер, — на месте моно-
тонной картины однолинейной мировой теории. . . мно-
жество культур» 17.
Полностью обособленные, внешне непроницаемые, пе
сн »собные к взаимодействию друг с другом, эти организмы
совершают свой жизненный круг и умирают. В итоге напи-
санные в этом ключе «всемирные истории» оказываются со-
бранными в один переплет, по совершенно разрозненными
«повествованиями»; ничто не придает им единства, кроме
разве отрицания самой идеи всемирной истории и аполо-
гии локального как единственно реального. «Что здесь
общего? — спрашивает Тойнби в своей сравнительной исто-
рии «цивилизаций» и отвечает: «Каждая из них свидетель-
ствует о том, что причина греха, страданий и горя заклю-
чается в отпадении людей — в их кратком странствии по
миру явлений — от вневременной реальности, находящейся
за ними, и что воссоединение с этой реальностью — един-
ственное средство исцеления наших вселенских недугов» 18.
Однако далеко ли ушел в этом выводе историк XX в. от Ав-
густина Блаженного, писавшего нечто весьма созвучное
в начале V в.? 19
Однако популярность циклических (или так называемых
«мультилинейных») концепций всемирно-исторического про-
цесса — будь то идея «множественности цивилизаций» или
«эквивалентных культур» — в последние годы пошла на
убыль 20. Причин тому несколько. Прежде всего этому
способствовала крайняя расплывчатость исходных понятий,
на которых они базируются (таких, как «культура», «циви-
лизация» и т. п.*) 21. Далее немаловажную роль сыграл
очевидный субъективизм, проявляющийся в процессе вычле-
нения и классификации подобных «культур», и «цивилиза-
ций». Наконец, сказалась непригодность всех этих концеп-
ций для анализа традиционных обществ, вступивших в «ин-
дустриальную эру».
В результате вновь заявила о себе концепция линейной
эволюции человечества 22, выступившая на этот раз под
* Панрнмер. в американской культур-аптропологип насчитали
161 определения понятия «культура».
3 М. Л. Барг 33
названием неоэволюционизма. Хотя и это направление
продолжает интерпретировать общество как организован-
ную, интегрированную систему «культуры», а исторический
процесс — как смену «типов культуры», оно в противовес
циклизму выдвигает на первый план категории развития,
общественных изменений, времени. Одним из наиболее
видных представителей этого направления, работающим
в «пограничной зоне» культур — антропологии и истори-
ческой социологии, является американский культуролог
JJ. Уайт23. Основу выдвинутой им концепции всемирной
истории составляет идея первичности энерговооруженности
общества и вторичности всех других элементов «системы
культуры». Отправной тезис о том, что количество энергии,
которым в каждую данную эпоху располагает общество,
определяет уровень развития всех других сфер социаль-
ности, несомненно ориентирован материалистически. Однако
выдавать его за «вариант» материалистического понимания
истории столь же мало оснований, как, к примеру, считать
таковыми так называемый «экономический материализм».
Суть различия — на уровне логики — может быть выражена
как различие между сложной системой взаимодействия на
основе «конечной зависимости» от уровня развития произво-
дительных сил и отношениями односторонней, «прямой,
непосредственной зависимости». При всем том в научном от-
ношении концепция Уайта в целом много предпочтительнее
«мультифакторного» построения всемирной истории У. Рос-
тоу 24 или «монизма» концепции Ч. Даусопа, ставящего про-
грессивное развитие человечества в зависимость от возник-
новения и развития «идеи бога»25.
Состояние проблемы всемирно-исторического в современ-
ной буржуазной идеалистической историософии следующим
образом охарактеризовал один из видных ее представителей —
Л. Минк: «Наиболее широко распространенная концепция
исторического знания в наши дни по сути отрицает требова-
ния всеобщей истории. Вместо убеждения в том, что сущест-
вует единая история, охватывающая совокупность мировых
событий, мы отстаиваем взгляд, что существует много исто-
рий (!), не только различных историй относительно различ-
ных событий, но даже различных историй об одном и том же
событии. Они основаны не на аргументах, почерпнутых
из свидетельств, но на предпочтениях воображения или
выборе (комедия, трагедия)» 2G.
Признание того же автора, что «сама идея всемирной
истории сошла со сцены сознательных убеждений», что она
продолжается лишь как «предубеждение», пе подлежащее
34
открытому утверждению и содержательному анализу —
недвусмысленно свидетельствует о том, что категория «все-
мириость» как методологическая проблема для современного
буржуазного историзма если и продолжает существовать,
то только лишь в качестве маргинальной, не заслуживающей
дальнейшего рассмотрения и обсуждения.
2. МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ КАТЕГОРИИ
«ВСЕМИРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ»
Открытие К. Марксом и Ф. Энгельсом материали-
стического понимания истории дало возможность обнару-
жить теоретически искомый принцип всемирности в самой
истории и сформулировать его в категории «общественно-
экономическая формация».
Непреходящая научная ценность теоретического аспекта
категории «формация» в том и состоит, что в ней сформули-
рован наиболее общий закон общественного развития, очер-
чивающий для историографии предельную систему, в рамках
которой движется конкретно-историческое исследование
всемирно-историческая эпоха.
Естественно, что любая из категорий, которыми опери-
рует в данной! случае историческая наука, может быть сколь-
ко-нибудь плодотворно осмыслена только в тесной связи
с той или иной гранью содержания указанной категории.
В системе категорий марксистской исторической науки —
па теоретическом уровне, соответствующем ее познаватель-
ной функции в системе обществознания, — раскрывается
историческое содержание как категории «общественная фор-
л[ация», так и категорий, от нее производных.
Исторический аспект формации, как известно, включает
два уровня научного освоения исторической действитель-
ности: всемирно-исторический и локально-исторический. Пер-
вый из них, как система более высокого порядка, выступает
в качестве объективно-исторической необходимости — со-
держательной меры — по отношению ко второму. Второй,
в свою очередь, выступает в качестве составляющего (под-
системы), одной из форм действительности первого. Разу-
меется, в плане теоретико-познавательном категории «все-
мирно-исторический» и «локально-исторический» — суть аб-
стракции, хотя в первом приближении такое определение
кажется правомерным только по отношению к первой из них.
В действительности это не так. Хотя в эмпирически наблю-
даемом процессе история отдельных стран и народов пред-
стает как единственно реальное ее воплощение, а всемирная
35
3*
история — как «конструкция», как почто надстроенное над
этими «историями», т. е. нечто в высшей степени туманное
и трудноуловимое (по крайней мере до XVI11 в.), тем пе
менее познавательпо все обстоит наоборот. «.Всемирно-истори-
ческий» — понятие исходное, без которого нельзя сколько-
нибудь осмысленно и шагу ступить в хаотическом нагромож-
дении «локальных историй» (т. е. не опираясь на стадиально-
тождественный субстрат последних, служащий основанием
для вычленения самого понятия «всемирно-историческая
эпоха»). Более того, только в соотнесении с этим понятием
наполняется содержанием и категория «локально-истори-
ческий» — иначе как бы оно вообще возникло, что прида-
вало бы ему познавательное значение, исторический смысл.
Очевидно, что именно категория «всемирно-исторический»
(и производная от него — «всемирно-историческая эпоха»)
является — в рамках исторической науки — формой кон-
кретизации общесоциологической категории «общественно-
экономическая формация», инструментом реализации мето-
дологической функции последней. Как мы убедимся не-
сколько ниже, только пользуясь указанным инструментом,
можно содержательно преодолеть пестроту и хаотичность
процесса в синхронно и эмпирически наблюдаемых локаль-
ных «историях», «лоскутность» процессов, порождаемую тем
простым фактом, что на одном и том же временном срезе
сосуществуют этнополитические общности, пе только при-
надлежащие к различным стадиям развития одной и той же
общественной формации, но и к нескольким сосуществую-
щим и так или иначе взаимодействующим формациям;
только благодаря категории «всемирно-исторический» миро-
вая история может действительно выступить в своей объ-
ективной всеобщности, т. е. на уровне общезначимости
(всемирности) локальных «историй». Заметим, что дости-
гается это не путем сравнений и аналогий, устанавливаемых
на уровне видимости процесса, а путем выявления универ-
сализма в принципе движения, скрытом законе данной фор-
мационно определенной всемирно-исторической эпохи *.
* Буржуазные критики материализма в истории до сих пор не
желают усвоить ту простую истину, что история как процесс отли-
чается всемирностыо даже тогда, когда взаимодействие между регио-
нами не наблюдается на поверхности. Об этом свидетельствуют: 1) уни-
версальная роль производительных сил в историческом процессе;
2) формирование на этой основе социальных структур; 3) универсаль-
ный характер первой общественной формации; 4) однонаправленность
изменений. Вместе с тем однонаправленность вовсе не означает, что
у различных народов имеется только одна и та же возможность для
эдних и тех же по характеру изменений. Наоборот, наличие единого
36
Только па этой основе пестрый мир внешних форм трансфор-
мируется в динамическую целостность, именуемую всемир-
ной историей (даже при отсутствии «всемирности» в реальном
взаимодействии отдельных исторических регионов)
В самом деле, в чем заключается специфика реализации —
в рамках исторического познания — общедиалектического
метода восхождения от абстрактного к конкретному? Наи-
большая трудность, с которой здесь сталкивается историк,
заключается в том, что — чаще всего неявным образом —
смешиваются категории формально-логические с катего-
риями диалектико-логическими (общее и частное, конкрет-
ное п абстрактное, часть и целое и т. д.). Указанное смешение
категорий проявляется уже при определении отправного
пункта исторического исследования: начинает ли историк
с установления низших таксономических единиц (крестья-
нин, бюргер и т. д.) и путем постепенного расширения на-
блюдений, т. е. эмпирических обобщений, последовательно
поднимается к более высоким единицам (вплоть до формацион-
ной принадлежности общества), пли же, наоборот, он отправ-
ляется от высшей таксономической единицы (определения
всемирно-исторической эпохи) и путем постепенного сужения
и все более дробного анализа устанавливает низшие единицы?
Расплывчатость ответа историков на этот вопрос нетрудно
объяснить: приступая к изучению источников, историк по-
лагает, что он «изначально» мыслит «конкретно», а к «аб-
стракциям» он придет только в конце исследования — на ста-
дии обобщения его результатов. Между тем очевидно, что
уже в этом, самом исходном пункте исследования историк
не может не оперировать — осознанно или неосознанно —
рядом абстракций, научными гипотезами, представлениями,
по необходимости неполными, односторонними, «тощими»
(К. Маркс). Мысленная конкретизация (т. е. наполнение
содержанием) этих абстракций есть уже результат исследо-
вания, его итог.
направления открывает возможность выбора пути к достижению тож-
дественной цели. Конкретные условия создают разнообразие возмож-
ностей для целенаправленных изменений. Наличие однонаправлен-
ности делает более вероятной ту или иную возможность, но не исклю-
чает отбора возможностей вообще. Иными словами, оно предполагает
определенное различие форм реализации изменений в одном и том же
направлении. «Даже тресты, — отмечал В. И. Ленин, — даже банки
в современном империализме, будучи одинаково неизбежны», в разных
странах неодинаковы, «несмотря на их однородность в основном. . .
Такое же разнообразие проявится и на том пути, который проделает
человечество от нынешнего империализма к социалистической рево-
люции. . .» {Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 30, с. 122—123).
37
Очевидно, что марксистский принцип научного абстра-
гировании, т. е. логического образования понятий, ие имеет
ничего общего пи с априоризмом кантианского толка, ни
с позитивистским эмпиризмом, для которого все явления
действительности одинаковы и равнозначны. В отличие от
априоризма и эмпиризма марксистская методология ориен-
тирует исследование на выявление «иерархии явлений» —
основания их соподчинения в ходе данного процесса, в дан-
ной конкретно-исторической ситуации, т. е. на установление
системы взаимосвязей и взаимозависимостей, которая одна
только позволяет ставить каждый факт па надлежащее место.
Что же касается научно-исторического синтеза в собственном
смысле слова, то он совершается при движении мышления
в обратном направлении: от созерцания чувственно-кон-
кретного к мысленному, духовно-конкретному.
Вершиной научного синтеза в историческом исследовании
является формулирование собственно исторической законо-
мерности. «Конкретное, — писал К. Маркс, — потому кон-
кретно, что оно есть синтез многих определений, следова-
тельно, единство многообразного» 29~30.
Представляется, что смешение формально-логической и
диалектико-логической трактовки интересующих нас катего-
рий — опасность, наиболее часто подстерегающая историка.
В качестве примера можно привести трактовку об-
щественно-экономической формации как эмпирическое «обоб-
щение», выведенное путем простого суммирования эмпири-
ческих наблюдений, в данном случае — «всего многообра-
зия» процессов на их локально-историческом уровне.
Понятие «всемирно-исторический» может употребляться
в трех смыслах. 1. В смысле определения данного конкрет-
ного исторического события как поворотного пункта в ходе
истории в международном (всемирно-историческом) масштабе.
Очевидно, что глубина поворота истории в результате
такого события может колебаться от частных, отдельных
изменений до начала — в результате его — новой все-
мирно-исторической эпохи.
Только опираясь па марксистское понимание всемирно-
исторического, В. И. Ленин смог рассмотреть в Великой
Октябрьской революции событие не только и даже не столько
национально-русское, сколько всемирно-историческое. «Эра
социалистической революции началась», — провозгласил
on 31. Но именно этого не видели, отказывались видеть в со-
бытиях Октября 1917 г. те, кто сквозь «национальные»
особенности событий не разглядел грядущего всего мира.
Пет ничего более ошибочного, чем такое мнение, подчеркивал
38
Лонни. «То, что завоевано русской революцией, — неотъем-
лемо. Этого никакая сила не может взять, как никакая сила
и мире не может взять назад того, что Советское государство
было создано. Это — всемирно-историческая победа» 32.
2. В смысле характеристики вполне завершенной истори-
ческой эпохи, определенность границ которой выражается
тождеством исторического содержания процесса в между-
народном масштабе. Временные границы такой эпохи могут
также варьировать в большом диапазоне: от длительности
истории общественной формации до длительности истории
одного из стадиальных элементов социальности (эпоха
Возрождения и т. п.).
3. Наконец, в смысле исторической «меры», которая слу-
жит для определения разброса стадиальных состояний всей
совокупности этнополитических общностей, сосуществующих
на данном временном срезе. Именно этот смысл будет нахо-
диться в центре нашего дальнейшего анализа.
3. КАТЕГОРИЯ «ВСЕМИРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ»
КАК ВЫРАЖЕНИЕ ПОЗНАВАТЕЛЬНОГО
ПРИНЦИПА ПРЕДЕЛЬНОСТИ
Как уже отмечалось, марксистская историческая
паука неизбежно сталкивается прежде всего с проблемой
множественпости конкретно-исторических обществ внутри
одной и той же всемирно-исторической эпохи, т. е. с объек-
тивной диалектикой тождества исторической необходимости
н многообразия форм ее пространственно-временного прояв-
ления. В результате в самом определении предметной области
исторической науки общественно-экономическая формация
выступает как пространственно-временной континуум, т. е.
как непрерывность взаимопереходов временного в про-
странственное и обратно. Именно здесь заложена стержне-
вая проблема исследования всемирности исторического
процесса. Точно так же, как общественно-экономическая фор-
мация в действительности существует только в виде совокуп-
ности «единичных обществ», ее составляющих, так и все-
мирная история сплетается из пестрой ткани процессов,
локализованных не только во времени, но и в пространстве,
что ставит их в зависимость от естественной и исторической
среды, особенностей и последствий взаимодействия с каж-
дой из них.
«Множественное» в пространстве, т. е. региональные раз-
новидности формационно-тождественных обществ, проявляет
себя как таковое и во времени, но уже па ином основании,
39
именно в качестве воплощений различных стадий в разви-
тии каждой данной формации. Итак, в отличие от социоло-
гии, сосредоточенной на изучении законов движения единого
во времени, историческая наука преследует цель познать
объективно необходимое («всемирность») в его реальном
проявлении, т. е. обнаружить его как множественность («ло-
кально-историческое»). Из сказанного следует, что с онто-
логической точки зрения всемирпость — это не особая суб-
станция истории, не особый ее «поток», протекающий над
локалыю-историческим ее течением, равно как и не выраже-
ние в первую очередь «пространственного объема» данного
явления, процесса. Поскольку всемирно-историческое су-
ществует не иначе как в пространственно-временном разбросе
различий, как всеобщее в своем обособлении, постольку
в этой категории правомерно усматривать объективную
форму раскрытия универсальной сущности процессов ло-
кально-исторических — на стадиально тождественных уров-
нях развития.
С гносеологической же точки зрения в категории «все-
мирно-исторический» выражена прежде всего мера «чистоты»
данного явления, процесса, т. е. мера приближения локально-
исторического их течения к теоретическому выражению,
логической «модели» этих процессов. Понимаемое таким об-
разом, всемирно-историческое выражает не абстрактно-все-
общее, не сходство внешних сторон, черт и т. п. в различных
локальных потоках истории, а является конкретно-всеобщим,
представленным всемирными (в указанном выше смысле)
сторонами в локально-историческом.
Итак, «всемирно-исторический» — понятие системное, вы-
ражение единства и целостности человеческой истории,
реализующейся в универсальности пути его поступательного
движения, скрытой за внешним многообразием локально-
исторического. Но именно поэтому всемирно-историческое
познание истории в определенном отношении приближается—
в рамках историографии — к теоретическому уровню ее
познания, хотя далеко с ним не совпадает. В итоге право-
мерно заключить, что в анализируемой паре соотноситель-
ных категорий познавательно отражены два уровня абстрак-
ции исторического процесса, каждому из которых в реальной
действительности присущ свой уровень необходимости и слу-
чайности, свой уровень системности, свой ритм истории 33.
Известно, что научная абстракция нацелена на мыслен-
ное воспроизведение предмета исследования в «чистом
виде». В частности, п в историческом исследовании в про-
цессе абстрагирования реализуется та же познавательна^
40
цель. И здесь мы приблизились к принципиальной важности
проблеме специфики объективных условий, в которых про-
текает процесс научного абстрагирования в историческом
пс,следовании. Историк не только лишен возможности экспе-
риментально повторить прошлое, но, что самое важное,
он от начала до конца вынужден вести исследование в усло-
виях, при которых масса обстоятельств, совершенно привхо-
дящих, малозначительных, изживших себя, затумапивает
суть изучаемых явлений. Вся специфика исторического
познания в том и заключается, что прорыв к этой сути воз-
можен не «в обход», а только через научное преодоление
затемняющих суть напластований. При этом историка по-
стоянно подстерегает опасность принять за «последнюю
сущность» ее видимость. Отсюда огромное, без преувеличе-
ния, значение проблемы «чистых форм» в историческом
познании, в особенности на той его стадии, на которой ста-
вится задача сущностного познания процесса.
Так как исторический метод историографии отличается
от исторического метода, к примеру, политической экономии
тем, что он, будучи в своей основе методом логическим,
в то же время, не освобожден от исторической формы, то
легко понять, какое неоценимое познавательное значение
приобретают те моменты реального процесса, в которых
последний предстает в наиболее близкой к «своему идеалу»,
к «своему понятию» форме. Не случайно К. Маркс придавал
особое значение открывающейся в этих случаях возможности
рассматривать «каждый момент» «в той точке его развития,
где процесс достигает полной зрелости, своей классической
формы» 34.
Это, разумеется, проблема общенаучная, ибо во всех
областях познания именно эти формы и открывают путь
к постижению закономерностей изучаемой действительности.
< )дпако в историческом познании поиск таких форм осложня-
ется прежде всего тем, что историк располагает лишь «силой
абстракции», подкрепленной поиском в реальной действи-
тельности общественных форм, наименее затемненных при-
входящими обстоятельствами, наиболее близких к абстракт-
ному представлению о таких формах. Именно этим — часто
именуемым «классическими» — формам принадлежит основ-
ное познавательное значение на всех стадиях исторического
процесса. «Физик, — писал К. Маркс в предисловии к пер-
вому изданию «Капитала», — или наблюдает процессы при-
роды там, где они проявляются в наиболее отчетливой форме
и наименее затемняются нарушающими их влияниями,
или же, если это возможно, производит эксперимент при
41
условиях, обеспечивающих’ ход процесса в чистом виде.
Предметом- моего исследования в настоящей работе явля-
ется капиталистический способ производства. . . Класси-
ческой страной этого способа производства является до сих
пор .Англия. В этом причина, почему она служит главной
иллюстрацией для моих теоретических выводов» 35.
Итак, изучение скрытой сущности, основной тенденции
процессов в обществе данного формационного типа по клас-
сическому «образцу», полнее, чище, рельефнее других
(в силу своей сравнительной зрелости и завершенности)
проявившему эту сущность в своем конкретно-историческом
наблюдаемом функционировании и движении, — в этом
заключается один из наиболее важных фундаментальных
познавательных принципов марксистского историзма, вы-
ступающий в логическом плане как «принцип предельности»36.
Поскольку речь идет об исторических явлениях, очевидно,
что в рамках каждой данной классово-антагонистической
формации (в силу ряда причин: неодновременное™ вступле-
ния в нее различных стран, различий в исходном — в канун
такого вступления — уровне развития и т. д.) отдельные
страны и регионы — на каждом данном временном срезе —
объективно-исторически располагаются (прежде всего по ба-
зисному признаку) в определенпохм ряду по степени «чистоты»
(зрелости, законченности) процесса формационного развития.
Ф. Энгельс и 13. И. Ленин многократно подчеркивали
две стороны в анализе понятия «история»: объективную —
исторический процесс как он в действительности разверты-
вается, и познавательную — исторический процесс, каким
он предстает в познании. Эти различения имеют прямое
и непосредственное отношение к анализируемому понятию
«предельность». С одной стороны, пространственно-времен-
ное развертывание классово-антагонистических формаций
и необходимо возникающий в этохМ естественно-историческом
процессе «спектр» впутриформациопных разновидностей («ре-
гионов») предстает — в динамике — как имманентно направ-
ленное движение всего процесса к исторически возможной,
реализуемой в исторической действительности, «классичес-
кой», максимально завершенной, зрелой и свободной от
привходящих обстоятельств, «предельной» форме, а в ста-
тике — как «разброс» внутриформационных разновидно-
стей — от наиболее зрелых до наиболее незрелых, стертых
форм тех же процессов, отношений (что, разумеется, не
исключает, а предполагает подчиненность всего спектра
стадиальных форм действию объективных и универсальных
закономерностей исторического движения в рамках каждой
42
данной общественной формации). С другой стороны, в поз-
нании понятие «предела» выступает как научная идеализа-
ция, в которой объективная тенденция реально-исторического
процесса мысленно оказывается доведенной до логического
конца, но которая именно в силу этого может предстать
в качестве мысленной «меры» движения действительности.
В письме К. Шмидту 12 марта 1895 г. Ф. Энгельс писал:
«Вапти упреки по адресу закона стоимости относятся ко всем
понятиям, рассматриваемым с точки зрения действитель-
ности. . . понятие о вещи и ее действительность . . . движутся
вместе, подобно двум асимптотам, постоянно приближаясь
друг к другу, однако никогда пе совпадая. Это различие
между обоими именно и есть то различие, в силу которого
понятие не есть прямо и непосредственно действительность,
а действительность не есть непосредственно понятие этой
самой действительности» 37. Итак, категория «предельность»
как научная абстракция позволяет убедиться в том, что,
хотя в стихийно протекающем историческом процессе опа
никогда прямо и непосредственно пе реализуется, тем пе ме-
нее она но этой причине отнюдь ие является фикцией и именно
в силу своей предметности служит важным аналитическим
инструментом.
«Разве феодализм, — замечал Ф. Энгельс, развивая ту же
мысль, — когда-либо соответствовал своему понятию? Воз-
никший в Западпофранкском королевстве, развитый дальше
в Нормандии норвежскими завоевателями, усовершенство-
ванный французскими норманнами в Англии и Южной Ита-
лии, он больше всего приблизился к своему понятию (курсив
наш. — М. Б.) в эфемерном Иерусалимском королевстве. . .
Неужели же этот порядок был фикцией, оттого что лини»
в Палестине он достиг на короткое время вполне класси-
ческого выражения. . .?» 38.
Доискиваться совпадения действительности и ее научной
идеализации — это все равно что искать тождества мышле-
ния и бытия. Иными словами, действительность может
соответствовать абстрагированному от нее понятию лишь
весьма косвенным и окольным путем, только в приближе-
нии. Таков неизбежный результат научного абстрагирова-
ния вообще 39’40, и историческая наука, разумеется, ие яв-
ляется здесь исключением. Чтобы получить всеобщее зна-
чение, теория должна отвлечься от конкретных случаев
проявления абстрактного закона, отразив лишь отвлеченную,
т. е. свободную от всех отклонений и модификаций, сущность
закона как такового. Имея в виду эту особенность научной
теории, В. И. Ленин, в частности, отмечал различие между
43
попятном «капиталистический способ производства» в земле-
делии, требующем завершенного раскола земледельческого
населения на капиталистов и наемных рабочих, и действи-
тельностью. «Это — идеал капитализма, но отнюдь не его
действительность» 41. Как уже отмечалось, в истории вообще
и в условиях действия «слепых» ее законов в особенности
«химически чистых» процессов нет и быть не может. Со вре-
мени перехода общества к цивилизации формационное от-
ношение в каждом данном конкретном и целостном обществе
сопровождается и определенным образом модифицируется,
затемняется массой «несистемных», избыточных для данной
формации отношений, либо ею унаследованных, либо являю-
щихся продуктами ееТразложения.
По это вовсе не значит, что в обществе нет форм более
«чистых», т. е. более близких к их «понятию» на одном
полюсе, и более «стертых» — на другом. Самым благодарным
эмпирическим материалом для «выведения» теории служат
именно наиболее зрелые и завершенные формы. В. И. Ленин
подчеркивал, к примеру, что теоретически «вполне возможно
совмещение капиталистического производства с отсутствием
частной собственности на землю, с национализацией земли»,
что «теоретически национализация представляет из себя
„идеально11 чистое развитие капитализма в земледелии»42.
Это — теоретическое представление об условиях капитали-
стической организации земледелия. Однако в истории капи-
талистической формации, прежде всего в Европе, ни одна
страна не достигла этого логически мыслимого предела;
везде в большей или меньшей мере к монополизации земли
как объекта хозяйства примешивалась еще монополизация ее
как объекта права собственности. И если с точки зрения
этой «примеси» рассматривать страны Европы в XIX в.,
то бросится в глаза непреложный факт: Англия ближе всего
подошла в своей аграрной эволюции к указанному теорети-
ческому представлению о капиталистической организации
земледелия. Точно так же Франция неоднократно выступала
тогда как образец страны, в которой борьба классов дово-
дится до конца.
у Следовательно, «предельность» в реально-историческом
процессе выступает лишь как наибольшее приближение
действительности — на данном временном срезе — к логи-
чески мыслимому, приближение данного отношения к своему
понятию. Причем это имеет место и в плане всемирно-исто-
рическом — предельная впутриформационная разновидность
среди всего разброса ее разновидностей («регионов»), и
в плане локально-историческом — предельная форма дан-
44
кого формационного отношения среди других менее зрелых
его форм в рамках данной общности/Легко представить себе
познавательное значение, какое приобретают классически
выраженные предельные формы для ориентации историка,
неизбежно сталкивающегося с необъятной разноликостью
общественных форм на каждом данном временном срезе.
То обстоятельство, что между действительностью процессов,
даже в их исторически достигнутой «предельности», и их
научной идеализацией — логическим понятием — обнару-
живается больший или меньший «угол» расхождения, не
мешает тому, чтобы в подобных случаях усматривать вопло-
щение объективной исторической закономерности, т. е. исто-
рического будущего, аналогичных по своей сущности процес-
сов во всех других формационно тождественных регионах.
Таким образом, локальпо-исторические процессы не могут
быть поняты в своей сути (если, конечно, исходить из идеи
единства всемирной истории) иначе, как будучи включен-
ными во всемирно-историческую перспективу. Всемирно-
исторический уровень мысленного освоения локально-истори-
ческой действительности является, таким образом, лишь
иносказанием научного уровня ее освоения.
Этот принцип реализуется в методологическом требова-
нии: отправляться от всемирно-исторического к локально-
историческому, начинать изучение любого исторического
явления с «предельных» по своей ясности, «классических»
форм данного отношения, процесса, института, постепенно
переходя к менее зрелым, более затемненным привходящими
обстоятельствами, к их «стертым» формам. Только в этом
случае направление движения исторического исследования
будет адекватным направлению движения самой истории
общества, т. е. исторической перспективе всех не достигших
зрелости форм. Ибо в чем же в конечном счете заключается
принцип пространственно-временного развертывания каждой
общественной формы, если пе в имманентной устремленности
ее к историческому, т. с. объективно-логическому, «пре-
делу» *! «Предельный» (на данном временном срезе) тип
развития выступает «залогом будущего» всех остальных форм
в рамках данной эпохи, и поэтому ему принадлежит опреде-
* Разумеется, в действительной истории классово-антагонисти-
ческих формаций далеко не все общественные формы (в рамках одной
и той же этнополитической общности), равно как и не все региональные
разновидности (в рамках одной и той же формации) достигали истори-
ческого предела. Известно, что многие отношения «увядали», пе успев
<<расцвести», вступали в пору разложения, пе успев созреть. Но в этом
и заключается суть проблемы «предельности» в развертывают всемир-
ной истории.
45
ляющее значение, значение «меры» в процессе их историчес-
кого познания. Нетрудно поэтому убедиться, что па всех
уровнях анализа общества «предельность» выступает лишь
как выражение принципа всемирно-исторического.
До сих пор категория «предельности» рассматривалась
в рамках отдельно взятой формации. И в ходе этого анализа
было установлено, что изучать все «затемненные» формы
данного формационного отношения можно, лишь отправляясь
от исторической, «предельной» его формы, причем незави-
симо от того, насколько велик ее удельный вес в каждой
данной исторической общности, принадлежащей к данной
формации.
Однако в рамках всемирной истории познавательная
задача еще больше усложняется. Дело в том, что обычно
на каждом данном временном срезе в антагонистическом об-
ществе сосуществовали по крайней мере две формации, в каж-
дой из которых имелся солидный «набор» региональных
разновидностей. Если к тому же учесть, что в каждой из исто-
рических общностей, принадлежавших к этим разновидно-
стям, удельный вес п формы формационных отношений
(укладов) столь же различались между собой, как и разно-
видности формации, станут очевидными трудности, с кото-
рыми сталкивается историк при определении характера
всемирно-исторических эпох. Очевидно, что единственное
научное решение этой задачи заключается в использовании
и в данном случае понятия «предельность». В этом случае
она выступает как формационно высшая ступень поступа-
тельного движения, достигнутая человечеством к данному
моменту, независимо от того, какой по величине ареал в ней
представлен. Эта ступень определяет характер всемирно-
исторической эпохи.
Следуя методу К. Маркса, В. И. Ленин сравнивал исто-
рические пути пересоздания средневековых форм землевла-
дения в адекватные капиталистическому способу производ-
ства. «В Германии, — писал он, — пересоздание средневеко-
вых форм землевладения шло, так сказать, реформаторски,
приспособляясь к рутине, к традиции, к крепостническим
поместьям. . . В Англии это пересоздание шло революционно,
насильственно, но насилия производились в пользу поме-
щиков. . . В Америке это пересоздание шло насильственно по
отношению к рабовладельческим экономиям южных Штатов» 43.
Каков же вывод из этого сравнения? Поскольку идеаль-
ная форма пересоздания средневекового землевладения в со-
ответствии с требованиями капиталистического способа про-
изводства, а именно — национализация земли, исторически
4R
не реализовалась пи в одной из стран, совершивших переход
от феодализма к капитализму, в ходе соответствующего ана-
лиза оставалось обнаружить вариант, в котором рассматри-
ваемый процесс наиболее приближался к идеалу. Известно,
Дто такой страной в пределах феодальной Европы оказалась
Англия. «Нигде на свете, — цитирует К. Маркса В. И. Ле-
пин, — капиталистическое производство. . . пе расправля-
лось так беспощадно с традиционными земледельческими по-
рядками, нигде оно не создавало для себя таких совершенных
(адекватных=идеально соответствующих) условий, нигде
пе подчиняло себе этих условий до такой степени. Англия
в этом отношении — самая революционная страна в мире» 44.
Таким образом, Англия — «образцовая страна» буржуазной
переделки форм землепользования, и все другие страны, всту-
пившие на этот путь, могут увидеть в ее истории суть пере-
живаемых ими — по-видимости — своеобразных, непохо-
жих процессов.
Именно потому, что в ареале «маленькой Англии» реали-
зовался вариант аграрного строя, в котором новые формы
землепользования исторически целеустремленно создавались
таким путем, что они отвечали в каждом данном случае тре-
бованиям самого выгодного применения капитала, на ее почве
была создана теория земельной ренты Рикардо. Очевидно,
исходя из английских условий, отмечал К. Маркс, Рикардо
пе был столь ограничен в своих воззрениях, как померанский
помещик Родбертус, мысливший в пределах отсталых поме-
ранских отношений. Следовательно, познавательное значе-
ние локальных «английских условий» в этой области и дало
Рикардо всемирно-историческую точку зрения, т. е. возмож-
ность абстрагироваться от земельной собственности как по-
мехи любому применению капитала к земле и тем самым
создать теорию ренты, которая является классической для
капиталистического способа производства как такового.
Теория же Родбертуса, наоборот, рассматривает условия
развития с точки зрения исторически более низкой, еще
не вполне сложившейся (неадекватной) формы тех же отно-
шений, что неизбежно вело к извращению их сути 4 . Итак,
изучение локального в свете всемирно-исторического, все-
мирно-исторического — в свете общественных форм в фор-
мационно-предельном регионе (на данном временном срезе),
словом, низших форм развития — в свете его высших форм,
т. е. в свете уже реализованной их «предельности», есть прин-
цип материалистической диалектики, позволяющий осущест-
вить научно-историческое и тем самым — в границах историо-
графии — теоретическое познание исторического процесса/;
47
Удельный вес «предельного» формационного отношения,
количественное его выражение само по себе пе может слу-
жить критерием при определении формационной принадлеж-
ности данной общности. Как отмечал К. Маркс, каждое
общество имеет форму отношений, которая определяет место
всех других форм. «Это — общее освещение, в котором исче-
зают все другие цвета и которое модифицирует их в их осо-
бенностях. Это — особый эфир, который определяет удель-
ный вес всего сущего, что в нем обнаруживается» 46. Но как
и удельный вес эфира, удельный вес «предельного» отноше-
ния принимается за точку отсчета при установлении истори-
ческого места всех других форм отношений, а не сравнивается
с ними. Иными словами, указать формационную принадлеж-
ность может и уклад, далеко не преобладающий количест-
венно, но выражающий предельный принцип движения об-
щественных отношений в данном обществе. Это и есть тот
«внутренний закон движения», который позволяет в каждом
пространственно-временном отношении находить нечто со-
причастное к более универсальной сущности, «элемент»
всемирно-исторического времени во времени локально-исто-
рическом. Сколько бы формаций ни сосуществовало на данной
стадии развития, закон всемирной истории объективно
задается (демонстрируется) наиболее прогрессивной из со-
существующих формаций, а в ее рамках он наиболее отчет-
ливо представлен в регионе «предельных форм» данного
формационного отношения.
'/Итак, категория «предельность» присутствует на всех
трех логических ступенях исторического анализа: а) все-
мирно-исторического; б) внутриформационной, региональной
разновидности; в) локально-исторического (история отдельно
взятой этнополитической общности). Различие между этими
ступенями будет заключаться не только в различии простран-
ственной протяженности процесса, который в каждом случае
будет резюмироваться в категории «предельность», но и в раз-
личной степени «чистоты» анализируемых явлений на каж-
дой из указанных ступеней анализа. Общим же для них ока-
жется обязательность процедуры соотнесения любого ло-
кально-исторического явления с его предельной исторической
формой и установления его стадиального места (положения)
в синхронном «разбросе» этих форм — с точки зрения регу-
лирующего его всемирно-исторического закона *.
* Здесь необходимо сделать одну существенную оговорку. Пре-
дельный — на данном временном срезе — регион не обязательно явля-
ется таковым по всем параметрам общества как системы. В условиях
развертывания истории как естественно-исторического процесса нра-
48
Таким образом, в плане всемирной истории «предель-
ность» выступает катода) наиболее отчетливое выражение се
универсальности, содержательного единства процессов, во-
преки пестроте локальных форм; б)/наиболее очевидное
11 роявление всемирно-исторической закономерности, «пред-
сказывающей» всем другим регионам — внутри данной фор-
мации — и всем другим, более ранним сосуществующим
формациям их грядущее; в) указание на то, что роль раз-
личных народов в прокладывании пути исторического про-
гресса изменчива. Так, если рассматривать понятие «пре-
дельность» в применении к капиталистической формации,
то известно, что в середине XIX в. она олицетворялась
«английскими формами» капитала. Позднее, за теми же фор-
мами, на том же временном срезе останется та же роль,
если ее рассматривать в плане всемирной истории. Таким
образом, перед нами случай совпадения региональной лока-
лизации предельности в двух планах — внутриформацион-
ном и всемирно-историческом. Однако после Великой
Октябрьской революции предельность всемирно-историче-
ская стала олицетворяться первой в мире социалистической
страной. Что же касается предельности внутри капиталисти-
ческой формации, то и она больше не олицетворяется Анг-
лией — роль «образцовой» капиталистической страны пере-
шла к США.
Разумеется, основная трудность в ходе исторического
исследования заключается не в том, чтобы на данном вре-
менном срезе и внутри данной формации найти ее предель-
ную разновидность, а в том, чтобы внутри данной конкрет_
вилом можно считать обратный случай, когда «предельность» оказы-
вается рассредоточенной между рядом регионов, каждый из которых
воплощает «предельность» в одном отношении и формы далеко не клас-
сические (нередко даже ретроградные) в другой сфере социальности.
Образец именно такого рассредоточения «предельности» мы находим
в истории империализма, на его первой фазе (такая черта его,
как вывоз капитала, была наиболее характерна для Франции, коло-
ниальная политика — для Англии и т. д.). В итоге всемирно-истори-
ческая характеристика империализма оказывалась, если можно так
выразиться, сложносоставной, разумеется, если стремиться к тому,
чтобы составляющие системы «эпоха» во всех случаях были представ-
лены «предельными формами». Это не исключает и возможности пред-
ставить локально-историческую картину империализма на материале
какой-либо одной из указанных стран, но в таком случае в этой картине
не все черты были бы классически выраженными. Итак, сосредоточение
«предельных» исторических форм в одной какой-либо этнополитической
общности является такой же абстракцией, как представление о «чистой»
формации. При этом, однако, не следует забывать о решающем значе-
нии «предельных форм» в экономической структуре общества, если
речь идет об установлении стадиального положения той или иной
общности в рамках данной всемирно-исторической эпохи.
4 М, А, Барг 49
ной исторической общности (обычно ее рамками определяющей
пространственные границы исторического исследования) об-
наружить тот вид формационного отношения, в котором
олицетворяется категория «предельность», а также, что еще
труднее, найти исторические переходы между «предельной»
и всеми другими формами (типами) производственных от-
ношений, которые сосуществуют с ней в рамках данной
общности и могут внешне предстать как полностью «инород-
ные», «несистемные», «рудиментарные» по отношению к пре-
дельной форме (например, свободный наемный труд в клас-
сической древности, лично-свободное крестьянское сословие
в средние века и т. п.). Положение исследователя еще больше
осложняется тем, что такие «несистемные» отношения сплошь
и рядом преобладают количественно даже па сравнительно
высоких ступенях развития данной формации. Однако именно
в таких случаях и обнаруживается познавательная роль
понятия «предельность». Опыт его использования (напри-
мер, при решении вопроса о формационной принадлежности
русского пореформенного общества) заключен в работах
В. И. Ленина конца XIX—начала XX в., и прежде всего
в «Развитии капитализма в России».
Известно, что предельные для тогдашнего капитализма
«английские формы» хозяйства буквально тонули (даже
в конце XIX в.) в море внешне не только иных, но и прямо
противоположных хозяйственных форм (громадное боль-
шинство непосредственных производителей владело собствен-
ными средствами производства). Поскольку ленинское ре-
шение вопроса о формационной принадлежности России
полностью подтвердилось последующим ходом истории, при-
мененная В. И. Лениным методология приобретает норматив-
ное значение. Взяв «английские формы» хозяйства в ка-
честве формационного предела в условиях России, В. И. Ле-
нин перенес всю познавательную проблему с почвы статики
на почву динамики и таким образом открыл совершенно
новую картину русской действительности. Стоявшую перед
ним проблему он сформулировал следующим образом: «Ка-
ким образом и в каком направлении развиваются различные
стороны русского народного хозяйства? в чем состоит связь
и взаимозависимость между этими различными сторо-
нами?»47. В этой постановке вопроса вся суть дела. Задача
заключается именно в том, чтобы рассматривать разнород-
ности форм не как их рядоположение, но попытаться поста-
вить их во взаимосвязь и взаимозависимость. Однако этого
можно достичь лишь при двух условиях: а) определив пре-
дельное и, следовательно (в исторической перспективе),
50
нормативное производственное отношение; б) рассматривая
всю совокупность внешне отличных от него (и даже «про-
тивоположных») форм в их развитии (в их перспективе)
и в ходе последнего выясняя, нет ли указаний на сближение
и переходы между этой совокупностью общественных форм
и предельным производственным отношением.
Установление стадиальной иерархии внутри совокуп-
ности «народных» форм производства, с одной стороны, и
«английскими» формами его как воплощением предельной
формы, с другой, и открытие переходов между ними — таков
важнейший методологический урок, преподанный историкам
В. И. Лениным в вопросе об использовании категории «пре-
дельность» при определении формационной принадлежности
данного общества. Суть этого урока в рамках интересующей
нас проблемы может быть сформулирована кратко. Катего-
рия «всемирно-историческая эпоха» — исходный, руководя-
щий принцип научно-исторического познания. Опыт историо-
графии, в том числе и в новейшее время, показывает, что
отвлечение от этого принципа при изучении какой-либо
локально-исторической эпохи грозит полным бессилием
в определении политико-экономической сути обнаруженных
общественных связей. Известно, что именно эту мысль
В. И. Ленин неоднократно повторял, борясь против «оте-
чественных субъективных социологов», которые не видели
сути и направления процесса, происходившего в России.
«Не очевидно ли, — писал он, — что следует обратиться
туда, где это же (nota bene) общественное отношение развито
до конца. . . где противоположность уже развита так, что
ясна сама собой, где невозможна уже никакая мечтательная,
половинчатая постановка вопроса?»48. Забвение основного
всемирно-исторического фона локально-исторического про-
цесса, нежелание «взглянуть па всю общественную эволюцию
в ее целом»49, ограничение исторического видения границами
страны, сколь бы велика она ни была и сколь «своеобраз-
ными» ни были бы данные связи и отношения, неизбежно
приводит к тому, что форма проявления подставляется на
место сущности. Последняя же — без учета исторического
опыта стран, где те же отношения предстают в наиболее
завершенной форме, в форме «предельного» отношения внутри
данной страны, — остается недоступной при самом добросо-
вестном описании эмпирической действительности 50.
Таким образом, в познавательном плане суть категории
«всемирно-исторический» заключается в превращении «перед-
него края», достигнутого человечеством в своем поступа-
тельном развитии и воплощенного в исторически наиболее
51
4*
прогрессивном (из сосуществующих) формационном регионе,
в определяющий критерий всемирно-исторической эпохи и
тем самым в познавательную призму при изучении всех форм
общественных отношений в рамках данной эпохи. Очевидно,
что подобный метод лишь следует объективной логике самого
исторического процесса, проявляющейся в интегрирующей
роли ведущей исторической тенденции. Именно потому, что
она формирует и направляет динамику всемирной истории
в данную эпоху, она и в познании выступает ориентиром
для историка среди невообразимой пестроты локально-исто-
рических форм и процессов — воплощением их будущего.
Таким образом, в самом факте опережения предельным
формационным регионом движения большинства из регио-
нальных потоков (и зачастую опережения громадного в рам-
ках данной эпохи) заключен тот же системообразующий
фактор всемирности, который на локально-исторической
почве выступает в качестве «предельного формационного
уклада». Во всемирно-исторической эпохе резюмируются
все локальные формы развития, поскольку они потенциально
(в перспективе) или действительно (в текущем процессе)
устремлены к нему как своему пределу. Движение региона,
олицетворяющего в данный момент наступление новой все-
мирно-исторической эпохи, не только предсказывает будущее,
эволюции всех остальных регионов, но и в большей пли
меньшей мере готовит, приближает это будущее — в процессе
взаимодействия с ними.
Известно, что еще при жизни К. Маркса немало ученых-
филистеров упрекали его в том, что, описав в 24-й главе
первого тома «Капитала» процесс огораживаний в Англии,
он якобы неправомерно придал локальному явлению все-
мирно-исторический характер, увидев в нем проявление
сути процесса так называемого первоначального накопления
в целом. Известно также, что «опровержение» Марксова
построения велось по принципу: «А в Германии (Франции,
Италии и т. д.) ничего подобного (разумеется, по видимости!)
не было и не имеет места». Однако «критики» при этом не
удосуживались задуматься над логикой этого построения,
которое целиком и полностью базируется на логике катего-
рии «предельность». Описав процесс «сугубо английский»
по своей конкретно-исторической форме, К. Маркс в дей-
ствительности обнаружил в нем предельную — по чистоте —
форму процесса так называемого первоначального накопле-
ния как такового и благодаря этому на примере Англии
раскрыл всемирно-историческую закономерность, связанную
с генезисом капитализма. Его формулировка гласит: «Экс-
52
проприация земли у сельскохозяйственного производителя,
крестьянина, составляет основу всего процесса» (первона-
чального накопления. — М. Б.). Как бы предвосхищая воз-
можные упреки «критиков», К. Маркс продолжает: «Ее исто-
рия в различных странах имеет различную окраску, прохо-
дит различные фазы в различном порядке и в различные
исторические эпохи. В классической форме совершается она
только в Англии, которую мы поэтому и берем в качестве
примера»51.
Перед нами образец анализа всемирно-исторического
процесса (так называемого первоначального накопления),
основанный на познавательной функции его конкретно-исто-
рической предельности. Из него с непреложностью следует,
что речь идет не о нанизывании «примеров», не о суммирова-
нии локальных черт, а о нахождении такого «локального»
процесса, который в силу его объективно-исторической и
логической завершенности раскрыл бы тайну того же по ха-
рактеру процесса во всех тех случаях, когда он затемнен
(будь то в силу локальной специфики или же из-за его не-
зрелости), показал бы всем этим отношениям и ареалам их
«собственное будущее»62. Иными словами, связь и единство
всемирно-исторического процесса К. Маркс усматривал пе
в статическом совпадении эмпирических, локальных форм,
а в их исторической динамике, в общности исторической
(чаще всего скрытой) тенденции. Ключом же к конкретно-
историческому раскрытию этой действующей «с железной
необходимостью»53 тенденции для К. Маркса выступает
классическая форма процесса. Как подчеркивал К. Маркс
в письме в редакцию «Отечественных записок» (1877 г.),
в 24-й главе первого тома «Капитала» он создал не историко-
философскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым
образом обречены идти все народы, каковы бы ни были об-
стоятельства, в которых они оказываются 54. Глава о перво-
начальном накоплении претендует лишь на то, чтобы изобра-
зить процесс так, как он протекал в классическом случае
(в Англии), но именно поэтому он может служить познава-
тельной призмой при изучении тех же процессов в странах,
которые идут по тому же пути.
7 Таким образом, категория «предельности» не универсаль-
ная отмычка: она применима только в рамках одной и той же
всемирно-исторической эпохи — к истории стран, так или
иначе захваченных стадиально однотипными процессами.
Диалектический подход к проблеме всемирно-историче-
ского реализуется в том случае, когда исследование текущего
процесса ведется с позиций «переднего края» всемирно-
53
исторического процесса — предельного формационного ре-
гиона, уже реализованного будущего всех других историче-
ских форм общественных отношений. Следовательно, суть
этих последних может быть раскрыта не в их обособлении
от предельных форм, а только через них, в тесной связи
с ними. Иными словами, феномен исторической «предель-
ности» играет важную роль и в синтезе исторического ма-
териала, поскольку в нем воплощен универсальный принцип
движения истории, всемирно-историческая закономерность,
действие которой объективно детерминирует поступательное
развитие человечества.
Яркий пример учета заложенной в настоящем тенденции
будущего мы находим в работе К. Маркса и Ф. Энгельса
«Циркуляр против Криге». Разоблачая утопический, мелко-
буржуазный характер плана аграрной реформы, предложен-
ного «истинным социалистом» Германом Криге (именно:
если 1400 миллионов акров североамериканских государ-
ственных земель изъять из торгового оборота и в ограничен-
ных количествах предоставить труду, тогда нищете в Аме-
рике одним ударом будет положен конец), как ничего общего
с коммунизмом не имеющего, основоположники марксизма,
однако, усмотрели в самом движении в пользу аграрной
реформы прогрессивную тенденцию в американской действи-
тельности того времени. Именно с этих позиций они подошли
к проповеди Криге. Мы читаем: «Если бы Криге взглянул
на движение, стремящееся к освобождению земли, как на не-
обходимую при известных условиях первую форму проле-
тарского движения, если бы он оценил это движение, как
такое, которое в силу жизненного положения того класса. . .
необходимо должно развиться дальше в коммунистическое
движение, если бы он показал, каким образом коммунистиче-
ские стремления в Америке должны были первоначально
выступать в этой аграрной форме, на первый взгляд противо-
речащей всякому коммунизму, — тогда против этого ни-
чего нельзя было бы возразить» 55.
Перед нами истинно классический образец оценки явле-
ния настоящего с позиций заложенной в нем объективной
тенденции, которой принадлежит будущее. Только при этом
условии, разумеется, можно было усмотреть «коммунисти-
ческое стремление» в аграрном движении, противоречащем
на первый взгляд всякому коммунизму.
В. И. Лепин после Октября писал, что парламентаризм
в смысле всемирно-историческом «исторически изжит», «эпоха
буржуазного парламентаризма кончена. . . Это бесспорно»5Г>.
Здесь речь шла именно о всемирно-историческом смысле
54
свершений Октября. Иными словами, речь шла о высшей
точке исторического процесса, которая для всех других
общностей, независимо от уровня их развития в настоящем,
представала как историческая необходимость, реализация
которой только вопрос времени. «В мировом масштабе, —
писал В. И. Ленин, — 50 лет раньше или 50 лет позже —
с точки зрения этого масштаба вопрос частный»*57.
Остается заметить, что упомянутая исследовательская
процедура, связанная с реализацией принципа предельности
(всемирно-исторического) в рамках национальной истории,
самым наглядным образом представленная в работах
В. И. Ленина (посвященных разоблачению народнических
иллюзий относительно хозяйственного уклада пореформен-
ной России конца XIX в.), имеет общеисторическое значение.
Выше уже подчеркивалось: чтобы правильно оценить ве-
дущую тенденцию в общественных явлениях в рамках нацио-
нальной истории, надо поставить их в связь со всемирно-
исторической эпохой. Конечно, во всяком классово-антагони_
стическом обществе имеются длительные периоды, когда пре
дельное отношение либо составляет количественно «незначи.
* Естественно, исторический подход к проблеме всемирно-истори-
ческого требует рассмотрения каждой данной полосы всемирной исто-
рии как воплощения противоборствующих тенденций, равнодействую-
щая которых с самого начала — в ближайшей перспективе — отнюдь
не ясна, вырисовывается только в абстрактном законе, но не в каждый
данный момент. И хотя представление о всемирно-историческом мас-
штабе и в подобные периоды сохраняется, однако сама «всемирность»
в подобной перспективе предстает иной. Историческая необходимость,
в этом случае в ней выраженная, по отношению к локально-истори-
ческому предстает как вероятность, возможность которой хотя объ-
ективно и обусловлена, может превратиться в действительность только
в ходе борьбы сил, олицетворяющих противоположные тенденции.
В «Тетрадях по империализму» В. И. Ленин с пометкой на полях
«верно» процитировал следующие слова А. Гобсона: «Разумеется, си-
туация слишком сложна, игра мировых сил слишком трудно подда-
ется учету, чтобы сделать очень вероятным это или любое иное истол-
кование будущего в одном только направлении. По те влияния, которые
управляют империализмом Западной Европы в настоящее время,
двигаются в этом направлении. . .» {Ленин В. И. Поли. собр. соч.,
т. 28, с. 413). Вероятностная характеристика текущего действительного
процесса воплощает особенность исторического подхода к предвидению
результатов взаимодействия всемирно-исторического и локально-
исторического процессов (в отличие от жесткой социологической детер-
минации паправления развития последнего). Диалектику взаимодей-
ствия всемирно-исторического и локально-нсторического в текущем
процессе В. И. Ленин вскрыл на следующем примере. Оценивая опыт
Октября, он писал: «Нам казалось тогда. . . что эта дорога является
ясной, прямой и наиболее легкой», но «оказалось, что по крайней мере
так быстро, как мы рассчитывали, на эту дорогу другим народам всту-
пить не удалось» (Там же, т. 44, с. 292).
55
'тельное явление», либо вообще представлено вовсе незре-
лыми, незавершенными формами. Тем не менее именно это
отношение как воплощение «всемирно-исторического» опре-
деляет общую тенденцию развития данного общества. Это
проистекает из внутренней, неразрывной связи региональ-
ного развития с процессом всемирно-исторического.
Итак, вопрос об определении формационной принадлеж-
ности данного общества — это прежде всего вопрос о мере
и формах причастности локально-исторического к всемирно-
историческому. «Лишь после того, — подчеркивал В. И. Ле-
нин, — как выяснена сущность этих форм и их отличительные
особенности, — имеет смысл иллюстрировать развитие той
или другой формы посредством обработанных надлежащим
образом статистических данных»58. «Важны тут, — отвечал
В. И. Ленин своим оппонентам, занимавшимся статистикой
«удельного веса» «английских» и «народных» форм в России
конца XIX в., — совсем не абсолютные цифры, а отношения,
вскрываемые ими. . .»59. И далее: они (народники. — М. Б.)
«никогда не смогут вместить того, чтобы. . . при первобыт-
ной технике и небольшом числе наемных рабочих был ка-
питализм. Они никак не в состоянии вместить, что капитал —
это известное отношение между людьми, отношение, остаю-
щееся таковым же и при большей и при меньшей степени
развития сравниваемых категорий»60. Следовательно, опре-
деление формационной принадлежности конкретного об-
щества производится по «предельному» с точки зрения все-
мирной эпохи производственному отношению, независимо
от его удельного веса в социально-экономическом строе
данной страны. В каждый данный момент именно в нем
резюмируется ведущий классовый антагонизм данного об-
щества, в нем воплощена необходимая, исторически неиз-
бежная тенденция развития всех других форм производ-
ственных отношений. Так, если в производственных отноше-
ниях античного общества в качестве определяющей фиксиро-
вана ведущая антитеза: свободный — раб, то именно рабство
как предел отрицания позитивного содержания свободы
раскрывает тенденцию эволюции всех форм зависимости и
эксплуатации, вплоть до внешне ему противоположных.
Даже отталкиваясь от этого предела, формально противо-
полагаясь ему в праве и идеологии, все другие формы обще-
ственных отношений, сосуществующие с рабством, только
вуалируют ту истину, что по сути они устремлены
к нему, разъясняются в нем.
56
О РАСХОЖДЕНИИ РИТМОВ
ВСЕМИ РНО-ИСТОРИЧЕСКОГО
И ЛОКАЛТэПО-ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ
В последнее время многое сделано для выяснения
внутренней сложности и многомерности категории историче-
ского времени — в отличие от времени календарного. При
этом основное внимание сосредоточивалось на времени (ритме)
локальной истории (его внутренней структуре в зависимости
от длительности явления, события, процесса и т. п.). Однако
пе менее, если пе более важно с точки зрения познаватель-
ной подчеркнуть «расхождение времен» (ритмов) всемирно-
исторического и локально-исторического. Поскольку носи-
телем первого является «предельный формационный регион»,
олицетворяющий в данную эпоху передний край всемирной
истории, то все другие регионы, принадлежащие к той же
формации (и тем более к предшествующим ей формациям),
в нем получают объективную меру для определения своего
«местонахождения» во всемирно-историческом масштабе.
В свете сказанного уже пе составляет большого труда
ответить па следующие три вопроса: 1. Как соотносится
движение и смена всемирно-исторических эпох с движением
региональных общественных форм? 2. Что означают в свете
интересующей пас проблемы случаи «перепрыгивания» ряда
пародов через ту или иную формацию? 3. Совместимы ли
представления об «однонаправленности» всемирно-историче-
ского развития с категорией «альтернативности путей» ло-
кально-исторического развития?
Для выяснения первого из указанных вопросов надо
па время отвлечься от факта сосуществования в каждый
данный момент по крайней мере двух общественно-экономи-
ческих формаций. Если после этого попытаться зримо, про-
странственно представить такую эпоху (безразлично, о ка-
ком классово-антагопическом обществе идет речь), то бро-
сается в глаза, с одной стороны, страна или группа стран,
в которых способ производства, определяющий их «причаст-
ность» к данной всемирно-исторической эпохе, представлен
в его наиболее «чистом», «классическом» виде, и с другой —
страна или группа стран, в которых тот же способ производ-
ства окажется наиболее размытым, слабо выраженным п т. д.
Разумеется, процесс выравнивания условий с течением вре-
мени значительно уменьшит эти внутренние градации, тем
не менее ни одной из известных классово-антагонистических
формаций, как свидетельствует опыт истории, не удавалось
до начала се крушения настолько унифицировать истори-
ческую картину мира, чтобы полностью исчезла стадиальная
пестрота в ее развертывании.
Движение всемирно-исторической эпохи (общественно-
экономической формации) опережает движение тех или иных
отдельных принадлежащих к ней регионов. Картина еще
более усложняется, когда в нее включена наряду с форма-
цией восходящей и формация, переживающая стадию нисхо-
дящего развития. В такие переходные эпохи приходится
учитывать возможность существования в каждой из этих
формаций своего «предельного региона» с тем только раз-
личием, что восходящая формация задает закон всемирной
истории, в то время как регионы, принадлежащие к отжив-
шей формации, продолжают функционировать хотя и в рам-
ках той же всемирно-исторической эпохи, но па почве своих
собственных закономерностей, по необходимости все более
деформированных и регионально ограниченных. Именно на
этом уровне анализа обнаруживается, что подлинно норма-
тивное в лоне всемирной истории до поры до времени про-
является не статистически, не как наиболее распространен-
ное, а как исключительное, однократное явление в истории.
Вообще в рамках последней закон в его «чистом» виде реали-
зуется лишь в классических, предельных случаях (древне-
римское рабство, французский абсолютизм и т. п.) и в более
или менее модифицированном виде в других случаях, фор-
мах того же процесса.
Требовать от закона, чтобы он проявлялся во всех эмпи-
рических случаях в «чистом» виде, значит перечеркивать
само понятие закон *,
* Должно быть ясно, что возможность для «модификации» все-
мирно-исторического закона в рамках локальной истории той или
другой общности открывается лишь вследствие того, что закон этот
уже реалпзовап во всемирно-историческом масштабе. Например, тот
факт, что для ряда стран открылась возможность осуществить переход
от феодолнзма к капитализму путем реформ, своеобразных революций
«сверху», после того как классические буржуазные революции победили
в Англии XVII в. и во Франции XVIII в., является не отрицанием дей-
ствия всемирно-исторического закона социальной революции, а лучшим
его подтверждением. Только после его реализации во всемирно-истори-
ческом масштабе его действие могло модифицироваться — по форме
проявления — вплоть до октроированных государственных реформ.
Имепно в подобных случаях он может принять форму «мирной» кор-
реляции локально-исторического процесса с новой всемирно-истори-
ческой эпохой.
Замедленность исторического развития того или иного
региона, стертость данного формационного отношения на
данной стадии его развития — все эти и другие отклонения
«процесса» на локально-историческом уровне, разумеется,
должны быть объяснены из особенностей исторических усло-
вий данного региона. Иначе говоря, всемирно-исторический
процесс еще ровно ничего не говорит об особенностях дан-
ного регионального процесса. Выяснить его основания
может только iочное исследование обстоятельств данного
случая. Точно так же и в переходные эпохи между Двумя
общественно-экономическими формациями всемирно-истори-
ческий закон проявляется в наиболее чистом его виде только
в исключительных случаях, а именно — при первых необ-
ратимых прорывах старого порядка. Затем проявления того
же закона определенным образом модифицируются хотя бы
самим фактом существования и развития новой формации
в регионах, первыми совершивших указанный прорыв.
Очевидно, что в основе такого толкования всемирно-
исторического лежит концепция конечной однонаправлен-
ности исторического процесса во всех регионально разрознен-
ных потоках истории. Однако такое понимание универсализма
в направлении общественного развития в масштабе всемирно-
историческом отнюдь не исключает «отклонений» — вплоть
до временных попятных движений истории в рамках ло-
кально-исторических.
Никем ныне не оспаривается универсальность первой
общественно-экономической формации — первобытно-об-
щинного строя: она заключала в себе необходимость и не-
избежность смены ее классовым строем, точно так же, как
последовательное чередование классово-антагонистических
формаций (с той же неотвратимостью естественного закона)
ведет к обществу без классов. Такова красная нить все-
мирно-исторического процесса.
Из этой цени всемирной истории нельзя изъять пи одного
звена, чтобы опа не потеряла свой смысл, так же нельзя эти
звенья менять местами.
Что же касается локально-исторического процесса, то,
как уже отмечалось, весь этот путь проделали — точнее
будет сказать: успели проделать — далеко не все народы.
Одни из них миновали рабовладельческую формацию и на
стадии разложения родового строя оказались включенными
в систему феодализма. Большинство человечества к началу
всемирно-исторической эпохи социализма оказалось еще
на докапиталистических ступенях развития. Многие пароды,
59
освободившиеся от колониальной зависимости, встали па
путь социалистического развития. О чем, однако, свидетель-
ствуют эти «отклонения» от всемирно-исторической нормы?
В марксистском историзме они свидетельствуют только
о жизненности, действительности всемирно-исторического
процесса. Если бы в истории пе было подобного рода «от-
клонений», была бы беспочвенной сама идея существования
закона всемирной истории. «Единство в основном, в корен-
ном, в существенном, — подчеркивал В. И. Лепин, — не
нарушается, а обеспечивается многообразием в подробностях,
в местных особенностях. . .»(И.
Более того, чтобы особенное, локальное развитие высту-
пило как «отклонение», необходимо не упускать его внутрен-
ней связи с процессом всемирно-историческим. Эту диалек-
тику не дано постичь сторонникам «индивидуализирующей
истории». Да, на эмпирическом уровне процесс историче-
ского развития, развертывающийся па локальных театрах,
идет зигзагообразно, «запутанно». Еще предстоит выяснить,
как влияет в случаях «отклоняющегося» развития сам закон
всемирно-исторической эпохи — консервирует, тормозит или,
наоборот, выравнивает, ускоряет подобное развитие локаль-
ной истории *. Что же касается всемирно-исторического
процесса, то ни через одну из последовательных ступеней
общественное развитие не может «перепрыгнуть», ни одну
из них не может избежать. Все они равно необходимы и
представляют неразрывную связь единого поступательного
процесса развития. Их преемственность и строгая последо-
вательность подтверждаются исторически с пе меньшей от-
четливостью, чем обосновываются логически. То, что в исто-
рии отдельных пародов эта последовательность в отдельных
звеньях отсутствует, связано с взаимодействием всемирно-
исторического и регионального процессов, «предельных» и
«стертых» форм тех же отношений.
Итак, если всемирно-исторический процесс отличается
«избирательностью» форм, стремлением от состояний более
вероятных к состояниям менее вероятным, «исключитель-
ным», т. е. отличается стремлением к предельности в рам-
ках данной формации и отсутствием выбора очередной сту-
пени развития, то с точки зрения локально-исторической
развитие именно по этой причине оставляет место выбору
* Нельзя не видеть, что здесь кроется проблема влияния коло-
ниализма на исторические судьбы колоний и зависимых стран.
60
(в более или менее широком диапазоне отклонений) в рамках
данной формации, равно как и выбору очередной ступени
дальнейшего развития в плане всемирно-историческом.
Но именно в этом заключается опасность локально-исто-
рических «тупиковых» путей, нереализованных возможно-
стей, застоя или даже деградации.
Итак, в условиях стихийного естественно-исторического
процесса история на обоих уровнях идет «ощупью». Разли-
чие между ними заключается только в более жесткой детер-
минации первого и более опосредствованной обусловленности
второго. Отсюда вся последовательность всемирной истории
и ее сугубая стройность — с одной стороны, и все формы
отклонений от нее истории региональной — с другой. След-
ствие первой стороны процесса — рост организованности и
усложнения системности, следствие второй его стороны —
рост его гетерогенности.
ГЛАВА П
«ИСТОРИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ»
(МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ
И ИСТОРИЧЕСКИЙ АСПЕКТЫ)
1. ПРОБЛЕМА
Для признания цивилизации ориентированной исто-
рически следует во времени усмотреть ее движущий принцип
и ориентир. Это также значит, что идея становления, измен-
чивости и развития мира является определяющей чертой
характерного для нее способа осмысливать и выражать
окружающую действительность. Без изменений нет истории.
Без регулярности и равномерности пет времени. Время и
история суть два способа измерения процесса изменений:
именно благодаря равномерности течения календарно-счет-
ного времени оно может служить «шкалой», на которую
движущаяся далеко не столь равномерно история наносит
свои «изломы»*. Очевидно, что в контексте истории проблема
времени затрагивает самые основы системы организации
исторического опыта, его периодизации, вычленения в нем
значащих «единиц» различного объема и уровня. Следует
признать, что это далеко еще не решенная проблема теории
исторического познания. Так, к примеру, в рамках наиболее
емкой «макроединицы» научной периодизации истории —
общественно-экономической формации и отдельных ее фаз —
до сих пор пет общепринятых критериев дальнейшего члене-
ния процесса во всей многогранности его содержания на
объективно-исторические целостности.
Поскольку речь идет о мире истории как объективного
процесса, мера историзма в его познании в конечном счете
определяется мерой реализации в научном методе идеи про-
* Разумеется, противопоставление времени и истории носит здесь
абстрактный характер, поскольку под временем в данном случае име~
ется в виду хронология («счетное время»), выступающая чем-то внешним
по отношению к содержанию истории. В понятии «историческое время»
это противопоставление преодолено, поскольку речь идет о «внутрен-
нем» («качественном») времени самой истории, т. е. времени, реализо-
ванном (материализованном) в содержании исторического процесса.
Исследовать это понятие значит исследовать фундаментальную сторону
структуры самой исторической реальности.
62
странственно-временного континуума. Суть ее (примени-
тельно к указанной сфере) определяется тем, что два рода
ориентирующих человека в окружающей его действитель-
ности связей: а) социально-пространственные: «род (инди-
вид)» — «этнополитическая общность» (государство) — «круг
земель» (всемирность), б) временные: «прошлое» — «настоя-
щее» — «будущее» — связей, сознаваемых отрывочно и в раз-
розненном виде уже на заре цивилизации (разумеется, в до-
ступных ранним ступеням общественной эволюции формах),
достигают завершенности и внутренней взаимозависимости
в идее континуума. Из этой идеи следует, что собственно
историческим можно признать только такое сознание, в ко-
тором указанные виды связей, ориентирующие обществен-
ный индивид, пересеклись, т. е. составили систему коорди-
нат, в которой каждая из них попеременно выступает функ-
цией другой. В подобной перспективе категории: «процесс» и
«состояние», «изменение» и «пребывание», «континуитет» и
«прерывность», одним словом, системность и развитие, ока-
зываются в диалектической связи. Этим единством в каждом
случае формируется тот исторически обусловленный социо-
культурный контекст человеческой жизнедеятельности, ко-
торый именуется «цивилизацией». Итак, история не может
постичь время иначе как в его неразрывной связи с про-
странством (подобно тому, как она не может постичь инди-
видуум иначе как через сообщество ему подобных). Понятие
времени всегда включает исторически и логически ему соот-
ветствующее представление о социальном пространстве.
Проблема времени вообще и исторического времени
в частности приобрела особую актуальность в XX в. Это
произошло по ряду причин. Сформулированная А. Эйнштей-
ном теория относительности потребовала отказа от ньютонов-
ских воззрений на природу пространства и времени. Подобно
тому, как пространство отныне пе могло больше рассматри-
ваться как нечто внешнее и безразличное к наполняющему
его содержанию (простое его «вместилище»), так и время
утратило свой абсолютный характер меры и предстало в тес-
ной связи с процессами, в нем протекающими х. Что же
касается объективно-исторических предпосылок, то речь
должна идти об отчетливо проявившемся, в особенности
в текущем столетии, законе ускорения всемирно-историче-
ского процесса 2.
В этих условиях давно наметившийся кризис буржуазно-
либеральной идеи истории, базировавшейся на позитивист-
ском представлении об историческом прогрессе как посте-
пенной эволюции, определил поворот от проблем гносеологии
63
и методологии к проблеме онтологии. В результате позити-
визм и неокантианство, господствовавшие в буржуазной
философии истории до первой мировой войны, уступили
свое место так называемой философии жизни, и вместо
вопроса, какова природа и в чем специфика исторического
знания, на первый план выдвинулся вопрос, что собой пред-
ставляет историческое бытие 3.
Хотя понятием «историческое время» оперировал уже
В. Дильтей (1833—1911) 4, в его интерпретации оно служило
лишь оправданию исторического релятивизма. Таким был
естественный результат сведения исторического времени
к «внутреннему опыту», т. е. к «реальности», улавливаемой
только «внутренним чувством» и тем самым лишенной объек-
тивной субстанциональности. Поскольку подобная реальность
(«конкретное», «человеческое время»), по мнению Дильтея,
недоступна рациональному познанию, на ее место ставятся
формы художественного постижения, такие, как «сопережи-
вание», «вчувствование», «вживание» и т. п.
Столь же иррационально трактует содержание категории
«историческое время» и другой представитель «философии
жизни» — О. Шпенглер (1880—1936). Достаточно сказать,
что оно раскрывается им в таких терминах, как «судьба»,
«тайна», «рок», т. е. «время» и «судьба» суть взаимозаменяе-
мые понятия б. Как известно, под пером Шпенглера история
превратилась в собрание «биографий» определенного набора
«культур», каждая из которых полностью обособлена. О та-
кой «культуре» даже нельзя сказать, что она развивается,
ибо речь идет всегда лишь о раскрытии изначально заложен-
ного в ней «принципа» и тем самым «судьбы». В подобном
видении исторический процесс оказывается разорванным и
предстает как ряд параллельно текущих потоков. Непрерыв-
ность и преемственность исторического времени исчезает.
Даже в рамках отдельных культур время не «течет», не
«длится», не накапливается, а «сбрасывается». Оно рождается
и умирает вместе с культурой, в которой оно реализовалось.
В результате вместо истории, развертывающейся во времени,
опа сама превращается во «вместилище» времен («культур»,
«судеб»), понимание которых не требует ни хронологической
последовательности, ни генетического подхода, так как спе-
цифика каждого времени определена изначально его «миро-
ощущением», которое опять-таки из-за невозможности быть
выраженным в понятиях науки может быть только внутренне
«прочувствовано».
Новейший поворот в трактовке категории «историческое
время» в рамках немарксистской философии связан с рас-
64
нространением структурализма, о котором подробнее речь
впереди. В данной же связи заметим, что в качестве «цены»
возведения гуманистики в ранг науки потребовалось элими-
нировать проблему времени, т. е. самую суть историзма.
Удаление из поля зрения наук о человеке плана диахронии
(разновременность; и сосредоточение пх на плане синхронии
(одновременность) означало подстановку: вместо изменчи-
вости — инвариантность, вместо развития — функциониро-
вание. Перед нами, таким образом, проявление радикального
отрицания, разрушение самого смысла анализируемой здесь
категории 6.
Итак, для современных идеалистических течений филосо-
фии истории проблемы исторического времени в строгом
смысле слова не существует. Игнорируя предметно-практиче-
скую деятельность общественного индивида, т. е. объектив-
ное содержание исторического опыта, эти течения сводят
временную структуру последнего лишь к формам сознания,
субъективного опыта, ощущению и т. п., вследствие чего
исторический смысл категории времени подменяется смыслом
психологическим, экзистенциальным.
Подлинно научным содержанием эта категория могла
наполниться только в рамках марксистского историзма,
в котором она предстала в качестве формы развертывания
объективно-исторической реальности, познаваемой рацио-
нальными методами науки 7. Возрастание объективной цен-
ности исторического времени как заключенного в самой
действительности критерия общественного прогресса по-
влекло за собой и в сфере исторического познания более при-
стальное внимание к этой категории.
Как уже отмечалось, па актуализацию категории времени
первыми обратили внимание философы и социологи, вслед-
ствие чего интенсивнее всего разрабатывались философский
и социологический смысл ее 8. Однако и историография не
могла остаться в стороне от запросов века, столь быстро и
столь неузнаваемо изменившего исторический лик нашей
планеты. Естественно, что историки прежде всего занялись
вопросом, как воспринимали и выражали феномен времени
люди различных исторических эпох 9. Парадокс, однако,
заключается в том, что, увлекшись представлениями о вре-
мени вообще, историки, как правило, упускали из виду
категорию «историческое время». Между тем важнее было бы
сосредоточить внимание именно на той стороне проблемы,
которая представляла для них профессиональный интерес,
а именно: в чем заключается исторический, смысл и методо-
логическая функция категории времени? С этой точки зрения :
5 М. А. Барг
65
исключение составляют работы французского историка
Ле Гоффа 10. На оригинальном материале источников Ле Гофф
вскрыл исторический смысл средневековых представлений
о времени (причем дифференцируя эти представления в за-
висимости от сословной среды, в которой они формировались
и в соответствии с развитием социальной практики). Совет-
ского историка А. Я. Гуревича 11 категория времени при-
влекла прежде всего в контексте истории культуры вообще
и средневековой культуры в частности. Поэтому иа первом
плане в его анализе оказалось культурно-историческое со-
держание этой категории * *.
. Тем не менее, несмотря на обширную специальную ли-
тературу, посвященную проблеме времени, остается крайне
слабо изученным «время истории» и почти полностью обой-
ден аспект «время историка», т. е. методологическая фупкция
этой категории. Значительность этой темы столь неоспорима,
что ее освещение в полном объеме потребовало бы отдельной
книги. В рамках данного труда она будет лишь скорее по-
ставлена, нежели в полном объеме разрешена.
2. РЕАЛЬНЫЙ
И СУБЪЕКТИВНО-КАТЕГОРИАЛЬНЫЙ
АСПЕКТЫ ИСТОРИЧЕСКОГО ВРЕМЕНИ
Отсутствие четкости в различении этих аспектов проб-
лемы — основная помеха на пути к раскрытию сути каждого
из них. Объективно, т. е. как форма движения социальности,
«историческое время» и «социальное время» суть тождество.
В обоих случаях речь идет о времени, социально опредмечен-
ном, реализованном, содержательно наполненном в истори-
ческом движении системы «общество» и ее составляющих.
Или — что то же — о времени, воспроизведенном в процессе
предметно-практического и духовного освоения человеком
окружающего его мира как «собственное», «внутреннее»,
«специфическое» время этого процесса, т. е. об истории
человечества**. Итак, в онтологическом смысле «историчес-
* Мы здесь отвлекаемся от напрашивающегося вопроса: почему
именно средневековый материал оказался столь благодарным для соб-
ственно исторической постановки интересующей нас проблемы. Заме-
тим лишь, что ни одна другая культурно-историческая эпоха не знала
столь богатого сочетания унаследованных и собственных представле-
ний о времени и пе являла столь наглядной картины их эволюции.
*Из этого определения следует, что ошибочно сводить историчес-
кое время к событийному, хроникальному течению истории. Действи-
тельной формой социального опредмечивания времени является псто-
66
кое время» возникает вместе с историей общества, поэтому
правомерно рассматривать его как «социально-историческое».
Совершенно по-иному предстает перед памп та же проб-
лема, если нас будет занимать аспект гносеологический.
Дело в том, что духовное освоение человеком окружающего
мира развивалось сообразно тому, в какой степени он от
простого приспособления к природе переходил к производ-
ству, к активному и целенаправленному воздействию на нее.
Первому из этих полюсов соответствует простая способность
человека отдифференцировать себя от мира природы, но уже
па этой стадии возникала потребность в объяснении и соот-
несении мира человека с миром природы.
Поистине «человек возникает путем дифференциации».
Однако в своих попытках осмыслить этот процесс человек еще
тысячелетиями остается в плену у природы, от которой он,
перешедший к производству средств своего существования,
уже отпочковался исторически, т. е. объективно. Именно
поэтому социальное время в плане субъективно-категори-
альном сознавалось и выражалось в каких угодно терминах —
мифологических и натуралистических, космических и са-
кральных, по только не в терминах исторических. Как из-
вестно, первые проблески осознания исторической при-
роды социального времени относится к эпохе Возрождения и
связаны они прежде всего с имепем Петрарки 12“13. Но и
после этого интеллектуального скачка потребовалось еще
500 лет, чтобы содержание субъективно-категориального
аспекта исторического времени стало последовательно исто-
рическим. Это достигнуто было только к середине XIX в.
Объяснение этого феномена не требует больших усилий:
из всех познавательных задач наиболее трудной для чело-
века оказалась задача, по сути своей исходная и выраженная
в знаменитом: «Познай самого себя» 14. История раскрытия
исторического смысла категории времени может, в частности,
служить яркой иллюстрацией этой истины. Рассмотрим каж-
дый из указанных аспектов занимающей пас проблемы.
Если очевидно, что календарное (счетное) время есть
чисто внешняя, количественная мера движения истории, то
в плане объективном социально-историческое время характе-
ризует качественную сторону этого движения. Иными
словами, огромный отрезок календарного времени может озна-
чать лишь исторически ничтожный путь, проделанный дан-
ным обществом, и наоборот, незначительный отрезок ка-
рический процесс па уровне сущности и его опосредования и систем-
ных связях.
67
лендарпого времени может означать громадный путь, проде-
ланный во времени историческом. Не подлежит сомнению,
что каждому историческому типу отношений общественного
производства имманентно присущи только ему свойственные
длительность, интенсивность (ритм), периодичность и т. п.
процесса социального «опредмечивания» времени, словом,
своя хроноструктура, в которой, повторяем, отражена ка-
чественная специфика этих отношений.
Та же специфика хроноструктуры бросается в глаза на
всех уровнях социальности, в каждом составляющем системы
«общество». Следовательно, при всей стадиальной (социоло-
гической) коррелированное™ внутрисистемных процессов
применительно к обществу в целом следует — на уровне
конкретно-исторического исследования — постулировать на-
личие в нем сложной совокупности социально-исторических
времен.
В самой общей форме под социально-историческим опред-
мечиванием времени следует понимать наделение определен-
ным социально-историческим содержанием, значением, функ-
цией всех временных связей, в которых находятся общественные
индивиды как по отношению к природе, так и по отно-
шению друг к другу. В «Немецкой идеологии» мы читаем:
«. . .каждая ее (т. е. истории. — М. Б.) ступень застает
в наличии определенный материальный результат, опреде-
ленную сумму производительных сил, исторически создав-
шееся отношение людей к природе и друг к другу. . .» 15.
Иными словами, процесс «опредмечивания» времени вопло-
щается не только в процессе материального производства
(хотя им и задается качественное своеобразие всей системы
временных связей в обществе), по и в области надстройки —
в социальных, политических и идеологических формах,
в нормативной и ценностной системах и т. д.
Однако представление о сути реального социально-исто-
рического времени было бы неполным, если бы мы прошли
мимо второй стороны внутриобщественных временных про-
цессов, а именно мимо процесса «распредмечивания» соци-
ально-исторического времени. Очевидно, что интенсивность
течения социально-исторического времени в рамках кален-
дарного (счетного) времени зависит не только от степени
интенсивности процессов опредмечивания, но и процессов
«распредмечивания» устаревших, изживших себя структур.
Без учета этой функции социально-исторического времени
необъяснима сама возможность выхода общества за пределы
«данной предметности». «Все прежние формы общества, —
писал К. Маркс, — погибали с развитием богатства. . .
68
Поэтому у древних. . . богатство прямо обличалось как раз-
ложение общества» 16.
Итак, в структуре социально-исторического времени об-
наруживается реальность того пространственно-временного
континуума, о котором упоминалось выше, поскольку по-
ледний предполагает не только следование «событий» во
времени (диахронию), но и пространственные связи (орга-
низацию) составляющих синхронию *. Отсюда с необходи-
мостью следует, что в качестве формы движения социальности
социально-историческое время представляет один из важней-
ших параметров мира культуры (истории). Следует только
помнить, что в этом случае речь идет не о «понятии» вре-
мени, а о действительном, опредмеченном времени 17.
Естественно, и «внешнее» время истории (календарное время),
и «внутреннее» время ее (социально-историческое время)
в данном контексте суть реальные времена. Различие со-
стоит лишь в том, что в первом случае человеческая история
измеряется лишенной исторического содержания, абстракт-
ной по отношению к нему длительностью (это и есть истори-
ческое бытие во времени), во втором же случае та же история
измеряется содержательно, т. е. длительностью, качественно
(социально) определенной. Соответственно различимыми яв-
ляются и характеристики этих времен. Календарное время не-
прерывно, историческое время прерывно, причем не только
в смысле «перерыва постепенности» (революционного ха-
рактера переходы от одной общественной формации к другой),
но и в смысле возможности смены «носителя» истории в дан-
ном ареале — этнополитической общности (хетты, Карфаген
и др.). Календарное время течет равномерно, ритмично, ему
неизвестны замедления и ускорения, «изломы», т. е. то, что
присуще времени историческому, последнее же — аритмично.
Календарное время кумулятивно и абсолютно, истори-
ческое время — относительно, оно не только накапливается,
но и во многих отношениях «сбрасывается». Календарное время
* Как сторона этого континуума, социальное пространство оли-
цетворяет все синхронные формы социального взаимодействия в об-
ществе. В такой же степени, в какой законом истории является уско-
рение течения социальных процессов во времени, законом является
и процесс расширения и уплотнения социального пространства. Рас-
ширение это наглядно воплощено в становлении всемирной истории
(в особенности если за точку отсчета принять античный полис, средне-
вековое удельное княжество и т. п.). Что же касается уплотнения со-
циального пространства, то речь должна идти пе только о густоте
сети поселений, их величине, по и об интенспвности общений, об умно-
жении количества связей, в которые в ходе истории втягивались как
общественный индивид, так и целые народы.
69
однократно, ого моменты дискретны, в историческом времени
возможны п цикличность, п повторяемость. Наконец, ка-
лендарное время асимметрично, т. е. течет строго однопап-
равленпо, в историческом времени возможны пе только аритмии,
остановки, но и движения вспять. Таким образом, име-
ются объективные основания констатировать глубоко диа-
лектический характер связей как внутри структуры истори-
ческого времени, так и между последним и временем счетным.
Только единство содержания (значения) процесса, во-
площенного в историческом времени, и следования (течения) —
метрики — счетного времени объясняет большой познаватель-
ный интерес реалий, концептуализированных в понятии
«историческое время». Из-за того, что это диалектическое
единство на историческом уровне анализа понятия времени
либо рассматривалось как тождество, либо вовсе игнориро-
валось, больше всего страдала глубина методологических
разработок таких важных категорий, как континуитет и пре-
рывность (дискретность), однократность и повторяемость
в истории *.
То обстоятельство, что категория «историческое время»
в последние годы привлекла пристальное внимание исто-
риков, объясняет значительный шаг, который сделала исто-
риографическая практика в изучении экономической истории,
выразившийся в открытии одновременно протекающих хо-
зяйственных циклов различной длительности, расположен-
ных на различной глубине процесса и остающихся скрытыми
от наблюдателя за поверхностью текущей конъюнктуры **.
* Проиллюстрируем сложность этих проблем только па примере
категории «повторяемость». Число смысловых граней ее поистипе по-
разительно. Вот лишь некоторые из них. На всемирно-историческом
уровне анализа она может означать повторяемость одних и тех же фаз
(стадий) развития в рамках истории различных этнополитических
общностей (отдельных обществ), повторяемость одних и тех же про-
цессов в рамках всемирно-исторических эпох (например, обезземеление
мелких земледельцев-собственников в древнем Риме и обезземеление
крестьянства в эпоху первоначального накопления капитала п гене-
зиса капитализма), повторяемость одного и того же способа перехода
от одной всемирно-исторической эпохи к другой (социальные револю-
ции), повторяемость государственных форм и политических ситуаций
в разных странах как в различные исторические эпохи, так и па одной
и той же стадии их развития и т. п. Еще большее число смысловых
граней эта категория раскрывает в рамках отдельно взятых «националь-
ных» историй.
** Что дает подобная рефлексия историографической практики
в последние десятилетия, продемонстрировано исследованиями: на
70
3. К ИСТОРИИ
ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ВРЕМЕНИ
Попытка выяснить, даже в самых общих чертах,
процесс смены представлений о времени сталкивает нас с па-
радоксом. С одной стороны, история культуры убеждает
в том, что первые формы осознания феномена времени при-
надлежат древности, намного превосходящей историческую
память народов *. С другой стороны, характерное для ран-
них ступеней культуры ассоциативное мышление не нужда-
лось во времени. Вместо процессуального характера реальности
па первом плане оказывался результат, который воспри-
нимался в качестве «начала» бытия. Вообще понятие «ста-
новление», в особенности в мире историческом, особенно
трудно далось человечеству. И здесь возникает вопрос: что.
и каким образом в условиях господства экстемпорального
(по сути своей) восприятия действительности могло содей-
ствовать столь раннему формированию — пусть даже самого
примитивного — представления о течении времени? Очевидно,
что единственная возможность ответить на него — это обратиться
к реалиям, т. е. общественным условиям человеческой жизни
па заре истории. Родовая организация являлась начальным
звеном в длительном процессе становления мира истории в про-
тивовес миру природы. Мерой продвижения человека по этому
пути выступал в сфере сознания способ сочленения и гармо-
низации этих миров.
Выше было замечено, что до открытия феномена истори-
ческого времени (в эпоху Возрождения) речь могла идти
только о различных формах неисторической по сути своей
рефлексии социального времени. И это естественно, ибо в ис-
тории культуры мир прежде всего предстает объективно (сам
материале отечественной истории — школой И. Д. Ковальченко,
а па материале всеобщей истории — прежде всего французским исто-
риком Ф. Броделем и его школой.
* О том, насколько глубоко уходит — пусть даже в воображе-
нии — эта память, свидетельствует известный рассказ Геродота
о пребывании его предшественника по ремеслу — логографа Гекатея
из Милета — в Египте. Когда Гекатей сослался на свою родословную
и, насчитав 16 колен, упомянул бога в качестве основателя рода,
египетские жрецы противопоставили ему длительность своей памяти —
они сослались на 345 колен и даже после этого еще не дошли до имени
творца. Когда же впоследствии сам Геродот посетил Египет, жрецы
привели его в огромное святилище и показали ряд колоссальных дере-
вянных статуй, поставленных здесь сменявшими друг друга жрецами.
«Их было здесь действительно столько, сколько я перечислил выше»
(Геродот. История, II, 143). Очевидно, «историческая память» дровппх
египтян незаметно для них переходила в мифологическую.
7!
по себе и в его отношении к человеку), и только на следующей
стадии рефлексии отражается человек в его отношении к миру
и к себе самому. В первом случае выяснялся вопрос: каков
мир? Во втором же случае в центре внимания другое — каков
мир человека?
Наиболее древние представления о времени почти не
сохранились в исторической памяти человечества — они
возникли в доисторическую эпоху. И если судить по данным
этнологии, они должны были напоминать восприятие вре-
мени детьми: протяженность времени крайне ограничена и
плохо определена — оно почти одномоментно. Только по-
степенно человек той эпохи включал в эту протяженность
время собственной жизни — вплоть до «начала» рода, т. е.
идею времени до его рождения. Завершается же этот процесс
осмысления времени появлением представления о будущем,
что проявляется в действиях, свидетельствующих об ожида-
нии и озабоченности этим будущим (ритуальные танцы, как
забота об исходе будущей охоты, и наскальпые рисунки жи-
вотных с той же, только более длительной функцией), на-
конец, в заботах рода о «благе» умершего в грядущей жизни.
Как далеко в прошлое углублялась память человека,
зависело от традиции общности, традиции закрепленной
в мифе о происхождении общности и окружавшего ее мира.
Но характерно, чем более длительной представлялась про-
тяженность родового прошлого, тем интенсивнее «пережи-
валась» его носителями вселенская драма так называемого
«начального времени» 18“19.
Итак, за пределами родовой «памяти» по необходимости
начинался миф. Миф — это не басня, а история, причем
«история истинная», однако не эмпирическая, а воображае-
мая (точнее — поэтическая). Ее главная тема — начало бы-
тия. Речь в ней идет прежде о происхождении человека и
мира, жизни и смерти, животных и растений, охоты, земле-
делия, ремесел, огня и культа. Т. е. миф — священная
история, и не только потому, что участвуют в ней божествен-
ные, сверхъестественные персонажи, но и потому, что каж-
дый пересказ его содержания равнозначен отправлению куль-
та, обращению к силам, творящим мир, поддерживающим
жизнь, существование человека и сообщества ему подоб-
ных. Наконец миф — это не только акт веры, но реальность,
каждый раз заново переживаемая, реальность «начального
времени», продолжающегося по «настоящий день» 20. Сле-
довательно, в мифологическом сознании мир дан не раз и
навсегда — при обращении к мифу он как бы начинается
каждый раз заново. Тем самым время мифа является «пачаль-
72
пым» не потому, что относится к отдаленному прошлому,
а в силу того, что в нем воплощен архетип всего сущего. Это —
время творения, которое каждый раз повторяется с повто-
рением мифа 21, в нем ничто не может возникнуть заново,
а может быть только заново (повторно) восстановлено.
Это легко объяснимо: род, как и мир зримой природы, не
знает иного типа изменений, помимо круговорота, периоди-
ческих «обновлений» (смерти и рождений). В этом смысле
все, что лишено архетипического «знака», «чего не было
в творении», лишено смысла, недействительно. Это в равной
степени относится и к человеку, который становится прича-
стным к миру архетипа только в меру подражания ему (сфера
ритуала). Подобная интерпретация действительности ин-
дивида (т. е. состояние его полной обезличенности) вполне
соответствовала условиям безраздельного господства родо-
вого сознания22. Мир человека настолько же включен
в мир природы, насколько последний воспринимается сквозь
призму этого сознания, т. е. оказывается социоморфным.
Очевидно, что в мифологическом сознании времени как
такового (т. е. как следования, длящегося, непрерывного
потока) пет. Без ритуальных «событий», без человеческих
действий время вообще не течет, пе проходит. И в этом же
сознании время приобретает конкретный, качественный смысл
(оно бывает «добрым» и «злым», «светлым» и «темным», вре-
менем дождей и временем засухи и т. п.)23. Итак, это время —
не физическое и не историческое, не объективное и не субъек-
тивное, а некий сплав времени мифа и времени, эмпири-
чески наблюдаемого, т. е. это время, осмысленное в терминах
неразрывного единства индивида и рода (космоса). Вне
этого единства время— фактор враждебный, синоним «упад-
ка», «порчи», «отклонения» от начального, архетипического
состояния. В рамках же этого единства человек порывает
с «порчей», путем повторения архетипических действий он
становится причастным к сакральному времени, т. е. к мо-
ментам возвращения человека и мира к благодатному «началу»24.
Мистерии, приуроченные к смене астрономических циклов,
символизировали «отмену» времени, его «растворение» в че-
редующихся «возвратах». Естественно, что символом подоб-
ных представлений о времени мог быть лишь круг. Легко за-
метить внутреннюю противоречивость этих представлений.
С одной стороны, у времени предполагалось «начало» («на-
чальное время»), с другой стороны, представление о круго-
вороте его исключает (условное начало можно усмотреть
в любой точке окружности). Посредством мистерии это про-
тиворечие снималось и устанавливалась гармония: каждый
73
восход солнца — это победа над хаосом, каждая мистерия —
космическое начало, каждый посев — повое творение. В кру-
говороте все едино: происходящее уже происходило, сущее
уже существовало. Если же в какой-либо точке круговорота
усматривается «перерыв», то ведь и он повторится, по той же
причине и с теми же следствиями25.
«Непереносимость» феномена времени нетрудно обнару-
жить и в сознании древних греков. Именно такая реакция на
текучесть и изменчивость всего, что находится в потоке
времени, отражена в мифологическом образе Хроноса —
существа, пожирающего собственных детей. С переходом
древнегреческого общества к цивилизации (т. е. к классо-
вому строю) природно-антропоморфное восприятие и форма
выражения времени сменяются логико-познавательными фор-
мами (хотя и не без остаточных «переживаний» мифологи-
ческих представлений)26. Узостью, сравнительной замкну-
тостью мира античного полиса, с одной стороны, и спецификой
рабовладельческой эксплуатации, при которой труд при-
числяется к «естественным» условиям производства, — с дру-
гой, было обусловлено натуралистическое восприятие
социального времени. В античном мировидении пространст-
венные связи все еще решительно преобладали над времен-
ными. Воспринимать мир — это прежде всего видеть. Види-
мый мир замкнут, сферичен. Зрительный подход к действи-
тельности обусловил преобладание концепции круговорота,
т. е. времени, протекающего в замкнутом кругу. Естественно,
что наблюдаемым образом этого времени являлось движение
небесных светил. Представляя идеал бытия в начале вечном
и неизменном, древние греки воспринимали движение и из-
менения только как низшие уровни действительности, на
которых тождественность существующего может проявить
себя только в форме возврата, повторения былого. Таким
образом, зрительно круговорот — наиболее непосредствен-
ное и совершенное выражение неподвижной вечности (точнее,
ее имитация)27.
Древним грекам было присуще монистическое видение
мира. Свое выражение оно находило, в частности, в идее
иерархии совершенств. Поскольку это относится к миро-
зданию, Платон различал три его формы. Высшая форма
(и наиболее совершенная) — сфера неподвижных звезд, не-
изменная и вечно равная себе. Среднее место отводилось сфере
планет, чье движение настолько упорядочено, что предска-
зуется законами. Низшей формой является сфера непредска-
зуемых событий — иррегулярных и хаотических. Средняя
форма олицетворяла время. Таким образом, Платон прово-
74
дил различие между временем и изменениями. Во времени
определяющим выступал элемент неизменности. Отсюда
определение времени как подвижного образа вечности. Кос-
мические процессы, протекая в течение бесчисленных цик-
лов (в ходе которых видимый мир приходит в упадок и вос-
создается), сохраняют ту же сумму бытия; ничего заново
не создается и ничего не теряется28, повторяются пред-
шествующие ситуации — вплоть до единичных событий.
Однажды случившееся событие будет циклически повторять-
ся бесконечно. Так, по замечанию Аристотеля, мы можем
утверждать — на данной точке вращающегося круга, — что
находимся «после» Троянской войны, но круг ведь продол-
жает вращаться, и «после» нас это приведет все к той же
Троянской войне. Таким образом, строго говоря, правомерно
утверждение, что мы «предшественники» Троянской войны 2Э.
Итак, циклические представления о времени исключают хро-
нологически абсолютные «раньше» и «позже». Точно также
исключается возможность появления чего-либо радикаль-
ного нового в ходе истории.
Все сказанное объясняет, почему история не является
сколько-нибудь важным компонентом античной картины
мира. В той степени, в какой античная мысль задумывалась
над судьбами человеческих установлений, и прежде всего
над судьбами государства, господствующим был мотив
упадка, порчи, отклонения от первоначально установленного.
Таким же было восприятие времени в целом *.
Глубоко коренящееся в человеке стремление к полноте
и завершенности представлений об окружающей его дей-
ствительности характерно для средних воков. Средневеко-
вый пространственно-временной универсализм (сводившийся
в плане пространства к унаследованному от античности ви-
дению мира земного, а в плане времени — к библейскому
рассказу о творении и грехопадении и эпизодическим све-
дениям из греко-римской истории) являлся интегральной
частью средневекового христианства. Главная же функция
христианской картины мира — служить аллегорией божест-
венного творения. В средневековом мировидеиии простран-
ственно-временные представления наполняются смыслом
только в связи с категорией вечности 30. И хотя вечность
статична, в ней заключен источник всей кинетической энер-
гии вселенной. Средоточие вечности — эмпиреи, сфера, ле-
* Представление о времени как круговороте не было единственным
в античном мировиденпп. При желании можно обнаружить и ряд дру-
гих концепций, вплоть до «линейного» времени. Однако несомненно,
что именно идея круговорота была господствующей.
75
жащая за пределами планетарных орбит. Средоточие вре-
мени — мир подлунный.
Итак, время имеет начало — в акте божественного тво-
рения. Что же такое время? Этого вопроса для средневеко-
вого человека не существовало. Точнее, он знал его в иной
форме: «Какое значение и какое место занимает время в бо-
жественном плане творения?» Человек оказался в мире
времени не изначально, а вследствие грехопадения. Это
место его изгнания, место испытаний, юдоль плача. Здесь
он познает никчемность своих сил, тщету своих стремлений,
мимолетность самой жизни. Только искупительная жертва
Христа наполнила время позитивным смыслом. Время стало
надеждой на конечное спасение, связанное с верой во второе
пришествие спасителя 31.
Таким образом, христианство разорвало порочный круг
античных представлений о круговороте и ограничило те-
чение времени одним циклом: от сотворения мира до дня
Страшного суда и конца земной истории человечества. Иными
словами, это часть окружности, опирающейся своими кон-
цами в небо *. Выше отмечалось: греки не создали философии
истории по той причине, что история в их мировидении
лишена была абсолютного центра либо хотя бы фиксирован-
ных точек, необходимых для упорядочения и интерпретации
исторических событий. Христианская же доктрина времени
такого рода центром обладала — его усматривали в «земной
истории» Христа32. Это «событие» космического значения
разделило всю историю человечества (после грехопадения)
на два больших периода: 1) история до рождества Христова —
это подготовительный период, в нем «предсказывалось»,
«предвосхищалось» пришествие на землю спасителя; 2) период
искупления (смертью спасителя на кресте) падшего челове-
чества, который завершится «вторым пришествием» **. Не-
трудно заметить, что только в христианской перспективе
(т. е. в перспективе священной истории) течение времени
не только стало «линейным», по и однонаправленным (т. е.
необратимым) и накапливающимся. Напомним, однако, что
всеми этими атрибутами было наделено лишь время теоло-
* «Линейным» это время можно назвать только в силу того, что
оно получило наряду с «историческим началом» и «историческим кон-
цом» также и «исторический центр — воплощение спасителя».
** Известно, что в христианской традиции история человечества
«от Адама» исчислялась в 6 тыс. лет. От «творения» до «рождества
Христова» насчитывали 5500 лет. Таким образом от «рождества Хри-
стова» до «второго пришествия» оставалось 500 лет. Естественно, по мерс
того как дату этого «события» приходилось время от времени перено-
сить, шестое тысячелетие все больше «разрасталось».
76
гическое, т. е. время, рассматривавшееся в тесной связи
с божественным промыслом33. В самом деле, особенность сред-
невековой философии истории заключалась в том, что все
умозаключения о ходе истории были почерпнуты из откро-
вения, но не обнаружены в мире самой истории *.
Очевидно, что в христианской перспективе время, рас-
сматриваемое само по себе, безотносительно к трем по край-
ней мере моментам его «соприкосновения» с вечностью —
творение (начальное время), первое пришествие спасителя
(срединное время) и предсказанное второе (конечное время),—
лишено было для верующего какого-либо исторического
смысла **. Более того, оно лишалось и экзистенциального
смысла. Как переживание не религиозное, а мирское, время
только обнаруживало быстротечность и несовершенство
всего, что подвластно ему. Впрочем, отрицание позитивной
(земной) ценности времени как такового отражало, хотя и
в «превращенном» виде, хроноструктуру малоподвижного
аграрного общества средневековья. Для трудовых ритмов
этого общества важен не каждый момент потенциально
рабочего времени, а лишь «избранные» и в общем немного-
численные моменты времени. Отсюда большее или меньшее
безразличие к течению времени как такового. К тому же
с точки зрения земной жизпи человека оно не было цен-
ностью — ведь истинное бытие возможно только вне вре-
мени 34. Наконец, вне связи с вечностью течение времени и
для средневекового человека было циклическим, оно оли-
цетворяло собой круговорот в природе, в характере и порядке
сельскохозяйственных работ, в смене человеческих поколе-
ний. Более того, и в церковной драматизации христианского
мифа (литургии) календарь напоминал «линию», создавае-
мую накапливающимися кругами ***.
* Из этого же источника «божественного предзпаппя» вытекало
и так называемое эсхатологическое сознание, т. е. предсказанное со-
держание «конечного времени», которым завершится последний (шестой)
век «земной» истории.
** По этой же причине историография была лишена и в средние
века (как и в древности) сколько-нибудь упорядоченной хронологии.
Наличие множества точек отсчета исторического времени — по олим-
пиадам, архоптствам в Греции, от «основания города», по магистрату-
рам в Риме, по царствоваппям, княжениям, понтификатам наряду
с исчислением «от рождества Христова» в средние века — превращало
хронологию в наиболее безвыходный из мыслимых лабиринтов.
*** В ТПв. циклические воззрения па течение также п сакрального
времени, в частности повторение «страстей господних», были выска-
заны одним из «отцов церкви» — Оригеном Ллексапдрпйскпм. В V в.
подобные воззрения были отвергнуты, как еретические. Однако в XIII в.
под влиянием учения арабского интерпретатора Аристотеля Аверро-
эса парижский теолог Сигер Брабантский впал в ту же ересь.
77
Однако при всей замедленности социально-исторических
процессов и средневековое общество не стояло на месте.
С возникновением города как сферы обособленного от земледе-
лия производства сложились условия, при которых ни
натуралистическое восприятие времени, ни церковный ка-
лендарь больше не отвечали требованиям, предъявлявшимся
городской экономикой. Город стал первой и довольно мас-
совой светской школой пунктуальности в счете календарного
времени (договорное время) 35. В сфере городской экономики
уникальную ценность приобретает каждый момент потен-
циально рабочего времени.
В XIV—XV вв. этот сдвиг был засвидетельствован по-
явлением па башнях городских ратуш механических часов.
Измерение времени по часам (а не по солнцу) стало этической
школой уникальной значимости. Речь идет не только об
уплотнении ритмов жизнедеятельности, но — по мере об-
мирщения общественной практики — об осознавании вре-
мени как неповторимо экзистенциальной ценности человека,
которой должно расчетливо распорядиться. Таковы были
истоки гуманистической и рационалистической тенденции
в восприятии времени и реакции па него.
В эпоху Возрождения бог больше пе воспринимается как
потусторонняя причина, извне охраняющая свое творение,
а мыслится скорее как сила, пребывающая внутри творения
и неустанно движущая его к завершенности во времени. Но
тем самым и использование отпущенного человеку времени
больше не протекало под «контролем» потусторонней веч-
ности, а постепенно перешло в ведение самого человека.
По мере отступления па задний план этики, продиктован-
ной помыслами о «вечности», и сосредоточении рефлексии па
этических выводах, следовавших из признания времени мир-
ской «мерой человеческой добродетели», а вскоре и мерой
благочестия, восприятие времени (насколько оно отразилось
в европейских языках) индивидуализировалось. Это и озна-
чало, что контроль за использованием этой ценности был
полностью вручен воле и разуму человека. Тем самым чело-
век «слился», наконец, со своей природой, от которой его
столь долго и настойчиво отчуждала вера. Правда, с инди-
видуализацией времени острее, резче стал страх смерти
(«танец'смерти» — популярный сюжет изобразительного ис-
кусства этой эпохи). Однако время не только угрожало жизни
индивида, оно открывало ему невиданные ранее духовные воз-
можности «обмануть» смерть, отвести от себя угрозу забвения3G.
До тех пор человечество в различных формах только резо-
нировало по поводу быстротечности, мимолетности земпой
78
жизни, но ври этом «поведенческие модели» оыли таковы,
как будто человек постоянно ощущал «избыточность» вре-
мени, «обремененность» им, «тяготился» им. В эпоху Возрож-
дения не только появилась «потребность» времени, не только
обострилось ощущение его недостаточности и быстротечно-
сти, но и сформировалась этика «бережения» времени. Од-
ним словом, активное мирское отношение к фактору времени,
регулирование в соответствии с его ритмом всего личного,
семейного и гражданского обихода, наконец, практика «пла-
нирования» времени, т. е. целенаправленных, рассчитанных
во времени жизненных усилий, — всем этим современная
цивилизация обязана Возрождению 37.
Синонимом времени стала практическая деятельность,
ее ритм. Путь к высшему благу лежал теперь через актив-
ность, движение. В трактате Альберти «О семье» отмечалось:
три вещи принадлежат человеку — душа, тело и время.
Первыми двумя человек распоряжается свободно, что же
касается третьего, т. е. времени, то оно принадлежит ему
только при условии, если оно используется разумно, дея-
тельно 38. В другом своем сочинении — «Домострое» — Аль-
берти развивает эту мысль: время будет потерянным, если
оно не использовано для приобретения и проявления добро-
детелей зэ. Итак, для людей Возрождения время станови-
лось «шпорой», побуждавшей их к деятельности. «Плани-
рование» будущего исключало бездеятельность в настоящем,
равно как и жить в настоящем не означало жить настоящим.
Иными словами, в новой перспективе время стало означать
поле деятельности, на которой смертный человек может
обрести историческое бессмертие. Пожалуй, ярче других
и точнее это новое восприятие времени выразил Шекспир:
«Пусть будет слава наших дел при жизни //в надгробьях
наших жить. . . //. У времени прожорливого можно И ку-
пить ценой усилий долгих честь //, которая косу его приту-
пит //и даст нам вечность целую в удел» («Бесплодные уси-
лия любви», I, 1). В результате время стало олицетворением
полноты бытия, творческого начала жизни, внутренней со-
держательной формой сущего, определенным образом упоря-
доченного универсума. Вместе с тем категория времени в но-
вой перспективе получила много новых значений: это и
предпосылка данного действия, его причина и длительность,
это и род сцены, на которой происходит действие, его фон,
и, что важнее всего, характер самого действия, его содер-
жание, его следствие 40.
Однако, несмотря на важность этого сдвига, путь к ин-
терпретации социального времени как времени историче-
79
ского, илл, что то же, к наполнению хроникального времени
историческим смыслом, был труден и далек. Как уже было
отмечено, он пройден был до конца только к середине XIX в.
И это неудивительно: представление о том, что общественный
индивид своей жизнедеятельностью преобразует историче-
ски унаследованные формы социальности, труднее всего
дались его пониманию. Осознание различия времен — пер-
вый шаг к открытию исторического смысла времени. До
XIV в. в европейской мысли отсутствовало представление
о времени как следовании различных, друг от друга «отгра-
ниченных», сменяющихся и в каком-то смысле «отменяющих»
друг друга времен. Иначе говоря, отсутствовало разграни-
чение между историческим прошлым и настоящим, настоя-
щим и будущим, не было осознания исторических эпох,
пространственно-временных различий явлений. Преслову-
тая концепция четырех мировых монархий вопреки истори-
ческому факту крушения Западноримской империи убеж-
дала в обратном — в вечности «носледней» империи (ей
предстояло, согласно этому учению, существовать вплоть
до конца земной истории — второго пришествия Хри-
ста), что «подтверждалось» переходом титула «римского»
императора (translatio imperii) сперва к Карлу Великому и
его преемникам, а после крушения их империи — к королям
«Священной Римской империи германской нации» 41. Отсут-
ствие сколько-нибудь ясной картины прошлого мешало
понять и своеобразие настоящего, следствием чего являлся
полный анахронизм (смешение времен) в оценке явлений,
событий, в характеристике институтов и т. п.
В самом деле, средние века либо «телескопировали»
(приближали) прошлое, либо, наоборот, «опрокидывали»
настоящее в прошлое, результат был тот же — анахронизм,
смешение времен. Чрезмерное сближение между «вчера» и
«сегодня» не только стирало различие политических, юри-
дических и т. п. институтов, принадлежавших к различным
эпохам, оно вплеталось в общественно-историческую прак-
тику, становилось фактором процесса истории.
В христианско-церковной традиции, по крайней мере
с «рождества Христова», контекст истории оставался непод-
вижным и неизменным. Неудивительно, что средневековые
мастера кисти и резца с той же легкостью наряжали античных
богов и богинь в средневековые костюмы, с какой библей-
ские персонажи изображались в античных или даже средне-
вековых одеяниях42. Первые проблески различения времен
относятся к XIV в. Осознанием факта расчлененности исто-
рии на «эпохи», т. е. на качественно (исторически) различные
ЯП
времена, мы обязаны Возрождению. Ярким свидетельством
глубины происшедшего переворота в рефлексии времени
может служить хронологический парадокс: наиболее «да-
леким» от своего собственного времени, наиболее чуждым
«веком» гуманисты считали непосредственно примыкавший
к ним «средний век» (т. е. тысячелетие, истекшее со времени
крушения Западноримской империи), а наиболее близким
и созвучным по духу — «золотой век» древнего Рима, век
оратора и философа Цицерона, историка Тита Ливия, поэта
Горация и т. д. И хотя основания для качественного различия
эпох оставались в видении гуманистов очень узкими — они
ограничивались почти исключительно явлениями сферы
культуры (прежде всего состоянием латыни), тем не менее
начало было положено: формировалось сознание индивиду-
альности, уникальности и, самое важное, неповторимости
исторических эпох, безвозвратности того, что однажды было
и прошло 43.
Наиболее остро это трагическое чувство отразилось
в творчестве Петрарки (1304—1374). В этом смысле особенно
красноречивы его «Письма знаменитым мужам». Свое письмо
римскому историку Ливию Петрарка начинает «пожеланием»
(точнее — сожалением): лучше бы он родился в «век» Ли-
вия или, наоборот, Ливий — в его собственном «веке».
Петрарка признается в том, что читает Ливия, когда желает
забыть условия и нравы, царящие в современной ему Ита-
лии. «Я исполнен горестным возмущением против современ-
ных нравов, когда люди не ценят ничего, за исключением
золота и серебра, и не желают ничего, кроме чувственных
наслаждений». Расстояние между идеализированным «ве-
ком» Ливия и своим собственным «веком» представлялось
Петрарке столь непреодолимым, смена эпох — настолько
необратимой, что он закончил «Письмо» восклицанием:
«Прощай навек, о несравненный историк» 44. Индивидуали-
зация «исторических времен» отразилась и в других «пись-
мах» Петрарки (Цицерону, Квинтилиану и др.) *. Все они
позволяют заключить о формировании представления о ка-
чественном различии времен и в конечном счете о содержа-
тельном (историческом) смысле времени. Взгляд на время
как на неповторимый исторический «контекст» человеческой
деятельности явился крупным шагом вперед.
Умение членить календарное (счетное) время на истори-
ческие эпохи (по крайней мере, в рамках «христианской
* Датировка «Письма» Цицерону, гласит: «Написано в году 1345
от рождества того бога, которого вы не знали».
6 М. А. Барг 81
эры») — вот то новое, что привнесено было Возрожденнел!
в европейское сознание. Это и означало появление первых
проблесков сознания исторического смысла времени *.
Итак, со времени Возрождения учет «качественной» сто-
роны исторического времени становится все более характер-
ной чертой общественной практики: оценки явлений диффе-
ренцируются, суждения становятся более гибкими, решения
сообразуются с «ходом вещей», а «ход вещей» оказывается
более динамичным и отмеченным глубокими изменениями.
Одним словом, общественная практика все больше учитывает
«смену времен» **. Разумеется, «качественная» сторона вре-
мени все еще сводилась к стечению обстоятельств, в лучшем
случае — к более долговременным условиям, тем не менее
важно и другое: именно анализ «времени» становился клю-
чом к пониманию сути общественно-политических вопросов.
Постепенно от рассмотрения современных ситуаций мысль
переходила к суждениям о ситуациях прошлого. Важнее
всего был постепенно вырабатывавшийся метод — видеть
во времени некий исторический контекст (т. е. контекст,
меняющийся с течением времени), в границах которого яв-
ления, ему принадлежащие, «каждое в отдельности и все
вместе взятые, могут быть поняты и объяснены» 45. Время
выступало как символ взаимосвязи вещей, ему современных,
их объединяющей и объясняющей рамкой. Если очевидно,
что в этих мыслительных процедурах воплощался факт
объективации временных представлений (и на этой основе —
суждений о вещах, находящихся в потоке времени), то вместе
с тем несомненно и другое — благодаря этому мир истории
приобретал большую динамичность, временная длительность
явлений и ценностей суживалась, сжималась, во всяком
случае, становилась более четкой и определенной. Человек
исподволь подводился к заключению: то, что в настоящем
представляется малозначительным, могло в прошлом высоко
* Некоторые западные социологи (Ж. Гурвич и др.), занимавши-
еся данной проблемой, предпочитают говорить не об историческом,
а об историографическом времени, подчеркивая этим чисто субъектив-
ный характер данной категории. Конечно же, историки, разделяющие
различные идеологические установки, членят историю по-разному,
однако сама возможность оперировать в истории не счетным, а каким-то
иным временем свидетельствует о наличии объективных оснований
для подобных процедур. Исторические реалии индивидуализируются
в историографии на том основании, что выступают таковыми в истори-
ческом времени.
** Иапример, во французской исторической литературе лишь
в XV в. появляются суждения: «времена и люди различаются», «соот-
ветственно характеру времени», «вести себя в соответствии со време-
нем», «в праве всегда следует принимать во внимание время».
82
цениться, и наоборот, то, чего прошлое не знало, ныне яв-
ляется действительностью.
В результате различные исторические «времена» «разо-
шлись», отдифференцировались друг от друга. Прежде всего
стало осознаваться историческое настоящее, в рамках кото-
рого протекает жизнедеятельность данного поколения. За-
тем возникло осознание прошлого, т. е. условий жизнедея-
тельности прошлых поколений, — условий, которые исчезли.
Как отмечалось, именно этой границы, сколько-нибудь
отчетливо намеченной, в течение средневековья не сущест-
вовало (отсюда — психологическая возможность чтения Пи-
сания наподобие «свежей газеты») 46.
Итак, только с эпохи Возрождения историческое прошлое,
мир исчезнувший, становится по-настоящему проблемой
познания. Но если соотнесение настоящего с прошлым да-
вало уроки изменчивости мира истории — условий, людей
и вещей, исторического опыта, знания, то историческое буду-
щее затрагивало суть самой практической деятельности, как
ее понимал человек новой эпохи. И в этой области Возрож-
дение совершило одно из великих открытий. В самом деле,
казалось бы, ии в одну другую эпоху человеческий ум не был
в большей степени занят будущим, чем в средние века: на
пего уповали, к нему страстно стремились, ради него жили.
Однако это будущее было не земным, а потусторонним.
Именно здесь скрывалась для средневековой мысли тайна,
над раскрытием которой она тщетно билась 47. Что же ка-
сается людей Возрождения, то их интерес был прикован
к земному будущему. Нравственным идеалом для них ста-
новится «линия жизни», основанная па «мудрости», происте-
кающей из знания прошлого, учета реалий настоящего и
предвидения будущего. В итоге было открыто историческое
время и тем самым способность одной исторической эпохи
сравнить себя с предшествующими, чтобы отличить себя от
них и вместе с тем связать себя с ними. Открытие историче-
ского времени явилось завершением процесса превращения
социального сознания в историческое. Сама способность одной
исторической эпохи уподобить пли отличить себя от пред-
шествующих эпох, а главное — потребность в таком сопо-
ставлении исторических времен, ярче всего свидетельствует
о том, насколько общественное сознание данной эпохи яв-
лялось разомкнутым, открытым, т. е. моторизированным,
в какой мере оно являлось критическим, рефлективным,
способом «взглянуть па себя со стороны».
И тем не менее Возрождению, как уже отмечалось, не
удалось ни наполнить подлинным динамизмом историческое
83
6*
время, ни до конца преодолеть многоразличие средневеко-
вых представлений о времени. Так, наряду с сохранением
дуализма понятий «время» (на земле) и «вечность» (па небе-
сах) мы наблюдаем, с одной стороны, оживление традиций
античного циклизма (в особенности в XVI в.), с другой —
подмену идеи «цепи», взаимосвязи «времен» идеей фортуны —
произвольного, «капризного» течения дел человеческих.
Время абсолютизируется. Человек — лишь игрушка в ру-
ках времени, «подданный времени», «преследуемая им до-
быча».
Генезис капитализма и научная революция XVII в. ак-
туализировали категорию пространства. Дедуктивный и
геометрический методы Гоббса и Декарта отодвинули проб-
лему времени на задний план. Ньютону принадлежит докт-
рина абсолютного времени, полностью независимого от со-
бытий или процессов. По сути это была теологическая кон-
цепция времени, подвергшаяся критике со стороны Беркли,
Лейбница и Юма. Только под влиянием развития историче-
ской геологии, палеонтологии и науки о живой природе
в целом, с одной стороны, и проникновения идеи развития
в историзм (чему в огромной степени содействовали буржуаз-
ные революции XVIII—XIX вв.) — с другой, завершилось
формирование концепции исторического времени. На этой
стадии процесса решающую роль сыграли К. Маркс и Ф. Эн-
гельс, открывшие материалистическое понимание истории.
В целом же во всей истории культуры ни одна трансфор-
мация в человеческом отношении к природе и обществу не
была более глубокой, чем сдвиги в социально-исторической
перспективе, обусловленные открытием исторического вре-
мени. Оценивая с интересующей пас позиции поступатель-
ное развитие представлений о времени, нетрудно убедиться
в том, что оно заключалось в нарастающем кризисе универ-
сализма исходной парадигмы — космогонического мифа, идеи
циклизма в постоянном отслоении от нее «мира как истории»,
который в определенный момент стал, в свою очередь, претен-
довать на тот же тип универсализма, который некогда при-
надлежал «миру как природе». С этой точки зрения история
европейской культуры — это процесс смены натуралистиче-
ской концепции истории исторической концепцией природы.
4. ВРЕМЯ ИСТОРИИ
Понятие хроноструктуры было введено выше. По-
мимо ритма движения истории в содержание этого понятия
также входят правление развития данного процесса «вверх»
84
или «вниз», длительность циклов ускорения или замедления,
их периодичность. Естественно, что на социологическом
уровне рассмотрения истории, т. е. на уровне развертывания
общественно-экономической формации во времени, на пер-
вый план выступает ее интегральная (или универсальная)
хроноструктура, обусловленная специфическими для дан-
ной формации социологическими законами ее исторического
движения. Уже простое сравнение исторической длительно-
сти отдельных общественных формаций свидетельствует
о том, сколь велико различие хроноструктур каждой из них.
Историческое время у Гегеля — гомогенная непрерыв-
ность. История — это однородность времен: все элементы
целого современны друг другу, находятся в том же «настоя-
щем». В действительной истории, поскольку речь идет о клас-
совых обществах, нет и быть не может гомогенного развития
целого. Историческая структура общества, неизбежно вклю-
чающая не только формационно необходимые элементы, но
и элементы формационно избыточные (элементы, унаследо-
ванные от исторически предшествовавших структур и эле-
менты разложения сущего, трансформационные, предве-
щающие неизбежный переход к повой формации), по самой
сути своей полихронна.
На том же уровне анализа истории становится очевидным,
что специфическая хроноструктура свойственна также вос-
ходящим и нисходящим стадиям — как в развитии отдель-
ных формаций, так и в плане сравнительной истории различ-
ных формаций (длительность периода генезиса, быстрота
восхождения и разложения и т. п.). Па почве материалисти-
ческого историзма нетрудно заключить, что отмеченные
различия являлись прежде всего следствием характера про-
изводительных сил и, в целом, экономической структуры
обществ соответствующих формаций. Немаловажную роль
в определении хроноструктуры общественной формации
также играли тип и интенсивность вытекавших из природы
данной формации взаимодействий как между обществами,
принадлежавшими к одной и той же формации, так и между
обществами, формационно различавшимися. Так или иначе,
именно интегральной хроноструктурой формации — ее эко-
номической структурой — задается исторический ритм раз-
вертывания всех подсистем в системе «общество». Однако
сказанное истинно только в конечном счете. В самом деле, до
сих пор мы оставались на общесоциологическом уровне
анализа хроноструктуры. Если же рассматривать ту же
проблему на более конкретном, историческом уровне, то
легко убедиться в том, что в рамках интегральной хроно-
85
структуры истории каждой данной формации различные кон-
кретно-исторические общества, к ней принадлежавшие, об-
ладали более или менее автономной, индивидуальной хроно-
структурой, которая могла существенно отклоняться от
интегральной хроноструктуры формации. В итоге совокуп-
ность формационно тождественных обществ создает уже
целый «спектр» хроноструктур, указывающий на очевидную
неравномерность в стадиально тождественных процессах
в различных регионах.
Любопытен способ формирования подобных автономных
хроноструктур. На историческом уровне анализа хроно-
структура истории конкретного общества является средней
равнодействующей хроноструктур составляющих данного
общества как системы^ В этом ее принципиальное отличие от
интегральной хроноструктуры формации, о которой отнюдь
нельзя сказать, что она олицетворяет среднюю равнодей-
ствующую хроноструктур, принадлежащих к данной фор-
мации этнополитических общностей. И это потому, что хро-
ноструктура формации складывается преимущественно на
уровне социологических законов общества, в то время как
хроноструктура конкретного общества формируется на уровне
его собственно исторических закономерностей. Последнее
означает, что обусловленные законами данной формации
удельный вес и механизм взаимодействия в историческом
процессе отдельных сфер социальности в рамках истории
данной конкретной общности под воздействием привходящих
обстоятельств подвергаются значительной модификации (на-
пример, роль императорского двора в хроноструктуре исто-
рии Византии, роль внешней торговли в исторических судь-
бах Венеции, роль папства в исторических судьбах государств
средневековой Европы и т. д.), благодаря чему ритмы их
истории приобретают определенную «автономность».
Легко заключить, сколь велик удельный вес в формиро-
вании хроноструктуры (расхождение ритмов) в рамках на-
циональной истории, факторов, которые в отличие от социо-
логических именуются историческими. Из сказанного также
следует, что специфическая хроноструктура присуща но
только истории каждой этнополитической общности как
целого, но и истории отдельных сфер социальности в рамках
такой общности, т. е. составляющих еТо как целое. Отклоне-
ния «поэлементной» хроноструктуры от интегральной хроно-
структуры конкретного общества как целостности и в этом
случае колеблются в довольно широком диапазоне. Хресто-
матийным примером стало сравнение временных циклов
экономической истории Италии и хропоструктуры истории
86
ряда областей ее культуры в XV—XVI вв. Множество подоб-
ного рода примеров можно почерпнуть и из истории других
стран. Все они свидетельствуют о том, что каждой сфере со-
циальности, т. е. составляющей данной конкретной системы
«общество», присущи свой ритм движения, своя критическая
точка, т. е. момент полной зрелости, своя периодичность
циклов ускорения и замедления процессов и т. д.
, Итак, в силу перавномерности исторического развития
различных исторических структур каждой всемирно-истори-
ческой эпохе присуща — на каждом хронологическом сре-
зе — асинхронность стадиальной принадлежности истори-
ческих явлений.'Иначе говоря, видимая синхрония скры-
вает факт действительной разновременности внутриструк-
турных процессов. Та же черта характерна для исторических
процессов и в рамках локально-исторических эпох. Выяс-
нение временной принадлежности структур, скрытых за их
формальной принадлежностью к одной и той же «современ-
ности», имеет важнейшее познавательное значение. Истори-
ческая (стадиальная) многослойпость каждого из сравнивае-
мых объектов — вот что крайне слабо, а чаще всего и вовсе
не учитывалось в традиционных сравнительно-исторических
методиках.
ч?Итак, историческое время многомерно, следовательно,
хронология не может рассматриваться как простое линейное
множество, а представляет в действительности, на каждом
данном временном срезе, ряд множеств (в идеале — беско-
нечный ряд), которые сосуществуют, но друг друга не про-
должают. У каждого из этих множеств свой ритм, свой тип
и частота «событий». Иначе говоря, в условиях стихийно
складывающегося процесса (точнее, под его покровом) хро-
нологические даты приобретают различное значение в различ-
ных множествах. Очевидно, что когда каждое из таких ста-
диально разновременных «множеств» исследуется само по
себе (что в отрыве от интегрального времени возможно лишь
в ограниченной степени), нельзя упускать из виду, что оно
обладает — в этих границах — своим собственным «кодом»,
вследствие чего для его описания требуется соответствующий
способ расшифровки.
До сих пор нас занимала проблема синхронии (историче-
ской и календарной). Обратимся теперь к проблеме диахро-
нии. Диахрония (т. е. следование событий во времени) —
казалось бы, традиционная тропа «путешествий» историка.
Однако и в этом плане история обнаружила многоликость.
Так, наряду со временем политической хроники, мимолет-
ными, внешне хаотичными, с непредсказуемой периодично-
87
стыо событиями, глубинные структуры тех же процессов обна-
руживают периодичность в следовании событий, которая
варьирует от годичных и десятилетних колебаний до полуве-
ковых и вековых циклов; некоторым же процессам присуща
еще более длительная периодичность «колебаний» (напри-
мер, демографические циклы в Западной Европе X—XIII
и XIV—XV вв.) 48.
Если мысленно представить — на любом отрезке истории
конкретного общества — всю эту совокупность хронострук-
тур, то ближе всего она должна напоминать цепи параллельно
тянущихся горных хребтов с беспорядочно разбросанными
через каждый из них перевалами. Какую роль в этой слож-
ной динамике истории отдельных составляющих общества
играют органически присущий каждой из них ритм, с одной
стороны, и ускоряющее или, наоборот, тормозящее влияние
внешних обстоятельств — с другой, предстоит, разумеется,
в каждом случае выяснить. Важно только помнить, что ин-
тегральное время и в данном случае задается ритмом движе-
ния, господствующего формационного уклада, а также
элементами соответствующей этому укладу надстройки. Выпол-
няемые интегральной хроноструктурой функции синхрони-
зации исторических ритмов внутри данной «системы» (эт-
нополитической общности) с наибольшей очевидностью обна-
руживаются в периоды социальных революций.
Такой предстает перед исследователем хроноструктура
истории главным образом с точки зрения отношений «быст-
рее — медленнее». Попытаемся теперь взглянуть на нее с иной
позиции, а именно с позиции отношений следования времен:
«настоящее — прошедшее — будущее». Хорошо известно, что
социальные объекты являются классическим воплощением
объектов исторических: их возникновение и исчезновение
происходит, образно выражаясь, на виду истории, т. е. так
или иначе фиксируется в исторической памяти. Однако между
возникновением и исчезновением этих объектов простира-
ется обширное поле их существования. В понятии «существо-
вание» выражено диалектическое единство двух сторон: пре-
бывания и изменения, преемственности и прерывности вре-
мени. На уровне исторического содержания этих сторон
пребывание означает структурное и функциональное тож-
дество данного, изменение же фиксирует количественные
и качественные сдвиги в том и другом. Очевидно, что момент
пребывания эмпирически, т. е. наиболее близким образом,
выражен в модусе «настоящего»; момент движения — в двух
предельных модусах времени. Отвлечемся пока от того факта,
что история не знает абстрактного, т. е. чистого, пребывания,
88
а только лишь конкретное, т. е. включающее момент движе-
ния и изменения (впрочем, так же, как она не знает «чистых»
изменений, ибо изменяется только пребывающее). Если мы
теперь попытаемся ответить на вопрос, как будет выглядеть
временная структура общества (данного конкретного обще-
ства) с точки зрения следования времен, то окажется, во-
первых, что подобный анализ становится возможным только
путем одномоментной фиксации данного состояния системы
«общество» (чтобы взглянуть на нее в мгновение «неподвиж-
ности»), во-вторых, анализ станет возможным только после
предварительного ответа на вопрос, какой из трех модусов
времени будет служить точкой отсчета; наконец, в-третьих,
какая составляющая система выступит в качестве олицетво-
рения указанной точки. Из того, что было сказано выше,
следует, что в качестве искомой точки правомернее всего
принять модус «настоящего», а его воплощением — в рамках
истории конкретного общества — может выступить только
господствующий формационный уклад. Сопоставив с ним
все другие уклады и составляющие надстройки данного
общества как целостности, нетрудно будет убедиться, что
временная структура этого общества, рассматриваемая с по-
зиции отношений следования времеп («раньше» — «позже»)
столь же сложна и гетерогенна, как и с точки зрения соот-
ношений ритма движения.\Итак, в силу неравномерности
развития отдельных внутрисистемных элементов — на каж-
дом хронологическом срезе — истории общества присуща
асинхронность стадиальной принадлежности исторических
явлений, процессов, отношений. Иначе говоря, видимая син-
хрония скрывает факт действительной * разновременности
внутрисистемной истории
В итоге не будет преувеличением утверждать, что каждое
историческое исследование есть по сути своей исследование
проблемы, обычно остающейся несформулированной и тем
самым неосознанной, — проблемы исторического времени,
т. е. «внутреннего времени» изучаемой действительности.
В этой связи очевидно, что выяснение стадиальной много-
слойное™ структур, скрытой за щитом их формальной син-
хронности, имеет важное познавательное значение.
Категория времени тесно связана с понятием изменения.
Изменение, чтобы быть обнаруженным, требует сохранения
* В этой связи необходимо еще заметить, что в конституирование
исторического времени входит и смена поколений — процесс, все зна-
чение которого в процессе формирования ритма истории отдельных
эпох до сих пор не получило должной оценки в теории и методологии
истории.
89
идентичности изменяющегося. Пребывание отождествляется
с настоящим. Настоящее есть не что иное, как диалектиче-
ское единство моментов длительности (пребывания) и изме-
нений. Настоящее — это динамический центр исторического
времени, его движущее начало. С одной стороны, настоящее
разъединяет полярные модусы времени — будущее и про-
шедшее, с другой стороны, «примиряет» их и соединяет,
это — мост между ними. Прошедшее и будущее «встреча-
ются» в настоящем, выступают его составляющими. Что же
остается на долю настоящего? — Переработка, отбор и си-
стематизация опыта прошлого с точки зрения изменившихся
условий и предстоящих задач, т. е. процесс для каждого
настоящего сугубо творческий, поскольку ориентиром для
него служит именно его будущее. Различие дистанций,
которые отделяют каждый из полярных модусов от настоя-
щего (роль традиций в социальной динамике), объективно
определяет, какой из них будет функционировать в качестве
ориентира в указанном процессе. В средние века, например,
в силу замедленности процесса развития, «прошлому» до
«настоящего» было очень близко, «будущее» же отстояло от
«настоящего» очень далеко. В результате история протекала
при явном преобладании традиционной ментальности совре-
менников. В наши дни, наоборот, течение исторического вре-
мени ускорилось настолько, что «будущее» предстает чрез-
вычайно близким, «прошлое» же, наоборот, весьма далеким.
Отсюда — ориентированность текущего процесса на будущее.
В средние века исторически значащими были лишь моменты,
восходившие к прошлому, коренившиеся в традиции, чер-
павшие в ней свой смысл и жизненную силу. В наши дни ис-
торически значащими являются моменты революционных
перемен во имя будущего, моменты, «пришедшие» из гряду-
щего и ориентированные на него. В средние века единствен-
ной реальностью было настоящее, протекавшее под знаком
прошедшего; в наши дни такой же реальностью является
настоящее, протекающее под знаком будущего *.
На данной стадии анализа времени истории необходимо
сделать несколько замечаний, касающихся периодизации
истории.
* Подлинно великие социальные революции в такой степени
нацелены в будущее, открывают истории столь необозримые гори-
зонты, что веками их дело не становится «прошедшим» и столь же долго
остается будущим мира. Так, к примеру, весь XIX в. только то и делал,
что дорабатывал, развивал и углублял дело Французской революции
конца XVIII в. Точно так же нельзя даже приблизиться к пониманию
истории XX в., если не избрать в качестве ее исторического и логи-
ческого узла Великую Октябрьскую революцию.
90
Выше уже отмечалось, насколько тесно с проблемой исто-
рического времени связана проблема периодизации истории.
13 самом деле, что такое периодизация в истории, если не
попытка с помощью объективного ее содержания обозначить
границы данной завершенной стадиальной длительности
предмета исследования, т. е. попытка вычленить отрезок
(точнее — область) времени «внутреннего», содержание ко-
торого образует определенную историческую целостность,
смысловое единство на фоне непрерывного следования.
Общие очертания подобной длительности образуют период,
эпоху, фазу (стадию) процесса. Очевидно, что смена подоб-
ных значащих единиц в истории есть процесс объективный.
Трудность их выявления проистекает из необходимости найти
системообразующий момент (событие, тенденцию процесса
и т. п.), составляющий «полюс притяжения» для внешне
разрозненных явлений. Каждая попытка подобного разгра-
ничения смысловых, значащих целостностей в едином потоке
истории должна, по крайней мере, отвечать трем требо-
ваниям:
1) она должна основываться на четком различении между
различной мерой обобщающей «силы» подобных единиц,
т. е. между основаниями членения. К примеру, не подстав-
лять «период» в отдельно взятой стране па место «периода»
в истории данного общества как целостности и т. п.;
2) она должна опираться на ясное представление, что
явление, послужившее «историческим» основанием для такой
периодизации, не исчерпывает всех тенденций в данной
области, т. е., что речь идет лишь о наиболее характерной,
ведущей, неодолимой тенденции периода, а не о единствен-
ной тенденции;
3) она должна учитывать, что в потоке исторического вре-
мени объективно возможно вычленение различных, но
параллельно протекающих циклов различной временной дли-
тельности и что, следовательно, в рамках каждой вычленен-
ной содержательной «единицы» процесса возможно суще-
ствование подпериодов и, наоборот, что данная «единица»
почти всегда включена в более обширную временную цело-
стность, т. е. фазу, обладающую гораздо большей длитель-
ностью. Так или иначе, во всех таких случаях речь идет о ка-
чественной стороне исторического времени, объективно со-
здающего различия (разграничения) в едином и непрерыв-
ном потоке. Границы длительности этого «качества» (когда
и где начинается переход к новому качеству) не всегда ясны.
Границы размываются потоком времени, поэтому в познава-
тельном отношении наибольшее значение имеют области,
91
лежащие поолиже к «центру», к «ядру», явления, которое
послужило основой для вычленения данной «смысловой
единицы» истории.
5. ВРЕМЯ ИСТОРИКА
Как уже отмечалось, историческое время — это
единство двух аспектов движения общества во времени —
квантитативного и квалитативного (т. е. формального и со-
держательного). Первый выражен в терминах следования,
второй — в терминах длительности, в которой воплощен
материальный элемент времени. Задача историка заключа-
ется в воспроизведении времени. Однако время, подобно
уму, познаваемо только опосредованно — через его прояв-
ления, в частности через язык культуры в широком смысле
этого слова.
Известно, что специфическая особенность исторического
познания заключается в том, что познающий субъект не
остается в этолх процессе «нейтральным агентом». Происходит
же это потому, что он, как общественный индивид, неиз-
бежно является носителем ментальности своего времени
(в классовых обществах на первый план выдвигаются идео-
логические и ценностные установки определенных социаль-
ных групп и классов). В результате историк, изучающий бо-
лее или менее отдаленное прошлое, оказывается перед проб-
лемой «языка культуры». Как индивид, включенный в систему
культуры своего времени, он мыслит и выражает осмысленное
в категориях принципиально иных в сравнении с «языком
культуры» изучаемого исторического прошлого.
Трудность задачи историка связана с тем, что, принад-
лежа к типу культуры одного времени, он должен попытаться
проникнуть в стиль мышления и поведения людей другой
культуры — таково предварительное условие самой возмож-
ности общения человека настоящего времени с представи-
телями прошедших времен. Иными словами, он должен
выразить другое время в его реалиях, передавая его на языке
понятий своего собственного времени.
Известно, сколь иллюзорными оказались позитивистские
надежды на возможность элиминировать из исторического
познания познающего субъекта — историка, носителя «вне-
источникового знания». С другой стороны, и объект историче-
ского изучения опосредствован главным образом письменными
источниками, которые в свою очередь отмечены мировоззрен-
ческими и ценностными установками их создателей. И все же
критическое отношение к свидетельствам источников оказа-
92
лось в общем делом более легким в сравнении с опасностью
искаженного их истолкования историком. Дело в том, что
историческое время — не только объект исторического зна-
ния, но и его инструмент. Историческое время — неразло-
жимое единство его модусов: настоящего, прошлого и буду-
щего. Настоящее — это перекресток, на котором историче-
ское прошлое встречается с историческим будущим. Следует
подчеркнуть, что эта встреча, хотя и в различной степени,
важна для всех его «участников»: историческое прошлое
живо только в той мере, в какой оно живет в настоящем;
в свою очередь, только опираясь на историческое прошлое,
настоящее строит будущее; наконец, вне настоящего нет бу-
дущего. Таким образом, в историческом настоящем происхо-
дит содержательный «диалог» исторических времен. Неуди-
вительно, что историческое познание черпает в живом опыте
настоящего «реактивы», необходимые для осмысления про-
исшедшего в прошлом и для прогнозирования зримого бу-
дущего.
Нетрудно заметить, что исторический процесс и истори-
ческое познание имеют внешне различную временную на-
правленность: процесс устремлен из настоящего в будущее,
познание, как и календарное время, устремлено из настоя-
щего в прошлое. В действительности, несмотря на эту разно-
направленность движения живого процесса и движения ис-
торической мысли, сравниваемые процессы в одинаковой
мере открыты в направлении будущего. И это потому, что
сам «перекресток», на котором встречаются исторические
времена, т. е. настоящее, тоже подвижен: поскольку поток
времени уносит каждое настоящее в прошлое, «перекресток»
постоянно переносится в будущее, становящееся с той же
неотвратимостью настоящим.
Для исторического познания прошедшее как бы сущест-
вует в двояком смысле: во-первых, постольку, поскольку
оно сохраняет значение в настоящем, т. е. в состоянии его
объяснить (прошлое содержательно незавершенное — прош-
лое настоящего), и, во-вторых, поскольку эта реальность
существовала сама по себе безотносительно, т. е. как некогда
«настоящее», обладавшее собственным содержанием и зна-
чением (это в равпой мере относится и к прошлому завер-
шенному, т. е. способному объяснить современность, только
опосредствованно). Однако как реальность, содержание кото-
рой задается объективно, прошлое «закрыто» только отно-
сительно (каждое настоящее становится прошлым), истори-
ческое прошлое для человечества никогда не потеряет смысла,
ибо в той или иной форме оно пребывает в настоящем, через
93
Которое всегда будет проходить связь прошлого с будущим.
Однако вследствие того, что историк но необходимости от-
талкивается от «своего» настоящего в познании прошедшего,
он незаметно для себя нарушает онтологический порядок
исторического времени, ибо отталкивается от времени более
позднего в познании времен более ранних. Иными словами,
зная конечные результаты «событий», он восходит в своем
исследовании к цепи неизвестных ему причин. В результате
онтологический порядок времени в историографии оказы-
вается конструированным порядком, а историческое время —
познавательно — конструированным временем. Итак, между
прошедшим и настоящим в истории существует двойная
связь: онтологическая, идущая от настоящего, которое
прошло, к текущему настоящему, и познавательная, идущая
в обратном направлении. И в обоих случаях — исторически
и историографически — прошлое существует благодаря те-
кущему настоящему и через настоящее. Из сказанного не-
трудно заключить, что онтологически и познавательно
в центре исторического времени находится модус настоящего.
Сознает это историк или не сознает, в настоящем заключена
его познавательная призма. Непрерывное превращение бу-
дущего в пасюящее и тем самым расширение временного
горизонта истории имеет своим результатом неизбежную мо-
дификацию познавательной призмы историка. Каждое новое
настоящее открывает новые проблемы, новые стороны в воп-
росах, казавшихся в прежнем настоящем (ставшим теперь
уже прошедшим) решенными. Очевидно, что даже при неиз-
менности числа и объема источников исторической информа-
ции историческое знание столь же неисчерпаемо, как исто-
рическое время.
Кажущаяся неразрешимость противоречия между «пле-
нением» историка его собственным настоящим, из которого
ему не дано вырваться, и преследуемой им целью: познать
прошлое по возможности в доступных реалиях, как они ви-
делись его современникам, породила, как известно, на почве
идеалистически ориентированной историографии двойную
опасность — релятивистскую и сциентистскую. В первом
случае уничтожается расстояние между текущим и истекшим
историческими временами, во втором — между ними возво-
дятся абсолютно непреодолимые барьеры. Первая из ука-
занных опасностей превращает историографию в тривиаль-
ное занятие, вторая — делает ее невозможной *.
* Сциентистскую концепцию исторического времени в современ-
ной «структура листской« философии истории наиболее отчетливо
94
В противовес этому настоящее (современность) для исто-
рика, стоящего на почве диалектико-материалистического
историзма, не только не служит помехой к достижению им
объективной истипы в процессе изучения исторического прош-
лого, но при соблюдении требований научно-критического
исследования оказывается решающим условием его подлинно
научного познаппя. Ведь последнее возможно лишь при одном
непременном условии: если историческое прошлое познано
в его неповторимых жизненных формах, притом как в объек-
тивных, так и субъективных их проекциях (последнее озна-
чает отражение первых в менталитете носителей этого прош-
лого), а суть познанного выражена в терминах науки на-
стоящего (современности историка). Достижение подобной
познавательной цели возможно лишь в процессе длительного
и продуманного историком (олицетворяющем настоящее)
диалога с прошлым, диалога, который ему по необходимости
приходится вести на языке культуры прошлого, однако по
вопросам, интересующим науку настоящего, которая, есте-
ственно, потребует перевода услышанного на свой собствен-
ный язык. Очевидно, что, даже отвлекаясь от меры овладе-
ния историком языком культуры интересующего его прош-
лого, сама фрагментарность сохранившихся свидетельств
о нем (оставляющая многие вопросы в ходе диалога без от-
вета) неизбежно превращает «услышанное» в толкование,
а историописание — в современную историку мысленную
реконструкцию предмета изучения.
Сам по себе факт накопления историографией огромного
фонда позитивного, остающегося неизменным и преемствен-
ным от одного поколения ученых к другому, свидетельствует
о первостепенной важности фактора «современность историка»
в продвижении историографии по пути к научной (объектив-
ной) истине. Таким образом, познавательно, призма «настоя-
щего» — единственно возможный способ паучпой историо-
графии. И пе только в силу того, что историк не может исклю-
чить себя как интерпретатора дошедшей к нам исторической
информации, но и объективно, поскольку как воспреемник
прошлого, настоящее относится к нему как «вершина» исто-
рического времени (опыта), как стадиально высшее к стади-
ально низшему, как познавательный ключ к истории прош-
лого. Итак, научный анализ исторических форм идет путем,
сформулировал М. Фуко в книге под названием: Los mots et les choses.
P., 1966. «Исторические времена» для Фуко столь же непроницаемы
друг для друга, как археологические слои. Недаром в подзаголовке
книги значится: «Археология гуманитарных паук».
95
противоположным по отношению к направлению действитель-
ного развития, исходит из готовых результатов процесса
развития, т. е. из настоящего этих форм. Предмет, как он нам
дан теперь, в настоящем, — ключ к тайнам его прошлого.
И это потому, что современность — не только полюс истории,
но и звено в ее цепи.
Разумеется, в познавательную цель историка входит по-
нимание каждой данной эпохи в полном соответствии с ее
представлениями о собственной сущности, но это — лишь
начало пути исследователя. Свести познавательную цель
только к этому началу значило бы отказаться от анализа
объективных оснований специфики данной эпохи, от научно-
критической сути исторического познания и тем самым ока-
заться в плену у заблуждений эпохи, ее субъективности.
С другой стороны, если миновать указанный отрезок пути,
то тем самым будет закрыт путь к «диалогу» с изучаемой дей-
ствительностью. Если бы историческая эпоха была способна
адекватно раскрыть свои подлинные основания и сущность,
историография вылилась бы в род археографии. Точно так же,
если бы более поздняя эпоха попыталась без «помощи», без
«диалога» с предшествующей эпохой уразуметь объективную
суть, то такая историография свелась бы только к приписы-
ванию более ранней эпохе того, как более поздняя эпоха
понимает себя самое. Нечто подобное и случилось с историо-
графией Просвещения.
Обратимся к измерению истории «будущим». Как уже неод-
нократно подчеркивалось, онтологически будущее имеет
реальное существование в одной из граней настоящего, в про-
тивном случае будущее было бы закрыто для настоящего
непроницаемой нелепой, история была бы необратимо ослеп-
лена. С этой точки зрения будущее является одним из изме-
рений настоящего. Познавательно будущее — по определе-
нию — является лишь объектом предвидения. Также как
реальность будущего заключена в настоящем, в нем же нахо-
дятся основания для предвидения будущего. Таким образом,
как носитель нового опыта, предвосхищающего будущее, на-
стоящее позволяет историографии взять на себя функцию
исторического прогнозирования. Однако подобно тому как
пониманию настоящего доступнее всего ближайшее прошлое
и труднее всего дается его отрезок «с противоположного конца»
(отдаленное будущее), будущее прозревается в настоящем,
только поскольку в последнем уже кое-что существует из бу-
дущего до его наступления. Однако будущее «с противополож-
ного конца» является объектом уже не историографического
прогнозирования, а только социологического.
96
До сих пор речь шла о будущем как объекте исторического
познания. Однако измерение истории будущим выполняет
в научной историографии еще одну функцию, которую трудно
переоценить. Известно, что историческое настоящее в чистом
виде существует лишь в абстракции, в действительности же
оно выступает либо как «будущее в настоящем», либо как
«прошлое в настоящем». Поскольку речь идет о познании,
все зависит от ориентации «зрения историка». Если историк
живет в согласии со своим временем, его зрение сфокусиро-
вано на настоящем будущего, на формирующемся будущем
в настоящем 49. ?Итак, истинно современным является лишь
тот историк, который в изучении прошлого не теряет из виду
а) историческую перспективу своего времени и б) историче-
скую перспективу изучаемой им действительности. Ориента-
ция историка на объективно-историческую, т. е. ведущую,
тенденцию двух модусов настоящего (своего собственного и
изучаемого им объекта) позволяет ему не терять из виду истори-
ческую перспективу, оставаться актуальным в своих иссле-
дованиях, углубляясь и в самое отдаленное прошлое.
Нетрудно заметить, что подлинное научно-историческое по-
знание только внешним образом, только по материалу при-
надлежит прошлому, что оно всегда ориентировано на дви-
жение истории в будущее.
Это и значит для историка занимать активную позицию
в процессе познания. Из сказанного следует, что специфиче-
ский для историка способ служения настоящему путем углуб-
ления в прошлое не только не умаляет ценности результатов
этого служения для настоящего, а, наоборот, удовлетворяет
один из жизненно важных запросов современности — ее по-
требность в самопознании, т. е. в ориентации в потоке исто-
рии. Вне связи с научно-познанным историческим прошлым
современность невежественна, функционально беспомощна
в настоящем и слепа в будущем.
Подведем некоторые итоги. Историческое время — это
форма существования и движения мира истории, поэтому оно
представляет для историка животрепещущий и непреходящий
интерес. По отношению к календарному времени это соци-
ально опредмеченное время, «внутреннее», содержательное
время истории. Календарное время позволяет упорядочить
события в порядке их следования одно за другим (событие
может произойти раньше другого или позднее его). Но это
время нам ничего не сообщает об историческом существе
процессов и ритмах изменений, которые проявляются на по-
верхности в виде «событий». Положение «события», фиксиро-
ванного в календарном времени, необратимо и постоянно.
7 М. Л. Варг
97
Однако еще более существенную роль играет другая форма
фиксирования «события» — во времени историческом: каж-
дое событие может быть настоящим, прошедшим или буду-
щим. Очевидно, что различия второго рода намного важнее:
дело не только в том, что «событие», планируемое на буду-
щее, реализуясь с течением времени, становится настоящим,
а затем отодвигается в прошлое, но и в том, что по своему
содержанию «событие» (революционное), происшедшее в на-
стоящем, может содержательно принадлежать будущему,
но оно может также принадлежать и прошлому. В перспек-
тиве исторического времени, исторический процесс — это ди-
намическая совокупность различных хроноструктур. По сути
полихронно каждое отдельное историческое событие, которое
отдельными своими сторонами может принадлежать (вхо-
дить) в различные хронологические ряды. Отсюда трудность
пользования историческим временем в историографической
практике, которая объясняется необходимостью корректного
описания структуры данного события (в соответствии с его
внутренней полихронностыо) при соблюдении порядка сле-
дования по шкале календарного времени *.
Очевидно, что не следует смешивать структуру объек-
тивно-исторического времени с «историческим временем»
в плане познавательном, каким оно предстает в исторических
трудах. В последнем случае историческое время — всегда
нечто «изъятое» из последовательной связи, отрывистое,
время, в значительной степени «сконструированное». И не
только потому, что история в действительности — это
множество бесконечное, которое в историческом познании
необходимо предстает как счетное, т. е. конечное, множество.
Выше было отмечено, что за представлением об одной ин-
тегральной «линейной» хронологии в действительности скры-
вается — в рамках одной и той же сферы истории — поли-
хрония, множество различных исторических времен, вопло-
щавшихся в различиях ритма исторического развития раз-
личных составляющих общества как целого. Иначе говоря,
речь идет о линейных множествах, которые сосуществуют
бок о бок и взаимодействуют в рамках интегральной, фор-
мационной хронологии данного целого (точно так же, как
совокупность локальных историй составляет линейное мно-
жество в рамках интегральной хронологии всемирной исто-
рии). У каждого из этих множеств свой ритм, свой тип ча-
стоты событий, своя периодичность. Иначе говоря, даты при-
обретают различное значение в различных множествах.
* Этим объясняются часто наблюдаемые расхождения между ка-
лендарными и историческими (содержательными) «столетиями» и т. п.
98
«Расхождение времен» исторических между различными
этнополитическими общностями и внутри них, наблюдаю-
щееся на протяжении всей истории цивилизации, есть резуль-
тат различий в ритме исторической эволюции различных ре-
гионов. Поскольку всемирно-историческое время воплощено
в восходящей формации (а в ее рамках — «предельным регио-
ном»), поскольку наряду с ней существует еще и формация
нисходящая, постольку создается — в плане синхронии —
довольно сложный спектр исторических времен, олицетворя-
ющий меру расхождения между временем всемирно-историче-
ским и временами локально-историческими, воплощенными
в общественном строе целого ряда исторических общностей,
принадлежащих к изжившим себя формациям. Иначе говоря,
локально-историческое время (или «региональное время»)
в этих общностях должно значительно отставать от всемирно-
исторического времени. Это следствие не только того неоспо-
римого факта, что с момента возникновения классового об-
щества в мире всегда сосуществовали две или более обществен-
ные формации, но и в известной мере неравномерности раз-
вития регионов внутри одной и той же формации. Многоли-
кость, создаваемая синхронией параллельно текущих, но
совершенно различных по стадиальной принадлежности регио-
нально-исторических времен и олицетворяющая многообра-
зие стадиальных уровней исторической эволюции народов, —
результат полихронии всемирной истории. Наконец, поли-
хронен и процесс исторического познания (настоящее познает
прошлое), что делает необходимым и вместе с тем затрудняет
«диалог» между носителями столь различного исторического
опыта.
Предпосылки, открывающие возможность «диалога», слу-
жат: онтологически — связь, идущая от прошлого к настоя-
щему, и познавательно — основанная на первой связь, иду-
щая в обратном направлении. Таким образом, в обоих слу-
чаях — исторически и историографически — прошедшее
и будущее существуют благодаря настоящему и через настоя-
щие, т. е. фокус исторического времени приходится на модус
настоящего. С точки зрения историографической в нем за-
ключены два значения: 1) в качестве воспреемника прошлого
настоящее относится к нему как «вершина исторического
времени» (опыта) и тем самым как познавательный ключ
к прошлому; 2) оно есть воплощение суммы накопленного
опыта и тем самым — основание для исторического прогно-
зирования. Если истории суждено войти в семью современных
наук без всяких скидок, то ей неизбежно придется взять
на себя в какой-то степени и эту функцию.
ГЛАВА Ш
КАТЕГОРИИ «ЦЕЛОСТНОСТЬ»,
«СТРУКТУРА», «ПРОЦЕСС»
(ПРИНЦИП СИСТЕМНОСТИ
В ИСТОРИЧЕСКОМ ИССЛЕДОВАНИИ)
«Общество — не твердый кристалл, а орга-
низм, способный к превращениям и находя-
щийся в постоянном процессе превращения»
УТ. Маркс
1. ПРОБЛЕМА
Одной из примечательных черт развития всей сово-
купности наук в XX в., несомненно, является их поворот
к системной ориентации исследований, т. е. к рассмотрению
объекта изучения как сложноорганизованной целостности А
Этот факт приобрел столь универсальный характер и вызвал
столь глубокую перестройку в современном научном мышле-
нии, что некоторые исследователи не удержались от сравнения
его с «коперниканской революцией» в мировидении в целом 2.
Однако, если от подобных оценочных характеристик обра-
титься к эмпирическим данным — к библиографии проблемы,
то и в этом случае мы будем поражены широтой, напряжен-
ностью и продолжительностью интереса к ней в самых раз-
личных областях исследования. В результате литература,
накопившаяся в наших хранилищах за истекшую четверть
века, оказалась уже труднообозримой 3. Лишний раз под-
твердилось наблюдение Ф. Энгельса: «Теоретическое мышле-
ние каждой эпохи. . . это — исторический продукт, прини-
мающий в различные времена очень различные формы. . .» 4.
Порожденный развитием науки, с одной стороны, и назрев-
шими потребностями общественной практики, с другой, прин-
цип системности рассматривается как показатель современ-
ного уровня научного мышления. Если попытаться в пре-
дельно сжатой форме определить суть происшедшего на на-
ших глазах поворота в подходе к предмету изучения, то он
заключается в следующем: вместо того чтобы пытаться по-
стичь целое, двигаясь от одной части его к другой, мышление
стремится найти основание для понимания объекта как це-
лостной системы с тем, чтобы, отталкиваясь от законов ее
100
функционирования и развития, объяснить каждое из ее со-
ставляющих в его взаимосвязях и взаимодействиях. Иначе
говоря, в своем историческом, равно как и логическом, дви-
жении научное познание проходит ряд последовательных сту-
пеней: от изучения предмета в его непосредственной данно-
сти и обособленности, т. е. взятого самого по себе, вне про-
цесса изменений и качественного развития, к анализу его
как составляющего системы, т. е. к рассмотрению предмета
на уровне сущности — как совокупности причинно-генети-
ческих, функциональных и прочих связей. Высшая ступень
в этом движении познания — оперирование совокупной си-
стемной действительностью как единым сложным объектом 5.
Легко заметить, что в последнем случае речь идет о межси-
стемных связях, чем достигается воспроизведение в знании
объекта во всей полноте.
К сожалению, даже из самых прилежных занятий биб-
лиографией теории систем и методологией системного ана-
лиза меньше всего вынесет для себя историк, заинтересовав-
шийся тем, как реализуется принцип системности на ниве
исторического исследования, что нового привносит реализа-
ция этого принципа в арсенал научно-исторического ме-
тода °.
Нет сомнения, что в проявлении столь удивительной «от-
страненности» теоретической мысли самих историков от про-
цесса поистине универсального научного характера можно
было бы усмотреть парадокс, если бы в этом факте не сказа-
лась одна важная особенность диалектико-материалистиче-
ского историзма, а именно — что с момента своего зарожде-
ния он является историзмом системным, т. е. основанным
на системном подходе к социально-исторической действи-
тельности 7. Учение об общественно-экономических форма-
циях — теоретико-методологический фундамент марксист-
ской историографии — явилось открытием эпохального зна-
чения, между прочим, и потому, что история впервые пред-
стала как процесс в одно и то же время «опредмечивания»
и «распредмечивания», как диалектическое единство струк-
туры и процесса, функционирования и развития, простран-
ства и времени. Эта особенность материалистического пони-
мания истории не в последнюю очередь возвысила его над
«циклически» сменяющими и опровергающими друг друга
методологиями истории позитивизма и неокантианства, абсо-
лютизировавшими эмпирический натурализм или формально-
логический априоризм, вульгарное, метафизическое генера-
лизирование или релятивистски ориентированное индиви-
дуализирование.
101
Благодаря тому, что история общества в марксистском
видении выступила как предмет по своей природе в высшей
степени системный, само понимание категории «общество» на-
полнилось последовательным историзмом 8. В этом состояло
одно из принципиальных отличий категории «общественно-
экономическая формация» от привносившихся в историю
и социологию «системных» понятий, строившихся по моде-
лям биологии, физики и т. п.9 Неудивительно поэтому, что
поворот к методологии системности, воспринятый в большин-
стве современных наук как откровение последних десятиле-
тий 10, оказался для марксистской исторической науки по
сути лишь напоминанием об одной из определяющих черт
ее теории исторического процесса и методологии его позна-
ния. В самом деле, уже в «К критике гегелевской философии
права» (1843) К. Маркс проводил различие между внутренней
сущностью и внешними отношениями 11.
В «Немецкой идеологии» К. Маркс и Ф. Энгельс продол-
жали разработку определений той же категории примени-
тельно к предмету социологического и исторического изу-
чения. И здесь целостность (система) противопоставляется
внешней множественности, эту целостность олицетворяет
уже не государство, этот «суррогат коллективности», а граж-
данское общество, включившее действительную основу
истории — процесс материального производства и порожден-
ную им форму общения. Наконец, составляющими граждан-
ского общества теперь оказались не абстрактные индивиды,
а индивиды, классово определенные (классовый индивид) 12.
К моменту создания К. Марксом «Экономических рукопи-
сей» (1857—1859) категория «система», в которой теперь вы-
ражалась идея «целостности», стала органическим элементом
понятийного аппарата материалистического историзма. Более
того, в работах этого периода категория «система» является
уже синонимом общественно-экономической формации. На-
пример, мы читаем: «в системе буржуазного общества. . .»,
и далее: «В истории этой системе предшествуют другие
системы. . .» 13. Наконец, в работах К. Маркса указанного
периода мы находим еще два существенных элемента, отно-
сящихся к категории целостности: понятие «общественный
организм» и идею синхронии (одновременности). Так, мы
читаем: «. . .каким образом одна только логическая формула
движения, последовательности, времени могла бы объяснить
нам общественный организм, в котором все отношения су-
ществуют одновременно и опираются одно на другое?» 14~15.
И еще определеннее: «. . .мы должны либо проследить
процесс развития в его различных фазах, либо с самого на-
102
чала заявить, что мы имеем дело с определенной исторической
эпохой. . .» 16.
В классической формулировке категории «общественно-
экономическая формация», которую мы находим в «К кри-
тике политической экономии», историческая, социальная
наука впервые обрела представление об обществе как под-
линной целостности — не только потому, что наряду с эле-
ментами общественной надстройки она включила ее базис —
экономическую структуру общества, но главным образом
потому, что именно последняя предстала тем составляющим
целостности, функционирование и развитие которого в ко-
нечном счете обусловливает функционирование и развитие
всей системы, придает ей сущностное (формационное) един-
ство, пронизывает ее снизу доверху определенным системным
началом. Но именно в силу этого обстоятельства указанное
начало — способ производства материальных условий жизни,
«систематизирующее» все формы общественного бытия в рам-
ках данной эпохи, наделяющее их системным качеством, яв-
ляется для исследователя исходным моментом при изучении
любого из ее составляющих. «Как вообще во всякой историче-
ской, социальной пауке . . . нужно. . . иметь в виду, что как
в действительности, так и в голове субъект — здесь у нас
современное буржуазное общество — есть нечто данное и что
категории выражают поэтому . . . часто только отдельные
стороны этого определенного общества ... и что оно поэтому
также и для пауки начинается отнюдь не там только, где
речь идет о нем как таковом» 17.
Проблема «общество как целостность» и в онтологическом,
и в гносеологическом планах привлекала пристальное вни-
мание В. И. Ленина. Особая ценность ленинских высказы-
ваний заключается в том, что они тесно увязаны с познава-
тельными целями истории как науки. Известно, что понима-
ние развития общественно-экономических формаций как
естественно-исторического процесса В. И. Ленин назвал ос-
новной идеей «Капитала» 18. И это пе случайно: в этой идее
с исключительной силой подчеркнут объективный характер
течения исторического процесса вопреки тому, что историю
творят люди, наделенные волей и сознанием. Ибо, во-первых,
они творят ее в условиях, не ими созданных, а каждым по-
колением унаследованных (которые они находят готовыми),
во-вторых, в условиях, системное качество которых они —
в рамках классово-антагонистических обществ — как цело-
стность никогда не осознавали и к которым им поэтому оста-
валось лишь бессознательно (хотя субъективно это выгдц-
дело как осознанно) прилаживаться 19.
103
Поскольку субъективные социологи ограничиваются об-
ластью идеологических общественных отношений, история
как наука становится для них невозможной, и, как отметил
В. И. Ленин, на ее долю в лучшем случае остается простое
описание общественных явлений и подбор сырого материала20.
История как наука, способная к строгому научном анализу,
выделяющему, «скажем для примера, то, что отличает одну
капиталистическую страну от другой, и исследующему то,
что обще всем им» 21, стала возможной только благодаря ма-
териалистическому пониманию общества как целостности,
т. е. благодаря понятию общественной формации. В контексте
ленгнских положений наличие у марксистского историзма
этого понятия дало ему возможность перейти от рассуждений
об «обществе вообще» к строго научному анализу данного
конкретного общества, пронизанного таким системным, фор-
мационным началом22. В этой исторической, качественной
определенности марксистского представления об обществе
как целостности, системе — ее главное отличие от «целостно-
сти» в представлении позитивистов *.
Наиболее отчетливо эта истина подтверждается в поле-
мике В. И. Ленина против «отечественных субъективных со-
циологов», строивших свою доктрину по принципу: «надо
брать хорошее отовсюду, откуда можно». «Как это просто! —
отвечал В. И. Ленип Михайловскому. — Хорошее „брать14
отовсюду — и дело в шляпе! От средневековых форм „взять44
принадлежность средств производства работнику, а от новых
(т. е. капиталистических) форм „взять44 свободу, равенство,
просвещение, культуру. . . Субъективный метод . . . тут
весь как на ладони. ...» 23.
При подобном «методе» философ чисто метафизически смот-
рит на общественные отношения как на простой механиче-
ский агрегат тех или иных институтов, простое механическое
* Эклектики якобы тоже учитывают «все стороны» процесса,
«все тенденции развития», «все противоречивые влияния» и пр., а на деле
не дают «никакого цельного . . . понимания процесса общественного
развития» (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 33, с. 21). В этом и заклю-
чается отличие «холизма», построенного на рядоположении различных
«факторов», фрагментов процессов, сочлененных на уровне «простого
здравого смысла», от целостности, воспроизводящей объективную
системность предмета в его внутренних иерархических связях между
составляющими, т. е. предмета, рассматриваемого в движении, про-
цессе изменений и развития. Этим только подтверждается та истина,
что выводы анализа, осуществленного вне теоретического подхода
и тем самым впе синтеза, способны лишь ввести в заблуждение употреб-
лением категорий.
104
сцепление тех или других пилений, что допускает «произволь-
ные комбинации отдельных общественных элементов»24.
В противовес этому для материалиста-диалектика объект со-
циального исследования представляет собой исторически
определенный социальный организм, с составляющими кото-
рого уже невозможно произвольно манипулировать вне той
целостности, из которой они были изъяты. Глубокий историзм
марксистского понимания принципа системности в том и за-
ключается, что, поскольку целостность всегда является исто-
рически определенной, она рассматривается как качественная
ступень в процессе общественного развития и уже в силу
этого — как ступень исторически преходящая. Равным об-
разом и составляющие такой целостной системы являются
соотнесенными с данной качественной ступенью, в противном
случае они должны быть отнесены к несистемным элементам.
Итак, представление об обществе как социальном орга-
низме, как целостной системе функционирования и развития
общества, в процессе которого институты и отношения,
кажущиеся неизменными, равно как и их мысленные снимки-
понятия, находятся в беспрерывном изменении, — органи-
ческая черта материалистического историзма. Как показала
история науки, это было неоценимым приобретением соци-
ально-исторического мышления, благодаря которому оно на
столетие опередило открытие и актуализацию проблемы си-
стемности в системе наук в целом.
Теперь же, когда это великое преимущество материали-
стического историзма стало столь наглядным, нельзя не по-
дивиться тому, что историография оказалась единственной
областью исследования, которая скорее наблюдает за разви-
тием теоретической мысли в данной области, чем активно
в нем участвует. В литературе практически отсутствуют ра-
боты, посвященные разработке методических приемов реа-
лизации принципа системности в историческом исследовании.
Более того, даже в тех единичных работах, которые специ-
ально посвящены логике исторического исследования, об-
ласть анализа столь широка (поскольку наряду с историогра-
фией в нее включаются исторические аспекты естественных
наук), что специфические особенности собственно историче-
ского исследования стираются 26.
Между тем эта задача приобрела особую актуальность
в связи с распространившейся в западной историографии
тенденцией чисто внешнего, механического заимствования
так называемых структурно-функциональных методик из
арсенала таких «соседних» наук, как культурантропология,
эмпирическая социология и др.28 Сложившись в условиях
105
кризиса методологических оснований (прежде всего неокан-
тианских) этой историографии и побуждаемая стремлением
сколько-нибудь добросовестных ученых к замене уже давно
скомпрометировавших себя очевидным субъективизмом и им-
прессионизмом «индивидуализирующих методов» методиками,
обеспечивающими объективные, верифицируемые результаты
исследования, указанная тенденция обнаружила, сколь мало
продуктивен (а временами просто вреден) для судеб историо-
графии перенос в нее методики «извне», по крайней мере без
предварительного анализа того, насколько и в какой форме
эти методики применимы в данной области исследования без
отказа от ее фундаментальных особенностей. Именно это
и случилось, когда в указанной историографии распростра-
нилась мода на структурализм, способствовавшая усиле-
нию антиисторизма во всем буржуазном обществознании 27.
| В сложном явлении, именуемом «структурализм», за-
ключается, с одной стороны, предложенный прежде всего
К. Леви-Строссом, крупнейшим французским этнологом
наших дней, метод исследования социума бесписьменных
народов, позволивший сделать ряд важных открытий в фор-
мах ментальности и ее объективации (в социальном поведе-
нии, речевом обиходе и т. п.) у этих народов. В то же время
приверженцы «структурального метода» пытаются развить па
его основе некую общую теорию и методологию гуманитарного
познания в целом. Каково же место и назначение истории
с позиции этой «теории»?
Следует различать, по Леви-Строссу, исторический про-
цесс и историческое знание — на том основании, что история
как процесс является множеством, число которого беско-
нечно, историческое же знание ограничено и представляет
только счетное, конечное множество. В результате это всегда
лишь нечто, выхваченное из цепи событий. В этом — основное
противоречие истории как науки: бесконечность измеряется
с помощью конечности — «однолинейной хронологии». Исто-
рия и этнология имеют своим объектом полярные множества:
история — время необратимое, этнология — время обрати-
мое, точнее — неподвижность. В мире, где все является теку-
чим и однократным, история осуждена на описание типа хро-
ники; в мире, где все устойчиво, этнология изучает струк-
туры 28. Структура для Леви-Стросса лишь операциональная
модель, формальная и умозрительная, конструируемая из
«элементов реальности», но это не значит, что она воспроизво-
дит эмпирическую реальность. В конечном счете близкая
к математической модель занимает место реальности, хотя
изначально и направлена на ее познание. Важно еще под-
106
черкнуть, что к «элементам реальности» моделирующий ее
выходит через область подсознательного мышления, раскры-
вающегося в неосознанных формах поведения (ритуальное
поведение), речевых формах и т. п. Поскольку эти структуры
не знают развития, они создают основу не для истории, а для
этнологии. Наконец, будучи дедуктивными, эти структуры
отличаются от генетических, функциональных или эмпири-
ческих структур и, как уже отмечалось, ближе всего напо-
минают структуры математические. Они противополагаются
социальной практике, как грамматика — речевой деятельно-
сти 29.
Итак, раскрыв перед историографией многомерность про-
цесса истории, структурализм ограничил ее компетенцию
одним лишь временем, статистическим, хроникальным.
Точно так же, указав на область подсознательного как на об-
ласть сущности, он тут же закрыл к ней доступ историогра-
фии, объявив ее сферой чистой дедукции. Неприкрытый анти-
историзм и философский эклектизм «гуманитарного структу-
рализма», таким образом, очевиден 30.
Заслуживает быть отмеченным, что, по признанию Леви-
Стросса, понятие структуры относится не к эмпирической
действительности, а к «модели», построенной на ее основе.
Другими словами, структура — это логическая модель дей-
ствительности, которая в действительности не существует.
Это форма субъективного идеализма, поскольку объективный
мир выступает только во взаимосвязи с познавательной
деятельностью человека.
Субъективно-идеалистическая ориентация структурализма
раскрывается хотя бы в том плане, что, следуя его методу
в социальном познании, нет необходимости покидать сферу
ментальности, которая практически подставляется на место
социальной действительности или в лучшем случае становится
единственным ключом к ее постижению. Структурализм точно
так же метафизичен, поскольку, игнорируя диалектику струк-
туры и процесса, он абсолютизирует структуры, изъятые
из процесса, синхронию, рассматриваемую в отрыве от диа-
хронии, бессознательное, подчиняющее себе сознание. «Гу-
манитарный структурализм» полностью стирает грань между
первобытностью и цивилизацией, игнорирует всю глубину
«смещения силовых полей» истории, происшедшего в связи
с переходом общества от родового строя к строю классовому.
В заключение остается заметить, что с левистроссовской
критикой «исторического сознания» произошло то, что неод-
нократно уже происходило с критиками, ему предшество-
вавшими: в качестве объекта критики служит «историческое
107
сознание», столь же идеалистически и метафизически ориен-
тированное, равно как и историографическая практика, этого
рода сознанием обусловленная *.
Упоминая среди своих духовных наставников и К. Маркса,
Леви-Стросс, тем не менее, не замечает, что в мире цивили-
зации «вторичные структуры» — за довольно узкими куль-
турологическими пределами, — не приводят больше к пони-
манию структур первичных (т. е. функционирующих в теку-
щей актуальной действительности), а уводят от него, что
ключом к постижению этого социума могут служить лишь
скрытые, неосознанные материальные структуры, тре-
бующие для своего анализа совершенно другого концеп-
туального аппарата. Но поскольку то, что откладывается,
фиксируется во вторичных структурах (на содержательном
уровне), является результатом нс прямого отражения,
а перекодировки причинно-следственного ряда в ряд функ-
циональный, постольку формальные, статические матричные
структуры выступают в качестве единственных форм струк-
тур, а синхрония (одновременность) — как единственна}!
проекция времени, совместимая с требованиями научного
анализа. В результате «гуманитарный структурализм» вклю-
чает в сферу науки только процессы, самовоспроизводящиеся
на основе одних и тех же матричных структур, и решительно
отрицает процесс, движение во времени, историю в качестве
области научного познания.
Что же касается американской функционалистской со-
циологии, то и ее рассмотрение мы ограничим лишь вопросом
о месте проблемы времени в ее «фундаментальной теории».
Известно, что в созданной Т. Парсонсом 31 и Р. Мертоном 32
«теории социальной системы» история как процесс изменений
* Заслуживает быть отмеченным тот факт, что наиболее крупная
и научно представительная школа французской историографии —
историки, группирующиеся вокруг журнала «Анналлы», восприняла
прогрессивные научные сдвиги в «соседних» гуманитарных науках
отнюдь ие в качестве «самоиовейшей« философии истории, а именно
как частные научные методы, которые могут быть использованы как
побуждение историков к самостоятельному поиску не только областей
их приложения, но и специфических для целей исторического познания
форм их реализации. На этой основе, например, Ф. Бродель создал
свою концепцию «большой длительности», на наш взгляд, заслуживаю-
щую внимания. Другой крупный историк-медиевист, Ж. Ле Гофф,
решительно выступил против исключения категории времени из поня-
тийного аппарата историка. Структурализм, по его мнению, имеет
тенденцию рассматривать исторпю как помеху па пути к выявлению
вторичных структур, рассматриваемых как неизменные. Однако для
историков, изучающих подобные структуры, они пе остаются неизмен-
ными, а только изменяются относительно медленно.
108
столь же радикально исключена из рассмотрения, как это
мы наблюдали в методологии «гуманитарного структура-
лизма»*. Правда, американская эмпирическая социология
достигла этого еще более простым способом — она превра-
тила функциональные (синхронные) связи в -единственно
«несущие» связи системы, изъяв из поля зрения все другие
формы общественных связей, и прежде всего связи причинно-
следственные, т. е. связи генетические. Функционалист
удалил за ненадобностью из арсенала социологических поня-
тий понятие «генезис», в силу чего он начинает свое изложение
как математик: «Дано». Поэтому неудивительно, что функ-
ционалистская «система» не знает развития и, следовательно,
не может объяснить действительно происходящий процесс
социальных изменений. Сталкиваясь «вне теории» с такой по-
требностью, функционалист прибегает к помощи чисто пси-
хологических аргументов, «изгнание» которых из социаль-
ного познания было декларировано в качестве важнейшей
цели «теории социальной системы». Поскольку «система»
функционализма изначально задумана как полностью не-
противоречивая, равновесная, лишенная внутренних импуль-
сов движения и изменений, последние могут быть лишь ре-
зультатом внешних воздействий на «систему», воздействий
«среды».
Итак, идеологическая тенденциозность и политический
консерватизм, абсолютизация момента устойчивости «си-
стемы» и недооценка конфликтных ситуаций и ее внутренней
неустойчивости, сосредоточение на циклической форме дви-
жения (функция — дисфункция — функция) и исключение
из поля зрения движения как процесса изменения не только
составляющих, но и самой системы — таковы наиболее
существенные черты функциональной парадигмы, броса-
ющиеся в глаза историку.
2. СИСТЕМА И СТРУКТУРА
Учение об общественно-экономических формациях
является в наши дни, как и сто лет назад, единственной под-
линно системной теорией исторического познания **. И дело
* См. подробный и очень содержательный анализ американского
функционализма в работе: Андреева Г. М. Современная американская
эмпирическая социология. М., 1965. Заметим, что Т. Парсонс, как
и К. Леви-Стросс, отрицает возможность истории как науки.
**’См.: Розенталь М. М. Диалектика ленинского исследования
империализма и революции. М., 1976, с. 84: «Не будет никакого пре-
увеличения в констатации того факта, что . . . именно в марксистском
учении, которое впервые в истории превратило знание об обществе
109
вовсе не в том, что классики марксизма-ленинизма неодно-
кратно прибегали к столь актуальным в научном мышле-
нии наших дней понятиям, как «система» и «структура»,
а в том, что диалектико-материалистическая интерпретация
этих категорий наполнила их содержанием, столь же отве-
чающим системным воззрениям современной науки, сколь и
отражающим специфику функционирования и развития соци-
альных систем 33.
Целостная система отличается от простой суммативной
системы тем, что опа является носительницей интегративных
свойств, системного качества, отсутствующего у составля-
ющих ее, если их рассматривать обособленно от нее *, и
тем самым не сводимого к поэлементным свойствам. Инте-
гративные свойства системы — не изначально сущие, они
возникают только во взаимосвязи, в процессе взаимодействия
составляющих, т. е. только в процессе функционирования
и развития системы. Этот процесс регулируется системными
законами, которые сохраняются вопреки изменениям от-
дельных элементов, и до тех пор, пока эти законы остаются
действенными, они не позволяют составляющим выйти за
пределы системы 34. Отсюда регулятивная функция систем-
ности и ее нормативная роль по отношению к «автономным»,
специфическим свойствам составляющих. Наконец, эти по-
следние взаимосвязаны в системе столь органически, что
изменения, затронувшие одно из них, рано или поздно за-
хватывают и все остальные (хотя это процессы отнюдь не
синхронные и оказываются коррелированными только в рам-
ках значительного отрезка времени. Но об этом ниже).
Итак, общество как целостная система — это совокуп-
ность иерархически сочлененных (и соподчиненных) элемен-
тов (каждый из них может рассматриваться как подсистема),
противоречивое взаимодействие которых в той или иной мере
воспроизводит основной движущий принцип данной системы,
заключенный в общественном способе производства. Эту
внутрисистемную иерархию «надстроенных» друг над дру-
гом подсистем, каждая из которых воплощает и меру своего
соответствия указанному принципу (системному основанию),
и его закономерностях в подлинную науку, понимание системного
характера действительности . . . получило прежде, чем в других нау-
ках, свое наиболее глубокое выражение».
* Ср.: Клаус Т. Кибернетика и общество. М., 1967, с. 6: «Классики
марксизма описали многочисленные типично кибернетические законо-
мерности, хотя и не применяли общепринятой сегодня в кибернетике
терминологии. О разработке ими принципа системности можно сказать
то же с еще большей определенностью».
110
и форму (качественную специфику) этого соответствия в за-
висимости от характера данной подсистемы, К. Маркс обри-
совал в известном письме к В. В. Анненкову. «Что же такое
общество?. . . — спрашивал К. Маркс и отвечал: Возьмите
определенную ступень развития производительных сил лю-
дей, и вы получите определенную форму обмена [commerce]
и потребления (т. е. распределения. — М. Б.). Возьмите
определенную ступень развития производства, обмена и
потребления, и вы получите определенный общественный
строй, определенную общественную организацию семьи,
сословий или классов, —словом, определенное гражданское
общество. Возьмите определенное гражданское общество, ивы
получите определенный политический строй, который являет-
ся лишь официальным выражением гражданского общества» 35.
В этом письме привлекают особое внимание два момента:
во-первых, указание на уровень развития производительных
сил как на конечное и вместе с тем подвижное определяющее
системное начало, пронизывающее каждую из подсистем
(составляющих), и, во-вторык, общество как целостность рас-
сматривается как система соответствий, обусловленных
цепью — снизу доверху — сложных и последовательных
трансформаций исходного системного начала (исторически
определенной системности) в соответствии с функциональной
спецификой каждой данной подсистемы. Указанная поро-
ждающая способность системного основания позволяет
усматривать в обществе не только функциональную, но и ге-
нетическую целостность, которой и обеспечивается ее соци-
ологическая гомогенность. Наконец, перед нами целостность
трансформационная, т. е. большей или меньшей коррели-
рованности и конечной однонаправленности процесса изме-
нений составляющих системы и системы в целом. Эта особен-
ность последней обеспечивается действием общих законов
системы, прокладывающих в конечном счете себе дорогу
в каждой из подсистем. Итак, определение общества как си-
стемы трансформаций означает не что иное как непрерывный
процесс изменений составляющих в процессе их функциони-
рования, протекающий до поры до времени в границах ука-
занных законов. Из этого следует, что определение такой
системы как саморегулирующейся не должно скрывать от нас
глубокой противоречивости этого процесса, поскольку он
складывается во взаимодействии требований законов системы
и поэлементной специфики «социальной материи». Первые,
как уже отмечалось, определяют границы «автономности»
подсистемы, вторая — меру и формы реализации системности
в последних.
111
। Реализация принципа системности в онтологическом
смысле протекает биполярно: в направлении основания иерар-
хии составляющих системы — полюс объективного проявле-
ния указанного принципа и в направлении «вершины»
иерархии — полюс более или менее субъективного его отра-
жения и выражения. Отсюда — несколько заключений.
Во-первых, каждая из надстроенных над системным основа-
нием подсистем может быть познавательно объяснена в своей
специфике лишь при условии учета диалектики взаимодей-
ствия объективного и субъективного «полюсов» системы
(в рамках конечной, объективной обусловленности его ре-
зультатов). Иначе говоря, чем отдаленнее от основания си-
стемы расположена данная подсистема, тем большим явля-
ется число опосредствований импульсов, исходящих от осно-
вания системы (восходящих), тем сильнее воздействие связей
обратных (т. е. идущих от надстройки к базису), в силу чего
более сложными оказываются формы преломления в движе-
нии данной подсистемы конечной системной обусловленно-
сти. Познавательно доходить во всех таких случаях (т. е.
при изучении высоко надстроенных над системным основа-
нием подсистем) до конечного основания процесса — задача
огромной трудности и не всегда практически реализуемая.
Отсюда возрастающее познавательное значение тех ступеней
иерархии подсистем, которые в каждом данном случае опо-
средуют воздействие системного основания на изучаемую
подсистему. «Объясняющая способность» таких опосреду-
ющих (импульсы системного основания) форм обусловлена
тем, что по своей природе («социальной материи») они ближе
и нагляднее, чем что-либо другое, иллюстрируют решающее
значение системной (объективно-исторической) детерминации
движения изучаемой подсистемы. Следовательно, в ближай-
шей к последней — со стороны системного основания —
подсистеме правомерно усматривать почву для отталкивания
при анализе функционирования интересующей нас подси-
стемы на каком-либо временном срезе. Так, общественная
организация классов, соотношение сил последних убедитель-
нее чего-либо другого объясняет борьбу партий в парламенте
и идеологическую борьбу вне его *.
Очевидно, что чем выше такая подсистема (по отношению
к системному основанию), тем более «преобразованной»
окажется форма преломления в ней «полюса» объективности
(закономерного исторического процесса). Так, одни и те же
* Именно это обстоятельство учитывал К. Маркс, когда отбирал
те подсистемы, которые необходимы были для объяснения сути восем-
надцатого брюмера Луи Бонапарта.
112
классовые интересы, к примеру, в одной подсистеме пред-
станут как политические принципы, а в другой — как эти-
ческие нормы и т. п. Сказанное приводит к заключению,
что при изучении движения каждой из подсистем следует
исходить из закономерностей более обширного целого, и
только на этой основе становится плодотворным исследова-
ние специфических для данной подсистемы особенностей и
закономерностей (таким более обширным целым может слу-
жить всемирно-историческая эпоха по отношению к реги-
ональной и национальной истории, а в рамках последней —
внутрисистемная иерархия по отношению к отдельной под-
системе).
Итак, в каждой подсистеме ведущая роль принадлежит
законам системы. Преломление этих законов в «материи»
подсистемы обусловливает специфику ее «автономных» за-
кономерностей, т. е. формы проявления в ней системности.
Соотношение «системного» и «элементного» начал определяет
в каждой подсистеме меру отклонения ритмов ее движения
по отношению к ритму движения системы в целом.
До сих пор нас интересовали генетические и функциональ-
ные свойства системы как таковой, т. е. безотносительно
к данному формационному типу общества. Если же мы заинте-
ресованы в том, чтобы на первый план выступил именно
последний, мы должны сосредоточить внимание на категории
«структура», в которой концептуализирована внутренняя
организация целостной системы, а точнее — специфический
способ взаимосвязи и взаимодействия составляющих си-
стемы 36. В выражении этой специфики и заключается смыс-
ловое отличие понятия «структура» от понятия «система».
Именно структура задает системное качество каждой данной
системе, принцип ее движения. В социальной системе сле-
дует различать: базисную структуру и производные от нее
структуры. Если очевидно, что первая из них заключена
в способе производства, то вторые, или, что то же, вторичные,
структуры заключены в принципе организации связей внутри
составляющих системы. Следует, однако, заметитьf что по-
скольку речь идет о внутренних структурах подсистем, над-
строенных над экономической (базисной) структурой, то важ-
ную (хотя и не решающую) роль в их формировании играют
обратные (нисходящие) связи. И чем выше над системным
основанием расположена такая подсистема, тем большую
роль в формировании ее структуры играют эти связи. Базис-
ная структура будет определять общее направление изме-
нений вторичных структур, однако последние будут опреде-
лять форму преломления этого содержания. Относительная
8 М. А. Барг
из
независимость этой формы объясняет ее тенденцию к «засты-
ванию», замедленность ее эволюции.
В отличие от предметно-зримого бытия составляющих си-
стемы, рассматриваемых в обособлении, в их эмпирической
данности, структура (или системно-социальное бытие) не ле-
жит на поверхности, а скрыта от непосредственного наблю-
дения. Именно поэтому научное познание исторической дей-
ствительности тем и отличается от простого ее описания,
что оно нацелено на открытие за внешним, по видимости рядо-
положенным и однопорядковым скрытой сущностной связи
вещей, их скрытой структуры.
Систематическим различением внутренней, «существенной
фороны» и внешней «формы проявления» пронизана логика
«Капитала». Так, указывая на то, что «денежное отношение
скрывает даровой труд наемного рабочего», К. Маркс про-
должает: «На этой форме проявления, скрывающей истинное
отношение и создающей видимость отношения прямо проти-
воположного, покоятся все . . . мистификации капиталисти-
ческого способа производства, все . . . апологетические
увертки вульгарной политической экономии» 37.
Отсюда — формулируемая К. Марксом задача: «. . .мы
имеем целью представить внутреннюю организацию капита-
листического способа производства» 38, т. е. внутреннюю,
скрытую его структуру.
Но если сущность и ее проявление, в том числе и в исто-
рии общества, непосредственно не совпадают, более того,
если первая предстает во втором сплошь и рядом в мисти-
фицированной, искаженной и затемненной форме, то задача
науки, как подчеркивал К. Маркс, заключается в том,
чтобы «видимое, лишь выступающее в явлении движение све-
сти к действительному внутреннему движению» 39.
К. Маркс, как известно, критиковал буржуазных экономи-
стов за то, что они недостаточно глубоко анализировали скры-
тую структуру буржуазной экономической системы, дей-
ствительную физиологию буржуазного общества. Вслед
за К. Марксом этим подлинно научным методом анализа со-
циальных явлений систематически пользовался В. И. Ленин,
противопоставляя его «эмпирическому методу» позитивистов.
Итак, различением скрытых форм в сфере сущности и ви-
димых форм в сфере их проявлений основоположники марк-
сизма внесли в историзм приемы системно-структурного
анализа задолго до того, как они были так названы и стали
предметом пристального внимания методологии науки.
Принципиальное различие между внутренней структурной
связью вещей и внешней их рядоположенностыо хорошо
114
иллюстрируется К. Марксом на следующем примере: извест-
но, что А. Смит, с одной стороны, полагал, что прибыль,
рента и заработная плата регулируются стоимостью товара,
с другой стороны, он определял «естественную цену това-
ров» таким образом, что все указанные «факторы» выступали
как рядоположенные величины. По этому поводу К. Маркс
писал: «Если А. Смит . . . вначале высказывает правильный
взгляд на стоимость и на соотношение между прибылью,
заработной платой и т. д. как составными частями стоимости,
а затем вступает на противоположный путь и, предполагая
как нечто данное цены заработной платы, прибыли и земель-
ной ренты, пытается определить их как самостоятельные ве-
личины и получить из их сложения цену товара, то этот пе-
реход на противоположную точку зрения означает вот что:
сперва Смит берет вещи в их внутренней связи, а затем —
в той превратной форме, в которой они проявляются. . .» 40.
К этой же проблеме К. Маркс возвращается в 48-й главе
третьего тома «Капитала», где речь идет о триединой формуле:
«Капитал — процент, земля — земельная рента, труд —
заработная плата; в этой форме прибыль, форма прибавочной
стоимости, специфически характеризующая способ производ-
ства, благополучно устраняется» 41. ;
j Этой видимости процесса производства и распределения
при капитализме К. Маркс противопоставил анализ его на
уровне скрытой структуры: «. . .капитал — это не вещь,
а определенное, общественное, принадлежащее определенной
исторической формации общества производственное отноше-
ние, которое представлено в вещи и придает этой вещи спе-
цифический общественный характер»42. Его интересует
общественное отношение как исторически определенная обще-
ственная форма, скрывающаяся за каждым из членов указан-
ной триединой формулы, «персонифицированное» в них.
Таким образом, структура предстает иносказанием принципа
организации, внутренней связью, которая наделяет форма-
ционным, системным качеством (т. е. исторической опре-
деленностью) все составляющие системы43. Наконец, по-
скольку структура — понятие, относящееся к сфере сущ-
ности, постольку оно одного порядка с категорией закона.
Точнее, «структура» как форма «внутренней организации»
предмета и вводит историческое исследование в область за-
кономерного.
Понимание структуры как формационной, системной
связи, определяющей историческую специфику данной си-
стемы общественных отношений, с предельной ясностью выра-
жено К. Марксом в черновом варианте «Капитала». Обще-
115
8*
ство не состоит из индивидов, а выражает сумму, специфику
тех связей и отношений, в которых эти индивиды находятся
друг к другу. «Быть рабом или быть гражданином — это
общественные определения, отношения человека А к человеку
Б. Человек А как таковой — не раб. Он — раб в обществе
и посредством общества» 44. Очевидно, что структура и при-
дает обществу как системе историческую определенность.
Так, каковы бы ни были общественные способы производства,
рабочие и средства производства всегда остаются его факто-
рами. Капиталистический же способ "производства, как из-
вестно, создается не чем иным, как особым характером,
специфической формой соединения этих неизменных элемен-
тов всякого производства. Как форма движения внутренняя
связь сторон, элементов, отношений категория структуры —
то, что отличает друг от друга различные исторические эпохи,
наполняя их специфическим, только им свойственным со-
держанием.
«Сюртук есть сюртук, — отмечал К. Маркс. — Но если
он произведен при первой форме обмена (т. е. при форме:
Д—Т—Д. — М. Б.), то перед вами капиталистическое про-
изводство и. . . буржуазное общество; если же он произведен
при второй форме обмена (т. е. при форме: Т—Д—Т.— М. Б.),
то перед вами некоторая форма ручного труда, совместимая
даже с азиатскими отношениями или со 'средневековыми
и т. д.» 45.
Введение К. Марксом в логику историзма понятия струк-
туры означало одновременно и конституирование теорети-
ческого уровня исторического исследования, и утверждение
значения абстрактного категориального мышления в этом
исследовании. \
Из сказанного видно, что структурообразующими для
каждого формационного типа общества являются связи и
элементы, воплощающие специфический принцип его функ-
ционирования и развития в качестве такового, или, что
то же, связи, характеризующие способ производства и обес-
печивающие историческое движение данного общества на
почве и в рамках основного закона данной формации. В этих
пределах они (связи) воспроизводят заданную структуру
во всех составляющих системы вопреки меняющимся истори-
ческим условиям, в которых она призвана функционировать.
Иными словами, в указанных выше границах структурные
формы обладают способностью адаптироваться к изменив-
шимся условиям при неизменности базисного, формационного
принципа. В этой связи следует различать пределы устой-
чивости производных структур в различных подсистемах
116
целого. Очевидна, однако, их внутренняя противоречивость:
будучи призваны гарантировать устойчивость данного, они
сами не остаются нейтральными по отношению к процессу
изменений.
3. СТРУКТУРА И ПРОЦЕСС
Структура и процесс — суть противоположности,
но противоположности диалектические. В первой из этих ка-
тегорий концептуализированы моменты устойчивости, кон-
тинуитета, пребывания, во второй — моменты изменчивости,
прерывности, преходящего. Однако эти две крайности,
между которыми развертывается история общества, явля-
ются не взаимоисключающими, а взаимополагающими друг
друга: структура проявляет себя только в процессе, процесс,
несмотря на его видимую хаотичность, в своих глубоких
течениях структурирован, т. е. направляем в общем и целом
принципом движения, заложенным в базисной структуре
общества. Но было бы ошибочно на этом основании не вни-
кать в существо этих противоположностей. Для развития
науки сам по себе факт вычленения противоположностей
там, где усматривали лишь нерасчлененное тождество, весьма
плодотворен. В этой связи вовлечение в поле зрения истори-
ческой науки категории «структура» означало даже в чисто
методическом плане сдвиг важного значения.
В самом деле, практиковавшееся в историческом исследо-
вании исключительное внимание к изменениям изучаемого
объекта имело своим результатом значительные трудности
при объяснении их характера и механизма. Одно дело изме-
нения, наступавшие как следствие революций или крупного
масштаба реформ — они хорошо очерчены по своей сути и
концентрированы во времени, — в этом случае трудностей
мало. Иное, однако, дело, когда речь идет об изменениях,
происходящих столь медленно, что они остаются почти не-
заметными: для их обнаружения требуются десятилетия,
а в отношении отдаленных от нас эпох — столетия. Каким
образом, благодаря чему происходят подобного рода измене-
ния, т. е. изменения в периоды так называемого «мирного
развития»? Все познавательное значение этого вопроса и
вся трудность ответа на него стали вырисовываться только
тогда, когда вместе с категорией «структура» в понятийном
аппарате исторической науки заняло свое место понятие
«функционирование». Теперь это может казаться парадок-
сом, но долгое время это понятие отождествлялось с пред-
ставлением о статике общества — в противоположность ди-
намике, т. е. изменению, развитию. Между тем изменения
второго рода происходят именно в процессе функционирова-
ния данной социальной структуры. Теперь же понятие ди-
намика все чаще связывают с понятием «функционирование»,
поскольку именно в этом процессе происходят, хотя и мед-
ленные, но непрерывно накапливающиеся и столь важные
сдвиги в самом системном основании, которые подготавливают
революционную ломку застарелых структур. Рассматрива-
емый с этих позиций процесс социально-исторических изме-
нений оказался не только многослойным при больших пере-
падах в ритме изменений в отдельных составляющих системы.
Как уже отмечалось, возникла проблема соотношения кате-
горий динамики и развития, циклического и линейного раз-
вития, изменений обратимых и необратимых, динамики ча-
сти и целого и в целом — соотношения в историческом про-
цессе инвариантности и изменений. И если объективным хо-
дом вещей историография была подведена к проблеме струк-
туры, то не для того, чтобы отречься от «плана» изменений,
диахронии, развития, а наоборот, для проникновения в ме-
ханизм исторического развития.
Итак, вопрос о соотношении объекта как структуры и как
процесса (т. е. как нечто относительно устойчивое по своему
основанию и качественной определенности и в то же время
как нечто развивающееся, непрерывно изменяющееся) явля-
ется ныне — в условиях все более широкого распростране-
ния приемов системного исследования — одним из самых
животрепещущих в логике и методологии науки46. Суть за-
ключается в том, можно ли осмыслить в качестве системы
исторический процесс, или, что то же, является ли реаль-
ностью система, построенная на оси времени (т. е. система
диахронная)? Как уже отмечалось, с особой остротой этот
вопрос ставится в методологии исторической науки, целью
которой является, с одной стороны, само открытие и «вос-
произведение» исчезнувшего объекта, а с другой — изуче-
ние механизма его функционирования и развития, т. е. вос-
произведение его как системы взаимодействий, как процесса.
Прежде всего, очевидно, что сама по себе характеристика
объекта как структуры означает, что за ним признана каче-
ственная определенность, относительная устойчивость во вре-
мени. Не признав, что нечто в процессе пребывает, мы лишаем
самое понятие развития его предметности, ибо не может из-
меняться то, что не пребывает.
Именно в подчеркивании этой стороны проблемы особенно
нуждается историческая наука, изучающая главным обра-
зом предметность «исчезнувшую».
118
Влместе с тем не подлежит сомнению, что выразить нераз-
рывную связь процесса с сохранением устойчивости различ-
ной длительности на разных уровнях целостности в тер-
минах традиционной (формальной) логики невозможно.
«Пока мы рассматриваем вещи, — писал Ф. Энгельс, — как
покоящиеся и безжизненные, каждую в отдельности, одну
рядом с другой и одну вслед за другой, мы, действительно,
не наталкиваемся ни па какие противоречия в них. . .
Но совсем иначе обстоит дело, когда мы начинаем рассматри-
вать вещи в их движении, в их изменении, в их жизни, в их
взаимном воздействии друг на друга. Здесь мы сразу натал-
киваемся на противоречия. Движение само есть противоречие;
уже простое механическое перемещение может осуществиться
лишь в силу того, что тело в один и тот же момент . . . нахо-
дится в данном месте и одновременно — в другом» 47.
Иными словами, проблема «структура» и «процесс» есть фор-
мулировка действительной противоположности, присущей
самому объекту как таковому, как целостности. Речь идет
о противоположности, существующей внутри одной и той же
вещи, а не между различными вещами. Это и есть выражение
того универсального факта, что «вещь находится в противо-
речии с самой собой» 48. Это замечание Ф. Энгельса имеет
принципиальное значение в данной связи, поскольку оно
указывает на внутренний источник изменения структуры,
т. е. заключенный в ней самой (в противовес метафизическому
мышлению, которое замечает лишь воздействие извне).
Сама возможность столь внешнего, чисто механического
противоположения «структуры» и «процесса» открывается
в двух случаях: 1) в фетишизации истории, в превращении ее
в творящего самого себя субъекта, 2) в фетишизации «струк-
туры», изъятой из истории, как субстрата «неисторического»,
вневременного. Первый из указанных видов фетишизма был
еще в свое время развенчан К. Марксом. «История, — пи-
сал он, — не делает ничего, она «не обладает никаким не-
объятным богатством», опа «несражается ни в каких битвах»!
. . .«История» не есть какая-то особая личность, которая
пользуется человеком. . . для достижения своих целей.
История — не что иное, как деятельность преследующего
свои цели человека» 49. Но если эта деятельность — един-
ственный источник всего «богатства истории», то напраши-
вается вывод, что именно в ней следует усматривать перво-
причину противоречивого процесса структурирования обще-
ственных форм и их деструктуризации. Все немарксистские
концепции общества как системы, опускающие преобразу-
ющий характер человеческой деятельности, оказываются
119
перед неразрешимом противоречием: поскольку структура
есть по только следствие, конечный результат процесса,
но и его исходный пункт, т. е. является чем-то заданным,
то каким образом процесс может вообще стать источником
принципиально новой структуры? Неудивительно, что все
эти концепции приводят к циклическим представлениям
о ходе процесса: подобно движению маятника, он заключен
между чередующимися «нарушением» и «восстановлением»
равновесия одной и той же системы.
Как известно, в качестве силы, которая вырывает обще-
ство из «плена структур» и направляет его движение па путь
поступательного развития, марксизм признает лишь опре-
деленный род человеческой деятельности — материальное
производство б0. Дело в том, что производительные силы,
образующие, по определению К. Маркса, основу истории,
олицетворяют важнейшую область практической энергии
людей *.
Прежде всего, именно в данной области одно поколение
стоит на плечах другого, ему предшествовавшего, и, следо-
вательно, то, что каждое поколение передает в наследие
другому, теоретически равно N+1. Поскольку же этой по-
стоянно расширяющейся и обогащающейся исторической
связи общества длительное время противостоит — в боль-
шинстве других областей социального взаимодействия —
простая преемственность общественных форм, то легко за-
ключить, что определяющая роль в процессе расшатывания,
разрушения и пересоздания всех этих форм принадлежала
развитию людей в качестве производителей материальных
благ. Общественные структуры в конечном итоге лишь функ-
ции уровня этого развития. Итак, практическая, преобра-
зующая деятельность людей — ключ к объяснению того,
каким образом «простое» функционирование общества как
системы может вылиться в процесс его поступательного раз-
вития. Характеризуя «Капитал», В. И. Ленин писал, что
К. Маркс берет систему товарного хозяйства и «дает подроб-
нейший анализ законов функционирования этой формации и
развития ее. . . Маркс дает возможность видеть, как разви-
вается товарная организация общественного хозяйства,
как превращается она в капиталистическую. . . как раз-
вивает она производительность общественного труда и тем
* По крайней мере, со времени научной революции XVII в. наука
стала с этой же точки зрения второй такой областью. Причем, по мере
того как наука становилась производительной силой, процесс «обра-
зования» и «растворения» структур значительно ускорился.
120
самым впосит такой элемент, который становится в непри-
миримое противоречие с основами самой этой капиталисти-
ческой организации» 51. Иными словами, марксистский анализ
функционирующей системы неизбежно приводит к выясне-
нию законов ее движения, развития. И это потому, что в ос-
нову системы положен принцип «перевода» ее из формы цик-
лического движения на путь поступательного развития.
В этол! в общих чертах заключена суть проблемы «структуры»
и «процесса» в марксистском историзме 52.
(1 Итак, «опредмечивание» и «распредмечивание» действи-
тельности есть процесс, образуемый двумя сторонами прак-
тической деятельности одного и того же общественного инди-
вида — институционализирующей и преобразующей. Один
и тот же общественный индивид «творим историей» и «творит
историю». Он — «дитя эпохи» — функционирует в объек-
тивно заданной ему системе связей, а вместе с тем в рамках
форм, в которых выражена для него историческая необхо-
димость, он своей общественной практикой и независимо от
степени осознания им этого факта сеет семена неизбежных
перемен.
Иными словами, общественные структуры только
в абстракции находятся вне истории, противоположны
процессу, в действительности же они суть стороны, свойства,
формы, результат самого процесса.
Общественные структуры крайне разнородны: помимо
основного деления их на первичные (базисные) и вторичные
(производные), а последних, в свою очередь, на социальные,
политические, ментальные и т. п. структуры, следует еще раз-
личать структуры социологические и исторические, струк-
туры функциональные (синхронные), генетические (диахрон-
ные) и ряд других. Каждая из этих структур отличается своей
мерой «отвлеченности» от процесса, вызвавшего их к жизни,
т. е. обладает различной мерой устойчивости (длительности)
во времени. Не следует только упускать из виду, что, в то
время как базисные структуры возникают в сфере отноше-
ний, которые независимы от воли и сознания людей и потому
воспринимаются ими как «естественные», «предустановлен-
ные» (социально-экономические структуры), вторые создаются
более или менее осознанно, целенаправленно. Впрочем,
среди структур, складывающихся в сфере идеологических
отношений, имеется род ментальных структур, которые обще-
ственным индивидом в процессе его жизнедеятельности также
принимаются как данное (т. е. неосознанно). Неудивительно,
что среди структур производных ошт обладают наибольшей
устойчивостью (т. е. длительностью во времени) *. Однако,
если базисные структуры в рамках исторически определенной
социальной системы обладают наибольшей устойчивостью
как структуры содержательные, то указанный род менталь-
ных структур обладает этим свойством в силу их формаль-
ного характера. Вообще, надстроенные над экономическим
базисом структуры более эфемерны в качестве форм содержа-
тельных, но зато наиболее долговременны в качестве струк-
тур формальных. При этом очевидно, что с данной точки
зрения структуры этого класса располагаются в довольно
широком диапазоне от длительности в границах отдельной
стадии данной формации до длительности, превосходящей
длительность самой формации.
Исторический процесс — это процесс беспрерывного и бес-
конечного формообразования (разумеется, обратной его сто-
роной является столь же беспрерывная деструктурация,
«растворение» старых форм). Свойство исторического про-
цесса «формировать» свое содержание поистине универ-
сально. Однако было бы ошибочно думать о нем как о свой-
стве, всегда равном себе, т. е. лишенном развития, ускоре-
ния и замедления, усиления и ослабления. Такому взгляду
противоречит уже сам по себе факт беспрерывного роста
общественного разделения труда, усложнения форм во всех
сферах общественной жизни, ускорения течения истории.
Вместе с тем история знает целые периоды удивительной
инертности, застойности, консервативности общественных
форм. Столь же неравномерными по ритму и асинхронными
(по времени) являются процессы формообразования в раз-
личных подсистемах общества как целого. И это понятно,
так как речь идет о различной степени пластичности обще-
ственных форм — в зависимости от меры их «абстрагирован-
ное™», т. е. их способности растворяться в процессе, «вы-
литься» в процесс, о чем уже говорилось выше. Нет сомнения,
что основная трудность истолкования диалектики структуры
* В свете марксистского принципа системности очевидно, что от-
крытие так называемых неосознанных «поведенческих» структур,
формирующих для индивида окружающий его мир, его восприятие
и формы выражения воспринятого, значительно продвинуло и в исто-
риографии понимание обширных секторов культуры, в частности
социальной психологии. Однако это открытие теряет большую часть
своей социально-исторической познавательной потенции при переходе
к индустриальной цивилизации. Выявление указанных структур
в обществах, ставших на путь динамического развития, уже не при-
водит к пониманию основ этого развития. В результате указанные
структуры сталкивают исследователя с своего рода «социальными
окаменелостями», которые песет с собой поток истории.
122
и процесса возникает тогда, когда она рассматривается вне
процесса, не как процесс.
«Мы не можем, — писал В. И. Ленин, — представить,
выразить, смерить, изобразить движения, не прервав не-
прерывного, не упростив, угрубив, не разделив, не омертвив
живого. Изображение движения мыслью есть всегда огруб-
ление, омертвление. . .» 53.
Применительно к проблеме, нас интересующей, это озна-
чает необходимость представить саму структуру как процесс,
или, что то же, представить процесс в виде цепи генетиче-
ски взаимосвязанных переходами структур.
Непрерывное формообразование и подвижность равнодей-
ствующей противоречивых тенденций в своей совокупности
реализуются и познавательно уловимы только в рамках ка-
чественной определенности системы, детерминирующей об-
щее направление развития. Выше уже отмечалось, что си-
стемный подход к истории общества выдвинул па первый план
общественные связи. История предстала как процесс взаимо-
действия связей, интенсивность которого колеблется между
откристаллизовавшимися формами на одном полюсе и не-
оформленностью случайного на другом. «Великая основная
мысль, — писал В. И. Ленин, цитируя Ф. Энгельса, — что
мир состоит не из готовых, законченных предметов, а пред-
ставляет собой совокупность процессов, в которой пред-
меты, кажущиеся неизменными, равно как и делаемые го-
ловой мысленные их снимки, понятия, находятся в беспре-
рывном изменении» 54.
Итак, история творит живые формы человеческого обще-
ния столь же неустанно, как и разрушает их. И в этом не-
скончаемом потоке пребывает живым лишь то, что открыто
будущему, не завершено. Естественно, что познание такой
открытой в будущее системы требует адекватных логических
процедур.
Сама по себе способность общественной формы «отвлечься»
от породившего ее содержания — факт общепризнанный.
Что меньше принимается во внимание, так это способность
той же формы превратиться в содержание, «задавать» со-
держание другой форме более производного порядка.
Это обстоятельство должно быть особо рассмотрено, так как
играет важнейшую роль в интересующем нас процессе.
Для уяснения этого вопроса отправное значение имеет
представление о механизме формообразования. С этой точки
зрения общественные структуры motvt быть подразделены
на следующие типы:
1) формы унаследованные;
123
2) формы приспособленные, преобразованные;
3) формы, возникшие в результате процесса дифферен-
циации более ранних структур;
4) формы, возникшие в результате интеграции более ран-
них структур;
5) формы, вновь найденные;
6) формы, заимствованные извне, пересаженные 55.
Типичным примером унаследованной структуры на про-
тяжении всего средневековья была католическая церковь.
Причем, несмотря на все ее внутренние потрясения, она
как структура переходила из одного периода в другой не-
рушимой, неизменной. Иными словами, внутри, как нечто
обособленное, церковь имеет свою историю, т. е. ей при-
сущи были движения, смещения, перемены, но, взятая в ка-
честве субсистемы формационной структуры, церковь оста-
валась неизменной.
Примером структуры второго рода может служить такая
форма, как община. Это обстоятельство хорошо оттеняется
в самом словоупотреблении, к примеру: «крепостная об-
щина». Определением «община феодализированная» под-
черкивается, очевидно, тот факт, что феодализм был позд-
нейшим наслоением, «наложенным» на общину, которая сама
по себе имеет историю более длительную, нежели феодализм
как формация. Указанное определение означает, что дан-
ная формационная структура общины должна рассматри-
ваться лишь как «временная» ее черта, сторона (правда,
исторически определяющая, но все же сторона) или фаза
развития, этап в ее истории, которая тем не менее ею не ис-
черпывается. Ибо очевидно, что в случае, когда нас интере-
сует община как форма социальности, то во множестве слу-
чаев мы оказываемся перед необходимостью обратиться к бо-
лее глубокому субстрату деревни, нежели ее феодальные
атрибуты. В институте «община» мы вправе усматривать
классический пример формы, унаследованной и данной фор-
мационной структурой приспособленной, тип структуры
преобразованной 5в.
Третий тип общественных форм имеет принципиальное по-
знавательное значение, поскольку это — столбовая дорога
формообразования в истории общества. Выше мы уже упо-
минали процесс общественного разделения труда. Но то, что
верно для изображения развития производительных сил
труда (а в средние века классической формой этого процесса
являлось, к примеру, в промышленности — дробление ре-
месленных профессий: разделение одной мастерской на не-
сколько самостоятельных ремесел), верно и для понимания
124
процесса формообразования в целом. Наглядным примером
его следует считать возникновение средневекового города.
Общеизвестно, что этот процесс — результат развития си-
стемы, представлявшей собой нерасчлененное единство ре-
месла и земледелия, образец расщепления хозяйственного суб-
страта деревни раннего средневековья на две обособленные
структуры (вслед за отделением ремесла от земледелия).
Это положение столь же верно исторически, как и логически,
поскольку основное население города составили пришлые
(беглые) крепостные ремесленники. В этом процессе столь же
правомерно усматривать факт дифференциации структур,
как и доказательство нового формообразования. Новые фор-
мы возникают как ответ на выявившиеся в ходе истории об-
щественные потребности. Они «опредмечивают» наметившие-
ся тенденции, кристаллизуются в прямой зависимости от ха-
рактера и интенсивности процесса.
Наконец, очевидно, что с дифференциацией прежних
структур складывается не просто более густая сеть структур;
вновь образованные структуры не рядополагаются, а ди-
намически сочленяются. Они входят в более обширные един-
ства (структуры) как сопряженные подсистемы (город и де-
ревня в средние века), внутренне структурированные и
внешне связанные с более обширной целостностью.
Истинно новые социальные формы в прошлом — резуль-
тат стихийного развития. На новые формы процесс, по вы-
ражению В. И. Ленина, «натыкается». Поскольку они от-
вечают новым потребностям общественного развития, их
«открывают». Новые структуры нередко рядятся в тради-
ционные одежды. Так, Парижская коммуна — зародыш
принципиально нового типа государства, диктатуры про-
летариата, — рядилась в убор средневековой коммуны.
Нередко, однако, они лишены подобных покрывал и пред-
стают в своей новизне. Ярким примером в этой связи могут
служить Советы в революции 1905 г. в России. Но если но-
вые формы, будучи подготовлены процессом и став необхо-
димыми для его продолжения, тем не менее «открываются»,
то очевидно, что момент случайности должен занять свое
место в нашем представлении о процессе как структуре.
«История, — подчеркивал К. Маркс, — носила бы очень
мистический характер, если бы «случайности» не играли
никакой роли. Эти случайности входят, конечно, и сами
составной частью в общий ход развития. . .» 57. Разумеется,
помимо ускорения или замедления процесса случайность
ярче всего проявляется на уровне формы.
125
Наконец, разряд форм, заимствованных извне й «пере-
саженных» в другую историческую почву, столь ясен,что их
выявление и истолкование не представляет большого труда.
Итак, процесс формообразования многолик. В этом факте
и олицетворяется «обратная», активная содержательная
функция форм. Одной иллюстрации будет достаточно, чтобы
в этом убедиться. Средневековый город как форма, как об-
щественная структура возник, что уже отмечалось, в резуль-
тате расщеплений, дифференциации экономического ба-
зиса раннефеодальной деревни, возник как ее антитезис,
как ее противоположение в области производства: деревня —
центр земледелия, город — центр ремесла. Однако кто
взялся бы оценить или даже просто перечислить все послед-
ствия этой столь односложной, на первый взгляд, «оппози-
ции» во всех других сферах общественной жизни? В самом
деле, сколько общественных форм было, в свою очередь,
порождено городом, для скольких форм он стал колыбелью?
В области производства средневековый город, как известно,
вызвал к жизни ремесленные цехи купеческой гильдии —
новую общественную структуру ремесла и торговли. На
уровне политических форм город стал колыбелью комму-
нального строя. В сфере духовной город вызвал к жизни
светскую культуру и, следовательно, в далекой историче-
ской перспективе — рационализм и просвещение. Мы про-
вели пунктирную линию только по вертикали, т. е. от ба-
зиса общества по направлению к надстройке. Вместе с тем
очевидно, что каждый из перечисленных узлов — структур—
содержал в себе такое число «потенциальных структур» и
с таким диапазоном «рассеяния», что их перечень становится
практически неосуществимым.
Таким образом, производные общественные структуры,
однажды возникнув в процессе общественного развития, не
выбывают из него, а остаются в нем. Они не только прокла-
дывают новые направления этого развития, не только сами
порождают множество новых форм, обогащая содержание
исторического процесса, но и оказывают огромное обратное
влияние на реструктурацию старых форм (к примеру, влия-
ние города на феодальную деревню). Следовательно, с со-
держательной точки зрения структуры никогда не заверше-
ны, они всегда в процессе становления. В этом и проявляется
беспрерывное «рефлектирующее» движение системы, «вну-
тренняя критика», в ходе развития проявляющаяся путем
постепенного «сбрасывания» устаревших форм, — по мере
того, как их оставляет жизнь, они становятся «пустыми».
В этом процессе освобождения системы от изживших себя
126
форм создается такое обилие новых альтернатив, что вновь
возникшие формы всегда представляются результатом «из-
бирательности» истории.
Итак, ответ на поставленный выше вопрос очевиден:
марксистское понимание общества как целостной системы
основано на диалектике синхронии и диахронии, функциони-
рования и развития, что является лишь иносказанием при-
знания антагонизма классов движущей силой исторического
движения системы. Отсюда необходимость раскрытия всех
проявлений классовых противоречий в любом из составляю-
щих системы. Система, отмечал В. И. Ленин, недостаточно
конкретна «без понятия класса и классового обще-
ства»^. Только с позиций антагонизма, пронизывающего все
классовые общественные структуры, представляется возмож-
ным воссоздать целостную картину изучаемой действитель-
ности.
4. ИСТОРИЧЕСКИЕ СТРУКТУРЫ
В науках, которые только сравнительно недавно
приобщились к системно-структурному методу (к примеру,
в лингвистике), дуализм функционалистского и генетичес-
ского подхода к предмету изучения зашел так далеко, что
возникли два самостоятельных направления исследования,
каждое из которых ориентируется преимущественно на один
из указанных подходов к одному и тому же предмету. В исто-
рической науке, материалистически ориентированной, со-
временная познавательная ситуация принципиально иная.
Для того, чтобы использовать познавательные возможности,
заложенные в функционалистской процедуре, ей не прихо-
дится отказываться от историзма, поскольку сама функция
интерпретируется в ней не по аналогии с биологией (т. е.
не телеологически, отвечая на вопрос: Для чего?), а социо-
логически (т. е. приводит к вопросам: Как и почему?). Иначе
говоря, момент «порождения», генезиса предваряет природу
самой функции (восходящие от базиса к надстройке связи),
он же выступает на первый план при изучении следствия
этой функции, т. е. того, что ею порождено (связи, нисходя-
щие от надстройки к базису), Этим обстоятельством опре-
деляется диалектический характер связи между противо-
положными «планами» исторического исследования: синхро-
нией (т. е. на одном и том же временном срезе) и диахронией
(т. е. по оси времени). Этот вопрос имеет для историка столь
важное значение, что на нем следует специально оста-
новиться.
127
Схема 1.
век вин век век век век век век век век
4
Г"
I
Закон I стадии
Принцип4 движения формации
История данной формации
Выше уже было отмечено, что длительность во времени
отдельных явлений, процессов значительно варьирует — от
уровня политической хроники к глубинным течениям со-
вокупного исторического процесса. Это значит, что быстрое
течение реки истории на ее поверхности все более умеряется,
становится все более замедленным по мере приближения
к донному ее течению. Если же эту образность заменить бо-
лее строгой формулой, то правомерно утверждать, что в рам-
ках истории каждой данной общественной формации идеаль-
ной точкой неподвижности является заложенный в ее эко-
номической структуре принцип ее движения, основной эко-
номический закон формации, остающийся неизменным от
ее начала и до ее конца. Поскольку все вторичные структуры
рассматриваются в материалистическом историзме как по-
рожденные в конечном счете именно указанным принципом,
то очевидно, что любое генетическое (диахронное) исследова-
ние в рамках истории одной и той же формации окажется
в своем основании исследованием синхронистическим, по-
скольку неизменным остается структурный принцип движе-
ния данной формации. Схематически только что изложенное
можно было бы передать следующим образом (см. схему 1).
С другой стороны, любое исследование, осуществляемое
в плане синхронии, неизбежно принимает характер истори-
ческого исследования (в силу указанной выше особенности
в пнтерпретации понятия функции). Дело в том, что в мате-
риалистическом историзме сама категория «генезис» содержа-
тельно значительно богаче, сложнее, чем это предполагает
формальная логика. Процесс становления какого-либо явле-
ния, прослеживаемый по оси времени на почве материали-
128
Базисная структура формации
&
/ \
/ \
/ \
/ Развитие ч
/ производительных
/ сил \
стического историзма, оказывается и функцией па каждой
точке этой оси.
Дело в том, что содержательно все общественные формы
непосредственно или опосредованно «порождаются», обус-
ловливаются неизменной базисной структурой. А поскольку
этот процесс также протекает во времени, любое функцио-
нальное исследование неизбежно превращается в генети-
ческое. Схематически этот факт можно изобразить следую-
щим образом (см. схему 2).
В результате мы вправе заключить, что любая из указанных
исследовательских процедур в историческом исследова-
нии неизбежно принимает характер исторический, т. о. в ко-
нечном счете диалектический.
Одпако сказанное отнюдь ие означает, что сами по себе
процедуры теряют свои формальные различия, что послед-
ними можно, попросту говоря, пренебречь. Наоборот, только
осознанное и строгое следование формальным требованиям
каждой из этих исследовательских процедур может привести
к конечному обогащению исторического метода как такового.
Если следовать правилу, согласно которому каждая иссле-
довательская.. процедура, отвечающая природе предмета
изучения, хороша на своем месте, то очевидно, что рассмо-
трение любой проблемы в ее, так сказать, пространственной
9 М. А. Барг
129
проекции (т. е. на одном и том же временном срезе) как вну-
тренне расчлененной системы и как составляющего более
обширной системы отвечает тому этапу исследования, когда
предмет изучается сам по себе, когда выясняется, что он со-
бой представляет по своей природе, по своим функциям,
по своему месту в системе в целом. «Метод Маркса состоит
прежде всего в том, чтобы учесть объективное содержание
исторического процесса в данный конкретный момент, в дан-
ной конкретной обстановке. . .» 59. Обращает на себя внима-
ние то, что возможность выявить объективное содержание
предмета в истории связывается прежде всего с системным
подходом. Что же касается генетической, временной проек-
ции, то она соответствует тому этапу исследования, когда
выявляется процесс изменений, эволюции. Однако и в этом
случае, поскольку неизбежно возникнет вопрос о причинах,
которыми обусловливались обнаружившиеся изменения,
в поле зрения исследователя вновь появятся связи «верти-
кальные» (т. е. функциональные, по линии базис—надстрой-
ка). Итак, в этой неразрывности, взаимопроникновении исто-
рического и системного начал и заключена специфика марк-
систского исторического метода. Свое блестящее воплощение
эта специфика нашла в работах К. Маркса «Классовая борьба
во Франции» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».
На теоретическом обосновании самой категории «истори-
ческая структура» мы можем здесь не останавливаться, по-
скольку в развернутом виде читатель его найдет в специаль-
ной работе60. Остается лишь заметить, что она противо-
стоит понятию «социологическая структура», выступает
принципом движения первой. Очевидно, что, поскольку
и социологическая, и историческгя структуры заключены
в одном и том же объекте социально-исторического исследо-
вания, их вычленение, обособление каждого из них воз-
можно только на уровне абстракции. Однако только при
условии их рассмотрения именно на этом уровне становится
ясной специфика каждой из них в нераздельности функцио-
нирования объекта как целостности. Так, если социологи-
ческая структура является воплощением закона движения
данной формации в его чистом виде, то, следовательно, в ней
представлены только те элементы и связи, которые необ-
ходимы для реализации этого закона в указанном объекте 61.
В такой структуре, к примеру, общество, принадлежащее
к данной классово-антагонистической формации, знает толь-
ко один, формационно обусловленный способ производства
и состоит лишь из двух антагонистических классов, каждый
из которых абсолютно однороден и т. д. Правомерно поэтому
130
Называть эти элементы и связи формационными, или систем-
ными. Однако поскольку ни одно формационно определенное
общество до такой «чистоты» никогда не дорабатывалось,
а, наоборот, каждая классово-антагонистическая формация
уступала в нем место другой, оставляя за собой множество
«непереработанных» (в соответствии с законом ее движения)
элементов и связей, постольку формация, приходившая
ей на смену, с необходимостью наследовала целый спектр
элементов и связей, которые являлись для нее несистемными,
избыточными 62. Речь идет о хозяйственных укладах, от-
стававших от господствующего способа производства па
целый исторический порядок, а то и на несколько порядков,
и соответственно о классах и общественных слоях, выступав-
ших носителями этих хозяйственных распорядков и потому
являвшихся несистемными для данной формации (т. е. с точки
зрения данной социологической структуры), а также о не-
системных элементах в идеологической надстройке. Нако-
нец, так как в отличие от обособленности системных и не-
системных элементов и связей в абстракции они в реальной
действительности неизбежно взаимодействовали между собой,
то результат мог быть в каждом случае отнюдь не простым:
с одной стороны, какая-то степень подчинения, трансфор-
мации несистемных элементов в рамках данной формацион-
ной структуры, с другой — какая-то степень деформации
элементов и связей этой последней. Именно эта «контактная
зона» формационно-системного и несистемного в рамках каж-
дого данного общества, а точнее говоря — исторический
результат взаимодействия указанных двух сторон в едином
объекте, и выражен в категории «историческая структура».
Познавательное значение этой категории полностью рас-
крылось хотя бы в том факте, что, опираясь на нее, уда-
лось создать теоретические основания для типологии кон-
кретно-исторических разновидностей в рамках каждой дан-
ной классово-антагонистической формации. Иначе говоря,
внутриформациопная разновидность — это иносказание спе-
цифических особенностей исторической структуры данной
формации. Следовательно, при всей своей социологической
однородности на уровне сущности классово-антагонистиче-
ская формация выступала в реальной действительности
как «набор» исторических структур. Пространственным
выражением такой внутриформационной разновидности и
являлся формационный регион, сохранявший свою специ-
фику на протяжении всей истории данной формации, или фор-
мационно-стадиальный регион, сохранявший свою специ-
фику на протяжении истории отдельной стадии 63.
131
9*
Таким образом, вычленение категории «историческая
структура» и на ее основе понятия «внутрпформацпоппая
разновидность» региона позволило обнаружить ту «кон-
тактную зону» в истории общества, в рамках которой социо-
логическое ее изучение перерастает в историческое и на-
оборот. И это происходит в силу того, что внутриформаци-
онная разновидность — регион — является той «зоной»,
в рамках которой социологические законы, приобретая
историческую окраску, еще сохраняют всю свою специ-
фику и, наоборот, собственно исторические закономерности
еще сохраняют свои особенности, хотя уже приобрели
окраску социологическую. Одним словом, это зона, в кото-
рой историк и социолог могут вести наиболее плодотворный
диалог, поскольку абстрактное и конкретное в ней еще уди-
вительным образом уравновешены.
Как уже подчеркивалось, социологическая структура,
абстрактно говоря, однородна во всех конкретно-историче-
ских общностях, к данной формации принадлежащих.
Известно, однако, что историческая реализация этой струк-
туры отличалась значительной спецификой от одной стадии
данной формации к другой. В самом деле, что могут объяс-
нить стадиальные различия в развертывании формации во
времени и пространстве, а точнее — в становлении социо-
логической структуры данного формационного типа? Прежде
всего они указывают на меру «чистоты» исторических форм
этой структуры (к примеру, капиталистический способ про-
изводства уже присутствует в рассеянной мануфактуре,
но он может существовать в рамках той же исторической
общности и в форме фабрики). Следовательно, речь идет об
удельном весе зрелых форм данного формационного отно-
шения в господствующем способе производства.
Далее, стадиальные различия указывают па удельный
вес господствующего способа производства (во всех его исто-
рических формах) в соотношении с другими, неформацион-
ными, несистемными формами общественного производства
в рамках данной исторической общности. Очевидно, что
в достаточно развитой формационной разновидности это
соотношение будет совершенно иным, чем в период становле^
ния той же формации (достаточно сопоставить, к примеру,
роль мелкотоварного уклада в России второй половины
XIX в. и в Англии той же поры). Однако, как ясно из пре-
дыдущего, сам по себе факт разновременного вступления
различных обществ в данную формацию не может объяснить
ни специфических форм господствующего способа производ-
ства, ни специфических форм неформационных укладов.
132
Анализ этих форм требует учета совершенно иного фактам
а именно: на какой стадии своего исторического развития
данная общность была включена новой формацией в свою
сферу и какова эта новая формация. С этой точки зрения
следует различать в рамках одной и той же формации:
1) общества, первыми перешедшие в новую формацию, и
среди них: а) общества, совершившие этот переход путем
внутреннего разрешения противоречий (ближе всего к этому
типу был переход Византии от античного рабства к феода-
лизму или переход Англии от феодализма к капитализму);
б) общества, перешедшие к новой формации путем внешнего
разрешения внутренних противоречий (таким был, к приме-
ру, переход к феодализму большинства древнегермапских
племен, участвовавших в «великом переселении пародов»,
таким же был переход к феодализму и арабских племен),
и 2) общества, вовлеченные в орбиту новой формации впо-
следствии, т. е. «запоздавшие», и среди них: в) общества,
оказавшиеся вовлеченными в новую формацию в результате
военных столкновений между старой и новой формацией,
и, г) общества, перешедшие к повой формации в силу истори-
ческой ее неодолимости, под воздействием закона историче-
ской корреляции общественной структуры у народов, по
проделавших социальных революций, но находившихся
в тесном историческом взаимодействии с общностями-носи-
телями новой формации. Историческим примером первого
рода могут служить завоевательные походы Карла Вели-
кого в землю саксов, ирландские походы Генриха II, при-
мером второго рода — переход к капитализму скандинав-
ских стран. Очевидно, что если роль несистемных элементов
(т. е. чужеродных для господствующей формационной струк-
туры данного общества) будет достаточно велика в обществах
первого типа (а и б), то она будет еще большей в обществах
второго типа (виг). Что более важно и что чаще всего упус-
кают из виду, это совершенно другой исторический тип,
иная кристаллизация самого господствующего способа про-
изводства, по крайней мере на первых порах, в рамках дан-
ной внутриформационной разновидности как следствие ука-
занных форм развития. Это особенно важно учитывать при
изучении истории докапиталистических классовых обществ.
С обществами типа в все более или менее ясно. Завоеватели,
к примеру франкские феодалы, «ввели» свой феодализм
в Саксонии. Норманны, завоевавшие Северную Францию
и создавшие там свое герцогство, «систематизировали» в нем
тот же франкский феодализм и затем, после завоевания Виль-
гельмом Нормандским Англии (1066), с помощью этого «си-
133
стематпзированного» ими варианта того же феодализма
упорядочили еще весьма «хаотичный» к тому времени англо-
саксонский феодализм. Итак, в результате завоеваний «ци-
вилизовывались» либо завоеватели, либо покоренные — все
зависело от уровня развития тех и других.
Гораздо сложнее обстоит дело с обществами типа г. Исто-
рики уже давно пользуются законом исторической корре-
ляции, чтобы, к примеру, объяснить почему древнегермап
ские и славянские племена от родового строя, минуя строй
рабовладельческий, перешли прямо к феодализму. Однако
еще важнее понять, что в сущности действием того же за-
кона объясняются специфические формы (разновидности)
господствующего способа производства в соответствующих
обществах (старые, еще не созревшие для новых отношений
формы весьма неравномерно наполняются новым формацион-
ным содержанием). Для ряда из них на протяжении довольно
длительного времени все сводится к наложению «нового по-
крывала» на старое содержание, или, наоборот, новое со-
держание может выступить в старых, традиционных для
данного общества формах (дружинный быт может быть «си-
стематизирован» в терминах вассалитета и т. п.).
Поэтому есть все основания относить специфику резуль-
татов взаимодействия системных и несистемных элементов
в такой общности как к характеру и удельному весу неси-
стемных элементов, так и к специфике форм господствующего
способа производства. На один источник, которому форма-
ционно определенное общество как целостность обязано на-
личием несистемных элементов, а именно источник генети-
ческий, мы уже указали выше. Теперь следует обратить
внимание на второй источник — речь идет об элементах
разложения самого господствующего способа производства,
о так называемых элементах трансформационных, т. е. пред-
вещающих наступление новой общественной формации (та-
кими, к примеру, были колонатпые отношения в Римской
империи III—IV вв., крупная, коммерческого типа, аренда
в позднее средневековье). Разумеется, в объективно-истори-
ческом процессе значение каждого из указанных типов не-
системных элементов и связей было различным. Так, роль
генетических несистемных элементов была, естественно,
наибольшей в период становления данной формации, тогда
как значение трансформационных элементов и связей ока-
зывалось наиболее значительным в период ее нисходящего
движения, ее разложения.
На таком же уровне анализа генетические и транс-
формационные несистемные элементы составляли внутреннюю
134
историческую среду функционирования данной социологи-
ческой структуры. Повторяем, в процессе взаимодействия
последней с внутренней исторической средой формирова-
лась каждая данная историческая структура каждой кон-
кретно-исторической общности. Однако последняя, в свою
очередь, также функционировала в исторической среде,
которую для нее составляли сопредельные исторические
структуры (общности).
В конечном итоге в процессе взаимодействия общностей
в такой внешней исторической среде складывалась внутри-
формационная разновидность — регион. Исходными в этом
процессе следует считать слагаемые: 1) господствующая
отрасль производства в данном регионе — земледелие, ско-
товодство, морские промыслы, посредническая торговля
(Финикия в античности, Генуя, Венеция в средние века).
Ясно, что она обусловливалась естественно-географиче-
скими условиями, которые выступали как естественная среда
функционирования общества данного формационного типа;
2) другие отрасли хозяйства и вообще мера дифференцирован-
ности общественного труда; 3) удельный вес несистемных хо-
зяйственных укладов в основных и других отраслях обще-
ственного производства; 4) структура основных антагони-
стических классов; 5) специфические формы господствующего
способа производства — социально-имущественная и пра-
вовая стратификация классов и слоев-носителей этих хо-
зяйственных укладов; 6) мера опосредованности интересов
господствующего класса в политической структуре (струк-
туре власти); 7) господствующие формы общественного соз-
нания, удельный вес в нем генетических * и трансформацион-
ных элементов.
Разумеется, этот перечень призван служить только от-
правной схемой для подобного рода анализа. Однако и в та-
ком виде она напоминает о том, сколь разнородны и много-
* Кстати, среди генетических элементов «социального организма»
надо различать: а) элементы, которые в той или иной степени поддаются
трансформации под влиянием господствующего способа производства,—
их правомерно именовать транзитивными (например, аллод в усло-
виях формирования феодальных отношений, мелкотоварный уклад
в условиях генезиса капитализма), и элементы интранзитивные, не под-
дающиеся такой трансформации (например, клановые отношения в эпоху
генезиса феодализма или патриархальный хозяйственный уклад в усло-
виях генезиса капитализма). Если такие интранзитивные элементы до-
живают до стадии разложения господствующего способа производства,
под покровом которого они сохранялись (и поскольку они сохранялись,
а не уничтожались в процессе его экспансии), то опп нередко становятся
фактором, ускоряющим его разложение (например, сохранение лпчпо
свободных элементов крестьянства в порах средневековой сепьорпп).
135
численны параметры, характеризующие внутреннюю и
внешнюю исторические среды, в которых функционируют
в первом случае социологическая структура (в рамках от-
дельно взятого социального организма), а во втором — истори-
ческая структура (в рамках внешней исторической среды).
Итак, с точки зрения системности категория «всемирно-
историческая эпоха» может быть раскрыта: а) как категория
эмпирическая, т. е. охватывающая все сосуществующие на
данном временном срезе этнополитические общности неза-
висимо от их формационной принадлежности, и б) как кате-
гория, относящаяся к сфере сущности и поэтому охватываю-
щая только те общности, которые на данном временном срезе
воплощают исторически прогрессивную общественную фор-
мацию. Так, когда В. И. Ленин писал о «соответствии из-
вестного требования общему направлению развития обще-
ства» 64, то речь, очевидно, шла об эпохе во втором смысле.
В последнем случае макросистема общественно-экономиче-
ская формация будет включать: 1) внутриформационные ре-
гионы, сохраняющие существенную специфику эмпириче-
ских форм реализации принципа движения данной формации
на всем протяжении ее истории (примерами таких регионов
в эпоху феодализма могут служить этнополитические общ-
ности, в которых преобладала государственная форма фео-
дальной собственности, и общности, в которых преобладали
частновотчинные формы феодальной собственности); 2) ста-
диально-формационный регион, сохраняющий указанную
специфику форм только на протяжении одной из стадий
развития данной формации. Так, в средние века, в пределах
европейского формационного региона на Стадии развитого
феодализма представляется познавательно целесообразным
выделить следующие стадиальные регионы: северо-западный
(Англия, Северная Франция, частично прирейнские области),
средиземноморский (Северная и Средняя Италия, Южная
Франция, некоторые провинции Испании), византийский,
скандинавский, среднеевропейский, западнославянский,
восточноевропейский. Важно только заметить, что, во-пер-
вых, носителями черт такого региона могут быть как отдель-
но взятые исторические общности (в средние века — Визан-
тия, Русь), так и ряд общностей, причем отнюдь не всегда
сопредельных; во-вторых, число регионов и их составляю-
щие могут меняться от одной стадии к другой в рамках дан-
ной формации и между формациями. Очевидно, что стади-
ально-формационный регион может выступить основанием
для внутриформационной типологии в силу того, что он
является структурно неделимой разновидностью в процессе
136
Йространственйо-времёнйого развертывания формации.
Именно поэтому он может служить в одно и то же время ниж-
ней границей социологического рассмотрения данного про-
цесса и верхней границей его исторического рассмотрения.
Вычленение внутриформационных разновидностей в рам-
ках отдельно взятой стадии истории данной формации выдви-
гает на первый план проблему исторических взаимодействий
таких разновидностей. Если учитывать то обстоятельство,
что на одном и том же временном срезе в истории человечества
постоянно сосуществовали, по крайней мере, две обще-
ственно-экономические формации, то эта проблема раскры-
вается : а) как внутрирегиональное взаимодействие; б) как
взаимодействие регионов в рамках одной и той же формации;
в) как взаимодействие регионов, принадлежавших к различ-
ным формациям, т. е. как межформационное взаимодействие.
Абстрактно говоря, все три вида взаимодействия могут иметь
своим следствием либо ускорение процессов, либо их ослаб-
ление и замедление, или, что то же, стирание различитель-
ных граней у взаимодействующих целостностей, либо их
консервацию на продолжительное время.
. От чего зависит тот или другой результат? В самом об-
щем виде ответ не представляет трудностей: очевидно, что
все определяется стадиальным уровнем развития и истори-
ческой спецификой взаимодействующих «социальных си-
стем». И тогда возможны такие варианты: 1) более развитое
формационное отношение взаимодействует с менее развитым
отношением той же формации; 2) формационный уклад взаи-
модействует с неформационным укладом, который является
транзитивным по отношению к первому; 3) формационный
уклад взаимодействует с неформационным укладом, который
является интранзитивным по отношению к первому.
Результат взаимодействия первого типа наиболее очеви-
ден — менее развитое, т. е. более поздней генерации, форма-
ционное отношение под влиянием развитого постепенно
приобретает «классические черты». Естественно, что этот тип
взаимодействий содействует историческому выравниванию
«социальных организмов», стиранию существенных различий
и усилению прежде всего внутрирегиональной однородности
структур. Более сложной формой взаимодействий является
взаимодействие второго типа — между формационным укладом
и укладом неформационным, но транзитивным по отношению
к первому. Транзитивность неформационного уклада объясня-
ется заложенной в нем альтернативной возможностью раз-
вития. Разумеется, в реальном историческом процессе реа-
лизуется лишь одна из этих возможностей, другая же от-
137
ступает на задний план пли полностью уничтожается. С этой
точки зрения «исторически необходимое» есть только «истори-
чески возможное», воплощенное в господствующем форма-
ционном отношении и вытекающем из него характере взаимо-
действия с ним. Так, К. Маркс, говоря (в черновых набросках
письма к В. И. Засулич) о судьбах сельской общины в Рос-
сии и подчеркивая, что в истории стран Западной Европы
эта форма общины уступила свое место строю частной соб-
ственности, ставил вопрос: «Но значит ли это, что при всех
обстоятельствах развитие „земледельческой общины41 должно
следовать этим путем? Отнюдь нет. Ее конститутивная форма
допускает такую альтернативу: либо заключающийся в ней
элемент частной собственности одержит верх над элементом
коллективным, либо последний одержит верх над первым. Все
зависит от исторической среды, в которой она находится. . .
возможен и тот, и другой исход, но для каждого из них, очевидно,
необходима совершенно различная историческая среда» 65.
Из этого вытекает, что взаимоотношение между формацион-
ным и неформационными укладами приобретает характер
острейшей социальной борьбы стоявших за ними классов,
в которой государство необходимо оказывается орудием
интересов класса, экономически и политически господствую-
щего. И здесь необходимо заметить: общественная функция
(социальная, политическая и т. п.) — категория историче-
ская, это не только значит, что она изменчива по своей ин-
тенсивности — от одной стадии развития формации к дру-
гой, — но и то, что если институт, являющийся ее носителем, еще
полностью не сложился или, наоборот, уже не справляется с пей,
ее берет на себя другой институт, выступающий в роли ком-
пенсаторного. Так, феодальное государство более активно
вторгалось в общественно-экономические процессы в период
становления и в период разложения данной формации, по
слабо влияло на них в период «классического феодализма».
С другой стороны, феодальная вотчина берет на себя полити-
ческие функции в период феодальной раздробленности и
постепенно лишается их в период централизованной феодаль-
ной монархии. Функционально-компенсаторный принцип,
в частности в политике государства, хорошо обрисован
К. Марксом на примере России XIX в.: «За счет крестьян
государство выпестовало те отрасли западной капиталисти-
ческой системы, которые, нисколько не развивая производ-
ственных возможностей сельского хозяйства, особенно спо-
собствуют более легкому и быстрому расхищению его пло-
дов. . . Словом, государство оказало свое содействие уско-
ренному развитию технических и экономических средств,
138
наиболее способных облегчить и ускорить эксплуатацию
земледельца» 66. Наконец, поскольку в анализируемом типе
взаимодействия победа необходимо достается господствую-
щему способу производства, то не следовало бы упускать
из виду, что на стороне класса — носителя последнего вы-
ступает не только политическая, но и идеологическая над-
стройка. Достаточно вспомнить христианизацию «варвар-
ских» народов в период становления феодализма в Европе.
Третий в этом ряду тип взаимодействия (в рамках данной
формации): формационное отношение — интранзитивные от-
ношения — по своим результатам более или менее ясен:
интранзитивные отношения либо, попросту говоря, уничто-
жаются, либо сохраняются в качестве рудиментарных, слиш-
ком незначительных по своему удельпому весу, чтобы влиять
сколько-нибудь длительное время па формирование данной
внутриформационной разновидности.
Иначе решается проблема взаимодействия внутриформа-
ционной разновидности с внешней исторической средой
(которую для нее олицетворяют другие разновидности).
Последние могут принадлежать к той же формации, что и
разновидность, для которой они составляют «среду», но
могут принадлежать и к другим формациям. В первом случае
возможны следующие типы взаимодействия: а) стадиальные
регионы, олицетворяющие различные фазы в развитии од-
ного и того же внутриформационного региона в рамках дан-
ной формации; б) стадиальные регионы, олицетворяющие
одни и те же фазы развития в тех же рамках; в) стадиальные
регионы, олицетворяющие одни и те же фазы развития, но
принадлежащие к различным внутриформационным регио-
нам; г) регионы, олицетворяющие различные фазы развития
в различных внутриформационных регионах. Естественно,
что обмен и интенсивность межрегионального взаимодей-
ствия в этих случаях будут различными. Если иметь в виду
«мирные» формы взаимодействия, включающие обмен мате-
риальными ценностями (товары), социальными ценностями
(институты), духовными ценностями (идеи), то, поскольку
речь идет о докапиталистических формациях, в типе взаимо-
действия г основное место займет обмен товарами (включая
нередко куплю-продажу рабов), в типе взаимодействия а,
наоборот, важное место займет обмен социальными и духов-
ными ценностями. Что же касается военных форм «взаимо-
действия»— завоеваний, то, оставляя в стороне прямое при-
своение материальных ценностей, наиболее существенным
следствием выступает «обмен» институтами. При этом воз-
можны следующие варианты: либо завоеватели усваивают
139
институты покоренной страны (если последние превосхо-
дят их собственный исторический опыт), либо завоева-
тели переносят в завоеванную страну собственные ин-
ституты (если они более высокого стадиального порядка).
Совершенно особым случаем межрегионального взаимо-
действия являются связи между разновидностями, при-
надлежащими к различным общественным формациям.
Взаимодействия подобного рода являются важным, а то и
решающим условием развития одних классово-антагони-
стических формаций (к примеру, рабовладельческой, капита-
листической) и не входят в число условий нормального
функционирования других формаций (феодализм). В отличие
от рабовладельческих и капиталистических обществ об-
щества феодальные являются системами закрытыми — по
характеру производства и потребления прибавочного про-
дукта (в отличие от античных обществ они не нуждаются
в постоянном притоке извне носителей самой способности
к ТРУДУ; в отличие от капиталистических обществ основная
часть прибавочного продукта потребляется его получате-
лями в натуральной форме, т. е. не опосредуется обменом).
В средневековую эпоху речь могла идти лишь о расширении
самого «поля» феодального господства, что в условиях фео-
дальной раздробленности принимало форму внутренних
усобиц, а в условиях феодальных централизованных монар-
хий принимало форму внешних завоеваний.
В результате этого типа взаимодействий возможны такие
пути: 1) архаическое общество разлагается и переходит на
новую ступень развития; 2) архаическое общество стагни-
рует в своих первоначальных формах; 3) архаическое об-
щес1во «перепрыгивает» через одну из ступеней поступа-
тельного развития. Но что означает в досоциалистическую
эпоху исторический факт такого «перепрыгивания»? Он озна-
чает пе что иное как то, что в структуре общности, совершав-
шей подобный «прыжок» (скажем, от родового строя к фео-
дализму), содержалась объективная возможность альтерна-
тивного развития. К примеру, германские племена в IV—
V вв. объективно могли эволюционировать либо в сторону
рабовладельческого строя, либо в сторону феодального.
Таким образом, проблема альтернативности историче-
ского развития является реальностью на уровне внутриреги-
онального и межрегионального взаимодействия и полностью
исключена в плане поступательного движения всемирной
истории.
ГЛАВА IV
ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ:
СТРУКТУРА, ФОРМА, СОДЕРЖАНИЕ
Кажется, пет другого требования, столь же настой-
чиво повторяемого теоретической социологией, когда заходит
речь о познавательных функциях исторической науки, чем
требование соблюдения конкретности в отражении много-
образия изучаемой ею действительностих. Требование это
вполне правомерно, ибо такова действительно специфика
исторического знания. Вопрос только в том, что это озна-
чает на языке гносеологии и логики науки? Какое знание
заслуживает наименования «конкретное»? Равнозначны ли —
поскольку речь идет об историческом знании — понятия
«конкретность» и «фактографичность»? Наконец, какой срез
(уровень) исторической действительности должен быть изу-
чен и каким образом он должен быть воспроизведен в исто-
рическом исследовании, чтобы его результаты отвечали ука-
занному требованию, т. е. чтобы объект был представлен
«во всей его конкретности»? Таковы вопросы, которые в рам-
ках прикладной методики исторической науки связываются
в единый узел, известный под названием «исторический факт».
Парадоксально, но именно вокруг этого исходного (наи-
более древнего) понятия исторической науки, понятия, кото-
рое еще недавно казалось столь простым и «самоочевидным»,
ныне ведется оживленная дискуссия в среде как философов,
так и историков нашей страны 2"4. Но, прежде чем обра-
титься к сути дискуссии, остановимся кратко на истории
вопроса.
1. ПРОБЛЕМА
Если проследить смысловую эволюцию категории
«исторический факт» в работах буржуазных методологов за
последние сто лет, то нельзя не прийти к выводу, что проис-
шедший в этой области переворот по своей глубине сравним
только с судьбой категории «материя» в естественных науках
на рубеже XIX и XX вв. В самом деле, еще в 60—80-х годах
XIX в. в отношении к источникам исторического знания
позитивистски ориентированная историография стояла на
таких же стихийно-натуралистических позициях, на каких
141
стояло современное ей естествознание в отношении к источ-
никам знания естественнонаучного. Суть вопроса казалась
до предела элементарной, не оставлявшей ни тени сомнений.
В ту пору буржуазный историзм исходил из убеждения, что
предмет исторической науки (так называемый мир историче-
ских фактов) — объективная, т. е. существующая вне и
независимо от познающего субъекта, реальность, так или
иначе сохранившаяся и дошедшая до наших дней, хотя и
в отраженном виде, историческая действительность. Она
«запечатлелась» и «отложилась» в первоисточниках боль-
шей частью прямым и непосредственным образом. Иными
словами, первоисточники суть хранилища бесчисленных и
многообразных, «готовых» для использования историком
исторических фактов 5. При соблюдении определенного
набора в значительной степени формальных правил и про-
цедур, в совокупности именуемых внешней и внутренней кри-
тикой источника, исторические факты сами по себе обеспе-
чивают возможность воспроизведения историком «действи-
тельности» прошедших исторических эпох в. Другими
словами, в исторических источниках содержится все, что необ-
ходимо историку для решения стоящих перед ним познава-
тельных задач, от него лишь требуется максимально исклю-
чить из исторического построения свое собственное «я»,
как носителя «внеисточниковых» знаний.
Из этой, по сути стихийно-натуралистической и одновре-
менно объективистской позиции позитивистской историо-
графии 60—80-х годов XIX в. вытекали следующие гносео-
логические выводы:
1. Исторический факт/ т. е. так или иначе документи-
рованное (засвидетельствованное) событие (к которому
в конечном счете сводятся все проявления исторического
бытия), — объективный и единственный источник истори-
ческих знаний. Он элементарен (т. е. далее неделим), обо-
соблен от других фактов (четко отграничен от них во времени
и пространстве), неизменен по своему содержанию (послед-
нее отложилось раз и навсегда). Важнейшая задача исто-
рика — установить аутентичность факта.
2. Исторические памятники содержат раз и навсегда
заданное число исторических фактов. Выдержавшие про-
верку на аутентичность сообщения первоисточников — это
фрагменты самой исторической действительности, они готовы
к перенесению в исторический труд.
3. Исторические факты — это как бы заготовленные
самой историей «кирпичики» объективной истины, из которых
возводится здание истины в исторической науке. Чем больше
142
таких «кирпичиков» собрано историком, тем большей явля-
ется суммарная истинность, т. е. научная ценность его
труда. Единственная угроза истине исходит не от источников,
не от фактов, а от историка, который может вольно или не-
вольно исказить или замутить ясную истину факта. Отсюда
требование: насколько это возможно, исключить личность
исследователя из исследования, т. е. исключить его убежде-
ния и предубеждения, иллюзии, симпатии и антипатии,
воображение и страсти. Лучшим является тот историк,
который оставляет читателя наедине с фактами. И как вывод:
факты говорят сами за себя 7. Историческая наука — наука
факта. И так же как факт (в отличие от теории) ничего не
предполагает, историческая наука ничего не «домысливает»,
не «допускает», не «обобщает» 8. Она просто повествует о том,
что сообщают заслуживающие доверия источники.
Таковы были конечные выводы, следовавшие из прими-
тивно-сенсуалистской трактовки проблемы историческог о
факта и — соответственно — исторического знания как
непосредственно чувственного знания 9. Из этой трактовки
вытекала возможность полного отождествления гносеологи-
ческой и логической природы исторического и естественно-
научного знания. Факт истории и факт естествознания
совершенно однородны. Они в равной степени объективны
и достоверны, олицетворяя в обоих случаях «последнее
неделимое» научной истины10.
Вместе с тем позитивистская социология XIX в., факти-
чески подменявшая познавательные функции истории функ-
циями социологии, отнюдь не считалась с фактами как
таковыми. В ее спекулятивных построениях историческому
факту отводилась роль чисто иллюстративная (вместо кон-
структивной его функции в собственно историческом иссле-
довании). С другой стороны, позитивистская историогра-
фия, наивно рассматривая «мир истории» как мир, восприни-
маемый исключительно сквозь призму источника, полностью
отождествляла процедуру исторического исследования
с естественнонаучным экспериментом и на этой основе строила
свои обобщения по образцу эмпирических обобщений (зако-
нов) естественнонаучных 11.
При всех очевидных теоретико-познавательпых пороках
позитивистская историография в вопросе, нас интересую-
щем, отдавала дань объективизму: факты, которыми опери-
рует историческая наука, ею не только не смешивались
с «опытом» познающего субъекта, но прямо противопоста-
влялись ему; более того, они объективировались настолько,
что по сути отождествлялись с отраженной в них действи-
143
тельностыо. Другими словами, Позитивистская историо-
графия не проводила различий между фактом исторической
науки и фактом исторической действительности. Почерпнув
последний из первоисточника, историк «прямо и непосред-
ственно» переносит его в свое построение, не меняя его места
в исторической цепи, не затрагивая его роли и значения
в ней. Как бы там ни было, наивно-натуралистические воз-
зрения «старого» позитивизма на природу исторического
факта питали широко распространенное убеждение в том,
что историческая наука по природе добываемого ею знания
способна воссоздать и действительно воссоздает объективную
картину прошлого человечества 12.
Однако именно в последней трети XIX в., в буржуазном
историзме громко заявила о себе тенденция прямо противо-
положная. Ее выразителем, оказавшим наибольшее влияние
на эволюцию этого историзма в XX в., явился В. Дильтей 13.
В системе его воззрений концепция исторического факта
получила субъективно-идеалистическое толкование. Факты,
которыми оперирует историческая паука, резко отличаются
от фактов естественнонаучных: последние суть результаты
непосредственного воспроизведения с помощью органов чувств
внешней действительности, первые же воспроизводят отнюдь
не объективную действительность, а «исторические свиде-
тельства», среди которых так называемые протокольные
описания очевидцев событий тонут в массе сообщений весьма
опосредствованного свойства.
Но если громадное большинство исторических фактов
не является результатом непосредственного чувственного
знания, а всего лишь «свидетельства» традиций, то роль
историка в воспроизведении этих фактов существенно отли-
чается от роли естествоиспытателя. Дело в том, что истори-
ческая традиция не может (в отличие от «протокольных»
описаний очевидцев) прямо и непосредственно воспроиз-
водиться историком (хотя бы в силу смещения исторического
интереса в иную плоскость). Она требует активного отноше-
ния историка, т. е. «критики», «суда», «отбора», словом,
оценки материала.
Но всякая оценка, в свою очередь, требует определенных
критериев (которые по необходимости должны находиться
вне оцениваемого материала), следовательно, историк может
почерпнуть их только из сферы внеисточпикового знания
(абстрактно-философского, религиозно-этического и т. п.).
Таким образом, обоснованность исторических фактов оказы-
вается в жесткой зависимости от обоснованности (объектив-
ности) критериев оценки историком своего материала14.
144
В результате предпринятая Дильтеем «критика исторического
разума» выдвинула па первый план проблему «внутреннего
опыта» — интуиции историка как решающей предпосылки
для уяснения гносеологической и логической природы исто-
рического факта. Последний был резко противопоставлен
факту естественнонаучному, как факт сознания — факту
чувственно-предметному, как творение «внутреннего
опыта»—данному в опыте внешнем причинно-объясни-
мому, как интуитивно угадываемое — рационально позна-
ваемому 15.
Нетрудно убедиться, в какой степени в интерпретации
Дильтея оскудел, растворился в субъекте мир исторических
фактов по сравнению с позитивистским его истолкованием.
В этом, впрочем, не было ничего неожиданного: превращение
этого мира в творение «духа» (и соответственно истории —
в «науку о духе») было прямым следствием исключения из
исторического рассмотрения всего богатства проявлений
практической, материальной деятельности общественного
индивида, замены объективно-исторической причинно-след-
ственной связи событий иррациопалыю-психологической
мотивацией исследователя 1С.
Если несомненно, что в «методологии общественных
наук» Дильтея правомерно усматривать реакцию на наив-
ный «натурализм» позитивизма в сфере исторического позна-
ния, то в то же время следует признать, что это была реак-
ция с позиций субъективного идеализма и иррационализма.
В результате факт истории лишился ряда важнейших черт:
объективной реальности, т. е. первичности, отграниченности
от познающего субъекта, содержательной независимости от
его «оценки», аутентичности, верифицируемое™, повторяе-
мости и т. п.17
Итак, мир истории, с одной стороны, был ограничен и
сведен главным образом к фактам духовного мира; с дру-
гой — его познание трактовалось с позиций субъективного
идеализма и иррационализма. Историческое познание было
сведено к интуиции, переживаниям, впечатлениям познаю-
щего субъекта, к герменевтике.
Вместе с тем в развернутой Дильтеем критике позити-
вистско-рационалистического истолкования категории исто-
рического факта содержалась постановка вопроса о специ-
фике исторического познания: оно отныне уже не могло
мириться с «натуралистической» концепцией «исторического
факта», столь характерной для представителей сенсуалист-
ского эмпиризма. Основная проблема позитивистской методо-
логии — как от фактов перейти к обобщениям, т. е. форму-
10 М. А. Барг
145
.пированию общеисторических законов (что же касается
самих фактов, то их «добывание» представлялось чем-то
само собой разумеющимся), — была теперь в корне пере-
смотрена: как устанавливаются сами исторические факты
(поскольку их приходится вычленять из напластований
длительной традиции), насколько историческое прошлое
вообще познаваемо, какова структура исторического зна-
ния? 18
В. Виндельбанд и Г. Рикксрт завершили возведение не-
преодолимого барьера между науками естественными п
«науками о духе» 19. На смену убеждению, что факт истории—
это «сама историческая действительность», пришло сомнение,
а вскоре и решительное отрицание познаваемости этой
последней. Отправляясь от постулируемого ими дуализма
эмпирической реальности и сферы «ценностей» (долженство-
вания), неокантианцы — представители марбургской и фрай-
бургской школ — отказывали историческим фактам в не-
зависимом от исследователя содержании, в объективной
истинности 20. Исторические факты, на их взгляд, по сути
своей непознаваемы. А поскольку они доступны наблюдению
только на уровне явлений, они лишены смысла. В резуль-
тате историческими фактами становятся только те из них,
которые приобрели «для нас» значение «фактов культуры»,
что достигается только путем отнесения указанных явлений
к «ценностям» 21. Хотя Риккерт и признавал за «ценностями»
абсолютное значение и тем самым как бы утверждал их
объективное, надысторическое бытие, тем пе менее сама
процедура «отнесения к ценностям» оказывалась насквозь
субъективной. В конечном счете творцом исторической дей-
ствительности выступал сам историк — носитель ценно-
стей 22. Итак, знаменуя вступление идеалистического исто-
ризма в полосу кризиса, неокантианство оказалось в бук-
вальном смысле последним его словом. При всех субъективно-
идеалистических и иррациональных его посылках оно сфор-
мулировало ряд важных вопросов логики исторического
исследования, и среди них проблему специфики историче-
ского факта. Как показал весь последующий опыт XX в.,
ни одна из пришедших на смену неокантианству «школ»
по сути не могла уже вырваться за пределы его решений.
Так, когда современный английский историк Э. Карр,
в общем далекий от риккертиапской методологии, писал, что
«вычленение основных исторических фактов осуществляется
не на базе каких-то особых свойств, присущих этим фактам
самим по себе, а на базе априорных решений историка»,
он повторял неокантианскую догму 23.
146
Очевидно, что отрицание объективного содержания исто-
рического факта подрывает самые основы научного позна-
ния истории. В результате перенесения центра тяжести
проблемы исторического факта из сферы объективной дей-
ствительности в сферу сознания, творящего конечное
(т. е. мир исторических фактов) из хаоса бесконечного, поня-
тие «факт истории» было отождествлено с понятием «факт
культуры», т. е. с фактом данного исторического видения,
перспективы, с фактом, вычленяемым в зависимости от
принятой в данном исследовании системы «значений», «цен-
ностей», «культуры» и т. п. В итоге немарксистское историче-
ское мышление XX в. оказалось насквозь пронизанным край-
ним релятивизмом. В самом деле, если исторический факт
оказался лишенным многих из тех свойств, какими его
наделяла позитивистски ориентированная историография
XIX в., свойств, позволявших полностью отождествить его
с фактом природы (неделимость, отграниченность и т. д.),
если абсолютное большинство фактов истории предстало
перед исследователем не в своей «чувственной непосред-
ственности», а в виде длительной и шаткой исторической тра-
диции, наконец, если значение этих фактов, более того —
их структура обнаружили жесткую зависимость от «ценност-
ной идеи» историка, от данного видения истории, то катего-
рия «исторический факт», интерпретируемая как объективно-
историческая действительность, объявляется «метафизикой»,
«неореализмом» и т. п. Но тем самым историческое знание,
по мнению релятивистов, больше не может рассматриваться
как отражение действительности, как знание, основанное
на чем-то объективном, существовавшем до и независимо от
познающего субъекта, оно не может больше претендовать на
общезначимость и причастность к объективной истине.
Очевидно, что от подобного скептицизма уже не соста-
вляло труда перейти на платформу полного отрицания
истории как пауки, и этот шаг был сделан. В 1926 г. амери-
канский социолог и методолог К. Беккер выступил с докла-
дом «Что такое исторические факты?», в котором была из-
ложена презентистская концепция исторического факта24.
Историк изучает действительность, которой уже не суще-
ствует. В отличие от явлений природы эта действительность
была однократной и неповторимой. Ее нельзя воспроизвести
в «эксперименте», поскольку нет уже творцов и носителей
этой действительности. Что же в таком случае, вопрошал
Беккер, изучает историк? Он изучает «следы» былого
(«факты»), которые сами по себе лишены смысла и значения.
И тем и другим их наделяет историк. И как вывод: историче-
147
10*
ский факт — не более, чем иллюзия. Он не имеет никакого
отношения к истории, ибо свидетельствует не о прошлом,
а о настоящем, о времени историка; по смыслу это то, что
существует ныне, а вовсе не то, что существовало в прошлом.
Одним словом, вся канва так называемых исторических
фактов — пе что иное, как творение историка. Вне «виде-
ния» последнего пет истории25.
На этом пути Беккер не был одинок. Крайний релятивизм
в истолковании категории исторического факта стал модой.
Дань ей отдал известный французский историк, один из
основателей журнала «Анналы» Л. Февр: «Все это сооружение
(т. е. историческая реконструкция факта. — М. Б.) раз-
валивается, едва только к нему прикасаются» 26. Немецкий
методолог К. Хейси видел в историческом факте всего лишь
«точку зрения» историка27. Каждая эпоха будет видеть
в одном и том же факте нечто совершенно различное, и ни
одно из этих суждений пе будет обладать большей истин-
ностью в сравнении с другим. От каждого суждения нельзя
требовать большего, чем внутренней непротиворечивости,
во всем же остальном (т. е. содержательно) они равно-
правны. Несколькими годами позже его соотечественник
Т. Литт из наблюдений над сменой суждений историографии
об одних и тех же фактах, даже в пределах жизни одного
поколения, заключил: «Не факты, а предвзятость руководит
историком» 28. Другими словами, из двух возможных за-
ключений: либо в исторической науке нет объекта (или даже
радикальнее — подлинным объектом истории является вовсе
пе прошлое, а современность, субъект), либо историческая
перспектива играет в историческом познании неизмеримо
более важную роль — в движении знания от одного уровня
к другому, чем это имеет место в пауках естественных, не-
марксистский историзм избрал первое.
Очевидно, что презентизм явился завершающим аккор-
дом методологии истории риккертианства. Проблема истины
в истории в этой перспективе не имела никакого отношения
к изучаемому предмету (в основе своей непознаваемому).
Таким образом, в презентистской концепции исторического
познания «опыт субъекта» полностью занял место историче-
ского объекта — факта. Действительная проблема, подлежа-
щая изучению, — не прошлое, а «видение прошлого». Всякая
подлинная история, заключал Б. Кроче, всегда субъективна.
Она всегда — только «современная история». По ней право-
мернее судить о времени историка, нежели о «времени исто-
рии» 29. И как вывод: «История — это то, что делает исто-
рик». Таков финал: вместо логики объективного процесса —
148
логика исторического повествования; вместо содержания
исторического процесса — содержание наших вопросов,
обращенных к этому прошлому; вместо факта истории —
иллюзия, фантом, именуемый историей, вечно ускользаю-
щий от нас в своей бесконечности и потому могущий пред-
стать только как нечто «кажущееся» тому или другому
историку30. История как объект — это то, что соз-
дает субъект. «Не существует исторической реальности,
которая бы предшествовала науке и которую последняя
должна была бы воспроизводить», — вещает современный
французский философ-критик Р. Арон 31. Того же мнения
придерживается его единомышленник А. И. Марру: «Исто-
рия — результат творческого усилия историка, субъекта
познания»32. Разумеется, релятивизм представляет лишь
одно из направлений современной западной философии
истории. Однако его влияние на немарксистское историче-
ское мышление гораздо шире круга его явных приверженцев.
Итак, современные субъективистские концепции историче-
ского факта могут быть суммированы следующим образом.
1. Историческая наука не кумулятивна, т. е. не при-
бавляет «знания к знанию», потому что лишена реального
объекта (прошлое скрыто от нас и недоступно познанию);
ее объект творим субъектом. Так называемый исторический
факт — творение историка, меняющееся вместе с измене-
нием «исторического видения», точки зрения исследователя.
Вот почему говорить о развитии исторической пауки бес-
смысленно, поскольку новое «видение» просто отбрасывает
старое как ненужный хлам. Историческое знание, рассма-
триваемое во времени, — это непрерывная смена различных
ретроспектив, каждая из которых в равной мере относи-
тельна и будет неизбежно заменена новой 33. Вот почему
истории без конца перечеркиваются и каждой эпохой пи-
шутся заново.
2. Важнейшие факты прошлого — факты духовные —
полностью непознаваемы. Мы, например, никогда не узнаем,
какие мысли одолевали Цезаря, прежде чем он решился
перейти Рубикон. Все, что доступно историку, — это лишь
внешнее событие, механическое действие, не больше.
Смысл же истории заключен в первом, а не во втором.
Следовательно, теория отражения к наукам о духе не
применима. Историку остается либо улавливать смысл факта
путем «сопереживания», т. о. в конечном итоге прибегая
к собственному опыту, либо рационально конструировать
его из того же опыта. В обоих случаях воспроизведепио
прошлого будет только «типом интерпретации», т. е. напол-
149
нением истории смыслом, имеющим отношение не к прошлому,
а к настоящему. Но если это так, заключает Э. Калло, если
формирование «аппарата фактов» полностью зависит от
системы ценностей, разделяемой историком, то непонятно,
как может историческая наука претендовать на постижение
действительности. Было бы во всех отношениях благоразум-
нее для нее сознательно ограничиться релятивизмом, исклю-
чающим метафизическую онтологию 34.
2. НЕКОТОРЫЕ ЛОГИЧЕСКИЕ ПОСЫЛКИ
АНАЛИЗА ПОНЯТИЯ
«ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ»!
Нетрудно убедиться, что вопрос о природе истори-
ческого факта есть лишь преобразованная форма основного
вопроса философии об отношении мышления к бытию.
И то обстоятельство, что современный буржуазный историзм
решает его с позиций субъективного идеализма, агности-
цизма и релятивизма, ярче всего подтверждает, насколько
был прав В. И. Ленин, когда в полемике против носителей
этих воззрений еще в начале нашего века писал: «. . . поло-
жить релятивизм в основу теории познания, значит неиз-
бежно осудить себя ... на абсолютный скептицизм, агно-
стицизм и софистику. . .»35. И это потому, что релятивизм —
не только признание относительности наших знаний, но и
отрицание какой бы то ни было объективной истины, т. е.
независимо от человечества существующей мерки или мо-
дели, к которым приближается наше относительное позна-
ние 36.
Вместе с тем дискуссия о гносеологической и логической
природе исторического факта обнаружила и объективные
трудности, с которыми связано решение проблемы. Одна из
них — недифференцированность терминологии, приводящая
к постоянному смешению понятий. К категории «историче-
ский факт» прибегают для обозначения явлений, событий
и т. п. объективно-исторического процесса (т. е. «факта»
объективной действительности) и сообщения источника (т. е.
«факта», так пли иначе отраженного), и, наконец, сообщения
(свидетельства), выдержавшего испытание на аутентичность,
воспринятого историком и тем самым ставшего фактом исто-
рической науки. Отсюда в значительной степени расхожде-
ния среди историков-марксистов по вопросу, нас интере-
сующему (ибо пет ни малейшего сомнения в том, что авторы
различных определений стоят на прочных материалисти-
ческих позициях). Так, когда мы читаем определение:
150
«Исторический факт как зафиксированное на основе источни -
ков событие прошлого представляет собой диалектическое
единство объективного и субъективного, имеющего место
как в самой исторической действительности, так и в отра-
жающем его познании» 37, то остается только догадываться,
о каком факте идет речь, поскольку здесь произошло смеше-
ние трех указанных выше смысловых аспектов анализируе-
мого понятия. Прежде всего, если имеются в виду факты как
объективно-историческая реальность, существовавшая до и
независимо от познающего их субъекта (историка), то возни-
кает вопрос: все ли факты этой реальности представляют
«единство объективного и субъективного»? Как, к примеру,
быть с такими отношениями, фактами, которые складываются
помимо воли и сознания человека; как быть со структурами,
которые вообще оставались неосознанными современниками
и открываются нередко только косвенным образом современ-
ным исследователям? 38 Как быть с фактами естественно-
историческими, имевшими огромные социальные послед-
ствия («великий голод» 1315—1317 гг., эпидемия чумы
в XIV в. и т. д.)?
Далее, то обстоятельство, что в оиределенпе историче-
ского факта вводится упоминание «источников», свидетель-
ствует о том, что вся проблема переводится в другую пло-
скость. В самом деле, вместо факта (объективно-историче-
ской реальности) представляют «факт», отраженный в источ-
нике. Но в таком случае перед нами совершенно иной аспект
проблемы, поскольку хорошо известно, что в источнике
историческая действительность только отражается, притом
сплошь и рядом отражается косвенно, деформируется, отра-
жается избирательно, фрагментарно, т. е. перед нами уже
не сама действительность, а в лучшем случае ее более или
менее адекватное отражение. Наконец, в анализируемом
определении исторического факта присутствует и третий
смысл, а именно — «факт исторической науки». Это следует
из фразы: «Исторический факт как зафиксированное на
основе источников событие прошлого. . .». Кем зафиксирован-
ное? Разумеется, историком! Но в таком случае речь уже
идет не столько о констатации факта, сколько о его содер-
жательной стороне, его освещении, истолковании, включении
в систему связей, от которых зависит его значение. Ясно, что
определить все это многообразие фактов как единство объек-
тивного и субъективного крайне неточно.
Итак, недостаточная дифференцированность понятий —
основная помеха на пути к плодотворному обсуждению
вопросов, связанных с их истолкованием. В. И. Ленин по-
151
Стоянно различал факты объективной действительности
(исходный материал общественной пауки) и факты науки
(результат их дознания)39. Это принципиальное различие,
естественно, затуманивается, когда пытаются в одно опре-
деление включить не только отражаемое и отражение, но
и суть самого процесса отражения.
Приведенный пример лишний раз свидетельствует об
актуальности рассматриваемой проблемы. Но, прежде чем
приступить к рассмотрению вопроса по существу, необхо-
димо условиться о следующем. Факт истории мы будем впредь
именовать «историческим фактом»; факт, фиксированный
в историческом первоисточнике, — «сообщением источника»;
наконец, «сообщение источника», научно верифицированное,
осмысленное историком и тем самым ставшее фактом науки,
мы будем называть «научно-историческим фактом».
Итак, признание исторического факта объективной реаль-
ностью, не зависимой от познающего его субъекта, т. е.
первичным, и научно-исторического факта — вторичным, его
отражением, результатом процесса познания, есть не что
иное, как материалистическое решение основного вопроса
философии в области историзма. Определяющее свойство
исторического факта — «фрагмента» исторической действи-
тельности — заключается в его хронологической завершен-
ности и онтологической неисчерпаемости. Определяющее
свойство научпо-исторического факта заключено в его
познавательной незавершенности, в содержательной измен-
чивости, кумулятивности, способности к бесконечному обо-
гащению и развитию вместе с расширением исторической
перспективы и прогрессом исторической науки 40.
Понятие «исторический факт» выражает, па первый
взгляд, строгую единичность и отграниченпость (простран-
ственно-временную и содержательную). В реальном истори-
ческом процессе он предстает как момент непрерывности,
узел сложной сети взаимосвязей.
На событийном уровне явлений исторические факты
суть однопорядковые, однородные вехи. На уровне сущности
очевидно, что сложность, емкость, объективное значение
таких событий столь же разнородны, как необозримы грани
общественной жизни. Из этого неизбежно следует, что
было бы ошибочно считать историческим фактом только
исторически значимое (по оценке современников, не говоря
уже о последующих историках). Ибо вновь возникает вопрос
об определении исторически, социально и культурно значи-
мого? Мысли и заботы Наполеона и мысли и заботы остав-
шегося безвестным плотника в предместье Парижа, «дела»
152
Наполеона и повседневная жизнь того же плотника — собы-
тия равноважные в контекстах определенных срезов исто-
рии. Более того, для социальной истории, истории народа —
второе куда важнее первого. Если бы человеческая любо-
знательность сохранила нам подробные сведения о буднях
хотя бы одного парижского плотника — современника На-
полеона, вместо того чтобы обессмертить создателя импе-
рии, историческая наука как паука оказалась бы в выигрыше.
Итак, историческими фактами потенциально (в идеале)
являются все социально значимые события, все многообраз-
ные явления общественной жизни, вся бесконечность мира
социального, обозначаемая как историческая действитель-
ность, независимо от шкалы значений и параметров данного
явления, события, как поразившие воображение современ-
ников, так и прошедшие для них незамеченными. Следует
лишний раз подчеркнуть, что неисчерпаемость истории
заключена в ней самой, а вовсе не привносится в нее познаю-
щим субъектом. Разумеется, историческая перспектива,
исторический опыт (ход истории) расширяет и историческую
ретроспективу, позволяет сменяющим друг друга поколе-
ниям историков подмечать в прошлом все новые, ранее не
выявленные стороны, связи, регулярности и т. п. Очевидно,
что смысл подобного обогащения исторического видения
только затемняется (более того, извращается), если его
истолковывают с помощью понятий «проецирование совре-
менности на прошлое».
Разнородность сфер общественной жизни диктует необ-
ходимость соответствующей классификации исторических
фактов. Так, различают факты экономические, социальные,
политические и т. п. Цены на пшеницу 8 октября такого-то
года в Амьене — столь же важный по значимости факт
в истории экономической, как уличный бунт в Париже в та-
ком-то году в истории социальной или смена правящей
династии — в истории политической. Внутри совокупности
исторических фактов, относящихся к каждой из указанных
сфер общественной жизни, необходимы дальнейшие подразде-
ления (к примеру, факты экономической истории могут быть
подразделены на: а) факты аграрной истории, б) факты
промышленной истории, в) факты истории транспорта,
торговли и финансов, 7) факты демографические и т. д.).
Как уже отмечалось, одним из постулатов неокантианской
методологии истории являлось признание неповторимости,
«уникальности» исторических фактов (событий, явлений
и т. п.). Это достигалось, во-первых, сознательным ограни-
чением поля зрения историка сферой духовной жизни об-
153
щества, а во-вторых, столь же сознательным игнорирова-
нием всей сферы материальной жизни, и прежде всего произ-
водственных, общественных отношений, единственно дающих
возм «жность подметить повторяемость в истории различных
пародов 41.
Сосредоточение внимания на фактах событийного ряда
и забвение их «генетической связи» с общественными струк-
турами (отрыв исторических событий от общественных
связей, их породивших, равно как и «свершений» историче-
ских деятелей от общественных условий их деятельности)42 —
это проявление вопиющего антиисторизма в подходе к объекту
исторического познания. Еще К. Маркс заметил, что за так
называемым «рассмотрением» истории с точки зрения лич-
ности нередко скрывается стремление «просмотреть» (zu
tiberselien) именно те различия, в которых воплощены обще-
ственные отношения. Общество — не сумма индивидов, оно
выражает совокупность связей и отношений (Beziehungen,
Verhaltnisse), в которых индивиды находятся друг к другу.
Если утверждать: с точки зрения общества не существует
рабов и граждан, а есть просто люди, то очевидно, что в ка-
честве таковых они находятся вне общества. Быть рабом и
быть гражданином — это общественные установления
(Bestimmungen), отношения людей А и В. Человек А как
таковой не раб. Раб он в обществе и через общество 43.
Абсолютизируя специфику «исторического объекта»,
неокантианство сознательно смешивало факт как эмпириче-
скую и созерцательную единичность и факт как историче-
скую связь, процесс, необходимость, чем выхолащивалась
сама суть этой специфики: определяющий характер обще-
ственных связей в формировании социально-исторического
объекта. Другими словами, с диалектико-материалистиче-
ской точки зрения, единичность исторического факта на
уровне эмпирического наблюдения является не большим
препятствием на пути к выявлению общего и закономерного,
чем единичность предметов, явлений, событий в природе.
Доискиваться специфики «исторического объекта» с этой
стороны — значит не прояснять, а мистифицировать вопрос.
Несомненно, однако, что на уровне эмпирического наблю-
дения необходимо различать факты уникальные (изобретение
книгопечатания, убийство Генриха IV и т. п.) и факты
массовые, статистические (движение цен, народонаселения,
стачечное движение и т. д.).
Наконец, в зависимости от времени, на протяжении кото-
рого событие длится, различают: события моментальные
(происшествия), события, циклически повторяющиеся (нерпо-
154
дпческие), и события большей или меньшей длительности
во времени (циклические процессы). Именно разнохарактер-
ность событий с точки зрения их временной протяженности
подводит нас вплотную к вопросу о внутренней структуре
исторического факта. Для наглядности сопоставим три собы-
тия, взятые из сферы борьбы классов:: 1) акт индивидуаль-
ного протеста, 2) народное восстание, 3) социальная рево-
люция. Очевидно, что первый акт — результат индивидуаль-
ного действия — правомерно назвать простым, в отличие
от двух других — результатов массовых действий, которые
в сравнении с ним являются сложными (при огромном раз-
личии в степени сложности каждого из них). При более
внимательном сопоставлении этих примеров окажется, что
в дальнейшем анализе нуждается само понятие «сложность».
Прежде всего, очевидно, что простых событий в истории нет.
Мера же их сложности обусловлена числом связей, факторов,
участвующих в формировании событий. Далее, событие
может быть более или менее сложным в зависимости от:
а) его протяженности в пространстве и времени, б) числа
связей, входящих в состав события, т. е. числа взаимодей-
ствующих и перекрещивающихся в нем факторов — про-
цессов, сфер общественной жизни, которыми эти действия и
были обусловлены, порождены.
Следовательно, сама объективная историческая действи-
тельность отливается в факты — «узлы» различной сложно-
сти, протяженности, эшелонированное™ в глубину «объема»
выкристаллизовавшихся в них пластов социальности.
Несмотря на размытость всех границ в «развивающихся
объектах», сложносоставные факты, события имеют доста-
точно определенные границы во времени и пространстве
и получают не менее четкую локализацию в истории обще-
ства. Во всяком случае, на уровне «событийном» даже такие
сложнейшие факты, как войны и революции, более пли менее
четко ограничены во времени и пространстве44. Однако
анализ структуры исторического факта па этом остано-
виться не может.
Хорошо известно, что исторический процесс дуалисти-
чен, так как он протекает в двух сферах, хотя и соотнося-
щихся одна с другой определенным образом, однако отнюдь
не совпадающих: в сфере объективного его развертывания,
именуемой объективной действительностью, и в сфере отра-
жающего его сознания, предстающего как общественное
сознание, которое по необходимости более или менее субъек-
тивно. Учет этой двойственности приводит к различению
«объективных фактов», воплощающих общественное движе-
155
ниё как естественпоисторпческий процесс, подчиняющийся
законам, не только не зависящим от воли, сознания и на-
мерений людей, а напротив, определяющих их волю, сознание
и намерения, и «фактов сознания» (идеологических, со-
циально-психологических и т. п.). «Другими словами, —
подчеркивал В. И. Ленин, — исходным пунктом для нее
(критики. — М. Б.) может служить никак не идея, но только
внешнее, объективное явление. Критика должна состоять
в том, чтобы сравнить и сопоставить данный факт не с идеей,
а с другим фактом»45. Как следует из данного положения,
в качестве фактов материалистическая критика вообще
признает лишь объективные явления (события естественно-
исторического ряда), складывающиеся «помимо воли и
сознания» человека (отсюда и противопоставление факта
и идеи). Объективный анализ истории возможно осуще-
ствить, опираясь лишь на «факты» этого ряда 46.
До сих пор мы рассматривали проблему классификации
исторических фактов с точки зрения структуры — сферы их
формирования. Однако нет сомнения, что в рамках указанной
фундаментальной и конечной противоположности факт-собы-
тие предстает как общий результат (среднее равнодействую-
щее) бесконечного количества перекрещивающихся сил,
включающих в различных пропорциях, с одной стороны,
элементы естественно-исторической необходимости, и с дру-
гой — элементы сознательного выбора целей, решений.
Ф. Энгельс в письме И. Блоху (21—22 сентября 1890 г.)
подчеркивал: «Таким образом, имеется бесконечное коли-
чество перекрещивающихся сил ... и из этого перекрещива-
ния выходит одна равнодействующая — историческое со-
бытие» 47. Поскольку речь идет о гражданской истории как
таковой, то очевидно, что ядро ее предметной области со-
ставляют именно подобные факты — узлы, точки перекре-
щивания разнородных сил, действующих в рамках и на
почве конечной (материальной) обусловленности.
Из изложенного следует, что классификация историче-
ских фактов по «генетической» принадлежности (факты
истории производительных сил, факты экономической исто-
рии, факты политической истории и т. п.) вовсе не означает,
что их познавательные возможности ограничиваются только
указанными пределами. В действительности одни и те же
исторические факты проливают свет на различные стороны
жизни общества прошлого. Задача только в том, чтобы на-
учиться читать их «зашифрованные» значения. Например,
структура средневековых торговых компаний является не
только фактом истории торговли, но и сообщит специалистам
156
многое об истории средневековых финансов, истории транс-
порта, истории семьи и семейного быта и др. История кре-
дита — важное свидетельство по истории гражданского и
канонического права. История уголовного процесса — факт
не только истории права, ио и истории социально-историче-
ской психологии, этики и др.
Если более чем «ординарные» события в познавательном
отношении оказываются столь многосторонними, то легко
представить, сколь всеобъемлющими являются с этой точки
зрения такие события, как массовые движения, революции,
какой запас разнороднейшей информации в них заключен
для историка.
В констатации разномасштабное™ (степени сложности)
исторических фактов, в том, что различные факты несут
различную (в отношении общества как целого) содержатель-
ную информацию, отразилась одна из примечательных осо-
бенностей современных представлений об историческом факте
в сравнении с представлениями старого позитивизма, пол-
ностью игнорировавшего проблему структуры историче-
ского факта и в силу этого уподоблявшего его факту есте-
ственнонаучному. Не следует только приписывать указан-
ную специфику природы исторического факта познающему
субъекту, его «программе», «видению» и т. д. Исследователь-
ские гипотезы, концепции властны только над суждениями
о фактах, которые могут быть более широкими и узкими,
но не властны пад объективным содержанием фактов истории
как таковых. Гипотезы подлинно научные могут привести
к углублению понимания старых, давно известных фактов
или к открытию новых исторических фактов, ранее не заме-
ченных; гипотезы субъективистского толка могут до край-
ности обеднять, извращать факты или даже привести к «испа-
рению» таковых, если они почему-либо оказываются «неудоб-
ными».
Итак, не от видения историка зависит феномен содержа-
тельной разномасштабное™, структурной сложности исто-
рических фактов. Важная особенность исторических фактов
заключается в том, что они предстают перед исследователем
в двух формах: 1) в форме адекватных явлений, т. е. прояв-
лений сущности, и 2) в форме видимости, кажимости, иллю-
зии (такова, например, вещная форма общественных отношений
при капитализме, равно как «исключительно» личност-
ная форма этих отношений при феодализме и т. п.). Следо-
вательно, факты кажимости, или мир «превращенных реаль-
ностей», есть тот барьер, который исследователю предстоит
каждый раз преодолеть для того, чтобы постичь сущность
157
скрытых за ним вещей. Причем видимость, в свою очередь,
также выступает в двух формах: 1) объективной, когда са-
мим ходом процесса отношения «переворачиваются», при-
нимают «фантастическую форму», и 2) субъективной, когда
общественные отношения, явления, события воспринима-
ются «перевернутыми».
Главную трудность в понимании «превращенных форм»
составляет объективный характер многих из них. Так, пони-
мание сущности товарного фетишизма еще пе устраняет
самого фетишизма как объективного экономического факта.
Другими словами, в данном случае общественные отноше-
ния между людьми кажутся именно тем, чем они являются
на самом деле 48. Объективный характер видимости подчер-
кивает и В. И. Ленин, конспектируя гегелевскую «Науку
логики». «Не та ли мысль, — пишет он, — что объективна
и кажимость, ибо в ней есть одна из сторон объектив-
ного мира? Не только Wesen, по и Schein объективны.
Различие субъективного от объективного есть, НО И ОНО
ИМЕЕТ СВОИ ГРАНИЦЫ»49.
В этой «мистической», «второй реальности», как известно,
земля приносит ренту, капитал — прибыль и т. д. Обще-
ственная форма труда противостоит его носителю как свой-
ство продукта. Мистификации, «овеществления», институ-
ционализация кажимости — все это свидетельства ее объек-
тивного существования. Поучительна параллель между то-
варным и религиозным фетишизмом: человек принимает за
реальные существа фантастические образы, наделяя их
жизненными чертами. Однако насколько различна их генети-
ческая природа! К. Маркс раскрыл суть этих фактов «второй
реальности» на примере триединой формулы (земля — зе-
мельная рента, капитал — процент, труд — заработная
плата). В этой формуле мнимые источники богатства, кото-
рыми общество располагает, представлены таким образом,
что полностью затемняют действительный и единственный
источник этого богатства, т. е. форму прибавочной стои-
мости, специфически характеризующую капиталистический
способ производства, — она благополучно устранена. Это
имеет место потому, что члены этой формулы, принадлежа-
щие к самым различным и несопоставимым сферам, опреде-
ленным образом соподчинены в едином общественном орга-
низме, даны как рядоположенные, в результате чего сопо-
ставляется нечто, относящееся друг к другу, по выражению
К. Маркса, «примерно так же, как нотариальные пошлины,
свекла и музыка» б0. Капитал — это не вещь, а общественное
производственное отношение определенной исторической
158
формации, мистическая общественная форма одного из фак-
торов исторически сложившегося процесса производства.
Рядом с ним поставлена земля, неорганическая природа
как таковая. Наконец, третьим членом триединства высту-
пает некая абстракция — труд, лишенный всякой обще-
ственной определенности, взятый отвлеченно, как выражение
и утверждение жизни как таковой.
В такой превращенной форме дело представляется самим
агентам производства, захваченным капиталистическим от-
ношением. Капитал, земельная собственность и труд пред-
стают перед нами в качестве трех первичных источников
богатства, из которых происходят три различные составные
части ежегодно производимой стоимости 51.
\ Но, как подчеркивает К. Маркс, дело не просто в том, что
так кажется обыденному сознанию, а в той специфике капи-
талистического способа производства, которая приводит
к «оборачиванию» действительности, мистификации объек-
тивного. «Уже при рассмотрении простейших категорий
капиталистического способа производства ... — подчерки-
вает К. Маркс, — мы указали на мистифицирующий харак-
тер, превращающий общественные отношения ... в свойства
самих этих вещей (товар), и, что еще ярче, превращающий
само производственное отношение в вещь (деньги)»52-53.
Однако «заколдованный и извращенный мир» — мир
мистификаций сути общественных отношений — характерен
не только для капиталистического способа производства.
Разве феодальные производственные отношения, весь фео-
дальный строй в целом не «перевернут» в восприятии его
современниками (и последующими историками), неизвращен,
прикрыт, мистифицирован юридическими формами в такой
мере, что суть его самим его агентам кажется не способом
общественного производства, а «способом управления», не
специфическими отношениями собственности, а личностной
связью, отношением человека к человеку, т. е. той юридиче-
ской формой, в которую сущность задран трована?! Разве
феодальная собственность на землю не представлена в этой
«превращенной форме» как держание, долевое участие
в феодальной ренте, как вознаграждение за службу, при-
надлежность к господствующему классу, как вассалитет
и т. д.?!
Наконец, разве «личностное отношение» не представлено
настолько лишенным экономического содержания, т. е. на-
столько абстрактно-всеобщим (в этом обществе все зави-
симы — и крестьяне, и их господа, и попы и т. д.), что обна-
ружить классовые водоразделы можно только с большим
159
трудом или вообще невозможно?! Немало мистификаций,
имеющих объективное объяснение, можно найти и в обществе
классической древности.
К сожалению, этот слой «фактов», мистифицирующих
действительность классового общества, полностью выпадает
из поля зрения при анализе проблемы «исторический факт».
Тем самым все другие факты вместо содержательной эшело-
нированное™ в глубину — от явления к сущности и от
мистифицирующих «превращенных» форм к действитель-
ному отношению — превращаются в однопорядковые, пло-
скостные знаки действительности.
Итак, «исторический факт» — это «узел», «фрагмент»,
«связь» объективной реальности (т. е. история как res
gestae), независимый в своем бытии и значении от познающего
их субъекта, истинный фундамент исторического знания,
отправной пункт, действительность научной общественной
теории. Материалистическое понимание истории, подчерки-
вали К. Маркс и Ф. Энгельс, открыло «действительную
основу истории»54. Объективно-исторический фундамент со-
циального познания неустанно подчеркивал В. И. Ленин.
«Марксизм, — писал он, — не основывается ни на чем дру-
гом, кроме как на фактах. . . истории и действительности»55.
В другой связи Ленин подчеркивает необходимость исходить
из точных и бесспорных фактов 56. Отсюда его требование
систематически и глубоко изучать факты действительности,
поскольку только точно и бесспорно доказанные, научно
установленные факты могут служить посылкой научной тео-
рии и политики.
3. НАУЧНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ
В диалектике процесса исторического познания тео-
рия марксизма признает безоговорочно примат действи-
тельности, т. е. исторических фактов. Однако в науку исто-
рические факты включаются, переносятся не механически.
За исключением формальных данных (даты, «протокольные»
свидетельства) исторические факты, прежде чем стать фак-
тами науки, должны быть отобраны, верифицированы и
раскрыты содержательно. Но тем самым мы сталкиваемся
с субъективным аспектом интересующей нас категории, т. е.
с задачей охарактеризовать специфику научно-историче-
ского познания. Факт исторической науки есть вторичное,
т. е. более или менее адекватное отражение в познании
исторического факта, фрагмента объективной реальности
прошлого. И в этом смысле научно-исторический факт
160
тождествен факту естественноисторическому. Однако если
исторический факт как объективная реальность ничем
в принципе не отличается от источника знаний естественно*
научных (он в такой же мере противостоит субъекту как пер-
вичное, не зависимое от него начало), то это отнюдь не зна-
чит, что процесс исторического познания абсолютно тожде-
ствен процессу познания естественнонаучного. Начать
с того, что, поскольку речь идет об обществах прошлого,
историческое событие не наблюдаемо и не воспроизводимо
юзнающим субъектом (правда, в ряде областей естествозна-
ния — геологии, космогонии, палеонтологии — мы сталки-
ваемся с аналогичной ситуацией, однако с тем отличием, что
непосредственному наблюдению здесь доступны непосред-
ственные результаты «событий»; история общества лишена и
этой возможности, довольствуясь лишь «сообщениями» о та-
ковых).
Итак, между историком и историческим фактом находится
исторический источник, «запечатлевший» в той или иной
форме прошедшее событие. К примеру, в ряде областей
современного естествознания между изучаемым явлением и
исследователем находгтся прибор, без которого данное
явление нельзя наблюдать. Ио это лишь внешняя аналогия.
Прибор регистрирует, фиксирует или другим способом
обнаруживает «живое» явление природы, кроме того, он
создается в соответствии с программой исследования, его
отражательная способность зависит от исследователя (уровня
исследовательской техники). Наконец, эксперимент может
быть повторен по желанию исследователя. Исторические же
источники «составлены» современниками события по «соб-
ственной программе», более того, нередко «составители»
сознательно задавались целью ввести потомков в заблуже-
ние. В лучшем случае в них.^цредставлепы моментальные
снимки действительности, которые при любом их качестве
неповторимы. Помимо всего прочего, в исторических источ-
никах факты различных порядков запечатлелись в совер-
шенно неодинаковой пропорции, несоразмерных масштабах,
деформирующих и фрагментирующих объективную реаль-
ность, многие стороны действительности в них вообще не
нашли отражения. Выяснение того, что в действительности
сообщает данный источник, в какой мере и в какой форме
в «сообщении» присутствует подлинный факт, что и как дефор-
мировано в «факте» самим способом его фиксации (знаковая
система), местом и временем фиксации, наконец авторами
«сообщения» 67 — словом, проблема соотношения: а) сказан-
ного с тем, что они желали сказать; б) содержания и зпаче-
11 М. А. Барг
161
нпя, — одна из ведущих в источниковедении. В этом принци-
пиальное различие между опосредованием действительности
историческим источником, с одной стороны, и естественно-
научным прибором — с другой.
Итак, историческая наука имеет дело не со всем много-
образием изучаемой действительности, ей доступны только
отражения бблыпих или меньших ее фрагментов. Далее,
поскольку историк сталкивается с отраженной действитель-
ностью, с различной степенью опосредования ее, упроще-
нием всей проблемы научно-исторического факта является
бытующее мнение, будто сама действительность представ-
лена, «говорит» в источнике. Известно, что историк должен
применить, образно выражаясь, массу реактивов, чтобы
очистить отражение действительности от всевозможных за-
темняющих его наслоений, и множество процедур, чтобы
каким-то (косвенным) образом восполнить упущенные
звенья.
Фрагментарность исторических источников — по вине их
составителей и хранителей, по вине уничтожавшего их вре-
мени — опосредованная передача многих сторон былого,
способ их фиксации в источнике — все это придает особое
значение научной абстракции в" процессе установления
научно-исторических фактов б8. Чистый индуктивизм в исто-
рическом исследовании столь же бесплоден, как и чистая
абстракция Б9. Роль общесоциологпческой теории — «пред-
знания» исследователя — в процессе вычленения научно-
исторических фактов огромна, она — конечное определяющее
в процессе осмысления документированной основы исто-
рического построения. Однако между общей теорией и эмпи-
рическим фактом существует область «перевода» содержа-
ния последнего с языка единичного па язык особенного -
этой специфической формы обобщения в исторической науке.
Выступая вначале в качестве проблемной гипотезы, концеп-
ция «по поводу» в столкновении" со свидетельствами источ-
ника постепенно верифицируется, видоизменяется," превра-
щаясь в теоретическое основание исторического построе-
ния. Этим основанием и определено в конечном счете место
отдельных документированных фактов в общем построении
истории данного периода, процесса, в системе доказательств.
Следовательно, научно-историческим фактом надо считать
не свидетельство, почерпнутое из источника и «переписан-
ное», перенесенное в исторический труд, а только факт,
поставленный в надлежащую связь. Иными словами, паучпо-
исторический факт — это концептуализированный факт, т. е.
факт, высвеченный изнутри исторической теорией. И в этом
162
смысле факт исторической пауки той же гносеологической
и логической природы, что и факт естественнонаучный.
Известно, что еще не так давно различие между двумя указан-
ными рядами фактов усматривали суммарно в следующем:
1) исторические факты не наблюдаемы, факты физические
наблюдаемы;
2) исторические факты не воспроизводимы эксперимен-
тально и потому неверифицируемы; факты, изучаемые
науками о природе, экспериментально воспроизводимы;
3) исторические факты слишком отрывочны и избира-
тельны (в особенности для древних периодов истории),
а потому недостаточны для проявления закономерностей;
в естествознании число фактов практически пе ограничено.
Следовательно, проявление устойчивых зависимостей не
встречает препятствий;
4) исторические факты отягощены оценочными сужде-
ниями, само их появление в качестве исторических «фактов»
зависит в конечном счете от системы отсчета, концептуальных
схем и и т. п. их создателей. Естественнонаучные факты
свободны от подобной отягощенпости, независимы от субъек-
тивных элементов, форм сознания.
Перечень противопоставлений можно было бы продол-
жить, но и этих достаточно для того, чтобы разобраться в их
существе и основаниях.
В этих противоположностях исторических и естественно-
научных фактов, несомненно, отразилась присущая каждому
из этих рядов специфика, но отразилась настолько гипертро-
фированно (как с точки зрения современного состояния этой
проблемы в самом естествознании, так и с точки зрения
научного обществознания), что полностью противоречит
господствующей тенденции в современной системе паук.
Начать с ненаблюдаемости исторических фактов и наблю-
даемости фактов физических. Прежде всего, известно, что
факты современной истории наблюдаемы непосредственно,
что же касается фактов прошлого, то они действительно
не наблюдаемы — в смысле непосредственного наблюдения.
Как уже отмечалось, они наблюдаемы опосредованно, через
исторические источники, которые можно охарактеризо-
вать — в рамках больших периодов времени — как более
или менее беспрерывную серию разнородных (разноплановых)
и «моментальных» снимков, на которых зафиксирована гро-
мадная, практически неисчерпаемая (хотя и фрагментарная)
информация о различных сторонах функционирования и раз-
вития данного общества, по крайней мере с момента его
163
11*
вступления в цивилизацию*. С другой стороны, и в есте-
ствознании ныне интенсивно развивается ряд научных
дисциплин (физика элементарных частиц, астрофизика и др.),
в которых объект (т. е. данный род явлений, фактов) можно
наблюдать только опосредованно, т. е. через показания при-
боров (вычерченных ими кривых, моментальных снимков
и т. д.) 60. Если бы историки и, к примеру, физики обсудили
эту проблему не порознь, а «за круглым столом», то нетрудно
было бы заключить, что этого противопоставления (по край-
ней мере, с точки зрения некоторых областей современного
естествознания) больше не существует.
Примерно так же обстоит дело с противопоставлением
науки истории и естествознания с точки зрения «воспроиз-
водимости» фактов. Историк, действительно, лишен воз-
можности воспроизвести экспериментально «факты истории»
той или иной страны, в тот или иной период. Однако и гео-
логи, как известно, также не в силах воспроизвести огромное
число «фактов» своей науки; равным образом и эволюцион-
ная биология, к примеру, не может наблюдать процесс
происхождения современных видов (в частности, превра-
щение обезьяны в человека). Однако на вооружении такого
рода дисциплин имеется два метода, заменяющие им отсут-
ствующую лабораторию. Один из них — метод теоретиче-
ский — сила научной абстракции, позволяющая проникнуть
в скрытые от нас и наглядно не воспроизводимые троцессы.
Второй метод известен в исторической науке под названием
метода историко-сравнительного. С его помощью в большей
степени расширяется поле исторического наблюдения, благо-
даря чему процессы — стадиально-тождественные и последо-
вательные, наблюдаемые в различных ареалах, —могут
взаимно разъяснять и дополнять друг друга: а) могут быть
найдены недостающие звенья процесса, б) могут быть вос-
становлены эволюционные ряды.
Таким образом, для историографии подлинно научной
«невоспроизводимость» исторических фактов не является
большим препятствием на пути достижения объективной
истины, чем для области естествознания, чьи факты отли-
чаются той же особенностью.
Подлинная специфика научно-исторического факта
в сравнении с фактом естественнонаучным отражена в чет-
вертом противопоставлении. Однако суть ее была полностью
* Здесь имеются в виду письменные источники. Что же касается
памятников материальной культуры, то они, как известно, далеко
выходят за эти хронологические пределы.
164
извращена неокантианством б1. Отрицая историю как науку
об объективных законах исторического развития, Риккерт
и его многочисленные последователи стремились истолковать
ее как науку факта. Однако в методологии истории риккер-
тианства «факт» есть категория, насквозь субъективная и
эфемерная, поскольку фактическая ткань науки истории
рассматривается в качестве определенной системы культур-
ных ценностей. Тем не менее именно такой «факт», абсолют-
ный в свой единичности и несопоставимости, объявлялся
венцом творения историка , целью и сутью истории как науки.
В марксистском историзме «научно-исторический факт»,
рассматриваемый как фундамент исторического знания,
не является, однако, самоцелью науки, хотя ему отводится
куда более почетное место в историческом повествовании
в сравнении с ролью факта в естественнонаучном знании.
Фундаментальное значение научно-исторического факта
заключается в том, что он является отражением исчезнувшей
и невосстанавливаемой реальности, в то время как факты
естественнонаучные, как правило, избавлены от подобной
«заместительной» роли. Отсюда особая, пи с чем не сравни-
мая, ценность научно-исторических фактов.
Далее, как уже отмечалось, на событийном уровне исто-
рические факты однократны и неповторимы, однако на
уровне общественной структуры область повторяющегося
громадна. Что же касается фактов природы, то они не только
повторяются, но могут быть неоднократно воспроизводимы
в опытах. И тем не менее научное значение фактов в сопо-
ставляемых отраслях знания тождественно. Различия дают
о себе знать только на стадии построения теории. Для
естествоиспытателя факт на этой стадии — только опора,
основание, строительные леса для получения конечного
вывода. После признания такого вывода научные факты
сами по себе теряют значение, леса убираются — они ме-
шают построению «чистой теории». Иной представляется
роль факта в историческом научном знании: здесь исследо-
ватель вынужден двигаться к теории при максимальном
сохранении «чувственной», фактической ткани прошлого,
сам факт здесь должен выступить воплощением внутренней
логики истории, формой проявления ее закономерностей.
Итак, для историка факт науки — это в одно и то же время
и основание, и само воплощение научного знания. Именно
поэтому историк так дорожит каждым аутентичным истори-
ческим фактом. Чем их больше приведено в связь и систему,
тем вероятнее не только его конечный вывод, но и возмож-
ность приблизиться к сущности явлений и процессов.
165
Ц этой связи мы должны рассмотреть вопрос о ценностной
(временной) отягощенности научно-исторического факта.
Выше уже отмечалось, что на пути исследования «действи-
тельной истории» («как это, собственно, было») стоят три
заслона, три типа селективности (избирательности): 1) селек-
тивность фактов в момент их «регистрации», т. е. при «фор-
мировании» исторических источников; 2) селективность,
произведенная временем (вторжением «живой истории»
в историю, отложившуюся в архивах); 3) селективность фак-
тов в ходе исторического исследования.
| Об объективных предпосылках ценностной отягощенности
исторических источников уже говорилось выше. Укажем
здесь на некоторые формы ее проявления в источниках.
Ценностная отягощенность документированных фактов ска-
залась прежде всего в соотношении в них фактов, принадле-
жавших к различным сферам общественной жизни (мате-
риальному производству, к примеру, с одной стороны, и
военным кампаниям — с другой). Это соотношение пред-
ставляет почти зеркальное отражение иерархии ценностей
в сознании «составителей», скажем, летописей и т. д. Далее,
та же отягощенность обусловливает необходимость в сооб-
щениях источников различать по крайней мере два плана:
1) мир, каким он представлялся их сознанию (внешнее,
явное); 2) мир, каким он выступал на уровне их подсознания
(внутреннее, сказанное ненамеренно, не входившее в расчет,
фиксированное в другой знаковой системе — на языке обы-
чая, этических норм и т. п.). В первом случае очевидно, что
«сообщения» будут идеологически отягощены «ценностями»
данного общественного слоя (сословная, классовая принад-
лежность «составителей» источников), во втором же случае —
ценностями культур антропологического характера (этнос,
традиция и т. п.). «Идеологические ценности» определяли
по преимуществу то, что составители письменных источников
видели вокруг себя. Во втором случае решалось, как они
выражали увиденное.
Так решается вопрос о селективности фактов в момент
их регистрации. Опуская как элемент, хотя и печальной,
но все же случайности «отбор», произведенный в источниках
временем, перейдем к вопросу о селективности фактов в ходе
исторического исследования.
Известно, что с целью преодоления «субъективного ви-
дения» у «создателей» исторических источников истерическая
наука приводит в действие столетиями накоплявшийся ар-
сенал средств, именуемых «внешней и внутренней критикой
источника». Однако проблема объективности исторического
166
исследования этим ие исчерпывается. Она стоит не менее,
если не более, остро и в процессе современного исторического
исследования. Ссылаясь на разнохарактерность обществен-
ного сознания, реакций, поведения, ценностной ориентации
людей в различные эпохи, представители современного реля-
тивизма в историческом познании «обосновывают» принци-
пиальную невозможность адекватного исторического позна-
ния. Поскольку-де эпохи говорят на различных языках, в ко-
торых не только одни и те же понятия имеют совершенно раз-
личное значение, но различен весь строй понятий, постольку
историку предстоит выбор: либо полностью «изъять себя»
из интеллектуальной среды своего времени и попытаться
«сопережить» реалии интересующей нас эпохи (что равно-
сильно отказу от рационалистических форм познания), либо,
признав принципиальную непознаваемость прошлого, созда-
вать заведомо субъективные, отмеченные печатью своего
времени построения на «исторические темы», что и преобла-
дает па практике в так называемой исторической социо-
логии.
Одпако то, что релятивизм сводит к проблеме значения
и языка, в действительности является проблемой критерия
объективности в историческом исследовании, по отношению
к которой все другие проблемы, в том числе и «разноязычия
времен», имеют подчиненное, далеко не столь роковое значе-
ние к
В этом в конечном итоге заключается гносеологическая
суть споров вокруг понятия «исторический факт».
Каким образом, при каких условиях историк может
прийти к адекватному знанию объекта? Откуда мы знаем,
что та или иная реконструкция исторического прошлого
имеет объективный характер, т. е. более или менее верпо
воссоздает объект как функционирующую и развивающуюся
систему? Известно, что в общефилософском плане на эти
вопросы исчерпывающе ответила только диалектико-материа-
листическая теория познапия, в которой в равной мере пре-
одолены как созерцательность в истолковании процесса
познания вульгарным материализмом, так и агностицизм
и субъективизм «критической философии» в истолковании
источников и содержания знания.
Что же касается специфического историко-познаватель-
ного аспекта марксистско-ленинской теории отражения,
то для его выяснения мы сосредоточим внимание на следую-
щих вопросах:
1) соотношение паучно-псторпческого фактами факта исто-
рического;
167
2) суть определения: «научное знание» в социально-исто-
рическом контексте;
3) научно-исторический факт как диалектическое единство
объективного и субъективного;
4) исторический опыт как критерий истинности истори-
ческих знаний.
Известно, что в рамках марксистской методологии исто-
рии противоположение «научно-исторического факта» и
«факта истории» обнаруживает внутреннюю (хотя и опосредо-
ванную) связь «копии» и «оригинала», отражения истори-
ческой действительности и самой действительности. Но это
значит, что между указанными полярными категориями су-
ществуют, с одной стороны, принципиальные различия,
а с другой — не менее важное сходство. Если иметь в виду
первое, то очевидно, что «факт» в системе действительной
истории и «факт» в системе знаний различаются как первич-
ное и вторичное, объективное и субъективное, как объект
и субъект, и, помимо этого, по месту и времени «происшест-
вия», месту и времени их «регистрации» в источнике, с одной
стороны, и месту и времени их научного воспроизведения —
с другой. В первом случае «факт» (если отвлечься от «кор-
рекции» его со стороны источника) регулируется законами,
управляющими объективной действительностью, во втором
случае — законами научного позпания. Наконец, они разли-
чаются по объему «содержания». «Для материалиста, —
подчеркивал В. И. Ленин, — мир богаче, живее, разнооб-
разнее, чем он кажется» 62. Что же касается сходства, то речь
должна идти прежде всего о содержательном (фактическом)
сходстве, иными словами, об адекватности отражения одного
другим, т. е. об объективной истине. Объективная истина —
это, как известно, не обозначение тождества знания и дейст-
вительности, а указание на большее или меньшее соответ-
ствие, приближение, «совпадение» первого со вторым.
Таким образом, и в историческом познании речь идет
о мысленном, научном воспроизведении исторической дейст-
вительности (а не о действительности как таковой), т. е.
не о тождестве объекта и его мысленной копии. Самое боль-
шее, к чему может стремиться исследователь, стоящий на
материалистических позициях, заключается в максимальном
приближении мысленной картины к действительности (при
том, что они никогда не совпадут). В этом и состоит про-
гресс познания вообще и исторического позпания в част-
ности.
Объективная истина, следовательно, никак не зависит
от субъекта, от человечества сз, т. е. отражение сознанием
168
независимого от него исторического бытия есть определяю-
щая черта, суть научно-исторического факта.
Очевидно, что в рамках методологии истории речь не идет
уже о признании объективной истины как таковой, а о том,
возможно ли объективно-истинное историческое знание,
а если возможно, то какими средствами и путями оно дости-
гается? Как уже отмечалось, этот огромной важности вопрос
не только для науки, но и для общества в целом практически
не существует для современного позитивистского (аналити-
ческого) историзма. Для него истинность исторического
знания воплощена в логической непротиворечивости «языка»
историка. В нем нет ничего, независимого от познающего
субъекта. Лишенный критерия объективной истины, этот
историзм объявляет саму категорию объективной истины
«метафизикой», «спекуляцией» и т. п.64‘65
Против подобных проявлений агностицизма и субъекти-
визма в свое время выступил В. И. Ленин в борьбе с «оте-
чественными» эмпириокритиками: «Имела ли земля ту исто-
рию, которая излагается в геологии? . . . Неужели от этого
вопроса позволительно увертываться. . .?». И далее, включая
в поле зрения историю человечества, В. И. Ленин по сути
повторяет тот же вопрос по отношению к истории как пред-
мету историографии: «Неужели знание истории земли и исто-
рии человечества «не имеет реального значения»? Ведь это
просто напыщенный вздор. . .» 66. Марксизм решает вопрос
о суверенном значении познания в принципе одинаково в при-
менении к исторической науке и к естествознанию, хотя
и подчеркивает более труд 1ый путь достижения этой суве-
ренности в первом случа в сравнении со вторым.
«Дюринг, — писал В. И. Ленин, — направо, налево,
по сложнейшим вопроса ; науки вообще и исторической
науки в частности, бросал словами: последняя, окончатель-
ная, вечная истина» 67. Между тем путь к объективной истине
в исторической науке намного труднее и сложнее, чем в естест-
вознании. Прежде всего на этом пути опа сталкивается
с двумя только для пее специфическими проблемами, выте-
кающими из того исходного момента, что в истории действуют
люди, наделенные волей и сознанием °8. В этой связи возни-
кает проблема различения субъективной цели и объектив-
ного содержания результатов человеческих действий. Но
этого мало. В отличие от естествознания историческое иссле-
дование на пути к объективной истине сталкивается с пробле-
мой позиции самого исследователя, «отягощенной» его при-
надлежностью к исторически определенному обществу, опре-
деленной классовой среде, определенным философским
169
школам и т. д., словом, невозможностью беспартийной, «свобод-
ной от идеологии», внеклассовой, «общечеловеческой» исто-
рической науки. Поскольку о первых двух проблемах было
уже сказано выше, а о третьей речь еще впереди, мы ограни-
чимся следующим замечанием. Для того чтобы историческое
мышление было истинным, для того чтобы его содержание
было не субъективным, а объективным, оно должно опираться
на критерий общественно-исторической практики °9.
В «Тезисах о Фейербахе» К. Маркс писал: «Вопрос о том,
обладает ли человеческое мышление предметной истин-
ностью, — вовсе не вопрос теории, а практический вопрос» 70.
Точка зрения жизни, практики должна быть первой и основ-
ной точкой зрения теории познания, — подчеркивал
В. И. Ленин в связи с первым тезисом К. Маркса о Фейер-
бахе 71. Историческая практика (включая практику исследо-
вателя) превращает противостоящие друг другу субъект и
объект в диалектическое единство, реализуемое в процессе
познания. Иными словами, в нем и заключается сущность
принципа объективности рассмотрения предмета. Для исто-
рика этот принцип раскрывается в следующем:
а) рассмотрение истории общества как движения во вре-
мени системы связей, ее составляющих, обусловленное ко-
нечной материальной детерминацией ее функционирования
и развития. Понятие, сведенное на почву экономической
действительности, получает объективное содержание;
б) рассмотрение истории общества с точки зрения борьбы
классов, т. е. решающего социального антагонизма («неудов-
летворительность» объективизма — в том, что анализ не до-
ходит до конца, до ядра, основы явления — классового со-
держания отношений 72);
в) принцип партийности пауки, т. е. ее способность стоять
на точке зрения того общественного класса, объективно-
историческое положение которого открывает — в данную
историческую эпоху — путь для самой последовательной,
революционно-критической позиции в историческом исследо-
вании. Принцип партийности в марксистской историографии
поэтому является выражением гарантии объективности исто-
рического познания. «Там, где историку приходится изобра-
жать борьбу противоположных общественных сил, — отме-
тил Плеханов, — он неизбежно будет сочувствовать той
или другой ... В этом отношении он будет субъективен. . .
Но такой субъективизм не помешает ему быть совершенно
объективным историком. Если только он не станет искажать
те реальные экономические отношения, на почве которых
выросли борющиеся общественные силы» 73.
170
Именпо поэтому марксизм первый открыто декларировал
свою партийность, что является в данном случае синонимом
научной объективности. Известно, что никто последователь-
нее В. И. Ленина не защищал принцип партийности в общест-
венной науке, по вместе с тем никто более неумолимо, чем он,
не требовал исторической правды: «Надо писать с абсолют-
ной точностью то, что есть» 74; «не признавать того, что есть —
нельзя: оно само заставит себя признать» 7б;]
г) наконец, принцип целостности познания. По определе-
нию В. И. Ленина, объективность рассмотрения означает
не примеры, не отступления, а вещь саму в себе 76.
Известно, как нетерпимо относился В. И. Ленин к люби-
телям «игры в примеры», произвольного «выхватывания»
«отдельных фактиков». «Факты, — писал он, — если взять
их в пх целом, в их связи . . . безусловно доказательная вещь.
Фактики, если они берутся вне целого . . . если они отры-
вочны и произвольны, являются . . . только игрушкой. . .» 77.
Таким образом, требование В. И. Ленина строить на фунда-
менте, состоящем из точных, бесспорных фактов, следует
понимать не как простую сумму единичных фактов, а как
целостность, возникающую только при условии, что событие
освещают, опираясь на всю совокупность необходимых от-
ношений 78.
В этом и заключен смысл ленинского положения: для того
чтобы теоретический анализ был подлинно научным, он дол-
жен быть «основан пе па абстрактной спекуляции, а на точ-
ном изучении того, что в действительности происходило
в историческом развитии человечества» 7Э.
Однако признание социально-исторической практики
критерием объективной истины пе означает его абсолютиза-
цию. Как и всякое явление действительности и отражаю-
щего ее сознания, общественная практика несет на себе пе-
чать времени. Вместе с поступательным развитием общества
она постепенно поднимается на качественно новые истори-
ческие ступени.
Но это значит, что опирающееся на этот критерий истори-
ческое познание, обеспечивающее в принципе воспроизведе-
ние объективно истинной картины прошлого человечества —
в каждую данную эпоху, — дает лишь приближенно и огра-
ниченно верную картину действительности.
Объективная основа непрерывного процесса расширения
исторического видения заключена в неисчерпаемом богатстве
исторического факта, в безграничности его сторон п связей
и, следовательно, пределов его познапия. То же обстоятель-
ство, что каждая эпоха в соответствии со своими запросами
171
«подсказывает» исследователю новые факты, и взаимосвязи
фактов, ни в коей мере не может служить аргументом в пользу
релятивизма и субъективизма в историческом познании.
В этом отношении историческое познание ничем пе отлича-
ется от естественнонаучного, оно столь же актуально, ку-
мулятивно; истинное в исторической пауке в такой же мере
«накапливается», как и истинное в естествознании. Больше
того, смена исторических перспектив является лишь убеди-
тельным свидетельством неисчерпаемости исторического
факта. Именно поэтому движение познания к абсолютной
истине — это бесконечный процесс смены неполного, одно-
стороннего, неглубокого и ограниченного знания знанием
более полным, многосторонним и глубоким 80. Рост глубины
научного освоения действительности — такова суть про-
гресса и истории как науки.
Отсюда следует, что историк, сталкиваясь с проблемой
истинности, неибезжно обнаруживает сложную структуру
научно-исторического факта, отражающую диалектику по-
нятия и предмета, субъективного и объективного, истины
и заблуждения. Как уже отмечалось, роль понятийного
аппарата в историческом исследовании громадна. Именно'
этим объясняется противоречивость процесса исторического
познания, знающего и временное застывание понятий в срав-
нении с историографической практикой, и моменты опереже-
ния ими последней. Совершенствование господствующих
понятий, их постоянная «сверка» с практикой исследования
и его результатами — таков путь проникновения в сущност-
ные слои исторических эпох.
В заключение нам осталось ответить на вопрос: означает
ли меняющаяся во времени картина прошлого человечества
«переписывание истории каждым поколением», т. е. что исто-
рическое исследование непоправимо конъюнктурно, субъ-
ективно, служит временным запросам, или в этом факте отра-
жена лишь специфика взаимодействия общественной прак-
тики данного времени и представлений исторической пауки?
Известно, что картина мира постепенно меняется не только
в ее историческом преломлении. Все науки, в том числе и
физика, и космогония, и биология, постепенно пересматри-
вают не только детали этой картины, но и всю ее целиком.
Однако никому не приходит в голову рассматривать подоб-
ные «революции» и пересмотры как свидетельство субъектив-
ности этих наук, их неспособности давать объективные зна-
ния о предмете. Но почему же в таком случае пересмотры
в исторической науке истолковывались именно указанным
образом? 81
172
В этом, на наш взгляд, повинны два обстоятельства.
Во-первых, обстоятельство объективное: общественное раз-
витие происходит несравненно быстрее, чем развитие эле-
ментов природы, следовательно, практика в этой области
доставляет аргументы для пересмотра научных картин объ-
екта исследования гораздо быстрее, чаще, нежели это имеет
место в науках о природе. Поэтому роль исторической пер-
спективы в историческом познании должна рассматриваться
как фактор усиления объективности знания. Второе обстоя-
тельство субъективное. Историография, поскольку она раз-
вивается в условиях борьбы антагонистических общественных
классов, осознанно или неосознанно неизбежно отяг-
щается «интересами», «ценностями» временного, конъюнктур-
ного характера 82. В таких случаях, когда это диктуется
интересами власть имущих, историческая проблематика
служит целям сугубо антиисторическим. Историография
марксистская, открыто признающая свою партийность, по
самой сутп призвана к подлинно научному, объективному
освещению исторического опыта народов. На этой почве
пересмотр точек зрений может иметь лишь общенаучные
основания.
М Итак, если сравнительно быстро меняется наше истори-
ческое вйдение, если прошлое неустанно поворачивается
к нам все новыми сторонами, то это только значит, что расши-
рился и углубился наш собственный исторический опыт.
Поскольку число фактов-событий, представленных в истори-
ческих источниках, сравнительно ограничено, а число фактов-
граней, связей бесконечно, то именно в выявлении новых,
ранее' неизвестных сторон, связей, сцеплений, переходов
и будет главным образом состоять прогресс исторического
знания.
ГЛАВА V
КАТЕГОРИЯ
«ИСТОРИЧЕСКАЯ ЗАКОНОМЕРНОСТЬ»
j Задача научно-исторического познания заключается
в том,1"чтобы с позиций материалистического историзма,
оставаясь все время на почве действительной истории,
вскрыть объективную логику исторического процесса в его
пространственно-временной определенности и законосооб-
разности.И поскольку мы оперируем понятием «историческая
паука» Тз собственном (а не переносном) смысле слова *,
постольку нет оснований делать для нее в этой связи исклю-
чение. Иными словами, по своей логической природе истори-
ческое знание является знанием столь же научным, как и
знание, добываемое науками о природе. Из этого следует,
что, будучи в каждый данный момент сосредоточенным на
конкретпом анализе исторической ситуации, историческое
исследование основывает свои аналитические и синтезирую-
щие процедуры па единстве исторического и логического
методов. Это значит, что, решая задачу мысленного воспро-
изведения процесса функционирования и развития той или
иной сферы социальности, историк не может пе оперировать
категориальным знанием, необходимым инструментарием
общих понятий (и чем более осознанно он это делает, тем
лучше), равно как и пе может пе стремиться достичь в ре-
зультате исследования новых научных обобщений, т. е.
нового категориального знания**./Именно потому, что мате-
риалистический псторпзм исходит из признания объективной
законосообразности исторического процесса, более того,
рассматривает законы развития общества как естественно-
исторические, т. е. как такие, через которые действительное
развитие не может перескочить и которых нельзя отменить
декретами \ он также заключает, что историческое познание
невозможно иначе, как на основе последовательной реализа-
* Между тем различные направления немарксистской историо-
софии продолжают определять природу исторического метода «гиб-
ридно» — «и наука, и искусство».
** Заметим, к слову, что научное обобщение — это пе краткое
резюме (точнее — краткий пересказ) того, что обнаружено в ходе
анализа фактического материала, а вывод, сформулированный в виде
более или менее верифицируемых зависимостей, т. о. закономерностей.
174
ции диалектики общего и единичного.) Это значит, что изуче-
ние единичного, отдельного на уровне его сущности дости-
гается только посредством выявления природы той связи,
которая ведет к общему, пли, что то же самое, того общего,
что заключено в отдельном 1 2.
Однако научно-историческое познание, стремящееся
к выявлению и анализу всех одновременно обнаруживаю-
щихся тенденций в изучаемой действительности, всего много-
образия сталкивающихся противоречий, на этой констата-
ции не останавливается, а стремится вскрыть иерархию этих
последних, отталкиваясь от ведущей тенденции, ведущего
противоречия, характеризующего данную конкретную ситуа-
цию. Иными словами, для признания исторического иссле-
дования объективным, т. е. научным, недостаточно исчерпы-
вающе учесть всю доступную (сохранившуюся) совокупность
данных, их еще следует поставить в сущностную связь друг
с другом, т. е. в связь, скрытую от непосредственного наблю-
дения, в которой нашел бы отражение закон движения дан-
ной системы. В. И. Ленин следующим образом противопо-
ставил понятие научной объективности позитивистскому
истолкованию этой категории. Позитивист констатирует:
«Есть дифференциация, есть и нивелировка, для объектив-
ного исследователя эти процессы равной важности (как для
щедринского объективного историка было все равно —
Изяслав Ярослава побил или Ярослав Изяслава). Есть
развитие денежного хозяйства, но есть и повороты к нату-
ральному хозяйству. Есть развитие крупного фабричного
производства, по есть и развитие капиталистической работы
на дому. «Объективный» ученый должен старательно соби-
рать фактики, отмечать «с одной стороны» и «с другой сто-
роны» . . . отнюдь не посягая на то, чтобы составить себе
последовательные взгляды, выработать общее представле-
ние о всем процессе в его целом»3.
1. К ИСТОРИИ ПРОБЛЕМЫ
Вопрос об отношении повествовательного и аналити-
ческого, интуитивного и рационального, индивидуализирую-
щего и генерализирующего начал в историческом познании
может с полным основанием рассматриваться в качестве од-
ной из наиболее глубоких разграничительных линий между
материалистическим историзмом, с одной стороны, и всеми
формами современного историзма, идеалистически ориен-
тированного.
175
Как станет очевидным из последующего изложения,
выбор позиции в рамках последнего зависит не только от
признания или отрицания данным направлением существо-
вания объективной внутренней логики истории как процесса,
его целостности и законосообразности, но прежде всего от
того, в какой степени открытие и изучение исторических
закономерностей рассматривается в качестве научной функ-
ции, познавательной цели истории как науки.
В качестве открыто сформулированного вопроса методо-
логии истории интересующая нас проблема обязана пози-
тивизму 4-6. Его ответ на указанный вопрос был по сути
пронизан эклектикой. С одной стороны, позитивизм деклари-
ровал принцип единства обществознания и естествознания
по цели и методу. Однако внутри обществознания проводи-
лось разграничение между науками абстрактными (обоб-
щающими) и описательными (конкретными). Задача пер-
вых— прежде всего «социальной физики», т.е. социологии, —
открытие законов, задача истории — описание и объяс-
нение конкретной действительности, опираясь на законы,
заимствованные извне («объяснение через закон»). Так дости-
гается в истории «научное объяснение» *. В действитель-
ности же, поскольку от историографии требовалось оста-
ваться в своих объяснениях в рамках причин, эмпирически
наблюдаемых, то очевидно, что в своих объяснениях она
в состоянии была только скользить по поверхности явлений,
оставаясь по сути в плену той самой эмпирики, которую
призвана была объяснить. В целом, повторяем, позитивист-
ская методология истории — образец эклектизма: соедине-
ние «понятий», заимствованных из арсенала естественных
наук (биологии и психологии, механики и физики и др.),
поскольку речь шла об объяснении конкретных событий,
с элементами идеализма в объяснении общественного разви-
тия в целом. Результатом подобной эклектики могла быть
лишь пресловутая «теория факторов», по сей день культи-
вирующая в немарксистской историографии самый откро-
венный субъективизм под предлогом «самого последователь-
ного объективизма».
Итак, в истории исторической науки позитивизм означал
обоснование полного отрыва и противопоставление истории
философии. Превратив историографию во вспомогательную
* Позитивистская историография отклонилась в этом вопросе
от заключений «отцов» позитивизма в том смысле, что рассматривала
себя как пауку «о законах истории». Мы здесь отвлекаемся от вопроса,
что это были за «законы».
176
науку социологии, позитивизм лишил историческое познание
элементов категориального мышления, дедукции, научных
гипотез и т. п., сведя его к процедуре «чистой индукции»,
а историографию — к науке «факта», обобщения которой
не выходили за пределы простого эмпирического суммирова-
ния. Таким образом, если старый позитивизм и оказал со-
действие историографии второй половины XIX в. в частич-
ной переориентации исследования с процедуры объяснения
через мотив на уровень познания, который можно было бы
назвать уровнем объективированных (безличных) процессов,
то вместе с тем нельзя упускать из виду, что именно он при-
вил ей вкус к фактографии, к чистому «описанию» и сугубо
внешней систематизации верифицируемых фактов 6,
Поворотный пункт в этой области наступил в конце
XIX в., когда методология позитивизма в обществознании
стала несовместима с новыми требованиями буржуазии к идео-
логической функции историзма. Олицетворением этого по-
ворота философско-исторической мысли в сторону иррацио-
нализма и агностицизма стала историософия В. Дильтея 7.
Отказ от идеи прогресса в истории, равно как и от
признания объективно-исторических закономерностей, естест-
венно, означал разрыв с методологическим наследием пози-
тивизма. История общества, подчеркивал Дильтей, позна-
вательно не имеет ничего общего с «материальными нача-
лами» жизни, если она даже посвящена проблемам эконо-
мики, хозяйственного обихода и т. д. Творение человека —
это всегда творение духа, в чем бы оно ни проявилось.
Но если это так, то, во-первых, история — это во всех слу-
чаях наука только о духе, а во-вторых, можно ли акты созна-
ния, проявления «свободной воли» изучать теми же методами,
которые практикуются в науках о природе? И как вывод:
метод наук о духе не только отличен, но в корне противопо-
ложен методу естественных наук 8. В то время как последние
имеют дело с разрозненными фактами, которые пытаются
свести к некоему общему (этой цели служат гипотезы), пер-
вые сталкиваются с «целостным объектом» — человеком, чья
психическая деятельность и обусловленные ею волевые акты
являются единственной реальностью истории. Иррациональ-
ные основы (интуиция, инстинкт, откровение) исторического
процесса (понимаемого как движение духа, как «культура»)
могут постигаться лишь в формах миросозерцания (искус-
ство, религия) и при помощи методов иррациональных (интуи-
ции, вживания, постижения).
Итак, предложенное Дильтеем противоположение «наук
о духе» «наукам о природе» являлось лишь формой отрицания 12
12 М. А. Парг 177
истории как науки. Онтологически это означало отрицание
объективных законов общественного развития. Гносеологи-
чески же провозглашение иррационально-психологического
метода как единственно соответствующего специфике «наук
о духе» отрицало саму возможность рационального, объектив-
ного исторического познания, ибо, во-первых, на почве исто-
рического исследования познающий субъект не остается
нейтральным к предмету изучения, а во-вторых, поскольку
в «науках о духе» объект может быть понят субъектом только
как «впечатление», «переживание» и «воспоминание», ре-
шающее значение в историческом познании принадлежит
интуитивному его постижению путем «вживапия», «сопере-
живания», «понимания». Неудивительно, что в дильтеевской
методологии истории именно «психология понимания» вместо
рационального объяснения выступила специфическим для
историографии методом познания.
Откровенный иррационализм гносеологических принци-
пов «философии жизни» на пиве историипашел свое отражение
и в труде Г. Зиммеля «Проблемы философии истории» 9.
По Зиммелю, история как процесс есть иррациональный
поток, сам по себе лишенный смысла. Только «толкование»
наполняет ее содержанием. Поскольку канва истории созда-
ется психологическими и волевыми актами индивидов,
постольку история должна рассматриваться как объективи-
зация психологии и, следовательно, должна изучаться мето-
дами психологии. Однако в отличие от предложенных Диль-
теем методов «описательной психологии» — «переживания»
и «вживания» — Зиммель предпочитал оперировать поня-
тием «толкование», хотя и с таким же иррациональным
смыслом. У него история как объект познания не допускает
рационального анализа: логика убивает историю. «Понима-
ние» в истории может быть результатом тол! ко целостного
восприятия «психических структур» (отдельные акты —
через психологию личности, а не наоборот).
р" Перевод буржуазного историзма на рельсы иррациона-
лизма и субъективизма был завершен в конце XIX—начале
XX в. неокантианцами, и прежде всего В. Виндельбандом 10
и Г. Риккертом п.
В методологии истории неокантианства вся проблема
исторического познания была сдвинута в плоскость метода.
Вместо кантовской классификации наук по предмету
(т. е. признаку объективному) Виндельбапд предложил клас-
сифицировать их по методу, т. е. в зависимости от подхода,
интереса к объекту (признаку субъективному) 12. В итоге
отрицание им истории как науки приняло форму противопо-
178
ставления наук номотетических, т. е. преследующих цель
открытия законов (физика, психология и т. д.) наукам идио-
графическим, цель которых заключается в описании единич-
ного и неповторимого (разумеется, среди последних оказалась
и история). «Первые учат тому, что повторяется, последние —
тому, что было однажды» 13. Отрицание объективной законо-
сообразности исторического процесса и низведение историо-
графии па уровень описания его событийной поверхности —
таковы краеугольные камни методологии истории неоканти-
анства.
Риккерт сосредоточил свои усилия на обосновании логи-
ческой противоположности образования понятий в генерали-
зирующих и индивидуализирующих науках. Поскольку
история как процесс была сведена неокантианцами к разви-
тию культуры, постольку основания этого процесса были
объявлены непознаваемыми посредством понятийного мышле-
ния 14. Однако в отличие от Дильтея, обратившегося за по-
мощью к «психологии понимания», неокантианцы апеллиро-
вали к морали, тем самым распространив аксиологическое
(ценностное) рассмотрение вещей па историческое познание.
Нетрудно догадаться, каким был результат превращения
«ценностей морали и культуры» (справедливости, добра,
красоты и т. п.) в единственный критерий, а процедуры
отнесения к ним исторических фактов — в единственный
метод постижения прошлого, — в историографии торжество-
вал иррационализм и субъективизм.
Итак, Риккерт свел противоположность номотетических
и идиографических паук к противоположности двух мето-
дов — генерализирующего и индивидуализирующего, с по-
мощью которых трансцендентальное сознание «творит» со-
ответствующую реальность, в одном случае.— «природу»,
в другом — «культуру». Отрицание значения процедуры
генерализации в историческом позпапии основывалось
на постулате о ее невозможности, поскольку это про-
тиворечило бы методу созидания «культуры», т. е. деятель-
ности индивидуального сознания. Субъективный характер
результатов этого творчества — «фактов культуры» — пре-
вращает каждый из них в единственный и неповторимый.
«Мы живем среди индивидуального, и мы действительны
лишь как индивидуумы» 15. Именно поэтому объяснительная
функция в истории принадлежит не общему закону, а инди-
видуальной причипности однократного события 16. Следова-
тельно, только отнесение «фактов» к «ценности» паделяет
их значением, т. е. позволяет различать их по важ-
ности.
179
12*
Однако, формируя таким образом историческую реаль-
ность, сами эти критерии (ценности) — политические, рели-
гиозные, эстетические и т. п. — не реальны, а, как уже отме-
чалось, носят трансцендентальный характер, что придает
им значение «всеобщности». В действительности же, изгнав
из исторического познания категориальное мышление как
основу рационального познания предмета изучения, неокан-
тианство превратило историографию в олицетворение гно-
сеологического субъективизма. Точно так же, связывая
«исторические факты» только с их «творцами», эта методоло-
гия отрицала существование каких-либо внутренних связей
между самими «фактами», т. е. существование объективно
протекающего процесса. Эмпирическая действительность
представала лишь как хаос единичного. Отсюда следовали
настоятельные «советы»: чтобы история стала подлинной
наукой о действительности, она должна отвергнуть чуждые
ее природе притязания на обобщающее мышление (т. е. на
исследование закономерностей) и, базируясь на индивидуали-
зирующей процедуре, сосредоточить усилия па описании
единичного и неповторимого *. В этом заключении Риккерт
резюмировал не только явный, но и скрытый пафос всей
неокантианской методологии истории: историческая наука
не призвана, точнее говоря, не должна доискиваться законо-
мерностей истории. Это был, по сути, идеологический запрет,
а не научное доказательство невозможности подобного поиска.
К середине нашего столетия отчетливо вырисовалась
вся глубина кризиса историзма, основывавшегося на методо-
логии истории неокантианства. Предельный гносеологиче-
ский субъективизм, принимавший формы откровенного реля-
тивизма и презентизма, оказал отрезвляющее воздействие,
по крайней мере, па ту часть западных ученых, которые,
оставаясь по-прежнему далекими от материалистического
историзма, не могли вместе с тем разделять и концепцию,
согласно которой предмет истории есть всего лишь творение
историка. В этих условиях заявила о себе методология исто-
рии неопозитивизма. Отталкиваясь от общих принципов
позитивистской гносеологии, представители этого направле-
ния в идеалистической историософии вновь провозгласили
в качестве нормы единство наук по методу, что означало
* Характерно, что словесно Риккерт ставил «исторический, инди-
видуализирующий метод» выше естественнонаучного, называя историю
«подлинной наукой о действительности». На деле же он перечеркивал
подлинный историзм: «Историческая наука и паука, формулирующая
законы, суть понятия взаимоисключающие» (Риккерт Г, Границы. . .,
с. 225).
180
требование замены неокантианской теории «индивидуальной
причинности» познанием путем «подведения единичного под
общий закон», т. е. восстановление в правах рациональной
процедуры.
С этих позиций и следует рассматривать теорию «охваты-
вающего закопа», связанную с именами ее создателей К. Поп-
пера 17 и К. Гемпеля 18. «Широко распространено мнение, —
писал Темп ель, — что в противовес так называемым физи-
ческим наукам история больше занята описанием отдельных
событий прошлого, нежели поисками общих законов, которые
управляют этими событиями. Как характеристика теорети-
ческой функции общих законов в научно-историческом ис-
следовании это определение неприемлемо» 19. Обратим вни-
мание, речь пе идет ни о признании объективной законосооб-
разности исторического процесса, ни о цели истории как
пауки познав п ’ эту закономерность. Суть указанной теории
в другом: в ной утверждается способ объяснения единич-
ного. Познавательная цель историографии заключается
только в объяснении индивидуального события, и именно
для этого понадобился ттеопозивистам «общий закон». Но,
пожалуй, самое важное в другом: речь идет вовсе пе о зако-
нах, почерпнутых из самой истории, — ведь историческое
исследование их не открывает, — а о «законах», заимство-
ванных «с объяснительной целью» извне, из других наук
(и чаще всего из «простого здравого смысла»). Нетрудно ви-
деть, что в неопозитивистской методологии единство наук
по методу «восстановлено» только формально, лишь на уровне
тождества функции законоподобпого обобщения при объяс-
нении отдельного случая. То же обстоятельство, что в естест-
венных науках речь при этом идет о законах внутренних,
т. е. в каждом случае имманентных самому предмету изуче-
ния, в то время как применительно к историографии речь
идет только о законах внешних по отношению к предмету
изучения и к объективной действительности отношения пе
имеющих, молчаливо опускается.
Подчеркивая, что логическая процедура причинного объ-
яснения должна быть единой во всех науках, Гемпель харак-
теризует ее следующим образом: два элемента (явления,
события и т. п.) могут рассматриваться как «причина» и
«следствие» лишь в той мере, в какой существует некий общий
«охватывающий закон», в рамках которого первый элемент
(антецедент) выступает в качестве начального условия, а вто-
рой элемент (консеквент) — как следствие 20.
Иначе говоря, процедура исторического объяснениямилю-
чает с точки зрения анализируемой теории три элемента:
181
1) охватывающий закон (или универсальная гипотеза);
2) начальные условия, 3) объясняемое явление *. Хотя по-
следнее существует как действительный, т. с. исторически
фиксированный, факт, тем не менее в указанной процедуре
оно оказывается «дедуцированным», т. е. выведенным па ос-
нове общего закона * в результате соотнесения с ним «началь-
ных условий». Как заметил сам Гемпель, многие из привле-
каемых в целях исторического объяснения универсальных
гипотез относятся к области индивидуальной и социальной
психологии и нередко оказываются трюизмами обыденного
сознания ** 21. Нетрудно заключить, что теория «охватываю-
щего закона» Поппера—Гемпеля в действительности в исто-
рии ничего не объясняет. Во-первых, потому, что в качестве
универсальных гипотез фигурируют не имманентные истории
закономерности, пе законы, сформулированные наукой,
а сплошь и рядом заключения, почерпнутые из здравого
смысла; во-вторых, в анализируемой процедуре речь идет
об объяснении фактов событийного ряда, т. е., по выражению
В. И. Ленина, «поверхности событий», а вовсе не сущности
таковых; и в-третьих, как признает сам Гемпель, эта про-
цедура совершенно непригодна для объяснения сложных,
«агрегатных» событий (таких, как социальные революции
и т. п.). Еще более скептичен в отношении объясняющей
способности данной процедуры второй ее создатель — Поп-
пер, признавший, что «охватывающие законы», возможные
в историческом объяснении, столь тривиальны, что сами
по себе не представляют никакого интереса.
Любопытно, что вовсе по по этой причине против теории
«охватывающего закона» ополчились приверженцы «инди-
видуализирующего» метода — им представляется вообще
неприемлемой сама по себе идея исторического объяснения
«через закон», идея, наводящая па нежелательные размышле-
ния относительно возможности существования объективных
законов истории.
Подчеркивая субъективно-идеалистическое истолкование
понятия закона в неопозитивистском историзме (отрицание
объективных законов истории, отрицание научного характера
исторических теорий, в которых усматривается лишь «интер-
* Приведем образец подобного рода «объяснения»: 1) охватываю-
щий закон — из двух армий, приблизительно равных во всех других
отношениях, побеждает более многочисленная; 2) армия А в данном
сражении была многочисленнее армии Б; 3) армия А одержала победу.
** Историк зачастую прибегает к процедуре подобного объясне-
ния неосознанно, когда;’оперирует в рассказе выводными категориями:
«отсюда», «поэтому», «следовательно», «потому что», «в результате»
и т. п.
182
претация иод определенным углом зрения», наконец плохо
прикрытый агностицизм), мы в то же время не должны упус-
кать из виду сам ио сене факт признания им единства наук
по методу и тем самым — важной роли в историческом по-
знании категориального мышления 22.
и* *
В свое время в отечественной литературе высказы-
вались противоречивые суждения о том, правомерно ли
считать целью научно-исторического познания открытие и
изучение исторических закономерностей. С одной стороны,
признавалось, что открытие К. Марксом и Ф. Энгельсом
материалистического понимания истории возвело историо-
графию в ранг пауки, получившей возможность взглянуть
на исторический процесс как на естественноисторический,
т. е. объективно-законосообразный. С другой стороны, вы-
ражалось сомнение в том, что в истории общества сущест-
вуют, проявляют свое действие еще какие-либо закономер-
ности помимо тех, которые изучаются марксистской социо-
логией, закономерности, на изучение которых претендует
историческая наука.
р В наши дни подобного рода дискуссии представляются
анахронизмом, поскольку было теоретически убедительно
обосновано 23 и исторически продемонстрировано много-
образное проявление действия эмпирически наблюдаемых
закономерностей как на уровне всемирно-историческом, так
и на уровне локально-историческом, изучение которых яв-
ляется функцией историографии 24. Важно только не упус-
кать из виду, что хотя социологические законы являются
теоретическими законами истории, т. е. законами, которые
«в чистом виде» в истории редко проявляются, только
на их почве, опираясь на них, становится возможным от-
крытие исторических закономерностей на уровне сущности
особенного.
2. ЗАКОНЫ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ
И СОБСТВЕННО ИСТОРИЧЕСКИЕ.
СТРУКТУРА СОБСТВЕННО
ИСТОРИЧЕСКИХ ЗАКОНОВ *
Как уже отмечалось, изучаемые исторической нау-
кой закономерности — это действительность, реальность со-
циологических законов истории, форма проявления послед-
* Поскольку все закономерности, характеризующие и направляю-
щие течение исторического процесса, необходимо являются истори-
183
них в данном пространственно-временном континууме, ид-
нако то, что на уровне социологического (теоретического)
познания истории выступает как «форма», на уровне исто-
рического ее познания оказывается содержанием, обладаю-
щим своей собственной логикой проявления. В самом деле,
чтобы социологического уровня теория приобрела всеобщее
значение, она должна отразить свободную от всего привходя-
щего сущность процесса, т. е. отразить его на уровне социо-
логической структуры 25. Недаром же социологическая тео-
рия рассматривает, например, «феодальное» или «капитали-
стическое» общество как нечто единое, гомогенное и завер-
шенное, отвлекаясь от всех региональных, временных
и т. п. особенностей их развертывания особенностей, превра-
щающих эти общества во взаимодействующие сообщества,
наконец, отвлекаясь от последствий взаимодействия этих
последних с исторически инородной («несистемной») внут-
ренней и внешней средой 26. Однако именно эти отвлечения
от результирующих .вследствие указанного взаимодействия
исторических форм и превращают социологическую теорию
в ариаднину нить исторического исследования. Вместе с тем
то, от чего социологическая теория по необходимости отвле-
кается, что в совокупности составляет историческую струк-
туру функционирующего и развивающегося общества, —
это и раскрывается па уровне исторического познания в виде
конкретных обществ, которые и служат предметом истори-
ческого изучения.
Осознание этой внутренней диалектики процесса социаль-
но-исторического познания вплотную приблизит нас к от-
вету на вопрос, каковы границы сферы действия собственно
исторических закономерностей (или, что то же, какова
предметная область истории как науки).
Как уже отмечалось, эту область составляют существен-
ные связи другого уровня исторического процесса — уровня
особенного, представленного в рамках каждой общественной
формации стадиально-формационным регионом. Поэтому
только от историографии правомерно ожидать разъяснения
«трудностей», возникающих па пути реализации данного
социологического закона (механизма его действия) в тех или
иных конкретно-исторических условиях. К примеру, по-
ческими (хотя изучаются различными общественными пауками), по-
стольку в предложенном здесь наименовании определенного класса
закономерностей «собственно историческими» отражено лишь то обсто-
ятельство, что они изучаются только исторической наукой (историо-
графией). И еще одно замечание: в тексте данной книги термины «закон»
и «закономерность» употребляются как синонимы.
184
чему во Франции дольше держится мелкая промышленность,
почему в Италии промышленность развивается слабо? * 27
Ответить на подобного рода бесчисленные «почему», на-
прашивающиеся во всех случаях сравнения общесоциоло-
гического закона данного явления и его исторического во-
площения, и призвана историческая наука. Ответить же
на уровне исторической необходимости данного (т. е. на
уровне собственно исторического закона) — это и значит
вскрыть его обусловленность внутренними существенными
зависимостями.
Для всех форм субъективизма факт многообразия исто-
рических форм есть «наглядное опровержение» всех и всяких
законов истории. Для материалиста-диалектика оно служит
свидетельством реальности, жизненности, действительности
закона. Более того, многообразие действительности заложено
в самом законе, задано им и именно поэтому познаваемо через
закон. Само собой разумеется, что закон нельзя раскрыть
при помощи даже самого скрупулезного перечня «признаков»,
«черт» данного явления, поскольку подобное описание не-
избежно смешивает важное и неважное, случайное и необхо-
димое, внешнее и внутреннее. В таком «методе» В. И. Ленин
усматривал неумение за деревьями разглядеть лес, элемен-
тарное непонимание, что такое наука 28. Собственно научное
исследование начинается — после идентификации и верифи-
кации выявленного материала — с системного анализа,
задача которого определить место частного в общем (если речь
идет о периоде гепезиса новой формации, то помимо истории
данного явления имеется в виду роль его в становлении ка-
чественно нового целого; если же речь идет о функциониро-
вании сформировавшегося целого, имеется в виду роль дан-
ного составляющего в процессе функционирования системы).
Одним словом, не перечисление, не рядоположение «черт»,
«факторов» ит. д., а выявление местоположения каждого
составляющего в генетической или функциональной иерар-
хии «факторов», или, что то же, вскрытие внутренних каче-
ственных связей между составляющими системы, и ость-путь,
ведущий к формулированию исторических закономерностей.
В то же время, как отмечалось, научно бесплодна под-
становка общесоциологической закономерности на место
* Хотя в этих наблюдениях В. И. Ленина отражено положение
вещей в указанных странах в начале нашего столетия, тем не менее
и по сей день они еще сохранили свое значение. В самом деле, на Юге
Италии промышленность до сих пор развита слабо, а мелкая промыш-
ленность во Франции, хотя и была сильно потеснена крупной, отнюдь
пе сошла полностью со сцены.
185
исторической. Дело в том, что каждая из этих форм научного
обобщения работает только на соответствующем уровне по-
знания действительности. В. И. Ленин неоднократно под-
черкивал, что оперировать социологическими формулами
при решении вопросов конкретно-исторических равносильно
лишению «себя возможности понять» сложную и многоцвет-
ную действительность 29. Дело в том, что общесоциологи-
ческий закон схватывает суть явлений только в общем и це-
лом 30. Именно поэтому, когда речь идет о «выяснении того,
что есть и почему есть именно так, а не иначе?» 31, в свои
права вступает историческая закономерность. Особенность
этого уровня познания в том и заключается, что он требует
исчерпывающего учета именно тех неравных условий, от
которых отвлекается уровень социологической теории. На-
конец, хотя собственно исторической закономерности свой-
ствен свой уровень абстракции, последний все же настолько
ниже уровня абстракции социологической, что позволяет
уловить исторически дифференцированную картину одной
и той же социологической сущности явлений, благодаря
чему они выступают уже как сущности исторические. Их
изменчивость во времени и пространстве, их «пластичность»
и «разнородность» выражены в следующем замечании
В. И. Ленина: «История вообще. . . всегда богаче содержа-
нием, разнообразнее, разностороннее, живее, „хитрее41, чем
воображают» 32.
г- Собственно исторические закономерности, составляя часть
более обширной совокупности, именуемой общественными
законами, базируются на принципе исторического детерми-
низма и диалектико-материалистическом понимании при-
чинности в истории 33.
Итак, очевидно, что хотя собственно исторические зако-
; номерности формируются под воздействием и на основе за-
( конов социологической структуры общества, они к ним не
сводимы. Собственно историческая закономерность конкрет-
нее, богаче, многообразнее. Однако этим они обязаны более
низкому уровню воплощенной в них абстракции, благодаря
чему в плане познавательном они способны разъяснять ис-
торический процесс на уровне его пространственно-времен-
ных особенностей, т. е. в общем и целом в границах неизме-
римо более узких в сравнении с законами социологическими.
Само многообразие собственно исторических закономер-
ностей есть результат «преломления» одних н тех же социо-
логических законов сквозь различные сочетания указанных
особенностей.
Назревшая задача классификации (типологии) общест-
венных законов в зависимости от представленного в них
уровня сущности исторического процесса, их внутренней
структуры, объема (т. е. пространственно-временной протя-
женности их действия) и т. п. признаков требует прежде
всего более подробной характеристики совокупности: за-
конов социологических и законов собственно исторических.
Однако сравнительный анализ указанных законов может
быть плодотворным лишь при соблюдении трех предвари-
тельных условий. Во-первых, надо отказаться от такого про-
тивопоставления эмпирического и теоретического уровней
исследования исторического процесса, когда первый оказы-
вается единственной сферой компетенции исторической науки.
Напротив, необходимо утвердиться во мнении, полностью
отвечающем концепции марксистского историзма, что оба
эти уровня в соответствующей форме и сочетании присущи
истории, для которой предметом исследования является
глобальный исторический процесс. Во-вторых, следует от-
решиться от мнения, будто «претензии» исторической науки
на законоформулирующио функции якобы несовместимы
с подлинно историческим рассмотрением исторических яв-
лений. Как станет ясно из последующего изложения, только
реализация в историческом исследовании указанной функ-
ции наполняет содержанием и смыслом любое историческое
построение. И в-третьих, марксистское историческое иссле-
дование необходимо рассматривать как системное исследо-
вание. Принцип системности означает рассмотрение изучае-
мого предмета с позиций закономерностей целого и взаимо-
действия его составляющих, в нем заключено одно из важ-
нейших измерений целого.
При рассмотрении интересующего нас вопроса зачастую
смешивают содержательное богатство общественного закона
со сложностью его внутренней структуры. К тому же вопрос
о познавательпой ценности этих законов рассматривается без-
относительно к уровню социально-исторического познания. А
между тем хорошо известно, что познавательная ценность социо-
логических законов резко возрастает при восхождении от уровня
познания локально-исторического к уровню всемирно-истори-
ческому, формационному и надформационному. В равной сте-
пени познавательная ценность собственно исторических за-
конов в такой же пропорции возрастает при движении в об-
ратном направлении — от уровня всемирно-исторического
к региональному и локально-историческому, от всемирно-
исторической эпохи к конкретной исторической ситуации.
Но именно па этом уровне познавательные возможности
187
общесоциологических законов раскрываются более всего
опосредствованно. Следовательно, нельзя судить о позна-
вательной ценности данного типа общественных законов вне
связи с определенным сущностным уровнем познания со-
циально-исторических явлений, с пространственно-временной
протяженностью «разъясняемого» им процесса.
Далее, велико отличие собственно исторических законов
от законов общесоциологических и по способу их формирова-
ния. Социологические законы отражают прежде всего наи-
более фундаментальные прямые связи и конечные зависи-
мости, лежащие в основе функционирования и развития
общества как социального организма. Речь идет преиму-
щественно о внутрисистемных связях — к ним, как уже
подчеркивалось, в конечном счете восходят все разновидности
устойчивых и существенных связей в каждой данной сфере
мира социального. Однако социологически «восходят» еще
не означает исторически «предопределены». В самом деле,
в процессе формирования устойчивых динамических связей
в сфере сущности особенного заметно возрастает роль обрат-
ных связей, в которых опосредствуются, с одной стороны,
влияние исторической среды на данную этнополитическую
общность, а с другой — влияние различного рода надстроеч-
ных по своей природе факторов на складывание и функцио-
нирование данного социального организма. Кстати, в этих
«обратных связях» отражено и то, насколько превратно пред-
ставлен в сознании людей действительный общественный
механизм, в который они включены, его объективные осно-
вания и закрепляющие их юридические, этические, рели-
гиозные и т. п. институты, в совокупности формирующие
данный тип социального поведения индивидов 34. Так, из-
вестно, что имманентные законы капиталистического про-
изводства проявляются во внешнем движении капиталов как
принудительные законы конкуренции и в этой форме дости-
гают сознания отдельного капиталиста в качестве движущих
мотивов его деятельности. Между тем «научный анализ кон-
куренции становится. . . возможным лишь после того, как
познана внутренняя природа капитала, — совершенно так же,
как видимое движение небесных тел делается понятным лишь
для того, кто знает их действительное, но чувственно не вос-
принимаемое движение» 35. Различие между видимостью и
сутью вещей играло громадную роль в историческом процессе.
Отмеченные различия в процессе формирования общесо-
циологических законов, с одной стороны, и собственно
исторических законов — с другой, обусловлены тем, что
формирование этих двух видов общественных законов проис-
188
лодитгкак уже отмечалось, на двух уровнях необходимости —
социологической и исторической. Уровень социологической
необходимости включает лишь системные элементы, консти-
туирующие данный способ производства и соответствую-
щую ему надстройку. Более того, на этом уровне даже в си-
стемных элементах не отражаются те их стороны, которые
являлись для данной формации избыточными. В результате
элементы одной лишь социологической структуры общества
представлены лишь системными свойствами. Естественно,
что в такой «идеальной среде» функционируют лишь «чистые»
законы системы (к примеру, товары продаются по стоимости,
органическое строение индивидуальных капиталов одина-
ково, каждый капиталист получает всю прибавочную стои-
мость и т. п.).
Однако, как уже отмечалось, на уровне исторической не-
обходимости все общественные связи неизмеримо усложня-
ются, в действие вступают несистемные элементы («промежу-
точные» слои при феодализме, средние слои при капитализме
и т. п.), равно как и несистемные стороны и свойства самих
системных элементов (внутриклассовые слои и группы и т. п.).
В результате перед нами оказываются процессы, детермини-
руемые сложным взаимодействием всей совокупности реаль-
ных исторических форм — связями многосторонними, раз-
нопорядковыми, многомерными. Отсюда вытекает важная
роль в действительном историческом процессе опосредующих
сред и «опосредуемых связей». Модификация социологичес-
ких связей, образно выражаясь, при прохождении и прелом-
лении их через эти «среды» и представляет основу превраще-
ния объекта социологического изучения в объект изучения
исторического.
«Один и тот же экономический базис, — отмечал К. Маркс,
один и тот же со стороны основных условий — благодаря
бесконечно разнообразным эмпирическим обстоятельствам,
естественным условиям, расовым отношениям, действую-
щим извне историческим влияниям и т. д. — может обнару-
живать в своем проявлении бесконечные вариации и града-
ции, которые возможно понять лишь при помощи анализа
этих эмпирически данных обстоятельств» 30. То, на что ука-
зал К. Маркс, есть не что иное как механизм проявления со-
циологической структуры базиса в исторической структуре
общества путем включения в поле зрения всех «привходя-
щих» обстоятельств.
Из сказанного с очевидностью вытекает, что процесс фор-
мирования собственно исторических законов намного слож-
нее процесса формирования законов социологических. Со-
189
Вокунпость связей, которые следует учитывать при попытке
выяснить ту или иную собственно историческую закономер-
ность, весьма богата. Но главное даже не в этом — очень
велика степень опосредования связей, которые то и дело вы-
ступают в ином порядке, в ином соподчинении. Разумеется,
возрастающая при этом роль обратных связей (связь, иду-
щая от надстройки к базису) нисколько не отрицает и не
умаляет значение принципа конечной детерминации обще-
ственных явлений экономическим базисом, эти связи только
усложняют механизм его действия.
Ф. Энгельс в известном письме И. Блоху (22 ноября 1890 г.)
разъясняет это обстоятельство: «. . .имеется бесконечное
количество перекрещивающихся сил, бесконечная группа
параллелограммов сил, и из этого перекрещивания выходит
одна равнодействующая — историческое событие» 37. Иными
словами, в усложненном взаимодействии разнородных свя-
зей роль конечной детерминанты (экономического базиса) —
по мере удаления от нее — проявляется не столько прямым,
сколько косвенным, все более опосредствованным образом.
Итак, особенность процесса формирования собственно исто-
рических закономерностей заключается в том, что они скла-
дываются па пересечении «силовых линий» — «средних
равнодействующих», идущих от каждого из составляющих
системы. Очевидно, что полом их перекрещения может стать
и действительно становится каждая из сфер социальности.
Из этого следует, что собственно историческая закономер-
ность в рамках каждой из этих сфер представляет систем-
ность в отличие от «автономных» закономерностей имманент-
ных каждой из них в отдельности.?£Иными словами, собст-
венно историческая закономерность — это принцип движения
конкретно-исторических форм социальности, рассматривае-
мых пе обособленно одна от другой, а во взаимосвязи и взаи-
модействии^ Так, _ если, к примеру, политическая экономия
изучает законы, складывающиеся в процессе производства
как таковом, то историография, изучающая ту же сферу со-
циальности, будет доискиваться тенденций, формирующихся
в ней в результате пересечения «силовых линий», идущих от
всех составляющих системы «общество», в рамках общей за-
висимости результатов такого взаимодействия от уровня раз-
вития производительных сил. Такова же структура собст-
венно исторических закономерностей применительно ко всем
другим сферам социальности.
Ф. Энгельс иллюстрирует эту сложную форму движения
общества следующим образом: «Производство является в по-
следнем счете решающим. Но как только торговля продук-
190
тами обособляется от производства в собственном смысле сло-
ва, она следует своему собственному движению. . . своим
собственным законам, присущим природе этого нового фак-
тора. Это движение имеет свои собственные фазы и, в свою
очередь, оказывает обратное действие на движение произ-
водства» 38“39. Нечто подобное наблюдается во всех других
обособившихся от производства областях человеческой дея-
тельности. Вслед за торговлей товарами — торговля день-
гами, вслед за государством — право, идеология и т. п.
Каждая из них обладает — в рамках общей обусловленности
способом производства — «также и собственным движением» 40.
И каждое из этих самостоятельных движений оказывает об-
ратное влияние на все другие области, в том числе на мате-
риальное производство. В итоге этих наблюдений правомерно
заключить, что собственно исторический закон развития об-
щества как целостности — это средняя равнодействующая
пересечений множества «автономных» законов, складываю-
щихся в каждом из взаимодействующих составляющих данной
системы.
Итак, собственно исторические закономерности как во-
площение системности в рамках данного «социального ор-
ганизма» отличаются более сложной структурой в сравнении
с «автономными» закономерностями, имманентными каждой
из них *.
Какую бы сферу социальной жизни историческая наука
ни изучала, опа рассматривает ее с позиции общества как
целостности. Опа по может иметь дело, например, с одними
прогрессивными явлениями, предав забвению все, что им
противостоит, или одной лишь «чистой» экономикой, искус-
ственно изолировав ее от всех «внеэкономических связей»
и опосредствований. Следовательно, ни одно историческое
событие на историческом уровне его анализа пе может быть
до конца понято из одних лишь связей, присущих тому
«социологическому ряду», к которому данное событие при-
надлежит. Для этого требуется привлечь целую «связку»
частных законов, взаимодействием которых порождено дан-
ное событие. Исторический труд тем глубже, чем большее
число связей, причем с социологической точки зрения самых
* Это заключение отнюдь пе исключает того, что в историческом
исследовании играют немаловажную познавательную роль закономер-
ности, открываемые политической экономией, историей права и госу-
дарства, историей общественной мысли и т. д. Все они, разумеется,
являются историческими, однако так как по своему характеру они
олицетворяют прежде всего сторону «автономности» данной сферы
социальности, опи пе могут быть отнесены к классу закономерностей
собственно исторических (системных).
191
разнородных, проанализировано для объяснения данного
«частного» явления, процесса и т. п. Следовательно,^соб-
ственно исторический закон — это «узел» различного рода
частноисторических закономерностей, точка их пересечения,
их средняя равнодействующая, складывающаяся на базе
конечной базисной детерминации исторического процесса^
Вопрос заключается в том, чтобы при изучении «далеких»
от базиса сфер общественной жизни выяснить, на уровне
какой субсистемы находится в каждом случае фактор, пред-
ставляющий, а в действительности опосредствующий указан-
ную детерминацию для данного уровня социальности.
Выше уже подчеркивалось, что конечная детерминация
развития общества движением способа производства в соб-
ственно историческом законе выступает более завуалирован-
ной, усложненной необходимостью учета обратных, связей,
нередко даже в превратной форме. «Как на денежном рынке,—
отмечал Ф. Энгельс, — отражается в общем и целом. . .
движение промышленного рынка, и, конечно, отражается
превратно, так и в борьбе между правительством и оппози-
цией отражается борьба. . . классов, и точно так же пре-
вратно: уже не прямо, а косвенно, не как борьба классов,
а как борьба за политические принципы. . .» 41.
Сложность механизма опосредования исторического про-
цесса детерминацией его способом производства есть то, что
отличает одну разновидность собственно исторических за-
конов от другой. Возьмем для примера следующие законы:
степень социальной дифференциации крестьянства в период
генезиса капитализма находится в прямой связи со сте-
пенью разложения феодальных отношений. В данном случае
перед нами собственно исторический закон, который форми-
руется пересечением взаимодействующих факторов в преде-
лах самого экономического базиса. Поэтому детерминация
процесса способом производства здесь выступает почти
столь же открыто, как и в законе социологическом. По-иному
та же детерминация выглядит в следующем законе: Чем
буржуазия экономически более развита, а потому и государ-
ственная власть приняла более буржуазный характер, тем
резче выступает социальный вопрос — в конституционной
монархии резче, чем в абсолютной, в республике резче,
чем в конституционной монархии.
Этот сформулированный К. Марксом собственно истори-
ческий закон отличается той особенностью, что детерминация
процесса способом производства здесь выступает опосредо-
ванно — она представлена уровнем экономического развития
класса буржуазии (в нем, разумеется, косвенно представлен
192
уровень развития способа производства). Средняя равнодей-
ствующая параллелограммов сил здесь прошла по сути за
пределами экономического базиса, а именно в сфере социаль-
ной структуры. И это по той причине, что важную роль в дан-
пом случае играет форма государства, структура власти.
Если обратиться к истории идей, то средняя равнодей-
ствующая параллелограммов сил пройдет на еще большем
расстоянии от конечной (базисной) детерминации. Поскольку
цепь опосредствующих эту детерминацию факторов стано-
вится все более длинной, то очевидно, что в таких случаях
конечную детерминанту в ходе конкретно-исторического ис-
следования обнаружить практически невозможно. В этой
связи Ф. Энгельс приводит следующий пример: «. . . едва ли
можно, не сделавшись педантом, утверждать, что среди
множества мелких государств Северной Германии именно
Бранденбург был предназначен для роли великой дер-
жавы. . . и что это было предопределено только экономичес-
кой необходимостью. . .» 42“43.
Но именно поэтому, чтобы избежать простого нанизыва-
ния «причин», «факторов», «сил» и т. п. и иметь возможность
взвесить относительную роль каждой из связей в движении
элементов общественной надстройки, исследователю крайне
важно в таких случаях решать, какая из совокупности свя-
зей, участвующих в данном параллелограмме сил, непосред-
ственным образом воплощает, представляет базисную де-
терминацию данного «события». Только в этом случае он будет
в состоянии построить иерархию факторов, обусловивших это
«событие». Ясно одно: чем отдаленнее изучаемая область
надстройки, тем выше (дальше) от экономического базиса
будет находиться фактор, ее представляющий в параллело-
грамме сил, и, следовательно, выше (дальше) от них пройдет
средняя равнодействующая. На примере философии Ф. Эн-
гельс иллюстрирует эту мысль следующим образом: «Эко-
номика здесь ничего не создает заново, но опа определяет
вид изменения и дальнейшего развития имеющегося налицо
мыслительного материала, но даже и это она производит по
большей части косвенным образом, между тем как важнейшее
прямое действие. . . оказывают политические, юридические,
моральные отражения»
Как уже отмечалось, законы, изучаемые исторической
наукой, задают и объясняют весь спектр отклонений регио-
нального (локального) исторического процесса от «должного»,
его социологического течения. Из этого следует, что законы
на уровне сущности особенного— это по преимуществу за-
коны стадиально-регионального диапазона всемирно-исто-
13 М. А. Барг
193
рического процесса. Конечно, можно привести немало при-
меров собственно исторических закономерностей, выражаю-
щих и обобщающих определенную существенную и устой-
чивую связь в масштабе целой формации (или даже ряда фор-
маций). Однако не они составляют ядро интересующей нас
совокупности. Типичной с указанной точки зрения является
существенная связь следующего вида: степень развития фео-
дального города находится в прямой зависимости от степени
отделения ремесла от земледелия. Первая же попытка про-
анализировать эту связь с точки зрения пространственно-
временной ее протяженности сразу же обнаруживает ее
стадиально-региональную природу. Во-первых, в ней схва-
чена специфика главным образом европейского, средневе-
кового города, поскольку, как показали исследования45,
развитие средневекового города в странах Востока, по-види-
мому, определялось в первую очередь зависимостями иного
рода. Во-вторых, в анализируемой закономерности отражен
процесс, характерный преимущественно для города так назы-
ваемого среднего средневековья (и прежде всего XI-—XIII вв.);
что же касается других периодов средневековья, то в ранний
период эта зависимость только формировалась, а в поздний
период развитие города определялось уже зависимостями,
порождаемыми процессом первоначального накопления и
генезиса капитализма.
Очень показательно для характеристики собственно исто-
рических законов следующее наблюдение К. Маркса. Как
известно, к началу XIX в. распространение машинного про-
изводства стало явлением всемирно-историческим. До 1825 г.
движущей причиной указанного явления выступали нужды
потребления, которые росли быстрее производства. Однако
начиная с 1825 г., т. е. со времени первого всеобщего кризиса,
движущий фактор того же явления стал иным. «Начиная
с 1825 г., — указывает К. Маркс, — изобретение и приме-
нение машин было только результатом войны между пред-
принимателями и рабочими. Но это правильно только для
Англии. Что же касается европейских наций, то применять
машины их заставила конкуренция Англии как на их соб-
ственном, так и на мировом рынке. Наконец, в Северной Аме-
рике введение машин было вызвано как конкуренцией с дру-
гими народами, так и недостатком рабочих рук, то есть не-
соответствием между промышленными потребностями Се-
верной Америки и ее населением» 48.
Итак, причинные связи, объясняющие одно и то же явле-
ние, оказались в трех регионах различными. Имея универ-
сальное объяснение данного явления до 1825 г., мы после
194
этого рубежа оказываемся перед необходимостью увеличить
число причин, если хотим сохранить универсальный харак-
тер объяснения, либо дифференцировать причины — при
условии, что будем рассматривать тот же закон в рамках
трех обособленных случаев его проявления. Такова специфика
собственно исторического закона в отличие от законов обще-
социологических: его универсальность носит сложно-состав-
ной характер 47.
Таковы типичные для совокупности собственно истори-
ческих законов грани универсальности их действия. Однако
эта обнаруживающаяся «ограниченность» сферы действия
интересующих нас законов ни в коем случае не отрицает ни
их объективного характера, ни «автоматизма» их действия.
Более того, с определенной точки зрения их должно рас-
сматривать и как «всеобщие законы», ибо мы можем с боль-
шой степенью вероятности допустить, что если бы условия,
к примеру, аналогичные европейским, были обнаружены в ка-
ком-либо другом регионе мира, то анализировавшаяся выше
необходимая связь повторилась бы в том же объеме.
В самом деле, известно, что всеобщая история для ряда
отдаленных исторических периодов располагает крайне огра-
ниченным числом единиц наблюдения, материал которых
недостаточен для проявления в каждом случае субстрата
необходимого. Поэтому с точки зрения пространственной
собственно исторические законы подразделяются па три
«группы».^ Первую составляют закономерности универсаль-
ного (падрогионалыюго) действия, т. е. повторяющиеся
из региона в регион в стадиально тождественных процессах,
ситуациях, событиях./ ПримерохМ подобного рода законов
может служить положение В. И. Ленина: «Чем дальше
идет вперед буржуазная революция, тем левее ищет себе
союзников пролетариат среди буржуазной демократии, тем
глубже спускается он от верхов ее к низам» 48. Ясно, что
здесь речь идет не о буржуазных революциях вообще, а только
о типе буржуазно-демократических революций, в которых
пролетариат выступает гегемоном (или ведет борьбу за геге-
монию). Следовательно, стадиально ограниченный характер
явлений, подпадающих под действие этого типа законо-
мерностей, полностью сохраняется.
Несколько иной диапазон действия другой исторической
закономерности (устойчивой существенной связи): из всех
буржуазных революций европейский рабочий класс вышел
с разочарованием, ибо входил в них с буржуазно-демокра-
тическими иллюзиями. Поскольку круг стран, переживших
(к моменту, когда это наблюдение было сделано) буржуазную
195
13*
революцию, и притом с участием рабочего класса, хорошо
известен, нетрудно заключить, что и в этом случае перед
нами универсализм (повторяемость), хотя и надрегиональный,
но стадиально также ограниченный.
f К закономерностям второй группы относятся законо-
<мерности, повторяемость которых ограничена пределами од-
Нюго стадиально-формацпопного региона. Вспомним наблю-
дение Ф. Энгельса: «. . .во всех трех великих восстаниях
буржуазии боевой армией являются крестьяне. И именно
крестьяне оказываются тем классом, который после завоева-
ния победы неизбежно разоряется в результате экономичес-
ких последствий этой победы» 49.
Наконец, закономерности третьей группы — закономер-
ности сугубо регионального действия. В качестве примера
"приведем слова В. И. Ленина: «. . .крестьянство, — которое
в других странах. . . является опорой порядка, — в России
выступило. . . с самыми разрушительными требованиями
вплоть до . . . национализации земли» б0.
С точки зрения российских условий это было проявлением
глубочайшей закономерности. В ней отчетливо выражена
; специфическая особенность собственно исторических зако-
номерностей в целом: ограниченная повторяемость не только
во времени, по и в пространстве? Предметная область исто-
рической науки такова, что даже при «однократной» реали-
зации данного (процесса, ситуации, события и т. п.), если
различными «перекрестными» исследованиями устанавли-
вается одна и та же устойчивая иерархия, обусловившая
данный узел связей, мы вправе констатировать наличие
объективной закономерности. Что же касается всемирно-
исторической универсальности собственно исторических за-
кономерностей в целом, то опа находит свое выражение
в соответствующих законах социологического уровня, яв-
ляющихся их обобщенным выражением 51.
Социологические законы абсолютны и не знают исклю-
чений. Такие законы имеют в виду лишь типичное, то, что
К. Маркс однажды назвал «идеальным» в смысле среднего,
нормального. Напротив, собственно историческая законо-
мерность не только допускает, но и предполагает наличие
исключений. По существу в ней фиксируются необходимые
условия функционирования господствующего способа про-
изводства в гетерогенной среде. Поскольку же эта гетеро-
генность среды в рамках каждой общественной формации
варьирует в довольно широком диапазоне, этим определя-
ется и диапазон вариаций исторической необходимости.
Очевидно, что последняя в конечном счете детерминируется
196
социологическими законами в силу того, что на пути дей-
ствия этих законов в каждой формационной разновидности
стоит масса явлений, процессов, для данной формации «из-
быточных», которые обусловливают меру «расхождения»
между исторической необходимостью и социологической
необходимостью в движении данного «социального орга-
низма». Это — во-первых. Во-вторых, это расхождение обус-
ловливается мерой удаления данной сферы социальности
от базисной структуры формации. Эта мера возрастает
по направлению к отдаленным сферам надстройки и, наобо-
рот, заметно суживается по направлению к базису. Итак,
чем короче исследуемый отрезок времени, чем уже про-
странственный ареал, чем отдаленнее изучаемая сфера от эко-
номического базиса, тем обоснованнее поиск исторических
закономерностей в качестве регуляторов динамики изучае-
мого объекта.
Подведем некоторые итоги. Общесоциологические законы,
какой бы протяженностью во времени ни измерялось их дей-
ствие, имеют универсально-исторический характер, т. е.
распространяются па все этнополитические общности, при-
надлежащие к данной формации (или формациям). / Соб-
ственно исторические законы носят по преимуществу стади-
ально-региональный характер, поскольку их действие чаще
всего ограничено рамками данной внутриформационной
разновидности^ Далее, социологические законы суть законы
системные, так как они — результат взаимодействия исклю-
чительно системных свойств субсистем, составляющих об-
щество как целое.^Собственно исторические закономерности
также порождаются взаимодействием составляющих системы,
однако взаимодействием, опосредованным наличием указан-
ных «сред» системы и наличием у составляющих системы не-
системных ctopohJ Социологические законы отражают функ-
ционирование формации главным образом на стадии ее зре-
лости, стадии же генезиса и разложения формации отражены
нередко только косвенно. Собственно исторические законы
в своей значительной части отражают именно специфику
последних^
Из сказанного следует, что с точки зрения социологии,
вся сфера действия собственно исторических законов высту-
пает как сфера «случайности». Разумеется, и историческая
наука знает свою зону случайного и привходящего, однако
локализуется она главным образом на событийном уровне
истории (т. е. па уровне единичного).
\ Итак, в отличие от социологии историческая наука не мо-
жет «выпрямить» действительный процесс истории. Она
197
должна прорываться к доступному ей субстрату закономер-
ного, следуя за всеми извивами исторических реалий. Ясно
лишь одно: она не затеряется в этом лабиринте только при
учете требований социологических законов истории. Только
опираясь на устойчивые системные связи, выраженные в этих
законах, историк становится способным обнаруживать сущ-
ностные связи исторического уровня того же процесса.
В первом приближении царство истории — это чисто внеш-
ние «подобия», «различия» и беспредельность единичного;
цель же историографии — «отыскать, угадать, схватить
национально-особенное, национально-специфическое в кон-
кретных подходах каждой страны к разрешению единой . . .
задачи. . .» б2.
3. ФОРМЫ ПРОЯВЛЕНИЯ
СОБСТВЕННО ИСТОРИЧЕСКИХ ЗАКОНОВ
Построение развернутой типологии собственно исто-
рических закономерностей требует еще большой исследова-
тельской работы. Ограничимся поэтому лишь указанием
на те ее элементы, которые уже вырисовываются ныне.
Помимо упоминавшихся выше характеристик — закономер-
ности системные и автономные — напрашивается классифи-
кация интересующих нас г закономерностей: 1) по времени
их действия, 2) по ареалу действия, 3) по формам проявления,
4) по механизму действия^Первый из перечисленных пара-
метров позволяет провести "грань между закономерностями,
объясняющими одно отдельно взятое событие сложного харак-
тера (протестантская реформация и т. п.), и закономерно-
стями, лежащими в основе долговременной тенденции, про-
являющей себя нередко в течение столетий (к примеру,
демографические циклы, движение цен и т. п.)^ Что же каса-
ется классификации собственно исторических закономерно-
стей по масштабу их действия, то речь должна идти прежде
всего о l закономерностях всемирно-исторического масштаба
(к примеру, закономерности первоначального накопления
капитала) и закономерностях, действие которых ограничено
отдельно взятой этнополитической общностью (к примеру,
историческая закономерность, обусловившая появление
и функционирование казачества в системе самодержавно-
крепостнической Руси)?
Гораздо более сложной представляется задача класси-
фикации собственно исторических закономерностей по форме
их проявления. В этой связи напрашивается прежде всего
их членение по степени эмпирически наблюдаемой повторя-
198
омости. Однако вопрос о форме проявления собственно
исторических закономерностей этим не исчерпывается. Важ-
ной его стороной является сама природа этих закономер-
ностей. Они могут проявляться как эмпирически наблюдае-
мая повторяемость одних и тех же зависимостей (законы
динамические), но могут также проявить себя как тенденция,
как «средняя линия», в разбросе отдельных случаев. Кроме
того, в сфере массовых явлений эти закономерности могут
проявить свое действие как статистическая средняя, т. е.
как типичное. Важно только учесть, что собственно исто-
рическая закономерность сама по себе является категорией
исторической. Поскольку условия проявления одной и той же
закономерности с течением времени меняются, постольку
закономерность, обусловливавшая специфику этих условий,
также меняется. Из этого следует, что па одном и том же
временном срезе число событий, регулируемых данной за-
кономерностью, будет очень небольшим и нередко сведется
лишь только к одному такому событию.
В принципе, поскольку речь идет о законах первой из ука-
занных разновидностей, должно существовать такое же
число форм их проявления, сколько в истории имело место
случаев реализации каждого из этих законов. И это очевидно.
В природе возможное число «событий», регулируемых дап-
пым динамическим законом, в каждый данный момент практи-
чески безгранично. Помимо этого, фактор времени никак
не влияет на течение этих «событий». В истории же условия,
необходимые для реализации этого рода закона, со временем
меняются. Так, на данном срезе времени вероятно лишь одно
«событие» в данной общности, строго регулируемое данным
динамическим законом (к примеру, восстание, реформа,
революция и т. п.). Следующее подобного рода «событие»
произойдет (если оно произойдет) уже в следующий момент
и, следовательно, при изменившихся условиях и в иной
форме. Данное заключение останется истинным и в том
случае, если допустить возможность двух одновременных
и идентичных по сути событий в ряде регионов, ибо и в этом
случае условия, в которых они произойдут, неизбежно
окажутся различными, что не может не отразиться на фор-
мах этих событий. Последние случаи, подпадая под действие
того же закона, будут им регулироваться с отклонениями
в общем и целом, т. е. нестрого. !./’
Иначе проявляют себя в историческом процессе законы
статистические. Число «событий» (демографические процессы,
движение цеп п заработной платы и т. п.) па одном временном
срезе в этом случае практически пе ограничено. Несмотря
199
на только что указанное различие между данными двумя
разновидностями собственно исторических законов, с точки
зрения форм их проявлений имеется одна принципиального
характера общность: они выступают как тенденция, как
некая вероятность в разбросе отдельных случаев. В сфере
действия динамических законов этот разброс приходится
прослеживать по оси времени, в сфере действия законов ста-
тистических «среднюю линию» легко обнаружить как по оси
пространства, так и по оси времени.
Особое значение для понимания механизма действия соб-
ственно исторических законов имеет одно обстоятельство.
И в природе, и в обществе (поскольку речь идет о классово-
антагонистических фракциях) законы проявляются как «сле-
пая необходимость». Однако в обществе эта последняя
реализуется посредством механизма действия и противодей-
ствия прежде всего антагонистических общественных классов.
Иными словами, вне контекста борьбы этих классов невоз-
можно понять действие ни одного из собственно исторических
законов. При прочих равных условиях все отклонения тех
или других процессов от «нормы», соотношение противо-
положно направленных тенденций восходят к этой особен-
ности в процессе реализации интересующих нас законов.
При этом степень соответствия сознательно преследуемых
данным классом целей требованиям данного динамического
закона крайне изменчива. Приведем лишь одну иллюстра-
цию. Собственно исторический закон: общественное про-
изводство в условиях средневековой Европы могло функ-
ционировать более или менее регулярно только в рамках
отношений феодальной собственности. Закоп этот в пределах
Западной Европы оставался действенным, по крайней мере,
с X и до конца XV в.
Каким же образом отдельные классы «отвечали» на тре-
бования этого закона — объективного и неотвратимого?
На стадии генезиса феодальной формации: складывавшийся
класс феодалов, осознанно преследуя узкокорыстные цели
(расширение любой ценой пределов своего господства), объ-
ективно являлся основным проводником в жизнь требований
анализируемого закона. С другой стороны, массы общинни-
ков-земледельцев, оказавшиеся перед прямой угрозой потери
своих аллодов, а вместе с ними и личной свободы, осознанно
(субъективно) отстаивали «прежний закон», объективно же
сопротивлялись всеми силами вышеуказанным требованиям.
В пору среднего (классического) средневековья основные
антагонистические классы феодального общества каждый
по-своему приладились к требованиям собственно пстори-
200
веского закона, однако с противоположно направленной
тенденцией 53. Господствующий класс в осозпаипой погоне
за рентой объективно настолько обескровливал крестьянское
хозяйство, что неосознанно ставил иод угрозу саму возмож-
ность производства ренты, т. е. в конечном счете феодальный
способ эксплуатации 64. Эксплуатируемый класс, со своей
стороны, осознанно защищая условия, обеспечивавшие ре-
гулярное воспроизводство крестьянского хозяйства, не-
осознанно (объективно) обеспечивал своему антагонисту воз-
можность взимания ренты. Наконец, с возникновением
в рамках феодального общества капиталистического уклада
сферы действия анализируемого закона резко сузилась, вза-
имно уравновешивавшиеся позиции основных антагонисти-
ческих классов теперь приобрели характер взаимоисключав-
ших друг друга устремлений: открытой феодальной реакции
(в различных формах) и крестьянской, антифеодальной ре-
волюции. Таков типичный механизм реализации собственно
исторических закопов.
Естественно, реализация одних и тех же законов в раз-
личных ареалах отличалась крайним разнообразием путей
и форм, во множестве случаев этот процесс вообще до конца
никогда пе доходил и все ограничивалось — поскольку речь
шла об имманентных требованиях закона — то слабой,
то более явственно выраженной тенденцией, для реализации
которой не созрели социальные силы, пока всемирно-истори-
ческий фактор (внешнее взаимодействие) не оказывался ре-
шающим фактором в утверждении тех или иных форм нового
в данном ареале.
Из сказанного вытекают три важных вывода. Во-первых,
очевидно, что собственно ^исторический закон является
даиболее приближенной к реалиям истории объективной
сущностной связью исторических явлений. Во-вторых, по-
давляющее большинство собственно исторических законов
проявляется как тенденция, реализация которой носит
вероятностный характер. И в-третьих, хотя значительная
часть интересующих нас законов является не чем иным
как обобщениями эмпирически наблюдаемых фактов повто-
ряемости в истории, тем не менее метод дедукции играет важ-
ную роль в открытии и обосновании подобных обобщений.
Первый из указанных выводов очевиден: собственно
исторический закон — это последнее неделимое в ряду
целостных (системных) законов развития общества, чаще
всего это регионально-стадиальная разновидность этих за-
। конов. Далее за ним могут следовать лишь законы отдельных
сфер социальности — субсистем, т. е. частные общественные
201
законы. Второй вывод более важен и далеко не столь очеви-
ден. Говоря о вероятностной природе значительной части
собственно исторических законов, мы имеем в виду форму
пх проявления, но отнюдь пе их суть. В самом деле, соб-
ственно исторический закон — это диалектическое единство
социологической и исторической необходимости, проявив-
шейся в данном ареале и в данный момент. Все события,
процессы и т. п., регулируемые собственно историческим
законом, располагаются между этими сторонами единого.
Так, любая межформационная социальная революция явля-
ется выражением абсолютной, социологической необходи-
мости. То обстоятельство, что она произошла именпо в дан-
ной, а не какой-либо другой стране, и в данное, а не в иное
время, предопределено необходимостью исторической. От-
сюда ясно, что вероятность реализации требований закона
находится в прямой зависимости от степени их приближения
к абсолютной стороне исторической необходимости и в иде-
але — совпадения с ней.
Однако нельзя недооценивать и роль относительной сто-
роны необходимости: «. . .представлять себе всемирную исто-
рию идущей гладко и аккуратно вперед, без гигантских
иногда скачков назад, недиалектично, ненаучно, теорети-
чески неверно» 55. Чем дальше отстоит данная область об-
щественной жизни от экономического базиса, тем зримее
становится роль случайностей в историческом процессе и,
следовательно, тем зигзагообразнее выглядит ход истории.
Разумеется, характер этой «линии истории» в большой сте-
пени зависит от величины (протяженности) обозреваемого от-
резка времени. «Если . . . начертите среднюю ось кривой,
то найдете, что чем длиннее изучаемый период, чем шире
изучаемая область, тем более приближается эта ось к осп
экономического развития, тем более параллельно ей она
идет» б6. На уровне социологических законов эта линия почти
совпадает. На уровне исторических законов при тех же
условиях они в лучшем случае идут параллельно, хотя
и на довольно далеком расстоянии друг от друга.
Наконец, вообразим третью, пунктиром намеченную ли-
нию, линию эмпирии истории. В ее движении масса зигзагов
и крутых поворотов. Этим определяется та фундаментальная
особенность, что в отличие от абсолютного характера пред-
сказаний на базе социологических законов предсказаниям
на базе исторических законов, как уже отмечалось, свой-
ственна лишь большая или меньшая степень вероятности.
Другими словами, опираясь на социологические законы,
мы выносим суждение по типу: событие возможно — не-
202
возможно, назрело — не назрело и т. п. Опираясь на соб-
ственно исторические законы, мы выносим суждение: собы-
тие вероятно — маловероятно — невероятно, поскольку в по-
следнем случае требуется учет ряда конкретно-исторических
обстоятельств, которые еще не прозреваются, от которых
зависит превращение возможностей в действительность.
Именно в определении в каждом случае круга таких необхо-
димых и достаточных условий для данного события в прош-
лом и в осуществлении исторического их анализа истори-
ческая наука делает прогноз вероятности подобных собы-
тий в настоящем и близком будущем. Исторические прогнозы
в отдельных случаях вполне оправданы. Известно, что никто
так последовательно пе отрицал возможность предсказания
конкретного хода истории даже в ближайшем будущем, как
В. И. Ленин. Между тем именно В. И. Лепин с восторгом
отозвался о предсказанном Ф. Энгельсом общем исходе пер-
вой мировой войны. «Только один результат, — заключал
Ф. Энгельс свое предсказание, — абсолютно несомненен:
всеобщее истощепие и создание условий для окончательной
победы рабочего класса» 57. «Какое гениальное пророчество! —
восклицал В. И. Лепин. — . . .идет, „как по писаному11» б8.
Для таких прогнозов необходимо: 1) анализировать дан-
ную ситуацию с точки зрения сущности всемирно-истори-
ческой эпохи, 2) основываться на безупречно точном классо-
вом анализе ситуации прп условии, что классы и их вза-
имоотношения остаются прежними, 3) избегать в прогнозе
ответов на вопросы: «где», «как», «в какой момент», «по ка-
кому поводу». Следовательно, наибольшая вероятность
прочно связана только с предсказанием общей тенденции.
Для характеристики специфики исторического прогнози-
рования приведем следующее суждение В. И. Ленина, отно-
сящееся к событию, которого все ожидали после февраля
1917 г.: «Мы пе можем знать определенно в настоящее время,
разовьется ли в ближайшем будущем могучая аграрная ре-
волюция в русской деревне» 59. В таких условиях прогнози-
рование наталкивается на массу обстоятельств, которых
нельзя учесть.
Итак, механизм действия собственно исторических зако-
нов не только имеет много общего с механизмом действия
законов общесоциологических, но и значительно от них
отличается. Поскольку собственно исторические законы во-
площают в «снятом виде» диалектическое противоречие со-
циологической необходимости и исторической случайности,
постольку они раскрываются как совокупность всех действи-
тельных (как внутренних, так и внешних) отношений пред-
203
мета. «Всякое действительное, исчерпывающее познание, —
писал Ф. Энгельс, — заключается лишь в том, что мы в мыс-
лях поднимаем единичное из единичности в особенность,
а из этой последней во всеобщность» 60. Только в отличие
от естествознания переход от единичного к особенному
не прям и не непосредствен, а довольно кружной: оп лежит
через знание всеобщего (всемирно-исторической эпохи, об-
щественно-экономической формации). Как уже отмечалось,
уровень особенного в историческом познании воплощает
высшую для него теоретическую ступень познания синтети-
ческого, объемлющего систему и процесс в их нерасторжи-
мом единстве. Собственно исторический закон — объектив-
ная граница всеобщности, еще сохраняющей живые черты
действительности, поэтому и в историческом познании это
граница категориального знания.
ГЛАВА VI
ИСТОРИЧЕСКАЯ ТИПОЛОГИЯ
Рассмотрение проблемы исторической типологии во
всем ее объеме потребовало бы самостоятельного труда,
поскольку в историческом исследовании адекватное решение
таксономических задач является отправным и вместе с тем
наиболее трудным его моментом. Между тем проблема эта
до сих пор разработана слабо. Хорошо известно, что эмпири-
чески наблюдаемый исторический процесс обнаруживает
па каждом шагу сложные переплетения процессов дифферен-
циации и интеграции явлений. Это требует от исследователя
применения логических приемов содержательного расчле-
нения того, что кажется единым, и сочленения того, что пред-
ставляется обособленным и разрозненным.
Итак, если мы признаем действительным гринцип, со-
гласно которому метод задается предметом, то сама по себе
объективная диалектика общего, особенного и единичного
в любом из звеньев исторического сроцесса сталкивает
историка с проблемой типологии.
В данном случае мы усматриваем свою задачу в том, чтобы
указать на те имманентные, предмету исторической пауки
особенности, в которых заключено объективное основание
для применения типологических процедур, и проиллюстри-
ровать сказанное рядом конкретных методик социально-
исторического типологизирования. j
1. К ИСТОРИИ ВОПРОСА
\ Столкновение столь противоречащих друг другу
исходных условий и целей исторического познания, как
изучение историческогоспроцесса на уровне его сущности,
обнаружение собственно исторических закономерностей и
в то же время сохранение конкретности реально текущего
процесса, говорит не только о трудности занятия, именуемого
историографией, но и об огромной важности разносторонней
разработки методов исторической типологии. Понятие «исто-
рический тип» отличается многозначностью. Всю меру
последней обнаруживает тот факт, что в своих предельных зна-
чениях «исторический тип» означает нечто прямо противо-
положное: исключительное, классически выраженное, об-
205
разцовое —- в одном случае и нечто усредненное, характер-
ное для всей совокупности явлений этого класса — в другом.
Очевидно, что в последнем случае требуется строгая индук-
ция, т. е. последовательное установление родового признака
у предметов внешне различных путем изучения каждого
из них в отдельности. В этой простейшей своей, «всеиндукти-
вистской» интерпретации типология как метод группш
ровки — идентификации эмпирически наблюдаемого — вос-
ходит к Дж. С. Миллю. Позитивистское истолкование
понятия «тип» имело своим следствием утверждение формаль-
ной, описательной классификации явлений как единствен^
ного метода систематизации накопленного материала наблю-
дений *. Поскольку эта процедура, как уже отмечалось,
основывалась па эмпирических наблюдениях, т. е. па внеш-
них, зачастую второстепенных чертах действительности,
то очевидно, что дальше самого первичного упорядочения
материала, основанного па внешнем подобии явлений,
указанная процедура пойти не могла. Проникновение пози-
тивистской типологии в историографию в качестве таксо-
номического метода, призванного содействовать построению
синхронных и диахропных рядов, особенно заметно в 60—
80-х годах прошлого века. Этому содействовали, с одной
стороны, работы так называемой исторической школы поли-
тической экономии (В. Гильдебранд, В. Рошер, Г. Шмоллер),
с другой — приверженцев историко-сравнительных методов
(Г.-Л. Маурер, А. Мейцен). Нетрудно заключить, что по-
зитивистская интерпретация понятия «исторический тип»
могла привести только к торжеству в историографии меха-
ницизма и метафизики. Таксономические ряды оказывались
внутренне неподвижными, неизменными по составу и тем
самым по внешним границам, пе говоря уже о том, что они
совершенно не улавливали процессы па уровне сущности **.
* Ф. Энгельс, как известно, критиковал эту систему логики
за абсолютизацию роли индукции за счет дедукции. «Индукция и де-
дукция, — писал он, — связаны между собой столь же необходимым
образом, как синтез и анализ. Вместо того, чтобы односторонне превоз-
носить одну из них до небес за счет другой, надо стараться применить
каждую на своем месте» {Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20,
с. 542—543).
** Примером ее может служить, предложенное Гильдебрандом
деление истории народного хозяйства на: «хозяйство натуральное»,
«хозяйство товарно-денежное», «хозяйство кредитное». По его адресу
К. Маркс заметил: поскольку в основу положен «пе самый процесс про-
изводства», а соответствующий ему способ обмена между различными
агентами производства, то в результате экономические формы, соответ-
ствующие лишь различным ступеням развития капиталистического
206
Хотя методология истории «философии жизни» (В. Диль-
тей) и неокантианства следует в историческом плане рассма-
тривать как реакцию па «натуралистический историзм»
позитивизма, тем не менее то, что* этими направлениями было
предложено взамен (и метод «понимания» вместо объяснения,
и метод «отнесения к культурным ценностям»), означало
отказ от объективно-исторических оснований типологизи-
рующих процедур и замену таковых субъективно-идеали-
стическим, спекулятивным «конструированием». Попытку
вывести историческую типологию из этого тупика, оставаясь
вместе с тем на субъективно-идеалистических позициях
(в основном неокантианства), предпринял М. Вебер Ч Для
достижения этой цели он попытался совместить основные
догмы Г. Риккерта с элементами, заимствованными из мето-
дологии истории В. Днльтея и позитивизма. В результате
им был создан сложный гибрид, состоящий из дильтеевского
психологизма, исторического агностицизма неокантианства
и индуктивной логики позитивизма. В частности, у Дильтея
Вебер позаимствовал определение познавательных границ
пауки истории как науки о духе, науки «понимающей»,
но не объясняющей, и специфического для нее метода «вжи-
вания» с целью «схватить» за внешним многообразием явле-
ний скрытую «психическую структуру». Из догматики рик-
кертианства Вебер почерпнул, во-первых, определение
действительности как иррациональной и бессмысленной беско-
нечности, равно как и определение специфики метода обра-
зования понятий в истории как сугубо индивидуализирую-
щего; во-вторых, категорию «ценностных идей», заменяющих
историку логические средства познания и в то же время ока-
зывающихся истинным объектом его познания.
В конечном счете задача отнесения тех или иных эмпири-
ческих фактов к той или иной «ценностной идее» данной
эпохи была отправной и в веберовском учении об идеально-
типическом 2. Более того, там, где Вебер отклоняется от рик-
кертианства, это объясняется стремлением к большей после-
довательности субъективистской позиции, чем этого удалось
достичь Риккерту. Например, руководящие — при отнесе-
нии к ценностям — идеи у Риккерта, по крайней мере декла-
ративно, объективны (в кантовском смысле, т. е. в смысле
трапсцендентальности сознания), у Вебера они полностью
субъективны, поскольку не обладают сколько-нибудь само-
производства (денежное и кредитное хозяйство), оказываются «изоли-
рованными периодами». См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 24,
с. 132-133.
207
стоятельным и независимым от субъекта значением и содер-
жанием. Более того, Вебер рассматривает сами ценности,
при помощи которых производится отбор «фактов» (за кото-
рыми признается историческое значение), лишенными ра-
циональных оснований. Иррациональность ценностных идей
подчеркивается Вебером указанием на их происхождение:
«надэмпирическую значимость» ценностям придает вера 3. " J
Наконец, от позитивизма Вебер взял признание объектив-
ной (эмпирической) реальности фактов культуры. Хотя
последние приобрели это «качество» благодаря отнесению их
к «ценностям» самими творцами исторического прошлого
(что обнаруживается в их социальном поведении — в образе
мыслей, характере поступков, действий и т. д.), тем не менее
для последующего историка эти факты являются уже объек-
тивной реальностью. Тем самым наука об обществе как бы
освобождалась от крайнего релятивизма, согласно которому
«историю творит историк». Вместе с тем это отнюдь не озна-
чало признание объективной и сущностной связи социальных
явлений. Как эмпирик, Вебер наблюдает определенные «ре-
гулярности» в истории общества — повторяемость определен-
ных классов явлений (религиозно-этических учений, концеп-
ций и структуры власти, форм хозяйственной деятельности
и т. п.), но, как кантианец, Вебер отказывается признать
за «регулярностями» свидетельство законосообразности исто-
рического процесса. Поскольку мотивы поступков людей
различных эпох, различных общественных слоев и т. д.
определяются тем, что каждое из действующих лиц «отобрало»
из окружающей его социальной практики и возвысило до
уровня «ценностей», постольку речь может идти не об объек-
тивной детерминации социального поведения, а в каждом
случае лишь об индивидуальных побудительных мотивах,
об индивидуальных причинах. Следовательно, смысл исто-
рии остается иррациональным. Для историка же, отмечаю-
щего в ту или иную эпоху удивительное совпадение инди-
видуальных причин у значительного числа людей, задача
заключается лишь в тщательном описании данного соци-
ально-исторического типа поведения. Выяснение же основы
подобного массового совпадения индивидуальных побуди-
тельных мотивов принадлежит уже социологии, снабжающей
историка «инструментом для объяснений».
Итак, методология истории Вебера насквозь эклектична:
с одной стороны, предмет истории полностью субъективен,
поскольку он формируется в каждую эпоху ценностными
идеями, принадлежащими к определенной культуре, не
только наполняющей все «события» данного времени смыслом
и значением, по и очерчивающей в «хаосе бесконечного»
тот круг явлений и событий, которые предстают в качестве
объекта исторического изучения; с другой стороны, само это
изучение должно быть объективным, т. е. основываться
на установлении причинно-следственных связей между
единичными фактами.
} Именно в этом пункте, т. е. в понимании природы кау-
зальности в истории и методике ее изучения, ярче всего
раскрывается удивительное сочетание в историософии Ве-
бера воззрений эмпирика-позитивиста и субъективного идеа-
листа-кантианца. Так называемые исторические факты, по
мнению Вебера, единичны и неповторимы, каждому «факту»
предшествует «индивидуальная причина». Совокупность этих
причин необозрима. Однако познавательное значение для
историка имеют только те «причины», которые выявляются
путем отнесения к «всеобщим культурным ценностям».
Следовательно, то, что в истории повторяется, относится
вовсе не к «индивидуальной причинности», а к трансценден-
тальной сфере ценностных идей. Отсюда очевидно, что под-
линная сущность «повторяемости» в истории заключается
в «повторяемости» причинной связи между данной вневре-
менной ценностной идеей и данным типом «социальной прак-
тики», из нее проистекающей и в ней раскрывающей свою
сущность. Например, «капиталистический дух» (и соответ-
ствующее ему социально-этическое поведение) Вебер отнюдь
не связывает с огределенной исторической эпохой. «. . .Ка-
питализм, — отмечает он, — в тех или иных формах сущест-
вовал во все периоды человеческой истории» 4.
Но если повторяющаяся социальная практика сви-
детельствует всего лишь об эманации определенной вневре-
менной ценностной идеи, то всякое обобщение в историческом
исследовании есть лишь опыт подведения той или иной сово-
купности индивидуальных причин под определенный «тип»
поведения. Другими словами, каузальность выступает не
как внутренняя связь явлений, а как нечто внешнее по отно-
шению к ним, это не объективное свойство действительности,
а только исследовательская процедура, ^предпринимаемая
с целью постижения того, что само по^себе иррационально.
Но методология, утверждающая, что отнесение к ценностной
идее является единственной формой генерализации, возмож-
ной в исторической науке, тем самым открывает широкий
простор для самого откровенного субъективизма в построе-
нии причинно-следственной цепи, равно как и в отыскании
той ценностной идеи, которой порождена данная истори-
ческая действительность б.
14 М. А. Барг
209
Нет ничего удивительного в том, что при подобных по-
сылках основанием для преодоления противоречия между
«единичным» и «всеобщим» в методологии Вебера могла ока-
заться категория идеального типа. Идеальный тип — это
абстракция, мысленный образ, логическая конструкция
того всеобщего — ведущей ценностной идеи — в представ-
лениях какой-либо эпохи, в которой, по мысли Вебера,
находит свое объяснение мотивация «единичного» поведения
в эту эпоху 6. Идеальный тип — абстракция столь же исто-
рическая, сколь и надысторическая: историческая — по-
скольку она нацелена на познание исторически определенных
«культурных ценностей» (т. е. того, что неокантианцы име-
нуют «исторической действительностью») 7; надысториче-
ская — поскольку она не является ни отражением, ни теоре-
тическим обобщением объективной действительности строго
определенной эпохи, она — чистейшая абстракция, вневре-
менная (равно как пространственно не локализованная),
спекулятивная конструкция, создаваемая с целью внешнего
преодоления многообразия мира истории. Далее, «идеальный
тип» — абстракция столь же объективная, сколь и субъек-
тивная: объективная — поскольку в пей заключена «цен-
ностная идея», отвлеченная из совокупности «культурных
ценностей» данной эпохи (хотя в «идеальном типе» она полу-
чает столь гипертрофированное и самодовлеющее выражение,
что всякая связь с какой-либо действительностью полностью
уничтожается), и субъективная — поскольку в выборе такой
«идеи» (равно как и при отвлечении отдельных сторон явле-
ний с точки зрения этой «идеи») исследователь ничем не свя-
зан, кроме собственного воображения. Наконец, идеальный
тип как генерализирующее понятие находится вне истори-
ческого знания, хотя, как уже отмечалось, служит средством
помологического изучения истории. Средством, но не целью.
Другими словами, заимствуя у социологии генерализирую-
щие (идеально-типические) понятия, история как наука
ни при каких условиях не может иметь своим результатом
образование каких-либо генерализирующих понятий —
пусть менее обобщенных, но все же абстрактного уровня 8.
Таким образом, сохраняя верность «индивидуализирую-
щему методу» Риккерта, Вебер в то же время постулирует
важность и возможность использования генерализирующих
понятий в историческом исследовании. Однако поскольку
генерализация, по сути своей, оказывается чем-то внешним
и субъективным по отношению к изучаемой действительности,
постольку очевидно, что она лишена критерия всеобщности,
в результате чего по одной и той же проблеме становятся воз-
210
ножными столько генерализаций, сколько возможно субъ-
ективных точек зрения в выборе ведущей «ценностной идеи»
в подлежащей «упорядочению» действительности 9. Иными
словами, все основанные на идеально-типологической ме-
тодологии системы упорядочения в равной мере лишены
объективной значимости. И если Вебер указывает на объек-
тивный характер множества систем идеально-типических
понятий, на смену таковых в процессе развития знания,
с расширением горизонта науки, то это лишь иллюзия
объективности, поскольку речь идет каждый раз лишь
о новой форме субъективности — новой, творящей предмет
истории «системе ценностных идей» 10.
Недвусмысленной иллюстрацией этой истины может слу-
жить известное веберовское идеально-типическое понятие:
капиталистический дух призван раскрыть причинно-след-
ственную связь между протестантизмом (в особенности
кальвинизмом), с одной стороны, и развитием капитализма —
с другой п. Очевидно, что, взятая сама по себе, обособленно
и в ее чистом виде, эта связь ставит на голову действительную
историческую связь указанных двух фактов. В конечном
итоге в построении Вебера религиозные воззрения оказыва-
ются определяющими в возникновении хозяйственной
этики, последняя же детерминирует систему хозяйства 12.
Итак, методологическое назначение учения об идеально-
типических понятиях в системе буржуазного историзма
XX в. очевидно: оно призвано служить «противоядием» и,
если угодно, альтернативой материалистическому понима-
нию истории. Эта его роль предопределялась именно тем
обстоятельством, что, «преодолевая» метод К. Маркса,
Вебер «удержал» из него: а) мысль о структурообразующих
связях в социальных системах, олицетворяющих закончен-
ные эпохи; б) признание первостепенной важности генерали-
зирующих понятий в процессе исторического позпания;
в) признание фупдамеитальпого значения установления кау-
зальных связен между разными сторонами исторического
процесса 33. Ио именно потому, что Вебер оснастил свою
методологию рядом утонченных переделок — на субъективно-
идеалистический лад — логико-методологических категорий,
заимствованных из арсенала марксистского метода, особую
актуальность приобретает разработка теоретических прин-
ципов подлинно марксистских приемов тппологизации исто-
рических явлений — область, остающаяся до спх пор наиме-
нее разработанной в марксистской методологии истории *.
* Уже давно, п в последние годы в особенности, предпринимаются
попытки доказать близость пли даже «тождественность» логической
211
14*
То, что в методологии идеально-типического в изложении
Вебера осталось туманным, недоговоренным, поддающимся
различным толкованиям, приняло ясный смысл в интерпре-
тации этой категории X. Беккером14. Как и всякая наука,
подчеркивает Беккер, историческое познание есть про-
цедура применения систематических высказываний к «хаоти-
ческим нагромождениям» того, что мы называем действитель-
ностью. Однако в исторической науке таким высказываниям
суждено навсегда оставаться гипотетическими, ибо она не
может познаваемое вынести за скобки пространственно-
временных связей. Вероятностный характер гипотетических
или действительных событий, которыми оперирует исследо-
ватель на ниве истории, исключает высказывания по об-
разцу естественно-научного закона и оставляет ему един-
ственный способ генерализации — подведение единичного
под общее, выступающее как «конструированный тип».
Но чем же отличается «конструированный тип» Беккера
от «идеального мира» Вебера? При всей общности их теоре-
тико-познавательных оснований разница весьма значительна.
Прежде всего в концепции Беккера подавлен, если и не пол-
ностью элиминирован, момент интуитивный, сверхрацио-
нальный в самом понимании «типа». Беккер говорит не
столько о «вживании», о «мысленном образе», о «свободной
стилизации», сколько о моделировании изучаемой действи-
тельности, т. е. о «конструировании» ее как целостности *.
Идеальный тип Вебера — это генерализирующий инстру-
мент, заимствованный из социологии и предназначенный
для причинного объяснения единичного, но пользование
им отнюдь не свидетельствует о том, что генерализация даже
в малейшей степени становится целью исторического позна-
ния. Последняя остается наукой сугубо индивидуализирую-
щей и аксиологической по методу. «Конструированный тип»
Беккера основан па постулате, что определенные формы
структуры учения К. Маркса об общественно-экономических форма-
циях и учения М. Вебера об «идеальных типах». В действительности же,
если даже отвлечься от полной противоположности гносеологических
посылок этих учений, не может быть ничего более ошибочного, чем
подобное отождествление. Достаточно указать на то, что методологи-
чески категория общественно-экономической формации преследует
цель «схватить» историческую действительность как целостность, как
систему, в то время как «идеальный тип» произвольно выхватывает
из этой целостности одну из связей отраженного, психологического
ряда и ставит ее па место целостности.
* Не забудем, что «идеальный тип» Вебера — результат выхваты-
вания одной из черт действительности и ее усиления до уровпя объяс-
няющего ее принципа.
212
обобщения входят в цель исторического познания. Но по-
скольку предметом исторического изучения и для Беккера
остается единичное, постольку единственной допустимой
в этой области формой обобщения является эмпирическое
обобщение.
Этому соответствует интерпретация категории «конструи-
руемый тип». В отличие от «идеального типа» он не витает
пад историческим временем, а вычленяется на базисе вполне
определенной исторической действительности. Отличаясь
менее спекулятивным характером в сравнении с «идеальным
типом», «конструируемый тип» преследует и более ограничен-
ные познавательные цели — причинное объяснение вполне
определенной исторической ситуации и только. Вместе с тем
«конструируемый тип» — это пе «рационализированная
форма действительности», а произвольный и преднамерен-
ный отбор и комбинация ряда акцентированных (т. е. уси-
ленных) «умеренных абстракций», имеющих эмпирических
референтов (т. е. «прототипов»), поэтому «конструируемый
тип» может служить эталоном для соотнесения с ним и между
собой эмпирических фактов. Все сказанное свидетельствует
о том, что в сравнении с «идеальным типом» категория «кон-
струированного типа» по методу исторического обобщения
ближе к логике позитивизма, хотя в интерпретации гносеоло-
гических предпосылок исторического знания он в равной мере
остается целиком и полностью на почве неокантианства 15.
«Конструированный тип» — это схема объяснения, им-
плицитно предназначенная служить «теорией» при строитель-
стве гипотез; «идеальный тип» — хотя Вебер решительно
это отрицал 16 — скорее похож па объясняющую гипотезу,
подлежащую каждый раз эмпирической проверке, нежели
заключает в себе теорию, из которой подобная гипотеза
лишь должна быть выведена. Из сказанного очевидно, что
было бы ошибочно усматривать в «конструированном типе»
Беккера всего лишь иносказание логического инструмента
простого и эмпирического обобщения. На самом деле это
абстракция и более сложная, и с более далеко идущими ме-
тодологическими претензиями, чем это может казаться с пер-
вого взгляда. В концепции Беккера отрицание взгляда на
исторический процесс как процесс естественно-исторический
(т. е. детерминируемый законами, имманентно присущими
самой природе этого процесса) выразилось в попытке соеди-
нить типологию с вероятностной логикой *. Другими сло-
* На место категории «объективной возможности» события здесь
фигурирует категория «объективной вероятности» его. В данном коп-
213
вами, историческое значение в такой познавательной пер-
спективе неизбежно причисляется к некой эмпирической ап-
проксимации, достигаемой с помощью гипотез с очень вы-
соким эмпирическим содержанием (классификационного типа)
и очень низким познавательным потенциалом.
Поскольку Беккер привносит значительный элемент
эмпирической логики в самую категорию «конструирован-
ного типа», то естественно, что один из постулатов современ-
ного научного познания: «объяснение лежит на стороне
теории, подтверждение — на стороне действительности» —
оказывается значительно деформированным, если не пере-
вернутым. Само по себе эмпирическое исследование конкрет-
ного и единичного случая приводит к «теории», с помощью
которой много других единичных случаев могут быть объяс-
нены. При этом Беккер, разумеется, пе замечает, что без
помощи теории более высокого уровня нельзя установить,
насколько тождественными являются эти сравниваемые и
эмпирически объясняемые случаи. Итак, почти полностью
сохранив субъективно-идеалистические посылки идеально-
типических построений Вебера, «конструируемый тип» Бек-
кера лишился ряда, хотя и чисто внешне, выигрышных их
сторон. «Идеальный тип» в рамках истории как культуры —
категория более высокого уровня и поэтому с более широ-
ким диапазоном эвристических возможностей.
В то же время отчетливо выраженное «эмпирическое со-
держание» «конструированного типа» объясняет, почему
именно он стал формой реализации типологизирующих прин-
ципов Вебера в практике социального исследования. Именпо
па этой основе и возникла так называемая конструктивная
типология, рассматриваемая ее создателями в качестве своего
рода синтеза теоретико-познавательных принципов неокан-
тианства, неопозитивизма и прагматизма *.
тексте вероятность означает степень подтверждаемости предсказуемого
(гипотезы), исходя из «опыта». Это — ппдуктивпая вероятность, или
вероятность как мера эмпирической подтверждаемости. Другими сло-
вами, чем ниже уровень абстракции (заключенной в гипотезе), чем
ординарнее (с точки зренпя числа свидетельств опыта) «предсказуемое
событие», тем выше предел доверительной вероятности, пли степень
подтверждаемости. Но рассматривать фундпроваппость социальной
теории как функцию меры ее отвлеченности от «высказываний опыта»
равносильно отказу от теоретического мышления в процессе истори-
ческого позпаппя.
* Исходным постулатом этого паиновейшего варианта субъектпвпо-
пдеалистической социальной типологии служит тезпс, согласно кото-
рому типология не только имеет познавательное, инструментальпое
назначение, по и рассматривается как способ «создания» и самого
214
Итак, поскольку для «конструктивной типологии» ис-
ходным моментом остается «ценностное» видение действи-
тельности и основанные на нем усиление и комбинация
отдельных ее черт, постольку цель познания сводится к раз-
личным способам разграничения классов явлений па осно-
вании различного рода «конструктов», насквозь субъектив-
ных и произвольных.
2. О НЕКОТОРЫХ МЕТОДАХ
ТИПОЛОГИЗАЦИИ ИСТОРИЧЕСКИХ ЯВЛЕНИЙ
В ТРУДАХ В. И. ЛЕНИНА
Одна из фундаментальных особенностей типологии
в рамках и на почве материалистического историзма заклю-
чается в том, что она нацелена на сущностное познание явле-
ний. Это значит, что в качестве основы группировки послед-
них в ней выступает не внешнее подобие вещей, не «факты»,
лежащие на поверхности, а их скрытая действительность.
Очевидно, что подобная типологизирующая процедура мо-
жет быть реализована только на завершающей фазе восхож-
дения от абстрактного к конкретному, т. е. па стадии пере-
работки созерцаний и представлений в понятия. Для
познания явлений на уровне сущности историку открыт един-
ственный путь: вскрыть их внутреннюю связь, которая ука-
зывает на действительное место, генетическую природу и
функцию каждого из взаимодействующих элементов, в от-
личие от того, какими они предстают по видимости. «На этой
форме проявления, скрывающей истинное отношение и
создающее видимость отношения прямо противополож-
ного, — указывал К. Маркс, — покоятся все . . . мистифи-
кации» 17. Это противоположение видимости и действитель-
ности вещей, внешних и внутренних связей изучаемой дей-
ствительности имеет принципиально важное значение для
исторического познания, основывающего свои заключения
на фактах действительности. В этом причина того, что мор-
фологическая классификация исторических явлений, си-
стематизирующая результаты наблюдений на уровне их
кажимости, сплошь и рядом смешивает важное и второстепен-
ное, первичное и производное, существенное и привходящее.
Историк никогда не должен забывать азбучную истину, что,
«если бы форма проявления вещей и сущность вещей непос-
редственно совпадали, то всякая наука была бы излишня» 18.
объекта исследования. «Идеальный тип» Вебера рассматривается в ней
как специальный случай типологического конструирования.
215
Чтобы уловить искомую внутреннюю связь явлений,
необходимо их рассматривать в системе динамической,
в процессе ее функционирования. Рассмотрение явлений
во взаимодействии, в процессе перехода от простого к слож-
ному, от их начальных форм к формам вполне разви-
тым, от изменчивой поверхности к глубоко лежащей под-
основе — верпый путь к «схватыванию» сути протекающего
перед нашими глазами процесса. На достижение этой цели
направлена типологизирующая процедура в историческом
исследовании, призванная не «умерщвлять» историю, а по-
знавать ее в ее динамических формах, в ее диалектических
связях и переходах. Очевидно, что только в этом случае
единичное предстанет не иначе как в связи, ведущей к об-
щему, а общее, в свою очередь, выступит как сторона или
сущность единичного 19.
Из сказанного правомерно заключить, что категория
«исторический тип» имеет в контексте материалистического
историзма два значения: оптологическое и гносеологическое.
В первом случае в ней отражена многократно наблюдаемая
и на различных уровнях объективного процесса себя прояв-
ляющая «обобщающая» способность последнего. Во всех
трех своих измерениях (по вертикали — от базиса к над-
стройке, по горизонтали — во времени, наконец, в проекции
пространственной — от ареала к ареалу) исторический про-
цесс являет себя в характерных, типизированных чертах,
в различного уровня «обобщениях», группировках, сочета-
ниях и взаимодействиях. Вскрыть это богатство объективных
форм и связей — конечная цель исторической науки. Из этого
следует, что в плане гносеологическом «исторический тип»
является научной абстракцией отвлеченной от объективной
действительности и потому способной служить логической
категорией, адекватным аналитическим инструментом
в процессе ее познания *.
Итак, категория «исторический тип» не есть «чистый про-
дукт» мышления, создающего по своему усмотрению «кон-
структы», с помощью которых хаос явлений действитель-
* В этой связи нельзя не напомнить, сказанное Гегелем о методе:
«Рассматривать разумно какой-нибудь предмет не означает привнесе-
ния разума извне в этот предмет и обрабатывания его таким образом»
(Гегель Г-В.-Ф. Соч., т. VII, с. 55—56). Иначе говоря, метод проявляет
себя не как внешняя рефлексия, а берет определенное из самого пред-
мета, так как этот метод сам есть его имманентный принцип. Движение
метода есть движение самой сути дела. Выписывая это место из «Науки
логики», В. И. Ленин заметил: таков вообще должен быть «метод позна-
ния объективной истины» (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 201).
216
пости организуется в виде расчлененного и измеряемого
целого (Э. Кассирер); общее имеет «аналог» в самой дей-
ствительности в виде общего в предметно-чувственном, еди-
ничном, однако в познании оно может быть выявлено только
посредством абстракций. При этом в мышлении оно по не-
обходимости предстает схематизированным, неполным, обед-
ненным — словом, идеализированным (самое простое опре-
деление «это — дерево» есть уже отрыв от непосредственно-
чувственного, его обобщение). Очевидно, когда речь идет
о многообразии единичного, мы неявным образом лишь под-
черкиваем многообразие, специфические формы самого об-
щего. Что же касается самих историко-типологизирующих
понятий, то они различаются прежде всего по уровню сущ-
ностного обобщения исторической действительности — от
категории «общественно-экономическая формация» на одном
полюсе до простых родовых понятий (таких, как «крестья-
нин» и т. п.) на другом. Однако и в последнем случае типо-
логические понятия не могут рассматриваться ни как про-
стые наименования единичного, ни как простые «мысленные
копии» последнего. В качестве продуктов сознания они не
имеют реальности, существования за пределами сознания и
его выражения в языке. Но вместе с тем они не есть «чи-
стые изобретения» человеческого духа, а имеют объектив-
ные основания, заключенные в чувственно-единичных ве-
щах.
В зависимости от проблематики, особенностей фактиче-
ского материала и познавательных целей исторического ис-
следования современные типологические процедуры могут
быть разделены па следующие две основные разновидности:
1) процедура аналитическая и 2) процедура синтезирующая.
Разумеется, эта классификация достаточно условна, по-
скольку каждая из указанных разновидностей включает
в качестве своего необходимого компонента методики и
приемы своей противоположности. Аналитическая типоло-
гия, в свою очередь, подразделяется на: 1) градационную,
2) дифференциальную, 3) бинарную и 4) собственно анали-
тическую. Синтезирующая типология также подразделяется
на: 1) динамическую, 2) собственно синтезирующую, 3) срав-
нительно-историческую и ряд других методик.
Даже этот, далеко не полный перечень свидетельствует
о том, что проблема выбора приема типологизирующей про-
цедуры для достижения данной познавательной цели стоит
в историческом исследовании столь же остро, как выбор
вида эксперимента в любом современном научном исследо-
вании. Здесь мы рассмотрим только методы аналогической
217
типологии. Обращение в этой связи к трудам В. И. Лепина
более чем оправдано, поскольку они дают поистипе классиче-
ские образцы типологического анализа исторических явле-
ний, иллюстрирующие большинство перечисленных про-
цедур.
а) ГРАДАЦИОННАЯ ПРОЦЕДУРА
Известно, что одна из постоянных опасностей, под-
стерегающих историка в социально-историческом исследо-
вании, связана с неизбежной и основополагающей процеду-
рой логического членения «живого» целого на его состав-
ляющие элементы и связи. Поскольку в первом приближении
все видимое «одинаково важно», «равнозначно», то, чтобы
соблюсти принцип «объективности», его рассматривают как
«равпосущее», рядоположонное, по тогда паучное освещение
предмета становится по существу невозможным, поскольку
оно требует выявления связей, соподчинения элементов сто-
рон.
Следовательно, задача заключается в том, чтобы, прежде
чем приступить к членению единого, предстающего как хао-
тическая, нерасчлененная действительность, определить ту
связь, которая выступает как системообразующая и окраши-
вает всю совокупность других связей, наделяя каждую из
них «значением» в этой системе. Естественно, что с точки
зрения марксистского принципа системности этой связью
является производственное отношение, определяющее фор-
мационную принадлежность данного общества. Очевидно,
что ею может в каждый данный момент служить только связь,
олицетворяющая наиболее прогрессивный, «предельный»
в рамках данной общности способ производства. В полемике
с П. Струве В. И. Ленин писал, что марксистам предстоит
«работа по установлению связи между всеми отдельными,
бесконечно разнообразными, формами присвоения приба-
вочного продукта в российских „народных44 производствах
и той передовой, наиболее развитой капиталистической
формой этого присвоения, которая содержит в себе „залоги
будущего44 . . .» 20“21.
Иными словами, формационная связь общества обнаружи-
вает свою историю, т. е. может существовать (и в действи-
тельности существует) в каждый данный момент в различных
по степени зрелости исторических формах. Градации этой
связи, «перепады» между ними подчас столь значительны,
что усмотреть преемственность и последовательность между
зачаточной формой этого отношения и высшей его формой
на уровне эмпирических наблюдений бывает невозможно.
218
11апболее наглядно это продемонстрировала дискуссия по
вопросу о формационной принадлежности общества порефор-
менной России, развернувшаяся в 80—90-х годах прошлого
века.
Не только либеральные народники, представители субъ-
ективной социологии на русской почве, но и «объективист»
Струве «не заметили» формационного единства между раз-
личными историческими (стадиальными) формами обществен-
ного производства. В результате они расчленяли целост-
ность — русское пореформенное общество — не на внутренне
взаимосвязанные переходные ступени, «градации», а на ряд
обособленных или даже исторически противоположных «си-
стем», поэтому либо впадали в апологию капитализма, либо
в реакционный утопизм относительно судеб таких «некапита-
листических» систем в России. Перед нами не что иное, как
«типология», основанная на метафизическом подходе к яв-
лениям истории 22. «Как должен он (т. е. Струве. — М. Б.'),—
писал В. И. Лепин, — был поставить вопрос, если бы был
„связан доктриной44 марксизма? Он должен был начать
с анализа данных производственных отношений в русском
земледелии. . . Он должен был затем показать, как дальней-
шее развитие ведет к тому, что капитал перерастает из тор-
гового в индустриальный. . .» 23. Здесь указан один из не-
достатков, не столь уж редко встречающийся и в наши
дни, когда два «факта» рядополагаются только с целью
установить меру их «подобия» и «различия» в данный момент,
при этом упускается самая сердцевина подлинно историче-
ского подхода к тому же вопросу: выяснение того, как эти
«факты» связаны с точки зрения процесса развития, т. е.
в параметре будущего, какова возможность перехода из
одного в другой, какой из этих фактов может выступить как
указание на будущее состояние («полюс» развития) другого,
как его внутренний принцип и историческая «цель».
Итак, по мысли В. И. Ленина, чтобы узнать формацион-
ную природу данного производственного отношения, его
необходимо прежде всего поставить в связь историческую
с наиболее зрелой (завершенной), «чистой» формой данного
отношения в данной целостности. И дело не только в том,
что различные неразвитые, исторически предшествующие
формы того же явления должны рассматриваться как сту-
пени единого, как его различные стадиальные состояния,
но и в том, что наиболее развитое формационное отношение
(исторически наиболее прогрессивное) выступает предельным
отношением, структурирующей связью всех сосуществующих
на данном временном срезе форм, как их будущее в настоя-
219
щем. Так, па восходящей стадии капитализма таким «пре-
делом» выступает уклад капиталистический, а все остатки
феодального способа производства — область унаследован-
ных отношений.
Градационная процедура, следовательно, предназначена
для анализа явлений в рамках системного, т. е. данного
формационного, отношения с целью выявления различных,
синхронно существующих стадиальных ступеней этого от-
ношения. Поскольку выявление этих стадиальных «типов»
данного формационного отношения осуществляется по прин-
ципу предельности, то, как уже подчеркивалось, основанием
для этой процедуры может служить только наиболее раз-
витая ступень данного отношения в этой целостности.
«В пореформенной России, — писал В. И. Ленин, круп-
нейшим фактом выступило внешнее . . . проявление капи-
тализма, т. е. проявление его „вершин" (фабричного произ-
водства, железных дорог, банков и т. п.) . . . Народники
старались доказать, что эти вершины — случайны, пе свя-
заны со всем экономическим строем, беспочвенны. . . при
этом они оперировали с слишком узким понятием „капи-
тализма", забывая, что порабощение труда капиталу про-
ходит очень длинные и различные стадии от торгового ка-
питала до „английской формы". Марксисты и должны до-
казать, что эти вершины — не более как последний шаг
развития товарного хозяйства, давно сложившегося в Рос-
сии и повсюду» 24. Примечательно, что и Струве, как будто
сознававший «всепобеждающую силу» «английской формы»
капитализма в условиях пореформенной России, не понял
все же до конца, па чем зиждется ее фундамент, в каком
отношении она находится ко всему хозяйственному укладу
пореформенной России. Иначе он не смог бы противопоста-
вить «кабалу» и «дифференциацию» как две системы, между
которыми нет связи, нет перехода 25.
Очевидно, что при поиске оснований для градационной
процедуры надо исходить из диалектики объективно-истори-
ческого процесса, и в этом основная трудность процедуры.
Обнаружение предельных значепий качественно единого
процесса создает «готовую рамку» для градационной типоло-
гии. В этой «рамке» гаснут все привходящие (внешние) ха-
рактеристики отдельных форм. Например, исследуя эконо-
мические типы пореформенного крестьянства, можно от-
влечься от юридического статуса землевладения, поскольку
нс он уже определял социальный облик крестьянина26.
Вместе с тем градационная процедура требует четкого логи-
ческого и исторического разграничения стадий единого в по-
220
пятиях, не допускает игнорирования, стирания их важных
различий; стадиальная разнородность, отмечал В. И. Ленин,
препятствует общей характеристике. Различные стадии яв-
ления требуют различий в их определении. Называя одним
и тем же термином явление на различных стадиях, мы обоб-
щаем его социологически, но обедняем исторически.
Поскольку градационная процедура осуществляется на
содержательной основе, обычно затемненной «видимостью»
явлений, очевидно, что опа как бы надстраивается на фун-
даменте сущностного анализа этих явлений, и не только
надстраивается, но и продолжает анализ в повой форме,
детализирует и углубляет его. Например, для системного
анализа всего важнее установить, где проходит историческая
грань между обществами, в которых продукт, принимая то-
варную форму, пе затрагивает еще внутреннего принципа
их движения (способ производства), и обществами, в кото-
рых товар уже становится формой общественной организа-
ции производства, олицетворением материальных производ-
ственных отношений. Естественно, что только в последнем
случае категория «товар» становится логически и исторически
основанием для спстемообразовапия, т. о. для обнаружения
совокупности элементов, находящихся в генетической связи
в рамках данной системы.
После этого, т. е. когда уже выяснено основное (форма-
ционное) содержание системы, познавательная функция
системного анализа может быть передана различного рода
типологизирующим процедурам, в том числе и процедуре
градационной типологии. Если продолжить приведенный
пример, то в обществе, в котором товар уже достиг формы
капитала, исторические ступени процесса будут выступать
как синхронно сосуществующие формы товарного производ-
ства, располагающиеся в промежутке между простым то-
варным хозяйством и производством капиталистическим —
в его наиболее зрелой (к данному времени) форме. В таком
случае движение исследования возможно по линиям: 1) тор-
говый капитал — ростовщический капитал — индустриаль-
ный капитал, или 2) капиталистическая кооперация —
различные формы капиталистической мануфактуры — фабрич-
ное производство 27-28. Наконец, если выйти за пределы от-
дельно взятой страны и рассматривать систему принадле-
жащих к данной формации стран, то к только что указанной
разновидности градационной процедуры прибавится еще
одна: речь может уже идти не только о стадиальных ступе-
нях одного и того же формационного типа отношения, но
и о морфологических различиях его. В. И. Лепин отмечал,
221
характеризуя классово-аптагонпстическне общества, что ос-
новные черты формации изменяют свое обличье в каждой
стране 29.
Таким образом, градационная типология есть способ
приведения в связь исторических ступеней единого или сосу-
ществующих форм единого, соединения исторической свя-
зью того, что представляется обособленным и рядоположен-
ным. Очевидно, что каждый «тип», «разновидность» — в рам-
ках качественно однородного — при всей общности «осно-
вания» должен характеризоваться какими-то особенными,
только ему свойственными чертами. И хотя более или менее
исчерпывающий набор этих черт может быть лишь резуль-
татом конкретного исследования, исходные черты каждого
такого типа заданы исследованию теоретически. В самом деле,
без теоретического знания сущности мануфактуры так на-
зываемые сельские промыслы в пору становления капита-
лизма даже при максимальной скрупулезности их описания
никогда не приведут к понятию «рассеянная мануфактура» 30.
Точно так же без теоретического знания закономерностей
товарного производства в условиях складывающегося капи-
тализма нельзя вырваться из плена представлений, к при-
меру, о простой имущественной дифферепции крестьянства и
прийти к понятию дифференциации социальной, классовой.
Итак, определяющие черты «типа», дающие содержание со-
ответствующему понятию, должны присутствовать в самом
начале градационного исследования как его рабочая гипо-
теза, подлежащая проверке в ходе исследования. «Схемы, —
подчеркивал В. И. Ленин, — сами по себе ничего доказы-
вать не могут; они могут только иллюстрировать процесс,
если его отдельные элементы выяснены теоретически» 31-32.
Требование историзма: сводить теоретически изложение
к формулировке действительного процесса — предполагает
полное знание теоретических посылок, ибо в противном
случае ни о какой формулировке действительности и речи
быть не может. При капитализме, отмечал В. И. Ленин, для
определения типа надо брать основные черты экономического
порядка, а не юридические формы 33. Разумеется, теоретиче-
ское знание этих черт — необходимое условие их историче-
ского познания.
Замечательные примеры исторического раскрытия мно-
жества социологических категорий мы находим в работах
В. И. Ленина. Вот, к примеру, как он раскрывает понятие
«скупщик»:
1. Как хозяйничает скупщик?
2. Как складывается его капитал?
222
3. Как оперирует этот капитал в сфере закупки сырья,
сбыта?
4. Каковы условия общественно-хозяйственной деятель-
ности капитала в этих сферах?
5. Как велики расходы па организацию закупки, сбыта?
6. Как изменяются эти расходы в зависимости от разме-
ров торгового капитала? (сравнить стоимость продукта).
7. Размеры оборотов скупщиков?
8. Число рабочих, на него работающих?
9. Число рабочих, запятых заготовкой?
10. Сравнить технику производства 34.
Такова только часть вопросов, подлежащих историче-
скому изучению. Но и в таком виде вопросник свидетель-
ствует о том, что историческое исследование призвано пе
иллюстрировать социологические понятия, а преследует
цель, опираясь на эти понятия 35, открыть и проанализиро-
вать историческую действительность, от которой они отвле-
чены, т. е. процесс ее функционирования п диалектического
развертывания в его необходимых связях и опосредовапиях.
Иными словами, история как процесс — вот предмет исто-
рической типологии вообще и градационной типологии в ча-
стности. «Наши добрые народники, — писал В. И. Ленин, —
и пе пытались исследовать происхождение этих скупщиков,
их преемственную связь с владельцами небольших мастер-
ских, их роль как организаторов закупки сырья и сбыта
продукта, роль их капитала». Выделение некоторых звеньев
этой мануфактуры в особую «кустарную» форму производ-
ства было очевидной нелепостью, затушевывавшей основной
факт господства наемного труда и подчинения всего ремесла
крупному капиталу 36.
Итак, поскольку градационная типология вычленяет
последовательные исторические ступ спи в развитии единого,
ей присущ не только функциональный, но и генетический
план. «Работа на скупщика, — отмечает В. И. Ленин, —
есть именно особая форма производства, особая организа-
ция экономических отношений в производстве, — организа-
ция, которая непосредственно выросла из мелкого товарного
производства ... и посейчас связана с ним тысячью нитей» 37.
Подобное расчленение, устанавливая связи, разъясняет
историческое и функциональное место в общем процессе
каждой из выделенных форм.
Градационная типология, следовательно, пе только и пе
столько нацелена на членение единого «па части», сколько
ставит задачу раскрыть внутреннюю и ведущую тенденцию
живого процесса в определенный момепт его фупкциоппрова-
223
ния и развития. Последнее же достижимо лишь при условии,
если формальная процедура установления историко-морфо-
логических форм не заслоняет сугубо содержательную
цель — рассмотрение их как момента единого и внутренне
взаимосвязанного процесса.
Для народника, писал В. И. Ленин, обирание и закаба-
ление крестьян — какая-то случайность, потому что обще-
ство рассматривается по элементам. Элемент — обособлен,
связи — случайны 38.
Марксизм утверждает, что это вовсе не случайность, а не-
обходимость , обусловленная капиталистическим способом
производства, господствующим в России. Однако эта необ-
ходимость не «декларируется именем теории», а выявляется
опытным путем, когда внешние разрозненные и по видимо-
сти даже противоположные формы ставятся в связь с исто-
рически наиболее развитой формой, которая содержит в себе
«залоги будущего» всех остальных форм 39. Этой выхвачен-
ности, случайности, произвольности в подходе народников
к явлениям действительности, «методике» внесения искус-
ственного разрыва в явления, теснейшим образом взаи-
мосвязанные и представлявшие звенья одной цепи,
В. И. Ленин противопоставлял исследовательскую про-
цедуру» названную здесь градационной (т. е. системность) 40.
Если исследователя интересует процесс развития капита-
лизма, то нужна методика, которая позволила бы просле-
дить этот процесс во всех «его разветвлениях и формах».
«Рациональной, — указывал В. И. Ленин, — можно при-
знать лишь такую обработку (данных. — М. Б.), которая
позволяет выделить тип наиболее сохранившегося натураль-
ного хозяйства и различные степени замены его торговым. . .
Должны быть выделены особенно подробно разные типы
хозяйств переходных от целостного натурального земледе-
лия к продаже рабочей силы. . .» 41.
Другими словами, процедура градационной типологии —
это процедура истинно диалектико-материалистического, си-
стемного исследования. Об этом достаточно отчетливо сви-
детельствует ленинское требование к фактической базе та-
кого исследования. О том же — в области метода — свиде-
тельствует требование целостного подхода к изучению лю-
бой социально-исторической проблемы, причем целостного
в двояком смысле: а) внутренней целостности исследуемого
явления (рассмотрения его как «системы») и б) рассмотрения
каждой такой «частичной», «низшей» системы, включая ее
в качестве «составляющей» более обширной и определяю-
щей системы. «„Раскрестьянивание" в деревне, — писал
224
В. И. Ленин, — показывает нам начало этого процесса
(т. е. становления капитализма. — М. Б.), зарождение его,
его ранние стадии; крупный капитализм в городах показы-
вает нам конец этого процесса, его тенденции. Попробуйте
разорвать эти явления, попробуйте рассматривать их от-
дельно и независимо друг от друга, — и вы не сможете
. . . объяснить ни того, ни другого. . .» 42. Таков единствен-
ный способ преодолеть «остановленность», «разрозненность»,
«омертвелость» объектов, подвергшихся в ходе анализа не-
избежному внутреннему членению и внешнему обособлению,
способ вернуть им движение, связи и переходы.
б) ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНАЯ ПРОЦЕДУРА
Дифференциальная процедура предполагает выявле-
ние принципиальных различий в основании явлений при
условии внешней однородности их историко-морфологиче-
ских форм, т. е. эта процедура по целям прямо противопо-
ложна процедуре градационной.
Теоретически дифференциальная процедура непосред-
ственно вытекает из марксистского различения видимости
явления и скрытой его сущности. Игнорирование и затушевы-
вание этого различия теоретиками реформизма и привержен-
цами философии позитивизма постоянно приводило, по словам
В. И. Ленина, к «фальшивому приравниванию» заведомо
и принципиально различных устремлений — в политике и за-
ведомо неравных величин — в социальной статистике.
В этой связи В. И. Ленин сформулировал задачу: «Стати-
стика должна давать не произвольные столбцы цифр, а циф-
ровое освещение тех различных социальных типов изучае-
мого явления, которые вполне наметились или намечаются
жизнью» 43.
Неудивительно, что процедура дифференциальной типо-
логии рассматривалась В. И. Лепиным в качестве важней-
шего марксистского познавательного инструмента при изу-
чении, в частности, аграрного вопроса в период капитализма.
Так, в работе «К характеристике экономического романтизма»
В. И. Ленин подчеркивал, что процесс образования класса
наемных рабочих представляет собой распадение крестьян-
ства на два слоя: 1) фермеры и 2) наемные рабочие. Процесс
этот называется часто дифференциацией крестьянства 44.
Было бы, однако, ошибочно думать, что интересующий нас
здесь прием типизации применим лишь при изучении со-
циально-экономических явлений. Классовым, четко диффе-
ренцирующим подходом к действительности отличается ана-
лиз В. И. Лениным самых различных ее областей. Так, если
J5 М. А. Варг
225
для В. И. Лепина кадеты и октябристы политически олице-
творяли всего лишь «два фланга» единого лагеря, то меньше-
викам они представлялись выразителями едва ли не противо-
положных политических ориентаций. С другой стороны, если
меньшевики объединяли кадетов и трудовиков в единое по-
нятие «буржуазная демократия», то В. И. Ленин, наоборот,
принципиально различал их, считая воплощением револю-
ционной демократии лишь направление трудовиков.
Следовательно, цель дифференциального описания со-
циальных явлений состоит не в выявлении внутренних пере-
ходов между «типами» и «формами», а в установлении разде-
лительных граней, исключающих возможность таких пере-
ходов между ними. Второе отличие дифференциального ана-
лиза от анализа градационного заключается в том, что он
возможен только на одном временном срезе, или, что то же,
при условии неизменной (во времени) определенности диф-
ференцируемых типов. Разумеется, и дифференциальные
«типы» имеют свою историю, но историю одновременную,
параллельную (сколько типов — столько «историй» от на-
чала до конца), а не однолинейную, последовательную. Исто-
рический (дйахронный) анализ «дифференциальных типов» —
это чисто сравнительное изучение и сопоставление ряда па-
раллельных одномоментных срезов — в структурах этих
типов — одних и тех же стадиальных момептов.
В итоге перед памп историко-сравнительный анализ не са-
мих по себе форм, а отношений между ними, зафиксирован-
ных в различные моменты времени. Историческая динамика
«дифференциальных типов» сводится по существу к увеличе-
нию (а в отдельных случаях, в особенности между некото-
рыми «соседними типами», — к уменьшению) угла расхож-
дения, с течением временп все более ярко характеризующего
отношение между крайними, полярными типами.
Третья особенность процедуры дифференциальной типи-
зации социальных явлений заключается в том, что синхрон-
ные «типы» вычленяются на базе одних и тех же критериев
(свойств, черт), служащих основанием для дифференцирова-
ния внешне однородных элементов. Иначе говоря, то, что
при первом взгляде кажется только количественным разли-
чием в рамках единого, при процедуре дифференцирования
раскрывается как качественное различие типов 45. Но именно
поэтому при анализе «перасчлепенного единства», например
былой общий базис, который в новых условиях усиленно раз-
мыт или в действительности даже вовсе перестал существо-
вать (крестьянство, кустари — с наступлением капитали-
стической эпохи и т. и.), должны применяться единые крп-
226
терпи расчленения для всей изучающейся совокупности без
исключения. Именно ио этой причине выбору критериев ана-
лиза при дифференциальной процедуре принадлежит реша-
ющая роль — от них зависит, в какой степени скрытые,
структурные различия между типами выступят на поверх-
ность или, наоборот, будут затемнены 46. При этом представ-
ляется само собой разумеющимся, что с ходом развития изу-
чаемых явлений, с одной стороны, и определяющего их исто-
рического фона, с другой, набор критериев будет не только
расширяться, отражая происшедшие изменения действи-
тельности, но и видоизменяться 47 по составу (одни критерии
устаревают, теряют решающее значение, другие же стано-
вятся необходимыми, приобретают определяющее значение).
С этой точки зрения огромный интерес представляет си-
стематическое сопоставление ленинских работ по аграрному
вопросу, начиная с «Развития капитализма в России» и кон-
чая работой «Капиталистический строй современного земле-
делия» (1910 г.). Собственно, уже в первой из указанных
работ В. И. Лепиным неоднократно подчеркивалась недоста-
точность одного какого-либо критерия для характеристики
социальных процессов, происходивших в пореформенной де-
ревне, и, следовательно, необходимость комбинировать ряд
«перекрестных» критериев, позволяющих схватить сущность
данных исторических форм процесса разложения крестьянства.
«Чтобы осмысленно взглянуть на разложение крестьянства,—
писал В. И. Ленин, — надо взять все в целом: и аренду,
и покупку земель, и машины, и заработки, и рост торгового
земледелия, и наемный труд» 48. Естественно, что единственно
научному требованию В. И. Ленина «показать связь и вза-
имозависимость отдельных сторон» процесса 49 могла отве-
чать лишь такая статистика, которая базировалась бы на
теоретически тщательно проработанной и внутренне взаимо-
связанной системе критериев.
Однако для того, чтобы отразить движение изучаемой
действительности, такая система пе может рассматриваться
как нечто раз и навсегда неподвижное, застывшее. Прежде
всего, очевидно, что в таком наборе критериев, помимо того,
что он всегда, даже в лучшем случае,.в состоянии лишь при-
ближенно отразить многообразные переплетения процесса,
далеко не все критерии с познавательной точки зрения равно-
значны. Они определенным образом соподчинены, находятся
между собой в каждый данный момент в такой, а не иной
иерархической взаимосвязи, что полностью соответствует
относительной роли отдельных сторон, «факторов» в данный
момент диалектического движения действительности.
227
15*
Другими словами, ист никакой гарантии, что в следу-
ющий момент того же движения в соотношении указанных
факторов не произойдет сдвига, который потребует и соответ-
ствующей перестройки системы иерархии критериев анализа.
В противном случае пришлось бы констатировать, что «ча-
стичные проявления» изучаемого целостного процесса неиз-
менны и независимы от интенсивности, стадиальности и общих
условий протекания процесса. Так, например, известно, что
при характеристике экстенсивного и технически отсталого
земледелия так называемая «статистика площадей» (т. е. рас-
пределение хозяйств по обрабатываемой площади) играла
первостепенную роль при вычленении различных социально-
имущественных групп в деревне, роль одного из важнейших
познавательных критериев. Однако положение вещей резко
меняется при переходе к интенсивным и технически развитым
формам земледелия. В. И. Ленин был первым, кто указал
на методологические посылки и выводы для науки, следующие
из данного перехода. Так, уже в рецензии на книгу К. Каут-
ского «Аграрный вопрос» (1899 г.) он писал: «. . .дело очень
и очень не легкое; при интенсификации земледелия уменьше-
ние площади хозяйства совместимо иногда с увеличением ко-
личества получаемых продуктов (поэтому статистика, опе-
рирующая исключительно с данными о площади хозяйств,
имеет мало доказательного значения)» 50.
Следовательно, особенно велики требования к внутренней
гибкости и динамизму «системы критериев» в период, когда
консервативный характер земледелия «канул в вечность»,
когда оно «попало в состояние беспрерывного преобразова-
ния, состояние, характеризующее вообще капиталистический
способ производства» 61. Вслед за тем в работе В. И. Ленина
«Капитализм в сельском хозяйстве» мы находим дальнейшее
развитие положений, относящихся к проблеме внутреннего
динамизма «системы критериев», на которых базируется диф-
ференциальная типология. В исследовании отмечается тен-
денция к уменьшению переменного капитала в сельском хо-
зяйстве капиталистических стран, а следовательно, умень-
шение численности сельских рабочих (как и сельского насе-
ления в целом), и, напротив, тенденция к увеличению капи-
тала постоянного, выражающаяся прежде всего в росте числа
употребляемых в сельском хозяйстве машин. И отсюда вывод:
«. . .как мало доказательны огульные данные сельскохозяй-
ственной статистики о площадях. . . и с какой осторожностью
следует пользоваться ими» 52.
В работе 1901 г. «Аграрный вопрос и „критики Маркса41»
В. И. Ленин расценивает оперирование одной лишь «стати-
228
стнкой Площадей» как «Неумение пользоваться детальными
данными». «Для подгородного крестьянина, как всякому
известно, десятина земли значит то же, что десять десятин
для крестьянина в захолустье, да и тип хозяйства от сосед-
ства города радикально изменяется». И В. И. Ленин выдви-
гает на первый план важнейший для того периода критерий
политико-экономического анализа сельского хозяйства. При
данном уровне системы интенсивного земледелия «самым рель-
ефным признаком» „предпринимательства41 является употреб-
ление наемного труда» 53. Этот вывод повторен В. И. Лениным
в работе «Капиталистический строй современного земледе-
лия». В ней мы читаем: «А употребление наемного труда есть
главный отличительный признак всякого капиталистического
земледелия» 64. И в адрес тех, кто все еще считает основным
критерием распределение хозяйства по площади обрабаты-
ваемой земли, В. И. Ленин замечает: «Можно себе предста-
вить, сколько путаницы и фальши вносит в вопрос такая ста-
тистика, которая смешивает в этой группе хозяйств, име-
ющих до 2 гектаров земли, миллионы пролетариев. . . с одним
огородом ... и тысячи крупных хозяев, капиталистов,
ведущих па 1—2 десятинах крупное скотоводческое или ого-
родное и т. и. предприятие» 55.
Однако на этом развитие ленинской мысли не останови-
лось. В канун мировой войны, возвращаясь к этой проблеме,
В. И. Ленин писал: «Должны быть выделены особенно под-
робно разные типы хозяйств по зажиточности (по степени на-
копления капитала и возможности образования и накопления
его), — затем по размерам всего с.-х. производства»56.
В последнем случае были феноменально схвачены те тенден-
ции в развитии капиталистического земледелия, которые по-
лучили полное развитие уже в наши дни. Из сопоставления
ленинских работ по вопросу, нас интересующему, следует
ценнейший урок марксистской методологии: внутреннее со-
членение в самой системе критериев, предназначенных для
процедуры типизации исторических явлений, критерии чле-
нений должны постоянно сверяться с действительностью,
чтобы по возможности наиболее близко отразить объективную
тенденцию самого процесса.
Необходимая гибкость исторических понятий, т. е. их
историзм при разработке (в каждый данный момент) системы
критериев, требуемых для процедуры дифференциальной ти-
пологии, не должна смешиваться с «гибкостью» исходных
принципов. Последние неизменны для марксиста при изуче-
нии классовых обществ любого типа. И важнейшим среди
них является принцип классового подхода. И хотя классовые
229
грани проявляются наиболее рельефно только в отношениях
между «крайними группами» (типами) расчленяемой совокуп-
ности, тем не менее именно они проливают наибольший свет
и на отношения между группами промежуточными. Так, имея
в виду группировку сельских хозяйств в эпоху капитализма,
Ленин писал: «Капиталистический строй сельского хозяй-
ства характеризуется отношениями, которые существуют
между хозяевами и рабочими», и если вытекающие отсюда
признаки группировки игнорируются, затушевываются, если
они «подобраны неполно, то самая лучшая перепись может
не дать политико-экономической картины действительности»57.
То, что правильно для сферы отношений политико-эконо-
мических, полностью сохраняет свою силу и во всех других
областях социально-исторического исследования методом диф-
ференциальной типологизации. Этим подчеркивается по-
истине ключевое значение вопроса о приемах группировки
всего подлежащего анализу материала. Если деление «типов»
па классово-антагонистические (к примеру, сельское хо-
зяйство, партии, идеология и т. д.) является исходной посыл-
кой, то само собой разумеется, что все другие критерии при-
обретают свое иерархическое место в системе, т. е. познава-
тельное значение, в зависимости от того, насколько рельефно
они в каждый данный момент проявляют исходную противо-
положность предельных типов. Главное, отмечал В. И. Ленин,
не то — много это или мало 1—2 работника, а то, что к найму
рабочих прибегают именно наиболее зажиточные, состоятель-
ные хозяйства58. Если исходная (классовая) посылка диф-
ференциальной типологизации задана историку социологи-
чески, то критерии и их иерархическое комбинирование,
очевидно, диктуются ему исторически, т. е. «подсказываются»
анализируемым материалом.
Как мы видели, для начала XX в. В. И. Ленин выделяет
критерии, наиболее рельефно обрисовывающие классовый
тип сельского хозяйства в странах Запада, — наемный труд,
количество скота, употребление машин и др. Только если
данные пропустить сквозь призму каждого из этих критериев,
полностью выделяется не только число дифференциальных
типов (в данном случае сельских хозяйств), но, что не менее
важно, и историческое олицетворение каждого из этих
типов.
Очевидно, для того, чтобы принципиальные различия
между «типами» выступили на поверхность, они должны
быть, как уже отмечалось, охарактеризованы через единую
систему критериев (т. е. систему отсчета). Только при этом
условии каждый «тип» приобретает индивидуальные черты —
230
от количественных различий вплоть до качественной проти-
воположности (качество скота, удобрения), т. е. станет ясно,
«каков тип хозяйства ... у крестьян, нанимающих рабочих,
у крестьян не нанимающих и не нанимающихся, у крестьян,
нанимающихся в рабочие» 59.
Конкретная процедура дифференциальной типизации ри-
суется следующим образом: сначала вся подлежащая изу-
чению совокупность расчленяется на основании ведущего
(точнее — исходного) критерия дифференциальной типоло-
гизации. В результате мы получим отправное (с классовой
точки зрения) членение (группировку) данных. Затем для
всесторонней характеристики вычлененных таким образом
групп мы последовательно «пропускаем» их сквозь все осталь-
ные критерии. В применении к аграрному вопросу
В. И. Ленин писал: «Рассмотреть, в каком отношении нахо-
дятся крестьяне, собственность которых есть орудие эксплу-
атации, к крестьянам, собственность которых есть ^просто"
условие приложения труда» 60.
Следовательно, дифференциальный тип какого-либо явле-
ния может быть получен только в результате исходного чле-
нения материала по исторически ведущему признаку, т. е.
признаку, в каждый данный момент наиболее полно вопло-
щающему социологическую суть классового отношения,
и затем охарактеризован с помощью всех других характери-
стик (в исторической перспективе выступающих как опреде-
ленное число переменных).
Для того чтобы не создавалась иллюзия, будто дифферен-
циальная типология — прием по преимуществу социально-
экономического анализа (потому что наибольшее число при-
веденных нами ленинских положений относится именно к дан-
ной области), мы позволим себе привести несколько ленин-
ских суждений, относящихся к области политической истории.
Например, В. И. Ленин жестоко высмеял членение политиче-
ских партий в России в период революции 1905 г.: на правых,
умеренно правых, правых октябристов, октябристов просто,
левых октябристов и т. д. Такого рода бессмысленные поли-
тические деления В. И. Ленин охарактеризовал как «деления,
доходящие до абсурда». Ни малейшего серьезного значения,
подчеркивал В. И. Ленин, данные деления и передвижки
в этих пределах не имеют. Борются и будут бороться три
главных лагеря: правительственный, либеральный и рабочая
демократия как центр притяжения демократии вообще. Оче-
видно, что только в последнем случае мы имеем перед собой
научный образец дифференциальной типологии борющихся
в 1905 г. политических сил, ибо в основу ее положен важней-
231
ший принцип деления политических партий по классовому
основанию.
«Когда русский крестьянин, — писал В. И. Ленин, —
перестанет быть трудовиком, тогда окончательно исчезнет
разница между кадетом и октябристом!» в1. Иначе говоря,
классовая позиция крестьянства в революции предопреде-
ляла «деления» внутри лагеря либерализма. В отличие от
меныпевистски-плехановской типологии политических сил,
боровшихся в революции 1905 г., типологии, вычленявшейся
не по объективному, классовому основанию, а на основе
субъективных словесных деклараций, создававших иллюзор-
ную пропасть между тем, что в жизни неразрывно связано,
и, наоборот, связывавших в однородное целое то, что в жизни
разделено в2. В. И. Лениным была создана единственно науч-
ная, подлинно марксистская дифференциальная типология.
«Из этой пестрой вереницы партий, — писал он, — явственно
выделяется пять основных ... 1) черносотенцы; 2) октяб-
ристы; 3) кадеты; 4) трудовики и 5) социал-демократы. Пра-
вильность такой группировки доказывается разбором клас-
совой природы той или иной партии». И далее: «Таким обра-
зом, русская революция . . . наметила крупные типы поли-
тических партий, соответствующие всем основным классам
русского общества. Мы имеем партию сознательного, социа-
листического пролетариата, — партии . . . мелкой буржуа-
зии ... — партии либерально-буржуазные, — партии реак-
ционно-буржуазные» 63.
Итак, универсализм процедуры дифференциальной типо-
логии столь же несомненен, как и то, что в нем с наибольшей
полнотой обнаруживается прямая связь между последова-
тельно классовым подходом к социальным явлениям и мерой
познавательной способности социальной пауки. В методе
дифференциальной типологии марксизм воплотил одно из
наиболее могущественных орудий социально-исторического
познания.
в) БИНАРНАЯ ПРОЦЕДУРА
Разновидностью дифференциальной типологической
процедуры является процедура бинарная (двоичная). Ее от-
личительная особенность заключается в том, что она направ-
лена на выявление противоположных типов развития внутри
единого по своей сути процесса. Классическим примером та-
кой процедуры типизации может служить определение
В. И. Лениным двух путей развития капитализма в сельском
хозяйстве. «Подлинный исторический вопрос, — подчерки-
232
вал он, — поставленный перед нами объективным истори-
ческим. . . развитием, гласит: прусский или американский
тип аграрной эволюции?» в4. В этой постановке вопроса отра-
зилось вовсе не частное явление, а общая, универсальная
черта исторического процесса, протекающего в обществе,
расколотом на антагонистические классы, — его дихотомич-
ность, наличие в нем противоположных тенденций даже на
почве данного способа производства, в его рамках. Вскрыть
эту «двоичность» в многообразии исторических явлений —
значит приобрести объективно-исторический критерий для
группировки материала в каждой данной области конкретно-
исторического исследования — в пространстве, расположен-
ном между двумя крайними типами явления, процесса.
г) СОБСТВЕННО АНАЛИТИЧЕСКАЯ ПРОЦЕДУРА
Среди приемов научной типизации социальных явле-
ний одно из ведущих мест принадлежит процедуре собственно
аналитической. Она представляет собой метод разносторон-
него и вместе с тем целостного описания какого-либо одно-
родного по основанию, но неоднородного по формам явления
(финансовый капитал, буржуазная демократия, рабочее
движение и т. д.).
Целью ее является описание объектов не строго очерчен-
ных, эмпирически конкретных и статистических, а объектов
всеобщих, «социологических», протяженность которых совпа-
дает с данной страной (а то и регионом), объектов столь же
абстрактных, сколь и конкретных. Финансовый капитал
нельзя «увидеть» таким же образом, как ситцевую мануфак-
туру, в него нельзя «войти» с целью описания, как в крестьян-
ский двор. Главная трудность аналитического описания —
не в вычленении типа (в каждом случае его границы теоре-
тически как бы заданы и эмпирически очерчены, по крайней
мере границами данной страны), а в нахождении характерных
сторон, черт, свойств, в совокупности определяющих спе-
цифику данного объекта как такового. «Всеобщее . . ., —
отмечал К. Маркс, — есть нечто многократно расчлененное,
выражающееся в различных определениях» б5. Этих опреде-
лений всеобщего и доискивается аналитическая типология.
Только в результате процедуры аналитической типологии
изучаемый объект проступает па поверхность, становится
исторически конкретным, осязательным. Другими словами,
процедура аналитической типологизации есть метод истори-
ческой конкретизации в рамках данных пространственно-
временных границ абстрактно определенных объектов 66.
233
Под этим названием имеются в виду объекты, «всплывающие
наружу» только после исследования действительности, в то
время как «типы», изучаемые другими методиками, предстают
эмпирически с самого начала.
Но поскольку речь идет в большинстве случаев об изу-
чении таких объектов, которые, прежде чем оказаться в поле
зрения историка, уже в той или иной степени являлись пред-
метом изучения и определения одной из социально-теорети-
ческих дисциплин (политэкономии, права и т. д.), они могут
и обязательно должны предстать как стадиально-региональ
ные различия единого. На эту особенность обращал внимание
В. И. Ленин: «Коренные отличия, свойственные самой при-
роде развивающегося капиталистического общества, прояв-
ляются в весьма различных формах в разных национальных
государствах и в разное время» 67.
Главная опасность при использовании интересующей нас
процедуры — возможность подмены обобщенного понятия
эмпирическим фактом, растворения первого во втором до
такой степени, что он лишается познавательного смысла,
а вся процедура типологизации — теоретической силы науч-
ного обобщения. Основное требование процедуры заключа-
ется в правильном сочетании (точнее — соотнесении)
типологии на уровне факта с типологией на уровне теорети-
ческого принципа, т. е. историк, прибегающий к аналитико-
типологической процедуре, должен работу с фактами воз-
вести в ранг теоретической работы. Историческая действи-
тельность (гораздо реже — отражающие ее источники)
содержит гигантский материал, требующий применения типо-
логических процедур.
Эти данные, подчеркивает В. И. Лепин, «должны быть об-
работаны так, чтобы получался ответ, точный, объектив-
ный. . .». И далее: «Весь вопрос в том, как обработать . . .
данные, чтобы они не пропали, чтобы по ним можно было изу-
чать все стороны . . . чрезвычайно сложного и многообраз-
ного процесса» 68.
Само отвлечение характерных черт данного объекта как
процесс, обладающий своей внутренней логикой, цельностью
и однородностью, — предпосылка и результат такого ис-
следования.
Итак, если в случаях градационной и дифференциальной
типологии проблема заключалась в поиске признаков, необ-
ходимых и достаточных для определения ряда синхронных
и взаимосвязанных исторических (и одновремепно стати-
стических) типов данного явления, то в случае аналитиче-
ской процедуры речь идет об отвлечении признаков, позво-
234
ляющих схватить и выразить сущность и тенденции объекта
как живого процесса. Иначе говоря, здесь уже речь идет
не о типологии признаков, характеризующих объект, не о вы-
членении объекта так такового (как уже отмечалось, он аб-
страктен и улавливается только через совокупность истори-
ческих признаков).
Классическим примером процедуры аналитической типо-
логии может служить ленинский труд по империализму.
К сожалению, до сих пор «Империализм, как высшая стадия
капитализма» пе рассматривался и не анализировался как
образец процедуры типизации исторических явлений. Между
тем очевидно, что перед нами труд, в котором историческое
рассмотрение и теоретическое исследование проблем тесней-
шим образом переплетены и попеременно находятся в отноше-
ниях «дополнительности». Перед нами истинный образец
взаимного обогащения логического и исторического методов.
Три важнейших в методологическом отношении урока
преподаны в указанном труде историку, обращающемуся
к процедуре аналитической типологии. Первый из них за-
ключается в том, что такого рода исследование невозможно
предпринимать, в отличие от двух предшествующих типоло-
гизирующих процедур, па одном хронологическом срезе.
Опо предполагает включение в поле зрения более или менее
длительного отрезка времени. И это легко объяснить: по-
скольку, как уже отмечалось, искомые характерные черты
изучаемого объекта выступают для историка только как тен-
денции процесса, то для выявления пх требуется изучение
(наблюдение, описание) последнего па протяжении времени,
необходимого для выявления указанных тенденций. Разуме-
ется, для различных объектов протяженность необходимого
времени различна. Следовательно, хронологические рамки
аналитического описания находятся в прямой зависимости
от сложности изучаемого объекта.
Второй урок заключается в том, что аналитическая про-
цедура неизбежно должна вылиться в генетическую по методу
рассмотрения объекта. И это также нетрудно объяснить:
само понятие тенденции требует для своей конкретизации
двух точек — отправной (исходной) и (в данных хронологи-
ческих рамках) конечной. Мы, естественно, не можем ука-
зать новое в поведении объекта, если постоянно не сверяем
свои наблюдения с прежним его состоянием.
Из сказанного вытекает третий урок — на этот раз на
уровне логики подобного рода исследования. Логический
метод его может быть сформулирован как дедуктивно-индук-
тивный. Иначе говоря, если историку предстоит изучить
235
наступление эпохи империализма, к примеру, в Англии,
он не может поступить иначе как: а) исходить из общей кон-
цепции капитализма и его империалистической стадии;
б) исходить из концепции домонополистического капитализма
как стадии, предшествующей и непосредственно примыка-
ющей к периоду, его интересующему; в) рассматривать эти
концепции как некое заданное, готовое знание, выступа-
ющее в качестве рабочей гипотезы предпринимаемого иссле-
дования. И в той же мере, в какой результаты такого иссле-
дования будут конкретизировать исходные постулаты, на по-
верхности будут выступать искомые черты новой эпохи, новой
стадии в движении объекта 69; г) если характерные черты
нового этапа в развитии объекта изучены на примере
страны, в которой такое развитие может быть признано клас-
сическим, исследователь вправе экстраполировать получен-
ные данные на другую страну, принадлежащую к той же
эпохе. Здесь эти результаты будут рассматриваться в ка-
честве рабочей гипотезы с тем, чтобы обнаруживающиеся
отклонения выступили как вариант того же процесса. Исходя
из ленинского положения о том, что ни один исторический
вопрос нельзя решить ни ссылкой на общие положения докт-
рины, ни посредством чистой дедукции, и учитывая, что эм-
пирический факт сам по себе еще не равнозначен факту
научному, можно заключить, что исследование действительно
продвигается вперед только благодаря сочетанию целостной
научной теории с систематическим изучением всей громады
фактов.
Однако самое парадоксальное заключается в том, что
пи самая истинная теория, ни обилие эмпирических данных,
взятых обособленно или поставленных лишь в метафизиче-
скую (т. с. неподвижную) связь, пе гарантируют историка
как от слепого эмпиризма, так и от схоластики и догматизма.
И в такой же мере, в какой «пленение» историка абстракцией
обнаруживается в его обращении с фактами, его теоретиче-
ская беспомощность проявляется в подстановке сырого ма-
териала источников на место фактов науки. Мера плодотвор-
ности процедуры аналитической типологизации явлений за-
висит от того, насколько в процессе отвлечения характерных
черт, т. е. черт, раскрывающих сущность, соблюдены тре-
бования марксистской диалектики, в какой мере метод берет
свои определения из самого предмета, т. е. в конечном счете
от его научной адекватности.
Выше уже отмечалось, что марксистская диалектика рас-
сматривает метод не как нечто отличное от предмета, привне-
сенное в него извне, навязанное ему неким предписанием,
236
а как нечто имманентное самому предмету и отвлеченное от
него. В то же время подчеркивалось, что действительный
предмет (т. е. его скрытая структура) выступает на поверх-
ности, вырисовывается только при наличии — в качестве
предпосылки исследования — подлинно" научного метода.
Из этого логического круга историка выводит объективно-
исторический процесс. Именно он делает неясное явным,
раскрывает объективную логику вещей.
Итак, процедура аналитической типологии требует в ка-
честве своих предпосылок: а) достаточной широты наблюде-
ний во времени и в пространстве; б) постоянного сопоставле-
ния локально-исторического и всемирно-исторического в раз-
витии данного процесса; в) постоянной рефлексии, т. е. кри-
тического сопоставления метода анализа с предметом изу-
чения. Только в этом случае противоречие между субъектив-
ной логикой исследователя и объективной логикой процесса
превращается в диалектическое движение познания.
Подведем некоторые итоги. Растущий интерес советских
историков к проблемам исторической типологии свидетель-
ствует о назревшей задаче решения многих важных методо-
логических проблем. Пережитки иптуитивистской методики,
основывавшейся па «впечатлениях», должны уступить место
историческому исследованию, базирующемуся на системе
рационально разработанных приемов рассмотрения разви-
вающегося объекта как сложного целого. Марксизм, поста-
вивший в центр внимания исторической пауки вопрос о струк-
туре объекта (учение об общественно-экономических форма-
циях) и законах его развития, тем самым создал все необхо-
димые теоретические предпосылки для успешного решения
указанной задачи. В арсенале логических средств, которыми
вооружена базирующаяся на них историография, видное
место занимает историческая типология 70. Начиная с внут-
ренней типологии формаций и кончая типологией всего мно-
гообразия исторических явлений, все эти методики направ-
лены на выявление объективных исторических закономерно-
стей, лежащих в основе пространственно-временного развер-
тывания .процесса общественного развития. Марксистская
историческая типология предстает, таким образом, в качестве
логического средства, позволяющего направлять историче-
ское исследование в соответствии с объективной диалектикой
предмета исследования и тем самым дающего возможность
строго научно отразить сложнейшие исторические процессы
во всем их многообразии.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МЕТОДЫ
ГЛАВА VII
О ПРИРОДЕ
ФЕОДАЛЬНОЙ СОБСТВЕННОСТИ
Перед нами не столь уж часто встречающийся исто-
риографический факт: проблема феодальной собственности,
сформулированная в преддверии Французской буржуазной
революции конца XVIII в. \ сохраняет свою научную ак-
туальность вплоть до наших дней, о чем свидетельствует
непреходящий интерес к ней современной медиевистики,
политэкономии и истории права, равно как и общей мето-
дологии истории 2. В дискуссиях по этой проблеме в среде
советских специалистов наше внимание привлек ряд вну-
тренних, т. е. присущих самому предмету исследования,
трудностей, с которыми пеизмеппо сталкивается историческое
осмысление проблемы и которые, не будучи замеченными,
уводят исследование на ложпый путь.
После падения якобинской диктатуры, в своих аграрных
декретах обнаружившей довольно глубокое понимание сути
института феодальной собственности °, буржуазная исто-
риография, унаследовав от нее эту проблему, предала заб-
вению завещанный революцией метод ее рассмотрения.
Со времени Гизо в этой историографии утвердился по сути
дела формально-юридический метод в трактовке природы
феодальной собственности, полностью затемняющий ее по-
литико-экономическую и социально-историческую сущность,
но, несмотря на это, продолжающий господствовать в ней
по сей день 4.
Решающий поворот в изучении данной проблемы был со-
вершен классиками марксизма на базе разработанной ими
концепции феодализма как способа производства, как обще-
ственно-экономической формации. Научпая плодотворность
этой концепции была раскрыта прежде всего в 47-й главе
третьего тома «Капитала», а также в ряде работ Ф. Энгельса
и В. И. Ленина. Она наглядно проявилась в исследованиях
238
не только тех медиевистов, которые ее открыто разделяют,
но и таких ученых, как М. Блок и ряд его учеников и после-
дователей, которые восприняли эту концепцию далеко не
полностью и реализовали ее в своих исследованиях лишь
в отдельных ее моментах 5. В последнее время стал особенно
очевидным тот факт, что методологическое значение марк-
систской трактовки данной проблемы выходит далеко за
пределы специальных интересов медиевистов, поскольку
в ней заложен один из краеугольных камней учения об
общественно-экономических формациях в целом 6.
Категория «феодальная собственность» — едва ли пе
самая сложная и вместе с тем фундаментально важная струк-
турная категория марксистско-ленинской концепции фео-
дализма. На объективных трудностях, с которыми связано
использование этой категории в ходе конкретно-историче-
ского исследования, мы остановимся ниже 7. Здесь же обра-
тим внимание на некоторые историографические послед-
ствия этих трудностей, как они проявились в ходе дискуссии
по данной проблеме.
1. ПРОБЛЕМА
Дискуссия о феодальной собственности, развернув-
шаяся особенно интенсивно в 50-х годах, по сути дела про-
должается по сей день. Число специалистов, так пли иначе
в ней участвовавших, столь велико, что зафиксированные
в литературе точки зрения целесообразно сгруппировать
в зависимости от тех научных дисциплин (история права,
политэкономия, медиевистика), специфика которых отра-
зилась в самом подходе к проблеме.
Известный историк права А. В. Венедиктов, обратившись
к проблеме феодальной собственности, начал свой анализ
с марксистского тезиса: при рассмотрении собственности как
категории права нельзя ограничиваться традиционными
(с точки зрения правовой пауки) критериями объема вещ-
ных прав, а следует в самих отношениях людей к вещам
усматривать нечто более глубокое, именно: выражение отно-
шений их друг к другу в процессе производства 8. Однако
в ходе анализа специфики средневекового «права собствен-
ности» данное исходное положение, к сожалению, не было
реализовано. Характеристику этого права А. В. Венедиктов
заимствовал почти в готовом виде из учения февдистов (при-
чем довольно поздней поры — XVI—XVIII вв.) о «разделе-
нии собственности» между сеньором и его держателями-
земледельцами (знаменитые «право первого» — как domi-
239
nium directum и «право последних» — как dominium utile,
что в данном контексте правомерно перевести как собствен-
ность «верховная» и собственность «подчиненная»), усматри-
вая в этом разделении принципиальную отличительную
черту отношений феодальной собственности' как таковых ®.
Иначе говоря, вместо истолкования этой собственности как
выражения антагонизма, заложенного в производственных
отношениях средневековья, анализ ее в конечном счете был
ограничен тем самым формальным принципом («объем» вещ-
ных прав), против которого автор справедливо возражал
в начале работы. В итоге специфическое поземельное отно-
шение, сложившееся во Франции к XVI в. (и даже в ней
являвшееся только разновидностью этих отношений) и
воплощенное в так называемой поздней цензиве, оказалось
распространенным на средневековые отношения собствен-
ности в целом. Крестьянин-чиншевик фактически был вклю-
чен в качестве «полноправного» звена в иерархию феодаль-
ных держателей наряду с вотчинниками-сеньорами 10.
Очень близко к такому же заключению подошел другой
историк права — М. В. Колганов, который вначале, как и
следовало ожидать, критически отнесся к распространению
тезиса о «разделенной собственности» на крестьянско-сеньо-
риальные отношения. Отправная его посылка такова:
«В классово-антагонистических обществах отношения соб-
ственности представляют прежде всего отношения между
классами» 11. Однако в дальнейшем следует вывод, трудно
согласующийся с указанным тезисом. «Определенный уча-
сток земли, — пишет автор, — был объектом присвоения
двух, трех и более субъектов. . . крестьянина, вассала, сень-
ора, короля. . . Одни из субъектов владения были низшими,
другие — высшими»12. Но если крестьянин фигурирует
как «субъект» присвоения (в данном случае последнее обо-
значается не как собственность, а как владение) наряду
с вассалом, сеньором и королем, т. е. как юридически при-
знанный субъект «права владения», то чем же, собственно,
отличается эта позиция от позиции А. В. Венедиктова?
М. В. Колганов мог бы ответить: тем, что он не признает
концепции «разделенной (расщепленной) собственности», по-
скольку классически выраженное средневековое правосознание
оперировало не категорией «собственности», а только кате-
горией «владения» 13. Однако этот аргумент ничего нового
не вносит. Многое ли меняется по существу, если вместо
понятия «расщепленная собственность» для характеристики
природы средневековых поземельных отношений применить
термин «расщепленное владение»? О том же, что речь идет
240
именно о таком понимании указанных отношений, свидетель-
ствует следующее суждение М. В. Колганова: «Вассал не
был собственником земли потому, что его земля принадле-
жала одновременно крестьянину и сеньору, и сеньор не был
собственником земли потому, что его земля одновременно
принадлежала крестьянам, вассалам и королю» 14. Не ясно
ли, что крестьянин и в данном случае оказался включенным
в иерархию феодальных «совладельцев» земли.
Между тем за восемь лет до выхода в свет анализируемого
труда историк права Л. И. Дембо выступил против включения
средневекового крестьянина в число юридически признан-
ных (наряду с их сеньорами) субъектов феодального права.
Он писал: «Только представители эксплуататорского класса,
только феодалы являются носителями права земельной
собственности» 1Б. И далее еще более отчетливо: «Сущность
земельных правоотношений (в средние века. — М. Б.)
может быть раскрыта только на основе анализа феодальной
собственности и ее антипода — крестьянского «держания» 16.
Казалось бы, все ясно: крестьянское держание в средние
века — антипод феодальной собственности. И тем не менее
формализм традиционного различения между титулами:
«собственность», «владение», «пользование» и в этом случае
помешал автору последовательно развить в высшей степени
плодотворный исходный тезис. В ходе дальнейшего изло-
жения вопроса Л. И. Дембо, по сути дела, отказался от
исходной характеристики крестьянского держания и «не-
заметно», как и его «оппоненты», перешел на почву учения
о «расщеплении» последней. В результате «антипод» феодаль-
ной собственности — крестьянское держание — был «бла-
гополучно» охарактеризован им как «феодальное владе-
ние» 17.
Не вправе ли мы, наблюдая это постоянное отклонение
хода и результатов анализа юридической природы института
феодальной собственности от исходных теоретических поло-
жений, задуматься: нет ли в исторических реалиях этого
института чего-либо такого, что не допускает формальных,
статических определений, а требует определений сущностных,
содержательных, открывающих простор его исторической
динамике? В этой связи несомненный историографический
интерес представляет та группа работ, в которых на первый
план выдвинут политико-экономический аспект рассматри-
ваемой проблемы. Именно в них можно было, вероятнее всего,
ожидать преодоления элементов формально-юридического
мышления и выдвижения на первый план анализа феодаль-
ной собственности как общественно-экономического отноше-
16 М. А. Барг
241
ния, т. е. отношения феодалов пе к земле, а к^тем, кто эту
землю обрабатывал.
На деле же все в этих работах оказалось гораздо сложнее.
Проблема пе получила в них своего решения. Причина одна:
инструментарий политической экономии докапиталистиче-
ских обществ, к сожалению, еще пе достиг такой степени
разработанности, чтобы ожидаемый от нее ответ на вопрос,
нас интересующий, достиг необходимой степени историзма.
В самом деле, в предложенном ею ответе все оказалось до
чрезвычайности упрощенным: «Основным средством произ-
водства при феодализме являлась земля. Земля составляла
собственность феодалов»18. Иными словами: феодальная
собственность — это собственность феодалов. Но если это
так, то остается только недоумевать, почему долгие годы
идет дискуссия по столь элементарному, «предельно ясному»
вопросу? Однако стоит только с указанным ответом мысленно
сопоставить другой: «субъектами собственности на средства
производства при капитализме являются капиталисты»,
чтобы стало очевидным, что в приведенном выше определении
при абсолютной верности исходной позиции пе схвачено
самое главное — специфика феодальных отношений собствен-
ности. И случилось это по той причине, что историко-эконо-
мический анализ проблемы был подменен (по-видимому,
незаметно для самих авторов) общесоциологической форму-
лой. Между тем самое трудное в ремесле историка заклю-
чается именно в необходимости каждый раз определять,
в какой , форме общесоциологическая категория исторически
проявляется (материализуется) в данную эпоху и, более
того, в данной стране. Как уже заметил К. Маркс, определе-
ния, общие различным ступеням общественного производ-
ства, имеют ту особенность, что с пх помощью «нельзя понять
ни одной действительной исторической ступени производ-
ства» 19. Вывод отсюда лишь один: категорию одного уровня
сущности нельзя подставлять на место категории другого
уровня той же сущности — первая ни в коем случае не спо-
собна выполнить познавательную функцию последней.
Переходя к работам С. Д. Сказкина, обратим внимание на
особенность самой его постановки данного вопроса. Как ис-
торик-медиевист, Сказкин отвергает формально-юридическую
интерпретацию отношений феодальной собственности и
в то же время указывает на опасность схематизации сути
последней, если она не будет рассмотрена сквозь призму
действующего права. Иначе говоря, в диалектическом един-
стве содержательного и правового (волевого) начал он уви-
дел ключ к историческому истолкованию занимающей нас
242
проблемы. Отсюда его вывод: «Будучи монопольной. . .
феодальная собственность. . . ничем не отличается от
собственности буржуазной или рабовладельческой»20.
И в то же время феодальная собственность «не похожа на
буржуазную собственность», но не тем, что она якобы по-
делена между феодалыю-вотчинником и крестьянином-чин-
шевиком, с чем, конечно, никак нельзя согласиться, а тем,
что она предполагает порядок, в силу которого непосред-
ственный производитель должен иметь в своем распоряжении
средства производства: вследствие этого крестьяне, по край-
ней мере отчасти, могут быть наследственными держателями
своих наделов с более или менее широкими правами распо-
ряжения этими наделами 21. В этом порядке вещей для Сказ-
кина заключена сущность смысловой нагрузки определения
собственности вотчинника как «феодальной» в противовес
формально-юридической точке зрения, усматривающей эту
основу в «расщеплении» права собственности между членами
феодальной держательской иерархии.
В высшей степени плодотворным, как с теоретической,
так и конкретно-исторической точки зрения, оказалось уча-
стие в обсуждении проблемы феодальной собственности спе-
циалистов по отечественной истории. В частности, благо-
даря их исследованиям во всем своем значении вырисовы-
вается момент стадиальности в становлении и развертывании
феодальной собственности. В этой связи особый интерес
представляет работа Л. В. Черепнина, в которой дана обоб-
щенная характеристика двух фаз становления феодальной
собственности па Руси: в Киевской Руси и в период склады-
вания централизованного государства *22.
Итак, даже предельно сжатый — по необходимости —
обзор состояния вопроса в историографии позволяет выявить
наличие определенных объективных (свойственных, как уже
подчеркивалось, самому предмету изучения) трудностей,
дающих о себе знать при попытке перевода социологической
концепции отношений феодальной собственности па язык
исторических определений. Проистекают они: а) из недо-
статочного внимания к исторической природе самого ин-
ститута феодальной собственности, из смешения абстрактных
предпосылок феодальной ренты и реального механизма ее
производства и извлечения в пользу феодала; б) из игнори-
рования факта существования двух неоднородных субъек-
* Природа феодальной собственности проясняется только на ста-
дии ее зрелости и в еще большей мере — в период ее разложения. По
□той причине гепезпе и ранние формы феодальных поземельных отно-
шений в данном случае не рассматриваются.
243
16*
тов феодального права собственности: корпорации феодалов,
рассматриваемой как единое целое и в качестве таковой
противостоящей своему антиподу — крестьянству, и от-
дельно взятого ленника — в качестве звена во внутрифео-
дальной иерархии сособственников. Последний из этих «субъ-
ектов права» — вотчинник — олицетворяет по отношению
к своим наследственно-зависимым крестьянам класс носи-
теля земельной монополии, по отношению же к своему
сеньору он только «держатель», субъект подчиненного
«права»; в) из вольного или невольного отождествления,
поскольку речь идет о регулировании земельного «держания»,
системы права собственно феодального (ленного) с правом
вотчинным — сеньориальным (манориальным) и т. п.; г) из
трактовки стадиальных (и нередко сугубо локальных) осо-
бенностей поземельных отношений как общей нормы, ха-
рактеризующей данный способ производства в целом.
2. ПРОБЛЕМА ФЕОДАЛТэНОЙ СОБСТВЕННОСТИ
В «КАПИТАЛЕ» К. МАРКСА
Нам думается, что мы пе будем далеки от истины,
если заключим, что современное состояние изученности дан-
ной проблемы выдвигает на первый план вопрос о методе
продвижения к выработке исторического определения спе-
цифики феодальной собственности. Этот метод разработан
К. Марксом в «Капитале»23. В письме И. Б. Швейцеру
(24 января 1865 г.), имея в виду работу П. Прудона «Что та-
кое собственность?» (в этой книге речь шла в действитель-
ности о буржуазной собственности), К. Маркс писал: «На
вопрос: что она такое? — можно было ответить только критиче-
ским анализом „политической экономии", охватывающей со-
вокупность этих отношений собственности не в их юриди-
ческом выражении как волевых отношений, а в их реальной
форме, то есть как производственных отношений» 24. С точки
зрения метода это разграничение имеет принципиальное
значение: юридическое выражение производственных отно-
шений — в рамках данного исторического их типа — нельзя
подставлять на место реальных форм этих отношений, равно
как оно не может рассматриваться в отрыве и независимо от
них. Иначе говоря, в плане познавательном политико-эко-
номический анализ отношений собственности должен пред-
шествовать анализу юридической формы их выражения.
В литературе уже отмечено то обстоятельство, что вопросу
о собственности (разумеется, прежде всего буржуазной)
во всех трех толпах «Капитала» текстуально отводится ясно
244
выраженная подчиненная роль 25. В предисловии к первому
тому, в котором определяются предмет и метод этого труда,
понятие «собственность» даже пе упоминается. Между тем
К. Маркс только то и делает, что всесторонне анализирует
производственные отношения, т. е. общественно-экономиче-
ское выражение отношений собственности. Известно также,
что свой анализ производственных отношений капитализма
он начал с анализа товара и на протяжении всей 1-й главы
первого тома «Капитала» ни разу не упомянул даже частной
собственности, существование которой только предполага-
ется. Однако изображение товарных отношений как мате-
риально-объективных, предметных отношений, не завися-
щих от воли и сознания людей, было более чем правомерным
началом анализа производственных отношений такой фор-
мации, где продукт труда порабощает производителя26.
Каждому классово-антагонистическому способу произ-
водства присущ свой мир видимостей, скрывающих действи-
тельность общественных отношений, т. е. специфическая
форма проявления экономических отношений, порождаю-
щих свои формы фетишистского созпаттия. Последние не
только скрывают истинную суть этих отношений, по и сплошь
и рядом их извращают. Однако все дело в том, что от фети-
шистских форм сознания нельзя просто отмахнуться, по-
скольку они пе только выражают ложные представления
носителей данного исторически определенного способа про-
изводства, по и объективно обусловлены существованием
«превращенных» форм 27.
Следовательно, все дело в том, что подобного рода «пре-
вращенные» формы, или, образно выражаясь, кривые
зеркала подлинной сути вещей, известные всем антагонистиче-
ским способам производства, имеют объективное существо-
вание — они коренятся в действительном процессе функ-
ционирования данного способа производства, порождаются
им, более того, в них с максимальной отчетливостью выра-
жена — и, может быть, именно поэтому глубоко запрятана —
его специфика, историческое своеобразие. Для товарного
производства, как известно, подобной исходной «превращен-
ной» формой является фетишизм товарного мира, в котором
общественные отношения людей принимают вещный харак-
тер. Специфическая особенность анализа капиталистического
способа производства в «Капитале» — ключ к его историзму—
заключается в том, что шаг за шагом с него не только сни-
маются мпстпческпе уборы и раскрывается подлинная сущ-
ность вещей, по п в том, что в каждом случае выясняются
объективные предпосылки появления подобных представле-
245
ний и — что особенно важно для пашей целп — роль этих
объективно существующих «превращенных» форм в. про-
цессе функционирования данного способа производства.
Можно только удивляться тому, что вопрос о «превра-
щенных» формах, возникающих в процессе функционирова-
ния феодального способа производства, до сих пор в наших
дискуссиях упускался из виду при анализе природы феодаль-
ной собственности. Между тем в Марксовом анализе этой
последней указанным формам уделено значительное внима-
ние. Начать с того, что лучшим способом обнаружения мис-
тификаций, окутывающих данный способ производства, яв-
ляется сопоставление его с другим способом производства,
отличающимся по цели и способу эксплуатации непосред-
ственных производителей. Для рассеивапия всех «чудес
и привидений», мистифицирующих товарное производство,
К. Маркс, как известно, сопоставил его с феодальным про-
изводством 28. Но познавательное значение этого приема
ничуть не снижается, если прибегнуть к нему «в обратном
направлении», т. е. для обнаружения мистицизма, окуты-
вающего феодальный мир. О том же, сколь плотный туман
его обволакивал, свидетельствует живучесть, вплоть до на-
шего столетия, представлений о феодализме не как об эко-
номической структуре общества, а как о структуре военно-
политической или даже теократической по преимуществу29.
Поскольку для феодального общества превращение про-
дукта в товар (а людей — в товаропроизводителей) играет
подчиненную роль, постольку общественные отношения
в нем и более просты, и более ясны, чем отношения в бур-
жуазном обществе. Как отмечает К. Маркс, в добуржуазпых
общественно-производственных организмах «они покоятся
или на незрелости индивидуального человека, еще пе отор-
вавшегося от пуповины естествештородовых связей с дру-
гими людьми, или па непосредственных отношениях господ-
ства и подчинения» 30. Так как предпринятый ниже анализ
базируется на материале прежде всего Западной Европы,
очевидно, что хотя и здесь отрыв человека от «пуповины
естественнородовых связей» в рассматриваемое время еще
далеко не был завершен, тем не менее центр тяжести в функ-
ционировании феодального общественно-производственного
организма также падал на отношения непосредственного
господства и подчинения. Этим и были обусловлены харак-
терные для пего «превращенные» формы, которые скрывали
от вовлеченных в данный способ производства лиц, равно
как и от поколений последующих исследователей, подлин-
ную сущность вещей.
246
13 отличие от вещной видимости отношений товарного
производства в феодальном мире отношения собственности,
т. е. отношения антагонистических классов к средствам
производства, были мистифицированы: а) иерархическим
строем феодальной собственности, т. е. дроблением титула
сособствепности (расщеплением) на один и тот же участок
земли между находящимися на различных ступенях феодаль-
ной иерархии собственниками; б) видимостью всеобщности,
универсальности отношений личной зависимости, скрываю-
щей действительный раскол общества на антагонистические
классы. О последней мистификации К. Маркс писал: «Вместо
нашего независимого человека мы находим здесь людей,
которые все зависимы — крепостные и феодалы, вассалы
и сюзерены, миряне и попы» 31.
Итак, сокрытие материальной, экономической подоплеки
отношений эксплуатации за видимостью определяющего
значения чисто «личностных связей» между господином и
его «человеком» — таковы «те характерные маски, в кото-
рых выступают средневековые люди по отношению друг
к другу» 32. В результате вместо «овеществления» обще-
ственных отношений, имеющего место в мире товарного про-
изводства, мы сталкиваемся в сфере производства феодаль-
ного с персонификацией отношений эксплуатации. Отноше-
ние агентов производства к объективным условиям труда
предстает как их непосредственное, личностное отношение.
Этой характерной маской («мистическим покрывалом»)
феодального общественно-производственного организма бо-
лее всего возмущались просветители в канун буржуазных
революций XVII—XVIII вв. Однако их нравственное него-
дование тотчас же иссякло, когда парцеллярный крестьянин,
получив формальную «личную свободу», продолжал сплошь
и рядом трудиться на прежнего «естественного господина»
в качестве испольщика, кабального арендатора или бат-
рака 33.
Если историография прошла мимо «масок», мистифици-
рующих средневековые отношения производства, то тем
более нейтральной она осталась к вопросу, какую же роль
играли «превращенные» формы способа производства.
К. Маркс не только первым указал на то, что и средние века
не лишены были «характерных масок», в которых люди вы-
ступали по отношению друг к другу, он первый уточнил,
в чем эти маски заключались: «Личная зависимость харак-
теризует тут как общественные отношения материального
производства, так и основанные па нем сферы жизни»34.
В третьем томе «Капитала» эта же мысль выражена еще более
247
отчетливо: «. . .там, где, как в античную эпоху и в средние
века, рабство пли крепостничество образуют широкую
основу общественного производства: господство условий
производства над производителями замаскировывается. . .
отношениями господства и порабощения, которые высту-
пают и видимы как непосредственные движущие пружины
производственного процесса» 35. И подобно тому, как ана-
лиз капиталистических производственных отношений не-
обходимо было начинать с анализа товара — отправной
категории, маскирующей сущность этих отношений, ана-
лиз производственных отношений при феодализме следует
начинать с анализа «превращенных» форм отношений фео-
дальной собственности, которые в наибольшей степени ми-
стифицирует их суть.
Принципиальное отличие феодальных масок от капита-
листических заключается в том, что первые выступают не
в форме экономических категорий, а в качестве элемента
системы статусов, т. е. в форме личных, сословных и «публич-
ных» статусов. В результате в догме права происходит «обо-
рачивание» действительного процесса: будучи главным обра-
зом итогом истории становления и функционирования мо-
нополии класса феодалов на землю как основное объектив-
ное условие труда, отношения «личностные» выступают и
функционируют в праве в качестве предпосылки этой мо-
нополии. «Оборачивание», «обмен местами» причины и след-
ствия, приводящий к фетишизму «личностного начала», —
таков важнейший принцип и буквы и духа феодального
права в «крестьянском вопросе». Когда В. И. Ленин ставит
вопрос: «В чем состояла сущность крепостнического хозяй-
ства?» — и отвечает: «В том, что крестьяне получали от
помещика Падел для прокормления своей семьи, а за это
должны были работать. . . на помещичьей земле» 36, он пол-
ностью игнорирует все и всяческие «личностные» маски,
вскрывая политико-экономическую суть указанных произ-
водственных отношений. Когда же мы читаем в «Капитале»:
«. . .отношения личной зависимости составляют основу дан-
ного (феодального. — М. Б.) общества» 37, то перед нами
отнюдь не констатация «ходячих» представлений самих аген-
тов феодального производства, а указание на реальное зна-
чение в процессе движения феодального производства «пре-
вращенной» формы все той же сущности производственных
отношений.
Подведем некоторые итоги. Одна из особенностей инсти-
тута феодальной собственности заключается в его глубоко
противоречивой, диалектической природе. В качестве си-
248
стемы общественных отношений производства этот институт
конституируется двумя составляющими: а) специфической
формой земельной монополии феодалов, включающей в ка-
честве условия ее собственного существования, по крайней
мере, фактическое наделение объективными условиями труда
(т. е. хозяйственную самостоятельность) земледельцев;
б) формой личной зависимости последних от номинальных
собственников их наделов.
Разумеется, в аналитических целях каждое из указанных
составляющих может исследоваться обособленно от другого.
Однако важно при этом помнить, что в рамках феодальной
собственности как функционирующего института они суще-
ствуют только во взаимосвязи и взаимодействии. И хотя
роль второго из названных образующих элементов оказы-
вается в ходе истории переменной величиной, его никак
нельзя сбрасывать со счетов вплоть до крушения феодаль-
ного способа производства. Иначе говоря, только когда
монополия отдельных лиц или корпораций па участки земли
может быть выражена в терминах «господство», «власть» и
«поддапство», т. е. представлена в виде совокупности публич-
ных и частных правомочий собственника по отношению
к личности возделывателей земли, только в этом случае
определение такого порядка собственности термином «фео-
дальная» становится оправданным 38. Именно эту специфику
К. Маркс и Ф. Энгельс считали сутью исторического типа
собственпости, присущей феодализму 39.
Феодальная собственность может рассматриваться в ста-
тике, в «аморфном состоянии», т. е. как абстрактная возмож-
ность ее экономической реализации в виде феодальной
ренты, — в этом случае фиксируется самый факт того, что
объективные условия труда находятся в юридической власти
феодалов. Но ту же собственность можно рассматривать в ди-
намике, т. е. как действительность феодальной ренты, —
в этом случае речь идет о феодальной собственности в ее
реальной форме (включающей в равной мере и факт наделе-
ния земледельца земельным наделом, и личную зависимость
последнего от сеньора) как выражении данного историче-
ского типа производственных отношений. Очевидно, что
именно этот аспект проблемы и должен находиться в центре
внимания ее исследователей. В реальной форме феодальной
собственности, выражающейся в результате «оборачивания»,
о котором шла речь выше, в терминах отношений непосред-
ственного господства и подчинения, заложен движущий
принцип эволюции этой собственности и, соответственно,
принцип ее научного определения. Нельзя достичь его ни
249
путем самого скрупулезного описания «характерных черт»,
добросовестно перечисленных и расположенных, ни путем
подмены научного анализа вопроса готовыми формулами,
заимствованными из арсенала февдистов. О первом «методе»
В. И. Ленин писал: «И как характерна эта. . . quasi-реали-
стическая, а на самом деле эклектическая погоня за полным
перечнем всех отдельных признаков п отдельных „факторов"
. . . эта бессмысленная попытка внести в общее понятие все
частные признаки единичных явлений или, наоборот, «из-
бегнуть столкновения с крайним разнообразием явлений», —
попытка, свидетельствующая просто об элементарном не-
понимании того, что такое наука» 40. Современный иссле-
дователь равным образом не может довериться и «мнению
современников» — по той простой причине, что разобраться
в сути вещей им мешала плотная завеса — громадный пласт
фетишистского сознания, пе только затемнявший, по, как
было показано выше, извращавший суть вещей. Эти мисти-
фицирующие действительность покровы особенно трудно
проницаемы в сфере отношений собственности — глубин-
ного источника всех антагонизмов, пронизывавших средне-
вековое общество.
Путь к научному познанию феодальной собственности на
уровне категорий исторической науки К. Маркс указал
в 47-й главе третьего тома «Капитала». Как известно, свой
анализ закона феодальной ренты он начал с исследования
отработочной ренты, что объясняется объективно-историче-
ской последовательностью различных форм феодальной
ренты. Отработочная рента — исторически первая ее форма.
Именно поэтому она рассматривалась К. Марксом и в плане
познавательном, логическом, как отправной пункт в иссле-
довании специфики феодальных производственных отноше-
ний. По мысли К. Маркса, все другие формы ренты — про-
дуктовая, денежная — пе только следуют за отработочной,
но и развиваются из нее, находят в пей свою норму, свое
конечное объяснение. Таким образом, совпадение историче-
ского и логического в отправном пункте Марксова анализа
закона феодальной ренты — необходимое и искомое условие
для того, чтобы видеть именно в отработочной ренте (и, сле-
довательно, в необходимых общественных условиях ее функ-
ционирования) категорию, единственно достаточную для
раскрытия сутп занимающей нас проблемы. Такое заключе-
ние полностью соответствует той роли движущего принципа
реальных отношений собственности, которую К. Маркс
усмотрел в отношениях непосредственного господства и
Подчинения 41.
Антагонистический характер выраженного в феодальной
собственности общественного отношения обусловливал глу-
бокую противоречивость всех ее атрибутов, не исключая
и чисто внешние. Так, известно, что объектом феодальной
собственности являлись и крупные, и мелкие вотчины,
сплошные территории и разбросанные по довольно обшир-
ной округе отдельные крестьянские дворы, вотчины, гармо-
нически сочетавшие господский домен и крестьянские дер-
жания, и вотчины-«осколки» (лишенные либо первого, либо
второго составляющего), вотчины, включавшие в определен-
ной пропорции все сельскохозяйственные угодья — пашню,
пастбище, луг, лес п т. и., и вотчины, состоявшие преиму-
щественно из пашни, леса и т. д.42 Наконец, объектом фео-
дальной собственности могли выступать надстроенные над
вотчиной одни лишь «права» па получение определенного
вида ренты — дорожные, мостовые, рыночные, судебные
и т. п.43
Не менее противоречива и юридическая характеристика
этой собственности. Известно, что в одно и то же время она
была условной и безусловной, корпоративной и индиви-
дуальной, разделенной и неделимой, свободной и связан-
ной и т. д. Исторически феодальную собственность право-
мерно рассматривать и как ограниченное рамками господ-
ствующего класса «продолжение», и как отрицание верховной
собственности общины (племени) на общинную (племен-
ную) территорию. «Подобно племенной и общинной собствен-
ности, — писали К. Маркс и Ф. Энгельс, — она (феодаль-
ная собственность. — М. Б.) также покоится на известной
общности, которой, однако, противостоят, в качестве непо-
средственно производящего класса, не рабы, как в антич-
ном мире, а мелкие крепостные крестьяне»44. Общность,
о которой здесь идет речь, выступает в форме корпорации
собственников, иерархически сочлененных в систему воен-
ных дружин и ее, если можно так выразиться, вещного кор-
релята— корпоративной формы собственности. В качестве же
исторического отрицания племенной и общинной собствен-
ности феодальная собственность — стадия в истории станов-
ления свободной индивидуальной частной собственности.
Носителем юридического титула неограниченного и безус-
ловного земельного собственника в каждой данной политико-
этнической (государственной) общности выступала корпора-
ция сособствеинпков, т. е. совокупный класс феодалов во
главе с королем. Что же касается юридического титула
«держателя» отдельно взятого фьефа, то все зависит от того,
с какой точки зрения подходить к характеристике его владе-
251
ний. Если говорить о его месте в иерархии ленников, то оче-
видно, что его собственность будет условной, связанной,
отягощенной службой, разделенной и т. п.; если же рассма-
тривать его владельческий титул по отношению к подвласт-
ным ему земледельцам, то он наполнится тем же абсолютным
содержанием, которым выше была охарактеризована сово-
купная собственность корпораций ленников. Иными словами,
перед лицом своих наследственно-зависимых крестьян вот-
чинник — обладатель свободной, неделимой, безусловной
и т. п. собственности, его право — олицетворение моно-
полии на землю как важнейшее средство производства класса
феодалов в целом. Но из этого следует, что в своем предель-
ном (нормативном) выражении крестьянство как класс —
по букве и духу феодального права — никакого юридиче-
ского отношения к земле не имело и иметь не могло, по-
скольку оно само принадлежало к «субстанции» собственности
класса феодалов, являлось объектом чужого права.
| Чтобы закончить рассмотрение этого аспекта проблемы,
подчеркнем лишь два момента: во-первых, когда К. Маркс
в «Капитале» именует феодала «собственником» без даль-
нейших определений, он рассматривает его титул с точки
зрения крестьянско-помещичьих, рентных отношений. В са-
мом деле, в 47-й главе третьего тома «Капитала», в разделе,
посвященном анализу отработанной ренты, говорится о бар-
щине, которую непосредственный производитель отбывает
«в имении земельного собственника» 45. В разделе о продук-
товой ренте говорится: «Только земля и противостоит ему
(земледельцу. — М. Б.) как находящееся в чужой собствен-
ности условие труда. . . олицетворенное в земельном соб-
ственнике» 46. Наконец, в разделе «Денежная рента» речь
идет о «непосредственном производителе», который должен
отдавать земельному собственнику как собственнику суще-
ственнейшего условия его про изводства избыточный прину-
дительный труд» 47. Иными словами, в сфере крестьянско-
помещичьих отношений антагонизм собственника и не-
собственника полностью раскрыт, абсолютен, здесь нет и
в помине «расщепления» прав, здесь существует лишь право и
бесправие, один — субъект права, вотчинник, его антаго-
нист — крестьянин, объект чужого права.
Во-вторых, когда К. Маркс говорит о юридическом ти-
туле того же вотчинника с точки зрения межфеодальных
(внутри корпорации ленников) отношений, он именует его
собственником «феодальным», подчеркивая этим расщеплен-
ный, ограниченный, связанный и т. д. характер его собствен-
ности. Наиболее отчетливо это выражено при определении
252
узурпации, совершенной земельными собственниками Англии
в ходе буржуазной революции середины XVII в. «Опп (зе-
мельные собственники. — М, Б.) уничтожили феодальный
строй поземельных отношений, т. е. сбросили с себя всякие
повинности по отношению к государству. . . присвоили себе
современное право частной собственности на поместья, на
которые они имели лишь феодальное право» 48~49. Текст этот
предельно ясен, он относится только к межфеодальному
аспекту отношений собственности и поэтому пе дает никаких
оснований привлекать его для истолкования сущности кате-
гории феодальной собственности в целом. Дополнительное
соображение, относящееся к топ же стороне межфеодальных
отношений собственности, заключается в том, что они не
оставались па протяжении средневековья неизменными,
что они пережили значительную содержательную и право-
вую эволюцию. Общее направление этой эволюции может
быть охарактеризовано как процесс постепенного укрепле-
ния владельческих прав непосредственных держателей вот-
чин (владельца домепиальных вотчин) в ущерб всей над-
строенной над ними иерархии сособственпиков. В то время
как право собственности первых наполнялось с течением
времени все более полным (единолично присваиваемым)
экономическим содержанием, права последних становились
все более номинальными, теряя реальное (экономическое,
военно-политическое и т. п.) значение 50.
Обратимся теперь к другому аспекту проблемы феодаль-
ной собственности — к сфере крестьяпско-сеньорпальных
отношений. Выше было отмечено, что в этих отношениях
воплощен ведущий общественный антагонизм средневековья,
т. е. антагонизм, которому феодальный способ производства
обязан всеми своими «прогрессами», равно как и конечным
своим разложением. Разумеется, было бы просто и «удобно»,
если бы вся проблема могла и в этой сфере отношений одно-
значно интерпретироваться как абсолютная противополож-
ность собственника земли, с одной стороны, и лишенного
ее труженика — с другой. В действительности, как из-
вестно, и эта сфера отношений глубоко противоречива.
Ленное право игнорировало крестьянское (в классовом по-
нимании последнего) землевладение. Королевские суды,
как правило, отказывались рассматривать жалобы наслед-
ственно-зависимых крестьян на пх господ, нарушивших
условия держания51. Между тем вотчинные (манориальные)
сеньориальные курии фиксировали условия держаний
тех же разрядов крестьян как традиционные, освященные
«незапамятным» обычаем и регулировали по крайней мере
253
Частичный оборот этих земель по воле их держателей-кре-
стьян (отчуждавших и приобретавших, сдававших в аренду,
обменивавших и т. п.) б2-53. Важным фактором в укреплении
обычно-правовой стороны крестьянско-сеньориальных от-
ношений являлась сельская община. Переплетение и слия-
ние системы крестьянских держаний, действовавшей на
основе вотчинного права, и системы сервитутов, функцио-
нировавшей в значительной мере па подспудно сохра-
нившемся общинном праве, многое объясняет в процессе
формирования вотчинного обычного права, в ходе борьбы
за его неизменность, устойчивость и в конечном счете в са-
мом процессе формирования под его покровом крестьян-
ской парцеллярной собственности на землю, складывавшейся
в течение феодального периода.
Очевидно, что в этой противоречивости правового ста-
туса крестьянского землепользования, проявляющейся
в практике королевских судов, с одной стороны, и вотчин-
ных курий — с другой, отразилось фундаментальное проти-
воречие между экономическими требованиями феодального
способа производства и юридическими формами их выраже-
ния. Именно потому, что первые диктовали хозяйственную
самостоятельность земледельца, вторые отказывались при-
знать в нем субъекта владельческих прав — лишали «испо-
мещенного» земледельца юридических гарантий (помимо воли
его господина) и с этой целью рассматривали его в каче-
стве «принадлежности» надела, несвободного, или даже как
род собственности господина, неотделимой от надела, двора.
Перед нами яркое свидетельство того, насколько «превра-
щенными» выступают здесь скрытые за этими формами иму-
щественные отношения, отношения собственности.
\ Это положение может быть проиллюстрировано на ма-
териале аграрной истории Англии XI—XIII вв., когда мано-
риальная система достигла в ней высшей точки своего раз-
вития. Два обстоятельства придают этому материалу позна-
вательное значение, выходящее далеко за пределы островной
страны и указанной эпохи. Во-первых, уже в столь ран-
нюю эпоху здесь, в стране политически централизованной,
сложилось так называемое общее право (Common law),
регулировавшее основные аспекты крестьянско-помещичьих
отношений в «систематизированном» виде в границах всей
страны (в отличие от «удельных кутюм» Франции 54 и «зе-
мельных зерцал» Германии). Во-вторых, в Англии типичным
выражением указанных отношений являлся институт виллан-
ства, сложившийся на почве феодализма, как его наиболее
254
адекватное политико-экономическое воплощение (в отличие
от серважа в других странах Западной Европы — инсти-
тута, в значительной степени унаследованного от предшест-
вующих социально-исторических структур и, несмотря на
значительную эволюцию в рамках феодализма, сохранив-
шего немало дофеодальных черт) 55.
Исходным пунктом в определении статуса виллана явля-
лась его наследственная принадлежность земле манора,
п в силу этого он — серв, подвластный лорду манора (sub
potestate constitutus). Виллан — антипод лично свободного
держателя, он серв по рождению (сервильного «корня»).
Его взаимоотношения с лордом исключены из ведения коро-
левской юрисдикции. Лорд — обладатель манориальной
курии — его личный господин и судья. Вместе со своим
потомством виллан — род имущества лорда, который «вла-
деет» им, обладает так называемой сейзиной, «полученной»
по наследству или благоприобретенной в силу «дарения»,
«купли», и сам может, в свою очередь, соответствующим об-
разом распорядиться этим «имуществом». В тяжбах между
двумя лордами по поводу «владения вилланом» право на
него доказывалось получением с виллана дохода (expletia),
подобно тому как преимущественное право па спорный уча-
сток пахоты доказывалось указанием на длительность его
хозяйственного использования и т. п. 56 Естественно, что
все имущество виллана (пе говоря уже о дворе и наделе),
как унаследованное, так и благоприобретенное, рассма-
тривалось в действующем праве как имущество лорда, кото-
рым он может распорядиться по своему усмотрению 57.
Условия впллапского держания были по букве того же права
произвольными, поскольку объем служб зависел от «воли
лорда» («виллан пе знает вечером, что он будет делать утром»).
Личный (а точнее, наследственный) характер вилланского
статуса еще больше подчеркивался тем, что в общем праве
проводилось различие между статусом держателя и стату-
сом держания. Максима права гласила: «Держание не ме-
няет статус держателя», что означало: свободный может
держать на вилланском праве, оставаясь свободным, выпол-
няя вилланские повинности в силу статуса держания, вил-
лан же отбывает те же повинности в силу личной несвободы.
Разумеется, виллан не мог покинуть пределы манора без
разрешения лорда, не мог принимать церковный сан, учить
сына ремеслу и т. п. Тем самым подчеркивалось, что в ка-
честве непосредственного производителя виллан принадле-
жит к числу «природных» условий производства,
щпхея в собственности лорда 58.
на ходя-
255
I Таково предельное выражение личной несвободы непо-
средственного производителя в классическую пору англий-
ского феодализма. Но мы совершим ошибку, если отнесем
этот факт к «локальной специфике» или к «исключительным
случаям» 59, и не только потому, что к разряду вилланов
в Англии в указанный период принадлежала значительная
масса, во всяком случае не менее половины всего числа не-
посредственных производителей этой страны, но и в силу
внутренней, объективной тенденции самого феодального спо-
соба производства как такового. Именно потому, что сте-
пень «превращеппости» отношений собственности в статусе
английского виллана достигает для средневековья истори-
чески мыслимого предела, когда правовое отрицание факта
его землевладения выражено как полное отрицание его лич-
ной правоспособности, его «гражданской» личности, мы не
только вправе, по обязательно должны в подобных отноше-
ниях господства и подчинения усмотреть норму, к которой—
в тенденции — стремились все другие, более «мягкие» формы
этих отношений, и тем самым — в смысле познавательном —
ключ к раскрытию природы отношений феодальной собствен-
ности в целом.
Понять смысл подобного «оборачивания» подлинной сути
вещей не так трудно. Иным способом, при наличии у земле-
дельца «своего» надела и проистекающей из этого факта
хозяйственной самостоятельности, нельзя было ни утвер-
дить, ни экономически реализовать земельную монополию
его вотчинника. В самом деле, поскольку в средние века не
работник получал необходимый продукт из рук сеньора,
а наоборот, сеньору приходилось обращаться за прибавоч-
ным трудом (или его продуктом) к «волеизъявлению работ-
ника, постольку без наличия у сеньора средств прямого
(внеэкономического) принуждения последний не мог бы
подавить своеволие работника, проявлявшееся в различных
формах отрицания господского права. Отсюда — необходи-
мое лишение земледельца государственно-правовой защиты
перед лицом господской воли, юридическое отрицание
«гражданского статуса» крестьянина 60.
В этом политико-экономический смысл печально знаме-
нитого приравнения английским юристом XIII в. Брайтоном
наследственно-зависимого земледельца в Англии XIII в.
(виллана) к рабу римского права 61. И хотя уже во времена
К. Маркса была вполне доказана возможность функциони-
рования феодальной системы производства и распределения
без крепостничества (вспомним хотя бы скандинавский ва-
риант этого строя) С2, обращает па себя внимание тот факт,
256
что в своем анализе докапиталистических производствен-
ных отношений К. Маркс, как уже отмечалось, постоянно
исходит из отношений крепостничества, которое рядопола-
гает с рабством. В этом — системообразующий элемент
его концепции отношений феодальной собственности в их
реальной форме 63.
Вместе с тем известно, что повседневная практика реали-
зации «воли» сеньора значительно отличалась от тех воз-
можностей, которые открывались для нее правовой теорией.
Так, английский виллан хорошо знал вечером, что он будет
делать утром, поскольку ему известны были и число бар-
щинных дней в неделю, и время барщины, и виды работы 64.
И это естественно. Если регулярность воспроизводства кре-
стьянского хозяйства являлась условием регулярности по-
ступления причитавшихся с него повинностей, то «воля»
лорда должна была принять более или менее упорядочен-
ный характер. Преимущественно потребительский характер
вотчинного хозяйства, ограниченность хозяйственных свя-
зей, господство простого воспроизводства — все это не могло
не привести к образованию устойчивой традиции, вотчинного
обычая в качестве «добровольно» признанного лордом регу-
лятора условий крестьянского землепользования65. На-
пример, в рамках этого обычая английские вилланы факти-
чески передавали по наследству свои дворы (при уплате
соответствующей пошлины), равно как и часть движимого
имущества (вторую часть лорд изымал в качестве посмерт-
ного побора). Более того, с ведома манориальной администра-
ции вилланы приобретали и отчуждали небольшие участки
своих наделов, брали и сдавали землю в аренду, в залог
и т. п. 66
Перед нами, таким оэразом, факт значительного расхож-
дения, разрыва между владельческим статусом виллана
в изображении юридической теории (в данном случае англий-
ского общего права) и его положением в рамках манориаль-
ного обычая 67. Однако напрасно мы на этом основании сде-
лали бы вывод о безжизненности института вилланства как
такового, об оторванности юридической теории от реалий
и т. д. В действительности в указанном разрыве таился запас
жизненных сил, своего рода фермент этого института, его ди-
намическая потенция, простор для усиления эксплуатации
земледельца, когда для этого складывалась благоприятная
хозяйственная конъюнктура. Говоря о феодальных отно-
шениях «господства и подчинения», К. Маркс подчеркивал,
что они «образуют необходимый фермент развития и гибели
всех первоначальных отношений собственности и произ-
17 М. Л. Барг
257
водственных отношений, точно так же как они выражают
и ограниченность этих отношений» G8.
В самом деле, юридическая теория немедленно «оживала»
и оказывалась решающим инструментом в подавлении кре-
стьянского протеста, как только возникала конфликтная
ситуация между вилланом и его лордом (в Англии, как из-
вестно, такая конъюнктура сложилась в XIII в.). В такие
периоды именно юридическая теория определяла владель-
ческий и сословный статус крестьянства как внутри, так
и вне манора, в обществе, в государстве. Особенно важно
подчеркнуть, что в периоды так называемой феодальной реак-
ции, когда борьба лордов за увеличение нормы эксплуатации
крестьян сталкивается с устоявшейся к тому времени тра-
дицией, «превращенный» характер отношений феодальной
собственности, зафиксированный в юридические теории вил-
ланства, оказывался наиболее важным орудием в борьбе
с этой традицией, в ее преодолении. Было бы потому оши-
бочно говорить о «превращенных» формах только при на-
личии в данной стране более или менее обширного класса
сервов. «Сервильный элемент» присутствует — в той или
иной степени — во всех формах личной зависимости средне-
векового земледельца, включая и тот случай, когда речь
идет о его «простом сословном неполноправии».
Думается, что мы вправе заключить, что при прочих рав-
ных условиях степень «превращепности» отношений феодаль-
ной собственности определяла степень развития в данной
стране частновотчинной формы этой собственности и осно-
ванной на ней формы феодальной эксплуатации крестьян-
ства 69. Следовательно, на вопрос: к какому из двух рядов
параллельно функционирующих «обычаев», т. е. «обычаев»,
фиксированных в качестве королевского (княжеского) права
и положенных в основу соответствующего судопроизводства,
и «обычаев», складывающихся в практике хозяйственного
управления каждой данной вотчиной и признанных в прак-
тике вотчинных судов, должен обратиться исследователь
природы феодальной собственности, — ответ может быть
только один. В плане общего определения эта собственность
должна осмысливаться в ряду обычаев, в которых эти отно-
шения предстают в наиболее «превращенной», «лич-
ностной» форме. Иными словами, феодальная собствен-
ность — это историческая форма земельной монополии
иерархической сочлепной корпорации собственников, опо-
средствованная отношениями прямого господства и при-
нуждения. Что же касается динамики ее развития, то плодо-
258
* *
В ходе дискуссии о природе феодальной собствен-
ности некоторые авторы прибегали к цитированию ряда
положений и 24-й главы первого тома «Капитала», при-
чем в целях противоположных, т. е. как для отрицания кон-
цепции «разделенной» собственности, так и для ее подтверж-
дения. Однако в обоих случаях такое цитирование не было
правомерным, потому что в этой главе речь идет не о фео-
дальной собственности как таковой, а о стадиальной ее раз-
новидности, причем в точно указанном регионе. К. Маркс
пишет в указанной главе о структуре отношений собствен-
ности в английской деревне, сложившейся в XV в., т. е. в ка-
нун аграрной революции — огораживаний. В начале главы
мы читаем: «Огромное большинство населения (Англии. —
М. Б) состояло тогда — и еще больше в XV воке — из сво-
бодных крестьян, ведущих самостоятельное хозяйство, за
какими бы феодальными вывесками пи скрывалась их соб-
ственность» 70. Это совершенно определенное, конкретно-
историческое наблюдение К. Маркса нередко истолковы-
вают в смысле общеисторическом (или, точнее, общесоциоло-
гическом) 71. Точно в таком же плане трактуется и другое
столь же конкретное наблюдение К. Маркса, относящееся
к статусу землевладения английского крестьянства как
класса (йоменри) в канун буржуазной революции середины
XVII в. (крестьяне «имели такое же феодальное право соб-
ственности, как и сами феодалы») 72.
Совершенно очевидно, что условия крестьянского дер-
жания в Англии в середине XV и, тем более, в середине
XVII в. при всей их традиционности нельзя рассматривать
в качестве эталона средневековых поземельных распорядков
как таковых. Прежде всего, в Англии к тому времени факти-
чески полностью исчезло вилланство как институт, а вместе
с ним отошла в прошлое и барщина, резко усилилась со-
циальная мобильность крестьянства, в деревню внедрились
аренда и капиталистическая мануфактура. В этих условиях
так называемый копигольд (держание по копии манориаль-
ного протокола) был наиболее массовым крестьянским дер-
жанием того времени, превратившимся в оброчное держание
на обычном праве. В силу освященной веками традицион-
259
17*
Мости этой формы копигольд Мог с полным основанием рас-
сматриваться как коррелят владельческого титула мано-
риальных лордов на эту землю. Именно это и подчеркнуто
К. Марксом в 24-й главе первого тома «Капитала». Иными
словами, речь идет о результате многовековой эволюции
отношений феодальной собственности, а не о ее средневеко-
вой «классической» природе.
Итак, проблема стадиального различения форм фео-
дальной собственности заслуживает пристального внимания.
С этой точки зрения эвристическая (объясняющая) роль
«классических» для данного региона форм производственных
отношений приобретает особо важное значение. Направле-
ние эволюции феодальной собственности обусловливается,
с одной стороны, ее изначальной определяющей формой,
характерной для периода развитого феодализма, с другой—
совокупностью дальнейших регионально- и всемирно-истори-
ческих условий ее функционирования. Что же каса-
ется рассматриваемого здесь региона, то основным направ-
лением эволюции исследуемых отношений являлось эконо-
мическое укрепление форм непосредственного держания
к исходу средневековья.
И этот процесс также имеет два плана: межфеодальный
и межклассовый, т. о. крестьянско-помещичий. В первом
обращают на себя внимание следующие факты. Прежде
всего, происходит деформация унаследованной феодальной
«лестницы»: средние и промежуточные звенья ее постепенно
теряют свое реальное значение и нередко вымываются (это
было в не малой мере результатом отмирания военно-рыцар-
ской повинности вассалов), в то же время резко усилива-
ется экономическое содержание владельческих титулов двух
крайних ступеней — непосредственного сеньора вотчины,
с одной стороны, и верховного сюзерена, являющегося одно-
временно носителем верховной публичной власти, — с дру-
гой 73. В результате феодальная лестница укорачивается.
Рост доли «власти и интереса» вотчинников в своих доме-
ниальпых вотчинах подтверждается очевидным фактом —
все более символическим характером повинностей, причи-
тающихся с этих фьефов вышестоящим сеньорам.
Хотя вотчинник по букве права все еще остается связан-
ным в распоряжении своими владениями, его домен к ис-
ходу средних веков все больше приближается к скрытой
за феодальной вывеской форме частной собственности. Очень
важным в этом процессе постепенного разложения феодаль-
ных структур (иерархического строя) являлось последова-
тельное освобождение земельной собственности от публично-
260
Правовых функций п связанного с нпМи сословного этоса.
Все это содействовало дальнейшему расщеплению сеньориаль-
ной собственности на ее составные части. Публичные права
(суд, полиция и др.) отделяются от нее либо полностью, либо
частично и сосредоточиваются в руках агентов короны либо
вышестоящих сеньоров. Замена военно-рыцарского ополче-
ния системой наемничества превращала деньги — вместо
земельного фьефа - в нерв войны, а тем самым и политики.
Рост королевских налогов, падавших главным образом на
крестьян, с точки зрения права воплощал усиление при-
тязаний короны на долю «власти и интереса» в феодальной
собственности. Слияние суверенитета и сюзеренитета в лице
государя (короля и т. д.) означало, таким образом, значитель-
ный сдвиг в концепции феодальной собственности, сдвиг,
сближавший, по крайней мере в теории, западноевропей-
скую частновотчинную форму феодальной собственности
с восточноевропейскими (государственными) ее формами 74.
В системе крестьянско-помещичьих связей эволюция
феодальных отношений собственности происходит в еще бо-
лее сложных формах. Суть этого процесса К. Маркс с пол-
ным основанием усмотрел в эволюции форм феодальной
ренты. В историографии обращено внимание только па исто-
рическую последовательность этих форм, между тем речь
идет пе только и, пожалуй, даже не столько о ней, сколько
об объективной сути указанного процесса. Проследим кон-
спективно за ходом изложения интересующей нас эволю-
ции в 47-й главе третьего тома «Капитала». При отработоч-
ной ренте земледелец «одну часть недели работает на земле,
фактически принадлежащей ему, при помощи орудий про-
изводства (плуга, скота и пр.), принадлежащих ему факти-
чески или юридически, а остальные дни недели работает да-
ром в имении земельного собственника, работает на зе-
мельного собственника» 75. Несколько ниже в том же раз-
деле К. Маркс называет этого земледельца «владельцем»,
заключая это обозначение в кавычки 76. Зато без кавычек
здесь же говорится о личной несвободе работника. Чтобы
выжать из последнего ренту, необходимы отношения личной
зависимости, личная несвобода земледельца, его крепостная
зависимость. Продуктовая рента — превращенная форма
ренты отработочной. Прибавочный продукт для «собствен-
ника земли» добывается теперь «не под прямым надзором
и принуждением земельного собственника», а самостоя-
тельно. Все рабочее время в связи с этим затрачивается в хо-
зяйстве работника.
Перед нами более высокая сФупспь в развитии труда зем-
ледельца, его хозяйства, личности как труженика 77. Его
самостоятельность опирается теперь на новую ступень само-
дисциплины. Интенсивность его труда выше прежней —
он подгоняем силой обстоятельств, в немалой степени —
невозможностью отличить ту часть рабочего времени, когда
он не работает на себя. Уже при отработочной ренте, по-
скольку производительность необходимого труда (в соб-
ственном хозяйстве) была величиной переменной, т. е. спо-
собной к росту, имелась возможность для известного эконо-
мического развития крестьянского хозяйства, увеличения
имущества у обязанных барщиной крепостных 78. Прп про-
дуктовой ренте «производителю дается. . . больший простор
для того, чтобы найти время для избыточного труда, продукт
которого принадлежит ему самому» 79, равно как и продукт
необходимого труда. Усиливается имущественная дифферен-
циация в среде оброчников. Наконец, при ренте денежной,
этой превращенной форме продуктивной ренты, непосред
ственный производитель все еще остается лишь «наследст-
венным или вообще традиционным владельцем земли»,
находящейся в собственности вотчинника. «Собственность
на условия труда, отличные от земли, земледельческие ору-
дия и прочую движимость, сначала фактически, а потом
и юридически превращается в собственность непосредствен-
ных производителей ужо при предшествующих формах» 80.
Перед нами новая ступень в процессе роста «личностных»
связей между традиционным держателем и земельным соб-
ственником. Исчезает крепостная зависимость работников.
Вместо непосредственного принуждения на передний план
выдвигается «договорная форма» отношений 81. Иначе го-
воря, экономическое и внеэкономическое принуждение ме-
няются местами. Перед нами форма феодальной ренты, иду-
щая навстречу своему разложению. Однако это отнюдь не
значит, что в тот период феодальная собственность юриди-
чески «расщепляется» между работником и вотчинником.
К. Маркс и при этой форме ренты именует земледельца только
«традиционным владельцем» (т. е. владельцем в рамках
сеньориального обычая), а вотчинника — «собственником»
(с точки зрения королевского права). Иными словами, речь
идет о статусах в двух далеко не однородных сферах права.
С точки зрения крестьянско-сеньориальных отношений
изменения в структуре феодальной собственности следует,
как мы убедились, искать не столько в сфере правоотноше-
ний, сколько в области их экономического содержания.
262
Перемены здесь действительно были знаменательными. На
одном полюсе рост хозяйственной самостоятельности, свя-
занный с переходом от одной формы ренты к другой, превра-
щение всего рабочего времени крестьянина (в смысле интен-
сивности труда) в величину переменную, рост — в лучше
поставленных хозяйствах — избыточного продукта, присваи-
ваемого самим работником в качестве эмбриональной при-
были 82. А на другом — падение (фиксированной тради-
цией) реальной стоимости ренты, принадлежащей земельному
собственнику, все большая неспособность этой ренты уловить
избыточный продукт крестьянского труда, обесценение денег
и вместе с ними фиксированной в деньгах сеньориальной
ренты. Все это и многое другое изменило экономическое
содержание рентных отношений, т. е. отношений феодальной
собственности, в пользу традиционных держателей господ-
ской земли. Что же касается юридического титула землевла-
дения этих держателей, то его могла изменить лишь буржуаз-
ная революция или аграрная реформа (буржуазная по своему
содержанию).
Возникшее в лоне феодальных отношений собственности
традиционное парцеллярное крестьянское землевладение ока-
залось, как известно, под ударом процесса «первоначального
накопления», наиболее ярким выражением которого были
английские огораживания. Когда К. Маркс писал о «фео-
дальных вывесках», за которыми скрывалась собственность
свободных крестьян Англии XV в., он имел в виду именно
вывески (копигольд), а не скрывавшуюся за ними экономи-
ческую, т. е. реальную, суть. В том же смысле следует пони-
мать выражение К. Маркса «экспроприация земли у . . .
крестьянина» 83, т. е. лишение крестьян наделов, традиционно
находившихся во владении и распоряжении (и в обычно-
правовом смысле) в канун огораживаний, наделов, обеспе-
чивавших возможность ведения самостоятельного хозяйства.
Именно в уничтожении этой закрепленной в обычном (но
не в общем, королевском) праве возможности заключался
исторический смысл огораживаний.
Итак, сущность процесса разложения феодальных отно-
шений собственности заключается вовсе не в том, что кресть-
янское землевладение «легализуется» в феодальном праве
(решение этой исторической задачи дожидалось победонос-
ной буржуазной революции или — под ее влиянием —
буржуазных аграрных реформ), а в том, что экономическое
содержание этих отношений пачало складываться в пользу
земледельца, в ущерб поминальному собственнику его на-
дела. Эта ситуация, столь ярко проявившаяся в истории
Англии XV в., нигде, однако, не доходила до логического
конца. Она прерывалась ввиду воздействия двух факторов.
Первый — рост удельного веса централизованной феодаль-
ной ренты в эксплуатации крестьянства как класса (иначе
говоря, то, что старая сеньориальная рента не в состоянии
была извлечь из прибавочного продукта крестьянского труда,
с лихвой извлекали государевы налоги и поборы; отсюда
резкое усиление антиналогового протеста в крестьянских
восстаниях позднего средневековья). Другим фактором яв-
лялись сдвиги в хозяйственной политике самих вотчинни-
ков — их стремление заменить держателей земли на усло-
виях уплаты традиционной ренты держателями на более
выгодных для сеньории условиях, и прежде всего аренды
в одних странах и поворот ко второму изданию крепостни-
чества — в других странах. Словом, феодальные отношения
собственности сами собой не отмирают. Их можно только
насильственно сломать — ведь речь идет о структуре данного
способа производства.
ГЛАВА VIII
К ВОПРОСУ О НАЧАЛЕ РАЗЛОЖЕНИЯ
ФЕОДАЛИЗМА В ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ
(О НЕКОТОРЫХ ЗАКОНОМЕРНОСТЯХ
ФЕОДАЛЬНОЙ ДЕНЕЖНОЙ РЕНТЫ)
Как известно, феодальная рента — это экономиче-
ская форма реализации феодальной собственности, наиболее
зримое проявление эксплуататорской сущности феодального
общественного строя.
В своем движении феодальная рента в каждый данный
момент наиболее адекватно отражает уровень производи-
тельности и общественного разделения труда, уровень вну-
треннего обмена, характер производительного и личного
потребления и т. п. Все эти и ряд других сторон средневеко-
вой экономики находят свое выражение в формах ренты,
относительной и абсолютной ее величине, ее структуре.
Анализ движения феодальной ренты позволяет вскрыть
не только анатомию, но, образно выражаясь, и физиологию
средневекового способа производства, т. е. скрытый принцип
его функционирования и развития.
Надо, однако, подчеркнуть, что в механизм движения
феодальной ренты включается как важный фактор динамика
классовой борьбы. Дело в том, что не всегда достаточно четко
осознается исторически конструктивная роль классового
сопротивления угнетенных. Нередко классовая борьба свя-
зывается только с сиюминутным отрицанием существующих
общественных отпошений, интерпретируется в качестве
исключительно разрушительной силы по отношению к клас-
сово-антагонистическому способу производства. Между тем
до тех пор, пока этот последний движется по восходящей
линии, пока он не исчерпал заложенных в нем возможностей
социально-исторического прогресса, классовое сопротивле-
ние угнетенных играет роль решающего социального дви-
гателя данного способа производства по пути исчерпания
им заложенных в нем исторических потенций. Именно через
призму борьбы классов удается рассмотреть исторический
механизм реализации требований экономического закона
феодализма.
265
Итак, проблема эволюции феодальной ренты — эго
поистине сердцевина теории феодального способа производ-
ства. Она вводит исследователя в социальную (а в значитель-
ной мере и в политическую) историю основных антагонисти-
ческих классов средневекового общества, в их ментальность,
не говоря уже о таких сферах, как история произво-
дительных сил, демография, конъюнктура рынка сельско-
хозяйственных продуктов и др. Было время, когда связь
между экономическим базисом и различными областями над-
стройки осмысливалась как прямая и непосредственная.
Теперь наблюдается тенденция прямо противоположная:
полагают, что каждый элемент социума в своем функциониро-
вании столь автономен, что при его изучении нет необходи-
мости выходить за его пределы. Однако даже на уровне эм-
пирического изучения предмета, без представления о целом,
т. е. о более обширной системе, в которую данный объект
включен в качестве элемента, описание превращается только
в нагромождение сырого материала. И еще одно замечание.
Далеко не все медиевисты осознают до конца специфику
политической экономии феодализма, именно — то обсто-
ятельство, что она выражена главным образом в категориях
права. Иными словами, средневековое право — это переве-
денные на язык юридических норм экономические категории.
Игнорирование этой специфики закрывает путь к познанию
средневекового общества как такового.
1. ПРОБЛЕМА
Развитие науки проявляется ие только в решении
уже известных проблем, но и в непрерывном формулировании
проблем новых, ранее для нее не существовавших. Точнее
говоря, перед нами две стороны процесса познания объектив-
ной действительности: постановка новых исследовательских
задач становится возможной только в ходе и в результате
решения задач, уже сформулированных. Это истина наглядно
иллюстрируется новейшей историей медиевистики. Так,
еще четверть века назад XIV—XV века как особый период
в восходящем развитии феодализма историографически
(и, следовательно, методологически) еще не существовали
как качественно новая ступень в рамках развитого (класси-
ческого), развивавшегося по восходящей линии феодализма.
Только после нашумевшей дискуссии о так называемом
кризисе XIV—XV вв.1 стала очевидной необходимость вы-
членения XIV—XV вв. как качественно особого периода
в истории европейского феодализма. Однако поскольку речь
266
идет о буржуазной историографии, то для нее никакого от-
крытия здесь не произошло. Следуя традиционной для нее
периодизации истории средневековья, она продолжала ус-
матривать в XI—XIII вв. «классическое средневековье»,
апогей «феодальных» и «сеньориальных» институтов, а XIV—
XV вв. (причисляемые ею столь же традиционно к «позднему»
средневековью) трактовала как период «упадка», «кризиса»
этих институтов 2.
Иная ситуация сложилась в марксистской историографии.
Период «классического средневековья» (XI—XV вв.) оста-
вался в ней нерэсчлененным вплоть до последнего времени.
И это по той причине, что речь шла о качественно единой,
восходящей ступени в развитии феодального строя. Между
тем потенции формационного прогресса этого строя приуро-
чивались преимущественно к XI—XIII вв. Что же касается
XIV—XV вв. (формально составлявших единое целое
с XI—XIII вв.), то их рассматривали по существу как пе-
риод переходный (хотя этот термин и не употреблялся).
Связано это с тем, что критерием для суждения о характере
и направлении эволюции вотчинного строя служила до конца
не преодоленная «классическая вотчинная теория». С этой
точки зрения сам по себе факт возобладания денежной формы
ренты есть доказательство разложения сеньории, что разу-
меется, несовместимо с дальнейшим прогрессом феодального
способа производства. По в таком случае остается без ответа
самый важный для нас вопрос: чем оправдывается включение
XIV—XV вв. в период восходящего развития феодализма?
Этот же вопрос может быть сформулирован и более опреде-
ленно: когда и в связи с господством какой из форм феодаль-
ной ренты феодализм как общественно-экономическая фор-
мация достигает своего высшего уровня?
Ответ па него отнюдь не лежит па поверхности. Его скры-
вает и затемняет крайняя пестрота рентных форм, эмпири-
чески наблюдаемых в странах Европы в интересующий нас
период. Так, если в XIV—XV вв. в северо-западном регионе
Европы (Англия, Франция, Нидерланды, Северо-Западная
Германия) решительно возобладала денежная форма ренты,
то в Северной и Средней Италии основную роль играла рента
продуктами, а в Центральной и Восточной Европе набирала
силу тенденция, приведшая ко «второму изданию» крепост-
ничества. Однако подобный разброс эмпирических случаев
не только не снимает, но, наоборот, особенно подчеркивает
значение нормы, т. е. того единственного «чистого случая»,
в котором воплотилась внутренняя логика данного про-
цесса. Как известно, К. Маркс в 47-й главе третьего тома
267
«Капитала» указал на следующую линию смены форм ренты:
отработочная рента — рента продуктами — денежная рента.
При этом он прекрасно знал, что ни одна из перечисленных
форм никогда не встречается в чистом виде (а всегда сопро-
вождается большими или меньшими элементами двух дру-
гих) и, что еще более важно, что действительное чередование
указанных форм могло значительно отклоняться от предло-
женной им последовательности.
Однако К. Маркса интересовала в данном случае не эм-
пирическая, а логическая история. Предложенная им схема
выявляет логически последовательные ступени процесса
смены форм ренты, и именно поэтому она может служить
познавательным инструментом, позволяющим выявить исто-
рическое место и политико-экономическое содержание каж-
дой из форм ренты, взятой в отдельности.
Следовательно, фундируя свой анализ движений денеж-
ной ренты па материале истории северо-западного региона,
где она возобладала в XIV—XV вв., мы тем самым получаем
основание для заключения о месте этих столетий в рамках
истории не какого-либо региона, а феодализма как формации.
Сущность проблемы может быть вкратце сформулирована
следующим образом: когда и в связи с господством какой
формы феодальной ренты страны Западной Европы 3 пере-
жили высшую стадию развития феодального общества, при
какой форме ренты феодальная эксплуатация достигла своего
высшего уровня, исчерпав заложенные в феодализме потен-
ции общественного прогресса? Насколько совместим феода-
лизм с господством денежной формы ренты, как долго он
может базироваться па такой основе, способен ли он прогрес-
сировать при этом, т. е. двигать вперед развитие производи-
тельных сил, или же, наоборот, последние стагнируют и
приходят в упадок?
Марксистско-ленинская и буржуазная историография
подходят к решению указанных вопросов с принципиально
противоположных методологических позиций.
Начать с того, что для буржуазных медиевистов понятие
«феодализм» вовсе не включает крестьянско-помещичьих
отношений, и в частности рентных отношений, которые,
по их мнению, возникли «до феодализма» и «независимо от
него». Поэтому эволюция рентных отношений, заключают
они, не может служить основой для периодизации феода-
лизма. Такая формально-юридическая постановка вопроса
приводит к тому, что рентные отношения средневековья ли-
шаются своей феодальной специфики. В первую очередь
это относится к денежной форме рейты. Грань между послед-
2GS
пей и капиталистической земельной рентой полностью сти-
рается. В результате рента превращается в «экономический
феномен», отражающий не классовые отношения, а «рыноч-
ную конъюнктуру». Взгляд на всю историю человечества
как на своего рода ретроспективное продолжение существую-
щего буржуазного общества, с одной стороны, и юридическая
узость исторического мышления, с другой, — такова под-
оплека подобного рода концепции 4.
Однако и среди прогрессивных зарубежных историков,
сторонников концепции феодализма как общественно-эко-
номической формации, существуют различные мнения о пе-
риодизации заключительного этапа последней. В качестве
примера можно привести высказывания некоторых участ-
ников вышедшего в Лондоне в 1955 г. сборника «О переходе
от феодализма к капитализму». Американский экономист
П. Свизи по существу отождествляет феодализм с системой
домениального хозяйства, основанного на даровом труде
крепостных крестьян 5. Тем самым из всех форм внеэкономи-
ческого принуждения выделяется лишь одна — крепостни-
чество, точно так же как и из всех форм ренты «собственно
феодальной» признается лишь рента отработочная.
Но, во-первых, такое сведение феодализма к «системе
принуждения» не может не иметь своим результатом далеко
идущее «смещение» в структуре этого общества, выражаю-
щееся в том, что подлинная экономическая основа феодаль-
ной эксплуатации — юридически закрепленная земельная
монополия господствующего класса — неизбежно отодви-
гается на задний план «системой принуждения», являющейся
в действительности лишь следствием специфики первой.
Во-вторых, сведение феодализма к барщинной (домени-
альной) системе хозяйства приводит к тому, что критерием
для периодизации феодальной формации становится не
эволюция феодальной ренты в целом, а эволюция ее одной-
единственной формы — барщины. Таким образом, кризис
и разложение барщинной системы расцениваются как кризис
и разложение феодализма в целом ®. Следовательно, верши-
ной западноевропейского феодализма, по мнению основных
участников симпозиума (несмотря на глубокие расхождения
между ними по другим вопросам), являлись IX—XIII вв.
К концу же XIII в. в связи с коммутацией барщины и пере-
ходом к денежной ренте эти историки склонны относить на-
чало разложения феодализма. Так, Свизи, для которого
«феодальная экономика» и «денежное хозяйство» суть поня-
тия взаимоисключающие, вообще не признает XIV—XV вв.
феодальными и прямо предлагает выделить их в особый пе-
269
риод — «не феодальный и еще не капиталистический» 7.
В конечном итоге сторонники подобных взглядов считают,
что все прогрессивное в Западной Европе XIV—XV вв.
уже было связано не с феодализмом, а с отношениями, капи-
талистическими по своей природе 8.
На наш взгляд, подобная концепция имеет своей пред-
посылкой ошибочное, недиалектическое понимание клас-
совых отношений в антагонистическом феодальном обществе.
В борьбе классов некоторые участники симпозиума усматри-
вают лишь силу, отрицающую существующий строй, а не
фактор его поступательного развития, прогресса. Если бы
они увидели в классовой борьбе силу не только внешнюю
по отношению к рентному отношению, но и внутреннюю,
проявляющуюся через пего и в развитии его, они не стали бы,
например, отрицать за феодализмом способность в XIV—
XV вв. двигать вперед производительность труда 9, развитие
производительных сил; тогда и тезис о феодальном характере
средневекового города пе выглядел бы голословным и не
вступал бы в противоречие с признанием ими XIV—XV вв.
как «периода разложения феодализма» 10. Это противоречие
можно объяснить тем, что понятия «развитие» и «разложение»
в указанной концепции пе находятся в диалектической
взаимосвязи, когда развитие включает элемент разложения,
а разложение совершается через развитие, посредством его.
Истина заключается в том, что силы, отрицающие феодализм,
иначе говоря, повседневная классовая борьба эксплуатируе-
мых, очень долгое время проявляют себя именно в том, что
объективно-исторически заставляют феодальный способ про-
изводств? двигаться вперед, вплоть до того момента, когда
они становятся способными противопоставить ему прин-
ципиально иной, идущий ому на смену капиталистический
способ производства. С этой точки зрения очевидно, что эле-
менты общественного прогресса, отмечаемые в Западной Ев-
ропе в XIV—XV вв., следует отнести за счет прогресса самой
феодальной формации, включая и развитие так называемой
городской экономики.
Приходится признать, что и среди советских историков
нет полной ясности и единодушия в отношении отдельных
вопросов истории феодального общества. В нашей историо-
графии, с одной стороны, можно встретить в качестве школь-
ной истины утверждение о непрерывном восходящем разви-
тии западноевропейского феодализма с XI по XV в.-включи-
тельно п. В то же время в монографической литературе мы
нередко сталкиваемся с противоположными утверждениями.
Например, некоторые историки продолжают считать самой
270
существенной чертой феодализма не феодальные отноше-
ния собственности, а преимущественно европейскую форму
их институционализации — сеньорию (манор, вилпкацию
и т. д.) 12. Но как в таком случае быть с теми странами, в ко-
торых «классическая» сеньория не сложилась (например,
в Норвегии)? Значит ли это, что они были лишены «самых
существенных черт феодализма»? Такая трактовка проблемы
сеньории игнорирует тот факт, что «классическая» сеньория
разлагается задолго до начала разложения феодализма 13.
Подобным «переживанием» вотчинной теории является ха-
рактеристика процессов, связанных с коммутацией барщины
денежной рентой, как свидетельства начала «кризиса»,
«упадка» и «разложения» феодализма.
К сожалению, недостаточно ясное разграничение разло-
жения барщинной системы в Западной Европе и разложения
феодализма как формации мы находим у Е. А. Косминского —
исследователя, нанесшего своими трудами по аграрной исто-
рии Англии один из наиболее сокрушительных ударов вот-
чинной теории. «Уже в XIII веке, — писал он, — перед
нами намечается . . . путь роста денежных рент . . . другими
словами, путь разложения феодализма» 14. Дело нс только
в том, что вместо ожидаемых в соответствии с логикой ис-
следования самого Е. А. Косминского слов «путь разложения
манора» мы читаем: «путь разложения феодализма». Дело
в том, что переход к денежной ренте трактуется как несов-
местимый с дальнейшим прогрессивным, восходящим в то
время развитием феодализма как общественно-экономической
формации и что торжество денежной формы феодальной ренты
воспринимается как некое автоматическое начало разложе-
ния феодального общества 15. Выход из затруднений не может
быть найден в утверждении, что, хотя феодализм разлагался,
общество, и в частности его экономика, продолжало разви-
ваться по восходящей линии 16, ибо до тех пор, пока фео-
дальная формация являлась восходящей, развитие могло
означать лишь новую, более высокую ступень антагонизма,
его движущего, иначе говоря, могло означать лишь даль-
нейший прогресс данного производственного отношения,
на базе которого его развитие совершалось.
Таким образом, истолкование сущности и ряда основных
закономерностей денежной ренты является наиболее назрев-
шей задачей нашей медиевистики, так как она составляет
истинный стержень социально-экономической западноевро-
пейской истории XIV—XV вв. Естественно, что в рамках
данной главы могут лишь быть намечены пути, которые,
как нам кажется, приведут к решению этой задачи.
271
2. О МЕСТЕ ДЕНЕЖНОЙ РЕНТЫ
В ИСТОРИИ ФЕОДАЛИЗМА
Отправным пунктом теоретического и исторического
анализа проблемы, несомненно, должна служить 47-я глава
третьего тома «Капитала» — непревзойденный образец исто-
рико-экономического исследования основных закономерно-
стей эволюции феодальной ренты. Но прежде чем обратиться
к ней, необходимо сделать два предварительных замечания.
Во-первых, следует подчеркнуть, что в основе марксистской
концепции натурального характера феодальной экономики
лежит не только характеристика цели производства (для
«собственного потребления»), но и характеристика специфики
феодального производственного отношения, одним из эле-
ментов которого является личная несвобода земледельца,
личная его зависимость от сеньора (в самых различных ее
проявлениях), благодаря чему отношение эксплуатации —
присвоение прибавочного продукта феодалом — опосред-
ствуется не «меновым отношением» (куплей и продажей
рабочей силы), а отношением непосредственного господства
«собственника» над «несобственником» земли. Именно этот
элемент натурального хозяйства при феодализме остается
непреходящим на протяжении всего средневековья. Сле-
довательно, марксистское понимание «натурального хо-
зяйства» отнюдь не исключает наличия «товарно-денеж-
ных отношений в сфере обмена»17.
Из сказанного вытекает второе соображение: до тех пор,
пока феодальное отношение собственности остается господ-
ствующим, степень «товарности хозяйства» является лишь
функцией эволюции феодального рентного отношения, но
отнюдь пе регулятором его и, тем более, не главным транс-
формирующим (разлагающим) его началом. В действитель-
ности подлинным антагонистом (с этой точки зрения) фео-
дальной ренты является капиталистическая прибыль, но
отнюдь не деньги как средство обращения, не «денежное
хозяйство» как таковое.
Если мы в свете этих замечаний проанализируем концеп-
цию кризиса феодализма XIV—XV вв. в его различных
вариантах и модификациях, то станет очевидным, что в луч-
шем случае она могла возникнуть вследствие явно односто-
роннего истолкования учения К. Маркса о денежной форме
докапиталистической земельной ренты18. Иначе говоря,
историки-марксисты много трудились пад историческим обос-
нованием того, что денежная рента является последней
формой феодальной ренты, формой ее разложения. Однако
272
при этом они почти оставили без внимания по существу не
раскрытую до сих пор вторую сторону этого положения
К. Маркса, а именно — что денежная рента является вместе
с тем высшей формой феодальной ренты, олицетворяющей
на определенном этапе дальнейший прогресс феодального
способа эксплуатации и открывающей для него новый про-
стор и возможности роста и развития 19, что эта форма ренты
не только совместима с дальнейшим восходящим развитием
феодальной формации, но на определенный исторический
срок предваряет это развитие, делает его возможным.
Переход от отработочной ренты к денежной означал
не просто смену вещественной формы прибавочного труда
земледельца, присваиваемого безвозмездно классом феода-
лов, а ломку ее производства и воспроизводства, рубеж
между двумя качественно отличными этапами в развитии
феодального общества 20.
Для того чтобы значение этого рубежа стало очевидным,
необходимо не упускать из виду ряд специфических особен-
ностей, присущих феодальному общественному строю и отли-
чающих его как от предшествовавшей, так и от последовав-
шей за ним антагонистических формаций.
Если отвлечься от хорошо известных особенностей фео-
дальной собственности 21 и обусловленной ими роли внеэко-
номического принуждения, то окажется, во-первых, что
феодальная форма поземельной собственности в отличие
от современной буржуазной частной собственности под-
вержена значительной эволюции, и не только в смысле струк-
туры ее, но — что гораздо важнее — с точки зрения ее со-
циальной и, следовательно, юридической природы. Эта
собственность (в отличие от римскоправового ius utendi et
abutendi) оказывается весьма пластичной, отливаясь каждый
раз в новые формы в соответствии с новыми общественными
условиями ее реализации. Во-вторых, именно потому, что
органической составной частью этой собственности являлась
та или иная форма внеэкономического принуждения и личная
зависимость характеризует тут общественные отношения
материального производства, отношения собственности не-
избежно принимают политическую окраску. В результате
ни в одном другом антагонистическом обществе изменение
в формах собственности не оказывает столь большого влия-
ния на изменение политической структуры общества.
Далее, в марксистских аграрно-исторических исследова-
ниях до сих пор прослеживалась почти исключительно одна
линия анализа эволюции рентного отношения, а именно со-
циально-экономические последствия смены форм феодальной
18 М. А. Барг
273
ренты. Но при этом, как нам представляется, упускается
из виду другое направление анализа того же рентного от-
ношения: периодизация феодализма в зависимости от того,
где производился прибавочный продукт — в хозяйстве
сеньора или в хозяйстве зависимого от него держателя-
землевладельца 22. Ведь очевидно, что форма ренты является
фактом вторичным и производным от места ее производства.
Исходя из этого критерия, историю ренты можно под-
разделить на две стадии, или на два периода: 1) домениаль-
ный, так как полем приложения прибавочного труда явля-
ется господский домен — центр сеньории; конец его можно
было бы датировать распространением цензивы во Франции
и копигольда в Англии; 2) парцеллярно-крестьянский,
так как крестьянский надел становится полем приложения
не только необходимого, но и прибавочного труда земле-
дельца. Начало этого периода датируется крушением системы
домениального хозяйства.
Думается, что для стран так называемой «старой сеньории»
указанная периодизация при всей условности в названии
отмеченных выше стадий открывает перед исследователем
значительные (до сих пор совершенно но использованные)
познавательные возможности, ибо она в каждом случае сосре-
доточивает наше внимание прежде всего на фактах феодаль-
ного производства, а не только распределения произведен-
ного. Поскольку первая из указанных стадий совпадает
в основном с господством отработочной ренты, а вторая —
с распространением ренты продуктовой и главным образом
денежной ренты, то очевидно, что критерий «места производ-
ства» прибавочного продукта отражает решающий рубеж
между двумя поступательными и исторически последователь-
ными этапами феодальной эволюции.
Сеньориальная (домениальная) стадия западноевропей-
ского феодализма хронологически лежит за пределами дан-
ного исследования. Здесь же важно только подчеркнуть,
что из двух основных элементов, составляющих феодальную
собственность этого периода, — земля и в большей или мень-
шей мере ее возделыватель, — наибольшее значение для
анализа способа производства имеет второй элемент — «соб-
ственность» на личность непосредственного производителя.
С этим связан не только институт серважа, но и наличие
в руках сеньора целой системы средств внеэкономического
принуждения по отношению ко всей массе держателей, рас-
сматриваемых как подданные сеньории23. В соответствии
с этим из двух частей вотчины — «домен» и «земля держа-
ний» — экономически доминирующая и регулирующая роль
274
принадлежит первому. Хозяйство земледельца играет под-
чиненную и служебную роль. Оно придаток барского двора
по своей производственной функции.
Может вызвать недоумение: каким образом именно в усло-
виях господства этой самой грубой формы феодальной эксплу-
атации средневековое общество сделало наибольший скачок
в развитии производительных сил (на базе феодальных отно-
шений производства) и был достигнут более высокий эко-
номический и производственный уровень хозяйства непосред-
ственного производителя? Объяснением может служить лишь
следующее: это случилось именно в силу господства самой
простой, по определению К. Маркса, самой примитивной
и очевидной формы феодальной репты, которая в тех истори-
ческих условиях заключала в себе наибольшие потенции
развития материального производства. Во-первых, необхо-
димый и прибавочный труд при этой форме ренты разделен
во времени и пространстве, что позволяет достигнуть высокой
степени освобождения необходимого рабочего времени. Сле-
довательно, достигается максимальное напряжение трудовых
усилий земледельца в это время. Во-вторых, господствующая
в тот период система держания с ее принудительно поддержи-
ваемой неделимостью дворов и неподвижностью структуры
самих держаний создает такую степень относительного пере-
населения вотчины «избыточным населением», что последнее
оказывается в конечном счете важным фактором в прогрессе
производительных сил. Это связано с отрывом от земледелия
значительной массы населения и переходом его на рельсы
«городской» экономики. Таким образом, господство барщин-
пой системы содействует не только созданию избыточной
товарной массы земледельческих продуктов, по и возникно-
вению потребителя этих продуктов — неземледельческого
населения. Этим же относительным перенаселением вотчины,
с одной стороны, был вызван земельный голод в районах
старой земледельческой культуры, с другой, им же объяс-
няется сама возможность расчисток и распашки нови на ог-
ромных пространствах — этого поистине трудового подвига
средневекового крестьянства.
Конечно, основой основ всех этих процессов являлся
рост совокупного продукта, произведенного главным обра-
зом в собственном хозяйстве земледельца. Следует только
не забывать, что исторически он стал возможным только
на базе системы феодальной ренты, которая являлась
до поры до времени важным фактором в развитии материаль-
ного производства средневековья. К этому следует добавить,
что именно отработочная рента в тех условиях гарантировала
275
18*
земледельцу наибольшие возможности повседневного сопро-
тивления феодальной эксплуатации. Отсюда становится
понятным, почему при господстве этой наиболее откровенной
и наиболее грубой, казалось бы, формы принуждения не
происходило таких массовых крестьянских восстаний, какие
наблюдаются в последующий период.
Однако на определенной ступени развития товарно-де-
нежных отношений сеньория как воплощение хозяйственной
организации феодализма и центр производства прибавочного
продукта становится для господствующего класса экономи-
чески невыгодной. Ссылкой на большую производительность
наемного труда по сравнению с трудом барщинным мы чаще
всего объясняем причину коммутации отработочных повин-
ностей. В этом случае перед нами пример чисто умозритель-
ного суждения нашего современника о прошлом, ибо если бы
поместное хозяйство было бы способно в своей массе перейти
к наемному труду (в современном смысле), то феодальной
системе как таковой пришел бы конец очень рано. Но в том-то
и дело, что она по своей сущности на это не способна, и именно
поэтому указанное объяснение ничего в действительности не
объясняет. На самом ясе деле невыгодность барщинной си-
стемы в тех исторических условиях заключалась в том, что
она уже не обеспечивала извлечение в пользу земельного
собственника всего прибавочного продукта, не изъятая часть
которого присваивалась держателем в качестве «эмбриональ-
ной прибыли». Отсюда самостоятельное увеличение имуще-
ства и, говоря относительно, богатства у обязанных нести
барщину или крепостных24. Именно этим объяснялась
прежде всего «нерентабельность» домониального хозяйства
для сеньора.
В свете данного положения правомерно заключить, что
переход к каждой следующей форме ренты прежде всего пре-
следует цель создать более эффективный механизм извлече-
ния у крестьянина возраставшей массы прибавочного про-
дукта в виде ренты его сеньору. Следовательно, цель пере-
хода к денежной ренте — резко повысить норму феодальной
эксплуатации. Это целенаправленная попытка создать не
только более густую, но и более обширную и всеобъемлю-
щую сеть, расставленную сеньорией на путях циркуляции
избыточного продукта крестьянского труда. В этом заклю-
чается основное экономическое содержание процесса комму-
тации отработочных повинностей. Денежной рентой созда-
ется возможность включить в доходную часть бюджета сень-
ора доходы, извлекаемые из рыночных связей крестьянского
хозяйства, равно как и доходы, получаемые от той части
276
сельского населения, которая остается вне надельной си-
стемы.
Однако переход к продуктовой и денежной ренте имел
далеко идущие последствия для всей системы феодального
присвоения: он не только вызвал глубокую перестройку
сеньории, обусловив появление принципиально нового типа
ее — так называемого «чистого земельного верховенства»,
но обусловил перестройку самих форм феодальной эксплуата-
ции в силу того, что сеньория постепенно теряла контроль над
производительными ресурсами крестьянского двора. Меня-
ется не только структура вотчины в связи с сокращением и
ликвидацией домениального хозяйства, но становится яв-
ным то, что было скрыто в предшествующую эпоху, — абсо-
лютное преобладание и решающее значение мелкого крестьян-
ского хозяйства.
Еще более важным результатом этих сдвигов была даль-
нейшая эволюция самой природы феодальной собственности:
исчезает постепенно один из двух ее составных элементов —
личная крепость непосредственного производителя. И хотя
вместо нее появляются другие формы несвободы, тем не ме-
нее экономически это означало прекращение повинностей (на-
пример, связанных с серважем), которые в предшествую-
щую эпоху рассматривались как основа сеньориальной
власти. Далее, возникшая необходимость в «концентриро-
ванном насилии» со стороны центральной власти (вместо не-
посредственного и прямого принуждения со стороны сеньо-
риальной власти) приводит к потере последней значительной
части прежнего политического суверенитета. Иными словами,
феодальная собственность все больше теряет былую полити-
ческую окраску, сеньориальные отношения все больше сво-
дятся к поземельным отношениям. В конечном итоге фео-
дальная собственность, рассматриваемая сквозь призму
сеньории, либо сводится и реализуется для сеньора в виде
так называемых реальных повинностей, либо расщепляется
на составные части, которые распыляются среди ряда
собственников ее — получателей отдельных частей ренты
(сеньоры поземельные, личные, судебные и др.) 25.
Таким образом, социально-экономические процессы
XIV—XV вв., обозначенные как «кризис феодализма», в дей-
ствительности олицетворяли собой лишь кризис старой сеньо-
рии, или, точнее, кризис и разложение сеньориальной формы
феодальной эксплуатации, оказавшейся неадекватной тре-
бованиям и возможностям феодальной эксплуатации в новых
экономических условиях 26. Что же касается феодализма как
общественно-экономической формации, то с переходом к де-
277
нежной форме феодальной ренты он вступил в новую, более
высокую фазу своего развития, обусловленную развитием
товарного производства. Продуктовая, а тем более денежная
рента характеризуются К. Марксом как несравнимо более
высокие, более развитые формы ренты по сравнению с рентой
отработочной 27. Это вытекает из того решающего экономи-
ческого факта, что с превращением крестьянского хозяйства
в единственный центр производства прибавочного продукта
из-под прямого принуждения и надзора сеньора освобожда-
ется все рабочее время земледельца. Слияние «прибавоч-
ного производства» и «необходимого производства», иными
словами, труда производителя на самого себя и его труда на
земельного собственника, в едином крестьянском хозяйстве
привело к тому, что эти коренным образом отличные по своей
производительной потенции виды труда земледельца «уже
не отделяются осязательно во времени и пространстве» 28.
Подгоняемый «силой отношений», земледелец теперь тру-
дится одинаково производительно па протяжении всего
своего рабочего времени. В этом основное отличие новой ста-
дии феодализма, позволяющее усмотреть в ней не упадок и
разложение, а новую ступень в развитии данной формации.
Основной отличительной чертой ее была повсеместная
экономическая победа крестьянского хозяйства над хозяй-
ством домениалышм и фактическое укрепление крестьян-
ского землевладения (цензивы — во Франции, копигольда —
в Англии, крестьянского лена — в Германии)29. По мысли
К. Маркса, неоднократно им подчеркивавшейся, именно
в эту пору западноевропейский феодализм приобретает наи-
более типические для пего черты. В 24-й главе первого тома
«Капитала» К. Маркс писал: «Во всех странах Европы фео-
дальное производство характеризуется разделением земли
между возможно большим количеством вассалыю зависимых
людей». Далее он подчеркивает, что еще в нормандскую эпоху
Англия «была усеяна мелкими ... хозяйствами»30. Таким обра-
зом, если не домсниальное, а мелкое крестьянское хозяйство
воплощает наиболее характерную черту феодального произ-
водства, то очевидно, что не XI—XIII, а XIV—XV вв. пред-
ставляли пору его действительного расцвета. Если истинно
положение о том, что основой феодального хозяйства явля-
ется крестьянский двор, то не приходится сомневаться в том,
что эта основа в огромной степени расширилась и укрепилась
именно в XIV—XV вв.
В этой связи особое познавательное значение приобретает
известное высказывание К. Маркса: «Япония с ее чисто фео-
дальной организацией землевладения и с ее широко разви-
278
Тым мелкокрестьянским хозяйством дает гораздо более вер-
ную картину европейского средневековья, чем все наши
исторические книги. . .» 31. Но поскольку подобного рода
организации землевладения Западная Европа достигла лишь
в XIV—XV вв., с исчезновением домепиальиого хозяйства,
то остается заключить, что именно в эти века страны Запад-
ной Европы достигли «чисто» феодальной организации земле-
владения, когда крупная феодальная собственность наиболее
полно сочетается с развитием мелкого крестьянского хозяй-
ства. Марксово истолкование феодального способа произ-
водства позволяет, таким образом, определить классическую
его стадию как пору расцвета мелкокрестьянской земледель-
ческой культуры на чужой, несвободной земле. Базисом его,
как и при сеньориальной стадии, остается земельная моно-
полия феодалов. Однако отношение эксплуатации все более
принимает «реальный», вещный характер, рента вместо все-
объемлющего и нерасчлененного комплекса платежей теперь
сводится главным образом к земельной ренте, регулируемой
договором 32.
Экономическое укрепление крестьянского хозяйства
имело своим естественным результатом и юридическое ук-
репление крестьянского землепользования, получившего по-
степенное признание не только в обычном, но и в националь-
ном праве. Именно в эту пору мелкое крестьянское хозяйство
и юридическая форма крестьянского землевладения дости-
гали максимально возможного при феодализме соответствия,
наиболее полно приближались, по выражению К. Маркса,
к «самой нормальной форме» земельной собственности, не-
обходимой для мелкого производства. «Таковы, — подчер-
кивал он, — йомены в Англии, крестьянское сословие в Шве-
ции, французское и западногерманское крестьянство»33.
Вот почему эту стадию феодализма, когда крестьянское хо-
зяйство не только уже зримо выступает как экономическое
основание общества, но и становится единственной «нормаль-
ной формой» феодального производства, правомернее всего
считать временем высшего подъема последнего, фазой, под-
готавливающей предпосылки для его общего кризиса в XVI—
XVIII вв.
Однако нет ли здесь противоречия между утверждением,
что западноевропейский феодализм, рассматриваемый как
способ производства, обретает лишь в XIV—XV вв. класси-
чески выраженные черты, и положением, согласно которому
денежная рента, ставшая господствующей именно в этот пе-
риод, есть в то же время форма разложения рассматривав-
шейся до сих пор земельной ренты?31 Самое пристрастное
279
Сопоставление этих положений убеждает, что противоречий
между ними нет. Эти положения вообще разноплановые, ибо
в первом случае речь идет о статической картине феодаль-
ного строя поземельных отношений, во втором — об их исто-
рической перспективе.
В самом деле, трудно сказать, откуда взялось мнение,
будто разложение феодальной земельной ренты начинается
тотчас же с коммутацией барщины денежной рентой.
К. Маркс высказывает мысль совершенно отличную, а именно,
что разложение этой формы ренты становится фактом лишь
с возникновением капиталистического уклада.
Рассмотрим более пристально, что К. Маркс понимает под
разложением феодальной земельной ренты. Как известно, он
усматривает его в низведении этой ренты «от нормальной
формы прибавочной стоимости и прибавочного труда. . . до
избытка этого прибавочного труда» 35 над средней нормой
прибыли, присваиваемой капиталистом, т. е. речь идет об
условиях, при которых вместо ренты прибыль становится
нормальной формой прибавочной стоимости 30, а рента ста-
новится лишь «добавочной прибылью», выплачиваемой зе-
мельному собственнику. Иначе говоря, процесс разложения
феодальной земельной ренты есть в то же время процесс вы-
теснения средневекового, традиционного держателя капита-
листическими арендаторами, чем обусловливалось превра-
щение феодальной земельной ренты в ренту капиталистиче-
скую 37, либо выкупа крестьянином своего оброчного обяза-
тельства (впрочем, последнее достигалось лишь мизерной
долей зависимых держателей).
К. Маркс указывал, что только в своем дальнейшем раз-
витии денежная рента необходимо приводит «или к превра-
щению земли в свободную крестьянскую собственность или
к форме капиталистического способа производства, к ренте,
уплачиваемой капиталистическим арендатором»38, что,
в свою очередь, предполагает переворот в отношениях зе-
мельной собственности. Между тем хорошо известно, что
даже в Англии в XV в. капиталистическая аренда была спо-
радическим явлением. Еще более спорадическим было пре-
вращение обычного держания земледельца во фригольд.
Преобладающее большинство населения страны, подчерки-
вал К. Маркс, состояло из «свободных крестьян, ведущих
самостоятельное хозяйство, за какими бы феодальными вы-
весками ни скрывалась их собственность» 39. Таким образом,
по мнению К. Маркса, в Англии XV в. продолжали сущест-
вовать все условия, при которых денежная рента еще цели-
ком сохраняет свою феодальную природу, т. е. форму земель-
«и
280
пой ренты как нормальной и господствующей формы при-
бавочной стоимости. И если нужны еще иные доказательства
в пользу именно такой интерпретации концепции денежной
ренты К. Маркса, то нелишне сослаться на следующее по-
ложение, почерпнутое из той же 24-й главы первого тома
«Капитала»: «Такие отношения (т. е. абсолютное преобла-
дание мелкого крестьянского хозяйства. — М. Б.) при одно-
временном расцвете городской жизни, характерном для XV
столетия, создали возможность того народного богатства,
которое с таким красноречием описывает канцлер Фор-
тескью. . . но эти отношения исключали возможность капи-
талистического богатства. . .» 40. Не правомерно ли будет
допустить, что этот тезис К. Маркса отражает положение
вещей и в странах по другую сторону Ла-Манша?
Итак, речь идет вовсе не о том, чтобы признать отношение
оброчника XIV—XV вв. к земельному собственнику фео-
дальным отношением (это нечто само собою разумеющееся),
и даже не о том, чтобы признать исторически прогрессивный
характер денежной ренты по сравнению с предшествующими
ее формами (это тоже слишком очевидно). Из сказанного сле-
дует, что с переходом к денежной ренте феодальная формация
вступает в высшую стадию своего развития, которая только
с возникновением капиталистического уклада в Западной
Европе становится фазой разложения феодализма. Прогресс
феодального способа производства при денежной форме
ренты заключается прежде всего в том, что с ней связано
громадное расширение возможностей феодальной эксплуата-
ции.
Рамки феодальной ренты раздвигаются настолько, что
рента, получавшаяся непосредственно сеньором (сеньориаль-
ная рента), представляется теперь лишь частью первой, по-
степенно оттесняемой на задний план другими ее составными
частями.
С этой точки зрения крестьянско-парцеллярная фаза за-
падноевропейского феодализма делится, в свою очередь, на
два этапа. На первом из них — XIV—XV вв. — благодаря
фиксации сеньориальных повинностей в денежных (номиналь-
ных) единицах, с одной стороны, и неуклонному обесценению
этих единиц, с другой, образуется заметный разрыв (по край-
ней мере, у зажиточной части крестьянства) между общим
объемом произведенного крестьянином избыточного продукта
и той его частью, которая присваивалась земельным собствен-
ником в виде ренты. Этот разрыв является экономическим
выражением факта возникновения (под феодальными вы-
весками) крестьяпско-парцеллярпой формы землевладения,
281
образовавшейся в процессе разложения сеньориальной формы
феодальной собственности.
Иначе говоря, все еще оставаясь «нормальной и господ-
ствующей формой прибавочной стоимости», феодальная рента
на этом этапе фактически низводится экономическими усло-
виями до части доли этой стоимости. Этот кардинальный эко-
номический факт, несомненно, свидетельствовал бы о разло-
жении феодальной ренты, если бы развитие последней на этом
остановилось. Но поскольку этого не случилось, так как
феодальная эксплуатация вскоре не только преодолела этот
кризис, но и достигла небывалых ранее размеров, указанный
выше разрыв в действительности означал лишь факт раз-
ложения прежней формы этой ренты, которую мы условно
назовем сеньориальной формой. Таким же признаком ее раз-
ложения явилось вторжение в деревню ростовщического ка-
питала, который в виде процентов захватывал в свои руки
часть избыточного продукта, ранее присваивавшегося сеньо-
рией. Наконец, третьим признаком ее разложения было рас-
пыление крестьянских повинностей между рядом получателей
разновеликих ее частей в силу распыления разнородных
феодальных прав, прежде сосредоточенных в руках сеньора.
Второй этап истории денежной ренты характеризуется
тем, что над сеньориальной формой ренты надстраивается
централизованная ее форма, главным образом в виде госу-
дарственных налогов, пошлин и сборов. При анализе исто-
рических закономерностей денежной ренты обычно лишь
словесно признают возникающую налоговую систему (в ши-
роком смысле, включая судебные штрафы, дорожные и ры-
ночные пошлины и т. д.) феодального государства формой
эксплуатации прежде всего крестьянства, но, как правило,
не включают ее в состав феодальной ренты в собственном
смысле слова 41. Между тем в формах ренты, присваиваемых
носителем политического суверенитета, следует усматривать
олицетворение исторического развития феодальной ренты
как таковой. И это более чем правомерно потому, что сувере-
нитет в ту эпоху есть лишь в большей или меньшей мере выра-
жение, иносказание титута земельной собственности.
С этой точки зрения образование в Западной Европе цен-
трализованных государств означало не только возникнове-
ние новой формы государственности, но и новой формы фео-
дальной собственности. В данной связи замечание К. Маркса
о приближении формы феодального производства в Западной
Европе XIV—XV вв. к восточному, т. е. к мелкокрестьян-
скому, образцу42 приобретает глубокий познавательный
смысл. Оно означает, что в указанные столетия произошел
282
сдвиг и в формах поземельной собственности, выражавшийся
в том, что над сеньориальными ее формами надстраивается
титул собственности носителя политического суверенитета.
В процессе централизации обычно подчеркивают роль
третьего, «нефеодального» сословия. Между тем образование
централизованных государств диктовалось теперь пе только
политическими, но и экономическими интересами самого
класса феодалов, и достижение этой цели было возможно при
условии уступки суверену известной доли того титула соб-
ственности, который ранее принадлежал отдельному сень-
ору. Очевидно, что речь идет лишь об определенном прибли-
жении юридической природы феодальной собственности
позднесредневековой Западной Европы к формам этой соб-
ственности в странах Востока. Только с усилением экономи-
ческой роли феодального государства, превращающегося
в регулирующее начало всей экономической жизни страны,
феодальная эксплуатация в действительности стала всеобъем-
лющей, охватив своими щупальцами все сферы труда и все
сферы производства и обмена, что было связано со сосредо-
точением в руках суверена пе только значительного фонда
домениальных земель, по и прав верховной собственности по
отношению ко всей территории страны. Не требуется дока-
зывать, что по своей природе этот суверенитет воплощал лишь
новую форму феодальной собственности.
Итак, торжество денежной ренты не только обусловило
разложение сеньориальных форм феодального присвоения,
но имело своим результатом конституирование новых, цен-
трализованных форм ренты, что отражало глубокие сдвиги
в формах феодальной собственности. Если в сеньориаль-
ную фазу феодализма крупная земельная собственность не-
избежно содержала в себе больший или меньший элемент
политического суверенитета, то в позднее средневековье от-
ношение становится обратным: политический суверенитет
неизбежно принимал характер верховной земельной соб-
ственности. Точно так же, как держатели сеньории превра-
тились в подданных короля, земля сеньории стала частью
территории королевства, землей короля. Именно таково со-
держание понятия «домен короля» во Франции. В Англии
этот факт был юридически еще более ярко выражен 43.
Следовательно, именно в пору, когда собственность от-
дельно взятых сеньоров наиболее приближается к «граждан-
ской», «частноправовой» ее форме, феодальная рента все
более принимает публично-правовой характер. В этом про-
тиворечии заключен «движущий мотив» социальной истории
позднего средневековья.
283
Поскольку именно с йомощью централизованных форм
ренты не только ликвидируется разрыв между размером из-
быточного продукта крестьянского хозяйства и сеньориаль-
ными повинностями последнего, но из пего нередко извле-
кается и часть необходимого продукта, то легко представить,
насколько усилилась вся система феодальной эксплуатации
по мере дополнения сеньориальных рент централизованными
формами феодального присвоения. Убедительное свидетель-
ство этому мы находим в трактате английского канцлера
XV в. Фортескью. Посетив Францию в 1465 г., он впослед-
ствии заметил: «На каждый экю, что они (т. е. крестьяне. —
М. Б.) платят сеньору за свои держания . . . приходится
5 экю, которые они уплачивают королю» 44.
Даже одного такого примера достаточно для того, чтобы
убедиться, какие возможности для увеличения массы фео-
дальной ренты открываются в связи с переходом к денежной
ее форме, а следовательно, насколько ошибочно говорить
о «разложении феодальной ренты» чуть ли но с XIII в. Нао-
борот, утверждение денежной ренты в Западной Европе оз-
начало, но мысли К. Маркса, качественный скачок в эво-
люции всей системы феодальной эксплуатации от примитив-
ных ее форм к более развитым. Именно благодаря этому фео-
дальный порядок укрепился еще на ряд столетий, началась
новая фаза его развития, связанная с торжеством крестьян-
ско-парцеллярной формы хозяйства.
Как уже говорилось, до сих пор историки отмечали лишь
«разрушительную силу» денежной ренты для феодального
строя поземельных отношений. Однако при этом они прошли
по существу мимо созидательной роли этой формы ренты в ис-
тории западноевропейского феодализма. 11а базе денежной
ренты происходит в XIV—XV вв. вторичная регенерация
феодальных отношений, воссоздание новых форм этих отно-
шений. Так, возникает новая форма феодальной вотчины,
отличающаяся от классической феодальной вотчины и своим
происхождением (главным образом путем приобретений), и
своей структурой (мозаичность, разбросанность, сложное пе-
реплетение прав и землевладения и т. д.), и формой утили-
зации феодальных прав (главным образом денежно-договор-
ная).
Именно на базе денежной ренты возникают и крестьянские
держания второй генерации, отличающиеся в значительной
степени теми же чертами, которыми отмечена и сама вотчина
второй генерации. Это «возрождение» западноевропейского
феодализма, давно уже известное под термином рефеодали-
зации, до сих пор еще не подвергнуто надлежащему изучению
284
tin в одной из стран Западной Европы. Перед нами по су-
ществу огромное поле для исследовательских работ, методо-
логическое значение которых полностью выявилось лишь
в ходе дискуссии о так называемом кризисе феодализма.
Следовательно, XIV—XV вв., которые многие интерпре-
таторы денежной ренты рассматривают как время кризиса и
разложения феодализма, в действительности являлись пере-
ходом к более высокой его стадии, достигшей кульминации
с возникновением централизованных, абсолютистских госу-
дарств, ибо только при этих условиях сеньориальные ренты
низводятся до части феодальной ренты, вместо того чтобы
быть ее нормальной формой, ее основным воплощением. Оче-
видно, что и в данном случае природа этой ренты феодаль-
ная, ибо ее базисом остается земельная собственность, про-
тивостоящая земледельцу как несвободная, обремененная, чу-
жая собственность. Только па этой стадии развития денеж-
ной ренты создаются условия разложения феодализма.
Из сказанного очевидно, что нельзя отождествлять для
позднего средневековья эволюцию земельной ренты, выпла-
чивавшейся поминальному собственнику земли — сеньору,
с эволюцией феодальной ренты в целом 45. Иначе мы совер-
шенно не в состоянии будем даже приблизиться к ответу на
вопрос о начале «нисходящей» стадии западноевропейского
феодализма.
В самом деле, если в отношении Англии начало разложе-
ния феодальной ренты зримо отмечено началом аграрной ре-
волюции, т. е. массовой экспроприации йоменри, с одной сто-
роны, и развитием капиталистической аренды — с другой,
то для Франции этот рубеж далеко не столь ясен, ибо нельзя
устанавливать его, исходя из фактов, почерпнутых вне сферы
производства, и прежде всего поземельных отношений (дан-
ные об объеме внутреннего и внешнего обмена сами на себе,
с этой точки зрения, мало о чем говорят, по крайней мере до
тех пор, пока землевладение определяет не только эконо-
мику, но и социальную структуру общества). Между тем
именно в XV в. во Франции происходит юридические укреп-
ление поземельных прав цензитария, иными словами, базис
феодальной денежной ренты 46 укрепляется, а вовсе не раз-
лагается, как этого следовало ожидать, исходя из аналогии
с Англией.
Однако было бы неправильно считать, что вне нашего поля
зрения до сих пор оставались те разрушительные для судеб
парцеллярно-крестьянского хозяйства импульсы, которые
исходили из города. Но такова была логика самой истории.
Ибо представляется очевидным, что только тогда, когда в го-
285
роДе зарождается капиталистический уклад, последний спо-
собен трансформировать и аграрные отношения. Пока же
город базируется на средневековом строе ремесла, никакие
успехи «денежного хозяйства», отмечаемые в нем, не могут
служить основанием для суждения о направлении аграрного
развития той или иной страны.
Ростовщичество, несомненно, подрывает жизненные силы
крестьянского хозяйства, но вместе с тем оно и консервирует
последнее, ухудшая лишь условия его воспроизводства. При-
мер «взаимодействия» между французским городом и дерев-
ней в «заключительные века» средневековья служит этому
лучшим доказательством. Сверхцензы, воплощавшие ростов-
щические проценты, стали дополнением к сеньориальной
ренте, как и фискальные поборы.
Следовательно, для ответа на вопрос о начале «нисходя-
щей» стадии феодализма в Западной Европе необходимо сосре-
доточить внимание на эволюции экономического содержания
феодального (в широком смысле слова, а пе только сеньориаль-
ного) рентного отношения, иными словами, па том, насколько
последнее обеспечивает воспроизводство и развитие крестьян-
ского двора, крестьянского хозяйства как формы самостоя-
тельного производства на фактически (а в обычном праве
и юридически) принадлежащей земледельцу земле 47. «Пре-
делом эксплуатации» для зависимого парцеллярного крестья-
нина «является лишь заработная плата, которую он, за вы-
четом собственно издержек, уплачивает сам себе» 48. Пока
цена продукта покрывает наряду с рентой земельному соб-
ственнику «физический минимум заработной платы», пар-
целлярный крестьянин будет возделывать свою землю49.
Однако с конституированием централизованных форм
ренты условия воспроизводства крестьянского хозяйства
все более ухудшаются. «Ростовщичество, — подчеркивает
К. Маркс, — и система налогов должны вести ее (т. е. эту
форму хозяйства. — М. Б.) повсюду к гибели» б0.
Роль налогового гнета в разорении и обнищании крестьян-
ства наиболее ярко проявилась во Франции, однако это от-
нюдь не означает, что в других странах Западной Европы си-
стема налогов этой роли не играла. Достаточно вспомнить,
что восстание Уота Тайлера 1381 г. началось с выступления
против королевских сборщиков подушной подати61. В се-
редине XV в. на этой же почве вспыхнуло и крестьянское
восстание во главе с Джеком Кедом 52. С установлением аб-
солютизма именно в сборщиках всевозможных поборов
крестьяне усматривают наиболее заклятых врагов. Всеобъем-
лющий характер фискального ограбления имеет своим ре-
286
зультатом перерастание крестьянских движений «среднего»
средневековья в народные движения позднего средневековья.
Недаром же на сборщиков королевских налогов в первую
очередь обрушивается гнев народных масс 53. Конечно, этим
отнюдь не снимается сеньориальный аспект феодальной
эксплуатации. В ряде случаев он и в позднее средневековье
оставался решающим для судеб парцеллярно-крестьянских
форм землепользования; такова, например, отличительная черта
аграрного развития Англии в XVI—XVIII вв. Тем не ме-
нее второй этап в развитии денежной ренты везде и повсюду
связан с прогрессивным ухудшением условий воспроизвод-
ства крестьянского хозяйства. Только феодально-абсолютист-
ский строй, охватывающий своими щупальцами все виды про-
изводства и эксплуатирующий в пользу феодального класса
все виды производительного труда, приводит к тому, что
кризис феодализма, его разложение из явления частного,
затрагивающего лишь ту или иную конкретную форму фео-
дального хозяйства, становится всеобщим, т. е. кризисом
способа производства, формации. Таков конечный результат
развития феодальной денежной ренты. Важно только пом-
нить, что этому результату предшествует более чем двухве-
ковое развитие этой ренты, подпившее феодальное производство
на его вершину, прежде чем раскрылась его историческая
ненадобность, неразумность.
ГЛАВА IX
ОПЫТ СРАВНИТЕЛЬНО-
ИСТОРИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ
БУРЖУАЗНЫХ РЕВОЛЮЦИЙ
XVI—XVIII вв.
История социальных революций вообще, и история
революций XVI—XVIII вв. в частности, относится к науч-
ным проблемам, вызывающим непреходящий историогра-
фический и социологический интерес. При столкновении
двух последовательных общественных формаций — в дан-
ном случае восходящего капитализма и нисходящего феода-
лизма — каждая из них с особенной отчетливостью обнару-
живает в «зеркале» другой свою специфику и отличительные
черты. Недаром само понятие feodalite (феодализм) склады-
вается только в XVII—XVIII вв., т. е. тогда, когда обозна-
чаемый им общественный строй уже переживал глубокий фор-
мационный кризис. Социальные революции до предела об-
нажают классовую структуру общества, выявляют глубоко
таившиеся противоречия между борющимися классами,
срывают все драпировавшие антагонизм между ними уборы.
«Высокая оценка революционных периодов в развитии чело-
вечества, — подчеркивал В. И. Ленин, — вытекает из всей
совокупности исторических взглядов Маркса: именно в та-
кие периоды разрешаются те многочисленные противоречия,
которые медленно накапливаются периодами так называе-
мого мирного развития. Именно в такие периоды проявля-
ется с наибольшей силой непосредственная роль разных клас-
сов в определении форм социальной жизни, созидаются ос-
новы политической «надстройки», которая долго держится
потом на базисе обновленных производственных отноше-
ний» х. Естественно поэтому, что данная проблематика яв-
ляется ареной столкновения мировоззрений, борьбы идеоло-
гий в историографии 2.
Особенности нынешней эпохи привлекли в последние де-
сятилетия внимание историков к формам перехода от фео-
дализма к капитализму в Европе и в этой связи — к ранним
буржуазным революциям 3. Мы вкратце остановимся на ходе
дискуссий, чтобы выявить основные тенденции современной
историографии.
288
1. ПРОБЛЕМА
Давно прошла пора, когда университетская наука
западных стран всячески избегала самого термина «рево-
люция», когда лишь медленные преобразования, государ-
ственные реформы изображались как «торжество разума и
прогресса». Па грани XIX и XX вв. Г. Шмоллер писал: «Нет
революции, которая была бы абсолютно необходимой, абсо-
лютно неизбежной. Каждая революция может быть предотвра-
щена с помощью своевременно осуществленной реформы.
И весь прогресс в мире в том и состоит, что место революции
в истории занимают реформы» 4. Ныне мы наблюдаем тенден-
цию прямо противоположную — термин «революция» стал
настолько общеупотребительным, что его распространяют на
события п явления, которые к социальной революции ника-
кого отношения не имеют. Так, мы узнаем о «трех промышлен-
ных революциях» (в XIII, XVI и XVIII вв.), о двух «финан-
совых революциях», о революциях коммерческих, транспорт-
ных и т. п. 5 В этой тенденции — независимо от меры ее осоз-
нанности — проявляется стремление растворить понятие
«социальная революция» в безбрежном море различного рода
более чем второстепенных событий и тем самым лишить его
категориального значения, связанного в материалистическом
историзме со сменой исторических типов общественной орга-
низации, с переходом от одной общественной формации
к другой.
В интересующей пас области исследования эта тенденция,
столь характерная для современной немарксистской историо-
графии, сводится к следующему. Во-первых, в противовес
понятию «эпоха буржуазных революций XVI—XVIII вв.»,
которым подчеркивается социально-историческая стадиаль-
ная однородность классовых битв, в нее включаемых (неза-
висимо от их хронологической разрозненности, отдален-
ности), на первый план выдвигается по отдельности каждый
из «революционных кризисов» XVI—XVIII вв. в рамках
событий своего века. Иными словами, вместо требования ста-
диальной однородности сравниваемых «кризисов» к послед-
ним предъявляется требование одновременности 6. В самом
этом требовании не было бы еще ничего ненаучного, если бы
при этом соблюдались, по крайней мере, три условия:
1) если бы оно не противопоставлялось признанию стадиаль-
ной однородности революций XVI—XVIII вв.; 2) если бы
«план синхронии» рассматривался в качестве дополнитель-
ного «измерения» тех же событий; 3) если бы при сопостав-
лении «кризисов» по принципу одновременности в качестве
1/2 19 М. А. Барг 289
познавательного критерия была избрана межформап,ионпая
революция, имевшая место в данном столетни и в данной
стране, и тем самым все другие «кризисы» века, ей сопутствую-
щие в других странах, были бы рассмотрены в свете ведущих
социально-классовых противоречий данной эпохи, наиболее
ярко проявившихся именно в ходе межформационной ре-
волюции.
В действительности же происходит нечто прямо противо-
положное: в результате синхронного рассмотрения «кризи-
сов» по столетиям межформационные революции ставятся
в ряд с «кризисами», которые находились с пей только, если
можно так выразиться, в иерархической связи, поскольку
пх причины являлись лишь производными от тех основопо-
лагающих противоречий века, которые разрешались в ходе
межформационной революции данного столетия и, следова-
тельно, могли быть объяснены только сквозь призму этих
противоречий. Так, к примеру, Английская революция се-
редины XVII в. оказывается просто-напросто одним из «кри-
зисов», которые наблюдались в то время в странах Европы. —
таких, как фронда во Франции, антикастильское восстание
в Каталонии (1640 г.), отложение Португалии от Испании
(в том же году), восстания в Неаполе и Палермо (в 1647 г.),
крестьянская война па Украине под руководством Хмель-
ницкого (1648 г.) 7. Что же касается «кризисов» XVIII в., то
сравнение Французской революции с другими «кризисами»
этого столетия служит лишь для создания концепции «Ат-
лантической революции», т. е. особой, западной модели «де-
мократической революции» 8. В результате смешиваются (ста-
вятся в один ряд — логически и исторически) не только ре-
волюции межформационные и внутриформационные, но п
революции с более или менее разнородными по своей ло-
кально-исторической обусловленности «кризисами». Тем са-
мым снимается проблема революционной смены эпох всемир-
ной истории, отрицается социальная революция как объек-
тивно необходимая форма этого перехода.
Во-вторых, основная предпосылка интересующих нас ре-
волюций усматривается не в кризисе изжившего себя способа
производства и основанных на нем социально-политических
структур, а в «кризисе власти», в «кризисе ценностей», в «оши-
бочном курсе» данного правителя и т. п. В результате не
только отрицается необходимость классового анализа пред-
посылок и хода социальных революций, но ставится под
сомнение само понятие «класс» как модернизация обществен-
ной структуры европейских государств в XVI—XVIII вв.9"11
Очевидно, что подобная опасность становится реальной
290
только в том случае, если понятие «класс» рассматривать
абсолютно неисторически, т. е. если примерять к историче-
ской действительности периода мануфактурного капита-
лизма эталон того же по общественному положению класса
в период зрелого капитализма. С другой стороны, нежелание
рассмотреть за спецификой зримой структуры антагонисти-
ческих классов в XVI—XVIII вв. суть вещей является в не-
марксистской историографии наиболее распространенной
формой отрицания классового характера революционных
кризисов XVI—XVIII вв. Из общественной структуры евро-
пейских народов исчезают классы-антагонисты формации,
идущей на смену феодализму, — буржуазия и наемные ра-
бочие. Первая растворяется в различных прослойках бюр-
герства, вторые — частично в тех же прослойках, частично
«сливаются» с деклассированными элементами города н де-
ревни. Это с одной стороны. С другой стороны, та же цель
становится достижимой, если отказаться от целостного рас-
смотрения буржуазных революций XVI—XVIII вв. Естест-
венно. что подобный отказ мешает увидеть связь между
предпосылками интерес у ющих нас революций, их ходом и
результатами, связь между отдельными их этапами, мешает
объективно оценить историческое значение каждого из них
в развитии революции по восходящей линии и в определении
их конечных результатов. Это является также отрицанием
целостности всемирно-исторической эпохи революционного
перехода от феодализма к капитализму, отрицанием истори-
ческой связи (стадиальной преемственности) между тремя ве-
ликими революциями европейского масштаба, этими тремя
ступенями в развитии самого феномена буржуазно-демокра-
тической революции.
Господствующее в немарксистской историографии не
только обособленное рассмотрение каждой из этих револю-
ций, но и метафизическое понимание самого процесса рево-
люции позволяет также пе «заметить» связи между выступле-
ниями отдельных классов, прослоек и групп, снять проблему
борьбы за гегемонию в происходящем перевороте, отрицать
изменения в позиции отдельных, изначально революционных
классов в зависимости от того, какой слой представляет их
интересы в «параллелограмме сил» лагеря революции.
Наша цель — выяснить объективно-исторические и поз-
навательные (логические) предпосылки подхода к эпохе бур-
жуазных революций XVI—XVIII вв. как целостности с тем,
чтобы в границах последней, опираясь на сравнительно-исто-
рическую процедуру, попытаться определить место каждой
из упомянутых трех революций европейского масштаба
291
19*
в развитии самого типа буржуазной революции мануфактурного
периода. В этой связи мы рассмотрим три вопроса: 1) как соот-
носятся между собой всемирно-историческая эпоха револю-
ций XVI—XVIII вв., с одной стороны, и историческое своеоб-
разие каждой из рассматриваемых революций — с другой,
или, что то же, целостность эпохи и целостность отдельно взя-
той революции этой эпохи; 2) что нового дает сравнительно-
исторический подход к проблеме раннебуржуазных револю-
ций в сопоставлении с традиционным, хронологически после-
довательным, обособленным рассмотрением каждой из них;
3) что скрывается за стадиальным членением каждой из ин-
тересующих нас революций в плане их сравнительно-исто-
рического изучения?
В качестве конкретно-исторического вопроса, на анализе
которого делается попытка раскрыть особенности предлагае-
мой методики (рассмотреть как целостность события, лежа-
щие не на одном временном срезе, а расположенные на оси
времени), мы избрали, пожалуй, центральный по важности
вопрос научного изучения указанных революций — вопрос
о динамике классовых сил в ходе этих революций.
Известно, что историографическое освоение великих бур-
жуазных революций XVI—XVIII вв. началось задолго до
распространения марксистских идей в европейской историо-
графии. У этой историографии был до тех пор выбор: либо
идеализировать завоевания этих революций с позиций либе-
ральной буржуазии, либо подвергнуть их критике с пози-
ций романтизма реакционного дворянства. Однако для исто-
риков, не желавших вращаться в этом заколдованном кругу,
материалистический историзм в громадной степени расши-
рил поле зрения в данной области исследования. На смену
Токвилю, Тьеру и Тэну в историографию пришли Жорес,
Матьёз и Лефевр. Их труды подтвердили глубокую истину
ленинского положения: чем глубже спуститься в народные
массы, чем ближе подойти к ним, тем вернее предстанет об-
щество данной эпохи в целом. Естественно, что только при
условии, если смотреть на события революции «снизу», т. е.
с тех позиций, с которых ее видели народные низы — улица,
толпа, санкюлоты, может быть обеспечено сочетание истори-
ческого опыта истории последующих за интересующими нас
революциями столетий с подлинным историзмом в подходе
к событиям прошлого. Одним словом, только жизненная
позиция народных низов в каждую эпоху обеспечивает позна-
вательную вершину при анализе ее исторической драмы.
Итак, как меняется положение различных слоев в ходе бур-
жуазной революции по мере того, как она идет вперед? ]2~13.
292
2. МЕТОД
Известно, что одной из важнейших категорий марк-
систского историзма является категория «эпоха» 14. В ней вы-
ражена общность глубинных закономерностей, раскрываю-
щих историческое своеобразие данного периода обществен-
ного развития. Применительно к рассматриваемой проблеме
указанная категория позволяет объединить революции
XVI—XVIII вв., происходившие в рамках и на почве ману-
фактурного капитализма, в единый социологический тип.
Однако рассмотрение указанных революций как стадиально-
однотипных имеет еще одно объективно-историческое осно-
вание: речь во всех этих случаях идет не только о револю-
циях по своему характеру межформационных, но и о таких
революциях, в результате которых смена всемирно-истори-
ческих эпох — феодализма капитализмом — стала фактом
необратимым. Именно этим определяется наш особый ин-
терес к революциям «европейского масштаба» (в противном
случае анализу подлежала бы и Нидерландская революция
XVI в.).
Понятие «эпоха» включает в себя как элемент формаль-
ный, так и элемент исторический. И достаточно предать заб-
вению одну из этих сторон, чтобы данная категория как
инструмент познания действительности была полностью
обесценена. Формальной стороной этой категории является
самое «подведение» длинной исторической цепи «одноактных»
и «многоактных» национальных революций, занявших в об-
щей сложности более трех столетий, под единый социологи-
ческий тип «буржуазных революций».
Впрочем, следует здесь же подчеркнуть, что в основе этой
абстракции лежат действительно однородные, опытным пу-
тем установленные, фундаментальные черты этих революций:
их цели, их движущие силы, внутренние закономерности
движения (т. е. чередование подъемов и спадов, приливов п
отливов), конечные результаты. Эта однородность нашла свое
отражение в известном ленинском определении: «Это —
эпоха краха феодализма и абсолютизма, эпоха сложения
буржуазно-демократического общества» 15, и в еще более
сжатой формулировке: «эпоха буржуазно-демократических
революций» 16.
Вряд ли требуется пространно аргументировать, на-
сколько важна методологическая сторона такого целост-
ного представления о закономерностях всемирно-историче-
ской эпохи революций, порождаемых противоречиями раз-
293
лагающегося феодального общества, для научного освоения
громадного и внешне пестрого и разноречивого материала ис-
тории каждой из этих революций.
В самом деле, опыт историографии великих европейских
революций нового времени убеждает в полной невозможности
получить сколько-нибудь целостное представление о той
или иной из них, отдельно взятой, без предварительного
представления о существенных чертах более обширной це-
лостности, названной В. И. Лениным «эпохой буржуазных
революций».
Поразительно, в какой степени каждая из составляющих
эту «эпоху», подобно эмбриону человека, последовательно
проходит в своем развитии все предшествующие ей стадии
«эпохи», и притом во всех своих существенных характеристи-
ках и элементах. Это позволяет в каждом поворотном мо-
менте одной из революций прочесть как бы сжатую во вре-
мени историю целой стадии этой «эпохи», а в структуре ос-
новных классов революции различить «отложения» всех пред-
шествующих фаз их развития.
«Эпоха буржуазных революций» может выступить как
целостность лишь в результате дифференциации составляю-
щих ее революций, в качестве ее этапов, равным образом и
каждая из более или менее крупных революций «эпохи» может
предстать в своей неповторимой специфике вовсе не в меру
изъятия ее из общего ряда, ее обособления, а, наоборот,
только в ее включенности и соотнесенности с целостностью
«эпохи». И это потому, что только при соблюдении названного
условия определяется историческое место данной революции
в общей цепи революций данного типа, устанавливается «сту-
пень» эпохи, олицетворяемая данной революцией. В трудах
основоположников марксизма-ленинизма были выявлены
методологические подходы для решения этой проблемы.
Хорошо известно, что взгляды на Реформацию и Крестьян-
скую войну в Германии в начале XVI в. Ф. Энгельс выразил,
четко определив их как первый акт буржуазной револю-
ции 17. И хотя до сих пор еще ведутся дискуссии о том, чем
в действительности была Реформация в Германии 18, нет,
однако, сомнений, что рядом своих фундаментальных черт
(национально-политическая и экономическая задачи, сфор-
мулированные в программах 1525 г., роль предпролетариата
в ходе Крестьянской войны, идеологическая драпировка
движения и др.) революционное движение в Германии при-
надлежало уже принципиально новому времени, представ-
ляло своеобразную историческую форму разрыва со средне-
вековьем, т. е. раннюю буржуазную революцию *. Тем са-
мым перед историографией была поставлена интереснейшая
проблема: рассмотреть всю эпоху ранних буржуазных ре-
волюций как единый процесс поступательного развития этого
типа революции, как движение ее от низших и далеко еще не
зрелых форм к высшим и классическим, завершенным ее
формам.
Именно таким образом представил эту проблему К. Маркс,
расположив три победоносные буржуазные революции XVI —
XVIII вв. по трем восходящим ступеням, т. е. по степени их
исторической зрелости: «Революция 1789 года, — писал он.—
имела своим прообразом . . . только революцию 1648 года,
а революция 1648 года — только восстание нидерландцев
против Испании. Каждая из этих революций ушла на сто-
летие вперед по сравнению со своими прообразами пе только
по времени, но и по своему содержанию» 19.
Мысль К. Маркса выражена предельно ясно: каждая из
следующих за восстанием нидерландцев революций по своим
основным формам как бы повторяла предыдущую, отталки-
валась от нее, представляла типологическое тождество.
И в то же время — от одной революции к другой — углуб-
лялась содержательная сторона революции, более полно ра-
скрывались исторические потенции буржуазной революции
как таковой.
Уже из почти трехсотлетнего интервала между первым и
заключительным актами «эпохи» буржуазных революций
(Реформацией и Крестьянской войной в Германии начала
XVI в. и Французской революцией конца XVIII в.) право-
мерно заключить, что каждая из этих революций олицетво-
ряла определенную и весьма отличную от других историче-
скую ступень в развитии «эпохи» буржуазных революций —
исторический тип революционного перехода от феодализма
к капитализму. И хотя число этих типов невелико, но и их
достаточно, чтобы в исторически первом и исторически пос-
леднем из них — па почве и в рамках системы, именуемой
«эпохой», усмотреть полярность многих существенных черт.
Данное наблюдение легко проиллюстрировать, сравнивая
указанные революции по любому из «признаков» (характер-
ных черт) раннебуржуазной революции как таковой. И ока-
жется, что революционный кризис в Германии начала XVI в.
из-за непреодоленной, неизжитой на почве феодализма
* Безотносительно к тому, каким в результате исследований ока-
жется уровень экономического развития, точнее — буржуазности
экономики, страны к началу XVI в.
295
политической раздробленности страны больше напоминал раз-
розненные и локально ограниченные социальные движения
средневековья, нежели принадлежал к общенациональным
революциям нового времени; Французская же революция
конца XVIII в., наоборот, явилась классически выраженным
образом общенациональной буржуазной революции.
Точно так же, если исходить из признака: каждая страна
в эпоху перелома решает свою историческую задачу, то и
в этом случае очевидно, что историческая задача революцион-
ного движения в Германии начала XVI в. заключалась в по-
литическом объединении страны, создании национального
государства. В тех условиях — политическая раздроблен-
ность по-существу переводила борьбу на почву коллизий,
характерных для средневекового общества, пли, что то же,
навязывала буржуазному перевороту «чужеродную цель» —
попутное завершение средневекового политического разви-
тия страны; Французская же революция XVIII в. целиком
принадлежала новому времени, поскольку ее целью было не
создание национальной государственности, а овладение ею
буржуазией — создание «чистого господства буржуазии».
Наконец, если обратиться к признаку: «Главным клас-
сом. который тогда. . .шел по поднимающейся вверх линии
п который один только мог выступать с подавляющей силой
против феодально-абсолютистских учреждений, была бур-
жуазия» 20, то и в этом случае придется заключить, что перед
нами противоположности: в Германии начала XVI в. на
место буржуазии среди движущих сил движения можно ста-
вить разве лишь бюргерство 21, далеко еще не созревшее для
того, чтобы, по выражению К. Маркса, променять местные
городские привилегии (самоуправление) на всеобщее гос-
подство в гражданском обществе 22, во Франции же конца
XVIII в. буржуазия как класс была даже несколько пере-
зревшей для того, чтобы сыграть свою роль гегемона в демо-
кратической буржуазной революции. Между этими противо-
положностями («начала» и «конца» эпохи) Англия 40-х годов
XVII в. занимала, с данной точки зрения, среднее положение:
ее буржуазия должна была делить «главенство в революции»
с экономически ей близким, хотя и чуждым сословно, «но-
вым дворянством».
Подобным же образом типы ранних буржуазных револю-
ций — в рамках интересующей нас эпохи — вычленяются
буквально по всем другим характеристикам 23 этих рево-
люций. Но тем самым лишний раз демонстрируется, на-
сколько стремление к познанию конкретного сплошь и ря-
дом превращается в свою противоположность, если данная
296
революция рассматривается обособленно, а не соотносится
с системой («эпоха»), к которой она принадлежала. Именно
поэтому предлагаемая здесь методика системного исследова-
ния «эпохи» создает, как мы видели, стадиально-дифферен-
цированную картину ранних буржуазных революций.
Поскольку очевидно, что и «начальная» революция (в Гер-
мании XVI в.) 24 «эпохи», как и революция для нее «заключи-
тельная» (во Франции конца XVIII в.) «еще» и «уже» пол-
ностью не укладываются в ее рамки, остается заключить,
что обе они «выводят» исследователя в противоположно на-
правленные эпохи: в однохм случае — от буржуазной рево-
люции к социальным движениям средневековья, в другом же
случае — от буржуазной революции к «революции против
буржуазности». Именно благодаря наличию в этих рево-
люциях «переходных черт» сама категория «раннебуржуаз-
ная революция» может быть осмыслена не только как «пере-
рыв» и «разрыв» между двумя всемирно-историческими эпо-
хами, но и как переход от одной к другой и в определенном
смысле как преемственная связь между ними.
Далее, очевидно, что типология ранних буржуазных ре-
волюций несовместима с превращением социологической од-
нозначности основных характеристик этих революций в одно-
значность историческую, т. е. однозначность «меры», дру-
гими словами, несовместима с забвением той истины, что
каждому стадиальному типу революции в рамках данной
«эпохи» присуща своя существенная и неповторимая потен-
ция свершений, своя особая мера революционности, созна-
тельности, героизма, самоотверженности, победоносности
революционных классов и слоев — все эти характеристики
заведомо различны в стадиально различных революциях
эпохи. Вместе с тем, если при сравнении с революциями бо-
лее высокого стадиального типа все эти определения обна-
руживают свою относительность, то это не значит, что, взя-
тые сами по себе, в рамках своего века, они не были абсо-
лютно значимыми вершинами исторического творчества.
Короче, системный анализ эпохи революций обнаруживает,
что в реальном процессе диалектика абсолютного и относи-
тельного пронизывает каждое его составляющее.
Наконец, что, может быть, наиболее важно, типология
эпохи буржуазных революций открывает новые перспективы
для изучения каждой из революций, отдельно взятой. Если
при первом подходе каждая данная революция выступает
лишь как однозначная ступень развивающегося целого, то
с системной точки зрения каждая данная революция, при-
чем во всех своих звеньях, оказывается как бы фокусом всех
20 М. Л. Барг
297
проявлений эпохи — либо как их «переживание» («эпилог»),
либо как их предвосхищение («пролог»). В буржуазно-демо-
кратпческих революциях XVI—XVIII вв. в лагере рево-
люции выявляются следующие классовые силы: буржуазия,
крестьянство и плебс (народные низы). Эти три основные
силы в лагере революции выступают не только как элементы
системы классовых сил революции, по и, в свою очередь,
как сложные внутренние противоречивые социальные общ-
ности (подсистемы), включающие различные слои и социаль-
ные группы. Это позволяет говорить не только о внутренней
неоднородности и пестроте революционных классов того вре-
мени, но и о различной мере революционности этих клас-
сов — в зависимости от того, какой слой данного класса вы-
ражал (в данный момент революции) наиболее адекватно его
объективно-исторические задачи как целого.
Так, «буржуазия» расчленяется, по крайней мере, на
три слоя: крупная, средняя и мелкая (мещанство), крестьян-
ство. — также па три слоя: сельская буржуазия, среднее и
мелкое крестьянство. Что же касается плебса 25, то он на
решающем этапе революции выступал как единый класс.
Даже из крайне упрощенной схемы слоев, входящих в со-
став основных классовых сил рассматриваемых здесь рево-
люций, следует, что дознавательная цель: показать развитие
революции как живбй процесс, полный крутых поворотов,
подъемов и спадов, приливов и отливов, — достижима лишь
при непременном условии, если мы полностью осознаем тот
факт, что интерес класса на каждом данном этапе револю-
ции наиболее адекватно выражал не один и тот же его слой,
а различные слои, его составлявшие; если мы не будем сме-
шивать, с одной стороны, объективный классовый интерес
с иллюзией интереса, а с другой стороны, историческую
роль субъективных иллюзий с историческим значением объек-
тивного интереса, и, наконец, если мы не ограничимся иссле-
дованием взаимодействия классов, а сумеем проанализиро-
вать также и взаимодействие слоев, их составляющих.
Из того обстоятельства, что всякая межформационная
революция является столкновением двух всемирно-историче-
ских эпох, следует что историографию этих революций по-
стоянно подстерегает опасность, заключающаяся в одно-
сторонности подхода к ним. Одно из двух: либо события
революции «читаются» почти полностью в контексте истории
эпохи, изжившей себя, уходящей (в данном случае феода-
лизма), либо то же делается по преимуществу в контексте
эпохи грядущей, хотя и не «ставшей» еще (в данном случае
капитализма). Между тем ленинское определение револю-
298
цип XVI—XVIII вв. как столкновения двух эпох позволяет
избежать подобной односторонности, поскольку очевидно,
что история самой революции не является историей ни одной
из столкнувшихся эпох, отдельно взятых. Вместе с тем она
преломляет в своем движении антагонистическое взаимодей-
ствие этих эпох, момент их диалектического перехода одной
в другую. Для того чтобы сохранить эту объективную слож-
ность событий, необходимо учесть следующее:
1. История каждой из революций XVI—XVIII вв. на
всех ее этапах включает как бы проекцию трех времен: ее
прошлого, настоящего и будущего, и, следовательно, каждому
этапу революции свойственна преобладающая объективно
и познавательно роль одного из этих аналитических планов.
Разумеется, вычленение трех «временных проекций» ран-
них буржуазных революций возможно только в логическом
плане, поскольку в реальной действительности они перепле-
тались, «проглядывали» одна сквозь другую и одна другую
затемняли. Однако только этот план анализа дает возмож-
ность вычленить три основных этапа в развертывании рево-
люций XVI—XVIII вв., каждый из которых воплощал с наи-
большим приближением только одну из указанных «проекций».
2. Классы в буржуазной революции вступают на аван-
сцену «по-слойно», как бы последовательно развертываясь
различными слоями, их составляющими.
3. Революционные потенции всех классов в ходе револю-
ции изменчивы. Однако принципиальное различие между
буржуазией и другими классами с этой точки зрения заклю-
чается в том, что в первом случае развитие происходит по
мере «отпадения» от революции верхних слоев буржуазии
и перемещения деятельно выраженного буржуазного инте-
реса в революции ко все более ниже стоящим ее слоям, т. е.
революционность буржуазии возрастает по мере замены дей-
ствия верхних слоев класса действием лишь одного его низ-
шего слоя (из чего следует, что проблема гегемонии буржуа-
зии в ранних революциях может познавательно выступить
только как проблема гегемонии одного из ее слоев), во вто-
ром же случае развитие революционных потенций крестьян-
ства как класса означает процесс постепенного вовлечения
в революции все более широких его слоев по мере замены дей-
ствий слоя действиями класса как целого.
4. Наконец, деятельная форма антагонизма между каж-
дым из классов лагеря революции по отношению к феодально-
абсолютистскому режиму должна была в действительности
различаться и тем самым выражаться в антагонизме внутри
лагеря самой революции, т. е. субъективно — в форме
299
20*
борьбы за исторически различные пути буржуазного раз-
вития.
Попытаемся теперь, следуя логике ленинских воззрений
на предмет нашего исследования, выяснить, каковые ак-
туальные задачи и перспективы дальнейшего конкретно-
исторического его изучения.
В самом деле, что значит в историографической практике
взглянуть на революцию с точки зрения ее прошлого. Это зна-
чит, во-первых, выяснить, какие черты в структуре классо-
вых сил революции, в социальном поведении этих сил, в так
пли иначе сформулированных ими программах, в их идео-
логическом «уборе» являлись продолжением характерных
для феодализма форм функционирования и антагонизма этих
сил. т. е. функционирования их не только в системе феода-
лизма, но и на почве, органически ему присущей; во-вторых,
рассмотреть, как выглядело с такой точки зрения оли-
цетворение социального зла, с которым боролись силы рево-
люции. каковы были их революционные потенции в борьбе
с ним. Речь идет по-существу о той стороне социального анта-
гонизма, которая восходит к «средневековому состоянию»,
«генетическому прошлому» сил революции и формах его про-
явления в ходе революции. Поскольку характерный для
феодального способа производства антагонизм исторически
формулируется (как и порождается) безотносительно к тому,
что позднее привносится в него развитием капитализма, исто-
риография оказывается перед важнейшей познавательной за-
дачей: вычленить, что в поведении классов в ходе революции
определялось их, образно выражаясь, генетическим кодом,
средневековым типом социального и политического мышле-
ния. Очевидно, что только с такой точки зрения революция
может предстать в качестве конфликта, завершающего фео-
дальную эпоху.
К сожалению, эта задача до сих пор не только не акценти-
ровалась в практике исследования, по по существу остается
в тени.
В свете сказанного становится очевидным, что историо-
графия фактически «просмотрела» конкретно-историческое
проявление принципиального различия между отрицаниелМ
феодализма на почве собственно феодального способа произ-
водства и его отрицанием на почве капиталистических отно-
шений, позднее складывающихся в его лоне. Даже в новейшей
специальной литературе вопроса эти два аспекта отрицания
феодально-абсолютистского режима буржуазной револю-
цией смешиваются и подставляются — чаще всего весьма
некстати — один вместо другого. Ио это означает, что вопрос
300
об отрицании этого строя как способа эксплуатации то и дело
подменяется вопросом об исторических условиях, делающих
это отрицание объективно осуществимой, практически дости-
жимой целью борьбы.
Вряд ли надо доказывать, что отрицание феодального
строя в каждой стране имеет за собой историю неизмеримо
более длительную, нежели капиталистический уклад хозяй-
ства в нем. Следовательно, исследовательская задача должна
заключаться в том, чтобы выяснить, в каких формах это унас-
ледованное буржуазной революцией от средневековья отри-
цание феодализма проявилось в ходе революции. Это и зна-
чило бы смотреть на революцию как па завершение многове-
кового классового конфликта в недрах феодальной системы.
Попытаемся, разумеется, в самой общей форме, выяснить
эту проекцию прошлого в революции.
Поскольку центр тяжести феодального производства на-
ходится в сельском хозяйстве, то априори не подлежит
сомнению, что основным выразителем классового отрицания
феодализма на почве присущего ему способа эксплуатации
являлось крестьянство и что его присутствие в качестве -ло-
мовой» силы революции превращало ее в исторически послед-
нюю великую крестьянскую войну средневековья.
Именно такой смысл вкладывал В. И. Ленин в понятие
«крестьянская революция», которая в конечном итоге ре-
шала успех буржуазной революции (если она происходила
в условиях господства феодальных форм эксплуатации кре-
стьянства), по которая вовсе не обязательна для буржуазной
революции как таковой 26. Одна из черт ранних буржуазных
революций, позволяющих отнести их к типу «классической
буржуазной революции», заключалась в том, что они явля-
лись одновременно и крестьянскими революциями, т. е. ре-
волюциями, выраставшими из недр феодализма, хотя, как мы
ниже увидим, стать действительностью в тех условиях онп
могли только в связи с национальным общеполитическим
кризисом, вызревавшим на почве капиталистического раз-
вития страны. «Какая потенциальная разрушительная энер-
гия, — подчеркивал В. И. Ленин, — накопилась в крестьян-
ских массах против дворянства» 27. Крестьяне накопили горы
ненависти, злобы и отчаянной решительности, стремление
смести до основания все старые формы и распорядки земле-
владения и создать общежитие свободных, «равноправных
мелких производителей». Это стремление проходит красной
нитью через каждый исторический шаг крестьянства в ре-
волюции 28. В конечном итоге «антагонизм крестьянства и
aoi
помещика . . . самый глубокий п типичный для буржуазной
революции антагонизм» 2Э.
Другими словами, самая глубокая подпочва буржуазных
революций XVI—XVIII вв. может быть обнаружена, только
если вычленить в них «план прошлого», единственно позво-
ляющий объективно установить иерархию революционных
потенций классовых сил этих революций. Так, если в «плане
прошлого» революции крестьянство выступает удивительно
сплоченной и единственно последовательной революцион-
ной силой, то класс буржуазии в том же «плане», наоборот,
проявляет характерные для средневековых бюргеров со-
циально-имущественные членения со всеми вытекающими из
него последствиями для политического поведения буржуазии.
Слой крупной буржуазии оказывается лишь слегка трансфор-
мированным городским патрициатом, смыкавшимся по мно-
гим линиям с системой феодальной власти и интересов 30.
Слой средней и мелкой буржуазии многими чертами своего
социального поведения в указанном «плане» революции об-
наруживает удивительную генетическую близость и бюр-
герской оппозиции в средневековых городах 31.
Что же касается плебса, то поскольку в «партию» его
превращают лишь события революции, то ее рассмотрение
в «плане прошлого» познавательно неоправданно, ибо оно
ничего не дает для понимания ее роли в ходе самой револю-
ции 32.
Как и следовало ожидать, «революция как завершение
прошлой истории» особенно наглядно прослеживается в со-
бытиях Реформации и Крестьянской войны в Германии в на-
чале XVI в. Это объясняется, во-первых, тем, что это была
самая ранняя из буржуазных революций нового времени, и,
во-вторых, тем, что ее развитие было прервано в самом ее
начале. В результате наиболее отчетливо в этой револю-
ции просматриваются именно средневековые черты собы-
тий.
Прежде всего, в Германии начала XVI в. отсутствовал
«тот раскол всей нации на два больших лагеря, который имел
место в начале первой революции во Франции» 33. Вместо
этого мы наблюдаем, как в средневековых социальных дви-
жениях, регионально и по времени разрозненные восстания
с весьма различным соотношением в них интересов, воззре-
ний, устремлений 34. Далее, в формировании различных груп-
пировок в Германии немаловажную роль играли религиоз-
ные и региональные соображения 35. Наконец, существовала
непреодоленная межсословная рознь и отчужденность в са-
мом лагере восставших. Таковы общие черты «плана прош-
302
логе», наиболее отчетливо проявившиеся в первом акте бур-
жуазной революции — в Германии начала XVI в.
«Капитализм, — подчеркивал В. И. Ленин, — не устроен
так гармонично, чтобы различные источники восстания сами
собой сливались сразу без пеудач». Наоборот, именно разно-
временность, разнородность, разномерность восстаний ха-
рактеризует первый этап буржуазной революции зв. Это за-
мечательное по глубине историзма наблюдение позволяет
полностью оценить познавательные возможности, заложен-
ные в вычленении «плана прошлого» этой революции: ранне-
буржуазные революции не только завершают социальные
движения средневековья, но как бы в сжатом виде повторяют
их специфику. Как уже сказано, наиболее адекватно этот
«план» представлен в Германии начала XVI в. Крестьянство
трудно поднимается на восстание. Его мышлению, ограни-
ченному провинциальной узостью, чужды политические ас-
пекты борьбы. Его программа столь же реалистична, как и
утопична. Знаменитые «12 статей» ярко свидетельствуют
о том. насколько тесно революционные мотивы переплетались
в ней с соглашательством, элементы разрыва со средневе-
ковьем, с предрассудками, слабостями, ошибками, а то и
вовсе «реакционными фантазиями», столь характерными для
средневекового крестьянства.
Далее. Поскольку и бюргерство в ходе революционных
событий в Германии сумело проявить по-преимуществу,
если не исключительно, «план прошлого» в революционной
функции буржуазии, постольку его поведение может слу-
жить познавательной призмой при изучении этого же «плана»
в поведении буржуазии в эпоху ранних революций XVI —
XVIII вв. в целом. Наиболее характерной чертой в социаль-
ном поведении немецкого бюргерства в событиях XVI в.
являлось, как известно, абсолютное преобладание корпора-
тивных интересов, сословного сознания над интересами и
сознанием классовым. С этой точки зрения «Гейльбронпскэя
программа» столь же мало отражала уровень этого сознания,
как п «Статейное письмо» — уровень классового сознания
восставших крестьян. Этим была обусловлена вторая ха-
рактерная черта в социальном поведении бюргерства — пол-
ное непонимание роли крестьянского движения в деле дости-
жения общенациональных (т. е. прежде всего бюргерских)
задач революции. Только этим можно объяснить очевидное
пренебрежение интересами крестьянства, равнодушие
к нему, проявленное в уже упомянутой «Гейльброннской
программе». Как только, подчеркивал Ф. Энгельс, крестьян-
ские требования были сведены к проекту «имперской ре-
ЗОЗ
формы», они неизбежно оказались подчиненными интересам
бюргеров 37. Сословная рознь, полное исключение крестьян-
ских интересов, точнее — противоположение их «собственно
бюргерским» интересам, лучше всего свидетельствуют о ста-
диальдом уровне, на котором находилось немецкое бюр-
герство в момент, когда на его долю выпала роль буржуазии
в буржуазной революции.
Третья черта в социальном поведении бюргерства — глу-
бокая внутренняя политическая и социальная рознь, не-
устойчивость, его склонность к соглашениям с врагом.
Узость кругозора и провинциальная ограниченность инте-
ресов неизбежно накладывала отпечаток на все действия бюр-
герства, подчиняя его интересам того же княжеского абсо-
лютизма, против которого — по своей «сверхзадаче» —
была направлена борьба. Словом, в той мере, в какой бюр-
герская оппозиция обособлена и противостоит крестьянству,
она (с точки зрения интересов революции) реакционна 38.
Наконец, та исторически неожиданная для столь ранней
революции громадная роль, которая выпала па долю рево-
люционной партии Мюнцера в крестьянской войне, была пол-
ностью обусловлена политическим уровнем «бюргерской оппо-
зиции», ее ролью в событиях революции. «Плану прошлого»,
как уже отмечалось, здесь ничего не принадлежит. Поскольку
плебс в гораздо большей степени, чем все другие сплы рево-
люции, предвещал будущее развитие общества и грядущие
противоречия его, при анализе его роли в революции един-
ственной познавательной призмой может служить проекция
«настоящего» и «будущего» революции. Но о ней ниже.
Итак, революция 1525 г. в ее определяющих чертах может
рассматриваться как завершение истории борьбы классов,
характерной для феодального общества, как «конфликт, за-
вершающий феодальную эпоху». Если иметь в виду этот же
«план» в качестве логической категории, то в нем в абстракт-
ной форме выражены те черты во внутренней структуре каж-
дой из сил революции, которые тормозят, парализуют их
способность к объединенному, общенациональному выступ-
лению в ходе революции.
Как уже отмечалось, «план прошлого» присущ всем меж-
формационным революциям изучаемой эпохи. Наиболее от-
четливо он прослеживался, как уже отмечалось, на первом,
«конституционном» этапе этих революций, хотя отдельные
черты этого «плана» проявлялись практически на всем про-
тяжении последних. Да иначе и быть не могло: каждый из
классов лагеря революции приходит к ней со своим специ-
фическим историческим опытом, грузом убеждений и гре-
304
дубеждений, сложившихся в рамках средневековья, и долгое
время осмысливает происходящее в формах, обычных для
его средневекового существования. Так, в анализируемом
«плане» крупная торгово-ростовщическая буржуазия —
преемница городской олигархии, которая дольше всег® дер-
жалась за монополии и привилегии «корпораций» и поэтому
труднее всего рвала со старым режимом, служившим источ-
ником и гарантом этих привилегий. Она начинает битву
с абсолютизмом внутри сословных учреждений (в штатах,
парламентах), но цели ее настолько ограничены, что, напри-
мер, в Англии XVII в, (как и во Франции XVIII в.) они были
совместимы с сохранением не только монархии, но и в значи-
тельной мере привилегий феодальной аристократии. Отноше-
ние этого слоя буржуазии к народным массам даже в деталях
воспроизводит отношение бюргерской олигархии к на-
родным движениям средневековья, она решительно проти-
вится вовлечению народных масс в движение. С другой сто-
роны, народные низы в анализируемом «плане» ведут себя
так же, как и задолго до буржуазной революции, т. е. как
«инстинктивные» революционеры. Их движение — стихий-
ное, разрозненное по месту и времени — развивается парал-
лельно с движением буржуазной «оппозиции», не сливаясь
с ним, а как бы дополняя и объективно подпирая его, но не-
редко перехлестывая его цели, поставленные им пределы.
Проблемы, волнующие низы, не только и не столько общена-
циональные, сколько локальные, враг олицетворяется не
классом, а тем или иным местным «тираном». Неудивительно,
что революции XVI—XVIII вв., рассматриваемые в '-плане
прошлого», т. о. как завершение классовой борьбы феодаль-
ной эпохи, предстают как движения крайне разнородные и
с точки зрения источников антагонизма, и в смысле форм его
осознания и борьбы.
Рассмотрим теперь другой «план» системного анализа
будущих революций, а именно «план настоящего».
В отличие от предшествующего «план настоящего»
в буржуазной революции определяется теми чертами в ди-
намике классовых сил, которые порождаются, хотя и в рам-
ках феодализма, но на почве развития капиталистических
отношений и в качестве таковых приходят в столкновение
с феодально-абсолютистским режимом. В садгом деле, что
значит констатация: «Данная революция — буржуазная?»
«Это значит, — отвечал В. И. Ленин, — что переворот про-
исходит на почве капиталистических отношений производства,
и что результатом переворота неизбежно является. . . раз-
витие именно этих отношений»39. Следует, однако, иметь
305
в виду, что в «плане настоящего» революции капиталисти-
ческие общественные отношения выступают не сами по себе,
по обособленно, а только в той связи, в какой они предстают
по отношению к отрицаемому ими феодальному строю. Оче-
видно, что с данной точки зрения в «игру сил» вступает прин-
ципиально новый, более высокий тип антагонизма — анта-
гонизм двух способов производства — капиталистического
и феодального, выдвинувший на первый план вопрос о власти,
равно как и новый носитель этого антагонизма — класс бур-
жуазии. Этим в конечном итоге решался вопрос, какой класс
стоит в центре той или иной эпохи, определяя главное ее
содержание, главное направление ее развития, т. е. именно
этим объясняется, почему буржуазии, а не крестьянству дано
было выразить — в «плане настоящего» — существо социаль-
ной революции на языке, ей соответствующем, — на языке
политики. По отношению к унаследованному от средневе-
ковья антагонизму (крестьянство — дворянство) новый тип
антагонизма выступил в одно и то же время с другим «зна-
ком» и в другой плоскости. В самом деле, если ненависть
крестьянства к дворянству прежде всего олицетворяла ог-
ромную разрушительную силу, саму потенцию социального
переворота, ниспровержения существующего (антагонизм от-
рицательного свойства), то в антагонизме буржуазии вопло-
щалось историческое разрешение этого антагонизма, его
объективное содержание (антагонизм положительного свой-
ства).
Итак, объективно-исторически в «игру сил» вступает
принципиально новый, более высокий тип антагонизма —
антагонизм классов — носителей двух способов производ-
ства: феодального и капиталистического *. Но этого мало,
поскольку антагонизм на почве капиталистических отноше-
ний исторически как бы суммировал конечный результат
и антагонизма крестьянского, он неизбежно становился
в .ходе революции «мерилом всех вещей», обобщением всех
форм классового антагонизма отрицаемого строя вообще,
основанием для определения их реальной сущности (повто-
ряем, их объективно-исторической сущности, но ни в коем
случае не их исторической роли в ходе революции). Иными
словами, история революции как бы создает свою собствен-
* В литературе до сих пор мало обращалось внимания на то об-
стоятельство, что хотя крестьянство в средние века выступало классом-
антагонистом по отношению к существовавшему строю, однако само
по себе оно не являлось носителем нового способа производства. Отсюда
и неспособность его самостоятельно ниспровергнуть старый строй.
306
ную объективно-логическую призму, сквозь которую она пре-
ломляет для самой себя все противоречивые стремления и
интересы. И такой призмой в эпоху ранних революций стал
антагонизм между двумя способами производства, вырастав-
ший на почве развития капиталистических отношений.
Но в такой же мере, в какой антагонизм на базе капитали-
стических отношений обобщал все другие формы социаль-
ного антагонизма, сводил их к единому основанию, буржуа-
зия, его носитель, обобщала в своей политической идеоло-
гии — в «плане настоящего» революции — перекрещивающиеся
интересы всех сил революции. Другими словами, бур-
жуазные интересы могли быть представлены как «националь-
ные интересы» и ее историческое дело — «делом общенарод-
ным» в той мере, в какой угнетенное состояние буржуазии —
этого олицетворения третьего сословия — могло выразить,
вместить и измерить угнетенное состояние всего народа за
вычетом первых двух сословий. И хотя между двумя основ-
ными формами социального опыта, представленными носи-
телями указанных выше двух типов антагонизма — буржуа-
зией и крестьянством, существовала принципиальная исто-
рическая и социальная грань, определявшаяся различием
между положением основного эксплуатируемого класса фео-
дального общества и состоянием класса, по своей социаль-
ной природе эксплуататорского, хотя и угнетенного по своему
сословно-политическому положению, грань эта оставалась
в тени, по крайней мере в начале революции.
Этому немало содействовали особенности феодального гос-
подства в позднее средневековье с характерной для него ги-
пертрофией государственности в системе феодальной эксплуа-
тации (перенос центра тяжести с сеньориальных форм ренты
на централизованные ее формы). Орудия угнетения и мера
угнетения казались общими.
В интересующем нас аспекте сословная угнетенность бур-
жуазии, трансформированная в любую из форм политической
идеологии — религиозную или рациональную, превращалась
в великую просвещающую и мобилизующую силу революции.
Наконец, только в проекции «настоящего» можно разли-
чить в социальном поведении буржуазии — во всех ее чле-
нениях — черты максимально возможной для нее историче-
ской раскованности, проявившейся в ее политических тре-
бованиях, призывах, декларациях, образно выражаясь, —
моментах максимального отвлечения ее от самой себя, от соб-
ственной природы, от своих интересов как класса. Без этих
моментов не понять действительного содержания тезиса о ге-
гемонии буржуазии в ранних революциях XVI—XVIII вв.
307
Однако буржуазия буржуазии рознь. Как подчеркивал
В. И. Ленин, буржуазия бывает разных слоев, которым свой-
ственны разные исторические возможности. Буржуазия
XVI—XVIII вв., как уже отмечалось, состояла из следую-
щих слоев: 1) крупная торгово-ростовщическая буржуазияг
генетически восходившая частью к патрициату, частью к за-
житочному бюргерству и составлявшая в плане политиче-
ском крайне правое крыло оппозиции абсолютизму; 2) сред-
няя предпринимательская и торговая буржуазия (включая
представителей свободных профессий), генетически восходив-
шая к бюргерству и составлявшая в плане политическом ле-
вое, «радикальное» крыло либеральной оппозиции абсолю-
тизму; 3) мелкая буржуазия — ремесленные мастера, мел-
кие торговцы, торговые ученики, клерки и др., генетически
восходившая к мелкому бюргерству и в политическом
плане составлявшая ядро городской революционной демо-
кратии.
Перед нами не что иное как иерархия «революционности»
внутри класса буржуазии, вмещавшая в своих пограничныхт
полярных зонах свою «Гору» и «Жиронду», свое консерватив-
ное и революционное крыло. Но из этого следует, что опе-
рировать категорией «буржуазия» безотносительно к нали-
чию этой иерархии или к определенному «плану» можно
только в абстрактном смысле, но не при конкретном иссле-
довании истории ранних революций. Что же касается кре-
стьянства, рассматриваемого в той же проекции «настоя-
щего» революции, то его членение в общем мало отличалось
от типа дифференциации этого же класса на почве феодаль-
ных отношений.
Иными словами, поскольку господство феодальных от-
ношений в деревне оставалось определяющим фактом ее
жизни, поскольку это господство тормозило внедрение в нее
элементов капитализма и вместе с ним нового социального
членения, им обусловленного, имущественные градации
внутри крестьянства не исключали, а, наоборот, все еще пред-
полагали его общеклассовую солидарность в крестьянской,
антифеодальной революции.
Наконец, городская беднота в «плане настоящего> рево-
люции не представляет, по определению В. И. Ленина, ни
самостоятельных интересов, ни самостоятельного фактора
силы по сравнению с буржуазией, с одной стороны, и крестьян-
ством — с другой. Итак, перед нами два основных класса
в лагере ранней буржуазной революции — буржуазия и
крестьянство, которые вопреки внутренней структуре каж-
дого из них (разрозненность первого и сплоченность второго)
308
свидетельствовали, сколь велико было различие в револю-
ционном потенциале каждого из них. Очевидно, что это раз-
личие определялось не только несопоставимым удельным ве-
сом каждого из этих классов в «нации», взятой в целом, не
только мерой внутренней их спаянности па базе антифеодаль-
ного антагонизма, но и спецификой самого антагонизма по
отношению к старому режиму, типом революционности, оли-
цетворявшимся каждым из этих классов.
Дело в том, что, поскольку для буржуазии капиталисти-
ческий способ производства являлся хорошо осознанным на-
стоящим, торжествующей экономической действительностью,
неодолимость которой воспринималась ею как «естественный
закон», буржуазии оставалось требовать и добиваться глав-
ным образом, если не исключительно, адекватных политиче-
ских условий. Программа буржуазии в революции факти-
чески была по-преимуществу политической. Интересы ши-
рокого, свободного, быстрого развития капитализма упи-
рались для нее в проблему власти.
Ничего подобного, разумеется, нельзя сказать о втором
классе, объективно-исторически (в «плане будущего») также
представлявшем базу капиталистического способа произ-
водства, — о крестьянстве. Известно, что этот класс ни в ма-
лейшей степени не представлял себе исторических послед-
ствий своей борьбы. Действительностью же, которую он
осознавал, являлось его мелкое, основанное на собственном
труде хозяйство. В основе идеализации крестьянином «тру-
дового начала» жизни лежало в изучаемую эпоху его вековое
стремление к свободной от феодального права парцелле, т. е.
требование коренного переворота в господствующих экономи-
ческих отношениях в земледелии 40.
Из сказанного правомерно заключить, что принци-
пиальное различие между двумя типами революционности—
буржуазной и крестьянской, — олицетворявшимися соот-
ветствующими двумя программами революции, заключалось
в том, что программа буржуазии звучала как «общенародная»
в силу того, что она была политически выражена, про-
грамма же крестьянства звучала как узкосословная, хотя
в действительности именно она отражала самые основы про-
исходящего переворота, отрицая базис феодальных произ-
водственных отношений. Следовательно, именно в борьбе
крестьянства за землю воплощался главный социально-эко-
номический вопрос ранних буржуазных революций, важней-
шее условие их завершенности. Иными словами, револю-
ционность крестьянства в эпоху ранних буржуазных ре-
волюций являлась силой, решающей судьбы революции в це-
309
лом. «Борьба крестьянских п помещичьих интересов. —
подчеркивал В. И. Ленин, — ... составляет важнейшую
экономическую основу» 41 буржуазных революций.
Однако то, что в исторической перспективе предстало как
отношение между решающим и второстепенным, перед взором
современников, как и в последующей буржуазной историо-
графии, выступало в отношении «перевернутом», обратном:
революционность буржуазии представлялась не только все-
объемлющей, но и всеопределяющей, в то время как револю-
ционность крестьянства — чем-то привходящим, стихийным,
разрушительным. Причиной, столь извратившей действитель-
ное положение вещей, являлось огромное различие в сте-
пени осознания указанными классами своих целей в револю-
ции и еще больше-— путей и средств их достижения. Иными
словами, политическая зрелость буржуазии настолько же
превосходила политическое сознание крестьянства, на-
сколько революционная энергия последнего превосходила
смелость и решительность буржуазии в борьбе. Отсюда —
особая роль буржуазии в пробуждении народных масс к по-
литическому сознанию, в революционном их просвещении.
Именно это обстоятельство и выдвинуло на первый план
борьбы классов основного носителя формационного антаго-
низма — буржуазию. Этим в конечном счете объясняется,
почему буржуазии, а не крестьянству было дано выразить
существо этой социальной революции на языке, единственно
ей соответствующем, — на языке политики. Ненависть
крестьянства к дворянству олицетворяла прежде всего ог-
ромную разрушительную силу, саму потенцию социального
переворота, буржуазия же воплощала историческое разре-
шение этого антагонизма, его объективное содержание, и
поскольку антагонизм «на почве капиталистических отно-
шений» исторически как бы суммировал конечный резуль-
тат борьбы классов в феодальную эпоху, то устремления бур-
жуазии неизбежно становились в ходе революции мерилом
всех вещей, обобщением всех тогдашних форм социального
антагонизма вообще, основанием для определения их реаль-
ной, объективно-исторической сущности.
Наиболее адекватное выражение «плана настоящего» мы
находим в Английской революции середины XVII в. С точки
зрения роли в ней буржуазии как класса, она в такой же мере
заслуживает названия классической *, в какой революция
* То обстоятельство, что буржуазия выступала в Англии в союзе
с «новым дворянством», нисколько не затрагивало ни капиталистичес-
кого характера утверждавшегося в битве с абсолютизмом способа про-
изводства, ни классовой природы буржуазной гегемонии в революции.
310
во Франции конца XVIII в. заслуживает этого определения
с точки зрения роли в ней народных низов. Забегая несколько
вперед, заметим, что роли буржуазии в буржуазной рево-
люции, с одной стороны, и народных низов — с другой, не
могут быть одновременно классически выраженными (разу-
меется, если вкладывать в понятие «роль» не только смысл
«ломовой силы» революции, но и политической гегемонии
на решающем ее этапе) — одно явно мешает другому. На при-
мере первой из упомянутых революций легко прослежива-
ется поведение буржуазии на различных этапах революции.
Поскольку английская буржуазия намного опередила в своем
политическом развитии все другие классы и слои «угнетен-
ного народа страны», постольку ее деятельность в парла-
менте и в связи с ним и приобретенный благодаря этому по-
литический опыт превосходили все, чего на этом поприще
достигла современная ей буржуазия в других странах Запад-
ной Европы, п поскольку, наконец, ее классовый антипод —
предпролетариат — олицетворялся еще главным образом «ра-
бочим на дому», видевшим своего врага скорее в лорде ма-
нора, нежели во владельце раздаточной конторы, именно она,
английская буржуазия как класс, получила в тот момент наи-
большую исторически возможную свободу «самовыражения».
Как и следовало ожидать, последнее одновременно оказалось
саморазоблачением.
Итак, перед нами классический образец исторического по-
ведения буржуазии в раннебуржуазной революции в усло-
виях, обеспечивавших наиболее свободное проявление поли-
тических и социальных устремлений ее как класса. В этом
смысле история поставила в Англии XVII в. уникальный
эксперимент. Отсутствие угрозы прямой военной интервен-
ции извне и наличие у нее такого «респектабельного» клас-
сового союзника, каким являлось новое дворянство, —
всего этого было достаточно, чтобы проявилась органическая
враждебность буржуазии, осуществлявшей гегемонию в ре-
волюции, к крестьянству как классу. В английской буржуаз-
ной революции, несмотря на то, что она одновременно явля-
лась и крестьянской революцией, несмотря на то, что кре-
стьянство составило костяк победоносной армии Кромвеля,
не было и намека на «союз с крестьянством». Английская бур-
жуазия смело шла на восстание, увлекая за собой народные
«Новое дворянство» лишь с сословной точки зрения являлось дворян-
ством, т. е. составной частью политически господствующего класса.
С точки зрения социально-экономической оно являлось лишь «разно-
видностью» все той же буржуазии.
311
массы, ио при этом обнаружила такую степень трезвости и
практицизма, а проще сказать — своекорыстия и классового
эгоизма, в формировании программы революции, которая
может быть объяснена только «полной свободой рук», соз-
данной ее политическим перевесом над шедшими за ней мас-
сами. Поэтому представляется, что тезис «о союзе буржуазии
с крестьянством» как проявлении общей закономерности
революций XVI—XVIII вв. отражает скорее ситуацию вы-
нужденную (в частности, во Франции XVIII в.), нежели
имманентную черту раннебуржуазных революций. Важно под-
черкнуть, что в «плане настоящего» революции класс буржуа-
зии представлял ее средний, преимущественно предпринима-
тельский слой. Именно ему совместно с новым дворянством
удалось захватить в свои руки гегемонию в Английской ре-
волюции и удержать со до конца. Поскольку этот слой выра-
жал интересы буржуазии как класса, он пробивал в старом
здании феодальных распорядков только те бреши, которые
требовались для неприкосновенности и свободной циркуля-
ции капитала, но не больше.
Впрочем, английская буржуазия была уже задолго до ре-
волюции «территориализирована», т. е. связала себя с круп-
ным дворянского типа землевладением в качестве либо вла-
дельцев маноров, либо крупных арендаторов господских доме-
нов, что превращало ее в естественного союзника лендлордов.
Этой особенностью в расстановке классовых сил Англий-
ская революция была обязана обнаружившемуся на ее выс-
шем этапе примечательному противоречию между довольно
далеко зашедшим политическим радикализмом свершений
этой революции (суд и казнь Карла I, провозглашение рес-
публики и уничтожение палаты лордов) и столь же порази-
тельным ее социально-экономическим консерватизмом.
Французская революция конца XVIII в., рассматривае-
мая в том же «плане настоящего», обнаруживает ряд новых
черт в сравнении с ее историческим прообразом — Англий-
ской революцией. Полтора столетия опыта истории, их раз-
деляющие, более высокий уровень развития капиталистиче-
ских отношений обусловили в этой стране и более четкую диф-
ференциацию между отдельными слоями класса буржуазии,
более резкую ее отграниченность от дворянства, более высо-
кую ступень развития антагонизма между нею и предпроле-
тариатом. Именно этими обстоятельствами объясняется, с од-
ной стороны, союз буржуазии с крестьянством в ходе рево-
люции, и с другой — наличие в этой революции периода ге-
гемонии революционной демократии. В итоге Французская
революция в «плане настоящего» предстает как неизмеримо
312
более завершенный, исторически более богатый, более раз-
витой вариант Английской революции середины XVII в.
В силу того, что народным низам удалось именно во
Французской революции наложить свою печать на ход со-
бытий, эта революция должна быть признана классической
по своим проявлениям и в «плане будущего», который, как
уже отмечалось, отражает имманентную тенденцию анали-
зируемых революций в целом — тенденцию перерасти в ре-
волюцию против буржуазности. Эту тенденцию легко обна-
ружить во всех трех великих битвах XVI—XVIII вв. И оли-
цетворялась она ролью в них плебейских масс города и де-
ревни. Оказавшись в результате победы буржуазного пере-
ворота в положении столь же, если пе более, критическом,
чем они находились в канун революции, эти массы полны ре-
шимости вести борьбу дальше непосредственных целей этого
переворота, которые определялись интересами буржуазии.
В этом, как известно, заключена закономерность развития
самой буржуазной революции, условие ее победы. Следова-
тельно, раздававшиеся из уст плебса требования имуществен-
ного равенства (или даже общности имущества), столь
грозно звучавшие для имущих классов, движения, шедшие
под этим знаменем (партия Томаса Мюнцера в Германии, диг-
геры в Англии, «бешеные» и бабувисты во Франции), в дей-
ствительности, т. е. объективно-исторически, с одной сто-
роны, предвещали грядущую борьбу классов в условиях
торжества буржуазных порядков, а с другой^ сама угроза
этим порядкам со стороны одной из партий этих революций
оказывалась непременным условием их победы.
Такова была диалектика истории. Суть ее заключалась
в том, что уравнительные чаяния плебса объективно-истори-
чески раскрывались лишь как самая последовательная чистка
страны от средневековья. «Для того чтобы буржуазия могла
заполучить хотя бы только те плоды победы, которые тогда
были уже вполне зрелы. . . для этого необходимо было до-
вести революцию значительно дальше такой цели»42.
Но именно поэтому завоевание буржуазией политической
власти ни в коем случае нельзя рассматривать как вершину
интересующих нас революций. Поскольку завершенность
переворота определялась наличием в лагере революции сил,
способных двигать революцию дальше этой цели, подлинной
вершиной этих революций являлись моменты самостоятель-
ного движения плебейских масс под знаменем уравнитель-
ства. Следовательно, именно на верхнем переломе револю-
ции ярче всего вырисовывается «план будущего», т. е. спе-
цифика поведения различных классов и слоев в лагере ре-
21 М. Л. Барг
313
волюции в условиях борьбы против буржуазности этих ре-
волюций.
В заключение заметим, что само по себе проявление пле-
бейской идеологии и самостоятельного движения плебса еще
не создают особого, «плебейского этапа» в истории буржуаз-
ного переворота. Историческая роль этой идеологии и этого
движения состоит в том, что они воплощают реальность уг-
розы наступления такого этапа и тем самым оказываются ус-
ловием наиболее последовательного решения демократиче-
ских задач. Так, в Германии начала XVI в. народная рефор-
мация Мюнцера проявила себя в самом начале Крестьян-
ской войны па почве антифеодальной борьбы крестьянства.
Точно так же в Англин середины XVII в. диггеры в условиях
торжества буржуазно-дворянской аграрной программы ре-
волюции взяли па себя роль глашатаев и поборников демокра-
тического аграрного переворота. И только во Франции
в конце XVIII в. угроза наступления «плебейского этапа» ре-
волюции оказалась наиболее близкой к реальности. Только
здесь уравнительное движение выступило в «чистом» виде.
Подведем некоторые итоги. Нет сомнения в том, что за-
дача сравнительного изучения буржуазных революций XVI —
XVIII вв. назрела. Объективной предпосылкой возможности
и необходимости ее решения является универсализм законо-
мерностей возникновения и развития этих революций. Их на-
личие и позволит объективно выявить неповторимую индиви-
дуальность каждой данной революции. Логическое вычле-
нение «трех планов» в поведении классов в лагере револю-
ции позволяет различать в переплетении и столкновении
интересов отдельных классов и слоев специфику истории фор-
мирования, а следовательно, и генетических и функцио-
нальных связей этих классов и слоев в данной стране — об-
стоятельство, редко учитываемое при характеристике пози-
ции последних на разных этапах буржуазной революции.
Указанная методика, как нам кажется, позволяет глубже
раскрыть процесс трансформации классового антагонизма,
изначально имманентного феодальному способу производства,
в классовый антагонизм, формирующийся на почве возникно-
вения в лоне последнего капиталистического уклада. Осо-
бого внимания заслуживает при этом специфическое поло-
жение крестьянства. Наконец, указанная методика позво-
ляет объяснить последствия перенесения исторического
центра тяжести — в ходе буржуазной революции — из
сферы крестьяпско помещичьих отношений на почву столк-
новения классов — носителей антагонистических спосо-
бов» производства (капиталистического и феодального),
314
оостоятельство, также, как правило, ус ко юз нош,со при ооъяс
пепин причин гегемонии буржуазии в революциях XVI —
XVIII вв.
Предложенная методика применима и для анализа пост-
роений немарксистской историографии в дайной области.
Обычно они сводятся к тому, что один из времешпях «пла-
нов» принимается за единственную познавательную призму
при освещении истории всех этапов революций. Если в ка-
честве такой призмы берется «план прошлого», тогда удается
очень легко отрицать их буржуазный характер. Если же та-
кой призмой оказывается «план настоящего», то, наоборот,
легко поддаться искушению изобразить буржуазию как глав-
ного героя революционной драмы, и тогда перед нами —
апология политической мудрости буржуазии. Если же, на-
конец, обособляется «план будущего» революции, то нас пу-
гают «кровавыми эксцессами» и «разрушительными инстинк-
тами» толпы. Таким образом, методика «трех планов» анализа
революций XVI—XVIII вв., помимо позитивного исследо-
вательского приложения, может стать эффективным ана-
литическим средством в области историографической кри-
тики.
ПРИМЕЧАНИЯ
ВВЕДЕНИЕ
1 Ленин В, И. Поли. собр. соч., т. 23, с. 44.
2 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 316.
3 Ленин В. И, Поли. собр. соч., т. 1, с. 430.
4 Там же, с. 137—138.
5 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 305, 307—308.
6 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 26, с. 57.
7 Философская энциклопедия, т. 2, с. 368.
8 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 30, с. 352.
° См.: Anderle О. F. Theoretische Geschichte. — Historische Zeitschrift,
1956, 185.
10 Barraclough G. History in a changing World. Oxford, 1957, p. 63.
11 Ibid.
12 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 1, с. 285.
13 Там же, т. 20, с. 66.
14 М., 1964, с. 294.
15 Приписное В. И. О соотношении исторического материализма и исто-
рической науки. — Вопросы философии, 1961, № 1.
16 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-с изд., т. 32, с. 461.
17 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 26, с. 60.
18 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 26.
19 Там же, т. 19, с. 121.
20 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 4, с. 87.
21 Там же, т. 1, с. 139—140.
22 Там же, с. 143.
23 Там же.
24 Там же.
25 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-с изд., т. 12, с. 731.
26 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 1, с. 143.
27 Там же, с. 429.
28 См.: Общее и особенное в истории стран Востока. М., 1966.
29 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 6.
30 См.: Callot Е. Ambiguites et antinomies de 1’bistoire. P., 1962, p. 46,
31 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 38, с. 177.
32 Там же.
33 См.: Общее и особенное в истории стран Востока, с. 52.
34 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 5, с. 142.
35 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 39, с. 356.
36 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 32, с. 266.
37 Там же, т. 4, с. 80.
38 См.: Барг М. А., Черняк Е. Б. Регион как категория внутренней
типологии классово-антагонистических формаций. — В кн.: Проб-
лемы социально-экономических формаций. М., 1975.
30 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 32, с. 461.
ГЛАВА I
1 «Соотносительный план», диалектически интерпретируемый, требует
рассмотрения каждой из соотносимых категорий сквозь призму дру-
гой. В своей противоположности такая категория не только находит
внешнюю границу, но и обнаруживает скрытую сущность.
316
2 Необходимость изучения данной проблемы подчеркивалась неодно-
кратно. См.: Жуков Е. Л/. О периодизации всемирной истории. —
Вопросы истории, 1960, № 8; Он же. В. И. Ленин и понятие эпохи
в мировой истории. — Новая и новейшая история, 1965, № 5.
3 Гегель Г.-В.-Ф. Философия истории. — Соч. М., 1935, т. VIII.
4 Оставляя в стороне опыты «всемирных историков» древности, в част-
ности Полибия (II в. до и. э.), раннехристианских историков Евсе-
вия (IV в.) и Орозия (V в.), равно как и средневековые «всемирные»
хроники («От сотворения мира»), укажем хотя бы на «Всемирную
историю» У. Рэли (1617 г.).
5 Плодотворный анализ марксистско-ленинской концепции всемирно-
стп исторического процесса в связи с проблемой социальной револю-
ции см.: Водолазов Т. Г. Диалектика и революция. М., 1975.
6 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 45.
7 Вико Дж. Основания повой науки об общей природе наций. М., 1940.
8 См.: Hume D. Enquire Concerning Human understanding, VIII, 1.
9 Гегель Г.-В.-Ф. Указ, соч., с. 19.
10 Там же, с. 8.
11 Там же, с. 14.
12 Там же, с. 54.
13 Ср.: Mink L. О. Narrative form as a Cognitive instrument. — In: The
Writing of History. Princeton, 1978, p. 138.
14 Spengler 0. Der Untergang des Abendlandes. Mhnchen, 1920—1922,
Bd. 1—2.
15 Toynbee A . A Study of History. L., 1934—1961. V. 1—12.
16 Косминский E. А. Историософия Арнольда Тойнби. —Вопросы
истории, 1957, № 1.
17 Spengler О. Op. cit., Bd. 1, S. 27.
18 Toynbee A. A Study of History. L., 1977, p. 498. Известно, что на за-
вершающих стадиях своего «Исследования истории» Тойнби отошел
от концепции строгого циклизма, пытаясь найти нечто среднее между
нею и концепцией линейного прогресса. Выход он нашел в замене
«цивилизации» — в качестве основного компонента истории — «вы-
сокой религией». Если «цивилизации» движутся ио кругу, то по-
рождаемые ими «высокие религии» связаны друг с другом опре-
деленными элементами преемственности и тем самым олицетворяют
поступательное развитие истории.
19 См.: Zohn Е. Toynbee und Probleme der Geschichte. Koln, 1954;
Toynbee and History/ Ed. by A. Ashley. Boston, 1956.
20 Cm.: L’Histoire et ses interpretations. . ./ Ed. R. Aron. P., 1961.
21 Достаточно сопоставить первоначальный и заключительный списки
«цивилизаций» в работе Тойнби, чтобы убедиться в этом.
22 См., например: Evolution after Darvin. Chicago, 1960.
23 White L. The Science of Culture. N. Y., 1949; Idem. The Evolution
of Culture. N. Y., 1959.
24 Bostow E. The Stages of Economic Growth. Cambridge, 1960.
25 Dawson Ch. Gestaltungskrafte der Weltgeschichte. Wien, 1959.
26 Mink L. O. Op. cit., p. 140.
27 Ibidem.
28 См.: Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 26, с. 142: «. . .только знание
основных черт данной эпохи может служить базой для учета более
детальных особенностей той или иной страны». Ср.: Там же, т. 4,
с. 80.
29 зо Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 12, с. 727.
31 Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 36, с. 45.
32 Там же, т. 45, с. 108.
317
33 См.: Marg М. Л. Die Katcgorie des Wcllhistorischeii als Erkenntnis-
prinzip dor Marxistjschen Geschichtswissenscbaft. — In: Probleme
dor Geschichtswissenschaltlichen Erkennlnis. B., 1977, S. 39.
34 В письме к И. Ф. Даниельсону (10 апреля 1879 г.) К. Маркс писал:
«. . .я ни за что не согласился бы выпустить второй тохМ («Капи-
тала». — М. Б.), прежде чем нынешний английский промышленный
кризис не достигнет своей высшей точки. . . Поэтому необходимо
тщательно наблюдать за нынешним ходом событий до их полной
зрелости. . .» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 34, с. 288).
35 Там же, т. 23, с. 6.
36 Barg М. A. Op. cit., S. 39 И.
37 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 39, с. 354.
38 Там же, т. 39, с. 356.
зв-4о Там же, с. 354.
41 См.: Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 4, с. 80.
42 Там же, с. 140; т. 16, с. 298.
43 Там же, т. 16, с. 252.
44 Там же, с. 250.
45 В. И. Ленин по этому поводу замечает: «Это —замечательно глу-
бокое рассуждение Маркса« (Там же, т. 16, с. 252).
46 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 12, с. 733.
47 Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 3, с. 60.
48 Там же, т. 1, с. 388.
49 Там же, т. 5, с. 223.
60 «По всем этихМ вопросам предстоит еще русским марксистам большая
работа. . . работа по установлению связи между всеми отдельными,
бесконечно разнообразными, формахми присвоения прибавочного
иродукта в российских «народных« производствах и той передовой,
наиболее развитой капиталистической формой этого присвоения,
которая содержит в себе „залоги будущего4*» (Там же, т. 1, с. 456).
61 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 728.
62 Вспомним полное сарказма замечание К. Маркса: «Но если немецкий
читатель станет фарисейски пожимать плечами . . . или вздумает
оптимистически успокаивать себя тем, что в Германии дело обстоит
далеко не так плохо, то я должен буду заметить ему: De te fabula
narratur (He твоя ли история это!) (Там же, т. 23, с. 6).
ьз Там же.
64 См.: Там же, т. 19, с. 120.
55 Там же, т. 4, с. 8.
56 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 41, с. 40.
57 Там же, т. 30, с. 169.
68 Там же, т. 3, с. 456.
69 Там же, т. 1, с. 219.
60 Там же, с. 222.
81 Там же, т. 35, с. 203.
ГЛАВА II
1 См.: Грюнбаум А. Философские проблемы пространства и времени.
М., 1969, с. 435 и след.
2 Это не раз отмечал В. И. Ленин, особенно в работах послеоктябрь-
ского периода (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 37, с. 216).
3 См.: Гайденко П. П. Категория времени в буржуазной европейской
философии истории XX в. — В кн.: Философские проблемы исто-
рической пауки. М., 1969, с. 225.
4 Dilthey W. Gesammelte Schiiften, Bd. 1—9, 11—12. Leipzig, 1921 —
1936, Bd. 5, S. 332.
318
6 См.: Шпенглер О. Закат Европы. М.; ПГ., 1923, т. I, ч. 1, с. 126 —
127: «Недоступная науке идея судьбы, кроющаяся под словом время,
принадлежит к области непосредственных переживаний и интуи-
ций».
6 См.: Levi-Strauss С. О. Anthropologic structurale. Р., 1958, р. 165;
Idem. Criteria of Science in the Social and Human Disciplines. —
International Social Science Journal, 1974, v. 16, N 4, p. 2.
7 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20, с. 51—52.
8 См.: СпиркинА. Т. Происхождение сознания. М., 1960; АскинЯ. Ф.
Проблема времени. Ее философское истолкование. М., 1966; Гай-
денко П. П. Указ, соч.; Листвина 11. II. Время и общественное
развитие. — В кн.: Принцип развития. Саратов, 1972; Зборов-
ский Г. Е. Пространство и время как форма социального бытия.
Свердловск, 1974; Скворцов Л. В. Время и необходимость в истории.
М., 1974; Лой А. II. Социально-историческое содержание категорий
«время» и «пространство». Киев, 1978; Цирку и А. Ф. К. Маркс
о проблеме социально-исторического времени. Автореф. дис.
. . . канд. филос. паук. М., 1980. Библиография работ, содержащих
логико-философский анализ категории времени, ввиду их сугубо
специального характера здесь не приводится.
° См.: Brandon Е. G. F. Deity. Time and Mankind. L., 1951; Aries Ph.
Le Temps de 1’Histoire. Monaco, 1951; Shirton R. Time, Life and
Man. N. Y., 1959; Blum A. F. Time, Arrow and Tradition. N. Y.,
1962; Eisenstein E. L. Clio and Chronos. — History and Theory, 1966,
Beiheft 6; Toulmin S. et al. The Discovery of Time. L., 1965.
10 Le Goff. La civilisation de Г Occident medieval. P., 1967; Idem. Pour
un autre Moyen Age. P., 1977.
11 Гуревич А. Я. Время как проблема культуры. — Вопросы филосо-
фии, 1969, 3; Он же. Категории средневековой культуры. М.,
1972.
12 13 См.: Mommsen Th. Petrarch on the «Dark Ages». — In: Medieval
and Renaissance Studies. Cornell Univ. Press, 1959.
14 Как удачно заметил В. Дильтей: «Что такое человек — ему может
сказать только его история» (Dilthey W. Gesammelte Schriften,
Bd. 8, S. 224).
15 Маркс К., Энгельс Ф. Corr. 2-е изд., т. 3, с. 37.
16 Там же, т. 46, ч. II, с. 33.
17 Там же, т. 20, с. 51.
18 -19 См.: Eliade Mircea. Kosmos und Geschichte. Dusseldorf, 1953, S. 9.
20 Ibid., S. 21.
21 Ibid., S. 15.
22 Cm.: Levi-Strauss Cl. Mythologiques. L’Homme nu. P., 1971.
23 Cm.: Van der Leeuw I. Myth and Time. — Erranos Jahrbuch, 1960,
v. XX, p. 325.
24 Eliade Mircea. Op. cit., S. 57.
26 См.: Платон. Тимей, 37. — Соч. M., 1971, т. 3, ч. 1.
28 См.: Gunn A. The Problem of Time. L., 1929, p. 20.
27 См.: Платон. Тимей, 37—38a.
28 См.: Лукреций Кар. О природе вещей, III, 945.
29 Aristotel. Problemata, XVII, 3.
80 См.: Brabant F. II. Time and Eternity in Christian Thought. L., 1937.
p. 6.
31 Cm.: Poulet G. Studies in Human Timo. Baltimore, 1956, p. 3.
32*Cm.: Cullmann O. Christus und Zeit. 3. Au fl. Zurich, 1962, S. 277.
33 Cm.; Brandon E. G. F. Op. cit., S. 66.
319
34 В этой связи характерен пассаж Августина: «О человек, беспомощ-
ный сам по себе и малой мудрости. Неужели ты надеешься, что
испытаешь все удовольствия на небесах и на земле и все сложится
для тебя счастливо всегда и повсюду. Однако это заблуждение уже
погубило тысячи людей ... и отправило в ад бесчисленные толпы
душ». Так писал Августин, развивая евангельский сюжет о разли-
чии между сокровищами земными и сокровищами небесными.
Цит. по: Howard D. The Three Temptations. Princeton, 1960, p. 98.
35 Cm.: LeGojf. Pour un autre Moyen Age, p. 102.
36 Cm.: Gunn A. Op. cit., p. 43 f.
37 Cm.: Poulet A. Op. cit., p. 38 f.
38 См.: Брагина Л. M. Альберти — гуманист. — В кн.: Леон Бат-
тиста Альберти. М., 1977, с. 10 и след.
39 Там же.
40 См.: Барг М. А. Шекспир и история. М., 1979, гл. II.
41 См. об этом: Dempf A. Sacrum Imperium. Darmstadt, 1953, S. 9 f.
42 См.: Panofsky E. Renaissances and Renascence in Western Art. Stock-
holm, 1961, p. 42.
43 Cm.: Mommsen Th. Op. cit.
44 Cm.: Petr area. Epistolae de rebus familiaribus et variae. — Opera.
Firence, 1859—1863, v. X, ер. XXIV.
46 Cm.: Gent N. Das Problem der Zeit. Frankf. am M., 1933, S. 89 f.
46 См.: Мандельштам О. Разговор о Данте. М., 1967, с. 6.
47 См.: Stelling-Michand S. Quelques aspects du probleme du temps au
Moyen Age. — Schweiz. Beitrage zur allgemeinen Geschichte, 1959,
Bd. 17, S. 7.
48 Cm.: Braudel F. Ecrits sur 1’Histoire. P., 1959.
49 Cm.: Rotenstreich N. Between Past and Present. N. Y., 1958, p. 89 f.
ГЛАВА III
1 См.: Афанасьев В. Г. Системность и общество. М., 1980, с. 16.
2 См.: Шевелев II. Н. Системный подход в научном исследовании. —
Вестник МГУ, сер. филос., 1979, № 1.
3 Укажем лишь на ряд сборников, богатых библиографией: Общая
теория систем. М., 1966; Исследования по общей теории систем.
М., 1969; Проблемы методологии системного исследования. М., 1970.
См. также ежегодники: Системные исследования (за 1969—1977 годы).
4 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20, с. 366.
6 Подробнее см.: Кузьмин В. П. Принцип системности в теории и ме-
тодологии К. Маркса. М., 1976; Афанасьев В. Г. Указ. соч.
6 В библиографиях проблемы системности, как правило, открыва-
ются рубрики: Методология системного исследования в биологии,
медицине, психологии и т. д. Однако ни в одной из них — даже
самой подробной — нет рубрики: Методология системного иссле-
дования в историп. Об исследованиях в области социальных систем
см.: Блауберг И. В., Юдин Э. Г. Системный подход в социальных
исследованиях. — Вопросы философии, 1967, № 9; Афанасьев В. Г.
О системном подходе в социальном познании. — Вопросы филосо-
фии, 1973, № 6; Он же. Системность и общество; Он же. Общество:
системность, познание, управление. М., 1981; Каган М. С. Систем-
ность п историзм. — Философские науки, 1977, № 5.
7 Ср.: Афанасьев В. Г. Системность и общество, с. 16.
8 См.: Ленин В. II. Полп. собр. соч., т. 1, с. 139.
9 Подчеркивая, что марксистская методология историп глубоко си-
стемна по своему содержанию, нельзя вместе с тем упускать из виду,
320
что перед классиками марксизма еще не стояла задача специальной
разработки методологии системного анализа, выступавшей только
в качестве компонента их общего мпровпдения. Но именно поэтому
попытка экстраполировать термины и понятии современной «общей
теории систем» па теорию К. Маркса была бы недопустимым ана-
хронизмом. Тем удивительнее, насколько в этой теории содержа-
тельно предвосхищены представления и методы науки наших дней.
«В трудах К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина дан не только
конкретный анализ ряда важнейших проблем общественного раз-
вития, но и разработаны исходные гносеологические средства та-
кого анализа. В арсенал диалектико-материалистических методов
исследования сложных объектов входят принцип системности . . .
взаимоотношения части и целого и т. д.» (Юдин Э. Г. Системный
подход и принцип деятельности. М., 1978, с. 97—98).
10 «Биология в своем развитии достигла такого уровня, — отмечалось,
например, в сборнике «Проблема целостности в современной био-
логии» (М., 1968, с. 5), — когда целостный подход к пониманию
явлений жизни является показателем научной и теоретической глу-
бины биологических явлений знаний».
11 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 1, с. 355.
12 См.: Там же, т. 3, с. 75—77.
13 См.: Там же, т. 46, ч. I, с. 199.
i4-i5 уам же, т 4^ с |34
16 Там же, т. 12, с. 711.
17 Там же, т. 46, ч. I, с. 43.
18 См.: Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 1, с. 133.
19 Там же, с. 136: «Никогда этого пе было . . . чтобы члены общества
представляли себе совокупность тех общественных отношений, при
которых они живут, как нечто определенное, целостное, проникну-
тое таким-то началом».
20 Там же, с. 137.
21 Там же.
22 Там же, с. 133.
23 Там же, с. 191.
24 Там же, с. 165.
25 От этой «всеохватности», к сожалению, не свободно и интересное ис-
следование: Грушин Б. А. Очерки логики исторического исследо-
вания. М., 1964; ср.: Подкорытов Г. А. Историзм как метод научного
позпания. Л., 1967; Французов Н. П. Исторический метод в научном
познании. М., 1972. Кстати, по признанию советского философа
К. И. Шилина, «в философской литературе ясно выраженного опре-
деления исторического метода пока нет». См.: Шилин К. И. Объек-
тивный исторический процесс и логический метод «Капитала»
К. Маркса. — В кн.: Философские проблемы «Капитала» К. Маркса.
М., 1968. К сожалению, его нет и до сих пор.
26 Viet J. Les methodes structuralist.es dans les sciences sociales. P., 1969.
27 Deuxieme entretien avec M. Foucault. — In: Lcttres Franchises,
1967, N 1187, p. 13; cp.: Sebag L. Marxism et structuralism. La Haye,
1964, p. 88—92.
28 Levi-Strauss Cl. Criteria of Science in Social and Human Disciplines —
Intern. Social Science Journal, 1974, v. 16, N 4.
29 Idem. Mythologiques. P., 1964—1971, p. 21; Idem. Antropologie
structural. P., 1958, p. 61.
30 Cp.: Ipola E. de. Le structuralism ou 1’histoire en exile. Nanterre,
1969, p. 27 sq.; Schieder Th. Strukturen und Personlichkeiten in der Ge-
321
schichte — Historische Zoitschril'l, 1962, Bd. 194; Pilz E, Geschicht-
liche Strukluren —Ibid., 1966, Bd. 198.
31 Parsons T, The Social System. N. Y., 1951, p. 6.
32 Merton R. K. Social Theory and Social Structure. N. Y., 1959, p. 19.
33 Cp.: Piaget J. Le structuralism. P., 1968, p. 67.
84 Ibid., p. 8. Ср.: Автономова II, С. Философские проблемы структур-
ного анализа в гуманитарных науках. М., 1977, с. 48 и след. Са-
довский В, П., Юдин Э. Г. О специфике методологического подхода
к исследованию систем и структур. — В кн.: Логика и методология
науки. М., 1967.
35 См.: Маркс К,, Энгельс Ф, Соч. 2-е изд., т. 27, с. 402.
36 См.: Афанасьев В, Г, Системность и общество, с. 107 и след.
37 См.: Маркс К., Энгельс Ф, Соч. 2-е изд., т. 23, с. 550.
38 Там же, т. 25, ч. II, с. 399.
39 Там же, ч. I, с. 343.
40 Там же, т. 26, ч. II, с. 110—111.
41 Там же, т. 25, ч. II, с. 380.
42 Там же, с. 380—381.
43 См.: Кузьмин В, П, Указ, соч., с. 93.
44 Маркс К,, Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. I, с. 214.
45 Там же, т. 26, ч. I, с. 291.
4(5 В истории науки эти задачи решались последовательно. «Надо было
исследовать предметы, прежде чем можно было приступить к ис-
следованию процессов. Надо сначала знать, что такое данный пред-
мет, чтобы можно было заняться темп изменениями, которые с ним
происходят». См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 303.
47 Там же, т. 20, с. 123.
48 Там же, с. 640. Ср.: Богомолов А. С, Идея развития в буржуазной
философии. М., 1962, с. 11 и след.; Столетов В. И, Процесс измене-
ния и его познание. М., 1966, с. 23 и след.
49 Маркс К,, Энгельс Ф, Соч. 2-е изд., т. 2, с. 102.
60 Там же, т. 3, с. 26.
61 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 1, с. 138.
52 См.: Теоретические проблемы всемирно-исторического процесса. М.,
1979.
63 Ленин В. И, Поли. собр. соч., т. 29, с. 233.
54 Там же, т. 26, с. 54.
55 Остается заметить, что в объективно-историческом процессе боль-
шинство из намеченных типов оказываются переходными.
56 Даже в тех случаях, когда деревня как форма поселения возникает
под эгидой сеньора, в ней воспроизводятся черты общинного устрой-
ства.
57 См.: Маркс К., Энгельс Ф, Соч. 2-е изд., т. 33, с. 175.
58 Ленинский сборник, XI, с. 383.
59 Ленин В, И. Поли. собр. соч., т. 26, с. 139.
60 Барг М, А., Черняк Е, Б. Исторические структуры и исторические
законы. — В кн.: Теоретические проблемы всемирно-исторического
процесса, с. 44 и след.
0 1 Там же.
62 См. выше, гл. I.
63 Барг М, А. Учение об общественно-экономических формациях
и конкретный анализ исторического процесса. — В кн.: Очерки
методологии познания социальных явлений. М., 1970, с. 249 и след.
64 Ленин В. И, Поли. собр. соч., т. 12, с. 258.
65 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 19, с. 404—405.
66 Там же, с. 409.
322
ГЛАВА IV
1 См.: Философская энциклопедия, т. 2, с. 368; «История . . . обозна-
чает. . . науку, изучающую этот процесс (т. е. процесс обществен-
ного развития. — М. Б.) во всей его конкретности и многообразии».
2“4 См.: Косолапов В. Факти та ix в шстор!чтм дослщжент. — Укр.
icTop. журн., 1963, № 2; Дорошенко Н. М. Проблема факта в исто-
рическом познании. Л., 1968; Сычев С. Исторический факт и его
методологическое значение. — Труды МИИТ. М., 1968, ч. II,
вып. 282; Иванов Г. М. К вопросу о понятии «факт» в исторической
науке. — Вопросы истории, 1969, № 2; Библер В. С. Исторический
факт как фрагмент действительности. — В кн.: Источниковедение.
М., 1969; Гуревич А. Я. Что такое исторический факт? — Там же;
Уваров А. И. Исторический факт как элемент теории. — Учен. зап.
Калининск. пед. ин-та, 1971, т. 91; Салов В. II. Исторический факт
и современная буржуазная историография. — Новая и новейшая
история, 1973, № 6.
5 Так, крупнейший русский медиевист последней трети Х^ в*
П. Г. Виноградов охарактеризовал работы эрудитов *XVII —
X VIII вв. (Селдена, Сне л мана, Мэдокса и др.) как «громадные своды
фактов», т. е. документированных сообщений, почти не подвергав-
шихся обработке. См.: Виноградов П. Г. Исследования по социаль-
ной истории Англии. СПб., 1887, с. 2.
G См.: Сенъобос Ш., Ланглуа Ш. Введение в изучение истории. СПб.,
1899, с. 88.
7 Отсюда известное наставление Л. Рапке: увидеть прошлое, каким
оно па самом деле было, можно лишь при одном условии: как можно
ближе и более точно следовать за фактами. См.: Ranke L. von. Samml-
liche Werke. Leipzig, 1959, Bd. 33—34, S. VII. Почти дословным
повторением выглядело кредо Ф госте ль де Кулапжа: «Изучать исклю-
чительно и непосредственно тексты в самых мельчайших подробно-
стях, верить лишь тому, что они показывают, и решительным обра-
зом удалять из историп прошлого современные идеи». См.: Фюстелъ
де Куланж II.-Д. История общественного строя древней Франции.
СПб., 1907, т. 3, с. XII. Однако — удивительная вещь! — ни тому,
ни другому пе удалось увидеть в истории «то, что в ней па самом
деле было». Ранке отдал немалую дань нацпоналпстичсским тенден-
циям и провиденциализму. В свою очередь, Ф госте ль де Куланж
в большей степени, чем кто-либо из его современников, следовал
в своих построениях предвзятой концепции, в угоду которой оп
проявлял, мягко выражаясь, мало уважения к историческим фак-
там. См.: Виноградов II. Г. Фюстель де Куланж. — Русская мысль,
1890, кп. 1.
8 См.: Сенъобос Ш., Ланглуа Ш. Указ, соч., с. 88.
9 См.: Кисселъ М. А. Судьба старой дилеммы. М., 1974, с. 72.
10 См.: Боклъ Г. Т. История цивилизации в Англии. СПб., 1862, т. 1,
с. 62; ср.: Милль Д. С. Система логики. М., 1914, с. 54.
11 Следует различать субъективно-идеалистические основания пози-
тивистского истолкования процесса социальной эволюции (т. е. фи-
лософию истории О. Конта, Дж. Милля, Г. Спенсера и др.), с одной
стороны, и конкретно-исторические исследования позитивистской
историографии — с другой. Проникнутая познавательным опти-
мизмом и сосредоточенная на процессах структурного характера
(в противовес событийно-повествовательным построениям провиден-
циального историзма), опа создала широкие исторические полотна,
служившие основанием для столь же широких обобщений и выво-
323
12
13
14
15
1G
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
дов. Достаточно вспомнить работы К. Т. Инамы-Штернегга, К. Ламп-
рехта, К. Бюхера, а также П. Г. Виноградова, М. М. Ковалевского,
Д. М. Петрушевского и др. Разумеется, развернутая критика пози-
тивистской историографии последних десятилетий XIX в. лежит
за рамками этой статьи. В данном случае ограничимся лишь указа-
нием на очевидное игнорирование ею специфики исторического
факта и тем самым — роли исторического опыта в историческом
познании.
Степкин В. С. Современный позитивизм и частные науки. Минск,
1963.
Dilthey W. Einleitung in die Geisteswissenschaften. Leipzig, 1883,
Bd. 1.
Ibid., S. 81. Ср.: Кисселъ M. А. Указ, соч., с. 75—76.
См.: Dilthey 1У. Op. cit., S. 9, 25 ff.
Ibid., S. 41 ff.
Убеждение в том, что исторические факты, подобно явлениям при-
роды, обладают повторяемостью, дающей возможность подметить
закономерности в их «чередовании», разделяли и Бокль (Указ, соч.,
с. 3), й Фюстелг» де Кулапж (Указ, соч., т. IV, с. XXIII), а также
Ланглуа и Сепьобос (Указ, соч., с. 99).
См.: Кисселъ М. А. Указ, соч., с. 76—77.
См.: IVindelband IV. Geschichte und Naturwissenschaft. 3. Aufl.
Strasburg, 1904; Риккерт Г. Границы естествеппопаучного образо-
вания понятий. СПб., 1903.
Риккерт Г. Философия истории. СПб., 1908, с. 55.
Культурпо-историческая ценность исторических фактов заключа-
ется, по мнению неокантианцев, в их неповторяемости, единичности.
Отсюда вытекала задача разработки методологии истории как пауки
индивидуализирующей (идиография). См.: -.Риккерт Г. Философия
истории, с. 27—28.
Риккерт Г. Границы. . ., с. 121.
См.: Carr Е. What is History. N. Y., 1962, p. 18.
Презентпзм — субъективно-идеалистическое течение в буржуазной
философии истории, отрицающее объективность исторического зна-
ния и рассматривающее историческую науку как проецирование
па прошлое современных представлений, интересов, противоречий
и т. и.
Доклад К. Беккера был опубликован три десятилетия спустя (What
аге Historical facts? — The Western Political Quarterly, 1955, VIII,
N 3).
Febvre L. Combats pous I’HiStoire. P., 1953, p. 8.
JFeussi K, Die Krisis des Historismus. Tiibingen, 1932, S. 56.
Lilt Th, Wege und Irrwege des geschichtlichen Denkens. Munchen,
1948, S. 12.
Croce B, Theoria e Storia della Storiographia. Bari, 1927, p. 4.
Callot E, Ambiguites et antinomies de Phistoire. P., 1962, p. 50.
Aron R. Introduction a la philosophic de 1’histoire. P., 1948, p. 38—39.
Marrou A.-J. De la connaissance historique. P., 1954, p. 7.
«Факты настоящего или события прошлого, — пишет представитель
так называемой критической философии истории Э. Калло, — со-
общают не о мире нуменов, лежащих за феноменами, а приоткры-
вают лишь непосредственный опыт. . .» (Callot Е, Op. cit., р. 56—57).
Callot Е. Op. cit., р. 50.
Ленин В, И. Поли. собр. соч., т. 18, с. 139.
Там же.
Иванов Т. М. Указ, соч., с. 78.
324
38 Ленин В, И. Полп. собр. соч., т. 1, с. 136—137. Исходный пункт —
не «идея» и «выбор», а объективное явление.
39 Там же, т. 4, с. 101, 124, 159.
40 Гегель отчетливо различал объективную сторону истории (процесс)
и ее отражение в науке, противопоставляя «Historia гегшп gesta-
rum» «res gestae». См.: Гегель Г.-В.-Ф. Соч. М., 1935, т. VIII,
с. 58.
41 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 1, с. 137.
42 См.: Rothacker Е. Logik und Systematik der Geisteswissenschaften.
Munchen, 1952, S. 73.
43 Cm.: Marx K. Grundrisse der Kritik der Politischeu Okonomie. B.,
1953, S. 375.
44 В буржуазной литературе вопроса, смешивающей опто логическую
и познавательную стороны проблемы исторического факта, до сих
пор не определено, можно ли считать подобные сложные факты
«единичными событиями». Неокантианство, как известно, реши-
тельно отрицало «реальность» таких событий, рассматривая их как
продукты концептуальной деятельности, организующей роли со-
знания и т. п. В реальной действительности войны состоят из битв
и маршей и контрмаршей, революции — из массы самых разнород-
ных событий и т. д. (Риккерт Т. Границы. . ., с. 321). С другой сто-
роны, неопозитивизм полностью отвлекается от проблемы истори-
ческой структуры «фактов», поскольку единственное, что подлежит
анализу, — это «факт языка», «эвристическое значение факта», ло-
гическая структура сообщения и т. д. Так пли иначе, все факты —
всего лишь «рациональные» умозрительные концепции и не
более.
45 См.: Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 1, с. 167.
46 Там же. Это, разумеется, вовсе не означает, что материалистическая
критика истории «пренебрегает фактами сознания», а значит только
то, что в столкновении с «объективными явлениями» они предстают
как производные, вторичные, «надстроечные». К тому же в клас-
сово-антагонистических обществах люди почти никогда не могли
предвидеть конечного результата своих социальных действии, по-
тому что они пе представляли себе совокупности тех общественных
отношений, при которых они жили (Там же, с. 136).
*7 Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 37, с. 395.
48 Там же, т. 23, с. 83.
49 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 89—90.
60 Маркс К., Энгельс Ф, Соч. 2-е изд., т. 25, ч. II, с. 380.
51 Там же, с. 382.
б2~5з уам же, Се 394/
54 Там же, т. 3, с. 38.
55 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 1, с. 411.
56 Там же, т. 30, с. 350.
67 Поскольку речь идет об источниках письменных, то они олицетво-
ряют две формы «опосредования» действительности. Как известпо,
письменность является монополией определенной прослойки людей.
Эта прослойка была отягощена: 1) сознанием данного этноса —
мерой его историзма, его критериями «достойного» и «недостойного»
социальной намяти — «первичный отбор», 2) групповым (функцио-
нальным, классовым) сознанием, производившим вторичный отбор
«достойного» в соответствии с групповым (классовым) «интересом».
Впрочем, всю проблему «документированного факта» мы оставляем
за пределами данной книги. Эта важная проблема нашей науки
требует специального рассмотрения.
325
68 Маркс К., Энгельс Ф, Соч. 2-е изд., т. 23, с. 6: «При анализе эконо-
мических форм нельзя, пользоваться ни микроскопом, ни химиче-
скими реактивами. То и другое должна заменить сила абстракции».
59 См., напрпмер: Франк С. Очерки методологии общественных наук.
М., 1922, с. 101 и след.
60 Кедров Б. М. Классификация наук. М., 1961—1965, т. 1—2.
61 См. выше.
62 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 18, с. 130.
63 Там же, с. 124.
64 -65 См.: Воск К. The Acceptance of Histories. Berkeley, 1956, p. 86 ff.
66 Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 18, с. 134.
67 Там же, с. 135.
68 Ср.: Маркс К,, Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 39, с. 175.
69 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 19 и след.
70 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 1.
71 Ленин В. И. Поля. собр. соч., т. 18, т. 145.
72 Там же, т. 1, с. 418.
73 Плеханов Г. В. Избр. философские произведения. М., 1956, т. 1,
с. 671.
74 Ленин В. II. Поля. собр. соч., т. 38, с. 159.
75 Там же, т. 161.
76 Там же, т. 29, с. 202.
77 Там же, т. 30, с. 350.
78 Там ясе. Ср.: Каган Л. Н. О специфике применения критерия
практики в исторической науке. — В кн.: Практика — критерий
истины. М., 1960, с. 241 и след.
70 Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 4, с. 36.
80 Там же, т. 18, с. 137.
81 О таких «опытах» Лепин писал: «. . .крайне интересный образчик
того, как извращенно представляются действительно наблюдаемые
факты под углом неверной теории» (ТахМ же, т. 3, с. 209).
82 Смешивать различного рода субъективистские, явно продиктован-
ные «конъюнктурой» опыты переписывания истории с процессом
развития исторической пауки можно разве только «глядя со сто-
роны».
ГЛАВА V
1 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 10.
2 См.: Ленни В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 318.
3 См.: Там же, т. 5, с. 19J.
4 -5 Comte A. Discours sur I'cnsemble du positivisme. P., 1948, p. 114;
Mill I. August Comte et le positivisme. P., 1865, p. 71.
6 См.: /Куравлев Л. А. Позитивизм и проблема исторических законов.
М., 1980, с. 65 п след.
7 Diltheij W. Einleitung in die Geisteswissenschaften. Leipzig, 1883.
8 Ibid., S. 6-7.
9 Simmel G. Die Probleme der Geschichtsphilosophie. Eine Erkentniss-
theorelische Studie. 2. Aufl. Leipzig, 1915.
10 Windelband W., Prdludien. Aufsatze und Reden zur Philosophie und
ihrer Geschichte. 9. Aufl. Tubingen; 1924, Bd. II.
11 Риккерт Г. Границы естественнонаучного образования понятий.
СПб., 1903; Он же. Философия истории. СПб., 1908.
12 Кедров Б. М. Классификация паук. М., 1965, т. 2, с. 15 и след.
13 Виндельбанд В. История и естествоведение. М., 1901, с. 25.
14 Риккерт Г. Пауки о природе и науки о культуре. СПб., 1911, с. 172.
32В
15 Риккерт Г. Границы. . ., с. 220—221; ср. (hi же. Естествознание
н культуроведенпе. СПб., 1903, с. 9, 34.
16 Риккерт Г. Науки о природе. . ., с. 209.
17 Popper К. The poverty ot‘ Historicism. L., 1960, Ch. Ill; Idem. The
open society and its enemies. N. Y., 1963, v. 2.
18 Hempel K. The Function of General Laws in History. — Journ. of
Philosophy of Science, 1958, v. 9.
19 Hempel K. Op. cit., p. 35; cp.: Popper K. The open society. . ., v. 2,
p. 262.
20 Hempel K. Reasons and Covering Laws in Historical Explanation. —
In: Philosophy and History / Ed. S. Hook. N. Y., 1963, p. 143.
21 Cp.: Popper K. The open society. . ., v. 2, p. 264; Кон И. С. К спо-
рам о логике исторического объяснения. — В кн.: Философские
проблемы исторической пауки. М., 1969, с. 292.
22 Журавлев Л. А. Указ, соч., с. 272.
23 См.: Федосеев П. II., Францев 10. И. О разрабтке методологических
вопросов истории. — В кп.: История и социология. М., 1964, с. 5 —
38.
24 Гуревич А. Я. Об исторической закономерности. — В кн.: Фило-
софские проблемы исторической науки. М., 1969, с. 51 и след.;
У ледов А. К. Социологические законы. М., 1975, с. 211; LUenmy-
лин А. П. Диалектика единичного, особенного и общего. М., 1973,
с. 148 и след.; Пилипенко II. 13. Соотношение общих закономерно-
стей и особенностей возникновения и развития социализма. М., 1974;
Барг М. А., Черняк Е. Б. Исторические структуры и исторические
законы. — В кн.: Теоретические проблемы всемирно-исторического
процесса. М., 1979, с. 144 и след.
25 Барг М. Л., Черняк Е. Б. Указ. соч.
26 См. выше.
27 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 4, с. 127.
28 См.: Там же, т. 5, с. 142.
29 См.: Там же, т. 31, с. 139.
30 Там же, с. 134.
31 Там же, т. 1, с. 457.
32 Там же, т.«41, с. 80.
33 См.: Уледов А. К. Указ, соч., с. 41. Ср. Плетников 10. К. О природе
социальной формы движения. М., 1971, с. 17.
34 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 1, с. 136—137.
35 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20, с. 220—221.
36 Там же, т. 25, ч. II, с. 354.
37 См.: Там же, т. 37, с. 395.
38-39 там >КС} с 415
40 Там же, с. 417.
41 Там же.
42 -43 Там же, т. 37, с. 395.
44 Там же, с. 420.
45 См., например: Павлов В. И. Социально-экономическая структура
промышленности Индии. М., 1973, с. 52.
46 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 27, с. 405.
47 Известно, что в ряде сфер число изученных случаев, подпадающих
в истории под тот или иной собственно исторический закон, очень
невелико. Так, законы буржуазных революций мануфактурного пе-
риода обобщают опыт максимум пяти «случаев» ранних буржуазных
революций. И поскольку та эпоха безвозвратно прошла, то и число
это, по-видимому, навсегда останется неизменным. Ничего подобного,
разумеется, в естествознании невозможно — такое количество слу-
327
чаев не могло бы ни подтвердить, ни опровергнуть теоретически
(дедуктивно) установленный закон. В истории же по ряду проблем
даже такая «плотность» крупных событий, регулируемых одной
и той же собственно исторической закономерностью, — «удача».
В то же время при изучении массовых явлений историография рас-
полагает практически необозримым количеством однородных «со-
бытий», дающих возможность выявить закономерности, лежащие
в их основе, на материале сравнительно ограниченного региона.
48 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 13, с. 44—45.
49 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 22, с. 308.
60 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 16, с. 423.
История отдельно взятой страны, если в ней нашли свое предельное
по своей классической завершенности выражение определенные
процессы, события и т. п., оставшиеся благодаря этому исторически
уникальными, именно в силу этой уникальности приобретает нор-
мативное значение при изучении стадиально тождественных по сути
явлений в других ареалах. Как известно, для открытия экономиче-
ских законов капитализма К. Маркс избрал в качестве «опытного
поля» Англию — страну классического развития капитализма.
Точно так же В. И. Лепип, обращавшийся неодпократпо к опыту
французской революции 1848 г., ставил вопрос: в какой мере допу-
стимо такое обращение к французскому опыту, когда, к примеру,
речь идет о России? «Для разбора этого вопроса, — указывал он, —
напомним сначала одно замечание Энгельса. . . «Франция есть
страна, в которой историческая борьба классов больше, чем в дру-
гих странах, доходила каждый раз до решительного конца. Во Фран-
ции в наиболее резких очертаниях выковывались те меняющиеся
политические формы, внутри которых двигалась эта классовая
борьба. . .» Но бросим общий взгляд на историю передовых стран
в конце XIX и начале XX века. Мы увидим, что медленнее, много-
образнее, на гораздо более широкой арене происходил тот самый
процесс», который был отмечен во Франции в 1848—1851 гг.
(Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 33, с. 32). Другими словами, повто-
ряемость на уровне особенного останется «мистикой» до тех пор,
пока мы пе научимся различать сущность явлений и форму их про-
явления.
52 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 41, с. 77.
53 См.: Там же, т. 1, с. 136.
54 В отдельные периоды истории на почве данного способа производ-
ства в среде одного и того же господствующего класса легко разли-
чать две тенденции в реакции отдельных его слоев на требования
собственно исторического закона. К примеру, две тенденции в аг-
рарно-историческом развитии Англии в середине века, две тенден-
ции в буржуазном преобразовании российской деревни в порефор-
менный период и т. д.
65 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 30, с. 6.
66 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 39, с. 176. Таким образом,
в тех областях общественной жизни, в которых линия движения
оказывается наиболее зигзагообразной, собственно исторические
законы больше всего опосредуют действие законов социологических,
и наоборот, эта опосредующая роль собственно исторических за-
конов в такой же степени уменьшается по мере приближения к линии
связей «базис—надстройка».
57 См.: Там же, т. 21, с. 361.
68 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 36, с. 473.
д9 Там же, т. 31, с. 165.
®° См.: Маркс К., Энгельс Ф. Con. 2-е изд., т. 20, с. 548. Схематически
процедура выведения исторического закона выглядит следующим
образом: социологический закон — мир эмпирических фактов, на-
учная гипотеза — научный эксперимент — собственно исторический
закон (уровень теории исторической науки).
ГЛАВА VI
1 Weber М. Gesammelte Aufsalze zur Wissenschaflslehre. Tubingen,
1922; Idem. Gesammelte Aufsalze zur Soziologie und Sozialpolitik.
Tubingen, 1924; Idem. Gesammelte Aufsalze zur Religionssoziologie.
Tubingen, 1920, Bd. I-III.
2 Все еще продолжаются споры о том, насколько и чем Вебер был
обязан неокантиантству. См.: Janoska-Bende J. Methologische As-
pekte des Idealtypus. B., 1965.
3 См.: Неусыхин А. И. Эмпирическая социология Макса Вебера и ло-
гика исторической науки. — Под знаменем марксизма, 1927, № 12.
4 Вебер М. История народного хозяйства. Пг., 1923, с. 177.
6 Weber М. Gesammelte Aufsatze zur Wissenschaflslehre, S. 180.
6 Ibid., S. 190—191. «Идеальный тип, — подчеркивал Вебер, —
имеет значение чисто идеального предельного понятия, к которому
действительность примеривается с целью выявления конкретного
содержания».
7 Ibid., S. 194.
8 Ibid.
9 Ibid., S. 191.
10 Ibid., S. 206./
11 Weber M. Gesammelte Aufsatze zur Religion-Soziologie, Bd. I, S. 240.
12 Ibid., S. 238—239; Cm.: Hempel C., Oppenheim P. Der Typus-Begriff.
Leiden, 1936, S. 9f.
13 Wegener L. Die Quellen Max Webers. B., 1962, S. 18f.
14 Becker II. Through values to social interpretation. N. Y., 1950.
15 Mackiney J. C. Constructive typology and Sociology. N. Y., 1966.
18 Ilempel C. Typological Methods in the natural and sociological Sci-
ences. — Proc, of the Amer. Philos. Assoc., 1952, vol. 1.
17 См.: Маркс K.t Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 550.
18 Там же, т. 25, ч. II, с. 384.
19 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 318.
20 “21 Там же, т. 1, с. 456.
22 Там же, с. 518.
23 Там же, с. 503.
24 Там же, с. 521—522.
25 Там же, с. 509.
26 Там же, с. 522.
27-2в уам же> с> 459 фигура скупщика, подчеркивал Ленин, появляется
раньше технического прогресса. Капитал появляется раньше фабрик.
29 См.: Там же, с. 520.
30 Не потому ли немарксистская историография, посвященная первому
периоду новой истории, по существу проходит мимо мануфактурной
стадии капитализма и либо «находит» фабричную систему произ-
водства задолго до промышленной революции (А. Неф.), либо про-
должает оперировать категорией «торгового капитала» там и тогда,
где и когда речь уже должна идти о капиталистическом производ-
ственном отношении (Н. Грасс и др.).
и-32 денин в. И. Поли. собр. соч., т. 4, с. 52.
22 М. А. Барг
329
83
34
35
36
37
38
39
10
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
Там же, т. 1, с. 522.
См.: Там же, т. 2, с. 385-386.
Попытку «отечественных субъективных социологов» заменить та к Не
понятия «историческими», т. е. обиходными, например мануфактуру
«кустарничеством», высмеял В. И. Ленин. Излюбленный прием на-
родников состоит в том, чтобы «свалить в кучу все это бесконечное
разнообразие форм промышленности, назвать эту кучу „кустар-
ной" . . .» (Там же, с. 400).
См. Там же, с. 387.
Там же, с. 398.
В критике построений небезызвестного Давида В. И. Ленин уделил
особое внимание проблеме метода. Подчеркивая, что Давид изводит
читателя, переходя от частности к частности без обработки мате-
риала, без связи, без смысла, В. И. Ленин ставит вопрос: «Какова же
суть дела?» — и уличает Давида в том, что он боится взглянуть на
всю общественную эволюцию в целом. Давид говорит о жизнеспо-
собности мелкого производства в земледелии. Спросите у Давида,
что такое мелкое производство? Выхватывается один показатель:
сравнивается количество скота (на единицу площади) в хозяйствах
различного размера, при этом молчаливо предполагается, что сравни-
ваются величины однородные. Между тем, если перейти к анализу
общественно-экономических условий мелкого и крупного земледель-
ческого производства в целом, то мы увидим сразу, что как раз
подлежащее доказательству принимается за доказанное. См.:
Там же, т. 5, с. 223.
Там же, т. 3, с. 456.
См.: Там же, т. 1, с. 121.
Там же, т. 24, с. 277.
Там же, т. 1, с. 121—122.
Там же, т. 22, с. 32.
Там же, т. 2, с. 129—130.
См.: Там же, т. 1, с. 35. Тип не для затушевания внутренних разли-
чий, а для их выявления.
Именно потому, что народники принимали желаемое за действитель-
ное, проблема критериев для расчленения «пореформенного кресть-
янства» для них не существовала. В. И. Ленин писал по этому по-
воду, что «находят возможным говорить о типе крестьянского хо-
зяйства, характеризуя этот тип средними цифрами. . .» (Там же, с. 8).
В. И. Лепин требует при анализе, в частности, сельского хозяйства
не только историзма в системе критериев, но и регионального под-
хода, т. е. учета специализации хозяйства: «Нельзя брать одинако-
вую мерку . . . для степного посевщика, для огородника, для таба-
ковода, для „молочного фермера”». См.: Там же, т. 17, с. 121. Учет
региональных особенностей при процедуре дифференциальной типо-
логизации — требование универсальное, т. е. относящееся ко всем
социально-историческим явлениям.
Там же, т. 3, с. 140.
Там же, т. 17, с. 123: «Валовая статистика земледелия, имеющая
дело только с размерами площадей или с количеством скота, далеко
не учитывает всего этого разнообразия форм, и поэтому сплошь да
рядом заключения, основанные только на справке с подобной ста-
тистикой, оказываются неверными».
Там же, т. 4, т. 91.
Там же, с. 92.
Там же, с. 126.
Там же, т. 5, с. 159, 160.
330
54 Там же, т. 19, с. 325.
55 Там же, с. 333.
56 Там же, т. 24, с. 277—278.
57 Там же, т. 19, с. 326.
58 Там же, т. 5, с. 190.
59 Там же.
60 Там же.
61 Там же, т. 16, с. 379.
62 Там же, т. 21, с. 115.
63 Там же, т. 14, с. 22, 26—27.
64 Там же, т. 17, с. 167.
65 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 12, с. 711.
66 Историческое описание таких объектов, очевидно, отличается от пс-
литико-экономического в одном случае, юридического — в другом
случае и т. д.
67 Ленин В, И, Полп. собр. соч., т. 8, с. 85.
68 Там же, т. 24, с. 276—277.
69 Вообще пи одпо собственно историческое исследование, по необхо-
димости ограниченное в пространстве и времени, не может ни утвер-
дить, пи отклонить теорию, т. е. теорию, не ограниченную во вре-
мени и, во всяком случае, неизмеримо более широкую в сравнении
с указанным масштабом.
70 В последние годы ‘методологические проблемы исторической типо-
логии интенсивно разрабатываются как отдельными историками,
так и научными коллективами. В особенности хотелось бы отметить
работы, выполненные в этой области 3. В. Удальцовой, 10. Л. Бес-
смертным, Е. В. Гутновой, Е. Б. Черняком, А. Н. Чистозвоновым
и рядом других исследователей.
ГЛАВА VII
1 См.: Weis Е. Geschiclitsschreibung und Staalsauffassung in der Fran-
zosischen Enzyklopadie. Wiesbaden, 1956, S. 65 f.
2 Ограничимся указанием лишь па ряд работ советских историков:
Поршней Б. Ф. Феодализм и народные массы. М., 1964; Сказкин С. Д.
Очерки по истории западноевропейского крестьянства в средние
века. М., 1968; Шапиро А. Л. О природе феодальной собственпостп
на землю. — Вопросы истории, 1969, № 12; Новосельцев А. И.,
Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма. М., 1972.
Ссылки па работы историков права см. ниже.
3 См.: Sabout A. La Revolution francaise et la «leodalite». — Revue
Hislorique, 1968, N 240,
4 Cm.: Ganshoj E. Feudalism. L., 1952; Boutruche B. Seigncurie et feoda-
Jite. P., 1959.
5 См., например: Bloch M. La societe feodale. P., 1939—1940, v. I—II.
6 См., например, сборник материалов дискуссии по вопросу о так на-
зываемом азиатском способе производства: Общее и особенное
в истории стран Востока. М., 1966.
7 Одна из таких трудностей заключается в том, что с формально-
юридической точки зрения само применение термина «собственность»
при характеристике средневековых поземельных отношений непра-
вомерно, как содержащее «противоречие в определении». Средневеко-
вое правосознание «обходилось» долгое время лишь одним термином
«владение» (possess! о). И хотя под влиянием римского права кате-
гория «право собственности» (jus proprietatis) рано проникло в фео-
дальное правосознание, тем пе менее ее содержание раскрывалось
331
22*
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
лишь в терминах владения — как «лучшее», более обоснованное
право владения. Однако это отнюдь не значит, что в реальной дейст-
вительности средневековья не существовало самого института зе-
мельной собственности, т. е. общественных отношений, базирующихся
на этом институте и регулируемых им. См.: Барг М. А. Исследова-
ния по историп английского феодализма в XI—XIII вв. М., 1962,
с. 255 и след.
Венедиктов А. В. Государственная социалистическая собственность.
М., 1948, с. 223 и след.
Ср.: Сказкин С. Д. Февдист Эрве и его учение о цензиве. — Средние
века, 1942, I, с. 185 и след.
См.: Венедиктов А. В. Указ, соч., с. 228—229.
Колганов М. В. Собственность. Докапиталистические формации.
М., 1962, с. 8.
Там же.
Там же, с. 85.
Там же, с. 421.
Дембо Л. И. Земельные правоотношения в классово-антагонисти-
ческом обществе. Л., 1954, с. 27.
Там же, с. 86.
Там же, с. 87.
Островитянов К. В. Политическая экономия досоциалистических
формаций. М., 1972, с. 219; ср.: Поршне в Б. Ф. Феодализм и народ-
ные массы, с. 30—31: «земля — не принадлежит трудящимся. . .
Субъекты собственности на землю при феодализме — не вообще
частные лица, а именно феодалы».
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. I, с. 24.
Сказкин С. Д. Избранные труды по истории. М., 1973, с. 92.
Там же, с. 94—96.
См.: Новосельцев А. И., Пашу то В. Т., Черепнин Л. В. Указ. соч.
Представила бы, несомпенно, интерес попытка исследовать процесс
изучения данного вопроса Марксом.
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 16, с. 26.
Шкредов В. П. Метод исследования собственности в «Капитале»
К. Маркса. М., 1973, с. 41.
См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 43 и след.
К. Маркс, например, подчеркивал, что мистический характер то-
вара возникает из самой этой формы продукта труда, поскольку
она является «зеркалом, которое отражает людям общественный
характер их собственного труда как вещный характер самих продук-
тов труда, как общественные свойства данных вещей, присущие им
от природы» (Там же, с. 82). Иными словами, речь идет о форме
проявления данного отношения, которая извращает заключенную
в ней сущность. Хотя научное открытие в данной области и разъяс-
няет эту сущность, однако оно отнюдь не рассеивает вещной види-
мости общественного характера труда для людей, захваченных от-
ношениями товарного производства. Особенности последнего как до,
так и после указанного открытия кажутся имеющими всеобщее
значение (Там же, с. 84).
Там же, т. 23, с. 87 и след.
Отвечая тем, кто подобным образом судит о сущности феодализма,
К. Маркс писал: «Ясно, во всяком случае, что средние века пе могли
жить католицизмом, а античный мир — политикой. Наоборот, тот
способ, каким в эти эпохи добывались средства к жизни, объясняет,
почему в одном случае главную роль играла политика, в другом —>
332
католицизм» (Там же, с. 92). Ср.: Feudalism in History I Ed. by
Coulbourn. N. Y., 1964.
30 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-с изд., т. 23, с. 89.
31 Там же, с. 87.
32 Там же.
33 Характерна в этом смысле позиция одного из наиболее выдаю-
щихся родоначальников европейского Просвещения — Дж. Локка.
С одной стороны, труд в его сочинениях выступает предпосылкой
присвоения человеком данной вещи в собственность. С другой,
труд может быть приложен к ней только с разрешения того, чьей
собственностью она является (Locke J. Two Treatises on Government.
L., 1903, p. 204).
34 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 87.
35 Там же, т. 25, ч. II, с. 399.
36 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 15, с. 129; ср.: Там же, т. 1, с. 421;
«Средневековые формы эксплуатации, которые были прикрыты
личными отношениями господина к его подданному».
37 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 87.
38 Ср.: Сказки и С. Д. Избранные труды по истории, с. 93 и след.
39 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 23.
10 Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 5, с. 142.
11 Продуктовую ренту К. Маркс характеризует как «превращенную»
форму отработочной ренты, а денежную, в свою очередь, как возни-
кающую из «простого превращения» формы продуктовой ренты
(Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 25, ч. II, с. 357).
12 См.: Косминский Е. А. Исследования по аграрной истории Англии
в XIII веке. М., 1947, гл. III.
13 К концу «классического» средневековья распространились еще более
далекие от сельской сеньории разновидности фьсфов — так называе-
мые «рентные фьефы», состоявшие из одних денежных (рентных)
«пособий» сеньора своему вассалу (см.: Бессмертный Ю. П. Фео-
дальная деревня и город в Западной Европе в XII—XIII вв. М.,
1969, с. 151).
44 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 22.
45 Там же, т. 25, ч. II, с. 352.
1( 5 Там же, с. 358.
17 Там же, с. 361.
48 "49 Там же, т. 23, с. 734.
50 См.: Cam II. М. The Decline and Fall of English Feudalism. — Hi-
story, 1940, v. XXV, N 99, p. 216; Bean J. M. The Decline of English
Feudalism (1215—1540). N. Y., 1968; Fourquin G. Seigneurie et feoda-
lite au Moyen Age. P., 1970.
51 Примером может служить максима английского общего права Ех-
ceptio villenagii, исключающая самую возможность обращения
паследствепно-зависпмых крестьян (впллапов) в королевские суды
в тяжбах с «собственным» сепьором.
52-53 эта практика вотчинных судов ярко отражена в публикации:
Select Pleass in Manorial. . . Courts / Ed. by F. M. Maitland. L., 1889.
54 Cm.: Beaumonair Ph. de. Coutumes de Beauvaisis / Publ. par A. Sal-
mon. P., 1899—1900, t. I—II.
55 См., например: Sachsenspiegel. Landrechtsbuch I Hrsg. von K. A. Eck-
hardt. Gottingen, 1955; cp.: Petot С. P. La formation de la classe
servile en France. — In: VII0 Congres International. Varsovie, 1933,
t. II.
50 Cm.: Bracton A. De Legibus et Consuetudinibus Angliae / Ed. Travers-
Twiss. L., 1888, t. I, f. 7.
67 О случаях продажи вилланов без земли сообщают судебные источ-
ники начала XIII в. См., например: Curia Regis Rolls / Ed. by Flo-
wer. L., 1922, v. VI, p. 52.
58 Более подробную характеристику английского виллапства см.:
Барг М. А. Указ, соч., гл. IV.
69 Подобным же образом, как известно, пытались поступить с «англий-
ским образцом» капитализма. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.,
т. 23, с. 6.
60 См.: Vinogradoff Р. Villainage in England. Oxford, 1892, p. 155.
61 Bracton A. Op. cit., f. 46.
0 2 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 37, с. 352.
63 Там же, т. 25, ч. II, с. 399: «. . .рабство или крепостничество обра-
зуют. . . основу общественного производства».
64 Все дело в том, что повинности виллана за едпнпцу пахоты былп
намного обременительнее повинностей свободного держателя за
такой же надел.
65 Записи этих обычно-правовых распорядков сохранились под раз-
личными названиями практически во всех странах Западной Европы.
66 См.: Carta Nativorum / Ed. by M. M. Postau et al. Cambridge, 1964,
passim.
67 Cm.: Vinogradojj P. Op. cit., p. 212—213.
68 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. I, с. 491.
69 Бессмертный Ю. Л, Указ, соч., с. 229 и след.; Корсунский А. Р.
История Испании в IX—XIII вв. М., 1976. Отнюдь не сервы, а
просто зависимые крестьяне — соларьего — отбывают характерные
для сервов повинности: уплачивают брачный взнос (уэсас), побор
с имущества умершего крестьянина (люктуоса) и ряд других. Юри-
дический памятник XIII в. гласит: «у каждого соларьего сеньор
может взять его жизнь и все его достояние» (Корсунский А. Р.
Указ, соч., с. 109).
70 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 728—729.
71 М. В. Колганов (Указ, соч., с. 420) пишет: «Но чем, собственно,
крестьянское владение отличалось от вассального, если последний
(т. е. вассал. — М. Б.) был также всего лишь владельцем земли
сеньора»?
72 Маркс К,, Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 730.
73 См.: Bean J. М. Op. cit., р. 87; Fourquin G. Op. cit., р. 83; Lutge F.
Die deutsche Grundherrschalt. —Zeitschrilt fiir Agrargeschichte . .
1955, N 2, S. 11.
74 См.: Новосельцев A. II., Пашу то В. T., Черепнин Л. В. Указ, соч.,
с. 215 и след.
75 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 25, ч. II, с. 352.
70 См. Там же, с. 353.
77 См. Там же, с. 358.
78 См.: Там же, с. 356.
79 Там же, с. 359.
80 Там же, с. 361.
81 Там же, с. 363.
82 Там же.
83 Там же, т. 23, с. 728.
ГЛАВА VIII
1 См.: Барг М. А. О так называемом «кризисе феодализма» в XIV—
XV вв. (К историографии вопроса). — Вопросы истории, 1960, № 8.
2 Осознание этой истины мы усматриваем в интересной работе вспгер-
334
Ского историка 3. Наха. См.: Pack %. J)ie Entstehung der Kapils
lislischen Grundrenle in der Wesleuropaischen Agrarent wicklung
(zum 47. Kapil el des III. Bandes des «Kapitals»). — Jahrbuch fur
Wirlsclial’tsgeschichte, 1960, II, S. 77—111.
3 Под Западной Европой здесь имеются в виду страны так называемой
«старой сеньории», т. е. расположенные к западу от Эльбы.
4 См.: Барг М.А. Указ. соч.
? The transition from Feudalism to Capitalism / A Symposium by P. Swe-
esy, M. Dobb et al. L., 1955 (далее: A Symposium).
6 Ibid., p. 6.
7 Ibid., p. 16.
8 Ibid., p. 41, 43; Cp.: Hilton R. I’Eut-il une crise generale de la feoda-
lite. — Annales. E. S. C., 1952, N 1.
9 Cp.: A Symposium, p. 41.
lo Ibid., p. 65—66.
11 См.: История средних веков. M., 1952, т. 1, с. 13.
12 Ср.: Конокотин А. В. Очерки по аграрной истории Северной Фран-
ции в IX—XIV вв. Иваново, 1958, с. 53.
13 Ср.: Гуревич А. Я. Свободное крестьянство и феодальное государство
в Норвегии. — Средние века, 1961, XX, с. 3 и след.
L4 Косминский Е. А. Исследования по аграрной истории Англии
в XIII веке. М., 1947, с. 459.
L5 Косминский Е. А. Эволюция форм феодальной ренты в Англии
в XI—XV веках. — Вопросы истории, 1955, с. 60.
16 Ср.: Косминский Е. А. Были ли XIV и XV века временем упадка
европейской экономики? — Средине века, 1957, X, с. 265.
L7 Ср.: Поршнев Б. Ф. Очерки политической экономии феодализма.
М., 1956, с. 105.
L8 Может быть, стоило бы обратить внимание на тот факт, что К. Маркс
на протяжении всей 47-й главы третьего тома «Капитала» ни разу
не упоминает о «феодальной ренте», а говорит лишь о «земельной
ренте» (Grundrente) в различных ее формах.
19 См.: Маркс Я., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 25, ч. II, с. 368, где воз-
врат к барщине характеризуется как переход «к более низким фор-
мам земельной ренты».
20 Ср.: Bloch М. La societe feodale. Р., 1940, t. 2, р. 253.
21 См. определение этой специфики: Ленин В. И. Поли. собр. соч.,
т. 1, с. 172.
22 Как известно, даже в период господства отработочной ренты в хо-
зяйстве земледельца также производилась часть феодальной ренты
(натуральный и денежные платежи), однако несомненно, что реша-
ющая ее доля производилась в хозяйстве сеньора барщинным тру-
дом.
23 См.: Bloch М. Les caracteres originaux de I’histoire rurale franQaise.
Oslo, 1931, t. 1. Cp.: .Boutruche R. Seigneurie et feodalite. P., 1959,
p. 114.
24 См. об этом: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 25, ч. II, с. 356.
25 Там же, с. 356.
26 Ср.: Dollinger Ph. L* evolution des classes rurales en Bavidre. P.,
1949, p. 371-372, 419.
27 См.: Барг М.А. Указ. соч.
28 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 25, ч. II, с. 358: «Продук-
товая рента предполагает более высокую культуру производства
у непосредственного производителя, следовательно, более высокую
ступень развития его труда и общества вообще. . .».
335
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
Этим не отрицается наличие элементов разложения в феодальной
структуре общества уже в данный период. Разумеется, что больше
всего они были обусловлены развитием рыночных связей деревин.
Однако дело вовсе не в том, что якобы «дофеодальный» город разла-
гает прежде всего феодальную деревню, а в том, что феодальный спо-
соб производства разлагается прежде всего в самом городе, и именно
степенью этого разложения уже определяется, насколько оно уско-
ряет и интенсифицирует аналогичные процессы в аграрных отноше-
ниях. К тому же разложение феодальных отношений на почве го-
родской экономики — при всей важности этого факта — до поры
до времени имеет лишь привходящее значение. Решающие, с этой
точки зрения, процессы можно вскрыть, только покинув пределы
средневекового города.
См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 729.
Там же.
Там же, т. 25, ч. II, с. 362.
Там же, с. 371.
См.: Там же, с. 361—362.
Там же, с. 364.
Там же.
Там же, с. 362.
Там же.
Там же, т. 23, с. 728—729.
Там же, с. 729.
См. меткое замечание японского прогрессивного историка Такахаси
(A Symposium, р. 46): «Абсолютизм был не чем иным, как системой
концентрированной власти, направленной на преодоление кризиса
феодализма (?), проистекающего из краха сеньориальной системы».
Ср.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 25, ч. II, с. 354.
Pollok F., Maitland F. W. History of English Law. Cambr., 1895, v. I,
p. 127.
Fortescue J. The Governance of England (Ed. Plummer). L., 1885,
p. 114.
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 25, ч. II, с. 368—369: «Доход
земельного собственника, какое название ни давали бы ему. . .
является здесь той нормальной и господствующей формой, в которой
непосредственно присваивается весь неоплаченный прибавочный
труд. . .»
См.: Сказкин С. Д. Февдист Эрве и его учение о цензиве. — Средние
века, 1942, I, с. 187 и след. См. также: Он же. Основные проблемы
так называемого «второго издания крепостничества в Средней
и Восточной Европе. — Вопросы истории, 1958, № 2.
Представляется, что критерий для определения начала этой стадии,
предложенный академиком М. В. Нечкиной, имеет познавательное
значение, выходящее за пределы России. См.: Нечкина М. В.
О «восходящей» и «нисходящей» стадиях феодальной формации. —
Вопросы истории, 1958, № 7.
См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.; т. 25, ч. И, с. 370.
Там же.
Там же, с. 372.
Петрушевский Л. М. Восстание Уота Тайлера. М., 1937, с. 10.
См.: Кузнецов Е. В. Крестьяне и горожане в войне Алой и Белой
роз. — Научные доклады высшей школы. Исторические науки,
1960, № 3.
См.: Поршнев Б. Ф. Народные восстания во Франции перед Фрондой.
М., 1948. с. 35 и след.
ГЛАВА IX
1 См. Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 16, с. 23—24.
2 Из обширной литературы вопроса назовем лишь несколько работ:
Чистпозвонов А. II. О стадиально-региональном изучении буржуаз-
ных революций XVI—XVIII вв. в Европе. — Новая и новейшая
пстория, 1973, № 2. Тaimer J. L. The origins of Totalitarian Democ-
racy. N. Y., 1961; Arend H. On Revolution. N. Y., 1963; Boulding F.
Revolution and Development. Chicago, 1968; Decoufle A. Sociologie
des Revolutions. P., 1968; Buhl W. Evolution und Revolution. Munchen,
x 1970; Tucker R. The Marxian Revolutinary Idea. L., 1970; Revolu-
tion / Ed. by Mazlish. N. Y., 1971; Pocock J. G. A. Three British
Revolutions. N. Y., 1980.
3 Transition from Feudalism to Capitalism. — A Symposium / Ed. by
P. Sweesy et al. L., 1954; Crisis in Europe 1560—1660 / Ed. by Aston.
L., 1965; Colloque sur Г abolition du regime feodal dans le monde Oc-
cidentale. — Annales historique de la Revolution Fran^aise, 1969,
avr. — juin; Markov W. Revolutionen beim Ubergang vom Feuda-
lismus zum Kapitalismus. — Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft,
1969.
4 Schmoller G. Uber einige Grundlagen der Sozialpolitik. . . 2. Aufl.
Leipzig, 1904, S. 117.
5 Davis P. A. Commercial Revolution. L., 1967; Dickson P. The Finan-
cial Revolution. L., 1967; Dickham B. The Transport Revolution
(n. p.), 1967; Stone A. The educational Revolution in England. N. Y.,
1970.
6 Merrimann R. Six Conlemporanons Revolutions. Oxford, 1938; Precon-
ditions of Revolution in Early Modern Europe / Ed. by P. Foster,
and G. Green. Baltimore, 1970.
7 Ibid.
8 Godechot J. Les Revolutions 1770—1799. — Nouvelle Clio, 1963,
N 36; Palmer R. The Age of Democratic Revolution. N. Y., 1966;
kmmanP. The 18 Century Revolution, French or Western? Boston, 1966.
9-11 Cobban A. The Vocabulary of Social History. —Political Science
Quarterly, 1956, vol. 71, N 1; Cobb R. Les Armees revolutionnaires.
P., 1961; Mousnier R. Problemes des methodes dans I'etude des struc-
tures sociales des XVI—XVIII ss. — Spiegel der Geschichte. Munster,
1964.
1 2~13 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 13, с. 155; Ср.: Собулъ М.
Санкюлоты Парижа. М., 1965.
14 Жуков Е. М. В. И. Лепип и понятие «эпохи» в мировой истории. —
Новая и новейшая пстория, 1965, № 5, с. 3—9.
15 Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 25, с. 264.
16 Там же, т. 24, с. 385.
17 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 22, с. 307.
18 См.: Чайковская О. Г. Вопрос о характере реформации и Крестьян-
ской войны в Германии в советской историографии последних
лет. — Вопросы истории, 1956, № 12; Смирин М. М. О характере
экономического подъема и революционного движения в Германии
в эпоху Реформации. — Вопросы истории, 1957, № 6; Эпштейн А. Д.
К вопросу о реформации и Крестьянской войне в Германии как
первой буржуазной революции. — Вопросы истории, 1957, № 8;
Мацек 11. К дискуссии о характере реформации и Крестьянской
войны в Германии. -- Вопросы истории, 1958, № 3; Стам С. М.
Чем в действительности была Реформация в Германии. — Вопросы
истории, 1958, № 4.
1ft
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
См.: Маркс К., Энгельс Ф, Соч. 2-е пзд., т. G, с. 114.
Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 26, с. 144.
«В Германии о буржуазии можно говорить лишь с начала XIX в.»
См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 4, с. 48.
Там же, т. 10, с. 432.
Важно только подчеркнуть, что эти полярности не застывшие,
а весьма подвижны. Так по ряду признаков, в состоянии «оппози-
ции» оказываются английская революция XVII в. и французская
революция XVIII в.
Для того, чтобы усмотреть в .Реформации и Крестьянской войне
в Германии в начале XVI в. революцию нового времени — в отли-
чие от революционных кризисов средневековья — достаточно вы-
явить сочетание Крестьянской войны и бюргерской оппозиции,
с одной стороны, и плебейской оппозиции — с другой. Такое соче-
тание само по себе априори предполагает существование в стране
ранее капиталистического уклада хозяйства. Историку остается
лишь установить его количественные и качественные характери-
стики. И это потому, что только при указанном условии можно
было повернуть Крестьянскую войну «лицом» к политической идее
«нации», или, что то же, «впрячь крестьянское восстание в «колес-
ницу» Гейльбропнской программы». Точно так же наличие указан-
ного условия может единственно объяснить распространение среди
бюргерства (в широком смысле слова) идеи гегемонии в Крестьян-
ской войне.
См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 7, с. 355: «. . .городская
плебейская оппозиция того времени состояла из весьма смешанных
элементов». На с. 363 плебеи XVI в. названы «классом».
Ср.: Ленин В. И. Полп. собр. соч., т. 16, с. 331: «Возможна буржу-
азная революция в стране с значительным крестьянским населением и,
однако, такая революция, которая отнюдь пе является крестьянской
революцией, т. е. такая, которая пе революционизирует специально
касающихся крестьянства поземельных отношений и не выдвигает
крестьянства в числе сколько-нибудь активных общественных сил,
творящих революцию».
Там же, т. 17, с. 170.
Там же, с. 211.
Там же, т. 15, с. 21.
См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 7, с. 352.
Энгельс прямо называет ее «предшественница наших нынешних
либералов» (см.: Там же, с. 353).
Там же, с. 355.
Там же, с. 358.
Там же, с. 357—358.
Там же, с. 359: «В двух первых лагерях мы . . . находим одни
и те же элементы».
См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 30, с. 56.
См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 7, с. 414.
Там же, с. 356.
Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 15, с. 204—205.
См.: Там же, т. 31, с. 424.
Там же, т. 16, с. 218.
Маркс К., Энгельс Ф, Соч. 2-е изд., т. 22, с. 308—309.
новейшая литература
Автономова II. С. Философские проблемы структурного анализа в гу-
манитарных науках. М., 1976.
Афанасьев В. Г. Системность и общество. М., 1980.
Блауберг И. Л., Юдин Э. Г. Становление и сущность системного под-
хода. М., 1972.
Вайнштейн О. Л. Очерки развития буржуазной философии и методо-
логии истории в XIX—XX вв. Л., 1979.
Глезерман Е. О. О законах общественного развития. М., 1960.
Городецкий Е. Н. Ленин — основоположник советской исторической
науки. М., 1970.
Грушин Б. А. Очерки логики исторического исследования. М., 1961.
Добриянов В. С. Методологические проблемы теоретического и истори-
ческого познания. М., 1968.
Дробижева Л. М. История и социология. М., 1971.
Дружинин Н. М. Воспоминания и мысли историка. М., 1967.
Дьяков В. А. Методология истории в прошлом и настоящем. М., 1974.
Ерофеев Н. А. Что такое история. М., 1976.
Жуков Е. М., Барг М. Л., Черняк Е. Б., Павлов В. И. Теоретические
проблемы всемирно-исторического процесса. М., 1979.
Жуков Е. М. Очерки методологии истории. М.» 1980.
Иванов Г. М., Коршунов Л. М., Петров 10. В. Методологические во-
просы исторического познания. М., 1971.
Израитель В. Я. Проблемы формациоппого анализа общественного
развития. Горький, 1975.
Ильенков Э. В. Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале»
Маркса. М., 1960.
Ирибиджаков II. Клио перед судом буржуазной философии истории.
М., 1972.
История и социология. М., 1966.
Кедров Б. М. Классификация наук. М., 1961—1965, т. 1—2.
Келле В. Ж., Ковальзон М. Я. Теория и история. М., 1981.
К оду а Э. И. Критика неокантианской методологии истории. Тбилиси,
1982.
Кон И. С. Философский идеализм и кризис буржуазной исторической
мысли. М., 1955.
Косолапов В. В. Методология и логика исторического исследования.
Киев, 1977.
Кузьмин В. П. Принцип системности в теории и методологии К. Маркса.
М., 1976.
Кун Г. Структура научных революций. М., 1975.
Лооне Э. Современная философия истории. Таллин. 1980.
Маркарян Э. С. К проблеме элементного состава человеческого об-
щества. М., 1970.
Могильницкий Б. Г. О природе исторического познания. Томск, 1979.
Печкина М. В. Василий Осипович Ключевский. М., 1974.
Петров Ю. В. Практика и историческая наука. Томск, 1982.
Плепшиков 10. К. О природе социальной формы движения. М., 1971.
Ракитов А. И. Историческое познание. М., 1982.
Рожин В. П. Законы марксистско-ленинской социологии. Л., 1969.
Семенов В. С. Критика современных буржуазных теорий классовой
структуры общества. М., 1960.
Скворцов Л. В. Время и необходимость в истории. М., 1974.
339
Стефанов II. Теория и метод в общественных науках. М., 1967.
Столяров В. И. Процесс изменений и его незнание. М., I960.
Тугаринов В. П. Соотношения категорий исторического материализма.
Л., 1956.
Уёмов А. М. Системный подход и общая теория систем. М., 1978.
Федосеев П. II. Марксизм в XX в. Маркс, Энгельс, Лепин и современ-
ность. М., 1972.
Французова II. П. Исторический метод в научном познании. М., 1972.
Чагин Б. А. Субъективный фактор. Структура и закономерности. М.,
1968.
Швырев В. С. Неопозитивизм и проблемы эмппрпческого обоснования
науки. М., 1966.
Шептулин А. П. Категории диалектики. М., 1971.
Anderle О. F. Das Universalhistorische System A. J. Toynbees. Fr/M.,
1955.
Aries Ph. Le temps de 1’histoire. Monaco, 1954.
Antoni C. L’Historism. Geneve, 1963.
Badaloni N. Marxismo come Storicismo. Milano, 1963.
Bergmann K. Geschichte und Zukunft. Fr/m., 1975.
Bradley F. The presuppositions of critical history. Chicago, 1968.
Baumgartner II. Kontinuitat und Geschichte. Fr/M., 1972.
Brandt A. von. Werkzeug des Hislorikers. Stuttgart, 1958.
Braudel F. Ecrits sur 1'histoire. P., 1969.
Butterfield H. The present stage of historical schlarship. Cambridge, 1965.
Bertsch R. Geschichte als gesetzmassiger Prozess. B., 1971.
Berlin I. Historical inevitability. L., 1957.
Ditoalda II. Erkenntnisslehre und Philosophie der Geschichte. Gottingen,
1968.
Fisher K. Der historischer Positivismus. Potsdam, 1969.
Danto A. C. Analitical philosophy of history, L., 1965.
Dray W. Laws and explanation in history. L., 1957.
Fain II. Between philosophy and history. N. Y., 1970.
Gottschalk L. Understanding history. N. Y., 1951.
Hempel C. Aspects of scientific explanation. N. Y., 1965.
Hempl F. Geschichte als kritische Wissenschaft. Darmstadt, 1975.
Historica. Studien zum geschichtlichen Denken und Forschen. Wien, 1965.
Klaus G., Schulze II. Sinn, Gesetze, Fortschritt in der Geschichte. B., 1967.
Kluxen K. Vorlesungen zur Geschichlstheorie. Paderborn, 1974.
Le Roy Ladurie E. Le frontiere dello storico. Bari, 1971.
Mommsen VF. Die Geschichtswissenschaft Jenseits des Historismus.
Dusseldorf, 1971.
Moraze Ch. La langue de 1’histoire. P., 1967.
Le Goff J. Faire de 1'histoire. P., 1974.
Nagel E. The structure of science. L., 1974.
Polak F. The Image of Future. Leiden, 1961.
Popper K. The open society and its enemies. L., 1962.
Postan M. Facts and relevance. Cambridge, 1971.
Rezschery R. Temps social et developement. Bruxelles, 1970.
Rotenstreich W. Betwenn past and present. Kennilcot, 1973.
Schieder T. Geschichte als Wissenschaft. Munchen, 1968.
Studies in the philosophie of history / Ed. by G. Nadel. N. Y., 1965.
Theories of history / Ed. by P. Gardiner. N. Y., 1959.
Todd W. History as applied science. A Philosophical study. Detroit, 1972.
Veyne P. Comment on ecrit 1’histoire. P., 1971.
Vikari M. Die Krise der historitischen Gcschichtsschreibung. . . llel
sinki, 1977.
Williams R. Gesellschaftstheorie als Begriffsgeschichte. Munchen, 1972.
оглавление
От автора ..................................... 3
Введение. О ПРЕДМЕТЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ ... 5
Часть первая
КАТЕГОРИИ
Глава I. КАТЕГОРИИ «ВСЕМИРНО-ИСТОРИЧЕ-
СКИЙ» И «ЛОКАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ»
(ПРИНЦИП ПРЕДЕЛЬНОСТИ)........................... 26
1. Проблема ............................. 28
2. Методологическая функция категории «все-
мирно-исторический» .......... х . . . . 35
3. Категория «всемирно-исторический» как вы-
ражение познавательного принципа пре-
дельности .............................. 39
4. О расхождении ритмов всемирно-истори-
ческого и локально-исторического разви-
тия ..................,................. 57
Глава II. «ИСТОРИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ» (МЕТОДОЛОГИ-
ЧЕСКИЙ И ИСТОРИЧЕСКИЙ АСПЕКТЫ) 62
1. Проблема ...................................... 62
2. Реальный и субъективно-категориальный
аспекты исторического времени........... 66
3. К истории представлений о времени ... 71
4. Время истории ........................ 84
5. Время историка ....................... 92
Глава III. КАТЕГОРИИ «ЦЕЛОСТНОСТЬ», «СТРУКТУ-
РА», «ПРОЦЕСС» (ПРИНЦИП СИСТЕМНО-
СТИ В ИСТОРИЧЕСКОМ ИССЛЕДОВАНИИ) 100
1. Проблема ...................................... 100
2. Система и структура.................. 109
3. Структура и процесс.................. 117
4. Исторические структуры .............. 127
Глава IV. ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ: СТРУКТУРА,
ФОРМА, СОДЕРЖАНИЕ.................................. 141
1. Проблема ........................... JJJ.
2. Некоторые логические посылки анализа
понятия «исторический факт»............. 150
3. Научно-исторический факт ............. 160
341
Глава V. КАТЕГОРИЯ «ИСТОРИЧЕСКАЯ ЗАКОНО-
МЕРНОСТЬ» ................................ 174
1. К истории проблемы................ 175
2. Законы социологические и собственно исто-
рические. Структура собственно истори-
ческих законов ....................... 183
3. Формы проявления собственно историче- ~~
ских законов ......................... 198
Глава VI. ИСТОРИЧЕСКАЯ ТИПОЛОГИЯ.............. 205
1. К истории вопроса................. 205
2. О некоторых методах типологизацип исто-
рических явлений в трудах В. И. Ленина 215
Часть вторая
МЕТОДЫ
Глава VII. О ПРИРОДЕ ФЕОДАЛЬНОЙ СОБСТВЕН-
НОСТИ .................................... 238
1. Проблема ..................... 239
2. Проблема феодальной собственности в «Ка-
питале» К. Маркса............... 244
Глава VIII. К ВОПРОСУ О НАЧАЛЕ РАЗЛОЖЕНИЯ
ФЕОДАЛИЗМА В ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ
(О НЕКОТОРЫХ ЗАКОНОМЕРНОСТЯХ
ФЕОДАЛЬНОЙ ДЕНЕЖНОЙ РЕНТЫ) ... 265
1. Проблема ..................... 266
2. О месте денежной ренты в истории феода-
лизма .......................... 272
Глава IX. ОПЫТ СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОГО
ИЗУЧЕНИЯ БУРЖУАЗНЫХ РЕВОЛЮ-
ЦИЙ XVI-XVIII ВВ.......................... 288
1. Проблема ..................... 289
2. Метод......................... 293
ПРИМЕЧАНИЯ................................... 316
НОВЕЙШАЯ ЛИТЕРАТУРА.......................... 339
МИХАИЛ АБРАМОВИЧ БАРГ
КАТЕГОРИИ И МЕТОДЫ
ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ
Утверждено к печати
Институтом всеобщей истории
Академии наук СССР
Редактор издательства
Ф. Н. Арский
Художник
Н. А. Седельников
Художественный редактор
Н. Н. Власик
Технический редактор
Э. Л. Кунина
Корректоры
Р. С. Алимова, В. А. Нарядчикова
ИБ № 26507
Сдано в набор 14.06.83.
Подписано к печати 29.11.83.
Т-21718. Формат 84X108732
Бумага книжно-журнальная
Гарнитура обыкновенная
Печать высокая
Усл. псч. л. 18,06. Уч.-изд. л. 21,4. Усл. кр. отт. 18,06
Тираж 3100 экз. Тип. зак. 502
Цена 2 р. 60 к.
Издательство «Наука»
117864 ГСП-7, Москва В-485,
Профсоюзная ул., 90
Ордена Трудового Красного Знамени
Первая типография издательства «Наука»
199034, Ленинград, В-34, 9 линия, 12
В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «НАУКА»
выходит книга:
Г. Н. НОВИКОВ
ГОЛЛИЗМ ПОСЛЕ ДЕ ГОЛЛЯ.
ИДЕЙНАЯ И СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭВОЛЮЦИЯ.
1969—1981
1G л. 1 р. 70 к.
Монография посвящена новой в советской историографии
теме: идейно-политической эволюции голлистского движения
и его социальной базе в современной Франции.
В работе анализируются причины кризиса голлизма
и преобразование его в партию Объединение в поддержку
республики (ОПР), прослежены связи ОПР в социально-поли-
тической системе Пятой республики, оценивается влияние
голлизма на политическое развитие Франции.
ДЛЯ ПОЛУЧЕНИЯ КНИГ ПОЧТОЙ ЗАКАЗЫ ПРОСИМ НАПРАВЛЯТЬ
ПО АДРЕСУ:
117192 Москва, Мичуринский проспект, 12, магазин «Книга—почтой»
Центральной конторы «Академкнига»;
197345 Ленинград, Петрозаводская ул., 7, магазин «Книга — почтой»
Северо-Западной конторы «Академкнига»
ИЛИ В БЛИЖАЙШИЙ МАГАЗИН «АКАДЕМКНИГА», ИМЕЮЩИЙ
ОТДЕЛ «КНИГА — ПОЧТОЙ».