В.Н. МАЛОВ
Ж.-. Ъ. КОЛЬБЕР
АБСОЛЮТИСТСКАЯ
АКАДЕМИЯ НАУК СССР ИНСТИТУТ ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ
В.Н. МАЛОВ
Ж-.Б КШЫБ8Р
АБСОЛЮТИСТСКАЯ БЮРОКРАТИЯ и
ФРАНЦУЗСКОЕ ОБЩЕСТВО
Ответственный редактор
Е. Б. ЧЕРНЯК
в
МОСКВА «НАУКА» 1991
БВК 63.3(0)5 MIS
Рецензенты:
Л. Т. МИЛЬСКАЯ, Н. А. ХАЧАТУРЯН
Малов В. Н.
М18	Ж.-Б. Кольбер. Абсолютистская бюрократия и фран-
цузское общество.— М.: Наука, 1991.—240 с.
ISBN 5-02-009051-4.
В монографии рассмотрена основная проблематика социальной и экономической политики Ж.-Б. Кольбера (1661—1683 гг.) в связи с ключевыми вопросами французского абсолютизма и генезиса капитализма. Автор пишет о кольбертизме как политике абсолютной монархии на стадии утверждения административно-бюрократической системы управления. В отечественной историографии это первая книгаг посвященная биографии Кольбера.
0503010000-365
042(02)—9191—1
ISBN 5—02—009051—4
ББК 63.3(0)5-
© Издательство «Наука», 1991
Посвящается памяти профессора Александры Дмитриевны Люблинской
Глава I
ФРАНЦУЗСКИЙ АБСОЛЮТИЗМ К СЕРЕДИНЕ XVII в.
Зта книга посвящена жизни великого французского государственного деятеля Жана-Батиста Кольбера (1619—1683), почти четверть века (1661—1683 гг.) ведавшего управлением экономикой Франции. Историки и экономисты много спорили и спорят •о сущности, оригинальности и действенности его политики. К настоящему времени историческая наука пришла к единому мнению в одном важном пункте: политика Кольбера может быть понята только как политика абсолютной монархии на известной стадии и в известной функции ее существования, а не как нечто внутренне чуждое абсолютизму *. Чем же был французский абсолютизм, каковы были закономерности и особенности его развития, чего он уже достиг ко времени прихода к власти Кольбера?
Мы не будем описывать здесь социальную структуру Франции XVII в., поскольку очень детальное описание такого рода в советской историографии уже имеется Ч Правда, анализ А. Д. Люблинской имеет в виду ситуацию первых десятилетий XVII в., по серьезных качественных изменений социальной структуры к 1660-м годам по сравнению с этим временем не произошло. Мы же сосредоточим внимание на том, как сочетались во французском .абсолютизме типические черты, делавшие его воплощением «классической» формы этого государственного строя, и те неповторимые особенности, без понимания которых невозможно и понимание политики Кольбера.
Обратимся прежде всего к постановке вопроса о природе абсолютизма вообще — и французского, в частности — в трудах
* К сожалению, в книгу не удалось включить главу «Историографическое введение». В ней, в частности, говорится, что развитие исторической науки опровергло стереотипное представление о непосредственном ущербе, якобы причиненном торгово-промышленной политикой Кольбера французскому •сельскому хозяйству,— убеждение, восходящее к физиократам и в свое время разделявшееся Ф. Энгельсом. Эта глава депонирована в ИНИОН АН СССР (№ 37201), входит в посвященную Кольберу докторскую диссертацию автора и публикуется в журнале «Новая и новейшая история» (1991. № 2).
3
основоположников марксизма. Они исходили из того, что всякая политическая борьба есть в конечном счете борьба классов и что каждый класс стремится завладеть государственной властью. Поэтому естественно было объяснить относительную независимость абсолютной монархии от общества состоянием равновесия сил борющихся классов, вследствие чего ни один класс не обладал непосредственно, через свои представительные органы, политической властью, остававшейся в руках бюрократии как особой социальной группы 2.
Но характер равновесия мог быть различным. В 1847 г. К. Маркс так описывал предпосылки появления немецкого абсолютизма: «Упадок мещанских вольных городов Германии, уничтожение рыцарского сословия, поражение крестьян и обусловленное всем этим утверждение верховной власти владетельных князей; упадок немецкой промышленности и немецкой торговли... обезлюдение страны и ее варварское состояние, явившееся наследием Тридцатилетней войны...»3 Ясно, что такое равновесие сил есть, в сущности, равновесие бессилия: классы, которые могли бы ограничивать верховную власть в старой сословной монархии, пришли в упадок, а новые силы, ограничивающие монархию в буржуазном обществе, еще не созрели.
Спустя несколько лет в статье «Революционная Испания» (1854 г.) Маркс дал сходное описание расстановки социальных сил в испанской абсолютной монархии: «...в Испании аристократия приходила в упадок, сохраняя свои худшие привилегии, а города утрачивали свою средневековую власть, не приобретая значения, присущего современным городам»4. Вместе с тем в этой статье, что очень важно, испанский абсолютизм противопоставляется как нетипичный абсолютным монархиям других крупных европейских стран и соответственно кристаллизуется понятие классического абсолютизма. Правда, как и повсюду в Европе, абсолютизм в Испании возник «в связи с ослаблением враждовавших между собой феодальных классов: аристократии и горожан. Но в других больших государствах Европы абсолютная монархия выступает как цивилизующий центр, как объединяющее начало общества. Там она была горнилом, в котором различные элементы общества подвергались такому смешению и обработке, которое позволило городам променять свое средневековое местное право на всеобщее господство буржуазии и публичную власть гражданского общества»5. Исторически прогрессивная, централизующая роль абсолютизма здесь уже мыслится как,существенное свойство понятия «абсолютная монархия». Именно потому, что испанская абсолютная монархия, по мысли Маркса, не выполняла этой миссии, она и была расценена им как «имеющая лишь чисто внешнее сходство с абсолютными монархиями Европы вообще»6. Испанский абсолютизм, как и немецкий, расцветал в обстановке упадка, когда развитие общества приобрело (воспользуемся терминологией А. Н. Чистозвонова) не «динамическую», как при классическом абсолютизме, но «застойную форму»7.
4
Образцом же классической абсолютной монархии была Фран-щя. В работах К. Маркса можно найти яркие характеристики грогрессивной исторической миссии. французского абсолютизма: констатируется, что бюрократическая государственная машина возникла «в эпоху абсолютной монархии, при упадке феодализма, упадке, который этот организм помогал ускорять»8; что абсолютистская бюрократия «служила сильным оружием нарождав-пемуся буржуазному обществу в его борьбе с феодализмом»9. Разумеется, все эти высказывания имеют в виду не всестороннюю характеристику французского абсолютизма, но лишь одну сторо-iy его деятельности, не осознанную им самим и преходящую, но все же существенно важную.
Для того чтобы феодальная монархия могла содействовать развитию буржуазных отношений, также требовалось определенное, но уже иного характера состояние равновесия классовых сил. Классическое определение этого равновесия было дано Ф. Энгельсом в 1884 г. Указывая, что государство «по общему правилу является государством самого могущественного, экономически господствующего класса», Энгельс делает оговорку: «В виде исключения встречаются, однако, периоды, когда борющиеся классы цостигают такого равновесия сил, что государственная власть яа время получает известную самостоятельность по отношению к обоим классам, как кажущаяся посредница между ними. Такова абсолютная монархия XVII—XVIII вв., которая держит в равновесии дворянство и буржуазию друг против друга...»10 Итак, здесь имеется в виду динамическое равновесие, связанное с вызреванием капитализма в недрах феодальной формации и сказывающееся в том, что нисходящий класс достаточно ослабел, а восходящий еще недостаточно силен, чтобы непосредственно подчинить себе государственную власть. Существование равновесия такого типа и является общим, определяющим признаком классического абсолютизма п. Как мы видели, характер равновесия классовых сил в других западноевропейских странах мог быть принципиально иным. Мы также не касаемся здесь «крепостнического абсолютизма» восточноевропейских стран, складывавшегося в условиях, когда состояние равновесия сил между феодалами и горожанами из-за слабости последних вообще в любой форме отсутствовало. Отметим лишь, что классический абсолютизм по отношению к другим видам абсолютизма представляет магистральный путь развития, поскольку здесь общий поступательный ход эволюции не был деформирован достаточно длительными проявлениями регресса и поскольку в дальнейшем, по мере созревания класса буржуазии во всех абсолютных монархиях формула равновесия имела тенденцию приблизиться к классической.
Абсолютизм во всех его видах отстаивает наиболее общий интерес господствующего феодального класса — заинтересованность в сохранении феодальной системы эксплуатации и привилегированного положения феодалов. Он беспощадно подавляет народные движения, а когда непосредственной угрозы существующему
5
строю нет — освящает его авторитетом традиции и монархического волеизъявления. Итак, характер классического абсолютизма как государства феодальной формации не подлежит сомнению. Однако, помимо этого самого общего интереса чисто консервативного характера, класс феодалов был заинтересован и в том, чтобы изменить существующее положение в свою пользу, в частности повысить размеры получаемой от крестьян феодальной ренты. Но абсолютизм классического типа не был пригоден для роли непосредственного орудия сеньориальной реакции, означавшей нарушение установившегося порядка вещей. И хотя местные органы власти склонны были проявлять классовые симпатии к местным сеньорам, так что сама возможность актов сеньориальной реакции при классическом абсолютизме вовсе не исключалась, о проведении такого рода политики в централизованном порядке не могло быть и речи. Напротив, абсолютизм был заинтересован в сохранении крестьянина как плательщика налогов и крестьянской общины как удобного органа их сбора; во Франции правительство старалось пресекать незаконные вымогательства сеньоров, за которые провинившийся феодал мог в принципе поплатиться изгнанием с секвестром имущества.
Другим полем, на котором собственные интересы абсолютной монархии могли приходить в столкновение с интересами класса феодалов, был вопрос о фискальных привилегиях. Призванные быть охранительницами феодальных привилегий, европейские монархии в то же время не могли не учитывать и объективной необходимости перехода к более рациональному и равномерному обложению в обстановке роста военных расходов, а это означало необходимость обложить налогами привилегированные сословия. Это важнейшее противоречие внутренней политики абсолютизма решалось в ту или иную сторону в зависимости от соотношения классовых и политических сил, от традиций и других факторов, обеспечивавших относительную независимость государственной власти. В то же время непомерный рост налогов фактически играл роль важнейшего орудия экспроприации крестьян в ходе первоначального накопления, хотя это и противоречило интересам самого фиска.
Для правильного истолкования понятия равновесия классовых сил при абсолютизме надо не забывать о многозначности термина «буржуазия». Немецкое слово «Biirgertum», как и французское «bourgeoisie», могут относиться как к буржуазии в современном смысле слова, так и к средневековому бюргерству. Разумеется, основоположники марксизма прекрасно понимали разницу между этими классами. В одной из ранних работ (1847 г.) Энгельс проводит четкую терминологическую грань между ними именно в вопросе об абсолютизме: установление этого строя в Германии было компромиссом «между дворянством и мелкими буржуа», тогда как для свержения дворянства «нужен другой класс, имеющий Голее широкие интересы...— класс буржуазии»12. По вместе с тем Маркс и Энгельс часто пользовались и терминолог ней, принятой
6
и исторической литературе их времени,— например, у высоко ценимого ими ведущего французского историка О. Тьерри 13, который понимал под «буржуазией» нечто единое, выступающее на историческую арену вместе с возникновением городов, непрерывно усиливающееся на протяжении столетий и, наконец, приходящее к власти. Нетрудно найти примеры употребления Марксом и Энгельсом слова «буржуазия» в этом широком смысле; в других высказываниях смысл термина как будто совпадает с нашим, но его потенциальная многозначность остается неустранен-пой. Вероятно, и в формулировке понятия о равновесии между дворянством и буржуазией как условии возникновения абсолютизма термин «буржуазия» употреблен как некий симбиоз современной буржуазии и средневекового бюргерства 14. В противном случае, поскольку зарождение классического абсолютизма Маркс и Энгельс всегда датировали XV в., следовало бы признать, что буржуазия, едва появившись на свет, уже достигает равновесия сил с господствующим классом, если только не понимать само «равновесие» в смысле, отличающемся от обычного 15.
Конечно, вековую борьбу между дворянством и буржуазией (или «бюргерством-буржуазией») нельзя понимать обязательно как осознанную. «Борьба буржуазии против феодального дворянства,— пишет Энгельс,— есть борьба города против деревни, промышленности против землевладения, денежного хозяйства против натурального, и решающим оружием буржуазии в этой борьбе были находившиеся в ее распоряжении средства экономической силы»16. Таким образом, борьба понимается здесь в самом общем плане, буржуазия ведет ее просто в силу своего бытия. С этим объективным противостоянием вполне может сочетаться и стремление высших слоев буржуазии врасти в феодальную систему, приобщившись к феодальным привилегиям, и разгорожен-ность сфер деятельности дворянства и буржуазии.
Для понимания французского абсолютизма именно как классического большой интерес представляет схема, выдвинутая А. Д. Люблинской в ее последней монографии 17. Прослеживая все, что происходило с дворянством и буржуазией от «предыстории» абсолютизма при Людовике XI до середины XVII в., она уделяет особое внимание вопросу: как могло сохраняться «равновесие» между ними, дававшее известную свободу рук абсолютной монархии? Казалось бы, все факторы действовали в пользу буржуазии, но она выделяла из своей среды новое дворянство, обновлявшее состав дворянского сословия. К середине XVII в. новое дворянство окончательно сливается со старым, однако к тому времени усиливается и класс торгово-промышленной буржуазии; таким образом, равновесие сохраняется.
Можно усомниться в корректности стремления А. Д. Люблинской измерять состояние равновесия между классами применительно к конкретным историческим моментам (поскольку понятие равновесия было создано для иного масштаба, измеряющегося веками), равно как и в правильности тезиса о полном слия
7
нии старого и нового дворянства к середине XVII в. Тем не менее ее подход к проблеме теоретически очень важен.
Хорошо известно, какое значение для концепции Люблинской имеет понятие «новое дворянство», которое именно она впервые в нашей историографии применила к Франции. Сложная природа этого слоя, способствовавшего внедрению в деревню капиталистических и полукапиталистических методов эксплуатации, теперь поворачивается еще одной гранью. Люблинская показывает, что самый процесс выделения нового дворянства много значил для сохранения равновесия между классами, с его помощью старым строем аккумулировались элементы прогресса, необходимые для его выживания. Общественную структуру Старого порядка нельзя представлять себе как нечто пассивно ожидавшее своей гибели в результате простого количественного накопления элементов прогресса. Таким образом, поставленный Люблинской вопрос теоретически очень важен и вплотную подводит нас к проблеме причин устойчивости абсолютизма. Важнейшей задачей исследователей истории XVIII в. было бы показать, как и почему утратил эффективность механизм, обеспечивавший усвоение элементов прогресса старым обществом.
*
Франция была не единственной страной классического абсолютизма. К той же группе стран следует, в чем согласны все исследователи, отнести Англию, а также, как мы полагаем, Данию и Швецию. Во всех этих государствах (если рассматривать вопрос в единственно пригодном для этой цели очень широком хронологическом плане) абсолютные монархии возникали при динамическом равновесии между приходящим в упадок дворянством и поднимающейся буржуазией.
Сравнения между Францией и Англией стали в историографии постоянными. Но английский абсолютизм слишком специфичен и неполон (отсутствие большой постоянной армии, как и настоящей абсолютистской администрации на местах, роль парламента). Сравнение с ним французской монархии могло бы дать материал в основном для выявления особенностей английского варианта развития. Столь же очевидна специфичность (и неустойчивость) абсолютизма в Швеции — стране с многочисленным государственным крестьянством, бывшим одним из элементов баланса сил, способствовавшего утверждению абсолютной монархии. Наиболее интересным представляется сопоставление Франции с Данией, где в 1660 г. в результате государственного переворота установился очень прочный абсолютистский режим. Деятельность Кольбера и абсолютистская перестройка в Дании проходили, таким образом, одновременно.
Переворот 1660 г. был произведен королем Фредериком III при опоре на буржуазию Копенгагена. Датская буржуазия много получила от абсолютизма. Выходцы из ее рядов широко использовались в государственном аппарате, вплоть до правительствен-
8
яого уровня. Горожане получили право приобретать земли, тогда как ранее дворянство фактически имело монополию на частное владение землей. Покровительствуя буржуазии, датская монархия проводила сходную с кольбертистской политику протекционизма.
Социальной основой укрепления абсолютизма в Дании, как и во Франции, стало широкое обновление дворянского сословия. Здесь также четко обозначился слой новых дворян, обязанных своим дворянством в основном службе в государственном аппарате и всецело преданных новому государственному строю.
При всех аналогиях между Данией и Францией имеются важные отличия — политика датского абсолютизма была гораздо более решительной. В Дании уже в 1660-х годах был составлен общий земельный кадастр с оценкой всех доходов землевладельцев — во Франции этого так и не было сделано до самой революции. Пропорционально полученным оценкам тогда же был установлен прямой подоходный налог, взимавшийся и с дворян. Во Франции же общие подоходные сборы появились только на рубеже XVII и XVIII bb., но эти новые налоги были лишь дополнением к старой фискальной системе, тогда как в Дании прямой подоходный налог стал основой налогообложения.
Датский абсолютизм произвел полную перекройку административной карты страны, отменив институт ленсманов, управлявших своими ленами в порядке феодальной службы, и заменив сами лены новыми подразделениями, амтами во главе с получавшими от короны жалованье амтманами. Во Франции, где старые учреждения почти никогда не отменялись, новое территориальное деление накладывалось на сохранявшееся старое, что усложняло всю административную систему.
Уже в 1683 г. в Дании был опубликован единый свод законов, тогда как для Франции подобная задача в то время представлялась совершенно нереальной. Принципиальное значение имела и постепенная отмена (с 1702 г.) существовавшей в части Дании личной крепостной зависимости крестьянства (юридическая основа военно-приписной системы XVIII в. была в принципе иной). Между тем французская монархия так и не решилась отменить даже элементы лично-наследственной зависимости в статусе относительно скромной прослойки сервов и менмортаблей, хотя справедливость и законность подобной меры признавались многими ведущими юристами уже в XVII в.
Никогда французская официальная доктрина абсолютизма не заходила так далеко, как датский «Королевский закон» 1665 г., провозгласивший, что все привилегии, если они вступают в противоречие с интересами монархии, должны быть отменены. Для французских королей обязанность охранять сложившиеся законы и привилегии каждого сословия подразумевалась сама собою.
Наконец, и судьбы обеих монархий оказались разными. В конце XVIII в. в Дании утвердился очень решительный «просвещенный абсолютизм», сумевший провести радикальную бур
9
жуазную перестройку сельского хозяйства. Французская монархия оказалась органически неспособной к ради кал иным реформам и была сметена революцией.
Решительность датского абсолютизма, очевидно, связана с тем, что Дания перешла к нему сразу, одним скачком от сословной избирательной монархии. Иным было положение во Франции, где абсолютизм развивался эволюционно, сравнительно замедленными темпами.
Правда, Франция раньше других стран встала на путь перехода к абсолютизму. Уже к середине XV в. корона получила важнейшее право собирать налоги, не испрашивая согласия сословного представительства. Причиной этого раннего начала была Столетняя война, приведшая к «сильной потребности в национальном единстве»18.
Но именно потому, что процесс складывания абсолютизма начался очень рано, практически не требовалось перенимать опыт других стран, не нужно было слишком сильно форсировать ход эволюции. Поэтому темпы развития французского абсолютизма оказались замедленными, складывание его было пронизано компромиссностью. Королевское законодательство непременно должно было согласовываться с очень богатой правовой традицией, развиваясь преимущественно в форме фиксирования и регламентации уже наметившихся тенденций 19.
Складывание абсолютной монархии во Франции началось еще на такой стадии административной истории, когда управленческая функция не мыслилась отдельно от судебной; для средневекового монарха управлять — это и значило вершить суд. С этой точки зрения французский абсолютизм на первом этапе его развития (примерно до середины XVI в.) можно назвать судебной монархией. Глава судебного ведомства, канцлер Франции, был вместе с тем и главой всей гражданской администрации. Королевский совет был как управленческим, так и судебным органом. Он не перестал разбирать судебные дела и после того, как в XIII в. из его состава выделилась специальная судебная палата — Парижский парламент, и два века спустя, в XV в., когда от него отпочковалась новая судебная палата (Большой Совет): никому не могло прийти в голову, что совет при особе монарха может не судить. С другой стороны, и Парижский парламент, и другие верховные судебные палаты сохраняли некоторые административные и даже политические функции. На местах не только судебно-административные подразделения (бальяжи, сенешальства); но и подразделения финансового ведомства строились на том же принципе единства судебной и управленческой функции. Элю не только собирали в своих элекциях талью и эд — они же составляли трибунал, судивший в первой инстанции споры по вопросам обложения этими налогами. Докладчики при Королевском совете не только рассылались с поручениями на места — все вместе, как коллегия, они образовывали особый суд. Свои судебные функции имели и советы при губернаторах провинций. Вся эта спонтанно созда
ло
вавшаяся система была очень сложной, споры из-за компетенции между трибуналами были постоянным явлением.
Аппарат судебной монархии обладал своей спецификой. Всякий трибунал был коллегией, где решения принимались большинством голосов. Соответственно в отношениях с высшей властью определяющим был принцип коллегиальной солидарности. Преобладание юристов означало и преобладание юридического стиля мышления с опорой на прецеденты, со стремлением все согласовывать с устоявшимися нормами. Если Парижский парламент считал своим долгом охранять неписаную «конституцию» всего королевства, то провинциальные парламенты охраняли право своих провинций, а бальяжные суды — кутюмы своих бальяжей. Полная унификация права была бы не в интересах массы провинциальных юристов, чьи познания оказались бы тогда ненужными. Сохранение пестроты локальных обычаев требовало, чтобы и кадры государственного аппарата в провинциях рекрутировались из местных уроженцев, тесно связанных с верхами местного общества.
Все эти особенности не мешали монархии постепенно проводить и через такой аппарат политику централизации, которая, однако, ставилась в известные рамки и не могла идти быстрыми темпами» Между тем в XVI в. стала общим явлением продажа уже не только финансовых (как ранее), но и чисто судейских должностей* Покупка должностей была формой кредитования государства (цена должности представляла ссуженный капитал, жалованье — проценты с него), но имела также и политический смысл: монарх получал аппарат должностных лиц, не обязанных своим возвышением системе вельможных клиентел. В 1604 г. собственность на должности была закреплена с введением «полетты»— сбора, гарантировавшего их наследственность.
С политической точки зрения продажа судейских должностей привела к складыванию особого социального слоя одворянивших-ся по должности лиц, «дворянства мантии», стремившегося к кастовой замкнутости и сознававшего свои особые корпоративные интересы. Сила этой социальной группы была в том, что ее возглавляли парламенты и другие верховные палаты, обладавшие важной политической прерогативой регистрации и толкования королевских актов. Судейские чины стали претендовать на роль особого сословия, стоящего на страже законности; в этом они видели смысл своего существования. Другие страны тоже знали продажу и наследственность должностей государственного аппарата, но только во Франции эта система приобрела завершенность и имела политические последствия.
Здесь нам хотелось бы возразить против укоренившегося в нашей историографии обозначения французских должностных лиц как чиновников. Это были не чиновники, а собственники должностей (конечно, не в буржуазном, абсолютном смысле слова), мы будем называть их специальным французским термином «оф-фисье». Оффисье во многих отношениях были антиподами чинов
11
ников. Помимо гарантированного обладания должностью, отметим такие отличия, как коллегиальная солидарность вместо индивидуальной ответственности, забота об охране законности вместо беспрекословного подчинения воле патрона, отсутствие регламентированного выслугой лет повышения по службе (для восхождения по судебно-административной лестнице надо было купить более высокую должность), отсутствие канцелярско-бюрократической дисциплины. Поскольку численность создаваемых должностей определялась фискальными соображениями, одну и ту же функцию исполняли поочередно несколько оффисье, которые, таким образом, обладали не только почетом, но и досугом. Как собственник своей должности, оффисье был в известном смысле независимым от короны лицом. Конечно, монарх пользовался правом сместить неугодного оффисье, оплатив цену его должности, но рядовой парламентарий или докладчик мог опасаться этого лишь в исключительных случаях. Провести же общее сокращение должностей можно было только путем их выкупа.
Второй этап в развитии французской абсолютной монархии — середина XVI — 30-е годы XVII в. В этот период не только конституируется слой наследственных собственников должностей, но и происходит выделение важных, чисто административных органов управления, уже не связанных с отправлением судейских функций; поэтому монархию этого времени мы можем назвать судебно-административной. Итальянские войны, а затем гражданские войны XVI в. способствовали тому, что она стала чаще обращаться к новым, более надежным методам управления. С 1547 г. ведение текущей административной и внешнеполитической корреспонденции было сосредоточено в руках государственных секретарей. На основе небольших бюро при них, где служили клерки, набираемые ими в частном порядке, выделяются зародыши будущих министерств: военного, иностранных дел, двора, флота. Со второй половины XVI в. возрастает значение сюринтендантов, возглавивших финансовое ведомство и имевших штат подчиненных им специалистов. В отличие от государственных секретарей, чьи должности были в принципе продажными и наследственными (хотя реально их передача, конечно, контролировалась короной), сюринтендант был уже не оффисье, но «комиссаром», который был подотчетен только королю, но мог быть в любой момент уволен. Королевская власть стала широко применять рассылку на места комиссаров с целями как инспекции,wтак и управления в сфере юстиции или финансов. Вошло в обычай укреплять такими специалистами советы при губернаторах провинций; на них же возлагалось и исполнение чрезвычайных поручений. В дальнейшем отсюда развилась система интендантов.
Комиссары, конечно, были более надежными проводниками политики централизации, чём оффисье. В провинциях они оставались людьми из центра, рассчитывавшими сделать карьеру в Королевском совете (который теперь стали чаще называть Государственным советом); звание государственного советника было
12
не продажным, оно предоставлялось королевским патентом. Но и они принадлежали к той же социальной среде оффисье, сами владели продажными и наследственными должностями, каковой была, например, должность часто становившихся комиссарами докладчиков Государственного совета. Нередко в качестве комиссаров действовали советники парламентов и других судебных трибуналов — агенты для переделки системы управления выходили из недр старого аппарата.
Третий этап в развитии французского абсолютизма наметился при Ришелье, особенно в связи со вступлением Франции в Тридцатилетнюю войну в 1635 г. Центр тяжести переносится на административные методы управления; монархия становится административно-судебной 20. Растут штаты государственных секретариатов, особенно военного (где в 1640 г. начал свою службу молодой Кольбер): в 1659 г. в нем было уже по меньшей мере 5 бюро. Оттеснив высших сановников маршалов, военное министерство, опиравшееся на армейских интендантов, взяло в свои руки управление сильно выросшей армией. Необходимость займов у финансистов укрепила положение сюринтенданта финансов. Наконец, в провинциях утверждаются «интенданты юстиции, финансов и полиции». Их важнейшей задачей становится обеспечение сбора колоссально выросших налогов. От контроля над старыми судебно-финансовыми учреждениями они переходят к прямому участию в управлении: при Ришелье они получили право заняться раскладкой налогов.
Если на втором этапе развития абсолютной монархии судебный аппарат, несмотря на усиление административного начала в управлении, оставался (как показал опыт гражданских войн) верной опорой абсолютизма, то со времени Ришелье он, не переставая обслуживать определенные интересы короны, постоянно оказывается в оппозиции к политике административного нажима. В ходе войны остро встал вопрос о путях развития абсолютизма. Судейские стояли за исторически выверенный путь его укрепления в рамках традиционной законности, но в военных условиях чрезвычайные методы оказывались более эффективными и соблазнительными. При этом оффисье защищали и свои корыстные интересы, ущемлявшиеся принудительными сборами с них, продажей новых должностей, зорким надзором интендантов. В обстановке постоянных антиналоговых восстаний создалась ситуация первого периода Фронды, когда парламентская верхушка оффисье смогла взять на себя лидерство в антиправительственном движении.
Наряду с интендантами главным объектом ненависти парламентской оппозиции, как и народных масс, стали финансисты 21. Сбор косвенных налогов всегда сдавался на откуп — сначала по отдельным приходам, затем размеры операций расширяются с ростом капиталов. Решающие сдвиги произошли в конце XVI в. Тогда возникают объединенные компании откупщиков, занимающиеся сбором основных косвенных налогов в пределах всего го
13
сударства (точнее, всех территорий, на которые эти налоги распространялись): компания «пяти больших откупов» (главные таможенные сборы, 1598 г.), большой габели (1598 г.), эда (1604 г.). Другие сборы взимались менее крупными компаниями, на провинциальном уровне. Большие компании объединяли по нескольку субкомпаний и имели разветвленный штат служащих, налоговых сборщиков; как правило, откуп оформлялся па имя подставного лица. Капитал компаний складывался не только из личных средств компаньонов, но и из ссужаемых им капиталов частных лиц. Сбор налога в провинциях пересдавался центральной компанией на откуп местным денежным людям.
Важнейшим источником доходов финансистов было их участие как в обычных, бессрочных государственных займах (рентах), так и в особенно характерных для военного времени краткосрочных займах. Получение по ним огромных процентов, далеко превосходивших официальную норму, приходилось маскировать приемами фиктивной бухгалтерии. Юридически государственный краткосрочный кредит реализовался в форме контрактов частного характера, к системе кредита через государственный банк Франция смогла прийти только после революции. Финансисты зачастую предпочитали давать в долг не непосредственно государству, но сюринтенданту или его служащим именно как частным лицам, с которых можно было бы востребовать свои деньги в случае государственного банкротства, и те уже от своего имени кредитовали короля. Во время войны от руководителей финансового ведомства требовалось прежде всего умение организовать кредит, а для этого они сами должны были быть богатыми людьми с надежными связями в финансовом мире. Поэтому ключевые посты центрального финансового аппарата (за исключением поста сюринтен-данта, все они имели статус продажных должностей) скупали крупнейшие финансисты. На той же основе происходил симбиоз государственных налоговых учреждений и аппарата откупщиков в провинциях. Оффисье финансового ведомства, сборщики тальи были не только собственниками должностей с общими для всех оффисье интересами, но и самыми настоящими финансистами, поскольку они по условиям сбора налога, все время должны были авансировать корону из собственных средств, которые они собирали, составляя компании и заключая займы. С 1640-х годов талья зачастую и прямо сдавалась на откуп: если откупщик еще не имел должности сборщика, он осуществлял сбор в порядке комиссии, отстраняя от дел сборщика-оффисье. Коррупция и фаворитизм были органическими пороками всей системы.
Состав финансистов как социальной группы был достаточно сложен. Существовала грань, отделявшая их от купцов, даже самых богатых, и от банкиров, действовавших в сфере частного кредита. Ставший финансистом купец лишь в исключительно редких случаях продолжал заниматься торговлей. С другой стороны, богатство финансистов могло иметь феодальное происхождение: финансистами становились и исконные дворяне (этому благо-
74
ириятствовала система подставных лиц), а среди людей, ссужавших деньги финансистам, было немало аристократов. Наконец, для многих финансистов исходным пунктом их возвышения могло быть обладание должностью в королевском аппарате. Если мы хотим, пользуясь подсчетами Дессера для второй половины XVII в., получить наглядное понятие о типичном крупном финансисте, мы должны представить себе человека, дед которого уже имел судейскую должность, хотя и не высшего ранга (18,9 % случаев), отец был средним оффисье финансового ведомства (23,3 %), равно как и тесть (18,8 %), сам же он становился дворянином (46,6 %), приобретая почетную должность королевского секретаря (в каждом случае мы используем показатели лидирующих социальных групп)22.
Тем не менее представляется поспешным мнение Дж. Дента и Дессера, фактически отрицающих историческую связь между финансизмом как социальным явлением и генезисом капитализма в торгово-промышленной сфере 23. Для ответа на этот вопрос недостаточно просопографического анализа в срезе 2—3 поколений (чем ограничиваются эти авторы), и к тому же на уровне крупного финансизма (Дессер не включает в свои подсчеты уже сборщиков тальи в элекциях). Здесь была бы необходима большая «серия монографий по истории отдельных семей на протяжении 100—150 лет — таких, как прекрасная работа Ж. Д. Буржона о семействе Кольберов 24. Пока же разрозненные данные о судьбах буржуазных семей свидетельствуют, что переход крупных купцов и банкиров в ряды финансистов был естественной, хотя отнюдь не легкой для них метаморфозой. По Дессеру, деды крупных финансистов были «буржуа», купцами или банкирами в 18,9 % случаев 25.
Кредиторы французского короля были его подданными. Это складывающееся со второй половины XVI в. положение, показатель больших экономических потенций страны, стало важным козырем Франции в борьбе с Испанией, и в XVII в. рассчитывавшей на иностранных банкиров. Оно давало государству возможность нажима на финансистов, наиболее ярким проявлением которого стали «палаты правосудия», периодически созывавшиеся в годы мира, когда потребность в кредите ослабевала и корона могла отнять у своих кредиторов по суду часть их богатств, освятив, таким образом, государственное банкротство.
Разумеется, в военное время финансистов приходилось задабривать, но угроза возможного в будущем судебного преследования сама по себе вредно влияла на систему кредита: финансисты стремились нажиться как можно скорее. Официально разрешенный максимум процента в сфере государственного кредита был гораздо выше, чем в сфере кредита частного. С другой стороны, память о прошлых «палатах правосудия», безусловно, настраивала общественное мнение против финансистов. Ненависть к ним — людям, наживавшимся на военных бедствиях,— была огромной: простой народ видел в них причину повышения нало
15
гов, привилегированные — виновников попыток правительства покуситься на их привилегии. У верховных судебных палат были и особые причины для враждебного отношения к финансистам. Во-первых, палаты видели в них, как и в интендантах, приспешников деспотизма, поскольку пособничество финансистов позволяло правительству пренебрегать возражениями судейской верхушки: достаточно было найти откупщика, который взял бы на себя практическую сторону дела, и новый сбор начинал взиматься, несмотря на всю его юридическую сомнительность. Во-вторых, высшее «дворянство мантии» стремилось превратиться в замкнутую корпорацию, не допускать в свою среду новых выходцев из третьего сословия, а финансисты были как раз теми людьми, которые хотели приобретать высшие судейские должности и имели к этому возможности благодаря как своему богатству, так и протекции, оказываемой им в правительственных сферах.
В 1648—1653 гг. французский абсолютизм прошел через потрясения Фронды26. На первом ее этапе («парламентская Фронда» 1648—1649 гг.) лозунги снижения налогов, упразднения института интендантов, борьбы с хозяйничаньем финансистов, вообще наведения порядка в управлении легли в основу социальной программы Парижского парламента и обеспечили ему популярность. В 1648 г. правительству пришлось удовлетворить основные требования парламентариев. Талья и косвенные налоги были снижены. Было провозглашено, что впредь все эдикты о налогах должны утверждаться в высших судебных палатах, и все не утвержденные ими поборы парламент объявил отмененными. Интенданты были отозваны; полномочия тех из них, которые остались в пограничных провинциях, были ограничены. Правительство обещало создать очередную палату правосудия и провело ряд ущемлявших интересы финансистов мер частичного государственного банкротства.
Однако программа парламента, направленная на искоренение всех административных методов управления, быстро показала свою неэффективность. Для ее успеха нужен был мир, но война с Испанией продолжалась, а вопросы войны и мира не входили в компетенцию парламента. Перейти от контроля над властью к взятию власти в свои руки неразрывно связанный с абсолютной монархией парламент был не в состоянии. А поскольку деятельность финансовой администрации была в большой степени парализована и наладить снабжение армий регулярными методами стало невозможно, их командирам пришлось рассчитывать на самоснабжение — иными словами, на откровенный грабеж крестьянского населения. Все запрещавшие эту практику постановления парламента оставались гласом вопиющего в пустыне. Ничего не могли дать и попытки рассылать на места для наблюдения за порядком собственных, парламентских интендантов, поскольку те не имели ни денег, ни военной силы.
После поражения Фронды все уступки правительства были фактически взяты назад. Но еще задолго до этого парламент,
16
неспособный выдвинуть новые популярные лозунги, утратил руководство антиправительственным движением, перешедшее на втором этапе Фронды («Фронда принцев» 1650—1653 гг.) к аристократии. У принцев-фрондеров не было никакой программы, выходящей за рамки удовлетворения собственного честолюбия или корыстного интереса. Сила аристократии состояла как в опоре на разветвленную клиентелу, так и в особенности в том, что ей подчас удавалось использовать энергию городских плебейских движений для подчинения себе парламентов и муниципалитетов. Отличаясь беспринципностью, аристократы оказались гораздо больше, чем парламентские лидеры первой Фронды, способными заигрывать со стихией народных волнений. Правда, в одном случае эта стихия вышла из-под контроля: во фрондерском Бордо в 1652 г. пришла к власти и удерживала ее более года плебейская диктатура выражавшей интересы городской демократии организации «Ормэ». Идеология ормистов была в особенности заострена против парламентов и всего судейско-административного аппарата, власти которого противопоставлялась идея о праве народа самому отправлять правосудие.
Старое провинциальное дворянство в годы Фронды обнаружило немалую политическую активность. Собравшаяся в Париже в 1651 г. ассамблея его представителей выступила с жалобами на нарушения дворянских привилегий в фискальной и правовой области, выдвинула лозунг отмены полетты и предоставления большей части парламентских должностей родовитым дворянам. Для проведения своей программы в жизнь собрание потребовало созыва Генеральных Штатов. Разумеется, парламент встретил эти притязания в штыки. Принцы их не поддержали, и дворянам пришлось разойтись под угрозой разгона.
В той сложнейшей социальной драме, какой была Фронда,, мы не находим одного действующего лица — торгово-промышленной буржуазии. Правда, отдельные группы ее могли временно примыкать к антиправительственному движению (никогда не претендуя при этом на лидерство), поскольку и они страдали от введения новых налогов. Но в целом буржуазия не проявляла энтузиазма, пока речь шла о борьбе против правительства, и, напротив, обнаружила ревностное стремление покончить с Фрондой, когда события показали, что движение плебейских низов несовместимо с ее благополучием. Даже в локальном масштабе не было выдвинуто лозунгов, которые претендовали бы на роль общей оппозиционной программы всей буржуазии. Было правилом, что муниципалитеты, учитывавшие настроения этого класса, стояли на роялистских или соглашательских позициях, и если временно примыкали к оппозиции, то лишь под нажимом опиравшихся на городское плебейство парламентов или аристократов.
В чем причина такого роялизма французской буржуазии? Для ответа на этот вопрос нам надо учесть, какой исторический опыт был накоплен ею к середине XVII в.
2 В. Н. Малов
17'
Франция пришла к политическому единству гораздо раньше, чем к экономическому. Нельзя согласиться с распространенным одно время в советской историографии мнением, что во Франции «политическое объединение стало возможно лишь на почве... образования внутреннего рынка», связавшего все области «в одно целое»27. Если бы это было так, буржуазия была бы гораздо сильнее, а вся социальная ситуация — совершенно иной. В рукописи 1873—1874 гг. Ф. Энгельс при характеристике процесса объединения Франции подчеркивает прежде всего действие чисто политического фактора, «династической власти королевского дома, которая постепенно втягивала нацию в свою орбиту», отмечая далее: «Во Франции и Испании тоже (как и в Германии.— В. М.) существовала экономическая раздробленность, но там она была преодолена с помощью насилия»28.
В условиях, когда главные транспортные перевозки осуществлялись ш/рекам, Франция — обширная страна, разделенная на несколько бассейнов расходящихся веером рек, при большой удаленности многих местностей от моря — уже по географическим причинам представляла неподходящий материал для экономической централизации. А кроме того, нужно учесть еще усилившийся с XV в. отлив капиталов из торгово-промышленной сферы в кредитование государства и покупку должностей, крайнюю пестроту правовой, налоговой и таможенной системы, не устраненную до самой революции.
Судя по изысканиям Ж. Фавье, статистически обработавшего данные о владельцах товаров, продававшихся на парижских ярмарках в XIV—XV вв.29, Париж тогда не был общефранцузским торговым центром. Еще в конце XIV в. он был гораздо теснее связан с Гентом и Брюсселем, чем с Орлеаном и Блуа, не говоря уже о городах южной Франции. Торговый ареал Парижа складывался из бассейна Сены и примыкающей к нему с севера очень обширной зоны, куда входили Пикардия, Артуа и почти вся территория современной Бельгии. К концу XV в. отмерли непосредственные торговые связи с южными Нидерландами, северные рубежи парижского региона стали почти соответствовать современной франко-бельгийской границе, зато он расширился в западном и юго-восточном направлениях: сильно укрепились контакты с Нижней Нормандией, Першем, на столичных ярмарках появились купцы из Дижона и Лиона. Однако из луарских портов и городов за Луарой там был представлен только близкий к столице Орлеан.
Проведенный нами корреляционный анализ движения французских хлебных цен 30 показывает, что общефранцузский хлебный рынок отсутствовал еще в конце XVIII в. Интересно, что тогдашние границы парижского региона в зерноторговле (бассейн Сены, Пикардия, Артуа, французская Фландрия, Перш) почти соответствуют границам региона конца XV в. по данным Фавье.
С 1470-х годов, после организации лионских ярмарок, французская экономика вошла в сферу влияния итальянских купцов
18
и банкиров. Для середины XVI в. имеются оценки, согласно которым только ввоз шелковых тканей из Италии составлял почти треть французского импорта в стоимостном выражении, включая ввоз драгоценных металлов; по осторожной оценке Р. Гаскона, через Лион проходило от трети до половины всего импорта 31. В 1569 г. из 33 крупнейших лионских купцов 24 были жившими в Лионе итальянцами, которые все вместе обеспечивали более 60 % ввоза 32. Французские купцы занимали подчиненное место комиссионеров, компрадоров. Они покупали и продавали в розницу товары, которыми торговали оптом итальянцы. Лион был и важнейшим центром транзитной торговли на пути, связывавшем Италию с Нидерландами. Однако по своему эксцентричному географическому положению он не мог стать центром общефранцузского рынка, будучи очень слабо связанным с атлантическими портами, чье значение возрастало с ростом экспорта в Испанию и ее американские колонии.
Итальянский торгово-промышленный капитал был тесно сращен с банковским, и обосновавшиеся в Лионе банкиры из Флоренции, Генуи и Лукки, хозяева системы международного кредита, стали главными кредиторами французской короны. Это исключало для монархии возможность ведения протекционистской политики.
Положение меняется со второй половины XVI в., когда противоречия между французскими купцами и их итальянскими «учителями» обострились в обстановке кризиса лионской торговли. Итальянцы стали нарушать сложившееся разделение труда, вторгаясь в сферу розничной торговли, которая ранее была уделом их французских контрагентов. Ответом был подъем националистических настроений в среде французской торговой буржуазии. После того как опыт гражданских войн (а для гугенотской буржуазии — опыт борьбы с центральной властью при Ришелье) показал ей несостоятельность лозунгов политической муниципальной автономии, она осознала свою зависимость от государства. Но и монархия, которая стала ориентироваться прежде всего на национальные капиталы, сделала отныне принципиальной основой своей экономической политики меркантилизм.
Между тем в XVII в. потребность в протекционистской защите торговли не уменьшилась. Хотя французам удалось улучшить свои позиции в конкурентной борьбе с итальянцами, зато в левантийской торговле с конца XVI в. утвердились новые, очень опасные конкуренты — англичане и голландцы, а на Атлантике Франция в полной мере испытывала последствия голландской торговой гегемонии. Козырем голландцев было уже не столько финансирование короны (хотя обстановка постоянного франкоголландского антигабсбургского союза, конечно, затрудняла противодействие им со стороны правительства), сколько превосходство их торгового флота и передовая организация торговли, где компании на паях пришли на смену семейным фирмам. Голландские купцы обосновываются в атлантических портах Франции и
2*
7Р1
берут в свои руки большую часть проходящей через них торговли. В 1647 г. Жан Эон, защищавший в своем трактате «Почетная торговля» интересы нантского купечества, писал, что во французских портах на 10—12 французских кораблей приходится 50— 60 иностранных 33. Видимо, он учитывал только сравнительно большие суда, не считая множество малотоннажных французских барок, занятых в каботажном плавании, но по тоннажному показателю подавляющее преобладание иностранного судоходства несомненно. В 1651 г. тоннаж всех вышедших из Бордо кораблей составил 104,4 тыс. т, из них на долю голландских приходилось 74,5 тыс. т, т. е. 71,4 %34. Голландская гегемония практически исключала для французского купечества возможность развернуть непосредственную торговлю с прибалтийскими странами, хотя французские товары (соль и вино) были очень важными статьями балтийской торговли. В 1661 г. через Зунд прошли 166 кораблей, отплывших из Франции, из них 124 (74,7 %) были нидерландскими и лишь 5 французскими 35. Но и в сфере внутрифранцузской торговли обосновавшиеся во Франции голландцы сделались сильными конкурентами. Как и итальянцы в XVI в., они занялись продажей в розницу, лишая французов возможности подзаработать в качестве их комиссионеров, наладили прямые связи с виноделами. Эон жалуется, что голландцы закупают урожай винограда на корню, причем их торговые компании, сговорившись между собой, устанавливают очень низкие закупочные цены 36. По его мнению, для борьбы с этим злом, помимо организации французами столь же крупных компаний, нужна помощь государства. Надо строго следить за соблюдением ордонанса 1629 г., установившего, что иностранные купцы могут брать себе комиссионерами только французов, и запретившего французским купцам быть подставными лицами иностранцев или фрахтовать иностранные суда для перевозок между французскими портами. Обратим внимание на скромность программы Эона: речь не иДет об устранении гегемонии голландцев, нужно лишь дать французам быть при них комиссионерами, дабы они могли со временем разбогатеть и тогда «предпринять что-нибудь от себя и за свой счет»37.
Таким образом, помощь властей была необходима тем слоям купечества, которые хотели ограничить засилье иностранных конкурентов. Однако нельзя сказать, что протекционизм стал программой действий всей торговой буржуазии. Отношения с иностранными купцами не сводились к конкуренции, существовали комиссионерство и контрагентство, и соответственно для одних буржуа, чистых компрадоров, протекционизм становился ненужным, а умеренный протекционизм других мог вступать в противоречие с более резкими мерами правительства. Против тех же нантских купцов, отчаянно боровшихся с голландской конкуренцией в 1640-х годах, Кольбер поведет настоящую торговую войну как против пособников голландцев.
20
Были и такие направления торговли, на которых французы уже к середине XVII в. побеждали иностранных конкурентов, так что среди них становились популярными представления о необходимости свободы торговли. Так, в 1654 г. шесть ведущих купеческих гильдий Парижа представили королю петицию против новых пошлин на ввоз иностранных товаров, где немало говорилось о пользе свободы международного товарообмена: произвольное обложение иностранного ввоза, выгодное только откупщикам, приведет к ответным мерам против французских товаров и нарушит всю систему торговли 38. Значение этой петиции не стоит преувеличивать. Реально она выражала позицию купцов, связанных •с итальянской торговлей: ее авторов в первую очередь заботят пошлины на ввоз миланской золотой нити, венецианских и генуэзских кружев. К этому времени уже определился перевес Франции над Италией в сфере производства предметов роскоши. С 1620-х годов итальянская промышленность переживала глубокий упадок, тогда как во Франции динамично развивалось лионское шелкоткачество. Здесь свобода торговли была к выгоде французов, и составители петиции не преминули указать, что, вывозя из Венеции и Генуи кружева, Франция ввозит туда своих товаров на гораздо большую сумму.
Каждый купец ощущал себя прежде всего представителем своего города, у которого были свои счеты с другими городами-конкурентами. Каждый город хотел для себя особых привилегий, получить которые можно было только от центральной власти. Более всех к тому, чтобы действовать в масштабе всей страны, были способны купцы-парижане, зато в их среде была особенно сильна тяга к покупке должностей. Наконец, существовал и раскол буржуазии на католическое большинство и протестантское меньшинство. Протестантам было легче устанавливать контрагентские связи с купцами-единоверцами в Голландии и Англии, а католики были теснее связаны с внутренней торговлей и имели гораздо больше возможностей приобретать должности в королевском аппарате.
Отношение французских буржуа к монархии определялось не только их интересами в сфере торговли или промышленности, но и тягой к социальному возвышению, а оно было возможно прежде всего благодаря обслуживанию короны. Вся феодальная система ценностей утверждала превосходство дворянина над ротюрье, и купец мечтал, что его род со временем аноблируется. Но лишь в немногих городах (как в Лионе или Нанте) дворянство получали через муниципальные должности, да и в системе одворянива-ния со второй половины XVI в. произошли немалые перемены. Если ранее аноблирование происходило в основном спонтанно (купец приобретал сеньорию, прекращал торговлю, «забывал» платить талью, определял сына в армию, и постепенно общественное мнение начинало считать его дворянином), то ко времени Ришелье одворянивание по большей части стало производиться через покупку должности. «Иными словами, на смену аноблирова-
21
нию самим социальным организмом пришло аноблирование государством»39. После утверждения, благодаря полетте, наследственности должностей цены на них стали быстро расти вместе со спросом. Так, должность советника Парижского парламента, стоившая в 1597 г. всего 11 тыс. л., в 1606 г. продавалась за 36 тыс., в 1616 г. за 60 тыс., а в 1635 г. рыночная цена ее достигла 120 тыс. л.40 Существовал и более рискованный путь возвышения через финансистские операции. Разбогатевшие финансисты обычно одворянивались, покупая должность «королевского секретаря», так что эта должность и статус крупного финансиста стали почти синонимами: 63 % оштрафованных кольберовской Палатой правосудия на сумму не менее 100 тыс. л. были королевскими секретарями 41.
Итак, экономическая разобщенность, политическая лояльность, стремление к возвышению и одворяниванию через административный или налоговый аппарат — вот что определяло в-XVII в. отношение к абсолютной монархии со стороны французской буржуазии, того класса, выходцем из которого был Жан-Батист Кольбер.
Глава II
ПУТЬ К ВЛАСТИ
Социальное происхождение Кольбера не могло быть безразличным для его современников. На роль первого советника короля впервые претендовал человек, который не только не принадлежал к старому дворянству, но и сам до 36 лет не был дворянином, да и аноблировался самым «вульгарным» образом, характерным для финансистов,— покупкой должности королевского секретаря. Кольберы, как и многие новодворянские семьи, старались доказать, что когда-то в прошлом они были дворянскими и лишь временно находились в ротюрном состоянии. Очень чувствительный к своему происхождению, министр усиленно культивировал семейную легенду о том, что первые Кольберы были обосновавшимися во Франции шотландскими рыцарями, чуть ли не родственниками Стюартов, но всерьез ему не верил никто. Напротив, недоброжелатели распространяли слухи, особо подчеркивавшие низость происхождения временщика, причем обыгрывались (или измышлялись?) все невыгодные моменты его ранней биографии. Говорили, что его отец был мелким купцом-суконщиком, причем дважды обанкротившимся \ что сам Жан-Батист еще в школе отличался крайней тупостью, а затем из-за неуживчивости ссорился со своими патронами и т. п.
История семейства Кольберов исследована Ж. Л. Буржоном2. Его блестящая работа, построенная на детальном исследовании нотариальных архивов, имеет и общеисторическое значение, поскольку судьба Кольберов показательна для истории французской торговой буржуазии.
Происхождение фамилии Кольбер, скорее всего, плебейское (угадывается связь с латинским «collibertus»— вольноотпущенник). Еще в XVI в. в предместье родного города министра Реймса жили Кольберы «пахари», считавшиеся в родстве с более удачливым ответвлением рода. Первый прямой предок министра, достоверно известный Буржону,— Жан Кольбер (ок. 1450—1512), поставщик строительного камня городу Реймсу, подрядчик и, может быть, даже архитектор. К концу жизни он перебирается из предместья в город, купив там дом, и с этого времени Кольберы стали полноправными гражданами Реймса.
Реймс гордился не только прославленным собором, где короновались короли Франции. Жива была память и о знаменитых шампанских ярмарках. Торговое положение было выгодным: ближайший к Парижу пункт на проходившем через Лион и Шам
23
пань большом торговом пути между Италией и Нидерландами. Профессия купца пользовалась почетом, и купеческие семьи отличались большей устойчивостью, чем в других городах. Об этом свидетельствуют четыре поколения купцов Кольберов.
Старший сын Жана Кольбера Жерар (1493—1571) первым в роду вошел в элиту реймсского купечества, стал членом муниципалитета. Он был купцом-оптовиком (mercier), и характер его операций был очень разнообразным: он продавал городу строительный камень, селитру, вел дела с сельскими торговцами, поставлял продовольствие армии и брат на откуп местные акцизные сборы.
Термин «мерсье», определявший социальный статус купцов Кольберов, подчас переводится на русский язык (в соответствии с современным значением) как «галантерейщик». Это неверно — «мерсье» торговали самыми разными товарами, но при этом у них была определяющая особенность: они только торговали, не будучи связаны с производством. Термин восходит к латинскому «тегх» (товар), так называли купцов «в подлинном смысле слова», оптовиков. Те, кто говорил, что Кольбер был сыном купца-суконщика, уже принижали его происхождение, хотя его отец действительно торговал, в частности и сукном. Между «купцом-суконщиком» и «мерсье» была социальная дистанция. Один из советников Кольбера по вопросам торговли, парижский мерсье — Жак Савари в книге «Образцовый негоциант» доказывал превосходство своей профессии над прочими купеческими гильдиями, поскольку те «являются смешанными и во всех них есть что-то от ремесленного труда», тогда как мерсье «не позволено их статутами изготовлять никакие товары ручным трудом, но только украшать их»3. В руках мерсье, полагает Савари, находится вся внешняя торговля Франции.
Старший сын Жерара Удар (1520—1573) уже активно занимается международной торговлей через систему лионских ярмарок. Он вел дела в Милане и Нидерландах, а из французских городов, помимо Лиона и Реймса, в Труа, Дижоне, Париже и Руане; итак, его интересы лежали в ареале лионской торговой гегемонии. В этом поколении Кольберы уже имеют своего крупного оффисье провинциального ранга: брат Удара Жан стал генеральным наместником президиального суда Реймса, покупал сеньории, одворянился. В следующем поколении семья получит и место каноника в капитуле Реймсского собора, которое затем, как обычно, будет передаваться по наследству от дяди к племяннику.
Из пяти сыновей Удара трое продолжили его торговое дело, создав разветвленную семейную фирму. Старший сын Жерар после смерти отца переехал в Амьен (а спустя 20 лет обосновался в Париже), младший Удар перебрался в Труа, средний Жан (1557—1596), дед министра, остался в Реймсе. Братья поставляли в Лион для перепродажи в Италию знаменитую реймсскую кисею и амьенскую саржу, а сами закупали прежде всего итальянские и лионские шелковые ткани. Жан бывал в Милане и Венеции, поддерживал связи с Нидерландами, был поставщиком крупных
24
парижских купцов. За год до смерти он купил должность генерального контролера габели в Пикардии и Бургундии, но не смог передать ее в наследство своим малолетним детям.
Наиболее преуспевшим из трех братьев оказался Удар (1560—1640), который после смерти Жана состоял в компании с его вдовой, а затем и с ее детьми, своими племянниками. Его покровительство будет полезным и для отца Кольбера, и для самого юного Жана-Батиста. Более 30 лет ближайшими компаньонами Удара были два богатейших купца и банкира, лионские итальянцы Паоло Маскрани и Джанандреа Лумага. Этот последний в 1598 г. перебрался в Париж, стал банкиром королевы Марии Медичи, управлял созданной при Генрихе IV парижской королевской мануфактурой парчи. Влиятельные связи позволили Удару приобрести должность королевского секретаря, что обеспечило его потомству наследственное дворянство. Сам он к концу жизни перешел на положение богатого рантье, а дети его уже не были купцами: два сына стали советниками Парижского парламента, два — Счетной палаты. Наиболее известный из них — Жан-Батист сьер де Сен-Пуанж, муж сестры государственного секретаря Мишеля Летелье.
Дело рано умершего Жана Кольбера продолжала его вдова, а затем два старших сына Жан (1583—1663) и Никола (1590— 1661), отец Жана-Батиста; третий сын стал генеральным наместником президиала, четвертый каноником. В 1618 г. братья создали семейную фирму вместе с дядей Ударом и кузеном со стороны матери лионским банкиром Башелье. Они торговали традиционными предметами лионской торговли: реймсской кисеей, фландрскими сукнами, итальянскими шелковыми тканями, а также вели банковские операции в качестве контрагентов торгового дома «Маскрани и Лумага».
29 августа 1619 г. у Никола Кольбера и его жены Мари Пюс-сор, дочери купца из близкого к Реймсу города Ретеля, родился первый сын, названный Жаном-Батистом.
Судьба мальчика, казалось, была предопределена. Из поколения в поколение старшие сыновья купцов Кольберов наследовали отцовское дело и получали чисто купеческую профессиональную подготовку, стажируясь в торговых фирмах, с которыми вели дела их родители. Но тут дело обернулось иначе. Когда пришел срок, Никола отдал сына в реймсский иезуитский коллеж.
У иезуитов особое внимание уделялось углубленной гуманитарной подготовке, знанию классических языков. Получить такое образование было желательно для судейской карьеры, поэтому иезуитские коллежи были популярны среди всех, кто мечтал ю службе своих сыновей в судейском аппарате. Напротив, купцы, желавшие передать детям свое дело, настороженно относились к возможности приобретения ими гуманистической эрудиции. Уже упоминавшийся Савари считал, что негоцианту нужно уметь хорошо писать, знать арифметику, двойную бухгалтерию, нескользко живых языков, историю Франции и соседних стран, читать
25
книги о торговле и путешествиях, но прочие знания даже вредны: «Дети, которых родители отправляют в коллеж изучать там латынь, грамматику, риторику и философию до 17—18 лет, почти никогда не бывают пригодны к торговле», презрением к которой они заражаются от своих школьных товарищей, детей должностных лиц 4.
Итак, отдавая старшего сына в коллеж, Никола, скорее всего, видел его в будущем судейским. Сам же он, видимо, тогда уже хотел оставить торговлю и перейти в ряды финансистов: преуспей на этом поприще, он мог бы приобрести достаточное влияние для покупки сыну престижной должности. В 1629 г. Никола переехал в Париж, вскоре ликвидировав свое участие в семейной фирме. 10-летний Жан-Ба1ист остался в Реймсе продолжать учебу в. коллеже 5.
• Чем же объяснить волевое решение Кольбера-отца? Видимо, нетолько естественным стремлением повысить социальный статус семьи. Для торговли на направлении Италия—Лион—Нидерланды 1620-е годы были трудными. Возобновилась испано-голландская война, упала испанская трансатлантическая торговля вместе со ввозом в Европу драгоценных металлов; североитальянская промышленность, не оправившись после тяжелого кризиса 1619— 1622 гг., стала постепенно свертываться. В 1626 г. произошел ряд банкротств, затронувших и интересы Кольберов. В то же время постоянная потребность французской короны в кредите увеличивала притягательность профессии финансиста. Очень интересны приведенные в работе Дента данные о географическом происхождении семей финансистов середины XVII в.: больше всего их происходило как раз из Шампани (19 %), Бургундии (19 %), Италии (9 %). Непропорционально большая доля земель, расположенных на оси Италия—Лион—Нидерланды, видимо, и отражает, в частности, факт перелива капиталов, накопленных в лионской торгово-банковской системе, в сферу финансирования государства в.
Освоившись в Париже, Никола Кольбер весной 1632 г. купил: должность одного из плательщиков рент ратуши, приписанных к эду. Как и все финансовые должности, она была дорогой, 240 тыс. л., вдвое дороже должности советника парламента. В обязанности плательщика входило получать у откупщиков эда и выплачивать рантье причитающиеся им платежи по рентам, под контролем муниципалитета. Главным источником наживы для него была возможность разнообразных неофициальных доходов. В условиях, когда само государство, нуждаясь в деньгах, постоянно отсрочивало и даже отменяло отдельные выплаты по рентам, нерегулярность этих платежей стала правилом, и плательщики пользовались ею в своих интересах. Задерживая у себя проходившие через их руки суммы, они могли вкладывать их в откупа. Так поступал и Никола, овладевший через подставное лицо откупом одного чрезвычайного сбора с оффисье Руанскога генеральства. Но, видимо, он увлекся, переоценив надежность
26
доходов от откупа. В 1634 г. у него возникли большие трудности с платежами по рентам, на сторону обеспокоенных рантье встала парижская ратуша. Неопытного финансиста могли объявить несостоятельным, пришлось войти в долги и просить о помощи .дядю Удара. Дело кончилось тем, что Никола удалось удержаться на грани банкротства ценой продажи в ноябре 1634 г. и должности, и доли в откупе. В купеческое состояние он после этого урока, правда, не вернулся, продолжая подвизаться на вторых и третьих роля^ в системе финансизма — сначала в качестве подставного лица, потом снова стал плательщиком рент и участником откупов, но в крупного финансиста так и не превратился.
В том же 1634 г., который был преисполнен таких волнений для Кольбера-отца, кончилось обучение в коллеже его сына. «Жана-Батиста устраивают (очевидно, с помощью все того же Удара Кольбера) на службу при лионском банкире Маскрани. В юности там служил его дядя Жан, а может быть и отец. Путь начинающего коммерсанта. Можно ли связать эту перемену жизненной перспективы с неудачами Никола на поприще финансиста? Такая связь представляется нам весьма вероятной. А как относился ко всему этому сам Жан-Батист? О его настроениях можно только догадываться.
Во всяком случае, материалы биографии Кольбера противоречат старым представлениям о нем как о прямом выразителе интересов буржуазии. Купеческое прошлое предков не могло вызывать у него никакой гордости. С самого детства Кольбер должен был привыкнуть считать профессию купца низшей, из которой необходимо выйти. И его отношение к купцам всегда было сложным. С одной стороны, постоянное покровительство им, консультации с ними как с экспертами. С другой — недоверие, предостережения в адрес интендантов не полагаться слепо на свидетельства купцов, слишком часто своекорыстных, узкомыслящих. «Все разъяснения, которые Вы получите от купцов, будут проникнуты их мелкими частными интересами» (Д III, 504); «свойство купцов — всегда находить великие трудности в том, что им предлагается, даже когда предлагаемое для них выгодно» (Д III, 528)— подобные мотивы в переписке Кольбера постоянны.
Работа в лионском банке оказалась недолгой. Более пяти лет юный Жан-Батист нигде не может прочно устроиться. Переехав из Лиона в Париж, он меняет еще три места: служит в конторе нотариуса, потом у прокурора при суде парижского превотства (что как будто говорит о подготовке к судейской карьере), но затем становится служащим в бюро казначея «казуальных доходов» (т. е. различных сборов с должностных лиц), перейдя в финансовое ведомство. Один урок он должен был усвоить твердо: отец ому не в помощь и для успешной карьеры нужно рассчитывать на «себя. Правда, важно было еще и опереться на поддержку разветвленного клана родственников, и Буржон справедливо критикует историографическую традицию, относившую поразительную карьеру Кольбера всецело на счет его личных достоинств 7. Но
27
все же остается фактом — наиболее естественной отцовской поддержки, возможности пользоваться приобретенной отцом видной должностью Жан-Батист был лишен. А доверие клана следовало заслужить и оправдать. На вершине карьеры Кольбер будет иметь основания написать в «инструкции» для своего сына: «Мой сын должен хорошо думать и часто размышлять о том, чем он стал бы по своему рождению, если бы Бог не благословил мой труд и если бы этот труд не был огромным» (К Ш/2, 46)*.
Наконец, к 1640 г. Кольбер приобретает должность ординарного военного комиссара, причем, вероятно, не обошлось без протекции кузена отца, сына Удара Кольбера, Жана-Батиста де Сен-Пуанжа, служившего в госсекретариате военных дел. Должность была очень недорогой (не более 5 тыс. л.) и очень хлопотной. В обязанности военного комиссара входило сопровождать войска на марше, организовывать их расквартирование, проверять правильность списочного состава и комплектность экипировки, инспектировать гарнизоны. В условиях тяжелой войны эта деятельность была особенно интенсивной. Зато можно было завязать выгодные связи с поставщиками товаров для армии. Так прошло пять лет. Жизнь в военной среде, видимо, способствовала развитию жесткости, авторитарности характера Жана-Батиста. Символично, что первый известный документ, где говорится о нем как о военном комиссаре (от 24 мая 1640 г.), связан с карательными акциями: жители города Дре, виновные в «неповиновении и мятеже» по докладу Кольбера подлежат «примерному наказанию»8.
В 1643 г. произошло очень важное для карьеры Кольбера событие. Государственным секретарем военных дел стал Мишель Ле-телье, шурин Сен-Пуанжа. Последний возглавил одно из бюро госсекретариата, а Жан-Батист с 1645 г. стал служащим этого «министерства», пользовавшимся на правах родственника особым доверием министра. В декабре 1648 г. он женился на Мари Шар-рон, из семьи крупных финансистов, связанных с военными поставками. Размеры приданого говорили о богатстве новобрачных: в то время как крупные купцы давали сыновьям 15— 20 тыс. л., за невестой было обещано 100 тыс. л., за женихом — 60 тыс. л. Правда, Никола Кольбер, к тому времени оставивший финансовые операции и ставший рантье, так и не сумел выплатить сыну обещанное приданое. Зато сам Жан-Батист с гордостью внес от себя 50 тыс. л., «заработанных его трудом». Причастность к военному ведомству окупалась неплохо! При подписании контракта присутствовал лично Летелье, выхлопотавший для жениха почетный диплом «государственного советника» (мог ли он знать, что опекаемый им клиент со временем станет соперником в борьбе1 за власть для него и его сына?). Сам брак оказался удачным: Кольбер был хорошим семьянином, и жена немало помогала ему*
* См. Список сокращений.
28
в частности, в деликатных делах воспитания незаконных королев-ских детей.
И все же не служба у Летелье дала Кольберу возможность самому стать министром. Помогли обстоятельства, позволившие ему обзавестись новым, куда более могущественным покровителем в лице первого министра кардинала Джулио Мазарини.
Кольбер имел возможность видеть кардинала по делам Летелье. В 1650 г. эти контакты стали постоянными: двор с Мазарини часто выезжал из Парижа, Летелье оставался в столице и хотел иметь при кардинале своего представителя. Таким агентом и стал Кольбер. К июню 1650 г. относится один эпизод, представляющий интерес для понимания его резкого, импульсивного характера. Столкнувшись с отказом Мазарини дать Летелье одно аббатство, Кольбер наговорил первому министру грубостей. Кардинал жаловался Летелье, что его агент «употреблял слова, столь мало сообразные с тем, кто такой он и кто такой я, что я поневоле рассердился и ответил ему сотой долей того, что он мне сказал»9. Со своей стороны, Кольбер написал шефу, как ему трудно переносить такое обращение «человека, к которому я не испытываю никакого уважения» (К I, 15). К счастью для него, Мазарини не был мелко злопамятным и смог оценить не только рьяную преданность молодого человека своему патрону, но и его высокие деловые качества.
«Человеком» Мазарини Кольбер стал в тяжелом для кардинала 1651 г. Смещенный по требованию аристократов и парламента,, бывший первый министр удалился в изгнание за границу. Во Франции осталось большое имущество, требовался преданный управляющий. Как расценить тот факт, что Кольбер согласился им стать именно в тот момент, когда имя Мазарини вызывало общую ненависть и никто не мог бы поручиться, что он сумеет вернуться к власти?
Нельзя согласиться с Ж. Монгредьеном, видящим здесь доказательства то ли проницательности Кольбера, то ли героических свойств его характера 10. Не от Кольбера зависело, принимать или нет назначение — новая роль исполнялась им, очевидно, по предписанию Летелье. В письме к Мазарини от 7 марта 1651 г. министр прямо говорит за своего клиента: «Куда бы ни удалились ваше преосвященство, г-н Кольбер будет иметь честь отправиться к Вам и делать все, что Вы прикажете»11. 5 апреля он же извещает кардинала, что Кольбер полностью ознакомился с состоянием его имущества. При официальном оформлении договоренности Кольбер поставил свои условия: Мазарини должен был обратиться к Летелье с просьбой позволить его клиенту заниматься делами кардинала, причем Кольбер продолжал бы в прежнем объеме нести службу при старом патроне. Желая подчеркнуть свою независимость, новый управитель даже отказался получать от кардинала жалованье, гордо заявив, что он «не хочет служить из корысти»12. Зато он потребовал для себя абсолютной доверенности на ведение всех дел, и в частности верительного письма, кото-
29
фое дало бы ему право обращаться от имени кардинала к королеве. Нуждавшийся в поддержке Летелье изгнанник принял все требования.
Пристраивая к Мазарини своего человека, Летелье исходил из понимания сложности ситуации. Пусть Мазарини в изгнании — пока на его стороне привязанность королевы, он даже из-за границы будет негласно управлять ее действиями. Но все может быстро измениться, если королева охладеет к своему фавориту, и кардинал этого весьма опасается. Человек с неустойчивыми настроениями, он способен предпринять рискованные действия, вроде набора наемников для вторжения во Францию. При Мазарини нужен осведомитель, а кто же может исполнить эту роль лучше, чем человек, которому все известно о состоянии его кошелька? И действительно, Кольбер, стараясь завоевать доверие кардинала, в то же время извещал Летелье, как настроен по отношению к нему Мазарини, причем тон этой переписки был не слишком почтителен по отношению к эксминистру 13. Лишь после победного возвращения кардинала с армией ко двору в январе 1652 г. позиция Кольбера перестала быть двусмысленной, и он, опираясь на доверие Мазарини, сумел незаметно отдалиться от первого патрона.
Свято веривший во всемогущество подкупа, Мазарини не придавал значения прошлому своих агентов, если был уверен, что служба ему дает им наилучшие возможности для карьеры и наживы. В этом плане Кольбер не вызывал никаких сомнений. Еще в 1651 г., когда он остерегался принимать жалованье от кардинала, Кольбер устраивал через его посредство судьбу своих младших братьев. Избравший духовную карьеру Никола (1628—1676) получал бенефиции (в дальнейшем он станет епископом — первым в роду Кольберов); Шарль (1629—1696) получил доходную должность, а в 1653 г. стал армейским интендантом (верный исполнитель поручений брата, он закончит жизненный путь министром иностранных дел с титулом маркиза Круасси); Эдуар-Франсуа (1633—1693), первый в роду военный, уже бывший королевским мушкетером, начал восхождение по лестнице военных чинов (он дослужится до генерал-лейтенанта). Не был забыт и кузен Жан сьер де Террон (1618—1684), сын дяди Жана, ставший в 1653 г. интендантом Ларошели (он будет советником Кольбера по делам атлантического флота).
Когда Мазарини вернулся к власти, фразы о нежелании служить из корысти были забыты. Обогащая патрона, Кольбер обогащался и сам. При бесконтрольном положении первого министра возможности обогащения были неограниченными, стараниями своего управителя кардинал стал обладателем самого крупного во Франции состояния в 40 млн л. Прямых свидетельств этих стараний почти не сохранилось. Хозяйственный архив Мазарини, по его завещанию, остался в руках Кольбера и затем был им с согласия короля уничтожен. После ареста сюринтенданта Фуке из его опечатанного архива были изъяты (и, очевидно, уничтоже
30
ны) все письма Мазарини и Кольбера. Современники обвиняли Кольбера в получении вместе с Мазарини взяток от откупщиков и в замаскированном участии в их операциях, в скупке обесценившихся казначейских билетов и реализации их за полную стоимость и т. п. 14 Подобные деяния были обычными для тогдашних тузов финансового ведомства. Здесь кардинала и его управителя не могли удержать никакие соображения этического характера. К тому же Кольбер и не был обязан блюсти государственные интересы, поскольку он состоял не на государственной службе, но был «человеком» Мазарини, и все прочее его не касалось. В этом он поступал в соответствии с нормами тогдашней этики отношений между патроном и клиентом 15.
Своим чередом шло и социальное возвышение. В 1655 г.,, купив должность королевского секретаря, Кольбер стал дворянином. Затем, после приобретения сеньории Сеньелэ в Бургундииг его герб украсила баронская корона.
Кольбер и сам уже обзаводится среди финансистов своими контрагентами, признающими его лидерство. Дент, проанализировавший биографии 1554 лиц, причастных к миру финансов в 1653—1661 гг., ставит Кольбера по числу в какой-либо мере зависимых от него лиц (53 человека) на пятое место. Большими «клиентелами» обладают лишь Фуке (116), Мазарини (114), казначей «казуальных доходов» Монро (69) и генеральный поставщик армии Жакье (56 человек)16. Испытавший свои способности в управлении огромным хозяйством кардинала, Кольбер стремится найти им применение в масштабах всей страны — лучше всего* в верхах финансового ведомства (возможно, в качестве доверенного лица того же Мазарини). Но место сюринтенданта финансов было прочно занято умным и честолюбивым Никола Фуке. С ним. Кольберу предстоит повести борьбу не на жизнь, а на смерть.
। । *
Когда Кольбер победил Фуке, он приложил все усилия, чтобы очернить побежденного. Он старался приписать себе все заслуги в переходе страны от неразберихи военного времени к нормальной системе управления, представить Фуке не более чем беззастенчивым грабителем казны, думавшим только о своем обогащении. Версия Кольбера отвечала и интересам Людовика XIV, поскольку арест сюринтенданта был первым проявлением суверенной монаршей воли в сфере финансовой администрации. До падения Фуке все было плохо, после все стало поправляться — вот лейтмотив официальной версии, которую некритически повторяли многие французские историки, особенно на популярном уровне. Со своей стороны, Фуке в изданных за границей «Защитительных материалах» стремился привлечь к себе симпатии всех недовольных Кольбером, показать свое превосходство над врагом в понимании экономической политики, особенно роли кредита, и в наше время некоторые критики Кольбера отдают Фуке в этом плане безоговорочное предпочтение 17. Итак, чтобы правильно оценить
31
^вклад Кольбера во внутреннюю политику абсолютизма, надо прежде всего ответить на вопрос, что нового дал он по сравнению с предшественником, была ли их борьба за власть просто столкновением двух честолюбцев, или она отражала определенные принципиальные разногласия.
История не поскупилась на контрасты, столкнув двух этих людей. Оба они умели и любили работать, но если Кольбер брал педантичностью, феноменальной работоспособностью, умением усваивать массу информации, то Фуке больше полагался на интуицию и мог позволить себе временами расслабиться. Кольбера было немыслимо обвинить в том, что вместо него делами вершат его заместители, а про Фуке такое рассказывали 18. Зато мог ли грубоватый тугодум Кольбер состязаться в обаянии с блистательным, галантным сюринтендантом? Как-никак тот был уже дворянином в третьем поколении и обладал безукоризненными светскими манерами. И не только в манерах было дело. Фуке имел достаточно душевной щедрости, чтобы привлекать настоящих, искренних друзей,— таких, как великий поэт Жан Лафонтен,— которые будут самоотверженно хлопотать за него после его ареста. Два врага были людьми с разными жизненными установками. Кольбер видел залог успеха в служении патрону, в умении завоевать его абсолютное доверие и право распоряжаться от его имени; подъем к вершинам власти был сменой патронов: Летелье — Мазарини — король. Фуке, напротив, надеялся, что его деньги, способности, обаяние заставят вышестоящих считаться с ним как с независимой и даже способной оказать сопротивление личностью. П. Моран очень метко охарактеризовал это различие, назвав Фуке «персонажем Стендаля», а Кольбера «персонажем Бальзака»19. Фуке отличала впечатлительность, подчас юн наивно переоценивал свои возможности.
Никола Фуке (1615—1680) был сыном государственного советника Франсуа Фуке, ближайшего помощника Ришелье в вопросах морской торговли и флота. Сам Никола во время Фронды сумел выдвинуться, став с ноября 1650 г. королевским прокурором в Парижском парламенте. В этом качестве он оказал немалые услуги Мазарини и роялистскому делу. В награду в феврале 1653 г. Фуке, сохранив должность королевского прокурора, был назначен одним из двух сюринтендантов финансов. Согласно достигнутому в декабре 1654 г. распределению обязанностей, Фуке стал обеспечивать доходы и рассчитываться с финансистами, т. е. взял на себя самую трудоемкую часть работы, а его коллега А. Сервьен ведал производством расходов. После смерти Сервьена в феврале 1659 г. Фуке стал единоличным сюринтендантом.
Программа Фуке, изложенная им Мазарини в декабре 1654 г., была заострена против антифинансистских лозунгов парламентской Фронды. «Никогда не угрожать банкротством,— внушал он,— не говорить о банкротстве 1648 г. иначе как с отвращением, как о причине беспорядков в государстве, дабы никто не мог и подумать, что мы способны его повторить; никогда не урезать
32
ни рент, ни жалованья... не говорить об обложении финансистов, угождать им и, вместо того чтобы оспаривать законность их процентов и прибылей, раздавать им вознаграждения и возмещения... Одним словом, главный секрет состоит в том, чтобы дать им получать прибыль»20. Война продолжалась, кредит был необходим, и Мазарини принял эти принципы его незыблемости.
Понесшие убытки во время Фронды, испытавшие страх перед возможным судебным преследованием финансисты вновь осознали себя хозяевами положения. Никогда еще они так не ощущали свою значительность 21, никогда так не афишировали своего богатства. Когда Фуке на процессе спрашивали, почему его подчиненные так богаты, он отвечал, что «был заинтересован в том, чтобы их считали скорее богатыми, чем бедными, потому что он пользовался их кредитом»22. И конечно, особенно богатым должен был выглядеть сам сюринтендант.
Проповедуемые Фуке принципы святости кредита вовсе не гарантировали интересов всех кредиторов государства. Поскольку правительство не могло аккуратно расплачиваться по своим обязательствам, его невмешательство в кредитную систему оборачивалось постоянным ограблением мелких кредиторов крупными. Все казначейские билеты были ассигнованы на определенные фонды дохода, причем, как признает Пелиссон, «почти всегда на общую сумму, в 3—4 раза превышавшую размеры данного фонда»23. Рядовые рантье, лишенные связей, теряли надежду получить свои деньги и продавали билеты за бесценок. Совсем иначе обстояло дело, когда облигации оказывались в руках влиятельных финансистов, способных добиться их реализации по нарицательной стоимости, и тем более сюринтенданта, скупавшего их через подставных лиц. Прибыли могли быть огромными. Кольбер в 1659 г. писал Мазарини, что старые билеты скупаются всего за 3—4 % стоимости (К VII, 165). Фуке не отрицал своего участия в подобных ненаказуемых по закону операциях, говоря, что не был обязан покупать облигации дороже, чем они продавались другим 24. Впрочем, и расходы его были велики. Стремясь создать себе влиятельную клиентелу, Фуке щедро раздавал пенсии и субсидии придворным, военным, должностным лицам, литераторам; он строил великолепные резиденции.
Источники не дают полного представления о финансах 1650-х годов. Сводка Малле до 1661 г. содержит данные только о доходе нетто, т. е. о суммах, полученных центральным казначейством. По ним нельзя судить об общей сумме налога, уплаченной населением (доход брутто), складывавшейся из дохода нетто и вычетов (charges), шедших на оплату рент, жалованья, процентов по займам. Малле разъяснял, что он не мог дать цифры вычетов и дохода брутто для докольберовского времени, «потому что только г-н Кольбер начал вести точные регистры королевских доходов»25. Но и в бюджетных цифрах доходов нетто имеется лакуна за 4 года подряд (1657—1660 гг.), когда счета доходов и расходов вообще не представлялись. В счетоводстве при Фуке царил хаос, и сюр-
3 в. Н, Малов
55
Таблица 1. Ординарные государственные доходы в 1656 и 1661 гг, (в млн ливров}
Статьи доходов	Доход нетто		Доход брутто 1661 г.
	1656 г. |	1661 г.	
Талья с элекционных земель	36,2	16,1	42
Основные откупа	8,4	10,9	36,7
Прочие доходы	6	4,8	5,5
Итого	50,6	31,8	84,2
интендант на процессе признавал, что отчетность велась на отдельных листках, которые он не хранил.
Итак, о характере доходной части бюджета при Фуке можно судить, сопоставив данные за 1656 и 1661 гг.
Как видим, поступления от налогов в казну между 1656 и 1661 г. сократились. Общий ординарный доход нетто, составлявший перед войной, в 1635 г., 18,1 млн л., достиг «потолка» в 1643 г. (70,7 млн л.), упал во время Фронды (минимальная цифра — 25,5 млн л. в 1650 г.) и вновь поднялся после ее поражения (показатели за 1653—1655 гг. соответственно 42,8 млн, 48,7 млн и 58,1 млн л.). Падение второй половины 1650-х годов соответствует сокращению поступлений от тальи, что было отчасти связано с курсом на снижение этого налога, о чем мы еще скажем ниже. Тем не менее это падение нельзя уверенно интерпретировать как облегчение налогового гнета. Достаточно обратить внимание на огромный разрыв между показателями дохода нетто и брутто: в 1661 г. общий чистый доход составлял лишь 38 % всего налогообложения. Почти две трети налогов, не поступая в казначейство? уходили на выплаты по государственному долгу. Сокращение дохода нетто отражало также и рост вычетов в пользу кредиторов. В 1640 г., по приводимой Малле ведомости доходов брутто для этого года 26, отношение чистого дохода ко всему налогообложению составляло 56 %, так что падение его доли несомненно.
Помимо ординарных доходов, существовали экстраординарные («казуальные» и собственно экстраординарные)^7. «Казуальные доходы» состояли в основном из чрезвычайных сборов с оффисье и доходов от продажи новых должностей (ординарная часть фонда, куда входила полетта, составляла лишь около 10 %). Некогда,, в 1620—1640-х годах, они были громадными. В 1635 г. этот фонд дал 33,5 млн л., что почти вдвое превышало весь ординарный доход. Однако в результате Фронды правительство стало больше щадить оффисье: сбор в 1656 г. составлял всего 6,5 млн л.
Наконец, собственно фонд экстраординарных доходов был представлен в 1656 г. колоссальной цифрой — 83,6 млн л. Однако нельзя установить, какая часть его представляла реально полученные от кредиторов суммы и какая была порождением фиктивной бухгалтерии.
Ординарные расходы на 1656 г. были определены в 41,3 млн л.г основной статьей были расходы на армию (30,3 млн л.) экстра-34
Талья брутто с элекционных земель (18 генеральств) за 1649—1678 гг. (в млн ливров)
1649: 39,9
1650: 41,3
1651: 39,9 *
1652: 33,3
1653:	-**
1654: 50,7 ***
1655: 51,4
1656: 50,7
1657: 52,3
1658: 51,2
1659: 47,8
1660: 42,8
1661: 40,4 (42)****
1662: 38,8 (41,4)
1663: 36,8 (37,9)
1664: 38,5 (36,9)
1665: 37,6 (35,3)
1666: 37,9 (36,1)
1667: 36,8 (36,7)
1668: 36,2 (36)
1669: 33,9 (33,8)
1670: 34 (34)
1671: 34,6 (33,8)
1672: 34,7 (34,8)
1673: 36,5 (36,6)
1674: 37 (36,7)
1675: 39,8 (38,1)
1676: 39,7 (40,2)
1677: 40,3 (40,4)
1678: 40,4 (40,4)
* Без Гренобля. ** Данные полностью отсутствуют.
*	** Без Гренобля и Шалона.
*	*** в скобках здесь и ниже цифры Малле.
ординарные оформлялись по статье «выплат по приказам» (ordon-nances de comptant), как и платежи по секретным расходам, что позволяло скрывать оплату кредиторам завышенных процентов. Размер этих выплат в 1656 г., по Малле, 101,4 млн л., но и здесь нельзя отделить действительные расходы от имитации 28.
Об изменении общего уровня налогообложения (дохода брутто) можно судить лишь для одной статьи доходов, тальи с элекционных земель. В одной из рукописей фонда Кольбера в парижской Национальной библиотеке есть роспись доходов брутто по талье за 1649—1678 гг. Для сопоставимости с цифрами Малле мы пересчитали приведенные там данные применительно к тому комплексу из 18 генеральств, для которого обычно исчислялась общая сумма дохода по данной статье 29.
Как видим, цифры рукописи очень близки к цифрам Малле и для кольберовского времени дают одинаковую с ними картину.
В движении тальи при Фуке выявляются два периода: 1654— 1658 гг., когда налог, снизившийся в годы Фронды, резко повысился до уровня 50—53 млн л., и 1658—1661 г., когда в предвидении, а затем после заключения в 1659 г. мира с Испанией стало проводиться систематическое снижение тальи. Менялась и политика сюринтенданта.
В том виде, как она формулировалась в 1654 г., программа Фуке была рассчитана на условия военного времени. Тогда требовалось завинчивание налогового пресса, восстановление расшатанной дисциплины плательщиков, всемерное стимулирование кредита. Повышалась не только талья. но и откупные сборы: в марте 1654 г. все они были повышены на 5 % , в феврале 1657 г. произошла новая общая надбавка на 5 %, в апреле 1658 г.— еще на 2,5 %.
Дававшая в 1656 г. 71,5 % ординарного чистого дохода, талья давно имела репутацию крестьянского налога. При режиме личной тальи в отличие от реальной (а именно таков был режим почти ее всех элекционных землях) представители привилегированных сословий ее не платили, города откупались за гораздо меньшие
3*

суммы. Уплата тальи считалась порочащей социальный статус, признаком ротюрного состояния. Обогащавшийся простолюдин стремился прежде всего освободиться от тальи. От обложения уходили самые богатые, и тем сильнее оно давило на мелких и средних плательщиков. При разверстке на местах вовсю действовал фаворитизм, влиятельные землевладельцы старались освободить от уплаты своих фермеров или уменьшить общую квоту своего прихода. Собиравшие талью оффисье авансировали короля из своих средств, после чего с особой жестокостью выжимали деньги из населения: это были уже их деньги. Крестьянских выборных сборщиков тальи бросали в тюрьму, если они не обеспечивали сбора налога, у неплательщиков секвестровали рабочий скот, широко распространился метод выколачивания податей с помощью военных постоев.
В правительственных кругах была достаточно признана мысль, что талья, по существу, противоречит рациональным принципам обложения. Напротив, косвенные налоги, объединенные в откупе эда (т. е. акцизные сборы), представлялись несравненно более справедливыми. Идею увеличения эда за счет снижения тальи выдвигал, например, Л. Дюкро в «Трактате об эде, талье и габели» (1636 г.)30 именно на том основании, что эд, который платят и привилегированные, ложится основной тяжестью на зажиточных й щадит бедняков. Еще до него Сюлли предлагал Генриху IV «ежегодно сокращать талью как самый обременительный побор, из-за совершающихся при ее раскладке злоупотреблений», считая, напротив, «самыми справедливыми реальные налоги с продуктов и товаров»31. И действительно, уже при Сюлли наметилась некоторая тенденция к снижению удельного веса тальи в налоговой системе, развивавшаяся далее при Ришелье, почти во все годы правления которого, вплоть до 1637 г. включительно, доля тальи в ординарном доходе нетто уступала поступлениям от основных откупов (она сократилась от 70 % в 1601 г. до 29 % в 1634 г.). Это соответствовало взглядам Ришелье, также считавшего желательным перенос центра тяжести обложения с тальи на косвенные налоги, которые «больше затрагивают богатых, чем бедных, ибо последние меньше расходуют»32. Все изменилось со вступлением Франции в войну. Расходы покрывались прежде всего путем повышения тальи, при котором правительство могло не опасаться ремонстраций верховных судебных палат. Уже в 1643 г. талья дала 68 % дохода нетто.
Правительство понимало, что деревня истощена. Поэтому Государственный совет 27 июня 1657 г. решил, что отныне талья будет ежегодно снижаться на 1 млн л. 33 Это решение стало осуществляться гораздо более быстрыми темпами. В 1658 г. была одержана решающая победа под Дюнкерком, и к тому же надо было разрядить напряженную внутреннюю обстановку: происходили антиналоговые волнения (среди них крестьянское восстание «саботье» в Орлеаннэ в мае — июне 1658 г.), сходки недовольных дворян, вновь требовавших созыва Генеральных Штатов. Фуке
36
был убежденным сторонником политики снижения тальи. «Нужно в как можно большей степени сократить сбор с народа тальи и всеми способами увеличивать откупа»,— писал он Мазарини 2 июля 1660 г. 34 Вместе с тем правительство опасалось появления преувеличенных слухов о размерах снижения тальи, способных вызвать волнения. 17 мая 1659 г. всем интендантам было предписано выявлять распространителей таких слухов. 17 июля последовало распоряжение интенданту Гиени судить их как мятежников: видимо, на этой почве произошли какие-то волнения в элек-циях Периге и Сарла 35.
3 августа 1660 г. Государственный совет решил простить недоимки по талье, накопившиеся начиная с 1647 г. 36 Правда, прощение недоимок не было абсолютным, оно ограничивалось суммой 20 млн л., и специальной комиссии предстояло еще составлять списки освобожденных недоимщиков. На выплату непрощенных недоимок была дана отсрочка, но на практике, как потом признавало правительство, их часто востребовали 37. Кроме того, 22 сентября 1660 г. было разъяснено, что могут быть прощены лишь недоимки за 1647—1656 гг., т. е. самые безнадежные (в частности, недоимки времени Фронды), а все недоплаченное по талье за последние годы должно взиматься 38. Понятно, что такая политика вызывала разочарование крестьян.
Перспектива перехода к бюджету мирного времени ставила вопрос о выплате долгов. Существовал постепенный путь решения проблемы, на который и встал Фуке: заключение новых займов по все более низким процентам. По данным Ж. Мартена, если в июле 1656 г. государство учреждало ренты «из 14-го денье» (т. е. как 7,1 % от капитала), то в 1657 г. оно продало 1864 тыс. л. рент «из 16-го денье» (6,3 %) и на 1 млн л. «из 18-го денье» (5,6 %), а в 1658—1659 гг. все ренты, на 5,7 млн л., учреждались «из 18-го денье»39. Итак, тенденция к снижению процента здесь была налицо. Но не следует забывать, что ренты распространялись через систему откупов, где процент был куда более высоким. Ссудный процент, получаемый откупщиками и складывавшийся из собственно процента и комиссионных (remises), мог превышать 40 %. Впрочем, перспектива окончания войны создавала и в этой сфере предпосылки к снижению ставок.
Автор одного прокольберовского памфлета 1664 г. (о нем мы еще скажем ниже) вспоминал, что в 1658 г. наиболее богатые финансисты сами предложили снизить собственно процент по откупам до 12 %, а комиссионные до 26,7 % 40; как пример существовавших до этого одиозно высоких ставок памфлет называет соответственно 15 % и 33,3 %, так что предложенная откупщиками редукция означала снижение общего процента с 43,3 % до 35,5 % (собственно процент исчислялся от части общей суммы откупа, остававшейся после вычета комиссионных). Эта редукция, поясняет памфлетист, была задумана финансистами, чтобы предотвратить более радикальное урезание их прибылей: «Они хотели вылечить рану одними смягчающими лекарствами, слиш
37
ком слабыми для столь тяжелой и застарелой болезни»41. Иными словами, финансисты понимали, что в мирной обстановке снижение их прибылей неизбежно, и стремились сделать переход к послевоенному бюджету как можно более плавным, избежать грозной Палаты правосудия. Цифры исследования Р. Бонни подтверждают свидетельство памфлета: средний размер комиссионных по откупам снизился с 32,1 % в 1658 г. до 26,9 % в 1659 г. и до 25,5 % в 1661 г.; средний процент по государственным займам снизился с 17,1 % в 1657 г. до 10,4 % в 1661 г. 42 Учитывая эти благоприятные тенденции, Фуке хотел максимально использовать возможности кредита. «Нужно дать время торговле постепенно наладиться, а пока брать деньги где только можно»,— писал он Мазарини 14 июля 1658 г. 43 Размер государственных займов и после заключения мира находился на уровне военного времени (в 1659—1661 гг. соответственно 54,2 млн, 40,6 млн и 44,6 млн л.), тогда как в 1635 г. он составлял лишь 7,4 млн л. 44
У программы Фуке была одна слабая сторона: ее осуществление требовало времени. Но народ очень устал от длившейся четверть века войны и ждал от ее окончания немедленного улучшения своей участи. Мелкие кредиторы, рядовые рантье также вправе были ожидать, что их перестанут приносить в жертву финансистам и что выплаты им рентных платежей будут производиться аккуратно, а их интересы могли быть активно поддержаны парижской ратушей и парламентом.
Некоторые историки, загипнотизированные легендой о знаменитой фразе «государство — это я», якобы произнесенной в 1655 г. 17-летним Людовиком XIV перед Парижским парламентом, были склонны подчеркивать, что поражение Фронды привело верховные палаты к полной покорности 45. Это представление неверно, признание парламентом своего поражения не означало безоговорочной капитуляции. Пока продолжалась война, сохранялась и расстановка политических сил кануна Фронды, с той разницей, что оппозиция теперь не могла ссылаться на малолетство короля. Когда 7 ноября 1659 г. был подписан мир с Испанией, парламент стал решительнее выступать против новых чрезвычайных поборов, начал принимать к рассмотрению жалобы городов на чрезмерное обложение 46. При этом даже королевский адвокат в парламенте Дени Талон, по должности обязанный защищать интересы короны, постоянно выступал в роли застрельщика оппозиции.
Между тем Фуке опасался форсировать отмену чрезвычайных мер военного времени. 11 марта 1660 г. он писал Мазарини, что надо временно сохранить все экстраординарные сборы, включая те, которые были введены с правом взимания лишь до окончания войны; и действительно, 19 марта 1660 г. Государственный совет дал соответствующее распоряжение 47. Более того, сюринтендант пытался и в мирное время вводить новые чрезвычайные поборы. Именно по его инициативе Государственный совет принял постано-ление (зарегистрированное в Большом Совете в январе 1660 г.) о взимании единовременного сбора со всех лиц, скупивших не
38
когда отчужденную церковную собственность. Парламент запре-тил исполнять новый эдикт 48. Столкнувшись с его противодействием, Фуке предпочел уступить. В то время как все враги Фуке — Кольбер, Летелье, канцлер Сегье — советовали Мазарини держаться твердо, сам инициатор проекта в письме от 5 февраля 1660 г. убедил кардинала отложить взимание сбора на неопределенный срок. В этом деле сказалась противоречивость положения Фуке, который оставался королевским прокурором в парламенте и потому хотел избежать открытой конфронтации.
Все же требовалось ускорить переход к бюджету мирного времени, и наиболее перспективным стал представляться путь прямого ущемления интересов государственных кредиторов. Фуке встал на этот путь в нарушение своих прошлых деклараций о незыблемости кредита.
В июле 1659 г. несколько десятков рантье через посредство ратуши подали в парламент петицию. Напоминая о близящемся заключении мира, они требовали аккуратного производства рентных платежей. Правительство опасалось, как бы это не привело к активизации фрондерской оппозиции в парламенте; вместе с тем сама постановка вопроса о регулярности платежей дала повод выдвинуть идею их редукции. Были приняты меры, чтобы вбить клин между рядовыми рантье и парламентариями, для чего было решено ограничиться редукцией новых рент, учрежденных после 1643 г. (парламентарии в основном владели старыми рентами). 30 марта 1660 г. Государственный совет припугнул рантье постановлением о подготовке принудительного выкупа новых рент, чему они всегда предпочитали редукцию. Наконец, 23 сентября 1660 г. представители рантье согласились с редукцией выплат по новым рентам на треть 49.
Политика правительства по отношению к его крупным кредиторам становится очень противоречивой. Финансисты были необходимы для заключения новых займов, и в то же время произвольные поборы с них были политически самым безболезненным средством постепенного рассасывания государственного долга. Излюбленным обоснованием таких поборов было освобождение финансистов на определенный срок от угрозы созыва Палаты правосудия, за эту милость они должны были платить. Даже отмена в 1652 г. вырванного Фрондой постановления 1648 г. о ее создании, несмотря на свое принципиальное значение, не обошлась без особого сбора с финансистов, и в дальнейшем подобные контрибуции периодически повторялись. Однако до 1658 г. они были невелики. Так, в октябре 1657 г. откупщикам предписывалось вернуть всего 2,5 % от их комиссионных, а генеральные откупщики были обложены в размере 0,3 % от суммы откупа 50. Но спустя год, столкнувшись с нежеланием ряда финансистов участвовать в распространении новых рент, правительство, видимо, решило основательно припугнуть их. Появилась королевская декларация от 26 октября 1658 г., предписавшая всем финансистам и оффисье финансового ведомства выплатить большой чрезвы
39
чайный сбор, соответствующий разнице между полученной ими прибылью и официальными нормами комиссионных (16,7 %) и процента по откупам (10 %), ценой которого опять-таки покупалось временное освобождение от Палаты правосудия. Эта мера столкнулась с сильным сопротивлением облагаемых, откуп по взиманию нового сбора оказался убыточным, и уже 12 февраля 1659 г. ставки сбора были сокращены вдвое 51.
Новое ужесточение в отношении правительства к финансистам произошло во второй половине 1660 г. Королевской декларацией 25 июля 1660 г. было объявлено проведение принудительного займа у всех откупщиков и кредиторов короны; суммы сборов назначались Государственным советом. 24 ноября 1660 г. было разъяснено, что в займе должны участвовать все, кто только имел отношение к королевским финансам начиная с 1635 г., года начала войны; за умерших должны были платить их наследники 52. Этот же принцип затем будет применен к раскладке штрафов на финансистов при Кольбере. Уклоняющихся арестовывали. В материалах процесса Фуке фигурировала, например, тайная «протестация» от 14 декабря 1660 г. откупщиков эда Арно и Ванса, которым за отказ выплатить взятку ближайшим агентам сюринтенданта Гурвилю и Брюану было приказано внести в порядке займа 1,2 млн л., причем Арно был брошен в тюрьму; когда откупщики пошли па уступки, сумма их взноса была сокращена вдвое 53.
21 октября 1660 г. был установлен еще один принудительный сбор: всем оффисье местных финансовых бюро предписывалось внести в казну суммы, которые будут определены Государственным советом, тогда их должности не будут выкуплены и они сохранят половину жалованья (другая половина отменялась). Дабы обеспечить поступление этих сумм, было приказано до их внесения прекратить выплату жалованья 54. Принудительные сборы налагались и на оффисье центральной финансовой администрации. Так, в декабре 1660 г. был заключен в Бастилию один из протоколистов Государственного совета (они оформляли и дела, связанные с финансовыми операциями) за отказ его и его коллег от выплаты 800 тыс. л.; он был освобожден, когда протоколисты внесли 600 тыс. л. Комментируя это дело на процессе, Фуке говорил: «Все эти протоколисты обогатились на королевских финансах, так что не было большого вреда в том, чтобы получить от них помощь и найти для этого предлог»55. О недопустимости посягать на ренты и жалованье Фуке уже не вспоминал.
Наконец, упомянем еще о создании в октябре 1660 г. комиссии Государственного совета по проверке прав лиц, приобретших земли королевского домена, в связи с чем 8 октября было предписано немедленно, до всякого выкупа начать взимание трети доходов с отчужденных доменов в пользу короля, по очевидной аналогии с сокращением на треть рентных платежей 56.
Итак, во второй половине 1660 г. Фуке принял ряд мер, которые нельзя расценить иначе, как частичное государственное банк
40
ротство. Объективно такая политика прокладывала дорогу коль-беровской, и недаром уже в 1660 г. стали распространяться слухи о близком созыве Палаты правосудия 57. В какой мере новая политика Фуке была для него вынужденной? Конечно, он должен был учитывать, что и Мазарини всегда был склонен к объявлению банкротства, и Кольбер склонял кардинала к учреждению Палаты правосудия. О последнем Фуке знал из перехваченной записки Кольбера от 1 октября 1659 г., о чем мы скажем ниже. По из той же записки видно, что Кольбер считал соперника вполне способным использовать и созыв Палаты правосудия, направив ее работу в нужное для него русло (К VII, 173). Вообще нет оснований рассматривать Фуке как теоретика кредита, способного во имя своей теории на парадоксальные с практической точки зрения действия. Он был практиком: выступал за святость кредита в военные годы и стал менять политику с изменением обстановки.
И все же создание Палаты правосудия для Фуке оставалось нежелательным^ утратив опору на финансистов, он лишился бы важнейшего источника своего влияния; он не мог поворачивать руль политики так круто без достаточной уверенности в том, что палата не будет использована против него врагами. А пока не было общего судебного преследования финансистов, даже принудительный заем (который правительство обязывалось погасить через 4 года) мог все-таки рассматриваться как средство избежать самого худшего.
Для полноты картины начавшегося перехода к политике мирного времени нужно упомянуть еще о принятых при Фуке и затем энергично проводившихся при Кольбере мерах по укреплению расшатанных в годы войны социальных институтов. Королевская декларация от 30 декабря 1656 г. открыла кампанию по выявлению «узурпаторов» дворянского звания 58. Эти розыски было предписано проводить комиссии при парижской Палате косвенных сборов (проверка была ограничена ее округом), что представляло новшество, поскольку до этого проверки проводились на местах, в финансовых бюро 59. Сроком давности устанавливался 1606 г.; уличенные «узурпаторы», вновь внесенные в списки плательщиков тальи, должны были выплатить штраф в 2 тыс. л. и еще 10 % от своей квоты налога. Новая королевская декларация от 8 февраля 1661 г. сверх того определила, что Палата косвенных сборов может наложить на них особый штраф любого размера 60. Анобли-рования, произведенные самой короной по выданным ею грамотам, подтверждались за выплату специального сбора.
Заинтересованное в поддержании традиционного городского строя и общинной организации в деревне, государство приняло меры к восстановлению кредитоспособности сильно задолжавших в годы войны муниципалитетов и общин. 24 июля 1659 г. Государственный совет предписал интендантам приступить к проверке долгов городских и сельских коммун в семи провинциях (Бургундия, Нормандия, Лангедок, Дофине, Прованс, Беарн и Бретань) за период 1625—1658 гг. 61 После проверки долгов должна была
41
развернуться кампания по их погашению под надзором тех же интендантов. Постановление Государственного совета от 22 июня 1659 г., относившееся к Шампани, предусматривало, что все угодья, отчужденные за последние 20 лет за долги крестьянскими общинами, должны быть им немедленно возвращены с последующим внесением ими выкупа кредиторам с рассрочкой на 10 лет, причем, если выплаченные ранее проценты превышали законную норму, излишек вычитался из суммы погашения ба.
В сфере торговой политики при Фуке было принято очень важное постановление Государственного совета о тоннажном сборе (31 марта 1659 г.), подтвержденное королевской декларацией от 20 июня 1659 г. 63 Отныне все иностранные суда, приходящие гружеными во Францию или уходящие из нее с грузом товаров, должны были платить сбор в 50 су (2,5 л.) с тонны водоизмещения. Целью этой меры было поощрение национального торгового судоходства; правда, средства к ее достижению были несравненно слабее, чем в английском Навигационном акте 1651 г. Там, где английские законодатели устанавливали абсолютный запрет, французский акт ограничивался наложением пошлины. В историографии высказывалось мнение, что размер ее был слишком мал, чтобы она имела существенное значение 64. Действительно, тоннажный сбор не мог играть особой роли в борьбе за избавление от голландского посредничества в балтийской торговле. Однако нельзя забывать об очень важном пункте декларации, гласившем, что если иностранный корабль начнет курсировать между французскими портами, то он должен будет платить тоннажный сбор при каждом заходе в порт. Это означало удар по засилью иностранцев во внутрифранцузской каботажной торговле на Атлантике, именно здесь французские судовладельцы прежде всего должны были отстоять для себя «место под солнцем». Поэтому не случайно, когда после Утрехтского мира 1713 г. тоннажный сбор был отменен для английских и голландских кораблей, эта отмена не распространилась на суда, ведущие каботажное плавание между французскими портами 65.
Наконец, дабы способствовать восстановлению внутренней речной торговли, Государственный совет уже при Фуке начал отменять введенные в годы войны дополнительные пеажи (сборы с перевозки товаров): 19 декабря 1659 г. было предписано более не взимать их на Роне, а 16 декабря 1660 г.— на всех реках бассейна Сены 66.
*
О тогдашних взглядах Кольбера можно судить по его обширной записке для Мазарини от 1 октября 1659 г. К тому времени Кольбер уже имел возможность убедиться, что сюринтендант является главным препятствием к его дальнейшему возвышению. После того как 16 февраля 1659 г. умер коллега Фуке по сюринтен-дантству Сервьен, Мазарини, подстрекаемый Кольбером, объявил было, что сам займет место покойного, и тогда финансами страны
42
фактически стал бы управлять Кольбер как доверенное лицо кардинала, но Фуке решительно воспротивился, сыграв на скупости первого министра, его нежелании гарантировать государственный долг своим имуществом, и тот отказался от своего плана, а Фуке стал единоличным сюринтендантом.
Однако Кольбер не терял надежды свалить Фуке или по крайней мере фактически отстранить его от управления финансами. Для этого он должен был заинтересовать Мазарини своим собственным планом послевоенной финансовой политики. Плодом его усилий стала упомянутая записка, отправленная им по почте кардиналу, который тогда вел мирные переговоры на испанской границе. Сразу же скажем, что и эта попытка окончилась неудачей. Записка была перлюстрирована (сюринтендантом почты был ставленник Фуке), так что соперник не был застигнут врасплох и отвел удар своим излюбленным доводом о том, что малейший признак падения его влияния подорвет кредит; поэтому Мазарини отказался от намерения запретить Фуке заключать какие-либо откупа без его, кардинала, предварительного согласия 67. По настоянию Мазарини была разыграна сцена примирения противников. Факт перлюстрации довольно скоро стал известен Кольберу, а через него и кардиналу (К VII, 183—188).
Обратимся к содержанию записки. Кольбер обстоятельно обличает злоупотребления сюринтенданта: нарочитую запутанность в ведении дел, спекулятивную скупку казначейских билетов и т. п. Он отмечает падение чистого дохода: король почти ничего не получает от откупов, хотя те и выросли за последние 5—6 лет на треть благодаря новым косвенным налогам: «все идет на увеличение жалованья верховным палатам, отчуждения сборов эда, ренты ратуши, на жалованье и сборы для вновь созданных должностей» (К VII, 167). Казна живет в кредит, поступления от тальи до конца 1660 г. уже израсходованы. Вся эта критика, конечно, имела основания, но нельзя, как это делали многие историки, всецело полагаться на Кольбера как на объективного наблюдателя. Он умалчивает о позитивных сторонах деятельности противника, не говорит о постепенном снижении тальи. Старательно фиксируя суммы новых рент и расходов по фонду «выплат по приказам», он «забывает» сказать о выкупе старых долгов, ради чего и заключались новые долги, хотя такие выкупные платежи, безусловно, производились (но это и все, что мы можем о них сказать за отсутствием статистики). Для Кольбера все это не меняло дела, потому что во всех действиях Фуке он усматривал стремление щадить финансистов, а их-то, по его мнению, щадить не следовало.
Явно полемизируя с памятной Мазарини программой Фуке 1654 г., Кольбер объявляет ложной доктриной стремление «обеспечить финансистам большие прибыли, дабы приобрести у них большой кредит» (К VII, 170). Неверно, что полученный такой ценой кредит обеспечивает безопасность государства и поднимает его международный престиж. Нельзя рассуждать и так, что неважно, если финансисты чрезмерно обогатятся, поскольку «мно
43
гое из их богатств всегда можно будет вернуть, обложив их штрафами» (К VII, 170). Потакание финансистам во время войны и их штрафование в годы мира для Кольбера две стороны одной ложной политической системы. Кредит «есть не что иное, как возможность легко достать деньги под малые проценты» (К VII, 180), а не из 20—40 % годовых. Нормальный кредит еще предстоит создать, здесь нужно переломить старое мышление, дать незабываемый урок. Чтобы построить новую систему, нужно разрушить старую. И мысль Кольбера обращается к идее созыва Палаты правосудия, преследующей финансистов вплоть до виселицы. Основания для их судебного преследования налицо — все они превышали установленную законом норму процента.
Кольбер детально говорит о том, как следует организовать Палату правосудия, называет даже кандидатуры ее президента и королевского прокурора. Нужно, чтобы ее члены не были связаны с финансистами и за последние 20 лет не приобрели никаких рент или других долговых обязательств короны (К VII, 173). При столь жестких критериях из Парижского парламента можно отобрать не более 5—6 человек, из Большого совета 3—4, из Палаты косвенных сборов 1—2, прочих судей следует взять из провинциальных судебных палат. Создание палаты должно быть внезапным, иначе связанные с Фуке государственные казначеи успеют уничтожить уличающую их документацию «выплат по приказам»; нельзя и откладывать это дело: документация может быть уничтожена просто в порядке чистки архивов после окончания войны. Перед операцией надо запастись 5—6 млн л. для текущих расходов на время реорганизации. Лучше всего было бы, если бы Мазарини сам взял на себя управление финансами, сместив Фуке, иначе тот сможет помешать карательной деятельности Палаты правосудия, «сведя ее работу к наложению штрафов, как то обычно делалось» (К VII, 173). Если это невозможно из-за больших связей сюринтенданта, его надо по крайней мере поставить под контроль.
По отношению к рантье Кольбер также рекомендует решительную политику. Правда, нельзя сразу освободить бюджет от вычетов в пользу кредиторов (сумму вычетов он определяет в 50 млн л., что очень близко к данным Малле для 1661 г.): это Значило бы «затронуть интересы всех больших вельмож королевства, всех верховных палат, всего города Парижа и всех провинциальных оффисье» (К VII, 179). Надо действовать постепенно. Прежде всего нужно ликвидировать новые ренты Парижской ратуши, учрежденные с 1653 г. Способ Ликвидации: выкуп с учетом законного процента в сфере частного кредита (5,6 %). При этом все уже выплаченное по процентам должно было засчитываться в счет погашения долга. Таким образом, Кольбер предлагал выкупить ренты на самых невыгодных для рантье условиях: как он надеялся, такой выкуп «королю почти ничего не будет стоить» (К VII, 179). Даже официальный процент при учреждении рент государством до 1657 г. был выше, чем 5,6 %, а Палата пра
44
восудия должна была еще установить факт выплаты нелегальных процентов: при общем падении курса рент они постоянно продавались в несколько раз дешевле, чем следовало по официальным нормам. После завершения этого первого этапа на тех же условиях будет произведен выкуп вообще всех новых рент и отчуждений. Далее уже можно будет сильно сократить число оффисье налогового ведомства: в 10 раз за 3—4 года. Потом наступит черед всех рент, учрежденных в 1630—1650 гг., выкупаемых опять-таки тем же невыгодным для рантье способом. В последнюю очередь будут выкупаться самые старые ренты, для чего можно будет заключить в известных ограниченных пределах новые займы.
Кругозор Кольбера не ограничивается финансовой политикой. За болезненной перестройкой кредитной системы должна была последовать корректировка социальной структуры, в обществе должен был вырасти удельный вес полезных для государства профессий. Уже в записке 1659 г. мы встречаемся с этим важнейшим для Кольбера понятием. В результате сокращения числа оффисье финансового ведомства, сказано в ней, 20 тыс. человек, живших за счет беспорядка в финансах, «будут вынуждены заняться торговлей, мануфактурами, сельским хозяйством и военным делом, ибо это единственные профессии, делающие королевство процветающим» (К VII, 180). И тогда «уже не будет больше огромных состояний откупщиков и финансистов», да и судейские магистраты «вернутся к былой скромности» после сокращения причитающихся им от короны выплат по долговым обязательствам (К VII, 182). Зато государство сможет содержать большую армию, обновить крепости, построить мощный флот, восстановить торговлю. Будет взят курс на сокращение раздутого судейского аппарата. На него сейчас идет более 20 млн л. в год, но было бы справедливо сократить сумму по крайней мере в 4 раза. Сейчас от юстиции кормятся более 30 тыс. человек, достаточно оставить 7—8 тыс., а прочие займутся торговлей, земледелием, службой в армии.
Итак, уже в 1659 г. Кольбер сформулировал программу, которую он будет осуществлять, придя к власти. Ее исходным пунктом должна была стать нормализация финансов и кредита, конечным — корректировка в интересах монархии сложившейся социально-политической структуры. В какой мере эту программу можно счесть оригинальной?
Идея о важности снижения нормы ссудного процента для развития экономики уже утвердилась во французской политической мысли. В сфере частного кредита официальная норма снижалась в 1601 г. по настояниям Сюлли с 14-го до 16-го денье (с 7,1 % до 6,25 %) и в 1634 г., при Ришелье, до 18-го денье (5,6 %). Сам Кольбер продолжит эту традицию снижением в 1665 г. до 5 %; здесь же он ведет речь о более непосредственной и первоочередной задаче резкого удешевления государственного кредита. Проблема снижения процента была актуальной и в международном плане:
45
именно в низком ссудном проценте (всего 3 %) видели важнейший источник успехов голландской торговли. Об этом писал, например, в 1662 г. голландский экономист П. де Лакур 68. Другой современник Кольбера, английский экономист Дж. Чайлд в 1660-х годах будет проповедовать, что для успеха в борьбе с голландской конкуренцией Англия должна прежде всего провести снижение процента (с 6 % до 4 %); в доказательство он уже станет ссылаться и на успехи торгово-промышленной политики Кольбера, которые, по мнению Чайлда, были бы невозможны без «сокрушения ростовщичества»69. Кольбер, который в качестве управителя Мазарини внимательно следил за конъюнктурой торговли в Голландии (см. К П/2, 410—412), учитывал голландский опыт, отказываясь признавать кредит нормальным, если он не дешевый.
Парадокс состоял в том, что актуальную экономическую задачу Кольбер предлагал решить с помощью такой традиционной меры, как судебное преследование финансистов, не считаясь с безрезультатностью подобных опытов в прошлом. Палаты правосудия уже вошли в арсенал привычных приемов управления. Их создание всегда сопровождалось самыми грозными декларациями, выражались особые опасения, как бы судьи не стали заменять уголовные наказания наложением штрафов, и всегда в конечном счете дело сводилось именно к этому. Правда, Кольбер уделяет особое внимание правильному подбору судей — он не доверяет советникам столичных палат и хочет опереться на провинциалов. Но и такой опыт уже проводился — правда, всего один раз. В созданной Ришелье Палате правосудия 1624—1625 гг. члены верховных столичных палат были в меньшинстве (8 человек против 5 докладчиков Государственного совета и 6 судей из провинции; во всех более ранних Палатах правосудия провинциалов не было вовсе, и судьи из верховных палат Парижа решительно преобладали)70.
В недоверии Кольбера к оффисье из верховных палат как к потенциальным судьям над финансистами также была своя парадоксальность. Казалось бы, яростная антифинансистская кампания, развернутая в свое время парламентской Фрондой, была достаточной гарантией столь важной для Кольбера беспощадности. Но дело в том, что в отличие от парламентариев, всегда отделявших финансистов от рантье и защищавших вторых от первых, Кольбер и по отношению к рантье не намерен был особо стесняться. Судьи из верховных палат были нежелательны, поскольку они не только защищали рантье, но и сами в подавляющем большинстве владели государственными долговыми обязательствами.
Широко известно, что Кольбер преклонялся перед Ришелье. Людовик XIV даже иронизировал над постоянными ссылками своего министра на авторитет кардинала. Когда в Государственном совете начиналось обсуждение какого-либо важного вопроса, король подчас говорил: «А теперь г-н Кольбер скажет нам: Государь, этот великий кардинал Ришелье...»71 Обращение Кольбера к опыту Палаты правосудия 1624—1625 гг.— свидетельство ува
46
жения к великому предшественнику. Тем важнее отметить коронное отличие между идеями Кольбера и «Политическим завещанием» Ришелье, состоявшее как раз в том, что кардинал к концу жизни разуверился в целесообразности судебных преследований финансистов.
«Политическое завещание» содержит план постепенного выкупа государственных долговых обязательств, составленный примерно в 1640 г., когда военная победа казалась очень близкой и проблема перехода к бюджету мирного времени приобретала актуальность 7?.
Финансистов Ришелье считал «особой частью государства, вредной для него, но все-таки необходимой»73; их деятельность следовало ввести в определенные рамки. Однако при широком судебном преследовании возможны многие злоупотребления, и кардинал не советует идти по этому пути. Политика произвольного обложения финансистов также нежелательна, поскольку она дала бы оправдание их непомерной жажде наживы. Лучше всего постепенно усилить государственный контроль над финансистами, выкупая должности оффисье финансового ведомства и заменяя оффисье комиссарами; метод же репрессий следует применять с большой осторожностью, наказывая лишь самых злостных расхитителей казны.
Ришелье даже проявляет особую предупредительность к кредиторам. «Следует всячески воздерживаться от таких мер, которые, даже если они согласуются с требованиями разума, все же непременно нарушили бы общественное доверие». Для государства гораздо важнее сиюминутных выгод сохранить кредит, т. е. «при всех обстоятельствах остаться хозяином кошельков частных лиц»74. Кардинал выбирает наименее болезненный для кредиторов способ погашения долгов — выкуп на базе цены государственных рент в частных сделках, отказываясь от засчитывания в счет погашения какой-либо части уже выплаченных процентов и не желая, чтобы государство пользовалось выгодами от обесценения рент в большей мере, чем частные лица.
После этого перед Ришелье встал вопрос: выкупать ли долги единовременно или с рассрочкой, что облегчило бы дело, но в итоге обошлось бы дороже. Кардинал склонился в пользу второго варианта. Сущность его расчетов резюмируем составленной нами таблицей 2.
Понятно, что выплатить сразу 205 млн л. при ежегодном бюджете в 80 млн л. было невозможно. Кардинал задумывался над тем, чтобы сократить сроки погашения второго разряда рент на 1 год (до 7,5 лет), а третьего на 3 года (до 8 лет), предусмотрев для этого заключение займов на 55 млн л. (7 млн + 3x16 млн), т. е. на сумму сокращаемых годовых платежей 75.
Итак, согласно плану Ришелье, и после окончания войны стране 7,5 лет предстояло жить по бюджету военного времени. Платежи кредиторам производились бы в прежних размерах, только они засчитывались бы в счет постепенного погашения долга. Несмотря на все «издержки», связанные с усмирением нетерпеливых на-
47
Таблица 2. Смета выкупа государственного долга по Ришелье (в млн ливров)
Разряды выкупаемых рент	Ежегодные выплаты	Сумма погашения	
		при единовременном выкупе*	с рассрочкой
Старые (до 1610 г.) с тальи	7	7X5 = 35	7X7,5 лет = 52,5
Новые с тальи	7	7X6 = 42	7X8,5 лет = 59,5
Прочие ренты	16	16X8 = 128	16X11 лет = 176
Итого платежей	30	205	288
* Цифры этой графы вычисляются умножением ежегодных выплат на обычную рыночную цену рент (данные разряды продавались соответственно из 5-го, 6-го и 8-го денье).
логоплателыциков, кардинал готов был пойти на это, лишь бы не подрывать государственный кредит. Его осмотрительность по отношению к кредиторам вызывает ассоциации скорее с Фуке,, чем с Кольбером.
Как видно, ученик не поверил учителю. Кольбер не счел достаточно доказательным отрицательный результат опыта Ришелье с его Палатой правосудия. В конце концов эта палата работала недолго и без особого размаха. За три десятилетия, прошедших с тех пор, укрепился новый административный аппарат. Сам воспитанный этим аппаратом, Кольбер верил в его силу со всей убежденностью профессионала-администратора. Победившая стольких внешних и внутренних врагов монархия, полагал он, сможет дать теперь урок финансистам. Палата правосудия не только даст короне деньги, но и встряхнет все общество, внесет изменения в его систему ценностей и создаст благоприятную обстановку для последующих реформ.
Сама по себе идея о том, что государство может регулировать структуру общества, уменьшая численность и влияние одних и покровительствуя другим социальным группам, также содержалась в «Политическом завещании» Ришелье — правда, еще в нечетком виде. Кардинал, например, был озабочен чрезмерным, на его взгляд, развитием гуманитарного образования, тем более что оно усиливало престиж склонного к оппозиции правительству судейского аппарата. Гуманитарная образованность, полагает он, «может совершенно изгнать торговлю, наполняющую государство богатствами, подорвать земледелие», лишить страну солдат, «которые лучше воспитываются в грубости невежества», зато разведутся сутяги и политические оппозиционеры, «будет больше людей, способных возбуждать сомнения, чем их разрешать»; поэтому «в благоустроенном государстве должно быть больше мастеров механических ремесел, чем наставников в свободных искусствах»76. Ришелье стремится резко ограничить число коллежей. Он тревожится, что «стало больше, чем раньше, коллежей, монахов, оффисье юстиции и финансов и гораздо меньше солдат»77.
48
Тем не менее здесь еще нет кольберовского понятия о полезных: трофессиях, поскольку все невыгодные изменения в структуре общества воспринимаются прежде всего как нарушения нормальных пропорций; следовательно, не может быть и абсолютных оценок тех или иных профессий самих по себе. Характерно, что в «Политическом завещании» используется взятое из аристотельянской физики представление о «естественных местах», которые должны занимать все сословия общества, подобно тому как к ним стремятся все элементы в природе. «И так как достоверно известно, что элементы, способные иметь тяжесть, ничего не весят, когда они находятся в своих местах, то также неоспоримо, что ни одно из сословий не будет в тягость другому, если каждое из них будет принуждено занимать то место, которое ему полагается иметь по природе»78.
Кольбер по сравнению с Ришелье был человеком другого поколения, другого воспитания и иной, гораздо более прямолинейной политической культуры. К тому времени абсолютизм достаточно окреп, чтобы породить у некоторых своих рьяных адептов стремление оценивать все социопрофессиональные группы исключительно исходя из их полезности для монархии, без оглядки на иные системы ценностей 79. Есть полезные для государства профессии — их надо поощрять. И есть профессии, отвлекающие от этих полезных занятий,— их надо ограничивать. Позиция Кольбера представляла не теоретическое новшество, а возведенный до уровня политической доктрины обыденный здравый смысл практика-администратора . Разумеется, недоброжелательное отношение к тем или иным профессиям никогда не означало для него нереального стремления упразднить их вовсе. В конце концов практика сама подсказала бы, где надо остановиться. «Теория» же — и в этом состоял ее радикализм по сравнению с политическим арис-тотельянством Ришелье — освобождала от опасений «перегнуть палку», позволяя более решительно идти по пути преобразований.
*
9 марта 1661 г. скончался кардинал Мазарини. Молодой король Людовик XIV сразу же объявил, что преемника покойному не будет: отныне монарх сам будет своим первым министром. Немедленно было объявлено о роспуске старого Узкого совета (высшей секции Государственного совета, где обсуждались важнейшие вопросы политики). К тому времени в него входило 16 членов, причем преобладали представители высшей аристократии. Это соответствовало неустойчивой политической ситуации, сохранявшейся после Фронды в условиях военного времени. Король организовал новый Узкий совет всего из трех членов. Этими «триумвирами» стали Летелье, Фуке и ведавший иностранными делами Гюг де Лионн. Всех их рекомендовал Людовику Мазарини (правда, говорили, что насчет Фуке умирающий кардинал сделал королю предостережения). Все трое были представителями нового дворянства, почему аристократы с неодобрением говорили о «трех буржуа, правящих Францией»80. Людовик сразу же проявил са-
4 В. Н. Малов
49
состоятельность, не посчитавшись с протестами таких влиятельных лиц, как бывшие члены Узкого совета маршалы Вильруа и Тюренн, равно как и с претензиями королевы-матери на участие в управлении.
Но мало кто верил, что король, при Мазарини не проявлявший особой склонности к государственным делам, страстно тянувшийся к развлечениям, очень влюбчивый, сможет долго нести бремя реальной власти. Для большинства придворных вопрос €ыл только в том, кто же в конце концов станет первым министром. Наиболее вероятным представлялось возвышение Фуке, тем более что третий «триумвир» де Лионн был его близким другом, так что сюринтендант располагал большинством в Узком «совете. На всякий случай он просил у короля прощения за нарушения порядка в управлении финансами, связанные с тем, что покойный кардинал не любил стеснять себя соблюдением формальностей; и Людовик простил ему прошлое. Уже 12 марта король доверил Фуке секретнейшие переговоры в Англии, о которых не знали даже другие министры (речь шла об оказании негласной, через посредство Англии, помощи продолжавшей войну с Испанией Португалии). 2 апреля сюринтенданту было поручено представить проект инструкции для создаваемого Совета по делам торговли, и его текст лег в основу принятого 10 апреля постановления Государственного совета 81. Он же был самым влиятельным французским делегатом на переговорах с голландскими послами о возобновлении франко-голландского союза, и именно его непреклонности в спорном вопросе о тоннажном сборе особенно опасались голландцы. А между тем уже 4 мая, по свидетельству Кольбера, король принял тайное решение сместить и арестовать Фуке {К 11/1, 34), которое и было исполнено через 4 месяца. Эта же дата подтверждается самим королем в его письме к матери от 5 сентября 1661 г.: он сказал придворным, что решение арестовать Фуке пришло к нему 4 месяца назад 82.
Что именно послужило поводом для этого решения? Почему ненависть короля к Фуке оказалась такой острой, что уже после вынесения приговора его бывшему министру Людовик воспользовался своей монаршей прерогативой — исключительно редкий пример в истории — не для приличествующего монаршему милосердию смягчения, но для отягощения меры наказания? В деле с падением сюринтенданта есть немало неясного 83. Во всяком случае, старый враг Фуке Кольбер держал в своих руках нити этой интриги.
Умирая, Мазарини особо рекомендовал королю своего ближайшего клиента. Уже в марте Кольбер получил назначение по королевской службе, став одним из интендантов финансов 84. Говорили, что он пришел к королю не с пустыми руками, передав в казну 15 млн л. наличными из состояния Мазарини и обеспечив себе этим доверие нового патрона. Кольбер пользовался и активной поддержкой своего бывшего покровителя Летелье, стремившегося заручиться союзником в борьбе против сюринтенданта. Еще важнее было то, что Кольбер, в отличие от соперника, пра
50
вильно понял характер короля. Если Фуке исходил из того, что молодому государю скоро надоест самостоятельное управление», то Кольбер угадал в Людовике будущего неутомимого и пунктуальнейшего главу государства. Он взял на себя задачу помочь королю в той сложнейшей сфере управления финансами, где руководивший ранее политическим воспитанием Людовика Мазарини по своей малой компетентности в таких вопросах не мог быть особенно полезен. И действительно, отношения между Кольбером и королем в годы, когда на первом плане стояла финансовая политика, во многом были отношениями учителя и ученика. Контроль над действиями сюринтенданта, видимо, давал хороший материал для обучения.
Известный мемуарист аббат Шуази пишет, что Фуке тогда представлял королю ведомости с завышенными данными о расходах и заниженными о доходах. Людовик ежедневно показывал эти ведомости Кольберу, который находил в них подтасовки. На другой день король, испытывая Фуке, осторожно обращал его внимание на эти места, но тот настаивал на своем обмане, и, наконец,, терпение монарха истощилось. Счесть весь этот рассказ простой легендой трудно потому, что Шуази ссылается как на своего информатора на Пелиссона, близкого друга и активного защитника Фуке 85. Но вполне можно усомниться в значимости сообщаемых фактов. Если бы за этими действиями Фуке стояло стремление-скрыть новые хищения, об этом говорилось бы на его процессе. Обвинение было крайне заинтересовано в том, чтобы доказать, что подсудимый продолжал свои злоупотребления уже после данного ему королем «отпущения грехов», и Кольбер стремился распространять именно такое представление. Однако остается фактом: ни один из многочисленных пунктов обвинения не затрагивал деятельность Фуке после смерти Мазарини. Очевидно,, в данном случае имели место какие-то тактические уловки сюринтенданта: то ли он не очень доверял королевскому прощению и хотел сгладить разрыв между отчетностью и действительностью, то ли стремился набить себе цену, преувеличивая трудности. Его неискренность была большой ошибкой: Людовик почувствовал, что Фуке не принимает его всерьез как правителя. Но все же, если этой причиной можно объяснить отставку Фуке, она вряд ли помогает понять ожесточенность судебного преследования с намерением довести обвиняемого до виселицы.
Гораздо более вероятно, что король руководствовался политическими соображениями. Когда через два месяца после ареста Фуке Людовик XIV говорил с первым президентом парламента Ламуаньоном, которому предстояло возглавить Палату правосудия, король подчеркивал именно политическую сторону будущего процесса: сюринтендант «хотел сделаться герцогом Бретани и королем близлежащих островов; он привлекал всех на свою сторону своим расточительством, так что я уже ни на кого не мог положиться»86. Чтобы понять, что стояло за этими обвинениями, мы должны вернуться назад, к 1657—1658 гг., когда опасавшийся немилости Мазарини сюринтендант составил, а затем изменял
4*
51
и дополнял «план из Сен-Манде»— план действий приверженцев Фуке на случай его ареста (этот документ хранился в доме Фуке в Сен-Манде и был обнаружен при обыске в сентябре 1661 г.)87. Предполагалось, что преданные Фуке коменданты крепостей, если дело дойдет до процесса над ним, объявят о неповиновении, что будут опубликованы манифесты против насилий правительства, начнется захват королевских кораблей, постараются похитить влиятельных недругов сюринтенданта и т. п., а в это же время друзья Фуке из парламентариев и духовенства будут агитировать в его пользу. Проект производит странное впечатление смеси детально разработанных мероприятий и подчас поразительной наивности его автора, смело рассчитывавшего на безграничную преданность всех, кому он оказал денежное вспомоществование. Но план в целом нельзя считать несерьезным: даже если бы удалось осуществить только часть акций, это могло бы доставить немалые хлопоты правительству в условиях военного времени. Ясен недавний прецедент, которым вдохновлялся Фуке,— примерно так же действовали в 1650 г. сторонники Конде после ареста своего вождя, и в конечном счете они добились успеха. Сюринтендант хотел развязать подобную же военную кампанию в свою пользу, забывая, что он все-таки не принц крови.
В окончательной редакции плана (1658 г.) появляется особый расчет на морскую войну, связанный с тем, что в конце 1658 г. Фуке купил расположенный у южного побережья Бретани укрепленный остров Бель-Иль. Приобретение было совершено по просьбе Мазарини: остров принадлежал семейству вожака фрондеров кардинала Ретца, и важно было лишить оппозицию этой базы. Но Фуке замыслил использовать новое владение в собственных видах. У него были хорошие связи с командным составом королевского флота: сам вице-адмирал атлантического флота Нешэз был обязан своей должностью тайно оплатившему ее сюринтен-данту. «План из Сен-Манде» предусматривал, что Нешэз, не высказываясь открыто за Фуке, должен был саботировать попытки правительства овладеть с моря Бель-Илем, Конкарно, Гавром и Кале — портами, на комендантов которых рассчитывал сюринтендант.
Уже после составления плана Фуке продолжал вести линию на установление своего негласного господства на море 88. В 1660 г. была учреждена должность вице-короля французских владений в Америке, которым стал маркиз Фекьер, но фактически маркиз был подставным лицом Фуке, купившего его должность за 90 тыс. л. Завоеванные французами острова Карибского моря принадлежали тогда частным лицам — сюринтендант покупал их, он приобрел большой остров Сент-Люси и приценивался к Мартинике. Он завел собственный базировавшийся на Бель-Иле флот, закупая корабли в Голландии. Через подставных лиц Фуке распоряжался созданной в 1657 г. монопольной Китобойной компанией, упорно защищая ее привилегии вопреки протестам китобоев-частников и уговорам голландских послов, а у этой компании было 25—30 вооруженных судов. Наконец, уже в июле 1661 г.
52
сюринтендант купил для своего ставленника маркиза Креки долж-ность командующего галерным флотом; укрепившись на Атлантике, Фуке распространял свое влияние и на Средиземноморье.
Фуке стремился как можно прочнее утвердиться в Бретани, самой мореходной провинции Франции. На ее северном побережье он, видимо, негласно владел герцогством Пентьевр, приобретенным для его конфидентки маркизы Ассерак, и та же маркиза еще в 1659 г. письменно обязалась по первому требованию Фуке передать ему свои сеньории: остров Иль-д’Ие и находящиеся у устья Луары Геранд и Ле-Круазик, а также Мон-Сен-Ми-шель. В январе 1661 г. сюринтендант тайно купил порт Ванн и несколько окрестных сеньорий. В довершение всего вплоть до самого ареста он интриговал против генерального наместника Бретани маршала Ламейрэ, стремясь отобрать у него губернаторство в Нанте и посадить туда своего ставленника 89.
Хотя «план из Сен-Манде» оставался неизвестным королю, «факт укрепления позиций Фуке в Бретани не мог быть тайной. Недавно введенные И. Мюрат в научный оборот документы из семейного архива Кольбера свидетельствуют, что в апреле 1661 г. поступили какие-то тревожные сигналы о крупных работах по укреплению Бель-Иля. 27 апреля Кольбер поручил своему кузену де Террону, интенданту Ларошели, выяснить этот вопрос. Тот послал лазутчика, которому удалось снять план острова и узнать, что на Бель-Иле имеется гарнизон в 200 солдат, что там есть 400 пушек, много вооружения и продовольствия, что все работы ведутся в большой секретности и поденщикам запрещено покидать остров 90. В июле королю каким-то образом стал известен факт тайного приобретения Фуке для Креки должности командующего галерным флотом, и это сильно разгневало его. 2 августа одна из осведомительниц сюринтенданта довела до его сведения слова королевы-матери: «Он увидит... как подействовала на короля выплата им из своего кошелька денег ради маркиза Креки». После яреста Фуке Кольбер специально добавил этот пункт на полях составленного им проекта речи короля перед новым Советом финансов 91.
Людовик почувствовал в Фуке потенциального фрондера — человека, способного оказать неповиновение монарху. Фронду король страстно ненавидел. Он хорошо помнил, как фрондеры держали его с матерью под домашним арестом, как люди, называвшие себя верноподданными, обстреливали его самого из пушек. Отомстить этим людям он не мог: все настоящие фрондеры были защищены общей амнистией, гарантированной мирным договором с Испанией. Неутоленная жажда мщения должна была обратиться на Фуке — человека с безупречным роялистским прошлым, но близкого к фрондерам по психологии.
Сюринтенданта нельзя было сместить без подготовки. Как впоследствии объяснял Кольбер, король отложил исполнение своего решения до осени, потому что в казне не было наличных денег, летом нельзя было рассчитывать на большие поступления
53
от налогов иначе как в виде авансов от собиравших их финансистов, а те «поостереглись бы давать в долг, если бы увидели, что* их глава арестован за преступления, в которых они были соучастниками» (К II/1, 36). Тем временем нужно было через посредства того же Фуке «занять» у финансистов как можно больше денегг чтобы обладать достаточными резервами к началу их судебного* преследования (возвращать эти суммы король, разумеется, не собирался). А для успеха этой операции положение сюринтенданта внешне должно было представляться неколебимым. Король публично демонстрировал к нему величайшую благосклонность: он, по словам Шуази, «говорил только о г-не сюринтенданте, поминутно посылал за ним, решал множество мелких вопросов по его совету, не спрашивая других министров...»92.
Итак, меры в области финансовой политики в мае — августе 1661 г. в первую очередь были продиктованы тактическими соображениями. Главным было заключить под разными предлогами большие займы. Фуке свидетельствует, что за полгода после смерти Мазарини он ссудил королю 20 млн л.93 В этих условиях нельзя было вносить особые новшества в финансовую и налоговую систему. Нажим на финансистов ослабел после того, как королевская декларация 24 мая 1661 г.94 отменила все принятые годом ранее решения о принудительных займах. Взамен этого подтверждалась декларация от 26 октября 1658 г., но наложенные ею на финансистов сборы были сильно урезаны и фиксированы на уровне 1/12 от комиссионных и процента по откупам (т. е. около 3 % от общей суммы откупов, в 5 раз меньше разрыва между фактическим и легальным уровнем общего ссудного процента по откупам).
Король понимал, что начало его самостоятельного правления следовало ознаменовать популярными акциями. 2 апреля 1661 г. было объявлено о сокращении тальи в следующем, 1662 г. на 3 млн л.95 В «Мемуарах» Людовика XIV об этом снижении говорилось как о первом шаге к облегчению налогового бремени, предпринятом в обстановке, когда нельзя было сделать ничего более основательного «из-за огромной задолженности и крайней нужды во всем, которую я сам испытывал»96. Широкие слои населения, очевидно, ждали большего. Об их настроениях отчасти можно судить по письмам парижского врача Ги Патена, человека с фрондерскими симпатиями и постоянно подчеркиваемым наро-долюбием 97. Сообщая 5 апреля об обещании снизить талью, он комментирует: «Это так мало, что не стоит и говорить»98. Но и это обещание, видимо, не спешили исполнять. Судя по приводимой Эс-моненом серии первоначальных наметок по талье, 2 июня 1661 г. ее размеры на 1662 г. были определены в 41,5 млн л., тогда как 15 августа 1660 г. талья 1661 г. исчислялась в 40,7 млн л." Никакого обещанного 2 месяцами ранее сокращения на 3 млн л. усмотреть здесь невозможно. В поздней редакции «Мемуаров» Людовика XIV имеется важная деталь: король снизил размеры тальи уже после составления ее плановых наметок 10°. Неясно, однако, почему сами наметки составлялись без учета королев
54
ского обещания, когда именно произошло их снижение и произошло ли оно вообще до ареста Фуке. Может быть, враги Фуке уже не хотели проводить при нем снижение тальи, имея в виду его предстоящую дискредитацию.
Других налогов снижать не предполагалось. Некоторые косвенные сборы даже увеличивались. В марте 1661 г. Палата косвенных сборов сопротивлялась введению нового сбора с вина, чрое строптивых советников подверглись высылке. «Хотя этот жадный кардинал умер, кажется, будто он все еще царствует»,— писал в этой связи 29 марта Патен 101. В тохМ что касается цены -соли в зоне «большой габели», была сделана лишь одна мизерная уступка налогоплательщикам: в Бургундии введенная в 1659 г. надбавка в 50 су за мино соли была в мае 1661 г. сокращена до 35 су, все прочие введенные в годы войны надбавки, следовательно, сохранялись в прежнем объеме 102. На юго-востоке страны, в зоне «малой габели», правительство пыталось поднять цену на соль в недообложенных провинциях 103.
«О mores! О temporal— по-цицероновски восклицал 12 июля Патен.— Мир заключен, король женился, а налоги все не уменьшаются!»104 Настроение народа было неспокойным, и местные власти подчас саботировали сбор налогов в прежних размерах. 8 мая интендант Пикардии О. д’Ормессон писал канцлеру Сегье о непокорном поведении генерального наместника (мэра) Амьена, запретившего выплачивать чрезвычайный сбор, который взимали с города уже 25 лет (т. е. с начала войны). Интендант полагает, что наказать этого мэра очень важно «при сложившейся обстановке, когда все оффисье этих пограничных провинций думают, что мир ст всего их освобождает и дает им полную свободу»105. 19 июня Патен отмечает посылку ко двору депутатов из Нормандии с жалобами на непомерность тальи 106.
7 мая сословное собрание Прованса разошлось, отказавшись платить за содержание королевских гарнизонов. Государственный совет ответил на это 23 мая решением двинуть в Прованс армию. Отступив перед этой угрозой, провансальцы согласились принять королевские требования: провинция освобождалась от содержания войск лишь на условии повышения местной цены на соль 107.
О движении в Провансе было особо упомянуто в редакции «В» «Мемуаров» Людовика XIV (первой, в которой сохранилось описание событий 1661 г.), наряду с волнениями в Ларошели, Монтобане и Дьеппе; отмечалось, что во всех этих случаях король проявил спасительную твердость при подавлении «всех движений, которые, казалось, приближались к неповиновению»108. Восстания в Ларошели и Монтобане (июль 1661 г.) являлись гугенотскими по составу участников 109, в оба города были введены войска, король велел заменить католиками всех гугенотов, бывших офицерами ларошельской милиции, и изгнать из Ларошели все недавно обосновавшиеся там, в нарушение эдикта 1628 г., гугенотские семьи; в Монтобане были разрушены укрепления и сменены консулы 11°. Волнения в нормандском порту Дьеппе, вспыхнув
55
шие 20 июня 1661 г., были направлены против взимания тоннажного сбора: в Дьепп пришли два груженных зерном голландских корабля, но голландцы не стали разгружаться после того, как от них потребовали его уплаты. Тогда поднялось «возмущение мелкого люда» («ееп beroerte van kleyne gemeente», как об этом пишет голландский посол К. ван Бейнинген ш); народ, убежденный в том, что «из-за этого сбора дорожает хлеб», разгромил дома откупщиков. Интендант Шампиньи связывал эти события с агитацией «английских и пикардийских купцов», которым удалось внушить народу, что тоннажный сбор «мешает ввозу хлеба из Пикардии»; отметим это свидетельство ключевой роли иностранного судоходства в каботажной торговле между двумя соседними французскими провинциями 112.
Как мы видели, в «Мемуарах» короля даже наиболее заметные волнения 1661 г. характеризовались лишь как «приближающиеся к неповиновению», а в их поздней, пелиссоновской редакции эта характеристика была еще более сглажена: «В королевстве не было никаких волнений (aucun mouvement), но все, что хоть немного походило на неповиновение... сразу же подавлялось»113. Составители «Мемуаров», предназначавшихся в поучение наследнику трона, стремились монумента лизировать образ короля, и свидетельства обеспокоенности великого монарха в связи с локальными волнениями воспринимались как неподходящие для включения в его труд. Совсем иначе ситуация 1661 г. была охарактеризована в 1663 г. в обвинительном акте на процессе Фуке: бывший сюринтендант обвинялся, в частности, в том, что сделал мир для народа столь же тяжелым, как и война, а это «возбудило общий ропот и возмущение умов против прави-тельства и лишь чудом не привело к какой-нибудь опасной революции»114. Конечно, и этот текст тенденциозен, но, если оставить на совести его автора недоказуемую перспективу революции, он ближе к реальности, чем рисуемая в «Мемуарах» картина общей покорности и неподвижности. Дело было не столько в отдельных разрозненных восстаниях, сколько в обстановке нетерпения массы налогоплательщиков, жаждавших немедленного существенного облегчения своей участи.
И было еще одно обстоятельство, которое правительство не могло игнорировать: на всю северную Францию надвигался страшный голод, из-за двух «гнилых зим» подряд виды на урожай были самыми безотрадными. Волнения в Дьеппе, при всей их эпизодичности, напомнили, каким чувствительным к продовольственному вопросу становится городское плебейство 115. Среднегодовая цена на- пшеницу в Париже, которая в 1659/60 урожайном году (считая с августа по июль) равнялась 15,1 л. за сетье (156 литров), в 1660/61 г. выросла до 25,4 л., а в 1661/62 г. ей предстояло подняться до 33,9 л. и превзойти даже рекорды времени Фронды (29,9 л. за сетье в 1651/52 г.)116. Современники оставили яркие свидетельства о голоде 1661 —1662 гг. «Голод так велик,— писал врач из Блуа Беллэ,— что крестьяне, не имея хлеба, набрасываются на падаль, и, как только падет лошадь или другое
56
животное, они его съедают»117. Беднякам «приходилось по большей части питаться травой и землей,— вспоминал венецианский дипломат М. Мариани.— Некоторые умирали, объев себе концы пальцев, как если бы они природным инстинктом поняли, что эта часть тела наиболее питательна». В города стекались в поисках подаяния толпы обездоленных; сам Париж, пишет Мариани, «оказался как бы осажденным великой армией несчастных», полиция «с крайней суровостью» хватала нищих 118.
Продовольственное положение в столице особенно ухудшилось с августа 1661 г. Цена сетье ржи низшего качества на центральном рынке Парижа, в первые месяцы года колебавшаяся вокруг уровня 11 л., 27 июля поднялась с 9,5 до 11,5 л. и продолжала повышаться: 13 августа она равнялась 12 л., а в следующий рыночный день, 17 августа, сразу подскочила до 14,5 л. Это было уже выше самой высокой цены 1660/61 урожайного года, а впереди был еще целый год до следующего урожая. К 31 августа цена достигла 16,5 л. Обеспокоенный Парижский парламент проявил исключительную оперативность, уже 19 августа (через 2 дня после большого скачка рыночных цен) приняв постановление, запрещавшее купцам-зерноторговцам во избежание спекуляции объединяться в компании и создавать запасы зерна.
Сама жизнь подсказывала правительству мысль о желательности широкого отвлекающего социального маневра, призванного направить недовольство народа по привычному руслу ненависти к финансистам. Тогда и парламент с его традиционными анти-финансистскими лозунгами был бы лишен возможности возглавить оппозицию. «Общее бедствие всего моего народа беспрестанно призывало против него (Фуке.— В. М.) мое правосудие», — сказано в «Мемуарах» Людовика XIV, и в этой констатации тоже была своя истина 119.
Для смещения Фуке было желательно устранить еще одно препятствие. Сюринтендант был вместе с тем и королевским прокурором в парламенте. Эго значило, что судить его мог только парламент, на карательное рвение которого Кольбер не рассчитывал. Были предприняты хитроумные маневры, чтобы побудить Фуке продать должность прокурора; сюриитенданту делались намеки (если верить слухам, даже самим королем) на то, что он скоро будет сделан хранителем печатей, которые отберут у престарелого канцлера Сегье 13°, а для этого Фуке нужно сначала освободиться от нежелательных связей с парламентом. 12 августа поддавшийся на уговоры Фуке продал должность и, желая угодить королю, поднес ему полученный за нее 1 млн л. Очевидно, на его решения повлияли не только честолюбивые надежды, но и ошибочная оценка общей политической ситуации.
Дело в том, что 8 июля появилась королевская декларация, -запрещавшая парламентам и другим верховным палатам вмешиваться в юрисдикцию Государственного совета, принимать апелляции на его решения, тогда как Государственный совет мог затребовать любое дело из верховных палат. «Королевским людям» (прокурорам и адвокатам) в этих палатах вменялось в обязан
57
ность советоваться с канцлером до высказывания ими своего мнения; в преамбуле содержался даже прямой выпад против прошлых оппозиционных выступлений королевских адвокатов в Парижском парламенте (персонально имелся в виду Талон, хотя он, конечно, не был назван по имени). Эта очень важная декларация определила основы отношений между парламентом и Государственным советом, зафиксировав вышестоящее положение последнего ш. 16 июля королевские адвокаты в парламенте Талон и. Биньон послали Сегье длинный меморандум с протестом против декларации как подрывающей авторитет парламента 122. Король отказался что-либо менять, и советники младших палат парламента 21 июля потребовали созыва общего заседания. После двух недель проволочек оно состоялось 5 августа. Перед парламентариями с большой речью выступил Талон, который неожиданно отказался от своего протеста; второе чтение, заявил он, убедило его, что в намерения короля не входит унижение парламента.. Декларация является началом «всеобщей реформации во всех частях государства, которую мы будем приветствовать». Правда,, неограниченная свобода изъятия Государственным советом дел из парламента была бы злоупотреблением, но король намерен и здесь провести соответствующую регламентацию. Главное же* в том, что источником разногласий между парламентом и Государственным советом всегда была проводимая последним политика чрезвычайных финансовых мер, а с ней сейчас будет покончено 1аз. Несмотря на эти разъяснения, парламентарии решили просить об отмене декларации. Ответ был получен через Ла-муаньона только 2 сентября: текст остался неизменным, но король дал успокоительные заверения в духе речи Талона.
Ошибка Фуке состояла в том, что он не придал значения резкой смене позиции слывшего завзятым оппозиционером Талона. Он решил, что декларацией 8 июля открывается длительный этап острой борьбы между правительством и парламентом; в этой: борьбе положение прокурора в парламенте для него, претендовавшего на роль первого министра, могло быть только помехой. Враги Фуке стремились внушить ему именно такое представление. Кольбер вспоминал, что сам король постоянно говорил Фуке* о своей решимости сломить непокорность парламента, для чего потребуется «много сильных и решительных акций»— все это с целью спровоцировать отказ сюринтенданта от парламентской должности (К II/1, 37). На самом деле назревал предсказанный: Талоном поворот к политике примирения короны с парламентом на принципиальной платформе преследования финансистов.
В августе подготовка к низвержению Фуке вступила в завершающую стадию. Противники сюринтенданта перешли к непосредственной обработке общественного мнения. 2 сентября Патен зафиксировал такие слухи: «Говорят, что король хочет увеличить цену на соль и сборы со ввоза вина не только в Париже, но по всей Франции и что все эти пагубные советы исходят от г-на Фуке, который не может без этого обойтись, пребывая па своей должности». Проявляя проницательность, Патен комментирует: «Я ду
58
маю, что эти слухи распространяются лишь для того, чтобы сделать г-на Фуке ненавистным всему народу»124. Действительно, подобные инвективы были впоследствии воспроизведены в обвинительном акте.
Наступление продовольственного кризиса стимулировало интерес правительства к радикальным мерам. 27 августа в Палате косвенных сборов был зарегистрирован эдикт об очень крупном сокращении числа должностей финансового ведомства «ради облегчения платящим талью»125. Сокращению подлежали, в частности, все штаты новых, созданных с 1630 г. элекций и многие должности элю в старых элекциях, все должности армейских комиссаров (кроме 20), подавляющее большинство оффисье табели и т. д. В каждом округе по сбору габели (гренье) должно было остаться не более 4 оффисье. Если учесть, что к январю 1672 г. в каждом тренье зоны большой габели числилось 13 оффисье 126 — все упраздненные должности оффисье габели были к тому времени восстановлены — то следует, что предполагалось сокращение более чем в 3 раза. Выкуп хотели начатье 1662 г., но уже до этого доходы владельцев сокращаемых должностей снижались до четверти (остальное шло короне), а владельцы остающихся должностей были обложены специальным сбором в фонд выкупа. Всю эту широкомасштабную операцию Форбоннэ считал чисто коль-беровской 127, хотя формально эдикт и датируется последними днями сюринтендантства Фуке. В его преамбуле звучит кольбе-ровская тема полезных профессий: должности отвлекают «от занятий мануфактурами и другими необходимыми для жизни искусствами». Однако Форбоннэ ошибся, считая выкуп этих должностей из-за их обесценения легким делом; напротив, законодатель, видимо, переоценил свои возможности, следствием чего был частичный пересмотр эдикта в 1663 г.
В тот же день, 27 августа, Палата косвенных сборов зарегистрировала еще один эдикт, в очередной раз продававший финансистам освобождение от Палаты правосудия 128. Сумма нового сбора была невелика, всего 5 млн л., из них комиссионные откупщика должны были составить 1 млн (20 %). Итак, до самого падения сюринтендант оставался верен стремлению избежать суда над финансистами.
В последний месяц пребывания на свободе Фуке все чаще овладевало беспокойство, сменявшееся новыми надеждами. Уже не было недостатка в самых тревожных сигналах от осведомителей, но король внешне был милостивее прежнего, он почтил своим присутствием замок Фуке в Во, где в честь монарха был устроен роскошный праздник. Но затем последовали новые предупреждения, и Фуке начал подозревать, что продажа прокурорской должности была роковой ошибкой. Охваченный нерешительностью, он выехал вместе с королем и другими министрами на сессию Штатов Бретани в Нант, навстречу судьбе.
Нант был выбран местом действия не случайно. Король считал, что арест Фуке в Бретани, где у него было так много сторонников, даст наибольший политический эффект и что так будет лег
59
че овладеть близлежащим Бель-Илем. Непосредственным исполнителем операции был выбран заместитель лейтенанта роты конных мушкетеров Тарль д’Артаньян. Скромному гасконскому дворянину, бывшему клиенту Мазарини, предстояло войти в историюг а затем, с легкой руки Дюма, и в массовую литературу. Удобнее было бы воспользоваться услугами лейб-гвардейцев, но командир их дежурной роты маркиз де Жевр был близок к Фуке. В назначенный день, 5 сентября 1661 г., ранним утром король совещался с министрами, после чего еще долго и, видимо, особенно милостиво говорил наедине с сюринтендантом. Затем намечалась королевская охота, и никого не удивляло присутствие конных мушкетеров за оградой нантского замка. Д’Артаньян не мог арестовать Фуке сразу после выхода от короля, во внутренней ограде, поскольку это было бы нарушением привилегий лейб-гвардии, и чуть не упустил своего подопечного. Прочитав приказ об аресте, ошеломленный Фуке сказал: «Я думал, что король относится ко мне лучше, чем к кому-либо еще в королевстве»129. В это время: в нантском доме сюринтенданта уже полным ходом шел обыск.. По требованию д’Артаньяна арестованный написал приказ коменданту Бель-Иля передать крепость королевским войскам, что и было исполнено. Придворные были поражены как громом. Убитый горем маркиз де Жевр громко, чтобы его мог слушать монарх,, восклицал: «Почему король не доверил мне арестовать г-на Фуке?! Я арестовал бы родного отца!»130
Главный враг Кольбера был устранен. Теперь он, первый советник и наставник короля в вопросах финансов, становился во» главе управления французской экономикой.
Глава ш
ФИНАНСЫ И НАЛОГИ
После ареста Фуке новый сюринтендант назначен не был. С этим постом связывалось представление о единоличном министерском управлении финансами, и уже 15 сентября 1661 г. появился королевский регламент \ объявлявший, что впредь во Франции сюринтендантов не будет; только король мог теперь подписывать все приказы о выплате денег из казначейства. Для помощи королю учреждался Королевский совет финансов — особая секция Государственного совета, которому предстояло утверждать все налоговые и откупные ведомости. В него вошли канцлер Сегье как естественный председатель 2, маршал Вильруа как его заместитель, государственные советники Алигр и Сэв и, наконец, Кольбер. Особое положение последнего обеспечивал ось г тем, что он был интендантом финансов и в этом качестве вел всю подготовительную работу к заседаниям совета, составлял не сообщаемый никому без приказа короля регистр всех расходов и доходов и должен был докладывать монарху о постановлениях совета, подготовленных в его отсутствие. А поскольку в Узком совете Кольбер сразу же заменил Фуке, его положение самого влиятельного члена Королевского совета финансов определилось очень быстро.
Его преобладание сказалось уже в первый месяц коллегиальной работы, в спорах вокруг важнейшего вопроса — быть или не быть Палате правосудия, еще не предрешенного арестом Фуке. О том, что такие споры были, мы знаем из большой записки Кольбера 1663 г.: не названные там персонально противники столь крутой меры говорили, что Палата правосудия подорвет кредит, приведет к уменьшению поступлений по откупам, отливу монеты за границу, а между тем сами финансисты добровольно готовы уплатить 20 млн л., лишь бы палату не учреждали (К П/1г 42—43)3. И действительно, еще 18 сентября Государственный совет подтвердил подготовленный Фуке августовский эдикт об освобождении финансистов от судебного преследования, распорядившись составлять списки плательщиков соответствующего сбора 4. Кольберу удалось провести свою точку зрения только^ благодаря вмешательству короля, который отдал предпочтение' принципиальным соображениям: требовалось дать урок финансистам, «чтобы не только в его царствование, но и сто лет спустя они довольствовались честными и законными прибылями» (К П/1, 43).
61
Принятию этого решения, конечно, способствовало то, что зареет Фуке был воспринят в обществе как крутой поворот политики, как начало расправы с финансистами. Когда д’Артаньян вез арестованного через Анже и Тур, по охваченным жестоким голодом луарским землям, бывший сюринтендант подвергался неоднократным оскорблениям со стороны обступавшего карету народа; д’Артаньяну кричали: «Не бойтесь, не убежит! Если б он нам попался, мы бы его сами повесили!»5 17 сентября Государственный совет специально запретил распространение порожденных изменениями в финансовом ведомстве «ложных слухов», имеющих целью «запугать сборщиков королевских налогов»6. На другой день, 18 сентября, последовало новое постановление о судебных преследованиях всех, кто «под ложными предлогами будет задерживать сбор налогов»7. Очень неспокойно было даже в столичном Парижском генеральстве. 26 октября Королевский •совет финансов рассматривал жалобы сборщиков тальи на вооруженное неповиновение сбору недоимок в целом ряде приходов: крестьяне сопротивлялись отрядам внутренней полицейской службы 8. Движение продолжалось уже несколько месяцев: об этих самых приходах Парижского генеральства упоминалось в постановлении Государственного совета от 21 июля 1661 г. Мятежники, говорилось там, «бьют в набат и нападают на судебных приставов»9; содержавшейся в этом постановлении угрозы военными постоями для неплательщиков оказалось недостаточно, и теперь ее пришлось повторить.
Правительство само способствовало нагнетанию напряженности, уже 12 сентября распорядившись немедленно прекратить выплаты по всем государственным обязательствам, ассигнованным па любые налоги; исключение было сделано лишь для жалованья оффисье верховных палат и платежей по рентам Парижской ратуши 10. Эта мера вызвала общий кризис кредитной системы. Нужно было срочно оформлять новый modus vivendi с финансистами, с которыми правительство теперь могло говорить с позиции силы. 24 сентября в Королевском совете финансов было решено отменить все откупа по основным косвенным сборам, заключенные при Фуке в январе 1660 г.; при этом подчеркивалось, что король лично гарантирует откупщикам соблюдение новых условий их откупов, которые предстояло определить при строгом соблюдении принципа аукциона и. Король действительно присутствовал при пересдаче откупов 12, которая происходила в два приема, в октябре 1661 и январе 1662 к Опасаясь Палаты правосудия, финансисты стремились участвовать в откупах, справедливо видя в этом известную гарантию против судебных преследований (К П/1, 46). За это им пришлось заплатить сокращением своих доходов. По откупу большой габели чистый доход государства вырос с 1,4 до 4,6 млн л., хотя общая сумма откупа даже понизилась с 14,75 до 13,5 млн л. в год: выиграли государство и налогоплательщики, проиграли финансисты. По таможенным сборам доля государства выросла с 1,8 до 3,6 млн л., тогда как сумма откупа выросла в меньшей степени (с 4,4 до 5,65 млн). По откупу
62
эда чистый доход короны повысился с 1,1 до 1,8 млн, по октруа с 1,6 до 2,3 млн л., при одновременном росте суммы откупов соответственно с 4,5 до 5,2 и с 3,6 до 4,7 млн л. В целом по основным откупам, при небольшом повышении их общей суммы, т. е. дохода брутто (с 36,7 до 39,4 млн л), чистый доход государства должен был вырасти в 1662 г. по сравнению с 1661 г. с 10,9 до 18,5 млн л. (на 70 %); вычеты из дохода брутто (статья, в которую входили и комиссионные финансистов) сокращались с 25,8 до 20,9 млн л.,, примерно на 20 %.
В конце 1661 г. была снижена норма комиссионных, получаемых сборщиками тальи. В «Мемуарах» Людовика XIV размеры сокращения выглядят особенно внушительно: с 25 % до 6,25 %13. Эти цифры повторяют данные Кольбера из его записки, составленной для воспитания дофина (К П/1, с. CCXV). Первая цифра явно завышена, чтобы сильнее подчеркнуть заслуги короля. Записка Кольбера 1663 г. фиксирует более низкую ставку комиссионных перед их снижением: 17,5 % (К П/1, 46); очевидно, они снижались и при Фуке. Реальность новой ставки в 6,25 % подтверждается данными Дессера 14. Разумеется, и с учетом поправки снижение комиссионных по талье было весьма существенным^ и оно должно было облегчить дальнейшее снижение этого налога, чего настоятельно требовала обстановка в стране 15.
Раскладка тальи на 1662 г. производилась уже с учетом ее сокращения на 3 млн л., обещанного в апреле. Кроме того, Королевский совет финансов 27 сентября решил снизить талью еще на 1 млн л. ввиду тяжелого положения народа 16. Затем рождение' наследника престола дало повод пойти на уступки и в вопросе о* недоимках: наконец-то 5 января 1662 г. Государственный совет па воле короля объявил о безусловном прощении всех недоимок па талье за 1647—1656 гг., а 6 мая 1662 г. этот акт был оформлена виде королевской декларации. Для антифинансистской направленности постановления характерно, что были прощены толька недоимки, остававшиеся за налогоплательщиками, но не те, ответственность за которые лежала на сборщиках. Последним запрещалось перекладывать свои долги на плечи податного населения, и в то же время они были лишены возможности выжать для себя из налогоплательщиков возмещение денег, в свое время авансированных сборщиками государству 17.
Прощая безнадежные и к тому же зачастую причитавшиеся не ему, но сборщикам тальи недоимки, государство жертвовало немногим. Форбоннэ пишет: «По существу, король отказался лишь от безнадежных обязательств, так как было совершенно невозможно собирать одновременно новые налоги и недоимки»18. Вопрос же об отмене недоимок за более поздние годы не толька не поднимался, но даже особо подчеркивалось (в частности, постановлением Государственного совета от 16 ноября 1661 г.)г что сборщики должны обеспечить сбор недоимок за 1657—1658 гг.„ опираясь на содействие интендантов 19. Борьбу против уплаты: этих недоимок крестьянству пришлось вести еще долгие годы. Там, где они были значительны, их можно было выколачивать
63
только с помощью военных постоев. Генеральные сборщики тальи брали на себя их сбор в качестве отдельного откупа с повышенными комиссионными 20. К середине 1660-х годов сам Кольбер уже относился к возможности взимания недоимок весьма скептически и обдумывал вопрос об их прощении, но запрошенные интенданты были против этого, опасаясь, что открытая уступка неисправным плательщикам осложнит взимание налогов 21. Линия правительства была определена в циркуляре Кольбера интендантам от 8 августа 1664 г.22, где говорилось: «...всегда предпочитайте сбор текущих налогов взиманию недоимок». При этом, однако, Кольбер советовал действовать осторожно, «чтобы народ не решил, что ему хотят простить эти недоимки». Именно такая негласная политика, по его мнению, «могла бы дать народу самое заметное облегчение» (К П/1, 9).
Осторожность Кольбера, всегда очень расчетливо отмерявшего снижение налогов, сказалась в том, что послабления налогоплательщикам сразу после ареста Фуке были весьма ограниченными. Возможность дальнейшего сокращения тальи связывалась уже непосредственно с деятельностью Палаты правосудия. Правда, в актив правительства надо записать еще широкую закупку зерна для голодающих районов; в записке Кольбера 1663 г. говорится об организации закупок в Польше, Голландии, на Сицилии {К П/1, 52). Но никакой таксации хлебных цен введено не было, а закупленное зерно государство, не забывая о своих интересах, продавало, как мы подробнее покажем ниже (см. гл. V), применительно к ценам голодного года.
Решение о создании Палаты правосудия было оформлено эдиктом в ноябре 1661 г. 23Король отменял все ранее проданные финансистам освобождения от судебных преследований. Новый трибунал, все члены которого назначались монархом, должен был судить в высшей инстанции все дела о хищениях, совершенных начиная с марта 1635 г.; за умерших финансистов должны были отвечать их наследники.
В Палате правосудия, начавшей работу под председательством Сегье 3 декабря 1661 г., заседало 27 судей. Из них 13 представляли столичные верховные палаты (парламент — 6 человек во главе с первым президентом Ламуаньоном, Счетную палату — 3, Палату косвенных сборов — 2, Большой Совет — 2 человека), 5 были докладчиками Государственного совета, 9 — советниками провинциальных парламентов, по одному от каждого. Такой состав в целом соответствовал рекомендациям кольберовской записки 1659 г. Но кампания преследований финансистов начиналась в обстановке взаимопонимания между правительством и парламентом, и было сочтено уместным подчеркнуть это согласие. В палату не только вошел первый президент парламента, чье присутствие планом Кольбера не предусматривалось, но даже было официально оговорено, что Сегье после первого заседания на следующие может не являться. Это значило, что председательство передается Ламуаньону, второму после канцлера лицу в судейской иерархии. Его влияние сказалось и на подборе судей: не
64
которые из них были введены в палату по его настояниям (К П/1, 55), в частности Оливье д’Ормессон — докладчик, интендант и в молодости советник парламента, впоследствии сыгравший ключевую роль в процессе Фуке. Разумеется, и Кольбер постарался ввести в палату своих людей, первым из которых был его дядя Анри Пюссор (он был только на 4 года старше племянника), советник Большого Совета, очень компетентный юрист, человек напористый и резкий. Королевским прокурором в палате стал Дени Талон, которого Кольбер прочил на это место еще в записке 1659 г.
Отбор провинциальных членов палаты производился правительством в обстановке строгой секретности. Они были рядовыми советниками своих парламентов и отбирались, видимо, по принципу их личной незаинтересованности в финансистских операциях 24. Правительство рассчитывало, что неожиданно взысканные вниманием монарха провинциалы проникнутся особой признательностью и станут надежными исполнителями королевской воли.
Официально подчеркивалось, что новая Палата правосудия в отличие от ее предшественниц будет беспощадной. В речи на ее открытии Талон особо предостерегал против ложной жалости, осуждал чрезмерную мягкость практиковавшихся ранее наказаний, практику замены уголовного преследования штрафами 25. Розыску виновных было решено придать характер всенародной «охоты». По приходским церквам после воскресных служб неоднократно зачитывались увещания выявлять финансистов, грабителей народа, подробно растолковывались их махинации. Были регламентированы нормы вознаграждения для доносчиков и тех, кто поможет задержать скрывающихся 26.
Для ведения расследований в масштабе всей страны палате было позволено обзавестись разветвленным аппаратом субделегатов, а ее прокурор назначал своих заместителей в провинциях. Согласно тексту официальной «комиссии», субделегаты палаты могли судить в последней инстанции дела о присвоении сумм менее 1,5 тыс. л., а с возможностью апелляции — на суммы 1,5— 6 тыс. л.; в вопросах о более крупных хищениях они ограничива* лись проведением расследования с передачей дела в саму Палату правосудия 27. Мунье насчитывает 152 субделегата палаты 28. Как заместители прокурора палаты, так и ее субделегаты были не людьми, высылавшимися из центра, но представителями местного судейского аппарата. Так, заместителем прокурора в Провансе стал королевский адвокат в провансальском бюро финансов; в Пуату от имени палаты судили главный судья президиала Пуатье и судья по уголовным делам президиала Сен-Мексана; в сене-шальстве Вильфранш-де-Руэрг субделегатом был королевский судья (juge-mage) города Нима, а кандидатом на его замену был его коллега из Монпелье, в самом же Ниме пост субделегата занимал судья из Каркассонна 29. Даже там, где интенданты-парижане уже вели текущие расследования злоупотреблений отдельных финансистов, они должны были передать все материалы в
5 В. Н. Малов
65
руки агентов Палаты правосудия из местных судейских 30. Три буналы для проведения процессов на местах в принципе должнь были формироваться специальными решениями Палаты право судия, которая заполняла их также местными оффисье. Трибунал судивший сборщика тальи в Жизоре и Понтуазе Ф. Лампрера, должен был состоять из оффисье президиалов в Эвре и Бове, нс обвиняемый жаловался, что фактически субделегат палаты, исполнявший функции председателя суда, назначал остальных судей пс своему усмотрению 31.
Сохранился ряд нелестных отзывов о деятельности субделегатов Палаты правосудия, обвиняемых в нерадивости, кумовстве, сведении личных счетов. Нужно, конечно, учитывать, что эти отзывы исходили от интендантов, соперников судейских оффисье в борьбе за реальную власть на местах. Работа местного аппарата Палаты правосудия, судя по всему, была активной. Но в ней действительно проявлялись неприятные для правительства тенденции, связанные с оторванностью судейских от практики обеспечения налоговых поступлений. Стремясь показать свое рвение в борьбе против финансистов, субделегаты палаты подчас мешали сборщикам тальи и откупщикам при исполнении их обязанностей. Уже 5 апреля 1662 г. Государственный совет счел нужным вмешаться, запретив субделегатам вести самим какие-либо процессы против ныне действующих агентов фиска; в таких случаях они должны были ограничиваться сбором жалоб и сообщением проверенной ими информации в Палату правосудия 32. Уже арестованных ими лиц из налогового аппарата было приказано освободить. Это охладило пыл судей, но все же подобного рода инциденты продолжали возникать. Так, 9 марта 1664 г. новый прокурор Палаты правосудия Отман сообщал Кольберу, что он потребовал от «своих заместителей в Блуа, Орлеане и Шартре «прекратить судебные преследования против действующих сборщиков», но и это одергивание может оказаться недостаточным, так что в блуасском деле, вероятно, потребуется специальное постановление Государственного совета 33. Однако и сама Палата правосудия не всегда сдерживала своих агентов в провинции, иногда она, напротив, требовала от них рвения. Еще в последний год своего активного существования, 6 февраля 1665 г., палата разослала на места объявление, призывавшее всех сообщать о злоупотреблениях сборщиков габели; эта бумага должна была зачитываться по приходским церквам. Выполняя инструкции палаты о начале широких расследований, ее субделегаты принялись «возбуждать против служащих откупа... налогоплательщиков», так что принесший жалобу в Государственный совет генеральный откупщик габели и таможенных сборов Ж. Мартино выражал опасение, что все жители платящих габель приходов будут свидетельствовать против ее сборщиков. 28 марта 1665 г. последовало решение Государственного совета, которое вновь, со ссылкой на постановление 5 апреля 1662 г., запрещало субделегатам палаты самостоятельное проведение процессов против габелеров и требовало прекратить оглашение объявления палаты 34.
66
Ситуация, лишавшая агентов фиска полной уверенности в их личной безопасности, должна была облегчать положение налогоплательщиков, стремившихся уклониться от уплаты налогов. Таковы были нежелательные для Кольбера издержки развязанной им кампании судебного преследования финансистов, для проведения которой неизбежно приходилось обращаться за содействием к старому судейскому аппарату. А то, что сама Палата правосудия может превратиться в очаг политической оппозиции, правительство осознало очень скоро, уже в 1662 г., в связи с обсуждением там вопроса о рентах.
Пока речь шла об организации широкого преследования финансистов, возглавляемая Ламуаньоном группировка в Палате правосудия действовала в полном согласии с правительством, выполнявшим старое требование парламентариев. Сам Кольбер впоследствии признавал, что Ламуаньон вначале действительно был намерен придерживаться жесткой линии (К П/1, 55). Положение стало меняться, когда палата занялась определением юридических основ и норм форсированного погашения государственного долга. Юристы ламуаньоновского круга отличались высокой профессиональной щепетильностью, тогда как в действиях Кольбера явно проглядывало стремление не слишком считаться с юридическими нормами, если это вредило интересам короны.
В феврале 1662 г. Палата правосудия обсуждала, какую норму комиссионных по откупам считать законной и каков должен быть максимальный процент по государственным займам. Первый вопрос был разрешен легко: палата высказалась за норму комиссионных в 1/6 от цены откупа, что соответствовало утвердившимся, зафиксированным октябрьской декларацией 1658 г. представлениям о законном максимуме, и предписала финансистам вернуть полученные излишки 35. Но по второму вопросу возникли разногласия, именно потому что правительство попыталось радикально пересмотреть традицию. В то время как декларация 1658 г. признавала нормой процента в сфере государственного кредита 10 %, Талон предложил снизить эту норму до «18-го денье» (5,5 %), поскольку такова была официальная норма процента в сфере частного кредита. Вопрос был принципиальным — речь шла об унификации ссудного процента, о ликвидации разрыва между государственным и частным кредитом. Правительство хотело перестать переплачивать своим кредиторам. Нормализация условий кредита для Кольбера, как мы видели из его записки 1659 г., была необходимым следствием наведения общего порядка в финансах. Ламуаньон выступил с возражениями, заявив, что подобная мера (а она должна была иметь и обратное действие: переплаченные государством деньги подлежали возвращению) была бы несправедливой и разорительной для кредиторов, которые сами платили повышенные проценты, когда мобилизовали ссужаемые короне капиталы. После беседы с Ламуаньоном король оставил решение вопроса на усмотрение палаты 36. Большинством голосов она приняла решение снизить норму процента до «18-го денье». Однако король предпочел не пользоваться этой победой и
5*
67
в своей декларации от 2 марта 1662 г.37, сославшись на доводы меньшинства, объявил, что будет считать законным процент, исчисленный «из 14-го денье» (7,1 %), если кредиторами были откупщики регулярных откупов (fermiers) и «из 12-го денье» (8,3 %), если в долг давали откупщики экстраординарных откупов (traitants) или откупщики тальи. Снижение произошло, но принципиальный разрыв между нормами государственного и частного кредита все же остался.
Затем палата приступила к рассмотрению вопроса о способах погашения отдельных статей государственного долга. При этом неизбежно должна была возникнуть проблема отношения к правам рядовых рантье, традиционно защищавшимся парламентариями, которые и сами владели многими государственными рентными облигациями.
Первой, 13 марта 1662 г., обсуждалась судьба 1 млн л. рент Парижской ратуши, ассигнованных на талью. Допросив откупщика, распространявшего эти ренты, палата пришла к выводу, что откуп был практически фиктивным и подлежит аннулированию; купившим эти облигации рядовым рантье было дано лишь право требовать возмещения своих убытков у откупщика 38. Столь радикальное решение было принято вопреки сопротивлению группировки Ламуаньона, говорившего, если верить Кольберу, что от этого дела «зависит спокойствие города Парижа» (К VII, 213). Зато король выразил полное удовлетворение, тем более что речь шла о ликвидации платежей, приписанных именно к талье. Желая продемонстрировать, что работа Палаты правосудия дает непосредственное облегчение налогоплательщикам, Королевский совет финансов уже 15 марта по докладу Кольбера решил снизить талью на этот самый сэкономленный палатой 1 млн л.39 О том, до какой напряженности могла тогда доходить обстановка в деревне в связи с вопросом о талье, свидетельствует постановление Палаты правосудия от 30 марта 1662 г. В этот день Талон сообщил, что в элекции Фалез (Нормандия) расследование деятельности местных сборщиков тальи породило широко распространившиеся слухи, «что народу полностью простят и отдадут всю талью прошлого и даже нынешнего года»40. Палата дала своим субделегатам распоряжение выявлять распространителей слухов, а через неделю, 5 апреля, Государственный совет, как мы уже упоминали, вообще запретил проведение на местах процессов против действующих агентов фиска.
Решение о миллионе ливров рент по талье оказалось единственным в своем роде. Во всех остальных случаях (а Палата правосудия принимала еще постановления 18 марта о 640 тыс. л. рент по габели, 3 июня — о 400 тыс. л. рент по таможенному откупу и 30 августа 1662 г.— о 635 тыс. л. рент по фонду «казуальных доходов») право рядовых рантье на получение выкупа от государства под сомнение практически не ставилось и споры шли о размере погашения. Официальный журнал палаты включает протокол заседания 3 июня с подробным изложением дискуссии о рентах таможенного откупа 41 (ранее составитель журнала об
68
ходил молчанием проявления разногласий в палате). Вначале Талон заявил, что ввиду крайней степени расхищения королевских финансов при продаже рент по бросовым ценам король имел бы полное право отказаться от уплаты выкупа, но, поскольку ренты учреждались с соблюдением юридических формальностей, он не намерен подрывать «общественное доверие». Поэтому было предложено вернуть «добросовестным покупателям рент» (в это понятие не входили те, кто был причастен к финансистским операциям, а также купившие ренты после ареста Фуке, возможно со спекулятивными намерениями) выплаченные ими суммы с надбавкой законного процента, но при непременном вычете всего уже полученного ими по процентам. Именно такой способ выкупа Кольбер предусматривал в 1659 г. Вокруг вопроса, быть или не быть этому вычету, и развернулся спор между сторонниками правительственной линии и оппозицией.
Чтобы представить себе сущность полемики, воспользуемся цифровой моделью. Предположим, что некий рантье приобрел годовую ренту в 100 л. в 1658 г., в момент выпуска обсуждавшегося разряда рент. Юридически считалось, что он выплатил за это по законной норме процента («из 18-го денье») 1800 л. На деле же он купил ренту в 5 раз дешевле, за 360 л. Подобная норма обесценения для того времени вполне реальна, источники упоминают и о более дешевых ставках. Откупщики-распространители могли пойти на это, опираясь на высокий уровень своих комиссионных и на применяемые в сговоре с казной различные приемы фиктивной бухгалтерии 42. Итак, установив факт недоплаты, Палата правосудия стала бы считать законной выплатой по процентам для нашего рантье лишь 20 л. в год. Между тем если он регулярно получал свою ренту, то за 4 года должен был бы получить 350 л. (2,5 года по полной норме и 1,5 года с учетом произведенной Фуке осенью 1660 г. редукции рентных платежей на треть). Следовательно, государство должно было бы выплатить ему всего 360+20x4—350 = 90 л., так что за все 4 года он получил бы прибыль не больше полагавшейся ему по закону, вопреки всем надеждам, возлагавшимся им на свою спекуляцию в момент покупки ренты. В этом и состояла очень простая и радикальная идея Кольбера.
Ко дню обсуждения обстановка в палате была уже напряженной. Стоило Ламуаньону сказать, что он хотел бы внести некое предложение, как его грубо прервал один из людей Кольбера — Вуазен, заявивший, что время позднее и обсуждать новые предложения не стоит. Выразив возмущение таким неуважением к его правам председателя, Ламуаньон затем высказался в том духе, что денег, которые возьмут с оштрафованных финансистов, вполне хватит для неурезанной расплаты с «добросовестными» рантье. Предложив исключить пункт о вычете полученных сумм, он поставил свое предложение на поименное голосование. За поправку Ламуаньона голосовали, вместе с ним самим, 8 судей, против 17. При этом своего лидера поддержало большинство членов палаты из Парижского парламента, тогда как перевес кольберовской ли-
69
нии обеспечило единодушное голосование за нее провинциалов. Король выразил Ламуаньону свое неудовольствие тем, что тот вел себя как лидер оппозиции, «советуясь со своими друзьями до того, как идти в палату» (К П/1, 59). Итак, при рассмотрении вопроса об отдельных разрядах недавно учрежденных рент был принят принцип обязательного выкупа с урезанием прибылей рантье до норм, определяемых законным процентом в сфере частного кредита. В то же время палата — здесь она была вполне единодушной — определила, что рентные обязательства, принадлежащие финансистам или их подставным лицам, никакому выкупу не подлежат: расчеты были отложены до завершения разбора судебных дел этих финансистов.
Вопрос о новых рентах сравнительно мало задевал материальные интересы парламентариев, владевших в основном более солидными старыми рентами, но они не могли быть безразличными к способу его решения, создававшему прецедент на будущее. Вместе с тем уже в 1662 г. правительство принимало меры, косвенно или прямо причинявшие убыток судейским оффисье, что также обостряло его отношения с оппозицией. Так, 9 апреля 1662 г. через Палату правосудия удалось провести решение о наложении штрафов на всех протоколистов (greffiers) как Парижского парламента, так и низших трибуналов его округа. Эти протоколисты участвовали в финансистских операциях, ведая фондами жалованья и судебных гонораров своих трибуналов, а потому удар по ним мог отразиться и на состоянии судейских кошельков. Протесты оппозиции в палате, видимо, были столь решительными, что Государственный совет сразу же сократил общую сумму сбора в 2 раза. Но и этого было недостаточно для встревоженных парламентариев. 21 апреля младшие палаты потребовали созыва общего собрания Парижского парламента. После этого Ламуаньон вступил в переговоры с королем, и уже 26 апреля смог сообщить своим коллегам, что король согласен сократить сбор еще на треть, т. е. в целом его размер уменьшался втрое против первоначальных наметок. Людовик специально подчеркивал, что он не хочет проведения общего собрания парламента. Очевидно, эта акция слишком напоминала ему события Фронды, да и обстановка в столице, где по-прежнему свирепствовал голод, представлялась не очень надежной. Несмотря на ясно выраженную волю монарха, общее собрание парламента все же состоялось 5 мая. Рассмотрение вопроса затянулось, а тем временем все меры принуждения против протоколистов были отменены. Когда 8 января 1663 г. Государственный совет распорядился зарегистрировать декларацию о сборах с протоколистов в местных трибуналах парижского судебного округа, то королевский прокурор в Парижском парламенте, выполняя волю своих коллег, разослал на места запрет проводить регистрацию. В начале февраля 1663 г. парламент активно добивался полной отмены сбора, проводя общие собрания и посылая ремонстрации королю, который отвечал на них отказом 43.
Парижский парламент, разумеется, выступил и против такого прямого посягательства на его доходы, как сокращению па треть 70
выплат по фонду добавок к жалованью членов верховных судебных палат. Общее собрание парламента, проведенное 4 августа 1662 г., представило королю соответствующие ремонстрации 44. Кольбер придавал особое значение этой мере, подчеркивая, что Фуке «не осмелился прикоснуться к добавкам по жалованью верховных палат» и что эта редукция была проведена «вопреки всяким гласным и тайным ремонстрациям и даже кое-каким глухим угрозам» (К П/1, 43—44). Как свидетельствует Кольбер, Ла-муаньон возглавлял оппозицию и по этому вопросу, как и по делу о сборах с протоколистов (К П/1, 55—56).
С 1662 г. начались операции по выкупу сокращаемых должностей местного финансового аппарата в соответствии с августовским эдиктом 1661 г. В Париже оппозицию ему возглавила Счетная палата, представившая 10 января 1662 г. ряд поправок, которые были сочтены неприемлемыми Государственным советом 4б. В то время как августовский эдикт предусматривал, что выкуп сокращаемых должностей будет производиться по их последней рыночной цене, зафиксированной перед 1 января 1661 г., и что этим будут заниматься специально назначенные комиссары, Счетная палата стремилась, по сути дела, сосредоточить контроль над операцией в своих руках, требуя, чтобы сокращаемые оффисье получали у нее, выплачивая ей при этом особый сбор, официальные свидетельства о стоимости их должностей. За всем этим, конечно, скрывалась вражда высших судейских оффисье к королевским комиссарам, в роли которых, скорее всего, оказались бы интенданты. Несмотря на требования короля, Счетная палата упрямо стояла за свои прерогативы, отказываясь от безоговорочной регистрации эдикта. На местах проведение реформы задерживалось, оставляемые в должностях оффисье не спешили вносить причитающиеся с них суммы, которые должны были идти на выкуп сокращаемых должностей. Провинциальные оффисье послали ко двору депутацию, желая добиться повышения выкупных платежей и снижения сборов с остающихся; 17 мая 1662 г. Королевский совет финансов приказал этим депутатам в недельный срок выехать в места их проживания 46.
В вопросе о сокращении оффисье ведомства габели правительство в конце концов должно было отступить: габелеры имели, помимо жалованья, ряд также подлежавших выкупу побочных доходов, так что выкуп их должностей оказался непосильным для государства. В декабре 1663 г. королевским эдиктом все упраздненные по ведомству габели должности были восстановлены 47. Правда, со стороны Кольбера это не означало отказа от планов сокращения данных должностей в более отдаленном будущем. Их владельцы пепестали допускаться к уплате полетты, и корона стала взимать повышенный сбор с передачи должностей, когда они оказывались вакантными. Таким путем предполагалось увеличить число вакансий, облегчить условия выкупа; и действительно, к началу 1672 г. из 2502 должностей в откупе большой габели были заняты только 1884, т. е. 75,3 %48.
71
Итак, к концу 1662 г. появилось уже много признаков невозможности для правительства уверенно опереться на судейских оффисье для форсированного погашения государственного долга. Хотя Кольберу удалось провести через Палату правосудия свой принцип выкупа рентных обязательств, дело все еще ограничивалось решениями об отдельных разрядах рент. Предстояло распространить этот принцип прежде всего на все новые ренты, но чувствовалось, что здесь сопротивление оппозиции в палате будет очень сильным. Кроме того, Кольбер не мог быть доволен поведением Палаты правосудия в деле, которому он придавал особое, принципиальное значение,— в организации процесса Фуке. Чтобы «дать урок» финансистам, их бывшего покровителя, по мысли Кольбера, следовало осудить на смерть. Поскольку среди предъявленных Фуке обвинений фигурировал и пункт о государственной измене (в связи с «планом из Сен-Манде»), была предпринята попытка ограничить возможности защиты, проведя через палату запрет подсудимому общаться с его адвокатами иначе как в присутствии секретаря палаты, но группировке Ламуаньона удалось 26 сентября 1662 г. отклонить это предложение, причем за отклонение голосовали уже и некоторые провинциалы 49. После этого обеспокоенный Кольбер попытался частным образом выяснить мнение Ламуаньона о возможном исходе процесса, но услышал исполненный достоинства ответ парламентария: «Судья сообщает свое мнение только один раз, при вынесении приговора»50. Избранная палатой письменная процедура ведения процесса вела к его затягиванию, что было также в интересах подсудимого.
В такой обстановке 10 декабря 1662 г. король сообщил Ла-муаньону, что отныне в Палату правосудия будет постоянно являться Сегье. Тем самым к канцлеру переходило и председательствование. После этого обиженный Ламуаньон постепенно вообще перестал посещать палату, и оппозиция лишилась своего лидера.
Фактическое смещение Ламуаньона знаменовало определенный поворот правительственного курса, перемену в отношении правительства к верхушке судейского аппарата. Потребность в добром согласии с парламентариями ослабела после того, как с середины 1662 г. продовольственный кризис пошел на убыль и социальная напряженность в столице и во всей северной Франции стала постепенно разряжаться. По-видимому, недаром в это же время были предприняты меры, направленные на усиление власти интендантов.
От имени Сегье интендантам был разослан циркуляр, предписывавший им активизировать расследование злоупотреблений финансистов, установить контроль над деятельностью субделегатов Палаты правосудия. Текст этого циркуляра нам неизвестен, но о его содержании можно судить по ответам интендантов: Шуа-зи из Оверни (8 января 1663 г.), Пелло из Монтобана (9 января 1663 г.), де Безона из Лангедока (14 января 1663 г.)51. Последний разослал субделегатам палаты запросы о состоянии дел и послал Сегье эту информацию; при этом он уже от себя предлагает канди
72
датуру на замену одного из субделегатов. Из письма Пелло видно, что он получил право не только контролировать аппарат Палаты правосудия, но и проводить самостоятельные расследования, как до учреждения палаты. О том же говорит письмо Шуази, который признается, что он и до этого, безо всяких полномочий и руководствуясь собственным пониманием служебного долга, «приказывал арестовывать налоговых служащих (sergens), которые собирали суммы, может быть, и не должные (peut-etre indues)»52; теперь, получив полномочия, интендант намерен удвоить свое рвение. Итак, будь то в форме контроля или более активных действий, интенданты отныне стремятся овладеть ситуацией, сложившейся после создания на местах аппарата Палаты правосудия.
Принципиальное значение имела королевская декларация от 12 февраля 1663 г., содержавшая новый регламент по сбору тальи. Ведущая роль интендантов была здесь определена недвусмысленно: «Желаем, во избежание задержек, чтобы голос посланных от нас комиссаров (интендантов.— В. М.) имел перевес над голосами оффисье элекций как при раскладке тальи, принудительном назначении коллекторов (крестьянские сборщики.— В. М.), так и при определении ставок принудительного обложения»53. Зарегистрировав 21 июня 1663 г. эту декларацию в целом, Палата косвенных сборов тут же обратилась к королю с просьбой о поправках: «не давать никаких комиссий по сбору тальи; соблаговолить, чтобы его подданных судили оффисье элекций и чтобы при раскладке тальи и во всех других случаях голос одного не мог перевешивать, но все решалось бы большинством голосов»54. Это важнейшее разногласие породило обычную бесплодную пикировку между верховной палатой и короной. 11 июля король отверг все поправки, отдав приказ о безоговорочной регистрации. 20 августа Палата косвенных сборов вопреки этому повелению подтвердила свою антиинтендантскую позицию. Между тем приближался обычный срок раскладки на местах тальи следующего года, и 25 августа Государственный совет по докладу Кольт бера постановил немедленно послать в непокорную палату вторичный приказ о безоговорочной регистрации, а тем временем интендантам участвовать в организации сбора тальи с правом принятия решений по всем спорным вопросам. В предвидении того, что палата (как и произошло на самом деле) ни за что не откажется от своих поправок, было решено, действуя через ее голову, регистрировать декларацию прямо на местах, в элекциях, причем местным оффисье запрещалось мешать регистрации под страхом отстранения от исполнения должности 55. Таким образом, борьба переносилась в провинцию и, как мы еще увидим, сопротивление старого аппарата оказалось достаточно упорным, чтобы к концу 1660-х годов побудить Кольбера смягчить его позицию.
Отстранение Ламуаньона не означало конца оппозиции в Палате правосудия. Напротив, она крепла по мере того, как правительственная политика задевала интересы все более широкого круга рантье; провинциальные члены палаты обживались в Париже, и некоторые из них проникались настроениями своих сто
73
личных коллег. Примечательно, что очередное постановление о рентах — решение об обязательном выкупе всех новых рент Парижской ратуши, созданных с 1656 г., платежи по которым составляли 4,7 млн л. в год,— правительство уже не смогло оформить как постановление Палаты правосудия и должно было впервые официально взять инициативу на себя, объявив о выкупе этих рент королевской декларацией 3 апреля 1663 г.56 Согласно этому акту, выкуп всех новых рент должен был применительно к не связанным с финансистами рантье производиться по той же коль-беровской формуле вычитания выплаченных процентов.
Палата правосудия зарегистрировала декларацию без оговорок, но фактически поправки были сделаны немного спустя, 20 апреля, в форме интерпретации постановления. Было решено, что «добросовестные покупатели» рент получат погашение «на основе 6-го денье и двух третей от суммы, реально выплаченной ими при учреждении ренты»57. Общий смысл разъяснения ясен — нужно было гарантировать рантье определенный минимум выкупной суммы. Чем старее была рента, проданная по заниженной цене, тем больше была вероятность, что вычитание избытка над законным процентом приведет к отрицательному результату и рантье не получит вообще ничего. Никаких ограничений в этом смысле королевской декларацией не предусматривалось. Теперь же рантье должен был в любом случае получить сумму в 5/6 от внесенной им при покупке ренты (2/3 первоначального капитала плюс проценты за весь срок, исчисленные как 1/6 от капитала). Заменяя кольберовскую формулу погашения иной, более мягкой, палата, видимо, учитывала явное намерение правительства перейти в дальнейшем к принудительному погашению еще более старых рент.
Со второй половины 1663 г. расстановка сил в правительственных кругах усложняется в связи с началом скрытой борьбы Кольбера и Летелье, которой суждено было продолжаться до самой смерти Кольбера. За каждым из министров стояли кланы их родственников и клиентов. Осторожного Летелье особенно подстрекал к борьбе его сын, грубый и резкий Лувуа, помощник и наследник своего отца по военному министерству. Конечно, ясны далеко не все эпизоды этого не оставлявшего прямых следов кулуарного соперничества; в частности, его первые проявления в связи С процессом Фуке и вопросом о рентах до сих пор не привлекали внимания историков.
Целых два года после ареста Фуке союз сваливших его Кольбера и Летелье выглядел нерасторжимым. «Безусловно, очень близкими друг к другу (unitissimi)» считал их покинувший Францию в начале 1663 г. венецианский посол Гримани 58. Первые сведения о начавшейся вражде нам сообщает дневник докладчика на процессе Фуке, члена Палаты правосудия Оливье д’Ормессона. 15 ноября 1663 г. д’Ормессон беседовал с Клодом Лепелетье, ближайшим доверенным лицом Летелье. От него он узнал, что военный министр крайне недоволен Кольбером, который слишком многое себе позволяет: он чернит всех перед королем, он даже в
74
присутствии самого Летелье обвинил одного его родственника в том, что тот наживался на военных поставках б9. Понятно, Летелье было очень неприятно, что его бывший подчиненный и протеже хочет поставить себя выше своего благодетеля. Но не только личные мотивы, а и политические разногласия, о которых мы сейчас скажем, вызвали расхождение между союзниками.
Столкнувшись с бесконечными затяжками в проведении процесса Фуке, с нежеланием большинства судей поступиться соблюдением процедурных норм, Кольбер явно нервничает и проявляет склонность идти напролом. 30 января 1664 г. Пюссор, главный выразитель его взглядов в Палате правосудия, заявил, что «нужно просить короля распустить палату, потому что она не может закончить процесс Фуке»60. Затем, 5 апреля, д’Ормессон фиксирует слух, что о том же говорил сам Кольбер. 25 апреля слухи конкретизируются: говорят, что после роспуска Палаты правосудия Фуке будет судить специально созданный трибунал из надежных людей, в который уже не войдут ни парламентарии, ни советники Счетной палаты 61. Напротив, Летелье явно не одобряет агрессивных намерений коллеги. Он уже понял и принял невозможность осудить Фуке на смерть: обвинители слишком увлеклись, нагромоздив множество труднодоказуемых и труднодоступных для понимания судей (отнюдь не специалистов в финансовых вопросах) пунктов обвинения, процесс затянулся, а тем временем изменилось настроение общественного мнения. 20 апреля 1664 г. д’Ормессон записывает: «Один человек г-на Летелье сказал, что г-на Фуке уже нельзя казнить: для него приготовили такую толстую веревку, что не могут затянуть ее в петлю, тогда как вначале было достаточно шнурка»62. 2 мая Летелье лично повторил перед д’Ормессоном это мнение, присовокупив сильно смягчавшее вину подсудимого признание, что и сам Мазарини наживался на откупах 63. Очевидно, военный министр искал компромиссное решение. 20 апреля д’Ормессон записывает, что Фуке пошлют в заточение в замок Пинероло; надо полагать, что совет о выборе темницы мог дать только Летелье, под управлением которого как военного министра находилась эта пограничная кре-г пость. Вступив в конфликт с Кольбером, его соперник искал союзников. Д’Ормессон представлял для него особый интерес: и как докладчик, способный оказать влияние на исход процесса, и как близкий друг Ламуаньона. Поэтому контакты между Летелье и д’Ормессоном (особенно через Лепелетье) становятся постоянными.
В начале мая решение короля определилось: распускать Палату правосудия он счел неудобным. Вместо этого было решено усилить нажим: в палату особым распоряжением короля был введен беззастенчивый Луи Беррье, креатура Кольбера, и обоим прокут рорам палаты 64 было предписано согласовывать с ним все свои действия.
В том же мае 1664 г. Кольбер принял меры, направленные к быстрому решению вопроса о рентах. Как и годом ранее, новое постановление о рентах готовилось не в Палате правосудия, но в
75
Государственном совете. Ленелетье рассказывал д’Ормессону, что сначала решили было провести принудительный выкуп 8 млн л. старых рент, учрежденных с 1634 г. и приписанных к талье, но Кольбер, опасаясь, что выкуп только одного разряда рент приведет к вздорожанию оставшихся, уже после принятия постановления «собственноручно исправил черновик и сказал об этом пару слов королю, чтобы получить его одобрение»65,— после этой правки речь уже шла вообще о всех рентах, и общая сумма выкупаемых рент превысила И млн л. годовых платежей. Фактически расходы государства на выкуп должны были вырасти в большей пропорции, поскольку ренты, приписанные к откупам, были обесценены меньше, чем приписанные к талье. Архивные данные полностью подтверждают свидетельство д’Ормессона. В парижском Национальном архиве нам удалось обнаружить этот самый черновик постановления от 24 мая 1664 г., где Кольбер, вычеркнув слова «приписанные к талье», поставил вместо них «приписанные ко всем видам доходов»66. Первоначальный вариант постановления был подписан Сегье и Кольбером, правка сделана уже после подписания (Кольбер приписал одну фразу в конце текста так, что она легла поверх его подписи). Об условиях выкупа было сказано неясно: «на справедливой основе, с учетом рыночной цены рент за 25 лет», и эта неясность должна была беспокоить рантье, учитывавших уже созданные прецеденты. Им предписывалось в месячный срок представить свои документы в специально созданную ликвидационную комиссию (Алигр, Сэв, Кольбер и Марен).
Расширяя в обход Государственного совета и так достаточно широкое постановление, Кольбер действовал на свой страх и риск. Многие в правительственных кругах считали такие действия рискованными. Даже верный исполнитель воли Кольбера секретарь Палаты правосудия Ш. Фуко пытался убедить патрона, что «если бы уничтожение рент производилось по частям, умы были бы к этому незаметно подготовлены»67. Алигр, коллега Кольбера по Королевскому совету финансов, как об этом сообщил д’Ормессону Лепелетье, «сказал частным образом г-ну Кольберу, что постановление наделает много шуму и что это слишком — делать столько вещей сразу, а г-н Кольбер ответил, что это его не беспокоит и что в том-то и состоит его величие»68. Маршал Виль-руа также говорил д’Ормессону, что лично он предпочел бы ограничиться выкупом рент, приписанных к талье. В отрицательной позиции Летелье, судя по тону высказываний Лепелетье, также, видимо, можно не сомневаться. Тем внушительнее выглядел успех Кольбера, склонившего короля на свою сторону, и не случайно именно в эти дни (28 мая) д’Ормессон записал, что, по слухам, Летелье не удержится в конфликте с Кольбером.
4 июня в Париже вывесили афиши с новым постановлением о рентах, что сразу же вызвало брожение среди рантье, начавших устраивать почти ежедневные шумные сходки в зданиях парламента и ратуши. Постановление задевало интересы не только мелких рантье, но и многих судейских, включая самых видных пар
70
ламентариев. Настроение в Палате правосудия было подавленным: «не было никого, чьи интересы не задевала бы эта ликвидация, из-за потери доходов или из-за того, что некуда стало вкладывать деньги»69. Правительство, опасаясь, что парламент по петициям рантье начнет обсуждать этот вопрос, поспешило принять предупредительные меры. 8 июня были составлены письма для Сегье от Кольбера 70 и Летелье 71. Текстуальные совпадения меж-ду письмами говорят о выработанной единой позиции. Однако обращает на себя внимание особая активность Летелье: по вопросу, относящемуся к компетенции Кольбера, основным оказалось письмо его соперника. Кольберу пришлось сослаться на то, что именно военному министру король приказал сообщить канцлеру о его монарших намерениях. Предписывалось воспрепятствовать любому обсуждению в парламенте жалоб рантье. Вместе с тем уже тогда были сделаны первые смягчающие разъяснения к постановлению 24 мая: король не намерен при погашении старых рент производить какие-либо вычеты выплаченных процентов и выплаты по процентам вплоть до ликвидации рент будут происходить по-прежнему 72. Летелье также отправил от себя письма Талону и Ламуаньону; последнее должно было быть вручено 9 июня, перед началом заседания 73. Ламуаньон, зачитав коллегам письмо Летелье, дисциплинированно подчинился наложенному запрету, хотя среди недовольных были даже некоторые президенты парламента 74. Более непосредственно заинтересованная в судьбе гарантированных ею рент парижская ратуша 10 июня отправила ко двору купеческого старшину Вуазена с просьбой отменить постановление о рентах или по крайней мере облегчить условия выкупа, допустить к их обсуждению представителей верховных палат и муниципалитета. Государственный совет сразу после этого (11 июня) постановил продлить срок представления рантье их документов; отсрочка была понята как признак склонности к компромиссу и несколько разрядила обстановку 75. Принцип участия ратуши в процедуре погашения рент также был вскоре принят правительством: постановление Государственного совета от 26 июля 1664 г. оговаривало, что ликвидация будет производиться в присутствии купеческого старшины и эшевенов 76.
Неожиданная активность Летелье в июньские дни, видимо, имела в виду давление на парламент: действуя через военного министра, правительство подчеркивало готовность пойти на крайние меры. Недаром Ш. Фуко 11 июня советовал Ламуаньону не «оскорблять» короля неповиновением, потому что король будет рад показать «великий пример» строгости, и д’Ормессон считал эту угрозу реальной 77. Вместе с тем, учитывая напряженные отношения между Летелье и Кольбером, можно быть уверенными, что эта акция имела и важную подоплеку в плане внутриправительст-венной борьбы. Беря дело в свои руки, Летелье показывал королю свою способность выправить положение, осложненное неосторожными действиями коллеги, демонстрировал как решительность, так и гибкость. Именно в связи с июньскими событиями противники Кольбера начинают много говорить о рискованности
77
его прямолинейного реформаторства, всячески преувеличивая радикализм его замыслов. Факт этой агитации был зафиксирован одним из членов посетившего Францию в июле—августе 1664 г. чрезвычайного папского посольства кардинала Киджи. О Кольбере говорили: «Он встряхнул все государство, и, если бы его замыслы осуществились, он бы все переменил путем реформы, столь же выгодной для короля, сколь и пагубной для частных лиц. Поэтому своей политикой он нажил себе много врагов, и совсем недавно в государстве готова была начаться революция, если бы не позаботились о быстром исправлении сложившегося положения. Опасность полностью еще не исчезла...»78 Последние фразы, безусловно, относятся к июньским событиям. Противопоставление Кольбера опытным людям, устранившим опасность революции, делает весьма вероятным, что эти разговоры инспирировались Летелье — ведь именно военный министр организовывал «быстрое исправление» взрывоопасной ситуации.
Подготовка к выкупу рент шла туго. Рантье уклонялись от представления документов о купле-продаже рент, желая скрыть их низкий рыночный курс. Действуя через ратушу, они добивались выгодных условий выкупа; вожаки их арестовывались 79. Дело завершилось явным отступлением правительства — королевской декларацией от 9 декабря 1664 г. (К II/2, 755—758). Со ссылкой на ходатайства ратуши в ней объявлялось, что положение об обязательном выкупе будет применяться только к 8 млн л. рент, приписанных к талье. Владельцы прочих разрядов рент получали право выбора между погашением и редукцией рентных платежей на 20 % от существующего уровня. Все платежи по старым рентам были к тому времени уже сильно редуцированы. Так, платежи по рентам, приписанным к габели, эду и большей части окт-руа, производились из расчета 62,5 % от первоначальной нормы — теперь они сокращались до 50 %. За ренты, ассигнованные на таможенные сборы и октруа Парижа, платили 50 % от первоначального уровня годовых платежей, редукция урезала эти платежи до 40 %.
Решение об обязательном выкупе рент, приписанных к талье, держалось после этого недолго — выкуп также был заменен редукцией. 14 января 1665 г. в Счетную палату была представлена королевская декларация о восстановлении этих рент при редукции платежей на 40 %; в дальнейшем эти ренты для разгрузки фонда тальи предполагалось переассигновать на октруа 80.
Итак, вопрос о рентах был решен не в столь радикальной манере, как предполагалось Кольбером. Обязательному выкупу подлежали только новые ренты парижской ратуши, созданные начиная с 1656 г. В принудительном порядке выкупались также все провинциальные ренты: этот вопрос был поставлен в Государственном совете 23 июля 1664 г. и затем стал темой королевского эдикта в декабре 1665 г.81 Старые столичные ренты подверглись лишь очередной редукции. Не осуществилось стремление Кольбера покончить с этой формой государственного долга, связанное, в частности, с политическими соображениями: в преамбуле
78
декабрьской декларации 1664 г. отмечалось, что «в наиболее трудные времена мятежники всегда пользовались для возбуждения волнений задержками в выплате рент» (К П/2, 755).
Одновременно с решением вопроса о рентах в декабре 1664 г. завершился процесс Фуке. Его затягивание король болезненно воспринимал как умаление своего престижа, тем более что Фуке защищался очень умело и активно, его защитительные материалы нелегально печатались во Франции и публиковались за рубежом, в Голландии. В обстановке крепнувшей оппозиции политике Кольбера усиливались симпатии к подсудимому.
Задача обвинения была трудной. Чтобы вынести Фуке смертный приговор за финансовые преступления, следовало доказать факт казнокрадства (пекулата). Собственно, и здесь к началу процесса не было непреложного правила наказывать пекулат смертью; такой прецедент постарались создать, осудив в Палате правосудия на казнь одного провинциального сборщика тальи, который и был повешен 16 июня 1664 г. перед Бастилией. Казнокрадством считался сговор должностного лица с финансистами, если он непосредственно вел к уменьшению королевских доходов (например, когда принятие взятки вело к занижению суммы откупа). Если такой непосредственной связи не усматривалось, то сами по себе незаконные поборы с финансистов пекулатом не считались, это было лишь «вымогательство». Нарочито запутанная финансовая отчетность, широкое использование квитанций, умалчивавших об истинных получателях или подменявших их подставными лицами, усложняли возможность доказать факт пекулата. Оставался еще пункт о государственной измене. Фуке стремился доказать, что «план из Сен-Манде» был лишь случайным, хотя и постыдным плодом больного воображения — проектом, так и не начавшим осуществляться. Против этого говорило то, что в план со временем вносились коррективы, но и самая поздняя его редакция относилась еще к 1658 г. Укрепление Бель-Иля Фуке как сеньору острова законом не запрещалось. Правда, связанные с сюринтендантом командиры атлантического флота Нешэз и Дю-кен после его ареста действительно вели себя двусмысленно, не спеша исполнять королевские приказы 82, но они были прощены, и этой темы обвинение не касалось. Наконец, для многих представлялось несправедливым строго осуждать Фуке за его планы самообороны, тогда как получили прощение воевавшие против своей страны сторонники Конде 83.
Доказательство вины подсудимого стало невозможным из-за грубого нарушения процессуальных норм с самого начала расследования. Фуке называл Кольбера своим личным врагом, между тем Кольбер участвовал в обыске и описи бумаг арестованного. Более того, найденные документы еще до их подробной регистрации были пересланы на просмотр королю и некоторые из них были после этого изъяты. Впоследствии король объяснял это своим желанием избежать огласки государственных тайн 84. Так, видимо, исчезли адресованные Фуке письма от Мазарини и Кольбера. 23 сентября 1661 г. Лафосс, один из членов производившей
79
обыск в Сен-Манде комиссии, предупреждал Сегье о нежелательном впечатлении, которое производит на общество личное участие в этом деле Кольбера: если Фуке хотят преследовать по суду, «следует опасаться, как бы он не воспользовался этой отговоркой»85. Так оно и вышло. Обвинение, казалось, было близко к цели по пункту о «пенсии» в 120 тыс л. годовых по откупу габели, но Фуке заявил, что декларация откупщиков об этой выплате (получатель там не был назван по имени) на самом деле имела в виду Мазарини, а в Сен-Манде ее просто подбросили.
Процессуальные нарушения были неизбежным следствием общего замысла организаторов процесса. Нужно было представить Фуке главным виновником всех злоупотреблений, расхищавшим казну под носом у честного, но слишком занятого другими делами Мазарини. Обвинить самого кардинала в финансистских операциях было немыслимо — это значило бы оправдать направленную против него Фронду, чего король никак не мог допустить. Нельзя было задевать ни Кольбера, ни наиболее близкую к нему группу финансистов. Поэтому процесс с начала до конца отличался пристрастностью, грубым давлением на свидетелей и судей. Перед самым его завершением произошел скандал: Беррье, специально введенный в Палату правосудия для лучшего надзора за ней, в конце августа 1664 г. был уличен в подчистках документов (он заменял свою собственную подпись на подпись помощника Фуке Брюана). Правительству пришлось отстранить Беррье от работы в палате, публично дискредитировать его, распространять слухи о его полной и бесповоротной опале (в действительности он и впоследствии оставался одним из ближайших помощников Кольбера)86.
Вердикт по делу Фуке был вынесен Палатой правосудия 20 декабря 1664 г. Верх одержало мнение д’Ормессона, обстоятельно показавшего недостаточность улик для смертного приговора. 13 судей голосовало за вечное изгнание с конфискацией имущества, только 9 (включая Сегье)— за казнь. Оппозиция торжествовала победу. Уже от себя король, сославшись на то, что Фуке знает государственные тайны, заменил изгнание пожизненным заключением в Пинероло.
Палата правосудия оказалась для Кольбера слишком медлительной и недостаточно рьяной в исполнении своих карательных функций. Оставалось судить еще всю верхушку финансовой администрации времен Фуке, в частности трех государственных казначеев, и было ясно, что строгости судьи не проявят (см. записку Кольбера о Палате правосудия начала 1665'г.— К П/1, с. CCIV— ССХ). Между тем деятельность палаты подчас мешала нормальному ходу сбора налогов; выше (см. с. 66) мы уже упоминали о конфликте правительства с ней как раз в феврале—марте 1665 г. из-за стремления палаты провести широкое расследование деятельности сборщиков габели. К тому времени все тесно связанные с Фуке финансисты были отстранены от руководства финансами, находились под следствием или эмигрировали, их места заняли ставленники Кольбера, зачастую беззастенчиво обогащавшиеся
80
за счет преследуемых соперников; другие показали свою покорность, установив клиентские связи с новым руководством финансовой системы. Кольбер мог рассчитывать на то, что отныне финансисты будут помогать своими капиталами его планам в области торговли и промышленности. Сохранение нервной обстановки судебных преследований, в ходе которых могли всплыть неприятные и для новой верхушки факты, теряло свой смысл. К тому же, взяв дело в свои руки, правительство могло быстро решить вопрос о штрафах с еще не осужденных финансистов и пересмотреть суммы штрафов, наложенных Палатой правосудия.
В июле 1665 г. появился эдикт об амнистии финансистам (К П/2, 758—759). В преамбуле к нему Кольбер дал волю своему раздражению недостаточной строгостью судей. Не было ничего сказано о каких-либо, пусть ограниченных, достижениях Палаты правосудия; напротив, подчеркивалась невозможность расследования фактов царившей в военные годы коррупции. «Существо дела утонуло в формальностях, и самое преступное и скандальное расхитительство, которое когда-либо было, практически избежало суда законов и общественного возмездия» (К П/2, 758). Ввиду этой невозможности объявлялось об освобождении всех обвиняемых в хищениях от судебного преследования при замене его специально налагаемыми денежными реституциями. Почти комическое впечатление производит то, что после гневных обличений финансистов говорится о желании короля в будущем обращаться с ними с особой благосклонностью, для чего даже упраздняются все принятые со времен Фронды верховными палатами ограничения на допуск в них финансистов или их родственников. На практике, в том что касается парламента, это разрешение не имело особых последствий, парламентарии продолжали охранять «чистоту» своих рядов, но этот явно недружественный по отношению к ним жест Кольбер счел нужным сделать. Резко отрицательная оценка в эдикте итогов работы Палаты правосудия, конечно, требует критического отношения. В записке 1665 г. для короля Кольбер, несмотря на свое недовольство палатой, говорит об этом в более объективном тоне (К П/1, с. CCV). Еще ранее, 22 октября 1664 г., он даже писал Людовику, что «чудовищную» систему фи-нансизма можно считать уже сокрушенной (К VI, 3).
Июльский эдикт 1665 г. означал демонстративный отказ правительства от судебных методов воздействия (Палата правосудия после этого существовала еще 4 года, до августа 1669 г., но уже не возбуждала новых дел, а завершала расследование старых и следила за взиманием наложенных штрафов), но вовсе не ослабление фискального нажима на финансистов. Напротив, теперь, когда можно было меньше считаться с юридическими нормами, взимание с них реституций интенсифицировалось. Кольбер постарался взять определение сумм штрафов в свои руки. После того как назначенная в начале июля 1665 г. реституционная комиссия, находившаяся под влиянием Алигра и Сэва, стала проявлять мягкость и склонность, учитывать юридические соображения, 19 августа 1665 г. была создана новая комиссия, в которой уже
6 В. Н. Малов
81
Таблица 3. Обложение крупных финансистов в 1660-х годах
Ставки	Штрафы, наложенные			
	Палатой правосудия в 1661-1665 гг.		правительственными комиссиями в 1665—1666 гг.	
	число оштрафованных*	общая сумма (млн л.)	число оштрафованных*	общая сумма (млн л.)
1 млн л. и выше	34	66,1	43	108,9
100 тыс. л.— 1 млн л.	153	51,3	199	50,5
Итого	187	117,4	242	159,4
Источник'. Dessert D. Argent... Р. 274.
Реально число затронутых семейств было больше, поскольку сборы с покойных финансистов раскладывались между их наследниками.
не было этих двух коллег Кольбера по Королевскому совету финансов, зато в нее вошел сам Кольбер, а спустя месяц, 18 сентября, и ошельмованный годом ранее фальсификатор Беррье 87.
Имеются разные цифры общей суммы штрафов, наложенных на финансистов при Кольбере; при этом в историографии не всегда различаются реституции, наложенные в 1661—1665 гг. Палатой правосудия, и те, которые были определены в 1665—1666 гг. правительственными реституционными комиссиями (серией списков, первый из которых был датирован 11 июля 1665 г.). В том что касается крупных финансистов (лиц, обложенных на сумму в 100 тыс л. и выше), сравнительные данные имеются в монографии Дессера (см. табл. 3).
Итак, Палата правосудия проявила немалую активность в обложении финансистов. Согласно оценкам Дессера, при Фуке в 1656—1661 гг. путем произвольной таксации финансистов удалось выжать всего 30—35 млн л.88 А между тем, кроме крупных сборов, была еще масса мелких, налагавшихся субделегатами палаты на местных оффисье финансового ведомства вплоть до протоколистов и судебных исполнителей. Официальный журнал Палаты правосудия содержит обширный список обложенных до июля 1665 г., куда входит около 4400 имен, на сумму около 219 млн л.89 Однако невозможно определить, сколько денег было реально получено: сбор штрафов проходил очень трудно. Надо полагать, что размеры недоимок учитывались реституционными комиссиями при определении их став о к^ таксации, так что общие суммы обложения 1661—1665 и 1665—1666 гг. нельзя складывать.
Как видно из табл. 3, правительство в 1665 г. пошло по пути увеличения сборов с представителей финансистской элиты, обложенных миллионными платежами. Отсутствующие у Дессера данные о лицах, обложенных тогда на суммы менее 100 тыс л., имеются в составе двух списков, включенных в сборник материалов Палаты правосудия из коллекции Клерамбо. Первый из них перечисляет оштрафованных парижан (которые, разумеется, сплошь и рядом владели финансовыми должностями в провинции, испол
82
няя их через доверенных), второй — провинциалов 90. Первый список не датирован, но составлен после 16 февраля 1666 г. (дата последней упоминаемой в нем раскладки штрафов), второй был утвержден в Королевском совете финансов 19 июня 1666 г. Вполне вероятно, что эти два переписанных одной рукой списка одновременны и сопоставимы друг с другом. В парижском списке фигурируют имена 498 обложенных на общую сумму в 152 360 тыс. л. Из них 194 должны были выплатить не менее 100 тыс. л. каждый, а всего 142 540 тыс. л. (93,6 % от общей суммы); оставшиеся 9820 тыс. л. выплачивали 304 средних и мелких плательщика (список фиксирует и очень мелкие штрафы, при минимуме в 300 л.). Провинциальный список содержит имена 164 лиц, которые должны были дать государству всего 3094,5 тыс. л.— почти в 50 раз меньше парижан. Очевидно, правительственные реституционные комиссии мало интересовались провинцией, сознавая, что финансистское богатство сосредоточено в Париже. Провинциалы были и несравненно беднее парижан: всего 6 человек обложены на суммы не менее 100 тыс. л. (максимум — 120 тыс. л., всего на 620 тыс. л.). Составителей списка, видимо, особо интересовали лица, связанные с военными поставками (123 из 164 провинциалов занимали финансовые должности в военном ведомстве). В целом же провинциалы, очевидно, должны были выплачивать штрафы, еще ранее наложенные на них Палатой правосудия.
Дессер пользовался для своих подсчетов обложения крупных финансистов обоими вышеназванными списками, дополняя их по многотомным регистрам Совета финансов в Национальном архиве; таким образом ему удалось увеличить число зарегистрированных с 200 до 242 чел., а общую сумму со 143,2 до 159,4 млн л.91
Основная масса штрафов была объединена в большой откуп: одни финансисты собирали деньги с других и имели возможность нажиться на своих коллегах. Сумму откупа брутто, очевидно, и представляет парижский список из коллекции Клерамбо, где все оштрафованные, включая и мелких плательщиков, аккуратно распределены между 14 членами откупной компании. Эти последние подчас сами были оштрафованы: Жан Минье, генеральный сборщик Алансонского генеральства, отвечавший за сбор 29,8 млн л. (19,5 % от суммы откупа), сам должен был выплатить 1,2 млн л.; Никола де Фремон, «казначей Франции» в Провансе (соответственно 34,9 млн л. и 22,9 %), был ранее присужден Палатой правосудия к выплате 816 тыс. л.92, теперь эта сумма снижена до 100 тыс. л. (явный признак благосклонности властей), затем штраф будет отменен вовсе и т. п. Условия откупа были определены еще до того, как были точно установлены ставки всех обложенных: д’Ормессон сообщает о подписании контракта 18 октября 1665 г.93 Компания обязалась выплатить короне НО млн л., из них лишь 22 млн звонкой монетой (2 млн сразу, остальные с рассрочкой на 5 лет), 38 млн в билетах казначейства, 50 млн в рентных обязательствах и прочих документах на право получения доли из государственных доходов. Таким образом, государство не только пополняло свой запас звонкой монеты, но прежде
6*
83
всего изымало из обращения и ликвидировало массу «кредитных денег». Напомним, что все предшествующие постановления о рентах не относились к рентным обязательствам, находившимся у финансистов,— теперь настало время расчета, простого аннулирования государством своего долга по отношению к ним в форме принудительной таксации.
Цифра 110 млн л. представляет чистый доход государства; тогда, если комиссионные откупщиков соответствовали официальной норме 1/6 от общей суммы откупа, последняя должна была равняться 132 млн л., что примерно соответствует общей сумме парижского списка (152,4 млн л.), если учесть, что сборы с государственных казначеев, оценивавшиеся тогда в 22 млн л., первоначально, как сообщает Патен, предполагалось не включать в общий откуп 94.
Безусловно, не все штрафы были включены в большой откуп. Таксация причастных к финансистским операциям аристократов, чтобы не слишком их компрометировать, производилась, как пишет Патен, самим королем в Узком совете. Среди обложенных были прославленный маршал Тюренн, вдова дяди короля герцогиня Орлеанская, племянница Ришелье герцогиня д’Эгийон и др.95
При взимании реституций грубый нажим на неугодных, сочетался с фаворитизмом по отношению к «своим людям». Максимальные ставки обложения превосходили нормы, принятые и всеми прошлыми Палатами правосудия, и будущей, последней Палатой правосудия 1715—1716 гг.96 Кольбер предполагал жесткие способы взимания, советуя королю с этой целью «присоединить к коронному домену все земли, дома и владения» обложенных (К П/1, с. CCIX). 17 ноября 1665 г. в Королевском совете финансов было решено, что реституции в пользу короны должны взиматься в первую очередь: выплата долгов оштрафованных частным лицам могла быть отсрочена 97. Умеренные члены совета (Вильруа, Алигр и Сэв) были против этой меры, заявляя, что у короля не может быть такого преимущества перед частными кредиторами, что это совершенно новое правило, которое не должно иметь обратной силы. Кольбер признал новизну своего предложения, но сказал, что без его принятия весь откуп по сбору штрафов окажется бесполезным. Его поддержал Сегье, и король принял эту точку зрения. «Это решение удивляет всех, оно разоряет всех кредиторов финансистов»,— комментирует свой рассказ д’Ормес-сон 98. Практиковались постои солдат как средство давления на оштрафованных — ив столице, и в провинциях. Патен 4 декабря 1665 г. отмечает, что Палата правосудия направила солдат на постой в 25 домов ". Интендант Лангедока де Безон прибегал к этому средству, хотя Лангедоку в 1664 г. была дана свобода от постоев при сборе налогов; на протесты штатов он отвечал, что штрафы имеют иной характер, чем налоги, поскольку они заменяют судебное преследование (Д I, 226—227).
Зато известно немало примеров, когда назначенная реституционными комиссиями ставка впоследствии резко сокращалась.
84
Дессер фиксирует 97 случаев сокращения штрафов для группы 242 крупных финансистов, давших общее сокращение в 22 млн л. Некоторые приближенные Кольбера — такие, как женатые на его кузинах интендант финансов Марен и секретарь Совета финансов Бешамей,— «для порядка» обложенные Палатой правосудия, в списках реституционных комиссий уже не значились. Разумеется, и для палаты было недопустимой смелостью интересоваться финансистским прошлым самого Кольбера и его ближайших агентов. Свои права на благосклонность властей имели финансисты, давшие в ходе следствия нужные показания, особенно против Фуке. О компенсационных возможностях, которые давало участие в откупе по сбору штрафов, мы уже упоминали.
Среди пострадавших были представители разных общественных слоев. Штрафы налагались на всех причастных к финансовой администрации с 1635 г., в том числе и на покойных, за которых платили наследники. Придворные вносили деньги за своих тестей-финансистов. Но были возможны и противоположные случаи, когда за мелких оффисье расплачивались их обедневшие родственники. Интендант Бургундии Клод Бушю писал в 1667 г. «о нищете тех, кого включили в список обложенных Палатой правосудия», и добивался для них послаблений 10°. Известна и рассказанная д’Ормессоном (14 июля 1668 г.) трагическая история о женщине, сын которой погиб на строительстве Версальского дворца; после этого несчастная мать, явившись на публичный прием к королю, бросила ему в лицо тягчайшие оскорбления, называя Людовика «блудником, королем машин, тираном», ее нещадно высекли на площади и отправили в дом для умалишенных. Перед нами, как будто, мать рабочего, в лучшем случае мастера, но д’Ормессон (который пишет о ней с большим сочувствием) отмечает, что она «была оштрафована Палатой правосудия»101. Верен или нет этот слух, он не мог бы возникнуть, если бы не существовал социальный тип мелкого плательщика штрафов, отдававшего последнее, в то время как киты финансизма, если они были в хороших отношениях с новыми властями, даже наживались на всей операции.
*
Так или иначе, в результате кольберовской политики форсированного государственного банкротства быстро совершился переход к бюджету мирного времени. Новые ренты ратуши при Кольбере не учреждались до 1673 г., когда вернуться к ним побудила война. О том, что такое решение Кольберу далось нелегко, свидетельствует Ламуаньон, который тогда снова выступил в роли его оппонента: он предлагал финансировать новую войну за счет займов и выпуска рент, тогда как министр стоял за увеличение налогов. После того как точка зрения Ламуаньона победила, Кольбер наедине сказал ему: «Ну вот, дорога займов открыта — что же теперь остановит короля в его расходах? Расчеты по займам потребуют роста налогов, а если у займов не будет границ, то и у налогов их не будет»102. Противники Кольбера приписывали ему
85
высказывания, осуждающие систему кредита вообще. В посвященной защите Фуке анонимной комедии «Гонимая невинность» д’Артаньян в беседе со своим узником, восхваляющим возможности кредита, отвечает: «Но, сударь, сейчас г-н Кольбер говорит нам, что преимущества кредита фатальны: самые неумелые (министры.— В. М.) очень легко могут брать в долг, а в результате истощаются источники поступлений, и вместе с величием своего государя они создают и его бедность»103. Склонный к вымыслам Гурвиль в своих мемуарах даже изобретает якобы проведенное Кольбером постановление, «запрещавшее финансистам под страхом смерти ссужать деньги королю»; потом он будто бы не знал, что с этим делать, когда понадобилось снова брать в долг, и Гурвиль посоветовал ему поступать так, как если бы никакого постановления не было 104.
Разумеется, к подобным свидетельствам надо отнестись критически. Кольбер понимал невозможность обойтись вообще без кредита. Всегда могли возникнуть чрезвычайные обстоятельства — даже в 1662 г., в разгар антифинансистской кампании, королю потребовалось срочно взять в долг 5 млн л. для покупки у Англии Дюнкерка. Задачей Кольбера как раз было, как он писал еще в записке 1659 г., создать условия, при которых государство могло бы в случае необходимости пользоваться дешевым кредитом. В большой записке 1663 г., обосновывая решение отказаться от выкупа должностей в откупе габели, Кольбер напоминает, что в будущем королю «из-за какой нибудь войны» могло бы понадобиться снова создавать эти должности (К П/1, 62). Наконец, одной из целей инспирированной Кольбером «Реляции о нынешней политике французского двора» (написана в 1664 г.)105 было доказать, вопреки аргументам Фуке, что кампания преследований финансистов вовсе не подрывает возможности заключения новых займов,— в частности, потому, что и сейчас норма процента, принятая в государственных займах («из 14-го денье»), гораздо выше, чем в сфере частного кредита 106.
Тем не менее нельзя отрицать, что по своему характеру, как человек порядка, Кольбер всегда предпочитал государственному долгу налаженные регулярные доходы.
Кстати, и официальное положение самого Кольбера как главы финансового ведомства с декабря 1665 г. регуляризировалось и определилось: он был назначен единственным генеральным контролером финансов (ранее было д$а генеральных контролера, их должности были по этому случаю выкуплены государством) и впервые занял в финансовом аппарате единоличную руководящую должность, именно с тех пор ставшую эквивалентной положению министра финансов.
Чтобы оценить, как изменилась система регулярных доходов в годы наибольшего влияния Кольбера, обратимся к табл. 4.
Как видим, общий доход брутто несколько увеличился, но при этом происходило перераспределение налогового бремени: снижалась талья, зато росли косвенные налоги. Удельный вес тальи в доходе брутто снизился с 49,9 % до 33,8 %. Кольбер,
86
Таблица 4. Ординарные доходы в 1661—1671 гг. (в млн ливров)
Год	Талья с элекцион-ных земель (18 гене-ральств)		Основные откупа		Общий доход	
	нетто	брутто	нетто	брутто	нетто	брутто
1661	16,1	42	10,9	36,7	31,8	84,2
1662	19,3	41,4	18,5	39,4	44,4	87,6
1663	20,3	37,9	22,8	41	50,5	88,2
1664	19,9	36,9	25,8	42,3	52,9	88,3
1665	22,1	35,3	28,6	43	57,8	88,7
1666	19,5	36,1	28,3	43,7	58,7	92,8
1667	22,9	36,7	28,2	44,7	59,3	91,9
1668	23,3	36	29,8	51,5	61,8	98,9
1669	24,2	33,8	31,4	46,8	64,7	91,5
1670	26,9	34	35,2	49,6	68,8	94,6
1671	24,6	33,8	34,6	49,9	73,1	99,9
Изменения	+52,8%	-19,5%	+217,4%	+36%	+129,9%	+18,6%
1661—1671 гг.						
таким образом, следовал традиционным представлениям политиков французского абсолютизма о способах сделать налогообложение более равномерным. Наиболее интенсивно процесс снижения тальи проходил в 1661—1665 гг.; затем, в 1666—1668 гг., он застопорился (вероятно, в связи с подготовкой и ведением войны с Испанией в 1667—1668 гг.), но сразу же после Ахенского мира талью снова стали снижать. В вопросах о норме комиссионных, о рентах постоянно прослеживалось стремление правительства в первую очередь разгрузить фонд тальи. Вероятно, Кольбер намеревался снижать талью и далее (венецианский посол Грима-ни писал о планах довести ее размер до 25 млн л.)107, но этому уже помешала война с Голландией.
Кольбер стремился облегчить для налогоплательщиков также и условия сбора тальи. 5 января 1665 г. Государственный совет ограничил права сборщиков налагать секвестр на скот недоимщиков 108. Затем апрельский эдикт 1667 г. установил полный запрет конфискации за недоимки крестьянского скота сроком на 4 года под страхом увольнения и штрафа для сборщика 109; в 1671 и 1678 гг. этот запрет подтверждался и продлялся. Регламент 1663 г. о талье ограничил одним месяцем срок содержания в тюрьме неисправных крестьянских коллекторов по, и Кольбер ^следил, чтобы их арестовывали пореже, рассылая интендантам выговоры, если число арестованных оказывалось слишком большим (К П/1, 71-72; Д III, 196-197).
При всем том надо отметить, что и темпы снижения тальи были приторможенными, и послабления налогоплательщикам не были достоянием гласности. Если антифинансистская кампания начала 1660-х годов проводилась с нарочитым шумом (что, как мы видели, зачастую сильно мешало сбору налогов), то впо
87
следствии Кольбер старался облегчать положение налогоплательщиков как можно незаметнее для них самих. О королевских актах знали те, кому это было положено по должности. Но и ведавшие о них сборщики понимали, что их главная задача — обеспечить поступление тальи. Жалобы на случаи секвестра скота за недоимки поступали и после апреля 1667 г. (Д III, 782). 2 октября 1670 г. Кольбер, напоминая интенданту Руана о важности прекращения этой практики, тут же делал уступку: если без этого примера строгости нельзя, пусть ограничатся 1—2 случаями секвестра на элекцию. «Но нельзя, чтобы народ узнал о том, что мною Вам здесь написано,— добавляет министр,— иначе он закоснеет в своем нежелании платить» (Д III, 211—212). Равным образом, сообщая 25 июля 1670 г. интенданту Орлеана о том, что король хочет постоянно сокращать число арестованных за недоимки коллекторов, Кольбер оговаривается: «В намерения е. в-ва не входит, чтобы Вы обнародовали этот приказ, поскольку он хорошо понимает, что это могло бы привести к дурным последствиям» (Д III, 196).
Конечно, для правильной оценки положения платившего талью крестьянства важно учесть не только официальные размеры снижения налога, но и фактическое положение дел, а оно было таковым, что, пока работала Палата правосудия, налоговым сборщикам, находившимся под недоброжелательным надзором судейских, было рискованно прибегать к привычным злоупотреблениям и вымогательствам. О судьбе Дюмона, повешенного в Париже сборщика тальи из Крепи, надо полагать, стало известно многим. Видимо, недаром в 1660-х годах в основных расположенных вокруг столицы провинциях северной Франции крупных крестьянских антиналоговых восстаний не происходило (хотя еще в 1658 г. Орлеаннэ было ареной движения «саботье»). Восстания этой поры — волнения в Булоннэ, движение Одижо в Беарне, «микеле» в Руссильоне, Рура в Виварэ — были периферийными, локальными по природе и практически не связанными между собой 1П. Там, где они происходили, правительство стремилось не к снижению, а к повышению налогов, дабы подтянуть к среднему уровень налогообложения в этих явно недообложенных провинциях.
Снижение тальи шло не за счет получаемой государством доли этого налога (она даже росла), но путем сокращения комиссионных сборщиков и погашения государственного долга. Рост дохода нетто происходил по всем статьям налогообложения. В целом он вырос в абсолютной величине в 2,3 раза, а его доля в доходе брутто поднялась с 37,8 % в 1661 г. до 73,2 % в 1671 г. Особенно быстрые темпы роста были характерны для 1661—1665 гг.
Чтобы уяснить, за счет чего происходил рост косвенного обложения, обратимся к табл. 5.
Итак, налицо различия в движении разных откупных сборов. Уровень обложения большой габелью даже немного снизился. Впрочем, этот крайне непопулярный побор, при котором покупка по монопольной цене определенного количества соли была обя-
88
Таблица 5. Основные откупа в 1661—1668 гг.* (в млн ливров)
Год	Большая	габель 2 * * * * **	Эд и октруа		«Пять больших откупов»8*	
	нетто	брутто	нетто	| брутто	нетто	брутто
1661	1,7	15,1	2,8	8,3	4,4	8,4
1662	4,9	13,8	4,2	10,1	6,7	9,8
1663	4,9	13,8	8	12,2	6,4	8,8
1664	6	13,8	9,5	13,4	6,5	8,9
1665	7,3	13,7	10,5	14,7	7,4	9
1666	7	13,7	9,8	44,7	7,4	9
1667	7,4	13,7	9,3	14,7	7	8,6
1668	5,6	13,7	13,9	21,44*	5,2	8,6
Изменения 1661-1668 гг.	4-229,4%	-9,3%	4-396,4%	4-157,8%	4-18,2%	+2,4%
* Для 1669—1673 гг., когда сборы габели, эда и «пяти больших откупов» были объединены в одном откупе, раздельные данные для них отсутствуют.
** Вместе с особым соляным откупом в Бруаже.
** Вместе с особыми таможенными сборами в Бордо и Лангедоке.
** Увеличение объясняется введением новых акцизных сборов на 6,7 млн л.
зательной, вообще правильнее считать не косвенным, а скорее
прямым налогом, взимавшимся в особой форме. Кольбер считал
габель (как до него Сюлли) «дурным» налогом, слишком обросшим
привилегиями и потому подлежащим сокращению. 16 сентября
1663 г. Королевский совет финансов по докладу Кольбера решил снизить цену на соль в откупе большой габели на 3 л. за мино
(примерно 50 кг)112, причем и на будущее предполагалось в мирное время ежегодно проводить такое же снижение. В преамбуле постановления габель именовалась наиболее тяжелым налогом, а ее сокращение — новым доказательством любви короля к своему народу. Важность решения подчеркивалась тем, что одновременно был расторгнут заключенный менее 2 лет назад откуп большой габели, и пункт о снижении цены на соль был включен в условия нового откупа 113. В дальнейшем войны, в которые вступала Франция, видимо, давали основание не проводить новых снижений цен. В записке 1680 г. о состоянии финансов Кольбер упоминает, помимо снижения 1663 г., только об аналогичной акции 1668 г. (К П/1,121), проведенной, очевидно, в связи с заключением Ахенского мира.
Проводились и другие меры, которые должны были, по мысли Кольбера, облегчить положение плательщиков габели. В зоне большой габели налоговые округа («гренье») издавна делились на два вида, практиковавших два способа взимания: «методом налога» и «методом добровольной покупки». Отличия между ними состояли не в том, что в последнем случае соль действительно покупалась добровольно (ибо и тогда имелась обязательная норма закупки — мино на 14 человек), а в том, что при «налоговом методе» эта норма была вдвое выше (мино на 7 человек) и соль до-
89
ставлялась габелерами на дом, что подчеркивало приниженный социальный статус плательщика: привилегированные, если они не были вообще освобождены от габели, пользовались фикцией «добровольной покупки», закупая соль в государственном соляном амбаре. При Кольбере часть гренье «налогового метода» была переведена в гренье «добровольной покупки», после чего соотношение между ними резко изменилось. Если до 1667 г. их число было почти одинаковым, то в результате проведенного в 1667— 1668 гг. изменения статуса 58 гренье число гренье «налогового метода» (41) стало составлять лишь 20 % от общего числа (205) (К П/1, 121). Преобразование, однако, старались проводить без излишней огласки. 13 ноября 1670 г. Кольбер ставил эту осмотрительность в пример одному из интендантов: «Когда король освободил значительное число гренье откупа габели от взимания по налоговому методу, народ об этом ничего не узнал» (Д III, 213).
Размеры настоящих косвенных налогов — таможенных («пять больших откупов») и акцизных — в 1660-е годы изменялись по-разному. Первые почти не росли, тогда как эд иоктруа возрастали очень заметно: их размер брутто в 1661 —1665 гг. вырос на 77,1 %г и правительство, чувствуя перспективность акцизных сборов, расширяло этот откуп. Не значит ли эта разница, что внутренняя торговля развивалась лучше, чем внешняя? Акциз «способен один принести столько же и даже больше, чем все другие налоги, талья и габель»,— писал автор вышедшего в 1666 г. «Нового трактата об эде, талье и габели» Ф. Демэзон, явно учитывавший настроения в правительственных кругах. В платеже его «для народа есть что-то мягкое и приятное»114.
При Кольбере происходил направлявшийся правительством процесс объединения и укрупнения откупов. Так, в 1662 г. слились в одном откупе сборы по эду и октруа, в 1665 г. к «пяти большим откупам» был присоединен сбор бордосской таможни, а в октябре 1668 г. объединили в огромный откуп «большую габель», основные таможенные и акцизные сборы. Последние были временно вновь выделены в 1674 г., но вернулись в 1680 г. в объединенный откуп, который и впоследствии продолжал расширяться: в 1681 г. в него влились откуп домениальных сборов и табачной монополии, затем «малая габель» Дофине, Прованса и Лионнэ в 1682 г., Лангедока и Руссильона в 1685 г.115 В XVIII в. этот процесс концентрации завершился созданием системы генерального откупа. Советовавший проводить укрупнение откупов Демэзон мотивировал его сокращением издержек и экономией времени П6. Вероятно, можно говорить о связи этой политики с сокращением должностей финансового ведомства.
В то время как Кольбер стремился решить задачу перехода к более пропорциональному обложению традиционными средствами перенесения центра тяжести на косвенные налоги, ряд его современников выступал с гораздо более смелыми предложениями. Вообще в 1660-е годы обстановка благоприятствовала появлению различных проектов рационализации налогообложения. Ходили упорные слухи о готовящихся радикальных реформах.
90
6 мая 1664 г. Патен писал: «Здесь говорят о предложенном королю большом проекте превращения тальи в реальную, и еще о другом, согласно которому талью и габель отменят, и все будут платить королю определенный подоходный налог». О последнем проекте даже Патен, этот ярый враг тальи, отзывается отрицательно: «Это кажется мне не только несправедливым, но и невозможным даже и в Турции, но, слава богу, Франция никогда не будет турецкой»117. Идея замены старой системы налогов прямым поголовным сбором со всех без изъятия, действительно, задолго до критика абсолютизма Буагильбера была высказана в стопроцентно абсолютистской утопии известного философа-картезианца Жеро де Кордемуа «О реформе государства» (1668 г.). В идеальном государстве Кордемуа все, независимо от сословия, платят только поголовный сбор, капитацию. Ставка ее для всех одинакова, что облегчает взимание, но принцип подоходности проявляется в том, что хозяева платят «за всех, находящихся под их началом»; кроме того, за бедняков платит духовенство 118. Менее радикальный рукописный проект Брессона, составленный около 1670 г., также предлагал заменить старые налоги единым прямым подоходным налогом, но взимать этот последний только с непривилегированных 119. П. Гэ дю Шатле («Трактат о политике Франции», 1669 г.) стоял за замену габели прямым налогом, который платили бы и привилегированные 12°.
Нет никаких достоверных свидетельств того, что Кольбер склонялся к осуществлению подобных радикальных проектов — он был слишком практиком, чтобы позволить себе ими увлечься. Возможно, иначе обстояло дело с упомянутым Патеном проектом замены личной тальи реальной (взимавшейся не с лиц, но с имущества), по образцу некоторых южнофранцузских областей, что должно было ослабить (хотя и не уничтожить совершенно) принцип сословных изъятий. Здесь речь шла об очень старой и распространенной идее, выдвинутой почти сто лет назад знаменитым мыслителем Ж. Боденом 121. Практика взимания реальной тальи Кольбера, безусловно, интересовала. 13 февраля 1664 г. Государственный совет принял постановление о ревизии кадастра реальной тальи в Монтобанском генеральстве, по итогам которой 26 августа 1666 г. был принят особый регламент, затем производилась проверка кадастра в других землях, и наконец, в 1679 г. Государственный совет решил подготовить единый ордонанс по взиманию реальной тальи для всех областей, где она существует,— правда, этот ордонанс так и не был составлен. В этой связи автор XVIII в. Моро де Бомон сообщает, что Кольбер неоднократно говорил составлявшим проект «о своем желании распространить реальную талью на все королевство»122. Но то были уже последние годы его жизни, и, даже если это свидетельство справедливо, речь могла идти лишь об очень отдаленной перспективе, осуществление которой Кольбер вряд ли рассчитывал увидеть.
В обстановке 1660-х годов, когда правительство стремилось воздерживаться от заключения новых займов, экстраординарные доходы сводились прежде всего к различным штрафам и рести-
91
Таблица 6. Сальдо ординарного бюджета в 1662—1671 гг. (в млн ливров)
Год	По Малле	По Клама-жерану	Год	По Малле	По Клама-жерану
1662	-0,8 .	+5,2	1667	—1	—0,7
1663	+ Н,6	+16,8	1668	+8,2	+4,6
1664	+ 11,4	+16,5	1669	+4,9	+6,9
1665	+14,8	+1,8	1670	+8,2	+6,2
1666	+14,8	-0,2	1	1671	—1	+1,5
туциям, о разных количественных оценках которых мы уже писали выше 123. Важнейшей же статьей экстраординарных расходов стали выкупные платежи — возмещения, выплачивавшиеся собственникам выкупаемых рент, сокращаемых должностей и т. п. По данным Малле, они составили за 1662—1671 гг. 108,1 млн л. Крупные платежи 1662 г. (14,1 млн л.) объяснялись прежде всего необходимостью выплатить возмещение финансистам, участвовавшим в расторгнутых откупных операциях 124. Затем, в 1663 г.г выплатили очень мало (1,6 млн л.), в 1664 г. платежи увеличились до 7,8 млн л. Огромные выплаты были произведены в 1665 г. (32,4 млн л., т. е. 30 %, от всех платежей десятилетия). В 1666— 1671 гг. они колебались в пределах 6—12 млн л.
По вопросу о сальдо ординарного бюджета имеются различные оценки, соответственно различным способам подсчета. В нашей табл. 6 мы сопоставляем цифры, полученные по исходным данным Малле, и цифры, приведенные по другому архивному источнику Кламажераном 125. В обоих случаях речь идет о соотношении ординарного дохода нетто с ординарным расходом (без выкупных платежей)126.
Воздерживаясь от комментариев по поводу расхождений между двумя сериями, отметим лишь их общие черты. Обе они свидетельствуют о сложившемся в 1660-е годы положительном сальдо ординарного бюджета. Это положение изменится, и очень резко, уже в 1672 г., сразу после начала войны с Голландией — ординарный бюджет станет хронически дефицитным, и государство снова должно будет обращаться к кредиту. За 1672—1674 гг. сальдо по таблице Кламажерана будет соответственно: —8,6;	—16,9;
—17,2 млн л., и оно останется отрицательным до 1678 г. включительно, до года заключения мира. По данным Малле, ординарный бюджет становится дефицитным еще за год до начала войныг в 1672—1674 гг. сальдо было: —5,9; —16,9; —13,3 млн л., и первый положительный баланс был сведен только в 1682 г. Но еще до этого кратковременная война с Испанией 1667—1668 гг., хотя и в небольшой степени, все же нарушила бюджетное равновесие: сальдо 1667 г. является отрицательным в обеих сериях. Итак: хотя положительный бюджетный баланс в 1660-е годы стал постоянным явлением, но этот позитивный результат политики Кольбера был слишком хрупким, чтобы не рухнуть после начала достаточно длительной войны с сильными противниками.
Глава IV
ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО
Осуществляя переход к бюджету мирного времени, Кольбер не забывал и о своих старых планах корректировки в интересах монархии социопрофессиональной структуры общества. Анти-финансистская кампания и сама по себе была составным звеном этой корректировки, поскольку финансисты считались социальной группой, подлежащей сокращению. Выделив эту тему в особую главу, мы учитывали ее сложность и специфичность. Здесь же мы рассмотрим другие составные части кольберовского плана социальных реформ, для осуществления которых наведение порядка в финансах было необходимым предварительным условием. Поскольку тема социальной политики Кольбера весьма слабо изучена в историографии, наше изложение будет поневоле до известной степени фрагментарным.
Слово «реформы» для людей XVII в. имело иной смысл, чем веком позднее, когда общим достоянием передовой мысли стала идея прогресса. «Новое есть забытое старое» — этот взгляд для современников Кольбера был не остроумным парадоксом, а выражением самой сути всякой реальной реформаторской политики,, которая была призвана вернуть общество к «доброму старому времени», устранив накопившиеся за последние годы или десятилетия различные вредные явления. Социальные реформы, таким образом, органически сочетались и с социальным реставраторством, и с использованием традиционных методов. Однако рационализм политической мысли XVII в. уже создавал возможность для объективного, хотя и вряд ли сознаваемого противоречия, которое и проявилось в политике Кольбера. Дорогая ему идея «полезных профессий» была столь простой и ясной для обыденного здравого смысла, что уже не нуждалась в опоре на традицию,, в «исторических» обоснованиях (впрочем, и логически Кольбер ее никогда не обосновывал, для него она была аксиомой). Напротив, воспоминания о традиционных этических критериях (таких, как мысль о превосходстве созерцательного образа жизни над трудовым) могли ее подорвать. В этой простоте своего еще наивного рационализма кольберовская идея была новым явлением, и с ее-осуществлением он связывал достижение новой цели — завоевание французским монархом мировой гегемонии. Не зная идеи прогресса общества в целом, Кольбер вместе с тем не мог не чувствовать поступательного развития абсолютной монархии, открывавшего перед ней новые возможности. Но в то же время остава
9a
лась необходимость (и потребность) считаться с традициями и привилегиями, связанная и с внешним противодействием политике реформатора, и с недостаточной четкостью его собственной позиции.
22 октября 1664 г. Кольбер писал королю: «Нужно свести все занятия Ваших подданных, насколько это окажется возможным, к тем, которые могут быть полезными» для великих замыслов монарха —«сельское хозяйство, торговля, армия и военный флот» {К VI, 3). Если бы это удалось, король стал бы владыкой мира. Занятия, отвлекающие от этих полезных профессий,— все те же называвшиеся в записке 1659 г. финансизм и юстиция; впервые у Кольбера здесь к ним добавляется монашество (тема, на которой мы специально остановимся ниже). Что касается финансистов, то Кольбер, желая вдохновить короля на новые реформы, рисует положение дел в этой сфере оптимистически: «Вы уже сокрушили это грозное чудовище, что было, конечно, особенно трудно, ибо <с финансистами были связаны люди всех других состояний; но в. в-во видели, с какой легкостью Вы с ними справились» (К VI, 3). Вставал вопрос о переходе к осуществлению следующего пункта социальной программы, к усилению нажима на •судейских. Конечно, сокращение огромной массы судейских должностей (число занятых в юстиции здесь было определено в 70 тыс. человек х, при 30 тыс. в сфере финансов), оговаривает Кольбер, не может быть быстрым, это дело 10—20 лет. Пока речь идет лишь о негласном («без того, чтобы кто-нибудь догадался о намерениях в.в-ва»— К VI, 4), но неуклонном проведении определенного курса, связанного, в частности, со строгим соблюдением норм возрастного минимума, необходимого для занятия судейской должности (этот вопрос был поводом к написанию письма). Что же касается вспомогательного судейского персонала (нотариусов, стряпчих, исполнителей и др.), то намерения государства сократить их число к тому времени уже достаточно определились благодаря эдикту, изданному в апреле 1664 г.2
Желание правительства провести реформу юстиции и судейского аппарата недолго оставалось негласным. 31 мая 1665 г. король объявил о нем в Государственном совете, повелев всем советникам в трехнедельный срок представить записки о том, что именно, по их мнению, надо реформировать 3. Основные темы обсуждения были определены королем: 1) унификация законодательства путем сведения в единый корпус всех королевских ордонансов; 2) сокращение числа судей «как единственное еще не испробованное средство сократить продолжительность судебных процессов» (К VI, 6). Выполняя волю монарха, Кольбер, как член Государственного совета, представил ему обширную записку о реформе юстиции (К VI, 5—12)4.
По мысли Кольбера, для унификации королевских законов следовало создать Совет по законодательству (Conseil de Justice) с целью «рассмотреть весь корпус ордонансов на предмет возможного внесения в них изменений» (К VI, 6). Этот совет должен быть -сравнительно немногочисленным: 4—6 государственных советни
34
ков вместе с приданными им в качестве экспертов 4—6 адвокатами при парламенте. Сами парламентарии от участия в Совете по законодательству отстранялись. При подборе государственных советников следовало учесть, насколько содержательными будут представленные ими записки, так что опрос их имел значение конкурса и им запрещалось с кем-либо советоваться при составлении своих сочинений 5.
Новый совет Кольбер предлагал разбить на 3 секции: по гражданскому праву, по уголовному праву и по вопросам управления; результаты работы каждой секции утверждать на общем заседании Совета по законодательству, а затем весь выработанный кодекс представить в Государственный совет. Несмотря на узкий состав нового совета, его работа не должна была вестись келейно. Каждому советнику предстояло постоянно переписываться с интендантами закрепленной за ним группы провинций о правонарушениях на местах и оперативно использовать полученные сведения при работе над ордонансами. Равным образом подлежала изучению практика текущей работы парламентов и других верховных судов. В каждый из таких трибуналов Кольбер хотел откомандировать докладчика Государственного совета, с тем чтобы тот вошел в специальную комиссию (вместе с первым президентом данной палаты, королевскими прокурором и адвокатом и 1—2 отобранными советниками), которая должна была заседать дважды в неделю и посылать записки о способах устранения различных злоупотреблений курирующему ее члену Совета по законодательству. Только в этой форме, подчеркивавшей нижестоящее положение судебных палат по отношению к Государственному совету, парламентарии и могли быть причастны к предстоящей реформе юстиции.
Участие короля в работе нового совета Кольбером пока еще не предусматривалось. Людовику предназначалась иная миссия — «одновременно с началом этой работы или немного спустя начать объезд своего королевства» (К VI, 8), взяв с собой известное числе государственных советников и докладчиков, чтобы самому вершить суд в местах своего пребывания и принимать жалобы на приговоры местных судов, в частности и парламентов. Итак, весь уклад жизни монарха на ближайшее время должен был определяться осуществлением реформы. Разъезды двора по стране имели прецеденты в прошлом, но тогда они были связаны с неустойчивостью положения в провинциях, теперь же Кольбер хотел возобновить эту практику в условиях, когда политическая обстановка на местах была в целом стабильной.
Особый интерес для Кольбера представляла та секция будущего совета, где должны были рассматриваться вопросы управления. Под термином «police» он понимал не только «частное управление» в городах, меры по обеспечению их внутреннего порядка и благоустройства, но и «общее управление» (police generate), имеющее целью сокращать численность профессий, отвлекающих от занятий, полезных «для общего блага всего государства». Эти полезные занятия —«солдаты, купцы, землепашцы, по-

денщики» (К VI, 10), а сокращению подлежат судейские и монахи. Что касается судейских оффисье, то главным звеном реформы Кольбер считает отмену полетты. Благодаря наведению порядка в финансах, полагает он. король мог бы отменить ее уже в будущем году (как раз в 1665 г. истекал срок очередного продления полетты, и надо было решать, что делать дальше). Но, поскольку эта мера задела бы интересы многих семей, в частности оффисье из верховных палат, чьи должности были очень дороги, было бы целесообразно продлить для них полетту еще на 4 года, а тем временем установить максимум рыночных цен на их должности (приводятся цифровые наметки). В течение этого переходного периода государство будет выкупать у наследников все должности, освобождающиеся после смерти их обладателей, тратя на это 2—3 млн л. в год. Сбив таким образом цены на должности и отменив полетту, можно будет очень сильно сократить численность судейского аппарата. Кольбер рассчитывал, что через 7—8 лет штаты Парижского парламента будут урезаны до 100 человек, т. е. более чем вдвое (здесь было около 220 советников), и соответственным будет сокращение в других верховных палатах. Вся реформа будет увенчана, когда отправление правосудия станет бесплатным, т. е. будут отменены взимаемые с тяжущихся судебные гонорары (ё pices) и увеличено в порядке компенсации жалованье судьям, отныне целиком зависимым от государства в том, что касается платы за исполнение их функций.
В какой мере этот кольберовский план был оригинальным? Как он соотносился с политическими планами основного идейного предшественника Кольбера Ришелье и с тем, что писали в том же июне 1665 г. авторы других записок о реформе юстиции?6.
Принципиальное отношение политиков абсолютизма к продажности должностей и полетте в 1660-е годы было безоговорочно отрицательным. Про Ришелье этого сказать было еще нельзя. Признавая, что продажности должностей в идеальном государстве не должно было бы существовать, он еще видел и полезные для монархии стороны этой системы, благодаря которой гранды лишились возможности заполнить государственный аппарат своими креатурами 7. В планы кардинала не входила поэтому не только отмена торговли должностями, но и отмена полетты, а лишь, самое большее, сужение круга пользующихся ей лиц, упразднение полетты для ряда высших парламентских оффисье, что должно было способствовать и снижению цен на должности. Но после Фронды мысль о том, что именно гарантированная наследственная собственность на должности сделала возможной политическую оппозицию парламентариев, стала очень распространенной. «Полученная судейскими оффисье за выплату ежегодного сбора свобода распоряжения их должностями... была, может быть, одной из самых естественных причин недавно потрясших королевство волнений»,— писал в своей записке дядя Кольбера А. Пюс-сор8. Оговорки о положительных сторонах полетты исчезли. Однако это не значило, что авторы записок готовы были пойти на ее отмену. Ссылались на то, что зло стало слишком привычным,
$6
Г что нельзя наносить такой удар по благосостоянию оффисье: ведь стоимость должностей (которая при отмене полетты понизилась 1 бы) составляла важнейшую часть их имущества. Записки с радикальными предложениями были исключениями, и они пред-। ставляли собой скорее декларации, чем продуманные в деталях проекты 9.
Наиболее влиятельные авторы — такие, как старик Алигр (которому суждено было после смерти Сегье в 1672 г. получить государственные печати), Сэв, Л. Бушра (также будущий канцлер Франции, с 1685 г.),— вообще не проявили интереса к подобным преобразованиям, ограничившись рекомендациями сравнительно частных реформ (сокращение апелляционных инстанций, судебных издержек и гонораров, численности вспомогательного персонала, строгое соблюдение возрастного ценза и т. п.). Основная идея Кольбера о постепенном переходе к бесплатному судопроизводству прямо отвергалась Алигром, который писал, что можно лишь призывать судей к сокращению судебных гонораров, «обращаясь к их чести», но что он считает нереальными «предложения об отмене этих гонораров, об увеличении жалованья судей и введении бесплатного судопроизводства»10. Анализируя эту группу записок, Кольбер, явно имея в виду слова Алигра, с неудовольствием отмечал: «Все предлагаемые средства сводятся к тому, чтобы положиться на совесть судей» (К VI, 20—21)11. Не согласился с перспективой отмены полетты и Арлэ, королевский прокурор в парламенте. Он предпочел предлагавшееся еще Ришелье расширение круга «назначенцев»: ими должны были стать все президенты верховных палат, главные судьи и «королевские люди» бальяжных трибуналов, но для рядовых советников все осталось бы по-прежнему 12.
Понятно, Кольбер был заинтересован в том, чтобы подчеркнуть перед королем значимость записки Пюссора (действительно очень интересной), и он законспектировал ее особенно подробно. Тем более примечательно, что проекты обоих родственников вовсе не совпадают. Пюссор не решается рекомендовать отмену полетты, опасаясь, что эта мера «одинаково встревожит всех оффисье»13, вызовет их сплоченную оппозицию. Вместо этого он предлагает просто провести сокращение 20—25 % всех судейских должностей. Чтобы его подготовить, можно распустить ложный слух о предстоящей отмене полетты, что сразу же собьет цены на должности и облегчит их выкуп. Тогда король избавится как от негодных, так и от неугодных, оппозиционно настроенных оффисье. По подсчетам Пюссора, число членов Парижского парламента должно быть сокращено примерно с 200 до 160 человек. Поскольку максимальные цены на их должности к тому времени следовало фиксировать на уровне 75 тыс. л., общая сумма выкупа составила бы 3 млн л., из которых по крайней мере 80 % (а может быть, и всю сумму) выплатили бы оставленные на своих постах парламентарии. За это стоимость их должностей была бы соответственно повышена, и, более того, право на полетту было бы гарантировано им навечно, оно уже не нуждалось бы в продлении 7
7 В. Н. Малов
Р7
через каждые 9 лет, как раньше. Численность вспомогательного судейского персонала Пюссор предлагал сократить вдвое и выкуп также производить за счет сборов с оставшихся. Как и Арлэ, он считал нужным ограничить круг пользующихся полеттой рядовыми советниками судебных трибуналов, передав короне замещение руководящих должностей.
Намерение Кольбера в ближайшие годы полностью покончить с полеттой не было поддержано даже его дядей. Предложенная Пюссором норма сокращения судейских должностей (20 %) также была несравненно меньше намеченной Кольбером (более 50 %). Поскольку при этом полученной экономии могло оказаться недостаточно для повышения жалованья оставленным судьям, дабы компенсировать их за отмену судебных гонораров, Пюссор советовал заменить гонорары сбором с проигравшей стороны в пользу государства. Ясно, что тогда уже отправление правосудия не могло бы считаться бесплатным.
Поняв, что поддержки своему плану он не найдет даже в кругах государственных советников, Кольбер принялся размышлять. О его колебаниях свидетельствует неоконченный собственноручный черновик записки о полетте (К VI, 247—249). Отменить ее все-таки очень хотелось: момент благоприятный, власть короля крепкая, одним ударом можно уничтожить «всю репутацию людей мантии» (К VI, 248), а тогда увеличится престиж купеческой профессии, и деньги будут вкладываться не в покупку должностей, а в «действительно полезную для государства коммерцию» (К VI, 248). Это с одной стороны. Но с другой — как нанести такой удар благосостоянию 40 тысяч семейств? Кольбер словно хочет убедить самого себя, что можно и отложить решение: король сможет отменить полетту, как только пожелает, даже если начнется война... Осторожность взяла верх. В записке, написанной в октябре 1665 г. (К VI, 15—17), Кольбер называет свой собственный проект отмены полетты через 4 года мерой слишком сильной и не приводящей к цели: ее все равно отменили бы в случае нового ослабления королевской власти. Лучше действовать постепенно, неуклонно проводить в жизнь рассчитанный на 7—8 лет план сокращения числа должностей. Возможно, память о прошлогодней неудачной попытке Кольбера пойти против течения в вопросе о принудительном выкупе рент способствовала этому торжеству осторожности.
Проведенный опрос выявил и сильное противодействие нежеланию Кольбера привлекать судейских оффисье к работе в Совете по законодательству. Из государственных советников только Пюссор решительно высказался против их участия, заметив, что судьи «больше всех заинтересованы в продолжении беспорядка»14. Но в большинстве записок говорилось о важности активного участия верховных палат в подготовке реформы 15. Тем не менее Кольберу удалось провести свою точку зрения: представители верховных судебных палат в новый совет введены не были.
Первое заседание Совета по законодательству состоялось 27 сентября 1665 г.16 в присутствии короля, канцлера, всех минист
ру
ров и членов Королевского совета финансов. Вопреки первоначальным замыслам Кольбера и Пюссора, видевших в новом совете рабочую, подготовительную комиссию, он стал фактически новой секцией Государственного совета с постоянным статусом (при его открытии король сказал, что он хочет, чтобы совет действовал «в течение всей моей жизни»— К VI, 370). Пленарные заседания должны были проводиться раз в две недели, непременно под председательством монарха. Когда Сегье предложил, чтобы члены совета вначале собирались в отсутствие короля у него, канцлера, для подготовки достойных быть представленными государю рекомендаций, Людовик ответил решительным отказом (К VI, 376). Подготовительная работа сосредоточивалась в трех секциях; список их членов составил Кольбер, согласовав его с Сегье и королем. Устройство совета соответствовало рекомендациям канцлера и отличалось от намеченного Кольбером. Три кольберовские комиссии стали составлять единую секцию по вопросам юстиции и управления; сознавая особую важность ее работы, Кольбер вошел в нее сам (хотя фактически в дальнейшем не принимал участия в ее заседаниях) и включил Пюссора. Кроме нее, были созданы еще секции по церковным делам и по делам дворянства. К совету прикомандировали известных адвокатов; для связи с парламентами в соответствии с июньской запиской Кольбера были назначены докладчики.
Историкам почти ничего не известно о работе Совета по законодательству. Сохранилось лишь три протокола его первых трех пленарных заседаний в сентябре — октябре 1665 г.: два первых были организационными, на третьем обсуждались представленные секцией юстиции и управления первые статьи будущего «Гражданского ордонанса» (о чем мы еще скажем ниже). Все эти протоколы были опубликованы Клеманом (К VI, 369—391)17. Скудость источников не позволяет судить, участвовал ли новый совет в выработке датированного декабрем 1665 г. эдикта, решившего вопросы о судьбе полетты и ценах на судейские должности 18, столь живо интересовавшие Кольбера. Полетта была вновь продлена, но уже не на 9 лет, как раньше, а всего на 3 года; при этом оффисье провинциальных трибуналов должны были выплатить за продление полетты принудительный заем в размере 1/18 от цены их должностей. 28 февраля 1669 г., по истечении трехлетнего срока, полетта была продлена еще на 3 года при отмене ее для некоторых, в целом немногочисленных групп низших оффисье 19. Затем война сняла вопрос об отмене полетты с повестки дня.
В том же декабрьском эдикте 1665 г. были зафиксированы новые максимальные цены на должности в верховных палатах. Предыдущие официальные расценки относились еще к 1638 г. и были абсолютно нереальными уже при своем установлении. Рыночная цена должности докладчика Государственного совета еще в начале 1630-х годов превышала 150 тыс. л., тогда как официальная расценка была 28 тыс. л.; к 1665 г. реальная цена (280 тыс. л.) превышала официальную уже в 10 раз. Стоимость
7*
99
должности советника Парижского парламента в 1665 г. держалась на том же уровне, что и в 1635 г. (120 тыс. л.), и превышала расценку 1638 г. (24 тыс. л.) в 5 раз 20. По новому эдикту официальные расценки были сильно повышены, но все же установлены на меньшем уровне, чем рыночные цены (например, 100 тыс. л. для советника парламента и 150 тыс. л. для докладчика). При этом подчеркивалось, что король имеет право преимущественного распоряжения всеми поступающими в продажу должностями, а потому все документы о продаже должностей («резиньяции») надлежит передавать на рассмотрение генерального контролера (этот пост был только что занят Кольбером). Впоследствии, в августе 1669 г., новый эдикт 21 уточнил, однако, что корона может пользоваться правом подбирать покупателя лишь в течение двух недель, после чего нужно либо вернуть продавцу свободу распоряжения должностью, либо оплатить ему ее цену.
Достаточно уверенно устанавливается общая тенденция к снижению цен на судейские должности, определившаяся как раз примерно со времени Кольбера. После крутого подъема этих цен в первой трети XVII в. (см. с. 22) и стабильно высокого уровня их во второй трети столетия намечается спад, захвативший и следующий, XVIII век. Должность советника Парижского парламента, оцененная эдиктом 1665 г. в 100 тыс. л., в 1740-е годы продавалась по цене, колебавшейся вокруг 40 тыс. л. Должность советника Реннского парламента, оцененная особым эдиктом 1666 г. также в 100 тыс. л. и реально продававшаяся до этого за 135—187 тыс л., уже в 1680-е годы шла только за 75— 90 тыс. л., в первой четверти XVIII в.— за 65—88 тыс., в 1730— 1765 гг. не продавалась дороже 55 тыс., а затем, несмотря на общий рост цен, подешевела до 30—32 тыс. л.22 Однако дать этому явлению однозначное объяснение непросто. Мунье считает главным фактором окончательное превращение парламентариев в касту: парламентские должности все более обращались в тесном КРУГУ родственных династий, что ограничивало число возможных покупателей и вело к снижению цен. Эта долговременная тенденция, конечно, должна быть принята в расчет, но она не объясняет резкого падения цен на некоторые судейские должности, произошедшего в считанные годы уже при Кольбере. Так, должность советника суда парижского превотства Шатле в 1666—1668 гг. продавалась за 58—68 тыс. л., уже в 1670 г.— за 45 тыс., в 1674 г.— всего за 30 тыс. л.23; в середине XVIII в. она шла за 3—5 тыс. л. Даже для такого осведомленного наблюдателя, как д’Ормессон, угроза отмены полетты выглядела реальной: осенью 1667 г., за год до истечения первого трехгодичного срока ее продления, он поспешил продать должность докладчика, опасаясь, что после отмены полетты ее стоимость понизится еще на 20 %. Правда, кроме цены должности (150 тыс. л.), д’Ормессон получил весьма существенную приплату («pot-de-vin») в 84 тыс. л., но даже и общая сумма была гораздо ниже рыночной цены 1665 г.; что же касается приплаты, то д’Ормессон остерегался, что Кольбер вскоре займется урезанием и такого рода доходов; и действи
100
тельно, запрещающий их эдикт появился в 1671 г.24 Должности советников Парижского парламента после декабря 1665 г. стали поступать в продажу несколько чаще: если в 1661—1665 гг. в парламент вошли 34 новых советника, то в 1666—1673 гг.— 78 25. Таким образом, данный Кольбером импульс действовал в ближайшие после эдикта годы, когда владельцам должностей приходилось считаться с возможностью дальнейших законодательных мер к снижению их стоимости; после вступления Франции в 1672 г. в войну рыночная конъюнктура, естественно, должна была измениться. Для объяснения же долговременной тенденции движения цен важно, видимо, учесть еще и падение политического престижа судейского аппарата в обстановке, когда были приняты новые меры по обеспечению покорности верховных палат (о чем ниже), а на местах власть интендантов также укреплялась за счет судейских. Удар, которым Кольбер сбил цены на судейские должности, был нанесен вовремя.
Однако для самого Кольбера снижение этих цен было только первым этапом его плана, предварительным условием широкого выкупа должностей. Этого сделать он уже не успел — помешала война. Это не было сделано и после него. Долговременная тенденция к падению цен на должности проявлялась не в тех формах, которые представлялись Кольберу наиболее желательными,— она не сочеталась с подрывом принципа наследственности должностей. Напротив, в 1709 г. нуждавшееся в деньгах правительство провозгласило, что все должности за большой единовременный сбор с их владельцев объявляются наследственными даже без уплаты полетты 26. Итак, полетта была отменена в целях прямо противоположных кольберовским. Правда, для основной массы должностей она была восстановлена в 1722 г., но оффисье Государственного совета и верховных палат сохранили наследственность должностей без ее уплаты. Политические основы сохранения касты оффисье остались непоколебленными, хотя в чисто финансовом отношении выкуп должностей и был облегчен.
*
Реформы в области законодательства с самого начала имели определенные ограничительные рамки. Прежде всего речь могла идти только об унификации королевских законов, но не всего французского права, для чего требовалось бы осуществить синтез кутюмного права северной Франции с римским правом южнофранцузских областей, и притом покончить с крайним разнообразием кутюм и локальных обычаев. Подобная революция в законодательстве практически всеми признавалась невозможной. Даже гораздо более узкий вопрос — как быть, если королевский ордонанс прямо противоречит какой-нибудь кутюме,— вызывал сомнения законодателей. Пюссор в своей записке проявил осторожность: «Надо,— пишет он,— по крайней мере уничтожить и отменить все обычаи, которые окажутся противоречащими ордонансам, если только они прямо не вытекают из статутов и кутюм»27. Когда секция юстиции и управления Совета по законодательству
101
представила проект первой статьи будущего «Гражданского ордонанса», в котором говорилось, что ордонансы должны исполняться, «несмотря на все противоречащие им привилегии, иммунитеты и изъятия, кутюмы, статуты или обычаи» (К VI, 379), эта формулировка встретила сильные возражения на заседании совета 25 октября 1665 г. Старейший член совета Машо прямо заявил: «Требование исполнять ордонанс невзирая на противоречащие ему кутюмы несообразно с общепризнанными нормами политики во Франции, где короли сообщают о своей воле с мягкостью и утверждают ее с любовью» (К VI, 384). «Мудрое и благоразумное поведение е.в-ва не позволяет и подумать, чтобы у него было намерение вносить какие-либо новшества в иммунитеты и привилегии»,— говорил Барийон де Моранжи (К VI, 384). Никаких возражений не встретили и слова Понсе о недопустимости нарушать привилегии, общие для целых сословий,— такие, как освобождение дворянства от тальи (К VI, 383). Наконец, Летелье высказался против упоминания о кутюмах, «дабы не возмущать общественное спокойствие» (К VI, 386). Кольбер не стал защищать формулировку, и решение по ней было единодушно отложено; затем она была перенесена в конец ордонанса, на привычное для такого рода деклараций место, что должно было ослабить ее звучание.
Но и возможности внесения новшеств в сфере чисто королевского законодательства были ограничены. Существовало общее мнение, что Франция уже имеет лучшие в мире законы и главная беда в том, что они не соблюдаются. Нужно, следовательно, не увлекаться составлением новых законов, а обеспечить соблюдение старых. «К чести Франции, она обладает самыми великолепными и мудрыми ордонансами в Европе, но вместе с тем и репутацией страны, хуже всех других исполняющей свои законы»,— писал Пюссор 28. У этого мнения были свои резоны. Основу королевского законодательства составляли большие ордонансы (такие, как Орлеанский ордонанс 1561 г., Блуасский 1579 г., кодекс Марийяка 1629 г.), являвшиеся сводами законов, составленными по наказам сословий на Генеральных Штатах. Поэтому каждое из сословий могло найти там постановления на свой вкус. Плохо было именно то, что большие ордонансы имели значение скорее деклараций, чем актов, подлежащих исполнению. Итак, не случайно внимание законодателей было направлено прежде всего на унификацию правил судебной процедуры, что и должно было обеспечить надежность исполнения и единообразие применения королевских законов. Унифицировать последние по существу предстояло лишь во вторую очередь. •
Эта задача, однако, не снималась с повестки дня. Предстояло устранить противоречия между большими ордонансами, выбирая наиболее выгодные для короны решения; произвести тематическую разбивку и снять повторения (статьи больших ордонансов были расположены хаотически); может быть, пересмотреть отдельные устаревшие нормы. Но, во всяком случае, работа могла быть лишь развитием традиций, а не их ломкой. По вопросу о том, в какую форму должны вылиться ее результаты, мнения могли 102
расходиться. Пюссора вдохновляла перспектива создания единого компактного свода королевских законов, после чего следовало бы запретить судьям ссылаться на предшествовавшие акты и принять меры к тому, чтобы новый кодекс не обрастал противоречивыми комментариями, чтобы не печатались даже способные подменить его сборники судебных решений 29. Ставленник Кольбера докладчик О^ман призывал в Совете по законодательству 11 октября 1665 г. последовать примеру Голландии, где все законы изложены столь сжато и продуманно, что «каждый может знать и защищать свои права без помощи адвокатов» (К VI, 373). Но сам Кольбер счел более осмотрительным не форсировать достижение этой цели, заявив в том же совете 25 октября: «В намерения е. в-ва не входит непрерывная работа над составлением цельного свода законов, он хотел бы издавать ордонансы по отдельным темам и приводить их в исполнение после ознакомления с советами и ремонстрациями»; уже на следующем этапе эти прошедшие регистрацию в верховных палатах ордонансы могли бы быть сведены в единый корпус (К VI, 385). Первыми в этом ряду и должны были стать ордонансы о судебной процедуре.
Начальные статьи «Гражданского ордонанса», представлявшие особую важность для короны, были утверждены уже на первом рабочем заседании Совета по законодательству 25 октября 1665 г. Речь шла о регламентации права верховных палат на представление ремонстраций и толкование королевских законов. Само право на ремонстрации ни у кого возражений не вызывало. Кольбер на этом заседании говорил: «Народ всегда должен иметь доступ к своему государю... хотя закону и нужно повиноваться, однако может возникнуть необходимость в ремонстрациях касательно более полезных решений» (К VI, 385). Следовало не уничтожить эту обратную связь, а ввести ее в рамки, покончить со «слишком большой свободой ремонстраций», порождавшей смуты в годы Фронды и еще в первой половине 1660-х годов приводившей к продолжительным перепалкам между верховными палатами и Государственным советом. Отвечая Кольберу, король заверил всех, что, пока он жив, он сумеет «отвергать бесполезные и мятежные ремонстрации и принимать во внимание почтительные и разумные» (К VI,- 385). Некоторый спор вызвал сам термин «ремонстрации», его предлагали заменить на «покорнейшие просьбы», но большинство 12 голосами против 6 высказалось за его сохранение (К VI, 388).
Срок представления ремонстраций ограничивался 8 днями для столичных и 6 неделями для провинциальных палат (тогда как кодекс 1629 г. предоставлял два месяца), по истечении этого срока королевские акты считались зарегистрированными. В проекте, представленном секцией юстиции и управления, еще оговаривалось право на повторные ремонстрации, лишь бы это не оттягивало исполнение королевских повелений, но при обсуждении этот пункт был снят. Палатам запрещалось издавать постановления, интерпретирующие королевские акты; при сомнениях в их толковании они должны были обратиться с запросом к монарху.
103
Наконец, было провозглашено, что судьи будут нести персональную денежную ответственность за вынесение противоречащих королевским законам приговоров.
Первоначально предполагалось завершить работу над ордонансом очень быстро и опубликовать его уже через 2 месяца (К VI, 388). Дело, однако, затянулось до начала 1667 г. В конце концов король решил передать выработанный секцией юстиции и управления проект на рассмотрение смешанной комиссии из членов Совета по законодательству и Парижского парламента. С точки зрения Кольбера и Пюссора, подобная уступка самолюбию парламентариев была вовсе не нужна, достаточно было зарегистрировать ордонанс без обсуждения на «королевском заседании» парламента. Поводом к этой уступке стало обращение к королю Ла-муаньона. Последний был обеспокоен тем, что парламентарии отстраняются от участия в реформе юстиции, в то время как Парижский парламент сам занимался регламентацией судебной процедуры, издавая соответствующие постановления 30, а Ламуаньон возглавлял небольшую неофициальную комиссию по пересмотру парижской кутюмы 31. Итак, ссылаясь на уже проделанную им работу, Ламуаньон предложил свои услуги монарху, а тот велел ему связаться с Кольбером. Сам Людовик подчеркивал, что решение о создании смешанной комиссии было принято по его личной инициативе. «Один я настоял на этом»,— разъяснял король 29 марта 1667 г.32 Скорее всего, он счел, что ради достижения главной цели — политического усмирения парламента — стоит уступить в частностях. Участие парламентариев в смешанной комиссии должно было подменить обсуждение ордонанса по существу на пленарном заседании парламента и несколько смягчить впечатление от запрета проводить такое обсуждение.
Первое заседание новой комиссии состоялось в доме Сегье 26 января, последнее — 17 марта 1667 г. Работа носила деловой и вместе с тем напряженный характер, споры часто выливались в словесную дуэль между Ламуаньоном и Пюссором 33. Парламентариям удалось провести более сотни поправок по конкретным вопросам судебной процедуры. Но наиболее задевавшей их интересы первой главы ордонанса они решились коснуться лишь «под занавес», на последнем заседании. При этом Ламуаньон вообще обошел вопрос о ремонстрациях (видимо, понимая безнадежность попыток переубедить короля), ограничившись защитой двух тезисов: право парламентов толковать королевские акты и свобода судей от денежной ответственности за неправильные приговоры. По последнему вопросу он говорил, что штрафы, налагаемые по искам пострадавшей стороны в ее пользу, в корне подорвут авторитет юстиции и что королю достаточно будет положиться на совесть судей; во всяком случае, следует избавить от таких исков судей верховных палат. Пюссор резко возразил: «Страх перед наказанием действует сильнее, чем заботы о чести и совести»34. По обоим пунктам король оставил в неприкосновенности прежние формулировки. Правда, в дальнейшем оказалось, что угроза штрафами осталась лишь угрозой: обследовавший архивы Государст
вом
венного совета Хэмшер не обнаружил ни одного примера судебного преследования за неправильный приговор, возбужденного против какого-либо члена Парижского парламента35.
«Гражданский ордонанс»36 был зарегистрирован на королевском заседании парламента 20 апреля 1667 г. Церемония прошла гладко, но затем некоторые молодые парламентарии стали протестовать против ордонанса, требуя созыва пленарного заседания всех палат. Ламуаньон решительно воспротивился этому. Автор его биографии Гайяр (возможно, основываясь на не дошедших до нас воспоминаниях своего героя) пишет, что некий агент Кольбера якобы подговаривал Ламуаньона, даже предлагая ему взятку, не препятствовать оппозиционерам: министр хотел иметь повод для широких репрессий, но первый президент не пошел навстречу его желаниям 37. С зачинщиками все же поступили жестко: выслали в ссылку, и трем из них было велено немедленно продать их должности; просьбы за них парламента не имели успеха.
Далее парламенту предстояло перенести новые унижения. В январе 1668 г. Людовик распорядился уничтожить все парламентские регистры времен Фронды. Ламуаньон посетил короля, говорил, что эта акция противоречит «формам», но монаршей воле пришлось подчиниться 38. Королевским патентом от 24 февраля 1673 г.39 в процедуру представления ремонстраций были внесены новые ограничения: отныне королевские акты должны были регистрироваться безо всяких поправок сразу после их представления в верховные палаты; только после этого можно было передавать королю ремонстрации с поправками, и достаточно было немотивированного отклонения их монархом, чтобы вопрос считался закрытым: повторные ремонстрации запрещались.
Тогда парламент вообще перестал представлять ремонстрации. Все королевские акты, включая самые сомнительные финансовые эдикты конца царствования Людовика XIV, будут проштамповываться быстро и без возражений. Парламентарии понимали, что выступления против сильного правительства «короля-солнца» были бы бесперспективными. Но не было ли это абсолютное молчание и своего рода оппозицией? Ведь деловые, «почтительные» ремонстрации вовсе не запрещались. Но парламент предпочитал лучше молчать, чем пользоваться ремонстрациями согласно новым правилам и закреплять эти правила прецедентами. Отмалчиваясь, парламентарии дождались своего: сразу после смерти Людовика XIV, в сентябре 1715 г. старый порядок представления ремонстраций был восстановлен.
В нашу задачу не входит разбор всего обширного (35 глав) и разнообразного по содержанию «Гражданского ордонанса», наполненного детальной регламентацией норм процедурного характера. Отметим внимание, уделенное налаживанию статистики. Кюре было предписано составлять в каждом приходе регистры крещений, браков и погребений в двух экземплярах, один из которых следовало передавать в местный королевский суд (гл. XX, п. 8.) Эти меры, очевидно, сыграли свою роль в улучшении приходской статистики, отмечаемом историками-демографами именно
ЮГ
со второй половины XVII в. Равным образом от купцов, торгующих зерном и другим продовольствием, требовалось еженедельно сообщать под присягой данные о рыночных ценах, вносившиеся местными судьями в особый регистр (гл. XXX, п. 6—7). В гл. XXXIII подтверждался запрет секвестровать за недоимки по налогам крестьянский рабочий скот (п. 16.)
Затем Советом по законодательству был подготовлен «Уголовный ордонанс», посвященный судебной процедуре в уголовных делах и зарегистрированный в парламенте 26 августа 1670 г. Регистрации также предшествовало детальное обсуждение на смешанной комиссии парламентариев и государственных советников в июне — июле 1670 г. Примечательно, что в ходе его Ламуаньону удалось провести существенные поправки в консервативном духе по вопросам об отношении к сеньориальным и церковным судам 40.
Отношение к частной юстиции в кругах государственных советников было явно отрицательным. В записке Пюссора 1665 г. предлагался радикальный способ сокращения чрезмерно размножившихся судебных трибуналов: уничтожить вообще всю сеньориальную юстицию 41. Выдвигались и не столь решительные предложения: отнять у сеньориальных судей право ведения уголовных дел; провести общую проверку юрисдикционных прав сеньоров и запретить им продавать должности в их трибуналах (предложение Арлэ)42 и т. п. Ко времени обсуждения на смешанной комиссии все широкие планы, однако, были уже отброшены. В проекте ордонанса имелся лишь пункт, оставлявший в ведении сеньориальных судей только те дела, которые они успеют возбудить раньше королевских трибуналов. Ламуаньон встал на защиту сеньориальной юстиции, заявив: «Самое дорогое для дворян — сохранение их судов, ибо ничто так не отделяет их от других королевских подданных»43. В итоге судьям сеньоров были даны дополнительные гарантии: оговорили, что конкурировать с ними при возбуждении дел могут только бальи и сенешали, но не королевские судьи низшего ранга, и был установлен предварительный срок, в течение которого правило «кто раньше» не действовало. Правда. Пюс-сору удалось, вопреки Ламуаньону, провести требование, чтобы все судьи были дипломированными юристами — малая профессиональная квалификация сеньориальных судей часто вызывала нарекания.
 По вопросу о церковных судах в проекте ордонанса содержался пункт, по которому их исключительной юрисдикции подлежали только те духовные лица, чьи проступки* не могли быть наказаны иначе, как церковными наказаниями. Во всех остальных случаях право первого суда передавалось королевским судьям. Ламуаньон решительно возразил: это значило бы нарушить признанную во всем католическом мире привилегию духовенства. Пюссор ответил: «Эта статья, правда, противоречит обычаю, но она вполне сообразуется с разумом»44. Но позиция Ламуаньона была столь сильной, что король распорядился снять спорную статью, заменив ее пунктом, подтверждавшим все судебные привилегии духовного сословия.
106
Оба больших ордонанса о судебной процедуре были обязательны для всех королевских судов, они как бы надстраивались над многообразием кутюм и означали действительный (и наиболее реальный в той обстановке) шаг к общенациональной кодификации. Однако о работе Совета по законодательству после принятия в 1670 г. «Уголовного ордонанса» нам ничего не известно. Очевидно она была свернута 45. Совершенно нет сведений о том, каковы были итоги и ход работы секций совета по делам церкви и дворянства; известно лишь из уже упомянутого письма Озане (см. гл. IV, примеч. 17), что они работали, но к декабрю 1669 г. еще не представили никаких законопроектов. Что же касается секции юстиции и управления, то в ее рамках, помимо двух ордонансов, обсуждался еще проект монастырской реформы, на котором следует остановиться подробно, поскольку у нас была возможность изучить ход борьбы вокруг этого проекта с помощью ранее не использовавшихся историками донесений папского нунция во Франции, хранящихся в Ватиканском архиве 46.
*
В письме королю от 22 октября 1664 г. Кольбер советует: «постепенно и незаметно уменьшить число монахов обоего пола, как людей совершенно бесполезных» (К VI, 3). Конкретные предложения на этот счет появились в его июньской записке 1665 г. Там высказан и новый довод в пользу сокращения: монахи «не только избавлены от труда на общее благо, но и лишают общество тех детей, которых они могли бы произвести», т. е. опять-таки косвенно препятствуют росту численности лиц, занятых «необходимыми и полезными функциями» (К VI, 10). Возможные средства их сокращения таковы: 1) затруднить поступление в монахи, повысив возраст принесения обетов; 2) сократить размеры вступительных взносов и ежегодных пенсий, выплачиваемых монастырям за монахинь их родственниками.
В записке Кольбера для Жана де Гомона, одного из адвокатов Совета по законодательству (сентябрь 1665 г.— К VI, 12—14), ему поручается обдумать вопросы о повышении возраста принесения монашеских обетов и сокращении вступительных взносов; в частности, решить, нужно ли обращаться к папе или достаточно королевской воли. В ответной записке 47 Гомон советовал опереться как на прецедент на Орлеанский ордонанс (январь 1561 г.). Принятый в условиях подъема реформационного движения, он установил возраст вступления в монахи в 25 лет для мужчин и 20 лет для женщин. Правда, как раз данный пункт был отменен Блуасским ордонансом 1579 г., снизившим этот возраст до 16 лет для обоих полов. Новая норма соответствовала постановлениям Тридентского собора и была освящена его авторитетом. Однако, хотя эти постановления и были в 1615 г. провозглашены обязательными для себя французской церковью, они не были в целом приняты государством. А кроме того, норма Блуасского ордонанса противоречила (чем и предлагал воспользоваться Гомон) отредактированной в 1579 г. Парижской кутюме, где говорилось, что
107
право составлять завещание дается лишь по достижении 20— 25 лет: выходило, что распоряжаться жизнью можно раньше, чем имуществом.
Еще до Гомона вернуться к возрастным нормам Орлеанского ордонанса предложил один из опрошенных в 1665 г. государствен-ных советников Гобелен. Его коллега Бушра тогда же советовал распространить на всю Францию постановление Парижского парламента 1635 г., запрещавшее принимать вступительные взносы за новых монахинь и ограничивавшее ежегодные пенсии максимумом 500 л.48 Оба предложения были замечены Кольбером (К VI, 20).
Монастырская реформа могла вызвать симпатии многих, поскольку галликанские настроения стимулировали неприязнь к монашеству. Галликанская идея означала примат белого духовенства во главе с епископатом, представлявшего национальное начало в церкви, над управлявшимися из-за границы монахами. Когда распространились слухи о монастырской реформе, за нее высказывались такие разные люди, как оппозиционно-демократически настроенный парижский врач Ги Патен, богатый реймсский купец Удар Коко, публицист-аристократ маркиз дю Шатле. «Число солдат папы уменьшится»,— радуется Патен 49. «Их слепое подчинение воле папы создает внутри Франции иностранную монархию»,— пишет о монахах Гэ дю Шатле 60, рекомендующий для борьбы с этим злом как раз те меры, которые предусматривались правительственным проектом. В памфлете-диалоге Дюпре «Монах-расстрига» (1670-е годы) один из собеседников, сельский кюре Флоримон, с одобрением пересказывает слова своего знакомого, «достойного буржуа» из Парижа, о том, что «в благоустроенном государстве нельзя терпеть 60 тысяч бездельников»61, что число монахов нужно сократить вдвое, а в уничтоженных монастырях разместить госпитали для солдат-инвалидов; этот буржуа именуется «старостой церкви Сент-Эсташ», что позволяет предположить намек на Кольбера, прихожанина этой церкви. Особенно интересна, конечно, позиция Коко — земляка Кольбера и человека примерно одного с ним поколения, принадлежавшего к той же социальной среде реймсского патрициата, из которой вышла семья министра. Этот почтенный купец в своих «Мемуарах» часто обращается к теме злоупотреблений монашескми состоянием, осуждает обычай отдавать в монахини девочек в раннем возрасте, с большой неприязнью отцрсится к иезуитам, одобряет законодательные меры по сокращению численности монахов и жалеет, что их плохо исполняют 62.
Но все это была лишь одна сторона дела. Другая состояла в том, что монахи были в первых рядах мощного религиозного движения — «католического возрождения», охватившего Францию в первой половине XVII в. Контрреформация после провозглашения Нантского эдикта проходила в обстановке легального сосуществования двух религий. Потеря принудительной монополии на истину пошла на пользу католичеству, сумевшему найти в себе силы, чтобы развернуть интенсивную борьбу за умы и души ве-(08
рующих. Роли переменились: напряженные духовные искания, характерные для протестантов XVI в., теперь проходили-в русле католической религии, ригоризм морали янсенистов был таким же порождением контрреформации, как и гибкая тактика их врагов иезуитов. Ордена иезуитов и ораторианцев перестроили школьное образование с учетом требований гуманистической культуры, их школы были необычайно популярными. Монахи налаживали работу госпиталей, приютов, раздачу милостыни беднякам и заключенным, шли в чумные бараки, к ним тянулись охваченные религиозным рвением миряне. С 1660-х годов наметился спад спонтанного католического энтузиазма 53, не нравившегося королевским властям именно своей спонтанностью и бесконтрольностью, но проведение широкой монастырской реформы продолжало оставаться очень трудным делом. Отношения государства с церковью были сложными, представлявшие церковное галликанство прелаты болезненно реагировали на стремление политического галликанства поставить жизнь церкви под надзор государственного аппарата. В то же время ревностные пропагандисты политического галликанства, парламентарии находились в оппозиции к политике Кольбера и не были склонны поддерживать проекты, разрабатывавшиеся за их спиной государственными советниками.
Имелись основания полагать, что проект монастырской реформы столкнется с ожесточенным противодействием церкви. Сессия Ассамблеи французской церкви 1665—1666 гг. ознаменовалась спорами с Кольбером ее участников, стремившихся отстоять различные фискальные привилегии духовенства 54. В конечном счете церковь получила формальное удовлетворение своих притязаний, что, однако, не исключало подрыва оспариваемых привилегий в повседневной юридической практике, поскольку верховные палаты отказывались их признавать. Большое беспокойство ассамблеи вызывала деятельность Овернской выездной сессии Парижского парламента, постановление которой от 30 октября 1665 г., в частности, предусматривало (в соответствии с давней традицией) действенный контроль королевских судей над монастырями: сбор сведений о численности монахов, проверку монастырских грамот, надзор за церковной дисциплиной. Король должен был посчитаться с ходатайством Ассамблеи французской церкви, запретив Овернской сессии исполнять это постановление, которое затем было кассировано Государственным советом 55. Заключительные ремонстрации ассамблеи от 17 апреля 1666 г., изложенные в речи епископа Валансского Даниэля де Конака, содержали резкие выпады против должностных лиц, которые «презирают духовенство» и «покушаются на все стоящее выше их в государстве, стремясь уравнять его и по возможности смешать с простонародьем» («aplanir... au niveau d’une confusion populate»)56. Характеристика, конечно, утрированная, но несомненно, что здесь имелся в виду, в частности, Кольбер, о котором де Ко-нак в своих мемуарах пишет как о человеке «нрава сурового и враждебного всяким привилегиям»57.
109
Главным для Кольбера было убедить короля в правильности своей позиции, и как раз в этом он, казалось, вполне преуспел. 26 июня 1666 г. Людовик разъяснял составителю его будущих мемуаров содержание своих последних собственноручных заметок. Его разъяснения были записаны следующим образом: «Размышление о бесполезности монахов. Тех, кто служит для спасения душ,— отличать. Двойное зло от распущенности монахов — беспорядок и соблазн. Притягательность для многих этой профессии, бесполезной самой но себе и бесплодной для блага государства. Надо бы ограничить ее численность...»58 Наиболее интересна здесь именно формулировка (которая исчезнет из окончательной редакции «Мемуаров»), определяющая монашество как занятие бесполезное «само по себе»; следовательно, численность монахов надо сократить не просто потому, что их слишком много и тем нарушены нормальные пропорции, а потому, что само монашество как таковое бесполезно. Король заговорил языком Кольбера.
Наконец, к декабрю 1666 г. проект монастырской реформы был подготовлен для обсуждения в Совете по законодательству. Но, прежде чем перейти к описанию событий, остановимся на вопросе о степени влиятельности Кольбера в декабре 1666 г. п январе 1667 г. Интересны в этом плане наблюдения д’Ормессона. За свою независимость в деле Фуке д’Ормессон поплатился карьерой: после смерти его престарелого отца он не получил ранее обещанного ему отцовского места в Государственном совете. Пять лет он упорно, но беауспешпо возобновлял свои хлопоты при каждой новой вакансии, и в январе 1667 г. был как раз такой случай. Д’Ормессон понимал, что его неудачи связаны с недоброжелательством Кольбера, и, естественно, интересовался всеми признаками ослабления влияния министра. Знать же он мог многое благодаря своим связям: после процесса Фуке его имя стало весьма популярным среди всех противников Кольбера.
Итак, 8 января 1667 г. д’Ормессон отмечает в дневнике: кандидат Кольбера Вуазен не прошел в Государственный совет. Наш автор воспринимает это как неожиданное и большое открытие — значит, Кольбер «не всегда хозяин». 18 января д’Ормессон встречает своего доброго знакомого со времен процесса Фуке, бывшего стража обвиняемого, д’Артаньяна. Того можно поздравить — король вопреки Кольберу назначает его лейтенантом роты конных мушкетеров. «Поведение короля по отношению к нему удивительно,— пишет д’Ормессон.— Король' знает, что он друг г-на Фуке и враг г-на Кольбера»59. На этом фоне появления первых серьезных надежд на непрочность положения Кольбера и развертывается подробно описанное д’Ормессоном дело о проекте монастырской реформы, завершившееся явным поражением министра. В целом события января 1667 г. были восприняты д’Ормессоном как некоторый переломный момент, свидетельство того, что влияние Кольбера начинает клониться к упадку.
О борьбе вокруг проекта монастырской реформы ранее было известно в основном по дневнику д’Ормессона и мемуарам извест-
110
пого литератора-латиниста, иезуита Рене Ранена; очень скудные сведения, содержащиеся в документах фонда сношений с Римом французского Архива иностранных дел, были приведены в работе Ш. Жерена 60.
Рассказанная в «Мемуарах» Ранена версия событий уже по тональности сильно отличается от делового изложения д’Ормес-сона. Само происхождение проекта представлено как полуанек-дотичное: его идея якобы была подсказана Кольберу бывшим голландским подданным Ф. Кароном, перешедшим на службу французской Ост-Индской компании и рассуждавшим исходя из условий своей протестантской родины. Ранен рисует картину дружного и эффективного отпора, оказанного проекту, как только о нем стало известно. Ламуаньон вместе с архиепископом Парижским Ардуэном де Перефиксом сразу же объяснили королю, какие последствия будет иметь такой удар по монашеству, и особенно по иезуитам, к радости вольнодумцев, гугенотов и янсе-нистов. Выполняя инструкции римской курии, нунций Роберти заявил королю, что вопрос о монастырской реформе не входит в его компетенцию. Королевский исповедник иезуит Анна, исповедовавший монарха перед Рождеством 1666 г., тотчас после этого очень твердо говорил с ним в защиту монахов. Король уже решил было отказаться от проекта, но Кольбер убедил его все-таки поставить вопрос на обсуждение, причем сторонники министра — Пюссор, Вуазен, Отман, Пелетье де Лагуссэ — говорили, что король имеет все права провести задуманную реформу. Вопрос был почему-то отложен, а тем временем нунций получил новое повеление папы говорить с королем еще более решительно. Людовик, уже подготовленный поданной ему обширной докладной запиской Ламуаньона, был поражен справедливостью доводов нунция. Тогда Кольбер, желая спасти проект, решился лично поговорить с Ламуаньоном. После двухчасовой беседы министру пришлось склониться перед основательностью суждений своего антагониста, что и означало конец проекта.
Учитывая версию Рапена 61, перейдем теперь к строго хронологическому изложению событий, в чем нам, помимо дневника д’Ормессона, помогут депеши в Рим сыгравшего столь заметную роль во всем деле папского нунция во Франции Карло Роберти 62.
Д’Ормессон впервые упоминает о проекте монастырской реформы 11 декабря 1666 г., еще в общей и неточной форме. Обсуждается вопрос, как бы отодвинуть возраст принесения монашеских обетов до 20 лет. Цель этого — «уменьшить число монахов как людей бесполезных. В обоснование приводят примеры Англии и Голландии, где нет монахов. Некоторых это удивляет»63. 19 декабря ученый иезуит Габриэль Коссар рассказал д’Ормессону, что готовится королевская декларация, устанавливающая возраст принесения монашеского обета женщинами в 20, а мужчинами в 25 лет. Королевский исповедник отец Анна уже говорил с Кольбером о неудобствах проекта, особенно для ордена иезуитов, которому пришлось бы сильно повысить возраст начала подготовки будущих преподавателей иезуитских школ. Итак, пока еще речь
111
идет не о правомочности короля проводить реформу, но лишь о конкретных ее неудобствах, причем создается впечатление, что отец Анна больше всего занят интересами его собственного, иезуитского ордена и, возможно, добивается каких-то поправок в его пользу.
Нунций Роберти узнал о проекте на три недели позже д’Ормес-сона; впервые о нем говорится только в его депеше от 31 декабря 1666 г.64 Своего информатора он не называет, и из текста не видно, имел ли он с ним дело ранее. Этот человек сказал, что он сам видел проект эдикта, в котором король «среди других пунктов» (не названных в депеше нунция) повышает возраст принесения обетов до 20 и 25 лет. Таким образом, полученная Роберти информация была крайне скудной, достаточной лишь для начала выяснения дела; назван был лишь один пункт проекта — важнейший, но вовсе его не исчерпывавший,— хотя нунций, разумеется, нуждался в максимально полных сведениях. Мы видим, что информатор нунция не производит впечатления его агента; не был ли он агентом другого лица, сообщившего Роберти лишь строго дозированную информацию?
Первым шагом нунция, предпринятым для проверки сообщения, было посещение им вечером 30 декабря отца Анна. Тот признал, что у него есть такие же сведения; впрочем, Сегье высказывал ему свое мнение, что вряд ли что-либо предпримут без согласования с папой. Примечательна эта осторожность Анна в беседе с нунцием. Он ни в чем не расширил знаний представителя Ватикана о содержании проекта и ничего не сообщил ему о своих уже двухнедельной давности разговорах с Кольбером, хотя такая информация, конечно, представляла бы для его собеседника особую ценность. В ходе беседы нунций убеждал Анна занять принципиальную позицию: он должен заявить королю, что подобные решения входят в компетенцию лишь папы и вселенских соборов. Анна согласился, и было решено, что на другой день, 31 декабря, когда он должен был посетить двор в Сен-Жермене, он поговорит в этом духе как с королем, так и с министрами*
Однако в этот день королевскому исповеднику, по его словам, не удалось поговорить ни с министрами, ни с монархом. О своей неудаче, как пишет нунций в депеше от 1 января 1667 г.65, Анна сообщил ему утром 1 января, обещая побеседовать с королем в скором времени; вместе с тем он подал очень важный совет: он, пишет нунций, «полагает, что мне хорошо было бы поговорить с г-ном Летелье, который считает, что относительно монашеских обетов нужно, не предпринимая ничего самим, обратиться к святому престолу»66. Новое сообщение Анна было настолько важным, что вполне можно усомниться в его заверениях, будто бы ему не удалось поговорить с Летелье 31 декабря. Если он знал о позиции Летелье заранее, то почему он не подал такого совета в первой беседе с нунцием?
Так или иначе, Роберти узнал, что он может положиться на содействие главного соперника Кольбера. Новость была тем более значимой, что без помощи Летелье отец Анна вряд ли мог бы до
112
биться успеха, а отношения между этими людьми были далеко не безоблачными. Летелье слыл ярым противником притязаний римской курии, на заседаниях Государственного совета он нападал на папу «при всяком случае, изображая из себя ревностного защитника интересов короля»; ему удалось сильно подорвать влияние на Людовика его исповедника, «которого король более почти не слушал, когда речь заходила о папе»67. Сын министра молодой аббат Шарль-Морис, блиставший красноречием в Сорбонне, разделял господствовавшие там антиультрамонтанские настроения и влиял в этом духе на своего отца. И вот теперь вчерашний противник превращался в союзника.
Но если Летелье и позволил Анна сообщить Роберти о его позиции (не ссылаясь прямо на беседу с ним), то мысль о прямых контактах между министром и нунцием принадлежала, видимо, лично Анна. Такие встречи в планы осторожного Летелье не входили.
Никаких каналов доверительной связи с Летелье в распоряжении нунция не было. В надежде поговорить с ним он специально отправился в тот же день, 1 января, в церковь иезуитов на первую публичную проповедь сына министра, того самого аббата Шарля-Мориса, который зарекомендовал себя перед Римом не лучшим образом. Но беседа с Летелье не состоялась, и нунцию пришлось удовольствоваться разговором с его сыном, перед которым он развивал мысль, что возраст принесения обетов утвержден соборами и не может быть изменен светской властью. Аббат вежливо согласился, но — не ожидавший этого диалога или же плохо осведомленный — ответил фактически неверным заверением, что речь идет не о запрете вступать в монахи до 20 (25) лет, а о запрещении передавать монастырям до этого возраста свое имущество. Нунций возразил, что и это неприемлемо, ибо противоречит обету монашеской бедности. Аббат опять согласился и обещал поговорить с отцом. Но встречи между нунцием и Летелье до решения королем вопроса о проекте так и не произошло.
Тем временем борьба против проекта разворачивается и на другом фланге. 6 января д’Ормессон был приглашен на ужин к Ламуаньону, и хозяин дома показал ему копию своей уже поданной королю записки, где доказывалось, что монастырская реформа не входит в компетенцию монарха 68. Это та самая записка, о которой упоминает Ранен.
На другой день, 7 января, д’Ормессон встречается с Лепелетье, который уже во время процесса Фуке, как мы помним, передавал ему информацию от своего патрона Летелье. Теперь он заводит разговор именно о проекте монастырской реформы, передает слова Сегье о том, что еще неизвестно, дойдет ли декларация о монашеских обетах до регистрации в парламенте. Сразу после этой фразы д’Ормессон пишет: «Я прочитал ее проект, составленный г-ном Талоном»,— и сжато излагает содержание проекта, на котором мы подробно остановимся ниже 69. Пока лишь отметим, что Талон еще в 1664 г.— как полагали, по наущению Коль-
8 В. H. Малов
113
бера,— поставил в парламенте вопрос о сокращении числа монахов 70. Слух о его авторстве передан также Раненом 71.
Изложив содержание проекта, д’Ормессон сразу же после этого пишет: «Говорят, что нунций беседовал с королем и что все монастыри очень встревожены»72. Как мы теперь знаем, слух о разговоре нунция с Людовиком XIV совершенно не соответствовал истине. Роберти не только не получил аудиенции у монарха — он о ней даже и не просил. Еще не успел поговорить с королем и Анна. Демарши Роберти к 7 января были настолько скромными — две доверительные беседы с Анна и одна с аббатом Летелье,— что они не могли породить подобный слух спонтанно. Очевидно, мы имеем дело со слухом инспирированным. Цель его распространителей — подбодрить недоброжелателей Кольбера, побудить их решительнее высказываться против проекта в надежде, что такая позиция «общественного мнения» в конце концов дойдет до монарха и повлияет на его решения. Хотя д’Ормессон и не говорит об этом прямо, вся его запись от 7 января позволяет предположить, что не только слова Сегье, но и текст проекта, и слух о беседе нунция с королем были доведены до его сведения все тем же Лепелетье, доверенным лицом Летелье.
11 января Кольбер пишет письмо Сегье, в котором он передает канцлеру поручение монарха в срочном порядке провести рассмотрение проекта монастырской реформы в секции юстиции и управления Совета по законодательству, с тем чтобы доклад о нем мог быть поставлен на пленарном заседании этого совета «в ближайший понедельник» (17 января): «...е. в-во считает это дело самым важным для блага его королевства и славы его царствования из всех, какие когда-либо рассматривались в его советах»73.
14 января Роберти сообщил в Ватикан новые известия о проекте реформы 74. Нунцию удалось поговорить (не позже 12 января) с самим Кольбером. «Г-н Кольбер ответил мне, что е. в-во действительно думает издать какой-нибудь регламент, но ничего не будет сделано без зрелого размышления». Роберти возразил, что такой ответ его не устраивает,— ведь неизвестно, что посоветуют королю министры, а потому он просит «не публиковать по этому вопросу никакого эдикта без предварительного одобрения святого престола», ибо убеждение в том, что монашеское состояние совершеннее мирского, является важным вопросом веры. Итак, столкнулись две формулы решения дела: кольберовская (и пока еще официальная): «ничего -без зрелого размышления»— и формула нунция, разделяемая Летелье: «ничего без согласования с папой». В целом разговор с Кольбером, несмотря на крайнюю немногословность министра, обеспокоил Роберти: «Я заметил в лице г-на Кольбера признаки твердой решимости что-то сделать».
10 января Анна удалось поговорить с королем (который отвечал примерно то же, что и Кольбер), а к 12 января он побеседовал еще и с де Лионном. Впрочем, нунций по рассказу Анна, видимо, понял, что его тон не был достаточно твердым, потому что уже 114
12 января он просит его поговорить с монархом вторично и ясно сказать, что любой эдикт на эту тему выходил бы за рамки светской компетенции.
Несмотря на эти новые демарши, осведомленность нунция не увеличилась. Он ничего не знал об организации и сроках обсуждения проекта в Совете по законодательству, так что им осталось вообще незамеченным первое заседание, посвященное обсуждению вопроса,— то самое, о котором упоминает Ранен. Из дневника д’Ормессона 75 мы знаем его дату — 17 января — в соответствии с переданным Кольбером канцлеру распоряжением короля. Д’Ормессон узнал о заседании в тот же день от Вильруа. Перечень выступавших у д’Ормессона и Ранена полностью совпадает (см. с. 111). Все /ораторы защищали правомочность короля проводить монастырскую реформу, однако между ними (чего не отмечает Ранен) выявились разногласия в том, что касалось нового возраста принесения обетов,— иными словами, возможности уступок духовенству по этому пункту. Этим, очевидно, и объяснялось решение короля отложить обсуждение на две недели, до 31 января, дня следующего заседания Совета по законодательству.
В депеше от 21 января 78 Роберти смог сообщить еще лишь об одной своей акции — беседе с министром иностранных дел де Лионном, давшей ему очень мало. Де Лионн отвечал то же, что и Кольбер, и приводил от себя доводы в пользу повышения возраста принесения обетов. К тому же нунций умолчал о том, что это не был разговор наедине. Это обстоятельство выясняется из рассказа о беседе бывшего ее свидетелем венецианского посла Джустиниани в его отчете сенату Венеции 77. Французский министр, пишет Джустиниани, отвергал перед нунцием идею передачи дела в Рим, что привело бы к его затягиванию. Разговор, видимо, был неприятен де Лионну, и он оборвал его, обратившись к находившемуся рядом венецианцу.
22 января 78 нунций случайно встретился (на приеме у супруги Кольбера) с Сегье. Последний на расспросы некоторых дам, «будет ли принят эдикт против монахинь», отвечал в положительном смысле. Перед нунцием канцлер высказывался в том же духе, что и другие министры, и встревоженный Роберти отправился к Анна узнать, не успел ли тот поговорить с королем вторично. Оказалось, что нет, хотя со времени последней встречи между нунцием и иезуитом прошло уже 10 дней. Анна обещал встретиться с королем «сегодня или завтра», и Роберти специально подчеркнул, что в этой беседе должно быть сказано об «очевиднейшей угрозе раскола»: король еще, чего доброго, может предписать, чтобы священники женились, миряне причащались под обоими видами, чтобы мессу «ради облегчения народа» не служили с прежней пышностью, а ведь его примеру могут последовать другие католические государи.
Обещания Анна, проявлявшего явную инертность, видимо, уже не вызывали доверия нунция, и он решил привлечь к участию в деле еще одно лицо — архиепископа Парижского Ардуэна де Пе-
8*
115
рефикса; их встреча произошла 23 января. Разговор с первым прелатом французской церкви у Роберти состоялся, таким образом, только через 25 дней после начала его хлопот. Вряд ли он многого ожидал от этого шага. Ардуэн де Перефикс был придворным прелатом, < бывшим воспитателем Людовика, и свою готовность идти навстречу желаниям Кольбера он показал совсем недавно, сократив в своей епархии число церковных праздников, за что им были недовольны в Риме. Тем не менее архиепископ сказал нунцию, что уже говорил с королем о готовящемся эдикте, и даже «довольно твердо», но Людовик ответил, как всегда, что ничего не будет сделано без зрелого размышления. Нунций получил обещание прелата поговорить с королем вторично, ссылаясь уже на беседу с представителем папы.
Наконец, 26 января произошло событие, позволившее нунцию активизировать свои действия. В этот день он наконец-то смог (вероятно, благодаря все тому же неназванному информатору) ознакомиться с текстом проекта и узнать важные подробности об организации его обсуждения. Детальное изложение проекта на французском языке нунций послал в Рим в качестве приложения к депеше от 28 января 79. Это, безусловно, тот самый документ, с которым д’Ормессону удалось ознакомиться еще 7 января; правда, в депеше нунция ничего не сказано об авторстве Талона 80.
В преамбуле проекта говорится о намерении короля «реформировать все сословия его государства»— идея, лежавшая в основе создания Совета по законодательству. Обосновывая необходимость повысить возраст принесения обетов, автор документа опирается на прецедент Орлеанского ордонанса и отвергает противоречащие установления. Так, по поводу Блуасского ордонанса сказано, что отмена в нем соответствующего пункта Орлеанского ордонанса встретила возражения в парламенте. Авторитет Три-дентского собора даже привлекается на службу дела реформы: установленный им 16-летний возраст не был исконным, до того в монахи вступали в 12—14 лет, и собор эту норму повысил, однако накопленный с тех пор опыт показал недостаточность повышения; получалось, что король просто идет дальше в направлении, намеченном Тридентским собором. Но главный аргумент в пользу реформы — именно опыт. Раннее вступление в монахи не только нанесло ущерб церковной дисциплине, но и «очень ослабило государство, повергнув в состояние праздности множество подданных, которые могли бы быть с пользою употреблены в торговле, сельском хозяйстве, в колониях или в армии»81. Здесь снова возникает тема «полезных профессий», которым фактически противопоставляется бесполезное для государства монашество; д’Ормессон не преувеличил, отметив, что автор проекта «рассматривает монахов как людей праздных и бесполезных для государства»82. Недаром самые мудрые из императоров и французских королей, говорится далее в документе, даже не признавали монашеских обетов, данных без их согласия.
116
В постановительной части проекта прежде всего возобновляет-ся действие Орлеанского ордонанса и возраст принесения обетов повышается до 20 лет для женщин и 25 для мужчин. В случае, если обеты уже были принесены в более раннем возрасте, монахини и монахи могут до достижения ими 20 (25) лет распоряжаться своими вкладами в интересах семьи и в своих собственных, а не монастыря. Впредь устанавливается годичный срок между изъявлением желания вступить в монахи и поступлением в послушники.
Монастырям запрещается принимать на платное содержание детей под предлогом их воспитания и обучения. Это, однако, не относится к монахиням, воспитывающим девочек не старше 14 лет, а также к конгрегациям, учрежденным специально для обучения юношества.
При вступлении в монахи впредь запрещается давать вступительные вклады под угрозой штрафа в двойном размере и с дарителя, и с монастыря. Ежегодные выплаты на содержание монахов разрешается производить лишь в том случае, если данный монастырь не имеет достаточных доходов, а также если это монастырь одного из нищенствующих орденов. Устанавливаются максимальные размеры таких выплат: 500 л. в год в пределах Парижского превотства и 300 л. в других областях. Вместе с тем вообще запрещается принимать в монахи больше людей, чем позволяют доходы монастыря. Не очень понятно, как этот пункт сочетается с предыдущим и почему такой монастырь нельзя было отнести к разряду бедных, имеющих право на получение ежегодных платежей. Во всяком случае, ясно, что осуществление переписи монастырских имуществ становилось совершенно необходимым, и в проекте действительно говорится, что специальные королевские комиссары проведут такую перепись в пределах Парижского превотства и что в будущем она распространится на всю Францию.
Итак, только 26 января нунций узнал, что дело не исчерпывается вопросом о возрасте принесения обетов, что речь идет о более широкой реформе, связанной с установлением жесткого государственного контроля над монастырскими имуществами. Кроме того, стала известна еще одна обеспокоившая Роберти подробность, которую он и поставил в центр своего ключевого разговора с архиепископом Парижским 27 января (отца Анна нунций уведомил о новой информации уже 26 января). Роберти сразу же выразил возмущение тем, что проект эдикта, оказывается, будет обсуждаться в таком составе Государственного совета, из которого «по приказанию короля исключены» все духовные лица — и сам архиепископ Парижский, и члены Государственного совета от духовенства епископы Шартрский и Сеезский. Даже английский король, говорил рассерженный нунций, советуется со своими «лжеепископами», даже султан спрашивает совета у муфтия... Ардуэн де Перефикс подтвердил верность сведений о неучастии духовных лиц в обсуждении; сам он, по его словам, возражал и говорил королю, что такого еще никогда не бывало во Фран
777
ции 83. По его просьбе нунций передал ему проект эдикта. Архиепископ обещал, что он будет говорить с королем 30 января и скажет, что надо прежде всего запросить мнение епископов. Таким образом, наметилась перспектива союза нунция с французским епископатом на почве защиты прав последнего от посягательств короны.
На этот раз и королевский исповедник, и архиепископ, как будто предчувствуя возможность успеха, стали действовать решительно 84. Анна говорил с королем уже 28 января, заявив, что монарх не вправе издавать подобный эдикт; король сослался на противоположное мнение своих советников. 30 января с Людовиком говорил Ардуэн де Перефикс, и эта беседа, судя по всему, окончательно переубедила короля. Тем временем стали распространяться слухи о протестах нунция (д’Ормессону о беседе Роберти с Анна рассказал 30 января Коссар); при этом нунцию приписывались заявления о том, что папа наверняка пойдет на разрыв и отзовет из Франции своего представителя.
Обсуждение проекта на совете 31 января уже не состоялось. Людовик XIV сразу же заявил, что с ним беседовал архиепископ Парижский, который сказал, что он даже не смеет повторить перед своим государем «ужасные» высказывания нунция о проекте; после этого король распорядился снять вопрос с обсуждения 85. Вечером 1 февраля д’Ормессон видел Ламуаньона, который рассказал о визите к нему Кольбера и о том, что «он говорил с ним о декларации касательно монашеских обетов в том духе, что это дело неудавшееся»86. Это и была та беседа Кольбера с Ламуаньо-ном, которой придавал такое значение Ранен. В действительности она, очевидно, уже ничего не решала (в противном случае д’Ормессон написал бы о ней гораздо подробнее). При всей неясности текста д’Ормессона складывается впечатление, что визит Кольбера не был посвящен специально вопросу о проекте (это мог быть, например, визит вежливости в связи с состоявшимся как раз 1 февраля бракосочетанием дочери Кольбера) и что о неудаче плана реформы было упомянуто лишь мимоходом.
Роберти узнал о победе 1 февраля, когда он получил аудиенцию у де Лионна и (наконец-то!) у Летелье. Де Лионн передал нунцию официальное опровержение слухов о подготовке проекта, выдержанное в очень решительном тоне. Король, заявил он, «никогда не думал публиковать эдикт, слух о котором распространился в Париже», и если некоторые министры занимались этим делом, то «лишь для изучения вопроса и без ведома е. в-ва; король же в конечном счете осудил проект и счел бы оскорблением, если бы кто-либо полагал, что е. в-во когда-нибудь имел такое в мыслях»87.
Летелье очень откровенно говорил о своей личной позиции. Он, пишет нунций, «до крайности возмущался (detestando а!Г-ultimo segno) проектом эдикта... и ясно заявлял мне, что король не может ни изменять возраст принесения обетов, ни позволять принесшим их распоряжаться своим имуществом»88. Слышится
118
тон победителя, позволяющего себе отбросить обычную сдержанность.
Итак, обращение к материалам Ватиканского архива позволяет исправить явно утрированную версию Рапена. Проект монастырской реформы был подготовлен основательно, и борьба против него была отнюдь не легкой. Нужно было время, чтобы сложился разнородный блок противников Кольбера, чтобы его участники почувствовали, что в этом вопросе Кольбера можно победить, и перестали рассчитывать на сепаратные договоренности и уступки. Нужно было пошатнуть, казалось бы, непоколебимую уверенность короля в его праве не считаться с церковными канонами. Депеши нунция впервые называют среди противников проекта Летелье. Его позиция осталась незамеченной как Раненом, так и д’Ормессоном; между тем по ряду косвенных признаков очень похоже, что именно он был закулисным руководителем противодействия реформе. Задачу постепенно переубедить короля мог взять на себя только человек, очень близкий к трону и свободный от подозрений в сочувствии к ультрамонтанским кругам. Нунцию в этой кампании была отведена роль эффектного орудия, которое, однако, ни в коем случае нельзя было пустить в ход раньше чем король окажется достаточно подготовленным. Вопреки утверждениям Рапена, Роберти нигде не упоминает, что он действовал во исполнение каких-либо полученных из Ватикана инструкций, что и понятно, поскольку самому ему подробности о содержании проекта реформы стали известны лишь за 5 дней до решения дела. Очевидно, подобная осторожность организаторов антикольберовской кампании прежде всего объяснялась тем, что при исключительной чувствительности Людовика XIV к вопросам его престижа, слишком раннее и не в меру активное вмешательство Ватикана в его реформаторские планы могло бы привести к результатам, обратным желаемому.
Кольбер был слишком цепким и целеустремленным политиком, чтобы сложить оружие даже после столь резкого дезавуирования его давнего замысла. Это видно, в частности, из факта появления вскоре после январской неудачи явно инспирированного им памфлета «Размышление касательно эдикта о монастырской реформе», который до сих пор не обращал на себя внимания историков 89.
В этой очень небольшой, карманного формата брошюре отсутствуют ссылка на королевскую привилегию, название города, имя типографа. Это не случайно — как мы увидим, были веские причины к тому, чтобы книга, написанная в защиту кольберовского проекта, появилась почти в обличии нелегального издания (с той разницей, что нелегальная литература печаталась со ссылкой на мифическую типографию, например пресловутого «Пьера дю Марте в Кельне», здесь же это было сочтено все-таки неуместным). Между тем факт кольберовской инспирации не вызывает сомнений: для безответственного частного лица памфлетист слишком хорошо осведомлен. Так, список «полезных профессий» приведен в том же точно наборе и порядке, что и в преамбуле к проекту эдикта, полученному нунцием 90, значит, автор должен был иметь
119
этот проект перед глазами. Легко заметить и почти дословный пересказ высказываний нунция: эдикт мог бы создать прецедент для светских государей «разрешать браки священникам или причастие под обоими видами пастве»91. Памфлетист прекрасно знает, что кольберовский проект натолкнулся на противодействие именно епископата и хотел бы устранить это препятствие, чтобы не говорили, что «светская власть покушается на авторитет епископов»92. Для лиц, не посвященных в подробности кулуарной борьбы в правительственных кругах, все это было тайной за семью печатями. Сочувствовавший законопроекту Патен вообще ничего не знал о его провале, несмотря на свои ужины у Ламуаньона; он писал (21 февраля 1667 г.), что, вопреки возражениям нунция, король провел ордонанс о повышении возраста принесения обетов 93.
Итак, автор «Размышления» выдвигает идею созыва собора французских епископов, который и мог бы принять, в обход папы, все меры, предложенные в кольберовском проекте. Более того, тогда можно было бы даже «принять твердое и постоянное решение впредь не позволять основывать новые монастыри»94. Этот собор мыслится по образу вселенского Халкидонского собора 451 г., осудившего монофиситство и отличавшегося антимонашеской направленностью. Автор памфлета считает для короля целесообразным последовать примеру проводившего Халкидонский собор византийского императора Маркиана, который, по его словам, заявил собравшимся епископам: «Я счел, что для меня будет не менее славным решить этот вопрос, опираясь на ваш авторитет, чем прибегнуть к изданию закона империи»95. Византийские аналогии были особенно удобны тем, что позволяли оправдать отстранение от участия в деле римского первосвященника. Вся роль папы, по мысли памфлетиста, будет ограничиваться выдачей разрешений на закрытие мелких, нежизнеспособных монастырей, о чем перед ним будет ходатайствовать собор епископов.
Как мы видим, в стремлении провести свой проект Кольбер готов был пойти на очень большие уступки епископату. Ассамблея французской церкви была политическим собранием первого сословия, правами церковного собора она не обладала, и ее решения по вопросам веры не имели духовной обязательности. Абсолютистское государство не желало проведения соборов даже на провинциальном уровне, здесь же речь шла о национальном соборе. Такая уступка церковному галликанству не могла не вызвать резких возражений в стане галликанства политического, отсюдг и полулегальный характер официозного памфлета. Целью этогс «пробного шара» было прощупать позицию прелатов. Результать зондажа, очевидно, были неблагоприятными, и Кольбер понял, что провести проект радикальной реформы невозможно.
Но тогда нельзя ли осуществить меры более ограниченные, но идущие в том же направлении? Эти меры действительно были приняты.
4 апреля 1667 г. парламент постановил приступить к «реформации» монастырей четырех нищенствующих орденов (доминикан
120
цев, францисканцев, кармелитов и августинцев). Генералам этих орденов предлагалось назначить орденские комиссии из монахов-французов, которые должны были провести перепись монахов и опись доходов и расходов монастырей. После представления королевским и городским властям этих реестров следовало определить допустимое число монахов каждого монастыря; пока это не будет сделано, прием новых монахов запрещался. Женским монастырям предлагалось представить материалы об их финансовом положении епископам своих диоцезов (характерный жест в сторону епископата, понятный после январских событий), и до регламентирования штатов этим монастырям также запрещалось принимать вступительные взносы или плату на содержание вновь поступающих монахинь 96.
Нунций протестовал против постановления парламента в идентичных письмах к де Лионну, Летелье и Кольберу, просил о приеме у короля 97. Анна, правда, успокаивал его тем, что все это постановление относится только к еще не «реформированным» монастырям 98 (во многих монастырях порядок в дисциплине и хозяйствовании был уже наведен в ходе католической контрреформации).
31 марта парламент зарегистрировал, а 14 апреля опубликовал разработанный еще в декабре 1666 г. королевский эдикт, запрещавший основывать новые монастыри без специального разрешения монарха. Монастыри, основанные менее чем за 30 лет до эдикта, должны были представить свои учредительные грамоты и впредь до их подтверждения королем не могли принимать новых монахов ". Роберти собирался (без особой надежды) просить короля об отмене эдикта 10°, но уже не успел этого сделать (26 апреля он выехал в Рим в связи с его производством в кардиналы).
Кольберу удалось смягчить впечатление от своего январского поражения. И все же разница между первоначальными планами и тем, что из них получилось, очевидна. Вместо четких законодательных установлений о резком повышении для всей страны возраста вступления в монахи, об абсолютном запрещении вступительных вкладов и о жестком максимуме ежегодных платежей теперь надо было в каждом отдельном случае зависеть от степени лояльности духовенства: орденских властей и епископов. Борьба приобретала характер торга из-за судьбы каждого монастыря с его духовными и светскими покровителями; тем самым противостоявшие реформационной политике силы инерции заметно увеличивались.
29 марта 1667 г. Людовик XIV объяснял составителю его «Мемуаров»: «У меня было намерение регламентировать возраст принесения монашеских обетов, но, столкнувшись с трудностями, я пожелал, чтобы, пока я еще не принял полного решения по этому вопросу, парламент совершил то, что можно сделать уже сегодня»101. Действительно ли король еще думал, преодолев «трудности», со временем вернуться к первоначальному проекту? В тексте «Мемуаров» этот фрагмент подвергся очень характерной правке. Там нет уже никаких намеков на препятствия внешнего
121
характера; напротив, королевский совет многократно одобрял замысел монарха, но «перед самым его осуществлением,— говорил король,— я был удержан чувством почтительности, которое мн всегда обязаны иметь по отношению к церкви в том, что касается ее истинной юрисдикции, и решил не предпринимать ничего бег согласия с папой». Действия парламента были предприняты г ожидании не «полного решения» короля, а лишь информации с намерениях римской курии («в ожидании, пока я сообщу об этом папе»)102. Соответственно не может быть и вопроса о борьбе за осуществление исходного замысла в будущем. Само намерение короля повысить возраст принесения обетов мотивируется прежде всего заботами о церкви, для которой «бесполезно» излишнее число монахов.
Никаких высказываний о бесполезности монашества «самого по себе» в тексте «Мемуаров» Людовика XIV нет. Зато там появился фрагмент, прямо противоречащий подобным формулировкам. «Всякая профессия,— говорит король,— на свой лад способствует поддержанию монархии». Далее следуют достаточно банальные рассуждения о полезности не только земледельцев, ремесленников, купцов, но и финансистов, судейских, духовенства. «Вот почему, отнюдь не презирая ни одного из этих состояний и не стремясь благоприятствовать одному из них за счет другого, мы должны заботиться о том, чтобы всех их по возможности довести до подобающего им совершенства»103. Как видим, этот фрагмент, который при поверхностном взгляде легко можно принять за набор прописных истин, был не только в высшей степени актуальным, но и насыщенным большим полемическим зарядом. Именно здесь король отвечает Кольберу, отказывается от его идеи перестройки общества, которая как раз и должна была «благоприятствовать одним профессиям за счет других». Король понял, что рационалистическая прямолинейность министра может завести слишком далеко. Видимо, именно в этом и состоял для него главный политический урок борьбы вокруг проекта монастырской реформы в 1667 г..
С проектом монастырской реформы, имевшей целью увеличить народонаселение страны, был тесно связан подготавливавшийся параллельно с ним «Эдикт о браках», зарегистрированный в декабре 1666 г.104 Недостаточно было затруднить уход в монахи, следовало еще и стимулировать повышение рождаемости. Эдикт интересен тем, что он (редчайший случай в практике французского абсолютизма) не имел никаких прецедентов в королевском законодательстве. Запрошенный Кольбером Гомон мог сослаться лишь на древнеримские законы Августа, ограничивавшие права холостяков и бездетных на наследование (эти законы были отменены после утверждения христианства), и на установленные Юстинианом налоговые льготы для многодетных 105. Эдикт ограничился кругом мероприятий, безусловно входивших в компетенцию государства и намеченных Кольбером в его черновом наброске (К П/1, 68—69). В нем не было попыток вмешаться в частноправовые отношения — таких, как регулирование, по примеру
122
Августа, права наследования или предложенное Гомоном дарование женатым дворянам прав на более почетные места в церквах и официальных процессиях по сравнению с холостяками, «невзирая на превосходство в правах патронажа или юстиции и на большую древность рода»106; можно себе представить, какую «революцию» это произвело бы в быту провинциального дворянства! Согласно эдикту, всякий мужчина, женившийся до 20 лет, освобождался от тальи до 25 лет (ранее талью начинали платить со времени женитьбы независимо от возраста), тогда как все холостяки, напротив, включались в списки налогоплательщиков начиная с 21 года. Освобождались от налога отцы семейств, имевшие 10 живущих детей от законного брака (с той оговоркой, что дети, ставшие священниками или монахами, в этот счет не входят, зато погибшие при службе в королевской армии считаются за живых). Главы многодетных дворянских семей (при тех же оговорках) должны были получать от государства пенсию в 1000 л. за 10 живущих детей и в 2000 л. за 12; «буржуа» освобожденных от тальи городов имели право на половинную по сравнению с дворянами пенсию.
Вопрос о том, как применялся «Эдикт о браках», совершенно не изучен. Известно, что он был отменен королевской декларацией от 13 января 1683 г., но еще задолго до этого негласно перестал исполняться: 14 декабря 1679 г. Кольбер писал одному из интендантов: «Уже более 7—8 лет назад я объяснил главным оффисье Палаты косвенных сборов, что в намерении короля не входит исполнение этой декларации» (К П/1,119—120), ввиду обнаруженных многочисленных злоупотреблений (умерших детей засчитывали как живых и т. п.). Во всяком случае, ясно, что установленная норма многодетности была непомерно велика. Определили ее совершенно произвольно (юстинианова норма была 3—5 живущих детей). Видимо, лишенный демографической статистики законодатель исходил из представлений о рождаемости в зажиточных семьях 107. Реально же, как установлено современной исторической демографией по приходской статистике, средний возраст вступления в брак при Людовике XIV для женщин-простолюдинок составлял 24 года, а мужчины женились еще позже, так что нормой было 8 рождений для женщины при «полной длительности» брака (т. е. если он не прерывался преждевременно смертью одного из супругов), а большая детская смертность (20—30 % детей не доживали до года) еще более снижала вероятность получить обещанные за 10 живущих детей налоговые привилегии 108.
*
Французская монархия чувствовала себя гораздо увереннее, когда речь шла не о широкомасштабной рациональной корректировке структуры общества, а о чистом реставраторстве, укреплении расшатанных в годы войны старых институтов и социальной дисциплины. Эти меры не могут быть названы специфически коль-беровскими, и осуществление многих из них началось еще до прихода Кольбера к власти (см. с. 41—42). Но, конечно, Кольбер активно руководил их проведением в жизнь, и эту сторону его
123
деятельности необходимо учитывать для правильной оценки его политики в целом.
Одной из таких мер стало проведение в соответствии с королевской декларацией от 31 августа 1665 г.109 выездной сессии Парижского парламента в Оверни; все члены составленной для этого из парламентариев чрезвычайной палаты были назначены монархом. Ее резиденцией стал Клермон, столица Оверни, но зона, в пределах которой она имела право вершить суд, не ограничивалась этой провинцией, в нее входил и ряд соседних (Лионнэ, Бурбоннэ, Марш, Берри и др.), куда палата посылала своих членов в качестве комиссаров.
Проведение выездных сессий парламентов с целью утвердить авторитет центральной власти на местах было средством старым, но уже гораздо менее распространенным в XVII в., чем ранее. В округе Парижского парламента в последний раз такая сессия состоялась в Пуатье в 1634 г., за год до начала войны. Постоянно конфликтовавший с парламентариями Ришелье советовал вместо них «посылать время от времени в провинцию палаты правосудия, составленные из хорошо подобранных государственных советников и докладчиков»110, или даже устроить так, чтобы специально назначенная судебная палата в постоянном составе объехала всю Францию, не считаясь с границами округов отдельных парламентов. Кольбер, по существу, повторил идею предшественника, предложив, чтобы эту странствующую палату возглавил сам король (см. с. 95). Было ли его предложение сочтено слишком радикальным или не соответствующим королевскому достоинству? Во всяком случае, маловероятно предположение А. Лебигр о том, что сам Кольбер всего через 2 месяца после этого выдвинул мысль о посылке в провинцию традиционной парламентской палаты 1П. Он был слишком раздражен итогами процесса Фуке и вообще судебной деятельностью Палаты правосудия (вспомним преамбулу к июльскому эдикту 1665 г. об амнистии финансистам — см. с. 81), чтобы доверять парламентариям. Зато, скорее всего, именно Кольбер попытался расширить зону, подвластную суду выездной сессии, включив в нее и провинции, расположенные за пределами округа Парижского парламента: Велэ (округ Тулузского парламента) и подсудные бордосским парламентариям Лимузен и Перигор. Однако эта попытка явочным путем разрушить границы между судебными округами оказалась неудачной. Д’Ормессон сообщает (25 сентября 1665 г.): депутация Тулузского парламента жаловалась Кольберу, который ответил, что «король в своем королевстве может поручить вершить суд кому угодно, не считаясь с парламентскими округами»112. Тогда тулузцы обратились к самому монарху, сказав ему, что в годы Фронды Тулузский парламент отличался роялизмом и противостоял Парижскому, а теперь, выходит, парижане будут у них хозяйничать. Этот довод произвел впечатление, и Людовик отменил решение относительно Велэ. Неизвестно, какова была реакция бордосцев, которые не могли ссылаться на свою прошлую лояльность, но на практике Овернская сессия Перигором и Лимузеном также не
124
интересовалась, ограничившись, как и подобало парламентской делегации, землями, подсудными своему парламенту.
Занятия Овернской сессии были разнообразными. Палата должна была не только в ускоренном порядке рассмотреть множество уголовных и гражданских дел, но и принимать апелляции (она судила бесплатно, не взимая судебных гонораров), провести ревизию деятельности местных судейских органов на предмет борьбы с кумовством и коррупцией (весьма распространенными в этих удаленных от постоянного надзора центра провинциях), издавать свои регламенты для устранения различных злоупотреблений (как мы уже отмечали, она интересовалась, в частности, наведением; порядка в монастырях — см. с. 109). Но был круг вопросов, особо интересовавший королевскую власть и подчеркивавшийся официальной пропагандой,— защита крестьян от притеснений их сеньоров.
Овернь принадлежала к той группе провинций, где сеньориальные повинности были существенно выше, чем в передовых, расположенных вокруг Парижа областях, и сеньоры обладали реальными возможностями усиливать свой нажим на крестьян, не считаясь с официальными запретами. Сигналы о том, что овернские дворяне при потворстве местных властей чинят насилия над своими крестьянскими «вассалами», поступали к Кольберу уже давно и неоднократно (см.: Д II, 18—19; Д III, 51—52, 123—126). Вмешательство давало королю возможность выступить в выигрышной роли защитника слабых 113.
Как и в начале кампании против финансистов, кюре по церквам читали «увещания», требовавшие от прихожан под страхом отлучения свидетельствовать об известных им злоупотреблениях. При этом подробно объяснялось, какие именно действия сеньоров могут дать основания для судебного преследования: «кто силой и угрозами вымогает обязательства платить не должные цензы и ренты, производить отработки»; «кто переводит натуральные повинности и отработки в деньги, оценивая зерно дороже, чем на рынках»; «кто имеет тюрьмы с подвалами и держит в подземельях узников» и т. п. (текст «увещания» церковного судьи Клермон-ского диоцеза опубликован Шерюэлем в приложениях к «Запискам» Флешье)114.
Овернская сессия действительно вызвала исключительный интерес у местных крестьян, и «показания против дворян они давали охотно, если только их не удерживал страх», свидетельствует Флешье 115. Этот автор приводит ряд «забавных» (по его определению) историй о том, с какой наивностью крестьяне подчас надеялись на полную перемену в их судьбе в результате королевского заступничества. Например, одна дама «жаловалась, что все ее крестьяне купили перчатки и полагают, что больше они не обязаны работать и что король сейчас только с ними и считается». Уверенные в этом, они даже обещали свое «покровительство» хорошо относившимся к ним дворянам и «выдавали им свидетельства в добронравии». А кроме того, крестьяне «были убеждены, что король выслал палату лишь для того, чтобы они могли вернуть
125
себе свои земли, каковы бы ни были условия их продажи, так что они уже считали своим все, что продали их отцы и деды»116. Мужицкий практический смысл подсказывал, что этой ситуацией надо пользоваться, и, действительно, иногда крестьянам удавалось в результате частных соглашений с обеспокоенными сеньорами получать за свои бывшие земли дополнительные компенсации.
Наиболее виновные в насилиях дворяне спешили скрыться — им достаточно было уехать за пределы провинции, чтобы обеспечить себе личную, безопасность,— но это не освобождало от заочного процесса с возможной конфискацией имущества. Вот примеры нескольких громких процессов 117. Старый маркиз Жак-Тимолеон де Канийяк, глава аристократического клана Канийя-ков, терроризировал всю округу своим отрядом наемных головорезов, которых он называл «двенадцатью апостолами»; с их помощью он многократно, на каждого из членов своей семьи, взимал сеньориальную талью. Судимый заочно, он был приговорен к смерти (в третий или четвертый раз в жизни) и казнен «в изображении»; эта символическая процедура позволяла немедленно приступить к конфискации имущества и срытию укреплений, что и было исполнено. Другой феодал-вымогатель, барон Шарль де Сенега, также содержавший вооруженные отряды, виновный в убийствах и во взимании произвольных поборов в ущерб сбору королевских налогов, едва и в самом деле не лишился головы (для смертного приговора не хватило одного голоса); он был осужден на вечное изгнание с конфискацией имущества, срытием домов и замков. Жильбер де Трентри, тяжело ранивший своего крестьянина за отказ косить на господском лугу, вначале был приговорен даже к 3 годам галер, затем замененным на 9 лет изгнания, со штрафом. В деле графа Шарля де Монвалла, который никого не убивал, но изощрял свою фантазию в штрафовании крестьян, требовал незаконных отработок и взимал тяжелый «брачный побор», доходивший до половины приданого невесты, ограничились штрафом и пожизненным лишением права сеньориальной юстиции.
Работа Овернской сессии соответствовала старой внутриполитической линии французской монархии, которая выступала против стремления дворян пересмотреть в свою пользу традиционный уровень крестьянских повинностей, не желая подрывать общей устойчивости порядков, освященных обычаем 118. Королевские власти не могли потерпеть, чтобы вымогательства дворян мешали поступлению налогов. Кроме, того, надо учесть и политическую сторону дела. Старое провинциальное дворянство во времена Фронды показало свою оппозиционность. Именно оно громче всех требовало созыва Генеральных Штатов. Еще в 1658— 1659 гг., в последний год войны, антиправительственные сходки дворян западных провинций под этим лозунгом внушали немалое беспокойство Мазарини и Кольберу, лично причастному к расследованию дела. Очень многие провинциальные дворяне (вопреки стереотипным представлениям) отнюдь не горели желанием служить в королевских армиях. Но дворянство, не занятое воен
126
ной службой, как учил Ришелье, было «не только бесполезным, но и обременительным для государства»119. Самоуправства овернских дворян являлись выражением этого неприемлемого и «бесполезного» для абсолютизма образа жизни. Иными словами, провинциальная часть дворянского сословия нуждалась в «перевоспитании», чем, видимо, отчасти и объяснялась реклама, развернутая правительством вокруг Овернской сессии.
Когда парижские парламентарии вернулись из Клермона, король выразил полное удовлетворение проделанной ими работой. Но кампания, при всем произведенном ею впечатлении, осталась кампанией: за недолгий срок (сессия проходила с 15 сентября 1665 г. по 30 января 1666 г.) нельзя было достигнуть прочных результатов. Уже 26 мая 1667 г. королевский прокурор Арлэ писал Кольберу: «Насилия снова распространяются в Оверни», и просил его поручить интенданту «употребить власть для охраны местных оффисье и тех жителей, которые были свидетелями на уголовных процессах, от начинающихся преследований» (Д II, 176— 177). Для Парижского парламента выездная сессия 1665—1666 гг. вообще оказалась последней в его истории 12°. На смену проводившимся от случая к случаю кампаниям должен был прийти постоянный надзор со стороны интендантского аппарата.
Таков же был практический вывод, сделанный правительством из опыта выявления «узурпаторов» дворянского звания. Эта кампания, начавшаяся еще при Фуке, сперва проходила под руководством комиссии при парижской Палате косвенных сборов (см. с. 41) и проводилась только в ее округе, но затем, после февральской декларации 1661 г., распространилась и на другие округа. Процедура взимания штрафов (но не принятия решений) была централизована в едином откупе, заключенном на имя Т. Буссо и имевшем центральное бюро в Париже и филиалы в городах, где имелись провинциальные палаты косвенных сборов 121. Декларацией от 22 июня 1664 г.122 задачи проверки дворянства были существенно расширены: срок давности розыска был отодвинут с 1606 до 1560 г. Затем, в сентябре 1664 г., появился эдикт, отменивший все грамоты об аноблировании, выданные короной начиная с 1634 г.; в преамбуле объяснялось, что этих грамот в военных условиях было продано так много, что «некоторые приходы не могут более платить талью по причине большого числа освобожденных»123. Таким образом, если раньше лица, получившие свои грамоты от короны, должны были просто покупать их подтверждение, то теперь отмена этих грамот становилась нормой, а подтверждение исключением. Итак, и в отношении этой категории новых дворян операция вместо фискального смысла обретала социальный: главным становился не сбор штрафов, а сокращение численности дворянского сословия, изгнание просочившихся в него богатых ротюрье.
Могла ли удовлетворить новым задачам прежняя организация проверки, когда каждая палата косвенных сборов была хозяйкой в своем округе? Кольбер решил этот вопрос отрицательно. Поводов к реорганизации было достаточно. Проверка дворянства стал-
127
кивалась с сопротивлением, на которое еще в июне 1663 г. жаловался откупщик Буссо: нотариусы затягивали выдачу ему соответствующих выписок, а подозреваемые в «узурпации» возбуждали против него самого иски в тех же палатах, решения которых он должен был исполнять 124. С другой стороны, среди несомненных дворян было распространено недовольство неудобствами расследования и злоупотреблениями судей 125.
Слухи о намерении правительства поручить проверку интендантам распространились уже в июне 1664 г.: 23 июня президент руанской Палаты косвенных сборов де Гоквиль направил Кольберу письмо с протестом против этого намерения лишить палату ее компетенции 126. Вопреки подобным возражениям, министр осуществил свой план. 1 июня 1665 г. Государственный совет, отметив недовольство короля ходом проверки, объявил откуп Буссо отмененным, счета по откупу было приказано представить в особую комиссию из 6 членов, куда вошел и сам Кольбер; расследование было повсюду приостановлено до особых распоряжений 127. Эти распоряжения не заставили себя ждать. 22 сентября 1665 г. Государственный совет постановил возобновить проверку дворянства в генеральствах Пуатье и Лимож, передав ее в руки интенданта; при этом указывалось на его удачный прошлый опыт работы, показавший, что старое дворянство не возражает против проверки 128. Затем последовали аналогичные решения относительно Бургундии (22 ноября), Нормандии (31 декабря), гене-ральств Бордо и Монтобан (25 февраля 1666 г.)129. 22 марта 1666 г. проверка дворянства была возобновлена повсеместно 13°. Везде ею стали ведать интенданты. В Провансе, где тогда не было интенданта, возобновить расследование было решено только 16 августа 1666 г., с тем чтобы им занималась комиссия из состава местной Объединенной счетной палаты 131. В Бретани проверка дворянства должна была проходить на автономных основаниях независимо от общефранцузской процедуры; решение о ней было вынесено королевской декларацией от 7 июля 1667 г., расследование поручалось специально назначенной комиссии из состава Реннского парламента 132.
14 мая 1666 г. была создана центральная комиссия по проверке дворянства из 14 членов, куда вошли почти все члены комиссии по ликвидации откупа (Кольбер, Пюссор, Марен, Алигр, Сэв) и другие государственные советники и докладчики 133. В ее задачи входило рассматривать протоколы и мнения интендантов и передавать их материалы для окончательного решения в Государственный совет; кроме того, она должна была проверять и уже выданные подтверждения дворянства. В Парижском генеральстве комиссии предстояло вести расследование непосредственно. Палатам косвенных сборов запрещалось принимать к рассмотрению жалобы пострадавших при проверке.
Прошел всего год, и права интендантов были резко расширены. Опыт показал, что утверждение в столице их приговоров о лишении дворянства наталкивается на большие трудности, связанные с фаворитизмом влиятельных лиц в пользу их провин-
125
циальных родственников или протеже. 22 апреля 1667 г. жаловавшийся на это Кольберу интендант Нижней Нормандии Шамийяр даже писал, что в Париже действует черный рынок по продаже подтверждений дворянского звания и его цены всем известны; поэтому он предлагал вообще отменить право апелляции на решения интендантов 134. Кольбер очень быстро отреагировал на это предложение. Уже 5 мая Государственный совет постановил дать интендантам в вопросе о проверке дворянства право суда в последней инстанции. Извещенный о таком решении интендант Бургундии Бушю (который и ранее писал Кольберу о чрезмерной мягкости Государственного совета) горячо одобрил его (письмо к Кольберу от 26 мая): «иначе проводить расследование было бы невозможно»135.
Три с половиной года интенданты своей суверенной волей решали, какие семьи следует исключить из состава дворянства, пока циркуляр от 1 декабря 1670 г. не предписал им прекратить расследование (но лишь 6 января 1674 г. Государственный совет подтвердил это решение официально). В Бретани парламентская комиссия прекратила свою работу в 1671 г.
Каковы же были итоги? Судя по разрозненным статистическим зондажам 136, в чисто количественном отношении они были значительными. В Бретани было «вычищено» около 20 % дворян: минимум 8—10 тыс. человек из примерно 40—45 тыс.137. Правда, Бретань находилась в несколько особом положении: до Кольбера контроля за стихийным одворяниванием там почти не было с самого начала XVI в., почему процент сокращенных и оказался очень высоким. В Нижней Нормандии из общего числа 1457 дворянских семей интендантом было исключено 172 семьи, из них было затем восстановлено 39, т. е. сокращение было порядка 10 %138. Такая же картина наблюдается для области Бос: было лишено дворянства 28 семейств,, подтвердили свои права 214 139.
Но была и качественная сторона дела — та, недовольство которой побудило Кольбера в письме к одному из интендантов от 1 декабря 1673 г. (т. е. незадолго до официальной отмены проверки) оценить всю кампанию в целом как «почти полностью бесполезную» (К П/1, 304). В те же дни, отражая эти настроения, новый интендант в Руане писал Кольберу о результатах трудов своего предшественника: «Большинство зажиточных людей выпуталось... поплатились только находившиеся в стесненном положении»140. Кольбера прежде всего интересовала возможность вернуть в состояние плательщиков тальи одворянившихся богачей. Но на практике в наиболее угрожаемом положении часто оказывался «дворянский плебс»— старое обедневшее дворянство. О том, каков мог быть удельный вес этой прослойки, говорит тот факт, что в Бретани еще по спискам капитации 1710 г. до 20 % дворян были вообще по бедности освобождены от уплаты этого налога 141. Проверяющие неуклонно требовали представления письменных доказательств дворянства, и, если таковых не сохранилось, требовались большие, подчас непосильные затраты, чтобы отстоять свои права законным путем. Поэтому не исключено, что коль-
9 В. Н. Малов
129
беровская проверка дворянства скорее закрепляла естественный ход социально-имущественной эволюции, чем была способна повернуть ее вспять.
В начатой еще при Фуке кампании по проверке и погашению долгов городов и сельских общин (см. с. 41) определенным рубежом стало постановление Государственного совета от 19 февраля 1665 г.142 Если раньше проверка ограничивалась несколькими указанными в постановлении 1659 г. провинциями (в основном имевшими свои сословные собрания) и такими пограничными областями, как Артуа и Три Епископства, то теперь она была распространена на все королевство (за исключением столичного Парижского генеральства)143. Проведение проверки передавалось в руки интендантов; им должны были представлять свои документы кредиторы и муниципалитеты 144. Для рассмотрения протоколов интендантской проверки при Государственном совете была создана комиссия из 10 членов. Как обычно, в нее вошли сам Кольбер, Пюссор, Алигр, Сэв, Марен и др.; между 6 членами комиссии были распределены курируемые ими провинции.
Из-за неизученности вопроса дать оценку хода и результатов проверки и погашения городских долгов для всей Франции пока невозможно. Но мы в известной мере можем судить о том, какое решение вопроса представлялось эталонным самой кольберов-ской комиссии благодаря постановлению Государственного совета о ликвидации долгов города Анже от 9 сентября 1667 г. Когда муниципалитет Мо обратился в комиссию с просьбой провести ликвидацию его долгов, ему был отправлен в качестве образца именно печатный экземпляр постановления об Анже, почему тот и оказался приплетенным к рукописной книге муниципальных регистров Мо 145.
Задолженность Анже была огромной: несмотря на освобождение-от некоторых долгов (процентное отношение сокращенного к оставшемуся по документу установить нельзя), ему предстояло оплатить только капитал долга на 157 тыс. л. (а вместе с процентами 256 тыс. л.) при ординарных городских доходах всего в 7,3 тыс. л.146 Никаких временных границ выкупаемых долгов не устанавливалось: их список открывался долгом, заключенным еще в конце XIV в. В первые 4 года погашения (1668—1671 гг.) предполагалось оплатить капитал всех долгов и текущие проценты той их части (две трети), которая не была редуцирована: это значило 40—45 тыс. л. в год. Затем еще за 3 года нужно было погасить всю накопившуюся задолженность по процентам нередуцированных долгов и выплатить условные проценты редуцированных, общая сумма которых (вместе с задолженностью) была определена в 25 % от капитала — всего расхода примерно на 30 тыс. л. в год. Чтобы выдержать это колоссальное напряжение, городу было разрешено в течение 7 лет взимать чрезвычайный косвенный налог — сбор со ввоза и потребления алкогольных напитков и других товаров; этот сбор должны были платить все без изъятия, привилегированные и непривилегированные. Для составления тарифа нового налога следовало создать комиссию из вы*
130
борных от всех «сословий» города с тем, чтобы она вместе с ратушей завершила свою работу в две недели. В случае саботажа интенданту поручалось составить такой тариф самолично и прислать его на утверждение в Государственный совет. На будущее устанавливалась смета всех городских расходов, и муниципалитету запрещалось брать в долг без разрешения короля.
К сожалению, в нашем распоряжении нет данных о том, как осуществлялся план ликвидации анжерских долгов и каковы были его последствия для городской экономики: этот вопрос не привлекал внимания местных историков, и в последней коллективной «Истории Анже»147 он вообще не затрагивается.
Итак, наилучшим способом погашения городских долгов признавалось дополнительное косвенное обложение без изъятия для привилегированных, подобно тому как в государственной налоговой системе старались перенести центр тяжести с прямых налогов на косвенные. Разумеется, там, где соотношение задолженности и муниципальных доходов было более благоприятным для выкупных операций, стремились обходиться обычным бюджетом, строго ограничивая расходы: таковы были, например, решения (принятые в 1663 г., по докладам Кольбера, Королевским советом финансов) о долгах бургундских городов Макона (капитал долга 102 тыс., доходы 28 тыс., расходы 7 тыс. л.) и Шалона-на-Соне (соответственно 167 тыс., 71 тыс. и 7 тыс. л.)148. Была еще возможность расплатиться путем уступки коммунальных земель, которой, однако, могли пользоваться в основном южнофранцузские города, еще обладавшие значительной общинной собственностью. Так, в 1664 г. Государственный совет разрешил лангедокскому городу Могио, задолжавшему почти 100 тыс. л., расплатиться с кредиторами, уступив им свои земли; просьба Могио мотивировалась тем, что другие лангедокские города уже получали такие разрешения 149. Равным образом в решении относительно Дофине, принятом центральной комиссией по погашению долгов 1 февраля 1666 г., интенданту рекомендовалось отчуждение коммунальных земель как один из возможных способов выкупа наряду с дополнительным косвенным обложением 15°.
Для наведения порядка в городских финансах зачастую требовалось преодолеть упорное сопротивление муниципальной верхушки, наживавшейся в условиях бесконтрольности. В этой обстановке обострялась внутригородская борьба между патрициатом и плебейством, лучше всего известная нам на примере Бургундии. Отношения между интендантом Бушю и Дижонским парламентом были крайне обострены; 151 интендант был не прочь навязать свою волю городским верхам, опираясь на плебейство, тогда как парламент защищал интересы патрициата. В мае 1664 г. глава парламента Брюлар писал Кольберу, что в городе Боне произошло «великое разделение» в связи с проверкой долгов: патрициату противостоит «чернь, которая считает эту проверку великим благом и облегчением, но дошла до такой разнузданности, что оскорбляет магистратов и первых буржуа» (Д I, 672— 673). Плебсу удалось провести своих представителей в выборную
9*
131
комиссию по раскладке тальи и чрезвычайного сбора для погашения долгов. Мэр опротестовал перед парламентом результаты выборов. Напротив, Бушю оправдывал перед Кольбером законность избрания плебеев («виноградарей, бочаров и ремесленников») и даже выражал пожелание, «чтобы никого больше и не выбирали, потому что они несут все бремя налогов, а сами находятся во власти верхов (des plus puissants)» (Д I, 674). Дело кончилось компромиссом — провели новые выборы, но интендант остался доволен и новыми раскладчиками.
Другим свидетельством социальной напряженности стали волнения в городке Нуайе 18 января 1665 г., произошедшие сразу после объявления в церкви о введении нового сбора для покрытия городских долгов. Два противника — Брюлар и Бушю — интерпретировали это событие различно. Брюлар, подчеркивая имевшие место факты разграбления плебсом домов богачей, пытался внушить Кольберу страх перед общим «восстанием подлого народа, который никогда не был таким наглым, как сейчас» (Д II, 16). Бушю же обратил внимание министра на то, что волнения были целенаправленными (пострадали прежде всего дома его агентов по проверке долгов) и прямо обвинил парламент в их провоцировании путем распространения слухов о том, что новый сбор станет постоянным и что они, парламентарии, всеми силами борются против его введения (Д II, 28). Государственный совет 9 марта 1665 г. стал на сторону интенданта, поручив ему судить дело о волнениях в последней инстанции и строго запретив парламенту вмешиваться в расследование 152.
В целом во Франции погашение городских долгов сильно затянулось. Его приостановила война 1672—1679 гг., после которой оно снова возобновилось; ничто в такой степени, как эта кампания, не способствовало установлению постоянного, придирчивого контроля интендантов за состоянием городских финансов. Эта ситуация для большей части территории Франции была узаконена апрельским эдиктом 1683 г.163, который установил, что города могут брать в долг лишь в строго определенных обстоятельствах, непременно с разрешения интенданта и с докладом монарху (крестьянским общинам брать деньги в долг вообще безоговорочно запрещалось). Интенданты лично должны были составлять городские бюджеты в их расходной части и затем, если сумма расходов будет превышать определенную мизерную норму, представлять их на утверждение Государственного совета. Зато и кредиторы уже не могли возбуждать судебные дела против городов иначе, как с разрешения интендантов. Как городам, так и сельским общинам запрещалось отчуждать их коммунальные земли.
Еще ранее этот запрет, в том, что касается крестьянства, был провозглашен апрельским эдиктом 1667 г., который был специально посвящен вопросу об общинных землях 154. В условиях северной Франции, при нехватке общинных земель, их отчуждение за долги рассматривалось правительством как очень нежелательное явление, способное подорвать основы крестьянского хозяйства, о чем свидетельствовала, в частности, декларация от 22 132
132
июня 1659 г. (см. гл. II). Вокруг способа решения вопроса в правительственных кругах, очевидно, шли немалые споры, но, какова была личная позиция Кольбера, установить пока невозможно. В 1664—1665 гг. был взят курс на использование в этом деле финансистских капиталов. Два видных придворных (граф Бетюн и маркиз Лавальер), за которыми, разумеется, стояли компании финансистов, взяли на себя обязательство произвести по всей территории королевства проверку правильности отчуждения общинных земель: они должны были взимать штрафы с «узурпаторов» и лиц, скупивших эти земли за бесценок, выкупать все бывшие общинные угодья и эксплуатировать их в свою пользу в течение 20 лет, после чего общины получили бы от них свои земли обратно без выкупа 155. Однако эдикт 1667 г. дал иное решение, вернувшись к принципам декларации от 22 июня 1659 г.: немедленная передача в пользование крестьян всех угодий, отчужденных после 1620 г., с последующим внесением выкупа в течение 10 лет. Деньги для выкупа должно было дать чрезвычайное обложение всех жителей данного прихода пропорционально их имуществу, ставки сбора устанавливали интенданты. Таким образом, выкуп бывших общинных земель из частной финансистской операции превращался в прямое государственное мероприятие. Платить должны были все, включая привилегированных.
Апрельский эдикт 1667 г. в принципе отменил право сеньоров на «триаж» (огораживание трети общинных земель), и король заявил, что сам он отказывается от такого права. Все земли, присвоенные в порядке триажа после 1630 г., подлежали возвращению, для оправдания более ранних триажей сеньор должен был представить свои документы. Если законность произведенного им огораживания признавалась, то он обязывался впредь не пользоваться общинными пастбищами.
К сожалению, вопрос о применении и последствиях эдикта об общинных землях — может быть, самого благоприятного для крестьян акта кольберовского законодательства — совершенно не изучен. Для Бургундии было высказано мнение, что срок давности расследования (1620 г.) оказался явно недостаточным, поскольку основную массу своих угодий бургундские крестьяне потеряли еще раньше, в результате гражданских войн XVI в.156
*
Мы уже не раз отмечали, что осуществление тех или иных чрезвычайных мер кольберовской политики в конечном счете требовало все нового расширения компетенции интендантов, усиления их власти за счет власти местных оффисье. В какой мере эта необходимость была осознанной для самого Кольбера? Ответить на этот вопрос непросто. Известно, например, мнение Мунье о том, что Кольбер первоначально стремился ограничить полномочия интендантов, чтобы они не подменяли собою оффисье, но лишь инспектировали их, сообщая о всех недостатках в Государственный совет; к тому же он не хотел давать им засиживаться в одном месте, часто переводя их из одного генеральства в другое. Но не
133
обходимость подготовки к войне 1667—1668 гг. с Испанией, а затем к начавшейся в 1672 г. войне с Голландией заставила интендантов, вопреки желаниям министра, не только контролировать местные органы налогового управления, но и лично заниматься распределением налогов 157. Если бы это построение было правильным, то субъективные намерения Кольбера, очевидно, следовало бы трактовать как стремление учесть уроки направленной против хозяйничанья интендантов Фронды. Однако схема Мунье не подтверждается фактами. Ответ на вопрос об участии интендантов в распределении налогов был дан еще в начале 1663 г. регламентом о талье — и дан именно в том смысле, что мнение интенданта при раскладке должно стать решающим (см. гл. III). Этот акт отнюдь не был связан с подготовкой к войне, он был выражением общего поворота правительственного курса по отношению к старому аппарату оффисье (как и установление одновременно с ним контроля интендантов над субделегатами Палаты правосудия). Важнейшей задачей интенданта при раскладке налога была принудительная таксация: когда он видел, что местные власти облагают по заниженным нормам разных влиятельных лиц, он должен был вмешиваться в дело и устанавливать им квоту обложения своею властью. Бушю в 1670 г. с гордостью сообщал Кольберу, что он таксировал более 600 лиц в Брессе и Бюже, и при этом напоминал министру: «Вы всегда включали в мои инструкции пункт о принудительной таксации мною таких людей, в каковом случае они должны платить невзирая на их апелляции, которые будет рассматривать только е.в-во в его совете»158.
Что касается представления о первоначальном принципиальном намерении Кольбера часто менять интендантов, то оно связано с расширительным толкованием целей одного очень известного документа —«Записки для интендантов» (К IV, 27—43), составленной Кольбером в начале 1664 г. (но часто датируемой сентябрем 1663 г.; не исключено, что документ имел несколько редакций); Ж. Мейер называет ее даже «программой экономического планирования»159. Этот документ представляет детальный перечень самых разнообразных вопросов, на которые должны были ответить интенданты в их будущих записках о положении их ге-неральств. Кольбера интересовали данные об административной географии по всем четырем ведомствам (церковное, военное, юстиция, финансы), личные и политические характеристики местных деятелей, имущественное положение разных сословий, размеры и характер раскладки налогов, состояние экономики. Он все время требует точных цифр: число Монахов сейчас и 30— 40 лет назад, численность дворян, размеры тальи за последние 10 лет, число торговых кораблей. Вместе с тем интенданты должны не только собирать сведения, но и действовать — следить за пропорциональностью обложения, за погашением городских долгов, помогать мануфактурам. Развернув перед ними эту обширную программу, Кольбер неожиданно заключает, что они будут пребывать на одном месте лишь 4—5 месяцев, после чего король переведет их в другую провинцию, и, таким образом, они за 7—8 лет объ
134
едут все королевство; завершив этот объезд, интенданты станут способными к занятию самых высоких должностей.
Для кого была предназначена эта записка? Ответить на этот вопрос помогает неизвестный западным исследователям документ — хранящееся в ГПБ письмо Кольбера к Сегье от 17 марта 1664 г., которое было препроводительным по отношению к данной записке, посылавшейся на ознакомление канцлеру 160. О ее характере Кольбер здесь, словно извиняясь, пишет: «Она весьма обширна и содержит много вещей скорее удовлетворяющих любознательность, чем входящих в круг их (интендантов.— В. М.) обязанностей; я составил ее для моего брата и некоторых моих близких друзей, дабы вызвать у них интерес к этим достойным: внимания вещам, что могло бы быть полезным для них самих, для королевской службы и общества, тем более что король часто выражал желание знать обо всем этом». Далее выражается готовность принять любые поправки Сегье к тексту. Вместе с большой запиской канцлеру были посланы две другие, более конкретного содержания (о реформе лесного дела и об откупе габели), которые вместе с первой должны были послужить материалом для составления инструкции отъезжающим в провинцию интендантам; дело это срочное —«для службы короля и блага народа весьма важно, чтобы эти господа смогли быстро выехать».
Итак, из письма Кольбера выясняется, что составленная им анкета предназначалась вовсе не для всех интендантов, а лишь для небольшой группы лиц, близких к министру. Поэтому она не позволяет судить о том, каким в принципе должен был стать, по Кольберу, статус провинциального интенданта вообще. Конечно, знаменитая записка весьма интересна как свидетельство того, какие высокие требования предъявлял Кольбер к познаниям интендантов, как важен был для него сбор точных сведений, прола-гавший путь налаживанию настоящей статистики. Но за всем этим была и более практическая цель — Кольбер хотел подготовить, сплотить вокруг себя «штаб» квалифицированных помощников во главе со своим младшим братом Шарлем, только что, в мае 1663 г., занявшим должность докладчика Государственного совета. Исполнение этой программы было быстро прервано.
Сохранилось 11 записок, составленных интендантами во исполнение кольберовской инструкции-анкеты 1664 г. (по областям Анжу, Мэн, Турень, Пуату, Бретань, Берри, Бурбоннэ, Бургундия, Шампань, генеральствам Руан и Алансон)161. Из них пять, названные первыми, были написаны Шарлем Кольбером; кроме того, он еще ранее, в 1663 г., составил записки об Эльзасе и Трех Епископствах. Вся южная Франция, включая Лион, осталась за рамками анкетирования. Северная Франция также была охвачена им не полностью. Отсутствие записок о Пикардии и Артуа (интендант О. Куртен) и Парижском генеральстве (интендант Ф. Гашетт), возможно, объясняется тем, что оба интенданта, по мнению Кольбера, были слишком тесно связаны с Летелье 162.
В том что касается опоры на интендантов, Кольбер шел путем, проложенным Ришелье — правда, действуя с большим раз
135
махом. Возложение на интендантов задачи сбора информации также не было новостью: аналогичные циркуляры рассылались в 1630 и 1634 гг.163 Когда же речь шла не об исполнении чрезвы-чайных поручений и проведении кампаний, а о принципиальных основах каждодневного сосуществования интендантов со старым аппаратом, Кольбер был склонен в известных условиях защищать сложившееся разделение труда. Например, зачем интенданту вмешиваться, если местные власти не занижают, а завышают став-ку налога? (К П/1,394). Или разбирать споры, возникшие внутри местного налогового аппарата, если для этого есть Счетная палата? (К П/1, 92). Пока кампания по проверке долгов в Бургундии была в разгаре, правительство последовательно стояло за интенданта, запрещая Дижонскому парламенту принимать к рассмотрению любые апелляции; но, когда Бушю (6 ноября 1670 г.) сообщил Кольберу, что осталось не более 100 дел из 2400, он получил предписание передать эти дела «обычным судьям»164. Когда это было целесообразно, Кольбер умел использовать и старый аппарат: например, очень важная анкета мая 1665 г., давшая сведения о численности оффисье и общей стоимости должностей, была проведена силами местных финансовых бюро.
В одном вопросе Кольбер мыслил еще вполне традиционно. Ему решительно не нравилась распространявшаяся практика назначения интендантами субделегатов с постоянными широкими полномочиями. Циркуляр интендантам от 15 июня 1682 г. гласил: «Е.в-во хочет, чтобы вы не назначали никаких генеральных субделегатов для всех видов дел, но только по отдельным вопросам, там где вы не можете присутствовать лично, и чтобы с решением этих вопросов прекращались и субделегатские полномочия» (К VII, 316). В отличие от интендантов их суб делегаты были представителями провинциального общества (как правило, местными оффисье), и Кольбер просто не верил в их беспристрастность — до такой степени, что в 1682 г. даже предписывал одному из интендантов заново проверить все долги коммун, поскольку ранее этой работой занимались одни субделегаты (К IV, 164). Эта позиция, противоречившая потребности интендантов обзавестись собственным стабильным аппаратом, разделялась еще преемником Кольбера на посту генерального контролера Лепелетье и была пересмотрена лишь в 1690-х годах.
Зато заслуживает особого внимания отмеченное М. Антуаном новаторство Кольбера в реорганизации штатов госсекретариата по делам флота, которой он смог заняться после покупки должности государственного секретаря в марте 1669 г.165 В отличие от военного ведомства, штаты которого состояли отчасти из служащих, отчасти из оффисье, морское министерство стало опираться почти исключительно на первых. При этом Кольбер постепенно создал среди своих клерков многоступенчатую иерархию, продвижение вверх по этой лестнице всецело зависело от воли министра. Поступая таким образом, Кольбер создавал современную министерскую бюрократию, которая вправе считать его одним из своих «отцов-основателей».
Глава V
ТОРГОВЛЯ И ПРОМЫШЛЕННОСТЬ
Торгово-промышленная политика Кольбера, ставшая предметом подражания в других странах, получила название кольбертизма.
В историографии высказывались разные мнения о том, насколько вообще оправдано существование этого- термина, не является ли он синонимом понятия «меркантилизм», и если тут есть какие-то отличия, то в чем они состоят. Видный авторитет в области экономической истории Ж. Мевре в предисловии к статье Л. Рот-крэга решительно возражает против «стремления отделить французский меркантилизм от европейского» («кольбертизм ни в какой мере не был оригинальным»)1. Однако другой не менее авторитетный специалист — П. Леон подчеркивает важнейшее отличие кольбертизма от других форм меркантилизма, в частности от английского: особый упор на «индустриализацию». Если английский меркантилизм был, «по существу, торговым», видевшим средство успеха в завоевании господства на морях (и то же можно сказать о голландском меркантилизме, поскольку он вообще проявлялся в деятельности монопольных торговых компаний), то Кольбер стремился «к созданию мощной промышленности (с производством предметов как роскоши, так и широкого потребления), которая помогла бы торговле в борьбе за господство на рынках»2. Поэтому кольбертизм стал как бы «высшим синтезом» меркантилистской мысли, и ему принадлежало будущее.
Итак, производство или торговля? Но, определив кольбертизм как «промышленный» или «индустриальный» меркантилизм, мы легко заметили бы, что подобное определение односторонне связывает его с насаждением передовых форм промышленного производства, тогда как Кольбер уделял большое внимание не только мануфактурам, но и цехам. Для устранения этого «перекоса», видимо, пришлось бы создать термин «ремесленно-мануфактурный меркантилизм», и оценка его оказалась бы уже более сложной: цеховая регламентация мешала свободе предпринимательства 3. Да и существовала ли вообще в сознании Кольбера идея о том, что производство важнее торговли? Для того чтобы понять ход его мыслей, нужно прежде всего выяснить степень оригинальности Кольбера, определить его место в ряду предшественников.
Когда в начале XIV в. во Франции появились первые таможенные пошлины (более ранние сборы типа дорожных пошлин не учитывали ни характера товаров, ни направления их провоза), все они были вывозными. Важнейшей хозяйственной заботой сред-
137
невековой монархии, когда она не рассчитывала на обогащение от захватнических войн, было стремление обеспечить страну всем необходимым в натуральной форме продукта. Следить надо было за вывозом, а не за ввозом: первые ввозные пошлины были введены только в середине XVI в., на два с половиной столетия позже вывозных. Ещё в конце XVI в., когда полным ходом шла «революция цен» и потребности государства в звонкой монете постоянно возрастали, французские авторы-экономисты вовсе не считали, как впоследствии, ввоз драгоценных металлов в страну абсолютным благом: выражались опасения, как бы обладающие запасами этих металлов испанцы, португальцы и фламандцы не закупили во Франции столько пшеницы, вина и полотен, что их не хватит самим французам (трактат Ф. Гарро, 1578 г.)4. Ж. Боден в 1583 г. писал: «Мудрый государь не должен позволять вывоз жизненно необходимых вещей, пока его народ не будет ими обеспечен»; он советовал всемерно повышать вывозные пошлины. Не беда, если после этого иностранцы сократят свои закупки: тем дешевле эти товары достанутся французам, и вообще «самые большие сокровища придут туда, где больше вещей, необходимых для жлзни»5. Спустя тридцать лет, в 1615 г., эти рецепты почти дословно повторит Монкретьен, и добавит: «Вовсе не изобилие золота и серебра делает государства богатыми и цветущими, но обеспеченность жизненно необходимыми вещами»6. Несмотря на внешнее сходство, в этих формулах не следует видеть предвосхищение будущих антимеркантилистских теорий XVIII в. (вспомним пушкинское: «Не нужно золота ему, когда простой продукт имеет»)— скорее, это были пережитки еще домеркантилистских настроений 7.
При стремлении обеспечить страну всеми необходимыми товарами идеалом становилась экономическая автаркия. Государство, писал Монкретьен, «не должно занимать у соседей то, что ему необходимо, ибо оно будет тем слабее, чем больше будет зависеть в этом от их милости»8. А вместе с тем была и убежденность в том, что автаркия возможна, что своя страна в отличие от чужих имеет все, что нужно для жизни. Отнюдь не только французские авторы обладали таким убеждением 9, но у французов оно укоренилось особенно глубоко, стало общим местом. И в самом деле, Франция была первой страной в Европе по численности населения, в нее входили самые разнообразные в экономико-географическом отношении области. Очень четко высказался в 1634 г. Лагомбердьер: «Франция — единственная монархия, которая может обойтись без всех своих соседей, а из них никто без нее обойтись не может»10. Подобные высказывания были постоянными, этот патриотический оптимизм отмечается уже с начала XVI в., он окажет свое влияние и на политику Кольбера.
Еще домеркантилистского происхождения идея о возможности экономической автаркии наложила глубокий отпечаток на французский меркантилизм, оправдывая тенденцию к насаждению во Франции всех отраслей производства, которых в ней еще не было, но которые она, по общему убеждению, вполне могла 138
освоить. Когда во второй половине XVI в. обострились франкоитальянские торговые противоречия, стала болезненно восприниматься зависимость Франции от ввоза итальянских предметов роскоши, и в частности шелковых тканей. Каким путем ограничить эту зависимость? Запретить чрезмерную роскошь, объявив ее извращением истинных потребностей, прекрасно обеспечиваемых природными французскими товарами,— или, наоборот, уступить новым потребностям и налаживать собственное шелкоткацкое производство? При Генрихе IV этот спор вели два его министра: сюринтендант финансов Сюлли и генеральный контролер торговли Лаффема. Аристократ Сюлли, озабоченный социальноохранительными соображениями (на роскошь, по его наблюдениям, были особенно падки «люди юстиции, управления, финансов, писцы и буржуазия»)11, стоял за возврат к былой простоте одеяний еще столетней давности. Лаффема, склонивший на свою сторону короля, отнюдь не отказываясь от законов против роскоши 12, вместе с тем настаивал на освоении новых отраслей производства. Того же мнения были и другие ранние французские меркантилисты.
Важнейшим доводом в пользу развития промышленности был социальный довод, порожденный обстановкой эпохи первоначального накопления: нужно было дать работу «невероятному множеству здоровых бедняков-бродяг», которыми «кишат городские перекрестки и большие дороги»13. Но, кроме того, существовало и экономическое соображение уже чисто меркантилистского характера: произведенные во Франции промышленные товары должны были давать государству остро необходимую ему звонкую монету. Монкретьен видел в этом специальную функцию промышленности, ибо он приветствовал только вывоз готовых изделий, советуя «не посылать за границу наши припасы и продовольствие иначе как с сердечным сокрушением»14. Именно внимание к развитию промышленности прежде всего характеризует Бодена, Лаффема, Монкретьена и других авторов как несомненных представителей меркантилизма, для которого «необходимым элементом... является уже не только товарное обращение, но и товарное производство»15.
Ранние меркантилисты были весьма решительны в своих советах, не понимая всей трудности их осуществления. Для них речь идет не о повышении или понижении таможенных пошлин, а о полном запрете вывоза французского промышленного сырья и ввоза иностранных готовых изделий 16. Та же наивная вера во всемогущество правительственных предписаний внушила Лаффема предложение строго запретить «всем лицам бесполезно хранить серебро в сундуках, не пуская его в оборот»17. Анонимный автор «Совета ассамблее нотаблей» 1626 г. ради развития торговли попросту предлагал приказать от имени короля, чтобы в каждом провинциальном центре купцы образовали торгово-мореходную компанию по типу голландских 18. Ко времени Кольбера вся эта наивность уже выветрилась и даже стала предметом осмеяния в мольеровских «Докучных» («... проект весьма простой, что надо берега
139
всей Франции морской усеять тотчас же прекрасными портами»— акт III, явл. 3). Сам Кольбер с его большим практическим смыслом в целом был выше подобного прожектерства.
И все же ему было что заимствовать у своих ранних предшественников. Среди них нужно особо сказать о Бартелеми Лаффема (1545—1611), человеке, которого Коул назвал «Кольбером царствования Генриха IV»19. Выходец из бедной протестантской семьи в Дофине, находившийся в услужении у Генриха Наваррского, он с 1602 г. был генеральным контролером торговли и президентом заседавшего в 1602 —1604 гг. Совета по торговле. Лаффема издал ряд брошюр (некоторые из них были переизданы в XIX в.), в частности цитированную выше брошюру 1601 г., составленную в форме эдикта, а также написанный в 1604 г. отчет королю о работе Совета по торговле 20, с которым, вероятно, был знаком Кольбер (в Национальной библиотеке имеются рукописные протоколы заседаний этого совета, поступившие туда из библиотеки Кольбера — BN, ms. fr. 9829). Многообразная деятельность совета охватывала все формы правительственного поощрения промышленности. Рассматривались вопросы о внедрении различных изобретений, об учреждении мануфактур для перенимания производства зарубежных товаров, об организации профессионального обучения французских рабочих иностранными специалистами, о создании регламентов для цехового производства и т. п. Здесь Кольбер не прибавит ничего принципиально нового.
Слабостью ранних меркантилистов была определенная недооценка значения прямого участия Франции в мировой торговле и колониальных предприятиях. Исключением был Монкретьен, интерес которого к налаживанию колониального хозяйства предвосхищал наступление нового этапа французской меркантилистской мысли, но и для него эта тема была подчиненной по отношению к идее всемерного развития национального производства. В этом отражалась сравнительная узость кругозора французских купцов, которые тогда были озабочены прежде всего тем, чтобы держать оборону от иностранцев на внутреннем рынке, и плохо представляли себе глобальный механизм мировой торговли.
К. Маркс писал: «В настоящее время промышленная гегемония влечет за собой торговую гегемонию. Напротив, в собственно мануфактурный период торговая гегемония обеспечивает промышленное преобладание. Отсюда решающая роль, которую в то время играла колониальная система»21. Чтобы понять всю справедливость этой мысли Маркса, надо представить себе тот широкий поток драгоценных металлов (необходимое средство платежа в масштабе мировой торговли!), который вливался в Европу через Испанию и, оплодотворяя европейскую товарную экономику, уходил далее на восток по трем каналам, где торговый баланс был постоянно пассивным для западноевропейцев: через Балтику и Архангельск, через Левант и далее в Иран, наконец, непосредственно в страны Индийского океана вокруг мыса Доброй Надежды. Торговля с Испанией (а через нее с испанской Америкой) для Франции была основным источником поступления драгоценных
140
металлов. Но было совсем необязательно, чтобы французские купцы, обосновавшиеся в Испании, посылали все полученное ими серебро к себе на родину. При прочих равных условиях драгоценные металлы имели тенденцию стягиваться туда, где они были дороже, где на них был особый спрос,— в страны, занявшие место у тех «кранов», через которые отливала на восток звонкая монета: прежде всего в Голландию, затем в Англию. Франция имела прямой доступ только к одному из этих «кранов»— левантийскому, но и здесь должна была считаться с сильной голландской и английской конкуренцией.
Понимание важности прямого подключения Франции к трансокеанской торговле, широкого развития национального судостроения и мореходства определяет состояние французской меркантилистской мысли со времени Ришелье. Характерно, что осознается противоречие между этими новыми потребностями и взглядами предшественников, недооценивавших роль накопления золота и серебра и слишком полагавшихся на возможности экономической автаркии. Исаак Разилли, подавший в 1626 г. Ришелье записку о развитии мореплавания, полемизирует с теми, кто «утверждал, что навигация для Франции вовсе не нужна, так как у ее жителей имеется все для того, чтобы прокормиться и одеваться, не заимствуя ничего у соседей»22. Сам кардинал тоже отмечал связь между пренебрежением торговлей и «слишком большим изобилием Франции самой по себе»23. Конечно, отсутствовало понимание всех взаимосвязей мировой торговли (его не будет и у Кольбера), но была уже убежденность в том, что «лишь тот король, который будет самым сильным на море, будет владеть этим золотом и серебром»24, что Франция не должна более переплачивать иностранцам за поставляемые ими колониальные товары. Симптоматично как свидетельство расширения кругозора осознание Ришелье необходимости левантийской торговли, несмотря на ее пассивный баланс (этого не понимали еще ни Монкретьен, ни Разилли): ведь эта торговля позволяет избавиться от иностранного импорта левантийских товаров, в том числе важного для французской промышленности сырья (шелка, хлопка), а уходящие на восток деньги все равно приходят из Испании в обмен на реэкспорт туда французами тех же предметов ввоза из Леванта 25.
По сравнению с интересом к мореходству собственно «промышленное строительство» для Ришелье отходит на второй план, хотя, конечно, его позиция оставалась типично протекционистской. Во-первых, кардинал учитывал успехи, уже достигнутые национальным производством в конкуренции с итальянцами; во-вторых, по его мнению, там, где таких успехов еще не отмечалось, можно было в крайнем случае заменить иностранные товары аналогичными французскими, пусть и несколько худшего качества 26. Таким образом, не предусматривалось особых усилий на освоение новых отраслей производства. Такой же оптимизм отличает и написанный при Ришелье специально посвященный вопросам производства памфлет Лагомбердьера.
141
О взглядах Кольбера на торгово-промышленную политику наиболее компактное представление дают несколько его записок. Некоторые из них были составлены еще до создания в августе 1664 г. Совета по торговле и, видимо, должны были определить общее направление его деятельности (К П/1 с. CCLVII — CCLXXII). Кроме них, очень важны две записки для короля о состоянии финансов: от 1669 г. (К VII, 229—233) и особенно от 1670 г. (К VII, 233-256).
Для Кольбера в отличие от ранних меркантилистов не подлежит сомнению, что «только изобилие денег в государстве является мерой его величия и могущества» (К П/1, с. CCLXIX). Хотя продовольственная конъюнктура часто требовала от него ограничивать экспорт продовольствия, сам по себе всякий вывоз жизненно необходимых припасов того «сердечного сокрушения», о котором писал Монкретьен, у Кольбера уже не вызывал. Он понимал, что экспорт и такого рода продукции необходим как важнейшее средство привлечения монеты в страну (К VII, 230). Более того, его очень беспокоило, например, намерение голландцев заменить ввозимые ими французские вина рейнскими, и он не утешал себя соображениями, что больше вина останется французам (К VII, 230-231).
Что же мешает стране иметь изобилие звонкой монеты? Сам по себе общий торговый баланс для Франции был активным. Кольбер определяет стоимость всего французского экспорта в 12— 18 млн л. в год; импорт погашал 2/3 от этой суммы, так что наличными, по Кольберу, ввозилось лишь 4—6 млн л. (К П/1 с. CCLXIX—CCLXX). Но подобный размер активного сальдо представляется ему недостаточным, не соответствующим потребностям государства. Нужно сократить ввоз и увеличить вывоз. Решение этой проблемы Кольбер не мыслит без активизации национального судоходства, без устранения непрошенных посредников, прежде всего голландцев.
С самого начала торговая политика Кольбера была антигол-ландской. Если для Ришелье торговые успехи Голландии — прежде всего пример для подражания, наглядный довод в пользу развития торгового мореплавания, то Кольбер, также всегда стремившийся перенимать голландский опыт, был человеком уже иного поколения, осознавшего тот вред, который может причинить интересам Франции гегемония голландских коммерсантов; он полностью разделял те настроения протеста против голландского засилья, ярким выражением которых был появившийся в 1647 г. и уже упоминавшийся памфлет Ж. Эона (см. гл. I). Платой за посредничество голландцев, отмечает Кольбер, как раз и является утечка монеты: они доставляют во Францию ост-индских товаров на 2 млн л., строевой лес и другие необходимые для кораблестроения товары из Прибалтики; они даже взяли в свои руки все снабжение принадлежащих самой Франции островов в Вест-Индии, везут туда негров из Гвинеи на 1 млн л., а оттуда во Францию привозят сахар и другие колониальные товары на 3 млн л. (К П/1, с. CCLIX). Если бы французы учредили на всех этих на
142
правлениях монопольные торговые компании, они могли бы избавиться от этих затрат и сами выступали бы в роли реэкспортеров. Кольбер не забывает и о «невидимом экспорте» голландцев: по его оценке, голландские корабли, обслуживающие товарные перевозки между французскими портами, взимают за фрахт 3 млн л. в год (К П/1, с. CCLXX).
Чтобы бросить вызов гегемонам мировой торговли, нужно было преодолеть определенную инерцию политического мышления и вместе с тем неверие в возможность успеха. Некоторые французские политики привыкли относиться к Голландии как к традиционному союзнику, чье морское могущество как бы освобождало Францию от забот о собственном сильном флоте. Указывали и на то, что конкуренция окажется непосильной для французов из-за дешевизны фрахта на голландских судах, что голландцы легко смогут, прибегнув к распродаже товаров по бросовым ценам, задушить в зародыше самостоятельную французскую торговлю. Все эти доводы Кольбер должен был опровергать в августе 1664 г. перед Советом по торговле. Разницу в цене фрахта он полагал возможным компенсировать путем строгого взимания введенного еще при Фуке тоннажного сбора с иностранных судов. Наконец, поскольку тогда союз с Республикой Соединенных Провинций действительно был одной из доминант французской внешней политики, Кольбер стремился преуменьшить реальную значимость своей программы. Он внушал, что голландцы от нее не разорятся: сейчас у Франции 200 торговых кораблей, а у Голландии в 1658 г. было 16 000 (данные, конечно, завышенные); за 8—10 лет король сможет довести число французских судов до 2000, соответственно голландцы потеряют всего лишь 1200—1500 кораблей (т. е. менее 10 % своего флота), а прочие нации остальную часть французского прироста (К П/1, с. CCLXVII).
Состояние активной французской торговли к 1664 г. Кольбер оценивал как совершенно неудовлетворительное, нечто близкое к нулю. Конечно, в его интересах было сгущать черные краски, ибо речь шла о положении, существовавшем до его прихода к власти, и не так уж трудно обнаружить сильные преувеличения (достаточно сказать, что Кольбер «забывает» о французском торговом рыболовстве и развернутой на этой основе купцами из Сен-Мало широкой посреднической торговле). Но негативная оценка органично вписывалась в общую систему взглядов Кольбера: во-первых, потому что упадок торговли связывался с войной и последствиями хозяйничанья финансистов; во-вторых, потому что он объяснялся засильем голландцев, и низкий исходный уровень контрастно противопоставлялся тем будущим достижениям, которые должно было дать осуществление антиголландской программы.
Итак, Кольбер объявляет, что никакой самостоятельной французской внешней торговли, если не считать нескольких торгующих в Леванте марсельских , кораблей, вообще не существует (К П/1Л с. CCLXIX). Но и эта левантийская торговля для Франции сейчас невыгодна, ибо она ведет к экспорту драгоценных металлов.
из
А. Озе делает именно разное отношение к левантийской торговле важнейшим критерием, позволяющим ему противопоставить «гениальность» Ришелье ограниченности Кольбера 27. Это суждение представляется нам поверхностным. Дело в том, что для Кольбера в отличие от ранних меркантилистов левантийская торговля не была исконно, по своей природе «плохой», она таковой стала в результате упадка французской экономики, и потому речь шла не о ее запрете или ограничении, но об изменении ее характера.
Кольбер был убежден, что вплоть до 1620-х годов «ни в Англии, ни в Голландии вообще не было сукноделия», что вся испанская и английская шерсть тогда доставлялась во Францию, там перерабатывалась и вывозилась в Левант, где «торговали одни марсельцы», которые и реэкспортировали левантийские товары в другие страны, так что «серебро отнюдь не вывозилось из королевства» (К П/1, с. CCLVII). Сейчас же торговля Марселя с Левантом упала более чем в 10 раз, из-за уменьшения французского производства вывозится много серебра, а реэкспорт левантийских товаров (на пользу которого как раз и ссылался Ришелье) совершенно прекратился. Фантастические представления о прошлом (а их надо иметь в виду, чтобы понять, какой короткой была тогда людская память даже на основные факты экономической истории)28 позволяли надеяться на лучшее будущее — нужно только восстановить национальное производство и мореплавание.
Критическим представлялось Кольберу и положение в промышленности. Производство сукон, саржи и других тканей, бумажное, скобяное, шелковое, полотняное и вообще всякое «почти полностью разрушено». «Голландцы всему этому препятствуют, привозя нам те же самые товары и вывозя от нас взамен продукты, необходимые для их потребления и торговли» (К П/1, с. CCLXVIII). Итак, национальное производство, как и торговлю, надо спасать. Правда, кольберовские наметки о том, какие именно отрасли промышленности требуют внимания правительства, производят впечатление бессистемности: здесь и проволока, и вар, и скатерти, и шерстяные чулки, и многое другое (К П/1, с. ССЫХ—CCLXII). Напрашивается единственный вывод: нужно развивать национальное производство во всех отраслях, где существует достаточно широкий импорт иностранных изделий. Никаких сомнений в целесообразности развертывания во Франции собственной выработки тех или иных изделий у Кольбера не возникало. Впоследствии, в одной из инструкций для своего сына, он выскажется ясно: «...тщательно изучить, какие товары и изделия еще не производятся в королевстве, и если таковые имеются, стремиться всеми возможными способами наладить их производство» (К Ш/2, 55). Как и его предшественники, Кольбер свято верил в способности Франции обойтись без соседей и в том, что касалось перспектив на будущее, был безусловным оптимистом.
Таким образом, система взглядов Кольбера возникла на скрещении влияний, шедших от Ришелье и Лаффема: в ней со
144
единились устремления к активной роли в мировой торговле и к напряженному, всеобъемлющему «промышленному строительству». Обе эти тенденции были одинаково важны. В этом смысле действительно можно говорить о «кольбертизме» как о высшем синтезе если не в сфере меркантилистской мысли (ибо взаимосвязь различных компонентов в системе Кольбера не продумана, они просто поставлены рядом), то, во всяком случае, в сфере меркантилистской политики. Историкам нетрудно обнаружить отсутствие особых теоретических новаций. Иначе воспринимали дело современники Кольбера, давно забывшие о многих его предшественниках и впервые в своей жизни столкнувшиеся со столь широкомасштабной программой экономического национализма в области как торговли, так и промышленности. «Мы поставили перед собой задачу вести торговлю способом, до сих пор неслыханным,— писал о политике Кольбера П.-Д. Гюэ.— Мы хотели продавать нашим соседям много товаров, ничего у них не покупая»29. Другой, анонимный оппонент министра в памфлете 1668 г., отвергая идею экономической автаркии, также видит в Кольбере новатора, «ниспровергшего старые законы и обычаи»30.
Впрочем, среди тезисов Кольбера есть один, который его строгие критики Озе и вслед за ним Губер готовы признать его «личной догмой»— и вместе с тем «чистой глупостью», свидетельством узости меркантилизма Кольбера по сравнению с широтой взглядов Ришелье 31. Это доктрина о неизменном уровне мировой экономики, откуда с неизбежностью проистекал вывод о том, что любая страна может что-либо выиграть только за счет иных стран. Другие историки не признают оригинальности и этой мысли Кольбера. Э. Хекшер вообще считал идею «статичности глобальных экономических ресурсов» характерной чертой всего меркантилизма 32. П. Дейон уточняет, что «концепцию статичного мира, в котором каждое королевство может процветать лишь за счет своих соседей», меркантилизм заимствовал еще из идейного багажа средневековья 33. Цифровые прикидки, согласно которым прирост в экономических показателях своей страны в точности соответствовал их падению в других странах, встречались задолго до Кольбера. Что касается идеи в общем виде, то ее находят у Ф. Бэкона, который в издании 1625 г. своих «Опытов» написал: «Рост любого государства должен происходить за счет других стран, ибо то, что в одном месте приобретается, в другом теряется»34; устойчивость же этих представлений была такова, что даже Вольтер в «Философском словаре» отмечал: «Ясно, что одна страна не может выиграть без того, чтобы другая не проиграла»35. Возможно, эта мысль потускнела в XVI в. при его необычайных темпах расширения мировой торговли, но в обстановке сложной экономической конъюнктуры XVII века она должна была с новой силой овладеть умами. Отсутствие ее у Ришелье вовсе не говорит о его гениальности, поскольку у него нельзя найти и прямых противоречий с этой идеей; кардинал просто не ставил перед собой подобных вопросов на теоретическом уровне.
10 в. Н, Малов
145
Несмотря на все эти оговорки, думается, нельзя отрицать, что именно Кольбер выразил старую идею особенно четко и, по своей любви к точным (увы, иллюзорно точным) цифрам, особенно наглядно. «Несомненно,— писал Кольбер 12 июня 1670 г. в инструкции послу в Турции,— что в Европе всегда существует один и тот же уровень потребления товаров, а торговля ими переходит от одной нации к другой» (К II/2, 845). В другом документе саму эту стабильность он объясняет тем, что «численность народонаселения во всех государствах всегда одинакова и соответственно всегда одинаково и потребление» (К VI, 264). Поэтому не может быть увеличено общее число кораблей, обслуживающих мировую торговлю. Их, по Кольберу, около £0 тыс.: 15—16 тыс. голландских, 3—4 тыс. английских и 500—600 французских (К VI, 264; документ датируется примерно мартом 1669 г.)36. Расширить свое судоходство можно только за счет иностранного. В письме к послу в Голландии Помпонну от 21 марта 1669 г. Кольбер апеллирует к неким нормальным, «естественным» размерам судоходства. «Согласно естественному порядку, каждая нация должна иметь свою долю в судоходстве пропорционально ее могуществу, численности ее населения и протяженности ее побережья... Король пользуется всеми средствами, которые он считает пригодными, чтобы немного приблизиться к тому естественному числу кораблей, которое должны иметь его подданные» (К II/2, 463—464). Разумеется, подобная постановка вопроса на практике означала стремление добиться для Франции мировой экономической гегемонии и низвести Голландию на уровень третьестепенной державы.
В записках для короля от 1669 и 1670 гг. Кольбер (видимо, учитывая воинственные наклонности монарха) доходит до обоснования необходимости настоящей торговой войны (хотя и не связанной с применением оружия) между Францией и всем остальным миром. Франция, пишет он, «процветает не только сама по себе, но и благодаря той нужде, в которую она повергает все соседние государства» (К VII, 229). Нельзя увеличить сумму находящейся в обращении звонкой монеты «без того, чтобы не отнять ее в том же количестве у соседних стран» (К VII, 239), а для этого нужно развивать собственную торговлю и производство. Король фактически ведет «войну деньгами» против всей Европы, он уже победил в ней Испанию, Италию, Германию, Англию, «которые он поверг в величайшую нищету и нужду», остается очень трудная задача одержать верх над Голландией (К VII, 250).
Итак, кольбертизм отличался гораздо большей решительностью и наступательностью, чем более ранние меркантилистские построения. Политической гегемонии Франции, установившейся на европейском континенте после Пиренейского мира, должно было, по мысли Кольбера, соответствовать и ее экономическое преобладание. Какими бы сомнительными ни были статистические выкладки Кольбера, он верно почувствовал дух своего времени, когда уже велась «торговая война европейских наций, ареной для которой служит земной шар»37, и довел принципы эко-
146
комического национализма до логического завершения. Впрочем* и с фактической точки зрения доктрина стабильности глобальной экономики именно в XVII в. может встретить известное снисхождение у современного историка-экономиста, знакомого с нелегкой мировой конъюнктурой этого столетия, которая делала гораздо более реальным курс на конкурентную борьбу между странами, чем на их сотрудничество в одновременном экстенсивном прогрессе.
Следует еще рассмотреть некоторые принципиальные возражения в адрес Кольбера со стороны критикующих его историков. Высказывалось мнение, что Кольбер придавал слишком большое значение чистому накоплению в стране запасов звонкой монеты* упуская из виду важность ее ввода в обращение и не понимая в отличие от Фуке всего значения кредита, подорванного Палатой правосудия. «Он заразился от своего патрона (Мазарини.— В. М.) вирусом накопительства, возведенного им в ранг догмы; накопить как можно больше богатств — одна из его химер...»38. В то время как Кольбер старался привлечь частные капиталы к финансированию его торговых компаний, капиталовладельцы, напуганные Палатой правосудия и редукциями рент, не спешили пускать свои деньги в обращение на путях, указанных министром.
Это мнение представляется неверным в одном отношении. Вопросы вовлечения денег в обращение всегда вызывали интерес Кольбера не в меньшей мере, чем вопросы их накопления в руках государства. Сохранились дневниковые записи Кольбера за 1663 г., предназначавшиеся для составления истории царствования Людовика XIV; под 22 апреля 1663 г. там с одобрением отмечено очень важное указание короля об опасностях чрезмерного скопления в казне звонкой монеты. Если размеры этого резерва, заявил король, достигнут 45 млн л. (а вся масса обращающейся во Франции монеты оценивается здесь в 190 млн л.), то будет изъято из обращения 25 % денежной массы, соответственно понизятся цены, доходы и налоги; поэтому в казне нельзя держать более 20 млн. л., излишки надо тратить (К VI, 467). Большое внимание уделяет вопросам денежного обращения инспирированная Кольбером «Реляция» 1664 г. (см. гл. II, примеч. 40; гл. III, примеч. 105). Автор этого памфлета признает, что количество монеты в обращении уменьшилось, но стремится доказать, что главной причиной этого была не деятельность Палаты правосудия, а просто мирная обстановка. Такова уж непреоборимая закономерность: «в мирные времена наполняются сокровищницы государей, а для их подданных деньги становятся редкостью», ибо сокращаются государственные расходы, и собранные по налогам деньги «остаются в королевских сундуках к ущербу для торговли, которая состоит в постоянном приливе и отливе денег»39. Что же касается преследования финансистов, то его отрицательные последствия раздуваются противниками правительства: ведь финансистские капиталы вкладывались как раз не в торговлю, а в откупа, теперь же «число негоциантов, напротив, увеличивается, ими становятся многие финансисты (gens d’affaires), которые без этого занимались
10*
147
бы только изобретением новых способов высасывать последние соки из пахаря и ремесленника»40. Правда, под конец памфлетисту все же приходится сделать признание: редкость монеты действительно усугубляется из-за козней финансистов, которые, не желая платить наложенные на них штрафы, припрятывают деньги в своих домах, изымая их из оборота, «от свободы которого торговля могла бы получить желаемое облегчение»41.
Уже от своего собственного имени Кольбер затрагивает ту же тему в записке 1670 г. Здесь он прямо подчеркивает контраст между успехами накопления во Франции благородных металлов и сократившимся денежным обращением. В королевстве сейчас больше денег, чем когда бы то ни было, ибо король с успехом ведет свою «войну деньгами» против всех соседей, но в обращении их намного меньше, не более чем на 120 млн л., тогда как для военных лет эта величина оценивается в 150 млн л., т. е. произошло падение на 20 % (К VII, 237). Причины этого падения в том, что после упорядочения финансов отсечена возможность наживы на отчуждении королевских доходов, на участии в аферах финансистов, а эти источники прибыли давали держателям капиталов возможность пускать в оборот 30—40 млн л. Правда, приложены усилия к расширению другого источника прибыли — торговли. «Однако неопределенность в оценке своего состояния, характерная для всего времени работы Палаты правосудия (распущенной лишь год назад), а вместе с тем и величие замысла, на осуществление которого всем другим государствам требовались целые века, до сих пор не позволили добиться коренного успеха» (К VII, 237). Пока же нет другой возможности увеличить число денег в обращении, кроме привлечения монеты из других стран.
Итак, Кольбер отчетливо видел (или, во всяком случае, осознал с течением времени) издержки своей политики, связанные с возможностью ухода части денег из обращения. Но к этому нежелательному явлению он относился как к временному. Рано или поздно успехи в осуществлении рассчитанной на годы торгово-промышленной программы вместе с возрождением на здоровой основе государственного кредита должны были и здесь привести к улучшению.
П. Дейон считает важнейшим недостатком политики Кольбера сохранение им стабильности ливра, что делало драгоценные металлы во Франции дешевле, чем в других странах, и стимулировало их утечку за границу, тогда как девальвация счетной единицы, напротив, привлекла бы во Францию драгоценные металлы и способствовала бы экспорту французских товаров 42. Противоречившая развитию торговли, стабильность ливра, полагает Дейон, отвечала интересам оффисье, получавших фиксированное жалованье и проценты по рентам. Более того, Кольбер даже, весьма неловко, попытался пойти в противоположном девальвации направлении, проведя постановлением Государственного совета от 7 декабря 1665 г. ревальвацию ливра; эту меру пришлось отменить меньше чем через год, «после протестов купцов и банкиров»43.
148
Действительно, современники Кольбера были хорошо осведомлены о таком приеме облегчения экспорта, как девальвация национальной счетной единицы. Об этой цели прямо говорилось в преамбуле проведенного Сюлли сентябрьского эдикта 1602 г.44, понизившего содержание серебра в ливре с 11,79 до 10,98 грамма. В XVI в., параллельно с «революцией цен», девальвации проводились неоднократно: в 1510-х годах ливр был эквивалентен 17,96 гр. сер., следовательно, к 1602 г. его серебряное содержание снизилось на 39 %. Но с последней четверти XVI в. государство стремилось тормозить этот процесс. После девальвации Сюлли ливр оставался стабильным по отношению к серебру вплоть до 1636 г.45, когда, в связи с ростом военных расходов, произошла большая девальвация, сразу до 8,69 гр. сер., дополненная затем, в 1641 г., новым снижением курса, до 8,33 гр. серебра 46. Затем серебряное содержание ливра не менялось вплоть до 1690 г.; исключение составляли лишь два кратковременных периода: 1652—1654 гг. (девальвация с последовавшей ревальвацией до исходного уровня) и 1665—1666 гг. (уже упоминавшаяся кольберовская ревальвация с возвращением к тому же уровню — 8,33 гр. сер.). Ливр продолжал оставаться стабильным, даже несмотря на то что в 1660 г. произошла девальвация голландской счетной единицы гульдена; хотя от этого должна была вырасти притягательность голландского рынка для перелива туда драгоценных металлов, Франция не ответила аналогичной мерой.
Мнение о желательности девальвации ливра могло находить отклик и в торговых кругах. В 1670 г. купцы из Сен-Мало пытались убедить Кольбера, что «в королевство приходило бы больше серебра, если бы оно стоило здесь столько же, сколько за границей» (К II/2, 543). Марсельцы, кровно заинтересованные в приливе нужной им для торговли с Левантом испанской серебряной монеты, во второй половине 1670-х годов очень активно ходатайствовали о повышении курса испанских пистолей с 11 до 11,15 л. (т. е., иными словами, о девальвации ливра как счетной единицы по отношению к этой реальной монете) и даже добились этого в качестве временной меры (К VII, 429; К II/2, 695). В Лионе повышение курса пистолей также считалось желательным: в 1675 г. постоянный лионский корреспондент Кольбера местный архиепископ К. Вильруа (видимо, передававший мнение лионского купечества) предлагал повысить пистоль даже до 11,5 л. (Д III, 369). Наконец, депутаты руанского купечества в их хранящейся в ГПБ записке 1684 г. (через год после смерти Кольбера) также советовали «повысить курс луидоров и пистолей», благодаря чему «весь ввоз драгоценных металлов из Индий и Испании пошел бы во Францию»47.
Перед настояниями купцов Кольбер старался держаться твердо, не допуская девальвации ливра. Он никогда не рассматривал всерьез возможностей девальвационной политики для привлечения в страну благородных металлов, не обсуждал таких вопросов в записках, адресованных королю, и только в письме от 28 августа 1681 г. к интенданту Прованса Морану в связи с просьба-
149
ми марсельцев высказал свой заветный, не подвергавшийся им сомнению принцип: первый признак «достоинства и величия государств»— стабильность их денежной системы, первый признак падения их престижа — девальвация; стоит только пойти на небольшое повышение цены пистоля, как «по тем же причинам можно будет повышать ее до бесконечности, и все рухнет» (К 112, 719). Марсельцы просто не хотят заботиться о расширении вывоза в Левант французских изделий, иначе они бы так не нуждались в привлечении иностранной монеты; поэтому, пойдя им на уступку в вопросе о курсе пистолей, Кольбер предполагал в самом скором времени взять ее обратно.
Можно ли, однако, связывать с этой принципиальной позицией Кольбера неудачи его торговой политики? На этот вопрос нельзя уверенно ответить «да». Девальвационная политика не гарантировала успеха хотя бы потому, что она могла вызвать аналогичные ответные действия других стран. Конечно, и кольберовская таможенная политика наталкивалась на ответные протекционистские меры соседей Франции. Но для самого Кольбера здесь была существенная разница. В таможенной войне, полагал он, у Франции есть огромное преимущество, ввиду невозможности для других государств обойтись без основных французских товаров, но в войне девальваций, если бы такая началась, никаких особых козырей у французов он, очевидно, не усматривал. Девальвация ливра могла дать временный, конъюнктурный выигрыш. Между тем Кольбер стремился к решительной победе Франции над ее конкурентами. Интуитивно он, видимо, чувствовал, что ключ к этой победе — не в конъюнктурных маневрах, а в достижении необратимых структурных изменений системы мировой торговли в пользу Франции. Его большие торгово-колониальные компании отвечали этой потребности. Современный историк, сознающий, что дороговизна драгоценных металлов в Голландии и Англии была вовсе не случайностью, но следствием их ключевых позиций в мировой торговле, не может не воздать должное кольберовской интуиции, основанной прежде всего на желании подражать блестяще удавшемуся опыту голландской торговли, благодаря которой республика в целом могла обходиться без девальваций (5-процентное снижение серебряного содержания гульдена в 1660 г. было исключением;, но до этого, в 1620—1660 гг., несмотря на войну, когда ливр «подешевел» на 24 %, гульден оставался стабильным).
Отказываясь от девальвации ливра как'от средства, способного нанести ущерб престижу королевской власти и социальной стабильности, Кольбер отнюдь не пренебрегал другими приемами монетной политики, имевшими ту же цель привлечения в страну драгоценных металлов. Так, 10 сентября 1663 г. Государственный совет принял постановление о полной свободе торговли в пределах королевства золотом, серебром и иностранной монетой (К VII, 420—421). Когда Палата по монетным делам при регистрации постановления внесла в него 25 сентября поправку, запрещавшую распространение во Франции легковесной монеты (к тому време-150
ни опыт Испании наглядно показал, что порченая монета вытесняет из обращения полновесную и может стимулировать отлив последней за границу), эта оговорка была отменена Государственным советом 8 ноября 1663 г., поскольку ее применение «могло бы помешать купцам, банкирам и прочим в их торговле»48. За месяц до этого, 8 октября, были отменены все пошлины со ввоза серебра в слитках (К VII, 421). В 1662 г. были повышены закупочные цены золотых и серебряных слитков, тогда как цена монет в ливрах осталась той же; таким образом, владельцы слитков, сдававшие их на французские монетные дворы, должны были отныне получать за них больше монеты.
Что касается ревальвации ливра 1665—1666 гг., то, очевидно, прав Дессер, оценивающий ее как «меру сугубо конъюнктурную», а отнюдь не как проявление ложной политики, опровергнутой затем жизнью 49. Здесь надо учесть, что как раз перед реформой, в 1665 г., государство израсходовало огромные средства на выкупные платежи (см. гл. III). В дальнейшем же ему предстояло выступить в роли получателя крупных сумм в виде штрафов с финансистов, взимание которых как раз налаживалось в конце 1665 г. Итак, 7 декабря 1665 г. Государственный совет постановил провести с 1 января 1666 г. ревальвацию ливра по отношению к реальным монетам, цена которых понижалась для луидоров и пистолей на 2,3 %, для золотых экю на 2,2 %, для серебряных монет на 3,3 % (К VII, 422). Это значило, что оштрафованные на определенную исчисленную в ливрах сумму финансисты теперь должны были выплатить государству больше монет, чем до реформы. Эта сугубо практическая выгода, скорее всего, и была важнейшей целью операции.
Наконец, для правильной оценки взглядов Кольбера в области торгово-промышленной политики важно избежать модернизаторского противопоставления понятий протекционизма и свободы торговли, чем грешили многие буржуазные историки. Некоторые из них пытались выделить различные этапы эволюции мысли и политики Кольбера, судя по тому, чего было больше: «государственного регулирования» или «либерализма». Так, А. Элли пишет о трех периодах: 1) либеральный (1651 — 1661), 2) протекционистский (1661—1669) и 3) снова либеральный (1669—1683 гг.)50. Насколько справедлива эта схема?
Существование первого периода постулируется фактически на основании лишь одного документа — анонимной записки 1651 г. об англо-французской торговле. Автор этой написанной для Мазарини записки выступает за признание Францией Английской республики и развертывание торговли с Англией на основе двух «необходимых для восстановления коммерции принципов: безопасности и свободы»51. Практически свобода торговли означала бы, поясняет он, снижение в Англии пошлин на французские товары (уровень протекционистских пошлин в Англии был гораздо выше, чем во Франции) и снятие абсолютных запретов на ввоз ₽ Англию французских вин, а во Францию — английских сукон. По сути дела, содержание документа не противоречит предполо
151
жению об авторстве Кольбера, и позднее оперировавшего лозунгом свободы торговли для получения практической выгоды. Однако с фактической точки зрения это авторство выглядит весьма проблематичным. В современной французской историографии на этот счет высказываются противоречивые суждения 52. Записка была опубликована П. Грембло еще в 1845 г., и публикатор уверенно приписал ее Кольберу потому, что он плохо знал раннюю биографию министра и считал, что тот начал работать у Мазарини гораздо раньше, чем на самом деле; из предисловия к публикации видно, что Грембло ничего не было известно даже о факте многолетней службы Кольбера у Летелье. Между тем документ был написан, безусловно, до бегства Мазарини из Парижа в феврале 1651 г. и не мог быть подан после его возвращения в 1652 г., потому что тогда в нем не говорилось бы о Тюренне как о враге короля бз: сменивший ориентацию в 1651 г. маршал возглавил воевавшие с фрондерами роялистские армии. Таким образом, во время составления записки Кольбер еще не служил у Мазарини и не имел повода высказывать мнение по далекому от круга своих занятий вопросу.
Второй период для Элли был связан с организацией больших монопольных компаний и ультрапротекционистским тарифом 1667 г.; при этом, противореча своей периодизации, он расценивает первый кольберовский тариф 1664 г. как «построенный на либеральных принципах»54.
Третий период ознаменовался рядом действительно весьма колоритных высказываний Кольбера в пользу свободы торговли, связанных прежде всего с процессом ликвидации привилегий Вест-Индской компании и передачи вест-индской торговли в руки частных лиц. 24 июня 1669 г. Кольбер пишет своему кузену де Террону: «Мне не очень нравится все, что может стеснить торговлю, которая должна быть в высшей степени свободной» (К 11/2, 473). «Мы всегда должны отстаивать полную свободу торговли»,— внушает он 9 апреля 1670 г. губернатору французских Антильских островов де Ваасу (К Ш/2, 479). «Важно дать каждому полную свободу продавать и покупать по той цене, какую он сам назначит»,— это наставление было сделано 11 февраля 1671 г. интенданту Канады Ж. Талону (К Ш/2, 515). И наконец, в письме к своему агенту, активнейшему организатору мануфактур Далье де Латуру от 17 февраля 1679 г. Кольбер четко высказывает свое кредо: «Всегда, когда я нахожу, что отсутствие привилегий дает большие или одинаковые преимущества, ягне колеблясь, отменяю все привилегии» (К II/2, 694).
Однако считал ли сам Кольбер, что в его позиции происходили какие-либо перемены? Отнюдь нет, он прямо пишет об этом в письме к интенданту д’Эрбиньи от 4 сентября 1671 г.: «Вот уже целых 10 лет как е. в-во стремится восстановить в своем королевстве полную свободу торговли» (К П/2, 632; Д III, 588). И действительно, Кольбер декларировал этот принцип даже применительно к торговле зерном в первые годы своего пребывания у власти, ознаменовавшиеся жестоким продовольственным кризисом; так,
152
в его письме к интенданту Гиени Ш. Лежэ от 22 июня 1663 г. сказано, что король хочет, «чтобы его подданные пользовались полной свободой провозить свое зерно как из одной провинции в другую, так и за пределы королевства» (К IV, 208)55.
Сами действия правительства в голодные годы свидетельствовали о желании использовать механизм конкуренции. Критики Кольбера начиная с XVIII в. слишком поспешно записывали на его счет знаменитое постановление Парижского парламента от 19 августа 1661 г. (см. гл. II). Парламентарии, действительно, были склонны делать упор на административные меры борьбы с дороговизной; Кольбер же входил в состав чрезвычайной правительственной комиссии по борьбе с голодом, в которой не было ни одного парламентария. Эта комиссия не пошла по пути установления максимума цен на зерно (такие предложения выдвигали, например, в 1662 г. интендант в Туре Лежэ и мэр Орлеана Браше)56; ограничения, наложенные на хлеботорговцев в Париже, были сняты. Настроения комиссии выразил один из ее членов, главный судья по гражданским делам Парижского превотства А. Дре д’Обрэ, стоявший за полную свободу зерноторговли, которую он считал необходимым условием для того, чтобы конкуренция сбила цены 57. Главную возможность для себя воздействовать на ситуацию правительство видело в государственных закупках зерна, в частности за границей. 12 апреля 1662 г. продовольственная комиссия приняла решение о распродаже государственных запасов зерна по цене 26 л. за сетье; при этом было отклонено предложение о выпечке из части зерна хлеба для бесплатной раздачи беднякам 58. Объявленная цена соответствовала реальной рыночной цене сетье ржи низшего качества на центральном парижском рынке, которая составляла 25 л. 8 апреля и 26 л. 22 апреля и была близкой к абсолютному максимуму этого голодного года — 26,5 л. 17 мая. Таким образом, государство не диктовало цены на рынке, но само в полной мере пользовалось выгодами от дороговизны 59.
Распространенность идеи о необходимости свободы торговли, однако, вовсе не означала для Кольбера понимания этой свободы в абсолютном, фритредерском смысле. Не говоря уже о тех исключительных ситуациях, когда прямо признавалась необходимость ограничить торговлю рамками какой-либо привилегированной компании, даже курс на установление свободы торговли мог сопровождаться весьма существенными оговорками. Так, в письме к директорам Вест-Индской компании от 26 февраля 1670 г. Кольбер, предписывая установить полную свободу торговли на принадлежавших Франции Антильских островах для французских купцов-частников и называя эту свободу «душой коммерции», сам же ограничивает ее месячным сроком со дня прибытия товаров на Антилы; по истечении месяца нераспроданные товары следует конфисковать и продать с аукциона (К II1/2, 473). Свобода торговать не обязательно подразумевала свободу не торговать: когда в 1662 г. парижские булочники, опасаясь падения цен на хлеб, начали сокращать его выпечку, кольберовская продовольст-
/5.7
вепная комиссия заставляла их работать 60. Нарушениями свободы международной торговли считались абсолютные запреты ввоза тех или иных иностранных товаров, но отнюдь не их обложение пошлинами, какими бы запретительными эти пошлины ни были: то было суверенное право монарха, не подлежащее обсуждению. Эклектичность сочетания у меркантилистов принципов государственного регулирования и свободы торговли сама по себе свидетельствовала, что меркантилизм был скорее сводом конкретных практических рецептов, чем продуманной экономической теорией.
*
Фактическая сторона проведения в жизнь внешнеторговой политики Кольбера достаточно хорошо изучена. Это позволяет ограничиться здесь кратким очерком, останавливаясь лишь на наиболее существенных моментах.
Вест-Индская торговля
Принадлежавшие Франции 14 Антильских островов были ее первым по значению колониальным владением. В 1655 г. их населяли 27—29 тыс. человек: 15—16 тыс. белых колонистов и 12 — 13 тыс. рабов, тогда как французское население Канады в 1661 г. составляло всего 2,5 тыс. человек 61. Они были захвачены французами в основном в 1630-х годах, в ходе войны с Испанией. Однако условия военного времени не позволили наладить собственную французскую торговлю с этими островами. Почти все снабжение колонистов попало в руки голландцев, посылавших туда ежегодно 100—120 больших кораблей 62. Созданная в 1642 г. небольшая французская Компания американских островов оказалась несостоятельной и распродала свои острова частным владельцам. Островная экономика с 1650-х годов перестраивалась, переходя от преимущественного возделывания табака в небольших семейных хозяйствах к ориентации на культуру сахарного тростника, что вело к росту потребностей в рабском труде; негров-рабов доставляли из Африки те же голландцы.
17 апреля 1664 г. Государственный совет принял решение о выкупе у частных лиц принадлежавших им островов, «дабы передать их в руки могущественной компании, которая могла бы вооружить и снарядить много кораблей для перевозки в те края колонистов и доставки туда всех нужных товаров». Главной целью новой компании, таким образом, было налаживание собственной французской торговли с Антилами; именно принадлежность островов частным лицам, говорилось в постановлении, «позволила иностранцам овладеть их торговлей, оттеснив подданных е. в-ва»63. Официально Вест-Индская компания (далее ВИК) была создана эдиктом от 28 мая 1664 г. Она получила сроком на 40 лет право монопольной торговли со всеми французскими владениями в Америке (включая Канаду) и с Атлантическим побережьем Африки. Для ВИК предусматривались снижение на 50 % пошлин со ввоза и вывоза, право беспошлинного реэкспорта колониальных товаров, ввозные и вывозные премии и т. п. Компания могла иметь собственный военный флот и распоряжаться всеми французски-
154
мп колониями в Америке как землями, полученными ею от короны в качестве лена.
Подписка на членство в ВИК, к которому допускались все желающие (как французы, так и иностранцы), продолжалась до 1669 г. Общая сумма, полученная ВИК, в конечном счете дошла до 7,4 млн л.; из этой суммы более 3,3 млн были внесены королем, 2 млн ВИК должна была получить из штрафов, взимаемых с финансистов, 0.7 млн дали по королевским приказам откупщики других сборов, и только 1,3 млн л. дала добровольная подписка 64. Таким образом, прямо или косвенно корона обеспечила поступление более 80 % средств компании. Из подписчиков подавляющее большинство были оффисье и финансисты, «чистых» купцов было немного. Известен, например, статус 39 из 62 акционеров, вступивших в ВИК в 1664 г.: только 6 из них являлись купцами 65. Нежелание купцов участвовать в ВИК легко объяснимо. Дело представлялось рискованным уже потому, что новая компания должна была впрямую противодействовать голландцам и испытывать их противодействие; между тем многие купцы атлантических портов имели контрагентов в Голландии и не хотели портить с ними отношения.
Дессер видит в преобладании финансистских капиталов важнейшую причину неудач кольберовских компаний; по его мнению, финансисты были более привычными к краткосрочным операциям, купцы же «лучше чувствовали необходимость подольше подождать» с получением прибыли 66. Это соображение выглядит надуманным. Политика компаний определялась не отдельными финансистами, а правительством; способность к выжиданию зависела прежде всего от размера капиталов, а они у финансистов были гораздо более крупными, чем у рядовых купцов. Неудачи компаний, и в частности ВИК, вполне объясняются трудностью стоявших перед ними задач.
Государство сразу же начало использовать ВИК как орудие для вытеснения иностранцев из торговли французских колоний. Уже 30 сентября 1664 г. под предлогом чумы в Амстердаме было запрещено принимать на островах голландские корабли. Начиная с декабря 1664 г., когда ВИК смогла впервые послать в Кариб-ское море свою флотилию, она в течение полугода регулярно отправляла туда корабли, лихорадочно строя все новые торговые суда и закупая их за границей. За это время «Газетт де Франс» зафиксировала отплытие 28 кораблей ВИК 67. Компания входила в долги (ей к тому же приходилось выплачивать компенсацию бывшим собственникам островов). Но даже в это время ее наибольшей активности она не могла удовлетворить все нужды колоний: по оценке губернатора ВИК на Гваделупе (апрель 1665 г.), она обеспечивала не более половины потребностей колонистов 68. Уже в июне на Мартинике произошли волнения колонистов против власти компании.
Затем возможности регулярного снабжения островов резко осложнились. Во второй половине 1665 г., после того как определилась проголландская позиция Франции в англо-голландской
755
войне, английские корсары начали, не дожидаясь официального объявления войны между Англией и Францией (в январе 1666 г.), захватывать корабли ВИК, которые теперь могли пересекать Атлантику лишь в сопровождении конвоев. В военных условиях, после новых волнений на Мартинике в июле 1666 г., компании пришлось пойти на соглашение с колонистами (18 октября 1666 г.), удовлетворив их петицию: временно допустить к торговле с островами иностранцев (за 10-процентный сбор с них в пользу ВИК) и французских частников (за 5-процентный сбор).
Допуск иностранцев был мерой сугубо вынужденной. Вскоре после заключения мира на Антилы была отправлена королевская эскадра, командир которой получил (1 октября 1667 г.) строгое предписание изгнать с островов все иностранные корабли и впредь без пощады топить таковые при одном появлении их в водах французских колоний (К IIT/2, 400). Затем, 10 сентября 1668 г., Государственный совет запретил ВИК выдавать иностранцам паспорта на торговлю в ее владениях. Меры насильственного пресечения и в дальнейшем применялись строго, но не они одни обеспечили успех: главным фактором было развитие атлантической торговли французских купцов-частников.
Французское купечество, остерегавшееся вступать в ВИК, оказалось способным успешно действовать «в тени» компании в условиях, когда исключение иностранцев из торговли с островами было декретировано государством. Уже в январе 1668 г. один из руководителей ВИК — ближайший ставленник Кольбера Л. Бешамей сообщал своему патрону, что на острова плавает много кораблей французских купцов; если так пойдет и дальше, всякая голландская торговля с французскими колониями прекратится. Кольбер пометой на полях выразил свое удовлетворение 69. По мере роста частной торговли с Вест-Индией монополия компании все более слабела. 12 июня 1669 г. Государственный совет отнял у ВИК право выдачи паспортов на рейсы частных судов в Вест-Индию; отныне разрешения стали выдаваться от имени короля. Это было сделано, комментировал Кольбер, «дабы компания не могла сокращать объем торговли, предоставляя преимущества самой себе, как она это до сих пор делала» (К П/2, 473). Он стал тщательно следить, чтобы компания в ее отношениях с частниками ограничивалась взиманием обусловленного сбора, ни в чем их не притесняя. Губернатору вест-индских островов де Ваасу было предписано от имени короля «соблюдать полное равенство и даже в особенности покровительствовать кораблям частных лиц» (К Ш/2, 459). Самый сбор с частников в 1671 г. был понижен с 5 % до 3 %; сбор со ввоза ими рабов был в 1670 г. отменен вовсе. Свобода торговли с Францией была возвращена и канадским колонистам. Если ВИК все еще продолжала существовать, то это объяснялось тем, что Кольбер решил воспользоваться ее аппаратом для решения двух специальных задач: обеспечить снабжение колоний французской солониной (дабы исключить импорт солонины из Ирландии) и наладить поставку туда африканских рабов. Однако испытаний новой войны ВИК уже не могла выдержать.
156
В декабре 1674 г. она была распущена: частная торговля с островами развилась уже настолько, что в монополии не было надобности. Новых монопольных компаний по торговле с Вест-Индией во Франции более никогда не создавалось. Сбор с торговли частников, взимавшийся ВИК, отныне стал поступать в королевскую казну.
Если в 1662 г. на Антильские острова отплывали всего 3— 4 французских корабля, то в 1670 г. их было уже 60, в 1672 г.— 89, в 1674 г. был выдан 131 паспорт, в 1683 г.— 205 70. Лидировали в развитии вест-индской навигации порты Нант и Ларошель, за ними шел Бордо, крутой рост антильской торговли которого наступит уже после смерти Кольбера.
Основой роста вест-индской торговли был вывоз с островов сахара-сырца, важный для динамично развивавшейся французской сахароочистительной промышленности. Пользуясь правом выдачи паспортов, государство зорко следило за тем, чтобы французские купцы не превращались в поставщиков сырья для голландских рафинадных предприятий. Так, 24 апреля 1671 г. Кольбер, разгневанный подобной деятельностью нантских купцов, объявил муниципалитету Нанта о прекращении выдачи разрешений на торговлю с Антилами всем жителям города, пока там не будут приняты эффективные меры по борьбе с этой контрабандой (Д HL 549—550); только через 8 месяцев эмбарго было снято.
Очень активной была и военная политика Франции в Кариб-ском море. Во время англо-французской войны 1666—1667 гг. французский флот, воспользовавшись занятостью англичан борьбой с Голландией, захватил английские острова Антигуа и Монтсеррат, но затем англичане, разбив французов, отвоевали свои владения. В преддверии войны с Голландией Кольбер увлекся идеей завоевания у голландцев их островов Синт-Эстатиус и особенно Кюрасао; последний остров был перевалочным пунктом, где голландцы продавали испанским колонистам рабов, вывезенных из Африки (К Ш/1. 251—253). В записке от 8 июля 1672 г. об условиях мира с Голландией (составленной в момент, когда разбитая французами республика, казалось, стояла на пороге капитуляции) Кольбер выдвигал требование уступки голландцами островов Кюрасао, Табаго и Синт-Эстатиус, а также одного из четырех их фортов в Гвинее — именно с тем, чтобы перехватить у них поставку рабов в испанскую Америку (К П/2, 659). В ходе военных действий французы действительно захватили Табаго и пытались овладеть Кюрасао.
Стремление Кольбера заинтересовать работорговлей частных предпринимателей не имело особого успеха, так что в этой сфере продолжали пока действовать монопольные компании: Сенегальская (с 1679 г.) и Гвинейская (с 1685 г.).
Организация прочной колониальной торговли с Вест-Индией была самым блестящим успехом французской торговой буржуазии во второй половине XVII в. Она заложила основу для еще большего размаха этой торговли в XVIII в. Однако сама буржуазия не могла бы добиться подобного успеха, если бы государство не
157
позаботилось о насильственном устранении иностранной конкуренции, а государство не рискнуло бы пойти на такой шаг, не имея под рукою монопольной привилегированной компании, отвечавшей перед ним за обеспечение хотя бы минимальных потребностей колонистов. Таким образом, несмотря на свои неудачи, кольбе-ровская ВИК все же сыграла полезную роль страховки.
Ост-Индская торговля
Ост-Индскую торговлю, столь прибыльную для Голландии и Англии, нужно было создавать на совершенно пустом месте. У французов не было еще никаких факторий ни в Индии, ни в Индонезии. Их единственной базой в Индийском океане были существовавшие с 1640-х годов крохотные поселения на юге Мадагаскара (около сотни колонистов к 1664 г.) и на о-ве Бурбон (совр. Реюньон). Они принадлежали небольшой монопольной Мадагаскарской компании, действовавшей под эгидой герцога Мазарини.
Ни одна торговая компания не создавалась еще во Франции с таким размахом, как организованная в 1664 г. Ост-Индская (далее ОИК). Подписке на членство в ней был придан характер общенационального дела. В отличие от ВИК основные средства для новой компании должна была дать подписка: предполагалось собрать огромный капитал в 12 млн. л. и еще 3 млн. л. получить от короля. Пайщиками компании становились члены королевской семьи, высшая знать, министры, парламенты и счетные палаты, муниципалитеты, торговые и ремесленные корпорации. Подписывались не слишком охотно, не веря в новое дело, под страхом королевской немилости 71. На местах подписка проходила в обстановке беззастенчивого административного нажима. Интенданты грозили оффисье лишением полетты, городам — ограничением привилегий. Ходили слухи, что ОИК только предлог для введения постоянного налога на привилегированных. Купцы большей частью проявляли пассивность. Даже в таком торговом центре, как Руан, предприимчивые купцы-гугеноты считали компанию делом настолько для себя чуждым, что сочли возможным, получив отказ в просьбе о публичном отправлении своего культа, в знак протеста сократить свои взносы до пределов допустимого минимума (Д III, 384—385). Марсельская торговая палата предложила смехотворную сумму в 3 тыс. л. и только под угрозой передачи Лиону контроля над левантийской торговлей увеличила взнос до 20 тыс. л. Исключением был интерес, проявленный к делу лионским купечеством. Правда, и здесь имело место давление властей, и сумма подписки (1 млн л.) была далеко не собрана, но все же и то, что было реально получено от Лиона (580 тыс. л. к 1671 г.), составило треть всех капиталов, выкачанных из провинции: 1858 тыс. л. к 1675 г.72 Очевидно, богатые лионцы, уверенно чувствовавшие себя в сфере средиземноморской торговли с Левантом, легче могли оценить и перспективы новой компании.
Несмотря на все давление сверху, размеры подписки оказались гораздо ниже намеченного, всего 8,2 млн л. на февраль 1667 г. (когда, согласно первоначальным планам, подписка уже
158
должна была закончиться), но и эти обещанные капиталы, которые можно было вносить с рассрочкой, реально никогда не были собраны: к маю 1675 г. по подписке ОИК получила всего 4,9 млн л. (3061 тыс. л. из Парижа и 1858 тыс. л. из провинции); кроме того, король дал 4 млн л., т. е. 46 % капиталов. Все же монопольная компания с 9-миллионным фондом не имела прецедента в истории Франции. Купеческие капиталы составили не более 30 % всех средств, собранных по подписке, или 16,4 % от всего фонда 73. В марте 1665 г. король назначил Кольбера постоянным президентом ОИК, его заместителем стал купеческий старшина Парижа. Из 11 других членов ее центральной, парижской дирекции один представлял оффисье, один — финансистов (это был Беррье), а 9 были купцами; правительство понимало необходимость обеспечить компанию квалифицированными руководящими кадрами. В этом было отличие ОИК от других крупных кольберовских компаний, в частности ВИК, в руководстве которых преобладали финансисты. Прерогативы компании как моно-полистки всей ост-индской торговли были аналогичны прерогативам создававшейся одновременно с нею ВИК.
Как же распорядилась ОИК своими фондами? Ее первые корабли вышли в море в начале марта 1665 г., но вначале компания ограничивалась колонизацией Мадагаскара как необходимой промежуточной базы и потратила на это большие средства. У правительства были преувеличенные представления о природных богатствах острова, равно как и о легкости его покорения. Когда нерентабельность колонизации Мадагаскара стала очевидной, ОИК пришлось в 1669 г. продать свои владения на острове королю за 1 млн л. и перенести свою базу на о-в Бурбон. В ноябре 1670 г. на Мадагаскар прибыла большая королевская эскадра под командованием де Лагэ, назначенного вице-королем Мадагаскара и генеральным наместником в Ост-Индии. Последний в январе 1671 г. выступил в поход для покорения коренного мальгашского населения острова, но это предприятие окончилось провалом. После того как затем, в июне того же года, де Лагэ отплыл в Индию, колонисты на Мадагаскаре были фактически брошены на произвол судьбы. В августе 1674 г. восставшие мальгаши перебили все население французской колонии, на двести лет избавившись от иностранных колонизаторов. Единственной французской базой в Индийском океане на пути в Индию остался остров Бурбон, где в 1676 г. жило около 150 колонистов 74.
Корабли ОИК впервые пришли из Мадагаскара в Индию только 13 февраля 1668 г. Они бросили якорь на рейде Сурата, подвластного империи Великих Моголов, и там была основана первая французская фактория. Правда, еще до этого дорога в Сурат была разведана эмиссарами ОИК, посланными туда в 1664 г. сухим путем, через Левант и Иран. В июле 1665 г. эта миссия была хорошо принята в иранской столице Исфахане, где впоследствии появилась фактория ОИК, а в марте 1666 г. двое из этих эмиссаров добрались до Сурата, откуда отправились в Агру, где и передали императору Ауренгзебу личное послание Людовика XIV.
159
В 1669—1670 гг. французы, преодолевая активное противодействие голландцев, основали несколько факторий на Коромандельском берегу Индии, в частности в султанате Голконда, где ОИК получила от султана право беспошлинной торговли. В июле 1671 г. французская фактория появилась в Индонезии (в Бантаме на западе Явы, по соседству с голландской Батавией). В марте 1672 г. де Лагэ со своей эскадрой, исполняя данные ему Кольбером инструкции, захватил два островка в бухте Тринкома-ли, на восточном берегу Шри-Ланки, но в июле, после ухода его флотилии, голландцы уничтожили новое французское поселение.
В это время уже шла франко-голландская война. Военная «программа-максимум» Кольбера в Ост-Индии, изложенная в его записке от 8 июля 1672 г., требовала уступки голландцами 1 — 2 крепостей на Малабарском берегу Индии (предположительно Кочина и Кананнура) и одного из Молуккских островов, после чего Франция приобщилась бы к торговле молуккскими пряностями и вообще к ней перешла бы половина голландской ост-индской торговли (К 11/2, 659). Этим планам не суждено было осуществиться. В ходе военных действий ряд французских факторий в Индии был потерян, хотя, с другой стороны, именно тогда, в 1673 г., Франция приобрела такие важные форпосты, как Пондишери {Путтуччерри) и Чандернагор в Бенгалии, остававшиеся в ее руках до середины XX в. Уже после войны, в начале 1680-х годов, был потерян Бантам и с ним надежда закрепиться в индонезийском архипелаге: победивший в борьбе за султанский трон Бантама ставленник голландцев распорядился изгнать их конкурентов. Зато в 1680 г. французские эмиссары появились в Таиланде и основали там факторию.
Политические итоги ост-индской политики Кольбера были, безусловно, позитивными для Франции, которой впервые удалось создать сеть торговых баз в Индии и тем заложить основы дальнейшей экспансии. Но материальное положение ОИК оказалось очень тяжелым. Прибыли поступали медленно, не намного превышая затраты на снаряжение экспедиций. По данным ревизии 1675 г., за 1669—1675 гг. было отправлено в Индию 14 кораблей ОИК с грузом на 3,7 млн л., вернулись оттуда 8 судов, груз которых был распродан на 4,7 млн л.75 Между тем нужно было платить жалованье морякам и служащим факторий. Убытки ОИК от войны с Голландией превысили 4 млн л., и королю пришлось принять их на свой счет, отказавшись от возвращения своей ссуды (первоначально предполагалось, что деньги, внесенные короной в фонд ОИК, представляют беспроцентный заем). Дивиденды пайщикам при Кольбере выплачивались (10 %) только один раз в 1675 г. по приказу короля, чтобы стимулировать интерес к компании. Стремясь привлечь к торговле частные капиталы, Государственный совет 6 января 1682 г. разрешил отдельным предпринимателям торговать в Индии при условии пользования только кораблями ОИК и продажи привезенных товаров лишь на ее рынках. Отвечая на протесты лионской палаты ОИК, Кольбер писал
160
22 января 1682 г. архиепископу лионскому Вильруа: «Не лучше ли для блага государства допустить на несколько лет частных лиц с тем, чтобы укрепить эту торговлю, вложив в нее дополнительные фонды, тогда как сейчас она прозябает, ибо компания не может посылать туда достаточно денег?» (Д III, 521). Однако эта попытка не дала практически значимых результатов. Для частных предпринимателей далекая ост-индская торговля оставалась еще очень трудной. Активность ОИК после ее реорганизации в 1684 г. показала, что в этой сфере резервы режима монополии отнюдь не были исчерпаны; он будет сохраняться здесь до 1769 г.
Левантийская торговля
Среди историков прошлого века было распространено убеждение, что французская левантийская торговля до Кольбера находилась в глубоком, полувековом упадке, начавшемся еще с 1610-х годов, и что вся заслуга в ее восстановлении принадлежала мудрому министру: он навел порядок в управлении французскими консулатами в Леванте, дал в 1669 г. Марселю право порто-франко и возобновил в 1673 г. «капитуляции» между Францией и Османской империей, добившись для французов снижения торговых пошлин с 5 % до 3 %. Во всей деятельности Кольбера, писал в 1890 г. Пижонно, «не было дела более трудного, лучше проведенного и, учитывая примененные средства, окончившегося столь счастливо»76.
Однако это убеждение в глубине докольберовского упадка, основанное на ненадежных ретроспективных суждениях заинтересованных в подчеркивании своей «бедности» купцов, в настоящее время опровергнуто благодаря специальному исследованию М. Морино, который ввел в научный оборот новую статистическую серию «портовой габели» Марселя за 1542—1669 гг.77 Этот сбор взимался по постоянной ставке (0,44 %) со ввоза и вывоза всех товаров, принадлежавших не-провансальцам. Оказалось, что размеры его постоянно росли после заключения франкотурецких «капитуляций» 1604 г. вплоть до 1640-х годов, увеличившись в 6 раз (с 5 тыс. л. в 1604 г. до среднегодовой нормы 28,5 тыс. л. в 1640-х годах). Этот факт, несомненно, свидетельствует о крутом росте левантийской торговли Франции в первой половине века, видимо, связанном с развитием лионского шелкоткачества, нуждавшегося в левантийском шелке-сырце. Правда, средние показатели 1650-х (23 тыс. л.) и 1660-х годов (20 тыс. л.) были существенно ниже, чем в 1640-х, причины чего неясны (Морино высказал предположения о переключении части купцов на хлеботорговлю, которая не облагалась «портовой габелью», и об увеличении доли в торговле собственно марсельских капиталов). Вместе с тем имеются надежные косвенные свидетельства о хорошей конъюнктуре в левантийской торговле в 1660-х годах. Так, Л. д’Арвье, который до 1665 г. был преуспевающим купцом в Сайде (Ливан), вспоминает в своих «Мемуарах»: «Торговля французов в Леванте в 1660—1665 гг. находилась в столь цветущем состоянии, что более 60 проживавших в Сайде и ее окрестностях комиссионеров марсельских и лионских купцов получали большие при-
И В. H. Малов
161
были», быстро обогащались и богатыми возвращались во Францию 78. Лионское шелкоткачество процветало, купеческий старшина Лиона Шаррье в письме к Кольберу от 3 ноября 1665 г. рисует картину настоящего «бума», начавшегося «несколько лет назад», когда «лица всякого рода», даже совершенно несведую-щие в шелкоткачестве, и среди них многие парижские купцьц вкладывали капиталы в эту весьма доходную отрасль (Д Шг 674—675)79. О перспективности левантийской торговли, разумеется, свидетельствовал и интерес лионских купцов к проекту монопольной Левантийской компании, о чем мы скажем ниже. Наконец, приводимые Ш. Каррьером отрывочные данные о возвращении в Марсель провансальских кораблей из главных левантийских портов в 1666—1668 гг. (соответственно 59, 65 и 70 судов) находятся на высоком уровне, который был восстановлен лишь 30 лет спустя, в лучшие годы последнего десятилетия века 80.
С другой стороны, в 1670-х годах, если судить по восстановленной П. Массоном статистической серии поступлений от другого марсельского портового сбора, «коттимо» за 1671—1714 гг.81, конъюнктура левантийской торговли не была благоприятной. Среднегодовая стоимость ввоза в 1676—1680 гг. (5,8 млн л.) была ниже, чем в 1671—1675 гг. (6,6 млн л.), так что никакого непосредственного благодетельного воздействия «капитуляций» 1673 г. не отмечается. Действительный подъем, по данным Массона, начинается только с 1688 г.
Итак, статистика не дает оснований преувеличивать непосредственное влияние мероприятий Кольбера на состояние торговой конъюнктуры в Леванте. Иначе обстоит дело с их долговременными последствиями. Нельзя отрицать, в частности, что Кольбер правильно предугадал те возможности активизации французской торговли на этом направлении, которые могло дать развитие производства и расширение экспорта французских сукон. Именно оно, по мнению министра, могло в корне изменить не устраивавшую его структуру левантийской торговли.
Первоначальные планы Кольбера были решительными. Создатель двух крупных монопольных компаний, ВИК и ОИК, он предполагал применить то же средство и в Леванте. Отъезжавший послом в Турцию де Лагэ получил 22 августа 1665 г. инструкцию, в которой было сказано, что король «создаст большую компанию из первейших купцов своего королевства, дабы она вела всю левантийскую торговлю»82. На этот путь Кольбера толкали лионские купцы, мечтавшие установить прямой контроль над левантийской торговлей и превратить марсельцев в своих комиссионеров. Выдвинутый ими план создания монопольной компании с центром в Лионе, естественно, вызвал самые решительные возражения Марселя. В то время как лионцы указывали, что их конкуренты обладают куда меньшими капиталами (см. письма Шаррье Кольберу от 2, 9 и 26 октября 1665 г.— Д III, 377—379, 673— 674), марсельцы ссылались на полную неприспособленность множества мелких торговцев из их города к объединению, говорили
162
о священном принципе свободы торговли, о выгодности географического положения Марселя, исключающей необходимость крупных компаний 83.
Опасение вызвать упадок Марселя привело Кольбера к отказу от слишком радикального проекта. Когда в апреле 1670 г. Левантийская компания была все-таки создана, она не получила монополии на торговлю с Левантом. Ее капитал был скромным (600 тыс. л.). Из 20 пайщиков только два были марсельцами (остальные парижане, и ни одного лионца). Главная задача компании заключалась в том, чтобы наладить экспорт лангедокских сукон, пользуясь данною ей вывозной премией в 10 л. за каждый кусок. Дело подвигалось очень туго. К концу 1679 г. было вывезено всего лишь 2626 кусков (из них 2264 куска в 1670— 1674 гг.), тогда как англичане и голландцы ежегодно вывозили в Левант около 12 тыс. кусков сукон подобного типа 84. Не помогало и то, что Кольбер, желая стимулировать вывоз купцами французских товаров, приказывал военным кораблям время от времени обыскивать в море торговые суда и конфисковывать найденную на них вывозимую в Левант звонкую монету. Речь шла именно о мере запугивания. Кольбер понимал и объяснял своим подчиненным, что, конечно, нельзя вести левантийскую торговлю без вывоза серебра (хотя он и был запрещен официально), «но есть все же большая разница между тем, чтобы везти туда одно серебро, как делают марсельцы, или же вывозить отчасти изделия королевства, а отчасти серебро; а чтобы побудить к этому, необходимо иногда конфисковывать какую-то часть серебра» (Д III, 519).
После смерти Кольбера, в 1684 г., Левантийская компания была распущена. Ее сменили другие привилегированные компании, по и они оказались недолговечными; после роспуска в 1694 г. последней из них новых не создавалось. Мечта Кольбера о решающем росте вывоза лангедокских сукон осуществилась уже в условиях свободы этого вывоза. Если в 1700—1705 гг. из Марселя в Левант вывозилось в среднем 10 300 кусков сукна в год, то в 1708—1715 гг. уже 21800 кусков. Рост вывоза продолжался и дальше, вплоть до последней четверти XVIII в., достигнув в 1763—1773 гг. уровня 85 300 кусков в год. Французские экспортеры сукна одержали победу над своими английскими и голландскими конкурентами.
Другой стороной левантийской политики Кольбера было укрепление привилегий Марселя (чему нисколько не мешало личное предубеждение министра против марсельских купцов, наполнявшее письма Кольбера и его корреспондентов постоянными обличениями своекорыстия марсельцев и узости их интересов). Дарование Марселю права порто-франко было проведено по инициативе правительства, рассчитывавшего превратить город в международный складской центр левантийской торговли наподобие процветавшего Ливорно; это означало отмену некоторых пошлин, в частности «портовой габели» и тоннажного сбора с иностранных судов, везущих в Марсель товары с берегов Атлан
11*
163
тики. Однако подобная перспектива не вызывала энтузиазма у марсельцев, опасавшихся, что собственное марсельское арматорст-во будет тогда вытеснено иностранным, подобно тому как это случилось в Ливорно 85. Чтобы предотвратить эту опасность, марсельская Торговая палата испросила у Кольбера введения нового, противоречившего принципу порто-франко сбора: отныне со всех привезенных во Францию иностранцами левантийских товаров, должна была взиматься 20-процентная пошлина. Такую же пошлину было предписано платить кораблям из всех французских портов, кроме Марселя и Руана (но, поскольку Руан вел лишь небольшую собственную торговлю с Левантом, раздел привилегии был скорее формальным). Затем, после смерти Кольбера, привилегированное положение Марселя превратилось практически в монополию: в 1685 г. был вообще запрещен ввоз во Францию левантийских товаров через иные порты, кроме Марселя и Руана, причем Руан лишился освобождения от 20-процентной пошлины. Торговая палата Марселя выдавала разрешения всем французским подданным на право жительства в Османской империи и предоставляла денежные фонды французским консулатам в Леванте. Все попытки депутатов атлантических портов в Совете по торговле в 1700 г. добиться отмены марсельской монополии окончились неудачей.
Здесь еще следует упомянуть о «великом плане» Кольбера, осуществления которого предписывалось добиваться французским послам в Турции де Лагэ (1665 г.) и затем Нуантелю (1670 г.). Речь шла о том, чтобы получить от султана для Франции монопольное право на транзитную торговлю через Красное море и Суэцкий перешеек при освобождении французов от пошлин или при минимальных пошлинах. Кольбер надеялся, что ОИК сможет взять на себя реализацию этой монополии, после чего этим путем пойдет вся ост-индская торговля. Однако Порта не проявила интереса к проекту, и противодействие ему со стороны высшего турецкого духовенства, опасавшегося «профанации» мусульманских святынь (осуществление плана означало бы появление французских факторий в непосредственной близости от Мекки), привело в 1673 г. к его безоговорочному отклонению.
Северная торговля
Под «северной торговлей» имелась в виду торговля с северогерманскими городами (Гамбург, Бремен), с прибалтийскими и скандинавскими странами, с Россией (через Архангельск). Кольбер с самого начала уделял ей особое внимание. Речь шла о важнейшем рынке таких необходимых для строительства французского военного флота «стратегических товаров», как норвежский мачтовый лес, шведские медь и железо, русская пенька. Зависеть от поставки этих товаров иностранцами представлялось недопустимым. Между тем удельный вес самостоятельной французской торговли на этом направлении был ничтожным (см. гл. I). Поэтому уже в 1663—1665 гг. Кольбер зондировал настроения купцов ряда французских портов относительно развертывания ими северной торговли и создания привилегированной Северной компании,
164
встречая, как правило, очень прохладное отношение к своим планам (Д III, 335—337)86. Постановление Королевского совета по торговле от 5 декабря 1664 г. установило специальную премию в 2 л. на тонну водоизмещения всякому собственнику французского торгового корабля, который отправил бы свой корабль на Балтику, в Норвегию или в Московию 87.
Но купцы не спешили заняться рискованной торговлей и бросить вызов голландцам именно там, где они были всего сильнее. Создание Северной компании последовало только в 1669 г., когда франко-голландские торговые противоречия развились до прямой конфронтации. Компания была сравнительно небольшой: 31 подписчик дал общий капитал в 812 тыс. л.88 Подавляющее большинство пайщиков, как обычно, принадлежали к финансовому миру. Кроме дирекции в Париже, компания имела еще филиал в Ларошели, которым управляли купцы-протестанты Луи Пажес и Генрих Тершмиттен (выходец из Бремена). Ларо-шель была портом компании, там находились ее верфи. Интерес ларошельцев к делу, видимо, стимулировался тем, что они специализировались на поставках для верфей соседнего Рошфора, интенсивно строившегося нового порта, призванного стать главной базой королевского атлантического флота; понимая, что государству будет легче взять под опеку небольшую компанию, они стремились сузить число ее участников и исподтишка отговаривали от вступления в нее бордосцев (Д III, 413).
Никакая другая кольберовская компания не знала такого разрыва между скромностью своих ресурсов и грандиозностью поставленной задачи. «Главная польза для нас от компании должна состоять в том, чтобы мы перестали пользоваться услугами голландцев»,— писал Кольбер де Террону 17 июня 1669 г.89 С самого начала он предписывал ее дирекции избегать контактов с голландцами, «рассматривать их как смертельных врагов» (К П/2, 481). Конечно, Северная компания получила, согласно эдикту об ее учреждении (июнь 1669 г.), очень большие привилегии, хотя и не имела монополии. Вывозные премии были увеличены вдвое против нормы 1664 г., до 4 л. на тонну водоизмещения. При этом государство гарантировало, что им будут приобретены все нераспроданные судостроительные материалы. Более того, 26 декабря 1670 г. Кольбер даже писал директорам компании: «Я не хочу больше покупать северные товары для флота ни у кого, кроме вас» (Д III, 537). Он ожидал, что компания, начинавшая всего с десятком кораблей, сумеет быстро развернуть строительство собственного флота и уже с 1671 г. перестанет фрахтовать иностранные суда (К П/2, 508). Когда эти надежды не осуществились, королевский ордонанс от 15 января 1671 г. предоставил новую премию в 5 л. за тонну всем французам-судовладельцам, чьи корабли будут зафрахтованы Северной компанией 90.
Но слишком велики были трудности, стоявшие перед компанией, чтобы она могла с ними справиться. Они не ограничивались противодействием голландцев, которые сразу же принялись подрывать позиции конкурентов распродажей товаров по занижен
705
ным ценам. По всем статьям своего экспорта на север Франция должна была сталкиваться с конкуренцией других стран: с солью конкурировала португальская соль, с винами — рейнские и венгерские вина. Правда, стремление Франции избавиться от голландского посредничества совпадало с интересами Швеции и Дании, но обе скандинавские монархии тоже проводили протекционистскую политику, заботились о развитии собственного судоходства и не были склонны предоставлять французам монопольные позиции.
Уже с 1671 г. Кольбер стремится привлечь к северной торговле другие, параллельные компании. Был утвержден статут Бордосской торговой компании, созданной по инициативе местных купцов, соблазненных привилегиями ларошельцев. Аналогичную компанию Кольбер пытался организовать в Дюнкерке 91. Но времени уже не было, война с Голландией с 1672 г. на 7 лет прервала всякое французское торговое судоходство на Балтике. Не успел Кольбер и отправить, как он намеревался, посольство в Москву, а Северная компания — послать корабль в Архангельск (Д III, 460, 540—542). Бордосская компания была ликвидирована в ходе войны, Северная продала свой последний корабль в 1684 г.
Итогом было полное поражение, на северном направлении Франции не удалось даже поколебать сложившееся разделение труда в мировом торговом судоходстве. 18 французских кораблей, прошедших в 1671 г. через Зунд на Балтику (из них только 8 пришли из Ларошели, резиденции Северной компании), составляли лишь 7 % от 247 судов, прибывших туда из Франции (из них 144 были нидерландскими). Не улучшится этот показатель и в дальнейшем. Равная в среднем 7 % в 1660-х годах, доля национального судоходства в обслуживании французской торговли с прибалтийскими странами в самое благоприятное десятилетие (1710-е годы) составляла только 13 %, а затем на протяжении XVIII в. она колебалась между 1 % и 6 %92.
Таможенная политика
С именем Кольбера связаны два таможенных тарифа, принятых 18 сентября 1664 г. и 18 апреля 1667 г. Они были выработаны в новой секции Государственного совета — в Королевском совете по торговле, созданном в августе 1664 г. К сожалению, до нас не дошло никаких протоколов заседаний этого совета и никаких относящихся к этим заседаниям сведений мемуарного характера. Поэтому неизвестны и какие-либо подробности работы над тарифами. Фактические данные о французском тарифном законодательстве были сведены воедино в .труде эрудита XVIII в. Ж. Дюфрена де Франшвиля. На анализе его томов.были построены специальные статьи А. Кальри и С. Эльзинги 93. Однако до сих пор отсутствует настоящий источниковедческий анализ книги Дюфрена, который ответил бы на вопрос, всегда ли надежны его сведения о пошлинах, предшествовавших тарифу 1664 г. (их ставки не приводились в печатном тексте эдикта об этом тарифе). Эту оговорку приходится сделать, перед тем как пользоваться данными нашего единственного источника.
166
Размеры пошлин, за очень редкими исключениями, фиксировались не в процентах от цены, но в абсолютном выражении в расчете на единицу товара. Определению же процентного отношения пошлин к ценам мешает то, что наши сведения о реальном движении цен (за исключением хлебных), как правило, слишком фрагментарны. Кальри проводил соответствующие подсчеты, учитывая последние официальные оценки «нормальных» рыночных цен, и делал чисто условную поправку на реальное движение их, предполагая его строго обратно-пропорциональным девальвации ливра. По этим подсчетам, перед введением тарифа 1664 г. с основной массы экспортируемых товаров взимались пошлины в размере 6—9 % от их цен; переобложенными оказывались, однако, товары, с которых, кроме обычной, взималась особая «доме-ниальная пошлина» (traite domaniale) в случае их вывоза за пределы королевства: зерновые, вина, овощи, полотна, вайда, шерсть иностранного происхождения (вывоз французской шерсти был вообще запрещен). Для зерновых домениальная пошлина была особенно велика, примерно в 4 раза превосходя обычную. Импортные пошлины были несколько ниже (3—5 % от цен), по и здесь была группа переобложепных товаров: готовые ткани (особенно шелковые и сукна), для которых пошлины варьировали, по Каль-ери, в пределах 19—38 % от цеп. Этот факт был наиболее ярким проявлением протекционистского начала в докольберовской таможенной политике 94.
Тариф 1664 г., как и предшествующие, не имел общефранцузского значения, он был составлен применительно к зоне «5 больших откупов». Так называлась занимавшая примерно половину Франции с центром в Париже зона, внутри которой не взималось таможенных сборов. Ее появление восходит еще к середине XIV в. (название же возникло в конце XVI в.) как следствие разделения страны па области, платящие и не платящие введенный тогда налог эд. На севере таможенная граница отделяла от нее Артуа и Фландрию, на западе — Бретань, па юге — Септопж, Ангумуа, Марш. Овернь, Лионнэ, Дофине, на востоке — Франш-Конте и Лотарингию. Земли за пределами этой зоны делились на более мелкие таможенные округа, соответствовавшие провинциям или их группам. До Кольбера лишь немногие таможенные сборы устанавливались в общегосударственном масштабе, и в основном это были уже упомянутые домениальпые пошлины с вывоза ряда товаров (введены в 1577 г.); единственной общей для государства импортной пошлиной был сбор со ввоза квасцов. Таким образом, тариф 1664 г. регулировал условия не только внешней, но и внутренней торговли (между центральными провинциями и периферийными областями).
В историографии довольно широкое хождение получила версия, высказанная еще в XVIII в. Моро де Бомоном, о том, что тариф 1664 г. первоначально предназначался Кольбером для всей Франции, что он якобы был передан на обсуждение всем провинциям и только после того, как часть их отказалась его принять, был применен к согласившимся на него провинциям зоны «5 боль
му
ших откупов»95. Эта версия, которую воспроизводят без отсылок даже такие осведомленные авторы, как Эльзинга и Коул 96,— хороший пример того, как чистое предположение, высказанное еще до знакомства с личным архивом Кольбера, повторяется по привычке несмотря даже на то, что публикация кольберовской переписки не выявила никаких следов той обширной корреспонденции, которую неизбежно должен был бы породить якобы предпринятый Кольбером зондаж. Известно только одно указание, данное Кольбером откупщикам «5 больших откупов» в предшествовавшей составлению тарифа недатированной записке: «Следует... изучить, во что обошлось бы королю упразднение всех таможенных бюро, разделяющих королевство на две части» (К VII, 283). Но, видимо, «изучением» в узком кругу и ограничились: создание единой таможенной системы было слишком сложным делом. Оно потребовало бы унификации налогообложения, поскольку отсутствие внутренних таможен в зоне «5 больших откупов» рассматривалось как компенсация центральным провинциям за их переобложенность; кроме того, пришлось бы преодолеть значительные технические трудности, связанные с перестройкой налаженной откупной системы. Поэтому отменить внутренние таможни французская монархия так и не смогла до революции.
Но для самой зоны «5 больших откупов» тариф 1664 г. действительно имел очень большое значение. Ранее эта зона не могла выступать по отношению к внешнему миру как нечто единое, поскольку на разных ее границах применялись разные тарифные ставки на одни и те же товары. Дюфрен выделяет для докольбе-ровского времени 5 разновидностей обычных вывозных пошлин и 4 ввозных, при этом разница между локальными ставками могла быть очень велика. Так, за вывоз кинтала тонкошерстной пряжи через Пикардию, Нормандию, Берри и Пуату взимали 215 су 3 денье, через Бургундию — 233 су 2 денье, через Шампань — 246 с. 7 денье, через Анжу по Луаре — 83 су 4 денье, а через сухопутную границу Анжу — всего 47 су 6 денье. Тариф 1664 г. практически покончил с этим разнообразием, унифицировав тарифные ставки на всех границах зоны «5 больших откупов». Желая оценить характер изменений, Дюфрен сравнивал новые единые ставки со средними показателями от отмененных локальных ставок. Из-за разнобоя этих последних и остающегося неучтенным различия в интенсивности разных товарных потоков корректность подобной операции, естественно, может быть поставлена под сомнение. Мы предпочли сравнивать,средние изменения ставок по группам товаров на одном важном направлении, выбрав Нормандию, через которую шло по Сене снабжение Парижа.
В одной из своих записок 1664 г. Кольбер писал: «Вся торговля состоит в том, чтобы снижать пошлины со ввоза товаров, служащих для изготовления изделий внутри королевства; увеличивать обложение ввоза готовых изделий; полностью освобождать от вывозных пошлин иноземные товары после того, как с них была
168
взята пошлина за ввоз; снижать вывозные пошлины с изделии, изготовленных внутри королевства» (К VII, 284).
Тариф 1664 г. в целом соответствовал этой программе. Понизились вывозные пошлины на готовые изделия: на кружева (в 6,5 раза), текстильную галантерею (в 3,1 раза), на полотна, вывозимые в пределы королевства (в 2,8 раза) и за границу (в 1,8 раза), на шерстяные и полушерстяные ткани (в 1,7 раза), бумагу (в 1,7 раза), металлические изделия (в 1,5 раза), шелковые ткани (в 1,3 раза). Был также облегчен вывоз пряжи (снижение в 1,4 раза). Следует отметить и то, что (вопреки банальным представлениям о Кольбере как принципиальном противнике вывоза зерна) экспортные пошлины па зерновые снизились в 3 раза при вывозе в пределы королевства и в 1,3 раза при вывозе за границу; на практике вывоз зерна регулировался специальными постановлениями. В 1,4 раза снизились пошлины с вывоза рыбы. О существенном увеличении вывозных пошлин можно говорить применительно к одной группе товаров: к сырью текстильной промышленности (рост в 1,4 раза).
Перейдем к ввозу. Здесь снижение пошлин на продовольствие и сырье контрастирует с ростом тарифных ставок на готовые изделия (прежде всего на иностранные). Снизились ставки на ввоз строительного леса (в 2,8 раза), металлов (в 1,9 раза), текстильного сырья (в 1,8 раза), рыбы (в 1,2 раза), мясо-молочных продуктов (в 1,2 раза)97. Напротив, отмечается повышение пошлин на текстильную галантерею (в 1,8 раза), шерстяные и полушерстяные ткани (в 1,3 раза), металлические изделия (в 1,3 раза), иностранные и французские полотна (соответственно в 1,4 и 1,2 раза). В ряде случаев прослеживается стремление законодателей обеспечить интересы остававшихся за пределами зоны действия тарифа французских провинций в борьбе с иностранной конкуренцией. Пошлины на ввоз французской бумаги (производство которой было развито в Ангулеме и Оверни) снизились в 2,35 раза, тогда как пошлины с иностранной бумаги выросли в 1,6 раза. Южнофранцузские вина стали пользоваться снижением в 1,6 раза — пошлины на иностранные вина повысились в 1,5 раза. Практически на прежнем уровне остались пошлины на французские (овернские) ковры и французский скот, тогда как за ввоз конкурирующих иностранных товаров отныне стали взимать соответственно в 1,3 и 2,3 раза больше. Затем, в 1669 г., ввоз скота из французских провинций был объявлен беспошлинным, а ставка на его ввоз из-за границы снова удвоилась. Выплату пошлин со ввоза из Артуа «внутрь королевства» тканей 7 апреля 1665 г. фактически взяло на себя государство, обязавшееся платить аррасским купцам соответствующую компенсацию 98.
Более настороженным (и нередко прямо недоброжелательным) было отношение Кольбера к таможенным интересам такой граничившей с зоной «5 больших откупов» области, как Бретань, которая в качестве одной из «земель штатов» обладала особой налоговой и административной автономией. 3 июня 1666 г. он писал отвечавшим за строительство атлантического флота де Террону и де
169
Сею: «Нужно соблюдать и некоторые различия внутри королевства: интересы областей, которые платят талью и другие налоги по воле короля, должны быть дороже и ближе е.в-ву, чем интересы провинций, пользующихся привилегией штатов; а потому при закупке товаров и устройстве мануфактур Сентонжу, Ангу-муа, Они и Пуату следует оказывать предпочтение перед Бретанью» (К II1/1, 77). В данном случае для Кольбера не имело значения, что первые две из предпочитаемых областей лежали за пределами зоны «5 больших откупов», а последние две — в ее границах, но с автономистски настроенной Бретанью дело обстояло иначе. Относительно бретонского рафинада Кольбер прямо разъяснял, что на таможнях к нему следует относиться как к иностранному (К П/2, 559), ибо купцы из Бретани тесно связаны с голландцами.
Тариф 1667 г. отличался по характеру от своего предшественника. Если первый кольберовский тариф был всеобъемлющим, в равной мере фиксировал как ввозные, так и вывозные пошлины и относился только к половине страны, то второй касался лишь некоторых товаров, и почти все пересмотренные им пошлины (57 из 61) были импортными, зато он стал общефранцузским. Главной целью тарифа было помешать ввозу во Францию готовой иностранной продукции, все пошлины на нее пересматривались в сторону увеличения. Выросли ставки на ввоз практически всех иностранных шерстяных и полушерстяных тканей (как правило, в 2 раза), голландских и фландрских полотен (в 2 раза), чулок (в 2— 2,7 раза), ковровых изделий (в 1,4—2 раза), выделанной кожи (в среднем в 1,2 раза), жести (в 2 раза), мыла (в 2—2,5 раза). В 3 раза были повышены пошлины на ввоз иностранного угля. Появление системы общих для всей Франции ввозных пошлин было новшеством. Только со времени Кольбера можно говорить о складывании общефранцузской таможенной системы, приспособленной к защите национальной промышленности.
*
Промышленная политика Кольбера имела два основных аспекта: регламентация производства в его старых формах и создание новых, капиталистических форм организации труда — мануфактур. Регламентация должна была обеспечивать контроль над качеством массовой продукции, тогда как мануфактуры нужны были, чтобы насаждать новые отрасли, осваивать новую технологию. Но, конечно, весьма существенным является цопрос о том, чему же все-таки отдавал свои симпатии сам Кольбер, какие формы производства он считал идеальными. Этот вопрос порождает споры среди историков, подчас решающих его слишком однозначно.
Так, Буассоннад ставил на первое место приверженность Кольбера к традиционной для абсолютной монархии политике насаждения цехового строя. Благодаря этой политике (выражением которой был, в частности, эдикт 1581 г. об обязательной организации всех городских и сельских ремесел в цехи), примерно с середины XV в. тенденция к ослаблению цехового начала сменилась
170
обратной, ростом числа корпораций ". Кольбер продолжил старую традицию, подготовив эдикт 1673 г., также предписывавший генерализацию цехового строя; разумеется, для него, как и для его предшественников, эта цель была совершенно недостижима, но некоторый импульс в желательном законодателю направлении был все-таки дан, число цехов снова выросло. Отсюда Буассоннад делает вывод, что и в мануфактурах Кольбер видел лишь «средство перехода к цеховой форме организации, которую он считал идеальной»100. Действительно, известен случай с привилегированной мануфактурой шелковых чулок в замке Мадрид (близ Парижа), которая в 1671 — 1672 гг. была преобразована в цех: квалифицированные рабочие приглашались становиться мастерами, причем государство обязалось выплатить первым мастерам нового цеха на обзаведение по 200 л.101 Таким образом, здесь мануфактура сыграла роль профессионально-технического училища, поскольку она была создана (в 1656 г.) для освоения новой техники — ввезенного из Англии очень сложного станка для изготовления чулок. Аналогичная перспектива предусматривалась Государственным советом, когда он 10 ноября 1665 г. выдал парижскому «буржуа» Эли Бонне монопольное право организации «кожевен и дубилен нового изобретения» сроком на 12 лет; по прошествии этого срока ученики мануфактуриста должны были стать мастерами уже существующих корпораций кожевников 102. Правда, примеры подобной трансформации единичны, поэтому Коул не разделяет крайнюю точку зрения Буассоннада, но все же считает, что в сфере мелкого производства Кольбер явно предпочитал цехи свободному ремеслу 103.
Совсем иную концепцию высказал недавно Ж.-Л. Буржон 104. Эдикт 1673 г. он расценивает как чисто фискальную меру, вызванную военной обстановкой и имевшую единственной целью взимание нового сбора с откупавшихся от исполнения приказа муниципалитетов. Кольбер не мог не понимать невозможности повсюду установить цеховой режим, который и после него, как и до него, охватывал лишь меньшинство ремесленных специальностей. В особом положении находился Париж, где около 2/3 ремесел были свободными: на основе корпораций было немыслимо удовлетворить потребности быстро растущего столичного населения. В Лионе цехов не было из-за позиции купечества, не желавшего допускать самоуправления ремесленников. Во множестве мелких городков цехи не могли получить преобладания просто потому, что нельзя было прокормить себя только одной специальностью, а корпоративный строй требовал именно строгой специализации. Но дело не только в этой невозможности, айв том, полагает Буржон, что Кольбер и не хотел покровительствовать цехам: его взгляды определялись тем, что он был «наследником целой династии крупных купцов-оптовиков», от которых перенял неприязненное отношение к ремесленным корпорациям 105. Поэтому он, в частности, отменил в 1675—1678 гг. самостоятельные ремесленные корпорации в парижских предместьях (при этом на ряд предместий не распространилась и власть цехов центральной части города)
171
и оставил неприкосновенным установленный в 1657 г. особый статус Сент-Антуанского предместья, полностью освобожденного не только от цехового режима, но и от всякого контроля сверху над качеством ремесленной продукции.
В порядке дополнения приведем еще пример с уничтожениеАм цеха ткачей полотна города Ле-Мана, когда он стал мешать мануфактуристам. Местные купцы решили создать мануфактуру полотен и хлопчатобумажных тканей. Вначале они добивались, чтобы цех принимал в свой состав кандидатов, предложенных мануфактурой, но, видимо, столкнулись с противодействием ремесленников. После этого Королевский совет по торговле 3 марта 1667 г. утвердил предложение интенданта: «упразднить цех ткачей Ле-Мана и разрешить всем заниматься изготовлением полотен и бумазеи»106. Впрочем, в производстве полотен, где решительно преобладали свободное ремесло и рассеянная мануфактура, цехи были несравненно слабее, чем в шерстоткачестве; упраздняя цех, правительство ссылалось на отсутствие аналогичных цехов в таких важных центрах, как Лаваль, Шато-Гонтье и Алансон.
Существование прямо противоположных представлений о личной позиции Кольбера в столь важном вопросе, конечно, связано с отсутствием прямых свидетельств источников. Однако думается, что можно получить о ней некоторое представление косвенным образом, путем сопоставления серии регламентов, утвержденных Королевским советом по торговле; они были опубликованы в XVIII в.107 Конечно, и здесь надо иметь в виду, что эти регламенты составлялись при широком учете пожеланий заинтересованных сторон и иногда просто санкционировали проекты, представленные купцами, чьи непосредственные интересы требовали контроля за качеством продукции. В письме к руанскому негоцианту Л. Ферманелю от 8 августа 1670 г. Кольбер подчеркивал: «Не издавалось никаких частных статутов без того, чтобы их будущие исполнители не согласились с ними еще до их утверждения королем» (Д III, 842). Но все же в целом инициатива регламентации исходила от правительства, и составлявшие проекты купцы не могли не учитывать, чего именно от них ожидают.
Кольберовские регламенты относились к трем важнейшим отраслям текстильной промышленности: шерстоткачеству, шелкоткачеству и производству полотен; для двух первых были утверждены не только локальные, но и общефранцузские регламенты (соответственно в августе 1669 г. и марте 1667 г.). Кроме того, появились общие регламенты (август 1669 г.) и генеральная инструкция (март 1671 г.) по красильному делу.
Каков был общий, «типовой» характер этих регламентов? Главной заботой их было поднять репутацию французской марки, улучшить товарный вид изделий, устранить элементарное обмеривание. В том что касается собственно производства, они в отличие от обширных наставлений XVIII в. не страдали мелочностью: важнейшим и практически единственным требованием здесь было соблюдение определенных размеров кусков тканей в зависимости от их сорта. Известны случаи, когда в дальнейшем
'172
эти нормы пересматривались, если практика показывала целесообразность пересмотра; так, в 1677 г. были даже вообще освобождены от соблюдения регламента грубые шерстяные ткани генеральства Монтобан и некоторых других южнофранцузских областей, поскольку они благодаря своей дешевизне имели хороший сбыт на испанском, португальском и вест-индском рынках 108. Там же, где регламенты строго соблюдались, унификация размеров тканей, проведенная по рекомендациям крупных купцов-оптовиков, задевала интересы склонных к экономии на сырье ремесленников, особенно если их станки были рассчитаны на меньшие размеры кусков и теперь нуждались в переделке или замене; отсюда постоянное сопротивление этих мастеров новым правилам, подчас весьма ожесточенное. Более детально, чем производство, была регламентирована окраска готовых тканей: перечислялись все красители, которыми могут пользоваться красильщики первой категории (grand teint) и второй категории, строго разграничивалось, какие именно ткани подлежат окраске первыми и вторыми.
Большое значение авторы регламентов придавали соблюдению внутрицеховых правил получения звания мастера. Типичными были предписания, ограничивавшие число учеников, которых мог одновременно обучать один мастер, определявшие обязательный стаж ученичества и последующей работы бывшего ученика в качестве подмастерья. Как правило, подтверждалось требование представления цеху будущим мастером «шедевра», но отвергался обычай устройства им дорогостоящего банкета для коллег по профессии. Сохранялись традиционные льготы для сыновей и зятьев мастеров. Весь этот круг вопросов также был связан с борьбой за качество продукции — речь шла о гарантиях профессиональной компетентности будущих «капитанов» цехового ремесла.
Иным было отношение законодателей к эгалитаристско-ограничительной стороне цеховой идеологии, требовавшей, чтобы никто из мастеров не возвышался чрезмерно над другими. Даже там, где кольберовские регламенты имели дело со старой, прочной цеховой системой, они (за единственным исключением) обходили молчанием такие зафйксированные в цеховых статутах нормы, как максимальное число станков и подмастерьев у одного мастера. В отличие от учеников, представлявших более высокую социальную группу, практически все рядовые подмастерья не имели перспективы когда-либо стать мастерами, они были всего лишь наемной рабочей силой, и правительство не видело смысла в ограничении их количества. Конечно, умолчание не означало отмены — старые нормы эффективно действовали на уровне внутрицеховой регламентации. Из приводимых П. Дейоном статистических данных по Амьену (имеются цифры для 7 лет за период 1660— 1675 гг.) видно, что возможности развития простой капиталистической кооперации на базе цехового шерстоткачества были тогда там перекрыты. Для 5 лет из 7 вообще зафиксировано отсутствие мастеров-сукноделов, имевших более 6 станков (норма традиционного максимума), для 2 лет (1664 и 1675 гг.) доля находившихся
173
в руках таких мастеров станков от их общего числа была ничтожной (0,5 % и 3,3 %)109. Между тем Амьен был крупнейшим центром французского сукноделия, с выходом на международные рынки. Итак, роль внутрицеховых ограничений размеров производства ни в коем случае нельзя игнорировать, но они все же не санкционировались государством.
Единственным исключением, о котором мы упомянули выше, был регламент реймсского шерстоткачества, выработанный в Реймсе в октябре 1666 г.110 Только в нем (ст. 46) имеется пункт, запрещавший мастерам держать более 6 станков, 6 подмастерьев, 4 чесальщиков шерсти. Но этот регламент принимался в сложных условиях народных волнений, недовольство ремесленников было очень острым (регламент подтверждал принцип назначения руководства цеха муниципалитетом), представители суконщиков бойкотировали все приглашения королевских эмиссаров, и последним, чтобы не доводить дела до общего цехового собрания, пришлось наспех провести подписание регламента одними городскими властями и1. Вероятно, этими обстоятельствами объясняется его нетипичн'ость, подчеркнутая еще и тем, что он был утвержден Королевским советом по торговле только через 3 года.
Зато симптоматично, что там, где речь шла о создании новых цехов, «эгалитаристские» запреты не только обходились молчанием, но и прямо отвергались кольберовскими регламентами. Именно это произошло в Омале и Седане.
Омаль был динамично развивающимся центром сельской мануфактуры Пикардии, здесь изготовляли саржу; население не имело прав города и управлялось администрацией герцогов Омальских. Переход от свободного ремесла к режиму корпорации мотивировался необходимостью контроля за качеством продукции. Регламент, утвержденный Королевским советом по торговле 23 августа 1666 г. 112, установил, что мастерами нового цеха становятся все самостоятельные ремесленники, прошедшие регистрацию и обещавшие соблюдать новые правила, причем они могли проживать как в самом Омале, так и за его пределами, и даже за пределами Омальского герцогства. На будущее, по завершении организационного периода, предусматривалось представление «шедевра» (за исключением детей мастеров), минимальный срок ученичества был определен в 3 года, и мастер мог брать ежегодно только одного ученика. В то же время ст. 14 регламента провозгласила: «Всем мастерам будет позволено иметь столько станков, сколько они смогут содержать».
Регламент для тонких сукон в Седане был утвержден 16 сентября 1666 г.113 Их свободное ремесленное производство развилось здесь благодаря основанной в 1648 г. королевской мануфактуре Кадо. За время своего существования мануфактура подготовила нескольких мастеров, которым было позволено работать самостоятельно, при условии уплаты мануфактуристу сбора в 115 л. в год за станок. Теперь они были освобождены от этой дани, но должны были составить корпорацию. Заинтересованность правительства в развитии новой отрасли выразилась в том, что были да
174
ны плановые наметки ее расширения: к концу 1666 г. мастера должны были иметь все вместе не менее 60 станков, а еще через год — 70 станков (тогда как в декабре 1664 г. у них был лишь 21 станок, по 3 станка у 7 мастеров — Д III, 696). Мастерами нового цеха могли стать не только те, кто уже реально изготовлял тонкие сукна, но и все, кто пожелал бы записаться в течение года, если только через 2 месяца после записи у них будет не менее 2 станков. После истечения годичного срока требовалось уже представление «шедевра». Ст. 45, провозглашавшая свободу от ограничений максимального числа станков, дословно повторяла ст. 14 омальского регламента. Кроме того, ст. 52 позволяла «работать в любые часы, когда будет угодно, если только день не праздничный».
Таким образом, анализ кольберовских регламентов показывает, что неправомерно ставить слишком общий вопрос — положительно или отрицательно относился Кольбер к цеховым порядкам как таковым. Ему, очевидно, нравились одни стороны этих порядков — именно те, которые позволяли гарантировать качество продукции, и представлялись нежелательными другие. Если можно говорить об идеальной для него форме самоуправления ремесленников (там, где такое самоуправление вообще было возможно), то ею, видимо, следует считать цех омальско-седанского образца, т. е. без ограничений размеров производства у отдельных мастеров; поэтому «на пустом месте», где можно было не считаться с традициями, создавались именно такие цехи. Но естественно, что там, где кольберовское законодательство сталкивалось с ситуацией полной подчиненности городских ремесленников купцам-скупщикам (как в лионском шелкоткачестве) или преобладания рассеянной мануфактуры (как в производстве полотен), оно санкционировало существующее положение.
Введение новых регламентов требовало усиления контроля. Система его была многоступенчатой. Ткани, изготовленные в данном городе, подлежали обязательной платной маркировке цеховыми смотрителями, а ввезенные туда на продажу — смотрителями соответствующей купеческой гильдии. Эта процедура контролировалась муниципалитетами, в руки которых августовский эдикт 1669 г. передал юрисдикцию в первой инстанции по вопросам о конфликтах, связанных с соблюдением регламентов, отняв это право у судебных трибуналов 114. В тех городах, где (как в Реймсе) патрициат был в основном купеческим, это означало установление контроля купцов над производством. Но так было не везде, во многих центрах купцам приходилось бороться за свое представительство в ратушах, причем их соперники в пику им были склонны оказывать покровительство ремесленникам; так, в постановлении Государственного совета от 18 ноября 1673 г. говорилось о многочисленных послаблениях муниципалитетов нарушителям производственных регламентов, на которых налагались смехотворно низкие штрафы 115. Над муниципалитетами появились призванные контролировать их действия представители центральной власти — специальные уполномоченные по про
175
изводству (commis des manufactures), разосланные на места в 1670 г. с общей для всех инструкцией 116; затем они стали называться «инспекторами». До Кольбера их предшественники были собственниками своих должностей, кольберовские уполномоченные стали легко сменяемыми комиссарами 117. Они должны были действовать в тесном контакте с интендантами и вести непосредственную переписку с самим Кольбером. В дальнейшем они, подобно интендантам, завели собственный аппарат субделегатов, с» временем сильно разросшийся и ставший основой бюрократического надзора над промышленностью.
С деятельностью первых уполномоченных по производству, возможно, было связано проведение, впервые во Франции, общегосударственной статистической анкеты по шерстоткачеству о которой не известно ничего, кроме упоминаемых в работах отдельных историков ее общих итоговых цифр: 34 200 станков и 670 540 кусков в год. Разумеется, поскольку нет гарантий, что при подведении итогов обошлось без лакун, эти цифры нельзя сравнивать с цифрами последующих анкет 118. Можно лишь отметить самый факт анкетирования как предвестник появления детальной промышленной статистики XVIII в., превосходившей по точности послереволюционную статистику первой половины XIX в., поскольку революция уничтожила аппарат инспекторов производства 119
Более ограниченной статистической задачей — и здесь мы переходим к характеристике другой стороны кольберовской промышленной политики — является определение количества основанных при Кольбере мануфактур. Из-за отсутствия официальных сводных данных историки должны сами создавать такую статистику, подсчитывая отдельные упоминания и акты (но составлявшиеся ими картотеки никогда не публиковались). Здесь также есть свои трудности. Например, практически невозможно ответить на вопрос, сколько мануфактур работало в каждый данный момент: если их возникновение фиксировалось официальными актами, то исчезали они незаметно и бесследно для историка. Но и по актам (или проектам) об основании мануфактур, если известны только они, нельзя сказать, были ли эти мануфактуры затем действительно организованы, или дело ограничилось одними планами. Мы при наших подсчетах исходили из сводных работ Буассоннада и Коула 12°, исправляя неточности и дополняя их по специальным статьям, посвященным отдельным отраслям промышленности.
Известен восходящий к Буассоннаду подсчет, согласно которому до 1661 г. во Франции существовало 68 королевских мануфактур, при Кольбере их число увеличилось до 113, а после него, в 1683—1753 гг., составило 243 12х. Однако не все из этих «мануфактур» были мануфактурами в нашем понимании слова: в подсчет включены и коллективные «мануфактуры», охватывавшие все ремесленное производство данной отрасли в каком-либо городе (так, титул королевской мануфактуры получили при Кольбере сукноделие Амьена, Бове, шелкоткачество Нима и др.).
176
С другой стороны, конечно, далеко не все действительные мануфактуры получали этот высший титул.
Число мануфактур, основанных в XV—XVI вв., было невелико, порядка 50 122. Для периода 1598—1661 гг. Буассоннад говорит о создании примерно 260 мануфактур 123. Для кольберов-ского периода П. Леон дает оценку: более 400 основанных мануфактур, из них 300 в текстильной промышленности 124. Мы смогли подсчитать более 300 основанных при Кольбере мануфактур, включая сюда более 100 мастерских трех больших текстильных компаний (о них см. ниже). При этом мы старались не включать в подсчет сомнительные случаи, о которых Буассоннад говорит как о «попытках», когда было неясно, действительно ли удалось создать данную мануфактуру, и не оказалась ли она слишком эфемерной. Во всяком случае, несомненно, что импульс, данный при Кольбере развитию мануфактурной промышленности, был сильным и что общее число созданных тогда мануфактур вполне сопоставимо с аналогичным показателем за 60 предшествовавших лет.
О распределении новых мануфактур по отраслям промышленности можно судить по следующим данным.
Ориентировочное число мануфактур, основанных при Кольбере*
Шерстяных тканей	16	Прочих продуктовых	12
Полушерстяных тканей	14	Металлургических	
Полотен	12	и металлообрабатывающих	10
Шелковых тканей		Вооружения	19
и шелковой галантереи	19	Корабельного снаряжения	
Хлопчатобумажных тканей	5	и смолокурен	24
Красилен и белилен	9	Прочих мануфактур	5
Кожевенных	11	Мастерских Компании	
Ковровых	8	лондонской саржи	26
Стекольных	8	Мастерских Компании	
Фаянсовых	6	шерстяных чулок	59 **
Мыловаренных	5	Мастерских Компании	
Табачных	4	французских кружев	35**
Сахароочистительных	20	Итого	327
• Подсчеты автора. ** В записке 1670 г. Кольбер, говоря о двух этих компаниях, упоминает о 32 мастерских первой и 52 второй, но не перечисляет их (К VII, 242).
Как видим, распространенное обвинение в адрес Кольбера в том, что его якобы интересовало в основном производство предметов роскоши, является несправедливым. Кольберовская программа «промышленного строительства» в принципе не игнорировала никаких отраслей производства. Более того, в этом плане можно отметить даже превосходство Кольбера над его предшественниками. В XV—XVI вв. новые мануфактуры действительно возникали прежде всего в таких удовлетворявших потребности в роскоши отраслях, как производство шелковых изделий, ковров,
12 в. Н. Малов
177
стеклянных изделий итальянского образца и т. п. Доля этого сектора, по нашим подсчетам, составляла примерно 55—60 % от общего числа основанных предприятий, и такое соотношение сохранилось также при Генрихе IV, для периода 1594—1610 гг., когда благодаря активности Лаффема государство особенно поощряло создание новых мануфактур. Однако в дальнейшем этот показатель снижается. Для 1611—1660 гг. он составлял примерно 35—40 %, а при Кольбере доля предприятий, производивших предметы роскоши (в этот сектор мы включаем, помимо уже названных отраслей, также мастерские Компании французских кружев), снизилась еще до 20—25 %..
Подавляющее большинство кольберовских мануфактур было создано в 1660-е годы, до начала в 1672 г. войны с Голландией, из-за которой многие из них испытали большие трудности. Но и в пределах первого кольберовского десятилетия динамика их организации была весьма неравномерной. Использовав для подсчетов 97 мануфактур с точно известным годом основания, мы увидим, что они распределяются таким образом: 1661 —1664 гг.— 11, 1665-1668 гг.- 49, 1669-1672 гг.- 21, 1673-1678 гг. (военные годы) — только 7. 1679—1683 гг.— 9. Половина мануфактур оказывается созданной в 4 года, последовавшие за организацией Совета по торговле и свертыванием карательной деятельности Палаты правосудия. Между тем мы сознательно не включили в подсчет мастерские трех больших компаний, поскольку они создавались в централизованном порядке, в основном также в середине 1660-х годов, и поскольку очень часто их создание означало не расширение производства, а просто переориентацию работников рассеянной мануфактуры со старых изделий на новые. Учет этих мастерских мог бы только усугубить отмеченную неравномерность. Сам Кольбер в 1670 г. подчеркивал роль тарифа 1664 г. в активизации промышленности. С другой стороны, умеренность этого тарифа он объяснял именно тем, что до того «в королевстве еще не было учреждено никаких мануфактур» (?!), так что чрезмерное повышение пошлин «было бы весьма тягостным для населения по причине его нужды в иностранных товарах» (К VII, 242). Соответственно возможность перехода в 1667 г. к ужесточенному протекционистскому тарифу, очевидно, была связана с оптимистической оценкой Кольбером итогов развития промышленности в интервале между двумя тарифами. В целом же неравномерность процесса организации новых мануфактур является одним из примеров неоднородности'экономической конъюнктуры, пестрота которой и во времени, и по разным отраслям производства может быть проиллюстрирована и другими примерами.
В том что касается шерстоткацкой промышленности, конъюнктура кольберовского периода гораздо труднее поддается однозначной оценке, чем, например, конъюнктура 1630—1650-х годов, явно отмеченная явлениями связанного с войной глубокого спада 125. Традиционные отрасли шерстоткачества и при Кольбере продолжали испытывать затруднения со сбытом своей продукции 126. Картина развития в Амьене выглядит далеко не три
178
умфальной: падение числа шерстоткацких станков в 1662 г. (1283) по сравнению с 1660 г. (1493), затем подъем в 1664 и 1665 гг. (соответственно 1566 и 1732 станка) и новый спад (1670 г.— 1261 г 1673 г.— 1148 станков)127. Но вместе с тем происходила определенная реорганизация, связанная с созданием новых мануфактур, освоением производства тонких сукон, лондонской саржи, полушерстяных тканей, а грубые шерстяные ткани становились достоянием сельской промышленности. Укажем на организацию знаменитых мануфактур тонких сукон ван Робэ в Абвиле и Массье в Кане, на другие мануфактуры того же рода в Нормандии и Лангедоке, на активизацию старой мануфактуры Кадо в Седане, на широкое развитие цехового производства тонких сукон в Седане 128, Эльбефе, Каркассонне. Эльбеф, до 1660-х годов производивший только грубые шерстяные ткани, при Кольбере переключается на изготовление тонкого сукна собственного, эльбефского фасона, завоевавшего популярность и в других нормандских городах. Говоря о развитии производства полушерстяных тканей, можно упомянуть об организации мануфактур камлота брюссельского фасона в Амьене, баракана в Абвиле, Амьене, Аррасе, Лаферте-су-Жуарр, Мо, лигатуры и брокатели в Мо и т. п. Здесь главным конкурентом французских мануфактуристов была Фландрия, в особенности Валансьенн; присоединение этого города к Франции по условиям Неймегенского мира 1679 г. укрепило французские позиции.
Полотняное производство — первая по значению статья экспорта французских промышленных товаров — не требовало от государства таких забот, как шерстоткачество. Большинство новых мануфактур в этой отрасли специализировалось на изготовлении тонкого полотна голландского фасона.
Мы уже упоминали о той хорошей конъюнктуре, которой пользовалось лионское шелкоткачество (см. с. 162). В 1660-х годах в Лионе возникает ряд процветающих мануфактур: шелковых чулок английского фасона (англичанина с офранцуженной фамилией Фурнье, 1663 г.), крепа болонского фасона (лионцев Бурже и Дюпюи, 1666 г.), золотой пряжи миланского фасона для парчи (лионцев Жирье и Буржуа, 1666 г.), шелковой пряжи органсин болонского фасона (итальянец Лаура, 1670 г.) и др.
Особо сложные задачи выполняли созданные в сфере текстильной промышленности большие компании, в которые широко вкладывались капиталы как купцов, так и финансистов 12Э.
Очень драматичной оказалась история Компании французских кружев, учрежденной в мае 1665 г. (капитал 400 тыс. л.) с целью ввести во Франции производство высококачественных кружев венецианского фасона. Компания столкнулась с резким противодействием в старых центрах изготовления кружев — Алансоне, Орийяке, Седане, где имелись свои устойчивые традиции технологии производства. Чтобы сломить это сопротивление, компании была дана монополия на производство кружев. Оказавшись монополисткой, она зачастую прибегала к снижению заработной платы кружевниц. В Алансоне в 1665—1666 гг. дело
179
трижды доходило до народных волнений. В Орийяке также постоянно вспыхивали волнения; здесь монополистам пришлось вступить в конкурентную борьбу с купцами из Бордо и Парижа, которые подстрекали работниц, угрожая бойкотом послушным компании. Эти купцы сумели заручиться поддержкой Парижского парламента, и компании удалось взять верх только после вмешательства Государственного совета. Зато в Седане после упорной борьбы победа досталась местным купцам, сохранившим за собой контроль над кружевницами округи в качестве непременных посредников между ними и компанией. В целом монополия оказалась неэффективной, и в 1674 г. компания была ликвидирована. За время ее существования пайщики получали крупные дивиденды, и, видимо, опора на нее помогла государству существенно подорвать импорт венецианских кружев, но в долговременном плане изготовление во Франции кружев культивировавшегося ею фасона оказалось неперспективным и прекратилось уже в начале XVIII в., тогда как искоренявшиеся компанией национальные сорта кружев показали свою жизнестойкость 13°.
Компания шерстяных чулок была основана в 1665 г., причем первоначально все ее пайщики были финансистами, участниками откупа «5 больших откупов» и габели. В 1667 г. она объединилась с Компанией лондонской саржи, также под управлением финансистов, но в 1669 г. вновь стала самостоятельной, причем руководство ею перешло к группе парижских купцов-трикотажников во главе с Жаном Камюзе, который с самого создания компании исполнял роль ее технического директора. Задачей компании было внедрить производство шерстяных чулок на заимствованных из Англии чулочных станках; особенно много ее мастерских было основано в Нижней Нормандии. Судя по всему, внедрение в жизнь станочной технологии проходило весьма успешно. 16 мая 1667 г. Камюзе писал Кольберу: «Эта работа сделалась столь распространенной из-за знания секретов, которые в мастерских ни от кого не скрывали, что многие частные лица завели торговлю с обученными рабочими»; в связи с этим он беспокоится за прибыли самой компании (Д III, 808). Действительно, компании предстояло испытать большие трудности, особенно в годы войны с Голландией, когда она лишилась государственных субсидий и много ее заведений перешло в руки купцов-частников. Как и в случае с ликвидацией привилегий ВИК, Кольбер полностью одобрял тот факт, что частные предприниматели идут на смену сыгравшей свою роль компании. 17 октября 1674 г. он писал Бушю: «Важно способствовать переходу этих мануфактур в руки купцов; если этого удастся добиться, то они, конечно, никогда не закроются». Чтобы стимулировать частников, он предлагал даже выплачивать им определенные премии (К П/2, 689).
Об истории Компании лондонской саржи (первоначальнс с центром в Омале, 1665 г.), организовавшей свои мастерские в основном в Нормандии, Иль-де-Франсе и Бургундии, мало чте известно. Отметим лишь, что, судя по английской статистике, ее деятельность не привела к уменьшению ввоза саржи из Англш
180
(хотя в целом ввоз оттуда дешевых шерстяных тканей к 1675/ /1676 г. по сравнению с 1662/1663 г. действительно сократился почти вдвое). Несмотря даже на повышение ввозных пошлин на лондонскую саржу по тарифу 1667 г. в 2 раза, до 40 % от цены, вывоз саржи из Лондона во Францию составлял в 1662/3 г.— 4863 куска, в 1668/9 г,— 5564, в 1675/6 г.— 4819 кусков, после чего он круто вырос, как и вывоз почти всех английских шерстяных тканей,— до 14 094 кусков в 1683/4 г.15*1
Очень выгодной конъюнктурой пользовались отрасли производства, связанные с вооружением и широко развернувшимся с 1660-х годов строительством флота. В портах кипела работа, строились арсеналы, литейни, парусные, канатные, якорные мануфактуры. С 1677 г. все государственное военное кораблестроение было сконцентрировано в трех портах: Тулоне, возродившемся после глубокого упадка Бресте и новопостроенном (1665 г.) Рошфоре. Следует также отметить энергичную деятельность компании под руководством финансиста С. Далье де Латура, создавшей целый ряд оружейных мануфактур на юго-востоке страны; из них выделялись мануфактуры в Бомоне и Коне (Нивернэ), во Вьенне (Дофине).
Сильное впечатление производят цифры роста военного флота. Если в 1660 г. Франция имела всего 12 военных кораблей (не считая галер), а Англия — 168, то уже к 1671 г. под французским военным флагом плавало 194 корабля (Англия в 1688 г. имела 174 корабля). Общий тоннаж французской армады в 1671 г. составлял 130—140 тыс. т, тогда как тоннаж английского флота был 63 тыс. т в 1660 г. и 101 тыс. т в 1688 г., а Голландия в 1665 г. выставляла для войны с Англией военный флот в 125 тыс. т 132. Таким образом, благодаря беспрецедентному рывку в 1660-х годах Франция не только вошла в тройку ведущих военно-морских держав, но и обогнала по количеству кораблей и тоннажу Англию, чей военный флот в начале 1660-х годов, безусловно, считался самым сильным. Превосходство Англии на море будет восстановлено только в 1700-х годах, во время Войны за испанское наследство. Сильный военный флот, способный обеспечить надежное конвоирование, успешно бороться с корсарами, «запереть» своп колонии для иностранной контрабанды, имел непосредственное значение для налаживания стабильного торгового мореходства.
Французский торговый флот также вырос, хотя, конечно, далеко не в той пропорции, как военный. Среди историков существует мнение о его увеличении по числу кораблей на 75—100 % между 1664 г. и 1686 г.133, что было бы пропорционально сопоставимо с данными о росте тоннажа английского торгового флота в 1660—1686 гг.: с 200 тыс. до 340 тыс. т 134. Стремясь поощрить частное кораблестроение, Королевский совет по торговле 5 декабря 1664 г. ввел премии: в 5 л. за тонну водоизмещения при постройке корабля в 100—200 т и в 6 л. за тонну для кораблей более 200 т 135.
75/
Наконец, заслуживает особого внимания еще одна отрасль промышленности — сахароочистительная, сырьем для которой служил сахар из французских колоний в Вест-Индии. Ее развитие ускорилось с 1650-х годов, и особенно при Кольбере. Согласно составленной в 1683 г. описи, во Франции тогда работало уже 29 рафинадных мануфактур, разместившихся в крупных морских и луарских портах: в Руане, Ларошели, Нанте, Бордо, Дюнкерке, Марселе, Анже, Орлеане и др. Кроме того, 5 сахароочистительных предприятий было создано в самой французской Вест-Индии 136. Первоначально Кольбер, заботясь в интересах плантаторов о повышении цен на сахар-сырец, поощрял их создание, но затем, когда это было достигнуто, под влиянием жалоб мануфактуристов метрополии изменил позицию: 18 апреля 1682 г. пошлина со ввоза вест-индского рафинада была удвсена, а вскоре после смерти Кольбера организация новых рафинадных мануфактур на островах была вообще запрещена.
Можно ли, как это зачастую делалось, считать главной заслугой Кольбера распространение крупной централизованной мануфактуры, противостоявшей мелкому, непривилегированному производству? Прежде всего надо иметь в виду, что технологические возможности концентрации производства тогда были довольно ограниченны: большой редкостью были мануфактуры, объединявшие под одной крышей свыше 200 рабочих. Более высокие цифры требуют, как правило, критического отношения. Если, например, Буассоннад без комментариев приводит подкупающе точную цифру рабочих на мануфактуре баракана в Лаферте-су-Жуарр — 774 человека, то обращение к источнику показывает, что на деле в данное число были включены 700 прядильщиц из города и его округи 137. Другой пример, относящийся к несколько более позднему времени: на большом предприятии знаменитой Компании зеркал в Сен-Гобене в 1700 г. числилось 800 рабочих, но из них у печей работало лишь около сотни, а остальные просто рубили в окрестностях лес и доставляли его на мануфактуру, потреблявшую огромное количество топлива 138.
Зачастую строение централизованной мануфактуры было далеко не однородным. Возьмем, например, «образцовую» по достигнутому ею успеху (и потому привлекавшую особое внимание историков) абвильскую мануфактуру топких сукон ван Робэ. Здесь еще в 1711 г. (дата первой подробной описи) в центральном здании работало лишь 36 станков из 83, а остальные 47 были распределены по домам 9 мастеров (15 станков у одного и всего по 4 у остальных 8). Некоторые из этих мастеров были родственниками между собою и передавали свои станки по наследству 139. Так же обстояло дело и при Кольбере: в рамках мануфактуры существовало мелкое ремесленное производство (оно исчезнет только после укрупнения 1716 г.), она представляла как бы союз нескольких мастеров, объединившихся вокруг купца—мануфактуриста Йосса ван Робэ, вместе с которым они и приехали, со своими станками, из нидерландской провинции Зеландии попытать счастья во Франции. Добирались и устраивались они за свой счет и после переезда
182
сохраняли хозяйственную автономию, сами заключали договоры о найме рабочих и учеников 140.
В отличие от чистых капиталистических предприятий цель опекаемых государством кольберовских мануфактур не сводилась только к извлечению прибыли. Как правило, в них сочетались черты крупного предприятия и профессионального училища. Обучение ремеслу считалось важнейшей задачей и ставших государственными мануфактур Гобеленов и Савонри, и частных мануфактур: парижской Компании зеркал, ковровой в Бове, шелковых чулок в Лионе и т. п. За прием учеников государство (или муниципалитет, как в Лионе) выплачивало премии. В королевских патентах специально оговаривалось, что ученики, прошедшие обучение на мануфактурах и затем отработавшие на них определенный срок в качестве подмастерьев, могли после этого становиться мастерами соответствующих цехов на льготных условиях (без представления «шедевра»). Таким образом, в принципе мануфактуры могли выполнять и функцию укрепления цехового производства новыми мастерами с повышенной квалификацией, с новыми техническими навыками. И хотя на практике мануфактуры постоянно конфликтовали с цехами как предприятия привилегированные и свободные от цехового досмотра, для государства это противоречие, как видим, не было абсолютным. «Ремесленное искусство остается основой мануфактуры», отмечал К. Маркс 141, и многие кольберовские предприятия еще находились на той первоначальной организационной стадии, когда мануфактура «отличается... от цехового ремесленного производства едва ли чем другим, кроме большего числа одновременно занятых одним и тем же капиталом рабочих»142.
У текстильных производственных компаний необходимость сочетать обучение с собственным производством вызывала особые трудности, поскольку здесь речь шла о распространении новых навыков в плохо поддававшейся контролю сфере рассеянной мануфактуры. Как мы уже упоминали, для Компании шерстяных чулок было большой проблемой, что обученные ею рабочие начинают работать на конкурентов-скупщиков. С теми же трудностями сталкивалась, несмотря на свою монополию, и Компания французских кружев: в 1669 г. один из ее руководителей — купец Ф. Амонне жаловался, что из 900 обученных мастерской в Бурже кружевниц на компанию работают только 140, остальные обслуживают частников (Д III, 821). Кружевницы, имевшие возможность изготовлять для других покупателей кружева старого фасона, часто относились к работе на компанию как к подневольной. При обучении на ее мастерских они являлись туда нерегулярно, производительность труда была подчас низкой, состав работниц текучим. Отвлекали их и другие заботы: в винодельческой Бургундии во время сбора винограда мастерские неизбежно пустели. Там, где местные власти не проявляли особой заинтересованности в мануфактуре, со всем этим ничего нельзя было поделать. Таково было одно из проявлений той ситуации конфликта между мануфактуристами и их квалифицированными работниками, о которой
183
К. Маркс писал: «капиталу постоянно приходится бороться с нарушениями субординации со стороны рабочих»143.
Трудности с рабочей силой побуждали мануфактуристов создавать свои мастерские на базе «госпиталей» (приютов для неимущих) с их полутюремным режимом, превращавшихся тогда в настоящие «работные дома». Так был организован ряд мастерских Компании французских кружев; при парижском Главном госпитале работала мастерская Компании шерстяных чулок, при бордосском существовала мануфактура дешевых ковров. Содержавшихся в госпиталях подростков отдавали для обучения и на сторону: так, администрация парижского Главного госпиталя обязалась ежегодно поставлять по 60 мальчиков на ковровую мануфактуру Савонрп. Иногда мануфактуристам и самим удавалось создавать предприятия с усиленным дисциплинарным режимом типа мастерской Компании французских кружев в Реймсе, где кружевниц не выпускали в город: тут же, при мастерской, они питались и слушали мессу, вставали в 6 часов утра и заканчивали работу в 8 часов вечера, получая на руки лишь очень немного денег 144.
В основных отраслях производства централизованные предприятия сосуществовали с системой рассеянной мануфактуры, опираясь на нее как на свою базу. Укрупненное производство не вытесняло сельские промыслы, а, напротив, стимулировало их развитие, давая крестьянам дополнительную возможность приработка и в то же время усиливая их зависимость от системы товарно-денежного хозяйства. Справедливость этого положения хорошо известна для текстильных мануфактур, активизировавших деревенское прядение. Но и в металлургии по-прежнему господствовало мелкое производство, основной технологической ячейкой которого, несмотря на строительство новых доменных печей (особенно по инициативе компании Далье), оставалась мелкая литейня (forge). Концентрация производства здесь осуществлялась соединением в одних руках нескольких таких литееи (путем их покупки или аренды), после чего хозяин, бравший на себя поставку сырья, топлива и раздачу заказов, заключал по каждой литейне отдельный контракт со специалистом-подрядчиком, нанимавшим артель старателей. Так возник металлургический комплекс купца из Невера Т. Малена. который за 1670—1690-е годы собрал под своим началом 14 мелких литеен и 4 домны; он занимался поставками для флота. По тому же пути шли и при создании государственной якорной 'мануфактуры в Нивернэ: две ее центральные мастерские только сваривали отдельные части якорей, делавшиеся на мелких литейнях (по 7 на каждую мастерскую), которые стали специализироваться на изготовлении определенных частей якоря 145. Вместе с тем по-прежнему практиковались и непосредственные заказы государственных арсеналов отдельным литейням, не объединенным в рамках каких-либо крупных комплексов. Поддерживая компанию Далье, Кольбер все же предпочитал иметь дело не с одним поставщиком-монополистом, а со многими продавцами, конкуренция между которыми
184
«должна привести к изобилию и дешевизне» (К III/1, 395). 25 сентября 1671 г. он прямо писал интенданту флота в Марселе Н. Ар-пулю, что отдельные купцы-частники, убедившись в обеспеченности сбыта, «сами постараются заменить Далье и мало-помалу разделят между собой его заведения, а этого-то я и хочу добиться» (КШ/1, 399).
Итак, несомненен большой количественный рост мануфактурной промышленности при Кольбере. Однако трудно обнаружить особые перемены в ее организации. Политика Кольбера не была односторонне направлена на покровительство только мануфактурам, и из системы его взглядов вовсе не вытекает идея о необходимости концентрации в промышленности. Функцию мануфактуры Кольбер видел не в крупном, а в новом производстве. Чувствуя, что для экономики важно сочетать новаторское начало, представленное мануфактурами, и традиции массового ремесленного производства, охранявшиеся цехами, он рассчитывал на единство, а не на борьбу этих противоположностей. Вместе с тем курс на экономическую автаркию, понимаемый как необходимость максимального усвоения достижений зарубежной промышленности, придавал особую важность роли мануфактур, строителем которых Кольбер и остался в памяти потомства.
Глава VI
КОЛЬБЕР И ВОЕННАЯ ПОЛИТИКА
Ь/»ольбер достиг власти, когда Франция только что вышла из долгой войны. Для наведения порядка в финансах, для социальных реформ и развития экономики был нужен мир. Когда же соперничество кланов Кольбера и Летелье — Лувуа стало постоянным фактором придворной политики, современники стали толковать это противостояние министров как борьбу между «министром мира» и «министром войны». Можно было бы привести целый ряд «свидетельств» (а точнее, слухов) подобного рода, ограничимся лишь одним. В июле 1671 г. папский нунций сообщал в Ватикан: «Здесь существует несогласие между г-ном Кольбером и гг. Летелье и Лувуа: двое последних хотят войны и настраивают на это е.в-во, а первый желает сохранения мира, дабы работать над устроением торговли»1. С фактической стороны (если толькс нет ошибки в дате документа, приведенного американским историком Э. Траутом) данная информация была явно недостоверной: к июлю 1671 г. вопрос о необходимости войны с Голландией давне уже был решен королем и споров по этому поводу между министрами быть не могло. Тем показательнее она как отражение распространенных стереотипных представлений. Определенные реальные основания у них действительно были. Кольбер никогда не надеялся подчинить своему влиянию военное ведомство, ко торым прочно владели его соперники, и поэтому не мог не понимать что тяжелая затяжная война выдвинет на первый план имение их. Но это практическое соображение, разумеется, не дает осно ваний, подобно некоторым апологетам Кольбера (как, например Неккер), видеть в нем принципиального пацифиста.
С другой стороны, критики Кольбера возлагали на его воинст венный протекционизм главную ответственность за развязывание в 1672 г. войны с Голландией, через год переросшей в войну с це лой коалицией, завершенную только Неймегенским миром 1679 г Если классическая историография международных отношенш второй половины XVII в., представленная в XIX в. прежде всег< Ф. Минье2, рассматривала причины возникновения этой войн? в общеполитическом контексте борьбы вокруг ожидавшегося «пс панского наследства», то затем утвердилась тенденция объяснят! ее прежде всего причинами экономического характера. Распрост ранение интереса к проблемам экономической истории, равно Kai и критического отношения к политике Кольбера, привело к тому что в настоящее время эту точку зрения можно считать преоб
186
аблица 7. Военные расходы в 1662—1671 гг.
Год	Расходы, в млн л.		Доля военных расходов, в %	
	на сухопутную армию*	на флот	в ординарном бюджете	в общем бюджете**
1662	19	2,8	48	33
1663	17,2	2,7	51	43
1664	17,6	4,3	53	35
1665	10,5	6,7	40	21
1666	13,2	11,7	57	44
1667	26,5	11,3	63	52
1668	31,7	6,3	71	59
1669	23,3	12,9	61	47
1670	25	13,5	64	50
1671	33,6	12,4	62	55
Подсчитано суммированием ряда статей (основной фонд военных расходов, расходы на артиллерию, фортификацию, гарнизоны, гвардейские части и т. п.). ** О движении основной части экстраординарных расходов — выкупных платежей см. с. 92.
задающей. Так, А. Сэ считает голландскую войну прямым следст-ием кольберовского меркантилизма и полагает, что при более 'меренной тарифной политике ее можно было бы избежать 3. Ълландский историк С. Эльзинга также видит в «экономическом 1ротивостоянии» Франции и Нидерландской республики «решающий фактор» конфликта между ними 4. Коул пытается осмыслить [роблему диалектически: «Кольберовский меркантилизм нуждал-я для своего успеха в мире, но сам же сделал войну неизбеж-п)й»6. Наконец, Ж. Мейер утверждает: «В той же мере, как Лу-iya, если не больше его, Кольбер способствовал войне с Голлан-щей»; кольберовская политика «была миролюбивой до 1666 г. из необходимости навести порядок в финансах), но после 1668 г. ша стала резко антиголландской»6. Противоположная точка зре-1ия представлена американским историком Г. Роуэном, который указывает, что, хотя экономические противоречия сыграли важ-1ую роль в психологической подготовке войны, они не были ее шрвопричиной: связанная с борьбой за обладание Южными Ни-1,ерландами, франко-голландская война состоялась бы, «даже !сли бы Кольбера никогда не было и если бы его тарифы никогда ie существовали»7.
Итак, нам предстоит рассмотреть вопрос как о субъективных шмерениях Кольбера, так и об объективной мере влияния его жономической политики на военную политику Франции.
Но вначале следует дать общую картину динамики военных )асходов в период, предшествовавший началу войны с Голлан-щей (табл. 7).
Отметим прежде всего несомненную тенденцию к сокращению )асходов на армию, действовавшую вплоть до 1665 г. Конечно, шметилась она еще при Фуке, как естественное следствие перехо-щ к бюджету мирного времени. Аналогичный показатель 1656 г.
187
(последний перед лакуной в источниках за 1657—1661 гг.) составлял 30,3 млн л. (73 % от ординарных расходов), и он был еще не самым высоким для военного времени: в рекордном 1643 г. расходы на армию составляли 45,7 млн л. Поэтому нельзя согласиться с утверждением Мейера, который видит у Кольбера «новизну подхода, состоявшую в том, чтобы в мирной обстановке сохранять армию и структуру финансов военного времени»8. Сокращение армии в первой половине 1660-х годов было очевидной реальностью; бюджетные цифры расходов на нее в 1665 и 1666 гг. были даже меньше, чем в предвоенном 1633 г. (15,7 млн л.). По свидетельству «Мемуаров» Людовика XIV, армейские контингенты были уменьшены более чем вдвое: из 1800 рот пехоты оставлено 800, из 1000 кавалерийских отрядов — 409; офицеров, чтобы дать им занятие, переводили в гвардейские части 9. Иное дело, что затем положение резко изменилось в связи с франко-испанской войной 1667—1668 гг., после которой расходы на армию не вернулись к нормам довоенного времени (рост их в 1671 г. объясняется уже прямой подготовкой войны с Голландией), но за все это Кольбер, во всяком случае, не может нести единоличной ответственности.
Военный флот был любимым детищем Кольбера, с самого начала уделявшего ему большое внимание (см. с. 181). Особый толчок его развитию дала война с Англией 1666—1667 гг. Начиная с 1665 г. цифры ежегодных расходов на флот достигли беспрецедентно высоких уровней: до этого рекордный показатель 1647 г. составлял всего 5 млн л. (но в 1650-х годах затраты на флот были свернуты и в 1656 г. равнялись всего 0,3 млн л.). Соперничество между кланами Кольбера и Летелье выражалось и в борьбе вокруг бюджета: Кольбер добивался денег для флота, его противники — для армии.
Состояние финансов в начале 1660-х годов настоятельно требовало воздерживаться от крупных войн. Даже небольшая экспедиция в беспомощную Лотарингию в августе 1663 г. вызывала жалобы Кольбера на чрезмерность военных расходов (см. его письмо королю от 17 августа 1663 г. — К П/1, 10). Эта кольбе-ровская линия соответствовала как благоприятному для Франции соотношению сил в Европе, позволявшему не опасаться угроз извне, так и стратегическим замыслам французской дипломатии.
Слабость испанской монархии — векового врага Франции — после Пиренейского мира стала для всех очевидной. К тому же если Франция полностью вышла из войны, то Испания еще продолжала воевать с Португалией. Задачей номер один для мечтавшего о восстановлении былого великодержавия мадридского двора стало покорение соседней страны, возобновление испано-португальской унии. Только поражение испанцев при Вила-Висозе 17 июня 1665 г. положило конец этим надеждам.
В Мадриде заканчивалось сорокалетнее правление короля Филиппа IV, дяди Людовика XIV, ставшего и его тестем. Единственным престолонаследником мужского пола был его родившийся в ноябре 1661 г. сын, очень болезненный инфант Карл.
188
Если бы он умер в детском возрасте, испанская ветвь Габсбургов пресеклась бы и встал бы вопрос о судьбе огромного наследства. По условиям скрепившего Пиренейский мир брачного контракта между Людовиком XIV и дочерью Филиппа IV Марией-Терезией будущая французская королева отказалась от всяких прав на наследование отцовского трона. Но испанская сторона, публично настаивая па обязательности отречения, сама же поставила его под вопрос, не выплатив обусловленного контрактом приданого. По-впдимому, здесь имела место двойная игра испанской дипломатии, в которой она и запуталась. Косвенным образом подавая Людовику надежды на наследство, испанцы, видимо, хотели побудить его воздержаться от всякой помощи Португалии, которая в случае ее покорения могла бы со временем достаться династии Бурбонов. Однако французский король, учтя открывшиеся перед ним возможности, все же позаботился об оказании негласной финансовой помощи португальцам, действуя через посредничество Англии.
На будущее вырисовывались два варианта. Если ко времени смерти Филиппа IV инфант уже умрет, речь пойдет о разделе всего «испанского наследства», и надо будет либо договариваться, либо воевать с австрийской ветвью Габсбургского дома (император Леопольд I тоже был племянником испанского короля, и ему предназначалась в жены младшая сестра французской королевы инфанта Маргарита-Терезия). Если же отец умрет раньше сына и инфант станет королем, можно будет предъявить Испании претензии на часть ее владений, ссылаясь на преимущественные права Марии-Терезии как старшей сестры от первого брака; здесь в особенности манила возможность овладеть испанскими Нидерландами. Пока же Франции следовало выжидать, сохраняя свободу рук и воздерживаясь от крупных конфликтов, что соответствовало и желаниям Кольбера как министра финансов.
Это, однако, не исключало бряцания оружием в тех случаях, когда не было опасности вовлечения в затяжной конфликт. В таком смысле и миролюбие Кольбера отнюдь не было абсолютным. Как один из членов Узкого совета, он был в курсе всех секретов французской дипломатии. И хотя, как правило, трудно установить личную позицию Кольбера по конкретным вопросам внешней политики, все же одну крупную военную акцию начала 1660-х годов можно с уверенностью связать именно с его инициативой. Речь идет об экспедиции против Алжира в 1664 г.
Борьба с корсарами стран Магриба стала с самого начала важнейшей задачей возрождаемого Кольбером средиземноморского военного флота. Не ограничиваясь войной на море, французы сделали попытку закрепиться на африканском берегу. 22 июля 1664 г. флотилия Бофора высадила десант у алжирской крепости Джиджеля и на другой день овладела ею. Затем военные действия развернулись неудачно для французов, и 31 октября Джиджель был оставлен. Еще до получения этого известия, в середине ноября, король созвал Военный совет, на котором обсуждался вопрос о возможности эвакуации крепости. Венецианский посол
189
Сагредо сумел получить достаточно детальную информацию об этом совещании, изложенную им в письме к дожу Венеции от 21 ноября 1664 г.10 Выступавшие первыми военные — Конде, Тюренн, Вильруа — высказались за эвакуацию, и их поддержали все министры, кроме Кольбера. Последний настаивал на продолжении борьбы, говорил «о королевском престиже, о безопасности торговли», о том, что французский Джиджель может стать притягательным портом для английских и голландских торговых судов, которые укрывались бы там от бурь. Он поделился и «более секретными сведениями» о предложениях, сделанных Бофору в Алжире некими представителями местного духовенства (марабутами) насчет развертывания национальной войны арабо-берберского населения против правившего страной турецкого янычарского войска: «Они обещали, что если французы укрепятся в Африке, то мавры покончат с турецким протекторатом». После выступления Кольбера король, отпустив прочих участников совета, остался наедине с ним и тут же распорядился послать в Алжир подкрепления. Оставление Джиджеля Бофором перечеркнуло это решение.
Противники Кольбера воспользовались неудачей министра для самых резких критических замечаний в его адрес. «Если раньше все молчали, то теперь каждый свободно высказывает свое мнение», — писал в том же письме Сагредо. Сам Кольбер старался сгладить невыгодное впечатление: в инспирированной им «Реляции» (в «письме переводчика», датированном 25 ноября 1664 г.— см. гл. III, примеч. 105) поражение объяснялось исключительно начавшейся чумой в Тулоне и. Появились слухи, что весной экспедиция будет повторена 12. Однако другие заботы уже настоятельно требовали внимания французского правительства. 19 декабря 1664 г. в Париж прибыло чрезвычайное голландское посольство Кунрада ван Бейнингена: республика просила о помощи против Англии в связи с фактически начавшейся второй англо-голландской войной.
Торгово-колониальные противоречия между Англией и Республикой Соединенных Провинций были хроническими, отнюдь не исчерпанными войной 1652—1654 гг. Между тем Францию связывал с республикой подписанный 27 апреля 1662 г. договор о торговле и оборонительном союзе, и теперь речь шла о том, чтобы привести его в действие 13.
Существует достаточно распространенная легенда о причинах, побудивших Францию вступить в англо-голландскую войну на стороне Соединенных Провинций, — именно та, которую старался внушить сам Людовик англичанам' после заключения мира 14. Согласно ей, король объявил войну Англии, движимый не какими-либо практическими соображениями, но исключительно благородной верностью данному пм слову; при этом, однако, он не оказал никакой помощи своим номинальным союзникам и даже подвел их, воздержавшись от соединения французского флота с голландским. Последний’мотив с негодованием обыгрывался и антифран-цузской пропагандой в Голландии. Однако истина была гораздо более сложной.
ЛЮ
Начало англо-голландской войны было неприятно для французской дипломатии, поскольку вовлеченность в нее отвлекла бы Францию от ее главных задач. Известную возможность локализации конфликта давало то, что военные действия начались в колониях: в Северной Америке, где англичане в августе 1664 г. овладели голландским поселением Новый Амстердам (ставшим затем Нью-Йорком), и на гвинейском побережье Африки, где велась борьба за обладание рядом крепостей-факторий. Помогать Соединенным Провинциям в чисто колониальных войнах Франция была не обязана. Поэтому Людовик XIV охотно согласился в ноябре 1664 г. на сделанное фактическим руководителем республики Яном Де Виттом предложение предостеречь английского короля Карла II от перенесения военных действий в Европу 15. Однако этот демарш оказался неудачным: Карл ответил французскому послу отказом и в конце ноября распорядился задержать все голландские торговые корабли, находившиеся в английских портах. Война по инициативе Англии становилась европейской. Вместе с тем, если бы французский двор не пожелал помочь союзной республике, он мог сослаться на то, что война, по существу, все-таки является колониальной.
Французское правительство колебалось. С одной стороны, в экономическом отношении Франция была гораздо теснее связана с Соединенными Провинциями, чем с Англией и по кольберовскпм меркам еще не была способна на прямую борьбу против голландского засилья; да и заинтересованность в защите свободы рыболовства и гвинейской торговли от английских притязаний действительно была общей 16. С другой же — республику непосредственнее и больнее, чем Англию, задевали планы расширения Франции за счет испанских Нидерландов. В 1663 г. союзники провели зондирующие переговоры по этому вопросу и остались недовольны друг другом. Французы подозревали голландцев в желании договориться с Испанией на предмет гарантии целостности Южных Нидерландов; между тем Карл II обещал предоставить своему французскому кузену полную свободу рук на этой границе. Сообщив об этом 19 декабря 1664 г. своему послу в Гааге графу д'Эстраду, Людовик запросил его мнение. Посол, до тех пор в общем благожелательный к правительству Де Витта, решил, что он понял, какого совета от него ожидают, и ответил 25 декабря планом англо-французского союза против республики. Он ошибся: 2 января король высказал ему новое, очень веское соображение — Франция сама заинтересована в том, чтобы предотвратить поражение Соединенных Провинций в неравной борьбе с Англией, потому что в противном случае англичане станут полными хозяевами на море 17.
В англо-голландском конфликте республика представлялась французскому двору, безусловно, слабейшей стороной. После войны 1652—1654 гг. английский военный флот завоевал репутацию самого сильного в мире. Лейтмотивом писем короля к д'Эстраду во время войны станут настойчивые советы голландцам не вступать в большие морские сражения с грозным противником, вести
191
борьбу на экономическое истощение Англии. Военные поражения были тем опаснее, что они могли привести к падению правительства Де Витта и торжеству опиравшейся на Англию оранжистской партии. Отстраненному от наследования отцовского достоинства статхаудера (уничтоженного республикой в 1650 г.) принцу Вильгельму Оранскому шел уже пятнадцатый год. На его стороне были симпатии дворянства, городского плебса, отдельных провинций (особенно второй по значению провинции Зеландия). Карл II был дядей принца по матери п после смерти своей сестры в 1661 г. официально стал одним из опекунов племянника. Естественно, реставрация Стюартов в Англии сильно ободрила оранжистов. В том же 1660 г. они потребовали от Генеральных Штатов республики назначить принца Вильгельма главнокомандующим армией. Штаты ответили отказом, но вместе с тем им пришлось отменить «Акт об отстранении» Оранского дома 1654 г., скрепивший в свое время мир республики с кромвелевской Англией. Вильгельм стал считаться воспитанником Штатов (Де Витт лично ведал его воспитанием), но политическое будущее принца оставалось неясным. Карл II стремился восстановить племянника в его правах, но когда он предложил Людовику XIV содействовать этим легитимистским намерениям, то столкнулся с явным нежеланием французской дипломатии. «Для меня было бы невыгодно, — писал Людовик 5 августа 1661 г. д’Эстраду, бывшему тогда послом в Лондоне, — если бы две этих державы, ныне самые сильные на море, сблизились между собой слишком тесно»18.
Довод о необходимости поддерживать равновесие между двумя военно-морскими державами и не допускать их сближения нельзя считать специфически кольберовским, хотя, конечно, в известной ситуации он мог повлиять на позицию Кольбера, тем более что тот сам стремился сделать Францию ведущей военно-морской державой. Косвенные данные скорее свидетельствуют о том, что в начале 1665 г. позиция Кольбера была выжидательнонейтралистской. Как мы видели, лично его тогда больше интересовало Средиземноморье, где и находилась основная часть французского военного флота, а торговые выгоды нейтралитета были очевидны. Ван Бейнинген сразу же после своего прибытия в Париж заметил, какими распространенными были там разговоры «с планах развить торговлю и промышленность благодаря нейтралитету»19. Но одного желания было мало, надо было, чтобы воюющие стороны, и прежде всего Англия, уважали французский нейтралитет, пока еще не подкрепленный достаточной военно-морской мощью. Иногда казалось; что это возможно. 8 февраля 1665 г. Кольбер разослал циркуляр в муниципалитеты важнейших атлантических портов, в котором сообщалось, что Карл II отдал приказ об освобождении всех французских кораблей, захваченных английским флотом вместе с голландскими, и о возвращении французам их товаров, взятых на голландских судах. «Наша морская торговля будет совершенно свободной, — ликует Кольбер. — В будущем ей не грозят никакие помехи со стороны английских кораблей» (К П/2, 433). В такой ситуации Франции,
192
очевидно, оставалось только радоваться, отнюдь не стремясь к примирению соседей.
Но другие министры, видимо, не разделяли этого оптимизма своего коллеги, и король стал на их сторону. Еще 23 января ван Бейнинген писал, что «нейтралистские» доводы уже не производят никакого впечатления на монарха 20. А всего через пять дней после радостного кольберовского циркуляра, 13 февраля, король сообщил д’Эстраду о своем решении послать в Англию чрезвычайное посольство. «Даже если бы у меня не было договора с голландцами, — писал король, — я все же заинтересован, чтобы они не проиграли войны... Я решил действовать в соответствии с этой заинтересованностью, хотя и не исполняя всех их капризов»21. В инструкциях «великому посольству», которое возглавил дядя короля (внебрачный сын Генриха IV) герцог Верней, упоминались доводы в пользу нейтралитета, благодаря которому «Франции было бы очень удобно овладеть торговлей в Европе и даже отчасти в Индиях», но они опровергались двумя основными соображениями. Во-первых, вместо долгой войны на истощение может последовать быстрая победа Англии, которая тогда завоюет неоспоримое владычество на морях. Во-вторых, у Франции еще недостаточно кораблей, чтобы овладеть торговлей, и, скорее всего, она первая будет страдать от нарушения нормальных условий навигации. Поэтому посольству ставилась задача добиться примирения воюющих сторон, желательно до первой крупной морской битвы 22. До выяснения результатов посреднической миссии король решил воздержаться от оказания какой-либо военной или финансовой помощи Соединенным Провинциям.
В это время произошел инцидент, который показал, до какой степени Кольбер не склонен был относиться к голландцам как к потенциальным союзникам. В марте 1665 г. Штаты провинции Голландия наложили секвестр на два закупленных здесь французской ОИК 600-тонных корабля, мотивируя свое решение военными соображениями и тем, что Франция не оказывает в нарушение договора 1662 г. никакой помощи голландцам в войне против Англии. Кольбер расценил эту акцию как злостную попытку конкурентов подорвать зарождающуюся ост-индскую торговлю Франции. Реакция французского правительства была быстрой и жесткой. Король поставил перед голландцами ультиматум: в двухнедельный срок освободить корабли, иначе будут задержаны все корабли республики, находящиеся во французских портах (т. е. будет сделано то же самое, что сделали англичане перед объявлением войны), и прерваны всякие переговоры с голландскими послами. И апреля Штатам Голландии пришлось уступить безоговорочно. Ван Бейнинген сообщал, что в этом вопросе де Лионн, Летелье и Тюренн с пониманием относились к голландцам и «решительно возражали» Кольберу, но последнему удалось одержать верх 23.
Неопределенность ситуации усугублялась и тем, что не все было ясно даже в англо-голландских отношениях. Хотя Англия официально объявила войну Соединенным Провинциям 4 марта
13 в. H. Малов
193
1665 г., английский посол не был отозван из Гааги, а посол республики — из Лондона. 11 июня д’Эстрад писал, ручаясь за точность своей информации, что, если в предстоящем морском бою победят голландцы, они заключат мир с Англией без французской помощи 24. Случилось иначе: в сражении 13 июня победу одержали англичане.
Это известие, казалось, подтверждало опасения: война закончится быстрой победой Англии. Людовик решил помешать этомуг подбодрив побежденных и придав своему посредничеству прогол-ландский характер. Послам в Англии были посланы инструкции настаивать на приемлемых для голландцев условиях мира и заявить, что друзья республики не допустят ее гибели. Кроме того, король дал ван Бейнингену устное обещание: если Карл II будет несговорчивым, «принять такие решения, которыми Штаты останутся довольны»25. Тем временем д'Эстрад писал из Гааги об упадке духа после поражения, о волнениях плебса: в Лейдене была сорвана попытка набора добровольцев в армию, и «народ стал кричать, что собирать войско надо для принца Оранского, а не для предателей»26. Желая укрепить позиции Де Витта против оранжистов, Людовик поручил д'Эстраду дать заверения Генеральным Штатам в том, что Франция заинтересована в сохранении нынешней конституции республики. Новая угроза для Соединенных Провинций возникла на их сухопутной, восточной границе, где вооружался их старый враг епископ Мюнстерский. Франция отправила Мюнстеру решительные предостережения.
В обстановке, когда стала реальной, хотя еще и не неизбежной, перспектива войны с Англией, появилась недатированная записка Кольбера о плане ее ведения (К VI, 244—247), которая, очевидно, была учтена в аналогичном проекте, посланном де Лионном французскому посольству в Англии 28 июля 1665 г.27 К тому времени Кольбер, надо полагать, убедился, что его надежды на выгоды нейтралитета оказались иллюзорными. Слишком тесными были контрагентские отношения между купцами Соединенных Провинций и Франции, чтобы англичанам внушали доверие французский флаг на мачте или накладные па имя французских товаровладельцев, зачастую действительно фиктивные. Непрерывные протесты против захватов английскими моряками французских судов наполняют переписку чрезвычайного посольства 1665 г.28 Итак, Кольбер пишет о необходимости положить конец войне, воздействовав на Карла II с помощью Швеции и Дании. Если же этого не произойдет и придется воевать с, Англией, наступит тяжелый кризис атлантической торговли, который приведет к «огромному сокращению» государственных доходов. Чтобы компенсировать эти убытки, Кольбер предлагает укрепиться на Средиземном море, воспользовавшись тем, что англичане будут заняты войной с голландцами и не смогут послать достаточное число кораблей через Гибралтарский пролив. Всю торговлю Франции нужно переориентировать на левантийское направление, тем более что и ост-индская торговля пойдет теперь через Левант, а не вокруг Африки, и тогда Франция сможет через Лион снабжать восточными товара
194
ми всю Германию. Что же касается собственно тактики войны с Англией, то Кольбер считает, что ее нужно вести на истощение противника. В то время как французский флот закроет для англичан Средиземноморье, Дания и Швеция, на которых Кольбер рассчитывал как на будущих союзников, запрут вход на Балтику; Англия лишится и норвежского мачтового леса. Никакого интереса к прямой борьбе с главными британскими военно-морскими силами в Атлантике Кольбер не проявляет, и вообще складывается впечатление, что для него важнее всего сберечь французский флот. Это намерение не могло понравиться голландцам, и, видимо, поэтому рассчитанная на показ им записка о плане военных действий, посланная королем д’Эстраду 21 августа 1665 г., воспроизводя основные кольберовские идеи, вместе с тем предусматривает возможность совместных франко-голландских акций па атлантическом театре войны — таких, как диверсии в Шотландии или Ирландии 29.
В таком положении находились дела, когда 26 сентября 1665 г. французский двор получил известие из Испании: 17 сентября скончался Филипп IV. Наступило время предъявлять претензии на Южные Нидерланды. Это могло спутать все карты в политической игре вокруг англо-голландского конфликта.
Трудно согласиться с мнением Н. Япиксе, что война с Англией была тогда уже решена французским двором, так как Людовик слишком далеко зашел по этому пути и не мог остановиться 30. Хотя французский нейтралитет и стал прогол л андским, чрезвычайное посольство все же остерегалось говорить с англичанами языком ультиматумов, и 6 октября король еще советовал Соединенным Провинциям поскорее соглашаться на английские условия мира 31.
Однако когда в республике, поставленной смертью Филиппа IV перед перспективой французского вторжения в испанские Нидерланды, действительно усилилась «партия мира», то выяснилось, что в ней слишком большую роль играют оранжисты. Пять провинций из семи (во главе с Зеландией) требовали назначить принца Оранского главнокомандующим и отправить в Англию посольство с его участием. В такой обстановке заключение мира (причем его сторонники в Соединенных Провинциях готовы были принять все английские требования) означало бы вместе с тем и оформление англо-голландского союза с аптифранцузской направленностью. Развязав руки Франции, такой мир развязал бы их и ее потенциальным противникам. Получалось, что предотвратить эту неприятную перспективу и помочь Де Витту победить оппозицию Людовик мог только объявлением войны Англии. 31 октября — на другой день после того, как д'Эстраду был послан аккредитив на 30 тыс. л., дабы он мог успешнее противодействовать заключению мира, — французские послы в Лондоне представили свои окончательные предложения: принимались все требования Англии по колониальным вопросам, но отвергались ее притязания на контрибуцию. После того как англичане 7 ноября ответили отказом, вопрос о вступлении Франции, в войну был в принципе решен,
13*
195
чрезвычайное посольство было отозвано, и после отзыва из Лондона также представителя Соединенных Провинций Франция 26 января 1666 г. официально объявила себя находящейся в состоянии войны с Англией.
Но само по себе решение о войне с Англией еще не определяло политику по отношению к Испании. В правительственных кругах, как видно из «Мемуаров» Людовика XIV, в это время большие споры вызывал вопрос: не начать ли одновременно войну и с Англией, и с Испанией, тем более что тогда голландцы силою вещей окажутся союзниками. За военное решение стояло уже соскучившееся без дела придворное «дворянство шпаги». «Множество храбрых людей, — цитируем ,,Мемуары” короля, — казалось, ежечасно просили меня дать им лучшую возможность показать свою доблесть, чем война па море, при которой самые смелые почти никогда пе отличимы от самых слабых»32. Людовик и сам понимал, что лавры победоносного воителя ему может дать только большая сухопутная кампания: лично участвовать в морских действиях он не мог, вверять монаршую особу прихоти моря было пе принято. «Некоторое время я колебался между двумя решениями, — вспоминает король, — но если первое (т. е. военное. — В. М.) сильнее льстило чувству, то второе больше убеждало разум»33. Доводы разума говорили, что пе стоит вызывать к жизни англоиспанский союз (следствием чего к тому же был бы и мир между Испанией и Португалией): в борьбе за Южные Нидерланды голландцы менее способны помочь французам, чем англичане им помешать. Поэтому лучше выждать, употребив это время па подготовку к войне с Испанией. Но, кроме политических, сыграли свою роль и экономические соображения, которые пе могли бы иметь веса, если бы они не исходили от Кольбера. В одной из редакций «Мемуаров» сказано: «Для счастья моего парода было слишком важно учреждение мануфактур и заведение мною в государстве всего, чего ему недоставало (ибо таково верное средство для привлечения монеты от наших соседей и пресечения вывоза ее от нас), чтобы оставить это дело незавершенным из-за чрезмерной поспешности»34. Слухи о том, что Кольбер выступает против объявления войны Испании, дошли и до вап Бейпипгепа. 13 ноября 1665 г. он писал Де Витту, что франко-испанской войны пе будет: Кольбер и Летелье очень настаивают па неких доводах против нее 35. Отметим, что, по этой информации, позиции Кольбера и Летелье в данном случае совпадали: мнение военного министерства могло и пе соответствовать настроениям военного дворянства, кумиром которого тогда был прежде всего маршал Тюрепн.
В ходе второй англо-голландской войны Франция оказала Соединенным Провинциям реальную, хотя и ограниченную помощь. Прежде всего следует сказать о посылке вспомогательного корпуса против Мюнстера. В сентябре 1665 г. наемная армия епископа Мюпстерского, пренебрегшего французскими предупреждениями, вторглась в пределы республики. Сухопутная республиканская армия была слабой: правительство экономило на 196
ее содержании отчасти из политических соображений, чтобы не усиливать оранжпстское дворянство. Между тем незащищенность восточных провинций от грабежей мюнстерцев способствовала росту там орапжпстских настроений. Поэтому 17 сентября ван Бейпинген от имени своего правительства направил королю ноту с просьбой о помощи, которая в октябре и была оказана 30. В результате успешных действий французского отряда к декабрю мюпстерское войско было изгнано, и после выхода епископа из войпы в апреле 1666 г. Англия лишилась единственного союзника па континенте. Между тем в феврале 1666 г. к аптиапглпйской лиге примкнула третья страна, Дания, в то время как потенциальная союзница Англии Швеция не решилась поддержать англичан, учтя предупреждения французской дипломатии.
Но в одном, самом важном для Соединенных Провинций вопросе Франция им не помогла: соединения флотов не произошло и в европейских водах французская эскадра с английской пе сражалась (хотя в Карибском море борьба велась всерьез — см. с. 157). Почему так случилось? Как французский историк Пажес, так и его голландский коллега Япиксе отвергают мнение о сознательном саботировании французским правительством совместных военно-морских акций (до конца 1666 г., когда в связи с обнаружившейся склонностью Англии к миру такое нежелание действительно стало проявляться)37. Слова Людовика XIV в инструкции де Рювипьи об умышленном срыве им соединения флотов (см. с. 190 и примеч. 14) были рассчитаны на Карла II и сами по себе доказательством не являются. Объективные трудности были действительно велики. Следовало перевести флот Бофора в Атлантику из Средиземного моря, где он успешно воевал с Алжиром и Тунисом (22 августа 1665 г. Бофор одержал победу над алжирским флотом, взяв реванш за Джиджель, но мир с Тунисом был заключен 25 ноября 1665 г., а с Алжиром — только 17 мая 1666 г.). Требовалась четкая координация действий союзников, чтобы пройти мимо английских морских баз в Ла-Манше, не будучи атакованными поодиночке, причем такая опасность, конечно, прежде всего грозила более слабому французскому флоту. При всем том в конце сентября 1666 г. соединение флотов едва пе произошло (оно было отменено по просьбе голландцев из-за тяжелой болезни адмирала Рюйтера). Надо полагать, лично Кольбера не огорчало отсутствие эффектных морских баталий: как мы видели, весь план перевода средиземноморского флота в Атлантику в корне противоречил его первоначальным замыслам. Организуя действия флота, он, видимо, не упустил ни одного законного повода для отсрочки: первый приказ идти через Гибралтар был послан еще 15 октября 1665 г., тем пе менее Бофор перезимовал в Провансе, вышел в море только 20 апреля, пришел в Лиссабон 10 июня, задержался там до 22 июля и появился на рейде Ларо-шели лишь 23 августа. За это время голландский флот успел одержать победу над англичанами в сражении 11 —14 июня и получить от них ответный удар 4 августа. Так или иначе, голландцы ожпда ли от союзников большей активности и были разочарованы.
/.97
К концу 1666 г. французский двор считал подготовку к борьбе с Испанией в целом законченной: 5 ноября король писал д'Эстраду, что война может начаться «со дня на день» 38. Англо-голландская война прошла критическую фазу, оранжистская опасность для правительства Де Витта ослабела, противники начали нащупывать возможности для мирных переговоров. В то же время война еще не кончилась, у обоих основных ее участников руки были связаны, и тем удобнее было для Франции открыть новый фронт. Момент стал для этого просто идеальным, когда Карл II, в чьи интересы входило осложнить франко-голландские отношения, в апреле 1667 г. ответил согласием па предложение французского двора дать взаимные обязательства в течение года не вступать в новые союзы, направленные друг против друга 39. 8 мая 1667 г. в Мадрид был послан «Трактат о правах королевы» (Франция заявила в нем свои претензии на большую часть испанских Нидерландов с Брюсселем и Антверпеном, па Люксембург и Франш-Конте), и 24 мая французская армия во главе с королем и Тюрен-ном перешла фландрскую границу.
Мы не будем здесь излагать ход этой «Деволюционпой» войны 1667 —1668 гг. Уже после ее начала, 31 июля 1667 г., Бредский мир положил конец войне Англии с Соединенными Провинциями и Францией. А 23 января 1668 г. был заключен англо-голландско-шведский договор о Тройственном Союзе — дипломатический ответ Европы на французскую агрессию. Формально новая лига не была направлена против Франции. Ее главная цель состояла в том, чтобы обеспечить восстановление мира на условиях, уже обещанных Людовиком XIV (конечно, гораздо более скромных, чем заявленные им вначале притязания). На случай, если бы Испания отказалась их принять, предполагалось даже принудить ее к тому силой. Антифранцузскую направленность Тройственному союзу придавала секретная статья, по которой союзники обязались воевать против Франции, если бы Людовик XIV сам отказался от своих условий. О существовании этой статьи в Париже стало известно уже к середине февраля 40. Военное командование — Тюренн и Конде — стояло за то, чтобы продолжать войну, не обращая внимания на предупреждение, и обещало полностью завоевать испанские Нидерланды к концу кампании. Но министры были за мир, считая, что к войне с коалицией Франция не готова. Мирный договор был заключен в Ахене 2 мая 1668 г.; Франция получила Лилль, Кортрейк, Турне, Шарлеруа, Ауденарде — города, которые были завоеваны ко времени его подписания.
Военное дворянство, с энтузиазмом воспринимавшее известие о начале кампании 1667 г.41, теперь было охвачено разочарованием и возмущением. 27 июля 1668 г. савойский посол маркиз Сен-Морис писал о ропоте дворян: они говорили, «что король трус», не любит войны, «что заключение мира можно объяснить только этим, да еще заботой министров об их личных интересах, безопасности и спокойствии»42. Один из кадровых военных — маркиз Лафар в своих мемуарах связывает примирение в Ахене с завистью штатских министров к возросшему влиянию Тюренна: главноко-
198
мапдующий «надеялся, что он сумеет внушить королю свою страсть к военному ремеслу и, приобретя решающее влияние на монарха, заставить министров раскаяться в былом пренебрежении». В ответ на эти притязания все министры сплотились и убедили короля заключить мир, ссылаясь на создание Тройственного союза, «который, однако, не мог бы помешать нам совершить великие завоевания и, может быть, овладеть всей Фландрией»43.
Требование настоящей, большой войны стало лозунгом дворянской оппозиции. Ее особенную ненависть вызывал Кольбер, ставший воплощением осмотрительной, корыстно-экономной политики. Эти настроения отразились в появившемся в 1668 г. яростном антикольберовском памфлете «Записки к истории DMR» (расшифровывается: «du maquereau royal», т. е. «королевского сводника», — участие Кольбера в устройстве личных дел короля было всем известно)44. Выражая сожаление в связи с быстрым окончанием «Деволюционной» войны («этого подобия войны, промелькнувшей как молния»)45, памфлетист обвиняет Кольбера в том, что тот сознательно стремится отвлечь нацию от войны, «обязать французов вместо этого благородного упражнения заниматься отныне лишь открытием новых земель и учреждением там колоний». С той же целью «ослабить мужество» своих соотечественников и «тем легче поработить их» коварный министр заставляет «развивать мануфактуры и предаваться всяким прочим механическим ремеслам»46.
В стихотворной форме аналогичные мысли были высказаны в связанной с делом Фуке пьесе-памфлете «Гонимяя невинность» (см. гл. III, примеч. 103). Ее автор имитирует «завещание Мазарини», якобы оставленное им своему наперснику Кольберу. Кардинал советует, как обращаться с королем, «слабым и робким»: «Окружи его со всех сторон удовольствиями, чтобы он ненавидел войну как пытку»47; если же у молодого человека все-таки проявятся воинственные наклонности, «показывай ему солдат под знаменами, но пусть он видит только тень бога Марса — пусть тратит свой пыл на смотрах...»48
Нежелание вести активную внешнюю политику оппозиция связывала с деспотическими замашками во внутреннем управлении, с «ограблением» королем его кредиторов, с нарушениями привилегий. Надеялись, что война исправит монарха: он научится ценить настоящих людей, мужественных и прямодушных военных, выйдет из-под влияния придворных льстецов и корыстных министров. Дворянское общественное мнение жаждало войны тем сильнее, что ход кампании 1667—1668 гг. наглядно показал военную слабость Испании; казалось, что Франции остается только в сравнительно легких походах пожинать плоды вековых кровавых усилий 49.
Не учитывать эти настроения король пе мог. Дело было не в каком-то внешнем давлении — такими возможностями военная оппозиция не обладала. Но сам Людовик чувствовал себя первым дворянином своей страны и понимал, как недостает его славе лавров завоевателя. Ему исполнилось 30 лет, пора было оправ-
199
дывать сравнение с Александром Македонским, чей образ примеряли к нему искусство и литература. «Королю-солнцу» не пристало быть остановленным противодействием какой-то купеческой республики. Да и в требованиях оппозиции была своя логика. Раз уж абсолютистское государство стремилось «перевоспитать» недисциплинированное провинциальное дворянство и приохотить его к военной службе монарху, нейтрализовав влияние феодальных клиентел, оно должно было пойти навстречу «сознательной» части дворянского сословия, которая хотела применить на службе королю свои воинственные наклонности.
Тройственный Союз поставил преграду французской экспансии в Южных Нидерландах — он должен был быть разрушен. Эта задача французской дипломатии могла быть решена и мирными средствами. Но жаждавший мщения король предпочел показательную военную экзекуцию над дерзнувшей противостоять ему республикой с помощью ее же союзника. Впрочем, этот союзник сам предложил свои услуги. Для Карла II пакт Тройственного Союза был средством спровоцировать столкновение между Францией и Соединенными Провинциями, возобновить англо-голландскую войну уже в союзе с Людовиком и, разбив старых врагов, укрепить свою собственную власть в Англии. Интересы королей совпали. Сверхсекретный англо-французский союз был подписан 1 июня 1670 г. в Дувре, во время родственного визита в Англию сестры Карла и невестки Людовика принцессы Генриетты. Начало войны предполагалось уже в следующем году, затем оно, для лучшей подготовки, было перенесено на весну 1672 г. Примечательно, что Людовик с самого начала посвятил Тюренна в свой замысел «наказать голландцев»: вождь «военной партии» должен был знать, что его государь не так робок, как могло показаться в год заключения Ахенского мира 50. Черев Тюренна и Генриетту велись главные франко-английские переговоры.
Какую роль в этом движении к войне играла антиголландская экономическая политика Кольбера?
Прежде всего надо отметить, что жалобы голландских купцов на всякого рода козни против их торговли во Франции, чинимые в нарушение договора 1662 г. на местах при явном поощрении сверху, при Кольбере были постоянным явлением. Уже 6 октября 1662 г. посол республики в Париже Борел писал Де Витту, что торговля подданных Соединенных Провинций «повсюду подвергается всяческим придиркам и утеснениям, дабы отбить у них охоту торговать», и такого рода сообщения поступали от пего не раз 51. Дело не изменилось и после того, как Франция вступила в военный союз с республикой. Напротив, тогда жертвами придирок местной администрации оказались уже и французские купцы, ввозившие во Францию голландские сукна. 13 мая 1666 г. Де Витт сообщил ван Бейпингену о жалобах на это муниципалитета Лейдена (главный центр голландского сукноделия). 22 июля он же поручил послу непременно добиться, чтобы король «объявил своим подданным, что они могут без опаски получать и сбывать 200
голландские сукна и другие изделия; ибо мы снова получили известия, что, хотя иностранцам и позволено продавать иностранные изделия, это запрещается подданным е. в-ва, и те пишут сюда своим корреспондентам, что не решаются производить закупки»52. Кольбер вначале попросту отрицал факты; когда же специальным приказом короля был снят секвестр с задержанных в Руане голландских сукон, королевский прокурор в Руанском парламенте, как сообщает ван Бейнинген. при возвращении купцам их товаров сделал им внушение, «чтобы впредь они не привозили иностранных сукон». «Каждый старается показать свое рвение тому, кто больше всех заинтересован в этом деле (т. е. Кольберу. — В. М.)», — комментировал посол 53. Во всех подобных случаях голландцы ограничивались дипломатическими представлениями, но эти конфликты не влияли на политические отношения между Францией и республикой.
Когда в апреле 1667 г. появился второй кольберовский тариф, ван Бейнинген расценил его как косвенный запрет ввоза голландских сукон и ряда других товаров; он выразил надежду, что Генеральные Штаты ответят репрессалиями против ввоза французских товаров в республику. Де Витт в принципе согласился с оценкой посла 54. Однако взгляды обоих государственных деятелей на возможность ответных мер расходились. Ван Бейнинген, теснее Де Витта связанный с амстердамским деловым миром, давно уже предлагал решительно реагировать на проявления французского протекционизма. Он хотел «сделать так, чтобы во Франции стали немного осмотрительнее по отношению к проектам г-на Кольбера, который стремится по возможности и любым способом отнять у других наций все мануфактуры и насадить их в королевстве»55. Де Витт, учитывая федеративный характер республики и противоречия между городами и провинциями, в репрессалии не верил. «Ответные меры, — писал он ван Бейнингену еще 20 января 1667 г., — у нас будут трудно исполнимыми из-за разнобоя в политике адмиральств, каждое из которых будет стараться превзойти других в послаблениях, дабы притянуть к себе торговлю, как это и происходит каждодневно со столь строго запрещенным (из-за войны. — В. М.) ввозом английских товаров»56.
Вторжение французской армии во Фландрию в мае 1667 г. отодвинуло тарифный вопрос на второй план. Но, когда после Ахенского мира ван Бейнинген вернулся на родину, он с февраля 1669 г. стал ведущей фигурой в созданной амстердамским муниципалитетом комиссии по выработке мер для защиты голландской торговли и промышленности. Влияние Де Витта в Амстердаме было подорвано; к тому же ван Бейнинген, учитывая переориентацию буржуазного общественного мнения в Англии в антифраи-цузском направлении, свято верил в прочность английского союза и, чтобы упрочить его еще более, сблизился с оранжистами, добившись введения принца Вильгельма в Государственный совет. Между тем проведение репрессалий, как и предвидел Де Витт, оказалось трудным делом, остававшимся до конца 1670 г. на стадии подготовки и обсуждения проектов 57.
201
Беря курс на тарифную войну с Голландией, Кольбер был полон оптимизма. Играла роль укоренившаяся вера в то, что бе: французских товаров иностранцы не обойдутся, но также и ясное понимание трудности принятия ответных мер республикой, экономика которой была основана на посреднической торговле. 21 марта 1669 г. Кольбер писал новому послу в Гааге Симону де Помпонну, что увеличение в Голландии пошлин на французские вина не может причинить особого вреда французскому экспорту: две трети ввозимых из Франции в республику вин затем реэкспортируется голландцами на Балтику, обложение их новыми пошлинами означало бы удар по собственным голландским интересам (К II/2, 463). И октября он спокойно советует ему же «дать им (Штатам провинции Голландия. — В. М.) полную свободу делать все, что им заблагорассудится» (Д III, 441). 1 ноября Кольбер выражает мнение, что голландцы ничего не смогут сделать против французской Северной компании: поговорят и перестанут (Д III, 442). 25 ноября он пишет о развернутой в Голландии антифран-цузской кампании: «Я смотрю на их усилия с известным спокойствием, будучи почти убежден, что они не могут нанести нам самого малого ущерба, не причиняя великого зла самим себе» (К 11/2, 499). 21 марта 1670 г. министр с удовлетворением констатирует почти полное разорение лейденских мануфактур и расценивает как никчемные попытки голландской Вест-Индской компании запретить подданным республики торговлю с французской Вест-Индией: сам король только этого и желает (К II/2, 523; Д III, 446). Известное беспокойство Кольбера вызывали только попытки голландцев договориться с немецкими князьями о снижении ими речных пошлин, дабы расширить вывоз в Соединенные Провинции рейнских вин (К VII, 231). Но и тут он успокаивается, отмечая в письме от 13 декабря 1669 г. к французскому эмиссару в Майнце Гравелю, что «дороговизна и редкость» рейнских вин «всегда будут мешать голландцам предпочесть их нашим винам» (Д III, 471).
При таком оптимизме законно поставить вопрос: был ли вообще Кольбер заинтересован в войне? Здесь нам следует обратиться к его большой записке 1670 г. Опа постоянно используется для доказательства воинственного характера кольберовского протекционизма, поскольку именно в пей Кольбер сформулировал свою доктрину о «войне деньгами», которую Франция ведет против всех соседей (см. с. 146). Однако рассмотренная в историко-дипломатическом контексте, она производит совсем иное впечатление. Записка не датирована, но содержание, как мы увидим, исключает возможность ее составления послтэ Дуврского договора.
Какие же мысли хотел внушить Кольбер своему государю в момент, когда тот готовился принять решение о вторжении в Соединенные Провинции? Прежде всего это мысль о длительном характере франко-голландского экономического соперничества. Торговая война с Голландией («самой могущественной республикой после римской», — пишет Кольбер) потребует всей жизни короля. Для полной победы нужно, чтобы Северная компания имела минимум 400 кораблей — сейчас их только 20. Пока этого нет, откры
202
тая война с республикой автоматически привела бы к потере французами балтийской торговли. Нужно, чтобы французская вест-индская торговля велась 150 кораблями (ныне 80), чтобы гвинейская торговля занимала не 6, а 30—40 судов, чтобы флотилия ОИК выросла с 20 до 100 кораблей, а Левантийской компании — с 12 до 60—80 (К VII, 251). Вот почему объявить войну Соединенным Провинциям два года назад (т. е. в год Ахенского мира) было вообще невозможно, сейчас вести такую войну стало «немного легче». Но для настоящей, экономической победы нужно еще 12—13 лет, когда голландцы будут «доведены до крайности». Захочет ли монарх ждать так долго? Увы, с горькой откровенностью замечает Кольбер, король, что и естественно, «думает о войне в десять раз больше, чем о своих финансах» (К VII, 252). Итак, несомненно, что вплоть до заключения Дуврского договора Кольбер принципиально возражал против форсирования войны. Опа была не нужна — «холодная война» с голландцами и без того шла успешно. Она была вредна — Франция была еще не готова воевать по экономическим показателям.
После Дувра, разумеется, позиция Кольбера изменилась. Он мог просто смириться — король принял решение. Мог решить, что союз с Англией дает большой перевес в силах и война будет недолгой, не очень обременительной. Так или иначе, он стал готовить войну с присущей ему тщательностью.
Сама по себе идея английского союза привлекала Кольбера в долговременном плане экономической борьбы с Голландией. Он писал об этом в своей мартовской записке 1669 г., приводя оценки размеров торговых флотов трех стран (см. с. 146). Эти цифры должны были доказать англичанам выгодность экономического союза с Францией: во-первых, голландский флот намного превосходит английский и французский, вместе взятые; во-вторых, английский флот гораздо больше французского, так что после низвержения голландской гегемонии львиная доля торговли должна перейти к Англии. Та же идея была высказана и в письме Людовика XIV послу в Лондоне Шарлю Кольберу от 28 декабря 1668 г.: «Если мы будем заодно в торговых делах, то меньше чем за 8—10 лет торговля голландцев будет сокрушена, и ясно, что более трех четвертей ее перейдет к англичанам и только четверть— к моим подданным»58.
Однако как раз экономический англо-французский союз не состоялся. Дуврский договор был заключен на чисто политической основе. Переговоры о торговой конвенции зашли в тупик, а тем временем обе стороны продолжали обмениваться протекционистскими ударами. Англия даже раньше, чем Соединенные Провинции, ответила репрессалиями на тариф 1667 г., повысив ввозные пошлины на французские вина. Кольбер тоже не щадил английские интересы. Переписка английского дипломатического агента в Париже Уильяма Первича наполнена жалобами на притеснения торговли его соотечественников во Франции. «Удивляюсь, как они (французы.— В. М.) могут искать дружбы е. в-ва у него дома, если его подданных так открыто обижают за границей»,—
203
писал Первич 9 августа 1671 г. министру Арлингтону 5&. Решительность французского протекционизма вызывает даже зависть англичанина. «Вы видите, как озабочен французский король поддержанием всяких преимуществ для торговли его королевства,— пишет он 28 июня 1671 г. государственному секретарю Уильямсону.— Хотел бы я, чтобы мы были так же заботливы. Ведь сейчас во Франции торговля стала государственным делом. Когда-то так было и в Англии...»60.
Первич точно выражал настроения большинства английской буржуазии, которая уже с 1668 г. видела главного врага не в Голландии, а во Франции. Голландцы были старыми, привычными соперниками; здесь Бредский мир, в общем, урегулировал спорные вопросы и произвел демаркацию интересов. Франция представлялась неизведанной враждебной силой, грозной своей военной мощью, централизацией политической воли, непроницаемой секретностью замыслов. Карл II видел главное препятствие к англо-французскому союзу «в том рвении, с которым сейчас во Франции стараются создать свою тоговлю и стать мощной морской державой»61. Поэтому он никак не мог уступать французам в вопросах торговли. В конце концов короли-союзники просто отодвинули в сторону неразрешимые экономические разногласия ради достижения общей политической цели.
Итак, кольберовский протекционизм нельзя считать главной причиной развязывания франко-голландской войны, хотя он и сыграл свою роль в ее назревании. В данном случае французская монархия руководствовалась в первую очередь политико-гегемонистскими соображениями. Будь на то воля Кольбера, столкновение произошло бы позже, при лучшей экономической подготовке Франции. Война, начавшаяся в 1672 г., не была его войной.
*
29 марта 1672 г. Англия, а 6 апреля Франция объявили войну Соединенным Провинциям. Короли просчитались, недооценив стойкость сопротивления защищавшей свою независимость республики. Глубоко вторгшуюся в ее пределы французскую армию остановило море: голландцы затопили низины, открыв шлюзы в Мейде-не. Объединенная эскадра двух монархий не смогла добиться победы над голландским флотом. Вначале дипломатически изолированные, Соединенные Провинции во главе со ставшим их стат-хаудером Вильгельмом Оранским выиграли время для того, чтобы найти союзников. В 1673 г. войну Франции объявили Империя и Испания. В 1674 г. ее покинул сою'зник: английский парламент заставил Карла II заключить сепаратный мир.
Расходы на армию уже в 1672 г. побили старые рекорды (46,4 млн л.) и продолжали расти, достигнув потолка в 1675 г. (70,8 млн л.) и в 1677 г. (71,3 млн л.). Начались займы у финансистов, учреждение рент, продажа должностей. Введение новых налогов вызвало в 1675 г. волну народных восстаний, прокатившуюся по всей западной Франции, от Сен-Мало до Бордо. Война подвергла тяжелым испытаниям новосозданные торговые компании
204
и мануфактуры, оставляя лишь жизнеспособные. Оправдал себя военный флот, разгромивший в 1676 г. испано-голландскую эскадру у берегов Сицилии.
Но одно ушло навсегда: планы преобразований социальной структуры. Никогда уже Кольбер не сможет рассчитывать на то, чтобы сделать свои внутриполитические проекты главной заботой монарха. Из первого наставника своего государя он превратился в человека, достающего деньги на военные расходы.
Кольбер тяжело свыкался с новой ситуацией, тем более что Лувуа, чувствуя себя хозяином положения, держался очень агрессивно. Один из острых кризисов в их отношениях произошел в конце 1671 г. 13 ноября д’Ормессон записал: о Кольбере говорят, что он закрылся у себя, никого не принимает, «что его положение при дворе шаткое, г-н Лувуа нанес ему тяжелые удары и теперь вопрос в том, кто кого погубит»62. В те же дни Сен-Морис отмечал, что Летелье и Лувуа имеют наибольший вес при дворе. 25 ноября он сообщает о конкретной причине конфликта. Лувуа в Узком совете потребовал на войну 6 млн л. наличными, Кольбер соглашался дать только ассигнации, его противник съязвил: «О, стоит лишь послать корабли в Индию...» Король сказал, что наличные надо найти. Далее слухи имели откровенно злобный характер — утверждали, будто Людовик бросил Кольберу: «Это ваша собачья торговля съела наличные»; Сен-Морис этому не поверил, зная, что король никогда не говорит в таком тоне. Кольбер дважды передавал через Пюссора просьбу об отставке. Людовик, узнав стороной, что его министр «очень опечален, меланхоличен и подавлен, даже на лицо стал неузнаваем», пригласил его к себе, обласкал и в отставке отказал окончательно 63. «Мы замечали,— вспоминал близкий помощник Кольбера Шарль Перро,— что если раньше г-н Кольбер, входя в свой кабинет, принимался на работу с довольным видом, потирая руки от радости, то теперь он садился работать удрученным и даже со вздохом» б4.
Не изменили ситуации и Неймегенские мирные трактаты 1678—1679 гг. Мир оказался вооруженным, хрупким: Франция принялась расширять свои владения на германской границе, самочинно присоединяя один город за другим. Расходы на армию оставались на уровне первых военных лет: в среднем 48,2 млн л. в 1679—1683 гг. «Народ очень отягощен... с начала монархии он никогда не платил и половины теперешних налогов»,— писал Кольбер королю в 1680 г. (К П/1, 126). Порой наступало отчаяние. Обращаясь к государю, Кольбер не сдерживает упреков: «На войне и в мире в. в-во никогда не сообразовывали расходов с состоянием финансов; это так необычайно, что воистину не имеет примера» (К П/1, с. CCLVI).
Смерть пришла 6 сентября 1683 г. после мучительной каменной болезни. Народ, чьей любви Кольбер никогда не искал, радовался известию о смерти того, в ком Он видел виновника новых налогов. Министра во избежание эксцессов хоронили ночью, под военной охраной. Понадобились время и новые испытания, чтобы о нем стали вспоминать с сожалением.
205
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Повторим тот вывод, который является общим достоянием современной кольбертистики и подтверждается нашим исследованием: политика Кольбера во всех ее аспектах была одной из сторон политики абсолютной монархии, а не чем-то ей чуждым. Но чтобы точнее определить место Кольбера в истории французского абсолютизма, нужно учесть органическую связь его политики со временем, когда происходил переход от судебно-административной к административно-судебной монархии, когда административная система управления все более оттесняла на второй план (хотя и не стремилась уничтожить полностью) традиционный аппарат судейских должностных лип. Биография Кольбера сложилась так, что он никогда не состоял членом судейских коллегий, был вышколен в аппарате нового образца, в госсекретариате военных дел и потому лучше других воплощал нарождающийся тип администратора-бюрократа. Ламуаньон хорошо понял важность этого факта для психологии своего постоянного оппонента, о котором он писал: «Поскольку он никогда не участвовал в регулярных коллегиях (compagnies reglees), где приучаются считаться с мнениями других, сообразовывать свое поведение и собственное мнение с позицией коллег, он считает своим долгом все решать и покорять одной своей властью»1. Помня о нежелании Кольбера советоваться на равных с парламентариями в деле судебной реформы, первый президент полагает, что всякие консультации «с теми, кто уполномочен и призван (ont titre et caractere) судить о поставленных вопросах», министр считал «как бы разделом власти, чего он не может потерпеть»2.
Назвав Кольбера представителем бюрократии, мы должны тут же сделать оговорки, обратившись к чувству историзма у нашего читателя. Французская бюрократия XVII в. не знала той приверженности к канцелярской рутине и заботы о спокойном существовании, которые впоследствии стали типовыми чертами бюрократа. То была молодость бюрократии, ее «героическое время», ее «буря и натиск». Слишком тонкой была еще прослойка нового административного аппарата по сравнению со старой судейской машиной. Кольбер и сам работал «на износ», и заставлял так же трудиться интендантов. Дела стремились решать быстро — волокита и формализм воспринимались как пороки судейских. Было чувство новых возможностей, которые должны были открыться для рациональной политики благодаря точному, статистическому познанью мира. Подсчитывалось число торговых кораблей,
206
судейских и финансовых должностей, ткацких станков, налаживалась приходская демографическая статистика. Отвергая коллегиальность — основной принцип судейского аппарата — и не любя советоваться с теми, в ком он подозревал стремление разделить с ним власть, Кольбер, напротив, постоянно консультировался с не облеченными властью специалистами по самым техническим вопросам торговли или промышленности и требовал того же от своих подчиненных. И был большой заряд оптимизма: уже одержанные абсолютизмом победы внушали надежду на будущее. Недаром Кольбер охотно составлял долгосрочные плановые наметки й в экономической, и в социальной сфере — он верил, что время будет работать на его политику. Королю нужно только — пусть ничего не форсируя, даже незаметно для общества, но неуклонно — проводить определенную линию; он молод, крепок, у него много лет впереди. Подобная последовательность оказалась невозможной.
Основным противоречием внутренней политики абсолютизма был конфликт между охраной им как государством феодальной формации освященных обычаем феодальных привилегий, традиционной системы ценностей и объективной необходимостью расшатывать то и другое в интересах модернизации общества. «Все правительства, даже самые абсолютистские,— писал Ф. Энгельс, —я конечном счете только исполнители экономической необходимости, вытекающей из положения страны. Они могут делать это по-разному — хорошо, плохо или посредственно; они могут ускорять или замедлять экономическое развитие с вытекающими из него политическими или юридическими последствиями, но в конечном итоге должны следовать за этим развитием»3.
Политика Кольбера в целом представляла прогрессивную сторону этого основного противоречия. «В целом» — потому что конфликт между консервативным и модернизаторским началом проявлялся не только вовне, но и внутри нее самой, не только как борьба с открытой и скрытой оппозицией, но и в колебаниях самого министра-реформатора. Факты противодействия политике Кольбера мы отмечали неоднократно. Была постоянная оппозиция со стороны судейского аппарата — и против радикальных финансовых проектов, и против укрепления власти интендантов. Проект монастырской реформы встретил решительное противодействие духовенства. Военное дворянство требовало настоящей, большой войны и в конце концов ее получило. Все эти конфликты осложнялись кулуарной борьбой за влияние на монарха внутри правительства, в котором Кольбер даже в лучшие для него годы не был полным хозяином.
Но и абсолютистское модернизаторство «по-французски», если рассматривать его по европейским меркам, выглядело осторожным, оно всегда должно было считаться с необходимостью постепенности и законосообразности.. Как мы видели, противодействие слишком далеко идущим планам преобразований в сфере юстиции и законодательства начиналось уже в «своем» кругу государственных советников. Да и сами исходные замыслы конкрет
но 7
пых социальных реформ у Кольбера могут показаться слишком узкими. Он не разрубает сплеча «гордиевы узлы» противоречий, но старается их распутать с помощью терпения и времени. «Мои мысли никогда не доходят до крайностей»,— скажет он о себе в последние годы жизни (К П/2, 697). Притом он способен (пли. может быть, точнее сказать: «научился») идти на уступки, отсрочки. Человек, которого враги обвиняли в стремлении все перевернуть вверх дном, кого эмигранты-памфлетисты подозревали в желании привести Францию к деспотизму турецкого образца, на деле не решился отменить даже полетту, хотя для этого достаточно было просто ее не возобновлять. Большой реализм практика, оптимистическая вера в фактор времени и вместе с тем обычная для политиков французского абсолютизма привычка к осторожности, компромиссам — сила и слабость Кольбера сливались в сложном, противоречивом сочетании.
Кольбер не был теоретиком. Если настоящая теория начинается с парадокса, возвышающегося над обыденным здравым смыслом, то следует сказать, что он и не мог им быть. Для Кольбера всегда исходным пунктом были наблюдения над практикой, рационалистически препарированные с помощью этого самого здравого смысла. Отнюдь не будучи гениальным одиночкой, он продолжал уже полувековую традицию столь же эмпиричной абсолютистской и меркантилистской мысли. Из всего этого, однако, не следует, что у Кольбера нельзя найти ничего нового по сравнению с его предшественниками, только это новое нужно искать не в генерировании еще небывалых идей (чего можно было бы ожидать именно от теоретика), а в новой расстановке акцентов и нюансировке. Как наблюдательный и хорошо чувствовавший требования времени человек, как представитель нового поколения политиков. Кольбер не мог не наложить на абсолютистскую и меркантилистскую доктрину отпечаток своей индивидуальности. Примеры этого мы видели в том, что касается идей «полезных профессий» и статичности мировой торговли, широкомасштабной меркантилистской программы в области как торговли, так и промышленности.
Каковы же были итоги многогранной деятельности Кольбера?
Результативность многих его начинаний остается под вопросом. Ясно, что далеко идущие планы корректировки структуры общества оказались утопичными, неосуществимыми. Кольбер смог навести порядок в финансах, дисциплинировать финансистов, сократить комиссионные откупщиков (которые впоследствии уже не достигали таких размеров, как при Фуке). Но не в его силах было отменить то предпочтение, которое оказывали капиталовла-дельцы государственному финансированик/перед другими видами инвестиций. Оно переживет абсолютную монархию и будет сказываться на особенностях французского капитализма и даже империализма, ростовщический характер которого, как известно, отмечал В. И. Ленин 4.
Кольберовская политика способствовала вековому перелому в движении цен на судейские должности, но полетта отменена не
208
была и принцип продажности и наследственности должностей не был подорван.
При Кольбере фактически исчерпались те возможности рационализации налогоображения, которые давал перенос центра тяжести с тальи на косвенные налоги. Недостаточность этих возможностей вскоре стала очевидной, и уже с 1690-х годов новые реформы налоговой системы пойдут по не изведанному Кольбером пути введения прямых подоходных налогов, распространявшихся и на привилегированных.
Действительно перспективным было огромное расширение функций интендантского аппарата, на который постоянно опирался Кольбер. Интенданты устанавливают настоящую опеку над городами и сельскими общинами в связи с политикой форсированного погашения коммунальных долгов; исключительно многообразными стали их обязанности по выполнению чрезвычайных поручений правительства. Наметившийся при Ришелье в военные годы перевес новых, административных методов управления был подтвержден и закреплен в нормальных, мирных условиях. В дальнейшем укрепление постоянного интендантского надзора на местах приведет к отмиранию тех чрезвычайных мер социального регулирования (выездные сессии парламентов, специальные кампании по проверке дворянства), которые еще так интенсивно использовались при Кольбере.
Удалось добиться существенных успехов в области как торговой, так и промышленной политики. Особое значение имело то, что при Кольбере было налажено французское колониальное хозяйство на Антильских островах и заложены основы французской ост-индской торговли. Сильный импульс был дан и развитию промышленности (особенно в отраслях, связанных со строительством флота), хотя и трудно говорить о качественных переменах в ее организации. Однако в управление производством было внесено важное новшество: появился специальный корпус уполномоченных, которому предстояло стать ядром будущей системы инспекторского надзора.
В целом политику Кольбера по ее объективной значимости можно считать экспериментом большой исторической важности — попыткой придать качественное ускорение развитию французского позднефеодального общества, т. е. социальной системы, ориентированной на замедленные темпы прогресса. Определенный толчок был дан, но качественный перелом не наступил. Правда, и общеевропейская конъюнктура XVII века еще не предъявляла в этом смысле повышенных требований. Когда же через сто лет, во второй половине XVIII в., во всей Европе сложится очень благоприятная экономическая конъюнктура и ускоренная буржуазная модернизация станет насущно необходимой, тогда будут предприняты новые попытки приспособить французскую монархию к требованиям века, и они окажутся безуспешными. И тогда исполнятся сроки, отмеренные историей французскому абсолютизму, которому так верно служил, в возможности которого так верил Жан-Батист Кольбер.
14 в. Н. Малов
ПРИМЕЧАНИЯ
Комплексный характер исследования потребовал привлечения самых разнородных источников. Основные публикации текущей административной переписки кольберовского времени — работы Клемана и Деппена (см. Список сокращений), появление которых стало важнейшей историографической вехой. Обе они затрагивают разнообразную тематику. Также обширной, но ужо специализированной, является публикация Равессона (1866 г.) «Архивы Бастилии», незаменимая для истории как процесса Фуке, так и вообще деятельности кольберовской Палаты правосудия. Что касается частной переписки, то здесь для понимания того, как оценивалась политика правительства в общественном мнении, немало интересного могут дать письма Патена.
Из неопубликованной административной корреспонденции я постоянно пользовался хранящейся в Государственной публичной библиотеке Ленинграда частью фонда канцлера Сегье за 1660-е годы. Эти документы, неизвестные пли плохо известные зарубежным исследователям, позволяют уточнить ряд существенных моментов административной истории. Для понимания событий, предшествовавших приходу Кольбера к власти, важно было также знакомство с хранящимися в ГПБ микрофильмами писем к Сегье из Британского музея. Из документов парижской Национальной библиотеки особое внимание было уделено сконцентрированным в фондах Кольбера и Клерам-бо материалам проведенного в 1665 г. опроса государственных советников и других видных политических деятелей о характере предстоявшей судебной реформы.
Для изучения политики Кольбера, непосредственно затрагивавшей интересы других стран, большое значение имеют донесения иностранных послов во Франции. Еще в начале XVIII в. были изданы депеши голландских послов (до 1668 г.), дополняемые многотомной перепиской французского посла в Гааге д’Эстрада и некоторыми другими изданиями. Франко-английские* отношения хорошо представлены в изданном в XIX в. Минье обширном своде дипломатических документов, так что противоречия внутри англо-франкоголландского «треугольника» для 1660-х годов могут быть достаточно подробно изучены по опубликованным материалам. Для характеристики внутреннего положения во Франции в связи с политикой Кольбера существенно* важны, помимо донесений голландских послов, также изданные письма английского дипломатического агента Первича (с 1669 г.) и савойского посла Сен-Мориса (с 1667 г.), сообщающего любопытные слухи о закулисной борьбе во французских правящих кругах. Широко известны и опубликованные в XIX в. тома «реляций» венецианских послов; правда, это не текущая корреспонденция, а единовременные отчеты, представлявшиеся сенату каждым послом по возвращении из его миссии. Сами депеши послов не публиковались, хотя зондаж, проведенный мною в Венецианском государственном архиве, показал, что здесь могут обнаружиться важные сведения «закулисного» характера; к сожалению, сохранность этих документов очень неважная. Наконец, знакомство в Ватиканском архиве с ранее не использовавшимися и не публиковавшимися донесениями папского нунция во Франции конца 1666 — начала 1667 г. дало уникальный материал, положенный в основу исследования судьбы кольберовского проекта монастырской реформы.
К текущей корреспонденции по высокой степени их надежности примыкают дневники. Для нашего периода непревзойденным по информированности и точности является дневник Оливье д’Ормессона, в надежности которого мы имели немало случаев убедиться.
Обеспеченность достаточным комплексом законодательных источников была предметом особых забот, поскольку во Франции отсутствует полный печатный корпус дореволюционного королевского законодательства: исключительно трудоемкая работа по созданию подобной публикации историками
210
нашего поколения доведена только до середины XVI в. Ее никак не может заменить известный «изамберовский» многотомник 1820-х годов сугубо выборочный и неполный. Некоторые королевские законы были включены в издававшиеся в XVIII в. специальные тематические сборники; к счастью, это относится к кольберовским промышленным регламентам. Однако такие важные акты, как постановления Государственного совета времени Людовика XIV, стали предметом публикаций лишь для периода, предшествовавшего приходу Кольбера к власти, так что обращение к материалам парижского Национального архива было абсолютно необходимым. Я работал над теми томами из серии «Е» Национального архива за 1661—1667 гг., которые входили в коллекции государственных секретарей (экземпляры важнейших постановлений Государственного совета, передававшиеся в соответствующие госсекретариаты). Было очень полезным также ознакомление с конволютными сборниками печатных экземпляров королевских актов из собрания парижской Национальной библиотеки (такими, как сборники F 23612 или F 5001). В рукописном отделе этой библиотеки хранятся использованные мною источники по законодательной деятельности кольберов-ской Палаты правосудия: ее официальный рукописный журнал из коллекции Кольбера и сборник решений палаты из фонда Клерамбо. Наконец, печатный экземпляр важного для иллюстрации правительственной политики по отношению к городам постановления о способе погашения муниципальных долгов Анже был обнаружен мною в Государственной публичной библиотеке в Ленинграде приплетенным к книге копий регистров города Мо (из коллекции Залуских), которые и сами по себе ценны тем, что дают любопытную картину провинциальной городской жизни 1660-х годов.
К специально статистическим источникам можно отнести постоянно используемые здесь сводки XVIII в.: Малле о государственном бюджете п Дюфрена де Франшвиля о тарифных ставках. Некоторую дополнительную информацию дали отдельные рукоппсп из парижской Национальной библиотеки. Из-за разрозненного характера первичного статистического материала он с трудом поддается публикациям, однако надежные исследовательские монографии, как правило снабженные таблицами и графиками, дают немалые возможности для самостоятельной обработки.
Трактаты и памфлеты, написанные предшественниками и современниками Кольбера, были необходимы, чтобы точнее понять его программу, степень ее оригинальности. Особое значение имело сопоставление взглядов Кольбера и политиков, представлявших ту же линию французского меркантилизма: Лаффема, Монкретьена и особенно Ришелье, признанного вдохновителя нашего героя. Публицистика кольберовскпх лет еще слабо изучена, п некоторые памфлеты, инспирированные Кольбером (такие, как ранее принимавшаяся за сочинение иностранца «Реляция о нынешней политике французского двора» 1664 г. и «Размышление касательно эдикта о монастырской реформе» 1667 г.), вводятся мною здесь в научный оборот впервые.
Наконец, обильно представленная во Франции XVII в. мемуаристика дает возможность взглянуть на Кольбера со стороны, представить отношение к нему людей, принадлежавших к разным социальным группам. Сам министр по своей занятости воспоминаний не писал, но он участвовал в подготовке материалов к созданию «Мемуаров» Людовика XIV, утверждая тем •самым свою трактовку событий в качестве официальной. Хорошая источниковедческая изученность королевских мемуаров, дающая возможность выделить в их составе разные хронологические слои, в том числе подготовительные фазы работы с записями дневникового характера, делает их особенно ценными для освещения правительственной идеологии и политики.
Глава I
ФРАНЦУЗСКИЙ АБСОЛЮТИЗМ К СЕРЕДИНЕ XVII В.
1	Люблинская А. Д. Франция в начале XVII века (1610—1620 гг.). Л., 1959. С. 44—102. Отметим только две существенные поправки, которые нам представляется нужным сделать к данному тексту А. Д. Люблинской: 1) в нем несколько занижен уровень капиталистической перестройки
14*
211
земледелия в передовых областях Франции; эта позиция была затем пере* смотрена самой Люблинской в ее книге «Французские крестьяне в XVI — XVIII вв.» (Л., 1978); 2) напротив, завышена степень капиталистической трансформации цехового производства.
2	Мы воздерживаемся здесь от полемики с имеющими место в марксистской историографии иными истолкованиями классовой природы абсолютизма*. Прежде всего следовало бы назвать богатую фактическим материалом книгу английского историка-марксиста П. Андерсона (Anderson Р. Lineages of the absolutist State. L., 1974), который полагает что характер абсолютизма определялся не ситуацией равновесия (считая такое понимание-ошибкой Маркса и Энгельса), а новыми потребностями господствующего класса феодалов. По нашему мнению, за классическую теорию равновесия говорит то, что именно она позволяет объяснить внутреннюю противоречивость политики абсолютных монархий.
3	Маркс К.у Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 306—307.
4	Там же. Т. 10. С. 432.
5	Там же. С. 431—432.
6	Там же. С. 432.
7	Чистозвонов А. Н. Основные аспекты генезиса абсолютизма И Чистозвонов А. Н. Генезис капитализма: проблемы методологии. М., 1985. С. 107.
8	Маркс К. Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 8. С. 206.
8	Там же. Т. 17. С. 339.
10	Там же. Т. 21. С. 171—172.
11	«Спонтанного абсолютизма», «абсолютизма в собственном смысле слова» (Чистозвонов А. Н. Указ. соч. С. 101, 112).
12	Маркс К. Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 47.
13	Там же. Т. 28. С. 322.
14	Этого взгляда безоговорочно держится Чистозвонов (Чистозвонов А. Н. Указ. соч. С. 116).
15	По этому пути пошла Люблинская, которая трактует «равновесие» как состояние строгой разгороженности сфер занятий дворян и буржуазии (Люблинская А. Д. Франция при Ришелье. Французский абсолютизм в 1630—1642 гг. Л., 1982. С. 232—233).
16	Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 20. С. 168.
17	Люблинская А. Д. Франция при Ришелье... С. 217—243.
18	Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 418.
19	Рекомендуем читателю очень квалифицированный сжатый очерк административной истории французского абсолютизма, принадлежащий Н. Е. Колосову (Копосов Н. Е. Абсолютная монархия во Франции XVI — XVIII веков (государственный строй). Методические указания к спецкурсу. Л., 1984. Ч. 1—2). Четкую постановку вопроса о переходе от судебной к административной монархии можно найти у М. Антуана (Antoine М. Colbert et la revolution de 1661 11 Un nouveau Colbert. P., 1985. P. 99—109).
20	Копосов делит историю французского абсолютизма на два периода: ранний абсолютизм, или ренессансная монархия (до середины XVII в.), и классический абсолютизм, или административная монархия, после этого времени (Копосов Н. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 3—5). Мы предпочитаем нашу периодизацию, поскольку она лучше подчеркивает длительность процесса. Позднюю монархию лучше называть «административно-судебной», а не просто «административной»: старые судебные учреждения никогда не переставали, в доступных им пределах, быть орудиями абсолютизма не только в рутинной сфере его деятельности, но и при проведении политики централизации (например, подрывая фискальные привилегии духовенства, усиливая контроль над сеньориальными судами и т. п.).
21	О структуре финансов французской монархии см. сжатый очерк в последней книге Люблинской (Люблинская А. Д. Франция при Ришелье... С. 33—73). См. также главу «Финансисты и абсолютная монархия» из ее предшествующей монографии (Люблинская А. Д. Французский абсолютизм в первой трети XVII в. М.; Л., 1965. С. 235—254).
22	Dessert D. Argent, pouvoir et societe au Grand Siecle. P., 1984. P. 87, 108.
212
23	Dent J. Crisis in finance: crown, financiers and society in XVII tn century in France. N. Y., 1973. P. 114, 242; Dessert D. Finances et societe au XVIIe siecle: a propos de la Chambre de Justice de 1661 // Annales ESC. P., 1974. N 4. P. 856. Доказывая, что финансисты и купцы представляли два слабо связанных мира, Дессер придает особое значение тому, что финансисты в отличие от купцов обладали крупными запасами монеты, купцам же из-за ее нехватки приходилось постоянно пользоваться векселями. Этот тезис сомнителен уже потому, что запасы монеты во Франции пополнялись прежде всего за счет активной внешней торговли (см.: Dessert D. Argent... Р. 428).
24	Bourgeon J. L. Les Colbert avant Colbert. P., 1973.
25	Dessert D. Argent... P. 108.
26	См.: Малов В. H. Фронда II Вопросы истории. 1986. № 7. С. 76—87.
27	История средних веков. М., 1952. Т. 1. С. 350.
28	Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 18. С. 571. 572. Тем самым Энгельс пересмотрел свою данную четвертью века ранее в «Крестьянской войне в Германии» (1850 г.) характеристику: «В то время как в Англии и Франции подъем торговли и промышленности привел к объединению интересов в пределах всей страны и тем самым к политической централизации, в Германии этот процесс привел лишь к группировке интересов по провинциям...» (Там же. Т. 7. С. 347—348). На смену параллели между Францией и Англией пришла параллель между Францией и Испанией.
29	Favier J. Une ville entre deux vocations: la place d’affaires de Paris au XVе siecle // Annales ESC. P., 1973. N 5. P. 1245—1279.
30	Малов В. H. К вопросу о складывании единого хлебного рынка во Франции в XVIII—XIX вв.: (Опыт корреляционного анализа) // Французский ежегодник, 1979. М., 1981. С. 188—212.
31	Gascon В. Grand commerce et vie urbaine au XVIе siecle: Lyon et ses marchands. P.; La Haye, 1971. T. 1. P. 65, 140.
32	Ibid. P. 204.
33	Eon J. Le commerce honorable. Nantes, 1647. P. 20.
34	Histoire de Bordeaux. Bordeaux, 1966. T. 4. P. 470, 473.
35	Bang N. E., Korst K. Tabeller over skibsfart og varentransport gennem ^resund 1661—1783 og gennem Storebaelt 1701—1748. K^benhavn; Leipzig, 1930. S. 2.
36	Eon J. Op. cit. P. 89.
37	Ibid. P. 234.
38	Forbonnais F. de. Recherches et considerations sur les finances en France... Liege, 1758. T. 2. P. 128—143.
39	Mousnier R. Les institutions de la France sous la monarchie absolue. P., 1980. T. 2. P. 356.
40	Histoire economique et sociale de la France. P., 1977. T. 1. P. 201. (Название французской денежной единицы «ливр» дается в сокращении — «л»).
41	Dessert D. Finances... Р. 851.
Глава II
ПУТЬ К ВЛАСТИ
1	Ormesson О. d\ Journal. Р., 1861. Т. 2. Р. 487; Chigi F. [pseudo]. Relation et observations sur le royaume de France // Revue d’histoire diplomatique. P., 1894. N 2. P. 287.
2	См. гл. I, примеч. 24.
3	Savary J. Le parfait negociant. Geneve, 1752. T. 1. P. 17.
4	Ibid. P. 15.
5	Ранее историки предполагали, что мальчик уехал в Париж вместе с родителями, и, следовательно, его обучение в коллеже было очень недолгим (Mongredten G. Colbert. Р., 1963. Р. 32). Однако Буржон обнаружил документ, свидетельствующий, что в мае 1634 г. Жан-Батист был еще в Реймсе.
213
6	Dent J. Crisis in finance... N. Y., 1973. P. 115. Сам Дент не учитывает этого обстоятельства при объяснении данной диспропорции. Аналогичные подсчеты Дессера для более позднего времени (1661—1715 гг.) свидетельствуют, что удельный вес шампанских (10 %) и бургундских семей (8 %) снизился, но все же остался очень заметным (Dessert D. Argent, pouvoir et societe... P., 1984. P. 107).
7	Bourgeon J. L. Les Colbert avant Colbert. P., 1973. P. 241.
8	Clement P. Histoire de Colbert et de son administration. P., 1892. T. 1. P. 6.
8	Ibid. P. 12.
10	«Это человек, который не умеет служить напотовину, оставлять себе возможность для отступления, дверь для ухода. Если он отдает себя, то целиком, до конца» (Mongredien G. Op. cit. Р. 46).
11	Cosnac G. J, de. Mazarin et Colbert. P., 1892. T. 1. P. 88.
12	Ibid. P. 112.
13	Clement P. Op. cit. T. 1. P. 49, 51.
14	Ormesson O. d\ Op. cit. P. 488—489.
15	P. Мунье хорошо иллюстрирует принцип безоговорочной клиентской верности цитатой из мемуаров Арно д’Андийи. Говоря о своем отношении к обвиненному в растратах Шомбергу, сюринтенданту финансов в 1619— 1623 гг., тот пишет: «Поскольку я был не человеком г-на Шомберга, но приставленным к нему человеком е. в-ва, то, если бы он подавал повод к предъявленным ему обвинениям, король узнал бы об этом по моей отставке». Мунье комментирует: «Вывод ясен: если бы Арно д’Андийи был человеком Шомберга, тот мог бы совершать какие угодно злоупотребления,— Арно оставался бы при нем и помогал бы ему в кражах» (Mous-nier В. Les institutions de la France... P., 1975. T. 1. P. 86).
16	Dent J. The role of clienteles in the financial elite of France under cardinal Mazarin 11 French government and society, 1500—1850. L., 1973. P. 50—52. Речь идет далеко не всегда о клиентах в точном смысле слова (поскольку по условиям подсчета Дента два человека могут быть взаимно «клиентами» по отношению друг к другу), а скорее о степени активности в контрагентских отношениях.
17	Dessert D., Journet J. L. Le lobby Colbert: un royaume, ou une affaire de famille?	//	Annales ESC. P., 1975.	N 6.	P.	1327.
18	Gourville	J.	de. Memoires. P., 1894.	T. 1.	P.	145.
19	Morand	P.	Fouquet ou le soleil offusque.	P.,	1961.	P.	86.
20	Fouquet	N.	Recueil des deffenses. S.	1., 1665.	T. 2.	P.	66—67.
21	Один из их числа, ближайший сотрудник Фуке Поль Пелиссон в памфлете, защищавшем бывшего патрона, дает апологию финансизма, сравнивая роль финансистов в победе над Испанией с ролью самых крупных полководцев: у испанцев «их имена вызывали величайшее восхищение и даже страх... ибо они, как бы чудом перенося будущее в настоящее, с помощью клочка бумаги и нескольких подписей за один час доставали многие миллионы по одному слову сюринтенданта или его подчиненных» (Pellisson Р. Discours au гоу И Oeuvres diverses. P., 1735. T. 2. P. 187).
22	Lair J. Nicolas Foucquet. P., 1890. T. 2. P. 119.
23	Pellisson P. Op. cit. P. 150.
24	Lair J. Op. cit. T. 2. P. 131.
25	Mallet J. R. Comptes rendus de 1’administration des finances... L.; P.; 1789. Далее в книге все цифры французского бюджета даны по этой работе Малле (исключения оговариваются).
26	Ibid. Р. 211—216.
27	Для 1661 г. данных об экстраординарных доходах и обо всех расходах у Малле не приводится. «Казуальные доходы» у Малле считаются экстраординарными для периода 1611—1656 гг., но входят в ординарный бюджет начиная с 1661 г., когда их доля в общем доходе в целом стала малосущественной (в 1661 г. они дали только 0,8 млн л.).
28	Кольбер приводил другую цифру «выплат по приказам» в 1656 г.: 51,2 млн л. (К П/1, 29). Есть также близкая к ней цифра 49,6 млн л. (Dent J. Crisis... Р. 84—85). Какая-либо проверка здесь невозможна.
214
29	Bibliotheque Nationale. Paris (далее — BN). Melanges Colbert. 238. F. non numerotees. В группу 18 генеральств входят: Париж, Суассон, Амьен, Шалон, Орлеан, Тур, Бурж, Мулен, Риом, Пуатье, Лимож, Бордо, Монтобан, Руан, Кан, Алансон, Гренобль, Лион. В росписи из парижской рукописи в общую сумму постоянно включаются данные о Дижоне и временами о Лангедоке и Провансе. Малле, как правило, строго придерживается списка 18 генеральств (иногда добавляя цифры по Булоннэ).
30	Ср.: Milne Р. L’impdt des aides sous 1’Ancien Regime. P., 1908. P. 119— 121.
31	Sully M. de. Memoires. P., 1854. T. 2. P. 17—18.
32	Richelieu A. J. de. Testament politique. P., 1947. P. 255.
33	Arrets du Conseil du roi. Regne de Louis XIV: (Arrets en commandement). T. 1: 1643—1661. P., 1976. P. 239.
34	Lair J. Op. cit. T. 1. P. 505.
35	Arrets... P. 274, 277.
36	Ibid. P. 288.
37	BN. F 23612. N 631. P. 2.
38	Arrets... P. 292.
39	Martin G. La surintendance de Fouquet et les operations de credit public. 1913. P. 27—28. Ренты представляли фиксированную сумму ежегодных платежей государства его кредиторам. Если они учреждались «из 14-го денье», это значило, что для их приобретения надо было выплатить сумму в 14 раз больше размера ренты.
40	Relation de la conduite presente de la cour de France. Leyde, 1665. P. 62.
41	Ibid. P. 64.
42	Bonney R. The king’s debts, finance and politics in France, 1589—1661. Oxford, 1981. P. 315-316, 318.
43	Lair J. Op. cit. T. 1. P. 445.
44	Bonney R. Op. cit. P. 317.
45	Скорее всего, у юного монарха, вопреки правилам процедуры неожиданно явившегося в парламент со своими требованиями, не было повода произнести эти слова, поскольку ему никто не возражал,— но после его ухода парламент обратился к Мазарини с жалобой на экстравагантное поведение короля. О парламенте после Фронды см.: Hamscher A. N. The parlement of Paris after the Fronde, 1653—1673. Pittsburgh, 1976.
46	Hamscher A. N. Op. cit. P. 96.
47	Lair J. Op. cit. T. 1. P. 501; Arrets... P. 284.
48	Hamscher A. N. Op. cit. P. 97; Archives de la Bastille. Geneve, 1975. Ire ed. P., 1866 (далее — A. Bast). T. 1. P. 218—219.
49	Hamscher A. N. Op. cit. P. 76, 77; Arrets... P. 285.
50	Dessert D. Argent... P. 240.
51	BN. F 23612. № 452, BN. F 5001. №211.
52	Arrets... P. 299.
53	A. Bast. T. 2. P. 262—270.
54	Arrets... P. 296.
55	A. Bast. T. 1. P. 259—260.
66	Arrets... P. 295.
57	Patin G. Lettres. P., 1846. T. 2. P. 103.
68	Recueil general des anciennes lois fran^aises: In 29 vol./Ed. par F. A. Isam-bert e. a. P., 1822—1833 (далее — RGALF. T. 17. P. 339—341; BN. F. 23612. № 322.)
59	См. регламенты тальи 1600 и 1634 гг.— RGALF. Т. 15. Р. 226—238; Т. 16. Р. 389—406.
60	RGALF. Т. 17. Р. 392—397.
61	Arrets... Р. 278.
62	RGALF. Т. 17. Р. 370—373.
63	Joubleau F. Etudes sur Colbert. P., 1856. T. 1. P. 337.
64	Histoire economique et sociale de la France. P., 1970. T. 2. P. 190.
65	Moreau de Beaumont J. L. Memoires concernant les impositions et droits. P., 1787. T. 3. P. 403—405.
66	Arrets... P. 281—282, 300; Fouquet N. Op. cit. T. 2. P. 380—388.
215
67	Gourville J. de. Op. cit. P. 157—159.
68	[La Court P. de}. Memoires de Jean de Wit. La Haye, 1709. P. 25. (ошибочное название трактата 1662 г. «Interest van Holland»).
69	Child J. A new discourse of trade. 4th ed. L., 1740. P. III.
70	Bosher J. F. «Chambres de justice» in the french monarchy It French government and society, 1500—1850. L., 1973. P. 20—21.
71	Villette Ph. de. Memoires. P., 1844. P. LII. Это свидетельство, видимо, восходит к погибшим записям Буало и Расина, собиравших материалы для официальной истории Людовика XIV. Развернутого сопоставления идей Ришелье с идеями и практикой Кольбера еще никем не проводилось. В библиотеке Кольбера хранился экземпляр «Политического завещания».
72	О финансовых проектах «Политического завещания» см.: Люблинская А. Д. Франция при Ришелье...; а также нашу рецензию на эту книгу (Средние века. М., 1985. Вып. 48. С. 318—323).
73	Richelieu A. J. de. Op. cit. Р. 250.
74	Ibid. Р. 444, 445.
75	В рукописях «Политического завещания» имеется немало описок и расхождений в цифрах. Так, число лет погашения с рассрочкой третьего разряда рент читается то как «11» (Richelieu A. J. de. Op. cit.? ed. 1764, T. 2. P. 167), то как «12» (ed. 1764, Т. 2. Р. 173; ed. 1947. Р. 446), а срок, до которого его желательно сократить, читается как «7 лет» (ed. 1764. Т. 2. Р. 173). Но поскольку ассигнуемая на это сокращение сумма (48 млн л.) равна сумме трех годовых платежей для рент данного разряда, и к тому же в тексте об этой дополнительной затрате сказано: «нужно к 8 частям прибавить 3» (Ibid.), то ясно, что правильное чтение: «11 лет» и «8 лет».
76	Richelieu A. J. de. Op. cit. Р. 204—205.
77	Ibid. Р. 390.
78	Ibid. Р. 257.
79	Такой видный предшественник Кольбера в сфере меркантилистской мысли, как А. Монкретьен, хотя и считал в 1615 г. важнейшей задачей государства «не терпеть, чтобы какая-либо его часть пребывала в праздности» (М ontchretien A. Traicte de 1’oeconomie politique. P., 1889. P. 22), все же должен был считаться с традиционными средневековыми представлениями о том, что «созерцательный образ жизни является первым по достоинству и наиболее близким к Богу» (Ibid. Р. 21). Личная религиозность Кольбера не подлежит сомнению, но потребности в подобных оговорках у него никогда не возникало.
80	Vendegies С. de. Biographie et fragments inedits extraits des menuscrits du baron de Vuoerden. P., 1870. P. 163.
81	Memoriaux du Conseil de 1661. P., 1905. T. 1. P. 133, 162—164.
82	Louis XIV. Oeuvres. P., 1806. T. 5. P. 53.
83	Например, Фуке после ареста неоднократно заявлял, что он владеет некоей особо важной государственной тайной, которую он может открыть только королю или его ближайшему доверенному лицу, не исключая и Кольбера (Fouquet N. Op. cit. Т. 2. Р. 99). Непонятно, почему правительство не проявило никакого интереса к этим заявлениям. Мог ли король быть уверенным, что Фуке не сообщит ему ничего нового?
84	Так именовались докладчики в Государственном совете по финансовым вопросам; их должности вначале были продажными, но в 1660 г. были выкуплены и стали исполняться в порядке комиссии. Их было двое, коллегой Кольбера был близкий к нейу Дени Марен.
86	Choisy F. Т. [ГаЬЬё de}. Memoires. Р., 1888. Т. 1. Р. 114—115.
86	Gaillard G. Н. Vie de М. le premier president de Lamoignon... P., 1805. P. 169.
87	Cheruel A. Memoires sur la vie publique et privee de Fouquet. P., 1862. T. 1. P. 488-501.
88	La Ronciere Ch. de. Histoire de la marine fran^aise. P., 1920. T. 5. P. 316; Murat I. Colbert. P., 1980. P. 98.
89	La Ronciere Ch. de. Op. cit. T. 5. P. 317—318; La Tremoille H. Ch. de. Memoires. Liege, 1767. P. 254—257.
216
90	1\Лiir/it. Т On cit P Q'S QA
91	Cheruel A. Op. cit. T. 2.’p. 217; Murat I. Op. cit. P. 99, 105.
»2	Choisy F. T. Op. cit. T. 1. P. 132—133.
93	Fouquet N. Op. cit. T. 2. P. 40.
94	BN. F 5001. №211.
95	Memoriaux... T. 1. P. 133.
96	Louts XIV. Memoires. P., 1860. T. 2. P. 398.
97	Например, 31 мая 1661 г., сообщая о молебствиях, назначенных для предотвращения турецкой опасности христианству, Патен пишет: «Я думаю, что было бы хорошо отслужить молебен и против тальи — большого врага бедных людей во Франции» (Putin G. Op. cit. Т. 3. Р. 370). Патен был вхож в дом Ламуаньона и черпал свою информацию из разговоров с хозяином и его гостями.
98	Patin G. Op. cit. Т. 3. Р. 352.
99	Esmonin Е. La taille en Normandie au temps de Colbert. P., 1913. P. 23.
100	«Je... remis d’abord trois millions sur les tailies de Гаппёе suivante deja reglees et dont on allait faire 1’imposition».— Louis XIV. Memoires. T. 2. P. 398.
101	Patin G. Op. cit. T. 3. P. 350; cp.: Memoriaux... T. 1. P. 83.
102	Actes royaux jusqu’en 1789. Catalogue general des livres imprimes de la Bibliotheque Nationale. P., 1938. T. 2. № 12148. Буалиль, издавший «Мемориалы Совета 1661 г.», неверно понял этот акт как снижение общей цены соли с 50 до 35 су за мино (Memoriaux... Т. 1. Р. 185). Речь шла только о надбавке; цена мино соли в зоне большой габели, согласно ордонансу 1680 г., колебалась в пределах 30—42 л., т. е. 600—840 су (Moreau de Beaumont J. L. Op. cit. T. 3. P. 92).
103	Memoriaux... T. 1. P. 320.
104	Patin G. Op. cit. T. 3. P. 379.
105	British Museum. London. Harleian ms., 4442 (Микрофильм в ГПБ, далее — ВМ). F. 401—401v.
106	Patin G. Op. cit. T. 3. P. 376.
107	Memoriaux... T. 1. P. 316; T. 2. P. 110; Actes royaux... № 12185.
108	Louis XIV. Memoires. T. 2. P. 403.
109	В Ларошели местные бочары-протестанты поднялись против нового побора; говорили, что восставшие содрали кожу с откупщика (Memoriaux... Т. 3. Р. 10, 16; Patin G. Op. cit. Т. 3. Р. 387).
110	Memoriaux... Т. 3. Р. 97; ВМ. F. 234—235, 243.
111	«Brieven geschreven ende gewisselt tusschen den Heer Johan de Witt... ende de gevolmaghtigden van den Staedt der Vereenigde Nederlanden». s’Gravenhage, 1723. D 1. Bl. 407.
112	BM. F. 250, 253.
113	Louis XIV. Memoires. T. 2. P. 402.
114	Fouquet N. Op. cit. T. 6. P. 20; Lair J. Op. cit. T. 2. P. 236—237.
115	Еще до этого, в конце 1660 г., в той же Нормандии произошли вызванные дороговизной хлеба волнения в Гавре; поводом к ним был слух о готовящемся вывозе зерна в Португалию (ВМ. F. 135—136).
116	Данные о хлебных ценах в Париже здесь и далее приводятся по книге: Baulant М., Meuvret J. Prix des cereales extraits de la mercuriale de Paris (1520—1698). P., 1962. T. 2.
117	Ormesson O. d\ Op. cit. T. 2. P. LX.
118	Mariani M. Il piu curioso e memorabile della Francia... Venetia, 1673. P. 86.
119	Louis XIV. Memoires. T. 2. P. 524-525.
120	Говорили, будто бы перед отъездом двора в Бретань, где Фуке был арестован, король сказал ему: «Обещаю Вам, что по возвращении из Бретани в Вашем доме будут печати»,— и действительно жилище арестованного было опечатано (Les portraits de la cour // Archives curieuses del’his-toire de France. P., 1839. Ser. 2. № 8. P. 409).
*21 RGALF. T. 17. P. 403—405; Hamscher A. N. Op. cit. P. 130.
*22 BM. F. 431—433.
217
223 Hamscher A. N. Op. cit. P. 131, 132. Весьма вероятно, что человеком, «просветившим» Талона о назревающей перемене правительственного курса, был сам Кольбер, который еще при Мазарини рассчитывал сблизиться с королевским адвокатом как с противником Фуке (К I, 259— 260). Впоследствии Талон пользовался его политическим доверием.
124	Patin G. Op. cit. Т. 3. Р. 385.
125	BN. F 23612. № 603.
126	Joubleau F. Op. cit. T. 2. P. 424 sq.
127	Forbonnais F. de. Op. cit. T. 2. P. 151.
128	Archives Nationales. Paris (далее — AN). E 1712. F. 335—337.
129	Ormesson O. d’. Op. cit. T. 2. P. LXVI.
130	Brienne L. H. de. Memoires. P., 1919. T. 3. P. 73.
Глава 111
ФИНАНСЫ И НАЛОГИ
1	RGALF. T. 18. P. 9—12.
2	В историографии встречается утверждение, будто бы Сегье не входил в состав нового совета, что считается важным звеном «административной революции 1661 г.», знаменовавшим «освобождение финансов от судейского контроля канцлера» (Mousnier R. Les institutions de la France sous la monarchie absolue. P., 1980. T. 2. P. 198). Это утверждение неверно. Хотя в регламенте 15 сентября действительно сказано: «Е.-в-во будет приглашать в совет г-на канцлера, когда сочтет это нужным»— эту фразу нельзя трактовать как желание отстранить Сегье, тем более что ниже перечисляются весьма важные вопросы, требующие обязательного присутствия канцлера: раскладка тальи, утверждение откупов и т. п. (RGALF. Т. 18. Р. 10, 11). Судя по подписям на постановлениях Королевского совета финансов в парижском Национальном архиве, Сегье курировал работу нового совета постоянно. Наконец, сошлемся на прямое свидетельство хранящегося в ГПБ письма Кольбера к Сегье от 22 февраля 1664 г.: идя навстречу просьбам престарелого канцлера о сокращении его «нагрузки» в Государственном совете, король тем не менее выражает желание, чтобы Сегье «раз в неделю присутствовал в Королевском совете финансов». См.: Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Ленинград (далее — ГПБ). Авт. 107/3, л. 78.
3	Эта не имеющая даты записка Кольбера (К П/1, 17—68) была опубликована Клеманом, датировавшим ее примерно маем 1663 г. Однако документ не мог быть написан ранее декабря 1663 г., поскольку в нем упоминается об эдикте, восстановившем ранее упраздненные должности в откупе габели и зарегистрированном 31 декабря 1663 г. Вероятнее всего связать ее с другой запиской Кольбера, посвященной прениям в Палате правосудия (К VII. 213—218), для которой (хотя она тоже неверно датирована Клеманом «1662 г.») terminus post quem — ноябрь 1663 г., месяц отставки Талона и назначения двух новых королевских прокуроров Палаты правосудия. В этот момент у Кольбера могла появиться потребность дать ретроспективный анализ первых результатов своей деятельности. Принятое нами обозначение «записка 1663 г.» в известной мере условно: она могла быть составлена и в начале 1664 г.
4	AN. Е 1712, f. 357.
6	Ormesson О. d'. Journal. Р., 1861. Т. 2. Р. 99.
6	AN. Е 1714. F. 122.
7	AN. Е 1712. F. 359.
8	Ibid. F. 427-428.
9	AN. Е 1713. F. 151.
10	AN. Е 1712. F. 347.
11	Ibid. F. 367-368.
12	Louis XIV. Memoires. P., 1860. T. 2. P. 529.
13	Ibid.
14	Dessert D. Argent, pouvoir et societe au Grand Siecle. P., 1984. P. 712.
218
15	Вскоре, в 1662 г., норма комиссионных по талье была снижена еще больше, до 3,75 %; королевская декларация от 22 сентября 1662 г. гарантировала сборщикам, что больше эта норма снижаться не будет (BN. F 23612. № 643). Максимум комиссионных по откупам был в феврале 1662 г. определен Палатой правосудия в 1/6 (16,7 %).
16	AN. Е 1713. F. 179.
17	BN. F 23612. № 631. Одним из пострадавших был старший брат Шарля Перро Пьер, генеральный сборщик Парижского генеральства. Прощение недоимок, комментирует в своих «Мемуарах» Ш. Перро, «было бы достойной восхищения щедростью, если бы оно не производилось за счет генеральных сборщиков, которым эти недоимки причитались» (Perrault Ch. Memoires de ma vie. P., 1909. P. 119).
18	Forbonnais F. de. Recherches et considerations sur les finances de France. Liege, 1758. T. 2. P. 181.
19	BN. F 23612. № 631. P. 2.
20	Dessert D. Argent... P. 44.
21	Esmonin E. La taille en Normandie au temps de Colbert. P., 1913. P. 511— 512.
22	Этот документ опубликован Клеманом под датой «8 августа 1663 г.» как письмо Кольбера к интенданту Орлеана. Исправления в датировке и характеристике документа сделаны Эсмоненом.
23	RGALF. Т. 18. Р. 12-15.
24	Об их кандидатурах не запрашивали даже первых президентов их парламентов. Глава Экского парламента д’Оппед жаловался на это, но получил от Летелье разъяснение, что таков был общий порядок (A. Bast. Т. 1. Р. 414).
25	Talon О.. Talon D. Oeuvres. Р., 1821. Т. 2. Р. 5—6, 10—11.
26	Clement Р. Histoire de la vie et de Г administration de Colbert. P., 1846. P. 100. Известен курьезный случай, характеризующий обстановку, когда на какое-то время показалось, что возможны самые смелые обличения. Некто Барбес, плохо представлявший себе, «кто есть кто» в правительстве, подал Кольберу записку, уличавшую в принятии взяток от откупщиков самого кардинала Мазарини. Наивного правдолюбца посадили в Бастилию, и его жена безуспешно просила Кольбера о его освобождении (A. Bast. Т. 2. Р. 143—144).
27	Ormesson О. d'. Op. cit. Т. 2. Р. LXXVIII.
28	Mousnier R. Op. cit. T. 2. P. 471.
29	A. Bast. T. 2. P. 5—6, 108; ГПБ, авт. 114/6. Л. 42—43.
30	A Rast T 9 P 1Л7
31	BN. Ms’ Thoisy 397. F. 566, 591v.
32	AN. E 1726. F. 71.
33	A. Bast. T. 2. P. 180.
34	AN. E 1726. F. 71—72.
3S	BN. Melanges Clairambault 766. P. 113—115.
36	A. Bast. T. 2. P. 9 10.
37	BN. Melanges Clairambault 766. P. 121—124.
38	BN. «500 Colbert» 228. F. 138—139.
39	BN. Melanges Clairambault 766. P. 149—152.
40	Ibid. P. 177.
41	BN. «500 Colbert» 228. F. 224—229.
42	В случае с 640 тыс. л. рент по фонду габели дело без этого явно не обошлось. При законном проценте 640 тыс. л. рент должны были бы соответствовать общей сумме откупа в 11,5 млн. л., в действительности она составляла всего 4,25 млн. л. Считалось, что разница покрыта особым взносом откупщиков в казну, но на самом деле он не был внесен, и палата распорядилась взыскать с них «якобы авансированные суммы» (BN. Melanges Clairambault 766. Р. 154).
43	A. Bast. Т. 2. Р. 29—32, 101—102, 104—106, 117—118.
44	Hamscher A. N. The parlement of Paris after the Fronde. Pittsburgh, 1976. P. 65-66; A. Bast. T. 2. P. 55, 64.
45	AN. E 1715. F. 23—24.
219
*6 an. E 1716. № 66.
47	BN. F 23612. № 703.
48	Joubleau F. Etudes sur Colbert. P., 1856. T. 2. P. 424 sq.
49	A. Bast. T. 2. P. 81-84.
60	Gaillard G. H. Vie de M. le premier president de Lamoignon... P., 1805. P. 170.
61	A. Bast. T. 2. P. 106—107, 107—108; ГПБ, авт. 114/6. Л. 42—44.
62	A. Bast. T. 2. P. 106.
63	BN. F 23612. № 655. P. 5.
64	Ibid. P. 7.
65	Ibid. P. 10-11; AN. E 1718. F. 111—112.
66	BN. Melanges Clairambault 766. P. 407—413.
67	Ibid. P. 444.
68	Le relazioni degli Stati europei lette al Senato dagli ambasciatori veneti nel secolo decimosettimo: Ser. 2 (Francia). Venezia, 1863. T. 3. P. 103.
69	Ormesson O. d'. Op. cit. T. 2. P. 55.
60	Ibid. P. 85.
61	Ibid. P. 117-118, 123.
62	Ibid. P. 120.
63	Ibid. P. 134.
64	После отставки в ноябре 1663 г. Талона, сочтенного недостаточно энергичным, в палате было два королевских прокурора: Шампйяр по делам Фуке и государственных казначеев и Отман — по всем прочим.
65	Ormesson О. d\ Op. cit. Т. 2. Р. 154.
66	AN. Е 1722. F. 148.
67	A. Bast. Т. 3. Р. 458.
63	Ormesson О. d'. Op. cit. Т. 2. Р. 154.
89	Ibid. Р. 150.
70	ГПБ. Авт. 107/3. Л. 86—87. Письмо было опубликовано работавшим в Петербурге Лаферьером под датой «3 июня 1664 г.» (La Ferriere Н. de. Deux annees de mission a Saint-Petersbourg. P., 1867. P. 198). Это не единственная ошибка французского публикатора: следующее письмо Кольбера к Сегье от И июня (ГПБ. Авт. 107/3. Л. 90—91) было датировано им «1 июня» (La Ferriere Н. de. Op. cit. P. 197), каковая ошибка была повторена Клеманом (К VII, 225).
71	A. Bast. Т. 3. Р. 459—460; оригинал письма в ГПБ (Авт. 112. Л. 122— 123).
72	Лаферьер при публикации письма Кольбера к Сегье от 8 пюня вместо «пу sursoir le payement» прочел «пу surtout le payement», после чего получился обратный смысл.
73	См. инструкцию Летелье от 8 июня доставившему его письма де В ирье — A. Bast. Т. 3. Р. 458-459.
74	Д II, 552—554; К VII, 401—402; A. Bast. Т. 3. Р. 462—463. Повествующему об этом документу (письмо Ш. Фуко Кольберу) «не повезло» с датировкой: Деппен и издатель «Архива Бастилии» Равессон датировали его 14 июня, Клеман — 14 июля 1664 г. В оригинале стоит просто «среда», так что настоящая дата: 11 июня 1664 г.
75	Ormesson О. d\ Op. cit. t. 2. P. 154; AN. E 1725. F. 138.
76	AN. E 1722. F. 158.
77	Ormesson O. d\ Op. cit. T. 2. P. 155—156.
78	Chigi F. [pseudo]. Relation et observations sur le royaume de France П Revue d’histoire diplomatique. P., 1894. № 2. P. 277.
79	AN. E 1722. F. 158; A. Bast. T. 3. P. 465.
80	Ormesson O. d'. Op. cit. T. 2. P. 295—296.
81	AN. E 1722. F. 155—157; BN. F. 23612. № 844.
82	Murat I. Colbert. P., 1980. P. 110—111,
83	Парадоксальность ситуации состояла в том, что, если бы Фуке включил в свой план расчеты на контакты с Конде или с испанцами, это не только не отягчило бы его вину, но привело бы к неподсудности: тогда он был бы фрондером и подлежал бы амнистии.
84	A. Bast. Т. 2. Р. 63.
220
*б Cheruel A. Memoires sur la vie publique et privee de Fouquet. P., 1862. T. 2. P. 273.
86 Биографии Беррье посвящена книга Ф. Дорника (Domic F. Louis Вег-ryer, agent de Mazarin et de Colbert. Caen, 1968).
*7 A. Bast. T. 2. P. 428—429; AN. E 1728. № 152, 190.
88	Dessert D. Argent... P. 241.
89	BN. «500 Colbert» 233—234. Эта цифра используется в работах: J cable аи, F. Op. cit. Т. 1. Р. 41; Martin G., Besanqon M. Histoire du credit en France sous le regne de Louis XIV. P., 1913. P. 82.
80	BN. Melanges Clairambault 766. P. 499—523, 531—546.
81	Поименный список обложенных крупных финансистов опубликован Дес-сером в специальной статье (Dessert D. Finances et societe au XVIIe siecle: a propos de la Chambre de Justice de 1661 // Annales ESC. P., 1975. N 6). В книге (Dessert D. Argent...) сделаны некоторые дополнения.
82	Dessert D. Les groupes financiers et Colbert 11 Bulletin de la Societe d’histo-ire moderne. P., 1981. Ser. 16, № 9. P. 22.
1)	3 Ormesson 0. d\ Op. cit. T. 2. P. 400—401.
84	Patin G. Lettres. P., 1846. T. 3. P. 566.
85	Ibid. P. 565; Dessert D. Argent... P. 766—767.
86	По наивысшей ставке — 8 млн л.— были обложены двое. 1) Франсуа Жакье, генеральный поставщик армии. Ставка была сильно повышена по сравнению с первоначальной цифрой Палаты правосудия (3,1 млн л.). Тем не менее он устоял и вплоть до смерти (в 1684 г.) продолжал заниматься поставками продовольствия для армии и флота. 2) Никола Жан-нен де Кастий, один из государственных казначеев, родственник жены Фуке. Близость к сюр интенданту обошлась ему дорого: сумма штрафа была резко повышена (с 1,1 млн л.). Просидел в Бастилии 5 лет, затем выслан; в итоге разорился.
87	Ранее это приоритетное право государства не обеспечивалось. В августе 1665 г. епископ Авранша Буалев, плативший за брата, крупнейшего финансиста Клода Буалева (тот был оштрафован на 6 млн л.), просил Кольбера о послаблениях именно на том основании, что доходы епископства и все бенефиции уже секвестрованы кредиторами брата во главе с герцогом Вандомом (A. Bast. Т. 2. Р. 445—446).
Ormesson О. сГ. Op. cit. Т. 2. Р. 407—408.
99	Patin G. Op. cit. Т. 3. Р. 568.
100	Arbassier Ch. L’absolutisme en Bourgogne. L’intendant Bouchu et son action financiere. P., 1921. P. 49.
101	Ormesson O. d\ Op. cit. T. 2. P. 552.
102	Gaillard G. H. Op. cit. P. 203.
103	Le livre abominable de 1665... P., 1883. T. 2. P. 152. Издавший эту комедию Л. О. Менар приписал ее Мольеру, произвольно отождествив с упоминаемой в «Мизантропе» (акт V, явл. 1, 1501) «ужасной книгой», в сочинении которой обвиняют Альцеста; отсюда данное им название. Настоящее название установлено Ж. Монгредьеном (Mongredien G. L’affaire Foucquet. Р., 1956. Р. 156). Аттрибуция Менара бездоказательна и отвергается историографией (Ibid. Р. 155; Couton G. Moliere est-il Г auteur de «L’innocence persecutee»? // Revue d’histoire du theatre. P., 1974. № 1. P. 72—92). Достоверные сведения о личном отношении Мольера к Кольберу отсутствуют.
Х04 Gourville J. de. Memoires. Р., 1895. Т. 2. Р. 165. Издатель мемуаров Гур-виля Л. Лесестр искал следы этого фантастического «постановления» в архивах и, понятно, не нашел ничего.
Х05 См. гл. II, примеч. 40. Этот пространный анонимный памфлет совершенно не используется историками. Написанный от имени некоего итальянца, члена посетившего Францию в 1664 г. папского чрезвычайного посольства во главе с кардиналом Киджи, он был отмечен в библиографическом справочнике Л. Андре в разделе сочинений иностранцев (Andre L. Les sources de 1’histoire de France. XVIIе siecle (1610—1715), P., 1935. T. 8. № 8789)-Между тем фиктивность иностранного авторства бросается в глаза. «Реляция» адресована некоему римскому кардиналу, почему-то не названно
го
му по имени. Политику французского правительства автору якобы разъ яснял какой-то «старый магистрат», также не называемый, хотя акку ратно делаются сноски на показанный этим «магистратом» сборник реше ний парламента. Сочинение датировано: «Париж, 11 августа 1664 г.) (за день до отъезда посольства), затем оно было якобы с необычайной пос пешностью переслано из кабинета его неизвестного адресата обозначенному инициалами французскому переводчику, который, не ограничившись переводом, добавил от себя составленные в том же апологетическом духе сведения о событиях, произошедших после написания «Реляции», изложив свои добавления в форме письма («Париж, 25 ноября 1664 г.») к также не называемому по имени «римскому прелату». Уже в 1665 г. «Реляция» на французском языке была напечатана в Голландии, т. е. там же, где публиковались защитительные материалы Фуке. Между тем известна другая записка о положении во Франции, написанная человеком из свиты Киджи и опубликованная в 1894 г. во французском переводе с итальянского подлинника из римской библиотеки Барберини (см.: Chigi F. /pseudo/. Op. cit.; Андре неверно приписывает ее самому Киджи—Andre L. Op. cit. № 8708), которая при сравнении с поддельной «Реляцией» производит впечатление подлинности — она краткая, далеко не свободна от фактических ошибок (посольство пребывало в столице всего две недели), зато и не грешит явной, подчас грубой апологетикой (как в «Реляции», где Сегье назван даже «Сенекой нашего времени»).
106	Relation... Р. 54. Здесь автор «Реляции» счел нужным «забыть», что эту разницу между государственным и частным кредитом отстояла в 1662 г» ламуаньоновская оппозиция.
107	Le relazioni... Т. 3. Р. 102.
108	AN. Е 1726. Р. 3—4.
109	RGALF. Т. 18. Р. 187—190. Ранее аналогичный запрет содержался в регламенте о талье 1634 г. (RGALF. Т. 16. Р. 402).
110	BN. F. 23612. № 655. Р. 5.
111	См.: Поршнев Б. Ф. Народные восстания во Франции при Кольбере // Средние века. М., 1946. Вып. 2.
112	Это соответствовало снижению цены соли примерно на 6—8 %. 26 сентября 1665 г. интендант Шампани д’Эрбиньи писал Кольберу об установившейся в некоторых элекциях цене в 50 л. за мино как о непомерно высокой (Д III, 152).
113	AN. Е 1718. Р. 123—124, 129—130.
114	Des Maisons F. Nouveau traite des aydes, tailies et gabelles. P., 1666. P. 7, 8.
115	Dessert D. Argent... P. 445—470.
116	Des Maisons F. Op. cit. P. 13.
117	Patin G. Op. cit. T. 3. P. 467.
118	Gordemoy G. de. De la reformation d’un Etat // Cordemoy G. de. Oeuvres. P., 1704. P. 171—172.
119	Rothkrug L. Critiques de la politique commerciale et projets de reforme de la fiscalite au temps de Colbert // Revue d’histoire moderne et contempo-raine. P., 1961. № 2. P. 96.
120	Hay du Chastelet P. Traitte de la politique de France. Cologne [pseudo], 1669. P. 154—155.
121	Bodin J. Les six livres de la republique. P., 1583. P. 887.
122	Moreau de Beaumont J. L. Memoires coQcernant les impositions et droits. P., 1787. T. 2. P. 102.
123	Данные об экстраординарных доходах у Малле отсутствуют.
124	Это объяснение следует из раскладки платежей, приводимой Жубло, который дает очень близкую к серии Малле таблицу выкупных платежей за 1661—1669 гг. (Joubleau F. Op. cit. Т. 1. Р. 42—44).
125	Clamageran J. J. Histoire de I’impot en France. T. 2. P., 1868. P. 672. 126 С этими цифрами несопоставима таблица соотношения доходов и расходов, приведенная Клеманом (К П/2, 783), поскольку там в подсчет включены и экстраординарные статьи как расходов, так и доходов. Подробнее вопрос о расходной части бюджета будет рассмотрен нами ниже (см. гл. VI) в связи с вопросом о роли военных расходов.
222
Глава IV
ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО
1	Эта оценка сильно завышена против той, которая была дана в записке 1659 г. (30 тыс. чел.). Когда в 1665 г. была проведена анкета о числе судейских и финансовых должностей, оно было определено для всей Франции в 45 780 (F orbonnais F. de. Recherches et considerations sur les finances de France. Liege, 1758. T. 2. P. 231). Эта цифра значительно ниже реальной, поскольку отвечавшие на анкету провинциальные казначеи считали уже сокращенными многочисленные должности вспомогательного судейского персонала (около трети от общего числа должностей), чей выкуп был еще только декретирован апрельским эдиктом 1664 г. (Nagle J. Projet de dictionnaire des offices // Institut d’histoire moderne et contempo-raine. Lettre d’information. P., 1984. № 9; Actes royaux jusqu’en 1789. Catalogue general des livres imprimes de la Bibliotheque Nationale. P., 1938. T. 2. № 12450). Но и при учете этой поправки, если считать общее число должностей примерно в 70 тыс., эта цифра будет относиться к судейским п финансовым должностям вместе.
2	Actes royaux... № 12450.
3	Ormesson О. d'. Journal. P., 1861. T. 2. P., 364.
4	Клеман опубликовал эту записку под датой «15 мая 1665 г.». В оригинале (BN. Melanges Colbert 106. F. 649) название месяца, действительно, можно прочесть, скорее всего, как май. Однако майская датировка неприемлема, поскольку в записке прямо говорится, что она составлена в ответ на повеление, данное королем государственным советникам, дата которого (31 мая) известна благодаря д’Ормессону. Поэтому мы будем называть ее июньской запиской 1665 г.
5	BN. Melanges Clairambault 613. Р. 16.
€ Их составляли не только государственные советники (записки которых собраны в рукописном сборнике: BN. Melanges Clairambault 613), но и другие лица (см. в основном: BN. Melanges Colbert 33). Известна записка королевского прокурора в Парижском парламенте А. Арлэ (из этого последнего сборника), существовала также не дошедшая до нас записка Ламуаньона, о которой упоминает д’Ормессон (Ormesson О. d\ Op. cit. Т. 2. Р. 369). Об участии в этом опросе других членов верховных судебных палат ничего не известно (см. ниже примеч. 10); правда, авторы многих записок не установлены. Их разбор дан у Эсмена и Хэмшера (Esme-in A. Histoire de la procedure criminelle en France. P., 1882. P. 180—192; Hamscher A. N. The parlement of Paris after the Fronde. Pittsburgh, 1976. P. 158—164).
7	Richelieu A. J. de. Testament politique. P., 1947. P. 199—200.
3	BN. Melanges Clairambault 613. P. 404.
9	Такой была записка государственного советника д’Этампа, впоследствии введенного в Совет по законодательству. Он предлагал отменить продажу должностей, заменив ее системой выбора оффисье монархом из трех предложенных ему кандидатур, а также полностью упразднить судебные гонорары (BN. Melanges Clairambault 613. Р. 101 — 102).
10	Ibid. Р. 11—12. Ошибочно мнение Клемана, считавшего автором этой записки не государственного советника Этьена Алпгра, а его сына Шарля, советника Парижского парламента (К VI, 18). В записке автор говорит о себе как о государственном советнике (BN. Melanges Clairambault 613. Р. 16).
11	Напомним, что в 1665 г. Кольберу приходилось иметь дело с оппозицией Алигра и Сэва в вопросах финансовой политики.
12	BN. Melanges Colbert 33. F. 70v.—71.
13	BN. Melanges Clairambault 613. P. 414; v. P. 435.
14	Ibid. P. 410.
15	Esmein A. Op. cit. P. 187.
16	Клеман (К VI, 369) ошибочно датирует: «воскресенье 25 сентября» (воскресенье было 27-го). Правильная датировка у д’Ормессона (Ormesson О. d\ Op. cit. Т. 2. Р. 396).
223
17	Известно также частное письмо одного из адвокатов совета Б. Озане от 1 декабря 1669 г., содержащее сведения мемуарного характера о работе секции юстиции и управления (К VI, 396—401).
18	RGALF. Т. 18. Р. 66—69.
19	Hamscher A. N. Op. cit. Р. 13.
20	Ibid. Р. 15—21; Dent J. Crisis in finance: crown, financiers and society in XVIIth century in France. N. Y., 1973. P. 166.
21	RGALF. T. 18. P. 325—329.
22	Mousnier R. Les institutions de la France sous la monarchic absolue. P., 1980. T. 2. 335—336; Hurt J. J. La politique du parlement de Bretagne (1661—1675) // Annales de Bretagne. Rennes, 1974. № 1. P. 107.
23	Mousnier R. Op. cit. T. 2. P. 346.
24	Ormesson 0. d\ Op. cit. T. 2. P. 522, 615.
25	Hamscher A. N. Op. cit. P. 20, 23.
26	RGALF. T. 20. P. 545-547.
27	BN. Melanges Clairambault 613. P. 447.
28	Ibid. P. 443.
29	Ibid. P. 454.
30	Hamscher A. N. Op. cit. P. 165 sq.
31	Один из членов этой комиссии — адвокат Б. Озане вместе с тем состоял адвокатом и при секции юстиции и управления Совета по законодательству. О ламуаньоновской комиссии см.: Monnier F, Guillaume de Lamo-ignon et Colbert. P., 1862. Известно, что она, в частности, высказалась за отмену остатков личной несвободы (серважа, мэнморта и т. п.), но, как полагает Моннье. не решилась представить свой труд королю, ибо для реформы кутюмы требовалось созвать собрание местных штатов. Материалы работы комиссии были впоследствии изданы: Arrestez de Guillaume de Lamoignon. In 2 vis. S. L, 1702 (2de ed. P., 1783).
32	Louis XIV. Memoires. P., 1860. T. 2. P. 156; Ibid. P. 151.
33	Опубликованы протоколы заседаний этой комиссии, как и аналогичной ей, обсуждавшей три года спустя проект «Уголовного ордонанса» (Proces-verbal des conferences tenues par ordre du roi pour 1’examen des articles de TOrdonnance civile du mois d’avril 1667 et de I’Ordonnance criminelle du mois d’aoust 1670. P., 1757.)
34	Proces-verbal... Ord. civ. P. 489.
35	Hamscher A. N. Op. cit. P. 185.
36	RGALF. T. 18. P. 103—180.
37	Gaillard G. H. Vie de M. le premier president de Lamoignon... P., 1805. P. 194.
38	Hamscher A. N. Op. cit. P. 145.
39	RGALF. T. 19. P. 70—73.
40	Esmein A. Op. cit. P. 209—217.
41	BN. Melanges Clairambault 613. P. 445.
42	BN. Melanges Colbert 33. F. 93v.—94.
43	Proces-verbal... Ord. crim. P. 15.
44	Ibid. 46. В своей запальчивости Пюссор иногда высказывался в духе, как бы предвосхищавшем будущую критику просветителями устаревших традиций с точки зрения разума и справедливости. При обсуждении «Гражданского ордонанса» он также говорил: «Даже если бы все старые законы противоречили предлагаемому королем новому ордонансу, это не было бы доводом против его проведения в жизнь, если только он справедлив» (Ibid. Ord. civ. Р. 496). Осторожность реформаторской политики абсолютизма в корне противоречила этим фразам.
45	Вполне правдоподобно предположение М. Буле-Сотель о том, что Кольбер охладел к работе Совета по законодательству ввиду изменений, внесенных в его первоначальные планы (Eoulet-Sautel М. Colbert et la legislation П Un nouveau Colbert. P., 1985. P. 129). Действительно, после прецедентов, созданных в 1667 и 1670 гг., можно было ожидать, что все плоды трудов этого совета будут рассматриваться на смешанных комиссиях с участием парламентариев. Три кольберовских ордонанса по конкретным проблемам законодательства — о водах и лесах (1669 г.), о
224
торговле (1673 г.), о морском праве (1681 г.) — вырабатывались в других советах и комиссиях, непосредственно подчиненных Кольберу по административной линии. Предположение Клемана о том, что «Ордонанс о водах и лесах» составлялся в Совете по законодательству, отвергается М. Девезом (Deveze М. La grande reformation des forets royales sous Colbert (1661-1680). Nancy, 1962. P. 209—211).
46	См.: Малов В. H. Проект монастырской реформы Кольбера // Французский ежегодник, 1982. М., 1984. С. 101—119. В приложениях — документы из Ватиканского архива. См. также: Malov V. N. Le projet colbertisto de la reforme monastique П Un nouveau Colbert. P. 167—176).
47	BN. Melanges Clairambault 613. P. 179—200.
48	Ibid. P. 154, 96.
49	Patin G. Lettres. P., 1846. T. 3. P. 637.
60	Hay du Chastelet P. Traitte de la politique de France. Cologne [pseudo], 1669. P. 31.
61	Dupre. Le moine secularise. Cologne [pseudo], 1676. P. 187. Существовали и другие оценки численности монахов, все одинаково гадательные. В 1660-х годах имела хождение брошюра «Число духовных лиц во Франции», где общая численность духовенства была определена в 266 тыс. человек, из них 181 тыс. монахов (Esmonin Е. L’anticlericalisme au temps de Louis XIV // Esmonin E. Etudes sur la France des XVIIе et XVIIIе ss. P., 1964. P. 368—369). Вольтер в «Веке Людовика XIV» дает иную оценку на 1700 г.: 90 тыс. монахов из 160 тыс. духовных лиц (Voltaire F. М. Siecle de Louis XIV. Р., 1886. Р. 434). Во всяком случае, при Кольбере число «солдат папы» было сопоставимо с числом солдат короля.
62	Coquault О. Memoires. Т. 2. Reims, 1875. Р. 497, 512—513, 528—529.
63	Об этом, в частности, свидетельствует отмечаемое Ж. де Вигри повсеместное падение с 1660-х годов числа зарегистрированных «чудесных исцелений», которые затем, с 1680-х годов, вообще становятся очень редкими (Viguerie J. de. Le miracle dans la France du XVIIе siecle // XVIIе siecle. P., 1983. №3. P. 318).
64	В let P. Le clerge de France et la monarchic. Etude sur les Assemblees generales du clerge de 1615 a 1666. Rome, 1959. T. 2. P. 264—268; Cosnac D. de. Memoires. P., 1852. T. 1. P. 313-316.
65	Blet P. Op. cit. T. 2. P. 327, 330, 335; Lebigre A. Les Grands Jours d’Auvergne. P., 1976. P. 121—122.
66	Cosnac D. de. Op. cit. T. 2. P. 265.
67	Ibid. T. 1. P. 313.
68	Louis XIV. Memoires. T. 1. P. 47.
59	Ormesson O. d\ Op. cit. T. 2. P. 491, 495. До этого д’Артаньян был заместителем лейтенанта и фактическим командиром роты; должность лейтенанта принадлежала молодому племяннику Мазарини герцогу Невер-скому. Капитаном роты считался сам король.
60	Ormesson О. d'. Op. cit. Т. 2. Р. 480—500; Rapin R. Memoires... sur 1’Egli-se et la societe, la cour, la ville et le jansenisme, 1644—1669. P., 1865. T. 3. P. 385—388; Gerin Ch. Louis XIV et le Saint-Siege. P., 1894. T. 2. P. 118, 124—128.
61	Из историков по Рапену излагает факты, например, Р. Алье (A llier R. La cabale des devots, 1627—1666. P., 1902. P. 416).
62	Archivio Segreto Vaticano. Nuntiatura di Francia. Vis. 132, 133. (Далее ASVF).
63	Ormesson O. d'. Op. cit. T. 2. P. 480.
64	ASVF. V. 132. F. 436—437.
65	Ibid. V. 133. F. 7-9.
66	Ibid. F. 7.
67	Rapin R. Op. cit. T. 3. P. 138, 210.
68	Ormesson O. d\ Op. cit. T. 2. P. 486.
69	Ibid. P. 490.
70	Rapin R. Op. cit. T. 3. P. 258.
71	Ibid. P. 386.
72	Ormesson O. d'. Op. cit. T. 2. P. 491.
15 в. H. Малов
225
73	BN. Ms. fr. 17349. F. 35—36.
74	ASVF. V. 133. F. 18—19, 22.
75	Ormesson 0, d'. Op. cit. T. 2. P. 494.
76	ASVF. V. 133. F. 29, 42.
77	Le relazioni degli stati europei... Venezia, 1863. T. 3. P. 175—176. Более Джустпниани ничего не слышал о судьбе проекта и остался в убеждении, что эдикт, против которого возражал тогда нунций, был принят.
78	Дальнейшее изложение по депеше нунция от 28 января 1667 г. (ASVF. V. 133. F. 47-49, 56-57; Малов В. Н. Проект... С. 117—119).
79	ASVF. V. 133. F. 50—55; Малов В. Н. Проект... С. 114—117.
80	Информация французского посла в Риме де Шона о том, что Роберти в своих депешах обличал Талона как вдохновителя проекта, оказывается ошибочной (Gerin Ch. Op. cit. T. 2. P. 128).
81	Малов В. H. Проект... С. 115.
82	Ormesson О. d1. Op. cit. Т. 2. Р. 490.
83	Полученная Роберти информация была, видимо, намеренно утрированной: король не отдавал специального распоряжения не допускать к обсуждению проекта духовных лиц, они просто с самого начала не состояли в Совете по законодательству, где должно было решиться все дело.
84	Далее, за исключением специальных ссылок на д’Ормессона, изложение по депеше нунция от 4 февраля (ASVF. V. 133. F. 75—76, 93).
85	Ormesson О. d'. Op. cit. T. 2. P. 499—500.
86	Ibid. P. 500.
81 ASVF. V. 133. F. 76. Сам де Лионн пишет: «Я отвечал (нунцию.— В. М.), что напрасно он послал в Рим тот листок (papier volant); хоть он и составлен в форме эдикта, это простой проект» (Сёг1п Ch. Op. cit. Т. 2. Р. 126).
88	ASVF. V. 133. F. 76v.
89	Reflexion sur 1’edit touchant la reformation des monasteres. S. 1., 1667. О существовании этого инспирированного Кольбером памфлета бегло упомянул Эсмонен, который, однако, ошибся в дате, обозначив ее «1669» (Esmonin Е. L’anticlericalisme... Р. 371). Действительная дата, поставленная на титуле: «1667», и смысл памфлета может быть понят только в контексте событий этого года.
90	Reflexion... Р. 3—4.
91	Ibid. Р. 10.
92	Ibid. Р. 14.
93	Patin G. Op. cit. Т. 3. Р. 637.
94	Reflexion... Р. 19.
95	Ibid. Р. 15.
96	Louis XIV. Memoires. Р., 1860. Т. 2. Р. 297—299.
97	ASVF. V. 133. F. 281. Текст этого письма от 18 апреля опубликован Же-реном по письму к Летелье (Gerin Ch. Op. cit. T. 2. P. 133); при этом Же-рен пишет только о двух письмах, не упоминая о Кольбере как одном из адресатов.
98	ASVF. V. 133. F. 263.
99	RGALF. Т. 18. Р. 94—99.
100	ASVF. V. 133. F. 288.
101	Louis XIV. Memoires. Т. 2. Р. 155.
102	Ibid. Р. 223, 224.
103	Ibid. Т. 1. Р. 250, 251.
104	RGALF. Т. 18. Р. 90-93.
105	BN. Melanges Clairambault 613. Р. 182—184.
106	Ibid. Р. 187.
107	Сам Кольбер к 1670 г., когда родился его последний ребенок, был отцом 9 детей. У его отца родилось 18 детей, из них выжили также 9 (но 4 дочери стали монахинями и 1 сын—епископом).
108	Histoire economique et sociale de la France. P., 1970. T. 2. P. 29, 33, 36.
109	RGALF. T. 18. P. 60—63.
110	Bichelieu A. J. de. Op. cit. P. 246.
111	Lebigre A. Op. cit. P. 178, note 1.
226
112	Ormesson 0. d'. Op. cit. T. 2. P. 395.
113	На всех памятных медалях, отчеканенных в связи с Овернской сессией, обыгрывалась именно тема отмщения «сильным» за их несправедливостп и усмирения их «дерзости» (Lebigre A. Op. cit. Р. 28). Кстати, руководство такого рода пропагандой входило в прямые обязанности Кольбера, курировавшего только что созданную Академию надписей.
114	Flechier V. Е. Memoires sur les Grands Jours d’Auvergne. P., 1862. P. 342— 348. Валантен-Эспри Флешье, в будущем знаменитый церковный оратор, а тогда молодой аббат, посетил Клермон вместе с семьей одного из членов чрезвычайной палаты в качестве домашнего учителя и оставил рассчитанные на своих светских знакомых в Париже очень интересные «Записки об Овернской сессии».
115	Ibid. Р. 170.
116	Ibid.
117	Ibid. Р. 277-279, 223-226, 226-227, 162—169; Lebigre A. Op. cit. Р. 108—109, 107-108, 102-105.
118	В частности, предыдущая выездная парламентская сессия в этих краях — Лионская сессия 1596 г.— запретила овернским дворянам требовать от их вассалов повинности, превышающие уровень, установленный поземельными описями на 1429 г. (Flechier V, Е. Op. cit. Р. 324).
119	Richelieu A. J. de. Op. cit. Р. 220.
120	Палата, проводившая выездную сессию 1688 г. в Пуату, состояла уже не из парламентариев, но исключительно из государственных советников и докладчиков.
121	AN. Е 1718. F. 71v.
122	BN. F. 23612. № 760.
123	RGALF. Т. 18. Р. 40—41.
124	AN. Е 1718. F. 71-74.
125	В отделе рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина, в составе пятитомного рукописного сборника французских исторических песен, имеется сатирическая песня 1660-х годов о проверке дворянства. Ее содержание: все дороги усеяны дворянами, лично доставляющими для проверки свои грамоты; их экземпляры отказываются принимать, требуя представить нотариальные черновики; дворяне ссылаются на гибель документов от пожаров и крыс; благодаря истребованной взятке дело кончается к обоюдному удовольствию (ГБЛ. Ф. 68, № 419а. С. 414—416).
126	BN. Melanges Colbert 121 bis. F. 865-866.
127	AN. E 1726. P. 193—194.
128	AN. E 1727. F. 266—267.
129	AN. E 1728. № 235, 270; E 1731. № 46.
130	AN. E 1730. F. 103—105.
131	AN. E 1733. F. 287-288.
132	Meyer J. La noblesse bretonne au XVIIIe siecle. P., 1966. T. 1. P. 35.
133	BN. F 23636. № 213. 14 октября 1666 г. в комиссию были введены 5 новых членов (AN. Е 1730. F. 386—387). Эсмонен ошибочно счел эту дату датой создания всей комиссии (Esmonin Е. La taille en Normandie au temps de Colbert. P., 1913. P. 208—209), тем самым не обратив внимания на участие в ней Кольбера.
134	Esmonin Е. La taille... Р. 217.
135	Arbassier Ch. L’absolutisme en Bourgogne. L’intendant Bouchu et son action financiere. P., 1921. P. 85.
136	Сложности исследования и лакуны документации объясняются, в частности, тем, что документы о дворянских правах публично сжигались в годы Великой французской революции.
137	Meyer J. La noblesse... Т. 1. Р. 55—56.
138	Esmonin Е. La taille... Р. 223.
139	Constant J. M. L’enquete de noblesse de 1667 et les seigneurs de Beauce // Revue d’histoire moderne et contemporaine. P., 1974. № 4. P. 551. 564.
140	Esmonin E. La taille... P. 219—220.
141	Meyer J. La noblesse... T. 1. P. 20.
142	AN. E 1728. № 32.
15*
227
143	В ГПБ хранится рукописная книга копий регистров муниципалитета близкого к Парижу г. Мо за 1615—1688 гг. (ГПБ. Фр. F. II. 25). Из нее видно, что решение обратиться в центральную комиссию по погашению долгов ратуша Мо приняла добровольно только в марте 1669 г., в ходе процесса между городом и его кредиторами, и в дальнейшем она сама без участия интенданта приводила в исполнение постановление этой комиссии (лл. НО, 115об., 125).
144	В Бургундии и Лангедоке, где в основном и исполнялось постановление 1659 г., интенданты формально не были единоличными ответственными за проверку долгов до 1665 г. В 1662 г. в обеих провинциях были для этого созданы комиссии, в которые наряду с интендантами входили губернаторы и представители местных штатов, тогда как парламентарии были отстранены от проверки (AN. Е 1719. № 157; Arbassier Ch. Op. cit. P. 120, 124).
145	ГПБ. Фр. F. II. 25. Л. 85-94.
146	Многократное превышение суммы погашаемых долгов над ординарными доходами (хотя и в меньших размерах), видимо, было нередким явлением. Тулуза должна была оплатить 1,9 млн л. при годовом ординарном доходе в 150 тыс. л. (ВМ. F. 149). Муниципалитет Дижона при доходах в 31 тыс. л. выкупал долги на 294 тыс. л. (AN. Е 1720. № 124).
147	Histoire d’Angers. Toulouse, 1975.
148	AN. E 1723. № 132, 134.
149	Ibid. № 52.
160	AN. E 1734. № 13.
151 Клод Бушю, назначенный интендантом Бургундии в 1656 г., был местным уроженцем, сыном покойного первого президента Дижонского парламента; ненависть к нему парламентариев, вероятно, вызывалась тем, что в нем видели предателя корпоративных интересов. Еще в 1660 г. первый президент Дижонского парламента Н. Брюлар просил Мазарини сменить Бушю, возбуждающего «общую ненависть» (Brulart N. Choix de lettres inedites. Dijon, 1859. T. 1. P. 159—160). Несмотря на это, энергичный Бушю пробыл интендантом 27 лет, до смерти в 1683 г.
152 AN. Е 1728. № 42.
163 RGALF. Т. 18. Р. 420—425. Действие эдикта не распространялось на Бургундию, Лангедок, Прованс, Бретань, Артуа, Фландрию и другие пограничные земли.
154 Ibid. Т. 18. Р. 187—190.
166	BN. F. 23612. № 753; F. 5001, № 194. Последнее разъяснение было сделано в постановлении Государственного совета от 7 августа 1665 г. Ранее возвращение земель крестьянам считалось необязательным, поскольку предусматривалась и возможность перевода бывших общинных угодий через 20 лет в королевский домен.
166	Ligeron L. Les dettes des communautes du bailliage de Dijon au XVIIе siecle // Annales de Bourgogne. Dijon, 1981. Fasc. 2. P. 66, 77.
167	Mousnier B. Op. cit. T. 2. P. 501—506; Un nouveau Colbert. P. 145.
168	Arbassier Ch. Op. cit. P. 79.
169	Meyer J. Colbert. P. 224.
160	ГПБ. Abt. 107/3. Л. 82—83. Лишь одна фраза общего характера из этого । письма цитировалась Лаферьером (La Ferriere Н. de. Op. cit. P. 197), не понявшим значимости документа.
161	См. библиографические сведения в книге Буассоннада (Boissonnade Р. Op. cit.), а также: Meyer J. Colbert. Р. 224. Для составления записки о Бретани, где еще не было интенданта, Шарль Кольбер воспользовался своим пребыванием там в качестве королевского комиссара на бретонских Штатах.
162	Судя по муниципальным регистрам Мо, главной задачей Ф. Гашетта было расквартирование войск. Официально он именовался «комиссар, отправленный е. в-вом для исполнения его повелений в Парижском генеральстве и для организации, снабжения и руководства размещением там войск» (ГПБ. Фр. F. II. 25. Л. 71).
228
163	Esmonin E. La statistique en histoire moderne // Esmonin E. Etudes sur la France... P. 249.
164	Arbassier Ch. Op. cit. P. 125—127. Бушю очень колоритно писал о той манере, в которой он проводил процессы: «Я заканчиваю их в один день, безо всякого крючкотворства и формальностей, без судебных издержек и почти всегда в отсутствие сторон» (Ibid. Р. 126).
165	Antoine М. Colbert et la revolution de 1661 // Un nouveau Colbert. P. 107— 108. В качестве государственного секретаря Кольбер ведал, помимо флота, еще двором, церковью и вел административную переписку с Парижем п ближайшими к столице областями (Иль-де-Франс, Орлеаннэ). С управлением флотом было, естественно, совмещено и управление всеми заморскими колониями.
Глава V
ТОРГОВЛЯ И ПРОМЫШЛЕННОСТЬ
1	Rothkrug L. Critiques de la politique commerciale et projets de reforme de la fiscalite au temps de Colbert // Revue d’histoire moderne et contempo-raine. P., 1961. № 2. P. 81.
2	Leon P. Economies et societes preindustrielles. T. 2. 1650—1780. P., 1970. P. 110.
3	В 1898 г. немецкий историк Г.-Г. Хехт именно в связи с «индустриализмом» Кольбера писал об итогах его деятельности: «Франция стала первой промышленной страной Европы, зато торговля п мореплавание, эти матери-кормилицы политической свободы, отошли на второй план» (Hecht G.-H. Colbert’s politische und volkswirtschaftliche Grund anschauungen. Freiburg; Leipzig, 1898. S. 7).
4	Cole Ch. W. French mercantilist doctrines before Colbert. N. Y., 19.31. P. 61.
6	Bodin J. Les six livres de la republique. P., 1583. P. 876.
6	Montchretien A. Traicte de 1’oeconomie politique. P., 1889. P. 240, 241.
7	Подробный разбор труда А. Монкретьена и критика некоторых модернизаторских истолкований его построений были даны А. Д. Люблинской (Люблинская А. Д. Французский абсолютизм в первой трети XVII в. М.; Л., 1965. С. 115—147). Вместе с тем вызывает возражения некоторая односторонность трактовки ею Монкретьена как выразителя взглядов торгово-промышленной буржуазии. Монкретьен стоял за «мануфактуры» в том смысле, какой это слово имело в XVII в., когда оно обозначало п подлинную мануфактуру (отдельное крупное предприятие), и просто совокупность всех ремесленных мастерских данной отрасли производства. Поэтому у него можно найти не только понимание проблем настоящей мануфактуры, но и призывы усилить цеховой контроль над качеством продукции, не продавать никому права заниматься ремеслом без прохождения срока ученичества и представления в цех «шедевра» и т. п. (Montchretien A. Op. cit. Р. 109—110, 266 sq). Также нет оснований считать Монкретьена представителем особого «буржуазного варианта меркантилизма» (Люблинская А. Д. Французский абсолютизм... С. 146).
8	Montchretien A. Op. cit. Р. 46.
9	См.: Dey on Р. Le mercantilisme. Р., 1969. Р. 54.
10	La Gomberdiere de. Nouveau regiemen t general sur toutes sortes de marchan-dises et manufactures... 11 Fournier E. Varietes historiques et litteraires. P., 1855. T. 3. P. 109. Cp.: Montchretien A. Op. cit. P. 23.
11	Sully M. de. Memoires. P., 1854. T. 1. P. 516.
12	Laffemas B. La commission, edit et partie des memoires de 1’ordre et estab-lissement du commerce general des manufactures en ce royaume H Documents historiques inedits. P., 1848. T. 4. P. XXIX. Монкретьен также считал законы против роскоши желательными, отмечая: «Сейчас невозможно различать людей по внешнему виду: лавочник одет как дворянин» (Montchretien A. Op. cit. Р. 60).
13	Laffemas В. La commission... Р. XVII; Montchretien A. Op. cit. Р. 26; ср.: La Gomberdiere de. Op. cit. P. 112, 122.
229
14	Montchretien A. Op. cit. P. 247.
15	Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 24. С. 71—72.
16	Bodin J. Op. cit. Р. 877; Montchretien A. Op. cit. P. 247; Лаффема даже добавляет «под страхом смерти» (Laffemas В. La commission... Р. XVIII).
17	Lajjemas В. La commission... Р. XXVIII.
18	Cole Ch. W. French mercantilist doctrines... P. 204.
19	Ibid. P. 112.
20	Lajjemas B. Recueil presente au roy... // Archives curieuses de 1’histoire de France. P., 1837. Ser. I, № 14.
21	Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 764.
22	Мемуар Исаака Разилли о французской колониальной экспансии (1626 г.) И Средние века. М., 1961. Вып. 20. С. 330.
23	Richelieu A. J. de. Testament politique. Р., 1947. Р. 417.
24	Мемуар... С. 331.
25	Richelieu A. J. de. Op. cit. Р. 423—424.
26	Ibid. Р. 418-420.
27	Hauser Н. La pensee et Faction economique du cardinal de Richelieu. P., 1944. P. 100.
28	Эон тоже писал, что еще за 50 лет до него (т. е. в 1590-х годах) ни англичане, ни голландцы вообще не торговали ни в Леванте, ни на Балтике, а дорогу туда им показали доблестные марсельские навигаторы (Eon J. Le commerce honorable. Nantes, 1647. P. 22)
29	Huet P. D. Memoires sur le commerce des Hollandais. Amsterdam, 1718. P. 84.
30	Memoires pour servir a 1’histoire DMR... S. 1., 1668. P. 214.
31	Hauser H. La pensee... P. 189; Histoire economique et sociale de la France. P. 1970. T. 2. P. 352.
32	Heckscher E. F. Mercantilism. L., 1955. T. 2. P. 25.
33	Deyon P. Le mercantilisme. P. 89.
34	«...the increase of any Estate must be upon the foreigner (for whatsoever is somewhere gotten is somewhere lost)» (Bacon F. The works. N. Y., 1968. P. 408). В русском переводе смысл этой фразы полностью искажен: «Поскольку обогащение страны может происходить лишь за счет торговли с иноземцами (у себя что выгадал на одном, то потерял на другом)...» (Бэкон Ф. Соч. М., 1972. Т. 2. С. 383).
35	Voltaire F. М. Dictionnaire philosophique. Р., 1954. Р. 337.
36	П. Леон и Ш. Каррьер, признавая правдоподобной кольберовскую цифру французских судов, считают сильно завышенными размеры голландского торгового флота. По их оценке, у голландцев было около 3500 крупных кораблей (речь повсюду идет о крупных судах), у англичан их число было не намного больше, чем у французов (Histoire economique et sociale de la France. T. 2. P. 187—188).
37	Маркс Я., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 760.
38	Dessert D., Journet J. L. Le lobby Colbert... // Annales ESC. P., 1975. № 6. P. 1336.
39	Relation... P. 42, 43.
40	Ibid. P. 41.
41	Ibid. P. 44.
42	Deyon P. Etude sur la societe urbaine au XVIIе siecle. Amiens, capitale provinciate. P., 1967. P. 128.
43	Idem. Le mercantilisme. P. 30.
44	RGALF. T. 15. P. 280 sq.
45	Его девальвации по отношению к золоту проводились и в это время; это повышало ценность золота по отношению к серебру и должно было способствовать приливу во Францию золота, гораздо более удобного при крупных расчетах.
46	Baulant М., Meuvret J. Prix des cereales extraits de la mercuriale de Paris. P., 1962. T. 1. P. 249.
47	ГПБ. Фр. F. П. 61. Л. 13o6.
48	AN. E 1718. P. 157.
49	Dessert D. Argent, pouvoir et societe au Grand Siecle. P., 1984. P. 181.
230
*° Helly Н. De Г idee du pacte colonial d’apres Colbert. P., 1907. P. 41.
51	Grimblot P. Documents inebits sur 1’histoire diplomatique de France // Revue nouvelle. P., 1845. Vol. 5. P. 410.
62	Cp.: Meyer J. Colbert. P., 1981. P. 235, 254.
63	Grimblot P. Op. cit. P. 411.
64	Helly H. Op. cit. P. 55.
65	На практике, конечно, в самый острый момент кризиса действовало запрещение вывоза зерна за границу, введенное постановлением Королевского совета финансов от 2 декабря 1661 г. (AN. Е 1714. F. 159). Лозунг свободы торговли использовался для того, чтобы обеспечить провоз зерна в голодающие северофранцузские земли из других французских провинций, в особенности из Гиени и Бретани, где местные власти старались задержать излишки продовольствия.
66	Bondois Р. М. La misere sous Louis XIV. La disette de 1662 // Revue d’hi-stoire economique et sociale. P., 1924. № 1. P. 92—93.
67	Ibid. P. 82.
68	Ibid. P. 80.
69	Введенные в оборот Болан и Мевре данные о парижских хлебных ценах опровергают высказанное ранее мнение П.-М. Бондуа о том, что государство распродавало зерно почти вдвое дешевле, чем на рынке, и что это привело к быстрому падению рыночных цен (Bondois Р. М. La misere... Р. 86, 104). Необратимое падение цен на зерно обозначилось только в июле 1662 г., когда определились виды на новый урожай (8 июля — 24 л. за сетье, 12-го—20 л., 19-го—15 л.).
€0	Bondois Р. М. La misere... Р. 93.
61	Mims S. L. Colbert’s West India policy. Newhaven, 1912. P. 44; Cole Ch. W. Colbert... N. Y., 1939. T. 2. P. 74.
62	Mims	S.	L.	Op.	cit.	P.	47.	-
63	AN. E 1717. F. 141—142.
64	Mims	S.	L.	Op.	cit.	P.	178.
65	Cole Ch.	W.	Colbert...	T.	2. P.	6.
66	Dessert D. Argent... P. 400.
67	Mims	S.	L.	Op.	cit.	P.	120.
68	Ibid. P. 99.
C9	Ibid. P. 151.
70	Cole Ch. W. Colbert... T. 2. P. 23—25.
71	Подписке на членство в ОИК посвящена статья западногерманского историка К. Малетке (Malettke К. Colberts Werbung fur die «Compagnie des Indes Orientates» 11 Aus Theorie und Praxis der Geschichtswissenschatt». B.; N. Y., 1972. S. 349—373). Лучшая сводка свидетельств источников о подписке и финансах ОИК опубликована Сент-Ивом и Шаваноном (Saint-Yves G., Chavanon J. Documents inedits sur Г administration de la Compagnie fran$aise des Indes Orientales, ses assemblees generales de 1665 a 1684 / Hevue des questions historiques. P., 1903. P. 456—485). Сейчас отвергнуты бытовавшие в XIX в. представления о популярности подписки среди купечества и даже об «общем энтузиазме» (Pauliat L. Louis XIV et la Compagnie des Indes Orientales. P., 1886. P. 120). Некоторых историков вводило в заблуждение то, что формально ОИК была создана в ответ на поданное в мае 1664 г. прошение группы купцов, так что Сент-Иву и Шаванону еще приходилось доказывать, что инициатива исходила от Кольбера.
72	Malettke К. Op. cit. S. 360; Dessert D., Journet J. L. Op. cit. P. 1331.
73	Saint-Yves G., Chavanon J. Op. cit. P. 479—480; Dessert D., Journet J. L. Op. cit. P. 1315, 1316.
74	Cordier L. Les compagnies a charte et la politique coloniale sous le ministere de Colbert. P., 1906. P. 241.
76	Saint-Yves G., Chavanon J. Op. cit. P. 479.
76	Pigeonneau H. Le commerce fran$ais dans le Levant au temps de Colbert // Revue d’economie politique. P., 1890. P. 580.
77	Morineau M. Flottes de commerce et trafics fran^ais en Mediterranee // XVIIе siecle. P., 1970. № 86-87. P. 135-171.
231
78	Arvieux L. d'. Memoires. P., 1735. T. 3. P. 341.
79	Сам Кольбер в 1663 г. готов был признать «цветущее состояние» французского шелкоткачества (К П/1, с. CCLXI), хотя год спустя он (вероятно, для полноты картины) включил и это производство в список «почти полностью уничтоженных» (К П/1, с. CCLXVIII).
80	Carriere Ch. La draperie languedocienne dans la seconde moitie du XVIIе siecle // Conjuncture economique, structures sociales. P.; La Haye, 1974. P. 167. 169.
81	Masson P. Histoire du commerce fran^ais dans le Levant au XVIIе siecle. P., 1896.
82	Vandal A. L’odyssee d’un ambassadeur. Les voyages du marquis de Nointel (1670—1680). P.. 1900. P. 276.
83	См. письмо марсельской Торговой палаты ее депутату при дворе от 28 июля 1665 г. (Histoire du commerce de Marseille. P., 1957. T. 5. P. 51).
84	Cole Ch. W. Colbert... T. 2. P. 158.
83	Carriere Ch. Negociants marseillais au XVIIIе siecle. Marseille, 1973. T. 2. P. 317-324.
86	Cp.: Boissonnade P., Charliat P. Colbert et la Compagnie du commerce du Nord, 1661-1689. P., 1930. P. 35—40.
87	AN. E 1722. F. 245.
88	Dessert D., Journet J. L. Op. cit. P. 1318.
89	Boissonnade P., Charliat P. Op. cit. P. 68.
90	Ibid. P. 90.
91	Ibid. P. 83—84.
92	Подсчитано по данным: Bang N. E., Korst K. Tabeller over skibsfart og varentransport... K^benhavn; Leipzig, 1930.
93	Du Fresne de Francheville J. Histoire de tarif de 1664. P., 1738. Vol. 1—2; Callery A. Les douanes avant Colbert et 1’ordonnance de 1664 // Revue historique. P., 1882. № 1. P. 49—91; Elzinga S. Le tarif de Colbert de 1664 et celui de 1667 et leur signification // Economisch-historisch Jaar-boek. D. 15. s’Gravenhage, 1929. BL 221—273.
94	Callery A. Op. cit. P. 68—69.
93	Moreau de Beaumont J. L. Memoires concernant les impositions et droits. P., 1787. T. 3. P. 363.
96	Elzinga S. Op. cit. Bl. 236; Cole Ch. W. Colbert... T. 1. P. 423.
97	Ввоз зерновых на всех границах зоны, кроме анжуйской, был и остался беспошлинным.
98	AN. Е 1727. F. 67v.
99	Буассоннад приводит соответствующие цифры: Boissonnade Р. Le socialis-me d’Etat. L’industrie et les classes industrielles en France pendant les deux premiers siecles de Гёте moderne (1453—1661). P., 1927. P. 109—113.
100	Boissonnade P. Colbert... P. 243.
101	Bondois P. M. La transformation d’une Industrie par le machinisme au XVIIе siecle: Coblert et la fabrication des bas (1655—1683) // Revue d’histoire economique et sociale. P., 1929. № 3—4. P. 313—314.
102	AN. E 1726. P. 365-366.
103	Cole Ch. W. Colbert... T. 2. P. 133.
104	Bourgeon J. L. Colbert et les corporations: 1’exemple de Paris 11 LTn nouveau Colbert. P. 241—253.
105	Ibid. P. 248. Конечно, эта попытка возродить на новом материале старую трактовку Кольбера как непосредственного выразителя интересов бург жуазии является слабой стороной построения Буржона. Об отношении Кольбера к купечеству см. с. 27.
108	AN. Е 1739. N° 44.
107	Recueil des regiemens generaux et particuliers concemant les manufactures et fabriques du royaume. P., 1730. Vol. 1—4.
108	Ibid. T. 3. P. 39—41.
109	Dey on P. Etude... P. 229. Совсем иначе будет выглядеть этот же показатель в XVIII в.: 1726 г.—13,5 %, 1727 г.—26,6 %. 1733 г.—40,3 % (Ibid.).
110	Recueil des regiemens... T. 2. P. 494—512.
232
111	Levasseur E. Histoire des classes ouvrieres et de Г Industrie en France avant 1789. P., 1901. T. 2. P. 213.
112	Recueil des regiemens... T. 2. P. 408—421.
113	Ibid. P. 540-555.
114	Ibid. T. 1. P. 1-5.
116	Ibid. P. 17—18.
i16	Ibid. P. 64—87.
117	Bacquie F. Les inspecteurs des manufactures sous 1’Ancien Regime, 1669— 1792. P., 1927. P. 4.
118	Boissonnade P. Colbert... P. 180; MarkovitschT. Le triple centenaire de Colbert: 1’enquete, les reglements, les inspecteurs П Revue d’histoire economique et sociale. P., 1971. № 3. P. 311. Следующая анкета 1692 г. дает цифру производства 788 тыс. кусков, затем идет анкета 1708 г.: 1009350 кусков (Markovitch Т. Les industries lainieres de Colbert a la Revolution. Geneve, 1976. P. 486). Здесь уже имеется раскладка исходных слагаемых по гене-ральствам, позволяющая констатировать наличие существенных лакун, которые Маркович пытается заполнить гипотетически, используя ближайшие по времени описи. Для цифр кольберовской анкеты такой операции проделать невозможно. Поэтому неправомерен вывод Марковича, сделанный в его статье 1971 г., будто бы темпы роста шерстоткачества до 1690 г. были вдвое выше, чем после него, и что в этом следует видеть «цифровое подтверждение превосходства политики Кольбера над политикой его преемников» (Idem. Le triple centenaire... P. 312),— вывод, от которого сам автор затем отказался, заменив его прямо противоположным и столь же гадательным, об ускорении развития после 1692 г. (Idem. Les industries... Р. 486).
119	По оценке Марковича, если для первой половины XIX в. прямые статистические данные позволяют восстановить размеры 5—10 % всего промышленного продукта Франции, то для XVIII в. они охватывают 30—40 % (Markovitch Т. Le triple centenaire... Р. 322).
120	Boissonnade Р. Le socialisme d’Etat...; Idem. Colbert...; Cole Ch. W. Colbert...
121	Levasseur E. Op. cit. T. 2. P. 239.
122	Разумеется, здесь и далее при подсчетах речь может идти лишь о достаточно развитых формах мануфактур, в основном о создававшихся с королевской санкцией. Спорадически возникавшие примитивные формы рассеянной мануфактуры, связанные с простым подчинением одному скупщику разрозненных сельских производителей, никакому учету не поддаются.
123	Boissonnade Р. Le socialisme d’Etat... Р. 265.
124	Leon Р. Op. cit. T. 2. P. 113.
125	Deyon P. La production manufacturiere en France au XVIIе siecle et ses problemes // XVIIе siecle. P., 1966. N 70—71. P. 54.
126	В частности, Савари жалуется на новые трудности в торговле с Испанией: после заключения с нею мира оказалось, что Голландия, вышедшая из войны на И лет раньше, успела укрепить свои позиции на испанском рынке (Savary J. Op. cit. Т. 1. Р. 260).
127	Deyon Р. Etude... Р. 229.
128	К 1693 г. седанское производство тонких сукон было представлено 4 мануфактурами парижских купцов (от 41 до 62 станков, всего 196 станков) и 29 цеховыми мастерами (всего 111 станков). См: Cole Ch. W. Colbert... T. 2. P. 154.
129	О внутреннем строении производственных компаний и составе их пайщиков см. очень ценную статью: Pauly-Charreyre Е. Recherche et documents nouveaux sur la manufacture privilegiee de Colbert // Histoire des entreprises. P., 1961. N 7. P. 41—74.
130	Bondois P. M. Colbert et 1’industrie de dentelle: la manufacture de Montar-gis II Memoires et documents pour servir a 1’histoire du commerce et de 1’industrie en France. Ser. VII. P., 1922. P. 234—235.
131	Priestley M. Anglo-french trade and the «Unfavourable balance» controversy, 1660—1685 // Economic History Review. L., 1951, N3 1. P. 46.
233
132	Meyer J. Louis XIV et les puissances maritimes 11 XVIIе siecle. P., 1979. №2. P. 161, 165.
133	Delumeau J. Le commerce exterieur fran^ais au XVIIе siecle // XVIIе siecle. P., 1966. № 70—71. P. 95. Для этих лет имеются два сводных документа, которые, к сожалению, с трудом сопоставимы между собой. Документ 1664 г.— составленная для Кольбера анкета о численности всего торгового флота с распределением по тоннажу и портам приписки (Cole Ch. W. Colbert... T. 1. P. 469). Согласно ей, во Франции было тогда 2368 торговых судов общим тоннажем в 128 тыс. т, в том числе менее 30 т — 1063, более 100 т — 329. Документ 1686 г. дает численность только вооруженных торговых судов по отдельным портам без уточнения их тоннажа (Delumeau J. Op. cit. Р. 95). Вопрос о том, к чему ближе число вооруженных кораблей — к общему числу судов или к числу судов более 100 т, для каждого порта, видимо, решается по-своему.
134	Meyer J. Louis XIV... Р. 156.
135	AN. Е 1722. F. 244v.—245.
136	Mims S. L. Op. cit. P. 263.
137	Boissonnade P. Colbert... P. 262; Cole Ch. W. Colbert... T. 2. P. 182.
138	Pris C. La glace en France aux XVIIе et XVIIIе ss. // Revue d’histoire economique et sociale. P., 1977. № 1/2. P. 11.
139	Harel M. La manufacture de draps fins Van Robais a Abbeville au XVIIе et XVIIIе ss. P., 1971. P. 282 (these dact.)
140	Ibid. P. 368, 377.
141	Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 380.
142	Там же. С. 333.
143	Там же. С. 380.
144	Bondois Р. М. Colbert et Г Industrie de la dentelle. Le «point de France» a Reims et a Sedan // Revue d’histoire economique et sociale. P., 1925. №4. P. 367-408.
145	Gille B. Les origines de la grande Industrie metallurgique en France. P., 1947. P. 48-49, 52-53.
Глава VI
КОЛЬБЕР И ВОЕННАЯ ПОЛИТИКА
1	Trout A. Jean-Baptiste Colbert. Boston, 1978. P. 92.
2	Mignet F. A. M. Negociations relatives a la succession d’Espagne sous Louis XIV. P., 1835-1842. T. 1—3.
3	See H. Que faut-il penser de Г oeuvre economique de Colbert? // Revue histo-rique. P., 1926. №2. P. 189.
4	Elzinga S. Het voorspel van den oorlog van 1672. De economisch-politieke betrekkingen tusschen Frankrijk en Nederland in de jaren 1660—1672. Haarlem, 1926. Bl. 310.
6	Cole Ch. W. Colbert and a century of french mercantilism: In 2 vol. N. Y., 1QQQ T 9 P
6	Meyer j. Colbert. P., 1981. P. 258.
7	Rouen H. The ambassador prepares for war: the dutch embassy of Arnauld de Pomponne, 1669—1671. The Hague, 1957. P. 196.
8	Meyer J. Colbert. P. 130.
9	Louis XIV. Memoires. P., 1860. T. 2. P. 572.
10	Archivio di Stato di Venezia. Senato III (Secreta). Dispacci di Francia, filza 135, f. 208-212.
11	Relation de la conduite presente de la cour de France. Leyde, 1665. P. 98.
12	Patin G. Op. cit. T. 3. P. 506.
13	Договор 1662 г. был заключен на основе взаимных уступок. Голландцам пришлось согласиться на выплату тоннажного сбора (в чем сыграла свою роль жесткая позиция Кольбера, входившего в состав французской делегации на переговорах и унаследовавшего от Фуке непреклонность в этом вопросе), хотя и с некоторыми послаблениями (сбор с перевозки ими соли был снижен на 50 %). Зато король согласился, вопреки своим первоначаль
234
ным намерениям, недвусмысленно гарантировать республике свободу рыболовства, хотя именно вопрос о ловле сельди в английской прибрежной зоне был постоянным источником конфликтов между Англией и Соединенными Провинциями. О ходе переговоров см.: Brieven... D. 1 (см. гл. II, примеч. 111).
14	См. инструкцию Людовика XIV послу в Лондоне де Рювиньи от 11 августа 1667 г.: Mignet F. А. М. Op. cit. Т. 2. Р. 508.
15	Lettres, memoires et negociations de M. le comte d’Estrades. In 9 Vol. L., 1743. T. 2. P. 523. (Далее: Estrades).
16	В июне 1661 г. Карл II женился на португальской принцессе, после чего нуждавшаяся в союзнике Португалия уступила Англии свои права на гвинейскую торговлю (считавшиеся, согласно испано-португальскому «разделу мира», монопольными). В августе 1661 г. Франция присоединилась к протесту Соединенных Провинций против английских притязаний на монополию гвинейской торговли (Estrades. Т. 1. Р. 185 sq.). Что касается рыболовства, то 12 марта 1662 г. Людовик XIV конфиденциально разъяснял своему послу в Лондоне д’Эстраду, что если бы между Англией и Соединенными Провинциями началась война из-за этого вопроса, Франция в любом случае поддержала бы республику ввиду общности их интересов (Ibid. Р. 272 sq.).
17	Estrades. Т. 2. Р. 567, 575-576; Т. 3. Р. 5.
18	Louis XIV. Oeuvres. Т. V. Р. 35.
19	Brieven... D. 2. Bl. 26.
20	Ibid.
21	Louis XIV. Oeuvres. T. V. P. 292.
22	Meyer J. Colbert. P. 358—360. Мейер, опубликовавший в приложениях к своей книге отрывок из данной инструкции, дал ему подзаголовок «Мнение Кольбера о Голландии». Это, конечно, неверно: инструкция отражает мнения не только Кольбера. В определении внешнеполитического курса участвовали все члены Узкого совета, прежде всего де Лионн, а в вопросах франко-голландских отношений особый вес имело еще и мнение Тюренна: благодаря своим родственным связям с Оранским домом маршал иногда рассматривался как кандидат в статхаудеры в противовес нежелательной кандидатуре принца Вильгельма.
23	Brieven... D. 2. Bl. 87-88, 90. Ср.: Ibid. Bl. 81; Estrades. T. 3. P. 119—121.
24	Estrades. T. 3. P. 209.
25	Ibid. P. 225.
26	Ibid. P. 232.
27	Pages G. A propos de la guerre anglo-hollandaise de 1665—1667 11 Revue historique. P., 1908. № 2. P. 64—65.
28	Ibid. P. 63. Может быть, персонально Кольбера имеет в виду корреспондент Де Витта амстердамский купец Якоб Клаук, который в письме от 14 марта 1667 г. вспоминал, что в начале англо-голландской войны во Франции ошибочно считали, будто теперь-то французская торговля расцветет, но затем оказалось, что в торговле все взаимосвязано, и «высокопоставленное лицо (groot Frans heer), разбирающееся в морской торговле», прямо заявило, что для ее восстановления нужно сотрудничать с голландцами (Brieven aan Johan de Witt. Amsterdam, 1922. D. 2. Bl. 380).
29	Estrades. T. 3. P. 310—314.
30	Japikse N. Louis XIV et la guerre anglo-hollandaise de 1665—1667 П Revue historique. P., 1908. № 2. P. 22—60.
31	Estrades. T. 3. P. 429—432.
32	Louis XIV. Memoires. P., 1860. T. 1. P. 105.
33	Ibid. P. 108.
34	Ibid. Весь этот пассаж был изъят из окончательной редакции «Мемуаров»: видимо, подобные меркантильные соображения в данном случае были сочтены не соответствующими королевскому достоинству.
35	Brieven... D. 2. Bl. 114—115.
36	В связи с этим эпизодом проявились воинственные настроения придворного дворянства. Пелиссон пишет: «При первом слухе об экспедиции в защиту Голландии знатное французское дворянство, наскучив миром, приня
235
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
лось готовиться и с воодушевлением предлагало свои услуги». Король строго запретил командиру отряда принимать волонтеров (Pellisson Р. Histoire de Louis XIV. Р., 1749. Т. 2. Р. 9).
Pages G> Op. cit. P. 66—71; Japikse N. Op. cit. P. 50—55.
Estrades. T. 4. P. 577.
Mignet F. A. M. Op. cit. Т» 2. P. 41—43.
Estrades. T. 6. P. 266. Предполагают, что к этой утечке информации был причастен лично Карл II, который, действуя провокационными методами, стремился натравить Францию на Соединенные Провинции (Rowen Н. John de Witt, grand pensionary of Holland. Princeton, 1978. P. 705).
«При первом слухе о войне во Фландрии,— сказано в „Мемуарах44 Людовика XIV,— мой двор в мгновение ока вырос за счет бесчисленного множества дворян, просившихся на службу» (Louis XIV. Memoires. Т. 2. Р. 229). Saint-Maurice Th. F. de. Lettres sur la cour de Louis XIV. T. 1. (1667— 1670). P., 1910. P. 213.
La Fare Ch. A. de. Memoires et reflexions... P., 1886. P. 64—65. В начале войны, по наблюдениям Сен-Мориса, отношения между Тюренном и практически уже тогда управлявшим военным министерством Лувуа были очень хорошими благодаря их взаимной вражде к Кольберу (Saint-Maurice Th. F. de. Op. cit. T. 1. P. 65). Затем эти отношения испортились, и Лувуа стал в пику Тюренну продвигать Конде.
См. гл. V, примеч. 30. Этот памфлет широко используется в историографии, несмотря на его редкость: он с особым старанием изымался и уничтожался полицией, единственный известный экземпляр хранится в парижской Национальной библиотеке. Памфлет посвящен критике всех сторон деятельности Кольбера, в частности его финансовой и экономической политики; автор выступает с антимеркантилистских позиций (см. анализ этой брошюры: Rothkrug L. Critiques de la politique commerciale... 11 Revue d’histoire rnoderne et contemporaine. P., 1961. № 2).
Memoires... DMR. P. 265.
Ibid. P. 194.
Le livre abominable... T. 1. P. 11, 15.
Ibid. P. 21. Видимо, здесь намек на большие смотры 1666 г., проводившиеся в порядке подготовки к Деволюцицнной войне.
Обоснованию завоевательной политики был, в частности, посвящен трактат историка Жана де Лартига «Политика завоевателей». Его первая часть была опубликована в 1662 г., вторая, более откровенная, была представлена королю в 1664 г. и осталась в рукописи. Автор считает, что Франция «прямо создана для роли всемирной монархии», которая «даст всем людям облегчение и счастье» (BN. Ms. fr. 4164. F. 161, 162) — в частности, в силу особой способности французов «перенимать нравы, обычаи и образ жизни соседних народов» (Ibid. F. 170). Монарх, превосходящий своими достоинствами других государей, имеет право по закону природы завоевать их владения (Ibid. F. 68 v.).
La Fare Ch. A. de. Op. cit. P. 86.
Brieven... D. 1. Bl. 577. Cp.: Ibid. BL 595, 601, 690 etc.
Ibid. D. 2. BL 311. Cp.: BL 260, 426.
Ibid. BL 319.
Ibid. Bl. 489, 492.
Ibid. Bl. 309.
Ibid. Bl. 426.
О ходе тарифной войны после принятия Штатами провинции Голландия в ноябре—декабре 1670 г. ряда антифранцузских мер, подтвержденных затем плакатом Генеральных Штатов республики от 2 января 1671 г., см.: Elzinga S. Het voorspel... BL 284 sq. Поскольку вопрос о войне тогда был уже решен, эта дуэль не имела определяющего политического значения, хотя, конечно, сильно отравляла франко-голландские отношения. Mignet F. А. М. Op. cit. Т. 3. Р. 63.
Perwich W. The despatches... 1669—1677. L., 1903. P. 159. Конечно, Пер-вич ничего не знал о давно уже заключенном секретном англо-французском союзе.
296
60	Ibid. P. 153.
61	Письмо Карла II к Генриетте от 2(12) сентября 1668 г. См.: Cartwright J. Madame. A life of Henrietta. L., 1894. P. 270.
62	Ormesson O. d\ Op. cit. T. 2. P. 615.
63	Saint-Maurice Th. F. de. Op. cit. T. 2. (1670—1672). P., 1912. P. 189-190.
64	Perrault Ch. Memoires de ma vie. P., 1909. P. 118.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
1	Gaillard G. H. Vie de M. le premier president de Lamoignon... P., 1805.
P. 181.
2	Ibid.
3	Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 38. С. 314.
4	Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 27. С. 351, 362.
Примеч. к табл. 7 (с. 187)
Реальные цифры расходов на армию в 1666 г., очевидно, были гораздо выше, но поскольку курс на подготовку к войне с Испанией был взят в самом конце 1665 г., это не отразилось на уже утвержденных, плановых цифрах расходов; нужные средства, видимо, добывались путем авансирования сборщиками налогов в счет доходов следующих лет. Численный состав французской пехоты вырос в 1666 г. по сравнению с 1665 г. более чем в 2 раза, с 70 до 155 тыс. чел. (Corvisier А. Louvois. Р., 1983. Р. 514 sq.).
Кардинал Мазарини (1602—1661)
Гравюра Р. Нантейля по его же рисунку с натуры
Первый министр Франции с 1643 г.
Патрон Кольбера, управлявшего его имуществом с 1651 г.
Жан-Батист Кольбер <1619—1683)
Гравюра Р. Нантейля (1660 г.) по портрету Ф. де Шампеня (1655 г.)
Ниже портрета — герб Кольбера под баронской короной с изображением змейки (лат. «coluber»: по принятому в новодворянских семьях обычаю Кольберы взяли себе герб по созвучию с фамилией)
Никола Фуке (1615-1680)
Гравюра Р. Нантейля по его же рисунку с натуры (1661 г.)
Сюринтендант финансов с 1653 по 1661 г. На гербе Фуке — изображение белки («fouquet»— фр. прозвище белки). Обыгрывание темы борьбы змеи-Кольбера и белки-Фуке, бывшее в ходу уже у их современников. часто встречается в популярной литературе
Людовик XIV (1638—1715)
Гравюра А. Массона по портрету*Ш. Лебрена 1660-е годы
Король Франции с 1643 г., самостоятельное правление с 1661 <
Jn .trL/mfi/ „.? //л-
Гийом де Ламуаньон (1617 — 1677)
Гравюра Ж. Нделинка по портрету Ф. де Шампепя.
Первый президент Парижского парламента с 1658 г. Постоянный политический оппонент Кольбера
Мишель Летелье (1603—1685)
Гравюра Р. Нантейля по портрету Ф. де Шампейн
Государственный секретарь военных дел с 1643 г. Канцлер Франции с 1677 г. Первый патрон Кольбера, затем его соперник в борьбе за влияние на короля

Франсуа-Мишель Летелье, маркиз Лувуа (1639-1691)
Гравюра Гайяра по портрету К. Лефевра
Обозначенный на гравюре год рождения, как сейчас выяснено, является ошибочным
Сын Мишеля Летелье. енному министерству. агрессивной внешней
его помощник (с 1662 г.) и наследник по во-Выдающийся администратор, вдохновитель политики. Активный недоброжелатель
Кольбера
Этьен д’Алигр (1592-1677)
Гравюра Р.'Лошона
Один из коллег и постоянных оппонентов Кольбера, с 1672 г. хранитель печати, с 1674 г. канцлер Франции
ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава I. ФРАНЦУЗСКИЙ АБСОЛЮТИЗМ К СЕРЕДИНЕ XVII в....................... 3
Глава II. ПУТЬ К ВЛАСТИ................ 23
Глава III. ФИНАНСЫ И НАЛОГИ............ 61
Глава IV. ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО....... 93
Глава V. ТОРГОВЛЯ И ПРОМЫШЛЕННОСТЬ.... 137
Глава VI. КОЛЬБЕР И ВОЕННАЯ ПОЛИТИКА.. 186
ЗАКЛЮЧЕНИЕ..................... 206
ПРИМЕЧАНИЯ..................... 210
RESUME......................... 238
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ.............. 239
Научное издание
Малов Владимир Николаевич
Ж.-Б. КОЛЬБЕР
Абсолютистская бюрократия и французское общество
Утверждено к печати Институтом всеобщей истории АН СССР
Редактор издательства И. Н. Кузнецов. Художник Т. П. Поленова
Художественный редактор Н. Н. Михайлова
Технические редакторы Т. С. Жарикова, И. Н. Жмуркина
ИБ № 47544
Сдано в набор 21.06.90. Подписано к печати 04.12.90 Формат
бОХЭО1/^. Бумага книжно-журнальная. Гарнитура обыкновенная. Печать высокая. Усл. печ. л. 15,5. Усл. кр, отт. 15,75. Уч.-изд. л» 18,7. Тираж 1800 экз. Тип. зак. 268, Цена j р. ^0 к.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Наука»
117864 ГСП-7, Москва, В-485, Профсоюзная ул., 90э
4-я типография издательства «Наука»
630077, Новосибирск, 77, Станиславского, 25,
3 р. 90 к.
Жан-Батист Кольбер (1619—1683), словно гигант Атлас, изображенный на гравюре того времени, нес ответственность за всю экономическую и финансовую жизнь Франции. Достигнув вершин карьеры к середине 60-х годов XVII в., он одним из первых в европейской истории нового времени попытался реформировать общество в интересах государства...
«НАУКА»