Тени прошлого - Тихомиров Л.А.

Автор: Тихомиров Л.А.

Теги: воспоминания событий

ISBN: 5-89097-034-8

Год: 2000

Похожие

Мои воспоминания из прошлого

Человек из прошлого

Хранители прошлого

Из недавнего прошлого

Текст

пути русского имперского сознания

Л.А. Тихомиров
Тени
прошлого
Издательство журнала «Москва»
Москва
2000
ПРИЛОЖЕНИЕ К ЖУРНАЛУ «МОСКВА»
Составитель серии М. Б. СМОЛИН
Тихомиров Л. А.
Тени прошлого. Воспоминания / Сост., вступ. статья и примеч.
М. Б. Смолин: Оформл. Д. Е. Бикашов. — М.: Изд-во журнала «Москва»,
2000. — 720 с. — (Пути русского имперского сознания).
ISBN 5-89097-034-8
На склоне лет, уже завершив главные труды своей жизни и поселив-
шись в Сергиевом Посаде, поближе к преподобному Сергию, Лев Александ-
рович Тихомиров начинает писать свои воспоминания, объединенные под
общим названием «Тени прошлого». Все, что прошло перед глазами этого
выдающегося человека на протяжении более семи десятилетий жизни, дол-
жно было найти отражение в его мемуарах. Лев Александрович начал их в
1918 году, в обстановке торжествующей революционности. Он предполагал
написать около восьмидесяти очерков.
Это воспоминания, написанные писателем-христианином, цель кото-
рого не сведение счетов со своими друзьями-противниками, со своим про-
шлым, а создание своего рода документального среза эпохи, ее духовных
настроений и социальных стремлений.
В повествовании картины «семейной хроники» чередуются с сюжетами о
русских и зарубежных общественных деятелях. Здесь революционеры Ми-
хайлов, Перовская, Халтурин, Плеханов; «тени прошлого» революцион-
ной и консервативной Франции; Владимир Соловьев, русские консервато-
ры К. Н. Леонтьев, П. Е. Астафьев, А. А. Киреев и другие.
© Издательство журнала «Москва»,
2000
© М. Б. Смолин. Составление,
вступительная статья, примечания,
2000
© Д. Е. Бикашов. Оформление, 2000
От Бога все его труды
Современный феноменальный интерес к теоретикам консерватизма,
будь то русские мыслители (скажем, И. Я. Данилевский, К. II. Леонть-
ев, И. А Ильин или II Л. Солоневич) или европейские (де Местр,
Шатобриан, Карл Шмитт или Эрнст Юнгер), создает уникальную за
последние два века ситуацию: в русском обществе появляется надеж-
да на особую миссию традиционалистской мысли в деле возрождения
национального бытия. Русское общество и — что самое удивитель-
ное — современная властная элита, взращенная демократическими
восьмидесятыми и девяностыми годами, начинают использовать если
не идеи консервативного патриотизма, то по крайней мере его язык
В связи с этим умонастроением современного общества перед ис-
следователями русского консерватизма стоит громадная задача созда
ния повой истории русской мысли, перестановки приоритетов и опреде-
ления истинного значения разных мыслителей в общей исторической
схеме развития отечественной философии.
В предисловии к последнему, и незавершенному, труду жизни Льва
Александровича Тихомирова — его воспоминаниям — нам бы хоте-
лось попытаться определить его место в истории русского самосо-
знания. Дело это представляется чрезвычайно сложным, поскольку
оценки трудов Л. А. Тихомирова при жизни не последовало, и любой
исследователь его творчества принужден по необходимости руко-
водствоваться лишь собственными интуицией и знаниями, практи-
чески не имея для облегчения своей задачи никаких авторитетных
суждений прошлых лет
Лев Александрович Тихомиров, как. впрочем, и другие русские мыс-
лители конца XIX — начала XX века, попал под революционный кат ок,
вмявший всю интеллектуальную почву в идеологический асфальт клас-
сового подхода и марксистских оценок. Его наследию суждено было
оставаться вне исторической науки, не воспршшмавшей труды Л А Тихо-
мирова как объект исследования. Историческая наука, будучи сама
сильнейшим образом изуродована революционными идеями, имела в
своем багаже в основном либеральные и социальные ориентиры — у
6
Михаил Смолин
нее не было самостоятельных сил (как и спокойной академической
обстановки) для определения значения и места русских консерваторов
в истории отечественной мысли
Со времен французской революции 1789 года политическая исто-
рия человечества и политическая борьба, в сущности, идут вокруг идеи
государства. Либеральное сознание стремится выхолостить идею госу-
дарства — сузить, насколько возможно, сферу влияния этого наиболее
крупного института человеческого общежития. Взамен выставляются
различные контридеи, начиная от всевозможных коммун, конфедераций
и федераций и кончая идеей абсолютно автономной, самоопределяю-
щейся личности. Демократу в государстве видится — и не без веских
доводов — институт, в основе своей не демократический, а авторитар-
ный, который не терпит внутри себя ни сугубо автономных личностей,
ни каких-либо закрытых от его влияния и контроля обществ.
В отношении к государству демократ выступает в роли политиче-
ского сектанта — его убеждения зачастую столь же хаотичны и много-
образны, как и у религиозных сектантов, перманентно делящихся в сво-
их воззрениях на все новые и новые группы. Политическим сектантам
так же не свойственно глубокое осознание неизбежности и необходимо-
сти института Государства, как и религиозным сектантам непонятна (и
неприемлема) идея Вселенской Церкви.
Политические сектанты всегда искали и будут искать идеи, кото-
рые возможно поставить выше или взамен идеи патерналистского
государства. Это видно из всей истории демократии последних веков,
где идеи свободы, равенства и братства выдвигались в пику традици-
онному монархическому государству. В каждом новом поколении
демократических идеологов идею общего дела (идею государства)
пытались подменить то классовой борьбой и перманентной мировой
революцией, то заменить государственные функции контроля, защиты
и управления обществом экономическими рыночными отношениями,
то устранить институт государственности, реализуя вариации анар-
хизма. Чем активнее демократические принципы навязывались обще-
ству (прежде всего через революции), тем более осязаемой станови-
лась потребность в государственном воздействии на структурирова-
ние социальных отношений.
Метафизика и государство
Представления о государственности напрямую связаны с метафизи-
ческими воззрепиямими — от того или иного восприятия идеи Бога
непосредственно зависят и теоретические рассуждения о государстве
и обществе. В сфере теологической Бог и Церковь занимают то же
главенствующее место, что в политической области — Государь и Го-
От Бога все его труды
7
сударство. Здесь пет приравнивания одного к другому, по есть понима-
ние, что все положительное (иначе говоря — от Бога) в этом мире
человек стремится утвердить по образу и подобию им понимаемого
Божества. Так же как защита догмата о Церкви являлась краеуголь-
ным камнем в богословской полемике и религиозной борьбе последних
ста лет. так и идея государственности, осаждаемая либеральными, соци-
алистическими и анархистскими идеологами, была для Л. А Тихомиро-
ва главным пунктом обороны.
Государство как институт упорно стремятся лишить связи с Церко-
вью, а в более широком смысле вообще с метафизическими представ-
лениями о Власти. Отделение Церкви от Государства ослабляет обе
части былого союза. Церковь остается без земной защиты. Государ-
ство остается < щип па один с политическими партиями, тайными союза-
ми и религиозными сектами, каждая из которых постоянно работает па
подрыв государственных устоев, в том числе и основанных на прав-
ствеш1ых понятиях. Поле деятельности этих государствоборцев —
более или менее узкий мирок, партийный или сектантский.
Современная нам российская государст венпость находится в столь
же критически-переходпом состоянии, что и 90—100 лет назад: госу-
дарствешгый корабль крошится, разъедаемый различными антигосудар-
ственными политическими кислотами, нация пребывает в страхе перед
будущим. Сравните с тем, что писал в начале XX столетия Л. А. Тихо-
миров: «Наши сограждане... совершенно растерялись. В ужасе они не
знают, где искать спасения. Обычная жизнь человека в нормальное
время со всех сторон окружена ясными рамками политических и соци-
альных учреждений, охранена законом и властью. Теперь же все кру-
гом рассыпается. Вся страна вообще и все ее жители в частности не
знают, что с ними будет завтра, не знают, что будет сегодня, не ограбят
ли? не сожгут ли? не застрелят ли или не взорвут ли?.. Вокруг него
(обывателя. — М. С.) все перевернулось вверх дном, и жители, как
слепые среди пропастей, не знают, куда ступить, где гибель, где торная
дорога.
Как же им тут не обезуметь? А когда человека охватывает
безумный страх перед жизнью, все его нравственные устои неизбежно
расшатываются Все соблазны низости, корысти, злобы, эгоизма усили-
ваются в десять и сотню раз, а спасительная нравственная сила сопро-
тивления во столько же раз ослабляется в душе.
Как известно, главная опора духовной силы есть самообладание, а
тут у всех является, напротив, полная растеряшюсть»*.
Л. А. Тихомиров считал, что христианская проповедь при подобном
государстве] шом хаосе способна заменить отсутствие правильного по-
* Тихомиров Л А Христианство и политика // Апология Веры и Монархии.
М.. 1999 С. 112.
8
Михаил Смолин
нимания социальных и государственных принципов. Политическая на-
ука у нас крайне молода и пока не может быть ведущей в области
формирования положительных государственных идеалов. Христиан-
ская же проповедь возрождает должное отношение личности к обще
ству и государству на основе христианской нравственности и, имея
двухтысячелетнюю историю, на исторических примерах раскрывает те
основы общественности, которые не исчезают, по подвергаются времен-
ным искажениям ради социальных экспериментов.
«Отрешившись от руководства, — утверждал Л. А. Тихомиров. —
какое имели паши предки в христианстве, мы теперь не столько ведем
строение, как мечемся среди противоречивых при типов, которыми до-
водим свое общество и государство до истинного разложения.
Если бы христианская проповедь твердо стала па свою почву, она,
несомненно, снова помогла бы русскому пароду выйти из этого мяту-
щегося состояния. Но для этого нужно, чтобы христиане не боялись
твердо противопоставить свою правду тем спутанным фантазиям, кото
рые у нас выдаются за якобы научные системы общественного и поли
тического строя » *.
Не надо делать из Церкви партию, сводя ее па уровень борющихся
за земную власть. Для возрождения традиционной госуда] ютвешюсти в
России необходимо дать политике духовную опору в христианском уче-
нии, внести его философию как системообразующую в нашу политиче-
скую жизнь. Л. А. Тихомирову претило понятие «светского» государ
ства, рожденного суемудрием французских освободителей XVIII столе-
тия: «Свое представление о том, в чем состоит главная, высшая мировая
сила, и свое стремление быть с пей в гармонии человек налагает па все
области своего творчества, в том числе и на государственность.
Поэтому государству приходится заботливо беречь и поддерживать
все то, в чем происходит самое зарождение нравственного чувства»**.
Он гениален в своем упорном и последовательном протес ге против
сумасшествия антигосударственных сил XIX и XX века, решивших (с
большей или меньшей степенью радикализации этого требования), что
социальная жизнь возможна и без государства в традиционном его
понимании. Используя терминологию крупнейшего немецкого право-
веда XX столетия Карла Шмитта (1888—1985), о Тихомирове можно
сказать, что он был политическим теологом, метафизиком монархиче-
ской государственности.
Молодой Карл Шмитт писал об отношении метафизики и госу-
дарства, по сути дела, в том же духе, в каком всю жизнь о них писал и
* Тихомиров Л. А. Христианство и политика // Апология Веры и Монархии.
М., 1999. С. 115.
** Тихомиров Л. А. Государственность и религия // Апол< >гия Веры и Монар-
хии. М., 1999. С. 125.
От Бога все его труды
9
Л. А. Тихомиров. «Все точные понятия, — утверждал Шмитт, — со-
временного учения о государстве представляют собой секуляризиро-
вашгые теологические понятия... Чрезвычайное положение имеет для
юриспруденции значение, аналогичное значению чуда для теологии.
Только имея в виду подобные аналогии, можно попять то развитие,
которое проделали в последние века идеи философии государства.
Ибо идея современного правового государства реализуется совокупно
с деизмом с помощью такой теологии и метафизики, которая изгоняет
чудо из мира и которая так же отклоняет содержащееся в понятии
чуда нарушение законов природы, устанавливающее исключение путем
непосредственного вмешательства, как и непосредственное вмешатель-
ство суверена в действующий правопорядок»*
Чудо, о котором говорит Шмитт, в государственном праве может
быть названо чрезвычайным управлением, диктатурой или какой-ни-
будь подобной формой правления, не предусмотренной в обыкновен-
ном (конституционном) порядке, но без которой государственность во
времена глубоких кризисов, кругшых (мировых) воин или каких-либо
глобальных катастроф рискует пасть под напором антигосударствен-
ных разруппггельиых сил, стремящихся использовать и использующих
подобные ситуации Это понимание было сформулировано Карлом
Шмиттом в самом начале 20-х годов. Для него, да и для Л. А. Тихоми-
рова**, Верховной Властью была та, которая могла учреждать чрезвы-
чайное положение в государстве.
Это понимание метафизики Верховной Власти — поставленной для
творения «чудес», диктата вне законодательных актов управления госу-
дарством — занимает особое место в системе, разработанной Л. А. Ти-
хомировым***
Л. А. Тихомиров был прежде всего христианским и православным
мыслителем, что очень важно для понимания его системы взглядов па
государство и Верховную Власть Идея жертвенности, столь попятная
религиозным людям, ставится Л. А. Тихомировым в основание мощи
государственной Как Церковь стоит кровью мучеников, укрепляющих
дух верующих и пополняющих сонм Небесных молитвенников, так и
государство строит ся разнообразной жертвенностью его граждан Ни-
какие законы не заменят жертвенности. Юридические законы могут
обеспечивать личные права гражданина и сохранность его собствепно-
* Шмитт К Политическая теология // Политическая теология. Четыре гла-
вы к учению о суверенитете М., 2000 С. 57
** «Царская прерогатива решения по совести поддерживает сознание того,
что правда выше закона, что закон только и свят — как отблеск правды»
(Тихомиров Л А Монархическая государственность. М., 1991 С 540).
**♦ См его работы «О недостатках конституции 1906 года» (М., 1907), «Са-
модержавие и народное представительство» (М.. 1907). «Верховная Власть и
Основные Законы 1906 года» (М , 1909) и, конечно, «Монархическая госу-
дарственность» (М., 1905).
10
Михаил Смолин
сти, но только жертвенность граждан относится к области неписаного
нравственного императива, единственно жизненно необходимого для
поддержания самого существования государства. Государство стоит
до тех пор, пока граждане видят смысл жертвовать всем или многим
во имя общего достояния.
Поэтому выражение «Россия превыше всего» не является эмоцио-
нальным преувеличением или шовинистической риторикой, а только
ответом на вопрос: быть нам или не быть исторической нацией? Стро-
ительство государственности — дело не одного поколения, по дело
длинной преемственной чреды поколений, наращивавших веками пашу
территорию, экономическую и военную мощь.
Наследник многих и многого
К 1888 году когда Л. А. Тихомиров пришел в правую публицисти-
ку, в ней происходила смена поколений: только что с политической
сцепы ушли такие крупные политические писатели, как Н. Я. Дани-
левский (1885), И. С. Аксаков (1886), М. Н. Катков (1887). Идя
вослед, Тихомиров столь же глубоко осознавал различие в восприятии
идеи Власти и государства в России и в Европе. Его протест против
демократии — это протест против европеизма, разрушившего свой иде-
ал государствешюй власти и навязывающего демократический принцип
России, следствием которого было уничтожение национального идеала
Верховной Власти русских Царей. Это протест против финансовых и
гражданских «панам», видешгых Л А. Тихомировым па Западе (в част-
ности, в его время особенно явственно во Франции), во имя яркого
идеала возрожденной Самодержавной Монархии в лице Императора
Александра III.
Многообразные писательские интересы Льва Александровича и глу-
бокая вера в русскую мысль сделали его духовным наследником мно-
гих отечественных мыслителей.
В нем во всей глубине проявилась «универсальность» русского
духа, проявилась возможность вбирать в себя, испытывать па себе вли-
яния большого числа разнообразных идей, не теряя при этом идейной
самобытности.
Трудно найти русского мыслителя, который хотя бы отчасти не был
бы еще и историком. Вся русская мысль историологичпа. Возможно, в
этом сказывалось еще и влияние Карамзина, ^первые столь сильно и
широко возбудившего интерес к историческим обобщениям, да и вооб-
ще интерес русских к самим себе. Поколение славянофилов и такие
люди, как профессора Погодин, Шевырев Катков, безусловно, имели
опору в исторических трудах Карамзина.
Л. А. Тихомиров не был здесь исключением, напротив, его творче-
От Бога все его труды
11
ство стало, пожалуй, наиболее ярким воплощением историчности рус-
ской мысли. Убежденный, что психологический тип русской нации уже
не одно столетие неизменен, он не считал большой опасностью включе-
ние множества иных пародов и государств в русское государствешюе
тело в процессе перерастания России в Имперскую державу.
Л. А. Тихомиров никогда не боялся влияния чужих идей па себя
как мыслителя. Его гибкий и сильный ум* способен был, воспринимая
чужое, пе перехшмать его бессмысленно, некритично, а переосмысливать
в нужном ему ракурсе. Все, что было им изучаемо, проходило идейную
переплавку и добавлялось в его систему мыслительной «специей», при-
дававшей идеям Л. А. Тихомирова большую выразительность.
Универсальность писательства Л. А. Тихомирова имеет свои корпи в
философско-богословских традициях русской консервативной мысли XIX
столетия; он вобрал в свой исследовательский инструментарий весь тео-
ретический арсенал, выработатшый предыдущими поколениями. Он тот
мыслитель, который смог переместить паши государствмшые идеалы из
области только лишь интуитивной и чувствешюй в область сознательно-
го понимания и уяснения. Идея самобытности русского исторического
Самодержавия была им возведена на уровень научно исследуемого фак-
та человеческой истории. И после Л. А. Тихомирова русские мыслители
в рассуждениях о судьбах русской государственности не могли уже
обойтись без пройденного Л. А. Тихомировым пути (как профессор
П. Е, Казанский, Н. А. Захаров, И. А. Ильин, И. Л. Солоневич или,
скажем такой эмшрантский писатель, как Н. Кусаков).
Процесс объединения разных консервативных течений русской мыс-
ли — традиций славянофильской и карамзинско-катконской — начался,
пожалуй, еще с К. Н. Леонтьева, смогшего стать бойцом этих двух
станов консерва’’ изма (хотя и поздние славянофилы, вроде А. А. Кире-
ева, и сам Катков не видели в К. Н. Леонтьеве своего последователя).
В нем причудливо совмещались славянофильство в области культуры
и карамзицско-катковское отношение к государству.
* Наиболее важным и уместным здесь может быть свидетельство знавшего
его лично крупного эмигрантского историка Владислава Маевского (1893—
1975), судьба которого — тихомировского масштаба: доброволец в балкан-
ских войнах 1912—1913 годов, участник Первой мировой войны, эмигрант,
секретарь сербского Патриарха Варнавы, преподаватель православной Свя-
то-Владимирской духовной академии в США. «Лев Александрович, — вспо-
минал он. — от природы был богато одаренным, талантливым человеком, а
вместе и широко начитанным, просвещенным энциклопедистом. Он с оди-
наковой эрудицией широко научно подготовленного человека мог обсуждать
любой вопрос, особенно в области истории, права и социальной, обще-
ственной и политической жизни. Он обладал необычайной пытливостью.
Колоссальной памятью и трудоспособностью. Ум его был профессорский —
глубокий, холодный с бесстрастным анализом и скепсисом в отношении
всего сущего, с бесконечным устремлением к правде и истине» (Маевский
В. А Революционер-монархист. Памяти Льва Тихомирова. Нови-Сад, 1934.
С. 16—17)
12
Михаил Смолин
Следующим связующим звеном русской мысли нужно признать
Л. А. Тихомирова: и по личпой высокой оценке леонтьевской дея
телыюсти, и по внутреннему содержанию сочинений самого Льва
Александровича. Леонтьев писал (в письме от 7 августа 1891 года) из
Оптиной пустьп [и Л. А Тихомирову: «Приятно видеть, как другой чело-
век н другим путем (выделено К. Н Леонтьевым — М. С.) приходит
почти к тому же, о чем мы сами давно думали». Это признание родствен-
ности убеждений и духа мысли. А выделенное К. Н. Леонтьевым в этом
письме место и есть ключ к пониманию самобытности следующего эт апа
русской мысли, олицетворенного в Л. А. Тихомирове.
Будучи прямым наследником К Н. Леонтьева (и даже не в том
смысле, что он развивал его идеи, а в том, что продолжил саму нить
размышлений над проблемами Православной Церкви, монархического
государства и подобными вопросами), Л. А. Тихомиров пришел в рус-
скую консервативную мысль из идеологов народовольчества. И это
очень важно для понимания особенное! и его мышления.
Его мысль, вероятно, довлела над его натурой и характером, зачастую
заставляя подчиняться выводам логики не менее, чем чувствам. Его
переход в мир традиции может быть сравним лишь с путем Ф. М Дос-
тоевского — участника серьезной тайной революционной организации
петрашевцев, прошедшего через личный глубокий атеизм, ожидание рас-
стрела и каторгу. Их предощущения революции удивительно схожи пси-
хологически. «Бесы» ФМ. Достоев<koi о могут быть гениальной иллю-
страцией к политологическим рассуждениям о феномене революции в
работах Л. А. Тихомирова конца 80 -90-х годов XIX столетия*.
Революционные течения первой половины XIX столетия еще не
были столь ожесточенно богоборческими, как к концу века. Невоз-
можно представить Лепина, Бухарина или, скажем, Каляева не расста-
ющимися всю революционную жизнь с образком святого, тогда как с
Л А. Тихомировым всегда был подаренный матерью образок святите-
ля Митрофана Воронежского, или же увозящими в политическую эмиг-
рацию Евангелие. Атеизм или даже богоборчество, всегда в большей
или меньшей степени связанные с идеей революции, все же еще не
были догматически усвое! [ы многими народовольцами, сохранявшим и
некоторые христианские понятия — например, о честности. Л. А. Ти-
хомировым и другими народовольцами было отвергнуто предложение
использовать английские деньги для подготовки революции в России.
Но уже во время первой революции 1905 года кадеты легко брали
деньги от фищюв па свою разрушительную деятельность, а во время
Первой мировой войны большевики Ленина по идейным соображениям
• См : «Почему я перестал быть революционером», «Начала и концы Либе-
ралы и террористы», «Демократия либеральная и социальная» и «Борьба века»,
изданные ж>риалом «Москва» в сборнике работ Л А Тихомирова «Критика
демократии» (М., 1997).
От Бога все его труды
13
получали деньги от военного противника (немцев) на свою револю-
цию. Вряд ли можно представить, чтобы революционеры-народовольцы
могли послать письмо турецкому султану с поздравлением по поводу
неудачного штурма русскими войсками Плевны во время русско-ту-
рецкой войны 1877— 1878 годов Во время же русско-японской войны
1904— 1905 годов такие поздравления японскому микадо имели место,
не говоря уже о тотальной аморальности большевиков, желающих по-
ражения своей Родине во время Первой мировой войны. Так что рево-
люция в своем нравственном состоянии «развивалась» в сторону все
меньшей обремепешюстп моральными понятиями. Сила революцтш воз-
растала се безнравственностью
Революция во времена народовольчества была, если так можно
сказать, более «честна» по отношению к своему Отечеству и не имела
еще па своем знамени лозунга: «Чем хуже, тем лучше». Вероятно, по-
этому с револгоциотпюй средой могли порвать отношения такие люди,
как Л. А. Тихомиров или IO. Н. Говоруха-Отрок. И хотя в те годы
революция еще нс была способна сломать Империю, Л. А. Тихомиров
уже видел потенциальные ее сатанинские глубины. После перехода в
1888 году па сторону исторической России он ощущал мистически-
реально приближение рсволюциотпюго безумия и всеми своими силами
вел борьбу с этим направлением
Побывав в водовороте революции, в самой середине его, и чуть
духовно не сломавшись под ее давлением, он всю оставшуюся жизнь
чувствовал страшное дыхание этого чудовища. Причем это ощущение
его не сковывало, не лишало сил, а лишь мистически подстегивало к
борьбе к противодействию, к предостережению Возможность револю-
ции представлялась ему настолько реальной, что окружающие зачас-
тую сомневались в адекватности его оценки ситуации*.
Тихомиров глубоко религиозно переживал надвигавшуюся рево-
люцию — так же как переживал бы приближение будущего побывав-
ший в нем п знавший, что трагедии этого будущего не минуют его
жизни «Все эти страдания, — писал Вл Маевский, — пережитого
духовного и жизненного перелома оставили свой неизгладимый след и
в душевном настроении, и на внешнем облике Льва Александровича
Никогда, например, нс видели его веселым, смеющимся, беззабот-
ным . Если среди веселой беседы приятелей и набегала па его сосредо-
точенное выражение лица едва заметная улыбка, то опа тотчас же и
слетала. Волосы упрямо торчали, брови хмуро сдвигались, со лба и
лица пе сходили борозды напряженных дум и тяжелых переживаний.
Вся фигура Льва Александровича — нервная, худая с явными следами
* Так, например, за несколько месяцев до своей смерти от рук революцио-
неров-террористов такое сомнение высказывал крупный русский сановник
генерал-адъюган1 граф Алексей Павлович Игнатьев (1842—1906). не верив-
ший в крайнюю опасность революции
14
Михаил Смолин
переутомления (Л А. Тихомиров мпого лет [был] выпускающим ре-
дактором «Московских ведомостей»), диетического недоедания и пере-
утомления — отражала на себе неиссякаемую заботу и тревогу души.
Он производил впечатление человека, ежечасно, ежеминутно боящего-
ся и ожидающего какого-то безвестного и тайного удара»*.
Эта чувствительность его души в сочетании с пытливостью ума.
всегда живо реагировавшего на окружающее, создала тот тип мыслите-
ля-энциклопедиста, который одинаково успешно мог трудиться в различ-
ных сферах...
Страдание и подвижничество
Мыслители мыслителям рознь Есть мыслители партикулярные, для
которых идеи не есть «кровь» их жизни, а лишь холодные умственные
штудии. А есть мыслители, как бы являющие собой бескорыстных
идейных доноров для нации, отдающие с каждой своей книгой, брошю-
рой или статьей часть своей «крови», жизни. Это — подвижники, жерт-
вователи; только от них способна зажечься в сердце другого та вера в
идеал, о котором они проповедуют.
Многие современники Л. А. Тихомирова, в частности Вл. Маевский
и младший Фудель, говорили о его усердных молениях, о религиознос-
ти, углублявшейся с годами жизни. Вся его квартира была в церков-
ных образах. Некоторые рассуждали о его ханжестве, не понимая ду-
ховной жизни этого человека, его серьезного религиозного настроения,
так же как и не чувствовали его большого писательского подвига.
Нарастание религиозного настроения способствовало развертыванию
писательского дарования. В связи с этим интересна одна цитата из его
дневника: «Да паша единственная сила в православии, и, утрачивая его
мы становимся, видимо, презреннейшими из людей, ничтожнее всех ни-
чтожностей Европы. Удивительно, каждый, кого видишь из православ-
ных: мужик, купец, священник или хоть наш брат, “образованный”, —
несокрушимый перед всеми “Европами”. Но как только нет веры —
непременно оказывается слепым, ничтожнейшим, всемирным холуем»**.
В 1900—1904 годах Л. А. Тихомиров все явственнее ощущал, что
его смерть, может быть, уже очень близка***. Врачи не могли ничего
* Маевскци В А Революционер-монархист Памяти Льва Тихомирова Нрви-
Сад. 1934. С. 51
** Дневник Л А Тихомирова. Май 1896 года ГАРФ, ф, 634, on 1, д. 6,
л. 34-35
*** «Я часто чувствую себя в положении Иова многострадального. Легче,
когда понимаешь причины своей муки Но я часто теряюсь и не могу себе
объяснить, за что именно, по какой причине И что я могу сделать для
избежания мучения? Это одна из самых тяжелых сторон тягости» (Дневник
Л А Тихомирова 12 февраля 1900 года. ГАРФ, ф, 634, on. 1, д 7, л. 150). И
таких страниц в дневнике много.
От Бога все его труды
15
существенного для него сделать. Он готовился к близкой кончине; в
дневнике постоянно появляются его размышления о своем духовном
несовершенстве, слова покаянного размышления об участи своей и
семьи. «Болезнь заставляет подумать о душе, и в результате моих
размышлений я вижу, что мне серьезно следует истреблять свои глав-
ные пороки. Нужно достигать с этой точки зрения вот каких качеств:
1) не осуждать, 2) негпевливость, 3) чистота, 4) спокойствие вообще,
при всех случаях, 5) предоставление всего Воле Божией, 6) терпение.
Против всего этого я чаще всего погрешаю, можно сказать, ежесекунд-
но — не то, так другое, а то и сразу по всем пунктам. Но как бы это
себя воздержать?»*
И что же делает этот человек в столь катастрофическое для своего
физического и тяжелое для духовного состояния время? Он работает
над «Монархической государственностью». Пишет и сомневается в
своей способности написать, продолжает снова писать и тут же с грус-
тью размы шляет о крайне малой возможности принести пользу своим
трудом современной ему России: «Занят по горло приведением в поря-
док своего большого сочинения о государственности... Я все свобод-
ное время занят этой работой, и опа так трудна, что я прихожу к
грустному убеждению, что не могу дожить до ее окончания»**.
«Я что-то опять расклеиваюсь. Сверх того, моя “Византия” (часть II
в книге “Монархическая государственность” называлась “Римско-Ви-
зантийская государственность”, или же речь идет об отделе третьем в
этой же части — “Византийская государственность”. — М, С.) идет
скверно. Голова устала, не вяжется мысль... И потом думаешь: из чего
я тружусь, для чего? Даже берет сомнение: точно ли есть у меня ум,
способный отыскать и указать правду? От Бш а ли все мои труды, для
совершения которых мне пет удачи, пи сил внутренних, пи внешних?
Вот это уж очень тяжкая мысл£»***.
«Болезнь прервала мою “Византию”. А ведь это лишь небольшая
доля труда — весь в 10 раз больше... Не видать мне его конца. Да
боюсь, что все это “академический труд”. Наша Монархия так разрых-
лилась, что Господь один знает, каковы ее судьбы Главное — в обще-
стве подорвана ее идея, да “самого” общества-то пет. Все съел чинов-
ник. Система “монополий" и казенных предприятий проводит чинов-
ника и в экономику страны. Пу а па этом пути — Монархия может
быть только “переходным моментом”. Нужен гений, чтобы поставить
Россию на путь истинно монархического развития Мое сочинение,
* Дневник Л А. Тихомирова. 12 августа 1903 года. ГАРФ, ф. 634, on. 1, д. 12,
л. 14
** Дневник Л А. Тихомирова от 27 октября 1903 года ГАРФ. ф 634. on. I,
д. 12, л. 65-66.
*** Дневник Л. А. Тихомирова. I ноября 1903 года. ГАРФ, ф. 634, on. 1, д. 12,
л. 74.
может быть, могло бы послужить будущему Монархической реставра-
ции. Но для настоящего оно бесполезно Ни очами не смотрят, ни
ушами не слушают. Слишком вгрузли все в бюрократию и абсолю-
тизм»*.
И в этих борениях со своими духовными слабостями, физическими
болями, печальной будущностью всей семьи (в случае смерти Льва
Александровича остающейся и без тех скромных средств к существо-
ванию, которые доставляла изнурительная работа выпускающего ре-
дактора газеты «Московские ведомости»)** Л. А. Тихомиров не пре-
кращал своего труда
Это то, что можно смело назвать настоящим подвижничеством во
благо Отечества.
На склоне лет, уже завершив главные труды своей жизни и посе-
лившись в Сергиевом Посаде, поближе к преподобному Сергию, с 1918
года, в обстановке торжествующей революционности, Лев Александро-
вич Тихомиров начинает писать воспоминания с общим пазва] тем «Тени
прошлого». Воспоминания были задуманы очень широко — он предпо-
лагал написать около восьмидесяти очерков о событиях и людях, ко-
торые дали бы возможность почувствовать атмосферу его жизни, по-
пять состояние русского (или заграничного — периода эмиграции)
общества второй половины XIX — начала XX столетия. Все, что про-
шло перед глазами этого выдающегося человека па протяжении более
чем семи десятилетии его жизни, нашло отражение в мемуарах.
Это воспоминания, написанные писателем-христиашшом, цель кото-
рого не сведение счетов со своими друзьями противниками, с прошлым,
а создание документального среза эпохи, ее духовных настроений и
социальных стремлений. В повествовании картины «семейной хрони-
ки» чередуются с сюжетами о русских и зарубежных общественных
деятелях. Воспоминания не были закопчены автором, но и в этом виде
они представляют очень интересный и ценный материал об обществен-
ной жизни переломной пореформенной эпохи Российской империи.
Михаил СМ ОЛИIJ
* Дневник Л. А. Тихомирова. 12 ноября 1903 года. ГАРФ. ф. 634. on. 1. д. 12,
л. 82—83 и др.
** «Совсем разрушаюсь, должно быть, уж недолго протяну на свете. Сказать
правду — не хочется умирать. А тут еще семья — без средств, без малейшего
обеспечения. Тяжкие мысли...» (Дневник. 22 августа 1903 года. ГАРФ. ф 634,
on. 1, д. 12, л. 16).
Вступительное объяснение
Я всегда рассчитывал составить воспоминания о своей
жизни, в которой передо мной прошло много достопримечательного.
Но это намерение мне пе удалось исполнить по множеству дел и
занятий, поглощавших время и силы. Наконец с 1913 года, казалось,
наступил для этого благоприятный момент.
Давно уже у меня начинало назревать истинное отвращение к
политической деятельности, более всего вследствие нараставшего во
мне понимания, что я к пей совершешю непригоден по своим силам и
характеру. В 1913 году, ликвидировавши лежавшее на мне издание и
еще раньше освободившись от службы, я порешил отстраниться со-
всем от всяких политических и общественных дел, в которых вечно
стоял особняком, вне партий, будучи вследствие этого еще более
неспособен к какому-нибудь полезному действию. Это намерение
свое я и действительно исполнил, оставшись с тех пор совершенно
частным обывателем.
Но это пе значит, чтобы я ничего пе делал. Па мне, по суждению
моему, осталось два дела, которых было более чем достаточно для
окончания моей жизни. Это именно, во-первых, сочинение об «Основ-
ных религиозно-философских идеях истории», во-вторых — мои вос-
пом1шания.
Первое я считал в высшей степени важным для людей каких бы то
ни было направлений, так как оно раскрывает ту сторону истории, о
которой менее всего думают. Можно сказать, что экономика и религи-
озно-философские идеи — это в истории все. А между тем в паше
время обе главные действующие силы — то есть буржуазия и проле-
тариат — стоят па одной экономике, что хотя естественно при классо-
вой борьбе, по ошибочно. Какую бы экономическую основу ни выбра-
ло для себя человечество, оно не устроится без основы религиозно-
философской, так что если пе думать о пей сознательно, это приведет
лишь к тому, что она пе исчезнет, но осуществится уродливо, мешая,
конечно, и гармоничности жизни. Поэтому я взялся за эту работу со
всей энергией, видя в пей свою «лебединую песпь».
Но опа оказалась труднее, чем я первоначально думал, и потребова-
ла пересмотра громадной литературы, так что с пей провозился целых
пять лет. Сверх ее сложности, большой помехой явились для меня
возникшая всемирная война, а потом — революция i [еслыханной в
мире сложности и глубины. Хотя я и при этом остался вне политики
и совершенно не вмешивался в эту страшную борьбу социальных
стихий, более чем когда-либо раскрывавшую давно сознанную мной
непригодность мою к общественной деятельности, по эти грозные, по-
трясающие события не могли, конечно, не задевать души моей. Только
2 Заказ 2(^5
18
глубокая уверенность в важности моей работы для человечества, на
каких бы основах одо пи устраивалось, давало мне силы продолжать
ее в таких катастрофических обстоятельствах.
И вот она наконец окончена... почти. Немногое следовало бы еще
подправить, кое-что развить, сделать заключение Ио даже и в настоя-
щем виде она годится к печати. Я даже думал об этом, и при благо-
приятных условиях войду в соглашение с издателями.
Наступает очередь воспоминаний. Но трудности являются и здесь.
Я стал па четыре года старше, и силы, соответственно, еще более
ослабели, а жизнь становится все труднее. Меця устрашает мысль, что
если я начну сплошные воспоминания, хронологически, с начала до
конца, то я ни за что не окончу Сверх того, в буре расколыхавшихся
стихий невозможно сосредоточиться на такой громадной картине. Эта
буря постоянно чем-нибудь от нее отвлекает
Поэтому я решил писать воспоминания в виде отдельных эпизодов
и картинок. 11а каждом из этих маленьких очерков легче сосредото-
чиваться Между тем если я успею сделать их много, то это фактиче-
ски даст то же, что сплошные воспоминания, особенно если их потом
связать хронологическим порядком с небольшими вставками. А до
тех пор эти отдельные картинки легче публиковать, чем громадную
книгу.
При этом я не прибегаю пи к каким литературным справкам- Я
цишу це историю моею времени, а чисто личные воспоминания’ то, что
сохранилось в памяти, И так, как оно сохранилось, Мне кажется, что с
таким характером эти очерки будут иметь более документально# ценно-
сти, а в то же время для меня будет легче их писать.
Точно так ясе я решил писать эти воспоминания не в хронологи-
ческом порядке и не в каком-либо другом систематическом порядке, а
просто как вспомтштся, хотя б по какому-нибудь случайному побужде-
нию иди. настроению. Пусть эти «тени прошлого» прилетают ко мне
свободно, как им вздумается. Мне легче будет вслушаться в их голос,
легче будет записать Не беда, если что- нибудь «мецее важное» захва-
тит мою ДУШУ скорее, чем «более важное». Сказать ПО правде, для
Современника даже нелегко решить, что более важно, и из мелочей
складываются великие события. Эти медочи также нужно зцать буду-
щему историку. Онц составляют фон жизни.
Моя же работа пойдет тем легче и скорее, чем менее я буду пред-
намерен! к? думать, что важно и 47 0 неважно Раз осталось у меня на
душе, значит, для меня имело какую-то психологическую важность, а
если имело для меня, то, значит, имеет и для человека вообще.
И во всяком случае, такая система воспоминания для меня i(аиболее
легка и удобна, а следовательно, при пей работа пойдет скорее.
Л Тихомиров
10 (22) сентября, 1918 г.
з семейной хроники
I
Мой отец и мать, за исключением ранней молодости,
весь век прожили на Кавказе, а мы, дети их, все там родились и
выросли. Там же мы приписаны к обществу (Дворянское общество
Северного Кавказа). В Новороссийске у меня и посейчас имеются
кое-какие крохи недвижимости. Отец и сестра так и умерли в Ново-
российске, а мать, хотя по случаю всемирной предреволюционной
войны должна была уехать оттуда ко мне в Москву и скончалась в
Сергиевом Посаде, ни о чем не мечтала так страстно, как о том,
чтобы покоиться в одной могиле с мужем и дочерью на новорос-
сийском кладбище. За этой могилкой она с любовью ухаживала
много лет и заранее наметила на ней себе местечко. Но не послал ей
Господь этого утешения. Я мог лишь обещать ей при возможности
перенести ее прах в эту скромную могилу, осененную молодым
дубком и задумчиво глядящую на наши родные горы и бухту. Увы,
не даст Бог, конечно, и мне исполнить заветное желание матери. Я
могу лишь оставить это наставление детям своим. Авось хоть им
удастся, да и то сомнительно...
Из моих детей обе дочери выросли в Новороссийске у дедушки
и бабушки, а оба сына там живали, и все мы смотрим на Новорос-
сийск как на свое родное место. Вообще, наша семья — настоящие
кавказцы.
И однако оба они, отец и мать, — люди пришлые на Кавказе.
Судьба свела их сюда из очень дальних мест: отец родом туляк,
мать из Бендер Бессарабской губернии. Совсем молодыми они со-
шлись в Геленджике, на так называемой Береговой линии, и затем
весь век уже провели на Кавказе.
Отец, покойник, родился в селе Ильинском, верстах в двадца-
ти-тридцати от Тулы, не помню, Тульского или Алексинского уез-
да. Родом он был чистокровный великорус, из старинной духовной
семьи, с незапамятных времен служившей в Ильинском приходе.
Точные семейные воспоминания Тихомировых восходят, впрочем,
только до царствования Анны Иоанновны. При ней родился отец
Родион, бывший священником в Ильинском. После него там свя-
щенствовал его сын, Александр Родионович, от которого 8 сен-
тября 1813 года родился мой отец, Александр Александрович. Ильин-
ский приход преемственно оставался в руках рода Тихомировых,
не всегда, однако, носивших эту фамилию. Тогда в семинариях
очен£ произвольно давали и изменяли фамилии. Так, например,
2*
20
Л. А. Тихомиров
родной брат моего отца, Дмитрий Александрович, получил в се-
минарии фамилию Белоусов. Эта привычка выдумывать фамилии
в основе, вероятно, произошла оттого, что многие семинаристы
совсем их не имели; их и наименовывали по приходским храмам —
Знаменский, Рождественский и т. д.. или по приметам, или просто
по фантазии Но в тогдашнем крепком родовом быте духовенства
все очень хорощо помнили свое родство независимо от фамильных
прозвищ. В Тульской губернии есть Тихомировы, не состоящие с
нами ни в каком родстве, тогда как Белоусовы, Каменевы, Лав-
ровы — все кровные родственники ильинских Тихомировых. Стар-
ший в сонме этих разнофамильных родичей был среди них истин-
ным патриархом, заботился о нуждах всех их, следил за поведени-
ем и т. д. В мое время таким патриархом был брат моего отца, отец
Дмитрий Александрович Белоусов Он священствовал уже не в
Ильинском, где при мне был отец Лавров, а в селе Сергиевском,
недалеко от Ясной Поляны, состоял благочинным над нескольки-
ми десятками приходов и пользовался глубоким уважением всего
населения. Я знал его уже почтенным старцем, крепким, благооб-
разным, очень похожим на моего покойного отца. Это был чело-
век умный и хороший, а уж о своих, родовичах постоянно думал:
кого пристроить к месту, кого определить в учебное заведение,
кого замуж выдать и т. п.
В то время, когда я навестил Тульскую губернию, большинство
нашей родни уже покинуло духовное звание и разбилось по разным
другим профессиям, но оставалось между собой в крепкой связи. В
село Ильинское на приходский праздник Ильи Пророка, 20 июля,
ежегодно съезжалось много родных разных фамилий и званий: ду-
ховенство, врачи, учителя и т. д., чтобы вместе попраздновать и
поклониться могилам предков. Я был на одном из этих праздников,
где тогда съехалось человек пятьдесят. Очень любопытное зрелище
представлял этот съезд, о котором я как-нибудь дальше расскажу
подробно.
Вот в такой-то атмосфере родился и воспитался мой покойный
отец. Попавши на Кавказ, он уже ни разу не мог вырваться на
родину, но помнил и любил ее, поддерживал переписку с брагом
Дмитрием и регулярно помогал своей матери деньгами. О временах
детства у него сохранились самые светчые воспоминания, и родное
Ильинское стояло перед его воображением как потерянный рай. Он
любил рассказывать нам, детям, о родовом гнезде и рисовал на
бумаге план «бабушкина домика», крторый я увидел в натуре через
тридцать лет.
Они жили в этом домике небогато, но и без нужды. Мой дед.
Тени прошлого
21
Александр Родионович, и бабушка, Марья Алексеевна, были люди
добрые, патриархальных нравов, трудящиеся. В семье долго жила и
вдова отца Родиона, моя прабабка, достигшая чуть не столетнего
возраста. Это было существо кроткое и ласковое, любимица внучат,
и трудилась по хозяйству, можно сказать, до последнего вздоха.
Она так и умерла на своем хозяйственном посту. Нужно было что-то
пересмотреть в сундуке, она наклонилась над ним да гак и не вста
ла' скончалась, погасла как искорка.
Детям жилось в Ильинском привольно. Собственно села, в смысле
одного большого поселка, там нет, и общий план его довольно
своеобразен. Центр Ильинского составляет погост, стоящий совер-
шенно одиноко. Па погосте — церковь Ильи Пророка, кладбище и
дома причта, а теперь еще школа с помещением для учительницы.
Около церкви сосновая роща — большая редкость для Тульской
1убернии; и сосны старые, высокие, строевые. Я видел эту рощу
уже после того, как она была испорчена вырубкой нескольких со-
тен стволов для построек, и то она была чудно красива. Дальше
вокруг погоста тянутся обширные поля причта, так как Ильинской
церкви принадлежит что-то около трехсот десятин; щедрый дар преж-
них помещиков. Никакого жилья глаз не схватывает с погоста. Од-
нако оно есть Вокруг церковных земель по периферии расположено
девять деревень, а по другую сторону, с четверть версты от церкви, —
помещичья усадьба, скрытая в деревьях. Все это вместе и составляет
то, что называется селом Ильинским.
Дворы духовенства тянутся вдоль крутого, заросшего деревьями
и кустарником склона, спускающегося к узкой речушке. Тут нахо-
дятся и фруктовые садики, и огороды причта. А речка ниже по
течению расширяется и образует озерки и запруды, богатые рыбой.
За речкой, по дороге в Тулу, порядочные рощи и лески. В старину,
при отце, тут тянулись большие леса. В общем, есть где детям разгу-
ляться на разнообразном просторе.
Эти леса памятны были отцу по веселым каникулярным возвра-
щениям домой из Тульской семинарии. Семинаристы шли по домам
пешком совершенно гак, как описано у Гоголя Из города выступа-
ли большой толпой, которая постепенно редела, по мере того как
мелкие группы сворачивали на проселки к родным приходам. По
дороге веселая молодежь собирала ягоды, грибы, варила себе пищу,
отдыхала, играла, дурачилась. Приходилось переживать и тревож-
ные минуты, потому что в лесу водилось тогда много волков.
По давешнему порядку, отец был рано отдан в Тульскую семи-
нарию, где скоро выдвинулся своими успехами. Обстановка семи-
нарского быта была бедна, но учили тогда, пожалуй, искуснее, чем
22
Л. А. Тихомиров
впоследствии, при всяких усовершенствованиях. Отец, например,
кончая семинарию, говорил и писал по-латыни так же свободно,
как по-русски. К концу курса он стал звездой семинарии. Началь-
ство хотело отправить его в Духовную академию Ему пророчили
блестящую карьеру по духовному ведомству. Сам архиерей непре-
менно требовал отправки его в Духовную академию, понятно, на
казенный счет. Перед отцом раскрывались торные дороги, но он не
захотел идти по духовному ведомству Почему — не знаю. Всю жизнь
он оставался верующим и благочестивым человеком, но по духов-
ной части не пошел, не останавливаясь ни перед ссорой с епархи-
альными властями, ни перед тем, что не имел никаких средств. От
отца он не мог получить никакого пособия, а жизнь и учение в
Москве требовали денег. Но он непременно хотел быть врачом и
поступил в Московскую медико-хирургическую академию.
Она впоследствии была присоединена к Московскому универси-
тету в качестве медицинского факультета, а помещалась и при отце
в том же самом здании, где и при мне еще находилась большая
часть медицинских аудиторий, то есть в так называемом старом
здании университета. Там жили и стипендиаты-пансионеры. Но отцу
не сразу пришлось попасть в их число.
Вступительный экзамен он выдержал очень хорошо. Трудней-
шую часть его составляло сочинение на латинском языке, но для
отца это был совершенный пустяк; он успел написать сочинения
даже еще для нескольких экзаменовавшихся, не доверявших своим
латинским познаниям. Он мог бы получить стипендию, но тогда за
каждый год стипендии нужно было пробыть на казенной службе
чуть ли не три года. Отец предпочел остаться свободным, поселился
на вольной квартире, а средства на содержание добывал уроками.
Замечательно, что он еще в Туле видел во сне с мельчайшими
подробностями ту самую квартиру, в которой ему пришлось посе-
литься. Жил он при тогдашней дешевизне очень хорошо, мог даже
завести собственную лошадь, чтобы ездить на уроки. Но скоро на
него обрушилось несчастье: умер его отец, Александр Родионович.
Ильинская семья очутилась на попечении молодого студента. Еще
хуже было то, что у Александра Родионовича оказались значитель-
ные долги. Не знаю, на какие потребности он так задолжал, но мой
отец считал делом чести расплатиться со всеми кредиторами Алек-
сандра Родионовича, хотя он этим привязывал себе страшный ка-
мень на шею. Воспоминание об этой душившей его тяжести так
врезалось в душу отца, что он потом всю жизнь относился к долгам
с каким-то суеверным ужасом. Уже будучи в крупных чинах, он,
бывало, ходил сам не свой, когда неоплаченный забор по книжке в
Тени прошлого
23
лавочку доходил до нескольких сотен рублей Напрасно упрашивал
купец: «Да вы не беспокойтесь, берите сколько хотите, мы будем
ждать сколько угодно...» Нет, это его мучило, и он торопился рас-
квитаться.
Содержать себя, содержать семью, да етце очищать долги — пре-
вышало всякие силы отца, и он должен был закабалить себя на
стипендию, продолжая в то же время давать и уроки. При усилен-
ных занятиях в академии жизнь получалась очень трудная. Но общей
обстановкой своего академического существования отец вообще был
доволен. Кормили, конечно, очень скверно и скудно, да и студен-
ческая семья была далеко не блестяща Попадались студенты, кото-
рые не стеснялись даже грабить прохожих, так что ночью считалось
небезопасным проходить по Никитской около академии. Дисципли-
на в интернате — по духу времени, да и по хараюеру студентов, —
была весьма строгая. По инспектор* был хорошим представителем
николаевского времени, то есть настоящий отец-командир, кото-
рый умел отличить порядочного человека от непорядочного и не
подводил под одну мерку простую шалость и проявление действи-
тельной испорченности. Порядочным студентам он давал всякую
льготу, да и по серьезным проступкам не был жесток и старался не
губить людей бесповоротно.
В научном отношении преподавание в академии было поставлено
вообще хорошо. Но среди профессоров находилось несколько нем-
цев, тогда не знавших по-русски. Лекции читались большей частью
по-латыни, иногда по-немецки и только в виде исключения по-
русски. Я теперь перезабыл фамилии профессоров, но среди них
было несколько истинно ученых. Относились к студентам они вооб-
ще хорошо, к некоторым студенты ходили и в гости. Особенной
приветливостью отличался профессор богословия, у которого были
дочери-невесты. Веселый и добродушный, он любил и пошутить.
Однажды на проповеди в церкви он говорил, что нигде нельзя
скрыться от Бога: ни на земле, ни на небе, ни под землей... «Ни
даже в Инции», — прибавил он, лукаво поглядывая на студентов,
едва удерживавшихся от хохота, тогда как простые богомольцы в
церкви, конечно, даже не заметили шутовской выходки пропо-
ведника.
В 1840 году, 26 июня, отец блистательно кончил академический
курс с большой золотой медалью с надписью: «Преуспевающему*.
Профессорская коллегия хотела оставить его при академии, но зло-
* Кажется, это был Нахимов, брат известного адмирала и севастопольского
героя.
24
Л. А. Тихомиров
получная стипендия стала поперек дороги научной карьере. Военное
ведомство нуждалось во врачах, и особенно в таких местах, куда
добровольно никто не хотел ехать. К таким местам принадлежал
Кавказ. Стараниями друзей отцу выхлопотали назначение в Мос-
ковский военный госпиталь (1 августа 1840 года) в надежде оття-
нуть время и добиться причисления его к академии, но это оказа-
лось тщетным. В конце того же, 1840 года (2 декабря) его уже
двинули на далекий юг — в Феодосийский военный госпиталь, и
даже сверх штата, очевидно, для того, чтобы вырвать его из Моск-
вы. В Феодосийском госпитале он не пробыл и месяца, да и то
только на бумаге, и не успел он приехать, как уже был назначен
врачом в 3-й Черноморский батальон, и судьба его была решена.
Академические друзья и покровители, провожая его, утешали, что
не перестанут хлопотать о его возвращении в Москву, но понятно,
что раз не удалось задержать его в Москве, тем более ничего не
могло выйти из попыток возвратить его туда с Кавказа. Он был
навсегда приговорен к Кавказу, навсегда остался военным врачом.
II
Нелегко было перенести крушение всех мечтаний об
ученой карьере Но отец впоследствии говаривал, что, пожалуй, все
вышло к лучшему и что он, быть может, обязан Кавказу жизнью.
Напряженная работа в академии в соединении с необходимостью
добывать средства для себя, для отцовской семьи и уплаты отцов-
ских долгов в конце концов совершенно подорвали его силы, и у
него грозила развиться чахотка. Жизнь на Юге, на вольном возду-
хе, теплом и сыром, быстро поправила его здоровье, и он стал
крепким, плотным мужчиной, каким оставался потом всю жизнь.
У меня до сих пор сохранилась его раскрашенная фотография
конца пятидесятых годов, да я его и так хорошо помню. Он, как и
мама молодых лет, стоят передо мною как живые. Отец был высо-
кого роста, очень плотный, но стройный, без всякой наклонности
к полноте. Физически он был силен и вынослив, хорошо ездил
верхом и плавал. К езде он до того привык, что мог даже спать в
седле. За всю жизнь я помню его больным только один раз — когда
он перенес тиф Только к концу жизни он, по рассказам мамы,
стал прихварывать. Лицо у него было чисто великорусского типа:
высокий лоб, правильный нос, губы, часто складывавшиеся в доб-
родушную улыбку. Русые волосы спереди немножко кудрились хо-
холком По николаевской форме, он носил только длинные усы и
никогда не обзаводился бакенбардами, но, выйдя в отставку, отпу-
Тени прош юго
25
стил бороду. Я не видал человека более хладнокровного и с таким
самообладанием. Не могу себе представить его в испуге или каком-
нибудь азарте. Всегда ровный и спокойный, он нико1да не кричал и
не хохотал. Только улыбка освещала его лицо при весепом разгово-
ре, в котором он часто подпускал удачные и обыкновенно безобид-
ные остроты.
Раз загнанный на Кавказ, отец за всю жизнь ни разу не мог
урваться побывать на родине и лишь поддерживал переписку с
братом Дмитрием, на котором остались заботы о семье, так как он
кончил курс семинарии и получил священническое место. Но мате-
ри своей отец высылал пособие всю ее жизнь. Нужно заметить, что
с поступлением на службу средства его не увеличились, а умень-
шились. Жалованье тшда было ничтожное. В 1853 году, например,
после тринадцати лет службы, его годовой оклад составлял всего
250 рублей. Были, конечно, кое-какие добавочные выдачи, случа-
лись и денежные награды, но все это составляло очень немного
Доходов же от частной практики отец никогда не имел. Его очень
ценили как врача, и от больных не было отбоя, но получал он с
них гроши. С людей сколько-нибудь бедных он принципиально ни-
чего не брал, а богатые платили сколько вздумается и вообще очень
скупо, потому что размеры гонорара не имели никакого влияния на
его врачебное усердие и внимательность. Ни днем, ни ночью он не
отказывался идти к какому бы то ни было больному. Вспомню один
пример из множества Прибежали как-то около часа ночи из подго-
родной слободки звать его к какой-то бабе, которая мучилась рода-
ми. В те времена врачу приходилось быть всем: и хирургом, и аку-
шером, и ветеринаром... Отец уже спал Его разбудили, и он немед-
ленно отправился к роженице, у которой и провел несколько часов.
За это он не взял и не получил ни копейки. Такова была его «прак-
тика». Вообще, отец был большим идеалистом в отношении своих
обязанностей и смотрел так, что он должен оказать помощь каждо-
му больному. В результате его все любили и уважали, а денег не
давали. Зато, когда он умер, его провожал на кладбище весь Ново-
российск, а Джубскую улицу, на которой находится наш дом, на-
род самовольно переименовал в Тихомировскую, и так упорно, что
в конце концов даже и на официальных планах бывшая Джубская
улица стала именоваться Тихомировской.
Он вообще был очень равнодушен к имуществу. Жили мы всегда
скромно, в карты он не играл, в кутежах и с молодости не участво-
вал. Под конец жизни у него был маленький дом, который он
построил за пять тысяч рублей по выходе в отставку только пото-
му, что в городе нельзя было найти дешевой сухой квартиры. В
26
Л. А. Тихомиров
Новороссийске тогда песок добывался из моря, так что все по-
стройки делались неисправимо сырыми. Купил отец также двадцать
десятин земли по льготной казенной цене (10 рублей десятина), но
это по настойчивым просьбам мамы. Вообще, имущество у него
было самое скромное, и он не имел к нему никакого вкуса. Может
быть, такое настроение у него развилось тридцатилетней цыганской
жизнью военного врача.
Что касается службы и Кавказа, которые были ему насильно
навязаны судьбой, — он скоро их полюбил и привязался к Кавка-
зу, как большинство служивших там. И действительно, жизнь на
Кавказе была проникнута глубоким смыслом гораздо более, чем в
любой другой области России, и этот общий смысл придавал осо-
бый интерес всем частностям и даже мелочам кавказского быта. Тут
человек сознавал, что он недаром живет на свете, а совершает неко-
торую, хотя бы и малую, долю великого дела. Если бы спросить
жителей любой губернии, для чего они существуют на свете, они
бы очень затруднились объяснить это. Но старый кавказец знал, для
чего живет, знал, что исполняет великую национальную и куль-
турную роль в трудном, непрерывном подвиге, в сложной непре-
станной борьбе с природой и людьми. Оттого-то старые кавказцы и
были такими патриотами своего края. Он был их детищем; своими
трудами и жертвами они достраивали здесь Россию, созидали но-
вую могучую ее окраину, где разнородные туземные племена при-
общались к культурной жизни под гегемонией России, щедрой и
милостивой для всех, способных воспринять приносимые им блага,
и грозной для всех, осмеливающихся становиться поперек дороги
русской миссии. Здесь русский мог говорить себе как античный
гражданин Рима:
Tu regere impeno populos, Romane, memento
Parcere subjeclis et debellare superbos!*
Таков был общий тон кавказской жизни, но мои семейные вос-
поминания относятся, собственно, к Северному Кавказу, и по пре-
имуществу к его «правому флангу» Русское население края все гак
или иначе примыкало к армии, которой левый фланг шел по Тере-
ку к Каспийскому морю, а правый фланг — по Кубани к Черному.
По левому флангу растянулись казаки гребенские, едва ли не древ-
нейшие в России, и моздокские, впоследствии, с прибавкой новых
станиц, составившие Терское казачье войско. К правому флангу
* Римлянин’ Ты научись народами править державно <...> Милость покорным
являть и смирять войною надменных1 (Вергилий. Энеида; пер. С. Ошерова)
Тени прошлого
27
относилось Линейное казачье войско, потомки донцов и крестьян-
ских деревень, зачисленных в казаки, и Черноморское казачье вой-
ско, потомки запорожцев и различных малорусских переселенцев.
Вся крайняя полоса русских владений со стороны Кавказского хребта
была обрамлена линией укреплений, стоявших на границах земель
враждебных горцев. По берегу же Черного моря тянулась так назы-
ваемая Береговая линия, го есть линия укреплений на землях враж-
дебных горцев от Анапы до Закавказья. Эти маленькие укрепления,
имевшие целью отрезать горцев от Турции, находились в вечной
блокаде. Па сухом пути между ними не было никаких сообщений, и
они связывались между собою только судами Черноморского флота
и гак называемой казачьей гребной флотилией. Черноморский флот
находился в вечном крейсерстве у берегов Кавказа, перехватывая
все турецкие суда, привозившие черкесам разные необходимые для
них товары, особенно военные, а с Кавказа увозившие по преиму-
ществу женщин для турецких гаремов. В этом крейсерстве и воспи-
талось героическое поколение моряков, которое позднее прослави-
ло себя при Севастопольской обороне.
Несмотря ни на какие бури и штормы, блокаду берегов нельзя
было прерывать, и наши суда, в то время почти исключительно
парусные, ходили взад и вперед вдоль Черноморского побережья.
Беда была кораблю потерпеть аварию. Ему некуда было укрыться,
негде было получить помощь, кроме укреплений Береговой линии,
если погода позволяла к ним пристать. Бухты были только в Гелен-
джике и Новороссийске, но при сильном норд-осте, господствую-
щем здесь осенью и зимой, входить в них парусному судну было
нелегко, иногда даже невозможно. Впоследствии, когда я уже был
гимназистом, мой товарищ Ключарев вздумал поехать из Керчи в
Новороссийск на кочерме (парусное судно); так они, попавши сюда
в норд-ост, должны были лавировать у входа в бухту несколько
дней, так что Ключареву наконец надоело ждать, он высадился на
берег на лодке и пошел в Новороссийск пешком Конечно, моряки
старого Черноморского флота были искусные, но во всяком случае
при норд-осте входить было нелегко.
Гребная флотилия так называемых азовских казаков, состояв-
шая из больших баркасов, выдерживала еще более трудные испыта-
ния. На шхуне или бриге есть хоть каюта, в которой можно обсу-
шиться и обогреться, есть кают-компания, где можно с удобством
пообедать и поболтать с товарищами На баркасе некуда укрыться,
кроме крохотной каморки, в которой и одному человеку ни встать
ни сесть. А между гем волна, еще очень сносная для шхуны, застав-
ляет уже баркас черпать обоими бортами. Страшны для него и смер-
28
Л. А. Тихомиров
чи, бегающие по морю иногда целыми стаями в пять-шесть штук.
Этот крутящийся водяной столб, сливающийся с низкими облака-
ми, закручивает и топит лодку, на которую набежит. Его можно
разбивать орудийными выстрелами, но на баркасе нет, по большой
части, даже крошечной сигнальной пушчонки. При искусстве ко-
манды гибель баркасов происходила нечасто, однако такие случаи
бывали. Однажды жестокий шторм захватил в море два баркаса,
которыми командовали родные братья Один вышел из передряги
благополучно, но другой был затоплен бушующими волнами и по-
шел ко дну. Экипаж весь погиб на глазах своих более счастливых
товарищей. Командир спасшегося баркаса слыхал отчаянный крик
брата: «Брат, спаси...» Но напрасно. Немыслимо было оказать ника-
кой помощи... Этот предсмертный крик, доносившийся из водяной
мглы сквозь рев ветра, не смолкал уже никогда в ушах спасшегося
брата. Он был так потрясен, что сошел с ума и постоянно слышал
бесплодный призыв гибнувшего брата.
Огромную опасность даже для большого корабля представляло
сесть на мель или быть выброшенным на берег Горцы прятали боль-
шие лодки в устьях речек, среди непроходимых камышей, и на
этих лодках смело абордировали обессилевшее судно, а очутившись
на берегу, наш экипаж не имел никаких шансов пробиться сквозь
скопища горцев к какому-нибудь русскому укреплению по непри-
ступным лабиринтам гор без всяких дорог, кроме черкесских троп,
вдобавок и неизвестных нашим. В этом крейсерстве, вечно перед
лицом смерти, с одной надеждой на свои силы, воспитывались
черноморские «морские волки», бестрепетные, выносливые, неис-
тощимо находчивые, достигшие высшей виртуозности в управле-
нии парусным кораблем и баркасом, связанные от офицера до мат-
роса самоотверженным товариществом и железной дисциплиной. Ис-
тинным создателем этого беспримерного флота, единственного за
всю русскую историю, был адмирал Лазарев, из школы которого
вышли Нахимов, Корнилов и Истомин, Но дух моряков был одина-
ков как у этих звезд флота, так и у скромнейших чинов службы.
Они гордились своими начальниками, своими подчиненными, лю-
били свои суда, знали их до тонкости и умели доводить до высшей
степени их морские достоинства.
Не помню ни имен капитанов, ни названий шхун, на одной из
которых разыгралась грагедия, служащая образчиком страстной влюб-
ленности тогдашних моряков в свое судно. Одна из шхун была чуть
ли не «Дротик». Во всяком случае, обе считались лучшими ходока-
ми флота. И вот однажды в Геленджике капитаны заспорили на
пари, кто кого обгонит в море. Событие сенсационное. Все населе-
Тени прошлого
29
ние крепости высыпало на берег, когда обе шхуны выходили из
бухты. Некоторое время они соперничали в быстроте и искусном
маневрировании, но потом одна стала обгонять. Капитан отставшей
делал сначала все усилия поправить неудачу, а потом, убедившись
в бесплодности этого, сбежал в каюту и перерезал себе горло брит-
вой. Он не в силах был пережить позора любимой шхуны, в кото-
ром, может быть, считал и себя чем-нибудь виновным. На парус-
ном судне скорость хода зависит далеко не от одних морских ка-
честв его, но еще более от искусства в пользовании средствами
различных парусов, кливера, руля, малейших капризов ветра, дви-
жения волны и т. п Парусное судно, как фея-волшебница, живет в
непрерывном взаимодействии с силами природы и само, как они,
начинает казаться одушевленным существом, с которым моряк за-
ключает такой же союз, как всадник со своим верным конем.
Суда Черноморского флота и гребной флотилии не только бло-
кировали черкесские берега и поддерживати сообщение между ук-
реплениями, но и помогали действиям сухопутных отрядов. Когда
требовалось наказать горцев или предотвратить их нападение, воен-
ным отрядам, за отсутствием дорог, нельзя было предпринимать
экспедиции иначе как посредством десантов. Их 1рузили на суда и
высаживали где нужно, в устьях широких долин, откуда они под-
нимались в намеченные раньше горные трущобы. В этих десантах не
раз приходилось участвовать моему отцу вскоре по поступлении на
службу. Часто плавая на судах, он подружился с моряками, хорошо
узнал их быт, хорошо знал и все устройство судов, действие пару-
сов, так что мог показаться настоящим моряком. Часто он расска-
зывал нам, детям, о морских поездках, увлекаясь красотой своих
воспоминаний, и передо мной доселе живут картины того, как
легкая шхуна, распустив все паруса и прилегши на бок, быстрой
стрелой летит по морю, взлетая на волны и плавно сползая с них.
Покойный отец, на родине не видавший воды шире Оки, здесь
полюбил беспредельное море в его зеркальном спокойствии и в его
бешено ревущих бурях.
Как я упоминал выше, его назначение в Феодосийский госпи-
таль было чисто фиктивным. 2 декабря 1840 года он был назначен
туда, но немедленно по прибытии, 23 января 1841 года, был назна-
чен в 3-й Черноморский батальон, стоявший в Новороссийске, а
немного спустя (II октября 1841 года) — в Новороссийский воен-
ный госпиталь. Таким образом, он начал свою кавказскую службу в
Новороссийске.
Новороссийск был столицей Береговой линии и местопребыва-
30
Л. А. Тихомиров
нием ее начальника, Серебрякова Я хорошо знаю план Новорос-
сийска по его развалинам, среди которых бродил пятнадцать лет
спустя с такими же, как я, мальчуганами. Это был довольно боль-
шой городок, обнесенный стеной, со рвом и бастионами, занимав-
ший пространство без малого от нынешнего нового базара до ны-
нешней станички, но на гору он не поднимался выше нынешнего
городского сада; за. Цемесом, на месте вокзала и французского го-
родка, не было ничего. Но на другой стороне бухты, в самом нача-
ле, был маленький форт, охраняющий колодцы, в которых нали-
вались моряки. В самом городе, около адмиралтейства, были также
прекрасные благоустроенные колодцы, в новом Новороссийске ис-
сякшие и пришедшие в запустение. Со стороны бухты город защи-
щен был также бастионами поблизости нынешнего мола. Новорос-
сийск имел несколько хорошо застроенных улиц, казармы, боль-
ницу, дома частных жителей, всегда собирающихся около военных
центров. Были хорошие магазины. Дом Серебрякова, на нынешней
Серебря конской улице, представлял целый маленький дворец в два
этажа. Его руины были так прочны, что в них, когда я был мальчи-
ком, устраивались танцевальные вечера. Около него находилась боль-
шая роща из огромных вековых деревьев. Единственный недостаток
ее составляло то, что все эти великаны были сильно наклонены к
юго-западу — вследствие давления норд-оста, под которым они
родились и выросли. Замечательно, что теперь деревья в Новорос-
сийске не испытывают этого изуродования. Вероятно, в старину
северо-восточные ветры были более постоянные, чем теперь. Эта
роща была вся вырублена при восстановлении нынешнего Новорос-
сийска: поступок, нельзя не сказать, довольно варварский.
Огромная Цемесская бухта, в двадцать верст длиной и пять-
десять верст шириной, была закреплена в русских руках более вся-
кого другого куска Черноморского прибрежья. На южной стороне
стоял город Новороссийск. На северной стороне — башня, защи-
щавшая колодцы. При входе в бухту, около мыса Доба, на устье
речки Кабардинки, находилось небольшое кабардинское укрепле-
ние. Речка теперь давно превратилась в жалкий ручей, а тогда в нее
могли входить кочермы.
Кабардинское укрепление очень интересно по принятой в нем
системе сторожевой собачьей охраны. Вокруг стен в глубоком рве
была поселена большая стая собак, которые не трогали русских, но
на черкесов нападали с озлоблением и чуяли всякое их приближе-
ние. Однажды черкес, неосторожно подъехавший ко рву на коне,
когда не было никого из русских, погиб страшной смертью Собаки
бросились на него. Он пытался ускакать, но разъяренная стая догна-
ла его, стащила с коня и растерзала. Не знаю, кто изобрел эту
Тени прошлого
31
караульную собачью службу, и не слыхал о других ее примерах. Но
в Кабардинке она была признана официально, и собаки получали
даже казенный паек.
Сообщение Новороссийска с Кабардинкой поддерживалось на
баркасах, так как сухим путем можно было идти лишь вокруг бух-
ты, у подножия хребта Маркотх, круто обрывающегося в бухту и
по всем ущельям густо заселенного горцами. Не знаю, откуда про-
изошло название Кабардинка, но только не по имени черкесов.
Никаких кабардинцев здесь не было. На всем пространстве от Ана-
пы до Новороссийска и по всему Маркотху к Кабардинке и Гелен-
джику, и даже южнее Геленджика, жило племя натухайцев, или,
как их звали по-ученому, патхокуадцев.
Вообще западный фланг боролся против адыгейских племен,
древнейших обитателей края, в собственном смысле черкесов — «кер-
кезов» древних греков Их было пятнадцать племен, из которых
главные жили около Черноморья и Береговой линии. К северу от
хребта Маркотх, к Кубани и Екатеринодару, тянулись обширные
земли шапсугов, самого многочисленного из адыгейских племен, а
за ними, к Майкопу, жили абадзехи. По нижней Кубани жили
бжедухи. когда-то многочисленные, а потом, еще до прихода рус-
ских, почти совершенно истребленные чумой Южнее Геленджика
скоро начинались земли убыхов. Это воинственное племя жило по
всей Береговой линии почти до самой Абхазии. Абхазцы -- уже не
адыге. По верховьям Кубани до вершины Эльбруса находилась зем-
ля карачаевцев, которые всегда были мирными и с русскими не
враждовали, почему и пережили благополучно страшную катастро-
фу адыгейских племен. Карачаевцы — тоже не адыгейцы Из всех
укреплений Береговой линии только Новороссийск имел сухопут-
ное сообщение с Россией, а именно на Анапу, через так называе-
мое Анапское ушелье Широкая долина речки Цемеса, около кото-
рой расположен Новороссийск, в своей верхней части превращается
в узкое ушелье, через которое и нужно было проходить к Анапе.
Как везде на Кавказе, сообщение происходило при посредстве «ко-
лонны», то есть отряда, который прикрывал обозы и проезжающих.
Все, кому нужно было ехать, гак и ждали времени отправки ко-
лонны Проезжая теперь Анапским ущельем, трудно представить себе,
что оно славилось непроходимостью и опасностями. Но это потому,
что теперь дорога идет прямо через перевал, а в прежние времена
приходилось двигаться внизу, по дожу ручья, имея с обоих боков
крутые склоны гор, поросших лесом С этих склонов черкесы могли
на выбор расстреливать войска и обозы, и на протяжении несколь-
ких верст не осталось бы в живых ни одного из безумцев, вздумав-
32
Л. А. Тихомиров
ших сунуться в ущелье без обычных кавказских предосторожностей.
Но по обе стороны колонны, по верхам ущелья, всегда пускали
цепи солдат, которые все время отражали попытки черкесов про-
рваться к идущей внизу колонне. Только эти цепи и делали воз-
можным пройти ущелье без больших уронов.
Отец прослужил почти два года в столице Береговой линии*.
Здесь он впервые познакомился с кавказским обществом, впервые
же побывал и в боевом огне.
Разумеется, Новороссийск был слишком сильной крепостью,
чтобы черкесы могли даже подумать о нападении на него. Но их
партии бродили в окрестностях, грабили, убивали и уводили в плен
всех, кто попадался на рубке леса, на покосе и т. п., они угоняли
скот и лошадей, они нападали, наконец, на колонны. Для наказа-
ния их и усмирения иногда снаряжались небольшие экспедиции, а
при всяком таком отряде непременно находился врач. По тогдаш-
ним нравам, он обязан был стоять не в тылу, а по возможности в
передовых рядах для успокоения солдат мыслью о близости меди-
цинского пособия Впоследствии отец купил под хутор клочок зем-
ли, на котором он впервые понюхал пороху. Это было по дороге в
Анапское ущелье, верстах в трех в сторону. Аул был взял штурмом
и сожжен. Я мальчиком видел на нашем хуторе заросшие остатки
черкесского кладбища с каменными памятниками, а на месте само-
го аула однажды отыскал ручной черкесский жернов.
Военные действия в Новороссийске все-таки составляли редкое
явление. Но скоро отцу пришлось окунуться в них глубже. 8 октября
1842 года он был назначен медиком в 5-й Черноморский батальон,
стоявший в Геленджике, и отправился на новое место службы.
Здесь жизнь была уже много беспокойнее. Небольшое укрепление
находилось вечно на военном положении, в постоянных столкновени-
ях с горцами, которые иногда осмеливались даже атаковывать его.
Уже на третий месяц по прибытии в Геленджик отцу пришлось
идти в экспедицию на реку Вулань. Туда прибыло турецкое контра-
бандное судно, вооруженное орудием, и из Геленджика был по
этому случаю отправлен десант. Разумеется, контрабандное судно
было захвачено, но только после жаркого дела. Отец особенно отли-
чился в нем мужеством и самоотверженностью при оказании помо-
щи раненым и получил денежную награду, почти равную годовому
окладу жалованья. .
Первую награду он получил еще в Новороссийске.
В Геленджике ему суждено было обзавестись и своей семьей.
* С 23 января 1841 года по 8 октября 1842 года.
Тени прошлого
33
III
Моя мать, Христина Николаевна, урожденная Каратае-
ва, родилась в 1829 году в Бессарабии, в крепости Бендеры, где
служил ее отец, инженер-подполковник Николай Каратаев. Отче-
ство его я, к стыду моему, позабыл. По крови он был малоросс.
Жена его, Екатерина Алексеевна, урожденная Шекарадзина, по
племени была из польских татар, издавна совершенно ополячен-
ных, однако по вере православная. В то время по всей Западной
России и в Бессарабии господствовали польское влияние и польская
культура. В семье Каратаевых даже и говорили немножко по-польски,
чему способствовала и польская прислуга. Каратаевы не были бога-
ты, но жили в полном довольстве, имели много серебра и драго-
ценных вещей, из которых кое-что досталось и моей матери. Так, у
нее было от родителей много жемчугов, гранатов, алмазная брошка
(точнее, турецкий орден меджидие), золотые браслеты и т. п. Но
семья их скоро распалась. Екатерина Алексеевна умерла от жабы,
скоро после нее скончался и сам Каратаев — человек слабого сложе-
ния и с наклонностью к чахотке После них осталась куча малолет-
них сирот: Варвара, Христина, Настасья, Александра и Николай.
Конечно, и дети, и имущество были взяты в опеку; из имущества,
говорят, большая часть распропала, но дети все были пристроены
на казенный счет в разные учебные заведения: сын — в кадетский
корпус, Настасья — в Московский Николаевский институт, Алек-
сандра — не знаю куда, Варвара же и Христина — в Керченский
Кушниковский институт. Так осиротелые птенцы были разбросаны
по свету, и об участи брата и сестры Александры моя мать долгое
время почти ничего не знала. Настасья лишь много лет спустя была
вызвана в семью сестры Варвары. Моя же матушка и Варвара — тетя
Варя — вместе выросли и всю жизнь затем оставались в близких
сношениях и самой нежной дружбе.
При одном случае моя матушка была даже обязана жизнью Вар-
варе Николаевне. Дело было в институте, в Керчи. Воспитанниц
как-то повели на купание в море. У института была собственная
купальня. И вот в то время, когда веселая толпа девочек резвилась
и барахталась в воде, с моей мамой сделался обморок. Она стала
опускаться на дно и рассказывала потом, что не чувствовала ни
страха, ни удушья — ничего неприятного. Напротив, ей было легко
и весело, а в ушах звучала какая-то тихая, чудная музыка... С этой
музыкой она, конечно, и перешла бы в лучший мир, если бы не
тетя Варя. Вечно внимательно следившая за сестрой, она заметила,
что та долго не показывается из воды, нырнула за ней и вытащила
ее на поверхность. Очевидно, моя мама не успела еще сильно за-
3 Зака. 2695
34
Л. А, Тихомиров
хлебнуться, так что скоро очнулась и стала дышать. Замечательно,
что это происшествие так и осталось неизвестным классной даме,
наблюдавшей за детьми Сама она ничего не заметила, а институт-
ки, боясь появления каких-нибудь строгостей, совершенно все скры-
ли от начальства.
Неприветливо протекала их жизнь в институте. Я живо помню
это мрачное здание на Воронцовской улине против собора. Затенен-
ное огромными деревьями и само какого-то серо-зеленого цвета,
словно заплесневелое, погруженное в вечное безмолвие, оно снару-
жи казалось нежилым. Впоследствии я часто ходил в институт, где
учились моя сестра Маша и кузины Савицкие. Внутри все казалось
тихо и уныло, и эхо, точно в пустыне, глухо разносило шаги посе-
тителя в тиши полутемных сводчатых коридоров. Невесело глядели
и приемные комнаты. Все производило впечатление тюрьмы. Во вре-
мена учения моей мамы и тети Вари гут должно было быть еще
тоскливее. Начальница института, мадам Телесницкая, которую вос-
питанницы называли не иначе как maman, петербургская барыня,
в душе была женщина добрая, но страшная педантка и формалистка.
Дисциплина, муштровка, порядок, тишина, книксены затягивали
детей словно в тесный корсет. Если им и позволяли резвиться, то не
иначе как в назначенное время, когда уже нужно было хочешь не
хочешь резвиться, конечно, тоже в предписанных формах и рамках.
Приличные манеры и французский язык неукоснительно вкореня-
лись с утра до ночи. Но кормили детей плохо, и они вечно остава-
лись полуголодными. Перед своей преднамеренно холодной и стро-
гой maman девицы трепетали, хотя она по-своему искренне заботи-
лась об их благе, а бедных или сирот старалась пристроить, провес-
ти в пепиньерки или классные дамы или — еще лучше — выдать
замуж. Но последнее требовало, конечно, немало хлопот и большой
дипломатии.
Не знаю, каким образом она успела выдать замуж и тетю, Вар-
вару Николаевну, и даже очень хорошо, за молодого врача Андрея
Павловича Савицкого, Царство ему Небесное... Много обязан я ему
в моей жизни .. Это был прекраснейший человек.
Андрей Павлович, происходил родом из Нежина, от зажиточной
семьи, полугреческой-полумалорусской. Нежин когда-то был на-
воднен греческими эмигрантами из Турции, впоследствии обрусев-
шими и забывшими даже свой язык На красивом, энергическом
лице Савицкого греческий тип выразился очень ярко, передавшись
даже его дочерям. Во всех прочих отношениях он носил печать
барского аристократизма и тонкой культурности. Это был человек
властный, благородней, всесторонне развитый и очень образован-
Тени прошлого
35
ный. Он много читал, следил за движением мысли в России и
Европе, уже не говоря о его медицинской специальности, в преде-
лах которой имел признанную репутацию выдающегося врача. Между
прочим, он не забывал малорусского языка, любил Шевченко —
впрочем, только как поэта, к его же запорожцам относился не
лучше кровного польского хана. Как-то он обозвал запорожцев «хар-
цизами» (разбойниками). Я ему возразил: «А почему же вы, дядя,
читаете “Гайдамаков” Шевченка?» «Что же такое, — ответил он, —
я любуюсь у него художественной картиной, вслушиваюсь в музы-
ку стиха. Но разве я могу разделять симпатии Шевченко? Запорож-
цы были чужды гражданственности и пропитаны буйными разбой-
ничьими инстинктами. Их непременно нужно было уничтожить». С
головы до ног Андрей Павлович был барином своего века, англома-
ном Воронцовского типа. Он был сторонником освобождения крес-
тьян, земских учреждений и т. п., почитывал Герцена, но всегда и
во всем требовал порядка и дисциплины. Одет он был всегда с
иголочки, в белоснежных воротничках и манжетах, коротко остри-
жен, гладко выбрит, не носил ни усов, ни бороды. Изысканные
манеры, всегдашняя выдержка, безукоризненно приличная речь
выделяли его изо всей толпы, проносящейся теперь перед моими
воспоминаниями. В семейной жизни, оставаясь при той же вежливо-
сти и приличии, он переходил немножко в деспотизм и держал
свой дом в большой строгости.
Тетя Варвара Николаевна была добрейшее и кротчайшее суще-
ство, которое и само нуждалось в такой твердой опоре, как Андрей
Павлович Она любила его, преклонялась перед ним, побаивалась
его и была вполне счастлива иметь такого главу семьи. А для него
тоже нужна была именно такая жена. Вообще, трудно было лучше
подобрать супружескую пару.
Я не знаю, почему Савицкий, со всеми данными на выдающу-
юся карьеру, мог попасть в Керчь, а потом в такое захолустье, как
Геленджик. Может быть, его привлекала мысль служить под управ-
лением графа Воронцова1, тогда являвшегося наиболее идейным
устроителем русских окраин. Как бы то ни было, в бытность в
Керчи Андрей Павлович женился на Варваре Николаевне, только
что кончившей курс, а когда отправился с молодой женой в Гелен-
джик, то они взяли с собой и маму, Христину Николаевну. Теле-
сницкая оставила было маму у себя пепиньеркой, но это было
плохое устройство, тем более что мама унаследовала от отца слабог-
рудие и была вообще очень хрупкого здоровья. В институте она рис-
ковала совсем зачахнуть, и естественно, что при тесной дружбе
обеих сестер Варвара Николаевна пригласила ее жить с собой. У
з*
36
Л, А, Тихомиров
такого невинного существа, конечно, не могло быть при этом ни-
каких задних планов. Но Андрей Павлович, человек выспкопрак-
тичный, легко мог рассчитывать, что в Геленджике молодая, кра-
сивая родственница не долго засидится у него в девушках.
В те времена Береговая линия была своего рода рынком невест.
Множество молодых офицеров, переполнявших крепости, на-
расхват брали барышень, которые у них появлялись. Среди благопа-
зумных папаш и мамаш это было хорошо известно и учитывалось в
их расчетах. Одна керченская дама — не помню се фамилии, —
.имевшая трех дочерей-невест, форменно просила у начальства раз-
решения отправиться на Береговую линию «для выдачи замуж сво-
их дочерей». Без разрешения тогда нельзя было туда ездить посто-
ронним. Но Савицкий, как служащий, имел право привезти с со-
бой членов своей семьи.
Таким образом Христина Нцколаевна прямо из институтской
тюрьмы попала на своего рода остров Святой Елены. Он, впрочем,
должен был ей показаться и гораздо обширнее, и веселее, чем хму-
рый приют г-жи Телесницкой.
Геленджик со стороны природы чрезвычайно привлекательный
уголок У него все соединено в художественной пропорции. Горы не
душат его, а только придвигаются с одной стороны несколькими
вершинами мягких очертаний, зеленеющими лесом и кустарником.
Круглая, как блюдечко, бухта с превосходными купаньями на мяг-
ком песчаном грунте достаточно велика, чтобы на нее не наскучило
смотреть, и не настолько велика, чтобы противоположные берега
скрывались в мглистом тумане. По другую строну бухты тянется
широкая равнина, слегка обрамленная горами. Через недалекий вход
в бухту можно, если угодно, любоваться беспредельной далью моря.
А воздух прозрачен, чист и свеж, он не заражен болотными миаз-
мами, и яркое южное солнце заливает золотыми лучами эту карти-
ну, в которой нет недостатка ни в чем, способном ласкать глаз
изящным пейзажем.
Правда, всей этой красотой тогда можно было любоваться толь-
ко издали. За пределы крепости нельзя было выходить. Пуля и ар-
кан черкеса угрожали неосторожному и в горах, и в долине. Если
бы у горцев были орудия, в Геленджике совсем нельзя было бы
жить, так как он расположен у самого подножия гор. Но укрепле-
ния строятся применительно к тому оружию, которое имеется у
неприятеля. А в те времена до ближайших гор не хватали пули даже
наших гладкоствольных ружей. Черкесы наблюдали за крепостью в
полной безопасности. Потом, когда к нам привезли вновь появив-
шиеся нарезные штуцера, их прежде всего испробовали на этих
Тени прошлого
37
соглядатаях. Черкесы сначала очень хладнокровно смотрели, как в
них стреляют, но когда пули стали чиркать о камни около самых их
ног, это произвело большую сенсацию. Наблюдатели разбежались,
и им пришлось выбирать себе более отдаленные обсервационные
пункты.
Вообще, по тем средствам нападения, какие имелись у горцев,
Геленджик составлял укрепление, очень хорошо защищенное. При-
езжему нужно было только привыкнуть к вечному пребыванию
настороже, с неожиданными тревогами, перестрелками и вылазка-
ми. Но опасности серьезной в обычных условиях не могло являться.
Гарнизон был достаточно силен и мог выделять команды даже для
наступательных экспедиций. Часовые день и ночь сторожили на своих
постах. Каждой части гарнизона заранее было указано место, куда
она должна была моментально являться по первому звуку тревоги.
Раздавался грохот барабанов, и в несколько минут крепость со всех
сторон ощетинивалась штыками, орудия готовы были палить, ре-
зервные и кавалерийские части, назначенные для вылазок, стояли
в готовности на указанных местах. Таким образом, даже неожидан-
ное нападение не могло застать нас вполне врасплох. Но неожидан-
ных нападений почти не могло являться, потому что среди черкесов
у нас всегда были лазутчики, извещавшие о всех замыслах горцев.
Впрочем, наши никогда не забывали, что может случаться даже
и невероятное, и мысль об опасности никогда не исчезала из голо-
вы защитников Береговой линии. Горцы были нешуточными про-
тивниками и доказали нам это очень чувствительно в 1840 году,
так сказать, накануне прибытия моего отца на службу. Убыхи, со-
бравшись в значительных силах, более десяти тысяч человек, взяли
тогда ряд слабых укреплений наших: форт Лазарев (в Сезуане),
Вельяминовское (Туапсе) и Михайловское на реке Вулани. В послед-
нем тогда покрыл себя славой рядовой 1-й роты Тенгинского полка
Архип Осипов.
Начальником Михайловского укрепления был храбрый штабс-
капитан Лико. У него было пятьсот человек команды, а укреп пение
было ограждено одним низким валом, не имея даже стены. Предви-
дя невозможность отбить при таких условиях десять тысяч горцев,
Лико увещевал своих умереть со славой и в последний момент взор-
вать крепость. Это было 22 марта 1840 года. Черкесы ринулись на
вал. Закипел отчаянный бой. Лико был изрублен, четыреста двад-
цать человек пали убитые. Но когда горцы нахлынули к пороховому
погребу, Архип Осипов крикнул своим: «Если кто останется в жи-
вых, скажите, что Архип Осипов взорвал погреб». Он зажег порох и
погиб с толпой врагов, взлетевших на воздух. Из гарнизона восемь-
38
Л. А. Тихомиров
десят человек, большей частью раненых, были взяты горцами. В
ознаменование подвига Император Николай Павлович приказал на
вечные времена зачислить Осипова в списки 1-й роты Тенгинского
полка, и когда на перекличках вызывают Осипова, первый в ше-
ренге отвечает: «Погиб во славу русского оружия в Михайловском
укреплении».
Во время нападений горцы любили прибегать к поджогам и раз
наделали переполоху в Геленджике, зажегши леса на горах, спуска-
ющихся к укреплению. Что они замышляли — кто их знает! Но при
подходящем ветре головешки и искры перебрасываются далеко, а в
крепости были постоянно огромные склады военных снарядов и
продовольственных припасов. Когда Император Николай Павлович
навестил Геленджик в 1837 году, при салютационной стрельбе один
пыж попал в провиантский склад. Сильный норд-ост раздул эту
искру в пожар, и двенадцать тысяч войска, стянутые для маневров
в Геленджик, не могли даже в личном присутствии Императора
справиться с морем огня, так что все склады погорели дотла. Успе-
ли отстоять только пороховые погреба... Таким образом, угроза по-
жаром со стороны черкесов была всегда очень страшной. Но в дан-
ном случае, по соображениям обитателей Геленджика, пожар никак
не мог им угрожать. Поэтому жители, испытывая несколько воз-
бужденное состояние, не беспокоились серьезно, и по вечерам на
берегу бухты гуляли целые толпы, любуясь живописной иллюми-
нацией пылающих гор, своим заревом освещающих крепость. Но на
военном судне, шедшем в Геленджик, это зарево возбудило боль-
шую тревогу. Моряки думали, что это горит самое укрепление,
зажженное горцами. С большими предосторожностями судно входи-
ло в бухту, и моряки были приятно удивлены, когда попали прямо
на гулянье геленджикского гарнизона.
Для недавних кушниковских питомиц новая обстановка пред-
ставлялась чем-то волшебным, прекрасным, но также страшным.
Однако они скоро привыкли к необычной обстановке. Жизнь в
крепости быстро привязывала к себе тем духом сплоченности и
дружности, который ее пропитывал насквозь. Все население жило
как одна огромная семья. Тут не было чужих, все были свои, никто
не мог оказаться беспомощным и заброшенным. Все знали друг дру-
га и находили вокруг себя людей, достойных симпатии и уважения.
Нужно вспомнить, что офицерский состав кавказских войск стоял
в те времена очень высоко и в умственном, и в нравственном отно-
шении. Среди офицеров было много людей серьезно образованных
и развитых, в том числе из ссыльных. На Кавказ тогда отправляли в
наказание за разные мелкие проступки, нарушение дисциплины,
Тени прошлого
39
дуэли, оскорбление начальства, а также за политические преступ-
ления, особенно по польскому восстанию Император Николай Пав-
лович любил эту форму наказания, которая не лишала государство
работы талантливых людей и не губила человека, открывая ему
возможность воссоздать свою жизнь на новом фундаменте. Люди
этой категории были по большей части очень порядочные и разви-
тые. Люди же, добровольно шедшие на Кавказ, хотя и рассчитыва-
ли здесь скорее выслужиться, но все же выбирали для этого путь
труда и опасности, а не ухаживания за начальством где-нибудь в
Петербурге или Москве. Это были лучшие люди, способные заинте-
ресоваться делом и самоотверженно служить ему. Упомяну для при-
мера обследование капитаном Новицким тогда совершенно неизве-
стных земель натухайнев и шапсугов. Он выучился адыгейскому
языку и, подружившись с одним горцем, объехал с ним самые
недоступные тогда горы, населенные враждебными нам племенами.
Он осмотрел все дороги, посетил множество аулов, ознакомился с
людьми, наиболее опасными для России и с такими, из которых
можно было извлечь какую-нибудь выгоду. Я когда-то читал его
доклад о своей поездке и мог только удивляться тонкости его изу-
чения местностей, хорошо мне известных после покорения Запад-
ного Кавказа Новицкий не упустил из виду ни одного поворота уще-
лий, ни одной черкесской тропы, при осмотре которых ежеминутно
рисковал головой. В те времена все так относились к своему делу, и
этот общий дух охватывал своим веянием даже и средних людей. Под
этими веяниями вырабатывалось общеобязательное требование благо-
родства, бесстрашия, готовности умереть за исполнение долга
Командный состав старался привить этот дух и ко всей массе
солдат, видя в нем главную основу дисциплины. У нас любят гово-
рить о жестоких телесных наказаниях «николаевских времен». Читы-
вал и я рассказы о «тысячах шпицрутенов». Не знаю, может быть,
внутри России, среди частей войск, не нюхавших пороху, дисцип-
лину и строили на страхе перед палкой капрала. Но к боевой Кав-
казской армии это не относится. Я со дня рождения своего жил в
кавказской военной среде и скажу, что ни разу не слыхал ни об
одном случае сечения солдат, а кулачную расправу офицера лично
видел только один раз, да и тут солдата бил «по морде» не настоя-
щий офицер, а интендантский чиновник из армян (Герсеванов).
Нужно еще заметить, что в Кавказской армии, жившей на вечном
военном положении, жестокость, несправедливость и оскорбитель-
ность в отношении нижних чинов были даже опасны Офицер, воз-
будивший против себя негодование солдат, хорошо знал, что может
жить спокойно только до первой экспедиции в горы, где наверное
40
Л. А, Тихомиров
получит пулю в лоб из русской же винтовки. Об этом мне расска-
зывали солдаты, когда я еще был мальчиком. Такие убийства сва-
ливались на черкесов и не возбуждали никаких расследований.
Телесные наказания часто и в очень жестоких формах практико-
вались только во флоте. Особенно страшны были «кошки» — кнут
из пучка ремней, оканчивающихся узелками. Это орудие обдирало
всю кожу и возбуждало ужас. Мне рассказывали один случай, когда
на судно привезли с 6epeia мертвецки пьяного матроса. Никакими
силами невозможно было привести его в чувство, но боцман крик-
нул «кошек», и пьяный моментально зашевелился и кое как по-
плелся в каюту. Впрочем, телесное наказание тогда господствовало
во всех флотах мира. У нас же масса матросов была особенно груба,
отличалась неукротимой буйностью и при всяком удобном и не-
удобном случае напивалась пьяной до полного самозабвения. Веро-
ятно, их часто невозможно было сдерживать в порядке без страха
жестоких наказаний. Иначе к «кошкам» не стали бы прибегать офи-
церы флота, составлявшие, можно сказать, цвет военных сил Бере-
говой линии. Морские офицеры и сами очень любили кутнуть, но в
отношении образования и развитости стояли едва ли не выше всех
других. Старинное сатирическое четверостишие гласило, что
Богач в кавалерии,
Умник в артиллерии,
Пьяница во флоте
И дурак в пехоте.
Но флотские офицеры, поголовно из дворян, более всех других
отражали в себе культурно-идеалистическое развитие передового слоя
дворянства с его требованиями благородства, бесстрашия, уваже-
ния к личности и рыцарского преклонения перед женщиной.
Я говорю это, конечно, о настоящем военном флоте, а не о
гребной флотилии, персонал которой, напротив, отличался особой
грубостью. Лихие моряки, вечно глядевшие не сморгнув в глаза
смерти, *матросы гребной флотилии, да и их офицеры по степени
общего развития стояли, конечно, на последнем месте среди всех
разрядов береговых военных сил. При ловле контрабандных кочерм
бывали случаи даже чистого корсарства. В этом отношении приобрел
печальную известность казачий полковник Барахович. Он любил
лично ходить с баркаЪами на поиски контрабанды и некоторое вре-
мя прославился своими подвигами, как действительными, так и
выдуманными им же самим. Были даже табакерки с его портретом и
надписью: «Храбрый полковник Барахович». На самом деле моря-
ки-военные очень скептически относились именно к его храбрости.
Тени прошлого
41
Говорили, что он терялся в опасности и во избежание малейшего
риска готов был на всякие жестокости. «Бийте усих, хлопцы, —
кричал он команде, — рушьте усе, палите». И «хлопцы», такие же
казаки, как он, добросовестно истребляли на кочерме все и всех,
не разбирая, кто сопротивлялся, кто сдавался. Рассказы о зверствах
Бараховича возбуждали негодование среди военных и моряков ре-
гулярного флота, тем более что ходили слухи о грабежах Барахови-
ча на захваченных кочермах. Для того чтобы скрыть грабеж, конеч-
но, было выгодно перебить весь экипаж кочермы, а то даже пус-
тить ко дну ее под предлогом, что она сильно сопротивлялась и что
с ней нельзя было иначе сладить. Эти слухи впоследствии подгвер-
дились, и Барахович понес какое-то наказание. Но некоторое время
он славился у начальства как гроза контрабандных судов. Нужно
сказать, что этот безграмотный казак был очень хитер. Когда Им-
ператор Николай был в Геленджике (или, может быть, в Анапе),
Барахович разыграл такую комедию. Он знал, что Император лю-
бил патриархальность и простодушность наивных представителей
старого казачества, и обратился к нему со словами;
— А дозвольте ж, ваше величество, прохати вашей великой ми-
лости..
— Что такое?
— Та, ваше императорское величество, сынок у мене у Петер-
бурге, у корпусе.
— Ну что же?
— Цидулку бы треба было спосылати. Чи дойде почтой, чи ни...
Як бы ваша милость була...
— Ты хочешь, чтоб я передал твое письмо сыну? — усмехаясь,
спросил Император.
— Да вже ж, ваше величество, як не прогнивается...
Император взял письмо Простодушие казака ему очень понра-
вилось Он и не подозревал, что Барахович ловко эксплуатировал
его любовь к наивной патриархальности и выдумал всю эту штуку,
чтобы запечатлеть в уме Царя память и о простодушном казаке,, и о
его сыне. Может быть, впрочем, это не послужило ему на пользу,
когда пришлось разделываться за свои пиратские подвиги.
Нахальство Бараховича было так велико, что он однажды, когда
ему долго не попадалась в море никакая добыча, представил доне-
сение, будто бы он принужден был истребить сильно вооруженное
контрабандное судно, с которым иначе нельзя было справиться. В
пояснение он присоединил к докладу и рисунок этого воображае-
мого судна. Кто-то из знакомых, услыхав от гребных матросов, что
при поиске не было встречено ни одного судна, посмеялся над
42
Л. А. Тихомиров
Бараховичем: «Как же это вы нарисовали кочерму, которой никто
даже не видед?» Тот пренахально ответил: «Эге ж, и биса никто не
бачив, а малюют».
Таков был храбрый полковник Барахович. В семье не без урода.
IV
Не помню, когда Савицкие приехали в Геленджик, но
моя мама недолго прожила у них и скоро вышла замуж за врача
Соколова, точнее сказать — была выдана замуж.
Этот Соколов был человек вечно больной, чахоточный, угрю-
мый и неласковый, Я даже не понимаю, каким образом Савицкий,
сам врач, мог устроить этот брак. Молоденькая Христина Никол аев-
на Каратаева была, конечно, бесприданница, но при своей наруж-
ности легко могла найти партию получше, особенно на Береговой
линии. Она была очень хороша собой Роскошные черные косы
своеобразно сочетались у нее с серыми искрящимися глазами. Пра-
вильные тонкие черты лица малорусского типа увенчивались высо-
ким польским лбом. Выразительное лицо светилось мыслью, а в
складке губ сквозила энергия воли. Стройная и грациозная, она в
молодости была очень худощава, что, впрочем, не портило ее, а
только придавало ее фигуре какую-то воздушность. Я живо помню
ее чудное лицо еще очень молодой, лет двадцати пяти. По характеру
она уже с молодости отличалась серьезностью и редким отсутстви-
ем всякой тени кокетства.
Лет двадцать после Геленджика она как-то при мне встретилась
со старым геленджикским знакомым, капитаном Спицыным По-
шли, конечно, воспоминания, и он с хохотом спросил: «А помни-
те, Христина Николаевна, как я ухаживал за вами, весь таял?» Она
немножко затруднилась: «Да, право, я что-то не вспоминаю». —
«Ну вот я и говорю: вы всегда были такой бесчувственной. Как ни
ходишь вокруг вас, а вы и внимания не обращаете, ничего не заме-
чаете». Ее действительно не интересовало ухаживание мужчин, и
хотя она была всегда оживлена и часто весела, но не была люби-
тельницей балов и всяких общественных развлечений. Может быть,
раннее сиротство и бесприютность подавили в ней молодую безза-
ботность и наложили на нее отпечаток серьезности не по летам.
Этого оттенка грусти, конечно, не мог снять с нее первый брак.
Она не любила даже вспоминать о нем, говорила так редко и
неохотно, что я теперь не могу припомнить самого имени Соколо-
ва: не то Николай Иванович, не то Иван Николаевич, а может
быть, как-нибудь совсем иначе. Страх перед мужем был, кажется,
Тени прошлого 43
единственным чувством, которое она к нему испытывала Притом
же она сразу попала к нему в положение сиделки у постели больно-
го. Ему становилось все хуже, и он скоро умер. Они прожили в
браке, кажется, менее года, и мама моя осталась молоденькой вдо-
вой, почти девочкой, лет семнадцати.
Но умирающего Соколова лечил его товарищ по службе, Алек-
сандр Александрович Тихомиров. У постели больного он познако-
мился с вечно задумчивой его сиделкой Они сблизились и привяза-
лись друг к другу и скоро после смерти Соколова, не выждав даже
срока траура, обвенчались, в 1847 году. Только тут Господь послал
ей наконец вознаграждение за долгое безрадостное сиротство. В сво-
ем Александре Александровиче, как она его всегда называла, она
нашла все, чего женщина может ожидать от мужа. В ней и он нашел
верного до смерти друга, источник всего светлого, чем дарила его
время от времени скупая на радости жизнь военного скитальца-
врача. Семь лет, проведенных ими в Геленджике после свадьбы,
были лучшим временем их жизни и навсегда остались для мамы
окружены светлым ореолом. Она любила припоминать в этой жизни
все до мелких подробностей: и маленький хорошенький домик, где
они жили, и террасу, обвитую диким виноградом, где было так
прохладно сидеть во время солнечного зноя, и ручную черепаху,
жившую у них и однажды съевшую их канарейку, и фаянсовый
кувшин, который денщик разбил, выбросив его за окно вместе с
водой, — все, всякая мелочь геленджикская осталась при ней род-
ным воспоминанием. Нигде для нее не могла повториться и та ин-
тимная общественная обстановка, в которой она прожила здесь около
семи лет. Я уже говорил, что обитатели Геленджика жили очень
дружно. Впоследствии наши встречали каждого бывшего геленджикца
уже с оттенком дружеского и родственного чувства А некоторые из
геленджикских друзей потом живали по тем же городам, как наша
семья. Так, Федор Михайлович Ольшанский, крестивший меня вместе
с тетей, Варварой Николаевной, жил потом в Ейске в то же время,
как мы. Семья Рудковских переходила вместе с нами из города в
город: мыв Ейск, и они тоже, мы в Темрюк — и они туда же, пока
не закрепились окончательно, как и мы, в Новороссийске. Доста-
точно было общих геленджикских воспоминаний, чтобы сохранить
навсегда между собой близкие отношения. Само собою, ближайши-
ми людьми с нами были Савицкие. Отец сошелся с Андреем Павло-
вичем в тесной дружбе. Из других друзей его с особенным уважени-
ем наши вспоминали капитана не помню какого корабля Певцова,
капитана же Масловича, священника иеромонаха отца Паисия. Этот
всеми почитаемый иеромонах был, между прочим, достопримечате-
44
Л. А. Тихомиров
лен как один из немногих, переживших катастрофу Михайловского
укрепления Он там находился на службе и в 1840 году, при взятии
укрепления, был захвачен горцами в плен. Они заставляли его ра-
ботать, а потом продали каким-то армянам, которые возвратили
его обратно на Береговую линию. Певцов — превосходный мо-
ряк — выдавался своим благородным характером и человечностью.
Маслович был одним из храбрейших кавказских офицеров, хотя
ирония судьбы однажды захотела, чтобы он был заподозрен в ма-
лодушии известным, даже знаменитым командующим войсками
генералом Вельяминовым2..
Вышел однажды случай такого рода. Когда Маслович был с от-
рядом в лесу, вдруг показались всадники, во весь карьер скачущие
к отряду. Приняв их за горцев, Маслович дал по ним залп из орудия.
Между тем это были, оказалось, казаки. По докладе об этом при-
скорбном происшествии Вельяминов заключил, что Маслович рас-
терялся и, не дав себе времени убедиться, действительно ли перед
ним черкесы, а не казаки, начал пальбу по своим. Это, по мысли
Вельяминова, доказывало малодушие офицера, и с тех пор на ка-
рьере Масловича был поставлен крест. Какими бы выдающимися
делами он ни заявлял себя, Вельяминов систематически вычерки-
вал его из представлений к наградам или чинам. Это начало наконец
приводить Масловича в ярость и отчаяние, но ничто не помогало
делу. Опале был положен конец только после следующего происше-
ствия. В какой-то экспедиции Маслович шел поляной вдоль леса с
ротой солдат при двух орудиях. Вдруг огромная партия черкесов
внезапно атаковала отряд из лесу. Открыв отчаянную пальбу, чер-
кесы бросились в шашки. Солдаты смешались, произошла паника,
и рота бросилась бежать, а горцы, захватив оба орудия, увезли их в
лес и продолжали осыпать пулями бегущую роту. Маслович пришел
в бешенство Остановивши кое-как наконец своих беглецов, он ре-
шился примерно наказать солдат и, выстроив роту в учебный поря-
док, начал муштровать ее разными эволюциями. А черкесы, смотря
из лесу на это необыкновенное учение, продолжали осыпать солдат
пулями. Никто, конечно, не подвергался при этом большей опасно-
сти, чем сам Маслович, но он оставался неумолим и продолжал
муштровать солдат, не обращая внимания на то, что они валились
вокруг него раненые и убитые. Когда наконец он счел роту доста-
точно наказанной, он скомандовал строй в атаку и на ура двинул ее
в лес. Тут уже ничто не могло остановить пристыженных и озлоб-
ленных солдат. Лес был взят штурмом, черкесы разогнаны и орудия
отбиты назад. И вот только этот случай переменил гнев Вельямино-
ва на милость. Он признал, что Маслович — храбрый офицер и
Тени прошлого
45
настоящий командир, и с тех пор производство по службе пошло
нормальным порядком.
Нужно сказать, что оскорбительное подозрение Вельяминова
приводило Масловича в отчаяние не только потому, что клало ко-
нец его карьере, а и потому, что Кавказская армия высоко чтила
Вельяминова и дорожила его мнением. В нем уважали ум, знания,
готовность всем жертвовать интересам дела и из ряда выходящую
независимость. Всем было известно, как он не побоялся воспроти-
виться Императору Никола#» Павловичу, от гнева которого и не-
робкие люди падали в обморок. При составлении плана военных
действий Император лично прислал Вельяминову приказ располо-
жить движение войск в указанном высочайше порядке. Находя этот
порядок совершенно ошибочным, Вельяминов письменно ответил
Николаю Павловичу, что Государь волен казнить его, но он не
станет исполнять его приказа, а начнет действовать совершенно иначе.
И он изложил Императору свой план. Успех увенчал действия Вель-
яминова, а Николай Павлович, сознав свою ошибку, не только не
рассердился, но горячо благодарил непослушного генерала.
Понятно, как много значило худое или доброе мнение такого
начальника для офицера, дорожащего своей честью, как Маслович.
Замечательна судьба его. Участвуя во множестве битв и схваток,
подвергаясь множеству опасностей, он никогда не получил ни ма-
лейшей раны, и все это счастье было для того, чтобы умереть в
Крымскую кампанию от холеры!
Не перечисляю множества геленджикских добрых знакомых. Но
во время пребывания наших в укреплении подобрался также персо-
нал прислуги, с которой они потом провели полжизни. В те добрые
старые времена прислуга составляла тоже в своем роде членов се-
мьи, с ней свыкались до дружбы, о ней заботились даже тогда,
когда приходилось расставаться. Я был слишком мал, чтобы по-
мнить весь этот люд в Геленджике, но впоследствии они были и
друзьями моими, и во многом учителями. Это была нянька моя
Аграфена, ее муж Алексей Гайдученко, наш повар Иван и черке-
шенка Наташа. Алексей и Иван были денщиками отца, и впослед-
ствии, когда семья наша должна была разлучиться, Иван всюду
следовал за мамой, а Гайдученко оставался при отце. Аграфена была
обыкновенная наемная прислуга. Что такое была Наташа — это до-
вольно трудно объяснить.
После какою-то столкновения с горцами, может быть при за-
хвате кочермы или при разорении аула, в Геленджик были приве-
дены две молоденькие девушки, сестры, которых забрала к себе
начальница гарнизона. Обе значились пленницами, не были припи-
46
Л. А. Тихомиров
саны ни к какому сословию, не имели никаких прав, однако не
были и крепостными, а скорее находились в опеке у взявших их.
Начальница гарнизона окрестила их и назвала одну Натальей, дру-
гую Любовью. Наташу она отдала моей матери, Любу -п- какой-то
другой даме. Как она их обращала в христианскую веру, не знаю.
Вероятно, очень просто: попали к русским, значит, нужно принять
и русскую веру. Однако же обе они вышли очень религиозными.
Магометане, принимающие православие, вообще отличались набож-
ностью, так было по крайней мере в стародавние времена. Скоро обе
они были выданы и замуж за наших же солдат и вышли прекрас-
ными женщинами. У Любы было потом чуть ли не трое сыновей,
известных рыбаков в Новороссийске. У Наташи детей, кажется, не
было или, может быть, умерли в младенчестве. До своего замуже-
ства оставалась в нашей семье вроде прислуги, а наполовину как
воспитанница и горячо ко всем нам привязалась. Замечательно, что
и Наташа, и Люба отличались каким-то особым благородством ха-
рактера и перенимали все манеры у господ, а не у прислуги. Не
было у них ни грубых слов, ни лживости, ни воровства, ни лено-
сти — ни одного из тех пороков, которые так портят даже порядоч-
ных людей из русской прислуги. Это тоже общечеркесская черта:
поступая в услужение, они смотрят на себя как на членов семьи,
держат себя с достоинством и отличаются редкой верностью. На
сторожа-черкеса всегда можно положиться больше, чем на русско-
го: не выдаст и не продаст.
Собственно, как прислугу я совсем не знал Наташу, был слиш-
ком мал, чтобы ее помнить, узнал же только впоследствии, потому
что она никогда не прерывала сношений с нашей семьей.
Аграфена, общая наша няня, была совсем иной тип. Я, конечно,
и ее помню лично только уже в других городах Полухохлушка-
полурумынка из Бессарабии, она по-своему тоже любила господ, а
уж особенно нас, детей, но без зазрения совести тащила всякое
господское добро в свой огромный сундук, который вечно держала
на строжайшем запоре. Лгунья была тоже чрезвычайная. Но умная,
домовитая, находчивая, практичная, она оставалась большой опо-
рой для мамы, особенно когда нам пришлось жить одним, без отца.
Своих детей у нее был только один сын Яков — Яшка, как его все
называли. С мужем ей редко приходилось жить, так как она всюду
сопровождала маму. Впрочем, ни она, ни Алексей Гайдученко не
обнаруживали по этому поводу большого горя
Алексей — это был тип солдата-мужика, не задетого даже фрон-
товой культурой. Высокий, дюжий, неуклюжий, очень любивший
выпить, он был насквозь пропитан запахом <'тютюна», крепчайше-
Тени прошлого
47
го табака. Со своей огромной «люлькой» (трубкой) он не расставал-
ся. Помню, бывало, побежишь на кухню: Алексей развалился на
кровати и спит, а у самого висит изо рта потухшая люлька, крепко
зажатая в зубах Он был очень добродушен и разве под пьяную руку
побьет жену, которую очень уважал и боялся. Он хорошо знал ло-
шадей и ухаживал за ними; иногда у Гайдученки бывали и свои
лошади, конечно, одна какая-нибудь, которую он выращивал для
продажи на нашей конюшне, на наших сене и овсе. В одиночной
жизни отца он и стряпал ему кое-какие первобытные блюда — щи
да кашу Верхом же его кулинарного искусства было какое-то яб-
лочное пирожное, которое у них называлось «пшадским», потому
что Гайдученко научился делать его во время пребывания с отцом в
Пшаде. «Алексей, — говорил ему отец, — я пригласил пообедать к
себе полковника Остовского... Надо бы нам сделать что-нибудь по-
лучше». «Пшадское пирожное сделаем», — отвечает Алексей с до-
стоинством Впрочем, он умел еще хорошо готовить вареники со
сметаной, до которых был великий охотник пан Остовский. Прихо-
дит иногда к отцу и охает: «Живот болит, мочи нет». «Ну, — гово-
рит отец, зная его штуки, — видно, приходится тебя лечить. Го-
товь, Алексей, нынче вареники». И, убрав несколько тарелок варе-
ников со сметаной, Остовский прояснялся: «Ну вот, слава Богу,
полегчало, ничего не болит». Сам изготовитель лекарства, Алексей,
должно быть, отроду никогда не болел. Не проявлял он и никаких
следов умственной или вообще духовной жизни, ел, пил, спал, мог
бы при своей медвежьей силе и работать, но у нас мало было
работы, разве на покосе или на рубке дров Но в странствиях отца
он был ему очень полезен Заседлать ли коня, заложить ли лошадей,
завязать веревочками порванную упряжь и сбить кольями поломан-
ную телегу — на все это он был мастер. Умел и добыть пищу в пути.
Во время странствий отца по Черноморью там была такая патриар-
хальность и обилие, что казачки ничего не продавали. У всех была
своя пиша, людей, которые ее покупали бы, в станице никогда не
бывало. Хохлушке казалось дико продавать, например, молоко или
яйца, да она и не знала, что за них спросить. И вот ходит Алексей
по хатам, нигде ничего не продают. А барину нужно принести чего-
нибудь поесть. Алексей вдохновляется, берет добрую кринку моло-
ка и уходит. Тут только баба подымает крик: «Да ты мой глечик
отдай назад.'» Ну, глечик он добросовестно приносил потом обратно.
Так же прихватывал он и краюху хлеба. Но яичницу хохлушка уже
соглашалась сделать за деньги Она брала не за яйца, а за свой труд,
и, конечно, брала гроши. Умел Алексей и на почтовой станции
уличить смотрителя, что он врет, будто бы лошадей нет. Но зато
48
Л. А. Тихомиров
когда они с отцом взбирались наконец на перекладную, то Алексей
моментально засыпал мертвым сном, и отцу приходилось постоян-
но придерживать его за кушак, чтобы он не слетел на землю на
каком-нибудь ухабе.
Мы, дети, имели мало дела с Алексеем. Но Аграфену очень лю-
били. Она умела угодить нам разными лакомствами, знала множе-
ство прекрасных сказок и преданий, которые мы готовы были слу-
шать по целым часам. Фантастический мир колдунов, ведьм, леших
и т. п. раскрылся передо мной прежде всего от Аграфены. Она же
знала и всякие гаданья, и все малорусские праздничные обычаи,
колядки, щедровки и т. п. Много рассказывала она разных примеча-
тельных случаев из народной жизни. Особенно врезался в мою па-
мять рассказ о каре сына за оскорбление отца который она переда-
вала каким-то трагическим, в душу проникающим тоном. Она уве-
ряла, что это происходило при ней, в ее деревне. Дело в том, что
сын одного крестьянина ударил своего отца, а за это, говорила
Аграфена, сыну должна быть отрублена преступная рука. И вот она
картинно описывала потрясающую сцену. Сын был поставлен на
колени в церкви, бил земные поклоны и просил отца простить его.
Толпа народа наполняла церковь. Тут же стоял оскорбленный отец.
А священник молился в алтаре. Потом он вышел и спросил отца,
прощает ли он сына. «Не прощаю», — отвечал отец. Так повторилось
два раза. Если бы отец отказался простить и в третий раз, сыну
немедленно отрубили бы руку. Но на третьем вопросе священника
сердце дрогнуло у него, и он помиловал виновного сына. Я не
знаю, откуда она все это взяла. Не было ли в законах гетманщины
такого постановления? Как бы то ни было, мы, дети, верили Агра-
фене, и я до отроческих лет думал, что у нас действительно суще-
ствует такой закон.
Разумеется, все эти рассказы относятся к позднейшему времени.
В Геленджике я был слишком мал Но Аграфену я помню с трехлет-
него возраста.
С этого же времени помню я и Ивана. Это был довольно еще
молодой нестроевой солдат с большой ямочкой на левом виске. Это
был след пули, которая, будучи, очевидно, на излете, застряла у
него в височной кости. Иван отделался от смертельной опасности
только легкой глухотой. Это был уже не Алексей. Чистый велико-
росс, довольно еще молодой, он был очень развитой малый, до-
вольно плохой пов^р и очень искусный сапожник. Я любил сидеть у
него на кухне и смотреть, как он тачает сапоги, что мне казалось
непостижимым искусством. От него я наслушался также немало ин-
тересного.
Моя мама вышла из института, не имея ни малейшего понятия о
Тени прошлого
49
хозяйстве, и в этом отношении должна была всему учиться у Агра-
фены и отца, который знал домашнее хозяйство весьма порядочно.
Он, помню, очень любил сам делать и закупки на рынке. В Геленд-
жике рынком служила только черкесская «сатовка». В крепости было
достаточно магазинов со всевозможной мануфактурой и галантере-
ей, разнообразными консервами, ликерами, винами, все почти ис-
ключительно заграничного привоза. Гарнизон имел также огороды
и порционный (убойный) скот. Но все же огородные овощи и мо-
лочные продукты, так же как фрукты, в значительной степени
всякое зерно, разную живность приходилось покупать у горцев на
сатовке Это название происходит от адыгейского слова «сату» —
продавать Сатовка была расположена вне пределов крепости, из
которой на мирную торговлю грозно глядели жерла орудий. Черке-
сы на время торга должны были сдавать свое оружие караулу. Мама
заглядывала на сатовку только из любопытства: она долго не умела
различать качества продуктов и торговаться. Да и дома у нее посте-
пенно прибавлялось все больше дел и хлопот.
Они с отцом повенчались в 1847-м, а уже в 1848 году, 7 июня,
у них родился старший сын Владимир. После него был еще сын
Лев, не я, а мой брат, скоро умерший. Свое необычное имя он
получил в честь генерала Альбранда3 Льва Львовича, которого наши
чрезвычайно любили и уважали. В 1847 году он был начальником
Береговой линии. Это был истинный Баярд, рыцарь без страха и
упрека, беззаветно храбрый и благородный. Он, между прочим,
исключительной силой нравственного влияния уговорил возвра-
титься на родину русских дезертиров из Персии, где им жилось
превосходно. С истинно рыцарской отвагой у него соединялось такое
же рыцарское преклонение перед женщиной, что, как мне расска-
зывала мама, было и причиной его смерти. Надо сказать, что он
был весь изранен пулями, а в Чечне потерял и руку, так что ходил
весь в лубках и перевязках. Назначенный на службу в Закавказье,
он ехал в Тифлис, и по дороге одна дама пришла поблагодарить его
за спасение своего мужа. Уж не знаю, как и от чего его спас Альб-
ранд, но дама в порыве благодарности упала перед ним на колени,
он же не мог снести вида женщины на коленях, бросился подни-
мать ее, разбередил себе раны, они открылись, и он скончался, к
отчаянию дамы, невольно погубившей своего благодетеля
Эта причина смерти Альбранда остается, кажется, неизвестна
его биографам (например, Берже), рассказывающим, что он умер
от простуды. Но моя мама положительно передавала мне то, что я
сейчас написал.
Вот в честь рыцарственного Альбранда и был назван мой не-
4 Заказ 2695
50
Л. А, Тихомиров
долго живший братишка. После того, 19 января 1852 года, родился
я. Мама хотела дагь мне имя Митрофан, потому что перед рождени-
ем видела во сне святителя Митрофана Воронежского в какой-то
обстановке, произведшей на нее особенное впечатление. Она и
впоследствии продолжала считать его моим покровителем и, отпус-
кая меня в гимназию, благословила образом святителя Митрофана.
Но брат Володя упорно называл меня Левой. «Пусть у нас опять
будет Лева», — говорил он. Из уважения к этому детскому требова-
нию меня и окрестили именем Льва, папы римского Так я и вы-
шел с двумя небесными покровителями, обращаясь одинаково к
обоим в молитве. Еще через год после меня, 29 октября 1853 года,
родилась моя единственная сестра Мария, и этим завершился круг
семьи нашей. Больше детей не было. Но, конечно, и с этими было
достаточно хлопот. В особенности много их доставлял я, потому что
в детстве постоянно страдал какими-то страшными припадками го-
ловных болей. Не знаю, что это такое было, не пришлось ни разу
расспросить покойника отца.
Кроме ухода за детьми и хозяйства, мама много шила, вязала,
вышивала, на что была большая мастерица. Любила она и почитать.
В Геленджике не было недостатка в книгах не только русских, но и
французских. Ее излюбленным местечком были скамейки под зна-
менитым дубом, которым славился Геленджик. Бывало, -заберет де-
тей, книгу или какую-нибудь работу и наслаждается прохладой на
вольном воздухе, под роскошной кущей этого великана. Сюда часто
собирались и другие дамы. Я видел это прекрасное дерево лет трид-
цать спустя, когда разоренный Геленджик стал снова возникать из
развалин в виде бедного селения. Дуб был замечательный, обхватов
пять толщиной, и своей густой коройой прикрывал площадку ша-
гов лятьдесят в диаметре. Потом ею срубили, потому что он прихо-
дился по плану посреди улицы. Варварские составители плана не
догадались сделать небольшой площадки вокруг этого памятника
старого Геленджика, способного стать украшением нового.
Ни отец, ни мать не были большими любителями общественных
увеселений, но в Геленджике не было в них недостатка. Общество
укрепления умело скрасить монотонность своего блокадного суще-
ствования. У них часто устраивались концерты, любительские спек-
такли, танцевальные вечера, а также пикники где-нибудь в окрест-
ностях укрепления Такие увеселительные вылазки были, конечно,
не совсем безопасны.
Однажды офицеры устроили пикник на сенокосе. Это была про-
гулка с чаепитием и походным обедом, изготовленным тут же на
кострах, с неизбежными шашлыками на вертелах. Беззаботная ком-
Тени прошлого
51
пания кавалеров и дам, среди которых была и моя мама, весело
благодушествовала на душистом просторе лугов, радуясь хоть не-
сколько часов пробыть вне пределов прискучивших стен своей кре-
постной тюрьмы, как вдруг неожиданно затрещали сигналы трево-
ги и послышалась перестрелка. Впоследствии объяснилось, что партия
горцев, незаметно подкравшись, бросилась на крепостной скот. Но
как бы то ни было, веселой компании пришлось моментально бро-
сить свой пир и бежать под защиту крепости. Дамы пустились уле-
петывать во всю прыть, озираясь, не скачут ли за ними черкесы. Из
мужчин далеко не все могли их охранять и ободрять, потому что
многим приходилось спешить на свои посты, назначенные им в
случае тревоги, однако все обошлось благополучно и гулявшие от-
делались одним перепугом.
В другой раз, наоборот, русские увеселения стали причиной боль-
шого переполоха в горах. В Геленджик приехала труппа акробатов, и
антрепренер между прочим, для развлечения публики, пустил на
привязи воздушный шар. Ветер сорвал его, и шар пошел шаркать
туда-сюда по горам, возбуждая ужас во всех аулах. «Это шайтан», —
говорили горцы, уверенные, что русские гяуры напустили на них
злого духа.
Нужно заметить по поводу горцев, что хотя мы и резались с
ними пятьдесят лет, но среди них было немало таких, которые
охотно сближались с русскими. У наших в Геленджике было тоже
несколько знакомых из черкесов. Да и целые племена, враждебные
нам, без сомнения, поискали бы способов жить в мире с русскими,
если бы не укоренившаяся у них привычка к грабежам, на которые
молодежь смотрела как на молодечество гораздо более, чем как на
средство наживы. Другую причину военного упорства черкесов со-
ставляло их невежество, вследствие которого они не могли оценить
сил России и понять, какую опасную игру ведут, враждуя с нами.
Один раз какой-то их делегат, будучи в Геленджике, заинтересо-
вался географическими картами и просил указать ему два укрепле-
ния, между которыми ему приходилось проезжать, так что он хо-
рошо представлял себе расстояние, их разделяющее. Потом он про-
сил указать ему на карте Петербург. Сопоставивши масштаб, он
только хитро улыбнулся и остался при убеждении, что ему показы-
вают фальшивую карту, для того чтобы устрашить его безмерной
величиной России.
Очень умные по природе, очень даже развитые во всем, непо-
средственно им знакомом, они не имели понятия о силе и отноше-
ниях европейских государств, а турецкие и английские эмиссары
ловко пользовались этим незнанием для возвеличения в их глазах
4»
52
Л. А. Тихомиров
значения падишаха. Черкесы не представляли себе ясно сил России,
а силы Турции до крайности преувеличивали. От этого они и оста-
вались так упорны в борьбе, а в то же время они не умели и даже
не хотели сплотиться, что могло бы удесятерить их силы
Они жили родовым и племенным бытом. Чувство государствен-
ное у них отсутствовало. На левом фланге, в Чечне, Шамиль успел
объединить большую часть горцев только страшными деспотичес-
кими мерами, а на правом фланге не являлось личности даже м для
этого. У горцев даже национальное чувство было очень слабо.
Они жили мелкими племенами, во главе которых сгояли родо-
вые князья, а у шапсугов не было и князей и господствовало де-
мократическое самоуправление. Своему племени, или клану, чер-
кес был предан. Но все жившие за пределами клана были для него
иностранцы, хотя и более близкие, чем русские. Поэтому при ма-
лейшем образовании черкес легко сходился с русскими, не прода-
ваясь им, а искренне сближаясь, хотя и получал деньги за роль
лазутчика. Те, которые поступали на русскую службу, полагаю,
никогда не делались изменниками. Единственное, кажется, исклю-
чение составил сын Шамиля, который, получив в Петербурге обра-
зование и дослужившись до полковничьего чина, эмигрировал во
время освободительной турецкой войны и перешел на турецкую
службу. Но это — сын Шамиля, имама, который и сам, в случае
победы Турции, мог сделаться владыкой Чечни. Массу же горцев
характеризует поведение во время той же войны черкесской мили-
ции Западного Кавказа. Когда турецкая армия, взявши Сухум-Кале,
продвигалась по берегу к Новороссийску, горская милиция не стала
стрелять в турок и разбежалась. Но что же? Стоило начальнику
отряда разругать милиционеров, объявить их трусами и отнять у
них оружие как у недостойных носить его, и милиционеры чуть не
со слезами просили прощения, обещали впредь служить честно и
действительно сдержали слово: дрались против турок самым добро-
совестным образом.
В наши геленджикские времена из черкесских друзей русских
были особенно известны Пшекуй Могукоров и другой, которого
все называли Куй Иванович, а настоящего имени его я не знаю.
Пшекуй Могукоров был важной особой, принадлежал к высшей
горской аристократии и числился на русской службе, имея какой-
то маленький чин. Жил он у себя в ауле и между прочим славился
как искусный коневод. У него была знаменитая тройка неутомимых
бегунов, превосходно выдрессированных. Этих коней хозяин даже
не привязывал, они жили на воле и прибегали по первому зову.
Кто-то из наших влиятельных чинов стал приставать к Могукоро-
Тени прошлого
53
ву: «Продай тройку». Тому это очень не нравилось, но в конце
концов он нашел неудобным отказать. По оказалось, что лошади,
до тех пор смирные и кроткие, превратились у нового хозяина в
неукротимо бешеных, никого к себе не подпускали, не давались
запрягать, лягались, кусались. Побился с ними новый владелец, и
пришлось просить Пшекуя Могукорова взять своих коней обратно.
Куй Иванович был из незнатных горцев, но добрый и простой
человек, очень любивший русских и сам бывший общим любимцем
офицеров. У наших он был частым гостем.
Тихо и благоденственно протекала наша геленджикская жизнь,
особенно первые годы, когда маме редко приходилось беспокоить-
ся об отце, уходившем в экспедицию. Но с приближением Крым-
ской кампании дела стали понемногу переменяться. Турецкие и ан-
глийские эмиссары начали настойчиво возбуждать горцев уже в то
время, когда на взгляд непосвященных спокойствию Европы еще
ничто не угрожало. Военная контрабанда усиливалась. Горцы дела-
лись все более дерзки. Умножились и наши экспедиции в горы, и
отцу все чаше приходилось уходить от семьи под пули со своим
батальоном.
В мае 1850 года он отправился морем с отрядом генерала Вагнера
в довольно дальний путь — в укрепления Новотроицкое и Тенгин-
ское. где требовалось усмирить разбушевавшихся горцев. Тут ему
пришлось участвовать 7 мая в жарком деле. Вагнер произвел десант
в долине реки Вулани, и горцы, конечно, не могли воспрепятство-
вать высадке, происходившей под защитой орудий морских судов. У
черкесов было большое гребное судно, которое у них без труда
отняли. Но когда отряд стал продвигаться к аулу Кермсу, который
требовалось разорить, дело изменилось. Горцы, скрытые в лесах,
оспаривали каждый шаг отряда, и он подвигался в непрерывной
перестрелке. Разумеется, это сопротивление не спасло аула Кермсу.
Он был взят штурмом и сожжен. После этого пошли тем же поряд-
ком на аул Беш, около Новотроицкого укрепления, и по разорении
Беша цель экспедиции была закончена. Оба наши укрепления были
несколько обеспечены от нападений, и наш отряд возвратился в
Геленджик.
Но эти усмирения имели, в сущности, мало значения. Горцы
принимали все более вызывающее положение даже около Геленд-
жика. Весь 1853 год, еще и до начала Крымской кампании, был
полон столкновений с ними. 5 июня они произвели нападение на
саму крепость, и в перестрелке с ними крепостной команде опять
потребовалось присутствие отца, а через несколько дней ему при-
шлось сопровождать колонну, при возвращении которой, 11 июня,
54
Л. А. Тихомиров
снова произошло нападение горцев. 15 июня они атаковали колон
ну, препровождавпгую скот на продовольствие гарнизону, и в та-
ких значительных силах, что на помощь колонне пришлось послать
из Геленджика две роты. Отец также участвовал в этом бою, а через
несколько дней, 19 июня, его присутствия потребовали события
гораздо более значительные.
Горцы напали на сам Геленджик и хотя были отражены, но для
обессиления их пришлось двинуть резервные войска на преследова-
ние. Однако настойчивость неприятеля требовала разузнав ь более точ-
но размеры его сил, и для этого была послана особая колонна. Отец
был во всех этих делах, и для мамы наступило время беспрерывной
тревоги о нем. Нужно сказать, что в отношении пуль отец был очень
счастлив За всю свою жизнь он ни разу не был ранен, несмотря на
множество боевых столкновений, в которых участвовал.
В конце месяца ему снова пришлось идти в дальнюю экспеди-
цию. Наши решили серьезно наказать горцев, и генерал Вагнер дви-
нулся 30 июня сухим путем на реку МезыС>, где разорил черкес-
ский аул Но все эти карательные экспедиции не оказывали ника-
кого действия, и когда Вагнер пошел обратно в Геленджик, горцы
преследовали его всю дорогу.
В сентябре отец снова пошел в отряде Вагнера, который возоб-
новил поход на Мезыб в более значительных силах. Этот храбрый и
умный генерал понял, что теперь вопрос не в простых карательных
экспедициях. Разжигаемые агентами Турции и Англии, горцы нача-
ли против нас не обычные грабительские набеги, а настоящую вой-
ну. Крымская кампания у нас официально делилась на три периода.
Первый — с 15 октября по 31 декабря 1853 года — назывался
кампанией против турок и кавказских горцев, а два других пери-
ода — войной против соединенных сил Турции, Англии, Франции,
Сардинии и кавказских горцев. Но в сущности, был еще четвертый
период, когда выступали одни кавказские горцы. Они явились
застрельщиками и двинулись на нас несколько месяцев раньше Тур-
ции, уже летом 1853 года, и жестоко поплатились за это безрассуд-
ство по окончании Крымской кампании, не получив от своих евро-
пейских союзников ни малейшей помощи, не защищенные даже
единым словом мирного договора их с побежденной Россией.
Генерал Вагнер понял, что перед ним не простые набеги, а вой-
на, и в интересах безопасности Геленджика искал уже не устрашения
горцев, а обессиления их, искал центр их силы, ударив на который
можно было бь^адолго их подорвать С этой целью он снова двинул-
ся 14 сентября на реку Мезыб, но уже отрядил часть сил в ущелья
Иногда и Осепс. Сверх того, одну роту пришлось направить к Гелен-
Тени прошлого
55
джикской бухте для прикрытия обоза сена. Все эти задачи были ис-
полнены, по Иногде и Осепсу были разорены все аулы, но когда
Вагнер потянулся к Геленджику, горцы его все время жарко пресле-
довали. Однако это не был еще конец задуманной им операции. На
следующую же ночь, 15 сентября, он неожиданно двинулся в сторо-
ну Новороссийска к аулу Адербе, где теперь находится селение Адер-
беевка. Это, по-видимому, и был главный опорный пункт горцев.
Вагнер взял его штурмом и разорил дотла. Этим и был завершен
сокрушительный удар, после которого горцы притихли.
Однако участь Геленджика уже была решена. Его судьбы теперь
зависели не от черкесов, а от сил гораздо более важных Надвига-
лась Крымская кампания. 18 ноября Нахимов истребил турецкий
флот в Синопе, и это заставило Англию и Францию раскрыть свои
карты раньше, чем они рассчитывали. Неприятельские эскадры вошли
в Черное море, и никакая доблесть парусного Черноморского флота
не могла бы спасти Береговую линию от несравненно сильнейшего
парового флота союзников. Q началом войны положение всех укреп-
лений ее становилось критическим. С сухого пни их блокировали
горцы. Со стороны моря их уже не мог прикрывать наш флот. Бере-
говую линию решено было снять, и можно лишь удивляться, что
сложная операция могла быть так удачно исполнена.
V
Кончались прекрасные дни геленджикского Аранжуеца
Рассыпалось здание Береговой линии, под кровлей которого свила
свое гнездо покойница мама для своих птенцов. Приходилось выле-
тать, искать другого убежища. А из птенцов этих сестре Мане было
всего шесть месяцев, мне — два года, а старшему брату Володе —
пять лет. Мама привыкла жить за попечениями отца как за камен-
ной стеной. Теперь приходилось и с ним расстаться,
Савицких в это время уже не было в Геленджике. Он предусмот-
рительно вышел в отставку перед самой войной Такой поступок в
те времена очень не одобрялся. Но граф Воронцов, наместник Кав-
казский, сделал то же самое демонстративно. По своему англоман-
ству он не одобрял войны с Англией, не хотел в ней участвовать и
ушел в отставку, покинув должность наместника. У Андрея Павло-
вича не было таких тенденций. Он оставил службу просто по прак-
тическим соображениям и увез семью в Керчь. Там они и пребыва-
ли в момент снятия Береговой линии. К ним отец решил отправить
и нашу семью.
Ликвидация Геленджика была совершена двумя путями. Всех жен-
5б
Л. А. Тихомиров
щин и детей решено было вывезти на военном судне в Керчь Гар-
низон же, освобожденный от этой обузы, должен был пробиваться
сухим путем в Новороссийск. Гарнизон и жители прочих укрепле-
ний были вывезены, кажется, частью в Новороссийск, частью на
юг, в Закавказье. Но мне хорошо известно лишь то, что происходи-
ло в Геленджике.
Перспектива везти женщин и детей в то время, когда по Черно-
му морю уже разгуливал англо-французский флот, была очень не
по сердцу морякам. Что было делать в случае встречи с неприяте
лем? Сдаваться? Или сопротивляться с неизбежной гибелью жен-
щин и детей? Капитан Певцов, которому была предложена эта ще-
котливая операция, прямо отказался, объяснив, что сдаваться в
плен не хочет, а губить женщин и детей не имеет духа. Тогда пору-
чено было везти какому-то другому капитану, человеку решитель-
ному и суровому, и он принял поручение, но заявил, что в случае
чего не станет сдаваться из-за женщин и детей, а будет драться и
при безвыходности положения взорвется.
У наших в Геленджике постепенно накопилось большое хозяй-
ство, а на судно позволено было взять лишь незначительный багаж.
Все остальное приходилось бросать. Черкесы, радуясь уходу рус-
ских, который считали окончательным, ожидали себе большой до-
бычи после них. «Прощай, Иван!» — весело кричали они солдатам.
Среди наших было такое множество Иванов, что горцы называли
этим именем каждого русского. Но «Иваны» вовсе не расположены
были оставлять черкесам свое наследство и истребляли все, чего
нельзя было взять с собой. Мама рассказывала, как и она собствен-
норучно уничтожила все свое хозяйство, разбивала и жгла все вещи,
которые так усердно собирала целых семь лет. А потом, когда, по
отправке женщин и детей на корабль, гарнизон и сам двинулся в
путь, крепость со всеми зданиями, казенными и частными, была
взорвана. Немногое досталось горцам среди опустошенных развалин.
Не знаю с точностью, когда вышло судно, увозившее женщин
и детей, и в какой день гарнизон покинул Геленджик. Но произо-
шло все это в конце марта 1854 года.
Не часто на плечи женщины надавливает такой камень, какой
судьба навалила на мою маму в момент расставания. Неопытная,
привыкшая к попечениям умного и доброго мужа, она теперь должна
была сама спасать себя и троих детей, отправляясь в совершенно
неведомые условия ж^зни. Конечно, в Керчи ее ждали Савицкие;
из прислуги с ней были Иван и Аграфена. Наташи уже не было у
нас, она еще раньше вышла замуж. При отце остался Алексей Гай-
дученко. Я, разумеется, был слишком мал, чтобы помнить сцену
расставания, но легко представить себе, как оно было тяжело.
Тени прошлого
57
Плавание наших беглецов сначала совершалось очень благопо-
лучно. Трудно было с удобством разместить такое множество жен-
щин и детей, но моряки делали все возможное для этого и готовы
были лишить себя всего, лишь бы получше устроить своих несчаст-
ных пассажиров. В конце концов мама кое-как поместилась, прила-
дила местечко и для меня, и для маленькой Мани. Погода была
хорошая, и все начинали засыпать, как вдруг на судне поднялась
внезапная суматоха. Пассажиров будили и приказывали со всей по-
спешностью спускаться в трюм. Напрасно перепуганная мама спра-
шивала, что такое случилось. Никто не отвечал. Повторяли только:
«Спускайтесь, спускайтесь поскорее...» И вот трюм был битком
набит беспорядочной толпой женщин и детей. Негде присесть. Дети
плачут. Нечем их успокоить. А наверху, на палубе, заслышалась ка-
кая-то военная суета, негромкие приказания и громыхание каких-
то тяжелых предметов... Прибежал сверху офицер: «Сидите тихо, не
шумите, уймите детей...» Барыни бросились к нему: «Бога ради,
что такое делается?» — «Ничего, ничего, не тревожьтесь, только
сидите тихо». И он снова исчез.
Наконец в трюм спустился Иван, бледный как смерть. Его, как
мужчину, оставили на палубе. Он рассказал, что в море, поперек
курса корабля, виднеются огни. Наши боятся, что это неприя-
тельские суда. Капитан приказал потушить все огни и сохранять
полную тишину, но также приготовить орудия. Их-то и передвига-
ли на палубе. Он хочет попытаться проскользнуть незаметно, но
если неприятель нас увидит, то капитан будет драться до последних
сил и потом взорвет судно.
Можно представить, с каким ужасом выслушали в трюме эти
новости!.. Они звучали смертным приговором. И если в эти роковые
минуты тревожно билось сердце у самих моряков, то во сколько раз
невыносимее были чувства женщин, запертых в трюме, трясущихся
над своими детьми и принужденных в пассивном бездействии ожи-
дать своей участи.
К счастью, все обошлось благополучно. Наше судно обогнуло
линию огней и через несколько времени оставило их позади себя.
Полным ходом помчалось оно к северу, и только тут выпущенные
из трюма женщины поверили своему спасению.
По прибытии в Керчь нашим пришлось попасть в своего рода
тюрьму. Тогда уже кое-где появилась холера, и приезжие должны
были выдержать обсервацию в карантине. Обширный керченский
карантин, расположенный на северо-восточном берегу бухты, был
порядочно наполнен такими невольными гостями. Территория ki
рантина, обнесенная высокой стеной, была довольно обширна, но
58
Л. А. Тихомиров
помещения для жительства тесны и неудобны. Скучно тянулись для
всех бездейственные дни, и единственное развлечение для всех
доставлял только шаловливый Яшка — обезьяна, сидевшая в ка-
рантине вместе со своими хозяевами-греками. Но все на свете кон-
чается, и мама с детьми и прислугой могла наконец переехать к
Савицким и несколько отдохнуть от дорожных волнений в городе,
после Геленджика наиболее ей родном.
Однако и в Керчи убежище было уже ненадежно. Неприя-
тельские корабли шныряли около берегов Крыма и подходили к
Керчь-Еникальскому проливу, очевидно, стремясь проникнуть в
Азовское море. Татарское население волновалось, и ежедневно мож-
но было ожидать его восстания. В то время русского сельского насе-
ления в Крыму почти совершенно не было. За пределами городов
всюду жили татары. Неподалеку от Керчи было только одно грече-
ское поселение — Еникале, на самом берегу пролива, небольшой
городок эмигрантов, ушедших из Греции после восстания и очень
гордившихся своим чисто эллинским происхождением перед крым-
скими греками смешанной крови. Все остальное пространство было
занято татарами, которых русские боялись больше, чем турок. Тата-
ры, видимо, ждали только прихода неприятеля, чтобы восстать. Их
вооруженные всадники нередко группами скакали по базарам и
улицам Керчи. Савицкий сам видел этих первых ласточек крово-
пролития и грабежа и решил, что нужно поскорее убираться подо-
бру-поздорову, тем более что если бы неприятель вошел в Азовское
море, то уже нельзя было бы и убежать. Сухим путем из Керчи,
через татарские деревни, было бы слишком рискованно ехать. Да и
куда ехать? Трудно было сказать, какая местность Крыма останется
безопасной.
Андрей Павлович решился на радикальную меру: увезти семью
на родину, в Нежин, где у него жили родные. Но куда деваться
маме с детьми? Савицкому приходилось и нас брать с собой. Не
бросать же! Мама списалась с отцом, который в это время был в
Анапе. Он с благодарностью согласился на предложение Андрея Пав-
ловича. Положение безвыходное, выбора не было, хотя для нас
ехать в Нежин было совсем не то что для Савицких. Они ехали на
родину, к ближайшим родственникам Мама же ехала на чужую,
неведомую сторону, где у нее не было даже знакомых. И если бы
родные Андрея Павловича, его сестры и мать, которая, кажется,
была еще жива тогда, приняли нас, как он обещал, то все же
положение мамы — на чужой шее, с кучей детей И прислуги, было
бы крайне неприятно. Но ничего не оставалось делать И вот все
стали спешно собираться. По общему ходу военных действий видно
Тени прошлого
59
было, что Керчи вряд ли уцелеть. Что касается Азовского моря, то
казалось бы, ‘по наше военное начальство должно было принять
серьезные меры к охране пролива и недопущению неприятеля про-
рваться сквозь него. На Азовском море был ряд цветущих портов:
Бердянск, Мариуполь, Таганрог, Ейск, уже тогда ведших большую
торговлю. В этих городах находились большие запасы провианта для
войск. Однако никаких серьезных мер к защите пролива не было
заметно. Правда, при входе в пролив, недалеко от Керчи, стоял
небольшой отряд, и его присутствие пугало неприятельский флот.
Но батарей на проливе не воздвигалось и для спасения азовских
портов ничего не делалось. Каботаж наш по морю продолжался, и
Савицкий рассчитывал отправиться на каком-нибудь судне в один
из азовских портов
Но я до сих пор не сказал о судьбе моего отца и геленджикского
гарнизона. В конце марта 1854 года, взорвав и разрушив все здания,
казенные и частные, и уничтожив все, чего нельзя было взять с
собой, гарнизон двинулся к Новороссийску. Отец пошел со своим
5-м Черноморским батальоном. Мне не приходилось слышать, бес-
покоили ли черкесы наших на этом пути. Дорога от Геленджика до
Кабардинки проходит по широкой долине, хотя и заросшей лесом,
но свободной от всяких горных теснин, так что эта половина пути,
при таком значительном числе войска, едва ли представляла для
горцев удобства нападения на наших. Напротив, начиная оз Кабар-
динки до самого Новороссийска дорога идет у подножия гор, обры-
вающихся множеством ущелий в бухту. Эти ущелья приходится пе-
ресекать, беспрерывно то поднимаясь, то спускаясь с горы на гору.
Тут что ни шаг, то удобные места для нападения на отряд, обреме-
ненный обозами... Но я не знаю, насколько горцы этим воспользо-
вались. Во всяком случае, отряд благополучно пришел в Новорос-
сийск, 5-й же Черноморский батальон проследовал прямо в Анапу,
которую рассчитывали сохранить в наших руках. Что касается Ново-
российска, то его по завершении снятия Береговой линии предпо-
лагалось также очистить.
Но неприятель не дал этого сделать спокойно. Его корабли скоро
вошли в Новороссийскую бухту и начали бомбардировку. Наши от-
вечали огнем своих батарей. Самая сильная батарея стояла на возвы-
шенном берегу неподалеку от нынешнего южного мола. Я через
десять лет еще видел ее развалины, окруженные глубоким рвом.
Она стреляла по неприятельским судам калеными ядрами. Тут, между
прочим, отличился Маслович. На одном французском корабле ка-
питан, щеголяя храбростью, все время командовал, ходя без всяко-
го прикрытия на рубке. Когда наши это заметили, Маслович, заде-
60
Л. А. Тихомиров
тый за живое, приказал принести себе халат и трубку с длинным
чубуком и, нарядившись по-домашнему, стал спокойно разгули-
вать по брустверу, покуривая трубку и отдавая сверху приказания.
Эта выходка не осталась не замеченной неприятелем, и по оконча-
нии бомбардировки русские и французы взаимно осведомлялись об
именах этих бесстрашных соперников в храбрости.
Я не знаю, какой вред наши орудия причинили неприятелю. Но
бомбардировка Новороссийска была очень сильна. Десять лет спустя
я и прочие мальчуганы находили в развалинах города бессчетное
количество ядер. Местами они буквально усыпали почву, и прошло
много лет, пока жители воскресшего города успели растаскать их на
разную домашнюю потребу и материал для кузниц. Этот набег по-
служил для наших красноречивым напоминанием, что нужно уби-
раться, и Новороссийск скоро был очишен. В нем не оставлено было
камня на камне. Все, начиная от Серебряковских палат и до
последней хижины, было взорвано и разрушено Омертвевшие бе-
рега Цемесской бухты со всех сторон желтели одними развалинами.
На одном берегу виднелись пятна Кабардинки и форта в глубине
бухты. На другом берегу — рассыпанные камни прежней турецкой
крепости Суджук-Кале и свежие руины ее преемника Новороссий-
ска, разрушенной столицы стертой с лица земли Береговой линии.
Отец мой, как сказано, еще раньше пошел со своим батальоном в
Анапу, откуда — с 7 мая — батальон вошел в состав так называемого
Закубанского отряда, действовавшего против черкесов. Здесь отец ос-
тавался до осени, когда он расстался со своим батальоном и был на-
значен старшим ординатором в Фанагорийский военный госпиталь.
Фанагория — это была крепость, находившаяся в Тамани.
Но отец хотя и был 13 октября 1854 года назначен в Фанагорий-
ский госпиталь, однако его командировали — еще 16 сентября —
в Крым, в военный лазарет Феодосийского отряда.
Итак, осенью 1854 года отец попал в Крым, и очень неподалеку
от Керчи. Но в это время наших там уже и след простыл.
В самом, кажется, начале мая Андрей Павлович Савицкий по-
грузился со своей и нашей семьями на греческое судно шкипера
Буковало, шедшее в Мариуполь. Оттуда нужно было ехать в Нежин
на лошадях.
Нелегки тогда у нас были путешествия. По всей России было
только две железные дороги: Николаевская и Царскосельская На-
чатая постройкой Варшавская дорога не была окончена во все про-
должение войны. В общем у нас на всех безграничных простран-
ствах России было менее тысячи верст железных дорог. Шоссейные
дороги были в лучшем состоянии, но по преимуществу в цент-
Тени прошлого 61
ральных губерниях Дорого поплатились мы в Крымскую кампа-
нию за это бездорожье. Подкрепления, посылаемые в Крым, дви-
гались черепашьим шагом, множество ополчений не дошли до са-
мого окончания войны. Еще труднее была доставка артиллерии и
движение обозов, которые безнадежно увязали в грязи весенней и
осенней распутицы
Мне пришлось слышать, как в какой-то губернии уже после
войны отрывали из земли транспорт орудий, посланных в Севасто-
поль и затонувших в грязи. Грязь потом обсохла, и орудия оказа-
лись похороненными в земле.
Особенно непроходима была Новороссия, которую предстояло
пересечь нашим беглецам.
Бравый шкипер Куковало доставил их в Мариуполь быстро и
благополучно. Здесь приходилось обстоятельно снарядиться в даль-
ний путь, приобрести фургоны и телеги, заподрядить лошадей,
запастись дорожными костюмами и разными припасами Для всего
этого Мариуполь представлял все удобства как пункт бойкий и
торговый. Времени было, казалось, тоже достаточно. Наши не торо-
пились и впервые наслаждались полным спокойствием. Наконец-то
им уже не страшен неприятель, нет ни черкесов, ни татар Готовясь
помаленьку в путь, они отдыхали, ходили по базарам и лавкам,
были и у знаменитой чудотворной иконы Божией Матери, давшей
городу его название
Население Мариуполя состояло тогда главным образом из гре-
ков. Это были эмигранты, бежавшие из Турции. Они принесли с
собою чтимую у них на родине икону Божией Матери, по имени
которой назвали и свой город. Икона, находившаяся в соборе, была
вся увешана серебряными и даже золотыми изваяниями разных ча-
стей человеческого тела: головы, рук, ног и т. п. Это были благодар-
ственные приношения больных, исцелившихся по молитве у ико-
ны и в память этого приносивших изображение той части тела,
которая получила исцеление.
Однако же нашим пришлось благодушествовать в Мариуполе
гораздо меньше, чем они предполагали. Едва прошло несколько дней,
как весь город был потрясен известием, что в порту показались
неприятельские военные суда. Страшная тревога охватила жителей.
Встряхнулись, как от сладкого сна, и наши. Бедная мама была в
отчаянии, эти англо-французы с турками решительно не давали ей
нигде покоя К счастью, экипажи были уже куплены. Моментально
наняли лошадей и двинулись за город. Верстах в двадцати-тридцати
от города находится греческое селение Сартана. Туда и направились
наши, чтобы там окончательно изготовиться в дальнейший путь.
62
Л. А. Тихомиров
Что касается города Мариуполя, неприятель не сделал ему ника-
кого вреда, потому что войска в городе не было, а жители пореши-
ли встречать врагов с хлебом-солью и заявлением покорности. Это
был единственный случай капитуляции портового города в Крым-
скую войну.
Но каким образом неприятель попал в Азовское море9 Я гово-
рил, что наши плохо защищали вход в пролив, лучше сказать —
совсем его не защищали. Почему — не знаю. Защищать пролив легко.
Он очень мелок и для крупных судов непроходим. Южнее Керчи он
очень суживается, и фарватер проходит близ Крымского берега. Хо-
рошие батареи, казалось бы, должны были не пустить неприятеля.
Но у военного начальства было, кажется, убеждение, что если не-
приятель серьезно захочет пройти в Азовское море, то у нас не
хватит средств этому воспрепятствовать. Возможно. У нас в Крыму
нигде ни на что не хватало средств. Но многие лица, находившиеся
на месте действия, думали иначе и считали защиту возможной. Я
упоминал выше, что близ входа в пролив стоял небольшой отряд и
его присутствия было достаточно, чтобы неприятельский флот не
решался входить. Но этому отряду приказано было отойти для за-
шиты какого-то другого пункта, кажется к Феодосии. Мой отец
рассказывал, что, когда начальник отряда получил это приказание,
он в величайшем негодовании сорвал с головы фуражку, бросил ее
об землю, топтал ногами и громко ругательски ругал начальство...
Но приказание все-таки должно было исполнить. Неприятельский
же флот вслед за этим прошел в пролив 12 мая 1854 года, а 13 мая
бомбардировал Керчь, защищавшуюся чуть ли не двумя орудиями,
и занял ее. После этого неприятельские суда прошли все Азовское
море, бомбардируя разные порты, как Геническ, Бердянск, Ейск,
делая десанты и уничтожая продовольственные склады. Единствен-
ным непострадавшим городом был Мариуполь, умилостививший
неприятеля добровольной покорностью.
Едва ли какой порт пострадал сильнее Тамани. Я был в ней
десяток лет после войны и бродил по одной особенно разрушенной
части города. Она напоминала какую-то Помпею. На заброшенных
улицах не видно было ни единой человеческой души, а по обе
стороны тянулись только полуразрушенные стены домов. Говорят,
сильно потерпела и Керчь, разграбленная союзниками, но, когда я
ее увидел, она уже успела залечить все свои раны. Неприятель,
впрочем, недолго оставался в городе, так как все его силы сосредо-
точивались поблизости Севастополя, центральная же и восточная
части Крыма оставались в русских руках.
Между тем мама с Савицкими медленно двигались из Сартаны
на запад, к Нежину. Они все испытывали радостное чувство, что
Тени прошлого
63
наконец избавились от неприятеля и движутся по неоспариваемой
русской почве. Но тягости путешествия на лошадях по местностям
не трактовым были чрезвычайны. Телеги с вещами тащились чуть
не шагом, а с ними сообразовывались и фургоны с пассажирами.
Неподвижное скорченное сидение с утра до ночи, изо дня в день
утомляет наконец сильнее, чем маршировка пешком. Продоволь-
ствоваться приходилось кое как, ночевать — со всеми неудобства-
ми. На руках у мамы дети то простужаются, то схватывают рас-
стройство желудка. Она совсем замучилась, а в то же время теперь,
когда исчезла мысль, куда бежать от неприятеля, ярче и настойчи-
вее стала осаждать другая: где же устраиваться, где осесть? Каждая
верста пути к Нежину отдаляла ее от мужа. А что будет с ней в
Нежине? Но какой же можно было придумать другой исход?
Так дотянулись они до немецких колоний, охватывавших ог-
ромную территорию, и остановились на продолжительный роздых в
их столице Грунау. Это была большая цветущая колония, благоуст-
роенная как немецкий городок, окруженная роскошными полями
и садами, служившая резиденцией барона Штемпеля, попечителя
колоний. После всех тягостей пути в тесноте и 1рязи Грунау мог
показаться земным раем. Хотя в колониях мне было только три-
четыре года, я уже довольно хорошо помню Грунау. Чистые широ-
кие улицы обрамлялись в нем красивыми чистенькими домиками и
даже большими домами, на огромной площади посреди колонии
было несколько хороших магазинов. Повсюду по дворам виднелась
масса зелени — деревьев и кустов. Дом барона Штемпеля представ-
лял роскошную усадьбу, которая по величине своей не охватывает-
ся моим детским воспоминанием. Помню только какие-то огрывки
разубранных комнат, какой-то сад, представлявшийся мне беско-
нечно большим и непроходимо густым. Сам барон Штемпель жил
каким-то владетельным герцогом посреди своих колоний и, гово-
рят, получал с них большие доходы, был умным администратором
и колонии у него процветали Он держал себя в отношении войны
патриотом и, сверх того, был вообще человеком любезным. Поэто-
му он встретил наших беглецов очень ласково, отвел им хорошие
помещения, приглашал к себе, расспрашивал об их положении и
планах
Эти расспросы не были пустым разговором. Вникнув в положе-
ние мамы, он сам сказал ей, что, может быть, ей лучше всего
остаться совсем в Грунау.
Это было лучом света для мамы, тем выходом, которого она
тщетно искала. Чем более она об этом размышляла, тем более мысль
остаться в немецких колониях ей нравилась. Она посоветовалась с
64
Л. А. Тихомиров
Андреем Павловичем. «Сестрица, — отвечал он, — это Сам Бог
внушает вам такую мысль. Вы понимаете, мне самому неловко было
бы сказать вам, могло бы показаться, что я хочу от вас отделаться.
Но когда вы сами это надумали, я скажу, что ничего лучше нельзя
найти. Конечно, оставайтесь здесь».
На том и порешили, и, конечно, это был самый умный исход.
Даже сношения с отцом здесь были легче и быстрее, чем были бы в
Нежице. Сюда ему легче было даже приехать, когда настанет время.
Итак, мы остались в Грунау, а Савицкие, отдохнувши, продол-
жали свое путешествие в Нежин.
VI
Немецкие колонии сделались нашим убежищем на це-
лых два года, до самого окончания войны, так что мои первые
«впечатления бытия» были получены в немецкой среде. Убежище
это оказалось очень недурное, бесцветное, но тихое и покойное
Не помню нашей квартиры в Грунау, но мама была ею довольна.
Только хозяин дома, немец с славянской фамилией (что-то вроде
Рожинского), был не из любезных. Но, кажется, он отдавал квар-
тиру не по найму, а обязательно в качестве постойной повиннос-
ти, и в этом случае наше присутствие, конечно, не могло быть
особенно приятно для него. Впрочем, он вел себя во всяком случае
прилично. Население Грунау тогда должно было принимать немало
таких непрошеных гостей, а именно солдат, выписанных из лаза-
ретов и отправляемых в немецкие колонии на поправку. Жители,
кажется, принимали их радушно и кормили хорошо. Я помню этих
солдат, они имели вид здоровый и даже упитанный. В моих детских
воспоминаниях сохранилась картина, о которой мне никто не мог
говорить и точного смысла которой я тогда даже не понимал. Вижу
как сейчас толпу народа, немцев, перемешанных с нашими солда-
тами. Посредине, на площадке, две или три высокие качели, на
доске которых стоят, с одной стороны, солдаты, по одному, по
два, а с другой стороны и посредине — дюжие и краснощекие
немецкие девицы. Солдаты размахивают качели до небес, девушки
неистово визжат и хохочут. Их юбки развеваются по ветру, как
пузыри, обнажая нижнюю часть тела, а из толпы с хохотом выбе-
гают солдаты, бросаются под качели и лежа смотрят снизу на
полуобнаженные прелести девиц. Визг подымается огчаянный, а в
толпе из конца в конец пробегает смех. Видно, что галантные
шуточки солдат всем приходятся по вкусу, в том числе и самим
девицам ..
Тени пришлого
65
Население Грунау мне вообще вспоминается веселым и ласко-
вым. Не по.мню ни одной обиды, а только приветливость. Жители
были эмигранты откуда-то из Южной Германии, какие-то сектан-
ты, может быть меннониты. Среди них попадались и славянские
фамилии, говорили же они на каком-то жаргоне: «ютен даг» вместо
«Guten Tag», «ишь танке» вместо «ich danke». Мы, дети, скоро вы-
учились болтать по-немецки, только мы говорили на правильном
языке — очевидно, учились больше у Штемпелей. Помню, я часто
просил «ein Gias Bier?, не понимая, что это означает именно «ста-
кан», а желая попросить просто «пива». Жители Грунау истребляли
этот напиток в огромном количестве.
Маме жилось в колонии сравнительно хорошо. Материальных
затруднений она не испытывала. Отец присылал достаточно денег.
Но жили мы очень уединенно. Знакомств было мало. Я сам даже не
вспоминаю никого, кроме доктора Рениуса, который иногда лечил
нас. Это был крупный, плотный немец, кажется, хороший врач, но
молчаливый и флегматичный человек. Кое-кто к нам все-таки захо-
дил, главное же общество наше составляло семейство Штемпелей.
Их было четверо — барон, баронесса и двое детей. Старшая дочь,
Каролиза, уже совсем не годилась в компанию детям, а сын, Кар-
луша, был ровесник нашему Володе, так что и я вращался среди
них. Это был мальчик избалованный, капризный шалун. Олно вре-
мя он дол го холил с перевязанной рукой, которую сломал в каких-
то шалостях. Когда отец и мать не исполняли его требований, он
сердился и начинал теребить гипсовую повязку, угрожая снова раз-
бередить руку, если его желание останется неисполненным. Впро-
чем, кроме избалованности, он, кажется, был мальчик недурной
Когда я был совсем маленький, они с братом Володей возили меня
на колясочке, и одно из самых ранних моих воспоминаний связано
с этой колясочкой. Вижу себя как во сне — в какой-то корзинке,
среди густой чащи. Мне не видно ни земли, ни стволов кустов, а
только гибкие четки плотно окружают меня, зеленые листы и цве-
ты теснятся у самых глаз, а около суетятся какие-то дети, и я все
это внимательно рассматриваю. Никакого неудобства или страха я
не испытываю, а только любуюсь этим царством зелени и цветов.
Впоследствии, уже взрослым, я говорил маме об этом воспомина-
нии, и она объяснила, что оно относится, очевидно, к одному
действительному случаю, наделавшему ей много беспокойства. Во-
лодя с Карлушей однажды затащили колясочку в такую густую
чащу, что не в состоянии были вытащить обратно, и, бросивши
меня в кустах, прибежали домой за помощью.
К маме Штемпели были очень внимательны, хотя, конечно, ей
пришлось учиться в Грунау дипломатии, чтобы сохранять добрые
5 Заказ 2695
66
Л. Л. Тихомиров
отношения с семейством этого властного князька колонии, от ко-
торого зависело и доставать нам всякие блага, и отравить жизнь
притеснениями. Но отношения установились очень сносные. Штем-
пели часто приглашали нас на свои поездки полуделового-полууве-
селительного характера. Лошади у барона были превосходные, но
очень бойкие, так что с ними не раз происходили разные приклю-
чения. Один раз они так бились и брыкались, что одна распорола
себе брюхо крючком от дышла и издохла. Другой раз прогулка едва
не обошлась маме очень дорого. Она отправилась со Штемпелями в
поле зимой кататься в санях по роскошному степному снегу. Лоша-
ди почему-то взбеленились и понесли. Мама страшно испугалась и
выскочила из саней. К счастью, она ничего не повредила себе, но
получила такое сильное сотрясение, что у нее долго после того
делались припадки, темнело в глазах и кружилась голова. Помню я,
однако, и более веселые поездки, при которых узнавал много пора-
зительного для меня. Так, однажды мы ездили на мельницу, приво-
димую в движение волами, и я с изумлением смотрел на непонят-
ный для меня механизм ее. Непостижимее всего мне казалось, что
волы с усилием идут по земле, передвигают ногами и остаются все
на одном и том же месте. Дело в том, что в глубокой выемке в земле
был установлен широкий вал, вертящийся колесом, и поверх его
шагали быки, приводя ногами его в движение, которое системой
разных приводов передавалось к жерновам Ездили мы также и на
лесные плантации. В немецких колониях, среди безграничных сте-
пей, не знавших до того времени и кустарника, искусственно раз-
водили леса. В Грунау лесные плантации были еще молодые, лет
двадцати, но уже представляли свежую, веселую древесную расти-
тельность. На опушке несколько человек при нас рыли новые ямки
для посадки деревцов. Все это были колонисты, наказанные за раз-
ные провинности, У немцев установлено было правило: вместо того
чтобы сажать их под арест, посылать по воскресеньям работать на
лесных плантациях
Впрочем, нам, детям, жилось в Грунау привольно и без этих
поездок. Было где погулять и поиграть и по зеленым улицам, было
где понаблюдать и вольных пташек, и всякую мелкую тварь Бо-
жию, всяких козявок, жуков, ящериц и т. п. Один раз зимой Иван
прикатил к нам в комнаты ежа, свернувшегося в иглистый шар.
Другой раз большую сенсацию в детском мире произвел волчонок,
которого где-то изловили колонисты. Ходил его смотреть и я с
Володей и Аграфеной. Это был хорошенький зверек темно-шоко-
ладного цвета, совершенно похожий на стройную собачку, поджа -
рый, на высоких ножках. Привязанный бечевкой к дереву, он бес-
покойно бегал из стороны в сторону, сверкая глазами, и был очень
Тени прошлого
67
злой, так что детей не подпускали к нему близко. Другой раз мною
переполоха наделал хорек, передушивший кур и у нас, и.у хозяина.
Аграфена, пришедшая доложить об этой печальной новости, рас-
сказала нам, что хорек не поел кур, а только .выгрыз у всех мозги.
На меня это произвело большое впечатление, и хорек долго мне
представлялся каким-то стршным зверем, тем более что мне не
пришлось, конечно, его видеть.
В дешевых, всем изобильных колониях мы жилги без материаль-
ных лишений, но маме, конечно, приходилось беречь каждую ко-
пейку, а потому пришлось самой приниматься за хозяйство. Агра-
фена была ее драгоценной помощницей, но, по ее вороватости, за
каждым ее шагом приходилось глядеть в оба. Да и то, конечно,
никогда нельзя было быть уверенной в том, хорек ли загрыз кури-
цу или Аграфена сбыла ее экономным немцам. А все-таки мы все ее
любили, и она выручала нас не только по хозяйственным делам.
Что стали бы мы делать без нее в зимнее время, когда степные
бураны и метели по целым неделям держали нас взаперти? Наша
уединенная жизнь делалась тогда затворнической. В долгие зимние
вечера, когда только буря громыхала по крышам, Аграфена то уба-
юкивала нас, то нагоняла бессонницу от страха своими рассказами
при тусклом свете сальной свечки.
Теперь многие и не знают, что такое сальная свеча, а тогда
других не было даже у богатых людей, кроме разве совершенно
парадных восковых. Свеча из скотского сала, с толстым фитилем
светила тускло, дурно пахла и очень оплывала, а фитиль скоро
нагорал и начинал чадить, так что истлевший кончик его прихо-
дилось постоянно снимать. Бедные люди делали это просто паль-
цами, предварительно поплевав на них. У зажиточных же для это-
го существовали особые щипцы, которые срезывали нагоревший
фитиль и забивали его в маленькую металлическую коробочку,
находившуюся на конце щипцов. Конечно, их приходилось потом
очищать от накопившегося нагара. Этот инструмент иногда делался
из стали, изящной формы, совсем не в гармонии с его грязным
употреблением.
Но для страшных сказок мигающая сальная свеча и ее колеблю-
щееся пламя, бросавшее на стены какие-то шевелящиеся тени, шли
лучше, чем нынешнее электричество. Они сами по себе наполняли
комнату чем-то фантастическим. А Аграфена рассказывала о ведьмах
и привидениях с такой глубокой верой в них, что одним тоном
своим нагоняла страх. Она была очень суеверна, и в действительной
жизни ее окружал тот же фантастический мир, что в сказках Ког-
да зимняя вьюга, разгуливая по крышам и трубам, завывала на все
голоса, Аграфена серьезно слышала, что на чердаке воют и пляшут
5*
68
Л. А. Тихомиров
домовые, и мама никак не могла убедить ее, что это просто чудит
ветер. «Нет, барыня, то ветер, а то домовые. Вот послушайте —
опять заголосил какой-то». Однажды она, встревоженная, пришла
ночью к маме и рассказала, что сейчас видела ведьму... «Какую
ведьму? Почему ты знаешь, что это ведьма?» — «А вот видите,
барыня, я вышла на двор, смотрю — идет копна сена. Я обомлела.
А она потихоньку перешла весь двор и перевалилась через забор к
соседу...» Несомненно, что это просто кто то крал сено у нашего
хозяина и нес огромный ворох его на вилах, так что его самого не
было и видно, а потом перевалил через забор. Но Аграфену никаки-
ми силами нельзя было переубедить.
Разумеется, сказки и рассказы няньки могли развлекать и увле-
кать детей, а не маму. Для нее однообразные дни и ночи станови-
лись еще более унылы при мысли об отце Война разгоралась и
становилась все тяжелее Центр ее ужасов составлял Севастополь,
куда отец ни разу не попадал Но его служба в Феодосийском отряде
проходила в самых трудных условиях, особенно при развитии в
войсках холеры и тифа. Он там пробыл самое горячее время — с
16 сентября 1854 года по 26 февраля 1855 года и именно за это
получил орден Анны 2-й степени «В воздаяние самоотверженных и
неутомимых трудов при пользовании раненых в Крыму», как выра-
жено в официальной мотивировке награды. Но пользование ране-
ных — это было сравнительно легкое дело. Гораздо большего само-
отвержения и неутомимого труда требовала борьба с холерой и ти-
фом, в которой врач подвергался большей опасности, чем при сева-
стопольских бомбардировках. Средства для изоляции больных, де-
зинфекции и принятия предохранительных мер были самые жалкие.
Медицинский персонал — крайне недостаточен. Заготовленных и
оборудованных заранее больниц не было Все приходилось устраи-
вать кое-как, по-походному, постоянно рискуя в первую голову
самому заразиться и свалиться с ног от натуги. Впоследствии отец
говаривал, что из всех своих орденов — а он имел их немало,
включительно до Владимира 3-й и 4-й степени — он чтит более
всего Анну 2-й степени*. «Вот уже можно сказать по чистой совести,
что действительно заслужил этот орден верой и правдой. Такой тяж-
кой работы никогда больше не было, особенно с холерными и
* Покойный отец был кавалер орденов Анны 3-й степени, Станислава 3-й
степени, Станислава 2-й степени с имперагорской короной. Анны 2-й сте-
пени с императорской короной, Владимира 4-й степени, Владимира 3-й
степени, имел знаки отличия беспорочной службы, бронзовую на Андреев-
ской ленте медаль в память войны 1854—1856 годов, серебряную за покоре-
ние Западного Кавказа, темно-бронзовую в память войны 1877—1878 годов
и железный Кавказский крест.
Тени прошлого
69
тифозными», — пояснял он, столько раз работавший под пулями и
ходивший с отрядами в зимнюю экспедицию: все было легче, чем
борьба с холерой и тифом в Крыму.
Отец не тревожил маму в письмах рассказами об обстановке
своей лазаретной работы. Но в немецких колониях прекрасно знали
положение врачей на театре военных действий, и мама ни на один
день не была уверена, что остается еще в живых он, единственная
поддержка всей семьи. Только горячая вера спасала ее, только в
молитве находила она успокоение.
Собственно военные действия мало затрагивали оща, так как
они лишь отдаленным рикошетом достигали до Феодосийского от-
ряда. Однако ему пришлось присутствовать при одном довольно
громком эпизоде Крымской войны, а именно при бомбардировке
Феодосии неприятельским флотом. Это было в декабре 1854 года.
Незадолго до того наши захватили контрабандное судно «Филоме-
лу», которое и стояло в Феоносийском порту. Неприятель сделал
попытку отнять это судно образно. Наши совершенно не ожидали
нападения.
День был веселый и праздничный, память Николая Угодника
(6 декабря) и царские именины. У командующего местными войс-
ками после богослужения и развода происходил парадный обед’. Со-
бралось множество чинов военных и гражданских. Присутствовал на
пиршестве и мой отец. Обед уже кончался, подходило время тостов,
как вдруг неожиданно раздался гром неприятельских орудий. Не-
сколько военных пароходов, быстро войдя в порт, начали обстрел
города, в котором поднялось страшное смятение. Но оно не косну-
лось гостей командующего войсками. Очень догадливо рассчитав
время, когда неприятельские суда будут палить с другого борта, он
провозгласил, поднимая бокал шампанского: «За здоровье его им-
ператорского величества. Ура!» Тост был дружно подхвачен присут-
ствующими, и в тот же момент загремел залп неприятельских пу-
шек... «Союзники салютуют тосту за Государя!» — крикнул коман-
дующий войсками, и эти слова вызвали шумный взрыв энтузиазма
среди присутствующих. Отец говорил, что эю была сцена потряса-
ющая. Все неистово кричали: «Ура! Да здравствует Государь Импе-
ратор'» Исчезла малейшая тень мысли об опасности. Однако слиш-
ком долго шуметь с тостами было нельзя. Большинству присутству-
ющих нужно было бежать к своим частям — отражать неприятеля и
возможный десант.
В Феодосии было несколько наших батарей, которые немедлен-
но стали отвечать на бомбардировку неприятельских судов, и это
артиллерийское состязание происхо,"мпо при самых невыгодных для
70
Л. А. Тихомиров
флота условиях. В море было сильное волнение, которое не давало
неприятельским судам брать верный прицел. Они от качки то не-
добрасывали, то перебрасывали свои ядра. Отец рассказывал, что
это было очень интересное зрелище. Залпы всем бортом то попадали
в воду, не долетая до берега, то переносились далеко за город. Наши
же батареи имели, конечно, возможность брать верный прицел. Не-
приятельские суда через несколько времени поняли, что бесполез-
но отдают себя на расстрел, и ушли в море, отказавшись от попыт-
ки десанта и захвата «Филомелы».
Этот случай показывает, как велики были слабые стороны ору-
дийного огня во флоте, пока не были изобретены способы парали-
зовать действие качки на правильность прицела.
Итак, бомбардировка не только не причинила никакого вреда
батареям, но и в город залетело только несколько случайных бомб.
Однако на первое время неприятельская пальба вызвала в городе
страшное смятение. Жители бросились бежать в поле, захватывая с
собою вещи поценнее. Произошло немало и комических сцен. Одна
обывательская семья только что уселась обедать, когда раздался
гром канонады. Отец семейства до того перепугался, что лишился
всякого рассуждения. Он схватил со стола горшок щей и опрометью
бросился бежать за город с этой драгоценностью. Только очутив-
шись в чистом поле, он наконец опомнился и, бросив о землю с
досадой свой горшок, возвратился домой спасать более важные вещи.
Впрочем, переполох был непродолжителен. Увидав безвредность не-
приятельской пальбы, жители успокоились, а когда пароходы ушли
в море, общее ликование сменило недавние страхи.
К 1855 году соотношение сил на театре военных действий со-
вершенно определилось. С самого начала борьбы было ясно, что
единственный шанс на победу нам могло дать наступление в Евро-
пейской Турции, где уже Дибич4 показал нам дорогу до самого
Адрианополя. Если бы мы могли угрожать Константинополю, союз-
ники не могли бы и подумать высаживаться в серьезных силах на
крымские берега и весь план войны был бы поставлен как-нибудь
иначе. Но Австрия отняла у нас возможность наступления за Дунай
и угрозой войны принудила нас стать в оборонительное положение,
в котором мы никоим образом не могли оказаться победителями.
Правда, мы вели наступление от Закавказья и уже осаждали Карс —
этот турецкий Севастополь, который турки обороняли с таким же
упорством, как мы свой Севастополь. Но даже по взятии Карса
дойти от него до Константинополя было так же далеко, как англо-
французам — от Севастополя до Москвы. Итак, никакого реши-
тельного удара мы не могли нанести союзникам. В крымской же
Тени прошлого
71
обороне обозначилось не менее ясно, что при самых напряженных
усилиях мы не в состоянии выбросить неприятеля с нашей террито-
рии. Он превосходил нас не только в военно-техническом отноше-
нии, по качеству оружия и снарядов, но даже численно, так как
морем подвозил войска гораздо успешнее, чем мы по своим непро-
ходимым путям сообщения. При таких условиях наших сил едва
хватало на героическую оборону Севастополя, падение которого у
нас, однако, давно предвидели как неизбежное.
К этому следует добавить, что Россия должна была напрягать
все силы для борьбы. Приходилось держать войско по всем грани-
цам, и к концу мы выставили 2,5 миллиона человек регулярного
войска и ратников. Государственные доходы были ничтожные.
В 1854 году мы имели 260 миллионов дохода, в 1855-м — 264
миллиона и к 1856 году 353 миллиона, а расходы требовались ог-
ромные, так что бюджет сводился с тяжкими дефицитами: в 1854
году — 123 миллиона, в 1855 году — 261 миллион, а в 1856 году —
265 миллионов дефицита. Торговля вывозная падала при общей бло-
каде страны. Кредита нельзя было иметь в самых богатых странах —
Англии и Франции. Словом, положение страны становилось крити-
ческим.
Однако и союзники не могли себя поздравить с большими успе-
хами. Они преодолевали сопротивление России тоже лишь с вели-
чайшим напряжением сил и не могли добиться, в сущности, ника-
кого решительного превосходства. Все их усилия сосредоточились на
Севастополе, который как клад не давался им в руки. Да чего они
могли ожидать даже после победы в этом отдаленном уголке безгра-
ничной России? Этот удар ранил только кожу ее, но не задевал
никаких важных органов, и если бы союзники, одолез наконец
Севастополь, вздумали идти далее в глубь страны, то могли на
своем пули встретить еще целый десяток других Севастополей, так
же упорно обороняющихся. Союзники одержали несколько побед,
но все они были частичные и не клали основания для победоносно-
го окончания войны.
Таким образом, окончание этой бесплодной бойни становилось
все более желательным для обеих враждующих сторон. По для союз-
ников предварительное овладение Севастополем являлось вопросом
чести. Для русских таким же вопросом являлась его оборона. Союз-
ники никак не могли кончить войны без каких-нибудь уступок со
стороны России, а Николай Павлович ни за что не хотел признать
Россию побежденной и не пошел бы ни на какие уступки. Он при-
вык видеть гегемонию России в Европе и считал бы себя обесче-
щенным, если бы признал это первенствующее положение ниснро-
72
Л. А. Тихомиров
вергнутым. Пока жив был Император Николай I — мир был немыс-
лим, потому что Россия не могла победить и не хотела признать
себя побежденной. Для преемника Николая Павловича возможность
выпутаться из этого сложного положения была гораздо легче. Он не
руководил политикой, приведшей к войне, не начинал войны, а
потому мог без порухи своей чести выразить желание мира и даже
сделать уступки, ответственность за которые падала не на него, а на
его предшественника.
По совокупности обстоятельств жизнь Императора Николая Пав-
ловича становилась в полное противоречие с тем, что было необхо-
димо для блага России, то есть с окончанием истощающей ее вой-
ны, не сулящей ничего не только хорошего, но даже сносного. И он —
умер.
Тогда все говорили, что он приказал врачу дать себе яда. Офи-
циально он скончался от паралича легкого — последствия воспале-
ния, схваченного на смотру войск. У Устрялова5, в приложении к
его «Истории России», есть даже подробное описание его смерти.
Это воспаление не исключает возможности самоотравления. Чело-
век с таким характером мог искать смерти, когда убедился, что
жизнь его потеряла смысл и стала вредна для государства.
Как бы то ни было, он скончался 19 февраля 1855 года. После
этого мир был заключен только через год, но уже в начале 1855 года,
среди продолжающегося взаимного истребления сотен тысяч чело-
век, в воздухе запахло миром.
Союзники не могли и думать о ликвидации войны, не взявши
Севастополя. В русских интересах было, напротив, развить всю силу
сопротивления для того, чтобы неприятель видел, как невыгодно
продолжать войну. Преемник Императора Николая, всей душой же-
лавший выпутаться из этой бойни, не мог слишком обнаруживать
этого желания, чтобы не портить почвы для мирных переговоров.
Но Севастополь наконец пал 27 августа 1855 года. Это спасало честь
союзников. А через несколько месяцев пал и Карс — 28 ноября
1855 года. Это давало компенсацию чести России. К концу года
завязались через нейтральных посредников переговоры о мире. Они
шли медленно, потому что Александр II не хотел показать настоя-
тельной потребности для себя мира и старался выторговать возмож-
но более выгодные для России условия его. Наконец Парижский
трактат 30 марта 1856 года покончил истребительное международ-
ное столкновение.
Мой отец покинул Крым задолго до окончания войны. В феврале
1855 года Феодосийский военный госпиталь был закрыт, и отец
возвратился в свой Фанагорийский госпиталь, куда назначен был
Тени прошлого
73
давно, но где до сих пор фактически не служил. На этот раз он
застрял в Фанагории почти на полтора года, в такой же тяжелой
трудовой обстановке, до самого заключения мира. Здесь началось
его близкое знакомство с Черноморьем и с казачеством. После за-
ключения мира госпиталь был закрыт, а отец 5 июня 1856 года
прикомандирован к Ейскому военному госпиталю И вот^для нас
наступил наконец час свидания с почти неведомым для нас, детей,
отцом.
Он сам приехал в немецкие колонии для того, чтобы забрать
нас и перевезти в Ейск, где рассчитывал остаться надолго. Я не
имел о нем ни малейших воспоминаний. О маленькой сестренке
Маше и говорить нечего. Может быть, Володя и помнил его немно-
го. Но мне он представлялся каким-то мифическим существом. Мама
рассказывала о нем много, а все-таки мы жили какими-то сирота-
ми У всех окружающих были отцы, у нас же он витал где-то далеко
в пространстве. Какой он? Кто он? Все было смутно. И вот он нако-
нец появился осязательно — и превзошел все мои ожидания.
Он был в это время i самых цветущих годах, высокий, строй-
ный шатен с длинными усами. Мне казалось, что на свете нет ни
одного человека красивее его. Он овладел всем моим воображением.
Теперь уже нечего было завидовать другим детям, у нас оказался
такой отец, лучше которого нет ни у кого. Я гордился его военным
медицинским мундиром, его саблей, орденами, шпорами, вообще
всем, что только было у него. Я чувствовал, как будто сам получил
какой-то важный чин, и он вообще сразу сделался для меня авто-
ритетом. Вероятно, и другие дети имели те же самые ощущения, и
вследствие этого он сразу получил для семьи огромное воспита-
тельное значение, которое сохранил несмотря на то, что и впослед-
ствии часто и надолго разлучался с нами. В Грунау он приехал толь-
ко на несколько дней, пока мы собирались в дальний путь, и мне
нередко приходилось ходить с ним по улицам колонии. Когда он
вел меня за руку, а встречные немцы вежливо раскланивались с
ним, я чувствовал себя как будто под покровительством некоторой
великой силы. С глубоким вниманием следил я за каждым движе-
нием его. Помню как сейчас, как мы шли с ним через широкую
площадь в лавку колбасника, и я бы, кажется, мог и теперь нари-
совать план колбасной с ее полками и прилавками, к которым
подходил отец. Он отчасти запасался припасами в дорогу, отчасти
хотел полакомить семью чем-нибудь вкусным к обеду. Перебирал
он разные колбасы, ветчину, все вещи хорошо мне знакомые, на-
конец спросил у немца сальтисон. Ну это уже был предмет мне
неизвестный Помню, как отец приказал отрезать ломтик для про-
74
Л. А. Тихомиров
бы, дал и мне... Всякая мелочь так и стоит перед моими глазами.
Отец набрал целый пакет разных разностей, и мы пошли в другие
лавки через площадь, заросшую травой. Я бы не устал ходить с ним
целый день.
Другой раз я порезал себе палец, и отец залил мне рану колло-
диумом — средством, тогда только что изобретенным в Германии.
Мама смотрела на эту операцию, и я помню, как отец ей объяснял,
что это средство очень хорошее, но, к сожалению, немцы скрыва-
ют его состав. Я не понимал, почему немцы делают это, но так как
отец досадовал на них, то я совершенно убежденно сознавал, что
они поступают нехорошо. Каждое суждение отца воспринималось
мной как бесспорная истина.
Удивительно, что, так отчетливо помня всякую мелочь, связан-
ную с отцом, я не сохранил никаких воспоминаний о том, как мы
собрались в дорогу и распростились с гостеприимным Грунау. И в
дороге передо мной встает с необычайной ясностью только одна
картина. Мы ехали, конечно, на лошадях и, для того чтобы достиг-
нуть Ейска, должны были обогнуть Азовское море где-нибудь око-
ло Ростова. Но я не помню ни одного города, не помню даже Дона,
а вижу только один наш ночлег где-то в степи, перед какой-то
речкой, через которую нужно было потом переправляться. Черная
южная ночь с мириадами небесных светил нависла над нами. В тем-
ноте едва виднеются очертания экипажей, иногда освещаемые от-
блесками костра, около которого мы сидим и ужинаем на сон гря-
дущий. В теплом воздухе разносится степной аромат травы и цветов,
а где-то вблизи слышится фырканье и чавканье лошадей, пасущих-
ся тут же, около экипажей. Эта картина почему-то врезалась неиз-
гладимо в мою детскую память, и замечательно, что мама не могла
определить, где это было, когда я рассказывал свое воспоминание.
Не помню я и того, как прибыли мы в Ейск, хотя и город, и
наша первая квартира в нем видятся мне вполне отчетливо
Здесь, в Ейске, настал новый продолжительный этап нашей
страннической жизни. Мы здесь прожили почти пять лет.
VII
Богатая черноземная степь ровной скатертью докатыва-
ется до лимана реки Ей, или Ейского залива, и круто обрывается в
Азовское море. На этой здоровой сухой плоскости раскинулся Ейск
над морем и заливом, у самой границы Черноморского казачьего
войска и даже на казачьих землях. Войсковые «паны», владевшие
тут огромными наделами, охотно сбывали их городским жителям за
Тени прошлого
75
ничтожную цену, хоть потом им и приходилось каяться в таком
расточении своей «батьковщины». Один знакомый казак, Литев-
ский, рассказывал, что когда-то охотился на тех местах, где нахо-
дилась наша первая квартира. Тогда необозримое пространство зе-
мель этих составляло его собственность. Вспоминая былые времена,
он сокрушенно качал головой и говорил: «Взлупцевали бы нас бать-
ки, как бы встали из могил да посмотрели, что мы сделали с
казацкой землей»?. Ейск со всех сторон был окружен казаками, их
полями и хуторами. Земледельческого крестьянского населения около
города совсем не было. Деревни крестьянские начинались только по
ту сторону залива. Одна даже виднелась в неясных очертаниях. Это
была Глафировка, населенная крепостными, большая редкость в
нашем вольном крае Я даже не понимал, что такое «крепостные», и
думал, что это люди, живущие в крепостях, вроде геленджикцев.
Ейские мещане имели под городом лишь хуторки, бахчи и некото-
рое количество садов. Казачье население состояло сплошь из кров-
ных малороссов, город же был заселен великороссами, с незначи-
тельной примесью греков и армян. В значительной степени жители
были бывшими крепостными, убежавшими от господ. В наше время
в городе находился «коммерсант», как любят выражаться на Юге,
некто Блан, якобы француз, в действительности беглый крепост-
ной, ушедший за границу и принявший французское подданство.
Его настоящая фамилия была Белый. Во время нашего прибытия
Ейск был еще совсем молодой город, хотя уже хорошо обстроился,
раскинулся на широкое пространство и вел бойкую торговлю хле-
бом, шерстью и рыбными продуктами.
Во время войны он подвергся бомбардировке и грабежу союзни-
ческого десанта. Жители, со своей стороны, ходили партизанскими
группками «бить французов». В том числе ходил со своими прияте-
лями наш знакомый, смотритель уездного училища Шинкаренко,
известный охотник. Не думаю, чтобы они много «набили» врагов,
да и бомбардировка сделала городу мало вреда. За большую редкость
показывали при нас ничтожные следы пушечного огня. Как раз в
нашей квартире одна стена была пробита неприятельским ядром.
В общем, Ейск представлял тогда чисто русский типичный уго-
лок, каких тогда на прибрежном Юге было немного. Жизнь в нем
живо сдула с нас, детей, немецкий налет, начавший было покры-
вать нас в колониях.
Отец рассчитывал основаться в Ейске прочно и надолго, и хотя
ошибся в этих предположениях, но все-таки мы здесь прожили
не которое время нормальной семейной жизнью, в присутствии отца,
который имел огромное влияние на весь наш семейный уклад. Прав-
да, ему приходилось надолго отлучаться, но потом он снова возвра-
76
Л. А. Тихомиров
щался, и заведенный им порядок поддерживался одинаково при его
отлучках, и мысль о главе семейства, о его приезде, никогда не
разлучалась с нами
Он был образцовый глава семьи, умел создать в себе твердый
авторитет для всех. Он совсем не был строг, не гневался, не кричал.
Напротив, вероятно, он и влиял на нас так сильно неизменным
спокойствием и хладнокровием. Это была натура в высшей степени
уравновешенная. Никогда он не волновался, не растеривался, не
торопился, но быстро соображал, что нужно делать, и тогда уже
вел свою линию неукоснительно. С детьми он был кроток и ласков,
любил многое показывать им и рассказывать, но не фамильярни-
чал, не нежничал, не обнимал, не целовал — все это оставалось в
исключительной области мамы. Отец держался авторитетно; если
что приказывал, то нужно было исполнять без прекословия. В семье
даже и по внешности было поставлено на такую ногу, что отец и
мать как бы начальственные лица, а мы, дети, подчиненные. Мы
обращались к ним на «вы», они нам говорили «ты». Маму отец
всегда называл «Христенька», а она его «Александр Александрович».
Только уже совсем в старости они стали называть друг друга «папа»
и «мама», как всегда говорили им мы. Ровный, спокойный отец
никогда не проявлял нервности или тревоги. В этом отношении он
хорошо влиял и на маму, очень нервную, склонную ко всяким
порывам, легко огорчавшуюся и даже раздражавшуюся, несмотря
на свою редкую доброту. При переломе лет на старость мама тоже
чрезвычайно успокоилась и производила впечатление какой-то святой
души. Но в молодости она была вспыльчива, часто кричала на при-
слугу... «Христенька, успокойся», — кротко, но настойчиво повто-
рял ей отец, и этот призыв действовал на нее успокоительно. Мы
чрезвычайно любили маму и были с ней более откровенны, но все-
таки не очень слушались, тогда как каждое слово отца являлось для
нас законом. Это достигалось исключительно нравственным влия-
нием. Наказаний для детей почти не существовало Очень маленьких
мама, бывало, иногда, рассердившись, отшлепает рукой, но розги
мы не знали. Иногда ставили в угол, и только. Один раз — мы все
уже были по шесть, по девять лет — разыгралась у нас трагедия.
Старший брат Володя выкинул какую-то, должно быть, очень не-
хорошую штуку. Что именно — не знаю. Но отец был в высшей
степени рассержен и объявил, чго высечет его. Весь дом был погру-
жен в страх и уныние от такого неслыханного решения, которое
отец, однако, не торопился приводить в исполнение Мама же, оче-
видно по соглашению с ним, якобы потихоньку сказала мне и
Манечке, чтобы мы шли просить у папы простить Володю. Со стра-
Тени прошлого
77
хом отправились мы в необычную миссию, а мама поддержала нас,
сказав отцу, зачем мы явились. Он сделал вид, что очень тронут
нашей просьбой, и простил виновного. Так Володя отделался толь-
ко страхом и стыдом.
Мер физического воздействия мы, можно сказать, совсем не
знали — и это в то время, когда в школах сечение было в полном
ходу. Но зато с самых нежных лет нам внушали, что мы должны
вести себя «благородно», не лгать, не воровать, не браниться. Все
это не только грех, но и постыдно для благородного человека. Это
настойчиво развиваемое чувство чести меня потом очень сильно
воздерживало в жизни от дурных поступков. Выучился я потом в
гимназии и браниться, и лгать, но всегда, всю жизнь останавли-
вался с отвращением от всякого соблазна сделать «подлость». Что
касается воровства, то я с детства не помню ни одного случая,
чтобы я в этом провинился. Да и вся семья выросла людьми «не-
практичными», но честными.
В помощь увещаниям матери на тему о благородстве и честности
всегда являлся пример отца. Когда мы стали подрастать, она упоми-
нала о взяточничестве и злоупотреблениях служащих, чтобы иметь
случай сказать о том, что отец чист от всяких подобных грехов. «Вы
должны гордиться своим отцом, — говорила она, — вы должны
быть достойными детьми его». И образ его вырастал идеально перед
нами. Так он — и установленной им системой, и личностью сво-
ей — постоянно давал тон нашей жизни, даже когда уезжал. «Что
скажет папа?» — этот вопрос всегда стоял перед нами.
Как мы должны были быть честными и благородными, так точ-
но мы должны были быть и образованными. Это была вторая основа
нашего воспитания. Учиться мы все начинали очень рано, и я даже
не помню, когда выучился читать. Выучился я сам, наглядкой по
книжкам. Писать нас учили, и это была очень неприятная часть
образования. Учили также арифметике, грамматике, Закону Божию,
то есть Священной Истории и Катехизису. Это был какой-то очень
краткий Катехизис, который я зубрил от слова до слова: «Един
Бог, в Святой Троице поклоняемый есть вечен, то есть не имеет ни
начала, ни конца Своего бытия, но всегда был, есть и будет. Кроме
Бога, все имеет начало, Бог coi ворил все из ничего» и т. д. Память
у меня была превосходная, и я легко заучивал наизусть что угодно;
брат Владимир был еще много способнее меня. Учили нас и геогра-
фии. и помню, как я затвердил, что «путь Земли около Солнца
называется землею обритою»', написано было «земною орбитою», но
я, не понимая, переделал по-своему. Однако по всем предметам я
знал больше всего из чтения книг.
Отец уже в Ейске, когда нам было по семь, по девять лет,
78
Л. А. Тихомиров
выписал от Вольфа довольно большую библиотечку по всем отрас-
лям знаний. Тут были и Бюффон, и «Любопытные явления приро-
ды», и химия, и «История» Устрялова, и «История» Берта, и очень
хорошие карты всех частей света и России, и очень подробная Свя-
щенная История с картинками и т. д. и т. д. Была тут также и «Биб-
лиотека для воспитания» Редькина. Кроме того, отец выписал жур-
налы «Вокруг света», тогда очень хороший, и «Природа и землеве-
дение». Вообще у нас составилась разнообразная, умно подобранная
библиотека. В ней недоставало русской Библии, вместо которой
Вольф прислал французскую. Но хотя нас учили по-французски и
мы знали несколько ходячих разговорных фраз, однако читать фран-
цузские книги никто из нас не мог. Для мамы были выписаны
французские журналы: «Семейное обозрение» и еще какой-то. Очень
нескоро впоследствии я и их научился читать с пятого на десятое.
Но в русские книги мы все были погружены по уши, чрезмерно,
читали взасос и рано перешли к повестям и романам. И отец, и мать
относились к книгам с преувеличенным доверием и полагали, что
никакая книга не повредит, что хорошее останется, а дурное само
отскочит. Они не знали еще, как могуча книга в прививке именно
дурного и как много она подорвет из того, что выращивало в нас
их воспитание. А впрочем, лично у меня то, что они засеивали, не
погибло и потом неудержимо снова поднялось в душе, сбрасывая
все наносное, казалось, совсем было овладевшее ею.
Однако я ушел слишком далеко от того времени, когда мы
прибыли в Ейск.
Из колоний мы приехали на совсем уже готовую квартиру. Веро-
ятно, ее подготовил отец, отправляясь за нами в Грунау. Эта квар-
тира составляла особняк во владении мещанина Морева, который и
сам тут жил в другом доме. Мы же занимали целый наш особняк с
большим двором, в конце которого находились наша кухня и сараи.
От кухни до дома вела дорожка, вымощенная кирпичом, и по ней
целый день бегали из дома на кухню и обратно В те времена кухни
редко находились при самой квартире, но большей частью в особом
домике, иногда довольно далеко. Видно, тогда не очень-то боялись
простуды, но зато избегали кухонного чада и дыма. Кухня эта была
очень обширная, и при ней находилась особая комната для Алексея
Гайдученко и Аграфены, при которых жил и их единственный сын
Яшка, то есть Яков. Иван жил, помнится, в самой кухне. Кроме
того, у нас тогда были и горничные, сменявшиеся довольно часто.
Помимо двух денщиков, у отца был еще сменный вестовой. Одно
время, только позднее, уже на другой квартире, у нас жила и
сестра Наташи, Люба, со своей дочерью *Настей, нашей сверстни-
Тени прошлого
79
цей. Не помню, в чем состояла служба Любы. Кажется, больше по
части разного домашнего шитья и рукоделия. В общей сложности
жилище наше было достаточно набито народом. Везде было шумно и
весело, и, кажется, все жили дружно. По крайней мере, не помню
особенных ссор.
В сарае стояли лошади, которых у нас всегда было несколько.
Тут же находилась и Лыска Алексея, молоденький подросточек-
кобылка. Он ее выращивал на продажу. Коровы в Ейске мы не
держали. Была только коза Машка, молоко которой требовалось для
сестры, довольно болезненной в детстве. Разумеется, у нас держали
много птицы — кур, индюшек, уток. Держали всегда и свиней.
Часть двора была отгорожена плетнем под огород, в котором мама
выращивала цветы да разную легкую овощь для летнего употребле-
ния: редиску, салат и т. п. Было в этом огороде и несколько кустов
смородины. Ее очень любила наша маленькая Маша, хотя ей не
позволяли рвать ягод из опасения, чтобы не наелась зеленых. «Ти-
тяс плиду», — говорила она маме, сидевшей тут же, на огороде, и
скрывалась в кустах, чтобы сорвать украдкой несколько ягод. Мать
прекрасно знала ее уловки и улыбалась, слыша это «титя с плиду»,
но, чтобы не огорчать малютку, давала ей свободу на две три ми-
нуты. Я на огороде облюбовал другое местечко — какую-то высо-
кую кучу земли, густо обросшую дерном. «Пойду на губорчик (бу-
горчик)», — говорил я, стоял на нем и скатывался с него. Огород
этот, впрочем, был очень невелик и только самым маленьким де-
тям давал достаточно места для игры
Года через два мы переменили квартиру и перебрались в гораздо
больший дом с огромным двором, на котором наши родители отве-
ли и порядочный кусок под огород. Здесь нам уже было гораздо
привольнее, тем более что двор был очень чистый, заросший весе-
лой, зеленой муравой. А в огороде Володя, в то время уже большой
мальчик, устроил на удивление нам, младшим детям, беседку, ка-
завшуюся нам чудом строительного искусства. Он врыл высокие
колья, прибил к ним поперечные доски и все покрыл переплетом
из тонких дранин. Не помню, долго ли простояла наша беседка, но
удовольствия она нам доставила много. Володя был у нас вообще
большой искусник и научился делать даже бенгальский огонь. Не-
чего уж и говорить о бумажных змеях, которые он делал артисти-
чески и которые было очень удобно пускать в нашем дворе.
На этой квартире мы жили вплоть до того времени, как совсем
уехали из Ейска.
Само собою разумеется, что в Ейске наша семья, в противопо-
ложность замкнутой жизни в Грунау, быстро перезнакомилась со
80
Л. А. Тихомиров
всем городом. Отца все любили, уважали и дорожили им, как вра-
чом одинаково искусным и бескорыстным. На служебные занятия у
него выходило много времени. Военный госпиталь был расположен
за городом, довольно далеко от нас, и отец ездил туда верхом. У нас
был хороший верховой конь, Черкес, белый как снег, крупный,
красивый и хороший бегун, казачьей выучки, то есть иноходью не
умел ходить, но «ходью» шел быстро и спокойно. В упряжь его
никогда не пускали, на то были две другие лошади. Экипажей у нас
было тоже два: дрожки, на висячих рессорах, и дроги, хорошо
устланные сеном и покрытые ковром, но без подножек. Дрожки, по
тому времени очень приличные, служили для пути по городу; дро-
ги — для загородных прогулок, довольно частых у нас. Для экипажа
на висячих рессорах нужна гладкая дорога, иначе он рискует опро-
кинуться. А нынешние, лежачие рессоры тогда еще только появля-
лись на свет. В Ейске, кажется, их и совсем не было. Конечно,
дрожки были с верхом и фартуком, так что дождя не боялись.
Хотя отец и много занимался в госпитале, много времени ухо-
дило на врачебную практику, но все же оставалось достаточно вре-
мени и на общественную жизнь. Мама, умная, интересная, умев-
шая и приодеться, поддерживала знакомства и все светские обязан-
ности больше, чем отец. Она тогда еще даже немного танцевала. Они
с отцом ездили изредка и в клуб, точнее, в Собрание, как это
называлось. Больших приемов у себя мы не делали, и бесконечные
вереницы визитеров обивали наши пороги только на Новый год и
на Пасху. Но все же гости подчас собирались по вечерам, иногда и
обедали, больше в именинные дни. Со своей стороны, и наши бы-
вали и на вечерах, и на обедах. Они, конечно, перезнакомились со
всем городом. Мы тут встретили и старых геленджикских друзей —
Гавриила Степановича Рудковского с его женой Олимпиадой Дмит-
риевной и детьми, а также моего крестного отца Ольшанского. Из
местных жителей мне вспоминается семья Худобашевых. Сам глава
семьи, Аким Степанович, был полицмейстер, главный начальник
города. Он, кажется, был большой взяточник, но человек ласковый
и любезный. Его дом мне представлялся необычайно роскошным, и
действительно, Худобашев воздвиг себе хотя одноэтажные, но про-
сторные хоромы. Были у него и большие залы для танцев. Меня
особенно занимали окна с цветными стеклами, а наших — как и
многих в городе — бани Худобашевых. В городе порядочных бань не
было, а у Худобашевых — устроены прекрасно, и радушные хозяе-
ва охотно предоставляли их в пользование знакомым. Наша семья
часто в них мылась. Знакомство с Худобашевыми поддерживалось
тем охотнее, что их дети, Коля и Сгепа, были моими сверстниками.
Тени прошлого
81
Для Володи они были маловаты Его главными приятелями были
Митя Рудковский и Митя Пестов, из семьи доктора Бергау, на-
чальника моего отца Сам Бергау был, помнится, довольно против-
ный, вечно жалующийся на болезни, скучный и нелюбезный. Но
он был женат на вдове Пестова, которая имела двух сыновей —
Порфирия, бывшего уже студентом, и Дмитрия, учившегося в Ей-
ском уездном училище Это был очень хороший мальчик, хотя не-
сколько старше Володи С Бергау наши по обязанности поддержива-
ли знакомство, но, к их удовольствию, Бергау не любили прини-
мать и жили уединенно. С Митей же Пестовым мы виделись, тем
более что его очень любила моя мама, жалевшая его за безрадост-
ную жизнь у строгого и сухосердечного отчима. Я смотрел на Митю
в молчаливом почтении, особенно поражало меня то, что он хоро-
шо стрелял и ходил на охоту. Он был очень способен, но его жизнь
сложилась неудачно и безрадостно. Он мог окончить только курс
уездного училища и пошел на военную службу. Как военный, он по
храбрости и сообразительности был на очень хорошем счету, но
скоро явилось требование образования, так что он остался навеки в
низших офицерских чинах. Впоследствии он как-то заходил, по ста-
рой памяти, к маме, в Новороссийске. Жил он бедно, одиноко,
даже не женился и хотя подбадривал себя, но вряд ли был счастлив.
А впрочем, как знать, кто на свете счастлив?
Из-за Мити, моего идеала, я охотно ходил к Бергау, когда меня
брали. Но вот где было раздолье — это у Трандофиловых. Это было
богатое греческое семейство, купцы. Жили они почти роскошно и
имели единственного сына, Колю. Это был балбес, жирный, об-
рюзгший, низколобый, почти идиот лет шестнадцати; учиться он
не мог, но Трандофиловы в нем души не чаяли и не знали, как
только ублаготворить своего несчастного, природой обиженного
сынка. Он имел особую комнату, прекрасно обставленную и бит-
ком набитую всякими затейливыми игрушками. Чего у него только
не было! И панорама, и тир, и всякие самострелы. Он охотно по-
зволял играть всеми этими драгоценностями, из-за чего я, конеч-
но, и любил ходить к Трандофиловым. Однажды Коля устроил
целое представление разных фокусов, на которое была приглашена
целая куча знакомых. Фокусы — это было, кажется, единственное
занятие, в котором он проявлял некоторые способности.
А у нас дома было очень мало покупных игрушек. Мы большей
частью готовили их сами: лепили всевозможные фигурки из гли-
ны, вырезывали из бумаги, устраивали стада свиней из картофе-
лин, в которые втыкали палочки вместо ног, и т. д. Сами же устра-
ивали мы себе духовые ружья из бузины, стрелявшие жеваной бу-
6 Заказ 2695
82
Л. А. Тихомиров
магой, луки и стрелы и т. д. Луки наши были такие сильные, что я
раз чуть не выбил глаз у сестры. К счастью, стрела вонзилась ниже
глаза, но сделала порядочную рану. Сами же делали разные дудки
из камыша. Учителями нашими во всем этом игрушечном производ-
стве были денщики и Яшка, брат же Володя быстро усваивал и
усовершенствовал всякую идею по этой части, Вспоминая наши игры,
я думаю что отец с матерью поступали очень умно, не заваливая
нас игрушками и приводя нас к самодельному их производству.
Мы на этом очень развивали и свое соображение, и художествен-
ную фантазию. Мы, например, выдалбливали корабли из мягкого
дерева «барбелки» (которое употреблялось для рыбачьих сетей) и
оснащивали их очень искусно в виде шхун, бригов, корветов, со-
образно этому делая и рангоут. Отец, хорошо знавший устройство
судов, помогал нам советами. А лучшие кораблики долбили все-
таки денщики. Таким образом, наши игрушки были вдесятеро более
разнообразны, чем у Коли Трандофилова, с тем еще преимуще-
ством, что их не жалко было ломать, играя, например, в морское
сражение или в охоту на диких зверей. Мы не игру приспособляли к
игрушкам, а игрушки делали сообразно тому, во что приходила
фантазия играть.
Но самое веселое время составляли праздники — Рождество,
Пасха, Троица. Особенно интересно проходили рождественские праз-
дники. Само собою, у на в семье и постились, и в церковь холи-
ли, но правду сказать, к церковной молитве не были уж. чересчур
усердны. Может быть, потому, что церковь была далеко. Священ-
ник, которого я помню и с которым мы были знакомы домами,
отец Павел Ярошевин, был из обра ованных и интересный в разго
воре. На квартире его помню очень любопытные вещи, как дере-
вянную модель Иерусалимского храма, но совсем не помню его
«пастырской» деятельности. Помню его больше по разным бывшим
с ним приключениям. Один раз зимой, во время поездки куда-то,
он обоугчился в занесенный негом глубокий овраг и едва не погиб
в нем Выбраться было невозможно, и он уже готовился к смерти,
но выручили какие-то проезжие. Другой раз на его квартиру нагря-
нули грабители, привлеченные слухами о том, что у него много
денег. Отец Павел мужественно вступил с ними в борьбу, но уж
совсем изнемогал, когда проснулся оз шума, его сын Виктор, сту-
дент, здоровый малый. Он бросился на помошь огцу и, схватив
стул, стал изо всей сиды колотить этим оружием разбойников. Эта
диверсия ошеломила их, а когда проснувшиеся домочадцы подняли
крик на всю улицу, грабители обратились в бегство «Видите, какой
счастливый Витя Ярошевич, — говорила нам по этому поводу мама, —
Тени прошлого
83
много ли найдется таких сыновей, которые спасли отца от смерти!»
Но собственно церковных служб в Ейске я совсем не помню: вид-
но, редко меня водили. Дома, конечно, духовенство являлось когда
полагается, с крестом и молитвой. Было это и на рождественских
праздниках несколько раз и придавало этим дням особую торже-
ственность Отец ходил и в церковь, мама же стала очень усердна к
Храму только тогда, когда дети совсем подросли. Во вторую полови-
ну жизни она постоянно посещала церковные службы, но малые
дети связывали ей руки. Вообще же на молитву у нас в семье обра-
щали большое внимание. Все, в том числе дети, молились и утром,
и на ночь. Читали молитву перед обедом и перед уроками. Лас учи-
ли, как и за кого молиться. Мама часто рассказывала нам о Спаси-
теле, иногда даже о святых, из которых она знала немногих, пото-
му что житий святых у нас не было. Вообще тогда в наших местах
религиозные книги трудно было достать.
К Рождеству бытовые приготовления начинались рано. Кололи
кабана, обшмаливали его, заготовляли окорока, делали всех сортов
колбасы. Мы, дети, ужасно любили смотреть на все эти операции.
Обшмаливаемый кабан распространял на свежем воздухе чудный
запах, по крайней мере, нам он казался приятным. Резали также
кур и поросенка. Но все эти скоромные снеди употреблялись только
с 25 декабря Сочельник был еще постный день, и ужин для него
имел особый характер. Готовили кутью, варили взвар. Кутья была
пшеничная с разными приправами, хотя далеко не такая вкусная,
какую мне пришлось есть в Керчи и вообще там, где царствует
греческая кухня. Для взвара непременно нужны были мелкая суше-
ная груша и чернослив. Готовили еще превкусные коржики — засу-
шенные ломтики пресного теста, густо политые толченым маком и
маковым молоком с сахаром. Было также что-нибудь рыбное. Вече-
ром. по мере того как жители кончали эту праздничную пищу, по
всем улицам начинали слышаться как бы выстрелы — удары поле-
ном или дрючком в ворота. В старину был обычай стрелять после
ужина, но потом, когда уже и ружья повывелись у всех, выстрелы
заменили стуком в ворота. Такой же стол был и под Крещение, на
«голодную кутью». Она называлась «голодной» потому, что обяза-
тельно было весь крещенский сочельник ничего не есть «до звез-
ды», до позднего вечера. В крещенский сочельник, сверх того, на
посуде с кутьей и взваром ставили мелом крестики, а также делали
их на всех дверях и окнах Причина такого обычая состояла в том,
что на Крещение бесы убегают из воды и прячутся, где только
найдут убежище. Вот именно для того, чтобы не допустить их наше-
ствия, и делали эти крестики.
6»
84
Л. А. Тихомиров
В те времена на рождественские праздники еше повсюду колядо-
вали Парни и девушки большими группами ходили по всем домам
и пели колядные песни, а им за это давали в торбы колбасы или
какой-нибудь хлеб и т. п. Даже и наша прислуга приходила к нам
колядовать. Но, по-видимому, народ уже забывал колядные пес-
ни — наследие язычества, потому что они какие-то бессмысленные.
Я через это никогда, ни в Ейске, ни в Темрюке, не мог их запом-
нить, хотя мотив и до сих пор прекрасно помню. В одной колядке
воспевалась какая-то Маланья, которая мыла фартук и почему-то
плакала;
Наша Маланья стояла
Горькие слезы роняла. —
и обращалась к разным стихиям:
«Повий, витер, из болота,
Высуши фартук краше злота .»
Такие же отрывочки помню из щедровок, восхвалявших «щед-
рый вечир, добрый вечир». Из двух вечеров с кутьей — один «го-
лодный», а другой «щедрый». Приходит даже в голову: не называл-
ся ли прежде вечер — «колядный», а потом его переделали в «го-
лодный», забывши смысл слова «коляда»? Из щедровок помню тоже
только отрывочек:
Щедрик-ведрик,
Дайте вареник,
Грудочку кашки,
Кильце кивбаски...
Но если и колядки, и щедровки в нынешнем виде не могут
заинтересовать ни поющих, ни слушающих, го вес же эти вечера
очень веселы: шляющаяся толпа, разные шутки, остроты, своего
рода состязание, кто больше наколядует, ухаживание за девушка-
ми — вообще, всеобщее оживление так неудержимо захватывает,
что эти вечера вспоминаются в светлом ореоле всю жизнь.
На рождественские праздники какая-нибудь группа школяров
всегда ходила по домам с «вертепом». Это был большой вращаю-
щийся фонарь из бумаги, на котором был изображен в красках
вертеп, где родился Христос, и бегство в Египет: Божия Матерь с
Младенцем на осле, а Иосиф — идущий рядом пешком. Вращение
фонаря придавало вид движения убегающей группе. Разумеется,
носителям вертепа давали разные праздничные припасы или деньги.
Тени прошлого
85
В эти же праздники появлялись на улице и ряженые. Те ряже-
ные, которых я видел, и юбражали зверей. Наряжался кто-нибудь в
вывороченный тулуп, шерстью вверх, и шел на четвереньках, рыча
и бросаясь на публику, которая хохотала и разбегалась, притворя-
ясь испуганной. Масок совсем не помню у народа.
Разумеется, тут же шли всевозможные гадания, с зеркалом, с
петухом, со швырянием за ворота башмака и т. д. Самое страшное
гадание происходило с зеркалом в бане, которая считается жили-
щем домового, а также и бесов, в христианской интерпретации
прежних семейных духов (домовой, чур, дедушка).
Ну, гаданий у нас в семье не одобряли, так что о них я каждый
год слышал только множество страшных рассказов от прислуги, а в
семье никто не гадал, кроме как на картах и на «Соломоне»*.
Па Новый год был еще обычай ходить по домам и обсыпать всех
присутствующих пшеницей и другим зерном, приговаривая поже-
лания, чтобы Бог так осыпал нас урожаем Помню, как-то доволь-
но рано утром вошла прислуга в детскую спальню, когда мы еще
лежали в постелях, и осыпала нас горстями пшеницы, приговари-
вая: «Сею, вею, посеваю, с Новым годом поздравляю». Вся комна-
та была усыпана зернами
Устраивалась у нас на Рождество и елка, но никак не в сочель-
ник — день постный, не допускающий таких развлечении О елке
нечего и говорить — была такая же, как всегда, и тоже с подарка-
ми для детей. Только у нас она устраивалась довольно скромно.
Веселы были рождественские праздники, но ничто не сравнит-
ся с торжественными впечатлениями Пасхи Беспрерывный коло-
кольный звон, иллюминация под Светлую заутреню, оесчислен-
ные визиты и посещения знакомых. Тогда христосовались все, даже
барышни. И на улицах несколько дней, бывало, видишь на каж-
дом шагу целующихся: «Христос Воскресе!» — «Воистину Воскре-
се!» Большинство народа немножко подвыпивши, было, конечно,
множество и совсем пьяных. Впрочем, на Пасху все гак объеда-
лись, что нужно было уж чересчур много выпить для гою, чтобы
опьянеть совсем. Правда, бывали артисты , Один солдат весь Вели-
кий пост не пил ни капли‘и сберегал свою ежедневную порцию.
Когда наступил праздник, он сразу все выпил — и умер от такого
невероятного приема спирта. Ну, это, конечно, случай исключи-
тельный. А вообще-то были только дни веселья и всеобщего благоду-
шия — при торжественном, приподнятом настроении, при созна-
* «Соломон» — это круг, разделенный на множество нумерованных отде-
лении. Гадающий бросал шарик и смотрел в толкователе, что значит номер,
на котором остановился шарик.
86
Л. А. Тихомиров
нии, что на Пасху грех ссориться и враждовать. Сверх того, все были
сыты, у всех было запасено вкусное и обильное продовольствие, у
всех были отброшены всякие заботы о завтрашнем дне. Это светлое и
беззаботное настроение и придавало такую прелесть пасхальным праз-
дникам.
У нас дома также заготовлялись груды всяких съедобных вещей.
На Юге то, что в Центральной России называется пасхой, именует-
ся сырной пасхой. Пасхой же называют то, что здесь именуется
бабой, — высокий хлеб Низкие хлебы называются куличами. И
пасхи, и куличи готовились из сдобного теста с разными приправа-
ми и всячески разукрашивались. Особенную гордость хозяйки со-
ставляли пасхи. Их изготовляли из особенно сладкого теста с при-
месью шафрана и кардамона, так что они были желтого цвета. Пек-
ли их в особенных бумажных формах, чем выше, тем лучше, хоть
бы в аршин, лишь бы пасха не перегибалась, а стояла ровно. Ее
верхушку покрывали сахарной глазурью (толченый сахар с бел-
ком), в которую, пока она была еще жидкой, вставляли разнооб-
разные круглые шарики-конфекгы. Они приставали к глазури прочно.
Поверх же всего втыкали искусственные цветы, а иногда ставили
сахарного барашка. Все это было очень вкусно и красиво. Куличи
делались менее затейливо и не такие сладкие. Этих пасох и куличей
пекли штук десять, для своего стола и для прислуги, их было так
много, что за всю Пасху невозможно было съесть, и недоеденные
пасхи потом разрезывались и высушивались в виде кренделей. Сыр-
ную пасху готовили из творога с огромным количеством коровьего
масла, сахара и всяких приправ: корицы, мелко изрубленных заса-
харенных фруктов и т. п Изготовление сырных пасох было обязан-
ностью отца Задача состояла в том, чтобы весь сок хорошо вытек из
творога и он был возможно более сух. Для этого творог в деревян-
ных формах держали несколько дней под прессом. Готовили их так-
же несколько штук и ели всю неделю. Пасхи и куличи готовила
мама при деятельном участии Аграфены, которая знала тесто гораз-
до лучше нее. Пасхи у нас выходили очень хорошие, хотя им далеко
было до произведений первостатейных хозяек вроде Олимпиады
Дмитриевны Дудковской. Яиц у нас красили бесчисленное множе-
ство, большую часть просто сандалом, десятка же три делали мра-
морными. Великим постом мама и мы надергивали из разнообраз-
ных шелковых лоскутков нечто вроде корпии и этими кусочками
ниток обматывали потом яйца и варили. Нитки раскрашивали их
совершенно мраморными жилками. Не могу понять, как могли люди
съедать безвредно такое огромное количество яиц, но их съедали...
Кроме еды, они служили и для игры, во-первых, в битки, во-
вторых, для катания. Игра в битки состояла в том, что яйца били
Тени прошлого
87
носик об носик, и кто разбивал чужое яйцо — выигрывал его
Крепкие яйца — «битки» — очень ценились детьми Впрочем, в
битки играли и взрослые. Катание же яиц состояло в том, что игра-
ющие расставляли ряд яиц, а против них устраивали горку или
деревянный желобок и скатывали свое яйцо. Если оно выбивало
яйцо из ряда — катавший выигрывал его
Для игры в битки некоторые мошенничали: выпустив в несва-
ренном яйце и желток, и белок, наливали его воском и потом уже
красили. Разумеется, такое фальсифицированное яйцо разбивало все
прочие. Но за такими проделками дети зорко следили, и фальши-
вый биток совершенно отнимался у виновного.
Визиты на Пасху происходили больше всего на второй и на
третий день. Гости, конечно, приглашались закусить и выпить на
пасхальном столе А стол этот накрывался роскошно и стоял целую
неделю Он был весь заставлен пасхами, сырными пасхами, кули-
чами, яйцами, окороком, колбасами, жареной птицей, особенно
индейками, батареей вин. Гость обязательно должен был перепро-
бовать всего, похвалив пасху и хозяйку за ее искусство. И хотя
волей-неволей целая сотня человек ела с пасхального стола, но
обилие заготовленной пищи было таково, что дня два-три на кух-
не ничего не готовили, кроме бульона, которым за обедом запи-
вались все эти яства.
Третий веселый праздник составляла Троица. К нему весь дом
превращался в сад. Множество нарубленных веток и целых деревьев
декорировали все комнаты, а полы густо устилались свежескошен-
ной травой вершка на два и больше. Свежий запах листа, травы и
цветов наполнял весь дом целых три дня. Удивляюсь, как у нас
ночью не болела голова от этих благоуханий.
Трудно выразить, как украшал детскую жизнь весь этот цер-
ковно-религиозный быт, хотя бы и с примесью «фольклора», как
много светлых лучей сияло в нем даже для самого бедного, забро-
шенного ребенка. Что же сказать о нас, окруженных попечением
таких добрых отца и матери Прошло с тех пор более полстолетия, а
воспоминания детских праздничных дней радужными цветами пе-
реливаются и до сих пор в моем стариковском воображении.
VIII
За ейскую жизнь у меня сохранилось и два очень по-
давляющих впечатления. Одно было произведено страшным пожа-
ром торговых рядов. Мы тогда жили в Мореве, и ряды были далеко
от нас. Но дым пожара застилал четверть горизонта Неперестающий
набат бил прямо в сердце. Народ был в ужасе, никто не мог знать,
88
Л. А. Тихомиров
не охватит ли пожар весь город. Наша прислуга бегала к пылающим
рядам, возвращалась и с искаженными чертами лица сообщала, что
там делается. Эга общая паника охватила и меня Я сидел в каком-то
подавленном трепете, и пережитые за несколько часов ощущения
оставили на много лет на мне свои следы. Много лет я испытывал
тот же томительный ужас при звуке набата, при одном слове «по-
жар». В Ейске бедствие, впрочем, ограничилось истреблением чуть
ли не всех рядов Дальше пожар не пустили.
Очень сходные чувства возбудила во мне и комета. Не знаю,
какая это была комета (приблизительно 1857—1858 годы), но от-
лично ее помню. Зрелище было величественное и страшное. Комета
в длину охватывала три четверти неба, с очень широким хвостом
какого-то желтого цвета. Народ был перепуган, но и образованный
слой тревожно толковал, что комета небывало близко подошла к
Земле и — как знать? — возможно столкновение, страшная миро-
вая катастрофа Эти общие тревожные настроения невольно охваты-
вали меня тоской и трепетом...
Замечательно, как отражаются на детях настроения взрослых. Уж,
кажется, что страшнее грозы, а я ее нисколько не боялся, конечно,
потому, что не видел страха перед ней вокруг себя. Мама, собствен-
но, побаивалась ее, но не до такого ужаса, как многие женщины.
Отец же прямо любил грозу. Когда гремели потрясающие раскаты
грома, когда молнии били вокруг сверкающими извивами, он все-
гда выходил куда-нибудь на 1алерею или под навес и любовался
этой картиной- «Молнии нечего бояться, — говорил он, — она
может убить, но от этого уберечься нельзя, а случается это чрезвы-
чайно редко». Точно так же я долго не боялся моря и вообще воды,
потому что этого страха не было у него Только очень нескоро,
когда я чуть не утонул в Москве-реке, у меня явилась боязнь воды.
В Ейске мы часто ездили за город гулягь. Иногда и пешком
ходили. И папа, и мама это очень любили. Бывало, запрягут наши
дроги, запасутся провизией, захватят зонтики — и едем всей семь-
ей куда-нибудь на берег моря или бухты или в степь.
Один раз, гуляя пешком, зашли мы на хутор казачьего офицера
Литевского, под самым городом, которому он продал большую
часть своих «степов». У него остались, однако, огромные сады и его
дом — типичный казачий дом. Большое низенькое здание, бревен-
чатое, обшитое тесом, оно было окрашено снаружи в какой-то се-
рый или от времени потемневший цвет. Комнат много, просторные,
но все очень низкие. На дверях нарисован масляной краской казак
чуть не в натуральную величину, тоже порядочно потемневший. Но
сады были роскошные, огромные яблони, должно быть, имели много
Тени прошлого
89
лет, но были еще и полной силе. Этот фруктовый сад тянулся на
большое протяжение, а дальше его начинался сад не фруктовый,
еще более обширный, с высочайшими толстыми деревами. Все это
глядело, однако, довольно пустынно. Незаметно было никакой ра-
боты, не видно было людей, все безмолвно и скучновато. Правда,
Литевские были из уже беднеющих казачьих «панов». Впоследствии
мне пришлось быть на хуторе одного простого, но богатого казака.
Там жизнь била ключом. А комнаты были такие же большие. Казаки
любят простор. Передняя горница смотрится чуть ли не залой. В об-
разном углу стоял большой стол, чисто накрытый, со скамейками
около него. Казачьи дома вообще очень чисты. Малорусы в целом
резко отличаются от великорусов, нечувствительных ни к просто-
ру, ни к чистоте.
Больше всего мы любили бывать на море. Азовское море в этих
местах своеобразно красиво. Там, где обрыв берегов не доходит до
воды, от этого крутого склона до моря тянется низкое-пренизкое
обширное пространство, похожее на обнаженное дно моря. Грунт
чисто песчаный, со множеством двустворчатых ракушек, иногда
очень затейливых форм. Попадаются чисто черного блестящего цве-
та. Мы их особенно любили собирать. Это песчаное пространство
почти незаметно погружается в море, тоже очень мелкое. Вообще
северная часть Азовского моря очень мелка. Путь парохода, поддер-
живающего сообщение от устья Дона до Таганрога, обозначен про-
сто крепкими дрючками, вбитыми в дно. В Ейской гимназии был
очень высокий учитель, Бергер Так гимназисты зубоскалили, что
Бергер может дойти вброд от Ейска до Таганрога. Шутка, не очень
преувеличивающая действительное гь. Пароход в Ейске останавлива-
ется так далеко, что едва виден с берега.
Здесь на море находились мойки шерсти. Мы их осматривали Это
были плоты со множеством прорезанных в них люков, около кото-
рых сидели женщины с кучами овечьей шерсти. Они брали ее, опус-
кали в воду, полоскали и откладывали. На таком мелководье не
было опасности, чтобы шерсть затонула, если женщина случайно
выпустит ее из рук. Тут же поблизости находился рыбный завод
богатого купца Грибанова, куда мы также заходили. Он изготовлял
больше балыки. Заведение это немудрящее. После просола туши крас-
ной рыбы просто развешиваются на горячем солнце и провялива-
ются. С них все время стекают на землю словно янтарные прозрач-
ные капли жира. Отец лечил семью Грибановых, почему купец был
очень любезен и подносил ему в подарок превосходные балыки,
которые мы гут же пробовали. В лавках и за большую цену не доста-
нешь такого вкусного балыка, потому что в лавках он во всяком
90
Л. А. Тихомиров
случае сохнет и твердеет, а тут, прямо снятый со своей подвески, он
чрезвычайно нежен и мягок.
Азовское море и теперь богато превосходной рыбой, а тогда было
еще обильнее. Рыбачье население промышляет и летом, и зимой,
когда море замерзает. Зимний промысел даже лучше летнего, но
представляет большие опасности, если буря ломает льдины и уно-
сит их вместе с ватагами рыбаков в море. Таким образом ежегодно
погибает немало народу. Один знакомый казачий офицер, Крив-
цов, рассказывал, какого страху натерпелся он с компанией других
охотников, когда, забравшись далеко в море, они были оторваны
на огромной льдине. Тщетно ходили они взад и вперед, отыскивая,
нельзя ли где перебраться на твердый лед. Вместе с ними попал в
это бедствие и волк, но в минуты общей опасности ни он их не
боялся, ни они его не стреляли. И он и они бегали, не обращая друг
на друга внимания, занятые одной и той же мыслью: отыскать
какой-нибудь выход из гибели. И волк именно спас людей. Охотни-
ки заметили, что он вдруг исчез, и догадались, что, вероятно, он
скорее их нашел место, где льдина уперлась в берег. Стали внима-
тельнее расследовать и действительно увидали, что в одном месте
их плавучая тюрьма уткнулась в прибрежный лед. Разумеется, они
поторопились воспользоваться этим, пока льдина не оторвалась снова.
Не помню, в 1858-м или в 1859 году у нас состоялась более
серьезная прогулка, целое путешествие в Керчь, к Савицким. Анд-
рей Павлович совсем обосновался в Керчи, где занял должность
старшего врача в Карантине. Поселились же они на Воронцовской
улице в доме Карчевских. Наши надумали их навестить. Пучь пред-
стоял морской, на пароходе Русского общества пароходства и тор-
говли, тогда только что начавшего свои действия. Мы ехали всей
семьей, то есть, значит, с большим багажом. Когда мы прибыли на
берег, то пароход еле-еле виднелСя на горизонте. Это была '«Ифиге-
ния». Все это огромное пространство нужно было проплыть на бар-
касе вместе с целой кучей других пассажиров, а багаж везли на
других лодках. Мелководное море волновалось довольно сильно, и
чем дальше на глубину, тем больше. Плыть нам пришлось что-то
бесконечно долго, часа два, так что нас начало даже укачивать.
Чтобы развлечь нас, отецюбращал наше внимание на все окружаю-
щее: на волну, на чаек, на устройство нашего баркаса, который
изнутри был обит толстым слоем пробки. Это должно было поме-
шать ему затонуть в случае несчастья. Наконец «Ифигения» вырисо
валась перед нами ясно. Еще немного, мы подошли и стали взби-
раться Наверх по трапам. Нас, детей, подняли на руках. До сих пор я
только играл в кораблики, теперь очутился на настоящем корабле и
Тени пришлого
91
увидел воочию и фок-мачту, и грот-мачту, и бизань, хотя на паро-
ходах все эти части рангоута были очень слабы, за ненадобностью.
Зато машина пыхтела, и свистела, и обдавала жаром все окружаю-
щее. Бесчисленные колеса виднелись в ней, и непонятные еще для
меня поршни, и множество других приборов. «'Ифигения» была,
собственно, невелика, но в то время считалась из крупных парохо-
дов, а каюты убраны даже роскошно. Вообще, было где глазами
разбежаться и внутри, и на палубе, где неутомимая лебедка нагру-
жала трюм. Скоро по водворении нашем «Ифигения» тронулась в
путь, и я впервые увидел безбрежное море, которого, конечно, не
помнил по той поездке, когда мы убегали в Мариуполь на судне
Бу ковал о.
Переезд наш был благоприятен, и только в Керченском проливе
нас порядком потрепала буря. Тут мы даже подвергались опасности,
о которой нам, конечно, никто не сообщил. Дело в том, что волны
были очень велики, а пролив очень мелок, и «Ифигения» два раза
стукнулась о дно моря. Капитан, который быстро сошелся с отцом,
стоявшим с ним на рубке, обратил его внимание на эти тревожные
толчки. «Если это будет повторяться, — заметил он, — да если
волны будут расходиться еще сильнее, то, пожалуй, дно “Ифиге-
нии” может треснуть». Но мы ничего этого и не подозревали.
Разумеется, Савицкие встретили нас с распростертыми объяти-
ями. Мы, дети, впервые познакомились сознательно с двоюродны-
ми сестрами. Тогда у Савицких один сын уже умер, а другой, Коля,
еще не родился. Дочерей было четверо: Леля, Маша, Лида и Соня,
еще очень маленькая. Савицкие привезли с собой из Нежина и
сестру Андрея Павловича, Александру Павловну, которая у них
заведовала всем хозяйством и была действительно образцовая хо-
зяйка. Детей она, старая девица, очень любила и баловала. Мы все
очень охотно заглядывали к ней в обширную кладовую, в которой
у нее всегда находилось какое-нибудь лакомое угощение для детей.
Особенно баловала она из своих детей Марусю, а из наших Володю.
С кузинами мы быстро подружились, и некоторое время нам жи-
лось в Керчи очень весело. У Савицких дом был просторный, двор
большой, а сад даже огромный. Играть было где. Кроме того, Керчь
и как город казалась столицей в сравнении с Ейском. Со времен
генерал губернаторства князя Воронцова приморские города, осо-
бенно градоначальства, сделались очень блаюустроенны, пожалуй,
получше, чем потом, при городском самоуправлении. В них соору-
жалось много даже бесполезно роскошного. Так, например, на горе
Митридат, где никто и не жил, была устроена превосходная камен-
ная лестница такой ширины, что по ней бы могла проходить целая
92
Л. А. Тихомиров
толпа, а не только одинокие любители живописных видов Нечего и
говорить, что Керчь была сплошь очень хорошо вымощена, на всех
улицах были прекрасные тротуары и фонари. Тогда только что яви-
лась новость, которую Андрей Павлович не без гордости показывал
отцу, — именно фонари с керосиновым освещением. Керосин, ко-
торый называли фотогеном, только что явился на смену прежнего
масла. Народ еще не умел правильно и назвать его и вместо «фото-
ген» говорил «светогон». Лавки керченские были также гораздо луч-
ше ейских
Однако наше пребывание у Савицких скоро омрачилось тем, что у
детей появилась корь. Уже не знаю, кто из нас первый заболел, но
перебрала она по очереди всех. Весь дом надолго превратился в больни-
цу, и я совсем уже не помню, когда уехали мы восвояси. Может быть
отец уехал отдельно от нас на Темрюкские минеральные грязи.
Вообще, надежды отца на прочное устройство в Ейске, как я
говорил выше, не оправдались. Совершенно спокойно он прожил
всего год, когда исполнял должность главною доктора юспиталя.
Но уже в 1857 году (10 июля) он был назначен старшим лекарем
20-го стрелкового батальона, продолжая жить в Ейске. Так дело
шло до 1859 года, когда он получил командировку на Темрюкские
лечебные грязи — 12 мая. С тех пор он два года регулярно то отко-
мандировывался на Темрюкские грязи на летнее время, то возвра-
щался к осени до весны в Ейск. Из Ейска в Темрюк тогда была и
прямая дорога, наиболее короткая, но проселками, и почтовой гоньбы
на ней не было. Почтовая же дорога шла из Ейска на Екатеринодар.
а оттуда вдоль Кубани — в Темрюк. Это составляло крюк, почти
вдвое удлиняющий дорогу. Но отцу, ездившему на перекладных,
приходилось пользоваться этим путем. Таким образом он из конца в
конец исколесил несколько раз все Черноморье, постоянно в со-
провождении неизменного Алексея Гайдученко. Весь этот край он
узнал очень хорошо, останавливался и по станицам, живал и в
Екатеринодаре, выучился и свободно объясняться по-малорусски.
Впрочем, он и раньше хорошо знал казаков и говорил «по-хохлац-
ки». Немало насмотрелся он интересных вещей, каких в других мес-
тах не увидишь. Так, рассказывал он о казацком коневодстве и об
обучении табунных лошадей. Теперь этого не увидишь, вероятно,
во всем свете или по крайней мере в России.
Черноморские «паны» — казаки тогда напоминали пушкинско-
го Кочубея.
Богат и славен Кочубей.
Его луга необозримы;
Там табуны его коней
Пасутся вольны, нехранимы...
Тени прошлого
93
Так было и по Черноморы©. Только нужно сказать не «его луга»,
а «его степа» необозримы. Казачья «старшина» захватывала войско-
вые «степа» безбожно, нередко очень обездоливая рядовое казаче-
ство. В этих необозримых степях, покрытых роскошной травой, пас-
лись табуны коней, числа которых не знал и сам хозяин. Лошади
жили вольно, как дикие. Обязанность пастухов (чабанов) состояла
только в том, чтобы следить за табунами и знать, где они находятся.
Обязанности хозяина состояли в том, чтобы заготовить на зиму
стога сена, около которых и питались кони, да еще устроить кое-
где плетни, за которыми лошади могли несколько укрываться от
снежных бурь. Во всем остальном лошади жил и по своему усмотре-
нию. Каждый табун распадался на множество «косяков», то есть
семейств, состоявших из жеребца и нескольких кобыл с жеребята-
ми. Косяк так и держался около жеребца, который им управлял,
водил на пастбище и на водопой, зубами и копытами строго нака-
зывал за всякое неповиновение. Табун представлял нечто вроде ло-
шадиного племени, у которого были кое-какие общие дела. Косяки
соединялись для защиты от стай волков, строясь в круг, причем
жеребята загонялись внутрь этого лошадиного каре, а жеребцы сто-
яли вокруг, отражая хищников копытами, да и зубами, которые у
них, пожалуй, пострашнее волчьих. Косяки соединялись также для
зашиты от снежных бурь, строясь таким же кругом, только при
этом все лошади опускали головы вниз. Сходились табуны и около
стогов заготовленного им сена. Впрочем, эти полудикие кони умели
отрывать траву копытами и из-под снега. Так жили они, и рожда-
ясь, и иногда умирая в вольной степи. Когда же хозяину требова-
лись кони для себя или на продажу ремонтерам, в степь отправлял-
ся опытный казак на лихом скакуне ловить их арканом. Немало
приходилось ему бешено мчаться за каким-нибудь намеченным ко-
нем, прежде чем он успевал накинуть на него аркан и потом полу-
задушенного тащить в неволю. Наловленных таким образом лоша-
дей спутывали и помещали в конюшню, где они приучались по-
нять, что без человека им невозможно ни поесть, ни воды напигь
ся, приучались понять, что удары кнута очень больны и что в
случае протеста аркан снова начнет душить за горло. Вместе с тем
лошадей начинали объезжать Отец лично видел это обучение, изу-
мительное по бесстрашию и ловкости объездчика. Коня выводили
на аркане, объездчик вскакивал на него, конечно без седла, с од-
ним арканом. Конь, как только казак вскакивал на него, начинал
неистово биться, подниматься на дыбы, старался кусаться и делал
все усилия сбросить всадника. Но это оказывалось невозможно. Конь
бросался на землю и начинал кататься по ней. Но казак моменталь-
94 Л. А. Тихомиров
но спрыгивал, а когда лошадь вскакивала на ноги, он в ту же
секунду снова оказывался у ней на спине и все время хлестал ее.
Она как бешеная пускалась во весь карьер и по дороге снова проде-
лывала те же штуки, бросалась на землю и т п. Но в этой неистовой
скачке животное наконец изнемогало и падало бессильно, а неуто-
мимый человек надевал на него узду, а когда лошадь мргда снова
шевелиться, направлял ее домой. С этой минуты, убедившись в
непобедимости человека, лошадь сдавалась, и дальнейшее обучение
шло сравнительно легко, хотя, конечно, порывы протеста еще и
проявлялись от времени до времени. Понятно, что, испытывая на-
казание за всякий бунт, лошадь должна была видеть также внима-
ние к себе и ласку, когда вела себя хорошо.
Темрюкские грязи я сам через несколько лет увидал. На их це-
лебные свойства то возлагали преувеличенные надежды, то разоча-
ровывались в них совсем, и летнее открытие лечения было нечто
вроде пробы, на которую и гоняли отца гри года. Он не умел ни
интриговать, ни заискивать, и в то время, как другие устраивались
на спокойных теплых местечках, его, с самого Геленджика, броса-
ли в хвост и в гриву где понадобится, держа для этого вечно «ис-
правляющим должность». В 1861 году его оторвали и от Ейска, на-
значив опять-таки исправляющим должность главного лекаря Тем-
рюкского военного госпиталя Между тем в эти последние годы в
Ейске назревало событие, которое особенно требовало бы присут-
ствия отца. Володе пора была учиться, а в Ейске как раз собирались
открыть гимназию. Собственно говоря, это не было открытие новой
гимназии, а перевод из Екатеринодара Кубанской войсковой гим-
назии. Директор войсковой гимназии, Рендовский, терпеть не мог
казаков и находил, что в Екатеринодаре, в самом центре казаче-
ства, невозможно порядочно поставить ни обучения, ни воспита-
ния молодежи. Он воспользовался тем, что в Екатеринодаре поме-
щения гимназии совершенно никуда не годились, и вступил с ей-
ским городским управлением в такое соглашение, что если в Ейске
выстроят хорошее помещение, то он добьется перевода туда гимна-
зии из Екатеринодара до тех пор, пока войско не воздвигнет новых
зданий для гимназии. Он думал, что этого никогда не буцет, в чем
ошибся- через несколько лет войско построило в Екатеринодаре
очень хорошие помещения и взяло свою гимназию обратно. В Ейске
же тогда была основана новая гимназия. Но как бы то ни было,
ейское городское управление охотно ухватилось за предложение Рен-
довского, при осуществлении которого город получал даровую гим-
назию, ибо она содержалась на войсковые средства. Городу нужно
было только построить дом, за что он и принялся со всей энергией.
Тени прошлого
95
Дом этот находился как раз за забором нашей второй квартиры, так
что мы два года наблюдали, как вырастало это здание от фундамен-
та до второго этажа. Строили его быстро и, по тогдашней мерке, на
широкую ногу. Приблизительно за год до нашего отъезда в Темрюк
все было готово, и гимназия перебралась из Екатеринодара в Ейск.
Не знаю, насколько ейскую атмосферу можно было считать более
цивилизованной, чем екатеринодарская, но, несомненно, гимнази-
сты-казаки были довольно грубоваты В Екатеринодаре гимназия
была войсковая, и воспитанники росли в той мысли, что они пред-
назначены быть воинами. Они обучались и стрельбе, и фехтованию,
и — очень усердно — гимнастике Казачий идеал не исключал ни
гульбы, ни пьянства, ни буйства, зато воспитанники старались быть
молодцами-казаками Однажды, когда Екатеринодару угрожало на-
падение черкесов, гимназисты были вооружены ружьями для отби-
тия горцев, и, хотя нападения не состоялось, воспоминание об
этом приведении гимназии на военную ногу осталось живо среди
воспитанников, и они с гордостью рассказывали о нем. Форма гим-
назистов весьма отличалась от общегимназической. Воспитанники
тогда носили черные сюртуки с золотыми пуговицами и красным
воротником (в мундире — золотые галуны на воротнике и рукавах).
У кубанцев сюртуки были темно-синие с серебряными пуговицами.
Вся Ейская гимназия сплошь и преднамеренно говорила по-мало-
русски, и только на уроках отвечали на русском литературном язы-
ке. Вновь поступающие из великорусов, как мой брат и его товарищ
Митя Рудковский, были принуждены очень скоро выучиться ло-
малорусски, иначе насмешки преследовали их повсюду. А по части
остроумия хохлы не уступят русским. Рудковского, например, живо
прозвали Руда Кошка (Желтая Кошка). Да неприятно и то, когда
постоянно тычут в глаза слово «кацап» или «москаль», тем более
что в те времена казаки по большей части говорили не просто «мос-
каль», а «треклятый москаль». Поэтому иносословные гимназисты
живо научались по малорусски. Брат Володя стал говорить даже очень
хорошо.
Впрочем, Рендовский был все-таки прав. Постепенно граждан-
ская среда и великорусская атмосфера города выгравливали у вос-
питанников и казачьи вкусы, и малорусскую «мову». Если казачата
дразнили иносословных, пока их было мало, то с умножением вос-
питанников из городских семейсгв равновесие сил приводило к
равноправности языков. Учителя, между которыми не было, кажет-
ся, ни одного казака, тоже являлись русификаторским элементом.
Малорусский язык у них употреблялся только для каких-нибудь
комических анекдотов. Рассказывает, например, учитель, как один
96
Л. А. Тихомиров
балбес зубрит урок: «Кир, Кир, победив уси народи, уси наро
ди...» Класс хохочет, но остается все-таки впечатление, что мало-
русский язык служит для употребления балбесов
Вообще, великороссы сочиняли о малороссах множество анекдо-
тов, в которых «хохол» неизменно играет роль простачка или вовсе
дурачка. Так, хохол будто приехал в город и ищет, где бы ему
купить говядины. Заходит в галантерейный магазин и спрашивает-
«А скажите, будьте ласкови, чи тутечки, чи оздечки продается мьясо
говядина?» Его гонят в шею. Или - едет хохол на повозке, зацепился
осью за верстовой столб и ворчит- «Ото ж трекляти москали пона-
стувляли столбив, що й не пройдешь ..» А то еще пьяный хохол
заснул, вытянув ноги поперек дороги. Вор стащил с него сапоги, а
тот все храпит. Вот едет ямщик и кричит: «Эй, хохол, прибери
ноги, а то отдавлю». Пьяный открывает глаза, осматривается и го-
ворит: «Изжай соби, це не мои ноги, мри були в чоботах..» Таких
анекдотов множество. Но в них никогда не затрагивают казака, а
насмехаются над хохлом-мужиком и над всем малороссийским. Под
влиянием этих насмешек малоросс и сам приучается смотреть на
свой родной элемент как на нечто низшее.
Но у малорусского элемента есть одно могучее орудие самозащи-
ты, которым он даже покоряет себе великоруса, — это малорусская
песня. Мне потом пришлось узнать оценку специалистов-музыкан-
тов, которые находят, что великорусский мотив выше, сложнее и
тоньше малорусскою. Может быть Но я знаю только то, что мало-
русская песня очаровывает и покоряет сердца, так что ее перенима-
ют сами великорусы. Лично я вырос на малорусской песне, знал не
один десяток их. По Черноморью тогда сохранялось еще много «дум»,
которые также распевались хором казаков. Особенно популярна была
дума о гетманах национальной борьбы:
Ой на гори та женци жнуть,
А попид горою,
Попид зеленою
Козаки йдуть.
А попереду Дорошенко
Веде свое вийско,
Хробро запоризке,
Хорошенько
А посередине пан хорунжий,
Пид ним кинь вороный,
Пид ним кинь вороный,
Сильный дуже.
Тени прошлого
97
А позаду Сагайдачный,
Що проминяв жинку
На тютюн да люльку,
Необачний.
«Мени з жинкою не возиться,
А тютюн да люлька
Козаку в дорози
Знадобиться».
Хотя воспоминания о древних гетманах и кили на Кубани, но я
не слыхал даже от брата из гимназии песен о «руйновоиной»' Сечи
Запорожской. А по Малороссии еще поют такую думу. Она вспоми-
нает, что запорожцы (одна их партия) хотели силой воспротивить-
ся уничтожению Сечи.
Васюрченьский Козарлюга просит атамана:
«Дозволь, батько отамане, и с шаблями стати».
Но атаман не позволяет. Тот возражает:
«Не дозволишь и с шаблями — дозволь с кулаками:
Нехай слава козацькая на свити не гине».
Но атаман (очевидно, Кальтишевский) решает иначе:
«Поидемо у столицю прохати царицю,
Щоб виддала стипь та рики по першу границю».
И вот поехали и, конечно, ничего не получили.
Тече ричка невеличка, размивае писки,
Ой, поихов козак до царици, видтил прийшов пишки.
Тече ричка невеличка, размывае кручи,
Та й козаченьки вид царици йдучи.
Ой, не гаразд. козаченьки, не гаразд зробили:
Степь широкий, край веселый та занапастили.
На Кубани я не слыхал этой думы. Вероятно, получивши не
менее широкие «степа» и богатые рыбные ловли, переселенцы-ка-
заки постепенно перестали горевать о Запорожье и примирились с
новой долей.
Но вообще о казачьей жизни, о походах и тому подобном поют
много.
7 Заказ 2695
Засвистали козаченьки
В поход з полуночи,
98
Л. А. Тихомиров
Заплакала Марусенька
Свои ясны очи.
Мать казака тоже плачет и говорит сыну, чтобы он не заживался
на чужбине:
«Чрез четыре недилоньки
До дому вертайся».
А он отвечает:
«Ой, я рад бы, матусенько,
Скорише вернуться,
Та вже кинь мой вороненький
В воротах спиткнувся».
Это значит — плохая примета. Общая грусть увеличивается, как
вдруг казак весело объявляет:
«Не плачь, не плачь, Марусенька,
В туту не вдавайся,
Заграв мий кинь вороненький,
Мене дожидайся».
Разумеется, на все лады воспевается ухаживание казаков за див-
чинами:
Соньце низенько, вечир близенько,
Выйди до мине, мое серденько.
Ой выйди, выйди, не бийсь морозу,
Я твои ниженьки в шапочку вложу.
«Шапочка» эта была, без сомнения, громадная папаха, в кото-
рую можно закутать какие угодно «ниженьки».
Другой прельщает красавицу музыкой:
Ой вид гаем, гаем, гаем зелененьким,
Там орала дивчинонька воликом чорненьким
Ой орала, ой орала, зачала гукати,
Тай наняла козаченька на бандуре грати.
Козаченько грае, бровами моргае,
А черт его батьки знае, на що вин моргае?
Чи на мои воли, ой чи на корови,
Чи на мое било личко та на чорны брови?
Прелестны то бойкие, то нежные мотивы этих песен беззабот-
ной любви. Но Черноморье пело и о ее трагедиях.
Тени прошлого
99
Ой не ходи, Грицю, тай на вечорницю,
Бо на вечорници дивки чаривнииы
Котора дивчина чорни очи мае,
То тая дивчина чарувати знае, —
то есть настоящая, истинная чаровница.
Но Грицько не слушает предостережения, ходит по вечерницам,
и вот совершается страшное дело. Девица
У недилю рано — зиллячко копала,
А у понедильник переполоскала,
Прийшов вивторок — зилля заварила,
У середу рано Гриця струила.
Прийшов четверг — Гриценько вмер,
Прийшла пьятниця — поховали Гриця.
Но не удалось дивчине сохранить тайну своей мести.
А в субботу рано мати дочку била:
— Ой, нащо ты, доню, Гриця струила?
— Ой мати, мати, жаль вваги немае*,
Нехай же Гриценько нас двох не кохае,
Ой нехай не буде ни тий, ни мени,
Нехай достанеться та сирий земли.
Оце тоби, Грицю, такая расплата,
С четырех дощок темненькая хата.
Это очень старая песня, времен Гетманщины, составленная са-
мой преступницей, которая славилась поэтическим даром. Она была
приговорена к смерти, но гетман ее помиловал, мотивируя это тем,
что она имеет чудный дар песнопения, а убийство совершила «од
велш.ия жали», то есть как бы под давлением неодолимого жгучего
чувства, под влиянием аффекта, как сказали бы теперь. Все Черно-
морье распевало эту песню, которой протяжный мотив превосход-
но передает все оттенки грустной любви, нежного сожаления и
жгучей злобы оскорбленного чувства.
Это песнь древняя, привезенная казаками с отдаленной родины.
Есть и более любопытные образчики связи Черноморья с днепров-
ской украйной. Мне пришлось от брата слышать сатирическую пес-
ню о приключениях другого Грицька:
Був Грицко мудрый родом с Коломыи,
Та учився добре на филозофии,
* То есть сильное, жгучее чувство («жаль») не имеет «вваги», «ува1и», —
уважения.
7»
100
Л. А. Тихомиров
Пьятиадцать лит Псалтирь мемрив,
А на шестнадцатый выучив увись.
Эта песня явно галицкая, так как нигде нет другой Коломыи,
кроме Галиции Сатира рассказывает, как Гринько, совсем оду-
ревши от своей науки, громко декламировал по-латыни и перепу-
гал этим свиней, которые разбежались. Старый отец освирепел:
Банивши батько Гринькову причину —
Черк его зараз за честну чуприну.
«Оце тоби по латыни,
Щоб не ганяв чужи свини».
По в Черноморье были не только старые песни. Создавались и
новые, как «Ганзя». Ее сочинил бывший атаман войска генерал
Кухаренко, как мне передавала его родная дочь, Анна Яковлевна
Лыкова Эта очень популярная песнь восхваляет красоты некоей
Ганзи:
Ганзя рыбка, Ганзя птичка,
Ганзя цаца, молодичка,
Ганзя розовый квиточек,
Брови тонки, як шнурочек.
Я, впрочем, слишком заговорился о малорусской песне. Возвра-
щаюсь к Ейску.
Расчеты Рендовского на то, чтобы отшлифовать своих питомцев
по общерусскому фасону, до известной степени оправдались, но
нужно сказать, что гимназисты из казаков все-таки остались верны
своему родному языку. Отец довольно хорошо сошелся с Рендов-
ским, которого русификаторские тенденции вполне одобрял. Из дру-
гих же учителей мы познакомились еще с инспектором Ананием
Даниловичем Пузыревским, который преподавал также историю. В
то время, вероятно стараниями Рендовского, и в войсковой гимна-
зии стало являться все больше учителей новой школы, которые
старались заинтересовывать учеников, объяснять им смысл истори-
ческих событий и т. д. Но Ананий Данилович, хороший человек и
умный инспектор, принадлежал к отживающим старым типам учи-
телей. От учеников он больше всего требовал знания хронологии и
сам славился как живой справочник всех годов каких бы то ни
было исторических событий. Спроси его любой год — он сейчас
скажет. Но гимназисты, проникавшиеся уже новым духом препода-
вания, относились к этакой учености уже насмешливо и обраща-
лись со справками к Ананию Даниловичу только в шутку С други-
ми учителями у нас не завязалось знакомств, потому что нам при-
шлось уезжать из Ейска.
Тени прошлого
101
Володю оставили в гимназии пансионером В то время пансионе-
ры платили за все содержание, костюм и учение •всего сто двадцать
рублей. Времена были дешевые Митя Рудковский тоже отдан был в
пансион, потому что Рудковские, по странной случайности, тоже
переезжали туда же, куда и мы, — в Темрюк.
Отец, как я выше упомянул, был назначен исправляющим долж-
ность главного доктора в Темрюкский военный госпиталь. Рудков-
ский же, служивший в таможне, был переведен на такое же тамо-
женное место. Но ехали мы отдельно, я не знаю, кто двинулся в
путь раньше
Нам предстоял длинный путь, верст почти до трехсот, считая со
всеми крюками и извилинами, хотя мы поехали не столбовой доро-
гой на Екатеринодар, а проселком, прямо на Темрюк. Сборы были
большие Нужно было взять очень много вещей, а стало быть, ото-
брать их и уложить. Двинулись целым маленьким караваном. Для
нас, то есть для семейства, соорудили большой, прочный и про-
сторный фурюн, разумеется крытый, внутри которого устроен был
ящик для провизии и всяких вещей, служивший также и для сиде-
ния. Другой ящик находился под козлами кучера Третий торчал
сзади фургона, а в самом фургоне понаделано было несколько кар-
манов. Все это было битком набито дорожными вещами. Под козла-
ми кучера находился целый арсенал разных инструментов, которые
могли понадобиться в дороге: топор, молоток, клещи, пилка, на-
пильники и т. п Приходилось думать о поломках экипажа. Нужно
было иметь иод руками все, что требовалось для починки. Дно фур-
гона было набито сеном, сверху закрытым ковром Кроме того,
забрали целую груду подушек и одеял. Вообще устроились мягко и
уютно, хотя в тесноте. Прочие вещи везли на нескольких возах,
нанятых на весь переезд. Ехали мы не на почтовых лошадях, а на
своих собственных и нанятых. Народу было много, считая возчиков
и прислугу Взяли мы с собой и нашего общего любимца — цепную
собаку Орелку Это был крупный пес, очень умный, который в
Ейске соорудил себе целую квартиру: выкопал просторную яму,
которая загибалась под землей, и тут прятался от дождя, зимнего
мороза и летней жары, тут же сохранял разные свои драгоценности:
кости, куски хлеба и т. п.
Не помню хорошенько, кто из прислуги отправился с нами.
Кажется, Алексей и Аграфена с Яшкой. Иван в Ейске вышел в
отставку и уехал на родину. Горничная осталась в Ейске, и семей
ство Гайдученко тоже скоро покинуло нас, но все таки позднее —
5же в Темрюке
Сборы были долгие. Но наконец все кончается. Отслужили на-
путственный молебен, уселись, разместились, отец высунулся за
102
Л. А. Тихомиров
парусиновое окошко, перекрестился и крикнул: «С Богом! Трогай!»
Двинулись в путь.
Хотя нам, детям, и хорошо жилось в Ейске, но мы были ожив-
ленны и радостны. Вся эта необычная обстановка, хлопоты, дорога
в чистом поле увлекали нас, и мы все время смотрели в окна фур-
гона, закатанные и поднятые кверху. Но в первый же день путеше-
ствия наше радостное настроение было испорчено судьбой бедного
Орелки. Сильный и крепкий, он совсем не мог долго бежать, пото-
му что вечно сидел на цепи, не привык бегать. Теперь он скоро
подбил себе ноги, не мог идти, прямо ложился на землю. Пробова-
ли класть его на воз, думая, что он отдохнет и побежит, но это не
помогало. Что делать? Невозможно было везти на нагруженном возу
все время такую крупную собаку, он даже падал с брезента; реши-
ли бросить его на дороге, пока от Ейска было еще недалеко и
умный Орелка потихоньку мог туда добраться. Ну а такую хорошую
собаку всякий охотно примет к себе. С большим сожалением остави-
ли ему немного корма и поехали без него. Жалели о чем не одни
дети, а все, но ничего другого нельзя было придумать.
А ровная черноземная степь тянулась вокруг необозримой гла-
дью, на которую, сколько ни гляди, нельзя наглядеться. Странное
дело — красота степи! Кажется, ничего нет, не на что смотреть — а
не оторвешься. В насмешку над южанами сочинили анекдот, будто
какой-то приезжий с Юга остался недоволен ландшафтом Цент-
ральной России, говорил: «Это что за виды! Вот у нас действитель-
но виды: куда ни посмотри на все стороны — ничего не видно». Это
шутка. Но безграничность, в которой как будто ничего не видно,
имеет действительно чарующую прелесть. Она дает свободный полет
воображению и тянет зрителя вдаль, обещая там что-то необычай-
ное. Ничто не возбуждает сильнее ощущения вечности. Правду ска-
зал Лермонтов:
И мысль о вечности, как великан,
Ум человека поражает вдруг,
Когда степей безбрежный, океан
Синеет пред глазами.
Впрочем, в степи всегда найдется что посмотреть. Тонкие пере-
ливы окраски неба и земли на горизонте нигде не бывают более
изящны. Тень от облака, на которую мы не обращаем внимания во
всяком другом месте, пробегает по степи как с гранное живое суще-
ство. Ковыль при ветре колышется настоящими морскими волнами.
Там и сям бегают вздымаемые вихрем миниатюрные смерчи пыли.
И все это видно особенно отчетливо именно потому, что безбреж-
ная пустыня ничего не скрывает, ничего не заслоняет.
Тени прошлого
103
На этом пути я впервые увидел кусты перекати-поля. У нас
перед глазами иногда бежало их шгук по пяти, по шести. Странное
растение. Куст имеет вид совершенно шарообразный. Когда почва
пересыхает, корешки перекати-поля отрываются от земли и куст
начинает быстро катиться по воле ветра, бежит неустанно вдаль,
пока не найдет сырого места. Тут его корни снова углубляются в
почву и куст начинает расти лентовидно и неподвижно, пока и
здесь не иссякнет влага. Мы без устали наблюдали эти катящиеся
шары, производящие впечатление одушевленных существ. Но мы
проезжали не одни гладкие степи. Одно время пришлось пересекать
долину реки Бейсуга. заросшую камышом и высокими кустами. В
этих чащах жили стаи фазанов, которые бесстрашно перебегали нашу
дорогу в расстоянии каких-нибудь двадцати шагов. Время от време-
ни отец останавливал караван, чтобы перекусить чего-нибудь и дать
нам всем возможность размять закоченелые члены тела. Тогда мы
гуляли по кустам, собирали ягоды и разные предметы, показавши-
еся достопримечательными, какой нибудь камешек или корень, рвали
цветы. Провизия у нас была запасена обильная: жареные куры,
пироги, ветчина и т. п. Для питья были заготовлены бутылки черно-
го кофе с сахаром, потому что отец во избежание лихорадки не
позволял пить воду. Иногда разводили костер и варили что-нибудь
вроде кулеша с салом. Я не помню, где мы останавливались в жи-
лых местах и где ночевали. Раз это было, кажется, в станице Пол-
тавской, а потом на переправе через рукав Кубани на Коти, если не
ошибаюсь. Ехали мы несколько дней. В степи, кажется, ни разу не
ночевали. Останавливаться же для кормежки лошадей, да и для еды
людей приходилось несколько раз в день. Мы, дети, разумеется,
спали и в фургоне, на ходу, потому что уставали, да на вольном
воздухе и дремота нападала сильнее.
В одном месте мы проезжали мимо больших кошар — овечьих
загонов, сожженных пожаром. Тут погибло какое-то огромное ко-
личество овец, и безобразным черным пятном тянулись близ доро-
ги кучи угольев, среди которых кое-где поднимались обгорелые
столбы, не дотлевшие до конца. Среди пожарища виднелись места-
ми сгоревшие, совершенно обуглившиеся овцы, как горные статуи —
в неподвижной позе, на всех четырех ногах. Видно было, что несча-
стные животные не делали никакой попытки спастись и погибали в
огне как парализованные. По этому поводу нам рассказывали, что
овец совершенно невозможно было выгнать из загонов, хотя в ка-
ких-нибудь двухстах шагах, в степи, они были бы уже в полной
безопасности. Они как будто оцепенели в гипнозе. Если бы удалось
двинуть хоть передние ряды их, остальные так же безвольно двину-
104
Л. А. Тихомиров
лись бы за ними. Но этого в палящем жаре огня нельзя было дос-
тигнуть, и стада овец погорели, как поленья дров.
Дальше, уже, помнится, за Бейсугом, пришлось проезжать мимо
соляных озер, совсем близко от берега Я живо помню это любо-
пытное зрелище. В полную летнюю жару озера представляли совер-
шенно зимний вид. На большое пространство около берега они ка-
зались обмерзшими ледяным поясом, и только посредине плеска-
лась вода. Эго были отложения соли в неисчислимо громадных ко-
личествах. Тогда она, кажется, не добывалась здесь, и я не знаю,
насколько хлористый натр в ней чист от примеси других, несъедоб-
ных солей.
В течение всего пути, особенно в долине Бейсуга, нас жестоко
кусали по вечерам и ночам комары. С приближением к Кубани эта
пытка достигла высшей степени. Но зато мы были у конца путеше-
ствия. Может быть, именно через комаров и захворала сестра, так
как их укусы заражают болотной лихорадкой, хотя мама мне впо-
следствии говорила, что Маня распростудилась в дороге. Как бы то
ни было, она в Темрюке прямо из фургона поступила в постель и
что-то долго проболела.
Наша темрюкская квартира находилась в самом здании госпита-
ля, расположенного на самом краю города Это был длинный одно-
этажный дом с двумя флигелями по обеим сторонам В одном фли-
геле и была квартира главного врача, довольно большая. Одна из
комнат, служившая нам и гостиной, и столовой, была, помню,
даже очень просторна. Во всяком случае, мы разместились в новом
жилище довольно удобно.
Темрюк в сравнении с Ейском был довольно захолустный город.
В нем не было даже уездного училища. Но он вел значительную
торговлю, рыбный промысел был чрезвычайно богат. Город распо-
ложен на довольно возвышенной плоскости, спускающейся с двух
сторон к огромным кубанским «плавням» — болотам. Громадный
толстый камыш покрывает их, а кубанские протоки изрезывают
плавни узкими полосами воды, доходящими до самого подножия
плоскости, на которой стоит город. Сама Кубань, как известно,
разделяется на два рукава, или гирла, из которых главный, сохра-
няющий название Кубань, впадает на так называемом Бугазе в
Черное море, другой же рукав, гораздо менее значительный, впа-
дает в Азовское море. Таким образом, река образует дельту, на ко-
торой находятся и Темрюк, и Тамань, и несколько станиц. Оба
гирла Кубани обтекают Темрюк, но проходят около него в рассто-
янии двух-трех верст. Значительная часть кубанской дельты занята
огромными лиманами, из которых самые большие Ахтаншовский и
Тени прошлого
105
Курганский. Все они находятся в плавнях и до моря не доходят. В
этих огромных водяных бассейнах и в сети кубанских протоков в то
время кишели иассы рыбы — и красной (севрюга), и белой (тарань).
В настоящее время никто не может себе и представить того рыбного
богатства, которое мы застали в Темрюке, а в старые времена оно
было еще значительнее. Старики казаки при нас жаловались, что их
реки оскудели рыбой. «Прежде, бывало, — говорили они, — пой-
дешь на речку, скинешь штаны, завяжешь их снизу, пройдешь та-
ким мешком по воде — и штаны полны рыбой: хочешь — юшку
вари, хочешь — жарь...» В наши времена такого обилия уже не было.
Однако мама, бывало, посылала дроги на места ловли красной рыбы
и давала денщику копеек десять-двадцать. За эти деньги рыбаки
насыпали полные дроги превосходной крупной таранью, потому
чю они из сетей выбирали себе только красную рыбу и сомов, а
тарань совсем выбрасывали либо в воду, либо просто на берегу.
Себе они оставляли тарань только на обед да на ужин. Там же, где
тарань ловили для вяления, ее была такая масса, что какие-нибудь
две-три сотни ничего не составляли для рыбацких ватаг.
Этих рыболовов-забродчиков, как их называли, было множе-
ство по Кубани, и зарабатывали они хорошо. Но забродчики подби-
рались больше из разных бездомовных, нередко бродяг, беглых —
народ буйный и пьянствовали отчаянно. Отец знал одного загадоч-
ного забродчика, который в трезвом виде ничем не отличался от
своих товарищей, но когда был пьян — любил говорить по-фран-
цузски, и говорил очень хорошо; о нем были слухи, что он принад-
лежал к высшему обществу и попал в забродчики, спасаясь от ка-
ких-то преследований. Юг тогда был убежищем для всех беглых, а
уж особенно казачьи земли. Многие из них прекрасно устраивались
на новых местах под фальшивыми паспортами или вовсе без пас-
портов. В 60-х годах, при мне, в Керчи при введении нового город-
ского самоуправления полиция тщательно проверяла документы обы-
вателей. При этом оказалось, что один домовладелец и довольно
богатый купец, старожил, лет тридцать пребывающий в городе, не
имеет никаких документов. Он сознался, что он беглый крепостной.
За давностью лет и ввиду совершившегося освобождения крестьян
ему дали паспорт и оставили в покое.
Происхождение от беглых и всякого рода протестующих элемен-
тов наложило на южан особый отпечаток независимости и упорного
поддержания своих прав. Однажды при нас в Темрюке полицмей-
стер Кудревич объяснялся с толпой обывателей с крыльца своего
дома. Второпях он вышел без шапки, и вся толпа стояла перед ним
тоже без шапок. Нужно вспомнить, что тогда «простонародье» сни-
106
Л. А. Тихомиров
мало шапки перед всеми «господами» и стоять перед начальством в
шапке было величайшей дерзостью. Потом Кудревич нашел, что
голове холодно, вернулся в комнату и вышел уже в фуражке Вся
толпа моментально тоже надела шапки...
Жители Темрюка состояли частью из такого рода людей, отчас-
ти из казаков.
Из городских обывателей тогда на весь город славился Иван
Лукич Посполитаки. Фамилия Посполитаки была из греков. Их в
Черноморье было трое братьев, все богачи. Самый богатый был
Александр Лукич, страшный кулак, эксплуататор, которого весь
народ ненавидел; про него говорили, что он продал душу черту, и
рассказывали с ужасом о его смерти, когда черт пришел за его
душой и Александр Лукич страшно мучился и неистово кричал Два
других брата, Иван Лукич и Лука Лукич, были люди хорошие.
Иван Лукич издавна основался в Темрюке, где вел большую тор-
говлю. Двое старших сыновей его, Семен и Митрофан Посполита-
ки, были на службе, казачьими офицерами, и имели свои особые
хутора, а младший, имя которого я позабыл, учился тогда в гимна-
зии и был моим сверстником. Впоследствии он приобрел некот орую
известность как живописец. Иван Лукич был патриархом Темрюка
и держал себя важно, как лицо значительное. Наши скоро познако-
мились с ним, больше всего из-за его вечно болевшей жены, кото-
рую немножко лечил отец, и иногда бывали у них. Но я решитель-
но не помню, чтобы Посполитаки бывали у нас. Жена Ивана Луки-
ча, кажется Фотин ья Федоровна, нигде не бывала под предлогом
своего здоровья. Чем она была больна — Господь ее ведает, вероят-
но, просто ожирением. Толстая была такая баба, неподвижная, веч-
но в постели или на кресле, в обществе своей любимицы болонки.
Собачка эта была презлющая, никого не подпускала к своей бары-
не, за исключением врачей, которых умела как-го распознавать и с
которыми была кротка как ягненок. Я хорошо помню дом Поспо-
литаки, большой, с просторными залами, богатой мебелью, со мно-
жеством канделябров, блестевших хрустальными подвесками. В зале
висел, в золоченой раме, под стеклом, лист, на котором было кал-
лиграфически изъяснено, что в этом доме помещался в бытность
свою в Темрюке, в сентябре 1861 года, Император Александр Ни-
колаевич. Конечно, в Темрюке для высокого гостя нельзя было
выбрать лучшего помещения, и Иван Лукич навеки сохранил об
этом горделивое воспоминание.
Впрочем, тогда и весь Темрюк был полон воспоминаниями цар-
ского проезда. В те времена к царям относились не так, как теперь, —
с благоговением и любовью. Для Темрюка это посещение составило
Тени прошлого
107
эпоху, и городок был полон рассказами о каждом шаге Императора.
Народ теснился при его поездках так, что лошадям трудно было
двигаться Все пробивались к дверям кареты, чтобы взглянуть на
Царя и как-нибудь прикоснуться к нему. Наша молоденькая гор-
ничная с восхищением и смехом рассказывала,*какое приключение
выпало при этом на ее долю. Когда она протолкалась до окна каре-
ты, оттуда выглянула царская собака и дружелюбно Лизнула ее
прямо в губы Это осталось у девушки вечным воспоминанием.
А прекрасный дом Посполитаки при нас чуть было не сгорел.
Загорелись почему-то конюшни, где у Ивана Лукича стояло не-
сколько дорогих лошадей. Обширная конюшня и сараи горели гро-
мадным костром, и трудно было думать, чтобы пламя не перекину-
лось на дом. Жильцы в ужасе молились и вынесли иконы против
огня. Но все обошлось благополучно, и Иван Лукич сиял от радости
Конечно, убытки были значительные, но уцелел не только дом, а
даже успели вывести лошадей.
Я вспомнил Посполитаки только как семью темрюкского но-
табля. Знакомство у нас с ними было самое поверхностное. Ближай-
шими же приятелями нашими были госпитальный ординатор Кази-
мир Казимирович Янковский, семья Рудковских, акцизный чи-
новник Караяни да еше, пожалуй, Шиллинги, семья какого-то
инженера на частной службе.
Караяни был у нас «новый человек», ласточка той весны, от
которой растаяла старая историческая Россия. Таких мы еще не ви-
дали, а через пять-шесть лет они заполнили все. Высокий, худой,
еще носящий на выразительном лице следы своего греческого про-
исхождения, Караяни не носил ни усов, ни бороды, отчего вся
игра мускулов физиономии была еще заметнее. А они были вечно в
движении. Остроумный, насмешливый, едкий, постоянно все вы-
смеивающий и порицающий, он, разумеется, не верил в Бога и
был в политике крайний радикал. Конечно, в разговоре он не мог
не заинтересовывать, но наши, особенно мама, сблизились с ним
больше из за его жены, очень милой особы, доброй, кроткой, со-
всем не походившей на мужа. Прежде она была актрисой и вспоми-
нала о легкомысленной театральной среде с самым неприятным
чувством. Все ее симпатии были в тихой семейной жизни, и она
быстро сошлась с мамой, которая и сама была в таком же роде,
только гораздо умнее m-ше Караяни
Шиллинги были простые, добродушные финляндцы, ничего не
отрицающие, ни о чем не рассуждающие и по-своему верующие. Я
помню, как накануне Пасхи m-me Шиллинг напомнила маме, что
в день Воскресения Христа солнце при восходе «играет», то есть
108
Л. А. Тихомиров
радостно кружится, и что нужно не упустить случая посмотреть это
чудесное явление. Мама, никогда об этом не слыхавшая, очень за-
интересовалась и, конечно, я тоже. Рано утром мама со мной и
обоими Шиллингами выходила посмотреть на солнце, и как она,
так и m-me Шиллинг нашли, что солнце как-то особенно кружит-
ся. Мама, впрочем, заметила, что, вероятно, это зависит от колеба-
ния воздуха, насыщенного на заре испарениями. Уж и не знаю, что
там было и было ли что, кроме воображения наблюдательниц.
Доктор Янковский был милейший человек, с которым нельзя
было не сойтись, раз с ним столкнулся, совсем во вкусе отца:
веселый, умный, бескорыстный, внимательный к обязанностям ц
чуждый жадности к бла1ам земным Жил он холостяком, совершен-
но довольный своей своеобразной семьей, которая состояла из ден-
щика Ивана, кота, собаки и ворона. Иван бесконтрольно распоря-
жался всеми деньгами и хозяйством своего барина, которого очень
любил, кормил его и поил и присматривал за тем, чтобы он был
прилично одет, вообще ухаживал за ним, как редко ухаживает жена
за мужем. Нужно заметить, что тогда денщики такого типа были
нередки, и многие офицеры жили с ними в величайшей дружбе.
Это была черта патриархального быта, в котором слуга не был
наемником, а членом семейства, верным и преданным; господин
же в свою очередь так и смотрел на слугу, как на своего, родного
человека. Так жили и Янковский с Иваном О прочих членах его
семьи, кроме кота, я мало знаю. Собака, кажется Дианка, ничего
особенного не представляла. Раз я был у Казимира Казимировича за
обедом и видел своеобразную картину. Около стола сидел Янков-
ский, а на другом стуле — кот. на спинке кресла сидел ворон, а
Дианка под столом. Иван носил кушанья, частички которых пере-
падали и прочим застольникам. Что касается кота Даськи, то это
было животное достопримечательное, любимец хозяина, который
иногда брал его с собой к нам в гости. Это был кот какой-го
особенной породы, громадной величины, подобного которому я не
видел в жизни, и умен, как человек, только очень обидчив. Помню
такой случай. Янковский обедал с ним у нас, и Васька, по обыкно-
вению, сидел на стуле около стола В веселом разгрворе о Ваське
совсем позабыли, и он, наскучивши дожидаться какой-нибудь по-
дачки, вздумал сам позаботиться о себе. Отвернувши голову в сто-
рону, как будто он совсем не интересуется обедом, он начал время
от времени подталкивать лапкой кусок хлеба к краю стола. Заметив
его проделку, Казимир Казимирович подмигнул нам, и все мы
стали наблюдать за котом, притворяясь, что не обращаем на него
внимания. Когда кусок хлеба очутился совсем на краю, Васька слегка
Тени прошлого
109
дернул скатерть, хлеб очутился на полу, и Васька тотчас спрыгнул,
чтобы схватить его. Мы все громко расхохотались, а Васька сконфу-
зился и рассердился, не стал есть этого куска хлеба, убежал в дру-
гую комнату и потом не хотел уже ничего есть, даже когда ему
собрали кушаньев в тарелку. Янковский объяснил нам, что кот
обижен тем, что попался в воровстве и подвергся общему посмея-
нию. Он всегда очень обижался, когда над ним насмехались.
С Рудковскими, старыми геленджикцами, мы были всегда хоро-
ши еще и потому, что г-жа Рудковская, Олимпиада Дмитриевна,
которую за глаза называли просто Липочкой, училась тоже в Куш-
никовском институте. Она была родом Апостолова, из почти уже
совсем обрусевшей греческой керченской семьи. Пресмешная была
она, маленькая, вертлявая, старалась изображать светскую даму и
до конца дней трепала в разговоре десяток институтских француз-
ских выражений. Иа каждом шагу она повторяла: «imaginer-vous», а
без «та chere» не могла и слова сказать: «Imaginer-vous, ma chere,
сегодня на базаре арбузов навалили целые горы». Но, как все гре-
чанки, она была прекрасная хозяйка; особенно искусно готовила
она разные сласти, пирожные и варенья. Трещотка и сплетница,
Липочка была, впрочем, очень добродушное существо, и мама,
хотя и подсмеивалась над ней, всегда обращалась с ней по-друже-
ски. Отец семейства, Гавриил Степанович, был по-своему очень
интересный человек. Толстый, жирный, с очень солидным брюш-
ком, он вечно восседал на широком, мягком кресле с трубкой на
длиннейшем черешневом чубуке и, пуская клубы дыма, со значи-
тельным видом разглагольствовал с каждым, кто только желал вы-
слушивать его речи. А говорил он больше о политике и разных
общественных делах. За политикой он очень следил, читал газеты,
по таможенной службе своей видел много иностранных торговцев и
расспрашивал их о всем, что делается на свете. Шло ли дело о
хитрых замыслах англичан, о движениях греческих и славянских, о
планах Наполеона III — обо всем Гавриил Степанович мог порас-
сказать с хитрой и многозначительной миной, тонко улыбаясь,
иногда с чисто хохлацким юмором. Своих, русских, он, как водит-
ся, критиковал, любил привести о них какой-нибудь забористый
анекдот или вспомнить какие-нибудь запретные исторические со-
бытия, вроде смерти Императора Павла или Петра III, о чем гро-
мадное большинство публики тогда не имело ни малейшего поня-
тия. Любил он толкаться на базаре, узнавая много любопытного и
настроения народа. Сам он был малоросс (из Одессы) и умел разго-
варивать с народом. Подходит к какому-нибудь казаку на базаре,
приценивается, торгуется и будто мимоходом спрашивает:
110
Л. А. Тихомиров
— А что ж, земляче, скоро за Кубань уходить?
Казаков тогда хотели выселять за Кубань, и от этого едва не
вспыхнуло общего бунта. Казак вздрагивает:
— Чого мини робити за Кубанью?
— Да ведь переселяют.
— Того не буде.
— Как же, говорят — приказано.
— А грампта царська? Маемо грамоту на земли.
— Это так. Да ведь коли прикажут, так пойдете.
— Побачимо! Маемо шаблюки.
Казак гордо и вызывающе выпрямляется и протягивает руку к
воображаемой шашке.
Таких рассказов с базара у Гавриила Степановича было множество.
Дом Рудковских охотно посещался молодежью, особенно когда
стали подрастать их дочери, Соня и Серафима, которую называли
Сарой, обе очень хорошенькие. Сыновей у них было трое. Гавриил
Степанович любил беседовать с молодежью, и его охотно слушали.
Говорил он очень интересно, нередко остроумно. У Рудковских было
хорошее фортепьяно, а семья была поголовно музыкальная, осо-
бенно сыновья, так что можно было и потанцевать запросто, и с
барышнями полюбезничать, а Олимпиада Дмитриевна и угостить
была мастерица. Так эта семья жила, небогато, но весело, и в Тем-
рюке, и впоследствии в Новороссийске, пока бедного Гавриила
Степановича не разбил под старость паралич. К счастью, дочери в
то время уже повыходили замуж, а старший сын, Дмитрий, кон-
чил курс Московского медицинского факультета. Соня вышла за-
муж, кажется, за Щатлина, д Сара за лесничего Николаева.
Нам в Темрюке жилось тоже очень недурно, но, к сожалению,
недолго. В конце 1861 года отца опять сняли с места и отправили в
Адагумский отряд, действовавший за Кубанью против черкесов. Осо-
бенно тяжело пришлось отцу во время зимних военных действий
1861—1862 годов.
Как известно, в наместничество князя А. И. Барятинского6 было
решено окончательно разделаться с горцами. Крымская кампания
показала, какой опасности подвергается Россия, пока черкесы ос-
таются независимы. Если бы союзники, вместо того чтобы бороться
с нами в Крыму, высадили свои армии на Кавказе, мы бы риско-
вали потерять все свои владения и на Северном Кавказе, и в Закав-
казье, потому что черкесы могли в помощь туркам и англо-фран-
цузам дать тысяч триста войска, хотя иррегулярного, но храброго и
готового резаться с русскими до последней капли крови. Князь
Барятинский, один из замечательнейших русских государственных
Тени прошлого
111
людей, задумал с корнем, навсегда вырвать эту опасность. С внеш-
ней стороны ему благоприятствовало то обстоятельство, что он был
личным другом Императора Александра П еще в то время, когда он
был наследником. Принадлежа к высшей аристократии и к семье
придворной, князь Барятинский близко сошелся с наследником
престола. Оба молодые люди, они вместе веселились, кутили и были
даже на «ты». Рассказывают, что, когда князь Барятинский отправ-
лялся в 1859 году на Кавказ, они на прощание сильно кутнули с
Александром Николаевичем. Склонный к чувствительности и сен-
тименталыюсти Император жалобно сказал: «Ах, Саша, вот я скоро
уже не буду тебя видеть». «Ах, Саша, — отвечал князь Барятин-
ский, — а я тебя уже и теперь не вижу». Дружеские отношения с
Императором составляли основной шанс князя Барятинского в за-
думанном им гигантском предприятии, потому что все главные пре-
пятствия для каких бы то ни было крупных национально-государ-
ственных дел на окраинах шли всегда из петербургских высших
правящих сфер. Это испытали на себе Муравьев-Амурский’, Мура-
вьев-Виленский8, Черняев-Ташкентский9 и т. д. и т. п. Барятинский
имел опору в Царе, который, может быть, и устрашался его пла-
нов, но по личному доверию к другу уступал ему, хоть и не без
сопротивления.
Второй шанс Барятинского, его счастье и его заслугу составляло
то, что он нашел, умел оценить и выдвинуть на первый план Ни-
колая Ивановича Евдокимова10, впоследствии графа. Барятинский
сам называл его «золотым самородком». Они действовали вместе и в
деле покорения Северного Кавказа — их невозможно разделить,
нельзя сказать, чьи заслуги больше. Общий план покорения Запад-
ного Кавказа был составлен, однако, все-таки Евдокимовым, а
Барятинский только принял его и отстоял против генерала Филип-
сона11, который хотя и служил на Кавказе, но был полон чисто
петербургского духа. В сентябре 1860 года Барятинский созвал во
Владикавказе совещание о мерах покорения Западного Кавказа. Фи-
липсон предложил план гуманных и миролюбивых воздействий на
черкесов. Евдокимов, разбив мечтания его, предложил полное из-
гнание черкесов. По его плану, войска должны были изгонять чер-
кесов с востока и севера, от Лабы и Кубани, а в тылу войска
очищенные земли горцев должно было немедленно заселять казачь-
ими станицами, подвигаясь таким двойным фронтом все дальше на
запад, пока черкесы не будут притиснуты к Черному морю. Все это
я расскажу подробнее несколько ниже. Теперь я хртел только объяс-
нить роль Адагумского отряда.
Этот отряд был из первых, начавших операцию изгнания черке-
112
Л. А. Тихомиров
сов от Кубани по течению реки Адагума. Командовал им генерал
Бабич12, известный по всему Черноморью «вояка». Он был черно-
морский казак, хотя именно в это время произошло, по тому же
плану Евдокимова, соединение Черноморского и Кавказского ли-
нейных войск в одно Кубанское войско для объединения всей опе-
рации изгнания горцев и заселения их земель казачьими станицами.
Действия Адагумского отряда происходили при самых трудных
условиях. Время было зимнее. Черкесы — это были шапсуги и
натухайцы, — видя, что дело идет о самом существовании их,
дрались с мужеством отчаяния, не давая отряду передышки. Земля
шапсугов была покрыла дремучими лесами, облегчавшими парти-
занскую борьбу. Кроме постоянной вооруженной борьбы, отряд
должен был вырубать леса для расчистки мест под станицы и для
проложения широких просек, имеющих значение дорог. А жить при-
ходилось зимой в палатках, так как, постоянно передвигаясь, от-
ряд не мог копать землянок. Отец рассказывал, что согреваться в
палатках они могли только мангалами, то есть угольными жаровня-
ми, сидя в вечном угаре, потому что мангал, полный пылающих
угольев, нагревал палатку только на минуту. Потухали уголья, и
мороз снова охватывал ее. Приходилось вносить новый разожжен-
ный мангал. Спали, конечно, не разуваясь и не раздеваясь. Но нельзя
было не умываться, и отец рассказывал, что, бывало, пока умоешь
лицо — на усах и на волосах образуются ледяные сосульки. Самое
железное здоровье не выдерживало такой жизни. А между тем и
работа у отца шла усиленная, потому что и раненых, и больных
было много. Шесть месяцев такой службы настолько расшатали силы
его, что он наконец не выдержал и просил перевода на более спо-
койное место. В это время, в связи с той же операцией изгнания
горцев, были восстановлены некоторые укрепления на берегу Чер-
ного моря, в том числе Новороссийск под наименованием Констан-
тиновского укрепления. В нем был учрежден и военно-временный
госпиталь. Отцу предложили занять в нем место исправляющего
должность главного врача, и он с радостью согласился. Это про-
изошло 3 августа 1862 года.
А мы между тем проживали в Темрюке. Для мамы опять насту-
пили тяжелые времена тревоги. Даже в Севастопольскую кампанию
жизнь отца не была так тяжела, как в Адагумском отряде. Помню
один случай, который показывает, как были у мамы раздерганы
нервы вечным беспокойством за него. На Крещение были у нас
священники с обычным молебном. Когда они ушли, мама взгляну-
ла на дверь и обомлела: на ней был нарисован мелком крест. Здесь,
в Центральной России, нет этого обычая, но на Юге духовенство,
Тени прошлого
113
приходя на Крещение, рисует крест на дверях. Мама этого обычая
не знала, и ей пришло в голову, что батюшка избрал такой способ
известить ее о смерти отца. Крест был осьмиконечный, как и над-
могильные, и по углам его буквы мелком, конечно неразборчивые.
Думаю, что, вероятно, хотели написать: «I. X. Ни. Ка.» — «Иисус
Христос ПиКа». Но маме почудилось, что написано: «lei git А. Т.».
Она разрыдалась, не находила себе места и послала за Казимиром
Казимировичем. Тот, узнавши от прислуги, что с барыней что-то
делается, моментально примчался: «Что такое, Христина Николаев-
на?» Она была чуть не в истерике и, рыдая, начала умолять его:
«Ради Бога, не скрывайте от меня. Вы, вероятно, знаете, что дела-
ется с Александром Александровием?» Янковский сначала ничего
не мог понять. «Христина Николаевна, да что вам пришло в голову?
Почему вы думаете, что у него что-нибудь плохое?» Она с ужасом
показала на дверь: «Вон священник нарисовал крест и надписал:
“Ici git Александр Тихомиров”». Тут Янковский прояснился: «Хри-
стина Николаевна, я не знаю, что это за изображение, но священ-
ники только что были у меня и нарисовали такой же знак!» Разуме-
ется, нетрудно было объяснить ей всю нелепость фантазии, при-
шедшей ей в голову. Ведь священник даже и не знает, конечно, что
«ici git» по-французски значит «здесь покоится». Но мама была по-
стоянно в таком нервном состоянии, когда у человека исчезает вся-
кое рассуждение.
После зачисления отца в Адагумский отряд мы, конечно, лиши-
лись казенной квартиры и перебрались на другую, переменили даже
две квартиры. На одной были что-то недолго, и о ней у меня оста-
лось только одно воспоминание — об умнейшей собаке Казбеке,
находившейся при доме. Он стоял довольно уединенно, на отлете, и
Казбек, бывало, всю ночь обходил его кругом, как часовой, и
лаял время от времени, предупреждая воров, что он стоит неусып-
но на страже. Еще на этой же квартире я стал бояться собак, по
глупейшему случаю. Дом наш без двора, не огороженный забором,
выходил прямо в поле, за которым, так с четверть версты, текла
Кубань. Я полюбил ходить в это поле и любоваться дивным видом
на реку. Берег спускался к ней довольно круто с большой возвы-
шенности, под которой и текла Кубань, а за ней простирались
необозримые плавни до конца горизонта. Однажды, когда я стоял и
разглядывал эту картину, ко мне откуда-то подбежала большая со-
бака. Кругом пустота, ни жилья, ни души, и я почему-то испугался
и пустился бежать к дому. Собака за мной. Я мчался во весь карьер,
а она за мной, очевидно, не имея ни малейших враждебных намере-
ний, потому что, если бы захотела, могла бы двадцать раз свалить и
8 Заказ 2695
114
Л. А. Тихомиров
искусать меня. Но я был в панике и, добежавши, весь запыхав-
шись, до дому, уже не смел больше ходить в поле и стал вообще
бояться собак.
Вторая наша квартира была в доме Завадских, которым принад-
лежала огромная площадь земли, с большим двором и двумя стары-
ми, заросшими, запушенными садами. Хорошо в них было гулять,
как в лесу, тем более что во дворе было несколько товарищей мне.
У самих Завадских старший сын, Павел, был очень старше, но
младший, Ваня, совсем мой сверстник; у другого жильца, Арендта,
тоже был сын Ваня, моего же возраста. Через Завадских я сошелся
еще с кучей соседних мальчишек, а к лету приехал на каникулы и
брат Володя. Но любимыми нашими прогулками были не сады, а
кубанские плавни. Дом наш спускался прямо к небольшому прото-
ку Кубани, за которым тотчас начинались плавни. Тут-то я узнал
всю прелесть болот. Громадные камыши звонко шелестя! стволами
и листьями. Под ними множество ярких цветов, душистая мята,
«рогоз», который продается даже на базаре, потому что он сладок и
вкусен. В воде — всевозможные слизняки, улитки, множество мел-
ких рыбок. Наша протока была неглубока, ее местами можно было
переходить вброд, снявши только штаны. Но к нашим услугам были
и каюки. Каюк — это лодка, выдолбленная из целого ствола дере-
ва, вроде корыта. Потонуть каюк не может, но. как плоскодонный,
с круглым дном, он очень легко опрокидывается. Плавать в нем по
Кубани довольно рискованно, но для протоков, которые изрезыва-
ют плавни, каюк прекрасная лодка. Так как вода неглубока, то его
движут не веслами, а пихаются во дно длинным шестом, и каюк
мчится с необычайной быстротой, с какой лодку немыслимо ра-
зогнать веслами. Вот мы, бывало, захватим чей-нибудь каюк и за-
катимся в плавание. Понятно, что и купались мы по десять раз, и
вообще полоскались в своих протоках, как утки. Иногда мы пред-
принимали путешествие на саму Кубань через плавни. Тут, на ее
берегу, приходилось быть осторожным — берег крутой, обрызис-
тый, как ножом срезан, а под ним быстро мчатся мутные волны,
крутясь водоворотами. Вид зловещий, беда — оторваться, беда, если
рыхлый берег Обрушится. Только рыбаки-забродчики ничего не бо’
ятся. Они подтягивают свою сеть — вентерь, пришвартовывают его
к беоегу как судно к пристани — боком и вытаскивают оттуда
баграми громадных севрюг и сомов, которых тут наваливается це-
лая громадная куча.
Странное это название — «вентерь». По-латыни «venter» значит
«желудок», и сеть на него действительно очень похожа. Она имеет
вид огромного цилиндра на обручах, который с обоих концов су-
Тени прошлого
115
живается конусами, вроде конца сигары. В этих концах отверстия,
которые можно открывать и закрывать. Через один конец рыба вхо-
дит в вентерь, но сетчатая дверка устроена так, что отворяется
только в одну сторону, а если бы рыба вздумала повернуть назад,
то собственным движением захлопнет дверку. Через другое отвер-
стие рыбу вытаскивают, открывши его, когда вентерь уже при-
швартован у берега. Прибор очень остроумный, но как могло явить-
ся для него латинское название?
Несмотря на то что наши протоки очень близко соединялись с
Кубанью, в них водилась только мелкая рыба. Лишь один раз слу-
чилось, что заплыл сом, да и то небольшой, аршина два. Кое-кто
из наших мальчишек видели его, и он нас порядком напугал, так
что мы день или два не смели купаться.
В этих плавнях мы пропадали по целым дням, приходя домой
только есть. И мама как-то не беспокоилась, ограничиваясь увеща-
ниями быть осторожнее.
Осенью плавни начинают гореть. Жители их нарочно зажигают,
чтобы камыш лучше рос. Это зрелище величественное — целое море
огня на необозримом пространстве. Густой дым охватывает чуть не
весь город, дым едкий, с неприятным запахом горелого мяса. Тут,
вероятно, сгорают миллиарды несчастных лягушек, все лето огла-
шавших плавни своим звонким кваканьем.
В Темрюке при нас произошло раз и другое зрелище, похожее на
пожар, — перелет бесчисленных туч саранчи. Мы тогда жили у За-
вадских. У меня навеки врезалось в память, как на горизонте пока-
залось небольшое темное облако, которое быстро вырастало и заво-
локло наконец все небо; это была саранча,. Она всей массой спусти-
лась недалеко от города. Но и в самом Темрюке осело порядочное
количество. Когда она начала опускаться, то неприятно было даже
ходить по двору, потому что она ударялась в людей, как будто
камешки, как будто она ничего не видит и не замечает препятствии.
Это были крупные, жирные насекомые. Множество птиц носилось
по воздуху, поедая их, куры тоже клевали, но все это для массы
саранчи составляло не больше убыли, чем вычерпывание стаканом
воды для моря. Рассказывали, что она за городом произвела страш-
ные опустошения и что во фруктовых садах ветки ломились от
тяжести облепившей их саранчи, которая садится друг на друга
толстейшими слоями, как будто и не замечая, что сидит не на траве
или дереве, а на своих же собственных собратьях. Это тем страннее,
что друг друга они все-таки не едят, так что это нацепливание друг
на друга совершенно бессмысленно. Саранча, впрочем, и вообще
производит впечатление чего-то стихийного, чуждого разуму. И од-
8*
116
Л. А. Тихомиров
нако же эти тучи совместно, словно по команде, оседают, и имен-
но на таких местах, где есть растительность, а затем тоже совмест-
но, словно по команде, подымаются и улетают. Кто же это управ-
ляет движениями этих хищных насекомых?
Вот я говорю о камышах, саранче, рыболовах... А между тем в
Темрюке нас застало 19 февраля 1861 года, освобождение двадцати
двух миллионов русского народа... Как же я ничем не вспоминаю
этого дня и события? Это потому, что совершенно нечем помянуть.
В наших местах не было ни крепостных, ни помещиков. Никто ни-
чего не терял и не выигрывал от этой реформы, и личный интерес
никого не побуждал говорить о ней. Но все же событие было все-
российское и даже мировое, а между тем о нем, можно сказать,
совсем не было толков. У Рудковского повторялись нелепые слухи,
будто бы освобождение крестьян было вменено нам в обязанность
якобы секретным пунктом Парижского трактата. И это все, что я
могу припомнить об отношении темрюкского общества к реформе
19 февраля. Со всех сторон было безучастное молчание. Не пытаюсь
объяснять этого странного факта. Повторю только, что я, имея тог-
да девять лет от роду, даже не знал, что такое крепостное право,
что за люди «крепостные» и «помещики». Я знал, что есть «просто-
народье» и высший класс — «благородные», но под ними разумел
просто офицеров и чиновников, вообще людей «образованных» и
прилично воспитанных.
IX
Я сказал, что отец после зимнего Адагумского похода
получил назначение в военный госпиталь Константиновского ук-
репления, иначе сказать, в Новороссийск. Нашей темрюкской жиз-
ни наступил конец, и, когда отец подготовил в Новороссийске
кое-какое помещение для семьи, нам нужно было снова перекоче-
вывать на иное место. Ехать из Темрюка в Новороссийск прямее
всего было бы сухим путем на станицу Варенииковскую и Анапу.
Но тогда об этом нельзя было и подумать вследствие ожесточенной
борьбы с горцами, которая кипела во всех этих местах до самого
Новороссийска и дальше за ним. Единственный возможный путь
вел сухопуткой до Тамани, оттуда через пролив в Керчь, а из
Керчи на пароходе в Новороссийск. Так и повез нас отец. На этот
раз у нас уже не было Аграфены, потому что Алексей Гайдученко
получил отставку и водворился с семьей, кажется, в какой-то ста-
нице. Прислуга, то есть денщики, явились новые, так что я даже и
не помню, кто именно был тогда.
Тени прошлого
117
На этот раз мы ехали на почтовых, но не на перекладных тележ-
ках, а в каких-то крытых экипажах, вероятно, специально для нас
нанятых.
Нам пришлось пересечь весь Таманский полуостров, местность
очень любопытную в геологическом отношении. Не знаю, насколь-
ко эти места исследованы теперь, но исследовать в них есть что. Под
самым Темрюком, как я уже упоминал, находились лечебные грязи.
Отец мне показывал их. Вся площадь их имеет какую-то странную
почву беловатой глины с самой скудной растительностью, но с
большой примесью каких-то необычных минералов. Я, помню, за-
интересовался какими-то красно-бурыми камешками, которые очень
хорошо писали красными чертами на грифельной доске Отец мой
говорил, что это такое, да я уже позабыл Самая грязь находилась в
ямах, жидкая, и из нее постоянно булькали крупные пузыри ка-
ких-то газов. К этим ямам, помню, неприятно было даже подхо-
дить: того гляди, провалишься в эту густую грязь, кто ее знает,
какой глубины Из них черпали грязь, когда была здесь лечебница.
Почва на пути из Темрюка до Тамани представляет отчасти не-
сомненные следы кубанских наносов Одна станция, называемая Пе-
ресыпной, проходит сплошь по зыбучим пескам. Колеса глубоко
вгрузали в песок, лошади едва могли тащить экипаж и всю дорогу
шли шагом. Но в некоторых местах полуострова в подпочве находят-
ся нефтяные источники, нефть, просачиваясь кверху, пропитывает
почву настолько, что она способна загораться. Однажды, рассказы-
вал отец, земля загорелась здесь на огромных пространствах и горе-
ла что-то очень долго, не помню — неделю или две. От этого моря
огня некуда было спасаться, и жители в ужасе думали, что уже
настал конец света, когда, по Писанию, земля и все дела на ней
сгорят. С истощением горючих материалов бедствие, однако, пре-
кратилось.
По этой же дороге находятся грязевые сопки. Я видел только
одну, находящуюся совсем близко от дороги. Это довольно высокая
гора конической формы, футов, насколько помню, двести-триста
вышиной. На вершине конуса находится кратер, из которого извер-
гаются потоки грязи. Эта грязь пробила одну сторону кратера и
изливалась широким потоком до самою подножия сопки, посте-
пенно отвердевая, так что у подножия уже переставала двигаться
Какая сила производила эти извержения, я не знаю. Но жители
утверждают, что сопка имеет подземное сообщение с морем. Они
рассказывают, что однажды в кратер упала корова и была поглоще-
на им, а потом труп этой коровы нашли в море. Я не знаю, далеко
ли отстоит сопка от моря, но уж конечно не менее десяти верст, а
может быть, и вдвое, и втрое дальше.
118
Л. А. Тихомиров
В Черном море у кавказских берегов случаются извержения ка-
ких-то газов, которые задушают подчас неисчислимые массы рыбы.
В моей молодости однажды массы этой задохнувшейся рыбы по-
крыли берега моря толстенным слоем, почти в пол-аршина толщи-
ной, на огромных пространствах. Разлагающаяся рыба заражала зло-
вонием воздух во всем городе Новороссийске, и администрация не
знала, как и справиться с таким бедствием. Кончили тем, что при-
бегли к помощи всех прибрежных землевладельцев и начали зака-
пывать эти массы рыбы в землю. Но она настолько пропитала берега
своим прогорклым жиром, что отвратительный запах отравлял воз-
дух еще очень долгое время.
Если грязевая сопка действительно соединяется под землей с
морем, то возможно, что эти взрывы газов в глубине моря проры-
ваются в сопку и производят извержения грязи.
Сама Тамань была в это время чрезвычайно пустынна, не опра-
вившись еще от Крымской кампании. На иных улицах стояли толь-
ко полуразрушенные дома, почти без всякого населения. Таким же
пустынным был и огромный Таманский залив, на горизонте кото-
рого слегка виднеются крымские берега. Его не могли, конечно,
оживить три-четыре каботажки. разбросанные там и сям по обшир-
ному водному пространству. Море тут вообще некрасивое, мутное,
мелкое, с дном, заросшим морской травой, толстые слои которой,
выброшенные волнами, устилают берега. Но зато рыбы здесь мно-
жество, и нередко можно видеть, как за ней охотятся дельфины.
Они устраивают нечто вроде облавы, выстроившись длинным ря-
дом, и загоняют рыбу на мелкое место к берегу, где и хватают ее.
Мы остановились в Тамани на почтовой станции, помнится, на
очень возвышенном месте, совсем на берегу, круто обрывающемся
в море. Местность совсем напоминала лермонтовское описание его
жилища в «Тамани». Нам приходилось дождаться парохода в Керчь,
так что мы ночевали в Тамани, а может быть, прожили в ней и
больше чем один день. Но ходить куда-нибудь или смотреть что-
нибудь на этом пустопорожнем месте было некуда и нечего, так что
город оставил во мне скучнейшее воспоминание. А жители расска-
зывают, что во времена турецкого владычества Тамань была бога-
тым городом. В наше время в ней была площадь, покрытая толстым
слоем мельчайшего желтого песка. Проезжие часто брали ею для
песочниц в письменных приборах, так как он был очень хорош для
посыпания чернил. Тогда бюварной бумаги не было, и чернила по-
сыпали песком. Это песчаное пространство, рассказывали жители,
составляло дно когда-то бывшего здесь пруда, который был весь
обделан мрамором, а на берегу его стоял дворец турецкого паши. В
Тени прошлого
119
мое время тут уже не было ни следа дворцовых развалин, ни один
кусочек мрамора не напоминал роскошного пруда. Вероятно, все
порастаскали на постройку русских домов.
Переправа через пролив на пароходе до Керчи, каких-нибудь
верст тридцать, берет не более двух-трех часов. В те времена паро-
ходные рейсы совершались не столько для пассажиров, которых
было мало, как для переправы гуртов черноморского скота в Крым.
Незадолго до нас произошел целый скандал. Капитан что-то долго
задержал отход парохода из-за того, что не успел вовремя погру-
зить скот. Пассажиры стали требовать, чтобы пароход отчаливал, а
капитан грубо ответил, что для него быки все равно что пассажиры
1-го класса. Он хотел сказать, что с головы скота за переправу
платят столько же, как за билет 1-го класса. Пассажиры страшно
обиделись, подняли шум, подали на капитана жалобу. Не знаю, чем
кончилась эта история. В наш переезд ничего подобного не случи-
лось. Напротив, Капитаном оказался старый геленджикский знако-
мец Спицын, который узнал наших, был очень любезен и вспоми-
нал добрые старые времена Береговой линии. К общему удоволь-
ствию, мы наконец расстались с Таманью, в которой я был и
впоследствии, всегда видя ее такой же пустынной и скучной.
Керченский залив так же очень мелок и так же заросший мор-
ской травой, как и Таманский. Большие морские пароходы разгру-
жаются в нескольких Верстах от города, сдавая и груз, и пассажи-
ров на барки, которые буксируются до пристани. Иногда пассажи-
ров отправляют с парохода и на баркасах. Но средней величины
пароходы подходят к самой пристани. Помнится, она и называется
пристанью Русского общества пароходства и торговли. Здесь же, у
пристани, находится агентство общества и обширные его амбары
для грузов. Такой крошечный пароход, какой ходил в Тамань, ра-
зумеется, причаливает прямо к пристани. Здесь нас уже ожидали
Савицкие на своей просторной линейке и отвезли нас к себе, а
свой багаж мы оставили в агентстве для погрузки на пароход, ко-
торый должен был идти в Новороссийск. Не помню, сколько раз в
неделю совершался этот рейс, но, во всяком случае, нам пришлось
несколько дней перебыть у Савицких.
Насколько помню, Андрей Павлович в то время уже купил свой
дом у Корчевских и уже выписал к себе из Москвы тетю Настень-
ку, то есть Настасью Николаевну Каратаеву. Впрочем, может быть,
все это произошло только к следующему моему приезду в Керчь. Во
всяком случае, Андрей Павлович, по своей практичности и делови-
тости, устраивался в Керчи очень хорошо и становился постепенно
богатым человеком. Дом и весь его огромный участок он приобрел
120
Л. А. Тихомиров
за грош. Собственно, дома было два, по обе стороны двора, с фли-
гелями и сараями. Собственницы их, старые девицы Корчевские,
могли бы тут век свековать, но одна из них влюбилась на склоне
лет в молодого офицера Солдаткина и вышла за него замуж. Но
офицер, конечно, не имел надобности в доме, потому что полк его
переходил с места на место, и Корчевские продали свою недвижи-
мость Андрею Павловичу, помнится, за пять тысяч рублей — цена
даже и по тому времени ничтожная. После того дядя за такую же
ничтожную сумму приобрел в нескольких верстах от города имение
Темешу, около тысячи десятин. Правда, имение представляло го-
лую землю, притом же плотно убитую ногами овечьих стад, но.
понятно, могла быть приведена в порядок, да и земля могла быть
постепенно оживлена вспашкой. Через несколько лет имение стало
очень ценным, и по смерти Андрея Павловича давало его многочис-
ленному семейству около десяти тысяч, кажется, годового дохода.
Что касается Настасьи Николаевны, она кончила курс Москов-
ского Николаевского института и в нем же осталась классной дамой.
Детям Савицких уже пора было учиться, и Андрей Павлович выпи-
сал тегю Настеньку к себе. Не знаю, что он ей за это плагил, но она
так и вошла членом в его семью и занималась с детьми, готовя их в
институт. Тогда у Савицких недавно родился второй сын, Коля, так
что тете Варваре Николаевне трудно было возиться с прочими
детьми. Но хозяйство семьи взяла в свои руки Александра Павлов-
на, а занятия с детьми — тетя Настенька. Дом Савицких стал мно-
голюден, и помещения у них были обширные.
В Новороссийск мы вышли, помнится, на пароходе «Ласточка».
Средний по величине, он считался тогда самым быстроходным во
флоте Русского общества. Он делал что-то около двенадцати узлов,
по-нынешнему — быстрота почти ничтожная. Но тогда счет был
иной. «Ласточка» была также очень устойчива, так что ее мало кача-
ло, и наш переезд протекал вполне благополучно. Только против
Бугаса, то есть против устьев Кубани, нас порядочно покачало. Но
это уж такое место. Врываясь в море, Кубань сталкивается здесь с
морским круговым течением, и на этом пространстве всегда бывает
беспорядочная «толчея» волн, даже и тогда, когда остальное море
зеркально спокойно. По распорядку рейсов берега кавказские пока-
зываются всегда рано утром, и пароход от Анапы идет совсем близ-
ко от земли. Замечательно красивы эти берега. Кавказский хребет
погружается здесь в море боком, так что все время вертикальные
обрывы гор сменяются узкими ущельями и широкими долинами.
Не успеешь насмотреться на обрыв, точно ножом срезанный, от-
крывающий зрителю все внутреннее строение горных слоев, напла-
Тени прошлого
121
стованных друг на друга, как гигантские страницы геологической
книги, — как вдруг они прорезываются ущельем или длинной по-
лосой низменной зеленеющей долины. Так чередуются Цуко, Дюр-
со, Озерейка (или, по-черкесски, Хозрек), Сус-Хобель, пока впе-
реди не открывается мыс Доби, у входа в Новороссийскую бухту.
Бухта также очень красива. Справа, после широкой Кабардинской
долины, тянутся такие же чередующиеся обрывы и узкие ущелья
хребта Маркотх, слева низменное пространство, бывшее дно моря,
несколько возвышающееся только в самом Новороссийске. А зеле-
новатая вода бухты в те времена была чиста как кристалл, так что
дно моря, камни, водоросли, плавающая рыба были прекрасно вид-
ны на глубине нескольких десятков саженей. Такой чистой воды я
не видал даже на Женевском озере, и только воды самой Роны
могли бы сравниться по цвету и прозрачности с водой тогдашней
еще ничем не загрязненной Новороссийской бухты.
Несмотря на глубину залива, пароход все-таки не мог подходить
к самому берегу по отсутствию пристаней, и пассажиров высажива-
ли на лодках. Помнится, тогда это дело обслуживалось военными
матросами. Высаживались в адмиралтействе, где была коротенькая
пристань для казенных баркасов и гичек.
Наша новая квартира в Новороссийске находилась в здании гос-
питаля, на горе, около церкви Святого Николая В это время города
Новороссийска не существовало, он лежал в развалинах и не был
еще восстановлен даже по имени. Возродилась только часть его, на
горе, в виде Константиновского укрепления. Внизу, на самом бере-
гу бухты, построено было адмиралтейство — четвероугольный двор,
обнесенный каменными стенами с бойницами, внутри которого
были пакгаузы, казармы для матросов и несколько домов для мор-
ских офицеров. Там же на берегу были вытащены большие баркасы.
Около адмиралтейства находились прекрасные колодцы, оставшие-
ся еще со старых времен несколько каменных бассейнов с прекрас-
ной родниковой водой. Кроме того, между крепостью и берегом,
начиная от самого берега, раскинулось несколько десятков доми-
ков, составлявших так называемый форштат. Это были частные дома
разных мастеровых, вроде кузнецов, жилища солдатских семейств,
двор ратного хозяйства с жилищами и сараями и т п. Такие форшта-
ты обыкновенно возникали при всех кавказских укреплениях, об-
служивая различные потребности военного населения. Но в Кон-
стантиновском укреплении, помимо того, находился и особый гос-
тиный двор с двумя-тремя десятками лавок и складами товара внутри
двора, где жили также и тортующие.
Кроме всего этого, в версте или полуторе от укрепления, в
122
Л. А. Тихомиров
направлении к развалинам Суджук-Кале, на самом берегу бухты
была поставлена Новороссийская станица. Она одна только получи-
ла название, напоминающее былой Новороссийск. Это были каза-
ки, только год назад переселенные сюда, жившие с семьями в
сотне хат, еще совсем бедных и неустроенных. Станица была обне-
сена двумя высокими плетнями аршин пять вышиной, с аршин-
ным пустым между ними пространством Не знаю смысла этой кав-
казской фортификации. Для того ли это сделано, чтобы плетень не
так скоро горел, если черкесы начнут поджигать, или предполага-
лось в случае надобности засыпать пространство между плетнями
землей — не Знаю. В двух местах в плетне были проделаны ворота,
через которые в станицу въезжали и входили.
Константиновское укрепление представляло приблизительно чет-
вероугольник, на всех углах которого находились бастионы, спо-
собные обстреливать как подступы к укреплению, так и продоль-
ным огнем стены его. Кроме того, были две отдельные батареи, из
которых на одной стояло только одно орудие — единорог, направ-
ленный прямо на сатовку, куда черкесы приносили свои продукты
Отдельно стоявшая на горе двухэтажная каменная башня была так-
же снабжена на втором этаже орудиями, стрелявшими из амбразур,
а в нижнем этаже были проделаны бойницы для ружейного огня.
Это был некоторый наблюдательно-защитный форпост. Вся крепост-
ная стена была пронизана бойницами, в том числе и в казармах,
пристроенных прямо к стене укрепления. Бойницы пронизывали и
стены адмиралтейства — «миритичесгва», как звали его солдаты.
Входами в крепость служили большие ворота около бастиона и ка -
литки у батарей. Все эти входы закрывались после того, как били
вечернюю «зарю», и ночью в крепость входить было нельзя. В кре-
пости находились казармы гарнизона, дома начальства, госпиталь,
гостиный двор, церковь и пороховой погреб. Вся ее середина была
пуста — чистое гладкое место, на котором могли в случае опасности
найти место все обитатели форштата.
Наша квартира находилась в самом здании госпиталя. Это был
длинный двухэтажный дом, понятно, каменный (в Новороссийске
все постройки возводились исключительно из камня, большей час-
тью из местного плитняка). Со стороны моря дом опоясывался ши-
рокой стеклянной галереей. Наша квартира была кое-как переделана
из госпитальной палаты, кое-какими перегородочками, а то и за-
навесками, была в высшей степени неуютна и неудобна, без малей-
шего дворика, так что даже кур держали в подполье. Нам принадле-
жала и часть галереи, неуклюжая, с продувающимися полами и
стеклянными рамами, которые были одинарные. Но из нее откры-
Тени прошлого
123
вался дивный вид на море с зюйд-остовой и зюйдовой стороны.
Широко расстилалась половина бухты до Кабардинки и Доби, вид-
нелись развалины Суджук-Кале, полоска Турецкого озера, отде-
лявшегося от моря серенькой полоской валунов, а далее — беспре-
дельное водное пространство. Редки были проходящие суда, но ни
одно из них не ускользало от глаза. Они становились видны с такой
дали, на какой даже корпус корабля еще не заметен, а над водой
выдается только рангоут. Мы наблюдали отсюда за приходящими и
отходящими пароходами. Большая часть из них были военные. В Но-
вороссийске тогда всегда стояли какие-нибудь военные суда. При
недостатке пароходов Русского общества военные суда поддержива-
ли и пассажирское движение, кажется, не по обязанности, а по
любезности начальства и по традициям Береговой линии. Все это
были суда мелкие, разные шхуны, вроде таких, как «Дон», «Псе-
зудан», «Киласури», транспорт «Новороссийск». Сильного флота на
Черном море по Парижскому трактату не позволялось иметь Вели-
чайшим судном, которое к нам приходило, был корвет «Львица».
Некоторые из упомянутых пароходов были, впрочем, кажется, бри-
ги, не упомню хорошенько. Все они уже были винтовые, но со
слабыми машинами, так что развивали ход в каких-нибудь пять-
шесть узлов Самая быстроходная — «Львица» — делала, помнится,
восемь узлов. Собственно, для тогдашних судов машины были даны
только в пособие парусам, но в действительности моряки прибега-
ли к парусам только в пособие машинам и чрезвычайно редко Я не
помню на них ничего, кроме кливера. Удивляюсь, как их с такими
машинами ни разу не выбрасывало на берег при сильном норд-осте.
Правда, они в этих случаях предпочитали уходить в море. Но это не
всегда было возможно, если не сделано заблаговременно. Они лю-
били держаться на мертвом якоре, то есть на цепи, наглухо при-
крепленной ко дну, а на поверхности воды — к бочке, вечно пла-
вающей. Но мертвых якорей было немного — один или два Осталь-
ным судам приходилось изворачиваться как Бог даст. Помню, как
«Дон», застигнутый сильным норд-остом, с каждым днем стано-
вился все яснее видимым с берега. Его дрейфовало несмотря на то.
что он бросил два якоря и на всех парах день и ночь шел против
ветра. Если бы норд-ост не стих еще несколько дней или запас угля
истощился, «Дон» был бы выброшен на берег.
Эти военные суда очень оживляли бухту — их щеголеватые,
белые, как чайки, гички поминутно шныряли на пристань и с
пристани В воздухе разносился тихий звон «стклянок», узнавать по
которым часы я, впрочем, так и не выучился.
В полдень старшее судно давало орудийный выстрел. Это у нас
124
Л. А. Тихомиров
называлось адмиральским часом. «Адмиральский час, — говорили
обыватели, — пора пропустить рюмочку и закусить». Очень красиво
было смотреть, когда суда салютовали в торжественные дни. Из
орудия выкатывается сначала клубок густого серого дыма, посте-
пенно развертываясь в крутящуюся ленту, через несколько секунд
раздается гулкое «бум», и при сто первом выстреле судно наконец
мало-помалу совсем закутывалось дымом.
В тихий летний день я еще более любил слушать, как на парохо-
де выпускали пары, которые плавно звенят, в сочетании каких-то
тонких гармонических звуков. Лежа где-нибудь на земле, смотря
бесцельно в синее небо, я готов был целый час слушать эту симфо-
нию, которая погружала душу в неясную мечту, без содержания,
но со сладостным чувством довольства и покоя.
Однако первое время нашего пребывания в крепости несколько
походило на жизнь в тюрьме. Перед глазами, по ту сторону бухты,
стояли разнообразные вершины гор с глубокими ущельями, под-
нимающиеся над морем на две тысячи футов, с другой стороны —
ярко-зеленые плавни Цемеса, за которыми, кажется, совсем близ-
ко так и манит к себе чудный лес с громадными стволами деревьев.
Но все это недоступно. Ни выйти, ни поехать нельзя никуда. Нас,
детей, одних не пускали даже на форпост Мы с сестрой Маней
могли гулять только по крепостной площади и облюбовали себе
церковный двор, где росло несколько крохотных деревцев и места
ми пробивалась жидкая травка. Вся почва крепости состояла из мел-
ких камешков, жесткая, сухая, на ней и трава не росла. Около
церкви мы проводили часы, собирая камешки, и особенно радова-
лись, если находили кусочки мрамора, вероятно, оставшиеся после
постройки церкви. Можно было прогуляться и к гостиному двору,
но и там нечего было делать.
Лавки в Новороссийске, впрочем, были очень недурны. Там мож-
но было достать что угодно: съестные припасы, всякого рода мат -
рии, галантерею, мыло, духи, нечего уже и говорить о превосход-
ном табаке и всевозможных винах и ликерах. Военное общество, мо-
ряки, чиновничество составляли многочисленный слой покупателей,
отчасти даже зажиточных, желавших жить хорошо и очень склонных
бросать деньги не жалея. Военные дамы были большие щеголихи,
хотели и умели одеваться. А товар легко шел отовсюду — из России и
из-за границы. Таможенный надзор несколько лет фактически не
существовал. В лавках было все, чти угодно, и торговцы Констан ги
новского укрепления — Яни, Кристи, Бубленников и прочие, раз
богатевши, составили потом главный контингент купечества восста-
новленного Новороссийска. С этой стороны в крепости жилось хоро-
Тени прошлого
125
шо. Но в первое время нашего поселения приходилось сидеть взапер-
ти. Даже и гулянье крепостного общества происходило только внутри.
Бывало, каждый вечер, после того как пробьют «зарю», выползают
все дамы, кавалеры и прохаживаются от крепостных ворот к дому
воинского начальника взад и вперед, дыша свежим воздухом, бол-
тая, сплетничая, ухаживая, — и так до поздней ночи. Это было нечто
вроде бульвара, очень оживленного. Но уж вечеров негде было устра-
ивать, и у иных собирались играть только в карты. Для вечеров и
пикников время наступило несколько позднее.
Мы приехали в Новороссийск в момент наиболее ожесточенной
воины. Черкесы, видя перед собой одну погибель, дрались отчаянно
и переходили даже в наступление.
Перед самым нашим приездом Новороссийск пережил большую
тревогу. Большие скопища горцев сделали набег на только что посе-
ленные станицы по реке Бакану, собираясь, переваливши через
Маркотх, ринуться на Новороссийск. Перевал через Маркотх был
облегчен для них тем, что совсем незадолго до того мы провели
через него дорогу, хотя и неудачную, но все же более удобную, чем
черкесские тропы. Это так называемая Старая Крымская дорога,
идущая по совершенно голой горе. Маркотх вообще был лесист, но
когда проводили дорогу, генерал Бабич приказал вырубить весь лес
на этой горе до последнего кустика, чтобы черкесам решительно
нигде нельзя было делать засад. Так она и стоит с тех пор обнажен-
ная и безжизненная. Но на самой вершине хребта, как только пере-
валить за него из Новороссийска, лежит живописная долинка Лип-
ки. Здесь находился казачий пост, укрепленный только плетнем.
Пока главные силы горцев двигались на станицы по Бакану, один
отряд пошел вперед на Липк и, чтобы оттуда спуститься в Новорос-
сийск. В народе, то есть между солдатами и казаками, говорили, что
этой партией командует русский изменник Пирожок. В литературе
мне не попадалось указаний на него, но народных рассказов о нем я
наслушался много еще в Темрюке. В них он является личностью
легендарной. Родом он был черноморский казак, имел и семью, но
вел жизнь разбойничью и, избегая преследования, передался гор-
цам, у которых приобрел большую славу как джигит. Часто он их
водил на грабежи, часто попадал в совершенно по-видимому без-
выходное положение, но всегда успевал благополучно ускользнуть.
Казаки, считавшие его не то волшебником, не то связавшимся с
нечистой силой, много раз старались его изловить, но безуспешно.
«Стоит ему, — рассказывали они, — добежать хоть до одного куста,
и уже его не поймаешь. Окружим, случалось, это место, обшарим
всю землю, каждую веточку — нет его, исчез, как сквозь землю
провалился».
126
Л. А. Тихомиров
Вот этот-то заклятый Пирожок будто бы вел горцев на Липки,
и пост этот был взят, выжжен, казаки все перебиты В Новороссий-
ске поднялась тревога. Ничтожное количество наличных сил гарни-
зона не позволяло выслать отряда навстречу горцам. Приняты были
только энергические меры к самозащите, всем жителям было роз-
дано оружие. Все силы были привлечены к обороне укрепления... Но
грозовая туча рассеялась благополучно.
Главная партия черкесов успела захватить врасплох станицу Ниж-
не-Баканскую, но казаки отчаянно сопротивлялись по своим ха-
там, выскакивали и на улицу, и по всей станице шла резня среди
пожаров зажженных горнами домов. Об этой кровавой истории я
знаю от очевидца, хотя, к удивлению моему, не могу припомнить,
от кого именно. Был у нас знакомый паренек Миша, сын черке-
шенки Наташи, и другой еще лучше знакомый, Яшка, то есть
Яков Гайдученко. Вот один из них, служивший у какого-то торгов-
ца, кажется, в Крымской станице, поехал отвезти разный товар в
Нижне-Баканскую и был там застигнут внезапным набегом черке-
сов. В перепуге он спрятался куда попало, под низенький мостик
через овраг. Там уже сидело несколько других жителей. Черкесы
мимоходом подскакивали к мостику, заглядывали под него, стара-
лись шашками зарубить прятавшихся, но те отпихивались дрючка-
ми и грозили ружьями, бывшими у двух-трех, и черкесы отбегали,
бросаясь в свалку на улицах. Дело это кончилось бы такой же гибе-
лью Нижне-Баканской, как поста на Липках, если бы некоторые
казаки не догадались броситься за помощью в Крымскую, кое-как
пробившись сквозь ряды черкесов. В Крымской в это время стоял
драгунский полк. Услышав о бедствии Баканской, драгуны марш-
марш помчались на выручку. Проскакав в карьер верст двадцать,
отделявших от станицы, они неудержимой лавиной обрушились на
черкесов, а станичные казаки, ободрившись, с новой силой напали
на них с другой стороны. Черкесы бросились врассыпную, и тут
была уже не битва, а избиение 6ei уших. Вся партия была истреблена
и рассеяна без остатка. Услыхав об этом разгроме, партия, сжегшая
Липки, также рассеялась. Так окончилась попытка горцев уничто-
жить вновь поставленные станицы и укрепления.
При нас опасность уже прошла, черкесы ничего серьезного не
затевали, гарнизон был усилен, и только раз ночью тревога всех
поставила на ноги. Это уже и я сам помню. Ночью неожиданно
раздался выстрел, и вслед за ним барабан затрещал тревогу. Снару-
жи послышался топот рот, бегущих по назначенным пунктам, шум,
командные крики. У нас,* конечно, все в испуге проснулись, по-
спешно оделись; отец бросился разузнать, в чем дело... История,
Тени прошлого 127
однако, быстро разъяснилась и оказалась просто комической. В кре-
пости отхожее место казарм выходило под стеной наружу, куда и
изливались избытки нечистот Пленный черкес, содержавшийся на
гауптвахте, подсмотрел, это, Ночью он попросился в отхожее место,
куда с ним пошел и часовой, простоватый хохол, новичок в служ-
бе. Черкес, пользуясь темнотой, опустился в отхожее место, чуть не
по горло в нечистоты, и пробрался в них под стеной на волю. Сол-
датик заметил его исчезновение только тогда, когда он зашумел
под стеной. Страшно перепуганный тем, что упустил арестанта, он
дал выстрел в воздух и выскочил с криками: «Ой, лишечко! Ой,
лишечко!» Услыхав выстрел и крики, барабанщик ударил тревогу,
и вот поднялась суматоха,,, Когда история разъяснилась, все, смеясь
и ругаясь, разошлись спать. Что постигло солдата, упустившего чер
кеса, — не знаю. За самим черкесом была послана погоня для про-
формы, потому что, понятно, догнать его было невозможно. Но
один знакомый офицер, кажется Винклер, попал на гауптвахту за
то, что его команда лишь с опозданием явилась на свой пункт,
назначенный ей по расписанию, а именно на батарею.
Но если черкесы не предпринимали ничего серьезного, то раз-
бойничали повсюду и били русских, где только они попадались. А
все горы были еще полны аулов. Местность была густо заселена
горцами. Поэтому выходить из пределов своих караулов было очень
опасно. Нарубить дров, накосить сена — все приходилось делать с
вооруженной охраной. Сообщения с внешним миром производи-
лись с «оказией». Мы сипели как бы в некоторой блокаде. Самые
далекие прогулки, которые мы делали с отцом, — это были форш-
тат, адмиралтейство, сатовка и огороды, разведенные среди разва-
лин старого Новороссийска.
Только, кажется, уже на следующий год удалось мне побывать в
лесу. Дело вышло так. У нас пропала корова содержавшаяся на
ротном дворе и выгоняемая к лесу на пастбище. Денщик, послан-
ный поискать ее, уверял, что она валяется убитая в лесу. Отец
этому не верил и думал, что денщик просто участвовал в покраже
ее ротными солдатами. Там, на ротном р воре, на форштате, уже
была якобы украдена превосходная наша дощадь, иноходец, в дей-
ствительное ги проданный солдатами куда-то на сторону. Итак, отец
решил сам отправиться в лес посмотреть корову и взял меня с
собой Поехали мы на дрогах, В это время в лесу уже были прорубле-
ны дороги в разных направтениях. С любопытством и со страхом
въезжал я в таинственное лесное царство, осматриваясь, нет ли где
черкесов, о которых наслушался столько ужасов. Даже присутствие
отца меня не успокаивало. А он, как нарочно, производил расследо-
128
Л. А. Тихомиров
вание самым настойчивым образом. Коровы не оказалось на том
месте, где она будто бы валялась «То, мабуть, я сбився, — отго-
варивался денщик, — мабуть, то на иншей дорози». «Ступай на
другую», — отвечал отец. И вот мы начинаем кружить по лесу...
Красота была неописуемая. Высокие, под небеса, деревья — дубы,
ясени, клены — стеной стояли по обе стороны узкого коридора
дороги. Заросшие кустами, обвитые диким винотрадом, они шуме-
ли своими вершинами, а внизу все было тихо, не шелохнется...
Свежий, ясный воздух, пропитанный благоуханиями, обдавал нас
как будто волнами волшебной ванны. Но где мы? Далеко ли заеха-
ли? Где выход обратно в Новороссийск? А вдруг как выскочат из
засады горцы? Я не мог ничем унять своей тревоги и успокоился
только тогда, когда отец крикнул: «Ну, поворачивай назад!» Коро-
вы, разумеется, нигде не оказалось...
X
Изгнание черкесов с Западного Кавказа началось, ког-
да мы еще были в Темрюке, вслед за покорением Восточного Кав-
каза. События, касающиеся Шамиля, Дагестана и т. д., я знаю по-
чти исключительно по литературным источникам. Но что касается
Западного Кавказа, я, можно сказать, лично пережил эту страш-
ную историческую трагедию, подобную которой едва ли знавал
мир даже в эпоху великого переселения народов. Я довольно хоро-
шо знаю и литературу этого предмета. Я знаком немножко даже с
архивными данными, ее касающимися, потому что в 1887 году
собирался писать историю русского завоевания моей родины и по
этому поводу входил в сношения с известным екатеринодарским
исследователем Фелицыным, имел архивные документы Новорос-
сийского округа благодаря любезности его тогдашнего начальника
войскового старшины Соколова. Собранные мною материалы, ста-
тистические таблицы, выписки, начерченные мною планы и кар-
ты — все это погибло вместе со множеством других моих бумаг во
время нашей революции. Но помимо этих литературных и архи-
вных данных, я знаю историю выселения западнокавказских гор-
цев по рассказам участников этого дела; и наконец, выселение
прошло перед моими глазами. Мне тогда было десять—двенадцать
лет, но я был мальчиком преждевременно развитым, а рассказы
участников событий слыхал в разное время вплоть до 1887 года.
Таким образом, я могу грворить о всей этой истории очень уве-
ренным голосом, и если даже что-либо позабыл или перепутал, то
в общем мое свидетельство имеет известную документальную цен-
ность. Это предисловие я делаю потому, что мой рассказ не вполне
Тени прошлого
129
сходен с тем, что мы имеем в литературе предмета, и я, зная эту
разницу, не отказываюсь от своих слов и готов был бы их отстаи-
вать даже перед исследователями-специалистами.
Как уже упоминалось раньше, князь Барятинский после поко-
рения Восточного Кавказа созвал в 1860 году во Владикавказе со-
вещание для установки плана покорения Западного Кавказа. На со-
вещании было выдвинуто два плана. Генерал Филипсом полагал,
показав черкесам русскую мощь военными мерами, привлечь их
сердца к России мерами гуманными, выражая уверенность, что мы
можем завоевать их культурно. Это, разумеется, совершенная фан-
тазия. С одной стороны, под властью России черкесы не могли бы
сохранит! той степени благосостояния, какой достигли собствен-
ными силами. С другой стороны, мы ничем не могли искоренить в
них привычек хищничества в отношении соседних народов. В-треть-
их, западные черкесы, адыге, жили независимой жизнью больше
веков, чем сколько существует сама Россия. Еще древние греки
знают «керкезов», то есть черкесов-адыге, и если за истекшие с тех
пор тысячелетия черкесы испытали несколько завоеваний, то со-
вершенно поверхностных, не уничтожавших их фактической неза-
висимости; и сверх того, они за долгие века привыкли видеть, что
их завоеватели скоро исчезают, а они, черкесы, остаются по-преж-
нему владетелями своей родины и живут как хотят, и устраивают-
ся. как им лучше нравится. Глубокие перевороты бывали и у них, а
именно у шапсугов, которые низвергли у себя князей и развили до
последних выводов демократический строй. Но это сделали они сами.
Чужого же владычества черкесы над собой не захотели бы при-
знать, даже хотя бы и турецкого, несмотря на то что султан имеет
для них священное значение религиозного владыки. Что касается
России, она могла бы держать их под своей властью только при
страшном гнете военной силы, то есть при таком условии, когда
черкесы не могли бы ни жить в довольстве, ни чувствовать себя
счастливыми.
План Евдокимова был совсем иной. С черкесами ужиться нельзя,
привязать их к себе ничем нельзя, оставить их в покое тоже нельзя,
потому что это грозит безопасности России, разумеется, не вслед-
ствие пустячного хищничества абреков, а вследствие того, что за-
падные державы и Турция могли бы найти в случае войны могуще-
ственную опору в горском населении. Отсюда следовал вывод, что
черкесов, для блага России, нужно совсем уничтожить. Как совер-
шить это уничтожение? Самое практичное — посредством изгнания
их в Турцию и занятия их земель русским населением. Этот план,
похожий на убийство одним народом другого, представлял нечто
величественное в своей жестокости и презрении к человеческому
V 3.1ISU 2695
130
Л. А. Тихомиров
праву. Он мог родиться только в душе человека, как Евдокимов.
Это был сын крестьянина, взятого в рекруты по набору и дослу-
жившегося до какого-то маленького офицерского чина — уж ко-
нечно не благодушием, а силой воли, энергией, суровостью. У Ни-
колая Ивановича Евдокимова текла в жилах кровь мужика, энер-
гичного и чуждого жалости, когда дело касается его интересов. Имея
огромный практический ум, несокрушимую энергию, свободный
от всякой чувствительности, совершенно необразованный, только
грамотный, он спокойно взвесил отношения русских и черкесов и
принял свое решение в плане «умиротворения» посредством «ис-
требления».
Этот план нашел полный отзвук в душе князя Барятинского,
потомка созидателей Руси, готовых все ломать и крушить во имя
своего дела и столетия назад выработавших афоризм" «Где рубят
лес, там щепки летят». Давно, с 1835 года, зная кавказских горцев,
в боях с которыми получил несколько ран и заслужил репутацию
бесстрашного и талантливого воина, князь Барятинский, без со-
мнения, имел честолюбие, которое рисовало ему славу преемника
Ермолова и Воронцова, превзошедшего обоих величием своих дел.
Не было еще человека, способного покорить горцев, но князь Ба-
рятинский будет таким человеком. И он действительно завоевал
восточных горцев. Оставались западные, с которыми сладить было
еще труднее. В Дагестане можно было совершить завоевание без унич-
тожения противника, и князь Барятинский охотно оставил лезги-
нам существование, явился покорителем, но не истребителем. От-
носительно адыгейских народов он ясно понял, что Евдокимов го-
ворит дело: что тут либо мы, либо они, а вместе мы жить не мо-
жем, — и бестрепетно решил, если так, то пусть они погибнут, а
мы останемся жить на их месте.
Я ничуть не думаю, что князь Барятинский подписывал этот
смертный приговор целому народу с таким же легким сердцем, как
Евдокимов. Нет, конечно, это ему было тяжело. Он был аристо-
крат, образованный, культурный, даже утонченно цивилизован-
ный, понимавший роскошь и все тонкости благ земных, дамский
кавалер и рыцарь. Воевать, побеждать, завоевывать, властвовать —
это была его сфера. Но истребить целый народ — это уже деяние
«сверхчеловека», деяние, перед которым могут дрогнуть и Кром-
вель, и Наполеон. Но так как иначе нельзя поступить, чтобы свер-
шить свое дедо и заплести до конца венок своей славы завоевателя
Северного Кавказа, то Барятинский решил; быть посему. Евдоки-
мову, конечно, не приходилось переживать никаких мучительных
ощущений. Ему не предстояло делать усилия сверхчеловека, а скорее
наоборот — в нем говорила спокойная решимость человека со слабо
Тени прошлого
131
развитым чувством гуманности и правосознания. Но при всей про-
тивоположности натур аристократический князь и сын человека из
народа сошлись на хладнокровном понимании положения вещей и
одинаковой решимости все принести в жертву величия России.
Однако, при всей широте полномочий князя Барятинского, тре-
бовалось получить разрешение от Императора. А Александр II, вос-
питанник Жуковского, был очень чувствителен. Крутые меры были
всегда не по нем, а тут предстояло нечто такое, по поводу чего вся
Европа могла закричать о бесчеловечии и варварстве. В нем жил тот
же «петербургский» дух. что и в генерале Филипсоне. В довершение
всего князь Барятинский уже в 1861 году стал хворать, надломи-
лась его сила, так что в 1862 году он уже официально оставил
наместничество и совсем уехал с Кавказа. Остальную часть жизни
он провел за границей, где и умер Честь завоевателя Западного
Кавказа досталась не ему Его заслуга в этом деле состоит только в
том, что он выдвинул вперед Евдокимова и своим именем санкци-
онировал его планы Но личным воздействием на Императора под-
держивать их он уже не мог. А планы хотя и были в принципе
приняты Александром 11, но в практическом исполнении всегда
могли бьпь до неузнаваемости переиначены. И вот Евдокимову при-
шлось пустить в ход свои дипломатические таланты, оказавшиеся
очень крупными
По его плану, изгнание горцев должно было идти одновременно
с переселением казаков на их место. Но как же их переселить?
Генерал Филипсон, так деликатно относившийся к горцам, не счи-
тал нужным стесняться с русскими, и по его проекту решено было
переселять казаков целыми полками, частью с Линейного войска,
частью с Черноморского. Но в обоих войсках вспыхнул открытый
бунт Когда в Хоперский полк послана была воинская команда для
побуждения бунтующих переселенцев, казаки выстроились правиль-
ными воинскими частями против присланного отряда, и между обе-
ими враждующими сторонами ежеминутно готова была разразиться
кровавая схватка В Черноморье был заявлен такой же решительный
протест. Казаки громко кричали, что будут силой сопротивляться
переселению. В Екатеринодаре тогда должность войскового атамана
исправлял, кажется, генерал Кусаков. Он хотел убежать из бунтую-
щего города, но казаки, узнав о его отъезде, погнались за ним и
воротили его силой. «Вы наш атаман и должны быть вместе с нами,
вместе отстаивать казачьи интересы», — кричали они. Черноморское
так называемое дворянство, то есть попросту казачьи офицеры,
«паны», составили протест, в котором заявляли, что приказ о пере-
селении нарушает данные казачеству грамоты Екатерины 11, и по-
9"
132
Л. А. Тихомиров
дали его Кусакову для передачи Евдокимову. Казаки насильствен-
ными мерами давили на всех несогласных с ними. Генерал Яков
Кухаренко13, кровный, заслуженный казак, до сего весьма попу-
лярный, подал в Петербурге голос за проект Филипсона, и войско
его за это возненавидело. Вскорости они ему жестоко отомстили.
Когда он ехал в Ставрополь, они дали знать черкесам, будто бы
проезжать будет генерал Вабич, которого горцы старались убить за
разорение их земли. Поэтому черкесы устроили засаду и бросились
на карету Кухаренко, думая, что это ненавидимый ими Бабич. Ка-
зачий же конвой моментально разбежался Выданный таким обра-
зом в руки врагов, Кухаренко сначала храбро отбивался шашкой,
но, конечно, скоро упал израненный, и черкесы потащили его на
аркане в свои аулы. Когда они узнали, что их пленник не Бабич,
они готовы были отдать его за выкуп, но он не пережил ран и
аркана и через несколько дней умер в плену А казаки, сверх того,
сделали нападение на его хутор и нанесли тяжкие оскорбления чле-
нам его семьи, попавшим им в руки.
Единодушный отпор казачества грозил опрокинуть все планы
Евдокимова Приходилось сражаться уже не с черкесами, а со свои-
ми же казаками. Сверх того, такой оборот дела, конечно, скомпро-
метировал бы все планы в глазах Императора. Тогда Евдокимов
пошел на уступки, требовавшие большего самопожертвования и
находчивости, чем всякие сражения. Он немедленно отменил уже
назначенное переселение, увел войска и в личных объяснениях с
казаками выставил дело в таком виде, что это вышло простое недо-
разумение. Казаки давно просили дать станицам право выселять своих
порочных членов. Евдокимов будто бы и хотел исполнить их жела-
ние и заселить такими людьми Закубанье... Он быстро составил
новые правила переселения, не трогая целых полков и станиц, а
выселяя только несколькими семьями, с большими пособиями от
казны и привлекши к делу не только Прикубанских казаков, а даже
донских и терских. Казаки успокоились, и среди них нашлось до-
статочно для Евдокимова народа, выселяемого по приговору обще-
ства или добровольно решавшего попытать счастья за Кубанью. А
для того чтобы у Императора не являлось и тени сомнения в целе-
сообразности общего плана переселения, Евдокимов в личном раз-
говоре с Александром И оправдывал казаков и обвинял самою себя
в неудачно принятой первой мере, хотя в действительности виноват
был не он, а Филипсон. Вообще, Евдокимов готов был сделать все,
не щадя ни себя, ни других, лишь бы Западный Кавказ был поко-
рен. Что касается переселенцев, он делал для них всевозможные
льготы. Для них войсками заранее устраивались хаты и сараи, вновь
Тени прошлого
133
образованное Кубанское войско назначило им большие пособия,
даже на постройку церквей*, от казны им выдавпось продоволь-
ствие в течение трех или пяти лет (не помню хорошо) Со всем этим
дело пошло гладко.
Оставалась только другая опасность: чтобы Император не разжа-
лобился участью черкесов и не отменил поголовного их изгнания. В
этих видах проект выселения ставил перед черкесами не требование
уходить из России, а предоставлял каждому на выбор: или высе-
литься на так называемую «плоскость», то есть низменные Прику-
банские земли близ Майкопа, или уходить в Турцию. Но могла ли
эта плоскость вместить всех черкесов, если бы они пожелали остать-
ся? Нл этой территории могло уместиться тысяч сто народа, при
наделах весьма недостаточных. И вот начали сочинять официальную
статистику, до бесстыдства уменьшавшую число черкесов во всех
их племенах. Я, к сожалению, не могу теперь на память называть
цифры, но они врали, в пять или десять раз уменьшая население
гор. Цифры эти были опровергнуты через два или зри года самим
же официальным подсчетом выселяющихся, но они и были нужны
только на минуту, чтобы обмануть петербургские высшие сферы и
самого Императора. Эта статистика имела, однако, свою слабую
сторону, так как малочисленность горцев могла рождать мысль о
том, что они и оставаясь на местах не представляют большой опас-
ности. Поэтому нужно было убедить Императора в их непримири-
мости в отношении России. Этого Евдокимов лично достиг в 1861
году, уже без участия князя Барятинского, уехавшего на излечение
за границу.
В 1861 году Император Александр И прибыл на Северный Кав-
каз отчасти вообще для обозрения этого края, главнейшим же обра-
зом для окончательного решения черкесского вопроса, который Ев-
докимов, не дожидаясь окончательных приказов, фактически ре-
шал с лихорадочной быстротой. Ввиду ожидаемого приезда Импе-
ратора он придумал такую хитрость. Среди черкесов у него было
множество «кунаков», приятелей, и он стал собирать их у себя и
вел такие речи, что сам по себе он любит черкесов и вовсе не
желает их выселения, а если действует против них, то только по
приказаниям князя Барятинского; но вот теперь едет сам Импера-
тор и хочет лично говорить с черкесскими депутатами; это человек
редкой доброты, желающий сделать счастливыми все народы; гор-
цы могут высказать ему все свои пожелания с полной увереннос-
тью, что он их удовлетворит; он, Евдокимов, от души советует им
не упустить редкого благоприятного случая.
* На постройку церкви геси^овачось по 1п тысяч рублей.
134
Л. А. Тихомиров
Приятели Евдокимова, увлеченные такими светлыми мечтами,
рассеялись по горам, всюду распространяя внушенную им идею.
Горцы, мало смыслящие в политике, легко вдались в обман. В сен-
тябре 1861 года в наш отряд, стоявший на реке Нижний Ларс,
прибыл Император и собрались депутаты от шапсугов, натухайцев,
убыхов и других племен. На аудиенции они с чистым сердцем
изложили свои требования. Они заявили, что желают уничтожения
на их землях русских укреплений и вывода войск; русских поселе-
ний на их землях также не должно быть; равным образом у них не
должно быть никакой русской администрации; при соблюдении этих
условий они готовы признать верховную власть русского царя и
жить мирно... Можно себе представить эффект таких требований,
каких нс мог бы представить России самый победоносный неприя-
тель Император убедился, что с черкесами невозможно никакое
соглашение, и тут же, в сентябре, утвердил все планы Евдокимова.
И вот они с удвоенной энергией стали приводиться к дальней-
шему исполнению.
Должно заметить, что горцы сначала надеялись на заступниче-
ство Европы и Турции. Они посылали туда своих депутатов. Я по-
мню, как в Новороссийск возвратился натухайский князь Коста -
нук, ездивший, кажется, в Англию. С ним была большая свита. Весь
его табор расположился на берегу реки Цемеса, так что из Новорос-
сийска был очень хорошо виден. Из наших знакомых у Костанука
бывал доктор Дорошевич, которого вызвали по случаю болезни
кого-то из приближенных князя. Но нерадостны были вести, при-
возимые депутатами. Никакой помощи они не нашли. Только Тур-
ция соглашалась принять переселенцев, о чем, впрочем, усиленно
хлопотало и само наше правительство. Нажимая на черкесов и под-
гоняя их все ближе к берегу, наши, понятно, желали, чтобы на
берегу было возможно более судов для их погрузки и чтобы Турция
возможно шире открыла для них свои двери. Горцев всячески по-
буждали поскорее уходить, старались возбудить в них самостоя-
тельное движение к переселению. С этой целью Евдокимов даже
испросил ассигновку ста тысяч рублей для пособия добровольно
выселяющимся семьям. Конечно, такой ничтожной суммы могло
хватить лишь на самое ничтожное количество народа, но Евдоки-
мову нужно было только пустить слух о пособиях, чтобы это побу-
дило других поскорее сниматься с места в надежде на получение
казенных денег. Однако главным средством воздействия оставалось
чистое насилие.
Как я упоминал, черкесы сначала защищались, соединялись в
союзы, дрались не на живот, а на смерть. Но их, конечно, всюду
Тени прошлого
135
разбивали, и мало-помалу горцы пали духом, перестали даже защи-
щаться. Русские отряды сплошной целью оттесняли их и в очищен-
ной полосе воздвигали станицы с хатами и сараями. За ними следом
являлись переселенцы-казаки и поселялись в заготовленных стани-
цах, окончательно доделывая постройки. Черкесы, кота уже со-
всем растерялись и пали духом, в большинстве случаев пассивно
смотрели на совершающееся, не сопротивляясь, но и не уходя. Не
сразу можно было подняться, не сразу можно было даже сообра-
зить, что делать, куда уходить. Но размышлять дол го им не давали.
Во все районы посылали небольшие отряды, которые на месте дей-
ствия разделялись на мелкие команды, и эти в свою очередь разби-
вались на группы по нескольку человек. Эти группки рассеивались
по всей округе, разыскивая, нет ли где аулов, или хоть отдельных
саклей, или хоть простых шалашей, в которых укрывались разо-
гнанные черкесы. Все эти аулы, сакли, шалаши сжигались дотла,
имущество уничтожалось или разграблялось, скот захватывался, жи-
тели разгонялись — мужики, женщины, дети — куда глаза глядят. В
ужасе они разбегались, прятались по лесам, укрывались в еще не
разграбленных аулах. Но истребительная гроза надвигалась далее и
далее, настигала их и в новых убежищах. Обездоленные толпы, все
более возрастая в числе, бежали дальше и дальше на запад, а не-
умолимая метла выметала их также дальше и дальше, перебрасыва-
ла наконец через Кавказский хребет и сметала в огромные кучи на
берегах Черного моря. Отсюда все еще оставшиеся в живых нагру-
жались на пароходы и простые кочермы и выбрасывались в Турцию.
Это пребывание на берегу было не менее ужасно, потому что паро-
ходов и кочерм было мало. Переселявшихся за море было свыше
полумиллиона. Нелегко можно найти перевозочные средства для та-
кой массы народа, и злополучные изгнанники по целым месяцам
ждали на берегу своей очереди. Да о заготовке перевозочных средств
никто и не подумал своевременно. Турецкое правительство было
застигнуто врасплох такой массой эмигрантов. А почему наше огра-
ничилось такими ничтожными мерами, как зафрахтовка трех паро-
ходов Русского общества, да в крайнем случае перевозило на ка-
ком-то военном судне, — я не знаю. Вероятно, оно было обмануто
фальшивой статистикой и тоже не ждало многих сотен тысяч душ
переселенцев. К услу1ам эмиграции явились частные предпринима-
тели, которые брали с горцев большие деньги и нагружали их на
свои кочермы и баркасы, как сельдей в бочку. Они умирали там
как мухи — от тифа и других болезней.
Вся эта дикая травля — не умею найти другого слова — тянулась
около четырех лет, достигши своего апогея в 1863 году. Бедствия
136
Л. А. Тихомиров
черкесов не поддаются описанию. Убегая от преследований, они
скитались без крова и пищи, зимой — при двадцатиградусном мо-
розе. Зимы, как нарочно, были необычайно холодные. Среди черке-
сов стали развиваться опустошительные болезни, особенно тиф. Се-
мьи разрознились, отцы и матери растеривали детей. Умирали под
открытым небом и в норах. Рассказывали, что наши натыкались на
случаи употребления несчастными человеческого мяса. Я говорю об
ужасах изгнания горцев как очевидец. Когда понуждения их к высе-
лению докатились и до Новороссийска, все горы, окружающие Це-
месскую долину и бухту, задымились столбами дыма от выжигае-
мых аулов, а ночью всюду сверкали иллюминацией пожаров. «Мы
даже не подозревали, что наши горы были так густо заселены. Дым
подымался и огонь сверкал чуть не в каждом ущелье. Эта зловещая
картина стояла перед нашими глазами, пожалуй, так в течение ме-
сяца. Потом огонь с аулов перекинулся и на леса, и в течение
многих лет в великолепном лесу по Цемесу можно было видеть там
и сям громадные черные стволы лесных великанов.
Я был и лично на лесном пожаре по Цемесу. В это время загнан-
ных, растерявшихся, дошедших до полной апатии черкесов уже не
боялись, и меня как-то взяли в лес, горевший совсем близко от
Новороссийска. Опасности от огня не было, потому что в любую
минуту можно было выйти па долину, да и пожар щел больше
внизу по валежнику. Через год-два мне пришлось видеть и остатки
выжженных аулов. Один из них находился на том месте, где мы
основали наш хутор.
Сколько горцев погибло за это время от всяких лишений, годо-
да, холода и болезней — это известно одному Господу. Подсчиты-
вать трупы по лесам и всяким трущобам было и некому, да и
невозможно. Даже на берегу, где горцы находились уже под нашим
надзором, массы умирающих закапывали поспешно и без внима-
тельного подсчета Думали только о том, чтобы трупы тифозных не
распространили заразы. Отец показывал мне впоследствии места,
где их зарывали (по ту сторону бухты), говорил, что трупы засыпа-
лись негашеной известью, что их было множество, но точного чис-
ла никогда не называл. Не попадалось мне данных до этому предме-
ту и в литературе. Отдельные отрывочные известия говорят, что в
Турции ₽ разных местах скопления эмигрантов, например пятиде-
сяти тысяч их, умирало человек по двести в день. Не знаю, было ли
лучше у нас.
Переселяющиеся погружались в Турцию по всему Черноморско-
му побережью, но главным пунктом выселения был Новороссийск.
Из пятисот тысяч эмигрантов, насчитываемых официальной стати-
Тени прошлого
137
стикои, через Новороссийск прошло сто тысяч. Нужно заметить,
что некоторое число горцев успели все-таки скрыться в совершенно
недоступных юрных трушобах Их, конечно, было немного, однако
время от времени в наших местах там и сям попадался какой-ни-
будь черкес, озирающийся как дикий зверь и прошмыгивающий
через лесную поляну в чащу, Я знаю один случаи, когда казаки
наткнулись, уже много лет спустя, на целый табор черкесов и ата-
ковали их, причем один казак был убит (или ранен, не помню), а
черкесы разбежались В 80-х годах несколько сот горцев, прятав-
шихся двадцать лет, спустились к морю и основали два аула — один
Песушьо, а другой не помню. Их не тронули и позволили жить
спокойно.
В Новороссийске горцы постоянно скапливались по десять-двад-
цать тысяч: одни приходили, другие уезжали, но огромные таборы
стояли постоянно. Это были почти сплошь 1рязные оборванцы, на-
поминавшие цыган, с той разницей, что имели истощенный вид.
Среди них было множество больных. В глаза бросалось огромное
количество сирот. Жили черкесы отчасти близ самого укрепления, в
развалинах старого Новороссийска, отчасти на болотом берегу Це-
меса, отчасти по ту сторону бухты. Наиболее удобным помещением
для них были развалины серебряковского дома, в котором полови-
на стен стояла еще твердо Тут постоянно ютилось множество черке-
сов почти под открытым небом, но в защите от ветра. В других
местах было хуже Там они сооружали из жердей жалкие шалаши,
покрытые чем придется. Многие жили на тех же арбах, на которых
приехали Надолго никто не рассчитывал устраиваться, все мечтали
не нынче завтра погрузиться на пароход или кочерму В ожидании
главное их занятие составляла распродажа своего скота и домашнею
скарба — ковров, посуды, сундуков, платья и т. д. Все это они
приносили и пригоняли на сатовку, которая постоянно была очень
оживленна. Новороссийские жители ходили также и в таборы вы-
сматривать и покупать, чго понравится. Распродажа шла в высшей
степени дешево, да и, правду сказать, товар был таков, чго дорого
не за что было и платит Черкесский скот был мелок и слаб Коро-
вы даьали очень мало молока. Быки тоже по малорослости были
слабосильны. Черкесские арбы, двухколесные телеги, и непривыч-
ны для русских, и удобны только на узких горных дорогах. Впро-
чем, их все-таки раскупали, и в течение нескольких лег арбы во-
шли в большое употребление среди русских Раскупали, конечно, и
скот. Лошади попадались очень хорошие, но главным образом для
верховой езды. Вещей же хороших почти не было, все больше дере-
вянные, вроде низких столиков с углубленной тарелкообразной
138
Л. А. Тихомиров
доской, на которой черкесы месят тесто для своих лепешек. Фаянсо-
вой востичной посуды было мало. Чаще покупали медные кувши-
ны, железные котелки и т. п. Изредка попадались хорошие кинжалы.
Черкесские скамеечки — очень низенькие, сундуки плохой рабо-
ты, ковры тоже плохие. Вообще, товар весьма второго и третьего
сорта, и в довершение черкесы, копя деньги для Турции, не при-
нимали бумажек, а только серебро. Золота тогда не было и у> самих
новороссийцев.
Болезни и голод у черкесов так бросались в глаза жителям горо-
да, что многие стали носить им пишу и разное платье, чтобы сколько-
нибудь защитить женщин и детей от холода. Моя мама, вообще
очень жалостливая, едва ли не первая выступила с помощью обо-
рванным, полуголым черкешенкам и их детям Многие новороссий-
ские дамы делали то же самое и наконец соединились для этого в
благотворительное общество, хотя без всякого формализма, без вся-
кого устава. Посещая таборы, они замечали огромное количество
осиротевших детей, родители которых умерли или неизвестно где
затерялись. Этих сирот многие стали брать к себе. Говорят, и про-
стые казаки, при всей своей суровости, бывали тронуты жалкой
участью заброшенных детей и также принимали их в свои семьи.
Относительно казачьих приемышей мне не пришлось лично ничего,
наблюдать. Но в новороссийском обществе я видел их несколько.
Жизнь одного из них сложилась так, как он не мог бы и мечтать в
своих горах. Его принял к себе доктор и винодел Михаил Федото-
вич Пенчул. Он окрестил своего приемыша, лал ему свою фами-
лию, отправил на свой хутор и приучал по хозяйству. Мальчик
этот. Сергей, оказался умен и очень хорошего нрава. Когда он под-
рос, Михаил Федотович отправил его в Магарачское училище ви-
ноделия (в Крыму), и по окончании курса Сергей стал помощни-
ком своего крестного отца на винограднике, а через несколько вре-
мени старый Пенчул дал ему возможность завести и свой виноград-
ник тут же рядом, в той же долине Сус-Хабля. Впоследствии Сергей
Михайлович Пенчул женился, завел в городе Новороссийске тор-
говлю, был выбираем на общественные должности и стал наконец
новороссийским городским головой. Он был почти богач и пользо-
вался общим уважением. Между прочим, Сергей Пенчул был, да,
конечно, и теперь остался, искренне и глубоко религиозным хрис-
тианином.
Взяли к себе одного черкесенка и Рудковские. Мальчишка был
гак себе, ни особенно хорош, ни особенно плох, и, по всей вероят-
ности, вышел обычным новороссийским мещанином.
Моя мама приняла к себе двух черкесских сирот — девочку Ка -
Тени прошлого
139
фезу и мальчика Бжиза. Обоих она, конечно, крестила. Кафеза,
когда подросла, сложилась в чрезвычайно красивую девушку. Крот-
кая, скромная, покорная, она впоследствии вышла замуж за одно-
го поселившегося в Новороссийске солдата, и, насколько помнит-
ся, ее скромная доля сложилась счастливо. Но Бжиз, Алексей, как
назвали его при крещении, оказался совершенно невозможной лич-
ностью. Когда его взяли к нам, он был уже не маленький, лет
четырнадцати. Злой, упрямый, он презирал труд, не чувствовал
никакой благодарности к людям, спасшим его от голодной смерти,
напротив, он стыдился, что его заставляют работать, и относился к
моему отцу и матери с какой-то враждебностью. Его идеалом было
выйти в офицеры, и по своей неразвитости он не мог понять,
какую тяжелую школу науки и дисциплины ему бы потребовалось
для этого пройти. Он был вдобавок и совсем неумен, хотя по-
русски выучился хорошо говорить. Вечно угрюмый и озлобленный,
он внушал невольный страх, и держать его в семье бы по очень
тяжело. Кончилось дело тем. что он обокрал нас, попал в тюрьму и
затем исчез с нашего горизонта. Никто не знал, что с ним сделалось.
Признаюсь, мне трудно и судить об Алексее. Он никому не откры-
вал своей души. Может быть, он ненавидел русских вообще, как
губителей своей родины, и был бы в своей среде гораздо лучше,
чем среди русских. Во всяком случае, это была натура дикая. Сама
наружность его выражала это: ястребиный, изогнутый нос, пронзи-
тельные глаза, лицо с выражением хищной птицы. Если бы он
остался в горах, то, вероятно, вышел бы абреком и на этой почве
мог бы даже прославиться меж чу своими земляками.
А ненавидеть русских черкесы, конечно, имеют полное право.
Таких истреблений целого народа, как на Западном Кавказе, исто-
рия назовет немного. Трудно сказать, как велико было все число
горцев от Черного моря до Лабы, но думаю, что его должно счи-
тать до миллиона. Из них только сто тысяч уцелели у нас, пересе-
лившись на плоскость. Свыше пятисот тысяч ушли в Турцию, при-
чем огромное количество их перемерло на судах и в самой Турции.
Погибших — во время изгнания, у нас в боях, от юлода, болез-
ней и лишений, еще не достигши до берега и на берегу, в ожида-
нии погрузки, — я думаю, было во всяком случае несколько сот
тысяч...
Таким образом, огромный, богатый, чарующий красотою край
был радикально «очищен» от населения, жившего там в течение
тысячелетий... Горцы не могли не чувствовать к нам жгучей ненави-
сти, и, погружаясь на суда, огромные толпы их пели какие-то
гимны, в которых проклинали русских и заклинали покидаемую
140
Л. А. Тихомиров
родную землю не давать им урожая и никаких плодов. Но великая
человеческая трагедия совершилась, а равнодушная природа про-
должала сиять своей вечной красою для русских, как прежде сияла
для черкесов, не ведая ни жалости, ни гнева.
XI
Днем покорения Западного Кавказа и окончания 50-
летней войны с черкесами официально считается 21 мая 1864 года. В
этот день отряд генерала Геймана14 занял какие-то высоты Кавказ-
ских гор, еще не бывшие в нашей власти, и перевалил через хребет
к морю. Генерал Гейман был храбрый и умный офицер, но соб-
ственно 21 мая не совершил никакого подвига, потому что на этом
месте окончания воины не было уже никакой битвы. Это было
просто занятие последнего пункта черкесской территории. Импера-
тор Александр II желал, чтобы знаменательное событие было совер-
шено великим князем Михаилом Николаевичем, которого он толь-
ко что назначил наместником Кавказа- Предполагалось, что таким
образом честь покорения Западного Кавказа достанется ему. Поэто-
му последний переход через хребет сберегался для великого князя,
который и спешил для этого на военном пароходе к. кажется,
Вельяминовскому укреплению. Но Гейман вовсе не желал сделать
ему этого подарка, закончил дело сам, и когда великий князь вы-
садился на берег, то был встречен на пристани генералом Гейма-
ном, который торжественно поздравил его высочество с окончани-
ем Кавказской войны... Эта штука была с веселым хохотом привет-
ствуема всем боевым офицерством, которое терпеть не могло «пе-
тербургских» щеголей, приезжавших постоянно пожинать лавры бо-
евого офицерства и получать награды за чужие труды и подвиги. Но
понятно, что подвиги генерала Геймана нимало не понравились
великому князю, и военной карьере генерала наступил конец. Он
затем уже постоянно оставался в тени, несмотря на все свои талан-
ты и заслуги. Правду сказать, с политической точки зрения посту-
пок Геймана не безупречен, потому что для нового наместника
было бы действительно важно иметь некоторый вид завершителя
дела своего предшественника. Впрочем, великий князь обошелся
прекрасно и без этой чести. Он сам по себе умел сделаться популяр-
ным, и из всех русских начальников края ни один не пользовался
такой любовью грузин, как он.
Все самые горячие годы изгнания горцев прошли, таким обра-
зом, перед нашими глазами. При нас же началось и преобразование
всего края сначала на полугражданский, а потом и общеграждан-
Тени прошлого
141
ский лад. Отец, мама и сестра прожили в Новороссийске и до того
времени, когда он стал обычным русским губернским городом, и
по всей Черноморской губернии только кое-где развалины аулов да
многочисленные одичавшие сады напоминали, что здесь когда-то
жили черкесы. >
Наиболее своеобразный вид жизнь края имела, конечно, в годы
войны. Русские завоеватели были полны оживления. Они, по глубо-
кому своему убеждению, являлись совершитель ли великого исто-
рического дела. Черкесов бедствующих они жалели и помогали им.
Но все сверху донизу вполне разделяли евдокимовскую идею об
изгнании черкесов как единственном средстве окончить полувеко-
вую борьбу. Такое самосознание совпадало и с личными интереса-
ми, потому что с военными действиями соединялись награды, по-
вышения по службе и т. д. Тон жизни был бодрый и оживленный. Я
упоминал, что мы жили в некоторой блокаде. В таком же положении
находились и другие укрепления новосоздаваемой станицы. Но во-
енное население этим не смущается и умеет жить весело среди опас-
ностей. В то время когда с горцами еще повсюду дрались, когда
происходили такие происшествия, как захват горцами генерала Ку-
харенко, в отрядах или гарнизонах, случалось, устраивались весе-
лые балы, на которые приглашались гости из других отрядов. По-
мню, как рассказывала об этом одна наша знакомая, молоденькая
m-lle Казиляри, вышедшая замуж за капитана Ардюсера (собствен-
но, полная его фамилия была Ардюсер фон Гогендакс де ла Бельта-
цо). Они стояли, помнится, в укреплении Абин, а в отряде Крым-
ской станицы офицеры устроили бал. Как удержаться от желания
потанцевать? Сообщений нет, экипажа не найдешь, да и опасно: в
экипаже от черкесов не ускачешь. И вот абинские дамы наряжаются
в бальные платья и в сопровождении своих вооруженных кавалеров
мчатся верхом на праздник за два десятка верст, ь эйечно, платья
помяты, запылены, а то и забрызганы, и перед балом с ними
приходится много повозиться. Но зато как веселы эти танцы с при-
ключениями!
Бесшабашная военная жизнь создавала приключения и более не-
обыкновенные. Как-то казачий офицер оскорбил (кажется, назвал
подлецом) драгунского- Вызвать на дуэль — по военному времени
невозможно. Тогда драгун приглашает с собой нескольких товари-
щей и едет к казакам, у которых давали бал. Войдя в собрание,
драгун нашел своего обидчика и закатил ему здоровенную оплеуху.
В ют же момент драгуны выбежали, вскочили на коней и — марш
восвояси. Казачий офицер велит бить тревогу, командует взводу
казаков: «На коней!» — и мчится во весь дух за драгунами. Могла
142
Л. А. Тихомиров
выйти очень скверная штука — междоусобная битва войск разных
оружии, но, к счастью, казаки не догнали драгунов Не знаю, чем
окончательно разрешилась эта история.
У нас в Новороссийске с увеличением числа войск жизнь тоже
очень оживилась. Тогда к нам назначили нового воинского началь-
ника, генерала Лыкова. Кстати сказать, мы в это время переменили
квартиру и заняли один из казенных домов в ряду тех, которые
тянулись к дому воинского начальника. Их и всего-го было четыре
дома: в одном поселились мы, в другом — адъютант Бабича Куч-
ковский, выздоравливавший от ран, в третьем была канцелярия
воинского начальника, а в четвертом — он сам. Одно время в Ново-
российске почему-то проживал генерал Бабич, который занимал
дом около крепостных ворот. Это был самый популярный между
казаками генерал, и сам еще совсем проникнутый стихиями каза-
чьего быта и характера Казаки, между прочим, считали его загово-
ренным, заколдованным и бщли уверены, что его не берут ни шаш-
ка, ни пуля И действительно: черкесы никого не старались убить
так настойчиво, как Бабича, разорителя их земли, и никогда им
это не удавалось. Из-за него погибло немало других лиц Я уже
упоминал о горькой судьбе Кухаренко, принятого за Бабича. Дру-
гой случай, мне известный, относится к капитану Кучковскому.
Это произошло еще в Адагумском отряде. Несколько черкесов успе-
ли в какой-то схватке пробиться до Бабича и бросились на него в
шашки. В первый момент никто не подоспел на выручку генералу,
кроме его адъютанта Кучковского И что же? Кучковский был ис-
кромсан шашками и долго потом проболел, а Бабич не получил ни
одной царапины. Несколько времени спустя черкесы стрепяли в Ба-
бича, ехавшего с оказией через Маркотх, по старой дороге. Но
Бабич и тут остался невредим, а предназначенная ему пуля засела в
горле доктора Селицкого, ехавшего около него. Так в течение своей
долгой боевой жизни (до самой войны 1877 года) Бабич, вечно
находившийся в огне, ни разу не был ранен и умер в старости
своей смертью
Он был большой любитель пения, и около его квартиры хор
казаков каждый почти вечер пел песни Новороссийская публика,
гулявшая по нашему крепостному «проспекту», любила собираться
поблизости слушать этот хор. Казаки вообще музыкальны и пели
прекрасно то разные думы про старину, то песни юмористические
или воспевающие любовь. Одна, очень бойкая, относилась специ-
ально к Бабичу
•
Як прикажет Бабич бить,
! С плеч головонька летить,
Тени прошлого
143
Ой лихо-молодцы,
Храбри, брави кубанци...
Репертуар был исключительно малороссийский, за исключени-
ем заключительной песни, относившейся к каждому начальнику,
когда ему пел солдатский хор:
Мы тебя любим сердечно,
Будь нам начальником вечно,
Всякий с тобою нам край
Кажется рай, рай, рай.
Далее говорилось, что они рады за него идти в огонь и в воду,
во всякую бурю и непогоду, и в заключение:
Рады с тобой веселиться.
Рады допьяна напиться,
Вот и бутылка, стакан.
Выпей, хозяин, прежде сам... —
при этом певцов действительно обносили доброй чаркой водки.
Воинским начальником был тогда генерал Лыков, добрый наш
знакомый, Аполлон, кажется, Григорьевич .. Отчество я что-то по-
забыл. Жена его, Анна Яковлевна, была дочерью генерала Кухарен-
ко. Сам Лыков был крупный, красивый мужчина, в молодости
порядочный гуляка, не очень далекий, но храбрый и находчивый
офицер. Как все сильные, крупные мужчины, он был флегмати-
чен, пока у него не накипал гнев, разражавшийся целой бурей. Он
хорошо знал кавказского солдата и умел с ним обращаться. Однаж-
ды, когда он еще не был генералом, ему пришлось штурмовать
очень сильный черкесский завал, со множеством защитников. «Вижу
я. — рассказывал он потом, — что мои солдатики что-то приуны-
ли, подозрительно посматривают на завал, мнутся... Что тут делать!
Надо их как-нибудь обоцрить... “А что, ребята, — говорю, — завал-
то, кажется, очень сильный?” Ту г со всех сторон отзываются: “Точно
так, ваше высокоблагородие, сильный, трудный завал”. “То-то, —
я говорю, — сильный, не сдастся сам. Значит, нужно брать!” По-
слышался смех, развеселились. Я крикнул “ура!”, и смяли черке-
сов... Конечно, немало и наших уложили».
У Лыковых часто собиралось крепостное общество поиграть в
карты, попить чайку, поболтать Против нас сначала жил инженер
Суходольский, Константин Викентьевич, с женой, Жозефиной Ста-
ниславовной, дочерью Эмилией и сыном Вячеславом, сверстником
моего брата. Эмилия была молоденькая девушка, не столько хоро-
144
Л. А. Тихомиров
шенькая, сколько привлекательна^, кокетливая и с головой, наби-
той романтическими мечтаниями, ч впрочем, очень милое и доброе
существо. Это была семья тоже наших добрых знакомых. Вообще, у
нас было мною друзей-поляков. Огец относился к полякам крайне
своеобразно. Среди них было множество лиц, которых он любил и
уважал, как Янковский, Гутовский и т д. С Гутовским он находил-
ся в постоянной переписке, которая велась на латинском языке. Оба
одинаково хорошо знали по-латыни. Нужно заметить, что Гутов-
ский был действительно превосходный человек, редкой честности
и в то же время деловитый. Впоследствии он стал темрюкским го-
родским головой и пользовался среди населения чрезвычайной по-
пулярностью Но, любя многих поляков как отдельных личностей,
мои отец относился к польской науке презрительно, считал ее двое-
душной и легкомысленной. «Подлый лях» — было его обычное вы-
ражение... Разумеется, он не оскорблял поляков выражением этих
своих чувств, но когда дело доходило до политики, го не стеснялся
обрывать их самым резким образом. Тогда в Польше шло повстание,
которому поляки, разумеется, сочувствовали. Однажды, помню, мы
большой компанией гуляли за городом по лесу И вот проходим в
одном месте под роскошным великаном дубом. «Экое чудное дере-
во, — заметил отец, — дюжину повстанцев можно бы повесить на
ветвях!..» А среди гуляюших было два-три поляка...
Впрочем, вообще с поляками у нас жили дружно, да и сами
поляки Кавказской армии относились к русским лучше, чем где бы
то ни было. Военное, боевое товарищество всех связывало. Это мож-
но сказать и о других национальностях. Все, кого называли «благо-
родными» и «образованными», составляли дружное, сплоченное об-
щество. В сторонке от него стояли только купцы, но они уж никак
не могли назваться образованными. По большей части это были
даже не русские, а греки, люди совсем другой цивилизации, по-
русски даже и говорившие плоховато. В стороне от общества стояло
и духовенство, как по всей, впрочем, России. У нас в Новороссий-
ске мы застали священника отца Иоанна Костянского. Это был
вдовый военный священник, отправлявший, впрочем, духовные
обязанности для всего населения, быстро у нас возраставшего. Трудно
сказать, хорош ли он был или плох. С одной стороны, пожалуй,
очень плох. По своему вдовству он сожительствовал с какой-то
бабой. Пить он так любил, что его можно назвать почти пьяницей.
Никакой благоговейности у него не было. Он был неудержимый до
болезненности хохотун. Один раз, помню, мылись мы — отец, я и
отец Иван — в госпитальной бане, которой тогда, как единствен-
ной, пользовалось все новороссийское общество. Кончили мыться и
Тени прошлого
145
выходим в предбанник. Отец и говорит ему: «Ну, батюшка, с мы-
лим изыдем...* «Ха-ха-ха! — расхохотался наш отец Иван и долго не
мог успокоиться, все хохотал и повторял: — С милом изыдем». На
другой день, в воскресенье, отец был у литургии. Когда отец Иван
по окончании службы вышел и сказал: «С миром изыдем», он неча-
янно взглянул на отца и, припомнив вчерашнее, до того был охва-
чен порывом к хохоту, ч го едва мог прочитать молитву. Не помню я
у отца Ивана никаких проявлении «пастырства», кроме требоис-
правления. И однако же народ его до чрезвычайности любил. За
что? Значит, было в нем нечто доброе. Знаю я, что он был необы-
чайно бескорыстен, ни с кого не требовал денег и не гнался за
ними. На требы являлся внимательно, без задержек Может быть,
за ним и еще что-нибудь было хорошее. Как бы то ни было, когда
его изгнали из Новороссийска, толпы народу сокрушались об этом
и провожали его. А изгнали его, когда Новороссийск стал превра-
щаться в город и духовные власти сочли неприличным держать в
городе такого «безобразника». Отца Костянского перевели в ка-
кую-то крепость в Закаспийской области, и, повторяю, толпы
жителей с горем провожали его в изгнание. О нем еще более вспом-
нили при его преемнике. Новый священник представлял полную
противоположность распущенному Костянскому. Он был тих, при-
личен, необычайно чистоплотен, одет с иголочки, носил даже
крахмальные воротнички и манжетки и был из образованных. Но
недолю он прожил с паствой. Его конец поразил население ужа-
сом. Он — повесился...
Когда силы черкесов были сокрушены и окрестности Новорос-
сийска на десятки верст кругом превратились в необитаемую пус-
тыню, полную свежей сочной красоты, у нас начались прогулки за
город, устройство пикников и т. п. Моя мама, страстная любитель-
ница природы, чуть ли не первая начала устраивать пикники с
небольшой дружеской компанией, человек десять—пятнадцать. Мы
ещили и в лес, но особенно облюбовали ущелья, которые прорезы-
вают правую сторону Цемесской долины приблизительно через каж-
дую версту. Мы их называли по счету, «первое ущелье», «второе
ушелье» и т. д. Дальше десятого ущелья редко заезжали и больше
любили средние: четвертое, пятое, чтобы иметь время достаточно
нагуляться. Дивные это были места. Внизу — обыкновенно зеленею-
щая поляна, прорезанная оврагом со светлым, свежим ручьем, жур-
чащим по камням. Выше ущелье начинало обрамляться перпендику-
лярными обрывами каменных пород, лежаших слоями одна на дру-
гой. Иногда обрывы были громадны. Но местами среди них были и
некрутые подъемы, заросшие кустарником и лесом, точно так же,
10 3»хи 2695
146
Л. А. Тихомиров
как и плоскогорья между ущельями Все свежо, все благоухает,
всюду масса цветов. Между кустарниками множество жасминов, оди-
чалые груши и яблони осыпаны бело-розовыми цветами. Масса ду-
шистого шиповника. Местами попадались целые лески его, покры-
того красно-бурыми метелками цветов. Иногда можно было попасть
и в заросли удержи-дерева» — кустарника со множеством шипов,
крепких, рстрых, загнутых как когти дикого зверя; в нем одежда
рвалась в клрчья, и всякий сторонился подальше от этого неприят-
ного куста. Было также много терна, пока он не вымерз в одну
жестоко холодную зиму. Над ручьями всюду масса орешника и ки-
зила, унизанного ярко-красными ягодами, а среди кустов и на
полянах — ажина со сладкими, вкусными ягодами... Кругом приво-
лье и полная тишина, нарушаемая только чиликаньем разных пти-
чек. Нигде ни признака человеческого существования. Звери тоже
почти никогда не попадались, их распугивал шум гуляющей ком-
пании. Очень редко приходилось наткнуться на диких свиней или
шакалов. Эти звери, как и волк, чаще встречались во время одиноч-
ных прогулок. Впоследствии мне приходилось видеть также диких
кошек. Но, заслыша шумную компанию, все эти лесные обитатели
скрываются раньше, чем люди успевают их заметить.
Веселы были эти наши прогулки. Наметив какое-нибудь удобнее
местечко, делаем, бывало, привал, лошади распрягаются и пасутся
тут же, а мы раскидываемся где-нибудь у родника или прозрачного
ручья, Одни собирают валежник и зажигают костер, другие разбре-
даются по горам и лескам, собирают ягоды, кизил, орехи. Моя
мама оказалась неутомимым ходоком и взбиралась на такие крутиз-
ны, что и мужчины не могли за нею угнаться. Нагулявшись досыта,
все собирались у привала, тут варили чай, стряпали кулеш на кост-
ре, иногда жарили шашлыки из взятой с собой баранины и пирова-
ли среди рассказов о том, кто что видел, или о приключениях во
время прогулки. Мы таким образом объездили все окрестности, иногда
забирались очень далеко, иногда намечая и места, которые потом
приобретали под хутора. Так был выбран и наш хутор. Забравшись за
нынешнюю деревню Борисовку, мы нашли очень красивое местеч-
ко, которое узнал отец: здесь он в первый раз был в бою с черкеса-
ми. Он стал осматривать все кругом и скоро нашел пожарище и
развалины того аула, который они тогда штурмовали Здесь-то наши
и купили себе скоро двадцать десятин земли под хутор. На это место
потом мы много раз ездили, осматривая его подробно, прежде чем
решились на покупку, хотя и за грошовую цену. Казна сначала
отдавала участки совсем бесплатно, но с обязательством в течение,
помнится, пяти лет возвести хозяйственные постройки и развести
Тени прошого
147
сад или виноградник на, кажется, одной пятой доле участка. Потом
было разрешено брать участки по десять рублей десятина, уже без
всяких обязательств. Отец предпочел последнюю комбинацию.
Такие пикники были в большом ходу в Новороссийске. Но в
нем иногда устраивались и крупные празднества за городом. Пер-
вым опытом был вечер, данный моряками не дальше как в разва-
линах серебряковского дома. Моряки — удивительные искусники
создавать истинные феерии на пустом месте. Они задрапировали
стены флагами, которые имеются на судах в бесчисленном количе-
стве: национальные флаги всех государств земного шара, все рус-
ские флаги, сигнальные флаги. Масса нарубленных ветвей явилась
на помощь драпировке. Землю в залах очистили от камней и мусора,
утрамбовали и затянули парусом. Парус дает пол гладкий и скольз-
кий, как паркет. Здесь под звуки военного оркестра отплясывали
все барышни и молодые дамы целого города, а кавалеров в избытке
дали местные войска и военные суда. Приглашенные нашли на праз-
днике и обильное угощение. Вечер удался на славу и был предметом
долгих разговоров, пока его не затмил праздник, данный новому
атаману Кубанского войска — графу Сумарокову-Эльстону15.
Эльстоны — петербургская придворно-чиновничья семья, изве-
стная бездарностью и красотой своих членов. Об Австрии когда-то
шутили: «Ти, felix Austria, nube!» («Ты, счастливая Австрия, заклю-
чай браки!») То же можно сказать о фамилии Эльстонов. Ее карьера
совершалась посредством счастливых браков. Наш Эльстон женился
на богачке графине Сумароковой, причем обе фамилии были объ-
единены. Так явились графы Сумароковы-Эльстоны Впоследствии
сын этого графа женился на еще более богатой княгине Юсуповой,
с новым объединением фамилий. Явились князья Юсуповы-Сума-
роковы-Эльстоны Как известно, этот князь Юсупов был во время
всемирной войны московским генерал-губернатором. У Эльстонов
все высокие их должности неизменно заканчивались скандалами.
Наш атаман кончил тем, что, вздумав обезоруживать черкесов (на
плоскости), приказал по случаю их нежелания выдать оружие стре-
лять в толпу картечью и перебил множество людей. Это грозило
вызвать общее восстание только что поселенных горцев, и резвого
не по разуму атамана убрали с места. У князя Юсупова, как извест-
но, генерал-губернаторство ознаменовано было страшным погро-
мом немцев в Москве и закончилось таким же отзывом с должнос-
ти... Таковы фамильные судьбы Эльстонов
Но праздник нашему Эльстону был дан тогда, когда он еще не
отличился расстрелом мирной толпы черкесов. Он тогда только что
приехал, и военные с моряками устраивали свое торжество не столько
10’
148
Л, А. Тихомиров
для начальства, как для того, чтобы самим повеселиться. Место
праздника было выбрано в большом новороссийском лесу, на поля-
не, которая с тех пор получила в народе название «графской поля-
ны» или «гульбища». Соединенные усилия военных и моряков со-
здали здесь истинные чудеса, которые стоило посмотреть. В диком
дремучем лесу как по мановению волшебного жезла явились рос-
кошные палаты. Основанием их послужило несколько огромных де-
ревьев с гладко обрубленными ветвями. На этих столбах положили
длинные перекладины, забранные парусами. Так образовалась кры-
ша. Несколько врытых в землю столбов, точно так же обтянутых
парусами, образовали стены вокруг всего этого гигантского шатра
и внутри его — для отдельных комнат: танцевальной залы, столо-
вой, разных гостиных ц т, д. Все это было прикрыто и разукрашено
зеленью и флагами, так что невозможно было и догадаться о лег-
ком материале постройки. Полы под паркет были, конечно, сдела-
ны из парусов, туго натянутых на гладкой, утрамбованной земле.
Танцевали до упаду. В лесу гремел огромный оркестр духовой музы-
ки. Ночью был сожжен роскошный фейерверк. Поляна, на которой
толпились многие десятки экипажей съехавшихся гостей, была всю
ночь освещена кострами. Что касается комнат и зал шатра, они
освещались множеством канделябров из штыков, воткнутых в об-
ручи из веток. Свечи вставлялись в ту часть штыков, которые при-
мыкают к стволу ружья. Понятно, что гостям был подан ужин и
всякое угощение соответственно общему великолепию торжества.
Пляски шли чуть не до утра. Это «гульбище» в честь Сумарокова-
Эльстона было совершенно исключительное, надолго памятное все-
му населению.
Но я помню и более скромные пикниковые поездки, на кото-
рых мы проводили время не М£н$е весело Один раз Суходольский с
офицерами своего отряда пригласил знакомых прогуляться на вновь
пролагаемую дорогу в Крымскую через Неберджайское ущелье. Я
говорил, что еще до нашего приезда в Крымскую станицу на Лип-
ки была проведена дорога через Маркотх. Но ее построили неудач-
но: во-первых, с очень крутым подъемом, во-вторых, на таком
месте хребта, на котором всего сильнее бушует норд-ост, способ-
ный не только замучить людей и лошадей, но даже сбрасывать
повозки. Суходольскому было поручено проложить новую дорогу,
несколько верст левее, через живописное Неберджайское ущелье.
Там было сравнительно тихо, а местами вполне затишно, и Сухо-
дольский повел дорогу с,небольшим уклоном, хотя, конечно, она
от этого вышла более длинной. В это время она была доведена до
самого перевала и начинала спускаться к Липкам. Я видел много
Тени прошлого
149
знаменитых живописных мест на Кавказе, в Швейцарии, Савойе,
и скажу, что эта дорога через Неберджайское ущелье по красоте
выдержит какое угодно сравнение. В ней нет ничего подавляюще
1рандиозного, и самый хребет здесь едва доходит до 2000 футов. Но
она, со своим множеством поворотов, которые каждый раз откры-
вают новые разнообразные виды, необыкновенно изящна. Она всю-
ду ласково нежит взор, иногда проезжаешь над обрывом, иногда
через лески стройных чинар. Иной поворот показывает внутренние
ущелья, другой раз открывается Цемесская долина, а то вдруг нео-
жиданно показывается Цемесская бухта со всем своим простором,
иной раз в панораме является город Новороссийск. Замечательно
красивая дорога, к которой я и впоследствии имел случай присмат-
риваться. Мы ехали целым веселым караваном и, добравшись до
перевала, попали на горную поляну, занятую лагерем отряда. Это
была прочная стоянка, потому что работа идет медленно. Каменные
склоны горы приходится взрывать, потом расчищать дорогу и по-
чти всегда делать предварительно просеки, так что отряду нечасто
доводится менять стоянку. Солдаты жили в длинных просторных
землянках, обедали под деревянными навесами. На ручье была уст-
роена кухня и даже очень недурная баня. Палаток было очень не-
много, только для некоторых офицеров — любителей свежего воз-
духа. Суходольский показывал нам все лагерное хозяйство и самые
работы по прокладке дороги. Производили их, конечно, солдаты,
которые в то время должны были на Западном Кавказе делать все:
вырубать леса, рубить и складывать избы и сараи для будущих ста-
ниц и окружать их плетневыми стенами, пролагать дороги, возво-
дить каменную постройку в укреплениях и в то же время беспре-
рывно драться с черкесами. Менее всего оставалось времени на фрун-
товую службу, и они были действительно не блестящими фрунто-
виками. Тот отряд, с которым работал Суходольский, как раз не-
давно осматривал какой-то генерал, остался недоволен выправкой
и сделал за это выговор. Задетый за живое, начальник отряда горя-
чо выставил ему на вид постоянную работу солдат и заявил, что
хотя выправка слаба, но — «пошлите нас в бой, и вы увидите, что
мы будем драться не хуже кого другого». Он смело мог бы сказать:
«Лучше фрунтовиков внутренних губерний».
Осматривая хозяйство отряда мы увидели новость: массу пре-
восходных грибов, развешанных для просушки на солнце. Это было
для нас открытие. Мы до сих пор думали, что в Новороссийске нет
грибов, кроме ядовитых. Не знаю, употребляли ли черкесы грибы в
пищу, но на сатовку они их никогда не приносили. Сами мы первое
время тоже не находили. Потом, при более подробном ознакомле-
150
Л. А. Тихомиров
нии с краем, оказалось, что их местами довольно много, между
прочим, и на нашем хуторе.
Обедать нам приготовили солдатские повара по своему вкусу —
чтобы все было солоно, густо и жирно. «Вкус воды Черного моря», —
заметил один из нашей компании, Новицкий, хлебнувши щей. Греч-
невая кашица была изготовлена сообразно солдатским идеалам: их
повар считает кашицу готовой только тогда, когда опущенная в нее
деревянная ложка стоит прямо, не наклоняясь ни в одну сторону.
Но щи были с мясом, была, кроме того, жареная баранина, был
чай, а мы все устали и проголодались, так что уписывали солдат-
ский обед с величайшим аппетитом, лучше, чем самые утонченные
блюда господской кухни. Поздно ночью возвратились мы в Ново-
российск, единодушно находя, что никогда еще не было у нас
такой приятной partie de plaisir (увеселительной прогулкой).
Но беспрерывные поездки новороссийцев по изгнании черкесов
вызывались вовсе не одним желанием прогуляться, а и деловыми
соображениями. Многие разыскивали черкесские сады, чтобы запа-
саться фруктами. Из жителей иные привозили их на базар целыми
повозками. Пока колонизация была слаба, начальство раздавало
жителям участки в лесу и ущельях под покосы, и на несколько
верст кругом, особенно по Цемесской долине, можно было видеть
живописные группы косарей и их привалы около костров. Наш по-
косный участок был отведен очень далеко, около нынешней дерев-
ни Владимировки, и мы туда раз ездили всем семейством. Тогда еще
не знали хорошо местности, не знали, где есть родники, и по боль-
шей части возили с собой воду в баклажках. Только неподалеку от
так называемого Анапского моста через овраг и речку, составляв-
шую одно из верховьев Цемеса, все знали знаменитый родник,
около которого проходили отряды с оказиями. Этот родник с чуд-
ной кристальной водой был обделан, кажется, нашими же войска-
ми в виде бассейна, сложенного из крепкого плитняка. Впослед-
ствии он засорился — отчасти по небрежности жителей, отчасти
потому, что новороссийская округа как-то обезводнела. Множество
ручьев и родничков не только пересохли, а совершенно высохли.
Много поездок за город делалось для отыскания хорошего плит-
няка и ломки его для городских построек. С изгнанием черкесов
город Новороссийск был восстановлен с прежним именем, повсю-
ду там и сям началась постройка домов даже раньше, чем город был
распланирован. Их строили по направлению прежних улиц, обозна-
ченных развалинами. В Новороссийской станице тоже стали воздви-
гать домики получше, но больше всего строились на форштате. Я не
помню с точностью, когда было упразднено Константиновское ук-
Тени прошлого
151
репление и восстановлен город Новороссийск, причем и станичные
казаки были перечислены в городские мещане. Но еще и до этого
ежегодно возникало много построек, и прежний Новороссийск сам
собою понемногу восставал из своих развалин. Гораздо слабее воз-
никали хутора. Несколько лет их можно было перечесть по пальцам
одной руки. Первые заботы властей по благоустройству края на-
правлялись на города Новороссийск и Анапу. В административном
отношении весь бывший Черкесский край причислялся сначала к
Кубанскому войску, которое и колонизовало его своими станицами.
Собственно на Черноморском побережье, начиная с Новороссийска
до Сухума, оно поставило десять станиц. Первая к югу от Новорос-
сийска была Геленджикская, на месте бывшего укрепления — моей
родины. Потом вся прибрежная область, начиная с Анапы, была
отделена от войска и разделена на пять округов с главным городом
Новороссийском. Начальником новой области назначен генерал Пи-
ленко Дмитрий Васильевич, а все жители ее — десять станиц —
перечислены в крестьяне. После того началась и гражданская коло-
низация, поселены новые деревни. Раньше всех основана Кабардин-
ка, на месте бывшего укрепления, заселенная анатолийскими гре-
ками. Но первые усилия направлены были на Новороссийск, в ко-
тором предусматривали главный порт всего Прикубанского края и
даже всей территории до Донской области.
ХИ
Год покорения Кавказа был достопримечательным лич-
но для меня в том отношении, что я в том же 1864 году поступил в
гимназию и впервые расстался со своей семьей. Ближайшая от нас
гимназия находилась в Керчи. До Ейска, где воспитывался брат
Володя, было слишком далеко, а Керчь представляла еще то удоб-
ство, что в ней жили близкие родные. Правда, Савицкие меня не
приняли в свою семью У Андрея Павловича дом уже был битком
набит, да он и не любил брать на себя лишние попечения без
строгой необходимости. Но все же, учась в Керчи, я находился под
близким надзором Савицких. Квартиру же мне устроили у старуш-
ки Казиляри Фотиньи Федоровны, близко знакомой и Савицким,
и нам. В гимназию меня повезла мама, и мы поехали в Керчь,
понятно, на пароходе Первое время, пока я не поступил в гимна-
зию, так примерно недели две, мы с мамой жили у Савицких, и
уже только при ее отъезде я перебрался к Казиляри или, точнее, к
ее зятю Серафимову, у которого жила Фотинья Федоровна. Мне
тогда было двенадцать лет, и я поступал во второй класс. Но я был
152
Л. А. Тихомиров
мальчик чрезвычайно застенчивый, привык жить в домашней об-
становке, обстановка чужая меня пугала и подавляла. Когда мама
первый раз привела меня в гимназию, шумная толпа учеников,
бегавших во всех направлениях, кричавших, игравших, меня оше-
ломила. Они подбегали и ко мне, расспрашивали; я же отвечал
конфузливо и не смел на шаг отойти от мамы. Но пришел дирек-
тор, Иван Тихонович Тихомиров, и отослал меня в класс. Тут уж я
окончательно растерялся. Через несколько времени директор вызвал
меня, расспрашивал о разных предметах, очень ободрил. Это был
человек добрый и ласковый. Да и гимназисты меня не обижали
ничем, И я был в растерянном и угнетенном состоянии просто по
новости положения, в котором очутился. Учиться я хотел, и прием-
ные экзамены мне показали, что я был прекрасно подготовлен и
знал больше, чем от меня требовалось. Но мысль, что я должен
остаться один, среди чужих людей, меня буквально подавляла. Та-
кой тоски я, кажется, никогда в жизни больше не испытывал,
даже когда попал в тюрьму III отделения. В это время у Савицких
кто-то из дочерей разучивал на фортепиано гаммы, и потом в тече-
ние нескольких лет я не мог слышать гамм без появления гнетущей
тоски. Чтобы утешить меня, мама купила мне прекрасной малино-
вой пастилы, и точно так же много лет это лакомство было мне
отвратительно и один запах малиновой пастилы возбуждал во мне
чувство тоски. Все, что только связано с этим переломом моей детс-
кой жизни, с этими двумя неделями определения в гимназию, было
для меня противно. К счастью, маме некогда было долго со мной
оставаться; со слезами я проводил ее (я в детстве был большим плак-
сой), но она уехала в Новороссийск, и, хочешь не хочешь, нужно
было привыкать жить не держась за мамину юбку. Так началось мое
шестилетнее гимназическое существование, в течение которого я из
застенчивого ребенка вырос в бойкого, самоуверенного юношу.
Наша гимназия — Керченская Александровская — почти все это
время находилась в периоде преобразований, как и все среднеобра-
зовательные школы, и даже более, потому что она, накануне моего
поступления, была преобразована в гимназию из Керченского уезд-
ного училища. Она и помещалась в здании бывшего уездного учи-
лища, на Строгановской улице, на самом берегу моря. От моря
гимназический двор отделялся только небольшим домом, кажется
Капитанаки или, может быть, Десподучи. Только уже при мне было
построено новое, обширное здание, и двор гимназии увеличился
раз в семь-восемь, подойдя к самому берегу моря, то есть Керчен-
ской бухты. Тогда в Керчь приезжал какой-то важный правитель-
ственный деятель, кажется Бутков, которого городское управление
Тени прошлого
153
просило поддержать ходатайство города об уступке ему под гимна-
зию участка земли, соседнего с гимназическим и принадлежавшего
Морскому ведомству. Участок был пустопорожний и лежал без вся-
кого употребления. Городское же управление имело некоторое право
на внимание правительства, потому что содержало гимназию на
собственный счет. Помню, что этот сановник посетил гимназию,
осматривая здание, выходил и на двор. Директор (кажется, это был
уже Падрен де Карне) сказал гимназистам: «Господа, на большой
перемене не оставайтесь в классах, а бегите все на двор и там по-
сильнее теснитесь. Пускай наш посетитель увидит собственными гла-
зами, как тесен наш двор». Разумеется, мы усердно поддержали
директора, и на дворе среди играющих, бегающих и упражняю-
щихся в гимнастике учеников происходила истинная давка. Хода-
тайство города было поддержано, и на уступленном нам участке
скоро стало воздвигаться новое здание, хотя его постройка поря-
дочно затянулась из-за того, что один раз стены, уже почти совсем
выведенные, обрушились, так что постройку пришлось вторично
начинать почти заново. Свои гимназические годы я и начал, и про-
вел в старом здании.
Оно, впрочем, было довольно недурно. Только для администра-
ции не было квартир, за исключением надзирателя Стефанского,
ютившегося в небольшом домике на отлете гимназического двора.
Но курьезное зрелище представал сначала персонал учащихся. Все
бывшие «уездники» остались в гимназии, но по своим знаниям
годились только для низших классов. Особенно своеобразен был
второй класс, в который поступил я. Наряду с большинством маль-
чиков двенадцати-тринадцати лет, вновь навербованных, в классе
сидели «уездные» гренадеры лет по восемнадцати. Это были громад-
ного роста Стрелков, лет двадцати, Задворецкий, потом Николаев,
Мамалыгин, Бабасюк. Все они, насквозь пропитанные табаком, иног-
да сильно пьющие (как Задворецкий), недолго продержались в гим-
назии и года в два-три выбыли, то проваливаясь на экзаменах, то
убеждаясь, что в их годы бессмысленно думать об окончании курса
тмназии или даже прогимназии. Но первое время состав учащихся
был в высшей степени антипедагогичен, потому что, конечно, ни
преподавание, ни дисциплину нельзя было правильно установить
для совместно учащихся детей двенадцати лет и взрослых юношей
восемнадцати лет. Из этих великовозрастных товарищей я года через
три встретил Мамалыгина низшим служащим в почтамте, Задво-
рецкого — телеграфистом в Тамани, а Бабасюка — дрогачом на
извозчичьей бирже. Бабасюк, здоровый, неповоротливый мужик,
таскавший кули, настолько уже отрешился от школы, что стыдился
154
Л. А. Тихомиров
и встречаться с бившими товарищами, хотя они обращались к нему
совершенно дружелюбно.
При поступлении в гимназию я в ней встретил только двух
знакомых учеников: один — Ваня Завадский из Темрюка, цругой —
Ваня Перепелицын из Новороссийска. Оба недолго пробыли в гим-
назии и вышли, не кончивши курса. Перепелицын был один год
моим товарищем по классу и, кроме того, жил вместе со мной у
Серафимовых. Это был страшный шалун и лентяй, но в обычных
товарищеских отношениях добрый малый. Сын какого-то маленько-
го офицера, он вышел из совсем не интеллигентной семьи и был
очень плохо подготовлен к гимназии. Учил его в Новороссийске,
вместе с другими мальчиками, какой-то юнкер Врублевский, сам
круглый невежда. Так, например, он объяснял своим злополучным
ученикам, что есть числа, которые «нельзя сложигь». Он именно
умел складывать цифры только в том случае, если сумма слагаемых
не превышала десятков, но если из слагаемых получались сотни и,
значит, сумму приходилось переносить не через одну цифру, а че-
рез две, то учитель становился в тупик и объявлял, что этихшифр
сложить нельзя. Впрочем, Ваня и не имел ни малейшего желания
учиться. В классе он вечно шалил, мешал товарищам, передразнивал
исподтишка учителей и, вероятно, каждый день стоял в углу. «Сту-
пай в Камчатку», — говорил ему учитель Рещиков, и Ваня по-
слушно отправлялся в угол, где на повешенной на стене карте Рос-
сии как раз приходился Камчатский полуостров. Надзиратель Сте-
фанский не ограничивался Камчаткой, а обыкновенно выводил Ваню
за чуб совсем в коридор, и Ваня шел дробными шажками, держась
очень прямо и только нагнув голову, чтобы чуб его не вырвался из
руки Стефанского. В товарищеской среде он постоянно скверносло-
вил и ругался гнуснейшими непечатными словами, но это в гимна-
зии было очень обычно. За редкость можно было встретить ученика,
у которого всякая похабщина не сыпалась походя с языка, как у
самых грубых мужиков. В этом отношении «уездники» были развра-
тителями всей гимназии. Когда все они мало-помалу выбыли, вос-
питанники стали гораздо более приличны.
Племенной состав гимназистов у нас был самый разнообразный:
больше всего было русских, но почти столько же поровну — евреев
и греков, сверх того, в небольшом количестве — итальянцы, нем-
цы, татары, поляки. Из инородцев часть греков и евреев весьма
плохо знали русский язык и говорили не только с акцентом, но
путая грамматические формы и не схватывая точного смысла рус-
ских слов. Так, помню, очень хороший ученик Бухштаб, караим, в
четвертом или даже пятом классе, описывая в сочинении Южный
Тени прошлого
155
берег, выразился, что в имении князя Воронцова мебель «очень
вкусная»: он хотел сказать, что она сделана с большим вкусом.
Поэтому в низших классах русский говор был плоховатый. Но к
средним классам он уже совсем выравнивался, потому что все ино-
родцы очень старались хорошо выучиться по- русски, а все непра-
вильности произношения и словоупотребления ежеминутно указы-
вались им насмешками русских сотоварищей. Не знаю, мешало или
помогало изучению русского языка то, что целый ряд учителей,
как Пекюс и Меттро (французского языка), Пфафф (латинского),
Кондопуло (греческого), отвратительно знали русский язык. Пере-
воды у них часто бывали такие, что нельзя было добраться до смысла.
Но воспитанники, насмехаясь над ними и передразнивая их, этим
способом упражнялись в определении правильности русской
речи — в схватывании того, что выражено учителем неправильно.
Зато, конечно, от незнания учителями русского языка очень стра-
дало изучение французского и латинского, преподаваемых ими. Ко-
нечно, постепенно выучивались и они по-русски. Пфафф (Влади-
мир Богданович), говорят, впоследствии, после меня уже, даже
хорошо усвоил русскую речь. Но при мне его уроки латинского
языка были прямо смехотворны, особенно при изучении поэтов.
Если у нас кто хотел и все-таки выучивался по-латыни, то благо-
даря другим учителям, как отчасти Великанов и больше всего —
директор гимназии Матвей Иванович Падрен де Карне. Он тоже не
мог отделаться от французского акцента и в особенно мудреных
случаях не знал и смысла русских слов. Так, помню, раз чуть не
вышел целый скандал на уроке Закона Божия. Учитель (отец Бер-
шадский) спрашивал какого-то ученика о таинстве священства. Пад-
рен де Карне зашел в класс и присел послушать ответы учеников.
Речь зашла о том, что епископ «проручествует» на посвящаемого
благодать Святого Духа. Отец Бершадский спрашивал ученика, что
значит слово «проручествует». Тот не умел объяснить. Падрен де
Карне принял укоризненно-насмешливый вид: «Что же вы не зна-
ете слова “проручествует”?» Он полагал, что речь идет о слове “про-
рочествует”, на котором ставил неправильное ударение. Ученики,
из которых многие знали смысл слова, стали насмешливо перегля-
дываться. Но Бершадский, чтобы не допустить директора цо скан-
дального положения, моментально вызвал меня: «Тихомиров, объяс-
ните, что значит слово “проручествует”». Я, конечно, ответил: это
значит, что епископ через наложение рук низводит благодать на
посвящаемого. Падрен де Карне понял, в какое глупое положение
он чуть было не попал, и одобрительно кивнул мне головой.
Но такие случаи незнания русских слов у него были редки. А
156
Л. А. Тихомиров
латинский язык он знал превосходно, до тонкости, и любил его.
Переводил он замечательно, ясно и образно, умея показать всю
красоту выражения Вергилия или другого поэта, так что мы, уче-
ники, бывало, истинно заинтересовывались и с удовольствием слу-
шали урок. Даже скучное стихосложение оживлялось у него, а, по-
мню, раз он прочитал нам описание морской бури в «Энеиде» —
так что прямо можно было заслушаться. В его чтении слышался и
шум волн, и свист и рев ветра, и мы тогда поняли, как поэтически
подобраны у Вергилия слова, изображающие бушующую стихию.
Кстати, по поводу латинского языка. Время моего учения было
временем введения классической системы образования, ее первых
проб и постепенного развития. Граф Д. А. Толстой* только что при-
нял Министерство народного просвещения. У нас в Керчи учили
сначала только по-латыни, потом ввели греческий язык, потом его
отменили для высших классов, уже не имевших времени учиться
ему сколько-нибудь сносно. Таким образом, я учился по-гречески
едва три-четыре месяца у Кондопуло, которому по русскому языку
можно было бы поставить не больше двойки. Я даже не выучился
сносно читать и поныне не знаю греческой азбуки, а из фраз по-
мню только: «И мефи микра мания эси», которую Кондопуло пе-
реводил: «Пьянство есть маленькое безумие». Да еще затвердил его
постоянное приказание ученикам: «Клисси тин борде» («Затворяй
двери»). Он, вероятно, боялся сквозняков...
Как известно, классицизм тогда возбудил всеобщий протест,
который передавался и ученикам. Но Керчь страна классическая,
воспоминания античного мира в ней живы, как нигде в России.
Среди населения множество греков, желавших обучения в гимна-
зии греческому языку. В общем, у нас среди воспитанников не было
такого отвращения к древним языкам, как в других местах. По-
латыни учились, пожалуй, более охотно, чем по-французски или
по-немецки. Жаль только, что учителя были, за исключением Пад-
рена де Карне, очень плохи. Я лично, не знаю почему, очень любил
латинский и у порядочных учителей, вероятно, выучился бы хоро-
шо.'•Но нас душили грамматикой, авторов читали в микроско-
пических дозах и не заботились вводить в самый дух античного
мира. В последнем отношении гораздо больше делали учителя исто-
рии и личное чтение учеников да исторические воспоминания Бос-
форского царства в бывшей Пантикапее, переполненной останками
классической древности.
Я думаю, редкий жцгепь Керчи не находил каких-нибудь об-
ломков сосудов или статуэток античных времен, а многие находили
и драгоценные сокровища. На гору Митридат после каждого силь-
Тени прошлого
157
ного дождя ходило много народу, особенно мальчишки, искать древ-
ности. Вся эта гора — какая-то насыпная, потоки дождя размываю!
почву и там и сям обнажают обломки ваз и статуэтки, которые эти
искатели подбирают, чтобы продавать любителям. Таких любителей
в Керчи много, и у некоторых были замечательные коллекции древ-
них монет и других предметов. Керченский музей довольно беден.
Все лучшие находки вывозились в Петербург. Но нельзя вывезти
таких остатков древности, как Золотой курган и Царский курган в
окрестностях Керчи.
Золотой курган получил свое название от большого количества
драгоценных золотых предметов античных времен, в нем найден-
ных. В нем множество подземных ходов, в которых легко заблудить-
ся. По народным преданиям, в них заключена заколдованная краса-
вица принцесса, которая будет освобождена только тогда, когда
какой-нибудь смельчак похристосуется с ней в день Воскресения
Христова. В награду за это он получит ее руку и несметные сокрови-
ща. Говорят, будто находились охотники попытать счастья и углуб-
лялись в пещеры кургана па Светлое Христово Воскресение, но ни
один из них не возвращайся назад все бесследно исчезали в недрах
недоступного кургана.
Царский курган назван так потому, что в нем находилась гроб-
ница какого-то древнего царя, не помню — босфорского или скиф-
ского. Эта гробница разрыта, и содержимое взято в какой-то му-
зей. Но саму гробницу постоянно посещают любопытные. Был в
ней и я. Идти к гробнице приходится по длинной и высокой под-
земной галерее с каменными стенами и сводом. Впрочем, это,
собственно, не свод, а остроконечная каменная кладка, как бы
ступеньками кверху.
Это признак глубокой древности постройки, относящейся к та-
кой эпохе, когда еще не умели делать сводов. Глубокий черный
мрак царствует в этом длинном подземелье, в которое ходят только
со свечами. Ход кончается небольшой высокой комнатой, посреди
которой и стояла гробница на каменном пьедестале, и поныне ос-
тавшемся на своем месте.
У Андрея Павловича была небольшая, но ценная коллекция древ-
них монет, доставшаяся в наследство его несчастному сыну Коле,
который ее еще более обогатил. Коля был какой-то урод. Это прояв-
лялось и в наружности: низкий лоб, несколько обезьянье лицо.
Очень неспособный, он не мог нигде кончить курса. Когда он при-
шел в зрелый возраст, лицо его напоминало какую-то гориллу. Но
Назвать его идиотом было нельзя. Он все-таки кое-чем интересовал-
ся, любил археологию и имел в ней некоторые познания, был
158
Л. А. Тихомиров
ловким коллекционером. Весь век он нигде не служил, а в качестве
вечного недоросля жил на счет отца, потом — матери и сестер. Отец
отдал им его долю наследства, завещав содержать его. Такой сын
составлял язву жизни Андрея Павловича, но был тих и кроток.
Конец его был трагический. Во время первой революции его кто-то
убил и утопил в море. Преступление осталось нераскрытым. Только
труп Коли был найден на берегу в песке. Мотивы убийства остались
неизвестны.
Впрочем, во время моего обучения в гимназии безнадежная не-
развитость Коли еще не выяснилась. Он казался только малоспособ-
ным, болезненным мальчиком, но его еще пробовали учить, и он
любил читать разные легкие книги.
Возвращаюсь к гимназии. Не могу помянуть ее и недобрым сло-
вом. В общей сложности учителя были порядочные и ученики —
добрые товарищи, хотя поведения нередко разгульного. Многие
шлялись даже на знаменитую Миллионную улицу (переполненную
публичными домами). Ее усердным посетителем был, между про-
чим, знаменитый впоследствии террорист Андрей Иванович Желя-
бов, казненный за цареубийство. Впоследствии он вырос в настоя-
щего богатыря редкой силы, но в гимназии был тоненький, ху-
денький мальчик, живой как огонь и очень способный. Учился он
прекрасно и кончил курс с серебряной медалью. В его классе с
золотой медалью кончил еврей Михаил Тимофеевич Гринштейн.
нашем классе золотым медалистом окончил я, а серебряным грек
Димопуло. Вообще, нельзя сказать, чтобы у нас мальчики какой-
либо национальности учились лучше других. Все национальности
шли ровно, во всех были и хорошие, и плохие ученики. Отношения
же между национальностями не имели никакой обостренности. Рус-
ские, греки, евреи жили вполне по-товаришески. В то время евреи
очень стремились слиться с русскими и к своему быту относились с
насмешкой, а в отношении религии казались просто неверующими.
У меня было много приятелей-евреев. Немировского я даже часто
посещал. Бывал у Синайского и других. Они мне показывали свою
синагогу, угощали разными праздничными лакомствами и расска-
зывали смешные анекдоты о своих родных на тему о религиозном
формализме их. Так, например, в субботу у евреев нельзя зажигать
огня, а покурить хочется, И вот с пятницы несколько бутылок
наполняются табачным дымом. В субботу бутылка раскупоривается,
и дым вытягивается в рот через соломинку. Так как работ ать нельзя,
тр нельзя и снимать нагара с сальной свечи, а между тем она от
нагорающего фитиля сильно оплывает. Еврей (кажется, дядя Неми-
ровского) выдумывает такую штуку: он читает молитву и старается
Тени прошлого
159
выдыхать воздух так, чтобы он дул на фитиль и сдувал нагар.
Рассказывали они много о безобразном учении в их хедер-мелам-
дах. Однажды мне пришлось пойти в синагогу во время торже-
ственной встречи Ротшильда (кажется, парижского), навестивше-
го Керчь во время приезда своего в Россию Нечего и говорить,
что встречали его по-царски. Тут вышел курьезный случай. Когда
он вошел в синагогу, один еврей пришел в недоумение. Как быть?
В синагоге обязательно стоять в шапках, а перед Ротшильдом как
будто следует снять шапку... И еврей сначала поддался уважению к
миллиардеру и обнажил голову, пока вся синагога не загудела:
«Надень шапку».
Я сказал, что наши гимназисты были довольно разгульного по-
ведения, но первые годы моего обучения они, по наследию от
уездного училища, доходили и до буйства. На этой почве происхо-
дила война с так называемыми «шарлатанами», то есть уличными
мальчишками, нередко уже взрослыми парнями. На Юге в то время
города вообще делились на кварталы или улицы, парни которых
между собой воевали. Поводом войны бывали обыкновенно девуш-
ки. Парни не пускали чужих на посиделки к девушкам своей улицы
и чужого избивали за попытку к этому. Но молодому парню пойти
ночью на чужую улицу было вообще опасно. Как только его замеча-
ли местные парни, они тотчас набрасывались и били его. Бывали
также драки с полицией; это был своего рода спорт. Молодые люди
собирались целой компанией и отправлялись ночью дразнить и бить
полицейские обходы. Тогда городовые не стояли на постах, но вме-
сто этого группы в пять-шесть городовых обходили город, наблю-
дая, нет ли где воровства или грабежа. Так вот, двое-трое парней
делали вид, будто они покушаются ворваться в лавку или какой-
нибудь дом, и при появлении полицейского обхода обращались в
бегство. Полицейские пускались вдогонку, причем менее быстрые
отставали. Тогда другая i руппа парней, сидевшая для этого в засаде,
бросалась их колотить. Первая группа полицейских, заслышав кри-
ки товарищей, спешила к ним на помощь, а мнимые воры гнались
за ними и, поймавши кого-нибудь, колотили, в то время как их
товарищи, напавшие на полицию сзади, обращались в бегство. Так
эта игра продолжалась всю ночь. Разумеется, если кто-нибудь из
парней попадал в руки городовых, его исколачивали вдрызг.
Керчь во взаимных междоусобицах парней делилась на три цар-
ства — собственно город и два предместья: так называемое Глинище
с одной стороны и Соляная пристань с другой. Глинище колотило
городских и соляных, вздумавших зайти к ним ночью, город бил
Глинище и Соляную пристань, Соляная пристань — город и Гли-
160
Л. А. Тихомиров
нище. Впрочем, Соляная пристань и Глинище за дальностью рассто-
яния могли приходить в столкновение разве в исключительных слу-
чаях. Главную борьбу выдерживал город с обоими предместьями.
Гимназия составляла особое, четвертое царство. Против гимнази-
стов враждовали все любящие подраться парни. Они называли гим-
назистов «красной говядиной», за их форму с красными воротнич-
ками и околышами. Гимназисты же называли своих врагов «шарла-
танами», не знаю почему. Тогда на Юге слово «шарлатан» было
вообще ругательным — вроде «дряни» или «бездельника». Шарлата-
ны нападали на гимназистов ночью где попало, а на Митридате
даже и днем; гимназисты в мое время уже шрали при этом страда-
тельную роль. Они не затрагивали шарлатанов, а только защища-
лись или убегали, а через несколько лет эти нападения на гимнази-
стов и совсем прекратились, когда факты установили прочно, что
гимназия вовсе не желает поддерживать традиций уездного учили-
ща в междоусобных уличных потасовках молодежи. Вообще, гимна-
зия с каждым годом сильнее упорядочивала нравы молодого поко-
ления. Керчане любили свою гимназию, интересовались ею, и гим-
назиста, приличного поведения охотно всюду принимали в обще-
ство. Это стало нас все сильнее привлекать, отвлекая от улицы. Мы
стали все чаще бывать на вечерах, ухаживали за барышнями, танце-
вали и заглядывали тайком от начальства даже в маскарады (где
нам не позволяли бывать). Правда, эти порядочность и приличие
были больше внешние, преждевременная половая распущенность
оставалась в силе все время моего гимназического обучения. Но
даже и это прикрывалось, по крайней мере внешним приличием и
сдержанностью. Нужно сказать, что и в самом обществе едва ли не
большинство не находило предосудительной эту распущенность,
подсмеивались над «скромниками», а что касается сальных шуток,
острот и скандальных анекдотов, то разговоры на эти темы были
любимыми для них и втягивали в такие же остроты и сальности
гимназистов. К чести учителей, между ними не было ни одного,
который бы допускал себя к подобным разговорам с воспитанни-
ками. Все из них, которые входили в более близкие отношения с
учениками, старались развивать в них чувства чистые и идеалис-
тические.
В этом отношении особенно памятен, и, конечно, не мне одно-
му, Людвиг Карлович Коппе, учитель немецкого языка. Правду
сказать, учились немецкому языку мы и у него плохо. Нам гораздо
более нравилось разговаривать с ним на всевозможные нравствен-
но-философские темы, а он этому легко поддавался. Ему бы следо-
вало быть не учителем, а воспитателем. Он любил молодежь и умел
Тени прошлого
161
приобрести ее любовь и доверие, может быть, потому, что никогда
не лгал нам и всегда говорил искренне, от души. Если мы иногда
задевали какие-нибудь слишком щекотливые темы — о полити-
ке и т. п., он просто отказывался отвечать: «О нет, господа, зачем
же мы будем об этом говорить»?. Ни политики ни религии он ни-
когда не касался, хотя, вероятно, не был неверующим, а только
веровал не по-православному, а может быть, и не по одному опре-
деленному исповеданию. Но нравственные темы были у него люби-
мые, и он на нас имел очень благородное влияние. Курьезно ска-
зать, что про него распускали слухи, будто он развращает учеников.
Это вышло из-за того, что он затеял с нами ботанические экскур-
сии. Прогулки эти были очень веселые, хотя растениями мы зани-
мались мало, а просто гуляли да разговаривали. Иногда случалось,
что, усталые, мы заходили всей гурьбой в сад винодела Киблера, и
здесь радушный хозяин подносил нам пр стаканчику легкого моло-
дого вина. Никогда от такой дозы вина невозможно было охмелеть,
и никогда никто из нас не был навеселе. Но зложелатели Коппе
распустили слух, будто бы i имназисты пьянствуют с ним у Кибле-
ра. И вот, чтобы не дразнить собак, эти экскурсии пришлось пре-
кратить.
Из других учителей с теплым чувством вспоминаю теперь Ни-
колая Ивановича Рещикова, учителя русского языка. Вспоминаю
его тепло теперь, но в то время мы относились к нему с насмешкой.
Это был единственный преподаватель у нас старой школы, быстро
вымиравшей. Худенький, начисто обритый, всегда в чистеньком
вицмундире, он был во многом смешон. Смешно было видеть, как
эта маленькая фигурка усиливалась принять строгую позу. Смешно
было слышать, когда Николай Иванович старался, как-то надува-
ясь, говорить басом, совершенно несвойственным его тонкому го-
лоску: «Ступай в Камчатку» или: «Аты все молчи». Ученикам ниж-
них и средних классов он всегда говорил «ты», часто таскал за чуб
или за ухо, и все эти расправы так не шли к его кроткому виду,
что возбуждали не страх, а смех. А между тем он был очень добросо-
вестный учитель, знал свой предмет, любил ею, умел передать,
так что мы учились у него и охотно, и успешно. Николай Иванович
возбуждал у нас улыбку и тем, что был единственным учителем,
любившим старые русские основы. Он был благочестив и сердечно
благоговел перед царским принципом... Помню я сцену после кара-
козовского покушения на жизнь Императора Александра II.
Мы сидели как раз на уроке Решикова. Вдруг отворяется дверь и
быстро входит директор, Падрен де Карне. Громким голосом он
обращается к классу: «Господа, пришла ужасная весть. Какой-то
11 Заказ 2695
162
Л. А. Тихомиров
злодей покусился на священную жизнь Государя Императора. Но
Провидение сохранило Императора невредимым. Господа, уроки пре-
кращаются... Идем во храм возблагодарить Господа Бога...»
Шумной гурьбой высыпали мы из класса. Как помню, известие
не произвело на нас никакого впечатления. А бедный Николай Ива-
нович один только был поражен и горько заплакал... Эти слезы
вызывали у нас лишь насмешливые улыбки.
Никаких выражений чувств, ни отрицательных, ни положитель-
ных, мы от других учителей не слыхали и не видели, и наше благо-
дарение Бога вышло чисто формальным, даже без соблюдения ка-
кого-либо притворства. Вся гимназия, выстроенная по классам, под
руководством учителей и с директором во главе промаршировала
беспорядочно через весь город, по Строгановской и Воронцовской,
до собора, Гимназисты болтали между собой, учителя их слегка уми-
ротворяли. В соборе отслужен был молебен при полном невнимании
воспитанников, а затем все разошлись по домам — играть и гото-
вить уроки.
Я решительно не помню за все время обучения, чтобы хоть один
из десятков наших учителей сказал нам хоть одно слово в защиту
монархического принципа. Один только законоучитель отец Бер-
шадский йногда проявлял антипатию к республике. Когда в классе
начинали шуметь, он частенько покрикивал: «Тише! Что вы тут
республику устроили!» Точно так же мы если слыхали критику ка-
толицизма, точнее, папизма, то не слыхали ни слова в защиту
православия, за исключением того же отца Бершадского. Так назы-
ваемое исполнение религиозных обязанностей ограничивалось мо-
литвой перед учением, которую читал кто-нибудь из воспитанни-
ков, да в высокоторжественных случаях обязательным посещением
всей гимназией церкви. Мы собирались в гимназии, и оттуда нас
вели в церковь, где мы со скукой, невниматепьно выстаивали по-
ложенное время. Говели мы, конечно, обязательно, причем часть
служб исполнялась в актовом зале. Духовником был преподаватель
Закона Божия. Это одна из самых нелепых вещей. Разумеется, гим-
назисты не могли искренне исповедовать свои грехи учителю, ко-
торый, как член педагогического совета, присматривал за их пове-
дением и наказывал за проступки. Собственно. Бершадский был
умный, образованный учитель и часто умел нас заинтересовывать
Разумеется, Катехизис наводил на всех непроходимую скуку. Но в
библейской и евангельской истории Бершадский часто читал нам
описание страны, ее природы, нравов жизни и т. п. Он при этом
показывал карты и рисунки, и мы слушали все это с интересом. Он
часто цазговаривал с нами о разных предметах и не оставался без
Тени прошлого
163
влияния на нас, не в смысле строго религиозном, а в отношении
общего развития.
Что касается религиозною настроения, оно у нас было очень
слабо. Дети поступали в гимназию верующими. Я, например, был в
детстве чрезвычайно религиозен. Но в гимназии вера у всех быстро
тускнела и исчезала. Нужно вспомнить, что это были знаменитые
60-е годы, эпоха систематического подрыва веры, монархии и даже
вообще всех исторических основ. В литературе развивался «ниги-
лизм», отрицание всего, чем жило общество Во главе отрицания
стоял «Современник» Чернышевского, где Добролюбов пустил в
ход «свистопляску», хихикающее зубоскальство по поводу всех про-
явлений русской жизни, за исключением жизни мужика, изобра-
жаемого мучеником и страдальцем и идеализируемого настолько
же, насколько унижалось все. чем держался общественный и госу-
дарственный строй, все то, что, собственно, и составляло Россию. А
положительные идеалы рисовал Чернышевский в романе «Что де-
лать?», идеалы того социализма, который Карл Маркс уже тогда
определил как «утопический». Но истинным властителем дум моло-
дого поколения был Д. И Писарев, который принял «нигилизм»
под свою защиту и был, по существу, гораздо более глубоким от-
рицателем, чем Чернышевский и Добролюбов. Мы, молодежь 60-х
годов, серьезно считали Писарева великим умом и зачитывались
его, в сущности, очень бессодержательной болтовней, бесконечные
водянистые разводы которой мне уже в университете стали казаться
совершенно пустопорожними. Но в гимназии это был мой пророк и
учитель.
Защитников исторических основ общественности и государствен-
ности мы почти не знали и не читали Господствующее большинство
печати приняло систему не спорить с ними серьезно, а только вы-
смеивать. Это было могучим орудием борьбы, легким и сильно дей-
ствующим' на публику. Но основная причина победы разрушитель-
ных начал состояла не в этих мелочах полемической тактики и не в
талантливости Писарева с К°. Защитники исторических основ тоже
пробовали прибегать к высмеиванию противников, но в их руках
это оружие оказывалось бессильным, не производящим впечатле-
ния. Почему9 Потому что за отрицателей был целый всемирно-исто-
рический процесс. Читают и усваивают не то, что умно или сильно
аргументируется, а то. что нравится, к чему стремится душа чело-
века. Стремилась же она к свободе, к отрешению от авторитета, к
тому, чтобы жить, как самому хочется, а не так, как велят. И мы
выбирали своими учителями и пророками тех, кто манил к этой
соблазнительной мечте, отбрасывали с пренебрежением тех, кото-
п’
164
Л. А. Тихомиров
рые доказывали ее невозможность и иллюзорность Вот причина
победы разрушителей.
Общество, богатое знанием и, главное, опытом, ищет авторите-
тов, в рамках которых только и может жить человек. Таково было
античное общество в эпоху Римской империи. Принятие христиан-
ства было именно проявлением этого искони высшего авторитета. В
Европе предреволюционной возобладало, напротив, стремление вый-
ти из-под власти авторитета. В России, стране очень неразвитой,
бедной знаниями и опытом, это стремление проявилось с наиболь-
шей страстностью. Историческое «течение» пошло в этом направле-
нии, и не только мы, но и сами противники разрушения не знали
тогда, что мечта о свободе не только неосуществима, но приведет к
рабству, когда разрушит прежнее общество и те авторитеты, кото-
рыми только и держится право. Антисемиты утверждают, что это и
есть сознательная цель франкмасонства — приманкой свободы раз-
рушить старое общество и на его развалинах создать новое, чисто
деспотическое, руководимое еврейским центром франкмасонства. Ну,
я не видал фр: нкмасонства, но разрушительное действие либера-
лизма мне хорошо известно, и не нужно слишком большой прони-
цательности, чтобы предвидеть неизбежное рабство, которое долж-
но вырасти из этой разрушительной свободы.
Мы, молодежь 60-х годов, плыли по течению разрушительного
либерализма вместе со всей Россией. Первым, основным авторите-
том, в нас сокрушавшимся, были Бог, вера, Церковь, а с ними
падали и общественные авторитеты.
Религиозный элемент в гимназистах разрушался с чрезвычайной
быстротой. В 40-х годах рассуждали и спорили о том, есть ли Бог. В
мое гимназическое время я не помню таких рассуждений. Вера исче-
зала без мучительной борьбы, а как-то холодно и безучастно. У нас
все время сохранялась та часть православной обрядности, которая
относится к праздничному веселью и пиршествам Мы радостно и
оживленно угощались на Рождество и Пасху. Под Пасху мы даже
любили ходить по всем церквам со свечами, а на Пасху визитиро-
вали по знакомым, у всех закусывая за пасхальными столами. Но
собственно для молитвы мы почти не бывали в церкви. На молитву
нас водили всех вместе из гимназии, и это была самая скучная из
всех наших повинностей. Стояли мы в церкви в строю, скучали,
зевали — и только. Говенье у нас проходило без всякого настроения.
Всенощную мы слушали в гимназии, к литургии нас водили в
собор. Исповедовались в гимназии у законоучителя. Иные над ним
подтрунивали. У батюшки стояла на исповеди тарелка, в которую
мы клали что могли и хотели. Иные шутники обертывали в бумаж-
Тени прошлого
165
ку пуговицу и клали на тарелочку. Помню случай страшного ко-
щунства. Один гимназист на причастии не проглотил Святых Да-
ров, а вынес их во рту из церкви и выплюнул. Этот юноша, мой
приятель Филиппов, был гихий, кроткий молодой человек, хоро-
ший товарищ. О своем поступке он сам рассказывал очень спокой-
но, без страха и раскаяния, даже без большой похвальбы. Правда
этот случай единственный. А как правило, причастие было про-
стым, холодным обрядом.
Под Керчью на небольшой скалистой горе есть монастырь Ка-
терлез, в то время бывший мужским, правда, ничуть не слави-
вшийся святостью жизни. Это место прогулок для керчан, и мы,
гимназисты, тоже туда хаживали, но тут не было и искры богомо-
лья. В день святого Георгия (по-татарски Георгий называется Ка-
тыр) в Катерлезе большой праздник, на который стекается множе-
ство народа — и христиан, и магометан, чтущих святого Георгия
как святого и богатыря. По местному преданию, святой Георгий
именно в Катерлезе убил дракона, и на одном громадном камне
или небольшой скале показывают выбоину, имеющую форму ог-
ромного копыта: по преданию, это след копыта коня святого Геор-
гия. В день памяти святого Георгия татары устраивают в Катерлезе
скачки, и здесь происходит оживленный праздник, на который
стекаются толпы народа. Конечно, и гимназисты чуть не поголовно
ходили на праздник, смотрели скачки, ели шашлыки, но молитвы
при этом не было никакой.
В политическом отношении мы были весьма безразличными к
форме правления, но Россию вообще любили, так что в непагрио-
тичности нас нельзя было упрекнуть. Говорю, конечно, о старших
классах, потому что младшие жили в этом отношении совершенно
бессознательно.
Такова была образовательная обстановка, в которую я попал и в
которой сложились мой ум и чувства. Конечно, среди воспитатель-
ных влияний множество шло не из гимназии, а из окружающей
общественной среды.
XIII
Фотинья Федоровна Казиляри. к которой на квартиру
отдали меня, сама жила у своего зятя, Фотия Ивановича Серафи-
мова. Фотинья Федоровна была уже совсем старушка и бедная. Не
знаю, чем она жила У ней было трое дочерей: Елена Яковлевна,
вышедшая замуж за Серафимова, другая, имя которой я поза-
был, — за офицера Ардюсер фон Гогендакс де ла Бельтацо, и
166
Л. А. Тихомиров
третья, Марья Яковлевна, так и оставшаяся девицей. Казиляри,
как и Серафимовы, были крымские греки, совершенно обруселые,
но еще говорившие по-гречески, то есть на испорченном греческом
языке, с примесью татарских и русских слов. В Крыму тогда гово-
рили на хорошем греческом языке только жители Еникале и Балак-
лавы, те и другие сравнительно недавно поселившиеся в России. Не
знаю, откуда греки пришли в Еникале, но они очень гордились
тем, что они настоящие «эллины», и действительно по типу, очень
красивому, сильно отличались от греков-крымчаков. Балаклавцы
же, если не ошибаюсь, — потомки пиратов-патриотов, которым
Екатерина II дала убежище в России после неудачною восстания, в
которое их втравил граф Орлов Старинные же крымские греки
приняли в свою кровь примерь многих других племен, и язык их
порядочно испортился.
Фотий Иванович был довольно зажиточный чиновник, служив-
ший в канцелярии градоначальника, очень добрый, усердный пр
службе и получавший от лиц, имевших дела в градоначацьртвр,
немало всяких «благодарностей»; бывало, к праздникам нанесет це-
лые головы сахару и кучу других припасов; давали, конечно, и
деньги. Впрочем, Фотий Иванович не был какой-нибудь мошенник
и получал такие «взятки» не за то, чтобы кривил душой, а за, так
сказать, сверхурочную работу. Чтобы ускорить разрешение дела, он
и собирал справки, чего не обязан был делать, и просиживал ночи
над работой, вообще принимал на себя обязанности как бы пове-
ренного. Помню такой случай. Некто Плакида, бывший моим това-
рищем по гимназии и поступивший в Одесский университет, имел
в градоначальстве дело, которое тянулось что-то очень долго. Тогда
он обратился за помощью к Фотию Ивановичу, заплатил ему пять-
сот рублей, и тот быстро привел дело к благополучному окончанию.
Плакида же, воспользовавшись услугами Серафимова, принес гра-
доначальнику (Спицыну) жалобу на го, что он взял с него взятку.
Градоначальник пришел в негодование на Плаки ту за эту, как он
считал, подлость и хотя распушил Фотия Ивановича и приказал
ему возвратить Плакиде пятьсот рублей, но чувствительно наказал
и Плакиду: нашел какие-то придирки, приказал пересмотреть дело
и затянул его calendas graecas так, что Плакиде пришлось очень
раскаяться в своей жалобе.
Серафимов имел собственный дом, им же построенный и даже
еще не вполне достроенный, на огромном плановом участке по
Николаевской улице, в местности, тогда еще только что застраи-
вавшейся. Чуть не две трети участка представляло болотистое озер-
ко, которое приходилось постепенно засыпать. На этом болоте кто-
Тени прошлого
167
то из знакомых застрелил однажды кулика. Дом Фртий Иванович
строил постепенно, по мере того как сколачивал деньги, но строил
хорошо, с удобствами, довольно просторно, хотя у них с Еленой
Яковлевной не было детей. Она, вероятно, в молодости была хоро-
ша собой и старалась себя держать светской дамой, но постоянно
болела и вела довольно бездейственное существование. Да* с домаш-
ним хозяйством мало занималась, предоставив его отчасти мужу,
отчасти матери. Помогала мм и Марья Яковлевна, жившая тоже у
Серафимова и деньги зарабатывавшая швейной работой. Кажется,
она была искусная модистка, работала, между прочим, и на Савиц-
ких, Кр ме того, у Серафимовых жило двое родственников, так
называемые Никола-брат и Коста-брат. Это были братья Воиновы,
Николай Степаныч и Константин Степаныч, оба чиновники, еще
молодые люди. А нахлебниками Серафимовы держали, кроме меня,
еще Ваню Перепелицына и, кажется, Герасимова, тоже гимназиста.
Дом был вообще многолюдный, и вся эта сборная семья жила очень
дружно и тихо. Уж о Фотии И <ановиче с Еленой Яковлевной нече-
го и говорить — жили душа в душу, как голуби; хотя, казалось бы,
трудненько было влюбиться в хромоногого Фотия Ивановича, у
которого была повреждена нога, да и наружность самая ординар-
ная, однако Елена Яковлевна могла иногда сентиментально напе-
вать какой-то театральный куплет:
Кто не знает, чю такое,
Что такое любовь?
Это чувство непростое
И у всех волнует кровь...
Впрочем, Фотий Иванович, будучи в высокой степени прозаи-
чен, был очень неглуп и даже немножко почитывал в уважение
своей светской супруге. У него была в сундуке маленькая библио-
течка, штук сотня книг, очень странная — это быпи старинные
переводы старинных немецких писателей. Он и мне позволил их
перечитать. Помню, мне очень понравился «Фортунат». Чуть ли не
самым новым произведением был перевод «Фауста»? Губера. Не знаю,
откуда Фотий Иванович раздобыл эту старину, уже и тогда исчез-
нувшую на рынке: вероятно, по наследству от отца и даже деда.
Марья Яковлевна, по существу добрая, была у нас единствен-
ной ворчливой особой и этим иногда всем надоедала, особенно
нам, мальчикам. Я за это сыграл с ней однажды очень злую и
глупую шутку. Надо сказать, что я был мальчик очень скромный и
тихий. Но тут на меня напала какая-то бесина. Я подвесил с вечера
к косяку двери жестянку с водой, привязав веревочки так, чтобы
168
Л. А. Тихомиров
двери, отворяясь, опрокидывали жестянку вверх дном, вода про-
ливалась сверху, а жестяночка оставалась привязанной. Через эти
двери рано утром первая проходила Марья Яковлевна подготовлять
чайный прибор. Расчет мой оказался верен Утром мы даже из своей
комнаты услышали отчаянный крик бедной Марьи Яковлевны,
которая страшно перепугалась, когда ее неожиданно обдало водой...
Я получил, конечно, выговор Фотия Ивановича, да и прочие при-
творялись, будто порицают меня, но долго все хохотали нал Марь-
ей Яковлевной и говорили: «Вот ловкую штуку выкинул Тихоми-
ров, и как искусно подстроил». Впрочем, все очень удивлялись и
почти не хотели верить, что эту глупую шалость сделал именно я,
такой скромный и серьезный мальчик.
Особенно грохотал Коста-брат. Это был легкомысленнейший
молодой человек, ветрогон и хохотун, вечно путавшийся в самых
низкопробных амурных похождениях с девицами легкого поведе-
ния. Воиновы оба были еще молоды, но Николай Степанович зна-
чительно старше и совсем иного типа. В нащей среде он представлял
некоторую особую интеллигентность. Не знаю, где он учился, уж
конечно не выше гимназии, но начитался и нахватался всяких пе-
редовых идей и выработал всю внешность человека хорошего обще-
ства, безукоризненно приличные манеры, такой же безукоризнен-
но приличный костюм, говорил строго литературным языком и т. п
У него был какой-то приятель, студент, которым он чрезвычайно
гордился и которого называл всегда «мой кузен Книшов». По-ви-
димому, от этого «кузена Книшова» он и набрался радикализма
и получал разные вести и сплетни из передового либерального об-
щества. Когда произошло покушение Каракозова, Никола-брат не
стесняясь заметил нам, мальчикам: «Да. вот не удалось покушение,
все и бранят Каракозова, а если бы удалось — все бы его благодари-
ли». Он же рассказывал нам, что Каракозова подвергали пыткам, а
когда он хотел уморить себя голодом, ему насильственно вводили
пищу клизмами... В то время Николай Степанович казался нам не-
обычайно умным и образованным, и его мнения имели в наших
глазах большую цену.
У этого Николая Степановича было в жизни одно замечательное
приключение, хотя не имевшее никакого отношения к политике.
Они с братом были родом из Феодосии, полугреки, и прежде там
же служили. Николай Степанович имел репутацию лучшего феодо-
сийского пловца и говорил, что ему казалось, что он может плавать
безгранично долго. Однажды вечером он пошел купаться и заплыл
далеко в море. Вечер был дивный, и он долго нежился на волнах,
потеряв уже берег из виду. Наконец нужно было возвращаться. Юж-
Тени прошлого
169
ная ночь наступает быстро, и скоро он уже должен был плыгь среди
полной тьмы А тут вдруг появился дельфин, который стал на него
упорно бросаться Имел ли он враждебные намерения или просто
хотел играть — кто его знает, но Николаю Степановичу пришлось
и торопливо плыть, и отбиваться от неотвязной морской твари Это
его привело в несколько нервное состояние, и он начал от беспо-
койства думать: почему на горизонте не показывается никаких фе-
одосийских огоньков? неужто он заплыл так далеко? И вдруг, как
молния, у него сверкнула мысль: да туда ли он плывет9 Не ошибся
ли он направлением и не плывет ли не к берегу, а все дальше в
море9 И как только явился этот ужасный вопрос, Николай Степа-
нович сразу обессилел. Его движения стали порывисты и беспоря-
дочны, он почувствовал себя утомленным, тело его тяжело грузло в
воде .. Через немного времени он плыл уже как обезумевший, в
лихорадке ужаса. Несколько раз он чувствовал, что опускается на
дно. И вот в самый страшный момент, когда действительно он на-
чал опускаться под воду, он почувствовал, что ноги его уперлись
во что-то твердое Он выпрямился. Действительно, он на чем-то
стоял. Прошло несколько минут, и сознание стало к нему возвра-
щаться. Ощупав ногами предмет, на котором стоял, он понял, что
это перекладина якоря, служащего на мелком месте для прицепки
каботажек. Но если так, значит, он близ берега.. И вот, осмотрев-
шись, он увидел ясно то, чего не замечал в ужасе своей агонии: там
и сям мерцали феодосийские огоньки. Он вздохнул спокойно и,
несколько отдохнув, выплыл на берег Это происшествие так по-
влияло на него, что он почувствован с тех пор страх перед водой и
уже совершенно не мог плавать, разве только на самое краткое
расстояние, около купален.
Я прожил у Серафимовых, должно быть, года три. Жизнь у них
протекала однообразно и спокойно. За это время, на каникулах, в
мое отсутствие, умерла от холеры наша Фотинья Федоровна. Та же
холера унесла у Савицких Александру Павловну... Все эти печаль-
ные сцены прошли мимо меня, не оставляя тяжелых впечатлений.
Учился я хорошо и сразу выдвинулся в положение первого ученика.
Мой Ваня Перепелицын, напротив, был чуть не последним, пред-
почитая постоянно «качарить». «Качарить» — это на гимназическом
жаргоне означало уйти из дому якобы в гимназию, а на самом деле
закатиться куда-нибудь гулять. Я ходил в классы аккуратно и толь-
ко раз соблазнился: что же это — все качарят, а я нет, мне стало
даже как будто совестно, и я решил тоже не явиться в гимназию.
Но эта выходка не доставила мне никакого удовольствия и гулянье
было отравлено мыслью, что я делаю просто глупость. А тут еще
170
Л. А. Тихомиров
Фотий Иванович, проведав как-то, что я не явился в гимназию,
стал мне своим кротким, флегматичным голосом читать наставле-
ние, что я всегда вел себя хорошо, а теперь вздумал брать пример с
самых плохих учеников. Мне, конечно, было очень стыдно, что я
заслужил такие обидные упреки, и моя «качарка» была первой и
последней.
У меня было раннее честолюбие. Мне нравилось быть первым
учеником, нравилось, что начальство, когда нужно было показать
товар лицом перед какими-нибудь именитыми посетителями, вы-
зывало именно меня отвечать урок; мне нравилось быть хорошим
товарищем, я всегда показывал товарищам, как писать сочинения
или решать задачи, показывал, как перевести с иностранных язы-
ков, и т д Для товарищей я даже участвовал в коллективных проте -
стах, ничуть их не одобряя. Учиться мне было очень легко, благода-
ря редкой памяти я все усваивал с маху. И менять такое положение
на какие-нибудь «качарки» — нет, это было бы слишком глупо,
думал я.
У других товарищей эти «манкировки», как ныне выражаются,
проходили гораздо веселее. Большей частью они удирали на море.
Море не могло не соблазнять, бухта расстилалась перед самыми
окнами всего второго этажа гимназии — то в тихой прелести не-
зыблемой глади, то бурная и грозная. Бывало, особенно на скучном
уроке, все время искоса поглядываешь на бухту. В Керчи зимует
множество мелких судов, несмотря на то что бухта при норд-осте
очень бурлива. Часто, бывало, смотришь на какую-нибудь кочерму,
прыгающую на волнах, как ореховая скорлупа, и замечаешь, что
она сегодня погрузилась больше вчерашнего, завтра, смотришь, она
еще больше осела и наконец совсем скрывается в волнах. На боль-
шей части своего протяжения Керченская бухта настолько мелка,
что палуба затонувшего судна всегда более или менее выдается из
воды или, по малой мере, над водой торчат почти целиком мачзы.
Мы любили ездить на эти затонувшие суда: карабкаясь по мачтам,
пробирались вдоль бортов, заглядывали в наполненные водой трю-
мы. В этих морских прогулках любил и я участвовать в свободное
время, и большая часть гимназистов научилась хорошо владеть лод-
кой, особенно на веслах. Парусов нам негде было доставать Езди пи
на грубых рыбачьих лодках, которые или нанимали за грош, или
брали просто без позволения хозяев. Веслами мы привыкли владеть
хорошо, да и рулем, хотя им почти не приходится пользоваться,
потому что поворачивать лодку гораздо удобнее веслами: один гре-
бет, другой табанит, или «сияет», как мы больше привыкли гово-
рить. «Табанить» (загребать в обратную сторону) — термин военных
Тени прошлого
171
судов, а на коммерческих говорят «сиять» (от французского «scier»).
Умели многие двигать лодку и с кормы одним веслом, которому
для этого дают винтообразное вращение.
У многих завелось и знакомство на каботажках; они ездили к
морякам в гости. Брали и меня с собой. Бывало, подъезжаешь }
кочерме — и первым приветом с нее слышишь отчаянный лай соба-
ки. На каботажке почти всегда держат собаку. Потом и хозяин выле-
зает из своей каморки взглянуть, на кого лает его пес. На каботаж-
ках скучно, и моряки всегда рады гостям, рады и попотчевать их
чем найдется.
В тихую летнюю погоду моим любимым местом в бухте были
мели, которых там множество. Вода бывает так мелка, что под ки-
лем едва остается до дна пол-аршина. Рукой с лодки можно рвать
разнообразные водоросли и даже вынимать раковины. Я любил на-
блюдать подводную жизнь, стаи быстро бегающих рыбок, черных
мидий, раскрывающих на свободе свои створки, маленьких рач-
ков, которые местами кишат на дне.
Но своеобразнее всего вид бухты зимой, когда она замерзает. В
Керчи зимует множество кочерм, которые стоят совсем близко одна
от другой. Когда между ними стоит сплошной лед, то на бухте
образуется нечто вроде деревни. На кочермах поднимается дым из
жестяных печей, между кочермами всюду видны тропинки, по ко-
торым моряки ходят друг к другу и на берег, видны и дороги, по
которым движутся сани; а ночью, когда на всех судах засвечены
огоньки, трудно и представить себе, что находишься на воде, а не
на берегу.
Для моряков это время наибольшего отдыха и наиболее веселое.
Они делаются сухопутными жителями. Но зато когда подойдет вес-
на и льды начинают трогаться, наступает время постоянного труда
и беспокойства. Льдины постепенно выносятся течением в пролив и
потом в Черное море. Они могут сорвать обмерзшую кочерму с
якоря и затащить с собой в море, могут и совсем раздавить ее.
Поэтому приходится постоянно прорубать лед и по возможности
раскалывать его вокруг каждого судна. Случаются трагедии с кочер-
мами, случаются и с отдельными людьми. Один наш гимназист,
кажемся Стафипуло, очутился на оторвавшейся огромной льдине,
которую стало уносить в море. Ему угрожала гибель, но, к счастью,
его успели снять со льда на какую-то кочерму.
Море было любимым местом наших прогулок. Но мы ходили и к
Катерлезу, и в сады. Городской сад за несколько верст от Керчи
был очень хорош — обширный и густой, как лес, с высокими
насыпными горками. В том же направлении находился фруктовый и
172
Л. А. Тихомиров
виноградный сад Киблера, где мы задаром объедались превосход-
ным виноградом. Обширный сад Гущина, разведенный, по фанта-
зии владельца, довольно высоко на горе, почти не давал фруктов,
несмотря на искусственную поливку деревьев, но туда тоже ходили
гулять. Наконец, в мало-мальски сносную погоду каждый день можно
было встретить группы гимназистов на горе Митридат, с которой
открывается чудный вид на бухту и пролив. На самой верхушке
Митридата стояла часовня, пустая и без всякого употребления. Ее
зачем-то построил градоначальник. Над часовней, на платформе,
вырытой на крутом спуске Митридата, была церковь в виде грече-
ского храма, но в ней тоже не было службы, потому что гора
угрожала обвалом. В горе было несколько небольших подземных га-
лерей, выкопанных при открытии памятников древности. Гуляю-
щие по Митридату тоже всегда посматривали, не попадется ли ка-
кая-нибудь античная статуэтка или осколки сосудов. Я и сам здесь
нашел однажды обломок вазы с прекрасно сохранившимся изобра-
жением Минервы.
Жизнь у Серафимовых протекала тихо и однообразно, мысли,
дела и разговоры вращались в кругу мелких житейских потребнос-
тей, не слышно было никогда толков и бесед на темы гражданские,
политические, философские, религиозные. Только Никола брат иной
раз пускался в политику. О нас, детях, Фотинья Федоровна, а по-
том Елена Яковлевна заботились добросовестно, держали в чистоте,
как, впрочем, и весь дом Серафимовых содержался в образцовой
опрятности. Кормили нас хорошо и в гимназию всегда давали с
собой завтрак. Правда, этот завтрак иногда состоял из маслин и
хлеба. Вообще, у них стол был греческий. Истреблялось огромное
количество маслин, разных слизняков — улигок, мидий. Мидий
ели не только вареными и жареными, в каком виде они составляют
одно из лучших блюд на свете, но ели и сырыми, как устриц. — но
сырые мидии для непривычного имеют вкус почти противный. Ели
множество креветок и разной мелкой рыбы, как бычков, барабуль-
ку и т. п. Прованское масло шло во все блюла. Вообще, я очень
полюбил греческую кухню. Превосходны в ней пирожные, всегда
очень жирные. Замечательны пирожные из цветков акации: кисти
акации погружаются в жидкое тесто и зажариваются в масле; это
очень красивое и нежное пирожное, сохраняющее сильный запах
акации.
Особенно пировали у Серафимовых на Рождество и Пасху, В
сочельник непременно готовили кутью из толченой пшеницы с
огромной примесью толченых орехов и разных пряностей, чрез-
вычайно сладкую. Это кушанье необыкновенно вкусное, с кото-
Тени прошлого
173
рым малороссийская кутья не может идти ни в какое сравнение.
На Пасху, разумеется, особенно щеголяли пасхами (по-русски «ба-
бами»).
В обычное время Фотинья Федоровна иногда посылала нас за
виноградными листьями, которые у греков служат для изготовле-
ния голубцов вместо капусты.
Вот, вспоминая Серафимовых, я невольно говорю больше о
кушаньях: еда составляла у них такой преобладающий элемент жиз-
ни, что больше всего вспоминается.
Совершенно иная атмосфера была в доме Савицких. Андрей Пав-
лович имел множество интересов. Он живо следил за политикой,
русской и иностранной, за всеми совершающимися у нас реформа-
ми, лично участвовал в городском и земском самоуправлении, был
внимательным присяжным заседателем и т. д. Он вообще сочувство-
вал внутренней организации общества и в этом смысле был либера-
лом. Но, будучи строгим сторонником порядка и твердой власти,
он, по тогдашним меркам, мог называться консерватором, особен-
но же потому, что терпеть не мог поверхностного критиканства,
характеризовавшего тогдашних либералов. Он был горячий патриот
и сторонник всероссийского единства. Следя внимательно за внут-
ренними и внешними делами, он говорил о них не только умно, но
веско, опираясь на точные данные. Но Андрей Павлович жил не
одними гражданскими интересами. Он не был чужд вопросам фило-
софским и религиозным. Он интересовался и вопросами искусства.
Он был порядочно ознакомлен с археологией Крыма и сам обладал
ценной коллекцией монет и предметов античной Пантикапеи (Кер-
чи). Книг у Савицкого было не очень много — только один шкаф,
но среди них были ценные и редкие: были заграничные издания
Герцена и Кельсиева, был литографированный Алан Карлек — пер-
вый пророк спиритизма и спиритической философии... Андрей Пав-
лович первое время не допускал меня в свое книгохранилище, но,
когда я стал выравниваться в юношу, он позволил чигагь свои
книги, и я у него перечитал много ценного. Между прочим, у него
же я познакомился с Шевченко. Впрочем, «Кобзарь» Шевченки и
«Энеиду» Когляревского1 он иногда и сам читал по вечерам своей
семье.
Излишне говорить, что дядя следил за медицинской литерату-
рой по своей специальности. Врач он был вообще хороший и не
мог отделаться от практики, хотя совсем не искал ее. В Керчи
долго были по аптекам, а может быть, и посейчас существуют
желудочные «Капли Савицкого», совершенно затмившие инозем-
цевские капли.
174
Л. А. Тихомиров
Многосторонняя умственная жизнь Андрея Павловича передава-
лась, разумеется, всей его семье, которая представляла выдающий-
ся для Керчи интеллигентный уголок. Сама тетушка Варвара Нико-
лаевна, моя крестная мама, Царство ей Небесное, умная, добрая,
кроткая, держалась незаметно, не пускалась ни в какие рассужде-
ния. Но дочери вырастали одна за другой барышнями выдающеся
развитыми Они все по очереди обучались в Кушниковском инсти-
туте обычным порядком, но под влиянием домашней обстановки
приучались интересоваться множеством вопросов, много читали,
были вполне в курсе тогдашней умственной русской жизни. Андрей
Павлович выписывал, нужно сказать, и журналы, в том числе «Рус-
ское слово», где я и зачитывался Писаревым. Впрочем, скептиче-
ские и насмешливые замечания дяди сильно подрывали даже во
мне влияние корифеев тогдашней публицистики. Что касается ба-
рышень Савицких, то для них авторитет отца стоял выше всякого
другого. Они, кажется, не могли себе представить, чтобы на свете
мог быть кто-нибудь умнее Андрея Павловича Да и я его чрезвы-
чайно уважал и даже исповедовался перед ним в разных грехах
своих, ища помощи, которую и получал. Я вообще чрезвычайно
многим обязан ему, В смысле общего направления я, разумеется,
постепенно становился гораздо либеральнее его, но он не оставался
без влияния на меня и охлаждал во мне порывы революционности
все время, пока я не попал в Московский университет.
С самого поступления в гимназию я часто бывал у Савицких,
под вечер в субботу или в воскресенье, и, между прочим, поэтому
привык чаще бывать в церкви, чем большинство товарищей. Савиц-
кие жили через улицу против собора и частенько ходили ко все-
нощной и к литургии. Понятно, и мне неловко было хоть изредка
не пойти с ними, тем более что мальчиком я был очень религио-
зен, а церковный обряд за его красоту, за его какую-то особенную
задушевность любил всегда, даже и в те годы, когда моя вера по-
шатнулась. Но конечно, не из-за церкви я ходил к Савицким, а
потому, что чувствовал себя у них хорошо среди своих, родных
людей, которые меня любили и заботились о мне. У них было при-
вольно даже с внешней стороны. Участок Андрея Павловича зани-
мал огромное пространство. Сначала от улицы шел большой двор,
обе стороны которого окаймляли два дома. В правом от ворот жили
сами Савицкие. Левый отдавался внаймы, хотя небольшую часть
его занимали они же. Помнится, там, по крайней мере одно время,
имела комнату тетя Настенька, то есть Настасья Николаевна Кара-
таева, сестра Савицкой и моей мамы. Дом Савицких был довольно
обширен, комнат около восьми помнится, но для семьи они жили
Тени прошлого
175
все-таки тесновато У них были: Андрей Павлович, тетя Варвара
Николаевна, тетя Настенька, Александра Павловна Савицкая, дети —
Леля, Маша, Лида, Соня, Коля, да еще прислуги было: кухарка,
горничная и кучер — всего двенадцать душ. А из комнат — зала и
столовая служили не для жилья, а, так сказать, под общественные
нужды, да и в кабинете Андрея Павловича принимались разные
посетители Но если жилые помещения были тесноваты по семье
Савицких, то хозяйственная часть дома была обширна: большая
кухня, просторная кладовая и какая-то огромная полуземная ком-
ната, где производилось много всякой домашней работы и храни-
лось множество предметов хозяйственного обихода кадки, лохани,
дрова и т. п. Через эту комнату жилые помещения сообщались с
кухней и кладовой.
Задняя часть двора граничила с большим садом, площадь кото-
рого была вырыта в горе, так что вся задняя часть сада была обрам-
лена высоким, в несколько саженей, обрывом, облицованным ка-
менной кладкой. Я очень любил этот сад, хотя в нем единственны-
ми порядочными деревьями были две громадные акации при входе.
Остальная растительность была низкоросла и состояла в значитель-
ной степени из высокого кустарника и плодовых деревьев, уже
старых, дававших больше клея, чем фруктов. Кое-где разбросаны
были кусты шиповника, но особенно много росло так называемых
волчьих ягод, почему-то распространенных по прибрежьям Азов-
ского моря Красные ягоды этого кустарника ядовиты, но красивы,
и самое растение, сухое и колючее, придает какой-то бесплодный,
пустынный характер местности, на которой расплодится. По в саду
этом были и цветы, а кое-где имелись и тенистые места, в которых
там и сям виднелись скамейки Главным недостатком его была соло-
новатость почвы и трудность поливки, потому что колодец, в нем
находившийся, давал воду совершенно соленую. Но мы, дети, все-
таки очень любили этот сад, в котором проводили множество счаст-
ливых часов, придумывая всевозможные игры.
Из детей Савицких Коля был еще совсем малыш, Соня — тоже
маленькая девочка и Лидия — все-таки мала для меня. Леля, значи-
тельно старше меня, составляла для меня, однако, интересную ком-
панию Но главным другом моим сделалась однолетняя со мной
Маша,
Это было прелестное грациозное создание уже в летстве, и чем
более вырастала, тем становилась очаровательнее. Тонкая, стройная,
подвижная, с выразительным лицом, в котором гармонически со-
четались греческий и малорусский типы, она была так хороша, как
я никогда больше не видал в жизни. Это был какой-то нежный
176
Л. А. Тихомиров
благоуханный цветок — не роза, для нее слишком грубая, а какая-
то необыкновенная, не существующая в природе разновидность изящ-
ной, прозрачной лилии. Какое то притягивающее, бессознательное
кокетство жило во всем ее существе с раннего детства. Я был ее
другом, товарищем игр и детской болтовни, с самой ранней поры,
и чувство близости росло в нас с каждым годом более Французы
говорят: «Consinode — dangereur voisinage» (опасное соседство), и я,
подросши, был по уши влюблен в нее. О ней этого нельзя сказать,
она скоро стала искать настоящих женихов, но ей нравилось ви-
деть, как я перед ней преклоняюсь и таю, нравилось дразнить меня,
кокетничать с другими и с самым невинным видом говорить мне
потом: «Mais pourguoi vous facher?» (Но почему вы сердиты?) —
«Done veut ton charree?» (Из-за того, что вижу твои насмешки). Но
если в ней не было никакой влюбленности в меня — она меня, как
друга, очень любила и, пожалуй, предпочитала даже тем, за кото-
рых не прочь была выйти замуж. Когда она стала совсем взрослой
барышней-невестой, стала выезжать на балы, она все чаще начала
скрываться с моих глаз, потому чго я, как гимназист, имел мало
доступа в места, где за ней ухаживала куча кавалеров; мне досадно
было и думать, что вот она теперь вальсирует с каким-нибудь Куп-
лей (за которого она чуть-чуть не вышла замуж). Один раз я не
выдержал и отправился за ней в маскарад, что нашей братии вос-
прещалось. Уже не помню, какой сетью интриг я пробрался в клуб
на маскарадный вечер и чем был замаскирован. Но только я, можно
сказать, весь вечер увивался Около Маши, до чрезвычайности заин-
тересовал и заинтриговал ее, и, несмотря на все старания, она
никак не могла догадаться, кто такой эта таинственная маска. Когда
я ей потом открыл секрет, она была прямо поражена, а я торжество-
вал победу — что сумел затмить присяжных кавалеров.
Я был дружен также и со старшей кузиной Лелей. Это была
девица очень умная, много читавшая, о многом думавшая, но со-
всем иного типа. Тоже довольно красивая, с сильно выраженным
греческим характером лица, она была полна и флегматична и выда-
валась редким на Юге цветом лица: белая как снег кожа, румянец
во все щеки, настоящая русская красавица — кровь с молоком. У
нее были белая зимняя шубка и шапочка, отделанная шкурками
морских нырков, которые изящны и красивы так, что никакой мех
с ними не сравнится. Бывало, возвратится Леля с мороза в этой
белоснежной шубке, разрумяненная холодом, весело улыбающая-
ся — ни дать ни взять московская боярыня. По душе и сердцу она
была, конечно, лучше всех сестер.
Добрая, неистощимо кроткая, любящая, заботящаяся о всех ок-
Тени прошлого
177
ружающих и, кажется, неспособная рассердиться, она могла бы
быть превосходной женой и матерью семьи. По окончании институ-
та она осталась в нем пепеньеркой, а потом классной дамой, и
воспитанницы ее любили, как самое близкое и родное существо. Но
своей семьей она так и не обзавелась. Было у нее какое-то подобие
романа. Наш смешнейший и скучнейший Владимир Богданович
Пфафф одно время начал за ней серьезно ухаживать и, говорят,
нравился ей. Что она в нем нашла? Тайна женского сердца. Но этот
роман почему-то — не знаю — расстроился, и Леля осталась навеки
девицей, о чем, впрочем, не сожалела. Что касается моей «пассии»
Маши, она, когда я уже был в университете, вышла замуж за
красавца и певца Разумовского Михаила Ивановича, скоро ставше-
го в Одессе знаменитым врачом по женским болезням. Они долго
жили счастливо и имели дочь Зину. Но Михаил Иванович вообще
был довольно ветрен насчет женского пола, и Маше частенько при-
ходилось ревновать его. Кончилось же все очень скверно. Какая-то
барыня так захватила его в свои руки, чго он почти открыто жил с
ней и даже хотел, кажется, поместить ее на своей квартире. Мэша
не могла снести этого и поставила ему ультиматум: или она, или
любовница. Муж ей ответил, что теперь имеет право любить кого
хочешь, а она, если не желает жить, может уезжать куда угодно.
Конечно, ей осталось только уехать с дочерью. Так они и жили, до
самой смерти Разумовского, в depatation de corps (разделении тел),
хотя и не прибегли к форменному разводу.
Из других дочерей Савицких Лидия чуть не вышла замуж. Она
полюбила не помню кого, кажется, вообще хорошего человека, но
больного чахоткой. Они долго считались женихом и невестой, но
он, промучившись все время в болезни, наконец умер, а она уже
больше ни о ком не хотела и думать. Соня же впоследствии вышла
замуж за доктора Терапиано Константина Васильевича и имела двух
детей — сына Юру (Георгия) и дочь Лизу, вышедшую замуж за
Кропачева.
Все это происходило много лет спустя. Во время моего обучения
у Савицких молодежь еще только расцветала, не думая ни о рома-
нах, ни о трагедиях. Жизнь всем, казалось, сулила впереди только
радости. Даже отец и мать были еще во всей крепости возраста.
Андрей Павлович успешно трудился для обеспечения будущего се-
мьи и также успешно занимался общественными делами. Тетя Вар-
вара Николаевна, тихая, незаметная, умела, однако, как благоде-
тельный дух, быть для всех нужной и вносила в жизнь семьи об-
щий ТОН СПОКОЙС1 ВИЯ и ясности.
Если было у Савицких существо, заслуживающее сожаления.
12 Заказ 2695
178
Л. А. Тихомиров
так это только одна тетя Настенька. Еще не старая, она уже распро-
стилась со всеми мечтами о замужестве и переносила это не с хохо-
тол и шутками, как Александра Павловна, а с недовольством и
укором судьбе. Едва ли она могла с кем-нибудь откровенно отвести
душу, едва ли она имела друзей. Даже с добрейшей Варварой Нико-
лаевной я не замечал у нее сердечных отношений. И она как-то
замкнулась в холодном достоинстве классной дамы. В какой бы ран-
ний час дня вы ее ни встретили, она уже была в светском мундире,
одета с иголочки, затянута в корсет, вытянута, как аршин прогло-
тила. Племянницы ее не любили, а Лидия прямо ненавидела, пото-
му что тетя Настенька обучала их педантически строго и скучно,
никогда не ободряя, а всегда порицая и упрекая в непонятливости
и лености. «Она меня до того довела, — жаловалась Лидия, — что я
даже сама себя стала считать никуда не годной, неспособной дурой».
Тетя Настенька, конечно, учила, как ее учили в Москве. Все мос-
ковское осталось для нее идеальным, и она с самым преувеличен-
ным тщанием сохраняла малейшие особенности московского гово-
ра: никогда не скажет «английский», «по-английски», а непремен-
но «аглицкий», «по-аглицки»; не скажет «первый», а «перьвый», с
мягким знаком. Думаю, что она тяготилась своим положением у
Савицких, особенно когда в ней отпала всякая надобность. Было у
нее одно заветное утешение: выигрышный билет. Как только подхо-
дило время выигрышей, Настасья Николаевна приходила в ажиота-
цию: она все ждала, что счастье ей улыбнется. Один раз приходит к
чаю веселая и рассказывает, что видела чудный сон: явился какой-
то старец и объявил, что она выиграет пятьсот тысяч рублей. Этому
сну она крепко верила, но велико было разочарование, когда на-
ступил розыгрыш и она ничего не получила. Счастье не улыбнулось.
Бедная тетя Настенька, скучна и безрадостна была ее жизнь. А ко-
нец оказался такой, что стыдно за Лидию. Уже после смерти Андрея
Павловича и Варвары Николаевны Лидия начала бешено ссориться
с тетей Настенькой, тогда уже больной старухой, и прямо выгнала
ее из дома. Не зн’аю, что было бы с беднягой, если бы ее не при-
ютила старшая сестра, г-жа Ержмановская, богатая помешица. У нее
она и умерла.
Насчет подобного нельзя было и вообразить себе - в то время,
когда я гимназистом проводил там приятно время, в мирной семье,
жившей под властным, но умным управлением Андрея Павловича.
Хорошее было время, и хороший был он человек Живо помню
праздничные вечера на Рождество в их семье. У них не происходило
никакого особенного торжества, но было обыкновенно человека
три-четыре гостей из близких знакомых, подавали какое-нибудь
Тени прошлого
179
угощение. Андрей Павлович умел, когда хотел, быть очень любезен
и интересен в разговоре. Присутствие барышень прибавляло весе-
лья, и эти вечера проходили очень уютно и задушевно.
Один раз молодежь вздумала устроить спиритический сеанс. Тог-
да это было в моде. Одна молодая классная дама возлагала особые
надежды на меня, уверяя, что по моим глазам во мне видна боль-
шая «сенситивность*. Полагаю, что я тогда был «сенситивен» толь-
ко в отношении барышень и молодых дам. Как бы то ни было, из
нашего сеанса ничего не вышло, кроме смеха и шуток. Андрей Пав-
лович сидел в отдалении в кресле, очень задумчивый, и вдруг в
перерыве наших занятий произнес: «Я бы знал, что обо всем этом
думать, если бы не один случай в моей жизни...»
Все обратились к нему заинтересованные и просили рассказать,
в чем дело. Он рассказал живо и интересно и произвел, по крайней
мере на меня, большое впечатление. Случай произошел лет семь
тому назад. Андрей Павлович был в Петербурге, бегая по всевоз-
можным канцеляриям и особам, устраивая свои служебные дела в
Керчи. Понятно, что, измученный дневной беготней, он возвра-
щался к себе в гостиницу и бросался в кресло сколько-нибудь от-
дохнуть и успокоиться. Так было и на этот раз. Он растянулся в
кресле и погрузился в какое-то дремотное полузабытье. Никаких
мыслей не пробегало в его голове, как вдруг он вскочил как встре-
панный. Он ощутил не то голос, не то мысль, он не умеет опреде-
лить, но что-то такое вдруг сказало ему: «Твой сын умер!..» Андрей
Павлович страшно любил своего первого сына, родившегося после
четырех дочерей. Он оставил его в Керчи здоровым, и получаемые
письма не сообщали ничего тревожного. На самом деле мальчик
заболел, но Варвара Николаевна, чтобы не тревожить мужа, писа-
ла, что все обстоит благополучно. Таинственное сообщение о смерти
сына было так живо, что Андрей Павлович записал день и час его и
немедленно послал домой гапрос, что случилось с мальчиком. Ока-
залось, что он умер как раз в тот момент, когда Андрей Павлович
услыхал этот голос.
В то время наука еще ничего не знала об ощущениях и внушени-
ях на расстоянии, но, конечно, происшествие с дядей должно и
теперь считать одним из любопытнейших явлений этого рода.
Андрей Павлович иногда любил рассказать что-нибудь анекдо-
тически-поучительное. Так, однажды среди гостей зашла речь о свя-
тости, о том, что достигший святости уже не боится смерти. «Да, —
заметил дядя, — только вопрос; как узнать, что человек достиг
святости?» И он рассказал из какой-то католической хроники по-
вествование об одном таком монахе-старце, которого ученики его
12*
180
Л. А. Тихомиров
считали святым и просили заранее его молитв у Престола Божия,
когда он скончается. «Дети мои, — говорил старец, — мы не мо-
жем при жизни знать, какова будет наша судьба по смерти». Они
просили его настоятельно дать им знать, что будет по смерти с
ним, и старец отвечал: «Об этом я могу умолить Господа». И bqt
когда настало время его кончины, он завешал не хоронить его до
тех пор, пока он не даст какого-либо загробного известия о себе.
Итак, ученики молились у гроба и ждали, что будет. На седьмой
день мертвый приподнялся из гроба и произнес: «А Deojusto adsum»
(«Предстал пред Праведным Богом»). На .двадцатый день он снова
приподнялся и заявил: «А Deo justo judicatussum» («Начался суд
Праведного Бога»).. Ученики удвоили молитвы, но на сороковой
день скончавшийся старец со скорбью возвестил: «А Deo justo
samtus» («Праведный Бог осудил меня»), и его тело тотчас преда-
лось тлению.
Не знаю, откуда Андрей Павлович начитался латинских хроник,
но он нередко цитировал их, иногда и в забавных образчиках Так,
он рассказывал, что у какого-то средневекового путешественника
по Польше есть такое глубокомысленное наблюдение: «In Parva Rossia
hahentur homines, qui non jeresaint nec jenescunt, et jucantur chlopci» —
это он видел, что у помещиков кличут «хлопец» и старых, и моло-
дых, и заключал из этого, что это особая порода людей, не вырас-
тающих и не стареющих. Уж не знаю, был ли такой путешествен-
ник или это просто польско-латинский анекдот
Родственный круг Савицких скоро увеличился с поступлением
в институт моей сестры и с прибытием в Керчь семьи Тирютиных.
Марья Павловна Тирютина была сестра Савицкого. Муж ее, Семен
Дмитриевич, врач по профессии, перевелся в Керчь из Черного
Яра, не помню, на какую должность. У них было две хорошенькие
дочурки, Леля и Аня, настоящие херувимы Сама Мария Павловна
была еще очень красивая, пышная дама, хорошая хозяйка, как все
Савицкие, веселая и очень вообще приятная особа. Семен Дмитрие-
вич, родом белорус, тоже был красивый мужчина, с длинными
усами на бритом лице, худощавый, энергический, смелый человек.
Его отец в 1812 году был забран в армию Наполеона и ходил на
Москву. Но Семен Дмитриевич был вполне уже русский и к Польше
не питал никаких симпатий. Довольно образованный, он держал
себя совершенно неверующим и не стеснялся говорить: «Ведь выду-
мали же бессемейное зачатие!» Однако это вольтерьянство было в
значительной степени напускное Однажды Мария Павловна в Кер-
чи серьезно заболела и рисковала умереть. Семен Дмитриевич был в
отчаянии. Он очень любил жену, да и перспектива остаться вдов-
Тени прошлого
181
цом с двумя маленькими девочками не могла не nyiaib. И вот'моя
мама, бывшая в это время в Керчи, увидела, что он, ходя в волне-
нии взад и вперед, время от времени выскакивает в соседнюю
комнагу и остается там несколько минут. Ее заинтересовало, что он
там делает. Оказалось, он стоит перед образами и молится в каком-
то исступлении: «Помилуй меня, Господи, не погуби. Ведь я погиб,
если она умрет. Помоги, исцели. Ты не можешь, не должен довести
меня до гибели... Пощади, исцели ее...»
По Семен Дмитриевич хотя и мог растеряться при опасности для
жизни жены, но вообще был человек отважный. Раз ночью, когда
вся семья Тирютиных уже была в постели, на улице послышался
отчаянный крик о помощи. Семен Дмитриевич, не раздумывая ни
секунды, как был в ночном белье — бросился на улицу. Тут не-
сколько грабителей тащили какого-то человека во двор соседнего
нежилого дома, очевидно, чтобы там с ним на свободе расправить-
ся. Тирютин кинулся на выручку; завязалась общая свалка, но шум
борьбы разбудил других жильцов тиркл инского дома, они стали
выбегать на улицу, и грабители обратились в бегство.
Семен Дмитриевич внес много оживления в наш семейный круг.
А тут еще прибавилась моя сестра Маня, поступившая в институт,
где в это время учились две старшие барышни Савицких. Институт
помещался на той же Воронцовской улице, как раз рядом с домом
Савицких. Сношения были легки и удобны, и я часто посещал
наших институток, ходил за ними, когда их отпускали домой. Ин-
ститут представлял мрачное старое здание, да и порядки в нем
были строгие, но молодежи везде весело. Моя сестра по возрасту
ближе всего подходила к Маше Савицкой, и мы с ними составляли
постоянное дружеское трио,
В это время вводились новые судебные учреждения, которыми
все были очень заинтересованы, и увлекающийся Семен Дмитрие-
вич вздумал заняться адвокатской практикой, хотя не имел ника-
кой юридической подготовки. Конечно, своей профессии врача он
не оставлял. Не знаю, как счастливо вел он свои судебные дела, но
рассказов из згой области приносил нам много, пока ему не надое-
ло заниматься адвокатурой.
Под конец времени, о котором здесь идет речь, я жил уже не
у Серафимовых, а сначала у Апостоловых, а под конец учения —
у Платонова Но об этом я скажу позднее. Теперь мне хочется
вспомнить мое каникулярное времяпрепровождение за мои уче-
нические годы.
182
Л. А. Тихомиров
XIV
Летние каникулы я всегда проводил в Новороссийске.
Рождественские праздники были слишком коротки, да притом в
это время на Черном море погоды бурные. Нельзя было даже пору-
читься, что пароход зайдет в бухту, нельзя было знать наверное,
когда выскочишь из Новороссийска, раз туда забравшись. На пас-
хальные же праздники свободна была только первая половина, а во
вторую уже приходилось более или менее готовиться к экзаменам.
Притом же и на Рождество, и на Пасху нам задавались довольнр
большие уроки. Поэтому на оба эти праздника я всегда оставался в
Керчи. Но зато на летние каникулы я старался не потерять ни одно-
го дня, чтобы побольше провести времени на родной стороне, ко-
торую полюбил еще до поступления в гимназию. И тут дело не в
том только, что в Новороссийске мне жилось привольно и весело.
Нет, в горных странах каждая местность имеет свою физиономию,
такую же выразительную, как человеческое лицо. Эта физиономия
иногда сияет светлой красотой, иногда пасмурна и грозна, иногда
нежит лаской, иногда разнообразно переходит от одного выраже-
ния к другому. И вот я любил саму физиономию Новороссийска,
профили наших гор, очертания берегов, их обрывы, разнообразие
оттенков в цвете моря, жаркое солнце, черные ночи, сверкающие
мириадами звезд, таинственный свет золотого сияния луны, грозы
и зарницы, свирепые норд-осты — словом, все во всей сложности и
разнообразии. Я торопился увидеть знакомое лицо любимого родно-
го края, независимо от того, как мне в нем живется. Но и жилось в
нем тогда хорошо, так хорошо, как не могло быть раньше, во
время господства черкесов, ни после, когда край заселился други
ми народами. В течение нескольких промежуточных лет он весь был
в невозбранном распоряжении моем и моих товарищей. Все было
наше, никто не ограничивал наших прав брать всюду что захотим,
делать все, что нам угодно, — jus utendi et abutendi, usez et abuser.
Никакой сказочный принц не мог быть богаче и свободнее, чем
были мы в волшебной сказке наших юношеских лет.
Я садился на пароход с легким сердцем, с чистой совестью.
Экзамены сданы прекрасно, на пятерки. Никакое горе, никакие
заботы не омрачали воображения, рисующего радостные картины
того, что ждет меня домц. Ездить мне большей частью приходилось
одному, хотя раза два езжала и сестра в сопровождении какой-
нибудь знакомой попутчицы. Первые годы я помещался во 2-м классе,
то есть со всеми удобствами. Погода в эти месяцы обыкновенно
превосходная. Меня в те времена вообще не укачивало, но качки
обыкновенно и не бывало; она трепала пароход только при возвра-
Тени прошлого
183
щении с каникул, а ранним летом покачивала только морская «тол-
чея» против устьев Кубани, на Бугасе: там течение реки, врываю-
щейся в море и сталкивающейся с морским течением, беспорядоч-
но волнует воду круглый год. Эта «толчея» — самый неприятный
вид качки, но пароход пересекает ее полосу в какие-нибудь полчаса.
А в общем переезд в Новороссийск в это время года составлял
прекрасную прогулку. Пароход выходил из Керчи под вечер. И бух-
та, и пролив близ Керчи — со множеством парусных судов, то
стоящих на якоре, то идущих в разных направлениях, представляли
оживленную картину. Глаза разбегались, рассматривая ее. А туг еще
нужно было обегать весь свой пароход, осмотреть палубу, побывать
на рубке, взглянуть на машину. Третьеклассные пассажиры, распо-
ложившиеся живописными группами вдоль бортов, на корме, на
носу, привлекали внимание бытовыми сценами. Тут перемешива-
лись русские, евреи, греки, татары., турки. Последние были всегда
особенно интересны. Турки держат себя с удивительным достоин-
ством, не суетятся, не горячатся. Они и по наружности красивее
всех. Один раз, помню, застал я эту публику в религиозном споре,
который мне пояснил по-русски керченский грек. Особенно хорош
был'пожилой турок в тюрбане, с длинной бородой. Плавно поводя
рукой и оглядывая слушателей, он говорил, ни разу не повысив
голоса, с очевидным сознанием своей правоты и превосходства:
персонаж, достойный кисти Репина.
На море аппетит разгуливается быстро, а на пароходах тогда
кормили очень хорошо, да у меня и самого чсегда была куча припа-
сов, данных Савицкими. Пока набегаешься да насытишься — смот-
ришь, уже и ночь пала на море. От избытка впечатлений чувству-
ешь, что и уснуть бы недурно. Но как тут спать, когда кругом
расстилается такая чарующая водная даль! Гладкая, как стекло, она
колышется какими-то иягкими выпуклостями, и не насмотришься
на нее. Сверкают ли на ней золотистые разливы луны, или она
чернеет под небом, разукрашенным только прихотливыми узорами
созвездий, — одинаково прекрасна эта водная бесконечность. И вот
я взбираюсь на борт и, держась за ванты, любуюсь и черной далью,
и слабо светящейся полосой вдоль ватерлинии, где бок парохода
рассекает воду, насыщенную миллиардами фосфорических блесток.
Но сидеть так небезопасно, и матрос прогоняет тихим голосом:
«Слезьте с борта, тут нельзя сидеть». И действительно, не следует
сидеть. Стоит только гипнотическому очарованию моря на секунду
овладеть неосторожным и пошатнуть его — поминай как звали.
Только фосфорические брызги отметят на минуту влажную моги-
лу погибшего.
184
Л. А. Тихомиров
В конце концов все-таки убираешься в каюту и засыпаешь как
убитый с мыслью, как бы не проспать появления кавказских бере-
гов. Мне, впрочем, легко.было не проспать. В юношеские годы я
себя выдрессировал просыпаться в назначенное себе время. Отец
обладал этой способностью в полной мере. Я — хотя и похуже его,
но все-таки очень недурно. Поэтому я всегда вставал безошибочно в
то время, когда пароход подходил к кавказским берегам.
Тут раскрывались уже совсем иные картины. С правого борта у
нас виднелось водное пространство, которому не было конца до
самой Варны и Царьграда. Но, глядя налево, можно было вообра-
зить себя на широкой реке. Пароход шел вдоль берега на таком
близком расстоянии, что можно было рассмотреть не только малей-
шую хижину, но даже человека. Я ездил обыкновенно с биноклем,
при помощи которого мой взгляд проникал в отдаленнейшую глу-
бину ущелий; на берегу можно было различить все камни, о кото-
рые разбивались длинные полосы прибоя. Но вот лучи солнца брыз-
нули там и сям из-за гор. На их вершинах и в низах долин начинает-
ся игра света и тени. От этой картины трудно оторваться даже для
того, чтобы пойти пить кофе со сливками и бутербродами.
Я, конечно, хорошо знал наши берега и по их сменяющимся
обрывам и ущельям рассчитывал, как по циферблату, долго ли еще
нам идти. Когда открывалась длинная низина Озерсйки (бывшее
черкесское Ходрек), это значило, что вот-вот откроется мыс Доба,
вход в Новороссийскую бухту. Этого момента я уже никак не хотел
пропустить. Берег Новороссийской бухты тоже очень красив, может
быть, даже красивее. Но на эти виды уже, бывало, и не смотришь.
Глаз тянется туда, где виднеются крыши Новороссийска, крест цер-
кви, здание лазарета на горе. В голове толпятся мысли: что поделы-
вают дома? кто меня встретит? как там теперь хлопочет мама, гото-
вя для меня кофе и закуску9 А пароход быстро проходил бухту. Она
тогда красовалась во всем первозданном просторе, не сковывали ее
ни молы, ни набережные, не было даже пристаней, и пароход ста-
новился просто на якорь. Пассажиры высаживались на берег на лод-
ках, а на берегу меня всегда ожидали дроги, высланные из дому.
Случалось, если позволяло время, ко мне навстречу выезжал на
пароход отец. И вот спускаешься по трапу в перегруженную до
невозможности фелюгу, разноперые гребцы — греки, турки, рус-
ские — нестройно налегают на весла. Еще пять-шесть минут, и я у
наших дрог, около которых мне приветливо ухмыляется хромоно-
гий денщик Трофим: «Здравствуйте, паныч». Я дома. Начинаются
блаженные каникулы.
Пока я учился в Керчи, наши перебрались на другую квартиру.
Тени прошлого
185
Это был маленький казенный дом около самой крепостной стены,
над бастионом, под которым происходила черкесская сатовка. Парад-
ным фасадом дом выходил на Соборную площадь. Жили мы там
тесно, в четырех комнатах, к которым можно еще присоединить
кладовую, на лето превращенную в комнату. А народу набиралось
на каникулы много. Отец, мать, сестра, брат Володя, я, да еще раза
два приезжали Савицкие, трое или четверо: Андрей Павлович, Леля,
Маша, Лидия. Прислуги тоже была куча: двое денщиков, вестовой,
горничная Кафеза да некоторое время Алексей (Бжиз). Правда, на
дворе была особая, просторная кухня, но все-таки непостижимо,
как мы умудрялись помещаться. Кое-кто из денщиков спал часто в
сарае. А одно лето отец поместил меня и брата на дворе в огромной
госпитальной палатке. И кажется, это помещение было самым луч-
шим в доме. Вспоминаю его с самым приятным чувством.
Палатка эта рассчитана была на шесть коек, а мы в ней жили
вдвоем. Нам дали две коики, два столика, несколько табуретов. Па-
латка высокая, просторная, изнутри подбитая красным сукном. Жить
было прекрасно. Только хлопот с ней было множество. Постоянно
приходилось подтягивать веревки, на которых она была натянута,
поправлять и вколачивать колья, к которым привязывались эти
веревки, и множество мелких колышков, к которым подвязыва-
лось самое полотно палатки. На день полотно приходилось подни-
мать, где хотели образовать некоторое подобие окон и дверей, на
ночь, напротив, все это нужно было прикреплять к земле. Прихо-
дилось постоянно прочищать вокруг палатки канавку, по которой
сбегала дождевая вода. Но жить было зато хорошо. Воздух превос-
ходный. Ночью иной раз свежо, но у нас были одеяла. Закутаешься,
бывало, и — блаженствуешь. Особенно интересно было при дожде.
Парусина натянется, как барабан, и потоки дождя выбивают по
ней грохочущую барабанную дробь, а палатка прочная, почти не
давала течи. Закутаешься, бывало, на кровати и слушаешь эгу му-
зыку. Дом, понятно, был каменный, местного плитняка. Как всегда
в то время, в нем не было ни одного окна на норд-остовую сторону.
Тогда этого очень тщательно избегали, поворачивая дома на норд-
ост сплошной стеной. Дом с двух сторон был опоясан палисадни-
ком, в котором росло несколько абрикосовых деревьев, дававших
недурные плоды; был также десяток кустов крыжовника. В этом
палисаднике мы просиживали часы в хорошую погоду, а иногда и
чай пили по вечерам.
Общество у нас, молодежи, было довольно многочисленное. Ра-
зумеется, за шесть лет оно менялось. Появлялись новые лица, неко-
торые выбывали. Но в общем народу было всегда много. Первые
186
Л. А. Тихомиров
годы всегда приезжал на каникулы брат Володя. Он покинул Ново-
российск только тогда, когда поступил в Московский университет.
Из Москвы он, к огорчению отца и матери, уже ни разу не приез-
жал Это было и на его собственное несчастье. Если бы бедняга не
оторвался от семьи, его жизнь, конечно, сложилась бы совершенно
иначе. Но первые годы моего пребывания в гимназии брат всегда
проводил лето с нами и был даже главным лицом нашей компании.
Приезжал также и его сотоварищ Митя Рудковский. Из Керчи ре
гулярно приезжал наш гимназист Михаил Ключарев, неизменный
участник всех наших каникулярных похождений. Его сестра была
замужем за инженером Головачевским, нашим соседом, и Ключа-
рев проводил у них каникулы. Некоторое время приезжал также и
Ваня Перепелицын, который по своей неразвитости мало подходил
к нам, но все-таки шлялся с нами по лесам и горам. Он немного и
охотничал, хотя стрелял плоховато. Настоящим охотником среди
нас был только Ключарев.
Жили мы в своем домишке тесно, но хорошо. Разумеется, в
течение шести лет мы и сами росли, и обстановка изменялась, так
что не совсем одинаково наполнялось время каникулярного отды-
ха, но всегда это время было светло и прекрасно. Мы бродили по
горам и лесам, ездили в лодке, ходили на охоту, купались, много
читали. Одно время, именно когда мы жили в палатке и у нас
гостили Савицкие, брат нам читал нечто вроде литературных лек-
ций. Володя тогда находился в высшем пункте развития своих бли-
стательных способностей, впоследствии в университете не то что
угасших, но как-то замерших, пришедших в бездейственное состо-
яние. В гимназии он для юноши своих лет был чрезвычайно начитан
и, между прочим, хорошо знал русскую литературу с древнейших
времен. У них, в Ейской гимназии, был учитель словесности Доро-
шенко, который умел привлечь молодежь к своему предмету. Брат
именно и вздумал читать нам лекции по русской литературе. Гово-
рил Володя превосходно, легко, плавно, образно. Можно было за-
слушаться. Разумеется, с литературы разговоры переходили на все-
возможные другие предметы. То были времена расцвета русского
романа. Лев Толстой печатал «Войну и мир». Достоевский выступал
с первыми крупными созданиями своими. Все это давало сотни тем
для размышления и разговора.
Но мы читали и множество пустяков. Я глотал Густава Эмара.
Дюма и т. п. Мы много упражнялись, особенно в первые годы, в
разных забавах. У нас была интересная книга по химии, в которой
мы нашли множество рецептов по изготовлению пороха и разных
фейерверочных огней. Это нас увлекло, и мы научились делать очень
Тени прошлого
187
сносный порох. С пороха перешли на отливку пуль и изготовление
дроби и некоторое время шлялись по ущельям, усердно стреляя в
цель. Готовили, конечно, и разноцветные огни. Впоследствии эти
забавы были брошены, но зато тем шире развились наши полу-
охотничьи прогулки по лесам, горам и морю. Я пристрастился и к
верховой езде и часто в одиночку уезжал далеко от Новороссийска.
Прогулки верхом даже лучше, чем пешеходные. Лошадь сберегает
силы, а между тем может пройти почти в любую трущобу и по
горам, и в лесу. Разумеется, есть такие места, куда не только на
лошади не проедешь, а и пешком приходится пробираться чуть не
на четвереньках. Но это уже исключения.
Раз как-то пошли мы с братом в горы и, перевалив заросшую
кустарником вершину, вздумали спуститься вниз, в ущелье. Конеч-
но, мы знали, что наши горы почти везде кончаются в ущельях
крутыми, перпендикулярными обрывами, но не подумали об этом
и беззаботно двинулись по спуску. Сначала все шло хорошо, но
мало-помалу спуск становился все круче. Пришлось почти сесть и
спускаться, придерживаясь руками за кустарник. Наконец мы стали
уже прямо скользить, и тут нам только пришло в голову, что перед
нами должен быть обрыв. Через несколько секунд перед нами выри-
совался отвесный обрыв противоположного борта ущелья, а почва
под нами сделалась так крута, что мы могли удерживаться только
руками за кусты. Мы испугались. Попробовали брать руками камни,
все больше попадавшиеся между корнями, и бросать их вниз. Дело
оказалось совсем плохо. Камни легко пролетали сквозь кустарник и
с шумом падали в какую-то невидимую нам пропасть. Стало ясно,
что мы находимся всего в нескольких шагах от обрыва, куда могли
слететь каждую минуту, если вырвать из чахлой земли корень кус-
та, на котором приходилось почти висеть всей тяжестью тела. Нуж-
но было немедля спасаться. Мы поползли вверх. Это было очень не-
легко. Ноги уже почти не помогали, а подниматься приходилось,
только хватаясь руками за кусты. Некоторое время мы поднимались
в большой тревоге, пока крутизна не уменьшилась настолько, что
мы могли стать на ноги.
Я любил уходить в горы и лес и в одиночку. Заберешься, быва-
ло, куда-нибудь в пустыню и лежишь, глядя на небо или наблю-
дая разные разности вокруг себя. Хорошо, легко на душе, когда
кругом нет ни души человеческой, ничье слово не вторгается в
чарующее единение с природой. Зверей я тогда не боялся, хотя их
было очень много. В наших поездках мы, случалось, наталкивались
на кабанов, видели и волков. Но они в то время как-то никого не
трогали, а отчасти я не боялся их и просто по неопытности, осо-
188
Л. А. Тихомиров
бенно когда раздобылся ружьем. Стрелял я всегда плохо, но раз
навсегда решил, что при встрече с волком, если он будет напа-
дать, я буду стрелять не дальше как с пятнадцати—двадцати ша-
гов, и притом картечью. Сделал я предварительно опыт: выстре-
лил картечью в черепаху. Заряд пробил в ней огромную дыру, и я
решил, что, стало быть, картечь может свалить и волка. Впрочем,
это зверье мне ни разу не попадалось во время моих одиночных
путешествий. Раз только нос к носу столкнулся с шакалкой. Я
поднимался на гору, она спускалась. Но, только завидев меня, она
моментально шмыгнула в сторону.
Один раз у меня произошло приключение со змеей. Я вообще
считал долгом убивать всех змей, какие только попадались под
руку, и несколько штук действительно убил. Однажды в Цемесской
долине я увидел большую змею, ползущую близ ручья, и, воору-
жившись камнями, начал ее бомбардировать. Один камень попал.
Тогда змея, свернувшись в кружок, сделала огромный прыжок на
меня, как распустившаяся пружина, потом моментально опять свер-
нулась. Но я не ждал второго скачка, а пустился бежать во всю
прыть, а она хотя повторила прыжок, но догнать меня не могла. С
тех пор я стал более осторожен со змеями.
Другой раз мне случилось наблюдать премилую сцену с дикими
котятами. Это было на охоте, когда мы поехали на дрогах. Наша
компания, оставив дроги на поляне, разбрелась с ружьями на охо-
ту, я же не пошел и, развалившись на дрогах, погрузился в свое
любимое созерцательное ничегонеделание. Тихо, одиноко, солныш-
ко припекает — хорошо. Вдруг из кустов выскочили несколько ди-
ких котят и начали играть Хорошенькие, грациозные зверьки рез-
вились совсем как домашние. Я залюбовался ими, стараясь не шеве-
литься, чтобы не вспугнуть их. Но они в своих играх вышли из
круга моего зрения, и я чуть-чуть повернул голову за ними, но,
как только шевельнулся — они моментально исчезли в кустах.
В кустарниках больших долин я любил наблюдать или, точнее,
слушать фазанов. Их тогда было множество, как в каком-нибудь
птичнике. Крики их так и раздавались со всех сторон. Этот крик
очень похож на куриный, только курица кричит явственно: «куд-
куд-куд-куд-кудак», а у фазана первые звуки еле слышны, но за-
то очень громко раздается последний звук: «...кудак». Они тогда
совсем еще не были пугливы, однако все же прятались от человека
по кустам.
Любил я также наблюдать жизнь насекомых, муравьев, жуков.
Один раз как-то, на той стороне бухты, я буквально целый час
ходил за жуком-навозником. Он сделал сначала из навоза найден-
Тени прошлого
189
ного на дороге, шарик гораздо больше самого себя, величиной с
небольшой волошский орех, и покатил его куда-то через траву.
Бедной маленькой твари это стоило больше усилий, чем мне про-
дираться сквозь густо заросший лес, но он терпеливо преодолевал
все препятствия или обходил их, пробираясь к, очевидно, заранее
намеченному месту. Путь для него был очень длинный, шагов двад-
цать. Я все время следил за ним, приседая на корточки и потихонь-
ку передвигаясь. Наконец он пришел к своему месту и начал рабо-
тать. Почему он выбрал именно это место — я не мог догадаться.
Там не было никаких признаков жилья жуков или каких-нибудь
ямок, не было и других л<уков. Мой жук положил свой шарик на
месте, сравнительно свободном от травы, и начал выкапывать во-
круг него землю, так что шарик стал понемногу опускаться. Потом
жук подрылся совсем под землю, выбрасывая ее наверх, и наконец
совсем исчез и начал снизу тащить свой шарик вниз. Несколько раз
он то выходил наверх, выбрасывая землю и отправляя шарик, то
скрывался под землю, таща его снизу. Работа для него была, оче-
видно, страшно трудная, но он трудился неутомимо. Наконец ша-
рик был совсем закопан. Жук еще раз появился на поверхности,
присыпав его землей, а потом скрылся внизу. Я ждал, не будет ли
чего дальше, но уже ничего не произошло, исчезли и шарик, и
жук, и только маленькое, оголенное от травы пятнышко показыва-
ло место упорных трудов насекомого.
Любил я тоже прослеживать рождение родников, которые в го-
рах кое-где били прямо из-под земли, сливаясь потом в ручейки. В
одном ущелье, в ручье, очевидно, насыщенном известью, были
любопытные зачатки сталактитов, и все попавшие в воду листочки
и веточки покрывались известью. Они были очень красивы, но
очень непрочны, рассыпаясь от прикосновения. Вообще, одинокие
прогулки мне очень нравились свободой наблюдения всего, что за-
интересует по пути. Однажды в большом лесу в Цемесской долине я
нашел очень странную вещь: обширный погреб. Заглянуть в него
было страшно, чтобы не осыпалась земля. Тогда я остался бы там
заживо погребенным, потому что помощи ждать неоткуда. Я осмат-
ривал поэтому погреб лишь с величайшей осторожностью и недо-
умевал: кто и для чего мог выкопать его? Очевидно, это был оста-
ток каких-то черкесских обиталищ. Потом я уже не мог никогда
отыскать его, хотя и очень хотел показать товарищам.
Более интересно было находить заглохшие черкесские сады, ко-
торых было множество. По черкесские фрукты вообще не отлича-
лись вкусом, за исключением кизила, который был хотя и мелок,
но гораздо слаще и вкуснее крымского. Не помню, кто нашел в
190
Л. А. Тихомиров
большом лесу прекрасный кизиловый сад, которого кусты по тол-
щине стволов нужно было называть скорее деревьями. Мы сюда
иногда ездили собирать кизил, который, опадая с деревьев, по-
крывал землю так густо, что его нельзя было собирать, не перетоп-
тавши гораздо больше ягод, чем попадало в корзины. Помню, как я
лежал под этими кустами, выбрав местечко посвободнее, и объе-
дался черными сладкими ягодами, такими мягкими от зрелости,
что их невозможно было класть в корзину. Чтобы съесть их целый
фунт, мне не нужно было сдвигаться с места, а стоило только
протягивать руку и брать с земли, как с блюда. Остальные фрукты
у черкесов были плохи. Их груши, так называемая кислица, пред-
ставляли громадные деревья, толстые, выше дубов, но сами фрук-
ты очень мелкие, хотя и сладкие, когда вызреют. Их употребляли
для сушения. Эти великолепные деревья почти все постепенно по-
гибли. На них почему-то заводится омела, которую черкесы, оче-
видно, срезывали, а когда срезывать стало некому, омела засушила
все деревья. Черкесская слива (чернослив) мелка и несладка. Хоро-
ша только желтая лыча (или алыча). Яблок же черкесских я даже
совершенно не помню.
В одиночных прогулках, даже и верхом, я редко забирался дале-
ко, но в компании мы заходили за десяток и больше верст, искре-
стивши во всех направлениях окрестности Новороссийска. Бродили
мы по большей части почти бесцельно, охотничали мало, а при
этом ставили себе задачей посмотреть, далеко ли, например, тянет-
ся лес, или где начало Цемеса, или чем заканчиваются ущелья и т. п.
В течение нескольких лет новороссийская округа была совершенно
пустынна, ближайшее поселение по берегу составляла Кабардинка,
весь склон Маркотха был безлюден, и только уже за перевалом
находились станица Верхне-Бакамская да почтовая станция на Лип-
ках. Вся Цемесская долина была пуста. Такое же безлюдие до Сус-
Хабла и Абрау. На всем пространстве в гриста-четыреста квадратных
верст находилось всего два-три хуторка. Едва ли не первый завел
себе хуторок казак Паничовный, на той стороне бухты, под старой
Крымской дорогой, у самого залива. Должно быть, он занял это
место самовольно, потому что скоро начальник Черноморского ок-
руга Пиленко как-то выдворил его оттуда и присвоил землю себе.
Тут он пытался разводить сад низкорослых деревьев, которые, по
его расчетам, должны были лучше выдерживать напор норд-оста. Но
и у Пиленки это место недолго продержалось; кажется, он его про-
дал, когда проведение железной дороги вызвало у нас отчаянную
спекуляцию на земли. Другой ранний хутор был основан крестья-
нином Плохим на земле, которая была впоследствии отведена де-
Тени прошлого
191
ревне Борисовке. Крестьяне очень хлопотали отнять землю у Плохо-
го, но он как-то успел отстоять себя, и его хутор остался вклинен-
ным в Борисовский Юрт. Вообще первым заемщикам земель, се-
лившимся самовольно, без всяких формальностей, по большей час-
ти трудно было удержать свои владения. Однажды мы всей компа-
нией забрались далеко, в великолепное ущелье Дюрсо, и там на-
шли только что основанный хуторок. Но года через два-три обшир-
ная горная долина с озером Абрау и смежным ущельем Дюрсо были
отданы по высочайшему повелению какой-то великой княгине, и
злополучного хуторянина прогнали оттуда. А громадное имение Аб-
рау-Дюрсо, тысяч десять десятин, перешло потом во владение Им-
ператрицы. При ней на Абрау разведены были прекрасные виног-
радники и начато виноделие. Вина Абрау скоро приобрели почетное
место на рынке.
Эта долина Абрау составляет едва ли не самую лучшую мест-
ность во всей новороссийской округе. Я несколько раз там бывал.
Обширная плоскость, окаймленная горами и защищенная ими от
норд-оста, имеет наклон в сторону моря, но отрезана от него кру-
тым горным хребтом, гак что стока в море не может получить.
Поэтому долина Абрау, сначала сухая, переходит наконец в болото,
а за ним до самого хребта, замыкающего долину перед морем, об-
разовалось прекрасное озеро Абрау, которое русские переселенцы
сначала окрестили именем «озеро Абрам*. Замечательно, что это озеро
совсем не болотистое, но чистое, прозрачное и чрезвычайно глубо-
кое. В нем водилась кое-какая рыба и мелкие, но хорошие раки. Тот
же хребет, который отделяет озеро от моря, отрезывает Абрау и от
Дюрсо, но после отдачи обеих долин Императрице они были связа-
ны между собою прекрасной дорогой, очень живописной, проби-
той через этот хребет гор на протяжении верст четырех-пяти. Дорога
была проведена на казенный счет и должна была стоить очень не-
дешево, хотя первоначально соединяла две местности совершенно
безлюдные. Управление имением предполагало отдавать земли на
Абрау и Дюрсо в аренду переселенцам, но не знаю, насколько был
осуществлен этот план, потому что в Новороссийске тогда была
масса земли, отводимой переселенским деревням даром, а под мел-
кие имения — за грош (десять рублей десятина). Я был на Абрау
несколько раз, но особое своеобразное впечатление вынес в тот
момент, когда великокняжеское управление впервые заводило там
свое хозяйство.
Вообще, однако, заселение края шло сначала очень медленно, и
несколько лет мы, наша каникулярная компания, бродили по со-
вершенно опустелым и одичалым местностям на всем пространстве,
192
Л. А. Тихомиров
одолеть которое могли наши молодые, неутомимые ноги. Все и по-
всюду было в нашем невозбранном владении, мы делали что хоте-
ли, собирали ягоды и фрукты, разводили костры с опасностью
произвести лесные пожары, ломали фруктовые деревья, чтобы удоб-
нее собрать плоды. Нигде никто нам не мешал. Помню, под конец
нам случилось сбивать груши палками, которые мы запускали сни-
зу, безбожно ломая тонкие веточки дерев, как вдруг из кустов
выбежал человек и начал нас отчаянно ругать... Оказалось, что это
собственник хуторка, только что основанного. Он кричал, чтобы
мы не смели портить его сада, и мы были, помню, совершенно
изумлены: до сих пор все повсюду было наше, а тут вдруг явились
такие строгие препятствия. Хуторянин, разумеется, говорил дело, и
мы не могли не сознавать, что поступали с садом совершенно варвар-
ски. Но самый факт отпора поразил нас. Это было первое предвестие,
что нашему царствованию в новороссийской округе наступает конец.
Привольны были времена этого нашего царствования на суше,
но не меньше радости давало нам и море. Купание было тогда в
Новороссийске дивное. Человек еще ничем не загрязнял в бухте
воды, и она была кристально прозрачна. Дно в неясных очертаниях
было видно даже и на больших глубинах. В купальнях же и вообще
около берега на дне виден был каждый камешек, каждая водо-
росль, каждая рыбка. Пользуясь этой прозрачностью, греки ловили
рыбу особым способом, которого мне больше не приходилось ви-
деть нигде. Опуская удочку с грузом, но без всякой приманки,
рыболов подводил крючок под брюхо рыбы и потом быстрым дви-
жением выдергивал ее из воды. Ловля таким способом шла быстро,
но требовала большой ловкости. Никто из нас не мог овладеть этим
искусством, и мы если ловили рыбу, то обыкновенным способом,
с приманкой. Впрочем, в Новороссийске ловля на удочку неинте-
ресна, потому что лучшая рыба живет на глубине, а на мелких
местах — вероятно, вследствие прозрачности воды — клюет очень
плохо. Мы, бывало, просидевши несколько часов, в лучшем случае
приносили домой какой-нибудь десяток бычков. Ходили же мы на
бухту, собственно, для купания.
Тогда народ купался просто с берега. Зажиточные же люди име-
ли собственные купальни. Это был просто деревянный остов с по-
лом, обтянутый полотном. Его опускали прямо на дно. В купальне,
конечно, были скамеечки и лестничка в воду. В такой палатке даже
и в полдень не жарко, солнце не печет, ветерок продувает, и при-
ятно было просидеть хоть целый час, то спускаясь в воду, то выле-
зая наверх. Тут-то иной раз от нечего делать занимались мы и уже-
нием рыбы. Ходили купаться обыкновенно раза три в день: утром.
Тени прошлого
193
перед обедом и поздно вечером. Впрочем, в Новороссийске нельзя
было злоупотреблять купанием. Вода, насыщенная разными соля-
ми, сильно действовала на кожу и в конце концов вызывала сыпь,
так что купание приходилось время от времени прерывать.
Я очень любил ночное купание, в темноте, когда совсем нет
луны и только мириады звезд мигают в таинственных простран-
ствах неба. Все кругом получает фантастический характер. Черная и
в то же время прозрачная вода позволяет глазу различать в неясных
очертаниях лапчатые стебли водорослей, из которых воображение
может сочинять какие-то невиданные морские существа. Каждое дви-
жение тела вызывает бледное свечение фосфоричности. Воздух по-
лон своеобразного, как будто йодистого, запаха моря, а прибой
невидимых волн напевает однообразную мелодию вдоль каменисто-
го прибрежья. Все вокруг делается чуждо привычному, земному и
переносит душу в иной мир ощущений. И жутко, и заманчиво, и
кажется, если бы не было около других человеческих существ, то
так и не решился бы погрузиться в воду, вдруг ставшую такой
необычной, непонятной.
Но самое интересное пользование бухтой состояло для нас в
плавании на лодке. У Головачевского был маленький ботик в четы-
ре весла. Широкая и устойчивая эта лодочка превосходно ходила на
веслах. Парусом мы не пользовались, и даже мачты не было на
ботике. Плавали мы обыкновенно втроем — Ключарев, я и брат
Володя — и очень часто брали к себе еще четвертого компаньона —
Цезаря, собаку Головачевских. Это был очень умный пес мешаной
породы, сохранивший, хотя и в слабой степени, способности водо-
лаза. Очень умный, он часто забавлял нас разными проделками.
Так, он изобрел своеобразный способ избавляться от блох. Забрав-
шись в воду, он терпеливо сидел, пока блохи постепенно перебира-
лись на сухую часть его тела. Тогда он погружался глубже и повто-
рял это несколько раз, до тех пор пока насекомые не собирались у
него на голове. После этого он погружал и голову, выставив над
водой только один нос. Блохи, спасаясь от гибели, осыпали нос
целой кучей, и тогда Цезарь окончательно нырял и смывал их
водой. Цезарь хорошо плавал и любил доставать брошенные ему
куски дерева, не прочь был достать что-нибудь и со дна, если
только мог в этом месте стоять на ногах. Но плавать далеко он все-
таки не любил и даже боялся. Когда мы его брали в лодку и он
видел себя далеко от берега, он притихал и лежал свернувшись,
очень недовольный, и оживлялся только тогда, когда мы наконец
приставали к какому-нибудь берегу. Вообще, в плавании он бвы
неинтересным товарищем.
13 Заказ 2695
194
Л. А. Тихомиров
Что касается меня, Ключарева и брата, то мы стали скоро насто-
ящими аргонавтами. Как я сказал, мы ходили исключительно на
веслах. Только иногда нам приходила фантазия развесить простыню
на веслах, и тогда валялись н а лодке, которую слегка тащил этот
импровизированный парус. Но в гребле мы сделались большими
мастерами, хорошо правили и рулем. Мы ходили большей частью на
четырех, веслах, по два весла на человека, а третий сидел на руле.
Скоро мы стали так самоуверенны, что не боялись ни сильного
ветра, ни большой волны, и настолько искусны, что не без успеха
перегонялись с гичками военных судов. Однажды мы обогнали ка-
зенный баркас и под самым носом пересекли ему дорогу. При этой
смелой проделке с самого баркаса раздался одобрительный возглас:
«Молодцы!» В те времена в Новороссийской бухте не было еще ни-
каких искусственных сооружений — ни молов, ни набережных, ни
даже пристаней, кроме одной небольшой в адмиралтействе. Бухта
красовалась во всей своей первозданной самобытности и пустынно-
сти. На берегах не виделось, кроме Новороссийска, никакого чело-
веческого жилья. Этот дикий простор манил вдаль, и мы исследова-
ли неведомые нам берега, как настоящие мореплаватели. Обыкно-
венно мы направлялись на северный берег, заходили в разные пунк-
ты, высаживались, осматривали обрывы и устья ущелии. Один раз
нам вздумалось обследовать реку Цемес. которая течет среди вязко-
го болота, так что берега ее были нам, да и никому вообще совер-
шенно неведомы. Надо сказать, что цемесское болото на всем про-
тяжении отделяется от бухты невысокой полосой каменных валу-
нов, нагроможденной морем в течение долгих веков В обычное вре-
мя эта природная плотина возвышается над водой аршина на двд-
три, и по ней проходила дорога от Новороссийска к горам Маркот-
ха. При сильных же морских вея рах огромные волны иной раз пере-
катываются через эту насыпь прямо в болото. В одном только месте
устье Цемеса прорывает плотину, прокладывая дорогу речке в бух-
ту В этом месте через Цемес всегда был переброшен деревянный
мост па сваях. Тут мы и рассчитывали войти в реку, чтобы потом
подняться по ней вверх.
Устье Цемеса оказалось не шире двух саженей при глубине око-
ло Вршина, но течение напирало так сильно, что относило нашу
лодку, и мы никакими силами не могли продвинуть ее вперед. Пос-
ле нескольких бесплодных усилий мы решили перетащить лодку
через плотину в некоторое подобие лимана, которым расширяется
Цемес при впадении в бухту. В этом озерке течение было уже гораз-
до медленнее, и, хотя нас все-таки сносило к сваям моста, мы
могли справляться с течением и сначала бодро поплыли по Цемесу
Тени прошлого
195
между зеленых стен высоких камышей. Только плавание наше ока-
залось весьма непродолжительным. Река раздроблялась на целую сеть
узких протоков, в которых стало наконец трудно грести, потому
что весла с обоих бортов упирались в камыши. Пихаться во дно
тоже было нельзя, потому что оно состояло из жидкой грязи. А
протоки делались все мельче, все уже, так что мы стали бояться,
как бы не застрять в грязи на мели. Это было бы не только неприят-
но, но опасно, потому что помочь нам тут никто не мог. На целую
версту кругом никогда не было ни одного человека. Надо было
выбираться, пока не поздно. Покрутившись по болоту, мы кое-как
успели вернуться к мосту, перетащили лодку в бухту и двинулись
восвояси, предовольные тем, что не попали ни в какую беду в
цемесских трясинах.
Это был единственный случай, когда нам пришлось провести
так ах два тревожных часа. Раз, однако же, мы и в бухте порядочно
напугались, и именно ночью. Странное вышло приключение. Ночь
была черна, ни зги не видно, а мы, возвращаясь с того берега,
находились еще далеко посредине бухты. Вдруг за нами показалось
что-то огромное, темное, догонявшее нас. Мы испугались. Пришла в
голову мысль: не судно ли это? Мы налегли на весла и погнали во
весь дух, стараясь свернуть в сторону от гнавшегося за нами при-
зрака, и через несколько времени перестали его замечать. Долго мы
потом ломали голову: что бы это могло быть? Судно? Но в бухте не
было ни единого судна. Тень от облака? Но луны не было, и ника-'
кой тени не могло явиться ниоткуда. Так и остались мы в полном
недоумении относительно этого странного явления.
Нужно, впрочем, сказать, что темной ночью в лодке посреди
воды душой всегда овладевает какое-то смущение. Чувствуешь себя
оторванным от всего мира. Вода черна и как будто теряет прозрач-
ность. Берегов не видно. Ориентироваться в своем положении край-
не трудно, держать правильный курс руля невозможно. Только по
памяти несколько соображаешь, где ты был раньше и куда нужно
грести. Но как держать лодку, чтобы ее не повертывала волна, в
какую сторону сносит ветер — ничего этого нельзя ясно разобрать.
Нет ни одного соображения, в правильности которого была бы
уверенность. В таком состоянии духа многое легко может помере-
щиться.
По южную сторону бухты нам некуда было плавать, кроме Ту-
рецкого озера. Местность эта довольно любопытная; мы туда ходили
и пешком, ездили и целой семьей на лошадях. От самой станички
до Турецкого озера прибрежная полоса представляет очевидное дно
моря. Подальше от бухты оно уже несколько занесено тонким слоем
13*
196
Л. А. Тихомиров
глины и земли, на котором едва могут прозябать чахлая травка и
бурьян. Поближе к бухте нет и того — идет сплошной покров ка-
менных валунов. На далекое расстояние кругом развертывается бес-
плодная пустыня, резко поражающая взор, привыкший видеть по
новороссийской округе торжествующую силу жизни. Эта пустыня
заканчивается Турецким озером, очень мелководным, упирающим-
ся в море, от которого отделено узкой полоской валунов, шириной
местами не более пятнадцати—двадцати шагов. За этой плотиной
шумит уже не бухта, а само Черное море. Его воды просачиваются в
озеро сквозь дно и перекатываются при сильном ветре через узень-
кий перешеек. В озере вода постепенно испаряется, и на дне его
осаждаются морские соли, смешиваясь с наносами земли. Таким
образом образуется слой грязи, обладающей целебными свойствами.
Жители из народа первые стали лечиться здесь, зарываясь в эту
грязь, и впоследствии тут было основано грязелечебное заведение,
недолго, впрочем, просуществовавшее: говорят, что грязь Турецко-
го озера еще не перебродила и не достигла настоящей «зрелости».
Мне рассказывали, что в прежние времена Турецкое озеро со-
ставляло просто залив, отделенный от моря ожерельем маленьких
островков. Но я застал здесь уже сплошной перешеек. Вероятно, море
постепенно насыпало новые груды валунов, а может быть, здесь
происходит поднятие дна моря. Мне казалось, что я замечал призна-
ки этого даже при коротком сроке десятилетнего наблюдения.
На самом берегу бухты, в четверти версты от озера, лежат разва-
лины бывшей турецкой крепости Суджук-Кале, небезызвестной в
истории наших войн с турками. Но главной опорой турецкого вла-
дычества всегда была Анапа, а Суджук-Кале имел второстепенное
значение. Это можно видеть и по развалинам его. Они составляют
совершенно правильный четвероугольник, окруженный валами раз-
валившихся стен и опоясанный рвом, еще и при мне довольно
глубоким.
На всех четырех углах крепости виднелись развалины бастионов,
а внутри валики развалившихся домов ясно обозначали направле-
ния бывших улиц; по самой же середине мы нашли остатки боль-
шого порохового погреба Стены его лежали в развалинах, но своды
погреба еше сохранились довольно хорошо. Полуразрушенное вход-
ное отверстие позволяло рассмотреть внутренность подвала. Впо-
следствии мне приходилось слышать, что погреба уже нет; если
так, значит, он окончательно завалился. Никогда мне не пришлось
найти в Суджук-Кале ни малейшего остатка каких-нибудь турец-
ких вещей: ни монетки, ни пули, ни ядра, ни хотя бы обломка
трубки. Раскопок же здесь никогда никем не производилось.
Тени приш гиги
197
Разумеется, у нас не прекратились и семейные прогулки за го-
род, но они с каждым годом сильнее изменяли свой характер. Прежде
это были просто пикники в какое-нибудь ущелье, потом стали
ездить, отыскивая подходящий участок, рассчитывая его приобрес-
ти. Иметь свой хуторок было страстной мечтой мамы. Савицкие,
особенно Андрей Павлович, горячо ее в этом поддерживали. Отец,
напротив, только морщился от мысли завести собственность со все-
ми связанными с нею хлопотами и расходами. Но мама так хотела
этого, что отец уступал ей и вместе с нами ездил искать участок.
Андрей Павлович, побывавши у нас летом, приходил в восторг от
нашей природы, от могучей силы растительности, от разнообразия
культур, которые можно было бы завести и в наших местах. По-
мню, мы с ним ездили на тот берег и бродили в ущельях Маркот-
ха, заросших густыми лесами, особенно в так называемом Банни-
ковом ущелье. Тут одно время жил отставной солдат Банников, по
имени которого и называли ущелье даже тогда, когда самого Бан-
никова там уже давно не было. Это одно из лучших ущелий Мар-
котха, с очень разнообразными породами дерев. Как-то при Савиц-
ком попалась одна разновидность кипариса. «Ну вот смотрите, чего
только нет в этом крае!» — восторгался Андрея Павлович. И мы
ездили в разные стороны, отыскивая себе подходящее местечко. Тогда
этим занимались все знакомые новороссийцы. Огромное большин-
ство были настолько непрактичные люди, что искали участки не на
берегу моря, а в глубине страны. Только наш добрый знакомец
Михаил Федотович Пенчул, с настоящим хозяйственным глазоме-
ром, остановился на одном местечке в долине Мисхако, около от-
крытого моря и в то же время с роскошной плодородной почвой.
Мы принадлежали к числу непрактичных. Мисхако мы знали рань-
ше Пенчула, но оно показалось нам не живописным. В той стороне
бухты в те времена дорога была довольно плохая, хотя легко было
предвидеть, что на Кабардинку непременно скоро проложат новую
удобную дорогу. Как бы то ни было, мы и там не хотели брать, а
остановились на одном участке по левому склону Цемесской доли-
ны, и именно потому, что отец признал на этом месте пункт, на
котором он первый раз был в сражении. Его отряд штурмовал здесь
черкесский аул, находившийся как раз на этом участке. Его-то и
порешили мы взять.
Тогда правительство, в видах заселения края, стало раздавать
небольшие участки бесплатно, но с обязательством их обработать,
возвести жилые постройки, развести сады или виноградники и т. л.,
кажется, в течение пятилетнего срока. На таких правах мы взяли
двадцать десятин. Но потом правительство предоставило заемщикам
198
Л. А. Тихомиров
право немедленно приобрести участки, уплатив по десять рублей за
десятину и уже без всяких обязательств. Отец, разумеется, признал
эти условия более выгодными и уплатил требующуюся сумму —
двести рублей.
С этого времени наши семейные поездки направились исключи-
тельно на этот пункт. Мы и сами, и с Савицкими, и с знакомыми
забирали с собой провиант, котелки, войлоки и отправлялись на
хутор на дрогах, а то и на двух дрогах. Это был чрезвычайно краси-
вый уголок, еще при черкесах разбитый на четырехугольные поло-
сы, отделенные одна от другой линиями развесистых дубов. По край-
ней мере половина участка представляла поверхность, еще недавно
обработанную. Ничего тут не нужно было ни корчевать, ни расчи-
щать. По обе стороны участок опускался в маленькие ущелья, в
одном из которых был превосходный родник и никогда не пересы-
хающий ручей. Вдоль него скоро распахали огород.
Поездки сюда были очень веселы. Мы, разумеется, гуляли и по
окрестностям участка. Между прочим, поднявшись на крутую гору,
его отграничивавшую с одной стороны, можно было любоваться
одним из лучших видов, какие я только знаю на свете. С этой горы
открывались вся Цемесская долина, хребет Маркотх, город Ново-
российск, вся Новороссийская бухта, а за нею — безбрежное море.
Панорама — дивная. У самого участка по обе стороны находились
возвышенности, превышающие его, так что дальних видов не мог-
ло быть, но он сам по себе был красив и уютен. И много времени
понадобилось нам, чтобы его подробно рассмотреть, сообразить,
где ставить хату и сарай, где разбивать сад, виноградник и т. д.
Временно, пока еще ничего не успели сделать, поставили между
двумя деревьями большой, густо обложенный ветвями и камышом
шалаш, а около него глиняную печку с трубой. Такие печи у нас
делаются очень просто. Сначала сплетают из веток печь и трубу,
потом обмазывают их изнутри и снаружи толстыми слоями глины.
Когда печь начинает работать, эта глина мало-помалу обжигается
наподобие кирпича и становится очень твердой В этом шалаше у нас
жил сторож, когда начали ставить хату с сараем и разбивать сад и
виноградник. Тут же находили себе приют рабочие на сенокосе, так
как мы немедленно стали пользоваться участком для покоса. Трава
тут была прекрасная и обеспечивала всю потребность наших лоша-
дей и скота, которого у нас одно время было много, — коров и
быков мелкой черкесской породы. Веселое время были эти покосы,
в которых и мне приводилось принимать горячее участие. Я научил-
ся порядочно косить. Но особенно интересно было свозить копны к
общему стогу, в который их складывали. Мы подкладывали под
Тени прошлого
199
копну пару дрючков, охваты ваги ее веревками спереди, запрятали
быков, а сзади нужно было стать ногами на оба дрючка и придер-
живать руками копну, чтобы она не рассыпалась. Эти импровизиро-
ванные сани шибко двигались по гладкому скошенному лугу, так
что случалось и падать со своих запяток, а потом бегом дот снять
сани, чтобы снова укрепиться на своем посту. Но зато с каким,
бывало, аппетитом обедаешь после трудов праведных1
Приезжая на хутор, мы, пока не было хаты, останавливались
всегда в прелестном уголке, который прозвали виноградной бесед-
кой. Над ручьем, около родника, росли густые кусты, вроде алией,
густо обвитые диким виноградом в руку толщиной. Его ветви опле-
тали вершины кустов, перебрасываясь с одной стороны на другую,
и образовывали толстую непроницаемую крышу, которая совсем не
пропускала дождя и была так крепка, что мы, молодежь, забира-
лись туда человек по пять и там лежали как на пружинном матрасе.
Эта беседка служила нам прибежищем от дождя и столовой, а кух-
ня была устроена снаружи у ручья. Там, в откосе оврага, выкопали
очаг, на котором варили щи, кашу, жарили мясо. Случалось, брали
с собой и самовар.
Год за годом наш хутор благоустраивался. Каждое новое лето я
заставал что-нибудь новенькое. Выросла хата — конечно, обыкно-
венная мазанка, но просторная. Вырос сарай. Потом стали копать
погреб. Вырастал понемногу сад, вырастал виноградник Стали мы
сеять кукурузу, так называемый «конский зуб», виргинку, стали
сеять табак. Табак у нас выходил хотя роскошный на вид, но пло-
ховатый по качеству: не умели хорошо выдерживать. Но виргинка
росла превосходно. Это могучее растение с толстыми стволами и
такое высокое, что в поле кукурузы нельзя увидеть человека. С
каждым моим приездом домой на хуторе прибавлялось работы, в
которой так весело было участвовать. Два раза, однако, хуторская
работа обошлась мне довольно дорого. Один раз понадобилось нам
накосить камыша для крыши сарая. Я уже был совсем крепкий
подросток, так что брался и за серьезную работу. Памятником ее,
вероятно, и доселе остались два превосходных ореховых дерева. Я
сам копал огромные ямы для их посадки, утрамбовывал дно кам-
нями, как это полагается чтобы корни расходились в ширину. По-
садил я их шесть штук, но четыре вышли неудачными, а две раз-
рослись роскошно. И странное дело, они дали орехи в первый раз в
том году, когда я после всяких бурных приключений возвратился
на родину из эмиграции. Бедные мои деревья! Они как будто хотели
приветствовать меня. Но не в том дело. В тот раз, о котором я гово-
рю, я поехал косить камыш на цемесское болото. Работа эта трудная.
200
Л. А. Тихомиров
Косить приходится особой косой, очень толстой, и залезать по вре-
менам чуть не по колени в воду. Ну и накосил я своего камыша, но
схватил на болоте жестокую лихорадку, от которой целый месяц
пролежал в постели в совершенно горячечном бреду. Тяжелые грезы
этого бреда я и до сих пор помню. Раз мне чудилось, что на нас
напали черкесы, и я, привстав на постели, усиливался снять со
стены шашку, чтобы защищаться. Это заметил, однако, отец, уло-
жил меня осторожно в постель, а шашку унес из комнаты. Часто в
бреду я спорил с учителем Пиленко, которого вообще не любил.
Они жили через несколько домов от нас, и мне грезилось, будто
учитель сидит в окне своей комнаты, а я лежу у себя и мы жестоко
спорим. Это был не сон, а бред. Когда я открывал глаза, видение
исчезало и я сознавал, что учителя нет, а как только усталые веки
опускались — опять являлся учитель в своем окне и подымался
наш спор. Наконец отец поставил меня на ноги от этой злой кавказ-
ской лихорадки, и я, поправившись, мог уехать в Керчь. Но по-
следствия лихорадки продолжались и там в виде неотвязного ревма-
тизма, так что Андрей Павлович принужден был взять меня к себе,
и я долго прожил у Савицких, почти не сходя с постели, весь
обвязанный ватой. Разумеется, в гимназию я не мог ходить, и мы
уже примирились с мыслью, что мне придется остаться в том же
классе. Однако, поправившись, я умудрился нагнать упущенные
уроки и кое-как перешел в следующий класс.
Другой раз — это было уже в университетские времена — я
делал на хуторе плетень и для этого вырубал хворост в густом
кустарнике. Случилась такая неудача, что одна толстейшая ветвь
сорвалась под топором и хватила меня по левому глазу. От боли я
света невзвидел и — что еще хуже — тотчас убедился, что ничего
не вижу левым глазом. Я думал, что совсем его вышиб и что он
вытекает, паче действительно из него сочилась на лицо какая-то
жидкость. Хуторской работник Антон моментально запряг лошадь,
и мы помчались в Новороссийск...
К счастью, оказалось, что глаз цел. Долгое время его лечили
атропином и еще чем-то. В конце концов я стап им видеть, но он
навсегда остался более близоруким, чем правый глаз, так что даже
в очках мне потом приходилось вставлять для глаз стекла неодина-
ковых диоптрий...
Таким образом, на каникулах случалось не без неприятностей.
Но в общем это было блаженное время, и насколько я весной
торопился ехать домой, настолько же осенью старался оттягивать
возвращение в гимназию, хотя и в гимназии мне до самого конца
было очень хорошо жить.
Тени прошлого
201
Мое пребывание в гимназии можно разделить на три
периода, совпадающие с тем, на какой квартире я проживал. Точ-
нее сказать, место жительства менялось у меня соответственно с
ростом моего развития.
У Казиляри и Серафимовых я провел младшие гимназические
годы и ни на что не мог пожаловаться. Но мне у них становилось
скучно. Я уже в четырнадцать лет перерос этих простых, неразви-
тых людей, и даже либеральничание Николы-брата перестало меня
интересовать. Появлялись запросы более сложные. Очень рано по-
явилось стремление к самостоятельности. Еще недавно конфузли-
вый и застенчивый мальчик я выровнялся в самоуверенного юно-
шу. Между тем у Серафимовых привыкли смотреть на меня как на
маленького, и эта опека меня тяготила. Сверх того, мне хотелось
иметь больше денег, чем присылали из дома. Являлась, таким обра-
зом, мысль об уроках
Я уже в первый год поступления в гимназию имел некоторое
подобие урока. Наш надзиратель Стефанский, он же учитель рисо-
вания и чистописания, просил меня репетировать его сына, поря-
дочного балбеса, и за это кормил меня завтраками. Но потом я
отказался от этого урока, бравшего много времени, в сущности,
задаром, потому что завтраки я имел от Серафимовых. Через два-
три года, когда я уже выдвинулся как один из первых учеников
гимназии, ко мне обратились Апостоловы с предложением репети-
ровать их сына Владимира, малого способного, но большого лентяя
и шалуна. За это мне предлагали квартиру, стол и небольшую пла-
ту, что-то вроде десять—пятнадцать рублей в месяц. Это мне при-
шлось по вкусу, и я расстался с Серафимовыми, разумеется, с
согласия отца и мамы.
Согласие это нетрудно было получить, потому что Апостоловых
знали и наши, и Савипкие. Они приходились родственниками но-
вороссийским Рудковским. Олимпиада Дмитриевна Рудковская была
сестрой Григория Дмитриевича Апостолова. Да Апостоловы принад-
лежали, сверх того, к числу очень почтенных керченских семейств.
Они происходили из обруселых греков, некогда Апостолаки. Сам
Григорий Дмитриевич еше говорил по-гречески, а жена его, Мария
Федоровна, урожденная Сазонова, была, кажется, чисто русская,
из семьи зажиточной и образованной. Ее брат (забыл его имя) был
художник, то есть живописец, кажется, из очень посредственных
Сама она кончила курс в инстигуте и была очень умная, развитая
женщина, читавшая, следившая за литературой, хорошо говорила
202
Л. А. Тихомиров
по-французски. Григорий Дмитриевич был, кажется, по школе очень
среднего образования, но весьма умен, приобрел вполне барские
манеры, вообще научился держать себя «по-образованному». Жили
они весьма зажиточно в собственном доме на Воронцовской улице,
против Гостиного двора, где помещался и почтамт. Григорий Дмит-
риевич по службе был почтмейстером. Дом был большой, хотя од-
ноэтажный. В части, отведенной под почтамт, жили и кое-кто из
почтальонов, в том числе бывший мой товарищ по классу Мамалы-
гин (из уездников).
Нам с Володей отвели большую, хорошую комнату. Тут мы и
занимались, и спали, а Володя тут же работал по переплетному
делу. Он был очень хороший переплетчик, прямо артист, и имел
полный прибор нужных для работы инструментов. От него и я не-
мого научился переплетать. Что касается занятий, они пошли у
нас недурно, хотя мне и нелегко было заставлять его учиться. Воло-
дя был уже совершенно обруселый. По-гречески он не знал ни сло-
ва, но немного болтал по-французски, с небольшим запасом слов,
но с хорошим произношением. Это его обучила Мария Федоровна.
Она его отшлифовывала по-светски, приучила к хорошим мане-
рам, и хотя он был с весьма шалопайскими наклонностями, но по
наружности оставался очень приличен и был свободен от грубого
сквернословия, распространенного в гимназии. Хотя мы, совместно
занимаясь, стали товарищами, но жили каждый в особом кругу
знакомых. Я его знакомых — того же круга, где вращался его дя-
дюшка-художник, — совсем лично не знал, но это была компания
легкомысленная. Были там и веселые дамочки, готовые от нечего
делать пококетничать и с подростком-гимназистом, были и флир-
тующие гимназисты Сам Володя нс был развратен, но у него уже
пробуждалось чувство беготни за женщинами. При внешнем прили-
чии он был уже мастер также по части сальных анекдотов
Па этой почве у нас однажды вышел было целый скандал- Не
помню, зашли какие-то его приятели, и у нас начались такие пи-
кантные разговоры, что мы только покатывались от хохота Но это
веселье было неожиданно прервано старушкой няней, слышавшей
наши речи из соседней комнаты. Вся трясясь от негодования, она
влетела к нам и начала нас ругать на все корки. «Бесстыдники!
Безобразники! — кричала она — Вот я на вас барыне пожалуюсь!»
К моему счастью, она ограничилась одной угрозой, иначе мое по-
ложение как до некоторой степени гувернера Володи оказалось бы
прямо скандальным.
Но в отношении разных других проказ Володя был неукротим,
да и меня самого увлекал в свои шалости. Был у нас кучер Ефим,
молодой красивый малый, который частенько захаживал к нам по-
Тени прошлого
203
болтать. Наша комната, нужно сказать, находилась в конце дома,
так что надзор родителей за ней был слаб, да, вероятно, они и не
думали очень о над юре, поместивши с сыном так ого блчгора зумно-
го юношу, каким считался я, Этот Ефим любил выпрашивать у
Володи папиросы. И вот однажды мой проказник начинил папиро-
су посредине порохом и дружески поднес ее Ефиму. Тот минуты
две-три с удовольствием затягивался и только похваливал табачок,
но тут вдруг раздался взрыв и целый заряд табака залепил всю
глотку перепуганного кучера. Долго он не мог откашляться, а мы
хохотали во все горло... Другой раз мы с Володей подстроили штуку
горничной. Дело в том, что она повадилась таскать у нас галеты,
данные нам к чаю, и мы решили хорошенько ее проучить. Володя
достал в знакомой аптеке сильнодействующего рвотного, мы вы-
долбили внутренность галеты, начинили ее рвотным и так заделали
дыры, что снаружи невозможно было заметить этой фабрикации.
Горничная попалась на удочку. Она съела эту галету, и потом с ней
Бог знает что делалось. Бедняга не могла понять причины приклю-
чившейся с ней болезни, пока сам Володя не открыл ей секрета.
«Вперед не таскай у нас ничего, а то хуже будет», — пригрозил он,
а разобиженная горничная не могла даже пожаловаться, чтобы не
разоблачить саму себя.
Мой ученик под моим воздействием стал заниматься гораздо
лучше. Но все же частенько случалось ему не знать уроков, и в этих
случаях он инои раз изворачивался разными хитростями. Был у нас
учитель Ксаверий Кайтанович Андриясевич, знакомый с Апостоло-
выми. Вот он вызывает в классе Володю, а тот, не ожидая этого,
совсем плохо подготовился. Тогда он встает и говорит:
— Ксаверий Кайтанович, мама поручила передать вам, что ждет
вас сегодня к себе обедать.
Ксаверий Кайтанович расцветает от удовольствия. Он любил хо-
рошо покушать, а Мария Федоровна готовила обеды гастрономи-
чески.
— Благодарите Марию Федоровну, скажите, что непременно буду.
Я и сам по ней соскучился.
Разумеется, урок спрашивается самым снисходительным обра-
зом, а Володя на перемене опрометью бежит домой предупредить
мать о нежданном госте. Та приходит в ужас:
— Володя, да что же ты со мной делаешь? Ведь я ничего не
приготовила, и когда же теперь что-нибудь затевать!
Однако нечего делать, приходилось наспех что-нибудь приду-
мывать, и нужно сказать, что Мария Федоровна всегда выходила с
честью изо всех таких критических случаев. Ксаверий Кайтанович
весь лоснился от удовольствия, лакомясь ее кулинарными импро-
204
Л. А. Тихомиров
я лациями. Помочь затруднению мог иногда и Григорий Дмитрие-
вич оброй бутылочкой вина. Оно у него водилось. Раз я при такой
остренной оказии пил у Апостоловых, единственный раз в жиз-
ни, старое кипрское вино. Густое, сладкое, ароматичное, оно было
живительно вкусно, а наливать его приходилось осторожно, чтобы
не взмутить осадка, занимавшего, пожалуй, четверть бутылки. Это,
говорят, особенность старого кипрского вина.
Мария Федоровна охотно принимала Андриясевича. Толстый, жир-
ный, со всей наружностью старого эпикурейца, он был преинте-
ресный собеседник. Это был человек разносторонне образованный,
следил за политикой, много читал и особенно щеголял анекдоти-
ческой частью новейшей истории. Он хорошо знал несколько язы-
ков и умел очень занимательно рассказывать. Мы и в классе люби-
ли затягивать его в разговоры и многому у него научились.
Мне было очень легко учиться, и я пользовался свободным вре-
менем для чтения. Перечитывал я массу книг, получая их из гимна-
зической библиотеки, из городской и отовсюду, где попадались, и
все, что возможно. Менее всего меня занимали философские сочи-
нения, но беллетристика, история, путешествия, естественные на-
уки, публицистика поглощались мной целыми пудами. Некоторое
время я увлекался Писаревым, но читал и более серьезных авторов.
Так, я с интересом читал сочинения знаменитого врача и педагога
Н. И. Пирогова. Много я также писал, вел дневник, исписывал
целые сочинения, которые оставались, конечно, никому не извест-
ными. Способность к писательству у меня проявилась очень рано, и
мои ученические сочинения славились в гимназии. Вообще я шибко
развивался и много размышлял. Не любя философских сочинений,
я про себя, однако, много философствовал и сочинял для себя
целые философии бытия. Замечательно, что у меня самостоятельно
являлись многие концепции мирового бытия, очень сходные с ок-
культическими, несмотря на то что я тогда ничего не читал по
оккультизму, исключая разве одного литографированного томика
Алана Кардека, бывшего у дяди Андрея Павловича. Немало тетрадей
было у меня исписано размышлениями на эти темы. Но всех этих
проявлений внутренней работы я никому не показывал Моя душа
во всех высших сферах своей выработки жила замкнуто. Товарищей
у меня, конечно, было много, но не было ни одного такого друга,
с которым бы мы жили одной духовной жизнью. Это одиночество я
вполне сознавал, но оно меня не тяготило, может быть, потому,
что я только искал, не находя еще. Помню, что во время одиноких
прогулок за город я часто напевал;
Тени прошлого
205
Одинок я сижу
И на небо гляжу,
Но что в небе ищу —
Я про то не скажу.
Больше всего я любил ходить по кладбищам и мог целый час
просидеть на чьей-нибудь могиле в неясных размышлениях о неиз-
вестной мне жизни неведомого покойника. В этих размышлениях
крылось для меня какое-то неизъяснимое очарование. Но как пере-
дать на словах такие смутные переживания?
С тех пор как я стал переходить на положение юноши, взаимо-
общение моих сверстников, точно так же выраставших, делалось
более содержательным, у нас появлялись более серьезные разгово-
ры. Но собственно коллективная жизнь у нас была очень неразви-
той. Не было у нас кружков совместного чтения, или самообразова-
ния, или какой-нибудь деятельности. Раз только сплотился кружок
для издания газеты
Не помню, в каком это было классе, но я, разумеется, находил-
ся в числе инициаторов этой залей. Мы решили назвать свою газету
«Неделей» и издавать ее с разрешения гимназического начальства,
Она должна была выходить в самом ограниченном числе экземпля-
ров, а лица, желавшие получать ее для чтения, должны были до-
ставлять издателям бумагу, чернила и перья. Наш тогдашний инс-
пектор Кодриан (кажется, Николай Дмитриевич) отнесся к пред-
приятию сочувственно, под условием, чтобы газета проходила че-
рез его цензуру. Но это условие, в сущности, заранее осуждало
газету на смерть, потому что при нем нельзя было писать ничего
способного заинтересовать гимназистов. О постановке преподавания
не могло являться никакой критики. В сфере отвлеченных вопросов
мы сталкивались с обязательным догматом. Вторжение в политику
было также неудобным. Во внутренних отношениях гимназистов и
учителей все мало-мальски скандальное было тоже недопустимо. У
нас, например, произошел однажды такой случай. Ученик Хаджо-
пуло, лет семнадцати-восемнадцати, ненавидел одного учителя, до-
пекавшего его единицами, помнится, довольно справедливо. Но как
бы то ни было, однажды Хаджопуло, малый высокий и сильный,
придя в ярость, бросился бить учителя. Тот струсил и обратился в
бегство, а Хаджопуло гнался за ним до самой залы совета Педагоги-'
ческий совет, обсудив происшествие, предложил Хаджопуло на
выбор: быть исключенным или высеченным. Виновный предпочел
последнее, и это за мое время был единственный случай телесного
наказания. Разумеется, происшествие это возбудило большое волне-
ние среди гимназистов, но понятно, что газета не могла бы сказать
206
Л. А. Тихомиров
о нем ни слова. Мы, конечно, не могли бы одобрить кулачной
расправы с учителем, но и телесное наказание могло бы вызывать у
нас только негодование как против совета так и против Хаджопу-
ло, согласившегося на такое унизительное надругательство над со-
бой. Впрочем, излишне даже приводить примеры. Ясно само по себе,
что газета была обречена на бесцветность, и действительно она пре-
кратилась что-то на третьем номере.
За исключением этой неудачной попытки, совместная жизнь
шмназистов выражалась разве только в совершенно «безыдейных»
формах. Часто мы совместно гуляли большими компаниями, помо-
гали иллюминовать гимназию в торжественных случаях и т. п. По-
мню, я почувствовал именно на этих случаях большое уважение к
одному из товарищей, Русовичу, на которого раньше не обращал
никакого внимания. Этот Русович был родом черногорец, довольно
неразвитый и учился плоховато. Но меня поразили его смелость и
ловкость, когда он лазил по стенам гимназии, развешивая фонари-
ки на иллюминации. Еще больше он удивил меня на одной прогул-
ке. Мы зашли большой компанией далеко за городом в какую-то
деревню, чтобы напиться молока. В хате, куда мы обратились, была
большая злобная собака, которая так и наседала на нас, заливаясь
лаем. Русович посмотрел на нее и, не спуская глаз, начал медленно,
шаг за шаюм, к ней подходить. Собака залаяла еще яростнее, но
точно так же, шаг за шагом, отступила. Русович с этим же непо-
движным взглядом продолжал наступать, а собака все отступала,
пока не попала в безвыходный угол, Он сделал еще шаг, и тогда она
отчаянным прыжком вскочила на крышу хаты и оттуда продолжала
бешено лаять. Я тогда в первый раз увидел очарование человеческо-
го магнетизма на животное.
Был у нас один, в сущности, смешной случай сплочения по,
казалось нам, благородным побуждениям. К кому-то из нас зашел
актер из театра, прося помощи во имя справедливости и в защиту
гонимой актрисы. Это была его жена, молодое, худенькое существо
с очень милым личиком. Не помню, как она играла, но муж рас-
сказал, что одна rpynrta артистов старается выжить ее из труппы, не
допуская ее до хороших ролей и выставляя ее бездарностью. Рассказ
возбудил наше негодование, но что же мы можем сделать? Актер
объяснил, что мы могли бы поддержать ее на сцене рукоплескания-
ми и таким образом разогреть интерес к ней в публике, посрамив
все интриги против нее. Ловкий паренек, значит, просто задумал
навербовать жене даровых квакеров и вполне успел в этом. Мы
были растроганы и выступили на защиту жертвы гонений. Целая
куча товарищей наших со всеусердием принялась за дело. Рассев-
Тени прошлого
207
шись на разных местах партера и галерки, мы, не жалея ладоней,
хлопали, выкрикивали жертву гонений, вызывали ее и усердство-
вали так, что даже гимназическое начальство обратило наконец вни-
мание на явно тенденциозное поведение гимназистов в театре. Нам
сделали выговор и, главное, объяснили, что нас могут счесть про-
сто подкупленными. Это нас расхолодило, и поход в пользу жертвы
гонения прекратился
Зеленую молодежь, ловко задевши ее благородные чувства, лег-
ко подбить на что угодно. В значительной мере этим пользуется и
политическая агитация Но у нас в гимназии она совершенно не
проявлялась В мое время училось несколько человек, впоследствии
получивших громкую революционную известность, но во время
гимназическою обучения ни один из них не проявлял никаких
революционных стремлений. Андрей Желябов (годом моложе меня
по классу) не казался даже особенно развитым юношей и если
проявлял себя чем-нибудь, кроме хорошего учения, то разве толь-
ко далеко не хорошим поведением, вплоть до шляния по публич-
ным домам. Замечу, кстати, что он был родом крепостной крестья-
нин Феодосийского уезда и освобожден только в 1861 году. Но отец
его был очень зажиточным мужиком. Крепостное право не лежало
на нем каким-нибудь гнетом. Сам Андрей Желябов во время гимна-
зического обучения никак не напоминал богатыря, каким стал впо-
следствии. Это был тоненький, худенький юноша, с большими
способностями (он и кончил курс с золотой медалью), но большой
шалун и даже безобразник — и никаких политических идей не
имел, по крайней мере не проявлял. У нас были десятки гимназис-
тов более развитых, так что я совсем не обращал на него никакого
внимания.
Нужно сказать, что у нас не проявлялось не только революци-
онных стремлений, но среди гимназистов совершенно не замечалось
лаже нигилистических типов. У нас не щеголяли «отрицанием», рез-
кими манерами, нечесаными волосами, неряшливым костюмом.
Может быть, это происходило оттого, что в Керчи гимназисты
были сравнительно сильно связаны с обществом. Конечно, все мы
были пропитаны, так сказать, культурно-отрицательным направле-
нием. Религия у всех была подорвана, монархический принцип —
также, все были проникнуты идеями свободы и демократизма, бро-
дили в нас даже идеи смутного социапизма. Но у нас не собирались
приступать к революции и не отбрасывали культурных привычек
хорошего общества. Сам я кончал курс с намерением серьезно рабо-
тать в университете, думал о научной карьере, а в отношении эко-
номическом смотрел так, что в России требуется думать не столько
208
Л. А. Тихомиров
о распределении богатств, как о развитии производительных сил
народа, потому что теперь, как ни распределяй, все равно на каж-
дого достанется немного. И эта мысль — о необходимости собствен-
но культурной работы, — полагаю, была господствующей у нас.
Но чисто нигилистические типы из других мест набегали по
временам и к нам. Помню, я раз по пути в Новороссийск встретил-
ся с группой тифлисских гимназистов, впрочем, чисто русских,
которые меня поразили ярко выраженным нигилизмом. Особенно
интересен был один, Ружечко, который разыгрывал из себя ка-
кую-то смесь Базарова с Марком Волоховым. Он у тифлисцев счи-
тался чуть не гением. Ничего, однако, кроме резкости суждений, я
у него не заметил Потом, по прибытии в Новороссийск, я зашел к
нему. Его тут дожидался отец, военный врач, с которым они долж-
ны были ехать куда-то дальше. Ничего более жалкого, чем этот
отец, нельзя себе представить. Высокий, крупный, почти толстый и
даже с неглупым лицом, в военном докторском мундире, он с
самым противным низкопоклонством ухаживал за сыном и его иде-
ями, стараясь напустить на себя самый передовой вид. Даже и пере-
до мной, совсем мальчишкой, он тотчас начал салюты прогрессив-
ному флагу. Ни с того ни с сего он провозгласил, что главное наше
суеверие составляет эстетика, но что, впрочем, она уже погибает,
«разбитая орудиями всех батарей наших университетов». Я смотрел
на эти кривляния с недоумением, а молодой Ружечко сидел молча-
ливый и мрачный: кажется, ему было несколько стыдно за своего
передового родителя.
Впоследствии я видел немало этих «нигилистов», но они всегда
возбуждали антипатию. Мне в них чуялась просто недостаточная
развитость, и нужно прямо сказать, что среди крупных революци-
онеров вовсе не было нигилистического шутовства горохового. В
гимназии же мои убеждения, как я сказал, отливались постепенно
в ту формулу, что обязанность каждого из нас состоит в развитии
русской культуры. К исполнению этой обязанности я и готовился,
работая над собственным развитием.
Наша гимназия была, за мое время, живым образчиком этого
нарастания культуры. При мне произошло ее рождение из уездного
училища, и потом с каждым годом шло ее улучшение и обогаще-
ние учебными средствами. Из ее деятелей больше всего способ-
ствовал этому развитию Матвей Иванович Падрен де Карне. Ка-
ких-нибудь забот о ней со стороны высших властей я не помню. Я
был еще в низших классах, когда нас посетил новый министр
народного просвещения Дмитрий Андреевич Толстой. Это посеще-
ние мне больше всего памятно по выговору, который я получил
Тени прошлого
209
от него. Надо сказать, что тогда в журналистике появилось гонение
против буквы «ъ» (твердый знак) как якобы бесполезной. Появи-
лось и несколько книг без твердого знака. Из гимназистов некото-
рые увлеклись этой новизной, в том числе и я. Учителя не поощря-
ли этого и не возбраняли, так что я и сочинения им подавал без
«еров». Граф Толстой пришел в наш класс на урок русского языка,
когда перед учителем лежала куча только что поданных наших со-
чинений. Граф, присев на одной скамье и прислушиваясь к ходу
урока, стал перелистывать эти тетрадки. Вдруг он вызвал меня:
— Тихомиров.
Я поднялся.
— Это ваше сочинение?
Он назвал заглавие. Я, по правде сказать, ожидал, что он мне
скажет что-нибудь хорошее. Сочинение было очень недурно...
— Да, мое, — отвечаю ему.
— Вй пишете без твердого знака. Почему это?
Я сконфузился и молчал.
— Это ваш учитель указал вам так писать?
— Нет..
Толстой помолчал.
— Садитесь.
Больше он ничего не сказал, но смысл был ясен. Нужно пи-
сать, как прикажет учитель, а самовольно изменять правописание
не полагается. Этот выговор мне очень не понравился. Я вообра-
жал, что министр будет говорить по существу, и вдруг все свелось
к злополучному твердому знаку. Мне казалось, что министр мог
бы найти что-нибудь более интересное. Но в то же время я решил,
что глупо получать выговоры из-за такого пустяка, и с тех пор
восстановил твердый знак в его официальных правах.
Но этот случай неудовольствия высокопоставленного посетите-
ля из-за меня был единственным. Обыкновенно мною щеголяли
перед наезжими особами, и я всегда поддерживал честь заведения.
Один раз на экзамене географии перед попечителем учебного ок-
руга Падрен де Карне не усумнился пойти на довольно трудное
испытание.
— Тихомиров, можете ли нарисовать нам карту Африки?
Я превосходно знал все карты и мог без малейшей ошибки на-
рисовать любую часть света и любое государство. Выйдя к доске, я
начал быстро чертить Африку со всеми горами, реками, владения-
ми, туземными и европейскими. Рисовал на память, не оглядыва-
ясь ни на какую карту. Могу сказать, что работа выходила безуко-
ризненно. Не успел я ее окончательно отделать, как Падрен самодо-
вольно посмотрел на ассистентов:
14 Заказ 2695
210
Л. А. Тихомиров
— Ну, кажется, надежен? Можно и не продолжать?
Члены комиссии только кивнули головами.
— Садитесь, Тихомиров.
В этом случае у директора не было никакой фальши. Я действи-
тельна рисовал карту как знаток и любитель. Конечно, учитель не
сделал бы так хорошо. Но на выпускном экзамене по латыни Мат-
вей Иванович устроил прямо фокус. Он еще до Пасхи объявил мне.
— Тихомиров, я буду на экзамене спрашивать вас q стихосложе-
нии. Приготовьтесь, Но я буду говорить с вами по-латыни, и вы
мне должны отвечать на латинском языке.
Это меня ошеломило. Я знал по-латыни достаточно, чтобы по-
нимать свою полную неспособность исполнить требование директо-
ра. Я вспоминал смехотворный случай с товарищем Кутитонским.
Он просил у Пфаффа выйти из класса, а тот отвечал, что разрешит
только в трм случае, если он попросится на латинском языке. Кути-
тонский подумал и произнес: «Permitte mihi exire». Пфафф расхохо-
тался. «Это не по-латыни. Нужно сказать: “Da mihi veniam exeundi’’».
Только такой же скандал мог ожидать меня.
— Матвей Иванович, ведь я совершенно не в состоянии. Я буду
говорить Бог знает что...
— Ничего, — отвечает директор, — я дам вам свои вопросы.
Приготовьте свои ответы на них, и я исправлю все ошибки.
Так и сделали. У нас составился экзаменационны й диалог, ско-
рее написанный, чем исправленный Матвеем Ивановичем, и мне
осталось только хорошенько его выучить На экзамене получился
блестящий эффект. Мы с Матвеем Ивановичем собеседовали как
настоящие римляне, впору хоть бы самому Цицерону. А когда мы
подошли к концу заготовленного диалога, он с торжеством посмот-
рел на комиссию и сказал:
— Достаточно, можете идти Очень хорошо.
Под конец гимназического курса я снова переменил место жи-
тельства и занятий. Учитель Платонов предложил мне более важное
и выгодное дело, а Володя Апостолов настолько приучился зани-
маться, что мог обходиться и без меня. Наконец, он просто поум-
нел и понял, что нужно все-таки работать и хуло ли, хорошо ли,
но кончить гимназию. Что касается Платонова, он держал у себя
пансион, человек десять—двенадцать, чуть не всех классов, кончая
выпускным Я должен был сделаться их общим репетитором, так
сказать, помощником Платонова, и за это он давал, кроме стола и
квартиры, довольно порядочное жалованье, помнится, пятьдесят
рублей в месяц. Особенно ответственна была подготовка выпускных.
Их было двое, и оба приехали в Керчь специально для того, чтобы
Тени прошлого
211
держать выпускной экзамен. Один — Российский — был много
старше меня, другой — Есаков — мой сверстник.
Сам Платонов был добрый и честный человек, даже хорошо
образованный, сын харьковского профессора, но совершенно спив-
шийся. От него вечно несло спиртом, как из винной бочки, и едва
ли было время, когда бы он был вполне трезв. Часто он был совер-
шенно неспособен заниматься со своими пансионерами, так что
действительно нуждался в хорошем помощнике. Меня он выбрал
удачно, и я нес свои обязанности легко и весело. Хотя мне самому
предстояли выпускные экзамены, но я о них даже не помышлял и,
репетируя пансионеров, в том числе выпускных, в этой работе
подготовлялся и к своему экзамену.
Помещение у Платонова было довольно обширное. В зале, слу-
жившей нам для обеда, находилась в углу огромная клетка с кана-
рейками. Их было что-то много, целая стая, и жили они совершен-
но свободно, летали когда угодно по всем комнатам и на клетку
смотрели как на свой дом. Ее маленькая дверка никогда не затворя-
лась. Платонов очень любил своих птичек и внимательно о них
заботился. Это была его семья. При пансионе, понятно, находилась
и мужская прислуга. Для трудной, черной работы служил отставной
матрос, здоровенный малый, такой же пьяница, как сам Платонов.
Однажды он чуть было не утонул в лоханке. Лохань, полная воды,
стояла на земле около кухни. Матрос, у которого от водки кружи-
лась голова, вздумал ее освежить и нагнулся над лоханкой, обливая
голову водой, но как-то сорвался и уткнулся лицом в лоханку и
уже не мог подняться. Он бы гак и захлебнулся до смерти, если бы
кухарка не заметила его беспомощного положения и не вытащила
его голову из лохани.
Злосчастная привычка к спирту развилась у Ппатонова еще с
отеческого дома и с университетского курса. По его рассказам, сту-
денты в Харькове отчаянно пьянствовали и дебоширили. В этом их
поддерживали сами профессора, которые видели только молодече-
ство, когда пьяная компания студентов разносила кабак или пуб-
личный дом. Вообще харьковская университетская жизнь в расска-
зах Платонова рисовалась очень непривлекательной. Между профес-
сорами бывали случаи взяточничества. «Знаете, — говорил профес-
сор студенту, — мне приснилось, что вы на экзамене вынете та-
кой-то билет». «Пу. — замечал студент, — разве можно верить
снам!» «А хотите пари? — настаивал профессор. — Если вы вынете
этот билет, вы мне платите пятьсот рублей, а если попадется ка-
кой-нибудь другой, я вам плачу пятьсот рублей». Разумеется, про-
фессор выигрывал пари и получал свои пятьсот рублей, а студент
и-
212
Л. А. Тихомиров
выдерживал экзамен, не зная ничего, кроме одного билета, кото-
рый ему подсовывал сам профессор.
По окончании курса Платонов поступил на службу учителем.
Скоро после этого началось Польское восстание 1863 года, когда
правительство стало усиленно призывать в Привислинье русских
служащих для русификации края. Платонов из чувства патриотизма
тоже двинулся в Варшаву. Сомнительно, конечно, чтобы такие дея-
тели могли приносить какую-нибудь пользу русификации. Он и
тогда уже был пьяница. Однажды, рассказывал он, они с другим
учителем, оба подвыпивши, шли по улице и увидели польскую
даму, которая, идя вслед за русским священником, плевала ему на
рясу и приговаривала: «Пшекленти попше, пшекленти попше...»
«Ну, — говорил Платонов, — мы решили проучить наглую полячку
и здорово-таки ее поколотили».
Не знаю, самому ли ему надоело жить в ненавидевшем нас крае
или он там не пришелия ко двору, но только он скоро перевелся
обратно в Россию и таким образом попал к нам в Керчь.
Нужно заметить, что, несмотря на его вечно нетрезвое состоя-
ние, ученики у нас в пансионе вели себя вполне прилично, и не
видно было, чтобы пример наставника оказывал на них какое-
нибудь вредное влияние. Может быть, он даже возбуждал в них
отвращение к пьянству, в котором у него не было ничего веселого
и удалого, а только мрачное, как будто подневольное накачивание
себя спиртом.
Из наших пансионеров самые взрослые были Российский и Еса-
ков, оба приезжие. В этом году в гимназию понаехало вообще не-
сколько человек для того, чтобы держать выпускные экзамены,
так что они поступали в последний класс. В том числе были Грязнов
и Тригони, совсем уже взрослые молодые люди и между собою
приятели. Не знаю, почему они явились именно в Керченскую гим-
назию. Я не имел времени близко сходиться с ними. Грязнов, неза-
конный сын богатого помещика, кажется, и совсем не был в гим-
назии, а учился дома, под надзором какого-то воспитателя, а по-
том держал в гимназиях только переходные экзамены из класса в
класс. Так он дошел и до выпускного экзамена. Это был молодой
человек, хорошо воспитанный, развитый и симпатичный. Где учил-
ся раньше Тригони — тоже не знаю. В Керчь он приехал только на
один год. Это был сын богатого южного помещика, хорошей фами-
лии, разумеется, греческого происхождения, но вполне обруселой.
Впоследствии, когда он был привлечен к делу о цареубийстве
1881 года, «Новое время», очевидно, желая придать ему казачье
происхождение, называло его «Тригоня». Это совершенно произ-
Тени прошлого
213
вольно. Тригони — фамилия чисто греческая, «Тригони» значит по-
русски «треугольник». В гимназии Тригони был молодым человеком
настоящей дворянской выправки, прекрасно воспитанный, с изящ-
ными манерами. Его движения были мягки, почти изнеженные,
речь плавная, чуждая каких-нибудь резких словечек. Женская кра-
сота уже очень притягивала его, но и в ней он искал изящного,
грациозного, нежного. Во всех его поступках сказывалось дворян-
ское требование благородства: хранить свою честь, не подличать,
быть верным данному слову и т. д. Где он подружился с Желябо-
вым, не знаю. В гимназии они едва ли были знакомы. Но в 1880 году
Желябов отзывался о нем как о приятеле и единомышленнике. Он
же и вытащил Тригони в Петербург, на его погибель.
Из наших пансионеров Российский оставил свою гимназию по
болезни и что-то долго прохворал, а потом был отправлен в Крым
на поправку В данное время он считался выздоровевшим и мог
приступить к выпускным экзаменам, хотя все еще принимал ка-
кие-то лекарства. Он был сын екатеринославского помещика, бо-
гатого и большого безобразника. Это был вообще кутила и пьяни-
ца, но время от времени на него находило особое вдохновение
безобразничать, и тогда он действовал по специально установлен-
ному церемониалу. У него на огромном дубу было устроено так
называемое гнездо, то есть нечто вроде большой беседки, куда он
на это время и переселялся Сюда же приглашались его собутыль-
ники, и отсюда вся эта компания делала набеги вниз, на крестьян.
Во время пребывания отца Российского в гнезде совершались все
гнусности, какие только могла придумать разнузданная фантазия
пьяного деспота. Сына своего он, однако, не привлекал к своим
оргиям, и наш Российский рассказывал о них с отвращением и
грустью. Он даже отца своего не называл отцом, а именовал «мой
родитель».
В пансионе Российский вел себя прилично, не позволяя себе
никаких излишеств. Впрочем, он после болезни имел такой исто-
щенный вид, что излишества вряд ли могли ему и приходить в
голову. Образование его было, однако, очень посредственное.
Есаков представлял совершенно иной тип. Он тоже происхо-
дил из дворянской семьи и даже вел свой род от сына Марфы
Посадницы, Исаака Борецкого. В древности это имя произноси-
ли «Есак», откуда явилась фамилия Есаковых. Как бы то ни
было, наш Есаков был молодой человек веселый, жизнерадост-
ный и уже, по-видимому, вкусивший добрую порцию кафе-
шантанных наслаждений. Стоило только послушать, как забори-
сто он напевал песенки вроде:
214
Л. А. Тихомиров
Мамзель, пообождите!
Куда вам так спешить!
Вы, может быть, хотите
Со мною пошутить?
Он был родом из Одессы и весь пропитался бульварной культу-
рой этой «красавицы Юга». Одевался франтиком, немного болтал
по-французски. Впрочем, видно, что его дома воспитывали стара-
тельно, учили его, например английскому языку, дали порядочное
знакомство с русской литературой и т. д. Но вообще он помышлял
не об образовании или науке, а о том, чтобы пожить в свое удо-
вольствие. Занимался он кое-как, лишь бы с грехом пополам сдать
экзамен. В конце концов, впрочем, это был добрый малый, и мы
жили дружно.
С пансионом своим я справлялся недурно, всех учеников успе-
вал подгонять, выправлять, подучивать. Платонов был очень дово-
лен мною и, когда наступила минута расставания, подарил мне на
память массивную серебряную табакерку, которой я долго пользо-
вался, а потом, в минуту жизни трудную, спустил закладчику...
Так подходил я к окончанию гимназического курса в положе-
нии самостоятельного молодого человека с некоторым обществен-
ным положением и с ясным смыслом жизни, несравненно более
ясным, чем потом в университете. И теперь, оглядываясь на про-
шлое, я вспоминаю гимназические годы со светлым чувством, тог-
да как университетские времена вызывают у меня лишь воспомина-
ния серые, скучные, лишенные всякого внутреннего содержания.
Я расстдлся с гимназией в 1869 году, кончив курс с золотой
медалью. Всех кончающих с золотой медалью у нас записывали на
так называемой Золотой доске, вывешенной около залы совета. Не-
сколько лет на ней красовалось и мое имя, пока я не попался в
политических преступлениях, обвиняемый даже в причастии к ца-
реубийству. Тогда мое имя было стерто с доски. Но хотя родная
гимназия отрясла, так сказать, со своих стен самый прах ног моих,
однако я ее вспоминаю с любовью и благодарностью. Много добро-
го она дала мне, и не она меня толкнула в революцию, а универси-
тет своей неспособностью дать мне живое существование, возбу-
дившей во мне отвращение ко всему русскому строю
В эту лабораторию нового фазиса жизни я попал осенью 1869/70
учебного года.
ои воспоминания
1870 год
В августе месяце 1870 года я прибыл в Москву для
поступления в университет. Мой отец и мать в то время были в
Новороссийске, где отец был главным доктором госпиталя. Qecipa
Маша еще оставалась в институте (керченском). Брат Владимир
был студентом юридического факультета в Москве.
Я только что окончил курс в керченской Александровской гим-
назии. Свои гимназические годы я расскажу, если Бог даст, впо-
следствии. Теперь скажу только несколько слов о себе, может быть,
небесполезных для понимания моей последующей жизни.
Я с детства был мальчик болезненный, физически мало разви-
тый, неловкий, хотя выносливый. В отношении духовном я был
чрезвычайно способным, чрезмерно рано развитым: в девять лет
зачитывался романами. Фантазия была развита до болезненности.
Был очень упрям, но не настойчив, вспыльчив, но не особенно
злопамятен, хотя нельзя сказать, чтобы совсем легко забывал обиду.
Обижался легко, был очень самолюбив и даже тщеславен. Застен-
чив был чрезмерно, как редко можно видеть. В общей сложности,
однако, окружающие ко мне относились хорошо, как взрослые,
так и сверстники в гимназии.
Учился я очень хорошо, ежегодно получал награды, был пер-
вым учеником во всех классах и кончил курс с золотой медалью.
В юности, как и в молодости, я много мучился ложным созна-
нием своей якобы бесхарактерности и беспамятности. Это послед-
нее качество на самом деле вовсе не было мне свойственно. Память
у меня была всегда слабее, нежели способность рассуждения и
понимания, но вовсе не слаба. Доказагельством этого служит то,
что, учась крайне небрежно, тратя время на бесконечное чтение,
на уроки и тому подобное, я, однако, учился вполне блестяще.
Наконец, даже до сих пор я с тех времен помню огромную массу
фактов, без сравнения большую, чем другие мне известные люди
с хорошей памятью. И однако в этом лжеощущении была доля
реального, только имевшая иной источник. Дело в том, что все
воспитание, как дома, так и в гимназии, у нас совершенно не
развивало способности сосредоточиваться, способности преднаме-
ренного внимания. Мы воспитывались по принципу заинтересовы-
216
Л. А. Тихомиров
вать предметом, учидись не тому то нужно, что обязательно, и
не потому, что знать нужно и обязательно, а потому, что интерес-
но, и тому, что захватывало нас само (или действительно само,
или было так подстроено воспитателями, что захватывало нас).
Мы были не господами, а рабами изучаемого предмета. Мы не
были научены устремлять внимание преднамеренно, а, наоборот,
приучены к тому, что предмет сам, помимо нашей воли и без
нашего выбора, приковывал к себе наше внимание. Не мы выби-
рали предмет, а предмет нас. Отсюда происходило, что, когда с
развитием сознательности у меня появлялось желание узнать то
или иное, я не умел достаточно прочно укрепить на этом предмете
свое внимание, а стало быть, и не запоминал его достаточно хоро-
шо. Это была болезнь поколения, сделавшая его таким бесплод-
ным и сумасбродным.
Недостатком воли я также, в сущности, не страдал. Когда я ясно
знал, чего хотеть, я шел к этому желаемому очень упорно, иногда
даже резко. Но чего хотеть? Это опять недостаток воспитания наше-
го поколения. Люди понимают, чего хотят, только при прочном
миросозерцании, где добро и зло, положительное и отрицательное
ясно определены или, по крайней мере, привычно ощущаются. У
нас ничего подобного не было.
В детстве я был очень набожен, ребенком я с полной верой
молился, во время херувимской прося Бога о том, что мне было
нужно, уверенный, что в такую минуту Господь снизойдет на мо-
ление. Я также очень любил Россию; почему — не знаю, но я
гордился ее громадностью, я ее считал первой страной на свете. У
меня, конечно, не было ясного понимания политических отноше-
ний, но я чувствовал идеал всемогущего, всевысочайшего Царя,
повелителя всех и всего. Таковы были основы. Но затем все, абсо-
люгно все, чтп только приходилось читать, узнавать, слыхать от
других, согласно и ежедневно подрывало эти основы тем успешнее,
что я привык рассуждать чуть не с пеленок. Мне было десять лет,
когда я в Темрюке читал «Мир до сотворения человека» Циммерма-
на. Помню трепет, с которым я взял эту книгу. Я хотел верить в
Бога, в Бога Библии и Евангелия, и уже тогда знал от кого-то, что
этот Бог якобы непрочен... Я себе представлял, что Циммерман
будет разрушать мою веру, и с лихорадкой перелистывал книгу.
Мое торжество было велико, когда я нашел у Циммермана слово
«Бог», произносимое с уважением; на этот раз я уцелел. Но факт в
том, что я уже в десять лет рассуждал, кто прав: Циммерман или
Моисей, Бог или Караяни (был у нас такой «передовой», впослед-
ствии обокравший кассу и без вести сбежавший, вероятно за грани-
Тени прошлого
217
цу). Эта готовность, решимость рассуждать вне всякого соответ-
ствия со способностью рассуждать могли привести i олько к полно-
му хаосу в голове.
В гимназии я зачитывался чуть ли не с третьего класса «Рус-
ским словом», которое находил — у кого же? — у дяди Савицко-
го, монархиста, консерватора, поклонника Каткова. Моим люби-
мым автором стал скоро Писарев. Сначала я только восхищался
хлесткостью полемики, не понимая хорошенько смысла, По потом
мало-помалу стал запоминать слова и идеи. С таким руководите-
лем, конечно, все мри детские верования стирались в какую-го
кашу, растворялись, улетучивались. От них у меня осталось нечто
смутное, в виде суеверия, инстинкта, поэтической грезы, но со-
знание в них ничего не оправдывало. А сознание, понимание, рас-
суждение было у меня, так сказать, официально верховным ре-
шителем лжи и истины.
В 1866 году я был в четвертом классе гимназии. Раздался в Пе-
тербурге выстрел Каракозова — первый акт безумия безумного по-
коления. Помню, нас повели в церковь на благодарственный моле-
бен... В сущности, ложная точка зрения: конечно, великое счастье,
что Государь спасся от опасности, но разве день, когда русский
стреляет в русского Царя, не есть скорее день траура? Нужно не
благодарить Бога, а каяться, просить прощения! Проявилась страш-
ная язва, в существовании которой виновата вся страна. Как же
она, будто бы чистая, смеет благодарить Бога за то, что Он попус-
тил ее нечистоте проявиться в торжестве цареубийцы? Как бы то
ни было, помню, что ни у меня, ни у кого из товарищей уже не
замечалось никакого страха перед совершившимся. В церкви мы себя
держали скверно, несерьезно, со смешками. Конечно, избави Бог,
не было сочувствия убийце, но не было ничего и против него. У нас
был один (только один!) учитель, который заплакал. Это был ста-
ренький, седенький, тихенький Николай Иванович Рещиков, над
которым все молодое шарлатанство, не знавшее сотой доли того,
что знал Рещиков, постоянно подсмеивалось. Этот Рещиков при
известии о покушении тут же, в классе, заплакал... И мы, дети,
заметили тут лишь комическую сторону и с хохотом передавали
друг другу, как всхлипывал старичок. Бедный, бедный Николай
Иванович! Единственный из наших наставников, который еще со-
хранил способность понять сразу ужас происшедшего!
Официальные ликования наполняли город. Портрет Комиссаро-
ва-Костромского висел на всех стенах Помню в самой банальной
чиновничьей семье такие разговоры. Никола-брат, как его звали,
сидит с нами (мы были гимназисты третьего и четвертого классов)
218
Л. А. Тихомиров
и говорит: «Да, конечно, не удалось (то есть Каракозову), так все
его ругают, а если бы удалось, так спасибо бы сказали». Я несколь
ко удивлялся этим речам, не возмущался нисколько, ни на волос,
а просто еще не знал, что есть такая точка зрения. А потом, не-
сколько позднее, начались рассказы о том, что Каракозова будто
бы пытали, что Комиссаров пьяница и спьяну, нечаянно толкнул
руку цареубийцы Чрез эти поры какое-то мерзкое чувство проса-
чивалось до нас, мальчишек.
В классах высших, то есть в пятом, шестом и седьмом, я имел
вполне республиканские «убеждения» — да и как иначе? Я не слыхал
ни единого слова в защиту монархии. В истории я учил только, что
времена монархии’есть время «реакции», времена республики — «эпоха
прогресса». Во всем, что читал', видел лишь то же самое. Даже от
Савицкого не помню толковой защиты принципа монархии. У него,
кажется, были английско-конституционные симпатии, на подкладке
консерватизма и постепенности. Монархизм отца тоже был какой- то
инстинктивный, мало высказываемый, да, очевидно, и очень мало
защищенный теоретически. Во мне Отец оставил зародыши монархиз-
ма, но собственно чувством своим, теплым отношением к Импера-
тору Николаю, рассказами об отдельных фактах духа, который то
время умело создавать в русских, и тому подобным.
Но нужно было быть не знаю чем, чтобы из этого крошечного
материала построить миросозерцание, способное бороться с океа-
ном демократического республиканизма, нас охватывавшего. Что
касается постепеновщины, то я, будучи в теории революционером,
на практике, пожалуй, и был тогда постепеновцем.
Я был революционер. Революцию все т— все, что я только ни
читал, у кого ни учился — выставляли некоторым неизбежным
фазисом. Это была у нас, у молодежи, вера. Мы не имели никакого,
ни малейшего подозрения, что революции может не быть. Все наши
Минье1, Карлейли2, Гарнье-Пажесы3, Добролюбовы, Чернышевс-
кие, Писаревы и так далее — все, что мы читали и слышали, все
говорило, что мир развивается революциями. Мы в это верили, как
в движение Земли вокруг Солнца. Нравится этот закон или нет —
закон остается в силе.
Такая же безусловная вера была у нас относительно социализма,
хотя понимаемого смутно, очень смутно.
Так же мы делались материалистами. Материализм доходил до
полного кощунства. Говели мы обязательно. Помню, мой хороший
товарищ Ф., в шестом или седьмом классе, взявши в рот святого
причастия, не проглотил, а дошел потихоньку до улицы и выплю-
нул. Об этом он рассказывал с самодовольством.
Тени прошлого
219
Все это нигилистическое воспитание при всей резкости было,
однако, полно противоречий. Идеи коммунизма и идеи безгранич-
ной свободы. Отсутствие обязательности и требования нравственно-
сти, неизвестно для чего и по ь акому праву. Республика — и невоз-
можность ее. Вдобавок — борьба всего этого с основным русским
фондом души. Получался хаос, противоречия. Ничего ясного. Этот
хаос не был невыносимым только по молодости, потому что жиз-
ненная сила все же играла: во-вторых, потому, что впереди был
университет, который должен был все разрешить окончательно,
указать, как и что делать, внести в хаос свет и мыспь.
И вот когда этого не случилось — явилась страшная тоска
Оказалось, что на душе
предмет
Желаний мрачен: сумерки души,
Меж радостью и горем полусвет...
Как говорит Лермонтов:
Я к состоянью этому привык;
Но ясно б выразить его не мог
Ни ангельский, ни демонский язык.
Именно так и было, и это состояние было невыносимо и толка-
ло неизбежно куда-нибудь дальше, в какое-нибудь отчаяние, в ка-
кое-нибудь рафешение «сумерек души», к исканию ясного предме-
та желаний. Так пошли в революцию, в народ...
II
В ожидании возвращаюсь к воспоминаниям более близ-
ким хронологически.
Я отправился именно в Москву, а не в другое какое место по
некоторой семейной традиции. В Москве кончил курс отец. В Москве
в это время учился брат. Но сам лично я не любил Москвы, не
любил и не понимал вообще Великороссии. Она для меня пахла
каким-то спертым воздухом, ладаном, щами. Ее величие мною не
ощущалось. Я даже не интересовался ее древностями. Еще не видя
Василия Блаженного, уже знал, что это — «безобразие»; о Кремле
вспоминал только погреба да застенки и так далее. В церковь я тогда
не ходил. Вообще, меня в Москву не тянуло решительно ничто,
кроме того, что там был брат, который мне поможет устроиться.
Брат же мой был несколько иного рода. У него всегда было очень
много скептицизма и отчасти духа противоречия, побуждавшего
220
Л. А. Тихомиров
быть скорее «напротив» какого бы то ни было принятого взгляда,
чем идти у него на буксире. Сверх того, у него было много положи-
тельности, стремления видеть ясно, допуская лишь ошутимое, ося-
заемое. Поэтому он в университете, хотя и имел множество «ради-
кальных» знакомцев, всегда относился к всяким бунтам сверху вниз,
насмешливо. Он умел быстро понять мальчишество или ничтож-
ность носителей всех этих «протестов». В университете он не впутал-
ся ни в одну историю. «Москвичом» он не был, но все же относился
к Москве лучше, да отчасти и московские влияния чувствовал. Так,
он хорошо относился к Гилярову-Платонову4 (издатель «Современ-
ных известий»), с которым был знаком, потому что чуть не два
года состоял корректором его газеты. Он был хорошо знаком с
семейством Аксаковых, не тех, не знаменитых, а других. Это была
семья старинная, барская, со славянофильскими убеждениями, с
традицией покровительствовать молодежи, наукам и так далее. Отец,
Петр Николаевич, был просто добрый барин, но мать . очень умная
женщина. Сын же Николай5, доктор философии, хотя довольно
обыкновенных способностей, все же имел славянофильские мне-
ния. В семье этой брат долго был учителем и сдружился с нею. Здесь
он, по обычному духу противоречия, играл роль, относительно
говоря, отрицателя; но конечно, все же столкновения не могли не
класть на него самого известной печати.
Быть может, еще любопытнее было столкновение с Коптевыми,
тоже в качестве учителя. Коптевы — это была богатая барская се-
мья, кажется, Тульской губернии, деревни Остроги Сам Коптев,
старик крепыш, в самых «реакционных» убеждениях, но убежден-
ный, горячий человек. «Я гасильник, я гасильник!» — кричал он в
разговорах с братом, колотя себя в грудь кулаками. Он горячо дока-
зывал вред образования для народа и тому подобное. Когда брат
явился из Москвы по вызову на урок, Коптевы, увидав его паль-
тишко, нисколько не гармонирующее с трескучими морозами, весьма
поморщились на эгот «нигилизм», но мало-помалу свыклись с учи-
телем. А семья была любопытная по связям. Когда у них в длинные
зимние вечера читали новинку того времени — «Войну и мир» Тол-
стого, старая нянюшка Коптевых узнавала в героях романа семей-
ных знакомых и сама говорила: вот это такой-то, этот такой-то. В
подобной атмосфере, конечно, можно получить большой запас тех
влияний и отголосков национальной действительности, которые не
дают ходу бумажным теориям.
В то время, когда я ехал в университет, Аксаковы жили в своих
Юденках, в Тульской губернии, а брат — у них на уроке. Мы
заранее списались, чтобы я заехал уж не помню, с какой станции,
Тени прошлого
221
в Юденки, откуда брат со мною вместе должен был отправиться в
Москву, устроить меня там и потом опять возвратиться на урок.
Это путешествие у меня стоит в голове каким-то сном. Все было
ново, начиная с грохотавшего поезда. Помню именно в Тульской
губернии какую-то «образованную? — по костюму — семью. Маль-
чик, смотря в окно, показывал отцу, крича: «Папа, папа, а энта
деревня вон уже где!..» Мне эта энта показалась ужасно дикой.
Мой южный слух не любил великорусских звуков. Не нравился
мне и суровый ландшафт, казавшийся бедным, скудным. Я был
как то depayse (чужд окружающему) и даже тогда не выносил
ничего из дороги, кроме каких-то не нравящихся мне обрывочков
впечатлений.
Свою станцию я чуть не проспал. Помню, соседи разбудили, и
я как угорелый выскочил во тьму, густо скрывавшую все окрест-
ности бедной станции. Была ночь, и холодная... Сдавши багаж на
хранение, я взял какого-то извозчика... Тут стояло несколько му-
жиков с повозками Ночь, тьма, дорога крутится какими-то пус-
тырями, ни признака жилья... Свернули куда-то в дрянной лес.
Холод пронизывал до костей. Но пока добрались до Юденков,
стало почти рассветать. Мы подъехали к громадному деревянному
зданию, в три этажа, как-то холодно и уныло высившемуся на
безлюдном ландшафте. Кругом деревья — не то сад, не то парк.
Тихо. Все спит. Но вот при громе наших колес залилась куча псов,
яростно лая из-под ворот. Насилу дозвонились мы прислугу. Я спро-
сил, дома ли учитель. «Спит». Я послал записку. 11о прислугу, види-
мо, не поразил мой скромный костюм, и мне пришлось долго про-
стоять на холоде, пока брат проснулся.
Я имел время наглядеться на все. Это было громадное здание,
большая часть которого, видимо, необитаема. В верхнем этаже вид-
нелись даже выбитые рамы; там и сям ставни хлопали, еле держась
на петлях. Не трудно было понять, что это лишь доживающие ос-
татки умирающего былого величия...
ш
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Но у меня сердце было не очень-то русское. Москва поразила
меня треском, шумом, пестротой, пожалуй, понравилась, пока мы
мчались на извозчике с Курского вокзала на Спиридоновку, — но
это все. Брат мне показывал и объяснял по дороге, но я не запом-
222
Л. А. Тихомиров
нил решительно ничего, кроме какого-то куста ярко-красного бо-
ярышника, красиво торчавшего из-за деревянного забора. Этот куст
мне брат как-то раз и впоследствии показывал.
Спиридоновка, на Стрелке, дом не помню чей, у кухмистера
Ульянова. Это именно мое первое жилище в Москве. Моисей Ива-
нович Ульянов — чистокровный русак, несмотря, на сомнительное
имя. Он бывший крепостной. В Москве обжился, завел кухмистер-
скую и несколько меблированных комнат. Это был добродушный
пузан, заплывший жиром, почти безграмотный, но очень неглу-
пый и даже нахватавший там и сям известных сведений. По случаю
своих меблированных комнат и кухмистерской он знался со студен-
тами, любил принимать роль добродушного наставителя молодежи;
в свою очередь любил расспрашивать о разных научных вопросах,
правильнее — технических...
IV
Устроив меня в Москве, разъяснив университетские
порядки и тому подобное, брат уехал в Юденки Я остался один.
Мне, впрочем, было не до скуки, по крайней мере, сначала,
когда нужно было держать экзамен. Слабее всего я себя чувствовал
по латинскому языку, несмотря на свою золотую медаль. А между
тем ходили слухи, что поступающих на медицинский факультет
экзаменуют строго по-латыни. Поэтому я подал прошение о по-
ступлении на юридический факультет, с тем чтобы немедленно по
поступлении перейти на медицинский.
Когда мы собрались в университете на коллоквиум, эта масса
молодежи не произвела на меня никакого впечатления, да и сам
университет как-то оказался не тем, чего я ожидал. Мне предчув-
ствовался какой-то храм, что-то внушительное, величавое. Но все,
что я видел, было как-то слишком просто, слишком мало отлича-
лось от гимназии и производило впечатление чего-то казенного. По
своей конфузливости я мало разговаривал с окружающей молоде-
жью, Как и я сам, большинство этих вчерашних гимназистов дер-
жали себя не просто, как будто боясь уронить свое достоинство, и,
насколько казалось, связи между знакомыми заводились туго. Но-
вички, видимо, держались кружками, по гимназиям. Но у меня
своих не было ни души. Я приехал из Керчи один, не считая Есако-
ва, который как-то столкнулся со мною раза два, а потом исчез.
Чуть ли он не срезался на коллоквиуме. Были тут еще кубанцы,
хотя и незнакомые мне до того, но все же близкие. С ними мы с
братом столкнулись в канцелярии, и он меня познакомил Это были,
помнится, Лука Посполитаки, Пузыревский, еще кто-то. Кубанцев
тогда вообще в Москве было много.
Тени прошлого
223
Но столкновения все-таки были. Так, встретился я с тульским
Вагнером6, который по своей болтливости и экспансивности жицр
со мной познакомился и затащил к своим тулякам.
Это было в самый разгар коллоквиума. Там, у туляков, я увидел
Виктора Александровича Гольцева", впоследствии в своем роде зна-
менитость.
Там была, конечно, куча молодежи — между прочим, Николай
Александрович Морозов8 и этот Гольцев. Вагнер поспешил мне со-
общить, что Гольцев кончил курс с золотой медалью и что это
вообще очень способный человек.
Гольцев имел вид почти мальчика, безбородый, румяный, очень
серьезный и, очевидно, полный сознания своего величия. Товари-
щи относились к нему как к авторитету, а он к ним очень ласково.
Но, вообще говоря, туляки мне тоже не понравились или, пра-
вильнее, показались неинтересными. От них разило той же писарев-
шиной, какая пропитывала меня. На столе валяются Карл Фогт’’ и
тому подобное. Толки о развитии, о последних словах науки и тому
подобном. Я в душе уже начинал как будто чувствовать пресыщение
этим «развитием», а у них — по крайней мере, производилось такое
впечатление —• это было в самом разгаре. Как бы то ни было, все
это были будущие юристы, а я — медик; кончился коллоквиум, и
мы перестали встречаться на долгое время.
Экзамен я, само собою, выдержал. Мне было чисто шуточным
делом написать такое сочинение, какое нам задали. Я и еще кому-то
успел написать из соседей. Все это разрушало мои иллюзии, слиш-
ком пахло гимназией. Наконец я стал студентом и через несколько
дней уже числился на медицинском факультете.
Я сначала набросился с большим жаром на лекции, мертвое
мясо и тому подобное. Собственно, нам, конечно, не полагалось
делать препаратов, но иные из нас покупали у сторожей. Я, помню,
купил крошечного ребенка и усердно его резал, никак не умея
понять, что такое у меня под ножом. По книжке я знал, что есть
подкожный слой жира, но не имел понятия о том, что он может
быть красным и таким толстым. И вот я усердно сдирал кожу,
обнажая какую-то круглую красноватую зернистую массу, видя,
что это как будто не мускулы, и боясь ее резать. Наконец кто-то из
студентов объяснил мне, что это жир и что его нужно снять, преж-
де чем дойдешь до мускулов... Само собой, я немедленно накупил
книг, банок, пробирок, разных химических препаратов, и все зря,
на ощупь, как будто играя в науку, но очень серьезно. Купил и
лам.почку и со всей этой дрянью возился усерднейшим образом и
дома, и в университете. Я засел вплотную, усердно, никуда не
224
Л. А. Тихомиров
выходя, ни с кем не знакомясь. Ходил, конечно, на лекции... Но
смешные же молодые люди. Помню, Зернов, профессор анатомии,
сказал нам на лекции, что между весом мозга и силой ума не
замечается пропорционального отношения... Я был этим как будто
оскорблен и сразу решил, что профессор говорит «тенденциозно».
Это грубо механическое материалистическое миросозерцание было
у меня вбито накрепко, вбито разными Фогтами. Это была вера, не
допускавшая никаких сомнений!.. Я сейчас же решил, что Зернов
просто «реакционер». Но так как он все же приводил цифры, про
тив которых нельзя было возражать, то мне стало грустно. Несколь-
ко утешился я лишь тогда, когда Зернов сделал оговорку, что ско-
рее, дескать, можно поставить в связь с развитием ума количество
серого вещества*.
V
В предшествовавших главах я начал многое, что поста-
раюсь окончить, если Бог поможет, в более свободное время. И все
это касается больше меня лично. Теперь хочу поторопиться перейти
к своей радикальной жизни, для чего сначала попытаюсь охаракте-
ризовать среду молодежи 70-х годов, насколько она для меня по-
степенно открывалась.
Молодежь того времени вообще отличалась весьма невысоким
уровнем развития. Это не подлежит никакому сомнению. Она, не-
сомненно, страдала огромной душевной пустотой, за исключени-
ем слоя, который, вероятно, целиком скоро пошел в революцию
и о котором скажу ниже. Я совершенно не помню в кругу товари-
щей своих никаких горячих, душу захватывающих споров, ника-
ких идеальных интересов. Ни высшие вопросы религии, филосо-
фии, науки (в тех пунктах, где они соприкасаются с философи-
ей), ни вопросы нравственности, ни широкие общественные воп-
росы — ничего этого не затрагивалось около меня в течение двух
лет. Мы ходили на лекции, спорили о частных вопросах той или
иной науки — но это все.
Был у меня товарищ по курсу, Михельсон, еврей, большой,
черноволосый детина лет двадцати пяти. В кругу своей жидовы он
считался дельным студентом, да и был им: занимался усердно, хо-
рошо и, конечно, ышел прекрасным медиком.
* Далее пометка автора: «Приезд брата. Моя “наука”, чтение, ботаника, Ба-
бухин. Охлаждение к естественным наукам. Политическая экономия и тому
подобное».
Тени прошлого
225
Будучи на втором курсе, этот Михельсон, помню, в химической
лаборатории заявил мне новость, что, дескать, открыт наконец
Северный полюс. Я изумился, стал расспрашивать как, и что, и
откуда. Жид с важным видом начал рассказывать. И что же? Оказа-
лось, что это он прочитал у Жюля Верна! Большого труда мне
стоило убедить Михельсона, что это сказка, да и то лишь потому,
что меня поддержали кое-кто из товарищей! Конечно, это случай
очень резкий. Но, например, общее явление в среде вокруг меня —
что почти никто не читал газет и еще реже читали журналы.
Компания Рудковского, Швембергера и так далее хвасталась тем,
щеголяла, что, например, вдруг кто-нибудь из них начинает рас-
сказывать какую-нибудь «новость» из прошлогодних газет. Поды-
мался, разумеется, хохот... Раз я — впоследствии, когда уже взялся
за «распространение книг», — предложил студенту четвертого курса
медику Богословскому купить «Военно-статистический сборник». Он
насмешливо спросил меня: «А большая книга?» — «Да, большая». —
«Ну так не нужно: я больших не читаю». Это, конечно, говорилось
для остроумия. А Богословский был вполне дельный, очень умный
студент. Собственно в университете я, безусловно, ни разу, за ис-
ключением одного случая, не помню, не слыхал ни одного разгово-
ра о политике. Не много их слышал и вне стен университета, да и го
самые горячие (да и то относительно, потому что сами по себе были
тепловаты) в среде поляков — Станкевича и других. Это было по
поводу франко-прусской войны, и симпатии поляков, конечно,
были за французов. Вспоминаю этих разных Посполитаки, Поспе-
ловых и тому подобных. Как проходила их жизнь? Немного лек-
ций, а затем сожительство с модистками, гоньба за ними по буль-
варам, карты, кутежи.
Под Пасху мы устраивали иной раз какое-то подобие домашнего
праздника. Не постясь, разумеется, раньше, покупают пасхи, раз-
ные пасхальные припасы, напитки, понятно, разговляются... Это
устраивается студентами и модистками, с ними сожительствующи-
ми. Было бы кощунственно, если бы при этом присутствовала хоть
тень глумления. Но ее не было. Это просто привычный случай «раз-
говеться» яствами и питиями. Хаживали под Пасху и по церквам,
конечно, без малейшей искры веры, с совершенно убежденным
неверием, и опять не для пародии, а по привычке, потому что
интересно пройтись. Так и проходило время — в таком бессмыслен-
ном, бесцельном провождении, неизвестно к чему, и вовсе не у
одних глупых.
Шульга был чрезвычайно талантливый человек и даже много
читал... когда-то, один момент. Но когда я его застал — чем жил он?
В заказ 2695
226
Л. А, Тихомиров
Прихожу к нему утром. Он с распухшей, разбитой рожей торже-
ственно встречает: «Ну, батюшка, было избиение вифлеемских мла-
денцев». «Как так?» — спрашиваю. Рассказывает. Вчера вернулся но-
чью домой пьяно-распьяно и наделал скандалу. Хозяин послал за
полицией. Он исколотил городового. Это был геркулес, потомок
какого-то запорожца, укравшего некогда какую-то красавицу из
гарема чуть ли не самого султана, за что ему и отрубили правую
руку. Отсюда и фамилия Шульга («левша» по-малорусски). Городо-
вой позвал несколько товарищей на помощь, и Шульгу потащили.
Но он отбивался, дрался отчаянно всю дорогу, страшно колотил
городовых, и только с отчаянными усилиями они тащили его, так
что до участка довели лишь через два часа (а обыкновенным шагом
оттуда до участка минут пять ходу). Натурально закопавши наконец
голубчика в свои владения, городовики возвратили ему с процен-
тами все полученные затрещины. Били Шульгу не на живот, а на
смерть. Но убить невозможно такую дубину, и, как я сказал, утром
он был водворен к себе в самом приятном настроении, как чело-
век, размявший кости после утомительного бездействия. Так-то он
тратил свои силы. Свои знания, свои былые, очевидно, думы про-
жигал не лучше — черт знает с кем, в глупых глумлениях Где-
нибудь в вонючих номерах Келлер, в Мерзляковском переулке,
сидят студенты со своими подругами Кипит самовар, пахнет сыро-
стью, дрянные половицы скрипят под могучими лапами гиганта
Шульги. Изредка подходя к столу и пропуская рюмочку, он шагает
по комнате с хорошенькой, хотя уже очень помятой Фрузой (Еф-
росинья Петровна). Эта Фруза в то время жила то с одним, то с
другим студентом, а после того вскорости поступила в клиентки
ресторана «Одесса» (ее, когда нужно бывало, прибегал половой звать
к желающим в отдельный номер)... Так вот Шульга ходит и забав-
ляется; «Вообразите, Ефросинья, такой чудак есть на свете — Спенсер.
Ведь выдумал же такую штуку» — и начинает что-нибудь из Спен-
сера. Фруза жеманится и произносит что-нибудь вроде: «Ну, уж вы
всегда выдумаете какую-нибудь глупость». И все в таком роде: бол-
товня, шутка, да и шутка скучная, которую необходимо было сма-
чивать хоть водкой... Пили вообще очень много Тот же Шульга
выпивал на пари сразу двадцать бутылок пива. Приходишь к Швем-
бергеру и Рудковскому, смотришь — кто-нибудь сидит утром и
дерет водку, закусывая солью. Это делалось для шику: дескать, как
настоящие горчайшие пьяницы. Показывают тут же кучи рвоты:
пили, дескать, весь вечер, ночью так начало рвать такого-то —
беда! Тот же шик и со всевозможного рода девками. И не следует
видеть во всем этом, строго говоря, разврата. Нет, это было напол-
Тени прошлого
227
нение чем-нибудь жизни. На душе ничего не было, и я не?4 говорю,
что это их не тяготило Без сомнения, у большинства был червь,
глодавший душу. Но что же было делать с ним? Не говорю уже о
Шульге, который, очевидно, думал же когда-то, стремился к чему-
нибудь, читал из каких-нибудь побуждений всех этих Спенсеров.
Помню его стихотворение (он и стихи писал) в «Развлечении»:
О alma mater, наш университет.
Питомец твой свой шлет тебе привет... —
и далее перечисляется за что: за то, что ничего не дал, все заглу-
шил, что было путного. Писалось это уже смешками, шутовски, но
содержание очень горькое. Без сомнения, впрочем, не только Шульга,
но и другие, поглупее и похуже, не могли не мучиться своей пус-
тотой. Что было у этих людей? Веры в Бога не было. За это ручаюсь —
для огромнейшего большинства. Какой-нибудь сознательной и жи-
вой связи со своей страной не было. Да и страны-то этой не знали.
Ясной общей философии не было. Задач политических и обществен-
ных — сколько-нибудь ясно не было. Жили неизвестно для чего.
Кончишь курс, а потом? Ну служба, ну женишься, детей будешь
растить.. И эта цель, которая, конечно, может быть внутренне ве-
ликой, если согрета, освещена и освящена верой, — не освящалась
и не согревалась ничем... А народ-то был молодой, и если головы
молчали, то чувство еще не успело в нем потухнуть.
Это состояние душевной пустоты обыкновенно не возбуждает
никакого опасения во властях. Какой-нибудь администратор может,
конечно, сожалеть, что студенчество плохо, опустилось и тому по-
добное, но никак не ждет ничего непосредственно опасного от этой
массы, занятой, по-видимому, только самой узкой мыслью о карь-
ере да картами, модистками, вином и так далее. А потом вдруг —
трах! Смотришь, эти «карьеристы» устраивают чуть не поголовно
какую-нибудь нелепейшую демонстрацию, в которой из-за вые-
денного яйца, глупо, бесцельно ставят на карту всю свою «карье-
ру». Никто ничего не понимает. Откуда? Что за чудо? Ах, Боже,
Боже, как это просто, как даже неизбежно.
Я знал достаточно молодежь своего времени: лично — в Москве
и Петербурге, по отдельным экземплярам и понаслышке — моло-
дежь Одессы, Киева, Харькова, разных провинциальных городов.
И никогда бы я не поверил в 1872 году, что в 1874 году могло бы
оказаться 2000 или в этом роде человек, замешанных в революци-
онное движение. Кто? Откуда? Я был просто поражен, когда, уже в
тюрьме, узнал о привлечении к делу людей вроде Устюжанинова10,
Саблина". А Б. мне лично говорил: «До чего я был изумлен, когда
и*
228
Л. А. Тихомиров
узнал, что вы в “процессе 193-х”. Я думал, что вы ничем таким не
занимаетесь, и считал вас совершенно неразвитым». Положим, Б. —
еловая башка, но слова его любопытны. Ах, если бы поняли нако-
нец, что именно-то в «неразвитости» вся суть, вся опасность!
Много лет позднее, когда я уже совсем переродился и понял все
эти вещи, я встретился с молодой В. (Вандакурова12). Девушка страст-
ная, пылкая, неглупая (по-женски), на волос находившаяся от того,
чтобы попасть в революционные знаменитости (каковую роль она,
конечно, сумела бы исполнить не хуже Фигнер или даже Перов-
ской, если бы втянулась хорошенько на год, на два). Само собой, в
голове у нее был обычный хаос, но еще не успевший застыть в
какую-нибудь доктрину. Она еще не была типичной революционер-
кой, но именно потому, что еще оставалась типичной студенткой.
Она «пострадала» по «добролюбовской панихиде». Дело само по
себе вздорное. Кучи молодежи пошли на могилу Добролюбова, го-
ворили там кой-какие речи, были окружены казаками, переписаны
у Николаевского вокзала, затем некоторые высланы.
Дело грошовое, за которое мы во времена моего серьезного ре-
волюционерства не пожертвовали бы и кусочком ногтя. Но для этой
бедняжки это было самое светлое воспоминание в жизни. Эта про-
гулка на кладбище, эти речи, это столкновение с казаками, пере-
бранка с Грессером13 — все это осталось таким лучом содержания в
пустоте ее души, что наполнило ее каким-то умилением. «Ах. какое
хорошее было время, — повторяла она, — как легко дышалось,
какое-то чувство наполняло всю...»
Да, одной «карьерой» молодой человек не проживет. Ему нужно
нравственное содержание, и чем он неразвитее, тем более легкими
путями он должен добыть это нравственное содержание, потому что
более трудные ему не по силам.
Величайший и труднейший путь, скажу для лучшего оттенения, —
это путь христианского совершенствования. Понять, ощутить, схва-
тить то Царствие Божие, которое внутри нас; в своей личности, в
своей душе уловить жизнь вечного Мирового Духа, стать выше
материального мира, выше даже человечества, поскольку человече-
ство есть процесс природы, — какое духовное величие нужно для
этого! Как мало людей, способных найти для этого силы!
Но даже оставляя эти высоты, только Богом сделанные и делае-
мые доступными для человека, — возьмем меньшее. Жизнь для
человечества, но сознательная, собственным рассуждением, жизнь
не для осуществления прихоти или порыва толпы, служение не
какому-нибудь течению, а глубоко продуманному идеалу. Какой
опять страшный труд! Предварительная работа, изучение, дума, мука.
Тени прошлого
229
Затем вечная борьба с обстоятельствами, с самими людьми, кото-
рые никогда не понимают своего блага и только ощупью доходят
до него.
Малоразвитый человек избавляется от пустоты иначе. Он берет
ходячее мнение, берет принципы, ему известные, делает из них
выводы — работа нетрудная. Он не создает своего собственного не-
рвного трепетания, а только открывает душу нервному току толпы.
Тут нет работы, а есть только прекращение работы самостоятель-
ной, предоставление себя гипнозу «течения». А душа наполняется
содержанием. Конечно, это содержание — чужое, влитое, взятое
напрокат. Но это обстоятельство может тяготить лишь того, у кого
есть и свое содержание, которое дает отпор вливающемуся извне. В
пустоту же чужое льется легко, не возбуждая никакого неприятно-
го ощущения. А затем, когда источник содержания исчезает и на
душе водворяется снова пустота, воспоминание о бывшей полноте
(хотя и иллюзорной) светит перед бедным человеком, как какое-то
солнце.
VI
Возвращаюсь к рассказу.
Как ни пусты были люди, большинство все же были
лучше таких «просветителей», какими кишели дома вроде дома гос-
пожи Лашкевич (жена украинофила А. С. Лашкевича). Эти центры
тоже не следует забыть отметить.
Давно уже Швембергер начал произносить совершенно чуждые
ему сначала либеральные фразы, особенно что-то по женскому воп-
росу. Оказалось, что он с Рудковским познакомились с одним до-
мом, передовым, просвещенным и тому подобное. Раз затащили
они и меня туда.
Прихожу. Это было где-то далеко, чуть ли не на Мещанских. Но
квартирка уютная, хорошо меблированная. Жили с достатком. В сто-
ловой за чайным столом заседало целое общество — поголовно мо-
лодежь, курсистки и студенты разных заведений. Пожилая — и,
очевидно, пожившая — была лишь сама г-жа Л. Меня представили.
Только что сел, г-жа Л. обращается ко мне:
— Читали вы Эмиля XIX столетия?
Эскирос14 был тогда только что переведен. Я его видел и не
заинтересовался. Так и ответил ей.
— Ах нет, а я все читаю. У него замечательно глубокие места... Я
вот только что говорила... Например, это место... — Она порылась в
книжке, лежавшей тут же, около стакана чая, и прочитала: — «Жен-
щина есть форма, в которую отливаются новые поколения».
230
Л. А. Тихомиров
Она торжественно обвела взором толпу; студенты кое-кто оскла-
бился на эту акушерскую образность, а дочка г-жи Л. как будто
потупила глаза. Г-жа Л. сочла нужным взять меня в этот день на свое
попечение и без всякого вызова с моей стороны рассказала через
полчаса, что с мужем своим она не живет, потому что он очень
отсталый человек. Она вышла за него... Ведь он знаменитый украи-
нофил. Она не малороссиянка, но„ выходя замуж, думала, что они,
украинофилы, будут действительно что-нибудь делать. Но время
шло. Все песни, национальные костюмы. «Господа, но ведь это все
слова, это хорошо, но когда же дело? Дело, дело-то когда же?» —
спрашивала она мужа, победоносно смотря на меня, уверенная, что
я не могу не понять убийственной силы этого обличающего вопро-
са... Потом были какие-то личные несогласия. Вероятно, мужу не
очень-то нравилась жизнь с такой шалавой. Но он был настолько
дурак или дрянь, что, отпуская ее от себя, отдал ей детей, которых
она теперь и «воспитывала». Из детей я, собственно, помню только
дочь: симпатичная девушка, ей, по-видимому, инстинктивно пре-
тила распущенность обстановки, в которой ее развивала мать. Дом
представлял типичные черты нигилизма самого мелкого сорта. Ли-
беральные разговоры, «женские права», отсутствие стеснения с мо-
лодыми людьми. Показывали мне карточки здешних барышень, сня-
тых в мужском костюме. На вечеринках барышни пили вместе со
студентами, чокались, целовались, напивались допьяна. Помню один
случай, когда пьяный Д-ский так и заснул, лежа головой на коле-
нях у т-Пе Л. Я не присматривался, но знаю, что из этих прикос-
новений развивались тут и романы, не знаю, уж до каких пределов.
Мать же обижалась, что ни один молодой человек не ухаживал за
ней, а все за барышнями. Правда, она, по-видимому, находилась в
интимных отношениях с Ш. Это был полячок, не без способностей,
без гроша за душой, который все мечтал держать экзамен на докто-
ра (он, кажется, и выдержал его и ныне стал — если это только он —
даже довольно известным в медицинском мире). Тогда, в ожида-
нии, он проживал в полном бездействии у г-жи Л., чуть ли не в
виде родственника, но в действительности просто ее любовником.
По крайней мере, раз она заметила его ухаживание за одной ба-
рышней и сделала ему громкую, скандальную сцену...
VII
Собственно в политическом отношении то время (ко-
нец 60-х — начало 70-х годов) было спокойно, то есть без всяких
внешних доказательств. Оно имело в этом отношении много анало-
гии с настоящей эпохой.
Тени прошлого
231
Насколько я мог слышать и понять, заговор Нечаева был не-
которого рода насилием над молодежью. Идти так далеко никто не
намеревался, а потому система Нечаева — шарлатанство, надзор,
насилие — была неизбежна. Честным, открытым путем нельзя было
навербовать приверженцев. Поэтому с разгромом нечаевцев насту-
пила «реакция», то есть среди молодежи не только не было (по-
чти) революционно действующих людей, но сама мысль о рево-
люционном действии была скомпрометирована. Нечаева масса мо-
лодежи считала просто шпионом, агентом-подстрекателем, и только
его выдача Швейцарией, последующий суд и поведение Нечаева
на суде подняли этого человека — или хоть память его — из болота
общего несочувствия. До тех пор, повторяю, его терпеть не могли
и всякая «нечаевщина» была подозрительной. Говорить о каких-
нибудь заговорах, восстаниях, о соединении для этого сил и тому
подобном было просто невозможно', всякий бы от тебя немедленно
отвернулся.
Но я уже говорил, что взамен того ничто из существующего
порядка не имело, безусловно, никаких защитников, сторонников.
Было много дураков, ни о чем не думавших, но каждый даже из
них — постольку, поскольку думал — был против существующего.
Идеи были существенно-материалистические, республиканские и
социалистические, хотя, конечно, никто ничего не понимал тол-
ком ни в материализме, ни в республике, ни в социализме. Каждый
вполне верил в «передовые» идеалы, и только считалось, что все
это будет нескоро.
Несколько позднее, когда я уже «определился» в революцион-
ном смысле, приезжает к нам из Киева студент Орлов. Он был уже
что-то вроде на третьем курсе и у себя в Киеве был большим «дея-
телем» (в студенчестве). В разговоре он мне все рассказывал о сту-
денческих кассах, столовых и тому подобном. Эти чисто студенче-
ские учреждения, казалось бы, не имеющие никакого отношения к
разным революциям, поглощали его вполне. Идей же его в смысле
политическом я никак не мог схватить. Долго я старался добиться,
из чего, собственно, он хлопочет над студенческими учреждениями
У нас это считалось средством, а у них? Наконец он меня понял и
ответил: «А, вы вот о чем... Ну конечно, мы хотим того же самого,
как Интернационалка... Понятное дело!»
Этот бедняга даже не знал, чего хочет «Интернационалка», и
был с ней знаком по «Московским ведомостям». Но все равно: это
самое крайнее — значит, туда и идти; «Московские ведомости» ру-
гают — значит, хорошо... В этаком роде были передовыми все в
тогдашней молодежи — не по знанию старого и нового, не по
232
Л. А. Тихомиров
сознательному выбору между ними, а по инерции, потому что не-
прилично не быть передовым.
Студенчество и вообще молодежь представляла такого рода кар-
тину. Фон — масса, мною обрисованная. Затем известное небольшое
число «старых», «остатков», которые, по выражению Ш., «поддер-
живали священный огонь». Дальше этого их миссия не шла, и из
этих весталок в штанах ни один не увлекся впоследствии в движе-
ние. Некоторая доля болтала о модном тогда устройстве ассоциаций
и даже кое-где их устраивала: переплетная мастерская, где был Збо-
ромирский, мастерская учебных пособий Е-на, мастерская еще ка-
кой-то чертовщины у Саблина...
Очень модны были «студенческие учреждения»: кассы, библио-
теки, столовые. Тут сливалось все: и идея студенческого «самоуп-
равления», и идея ассоциации, а для крайних это было, наконец,
средством пропаганды.
«Крайние», стало быть, тоже были. Я сейчас скажу о них. Оста-
новлюсь сначала на студенческих учреждениях и ассоциациях.
Я не знавал таких крупных представителей «ассоциационного»
движения, как, например, Верещагин15, и говорю лишь о средних.
Впрочем, мастерская Е-на была тоже очень крупное дело, да и сам
он, конечно, покрупнее Верещагиных. Но вот среднее дело.
Скучающий либеральный студент, имевший известное количе-
ство лишних рублей, задумал сделать что-либо «полезное». Конеч-
но, ничего современнее и полезнее, стало быть, не было, как ассо-
циация. Эту ассоциацию ему хотелось сделать с настоящими рабочи-
ми, чтобы дойти со своим благим влиянием до самого народа. Но
взяться за дело он вообще не умел, а уж с настоящими рабочими
тем паче, а потому сошелся с неким Зборомирским.
Этот Зборомирский был личностью весьма любопытной, очень
хороший тип своего времени. Он родился в отдаленной северной
губернии, отец его был священник, по рассказам, очень честный и
хороший человек, весьма любимый крестьянами, но в то же время
человек весьма «тенденциозный». Где уж он набрался этого духа —
Господь его ведает, но, например, он толковал со своими мужика-
ми на тему «воздавайте кесарево кесарю» в совершенно особом роде.
Он именно начинал разбирать, откуда идет золото, деньги. Сначала
добывают золото. Кто? Мужик. Потом его перевозят. Кто? Мужик.
Потом чеканят монету. Кто? Все тот же мужик. Отсюда Зборомир-
ский-отец заключал, что деньги принадлежат мужику, а не кеса-
рю, а потому и «воздавать» их кесарю нет основания.
Зборомирский-сын был нервный, впечатлительный, вечно вспы-
хивающий как порох. Рассудок у него был самый крохотный, но
Тени прошлого
233
сердце доброе. В их местах много бедных, много мальчишек нищен-
ствует. Маленький Зборомирский задумал помочь им. Он стащил у
матери котел, там и сям набрал, конечно без спросу, всего необхо-
димого и начал учить мальчишек гнать деготь. Действительно, они
выгнали известное количество и продали... Другой раз мальчик за-
думал более радикальную меру, а именно — просить Императрицу,
чтобы она помогла детям. Почему Императрицу, а не Государя? Он
рассудил, что Императрица, как женщина, должна иметь более мяг-
кое сердце. Написал он письмо, надписал: «Во Санкт-Петербург,
Государыне Императрице» и отправил. Через несколько времени
Зборомирского-отца вызвали в консисторию и задали ему жесто-
кую головомойку. Само собой, письмо до Государыни не дошло.
«Дух отрицанья, дух сомненья», очевидно, рано охватил моло-
дого Зборомирского. Вопрос, почему принято именно то, а не это
или это, а не то, волновал его и приводил к «недозволенному» во
всех видах. Мальчик, будучи уже в семинарии, задал себе вопрос:
почему не едят мышей? Поймал мышь, сжарил и съел... Уж не
знаю, понравилось ли ему жаркое, но отец ректор как-то узнал о
пиршестве, призвал Зборомирского, прочитал ему нотацию и чуть
ли не собирался исключить его из семинарии.
К окончанию курса или скоро по окончании Зборомирский уже
вполне проникся убеждением, что народ эксплуатируют, что не нужно
пользоваться никакими привилегиями. Он изорвал все свои бумаги,
аттестаты и тому подобное, чтобы не иметь возможности ими «экс-
плуатировать», стал учиться ремеслам; науки забросил, так что, ког-
да я его узнал (в 1872 году), это был уже прямо невежда; очевидно,
что он и раньше ничего не знал, иначе не мог бы забыть так скоро,
потому что ему было лет двадцать. Он плохо владел литературным
языком, знания его состояли в самых жалких обрывочках журналь-
ных статей и популярных книжек. Я тогда не мог вну гренне призна-
вать его «своим» и относился к нему как к рабочему.
Но Зборомирский был вполне уверен в своей интеллигентности
и образованности. Он все стремился приблизиться к народу, страст-
но, порывисто и... нелепо. Раз, например, вздумал босиком пройти
из Петровско-Разумовского в Москву. Ни один рабочий не сделает
такой чепухи, потому что идти нужно верст десять по шоссе и
мостовой: лошадям и то копыта оковывают. Ну разумеется, Збо-
ромирский посдирал себе подошвы и потом долго хромал
Несколько позднее он поступил на фабрик/ молотобойцем. Ра-
бота сумасшедшая для всякого, кто не отличается огромной силой,
но Зборомирский упорствовал чуть ли не целую неделю и чуть не
заморил себя у своей наковальни.
234
Л. А. Тихомиров
Вот к этому-то Зборомирскому обратился тот либеральный сту-
дент. Решено было устроить мастерскую-переплетную, на имя... По-
местилась она где-то на Мещанских. Это было крохотное заведение,
чуть ли не с тремя рабочими, которые едва ли чувствовали какую-
нибудь разницу этой мастерской от всякой другой: до ассоциации
она не дошла, вырабатывала, помнится, немного. Конечно, Зборомир-
ский жил тут же, с рабочими, жил грязно и бедно, ел плохо,
работал как все. Для него, а уж конечно для того студента, иногда
заходившего полюбоваться созданием своим, все это было ново. Но
рабочие жили как везде и всегда, разве с той разницей, что иногда
слыхали какие-нибудь клочки «пропаганды». Так эта история тяну-
лась с год, кажется. Потом стали выходить нелады между собствен-
ником, bailleur de fonds (дающий деньги на предприятие), гак ска-
зать, и Зборомирским. Из чего — Бог их знает, я и тогда не мог
понять. Зборомирский жаловался, что собственник вмешивается в
дело и не хочет выпустить его из рук, чтобы не потерять возможно-
сти рисоваться на собраниях «своей мастерской», а между тем своим
вмешательством мешает ее развитию. Зборомирский требовал, что-
бы мастерская была записана на его имя, и тогда собирался совсем
выкинуть за борт собственника. Как вышло, не помню, но мастер-
ская уничтожилась, а Зборомирский поступил в молотобойцы на
какой-то завод.
«Студенческие учреждения» были повсюду: библиотеки, столо-
вые, кассы. Иногда они поощрялись начальством; так, в Петербург-
ском технологическом институте существовала читальня почти офи-
циальная. Вообще говоря, студенты читали мало. Однажды m-me Ак-
сакова зашла зачем-то с моим братом в университетскую библио-
теку. Дело было перед каникулами. Студентам у нас не выдавалось
билетов на отъезд без представления ими в канцелярию свидетель-
ства о том, что за ними не числится библиотечных университетс-
ких книг. Множество студентов толпилось в библиотеке. М-me Ак-
сакова восхитилась: «Как отрадно видеть такое множество студен-
тов в библиотеке». «Увы, — отвечал Владимир, — все эти студенты
пришли сюда лишь за тем, чтобы взять удостоверение о том, что
не посещали библиотеки». Это было совершенно верно. Они при-
шли именно за этим и библиотеки не посещали. Вообще, в биб-
лиотеке читали и работали очень мало. Но заводить свои библиоте-
ки, тайные, запрещенные, — это другое дело. Это интересовало.
Тот самый Вагнер, о котором я говорил, задумал устроить биб-
лиотеку на таких основаниях: вместо платы за чтение каждый або-
нент (они, помнится, назывались «члены») должен был внести
известное число книг, которые известное время оставались обяза-
Тени прошлого
235
тельно в пользовании библиотеки. Таким путем Вагнер собрал ты-
сячи две, помнится, томов. Необходимо понять это: молодежь инте-
ресовало не чтение, не наука, даже не истина (которая была впол-
не твердо предрешена и, в сущности, исканию уже не подлежала),
а деятельность, приложение своих сил. Говорю это не с каким-
либо особенным осуждением, потому что, в конце концов, это
дело естественное, глупы были лишь сама форма деятельности и
ее содержание, а не стремление. Но — хорошо это или дурно —
факт именно таков: искали деятельности, и деятельности непре-
менно непосредственной и внешней.
Со стороны начальства все эти приложения сил фактически
были вполне свободны. Сходки были явлением обычным повсю-
ду, где их хотели. В Киеве студенты, идущие на сходку, спрашива-
ли городовых: «Где тут студенты собираются? Куда идти?» И го-
родовой очень спокойно указывал путь. У нас в Москве сходки
были не в моде тогда Но когда это понадобилось, и мы собира-
лись по сорок человек, в разных квартирах. Кассы, столовые — все
это существовало повсюду, имело свои уставы, собрания и так
далее. В принципе это было запрещено. Помню, раз вывесили в
университете объявление, что за принадлежность к каким бы то
ни было не утвержденным законно обществам студенты исключа-
ются. Тогда один из членов нашей кухмистерской потребовал, что-
бы его вычеркнули из числа членов, но зато несколько человек
немедленно записались, чисто в пику начальству, которое, впро-
чем, ничего этого не знало, не ведало.
VIII
Но где же были собственно «революционные», заго-
ворщицки-бунтовские элементы? Собственно, в 1870—1871 годах
их в открытом состоянии не было. Были отдельные личности, недо-
битые, нечаевских времен, которые мечтали, но в одиночку, вти-
хомолку, а гласно они ничего не делали, кроме поощрения всяких
«развитий», «учреждений» и тому подобного.
Были у них случаи ссылок. От нас в 1870 году сослали админис-
тративно Всеволода Лопатина15, из Петровской академии выслали
Аносова17, Пругавина18, Обухова и еще кого-то. Подробности этих
историй у меня изгладились уже из памяти, помню только (знаю
это от Аносова, позднее большого моего приятеля), что дело было
вздор: какие-то сходки, речи, чепуха, не касавшаяся никаких «ос-
нов». Это не значит, что не было революционеров. Но никаких рево-
люционных опытов они не делали вплоть до долгушинцев и чай-
ковцев окончательной формации, то есть до 1872 года.
236
Л. А. Тихомиров
Я знал многих долгушинцев: самого Долгушина”, Папина20,
Плотникова21, Гамова22 и других. Но собственно близок к их затеям
не был, так что более или менее интимной стороны их кружковой
истории не знаю. В общих чертах она такова. Основа будущего круж-
ка, то есть Долгушин и, кажется, также Дмоховский23, была из
остатков нечаевских времен. Около них мало-помалу, на почве, впро-
чем, разговоров, сбилась группа, которую звали «кружок двадцати
двух». Было ли их действительно двадцать два человека, не знаю- Но
этот кружок двадцати двух, во всяком случае, к «делам» не присту-
пил. Думаю, что из этого кружка выделились лишь более крайние
элементы (Долгушин, Дмоховский. Папин и Плотников — и толь-
ко, вероятно), которые в 1872 году решили перенести свою дея-
тельность в Москву, чтобы попытаться произвести в народе восста-
ние. Они смеялись над «книжниками»-чайковцами и думали, что
нужно начинать прямо с бунта. Остальных своих сторонников, фи-
гурировавших на процессе, а также и ускользнувших от процесса,
они понабирали уже в Москве. Из этих сторонников иные (как
Гамов) присоединились к ним только потому, что были упорно
отвергаемы чайковцами. История же чайковцев мне уж известна
лучше.
В тысяча восемьсот, кажется, семидесятом году в Санкт-Петер-
бурге было четыре человека: Натансон24, Сердюков25, Лермонтов26
и Чайковский27, которые, познакомившись между собой, совер-
шенно сошлись на понимании тогдашнего положения вещей с ре-
волюционной точки зрения. Было ли оно таково действительно, не
знаю, потому что не видал тогда Петербурга, но так оно им, по их
словам, представлялось: «Молодежь находится в полной апатии; она
запугана нечаевским погромом; в ней господствует взаимное недо-
верие; нужно поднять ее дух, нужно ее выработать». Идея, в сущно-
сти, прямо взятая из «Исторических писем» Миртова* или же со-
впадающая с ними до полного тождества. И вот они приступили к
делу.
Любопытно, как тесно в данном случае революционная попыт-
ка сливалась с кажущимся мирным движением развития «передово-
го». В литературе, в обществе либеральном то было время «культур-
ного развития», то есть усиленной пропаганды социалистических и
революционных идей под видом простого «знания», «науки». Это
было время бесчисленных переводов Лассаля28, Маркса, Луи Бла-
на29, всевозможных Верморелей30, «деятелей 48-го года» и так да-
лее, время кое-каких собственных произведений, вроде «Пропета-
П. Л. Лаврова.
Тени прошлого
237
риата во Франции», «Ассоциаций» Михайлова31, «Исторических
писем», сентиментально-революционного вранья Флеровского32 («По-
ложение рабочего класса в России», «Азбука социальных наук») и тому
подобного.
Нам, молодежи, рекомендовали знание, науку; науку приходи-
лось, очевидно, искать в книгах; книги же создавались на подбор
революционные. Таким образом, блистательно достигалась иллю-
зия, что наука и революция говорят одно и то же. Рекомендуя не
прямо революцию, а науку, нас приводили именно к революции.
К этой книжной деятельности примкнул скоро и кружок Чай-
ковского.
Первоначальные его основатели избрали себе каждый опреде-
ленные высшие учебные заведения и начали действовать каждый в
своем районе между студенчеством. Они знакомились с товарища-
ми, их кружками и особенно старались основывать кружки само-
образования. Это были кружки молодежи обоих полов, собиравши-
еся для совместного чтения по определенной программе. Програм-
мы вырабатывались более выдающимися членами кружков или
составлялись разными уважаемыми молодежью лицами из литера-
туры и либерального ученого мира. Списки книг, разумеется, под-
бирались тенденциозно; книги были в отношении философском
сплошь материалистические, в отношении политическом — рево-
люционные и социалистические. По прочтении книг о них состав-
лялись рефераты и велись рассуждения. Это называлось система-
тическим чтением. Оно было действительно систематично, но вы-
воды были, понятно, вполне предрешены, ибо списки книг брали
только односторонние посылки, из которых нельзя было сделать
никакого другого вывода.
Между прочим, существовала программа чтения, составленная
П. Л. Лавровым, тогдашним великим пророком молодежи.
Составляя кружки самообразования и в них участвуя, руководи-
тели кружка Чайковского старались выбирать наиболее выдающих-
ся людей, которых затем соединили в один кружок. Выбирали лю-
дей не только умных, но также возможно более проникнутых пере-
довыми идеями, а также нравственных. О нравственности в кружке
заботились очень много, как никогда и ни в одном другом кружке.
Для образчика укажу три факта.
Один из самых выдающихся членов кружка Дмитрий Клеменс
был всем хорош, и действительно это был в высшей степени хоро-
ший человек. Но он любил выпить, и это считалось большим пят-
ном. Б интимных кружковых разговорах слышалось: «Какая жалость,
такой человек и пьет». Нужно заметить, что Клеменс отнюдь не
238
Л. А. Тихомиров
был каким-нибудь пьяницей, а просто знал вкус в вине и иногда в
доброй компании любил кутнуть.
Другой, тоже всеми любимый К., был исключен из кружка
потому, что, находясь в связи с одной ведьмой (к кружку не при-
надлежавшей), влюбился в хорошенькую барышню Коврейн (тоже
не принадлежавшую к кружку) и начал за ней ухаживать, впро-
чем, еще пока платонически. Это было сочтено настолько компро-
метирующим обстоятельством, что К. решено было исключить, и
лишь по снисхождению к нему это было облечено в форму его
эмигрирования. К., очень нужный кружку в России, должен был
эмигрировать, удалиться за границу.
Лермонтов считался одним из столпов кружка и едва ли не был
самым умным изо всех чайковцев. Однажды случилось, что кружок
издал книжку, слишком уж неблагонамеренную, которая была за-
прещена (не помню какая). Чтобы не подводить издателя, кружок
должен был выставить одного из своих, который должен был объя-
вить себя издателем, за что предвиделась ссылка. Выбор пал на
Лермонтова. Лермонтов, однако, вовсе не желал попадать в ссылку
и отказался. Тогда ответственность взял на себя Натансон — и был
сослан административно. Лермонтова же исключили не за непови-
новение кружку (дисциплины кружок не признавал), а за «сбере-
жение своей шкуры», то есть за безнравственность.
Собравши известное количество так подобранных человек, ру-
ководители в 1871-м, кажется, году поместили их всех летом на
даче (чтобы сблизить их лично, дружественным чувством). Это вполне
удалось, и с тех пор кружок возник.
Он состоял из Чайковского, Сердюкова, Н. Лермонтова, сестер
Корниловых33, Купреянова34, Купреяновой35, Софьи Перовской,
СинегубаЛьвова37, Клеменса38, Чарушина39, Кувшинской40, Обо-
довской41, Леонида Попова42, Сергея Кравчинского43.
Впоследствии присоединились (до 1873 года) Леонид Шишко44,
Тихомиров, Батюшкова45, Наталья Армфельд46, Крапоткин47. Еще
раньше: Кличко48, Цакни49, Волховский50.
Деятельность кружка представляла такие фазисы:
1) распространение книг и пропаганда среди молодежи,
2) пропаганда среди рабочих,
3) слияние с общим революционным движением, когда кружок
в старом смысле уничтожается, расплывается в «партию».
IX
Возвращаюсь назад.
Я вышел из своей одинокой замкнутости, ставши чле-
ном студенческой кухмистерской.
Тени прошлого
239
В ней не было ни на грош ничего политического, но это было
«студенческое учреждение», нечто такое, где студенты сходились,
где, стало быть, их можно было видеть, нечто, наконец, запре-
щенное, приучавшее, стало быть, студентов к нарушению правил.
Поэтому это учреждение было поощряемо и, вероятно, даже со-
здано разными остатками прежнего времени, «хранителями свя-
щенного огня» — Брунсами, Шервинскими51, Рагозиными, ныне
благонамеренными деятелями науки и видными членами обще-
ства; с другой стороны, московскими членами кружка чайковцев
Клячко и Цакни.
В этой кухмистерской я познакомился со всем «цветом передово-
го студенчества»*.
X
В 1872 году я проживал в Долгоруковском переулке, в
меблированных комнатах около Тверской. Комната маленькая, ог-
ромной высоты, узкая, нельзя повернуться.
Я уже написал свою детскую «Америку», я писал «Историю Пу-
гачева», я распространял книги, я был друг Цакни, почитатель Кляч-
ко, наконец, знал всех, на кого в Москве опирались чайковцы. Но я
не принадлежал ни к какому кружку, мало того, даже не слыхал ни
о каком кружке. Слыхал о «петербургских», от которых к нам вали-
лись книги, но по скромности не расспрашивал Клячко и Цакни, а
они сами меня ни во что не посвящали, так что я даже не знал ни
одного имени «петербуржцев», и даже самого Чайковского.
В одно прекрасное утро, очень рано, ко мне стучатся. Отворяю.
Вбегает барышня Армфельд, вся запыхавшись: «Семен Львович Кляч-
ко и Николай Петрович Цакни арестованы».
В первый раз около меня происходил настоящий арест, не в
книжках, не в романах, а в действительности. Я как-то растерял-
ся, да и не мог понять, что, собственно, из этого следует. Ну,
арестовали так арестовали’ Барышня рассказывала между тем, как
это случилось, как они пошли провожать Николая Петровича,
засидевшегося у них; пришли к нему в меблированные комнаты, а
там стоит городовой. «Приказано, — говорит он Николаю Петрови-
чу, — чтобы вы сейчас пожаловали в часть». Он и пошел.
* Далее идет следующая конспективная запись: «Знакомство с Ц[акни], че-
рез нею с К[лячко], знакомство с кн. У[русовым]. Я начинаю распространять
книги. Это в 1871 году. К[лячко] знакомите Рагозиным], с Армфельд. “Об-
щество распространения полезных книг”, Писарев (адъютант) Процесс не-
чаевцев Процесс Нечаева»
240
Л. А. Тихомиров
— Но знаете, Лев Александрович, какая беда: у него в кармане
ваша рукопись («Америка»).
Эта новость мне была довольно неприятна, хотя, вообще гово-
ря, я готовил книжку для цензуры, так что не видел еще большой
беды, если она попадет в полицию.
— Знаете, Лев Александрович, нужно предупредить Льва Федо-
ровича Рагозина.
— О чем?
— Да об аресте. Ведь у него тоже может быть обыск.
Барышня была уже сведущее меня в разных конспирациях. Я,
конечно, понял, что нужно предупредить, и немедленно отправил-
ся к Рагозину.
Он в это время только что свил себе гнездышко. Женился, должно
быть, месяца два назад, нанял хорошенькую квартирку, убрал ее
премило и блаженствовал. Я застал его едва вставшим с постели.
Новость об аресте Клячко и Цакни его встревожила до такой степе-
ни, что я почувствовал презрение к этому «Лео», как его называли
(из романа Шпильгагена) и как он сам о себе мечтал. Заметался из
угла в угол:
— Что же теперь делать? А у меня книги. Наверное, будет обыск.
Все это была одна трусость, и никакого обыска у него не про-
изошло. Но я тогда верил ему.
— Нет ли у вас, куда спрятать книги?
Я отвечал, что взял бы к себе, если бы не история с рукописью
в кармане Цакни.
— О нет, нет! Как можно к себе! Куда-нибудь к знакомым... —
заговорил Рагозин.
Я вздумал о Н. М.: человек мирный, хороший, приятель.
— Давайте, — говорю, — куда-нибудь стащу.
Он пришел в восторг, начал рыться, набрал, мне помнится,
два чемодана книг. Это все были книги цензурные; тогда нецен-
зурных еще не существовало. Но каждая книга в нескольких эк-
земплярах, иногда в десятках. Я забрал чемоданы и свез на извоз-
чике к Н. М. Тот взял, даже не расспрашивая: «Давайте, давайте,
пущай лежат».
Это был первый случай моей войны с полицией. Возвратился
домой уже к обеду. Потом пошел к Армфельд — и что же? Там
сидит Цакни и подает мне мою рукопись. Его на этот раз только
допросили и отпустили, даже не обыскавши. Впрочем, на другой же
день арестовали снова, и уже окончательно.
Мы, вертевшиеся около Цакни и Клячко, вроде меня, Арм-
фельд, Батюшковой, Князева52 и тому подобных, не составляли
Тени прошлого
241
никакого кружка и если что делали, то по поручению Клячко и
Цакни, да и, собственно, не делали ничего. Оставшись без наших
вдохновителей, мы сидели уж совсем смирно: я проводил время в
чтении, в подготовлении «Пугачева». Так прошло несколько вре-
мени.
Однажды утром, когда я только что встал, ко мне вошел высо-
кий молодой человек, очень худой, безбородый, но с огромными
русыми волосами, в огромных синих очках; он смотрел не сквозь
них, а поверх них, наклоняя голову и глядя как будто исподлобья.
Подойдя, он рекомендовался слабым и глухим голосом:
— Я Чарушин.
Я в первый раз услыхал это имя. Спрашиваю:
— Что угодно?
Он начал объяснять, что с арестом Клячко и Цакни у Петербурга
прервались все сношения с Москвой — и он приехал их восстаноьигь
— Нам, — заметил он, — о вас писали Клячко и Цакни.
Мне все это показалось крайне подозрительным. Я сказал, что
никаких дел Клячко и Цакни не знаю.
— Вы разве не слыхали моего имени?
— Не слыхал, — говорю.
— Я по поручению Чайковского.
— Какого Чайковского?
Я действительно ничего не знал. Тогда Чарушин откланялся и
ушел.
Я немедленно отправился к Рагозину. Прихожу. Он меня встре-
чает в отдельной комнате и шепчет:
— Какой-то странный человек у меня.
Но в это время «странный человек» вышел из другой комнаты
и, попрощавшись с некоторой досадой, ушел. Это был он же, мой
человек в синих очках, Чарушин. Когда он вышел, Рагозин спра-
шивает:
— Вы не знаете его?
— Не знаю.
— Странный какой-то. Говорит, от Чайковского.
— Он и мне говорил, что от какого-то Чайковского.
Тут Рагозин объяснил мне, что Чайковский-то есть на свете,
что это «столп», а только этого Чарушина он не знает и находит его
похожим на шпиона.
Так мы расстались в беспокойстве, но скоро пришла ко мне
Армфельд и сообщила с радостью о приезде Чарушина.
— Вы разве знаете его?
— Ну да, конечно, это из питерских, очень умный и энергич-
ный человек.
16 Заказ 269S
242
Л. А. Тихомиров
Так дело объяснилось, и Чарушин вечером же виделся со мной у
Армфельд, а затем пришел ко мне ночевать.
Мы с ним очень быстро подружились. Это был первый тип дей-
ствительно живого революционера, мною виденный. Клячко и Цакни
были какие-то тряпки, вялые, кислые, занимавшиеся радикальны-
ми делами как будто по обязанностям службы и как будто сами от
этих дел ничего не ожидавшие. Это происходило отчасти оттого, что
оба они были гораздо умнее и старше Чарушина и гораздо х)эке его
по натуре. Чарушин был неглуп, но главное — человек, способный
к вере, человек с потребностью жить чем-нибудь широким. В «дело»
свое верил искренно и отдавался ему всецело.
Он очень досадовал на Клячко и Цакни, что они до сих пор не
сошлись со мной окончательно, и начал посвящать меня в ради-
кальные дела. Тут я в первый раз услыхал, где, кто, как действует
Чарушин меня также побудил взяться за дела в Москве и помог в
этом, сведя с разными лицами.
• Так началась моя «радикальная» жизнь.
Моя квартира в Долгоруковском была слишком тесна и
неудобна для моей новой жизни, когда приходилось принимать
много народа. Я переехал в дом Олениной, в Брюсов переулок,
взял большую приличную комнату. Университетскую работу я со-
вершенно забросил, перестал ходить на лекции, перестал читать
дома. Собственно, я не решил бросить университет, вообще не ду-
мал о будущем, а думал только о своих настоящих делах, делах
минуты. Эти «дела» были чрезвычайно неопределенны, хаотичны,
без содержания и без последствий. Суть состояла в том, что в Мос-
кве ничего не было создано, ничего не делалось. А нужно было что-
либо поставить на ноги. Я же не знап, что и как делать. Собственно,
в это время, за отсутствием Клячко и Цакни и благодаря тому что я
сошелся хорошо с чайковцами, я стал некоторым центром. Моя
квартира была пунктом, которого не миновал ни один проезжий
чайковец, ко мце же чайковцы направляли разных более или менее
близких к ним лиц, проезжавших через Москву. Я стал знакомить-
ся в Москве с революционно настроенным миром — «радикалами»;
это брало много времени. Я завел сношения с рабочими. Сверх того,
приходилось поддерживать книжное дело, и, сверх того, не было у
близких лиц ни одного «дела», которое бы не дошло так или иначе
до меня, хотя бы я ему решительно даже ничем не помогал. Кто
занимался заговорами или политической агитацией, тот знает, сколь-
Тени прошлого
243
ко времени берет эта вечная, бесконечная сутолока, видимо бессо-
держательная и утомительная, но без которой, однако, «брожение»
и «движение» прекратились бы. И потому-то элемент суетливый и в
то же время не очень требовательный — как молодые люди и жен-
щины — в высшей степени полезен при всякой агитации. Человеку
серьезному не под силу эта бестолковая «работа», она ему надоедает
своей ничтожностью. Молодые люди и женщины, особенно моло-
дые женщины, напротив, удовлетворяются лучше всего именно этой
бестолковой сутолокой.
Чао мы делали в течение 1872/73 академического года?
Чарушин познакомил меня с только что возвратившимся из
ссылки Николаем Михайловичем Аносовым. Бывший студент Пет-
ровской академии, он меня провел туда, а также дал указания-, как
разыскать некоторых «распропагандированных» в нечаевские вре-
мена рабочих. К рабочим я очень стремился. В это именно время
(1872 год) среди революционной молодежи в Санкт-Петербурге
особенно разгорелся спор о способах действия. Одни, которых назы-
вали образованниками, счиаали необходимым развивать и выраба-
тывать людей в образованном классе; другие, народники (слово, тог-
да в первый раз сочиненное), говорили, что выработку и пропаган-
ду следует перенести в народ, в рабочую среду. Я был за второе
мнение. Тогда же долгушинцы уже стали мечтать о бунте в народе и
презрительно называть чайковцев «книжниками». Я в то время сто-
ял еще за выработку лиц из рабочих, хотя вообще о рабочих поня-
тия не имел. Чайковцы, скорее «образованники», как бы поддались
течению и повели пропаганду между рабочими и благодаря своей
основательности и средствам в короткое время достигли сравни-
тельно огромных успехов, загмив все другие кружки.
У нас в Москве как-то совсем «людей не было», не с кем было
за что-либо взяться. Старые, вроде Рагозина, решительно отлыни-
вали. «Лео», еще недавно изображавший из себя Рахметова, аскета и
фанагика, женившись, сразу изменился Трусил он ужасно, и жена
его. очевидно, была достаточно умна, чтобы постоять за свой се-
мейный очаг и не позволить отбить у нее ее краснощекого красавца
мужа Наших барышень она живо вытеснила от себя. Рагозин углу-
бился в экзамены и ничего не хотел делать.
Скоро — кажется, за границей — чайковцы отпечатали первую
нелегальную брошюру — «Песенник»: десятка полтора запрещен-
ных стихотворений, в конце концов, глупых, но опасных, потому
что оскорбительных для Государя, для религии, вообще для властей.
Эту брошюру питерцы доставили уже мне, и я ее понес Рагозину,
но Лев Федорович посмотрел и взял только один экземпляр (кото-
16»
244
Л. А. Тихомиров
рый, наверное, уничтожил). «Знаете, — сказал он, — ответствен-
ность за это большая, а толку что? Ведь хоть бы один рабочий
прочел. Ни один даже не прочтет».
Тут же, в 1872-м или в начале 1873 года, к нам в Москву
явилась первая весть об анархии. Это учение было свежей новостью.
Рагозин ему ужасно обрадовался. Так как политическое отношение
ничего не значит, то бессмысленно действовать против правитель-
ства — такое толкование он дал новой доктрине. Вообще, этот чело-
век отлынивал самым решительным образом, хотя сначала, конеч-
но, не по убеждению, а просто из нежелания ломать себе шею.
Итак, хотя с ним не ссорились, но оставили его в покое. Прочие
старики даже и не подходили к новым «деятелям», они, самое боль-
шее, толкались около кухмистерской. Они уже держали экзамены
или даже были докторантами. О них, их завербовке, никто даже не
помышлял.
Единственное исключение составлял Аносов. Мы с ним тоже
очень скоро сошлись, и это из наличных московских радикалов
был единственный, к которому я внутренне относился как к рав-
ному. Только что возвратившийся из ссылки (административной),
он немедленно стал заниматься «делом». Это был молодой человек
из купцов, чрезвычайно приличный, чистенький, опрятно одетый,
блондин, с прекрасным цветом лица, чуть заметными усиками и
очень правильными чертами лица. Это красивое лицо было замеча-
тельно бесстрастно. Аносов редко улыбался И кажется, никогда громко
не смеялся, не сердился, не радовался, не был печален. Хотя он
ничего заметного не сделал и впоследствии даже, кажется, совер-
шенно отстал от движения, но по натуре это был, несомненно,
типичный революционер. Человек узкий, односторонний, он не от-
влекался от своей идеи ничем «посторонним». Страсть в нем не
говорила, вопросов для него не существовало Вера его была ясна,
несомненна и холодна. Увлекаться в ней было нечем, как нечем
увлекаться в том, что дважды два — четыре. Слишком просто для
увлечения. Сомневаться тоже было не в чем. И он вел свое «дело» с
аккуратностью, прилежанием и холодностью чиновника. По тог-
дашней манере думать образами французской революции, я назы-
вал для себя Аносова «робеспьеровской натурой», и, соблюдая мас-
штаб сравнения, он ею был — с той же ограниченностью, непод-
купностью и неуклонностью.
Аносов познакомил меня с компанией Князева в Петровской
академии.
В Петровской академии революционный дух был уже тогда ка-
ким-то традиционным, въевшимся. Напрасно начальство меняло
Тени прошлого
245
директоров, вводило дисциплину, строгие правила, напрасно очи-
щало академию исключением массы студентов. Незадолго до того
были произведены более строгие экзамены, благодаря которым из,
кажется, четырехсот студентов осталось в академии что-то около
ста двадцати. Революционное направление оставалось по-прежнему.
Понятно, что изгнание праздношатающихся, не имевших ника-
ких аттестатов ровно ничего не достигало. Во-первых, даже празд-
ношатающиеся, не числясь студентами, могли все-таки проживать
в Петровках; во-вторых, студенты с аттестатами и даже работавшие
были не менее революционны, чем праздношатающиеся. Как бы то
ни было, Петровки были неисправимы. В них в то время студенты
показывали как достопримечательность грот, где совершилось убий-
ство злополучного Иванова (Нечаевым), место в пруду, куда был
брошен труп, места в парке, где происходили сходки.
Воспоминания разных «событий» были связаны там с землей и
камнями.
Князев и К0 нанимали особую дачу в глухом лесу за прудом.
Зимой к ним приходилось проходить по льду, через сугробы снега,
по лесным тропинкам. Вот показывалась наконец дача со светелкой,
обнесенная крепким забором-частоколом, и раздавался яростный
лай. «Обыск нас не захватит врасплох», — говорили обитатели дачи.
Действительно, через забор трудненько было бы перелезть, а Макс
был истинный зверь. Это была огромная, презлющая и преумная
собака. Хозяева обучили ее всяким фокусам. Дадут кусок хлеба и
скажут: «Макс! Катков ел!..» Пи за что не тронет, отвернется от
куска хлеба и зубы оскалит. «Макс, это барышня ела!» Сейчас же
хватает и проглатывает.
Хозяевами была, как я говорил, компания студентов и их по-
друг. Из ник, собственно, я намечал Князева и Филипченко.
Князев был типичный нигилист-«семинар». Бедный, отрепан-
ный, в какой-то длинной развевающейся хламиде вместо пальто,
очень молодой, худой, с заостренными чертами лица... это было
лицо старой, злой бабы, без малейших признаков растительности.
Угрюмый, озлобленный, самолюбивый, с огромными претензия-
ми, с самыми посредственными способностями, Князев был бы,
однако, способен к развитию, если бы оно было ему дано. Он мог и
усомниться, и подумать своей головой, мог и полюбить человека.
К революции он пристал без колебаний, без разговоров, погрузил-
ся в нее как в свою природную стихию. А впрочем, ничего в ней не
moi сделать, потому что не имел никакого таланта, ни в каком
отношении.
Филипченко был человеком совсем другого типа Красивый, из
246
Л. Л Тихомиров
зажиточной семьи, в недорогом полушубке (из демократизма) и в
золотых очках (из барства). Он работал в академии прекрасно, ин -
тересовался своим предметом. Не имея никакого вкуса и способнос-
ти к каким-либо высшим вопросам, он был, однако, очень умен в
более наглядных предметах, обладал большим здравым смыслом и
хорошей волей. Радикальничал он недолго и, вероятно, больше по
инерции и не предвидя от того никаких последствий. Он, конечно,
мог бы и втянуться в революцию, но месяца через два-три профес-
сор, у которого он работал, заметив что-то ненормальное в его
поведении, серьезно переговорил с ним, убеждал его бросить глу-
пости и заняться серьезной работой. Филипченко послушал добро-
го совета и круто порвал с нами, объявив начисто, что ни в какие
революции не верит и ничего с нами делать не намерен.
Так он и скрылся с горизонта. Тогда я очень жалел о нем. Впо-
следствии я слышал, что он завел передвижную паровую молотил-
ку, с которой зарабатывал много денег в Орловской, кажется,
губернии.
За время пребывания с нами он доставил «делу» сто пятьдесят
рублей. Эти деньги были по его хлопотам пожертвованы одним ли-
цом в пользу недостаточных студентов. Мы без труда нашли десяток
студентов, которые выдали нам пустые расписки в получении кто
десяти, кто двадцати рублей, расписки представили жертвователю,
а деньги передали в Петербург, в кассу чайковцев.
Делать такие обманы мы нисколько не стеснялись. Деньги шли
«на дело» — это для нас уже начинало оправдывать если не все, то
очень многое.
В то время, когда я только что познакомился с Филипченко, он
находился в связи с некой Андреевой53 (кажется, Анна Васильев-
на), жившей на той же даче. С ней он тоже скоро разошелся. Когда я
сообщил ему, что, по словам Князева, Андреева собирается от-
крыть какую-то мастерскую, Филипченко грубо засмеялся и ска-
зал: «Ей годится одна мастерская: детей делать!»
Это действительно была личность любопытная по испорченности.
Андреева, впоследствии попавшая подсудимой на «процессе 193-х»,
была провинциальной актрисой. Гамов столкнулся с ней в Таганро-
ге, как, вероятно, сталкивался с ней не один десяток мужчин.
В те времена, то есть в 60 е годы, была мода спасать падших
женщин, по «Что делать?». Одна компания студентов выкупила,
например, из публичного дома женщину, начала ее «развивать»,
отучать постепенно от пьянства, а чтобы постепенно отучать от
разврата, назначили ей в сожители одного из своей среды... Вся эта
мерзость, не подозревающая своего собственного разврата, не спас-
Тени прошлого 247
ла женщину, которая сбежала от своих развивателей опять в пуб-
личный дом. Гамов тоже стал спасать Андрееву, развивать ее, гово-
рить ей о высших интересах и тому подобном. Андреева набралась у
него громких слов, но осталась прежней. Это был какой-то болез-
ненно жирный кусок мяса. Вечно она с кем-нибудь путалась — и,
однако, толковала о революции... Будучи арестованной, она умуд-
рилась в тюрьме приманить к себе в камеру часового жандарма и,
по прибытии в Петербург, родила от него в тюрьме же ребенка.
Другой такой развратницы, кроме еще Блавдзевич, я даже не
слыхал в революционной среде. Мы, впрочем, то есть московские
чайковцы, не имели с Андреевой никакого дела.
1872 год
XII
В Москве среди товарищей-студентов я совершенно не
видел никого, кого бы можно было привлечь к делам, да я и не
умел этого делать. Я знал многих, впоследствии оказавшихся под-
судимыми по политическим процессам, но тогда не мог себе пред-
ставить, чтобы они могли заниматься политикой. Казалось, они
были так от нее далеки, а привлекать я тогда совершенно не умел.
Не только я был до невероятности конфузлив и застенчив, но мне
всегда было совестно людей к чему-нибудь принуждать, увлекать
их к тому, чего они самостоятельно не желали.
Единственное исключение составлял Аркадакский54. Это бып не-
складный, непропорциональный студент из семинаристов, живой,
экспансивный, в котором ограниченность ума как-то странно со-
вмещалась с интересом ко множеству вопросов. Он был вполне «ра-
дикал», и, должно быть, чуть не с пеленок. С ним я познакомился,
как с соседом по комнате, в меблированных комнатах Келлер (Мерз-
ляковский переулок). Мы скоро сошлись. Он был малый простой и
душевный, в конце концов, честный, желания которого сводились
к жизни по своему убеждению. С ним я свободно говорил о всяких
«вопросах» и с ним решил начать «деятельность» в «народе». Прав-
да, Аркадакский был очень связан. У него, самого чуть не мальчи-
ка, были на руках еще более молодые брат и сестра, которых он
принужден был выписать к себе в Москву. Жили они чем Бог по-
шлет: уроками, сокращая себя до последней возможности — но
были веселы и бодры. Итак, Аркадакский не мог отдаваться «делам»
целиком, но свободное время посвящал им охотно.
248
Л. А. Тихомиров
Аносов имел когда-то связи с рабочими. Но показываться к ним
самолично ему было бы неудобно: его знали, на него могли донести.
Он поэтому отыскал одного, некоего Семена (кажется, Семена —
все равно), «распропагандированного», и свел меня с ним. Это был
белобрысый, чистенький и слабенький человек с тонким лицом
Идеи у него были, конечно, сумбурные, но все же радикальные.
Больше всего он вспоминал личные приятельские отношения со
студентами, сходки в Петровской академии, мелкую войну со «шпи-
онами», которых требовалось сбить со следа, и тому подобное.
Надо сказать, что Чарушин меня крайне подгонял относительно
рабочих:
— Ну как так в Москве ничего нет?!
— Да где же я возьму рабочих?
— Это удивительно! Как не найти!
Я предлагал начать ходить в трактиры и искать случайных зна-
комых. Чарушин это отверг:
— У нас когда-то это делали — и никакого толку. В трактирах
собирается много дряни, нет никаких шансов встретить именно по-
рядочного человека.
Порешили на том, что они должны помочь нам, прислать ка-
кие-нибудь связи через петербургских рабочих. Раз даже действи-
тельно прислали одного рабочего, но он посетил меня только раз и
затем исчез. Я продолжал просить помощи из Питера. Аносов же
чувствовал это обидным. «Обойдемся и сами найдем», — говорил
он и действительно нашел своего Семена.
Отправились мы с Семеном в артель, куда он должен был меня
ввести. Приходим. Это было на Маросейке, в грязном, темном пере-
улке. В первый раз входил я в жилище рабочих просто как гость
Большая, грязная комната, уставленная нарами, заваленными ко-
жухами, всякой дрянью. Грязь, вонь. Усталые рабочие в потных
рубахах. Положение мое было преглупое. Собственно, зачем я при-
шел к этим людям? Что я им скажу? Семен меня выручил, сказав
нес.кольким рабочим, что вот, дескать, барин согласен учить гра-
моте кого угодно. Довольно глупо и это, но тогда это был общий
прием, с этим всегда являлись к рабочим.
Рабочие отнеслись ко мне как-го спокойно, без большого удив-
ления, без понимания, без вражды и без любезности. Так, как
будто бы я был на рынке, где всякий может свободно толочься за
чем угодно. Учить так учить. Некоторые заговорили со мной об уро-
ках, спрашивали, буду ли я за это что брать. Подошел мастер,
Василий кажется, о котором я уже слышал от Аносова и от Семена
как о человеке опасном. Он когда-то прошел полный курс пропа-
Тени пришлого
249
ганды у нечаевских студентов, был очень развитый, много читал,
считался ярым. Потом, по разгроме нечаевцев, все это бросил, стал
«кулаком», по выражению Аносова. Попросту стал заниматься сво-
ими делами, умом и энергией выдвинулся, сделался табельщиком,
был накануне фабричной карьеры. Он подошел ко мне с усмешеч-
кой. Это был высокий, плотный человек, сытый, с очень умным
лицом. Говорил прекрасным литературным языком. «Это вы желаете
рабочих обучать? Только уж меня оставьте! Меня республиканцем
не сделаете. Я все это знаю» Сконфузил он меня ужасно, и я мог
Только пробормотать какую-то чепуху вроде того, что республи-
канцами никого не хочу делать.
Впрочем, Василий скоро отошел, и я его больше никогда >жс не
встречал. Доноса с его стороны мы не опасались: он этим не зани-
мался. Было ли с его стороны какое-то воздействие на рабочих — не
знаю. Последователей мы здесь не приобрели и даже до пропаганды
не дошли, а до конца остались с одними уроками.
Семен тоже больше не показывался и пособия больше нам не
оказывал. Почему — не знаю. Впрочем, сам Аносов отзывался о нем
пренебрежительно: «Пустой человек».
К рабочим же я стал ходить очень сначала усердно. Носил книж-
ки, строго цензурные, учил их грамоте. Меня это сначала увлекало,
во-первых, новизной. Идешь, бывало, ночью через знаменитую
Хитроьку. Там оборванцев, голытьбы, жулья — несосветимая сила!
Полягут спать на тротуарах, на папертях — пройти трудно, посто-
янно нужно обходить и перескакивать. Страшно немного, а в то же
время тешишь и разжигаешь себя размышлениями на тему о народ-
ном горе. В этих размышлениях было много искренности, но и мно-
го юношеской фразы. В сущности, «отброс» был вовсе не очень
велик для города с 600-тысячным населением. Но перспектива —
самое трудное в наблюдении, особливо для молодого человека. В
артели все тоже было необычно для меня; я наблюдал с интересом
каждое движение рабочих, их грубую пищу (накрошат, бывало,
сушеной рыбы в квас с луком — вот и весь ужин); они мне каза-
лись очень бедными. По жалоб я не слыхал и, если бы мог отдать
себе отчет во впечатлениях, должен был бы сказать, что они до-
вольнее меня своей жизнью.
После некоторого времени мое положение в артели начало меня
очень тяготить. Рабочие относились как-то странно' безразлично, не
обращали внимания Один только, кажется Моисей, относился ко
мне будто дружелюбно. Раз я пригласил его к себе в Брюсов пере-
улок. Он зашел, напился у меня чаю, просидел долго ночью, и
много мы говорили. Это был довольно угрюмый молодой человек,
250
Л. А,. Тихомиров
самоуглубленный, мечтательный. Он, оказалось, служил раньше у
одного профессора и наслушался около него много вольнодумных
суждений. «Будить народ надо, спит народ», — повторял он много
раз с каким-то убеждением, как священную формулу, в которой
нельзя изменить ни одной буквы. Очевидно, он заучил эгу фразу,
и она ему понравилась. Мы не говорили ничего бунтарского, но все
больше о невежестве, о притеснениях народа, об эксплуатации. Рас-
стались по-видимому очень душевно, но второй раз Моисей не при-
шел уже. Путь неблизкий, работы много, да и, может быть, сво-
бодный час ему интереснее было провести в трактире, чем у меня.
Но Моисей был единственным случаем, меня порадовавшим,
хотя я и сознавал, что моего меда тут нет ни капли. Остальные
относились безразлично. Казалось, мне делают какое-то снисхожде-
ние, слушая мои уроки. Я обвинял себя: не умею взяться. Я боялся
испортить положение, да и желал с себя снять работу, столь непри-
ятную и бессмысленную. Я решил, что как-нибудь поеду в Питер
поучиться вести пропаганду, а пока предложил Аркадакскому взять
на себя «занятия с рабочими», так как, дескать, мне некогда. Он
взялся охотно, но скоро тоже стал выражать недовольство — оче-
видно, у него дело пошло не лучше.
XIII
Хотя я и не был искренним, сдавая Аркадакскому обу-
зу, меня тяготившую, но мне действительно было некогда. Мне
приходилось слишком много бегать туда-сюда. С одной стороны,
приходилось давать уроки — отчасти для существования, отчасти с
разными целями. Так, давал урок одной барышне, имея в виду ее
пропагандировать: семья была крайне либеральная, но барышня,
очень миленькая, впрочем, только зевала на уроках, охлаждая вся-
кий мой проповеднический пыл. Ничего из этого не вышло. Взялся
дать урок еще двум барышням — тоже с целью пропагандировать.
Ну, эти были и сами склонны к радикальностям и, собственно, во
мне не нуждались. Как бы то ни было, с этого урока меня скоро
прогнали. Матушка, важная барыня, услыхала от какого-то чинов-
ного лица, что я скоро буду арестован, и отказала мне; намерева-
лась даже выгнать, но дочери, избегая скандала, сообщили мне
сами, через Армфельд, чтоб я больше не приходил на урок. Давал
еще уроки для двух приказчиков, рассчитывая их обратить на рево-
люционный путь. Но эти добрые ребята, веселые, сытые, неразви-
тые, думали только о гулянках, а не о революции, так что и тут у
меня ничего не воспоследовало.
Тени прошлого
251
Кроме уроков, приходилось знаться с радикалами. Обо мне между
ними пошел слух, меня искали, и я сам их искал. Так, я познако-
мился с радикальными семьями Ков. и Мит. Дол., с Шишко, Гамо-
вым, Долгушиным, Папиным, Дмоховским, Лермонтовым и дру-
гими. Называю только крупных, а всякой мелочи, вроде разных
Васюковых55, даже не упомню. Еще познакомился с Фроленко56,
впоследствии «знаменитым», познакомился с не менее «знамени-
тым» пропагандистом Василием Ивановским57 и так далее. Познако
милея с несколькими своими «питерскими», для которых служил
постоялым двором. В то же время постоянно налетали разные «дела»:
то, смотришь, заведутся сношения с тюрьмой, то приходилось ус-
траивать студенческую («вольную») библиотеку, то то, то другое.
Время проходило незаметно, ключом кипело.
XIV
В наше время начал устанавливаться обычай, впослед-
ствии разросшийся во всероссийскую систему, породивший даже
революционный Красный Крест. Как только арестовывался кто-
нибудь по политическому делу, сейчас являлись сердобольные, со-
чувствующие барыни и барышни, старались добиться свидания с
заключенным, называясь иногда родными или, еще проще, невес-
тами, носили арестованному книги, пишу, деньги, белье и тому
подобное.
Стали наши барышни добиваться того же относительно Цакни и
Клячко. Батюшкова, смелая, энергическая, отправилась к началь-
нику жандармского управления Воейкову54 (кажется, а может быть,
это был Слезкин59). Тот. однако, выслушав просьбу о свидании,
ответил очень строгой нотацией: «Стыдитесь, мадемуазель, вы, Ба-
тюшкова, дворянской фамилии, позволяете себе подобные выход-
ки». Отказал начисто. Пришлось ограничиться доставкой книг и тому
подобным. Барышни с этим и возились. Пытались мы воспользо-
ваться книгами для переписки (подкалывая буквы так, чтобы обра-
зовывались нужные слова). Но Цакни и Клячко были ленивы или
недогадливы. Напрасно мы тратили время, пересматривая книги. Через
несколько времени Батюшкова стала ходить около полицейской ча-
сти, где сидели Цакни и Клячко, в надежде увидеть их — и дей-
ствительно. Двор части отделялся дрянным дощатым забором от пу-
стыря, через который ходила публика. В этом-то дворе выпускали
гулять политических арестантов. Проходя через пустырь, Батюшко-
ва увидела Клячко, увидела другой раз Цакни. Они ее тоже видели.
На другой раз, когда Батюшкова проходила, Клячко закричал ей
252
Л. А. Тихомиров
вслед: «Барышня, платочек обронили!» Она подбежала к нему, он с
улыбкой подал ей через забор свой платок. Городовой, следивший
за гуляющими, не счел нужным вмешиваться. Схватив платок, Ба-
тюшкова побежала домой. Разумеется, это была записка.
Другой раз сидит Рагозин в своем кабинете и занимается. Вдруг —
стук в окно Ночь полная, по зимнему времени. Он подходит к
окну — и что же? На него с улицы, улыбаясь, смотрит Клячко!
Рагозин в первую секунду ошалел — не знал, что и думать, но
тотчас же выскочил на улицу. Там стоял Клячко, за ним жандарм
Этот ловкий Клячко попросился в баню и пошел такой дорогой,
чтобы пройти мимо Рагозина. Разумеется, Рагозин стал упрашивать
зайти. Жандарм решительно не позволил. Но Рагозин и Клячко по-
шли во двор, и жандарм не решился пустить в ход силу Конечно,
он получил вознаграждение за любезность. Так они втроем поболта-
ли, напились чайку, причем жандарм сидел как на иголках. Нако-
нец Клячко сжалился над ним и отправился в баню.
Таковы были патриархальность и распущенность. И мы еще жа-
ловались на строгости!
Другой случай сношений с тюрьмой, имевший место
раньше, еще любопытнее.
В одной части сидела за долги либеральная старушка Т , которую
навещала красавица Олимпиада Алексеева60. В этой же части сидел
Черкезов61, осужденный к ссылке в Сибирь по нечаевскому про-
цессу, но почему-то целых три года не высылавшийся — прямо
сказать, по беспорядку, по неряшливости администрации. Этот Чер-
кезов скоро был тоже наконец сослан, потом бежал за границу,
стал там анархистом, можно сказать, знаменитым настолько, чю
был выслан из Франции, из Швейцарии, а в Германию, Австрию,
Италию и Испанию и без того не мог носу показать, так что во
всей Европе для него не оказывалось места. Я его лично нигде не
знавал, но знаю, что он довольно большая дубина, с той характер-
ной тупой развязностью, которая свойственна множеству армян.
В 1872 году, однако, Черкезов еще сидел в части, пропадая от
скуки и от голода; от скуки он писал нелепейшую драму, в кото-
рой (я ее читал) прославлял либеральное земство, от нужды писал
образа и продавал их (он недурно, говорят, рисовал) От скуки
познакомился со старушкой Тис приходившей к ней Олимпиадой.
Так он вступил в сношения с «волей», писан чуть ли не объяснения
в любви Олимпиаде (простительно, впрочем, после пяти, кажется,
лет тюрьмы), а также немедленно начал агитировать.
Тени прошлого
253
Он по нечаевскому процессу познакомился с князем Урусовым62
и теперь решил обратиться к нему. Написал письмо с упреками:
как, дескать, такой талант зарывается в землю праздно; стоит, дес-
кать, захотеть, понять себя, и вы можете дать русской молодежи
то, что она потеряла со ссылкой Чернышевского. В таком духе В
заключение он говорил, что если князь Урусов захочет действо-
вать, то вот он рекомендует ему Клячко, представителя лучшей
части молодежи.
Князь Урусов был прежде всего bon vivant, умел и любил по-
жить Но убеждения, насколько он их имел, конечно, были такие,
как у всей интеллигенции, — радикальные. От роли Мирабо он
конечно бы не отказался. Роль, указываемая ему, сулила меньше и
была опаснее. Уж не знаю, в какой мере он думал ее осуществить,
но мысли в этом роде забродили у него. С Клячко он познакомился,
но затем очень быстро все это вышло наружу. Клячко был арестован —
по этому поводу или не по этому, не знаю; нашли ли у него что-
нибудь компрометирующее князя Урусова или нет, тоже не знаю;
знаю только, чго нашли роскошную записную книжку, подарен-
ную князем, а в ней какие-то заметки Как бы то ни было, у князя
был сделан обыск
Князь, с самого нечаевского процесса чрезвычайно либеральни-
чавший, встретил жандармов очень неучтиво. Воспользовавшись ка-
ким-то несоблюдением ими всех формальностей, он их заставил
ждать в передней, пока формальности не будут совершены. Потом,
когда они перебирали его книги (иностранные), князь все острил,
рассказывал своему помощнику, как один полицейский счел за
запрещенную книгу «Les revolutions du Globe» («О геологических
переворотах»). Нашли у него что или нет, не знаю, но князь был
арестован и посажен в Кремлевские казармы (кажется, это называ-
ется Главная гауптвахта при Арсенале, или Ордонанс-Гауз). Тут ему
жилось привольно он принимал и угощал. Между тем дело его
пошло нехорошо
Рассказывают, что Государь (Александр 11), встретив старого
Урусова при дворе, спросил: «Это твои сын?» Тог отвечал, что нет
«Ну, я очень рад, — заметил Государь, — он мне надоел».
В конце концов «Мирабо» был выслан административным по-
рядком в Венден (Лифляндская губерния). Совет присяжных пове-
ренных выражал свой протест, посылая ссыльному поздравитель-
ные телеграммы в свои торжественные дни и пригласительные по-
вестки.
Когда Урусова увозили (с двумя жандармами), он угощал при-
ятелей на вокзале. В их числе был некто Антропов, сотрудник «Мос-
ковских ведомостей»». Антропов еще недавно написал громовую пе-
редовицу против революционеров, утверждал, что уровень разви-
254
Л. А. Тихомиров
тия их все более понижается «и скоро свет спасения заблещет из
окон публичных домов!». Тут, на вокзале, он с прочими напились
до положения риз и, усаживая князя в вагон, орали: «Vive la
Republique!»
XVI
Студенческая библиотека, о которой я упоминал, воз-
никла по идее еще при Клячко. Я уже забыл, хотя участвовал в
собрании кухмистерской, решившем учреждение библиотеки, сколь-
ко денег мы на нее дали. Кажется, мы ликвидировали кухмистер-
скую и на оставшиеся рублей триста решили накупить книг. Список
был составлен наирадикальнейший. Книги запрещенные решено было
не вписывать в каталог. Устраивать библиотеку было поручено мне
и еще, кажется, Гольцеву и Морозову. Много книг пожертвовали,
особенно Клячко, остальные закупили на распродажах и рынках,
очень выгодно, но с огромной затратой времени и трудов.
Помещалась библиотека сначала у меня, потом не помню у кого, а
в конце концов, уже без меня, была, если не ошибаюсь, арестована.
XVII
За это время мне пришлось познакомиться со многими
революционерами.
Характеристики: Долгушин, Дмоховский, Гамов, Папин. Цели и
деятельность их кружка.
Революционная среда — семейство М. Д. «Добрый отщепенец».
Любавский63 с Богдановым64.
XVIII
Провинция: Харьков, Киев, Одесса, Орел, зачатки
«богочеловечества». Разъезды чайковцев.
Моя поездка в Петербург, первая.
Приобретение чайковцами типографии.
Мысль об издании заграничного журнала.
Правительственные меры против распространения книг.
XIX
Хотя мы (Наталья Армфельд, Батюшкова, я, Аносов,
Князев) действовали более или менее вместе, но кружка не состав-
ляли. Чарушин часто говорил, что нам нужно соединиться в фор-
X
Тени прошлого
255
мальный кружок, особенно после возвращения из объезда. Одесский
кружок произвел на него сильное впечатление. «У них, — рассказы-
вал он мне, — сил немного, но он прекрасно организован, специа-
лизирован; каждый занимался своим делом»*. То есть одни вели про-
паганду специально среди молодежи, другие — среди рабочих, тре-
тьи занимались отысканием средств для кружка, четвертые — лите-
ратурным делом и так далее. Между прочим, одесский кружок начал
тогда издание рукописного журнала, по странной случайности на-
званного «Вперед», хотя одесские еще не знали о затевавшемся под
тем же названием заграничном журнале Лаврова.
Под этими настояниями петербуржцев мы наконец образовали
кружок. Это было, кажется, весной 1873 года, тотчас по освобож-
дении Клячко и Цакни. Если же я ошибаюсь, то очень близко перед
их освобождением, в первые месяцы 1873 года. Во всяком случае,
первую роль в образовании кружка играл Чарушин**. Не помню,
были ли при этом Клячко и Цакни, но само собрание помню очень
хорошо. Маленькая комнатка Натальи Александровны Армфельд,
где пять-шесть человек уже заполняли все уголки. Присутствую-
щие — две барышни и нас трое или пятеро, да Чарушин. Все сидят
как-то глупо — не то конфузясь, не то самодовольно; один Аносов
с той серьезностью, с т акой неверующий чиновник преклоняет
колени во время молебствия: нужно, дескать, форма такая, для
народных чувств. Чарушин начал говорить:
— Господа, вы давно действуете вместе, спелись, знаете друг
друга Уже пора сомкнуться в определенный кружок.
Молчание.
Мне кажется так Как вы полагаете? Ну что бы вы сказали,
Наталья .Александровна?
На такие категорические запросы послышались односложные,
тихие ответы:
— Да... Конечно... Понятно...
Мы, собственно, хотели составить кружок, и это давно было
решено, колебаний никаких у нас не было, а стесняла формаль-
ность: мы как-то не понимали, что мы будем делать в крукке.
— Итак, господа, вы составляете кружок, — заключил Чару-
шин, уже наметавшийся в радикальных делах и не стеснявшийся
неловкостями положения, как с течением времени привык не стес-
няться каждый из нас.
Эта минута не заключала в себе ни на йоту торжественности, она
* Кружком руководил Феликс Волховский.
** Мы не умели образовать кружок, не умели преодолеть какой- го конфуз-
ливости для совершения самой формальности Я говорил это Чарушину: «Да
устройте нас вы»>. Он смеялся, пожимал плечами, наконец сказал: «Ну хоро-
шо, извольте, сделаю я».
была ультрабесцветна. Чарушин тотчас свел речь на практическую
почву, о практических делах, и тут уже все заговорили свободно: что
делать, кому делать. На этом или на следующих собраниях кружка
решено было вести занятия с рабочими, решено было для привлече-
ния некоторых лиц поселиться на даче, в Мазилово, на лето
Собственно, я в это время делал свои первые литературные про-
бы, и именно преимущественно в виде сказок. Моя «Америка» (в
сущности, чушь, так же похожая на Америку, как свинья на апель-
син), не пропущенная цензурой, читалась, однако, рабочими в Пе-
тербурге в рукописи. Ее пропагандисты очень одобрили. Не помню
хорошо, какие я именно писал сказки, конечно тенденциозные, но
только их чрезвычайно похвалили. «Может быть, это именно ваш
жанр», — сказал Чарушин, и я усердно кропал. В сущности, это
именно не был мой жанр. Это были очень топорные притчи, вдох-
новленные Щедриным. Из них более талантливая, которую я, впро-
чем, сделал только осенью 1873 года в Петербурге, это «Сказка о
четырех братьях». Долго я работал, до самого ареста, над «Историей
Пугачева», которую так и не успел окончить. Окончена она была,
кажется, Крапоткиным.
К известной чести моей нужно сказать, что хотя сказки мои
бессовестны в том смысле, что я сам не знал того, что позволял
себе ругать, однако я и тогда не доходил ни до грязи, ни до бого-
хульства, какими щеголяли другие революционные писатели.
Итак, относительно лично меня так и было решено чтоб я про-
должал свои литературные фабрикации. Ог занятий с рабочими лично
я временно устранился. Мы тогда уже сразу усвоили тактику петер-
бургскую: вести дело не только силами членов кружка, но и сила-
ми притянутых уже им, но еще не принятых в него. Так как рабочее
дело было возложено на Князева и все-таки на меня, то мы его
поставили при помощи еще S., Аркадакского и Фроленко, даже и
не знавших о существовании кружка. Из них Аркадакский вел заня-
тия на Маросейке, Фроленко — не знаю где, S. поступил на какой-
то завод. Князев же поступил учителем в фабричную школу к одно-
му купцу у Трехгорной заставы. В сумме все это было еще не пропа-
гандой, а лишь исканием связей и знакомств среди рабочих.
Аносов, помнится, был назначен на ведение связей в молодежи.
Барышни — уж не помню, кажется, не получили никакого специ-
ального назначения. Временно не получили его и вышедшие из тюрь-
мы Клячко и Цакни. Они были столь истрепаны, что хотели просто
«отдохнуть», почему и поселились на даче в Мазилово.
Это поселение, впрочем, имело свой умысел.
еспечальное лето
Лето 1878 года выдалось в моей жизни исключитель-
ной светлой полосой, какой я не знал ни раньше, ни после за все
68 лет моего существования. Судьба как будто хотела вознаградить
меня за годы тюрьмы, измучившей меня физически и нравственно.
Я был свободен и не только имел нравственное право отдохнуть,
но даже не имел возможности чем-нибудь заняться, впрячься в
какую-нибудь рабочую лямку, так как участь моя еще не была
окончательно определена и я не moi к чему-нибудь пристраиваться,
если бы даже и хотел. Нельзя было даже строить каких-нибудь пла-
нов на будущее. Ясно было только одно что я свободен и могу где
мне угодно ничего не делать, пока будущее не придет само и не
поведет меня к чему-то, не спрашивая моего мнения. Но я об этом
даже не думал, а чувствовал только, что я свободен, что заботиться
мне не о чем, что я наконец могу отдохнуть, видеть людей, видеть
мои любимые горы, море, степи, болота.
Все это теперь было предо мной — бери что хочешь, наслаждай-
ся всем, к чему тебя потянет. Разумеется, у меня не было денег, но
на что они? Всюду были родные, друзья, всюду радостная природа,
ласково меня встречавшая после долгой разлуки. Всюду я имел все
нужное, нигде не ища излишнего. И не перечислить мне блаженных
минут, которыми подарило меня это беспечальное лето, то в созер-
цании — dolce far menfe (сладкое ничегонеделание), — то в разно-
образных впечатлениях свободною туриста.
Едучи на Кавказ, я всегда уже в Ростове чувствовал себя дома,
хотя до настоящего дома оставалось еще несколько сот верст. Здесь
уже развертывался наш Юг, со своим палящим солнцем, своими
шумными базарами, с шумным говором разноплеменного населе-
ния. Давно уже у меня составился своего рода церемониал встречи с
родиной в Ростове. Пересадка на поездах давала несколько часов
свободного времени пошляться по городу. Я отправлялся непремен-
но на базар, заваленный грудами арбузов, дынь и разных фруктов
Тут покупал сочный арбуз и съедал его, присевши где-нибудь,
покупал непременно крупную, мягкую тарань и южную фандаль и
отправлялся на донские набережные. Это самое оживленное место
шумного Ростова, кипящее трудовой жизнью по нагрузке и раз-
грузке. Крутым откосом спускается город к узкой придонской по-
лосе, заставленной пристанями и загроможденной кучами рабочих,
среди которых с непрерывающимся свистком беспрерывно прохо-
дили к пристаням нагруженные поезда железной дороги. Около на-
плавного моста ютились целые флотилии рыбачьих лодок, в кото-
17 Заказ 2695
258
Л. А. Тихомиров
рых жили и семьи рыбаков; из Дона ловили рыбу, в лодках варили
пищу, здесь же и спали.; детишки проводили на вод? целое лето.
Побродивши в толпе, наглотавшись вдоволь пщди и достаточно ог-
лушенный грохотом погрузки ц непрерывным гулом человеческих,
годосов, я взбирался на полгоры и принимался уплетать свою та-
рань, досматривая на человеческий муравейник под ногами моими
И на беспредельную зеленую равнину донской поймы, тянувшейся
от противоположною берега до самого Батайска, чуть видного в
неясных очертаниях на горизонте. Тут уже я погружался в бессмыс-
ленное созерцание и сидел, пока не схватывался внезапно: «Не опоз-
дать бы на поезд!» Бегом приходится спешить к Темерничке, и вот
я опять в вагоне, Прощай, Ростов, прощай, Дон!
В те времена, в конце 70-х годов прошлого столетия, Владикав-
казская железная дорога за Тихорецкой станцией проходила места-
ми по чистой, нетронутой степи. Бесконечная гладь ее, то зеленая,
то разноцветная, то серая, простиралась вокруг насколько глаз хва-
тал На целом перегоне не виднелось и признака человеческого жи-
лья. Только тень облака, пробегавшая пр степи, придавала. иногда
ец вид чего-то оживленного да цодчас попадался черкесский джи-
гит, который пробовал обогнать поезд на своем борзом коне и,
конечно, скоро оставался побежденным. К степи под Пятигооском
придвигаются горные массивы, но у Владикавказа гзддкая равнина —
дно бывшего доисторического моря упирается прямо в подножие
Кавказа. Немного, вероятно, найдется на свете таких поразитель-
ных горных панорам, как здесь. Гладкая степь подходит вплотную к
хребту гор, который над нею подымается сразу во вею высоту. В
хорошую погоду вид на горы из Владикавказа совершенно феери-
ческий. Прямо перед зрителем высится первая цепь с причудливой
Столовой горой, плоско срезанной, действительно как стол, над
крутыми боками, которые издали кажутся вертикальными. Над этой
первой, черной грядой сзади возвышается цепь снежных гор разно-
образны; бело-голубых оттенков, местами блестящая на солнце как
будто грудами драгоценных камней. За ней же подымается главный
хребет вечно снежных гор с Казбеком во главе. Эти вечные снега —
уже чисто-белого цвета, без малейшей синевы, без всяких перели
вов, спокойного и как будто безжизненного, В общем, сочетание
форм и цветов поразительное- Нечасто открывается эта волшебная
панорама, большей частью скрываемая облаками, но, когда опа
является перед зрителем, очарованные глаза не могут от нее ого
рваться. Эта картина так и заманивает идти дальше, заглянуть, что
скрывается в чародейском царн ве Казбс ка, куда открывают дорогу
громадные ворота Дарьяльского ущелья, сквозь которые прорыва-
Тени прошлого
259
ется к Владикавказу бешеный Терек, кипящий пенистыми водово-
ротами. Воображение заранее рисует там неслыханные чудеса Не мог
и я устоять против призывного голоса горных духов после недолго-
го отдыха во Владикавказе.
А Владикавказ и сам способен был затянуть в себя. Теперь он,
вероятно, стал не тот. Наверное, все подведено под общий уровень,
сглажены и обесцвечены яркие краски, в которых Запад и Восток
смешивались здесь, не теряя своей противоположности и своеобра-
зия. Он был красив этой пестротою. Правильная русская расплани-
ровка центральных частей и несколько казенная монотонность их
архитектуры маскировались уже массой могучих пирамидальных то-
полей, рядами обрамлявших улицы. Но и прихотливые предместья,
где каждый строился как вздумается, врывались в русский город, и
на его улицах перемешивалась разноплеменная толпа во всем разно-
образии типов и костюмов. Русских представлял больше военный
элемент регулярных частей и терских казаков, в дчинных черкес-
ках, с огромными кинжалами. Было небольшое количество и рабо-
чих. Попадались немецкие колонисты. Но сильнее всего бросались в
глаза коренные туземцы — осетины, чеченцы, грузины, армяне, а
то и заезжие персияне, даже турки; все типы резко очерченные,
каждый на свой лад, в одеждах своего покроя, в своих любимых
национальных красках. За Тереком, в слободе, туземный элемент
уже безусловно преобладал и русская примесь тонула в нем. Общую
пестроту еще более усиливало множество восточных лавок и мелкие
промышленные заведения туземцев. К этой пестроте и разноязыч-
ному шуму замечательно подходил Терек — река единственная в
своем роде В разное время года, в зависимости от притока воды,
Терек имеет очень различную физиономию. Одинаково остается толь-
ко бешеное стремление потока, катящегося из Дарьяла по довольно
крутому склону равнины. Когда воды мало, Терек состоит из мно-
жества мелких русл, иногда почти ручьев, бегущих среди громад-
ных камней и. скал, унизывающих его дно. Широкое русло реки в
это время наполовину сухо в разных местах Когда вода прибывает,
все камни и скалы покрываюгся ею с верхом, их не видно. Терек
становится широкой полноводной рекой, воды которой, царапаясь
о камни и скалы и перепрыгивая через них, кипят и бурлят, как в
котле, и завывают на сотни голосов, то ревя, то будто звеня, то
гремя камнями. Тысячи голосов Терека, сливаясь в один гармони-
ческий концерт, слышны ночью за несколько верст, и к их музы-
кальному мотиву так же невольно прислушиваешься, как невольно
всматриваешься в бурные волны потока, сидя на его берегу. Уверя-
ют, будто опытные старожилы по характеру этого шума умеют
17»
260
Л. А. Тихомиров
предугадывать погоду. На этот раз, когда я переходил мост, направ-
ляясь в горы, Терек был переполнен водой. Горячее солнце в эти
последние весенние и первые летние дни расплавляло зимние запа-
сы снегов в горах, и раздувшаяся река скрыла под бунтующими
волнами все скалы своего русла. Эти холодные волны несколько
умеряли жару, ставшую нестерпимой уже с раннего утра.
Военно-Грузинская дорога обслуживалась почтовыми дилижан-
сами с очень благоустроенными станциями. Но я решил отправить-
ся в горы пешком, рассчитывая, если хватит сил, дойти хоть до
самого Тифлиса. Знакомые очень предостерегали меня от моей затеи.
Идти пешком, и одному! Не говоря уже о трудностях пути, черке-
сы, ингуши постоянно разбойничают по дороге, и им ничего не
стоит за грош зарезать путника. Вдобавок только недавно было вос-
стание в Дагестане и Чечне, и отдельные партии горцев до сих пор
производили набеги на передовые станицы. Но мне слишком хоте-
лось совершить эту прогулку. Да притом я жил у сестры, муж кото-
рой, знаменитый путешественник и охотник, не находил в моей
прогулке ничего опасного. Сестра, привыкшая к бродяжеству мужа,
да и сама немало погулявшая по кавказским горам и дебрям, тоже
не обнаруживала никакой тревоги Я решился только для безопас-
ности не брать с собой никакого оружия, даже обычного кинжала,
чтобы не соблазнять добычей какого-нибудь ингуша.
Вообще, пошел я в высоких сапогах, но налегке, в пиджаке, да
взвалил за спину летнее пальто вместе с мешком скромной прови-
зии. Тут был запас хлеба, кусок брынзы (козий сыр), кусок колба-
сы, немного водки, бутылка воды да, по совету опытных пешехо-
дов, два-три лимона. Потом я пожалел, что не захватил больше
лимонов. Ничто действительно не утоляет так моментально жажды
и не обновляет сил, как лимон Мне объясняли, что при усталости и
жаре в мускулах накопляются щелочные элементы. Лимон же их
окисляет и удаляет из крови. Длинный посох из жесткого, крепкого
дерева и большой карманный нож дополняли мое дорожное снаря-
жение. В кармане было рублей тридцать денег.
Так двинулся я в путь. За Тереком дорога до гор идет гладкой,
безлесной равниной целых пять верст. С каждым шагом вперед сол-
нце подымалось выше и жгло сильнее. Как ни легка была моя ноша,
она меня все более обременяла, и я только мечтал, когда доберусь
наконец до Реданта. Редант — это просторное укрепление и почто-
вая станция у самой подошвы гор, и так же называется могучий
родник, почти речка, вырывающийся тут из-под скал. Домашние
мне рекомендовали Редант как первый привал. Чем ближе подходил
я, тем дальше мне казалась эта земля обетованная, но наконец-таки
Тени прошлого
261
добрался и, весь мокрый от пота, с наслаждением развалился в
тени скал, на берегу глубокого ручья, холодного как лед. Разумеет-
ся, я поостерегся лит ь из него, а выпил свою тепловатую воду чуть
не всю да закусил, а водой из ручья только наполнил опустелую
бутылку.
Отсюда начинались уже настоящие горы. Справа все выше стано-
вился обрыв юр вдоль шоссе, слева все глубже в ущелье шумел и
бурлил Терек. Идти было легко. Широкое шоссе, врезанное в скалу,
а со стороны Терека огороженное крепкой каменной стенкой, под-
нималось очень полого. Хорошо убитый щебень был мягок. Извили-
стая дорога на каждом шагу затенялась скалами, и зной солнца был
мало ощутим. Виды становились все более величественны и суровы
и открывались порой на большие пространства к востоку и северу.
На запад кроме откоса горы, по шоссе ничего нельзя было видеть.
Не помню хорошо где, кажется около Балты, облака сильно заво-
локли небо кругом, и я уже боялся, что дождь основательно промо-
чит меня. Но я уже был на высоте около трех тысяч футов, облака
скопились ниже, и мне предстала своеобразная картина. Подо мной
на большое пространство развертывалось облачное море, застилав-
шее все: более низкие горы, ущелья и равнины. В нем скоро разра-
зилась гроза, засверкали молнии, загремел гром, так и чувствовал-
ся жуткий ливень Но все это происходило далеко под моими но-
гами, у нас же было и ясно, и сухо. Присев на камне, я долго
любовался этим редким зрелищем.
А мимо меня то и дело проезжали то отдельные экипажи, то
целые обозы. Пешеходов почти не бы по, но обозы попадались в
целые сотни повозок. Очень они надоедали своей пылью и тем, что
заграждали дорогу. Долго шла вместе со мной какая-то военная часть.
Большой эшелон двигался очень медленно, так что я его постоянно
обгонял; но я часто останавливался присесть, полюбоваться вида-
ми, и тогда эшелон в свой черед догонял и перегонял меня. Случа-
лось, что и солдаты по приказу офицера присаживались отдохнуть.
При одной из таких встреч я спросил офицера, почему они идут так
медленно. Он объяснил, что так полагается. Он ведет эшелон в Тиф-
лис, но торопиться нечего, война прекратилась, не ныне завтра
будет заключен окончательный мир. Эшелон и идет так. чтобы сол-
даты не чувствовали нц малейшей усталости, как будто они не в
Тифлис идут, а остаются в своих казармах. В день они проходят
таким образом десят! верст. Постепенно они все реже догоняли меня,
а поспр первого ночлега уже больше и не видел их: вероятно, они
оставались на своем ночлеге гораздо дольше, чем я на своем.
Я шел так медленно, что к ночи дошел всего до Ларса. К боль-
262
Л. А. Тихомиров
шому своему удовольствию, я увидел посреди горной котловины
большой постоялый двор — четвероугольную постройку, со всех
сторон, как стенами, огражденную сараями, и в ней огромную
одноэтажную избу, целый дом. Это мне понравилось гораздо боль-
ше, чем искать приюта на казенной почтовой станции. Я взошел и
тут, в сердце Кавказа, очутился в чистейшей русской бытовой об-
становке. Двор был загроможден повозками, лошади ржали и фыр-
кали под навесами сараев. Возчики входили в избу и выходили из
нее. Вошел и я. Это была огромная комната с длинными столами и
скамьями около них. Широкие скамьи, почти нары, окружали сте-
ну. Очень усталый, я с удовольствием растянулся на одной из них.
Бородатый мужик-хозяин спросил, что мне нужно. «Поесть да пере-
ночевать». У столов уже присаживалось все больше народа, начинал-
ся шумный говор. Подсел и я. Уж не помню, чем нас угощал хозя-
ин, только поел я вкуенр и основательно и присоединился к бесе-
дующим, у которых разговор шел о молоканах.
Я думал, что возчиками по Военно-Грузинской дороге были
чуть не исключительно молокане. Оказалось, однако, что вся при-
сутствующая компания жестоко ругала их. Я спросил, чем плохи
молокане, и мне наперерыв начали рассказывать их грехи. Молока-
не, оказывалось, знаются с бесом, от которого и идет их богатство.
Они, когда нужны деньги, собираются вокруг большого чана с
водой, хлещут по ней прутьями и призывают беса. Через несколько
времени нечистый вылезает из чана и оделяет их деньгами. Расска-
зывая это, они ссылались на своих знакомых, будто бы имевших
случай подсмотреть сношения молокан с нечистой силой. В таких
беседах мы просидели до темной ночи и улеглись спать, где кто
устроился. Я, не раздеваясь, растянулся на скамье и мог только
подложить под голову тощее свое пальто.
Проснулся чуть свет и вышел на двор умыться. Там уже все было
оживлено. Возчики хлопотали у своих телег, запрягали лошадей. Ран-
ний горный воздух был свеж и живителен, его не портил даже
легкий запах навоза. Но вид, которого я не мог рассмотреть в тем-
ноте, оказался непривлекателен. Постоялый двор находился в круг-
лой котловине, окруженной высокими гладкими горами, через ко-
торые, вероятно, очень нескоро могло заглянуть сюда солнце. Эти
крутые склоны казались сплошными, нигде не было видно выхода,
и ничего кругом, кроме них, не было видно. Тесная замкнутость
долины, как будто отрезанной от всего мира, давила неприятным
тюремным ощущением. Смо1реть тут было нечего, и, расплатив-
шись с хозяином, я поторопился выйти на Военно-Грузинскую
дорогу, которая уже местами сверкала лучами солнца, местами пес-
трела всеми переливами света и тени.
Тени прошлого
263
Как и вчера, дорога разукрашивалась разнообразными видами,
но они стали величественнее и грознее. Я подходил к Дарьяльскому
ущелью. Справа выемка в скалах еще не свисала над шоссе, но была
уже огромной высоты. Слева ущелье Терека становилось все более
бездонной пропастью, его бока — все более отвесными, а горы по
ту сторону ущелья казались просто гигантскими обрывами. Ни са-
мих гор, ни долин уже не было видно. Солнце ярко заливало шоссе
горячими лучами, и я бодро шагал и скоро попал в бесконечный
обоз, которому не видно было конца ни спереди, ни сзади. Тяжело
нагруженные возы загромождали дорогу, местами сбиваясь в два
ряда, хотя, конечно, все-таки не мешали пешеходу.
Мирно шел я, мирно двигались мимо меня возы, лошади И
погонщики. С возов перекликались и переговаривались. Никто не
предвидел, какое приключение ожидает потом. Как вдруг с влади-
кавказской стороны послышались шум и крики. Что такое? Показа-
лись пять-шесть терских казаков в парадных черкесках. Они изви-
вались между возами и кричали, чтобы обоз сейчас же свернул в
сторону и очистил пузь — дал проезд коляске великого князя! Тре-
бование было очевидно невозможное.
Конечно, шоссе достаточно широко, чтобы по нему проехали
рядом два экипажа: один прижимаясь к скале, другой — к барьеру
пропасти. Но наши тяжело нагруженные возы во многих местах шли
в два ряда, и понадобилось бы много часов, чтобы их вытянуть в
одну линию. Да если бы даже и сделать это, то коляске великого
князя пришлось бы долго ехать чуть не шагом, стараясь не заце-
питься за возы... Погонщики переглядывались, переклики вазись и
видимо находили невозможным очистить дорогу. Терские казаки,
покрутившись туда-сюда среди обоза, повернули назад и со всей
возможной быстротой поскакали обратно.
Приключение было явно мудреное. Этот великий князь был сам
наместник Михаил Николаевич1, игравший на Кавказе вполне цар-
скую роль. Невозможно было не пропустить его коляску, но невоз-
можно было также не задержать ее очень надолго Будь место сколь-
ко-нибудь просторное, обоз при энер] ии можно бы сдвинуть в сто-
рону. Но тут, как нарочно, с одной стороны сплошная громадная
стена скал, с другой — бездонная пропасть Терека. С любопытством
рассматривал я эту обстановку и без толку, беспомощно суетящих-
ся возчиков и недоумевал, что из этого может выйти. Но загадка
скоро разъяснилась. Послышался громкий топот множества коней,
и толпа терцев в карьер врезалась в голову обоза и рассеялась вдоль
него, всюду производя одно и то же магическое заклинание. Терцы
кричали и всех и вся лупили нагайками: людей, лошадей, повозки.
264
Л. А. Тихомиров
Лошади шарахались в стороны, колеса скрипели, люди кричали.
Поднялась страшная пыль, в которой все больше скрывался наш
злополучный обоз.
Заметив издали происходившую расправу, я, конечно, момен-
тально подумал и о своей участи. Голова моя заработала с быстротой
бессознательного инстинкта, и я, совершенно забыв, что на свете
есть страх, в несколько секунд перелез через барьер в пропасть, где
как будто виднелся какой-то уступ. Оказалось, что место даже вполне
удобное, где я мог стоять не держась руками за барьер и не опасаясь
сорваться вниз, не опасаясь и казачьей нагайки. Отсюда, слегка
прикрываясь барьером, я мог наблюдать трагедию, происходившую
на дороге. В течение первого акта сцену покрывало густое облако
пыли, из которого доносились шум и крики. В этом облаке ничего
нельзя было рассмотреть. Но прошло несколько минут, все стихло,
и ветер, сдунув пыльное облако, точно поднял занавес сцены вто-
рого акта. Я был изумлен происшедшим волшебством: дорога была
чиста и пуста, не было на ней ни одного воза, ни единой лошади,
никакого человеческого существа. Все исчезло, и только вдали мель-
кали казаки, во весь карьер мчавшиеся назад восвояси. Куда же,
однако, девался обоз? Что они с ним сделали? Но вдали уже по-
слышался торжественный грохот третьего акта. В карьер промчался
передовой отряд казаков, за ним на всех рысях огромная дорожная
коляска великого князя, за ней несколько экипажей свиты и за-
ключительный эскорт парадных терцев. По безусловно свободной и
безлюдной дороге промчался мимо меня этот поезд, и только тут я
решился начать исследование загадки об исчезнувшем обозе. Но он
сам немедленно начал проявлять свое существование. Постепенно
стали откуда-то выползать возы, лошади, люди; одни выдвигались
сами, других вытаскивали, и через несколько времени дорога была
по-прежнему густо загромождена
Я бы никогда не поверил этому чуду, если бы не был его свиде-
телем. Оказалось, что в сплошной скале нашлись кое-какие впади-
ны, куда можно было запихнуть воз; оказалось, что и за барьером
попадались места, достаточно широк ие.
Собственно говоря, я все-таки ни тогда, ни после не мог отчет-
ливо понять, как возможно было распихать такой огромный обоз в
таком недоступном месте, и понял только одно: что казачья нагай-
ка делается каким-то магическим жезлом, когда ее пускаю г в ход с
твердой верой в ее мистическую способность совершать хотя бы и
явно невозможное дело.
Скоро я расстался с обозом: он двигался к северу, я к югу и
через немного времени вступил в Дарьяльскую теснину Суровое
Тени прошлого
265
величие ее неописуемо. Громадные горы, прорезанные узкой щелью
Дарьяла, поднимаются по обоим берегам Терека отвесным обрывом
невероятной высоты. Дорога, выдолбленная в стенах обрыва, идет
то по левому, то по правому берегу. При переходе через Терек по
мосту ги1 антская щель видна в продольном направлении Вступая
же на тот или другой берег, видишь против себя только обрыв,
поднимающийся чуть не до неба, а у себя над головой каменный
свод, продолбленный в горе. Терек иногда шумит глубоко в пропа-
сти, но мост перекинут над ним совсем невысоко. Так путь идет
верст десять среди подавляющего величия каменных громад, наго-
няющих на путника ощущение бессилия и ничтожности. На одном
сравнительно менее высоком обрыве левого берега видна знамени-
тая башня Тамары.
В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на черной скале...
Она стоит на самом краю обрыва над Тереком, рисуясь в небесах
как огромный черный четырехугольник, очень высокий столп. Я
думаю, каждого проходящего охватывает желание осмотреть ее. Но
со стороны Терека взобраться к ней безусловно невозможно: нет
никакого доступа. Вероятно, к башне можно спуститься только
сверху, со стороны Казбека. Проходя внизу, я задавал себе вопрос:
зачем ее построили в таком месте, откуда к Тереку можно спус-
титься грабить караваны разве каким-нибудь очень далеким обхо-
дом? Впрочем, этот вопрос, конечно, можно бы было решить, только
побывавши в башне. Не понимаю также, откуда Лермонтов взял
свою легенду о Тамаре, которую народные сказания изображают
хотя и прекрасной, как ангел небесный, но также святой и благо-
детельной.
Около Терского моста местные мальчишки часто продают про-
езжим куски горного хрусталя. Рассказывают, что где-то поблизос-
ти есть длинная пещера, сплошь состоящая из хрусталя, волшебно
сверкающего при свете факела или свечи. Я, конечно, не мог и
подумать искать ее на этот раз; мелькнула только мысль как-нибудь
подобрать компанию, чтобы отправиться на розыски очарованного
грота По случая на это так и не представилось.
По выходе из Дарьяла меня ждал нечаянный сюрприз. Здесь на
левом 6epeiy находится главная высота Казбека, но она по большей
части совершенно закрыта облаками. Сначала, когда я шел, не было
заметно ничего, кроме какого-то серого неба; нельзя было бы пред-
266
Л. А. Тихомиров
положить даже, что тут есть какие-нибудь горы Но вдруг это мут-
ное небо разорвалось, отдернулось на обе стороны, и На фоне уже
настоящего голубого неба в ослепительном сиянии солнца передо
мной появилась белоснежная громада Казбека. Эффект был порази-
тельный, красота неописанная. К сожалению моему, немного вре-
мени длилось очаровательное видение. Казбек словно хотел только
поздороваться со мной и снова закутался в прежнюю непроницае-
мую муть. Но конечно, я ему был благодарен и за такую любез-
ность, достающуюся на долю немногим.
Между тем окрестный вид все более изменялся. Сжатая щель
Дарьяла осталась позади, горы отодвигались понемногу направо и
налево, и долина Терека постепенно расширялась. Вместе с тем ста-
новилось очень холодно, хотя солнце стояло еще очень высоко Скоро
на ближних горах, почти на одном уровне со мной, стали показы-
ваться длинные полосы снега. Пришлось надеть пальто, с сожалени-
ем, что нет чего-нибудь поосновательнее. Насколько помню, это
было на линии казбекских ледников. Встречные путники показыва-
ли мне главные места снежных обвалов, и прямо не верилось, что
страшные обвалы, способные завалить весь Терек, происходят на
таких на вид совершенно безобидных местах. Тут и горы на вид
были совсем невысокие, и спускались очень полого, а между тем
обвалы движутся именно по этим гладким спускам. Несколько да-
лее, в таких же на вид безопасных местах пришлось проходить об-
ласть земляных обвалов, пострашнее снежных. Даже и при моем
проходе с гладкой, пологой горы постоянно сыпались на дорогу
маленькие камешки. Признаюсь, я чуть не бегом прошел эти места.
Мысль быть похороненным под массой .земли была гораздо против-
нее, чем перспектива быть засыпанным снегом, тем более что снеж-
ных обвалов в это время и не могло быть.
Но горы быстро отошли в сторону, и Военно-Грузинская доро-
га потянулась по равнине. Ландшафт резко изменился. Вокруг меня
была огромная равнина, окаймленная горами. Терек раздробился
на множество мелких рукавов. Нельзя было даже разобрать, где же
тут настоящий Терек На вид вся эта страна казалась бесплодной
каменной пустыней, а между тем это одна из населеннейших час-
тей Осетии. На горах виднелись стада баранов, кое-где дымились
аулы. На множестве протоков Терека и боковых ручьев, притоках
его, были жалкие полоски полей. Кое-где и отдельные возвышен-
ности вторгались в долину, и скоро я заметил местечко, очень
меня порадовавшее.
Очень близко к дороге подходила гора, которая несколько верст
назад показалась бы гладким холмом, но здесь имела вид высокой
Тени прошлого
267
и очень крутой. Вся она была заросшей густым кустарником, а на
вершине ее возвышалась башня замка. Конечно, это не башня Тама-
ры. но зато к ней, вероятно, можно забраться и осмотреть ее. Я
двинулся в сторону и через какие-нибудь полверсты стал подни-
маться на гору. Она оказалась очень крута для подъема, и, сверх
того, на некоторой высоте вегер начал рвать так сильно, что трудно
было устоять на ногах. Осмотревшись, я решил обойти гору на ее
подветренную сторону, надеясь, что она сама защитит меня от на-
пора ветра. Так и оказалось. Скоро я добрался до вершины и увидел
себя на небольшом гладком пространстве, которое когда-то зани-
мал этот замок хищного феодала старых времен. Войти было очень
легко, потому что стена, его окружавшая, была полуразвалена, со
множеством брешей. Посредине же возвышалась превосходно сохра-
нившаяся башня. Весь двор замка был завален камнями, зарос тра-
вой, бурьяном и кое-где кустами. Множество ящериц бегало по
камням, попались по дороге две-три змеи. Но ни одного сохранив-
шегося здания не было в стенах, кроме башни. Она была довольно
широкая, круглая, желто-коричневого цвета и казалась необычай-
но прочной. Нигде не виднелось ни щелочки, ни трещины. Камень
как будто слился в одно целое и снаружи блестел словно эмалиро-
ванный. Все это было интересно, но напрасно ходил я вокруг баш-
ни, ища входа. Пришлось убедиться, что никаких дверей нет и
никогда не было. Очевидно, обитатели влезали в башню через окна,
по веревке или по лестнице. А окна начинались на большой высоте.
Внизу их совсем не было
Эта экспедиция заняла много времени и очень изморила меня, а
я и без того был сильно уставшим. Ноги, натертые карабканьем на
гору, тоже стали болеть Я в этот день совсем мало отдыхал, а день
начинал склоняться к вечеру. Надо было подумать и о том, где бы
поесть, да где и заночевать. Настроение мое начало портиться. Пер-
воначально я думал остановиться в Сионе, и он скоро показался
вдали. Это очень красивый аул, с высокими домами, с высоким
куполом своей исторической церкви, и я прямо направился к нему.
Но меня остановило маленькое происшествие. В четверти версты впе-
реди меня еха-1 какой-то казак, и вдруг я вижу, что на него броса-
ется из Сиона чудовищная собака, вроде какого-то тибетского дога.
Не собака, а какой-то зверь, который справится с двумя волками.
С яростью атаковал этот дог казака, которому пришлось отбиваться
от него шашкой. Потом казак ускакал, а собака возвратилась в аул
Я был совсем смущен. Что же я стану делать, если она меня атаку-
ет? Народа нигде не виднелось ни души. Подумав, я решил идти
мимо Сиона, рассчитывая, что авось доберусь к ночи до Коби.
268
Л. А. Тихомиров
Но идти с каждым шагом становилось труднее, ноги были со-
всем подбцты, усталость сгибала спину. Я не шел, а плелся, солнце
уже спускалось к закату гораздо быстрее. Мне становилось ясно, что
не дойти мне к ночи до Коби, хотя и виднелся он вдалеке... Холод
же превращался почти в мороз. Что делать? Но Бог не без милости,
казак не без счастья...
Около шоссе показался домик-избушка. Это была сторожка ка-
кого-то шоссейного надзирателя, который тут же сидел на скамееч-
ке. Я попросился присесть. Он встретил меня радушно. Разговори-
лись. Я рассказал о своем путешествии и о том, как утомился и
разбил ноги. Спрашиваю:
— Можно ли дойти до ночи до Коби?
— Нет, не дойдете
А долина точно была вся в тени, и последние лучи солнца еле
выглядывали из-за гор. Я говорю, что ведь надо ночевать.
— Да что вам идти? Ночуйте у меня, места хватит.
Д с радостью поблагодарил, а он оказался еще довольнее меня:
— Ну вот и прекрасно. Я сейчас самовар поставлю...
Он захлопотался, ввел меня в сторожку, а сам побежал хозяй-
ничать. Возвратился он с охапкой деревянных лопат.
— Вот мы чем затопим. Казенными лопатами
— А разве их не ревизуют?
— В расход выведем. У нас туг на щебне ломают массу лопат. А
топить ведь нечем. Тут и полена дров не достанешь. Места камен-
ные, голые, деревьев нет.
Он живо затопил печь вроде татарского камина. Приятная тепло-
та разливалась по сырой и холодной сторожке. А я еще вчера под
Редантом не знал, куда спрятаться от тропического зноя! Вот что
значат горы Мой хозяин набрал из камина горячего уголья, и живо
закипел самовар. Все время мы между делом болтали. Он жаловался
на проклятую службу в дикой пустыне, где ничего не достанешь и
где, кроме полудиких осетин, по нескольку недель не увидишь
человеческого лица, Мой неожиданный ночлег доставил ему вели
чайшую радость. Он напоил меня чаем, накормил яичницей и даже
решил доставить мне, как туристу, особое развлечение:
— Я вам покажу осетин.
Не знаю, как он это устроил, но скоро в сторожку один за
одним начали набиваться осетины, так что стало почти гесно. Они
были, помнится, все в серых папахах, в каких-то своеобразных,
тоже серо-белых черкесках и бурках. По-русски большая часть знала
едва несколько сдрв, но беседа у нас началась все-таки очень ожив-
ленная. Я их расспрашивал об их горском быте, они — о нашем
Тени прошлого
269
русском. Хозяин беспрерывно вступался в разговор, дополняя и по-
ясняя то, что хотели выразить осетины. Узнал я, между прочим, что
у них главное богатство в овечьих стадах. Загоняют стада на ночь в
пещеры, которых около аулов множество. Теперь весь день овцы
пасутся в горах. А много ли овец? Оказалось, однако, что пересчи-
тывать овец — большой грех, от этого на них может напасть моро-
вая язва скота. Но ведь надо же знать все-таки, много ли скота,
какое стадо больше, какое меньше. Они отвечали, что это и так
видно, без счету. Другими словами, баранов считали гуртом, по
пространству, на квадратный и кубический метр. Но овцы это не
единственное богатство. Самые богачи те, которые имеют поля. Хо-
зяин пояснил, что поля горцев — ничтожные полоски земли, ис-
кусственно созданной на голом камне. Растут же у них только яч-
мень да овес. Говорили мы и о социальных отношениях. Осетины
очень критически относились к русским нравам: что же это за жизнь,
когда дети не уважают отцов, жены не повинуются мужьям! Общая
распущенность. Так жить нельзя. Долго просидели наши гости, и я
был рад, когда наконец можно было заснуть, впрочем, от времени
меняясь словами с хозяином, пока мы оба не захрапели оконча-
тельно.
Дружелюбно и по-приятельски распростились мы ранним ут-
ром, и я двинулся снова к Коби в холодном утреннем воздухе,
пронизываемом горячими лучами солнца. Это настоящий горный
воздух, механическая смесь холода и жары, освежающий и возбуж-
дающий. Заманчиво тянула меня дорога. На горизонте виднелась Кре-
стовая гора. Там — перевал, куда следовало бы добраться. Но скоро я
увидел свою полную несостоятельность. Ноги были истерты до кро-
ви Невозможно было ступать. Я уже думал вернуться к своему но-
вонажитому приятелю. Но показалось несколько возчиков, везущих
что-то во Владикавказ в огромных дилижансах. За десять рублей
они согласились довезти меня до «Капкая», как здесь зовут Влади-
кавказ. Добрались мы до него к вечеру, и с высоты своего дили-
жанса я имел все удобства снова пересмотреть весь путь, пройден-
ный за два предыдущих дня.
Военно-Грузинская дорога, хорошо охраняемая военной силой и
проходящая большей частью по территории осетин, могла счизать-
ся безопасной от горских хищников. Но лето 1878 года вообще было
в jtom отношении очень тревожно в терской области. Во время Ту-
рецкой войны в Чечне и Дагестане вспыхнуло даже сильное восста-
ние против русских под предводительством Умы. Оно было уже
усмирено, и восставшие понесли серьезную кару: кажется, шесть-
десят человек было предано смертной казни в Грозном. Но спокой-
270
Л. А. Тихомиров
ствие далеко не восстановилось. Набеги горских грабителей проис-
ходили повсюду. Конечно, разбойничество составляло отчасти нор-
му жизни в области. Для черкесов это было не простым средством
наживы, а проявлением удальства. Грабители даже искали не более
легкой добычи, а более эффектной. Можно было бы угнать лошадь
или скот довольно безопасно с окраины станицы. Но абреки нароч-
но выбирали двор, например, станичного атамана в самом центре
поселения. В передовых частях области эта мелкая партизанская вой-
на никогда не прекращалась и выработала своеобразные приемы
предосторожностей и защиты. Так, например, если ночью на дворе
или на улице послышится подозрительный шум, то проснувшийся
хозяин никогда не зажигал свечи или фитиля, а неприметно в
темноте расследовал, что такое происходит. Стоило чиркнуть спич-
кой. чтобы черкес моментально стрелял по огню Грабежи тоже,
конечно, не происходили безнаказанно. Как только в станице обна-
руживалось, что кто-нибудь ограблен, тотчас поднимали тревогу.
Казаки моментально седлали коней и пускались в погоню с крика-
ми: «В набег’ В набег’» (Они произносят не «набёг», а «набег»)
Прежде всего осматривали следы и шли по следу, в чем терские
казаки искусны не хуже каких-нибудь американских краснокожих.
Грабители, конечно, стараются сбивать со следа, но их все-таки
часто нагоняли или прослеживали, в каком ауле прекращались сле-
ды: это было доказательством, что добыча оставлена здесь. Тогда
допрашивала и обыскивали население Если ничего не находили, то
иногда обязывали аул во что бы то ни стало разыскать грабителей
за круговой ответственностью. Нужно сказать, что эти приключе-
ния, в сущности, очень нравились казакам, в те времена таким же
воинственным и почти таким же хищным, как сами чеченцы. Один
наблюдатель, Линт варев, хорошо познакомившийся с терцами, де-
лал такую их характеристику: «Казак готов ограбить весь свет для
России, всю Россию — для Терского войска и все войско — для
своей станицы». Это не мешало Линтвареву восхищаться казаками и
любить ИХ, Изо всех казаков терцы, производили впечатление наи-
большего удальства и молодечества. Они интересовались своей воен-
ной историей, прекрасно знали разные подвиги терских казаков и
охотно о них рассказывали.
Запомнился, мне один такой рассказ, В Закаспийской области при
какой-то экспедиции разъезд терских казаков в двенадцать человек
был обнаружен текинцами. Бежать не было возможности Казаки
закололи своих коней, сделали из трупов кольцевой вал и иод
защитой его отражали бешеные а гаки неприятеля. Несмотря на из-
вестное мужество текинцев, они каждый раз были отражаемы. Но
Тени прошлого
271
щло время. Казахам нечего было есть и, еще хуже, нечего пить иод
паляшими лучами солнца. Несколько человек было ранено, бы и
даже убитые. Так прощло нескотько суток. Смерть была неизбежна,
и казаки решили умереть, желая только продать лизнь возможно
дороже .. Но случай спас их при последнем издыхании. Один из
наших бродивши> в степи отрядов обратил внимание на непрерыв
ную ружейную пальбу и направился на нее. Взятые с тылу текинцы
бежали, и уцелевшие остатки героев-казаков были спасены.
Рассказчик с самодовольством прибавлял, что они были лотом
вызваны в Петербург и приняты Императором, получив от него
военные ордена. Терские казаки (чего я не видал у других) вообще
очень ценили ордена, и каждый мог рассказать, кто у них в стани-
це имеет какой-либо знак отличия
Наибольшей военной славой в старину пользовались гребенцы,
древнейшая часть войска. При мне эта репутация перешла к сунжен
цдм. Правый приток Терека Сунжа подходит к самым горам, и
Сунженская линия станиц живет на вечном военном положении. По
реке Ассе (притоку Сунжы) станицы острым клином вбиты в самое
сердце гор. Для чеченцев эта Ассинская линия в буквальном смысле
нож острый. Сюда-то счастливый случай дал мне возможность про-
никнуть вскоре после прогулки в Дарьял. Мой шурин Огто Василь-
евич Маркграф, лесной ревизор, должен был по службе осмотреть
своих лесников по ассинским станицам Маркграф был знаменитый
охотник и еще более знаменитый путешественник. Где он только не
побывал за свою жизнь: в Алжире, в Туркестане, объехал весь
Кавказ, был после за Северным полярным кругом, на устье Амура,
на Шацтарских островах и т. д. Как охотник, он бил и кабанов, и
медведей. Крепкий, выносливый, превосходный стрелок, он выда-
вался хладнокровным мужеством даже на Кавказе, где храбростью
трудно удивить. Раз был такой случай. В разъездах офицерам часто
дают конвой в виде туземного милиционера. Один милиционер не-
навидел Маркграфа, кажется, за то, что тот его один раз обезору-
жил. и клялся застрелить его при первом же случае. Надо же было
случиться, чтобы именно этого милиционера дали в конвоиры Марк-
графу. Он знал об угрозах горца и. мог легко потребовать, чтобы ему
назначили кого-нибудь другого, но не хотел показать вид малоду-
шия и без возражений отправился со своим «убийцей». Как всегда,
милиционер ехал сзади и в любую минуту мог всадить пулю в
спину врагу, Но Маркграф скал так беззаботно, даже не оглядыва-
ясь, что у горд рука не поднималась «Нет. — объясняй он по-
том, — такого джигита нельзя убивать».
На этот раз Маркграф оправлялся ь объезд на перекладной и
272
Л. А. Тихомиров
предложил прогуляться мне. С ним, кроме ямщика, был еще казак
Канищев, прелюбопытный тип Не знаю, как его назвать: не то
слуга, не то денщик, потому что, по существу, он был просто
друг дома, составная часть семьи. Собственной семьи он не имел
Это был казак старый, опытный, весьма умный и любил пофило-
софствовать по-своему. Он презрительно отзывался о разных суе-
вериях, например о веровании, будто бы вой собаки предвещает
смерть. Это неправда, говорил он, собака ничего не понимает и не
может знать, кто когда умрет. Но вот по звездам можно узнавать
будущее, это не суеверие. Звезды не обманут. И на сомнения и
возражения он тотчас приводил будто бы сроки звездных знаме-
ний перед разными событиями. Канищев был в свое время смелый
и страстный охотник и очень жаловался, что прежде не было ны-
нешних усовершенствованных ружей. «Ружья хорошие, а что из
них толку теперь? Зверь повывелся. Черкесов не позволяют стре-
лять. Зачем теперь ружье?» Маркграф часто брал с собой Канище-
ва как самого надежного спутника
Мы выехали из Владикавказа рано утром и по пути слыхали
немало рассказов о дерзких грабежах горцев. Многие стали уже бо-
яться ходить и ездить. Дорога шла степью, а громада Кавказского
хребта тянулась сбоку. Любопытное оптическое явление представ-
лял он: вдали к горизонту, не уменьшаясь в высоту, он исчезал
сразу в воздухе, как будто обрывался. Никогда я больше не видел
ничего подобного и не понимаю причин этого явления. Потом стали
попадаться леса. Сунжу переехали мы, помнится, по мосту. Дальше
пришлось свернуть в большой лес, в глубине которого лесник жил
летом на своей пасеке. Это была очаровательная полянка, вся в
цветах, окруженная высоким кустарником и огромными деревами
разнообразных пород. Все тут было свежо, зелено, благоуханно. Пчелы
жужжали и светились крылышками по всем направлениям. Посере-
дине стояла низкая южная хата Лесника не оказалось дома. Нас
встретила его жена, тоже здесь жившая с маленькими детьми. По-
дивился я на казачье бесстрашие. Жить вдвоем с женой и детьми в
такой глуши, под самыми горами в такое время, когда из-за набе-
гов горцев стали бояться ездить даже в населенных местностях Сун-
жи! Привычка великое дело, хотя возвратившийся с обхода лесник
сам сознавался, что теперь здесь стало очень небезопасно. Но не
бросать же из-за этого пасеку.
В одной станице пришлось нам. по делам Маркграфа, зайти к
станичному атаману. Это был не только зажиточный человек, но и,
сверх того, офицер. Терские казаки тогда выбирали в атаманы по-
чти всегда своих офицеров, и это было очень практично, потому
Тени прошлого
213
что всякого рода начальство относилось к атаману-офицеру гораздо
более уважительно, да офицер обладал и образованием, ви всяком
случае, более высоким. Обстановка у атамана была нероскощная, но
приличная и в казачьем вкусе, обилие холщовых, расшитых узора-
ми скатертей и в таком же роде занавески. Скамей, часто попадаю-
щихся у кубанцев, совсем не было, только стулья и немного мяг-
кой мебели. Специально терской особенностью являлся на столе
графин с чихирем, тогда как на Юге обыкновенно ставят графин с
водой. Чихирь в жаркое время пьют здесь вместо воды: это кис-
ленький освежающий напиток с ничтожным количеством спирта
Атаман между прочим сообщил нам, что по Ассинскому ущелью
очень неспокойно и горцы в передовых станицах видны были целы-
ми партиями. Наш путь как раз туда и вел. Наиболее выдвинутая в
горы станица — это Фельдмаршальская, и есть еще дальше ее —
последняя — Галашкинская. Речка Асса, быстрый горный поток,
впадающий в Сунжу, течет с Главного Кавказского хребта, с ог-
ромной горы Щан. Нр сколько ни углублялись мы в горы, они
нигде не имели такого дикого вида, как в ущелье Терека. Хребты
напоминали скорее прибрежные горы моей родины — Западного
Кавказа: бодее округлые, мягкие очертания, меньше обрывов, не
бросаются в глаза голые скалы, леса и 1устой кустарник покрывают
и отроги, и вершины гор, а в низах там и сям расстилаются веселые
зеленые поляны. К вечеру мы добрались до Фельдмаршальской ста-
ницы, где и заночевали. Эта огромная станица очень живописна.
Она ввиду своего опасного положения поставлена наверху высо-
кой, довольно крутой горы, поднимающейся среди долины Ассин-
ского ущелья, в том месте очень расширяющегося. Но зато в стани-
це нет воды, за которой приходится спускаться далеко на реку
Ассу( так что если бы Фельдмаршальская была обложена большим
скопищем неприятеля, он мог бы заморить жителей жаждой.
В Фельдмаршальской мы узнали самые свежие новости. Станица
была в тревоге. Все казаки были поставлены под ружье, и их уже
накануне выгоняли осматривать окрестности, без оружия не прика-
зано было выходить за станицу ни по каким хозяйственным делам.
Партия горцев появлялась по дороге между Фельдмаршальской и
Галашкинской и совершила несколько убийств. Являлся вопрос: как
нам быть? Возможно ехать в Галашкинскую? По дороге в Галаш-
кинскую Ассинское ущелье суживается, и дорога должна была из-
виваться среди непреры вного ряда боковых ущелий. Это место так и
называлось — Винты, так как линия дороги идет как бы винтооб-
разно. Понятно, что для всяких засад и внезапных нападений Винты
представляли самые удобные условия. Тут-то нам и предстояло про-
езжать наутро.
11 Заказ 2695
Л. А. Тихомиров
274
Ехать или не ехать? Вечером мы держали между собою военный
совет Канищев — в сущности, самый храбрый из нас, но и самый
опытный — высказался решительно против. Я Не имел ни малейше-
го понятия о том, опасно это или Нет. Поехать бы было интересно,
а страха у меня по неопытности не было. Маркграф досадовал и
нервничал. В сущности, дела по лесничеству совсем не были так
важны и неотложны, чтобы из-за них лезть горцу на кинжал или
на аркан. Притом недостаточно было доехать до Галашек, нужно
было еще взглянуть леса, а шляться по лесам среди возмутившихся
чеченцев — это уже было бы совсем нелепо. Но Маркграфу было
слишком досадно не доехать всего одной станции до цели своего
путешествия. Он решил: «Завтра поедем, авось Бог пронесет...» С
тем мы и заснули.
С раннего утра Канишев старательно укладывал вещи. Разумеет-
ся^ осмотрели оружие, патроны. Подъехал ямшик, и мы тронулись
в путь. Утро было дивное, солнце сияло, воздух наполнял легкие
свежим благоуханием, Но станица имела самый тревожный вид. Бабы
торопились под охраной запастись водой. Кое-где вооруженные ка-
заки направлялись за станицу. Слышались толки о чеченцах. Мы
съехали с крутой Фельдмаршальской горы и свернули на гладкую
дорогу в направлении к Винтам. Вдруг, Не успели проехать пятиде-
сяти саженей — наша телега полетела набок. Оказывается, задняя
ось треснула пополам, колесо повалилось на дорогу.
Это было собыгие, мистически решающее нашу судьбу. Уж если
ось сломалась при выезде, то ясно, что мы не должны дальше ехать!
Это такая зловещая примета, перед которой не мог Не смутиться
даже самый смелый человек. Мы не совещались между собой, но
молчаливое единогласное решение было очевидно. Пришлось вылез-
ти из телеги и, поддерживая ее, гащиться пешком назад в станицу.
По прибытии же Канищев переложил вещи в другую телегу, кони
снова были запряжены, мы уселись, и Марктраф крикнул ямщику
«трогай1», но уже не в Галашки, а назад, к Ассинской станице.
В это лето Терское войсковое управление ставило ряд предприя-
тий, имевших целью улучшение казачьей сельскохозяйственной
культуры. Маркграф привлекался к этому делу как эксперт, а кон-
ная молотилка и сортировка в станице Солдатской находилась в его
выопсм заведовании. 0н предложил мне поехать на молотилку по-
оаботать, пожить в степи, познакомиться с казаками, и я, конеч-
но, с радостью согласился. Молотилка была заведена на средства
войска, и работа производилась на его же средства. По имелось в
виду, что котда население присмотрится к выгодам дела, то най-
дутся люди, которые пожелают купить у войска машины и весь
Тени прошлого
275
инвентарь. На молотилку в Солдатской уже и имелся в виду такой
охотник, местный богатый казак Вертепов, который и был назна-
чен вроде приказчика на молотилке, в таком положении имея наи-
более удобства изучить технические и коммерческие условия пред-
приятия. Рабочие, довольно разнокалиберные, был наняты из мест-
ных жителей. Был у нас в артели казачий офицер Золотарев, желав-
ший изучить дело. Был один (не помню его фамилии), Володька,
из интеллигентов, пошедших «в народ», был я простой доброво-
лец, которому даже жалованья не платили, а только кормили. Было
еще человека два из образованных казаков; остальные принадлежа-
ли к простым казакам, а один — молодой владикавказский меща-
нин. Вообще, народу работало довольно много, да и дела было очень
много; помнится мне, что на одну смену требовалось чуть ли не
десять человек.
Прибыв в Солдатскую вместе с Маркграфом, я очутился за не-
сколько верст от станицы в своеобразной обстановке, которая до
конца осталась мне привлекательно памятна, а на первое время
прямо очаровала. Молотилка стояла в гладкой необозримой степи.
Только вдали к югу виднелся где-то далеко Кавказский хребет, и
по правую руку в безмерной дали при ясной погоде можно было
различить вершину снежного конуса Эльбруса. За полверсты от мо-
лотилки протекала излучинами речка Малка, приток Терека, но
уже имеющая степной характер — с низкими берегами, местами
болотистыми. Сама молотилка издали казалась большой деревней с
высокими хатами. Но это были не хаты, а громадные скирды сно-
пов хлеба. Хлеб свозился сюда из всех окрестных станиц и хуторов и
складывался в скирды, которые, вырастая одна за другой, образо-
вали как бы улицы и переулки, очень тесные: между скирдами
иной раз было не более десяти—пятнадцати шагов. На довольно
большой площади посреди них расположилась молотилка, отчасти
на вольном воздухе, отчасти в двух-трех легких дощатых сараях. На
одной из окраин этого скирдяного городка располагался наш рабо-
чий лагерь, который состоял, собственно, из одного шалаша — не
для людей, а для разных вещей и припасов. Кроме шалаша, была
выкопана яма, служившая погребом, да другая яма, служившая
печью, над которой возвышался треножник из дрючков. К ним
подвешивался над огнем котел. Кое-что, как кирпичный чай, вари-
ли в другом котле, стоявшем на вырытой в земле печке. Вся эта
наша кухня находилась, может быть, шагах в двадцати-тридцати от
ближайших скирд, а земля вечно была покрыта порядочными слоя-
ми соломы. Не раз случалось, что эта солома загоралась от нашего
костра и огонь начинал бежать к скирдам. Тогда все бросались ту-
18'
276
Л. А. Тихомиров
шить его чем попало, отгребая солому и затаптывая огонь ногами.
Воды, помнится, ни разу на это не тратили, потому что ее у нас
было очень мало, в небольшом бочонке, наполнять который ездили
на Малку Вообще, жили мы в этом отношении с невероятной бес-
печностью, и я не понимаю, как у нас ни разу не случилось пожа-
ра, А уж если бы он случился, то все скирды выгорели бы без
остатка, как и вся молотилка. Большим счастьем было бы уже и то.
если бы мы не сгорели сами да успели спасти лошадей. Но нужно
сказать, что величайшую прелесть этой жизни в степи составляла
именно безграничная, беззаботная беспечность. Невозможно выра-
зить, какое наслаждение составляет ни о чем не заботиться, ничего
не опасаться, ни к чему труднодобываемому не стремиться, жить
на рвось, небось, как-нибудь и прочие бесчисленные формулы рос-
сийской беззаботности!
Собственно, жилищ у нас совсем не было. Мы жили под откры-
тым небом, под знойным солнцем, а то и под дождем, если случа -
лось ему выпадать. И от солнца, и от дождя укрывались под скирда-
ми Ночевали на открытом воздухе, устраивая постель из соломы,
кто как мог. Очень часто, если был дождь, мы зарывались в стожки
соломы, которых было множество между скирдами и за скирдами. Я
как-то заснул под ясным открытым небом, сверкавшим мириадами
звезд, но у меня была бурка и я ею прикрыдся. Ночью пошел
дождь, и я полубессознательно закутался ею с головой. Наутро про-
снулся, и оказалось, что дождь не пробил бурки, я был сух, но все
кругом было залито водой, которая отчасти просочилась снизу и
под меня. После этого я предпочитал зарываться на ночь в стожок
соломы. Приходилось пробить себе длинное логовище, несколько
обмять его и округлить тяжестью тела и руками, а отверстие снова
закрыть соломой, надерганной внутри конуры. Спать было превос-
ходно, солома сухая, ароматная, не слежавшаяся еще, так что воз-
дух свободно проходил внутрь стожка. Но зато когда утром вылеза-
ешь на свет Божий, то солома пролизывала все — одежду, волосы,
набивалась даже в нос и в рот; насилу, бывало, очистишься от нее.
Само собой разумеется, что при таком способе ночевки мы не раз-
девались, а разве только снимали сапоги.
При молотилке у нас было штук десять лошадей. На одну уп-
ряжку требовалось четыре лошади, но они работали в несколько
смен. Работа у них была очень нелегкая. Приходилось им, впряжен-
ным в концах крестообразно сложенных длинных переводин, вер-
теть шестерню, которая толстым, крепким ремнем приводил# в дви-
жение все приборы молотилки Лошади двигались по кругу медлен-
ным шагом, напрягая все силы. Но зато и откармливались они у
Тени прошлого
277
нас, как вероятно, никогда в своей жизни. Вся окрестность моло-
тилки была занята отчасти роскошными степными пространствами,
отчасти огромными полосами хлеба, который считался неудачным,
не стоящим жнитва, почему, вероятно, это место и было отведено
под молотилку. Казаки косили только роскошные поля хлеба, а на
мало-мальски захудалые не хотели тратить труда.
В России такие полосы были бы сжаты или скошены до послед-
него стебля. Вот на этой благодати и паслись наши кони, не получая
от нас больше никакой пищи. Отъедались они ужасно. Одновремен-
но со мной пригнали к нам захудалою жеребца, со впалыми бока-
ми, Несчастного, смирного, покорного. Но что за великолепный
зверь вышел из него на нашем лошадином курорте! Раздался, стал
гладкий, шерсть лоснится, хвост вытянулся трубой, 1рива подня-
лась роскошными косами, и зазнался наш жеребец нестерпимо Ос-
тальными лошадями стал командовать словно своим собственным
косяком, даже и людей перестал подпускать: сейчас же на дыбы,
норовит укусить своими страшными зубами или лягнуть могучим
копытом. Прямо сладу с ним не было, когда приходилось загонять
домой или даже с прочими конями вести на водопой. Конечно,
казаки с ним справлялись очень просто, да он перед ними и не
важничал так. Но интеллигентной братии артели он был божеское
наказание, особенно несчастному Володьке.
Я в глазах всей компании был откровенный «барин», приехав-
ший из города отдохнуть в степь. С меня никто и не взыскивал,
никто и не смеялся, если я не умел справиться с лошадью или
плохо рубил топором; для городского барина это очень натурально.
Но Володька выдавал себя за рабочего, и все видели, что он врет,
что он переодетый барин Поэтому над ним любили сшутить лука-
вую шутку. Бывало, как нужно гнать коней на водопой, смотришь,
кричат; «Володька, перейми-ка жеребца! Вишь, в сторону уходит!»
Жеребец просто дурил, потому что вовсе не прочь был сходить на
водопой. Но прочие лошади неохотно отходили от него, и его нуж-
но было завернуть к Малке, а для этого — поймать и сесть верхом.
Володька боялся подступить к нему, но не хотел оконфузить себя и
с трепетом принимался ловить жеребца, пока тому не надоедало
шутки шутить и он допускал вскочить на себя.
Этим водопоем начинался наш трудовой день. Ночь кони прово-
дили в поле. Сторожили их крайне небрежно, и уж не знаю, почему
у нас их не покрали. Должно быть, кони сами не давались никому.
Утром нужно было их загнать со степи на водопой. Приходилось их
переловить, на некоторых садились верхом и ехали к Малке. Там их
поили и купали. Для купания уже ииязтгельно было, раздевшись,
сесть верхом, кто не умел стоять на спине, чтобы загнать на самую
глубину, потому что лошади сами по себе не любят плавать. После
этой операции одевались и ехали на молотилку, где лошадей запря-
гали в переводины.
Перед работой мы слегка закусывали, пили калмыцкий чай с
хлебом. Специалистом по варке его был Вертепов. Нужно было от-
рубить топором или кинжалом достаточный кусок твердой чайной
плитки, затем его опускали в воду с большим количеством молока,
несколько раз подбрасывали соли, клали коровье масло, подбавля-
ли перцу, и все это кипело в котле на тагане. Вертепов постоянно
перемешивал смесь и отведывал ее. Чай считался готовым, когда
жидкость принимает особый синеватый оттенок. По моему мнению,
нет легкого завтрака более вкусного и питательного... Остальная
наша пища была плохая, помнится, все больше пшено, сало, арбу-
зы. Мяса что-то не помню, но баранина, кажется, бывала...
ервые террористы
Хотя, казалось бы, в русской интеллигенции безраз-
лично перемешались все племена Империи и уроженцы всех ее об-
ластей, однако в характере и настроении революционеров Северной
и Южной России замечалась большая разница. В Петербурге и Мос-
кве они отличались стремлениями к широкой организации, которая
бы совокупными силами могла предпринять общий переворот. На
Юге — в Киеве, Харькове, Одессе — господствовало бунтовское
настроение, в котором люди не хотели дожидаться какой-нибудь
широкой подготовки сил, а рванись просто в бой, уверенные, что
таким образом увлекут за собой и других, все больше и больше,
пока не вспыхнет общая революция. Эта разница в настроении и
характере Севера и Юга бросалась в глаза, и террористическое дви-
жение вышло именно с Юга.
Мне i ажется, что первым террористом был Валериан Осинс-
кий1, начавший действовать в Киеве, хотя родом он был, кажется,
екатеринославец. Он сначала действовал в земстве, потом нашел,
что эта работа ничего не дает и что нужно начинать революцию, то
есть просто вооруженной рукой атаковать правительство, и такими
силами, какие найдутся, — пять ли, десять ли человек, а то хоть и
один. Он все-таки, однако, подбирал кружок и основал фирму
«Исполнительный комитет социально-революционной партии». Этот
исполнительный комитет никакой партией, разумеется, не был вы-
бран. Валериан Осинский просто наименовал свой кружок исполни-
тельным комитетом, вырезал печать (помнится, перекрещенные топор
и револьвер) и начал действовать... Строго говоря, действовать ему
не пришлось. Его скоро открыли и арестовали, и единственное бое
вое действие его было вооруженное сопротивление при аресте При
этом ему не удалось никого ни убить, ни ранить, но он громко
кричал жандармам: «Вас скоро начнут стрелять как собак!»
Валериан Осинский был повешен, но его мысль и клич начи-
нать вооруженную борьбу немедленно нашли отклик в горячих го-
ловах южан. Кое-где начались вооруженные сопротивления, как на
конспиративной квартире Ковальского в Одессе; это уже была силь-
ная стычка, с ранеными, но, кажется, без убитых. Кое-где начали
убива гь шпионов, начались попытки к убийствам вьющей админи-
страции. Имя Валериана Осинского долго было окружено ореодом
по всему революционному Югу, и перед ним с почтением стали
потом преклоняться и северные террористы.
Я не знал Осинского. В его времена я сидел в тюрьме. Но его
ближайших последователей мне пришлось увидеть в 1877 году.
280
Л. А. Тихомиров
5
В это время петербуржцы из остатков кружка Чайковского по-
мышляли освободить наиболее видных людей из числа осужденных
по «процессу 193-х». Особенно хотелось освободить Мишкина2, во
время вольной жизни малоизвестного, но буквально прославивше-
гося своей речью на этом процессе. Мишкин показал себя замеча-
тельным оратором, хотя, кажется, он был только талантливым ис-
полнителем роли, так как речь не была экспромтом, а составлена
для него, если не ошибаюсь, Сджиным. Этот Сажин — ученик
Бакунина, прошел в редодюнионном движении очень мало замет-
но, хотя был чрезвычайно умен, энергичен и ловок. По-видимому,
он просто устал и, сосланный по «процессу 193-х» в Сибирь, так
там и остался в бездействии.
Но Мишкин приобрел репутацию необыкновенного человека,
какого-то неизвестно откуда прилетевшего метеора. Его рсобенно.
хотели освободить остатки чайковцев (специально Софьд Перов-
ская), а потом к ним пристали в этих целях кое-кто из землеврль-
цев. Мне поручили съездить в Харьков, вступить в переговоры, об
этом с тамошними террористами. Дело в том, что осужденных дол-
жны были везти через харьковский остров в каторжную тюрьму,
только что построенную в селении Печенги. На этом-то провозе и
можно было отбить арестантов.
Таким-то образом я и познакомился с южными террористами.
Они оказались милейшими и симпатичнейшими людьми. По срав-
нению с нашими петербургскими конспирациями жили они весьма
нараспашку. Квартира, на которую я явился, находилась в глухой
местности, не на Сабуровой даче, в одноэтажном доме, за которым
полиции ничего не стоило наблюдать. Обитатели жили в совсем
студенческой обстановке Не знаю, кто были хозяева, вероятно,
Ивичевичи3, но я здесь виделся и говорил именно с двумя братья-
ми Идичевичами и Сентяниным4. Приходил еще один мрачный мо-
лодой человек, по их словам, очень важный для таких дел, но он со
мной не говорил, и мне не называли его имени или клички.
Оба Ивичевичи — молодые, здоровые, жизнерадостные — по-
ходили на каких-то добрых молодцев казаков или юных офицеров
на театре войны. Ни у них, ни у Сентянина не замечалось никаких
признаков озабоченности чем-нибудь. Когда я к ним пришел, они с
аппетитом уплетали разные вкусные вещи: тут была великолепная
ветчина, колбасы и еще многое другое Вероятно, у меня на лице
выразилось удивление, что революционеры так роскошествуют, й
они мне поторопились объяснить, что вот получили припасы от
родных из деревни. Меня, конечно, тоже угостили.
Сентяйин, такой же веселый, как и его сотоварищи, имел чрез-
вычайно изящный вид — вполне джентльмен.
Тени пришлого
281
На предложение участвовать в освобождении осужденных они
тотчас же согласились. Их психика производила на меня такое впе-
чатление, что было бы только удалое предприятие — и они за вся-
кое возьмутся с радостью. Мысль об опасности для себя или о том,
что придется убить не только конвоиров, но, может быть, и ямщи-
ка, ни на секунду не затуманивала эти ясные лица. Они чувствова-
ли себя совершенно как смелые молодые люди на войне. Глядя на
Ивана Ивичевича, нельзя было бы догадаться, что у него уже руки
в крови человеческой. Правда, человек этот был шпион Иван Иви-
чевич участвовал в убийстве этого шпиона (кажется, Финогенова)
в Ростове-на-Дону, и сам акт убийства выпал на его долю. Другие
выследили, а стрелять пришлось ему. Он с первой же пули свалил
шпиона, но был так внимателен к своей задаче, что для полной
уверенности подбежал к убитому или, может быть, раненому и
всадил ему в череп все пули, какие только оставались в барабане.
Они постоянно изучали условия своей партизанской войны, зна-
ли, конечно, все тогдашнее оружие, которое было, впрочем, срав-
нительно с нынешними временами очень слабым и бедным. Они
проделывали разные опыты: например, один поднимал в пустом
вагоне стрельбу из револьвера на ходу поезда, а другой слушал с
площадки, можно ли расслышать внутри. Делали они расследова-
ния, каким образом можно отцепить вагон на ходу поезда. Таких
опытов и наблюдений проделывалось у них немало. А между делом
они упражнялись взбудораживанием нервов общества посредством
распускания разных ложных слухов — то о бунтах, то будто бы о
покушениях на разных лиц Как раз при мне Сентянин, хохоча,
читал товарищам такие корреспонденции, сочиненные им в разные
газеты. В числе их были и опровержения его же прежнего вранья.
Эти опровержения поддерживали в публике разговоры о выдуман-
ном им происшествии и вызывали догадки, что в нем было верно-
го: дыма, дескать, без огня не бывает.
Относительно способов помочь бегству осужденных у них про-
исходили совещания без меня, в особом собрании кружка. Мне объя-
вили для передачи в Петербург только их решение. Во-первых, они
соглашались принять в этом участие: во-вторых, заявляли, что уже
установили наблюдение над харьковским острогом; в-третьих, тре-
бовали денежной помощи для произведения необходимых подгото-
вительных покупок. Помнится, у них было мало оружия, да, по
соображениям, нужны были и лошади. Что касается людей, то,
помнится, они имели их достаточно и в подкреплении из Петербур-
га не нуждались.
Но все эти переговоры и приготовления оказались бесплодными.
282
Л. Л. Тихомиров
Через день или два мне сообщили печальную весть, что Мишкин
уже водворен в острог. Установление надзора над тюрьмой только и
послужило к извещению о таком разочаровании. Мне оставалось
только возвращаться в Петербург, где Перовская, взбешенная не-
удачей, встретила меня градом незаслуженных упреков в будто бы
бездействии.
Огорченный и раздосадованный этой несправедливостью, я боль-
ше и не имел касательства к этому делу. Но попытки освобождения
«централистов» (заключенных Центральной каторжной тюрьмы) не
прекратились.
Петербуржцы для этого мобилизовали уже собственные силы,
привлекши к делу землевольца (Александра Михайлова) и выпи-
савши из Орла Марию Николаевну Ошанину*5, в то время уже
вышедшую замуж за А. И. Баранникова6, которого тоже привлекли
к этому делу; из землевольцев присоединился еще молодой, жаж-
давший боя и приключений Николай М., из чайкрвцев осталась
одна Перовская, которая со своим обычным упорством вошла в
мысль освобождения выше макушки. Она, кажется, года полтора
билась над этим.
Все силы, привлеченные к этой экспедиции, были в боевом и
конспиративном смысле подобраны превосходно; поставлено было
предприятие тоже, по-видимому, безупречно. С Мишкиным уже
ничего нельзя было сделать. Но предстоял еще перевоз в Централь-
ную тюрьму тоже очень крупного человека — Войноральского. Для
того чтобы его отбить, был приготовлен маленький озряд, кажется
трое человек, на конях. Они должны были перестрелять лошадей, а
коли нужно, то и ямщика с жандармами и захватить Войнораль-
ского. На конспиративной квартире, с которой отряд отправился и
куда он должен был возвратиться с Войноральским, было предус-
мотрительно заготовлено все — начиная с перевязочных средств для
раненых и кончая костюмом и лошадьми для дальнейшего препро-
вождения освобожденного арестанта. Но все имеет какую-то таин-
ственную судьбу. Сколько раз я видел, как наилучше поставленные
предприятия рушились без успеха, а совершенно нелепые попытки
прекрасно удавались. Над этой экспедицией тяготел злой рок. Ока-
залось, что выстрелы (хотя все это были хорошие стрелки) лишь
слегка ранили лошадей, которые помчались как бесноватые. На-
прасно освободители гнались за повозкой во весь карьер, продол-
жая пальбу, которая, понятно, при таких условиях не могла иметь
никаких результатов. Лошади, везшие Войноральского, оказались
превосходными бегунами, и скоро преследователи с гачи отставать.
* Мария Николаевна была урожденная Оловеникова. Ее первый муж. какой-
то богатый рамоли, был Ошанин. х
Тени прошлого
283
Пришлось возвратиться ни с чем и принять меры к тому, что-
бы весь экспедиционный корпус мог хоть сам благополучно спас-
тись с конспиративной квартиры. Это по крайней мере удалось, и
ни один человек из экспедиции не был захвачен. Даже само учас-
тие их в этом деле осталось для полиции на несколько лет неизве-
стным. Все отчаянные розыски полиции ни к чему не привели.
Игра была сыграна вничью. Не сразу сдалась Перовская. Она еще
некоторое время вертелась в Харькове, мечтая о том, нельзя ли
как-нибудь сделать набег на саму печенежскую тюрьму, но в кон-
це концов пришлось примириться с фактом полной невозможнос-
ти чего-нибудь добиться.
Но петербургские попытки освобождения заключенных зарази-
ли и харьковских террористов, и они сделали тоже очень любопыт-
ную попытку. Я не помню, кого именно они хотели освобождать,
но задумали очень своеобразную комбинацию. Впоследствии эта мысль
повторялась вторыми изданиями, но изобретение ее принадлежит
харьковскому кружку.
Сентянин был наряжен в форму жандармского офицера и от-
правился в обычной закрытой карете в тюрьму с препписанием
жандармского управления прислать с ним такого-то арестанта. Пред-
писание было подделано безукоризненно и не возбудило никаких
подозрений. Но в жандармской форме Сентянина была сделана ка-
кая-то неточность. В тюрьме сначала чуть не выдали ему узника, но,
заметив эту неисправность формы, сделали запрос в жандармское
управление. Сентянину же сказали, что арестанта одевают Он спо-
койно ждал, как вдруг является подлинный жандармский офицер и
арестовывает его самого.
Это был конец бедняги Сентянина. Арестованный, он себя дер-
жал совершенно хладнокровно и с обычным удальством. На допросе
объявил себя секретарем исполнительного комитета, по приказа-
нию которого и действовал. По здоровье его недолго выдержало в
тюрьме. Он стал болеть и умер, не дождавшись суда.
Братьям Ивичевичам тоже не была суждена долгая жизнь. Оба
они в скором времени были убиты при отчаянном вооруженном
сопротивлении конспиративной квартиры, штурмуемой полицией.
Они умерли в бою, для которого жили. Фотографические карточки
их, уже убитых, сильно распространялись, и эти молодые лица,
красивые даже в мертвой безжизненности распростертого трупа, про-
изводили глубокое впечатление. Многих они, конечно, вдохновили
мыслью о мщении виновникам этой преждевременной смерти
Таковы судьбы внутренних смут: каждая смерть вопиет о мще-
нии, и совершившееся мщение кричит о новом кровавом возмез-
дии с противной стороны.
zIkqb Стефанович
В революционном движении 1870-х годов Яков Стефа-
нович1 занимает исключительное положение как единственный пред-
ставитель самозванщины. В 60-х годах, при освобождении крестьян,
были попытки распространения так называемых «золотых грамот»,
якобы царских, отдающих народу землю. Но с конца 1860-х годов
уже никогда больше не пытались возбуждать в народе революцион-
ное движение именем Царя. Революционная пропаганда, направля-
ясь против высших классов и даже вообще против устоев существу-
ющего строя, уже не отделяла от них царскую власть и старалась
подорвать в народе царский престиж. В народническом движении
Стефанович с несколькими товарищами представляет единствен-
ный пример поднять народные массы именем Царя.
Он явился в Чигиринский уезд в качестве будто бы тайного
посланца от самого Царя и бродил между тамошними казаками и
крестьянами, старался наметить в народе подходящих лиц и, озна-
комившись с ними, открывал им свою великую миссию. Он гово-
рил, что Царь стоит за народ и хотел бы отдать ему всю землю и
вс,ю волю, но ничего не в состоянии сделать, потому что окружен
господами, которые его убьют, если он вздумает не только осуще-
ствить, но даже обнаружить такие намерения. Поэтому он будто бы
решил искать помощи самого народа. Для этого он разослал по
России своих посланцев, один из которых и есть он, Стефанович.
Задача состоит в том, чтобы образовать в народе вооруженные дру-
жины, которые, когда их соберется достаточное число, должны
начать восстание против господ и властей. Тогда и Царь явится от-
крыто к народу и произведет переворот всего строя, ныне угнетаю-
щего его.
Речи Стефановича возбудили доверие. Нужно сказать, что у него
были выдающиеся способности для исполнения взятой на себя роли.
Он даже и по наружности превосходно к ней подходил, особенно в
местностях малорусских. Он сам был малорус, конечно, прекрасно
говорил по-малорусски и глубоко понимал народную психологию.
Вышел он, помнится, из среды тамошнего духовенства. Высокий,
мускулистый, он имел умный малорусский тип с оттенком «хитре-
ца» и «себе на уме», а это ничузь не вредит во мнении малороссий-
ского крестьянина Я даже скажу, что у него был некоторый отпе-
чаток иезуитизма, но это-то уже тоже скорее выгодйо в малорус-
ской среде, где очень своеобразно сочетаются простодушие и хит-
рость. Стефанович умел помолчать, а малорусы говорят: «Хто мов-
чить, тот двох навчить». Но Стефанович умел также и поговорить,
Тени прошлого
285
если не ораторски, ю с оттенками необычайной искренности, умел
влезть в душу человека и сообразоваться в своей речи с индивиду-
альностью его. Он был по натуре превосходный актер, входил в
свою роль и как будто сам верил тому, что говорил.
Позднее мне пришлось познакомиться с ним довольно близко,
и я обратил взимание на странную и неприятную его черту: он был
чрезвычайный лгун и лгал даже без надобности, как будто из. како-
го-то удовольствия обмануть человека, даже если бы обман должен
был немедленно обнаружиться. Смотрит, например, из окошка и
говорит: «А вот идет NN», которого сидевшие в комнате очень
желали видеть. Но NN не приходил, а через несколько времени
Стефанович объявлял, что он просто пошутил и что никакого NN
не было Не было ни малейшей возможности различить, когда он
говорил правду и когда обманывал.
Нужно сказать, что он был очень умен, с чрезвычайно практи-
ческой складкой, быстро разбирался в обстоятельствах всякого дела,
умел хорошо понять человека, с которым сталкивался, хорошо ус-
ваивал всякий житейский опыт. У него было живое воображение,
склонное к широким замыслам, и в то же время сильная воля и
настойчивость. В жизни заговорщика легко очень скоро подметить,
насколько человек хладнокровен в опасностях, и в этом отношении
я оцениваю Стефановича очень высоко. Думаю, что нелегко он мог
растеряться.
Вообще, все его способности очень подходили к самозванству. Я
легко представляю себе, что он при надобности мог принять очень
величественный вид, мог и разжалобить слушателей описанием уг-
нетенного положения Царя. Как бы то ни было, дела у него шли
успешно. По общему плану, нужно было, чтобы желающие сначала
записались в дружины. Потом предполагалось их собирать и воору-
жать. Стефанович разъезжал по уезду, и у него записались уже
12 000 человек. Ездил он и в Киев Не знаю, начал ли он уже
заготовлять оружие, но предприятие его стало наконец известно
полиции. Он был арестован Арестовано было и множество записав-
шихся в дружины, а из ближайших соучастников Стефановича за-
хвачен Бохановский2
Подробностей этого крушения я не помню. Знаю лишь, что луч-
шие (в революционном смысле) из арестованных казаков, конеч-
но, немного — двое-трое, — были очень обижены и огорчены,
когда узнали, что Стефанович их обманывал Они верили в него,
верили, что и он хорошо к ним относится, а оказалось, что он
заманивал их обманом. «Мы бы и так пошли на восстание, если бы
он открыл нам правду», — говорили они.
286
Л. Л. Тихомиров
Стефанович и Бохановский содержались в киевском тюремном
замке. Дело было нешуточное: за него могла грозить и смертная
казнь. Разумеется, у заключенных немедленно завязались сношения
с «волей». В то время подкуп тюремных стражей был нетруден. А
Стефанович очень быстро расположил к себе сердца в остроге. Он
умел быть привлекательным и симпатичным и сошелся даже с са-
мим смотрителем. Он тоже был из «хохлов», и Стефанович ему
очень понравился, а сама Чигиринская затея поражала его широтой
замысла и ловкостью исполнения. «Эх, Яков, Яков, — говорил он
в порыве чувства, — тебе бы нужно министром быть, а не в остроге
сидеть». От избытка чувств он даже на «ты» перешел.
Попытка побега представлялась совершенно невозможной иначе
как при проведении своих людей в острог. Острожных служащих
нельзя подкупить на такое опасное дело, после которого пособнику
приходилось бы и самому бежать за границу. Провести же своего
человека хотя и было мыслимо, но требовало какого-то неопреде-
ленно долгого времени, да и вообще представляло что-то ужасно
сложное. Один из землевольцев, Михаил Фроленко, разрешил воп-
рос самым простым способом, правда, при помощи счастья.
Фроленко — кажется, и поныне здравствующий -г был человек
очень хороший, простой, добрый. По наружности он совершенно
походил на рабочего, как и по привычке к самой скромной жизни,
не нуждаясь ни в каких удобствах. Замечательно хладнокровный и
неустрашимый, он не любил никаких собственно террористических
дел и в них, полагаю, не участвовал во всю жизнь, но всегда готов
был помочь освобождению кого-либо. Он взялся выручить и Сте-
фановича.
Фроленко пошел на рынок в качестве ищущего работу. Он рас-
считывал, что, может, понадобятся рабочие для острога, и не ошибся.
Через несколько дней пришли нанимать на какое-то дело в острог.
Фроленко был и физически довольно силен, и знал понемножку
разные отрасли труда, в котором был вообще очень сообразителен.
Начав работу в тюрьме, он понравился и своим тихим характером,
и внимательностью к делу, а между тем как раз понадобился слу-
житель по камерам арестантов — то, что и нужно было ему. Он,
конечно, немедленно согласился поступить на это место. Остальное
пошло у него как по маслу. Он подделал ключи к камерам Стефа-
новича и Бохановского, припас для них костюмы служащих в тюрь-
ме, высмотрел путь для побега, подготовил способы перелезть че-
рез стену, и затем оба заключенных благополучно бежали. Сам Фро-
ленко тоже скрылся Этот побег тогда наделал много шума и при-
надлежит к числу самых ловких и необыкновенных.
Тени прошлого
287
Товарищи переправили Стефановича и Боханрвского за грани-
цу, где последний остался навсегда, работая наборщиком в русских
типографиях. Когда я с ним познакомился, он был прекрасным
наборщиком и метранпажем. В это время он был мужем довольно
известной тогда Галины Чернявской3, тоже южанки. Что касается
Стефановича, он еще наезжал в Россию, а за границей близко
сошелся с кружком Плеханова4.
Собственно, связь между ультранародником Стефановичем, до-
ходившим до практики самозванщины, и социал-демократом Пле-
хановым довольно странна. Но вероятно, эта близость основывалась
на чисто личных отношениях, а может быть, пошла от южанина
Дейча — не знаю. Во всяком случае, близость Стефановича к ним
известна. Вера Засулич5 и Дейчь сами отзывались о нем как о близ-
ком друге.
Сколько раз был Стефанович в России после своего бегства, я
не знаю. Но в 1881 году он близко сошелся с исполнительным
комитетом «Народной воли» второго, нового состава.
После цареубийства 1 марта 1881 года из-за границы в Россию
двинулись многие эмигранты, некоторые очень неудачно. Так, Ни-
колай Морозов был арестован при самом переходе границы. Но во-
обще в эмиграции явилось такое ощущение, что нехорошо сидеть
слол.а руки на чужбине, когда в России происходят великие собы-
тия. Они плохо представляли себе положение дел в России, пола-
гая, что после 1 марта революционное движение вспыхнет с осо-
бенной силой. В то же время они знали, как пострадал исполнитель-
ный комитет, и считали, что русской революции нужно подкреп-
ление новыми силами. Последнее было совершенно справедливо. Но
что касается революционного движения, то оно, напротив, чрезвы-
чайно ослабело. Правительственная борьба против него была пове-
дена в высшей степени энергично, и вдобавок полиция нашла бес-
примерно искусного руководителя в знаменитом Судейкине7, Меж
ду тем в обществе усилилось настроение не только аптиреволюци-
онное, но даже прямо реакционное. При таких условиях основная
народовольческая идея — государственный переворот путем заговора —
становилась практически невыполнимой мечтой; действие же путем
исключительно террористическим было, во-первых, дискредитиро-
вано тем обстоятельством, что успешное цареубийство не дало ре-
шительно никаких полезных для революции результатов, даже на-
оборот, во-вторых, террор сделался фактически крайне затрудни-
тельным вследствие гибели множества террористов, ослабления под-
держки общества и чрезвычайного усиления Полицейской охраны. В
общей сложности народовольчество теряло под ногами почву.
288
Л. А. Тихомиров
В сущности, наиболее целесообразно с революционной точки
зрения в это время было то. что усиленно повел Плеханов, то есть
совершенный отброс народовольческой программы, обращение к
рабочему классу с чисто социально-демократической пропагандой.
Плеханов, никогда, и не принимавший народовольческой програм-
мы, конечно, легко стал на эту точку зрения. Но русская револю-
ционная интеллигенция не могла стать на классовую точку зрения;
это было ей совершенно несвойственно. К социал-демократизму она
относилась прямо с антипатией. Она была демократична и социали-
стична, но не могла признать себя тем, чем действительно и не
была, — то есть силой пролетарской. Она хотела политического пере-
ворота на основах свободы и демократии, а вовсе не диктатуры
пролетариата.
Поэтому она оставалась в огромном большинстве при народо-
вольческих идеях. А между тем на почве этих идей фактически, в
сущности, почти ничего нельзя было делать, кроме пропа1анды и
ведения организации, которой невозможно было дать практическо-
го дела. А известен общий закон организации что численность чле-
нов организации всегда прямо пропорциональна работе, которую
организация способна им дать. Если дела, работы, действия нет, то
в члены организации не идут и даже разбегаются из нее.
В довершение всего в исполнительном комитете псчибли все наи-
более выдающиеся деятели прошлого*.
Его состав необходимо было пополнить и в то же время некем
было пополнять, Состав исполнительного комитета «Народной воли>-
всегда поддерживался по системе кооптации, то есть не выборами
партийными, а привлечением новых членов самим же комитетом.
После 1 марта остатки прежнего комитета съехались в Москву и
первым делом должны были пополнить свой явно недостаточный
комплект. Но людей достаточно пригодных было так мало, что на
съезде так и формулировали: «Нужно принимать по пониженному
цензу». Так и сделали, потому что иначе и нельзя было ничего сде-
лать. Но когда обстоятельства стали гораздо труднее прежних, то
есть, значит, требовали людей более сильных и крупных, понижен-
ный ценз, разумеется, не мог создать ничего революционно путного.
* Постепенно погибли: Мойша Зунделевич", Александр Михайлов”, Андрей
Желябов10, Перовская, Квятковский”, Степан Ширяев 2, Баранников, Анна
Якимова, незаменимый Клеточников13, Кибальчич14, Пресняков13, Халту-
рин17, Бух (Николай)17 — последние пять были а1ентами. Выбыли также чле-
ны исполнительного комитета Фроленко и Суханов18. Все были — по своей
части каждый — прямо незаменимыми. Не говорю о множестве более мел-
ких, но также ценных людей — вроде младшей Фигнер, Исаева”, Грине-
вицкого20-
Тени прошлого
289
В общем, обстоятельства были крайне плохи и не обещали ниче-
го доброго. Численно революционные силы приливали к «Народной
воле», но качественно были плохи.
Стефанович был в числе эмигрантов, явившихся из-за границы
на помощь революции Это был порыв, конечно, благородный, но
совершенно бесполезный. Его приняли в члены комитета, и он мог
лично увидеть, как слаб качественно его состав. Тогда из людей
крупных оставались только Мария Николаевна Оловеникова, вдо-
бавок больная, да Савелий Златопольский21. Оловеникова скоро за-
просилась за границу, отчасти по болезни, а более всего потому,
что видела полную пустопорожность «деятельности» комитета и не-
высокий состав его, да и всю русскую обстановку, исключавшую
возможность чего-нибудь крупно революционного. Ее отпустили,
дав ей поручение организовать за границей печатный орган партии
Стефанович, при своем уме, быстро увидел, что никакого дела
у комитета нет. Все сводилось к беганью по кружкам молодежи, а
более всего — к беганью от полиции. Постоянно «проваливались» то
тот, го другой, в связи с этим и другим приходилось менять пас-
порта, менять квартиры, даже совсем уезжать в другие города. Я
тогда три раза каким-то чудом избегал ареста, а Оловеникова пря-
мо сбежала с квартиры, заметив случайно бороду сыщика, высовы-
вающуюся из-за шкафа. Эту квартиру полиция захватила, но Ма-
рия Николаевна успела спастись. Это было в Москве.
Стефанович, ничем товарищеским не связанный с комитетом и
видя ничтожество народовольческих организаций, задумал было
предпринять перестройку вообще революционной организации или,
точнее, ее действительного центра. Эту мысль свою он открыл мне,
предлагая основать новый тайный комитет из трех лиц: себя, меня'
и Людвига Варынского22. Варынский был самым видным и действи-
тельно блестящим членом польского «Пролетариата». Стефанович
предлагал, что он будет действовать среди народников-землеволь-
цев, я — среди народовольцев, Варынский в «Пролетариате», и,
составивши тайный высший центральный комитет, будем направ-
лять к одной цели эти три организации.
Этот проект был для меня, конечно, неприемлем, потому что
составлял бы коварный поступок в отношении исполнительного
комитета. Я так и заявил Стефановичу, что это невозможно, что я
свою организацию обманывать не стану. Так эта его единственная
идея, до которой он додумался в тогдашней бессодержательной ре-
волюционной сутолоке, и рухнула без последствий Он жил как
все, посещал собрания неизвестно зачем. Единственная интересная
вещь, тогда явившаяся и на которую он обратил внимание, был
) 9 Заказ 2695
290
Л. А. Тихомиров
проект «Христианского братства»? некоего Гусева, совсем во вкусе
Стефановича.
Гусев (кажется, Василий) принадлежал к числу интеллигентов,
отправившихся в народ, и сошелся с волжскими сектантами. Он их
называл «евангелическими христианами». Среди них Гусев обжил-
ся, поступил сам в секту и приобрел в ней даже известность и
влияние. По поводу какого-то послания своего, отправленного к
братьям», жившим в Сибири, он рассказывал елейным голосом:
«Таким образом, слава обо мне дошла даже до пределов сибирских».
Он усвоил себе все сектантские манеры, физиономия его носила
какой-то блаженный отпечаток, говорил кротким и елейным голо-
сом, опуская глаза и впадая в задумчивость. Между сектантами он
Приобрел репутацию человека очень святого настроения. Он любил
бродить уединенно по полям в глубокой задумчивости, и его бра-
тия была уверена, что он погружен в то время в духовную молитву.
Во что он был побужен, Господь его ведает, но возможно, чго он
и усвоил что-нибудь из верований секты и только нам не говорил
этого. Библию он знал очень хорошо, особенно псалмы и пророков.
Он любил их читать непритворно. Однажды, зайдя к нему без пре-
дупреждения (двери в его жилище были незаперты), я еще из сеней
услыхал громкое чтение псалмов. Это он наслаждался ими. Он даже
и наше внимание обращал иногда на глубину мысли и красоту
язьгка пророков.
Его секта была в политическом отношении весьма «неблагона-
меренна», подозревала в гражданских властях слуг антихристовых.
Гусев пришел к мысли, что сектантов легко направить на активную
борьбу против правительства именно как против антихриста, и при-
ехал в Москву переговорить об этом с революционерами. Идея была
вполне в духе Стефановича. Я тоже виделся с Гусевым, который
предложил образовать фирму «Христианского братства», на первое
время хотя бы фиктивную, и от его имени обратиться к сектантам
с посланием «Христианского братства»? соответственного содержа-
ния. Стефанович, я и Гусев средактировали это послание, которое
составлено было, по существу, Гусевым. Он хорошо усвоил слог
таких посланий. Даже и свою обыкновенную речь он пересыпал
церковнославянскими выражениями и оборотами и легко цитиро -
вал тексты Писания.
В это время народовольческая типография была уже устроена в
Москве. Она отпечатала это послание, и Стефанович доставил его
Гусеву. Не знаю, кто из них раньше попался, но скоро были аресто-
ваны и тот и другой. При аресте у Стефановича была захвачена
между прочим и пачка этих посланий. Впрочем, арестован он был
Тени прошлого
291
не по этому поводу. Он уже несколько раз замечал, что за ним
следят шпионы, и воображал, будто сбивал слежение с толку, но,
конечно, ошибался Пробыв довольно долго за границей, люди от-
выкают от искусства бороться с полицейской слежкой. А Стефано-
вич и раньше, действуя больше в народе, едва ли мог выработать в
себе это искусство.
Таким образом, Стефановичу опять пришлось попасть в тюрьму.
Дальнейшая жизнь его мне уже неизвестна. Я в 1882 году сам эмиг-
рировал и потерял Стефановича из виду. Помню только, что он
сносился из тюрьмы с плехановцами, так как у меня была даже
неприятная история с Плехановым из-за какого-то письма Стефа-
новича, будто бы перехваченного народовольцами Я ни малейших
сношений с русскими народовольцами не имел тогда, а Плеханов
этому никак не хотел поверить. Пе знаю, что это было за письмо;
вероятно, тут были какие-нибудь штуки Дегаева, сделавшегося
шпионом Судейкина.
Па суд Стефанович, мне кажется, так и не попал Его «чигирин-
ское дело», где судили обманутых им казаков (впрочем, всего
60 человек из нескольких тысяч), разбиралось еще в 1879 году, без
главного виновника. Участь же самого Стефановича, кажется, ре-
шилась административно. Мне говорили, что в газетах было сообще-
ние о смерти Стефановича уже в 1915 году, во время мировой
войны, где-то на Украйне. Он, сообщалось, очень горячо следил за
ходом войны и, умирая, выражал сожаление, что не увидит ее
результатов. Но сам я не видел этого газетного сообщения.
19*
Перестройка
«извнутри»
Одновременно с революционным движением, которое
ставило своей задачей насильственный переворот государственного
и общественного строя, в начале 70 х годов развивалось другое дви-
жение, которое можно назвать «перестройкой извнутри». Так имен-
но выразился один из крупнейших представителей его, Виктор Ва-
сильевич Еропкин, теперь мне вспоминающийся. Уже в конце 80-х
годов, когда он мог вполне подвести итоги делам своей жизни, я,
говоря о различии между ним и революционерами, заметил:
— Значит, вы, собственно, хотите вести перестройку снизу?
— Не совсем так, — ответил он, — по-моему, перестройку чело-
веческих отношений нужно вести не сверху и не снизу, а извнутри.
Такова была, в сущности, и мысль графа Л Н. Толстого, но она
не была им создана, она существовала и осуществлялась уже рань-
ше, чем яснополянский учитель начал свою гигантскую разруши-
тельную работу. В сущности, эти, так сказать, мирные созидатели
новой жизни не отличались от революционеров ничем, кроме спо-
собов действия. И понятно, что оба способа действия проявлялись в
человечестве всегда. Но я говорю не о том, что происходило в исто-
рии, а о том, что я сам видел, вследствие чего и начинаю с 70-х
годов XIX века.
Виктор Васильевич Еропкин принадлежал к родовитой москов-
ской семье. Его род с самого Петра Великого принимал видное
участие в работе по преобразованию России, и некоторые его пред-
ставители исторически заявили себя огромной энергией Именно
дед Виктора Васильевича беспощадно усмирял чумной бунт в Мос-
кве при Екатерине II. Но замечательно, что когда Екатерина II по-
жаловала ему за это 4000 душ крестьян, он отказался от пожалова-
ния. Тут ясно видна идея. Он не пожалел народной крови для водво-
рения порядка, но брать наград за пролитие народной крови не
захотел.
Виктор Васильевич и по наружности, и по характеру носил от-
печаток сильной породы. Он был крупный, крепкий мужчина с
красивым, важным лицом, напоминавшим что-то боярское. Он во-
обще был и умен, и образован, но этот ум и знания направлялись
не на какую-нибудь отвлеченную работу, а на практическое созида-
ние жизни. Он уже не пошел на службу, как отцы и деды, а стал
работать непосредственно в народе и обществе, и в сфере этой рабо-
ты постоянно проявлял несокрушимую энергию, настойчивость и
огромную практичность. Едва ли, думаю, одобрили бы его тени
предков Они работали над созданием государства и иерархического
социального всенародного строя Он вышел не на продолжение и
укрепление их создания, а на разрушение «извнутри» самого народа.
Тени прошлого
293
Он не воевал с государством, ни даже с властями, ни с Церковью,
но он от них отчуждился душой и действовал в отношении их очень
сходно с тем, как действовали московские собиратели Руси в отно-
шении монгольских ханов и баскаков Виктор Васильевич охотно
дружил с властями, не прочь был дружить и со священником, но
собственно для того, чтобы из этой дружбы извлечь пользу для
своего дела, разрушавшего их дело. Он умел внушать властям, что
его деятельность очень полезна для них, потому что отвлекает мо-
лодежь от революции, и что поэтому было бы неблагоразумно ме-
шать ему и стеснять его. И это до известной степени правда Конеч-
но, Еропкин не питал никакой вражды к революционерам и даже,
без сомнения, находил очень полезным, что они подрывают и раз-
рушают власть. Но он вел свое дело, которое та.кже требовало и
материальных средств, и людей, и все, что мог добыть Еропкин для
своего дела, конечно, уже не попадало в руки революционеров.
Понятно, что ссориться тут было не из чего. Революционеры пони-
мали, что деятельность Еропкина тоже не бесполезна в общем про-
цессе революции. Сверх того, русская интеллигенция так усердно
работала над разрушением старого строя, что и людей, и материаль-
ных средств хватало на всех
Конкуренция и соперничество, разумеется, все-таки происхо-
дили. Так, в 1872 году кружок Натальи Армфельд, бывший ероп-
кинским, был отбит революционерами-чайковцами.
В конце 60-х — начале 70-х годов у нас было сильно развито
движение ассоциационное. В литературе являлись сочинения по это-
му предмету (Михайлова Шеллера «Ассоциации во Франции» и т п .).
В народе интеллигенция старалась устраивать ассоциации. Экономи-
чески огромное дело сыроварения было создано Верещагиным на
основе ассоциационной. В этом движении Еропкин имел живое уча-
стие. Ему принадлежит именно устройство ассоциации школьных
пособий, которая явилась едва ли не лучшей в России мастерской.
Переходя из рук в руки, это предприятие уцелело и до сих пор —
это именно «Сотрудник школ»?, впоследствии принадлежавший За-
лесской.
Создателем этой мастерской был именно Еропкин. Он уложил
на это дело массу труда, ездил за границу знакомиться с постанов-
кой производства школьных пособий, перенес к нам усовершен-
ствованные типы школьных скамеек, досок, шкафов и множества
мелких принадлежностей школ Он сам являлся в мастерской искус-
ным работником, способным учить других Работая и как столяр, и
как токарь, и как переплетчик, он в то же время нес всю работу
распорядителя мастерской. Он же умело поставил пути сбыта изде-
лий. Сверх того, он же добывал средства для постановки предприя-
тия, а их потребовалось очень много, потому что дело было постав-
лено на широкую ногу.
Мастерская была поставлена в виде ассоциации Еропкин, по
294
Л. А. Тихомиров
идее, не был хозяином, а только членом ее. В действительности все
держалось им. Рабочие, члены ассоциации, были, конечно, очень
довольны тем, что получали прекрасные заработки, и тем, что есть
человек, доставляющий и оборотные средства, и ловко поставив-
ший сбыт изделий. Ио собственно идеей ассоциации они не очень
интересовались, и без дарового труда Еропкина дело не могло удер-
жаться на такой высоте. Это обычная судьба всех таких искусствен-
ных ассоциаций. Еропкин через несколько лет убедился, что пере-
стройки человека «извнутри» не происходит у него, и кончил тем,
что сдал дело в другие руки. «Ассоциация» превратилась в обыкно-
венное промышленное предприятие, с полного одобрения рабочих.
Я, впрочем, не сомневаюсь, что до известной степени «пере-
стройка извнутри» все-таки происходила у рабочих. Несколько лет
они испытывали влияние Еропкина, его пропаганду словом и при-
мером, они, конечно, чрезвычайно повысились в умственном раз-
витии, привыкли к высшему «уровню жизни», как выражаются
английские тред-юнионисты, они прониклись мыслью о том, что
труд рабочего не должен подвергаться эксплуатации. Все это, ко-
нечно, составило известный плюс в развитии рабочего класса. Но
ассоциации труды Еропкина не создали.
После этого Виктор Васильевич попытался устроить другую об-
щину, где-то на Урале, начав опираться уже преимущественно на
интеллигентские силы. Этого дела я хорошенько не знаю и только
слыхал, что оно, затребовавши также много усилий и средств, кон-
чилось крахом.
Более известно мне другое предприятие Еропкина — это именно
община в Береговой, в Черноморской губернии. Тут он развил,
кажется, до конца свои социальные идеи. Эта «интеллигентная ко-
лония», как ее называли местные жители, была поставлена на комму-
нистических началах. Все члены ее — сплошь из интеллигенции —
заняты были хозяйственными работами, поставленными на широ-
кую ногу. В числе хозяйственных угодий видное место отведено было
виноградникам. В первое время местные жители любили подшучи-
вать над хозяйственной неумелостью «колонистов» и над их неуме-
нием работать. Однако интеллигентные колонисты все-таки работа-
ли очень усердно и, по всей вероятности, с течением времени на-
учились как должно. Я уже много лет не имел о них сведений.
В колонии был приют для детей, как своих, так и отдаваемых
единомышленниками из России. Воспитание детей велось также на
коммунистических началах. Дети должны были составлять одну об
щую семью. Думать о том, кто их родители, или вспоминать о своих
родителях дети не должны были. Им внушалось, что это как бы
неприлично.
Религиозное воспитание, конечно, отсутствовало, и вообще ре-
Тени прошлого
295
лиг ия из жизни колонии была изгнана. Для того чтобы не являлось
каких-нибудь протестов со стороны духовенства, Еропкин умел ус-
троить так, что в священники соседней с Береговой деревни был
посвящен один местный учитель, сочувствовавший еропкинцам.
Насколько мне известно, внутренняя жизнь «интеллигентной
колонии» была вполне прилична. Но труд колонистов не обеспечи-
вал их существования. Еропкин постоянно занят был добычей средств
для субсидирования своей общины. Он даже мало и жил в ней,
находясь больше в разъездах в Москву и Петербург. Не знаю судеб
колонии очень давно. Но она не распалась и, быть может, существу-
ет до сих пор. Во всяком случае, она пережила своею основателя.
Еропкин в конце 90-х годов стал болеть, не знаю чем — каки-
ми-то, кажется, проявлениями подагры, принужден был лечиться
и даже, помнится, ездил для этого за границу. Болезнь уменьшила
его трудоспособность, и он вообще стал старчески слабеть. Я его
уже много лет не видал и лишь от знакомых узнал о его смерти.
Не знаю, как он подводил итоги своей жизни, покидая ее. По
по моему мнению, из его системы «перестройки извнутри» не вы-
шло много результатов, особенно принимая во внимание его силы
и способности. Крупнейшее его создание — община в Береговой,
даже и по идее своей не дала ничего большего, чем любая «край-
няя» меннонитская колония, кроме разве того, что в еропкинской
общине совершенно исчез религиозный элемент. Она вышла узко
замкнутой внутри себя сектантской обшиной, не имевшей никако-
го влияния на окружающий мир. В Новороссийске, Геленджике,
вообще по Черноморской губернии иные поддерживали знакомства
с еропкинца.ми, иные их очень не одобряли, особенно за детей Но
все вообще не смотрели на них серьезно, не видели в них даже
врагов, а относились чаще всего с добродушной насмешкой, как к
каким-то чудакам. Для реформаторов жизни вряд ли может быть
что-нибудь более печальное. Да среди колонистов, как и вообще
среди множества людей, на воспитание которых Еропкин тратил
свою недюжинную силу, не оказалось, насколько мне известно,
ни одной крупной личности, какие оставляют по себе основатели
обычных сект. Некому было продолжать дело Виктора Васильевича,
да не оказалось и «дела», которое можно было бы продолжать.
Покинув дела своих отцов, Еропкин сделал кое-что для подры-
ва и разрушения того, что они созидали, но так и не произвел
ничего способного «извнутри пересоздать» то, что он подрывай!. Если
даже он и поддержал идею коммунизма, то совершенно отличную
от той, которая проявилась в 1918 году. Еропкин думал о комму-
низме добровольном, нарастающем «извнутри», то есть стоял на точке
зрения коммунистических сектантов, но с отбросом религиозных
мотивов, осмысливающих ее у сектантов. Эта-то идея и заглохла, не
дав никаких ростков.
бегах по России
За время своей нелегальной жизни я, как и все прочие
сотоварищи, был, конечно, в постоянной опасности попасть в руки
полиции. Несколько раз я попадал под слежку и был принужден
менять квартиру, паспорт и наружность. Но все это составляет нор-
мальную, так сказать, обстановку жизни нелегального. К этому в
конце концов привыкаешь и не чувствуешь никакой особенной
тревоги, тем более что я принадлежал к могущее!венной организа-
ции исполнительного комитета («Народной воли»), который быст-
ро помогал выйти из всякой опасности. От него можно было мо-
ментально получить деньги на новый костюм, он выдавал также
моментально любой новый паспорт. Несколько товарищей момен-
тально помогали сбить со следа полицейских агентов, временно ук-
рыть в какой-нибудь другой квартире и т. д. Вообще, если приходи-
лось подвергаться постоянной опасности, то не оставался ни на
минуту без способов избегнуть ее. Таково было положение всех чле-
нов и агентов исполнительного комитета в Петербурге, сосредото-
чия всех его учреждений.
Но это нормальное положение нелегального круто изменилось в
1881 году, после I марта, то есть цареубийства Александра II. Нуж-
но сказать, что еще до 1 марта, в начале 1881 года, исполнитель-
ный комитет понес тяжелые потери наиболее ловких своих членов
и был уже сильно расстроен. Между тем в полиции появился в
своем роде гениальный организатор сыска — Судейкин. Когда про-
изошло цареубийство, полиция начала неслыханную до того време-
ни травлю на все подозрительное. Каждый день захватывали множе-
ство революционеров и сочувствующих им людей, и каждый арест
давал повод к новым арестам. С каждым днем становилось труднее
жить, собираться, не говоря уже о том, чтобы что-нибудь делать.
Организация исполнительного комитета была настолько расстрое-
на, что ее необходимо было сколько-нибудь упорядочить. Сделать
же это в том ураганном огне, который потрясал Петербург, было
невозможно. Поэтому уцелевшие от разгрома члены комитета пере-
брались в более спокойную Москву и здесь — насколько было воз-
можно — занялись воссозданием организации. По крайнему недо-
статку людей решено было «принимать по пониженному цензу», то
есть таких, которые не имели еще ни достаточной выработки, ни
опыта, не были даже достаточно испытаны на работе. Но ничего
другого не оставалось делать. Засим комитет распределился по-преж-
Тени прошлого
297
нему на отделы, хотя при этом прежний — боевой, террористиче-
ский — не был восстановлен по неимению руководителей и потому
что террористическую деятельность решено было временно прекра-
тить. Таким образом, деятельность обновленного комите т направи-
лась на выработку сил, пропаганду государственного переворота,
организацию кружков, восстановление связей с провинцией, до-
бывание денег, восстановление паспортного стола, устройство ти-
пографии, которая и была действительно основана Зеге фон Лау-
ренбергом. Но в сущности, все это производилось шумно, неосто-
рожно, совсем не по-старому. Люди-то были действительно очень
«пониженного ценза» с революционно-заговорщицкой точки зре-
ния. В это время на помощь революции прибыло несколько человек
из-за границы, между прочим, известный Яков Стефанович и Ро-
маненко. Но и они мало подходили к русским условиям, и оба были
скоро арестованы. По окончании организации восстановленного ко-
митета несколько человек возвратились в Петербург, в гом числе
Савелий Златопольский и Грачевский1. Они тоже недолго просуще-
ствовали в Петербурге...
Но штаб-квартира комитета была оставлена в Москве. Она поме-
щалась на Садовой, где-то недалеко от Каретного ряда. Хозяином ее
был Юрий Богданович2, который под именем Кобозева держал сыр-
ную лавку в Манежном переулке, где была устроена одна из луч-
ших мин против Александра П. Хозяйкой была Мария Николаевна
Оловеникова. Бощанович играл роль художника-живописца, она —
его жены.
Я остался тоже в Москве, занимаясь всеми отраслями комитет-
ских дел, но внутренне совершенно неудовлетворенный и потеряв-
ший веру в дело. Я не мог не видеть, что при данных условиях и
составе лиц вся эта деятельность составляет пустую фразу. Я не мог
не видеть и чрезвычайной силы и искусства полиции, хотя и не
знал еще тогда всех глубин этого искусства. Прежний грозный,
таинственный исполнительный комитет превратился в какую-то дет-
скую игрушку, а полиция, прежде бывшая в руках комитета благо-
даря нашему «контршпиону» Николаю Клеточникову, стала, на-
оборот, силой столь же таинственной, как и грозной. Было ясно как
день, что возобновленный комитет погибнет, не успевши ничего
сделать.
Лично сам я очень скоро убедился, что лопал под слежку, от
которой тщетно старался скрыться. Один раз я наткнулся на какого-
то господина, прятавшегося за шкафом на лестнице самой штаб-
квартиры. Сам он хорошо спрятался, но его огромная рыжая борода
несколько выглядывала из-за шкафа. Много лет спустя, когда с
298
Л. А. Тихомиров
меня снимали административный надзор в Москве, я встретил у
начальника охраны этого самого обладателя рыжей бороды, и он,
подойдя ко мне с видом знакомого, улыбаясь, объяснил, что видел
меня на лестнице квартиры Юрия Богдановича. Я спросил его: «От-
чего вы меня тогда не арестовали в Москве?» Он, смеясь, сознался,
что они по мне выслеживали других и никак не ожидали, чтобы я
мог как-то исчезнуть от них. У Судейкина была действительно так-
тика не торопиться с арестами. Он был уверен, что при хорошей
слежке намеченная жертва все равно не уйдет от него. Да если и
уходила иногда, он не огорчался: «Походит, поскрывается да где-
нибудь и объявится непременно». У него было правило: «Нужно
надеяться на человеческую слабость, ни у кого не хватит терпения
долго осторожничать»
Как бы то ни было, я, выработанный в дисциплине старого
исполнительного комитета, принципиально осторожный и на все
обращающий внимание, в январе 1882 года несколько раз замечал
за собою слежку. Один раз, возвращаясь ночью домой (я жил тогда
в меблированных комнатах в доме Обидиной на Петровке), я заме-
тил в окне своей комнаты свет Когда я поднялся наверх и стал
расспрашивать горничную, зачем она ходила ко мне, она с види-
мой правдивостью уверяла, что совсем не входила. Однако свет
был, значит, кто-то был в комнате. Я решил принять меры. На
другой же день я съехал с квартиры якобы за город и после неболь-
шой прогулки в Сергиеву лавру возвратился и уже под другим
паспортом поселился на Знаменке (против Румянцевского музея).
Здесь я поселился с женой. Однако оказалось, что мои хитрости не
привели ни к чему. За перегородкой моей комнаты поселились два
каких-то подозрительных субъекта, которых я стал замечать за со-
бой на улице. Наконец однажды ночью они себя окончательно ра-
зоблачили. Они пришли домой поздно и, должно быть, не знали,
что я дома. А я лежал тихо, без свечи, на своей кровати. И вот я
услыхал сквозь перегородку их тихий разговор обо мне, о том,
куда я хожу и какими путями стараюсь загладить свой слел, когда
возвращаюсь домой. Итак, я увидел, что нахожусь под серьезней-
шей слежкой.
С этим нужно было покончить радикально. Не доверяя никому в
окружающей среде, я решил скрыться ото всех, нырнув так, чтобы
обо мне никто ничего не знал. Не съезжая с квартиры, чтобы не
взбудоражить своих шпионов, я взял у Златопол>*ского (он был еще
в Москве) новый, очень хороший паспорт, запасся деньгами у
него же и у моего покойного брага, переменил на стороне костюм,
отправился прямо на Нижегородский вокзал и покатил в Нижний
Ткни прошлого
299
Новгород. Все это я проделал, стараясь не терять ни минуты време-
ни, чтобы к следующему дню от меня не осталось в Москве ника-
ких следов.
Это маленькое предисловие я делаю для того, чтобы объяснить,
каким образом пришлось мне спасаться бегством в глубине России.
О моем отъезде знали только Оловеникова и Златопольский, вер-
ные товарищи по старому исполнительному комитету. Кстати ска-
зать, Мария Николаевна по обнаружении шпиона на своей лестни-
це и сама покинула квартиру, а Богданович досиделся до того, что
его арестовали.
Я двинулся в путь с женой, наметив себе конечным,
пунктом Казань. На всей этой линии у нас не было ни одного
агентурного кружка, а у меня лично не было и никаких знакомых,
так что я не рисковал соприкасаться ни с какими революционны-
ми элементами, исключая разве какие-нибудь случайные встречи.
Жену я не хотел бросить одну, да присутствие ее было даже очень
полезно, придавая мне обывательский, семейный вид. Для полной
замаскировки какого нибудь политического характера в себе я ре-
шил выдавать себя за молодого ученого, исследователя быта, веро-
ваний и юридических обычаев инородцев Средней Волги. Соответ-
ственно с этим я даже составил очень недурную программу своих
исследований, понятно, не для того, чтобы сделаться действитель-
но этнографом, а для того, чтобы уметь выдержать принятую на
себя роль в случае каких-нибудь дорожных расспросов. В то время
повсюду шныряло множество шпионов, и нужно было, чтобы я
при какой-нибудь случайной встрече ничем не возбудил в них по-
дозрительного внимания.
Итак, я пустился в путь, и несколько недель, на которые растя-
нулось мое странствование, составляют одно из лучших воспомина-
ний в жизни. Я чувствовал необычайную легкость на душе, сделав-
шись простым обывателем, оставивши политику далеко за спиной. В
довершение все путевые впечатления на этом пути были для меня
совершенно новы, начиная с самого Нижнего Новгорода.
В Нижнем ни я, ни ^ена до тех пор не бывали, и город поразил
нас своей бойкой промышленностью и типично русской наружнос-
тью. Здесь нам пришлось сделать остановку. Дело происходило в
трескучую зимнюю пору, в феврале месяце 1882 года. От Нижнего
до Казани тогда не было железной дороги, и весь путь предстояло
сделать на лошадях. К такому путешествию требовалось подгото-
300
Л, А. Тихомиров
виться очень внимательно. В наших городских шубах нельзя было
ехать по таким морозам. Нужно было купить под них полушубки,
нужны были валенки, рукавицы, войлоки. Да и для прочего своего
обихода требовалось приобрести немало разных вещей, которых мы
не могли захватить при спешном бегстве из Москвы. Приходилось,
стало быть, немало походить по лавкам и базарам Но мы могли
заниматься этим совершенно покойно. Если бы мое бегство из Москвы
было замечено шпионами, то нет сомнения, что нас арестовали бы
на железной дороге, и раз этого не случилось, это было очевидным
доказательством, что мне удалось ускользнуть незаметно.
Итак, мы были в самом веселом и беззаботном настроении. Не-
возможно передать не испытавшему этого всю отраду, которая ох-
ватила нас при мысли, что и революция, и все наши радикальные
кружки, и слежка, и шпионы, и всякая конспирация — все оста-
лось позади. Ни о чем подобном не требовалось думать. Мы были
свободные, мирные обыватели и занимались своими делами, как
прочие обыкновенные люди. Покой и счастье охватывали душу. Что
ждет в будущем, сколько времени может длиться наше блаженное
существование — мысль об этом мы гнали прочь и наслаждались
настоящим моментом, пока он был наш
Остановились мы, конечно, в гостинице и с утра до вечера
ходили по городу, занимаясь своим снаряжением. Все нас занимало
и привлекало Помню, с каким веселым смехом мы показывали
друг другу огромную вывеску, плакат в несколько аршин длиной,
огромными буквами: «Рядись — берегись, давши слово — держисы> —
целая философия нижегородской торговли.
Я нашел время побывать в библиотеке и составить себе малень-
кую библиографию сочинений, относящихся к поволжским ино-
родцам. Дома набросал программу своих будущих исследований. Так
были положены начатки моей этнографической учености.
Относительно поездки у нас возник важный вопрос: ехать ли
нам казенной почтой или на вольной? О существовании последней
мы узнали на базаре и даже повидались с мужиком, который был
агентом этой крестьянской почты. Она помещалась тут же, в одном
углу базара. Десятка полтора саней стояли готовые в ожидании седо-
ков. Учреждение оказалось очень любопытным По всему тракту от
Нижнего до Казани мужики разных деревень организовали ямщи-
чью артель. Ехавший из Нижнего уплачивал их представителю всю
стоимость пути и нагружался на выбранные сани. Затем ямщик вез
его до условленной между крестьянами деревни и сдавал тут седока
следующему ямщику, и так они передавали седока с рук на руки
до самой Казани. Вольная почта брала дешевле казенной, и мы
Тени прошлого
301
видели на базаре несколько нанимателей этих троек. Они нас уверя-
ли, что мужики везут очень аккуратно и не допускают никакого
злоупотребления, несмотря на то что деньги за весь путь уплачива-
ются вперед. Вот как народ умел самостоятельно организовать пути
сообщения до появления железных дорог. Мы сначала колебались.
Было очень соблазнительно испробовать крестьянскую почту. Но в
конце концов мы решили не делать опытов в такие морозы, а ехать
с обычной, известной уже. нам ка»енной почтой.
И вот наши сборы были завершены, и мы распростились с Ниж-
ним Новгородом. Обыкновенно путешественники проезжали тогда
до Казани в полтора суток. Но нам некуда было торопиться, не
хотелось утомляться и было даже интересно немножко рассмотреть
проезжаемые города Таким образом, мы три раза ночевали в пути и
добрались до Казани только через трое суток. Не жалели мы об этом.
Трудно и сурово зимнее путешествие на лошадях, но оно оставило
в нас неизгладимые впечатления, о которых не даст понятия поезд-
ка по железной дороге. В вагоне, промчавшись тысячу верст, едва
замечаешь разницу в местностях, промелькнувших перед глазами.
На лошадях — все видишь, все запоминаешь. А зимний путь от
Нижнего до Казани был особенно своеобразен, потому что боль-
шую часть его приходилось ехать по льду, по Волге.
Уже от Лискова мы спустились на белоснежную пустыню вели-
кой реки. Ледяная пелена расстилалась и вширь, и вдаль на беско-
нечное пространство. Даже противоположный берег Волги почти
исчезал из глаз и казался скорее грядой облаков. Можно было бы
вообразить себя в родной южной степи, занесенной снежной вью-
гой, если бы с правой стороны не чернел крутой правый берег,
почти сплошь заросший лесом. Дорога нигде не уходила далеко к
середине реки и совсем не имела пустынного вида. Мы постоянно
обгоняли длинные нагруженные обозы, а нас постоянно обгоняли
бойкие тройки, на которых купцы и приказчики поспешали к
Ирбитской ярмарке. Они любили ездить шибко, подгоняли ямщи-
ков, щедро давали на водку, но самих их мы почти никогда не
видели на санях. Они долго сидели на станциях, усердно пили и
ели, а двинувшись снова в дорогу, спали в санях, тепло закутав-
шись в кошмах.
Мы тоже были одеты не совсем плохо: в полушубках, шубах,
валенках и рукавицах, закрытые сверху войлочной полостью. Но
мы не забирались под войлоки, наблюдали дорогу и жестоко про-
мерзали. Бывало, приедешь на станцию, стащишь с себя в ж_арко
накопленной комнате и шубу, и полушубок — и видишь, что они
насквозь промерзли. Разложишь их, бывало, где-нибудь около печи,
302
Л. А. Тихомиров
чтобы они сколько-нибудь прогрелись, а сам торопишься согреться
чаем и кушаньем — и только через несколько минут начинаешь
свободно владеть членами. Право, кажется, если бы проехать без
такой передышки сразу две станции, то можно было бы совсем,
насмерть замерзнуть. К счастью, по всему тракту станции оказыва-
лись прекрасно устроенными, с вечно готовыми самоварами, горя-
чими кушаньями и жарко натопленными комнатами. Попавши с
мороза в эту удушающую жару, чувствуешь истинное наслаждение
и прогреваешься насквозь для нового переезда, в течение которого
начинаешь опять постепенно охлаждаться почти до точки замерза-
ния. Но в это время ямщик опять поднимается на гору к следующей
станции, где тебя снова ждет горячая комната.
Нужно заметить, что весь тракт шел по правому берегу, так что
на лед каждый раз приходилось спускаться с горы. Но путь шел не
везде по льду. Почти половина пути проходила по твердой земле, и,
только достаточно намучившись на ужасных ухабах сухопутного трак-
та, начинаешь ценить ровный, гладкий путь по Волге
От Нижнего до Казани шел так называемый в народе «боль-
шак», то есть большая дорога, магистральное шоссе. Это прекрас-
ная, широкая дорога, с обеих сторон обсаженная аллеями высоких,
старых деревьев. Вероятно, летом езда здесь очень приятна. Но зи-
мой за этими деревьями образуются огромные заносы снега, и обо-
зы выбивают в нем страшные ухабы чуть не в аршин глубиной.
Ехать по этим обледенелым волнам — истинное мучение. Сани та-
щатся шагом, то падая в ухаб, то выползая на гребень, чтобы через
секунду снова ухнуть вниз. Эта тряска расколачивает все внутренно-
сти и просто выбивает душу из тела. С радостью спускаешься с
большака на гладкий лед.
Но на Волге зато допекали меня полыньи. Помню, первый раз я
заметил, что на снежной равнине реки подымается не то дым, не то
пар. Спрашиваю ямщика, что это такое Оказывается, это полынья,
незамерзающая часть реки вроде пруда или целого озерка. Отчего
тут вода не замерзает — никто толком не знал. Говорили, что на дне
реки есть в этих местах родники, напускающие сравнительно теп-
лую воду. Мне трудно представить такие могучие родники. Не по-
мню хорошенько где, кажется в Космодемьянске, я наблюдал из
окна станции, с горы, огромную полынью. Это было целое озерко.
Ключи должны бить со дна прямо речками, чтобы согреть такое
большое пространство. Как бы то ни было, эти полыньи произво-
дили на меня самое гнетущее впечатление, тем более что дорога
пролегала иногда очень близко к ним. Так и думаешь: «А что, если
проломится лед?» Правда, полыньи были обставлены маленькими
Тени прошлого
303
елочками, чтобы предостеречь путника или проезжающего. Но во-
первых, елочки ночью или в метель совершенно незаметны, а во-
вторых, рассказы передают немало случаев гибели саней с лошадь-
ми и людьми, рухнувших в полынью. Незадолго до нашего проезда
у каких-то приказчиков лошади чего-то испугались, помчались пря-
мо на полынью, и в ее темной бездне моментально погибли все —
лошади, сани и седоки. Мне чувствовалось каждый раз не по себе,
когда близ дороги показывался этот «глаз Волги», как полынья
называется по-черемисски. Кстати сказать, название весьма неле-
пое, потому что полынья нисколько не похожа на глаз, а скорее
напоминает котел, из которого вечно поднимается пар.
Как-то, под самыми Чебоксарами, пришлось нам объезжать по-
лынью, идущую прямо от берега. Дорога проходила по самому краю
ее, около воды. Я совсем перепугался и начал отстегивать полость,
чтобы выскочить в случае, если сани поползут в воду. Ничего тако-
го, однако, не случилось, а жена только подсмеивалась над моим
испугом. Она вообще была храбрее меня в дорожных приключениях.
Мое же беспокойство в этих случаях усиливалось еще оттого,
что чем дальше мы подвигались к востоку, тем меньше становилось
русских ямщиков и вместо них пошли черемисы, мордва и прочие
инородцы, которые почти не знали по-русски, так что посовето-
ваться с ними было невозможно. Спрашиваешь его: «Далеко ли до
станции?» — перевертываешь вопрос на все лады, пока он поймет.
Наконец он изрекает: «Тфа верст польсе». Что это значит? Дума-
ешь, это значит «побольше двух верст», но оказывается, что едешь
и пять верст, а станции все нет. Пренеприятное положение с таким
ямщиком, когда случалось что-нибудь тревожное. А это бывало не
раз. Не помню, кажется, на второй день пути мы весь день ехали по
превосходной погоде. Морозный воздух был неподвижен, без ма-
лейшею ветерка, так что холод почти не ощущался. Мы наслажда-
лись этим чудным воздухом, а скоро залюбовались и невиданным
зрелищем на небесах. Солнце ярко светило на безоблачной лазури,
но было окружено радугой, постепенно все более сгущавшейся, а
через несколько времени образовалось три солнца: одно посредине,
а два вверху и внизу круга радуги. Все они светили одинаково ярко.
Я где-то читал, что такие явления предвещают бурю, но близость
ее казалась совершенно невероятной. Со следующей станции мы
выехали по такой же прекрасной погоде, только боковые солнца
исчезли. Через несколько времени стали налетать вихри, сначала
небольшие, а потом все хуже и хуже. Они обдавали нас снежной
пылью, а небо все больше заволакивалось, кругом все потемнело,
и наконец посыпался снег и забушевал сильный вихрь. Ямщик был
304
Л. А. Тихомиров
из инородцев, безъязычный, расспросить его было нельзя, и я только
видел, что он стал закутываться, как будто готовился к непогоде,
и сильнее понукал лошадей. Между тем время подходило к ночи, и
положение становилось очень неприятным. К счастью, вдали за-
мелькали огоньки. Не помню, какое это было селение или городок,
только мы благополучно подкатили к станции среди уже совсем
разгулявшейся стихии. Раньше мы не рассчитывали здесь останав-
ливаться, но ввиду разбушевавшейся бури я обратился за советом к
смотрителю. Это был черемисин, но хорошо знавший по-русски.
«Да если не очень торопитесь, — сказал он, — то лучше заноче-
вать. Видите, разыгрался настоящий буран, а наступает ночь. Пе-
реждите: может быть, к утру погода уляжется».
Мы так и сделали. Станция была, из плохоньких. Но мы с удо-
вольствием поели, напились чаю и улеглись спать, слушая завыва-
ние и громыхание бурана и наслаждаясь сознанием, что вот мы
лежим в тепле и спокойствии, когда там, снаружи, бушует ад кро-
мешный. Что было бы с нами, если бы мы рискнули продолжать
дорогу?..
Во время этого путешествия мы два раза испытали бурю. Во
второй раз это было уже на обратном пути, и не на Волге, а на
сухопутке, в местности пересеченной и овражистой. Выехали мы
при довольно дрянной погоде, с ветром и снегом, но на пути буря
разыгралась вовсю. Ямщик, на этот раз русский, не обнаруживал
никакой тревоги и казался озабоченным только своей сбруей. Дело
было ночью, и он, вероятно для сокращения пути, ехал каким-то
проселком. Лошади поминутно то спускались в овраг, то вы гягива-
ли из него, и ямщик раза два останавливался и что-то возился с
упряжью. Я вышел из саней посмотреть, что у него такое, и при-
шел в ужас. Вся сбруя и упряжь держались на дряннейших веревоч-
ках. Он и останавливался для того, чтобы их перевязать и связать. Я
ему говорю:
— Ну что же будет, если вся эта дрянь у тебя совсем перервется?
Ведь мы не вытянем и останемся, в овраге под снегом.
— Небось, Бог милостив.
Он и действительно был милостив. Кое-как проехали на рваных
веревочках.
В те времена на всем пути от Нижнего до Казани не было ни
одного приличного городка. Огромное значение по хлебной торгов-
ле имело село Лысково, обстроенное получше других мест. В нем
была большая гостиница, памятная мне по одной истории на обрат-
ном пути из Казани. Номеров в гостинице было множество, но и
приезжих масса, так что все было заполнено. Мы уже улеглись спать,
Тени пришлого
305
как вдруг в прихожей поднялся ужасный шум. Оказалось, что при-
ехал какой-то сердитый генерал, а помещения для него не было. Он
страшно разбушевался. «Как! Мне, генералу, нет комнаты! Найди
где хочешь. Очисти какую-нибудь!» — кричал он во всю глотку на
хозяина. Тот, злополучный, не знал, что ему и делать, и эта траге-
дия с генеральскими криками тянулась довольно долго, пока не
отыскался какой-то почитатель высших чинов, который уступил
генералу свою комнату.
Из других попутных городов меня заинтересовали только Че-
боксары — собственно, своим местоположением. Значительная часть
городка расположена амфитеатром по крутому берегу Волги, так
что каждая улица идет вровень с крышами домов нижней улицы.
Едешь и почти сползаешь на крыши, прислоненные прямо к иду-
щей над ними улице. Впрочем, городишко был весьма захудалый
Зато Свияжск издали производил иллюзию чего-то почти величе-
ственною. Это уже предпоследняя станция от Казани. Он находится
в нескольких верстах от Волги, на возвышенности, так что виден
очень издалека, и как заметишь его, так не знаешь, что подумать.
Он весь сверкает множеством куполов, крестов, шпилей. Думаешь,
что перед тобой большой, прекрасный город или богатейшая мона-
стырская лавра. Но вот мы въехали в Свияжск и увидели себя в
самом ничтожном и бедном городишке, хотя он действительно весь
уставлен церквами и колокольнями, которые именно и создают
издали иллюзию. На такое огромное количество церквей нет ни
духовенства, ни прихожан; во многих служба совсем не соверша-
лась. Они составляют лишь разрушающийся памятник благочестной
старины и политики московских царей, желавших создать в Сви-
яжске противовес Казани в этом языческом и магометанском крае.
Па рассмотрение этого захудалого городка, переполненного опу-
стелыми и закрытыми храмами, я имел гораздо более времени,
нежели хотел. Мы совсем не рассчитывали останавливаться в Сви-
яжске, от которого уже рукой подать до Казани. Но у жены при-
ключилась болезнь, очень неудобная для зимнего путешествия, —
сильное расстройство кишок. Пришлось поневоле остановиться, и,
пока она лежала на станции, я отправился на розыски врача. Тако-
вого, однако, в городе не оказалось. Думал пойти в аптеку, но и ее
не оказалось.
— Как же вы тут живете без всякой медицинской помощи? —
спросил я одного почтенного обывателя.
— Да что ж, батюшка, так и живем, все больше Божиим мило-
сердием.
— Нет ли у вас хоть хорошего магазина, чтобы купить красного
вина?
20 Заказ 2695
306
Л. А. Тихомиров
— Ну, это есть, магазин хороший, вино всякое найдете.
Пошел я в этот хороший магазин, и оказалось нечто невозмож-
ное. Вина были все безобразнейшие подделки под портвейн и тому
подобные дорогие напитки. Достаточно было взглянуть на эту мерз-
кую бур.чу и грубые самодельные ярлыки, чтобы понять чисто мест-
ную фабрикацию этих якобы вин. Нечего было делать, купил бу-
тылку, какая показалась менее сомнительной, но когда я ее отку-
порил и попробовал, то мог лишь с отвращением выплюнуть. Не-
возможно было давать больной эту отраву. Но во время странствий
по юроду я узнал, что в нем, собственно, есть аптека, только
земская, отпускающая лекарства бесплатно, но исключительно де-
ревенскому населению. Странный какой-то порядок. В своей край-
ности я решился, однако, попытать счастья и пошел искать зем-
скую аптеку. Это оказалось нелегко. Помещалась она в захолустье,
почти за городом, а жители Свияжска, не имея с ней дела, не
знали, где она находится. В конце концов я ее все-таки нашел.
Там, в помещении, нисколько не похожем на аптеку, сидели
какие-то барышни и молодые люди, которые сначала наотрез отка-
зались отпустить мне что бы то ни было. Но я взмолился с красноре-
чием отчаяния, и сердца барышень тронулись. Одна побежала про-
сить разрешения врача, к счастью, бывшего поблизости, и я с тор-
жеством вернулся домой со склянкой микстуры из висмута с опием.
Чтобы дать жене время полечиться, нам и пришлось заночевать
в Свияжске, так что мы пробыли в этом дрянном городке чуть не
целые сутки.
III
От Свияжска до Казани оставалась только одна стан-
ция — Услон, а дальше шла длинным крюком переправа через
Волгу. Услон — это высокая гора, довольно круто спускающаяся к
Волге, на другой стороне которой видны казанские пристани и
болотистая низина, отделяющая город от реки. Отодвинутая этим
болотом версты на три от берега, Казань почти не видна с Волги.
Переезжали через реку тогда на Адмиралтейскую слободку близ
устья реки Казанки. Когда то здесь находилось адмиралтейство, после
которого остались низенькие невзрачные здания, служившие те-
перь, кажется, для каких-то складов. Въезд в город с этой стороны
был пустынен и некрасив, и только Зилантов монастырь несколько
скрашивал вид. Но когда мы добрались наконец до настоящей Каза-
ни, то впервые после Москвы почувствовали себя в большом, бла-
гоустроенном городе. Недаром она называлась столицей Поволжья.
Тени прошлого
307
В 80-х годах наши города были сравнительно с нынешними очень
малолюдны. Один Петербург перевалил за полмиллиона жителей. В
Москве было только 350 000 человек. На Волге только Саратов был
многолюднее Казани (80 000 против 63 000). Но по одному числу
жителей нельзя измерять значение города, Казань была центром боль-
шой торговли. Ее промышленность давно установилась прочно. В ней
было два высших учебных заведения — университет и духовная
академия, оба старые, богато снабженные, с огромными библиоте-
ками, уже занимавшие видное место в русской науке. Казанский
кремль — один из замечательнейших в России. Улицы были пре-
красно обстроены домами в два и три этажа. Город был очень ожив-
лен, и его прекрасные магазины показывал и большие количество
зажиточного населения. Вообще, в Казани сразу чувствовалась сто-
лица обширного края, и столица совсем не татарская. Хотя и для
татар это была столица, но общий тон в жизни города был русский.
Татары жили в особой части города, где и находились их мечети и
училища.
В Казани мы прожили довольно долго, не упомню сколько. Дальше
мне уже некуда было ехать, и требовалось только пережить доста-
точно времени, чтобы московская полиция совершенно потеряла
мой след и привыкла к мысли, что меня искать негде и нужно
спокойно ждать, пока я сам вынырну из своего неведомого убежи-
ща в сферу поднадзорного радикализма.
Поселились мы в меблированных комнатах, чистеньких и ти-
хих, содержимых каким-то зад> мчивым поляком, вероятно из ссыль-
ных. Жили мы вполне уединенно, избегая всяких знакомств. Жена
занималась домашним хозяйством. Я — своим сочинением об ино-
родцах, много писал дома, ходил в библиотеки, читал, делал вы-
писки, сделал даже визиты двум, кажется, профессорам, прося у
них указаний по моему предмету. Впрочем, в университетские сфе-
ры я появлялся с большой оглядкой, боясь, как бы не наткнуться
на каких-нибудь петербургских или московских знакомых. Это опа-
сение было моим вечным memento mori. В общем, однако, я усердно
играл свою роль, и мои записки о поволжских инородцах разраста-
лись в довольно интересное сочинение. Правда, это была работа
чисто кабинетная, которую с одинаковым удобством можно было
делать и не на Волге, а на Неве или Москве-реке. Но тем, с кото-
рыми приходилось говорить по этому предмету, я объяснял, что
готовлюсь на весну к поездкам в разные места казанского края и
пока вырабатываю себе программы и маршруты.
В свободное время мы много гуляли с женой, осматривали ка-
занские достопримечательности, заходили на озеро Кабан, где ка-
20*
30b
Л. 4 Тихомиров
занцы бегали на коньках, и т. п. В общей сложности наша жизнь
была, конечно, однообразна и довольно сьучна. Но уединение —
это великий ресурс для внутренней жизни, и пребывание в казан-
ском одиночестве имело для меня в этом отношении огромное зна-
чение. Я много думал о прошлой деятельности, на все стороны ее
обсуждал, размышлял, что делать теперь и в будущем. Эта внутрен-
няя работа так поглощала меня, что меня даже не тянуло выйти из
своего существования, изолированного от всею света,
Я не скажу, чтобы во мне происходил какой-нибудь ясный кри-
зис, но мной овладевало все более полное недоумение перед своей
жизнью.
Вот я отсижусь сколько нужно в Казани и возвращусь к полити-
ческим единомышленникам, к прежней революционной деятельно-
сти... Но зачем, собственно, я поеду, и какой смысл в том, что я
начну делать? Переживая внутренне прошлое, думая о настоящем,
я сознавал с поразительной отчетливостью, что возобновить преж-
нюю деятельность нельзя, что попытки к этому абсурдны и смеш-
ны. Говорить о государственном перевороте силами тех мальчишек и
девчонок, которые теперь составляли девять десятых революцион-
ной среды, — это была бы фраза просто бессовестная для меня, уже
пожившего, научившегося взвешивать истинную цену тех сил, ко-
торые были теперь к услугам революционного заговора. Я называю
их мальчишками и девчонками, разумея не возраст их. Бывают маль-
чишки и девчонки, способные на чудеса. Но на это нужен темпера-
мент, горячее, страстное желание, неодолимая ненависть, вера, дви-
гающая горами. Эти же мальчишки и девчонки были революционно
несовершеннолетни по самому удельному весу своему и никогда не
могли вырасти. Оперируя с ними, немногие «недобитки» старых
времен осуждены лишь на то, чтобы питать полицию с ее шпиона-
ми, доставлять им награды за раскрытие заговоров.
Вот хоть бы и я... Поеду я в Москву или Петербург и сразу
попаду в среду, где нет ни одной квартиры, ни одного человека, не
состоящих под самым явным надзором, но этого даже не замечаю-
щих. С ними и я через неделю опять буду известен полиции. Что же
толку в том, что я старался скрыться из виду, стряхнуть с себя
назойливость шпионов?
Но мои сомнения шли дальше. Допустим, что из сотен и тысяч
нынешних несовершеннолетних мальчишек путем гибели девяти
десятых их подберется гоость крупных и сильных личностей, таких,
как были наши «великаны сумрака». Но чего достигли сами люди
героических времен? Они боролись с безграничным самопожертво-
ванием, с самой фанатической верой, работая каждый за десятерых.
Тени прошлого
309
Где же они? Где их творческое дело? Мы ра1биты вдребезги, ис-
треблены, а враги стоят неодолимой стеной, вдесятеро более креп-
кие, чем прежде. Что же ^го означает? Была ли правильно поставле-
на борьба, были ли правильно поставлены сами qe?w, которых мы
хотели достигнуть?
По если законно сомнение в правильности целей, как же мне
усиливаться поддерживать их? Ясно, что нужно сначала видоизме-
нись их. А в чем же ошибка9 В каком отношении требуется сделать
поправки и изменения? Этого я не знал. Если же я этого не знаю,
то чему я буду учить других?
Но даже и этими сомнениями не исчерпывались мои недоуме-
ния. У меня в глубине души шевелился еще темный вопрос, может
быть, самый главный, но не умевший пробиться до моего сознания.
Передумывая эпизоды нашей революционной борьбы, я не мог
уловить логики событий из простого сопоставления сил борющихся
ст орон. В исход столкновений постоянно врывался случай, который
вдруг подавал неожиданную помощь то нам, то правительству. Ког-
да мы были при последнем издыхании — являлся случай и спасал
нас. Кота мы усиливались до того, что казалось, стоило только
протянуть руки до победного венца, — являлся случай и низвергал
нас в прах. Этот случай, казалось, не был бессмысленным, а имел
определенную тенденцию: не дать победы ни одной стороне, а под-
держивать факт их бесконечной борьбы. Ведь я очень хорошо пони-
мал, что самое убийство Императора Александра II удалось только
благодаря непонятной случайности... Что же это за случай, играю-
щий во всем решающую роль, имеющий больше значения, чем
сознательные и преднамеренные усилия борющихся сторон? Ведь
собственно случай — это пустое слово. Па самом деле случай всегда
есть логический факт, только определяемый неизвестными нам при -
чинами. Какая же это таинственная «причина» вторгается постоянно
в нашу «борьбу»? А что, если эта причина имеет свои цели, отлич-
ные от наших, и распоряжается нашими силами без нашего ведома
для достижения каь их-то своих целей? Меня охватывало чисто ми-
стическое чувство, когда передо мной всплывал этот вопрос.
Я не говорю, что готов был поверить в провидение, и вп вся-
ком случае не согласился бы подчиниться его велениям. Но по
совокупности всех условий я был переполнен недоумениями. Ка-
занское уединение дало толчок множеству дум, которые у меня
раньше накоплялись в подсознательной области, а теперь всплы-
ли, атаковали меня, требовали решения. Но решения у меня не
было. Единственное, чего я хотел настойчивее с каждым днем, —
это уединиться, вдуматься в дело, которому служил, пересмотреть
все, чему веровал.
310
Л. А. Тихомиров
И вот у меня стала являться мысль об эмиграции... Мы работали
для осуществления европейских идеалов. Каково же их осуществле-
ние на их родине? Как живут на Западе, в Европе? Только видя
практику их осуществления, я могу понять самый смысл этих иде-
алов, нами усвоенных по книгам. Только выйдя на время из поли-
тической деятельности, я буду в состоянии передумать всю массу
вопросов, поднятых во мне жизнью. До сих пор я не помышлял
ехать за границу. Теперь эмиграция в Европу стала представляться
мне единственным средством уяснить себе свои русские задачи.
Таким неожиданным результатом закончилась моя поездка в
Казань, предпринятая с очень скромной целью скрыться от слежки
полицейских шпионов.
И странное дело, когда мысль уехать за границу вполне созрела
во мне, я почувствовал успокоение души. Я нашел себе исход,
избавлявший пока от дальнейших размышлений. О русской дея-
тельности теперь нечего было больше думать до тех пор, пока я не
решу целого ряда своих принципиальных вопросов. Это успокоение
было так отрадно после множества мучительных колебаний, что я
почувствовал себя почти счастливым. Мои мысли направлялись те-
перь только к тому, как осуществить отъезд за границу.
Мы пробыли в Казани довольно долго, месяца два, помнится, и
это время было замечательно бедно какими-нибудь внешними со-
бытиями. Я не имел ни интересных наблюдений, ни интересных
столкновений, не имел никакого обмена мыслей. Но в отношении
пересмотра и разработки собственного душевного содержания ка-
занская жизнь моя была богата самой захватывающей деятельнос-
тью. Я был так поглощен внутренне, что не чувствовал никакой
потребности в жизни внешней.
Моя жена вполне сочувственно отнеслась к отъезду за границу.
Она вполне понимала, что, оставаясь в России, я был неизбежно
осужден на самый близкий арест. А затем? Для громадного боль-
шинства революционеров арест означал только административную
ссылку, в худшем случае — суд и для немногих каторгу. Для меня
быть арестованным значило быть повешенным. И она, то есть жена
моя, со свойственной ей практичностью погрузилась в соображе-
ния, каким способом устроить наш отъезд. Я, наоборот, мало думал
об этом. Меня удовлетворяло то, что я нашел себе исход; а как он
осуществится — кто его знает... Мне думалось, что, вероятно, най-
дутся способы, и я в них пристально не вдумывался. Но зато я
усердно занялся своими денежными делами. Тогда я серьезнее всего
сотрудничал в «Деле» Шелгунова и Станюковича, вел у них даже
постоянный отдел «Жизнь и печать». У Николая Васильевича Шел-
Тени прошлого
311
гунова, прекраснейшего, к слову сказать, человека, я был в боль-
шом фаворе, да и сам его любил Хотя оба они числились завзятыми
либералами, но серьезных связей с заговорщиками и террористами
не поддерживали и во время после мартовских погромов не испыта-
ли никаких полицейских репрессий, так что я рассчитывал на проч-
ный заработок у них. Поэтому я стал заготовлять для «Дела» ряд
статей, из которых особенно крупная и порядочная была «Обще
ственность в природе». Шелгунов всегда согласился бы мне дать
аванс, даже и без обеспечения статьями, и я рассчитывал, что на
эти средства сумею уехать за границу.
Уезжая в Казань, я, конечно, взял с собой конспиративный
адрес, имел и шифры. Но сношения я вел, кажется, с одним Злато-
польским, пока он не был арестован. В возобновленном исполни-
тельном комитете была, разумеется, выбрана центральная комис-
сия, но я даже не помню, из кого она состояла. Во всяком случае, я
не имел к ней никакого доверия и, пускаясь в обратный путь,
мечтал об одном: чтобы мне никого не встретить в Москве. Жена
моя думала, что сумеет добыть заграничный паспорт себе и мне
посредством личных своих знакомых, без пособия комитета. Эта
мысль мне чрезвычайно нравилась, потому что я боялся этого ко
митета как огня
В таких планах и подготовках прошло последнее время нашего
пребывания в Казани. Провиденциальная миссия Казани в моей
жизни была исполнена. Надо было возвращаться восвояси, и мы
пустились в обратный путь, полные одной мыслью: приступить к
переправе за границу.
Но это затянулось на более долгий срок, нежели мы полагали.
IV
Итак, мы из нашего тихого казанского убежища пере-
неслись снова в московский революционно-полицейский котел Он
волновался и шумел. Молодежь бегала по своим конспиративным
собраниям, шпионы бегали за молодежью. Там и сям происходили
обыски и аресты, после которых революционная беготня каждый
раз еше более оживлялась. Среди молодежи шла усердная пропаган-
да, организовывались кружки и т. д. Сферы либеральные в это вре-
мя уже стали отшатываться от революционеров, так что все движе-
ние очень поюнело.
Комитет занимался тем, что давал толчки этому движению. Бо-
лее серьезным его предприятием была организация тайной типогра-
фии. Не помню, успела ли она выпустить хоть какие-нибудь лист-
312
Л. А. Тихомиров
ки, но, во всяком случае, прожила недолго и 18 июня (1882 года)
была захвачена полицией. Из ее устроителей Зеге фон Лауренберг
был арестован, а Галина Чернявская успела как-то бежать и эмиг-
рировала за границу вместе (или одновременно) с Марией Никола-
евной Оловениковой, которая, как я выше говорил, держала штаб-
квартиру нового исполнительного комитета вместе с Юрием Богда-
новичем. Когда оказалось, что штаб-квартира находится под слеж-
кой полиции, Мария Николаевна сбежала с нее, а Богданович был
арестован.
Из новых комитетских деятелей Зеге фон Лауренберг бы и са-
мый предприимчивый и — относительно говоря — ловким Он,
между прочим, очень мечтал о том, чтобы провести в охранное
отделение какого-нибудь своего контршпиона, на манер Клеточни-
кова, но его контршпионы оказывались один хуже другого и, веро-
ятно, просто делались настоящими полицейскими агентами. Из дру-
гих новых лиц крупнее всех были д-р Мартынов и Лебедев, оба
очень хорошие и умные люди, но совсем непригодные для конспи-
рации и совершенно не революционною темперамента. Из внемос-
ковских деятелей стал быстро выдвигаться Сергей (кажется, Васи-
льевич) Дегаев3, артиллерийский офицер, кончивший курс в Пе-
тербурге. Этот был уже по всему складу характера действительно
революционер — умный, с большой волей, с сильным воображе-
нием и глубочайше проникнутый убеждением, что цель оправдыва-
ет всякие средства. В лучшее время он мог бы разыграть крупную
революционную роль, но ничтожество окружающей среды и неис-
товое самомнение толкнули его на иную дорогу и привели к тому
же страшному предательству, которым раньше запятнал себя такой
же самомнительный, хотя и глуповатый Гольденберг.
Из комитетских членов наибольшую деятельность тогда разви-
вала Вера Николаевна Фигнер, которая разъезжала по всей России,
повсюду агитируя и организовывая кружки Она была незаменимая
агитаторша. В полном смысле красавица, обворожительных, кокет-
ливых манер, она увлекала всех, с кем сталкивалась. Между про-
чим, она принимала большое участие в создании петербургской
военной организации. Но у нее было полное отсутствие конспира-
тивных способностей. Страстная, увлекающаяся, она не имела по-
нятия об осторожности. Ее близким другом сделался Дегаев, кото-
рый впоследствии выдал ее самым бессовестным образом
Как я упомянул, Мария Николаевна Оловеникова эмигрирова-
ла за границу. Она об этом мечтала еще и раньше, когда держала
штаб-квартиру, отчасти потому, что действительно страдала какой-
то серьезной болезнью желудка, отчасти потому, что ей было тош-
Тени прошлиги
313
но смотреть на русские дела. Надо сказать, что это была личность
очень выдающаяся. Я ее считаю в числе четырех самых крупных
людей старого исполнительного комитета*. Очень умная, с ог-
ромным характером, с чрезвычайно отчетливыми убеждениями,
она и к старому комитету относилась довольно критически из-за
того, что он по уши ушел в террор. Оловеникова отличалась не-
женским мужеством, хладнокровным и не поддающимся ника-
кому колебанию Она доказала это в боевых предприятиях, в
которых ей случалось принимать участие. Но она была яркая «яко-
бинка» — стояла за переворот и захват государственной власти в
руки заговорщиков.
Программа исполнительного комитета тоже говорила, но только
говорила. На деле все силы комитета ушли в террор, в цареубий-
ство, на котором он и надорвался. Теперь Мария Николаевна мечта-
ла уйти за границу, чтобы там попробовать более систематично
подбирать людей своих взглядов. Ей, кстати, нашлось и очень под-
ходящее дело. Во время моего отсутствия в комитете по почину,
кажется, ее же и еще Веры Фигнер и Златопольского явилась мысль
организовать большой журнал — «Вестник “Народной воли”» и при-
влечь к редактированию его звезду эмиграции — Петра Лавровича
Лаврова4, бывшего редактора «Вестей». Мысль была, конечно, очень
умная. Т акой журнал мог бы служить большой рекламой для партии,
а имя Лаврова должно было привлечь к ней симпатии множества
так называемых либералов в России и Европе.
Петр Лаврович был, во-первых, серьезный ученый, во вторых,
справедливо пользовался репутацией человека безукоризненно чест-
ного и чистого, а в-третьих, имел огромные знакомства в высших
образованных сферах России и Европы. Во Франции к нему были
дружески близки такие люди, как Клемансо. Он был хорошо зна-
ком с Карлом Марксом и с рядом профессоров во Франции. Иметь
на своей стороне гласную поддержку Лаврова значило очень много.
По привлечь его было очень нелегко. Он с удовольствием смотрел,
как русские террористы истребляли министров и сразили самого
Императора. Но подать руку "юдям, обрызганным кровью, Лавров
ни за что не хотел. Он отрицал такие средства действия. Сверх того,
он был теоретический социалист, страшно неопределенный, но зато
очень упорный. А народовольцы стремились к политическому пере-
вороту и конституции.
Петр Лаврович ничего не имел против того, чтобы другие дей-
ствовали на политической почве. Но сам он не мог принимать учас-
То есть Александр Михайлов, Желябов. Перовская и она.
314
Л. А. Тихомиров
тия в политической деятельности. Он был социалист и мог зани-
маться только социалистическим делом. И вот Мария Николаевна
взяла на себя миссию уломать старика и привлечь его к журналу с
фирмой «Народной воли».
Правду сказать, если кто был способен к этому, то именно она.
Нужно было поладить с Петром Лавровичем, привлечь его симпа-
тии, сдипломатничать, затушевать разногласия, подчеркнуть общ-
ность идей, наконец, польстить старику, заманив его крупной ро-
лью и надеждой, что он поможет дать новые идеи народовольчеству.
Все это она могла сделать и действительно сделала.
Она не была красавицей, как Фигнер, но отличалась чрезвычай-
ной привлекательностью. Ее умное, выразительное лицо, не ли-
шенное и красоты, но особенно изящное, производило на всех боль-
шое впечатление. Ее прекрасные светские манеры, умение себя дер-
жать, вовремя сказать что нужно, вовремя промолчать, устроить
так, чтобы внушить собеседнику свою мысль как будто его соб-
ственную, перейти, когда нужно, на дружескую короткость отно-
шений — все это привлекало к ней мужчин. Она умела им и головы
кружить. Петру Лавровичу голову кружить, конечно, не приходи-
лось, но Мария Николаевна успела понравиться ему, войти с ним
в дружбу, заслужить его уважение. Года через два она могла из
него, как говорится, веревки вить, и слово «Марины Никаноров-
ны»* получило для него очень авторитетное значение.
Не знаю с точностью, когда она уехала за границу. Во всяком
случае, на несколько месяцев раньше меня, и уже больше не возвра-
щалась на родину, а умерла там же, в Париже, лет через десяток.
Сам я по приезде в Москву сразу стал в стороне от тамошней
политической сутолоки, не бывал ни в кружках, ни на собраниях и
думал только о том, чтобы, очистившись так удачно от слежки, не
попасть снона на глаз шпионам. Несомненно, что, проученные моим
исчезновением, они бы на этот раз немедленно заарестовали меня,
если бы где-нибудь встретили. А для меня арест был совсем не то
что для громадного большинства шумящих и мятущихся революци-
онеров. Для них арест был приключением, не лишенным лаже инте-
реса, с выпуском обратно на волю после нескольких дней или
недель пребывания в «кутузке-. В худшем случае могла угрожать
административная ссылка и в совершенно, исключительно небла-
гоприятном исходе — предание суду с разными, более или менее
тяжелыми, последствиями. Для меня же арест означал несомненную
виселицу. Это разница! Но и, помимо того, я был весь в мысли о
* Она жила в Париже под именем Марины Никаноровны Полонский
Тени прошлого
315
загранице и не хотел подвергать своих планов риску из-за пустяков
и даже из-за важного дела. Итак, посреди окружающего шума я
сидел в полном уединении, выходя на свет только по поводу чего-
либо, касающего отъезда за границу.
Прежде всего мне необходимо было получить разрешение на отъезд.
Как ни пренебрежительно относился я в глубине души к новым
товарищам, партийная дисциплина не позволяла покидать дела са-
мовольно. Не помню, с кем я по этому поводу сносился и кто стоял
тогда во главе комитета. Во всяком случае, разрешение мне было
дано. Опасность моего положения была слишком явная, и, раз ко-
митет не мог, как бывало прежде, охранить меня, мое пребывание
в России становилось даже совершенно бесполезным. Между тем
для организации и ведения «Вестника “Народной воли”» я мог быть
весьма нужен. Положим, лично мне это вовсе не улыбалось. Я хотел
уйти .за границу вовсе не для того, чтобы снова погружаться в
революционную публицистику. Заранее я решил, что не стану вхо-
дить в это дело 11о тем не менее мне все-таки даны были полномо-
чия принять на себя редакторство предположенного издания вместе
с Лавровым и Плехановым. Этим правом впоследствии мне и при-
шлось воспользоваться в противность всякому своему желанию. А
Плеханов, мимоходом сказать, начисто отказался от предложения.
Он вел свои издания и не хотел себя связывать участием в чужих.
Второе, о чем я должен был подумать, — это раздобыть загра-
ничные паспорта себе и жене. В прежнее время переправа через гра-
ницу совершалась очень часто совсем без паспортов, а просто через
евреев-контрабандистов и за весьма умеренную цену. По новый ис-
полнительный комитет ничего не имел, даже и связей с евреями.
Следовательно, приходилось искать людей, которые согласились
бы взять для себя заграничные паспорта и отдать их нам. Комитет и
в этом не мог нам помочь, потому что связи с обществом также
очень ослабли. Наступали времена, когда либеральное общество ста-
ло бояться сношений с революционерами. Но у жены была в Харь-
кове приятельница, Настасья Осинская, которая пообещала нам
достать паспорта. С этой стороны мы успокоились. Затем оставался
только денежный вопрос, с которым пришлось повозиться.
У меня в Москве был брат Владимир, с которым мы были очень
дружны. А уж он меня особенно любил. Но хотя он был присяжным
поверенным, и очень дельным, однако денег никогда не имел, не
умел их выторговывать. Пришлось все-таки обратиться к нему. Един-
ственный его способ добыть мне более или менее крупную сумму —
это было занять у приятелей, которых, к счастью, у него было
немало. Но быстро этого нельзя было достигнуть, и я должен был
ждать.
316
Л. А. Тихомиров
Вместе с тем я обратился к Шелгунову, написал, что у меня
есть и статьи почти готовые, другие задуманные, и просил аванса.
Как я и не сомневался, добрейший Николай Васильевич дал денег
и самым сердечным образом написал, что «Дело» всегда к моим
услугам. «Редакция, — писал он, — высоко ценит Ваши работы и
напечатает все, что бы Вы ни написали». Он даже предложил мне
высылать сто рублей ежемесячно и потом сосчитаться, высылая до-
полнительно все, что я напишу сверх этой суммы. Предложение
Шелгунова было для меня очень ценно, обеспечивая меня неболь-
шим постоянным жалованьем. Впоследствии, за границей, мне эго
очень пригодилось. В общем, я через несколько времени был доста-
точно снабжен капиталами. Жена тол,е где-то что-то добыла, и мы
могли двинуться в дальнейший путь. В этот раз я уже на много лет
распрощался с Москвой, распрощался без сожаления, с радостным
чувством узника, вырывающегося из опостылевшей тюрьмы. Да
простит мне это старая Москва, хотя бы ради радостного чувства, с
которым я впоследствии снова явился под ее гостеприимный кров.
Мы поехали в Харьков, твердо веруя в обещание Осинской. Она
была сестра знаменитого Валериана Осинского, первого создателя
русского терроризма. Это был человек хорошего общественного по-
ложения, занимал видное положение в земстве и всем пожертвовал
для своей идеи — кровавой борьбы с правительством. Очень ум-
ный, хорошо образованный, с большими знакомствами по всему
Югу, он своим примером спустил с цепи революционные страсти,
всюду назревавшие, но не находившие себе до того времени исхода.
Пример Осинского указал, что нечего бесконечно ждать револю-
ции, а нужно ее начинать в свою голову, своими единоличными
силами. Он изобрел фирму «Исполнительный комитет социально-
революционной партии», вырезал печать этого комитета — скре-
щенные револьвер и кинжал — и начал действовать. Его сотовари-
щи совершили несколько политических убийств, но более всего
наделали шуму и глубоко врезали идею террора в умы революцио-
неров, сначала на Юге, а потом она просочилась и на Север. Сам
Валериан Осинский продержался недолго, был заарестован и погиб
на виселице.
Настасья Осинская принадлежала, таким образом, к революци-
онной аристократии и со времен брата сохранила большие знаком-
ства и связи в разных слоях южного общества. Оказалось, однако,
что и для нее нелегко добыть нам паспорта. И мне, и жене нужны
были паспорта каких-нибудь не запятнанных политически людей,
и притом довольно солидных, подходивших нам по возрасту. Это
составляло большое усложнение. Среди студентов и курсисток на-
шлось бы немало лицг согласных оказать такое одолжение для неле-
гальных, спасающихся бегством. Но их паспорта нам не подходили.
А в среде солидных либерапьных людей в те времена уже станови-
лось гораздо труднее найти человека, готового взять заграничный
паспорт для того, чтобы отдать его эмигрирующему революционеру.
Это одолжение действительно далеко не безопасное. Во-первых, эмиг-
рант мог быть все-таки арестован, и тогда лицо, снабдившее его
видом, само было бы привлечено к ответственности. Во-вторых,
взятый паспорт можно было возвратить в Россию только двумя
путями или по почте, и тогда он не будет отмечен на границе, или
же с каким-нибудь возвращающимся на родину эмигрантом, и тог-
да являлась опасность его ареста и преследования против хозяина
паспорта. И вот наше дело затягивалось. Осинская была твердо уве-
рена, что раздобудет нам Она знала, что жена беременна и что ее
необходимо спровадить из России своевременно, чтобы она ко вре-
мени родов была уже в спокойной заграничной обстановке. Но дело
все-таки затягивалось, и являлся вопрос: сколько же придется нам
ждать в Харькове?
Я очень любил Харьков, в котором несколько раз проводил
приятные дни и недели. Но жить в нем в данное время, прячась и
боясь каждой встречи со знакомыми, было совсем не весело При-
том Харьков был тогда небольшой город. В нем нельзя было, как в
Петербурге, затеряться ото всех взоров в массе населения А надзор
полиции за этим бойким и очень революционным центром был
очень бдителен. Приходилось жить затворниками, и до такой степе-
ни, что о данном пребывании в Харькове у меня не сохранилось ни
малеиших воспоминании Я даже не знаю, сколько времени мы в
нем пробы пи Во всяком случае, мы реши пи. что лучше подождать
исполнения обещаний Осинской в более спокойном Ростове-на-
Дону, и переехали туда
а границей
Я выехал за границу в эпоху оживленного разыскива-
ния революционеров, в начале августа 1882 года. А из старых наро-
довольцев никого не искали деятельнее, чем меня, потому что из
них только я один еще оставался незахваченным, если не считать
Марии Николаевны Ошаниной, бежавшей за границу и проживав-
шей в Париже. Моя фотографическая карточка была вывешена на
всех пограничных станциях железных дорог.
Между тем мне предстояло пересечь всю Южную Россию с це-
лым рядом полицейских охран. Со времен Судейкина начали орга-
низовывать отряды агентов по участкам железных дорог. Впослед-
ствии число таких железнодорожных охран дошло до многих десят-
ков, но и в 1882 году их было достаточно, так что, пересекая
несколько главных линий железных дорог, я, так сказать, прохо-
дил сквозь строй полицейских охран. Особенно их приходилось опа-
саться в приднепровской области, так как Судейкин начал новую
организацию охраны с Киева. Я говорю, что их приходилось опа-
саться, но, собственно, принять никаких практических мер предос-
торожности было нельзя, кроме того, чтобы пореже выходить на
станции.
Но неудобство моего пути состояло еще в том, что нужно было
несколько раз пересаживаться с поезда на поезд и, следовательно,
волей-неволей показываться из вагона на вольный свет.
Впрочем, я все-таки по возможности изменил наружность: на-
чисто сбрил бороду и баки.
Моя дорога шла из Таганрога на Волочиск, на австрийской гра-
нице, а в середине проходила, кажется, Кременчуг. Выехать из Та-
ганрога я должен был потому, что именно здесь нужно было визи-
ровать заграничный паспорт, который мне дал для этой поездки
некто Мелкой. В общей сложности этот путь из Таганрога до Воло-
чиска на каждом шагу представлял известный риск, совсем не то
что продольные дороги из Москвы, где, благополучно севши в
вагон, можно было уже целую тысячу верст не опасаться встречи с
каким-нибудь тенденциозным наблюдением за проезжающими. Но
ошибочно было бы подумать, чтобы, садясь в вагон, я испытывал
какую-нибудь тревогу. Много раз наблюдал я, что чувство тревоги
и страха охватывает человека лишь до тех пор, пока неизбежность
угрожающей опасности не определилась и мы можем думать, что ее
Тени прошлого
319
можно избежать. Но здесь все было ясно, ничего в положении дела
я не мог изменить, и оставалось только предаться на волю судьбы и
двигаться туда, куда она ведег. В таком положении тревога исчезает
и мысли направляются в какую-нибудь другую сторону. У меня они
естественно сосредоточились на том радостном сознании, что я на-
конец уезжаю из России и скоро буду за границей. На душе было
легко и весело, и охватывало только нетерпеливое желание, чтобы
поскорее проходили эти полтора суток странствия, чтобы нигде не
задерживались поезда. Выходил я мало, из благоразумия, и старался
побольше спать, чтобы скоротать время. Но сон убегал от меня, и я
заснул только под самый конец.
Когда я проснулся, то с удовольствием узнал, что мы прибли-
жаемся к границе. Состав пассажиров порядочно изменился, пока я
спал. В вагоне оказалось несколько человек, так же, как и я, на-
правлявшихся в Волочиск, за границу. Раньше, в глубине России,
я почти не вступал в разговоры с попутчиками, потому что у нас
были совершенно различные интересы и цели путешествия. Здесь,
напротив, так и тянуло к заграничным, потолковать, куда они
направляются, что предстоит в Волочиске и в Галиции. Меня охва-
тило неудержимое веселье и какое-то легкомысленное настроение. Я
даже и не думал о том, что в Волочиске висит моя фотография и
ходит куча шпионов, которые могут меня заарестовать на самом
пороге свободной жизни, Я почувствовал себя, как было в Ростове,
обыкновенным российским обывателем, как все прочие, с той раз-
ницей, что теперь я был молодым человеком, едущим болтаться в
чужие края, которому естественно быть легкомысленным.
В вагоне бросалась в глаза какая-то очень миленькая, изящно
одетая барышня или молодая дама; ехало также семейство какого-то
еврея из Галиции, который называл себя австрийцем, хотя очень
хорошо, почти без акцента, объяснялся по-русски. Я присоседился
к этим попутчикам и начал даже ухаживать за барышней. Но она на
первое время держала себя очень строго. Зато еврей оказался слово-
охотливым собеседником, и мы с ним весело проболтали до самого
Волочиска. Два раза переезжал я границу и нахожу, что ничего не
может быть противнее пограничных станций. Время тянется в ка-
ких-то скучных формальностях, в которых не можешь уловить смысла.
Делать нечего. Уйти никуда нельзя. А между тем должностные лица
суетятся, озабоченны, и это кажется почти смешно в сравнении с
тоскливым бездействием пассажиров. Быта тут и целая куча жан-
дармов, и они тоже суетились, а между тем наиболее интересный
для них персонаж — я, многогрешный, — стоял спокойно и без-
вредно тут же между ними. Нас сначала заперли в вагоне, отобрали
320
Л. А. Тихомиров
паспорта, потом опять выпустили, отдали назад паспорта, и насту-
пило скучнейшее ожидание австрийского поезда, в который нас
должны были пересадить. Тянулось это довольно долго. Потом нача-
лась австрийская канитель, такая же томительная.
Единственный момент, захвативший было меня интересом, —
это переход самой границы. «Вот русская граница», — сказал ка-
кой-то попутчик. Я бросился к окошку. С этим словом — «граница»,
пока ее ни разу не видал, воображение соединяет нечто чуть не
грандиозное. Оказался истинный мизер. Перед нами узенький ров-
чичек, которого бы и не заметил, если бы не сказали, что это
граница двух держав. По обе стороны ровчичка широкая полоса
абсолютно пустой земли; это нейтральная полоса, русская и авст-
рийская, осужденная на безлюдие. С той и другой стороны ее сирот-
ливо торчат двое часовых — наш и австрийский. Я чуть не плюнул
от разочарования. Но зато после этого тотчас начались новые, уже
настоящие заграничные впечатления. Мы двинулись наконец на ав-
стрийском поезде.
Мой еврей держал себя горячим австрийским патриотом и по-
минутно обращал мое внимание на то, как у них, в Австрии, все
хорошо. Мне, однако, ничего не нравилось. Тогда у нас в России
совсем не было закрытых купе. Здесь, наоборот, были только за-
крытые. Мне это казалось и скучно, и неудобно.
— Как мы будем спать, — спрашиваю, — ведь тут нет никаких
приспособлений?
— Не беспокойтесь, будем спать, у нас в Австрии все можно
устроить.
Он переговорил шепотом с кондуктором и дал ему денег.
— Ну вот, — объявил он самодовольно, — кондуктор переведет
нас в спальный вагон. Я вам говорю, что у нас можно все устроить.
Оказалось, однако, что кондуктор надул. На той станции, где он
обещал нас перевести, была перемена бригады, и кондуктор исчез.
Таким образом обнаружилось, что на австрийских железных доро-
гах, во-первых, берут взятки, а во-вторых, при этом обманывают. В
России тоже берут, но, по крайней мере, исполняют то. за что
взяли деньги. Так не везло моему еврейскому патриоту. Не помню,
в каком городе близ поезда по площади проходили войска. Еврей
встрепенулся:
— Посмотрите, какие прекрасные у нас войска. Это польские
легионеры.
Я посмотрел. Все была самая зеленая молодежь. Лица красивые
на подбор, мундиры чистенькие и красивые, маршируют стройно.
Но мне бросилось в глаза, что все солдаты очень тонкие, без широ-
Тени прошлого
321
кой кости, несомненно, не сильные физически, особенно в сравне-
нии с тогдашними русскими крепышами. Не мог я и тут согласить-
ся с патриотической гордостью еврея. Он наконец свел разговор на
общие политические условия:
— В России произвол, граждане не имеют прав. А у нас в Авст-
рии свобода. Всякий может говорить что хочет.. Ну конечно, нельзя
делать что вздумаешь, но говорить можно свободно.
Мне наконец надоела эта похвальба.
— Ну, знаете, — говорю, — у вас в Австрии можно говорить
что угодно, а делать нельзя. У нас в России совершенно наоборот,
говорить ничего нельзя, но зато делать можно все, что вздумаешь.
После такого возражения он наконец смолк, да нам пришлось и
расставаться, так как он выходил на ближней станции.
Мы проезжали в это время Польскую Галицию, и то, что я
видел из окна вагона, не производило на меня впечатления особой
культурности Многие местности Южной России казались положи-
тельно лучше обработанными. Другое неприятное впечатление, на-
чавшееся уже в Галиции и преследовавшее меня до самой Швейца-
рии, — это крайне малый масштаб территорий. Не успеешь устро-
иться в вагоне или заснуть, как уже тебя тревожат. Оказывается,
что тут какая-то граница, какая-то новая страна, что-то осматрива-
ют, допрашивают, а то и заставляют переходить в другой поезд. Это
мне страшно надоедало, и невольно думалось; «То ли дело у нас в
России: сядешь в поезд, едешь тысячу верст, две тысячи, три тыся-
чи — и все одна страна, никаких границ, никто тебя не тревожит».
Вероятно, из-за этих закрытых купе у меня уже не оказывалось
русских попутчиков, кроме той барышни, с которой мы переехали
границу. От скуки и под влиянием какой-то разгильдяйной весело-
сти, которая меня обуревала все время, я снова начал за ней ухажи-
вать, да и она стала ко мне очень ласкова Глупо все это было до
нелепости, но очень быстро кончилось по-хорошему. Начали мы
расспрашивать друг о друге, и барышня особенно осведомилась о
состоянии моих финансов. Я очень весело объяснил, что у меня нет
ломаного гроша и что я вообще еду за границу в качестве голи
перекатной. Тогда она со своей стороны рассказала, чю она ищет
богатого покровителя и едет в Невшатель, где имеется один такой
господин, который, однако, ей крайне не нравится... После этих
объяснений мы с ней уже без всякого ухаживания, но очень дру-
жески, словно мы давно знакомы, продолжали совместный путь в
разговорах до самой Вены, сожалея о ее невшательских перспекти-
вах и о том, что я не могу ей указать никакой более приятной
добычи. В Вене мы расстались, она, вероятно, проследовала даль-
21 Заказ 2695
322
Л. А. Тихомиров
ше, в свой Невшатель, мне же необходимо было остановиться,
чтобы, согпасно уговору, известить жену о благополучном переез-
де границы и дать ей время выйти мне навстречу в Женеве, где
она находилась.
Я, конечно, не помню расписания поездов, но в дальнейший
путь на Мюнхен и Констанц я мог отправиться и утром, и вечером,
а потому решил переночевать. Совершенно не зная Вены, я прика-
зал извозчику везти меня в гостиницу, и он завез в один из лучших
отелей, кажется «Метрополь». Вхожу. Помещение роскошное, дво-
рец. Спросил самую дешевую комнату, и все-таки оказалось чуть не
десять гульденов. А у меня денег было в обрез. Это усилило мою
решимость убираться моментально, утром же. Я отправил жене те-
леграмму и письмо, пошел немного выпить и закусить в ресторан —
на обед я не мог тратить средств — и закатился спать. Во сне я
чувствовал страшную потребность. Путь от Таганрога до Вены без
передышки — не шутка, да притом я, очевидно, растратил массу
нервной силы, несмотря на кажущееся мое спокойствие и необуз-
данную веселость, которая, конечно, была лишь признаком нерв-
ного возбуждения Здесь, на прекрасной постели, в безопасности,
после пары рюмок коньяку, я заснул моментально, как убитый, и
спал бесконечно.
Проснулся — спрашиваю прислугу, не опоздал ли я на поезд.
Тот смотрел с удивлением и объяснил мне, что я спал более суток
и что теперь пропущено уже два поезда, и утренний, и вечерний,
Ехать можно только завтра. Вот тебе и раз! Я осведомился, когда
считается срок моих суточных платежей. Оказалось, что завтра под
вечер. Итак, хочешь не хочешь, приходится заплатить за двое су-
ток, и потому я решил уехать с вечерним поездом следующего л ня
и употребить оставшееся время на осмотр города. Кстати, в каких-
нибудь дешевых ресторанах я мог и поесть дешевле, чем в своей
гостинице.
Не знаю, как теперь, но тогда Вена была замечательно краси-
вым городом. Ее можно было разделить на две части: старую Вену и
новую. Старая осталась, какой была в средние века, с узенькими
улицами и высочайшими домами, но преображена в смысле чисто-
ты. Везде превосходные мостовые, вычищенные, словно их мыли и
подметали. В этом лабиринте средневековых улиц находится Ште-
фанц-платц, плошадь Святого Стефана, маленькая, чуть не вся
занятая поразительным собором Святого Стефана. Из всех соборов,
какие потом видел в Европе, ни один не производил такого чудно-
го впечатления. Не берусь его описывать: как описать пером красо-
ту? Высокий, стройный, ажурный, грациозный настолько же. как
Тени прошлого
323
грандиозный, собор Святого Стефана составляет истинное чудо стро-
ительного искусства. Я любовался им до восхищения, как вдруг
меня кто-то спрашивает по-русски. «Не желаете ли осмотреть дос-
топримечательности Вены?»
Оказывается, какой-то проводник. Они мне надоедали оба дня,
мешали смотреть город. Правда, я сам был виноват тем, что выхо-
дил в белой фуражке. Белая фуражка в Вене — это вывеска русско-
го, и притом приезжего, так как, побывши хоть немного в городе,
русский старался отделаться от такого неудобного головного убора.
За целую версту замечает назойливый чичероне белую фуражку и
немедленно налетает на свою жертву. Будь у меня больше времени и
денег, может быть, я и взял бы проводника Но мне нечем было
платить и моя цель была не осматривать достопримечательности, а
осмотреть саму Вену, пропитаться ее впечатлениями, напитать ими
свое воображение, ходить, смотреть, мечтать. Отгонял я проводни-
ков самым суровым образом, но они назойливы, упорны и страшно
мне мешали
Как бы то ни было, я все-таки довольно много побродил и по
старой, и по новой Вене. Новая — это уже совершенно иной мир:
новые улицы, проложенные при перестройке города, — широкие,
длинные, ровные по линейке и, конечно, обставлены громадными
домами. Здесь находится и огромный сад, парк Пратер, превратив-
шийся из загородного леса в роскошный городской парк. Крайней
границей новой Вены является Дунай, которого исправленное рус-
ло мне очень хотелось осмотреть.
Я добрался до реки около главного моста, название которого
позабыл кажется, мост какого-то кронпринца Странное впечатление
произвел на меня этот регулируемый дунайский поток. В прежнее
время Дунай был извилист и во время разлива затоплял небольшие
пространства. И вот человеческое искусство взялось образумить и
привести к порядку капризную великую реку Инженеры начертали
по прямой линии новое русло, достаточное, чтобы вместить воды
Дуная; для разливов выкопали с левого берега широчайшее про-
странство вдоль реки, достаточное для того, чтобы воды разлива
могли тут уместиться Затем и русло, и пойма были обложены огром-
ными набережными, и Дунай был умиротворен. Мне было грустно
смотреть на эту побежденную, а некогда вольную стихию Теперь
громадная река, как по линейке, не может уклониться ни направо,
ни налево, ни выпрыгнуть из своих берегов, как бы ни старалась
разлиться Жалко смотреть на скованную реку, в которой водяные
духи уже не могут проделывать тех штук, что устрашали людей во
времена Ундины. Человек победил дядю Струя с его командой.
21’
324
Л. А. Тихомиров
Я перешел по мосту на другую сторону, осмотрел поближе пой-
му и зашел закусить в какой-то ресторан, находившийся у самого
моста. Здесь мне за грош дали огромное количество какой-то жир-
ной похлебки и сосисок с хлебом, сколько мне вздумалось взять.
Наелся я так, как меня не накормили бы два дорогих обеда моей
гостиницы.
Ни дворцов, ни музеев и никаких достопримечательностей сто-
лицы Габсбургов я не видал. Но общим видом и даже внешним
духом города пропитался, можно сказать, насквозь. А у меня есть
уверенность, что таким вольным шлянием по гоподу, с вольной
работой воображения надо всем, что попадается на глаза, мы узна-
ем самый дух города. Разве не узнаем мы характера и даже отчасти
жизни человека только внимательным наблюдением его физионо-
мии? Во всяком случае, я уезжал из Вены уже не как чужестранец,
а как ее знакомый, с известным мнением о ней.
Уехал я с тем самым поездом, на котором мог бы два дня назад
отправиться, если бы не остановился в Вене.
Проехали мы несколько часов — и обычная история- начинается
новая страна, пересекается новая граница. Недолго ехали и по Бава-
рии а в самом Мюнхене имели остановку только около двух часов.
Немыслимо было ничего осмотреть в городе. Погулял только по
какой-то красивой площади и напился с удовольствием превосход-
ного баварского пива. А там опять звонки, и поезд покатил по
живописной Южной Германии, видами которой можно было лю-
боваться, пока не наступила ночь.
К ночи поезд подкатил к последнему немецкому городу, Кон-
станцу, на берегу Баденского озера. На противоположном берегу на-
чиналась Швейцария — уже настоящая страна свободы, Казалось бы,
рукой подать, и уж конечно нимало не хотелось останавливаться в
захолустном Констанце. Но в Швейцарии в те времена (не знаю, как
теперь) поезда совсем не ходили ночью. Буржуазная родина Телля и
Руссо рассуждала, что порядочные граждане должны работать днем,
а ночью — спать. Железнодорожное движение должно было начаться
лишь с утра, а потому и пароходы ночью не холили.
Помню, тьма тьмущая покрывала Констанц, когда гурьба пас-
сажиров высыпала из поезда. Между ними оказалось и мною рус-
ских, которых я совсем не замечал в поезде. Все суетились и толк-
лись в беспорядке. «Господа, где же нам ночевать? — слышалось с
разных сторон. — Где тут гостиницы?» Но объявились люди опыт-
ные, которые объяснили, что хотя гостиницы и есть, но нам лучше
и дешевле приютиться где-нибудь у обывателей. В Констанце это
давний обычай, и множество обывателей принимают проезжих на
Тени прошлого
325
ночлег. Толпа пассажиров начала разбиваться по группам и, нагру-
женная багажом, скрывалась по улицам. Захватив свой багаж, я
пристал к одной группе, останавливались мы около двух домов, в
которых и находили приют двл-три человека. Наступила и моя оче-
редь. Хозяйка приняла несколько человек, и в том числе меня. Она
привела меня и еще кого-то в большую комнагу. Радушная и весе-
лая, она приказала постелить нам кровати. «Если кто желает, можно
и покушать», — прибавила она Не знаю, как другие, а я не хотел
есть и, как только была готова постель, забрался на нее... Странной
была для меня вся обстановка, эта патриархальность, дружеское
отношение к незнакомым проезжим и самая постель. Я сначала даже
не знал, как на ней устроиться На очень широкой кровати с поло-
гом со всех сторон лежало две перины, одна очень толстая, другая
тонкая «На что мне две перины?* А покрывало было очень легкое и
тонкое Сосед объяснил мне, однако, как спят у немцев. Вторая,
легкая перина должна была служить одеялом. Ею закрывались сверху.
Странно было сначала, но когда я, утопая в одной перине, натянул
на себя сверху еще другую да обернул обе покрывалом, то оказа-
лось очень удобно, легко, тепло, свободно. Хорошо придумали нем-
цы. Оставалось еще задернуть полог, и я очутился в палатке, в
которой скоро и заснул сном праведника.
Пароход отходил рано утром, но я проснулся еще раньше, так
что мог немного посмотреть Констанц Город, типично средневеко-
вый, заинтересовал меня новизной впечатлений, хотя нисколько
не красив Стены плоские, без украшений. Даже огромная башня не
то ратуши, не то церкви, торчавшая передо мной, замечательно
бесхарактерна и скучна. На всем городке лежала печать захолустное-
ти, безжизненности. Странно было даже думать, что тут когда-то
совершались события, собирались соборы:
Богословы заседали,
Осудив Ивана Гуса,
Казнь ему изобретали.
Надо думать, что Констанц тогда был позначительнее и пожи-
вее. Но зато когда я вЫшел на Баденское озеро, на меня так и
пахнуло поэзией Майкова;
И из них припомнил каждый
Блеск луны и блеск залива,
И трактиров швабских Гебу —
Разливательнииу пива...
Правда, луны не было, но пив^ превосходное, и краснощекие
швабские Гебы находились на своем месте, а уж озеро, залив так
326
Л. А. Тихомиров
очаровательно сверкали и колыхались, что даже без песни соловья
могли смягчить сердца жестоковыйных судей чешского мученика.
Это Баденское озеро во все время переезда держало меня в ка-
кой-то поэтической истоме. Тихое, гладкое, как полотно, оно ши-
роко колыхалось блестя лучами восходящего солнца. Местами оно
казалось беспредельным, местами обрамлялось отдаленными хреб-
тами гор и везде переливало гладким светом, ве зде сверкало зечной
красотой.
Переезд через озеро недолог, не больше часа, и вот я качу в
швейцарском поезде. Я приготовлялся увидеть живописные грозные
горы, захватывающие ландшафты. По ничего подобного. Горы оста-
ются далеко вправо, далеко влево, и дорога идет посредине Швей-
царии, по ровной долине. Горы окружают страну со всех сторон,
кроме северной. Поэтому прорыв в Швейцарию труден для всех,
кроме Германии. Но выйти из нее во Францию нелегко, потому что
близ Женевского озера начинаются сплошные труднопроходимые
горы.
Собствешю, только с подходом к Женевскому озеру и начина-
ются красивые виды,, которые вдоль самого озера, от Лозанны до
Женевы, чарующе прекрасны.
Итак, девять десятых Швейцарии мы ехали очень скучно и крайне
долго, потому что хотя поезд идет шибко, но число станций беско-
нечно. На остановки выходит, я думаю, вдвое больше времени,
нежели на движение. А остановки все же так коротки, что нигде
нельзя выйти, чтобы хоть немного посмотреть на проезжаемые го-
рода. Единственно, что местами заинтересовывало, — это стада пре-
красных коров, звук колокольчиков которых мелодично отзывал-
ся, если стадо попадалось на месте остановки поезда. На простой
взгляд видно богатство Швейцарии молочным скотом.
У Лозанны железная дорога прорывается к Женевскому озеру
внезапно. Едешь сквозь тесные горы, ущелья, тоннели и не пред-
чувствуешь перед собой никакого простора, как вдруг открывается
громадная водная даль. Озеро не производит впечатления беспре-
дельности и кажется даже гораздо меньше, нежели есть на самом
деле, потому что со всех сторон обрамлено высокими крутыми го-
рами. Особенно громадны Савойские Альпы, и хотя здесь еще не
видно снеговых вершин, но высота гор — крутых, зубчатых, отвес-
но спускающихся в озеро — производит внушительное впечатление.
Сама Лозанна — очаровательно хорошенький городок. Я в ней по-
том бывал и даже немного живал Но на этот раз остановка была
самая краткая, и поезд помчался вдоль озера к Женеве, пронизывая
горы, проскальзывая сквозь тоннели и снова вырываясь на откры-
Тени прошлого
327
тый берег, каждый раз с новыми видами на Женевское озеро, один
одного красивее. Почва кругом поражает тщательностью обработки.
Это не поля, а сплошные огороды, сады и виноградники, и все это
лепится по крутейшим горам, на террасах, выбитых тысячелетним
упорным трудом человека. Здесь воочию видишь чудеса мелкой зе-
мельной собственности. Вся страна как бы сочится богатством сози-
дающей человеческой силы.
Уже только подходя совсем к Женеве, дорога выходит на равни-
ну, по другую сторону которой, впрочем, высятся Савойские Аль-
пы и белеют вертикальные обрывы Большого и Малого Салева. На
далеком горизонте даже мелькают снежные вершины Монблана. Но
я уже только мельком смотрел не местность. Все внимание привле-
кала близящаяся станция Женевы, где я ожидал встречи с женой.
II
Жены, однако, на вокзале не оказалось. Моя феноме-
нальная спячка в Вене перепутала все расчеты ее, основанные на
моем письме. Два раза она понапрасну выходила меня встречать. На
это! раз вызвался пойти Добровольский1, на квартире которого она
временно пристала, и проводил меня к ней.
Можно представить радость нашей встречи! Ведь я с самого вы-
езда жены из Ростова ничего не знал о ней, а она все время мучи-
лась жестоким беспокойством за благополучный переезд мой через
границу. Этот переезд действительно мог возбуждать большие со-
мнения. Начать с того, что Мелкой, с паспортом которого я ехал,
был чистокровный армянин, черный как смоль, с ястребиными
чертами лица, и моя наружность не имела с ним ничего общего.
Сверх того, меня сторожили на границе, и хотя я изменил по воз-
можности наружность, но это не имело большого значения для
таких опытных физиономистов, как полицейские агенты. Мое письмо
из Вены несколько успокоило жену, но все же не совсем, потому
что Австрия, по конвенции, выдавала России политических пре-
ступников.
А между тем она и сама, оказалось, доехала не без приключений
Прибывши в Женеву, она остановилась в гостинице и отправилась
на розыски лиц, указанных ей Осинской, и не нашла ни одного.
Кто выехал за город, кто совсем уехал, и ни одного в наличности
не было. Она решилась искать Плехановых, но и они выехали за
город, так что ей пришлось немало ходить и ездить, пока она нако-
нец нашла их чуть ли не в Лозанне. Только здесь она могла успоко-
иться. Разумеется, Плеханов и Вера Засулич, у него жившая, ее
328
JI. А. Тихомиров
приютили радушно, а потом нашли ей временную квартиру, в ожи-
дании меня, у Добровольских. Сюда и проводил меня Иван Ивано-
вич Добровольский с вокзала.
Как описать светлое настроение беглеца, ко1да он видит себя на
свободе и в безопасности9 Кто не испытал этого сам, тому невоз-
можно это объяснить. Потом, конечно, как привыкнешь к новому
своему положению, прежнее блаженное чувство исчезает. Тогда и
вокруг себя начинаешь замечать много недостатков, да и у самого
оказывается много забот и горестей. Но первое время беспримесное,
ничем не омрачаемое счастье наполняет всю душу, и вокруг все
кажется прекрасным. Для жены это блаженное состояние наступило
еще у Плехановых. Их окна выходили прямо на Женевское озеро.
Когда жена, проснувшись, взглянула в окна, то вся замлела от
восторга: «Неужто на земле может быть такая красота?» Женевское
озеро с высящимися напротив Савойскими Альпами дивно хорошо.
Его голубовато-зеленая вода чиста, как кристалл, так что дно вид-
но на громадной глубине. Озеро все покоится на горных породах,
нет в нем ни илу, ни грязи, сама Рона, протекающая его, не при-
носит в него мути. Такой прозрачной воды, как в Женевском озере
и в Роне, я нигде больше не видал, даже в нашей новороссийской
бухте дореформенных времен. Савойские Альпы по красоте тоже
поспорят с живописнейшими горами мира Любуясь на такую кар-
тину, можно было забыть даже беспокойство обо мне. Разве может
случиться несчастье, когда на свете все так прекрасно?
Накануне, на ночь, жена видит, что Засулич вывешивает за
дверь бидон и кладет на него деньги.
— Вера Ивановна, что же это вы делаете?
— А это чтобы молочница нас не будила. Она нальет молока, а
деньги возьмет.
Опять восторг и изумление. Что за люди в Швейцарии! У нас в
России не нашел бы наутро ни молока, ни бидона, ни денег. Нужно
сказать, что швейцарцы в те времена были до поразигельности честны.
Если в Женеве случалось воровство, то все так и знали, что винов-
ник его — какой-нибудь иностранец. Швейцарец никогда не крал.
Доверие к человеческой честности поражало нас в Женеве на каж-
дом шагу. Бывало, слышишь на улице громкий крик почтальона:
«Monsieur Dolinsky, correspondance!» Это он принес письма и, что-
бы не утруждаться подъемом на третий этаж, кладет их на лестнице
и только криком извещает, чтобы спустились взять. А то еще, бы-
вало, увидит в окне и спросит:
— Не знаете ли вы такого-то?
— Знаю, — говорю
Тени прошлого
329
— Будьте добры, возьмите и его письмо и передайте, а го к
нему далеко идти.
Раздолье нашим шпионам при таких нравах. Но швейцарцы рас-
суждали по своей психологии.
Сразу нас поражало также, что в Швейцарии не стыдились ра-
ботать. Тогда Россия была насквозь пропитана привычками старого
барства, Теперь революция перевернула все это вверх дном, и все
стали работать даже самую черную и 1рязную работу. Но тогда пря-
мо смеялись и пальцем указывали на человека, который бы взду-
мал, например, подмести свой двор. Здесь уже на вокзале проявля-
лись иные нравы. Вышел, огладываешься — кому бы отдать багаж;
никого, носильщиков нет, забирай вещи и гащи сам. Наш квартир-
ный хозяин был богатый домовладелец и, сверх того, почтмейстер
Выхожу я в первое же утро из дому и вижу, что он с метлой в
руках усердно подметает улицу около своего дома. Поздоровался со
мной, поболтал с минуту и снова принялся за работу. Это поражало
тогдашнего русского, хотя нам, молодому поколению, уже и очень
нравилось.
Впрочем, я забежал немного вперед. Итак, меня на вокзале встре-
тил Добровольский. Я его знал еще по «процессу 193-х». Он был по
профессии врач и тоже впутался в революционную пропаганду. Его
судили вместе со мной, и наказание было не особенно тяжкое:
ссылка на жительство в Тобольскую губернию с лишением особых
прав Если бы он мог знать будущее, то, вероятно, предпочел бы
отравиться в Сибирь. Но он вместо того отпросился на поруки под
какой-то большой залог (помнился, пятьдесят тысяч) и удрал за
границу вместе со своей женой, Марией Эдуардовной Гейштих,
тоже судившейся по какому-то политическому делу. Не знаю, были
ли они венчаны, но проживали под общей фамилией Денисовых.
Жили они на Террасьере — так называлось это предместье, хотя
никаких террас я там и не заметил. Местность здоровая, около не-
большого парка с роскошными вековыми деревьями Но квартира
была самая бедная — комнаты три и невообразимо грязная. Денисо-
вы успели нажить двоих детей Мария Эдуардовна успела вся иссох-
нуть от бедности. Сам Иван Иванович гоже был бледный и худой,
что еще более бросалось в глаза при его высоком росте и длинной
бороде.
В комнатах у них царствовал невообразимый беспорядок. Зещей
было немного, но вре разбросаны как попало и набросаны одна на
другую, как кому вздумалось. Жили они не то что бедно, а по-
нищенски Доходов почти не было. Он иной раз получай ч го-нибудь
за медицинскую практику, она — за акушерскую, но это были
330
Л. А. Тихомиров
гроши, тем более что когда они получали несколько франков, то у
них тотчас начинался своего рода кутеж. Они накупали колбас,
ветчины, хлеба, и вся семья весело пожирала все это, не думая о
завтрашнем дне. Главный источник доходов Ивана Ивановича были
займы, конечно, без отдачи. Как только случалось ему прослышать,
что кто-нибудь из эмигрантов получал деньги, Иван Иванович мо-
ментально мчался к нему и просил дать ему, что можно было взять:
двадцать франков — так двадцать, пять франков — так пять. Все
уже привыкли к этому и вносили свою подать, потому чго, нужно
сказать, в среде эмигрантов в те времена товарищество было очень
развито и друг друга они поддерживали. А Денисовы невольно воз-
буждали сожаление. Люди они были очень порядочные и симпатич-
ные, только совершенно опустившиеся. При таком нищенском ма-
териальном существовании они влачили жизнь и без всякого внут-
реннего содержания. Другие эмигранты все же занимались полити-
кой, делились на партии, грызлись между собой, занимались про-
пагандой, печатали листки и брошюры, ввозили их в Россию, на-
бирали сторонников своих партий и среди русской молодежи, учив-
шейся за границей. У некоторых эта деятел ьность была и очень ожив-
ленна и даже серьезна, как, например, у Плеханова с товарищами.
Другие жцли, по крайней мере, в чаду революционных фраз. У
Денисовых-Добровольских никакого дела не было, ничего они не
созидали и не разрушали. У Марии Эдуардовны самым светлым
воспоминанием жизни было пребывание в Доме предварительного
заключения. Она с увлечением говорила, как арестованные вели
между собой сношения, бунтовали против начальства, ходили на
свидания с приходящими «с воли», передавали им записки из тюрьмы
и т. д. Тюрьма, о которой всякий вспоминал с отвращением, была
самым светлым лучом в этой бедной, бессодержательной жизни. А
ведь и Мария Эдуардовна была когда-то молода, и у нее когда-то
кипели мечты о революции, о великой деятельности. В эмиграции
есть такой осадок полных неудачников, выброшенных из какой бы
то ни было жизни, и они возбуждают глубокую тоску и жалость.
Наш приезд был для Денисовых великим событием. Мы для них
были лично люди чужие. Но дать приют таким важным особам
революционного мира, да еще секретно, сделаться хранителями по-
литической тайны — это давало им давно забытый смысл жизни.
Оба они ходили веселые и счастливые У нас же, кстати, были
общие воспоминания по тюрьме. У нас были сообщения о том, что
делается в России, а у них — рассказы об эмигрантах. У нас были
все-таки небольшие деньжата, и Добровольские немедленно наку-
пили всякой вкусной провизии. Так на Террасьере начался пир с
Тени прошлого
331
веселыми разговорами, и не только приезд мой был достойно от-
празднован. но хватило оживления и провизии и на следующие
дни, пока мы не покинули этого гостеприимного крова.
Нам нужно было немедленно устраивать себе какой-нибудь при-
ют для родов Кати. Мы быстро присмотрели себе хорошенькие ком-
наты на rue du Rhone, но хозяева сказали, что сначала нужно prendre
des ren Seignements о нас и через два дня заявили, что сдать не
могут. Мы тогда нашли себе две комнаты у какой-то женщины в*
commune de Plain-Palais, женевском предместье. Не помню улицы,
а квартира была неважная, бедноватая и грязноватая, во втором
этаже. Но у Кати было так мало времени до родов, что разборчи-
вость приходилось отбросить в сторону. Хозяйка была, впрочем,
ничего себе, ласковая и услужливая, и мы кое-как устроились. На-
чались у нас приготовления к приему нового пришельца в свет.
Купили между прочим прекрасную детскую коляску на прочных
рессорах, с плотным верхом. В акушерки, разумеется, была пригла-
шена Мария Эдуардовна. И вот 28 августа 1882 года явился на свет
Божий мой первый сын, названный нами в честь деда Александ-
ром, хотя и остававшийся некрещеным до самого нашего возвраще-
ния в Россию. Это произошло около двух недель по моем приезде в
Женеву.
В связи с ожидаемым рождением ребенка мне довелось тогда
познакомиться с милейшим семейством Эльсницов. Не помню, кто
мне их указал, может быть, даже Денисова. Дело в том, что ребенка
нужно было зарегистрировать в мэрии, а для этого должны были
потребоваться документы родителей или свидетельство местного
гражданина. Документов у нас с женой никаких не было. Я назвался
фамилией Долинского (Василия Игнатьевича), но это был чистый
псевдоним, не подкрепленный даже и фальшивыми документами.
Да кстати сказать, фальшивые документы в Швейцарии и во Фран-
ции были очень опасны. Закон не воспрещал называться в публике
каким угодно именем, но фальшивый документ составлял уголов-
ное преступление. Точно так же, как скрывание своего действитель-
ного имени перед полицией. Следовательно, нам нужно было найти
какого-нибудь швейцарского гражданина, который бы засвидетель-
ствовал в мэрии действительную принадлежность нам ребенка. По
между русскими эмигрантами огромное большинство не имело ни-
каких знакомств и связей с местным обществом. Знакомства начали
немного заводить у Плеханова, но еще очень поверхностно. Серьез-
ные же знакомства были только у Элпидина, Жуковского (Нико-
лая Васильевича)2 и Эльсница\ С Элпидиным я не хотел знакомств,
а с Эльсницом и Жуковским познакомился. С Эльсницами я нозна-
332
Л. А. Тихомиров
комился тем охотнее, что они были мне не совсем чужие. Еще в
Москве, в студенческие времена, я давал уроки барышне Москви-
ной, а за какую-то из дочерей этой семьи сватался Эльсниц. Теперь
оказалось, что Эльсниц женат как раз на Москвиной. Правда, она
именно и не была моей ученицей, но все же эти-то имена звучали
мне чем-то знакомым
Эльсниц Александр, кажется, Эдуардович был эмигрант по ка-
кому-то совершенно пустому делу и в настоящее время оканчивал
курс медицинского факультета Он потом навсегда остался за гра-
ницей и еще при мне получил место оошинного врача во Франции.
И он, и его жена были прекрасные люди, образованные, развитые,
и жили очень не бедно, не знаю, на какие средства Дети их были
тоже очень миленькие, хорошо воспитанные. Вообще, семейство
было очень приятное, в полном смысле культурное, с многообра-
зием интересов. Эльсницы имели большие местные знакомства, и
мать семейства жаловалась на трудность поддерживать в детях зна-
ние русского языка Я вообще слыхал, что при совместной жизни
детей русских и французов они научаются скорее и лучше по-фран-
цузски; если же в той компании есть и дети англичан, to все начи-
нают говорить по-английски. Говорят, что для детей легче всего
дается английский язык, потом французский и труднее всего рус-
ский. Лично я не могу подтвердить этою, потому что наш малень-
кий Саша, имевший знакомства только между французскими деть,-
ми и даже учившийся во французской школе, все-таки лучше всего
знал русский язык
Так вот, я и направился к Александру Эдуардовичу, чтобы по-
просить его заранее подыскать нужного для меня швейцарского граж-
данина, что он и исполнил. Это был какой-то местный социалист и
как раз гражданин общины Piain-Palais, где он имел собственность,
Эльсниц совершенно не занимался русской политикой и в русских
эмигрантских партиях не участвовал. Но среди его швейцарских зна-
комцев были социалисты, и простои буржуа, конечно, не согла-
сился бы оказать русскому эмигранту услугу, о которой я просил. Я
лично видел, сколько неприятных хлопот пришлось испытать это-
му любезному собрату по революции, которого имя я, к сожале-
нию, совсем позабыл. Может быть, Оди.
Дело в том, что швейцарцы терпеть не могут, когда у них рож-
даются дети иностранцев, рсобенно бедных. По закону ребенок,
зарегистрированный в списке мэрии, переходит на попечение об-
щины в случае, если родители не в состоянии о нем заботиться.
Община в этом случае обязана дать ему воспитание, прокормить
его, обучить какому-нибудь ремеслу и пристроить к какому-нибудь
Тени прошлого
333
делу. С наступлением шестнадцати лет этот мальчик или девочка
имеют право сделаться гражданином общины, а тем самым — граж-
данином Швейцарии. Если же такой ситуации гражданства не вос-
последствует. община только тут наконец свободна от попечения,
ей навязанного иностранцем.
Итак, когда Саша родился и мы с моим покровителем пришли
в мэрию, нас встретили крайне нелюбезно. Когда мы объяснили,
что родился мальчик и его требуется записать, секретарь потребо-
вал мои документы. Я отвечал, что их нет у меня.
— Ну а я без документов не могу записывать...
Мой покровитель горячо вступился и сказал, что он, гражданин
commune de Plain-Palais, заявляет тождественность родителей ре-
бенка.
— А почему они не имеют паспорта?
— Это все равно почему. Вы имеете заявление гражданина и
обязаны зарегистрировать.
Долго они торговались. В конце концов секретарю пришлось по-
кориться.
Мы, стало быть, были юридически обеспечены в отношении
ребенка, и тут началась моя нормальная эмигрантская жизнь.
ш
Мы не чогли оставаться в квартире на Plain-Palais,
страшно тесной, взятой наспех только по случаю родов жены, и
приискали другое помещение, на Route de Carouge, тоже, конечно,
небольшое, помнится, в три комнаты. Но здесь мне все-таки воз-
можно было заниматься, несмотря на прибавление семейства. Груд-
ной ребенок занимал, в сущности, больше, чем взрослый человек,
но в этой квартире Катя все-таки имела достаточно простора, что-
бы ухаживать за маленьким Сашей. Была у нас и маленькая ку-
хонька на французский лад, то есть с небольшим очажком. Что
касается прогулок ребенка, то мы имели под рукой роскошную
Plaine de Plain-Pala-s, которая подходила почти вплотную к нашей
улице. Это громаднейший луг, покрытый свежей зеленой травой, а
вокруг него тянулась широкая аллея, обсаженная прекрасными ста-
рыми деревьями, кажется каштанами. Сюда мы вывозили на коля-
сочке своего Сашу. Сначала мы затруднялись спускать колясочку с
третьего этажа, разумеется без ребенка, но она прекрасно выдержи-
вала испытание. Их в Швейцарии делают очень прочными. Мы впос-
ледствии вывозили Сашу в этой колясочке на самую вершину Боль-
шого Салева и ни разу не поломали. Ha Plaine de Plain- Palais можно
334
Л. А. Тихомиров
было проводить хоть целые часы, потому чго по аллее очень много
скамеек. Это место, куда вывозят и выводят гулять детей со всей
округи. На самой долине происходят также маневры швейцарского
войска. Нужно сказать, что эти маневры не так стройны, как у нас.
Швейцарские солдаты довольно мешковаты и мало вымуштрованы.
Но они пользуются репутацией прекрасных стрелков.
У жены была пропасть хлопот, ухаживание за ребенком и до-
мазднее хозяйство на кухне и по уборке Но мы жили весело и
хорошо. Были и знакомые, хотя и немного. Любили мы бывать у
Эльсницов. Они занимали хорошенький особняк с небольшим соб-
ственным садиком. Комнаты у них были прилично меблированы,
очень опрятны. У них была и прислуга. Вся обстановка зажиточного
удобства резко отличалась от обычной эмигрантской бедноты, и у
них было приятно посидеть в уютном садике, на удобном кресле,
за самоваром, во всегда интересной беседе с радушными хозяевами.
Впрочем, и мы не могли пожаловаться на свою судьбу. Я полу-
чал из «Дела» аккуратно свое жалованье, составлявшее франков
триста в месяц, а на такую сумму в дешевой Швейцарии да при
практичной хозяйственности Кати можно было жить припеваючи В
те времена жизнь в Швейцарии была изумительно дешева. Не знаю,
как в других кантонах, но в Женевском не существовало никаких
пошлин на ввозные товары, за исключением часов. Из-за границы
поэтому ввозили все дешево. Местные продукты — молоко, яйца,
сыры, всякая овощь и т. п. — все получалось за гроши На всякие
государственные расходы швейцарцы тратили феноменально мало.
Помню, там был приятель Элпидина, по нашему министр, а по-
ихнему секретарь народного просвещения; так он получал жалова-
нье меньше меня, что-то около двух тысяч франков в год. Одну из
главнейших доходных статей Швейцарии составляли иностранцы,
туристы, проводящие летние месяцы среди этой чудной природы.
Их привлекали дешевизной жизпи, и в общем они оставляли в
швейцарских карманах массу денег, так как между ними было мно-
го богатых людей. Вообще нужно сказать, что швейцарцы устроили
свою жизнь чрезвычайно практично. Труд, честность, дешевое са-
моуправление, мелкая собственность, уничтожение бесполезных
расходов проявлялись всюду в общем довольстве. Не видно было ни
богачей, ни бедняков, а все жили хорошо. Это бросалось в глаза тем
сильнее, чем больше впыдывался в окружающее. Крепкое, здоро-
вое, хорошо одетое население производило самое приятное впечат-
ление. Лишь впоследствии мне стало казаться, что жизнь в Швей-
царии скучна, чужда «вопросов» и порывов к чему-нибудь лучшему
Эти «счастливые швейцарцы», как выражался Карамзин, достигли
Тени прошлого
335
пределов благополучия, допускаемого их принципами жи ши, и даль-
ше им некуда идти. Нет у них больше никаких великих задач. Они
исчерпали все свои возможности и стали как бы застывать на своем
нуле градусов.
Плеханов терпеть не moi швейцарцев. Раз как-то у нас зашла
речь о болотистой долине верхней Роны, что в населении очень
распространен зоб, сопровождаемый идиотизмом... «Да швейцарцы
все такие. — прервал меня Плеханов, — все равно и здесь такие же
идиоты, только зоба нет...»
Как бы то ни было, мы зажили хорошо. Я твердо держался
своего решения не путаться в политику и избегал даже больших
знакомств с эмигрантами. В Женеве в это время жил Владимир
Голдовский, то есть в действительности Иохельсон*. Это был хоро-
ший еврей, страстный поклонник народовольчества, взявший на
себя в Женеве миссию быть представителем, защитником и сотруд-
ником народовольчества. Это было все содержание его жизни, хотя,
конечно, он, в сущности, ровно ничего не делал, да и делать было
нечего, кроме словесных турниров с прочими партиями — плеха-
новцами, драгомановцами, остатками ткачевцев. Плеханов его пре-
зирал и называл дураком, да Голдовский, хотя не был дураком,
действительно обладал только самыми ординарными человечески-
ми способностями. Довольно ограниченный, добрый, наивный, он
сердечно привязывался ко всему «своему», в данном случае к наро-
довольчеству, не требовал себе в нем никакой важной роли, но для
счастья своего должен был сознавать, что и он тоже народоволец,
маленький член великой, как ему казалось, партии героев. В этом
было нечто смешное, но, с другой стороны, было и трогательное. И
вот я даже не открыл ему, что нахожусь в Женеве, и он долго не
знал этого. Уходя от политики, я с отвращением думал о людях,
которые меня снова будут втягивать в нее, а с Голдовским это
было неизбежно. Итак, я спрятался от него. Боже мой, как он был
огорчен и разобижен, когда наконец моя тайна дошла до него. Как
он, народоволец, даже не знает о присутствии такой важной наро-
довольческой персоны, а между тем Плеханов с друзьями знают
это, я бываю у них... Это была обида смертельная, и нужна была
вся сердечная доброта Голдовского, чтобы забыть ее, когда я нако-
нец вступил в общение с ним.
Из эмигрантов я первое время поддерживал знакомство только
с Эльсницами. Плехановым да познакомился с Жуковским Пико-
лаем Васильевичем. Жуковский занимал совершенно особое поло-
жение в эмиграции. Он был обломок герценовских времен. В России
он принадлежал к семейству, кажется, чиновному и во всяком
336
Л. А. Тихомиров
случае зажиточному. Рассказывал он как-то, что у него с товарища-
<и была тайная типография, устроенная очень замысловато. Они
придумали замаскировать наборную кассу в виде коллекции мине-
ралов. Под каждой коробочкой с минералом было гнездо со шриф-
том. Приступая к набору, они снимали коробочки минералов, и
тогда являлась на свет полная наборная касса. Не знаю, почему ему
пришлось эмигрировать, но за границей он приютился около Гер-
цена в качестве молодого подручного человека, кажется, по делам
«Колокола». Не знаю, что он делал за границей. Эмиграция времен
Герцена и Бакунина жила совсем не так, как в мои времена. У них
была какая-то всемирная революционная деятельность — вместе с
поляками, итальянцами, венгерцами и т. д., так что они находились
в тесной связи с европейскими заговорщиками. Вследствие этого у
них и образовались обширные знакомства за границей. Эти знаком-
ства сохранились у Жуковского и в мое время. Он вообще хорошо
знал европейскую жизнь, вероятно, лучше, чем русскую, и в идей-
ном смысле продолжал оставаться революционером, хотя ровно
ничего революционного не делал. Чем он жил в материальном смысле,
не знаю, но жил, по-видимому, обеспеченно. Человек это был чрез-
вычайно интересный, тонко развитый, широкообразованныи, очень
умный и хотя с прежними революционными идеалами, но уже
достаточно потрепанный жизнью. У него уже явилось много скепти-
цизма в отношении практического осуществления этих идеалов, а
тем более в отношении людей. Он мог иронизировать над самим
Герценом. Рассказывал раз, как к Герцену приезжал Нечаев, рас-
считывавший сорвать с него хороший куш на свои дела. Нечаев
рассудил, что на барина лучше всего подействовать демократиче-
ской грубостью. Он явился в армяке, говорил по-мужицки, а боль-
ше всего сразил Герцена сморканием в его изящно убранных ком-
натах. «Как приложит палец к ноздре да шваркнет прямо на ковер,
потом придавит другую ноздрю — да опять, на другую сторону...
Так и ошалел Александр Иванович: народная сила идет в револю-
цию, нельзя не поддержать»?. Нечаев слупил с него за эту комедию
двадцать тысяч рублей. Другой раз Жуковский с грустью говорил о
рабочем движении на Западе: «Что же, организуются рдбочие и
даже как будто имеют свои убеждения. Но вот что наводит на меня
сомнения: ведь все вожаки — из буржуазии, рабочая среда не спо-
собна их порождать. Как же эти дети буржуа могут представлять
рабочую идею?» Едва ли он даже допускал свои скептицизм выска-
зывать во всей полноте. Темный брюнет с острыми чертами худого
лица и все еще искрящимися глазами, он чаще помалкивал при
горячих спорах эмигрантов, ограничиваясь саркастической грима-
Тени прошлого
337
сои. «Николай Васильевич, вы ужасно похожи на Мефистофеля!» —
воскликнула однажды в такую минуту какая-то барышня. Он весь
скривился в насмешливой улыбке: «А вы до сих пор не заметили,
что я Мефистофель? Я ведь и есть Мефистофель».
С Элпидиныч я не хотел знакомиться, но однажды зашел к
нему в библиотеку взглянуть и на библиотеку, и на него. Он тотчас
обратил на меня самое подозрительное внимание. Это был человек,
помешанный на шпионах. Они ему вечно мерещились. Это нельзя
было назвать манией преследования, потому что он их вовсе не
боялся, а только очень любил разыскивать. Элпидин учился где-то
в Казани, был там замешан в каких-то политических делах и эмиг-
рировал что-то очень давно. Я с ним тоже познакомился позднее.
Это был человек среднего роста, шатен, с широким лицом, совер-
шенно неинтеллигентным, плотный, почти жирный. Он обладал
большими практическими способностями, начал выпускать журнал
«Общее дело» и отдельные издания, 1авел библиотеку и вел дела
так, что жил в известном благосостоянии. Для изданий он умел
выбирать книги, обещавшие хороший сбыт, как, например, сочи-
нения Чернышевского, статьи Щедрина, не пропущенные цензу-
рой, и т. д. В результате книжная торговля Элпидина была един-
ственной за границей, которая давала доход.
Женился он на швейцарке и сделался женевским гражданином.
Но собственно вожаком какой-нибудь партии он не был и едва ли
хотел быть, да и не годился для этого. Его «Общее дело» некоторое
время хорошо шло и было вообще очень небезынтересно, по извес-
тиям из России, но никакого определенного направления не име-
ло, кроме разве того, что постоянно ругало правительство. Из лите-
ратурных работников в нем самый талантливый был Владимир Зай-
цев, бывший сотрудник «Русского слова». Еврей, интеллигентный
революционер, он с какой-то бешеной злобой ненавидел Россию и
буквально проклинал ее, так что противно было читать. Такого
типа я больше не знаю в эмигрантской публицистике. Все другие,
ругая правительство, всегда проявляли любовь к России, каждый
на свой лад. Зайцев же мог писать: «Сгинь, проклятая»? (букваль-
но)... Мне не пришлось его видеть. Он умер в год моего приезда.
Элпидин, как я сказал, отличался тем, что всюду заподозривал
шпионов. Может быть, они ему когда-нибудь и надоедали, но от-
дельные случаи, им приводимые, никакого шпионства не доказы-
вали. Идет, например, человек по улице. Элпидин шепчет своему
спутнику: «Смотрите — шпион». «Почему вы знаете?» — «А зачем на
нем калоши?» Но калоши могут служить довольно верным указани-
ем лишь на то, что этот человек приехал из России. Ни французы,
22 Заказ 2695
338
Л. А. Тихомиров
ни швейцарцы калош, можно сказать, никогда не надевают. Но
профессия шпионства тут решительно ни при чем. Другой раз, рас-
сказывал мне Элпидин. он услыхал ночью, как кто то старается
отворить снаружи дверь его ключом «Я, — рассказывал он, — по-
тихоньку оделся, взял свечу, подошел без шума к двери и внезап-
но отворил ее. Смотрю, стоит шпион с ключом. Сконфузился. Что,
говорю ему, не подходит ключ? Он моментально удрал». Почему
это был шпион, а не самый обыкновенный воришка — это извест-
но только воображению Элпидина.
Знакомство с ним у меня осталось самым поверхностным. Он не
представлял никакого интереса.
Этого нельзя сказать о полковнике Соколове5, с которым я
познакомился также немного позднее Эго был настоящий русский
полковник даже каких-то специальных войск, может быть, Гене-
рального штаба. Замешанный в каком-то политическом деле, он
бежал за границу и тут проводил бесцельную эмигрантскую жизнь
в шлянии по собраниям, в резких революционных речах и особенно
в пьянстве. Пил он всегда и везде, при малейшей возможности, пил
все, где только был спирт. «Пил я лак, пил скипидар, — говорил
он мне, — только одного керосина не пил» Он был совершенно
погибший пропойца и вдобавок нищий, ничего не имевший, кроме
случайных подачек сотоварищей по эмиграции. А между тем в нем
были еще остатки светлого ума, большого остроумия, видны были
остатки когда-то огромных знаний. Сама наружность его бросалась в
глаза. Высокий, крепкого телосложения, он сохранял в лице отпе-
чаток ума и энергии. Когда-то он писал Ему принадлежала талант-
ливая книжка «Отщепенцы», в которой прославлялся тип нигилис-
та, отрекающегося от всех основ своего общества и идущего на
созидание чего-то великого нового. Но чего? Этого ни Соколов, ни
его отщепенцы не знали. Люди этого типа были чистые разрушите-
ли, подходящие, пожалуй, ближе всего к анархистам.
Как-то Жуковский пригласил меня на какую-го конференцию,
где присутствовал и полковник Соколов, — в пивной, где и пуб-
лика, и ораторы сидели и стояли за кружками пива Не помню
речей — они все на один лад. В конце концов поднялся чуть не
головой выше всех наш Соколов. Он превосходно говорил по-фран-
цузски. Раньше речи были что-то о правительствах и их насилиях.
Соколов в нескольких красноречивых фразах своим густым, истин-
но полковничьим басом обрисовал всю зловредность властей и за-
ключил отчаянной фразой, что каждый при встрече с правитель-
ственным агентом должен убить его... Ни более ни менее.' Это по-
коробило всю публику: призыв к убийству — это уже переходит
Тени прошлого
339
законную 1раницу свободы слова. Наступила минута общей Нелов-
кости. Нельзя было соглашаться с оратором, неудобно было высту-
пить и с реакционным протестом. Жуковский поторопился выру-
чить и Соколова, и публику. Он как-то придал иной смысл скан-
дальной фразе, перешел на другое, третье, четвертое весело и ост-
роумно. Публика прояснилась, атмосфера очистилась, а Жуковский
в конце концов предложил выпить главный кубок. Я не помню,
как называется этот кубок, который есть во всех пивных. Он чуть
не в полведра вместимости, и далеко не всякий может удержать его
в руках. Император Вильгельм по вступлении на престол, объезжая
города своей империи, где-то возбудил неистовый энтузиазм всего
населения, осушив такой кубок. В Женеве был такой порядок, что
если отважный, решившийся его выпить, справлялся с задачей, то
вся публика оплачивала стоимость пива. Если же взявшийся за гуж
оказывался не дюж, то он должен был сам заплатить. Жуковский
предложил такой кубок Соколову, и публика весело согласилась, а
полковник принял вызов без малейшего колебания. Я видел этот
кубок, который он поднял одной могучей рукой и выпил почти
без передышки. Я не мог и не могу понять, в каком человеческом
желудке способна вместиться такая лошадиная порция жидкости.
Полковник Соколов, кажется, был перед тем близок к «Набату»
Ткачева, бывшего сотрудника «Русского слова». Ткачевцы некото-
рое время играли шумную роль и за границей имели большую партию.
«Набат», как показывает само название, вечно гудел призывом к
революции, а в программном смысле поддерживал «якобинские»
идеи захвата власти. Поэтому ткачевцы вечно полемизировали, с
одной стороны, с Лавровым, издававшим «Вперед», и с другой —
с Бакуниным и его учениками. Бакунину Ткачев посвятил брошю-
ру «Анархия мысли». Эти партии между собой жестоко грызлись и
вели не столько полемику, как. перебранку. Над Лавровым большей
частью просто подсмеивались и вышучивали его. Нужно сказать,
что почтеннейший Петр Лаврович легко поддавался вышучиванию
Это был многоученейший, умеренный и аккуратный социалист,
который старался синтезировать все революционные направления,
а в действительности делал из них какую-то размазню, весьма пре-
сную, так как ему было органически противно все резкое.
Лавр и мирт, говорят,
Сочетал квас и спирт, —
как о нем зубоскалило одно стихотворение, Я видел целый сборник
карикатур на Лаврова и Бакунина, которые совсем перезабыл, по-
мню только, что между ними были и очень остроумные.
Нужно сказать, однако, что все эти бури в эмигрантском стака-
22”
340
Л. А. Тихомиров
не воды имели в России очень малое отражение. «Вперед» Лаврова
читался в России сравнительно много, «Общее дело», говорят, сильно
распространялось в армии во время Турецкой войны. Но, вообще
говоря, мы, русская революционная молодежь, почти не знали эмиг-
рантских партий и со времени развития народнического движения,
а тем более народовольческого, перестали даже обращать внимание
на заграничные партии, а жили своей собственном мыслью, как ни
была она слаба.
Мы больше брали за границей только агитационные книжки
для народа, сочинявшиеся по большей части в России. В общем, по
мере развития революционного движения внутри страны загранич-
ная литература хирела. «Вперед» прекратился в 1877 году, «Набат» в
1878 году. Иссякала и брошюрная литературас тех пор как в Рос-
сии стали фабриковать собственную в тайных типографиях.
Ткачев на несколько лет пережил свой журнал и умер уже при
мне. Но все последние годы он влачил жалкую жизнь сумасшедшего.
У него был, кажется, прогрессивный паралич. Он ничего не созна-
вал и имел какую-то наклонность обмазывать себя своими испраж-
нениями. У него была издавна сожительница-француженка, которая
до его смерти несла тяжкий крест ухода за ним.
Из старой эмиграции, таким образом, уже никого не было в
какой-либо активной революционной работе, кроме Лаврова, ко-
торый пристроился к «Вестнику “Народной воли’ ». На место ста-
рых нарастали новые люди и новые направления. Из них сначала
было более заметно народовольчество, но глубже всего оказалось
социал-демократическое направление, выращенное Плехановым с
товарищами.
Я и у Плеханова бывал нечасто, но все-таки бывал. Он жил в
Женеве, где-то в предместье, с женой, Розой Боград, Верой Засу-
лич и Дейчем. Ближайшие его единомышленники были, кроме
них, Василий Игнатов6 и Аксельрод . Эта группа вышла из «Чер-
ного передела», то есть народнической фракции «Земли и воли».
Часть членов «Земли и воли» образовали «Народную волю», дру-
гая часть — «Черный передел». «Черный передел» был скоро заду-
шен полицией, и остатки его скопились около Плеханова, который
совершенно отрешился от чернопередельства и стал развивать чис-
тый социал-демократизм. В этом отношении он обнаружил большое
понимание условий времени, которое для социалиста действитель-
но указывало одну линию: оставить в покое крестьянство и ста-
раться организовать революционный фабрично-заводской пролета-
риат. Все сотоварищи Плеханова — Засулич, Дейч, Аксельрод —
были чистые социал-демократы, кроме Игнатова, который остался
Тени прошлого
341
народником и пристал к компании Плеханова чисто по дружбе. Он,
однако, имел для кружка большое значение, потому что имел по-
рядочные деньги. Все остальные не имели ни гроша и только зара-
батывали кое-что литературным трудом. Впрочем, Василий Игнатов
скоро умер. К компании Плеханова принадлежал чакже по дружбе
Яков Стефанович, не имевший с ним по убеждениям ничего общего.
По ( тефанович в 1881 году уехал в Россию, присоединился к наро-
довольцам, очень скоро был арестован и затем навсегда исчез для
революционной деятельности. Что касается жены "Плеханова — они,
полагаю, были невенчанны, — то она никогда не обнаруживала ни-
каких убеждений и никакого стремления к общественной деятельно-
сти. Она училась медицине еще в Петербурге, где они сошлись с
Плехановым, и продолжала учиться за границей что то бесконечно
долго. Что из нее вышло в конце концов — не знаю. Но в то время у
них были уже дети.
Жили Плехановы очень бедно, в нижнем этаже дрянного дома.
Единственная роскошь, которой гордился Плеханов. — это были
полок пять-шесть с книгами. Сочинения все серьезные, ценные и
переплетенные. Видно, Плеханов не жалел на своих любимцев по-
следнего гроша. Помимо того, что у всей компании не было денег,
все они были крайне непрактичны и никто (кроме Дейча) не забо-
тился о хозяйстве. Роза Бен рад абсолютно ничего по хозяйству не
делала. Поэтому Плехановых страшно обдирали в лавках, а куплен-
ное тратилось нелепо. Моя жена в ужас пришла, когда прочитала
расходную книжку Плехановых: их не только обсчитывали, но за-
писывали чуть не вдвое против действительного забора. И никто у
них не обращал на это внимания. Менее всего сам Георгий Валенти-
нович: он был вечно всецело погружен в научные экономические
вопросы и в сношения с петербургскими рабочими, а также с не-
мецкими социал-демократами, с которыми у него постепенно на-
растали большие связи Плеханов был, понятно, достаточно умен,
чтобы понимать невозможность сходиться со мной в политике. Наши
отношения держались на чисто личной почве, и когда мы даже
говорили о европейских социал-демократах, то я расспрашивал его
чисто из любознательности. Но Дейч однажды попробовал убедить
меня сойтись с ними в совместной деятельности.
«Пойдемте прогуляемся», — пригласил он меня раз, когда я был
у Плеханова Пошли. Говорили о всяких пустяках, пока не дошли до
ронского мола, jetee, как называется по-французски это прелестное
местечко. При истоке Роны из Женевского озера в его голубые воды
брошен длинный мол, который образует довольно большую гавань.
Этот мол очень неширок и настолько невысок, что, севши на него,
342
Л. А. Тихомиров
достигаешь ногами почти до воды. Мы пошли по молу; справа про-
стиралась обширная даль озера слева — водное пространство гавани,
на которой, как всегда, не было ни одного суденка. Не знаю, для
чего женевцы и делали свою jetee. Но место дивное: ширь, благодать
в воздухе и нигде ни единой человеческой души. Удобно для секрет-
ных разговоров. Дейч как будто нарочно завел меня в такое конспи-
ративное местечко. Сели мы на мол, далеко от берега. И вот он заго-
ворил. «Давно уже хотел я с вами перетолковать», — начал он и
высказал свой план. Мы с Плехановым, с Засулич — старые прияте-
ли, да и Дейча знаем. Компания благонадежная. Почему бы нам не
работать вместе? Мы бы могли начать ряд изданий: и людям польза,
и нам. Дейч обрисовал, что все мы живем без гроша. Издательская
фирма с такими известными именами непременно привлечет пожерт-
вования. Людей, пользующихся таким уважением и доверием, нет во
всей России. Сочувствующие революционному делу непременно ока-
жут нам материальную поддержку...
Это предложение мне было крайне неприятно. План Дейча был
вполне правилен, но дело в том, что я вовсе не желал заниматься
никакой революционной пропагандой, а открывать ему свою душу,
свое настроение было невозможно. Поэтому я отвечал на таком язы-
ке, который был ему понятен, Я сослался на то, что я член опреде-
ленной организации и без ее разрешения не могу вступать в согла-
шение с другими кружками. Принятая мной позиция, казалось
бы, клала конец всякому дальнейшему разговору. Но Дейч был
просто нахален. «Вы говорите неискренне, — отвечал он. — Какая
такая организация? Я понимаю, что с посторонними людьми вы
можете и должны скрывать истину. Но зачем притворяться между
своими? Ведь я знаю, что организация ваша разбита и уничтожена
и ничем не может вас связывать...» По всей вероятности, Дейч,
не догадываясь об истинных причинах того одиночного положе-
ния, которое я занял, объяснял его себе тем, будто бы никаких
народовольцев нет, так что мне и не с кем быть в связи. Это,
конечно, была его ошибка. Народовольцев было много: сотни и
даже тысячи. Охотник до игры в организации мог бы на моем
месте разыгрывать роль центра огромных сил. Я совершенно ис-
кренне возразил ему, что он ошибается, что организация «Народ-
ной воли» совершенно жива и крепка и что я сохраняю к ней свои
обязательства. Не знаю, насколько он поверил мне, но разговор
этот оставил- в обоих нас неприятный осадок. К счастью, моим
отношениям с Плехановым это не повредило. Что касается Дейча,
он мне вообше не нравился, я не искал хороших с ним отношений
и не огорчился их охлаждением.
Тени прошлого
343
В кружке Плеханова, кроме него самого, в высшей степени при-
влекательна была только Вера Ивановна Засулич. Она была по внеш-
ности чистокровная нигилистка, 1рязная, нечесаная, ходила вечно
оборванкой, в истерзанных башмаках, а то и вовсе босиком. Но
душа у нее была золотая, чистая и светлая, на редкость искренняя.
Засулич обладала и хорошим умом, не то чтобы очень выдающим-
ся, но здоровым, самостоятельным. Она много читала, и общение с
ней было очень привлекательно. Что касается Плеханова, его порти-
ли самолюбие и раздражительность. По я всегда сохраняй к нему
товарищескую привязанность и глубокое уважение к его честности,
идейности и преданности делу. Он никогда не думал о личных мате-
риальных интересах и весь жил интересами своей пропаганды.
За этот первый период заграничной жизни я встретился еще с
одним старым товарищем не то что по «Земле и воле», как Плеха-
нов, а еще по кружку чайковцев Это был Сергей Михаилович Крав-
чинский, уже тогда известный за границей под именем Степняка.
Это был какой-то странный тип. Его прозвали мавром, и он
действительно имел в физиономии нечто мавританское или турец-
кое, при совершенно белем цвете кожи, но темный брюнет. Волосы
и маленькая борода его курчавились. Черты лица мелкие, превос-
ходный цвет лица. Все телосложение истинно богатырское: крепкая
кость, великолепная мускулатура и крупный рост при широких
плечах. В общем, он был несомненный красавец, и женщины легко
им увлекались, как, впрочем, и он ими. В натуре у него было много
художественности и авантюризма. Он обладал несомненным литера-
турным талантом. Его «Подпольная Россия» обошла всю Европу. Но
я бы не назвал его очень умным. Он любил красоту, но философ-
ской складки ума я у него не замечал. В области знаний он страстно
любил языки, легко их изучал и знал хорошо несколько языков. В
общежитии он играл роль простачка. Я говорю «играл роль», пото-
му что не верю этому. В делах он был чрезвычайно практичен и едви
ли не один при всех русских умел своими литерагурными произве-
дениями достигнуть не то что благосостояния, а зажиточности. И
этого он достиг не одним литературным талантом, а ловким подде-
лыванием под дух английской публики. Когда я впоследствии напе-
чатал «La Russie polnique ei sociale», Кравчинский жестоко упрекал
меня. Вы, говорил он, описываете Россию такой органически могу-
чей, что англичанин думает: стоит ей только избавиться от само-
державия, и во всем свете не найдется более сильной страны. Какой
отсюда вывод для англичанина? Тот, что не нужно поддерживать
революционеров, а нужно поддерживать царя. Вот что вы достигаете
своей книгой.. Нужно писать совершенно иное: чтобы получалось
344
JJ, А. Тихомиров
впечатление, что с падением самодержавия Россия распадется на
составные части.
Вот какие практические музы вдохновляли этого художника и
простачка! А между тем близкие ему люди любовались им, как
милым, наивным ребенком. Он жил за границей с Фанни Личкус
(понятно, невенчанный), и при них постоянно находилась Анна
Марковна Личкус, сестра Фанни. Обе они были еврейки. О Фанни я
ничего не знаю, кроме того, что она была очень хорошенькая. Но
Анна была прекрасное существо, добрая, любящая. Вот однажды
случилось, что какой-то друг Личкусов и Кравчинского был со-
слан в Сибирь. Анна и говорит: «Посмотрите, я сообщу это Сергею
совершенно спокойно, и вы увидите, он не будет нисколько огор-
чен». Так и вышло. Когда пришел Сергей, она ему сказала спокой-
но: «А знаешь новость: NN сослан в Сибирь». Кравчинскии дей-
ствительно не проявил никаких сожалений и заговорил о посторон-
них предметах. Тогда Анна говорит ему с укором: «Не стыдно ли
тебе, Сергей? Твой закадычный друг сослан, и ты ходишь веселый,
как будто ничего особенного не случилось». Тогда Кравчинский
смутился: «Анна, да ведь ты мне ничего не сказала, ты говорила так
спокойно и небрежно. Я и не подумал, что это несчастье». Замеча-
тельно, что Анна рассказывала об этом не только без упрека, но и
с каким-то умилением: «Я вам говорю, это истинный ребенок,
наивный, простодушный ребенок, он ничего не понимает».
Я этого «ребенка» помню чуть ли с 1872 года, когда он возвра-
тился из экскурсии «в народ». Тогда эти хождения только что начи-
нались. Помню, в комнату штаб-квартиры чайковцев в Казармен-
ном переулке ввалился Кравчинский — в тулупе, валенках, све-
жий, краснощекий и веселый свыше меры. Он в восторге рассказы
вал, как его кондуктор выгнан из чистого вагона к мужикам, с его
огромным мешком: «Ты что залез сюда, сиволапый? Ступай к сво-
ей братии». Кравчинский восхищался: значит, он был совсем похож
на мужика. Так же восхищался он деревенскими впечатлениями,
все больше по поводу мужицкой простоты и грубости. Какая-то
деревенская красотка пугнула его от себя... Кравчинский осмотрел-
ся, не слушает ли кто из наших барышень. «“Ступай ты...” — говорит,
и красавица загнула действительно такое словечко, что не напеча-
таешь. Ха-ха-ха! — грохотал он. — А ведь хорошенькая какая...»
Однако в народ он не пошел. Мимолетные впечатления новизны
не привлекли прочно его, он остался в интеллигенции и вместе с
ней дошел до террора. Это его захватило новым интересом. Товари-
щи предложили ему убить шефа жандармов Мезенцева8. Кравчин-
ский сначала мечтал отрубить ему голову и даже заказал для этого
Тени прошлого
345
особую саблю по своему вкусу, очень короткую и толстую. При его
громадной силе он, пожалуй, и мог отрубить голову, но в конце
концов товарищи признали это оружие непрактичным и вооружили
Кравчинского простым кинжалом. Свое дело он обделал с величай-
шим хладнокровием. Кхлда ничего не подозревавший Мезенцев вы-
шел на прогулку, Кравчинский пошел ему навстречу с кинжалом,
завернутым в большой лист бумаги. Поравнявшись со своей жерт-
вой, он чуть не до рукоятки воткнул кинжал и имел предусмотри-
тельность даже повернуть его во внутренностях убитого. Затем он
вскочил в пролетку, ожидавшую его, и ускакал. Пролетка, лошадь
и кучер были, конечно, свои. Это было в 1878 году.
После этого он эмигрировал.
За границей — в Южной Франции, в Италии — тогда был в
большой моде анархизм. Не знаю когда, Кравчинский отправился в
Италию и был очарован этой страной и ее народом. Он вступил в
ряды местных революционеров и действовал с ними на проповеди
революции. По-итальянски он научился говорить превосходно и мог
даже писать. Его «Подпольная Россия» вышла, если не ошибаюсь,
прежде всего на итальянском язьи е Пробыл он здесь очень долго,
не знаю сколько, и жил до тех пор, покуда его не выслали из
Италии. Пропаганда революции при пылком темпераменте итальян-
цев, кончилась попыткой восстания. Тогда, в первом пылу анархиз-
ма, господствовала вера, что все народы ждут только толчка для
того, чтобы восстать поголовно. Товарищи Кравчинского решили
дать этот толчок. Горсть революционеров явилась в какой-то горо-
док, захватила его, прогнала властей — и потом ничего из этого не
вышло. Вернулись власти, явились войска, революционеров перехва-
тали. Кравчинский был так счастлив, что его только выслали. Может
быть, он лично не участвовал в захвате города, может быть — просто
не попался, не знаю, но только отделался очень дешево.
Вот тут-то он явился в Швейцарию, где я с ним и увиделся. Он
был с обеими сестрами Личкус. Ничего интересного от него я не
узнал, кроме общих похвал Италии и итальянцам, которых он,
однако, не обриервывал сколько-нибудь ясно и точно. Вообще, в
разговорах у него совсем не оыло той художественности, которая
проявлялась в писании. Показывал он мне между прочим полки с
большой коллекцией прекрасных словарей. Замечательно, что у него
немедленно явилось красноречие, когда мы заговорили о языках. Я
высказал (не буду отстаивать теперь этой мысли), что обилие язы
ков только мешает прогрессу человечества, и Кравчинский с боль-
шим подъемом, ясностью и убедительностью возражал мне, дока-
зывая, что каждый народ только на своем, им созданном языке
может до тонкости вырабатывать свое чувство и свою мысль.
346
Л. А. Тихомиров
Один раз мы с Кравчинским совершили прогулку на Салев. для
меня первую. Французская граница идет как раз под Салевом, и мы
никак не могли ее заметить. Ничем она не обозначена, часовых тоже
нет. Дальше нам пришлось подниматься по головокружительной Pas
de I’echelle, но Кравчинский был хороший ходок, и в его компа-
нии было нестрашно идти. Замечательно, что за все время у нас не
было произнесено ни слова о политике. Мы то обменивались впе-
чатлениями от горных видов, то я слушал рассказы Кравчинекого о
том, как туристы с проводниками ходят по горам, какими приема-
ми сберегаются силы и утоляется жажда и т. п. От него я впервые
узнал, что при больших физических напряжениях неосторожное питье
воды очень ослабляет силы.
Могу еще заметить о Кравчинском, что он в личных отношени-
ях не обращал никакого внимания на партийные эмигрантские меж-
доусобия и знался с кем хотел, в том числе и с Драгомановым, от
которого отреклась как раз в это время вся революционная эмигра-
ция. Вообще, Кравчинский сознательно не примыкал ни к какой
партийной группе и даже анархистом себя не называл, а жил, как
нынче выражаются, «беспартийным».
•
IV
Вот как оглянешься назад, то оказывается, что у меня
и с эмигрантами было немало сношений. А между тем в моих планах
было совсем не то. Я хотел знакомиться со швейцарским народом и
серьезно читать. В отношении чтения я и не отступал от программы.
Но знакомство с населением было сложное и трудное, и не скоро
оно достигается. Все-таки я не упускал случаев, когда можно было
видеть женевских граждан за их политическими функциями.
Очень скоро по приезде мы с женой услыхали, что неподалеку
от нас должна быть политическая конференция для рабочих. Мы
отправились туда, и первое, что увидели, было самое интересное.
Уже издали перед нами открылась стена невысокой обширной пив-
ной (брассери). И вот, подходя ближе, видим, что окна открывают-
ся и из них вылетают прямо кувырком на землю граждане, очевид-
но, не угодившие публике. Их было человек шесть, и эта сцена
наполнила нас изумлением. Мы никак не ожидали такой практики
свободы слова. Впоследствии я на нее насмотрелся вдоволь и даже
признал неизбежность такой самообороны публики от нахалов, ста-
рающихся сорвать собрание разными помехами и чистыми безобра-
зиями. Вероятно, и в данном случае в окошко выкинули именно
таких безобразников. Но что касается самих собраний, я в них скоро
Тени прошлого
347
совсем разочаровался. Бессодержательность их поражала. Все шли по
одному шаблону. В более или менее обширной зале брассери за белы-
ми железными или мраморными столиками, на удобных стульях —
в Женеве брассери были все устроены очень комфортабельно —
сидит сотни две-три рабочих с огромными кружками очень хоро-
шего пива. Эти рабочие — как они почти поголовно бывали в Жене-
ве — крепкие, здоровые, даже упитанные, слушают оратора, обык-
новенно не из своей среды, а приезжего социалистического агита-
тора. Ни малейшего научения чему-нибудь этот оратор не дает ауди-
тории. Он нанизывает одни и те же бойкие фразы о том, что хозяин
эксплуатирует рабочих, обирает их и доводит их до того, что они
голодают, истощаются, наживают всякие болезни. Этот несправед-
ливый строй должен быть уничтожен. Оратор обычно даже не гово-
рит, как его уничтожить и что создать на его месте. Рабочие слуша-
ют, потягивая пиво, и даже не одушевляются. Не возникает ника-
кого спора, обмена мнений. Мне приходилось читать (у Уэббов),
что в Англии рабочие собрания гораздо более содержательны, но
это, очевидно, потому, чго на них рассуждают о реальных интере-
сах рабочих, например об установке минимума рабочей платы в
связи с состоянием английского производства и цен на мировом
рынке. Тут действительно есть о чем подумать. Эти содержательные
рассуждения естественно возникают на почве профессионального
рабочего движения. Но и на почве общереволюционной и социалис-
тической, казалось бы, нашлось о чем подумать в отношении под-
робностей будущего строя, способов обеспечения в нем личной са-
мостоятельности и всех прав человека и гражданина и т. д. В действи-
тельности на рабочих собраниях не видно было ни искры сознания
тех многочисленных вопросов, которые неизбежно должны явиться
при перемене одного строя на другой. В этом чувствовались чрезвы-
чайная неразвитость и умственная лень, которые особенно не при-
личествуют сословию, заявляющему претензию на то, чтобы завла-
деть всем миром и перестроить его на свой лад.
Вообще, рабочие (ouvries) мне совсем не понравились. Но Швей-
цария и не была страной пролетарской. Рабочих в ней было немного.
Всю массу населения составляла мелкая буржуазия, и ее жизнь про-
изводила, как я уже говорил, прекрасное впечатление. Его портило
только одно — мелкость, узость интересов.
Помню я одно собрание, на этот раз не рабочее, а настоящих
швейцарских граждан О нем заранее возвещали объявления, в ко-
торых особенно подчеркивалось, что выступит с речью один пол-
ковник швейцарской армии, вероятно, какой-нибудь местный ав-
торитет. Местом собрания назначалась одна громадная брассери, боль-
348
Л. А. Тихомиров
ше которой, кажется, и нет в Женеве. Она походила скорее на
какой- го крытый рынок, чем на жилое помещение, вся из железа и
стекла — от стен до крыши. Впрочем, брассери очень красивая, а
главное — светлая, почти как на вольном воздухе. Народа собралось
громадная, тесная толпа, и все, как обычно на собраниях, сидят за
кружками пива у столиков. Весь этот люд имел очень оживленный
вид. Видно было, что предмет обсуждения интересует всех. Предмет
же этот составляла конно-железная дорога, которую какая-то ком-
пании! проектировала провести из Женевы до какого-то железнодо-
рожного пункта. С докладом об этом и выступил полковник, вид-
ный малый, с громким голосом и очень красноречивый. Он обрисо-
вал направление новой дороги и обнаружил, что она оставит в
стороне центральные пункты семи общин, в чрезвычайный для них
ущерб. Полковник горячо протестовал против этого и требовал из-
менения направления дороги. Но чем же может население побудить
компанию изменить свои планы? Полковник указал, что для про-
ведения дороги потребуется отчуждение разных клочков земли этих
семи коммюн, без чего компания никак не может обойтись. Поэто-
му он предлагал обратиться к центральному швейцарскому прави-
тельству с ультиматумом: или заставить компанию изменить на-
правление дороги, или не давать под отчуждение земли этих семи
коммюн. Пусть компания ищет себе земли где хочет. Полковник
закончил горячим призывом граждан к такому решению, и под
стеклянными сводами брассери звонко раскатилась его последняя
бойкая фраза: «Pas d’un роисе de notre territoire!» (Ни пяди нашей
земли!) Собрание шумно одобрило предложение, и, вероятно, под-
городные коммюны отстояли свои интересы. Но я потом невольно
подумал: а ведь о каком, в сущности, пустяке горячилась вся эта
толпа. Ведь весь вопрос сводился к тому, придется ли бравому пол-
ковнику и другим заинтересованным пройти из дому на конку лиш-
них двести-триста шагов. Стоило ли из-за этого гак грозно воскли-
цать: «Pas d’un pouce de notre territoire!»?
Конечно, я был не прав. Дело в том, что, когда мы в России
мечтали о демократии, перед нашим воображением носилось неко-
торое великое дело. Но ведь оно было велико, собственно, потому,
что его требовалось созидать. А в Швейцарии оно давно было созда-
но, и тот строй, о котором мы мечтали, здесь должен был уже
работа!ь не на какую-нибудь грандиозную, а на мелкую буднич-
ную общественную работу. Для этого он и был создан. Мне же эта
будничность казалась такой скучной в сравнении с идеалом.
Но зато вот где я почувствовал настоящую, с ее идеальными
чертами, демократию — это на выборах кантональных властей.
Мне пришлись наблюдать выборы во Франции в обычное время
Тени прошлого
349
и при кандидатуре генерала Буланже. В первом случае все было вяло,
и мне рассказывали, что голоса покупались за пять франков, Но во
втором случае это была горячечная борьба, возбуждение до сума-
сшествия и тоже трата огромных денег.
В Женеве я видел совсем не то. Это был какой-то праздник,
какое-то священнодействие, Вся обычная деятельность в городе пре-
кратилась, лавки закрылись. Население было все на улицах: мужчи-
ны, женщины, даже дети, разряженные как в великий праздник.
Местами город производил впечатление праздничного гулянья сре-
ди тишины и разговоров вполголоса. Никакого шума, никаких стол-
кновений партий не было и признака. Женевский народ вышел
произнести свою волю и казался единым, ничем не разделенным.
Разумеется, партии были, были и кандидаты различных партий, но
это не подчеркивалось никакой перебранкой, никакими спорами
или выходками против соперников. Только у мест подачи голосов
было пошумнее. Сторонники кандидатов различных партий раздава-
ли их списки и программы и громко выкрикивали каждый свое:
«Liste radical liberate’» и т. д. Эти списки раздавались направо и нале-
во, и среди раздатчиков листов и программ я видел знакомые лица
приказчиков и тому подобного люда. На выборах работали не газет-
ные разносчики, не наемные мальчишки, а сами граждане, по пре-
имуществу молодежь со звонкими голосами и крепкими ногами.
Это была безвозмездная служба отечеству. Они всюду рыскали от
одной группы народа к другой и предлагали зычными голосами:
«Liste такой-то, Liste такой-то, программа такая-то» Граждане бра-
ли то и другое и внимательно читали. А всякая программа неизмен-
но заканчивалась увещанием: «Если вы желаете таких-то и других
благ республике, вы подадите голос за список партии и скажете
“si”». Это «si» виднелось огромными буквами внизу списков. (Слово
«si» по-швейцарски и южнофранцузски означает «oui» — «да» Им
подают голос за всякое предложение, а если против — то пишут и
говорят «поп». В Париже и вообще у настоящих французов слово «si»
в смысле утверждения не употребляется и считается даже вульгар-
ным.) Эта выборная операция продолжается целый день, с утра до
вечера, и если толпы публики не одинаково сильно заполняли ули-
цы, то и не расходились без остатка, все время сохраняя тот же
мирный, дружелюбный вид, под которым непосвященному нельзя
было и подметить борьбу партий.
Впрочем, в то время в Женеве и не было партий, в корне враж-
дебных друг другу. Были консерваторы, органом которых служил
«Journal de Geneve», и радикальные либералы с органом «Genevios».
Эти партии можно сравнить с английскими тори и вигами. Что
350
Л. А. Тихомиров
касается социалистов, они в то время, имея известную внутрен
нюю связь, не были организованы в партию, да среди рабочих-
социалистов, вероятно, огромное большинство составляли не швей-
царцы, а иностранцы. Социалисты -швейцарцы попадались главным
образом среди интеллигенции. Их звездой первой величины был
Элизе Реклю4, знаменитый географ. Не понимаю, как я не позна-
комился с ним. Правда, он был по убеждениям анархист, но к
народовольцам анархисты относились все же довольно благосклон-
но. Его приятелем и сотрудником был наш Пегр Алексеевич Кра-
поткин. В «Географии» Реклю вся Средняя Азия обработана Крапот-
киным, у которого Реклю учился и вообще пониманию России.
Тот, кто хорошо читал «Среднюю Азию» Реклю, может видеть,
что у Крапоткина был глубоко вкоренен русский патриотизм и
понимание великой миссии, совершенной в Средней Азии той са-
мой царской Россией, которую Крапоткин подрывал в своей поли-
тической деятельности. Впрочем, он очень мало делал чего бы то ни
было в качестве русского революционера.
Реклю был по убеждениям анархист. Но это не мешало ему иметь
огромное состояние (правда, нажитое честным ученым трудом) и
жить очень богато. Он был вегетарианец, а известно, как дорог
хороший вегетарианский стол. У Реклю же, сверх того, готовили
два обеда: один вегетарианский, другой — для желающих — мясной.
Никогда я не слыхал, чтобы Реклю помогал нуждающимся едино-
мышленникам. Не участвовал он и в политике, и его анархизм был
просго философской концепцией без всяких практических послед-
ствий. Не знаю, был ли он хоть номинальным членом Юрской
Федерации.
Юрской Федерацией (Federation de Jura, или Federation
Jurassienne) называлось тогда революционное содружество или об-
щество, существовавшее в юго-восточных департаментах, прони-
кавшее и в Швейцарию. Я, в сущности, ничего не знаю об этом
обществе, кроме того, что оно было очень боевого, анархического
настроения. Жуковский предостерегал меня и других русских эмиг-
рантов от сношений с ними, так как между ними есть люди отча-
янные. Специально предостерегал он против некоего Сивокса (не
знаю, как пишется его имя по-французски). Незадолго до моего
приезда произошла история в Дионе, в связи с которой пострадал
и наш Крапоткин. В Лионе было одно кафе, лучшее в городе, кото-
рого посетителями были только местные богачи. Анархисты бросили
в окно этого кафе динамитную бомбу, имея в виду убить не ка-
кую-нибудь определенную личность, а вообще какого попадется
«эксплуататора». К удивлению, страшный взрыв бомбы не повлек за
Тени прошлого
351
собой человеческих жергв. Но понятно, что по этому поводу началось
судебное дело, было много арестов, многие подверглись суровым
судебным карам. К делу был привлечен и Крапоткин, который ре-
дактировал анархический журнал «Revoke». В этом журнале под заго-
ловком «Научные новости» печатались рецепты для домашнего изго-
товления взрывчатых веществ. «Revolte» был закрыт, а Крапоткин
присужден к полутора годам тюремного заключения. Он просидел
довольно долго, кажется, в Majaen, но был освобожден до срока, по
амнистии. Тогда-то я и мог повидаться с ним в Париже.
Разумеется, связи русских эмигрантов с анархическими дина-
митчиками могли бы повлечь со стороны швейцарского правитель-
ства какие-нибудь общие запретительные меры в отношении эмиг-
рации. Именно по опасению этого Жуковский и советовал эмиг-
рантам не заводить знакомств с боевыми анархистами.
В связи с делом «Revoke» был произведен обыск у самого Элизе
Реклю. Он принял на себя вид оскорбленного гражданина, протес-
товал против обыска и отказался чем-нибудь содействовать поли-
ции в осмотре своих вещей. Воображаю печальное положение поли-
ции! Кругом целые горы книг, рукописей, географических карт,
рисунков, клише. Привести все это в беспорядок — это значит
вызвать негодующие крики всесветной печати, а в результате —
нагоняй и от собственного начальства. Не обыскивать тоже нельзя,
потому что в этом океане бумаг, конечно, легко спрятать компро-
метирующую переписку и т. п. Но конечно, такова уж судьба уго-
ловного розыска, что за все будут ругать, что ни сделай.
Понятно, что я и помимо предупреждений Жуковского не имел
никакого желания знакомиться с воспаленными головами, кото-
рые закатывали динамитными бомбами в окно кафе наудачу — не
убьет ли какого-нибудь эксплуататора. Оберегать же право убежища —
это был уже прямой долг каждого эмигранта.
Жуковский был большой специалист по той отрасли междуна-
родного права, которая относится до революций, политических пре-
ступлений, права убежиШа и т. п. Он набрался этой премудрости,
кажется, во времена польского восстания. Поляки серьезно изучали
вопросы о том, при каких условиях революционеры могут претен-
довать на звание воюющей стороны, а власть, ими установлен-
ная, — действительной правительственной; при каких условиях
производимые ими захваты казначейства, податей и т. п. могут счи-
таться не простым грабежом, а взиманием податей; при каких усло-
виях убийство приобретает характер политический, а не уголовный
и т. л.
Конечно, все эти тезисы международного права очень теоретич-
352
Л. А. Тихомиров
ны, однако во многих случаях его соображения могут получать важ-
ное практическое значение. Так, например, в Англии вопрос о вы-
даче политического преступника решается присяжньми, а мнение
присяжных может получить то или иное направление от теоретиче-
ских соображений международного права, выставленных искусным
защитником.
Весьма вероятно, что теперь точки зрения международного права
уже значительно изменились сравнительно с теми временами, когда я
выслушивал лекции Жуковского, а потому я и не стану распростра-
няться о содержании их. Но понятно, что в 1882—1883 годах я старался
возможно полнее составить себе представление о всех этих формулах и
правилах, имевших такое важное значение для эмигранча
Я, разумеется, первое время очень усердно осматривал
Женеву и познакомился вообще с Французской Швейцарией, что
почти равносильно сказать — с прибрежьем Женевского озера. На
берегу его расположены canton de Geneve и canton de Vaud с города-
ми Женевой, Лозанной, Мончре, Веве, далее — замок Шильон, а
за ним вскоре верхняя долина Роны, низкая и болотистая, — не
помню, к какому кантону она относится. Есть еще французский
кантон Невшатель, но в нем я не был.
Женева, в сущности, небольшой город — если не ошибаюсь, в
ней было не более 200 000 жителей. Но она бойкий пункт, промыш-
ленный, торговый, очень интеллигентный и составляет настоящую
столицу Французской Швейцарии. Она издавна давала тон умствен-
ной и политической жизни других кантонов, то увлекая их на путь
демократического развития, то толкая к своего рода империализму
или, по крайней мере, к диктатуре, как было во времена Фази. Я
сказал раньше, что Женева при мне казалась как бы застывшей в
достигнутых ею формах благоденствия. Но в истории она пережива-
ла и бурные периоды разных новых направлений. Не нужно забы-
вать, что это город Кальвина, занявший совершенно оригинальное
положение при Реформации. Потом — недалеко от нашего времени —
в ней же происходили глубокие реформы Фази, увлекавшегося ду-
хом французского бонапартизма. В отношении внешнем город Жене-
ва, в средние века очень небольшой, постепенно поглотил почти
все общины своего кантона. Однажды я смотрел на панораму, раз-
ворачивавшуюся под моими ногами с высоты Салева, и меня пора-
зила мысль, что вот я одним взглядом охватываю отсюда весь Же-
Тени прошлого
353
невский кантон, все «государство». При мысли о России это госу-
дарство представлялось прямо микроскопическим. И все оно почти
сливалось в одном городе. Коммюны, не вошедшие в состав Жене-
вы. составляют крохотные клочки по периферии города. А в то же
время многие коммюны, войдя в состав Женевы, продолжали тогда
отделяться от нее таможнями, которых не существует для заграни-
цы. Это производило курьезное впечатление посреди города на улице
вдруг видишь маленький домик со шлагбаумом, и около него оста-
навливаются возы с разными деревенскими продуктами, уплачивая
причитающиеся сборы. Такая douane (таможня) была у нас на pIain-
Palais.
Старый, исторический город Женева теперь составляет неболь-
шой квартал на невысоком холме; прежде он был окружен стена-
ми, теперь его отличаешь по узким, кривым улочкам и высоким
средневековым домам Туз находятся некоторые древние здания,
между прочим, собор чуть ли не Святого Петра (не помню хорошо).
Он невелик, но очень красив, и между прочим поразил меня оби-
лием цветных стекол в окнах, что придавало ему какой-то мисти-
ческий вид. Этот маленький укрепленный город и созидал всю ис-
торию Женевского кантона в непрерывной борьбе за независимость.
Особенно тяжелую борьбу приходилось ему выдерживать против
герцогов Савойских, которые упорно старались подчинить Женеву
своему господству. В настоящее время в Женеве ежегодно справляет-
ся в своем роде национальный праздник в память спасения города
от одного набега савойцев. Не помню уже, когда произошла эта
история, по войско савойцев успело застать город совершенно врас-
плох, их никто не ожидал, все спали, и савойцы уже начали лезть
по стенам, как вдруг одна женщина, проснувшись, подняла трево-
гу и за неимением под рукой более подходящего оружия запустила
во взбирающегося на стену савойца ночным горшком. Между тем
пробужденные граждане бросились на нападающих, сбили их со
стены, а потом сделали вылазку и нанесли савоицам жестокое пора-
жение В намять этого события в Женеве иод вечер и ночью празд-
нуют веселый карнавал Тут весь город высыпает на улицу, особен-
но молодежь и девицы, так как карнават составляет воспоминание
о беспорядочной потасовке сражавшихся, а потому на нем допуска-
ется множество шалостей, толкание друг друга и т. п. Одна русская
студентка рассказывала, как к ней подскочил какой-то молодец и
звонко поцеловал, а она его отпихнула изо всей силы при всеобщем
хохоте толпы, к которому присоединилась и она. Надо сказать, что
при благовоспитанности швейцарцев все эти шалости не переходят
в непристойности и карнавал действительно очень весел Я был на
23 Заказ 2695
354
Л. А. Тихомиров
нем только раз. В память события сочинена и патриотическая песня,
в которой, вспоминая доблести предков, граждане обещают:
Tachons nous a notre tour
Diminuez leu r amours.
А кончается она грозным припевом по адресу врагов:
Savoyard, gard, gard*.
Конечно, вся эта средневековая вражда давно поросла быльем.
Одна хорошенькая савойярка в Морне, рассказывая об этом женев-
ском празднике, с хохотом и страшным грассированием, которому
обучают детей в савойских школах, повторяла:
Savoyard, rah, rah...
Эта угроза ее потешала.
Кроме маленького уголка старого города, в Женеве ничто не но-
сит средневекового вида. Улицы прямые и широкие, дома по боль-
шей части современной архитектуры, но красивых зданий мало. Даже
университет, общирный и, вероятно, удобный, совсем не рассчитан
на красивое впечатление. Не мастера женевцы и на памятники. Они
гордятся памятником герцогу Брауншвейгскому, тому самому, кото-
рый своим нелепым и, как утверждают, изменническим** командо-
ванием прусской армией дал первую победу французам-республи-
канцам, уже готовым обратиться в паническое бегство.
Я спрашивал, какое дело Женеве до военных деяний герцога
Брауншвейгского Оказалось, что памятник поставлен не за то. Гер-
цог, презираемый после своего похода по всей Европе, поселился в
гостеприимной Женеве, где оставался до самой смерти и оставил ей
в наследство свое громадное состояние. Так вот за этот дар, позво
ливший женевцам создать, много полезных учреждений, они и по-
ставили ему памятник, Он, говорят, стоил много денег, но совер-
шенно ниже всякой критики: невысокая конная статуя герцога по-
среди четвероугодьной площадки, обнесенной невысокой колонна-
дой. Никакой идеи, ни малейшей красоты.
* Будем готовы в свою очередь ослабить их любовь. Савойяр, берегись,
берегись (фр.).
** Говорят, он действовал по приказу масонского ордена, к которому при-
надлежал.
Тени прошлого
355
Не расщедрились женевцы и для Жан-Жака Руссо, с которым,
впрочем, и при жизни не ладили. Но если мал и незаметен памят-
ник ему, зато место выбрано превосходно Это крохотный осгровок
Жан-Жака Руссо посреди Роны, около большого моста, с которого
на него спускаются по узенькому -мостику. Здесь, говорят, любил
сидеть при жизни гениальный и несчастный философ И здесь все
охватывает меланхолическим настроением, так соответствующим его
памяти. Высокие деревья покрывают островок густой тенью. Крис-
тальная Рона неумолчно журчит, говоря о вечности, в которой
бесследно исчезают наша жизнь, дела и величие А кругом красуется
вечная природа, равнодушно провожающая в могилу человеческие
поколения. Быть может, и лучше, что памятник так незаметен: это
более гармонизирует с общим настроением наблюдателя.
В Женеву я приехал по железной дороге и ознакомился с канто-
ном с берега. Потом мне тоже приходилось немного бродить пеш-
ком Повсюду поражала тщательная обработка почвы и еще — бес-
конечные высокие каменные заборы. Мы с женой однажды вздума-
ли выйти прогуляться в поле, за город. Шли-шли, наверное, вер-
сты две и ничего не видели, кроме каменных стен. Даже крыши не
выглядывали из-за них. Это действовало крайне неприятно, словно
тюрьма. Мы рассуждали между собой: неужто женевскому гражда-
нину нельзя нигде вздохнуть вольным воздухом? В конце концов
мы таки достигли этого вольного воздуха, но только уже у подно-
жия Салева перед самой французской границей.
Впрочем, для женевцев есть все-таки одно вольное местечко, не
захваченное частной собственностью, не перегороженное никакими
заборами. Оно не очень велико — версты три в длину и в ширину,
но на нем довольно много леса, много полян и лужаек, цветы,
воздух, простор Это так называемое Jonction — треугольник на
месте слияния Арва с Роной. Сюда ходят гулять множество женев-
цев целыми семьями, и тут действительно можно наслаждаться при-
родой. Но только если сделать десяток прогулок на Jonction, го,
думаю, изучишь каждый аршин земли, каждое дерево, каждый
кустик. В других местах все позанято, но, к счастью, не везде огора-
живаюз землю эти ужасные каменные стены. Есть даже превосход-
ные сады, совершенно не отгороженные от дороги. Роскошные пло-
ды, яблоки и т. п. унизывают деревья тут же, на глазах путника, и
осыпаются даже на землю, но великое преступление сорвать что-
нибудь или подобрать в пределах сада. Только если яблоко закатится
на дорогу, прохожий имеет право взять его. Женевцы свято соблю-
дают все эти правила. Мне говорили, что доселе не отменен закон,
который разрешает хозяину застрелить в своем саду забравшеюся
23-
356
Л. А. Тихомиров
туда человека. Сомневаюсь, что этот варварский закон мог приме-
няться на практике.
При тесноте женевской территории лучшее место для прогулок —
это Салев, на французской территории. Там масса пустых, диких
мест и полное приволье
В приозерные городки canton de Vaud (Виллио по-немецки) я
ездил на пароходе. Одну прогулку совершили мы всей семьей, с
Эльсницами и еще с кем-то. Езжал туда и один. Езда но Женевско-
му озеру не очень-то приятна. На него с гор постоянно налетают
шквалы и разводят волнение, так называемую толчею А пароходи-
ки маленькие, качаются, как скорлупки. Привыкши к поездкам по
Черному морю, часто такому бурному, я и представить не мог,
чтобы меня могло закачать на ничтожном озере. Однако один раз
меня так закачало, что если бы мы не подошли к берегу, зо мне бы
не избежать рвоты. Но рейсы парохода самые коротенькие, приста-
ни на каждом шагу. Это выручает при качке,
Я уже говорил о красоте видов этих городков. В Женеве нет и
подобия им, а из ряда городков самые очаровательные — это Ло-
занна, Кларан, Монтре... Это местности, где швейцарские горы об-
рываются в Женевское озеро. Веве — находится уже на более плос-
ком прибрежье, так же как и Шильон. Но в Кларане и Монтре
обрывы скал, на которых они расположены, опускаются в озеро
местами вертикально, и самые дома по берегу построены так, что
их фундамент упирается в дно, может быть, больше аршина глуби-
ной. Не знаю, зачем их так строили, а может, их погружение про-
изошло оттого, что воды озера поднялись. Любопытно, что и в
Женеве на берегу Роны есть дома, которых фундамент погружен в
воды реки, так что обыватели выбрасывают через окна всякий сор
прямо в Рону. Не помню, в Кларане или Монтре мне рассказывали
о страшной катастрофе, происшедшей давно, но в исторические
времена. В Савойских Альпах громадная скала, целая гора обруши-
лась в озеро и произвела огромную волну, которая докатилась до
противоположного швейцарского берега, нахлынула на него, смыла
дома и произвела страшные опустошения. Но прошли века, жители
успокоились и снова стали жить в домах, подымающихся прямо из
воды. Разумеется, туристы и дачнцки не живут в них Их жилища
разбросаны гораздо выше, по откосам гор.
Хороша Лозанна, но еще лучше Монтре и Кларан, построенные
на больших и малых террасах, покрытых садами, и на все стороны
открывающие роскошные виды. Часто бывает, что дом на верхней
части террасы имеет врего один этаж, а на другой стороне — два и
три этажа. Тут-то и снимают квартиры многочисленные дачники. Я
Тени прошлого
357
думаю, что приезжих в Кларане и Монтре больше, чем ту 1емцев
Для детей иностранцев здесь имеются очень хорошие школы с ин-
тернатами. Разумеется, имеются прекрасные отели с пансионом. Все
это очень дешево. Есть совсем недурные отели с пансионом по пять
франков в сутки. Климат по всему прибрежью здоров, масса возду-
ха и солнца. Но среди иностранцев, ищущих здесь убежище, множе-
ство больных, чахоточных и иных. Бродя по кладбищу в Кларане, я
заметил очень иного могил с русскими надписями.
В противоположность Женеве, во всех этих маленьких городках —
всюду кругом в изобилии имеются места для прогулок не только в
искусственных садах, а и на вольном просторе никем не занятых
лесков, кустарников, лугов. По Женевскому озеру можно и гулять
в лодках, но иностранцы этим мало пользуются, не доверяя кап-
ризному отеру, на котором совершенно неожиданно налетают жес-
токие шквалы. Но есть хорошие прогулки и по горам. Особенно
живописен так называемый Dent du Midi. Это громаднейшая скала,
тонкая и высокая, немного искривленная, действительно имеющая
форму клыка. Оттуда сверху, говорят, открывается вид неописуе-
мой красоты. По взбираться на Dent du Midi, а тем более спускаться
с него очень трудно и опасно. Издали этот пик кажется совершенно
отвесным. Но в действительности по нему извивается узенькая тро-
пинка, по которой проводник кое-как доводит туриста до вершины
Эту вершину образует маленькая площадка, едва вмещающая не-
сколько человек. Здесь, конечно, вечно дует ветер, угрожающий
сбросить путника в любую сторону на верную гибель. Однако нахо-
дятся все-таки любители сильных ощущений, подымающиеся на
Dem du Midi.
Незадолго до нас тут едва не прои юшла катастрофа. Компания
туристов была захвачена на площадке пика густыми облаками, ко-
торые упорно не расходились несколько дней. В глубокой тьме тури-
стам пришлось сидеть на скале, среди холодной мокроты, заботясь
только о том, чтобы не слететь в пропасгь. Возвращаться было не-
возможно, потому что гид в этом тумане не в состоянии был найти
тропинку. Так эти злополучные люци сидели без пищи и питья, без
движения, в мокром холоде в течение нескольких дней. Они могли
умереть даже от голода и истощения, если бы наконец утес не
очистился от облаков. Тогда только неудачливые туристы могли ос-
вободиться из своей западни.
Помнится, не более получаса пути отделяет Кларам от знамени-
того Шильона. Этот замок оказался совсем не таков, как я вообра-
жал Он высится не на какой-нибудь скале, а расположен на совер-
шенно плоском месте, каких почти не бывает на Женевском озере,
358
Л. А. Тихомиров
и не представляет никакого величественного вида. Это огромное
здание, то есть охватывает очень широкое пространство, и, конеч-
но, окружено стенами, весьма солидными, но совсем не поражаю-
щими высотой. Эти стены со стороны суши защищены глубоким и
чрезвычайно широким рвом, а со стороны озера как стены, так и
все здания обрываются прямо в воду, то есть фундамент возведен
прямо на дне. Собственно говоря, я не знаю, были ли они возводи-
мы со дна или уровень озера повысился и залил их. На Женевском
озере многое заставляло меня думать, что уровень его повысился на
аршин и больше со времен постройки Шильона и других зданий,
фундамент которых зиждется на дне. Как это могло случиться? Мо-
жет быть, Рона не дает достаточного стока водам, стекающим в
озеро с окружающих гор. Впрочем, это тодько мое предположение.
Здания Шильонского замка невысоки, хотя некоторые и имеют
этажа по три. Также и башни, просторные и вместительные, не
очень высоки. Вообще замок имеет вид крепости очень солидной,
но нигде нет ни искры чего-нибудь легкого, воздушного. Вся его
наружность суровая и мрачная.
Савойские герцоги очень дорожили Шильоном как пунктом, из
которого они могли господствовать в Швейцарии. Они, конечно,
могли держать в замке большое количество войска. В настоящее вре-
мя больше половины Шильона занято каторжной тюрьмой. Осталь-
ная половина сохраняется в средневековом виде и доступна осмотру
желающих. Эту часть замка я прошел из конца в конец.
К нему, конечно, подходишь, вспоминая стихи Жуковского:
На лопе вод стоит Шильон,
Там в подземелье семь колонн...
Входить в Шильон нужно по мосту через крепостной ров. В преж-
ние времена, говорят, он был подъемный. Теперь это самый обык-
новенный мост. Первое, что нам показали, — это подземная темни-
ца, где был заключен Бонивар. Строго говоря, она не совсем под-
земная, а только наполовину. Верхняя ее часть возвышается над
землей, как бывает в подвальных этажах, и в ней есть несколько
окон, выходящих прямо на озеро. Они находятся под самым сво-
дом, так что узники не могли заглянуть в них, но света пропуска-
ют много, так что в тюрьме совсем не темно. Но над водой они
должны выходить невысоко, и мне кажется, что при буре волны
озера могли бы захлестнуть в них.
Могу сказать, что именно эта тюрьма, бониварская, очень кра-
сива. Ее потолок состоит из нескольких сводов, опирающихся на
колонны. Семь ли их или нет, я уже не помню, но только эта
Тени прошлого
359
совокупность сводов и колонн гораздо красивее, чем один общий
свод камер Петропавловской крепости. Правда, колонны толстые,
приземистые, и своды все-таки производят давящее впечатление.
Но строитель, очевидно, был талантливым архитектором и сумел
устроить свое сооружение очень красиво, тем более что тюрьма
довольно светлая, светлее многих нижних камер Петропавловской
крепости. Посетителям, разумеется, показывают столб, к которому
был прикован Бонивар, и тропинку, протоптанную узником в ка-
менном полу. Тропинка эта, впрочем, очень неглубока.
Из этой тюрьмы проходят в ряд других, гораздо худших, пото-
му что совершенно темных и каких-то узких, а далее помещаются
комнаты пыток. За ними какой-то темный коридор приводит к
колодцу, служившему местом казни осужденных. Говорят, на дне
этого колодца были натыканы острые ножи. Подлежащего казни
толкали в колодец прямо на эти острия. Пройдя всю эту анфиладу
мест мучений, чувствуешь наконец какую-то одурь. Чего только
люди не проделывали здесь над своими ближними! Но я был еще
более поражен, когда мы отсюда поднялись в покои савойских гер-
цогов.
Ход туда идет по винтовой лестнице из комнаты пыток и прямо
в спальню герцога. Положительно не постигаешь нервов и психики
людей этих времен. Спальня герцога, оказывается, была помещена
над пыточной комнатой для удобства. Отсюда, лежа в постели, он
мог слышать крики и стоны несчастных, подвергаемых мучениям,
и их показания. Незачем было беспокоиться спускаться в пыточную.
Он все слышал от себя, из спальни, на сон грядущий, которого,
очевидно, не портил мучительный визг истязаемых.
За спальней следуют другие комнаты герцога, между прочим,
комната герцогини, которая окнами выходит прямо на озеро, но
уже на большой высоте. Какой-то ревнивый герцог придумал для
своей жены такое помещение из предосторожности, чтобы она не
могла убежать. Но в те времена и у дам нервы были покрепче ны-
нешних. Герцогиня именно этими окнами и воспользовалась для
бегства. Ее возлюбленный подъехал на лодке к стене замка, а она
сверху спустилась к нему на веревке и удрала таким образом от
нежного супруга.
Из других комнат особенное впечатление производит громадная
зала, в которой герцоги принимали и угощали своих рыцарей. Это
целый манеж. Много сотен человек могли здесь разместиться с пол-
ным удобством. На двух противоположных сторонах залы устроены
неимоверной величины камины. В каждый из них можно было уло-
жить чуть не сажень дров. Живописное зрелище должна была пред-
360
Л. А. Тихомиров
ставлягь толпа пирующих рыцарей, освещенная с двух сторон заре-
вом этих двух громадных костров.
VI
Немного месяцев суждено мне было пожить соответ-
ственно моим предположениям, то есть в отдалении от политичес-
кой деятельности. Обстоятельства сильнее человека, и прошлое на-
лагает на нас такие обязательства, которым мы не в состоянии
противиться.
Но прежде чем перейти к этому, я должен сказать, что в Женеве
нам пришлось пожи гь недолго по причинам чисто семейным.
Наш маленький Саша заболел коклюшем, и его требовалось не-
медленно вывезти из города. Ввиду приближавшихся холодов нуж-
но было перебраться в теплую местность, где мальчик мог бы бес-
препятственно оставаться на воздухе и в зимнее время. Таким мес-
том была хорошенькая деревня Морне, в Савойе, близ Женевы. В
самой Женеве зимой довольно холодно и бывает хотя непродолжи-
тельный, но сильный снег. В окрестностях города также нет ни од-
ной местности, которая могла бы сравниться с Морне по обеспе-
ченности от зимних холодов. Оно закрыто от севера, северо-запада
и северо-востока горами Салева — Большим Салевом, Малым Са-
левом, Монгоссом и пр. Какая бы ни была погода в других местах,
а в Морне, прижавшемся к самому подножию Малого Салева, веч-
ное тепло и прекрасный горный воздух. Поэтому женевские врачи
сюда посылают больных, нуждающихся в тепле, и в деревне уже
давно основалось даже несколько недурных и недорогих пансионов
(5 франков в день). Есть также очень хорошая аптека какой-то като
лической общины. Сама деревня очень чистая и довольно богатая.
От Женевы она очень близко. Если идти прямо перевалом через
Салев, то расстояние, я думаю, не более верст трех; если же кто
предпочитает дорогу обходом кругом Малого Салева, во избежание
очень крутого перевала, то, может быть, наберется верст пять.
А перевал действительно очень крут. Дорожка шага два-три ши-
риной врезана в крутой бок горы, так что с левой стороны ее идет
обрыв, сначала небольшой, а потом все более и более глубокий;
дорожка идет не круто, так градусов двадцать пять. Но потом она
подходит к вертикальному обрыву страшной глубины и здесь пре-
вращается в лестницу, Pas de I’echelle. очень крутую, врезанную в
бок горы и пробитую в камне. Шириной она каких-нибудь два шага.
Слабая голова кружится, когда взглянешь в обрыв. Но если голова
не кружится, то лестница вполне удобна, и туристы подымаются
Тени прошлого
361
по ней даже на ослах. Я ходил по ней много раз, но потом стал
предпочитать длинную обходную дорогу на Аннемас и погранич-
ную деревню Монесюлла.
Все это находится уже во Франции. Но необходимые для жизни
продукты и лавочки есть в достаточном количество и в самом Мор-
не, да и в Женеву нетрудно сходить при надобности Ходил туда
даже какой-то дилижанс через городок Аннемас, но я ни разу им
не пользовался.
В довершение всего Морне замечательно живописен За спиной у
него Салевские горы, а внизу под ним развертывается широкая
долина Арва, окаймленная хребтами гор. По ту сторону, прямо пе-
ред Морне, как на ладони белеет во всю долину вечно снежная
громада Монблана.
Кругом, в какую сторону ни направься, местности одна друюй
красивее и притом самого разнообразного характера: то суровые до
головокружения скалы Салева, то мягкие очертания долин в Мон-
петье, между двух вершин Салевов или при спуске из Морне к
Арву и т. д. Па всякий вкус, на всякий момент настроения тут'
можно выбрать местечко, на котором отдыхает душа, погружаясь в
гармонию с природой.
Мы наняли себе квартирку в доме m-г Albert Bain с женой. Он
находился на конце Морне, прямо упираясь в подножие Малого
Салева. Эта местность деревни называлась La Chapelle, потому что
тут когда-то стояла часовня. Вероятно, ей когда-то принадлежал сад
крупных грецких орехов, который стал потом коммунальной соб-
ственностью, так что орехами могли невозбранно пользоваться все
жители. Прямо из дверей нашей квартиры мы могли спускаться в
красивое зеленое ущелье, ведущее к реке Арв. А повернув из дверей
направо, мы видели над своими головами бесплодную громаду Ма-
лого Салева. Он тут подымается очень круто, но не обрывом и
покрыт множеством желтых скал, которые, кажется, ежеминутно
грозят падением. Жутко становится при мысли, что если какая-
нибудь скала оборвется и начнет прыгать вниз по крутизне Салева,
то остановится, конечно, не раньше чем сокрушив вдребезги доб-
рый десяток морнеских домов Но скалы держатся твердо. В деревне
не видно никаких следов такого обрыва их.
Подъем на Салев составляет прогулку очень приятную, хотя до-
вольно трудную Долго приходится карабкаться, прежде чем добе-
решься до плоской площадки, составляющей вершину горы Все
время подъем идет по камню, среди скал, где очень редко сохрани-
лись кустики и кое-какие клочки травы Однако здесь мальчики из
Морне пасут своих коз, рассеянных там и сям небольшими группа-
362
Л. А. Тихомиров
ми. Мы часто любовались изумительной эквилибристикой коз, ко-
торые умудряются проходить по отвесным обрывам скал, чтобы
сорвать какую-нибудь одну ничтожную травинку. Впрочем, они все-
таки успевают наедаться среди этого бесплодия, ими же, конечно,
и созданного.
Верхняя площадка Салева сравнительно недурно поросла куста-
ми, деревьями и травой. Здесь же, кажется, не позволяют пасти
коз, и потому можно найти немного тени и прохлады. А на середине
площадки видны развалины башни на самом краю вертикального
обрыва горы вниз. Эта башня входила в систему укреплений замка,
находящегося и поныне под этим обрывом, на той стороне горы.
Но к замку нельзя спуститься из Морне. К нему нужно идти
длинным обходом кругом горы, туда, где в Женеву спускается Pas
de I’echelle. Это очень странное место. Малый Салев обрывается в
сторону Женевы вертикально. Но между верхней частью обрыва и
нижней тянется длинная площадка шириной Шагов сто. На ней-то и
был построен замок, ныне превращенный в отель. Замок был почти
неприступен. Снизу нельзя к нему подняться, сверху — нельзя спу-
ститься. Однако для еще большего обеспечения на верхушке Салева
была воздвигнута уже упомянутая выше башня. Защитники замка
имели еще одно средство защитить себя от обломков камней и скал
с верха горы. На всем протяжении площадки в боку Салева против
замка продолблен длинный каменный навес шагов десять—пятнад-
цать шириной. Спрятавшись под ним, можно было находиться в
полной безопасности от камней сверху. Я задавал себе вопрос: при-
рода или искусство создали этот удивительный навес? Это был бы
египетский труд даже для современных инженеров. Но ходить под
ним как-то неприятно, все думается: а что, если эта каменная масса
осядет на тебя и раздавит как червяка?
С Малого Салева видна, как на географической карте, широкая
долина Арва. Вид превосходный всегда. Но один раз я наблюдал
сверху восход солнца, и это была картина уже совершенно феери-
ческая. Сначала надо всей долиной лежала темная мгла и только по
ту сторону сверкали отдельные вершины гор да сам величественный
Монблан сиял, отражая лучи еще невидимого солнца. Постепенно
количество освещенных вершин увеличивалось, и они начинали
сливаться в целые хребты, а вся долина Арва закрывалась сплош-
ным туманом. Еще несколько минут — из-за гор брызнули яркие
лучи солнца, и вся долина преобразилась: она превратилась в море,
поверхность которого ярко сверкала под лучами солнца и колыха-
лась грядами волн. А солнце все понемножку подымалось, и в сплош -
ном море начали появляться островки более высоких мест. Они все
Тени прошлого
363
вырастали и умножались в числе, начали между собой сливаться;
через несколько времени явилась новая картина: передо мной раз-
вертывалась суша, а вместо моря осталось только множество озер.
По мере того как солнце поднималось, эти озера высыхали, умень-
шались, исчезали, и наконец все пришло в реальный вид: передо
мной лежала долина Арва, освещенная свежими лучами солнца.
Для того чтобы полюбоваться закой фантасмагорией, стоит встать
перед рассветом и вскарабкаться повыше на гору.
Замечательно хорош был от нас также вид на Монблан, кото-
рый весь день, а особенно перед рассветом и на закате, десяток раз
меняет свою окраску от белоснежной до лиловой и разных оттенков
розового цвета Кстати сказать, в Морне мне говорили, что Мон-
блан — памятник Наполеону. Это совершенно верно. Очертания его
снежных вершин изображают очень точно мертвеца, лежащего во
всю длину тела, и не мертвеца вообще, а именно Наполеона: легко
улавливаешь фигуру его головы, лица и туловища. Раз вглядевшись
и уловив это сходство, уже нельзя отрешиться от этого впечатле-
ния, так что Монблан начинает нагонять какое-то унылое, траур-
ное настроение. Я им любовался гораздо больше до тех пор, пока не
признал в нем мертвого Наполеона.
Малый Салев был, так сказать, домашним местом наших прогу-
лок, и помехой этому служила только трудность, а местами невоз-
можность втаскивать на него колясочку ребенка. Но Большой Салев
гораздо выше Малого и по массиву вдесятеро больше, так что в
общем на нем больше живописных мест. Сверх того, он довольно
лесист. Взбираться на него по крутизне можно по множеству тропи-
нок, и, кроме того, на него ведет очень хорошее шоссе, так что мы
доходили до самой вершины с колясочкой Саши. Дорога от нас к
нему вела через долину, находящуюся между вершинами обоих Са-
левов, на которой расположена деревня Моннетье. В конце этой
долины — обрыв, через который каменная дорожка Pas de I’echelle
ведет к Женеве. От Моннетье шоссе подымается несколькими коле-
нами на Большой Салев. На одной из боковых тропинок путник
натыкается на изображение Богоматери на плите большой скалы.
Это так называемая None Dame de Saleve. Вершина горы представ-
ляет обширную плоскость с прекрасными лугами, которая доволь-
но полого спускается на савойскую сторону, а на женевскую сторо-
ну обрывается круто, местами отвесно, хотя эти обрывы все-таки
не так громадны, как на Малом Салеве. Сверх того, этот обрыв
прорезывается двумя узкими ущельями: Grande Garge и Petite Garge.
По их дну узенькие тропинки ведут к подножию горы. Я по ним не
ходил и думаю, что это все-таки страшная крутизна. Туристы, од-
364
Л. А. Тихомиров
нако, любят сидеть на обрывах Большого Салева, сорваться с кото-
рых — это значит наверняка разбиться в лепешку. Опасность прият-
но шевелит нервы, тем более что снизу из обрывов часто подыма-
ются облака, густым туманом скрывающие все, что находится
под ногами. Эти облака, загибаясь на вершину, имеют вил ги-
гантских клубов пара.
Плоскость Салева необитаема. Там живут иногда в шалашах только
пастухи, когда наступает время перегонять стада на луга Салева.
Сверх того, есть домик, в котором на летнее время помещается
ресторан для туристов. Его содержала мать нашей хозяйки. В рестора-
не можно было напиться прекрасного кофе со сливками или по
желанию недурно пообедать.
Прогулка на Большой Салев требовала чуть не целого дня, так
что мы с ребенком не могли часто забираться так далеко. У нас и
без того поблизости было так много прекрасных мест прогулки.
Интересную прогулку давала даже наша собственная деревня.
Основная длинная извилистая улица ее с узкими высокими домами
так и дышала средними веками. Маленькая площадка посредине ее,
где находились бассейн и кузница, так и просилась в иллюстрацию
к «Трем мушкетерам». Крепкая каменная постройка французских
деревень, видимо, много веков не изменяется никаким капиталь-
ным ремонтом, и только на более новых немногочисленных улицах
Морне исчезал средневековый характер обиталищ. Одна сторона де-
ревни шла вдоль ущелья, окаймленная виноградниками и огорода-
ми. Другая сторона тянулась на сравнительно ровной плоскости к
Mon Gosse, горе, на вершине которой находился замок. Это была
богатая частная собственность, владелец которой был женат на рус-
ской. В этой части Морне все было тоже наполнено огородами и
виноградниками. Я часто наблюдал тут работу французского крес-
тьянина. Здесь не было ни плуга, ни сохи. Все работали громадными
мотыгами. Медленно, с усилием поднимал ее крестьянин, и потом
она сразу обрушивалась, глубоко вгрузая в землю. Затем он опять
так же медленно поднимал ее для нового тяжелого удара. Случа-
лось, что я уходил на прогулку, возвращался через час-два и видел
снова согнутую фигуру крестьянина, продолжавшего долбить зем-
лю. Я удивлялся этому тяжкому, упорному труду, и мне думалось,
что русский крестьянин не выдержал бы его. Но в горах земли
мало, тут местами плуту и не повернуться, да и земля вся в терра-
сах. Наконец, в ней слишком много больших кусков камня. При-
ходится все делать всесокрушающей мотыгой да могучими мускула-
ми и хребтом человека.
Много у морнеских крестьян было и домашней работы. Наш
Тени прошлого
365
m-r Albert Ваш тоже имел порядочное хозяйство; у них откармли-
вались до безобразия жирные боровы, выводились кролики, много
было птицы Много было и коз. В определенные часы стада коз
проходили по улице, и их доили для желающих тут же, на их глазах.
Крупного скота у нас было совсем не видно.
Французский крестьянин неутомим в труде, но на многое не
хватает рук, и множество итальянцев приходят на заработки во
Францию. Их труд предпочитается по дешеви те, но они очень бунт-
ливы и доставляют много хлопот своим хозяевам. Были итальянцы
и у нашего хозяина, и помню, как m-me Albert Bain подавала им к
столу непременно черствый хлеб, уверяя, что они не любят мягко-
го. На самом деле причина состояла, конечно, в том, что мягкого
хлеба они бы съели гораздо больше, чем сухого.
Церкви в Морне не было, но была католическая община, в
которой, конечно, совершалось богослужение. Школа же для окре-
стных деревень находилась в Monnetier. Мы там присутствовали при
торжественном акте и раздаче наград. Торжество было действитель-
но большое, собралась разряженная масса народа, оживленного и
видимо заинтересованного учением детей. Учили их очень старатель-
но, потому что в Савойях это имело и политическое значение. Савой-
ский я тык хотя и есть наречие французского, но непонятен д ля фран-
цузов. Старики еше при нас говорили на своем родном patois, но
молодые поколения заботливо обучались по-французски, и очень ус-
пешно, так что при нас уже вся масса населения хорошо говорила по-
французски, и притом очень чисто и правильно. Источник этого в
школе, где детей учат произносить все буквы и слова отчетливо и
грамматически строить фразы, так что в Савойях говорили лучше, чем
в природных провинциях Франции. Помню, как прекрасно я понимал
здесь детей, совершенно вроде того, как понимал каждое слово в
«Comedie-Frangaise», где для артистов тоже обязательно отчетливо про-
износить каждую букву. Тут только наглядно понимаешь, что все лти
аксани и прочие знаки имеют действительно реальное значение.
Пришлось нам видеть в Морне и торжество совсем другого рода —
это большие маневры войск.
Маневры эти изображали вторжение неприятельской армии из
Женевы во Францию и отбитие этого вторжения. По плану манев-
ров, вторжение было сначала очень удачно, так что неприятель
занял и Аннеси, и наш Морне, и проник далеко в глубь страны по
долине Арва. Действия французской армии начались еше ночью, но
я начал их наблюдать с утра, когда неприятель уже был отброшен
на значительном пространстве долины Арва и французские войска
приближались к Морне, где укрепился неприятель. Взобравшись на
366
Л. А. Тихомиров
Салев, я наблюдал сверху за движением войск, хотя это было вос-
прещено, так как и неприятель мог бы сделать то же самое. Следо-
вательно, если бы я был замечен, то мог бы быть арестован в
качестве неприятельского соглядатая. Через несколько времени один
прохожий, заметив меня, крикнул снизу, чтобы я сошел, и мне
пришлось расстаться со своим наблюдательным пунктом. Тем не
менее я успел увидеть, как французы одним скрытым ущельем
подбирались к Морне. Но зато я не успел возвратиться в деревню к
самому торжественному моменту: взятию ее штурмом.
В самый разгар штурма попала, напротив, жена с ребенком. Она
гуляла с коляской в виноградниках Морне совершенно спокойная
и не ожидала никаких страстей. Неприятель занимал деревню, но
все было спокойно, битва шла далеко.
Как вдруг французы неожиданно ворвались в деревню. Началась
страшная пальба с обеих сторон. Перепуганная жена не знала, куда
им бежать в этой свалке. Но дело кончилось быстро. Неприятель
принужден был очистить деревню, начать обшее отступление к же-
невской границе. Этим и кончалось задание маневров.
После того началось мирное веселье. Солдаты после суточных
боевых трудов рассеялись по деревне. Они начали мыться и бриться,
и скоро дворы и террасы морнеских домов запестрели синими и
красными пятнами военной униформы. Несколько человек пришли
и к нашим хозяевам, куда набрались откуда-то и деревенские деви-
цы. Начались у них всякие тары-бары. Вышел и я посмотреть на
террасу. Там за столом угощали двух-трех галантных солдат, кото-
рые весело рассыпались перед девицами во всяких комплиментах.
«Jamais je n’ai vu des si iolies filles, qu'a Mornez» (Нигде я не видел
таких красивых девушек, как в Морне), — уверял один, а барыш-
ни краснели и хихикали.
Веселый народ французы. После всей маневренной усталости этих
бравых молодцев тянет не к отдыху, а к тому, чтобы поболтать да
подурачиться с девицами.
Наша жизнь в Морне была сравнительно уединенна Я бывал в
Женеве часто, но, чтобы посетить нас, требовалось во всяком слу-
чае несколько часов, так что нас навещали нечасто. Меня так и
прозвали тогда «морнеским пустынником» — в подражание «фер-
нейскому пустыннику». Ферней, где жил Вольтер, лежит тоже где-
то В этих местах. Однако нас все-таки посещали, хотя, конечно, не
так усердно, как «фернейского пустынника». Один раз явился к
нам Плеханов с Верой Засулич и еще с кем-то, только без Дейча.
Помню, что мы провели время очень весело и приятно, угощали
их, мною гуляли по окрестностям. Только во время прогулки вы-
Тени прошлого
367
шло маленькое приключение с Плехановым. По дороге попалась
крутая горка, вроде утеса, густо заросшая кустарником. Ему взду-
малось на нее взобраться. Видно, что он в Швейцарии мало гулял,
незнаком был с коварством гор и лесов. Стал он шибко подымать-
ся кверху и скоро бесследно исчез в густой заросли. Из нас никто
не последовал за ним. Через несколько времени мы стали окликать
его; «Куда вы девались, спускайтесь!..» И вот сверху послышался
его встревоженный голос: «Я не могу спуститься, тут так круто,
что я падаю». Он, очевидно, не знал, что на iupy влезть гораздо
легче, чем спуститься, и, увлекшись, добрался до такой крутиз-
ны, что уже назад и ногу негде было поставить. Положим, в дан-
ном случае только очень неопытный турист мог тревожиться. Опас-
ности никакой не было. В такой густой заросли нельзя было обо-
рваться, руки везде цеплялись за ветви, ноги везде упирались в
корни. Можно было поцарапать руки да изорвать платье, и только.
По напрасно мы кричали, чтобы он держался за кусты. Он не умел
приспособиться, и кому-то из нас пришлось лезть помогать ему
спуститься. ч
Вера Засулич, которой, видно, тоже нечасто приходилось гу-
лять на лоне природы, была весела и оживленна, как никогда.
Она громко кричала, бегала и совершенно скандализировала нашу
чинную m-me Albert Bain. Нужно сказать, что Засулич явилась
полной оборванкой, с растрепанными волосами и совсем скину-
ла башмаки, бегая на босу ногу. M-me Albert Bain пришла в ужас
и говорила потом мне, что она поражена, как к нам могла явить-
ся «cette fille» (эта девица). Нелегко было успокоить ее, что «сене
fille» очень хорошая, но только невоспитанная, что такие бывают
в России и т. п.
Тихо, мирно и в довольстве протекала наша жизнь в Морне.
Наших средств хватало на прожитье без нужды, даже с избытком.
Жизнь здесь была очень дешева. Морне расположен в так называе-
мой «зоне», то есть в полосе, свободной от таможни. Таможенная
граница начинается у французов довольно далеко от политической
границы со Швейцарией, а в Женевском кантоне ввозные продук-
ты совсем не облагают пошлиной (кроме часов). Таким образом, в
Морне все продукты очень дешевы. Мы жили в довольстве, без
всяких долгов и, как тихие люди и хорошие плательщики, пользо-
вались уважением хозяев и вообще жите ей. Впоследствии, когда
нам пришлось уехать в Париж, одна очень зажиточная семья не
побоялась упросить жену взять с собой как прислугу ее молодень-
кую, очень милую дочь. Это показывает прочность нашей репута-
ции в Морне, который оставался для нас приятным убежищем даже
368
Л. А. Тихомиров
и тогда, когда неотступные волны политики вопреки моему жела-
нию снова захлестнули меня. А их первый напор на меня произо-
шел, к сожалению, очень скоро, в том же 1882 году.
VII
Кажется, в ноябре 1882 года я получил от Марины
Никаноровны (то есть Оловениковой) известие, что в Париж едет
для свидания со мной Николай Яковлевич Николадзе10, имеющий
важные предложения исполнительному комитету со стороны влия-
тельных правительственных лиц. Так ей писала из России Вера Фиг-
нер, к которой по этому предмету приезжал Николай Константи-
нович Михайловский”. Должно сказать, что в своем «Запечатлен-
ном труде» Вера Фигнер передает предложения этого влиятельного
лица (графа Воронцова-Дашкова'2) не вполне так, как передавал
мне потом Николадзе. Может быть, ей изменяет память, может
быть, Михайловский излагал дело не совсем так, как Николадзе.
Но это не важно. Сущность, во всяком случае, одинакова, и, сверх
того, предложения Воронцова-Дашкова были только примерными.
Дело состояло в следующем. После цареубийства 1 марта, как
известно, образовалась так называемая Священная дружина, поста-
вившая своей задачей борьбу с террористами для охраны безопас-
ности Императора. Среди лиц этой дружины явилась мысль, нельзя
ли добиться от исполнительного комитета прекращения террорис-
тических действий хотя бы до коронации ценой каких-либо усту-
пок со стороны правительства. Этим был озабочен в особенности
граф Воронцов-Дашков, который через посредство некоего Бороз-
дина разыскал Николадзе как человека, способного войти в эту
идею и разыскать деятелей исполнительного комитета, чтобы войти
с ними в соответственные переговоры. Николадзе сообщил о пред-
ложении Михайловскому, а Михайловский — Вере Фигнер. Но Фиг-
нер не верила в искренность Воронцова-Дашкова и даже подозрева-
ла в этой затее простую ловушку — просто желание разыскать чле-
нов комитета для захвата их, и вести переговоры в России отказа-
лась. Но она предложила мне и Марине Никаноровне взять перего-
воры на себя и посмотреть, можно ли из них извлечь что-либо
выгодное. С этими известиями она послала за границу Салову (Нео-
нилу Михайловну11): Михайловский же заявил Николадзе, что он
должен ехать за границу ко мне как представителю исполнительно-
го комитета. Николадзе так и сделал.
Должен сделать некоторую поправку к повествованию Фигнер
об этом эпизоде. Она говорит, будто бы поручила нам заявить Ни-
Тени пришлого
369
коладзе, что ни при каком исходе переговоров исполнительный ко-
митет не лишает себя права на террористические действия. Такой
оговорки мы с Мариной Никаноровной ни письменно, ни устно
через Салову не получали, и я полагаю, что Вера Фигнер ее не
делала. Это было бы слишком нелепо. Воронцов-Дашков и его еди-
номышленники предлагали вопрос: ценой каких уступок прави-
тельства исполнительный комитет может обещать не производить
террористических действий? Если комитет ни при каких уступках не
соглашался дать такого обещания, то очевидно, переговариваться
не о чем, незачем Николадзе ездить за границу, незачем беспокоить
меня и Марину Никаноровну. Такой ответ Вера Фигнер могла по-
слать cpasy через Михайловского. Но у нее теперь явилась просто
некоторая аберрация памяти, в действительности же такого нелепо-
го заявления она нам не посылала.
Имя Николадзе очень меня заинтриговало. Еще раньше, до мое-
го приезда за границу, какие-то политические аферисты, может
быть с примесью шпионства, связанные, кажется, с Добровольной
охраной, тогда возникшей, приезжали к Лаврову с аналогичными
предложениями, и на разговорах с ними присутствовала и Марина
Никаноровна. Но это была явная пустопорожность, так что Марина
Никаноровнгя даже не рассказывала мне о ней серьезно В настоящем
же случае дело получало иной вид.
Я до тех пор не знал лично Николадзе. Но он пользовался круп-
ной репутацией в русском радикальном мире. Жизнь его также была
мне известна. Грузин по племени, он обладал пылким южным тем-
пераментом, но вместе с тем был очень умен, с университетским
образованием и прошел такую житейскую школу, которая могла
научить побольше, чем университет. Имея очень яркие радикальные
убеждения, он подвергался и политическим преследованиям, был
эмигрантом, издавал за границей газету, завел обширные знаком-
ства с французскими радикалами. Между прочим, он близко со-
шелся со знаменитым тогда Рошфором, которого считал гениаль-
ным публицистом. По возвращении в Россию он участвовал и в
городском самоуправлении, и в промышленных предприятиях и при-
обрел особенную известность как редактор-издатель тифлисской га-
зеты «Об юр». Он поставил ее на высоту лучших петербургских из-
даний и вел ее так резко, что можно было только удивляться, как
ему позволяют так свободно писать в провинции. Скоро потом вос-
последовавший литературный процесс «Обзора» обнаружил, каки-
ми крайними средствами он добивался свободы слова. Цензор жало-
вался, что он вымогал у него разрешения статей почти прямым
насилием. Припоминаю одну сцену такого рода. Разъяренный запре-
24 1аказ 2695
370
Л. А. Тихомиров
щением статьи, Николадзе однажды как буря налетел на квартиру
цензора Тот, испуганный, заперся на ключ, а Николадзе кричал на
всю улицу, требуя, чтобы он его впустил. Цензор вышел на балкон
и объявил, что не может впустить его в таком возбужденном состо-
янии. Николадзе долго бесновался, но наконец утих. «Ну, — крик-
нул он цензору, — вы видите, что я совершенно хладнокровен.
Пустите же меня. Ведь надо же нам как-нибудь столковаться». Цен-
зор впустил его, но, когда они начали столковываться, Николадзе
постепенно опять пришел в раж, и цензор был принужден разре-
шить ему все, что он требовал .. Человек был с темпераментом!
Однако «Обзор» в конце концов все-таки запретили, хотя процесс
свой он и выиграл.
Трудно было сомневаться в том, что Николадзе имеет какие-
либо серьезные основания верить в пользу переговоров, и я отпра-
вился в Париж немедленно по получении известия о его приезде
туда. Это было около половины декабря 1882 года В воспоминаниях
об этом эпизоде, данных Николадзе Бурцеву14 в «Былое», он гово-
рил, будто бы предварительно приезжал ко мне в Женеву и беседо-
вал, а потом отправился в Париж, где его ждал Бороздин, бывший
посредником между ним и графом Воронцовым Дашковым. Это не-
верно. У меня память неплохая, а я решительно не помню, чтобы он
заезжал ко мне в Женеву. Я его впервые увидел в Париже. Но как
мог сделать Николадзе такую странную ошибку? Вероятно, причи-
на этого именно в Бороздине. Этот господин, о котором Николадзе
говорит почти с отвращением, настаивал, чтобы Николадзе всту-
пил в переговоры чуть не с целым конгрессом народовольцев, и в
то же время видно, что он был приставлен Воронцовым для конт-
роля Николадзе и о ходе дела посылал правильные доклады Ворон-
цову. Возможно, что Николадзе и сказал ему, будто заезжал ко мне
и я будто бы обещал снестись с широкими кругами партии
Возможно, что он даже и приезжал в Женеву, чтобы сбить с
толку Бороздина, но у меня он не был, и я даже весьма сомнева-
юсь, чтобы он мог найти меня в Морне, потому что ни адреса
моего, ни псевдонима ему неоткуда было узнать. Но, раз обманув-
ши Бороздина, Николадзе, давая свои воспоминания, может быть,
не наводил удобным отречься от своих слов.. Как бы то ни было,
по моим воспоминаниям, я прямо отправился в Париж и только
там с ним лично познакомился.
Тут я впервые увидал за границей и Марину Никаноровну. Она
занимала на rue Flatters небольшую квартирку, в три комнаты с
кухней, светлую и уютную, недурно меблированную. Мебель, по-
мнится, у нее была своя, но в Париже можно было очень задешево
Тени прошлого
371
обзавестись мебелью. Впоследствии с ней поселилась и Галина Чер-
нявская. Разумеется, мы встретились с Мариной Никаноровной с
великой радостью, как родные, и сразу перешли на «ты». Оказа-
лось, что Николадзе уже в Париже и был у Лаврова, познакомился
и с Мариной Никаноровной.
Я отправился к нему незамедли гельно. Он жил в какой-то весь-
ма приличной гостинице. Никого другого я у него не видал, хотя в
той же гостинице жил какой-то русский, с которым он был в
сношениях. В своих воспоминаниях Николадзе говорит, что Бороз-
дин жил не с ним, а в Grand Hotel. Мне же он тогда вовсе не
упоминал о Бороздине. А теперь мне странно, чго Бороздин, кото-
рый, в сущности, был навязан Николадзе в какие-то надзиратели,
поселился в другой гостинице... Вообще, правду сказать, воспоми-
нания Николадзе мне кажутся очень сомнительной искренности.
На меня он произвел тогда очень хорошее впечатление. Ум и
энергия его обнаруживались сразу. К своей миссии он относился
очень серьезно, не ожидая от правительства слишком добросовест-
ного исполнения обещаний, но находя, что эти обещания, даже и с
урезками, должны дать достаточно для того, чтобы стоило похло-
потать о достижении некоторою соглашения между правительством
и исполнительным комитетом. Таково же было мнение Михайлов-
ского и Кривенко, и гем более мое — человека, знавшего жалкое
ничтожество сил партии. О своих доверителях Николадзе не распро-
странялся. Ему, вероятно, не хотелось говорить, что он связался со
Священной дружиной, да и говорить об этом было излишне, пото-
му что раз произносилось имя Воронцова-Дашкова, то само собою
понятно было, что в дело замешана Священная дружина. Он ставил
дело так, что приносит предложения группы очень влиятельных
лиц, от имени которых выступал Воронцов-Дашков.
Само собою подразумевалось, что Воронцов-Дашков не мог всту-
пить в переговоры без ведома и согласия Императора. Но Николадзе
ручался мне за нечто большее. Он был совершенно уверен, что Им-
ператор по крайней мере один раз самолично, хотя и невидимо,
присутствовал при переговорах, слушая их из другой комнаты, скры-
тый за портьерой. Николадзе подмечал, что в более интересных ме-
стах разговора портьера шевелилась, и утверждал, что, по его све-
дениям, там был именно Император. Откуда шли сведения, он не
говорил. Он вообще, казалось мне, умел держать язык за зубами...
Но я имею некоторое косвенное основание думать, что Император
был очень хорошо ознакомлен с переговорами Воронцова. Когда я
подавал на Высочайшее Имя прошение об амнистии, то должен
был перечислить вкратце все революционные мои дела, конечно,
24*
372
Л. А. Тихомиров
не говоря ни о каких моих сообщниках, Дойдя до эпизода перегово-
ров с Воронцовым, я постеснялся говорить о нем в бу маге, которая
будет прочитана, конечно, не одним Императором. Поэтому я упо-
мянул об этом деле очень глухо, с замечанием, что оно, мне ка-
жется, известно Государю и что поэтому я расскажу эпизод под-
робно лишь в том случае, если он это мне прикажет... И однако
такого приказа не воспоследовало. Это ясно указывает, что в моих
объяснениях нет надобности, что Император и без них все знает, а
осведомлять комиссию о принятии прошений в такой момент, ког-
да он готов был вступать в соглашение с цареубийцами, вовсе не-
желательно.
Николадзе имел с Воронцовым несколько свиданий. Па них вы-
яснилось, что высшие сферы считают исполнительный комитет та-
инственной грозной силой, справиться с которой они потеряли
надежду. Между тем, не говоря уже о правлении вообще, необходи-
мо было совершить коронацию нового Царя. Письмо исполнитель-
ного комитета к Императору Александру III было свидете льством,
что комитет соглашался прекратить террор на известных условиях,
но они были неприемлемы, потому что требовали, в сущности,
отречения от самодержавия. Воронцов ставил вопрос: нельзя ли по-
лучить от комитета обязательства прекратить террор, хотя бы до
коронации, на каких-либо других, более исполнимых условиях?
Николадзе выражал свое мнение, что это действительно возможно.
Весь вопрос в условиях, в тех уступках, какие сочтет возможным
сделать власть. По поводу террора Николадзе заметил, что полити-
ческие убийства иногда составляют только акт самозащиты от по-
лицейских агентов. Воронцов отвечал, что шпионы не идут в счет,
пусть бере1утся сами. Требуется только прекращение террора в отно-
шении Царской фамилии и правительственных лиц.
Но что же можно предложить комитету за эту уступку? Об этом
Николадзе и должен был переговорить с народовольческим цент-
ром. В разговоре с Воронцовым правительственные уступки догли
быть намечены только примерно. Воронцов находил возможным дать
общую политическую амнистию, свободу печати, свободу органи-
зации обществ, свободу мирной пропаганды, расширение земского
и городского самоуправления. Обо всем этом требовалось, так ска-
зать, поторговаться с комитетом. Сверх того, являлся другой воп-
рос. Переговоры вело не само правительство а некоторая таинственная
группа влиятельных лиц. Не само правительство давало обязатель-
ства, а эта группа обязывалась выхлопотать в коронационном ма-
нифесте объявление уступок, которые будут условлены при перего-
ворах. Но где же гарантия не только добросовестности этой группы,
Тени прошлого
373
но даже силы ее в правительстве? Нужны были, стало быть, какие-
то немедленные уступки.
Входить обо всем этом в подробные условия Воронцов с Нико-
ладзе не могли до переговоров с исполнительным комитетом. Усло-
вия набрасывались только примерно. Окончательный проект дого-
вора мог быть составлен только при переговорах с исполнительным
комитетом, да и этот проект должен был быть подвергнут на реше-
ние обеих сторон, причем снова возмол но было представить себе
какие-либо его видоизменения. И вот почему лица, пишущие об
этом предполагавшемся договоре, далеко не одинаково излагают
его пункты, а каждый помнит только то, что ему хотелось. Наибо-
лее точное изложение мы находим теперь в меморандуме, состав-
ленном, по-видимому, Бороздиным со слов Николадзе, но со мно-
жеством произвольных прибавок*.
Нужно сказать, что повествование самого Николадзе о перего-
ворах со мной в воспоминаниях его в высшей степени неточно, и
эти неточности так велики, что не могут быть объяснены простым
обманом памяти. Он говорит, будто бы я привез ему от имени
конгресса русской социа ^-революционной партии заявление, что если
правительство дозволит в русском обществе мирную пропаганду
социальных (?!) воззрений хотя бы в той скромной мере и в тех
узких границах, в каких это дозволительно в современной Герма-
нии, и если, кроме того, оно дарует амнистию и некоторое облег-
чение общественной деятельности для интеллигенции в печати, зем-
стве и т. п., то революционная партия обяжется прекратить террори-
стическую деятельность и упразднить себя как партию противопра-
вительственную. Если же сверх того правительство пожелаем взять в
свои руки проведение и осуществление реформ, улучшающих аг-
рарный и экономический быт народа, то названная партия от всей
души искренне пойдет за правительством... Что касается обязатель-
ства не производить никакого покушения до и во время корона-
ции, то оно обусловливалось двумя предложениями:
i) чтобы Государь послал доверенное лицо для расследования
вопиющих несправедливостей, причиненных в Каре политическим
ссыльным;
2) чтобы освобожден и возвращен был на родину писатель
Н Г. Чернышевский.
В этом изложении все неверно. Ни о каком «конгрессе» я не
говорил, а явился просто уполномоченным исполнительного коми-
тета «Народной воли», и не с предложениями, а для переговоров.
Глинский Б. Б.'5 Эпоха мира и успокоения // Исторический гео ник 1911. № 9.
Л. А. Тихомиров
ЗГ4
Уступки, требуемые от правительства, Николадзе излагаются в са-
мом жалком виде. Понятно, что об упразднении партии не было и
слова. О том, что при каких бы то ни было условиях партия пойдет
за правительством, не мог бы заикнуться даже самый последний
идиот. Нагородивши эту кучу вздора, Николадзе прибавляет: «Соб-
ственноручную записку Л. А. Тихомирова, резюмировавшую эти
предложения и обязательства, я лично передал графу Воронцову-
Дашкову по возвращении в Петербург в последних числах декабря
1882 года».
Не знаю, какую записку передал он Воронцову, мы отмечали у
себя, может быть, десяток записочек для памяти при разговорах,
но, во-первых, ни в одной не было и не могло быть того, что выше
понаписал Николадзе, во-вторых, переговоры были прерваны вне-
запно и никакого итога ни в каких записках им не было подведено.
Для меня теперь является вопрос: почему Николадзе в воспоми-
наниях пишет ряд этих заведомо ложных заявлений? Думаю, что
причины заключаются в том, что он обманывал Воронцова. Бороз-
дин, явно неразборчивый в средствах, чуть не сразу советовал и
Николадзе не стесняться правдой. На месте Николадзе, говорил он,
он бы «не постеснялся сразу покончить со всеми колебаниями гра-
фа (Воронцова), заявив ему, что он уже виделся с революционера-
ми, условился с ними и удостоверился в осуществимости своих
предложений. Успокоив графа этим способом, можно будет придать
ему большую решимость по отношению к Государю, а себе — боль-
ший вер в глазах графа». Чем же можно было успокоить графа? Ему
хотелось, чтобы переговоры велись с целым конгрессом революци-
онеров и чтобы революционеры оказались возможно более склонны
примириться с правительством. Николадзе ответил Бороздину в тоне
высокого благородства. «Я от ветил, — говорит он, — что тут обман,
вообще гнусный во всяком деле, в подобных случаях еще и глуп,
так как на нем далеко не уедешь. Я прямо отказался вводить графа
Воронцова в заблуждение на этот или на какой бы то ни было
другой счет»*.
Так он ответил, может быть, не желая вступать с Бороздиным в
союз обмана. Однако для меня ясно, что он вполне усвоил совет
Бороздина, но только начал обманывать графа не вместе с Бороз-
диным, а посредством него, то есть обманывал его самого, зная,
что он в донесениях графу тотчас изложит все, что скажет Нико-
ладзе о переговорах со мной. Но, раз наговоривши выдумок Бороз-
дину и запечатлевши их в документах письменных, Николадзе уже
* Глинский Б. Б. Эпоха мира и успокоения // Исторический вестник. 1911 - № 9-
Тени прошлого
375
находит теперь неудобным сознаваться в обмане, так как подобные
прецеденты могут подорвать к нему доверие и на будущее время. И
вот он поддерживает в воспоминаниях те выдумки, которые позво-
лил себе в 1882 году. Так я понимаю это дело.
Можно спросить: зачем же он пишет о том, о чем не может
говорить искренне? Но ведь Бурцев буквально вымогал воспомина-
ния для своего «Былого», от него отделаться было очень трудно,
почти невозможно. Я это знаю по опыту, он мог найти способы
заставить Николадзе писать вопреки всякого своего желания.
Но что же было при переговорах в действительности? В этих
переговорах мы с Николадзе остановились лишь в общих чертах на
следующих пунктах:
1) общая политическая амнистия;
2) свобода печати, мирной социалистической пропаганды, сво-
бода обществ,
3) расширение земского и городского самоуправления.
Этой ценой исполнительный комитет должен дать обязатель-
ство не производить террористических покушений до и во время
коронации. Мы оба прекрасно понимали, что выторговываемые
нами свободы при законодательном определении могут быть и рас-
ширяемы, и суживаемы, а потому и не пытались определить их с
точностью.
Что касается, так сказать, «залога» со стороны «влиятельных
лиц», мы остановились:
1) на немедленном освобождении какого-нибудь важного поли-
тического преступника;
2) на внесении «влиятельными лицами» какой-либо крупной
суммы, например миллиона рублей, какому-либо благонадежному
третьему липу в Париже с тем, чтобы эти деньги возвращались
«влиятельным лицам» по исполнении ими обещаний или передава-
лись исполнительному комитету в случае неисполнения обещаний.
Мы с Николадзе несколько раз переговаривались об этих усло-
виях, переделывали их, дополняли. Он записывал наши разговоры,
но кто сочинял упомянутый меморандум — не знаю. Я, конечно,
говорил ему, что мне необходимо перетолковать с товарищами, но
в действительности мне не с кем было и толковать, кроме Марины
Никаноровны. Мнения наши были совершенно одинаковы. Мы твердо
решили приложить все усилия, чтобы уговорить русские толпы на-
родовольцев и тамошний жалкий «центр» Веры Фигнер принять
предлагаемые условия. Нам прямо валился с неба подарок. От чего
мы должны отказаться? От террора, на который все равно не было
сил. А взамен этой фиктивной уступки мы получали ряд реальных
ценностей, и каких!
376
II. A. TuxuMupw
Мы с Мариной Никаноровной не были террористами и даже не
без удовольствия думали, что партия хоть временно откажется от
этой системы убийств. Но со всех точек зрения амнистия, возвраще-
ние к жизни десятков и сотен испытанных бойцов, была такой
ценностью, из-за которой даже террористы могли бы временно по-
жертвовать террором. Для меня лично мысль послужить орудием
освобождения товарищей была невыразимо отрадна. Ну и прочие
уступки — самоуправление, свободы, — в каком бы урезанном
виде ни явились они фактически, все же были полезны для разви-
тия страны.
В конце концов мы столковались с Николадзе на вышепомечен-
ных условиях. Относительно суммы залога он мог сделать измене-
ния, если нужно. Относительно человека, которого требовалось ос-
вободить немедленно, я предоставил ему выбор по усмотрению, и
он хотел требовать Чернышевского. Я обязался добиваться от партии
ратификации условий, а он — добиваться ратификации от Ворон-
цова с К0. Он извещал Воронцова о ходе переговоров с «представи-
телем исполнительного комитета», но делал ли это лично или через
Бороздина — не знаю. Оба мы были чрезвычайно довольны и в- iec-
те мечтали о будущем, которому оказали такую услугу своими пе-
реговорами. Николадзе в душе верил, что множество революционе-
ров при новых условиях перейдут на почву легальной деятельности,
да так, вероятно, и было бы. Я же в душе надеялся, что после этой
последней работы буду в состоянии совсем отойти от политики и
заняться серьезно проверкой своего миросозерцания. Мыс Нико-
ладзе с каждым днем сдружались, оба веселые и довольные.
Но только наши прекрасные дни Аранжуенца оказались очень
непродолжительны. Не знаю, протянулись ли они с неделю.
Однажды прихожу я к Николадзе и застаю его мрачным и встре-
воженным. Он сообщил, что произошло нечто непонятное и, оче-
видно, очень скверное. Какой-то единомышленник извещал его из
России: «Прекрати переговоры и немедленно возвращайся, иначе
угрожают большие неприятности». Оба мы ломали голову, что мо-
жет означать такой переворот, но мне только месяца через два при-
шлось узнать печальную разгадку тайны. Что касается Николадзе,
он поспешил уложить свои чемоданы, и мы только на прощание
условились, что если окажется возможным продолжать перегово-
ры, то известит меня, и тогда мы начнем хлопотать о согласии
своих российских товарищей, а он снова приедет для, так сказать,
окончательного обмена ратификаций. Но ничему подобному не суж-
дено было случиться.
Разгадка же тайны состояла в предательстве Дегаева. Арестован-
Тени приш юга
377
ный 20 декабря 1882 года, он вступил в переговоры с Судеики-
ным, сделался его единомышленником и выдал ему всех и вся,
раскрыв подробно все жалкое положение партии. Выпущенный под
видом побега, он стал главой партии, оставаясь агентом охранной
полиции, которая посредством него держала в руках все злополуч-
ное народовольчество.
Вог какое происшествие перевернуло вверх дном все хитроум-
ные планы Николадзе.
Правительство боялось комитета и потому готово было идти на
уступки Но вот глаза его раскрылись, и оно увидело, на краю
какой колоссальной глупости оно чуть-чуть не очутилось. Момен-
тально ударили отбой — «прекратить переговоры», и Николадзе мог
легко попасть под подозрение, что он дурачил правительство и
сознательно вовлекал его в такую невыгодную сделку.
Все это объяснилось нам лишь в марте 1883 года. Пока мне, в
сущности, можно было бы убраться в свое Морне. Но мы все еще
думали, что, может быть, дела у Николадзе изменятся. Сверх того —
раз уж я был в Париже, следовало хоть из приличия похлопотать о
«Вестнике “Народной воли”», к редакторству в котором Марина
Никаноровна уже привлекла Лаврова. Другим редактором числился
я. В случае возобновления переговоров с Николая зе издание «Вест-
ника», усиливающее наше влияние на Россию, сделалось бы очень
важным делом.
Итак, я еще остался некоторое время в Париже, в многочислен-
ных разговорах с Лавровым.
VIII
Таким образом мне пришлось положить начало знаком-
ству с Лавровым. Это знакомство и помимо делоьых соображений
было весьма интересно. Во-первых, он был немалой революцион-
ной знаменитостью, во-вторых, человек положительно симпатич-
ный, несмотря не некоторые отрицательные стороны.
Жил Петр Лаврович на rue Saint Jaques, № 328, где пробыл до
конца дней своих. Эта улица, упирающаяся в boulevard Port Royal, —
одна из старых парижских улиц со всей свойственной им наружно-
стью. Узкая, с учены и ми тротуарчиками, с домами такими же
узкими и слитыми между собой без промежутков, но очень высо-
кими, этажей в пять. По старинной манере верхние этажи чуточку
выступали над нижними, так что дома сверху немного наклонялись.
Не знаю, почему явилась эта странная архитектурная манера, но
благодаря ей дома лучше защищали прохожих от дождя, нежели
378
Л. А. Тихомиров
дома, поставленные совсем прямо. Улица эта очень бойкая, со мно-
жеством посредственных магазинчиков и таких же посредственных
кабачков.
Квартира Лаврова помещалась невысоко, на втором или третьем
этаже, и была невелика — всего две комнаты с передней и кухней.
Первая комната служила приемной, задняя — спальней и кабине-
том. Впрочем, обе они, как и кухня, представляли больше всего не
то библиотеку, не то склад книг, буквально набитые книгами не
только на открытых узких полках по всем стенам до потолка всех
помещений, но везде, где возможно, — на столах, стульях, книги
грудами лежали даже на полу. На взгляд, думаю, у Петра Лавровича
было больше десяти тысяч томов, на всех главных языках, и книги
все хорошие, научные, по всем отраслям знания. Он получал посто-
янно все новые и новые пачки книг, по большей части бесплатно.
Многочисленные друзья его, профессора и литераторы, в изобилии
снабжали его всеми новыми произведениями литературы, то есть
научной. Беллетристики я у него совсем не помню, но было доволь-
но много русских ежемесячных журналов. Думаю я, что он покупал
кое-что и на собственный счет. Получая книгу, Петр Лаврович обя-
зательно разрезывал ее и просматривал. Перечитывать серьезно всю
массу получаемых им книг было, конечно, физически невозмож-
но, да, конечно, и бесполезно. Но знания его были поразительно
обширны по всем предметам. У него можно было спрашивать о чем
угодно, и он тотчас осведомлял как по существу, так и о литерату-
ре предмета. Я встретил в течение жизни только трех человек таких
универсальных знаний: Лаврова да еще Николая Федоровича Федо-
рова16 в Румянцевском музее и Владимира Александровича Кожев-
никова17. Разумеется, Петр Лаврович все-таки не мог обойтись сво-
ими книгами и иногда ходил в Bibliotheque National. По специаль-
ности он был когда-то естественник и состоял когда-то профессо-
ром химии в одном высшем учебном военном заведении, чуть ли не
в Академии Генерального штаба. Вообще, я не знаю хорошо его
биографии. По происхождению он был сыном богатого помещика,
состоял на военной службе (в артиллерии) и дослужился чуд ь ли не
до полковника. Потом был профессором. Не знаю, по какому слу-
чаю он был сослан административно в Вологду, откуда бежал за
границу в 1870 году. С 1875 года уже начал выходить его «Вперед».
Писал он легко и много, отвратительным неразборчивым почер-
ком. Кроме большой литературной работы в революционных изда-
ниях и отдельных изданиях (как «Государственный элемент в буду-
щем обществе»), он писал, так сказать, основной труд жизни —
громадный, бесконечный, которого заглавие я, к сожалению, по-
Тени прошлого
379
забыл. Тему его составляло, насколько помню, развитие жизни на
Земле, начиная от зарождения земного шара и кончая историей
человека, человеческой мысли и общественности. Поклонники его
собирались иногда у него слушать отрывки из этого сочинения. Я
ни разу на эти чтения не ходил.
Разумеется, в такой книжной кладовой, которую представляла
квартира Лаврова, не было возможности поддерживать чистоту. Хотя
к нему и ходила femme de menage (уборщица), но немыслимо уб-
рать слои вечной пыли. Что еще хуже — квартира была заполнена
бесчисленными стаями клопов. Мне приходилось изредка у него
ночевать, на диване в приемной, и это было нестерпимое мучение.
Клопы лезли десятками и заедали до невозможности спать. Как он
сам умудрялся спать — не понимаю, но эту неприятную сторону
своего жилища он, конечно, хорошо знал и, когда кто-нибудь про-
сился заночевать, сам предупреждал: «Милости просим, но только
клопы будут очень беспокоить».
По обыкновению французских ученых, Лавров вставал очень
рано и, умывшись, немедленно садился за работу. Работа на свежую
голову считается наилучшей. Окно, около которого стоял его рабо-
чий стол, выходило в очень хорошенький светлый сад с красивыми
кустами и множеством цветов. «Петр Лаврович. как у вас тут хоро-
шо, — воскликнула раз Марина Никаноровна, — как приятно пи-
сать перед таким прелестным садом». Он добродушно посмеивался.
«Да, да, он мне не мешает заниматься». Лавров был до странности
равнодушен к красоте природы, да и ко всему художественному, и
не скрывал этого, даже подчеркивал. Итак, он занимался, а тем
временем у него слегка убирали комнаты. Потом, не помню, в ко-
тором часу, появлялся бравый молодец из соседней «горготки» и
приносил ему завтрак. Двери у него, кажется, никогда не затворя-
лись, но раздавался громкий голос: «Bonjour, monsieur Lavroff». Петр
Лаврович вставал и принимал посуду с завтраком. Завтрак был скром-
ный, в оловянной посуде, но вкусный, что-нибудь вроде свиной
головки с овощами. Лавров любил покушать, но не позволял себе
ни излишества, ни роскоши — по принципу. Он все делал по прин-
ципу. После завтрака он прочитывал корреспонденцию, пересмат-
ривал новые книги, принимал посетителей, в которых обыкновен-
но не было недостатка. Это были эмигранты, студенты, иногда при-
езжие из России. Молодежь его очень любила, особенно студентки,
которые всячески ухаживали за ним и пытались привести в поря-
док его хозяйство. Вечером, если набиралось порядочно гостей, ка-
кая-нибудь студентка отправлялась на кухню готовить чай, а дру-
гие его разносили. Чай приготовляли на большой спиртовой лампе,
380
Л. А, Тихомиров
в большом чайнике. Среди сменяющихся поколений учащейся мо-
лодежи у Петра Лавровича всегда были студентки, особенно ему
преданные. При мне долгое время о нем заботилась Гераклида, а из
студентов — Лорис-Меликов. И немудрено, что Лаврова любили.
Он был добр и ласков в обращении, умел как-то поставить себя
на равную ногу с молодежью, относился участливо ко всякому
запросу и вообще был очень хороший человек с очень маленьки-
ми недостатками, Сверх того, он был одинок, а это возбуждает
жалость в женском сердце. Действительно: человек старый, живет
один, без всякого призора, некому подумать о его Н)ждах. о его
хозяйстве, починить белье, присмотреть при нездоровье. Правда,
Лавров был очень крепкий старик, однако не мог иногда не при-
хварывать... Вот и являлись сердобольные барышни, которые ста-
рались ему помочь. А Лорис-Мсликрв любил его с истинно сынов-
ним чувством.
Посетителей у Лаврова было очень много и по самым разнооб-
разным причинам. В том числе нередко приходили за деньгами. Лав-
ров в материальном отношении обыкновенно был довольно обеспе-
чен. Не знаю, получал ли он что-нибудь от семьи из России, но его
литературные и ученые друзья в России очень о нем думали, устра
ивали ему литературную работу, присылали деньги даже в счет
будущих благ, в кредит. Должен сознаться, что я не знаю хорошо
подробностей этого, потому что мне некогда было думать о Лаврове.
За границей я был слишком завален политическими делами, забо-
тами о своем материальном положении, а впоследствии поглощен
трудным духовным переломом, в котором был гак далек от духов-
ного состояния Лаврова... Но как бы то ни было, у Петра Лавровича
обыкновенно был лишний десяток франков, особенно при его чрез-
вычайно строгой экономии в отношении собственных потребностей
И вот голодные эмигранты нередко обращались к нему, и он по
возможности не отказывал в помощи.
Приходили к нему за всякими справками и советами по литера-
турной части. Приходили за книгами. Он не отказывал в книгах.
Присутствовал я раз (цозднее, конечно) при сцене, глубоко меня
возмущавшей. Прихожу раз. Кравчинский лазает по полкам, вытас-
кивает книги и вырывает из них огромные пачки страниц, а Петр
Лаврович, мрачный и страдающий, сидит у себя в спальне за сто-
лом и как будто старается даже не смотреть на то, что делает Крав-
чинский, так что не вышел ко мне в переднюю комнату, а принял
в спальне. Удивленный, начинаю расспрашивать. Оказывается сле-
дующее. Кравчинский переселяется для большей безопасности в
Англию и будет там писать о России. Но о России он, в сущности,
Тени прошлого
381
ничего не знает и потому придумал — повыдирать И1 «Отечествен-
ных записок» все внутренние обозрения и статьи, касающиеся внут-
ренних дел России, и на основании этого материала писать статьи в
английских газетах. Злополучный Петр Лаврович до глубины души
страдает при виде такого варварского разорения своей библиотеки,
но отказать не в силах. Ведь Кравчинскому это необходимо для его
журнальной карьеры в Лондоне.
Меня это глубоко возмущало. Правда, Кравчинский обещал при-
слать эту громадную кипу вырванных страниц обратно. Flo было
совершенно ясно, что, во-первых, он их истреплет в клочья, во-
вторых, если и пришлет, то через несколько лет, и в-гретьих — для
их обратной вставки в «Отечественные записки» потребуются от
Лаврова огромная работа и значительные переплетные издержки. Но
что за дело до всего этого Кравчинскому! Он на несколько лет
лишит эмигрантов возможности пользоваться журналами Лаврова,
но зато сам получит в Лондоне заработок и репутацию знатока
России.
Все это прекрасно понимал Лавров, но отказать эмигранту в
помощи он был не в силах.
Приходили к нему иногда просить заступничества перед фран-
цузскими властями, и он немедленно напяливая черный сюртук и
отправлялся хлопотать. С ним в очень дружеских отношениях нахо-
дился Клемансо, который тогда был могущественным главой ради-
кальной оппозиции и редактором влиятельной «Justice». Правитель-
ство с ним очень считалось и готово было при возможности сделать
ему что-нибудь приятное. Он же в свою очередь рад был услужить
Лаврову. В своих выступлениях перед властями Петр Лаврович был
нс всегда тактичен, как и вообще не отличался дипломатической
сообразительностью. Так, когда возникло требование русского пра-
вительства о выдаче Гартмана18 (замешанного в деле о попытке ца-
реубийства в Москве), Лавров отправился во главе эмигрантской
депутации к Гамбетте просить об отказе в этом требовании. Он
заранее приготовил речь, в которой было очень неудачное обраще-
ние к «чести Франции» — «honneur de la France». Но насчет чести
французы очень щепетильны, и напоминание о требованиях чести
составляет само по себе оскорбление. Когда Лавров выпалил это
свое «honneur de la France», Гамбетта|у резко прервал его: *Пе бес-
покойтесь, I’honneur de la France esi entre les bonnes mains...» (Честь
Франции в хороших руках). Этим и кончилась аудиенция. Лавров
потом никак не мог понять, что рассердило 1лаву правительства. Но
если он не всегда действовал умело, то всегда был старателен.
Приходили к Петру Лавровичу, конечно, и просто в гости. По-
382
Л. А, Тихомиров
мещение у него было тесное, и сидеть не на чем было, но случа-
лось, по вечерам набивалось человек по десять—пятнадцать, и уж
тогда ютились как могли, переходили даже на кухню. Случалось,
что он читал какую-нибудь новинку, ему присланную, как, по-
мню, раз «Три смерти» Толстого. И собеседник, и чтец он был
посредственный, но у него не было скучно. Все-таки у него узнава-
лись разные новости из эмигрантской или французской жизни, а
иногда даже и из русской. Случалось, он рассказывал что-нибудь из
виденного на свете, но этот материал у него был небогат: он мало
жил и вращался всегда в довольно ограниченном круге событий,
так что за пределами эмигрантской жизни мало наблюдал. Впрочем,
он немножко видел Парижскую Коммуну.
В обращении с людьми он был ровен и спокоен. Для него не
существовало волнующих вопросов. Он глубоко верил в торжество
разума и прогресса на земле, а вопросы мистики и загробной жизни
его не беспокоили: он ни во что подобное не верил. Не помню, кто
раз спрашивал его: «Петр Лаврович, ну вот живешь-живешь и по-
мрешь... А дальше же что? Что выйдет из моего процесса жизни?»
«А дальше ничего, — отвечал он, — умрешь, и все кончится, ниче-
го дальше не будет». Перспектива небытия его не беспокоила. Это.
конечно, показывало какую-то ограниченность ума и чувства. Но
Лавров оставался спокоен и безмятежен.
Любопытную черту его составляло то, что он, верующий в ра-
зум и науку, почти не отличал умного от глупого и научного от
ненаучного. Я решительно не помню, чтобы он кого-нибудь считал
или называл глупым. Не помню, чтобы он кого-нибудь называл
гениальным. Приходил к нему раз полусумасшедший эмигрант (за-
был фамилию), городил ужасный вздор и в довершение начал даже
скакать на одной ножке. Но Лавров слушал его и разговаривал с
ним совершенно спокойно и серьезно, как со всяким другим чело-
веком. Точно такая же странность была у него в отношении статей
или книг. Приходит к нему какой-нибудь NN и сообщает, что пи-
шет статью, положим, о социалистической культуре. Лавров после
этого рассказывает: «А слыхали вы — NJ4 пишет труд о социалис-
тической культуре?» Этот NN — первый встречный, с самыми ог-
раниченными знаниями, пишет просто компилятивную статейку,
но она касается важного предмета, и Лавров именует ее трудом. Это
меня поражало. Он классифицировал людей и произведения по яр-
лыкам: если писатель профессор или признан за ученого — Лавров
называет его ученым. Если произведение касается важного предме-
та — значит, это «труд». Я думаю, если бы к нему явился какой-
нибудь новый Руссо и принес нечто гениальное, вроде «Central
Тени прошлого
383
Sociale», Петр Лаврович не придал бы ему ни малейшего значения,
но и не забраковал бы, а просто отметил у себя в памяти, что вот
человек написал «труд». Для него все были как-то одинаковы: все
люди, все мыслят. Но одни служат социализму и прогрессу, а дру-
гие — реакции. Первые — это свои, близкие; вторые — враги. Это и
кладет между ними разницу. Когда же эти «свои», служащие про-
грессу и социализму, распадаются на фракции и жестоко враждуют
между собой, каждый за свою правду, Лавров не приставал ни на
одну сторону, ему казалось, что они все правы и их требуется
только объединить. Но он не представлял себе, что такое объедине-
ние требует высшей синтезирующей идеи, которая бы, в сущности,
отбросила все частные заблуждения, и думал о каком-то механи-
ческом союзном объединении. Он был не синтетист, а прирожден-
ный синкретист, именно как выражался женевский насмешник:
Лавр и мирт, говорят,
Сочетал квас и спирт.
К общему скажу: по моему мнению. Петр Лаврович, кладезь
знаний, не имел ни одной искры гениальности, ни искры проник-
новения в самую глубину какой бы то ни было идеи. Но его синк-
ретизм был очень удобен для того, чтобы около него собирались
люди весьма различных мнении, особенно молодежь, еще не офор-
мившая своих идей. А ютиться около него было тем легче, что он
был человек, повторяю, очень хороший, хотя и узкий. С «врагом»,
то есть с человеком, не стоявшим под знаменами социализма и
прогресса, он не мог дружить и такому человеку ни в чем не стал
бы помогать. Но все прочие — милости просим, сходитесь, объеди-
няйтесь.
Петр Лаврович жил по принципу, а не по личным влечениям.
Принцип требовал братства между своими, и он всем своим помо-
гал. Принцип требовал жизни нравственной — и он был нравствен.
Принцип требовал, чтобы человек не позволял себе роскоши и
излишеств — и он строго соблюдал это. Он был лакомка и любил
покушать, но нельзя было много тратить на себя — и он не тратил.
Обедал он в скромном дешевом ресторане. После обеда он имел
право скушать два сладких пирожка, и он их съедал, но — не
больше. Его видывали перед кондитерскими, окна которых так и
сверкали лакомствами. Петр Лаврович долго простаивал перед со-
блазнительными приманками и любовался ими. Но принцип торже-
ствовал: два пирожка уже были съедены, больше не полагалось — и
он отрывался от соблазна и шел дальше по улице...
384
Л. А. Тихомиров
Лавров был человек принципа, и простой человеческой сердеч-
ности у него было мало Но все же он был человек, и одиночество
не могло его не тяготить. Конечно, он был окружен «своими» людь-
ми, людьми своего дела, и, вероятно, сам бы протестовал, если бы
кто-нибудь сказал, что его жизнь протекает в одиночестве. Но в
действительности, с точки зрения человеческого сердца, это были
люди чужие, посторонние, и если среди них было несколько чело-
век, его сердечно любящих, то он по возрасту, по воспитанию
жизни стоял слишком далеко от них. Они не были,друзья, к кото-
рым бы он мог быть лично привязан, которым мог бы свободно
открыть душу. Поэтому он был все таки одинок, и это его тяготило —
может быть, меньше, чем людей более сердечных, но все-таки тя-
готило. Он имел потребность заполнить эту пустоту, потребность
чувствовать привязанность, и в течение известной мне его жизни
было два таких человека, которых он полюбил как личнык друзей.
Первый это был Герман Лопатин, который вывез его из Вологды
за границу. Конечно, Герман Лопатин был гораздо моложе его, но
имел в изобилии то, чего недоставало Лаврову: практическую сме-
калку, мужество, предприимчивость. Это их как бы уравнивало.
Лавров любил его сердечно, так что даже идеализировал его. Если
Германа Лопатина арестовывали и ссылали, Петр Лаврович огор-
чался, но даже не очень беспокоился: Герман Лопатин для него был
герой — никакие тюрьмы, никакие стены его не удержат, он ото-
всюду сумеет убежать и снова свидится с ним. Петр Лаврович им
гордился, как отец гордится любимым сыном, и это чувство скра-
шивало, как цветок, его довольно-таки сухую душу Другим таким
личным его другом, хотя и в меньшей степени, сделалась Марина
Никаноровна. И, чувствуя эту привязанность старика, Герман Ло-
патин и Марина Никаноровна сами его любили. Не скрывая от себя
его недостатков, подсмеиваясь над его слабостями, они не переста-
вали его любить искренно и сердечно Не знаю, были ли у Петра
Лавровича раньше другие такие же привязанности, но, повторяю,
он не был чужд человеческой потребности в них
Разумеется, я пишу эту характеристику Лаврова на основании
того, что я узнал в течение нескольких лет. Собственно, в первый
мой приезд в Париж я мог узнать его только довольно поверхност-
но. Но общие черты его характера заметить было нетрудно, ну а я не
питаю больших симпатий к людям такого типа. Конечно, я все-
таки постарался стать с ним в возможно более дружеские отноше
ния ввиду того, что нам предстояло совместно вести редакцию «Ве
стника “Народной воли”». Правда, на это еще не было денег. Но
ввиду предприятия Николадзе, которое нельзя было еще считать
Тени прошлого
385
вполне провалившимся, партии ’'Народной воли» необходимо было
проявить свою жизненность. Нужно было что-нибудь издавать, а
издавая что бы то ни было, важно было показать Лаврова гласно в
союзе с нами. Приходилось с ним во что бы то ни стало столковать-
ся, а это было очень трудно. Его, с одной стороны, тянуло желание
выйти из бездействия, начать снова активную роль, да еще во главе
наиболее сильной и прославленной партии. Но как пойти об руку с
террористами, с людьми, действующими на политической почве?
И вот приходилось ему объяснять, что народовольцы тоже социа-
листы. Мы ему показали подготовительную работу партии, про-
грамму исполнительного комитета, где, хотя и довольно слабо,
все-таки проводится социалистическая идея. Это немножко действо-
вало, но Лаврову хотелось если уж примыкать к народовольчеству,
то не одному, а с другими социалистами, то есть с кружком Плеха-
нова. Я прекрасно знал, что Плеханов не пойдет в такой союз. Но
разумеется, мы с Мариной Никаноровной соглашались, что нужно
постараться привлечь Плеханова. На случай же, если он не согласит-
ся, нужно выработать такую программу издания, которая бы впол-
не соответствовала желаниям Петра Лавровича и была бы также
приемлема нами. Об этом мы с ним толковали очень много.
Издание журнала предвиделось только вдали. Но при первом же
известии о предстоящем приезде Николадзе я понял, что нам необ-
ходимо проявить свое существование, и отыскал Владимира Гол-
довского как единственного человека, во-первых, вполне нашего,
во-вторых, обладающего практическими способностями. Он хотя и
был страшно обижен тем, что я от него прятался, но великодушно
махнул на это рукой. Я заговорил, что нужно предпринимать ка-
кие-нибудь издания, и Голдовский приятно удивил меня, сооб-
щив, что у него есть идея, для осуществления которой он уже кое-
что и подготовил, а именно издание «Календаря “Народной воли"».
Я вполне одобрил эту мысль и решил осуществить ее неотложно. Он
беспрекословно подчинился моему редакторству, и стали спешно
работать оба. Должен сказать, что чисто календарный материал об-
работан исключительно им. Остальной материал подбирал я, кое-
что и сам написал.
Так вот, этот «Календарь» явился очень удобным способом быс-
тро. явно связать Лаврова с народовольчеством. Я предложил ему
дать для «Календаря» статью за подписью «Взгляд на прошедшее и
настоящее русского социализма». Это послужило для Петра Лавро-
вича прекрасным способом объяснить, почему он может и даже,
пожалуй, должен пойти об руку с народовольцами. В своей статье
он «синкретизировал» все революционные направления, всем им
25 Заказ 2695
386
Л. А. Тихомиров
дал характер различных разветвлений социализма и отвел в движе-
нии очень почетное место «Народной воле». После такого объясне-
ния, в нашем издании, ЗД его подписью, он УЖ9 ПОЧТИ не мог
отказаться от редакторства в «Вестнике “Народной воли”».
Это был очень важный результат моей поездки в Париж, и я
затем возвратился в Морне работать над «Календарем» и дожидать-
ся, не явится ли каких-нибудь благоприятных вестей от Николадзе.
А о жизни партии Марина Никаноровна получила скорее благо-
приятные известия. Между прочим, ей прислали номер возобновив-
шейся «Народной воли». По содержанию это было довольно жалкое
издание. Но оно доказывало все-таки существование типографии.
IX
Известий от Николадзе мы так и не дождались. Но на
место этого схлынувшего приключения передо мной явилось но-
вое, похуже, перевернувшее мне всю душу. Оно явилось с осложне-
нием, тоже крайне неприятным.
Я получил известие от Марины Никаноровны, что, по сведени-
ям из Петербурга, Стефанович, арестованный в 1882 году, выдает
Третьему отделению все революционные дела. Голдовский тоже со-
общил мне об этом. Я, по правде сказать, не поверил, Но врт в один
прекрасный день является ко мне- яростный и озлобленный Дейч и
начинает ругаться как по поводу клеветы на Стефановича, так и по
породу письма Стефановича Плеханову, перехваченного народо-
вольцами и пересланного будто бы мне. Дейч требовал, чтобы я
отдал это письмо, довольно прозрачно намекая, что он убьет меня,
если я этого не сделаю. От такого сумасшедшего, как Дейч, уча-
ствовавшего в ужасной попытке убить Гориновича, всего можно
было ожидать. Этот Горинович, заподозренный компанией Дейча в
Одессе в шпионстве, был оглушен ударами Дейча с товарищами и
облит серной кислотой, которая выжгла ему глаза ц вс? лицо, пре-
вратившееся в какую-то плоскую лепешку. Убийцы уверяли, что
они ^читали Гориновича убитым и облили серной кислотой соб-
ственно для того, чтобы труп нельзя было опознать. Но как бы го
ни было, Горинович остался жив, без глаз, с изуродованным ли-
цом и вдобавок всю жизнь уверял интимнейших друзей, что он
чист от какого бы то ни было шпионства или выдачи товарищей
полиции*.
* В обвинительном акте, однако, сказано, что он кое-кого выдал.
Тени прошлого
387
Так во! на что способен был Дейч, и я, сказав, что никакого
письма у меня нет, напомнил ему, что ему следовало бы получше
помнить свое прошлое и воздерживаться от мыслей об убийстве.
Дейч ушел, не знаю, насколько поверивши мне.
Но оказалось, что плехановцы были правы. Народовольцы, то
есть собственно Дегаев, действительно перехватили письмо Стефа-
новича из тюрьмы и переслали его в Париж с кем-то (забыл фами-
лию, назову его NN). Письмо находилось у Марины Никаноровны,
л она, извещая меня о Стефановиче, спрашивала, что делать с
письмом. К сожалению, ее письмо я получил после посещения Дей-
ча. А Голдовский, получив такое же известие от нее или от NN,
стал рассказывать в Женеве о якобы измене Стефановича и о пере-
хваченном его письме, служащем якобы доказательством измены.
В это время — было начало 1883 года, может быть, в марте, не
могу припомнить, — явился ко мне неожиданный посетитель —
Сергей Васильевич Дегаев. Я очень обрадовался. Понятно, что я счи-
тал его честным революционером. И вот когда я разговаривал с
ним, влетает вторично Дейч, такой же разъяренный и с теми же
требованиями. Дегаев замечательно спокойно посоветовал ему не
говорить о том, чего он не знает, и не забывать, что в России
существует исполнительный комитет «Народной воли». При этом он
прибавил, что приехал из России. Дейч, по своей ошалелости, вы-
вел заключение, что это и есть NN, которого фамилию он, оказы-
вается, откуда-то знал, и, называя его этой фамилией, требовал
выдачи письма Стефановича. Дегаев, нисколько не отрицая, что он
NN, заявил, чго все это дело касается исполнительного комитета, а
он не станет и разговаривать с Дейчем. Не знаю, чем бы кончилось
у них, но я вступился и сказал Дейчу, что прошу свидания с
Плехановым, с которым улажу все это дело.
Чтобы кончить этот эпизод, скажу, что, кажется, на другой же
день ко мне прищел Плеханов, мрачный и гневный Он рассыпался
в выражениях негодования против Голдовского: «Этакое ничтоже-
ство, дурак, червяк осмеливается клеветать на нас, осмеливается
участвовать в захвате наших писем...» Не знаю, с чего взял Плеха-
нов, будто Голдовский в этом участвовал, но он был взбешен хо-
лодным бешенством и, может быть, плохо сознавал, что говорит.
Обращаясь ко мне, он сказал, как бы овладевши собой, что ничего
подобного от меня не ожидал. «Мы с вами были товарищи, мы
считали друг друга честными людьми, и вот между нами возникает
ссора о похищении чужого письма». Я ему ответил, что как был,
так и остаюсь честным человеком и даю ему честное слово, что
письма у меня нет и что если это письмо действительно перехваче-
25’
388
Л. А. Тихомиров
но, то я ему его достану и возвращу. Прошу мне дать на это не-
сколько дней. Он ушел смирный, но такой же мрачный. Он, конеч-
но, мне верил, но перехват письма Стефановича моими единомыш-
ленниками, знал ли я об этом или не знал, во всяком случае клал
между нами преграду, рвал наши добрые отношения. Однако сло-
во свое я сдержал, немедленно написал, чтобы Марина Никано-
ровна прислала письмо ко мне. Она это исполнила очень быстро, и
я передал его Плеханову. Содержание этого письма мне неизвестно.
Марина Никаноровна тоже не читала его. Знал, вероятно, один
Дегаев.
Что касается якобы измены Стефановича, то это (я был и оста-
юсь убежден) чистейший вздор и выдумка самою Дегаева, которо-
му было выгодно сваливать на кого угодно выдачи дел и людей,
совершенные им самим. Зная характер Стефановича, я уверен, что
он держал себя с жандармами ласково и любезно, с удовольствием
болтал с ними, вероятно, и им понравился, вообще подружился,
как подружился когда-то с начальником Киевского тюремного замка.
Может быть, он когда-нибудь и сболтнул что-нибудь лишнее, да и
то вряд ли. Он был претонкая шельма, природный комедиант, ко-
торому подобного я в жизни не видал. Пи нашим жандармам, ни
самому Судейкину невозможно было обойти Якова Стефановича и
выпытать что-нибудь от него*.
Так я понимаю эту историю.
Возвращаюсь к Дегаеву. Я знал его и отчасти семью его уже
давно, с первых лет народовольчества. Сам он был артиллерийский
офицер, брат находился, кажется, в кадетском корпусе, сестра (за-
был ее имя) была замужем за неким Маклецовым. Вся семья отли-
чалась ярым революционным направлением, но в каких-либо серь-
езных революционных делах участия не принимала. Брат (кажется,
Володя) был еще совсем мальчишка. Маклецова изображала из себя
художественную натуру, недурно пела, кажется, училась деклама-
ции и беспощадно надоедала своим гостям декламированием разных
монологов, вроде речи Демона Тамаре. Помню, как она страстным
шепотом заканчивала:
Я дам тебе все, все земное —
Люби меня! —
и в изнеможении опускалась на колени... А мне было смешно.
* Он судился по «процессу 20-ти» в 1883 году и состав на каторгу на Кару.
Потом я слыхал что он был освобожден, дожил до всемирной войны и
очень ею интересовался, но умер до революции.
Тени прош юго
389
Были у нее поползновения создать у себя полшический салон, и
народу у нее собиралось мною, в том числе даже из исполнитель-
ного комитета. Очень недурная собой, только ужасно манерная и
недавно вышедшая замуж, она афишировала свою влюбленность в
мужа и иногда как бы разрывалась на части от борьбы различных
чувств. Среди пылкого политического или артисгического разговора
вдруг осматривается и кричит с тревогой: «А Коля?.. Где же Коля1’
Где ты, Коля?» Кажется, так назывался ее муж.) А Маклецов,
дюжий малый, добродушный и до последней степени непоэтич-
ный, блаженно улыбается и отзывается из задних рядов толпы: «Я
здесь, здесь». Он действительно был по уши влюблен в жену и
благоговел перед ней как высшей натурой. Маклецова же оглядыва-
ется на гостей с якобы наивной, виноватой улыбкой, как бы изви-
няясь, что не могла сдержать чувств, и снова переходит к прерван-
ному разговору. Не знаю, была ли она артисткой, но комедиантка
была большая, Занимала она своих гостей и спиритизмом. Раз я как-
то был на спиритическом сеансе при массе народа. Никаких чудес
на сеансе не вышло, но Маклецова считалась «сепси гивнои».
Сергей Дегаев не входил тогда серьезно в революционные дела.
Он помогал нам знакомиться с офицерами. Вел между ними и сам
пропаганду. О нем все были хорошего мнения. Но вероятно, у него
еще не назрела решимость броситься в омут революции. Он. несо-
мненно, был умен, энергичен и с большим характером, но также с
непомерным самомнением. Думаю, что по плечу себе он считал
только великие дела и. может быть, находил, что происходившая
тогда террористическая борьба недостаточно велика для него. По-
том, уже после 1 марта 1881 года, когда я собирался покидать
деятельность, он погрузился в нее с головой. Вероятно, он был
охвачен порывом, который многих увлек в этот момент успеха тер-
рористов. Может быть, не осталась на чего без влияния Вера Фиг-
нер, с которой он очень сдружился. Как бы то ни было, он бросил-
ся в революцию и быстро занял первое место среди ее деятелей.
И вот он заявился теперь ко мне. Я был, конечно, очень рад и
засыпал его вопросами о том, чго делается в России. Он рассказы-
вал. и в этих разговорах мы провели несколько дней. Но скоро он
начал казаться мне несколько странным, в рассказах его концы не
сходились с концами, я переспрашивал (у меня таки были способ-
ности следователя). Его объяснения еще более запутывали картину,
он начал замечать, что я усматриваю в его рассказах какое-то вра-
нье, стал путаться и чго-то на третий или четвертый день ошара-
шил .меня неожиданным признанием. Что его к этому побудило?
Тут действовало, конечно, очень сложное сочетание чувств и раз
390
Л. А. Тихомиров
мышлений. Ехал он за границу, конечно, не для такого самозакла-
ния, а для того, чтобы и заграничных народовольцев опутать поли-
цейскими сетями Что касается лично меня, то он даже имел от
Судейкина поручение заманить меня на германскую территорию,
где я был бы тотчас схвачен и отправлен в Россию. Но при разгово-
рах со мной в нем пробудилось прежнее уважение к старым деяте-
лям исполнительного комитета, даже преклонение перед ними. Он
дрогнул при мысли поднять руку и на меня. Сверх того, он стал
предполагать, что я угадываю его тайну, и в то же время кое-что из
моих слов внушило ему мысль, не могу ли я стать его единомыш-
ленником. Действительно, не упоминая о Николадзе, я высказы-
вал, что положение партии безнадежно, людей нет и что, может
быть, было бы выгоднее всего сойтись с правительством на каком-
нибудь компромиссе. Вся эта сложность впечатлений потрясла его,
сбила с толку, тем более что было ясно: если я действительно уга-
даю его предательство, то могу погубить его двумя-тремя словами
публичного обвинения и разоблачения.
И вот он — может быть, неожиданно и для самого себя —
прервал мои расспросы. «Слушайте, — сказал он, — не будем играть
в прятки. Расскажу вам начистоту всю правду, а тогда судите меня.
Отдаюсь на вашу волю. Что скажете, то я и сделаю».
Так началась его кошмарная правда. Можно представить, с ка-
ким вниманием я его слушал, серьезно, сосредоточенно, только
ставя при надобности вопросы, но ни малейшим движением лица,
ни малейшей интонацией голоса не выдавая своих ощущений, что-
бы и не спугнуть его откровенности, и не внушить никакой надеж-
ды, а дать ему как можно сильнее вариться в собственном соку. Да.
меня недаром считали в комитете дипломатом и выдвигали на труд-
нейшие переговоры. Я рассчитал, что мое бесстрастие будет сильнее
всего вытягивать из нею жилы. И он действительно старался вы-
рвать у меня хоть какое-нибудь негодующее восклицание, цинично
входя в подробности предательства, и какой-нибудь знак одобре-
ния, выставляя высоту своих побуждений. Напрасно. Я твердо дер-
жался своей позиции, а на сердце у меня скребли кошки, и, слу-
шая его, я в то же время на все лады обдумывал вопрос: что же я
сделаю с этим негодяем?
В декабре 1882 года Дегаев держал типографию Одессы под фаль-
шивым паспортом на имя Суворова и был арестован 20 декабря.
Мне случилось видеть его фотографию, снятую в тюрьме. Выраже-
ние лица ужасное, мрачное, подавленное, лицо преступника, обду-
мывающего злодейство. И он действительно находился в таком на-
строении. «Вы, — говорил он мне, — знаете, что за ничтожества
Тени прошлого
391
составляют так называемую партию. Ведь я был один на всю Рос-
сию. Теперь я арестован и уже не выскочу. Значит, не осталось ни
одного человека. Не считать же Веру Фигнер! Я ее очень люблю, но
какая же она деятельница! Я мог надеяться как-нибудь вырастить
организацию из этой толпы плохеньких новобранцев Но вот я вы-
был из строя. Теперь все пропало. И я, как ни размышлял, прихо-
дил к одному заключению, что мне приходится поискать способ
сделать что-нибудь из тюрьмы, своими собственными силами, в
одиночку».
Эти роковые размышления самовлюбленного человека привели
его к мысли попробовать сойтись с Судейкиным... Мысль совер-
шенно глупая. Я говорил, что Дегаев был умен, но, очевидно, его
ума не хватало на сложные задачи. Кроме того, нравственная ту-
пость в высшей степени спутывает действия ума, а Дегаев в нрав-
ственном смысле был очень туп. Почему, однако, он подумал имен-
но о Судейкине? Судейкин распускал слухи, будто бы он убежден-
ный народник и стоит не против пропаганды, а только против
конституции. На этой почве он дурил многих арестованных народ-
ников На эту детскую удочку пошел Дегаев. Он не хотел пропа-
дать, не хотел расстаться с мечтой какого-нибудь великого дела и
поддался на фантазию совершить какое-то великое, ему самому
еще не ясное дело в союзе с гениальным сыщиком. Он обратился
через тюремное начальство с письмом на имя инспектора секретной
полиции Судейкина, извещая, что он — Дегаев и просит личного с
ним свидания. Судейкин немедленно покатил в Одессу, и у них с
Дегаевым начались длинные разговоры, в течение которых он со-
вершенно одурачил самовлюбленного безумца, подпевая в тон его
новой мечте, высказывая, что он сам только и мечтал, как бы
найти себе друга-единомышленника среди крупнейших революцио-
неров, чтобы совместными усилиями дать совершенно новое на-
правление политике правительства. Он, Судейкин, так же одинок в
правительственных сферах, как Дегаев, в сущности, одинок среди
революционеров, не способных возвыситься до его новых идей. Со-
единившись вместе, действуя, с одной стороны, на правительство,
с другой — на революционеров, они могут добиться великих ре-
зультатов в ходе развития России. Изумительно, что Дегаев мог
поверить этой болтовне и воспарил духом до какой-то восторжен-
ности. Его жалкая судьба решилась как раз около рождественских
праздников. Он форменно принял должность агента секретной по-
лиции и, кажется, на сочельник вызвал к себе сидевшую тоже в
тюрьме жену свою для совместного празднования этого дня и нача-
ла своего подвига. Жена его была толстая, совершенно неразвитая
392
Л. А. Тихомиров
женщина, едва ли имевшая какие-нибудь идеи, но веровавшая в
своего мужа как в непогрешимый авторитет. Он был в восторге:
значит, все хорошо — и ей оставалось только проливать слезы уми-
ления. В этих сладких и торжественных чувствах они встретили празд-
ник со всякими яствами и питиями, в мечтах о будущих великих
делах, которые совершит Дегаев. Эти минуты он переживал в таких
светлых ощущениях, что даже теперь вспоминал их весь расчув-
ствованный и обрисовывал почти художественную картину: мрач-
ная, бедная обстановка тюремной камеры, еле освещенной тусклой
лампой, с одной стороны, а с другой — две человеческие души,
освещенные яркими лучами радости и торжества.
Таковы были безумные мечты. В действительности в ожидании
будущих благ нужно было, конечно, немедленно посвятить своего
нового союзника во все тайны революционных дел. Дегаев сделал
это со всей полнотой, перечислил кружки и людей, охарактеризо-
вал их, дал их адреса, открыл, под какими паспортами они прожи-
вают, что замышляют, какими шифрами переписываются и т. д. Он
выдал все до последней ниточки. Я переспрашивал его поименно о
многих. Он подтверждал:
— Да, конечно, выдал.
— И Веру Фигнер?
— Ну понятно.
— Но ведь вы с нею большие друзья.
— Конечно, но что же из этого? Притом Судейкин обещал ее не
арестовывать...
Да и вообще Судейкин сказал ему, что не имеет в виду никого
арестовывать. Задача состояла в том, чтобы дать деятельности рево-
люционеров направление, соответствующее совместным планам
Судейкина и Дегаева, и только впоследствии будет видно, кого
требуется убрать.
Прежде всего нужно было выпустить Дегаева, и они решили,
что это лучше всего сделать в виде бегства из тюрьмы... Это псевдо-
бегство было проделано 14 января 1883 года.
— Так что, вы не сами убежали? — невольно переспросил я.
Он криво усмехнулся:
— Ну конечно. Как же я мог убежать? Наши же агенты вытребо-
вали меня из тюрьмы и будто бы повели куда приказано, а потом
пустили на все четыре стороны.
Но когда бежавший Дегаев явился к товарищам, это возбудило
общий восторг. Вот молодец! Давно уж не было ничего подобною.
Вера Фигнер ему безусловно доверяла. Но она была все-таки един-
ственным человеком, способным ему мешать. Когда же она была
10 февраля арестована вопреки обещанию Судейкина. Дегаев стал
Тени прошлого
393
владыкой революционной России. Еще раньше сама Вера Фигнер
сделала его членом устроенной ею «центральной организации», без
нее он уже делал что хотел. По соглашению с Судечкиным они
решили возобновить издание «Народной воли».
— Так эта газета — тоже судейкинское дело? — переспросил я.
— Ну конечно. Я устроил типографию, набрал для нее людей.
Шрифт достал у него же Денег у него брал, конечно, сколько
нужно на содержание, да и вообще на все. Говорил, будто это по-
жертвования.
— Но как же Судейкин допускал писать против правительства?
— Да ведь без него не печаталась ни одна статья. Я ему носил, он
поправлял, что нужно. Иных совсем не допускал Мы все это вместе
делали.
Приводя в порядок провинциальные кружки, Дегаев решил,
что нужно организовать также исполнительный комитет, через ко-
торый можно бы было за ними присматривать. Судейкин одобрил
эту мысль. В этот исполнительный комитет, организацию которого
начала еще Вера Фигнер, Дегаев не привел ни одного полицейского
агента, это было излишне. Но он набрал людей безличных, вполне
ему подчинявшихся. Я не помню их фамилий. Впоследствии, когда
измена Дегаева разоблачилась, эта организация получила прозвище
«соломенный исполнительный комитет».
Таким образом, получилось нечто неслыханное в истории рево-
люций. Вся революционная организация была всецело в руках по-
лиции, которая руководила ее высшим управлением и цензуровала
революционную печать. Судейкин воспользовался Дегаевым во всей
полноте. Он создал какое-то главное управление революционной
деятельностью, которого директором был Сергей Дегаев. Но что же
делал сыскной маг и волшебник по созданию нового направления
правительственной политики? Разумеется, ничего. Он отклонял раз-
говоры об этом, говоря, что предварительно нужно обезопасить
власть от покушений революционеров, и стал даже арестовывать
некоторых, плохо поддававшихся управлению комитетом. А теперь
поручил ему заманить меня на немецкую территорию, где меня
должны были схватить и отправить в Россию. Впрочем, он всегда
советовался с Дегаевым, а к нему лично относился самым дружес-
ким образом.
Рассказывая обо всем этом, Дегаев раз печально произнес, опу-
стив голову, что ему даже приходит иногда мысль, не обманывает
ли его Судейкин.
Я слушал, расспрашивал, а в голове напряженно кипели мысли:
что мне делать? Первое желание, огнем меня палившее, было —
394
Л. А. Тихомиров
убить этого негодяя, полусумасшедшую ядовитую гадину. Но и это
было нелегко. Главный ужас моего положения состоял в том, что я
был совершенно одинок. Надежных друзей не было. Опереться было
не на кого. А он... почем я знал, сколько около него шпионья?
Впрочем, убивать его было во всяком случае невозможно, потому
что Судейкин тогда моментально заарестовал бы всех, кого знал, а
знал он всех... Нет, этот исход не годился. Нужно что-то другое.
Нужно что-нибудь спасающее людей из рук полиции. А я не имел
возможности даже известить российских народовольцев об угрожа-
ющей им опасности. Начни извещать — пройдет три месяца, а слухи
пойдут моментально, и Судейкин узнает и всех перехватает. Да что
еще будет делать Дегаев? Слушая его исповедь, соображая его пси-
хику, раскрывшуюся передо мной, я ни на йоту не верил его ис-
кренности или, лучше сказать, видел ясно, что он сам не знает,
что сделает завтра или даже через полчаса. Его положение было
такое отвратительное, он так запутался, в нем боролось столько
противоположных чувств, что невозможно было предвидеть, какое
возьмет верх и в какую сторону толкнет его. Как ни ворочал я
мозгами, выходило, что для спасения загубленных им нельзя обой-
тись без него же самого. А для этого нужно было и хорошенько
приструнить его, и не довести его до отчаяния, и показать ему
какой-нибудь луч искупления, и пригрозить ему так, чтобы он не
вздумал не послушаться меня. Сложная была задача, а решать ее
должен был я один, без возможности сторонней помощи и совета.
Когда он кончил, решение, как мне казалось, единственно воз-
можное, было у меня готово, но я хотел, чтобы он видел, что я
размышляю. Он смолк.
— Ну, вот вам вся правда. Я все открыл. Теперь — что вы скажете?
— Подождите. Нужно взвесить.
Я предложил ему для видимости еще несколько вопросов, по-
молчал и наконец сказал с мрачным и сосредоточенным видом:
— Вы сказали, что отдаетесь на мое решение и сделаете то, что я
скажу. Решение мое готово. Вы совершили величайшее преступление.
Вы знаете, что полагалось в исполнительном комитете за десятую
долю того, что вы сделали. Вас следовало бы убить. Если допустить,
что у вас осталась искра порядочности, вам можно бы разрешить
самому убить себя, чтобы не создавать осложнений для других и
несколько реабилитировать свою память. Но я не останавливаюсь на
таком решении... Вы сделали не только преступление, но и неверо-
ятную глупость. Я знал вас за умного человека и недоумеваю, ка-
кая злая сила могла отнять у вас разум до того, чтобы поверить
полицейскому сыщику. Мое решение состоит в том, что вы обязаны
искупить свое преступление — не своей смертью, а спасением тех,
Тени прошлого
395
кого предали, и смертью того, кто воспользовался невероятным
вашим поступком.
Он слушал смирно и внимательно. Лицо его немножко прояс-
нилось.
— Я не знаю только, — продолжал я, — возможно ли спасти
ваши жертвы. Ведь они известны правительству. Со смертью Судей-
кина они все равно будут схвачены...
Он возразил:
— Нет. Полицейские агенты вовсе не открывают инспекции все-
го, что знают. Они многое берегут про себя, чтобы оставаться неза-
менимыми. Судейкин знает все, но далеко не все зарегистрировано
в инспекции.
— Ну, тем лучше. Однако нужно теперь же спасти наиболее
компрометированных и нужных людей. Вы должны какими хотите
способами, под какими хотите предлогами вывезти и выслать за
границу вот кого...
Я перечислил несколько человек, мне известных, прибавив,
что он должен выслать вообще наиболее скомпрометированных.
— Затем, когда это будет исполнено, вы должны убить Судей-
кина и приезжайте сюда же.
— Хорошо. Я все это сделаю, — покорно произнес Дегаев.
— Теперь выслушайте мое последнее слово. Если вы не исполни-
те этих обязательств, знайте, что я немедленно опубликую о вашем
предательстве. Вы, вероятно, не успокаиваете себя мыслью, что у
меня нет доказательств. Доказательств для меня не требуется. Я опуб-
ликую весь наш разговор в русских и заграничных изданиях и вы
понимаете, что мне поверят. И вы будете тогда уничтожены, не
будете нужны для Судейкина и не в состоянии уже будете вредить.
Итак, вот я вам показал линию поведения и мое безотменное ре-
шение. А пока я буду молчать, чтобы не помешать вам совершить
свое искупление.
— Хорошо, — сказал он. — Угроз не нужно. Я все сделаю
Молчать мне действительно приходилось безусловно, иначе Де-
гаев не в состоянии был бы исполнить мои требования. Приходи-
лось схоронить в душе страшную тайну и одному нести ее тяжесть.
Только Марине Никаноровне я ее открыл, когда получил возмож-
ность лично переговорить с нею. Бумаге я ничего не доверил.
После этого Дегаев пробыл в Женеве еще несколько дней. Это
было ему необходимо для поддержания вида, что он тут занят дела -
ми. Он был в Женеве, приходил и в Морне. Я раза два провожал его
в Женеву, и мы с ним, кажется, испытывали одинаковые чувства
опасения. Мне приходило в голову: а что, как он пойдет на попят-
396
Л. А. Тихомиров
ный? Достаточно было бы легкого толчка, чтобы сбросить меня в
пропасть Pas de I’echelle и, схоронив свою тайну вместе со мною,
снова стать свободным, делать что заблагорассудится. Ему тоже, ви-
димо, приходило в голову: а что, если он, усыпив меня своим
якобы решением, поступит по первому реиепту исполнительного
комитета и размозжит мне голову о камни пропасти? Без всяких
уговоров мы направлялись не на Pas de I’echelle, а поворачивали
налево, на обходной путь через Аннемас, да и тут шли не слишком
близко друг к другу и не допускали один другого очутиться сзади.
Ни он, ни я не знали, есть ли при спутнике револьвер, и, беседуя
о всевозможных предметах, не выпускали с глаз друг друга.
Наконец он убрался, и я вздохнул с облегчением. Но теперь уже
мои мечты удалиться от политической деятельности шли оконча-
тельно прахом. Приходилось, напротив, усиленно хлопотать о созда-
нии за границей какого-нибудь крупного притя! ательного ценгра,
который мог бы затмить «соломенный исполнительный комитет» и
пос. ужить для российских народовольцев пунктом объединения, хотя
бы и вдали от родины. Центр организации за границей есть ненор-
мальность. Но туг он предполагался как явление временное и даже
кратковременное. Мы ждали хоть частичного исполнения обещаний
Дегаева, которые должны были дать нам некоторое количество но-
вых людей. Ознакомившись между собой и спевшись, они должны
были снова двинуться в Россию в виде чистой, хорошо сорганизо-
ванной центральной силы. Тогда люди, оставшиеся за границей, ес-
тественно должны были отойти на второй план и утратить значение
руководителей. Но все это предполагалось только в близком буду-
щем, а пока нужно было создавать за границей некоторое подобие
центра. Скорейшее издание «Вестника “Народной воли”» становилось
для этого настоятельно необходимо, и моему пустынничеству в Морне
приходил конец. Нужно было перебираться в Париж.
X
Окончательный переезд в Париж затянулся почти до
конца 1883 года, потому что в Женеве было очень много дел. Преж-
де всего нужно было устраивать типографию. Затем нужно было
встречать приезжих из России. Дегаев, в общем, сдержал слово. Как
он побуждал лучших народовольцев ехать за границу, как предо-
хранял их от захва.а полицией — я не знаю. Но люди к нам потяну-
лись понемножку, отчасти из числа намеченных мной, отчасти мне
неизвестные, но все вообще весьма порядочные. Исключение со-
ставлял только шпион Геккельман-Ландезен, но он был изобличен
тоже приезжи ми из России.
Тени прошлого 397
Приезжие прибывали по большей части с разными поручениями
и иногда являлись в Париж, иногда в Женеву. Их нужно было
встречать, нужно было с ними ознакомляться Я это делал в Жене-
ве, а Марина Никаноровна в Париже Этот постепенный съезд наро-
довольцев был чрезвычайно благодетелен для партии. Мы получали
все больше сведении о положении дел в России, все больше связей
с различными кружками. Чем более распространялись по России
известия о сформировании за границей сильного центра, тем более
ободрялись местные революционеры, а к нам в Париж стали прите-
кать и денежные средства. Стали являться также корреспонденции и
статьи. С увеличением нашей известности и влияния мы все менее
могли бояться какой-нибудь новой измены Дегаева и получали воз-
можность подрывать вмешательство Судейкина в дела российских
народовольческих кружков. Конечно, отвратительно было получать
время от времени судейкинскую «Народную волю» (их сфабрикова-
ли, помнится, всего три номера), но теперь можно было утешать
себя хоть тем, что этой гнусности скоро будет положен конец.
В числе приезжих было несколько и таких, которым мы могли
открыть дегаевскую тайну и которые поэтому вполне сознательно
помогали нашей политике. Это были Салова и Караулов, надеж-
ные, испытанные товарищи. Позднее открыли все также Герману
Лопатину. Раньше всех сказали Галине Чернявской, которая, живя
с Полонской, должна была охранять ее от шпионства. Знала об
измене Дегаева также жена моя, которая должна была охранять
мою безопасность. Таким образом, даже и тогда, когда мы были
окружены уже значительным числом своих единомышленников,
только самый тесный кружок вполне знал положение партии. До
всего же внешнего мира представителями народовольчества явля
лись исключительно мы двое — я и Полонская.
Другим настоятельным делом, как я сказал, являлось устрой-
ство типографии. По этой части лучшим помощником был Голдов-
ский. Типографской работы он не знал, но был малый оборотис-
тый, со способностями фактора. Задача казалась для нас почти не-
возможной, потому что средства наши все-гаки оставались весьма
ограниченными. Но Голдовский умел скомиссионерствовать типо-
графию у старого «набатчика», сотоварища Ткачева, Турского. Это
была личность весьма сомнительной репутации, не разбиравшая
средств действия, как — если справедливы слухи — вообще води-
лось у Ткачева в «Набате». Впоследствии Турский предлагал Голдов
скому покупку в Англии фапьшивых русских кредиток, и мы ска-
зали Голдовскому, чтобы он отказался даже передавать нам такое
предложение. Вообще, с ним неприятно было иметь сношения, но
398
Л. А. Тихомиров
Голдовский не обращал внимания на тонкие деликатности и в от-
ношении типографии оказал нам огромную услугу. У Турского она
лежала без употребления, и Голдовский уговорил его отдать ее нам
для издания «Вестника ‘’Народной воли”». Впоследствии из этого
вышли довольно крупные неприятности, так как Турский потребо-
вал ее обратно, уверяя, что дал ее в пользование лишь на время,
пока она ему самому не понадобится. Но в первое время мы счита-
ли, что она отдана «Вестнику» безвозвратно, и только радовались,
что устроились так счастливо. Типография эта, нужно сказать, была
весьма недурна, с большим количеством шрифтов, со всеми при-
надлежностями. Печатный станок был ручной, но действовал, по
нашим потребностям, достаточно быстро Вообще, это была прямая
находка, сразу развязывавшая нам руки.
Я не помню хорошо, какой у нас был первоначально рабочий
персонал. Но потом типографией заведовал Бохановский, который
был очень хорошим наборщиком — даже зарабатывал этим хлеб —
и недурно знал вообще типографское дело Мои собственные знания
по типографской части совершенно поверхностны, но, осматривая
наше заведение, я находил, что оно устроено вполне хорошо. Во
всяком случае, книжки «Вестника “Народной воли”», весьма объе-
мистые, выходили в свет без больших задержек, и задержки, когда
они случались, шли больше из Парижа, происходя от недостаточно
быстрой доставки литературного материала и корректур.
Задерживаемый в Женеве этими делами, я, однако не мог не
бывать в Париже и ездил туда, кажется, гри раза, оставаясь в нем
подолгу. Путь мой шел на Бельгард-Макон и Дижон, на большей
части протяжения весьма скучный. Только переезд через горы, в цен-
тре которых находится Бельгард-Макон, поражает живописностью По-
езд мчится то через длинные мосты, узкой лентой висящие на страш-
ной высоте над глубокими долинами, то через мрак туннелей, из
которых выскакивает на такой же мост или сворачивает на балкон,
пробитый в отвесных обрывах горы Такой железностроительной дер-
зости я нигде больше не видел Но по выходе из гор до самого Парижа
тянется равнина, гладкая, ничем не привлекающая глаза.
На обратном пути из Парижа я натолкнулся в Бельгард-Маконе
на сцену, обрисовавшую мне французскую дисциплину. В нашем
вагоне сидел веселый солдатик, радостно болтавший о том, что едет
в отпуск на родину, во внутреннюю Савойю. А по платформе важно
расхаживал великолепный жандарм. Они во Франции набираются
из самых рослых молодцов Форма их очень красива, особенно тре-
угольная шляпа, сохранившаяся, кажется, только у них. Вот жан-
дарм раза два прошел мимо нас и вдруг остановился:
Тени прошлого
399
— Куда следуете, солдат?
Солдат сказал.
— Покажите документы.
Солдат вытащил пачку бумаг, и жандарм внимательно пере-
смотрел.
— Почему у вас билет на Аннемас?
Надо сказать, что у Бельгарда путь разветвляется. Одна дорога
идет через Аннемас — в Женеву, другая — к какому-то городку
внутренней Савойи. По этому-то направлению и должен был ехать
наш солдат к себе на родину. Почему же он взял билет на Аннемас?
Солдат начал объяснять, что у него здесь родственники, которых
он хочет навестить, а от них отправится на родину. Жандарм выслу-
шал бесстрастно и отрывисто произнес:
— Выходите и пересаживайтесь на другой поезд.
Очевидно, уверенный, что приказание не может быть не испол-
нено, он, даже не оглядываясь, продолжал прогулку по платфор-
ме, а наш солдатик, смущенный, раскрасневшийся, стал торопливо
вытаскивать свои пожитки, ворча на притеснения. Живо выскочив
из вагона, он побежал брать билет на другой поезд. А этот билет у
него, стало быть, пропал задаром. Подивился я на республикан-
скую дисциплину, которая составила бы предмет бесплодной зави-
сти для русских властей.
Я отклонился, однако, в сторону. Итак, я несколько раз ездил в
Париж. Там мое время проходило суетливо и оживленно. Нужно
было устанавливать с Петром Лавровичем содержание книжек «Ве-
стника», собирать статьи, заказывать их, сортировать. Из России к
нам поступало очень много известий, так что составлять хронику
можно было весьма недурно. Эта обязанность лежала всецело на мне.
По со статьями дело обстояло хуже. Сотрудников за все время суще-
ствования журнала было немного. Написал что-то такое Аксельрод,
но Плеханов начисто отклонил сотрудничество.
Мы не были в ссоре. История с письмом Стефановича улеглась,
да притом Плеханов видел мою безусловную чистоту в ней. Когда
мы встречались, мы держали себя вполне по-товарищески. В марте
1883 года умер Карл Маркс, и Плеханов, хотя вообще малоподвиж-
ный, вскоре предпринял поездку в Лондон.
— Надо, — говорил он мне, — познакомиться с Энгельсом.
Старика-то (Маркса) я упустил. Все откладывал личное знаком-
ство, да и дождался, что он умер
— Что за беда, — заметил я, — ведь он весь в своих сочинениях.
Ничего нового он бы вам не дал при свидании.
— Что вы, как можно! Конечно, в теоретическом отношении он
400
Л. А. Тихомиров
бы ничего не прибавил. Но при пропаганде для публики очень важ-
но, был ли ученик лично знаком с учителем. Это действует на
публику. Теперь нужно познакомиться с Энгельсом.
Вот как мы беседовали, совсем по-товарищески, откровенно.
Но он совершенно правильно рассуждал, что гласные связи с на-
родовольцами не принесут пользы его делу. Он был погружен в
работу по организации группы «Освобождение труда», и тратить
время на чужое дело не имело смысла. Он, конечно, писал в рус-
ские журналы, но это был вопрос заработка; писал и в немецкие
социалистические журналы, но это был вопрос укрепления партий-
ных связей. Писать же в «Вестник “Народной воли”» ни с какой
стороны не было причин. Да, по правде сказать, и нам он не мог
дать ничего интересного для наших читателей, которые чуть не
поголовно относились с крайней антипатией к теории экономи-
ческого материализма.
Но я нашел в Париже другого человека, который обещал сде-
латься — и действительно сделался — в высшей степени ценным
сотрудником. Это именно Николай Сергеевич Русанов20. Вообще,
значительная часть моего времени в Париже уходила на знакомства
с людьми той среды, в которой нам приходилось жить и действо-
вать. Тут отчасти была надежда натолкнуться и на пригодных со-
трудников, а более всего нужно было пересмотреть всех, кто мог
явиться своим человеком, или союзником, или даже противником,
а также определить тех, которые ни на что не могли годиться и,
следовательно, должны были впредь быть совершенно оставлены
без внимания.
В Париже слой людей, принадлежавших такому пересмотру, со-
ставлял целые сотни лиц, так что ознакомиться с большинством из
них не хватало ни времени, ни сил.
Пока мы не перебрались в Париж, я жил там, где придется, —
то у Русановых, то у Лаврова или еще в других местах. В деловом
отношении там у нас было два центра. Вся редакционная работа
сосредоточивалась у Петра Лавровича, вся партийная — у Марины
Никаноровны. Переписка с Россией шла через нее, то есть, конеч-
но, письма шли не на ее адрес, но препровождались к ней. Все
деньги получались также ею, и она была чем-то вроде казначея,
отпуская суммы куда нужно. Иногда она по этому предмету совето-
валась со мной, по большей же части распоряжалась самостоятельно.
Свидания с лицами, с которыми требовалось познакомиться, про-
исходили и у нее, и у Лаврова. Но когда хотелось побеседовать с
такими лицами по душам, присмотреться к ним, повлиять на них,
мы предпочитали приглашать их по вечерам к Марине Никаноров-
Тени прошлого
401
не, потому что при таких разговорах иногда приходилось высказы-
вать многое, что могло не понравиться Петру Лавровичу. Неболь-
шая уютная гостиная Марины Никаноровны превращалась в ма-
ленький политический салон, где беседа за стаканом чая шла не-
принужденно и весело. Она была хозяйка любезная, остроумная,
тактичная, и все очень любили собираться по вечерам у нее на rue
Flatters. Смотря по надобности, мы приглашали к ней по одному
человеку и по нескольку.
Вспоминаю и сам с удовольствием эти маленькие собрания.
Хорошее было время, когда впереди рисовалось столько надежд,
а в настоящем еще не мучили никакие разочарования и разно-
гласия.
Пробывши сколько требовалось в Париже, я возвращался к себе
в Морне. к женевским делам, и потом опять ехал в Париж. Женев-
ские дела меня задержали более чем на полгода, прежде чем воз-
можно было окончательно перебраться.
За эти полгода в Женеве произошли два тяжелых, трагических
происшествия В апреле — самоубийство Бардиной21, в августе —
совместное самоубийство Франжоли и Завадской.
Софья Илларионовна Бардина была тогда до некоторой степени
знаменитостью. Она судилась в 1877 году в Петербурге по так назы-
ваемому «процессу 50-ти» и на суде произнесла речь, произведшую
огромное впечатление на публику и даже на судей. Она говорила,
что напрасно правительство рассчитывает репрессиями подавить дви-
жение, порождаемое развитием идеи. «Идеи, господа судьи, на штыки
не улавливаются!» — воскликнула она с большим подъемом, и эта
фраза в свое время повторялась всем интеллигентным Петербургом.
Несмотря на эту демонстрацию, ее наказание было довольно снис-
ходительно: ссылка на поселение в Тобольскую губернию. Оттуда,
из Ишима, она в 1880 году бежала За границей она жила без боль-
шого участия в политике. Я ее видывал, но близкого знакомства не
имел. Это, помню, была девушка уже немолодая, худенькая, щуп-
ленькая, небольшого роста, некрасивая, но симпатичная, с очень
умной физиономией. На ней лежал глубокий отпечаток грусти, и
вряд ли она была довольна своей жизнью. Раз, впрочем, я видел,
что она развеселилась и с чисто французским шиком спела бойкую
карманьолу:
Que faut il au republicain?
La liberte du genre humain.
Du pain pour se vanter...
26 Заказ 2695
402
Л. А. Тихомиров
И потом:
Dansons la carmagnole!
Vive le son, vive le son,
I Jansons la carmagnole,
Vive le son de canons!*
Так вот эта Бардина в апреле 1883 года всадила себе в грудь
пулькуг из маленького револьвера. Пуля застряла в мускулах сердца
Несколько дней она балансировала между жизнью и смертью. Были
даже надежды, что она останется в живых. По-видимому, любовь к
жизни проснулась в ней, и она говорила одной своей приятельни-
це, что если выживет, то уже никогда не повторит попытки само-
убийства. Но к сожалению, оказалось достаточно и первой попытки.
26 апреля 1883 года она скончалась
Ьще более печальна история Франжоли и Завадской. Но я под-
робно описывал ее в очерке «Революционная элегия» и теперь по-
вторять не стану. Замечу только, что я несколько раз навещал боль-
ного калеку в Женеве, вынося самые тяжелые впечатления. Он ле-
жал неподвижный как пласт посреди большой, светлой комнаты,
окруженной с трех сторон роскошным цветником, благоухающим
и красующимся всеми переливами красок. Это было какое-то кри-
чащее противоположение жизни и смерти. У него уже развилась
водянка, он не мог повернуться с боку на бок и только руками еще
кое-как владел. В разговоре он постоянно вспоминал ту роковую
минуту, когда под ним сломалась давно подгнившая нога и он
неожиданно упал, чтобы уже больше не встать. Теперь это был
почти труп, безобразный, в одних частях раздутый, в других вы-
сохший. Около нею, как ангел-хранигель, с утра до ночи ухажива-
ла Завадская, любяшая до конца. Но что могла она сделать для
полумертвеца? Смерть ею быстро приближалась,
Жившие с ними в том же дворе русские случайно схватывали
кое какие обрывки их разговоров, которых тогда не могли понять
и только потом сообразили, что они уговаривались вместе умереть.
А между тем Завадская была здорова и сильна, и \мирать ей не
было причин. 6 августа 1883 года она дала соседке пакет с просьбой
передать одному знакомому И сказала, что просит ее не беспокоить,
что она устала и хочет вздремнуть. Потом она прилегла на грудь
Франжоли, и соседка видела, уходя, что она что-то хлебнула из
* Что нужно республиканцу? Свободы роду людскому. Хлеба, чтобы хва-
литься... Танцуем карманьолу! Да здравствует гром, да здравствует гром,
танцуем карманьолу, да здравствует гром пушек!
Тени прошлого
403
пузырька. Через несколько часов их нашли обоих мертвыми: он на
кровати, она на стуле, склонившись на грудь его. Около валялся
пузырек из-под опия. Попытки возвратить их к жизни оказались
бесплодными.
В пакете находились их последние распоряжения, деньги на их
похороны и около тысячи франков на издание биографий народо-
вольцев.
Тяжелое впечатление произвело на всех это самоубийство, осо-
бенно Завадской, которая могла бы прожить еше десятки лет.
Это было последнее событие, которое нам пришлось пережить в
Женеве и Морне перед окончательным отъездом в Париж.
Конец 1883 года мы встретили уже в Париже. Начался
новый четырехлетний курс моей жизненной школы. Ни один из
городов, ни Москва, ни Петербург, не имел такого глубокого вли-
яния на мою внутреннюю эволюцию, как Париж. Я вышел из него
совсем иным, чем вступил. Но все это будет видно в свое время.
Я ду мал заранее приискать квартиру для семьи. Присмотрел себе
квартиру какой-то девицы или дамы, по-видимому, очень легкого
поведения, которая собиралась переезжать. Я снял у нее квартиру и
имел неосторожность заплатить хозяину дома вперед. Но девица вдруг
раздумала съезжать. Я потребовал у хозяина назад свои деньги. Он
категорически отказал, заявив, что девица ему не платит и я могу
взыскивать с нее Что тут будешь делагь? Не успел приехать, как
уже нужно начинать судебные дела.. Я махнул рукой на свои триста
или четыреста франков, а шельма хозяин на прощание очень веж-
ливо сказал мне: «Comment faire. monsieur, les etrangers payent toujours
leus rribut a Paris* (Что делать, сударь, иностранцы всегда платят
дань Парижу), то есть что их за неопытность всегда обчищают мест-
ные жулики, как он и его девица.
Пришлось искать квартиру вместе с женой. После роскошного
воздуха в Морне ей не хотелось погружаться в городскую духоту, и
мы после долгих исканий наняли квартиру на avenue Raylle (авеню
Рэй), около парка Монсури, близ самых фортификаций, то есть на
краю города. Это далеконько и от Марины Никаноровны, и от
Лаврова. К ним приходилось проити нашу авеню Рэй, потом rue de la
Glaciere и еше какой-го переулок, прежде чем выйдешь наконец на
boulevard Port Royal. Но местность была очень хороша в санитарном
отношении и по живописности. Авеню Рэй — улица новая, малоза-
26*
404
Л. А. Тихомиров
строенная, дома на ней высокие, но с широкими пустыми проме-
жутками между строениями, так что с верхних этажей взгляд мог
охватывать огромные пространства. Наша квартира находилась на пя-
том этаже, под самой крышей, а снаружи, с улицы, окаймлялась
узеньким балконом, с которого, как с воздушного шара, открывал-
ся дивный вид на город с одной стороны и на парк Монсури — с
другой. Квартира была невелика, в четыре комнаты с кухней, но
светлая и чистенькая, и нам очень понравилась.
Жили мы здесь привольно. Двора, конечно, не было, то есть
был величиной в большую комнату, но мы в него спускались толь-
ко для того, чтобы опорожнить ведра с сором Для прогулки слу-
жил парк Монсури, до которого приходилось пройти двести-триста
шагов, и фортификации, начинавшиеся за парком. В парк вывозили
и нашего маленького Сашу. Тут было очень хорошо. Весьма обшир-
ный парк был уже немолод, многие деревья имели вид 30— 40-
летних. Посредине была горка, а под парком проходил туннель ма-
лой окружной дороги, которая внутри фортификаций обходит весь
Париж. Около самой горки туннель превращается в обшитую кам-
нем выемку, в которой видны были пробегающие с шумом и сви-
стом поезда. Недалеко от горки находился также фонтан, который,
впрочем, пускали только на несколько часов в день. Парк со свои-
ми зарослями и зеленеющими лужайками был очень красив, а мно-
жество скамеек позволяли где угодно отдыхать и даже лежать. На
траву же было, безусловно, воспрещено и ногой ступить, а тем
паче сесть, и никогда никто не нарушал этого правила.
Но как ни хорош был наш парк, мы с еще большим удоволь-
ствием ходили, когда было время, гулять на фортификации.
Фортификации составляли вал, окружающий весь Париж, с глу-
боким, обшитым камнем рвом. На некоторых интервалах вал обра-
зовывал бастионы, которые, будучи вооружены орудиями, могли
обстреливать и продольным, и перекрестным огнем значительное
пространство вокруг города. Эти фортификации были устроены,
кажется, при Луи Филиппе и в свое время считались очень сильной
защитой Парижа. Потом, с развитием артиллерии и инженерной
техники, они утратили это значение, и Париж, как все прочие
крупные города, был опоясан линией фортов в нескольких верстах
от города. Однако же военные специалисты Франции находили, что
старые фортификации продолжают быть полезным подспорьем фор-
тов, а потому они остались нетронутыми в наше время (не знаю,
как теперь) Фортификации составляли как бы очень широкую ули-
цу, на которой не дозволялось возводить никаких строений. Вся эта
широчайшая полоса земли была заросшей травой. За фортификаци-
Тени прошлого
405
ями. по ту сторону рва, на некотором пространстве точно так же не
разрешалось никаких солидных построек, которые могли бы ме-
шать действию артиллерийского огня; но кое-какие легкие дере-
вянные балаганы допускались на этом пространстве, потому что их
можно было моментально снести в случае военных действий. Но и
этих случайных балаганов было немного, так что гуляющий по валу
видел по обе стороны от себя зеленеющее невозделанное простран-
ство травы. Нам это очень нравилось. Конечно, по фортификациям
не было ни единой скамейки, но по траве можно было свободно
ходить, где угодно усаживаться и лежать. Всей этой благодатью
пользовалось исключительно демократическое население. Ни разу я
не видел здесь никого, кроме рабочих и их семейств. Часто видел я,
как сладко спит, растянувшись на траве, на солнышке, отдыхаю-
щий рабочий. Один какой-то — я его заприметил — ходил сюда с
ручным вороном, который скакал около него, пока хозяин спал.
Случались тут, говорят, и несчастья, когда кто-нибудь неосторож-
но засыпал на валу под самым рвом. Рассказывали, что один, обо-
рвавшись во сне, насмерть разбился в каменном рву. Мы здесь,
когда позволяло время, просиживали по нескольку часов. Эта дикая
трава так напоминала Россию. Однажды я нашел тут душистый чо-
бор, который так любил рвать на родине, — и не знаю как обрадо-
вался. Трудно выразить, как отрадно на чужбине все напоминающее
родную землю.
В первое время мы жили на авеню Рэй очень хорошо. Я продол-
жал сотрудничать в -'Деле», пока этот журнал не запретили. Кажет-
ся, последней моей статьей была характеристика Тургенева по слу-
чаю его смерти. Кроме того, я получал плату за ведение «Весгника
“Народной воли”*. Лавров ни гроша не брал за свои труды, но я, не
имея собственных средств, не мог подражать его примеру. Не по-
мню, сколько я получал, но Марина Никаноровна была снисходи-
тельным казначеем, и у нее всегда можно было перехватить денег
авансом в случае надобности.
Жена была очень довольна парижской жизнью. Она занималась
домашним хозяйством и воспитанием ребенка. В уходе за ним у нее
была молоденькая Элиза, которую ее родители в Морне упросили
взять с собой в Париж. Это была очень милая девушка, но потом
оставила нас, соблазнившись каким-то солдатом Она пережила тя-
желые испытания и в конце концов возвратилась к родителям,
которые имели глупость отпустить ее в парижский омут. Понятно,
что мы никак не могли предохранить ее от приключения с солда-
том, который и не ходил к нам. а виделся с ней в парке.
Знакомств у жены сразу оказалось много. Прежде всего, ее ста-
406
JL А, Тихомиров
ринный закадычный друг Марина Никаноровна. Сошлась она и с
Галиной Чернявской. Потом стали набираться и другие дружеские
знакомства: г-жа Русанова, сестры Катя и Дора Тетельман. Это были
очень симпатичные еврейки, особенно Катя, добрейшее существо. У
нас даже в доме явилось очень приятное знакомство — с Аделаидой
Николаевной Паевской. Она с мужем жила в том же доме, наши
балконы соприкасались, так что мы могли ходить друг к другу
через балкон, перелезая через низенький барьер. Жена и познако-
милась с нею на балконе. Не знаю, кем был по специальности
Наевский, но Аделаида Николаевна была врач, и даже очень извест-
ный. Очень умная, образованная и добрая, она дружески сблизилась
с нами, и Катя скоро была посвящена в интимности ее семейной
жизни. Хотя очень еще пышная, Аделаида Николаевна уже переста
ла нравиться мужу, и это ее терзало. Они, впрочем, в это время не
были венчаны, а повенчались только через нисколько лет в Рос-
сии... Повенчались — и разошлись. Но уже и в Париже супруг (более
молодой, чем она) охладел к ней. Она делала ему сцены, и это,
конечно, не улучшало отношений; она каялась и плакала, и от
этого тоже, понятно, не могло быть толку. Раз как то она дошла до
того. что ударила его в спину. А он только обернулся и сказал: «Что
ты делаешь, ведь мне больно». Ну уж после этого у нее не было
конца слезам и раскаянию. Бедная Аделаида Николаевна! У нее была
дюбимая, очень умная кошка. Однажды Аделаида Николаевна после
каких-то историй с мужем сидела пригорюнившись, в слезах, как
вдруг кощка вскочила к ней на плечо И начала ласково гладить ее
лапкой по лицу. Растрогала ее до последней степени.
Впрочем, понятно, не всегда же были истории с мужем, и Аде-
лаида Николаевна обычно оказывалась очень милой собеседницей,
даже веселой, так что жена любила бывать у нее.
Через несколько времени в наш дом перебрались также Русано-
вы, по нашей же лестнице, но ниже нас.
Немного дальше нас, на самых фортификациях, жили Лев Кон-
стантинович Бух22 с женой, и у них же поселилась приехавшая из
России Неонила Михайловна Салова, замечательно симпатичная
девушка, умная и редкой душевной чистоты. С Бухом я гут позна-
комился впервые. Он был братом Николая Буха, заведовавшего ти-
пографией исполнительного комитета в Саперном переулке и вмес-
те с ней погибшего Бух, кажется, не был эмигрантом, а выехал из
России только из предосторожности. Он хорошо знал финансы и в
этом отношении был полезен нашему «Вестнику».
На rue de la Glaciere, недалеко от нас, поселился с какими-то
двумя эмигрантами Эспер Александрович Серебряков23, лейтенант
Тени прошлого
407
флота, член кружка Суханова. Таким образом, мы были окружены
соседями, и все хорошими людьми, находившимися с нами в дру-
жеских отношениях.
Из России в Париж постепенно прибывали все новые народоволь-
цы Караулов, Серебряков, Мелкой, Софья Александровна Бородина,
Александр Николаевич Бах 4, Яков Френкель, Семеновский (Коган) и
другие. Приехал уже после убийства Судейкина Герман Лопатин25,
Яков Френкель, одесский еврей, был малый простоватый, но
честный и хороший. Он был близким другом Тетельманов. Семенов-
ский состоял даже мужем Доры Тетельман. В Одессе он пользовался
репутацией восходящего светила, но я не находил в нем ничего
замечательного, он мне не нравился и даже не внушал доверия. По
что касается Баха — он возбудил во мне самые горячие симпатии.
Я не знал подробно его революционного прошлого, знал толь-
ко, что он действовал в Киеве и пользовался очень хорошей репу-
тацией. Я почему-то считал, что он еврейского происхождения, хотя
ни в наружности, ни в речи его это нисколько не проявлялось, и,
сверх того, он был православного вероисповедания. Мне он нравил-
ся своим умом, большими знаниями, развитостью, вообще, так
сказать, высокой интеллигентностью и всем характером своим, ров-
ным, с покойным, добродушным. Но на нем лежал какой-то отпеча-
ток грусти, как будто он не нашел в жизни, чего искал. Мы очень
подружились, но потом, когда я уже возвратился в Россию, у меня
вдруг возникли против него тяжелые подозрения в связях с поли-
цией, да простит мне его тень — он, кажется, уже не существует на
земле... Притом я и не утверждаю ничего. Меня вообще считали
подозрительным и говорили, что я везде ВИЖУ щпирнов... Может
быть. Скажу только, что даже при этой отраве сомнения я не утра-
тил привязанности, которую он мне внушал за все время совмест-
ной жизни Как сейчас стоит он передо мной. Высокий, худой, со
впалой грудью, с сухим лицом, он имел вид чахоточного. Он редко
говорил о революционной политике. Казалось, она ему уже надоела.
Он редко вспоминал о революционных делах и любил вспоминать
только о России. К ней он был сердечно привязан. Ему было непри-
ятно, что я считаю его евреем, и однажды он без всякого вызова с
моей стороны сказал: «Знаете ли вы, что я православный? Я нароч-
но разыскал свой паспорт, чтобы вам это показать». В паспорте было
действительно отмечено: «Вероисповедания православного». Он и за
границей никакой политикой активно не занимался, а жил пассив-
но, на покое. Только и покой его был какой-то невеселый. Он был
большей частью задумчив и печален. Помню, копается над чем-
нибудь по хозяйству и своим слабым, глухим голосом мурлыкает:
408
Л. А. Тихомиров
Заложила дивчина душу
И купила казаку папушу,
За душу папушу купила,
Бо казака вирно любила.
Эту песенку он напевал очень часто, и никакой другой я от него
не слыхал Она меня за сердце хватала. В хоре Славянского ее пели в
мажорном тоне, в ней звучали какое-то торжество и похвальба. Со-
всем не так пел Бах: минорно, заунывно, в каждой нотке слыша-
лась тоска, чувствовалось, что тяжело и нехорошо покупать что-
нибудь за свою душу, но... ничего не поделаешь, когда к этому
тянет верная любовь. Слушая Баха, не раз я думал, что его лесенка
имеет отношение к какой-то личной драме жизни его, что он поет
про свою душу. Но жизни его я не знал.
А парижская его жизнь для меня отравляется воспоминанием о
его дружбе с Геккельманом-Ландезеном, который впоследствии ока-
зался агентом-подстрекателем.
Однажды к нам прибежал из России некто Михаил Геккельман.
Он основал тайную типографию в Дерпте. Полиция захватила ее и
нескольких работавших в ней. Сам же Геккельман бежал за границу.
Это был молодой человек, образованный, веселый, разбитной, тем-
ный брюнет с блестящими глазами и сильным еврейским акцентом.
Мы встретили его дружелюбно, он бывал у многих, в том числе у
Лаврова. Но особенно приютил его Бах, поселившийся с ним на
одной квартире. Геккельман выдавал себя за сына богатого торговца
и всегда имел лишние деньги, которые у него охотно занимали
вечно нуждавшиеся эмигранты. Это, конечно, способствовало его
популярности, и я полагал даже, что и Бах поселился с ним отчас-
ти из экономических соображений. Впрочем, мрачному Баху долж-
но было быть приятно и просто жить с вечно веселым Мишелем,
который, по его словам, поступил в какое-то высшее учебное заве-
дение, кажется земледельческое. Так он жил у нас вполне благопо-
лучно, пока один из причастных к дерптской типографии не изве-
стил нас, что Геккельман — провокатор, который организовал ти-
пографию с преднамеренной целью: выловить дерптских револю-
ционеров
У нас решили назначить над Геккельманом суд Не помню всех
лиц, которым было поручено расследование, но среди них находи-
лись я, Бах и, кажется, Герман Лопатин. Мы рассмотрели все обсто-
ятельства очень внимательно. Геккельман был чрезвычайно взвол-
нован, но защищался горячо. У обвинителя не было, в сущности,
ничего, кроме предположений, без всяких серьезных доказательств
Но более всего в пользу Геккельмана послужило заступничество
Тени прошлого
409
Баха. Он заявил, что, живя с Геккельманом, хорошо присмотрелся
к нему, что это малый совсем еще молодой, наивный, может быть,
недалекий, но, несомненно, честный и шпионом никак не может
быть. Притом отец его очень богат, сам Геккельман решил докон-
чить образование в Париже и уже слушает лекции. На каком осно-
вании он мог пойти в шпионы, из каких выгод, для какой цели?
Это прямой абсурд. Аргументы Баха подействовали на всех нас, и с
Мишеля были сняты всякие подозрения Так он и продолжал жить
спокойно, иноща видясь с нами, но вообще в политические дела
не вмешиваясь.
Когда я с семьей поселился в Ле-Ренеи, в сорока верстах от
Парижа, Бах со своим неразлучным Мишелем приехали на канику-
лы туда же, жили недалеко от нас, и мы часто виделись. Пото^ они
возвратились в Париж, и я иногда, бывая в городе, заходил к Баху.
Несмотря на мою подозрительность, во всем поведении Геккельма-
на ни разу не заметил я ни малейшей черточки, которая могла
возбудить во мне сомнения. Он был именно таков, как характери-
зовал его Бах: веселый, добродушный, любил погулять и пощего-
лять костюмом, настоящий французский студент, и уже выучился
порядочно говорить по-французски.
Однажды (кажется, уже в 1881 году), бывши в Париже, я зашел
к Баху и (было уже поздно) заночевал у него. У Мишеля были, по
словам его и Баха, экзамены, и он всю ночь зубрил лекции. Мне
показалось только, что он очень плохо занимается, потому что не-
сколько раз замечал, что он, держа лекции в руках, спит крепчай-
шим сном, откинувшись в кресле. Впоследствии мне пришло в го-
лову, что, может быть, у него и не было никаких экзаменов и он
просто разыгрывал комедию передо мной, а может быть, и перед
Бахом. Тем временем мы толковали с Александром Николаевичем о
разных разностях, и между прочим он вдруг сказал мне: «А знаете
ли, чем я теперь занимаюсь?» Он принес большой лист александ-
рийской бумаги и развернул. Это был чертеж динамитной бомбы
или, точнее, ядра — конической формы, с какими-то пустотами и
винтами внутри. Это была не ручная бомба, а оружейная. Я спросил
для чего он это делает. Бах ответил, что у него совершенно новая,
оригинальная система и когда он отделает окончательно свое изоб-
ретение, его можно продать за хорошие деньги любой державе. «Вы
не знали, — заметил он, — что я занимаюсь этими предметами, но
я в них действительно кое-что смыслю». И он пустился в объясне-
ние подробностей, начал разные технические выкладки, чтобы объяс-
нить мне силу своей бомбы и разрушительность ее действия. Видно
было, что он очень сведущий человек по части артиллерии и взрыв-
чагых веществ ..
410
Л. А. Тихомиров
После этого прошло несколько лет. Я уже был в России, как
вдруг в газетах появилось известие, что в Париже захвачена мастер-
ская ручных динамитных бомб и целая группа русских эмигрантов,
в ней работавших. Их судили во Франции, и на суде обнаружилось,
что в этом деле роль шпиона-провокатора играл Геккельман, кото-
рый, конечно, скрылся и на суд не попал. Имени Баха при этом
совсем не упоминалось.
По делу о динамитной мастерской главной жертвой Геккельмана
был некто Лаврениус. Он был судим в 1881 году в Курске вместе с
кружком, которым он руководил. Никаких важных преступлений
он не совершил и был сослан на поселение. Через несколько лет
Лаврениус подал прошение о помиловании и о разрешении выехать
за границу для какого-то специального обучения, причем давал
«честное слово русского дворянина», что отрешился от своих поли-
тических заблуждений, и обещал впредь верно служить Государю.
Это неслыханное в летописях революции «честное слово русского
дворянина», говорят, произвело впечатление на Императора Алек-
сандра III, и ходатайство было удовлетворено Лаврениус уехал за
границу и жил там сначала смирно. У него было в Курской губер-
нии имение, которое он ликвидировал и перевел деньги за границу.
Когда он закончил эту операцию, он каким-то образом сошелся с
Геккельманом (вероятно, тот сам его отыскал), и у них явился план
изготовлять динамитные бомбы, которые предназначались для пе-
ревозки в Россию. Русская полиция знала весь ход дела и могла
уничтожить мастерскую в зародыше, но, как водится у провокато-
ров, ждала, чтобы предприятие созрело, и потребовала у француз-
ского правительства захватить мастерскую только тогда, когда было
изготовлено порядочное количество бомб, кажется штук десять-
двенадцать. Полиция даже чуть не опоздала — и, говорят, очень
тревожилась тем, что одна бомба куда-то исчезла. Возникало опасе-
ние, не отправлена ли она в Россию без ведома Геккельмана.
Лаврениуса и его компанию французский суд судил. Ни имен
подсудимых, ни приговора я не знаю. Имени Баха в связи с этим
делом я не слыхал, да и вообще ничего о нем не знаю со времени
моего отъезда в Россию в 1888 году. Что касается Геккельмана, он
через несколько времени вынырнул в Бельгии в качестве русского
полицейского чина под именем Ландезена и тоже там что то напу-
тал, а затем снова скрылся, и я уже больше ничего не слыхал о нем.
И вот когда обнаружилась провокаторская роль Геккельмана,
предо мной встал вопрос: что же такое Бах? Был ли он обманут
Геккельманом, был ли его соучастником? Но роль Геккельмана,
так ловко дурачившего всех, даже меня, раскрылась очень нескоро,
Тени прошлого
411
в самом конце 80-х годов. Во все время моего пребывания за грани-
цей он оставался вне всяких подозрений. О Бахе, конечно, и гово-
рить нечего И в настоящее время одно из самых горячих моих по-
желаний состоит в том, чтобы мне можно было убедиться в его
политической честности. Но теперь едва ли найдется кто-нибудь,
способный это разъяснить, если только нет каких-нибудь сведений
у всезнающего Бурцева
XII
Rue de la GJaciere — одна из самых захудалых, старых
парижских улиц, узкая, кривая, грязная, дома на ней древней по-
стройки, но нескладные, неживописные, грязные, давно не ремон-
тированные. На всей улице вряд ли живет хоть одна зажиточная
семья, и всюду ютится беднота. Не увидишь тут магазинов, а если
попадется где-нибудь лавочка, то тоже бедная, грязная, некраси-
вая... Наша авеню Рэй, хотя наполовину пустая, — улица будуще-
го, проведена по струнке, широкая, дома новой конструкции А на
Гласьеру словно сама судьба махнула рукой: не стоит с ней возить-
ся, пускай догнивает свой век как знает.
Вот тут-то по узенькой, крутой каменной лестнице была тесная,
грязная и темная квартира в две маленькие комнаты с крошечной
кухонькой. В первой комнате у маленького почерневшего камина, в
котором еле теплится несколько торстей кокса, сидит сгорбившись
худощавый молодой блондин и что-то усердно копается в своих
рваных ботинках.
— Здравствуйте, Эспер Александрович, — говорю ему. — Как
поживаете9 Работаете9 Бог помощь. .
Он вскакивает, весь обшарпанный, одна нога в рваном ботин-
ке, другая босиком. Он держит ботинок от нее в руке и изящней-
шим образом раскланивается:
— Да вот совсем разваливаются, не знаю, как и скрепить их...
Ботинки действительно при последнем издыхании. Все они со-
стоят из латок, но и латки разлезаются. Являются новые дыры. Пальцы
высовываются наружу,
— Самое главное, — говорит он, — подошвы в дырах и отвали-
ваются. Никак не умудришься привести их в порядок...
Этот оборванец был наш милейший и симпатичнейший Эспер
Александрович Серебряков, насколько месяцев назад — изящный
лейтенант русского флота. Он служил на каком-то броненосце, и
перед ним раскрывалась блестящая карьера. Но он присоединился к
народовольческому кружку Суханова и, когда полиция начала по-
головные аресты членов кружка, бежал за границу
412
Л. А. Тихомиров
Здесь он жил в величайшей бедности, по крайней мере на пер-
вое время. С собой, очевидно, захватил немного денег. Просить партий-
ной помощи стыдился. Он знал, что мы очень небогаты и хотя
оплачивали тех, кто что-нибудь работал, но Серебряков ничего и
не работал, кроме разных побегушек на частные надобности. Таким
образом, если ему помогали, то также частным образом, из личных
средств. Из дому ему сначала присылали какие-то гроши. Отец его,
чуть ли не адмирал, во всяком случае, довольно важного чина, был
не без средств, но серьезно сердился на сына за то, что тот эмигри-
ровал. Старик, очевидно, совершенно не понимал поведения сына.
Он ему писал, что бежать за границу было недостойным поступком.
«Если что набедокурил — так и отвечай за свою вину». Ему пред-
ставлялось, что действия сына схожи с нередкими шалостями и
дерзостями морской молодежи, когда какой-нибудь мичман или
гардемарин что-нибудь нагрубит начальству или самовольно сбежит
с дежурства в театр. Старик, очевидно, долго не мог понять, что
сын объявил себя врагом и начальства, и Царя и хотел их низверг-
нуть, а вовсе не «отвечать за свою вину», отдаваясь в их руки.
Вероятно, глаза отца раскрылись на действительность только тогда,
когда Суханов, Штромберг26 и другие члены кружка были казне-
ны, да и то он не мог примириться с мыслью, что сын — бунтов-
щик. Нужно помнить, что царская идея при Александре III воскре-
сала и зацветала с каждым месяцем сильнее и чувство монархичес-
кой преданности поднялось до необычайной степени. Тем не менее
Эсперу «Александровичу позднее стали помогать — не знаю, огец ли
или другие родственники, — и его положение улучшилось. Но пер-
вое время он бедствовал ужасно.
Эту нищету он выносил стоически: мерз, голодал, ходил в отре-
пьях и как будго не обращал на это никакого внимания. Как истин-
ный лейтенант флота, он отличался утонченно светскими манерами
и рыцарским ухаживанием за всеми знакомыми девицами и дамами.
Иногда это производило невыразимо комический эффект. Идет с
барышнями на гулянье, развязно болтает, одной предлагает руку, к
другой изящно наклоняется и шепчет что-нибудь забавное — одним
словом, кавалер, с которым не всякий француз сравнится. А у са-
мого — в одном месте пола зияет белой дырой, в другом — рукав
отпоролся, из пяти пуговиц четыре не застегиваются, большой па-
лец вылезает из сапога, а на другом сапоге мотается отрывающаяся
заплатка. Прямо умора смотреть, а сам Эспер Александрович как
будто и не замечает вопиющего несоответствия между своими изящ-
ными манерами и костюмом бродяги. Иногда, за неимением лучше-
го спорта, вздумает удивить барышень своим проворством Они са-
Тени прошлого
413
дятся в трамваи, а он говорит: «Хотите, я раньше вас приду пеш-
ком?» Те хохочут, а он пускается во всю прыть, не щадя своих еле
дышащих сапог, и действительно, весь запотевший и запыхавший-
ся с торжеством выходит навстречу барышням, только еще вылеза-
ющим из вагона.
Он был всеобщим любимцем. Вежливый, любезный, веселый,
он рад был услужить каждому, чем мог. Купить ли что-нибудь,
разузнать что-нибудь — Эспер Александрович тут как тут: «Да да-
вайте я сделаю». Сам разговор с ним действовал успокоительно,
потому что ни уныния, ни жалобы не было у него, а всегда ровное,
простое отношение к жизни. Не проявлял он ни нервности, ни
раздражительности — и это при такой тяжелой жизни, которую
долго пришлось ему вести. Вдобавок он был слабого здоровья, с
видимой наклонностью к чахотке, но даже и это не выводило его
из спокойного настроения. Только о России он очень тосковал и с
увлечением рассказывал о флоте, о своей морской службе, о плава-
ниях. нравах наших матросов и т. п. Собственно говоря, он и тоско-
вал не о России, а о флоте, о своей службе, и каждая мелочь
пережитого вставала перед ним как живая.
Помню, как комично рассказывал он о своей первой вахте. Он
был еще совсем неопытный мальчишка и с важностью шагал по
мостику, наслаждаясь сознанием своей важной роли, но очень пло-
хо понимая, что перед ним делается. Вот подходит старый боцман и
докладывает: румб такой-то, ветер такой-то. Хорошо, отвечает он и
продолжает расхаживать. А дело в том, что им угрожал удар шквала
в бак, нужно переменить курс корабля... Но Эспер Александрович
этого не соображает. Видя, что никаких распоряжений нет. боцман
снова подходит; румб такой-то, ветер такой-то... Хорошо, отвечает
он, и тут у него закрадывается мысль, что боцман неспроста повто-
ряет доклад, что нужно что-то сделать, а что — он не понимает. Но
пока он размышлял об этом, страшный шквал потряс и накренил
корабль... Капитан как встрепанный выскакивает из каюты: «Эспер
Александрович, да что же вы смотрите!» Он живо крикнул распо-
ряжение рулевому в машину, и корабль выпрямился. Уж потом он
ругал неопытного вахтенного на все корки.
— ...Вот наша служба, — заключал свой рассказ Серебряков. —
Ведь и учился, и плавал, а пока на опыте не узнаешь, то самого
пустяка не можешь сообразить. А вы думаете, легко отдавать прика-
зания? У нас на броненосце как-то везли великого князя с супру-
гой. Великая княгиня сидела на рубке. Между тем погода разыгра-
лась не на шутку, нужно смотреть в оба, а на броненосце делается
какая-то чепуха, приказания исполняютя неточно, запоздало, ка-
питан из сил выбился с командой. Наконец подходит к великому
414
Л. А. Тихомиров
князю: «Ваше высочество, попросите ее высочество уйти в каюту.
Иначе я не отвечаю за безопасность корабля...» Оказалось, что в
присутствии великой княгини он стеснялся ругаться, а когда он не
ругался — матросы не понимали и не принимали всерьез его коман-
ды. Пришлось великой княгине убраться с мостика, и тогда все
пошло как по маслу.
Таких анекдотов у него было множество, и воспоминания о
службе постоянно наполняли его. Правду сказать, он был больше
моряк, чем революционер. Его, несомненно, мучило сознание, что
он дезертир, покинул свой пост. Душа его раздваивалась: с одной
стороны, он как будто был прав, выступив против правительства,
но прав ли он в отношении флота? Ведь он покинул пост защитни-
ка России, сделался дезертиром. Однажды в минуту интимного раз-
говора он сказал мне, что в случае войны будет просить русское
правительство принять его снова на службу. Мечта нелепая. Прави-
тельство могло простить ему дезертирство, но отдало бы ею под суд
как государственного преступника именно за то, за что совесть его
нс тревожила.
Эта мысль о флоте и о своем дезертирстве была единственным
темным облачком, омрачавшим его светлое, ровное настроение. Но
не всегда же этот червяк точил его. Он начинал извиваться в его
сердце только по временам, да и то Эспер Александрович не выда-
вал другим своих ощущений.
Он был для нас превосходным товарищем и в известном смысле
приносил большую пользу, так как во всякое вречя и на всяком
месте проповедовал народовольческую идею и защищал нас и всех
ее служителей. А голос его раздавался далеко кругом. Он был очень
общителен и завел обширные знакомства по всему эмигрантскому
Парижу, бывая во всех местах его скоплений. Главные места были
Русская библиотека и так называемая «эмигрантская кухмистерская
Динера». Эта кухмистерская, в сущности, не была эмигрантской, а
просто личное предприятие Динера — еврея, не знаю почему по-
павшего в эмиграцию. По кажется, разная утварь досталась ему от
какой-то прежней эмигрантской кухмистерской, да и столовались у
него исключительно эмигранты и та часть студенчества, которая
находилась в тесной связи с ними. Чго касается библиотеки, то она
была действительно эмигрантская, то есть находилась в их заведо-
вании. Это было учреждение старое и очень порядочно обставленное.
Библиотека получила при своем основании большие пожертвования
книгами и продолжала их получать понемногу от сочувствующих.
Журналы и газеты присылались ей бесплатно из русских редакций.
Учреждение было, несомненно, очень полезное, и, кажется, заве-
Тени прошлого
415
дующие его вели свое дело довольно сносно и книги не очень рас-
пропадали. Я лично в ней не бывал, не помню, платили ли за
чтение и как она была организована. Да и вообще мы, то есть кру-
жок «Вестника “Народной воли”», с массой эмигрантов имели мало
сношений. Но Эспер Александрович бывал повсюду и перезнако-
мился с множеством лиц этого слоя. Французских знакомств у него
не было, и, само собою разумеется, он совершенно не был вхож в
легальное русское общество, очень многочисленное в Париже.
Мало-помалу Серебряков особенно сблизился с семейством Те-
тельман Это были две сестры, одесские еврейки. Катя и Дора, и
кажется, не эмигрантки, но народоволки. Дора состояла женой (ка-
жется, без всякого венчания) Симоновского или Семеновского —
не помню, как он переименовал себя из Когана. Он был эмигрант. В
Одессе он пользовался большим значением в народовольческих круж-
ках и считался блестящей восходящей звездой, но принужден был
бежать от преследований полиции. Я совершенно не замечал в нем
блестящих способностей, о которых гласила молва, но он был не-
глуп, образован, совершенно русифицирован, говорил без малей-
шего акцента, умел хорошо держать себя. Вдобавок он был очень
красив, с правильным, выразительным лицом Дора была положи-
тельно хорошенькая, Катя — так себе, но зато добрая, чудной
души. Обе они также были хорошо воспитаны, приличных манер и
говорили без акцента. Ближайшим другом их семьи был Френкель
Вот к ним то приютился и наш Эспер Александрович. Как я упомя-
нул, Тетельманы стали и нашими близкими друзьями, точно так
же, как Френкель Семеновский мне не нравился, но это, как гово-
рится, дело вкуса, потому что ничего худого я не сумел бы у него
указать. Мы бывали у Тетельманов запросто, как и они у нас. Мне
нравилась та чисто семейная обстановка, в которой они жили. У
Доры было уже двое маленьких детей, мальчик и девочка. Прихо-
дилось заботиться о хозяйстве, вечно быть в хлопотах. Около Те-
тельманов вертелось несколько близких знакомых или, может быть,
родных: молоденькая Роза Моргулис, потом Эсфирь (забыл фами-
лию), которые чему-то учились и не имели никакого отношения к
политике. Сама Катя Тетельман была очень веселого характера. В
этой семье я погружался в чисто житейскую обстановку, к которой
меня гянуло сердце несмотря на то, чго я был снова прикован
судьбой к политике. Вероятно, так же легко чувствовал себя у них и
Серебряков, который вдобавок начал все серьезнее ухаживать за
Катей.
Эспер Александрович всей душой принадлежал к нашему цент-
ральному народовольческому кружку и помогал ему усердно во
416
Л. А. Тихомиров
всяких мелочах, но в его серьезной работе не мог принимать учас-
тия. В «Вестнике “Народной воли”» ему нечего было делать: в подго-
товке нового исполнительного комитета, который мы намеревались
отправить в Россию, когда Дегаев покончит с Судейкиным, Се-
ребряков тоже не участвовал, и мы даже не сообщали ему об этом
плане. Почему? Потому что он лично для заговорщицкого дела, по
своему характеру, очевидно не годился, а говорить о своих планах с
теми, которые в них не могли принять участия, мы считали беспо-
лезной и вредной болтовней. Да Серебряков не обнаруживал даже и
никакого желания ехать в Россию для возобновления революцион-
ной деятельности. В эти планы были посвящены только Галина Чер-
нявская, Караулов, Герман Лопатин, Салова и еще молодой чело-
век, которого фамилию я позабыл. Серебряков, таким образом,
стоял в стороне от самой сущности наших задач. Никакой крупной
общественной деятельности он не имел все время нашего знаком-
ства. Поэтому я могу без ущерба для рассказа о заграничных делах
докончить повествование об Эспере Александровиче в его личном
биографическом порядке, насколько его жизнь мне известна
Как сказано выше, его ухаживание за Катей Тетельман прини-
мало все более серьезный характер, он ей тоже нравился, и наконец
они сошлись как муж и жена, конечно, тоже ни по какому обряду
не венчанные. Когда это случилось, моя памят ь колеблется. Кажет-
ся, дело было так, что около лета 1885 года Тетельманы и Серебря-
ков уехали в Швейцарию, в Кларан. — по всей вероятности, для
поправления здоровья, в чем и Катя, и Серебряков одинаково нуж-
дались. От самого Эспера Александровича я слыхал, как он катал
Катю на лодке под парусом по Женевскому озеру, щеголяя своей
ловкостью моряка. Она приходила в ужас, а он, не обращая внима-
ния на ее просьбы высадиться, забирался в даль озера, проделывая
самые блестящие эволюции. По-моему, Катя была права, потому
что шквалы Женевского озера чрезвычайно капризны, но понятно,
что его смелость и ловкость не могли не покорягь ее трепещущею
сердца. Тут-то, на берегу Женевского озера, и произошло, как мне
кажется, их окончательное сближение.
Здесь же произошло и другое важное событие его жизни — по-
ступление на службу в Болгарский военный флот.
Это были времена княжения Александра Багтенбергскогог. Как
известно, единство Болгарии не было достигнуто русско-турецкой
войной и болгарская земля осталась разорванной на две части. На
севере от Балкан образовалась Болгария с князем Александром; на
юге от Балкан образована Восточная Румелия с другим князем (ка-
жется, его звали Алеко Паща). Но понятно, что и сами болгары
Тени прошлого
417
только и мечтали о соединении этих двух частей, и в общественном
мнении Европы почему-то господствовало мнение, что русское пра-
вительство также желает скорейшего объединения Болгарии. В это
время в Болгарию потянулось несколько человек русских эмигран-
тов из числа тех, которые тосковали о России и в душе, в сущнос-
ти, примирились с русским правительством, так что работа в Бол-
гарии была для них как бы суррогатом работы в России.
Таким был, помню, Судзиловскии211. Он давно эмигрировал в
Соединенные Штаты и очень хорошо там устроился, сделавшись
даже гражданином Калифорнийского штата. Но его грызла тоска по
России, и он перебрался из Америки в Болгарию. Надо помнить,
что правительство Алек сандра III с каждым годом не скажу — при-
обретало симпатии, но покоряло сердца множества людей в Европе.
При Александре II Россия была какой-то приниженной страной, и,
конечно, никому не могло прийти в голову гордиться тем, что он
русский. При Александре III произошло превращение. Россия стала
вставать в виде какой-то громадной национальной силы. Это произ-
водило огромное впечатление даже на эмиграцию. Прежде быть вра-
гом правительства нимало не значило быть врагом России. Теперь
правительство начало все больше отождествляться с Россией, так
что, враждуя с ним, человек в глубине души начинал спрашивать
себя, не враждует ли он и со своим народом. И вот, говорю я, кое-
кто стал перебираться в Болгарию, которая казалась чем-то срод-
ным и дружественным России. В этом числе был Судзиловскии, в
это число попал и Серебряков.
Какими путями, с помощью каких связей, каких рекомендаций
Эспер Александрович мог поступить на службу в Болгарский флот,
я совершенно не знаю. Но по-видимому, эти связи он нашел не в
Париже, а в Швейцарии и, как бы то ни было, отправился оттуда в
Болгарию с Катей как уже своей женой. Тут наступило новое, свет-
лое время его жизни. Он возвратился к своей любимой морской
службе, сделался легальным человеком, получил прекрасное мате-
риальное обеспечение, так как ему дали место капитана парохода.
По надобностям болгарского правительства Серебряков совершал
постоянные рейсы по Дунаю. Его Катя была в полном восторге, она
сделалась в своем роде важной особой, живя в прекрасной каюте с
мужем. Для обоих пребывание в теплом климате — если не на море,
то на такой великой реке — было чрезвычайно полезно и в смысле
здоровья. Одним словом, всем было хорошо это существование,
одним только плохо — что оказалось весьма кратковременным.
В 1886 году произошел переворот в Восточной Румелии. Кто его
устраивал — я не знаю. Во всяком случае, там действовали болгар-
27 Заказ 2695
418
Л. А. Тихомиров
ские патриоты, были и кое-кто из русских авантюристов, по всей
вероятности, помогал перевороту и Александр Батгенбергский. В пуб-
лике существовала ошибочная, как оказалось, уверенность, что и
русское правительство одобряло заговорщиков. Сам переворот был
произведен очень ловко, в двадцать четыре часа, Алеко Паша не
оказал никакого сопротивления, и заговорщики провозгласили со-
единение Восточной Румелии с Болгарией.
Я помню, как в Ле-Ренси ко мне пришел Бах, весь сияющий,
каким я его никогда ни раньше, ни позже не видел: «Читали о
румелийском перевороте?.. Но знаете, у русского правительства есть
что-то крупное, революционное! Ведь как обделано! И без всяких
конгрессов, без дипломатов. Просто по шапке Алеко Пашу, и Бер-
линский трактат торжественно идет к черту».
Это образчик того, как тогда верили в причастность русского
правительства к перевороту. Но в действительности именно этого и
не оказалось. Напротив, Александр III проявил крайнее неудоволь-
ствие совершившимся фактом и настолько рассердился на Алексан-
дра Баттенберга, что не захотел иметь с ним никаких сношений.
Как кажется, Александр Батгенбергский обещал Александру III,
что соединение двух разорванных половин Болгарии не произойдет
иначе как по инициативе России. Выходило, стало быть, что он
обманул русского Императора Александр же III никогда не прощал
таких обманов. Напрасно Баттенберг предлагал ему решить, что он
должен делать, заявляя, что поступит так, как скажет Император. В
ответ на это ему сухо было сказано, что он может поступать как
ему угодно. Ввиду такой ссоры с Россией горсть болгарских патрио-
тов свергла Баттенберга с престола и отправила на парохс е в бли-
жайший русский порт (Рени на Дунае) с заявлением местным вла-
стям, что Россия может делать с низвергнутым князем что ей угод-
но. Напрасно Баттенберг искал переговоров с Императором Ему не
позволено было остаться в России, и он уехал в Австрию. Между
тем в Болгарии произошел новый переворот в его пользу. Его про-
сили возвратиться на княжение, но он не пожелал новых авантюр и
отказа пся от предложения.
Таковы вкратце были болгарские события. Понятно, что с паде-
нием Бдттенберта Серебрякову пришлось также убегать, и он снова
превратился в эмигранта.
Его жизнь в Париже потекла так же, как до болгарских при
ключений, с той разницей, что он привез со службы некоторые
скопленные суммы. Жил он. по крайней мере некоторое время, с
Тетельманами без нужды, значительно поправившись здоровьем и
гораздо более веселый, чем прежде. Вероятно, семейная жизнь дала
Тени прошлого
419
ему лучшее настроение. Я с ним виделся по-прежнему. Но в револю-
ционных делах он. кажется, окончательно перестал принимать уча-
стие, даже такое отдаленное, как прежде.
Что с ним было дальше, чем он стал жить, сколько прожил и
если умер, то когда — ничего больше не знаю. Что сталось с Тетель-
манами, тоже не знаю Но в 1922 году было в газетах известие о
смерти в Париже «известного вожака народовольцев Семеновского»
Очевидно, что это относится к мужу Доры Тетельман.
XIII
Очень близким мне человеком сделался также Николай
Сергеевич Русанов, с которым я познакомился и сблизился еще со
времени первых моих поездок в Париж Русанов не был эмигрантом
в буквальном смысле слова. Он приехал легально, с паспортом. Но
по его направлению, по его знакомствам он, конечно, мог и даже
должен был подвергнуться преследованиям полиции. Судить его было
не за что, но услать в какие-либо достаточно отдаленные места его
могли очень легко Ну, жить с таким дамокловым мечом над голо-
вой не очень-то приятно. Сверх того, он был литератор, публицист
и совершенно не удовлетворялся той степенью свободы печати, ка-
кую имел в России. Вот он и рассудил уехать за границу вместе с
женой, Натальей Федоровной, Жили они безбедно Вероятно, полу-
чали деньги из России. Оба были родом орловские, оба из купече-
ских семейств, и отец самого Русанова был, помнится, даже круп-
ным, богатым купцом. Может быть, Николай Сергеевич писал что-
нибудь и в русские издания, я на это не обращал внимания.
Он был довольно крупной литературной силой. С хорошим обра-
зованием он соединял большую начитанность, даже удивительную
в его довольно молодые годы Он был, думаю, лет на пять моложе
меня, то есть, значит, около 25 лет Особенно силен он был в
экономических вопросах, и в частности хорошо з.нал Маркса, но
марксистом не был и даже питал некоторое отвращение к теории
экономического материализма. Он хорошо знал несколько новых
языков — французский, немецкий, английский; это облегчало ему
очень расширять круг своего чтения, а это, в свою очередь, расши-
ряло его кругозор и мешало поддаваться одностороннему влиянию
какого-либо одною автора. Однако его социально-экономическая
философия до знакомства со мной не успела еще сложиться, и
наши продолжительные разговоры на эту тему именно и сблизили
нас. При этом я сделался как бы учителем его, но нельзя сказать,
чтобы его роль была пассивно воспринимающая. Нет, он нередко
27*
420
Л. А. Тихомиров
дополнял мои взгляды, еще чаще отыскивал им экономические
основания, так что мы, можно сказать, совместно работали ум-
ственно, и если моя роль имела характер учительский, то собствен-
но потому, что у меня уже отчетливо сложилось то миросозерца-
ние, которое еще только открывалось перед ним. Сверх того, у меня
ум был инициативный, он стремился обнять все, находящееся во-
круг основных пунктов миросозерцания, не боясь и отбросить все,
не выдерживающее критики, не боясь идти вперед и вперед, ища
только истину. У Русанова не было ни этой пытливости, ни этой
смелости мысли, и поэтому он без таких импульсов, какие получал
от меня, мог неподвижно остановиться на раз достигнутой точке,
не развивая ее, не идя вперед. Для живого развития его мысль
нуждалась в толчках извне. Он был умен, но по характеру своего
ума был не мастер, а подмастерье.
Общность взглядов и работа нас, конечно, крепко связывала.
«Вестник “Народной воли”» начал выходить очень кстати для удов-
летворения его потребности высказываться полнее и свободнее, чем
позволяли русские условия печати. Русанов сделался для нас чрез-
вычайно полезным сотрудником, и нередко, можно сказать, мы
почти совместно писали статьи, перечитывая их, исправляя и до-
полняя по совместным соображениям.
Странно сказать, но нашему сближению очень способствовала
его жена. Наталья Федоровна была очень молоденькая, хорошень-
кая дамочка, свежая, румяная, minois chifibne, как говорят фран-
цузы, с неправильными чертами лица, но в общем привлекатель-
ными. Веселая, хохотушка, кокетка, она не была умна в «мужском»
смысле, но обладала женской чуткостью и остроумием и умела сра-
зу отличить умное от глупого, филистерство от живой работы мыс-
ли. Ничего не смысля в принципах, не нуждаясь в них, она очень
любила народовольцев за активность, отвагу, личный почин, а в
частности, очень одобряла и мои идеи. Народничество и марксизм
ей казались одинаково скучными. Почему9 Вероятно, она не сумела
бы то сформулировать, но я думаю, потому, что они сковывали
личность подчинением посторонней силе — народу или материаль-
ным условиям. Она же любила самостоятельное и свободное. Так я
полагаю. И поэтому она всегда одобряла и поддерживала то, что я
говорил. А Русанов очень ценил мнение своей жены. Мужчины по
большей части высоко ставят чуткость женщины и чувствуют, что
эта инстинктивная чуткость выше их хитроумных рассудочных со-
ображений и принципиальных разысканий, где кроется истина. По-
стоянное единогласие Натальи Федоровны со мной поддерживало
убеждение Русанова в моей правоте.
Тени прошлого
421
Надо сказать, что вопрос, разбираемый нами с Николаем Сер-
геевичем и отчасти выносимый и в печать, имел огромное обще-
ственное значение, хотя, может быть, полубессознательное. Я гово-
рю «полубессознательное», потому что у нас тогда плохо вообще
знали социалистические учения. «Капитал» Маркса был переведен
давно (его переводчиком был Герман Лопатин), но многие ли спо-
собны прочитать «Капитал»? «Манифест коммунистической партии»
и «Социализм утопический и научный» читали крайне поверхност-
но. невнимательно Наша революционная интеллигенция, всегда
называвшая себя «социалистической», совершенно не знала социа-
лизма и, по существу, не интересовалась им. Это может казаться
невероятным, но это совершенная правда. Если употреблять точные
термины, то этих якобы социалистов-революционеров нужно на-
звать просто радикалами. Они были и демократами, и республикан-
цами и в этой области имели убеждения горячие, за которые отда-
вали жизнь. Но социализм пристегивали к себе просто по какой-то
моде, потому что было принято, что передовой человек должен
быть «социалистом». Но из социализма никто не собирался делать
практического употребления, а потому и не вникал глубоко, что
это за штука.
Итак, говорю, только полубессознательно все чувствовали, что
есть две противоположные точки зрения на роль личности в обще-
ственном процессе, полубессознательно сочувствовали всему, что
эту роль повышало, и с некоторой антипатией относились к тому,
что ее понижало. Необходимой задачей времени было создать соци-
алистическую философию, которая бы выяснила разумно и созна-
тельно то, что чувствовалось бессознательно. 11о эта задача так и не
была исполнена. Почему? Потому, очевидно, что не было людей
достаточно крупного для этого роста. В революционном мире никто
не хотел колебать авторитет Маркса В «Вестнике Народной воли’'»
Лавров ни за чю не позволил бы и малейшей критики Карла Мар-
кса, а иначе оставил бы и редакторство, и сотрудничество в «Вест-
нике». Критика экономического материализма у нас с Русановым
не имела поэтому прямого практического значения. Но мы, разуме-
ется, занимались не только этой критикой. Нас интересовал общий
вопрос социальной философии, которая, как мы полагали, должна
осветить задачи революции. Мы оба знали старых, утопических со-
циалистов и у них не могли найти ответы на наши запросы. Даже
Роберт Оуэн, наиболее, в сущности, интересный, совершенно раз-
делял мнение Маркса, что человек таков, каковы окружающие его
условия, но у Маркса окружающие условия (условия производ-
ства) имели самостоятельный характер, а потому было понятно.
422
Л. А. Тихомиров
что они способны влиять на человека; у Роберта же Оуэна предпо-
лагалось, что люди могут пересоздать эти условия и тогда условия
жизни пересоздадут их. Это какая-то путаница. У Маркса ум был
более точный, логичный, и потому теория была стройна. Мы не
могли с ней согласиться только потому, что она отрицала инициа-
тивную роль личности, делала личность не творцом, а тварью. Мы
поэтому искали ответов не в социализме, а в социальной науке.
Тогда уже явилось много исследователей природы общества (Эспи-
нас29, Фулье, Фюстель де Куланж30, Лебон31, Тард32), и они казались
стоящими на более верной почве. У всех у них была та точка зрения,
что общество есть создание не материальных условий, а психологи-
ческих, которых источник заключался в человеке, личности. Но у
них слагающееся таким общество имеет органический характер, а
потому его развитие совершается эволюционно, а не революционно.
Мы же не хотели отказаться от революционной идеи, хотя и не
могли доискаться ясного ее смысла и содержания. Но мы искали
этого, искали -такой революции, которая создавалась бы не вне-
шними условиями, а силами личности и создавала бы такой строй,
при котором самостоятельность и значение личности возрастали бы
еще больше. Может быть, тут в нас говорила немножко анархиче-
ская идея, но мы ее не принимали и считали явным вздором. Как
бы то ни было, мы своей социальной философии не создали, но
много интересного переговорили между собой на эту тему. Для меня
лично искания кончились тем, что я стал на органическую, эволю-
ционную точку зрения. Русанов же не хотел отрешиться от револю-
ционной точки зрения. Таким образом, мы в конце концов разош-
лись, но это случилось только через несколько лет, которые прове-
ли в дружной совместной работе мысли.
Русанов не был членом нашей редакции; их вообще не было,
кроме Лаврова и меня. Но он часто участвовал в обсуждении статей
и вопросов. Его антимарксистское направление крайне не нравилось
Лаврову, но нельзя было не ценить его знаний.
Семья Русановых, особенно с тех пор, как они поселились в
нашем ломе, была одна из самых дружеских для нас. Виделись мы
ежедневно, стоило только опуститься на одну лестницу. Мы вместе
работали, вместе болтали, вместе гуляли. Русановы, кажется, со-
всем не имели знакомств вне эмигрантской среды, так что у нас
были все общие знакомые. Исключение составлял один Лодыгин33.
Лодыгин был «изобретатель». Люди этой своеобразной специ-
альности в то время не переводились в Париже, начиная с Яблоч-
кова, которого электрические фонари несколько лет освещали всю
Европу. У Лодыгина также был фонарь своего изобретения, также
Тени прошлого
423
очень распространенный и давший ему большой заработок. Но он
работал не по одному электричеству. У него были и другие и «обре-
тения, также находившие покупателей. Много работал он над ка-
ким-то водолазным колоколом на большие глубины; не знаю, по-
лучился ли из этого какой-нибудь толк. Одно Время, при нас, он
очень увлекался изучением магнетических токов человеческого орга-
низма. Мы все тоже по его примеру втянулись в опыты над истече-
нием магнетизма из пальцев, но, конечно, наши опыты были несо-
вершенны и грубы. А Лодыгин устраивал для этого и особые прибо-
ры, и пробовал действие на эти токи разных металлов, даже золота.
Ни до какого толка по этой части он, насколько мне известно, не
дошел. Вообще, у господ изобретателей (я их знавал несколько че-
ловек) огромные суммы уходят на опыты и пробы без всяких по-
следствий. Впрочем, Лодыгин, во всяком случае, зарабатывал хоро-
шие средства жизни. Политикой он не занимался, но собеседник
был веселый и интересный. Он, между прочим, очень ухаживал за
мадам Русановой и серьезно ею увлекался, да и она кокетничала с
ним до невозможности, и хотя это все имело вид шутки, но дохо-
дило до таких границ, за которыми положение мужа становилось
неприятным. А впрочем, они оставались до конца в дружеских от-
ношениях.
Когда Русановы жили в нашем доме, у них произошло великое
событие, всегда переворачивающее семью вверх дном, — первые
роды Натальи Федоровны. Вдобавок роды были трудные. К этому
времени ей на помощь приехала из Орла сестра. Навещала их и
женщина-врач Крафт, но все-таки, когда наступил момент родов,
больная осталась без помощи. Русанова мучилась ужасно. Крафт,
бывшая за акушерку, но совершенно не знавшая этого дела, не
могла справиться и побежала за врачом в округ. Дело было ночью.
Дежурный врач, приятель Крафт, совсем еще молодой и отродясь
не принимавший детей у родильниц, очевидно, обладал высшим
качеством врача — смелостью. Идя по улице с Крафт, он наскоро
вспоминал с ней лекции по акушерству, а пришедши к Русано-
вым, они в особой комнате стали делать из тряпок чучело ребенка и
пробовали, сообразно лекциям, как его нужно вынимать. Затем он
мужественно приложил эти опыты к практике — и роды Натальи
Федоровны окончились с блистательным успехом. Николай Сергее-
вич. в ужасе от криков жены и о г тяжелого хода родов, забежал ко
мне на квартиру и просидел вне себя от тревоги все время траге-
дии... Наконец за ним прибежали с известием, что все кончилось
благополучно и новорожденная девочка явилась на свет Он просиял
и потом сказал мне: «Вот что значит, пришел настоящий доктор:
424 Л. А. Тихомиров
сразу поправил дело». Он не знал, что этот «настоящий доктор» не
имел понятия о том. как принимать новорождающегося ребенка
Русановы оба были очень общительные люди. С легальным ми-
ром русских в Париже у них не было знакомств, но в эмигрантской
среде — очень обширные.
Эмигрантская колония была в это время в Париже очень много-
численна, то есть включала не одну сотню человек, но точное чис-
ло установить очень трудно, потому что с нею тесно соприкасалось
множество студентов и студенток, из которых некоторые были эмиг-
ранты, некоторые жили легально Большая часть эмигрантов и сту-
дентов были евреи. Вся эта масса лиц никакой форменной организа-
ции не имела, но внутренне была довольно сильно сплочена. Да,
сверх того, существовали и учреждения, около которых они сходи-
лись. Прежде всего, такую сплачивающую роль имела Русская биб-
лиотека. Я не знаю, как было организовано управление ею, никог-
да не поинтересовался расспросить. Но библиотека была весьма не-
дурна и обслуживалась хорошо. Составилась она уже давно, полу-
чивши большие пожертвования книгами, но пополнялась слабо,
тоже пожертвованиями. Журналы и газеты присылались бесплатно
русскими редакциями Книги, кажется, не очень растаскивались.
Вообще, библиотека была недурна и очень полезна для эмигрантов
и студентов. Другим учреждением была русская кухмистерская, со-
держимая в мое время неким Динером. Это был еврей и, кажется,
тоже эмигрант. Не знаю, был ли он полный собственник кухмис-
терской, потому что получил всякого рода утварь от какого-то по-
ляка, ранее его державшего эту кухмистерскую. Немало способство-
вали объединению эмигрантско-студенческой массы разные вече-
ринки, имевшие иногда благотворительные цели, иногда просто
увеселительные. Эти вечеринки бывали очень оживленны. На них и
танцевали. Помню один музыкальный вечер — концерт какого-то
молодого еврейского виртуоза. На благотворительных вечерах глав-
ную роль, конечно, играл буфет, в котором торговали барышни,
разумеется, неимоверно дравшие за каждый бутерброд или рюмку.
Но на благотворительную цель никто не жалел заплатить впятеро
Помню одну штуку, которую я выкинул на таком вечере. Я никог-
да не был ни пьяницей, ни кутилой, но выпить при случае мог
очень много без всякого опьянения. Спирт на меня мало действовал.
Вот я и придумал такой способ дать буфету доход. Я собирал компа-
нию в шесть, семь, десять человек и предлагал им какой-нибудь
заманчивый тост. Пили коньяк, как наименее вредный при моем
плане, Потом я собирал другую компанию и проделывал такую же
штуку. В конце концов я выпил четырнадцать рюмок коньяка и,
Тени прошлого
425
следовательно, сверх них дал буфету доход еще около ста рюмок
Замечу, что после моих четырнадцати рюмок я был, что называет-
ся, ни в одном глазу, только развеселился немного.
На танцевальных вечерах обыкновенно отличались поляки, ко-
торые всегда усердно их посещали. Они, конечно, отплясывали ма-
зурку, и многие прекрасно. Это различие между русскими и пол ьски-
ми революционерами. Русские большей частью совсем не умели танце-
вать или, во всяком случае, танцевали прескверно. Поляки, наобо-
рот, все танцевали, и многие очень хорошо. В этом случае они похо-
жи на французов, таких же весельчаков и плясунов.
Поляков-эмигрантов в Париже было тогда множество, гораздо
больше, чем русских, несколько поколений, выброшенных за гра-
ницу за много десятков лет. Многие из них совершенно обжились во
Франции, устроились, приняли французское гражданство. Я помню
одного, который усвоил даже имя Шарль Эдмон и занимал выгод-
ное и почетное место библиотекаря Сената в Люксембургском дворце.
Не знаю его польской фамилии, может быть — Хоецкий. Лавров
был знаком с ним, я — нет. Но нам, народовольцам, не было ни
цели, ни причины заводить знакомства с массой поляков. У нас
среди них были союзниками и официальными друзьями только
члены польского общества «Пролетариат». С членами его народо-
вольцы давно были в сношениях и даже совместно вели дела. Я не
знаю, где организовался «Пролетариат», но в нем было много вос-
питанников петербургских высших школ, сжившихся с русскими.
Центр же его, по крайней мере при мне, находился в Париже. Рус-
ские революционеры не привыкли устраивать центры своих орга-
низаций за границей и считали это даже ненормальным. По русским
понятиям, центр должен был находиться на месте действия и борь-
бы, чтобы быть постоянно проникнутым настроением революцион-
ной среды и постоянно наблюдать непосредственно, что можно и
должно делать в текущих русских условиях. Польская заговорщиц-
кая традиция была издавна совершенно иная. У поляков издавна
повелось, чтобы центры организаций находились за границей, и
только во время восстания 1863 года Ржонд Народовой и диктаторы
пребывали в Польше. У «Пролетариата» центр организации был в
мое время в Париже. Несмотря на союзнические отношения, ни
мы, ни члены «Пролетариата» не открывали друг другу подробнос-
тей своей организации. Поэтому я не знаю официально, кто у них
был «начальством». Но несомненно, что главными лицами были
Людвиг Варыньский34, Мендельсон и Янковская. Крупную роль
играли также Дембский и Куницкий. Все они был и весьма русифи-
цированы и превосходно говорили по-русски. Варыньский и Ку-
426
Л. А. Тихомиров
ницкий жили по большей части в России: Куницкий в Петербурге,
а Варыньский в Царстве Польском. Дел с ними в Париже мы не
имели решительно никаких и видались на правах простого знаком-
ства, а пани Янковская даже делала визиты, расфуфыренная и рас-
крашенная. Только Куницкий в Петербурге жил в тесной связи с
русскими кружками и, между прочим, играл важнейшую роль в
убийстве Судейкина.
С Варыньским я познакомился в Женеве. Еще раньше, во време-
на второго, московского исполнительного комитета, мне говорил
много о нем Стефанович, который предлагал мне устроит высший
тайный центр всех организаций —• то есть социально-демократиче-
ской, народовольческой и «пролетариатской». От социал-демокра-
тов (народников и плехановцев) должен был быть представителем
он, от народовольцев — я и от поляков — Варыньский. Этот тай-
ный центр должен был руководить совместно всеми революцион-
ными силами. Этот проект я отверг категорически и с некоторым
негодованием, потому что каковы бы ни были мои тогдашние това-
рищи, но надувать их я никак не хотел
Но справедливость высокой оценки Варыньского, делаемой Сте-
фановичем, я увидел при личном знакомстве. Из всех людей v Про-
летариата» это был, конечно, самый крупный и способный. До-
вольно высокий, стройный, с очень красивым, оживленным ли-
цом, он был необычайно симпатичен, не говоря о том, что был
очень умен, прекрасно говорил и отличался добродушной веселос-
тью человека, совершенно не склонного впадать в уныние. Вообще,
это был прекрасный польский тип: изящный, отважный, остроум-
ный и дамский кавалер. Революция сама по себе, а пропустить хо-
рошенькую барышню, не ухаживая за ней, тоже было для него
невозможно. «Ведь я не могу, я прежде всего поляк, — распинался
он при мне перед такой барышней, — я не могу». То есть не может
спокойно выдержать себя перед ней. Одно мне не понравилось: от-
сутствие осторожности. Я как-то увидал его на Plain-Palais и из
любопытства долго следил за ним, желая знать, обратит ли он на
меня внимание. Но он ничего не заметил. Потом я сказал ему: «Как
же вы занимаетесь заговорщицкими делами и не замечаете, что за
вами следят». Он небрежно махнул рукой: «Ну, буду я еще в Жене-
ве следить за собой». Но дело в том, что кто привык следить за
собой, тот это делает всегда и везде. Вымуштрованный в школе
Александра Михайлова, я потом, уже сделавшись легальным, мно-
го лет не мог отвыкнуть обращать внимание, кто идет за мной или
хоть впереди «делает углы», то есть переходит с одной стороны
улицы на другую, чтобы незаметно бросить взгляд назад. А если
Тени прошлого
427
человек не следит за собой в Женеве, то. значит, будет очень плохо
следить и в Варшаве. И Варыньский действительно очень скоро
погиб, именно по неосторожности.
Он скоро уехал в Польшу и просуществовал там весьма недолго.
Зашел он как-то в «каверню», в которых варшавяне распивают
кофе и шоколад с разными пирожками. Только что он уселся, про-
давщица, подавая ему кофе, шепнула: «Уходите скорее, за вами
следят» Варыньский вскочил, но на улице попал прямо в объятия
полицейских сыщиков, Не знаю его дальнейшей судьбы. Кажется,
был сослан в Сибирь. За границей он оставил жену, конечно без
всяких средств. Ей помогала организация «Пролетариат», но доволь-
но скупо, так что Варыньская была недовольна, а пролетариатцы
ворчали, что приходится тратить деньги ни на что. Она была очень
красива, но деловой ценности не имела. Помогали только в память
мужа.
О госпоже Янковской говорили, что она в России проявляла
энергическую деятельность. В Париже я не видал в ней ничего,
кроме светской дамы. Она когда-то, вероятно, была хороша собой,
но уже стала увядать и держалась только искусственными средства-
ми, между прочим, страшно белилась и румянилась. Одевалась с
величайшим вкусом и почти роскошно. Манеры — изысканные,
привычное кокетство. Вообще, это была светская дама, которая могла
еще иметь романы и имела их. Сначала она была в связи с каким-то
богатым англичанином. Потом Мендельсон «отбил» ее у англичани-
на. Говорят, что Янковская имела свои значительные средства, в
России у нее были поместья.
Мендельсон (пан Мендель, как его называли товарищи) был
племянник известного берлинского банкира того же имени, и отец
его был тоже богат. Бисмарк однажды сострил, что эмигрант Мен-
дельсон ни по имени, ни по общественному положению не напо-
минает ничего ни немецкого, ни пролетарского. Благодаря деньгам
он спасся от ссылки. Арестованный в Берлине, он был выслан в
Россию, но подкупил своих жандармов, и они оставили его только
на границе России Когда они удалились, Мендельсон повернул
обратно в Германию и благополучно уехал во Францию. Говорят,
что ему высылали от родных много денег, но жил он без всякой
роскоши. Квартира была небольшая. Книг у него было много, но
стояли они на простых, даже некрашеных деревянных полках. Толь-
ко одевался он весьма щеголевато. Говорят, он много помогал день-
гами своей организации Плотный, полный, румяный, он имел вид
веселого, добродушного еврея и был весьма неглуп, хотя никаких
особенных способностей я в нем тоже не замечал.
428
Л. А. Тихомиров
Дембский вырос в общении с русскими революционерами и сам
говорил: «Ну, я совсем помоскалился». Действительно, его нельзя
было бы отличить от русского. Он был по-русски серьезен, и в нем
совсем не проявлялось типичной польской разудалости, балагур-
ства, кавалерства. Даже и к динами гу он пристрастился совсем по-
русски, из-за чего и погиб. Через год или два после нашего знаком-
ства он начал изготовлять в Швейцарии динамитные бомбы и ез-
дил в горы пробовать их действие. По несчастью, он поскользнул-
ся, бомба взорвалась и оторвала у него обе руки. Не знаю, что с
ним было потом и надолго ли он пережил эту катастрофу.
По старинной привычке польских революционеров «Пролета-
риат», в отличие от нас, очень заботился о своей рекламе перед
европейским общественным мнением и о проявлении своей соли-
дарности с европейскими революционерами. Если там у них уми-
рал кто-нибудь — «Пролетариат» подносил венок; если собирались
пожертвовать в пользу кого-нибудь — он вносил и свою лепту.
Правда, он был без сравнения богаче нас, но мы бы не стали
заниматься этими церемониями революционной светскости, если
бы даже имели деньги.
Я уже сказал, что никаких практических дел мы в Париже с
«Пролетариатом» не имели, и единственным подобием дела была
выработка взаимоотношений между нашими организациями. Мысль
о соглашении по этому предмету возникала еще в России. В идее
предполагалось, что мы ведем одно и то же дело, боремся с одним
и тем же врагом. С другой стороны, ни у народовольцев, ни у
пролетариатцев, предполагалось в идее, нет националистических
тенденций. Нам все равно — что поляки, что русские, но совершен-
но слиться нам нельзя, потому что «Пролетариат» действует среди
поляков, мы же — среди русских. Среда действия у нас и у них
различна. Поэтому мы могли соединиться только в некоторый фе
деративный союз, и в этом отношении требовалось установить из-
вестные отношения между нами. Об этом-то мы и толковали. Не
помню, кто был тут с польской стороны и кто с нашей. В это время
народовольцев в Париже набралось уже довольно много. С нашей
стороны были, во всяком случае, я, может быть, Бах, Лопатин,
может быть, Салова. Переговоры эти были довольно курьезны в
том отношении, что и мы, и поляки были в действительности боль-
шими патриотами и каждая сторона старалась эксплуатировать ин-
тернациональную идею в свою пользу. Нужно было определить, в
каких местностях должен действовать «Пролетариат» и в каких «На-
родная воля», и вот поднялась торговля за города и территории.
Поляки сначала хотели захватить себе Киев на том основании, что
Тени прош юго
429
у них там есть кружки — а не все ли равно, кто будет действовать?
Но мы отвечали, что и у нас есть кружки и что в русском центре,
как Киев, поляки не могут развить такой сильной организации,
как мы, Таким образом, Киева не отдали, да и по поводу каждого
другого города торговались с тем же упорством, хотя мы тогда, в
сущности, нигде ничего не имели, кроме отдельных знакомств. Не
могли отстоять только Белостока, где у нас не было ничего, а у
«Пролетариата» находился сильный рабочий кружок в сто человек.
По распределении территории решили, что обе стороны могут осно-
вывать кружки где угодно, но эти кружки на территории «Пролета-
риата» должны подчиняться ему, а на нашей территории — нам.
Затем установили, что «Пролетариат» нигде не может предприни-
мать крупных террористических актов или попыток восстания без
разрешения «Народной воли». Таким образом, наша организация
все-таки получила некоторое первенство.
Впрочем, все эти соглашения практически не имели никаких
последствий, потому что у нас, правду сказать, нигде ничего не
делалось, а у «Пролетариата», кажется, очень немногим больше
нашего.
XIV
Среди парижских эмигрантов я встретил несколько ста-
рых друзей, уже не принимавших участия в революционной дея-
тельности. Это были Павловский, Цакни, Антов, Аркадакский,
Леонид Попов...
Павловский Исаак Яковлевич* был моим сотоварищем по дому
предварительного заключения и судился, как я, по «делу 193-х».
Пас сближало и то. что мы оба южане: я керченский гимназист, а
он таганрогский.
На суде он отделался очень легко: ему было вменено в наказание
время тюремного заключения. После этого наши пути разошлись.
В тюрьме мы долго были членами одного «клуба», то есть нахо-
дились в постоянных сношениях. Я бросился в омут политики, он
ничего больше не делал и скоро уехал за границу, где стал коррес-
пондентом «Нового времени». Впервые после тюрьмы мы свиделись
за границей, и не в Париже, а в Морне. Павловский, живший тогда
с некоей Лазаревой (он вечно путался с женщинами), приехал в
1882 году в Савойю и поселился в соседней с нами деревне Монне-
тье. Злесь-то мы и увиделись. Мы бывали у него, он бывал у нас. По
* В приговоре по «делу 193-х» он почему-то называется Исааком Абрамовичем.
430
Л. А. Тихомиров
компания у него была особая. С эмигрантами он не знался, кроме
меня. Но около него ютились его знакомые, из которых я помню
только Тестова*, брата или вообще родственника известного мос-
ковского трактирщика Тестова. Это был упитанный и уже страдаю-
щий разными недугами отпрыск российского купечества, имевший
кое-какие деньжата и доедавший их в бесцельном шлянье за грани-
цей. Но в Савойе Павловский был только в качестве туриста Он за
годы эти вообще много путешествовал, между прочим, объездил
всю .Испанию, а резиденцией его оставался все-таки Париж, где я
его и застал. Здесь мы постепенно очень сблизились, и он был чуть
ли не единственный русский, с которым я сохранил товарищеские
отношения до самого возвращения в Россию. О нем мне еще при-
дется много говорить.
Николай Петрович Цакни был моим товарищем еще с универ-
ситета, хотя он был студентом не университета, а Петровской ака-
демии. Он уже тогда был погружен в политику, впрочем, совер-
шенно невинную: вел пропаганду между студентами и барышнями,
распространял разные книги для самообразования** и вечно запо-
дозривался в политических преступлениях, которых, в сущности,
не совершал. Но жандармерия его несколько раз арестовывала и по
нескольку месяцев держала в части, потом выпускала и снова арес-
товывала. Его аресты были постоянно связаны с арестами Семена
Львовича Клячко, пожалуй, единственной личности, которая име-
ла в Москве более серьезные политические замыслы.
Тогда в Петербурге, после разгромов нечаевских времен, впер-
вые стала складываться новая политическая организация — кружок
Чайковского. Она имела чисто пропагандистские цели, хотя вела
революционную пропаганду между молодежью и рабочими. Такти-
ка этой пропаганды состояла в «самообразовании»: молодежь на-
правляли к самообразованию и для этого распространяли книги,
все равно, легальные иди нелегальные, как, например, «История
одного крестьянина» Эркмана-Шатриана35, «История революции 1848
года» Вермореля, роман «Эмма», из немецкой революции 1849 года,
и т. п., а также разные книги по естествознанию, разумеется анти-
религиозные. Чайковцы старались сбивать молодежь в кружки с
целями этого самообразования, которое должно было выработать у
участников революционное миросозерцание. Клячко был членом
кружка чайковцев*** и был назначен в Москву именно для разви-
* Еще Беклемишева
** Это была компания Семена Львовича Клячко и других.
*** Этот кружок был основан Н. В. Чайковским, В. М. Александровым.
М. А. Натансоном.
Тени прошлого
431
тия таких «ружк эв. Среди молодежи постарше тогда этому помогали
несколько кончающих курс студентов — Лев Федорович Рагозин,
Бруни, Шервинский, Фахт, которые на этом и кончили свою ре-
волюционную деятельность и все вышли мирными медиками и даже
профессорами. Но из числа молодежи, выросшей на самообразова-
нии по системе чайковцев, развилось очень много видных револю-
ционеров позднейшего времени.
Цакни был товарищем Клячко и главным его помощником, но,
в сущности, ни тот ни другой не были революционерами ни по
темпераменту, ни даже по убеждениям, и оба очень скоро совсем
покинули революцию. Клячко эмигрировал в Вену, сделался там
корреспондентом разных газет и в последующем революционном
движении не принимал никакого участия. Так же пошла жизнь и
Цакни. Я не знаю, когда он уехал за границу, но ни в один из
политических процессов он не попал, и когда я с ним в 1887 юцу
встретился в Париже, он точно так же ни в каких революциях не
участвовал, а просто жил и тоже корреспондировал в русские газе-
ты, а может быть, и журналы. Среди парижских эмигрантов боль-
шинство было таких — люди от революции отставшие, хотя, ко-
нечно, ей сочувствующие. Цакни едва ли даже и сочувствовал тер-
рору, едва ли сочувствовал и рабочему социализму, а был демокра-
том и радикалом, впрочем, совершенно ничем не способствовав-
шим развитию демократизма в России. Ему давно надоела всякая
политика, и он жил мирным семьянином, в кругу родных.
Я, конечно, встретился с ним по-товарищески, но, по правде
сказать, у него было очень скучно. Павловский тоже не был рево-
люционером, но имел множество интересов общечеловеческих, на-
учных, художественных. Я помню, когда первый раз пришел к
нему в Париже, то мы засиделись целую ночь, немножко в воспо-
минаниях о бывшей тюремной жизни, а больше всего в живых
разговорах обо всех: на свете. Он хорошо наблюдал парижскую жизнь,
то есть, конечно, не эмигрантскую, а французскую, рассказывал
об Испании и Алжире, о политических партиях, о французских
деятелях и т. д. С Цакни же не о чем было и слова сказать.
Собственно говоря, это был странный тип. Происхождение свое
он вел от греческих пиратов, которые были также патриотами и
грабили турецкие корабли во славу освобождения Греции, но, в
конце концов, были все-таки прежде всего разбойники. При Екате-
рине II целая куча этих пиратов, спасаясь от турок, эмигрировала в
Россию. Здесь некоторые из них устроились очень хорошо, как,
например, Кагони и Цакни. Они поступили на службу, выслужи-
лись, и кое-кто из них занимал даже высокие административные
432
Л. А, Тихомиров
посты. Один Цакни был атаманом Кубанского войска. Казалось бы,
с такой кровью в жилах Николай Петрович должен бы быть горя-
чим, как вулкан. Он и в наружности сохранил тип предков. Высо-
кий, красавец, брюнет с тонкими, умными чертами лица. Посмот-
реть на него — так и думалось: вот вспыхнет. Но ничего в нем не
вспыхивало. Был он какой-то вялый, расхлябанный, пассивный. Только
в одном проявлялось у него горячее чувство — в л юбви к жене.
Жена его, Зинаида, урожденная Львова, была еврейка, краса-
вица, пылкого темперамента, полная ветхозаветной энергии Изра-
иля. Но симпатичной ее нельзя было назвать. Я ее помню еще по
Москве по одному случаю. Дело в том, что они сошлись с Цакни
без брака и жили так вольно до тех пор, пока она не оказалась
беременной. Семья Львовых очень приличная, и необходимо было
повенчаться. Но Зинаида была иудейского вероисповедания и хотя
вряд ли верила в Бога, но за свое еврейство держалась крепко. Тем
не менее волей-неволей приходилось принимать православие, иначе
нельзя было повенчаться. Это ее раздражало до злости. И вот я
помню, как она возвратилась с принятия святого крещения. Влете-
ла красная, как будто ей кто-нибудь пощечин надавал, задыхаясь
от злобы, не в силах произнести слова. В руках у нее была просфора,
которую ей дал священник после принятия причастия. А тут как раз
вертелась собака. Зинаида с размаху бросила ей просфору, и собака,
конечно, с жадностью ее проглотила. Помню, я и другие товарищи
глядели на это с искренним сожалением о новокрещеной.
Да и действительно, не полное ли безобразие так крестить и так
допускать к причастию? Ведь она до того относилась к христиан-
ству безразлично, а после такого надругательства над собой, после
такого насилия над ее истинными чувствами должна была вознена-
видеть веру, к которой ее силком присоединили. И это при нетер-
пимости, которой вообще очень отличалась Зинаида Цакни.
По этой части припоминаю другой случай. Они с мужем жили
как-то на даче. Тут же неподалеку жил жандармский офицер с
женой, которой предстояло родить. А Зинаида Цакни была по спе-
циальности акушерка и даже практикующая. Случилось так, что у
жены жандарма роды начались преждевременно. Что делать? Куда
обратиться на даче, вдали от всякой помощи? Жандармский офи-
цер послал просить Зинаиду Цакни наведать роженицу. Но упорная
Зинаида начисто отказала и не пошла. «Стану я еше жандармят при-
нимать», — сказала она своим друзьям. Жандарм очень оскорбился.
«Вот что за люди эти радикалы, — говорил он потом, — никаких
человеческих чувств нет». И нужно признать, что у нее этих чувств
часто не замечалось.
Тени прошлого
433
Однажды очень распл акался ее собственный ребенок. Ей надоело
наконец возиться с ним, она ушла в другую комнату и, затворив
дверь, чтобы не слышать плача, погрузилась в чтение какой-то
книжки. Но дитя постепенно так раскричалось, что прибежала со-
седка-францул енка. Думая, что матери нет дома, она начала ухажи-
вать за ребенком. Потом она стала что-то искать для него и отворила
дверь в другую комнату — и вдруг видит, что там сидит сама мама-
ша за книжкой! Француженка себя не вспомнила от негодования
«Меге dfcnatusee!» (Мать, лишенная материнских чувств) — вос-
кликнула она и удалилась, недоумевая, как может быть на свете
такая женщина. Не знаю, чем привязала к себе мужа эта «теге
denature^», но любил он ее беспредельно. Она не долго пожила и
умерла при нас. Цакни едва не сошел с ума и долгое время ходил
как ошалелый. Он доходил до галлюцинаций. «Знаешь, кого я сей-
час встретил? — говорил он брату покойницы. — Зину. Она сегодня
прошла по улице мимо меня».
Однако он не умер с горя и с ума не сошел, а года через два
женился на одной русской студентке, Гераклиди, тоже по племени
гречанке. Впоследствии они. уже после нас, уехали в Россию, где
Цакни занял какое-то видное место в земском самоуправлении,
кажется, в Херсонской губернии.
Аркадакский тоже был мой старый московский знакомый, ког-
да я еще состоял в кружке Чайковского. Я, собственно, и «распро-
пагандировал» его, что было очень нетрудно, так как он и сам
тянулся к пропаганде в народе. Очень простой, среднего ума, но
очень хорошего сердца, он не обнаруживал стремления к револю-
ции и насилию и только хотел просвещать народ. Не знаю, пристал
ли он к каким-нибудь партиям за время моего тюремного сидения.
Потом я уже не встречал его в России и как и почему он эмигриро-
вал — не знаю. Но за границей я встретил его с удовольствием и
нередко посещал его и жену его — не помню ее имени. Моя жена
тоже у них бывала. Это была очень симпатичная парочка. Жили они
душа в душу, ка> два голубя, довольно бедно, но довольные судь-
бой, детей у них не было, но зато были необыкновенные животные —
крупные белые крысы, совершенно ручные, жившие в какой-то
коробке. Они их брали в руки, ласкали, кормили. Эти крысы жили
в полной дружбе с их кошкой, замечательно умной и очень любив-
шей своих хозяев. От даже иногда заботилась об их пропитании и
воровала где-то для них съедобные продукты. Помню, как-то при-
волокла им прекрасную, большую рыбу, которую сама не тронула,
а притащила в целости к хозяевам.
Аркадакский жил корреспонденциями в русские газеты и, веро-
2R Заказ 2695
434
Л. А. Тихомиров
ятно, получал немного, да и корреспонденции, вероятно, были
плоховаты, составлялись по французским газетам. Раз как-то, уже в
конце моего пребывания в Париже, я встретил его в омнибусе. Он
ехал необычайно самодовольно. «Куда направляетесь?» — спросил я.
«В палату депутатов, — отвечал он с важностью. — Надо все-таки
лично посмотреть заседание». Может быть, это был чуть не первый
вход его в Palais Bourbon.
Впоследствии Аркадакский возвратился в России, и я встречал
его статьи в журналах. Вероятно, продолжал жить литературным
трудом. Но лично я его уже не видел
Довелось мне встретить в Париже и несколько чайковцев. Само-
го Николая Васильевича Чайковского я тоже видел, но не в Пари-
же, а в Лондоне. В Париже немножко видел Крапоткина за то крат-
кое время, которое он здесь провел от своего освобождения из
тюрьмы до отъезда в Англию. А на постоянном жительстве в Пари-
же был тогда несчастный Леонид Попов. Я его видел очень мало,
потому что это было слишком тяжело. В кружке чайковцев я помню
его свежим, веселым юношей. Он с золотой медалью кончил курс
гимназии, но между товарищами популярен был больше всего сво-
ими остротами и шутками. Однажды товарищи торжественно увен-
чали его венком из ветвей гороха с провозглашением его «шутом
гороховым». В кружке он занимался специально пропагандой среди
рабочих, которые его очень любили. Дальнейшей судьбы и приклю-
чений его не знаю, не знаю и причин его эмигрирования за грани-
цу. Встретил его только через десять лет в Париже, но в каком виде!
Он совершенно опустился, угратцд все способности и постепенно
сводил с ума Помешательство его состояло в мании преследования.
Цму всюду мерещились шпионы. Идет по улице и бормочет сам с
собой: «Они не отстают от меня, хотят съесть меня, как курчонка».
Однажды он пришел ко мне с таинственным видом, и заявил,
чго хочет говорить со мной по очень важному делу. Я и тогда, не
сумел бы записать несуразицу, которую он. говорил, а уж теперь и
прдавно: перезабыл- Суть дела состояла вот в чем. «Они», ю есть
преследующая злая сила — русские и французские шпионы, цере-
монятся с «важными» эмигрантами, как я, побаиваются их, не
смеют трепать слишком нахально. Но мелкую сошку эмиграции,
как он, Попов, они преследуют совершенно нахально. Поэтому я
должен защитить его. Как защитить? Этого совершенно нельзя было
понять, хотя у него была в отношении этого какая-то аргумента-
ция, недоступная здравому смыслу. Но он настойчиво просил у
меня помощи, пак у старого товарища. Разумеется, я, чтобы обо
дрить. его, обещал со своей стороны самую внимательную помощь,
Тени прош юго
435
и он ушел несколько успокоенный. Через несколько времени он
совершенно рехнулся и был посажен в дом умалишенных. Не знаю,
чем он кончил.
Совсем иную судьбу имел Давид Антов, тоже мой товарищ, не
по кружку, а по «процессу 193-х». Он устроился в книгоиздатель-
стве известного Гашетта и получал хорошее жалованье, которого,
конечно, вполне стоил. Это был очень своеобразный человек. Родом
он был татарин и по вере магометанин, хотя, пройдя интеллигент-
скую школу, в конце концов утратил всякую веру. Крепче у него
оказалась нравственная выправка, полученная в семье. Его отец,
очень уважаемый в своей татарской среде, был в то же время рус-
ским патриотом, то есть заботился о том, чтобы сблизить свой
народ с Россией и сделать его причастным общерусской культуре.
Он состоял на государственной службе и каким-то образом причис-
лен к дворянству. Правительству он оказывал крупные услуги по
рассеянию разных недоумений, кажется, в киргизской степи. В нрав-
ственном отношении это был человек чрезвычайной чистоты и свои
добрые качества передал сыну Давид Антов, превосходный человек
в частной жизни, именно поэтому совсем не годился для политики
Ему органически противны были всякое насилие и всякая ложь.
Можно удивляться, как он все-таки был захвачен революционным
движением в народ, но участие его было незначительно, так что по
«процессу 193-х» ему было вменено в наказание предварительное
заключение. Не знаю, почему, очутившись на полной свободе, он
не захотел оставаться в России и уехал за границу. Вероятно, поли-
тические страсти, все более разгоравшиеся в России, делали для
него неприятной жизнь на родине. Осевши во Франции, он нашел
себе работу и зажил по своему вкусу — тихо, мирно, в труде и
семейных заботах, так как он тут же, в Париже, и женился. По
этому случаю ему пришлось переменить веру, чтобы иметь возмож-
ность обвенчаться, и сделал он это очень оригинально.
Он отправился сначала к парижскому православному священни-
ку и объяснил, что желает перейти из магометанства в православие.
Священник был очень рад и стал было рассказывать о сущности
христианской веры, но Давид его моментально разочаровал. Он зая-
вил, что желает быть только зачисленным в православные для воз-
можности жениться, но не верит не только в христианские догма-
ты, но даже в существование Бога и что креститься он тоже не
хочет, потому что ему при этом обряде пришлось бы лгать на каж-
дом шагу и словом, И делом Изумленный священник ответил, что
и он тоже честный человек и не может записать в христиане такого
ярого атеиста. Давид попробовал счастья у католического священ-
28*
436
Л. А. Тихомиров
ника и от него получил такой же ответ. Он отправился к протестант-
скому пастору, тот хотя готов был как-нибудь упростить для него
крещение, но все-таки не счел возможным зачислять в христиане
человека, который даже не притворяется, не молчит, а прямо заяв-
ляет, что не верит в Бога. Таким образом, положение Давида оказа-
лось безвыходным. Нужно церковно венчаться, а зачислить его хри-
стианином никто не хочет. На выручку ему пришел какой-то знако-
мый, который посоветовал сходить еще к предстоятелю какой-то
американской секты, чрезвычайно снисходительной к верованиям
своих членов. Тут наконец его дело устроилось.
Этот сектантский священник, выслушав заявление Антова о его
полном неверии, спросил его:
— Да почему же вы думаете, что не верите в Бога? Может быть,
вы ошибаетесь?
Давид отвечал, что он нисколько не ошибается, а вполне отчет-
ливо сознает, что не верит в Бога.
— Расскажите мне, пожалуйста, вашу жизнь, — сказал священ-
ник, — я хотел бы знать, какие мотивы вообще руководили ваши-
ми поступками.
Давид начал рассказывать, а священник переспрашивал под-
робно и, выслушавши* это длинное повествование, вынес такое
решение.
— Ну, — сказал он, — я теперь совершенно убедился, что вы
вполне заблуждаетесь, считая себя неверующим. Это ошибка разу-
ма, это неумение ваше вникнуть в свою душу. Я вижу, что вы всю
жизнь, как немногие, поступали по учению Христа и по тем вдох-
новениям, какие дает нам Дух Божий. Вы, следовательно, жили во
Христе, и я могу по чистой совести признать вас христианином.
— Ну, — ответил Антов, — я с вами не спорю, не опровергаю
ваших рассуждений, а только все же повторяю, что не верю в Бога.
Но как же быть с крещением?
— О, в этом отношении я легко могу вас уволить от обрядности
и просто заявляю вам, что вы крещаетесь во имя Отца, Сына и
Святого Духа.
Так-то Давид Актов стал христианином и в качестве протес ганта
какой-то секты мог обвенчаться со своей православной невестой.
Он мало знался с эмигрантами и уже совсем не входил в их дела.
Я тоже виделся с ним очень редко и, кажется, никогда не был у
него. Жены его, по крайней мере, совсем не помню. Знаю только,
что дети у них воспитывались в любви к России и были настроены
очень патриотически. Помню довольно курьезный случай. Однажды
в школе (его дочь училась, конечно, во французской школе) уча-
Тени прошлого
437
щимся было задано сочинение на тему «Мое отечество». Девочка
написала по этому случаю очерк «Россия», в котором, между про-
чим, обрисовала в самых теплых красках личность «своего Импера-
тора». Учитель был очень удивлен таким исполнением темы и ска-
зал, что нужно было обрисовать Францию и республику. Но девоч-
ка горячо заспорила, утверждая, что ее отечество не Франция, а
Россия и что в ее отечестве нет республики, а есть великий само-
державный Царь Пр 1вда, что в эти времена ореол России чуть не с
каждым месяцем сиял все ярче по всей Европе. В самой Франции
тогда появилась своеобразная переделка «Марсельезы»:
Buvons, enfant de la Patrie,
Pour la Russie et pour le Tzar.
Pour nous contre la tirranie
Alexandre et lesc rampant...*
Но тем не менее патриотическое настроение девочки Антова вряд
ли могло возникнуть без соответственных влияний со стороны ро-
дителей.
Не знаю, возвратился ли Антов в Россию хотя бы из-за воспи-
тания детей, бросивши прекрасное место службы у Гашетта, где его
очень ценили. По моем возвращении на родину я уже о нем ничего
не слыхал.
С Крапоткиным у меня было недолгое свидание. Видел его, ка-
жется, раза два. Сначала мы обрадовались друг другу. Ведь когда-то,
в кружке Чайковского, мы действовали об руку и принадлежали к
одной «фрикции», подавая одинаковые гочосования во всех реше-
ниях кружка Но я никогда не был анархистом и теперь, встретив-
шись с ним через много лет, надеялся выяснить себе от него, как
анархисты представляют себе строение общества, в котором они
уничтожали всякую организацию. Но разговор с Крапоткиным со-
вершенно разочаровал меня. Он мне рисовал какие-то бредни су-
масшедшего. Пусть люди организуются в свободные кружки и жи-
вут и работают как вздумают. Я говорил, что ведь они могут при-
теснять меня, захватывать мою землю, мои орулия трупа. Как же
мне себя защитить и обеспечить? «Соединяйся со своими едино-
мышленниками и друзьями в один кружок, и он тебя защитит...»
«Но, — возражал я, — я вовсе не хочу драться, не хочу никого
обижать, не хочу и защищаться, а желаю просто жить мирно». Он
сердился на это возражение: «Не хочешь защищаться, так и не
* Выпьем, дети Отечества, за Россию, за Царя, за противников тирании
Александра и его низкопоклонников (фр).
438
Л. А. Тихомиров
защищайся, тебе предоставляется полная сврбода жить как жела-
ешь». Вообще, он производил на меня такое впечатление, что этот
анархизм у него просто «пункт помешательства». Во всем остальном
это человек умный и весьма способный. Но как дело коснется анар-
хизма, тут уже ни ум, ни способности его не действуют. Он не
рассуждает, ничего не может ни объяснить, ни защитить и потому
именно сердится, когда к нему пристают с расспросами. Ему субъек-
тивно его химера кажется такой прекрасной, такой ясной, такой
аксиомой, что и доказывать нечего. А возражения указывают на
неосуществимость этой химеры, и защитить ее никакими доказа-
тельствами нельзя. Вот он и сердится за свою святыню и даже,
может быть, подозревает, что противник нарочно прикидывается
не понимающим такой простой вещи. Говорят, сумасшедшие всегда
сердятся, когда их понуждают объяснять свой «пунктик». Такое впе-
чатление произвел на меня и Крапоткин, во всех других отношени-
ях умный и проницательный.
Я с ним больше уже не встречался.
Среди эмигрантов тогда, кажется, совсем не было анархистов,
кроме еще Н. В. Чайковского. Но у Чайковского была все-таки своя
теория природной любвеобильности человека, а у Крапоткина анар-
хизм висел совсем на воздухе.
В Париже я встречал еще одного анархиста: это был Федершер,
приятель Френкеля, казавшийся очень неглупым и, по словам
Френкеля, очень хороший человек. Он и на меня производил сим-
патичное впечатление. Молодой, худощавый, вечно молчаливый и
самоуглубленный, какой-то печальный, нерадостный, он не вхо-
дил в подробные разговоры о своих идеалах, ограничиваясь про-
стым заявлением: «Я анархист». Что касается французских анархи-
стов, я не видел из них ни одного человека, кроме разве ученого
Эли Реклю (брата Элизе Реклю). Это был, по видимому, человек
весьма кроткий и в отношении идеалов чрезвычайный фантазер.
Он ждал возможности эры анархизма от успехов науки, которая
откроет способы давать такое плодородие растениям, что, засеяв у
себя в комнате несколько цветочных горшков пшеницей, горохом
и т. д., каждый будет собирать с них урожай, достаточный для
пропитания человека.
XV
Первые годы пребывания в Париже я был очень занят
разнородными «делами», так как и заведение новых знакомств име-
ло целью не препровождение времени, а будущие потребности той
организации, которую мы имели в виду отправить в Россию по
Тени прошлого
439
очищении почвы от разведенной Дегаевым грязи. Собственно гово-
ря, это была одна фантазия, потому что и грязь развелась не от
одного Дегаева, а от всей совокупности новых условий политиче-
ской жизни в России. Да и сама суть дела состояла не в какой-либо
нравственной грязи, а в том, что песенка народовольчества была
спета. По всему настроению страны, по соотношению политических
сил нечего было и думать о каком-либо перевороте, захвате власти
и т. п. В конце царствования Александра 11 можно было иметь такую
мечту, которая могла привлекать к себе умы и сердца. При Алек-
сандре III эта мечта становилась пустой фантазией, в которую ни
один умный человек уже не мог поверить. Таким образом, и мы,
собираясь восстановить народовольческую организацию, думали о
совершенном вздоре. И конечно, я, охваченный сомнениями уже до
эмигрирования, мог бы, должен бы понять это скорее, чем кто
нибудь другой. Но обстоятельства сильнее человека. Я думал отда-
литься от политики и заняться пересмотром своего политичесмэ
общественного миросозерцания. Но раз меня не допустили обстоя-
тельства — сначала планы Николадзе, а потом страшная измена
Дегаева, — раз я был снова, насильственно, брошен в политику,
приходилось работать по плану, указанному этими обстоятельства-
ми. А когда работаешь над каким-нибудь делом, неизбежно в него
втягиваешься, заставляешь себя думать только о его успехе, отбра-
сываешь от себя критику, по существу, отмахиваешься оз нее. Та-
кова была и моя участь.
Итак, я работал с усердием, и во мне воскресали те отпрыски
революционной веры, которые совсем было увядам в 1881—1882 го
дах. В некоторое оправдание себе скажу, что другие, и очень круп-
ные, люди так и до конца жизни не имели силы отказаться от
служения идее, ложность которой прозревали и которую совершен-
но забраковали бы, если бы у них хватило мужества вырваться из
гипноза своего прошлого. Я же все-таки в конце концов нашел силу
это сделать.
Но в первые годы парижской жизни я снова погрузился в рево-
люцию, от которой раньше чуть было не отпал. При этом я стоял на
прежней, народовольческой точке зрения Я раньше большинства
наших интеллигентов познакомился с доктриной К. Маркса, кото-
рая помогла Плеханову найти единственное живое слово револю
ции, какое тогда было возможно. Но я никогда не соглашался с
этой доктриной, никогда не усваивал коммунистического идеала.
Поэтому для меня даже логически не было иного исхода, как оста-
ваться наро довод ьцем-якббинцем или... совсем отбросить идею ре-
волюции В конце концов я и пришел к этому последнему исходу,
440
Л. А. Тихомиров
но, пока не назрел во мне такой глубокий разрыв с собственным
прошлым, я оставался народовольцем.
Дела на этой почве была бездна. Один «Вестник “Народной воли”»
брал очень много времени. Искание и подготовка революционных
сил — еще больше. Сверх того, я все-таки не забывал основной
цели своею прибытия за границу — очень много учился, читал,
работал даже в Национальной библиотеке, и по мере сил изучал
французскую жизнь.
А между тем время шло, приблизилась и развязка дегасвской
трагедии. Она наконец и наступила 16 декабря 1883 года. Дегаев
очень затянул в исполнении своего обязательства убить Судейкина,
и с марта 1883 года прошло целых восемь месяцев, Прежде чем он
его исполнил. Об этой истории имеется немало воспоминаний, ко-
торыми воспользовался Глинский в своих исследованиях о нашей
революции. Писала об этом А. Корба36 (Былое. 1902. № 4), писала
какая-то г-жа О. (* Нераскрытое дело. Из воспоминаний о Судейки-
не» в историческом сборнике «Наша страна». № 1), писала сестра
Дегаева Наталия Маклецова (Былое. 1906. Кн. VIII). Эти воспомина-
ния я читал не в подлинник , а у Глинского, в статье «Эпоха мира
и успокоения» (Исторический вестник. 1911. № 10). В них, конечно,
много интересного, но много и неточностей. Анна Павловна Корба
особенно грешит в этом отношении: очевидно, она знает дело из
десятых рук. Маклецова пишет со слов брата, который инотда от-
крывал ей свою душу больше, чем кому другому, а иногда прямо
врал. Глинский пользуется и официальными документами: из про-
цесса убийц Судейкина — Стародворского” и Конашевича38. Но оба
они держали себя честно, то есть старались ничего не открыть сле-
дователям, и, когда стало уже невозможно отпираться, рассказали
все только о себе, отказавшись отвечать на вопросы, способные
впутать других пособников. Таким образом, хотя сиена убийства на
суде раскрыта в мельчайших подробностях, но подготовка этой кро-
вавой расправы осталась в тумане.
Я писал в «Вестнике “Народной воли"» очень подробно о Су-
дейкине, Дегаеве, их отношениях и о самом убийстве. Тогда я имел
подробнейшие сведения обо всех этих делах, и в настоящее время,
по прошествии сорока лет, разумеется, многое уже позабыл. Проще
всего было бы переписать теперь статьи из «Вестника “Народной
воли”», но на это не стоит тратить места, и я расскажу лишь слегка
свои воспоминания, особенно о том, чего нет в «Вестнике». Наи-
большие подробности мне передавали сам Дегаев и Куницкий, ко-
торого участие в подготовке убийства осталось, по видимому, ма-
лоизвестным — вероятно, по системе умолчания Стародворского.
Тени прошлого
441
Дегаев целых восемь месяцев откладывал расправу с Судейки-
ным. Некоторое время, необходимое для удаления за границу лиц
особенно скомпрометированных, он, конечно, должен был щадить
его. Но еще больше затягивалось у него дело, думаю, потому, что
он колебался... Не то чтобы он хотел совсем увильнуть — это было
бы невозможно. Но он был по темпераменту совсем не террорист,
он даже не был храбрым, а убийство такого человека, как Судей-
кин, было дело нелегкое и весьма рискованное Вот Дегаев и откла-
дывал под разными предлогами и тянул время. Такие предлоги пе-
ред собственным сознанием (не хочу употребить здесь слово «со-
весть») ему давало и необузданное, беспредельно бесчестное често-
любие Судейкина.
Инспектор охраны Георгий Порфирьевич Судейкин, выскочив-
ший в люди с низших полицейских должностей, человек самого
поверхностного образования, без всяких великих стремлений, без
всяких идеалов, мнил себя великим гением и обладал ненасыти-
мым честолюбием. Он жаждал беспредельной власти, хотя не сумел
бы и сам сказать, на что ему власть, что он бы с нею сделал
великого и полезного; он хотел власти для собственного удовлетво-
рения, собственною величия. Между тем, хотя начальство весьма
ценило его сыскные таланты и поставило его достаточно высоко
(инспектором охраны), но не обнаруживало никаких намерении вы-
водить его на более широкое поприще. Он мечтал добиться доступа
к Императору, надеясь покорить его. Но граф Толстой, достигший
влиятельнейшего положения, конечно, и не думал допускать инс-
пектора охраны к Царю, без сомнения, не потому, что боялся его
влияния на Императора, а просто потому, что на это не было ника-
ких оснований. Граф Толстой был истинный государственный чело-
век и поддерживал все приводы государственной машины на свой-
ственном им месте, не допуская их перепутаться между собою. Не-
развитый в государственном смысле Судейкин не мог понимать
этого, воображал, будто бы министр внутренних дел действует имен-
но лично против него, и за это возненавидел его всеми силами
души. Без всяких принципов, без всякой чести, совершенно не раз-
бирая средств действия, он — по крайней мере в мечтах — задумы-
вал такой план. Придравшись к чему-нибудь, он должен был выйти
в отставку, а Дегаев, с помощью революционеров и при подго-
товленных Судейкиным средствах, должен был убить Толстого и
совершить еще несколько террористических убийств. По мечтани-
ям Судейкина, это должно было навести ужас на Императора и
правительство. Они должны были вспомнить о Судейкине, при-
звать его. Он же запросит с них настоящую цену — министра
442
Л. А. Тихомиров
внутренних дел, а добившись этого, сумеет сделаться диктатором,
забрать в свои руки и Царя, и все правительство. Тогда он и Дега-
еьу даст какое-либо выдающееся место при себе, и будут они
вдвоем владыками России. Эту операцию предполагалось начать
после коронации.
Все эти планы Судейкина, я знаю, конечно, только от Дегаева
Во всей полноте он их рассказал уже после убийства. А до убийства
сообщил только, что при помощи Судейкина может убить Толстого
и еще какое-либо высокопоставленное лицо, а потом уже покон-
чить и с Судейкиным. Не помню, через кого он сообщил эти планы
Кажется, через жену, которую выслал за границу (кажется, с бра-
том Володей) и которую мы отправили в Лондон, не желая иметь
над душой, так сказать, вернопреданную дегаевскую шпионку. Я
ему все время' не верил... Кстати сказать, Маклецова пишет, будто
бы Дегаева каждый день обедала у меня. Это вздор. Может быть,
когда-нибудь я и накормил ее, но вообще она у нас не обедала. В
этом для нее не было надобности, а мне было очень важно, чтобы
она поменьше шлялась ко мне. Что касается новых планов Дегаева,
то я из них увидел только, что он обтягивает дело. Сверх того,
убивать графа Толстого и каких бы то ни было высокопоставлен-
ных лиц не было ни малейшей надобности. Поэтому я известил
Дегаеза, чтобы он оставил в стороне все эти планы и как можно
скорее кончал с Судейкиным.
Нет сомнения, что мой ответ ускорил его действия. Но на него
повлияло и другое обстоятельство. Петербургский кружок народо-
вольцев, в числе которых состоял и Куницкий, стал сильно запо-
дозривать Дегаева и наконец потребовал у него разъяснения его
действий. Дегаев, припертый к стене, сознался им в том, что сде-
лался агентом Судейкина, но сказал также, что по поручению за-
граничных членов комитета должен убить его. Тогда Куницкий зая-
вил ему то же самое, что я, то есть что если так, то нечего тянуть
дело, а нужно кончать его немедленно. Дегаеву пришлось волей-
неволей оставить всякие дальнейшие оттяжки. По словам Дегаева, а
также и по показаниям Стародворского и Конашевича, этих послед-
них пригласил для совершения убийства именно он. По моим сведе-
ниям, это неверно. Стародворского и Конашевича пригласил Ку-
ницкий, и после этого Дегаев уже не мог отговариваться тем, что у
него нет помощников. Если Конашевич и Стародворский указали на
суде на Дегаева, то это, вероятно, для того, чтобы не запутывать в
дело Куницкого, который в это время находился на свободе. Я, по
правде сказать, не знаю никаких подробностей о пособничестве
убийству Германа Лопатина, находившегося тогда в Петербурге.
Тени прошлого
443
Какое-то пособничество было, но какое — не знаю. Вероятно, Гер-
ман Лопатин предпочел ничего об этом не разглашать, хотя бы
даже и мне: ведь я до тех пор не был с ним даже и знаком. По что
касается Куницкого, то он все время стоял, как говорится, с но-
жом у горла над Дегаевым. Он не имел ни искры доверия к нему. Но
Дегаев все-таки пытался оттягивать. Он даже предлагал подстеречь
Судейкина в каком-то парке, тогда как самое простое место пред-
ставляла его собственная квартира на Невском проспекте (дом 91,
квартира 13), где он жил под фальшивой фамилией Яблонского. На
этой квартире его часто навещал Судейкин, иногда даже брал ее,
так сказать, напрокат для своих любовных похождений, и тогда,
конечно, хозяин должен был куда-нибудь удаляться. Однажды, воз-
вратясь на квартиру после такой уступки ее своему принципалу,
Дегаев нашел на полу розовый бантик и лукаво показал его Судей-
кину. Тот только рассмеялся. Дегаев всегда мог пригласить к себе
Судейкина под предлогом какого-нибудь дела, так что эта квартира
была наилучшей ловушкой. Но он, по-видимому, все питал надеж-
ду, нельзя ли устроить убийство так, чтобы самому остаться в сто-
роне. Тем не менее пришлось уступить очевидности.
Местом трагедии была назначена его квартира. Дегаев должен
был пригласить к себе Судейкина, а Стародворский и Конашевич
должны были спрятаться в другой комнате и в кухне. Оружием для
себя они выбрали железные ломы с обрубленными концами. Конеч-
но, для такого страшного оружия нужно было иметь большую силу
и стальные нервы... Когда все было готово, Дегаев все-таки раз
отсрочил катастрофу. Он сказал обоим сотоварищам, чтобы они
уходили, потому что уже поздно и Судейкин, очевидно, не придет.
Они ушли, а Судейкин явился после их ухода... Стародворский и
Конашевич очевидно не верили Дегаеву и сговорились, что в дру-
гой раз они не уйдут, нес мотря на его приглашение... Наступил этот
второй раз. Дегаеву было, по-видимому, совестно перед товарища-
ми, и на этот раз он решил принять личное участие в убийстве. Он
должен был выстрелить в Судейкина, а остальные двое выскочить
на выстрел и прикончить свою жертву ломами. 16 декабря к вечеру
явился Судейкин, но не один, а со своим подчиненным и род-
ственником Судовским. Это было неожиданное и важное осложне-
ние. Однако оно не остановило хода событий. Судейкин. сбросив
пальто, быстро вошел в комнату, а Судовский еще снимал шубу в
передней. После двух-трех слов разговора Дегаев выстрелил в Су-
дейкина сзади. Стародворский выскочил в комнату, а Конашевич
бросился в переднюю. Началась отвратительная бойня. Конашевич
бил ломом Судовского, которого сразу поверг на пол. Удар Старо-
444
Л. А. Тихомиров
дворского по Судейкину пришелся вкось. Судейкин бросился н пе-
реднюю, где дверь была заперта при входе гостей, и потому он
вскочил в ватерклозет, где старался затвориться, но преследовав-
ший его Стародворский бил его ломом. Судейкин снова выскочил в
переднюю, но страшный удар лома тотчас свалил его, полумертво-
го, на пол. Стародворский, однако, продолжал молотить его, пока
убийцы не убедились, что оба размозженных врага мер) вы. В отно-
шении Судовского они ошиблись: он потом отжил. Но Судейкин
был мертв Конечно, они его и били гораздо старательнее, чем Су-
довского.
Что касается Дегаева, то он во время этой бойни выскочил на
лестницу и удрал, даже не затворивши за собой двери, и прямо
отправился на Варшавский вокзал.
Оба же его товарища, почистившись от крови и пыли, тоже
удалились незамеченны ми и были арестованы только через несколько
месяцев, причем полиция первое время даже и не знала, что они
убийцы знаменитого гения сыска.
Дегаев немедленно уехал за границу. Но относительно его пути
мои сведения снова расходятся с тем, что я читал в других воспо-
минаниях По-моему, его вывез Куницкии Пе знаю, может быть,
они переехали границу и сухопутно, но остальную часть пути со-
вершили на пароходе. Куницкий сопровождал Дегаева до самого
Парижа и — говорил он мне — не расставался ни на минуту с
революционером, чтобы застрелить своего спутника при малейшем
признаке измены. Он продолжал не верить его искренности. А ко-
нечно, можно было бы себе представить какую-нибудь штуку со
стороны Дегаева. Оба они тогда думали, что убиты и Судейкин, и
Судовскии. Следовательно, свидетелей участия Дегаева в убийстве
не было, и он легко мог повернуть дело так. что убийство соверше-
но не им, а Конашевичем и Стародворским, мог выдать и их, и
еще кого-нибудь из пособников... Уж не знаю, а только Куницкий
считал возможной новую измену Дегаева.
Как бы то ни было, Дегаев благополучно прибыл в Париж,
исполнив принятое на себя восемь месяцев назад обязательство. Дол-
жен сказать, что он держал себя вполне прилично, как человек,
совершивший преступление перед партией и хотя по возможности
его искупивший, но не забывающий своей вины. Он сказал, что
теперь отдает себя на суд партии и готов подчиниться всякому ее
решению Если постановят — он готов застрелиться Если постано-
вят — будет работать.
Само собой, он дал подробный отчет о том, что происходило в
полицейском и революционном мире, о Судеикине, о Скандракове
Тени прошлого
445
(начальник Московской охраны), о всем известном ему шпионском
персонале и т. д. В отношении шпионов его сведения оказались не
очень обильные, и немудрено, потому что он с ними почти не
имел дела. Скандраков, по его словам, как руководитель охранной
полиции был не ниже Судейкина, но человек гораздо более поря-
дочный, без судейкинского шарлатанства и безумного честолюбия.
Скажу здесь мимоходом, чго Скандраков вскоре после дегаевской
истории вышел в отставку и удалился куда-то в Западный край,
где у него было имение. Там он впоследствии занимал какую-то
земскую должность — не то по выборам, не то по назначению, но
сношений с охраной не прерывал и внимательно следил за револю-
ционной деятельностью. Его мнения весьма ценились охранной по-
лицией, и его даже вызывали для совещаний. Кажется, он не одоб-
рял провокаторской системы, привившейся со времен Судейкина в
русской политической полиции. Не знаю, как кончилась его жизнь
(и кончилась ли), но он еще жил и действовал во времена редак-
торства Грингмута, который с ним был знаком и получал от него
сведения о ходе революционной деятельности. Мне с ним ни разу
не пришлось столкнуться.
Пребывание Дегаева в Париже было очень непродолжительно.
Здесь трудно было сохранить его присутствие в тайне и нельзя было
бы поручиться, что французское правительство его не выдаст. По-
этому когда Дегаев был опрошен во всех подробностях, мы его
отправили в Лондон, куда обещали сообщить ему, какой приговор
произнесет над ним партийный суд. В это время в Лондоне жили
Н. В. Чайковский и один его приятель, которого фамилию я, к
сожалению, не могу вспомнить. Им-то, и особенно этому прияте-
лю, мы поручили позаботиться о Дегаеве. Он нуждался в разнород-
ной помощи, так как не только не знал Лондона, но даже и анг-
лийского языка.
Участь Дегаева у нас была почти предрешена, но все-таки мы
собрались для окончательного рассмотрения этого вопроса и фор-
мулировки решения, сделанного от имени исполнительного коми-
тета. В этом собрании участвовали, помнится, все наши народоволь-
цы, то есть человек пять-шесть. Лаврова, конечно, не было. Не
помню хорошо, был ли Герман Лопатин, приехавший почти одно-
временно с Дегаевым. Кажется, был. Не помню также, был ли Бах.
Мы подробно перебрали все деяния Дегаева и вопрос о том, какие
отношения возможны к нему теперь. Дело было совершенно ясно.
Спорить было не о чем. Резолюцию постановили такую:
1. Дегаев избавляется от смертной казни, и исполнительный ко-
митет объявляет революционерам всех партий, что берет жизнь Де-
446
Л. А. Тихомиров
гаева под свою защиту и никому не позволит безнаказанно его
убить.
2. Дегаев, однако, объявляется недостойным никакой полити-
ческой деятельности и обязан от нее безусловно отказаться, уда-
лившись в жизнь частную Он не смеет вступить впредь ни в какие
политические кружки, и никакие кружки каких бы то ни было
партий, не должны его принимать.
3. Дегаев должен удалиться с Европейского материка и пересе-
литься в Америку.
4. Исполнительный комитет берет на себя обязанность помочь
Дегаеву устроиться в новом месте его жительства
Я излагаю это решение на память, не текстуально, а передаю
лишь смысл его содержания. Приговор этот был, конечно, строг,
но справедлив. Никакой другой резолюции нельзя было вынести. Но
должен сознаться, что мы весьма недостаточно исполнили 4-й пункт
приговора. Хотя мы и помогли Дегаеву, но по своей бедности могли
дать ему очень немного.
Это решение партии сообщил Дегаеву я, поехавши специально
для этого в Лондон. Он принял мое сообщение с видимой покорно-
стью. Но мне кажется, что в глубине души он находил осуждение
на политическую смерть слишком жестоким. Это проявилось через
несколько времени в письме, которое он мне прислал, находясь
еще в Лондоне. Он жаловался на свое тяжелое нравственное положе-
ние и переходил на оправдание себя: он сознает, что смерть Судей-
кина составляет очень недостаточную компенсацию тех опустоше-
ний, которые он произвел в партии. Но он ли виноват, что не мог
сделать ничего более грандиозного? Тут был, конечно, намек на его
предложение устроить при помощи Судейкина убийство Толстого и
других высокопоставленных лиц Тон письма произвел на меня очень
неприятное впечатление. Этот человек никак не мог понять, что
самое страшное опустошение, им произведенное, состояло в под-
рыве нравственности, порядочности, честности, верности слову и т. д.
и что только самое суровое осуждение может до некоторой степени
исправить последствия этого зла. Я ему написал, что он должен
теперь думать нс о грандиозном, а о нрдвст вечно высоком и поста-
раться дать в себе образчик его
На это я не получил ответа, и Дегаев на много лет совершенно
исчез с моего горизонта, Но около 19L0 года в «Новом времени»
появились корреспонденции из Америки за подписью «Филдс». Я в
это время издавал «Московские ведомости» и вот получаю однажды
от этого Филдса статью и предложение сотрудничества. Я ответил,
что статья мне нравится, но что я желаю прежде всего знать, кто
Тени прошлого
447
такой г-н Филдс, не эмигрант ли я если да, то по какой причине.
Он ответил, что настоящая его фамилия Полевой, а Филдс — толь-
ко перевод фамилии, что он хотя эмигрант, но давно осел в Соеди-
ненных Штатах, имеет очень выгодные занятия, в литературном
заработке не нуждается, а желает только делиться с родиной свои-
ми наблюдениями Америки. Так он прислал несколько корреспон-
денций, потом перестал. Прошло еще года полтора, и некто Мен-
шиков, полицейский агент, сотрудник некоторых газет, опублико-
вал, что Филдс-Полевой не кто иной, как известный Дегаев. Про-
шло еще несколько лет, и в иностранных газетах было сообщение,
что а Америке какие-то анархисты убили Дегаев i-Полевого. Я так и
считал, что этим окончилась бурная жизнь его. Но Глинский в ста-
тье «Эпоха мира и успокоения» утверждает — не знаю, по каким
источникам, — что Дегаев обосновался в Австралии, занял там
университетскую кафедру и пользовался очень хорошей репутацией.
«Скончался он, — пишет Глинский, — лишь недавно, всего года
3—4 назад (значит, около 1907—1908 годов), и только лишь после
его смерти стало известно, кто такой был австралийский ученый».
Что думать об этих противоречиях? Разве, может быть, одно из
известий касается Сергея Дегаева, а другое — Владимира Дегаева?
Кстати сказать, я и слыхал, что злополучный Володя был в Англии
сослан (под чужой фамилией) за какое-то преступление
Так или иначе, ясно, что С. Дегаев умер и, видимо, по обеим
версиям, очистил свою жизнь — вероятно, и душу свою — от
былой грязи. Сердечно згою желаю.
В мое миросозерцание он внес в свое время очень ценный вклад.
Он дал мне живой, истерзавший меня образчик того страшного
нравственного и даже умственного принижения, к которому при-
водят революционно-террористические заговоры- И прежде я под-
мечал это, hq Дегаев демонстрировал это в истинно ужасающей
наглядности. Мое отвращение к этой форме революции доведено
было С. Дегаевым до полной сознательности и последней степени
И1 ггенсивности.
Теперь, покончив с историей Дегаева, я хочу рассказать о моей
поездке в Лондон. Хотя я ездил из-за Дегаева, но уже не буду
упоминать о нем, а стану говорить только о путевых впечатлениях.
XVI
В те времен? я недурно читал по-английски, но с про-
изношением сдов не мог справиться. Готовясь ехать в Лондон, я
старался заучить произношение хоть необходимейших фраз и усерд-
448
Л. А. Тихомиров
но трудился над этим под рукови JCTBOM Русанова, который, впро-
чем, и сам говорил очень плохо. Вообще, среди наших парижских
знакомых ни один не имел английского произношения. Лавров пре-
красно знал язык, но говорил отвратительно. Из моих стараний
тоже ничего не вышло, кроме разве того, что я проникся некото-
рой, хотя и вполне ошибочной, уверенностью, что сумею как-
нибудь объясниться с англичанами. Разумеется, я прихватил с со-
бой английский словарь.
Железнодорожный путь до Кале довольно скучен. Ровная, глад-
кая равнина, совсем не бросающиеся в глаза поселки. Но расстояние
так коротко, что и нормандские луга не успеют надоесть. Города
тоже не пришлось посмотреть. Это было время прилива, и со стан-
ции маленькая городская ветка железной дороги доставила нас прямо
на место погрузки на берег. Здесь было поинтереснее. Море, бледное
и мутное, прихлынуло почти прямо к высокому берегу, оставляя
свободной лишь довольно узкую полосу сырого песка, которая была
обрамлена не пристанями в строгом смысле слова, а каким-то дере-
вянным помостом вроде тротуара. Около нее стояли бортом несколько
пароходов. Один из них был мой, то есть направлялся поперек про-
лива в Дувр.
•Пароход был английский, и я с любопытством осмотрел его.
Это было настоящее морское судно, очень крупное, вроде хороших
наших черноморских пароходов, но порядка и чистоты на нем было
положительно больше, это бросалось в глаза. Пассажиров в Дувр
оказалось немного, но в том числе одна английская семья, с кото-
рой я и поспешил познакомиться. Англичанин сошелся со мной
очень охотно. Говорили мы по-французски, и он объяснялся на
этом языке довольно свободно, только с произношением гораздо
хуже моего. Я в это время уже настолько освоился с французской
речью, что мой англичанин все время принимал меня за чисто-
кровного француза. Я нашел излишним выводить его из заблужде-
ния, потому что скажи только, что ты русский, сейчас пойдут
расспросы: кто да зачем, не эмигрант ли? Русских приезжает в
Англию очень мало. Мне же гораздо интереснее было расспросить
спутника о его стране, чем рассказывать о себе. Мы разговорились и
почти не расставались.
Пролив Па-де-Кале — самое узкое место Ла-Манша, но пароход
при очень хорошем ходе пересекает его все-таки целых два часа.
Море меня весьма заинтересовало. Я такого еще не видал. Мутная
вода напоминала немножко Азовское море, но она гораздо зеленее
и производила впечатление большей глубины. Свежий ветер дул на
просторе. Волна была широкая и сильная, без всяких признаков той
Тени прошлого
449
толчеи, которая вечно чувствуется даже на средине Азовского моря.
Качало нас довольно сильно, но ровной качкой, которая не произ-
водит неприятного ощущения, если не переходить известной гра-
ницы. Вообще, море производило впечатление своеобразное, так
что я мог долго с любопытством наблюдать его. Пролив был также
очень оживлен, всюду бороздили его пароходы и парусные суда.
Вдали скоро стали вырисовываться серовато-белые берега Англии,
с каждой минутой более явственно. Показались наконец и здания
Дувра, какие-то черные, некрасивые. Особенно бросался в глаза
массив мрачного замка.
Мы подошли к длинной пристани, которыми утыкан берег гряз-
ного, но оживленного порта. На пристани прежде всего — таможен-
ный осмотр. Роются в вещах с большим усердием. Я, конечно, от-
дался всецело под покровительство моего спутника, который ука-
зывал — куда идти, что делать. «Я вас посажу и на поезд», —
сказал он и действительно не только помог мне взять билет, но и
побежал со мной занимать место в вагоне. Поезд стоял тут же,
совсем близко от пристани. Усадив меня в вагон, мой англичанин
непременно хотел показать меня кондуктору и сказать, чтобы он
высадил меня в Чаринг-Кроссе. Пересекая Лондон, железная дорога
имеет остановки на трех городских станциях (пространство города
громадно). Мне — я направлялся к квартире вышеупомянутого при-
ятеля Чайковского — следовало выйти именно в Чаринг-Кроссе. Но
кондуктор куда-то запропал, а уже прозвучало два звонка. Мой
англичанин должен был идти к своей семье на другой конец поез-
да, но ни за что не хотел оставить меня, не сдавши на руки кон-
дуктору. Наконец он явился, мой покровитель торопливо объяснил
ему все касающееся меня, а между тем пробил третий звонок, и он
полным галопом помчался к семейству своему. Эта заботливость
меня чрезвычайно гронула. Вообще, из моего краткого пребывания
в Англии я вынес убеждение, что англичане — самый обязатель-
ный народ в мире. Француз наговорит любезных фраз и ничего не
сделает. Англичанин на вид сдержан и даже суров, но тотчас входит
в ваше положение и поможет. Я помню в Лондоне случай, когда я
заблудился и не мог отыскать нужной мне улицы. Обратился с рас-
спросами к прохожему, но оказалось, что ни он не понимает ни
одного моего слова, ни я его. Раюбрал он только название улицы
и, видя, что мне невозможно ничего растолковать, сделал знак,
чтобы я шел за ним. Так он меня довел до моей улицы и, указавши
ее, пошел обратно. Замечательно любезные люди. Ведь он бросил
свое дело и сделал огромный крюк, чтобы выручить безъязычного
иностранца. С благодарностью вспоминаю я своего хозяина, у кото-
29 Заказ 2695
450
Л. А. Тихомиров
рого несколько дней снимал комнату и который обо мне заботился
очень внимательно. Вообще — хороший народ .. Правда, один англи-
чанин чуть не убил меня, но это особая и странная история.
Никогда я не чувствовал себя таким одиноким, как на пути в
Лондон. ₽ вагоне не было никого, кроме англичан. Я не понимал их
разговоров. Ни одного моего слова они не понимали. Я не мог бы
просить помощи, если бы заболел или вообще что-нибудь случи-
лось со мной. Тоска была ужасная. А поезд шел несколько часов, и
когда мы вступили наконец в пределы Лондона, я ему обрадовался,
как магометанский паломник Мекке. Вот и Чаринг-KpoQc! Кондук-
тор не исполнил обещания высадить меня, но спутники, слава Богу,
поняли кое-как мой вопрос: «Это Чарцнг-Кросс?» Я ступил на
почву Лондона и, к счастью, увидал дилижанс из гостиницы, в
которой говорят по-французски, как объяснил комиссионер., Это
меня спасало, и я отправился в гостиницу. Она находилась очень
далеко от всех мест, куда мне нужно было идти, но в ней действи-
тельно полрвина прислуги понимала и говорила по французски. Тут
я мог получить все указания, справки, объяснения. Единственное
неудобство составляла дороговизна помещения, совсем не по моему
карману, Но я рассчитывал, что лондонские приятели помогут мне
найти что-нибудь более подходящее.
Итак, почистившись, поевши, собрав справки о пути, я немед-
ленно отправился на поиски, По дороге я купил в первом встретив-
шемся книжном магазине план Лондона — Map of London. С этого
первого же дня я много бродил по Лондону и исколесил всю сред-
нюю его часть, величиной почти в Париж Осмотреть же хотя бы
самым поверхностным образом весь Лондон казалось почти невоз-
можным. Это город такой безмерной величины, как я до тех пор не
мог и вообразить. И все в нем было своеобразно, не похоже на
другие города.
Я разыскал приятеля Чайковского без большого труда и на пер-
вый раз немного затруднился только тем, что не нашел звонка.
Посмотрев туда-сюда, я начал стучась в дверь. Хозяин вышел ко
мне и, узнав,, кто я, радушно пригласил к себе.
— Что же вы молотком не стучали? — заметил он.
— Какой молоток? Там не было молотка.
Я слыхал, читал у Диккенса об этих молотках, помнил даже,
что они называются door nail, но не з.нал их формы. Оказалось, что
это действительно скорее «цвердой гвоздь», чем молозок. Это вися-
чая скобка, железная, с железным носиком, прикрепленная на петле
к железной доске. Вот этим носиком и стучат в доску, вделанную в
дворы. Стук очень сильный и, конечно, может быть чрезвычайно
Тени прошлого
451
разнообразным. Жители дома или квартиры по стуку узнают — при-
шел ли зеленщик, или молочница, или просто знакомый. Торговцы
и ремесленники все имеют свой особенный стук, и, конечно, легко
условиться даже со знакомыми и членами семьи в условном стуке
для каждого. Мне это понравилось и напомнило, как мы перестуки-
вались между собой в тюрьме. Этот door nail имеет много преиму-
ществ перед звонком, Не успел я посидеть полчаса, как узнал дру-
гую особенность английских квартир У хозяина немного начадил
самовар, и он отворил окно. Оказалось, что окно растворяют не
распахивая его половинок, а опуская и подымая верхнюю и ниж-
нюю половину рамы, как это бывает иногда в наших крестьянских
избах или как отворяются окна в вагонах железной дороги. Но это
мне показалось уже неудобным, так как в больших окнах подымать
и опускать половину рамы слишком тяжело. Но англииане очень
консервативны и не любят изменять раз заведенного порядка
Первым делом я разузнал, как разыскать Дегаева, и, помнится,
в этот же день повидался с ним. Но о Дегаеве я уже рассказал в
предыдущей главе. Что касается Чайковского, то оказалось, что он
с семьей живет за городом, довольно далеко, но каждый день при-
езжает в Лондон на службу, и ему нужно дать знать о моем приезде.
Служил он в каком-то Электрическом обществе и занимал хоро-
шую должность. Его приятель служил тоже в этом обществе, только
в другом отделении. Условившись о свидании с Чайковским и рас-
спросивши о путях сообщения по Лондону, я посвятил остаток
свободного времени на осмотр города.
Еще в гостинице мне сообщили, что самая удобная для меня
часть Лондона — это Пикадили. Есть и улица Пикадили, но вообще
это название носит целый квартал. Это, так сказать, французская
часть города. В ней много французских магазинов, есть и француз-
ские рестораны — впрочем, с английской кухней. Квартал Пикади-
ли мне очень понравился. Хотя большинство населения и магазинов
в нем английские, но французы наложили на него свой отпечаток.
Лондон вообще некрасив, угрюм и гряюн, В Пикадили вс? гораздо
чище и изящнее. Даже воздух там кажется прозрачнее, вероятно,
потому, что вывески чаше подкрашиваются и поддерживаются в
более ярких цветах, В мрачной лондонской атмосфере, пропитанной
дымными туманами, все чрезвычайно быстро чернеет. Там даже крах-
мальные рубашки нужно менять два-три раза в день. Знаменитый
собор Святого Павла, выкрашенный в белый цвет, похож на ка-
кую-то зебру, так как все части стен, более прдверженн. е дей-
ствию ветров, превратились в черные полосы на относительно бе-
лом фоне Вывески по улицам тусклы, иногда совсем почернели, а
29е
452
Л. А. Тихомиров
для того чтобы они были сколько-нибудь красивы, их нужно под-
крашивать очень часто. Вероятно, в Пикадили так и поступают.
Эта черноватая туманность, придающая Лондону такой мрач-
ный вид, происходит от соединения двух условий: сырого воздуха
и массы фабричного дыма. Частички дыма обволакивают частички
паров, и из этого смешения образуется тяжелое, грязное облако,
лежащее над землей и с трудом сдуваемое ветром. Я был в Лондоне
в светлое, по-тамошнему, время, так что несколько раз видел крас-
ный диск солнца, однако и при мне туман несколько раз мешал
находить дорогу на улицах. А лондонцы говорят, что когда наступа-
ет настоящий туман, tq на улицах не видно экипажей и на тротуаре
человек пропадает из виду уже в двух шагах. Ольга Алексеевна Но-
викова39 рассказывала мне, что однажды она была застигнута таким
туманом на какой-то большой улице. В руках она держала сумочку.
Вдруг протянулась неведомо откуда рука, выхватила у нее сумочку
и снова бесследно исчезла во мгле.
В относительно очень светлое время я выходил на Темзу — по-
смотреть на великую английскую реку, и можно сказать, немного
увидал. Правда, был смутно заметен даже противоположный бе-
рег — а Темза гораздо шире Невы, — но трудно было что-нибудь
рассмотреть Разные суда, копошившиеся по реке, были видны тоже
плохо, да и сама Темза имела вид какого-то тяжелого, гигантского
стока помоев.
В сравнительно хорошую погоду я осматривал также знаменитые
лондонские парки — Гайд-парк, Риджентс-парк, Виктория-парк.
Они, конечно, очень велики, но мне кажется, берлинский Тиргар-
тен и венский Пратул не меньше. Красивее всего мне показался
Виктория-парк, в котором деревья посажены редко и масса зеле-
ных пятен, так что весь он светлее прочих. О Риджентс-парке ниче-
го особенно сказать нельзя — он, по мне, хуже всех. Но Гайд-парк,
во-первых, огромен и представляет какой-то сплошной лес, окру-
жающий змеей извивающееся озеро, или пруд Серпантин. Здесь же.
в Гайд-парке, круг для прогулок на лошадях в экипажах. В часы
прогулки около круга вечно теснится толпа зрителей. Этот круг
очень длинен и обставлен барьером, образуя нечто вроде улицы или
бульвара, по которому медленно движется непрерывная вереница
или, скорее, толпа экипажей и всадников. Тут всевозможных сор-
тов лошади, крупные скакуны, пони, всевозможные кавалеры и
дамы, старики, молодые. Но двигаться в такой тесноте они могут
только шагом, так что, в сущности, прогулка не дает, мне кажет-
ся, ничего приятного. Разве только людей посмотреть и себя пока-
зать. Но лондонцы любят и ежедневно наполняют лошадиный круг
Гайд-парка.
Тени прошлого
453
Из других местностей Лондона я обратил внимание только на
Трафальгар-сквер — любимое место митингов и демонстраций. В
противоположность Парижу, в Лондоне совсем нет площадей, и
только за неимением лучшего можно так упорно пользоваться Тра-
фальгар-сквером для демонстраций. Это красивая, но совсем не-
большая площадь, а сам сквер при мне был украшен очень низкой
растительностью. Мне показалось, что тут едва ли может помес-
титься больше пяти тысяч человек.
Мое внимание обратила на себя чрезвычайная неодинаковость
лондонского уличного благоустройства. Как правило, он вообще гря-
зен, а уж особенно в воскресенье. Не знаю, как теперь, но тогда
подметание улицы составляло привилегию нищих, которые, под-
метая улицы, собирали в свою пользу всякий мусор, сортировали
его и продавали крупным мусорщикам. Но в воскресенье англича-
не, а в том числе и нищие, не работают, и улицы остаются до
понедельника усыпаны всякими окурками, бумажками, тряпками,
конским навозом и т. п. Однако есть части города, которые по край-
ней мере после воскресенья довольно чисты, имеют хорошую мо-
стовую и тротуары, на всех улицах — надписи их наименований и т. д.
Ио в других частях полное запущение. Это зависит от широты само-
управления. Лондон состоит из 60 общин, и каждая из них устраи-
вается по своему усмотрению. Я встречал ряды улиц, на которых не
были написаны их названия. Казалось, жители рассуждают, что они
и без надписей знают свои улицы, а посторонние люди могут рас-
спрашивать. Я встретил одну улицу без малейшего признака мосто-
вой — натуральный грунт, как у нас в деревнях. Это прямо поража-
ет в великом всемирном городе. Удивили меня также улицы, со-
ставляющие частную собственность. Когда-то какой-нибудь богач
проложил ее среди своих владений, и такие улицы, обыкновенно
очень короткие, были именно очень благоустроены, с хорошими
мостовыми и тротуарами. Но хозяин, если бы вздумал, мог взимать
плату за проход и проезд, и хотя этого не делал, но раз в год
проявлял свои права собственности, а именно: перегораживал ули-
цу и никого не пускал пользоваться ею. В одном месте я видел очень
хороший зеленеющий сквер с роскошными деревьями, огорожен-
ный железными решетками, с калитками на замках. Это была соб-
ственность десятка окружающих домов. Каждый дом имел ключ от
сквера, и никто, кроме жителей этих домов, не смел пользоваться
сквером. Я думаю, на всем свете не видел ничего подобного. Заинте-
ресовали меня также дома, предназначенные для квартир. Конечно,
квартиры имеются во всех домах, по всем улицам. Но есть целые
улицы, застроенные специально под квартиры. Вид их утомительно
454
Л. А. Тихомиров
скучен На огромном протяжении вы t идите двухэтажные дома в
небольшом расстоянии один от другого. Каждый дом разделен
фундаментальной стеной на две части. Иногда обе части принад-
лежат одному собственнику, но можно купить и половину дома.
Они все безусловно одинаковы. При каждой есть небольшой па-
лисадник. Вход с улицы. В нижнем этаже помещается кухня и
parlour — гостиная или вообще приемная комната. В верхнем эта-
же — прочие жилые комнаты. И все это по одному плану, по
одному масштабу. Такие квартиры предназначены для состоятель-
ных людей, но, конечно, не первоклассных богачей, и на улиде
не видно никаких лавочек, магазинов, мастерских — ничего,
кроме этих однообразных квартир.
По своему обычаю, я вообще много посвятил времени внешне-
му осмотру Лондона. Между прочим, побывал и в Сити — центре
делового Лондона, откуда управляется промышленность и торговля
всего мира. Эта часть города имеет совсем средневековую наруж-
ность. Громаднейшие дома, тянущиеся сплошной стеной по необы-
чайно узеньким улицам, в которых не без труда разъедутся два
экипажа Эти улочки почти пусты, по крайней мере, совсем не-
оживленны, А между тем в домах кишит целый муравейник в бес-
численных конторах, и он показывается на улицах два раза в день.
Утром густые толпы конторского люда заполоняют улицы, влива-
ясь в Сити снаружи. Вечером, по окончании работы, они опять
загружают улицы, выливаясь обратно в Лондон. Постоянное же на-
селение Сити, говорят, совершенно ничтожно.
Возвращаюсь, однако, к своему пребыванию в Лондоне. Само
собою, встреча с Чайковским была самая радостная. Ведь он был до
некоторой степени моим учителем в революционной жизни Кру-
жок чайковцев был основан не им одним, а теперь Натансоном,
Сердюковым’ и Лермонтовым, а название свое получил все-таки от
него. Это само по себе показывает его значение. Я не скажу, чтобы
он был выдающийся организатор, но он объединял всех около сво-
ей личности. Для этого у Чайковского были все необходимые каче-
ства. Он был умен, образован, общителен, очень симпатичен и,
сверх того, совершенно чужд нетерпимости. Около него все легко
сплачивались, и для меня он навсегда остался одним из самых при-
ятных воспоминаний прошлого Оно и тогда уже было отдаленным.
Целых десять лет мы не видались, и, сверх того, наши дороги очень
скоро разошлись. Я все резче становился на революционный путь и
до конца оставался чайковцем, а он что-то через год перестал быть
чайковцем и сделался маликовцем.
В начале 70-х годов прошлого века в Москве появился ориги-
Тени прошлого
455
нальный проповедник Маликов40. По специальности он был, кажет-
ся, медик. По учению своему — настоящий предшественник графа
Льва Толстого. Это учение мы, посторонние, называли «богочело-
вечеством». Маликов именно исходил из того, что люди — «богоче-
ловеки»: соединяют в себе элементы божественные и человеческие.
Задачи жизни вообще, задачи обновления, в котором нуждается
Россия, состоят в том. чтобы ощутить в себе божественный элемент
и внутренне возродиться. Революции внешне ничему не помогут.
Насилия вообще не должно быть, даже насильственное сопротивле-
ние злу только вредно. Благо создается только внутренним возрож-
дением.
Я один раз видел Маликова, когда был студентом. Он жил где-
то у Крымского моста, очень скромно, почти бедно. Встретил он
нас (не помню, с кем я ходил к нему) очень ласково и охотно
отвечал на расспросы о его учении, но не произвел на мепя ника-
кого особенного впечатления. Многих, однако, он увлекал, и около
него скоро образовалась целая секта маликовцев. Увлекся им и наш
Николай Васильевич Чайковский в первое время моего тюремного
заключения.
Не помню его дальнейших приключений. Арестован он не был,
не был привлечен к нашему процессу и уехал в Америку. Маликов-
цы тогда основали свою общину в Соединенных Штатах, и. кажет-
ся, в нее вступил и Чайковский. Община скоро распалась. Чайков-
ский же на несколько лет остался в Америке. Впрочем, он жил одно
время и во Франции. Я вообще не знаю хорошо его curriculum vitae
(жизненный путь). Америку он, во всяком случае, знал очень хоро-
шо, работал там и в Лондон попал как служащий американского
предприятия по электричеству. Работником он был хороший, но
все время оставался — и, вероятно, на весь век остался — неиспра-
вимейшим идеалистом. Ничто не могло разубедить его веру В чело-
века как существо, кроющее в себе задатки всех добродетелей. Мне
рассказывали, что однажды, кажется в Париже, хозяин выгнал его
с семьей из квартиры за невзнос платы. Выгнал он по закону, то
есть все вещи, не подлежащие конфискации, выбросил на улицу и
затворил двери. Подошел какой-то приятель и, видя эту сцену,
насмешливо спросил его, что он думает теперь о добродетели своего
хозяина. И что же? Чайковский, сидя посреди улицы на своих ло-
маных кроватях, не зная, где преклонить голову, сейчас же стал
горячо доказывать, что у всех людей в душе живет любовь к ближ-
нему и т. п. После своей маликовшины он сделался анархистом, но
именно в самом идеальном смысле, веря и уверяя других, что чело-
век творит добро, когда действует свободно, что все, совершаемое
456
Л. А. Тихомиров
человеком по свободному убеждению, непременно вносит в жизнь
какое-нибудь благо и что люди, когда они будут жить без всякого
принуждения, на всей своей воле, устроятся между собою так, что
всем будет хорошо. Он прекрасно видел человеческие безобразия и
рассказывал об этом много интересного, но ничто не могло поколе-
бать его веры в человека и в свободу, хотя он и знал, на что люди
употребляют свою свободу.
«Однажды, — рассказывал он мне, — еду я ь Америке по желез-
ной дороге и завел с соседями речь о злоупотреблении разных business
men (деловых людей). Один из соседей слушал-с чушал, засмеялся и
говорит: “Вот вы толкуете о business man, а сами даже не знаете,
что такое business man...” — “Как не знаю? Отлично знаю...” —
“Ну скажите, что значит быть business man”. — “Очень просто:
купил за доллар, продал за десять...” — “Ну вот и совсем не то.
Настоящие дела совсем не так ведутся. Еду я, положим, с вами и
увидал ваш бумажник, заметил, что в нем много денег, и подумал,
что не худо бы мне их иметь. Так вот, если я не достигну, какими
бы то ни было путями, чтобы этот бумажник перешел в мой кар-
ман, то я не business man. Как это сделать — это вопрос моего
соображения и ловкости, но если я не изобрету на это способ — я не
business man”. — Признаюсь, — заключил Чайковский, — я тогда
опешил слушая такую формулировку. Но потом я убедился, что
американец говорит правду».
И он мне порассказал разные истории о том, как делаются дела.
Чайковский уже насмотрелся в этом отношении. А для меня это
было в диковину. Мы собирались делать государственные переворо-
ты, переделывать социальный строй, а в действительности не име-
ли понятия ни о государственном, ни о социальном строе. Я был в
этом отношении скорее лучше, чем хуже большинства, а все-таки,
конечно, брался в революции не за свое дело. Потом я, перейдя с
конспиративных квартир на широкую реальную жизнь, увидал и
узнал, пожалуй, и побольше Чайковского, но тогда рассказы его
были для меня откровением.
Особенно заинтересовала меня история электрического освеще-
ния Лондона. Начали это дело какие-то предприимчивые американ-
цы. Денег у них не было, но, как предприниматели, они получили
на свою долю значительное число акций. Остальное сделала на пер-
вое время реклама. Акции и облигации успешно ралошлись. и дело
было начато. С технической стороны прокладка электричества была
исполнена хорошо, но для привлечения публики электрическую
энергию нужно было отпускать дешево, а для привлечения акцио-
неров нужно было давать хорошие доходы, которых не могло быть
при дешевизне электричества. Американцы совместили оба требова-
Тени прошлого
457
ним самым простым мошенничеством. Они в отчетах показывали
стоимость производства энергии без сравнения ниже действитель-
ной и отпускали электричество себе в убыток, акционерам же вы-
давали огромные дивиденды из капитала. Акции предприятия вы-
росли до чудовищной степени, и американцы своевременно сбыли
свои акции, наживши огромные миллионы, а затем, по истощении
капитала, предприятие, конечно, лопнуло, и легковерные акцио-
неры поплатились карманами за кратковременное получение жир-
ных дивидендов. Дело обычное, и поучительность его состоит лишь
в том, что это мошенничество можно было проделать даже в Лон-
доне, этом всемирном эксплуататоре, прожженном во всяких business.
Должно прибавить, однако, что с точки зрения электрического
освещения Лондона дело кончилось все-таки «по-хорошему». Иму-
щество обанкротившегося предприятия было за бесценок куплено
другими предпринимателями, они поэтому могли сделать постанов-
ку возобновленного дела очень дешево и затем уже повели его без
блеска и треска, но и без мошенничества. Таким образом, разорив-
шиеся акционеры первого, так сказать, созыва унавозили своими
кошельками почву, на которой в конце концов и выросло электри-
ческое освещение Лондона.
С Чайковским я виделся каждый день в Лондоне, но на его
квартиру за городом так и не собрался приехать. Моя жизнь в Лон-
доне обходилась дорого, не по карману. Чайковский помог мне на-
нять комнату в каком-то английском семействе, куда я и перебрал-
ся из гостиницы. Мой новый хозяин был очень любезен, но мы не
понимали ни слова друг у друга, так что я иногда должен был
отыскивать нужные слова в диксионере и показывать ему, так как
произношения моего он не понимал. I (о это мало помогало делу, и
жить в таких условиях было весьма неудобно. Обедать же я продол-
жал ходить в Пикадили. Этот французский ресторан предназначался
для самой средней публиьи, но для меня оказывался все-таки дорог.
Я держался за него потому, что там говорили по-французски. Стол
был английский: картошка, мясо, рыба, какие-то овощи и неиз-
менный пудинг. Готовят в Англии все невкусно, но я этого никогда
не разбирал.
Но вот раз вышло приключение, которое мне уже совсем не
понравилось Я сидел чинно и тихо и ел свои блюда, как вдруг
какой-то англичанин, сидевший против меня, обратился ко мне с
очевидно гневными словами, которых я, конечно, не понял. Я ему
ответил, как умел: «I don I understand English», но, вероятно, и он
меня не понимал и продолжал, сверкая глазами, атаковать меня. «I
don't speak English», — повторил я и, позвав слугу, просил объяс-
нить этому господину, что я не знаю по-английски. Цо это ни-
458
Л. A. TuxoMupoi
сколько не помогло. Он разъярялся все больше, кричал все более
грозно, наконец вскочил и запустил в меня ножом. К счастью, нож
пролетел мимо, а соседи И слуги бросились к этому бесноватому и
вытолкали его на улицу Что это было такое — для меня осталось
тайной.
Когда я рассказал это приключение Чайковскому, он заметил,
что такие случаи нередки в Англии. У них в конторе был случай
совершенно беспричинного убийства служащего каким-то неизвест-
ным посетителем. Я не помню только, убит ли он насмерть или
ранен.. По мнению Чайковского, в натуре англичан много крово-
жадности. От этого и явилось в нравах их требование самооблада-
ния, вечного держания себя в руках. Без такого воспитания само-
дисциплины в Англии нельзя было бы жить от массы кровавых
насилий. Я отмечаю это мнение Чайковского, человека весьма на-
блюдательного, не смея ничего по этому поводу высказать от себя.
Я первоначально рассчитывал прожить в Лондоне подольше,
чтобы хорошенько познакомиться с Англией. Но карманы мои пус-
тели с чрезвычайной быстротой. Там все ужасно дорого в сравнении
с Парижем. Пришлось убираться восвояси что-то через десяток дней.
На этом обратном пути мне было гораздо веселее, по тому что и
в поезде, и на пароходе ехало несколько французов, возвращав-
шихся на родину, Переезд через Ла-Манш, то есть Па-де-Кале, был
тоже еще более интересным: я все время любовался прекрасным
маяком Кале, который бросал на море гигантский вращающийся
сноп электрического света. Он описывал громадный круг — то по-
дымаясь высоко в небо, то черкая по воде, чтобы потом снова
подняться на небеса. Когда он освещал облака, море было темно и
мрачно, в нем ничего нельзя было разглядеть. Но вот сноп света
пробегает по воде, и перед глазами сразу являются корабли, пере-
секающие пролив в разных направлениях, и морские волны, взды-
мающиеся и падающие. Через минуту все снова исчезает во мраке и
в следующую минуту опять появляется ярко и отчетливо. Это фее-
рическое зрелище развертывалось перед нами всю ночь, пока не
стало рассветать.
«Pas plus difficile que», — весело сказал один пассажир, сходя на
сходни к пристани, и я, кажется, был обрадован не меньше его,
ступая на почву Франции. Я почувствовал себя точно на родине. Это
было раннее утло В море был отлив, так что пароход пристал совсем
в другом месте — к длинной пристани. Не знаю почему, нам нужно
было довольно долго ждать вагонов для передачи нас на станцию
железной доооги. Это показалось мне довольно скучно, а местные
жители сказали мне, что в Кале можно отправиться и пешком — по
Тени прошлого 459
насыпи, которую море захлестывает только во время прилива. Но
прилив должен был начаться еще не скоро, и я соблазнился мыс-
лью дать себе такую своеобразную утреннюю прогулку. Она оказа-
лась действительно интересна. По обе стороны насыпи простиралось
морское дно, то совершенно сухое, то покрытое лужами. В разных
местах там и сям лежали на боку суда в ожидании, когда их снова
поднимет прилив. Узенькая полоска насыпи тянулась, как мне по-
казалось, очень далеко. Впереди — у конца ее — чуть виднелись
огоньки Кале. Я решительно не мог определить, сколько времени
мне понадобится, чтобы дойти до твердого берега, и на половине
пути меня стала тревожить мысль: а что, если прилив окажется
быстрее меня? Беспокоило меня и то, что на всем пути я не встре-
тил ни единого человека. Значит, тут ходят не очень охотно. Я уско-
рил шаги, но оказалось, что тревожиться нечего, и когда я вступал
на территорию Кале, обсохшее море не проявляло еще никаких
признаков обратного возвращения воды. На станцию железной до-
роги я, кажется, явился одновременно с прочими спутниками, и
скоро поезд помчал нас в Париж.
Не могу выразить, как я рад был после лондонского мрака уви-
деть светлый, веселый Париж. Но только тут я заметил также, на-
сколько Лондон теплее Парижа. Там была самая обыкновенная осень,
а здесь пощипывал зимнии мороз. Вот как греет облачная шуба
лондонской атмосферы вдобавок к Гольфстриму.
XVII
По окончании дегаевской истории для парижских на-
родовольцев наступила очередь снаряжать в Петербург новый ис-
полнительный комитет. Но с этим, не могу сказать почему, никто
не торопился. Вероятно, никому особенно не хотелось, никто не
ожидал от этого ничего важного и крупного Как бы то пи было,
прошло много времени в разговорах, в толках о программе, о сис-
теме будущих действий. Я не помню, когда кончились все эти пре-
лиминарии, когда у нас накопилось достаточно денег для путеше-
ственников и найдены были способы их переправки в Россию. Не
помню даже хорошо, из кого состояла группа, бравшая па себя
задачу возродить дело старого, «великоп» исполнительного коми-
тета. В нее вошли Герман Лопатин, Неонила Салова, Караулов, ос-
тальных двух-трех не помню Из старых народовольцев никто не
поехал Я не вошел даже в состав исполнительного комитета, хотя
согласился быть его представителем за границей. Таково же было
положение Марины Никаноровны. Поехали наши сотоварищи, и
460
Л. А. Тихомиров
хотя мы переписывались, но я не помню, что они делали на родине.
Знаю только, что деятельность их оказалась весьма бесцветной и не
повела к созданию какой-нибудь крупной организации. Эта бес-
плодность их работы зависела не от недостатка их способностей или
усердия, а от того, что, повторяю, песенка народовольчества была
спета. Силы, пробужденные и собранные первым исполнительным
комитетом, были истреблены в течение 1881—1883 годов; процесс,
именуемый «процессом 14-ти» (Фигнер, Рогачев, Похитонов41,
Ашенбреннер42 и другие), был в 1884 году заключительным момен-
том ликвидации прежних революционных сил. Новых не являлось
им на смену. Главной причиной этого, по моему мнению, была
охватившая страну реакция. Вера в возможность переворота исчезла,
да исчезло и мнение в отношении надобности переворота. Импера-
тор Александр Ш умел вызвать в России высокий подъем нацио-
нального чувства и сделаться представителем национальной России.
Он достиг гдюке упорядочения государственных дел. Не изменяя
образа правления, он сумел изменить способ правления, и страна
при нем стала с каждым годом сильнее развиваться и процветать.
При таких условиях в революцию никто не хотел ицги Смысл ре-
волюционного действия оставался только в среде фабрично заводс-
кого рабочего класса, и у Плеханова дела шли вполне успешно. Но
народовольчество погибало. В отношении полицейском убийство
Судейкина, понятно, не имело никакого значения, и охранная по-
лиция действовала без него так же прекрасно, как при нем. Она не
менее успешно срезывала все ростки революции, которые где-ни-
будь появлялись.
Таким образом, отправившиеся из Парижа народовольцы ниче-
го крупного никак не могли сделать. Да они и сами уцелели не-
долго и были истреблены, притом даже без всякого блеска и шума.
Что касается меня, я, когда они были еще в целости, подал
форменную отставку, написавши Герману Лопатину, что выхожу
из их организации. Как я уже говорил, я еще в России хотел поки-
нуть революционную деятельность. Николадзе и Дегаев поневоле
втянули меня в нее снова. Но с окончанием дегаевщины и с оформ-
лением новой, «чистой» организации я считал себя вправе осуще-
ствить наконец свое давнишнее желание и сделаться свободным че-
ловеком, не связанным никакими партийными обязательствами.
Первым актом моего освобождения и было это заявление о выходе
из организации. Это было примерно в 1885 году.
Но, выйдя из организации, я еще оставался членом партии впредь
до окончательного разрыва. Пока существовал «Вестник “Народной
воли”», я принимал в нем участие, хотя вообще я, можно сказать,
Тени прошлого
461
с каждым месяцем принимал все менее участия в партийной жиз-
ни, все более погружался в свои собственные дела, то есть в уче-
ние, в чтение, в наблюдение французской жизни. Наряду с этим
мне приходилось все более усиленно заботиться о «хлебной» работе,
то есть о заработке. С запрещением «Дела» вопрос о пропитании
семьи и самого себя стал очень трудно разрешимым. Приходилось
искать работы по русским газетам, стал я задумывать и работы на
французском языке, которым начинал владеть все более свободно.
Все это брало много времени и труда, а денег давало мало. Мы
постепенно стали жить все беднее, все более подходили под уровень
рядовых эмигрантов. А жизнь рядового эмигранта — это вечное
полунищенское сущест вование, которое давит тем сильнее, что на-
дежды добиться чего-нибудь лучшего в будущем почти нет. Мы с
женой были еще молоды и здоровы, могли еще выносить всякие
лишения, но все же эти годы парижской жизни были для нас
весьма тяжелы.
Я постепенно отходил от политики, но, правду сказать, в 1884—
1885 годах у парижского народовольчества уже не было никакой
серьезной политическом деятельности. Из России частенько наезжа-
ли разные революционеры и радикалы. Они бывали у Марины Ни-
каноровны, у Лаврова, у меня, рассказывали русские новости, спра-
шивали наших мнений о положении дел, но все это были разгово-
ры, из которых не рождалось никаких «дел». У Марины Никаноров-
ны все время держался маленький политический салон, иногда ин-
тересный, но все же «салон», а не «штаб-квартира», за отсутствием
армии. Моя „жизнь в революционном мире совершенно утратила ха-
рактер какого-нибудь «дела», «процесса» и не осмысливалась даже
какими-нибудь ожиданиями революционных переворотов в России.
Наоборот, я с каждым днем сильнее убеждался, что революция в
России умирает, и скажу больше: с каждым месяцем я все менее
желал ее воскресения, все более охватывался мыслью, что револю-
ция ошибочна, не нужна и вредна.
Это мое внутреннее отпадение от революционного миросозерца-
ния совершалось в процессе крайне мучительном. Размышление и
анализ пережитого и переживаемого отрывали у меня день за днем,
словно куски живого ляса, у меня буквально заходил ум за разум,
и я иногда боялся, что сойду с ума. Переживать такие переломы,
какой происходил во мне, — нестерпимо тяжело, и совершенно
понятно, что громадное большинство людей, охватываемых сомне-
ниями в разумности того, на что они уложили лучшие годы жизни,
предпочитает перестать думать, придавить если не сомнение, то
мысль о нем и уходят из жизни в простое прозябание. Но у меня
462
Л. А. Тихомиров
было еще слишком много жизненной силы, и, убеждаясь в ложно-
сти революционной идеи, я не мог не искать, где же правда, где
разумная идея.
Находясь в таком состоянии, я, понятно, не мог иметь никаких
органических связей с революционной средой, в которую был
вкраплен обстоятельствами моей прошлой жизни. Я был теперь свя-
зан с этой средой только механически, постепенно все более от нее
отрываясь, и в воспоминаниях моих это время оставило только
калейдоскоп несвязных, случайных происшествий, встреч и столк-
новений, не имевших ни цели, ни последствий Моя действительная
и осмысленная жизнь развивалась уже вне революционной среды.
Из того, что касалось ее, небезынтересно, однако, отметить кое-
что, и прежде всего новую тактику охранной полиции. Это было
изобретение Петра Ивановича Рачковского, заведовавшего загра-
ничной политической полицией и состоявшего начальником охра-
ны при парижском русском консульстве.
В начале карьеры Клеточникова бывшее III отделение залумало
провести в ряды революционеров своего шпиона, и эта роль была
предназначена Рачковскому. Он стал «радикальничать», был арес-
тован, сослан в Архангельскую губернию, бежал из ссылки и, без
сомнения, явился бы в среде революционеров в качестве видного
товарища, если бы, на его горе, в Ш отделении не служил уже
Клеточников, который и разоблачил всю эту затею. В «Земле и
воле» было опубликовано предостережение о Рачковском, и ему
пришлось на время исчезнуть. Как проходила его дальнейшая служ-
ба в политической полиции — не знаю, но в конце концов он
вынырнул в Париже как начальник охраны. Впоследствии я имел
случай с ним немножко познакомиться. Личность была типичная.
Темный брюнет, тогда еще молодой, крепкого сложения, чрезвы-
чайно энергический, красивый, но с несколько хищным выраже-
нием лица. Революцию и революционеров он глубоко и искренне
ненавидел, а в то время уже и презирал. Думаю, что как сыщик он
обладал всеми качествами, необходимыми для этой специальности
У него были прекрасное зрение и большая наблюдательность. Его
физиономия едва ли была знакома кому-нибудь из эмигрантов, а
он их всех знал в ли.цо и далеко замечал на улицах. Несмотря на то
что он искусно берег себя, у него была постоянная мысль, что ему
грозит вечная опасность. «Я знаю, что меня когда нибудь убьют», —
говорил он. Но это опасение, мне кажется, никогда не осуществи-
лось. По крайней мере, он благополучно дожил до начала этого века
и был большим другом последнего «гения» охраны Зубатова43.
Вся заграничная революционная среда была до тонкости известна
Тени прошлого
463
Рачкивскому, который умел всюду проводить своих агентов. Гово
рдт, он лично докладывал Императору Александру III о состоянии
революционных дел за границей, и надо думать, что эти доклады
были очень содержательны. Вообще, кажется, он был самый талан-
тливый из всех знаменитостей сыска — Скандракова, Судейкина,
Зубатова.
Так вот, он придумал особую систему борьбы с революционера-
ми, которую называл «системой деморализации». Эта система состо-
яла не только в подкупе, но и в ряде действий, коюрые должны
быаи вносить смуту в среду революционеров, перессорить их между
собой, внушить недоверие друг к другу, вселить в них убеждение в
том, что полиция всесильна и всемогуща, так что действовать со-
вершенно невозможно. С этом целью он распространял разные кле-
веты на революционеров, и очень ловко, потому что умел узнать
всю подноготную их частной жизни. Между прочим, и я был жерт-
вой этой клеветы. Он как-то пустил в обращение листок, обвиняв-
шим меня в крайне безнравственной жизни и в таком обращении с
женой, что она должна была искать утешения в объятиях другого
революционера (который назывался в листке по имени). Все это
были чистые выдумки, но Рачковский придерживался правила- глав-
ное — пустить слух, а он не пройдет бесследно. Вообще, эти «под-
метные листки» одно время составили целую литературу. Я их соби-
рал и долго хранил, но, к сожалению, они во время нашей револю-
ции погибли вместе с другими моими бумагами. В этих листках
Рачковский часто просто потешался над своими врагами. Однажды
несколько эмигрантов затеяли проследить одного шпиона. И вот
один из них получает письмо на французском языке, в котором
говорилось, что он, очевидно, склонен к сыску, и потому не жела-
ет ли он поступить на «une service relugue» (подглядывать, высмат-
ривать, следить), то есть, значит, в полицию. Одно время это шу-
товство, перемешанное с клеветой, распространялось за подписью:
«Барон Грюн и граф Кун», причем авторы нарочно перепутывали
свои титулы: то пишут «барон Грюн и граф Кун», то «граф Грюн и
барон Кун». И нужно сказать, что эта литература весьма достигала
своей цели и в рядах революционеров действительно являлась ка
кая-то смута, заподозривание друг друга, тщетные догадки, откуда
эти Куны и Грюны почерпали свои сведения, облекавшие в форму
лжи и клеветы разные происшествия, действительно имевшие мес-
то, хотя и совершенно иного характера. Я сам часто ломал голову,
кто же такие шпионы, которые могли узнавать мелочи жизни рево-
люционеров, способные дать канву для вышивания клеветнических
узоров.. Ясно было, что агенты полиции находятся в самой револю-
464
Л. А. Тихомиров
ционной среде — но кто же они? Начинаешь подозревать одного,
другого и в конце концов не знаешь, кому, наконец, можно ве-
рить. Из всех форм провокации Рачковский придумал, кажется,
самую гнусную. Зубатов старался внушать своим подчиненным, что
они не делают ничего дурного. «Поймите, господа, что вы порядоч-
ные люди», — говорил он. Ну уж агенты по «системе деморализа-
ции» вряд ли могли бы представить себя «порядочными людьми». А
между тем вся эта система едва ли поколебала хоть один из круп-
ных революционных авторитетов.
Как раз в это время произошло чествование Лаврова, где можно
было видеть, какое почтение в массе эмигрантов возбуждала дей-
ствительно честная и безупречная жизнь этого старейшего предста-
вителя революции. Я, к сожалению, не помню с точностью, когда
произошло это скромное торжество, но только время это было для
Петра Лаврова очень печальное. «Вестник “Народной воли”» пре-
кратил фактически свое существование. Попытка последнего испол-
нительного комитета (Германа Лопатина) воссоздать народоволь-
ческое движение не удалась. В довершение всего Лавров, никогда не
знавший безвыходной нищеты, в какой жило большинство эмиг-
рантов, остался без работы. Не помню, что подорвало его россий-
ских друзей, но только для него наступила угроза остаться без де-
нег. У него явилось очень угнетенное состояние духа, и молодой
Лорис-Меликов задумал чем-нибудь утешить старика.
Этот Лорис-Меликов (забыл его имя) был очень симпатичный
молодой человек. Он обучался в Париже чуть ли не медицине. Кра-
савец собой, он был, пожалуй, и неглуп, но как-то по-армянски,
со смешной наивностью, так часто проявляющейся у его соплемен-
ников. Ему было очень трудно учиться, и он советовался с врачами
о том, как можно помочь его умственной нетрудоспособности. Док-
тора дали очень вежливое объяснение, и он простодушно сообщал
его: «Они сказали, что мозг у меня очень хорош, но шейная арте-
рия действует плохо, так что мозг получает недостаточное питание».
Ну уж такому горю нельзя было помочь.
Но если мозг его действовал вяло, то сердце было хорошо. Он
очень любил Петра Лавровича, трогательно, с привязанностью доб-
рого сына И вот он задумал устроить «Лавровскую выставку»
Это вышло удачнее, чем можно было ожидать. Выставка была
организована в каком-то обширном полуподвальном помещении,
но довольно светлом. Какой-то учившийся в Париже молодой ху-
дожник-еврей нарисовал углем очень большой, весьма схожий портрет
Лаврова, затем ряд отделов содержал отчасти предметы, отчасти
письменные описания, которые должны были очертить всю жизнь
Тени прош юго
465
и деятельность Петра Лавровича. Довольно курьезен был отдел
«Военная деятельность П. Л. Лаврова», так как военная деятель-’
ность его проявилась лишь в том, что на батарее, где он командо-
вал, разорвалась пушка. Но остальные стороны и эпохи его жизни
были представлены очень сносно. Нужна была большая старатель-
ность со стороны Лорис-Меликова и его сотрудников, чтобы со-
брать и расположить стройно все литературные данные, необходи-
мые для этого, и составить объяснительные описания. Вышла дей-
ствительно картина полной биографии Петра Лавровича. Народу
собралось на это чествование бездна: эмигранты, студенты и сту-
дентки. Лавров, довольно-таки тщеславный, сиял радостью, про-
ходя эти группы своих поклонников и осматривая отделы выстав-
ки, иногда со своими замечаниями и поправками Разумеется, ему
была произнесена приве гственная речь, сопровождаемая овациями
присутствующих. Это чествование надолго подняло самочувствие
Петра Лавровича.
Ему часто устраивали что-нибудь приятное. Однажды затеяли
прогулку, кажется, в Rois de Vincenne. Да, это, помнится, наверное
было Rois de Vincenne. Там есть деревня или городок Сент-Морис,
где тогда жил на даче Динер с женой, а у него снимала комнату
моя жена с сыном Сашей. Я к ним только наезжал. Там же жила на
даче Эсфирь, которая раз чуть не утонула в канале. Канал этот или,
скорее, протока Уазы, проходящей по садам, очень неглубок и едва
хватает по пояс, но купавшаяся Эсфирь, когда ее понесло течение,
так перепугалась, что не до! адалась стать hoi ами на дно и действи-
тельно стала утопать, но ее вытащил хозяин Динера. Вот в эту-то
местность, довольно живописную, всю в садах, и повезли Лаврова
погулять на незатейливый пикник. С ним поехало много народа, так
что мы заняли верхние скамьи (империалы) на нескольких вагонах
трамвая. «Voila le liant papa» (вот приветливый папаша), — говорили
встречные французы, видя сияющего старика, сопровождаемого
весело перекликающейся молодежью. Они принимали это за какой-
то семейный праздник.
Мне и теперь приятно вспомнить эти проявления симпатии эмиг-
рантов и студентов к старику, который как-никак честно и усердно
работал целый век на деле проповеди своих идеалов. В истории на-
шей эмиграции, полагаю, никому не доводилось сосредоточивать
на себе столько симпатий, и он, конечно, этого заслуживал.
Не помню, водили ли тогда Лаврова на шлюзы Уазы, но я и
еще кое-кто ходили. Удивительно, как обделаны водяные пути
сообщения во Франции. Уаза, дрянная речушка, не лучше нашей
Яузы, приспособлена, однако, к судоходству посредством шлюзо-
30 Заказ 2695
466
Л. А. Тихомиров
вания. Было очень интересно смотреть, как через эти шлюзы про-
ходили небольшие, впрочем, барки.
Однажды Лаврова возили и ко мне в Ле-Ренеи, где чудные
гулянья. Конечно, он ходил уже плоховато и не мог много гулять.
Но зато его можно было угостить — а он весьма лю^ил покушать.
Помню, тут произошел эпизод, характеризующий, до какой степе-
ни Лавров знал все по i нигам, а не в реальности. Мой маленький
сынок сорвал на лугу красный цветок и подал ему: «Monsieur Вал-
ввоф (он так произносил его фамилию), чю это за цветочек?»
Лавров взял, повертел, поднес к своим близоруким глазам и отве-
тил: «Не знаю, дружок». А это был самый обыкновенный мак. Если
бы Лаврова спросили, что такое мак, он бы мог произнести о нем
целую лекцию. Но различить маковый цветок на лугу он не умел.
Курьезный был это человек, книжный, не имевший непосред-
ственного чувства, интуиции. От этого он был и наивен и никогда
не мог усмотреть смешного, раз дело делалось сообразно принципу.
Он не умел различить реального проявления принципа и бумажно-
го. О нем на эту тему можно вспоминать не сотни, а тысячи анекдо-
тов. Помню, как привезли к Пастеру человек двадцать смоленских
мужиков, искусанных бешеным волком. У нас тогда не умели де-
лать прививок, и смоленское земство прислало этих крестьян к
Пастеру. И что же? Разные дурачки из эмигрантов немедленно по-
бежали к мужикам — вести пропаганду' Мы с Мариной Никано-
ровной только хохотали над этой пропагандой среди «бешеных му-
жиков», но Петр Лаврович не находил в этом ничего смешного и
отнесся как к самому нормальному явлению. А между тем крестья-
нам было совсем не до пропаганды: они, конечно, были поглоще-
ны всецело заботой о том, вылечат ли их или им предстоит страш-
ная участь умереть в бешенстве. Да притом они были совсем дикари,
не видавшие ничего дальше своей деревни, и, попавши теперь в
Париж, были даже как-то неспособны подмечать действительные
чудеса цивилизации, а поражались только совершенными пустяка-
ми. Так, dx особенно изумляли перила на лестницах, гладкие, ла-
кированные. «Уж тут руки не занозишь», — говорили они с восхи-
щением. Удивлялись также французской кухне — что подают есть
«траву» (салат). «Нет, уж это проноси мимо», — говорили они,
когда приносили салат. Они воспринимали только самые элементар-
ные впечатления и уже самим уровнем развития были забронирова-
ны против всякой пропаганды. К своему «Пастору», как они назы-
вали доктора Пастера, они относились, однако, с чрезвычайным
почтением и доверием Замечу кстати, что их лечение совершилось
вполне благополучно и, кажется, из них не умер ни один.
Тени прошлого
467
XVIII
Из приезжавших в Париж единомышленников я не
упомянул до сих пор так называемого Феофана, которого у нас
прозвали Фалалеем. Зачем он приезжал — трудно сказать, потому
что он был совсем не нашего поля ягода. Называл он себя народо-
вольцем, но по взглядам был какой-то народник, находивший, что
в революционном отношении нужно действовать через сектантов.
Это поставило его в одинокое положение, хотя с ним перезнакоми-
лись все и относились к нему дружески. Это был детина — рыжий,
высокий, крепкий, на вид как будто из деревенских торговцев,
малообразованный самоучка, не очень глупый, не очень умный. Он
весьма гордился тем, что его «женой» была Настя Осинская, и со
слезами на глазах, дрожащим голосом вспоминал о ее ужасной смерти
(она повесилась). Можно удивляться, что такая интеллигентная де-
вушка полюбила такого парня, чуть не из мужиков. Таких случаев я
болыце не знаю. В самый разгар народничества интеллигенты и кре-
стьяне (как и рабочие) не смешивались между собой на почве бра-
ков. Помню только один случай: когда пропагандист (Левашов)
енился на крестьянской девушке, да и то оставил ее в соломенных
вдовах, спасаясь от полиции, и, по-видимому, впоследствии со-
всем не считал себя связанным этим браком. Каким образом Наста-
сья Осинская могла сойтись с Феофаном — не знаю, хотя, конеч-
но, в деревне он был бы назван очень красивым и имел бы успех у
крестьянских девиц.
В идейном отношении он являлся последним могиканом того
увлечения сектантством, которое было довольно распространено в
первый период народничества. В данное время он уже нигде среди
нас не находил сочувствия своим идеям и, проживши за храницей
несколько месяцев, так же одиночно уехал в Россию. Помню, как
он, собираясь в путь, усердно переплетал книгу, в доски и коре-
шок которой заделал фальшивый паспорт, несколько кредитных
билетов и тоненькую стальную пилку на случай, если попадет в
тюрьму. Больше я ничего не знаю о дальнейшей судьбе этого пере-
житка народнической старины.
Более интересны похождения Тонконогова44. Это был тоже эмиг-
рант, сбежавший по каким-то пустякам, кажется, из Крыма, где
служил, помнится, в земстве. Никаких особых политических пре-
ступлений за ним не числилось, и за границей он тоже не прини-
мал участия ни в каких делах эмигрантов, а просто жил в праздно-
сти, жуируя на свои медные гроши, пока они были. Веселый И
смазливый, он даже покорял сердца француженок. Но скоро деньги
были прожиты, и мсье Тон Коногоф, как называли его французы,
311*
468
Л. А. Тихомиров
остался совсем на мели. Он, однако, не смутился. В это время рыли
Панамский канал, где европейцы умирали как мухи от желтой ли-
хорадки. Там большинство не могло прожить и одного месяца и
умирало или покидало службу. Администрация канала платила слу-
жащим баснословные деньги, и все-таки комплект их был вечно
неполон. Тонконогов порешил, что безразлично — умереть в Пари-
же с голоду или на Панаме от желтой лихорадки, и предложил
компании свои услуги. Его приняли на службу. Правда, на канале
требовался инженер, а Тонконогов по инженерной части ничего не
смыслил, но это его не смутило. «Рабочие, т- говорил он, — и сами
знают, что требуется делать, я буду только наблюдать за ними». Так
и Дышло. Он получил должность на одном участке канала, среди
непроходимых тропических болот, заросших густыми лесами, сте-
ной стоявшими по обе стороны просеки, проделанной Д1я канала.
Тонконогов был очарован красотой могучей растительности; его
поражали пронзительные концерты обезьян, населявших огромны-
ми стадами эти леса. Но воздух был всюду пропитан смертоносными
миазмами. Его товарищи по работе, желтые и истощенные, умирали
один за другим. Тонконогов принял свои меры. Он построил себе
жилище на самом высоком месте над каналом, завел себе костюмы,
какие рекомендуются врачами в таких местностях, установил са-
мый рациональный режим и диету, благо громадное жалованье да-
вало возможность легко покрывать все расходы. Что касается рабо-
ты, он получал инструкции своего начальства, передавал их рабо-
чим и предоставлял им действовать. Руководить ими он не мог и
принял систему только давать рабочим всевозможные льготы, как
можно лучше обставлять их жизнь, как можно больше платить жа-
лованья — и дела шли прекрасно. Рабочие очень полюбили своего
доброго руководителя и, отлично видя его полное невежество, тща-
тельно скрывали все его промахи. Однажды он испортил неудачным
распоряжением какую-то важную машину, и рабочие приняли всю
вину на себя, выгородив Тонконогова от всякой ответственности. С
такой системой он, как можно меньше показываясь в отравленном
болоте, благополучно прожил целый год, оставшись цел и скопив-
ши порядочный капиталец. Его сильно соблазняла мысль продол-
жать выгодную службу дальше, но, подумавши, решил не искушать
судьбу, бросил службу и возвратился в Париж с кругленькой сум-
мой франков. Мне он привез на память палку из железного дерева
необычайной прочности. Потом он возвратился на родину и скрыл-
ся из моего кругозора.
Продолжали приезжать в Париж, конечно, и люди, занимаю-
щиеся политикой. Из них с Алехиным у меня не прерывались ми-
Тени прошлого
469
молетные связи до самой революции. Это был человек замечательно
чувствительный к веяниям времени. В эпоху своего приезда в Па-
риж он был народовольцем, но уже охладевшим к заговорам и
террору, а склонным к пропаганде паршиных идей; впоследствии я
его встретил толстовцем, еще позднее т- строителем местного само-
управления; когда же настала первая революция, он с головой оку-
нулся в нее. Судя по наружности, нельзя было предположить его
таким переменчивым.
Аркадий Васильевич Алехин, сын довольно богатого курского
купца, получивший образование в Московском университете, здо-
ровый, крепкий, плотный, выглядел солидным молодым барином.
Говорил он медленно, обдуманно, казался почти флегматичным. На
меня он произвел прекрасное впечатление, и я даже теперь, вспо-
миная наше долголетнее знакомство, удивляюсь, каким образом
его душевное содержание оказывалось таким непрочным и так лег-
ко заменялось другим
Не знаю, зачем он приезжал в Париж в сопровождении какой-
то очень милои дамы (или девицы), которой фамилию я позабыл.
Но Алехин несколько раз посетил Лаврова и меня, выражая нам
обоим большое почтение, и предлагал начать разные серьезные из-
дания, целую маленькую библиотеку. Он не сомневался, что найдет
на это средства в России. Ничего, однако, из этого не осуществи-
лось, и по отъезде своем он ни разу даже не извещал нас о себе и
своих издательских планах.
Совсем иного характера была другая приезжая, посетившая, ка-
жется, меня одного. Вероятно, она рассчитывала встретить во мне
террориста, члена старого исполнительного комитета. Это была де-
вица Гинсбург45, кажется София, из Керчи. Я в эго время уже
никак не склонен был толкать кого- нибудь к террору, напротив,
мог только удерживать. Но она просто пылала ненавистью к прави-
тельству. к деспотизму, как ей казалось, к его насилиям. Совсем
еще молодая, довольно красивая, она заливалась румянцем, говоря
о происходящем подавлении революции, ее ноздри раздувались,
как у горячей лошади. К сожалению, она попала ко мне в такой
момент моего развития, когда я ничего не мог дать ей — ни сочув-
ствия, конечно, ни горячего отпора охватывающему ее настроению.
Так она и уехала, полагаю, не удовлетворенная визитом и не сооб-
щив мне ничего о своих планах. Но скоро я услыхал о ее аресте по
случаю замышлявшегося ею цареубийства. В это время уже переста-
ли печатать не то что отчеты, а хотя бы малейшие упоминания о
политических процессах, и я только частным образом узнал, что ее
судили, видел и захваченную у нее прокламацию, которую она с
470
Л. А. Тихомиров
единомышленниками предполагала публиковать после убийства Царя.
Прокламация, впрочем, была написана плохо, довольно вяло. Сама
Гинсбург была присуждена к смертной казни, но не знаю, был ли
смягчен приговор или приведен в исполнение. Как бы то ни было,
образ пламенной еврейки, в которой видна была огромная сила
чувства и воли, и до сих пор стоит передо мной. Жаль, когда
гибнут такие личности, видимо способные к большим делам. А
впрочем, за мой век в России так же трагически погибли тысячи
таких людей различных лагерей, и ведь одинаково бесплодно. Об-
щая судьба революций!
А рядом с гибнущими плодится, сохраняется и процветает ни-
чтожность. Прикатил тогда в Париж некто Берг, то есть именую-
щий себя Бергом. Действительную свою фамилию он никому не
сообщал. Выдавал себя за политического эмигранта, но в чем состо-
яли его прегрешения против власти — тоже не мог объяснить в
точности. Мне иной раз думалось: нет ли за ним скорее прегреше-
ний по части казенных денег? Это был тип либеральной пошлости.
Толстая рожа с прищуренными глазками, вечное хихиканье, веч-
ные либеральные выходки против всего, совершающегося в Рос-
сии, — довольно противная личность. По он втерся в эмигрантские
круги, у всех бывал, видимо старался слиться с обществом полити-
ческих изгнанников. Приехал он с большим багажом, привез много
книг и, по-видимому, был при деньгах. Между прочим, мне он
подарил «Всенаучный словарь» Клюшникова. Спасибо, конечно,
хотя, как известно, словарь этот весьма плохенький. Не знаю, как
проводил Берг свое время в Париже. Ни в каких делах он не уча-
ствовал. По-видимому, просто проживал, и что с ним сталось в
конце концов — не знаю. Не стоило бы, пожалуй, вспоминать, но
нелишне и отметить, что в разнообразном букете эмиграции были
и такие цветки. Надо прибавить, что он был вполне образованный
человек, вероятно — университетский, говорил, что был в Москве
нотариусом.
Мне доводилось встречаться в Париже и с действительно круп-
ными представителями нашей интеллигенции — не только эмиг-
рантами, но и просто приезжими погулять в «столице мира». Так,
познакомился я с профессором Максимом Ковалевским46 и с Де
Роберти47. Ковалевский был звезда Московского университета, имев-
ший репутацию человека гениальных способностей. Лицо у него
было истинно прекрасно — по выражению ума и способностей. Но
он, думаю, может быть образчиком того, что не развивается гениев
там, у кого нет сильной страсти к чему-либо, кто ничего сильно не
любит, ничего сильно не желает. А у него именно ничего этого и не
Тени прошлого
471
было. Я слыхал, что он известен чувственными склонностями. Это
похоже на правду. Я видел раз, как он «наелся допьяна». Это было в
ресторане. Обедали мы вчетвером: Де Роберти с женой, М. Ковалев-
ский и я. Разумеется, к обеду было и вино, но в обычной француз-
ской порции, просто столовое вино, не кутеж какой-нибудь; сам
же обед был обильный и вкусный, и я обратил внимание, что
Ковалевский ест очень много и с жадностью, все ему нравится, все
хочет сьесть. Кончилось это тем, что он вдруг опустился на стуле и
на столе как бесчувственный. Я испугался: думал, не удар ли Но Де
Роберти спокойно продолжал разговор, заметив мне: «Не беспо-
койтесь, с ним это часто бывает: просто много съел». Мне это было
ужасно грустно слышать: такой прекрасный лоб, такое выразитель-
ное лицо, такая тонкость в мысли — объелся до бесчувствия, как
эскимос! Нужно сказать, что он хотя был чрезвычайно умен в раз-
говоре, но как-то холоден ко всем общественным вопросам. Я гогда
говорил против революции, он же вовсе не отрешился от револю-
ционной идеи, но и не защищал ее, как будто ему все равно Вооб-
ще, он оставил у меня грустные впечатления какого-то бесплодно-
го таланта.
Де Роберти был совсем иной человек, неглуп конечно, но без
одной искорки гения, ничего глубокого, ничего своеобразного
Зато он по крайней мере твердо и упорно верил в позитивную
философию, был ей предан, гордился ею. Эго было его живое
место, и сам он был оживлен, без каких-нибудь глубоких задач,
но в прочной уверенности, что его, в сущности, весьма бессодер-
жательная жизнь есть нормальное человеческое существование. Он,
конечно, был либерал, Россию презирал: страна некультурная,
отсталая, и нация низка, и государство плохо; но он вовсе не
чувствовал потребности повышать эту страну. «Мы с женой, —
говорил он, — устроились так: зиму живем в России, накаплива
ем деньги,- а летом едем в Европу — отдохнуть душой». В России
он, стало быть, находился как бы на заработках, а зушой жил в
просвещенной Европе. Нечего сказать, отрадную участь стране пред-
сказывают такие граждане.
Но еше более удручающим тип показал мне в себе Моисей Со-
ломонович Гольденвейзер.
Некоторое время, и очень длинное, лет двадцать, пожалуй, он
был вернейшим слугой и сотрудником Каткова48. Катков вывел его
в люди, помог ему устроиться, с величайшей радостью крестил его
(из еврейскою вероисповедания), ввел его в лучшее московское
общество, дал ему возможность широкой адвокатской практики,
пристроил к своей газете («Московским ведомостям») й в конце
472
Л. А. Тихомиров
концов устроил ему женитьбу на богатой девице из лучшего мос-
ковского общества, вдобавок красавице и богатой. Катков вообще
не имел предубеждения против евреев, а Моисея Гольденвейзера
очень полюбил. Молодой человек был действительно чрезвычайно
умен и талантлив и со своей стороны выражал горячую привязан-
ность к своему благодетелю и, казалось, разделял его убеждения
Когда Катков крестил его, то сердечно обнял и сказал «Теперь я
приветствую вас как совсем своего». Моисеи служил ему верой и
правдой, вел его процесс против Московского университета. Писал
в «Московских ведомостях» множество передовых статей — словом,
казалось бы, действительно был свой...
И вот я встретился в Париже с этим сподвижником Каткова. Я
не знал, что он уже отошел от своего покровителя, — а он нашел
выгоднейшее место юрисконсульта у Полякова и, укрепившись на
такой гранитной скале, прекратил связи с Катковым. Я в это время
уже гласно разорвал связь с революцией и, получив приглашение
Гольденвейзера навестить его, полагал, что увижу яркого консерва-
тора. Вышло совсем не то. Я увидел красивого, полного барина,
хотя по чертам лица очевидно из евреев, но самых настоящих дво-
рянских манер и прекрасно, без малейшего акцента говорящего по-
русски. Он знал уже о моем расхождении с революцией, но загово-
рил со мной так, как бы я собственно перешел в лагерь либералов.
Потом, в России, я убедился, что так думают многие либералы. И
вот Моисей Соломонович первым делом счел нужным открыть мне
свою душу. Он мне рассказал, что сначала поддался, по молодости,
влиянию Каткова, но потом увидел ошибочность и вред консерва-
тизма и правильность либеральных идей и с тех пор служил Катко-
ву против сердца, против убеждения. Некуда было податься. «Это
был крест1» — патетически воскликнул он, и этот «крест» лганья и
притворства он нес что-то лет пятнадцать. Наконец он нашел воз-
можность устроиться иначе и мог наконец стать самим собой, то
есть убежденным либералом. Нужно заметить, что во время несения
этого «креста» он, будучи либералом, писал Каткову красноречи-
вые консервативные статьи... У него и теперь не было ни малейшей
догадки о том, что он был, в сущности, просто мерзавец, потому
что обманывал Каткова даже не с голоду, а дтя сохранения блестя-
щего положения. Просто хорошее, обеспеченное положение он имел
уже давно и мог бы уйти от Каткова, не рискуя участью своей и
семьи. Но он ушел только тогда, когда нашел еще лучшее место — у
Полякова Однако, обманывая Каткова из-за выгоды, он, конечно,
страдал — страдало его самолюбие, и он выработал жгучую нена-
висть к тому, которого так бессовестно обманывал. О Каткове он не
Тени прошлого
473
мог равнодушно говорить: злоба так и сочилась у него из каждого
слова. Консервативные идеи он не мог достаточно сильно заклей-
мить, и теперь его главное мучение состояло в том, что его —
убежденного либерала — многие считали консерватором из-за его
прежних связей с Катковым. «Но, — говорил он, — я надеюсь еще
показать, какой я консерватор!»
Такой тип российского гражданина я тогда встретил впервые, а
их было очень много, и Моисей Гольденвейзер только резче боль-
шинства выражал в себе политическую бессовестность. В это время
Катков уже умер (очень недавно, с год), и я стал расспрашивать
Гольденвейзера о наличных руководителях «Московских ведомос-
тей». Редактором-издателем сделался тогда Петровский49. Но Голь-
денвейзер сообщил мне, что в газете всем орудует собственно Грин-
гмут, тоже ученик Каткова.
— Ну а он, — спросил я, — что же, убежденный консерватор?
— Грингмут настолько глуп, что воображает себя действительно
убежденным человеком, — со злостью ответил Гольденвейзер.
Впоследствии я увидел еще Гольденвейзера в Москве. Жил он в
Гранатном переулке, чуть ли не в собственном доме, и, во всяком
случае, жил по-барски, в прекрасной обстановке. Жена его была
красивая пышная барыня, вполне belle femme. Тут же за чаем верте-
лись и дети, помнится, еще маленькие. Гольденвейзер снова жало-
вался на то, что его считают консерватором... Жена, нежно улыба-
ясь, коснулась его рукой:
— Ну успокойся, будет время, все узнают твои истинные убеж-
дения...
Не знаю, что у него было на уме, журнал он, что ли, затевал
издавать? Но во всяком случае, ему не суждено было noKaiarb свои
«истинные убеждения». Он скоро умер, и еще какой смертью! Был
он в гостях, играл в карты. Ему везло. И вот, протянув руку за
взяткой, он внезапно упал мертвым: его поразил апоплексический
Удар.
Любопытный интеллигентный тип представляла другая моя зна-
комая — Никитина Варвара'1. Помнится, Алекс, шдровна. Ничего ори-
гинального в ней не было, личность самая заурядная, но именно
потому типичная — и притом, так сказать, в хорошем смысле. По
большей части «передовые» образованные женщины пропитаны са-
мой противной пошлостью. Ничего такого не было в Никитиной.
Маленькая, миниатюрная, с мелкими чертами лица, нисколько не
красивого, но симпатичного, бедновато, но чистенько одетая, веч-
но занятая какими-нибудь «прогрессивными» делами, она была так
скромно счастлива уверенностью в своем причастии высшей чело-
474
Л. А. Тихомиров
веческой жизни, что обезоруживала всякую насмешку. Ее симпа-
тичность именно и зависела от этой скромной убежденности. Лично
о себе она ничего высокого не воображала, а высоко ставила только
ту просвещенную и передовую жизнь, которой жила. И все у нее
было такое маленькое и скромное. Квартирка крохотная, но чис-
тенькая, даже не без украшающих безделушек, и мебель такая же
чистенькая и маленькая. Жила она с г-жой Блонской, полькой,
такого же типа, только менее образованной. Они были сердечные,
неразлучные друзья. Блонская занималась больше по хозяйственной
части, Никитина постоянно была погружена в высшие интеллигент-
ные задачи. Блонская гордилась своей Варей, и обе любили друг
друга, как Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна в юбках.
Тихое счастье веяло в их уютной квартирке. Но счастье окружало
Никитину и за стенами квартиры. Она жила в самом передовом
культурном обществе Парижа, центра мировой культуры. Петр Лав-
рович Лавров был ее другом и любил посидеть у нее. Известный
ученый Летурно бы я ее возлюбленным, то есть вроде мужа (хотя он
был женат на другой). У нее собирались известные парижские дея-
тельницы по эмансипаций женщин и по уравнению прав женщин с
мужчинами. Мне пришлось видеть у нее этих деятельниц и слышать
их горячие дебаты. Особенно отличалась англичанка m-lle Эдвардс,
приехавшая в Париж для агитации. Француженки, которых я видел
у Никитиной, были на подбор некрасивы, вроде нее самой, но
m-lle Эдвардс, крупная, прекрасно сложенная, с великолепным
цветом лица, была просто красавица, и притом энергична и крас-
норечива. Даже любопытно было послушать ее обличения коварства
мужчин, не желающих допустить женщин к деятельности под пред-
логом того, что они будто бы не обладают нужными для этого
способное! ям и. М-11е Эдвардс рассказывала о своем свидании с ка-
ким-то министром, который ей это высказал. «Но мужчины лгут
сознательно! — восклицала она. — Jis savent, gue nous pouvoyious faire
tout ce gu'ies tout (они знают, что мы можем делать все то же, что
делают они). Они поэтому и не дают прав на деятельность» Меня
так и подмывало сказать ей: «Мадемуазель, такой ли хорошенькой
девице разглагольствовать об этих глупое ях!» Другие деятельницы
тоже обличали мужчин. Одна только что возвратилась от какого-то
государственного человека, которому эмансипированные дамы по-
давали прошения о допущении их к разным должностям, доказы-
вая, что у женщин такой же разум, как у мужчин. Но коварный
мужчина ответил ей: «Madame, vous me prouvez vous meme, que les
femmes n’ont pas de la raison (мадам вы сами мне доказали, что у
женщин нет для этого причины). Вы требуете допущения на целую
Тени прошлого
475
кучу должностей, но il ne faut jamais demander trop a la fois (никогда
не следует требовать сразу многого). Требуйте поменьше, исполните
хорошо то, что дадут, и тогда идите дальше. Вот как действуют
рассудительные люди».
Сама Никитина не хлопотала о должностях, она вела пропаганду
литературную, занималась журналистикой, проникнувши при по-
мощи Летурно и во французскую печать. Писала она усердно и
успешно, так что ко времени нашего знакомства уже зарабатывала
достаточно для жизни. Это опять наполняло ее счастьем. Точно так
же она радовалась и гордилась, что у нее такой возлюбленный —
профессор, известный ученый. Я у нее именно и познакомился с
Летурно. Это был уже пожилой человек, толстенький, полный со-
знания своего достоинства, очень флегматичный, по убеждениям
социалист и охотно познакомился со мной как с известным рус-
ским революционером. С первых же слов он заявил себя социалис-
том, скромно прибавивши: «Chez nous c’est plus facile, que chez
vous» (для нас это значительно легче, чем для вас) На вид он казал-
ся очень добродушным, но совсем непригодным в качестве персо-
нажа для романа Как бы то ни было, я с удовольствием вспоминаю
это тихое гнездышко «прогрессивной» женщины и с грустью ду-
маю о его внезапном разрушении.
Странно, что Варвара Александровна как будто предчувствовала
смерть. Она говорила Блонской, что чувствует себя слишком счаст-
ливой. Много было трудностей в прошлом, все прошли, все разгла-
дилось, все хорошо, она устроилась, кругом любящие люди Это не
может так остаться... Она наверно умрет. И хотя все эти мотивы для
смерти, казалось бы, очень недостаточные, но предчувствие ее не
обмануло В холодную дождливую погоду, ездивши куда-то далеко
по делам, она схватила жестокую инфлюэнцу, которая покончила
с ней в несколько дней. Никитина была такая худенькая, слабо-
сильная, что нетрудно было болезни с ней справиться... Бедная
Блонская была в отчаянии...
Худая и желтая лежала Варвара Александровна на кровати, при-
готовленная к погребению. В комнате толпилось десятка полтора
друзей, пришедших сказать последнее «прости» Время от времени
вносили венки от разных лиц. Блонская расставляла их вокруг по-
койницы... «Espaser beau», — повторяла она посыльным, то есть:
«Ставьте венки в порядке». А потом обращалась к покойнице. «Варя,
Варя, недобрая, зачем же ты ушла, зачем меня оставила9» — и
опять бросалась что нибудь готовить к выносу тела. Похороны, ко-
нечно, были скромные, но за гробом, покрытым венками, все-
таки шло несколько десятков человек — и все были печальны. Вар-
476
Л. А. Тихомиров
вару Александровну любили все ее знакомые, а уж о Блонской и
говорить нечего. Она с ней теряла полжизни.
В эту минуту она, конечно, не думала, какой ужасный конец
ожидал ее саму через немного лет. Происходил в Париже какой-то
крупный благотворительный базар. Блонскую пригласили участво-
вать в продаже. И вот на базаре произошел пожар, парусинные
перегородки, пересекавшие помещение во всех направлениях, вспых-
нули как солома. Началась паника, толпы посетителей давили друг
друга в безумном смятении. Несколько человек сгорело, и в числе
их Блонская. Это произошло, когда я уже возвратился в Россию
Во время же нашего пребывания в Париже, сказать мимоходом,
произошел знаменитый пожар в «Опера Комик». Я не был, к счас-
тью, ни в театре, ни даже поблизости, так что знаю об этой страш-
ной катастрофе, стоившей жизни нескольким сотням зрителей, толь-
ко по газетам и городским толкам. Рассказывали, что обезумевшая
толпа загородила сама себе все проходы, многие ножами проклады-
вали себе пуль, но это мало помогало, потому что бегущие зрители
падали и образовывали своими телами целые баррикады, через ко-
торые невозможно было перебраться Не более счастливы были и
более хладнокровные, решившиеся не выходить из лож, пока не
схлынет толпа. Они задохлись в ложах от дыма... Меня особенно
поразил рассказ об одной провинциалке, приехавшей в Париж по-
лучать наследство. Окончив все хлопоты, она в самый день пожара
получила деньги, несколько сот тысяч франков, и на радостях по-
шла в «Opera Comique», где и сгорела. Какая страшная насмешка
злой судьбы!
Мне довелось впоследствии быть за кулисами в одном париж-
ском театре, и я только дивился, как эти театры не горят каждый
день. Тогда освещение было газовое; электрическое только начина-
ло прокладывать себе триумфальный путь. Газовые рожки торчали
за кулисами повсюду. Непосвященные не знают, что сцена обвеша-
на со всех сторон несколькими слоями декораций, заранее заготов-
ленных. И вот между ними, среди этих размалеванных тряпок, всюду
горят рожки газа, за которыми даже и следить невозможно, пото-
му что они скрыты декорациями. Совершенно непонятно, как эти
колыхающиеся полосы материи не вспыхивают каждый день. Бес-
печность надзора за огнем поражала меня Люди ко всему привыка-
ют. Не было пожара ни вчера, ни месяц назад, ни даже несколько
лет — и вот все привыкают небрежничать и не думать о катастрофе,
способной разразиться ежеминутно.
Тени прошлого
477
XIX
Между тем дела наши шли очень неважно. «Вестник
“Народной воли”» выходил очень медленно, а потом возникла очень
крупная неприятность, угрожавшая ему Турский, давший нам ти-
пографию, потребовал ее обратно, утверждая, что дал ее на время,
пока она не понадобится ему самому. Голдовский уверял, что это
неправда и что Турский отдал типографию «Вестнику “Народной
воли”» совсем, без возврата. Кто из них прав — не знаю. Записка,
которой Турский отдавал типографию, написана, по моему, неяс-
но, и скорее можно думать, что типография отдана нам небезуслов-
но. Но Марина Никаноровна горячилась, говорила, что Турский
врет и что типографию ни в каком случае не следует отдавать. Разу-
меется, главная причина такой решимости не отдавать состояла в
том, что без типографии нам невозможно было бы продолжать из-
дание: хоть закрывай лавочку. Показала она мне записку Турского.
Я нашел, что в ней нет отказа его от права собственности и что,
стало быть, хочешь не хочешь — нужно отдавать.
— Ну а как же быть без типографии? — горячо спрашивала
она. — Ведь нам тогда погибать.
— Что же делать, — говорю, — погибать так погибать, но нуж-
но быть честными.
Она страшно рассердилась.
— Вот напала на него честность! — почти закричала она.
Я отвечал, что я всегда был честен и полагал, что и она тоже...
Между нами произошел крупный, неприятный разговор, близкий
к ссоре. Я не помню, как она окончательно решила вопрос. Но на
типографию вообще обрушились бедствия. Я уже говорил о нахаль-
ных выходках шпионов Рачковского . Так вот что они наконец
выкинули. По женевским патриархальным нравам, в типографии
никто не жил, и она на ночь оставалась без всякого присмотра,
только двери запирались на ключ. Однажды утром приходит Боха-
новский с товарищами на работу и видит, что двери отворены и
типография разгромлена Видно, чго шпионы действовали очень то-
ропливо. боясь быть захваченными. Поэтому они не произвели пол-
ного разрушения, но все-таки навредили ужасно. Кое-что полома-
ли, шрифты сначала стали рассыпать, но, должно быть, нашли,
что это долгая канитель, а потому просто исчеркали напильником
сверстанные наборы, перепутав таким образом шрифты. Конечно,
ущерб типографии был огромный, работа была надолго приоста-
новлена, и значительная часть шрифта годилась только на новую
переливку...
Это безобразие осталось безнаказанным. Да и на кого было жало-
ваться? Где полиция могла искать преступников?
После того пошла чепуха И у самого Голдовского. Он был влюб-
лен в одну студентку, Ольгу Павелко, и — непостижимо для меня —
добился взаимности. Он был совсем не хорош внешне, не отличался
ни умом, ни какими бы то ни было способностями, был просто
хороший, добрый человек. Павелко же была прямо красавица. Высо
кая, стройная как тополь, румяная, молодая, с прекрасными чер-
тами лица. Как могли они сойтись? Женская фантазия... Но в Жене-
ве появился один эмигрант, красавец, способный, энергичный. Я
его не видал и обрисовываю по слухам. Жил он, помнится, под
именем Петрова. Он начал ухаживать за Ольгой Павелко, и, по
слухам, не без успеха. Для бедного Голдовского начались мучения
ревности. Он совсем сходил с ума и в один день, явившись под
окнами Павелко, у которой сидел Петров, выстрелил из револьве-
ра... Никого он не убил и не ранил, но скандал, разумеется, вышел
большой — на всю эмигрантскую Женеву. Ну и конечно. Голдов-
ский, при таких личных трагедиях, был весьма отвлечен от рево-
люционных. дел.
Нужно сказать, однако, что его роман с Павел ко не прекратил-
ся. За границей я о них больше не слыхал, но года через два-три,
находясь в Петербурге, узнал, что Голдовский возвратился в Рос-
сию и назначен к высылке административно в Сибирь. Павелко
тоже возвратилась в Россию — она не была эмигранткой и могла
это сделать свободно. Голдовский в ожидании высылки содержался
в тюрьме, Павелко подала прошение о разрешении с ним венчаться
и добилась-такл этого, Но, давши Голдовскому — в то время, по-
нятно, носившему свое действительное имя Иохсльсрна — такое
доказательство своей верности, она, однако, не поедала с ицм в
ссылку, а осталась в России. Не берусь распутывать эту психологию.
Не знаю также, где Голдовский принял православие, без чего не
могло бы совершиться бракосочетание.
На меня самого обрушились одна за другой беды. Сначала забо-
лел мой сын, маленький Саша. Это было тягчайшее испытание для
меня и для жены. Но я об этом рассказываю подробно в другом
очерке («Enfant Jesus») и теперь не буду повторять.
I еволюционная элегия
В длинном ряду образов прошлого, проносящихся в моем
воображении, Андрей Франжоли и Евгения Завадская* встают ка-
кими-то загадочными, грустно-покорными тенями. Так и хочется
сказать им зачем вы так тихо шепчете, отчего не скажете громче,
для чего вы жили и томились и нашли ли где-нибудь то. чего не
получили здесь, среди нас?
Они оба были очень хорошие люди, и у них было все для того,
чтобы оставить что нибудь по себе Но прошла их жизнь, и не раз-
берешь за ней ничего, кроме гуманной светящейся полосы без оп-
ределенного содержания, хотя это все же полоса света, а не тьмы.
Андрей Франжоли был родом южанин — не то из Херсона, не то
из Кременчуга, очень мешаного племени и сохранял даже австрий-
ское подданство. Но по душе это был чистый мужи к-малоросс. Хотя
он принадлежал к интеллигенции — по профессии помощник апте -
каря, но сам язык его сохранял южнорусский акцент и народные
обороты и выражения, а склад мысли и симпатий — все было мало-
русское.
Небольшого роста, нескладного телосложения, черноволосый, с
резкими, неправильными чертами лица и крючковатым носом, он
совсем не был красив. И речь его, нервная, дрожащая, не годилась
для оратора. Однако и наружность, и речь его привлекали задушев-
ностью, говорящей сердцу. Он был глубокий идеалист, живущий
правдой, ищущий правды и верующий в нее. Имел ли он какую-
нибудь религиозную веру? Определенной — конечно, нет, но и
антирелигиозного ничего не выражал Его настроение напоминает
мне стихи Шевченко, которые он напевал козлиным голосом и
которым я от него же научился;
Доле, де ти! Доле, де ти?
Нема ниякои
Коли доброй жаль. Боже,
То дай злой, злой!
Не дай спати ходячому,
Сердцем замирати
И гнилою колодою
По свиту валя гись
А дай жити, сердцем жити
И людей любити,
* Андрей Афанасьевич, Евгения Флориановна.
480
Л. А. Тихомиров
А коли ни — то проклинати
И свит запалити!..
В этом настроении есть что-то бессознательно-религиозное, и
«правда» Франжоли, во всяком случае, ничем не разнилась от
христианской. Вообще, хотя он считал себя социалистом, но,
как и у многих тогда, этот социализм выражался только в тре-
бовании, чтобы люди не притесняли и не эксплуатировали друг
друга и жили по справедливости. Во всем этом было больше
анархизма, чем определенного социализма, и таким идеалистам
казалось, что только злая, сверху давящая сила мешает людям
жить счастливо, по правде.
Может быть, ему, по содержанию души, совсем не следовало
втягиваться в революцию, а нужно было просто жить с людь-
ми, пробуждая в них правду, зажигая в них чистую сердечную
жизнь. Но, должно, слишком уже мало правды чувствовалось
кругом, и осиротелое сердце потянуло «проклинати» и «свит за-
пал ити».
Да притом революционное движение в начале 70-х годов захва-
тывало эпидемически молодые слои интеллигенции, имея тот на-
роднический характер, который именно окрашивал самую глубину
души Франжоли. Он примкнул к общему движению (кружок Мар-
тина Лангаиса) и был арестован за революционную пропаганду во
время массовых арестов, из которых возник «большой процесс»
(«193-х»). По этому делу он и судился в Петербурге в 1877/78 году.
По этому же процессу судилась и Евгения Завадская. Франжоли
просидел в тюрьме что-то очень долго, года два, помнится, и соб-
ственно приговором суда ему было вменено в наказание продолжи-
тельное тюремное заключение. Но приговор суда был очень сильно
изменен высочайшим повелением от 21 мая 1878 года, и Франжоли
попал в ту категорию, которая отдана была на три года полицей-
ского надзора, с тем, что в случае нового проявления неблагонаме-
ренности лица этой категории подлежат наказанию, определенному
судом «по закону». Для Франжоли это составляло ссылку в Тоболь-
скую губернию с лишением особых прав.
Завадская же по приговору суда была оправдана.
Во всяком случае, и Франжоли отделался от суда сравнительно
очень дешево. Но за это время с ним произошло приключение,
определившее во многом его последующую жизнь.
Когда его арестованного препровождали в общий резервуар об-
виняемых — Петербург, он задумал бежать. Везли его по железной
дороге в отдельном купе, под конвоем двух жандармов. Он сидел
близ окна, а они — около дверей купе. На пути жандармы заснули,
Тени прошлого
481
и Франжоли счел минуту благоприятной. Он открыл окно и на
полном ходу поезда успел выпрыгнуть, прежде чем пробудившиеся
стражи могли его схватить. Но торопливый прыжок вышел очень
неудачен, он так сильно расшиб себе ногу, что едва мог подняться
и уж совсем не мог бежать. Между тем поезд остановили, и жандар-
мы бросились ловить Франжоли. Разумеется, его моментально схва-
тили И водворили на прежнее место.
Нога его не была в прямом смысле сломана, но оказалась серьез-
но повреждена. Может быть, в костях была трещина. Нога сильно
болела, Франжоли хромал, что дальше, то хуже. Очевидно, в ней
ра вивался какой-то болезненный процесс. Совершенно не знаю,
что с этим делали врачи, но никакого толка из лечения не получа-
лось. Франжоли постепенно становился калекой.
Где он познакомился с Завадской — я не знаю. Не помню и
подробностей ее политической деятельности. Судилась она по «про-
цессу 193-х» и быль оправдана. Во всяком случае, деятельность ее
была мелкая, незаметная. Но саму личность Завадской я хорошо
помню. Тихая, скромная, молчаливая и замкнутая, она была очень
умна и производила впечатление натуры, богатой внутренними
силами. Это чувствовали все окружающие и постоянно очень ува-
жали ее. Конечно, она была способна к крупному, серьезному
делу. Почему она не бралась ни за что подобное? Потому ли, что не
находила ничего способного ее удовлетворить? Потому ли, что
крупное дело требует от человека всецело отдаться ему, а Завадс-
кая не могла уже этого сделать с тех пор, как встретилась с Фран-
жоли? Может быть, она не умела делить своего сердца — а полю-
била она своего Андрея действительно всей душой. В нем она встре-
тила нежную, любящую натуру, в которой можно было поместить
все свое чувство. Он сам был в таком же роде, как она. Чтобы
«проклинати» и «свит запалити», нужна ненависть, а ему дано
было «сердцем жити» и «людей любити».
Завадская тем полнее отдалась Франжоли, что он все более на-
чинал нуждаться в уходе. Нога все сильнее разбаливалась, и это
отражалось на всем здоровье.
Не знаю, почему они не венчались, да и вообще, правду ска-
зать, не могу хорошо разобраться в их отношениях. Детей у них не
было. А жили они неразлучно вместе, в самом нежном дружелюбии,
в самой трогательной заботе друг о друге. После суда они жили где-
то в Харьковской губернии*, поддерживая старые знакомства и
• По «Календарю “Народной воли”», они бежали из Сольвычегодска в фев-
рале 1880 года. Не знаю этого эпизода. Нет ли ошибки в «Календаре»? Нужно
сказать, что у Андрея был брат, тоже революционер. Но Андрей никак не
мог в 1880 году попасть в Сольвычегодск (по смыслу приговора суда).
31 Заказ 2695
482
Л. А. Тихомиров
дружеские связи со своей революции пой средой. Франжоли1 осо-
бенно любил народовольцев — партию не только самую крайнюю в
те времена, террористическую, но даже упорно ведшую попытки
на цареубийство. Но мне кажется, что его больше притягивали люди,
тогда подобравшиеся у народовольцев из самых горячих и самоот-
верженных элементов. При всех этих симпатиях Франжоли не при-
нимал никакого участия в делах, кроме каких-нибудь мелких услуг.
С ним любили говорить, ценили его мнение. Он был действительно
весьма умен и рассудителен. Нравственный его авторитет стоял вы-
соко. При всем том он находился в бездействии Некоторая его инва-
лидность не можег этого объяснить, потому что в революционных
делах есть функции, при которых она не мешает, а даже очень
выгодна, как, например, для официальных хозяев конспиративных
квартир. Раз как-то его и вызвали в Петербург, рассчитывая к чему-
нибудь пристроить, и они С Злвадской2 присхади Но выходило так,
что ни к чему его нельзя было приспособить.. Я говорю о нем пото-
му, что Завадская уже не имела самостоятельного бытия, жила при
Андрее, для Андрея, с ним бы пошла всюду и без него никуда.
Когда подумаешь, что они так долго, в сущности, ничего не
делали, то даже удивительно становится, до какой степени они
удовлетворяли и наполняли друг друга совместной внутренней ж из-
нью. Они как будто могли жить только друг другом, составляя
какой-то маленький, но законченный микрокосм, Что было в этой
жизни? Чем они обменивались? Ведь оба они были существа разви-
тые, сложные, с разнообразными запросами, растительной жизнью
нс могли удовлетворяться. Да и какая там, растительная жизнь? Они
жили бедно, скудно, аскетически. Мне теперь даже приходит на
мысль: не было ли в их микрокосме чего-нибудь мистического,
никому не обрываемого?
Я к ним заходил в Петербурге. Они себе приискали какую-то
жалкук» квартирку в две комнаты, с сенцами и маленькой кухней.
Комнаты были грязны Мебель, очевидно хозяйская, очень убогая.
Когда я пришел, Франжоли возило : с промыванием масла в соле-
ной воде. Цасло, объяснил он, прогоркдо, но если его хорошенько
отмыть в нескольких водах, до сделается вполне при одним. Он
любил возиться с домашним хозяйством. Меня, конечно, более
интересовали южные новости.
Они оказались невеселыми. О ком ни спросишь — «арестован»,
«ецдит в тюрьме» Потом, понижая голос, с некоторым ужасом
говорит: «А вот с NN (он назвал нашу общую приятельницу) со-
всем плохо» — «Чтр же такое?» — «Да что — прелюбодействует».
Он, собств нно, употребил, боде? выразите । -ое, мужЩ1К°С, гру-
бое слово... «Муж в отсутствии, а она прелюбодействует». Чудачный
человек, его все еще могли удивлять и приводить в негодование
Тени прошлого
483
такие вещи. Мы даже забыли заповедь «Не прелюбы сотвори» и в
подобных случаях выражаемся: «Она увлеклась». Но Франжоли как
был, так и остался старобытным мужичком.
В Петербурге они пробыли недолго. По городу шли лорис-мели-
ковские обыски и аресты, а Исполнительный комитет пустил пре
достережение по < радикальному» миру, чтобы все убирались из го-
рода, так как будет еще хуже. Он Подготовлял 1 марта 1881 года.
Франжоли с Завадской тоже выпроводили, и куда они уехали — не
знаю. Я их увидел потом только в Женеве.
У него же произошла за эго время окончательная катастрофа с
ногой. Бедренная кость совсем переломилась, так что он не мог ни
ходить, ни стоять, ни сидеть. Кажется, это была правая нога. Поло-
жение выходило самое сложное. По всей России по случаю 1 марта
1881 года шли страшные аресты. Франжоли с Завадской жили в
революционной среде и в этих погромах делались все более одино-
кими, беспомощными, да могли, конечно, и сами быть привлече-
ны к делу. Что же сталось бы с Франжоли, если бы потревожили
Завадскую?
В этом положении вещей она решила увезти его за границу.
Страшную массу энергии, даже вдохновения она должна была найти
в себе для исполнения этого. Начать с того, что требовалось полу-
чить заграничные паспорта в такое тревожное время. Могу себе
представить, что Завадской понадобилось развить много диплома-
тического искусства, чтобы раздобыть паспорта — все равно, ле-
гальные или фальшивые. Но переезд был нелегок и в материаль-
ном отношении. Положим, у Франжоли или, точнее, у Завадской
были маленькие средства. Они жили бедно, но самостоятельно и
никогда не прибегали к «партийной» помоши Но Франжоли мож-
но было повезти только на носилках. Вставать он не мог и в луч-
шем случае способен был полулежать, облокачиваясь на руку. При
таких условиях провоз по железным дорогам крайне усложнялся и
удорожался. Но перед Завадской носилась светлая мечта. Андрей
еще молод. За границей она найдет искусных докторов. Там он
будет находиться в животворном воздухе, в полном душевном спо-
койствии, он поправится, хотя бы остался без одной ноги. Он
будет жить. И Завадская все устроила, преодолела все трудности и
довезла-таки Андргя до Женевы
Здесь она его устроила прекрасно: в предместье, кажется, в сто-
роне Пленпале, во всяком случае, на свежем, здоровом воздухе,
среди садов. Их квартира помешалась в доме среди большого двора с
множеством цветов. Франжоли лежал в просторной комнате, свет-
лой, с большими окнами. Когда я пришел к нему, он очень скоро
стал с волнение и рассказывать о своем несчастье с ногой. Он ниче-
го подобного не ожидал, как вдруг однажды, когда он стоял около
зи
484
Л. А. Тихомиров
стола, нога хрустнула, и он повалился на пол. Как все больные, он
готов был несколько раз повторять историю этого момента, пре-
вратившего его из живого человека в какой-го неподвижный кусок
мяса и костей. Впрочем, первое время он все таки был доволен и
даже относительно весел. Из окон напротив себя он видел солнце,
вдыхал чудный воздух. Его выносили и на двор на кровати, и он
лежал среди роскошных цветов и кустов. У него сначала была и
надежда, что лечение даст добрые результаты. Но, увы, ничему
подобному не суждено было осуществиться.
Я не видал врачей, не знаю, что они с ним делали и имели ли
сами какие-нибудь надежды. Но никакой операции с его ногой не
делали. Сверх того, у него начали развиваться и какие-то другие
болезненные процессы, и появилась водянка. Жизнь его в таком
состоянии протянулась, пожалуй, с год. Завадская, понятно, не-
усыпно сидела над ним. Навещали его и друзья. Нашлись среди эмиг-
рантов кое-какие знакомые по России. Вообще, положение было бы
сносное, если бы он подвигался к выздоровлению. Но он, наобо-
рот, медленно и неуклонно разрушался. Наконец дело разрешилось
катастрофой, но такой, что никто и не ожидал.
Я в это время перебрался из Женевы в деревню Морне, на горе
Салев, высящейся над городом и кантоном. Ходу к нам прямой
дорогой было часа три, так что я не мог часто бывать в Женеве и
Франжоли довольно долго не видал. Как вдруг однажды прибегают
ко мне из города и сообщают, что Франжоли и Завадская умерли:
оба отравились.
Я отправился в город и там узнал много странного.
Соседки, постоянно бывавшие у Франжоли и очень сдруживши-
еся с Завадской, могли близко наблюдать их жизнь и отношения,
время от времени слышали отдельные слова и отрывки их конфи-
денциальных разговоров, так как неподвижно лежащему больному
трудно конспирировать. Завадская иногда пускалась и в очень от-
кровенные излияния. Наконец, само отравление его и ее соверши-
лось, можно сказать, на глазах у приятельницы Завадской. Соеди-
няя все эти отрывочные сведения, освещенные окончательно толь-
ко трагедией самоубийства, можно было составить себе полное пред-
ставление о том, как все это произошло.
Завадская еще раньше говорила, что у них с Андреем давно
решено умереть вместе, как жили вместе, или — в другой форме —
«не расставаться и в смерти». Слушатели не придавали этим словам
никакого серьезного смысла, потому что речь шла не о самоубий-
стве. а была просто выражением пожелания. Потом, незадолго до
самоубийства, у Франжоли с Завадской в их разговорах наедине
слышны были словечки, из которых теперь можно заключить, что
у них начались приготовления к совместной смерти. Передававшая
Тени прошлого
485
мне это особа даже выражала полную уверенность, что хотел этого,
собственно, Андрей и уговаривал Завадскую, которая как будто
колебалась и не хотела умирать.
В самый день самоубийства (это было 6 августа 1883 года) та же
особа была у Франжоли. Он лежал живои. но молча и как будто в
забытьи, однако делал Завадской рукой знаки, которые, как те-
перь можно понять, звали ее за Франжоли, к нему. Вероятно, он
только что принял яд (то есть опиум), который уже начал действо-
вать, но Франжоли еще не заснул. Завадская же была очень нервная
и взволнованная. В руках у нее был пузырек, но так как у них
постоянно возились с лекарствами, то это не возбуждало никакого
подозрения. Наконец Завадская прямо попросила приятельницу ос-
тавить ее одну, так как она страшно устала. При этом она передала
ей конверт, прося отдать его такому-то лицу, если он зайдет. При-
ятельница удалилась и видела, уходя, что Завадская прилегла на
грудь Франжоли и как будто готовилась вздремнуть.
Через несколько часов знакомые снова зашли к Франжоли и
застали обоих уже мертвыми. Андрей лежал на кровати. Евгения,
сидя рядом на стуле, обняла его руками и леж та головой на груди
его. На полу валялся пустой пузырек от опиума.
Все усилия оживить отравившихся остались тщетны. Бывший по-
мощник аптекаря хорошо рассчитал дозы яда, у обоих безусловно
смертельные.
В конверте, оставленном покойницей приятельнице, оказалась
записка, которая гласила, что она и Андрей оставляют полторы
тысячи франков на издание биографий народовольцев. Эти деньги
представляли остатки имущества покойной, кроме того, что пошло
на погребение ее и Франжоли.
Что значит это решение «умереть вместе», что значат эти упор-
ные призывы уже принявшего яд Андрея, обращенные к Евгении,
которая даже и в этот решительный момент могла бы еще отбросить
от себя роковой пузырек?
Мыслимы ли такие сговоры и такое поведение у людей, не
верящих в загробную жизнь, где души могут встретиться и продол-
жать совместное существование? Но покончившие с собой унесли в
могилу свою тайну, которая, может быть, могла бы объяснить не
только смерть их, но и жизнь.
И вот их тени стоят перед моим воспоминанием, молчаливо
печальные, и не дают ответа на вопрос: зачем они жили в той
совместной жизни, которой глубочайшее содержание никому не
открыли?
огомолье на rue Daru
«Отправимся на богомолье, — говаривали мы с женой,
собираясь в русскую парижскую церковь, — давно не были». Это
для нас было действительно целое богомольное путешествие.
От Москвы до Троицы Сергия в старину требовалось езды по
железной дороге два часа, а на ярославском поезде — даже всего
полтора часа. С извозчиками на богомолье выходило, значит, часа
три езды. От нас же до rue Daru приходилось ехать хотя и меньше,
но все-таки добрых часа полтора.
Мы жили тогда в самом конце avenue du Maine, около предмес-
тья Монруж. Rue Daru, на которой стоит православная церковь,
находится на противоположном конце города, около парка Монсо.
Чтобы попасть туда от нас, нужно было пройти порядочный конец
пешком, переменить несколько трамвайных линий и, наконец, опять
пешком, хотя уже и немного.
О своей русской церкви мы долго не имели никакого понятия
Все время пребывания в Париже мы жили на южной стороне горо-
да, на avenue Raiile, около Монсури, потом перебрались за город, в
Ле-Ренси, верстах в сорока от Парижа, а возвратясь оттуда, наняли
квартиру на avenue du Maine. Таким образом, мы всегда были на
очень далеком расстоянии от русской церкви. Зайти в нее мимохо-
дом нельзя было, для этого требовалось специальное намерение
посетить православный храм, а такого намерения не могло у нас
возникать все время, пока религия оставалась чужда нашей обыч-
ной жизни. По всем причинам я в течение нескольких лет ни разу
не удосужился хотя бы из любопытства побывать в русской церкви.
Правду сказать, я даже чувствовал к ней какую-то предвзятую
антипатию. Церковь эта посольская и мне представлялась каким-то
казенным учреждением, в котором мне совсем не место. Посоль-
ство, консульство, церковь — все это сливалось в моем ощущении
в нечто единое, хотя посольство находится на Сен-Жермен, а цер-
ковь — очень далеко от него, на rue Daru.
А между тем я в это время уже много бродил по католическим
храмам в смутном влечении к местам, где люди ищут и находят
Бога. Это влечение у меня, да и у жены, постепенно нарастало все
более и именно во время нашего жительства в Ле-Ренси заверши-
лось полным возвращением к вере. Смертельная болезнь маленького
сына, выздоровевшего только каким-то чудом, была решающим
толчком, вырвавшим у меня молитву к неведомому Всемогущему
Распорядителю человеческих судеб. И я искал Его, хотел к Нему
приблизиться.
Тени прошлого
487
Часто заходил я в католические церкви, долго в них простаи-
вал, и они что-то такое давали мне. Трудно передать словами эти
настроения. Бывал я, например, и в протестантских церквах. В них
все было так холодно, так чуждо мистичности, что мне казалось: в
этой обширной зале, похожей на школу или аудиторию, совсем нет
Бога. Может быть, здесь собрались и хорошие люди, может быть,
даже искренне верующие. Но Бога здесь я не ощущал. Совсем не те
чувства охватывали меня в римско-католических храмах. Я сердцем
чуял, что Бог тут, несомненно, присутствует Он, конечно, слышит
молящихся, Здесь я около Него. Я не анализировал своих ощуще-
ний, но они были именно таковы. Теперь, оглядываясь назад, я
склонен думать, что они порождались обстановкой. В обрядовой об-
становке у римо-католиков, как и у православных, каждая черточ-
ка создавалась горячим религиозным чувством, стремлением к Богу,
и только к Нему У протестантов обстановка создавалась рассудоч-
ным разысканием истины о Боге и рационалистическим поучением.
И потому-то, должно быть, в их храме чувствуется только человек^
а не Сам Бог... У католиков чувствуется — Бог. .
И все-таки я не получал полного удовлетворения среди молитвы
римо-католиков. Я оставался чужд ей. и не только потому, что моя
Церковь воспрещает молиться с иноверцами. Это запрещение я по-
мнил и ни разу его не нарушил, но. если бы и не было такого
запрещения, мне трудно бы было слиться с окружавшей меня тол-
пой в общей молитве. Чудно хороша римско-католическая служба,
и глубоко захватывает она душу. Но я в ней не находил того, чего
больше всею искал в то время, — той задушевности, которой по-
лон православный обряд Я искал Бога, но не как грозного повели-
теля и судью, а как любящего отца. Психологический момент моего
религиозного настроения был таков, что я не столько каялся в
грехах, сколько искал милости, любви, благостной поддержки. По
моему настроению мне нужна была русская православная молитва.
К ней нас с женой вообще все больше тянуло, и все о ней
напоминавшее радостно отзывалось в душе. Как сейчас помню свет-
лое лицо жены, услыхавшей колокола нашего Сен Пьера. Мы тогда
только что перебрались на avenue du Maine Наша квартира была на
четвертом этаже, и на противоположной стороне улицы, дома через
три от нас. находилась католическая церковь Saint Pierre. Ее коло-
кола приходились как раз на уровень нашей квартиры, и при от-
крытых окнах их звон врывался в комнаты так густо и полно, как
никогда не услышишь на улице, хотя, конечно, сравнительно с
нашими колокола были очень невелики. Утомленный переборкой, ft
заспался, а жена, рано проснувшись, отворила окна и заняласЬ
488
Л. А. Тихомиров
вытряхиванием запыленных вещей. Поднявшись с постели, я уви-
дел, что она, высунувшись на улицу, так и застыла в окне. Я ее
окликнул.
— Что ты там рассматриваешь?
Она обернулась, радостная и сияющая:
— Да ты послушай. Какая прелесть! Так и кажется, что мы в
России!..
Она заслушалась колоколов, как музыки. И действительно хоро -
ша была музыка эта, навевавшая на душу ощущение молитвы и
далекой родной земли.
В S_ajni Pierre'e я стал захаживать часто, водил туда и сына Сашу.
Это была высокая-превысокая церковь чисто готического стиля. Не
скажу, чтобы она была красива снаружи, но внутри стрельчатые
своды, тонусшие в сумраке потолка, и даже этот таинственный
сумрак производили сильное впечатление. Она была очень темна,
так что во время службы всегда освещалась газовыми фонарями,
тянувшимися по обеим сторонам церкви. Много я тут насмотрелся
разных служб, видел даже крестный ход. Не помню, какой это
случился праздник. Зашел я накануне в церковь и узнал, что в ней
будет говорить один знаменитый проповедник, а на сам праздник
приглашен хор оперных певцов. Народу набилась бездна, так что
густая кайма молящихся стоя окружала сплошь заполненные ска-
мейки. Проповедник говорил действительно прекрасно и даже меня,
постороннего, пронял, когда коснулся предстоящего крестного хода.
Он вспомнил торжественные крестные ходы недавнего прошлого,
когда Церковь была еще свободна во Франции. Обрисовавши их
картину, он вздохнул. «Увы, мы теперь уже не можем славить на-
шего Господа так, как в прежние времена. Закону должно подчи-
няться. Ну что же, мы сделаем все, что можем», Сделать много
было, однако нельзя, и крестный ход вышел довольно жалкий. По
закону од не может выходить на улицу, и это еще хорошо, что у
Saint Р’егге'а был довольно большой двор и узенькая полоска зем-
ли, обнесенная железной решеткой, окаймляла его даже со стороны
улицы. Но полоска была так узка, что по ней не могли идти в ряд
даже два человека, и густой толпе, наполнявшей сзади двор, при-
ходилось дефилировать по ней тоненькой нитью. Грустно было смот-
реть на это, вспоминая родину, где в те времена под сенью право-
славного государства Церковь справляла свои торжества с такой
силой и славой.
Жена моя мало посещала католические церкви. Они ей не нрави-
лись. Но маленький сын повсюду бывал со мной и сам просился
идти в церковь, видимо, вынося из нее сильные мистические впе-
Тени прошлого
489
чатления. Он, конечно, более меня поддавался очарованию католи-
ческого обряда, потому что не имел еще никакого понятия о ка-
ком-либо другом. В русскую же церковь, как сказано, я долго не
ходил по предвзятому предубеждению и в первый раз познакомил-
ся с нею благодаря семейству Эшен.
Не могу не помянуть добрым словом эту милую, оригинальную
семью, давшую, не зная того, немало толчков начавшейся во мне
эволюции, которая вела меня одновременно к Богу и православной
родине Не помню, кто доставил мне у них урок русской словесно-
сти для их младшей, 15-летней дочери. Сама m-me Эшен была рус-
ская, из хорошей аристократической семьи Чебышовых. Еще ма-
ленькой ее отдали во французский пансион в Париже, где она и
выросла, каким-то чудом не обращенная в католичество.
Пол у офранцуженная, она, однако, всей душой тянулась к ро-
дине, к России. Уже в пансионе она влюбилась в m-r Эшена, заме-
чательного в нем красавца, и вышла за него замуж. Тут, казалось
бы, должны были окончательно прерваться нравственные связи ее
с Россией, но у нее вышло наоборот. Перед опасностью безвозврат-
но слиться с чужой страной русское чувство вспыхнуло в ней целым
пожаром, и она с женским упорством начала переламывать свою
жизнь. Она даже мужа выучила по-русски, а когда у них пошли
дети, она выписала из России для них няню, чтобы их с колыбели
окружал звук родной речи, мотивы русской песни, фантастические
узоры русской сказки Когда дети подросли (их было две девочки),
она стала ежегодно возить их в Россию. «Уж мне Бог судил выйти
замуж за француза, — говорила она мне при муже, — так я хочу,
чтобы хоть дети мои повыходили замуж за русских». А сам Эшен
сидел тут же и добродушно улыбался . И m-me Эшен таки добилась
своего. Она потом, уже после меня, перетащила мужа совсем в
Россию, и ее маленькие барышни действительно вышли замуж за
русских.
Я очень быстро подружился с этой милой семьей. Сама m-me
Эшен, когда-то, очевидно, красавица, была замечательно симпа-
тична, барышни гоже умненькие, хорошенькие, даже и муж види-
мо хороший человек. Моими уроками она была очень довольна, как
и я своей ученицей. А что я был эмигрантом, m-me Эшен знала, но
не обращала на это никакого внимания и с высоты своей патриоти-
ческой самоуверенности, очевидно, не могла и представить себе,
чтобы я мог оказать какое-нибудь вредное влияние. Да и действи-
тельно, барышни были насквозь пропитаны духом матери. Часто
m-me Эшен оставляла меня завтракать, и гут у нас происходили
оживленные беседы.
490
Л. А. Тихомиров
Патриотка она была отчаянная. При ней нельзя было и слова
сказать против России, а уж особенно против Царя. Я как-го вскользь
заметил, что о способностях нового Государя, Императора Алексан-
дра III, приходилось иногда слышать скептические отзывы. Она вну-
шительно ответила, что русские ничего подобного не говорят. «У
нас, у русских, правило: относиться к Царю с благоговением, ка-
кой бы он ни был, способный или неспособный». Так она мне сразу
указала, чтобы я у нее Царя не смел касаться. «Для настоящих
русских, как Чебышовы, Царь и Россия — неразделимы». Она очень
гордилась своим родом и сообщила, что в нашей истории Чебышо-
вы явились еще со времен осады Козельска.
Догадываясь, что Чебышовы наверное должны быть из татар, я
с улыбкой спросил, где же были ее предки при осаде Козельска:
внутри городских стен или снаружи? «Да, — отвечала она, не сму-
щаясь, — они, к сожалению, штурмовали Козельск, но это ничего
не значит: мы с тех пор так и остались в России...»
Разумеется, ЭшенЫ в Париже жили обычной русской церков-
ной жизнью. Они бывали в церкви, и мне приходилось часто слы-
шать, какая была служба, как справлялось то или иное торжество,
как были наряжены те или иные дамы и т. п. Эти разговоры посте-
пенно примиряли меня с посольской церковью, да и совестно было
сознаться, что я в ней никогда не был. Я решился взглянуть, что
такое за церковь, благо Эшены жили недалеко от нее и по пути на
урок легко было зайти к обедне. Таким-то образом я наконец попал
на rue Daru. Церковь в противность ожиданию произвела на меня
самое приятное впечатление. Храм в русском стиле, окруженный
садом и домами причта, напоминал обычный церковный погост.
Внутри было, пожалуй, даже чересчур чисто, красиво и роскошно.
Да и сами богомольцы на подбор состояли из людей видимо зажи-
точных. Вообще, церковь имела весьма аристократический вид. Но
служба шла чинно, хор пел прекрасно, и в общей сложности я
впервые после многих лет почувствовал себя на родине. Это был
вполне уголок России. Ничего подобного я не ожидал.
Придя домой, я сообщил жене о сделанном мной сокрытии Рос-
сии в самых недрах Парижа. Она обрадовалась: «Как же мы этого до
сих пор не знали? Непременно нужно отправиться». Ио это легче
было сказать, чем сделать. Начали соображать дорогу: даль ужасная,
времени потребуется прямо целый день. Туда и обратно — часа три
да там часа полтора. И какого времени’ самого такого, какое нужно
на домашнее хозяйство. Утром нужно было побывать на рынке и в
лавках, потом идет разная стряпня или подготовка к ней. Да еще
приходила к нам часов, помнится, в одиннадцать-двенадцать, femme
Тени прошлого
491
de menage для разной уборки, чистки, вообще помогать в хозяйстве.
Я распоряжался своим временем более свободно. Конечно, были
дни, когда мне, как корреспонденту, непременно нужно было быть
в палате депутатов или в каком-нибудь другом месте или идти на
какие-нибудь совещания с моим издателем, вообще бывали не-
отложные дела. Но было немало дней, которыми я распоряжался
свободно. Положение жены было хуже: домашнее хозяйство сильнее
связывает руки... Таким образом, у нас несколько раз поднимались
разговоры о русской церкви, но поездка туда каждый раз отклады-
валась, и уж не знаю, чем бы это кончилось, если бы не мысль о
сыне, начинавшая меня все более беспокоить.
Как я говорил, он очень любил ходить в католические церкви,
и сначала я был доволен этим, но потом стал задумываться. А что,
если он у меня выйдет совсем римо-католиком? Он был четырех-
пяти лет, в возрасте самых тонких впечатлений, которые врезыва-
ются у ребенка на всю жизнь. Что, если он в конце концов настоль-
ко свыкнется с католическим обрядом, что он ему станет совсем
родным? Это меня пугало. Моя рели] иозная эволюция шла по ли-
нии православия, и я хотел, чтобы сын мой вышел тоже православ-
ным, тем более что мечта о возвращении в Россию, как ни казалась
она невозможной, втихомолку все чаще посещала меня. Я не гово-
рил об этом никому, даже жене, но сам часто размышлял, нельзя
ли как-нибудь преодолеть препятствия, закрывавшие нам дорогу в
Россию. И потому-то видимая привязанность мальчика к католи-
ческому богослужению меня начала все более тревожить. А помочь
тут могло только одно — влияние русского храма... если только еще
не поздно, если только католические впечатления не пустили в
душу ребенка таких корней, что уже и ничем не вырвешь. Я вспо-
минал, что, кроме хождения в католические храмы, наш мальчик
еще в Ле Ренеи познакомился с общиной bonnes soeurs, монашек, с
которыми случилось иметь дело жене. Ей понадобилось отыскать
для одной русской девушки дешевую практику французского язы-
ка, и она для этого поместила ее пансионеркой в местную общину
bonnes soeurs. У этих монашек вся обстановка жизни оказалась самая
привлекательная. Комнатки чистенькие, сами сестры добрые, лас-
ковые, веселые... А в то же время неутомимые пропагандистки Эту
барышню, которую к ним поместила жена, они буквально с перво-
го же дня стали обращать в католичество, нисколько не смущаясь
ее пренебрежением к какой бы то ни было религии Вот я и раз-
мышлял, что до сих пор все впечатления от католицизма, доходив-
шие до нашего Саши, были на подбор привлекательные, затягива-
ющие. Изо всего этого вытекал один вывод: что нам нужно как
можно скорее побывать на rue Daru.
492
Л. А. Тихомиров
И мы наконец собрались и двинулись на «богомолье», как жена
окрестила нашу поездку. День, помню, был светлый, веселый, по-
года превосходная, и сами мы радовались, и путь был интересный.
Конечно, на пересадках скучно ждать очереди, но французская толпа
умеет развлекаться при всех обстоятельствах; ее бойкая, оживлен-
ная болтовня сокращает время ожидания. Зато уж как сядешь в
вагон, так со всех сторон открываются виды один интереснее дру-
гого. Я, как лучше знающий Париж, рассказывал Кате и Саше
достопримечательности мест, попадавшихся по дороге, а многое
они и сами знали. Тут между прочим приходилось проезжать мимо
громадного здания (не помню, как оно называлось), где происхо-
дили разные выставки. О нем одном можно было проговорить це-
лые часы. Мы тут были однажды всей семьей на замечательной
рыболовной выставке, а я был также на конских состязаниях и на
китайской выставке. О громадности здания можно судить по тому,
что в нем происходили конские состязания. Потом это же место
состязаний было наполнено водой и превращено в огромный, глу-
бокий пруд, на котором свободно плавали рыбачьи суда...
Так в разговорах незаметно доехали мы до парка Монсо, откуда
на rue Daru приходилось идти пешком Забыл название этого про-
улочка, упиравшегося прямо в русскую церковь на rue Daru.
На углу этого переулочка оказалась булочная, которую момен-
тально заметила моя жена. Француз-хозяин надумал открыть здесь
торговлю русским хлебом: калачами, плюшками, разными кренде-
лями и т. п.; уже по этому можно судить, что в церковь ходило
много русских, покупавших отечественные хлебные изделия. Я, прав-
ду сказать, не обратил на булочную никакого внимания, когда
первый раз ходил на rue Daru, но жена сразу заинтересовалась вы-
веской. «Надо, — сказала она, — взглянуть, что там такое». Зашли —
и, можно сказать, пришли в восторг. Это была для нас первая
русская встреча. Невозможно выразить, как радует на чужбине вся-
кий пустяк, напоминающий о родине. «Смотри, Саша, вот какие
печенья делают у нас в России...» У мальчика глаза разбежались. Он
уже заранее приготовился встретить что-нибудь интересное, рус-
ское, а тут вдобавок оно имело такой вкусный, заманчивый вид...
Но мы торопились к другому. «Зайдем на обратном пути, а теперь —
в церковь», которая уже с половины переулка предстала перед нами
во всей своей красе.
Нужно сказать, что церковь эта действительно очень хорошень-
кая, во вкусе русского деревянного стиля, с остроконечными кры-
шами, увенчанными крохотными золочеными куполами и больши-
ми крестами. В ней нечего искать архитектурного гения, но она
Тени прошлого
493
вполне прилична, и главное — напоминает Россию, вызывает ка-
кое-то умиление в сердце, стосковавшемся по родине. С этим чув-
ством мы подходили к ней, и все нас радовало. Входим в ворота —
и радуемся: совершенно русские ворота! Подымаемся на паперть —
опять превосходно, совершенно как в России. А уж внутри — пря-
мо сердце радуется И вдобавок опять чисто русская встреча. Не
успели мы войти в церковь, как к жене подошли две простенько
одетые пожилые женщины. Волосы на голове у обеих были повяза-
ны повойниками, на плечах шали: наружность чисто народная. Они
стали ласкать Сашу, который был действительно очень милый ре-
бенок, заговорили с женой, расспрашивали, кто мы, давно ли за
границей От них так и веяло Россией. Ничего подобного мы не
ожидали встретить за границей.
Я сказал уже, что парижская русская церковь имела очень арис-
тократический вид, но от этого она не становилась хуже. По внут-
ренней красоте наш маленький храм мог поспорить с любой па-
рижской церковью, не архитектурными, конечно, линиями, а по
своему убранству. Общий характер церкви совершенно противопо-
ложен католическому. В ней не было ничего строгого, сурового,
повелительного, а всюду только свет, ласка и радость. Обилие окон
дает свободный вход лучам яркого солнца. Иконостас сияет позоло-
той и образами Красоту иконостаса вообще можно понять только
тогда, когда долго его не видел. Конечно, прекрасны и открытые
алтари католиков, но ничто не может сравниться с иконостасом,
особенно когда он средней высоты. Громадная плоская стена много-
ярусного иконостаса, какие любят делать в России, как ее ни укра-
шай, все же утомляет глаз, нагоняет несколько унылое ощущение.
Она уж чересчур отделяет молящегося от места таинственного явле-
ния Христа во храме. Но когда иконостас средней высоты, весь
одинаково видимый и оставляющий сверху свободный проход мо-
литве, возносящейся к алтарю, тогда ничего нет красивее его В
русской парижской церкви он был именно таков. Живопись его и
по стенам светлая, радостная, и притом очень недурная. Две карти-
ны по стенам церкви, близ алтаря, — создания кисти Боголюбова1 —
замечательны были даже истинным художеством Одна, на правой
стороне, изображала проповедь Спасителя на озере, а другая — я
позабыл что Стенной живописи и икон в храме было вообще изо-
билие, и вся она — такая же светлая и изящная. Все сияло, кончая
большими посеребренными подсвечниками. Все ступеньки были
покрыты красивыми ковриками, а пол храма сплошь затянут крас-
но-розовым ковром густого, яркого цвета. Везде, куда ни взгляни,
все раскрашено, нигде нет пустого, забытого места и в то же время
494
Л. А. Тихомиров
ничего аляповатого, все изящно, чисто, и все облито ярким светом
солнца. Храм как будто говорил посетителю: «Все у меня освещено,
мне нечего скрывать в полутьме, у меня все хорошо — можете сами
посмотреть».
Я скажу, что для изгнанника, ищущего Бога и родину, эта
церковь давала именно то, что нужно, — ласку и привет. Это была
освященная храмина, в которой любящий Отец праздновал возвра-
щение блудного сына, ни в чем его не укоряя, а только радуясь и
стараясь его утешить. Были в церкви и шероховатости, а именно
священник и дьякон с остриженными волосами; дьякон даже и
пришел в каком-то пиджаке. Меня коробило это малодушие нашего
заграничного духовенства. Священники греческие и румынские сво-
бодно ходили по улице в рясах и с длинными волосами, и францу-
зы даже внимания на них не обращали, а наши немедленно торо-
пятся преобразиться в мирян. Но эти мимолетные впечатления не-
медленно исчезли, когда началась служба, стройная и чинная. Хор
пел очень хорошо. Он, как я скоро узнал, состоял почти исключи-
тельно из французских певчих, но они хорошо знали свои роли, а
нерусский акцент совершенно исчезал в пении. Одним словом, все
было хорошо.
Я посматривал на Катю, на Сашу. Она видимо была довольна —
а он? За него-то я именно и опасался... Он напоминал мне своим
видом первое посещение им католической церкви в Ле-Ренси: то
же углубленное внимание к происходящему вокруг. Он следил за
выходами дьякона и священника из алтаря, прислушивался к хору,
к молитвам, в которых для него должно было быть так много хоть
отрывочно понятного. Он часто крестился, как я его учил... Но я не
мог слишком присматривать, стараясь, чтобы он не заметил моих
наблюдений и оставался ничем не отвлеченным от самого себя.
Вот наконец отошла служба. Публика двинулась понемногу рас-
ходиться. Тут я уже мог свободно обратиться к нему и взял за руку,
поворачивая его к выходу: «Ну что же, Саша, можем уходить» — а
сам боюсь, вдруг он скажет, что у католиков лучше, или снисходи-
тельно похвалит какие-нибудь мелочи. Но оказалось совсем иное,
прямо потрясшее меня.
«Папа, -- сказал он, и туг только я, нагнувшись к нему, уви-
дел, что он весь пунцовый, горит как в жару. — Папа, не будем
больше ходить во французскую церковь. Будем ходить сюда».
Ах ты, мой милый мальчик! Я не знаю, что со мной сделалось от
радости. Эта минута осталась мне навеки памятной, она и сейчас
жива во мне. Слава Тебе, Господи! Православная молитва победила,
русская церковь вызвала у моего мальчика добровольное присоеди-
нение к православию!
Тени прошлого
495
Веселые вышли мы со службы, но только порядочно усталые.
«Пойдем посидим в садике», — сказала жена Пошли, нашли себе
скамеечку, уселись Сад продолжат поддерживать иллюзию, будто
мы попали в Россию. Во французских садах все чисто, аккуратно,
правильные клумбы, вычищенные дорожки. Здесь — все запущено,
кусты разрослись, как им вздумалось, не подрезаны, не подстри-
жены На дорожках, не чищенных, видимо, по целой неделе, кое-
где пробивалась травка, на траве меж деревьев не клумбы, а какие-
то полузаросшие пучки цветов. Не страшно, если даже и потопчешь
что-нибудь. На другой скамейке мы заметили одну из женшин,
подходивших к нам в церкви. Катя всмотрелась и встрепенулась:
«Смотри, смотри, ну право совсем точка». Она в России называла
«точками» разных церковных приживалок, богаделок и тому подоб-
ных существ, обыкновенно присосеживающихся к духовенству, ко) да
оно ходит по домам с крестом или на молебен. Скромная, съежив-
шаяся «точка» стоит всегда в хвосте духовенства и молчаливо про-
тягивает руку, когда хозяева начинают оделять батюшку, псалом-
щика, трапезника, просвирню и прочих крупных и мелких служи-
телей алтаря.
Жена встала, перешла на скамейку к «точке» и пустилась с ней в
длинную беседу. Мне наконец даже надоело. Я кликнул:
Катя, домой пора...
— Сейчас, сейчас.
Приходит, улыбаясь, и говорит:
— А ведь предс гавь, действительно оказалась точка.
Потом она еще не раз разговаривала с нею Эта женщина была в
услужении у каких-то важных господ и приехала вместе с ними в
Париж Здесь они ее отпустили и уже не в.зяли С собой обратно в
Россию. Так она и приютилась после того около церКВИ, кое-чем
помогая в ее чистке и уборке, питаясь чем Бог пошлет, а впрочем,
не жалуясь на судьбу, смиренная и покорная выпавшей ей доле.
На пути к трамваю мы, конечно, зашли в русскую булочную и
накупили несколько мешочков плюшек и прочих разных разностей.
С удовольствием мы начали ими закусывать, но никому, кажется,
русские хлебные изделия не понравились так, как Саше Уписывая
за обе щеки пышную сайку, он только похваливал и восхищался,
как хорошо все русское.
Веселые возвращались мы домой, обмениваясь впечатлениями
от русского уголка Парижа. Высказы вал свои ощущения и Саша. Он
был в восторге от всего, но особенно почему-то поразили его выхо-
ды дьякона и молитвы ектиньи. Молитва дьякона, чтение Еванге-
лия, каждение — все это как будто подчеркивало для мальчика все
моменты богослужения, которое глубоко запечатлелось в душе его.
Разумеется, это первое богомолье не осталось у нас последним.
Нас и самих потянуло в церковь, да и Сашину просьбу нельзя бы
не исполнить. С тех пор он уже ни разу не был больше в католиче-
ском храме, да и я перестал в них ходить. Незачем было искать у
чужих людей духовного подаяния, когда найден был свой источ-
ник неистощимой пищи. Мы не могли бывать на rue Daru слишком
часто, но пользовались всяким благоприятным случаем повторять
наши богомолья, с которых возвращались каждый раз со светлой
душой и с мешочками, полными русских печений.
Посещение булочной сделалось у нас навсегда одним из пунктов
программы богомолья, а в самой церкви наш Саша насмотрелся
самых разнообразных служб, перед которыми у него померкли все
католические воспоминания.
Наша парижская церковь была очень богата средствами вслед-
ствие множества богатых русских семей в Париже. Убранство ее при-
способлялось к богослужению с роскошью, какую не часто увидишь
и в России. Помню, как поразила нас внешность храма Великим
посюм. Эта светлая, радостная церковь вдруг вся преобразилась. Она
окуталась трауром. Образа, затянутые крепом, полы, покрытые чер-
ным сукном, черные облачения духовенства сразу переносили нас в
область покаянной молитвы. Жена, бывшая потом в церкви без меня,
с одним Сашей, на выносе плащаницы, рассказывала о роскошном
ее убранстве. Цветы не только покрывали плащаницу, но были насы-
паны благоухающим ковром по всему полу'. Жена и Саша подобрали
себе тогда на память несколько цветочков...
Много лет прошло со времени этих наших богомолий, но не
забудутся они никем из нас и до конца дней. Спасибо же тебе,
маленькая, уютная церковь на rue Daru, перед которой я так долго,
по неведению, погрешал в своих мыслях.
очной Париж
— Не хотите ли побродить ночью по городу? — сказал мне
младший Р. — Мне хочется развлечь брата. Он страшно затосковал.
Старший брат действительно находился совсем в меланхолии по
случаю очень сложных и неприятных «сердечных» дел.
Шляться по ночному Парижу без солидной компании сопряже-
но с некоторым риском. Я же еще ни разу не видал ночных прито-
нов города и согласился очень охотно. Они прихватили и еще кого-
то из своих приятелей. Может быть, это был «юнак» серб Павел
Маринкович.
Есть (по крайней мере, было тогда) два ночных Парижа. Один
по преимуществу сосредоточивается на Монмартре — и это Париж
безобидный. В то время когда другие части города уже* погружаются
в сон, здесь все сверкает освещением, гремит колесами экипажей,
шумит человеческими голосами. Множество магазинов открыто. Ре-
стораны наполнены, пожалуй, все. Кое-где светятся окна и двери
газетных редакций, в верхних этажах которых в важных случаях
являются световые транспаранты с последними известиями. В таких
случаях около собираются кучки народа или даже толпа. На улицах
народа не очень много, но он очень шумлив, потому что среди
прохожих множество знакомых между собою. Это публика совер-
шенно специальная: журналисты, актеры, художники, кокотки и
разного рода кутилы. Журналисты имеют свои излюбленные ресто-
раны, куда забе!ают из редакций с корректурами и где составляют
свои репортажи. Обычно в этом случае приходится повидать сотова-
рищей по ремеслу, проверить свои сведения, повыпытать, что можно,
у других и в обмен поделиться с ними своей дневной добычей. К
этому необходимому для всех «сословию» осведомителей, постоян-
но бегающих то в редакции, то обратно в свои рестораны, присое-
диняются актеры, возвращающиеся из театров, и всюду шляющие-
ся художники. Простые гуляки, разумеется, рады вертеться всюду,
где шумно и весело.
Тут, помнится, был где-то и «Chat Noire» («Черная кошка»),
некоторое время высоко знаменитый ночной ресторан
Мы не заходили в эту ночь в «Chat Noire», но заодно скажу о
нем несколько слов.
В Париже всюду и всегда заманивают публику какими-нибудь
новыми выдумками. В то время таким «последним словом» явился
ресторан «Chat Noire».
Это была затея артистическая, причудливая и немножко дека-
дентская. При входе посетителя встречал швейцар, одетый в форму
академика В той же форме щеголяла вся прислуга. Разумеется, рес-
торан в смысле кухни, мебели и т. д. был, можно сказать, перво-
классный, но его обстановка была наполнена сценами из популяр-
ной французской сказки о черной кошке Тут были и чучела черной
32 Заии 2695
498
Л, А. Тихомиров
кошки, а все стены расписаны эпизодами из сказки. Всюду так и
смотрели со стен стаи кошек.
Когда я уселся за столиком, из соседней комнаты раздались
гармонические звуки своеобразной музыки. Комната была занята
какой-то специальной компанией, так что войти туда не полага-
лось, но сквозь открытые двери было видно, что там делалось. Муж-
чины и женщины в изящных костюмах расселись в кружок на полу
в непринужденных позах. Некоторые мужчины были без сюртуков,
в одних жилетах, как обычно делается во Франции на каких-ни-
будь загородных пикниках. Комната была слабо освещена, и разго-
воры велись вполголоса. Несколько человек, а может быть, и все
играли на мандолинах, составляя очень мелодический концерт. Тут
же на полу стояло перед некоторыми разное угощение. Такое полу-
молчаливое занятие музыкой продолжалось довольно долго. Потом
некоторые мужчины и дамы встали и начали танцевать, проскаль-
зывая ловко между теми, которые продолжали сидеть на полу. Не
знаю, чем кончилось это времяпрепровождение. Надоело сидеть, и
я ушел. _
В «Chat Noire» постоянно оказывались какие-нибудь такие экс-
центричности или вообще новинки. В то время там появился Каран
д’Аш — псевдоним одного русского француза, фамилию которого я
забыл. Он был артист по вырезыванию из бумаги разных фигурок и
сцен, которые давали на экране теневые изображения. Он так же
искусно делал разные изображения несколькими штрихами каран=
даша. Отсюда и его псевдоним — Каран д’Аш. Некоторое время он
был очень популярен среди богатого и артистического слоя, жажду-
щего изящных причуд. Таков был один ночной Париж, если и не
всегда беззаботный, то веселый и жизнерадостный.
Другой ночной Париж совсем иной. Он ютится в окрестностях
центральных рынков, беден, грязен, печален, даже когда веселит-
ся, и страшен для «посторонних». Он состоит из элементов всех
степеней бесприютности и преступности. Этот Париж вливает са-
мые свирепые волны в революционные бури и находится под веч-
ным надзором полиции. Для удобства этого надзора кабаки, где
ютится эта публика, разрешается держать открытыми всю ночь.
В эти печальные места, давшие Эмилю Золя его «Западню», и
отправилась наша компания. Сюда и нужно ходить, когда на душе
тоска, тянущая слиться с тоской общечеловеческой.
Здешняя публика вовсе не тоскует непременно. Она и разгульно
кутит, она и развлекается, и сговаривается на разное воровство и
грабежи, и делится плодами своей «работы». Но чем бы она ни
занималась, на ней лежит печать отверженности, затоптанности в
«социальную тину», кто бы ни был виновен в этом погружении
человека «на дно» общественной жизни.
Мы вошли в грязную комнату, где за стойкой стоял хозяин
заведения, с подозрительным лицом и такой же грязный, как его
Тени прошлого
499
харчевня. Тут же вертелись два-три его gar^on’a. Они по нашим кос-
тюмам и физиономиям тотчас же поняли, что мы из другого мира
и пришли только полюбопытствовать. Мы спросили, нельзя ли чего
выпить, и перед нами тотчас раскрылась дверь во «внутренние апар-
таменты». Э1О были свободные подземелья, коридорами расходив-
шиеся в разные стороны.
Если в самой первой комнате было очень скудное освещение, то
в подземном коридоре свет едва брезжил. Подземелье было доволь-
но высокое и широкое. Человек пять, даже шесть могли бы пройти
здесь рядом. Освещение же шло от слабых рожков газа, находив-
шихся на стенах свода, в большом друг от друга расстоянии. Здесь
было положительно жутко.
Гарсон некоторое время шел впереди и пригласил нас в комнату
с правой стороны коридора. Она также имела дверь, которую он
потом закрыл. Гарсон спросил, что нам принести. Мы заказали вина.
Комната представляла такое же сводчатое подземелье, немножко
посветлее коридора. Мебель состояла из грубых деревянных столов и
табуретов. Помещение было не очень уж тесное, шагов по двенад-
цать в длину и ширину. За другим столом у стены сидел, склонив
голову на руки, довольно обшарпанный субъект. Он взглянул на
нас; лицо было печально, но не имело ничего отталкивающего. Мы
вполголоса обменивались впечатлениями от этого логовища, как-то
стесняясь громко выражать тягостное чувство, производимое всей
грязной, зловещей обстановкой. По французскому обычаю, мы,
входя, мимоходом сказали этому господину: «Bonjour, monsieur».
Он ответил, и, следовательно, мы как бы познакомились.
Пока мы ждали своего вина, сосед обратился к нам.
— Что, господа, пришли взглянуть на здешние трущобы? Вы,
кажется, иностранцы.
Мы ответили, что действительно иностранцы.
— Да, господа, не роскошно здесь и не весело. А ведь не сразу
попадает сюда человек. Видел и он лучшее, а потом приходится
спуститься. C’esi la vie.
В это время принесли вино Старший Р. любезно предложил ему
выпить стаканчик. Он подсел, а гарсон побежал за стаканом. Мы
попробовали выпить этого вина, но буквально не было возможнос-
ти. Я бывал и едал в обыкновенных харчевнях, пил в них и «синее»
вино — конечно, первой степени гадость. Нозвсе же его можно было
пить хотя бы морщась. А то, что дали нам теперь, было нечто выше
сил человеческих. Наш компаньон, однако, пил. Наши же стаканы
так и стояли без дальнейшего употребления. Между тем совестно
было сказать, что это какая-то гнусная отрава; это бы обидело
нашего собеседника, который пил свой стакан.
Но, к сожалению, он оказался скорее какой-то молчальник. Нас
он стеснял, а сам оказался совсем неразговорчив. Видно, это был
человек несчастный, но порядочный и не без чувства собственного
32’
500
Л, А. Тихомиров
достоинства, не хотел раскрывать своего горя, потому что это было
бы выпрашиванием помощи. Оба Р. были люди не из бедных и в
другом месте, вероятно, сами бы ему что-нибудь предложили. Но
здесь прямо страшно было обнаружить деньги в портмоне. Из-за
дверей порой доносились грубые, пьяные голоса, и в этом камен-
ном мешке, казалось, можно задушить человека так, что и не ус-
лышит никто. Правда, нас было четверо, но все-таки...
Все это становилось скучно.
— Ну что ж, господа, пора уходить!
Мы позвалти гарсона, расплатились, оставив невыпитым вино, и
вздохнули свободно, когда снова очутились на улице, за пределами
этой каменной берлоги.
— Нет ли, господа, чего-нибудь поинтереснее?
Старший Р. предложил кафешантан, где собираются те же ноч-
ные элементы. Не помню теперь, где он помещался, но пришлось
идти далеко по улицам почти безлюдным. Зато в кафешантане —
целая толпа. Большая грязноватая зала, довольно скудно освещен-
ная, была сплошь набита мужчинами и женщинами, угощавшими-
ся за множеством столов и столиков. Сильно прокуренный воздух
жужжал голосами. Присели и мы, спросили себе «боки» — пива,
которое, во всяком случае, можно было пить, и начали наблюдать
окружающую толпу.
Здесь было гораздо уютнее, чем в мрачных притонах, только что
нами оставленных. Публика была очень пестра. Кругом виднелось
множество потертых костюмов, иногда совсем оборванных, но были
и весьма приличные, так что наша компания не обращала на себя
никакого внимания. Дамы вообще также не блистали костюмами,
но и между ними кое-где виднелись нарядные особы. В общем, все
было оживленно, кое-где слышался смех. Словом, можно было от-
дохнуть.
Время от времени на эстраду выходили певцы и певицы и раз-
влекали публику песнями. Все это были отбросы кафешантанных
артистов, особенно певицы — с крикливыми голосами, бравшие
больше бравурностью арий. Но вот явился один персонаж, особенно
привлекший мое внимание.
Этот уже немолодой человек в очень обшарпанном платье ви-
дел, конечно, лучшие дни, прежде чем спустился до отбросов кафе-
шантанов. У него когда-то был голос, теперь совсем надтреснутый,
было и умение владеть им и осталось до сих пор артистическое
чувство. Песня, им спетая, меня прямо захватила и содержанием, и
выражением, захватила, видимо, и публику.
Он пел о любви бедняков, таких, как он, таких, каких было
много среди слушателей, про любовь выброшенных из жизни, но
сохранивших в себе чувство более чистое, нежели у роскошествую-
щих богачей...
Тени прошлого
501
У меня навеки осталась в памяти эта ария. Она начиналась груст-
но, задумчивыми нотами. Видно было, что автор, может быть сам
певец, хорошо узнал на себе жизнь в мансарде, где холодно, когда
плохая погода, и удушливо жарко, когда начинает припекать солн-
це. Но ария заканчивалась какими-то торжествующими нотами... не-
смотря на тяжесть жизни. Она пела победу человеческого чувства
над бедностью и бесприютностью и производила неизгладимое впе-
чатление. Этот обшарпанный певец был большой художник, и, слу-
шая его, я невольно думал: какие обстоятельства, какие несчастья
истрепали его и сбросили сюда, на нижние этажи социальной жиз-
ни, в бедные приюты униженных и отверженных? А впрочем —
надо и им иметь своих певцов, способных немного утешить страда-
ющую душу.
Время, однако, подходило уже к утру, и, порядком усталые от
бессонной ночи, мы двинулись домой.
Над темным городом висело небо, уже алеющее на востоке. Воз-
дух был свеж. Наш путь шел на Halles Centrales — центральные
рынки. Улицы были совершенно пустынны, и только время от вре-
мени издалека слышалось громыхание колес крестьянских телег. Они
уже тянулись к рынкам, совершенно как на представлении «Чрева
Парижа» Золя. Огромные ломовые лошади медленно тянули эти
тяжелые возы с колесами, способными выдержать, кажется, ог-
ромную пушку, и в беззвучном ночном городе грохот этих колес
был слышен за целую версту. На пути мы увидели еще светящийся
ресторан: значит, тоже из специальных, не запирающийся до само-
го утра. Мы заинтересовались зайти.
Интересного, однако, ничего не нашли. Ресторан был довольно
приличен, с обычными парижскими столами под мрамор. На одном
из них растянулся какой-то представитель бесприютной публики и
крепко спал на своем каменном ложе. Никто его не прогонял. Мы
немножко отдохнули и пошли к Halles Centrales, уже начинавшим
оживляться.
Крестьянские возы кое-где сгружали свою клажу. Dames des halles,
рыночные торговки, дюжие и смелые, кое-где на тротуарах начали
готовить завтрак для ранних потребителей. У них кипели огромные
котлы цилиндрической формы, а около на переносных железных
очагах шипели жареная картошка, мясо и рыба. Вкусный запах жа-
реного разносился в воздухе.
— Э, художники, поосторожнее, — покрикивали время от вре-
мени на нас dames des halles, когда мы, проходя, рисковали задеть
их кухни...
Солнце брызнуло первыми лучами, когда мы сворачивали до-
мой через Pont Neuf на Сене.
i еволюционная
Франция
Я употребляю выражение «революционная Франция» в
смысле самом общем и широком, так как во время моего наблюде-
ния Франции — то есть за 1882—1888 годы — там не было одного
ясно определившегося революционного течения, которое стреми-
лось бы ниспровергнуть целиком существующий строй, но было
несколько течений, весьма между собой различных, которые могли
принимать и иногда принимали революционный характер. Иногда
они имели даже только антиправительственный смысл, не затраги-
вая самого строя, тогда как другие силы, по существу революцион-
ные, находились в состоянии подготовки и брожения, угрожая в
будушем строю, но не создавая руководителям государства непос-
редственной опасности. Я вспоминаю обо всех них в общей картине,
в какой они интересовали тогда и саму Францию.
Напомню, что к этому времени французский строй уже опреде-
лился победой политической демократии. Национальное собрание
имело тенденции монархические, которых реализацию завещало пре-
зиденту республики маршалу Мак-Магону. Но его очень обдуман-
ные и последовательные старания были разрушены графом Ша мбо-
ром, соглашавшимся на все уступки, кроме белого знамени — сим-
вола Бурбонов. Что вышло бы без этого упорства его — это, конеч-
но, неизвестно... Сколько бы времени он удержался?
Но за неудачей попытки реставрации процесс укрепления рес-
публики пошел быстро. В 1875 году была принята конституция,
правда, очень плохая, но республиканская. В январе 1879 года Мак-
Магон ущел в отставку. В 1880 году были амнистированы коммуна-
ры в успокоение рабочим. Два крупнейших государственных челове-
ка тогдашней Франции, Тьер и Гамбетта, осторожно, но умело
вели дело демократизации и достигли цели.
Однако республика, хотя утвердившаяся, не могла еще считать-
ся безусловно прочной. Народные силы оставались раздвоенными.
На выборах 1885 года было подано 4,5 миллиона голосов республи-
канских и 3,5 миллиона консервативных, то есть более или менее
монархических. Республику, быть может, сильнее всего поддержала
старинная непопулярность Орлеанов и падение престижа бонапар-
тистов в воспоминаниях прусского разгрома.
Гамбетта умер в 1882 году — год моего первого посещения Фран-
ции. Мое знакомство с ней относится к президентствам Греви и
Карно.
Тени прошлого
503
В это время непосредственно революционные силы, то есть со-
циалисты, и в частности социалистический пролетариат, уже впол-
не оправились от разгрома Парижской Коммуны. В среде социалис-
тов уже наметились все партии или направления будущего. Рабочее
движение иногда проявлялось в грозных забастовках. Вся эта среда
была проникнута верой в близкое наступление революции, но не
делала никаких попыток в этом направлении. Нужно сказать, что
рабочая среда, при всей ненависти к буржуазии, была сама сильно
пропитана буржуазным духом.
Я приехал за границу прежде всего в Женеву и там познакомил-
ся с Николаем Васильевичем Жуковским, старым эмигрантом гер-
ценовских времен. Это был человек очень умный, наблюдательный
и хорошо знал Францию, и в частности рабочую среду. «Пойдем, —
сказал он однажды, — я вам покажу типичную рабочую семью, не
в том смысле типичную, чтобы рабочие все так жили, а в том, как
они устраиваются, когда имеют возможность».
Действительно, это была семья процветающая. Она состояла из
мужа и жены Детей, конечно, не было. Они редко бывают в среде
французского пролетариата. Муж и жена оба были хорошие работ-
ники, получали хорошие заработки и без места никогда не остава-
лись. Я был совершенно поражен видом их жилища. Это была кро-
хотная квартирка из двух, помнится, комнат да сзади какой-то
закоулок, вероятно кухонька Не видел задних помещений, но па-
радная представляла прехорошенькую конфетную коробочку. Чис-
тота повсюду необычайная, нигде ни соринки, ни пылинки. Мебель
очень прилична, отчасти мягка. Там и сям разбросаны разные укра-
шения и безделушки. На видном месте дубовый шкаф с очень хоро-
шим зеркалом. Все это в прекрасном состоянии, нет ничего потер-
того или исцарапанного. Муж и жена видимо горди пись своей об-
становкой Но я испытал скорее некоторое грустное чувство. Ведь
оба они были люди рабочие, проводили по своим фабрикам значи-
тельную часть дня, возвращались домой усталые и испачканные.
Какое напряжение буржуазной жажды внешнего комфорта нужно,
чтобы при этом так старательно заботиться об уборке своей коро-
бочки, чистя и вытирая ее не раз в день, стесняя себя даже в
пользовании ею, не позволяя себе растянуться на кушетке, не за-
бывая немедленно почистить обувь и переменить рабочий костюм.
Конечно, в действительности, а не в мечтах так могут жить не-
многие. Рабочие квартиры, которые мне пришлось видеть в Пари-
же, были и бедны, и грязны Но буржуазный дух все-таки очень
пропитывал рабочую среду, и этим, вероятно, обусловпивается нрав-
ственное влияние буржуазных элементов на рабочих. Тот же Жуков-
ский обращал мое внимание на тот факт, что вожаки рабочего
504
Л. А. Тихомиров
движения все из буржуазии. «Социальное творчество, — говорил
он, — совершается не рабочими, а той же буржуазией, против ко-
торой они борются. Это очень опасное для рабочих обстоятельство».
Не знаю, что на это сказать. Я слишком недостаточно знаком с
французской рабочей средой. Во всяком случае, в Парижской Ком-
муне в числе правящих были и настоящие рабочие, как, например,
Варлен, расстрелянный при усмирении, или Камелина, при мне
избранный в палату депутатов.
В отношении же самосознания настоящего пролетария-социалис-
та мне, и очень неприятно, бросалось в глаза не какое-нибудь пре-
клонение перед буржуа, а, наоборот, преднамеренные высокомерие
и грубость. Я, носивший хотя и весьма не блестящий, но все же
буржуазный костюм, скоро даже потерял охоту заговаривать с ра-
бочими в блузах. Спросишь дорогу — он полуотвернется и с особым
пренебрежением процедит: «Я вас не понимаю». Одному я едва ус-
пел сказать: «Мсье, не подскажете. .» — как он резко и грубо пре-
рвал меня: «Я не знаю Парижа!» Конечно, это не поголовно, но
достаточно часто, чтобы пропало желание первому начинать разго-
вор. Сколько помню, любезными оказывались постоянно или ре-
месленники, или те, которые знали, что я эмигрант.
Настроение массы рабочих в общем было весьма революционное.
Это, конечно, зависело и от их действительно тяжелого, а главное —
необеспеченного положения. Сколько раз мне приходилось встре-
чать безработных. Сидит где-нибудь в парке на скамейке, греется на
солнышке. Думаешь, что гуляет. Подсядешь, и вдруг сам заговорит:
«Ну сколько же еще ходить без работы!» — и расскажет, чтобы
облегчить душу, как он целые дни шляется в розысках работы В
этих случаях рабочему приходится, понятно, проедать сбережения
из судосберегательной кассы, которые все имеют. В„ Париже (как и
везде — конечно, в меньшей мере) всегда есть так называемая
chomage normale (плановая безработица), в известные сезоны на
разные виды рабочих. Каждый заранее знает, что в таком-то месяце
у него будет chomage, и припасает на это время сбережения в пери-
од оживленной работы. Но при мне был и острый период стихийной
безработицы вследствие условий международного рынка. Это было
тяжелое время. Рассказывали, что рабочие иногда падали на улице
полумертвые от голода.
— Что же делают в таких случаях? — спросил я.
— А его отнесут в аптеку, там дадут чего-нибудь возбуждающего
сиды—
— И только?
— Нет, публика на улице обыкновенно делает какую нибудь
складчину для него.
Тени прошлого
505
Республика в то время еще не дошла до заботы о рабочем и в
этом отношении была гораздо ниже империи. Помню, один очень
пожилой рабочий, совсем не социалист, горько жаловался мне на
полное безучастие республики к рабочему классу. «Увидите, Фран-
ция плохо кончит», — повторял он.
Рабочие были недовольны и настроены очень революционно. Я
не хочу сказать, чтобы средний уровень их жизни был низок. На-
против. Но у французского рабочего и потребности очень развиты. Я
много бывал по разным «горготкам» и рабочим ресторанам. Из ка-
кой бы дряни ни готовилась пища, но она вкусна и разнообразна
Утром, идя на работу, рабочий выпивает огромную чашку, скорее
супник, кофе со сливками с большим количеством белого хлеба. За
обедом у него три блюда считая десерт, по большей части какой-
нибудь сыр, и он выпивает целую бучылку вина. Положим, вино
дрянь, поддельное, так называемое «синее». Но кое-где кормят очень
хорошо. На площадке бульвара Сен Мишель я, при деньгах, захо-
дил в ресторан, в котором обычно собирались извозчики. Там про-
визия была прекрасная, свежая, большие порции.
Конечно, извозчики — очень привилегированный слой, с высо-
кими заработками. Но рабочий, со своими развитыми потребностя-
ми, вообще имеет меньше, чем желает, часто ничего не имеет,
часто совсем голодает; будущее же, с потерей трудоспособности,
смотрит на него мрачно. И он проникается революционным настро-
ением, даже если он не социалист.
Что касается социалистов — они были принципиальные револю-
ционеры. И в то время не было мысли о попытке социального
переворота в близком будущем. У интеллигентных социалистов по-
чему-то была уверенность, что сначала должны очутиться у власти
крайние радикалы, которые своей деятельностью подготовят почву
для выступления социалистов. «Это не наши люди», — говорили
они, когда происходили перемены кабинетов и президентов. Но
социалисты готовились, силы организовывались и упражнялись то
на выборах, то в разных демонстрациях, то на стачках.
Из демонстраций обычная — ежегодная — происходила на кладби-
ще Пер-Лашез у так называемой «Стены федератов», около которой
зарыты там же перебитые коммунары. Кладбище в этом месте спус-
кается под горку и упирается внизу в довольно высокую стену —
кладбищенскую ограду. В эту долинку коммунаров загоняли толпой и
расстреливали сверху из митральез, а потом зарывали в общей моги-
ле. В мое время над этой общей могилой уже был поставлен ряд
памятников, сложенных из камней разрушенного Тюильрийского
дворца. Как известно, при взятии Парижа «версальцами» Тюильри й-
ский дворец в числе разных других зданий был сожжен коммунаре-
506
Л. А. Тихомиров
кими «петролейщиками» и «петрол ейшицами». Правительство пожа-
лело денег на восстановление наиболее разрушенного корпуса, снес-
ло его совсем и камень распродало. Разные почитатели памяти Ком-
муны скупили этот камень и употребили его на устройство могиль-
ных памятников разрушителям Тюильри. Сюда-то, к могиле федера-
тов, ежегодно сходились социалисты разных направлений в торже-
ственных демонстрациях с красными знаменами и около «Стены фе-
дератов» произносили речи, посвященные их памяти.
При мне однажды на таком торжестве произошло кровавое столк-
новение с полицией. По закону социалистам не воспрещалось ни
проходить демонстративно по улицам, ни скопляться огромной тол-
пой перед воротами кладбища, так как был усвоен обычай, чтобы
отдельные процессии проходили на кладбище не отдельно, но сра-
зу, когда уже все прибудут к его воротам. Но на улицах закон
воспрещал Недозволенные эмблемы — красное и черное знамена.
Поэтому их несли свернутыми и имели право развернуть, только
вступив на территорию кладбища. На этот раз толпа очень долго
задержалась у ворот в ожидании запоздавших процессий. Соскучив-
шись стоять в бездействии, некоторые группы начали развертывать
знамена на древках. Около толпы неподвижно стоял отряд полиции.
Увидавши развернувшееся красное знамя, начальник отряда тотчас
послал городового отнять дерзкое знамя. Но толпа тесно сомкнулась
и не допускала полицейских даже дойти до развертывающихся крас-
ных и черных флагов. Минута стала критической, так как если бы
огромная толпа дошла, разгорячась, до открытой схватки, то она
легко могла смять малочисленный наряд полиции, могла дойти даже
до избиения ненавистных «vaches», как рабочие почему-то прозвали
полицейских. Тогда начальник отряда приказал: сабли наголо и ата-
ковать толпу. Полицейские ринулись, рубя направо и налево. Де-
монстранты побежали через ворота на кладбище, а полиция гналась
за ними, отнимая знамена и рубя своими саблями. В результате ока-
зались десятки раненых, были, говорят, и умершие от ран.
Социалистические и родственные им депутаты подняли в палате
шум по поводу этого избиения, но министр внутренних дел зая-
вил, что полиция действовала совершенно правильно, и палата под-
держала его: толпа обязана исполнять требования полиции, и если
не слушается, то полиция должна ее принудить силой.
Воспоминание о Коммуне было для социалистических рабочих
священным. В действительности время Коммуны — недолгие 72 дня
ее господства — было полно тяжелых бедствий для всех, в том
числе и для самих рабочих. Но это была попытка осуществить дик-
татуру пролетариата, она дала социалисту-рабочему минуту гос-
подства. За это она осталась святыней для социалистов и предметом
Тени прошлого
507
ненависти для всего несоциалистического населения Франции. В мое
время оба эти чувства жили во всей жгучести.
Помню, как-то в теплый летний вечер я наткнулся на неболь-
шую толпу рабочих на фортификациях, где любит гулять небогатое
население Парижа. Эти сотни две народа окружали молодого чело-
века, а он пел песню о павших коммунарах, перевозимых на катор-
гу, по-видимому, на корабле «Фортуна». Вероятно, песня и была
сложена ими. Напев был тоскливый и протяжный, но слова дышали
мщением. Оскорбляйте нас, гласила песня, пока мы ваши побеж-
денные пленники, но придет день отмщения, когда вы сами очути-
тесь в положении затравленного зверя.
Толпа слушала в сосредоточенном молчании, говорившем крас-
норечивее всяких криков. Но какова бы ни была жажда отплаты за
поражение Коммуны, за жестокие расправы с ее защитниками —
социалисты сохраняли в общем легальное положение, ограничива-
лись выработкой идей, пропагандой, организацией. Только одни
анархисты в полном смысле бушевали. Не вхожу в обсуждение
вопроса, насколько их можно называть социалистами. Сами они
себя считали социалистами, даже единственными истинными со-
циалистами, которые не жертвуют свободой личности и свободой
группы личностей, лишь бы уничтожить капитализм. Своих про-
тивников они с насмешкой называли не социалистами-револкщио-
н ерам и, а социалистами-реакционерами. Сами же они были, по их
мнению, действительно и социалистами, и революционерами. С их
идеями согласовывалась и деятельность по пропаганде примером
протеста, бунта, разрушения в меру сил каждого, не дожидаясь,
пока как-то и кем-то будут собраны силы для социального пере-
ворота. Социальный переворот должен совершаться непрерывно,
всегда, при всех случаях.
Анархизм был тогда учением, захватывавшим очень многих. К
нему, конечно, примкнула масса людей воспаленных, даже ненор-
мальных, и в Париже их часто с насмешкой называли партией
уродов. За анархистов выдавали себя нередко и профессионалы во
ровства и грабежа. Но было немало и идейных анархистов, а прин-
цип свободы, лежавший в основе этой доктрины, чарующе привле-
кал многие умы. С другой стороны, их действия еще чаще возбужда-
ли общественное негодование и даже отвращение.
Когда я приехал за границу, в Лионе только что было соверше-
но одно из таких дел. Анархист Сивокт (не помню, как пишется его
фамилия по-французски) с товарищами бросили бомбу в окно од-
ного первоклассного кафе на том основании, что в нем собираются
буржуа. В газете «Revoke» («Мятежник»), редактируемой Крапотки-
ным, помешались рецепты для домашнего изготовления взрывча-
508
Л. А. Тихомиров
тых веществ, то есть давались вспомогательные указания для таких
деяний. В 1883 году он был за это присужден к тюремному заключе-
нию и просидел в тюрьме года три, после чего был амнистирован.
Из идейных анархистов известны Элизе Реклю, автор знамени-
того землеописания и друг Крапоткина. Элизе Реклю не знал лично.
С Эли Реклю приходилось видеться. Это был очень кроткий и безо-
бидный идеалист, сторонник безграничной свободы. Ему представ-
лялось, что успехи науки создадут такое увеличение способов про-
изводства продукции, что каждый челов к будет в состоянии добы-
вать себе все потребное. Так, например, питательные растения, вро-
де пшеницы, можно будет разводить в цветочных горшках, с таки-
ми урожаями, что это даст достаточно для продовольствия человека.
Движущая сила может быть непосредственно развиваема морскими
приливами, земным электричеством и т. п., так чго, соединив с
общим приводом свою маленькую машину (вроде швейной), чело-
век самостоятельно может приготовлять потребное для себя. Все это
доведет до крайнего минимума необходимость общественной орга-
низации, а стало быть, и дисциплины, даст наибольшую возмож-
ность независимости и свободы для личности.
В мое время Эли Реклю довольствовался такими платонически-
ми мечтами и политикой не занимался. Но раньше он участвовал в
Парижской Коммуне и, как ученый, принял на себя заведование
Национальной библиотекой. На его беду, фанатики Коммуны при
взятии Парижа «версальцами» подожгли и Национальную библио-
теку — варварство, неслыханное в истории со времен легендарного
сожжения Александрийской библиотеки. По усмирении Коммуны
Эли Реклю — хотя, конечно, совершенно не причастный к этому
преступлению против науки и культуры — был навсегда лишен
права посещать Национальную библиотеку наравне с лицами, ули-
ченными в краже книг из нее. Это позорное наказание крайне под-
рывало для него и возможность ученой работы. Когда я его знавал,
он работал у известного книгоиздателя Гасиетта по составлению
Географического словаря.
Из идейных руководителей анархизма я знал, конечно, хорошо
Крапоткина, с которым виделся после его амнистии. Из русских
эмигрантов анархистом был также Чайковский (Николай Василье-
вич), но он в это время жил в Америке, а потом в Англии, где я
его и видел. В местную политику он тогда не мешался
Что касается массы французских анархистов, их выступления
носили по большей части характер простых скандалов. Тактика их
во время разных уличных демонстраций социалистов обычно такая.
Группа анархистов старается расположиться так, чтобы быть окру-
женной другими социалистическими процессиями и чтобы к ней
Тени прошлого
509
полиция не могла добраться иначе как потревожив остальные груп-
пы. Когда вся огромная процессия двигается в путь, анархисты раз-
вертывают свои черные знамена. Полиция, разумеется, немедленно
требует знамена свернуть Анархисты не повинуются Полиция ста-
рается пробраться к ним, тревожа все группы, и когда наконец
добирается, анархисты сопротивляются. Остальные группы социа-
листов расстраиваются, не могут продолжать шествие. Анархисты
очень довольны: произошел «инцидент», скандал, драка — все, что
требуется.
Еще более они скандалили на разных конференциях, предвы-
борных объяснениях кандидатов с избирателями и т. п. К какой
партии принадлежит оратор ==- для анархистов безразлично, так как
они отрицают одинаково все их программы. И вот какой-нибудь
анархист пробирается поближе к оратору и, улучив удобную мину-
ту, наносит ему удар чем попало. Например, щипцами от камина.
Происходит скандал, публика бросается на возмутителя спокой-
ствия, начинается драка, анархиста колотят не на живот, а на смерть
и торжественно выбрасывают за двери, а то и за окошко. Но он
вполне доволен собой. Он произвел «протест», совершил акт «про-
паганды действием».
Однажды я присутствовал при таком происшествии на собрании
Лиги патриотов. Эта лига, основанная Деруледом*, имела целью
подготовлять Францию к реваншу над Германией. Лигисты состоя-
ли почти исключительно из людей молодых, здоровых, они были
членами гимнастических обществ, обучались и военному делу. Раз-
вивая в себе физическую силу, ловкость и мужество, лигисты за-
нимались и патриотической пропагандой, устраивали собрания, ма-
нифестации и т. п.
В данном случае огромное собрание было назначено в цирке; не
помню его названия, но помещение огромное, на пять тысяч чело-
век. Это был амфитеатр, на верхнем этаже окаймленный окнами,
весь же президиум собрания и трибуна ораторов помещались внизу,
на арене. Публика, по большей части из лигистов, наполнила цирк
битком, так что невозможно было пройти. Заполонили даже вход-
ные коридоры, и у меня мелькнула даже мысль; что тут выйдет с
нами в случае, например, пожара? Начались речи, и вдруг видим и
слышим: сверху, около трибуны, раздались дикие крики и про-
изошло побоище. Оказалось, что анархисты подготовили здесь свое
крупное выступление. Они расселись всюду между публикой, а внизу
собрались целой кучей около трибун. Выступление началось с того,
что они подняли шум и бросились на трибуны, желая исколотить
ораторов и президиум. Но лигисты предусмотрительно окружили
трибуны надежной стражей, так что свалка кончилась в несколько
510
Л, А. Тихомиров
минут. Анархистов отбили и схватили. В этот момент началось вы-
ступление в амфитеатре. Анархисты, рассевшиеся между публикой,
преимущественно на верхних скамьях амфитеатра, запаслись, ока-
зывается, целыми грудами мелких бумажных клочков и стали дружно
сыпать их на газовые лампы. Очевидно, они рассчитывали произве-
сти панику возможностью пожара и видом этого фейерверка горя-
щих бумажек, сыпавшихся сверху. На этот раз дело их не вышло.
Лигисты, дисциплинированные и по большей части молодец к мо-
лодцу, немедленно по всем скамьям начали ловить анархистов. Ми-
нут десять в густ ой толпе шла потасовка. Затем по мере изловления
анархистов шло выдворение их, Это производилось самым упрощен-
ным способом. Так как до дверей невозможно было добраться, то
лигисты передавали анархистов снизу, с арены и со скамей амфи-
театра, на следующие, высшие скамьи. Их там, как кули товара,
подхватывали и передавали дальше вверх, пока они не достигали
самой верхней скамьи. Отсюда их прямо выбрасывали в окна. Не
знаю высоты окон над землей, но она, конечно, достаточна была,
чтобы при падении сломать себе шею.
После такою очищения цирка от враждебных элементов заседа-
ние продолжалось обычным порядком, но дело оказалось еще не
вполне законченным. После одной горячей патриотической речи весь
цирк задрожал от криков публики: «Vive la Republique Fran?aise!» —
как вдруг на средней скамье амфитеатра во весь рост поднялась
статная фигура, и громко и отчетливо раздалось: «Vive la Republique
Universalle!» («Да здравствует всемирная республика!»)
Он не закричал эту анархическую формулу, а громким, отчет-
ливым голосом проскандировал ее, так что она была слышна по
всему амфитеатру лучше всяких криков. Тысячи глаз устремились
на смельчака. Это был рослый, красивый человек, довольно моло-
дой, с умным, интеллигентным лицом. Вызывающе оглянув пять
тысяч враждебных ему лиц, он спокойно опустился на место. При-
знаюсь, он был очень эффектен в своем спокойном мужестве. Ни-
кто его не тронул. Да и он больше не вступал в прения.
Совершенно противоположную группу составляли бланкисты,
иначе называемые якобинцами. Они были немногочисленны и не
делали никаких явных выступлений, а жили замкнутым тайным
обществом, готовясь к действию в благоприятный момент. Их ос-
новная идея состояла в захвате власти и партийной диктатуре, с
помощью которой должен быть проведен демократически-социальный
переворот. Сами они не замышляли в настоящее время такого захва-
та власти, уверенные, что революция наступит очень скоро, и сво-
ей задачей ставили подготовку организации, которая могла бы на-
править революцию в целях партии. О многочисленности членов
Тени прошлого
511
они не заботились, напротив, находили, что при ней всегда попа-
дает много людей неподходящих, а между тем чем больше членов в
организации, тем труднее сохранить в тайне ее планы и действия.
Говорят, у них было всего около пятисот человек, которых они
зато старались тщательно вырабатывать, имея общим принципом
строгие централизацию и дисциплину.
Я не знаю подробностей их подготовительной работы, знаю толь-
ко, что у них заранее составлялись планы в отношении захвата
необходимых учреждений, проводились курсы баррикадной войны,
обучались военной технике и способам воздействия на народ. По их
убеждению, революционные движения — стихийны и представля-
ют огромные резервуары взволнованной страсти и чувства при очень
незначительной степени регулирующего сознания. Поэтому неболь-
шая, но строго организованная сознательная сила, систематически
направляемая к известным целям, оказывает огромное воздействие
и делается душой революции. Такую-то будущую душу они и выра-
батывали.
Между прочими упражнениями они практиковали своих членов
в искусстве управлять на улицах толпами народа. Для этого выби-
рался день какого-нибудь возбуждения народа. Организация заранее
составляла план того, куда нужно будет сосредоточить толпы, и
высылала для этого свои небольшие отряды. Предводитель каждого
отряда расставлял его группками по два-три человека в толпу, и
они должны были следить за его условными знаками, показываю-
щими, что требуется делать. Для этого он, например, прикладывал
руку к правой или левой стороне шляпы и г. д. Когда давался приказ
завернуть толпу, положим, направо, рассеянные среди народа блан-
кисты начинали нажимать на соседей в указанном направлении. Толпа,
по уверениям бланкистов, настолько безвольна, что таким простым
нажиманием сотня человек, рассеянных там и сям, может повер-
нуть куда требуется толпу в десять тысяч человек. Если народ поче-
му-либо упорствует поворачивать налево, тогда как его требуется
двинуть направо, то бланкисты усиливают свое давление. Они бе-
рутся под руки, человека по два, причем затягивают песню или
размахивают шляпами, чтобы обратить на себя внимание ближай-
ших частей голпы и возбудить в них подражательное движение туда
же, куда идут они. В крайнем случае они начинают громко расска-
зывать друг другу какую -нибудь выдуманную историю, по смыслу
которой нужно идти именно налево: «Гражданин, а ведь там сосре-
доточен сильный отряд конницы жандармов». — «Вот как! Значит,
нужно свернуть, обойти их». С помощью таких и подобных спосо-
бов можно, по уверению бланкистов, безошибочно направить дви-
жение толпы туда, куда назначил генеральный штаб организации и
512
Л. А. Тихомиров
где народ сам по себе даже и не думал собираться, например к
такому-то вокзалу, или на Елисейские Поля (ко дворцу президен-
та), или к палате депутатов и т. п. Но для этого нужно, чтобы народ
не подозревал присутствия направляющей его силы и думал, что
это он сам идет, по собственному желанию.
Я однажды сам видел эти «маневры» бланкистов, это практи-
ческое обучение в условиях действия революционного времени. Но
в общей сложности маневры ставили и очень сложные задания —
скажем, привести народ в такое место, где на него начинаются уже
явные воздействия ораторов или заранее заготовленных групп, что-
бы, например, штурмовать тюрьму или полицейский участок и т. п.
В остальных социалистических партиях или группах, все более
принимавших социал-демократический характер, в мое время шла
больше выработка программ. К действию внешнему еще не перехо-
дили. Из отдельных деятелей мне пришлось сталкиваться немного с
Малоном (Бенуа)2 и особенно с Лафаргом3. Малой, бывший комму-
нар, тогда издававший «La Revue Socialiste», производил очень сим-
патичное впечатление человека искреннего и вдумчивого. Лафарг,
женатый на дочери Карла Маркса, был и по взглядам чистый,
последовательный марксист, каких тогда во Франции было очень
мало. Но ничего интересного ни о них, ни о других тогдашних
вожаках социализма не могу сказагь. Особенно выдающихся людей
между ними не было. Жорес4 только начал выдвигаться. Милльеран,
если его можно назвать выдающимся, тогда совсем еще не был
социалистом. Эгот ученик Клемансо5, еще очень молодой, принад-
лежал к радикалам и заявил себя по преимуществу как талантли-
вый адвокат.
Два действительно крупных движения, которые мне пришлось
наблюдать, не имели социалистического характера, но могли, при
известных условиях, кончиться настоящими революциями. Это было
низвержение Греви6 с президентства и движение буланжистское. К
обоим и примыкало много чисто революционных элементов.
Греви, республиканец и радикал, избранный при всеобщих сим-
патиях и еще недавно вторично выбранный президентом, не ожи-
дал, конечно, такого печального конца своей политической карье-
ры. Его погубило общее раздражение против все более возрастаю-
щих злоупотреблений политических сфер, министров и партийных
деятелей. Они постоянно были связаны с промышленными и бир-
жевыми гешефтами, покровительствовали им, правительственные
меры и даже военные предприятия диктовались гешефтмахерскими
интересами. Греви по меньшей мере не мешал этому, но установив-
шаяся репутация честности поддерживала его, пока не разразился
громкий скандал его зятя, Вильсона. Кроме того, и в личном ха-
Тени прошлого
513
рактере и жизни Греви было кое-что, возбуждавшее много недо-
вольства. Он был типичный буржуа, любил простую, спокойную
жизнь, тяготился всяким парадом, а французы любят, чтобы их
представитель был блестящ. Президент, помимо жалованья, получа-
ет значительную сумму (помнится, миллиона два) специально на
представительство. Сюда входят приемы, рауты, поездки. Прези-
дент обязательно имеет приемные вечера, на которые может явить-
ся всякий француз, имеющий возможность облечься во фрак с
белой манишкой. Президент встречает гостей, пожимает руку, гово-
рит два-три любезных слова, предоставляет им угощение. Эти вече-
ра при своей пышной обстановке стоят недешево. Греви не любил
этой светской суеты и был скуп. Он сократил представительство до
последней возможности, а суммы, на него отпущенные, клал себе
в карман, как будто часть своего жалованья. Это производило очень
невыгодное для него настроение в публике, которая любит бывать
на торжествах, любит и хорошее угощение. Греви стал казаться смеш-
ным, маленьким буржуа, а это в представителе республики состав-
ляет унижение для всей нации.
И вдруг разражается скандал с его зятем. Мало-помалу обнару-
живается, что Вильсон производит систематическую торговлю ор-
денами, за деньги раздает «Почетный легион» чуть не первому встреч-
ному — фабриканту ваксы и т. п. В сущности, это обвинение в
отношении Вильсона не было по суду доказано, но его связи с
генералом Каффарелем, производившим торговлю орденами, его
связи с сомнительными финансовыми предприятиями — все это
вконец его скомпрометировало, а еще больше — Греви. Вильсон,
простой депутат (правда, один из лучших знатоков бюджета), сам
по себе не мог бы привлечь особенного внимания. Но он зять прези-
дента, темные дела Вильсона, думали все, не могли бы проходить
без попустительства или участия Греви. Общественное негодование
обрушилось на Греви, а в массах народа — на правительство и
депутатов вообще. «Все они такие, все мошенники. Все, что делается
ими во Франции, — делается для набивания их карманов, а народ
доводится до нужды и нищеты». Ропот и негодующие крики нарас-
тали в рабочих предместьях с каждым днем. Революционеры разду-
вали огонь, и движение направлялось уже не против относительно
ничтожного Вильсона и даже не против одного Греви, а против
правительства, буржуазных партий и против всего установленного
строя — республики. Того гляди, могла разразиться настоящая рево-
люция... Толпы собирались там и сям все гуще. Все это перепугало
политический мир и породило мысль пожертвовать Греви, чтобы
спасти все остальное. Выдающиеся деятели палаты депутатов ездили
к нему, объясняя положение и упрашивая его подать в отставку. Но
33 Заказ 2^95
514
Л. А. Тихомиров
он упорно отказывался, потому что, подавая в отставку, он этим
признавал себя виновным. Греви этого ни в каком случае не хотел.
Слухи об этом ходили по городу, негодование росло, движение
обострялось Толпы уже направлялись с грозным видом к Palais
Bourbon и к Елисейским Полям, где проживает президент, и поли-
ция разгоняла их только с крайним напряжением сил.
Я был корреспондентом «Санкт-петербургских ведомостей». В то
время излюбленным местом журналистов было одно кафе на Мон-
мартре. Сюда мы заходили и днем, а уж особенно вечером, обмени-
вались добытыми сведениями, писали тут же свои корреспонден-
ции, а парижские журналисты — статьи, которые относили в ре-
дакции, брали там корректуры и возвращались в кафе прави гь их.
На Монмартре было тогда много газет. Зайдя днем в кафе, я узнал
сенсационную новость, что толпы народа пробиваются куда-то на
улицах и переулках между Мадлен и Тюильрийским садом. При-
бывшие оттуда журналисты рассказывали, что идет порядочная свалка
с полицейскими отрядами. Я немедленно отправился туда осмот-
реть, что делается, так как очевидно было, что толпы пробиваются
или на площадь Согласия, то есть к палате депутатов, или на Ели-
сейские Поля, то есть к Греви. Нужно сказать, что присутствовать
на таких крупных драках толпы с полицией — весьма тяжелая обя-
занность для корреспондента. Для осмотра большого пространства
нужно переходить с места на место, сквозь толпу и сквозь поли-
цию, причем можно пострадать от обеих воюющих сторон. Нередко
невозможна выбраться из толпы, и ее густой поток увлекает совсем
не туда, куда хочешь, а при своих атаках полиция, понятно, бьет
не разбирая, кто под руку попадет. Прибыв на место, мне посчаст-
ливилось сначала влезть на верх трамвайного вагона, откуда было
хорошо видно большое пространство, но движение трамвая было
прекращено, и нас прогнали из вагона. Пришлось вмешаться в тол-
пу, стараясь держаться все-таки ее тыловых частей. Общая картина
столкновения скоро вполне уяснилась.
Народ наступал широким фронтом по всем улицам и переулкам,
здесь, около Сент-Оноре, довольно перепутанным Полиция, также
повсюду преграждала дорогу. Положение обеих сторон было сначала
пассивно, и между ними всюду оставалась полоска пустого про-
странства, которую не переходили ни с той, ни с другой стороны.
Только время от времени небольшие авангардные группы, человек
по двести, из самой свежей молодежи, с громкими криками пыта-
лись быстрым натиском форсировать нейтральную полосу, но на-
встречу им тотчас бросались отряды полиции, и при первом же
столкновении эти маленькие толпы моментально пускались наутек.
Полиция била кастетами жестоко. Большие же толпы стояли непо-
Тени прошлого
515
движно, все более скопляясь и как бы высматривая наиболее слабое
место для прорыва. В действиях толпы уже чувствовалось нечто со-
знательное, какая-то направляющая рука.
Наконец полиция, видимо, почувствовала, что дальнейшее пас-
сивное преграждение пути становится опасным. Если бы народ, вы-
брав место для удара, бросился густой толпой, то сравнительно
малочисленная полиция была бы, конечно, смята и прорвана. И вот
она решила перейти в наступление. Слева от нас, кажется по улице
Сент-Оноре, внезапно послышались крики, и густая толпа народа
сразу бросилась назад, но уже все более разрываясь на две части.
Через несколько мгновений, как бы вклиниваясь в толпу, за ней
показалась атакующая колонна полиции.
Для рассеяния толпы полиция строится в Париже треугольной
колонной, «свиньей», как выражались у нас в древности, и перед-
ним острым клином прямо врезывается в народ, колотя направо и
налево кастетами, если дело не дошло до необходимости сабель.
Тактика предводителей толпы и полиции в этом случае противопо-
ложна. Толпа, если необходимо отступить, старается отбежать всей
массой, чтобы не разбиться на части. Полиция имеет задачей, на-
оборот, именно размельчить толпу и разогнать ее мелкими частями
во все стороны. Преследуя далее эти группы, полиция уже покидает
клинообразный строй, гонится просто линией, а потом и мелкими
группами, так что в конце концов бывшая густая толпа совершенно
распыляется и народ врассыпную разбегается куда глаза глядят. Эта
тактика была пущена в ход и теперь. Всюду показались клинообраз-
ные отряды, всюду разрезывая толпы и не допуская им отступать в
виде масс, которые бы мотли снова перейти в наступление. Народ
разбегался, пришлось и мне, понятно, удирать, выбирая наиболее
безопасные места При первой возможности я вскочил в ресторан.
В этот день толпы всюду были рассеяны. Но это не могло никого
успокоить. Назавтра же движение могло возобновиться в удесяте-
ренных размерах, с более обдуманными и опасными планами. Мог-
ли подняться и с оружием. Министры и депутаты всячески давили
на Греви, чтобы вырвать у него отставку, а он упорно отказывался.
Между тем дня через два общие опасения оправдались в очень страш-
ном виде.
Рано угром я отправился в палату депутатов, обещая семье воз-
вратиться к завтраку, так как рассчитывал найти в Palais Bourbon
обычную канитель: полное законодательное бездействие и тщетные
посылки к Греви убеждений избавить отечество от своего президент-
ства. В палату я вошел вполне свободно, на улицах и по набережной
самое обычное движение. В палате уже было множество депутатов,
толпа журналистов не столько в ложах, где делать было нечего, а
33»
516
Л. А. Тихомиров
больше в ресторане для журналистов, на верхнем этаже. Так прошло
несколько времени, как вдруг распространился слух, что огромные
толпы народа со всех сторон окружают Palais Bourbon. Некоторые
журналисты поднялись на башенку дворца и подтвердили известие.
Движение масс народа было, очевидно, подготовлено очень искус-
но, людьми очень осведомленными. Толпы нахлынули так неожи-
данно и быстро, что обманули все предосторожности полиции и
обволокли все громадное здание буквально со всех сторон. Palais
Bourbon очень велик, и его задние стороны обыкновенно почти
никому не известны. Публика видит здания, но не имеет ни малей-
шего понятия о том, что они принадлежат Palais Bourbon. Между
тем толпа охватила густыми массами все, совершенно отрезая дво-
рец от остального Парижа. Она была не вдали, а вплотную подходи-
ла к самым тротуарам здания. В случае чего народ мог штурмовать
прямо окна, двери и разные ворота во дворах зданий. Между тем
защитников палаты депутатов для такой огромной линии совер-
шенно не было. Как всегда, в кордегардии находился небольшой
военный отряд. Как всегда, находилось некогорое количество поли-
ции, но совершенно недостаточное. А настроение толпы было раз-
драженное и угрожающее... Были даже случаи насилий над лицами,
которых ошибкой принимали за депутатов. Некоторые из наших
коллег-журналистов пытались выйти и принуждены были возвра-
щаться назад, так как народ принимал их за депутатов.
Во дворце царствовали уныние и смущение. У парадных дверей,
в прихожей выстроились жалкие военные силы представителей Фран-
ции. Я видел этих молодцов-солдат, с ружьем к ноге, с лримкну-
тыми штыками. Молчаливые, сосредоточенные, они имели вид ре-
шительности. Нет сомнения, они бы до последнего издыхания за-
щищали депутатов. Но тяжко стрелять и колоть своих. И за кого! За
депутатов и министров, которых они в душе, конечно, так же руга-
ли, как и толпа... В это же время полиция изощрялась в способах
провести свои силы в осажденный Palais Bourbon. Открыто этого
нельзя было сделать, и городовых вводили поодиночке, по воз-
можности более тайными и незаметными входами. Кончилось тем,
что успели собрать таким образом достаточное количество полиции
для того, чтобы вывести ее изо всех дверей и ворот и оцепить
здание по тротуарам. Постепенно возрастающая сила позволила по-
том понемногу, не раздражая толпу, шаг за шагом оттеснить ее от
непосредственного соприкосновения с дворцом, и опасность безна-
казанного штурма была устранена.
В это время палата была занята своим делом. Грозное движение
народа и прямая личная опасность, страх ежеминутно увидеть во-
оруженную революцию — все это вдохновило депутатов на безот-
Тени прошлого
517
* ложные решительные меры. Палата объявила себя еп регтап — по-
становила не расходиться и, известив об этом Греви, просила не-
медленно уведомить ее, что он намерен предпринять по случаю
президентского кризиса. Кабинет в свою очередь заявил ему о своем
выходе в отставку, если эти меры не будут немедленно приняты.
Греви, таким образом, официально гнали в шею, причем ясно было,
что теперь палата сбрасывает разъяренные толпы народа с себя на
его Елисейский дворец.
Приходилось покориться судьбе. Он прислал заявление об от-
ставке.
Как гора свалилась с плеч у всех. Palais Bourbon повеселел.
Вся эта история длилась целый день, и только к вечеру удалось
мне попасть домой. Проходя, я видел снова, как полиция разгоняла
народ, потому что возбуждение далеко не вполне улеглось. Впро-
чем, толпы совсем поредели, и полиция действовала уже безбояз-
ненно. Она просто гнала публику, бесцеремонно угощая иногда здо-
ровыми подзатыльниками тех, кто уходил слишком лениво.
Теперь оставалось избрать нового президента, и на этом вопросе
снова разгорались жгучие страсти. С точки зрения охраны республи-
ки наиболее вероятным кандидатом казался Жюль Ферри7. В это
время уже разгорался буланжизм. Имя генерала Буланже” уже греме-
ло по Франции, а около него сплачивались не только те, которые
были недовольны данными формами республики и злоупотребле-
ниями ее деятелей, но и враги республики вообще, разного рода
монархисты. Генералу Буланже, тогда состоявшему военным мини-
стром, необходимо было противопоставить человека крупного, ум-
ного и энергичного. В этом отношении никого выше Ферри не было,
а как республиканец он стоял выше всяких сомнений. Но он поте-
рял всякую популярность в массах народа. Его не терпели как сто-
ронника колониальной политики, которая требовала дорогостоя-
щих военных экспедиций и была связана с множеством спекуляций.
Одна мысль о том, что Ферри, творец колониальной политики,
станет президентом республики, приводила в ярость огромные мас-
сы населения. Сторонники монархии также никого не боялись силь-
нее, чем Ферри Поменять Греви на Ферри — это было бы слишком
глупо. И вот вокруг Ферри разгораются страсти, на минуту умиро-
творенные падением Греви.
Конгресс, то есть соединенное собрание палаты депутатов и се-
ната, съехался для избрания президента 3 декабря 1887 года в Вер-
саль. Тихий и безлюдный городок оживился. Прибыло много пари-
жан, среди которых мелькали очень мрачные и подозрительные
фигуры. Сильно опасались, что Ферри сделается жертвой простого
убийства. Но следует сказать, что он держал себя очень мужествен-
518
Л. А. Тихомиров
но и проходил среди этих скоплений народа с полным хладнокро-
вием. Опасались, что из Парижа могут двинуться на Версаль целые
революционные толпы. Вообще, настроение на конгрессе было очень
тревожное. Но партия Ферри была так сильна, что на первом голо-
совании за него было подано все-таки 213 голосов, хотя 303 голоса
тут же было подано за Карно9. Если бы выборы производились сво-
бодно, не под давлением страха революции, то президентом стал
бы, конечно, Ферри. Но на перерыве заседаний, в горячих совеща-
ниях членов конгресса, взяло верх убеждение, что выбирать прихо-
дится только Карно, главным образом как человека доказанной
честности и чуждого финансовых и промышленных спекуляций. На
втором голосовании он и получил громадное большинство голосов.
Итак, «вильсоновщина» была ликвидирована. Возвратившись из
Версаля в Париж, я сам в тот же час заметил, насколько умиротво-
рилась городская атмосфера. Но собственно буланжистское движе-
ние не было ни ликвидировано, ни умиротворено.
Что такое представлял буланжизм, который и теперь кажется
большинству явлением странным, как бы абсурдным? Я не знаю,
каковы стали французы в настоящее время, после долгих десятиле-
тий республиканского режима, но в те времена они совсем не были
республиканцами, и в этом разгадка буланжизма, как в его эффект-
ном развитии, так и в падении. Французы — говорю о том, каковы
они были тогда, — народ свободолюбивый, полный сознания прав
человека и гражданина, но они любят единоличную власть, верят
только в нее, считают ее лучшей охраной той свободы и прав,
которыми так сильно дорожат. Это не значит, чтобы они были мо-
нархистами, так как у них чрезвычайно слабо чувство легитимнос-
ти. Но они любят власть единоличную, сильную, блестящую, энер-
гичную, а лучшим символом ее является генерал. Это народное чув-
ство и окружило ореолом генерала Буланже, единственного челове-
ка, из которого фантазия могла создать себе героя, достойного пред-
ставителя народного идеала. Это была только фантазия, и, когда
она распалась, буланжизм пал. Но пока она жила — «1е brave general»
сделался каким-то идодом огромных масс. Около него орудовали,
конечно, и монархисты, но за него было немало и социалистов, за
него были, коротко сказагь, все враги парламентарного всевластия,
то есть основного принципа Третьей респубчики.
Генерал Буланже имел все внешние качества и условия для при-
обретения популярности, но не имел никаких крупных политиче-
ских способностей. Многие его называли ограниченным человеком
Мои личные впечатления вполне это подтвердили. Я его видел, то
есть беседовал с ним, только раз, но этого было достаточно Он
говорил величайшие банальности и пустейшие фразы с видом до
Тени прошлого
519
глупости глубокомысленным. Сама наружность его при разговоре
личном, в кабинете, выражала полную посредственность ума и чув-
ства. Лицо, добродушное, с очень крупными чертами, было, пожа-
луй, довольно красиво, но крайне неинтеллигентное. Я вышел от
него с полным убеждением, что такой человек, конечно, не спосо
бен ни к какой крупной политической роли.
Но эта посредственность лица, конечно, исчезала при параде.
Буланже был высокого роста, плотен, строен. На коне, в мундире,
в шляпе с плюмажем, особенно при разных регалиях, он был чрез-
вычайно эффектен. Он выдавался крупным, ярким пятном на ли-
нии войск, заметный, легко отличимый. Военная привычка коман-
довать придавала его лицу повелительное выражение, совершенно
исчезавшее в обстановке гражданской и домашней. Лично он был
храбрый офицер, умело распоряжавшийся в небольших операциях. В
крупных он никогда не бывал. Свою военную среду он знал и лю-
бил, умел хорошо обращаться с солдатами. Его любили в армии. Он
был силен, вынослив и, став министром, имел всего сорок восемь
лет от роду. При близком знании характера французского солдата,
каким был и сам, Буланже имел достаточно ума для того, чтобы
понять умное и глупое в военных уставах, и все, сделанное им в
этом отношении, было целесообразно. Реорганизация войск респуб-
лики была произведена сначала в виде рабского подражания прус-
скому уставу. Буланже произвел ряд изменений. Так, например, он
сильно увеличил дистанцию, с которой подвигающиеся перебеж-
ками войска бросаются в атаку. Немец боится рисковать под пуля-
ми, а пылкий француз с увлечением перебегает дистанцию, приво-
дящую наступающего немца в смущение. Да и все реформы Булан-
же, более сложные и крупные, были умны и удачны. Надо только
сказать, что они задуманы и совершены рядом талантливых штаб-
ных, особенно генералом Мирибелем10, который официально стоял
на втором плане иерархии только потому, что был убежденным
орлеанистом, тогда как другие генералы оставались бонапартистами.
Между тем Буланже считался республиканцем. В действительности
он не имел никаких ясных политических убеждений. Что касается
реформ, его заслуга состоит в том, что он не помешал работе Ми-
рибеля. Слава же досталась вся генералу Буланже, даже в армии, не
говоря уже о Франции.
Моментом, когда Франция окончательно почувствовала в Бу-
ланже своего героя, было дело Шнебеле. Шнебеле, эльзасец родом,
был пограничным французским чиновником и под прикрытием
этого — ловким военным шпионом. Выследив эту роль его, прусса-
ки много ра? старались захватить его, но Шнебеле оставался неуло-
вим и ускользал из их рук как угорь. Наскучивши этой бесплодной
520
Л. А. Тихомиров
игрой, пруссаки захватили его на французской территории и перета-
щили к себе. Таков был инцидент, в котором проявились и наглость
Пруссии, и ее глубокое презрение к побежденной Франции. Но
Буланже при отсутствии ясных политических убеждений был глу-
бокий патриот и, не имея понятия о дипломатии, был француз-
ский солдат, полный чувства чести. При первом же известии о слу-
чае со Шнебеле он, не дожидаясь никаких разрешений Совета ми-
нистров, моментально двинул на границу все небольшие военные
силы, какие имел под рукой. Я жил тогда в городке Ле-Ренеи и
видел проезжавшие французские батальоны, видел отношение на-
селения к этому выст уплению. Все понимали, что это угроза войны
страшной Пруссии, все были серьезны и озабоченны, но у всех
виделась решимость на грозное испытание, которого требовала зат-
ронутая честь Франции. Дело обошлось благополучно. Смелый само-
вольный поступок военного министра придал силу дипломатичес-
кому протесту Франции, и Пруссия уступила. Шнебеле был осво-
божден.
Буланже сразу вырос в народные герои. Франция, со скрежетом
зубов привыкшая унижаться перед пруссаками, впервые почувство-
вала себя снова самостоятельной. Это была как бы победа над гроз-
ным соседом. И все это сделал «1е brave general Boulanger».
Армия тоже радостно всколыхнулась. Пруссакам не только сбили
спесь, но это сделали не правительственные штафирки, а свой брат
военный, даже не считаясь с ними. Давно бы пора так действовать.
Молодец Буланже.
В правительственных сферах, разумеется, чрезмерная независи-
мость военного министра могла, наоборот, возбуждать только по-
дозрительность. Буланже, быть может, плохо сознавал, что делает,
но он и вообще в своих заботах об армии держал себя скорее как
какой-то представитель армии перед правительством, чем министр,
во имя правительства и по его указаниям управляющий военными
силами. Он давил на правительство во имя интересов армии, очень
мало заботясь об интересам правительства Он был более солдат, чем
правительственный деятель.
Но это-то и давало ему популярность. В нем почувствовали чело-
века неправительственной среды, не ее духа, человека, способного
произвести какую-то перемену режима самой конституцией 1875 года,
какой-то переворот. Буланже восхищались, устраивали ему овации,
толковали о нем всюду. И чем сильнее разрастались эти манифеста-
ции при полном равнодушии к другим министрам или даже при
ненависти к ним народа, тем враждебнее к Буланже становилось
правительство. Буланже силой обстоятельств обособлялся в какую-
то внеправительственную силу. Этим, конечно, воспользовались
Тени прошлого
521
антиправительственные силы, и Буланже начали подбивать на со-
вершение переворота. Для него самого становилось ясно, что перед
ним развертываются два пути: или он совершит переворот, устра-
нив существующих владык Франции, или его самого затрут, устра-
нят, выбросят из широкой деятельности.
Буланже колебался и ни в какую сторону не поворачивал реши-
тельно. Он был человек весьма средний. Политических идеалов не
имел. Большого личного честолюбия у него тоже не было. Зачем
производить переворот, что делать с этим переворотом — он не
знал. С другой стороны, он пугался такого риска. Храбрый на войне,
он не имел гражданского мужества ни на великое дело, ни на пре-
ступную авантюру, колебался и шел по воле стихии, хотя не от-
странял лиц, убеждавших его захватить диктатуру при помощи ар-
мии, вступил в сношения с Орлеанами, помогал и сочинению «ле-
генды Буланде». Он стал ездить на вороном коне, объявил своим
любимым цветком красную гвоздику. Вороной конь и красная гвоз-
дика стали его эмб. юмой. Ленточки цвета красной гвоздики милли-
онами украшали и дамские шляпки, и бутоньерки, и все, что толь-
ко можно перевязывать ленточками. Об этой гвоздике сочинили
даже целую романтическую историю, связанную с какой-то де-
вушкой, влюбленной будто бы в Буланже, тогда еще молодого офи-
цера: французы очень любят такие сентиментальности. Портреты
Буланже распространяли, вероятно, тоже миллионами. Разные лис-
точки и стишки воспевали его военный гений и за неимением про-
шлых подвигов — будущее торжество его над Германией. Эти песен-
ки сочинял известный кафешантанный композитор Полюс, и они
по кафешантанам же и распевались в Париже; если чья-нибудь сла-
ва дошла до кафешантанов — это признак великой популярности.,
И хотя Буланже не предпринимал ничего зловредного, кроме
иногда парадирования на улицах в ландо, запряженном вороными
конями, разукрашенными пунцовыми лентами (красная гвоздика),
последний кабинет президентства Греви (Рувье) решил не затяги-
вать опасности: он не пригласил Буланже в свой состав. «Le brave
general» утратил министерский портфель.
Это был решительный момент. Приверженцы Буланже настоя-
тельно убеждали его ответить на отставку разгоном палаты и про-
возглашением своей диктатуры. Шансы на успех по-видимому были:
правительство Греви, через семь месяцев скандально павшее, не
пользовалось ни искрой уважения и любви — популярность Булан-
же стояла в своем зените. Военные советовали ему объявить дикта-
туру. Париж кри«ад «Vive Boulanger!», и толпы народа производили
манифестации в честь его Но Буланже не решался.
Помню характеристический вид Парижа в день, когда Военное
522
Л. А. Тихомиров
собрание на avenue de 1’Орега дало в честь отставленного министра
торжественный обед. Там Буланже превозносили до небес* говори-
лись зажигательные речи. По улицам всюду толпы народа с крика-
ми «Vive Boulanger!». Клемансо выходил лично посмотреть физионо-
мию города и вынес самые печальные впечатления. Правительство
приняло особые меры для охраны порядка и — чего я не видел даже
в очень опасные минуты — расставило по улицам эшелоны войск.
Но плохая бы была от них поддержка, думалось мне. На одной
улице я видел сильный отряд конной республиканской гвардии
среди множества манифестировавшей публики: ничего не может
быть дружественнее отношений, установившихся здесь между гвар-
дейцами и толпой.
Весьма вероятно, что быстрый и решительный удар в этот мо-
мент сделал бы Буланже диктатором. Но у него не хватило смелости.
Он покорно удалился из Военного министерства и затем отправился
на назначенное ему место службы — в захолустную Овернь, в Клер-
мон. Это сильно подорвало его популярность: колебания и недоста-
ток смелости не прощают герою.
А между тем он не только не отказался от политической роли, а,
напротив, тут-то и вступил на путь заговорщика, начал условли-
ваться о восстановлении на престол Орлеанского принца, выгова-
ривать себе командование армией после переворота и т. д. Все это
было очень неумно. Вопрос не в том, как совершить переворот, это
легко или возможно популярному военному министру, но, выпус-
тив из рук военную силу — какими же путями ниспровергнуть
правительство?
Конечно, Франция не сразу покинула своего «1е brave general»,
свою мечту о герое. Агитация в его пользу шла усиленно при помо-
щи огромных средств, отпускаемых на это герцогиней д’Иссез. По
улицам там и сям бродили нанятые толпы, которые орали песни,
прославлявшие Буланже...
Продавцы этих песен, точнее, раздаватели их публике на улицах
всегда распевали их сами, научая таким образом и мотиву песенки.
Их рассылали по всей Франции. Основана была газета специально
буланжистская. Образовался особый Комитет национального проте-
ста в защиту Буланже. Повсюду шли манифестации в его пользу.
Правительство подвергло Буланже трехдневному аресту, придрав-
шись к пустякам, но этот укол булавки только усилия манифеста-
ции, и правительство решилось нанести решительный удар: в марте
1888 года Буланже был исключен из службы. Это отрывало его от
последнего корпуса, которым он еще командовал, но развязывало
руки и окончательно толкало на путь политиканства.
У Буланже и его единомышленников выработан был такой план
Тени прошлого
523
действий. Генерал являлся кандидатом на все освобождающиеся ме-
ста в палате депутатов и в случае успеха приобретал вид как бы
всенародного избранника. Делаясь депутатом, он пользуется этим
только для обличения правительства и требования пересмотра кон-
ституции. Программа Буланже сводилась, таким образом, к един-
ственному пункту: пересмотру конституции, в сущности, легально-
му. Это, вероятно, и успокаивало генерала: он не являлся ни бун-
товщиком, ни узурпатором, по крайней мере в данный момент.
Однако ясно было, что если бы выборы в трех десятках округов
дали Буланже вид некоторого всенародного избранника, а палата
депутатов все-таки не исполнила бы его требования — то совершен-
но неизбежным становились какие-то насильственные действия. Роб-
кого генерала, вероятно, успокаивала мысль, что это будет еще не
скоро. Удивительно лишь то, как он не понимал, что правительство
не может допустить такой продолжительной агитации, в корне рас-
шатывающей установленный политический строй. Вначале план ре-
визионистов исполнялся очень удачно. Неостывшая популярность
Буланже и огромные суммы, отпускаемые герцогиней д’Иссез на
выборную агитацию, привели к тому, что генерал был избираем
всюду, где ставил свою кандидатуру, то есть, сколько помнится, в
шести департаментах. В качестве депутата он явился в палату, и я
присутствовал на бурно-шумном и скандальном заседании, где он
сделал свое заявление.
Речь генерала была превосходна. Она составлена не им самим, а,
помнится, его единомышленником и товарищем Диллоном. Но речь
эту я прочел лишь в газетах, так как в зале заседаний нельзя было
расслышать ни слова, а общий ее план передал нам один осведом-
ленный репортер еще до открытия заседания.
Palais Bourbon представлял вид чрезвычайный. Все ложи всех
ярусов набиты до предела. В ложах журналистов такая же теснота.
Палата в сборе до последнего человека. Вот наступает торжествен-
ный момент. Генерал Буланже восходит на трибуну.
Здесь, в гражданской обстановке и костюме, он совершенно не
имеет величественного вида, как бывало в строю. Даже как будто
сутуловат. А впрочем, крупная фигура его хорошо выдается, и дер-
жит он себя непринужденно. Появление его встречается палатой шум-
ными, негодующими криками. Собственно говоря, правые скамьи
и центр просто молчат, но все левые группы орут во всю глотку.
Буланже с тетрадкой в руках стоит, посматривает туда-сюда и ждет,
когда смолкнет этот рев. Наконец смолкают, и он начинает читать
речь. Французы народ красноречивый, речь должно произносить
устно, даже с видом экспромта. Конечно, можно иметь заметки,
справки, которые приходится взглянуть на листке, но речь — все-
524
Л. А. Тихомиров
гда устная. Буланже, в полное отличие от парламентского красноре-
чия, начал читать свою тетрадку, даже без особенной выразитель-
ности. Впрочем, не успел ин прочесть и нескольких строк, как рев
возобновился, и мало того, что рев, — депутаты стучали ногами,
колотили из всей силы линейками в пюпитры, по всей палате сто-
ял грохот, смешанный с какими-то нечленораздельными криками...
Буланже остановился, подождал, пока стихли, стал снова читать,
но с первого же его слова возобновляется дикий шум. Так повторя-
лось раз пять.
Наконец Буланже махнул рукой и стал читать свою тетрадку
видимо, даже тихим голосом и спешно, а депутаты, то есть, повто-
ряю, левая половина амфитеатра, продолжали орать, топотать, лу-
пить чем попало в пюпитры. Это продолжалось все время, пока
Буланже читал. Зрелище, нужно сознаться, получилось отвратительное.
Левые группы своим кабацким скандалом хотели выразить, что
они не желают слушать Буланже, который, однако, был депутат и
не только имел право, но и обязан был говорить. В публике все
симпатии были очевидно на его стороне, и из лож кричали на
левых депутатов: «Сборище негодяев!» и тому подобные ругатель-
ства. Но разумеется, и эти крики могли слышать лишь ближайшие
соседи.
Наконец Буланже кончил и передал тетрадку секретарю, а сам
удалился из палаты. Депутаты тоже стихли. Публика начала расхо-
дился. В Palais Bourbon больше нечего было делать.
Речь Буланже состояла в следующем. Заявив, что он удостоен
избрания, он говорил, что рад бы послужить избирателям, но это-
му неодолимо препятствуют некоторые обстоятельства. Затем следо-
вало объяснение этих обстоятельств, то есть жесточайшая, умная,
едкая критика конституции, правительства, депутатов, всех партий-
ных дрязг, злоупотреблений, общей стачки против всяких улучше-
ний, необходимых для блага Франции. Эта организованная спло-
ченность злонамеренности делает для честного человека безусловно
невозможной деятельность в такой среде, почему он, Буланже, счи-
тает, к прискорбию, немыслимой свою работу и слагает с себя
депутатские полномочия.
В тот же день телеграфы и телефоны разнесли эту речь по всей
Франции.
Так началась борьба не на жизнь, а на смерть. С)на длилась еще
год и вносила в страну страшную агитацию, подрывая правитель-
ство и подымая популярность Буланже. Но в сущности, борьба эта
была довольно безнадежная, потому что материальных способов низ-
вергнуть правительство у ревизионистов не было. А сторонники пра-
вительства тоже, конечно, принялись за контрагитацию, организо-
Тени прошлого
525
вали манифестацию против Буланже с криками «Позор Буланже!»,
обвиняли его в двуличии, в служении Орлеанам и т. п. На выборах в
департаменте Сены генерал даже впервые потерпел поражение. Но
правительство находило его все-таки слишком опасным и предало
его Верховному суду.
Это был второй решительный момент в истории Буланже. Если
бы он предстал перед судом, то, конечно, его могли засадить в
тюрьму за оскорбление правительства, могли бы сочинить и госу-
дарственную измену, но все это было бы явно произвольно и без-
законно. Под влиянием общественного негодования суд мог бы даже
оправдать Буланже, да он и в тюрьме мог бы остаться победителем.
Совершенно невероятной была бы смертная казнь. Но Буланже и в
этот решительный момент дрогнул перед риском и в апреле 1889 года
эмигрировал в Брюссель, нанеся этим страшный удар своей репу-
тации национального героя.
Буланжизм быстро пошел на убыль, а в сентябре 1891 года сам
Буланже застрелился на могиле г-жи Боннемень, которую давно
любил, которая, говорят, и убедила его эмигрировать, а затем ско-
ро сама скончалась. Буланже оставил письмо, в котором объясняет,
что не может ее пережить. Конец для человека пятидесяти четырех
лет, взявшегося было за спасение Франции, — смешной и жалкий,
еще раз показавший, как мал был этот претендент на великие дела.
Но вся история буланжизма обнаружила несравненно более важ-
ный исторический факт: что как ни мало удовлетворял Францию ее
строй, но элементов для революции в ней в те годы не было. Строй
был слаб, недовольство против него кипело всюду, в самых проти-
воположных слоях. Но ни в одном из них не было силы создать что-
либо прочное на место этого строя. И он держался, как сказочная
избушка, которая стоит потому, что не знает, на какую сторону ей
упасть. Франция была не страной революции, но страной оппорту-
низма, как это, очевидно, правильно понял крупнейший из ее госу-
дарственных людей той эпохи — Гамбетта, по личному темперамен-
ту более склонный к революционному перевороту.
Верующая Франция
Мои наблюдения Франции относятся к очень давнему
времени (1882—1887 годы), и с тех пор, конечно, многое в ней
изменилось. Но в то время Францию трудно было назвать не только
атеистической, но даже антикатолической. Огромная сила католи-
ческой Церкви и значительное число верующих сказывались повсю-
ду. В 1882 году я с семьей проживал в Савойе, в селении Морне,
близ Аннемаса, и скоро увидел, что без местных католических уч-
реждений во многих отношениях нельзя было ступить и шагу. Так,
например, медицинская помощь вся была в руках церковных уч-
реждений. Там была прекрасно поставленная община сестер мило-
сердия, в которой были и прекрасная аптека, и амбулатория, и
лазарет. Они обслуживали население очень хорошо, и помимо этой
общины никто не получал медицинской помощи. Точно так же ог-
ромна была роль Церкви и в школьном деле.
Но Савойя — страна отсталая. Однако скоро под Парижем и в
Париже я с удивлением увидел в населении множество верующих
католиков — как в верхних, интеллигентных слоях, так и в массе
народа. Достаточно было походить по парижским церквам, чтобы
заметить это. Куда ни заходил я, везде находил огромное количе-
ство молящихся, иногда даже до тесноты. В Notre Dame de Pans я
был во внебогослужебное время. Этот храм открыт и в течение дня
вообще. И я видел молящихся в часовенках, занимающих боковые
части церкви. Цо лучше всего было наблюдать в своем приходе, на
avenue du Maine, в церкви Saint Pierre, куда я заходил очень часто.
Наш дом находился в каких-нибудь двухстах шагах от церкви, и
окна квартиры — приблизительно на высоте колокольни. После пер-
вого же ночлега утром на меня повеяло чем-то русским: заслышался
благовест, конечно, не наш, но все-таки благовест. Притом коло-
кол в церкви был большой, с хорошим звуком. Скоро он меня
заманил пойти посмотреть храм. Наша русская церковь была от нас
очень далеко, на rue Daru, ехать и идти туда составляло целое путе-
шествие, и я любил заходить в католические церкви. Конечно, с
«раскольниками» молиться не полагается, но я вспоминал слова
Филарета Черниговского, что перегородки, сделанные нами между
исповеданиями, вряд ли доходят до неба.
Церковь оказалась посвященной святому Петру. Это было огром-
ное готическое здание, довольно некрасивое снаружи, с высокой
остроконечной колокольней. Внутри — высокое пустое простран-
ство, стрельчато сводящееся длинной острой линией вверху. Созна-
юсь, не по сердцу мне эта готика. В ней, конечно, выражается
Тени прошлого
527
стремление кверху, к небесам, но она как-то холоднее, не согрета
задушевностью. Храмы все обставлены контрфорсами, как будто не
могут держаться и грозят падением. Сверху из-под крыши всюду
высовываются какие-то длинные безобразные чудовища. Я спраши-
вал, зачем вокруг храма делается эта гадость. Мне объясняли, что
это адские силы, бегущие от храма Божия. Уж не знаю, только это
некрасиво и напоминает тех чудовищ, которые в церкви Хомы Брута
(у Гоголя в «Вие») позастряли в окнах, торопясь удрать из храма
после пения петухов. Да и внутри храма католического какая-то
пустота Бесчисленные украшения православных церквей, множе-
ство образов и стенная живопись производят впечатление, что здесь
на каждой квадратной сажени живет и действует мысль о Боге, о
святых, о церковной жизни с Божеством. У католиков даже при
образцовой архитектуре все же чувствуется пустота. Только алтарь в
своем роде хорош и привлекает мысль и чувство к Богу. Наш же
Saint Pierre вдобавок был довольно некрасивой архитектуры — вро-
де огромного сарая. Вся его середина была, конечно, уставлена ска-
мейками вроде школьных парт, с нижней стороны которых у каж-
дого места приделана особая ступенька, для того чтобы становиться
на колени. При входе в церковь и вдоль обеих стен, справа и слева, —
широкие пустые пространства, где могли находиться молящиеся
стоя. Тут же тянулось два ряда чугунных трисвещных газовых фона-
рей для освещения храма. Справа, близ алтаря, наискось к моля-
щимся, — очень высокая кафедра. На хорах — орган. Впрочем, к
нам в чрезвычайных случаях приглашался и хор певчих из оперы.
Впереди, в глубине церкви, на высокой эстраде, виднелся очень
высокий, конечно, открытый алтарь.
В этом храме я часто бывал и на простых службах, и на торже-
ственных, конечно, стоя сзади и не забираясь на скамейки. Народа
всегда было много, в торжественных случаях он заполонял все ска-
мейки, и некоторое количество молящихся даже стояло вокруг меня.
Молитва происходила в величайшем порядке. Никакого шума, ни-
каких разговоров. Между двумя рядами скамеек стоит какой-то рас-
порядитель, вроде швейцара, весь в галунах и, кажется, даже в
шляпе с плюмажем, а в руках его огромная булава. Ею он дает
команду богомольцам: стукнет — и все подымаются с мест, стукнет
на другой манер -- становятся на колени. Все взоры обращались к
алтарю, который в этом огромном, пустом пространстве и сам по
себе не может не привлекать к себе внимания.
Он светится огнями — свечи, лампады. Около него духовенство
в своих ярких, раззолоченных одеяниях. Там же видны группы маль-
чиков в цветных стихарях. Там, у алтаря, движутся, светятся, отту-
да среди всеобщей тишины разносятся по храму слова молитвы.
Здесь мне пришлось слышать и проповедь.
528
Л. А. Тихомиров
Особенно раз она на меня произвела сильное впечатление. Дело
происходило перед каким-то праздником, на котором должен был
совершаться крестный ход. В церкви нашей шла торжественная служба
с оперным хором, и на произнесение слова был приглашен какой-
то знаменитый проповедник. Говорил он действительно прекрасно,
не только по искусству чисто ораторскому, но и по самому содер-
жанию речи. В это время французская республика уже воспретила
оказательство религии в публичных местах. Даже на похоронной
процессии нельзя было петь молитв или служить литии. Священник
ехал за гробом в закрытой карете и там, не видимый никому,
потихоньку читал свой требник. Только на самом кладбище он по-
лучал право публично молиться. Крестные ходы на улицах были
воспрещены и могли совершаться только домашним образом, то
есть внутри храма или во дворе, если при церкви был двор. Пропо-
ведник, приглашенный к нам, упомянув о предстоящем крестном
ходе, очертил яркую картину этого торжества, как оно происходи-
ло прежде. «Увы, — воскликнул он, — мы теперь уже не можем
увидеть ничего подобного, а как хорошо и величественно должно
было быть это зрелище. Но что делать! Мы не можем восхвалить
Бога так, как делали отцы наши. Постараемся сделать это так, как
разрешает закон, сделаем что можем». Нельзя не сказать, что при
этом сопоставлении слушателя охватывало глубокое негодование
против религиозной нетерпимости республики, имеющей своим ло-
зунгом «свободу».
Я видел этот крестный ход в нашем Saint Pierre’e. У церкви был
сносный двор, но на некотором пространстве около колокольни он
суживался в тесный проход, чуть не в аршин шириной, отделяясь
от улицы железной решеткой. Тут можно было проходить гуськом
только по одному человеку. Конечно, крестный ход терял даже
подобие какой-нибудь величественности.
Но в это же время в Notre Dame de Paris происходил крестный
ход внутри храма, по разным его переходам, и я Читал тогда в газе-
тах, что в нем участвовало семь тысяч человек. Это значит, что в
крестном ходе был полный комплект людей, так как, судя по глазо-
меру, в Notre Dame едва ли может поместиться более 7000 человек.
Другой приход, который мне приходилось близко наблюдать, —
это в Ле-Ренси, небольшом хорошеньком городке или огромной
деревне верстах в сорока от Парижа. Я прожил в Ле-Ренси тогда два
года. Это бывшее имение Орлеанов, конфискованное при Наполео-
не III и распроданное небольшими участками, чтобы навсегда ото-
рвать эту местность от прежних связей с Орлеаном. И действитель-
но, при мне это была местность в партийном смысле радикальная.
Церковь — прежняя, выстроенная при Орлеанах, насколько могу
Тени прошлого
529
судить, романского стиля, очень красивая и уютная, была набита
народом, который не умещался на скамейках и стоя наполнял храм,
так что получалось совершенно русское впечатление. А между тем
местность не какая нибудь реакционная, а радикальная
Неподалеку от Ле-Ренси, верстах в десяти от него, мне при-
шлось видеть весьма любопытное богомолье. В тех местах и теперь
находится довольно большой лес Бонди, остатки некогда громад-
ного бондийского леса, знаменитого в легендах вроде наших брян-
ских лесов. В этом лесу Бонди со стародавних времен находится
часовня Божией Матери — Notre Dame des Anges. Когда-то лес был
наполнен разбойниками, и в руки их однажды попался купец, ко-
торый чудом Божией Матери, пославшей ему на помощь ангелов,
был спасен от неизбежной смерти. Подробностей этого происше-
ствия я не знаю, не помню, но благодарный купец поставил на
месте своего спасения часовню Notre Dame des Anges. Эта часовня и
служит поныне местом богомолья, так как изображение Божией
Матери считается чудотворным. Богомолье это (в какое-то летнее
время) продолжается дней, помнится, десять и привлекает к себе
свыше 150 000 человек. И это в «атеистической» Франции, в не-
скольких десятках верст от Парижа.
Я узнал о богомолье случайно, от хозяйки дома нашего мадам
Дюпрель, которая, проходя по двору, сказала, что только что воз-
вратилась из Notre Dame des Anges. «Что же это такое?» Она объяс-
нила Эти Дюпрели были парижане. Сам муж имел в Париже кол-
басное заведение и, нажив капитал, купил в Ле-Ренси хороший
дом. Оба, муж и жена, были вполне цивилизованные люди.
Конечно, я решил немедленно идти посмотреть, что за богомо-
лье. Дорога все время шла лесом, и мне постоянно попадались груп-
пы мужчин, женщин и детей, идущих к Notre Dame des Anges или
возвращающихся оттуда. Не было ни малейшей опасности сбиться с
пути. Часа через два стал слышен вдали гул голосов, и передо мной
раскрылась лесная поляна, где стояла часовня Notre Dame des Anges
Я вышел как раз к ней.
Сама по себе часовня небольшая и довольно скромная, но она
была буквально вся в свечах... В ней шли без перерыва молебны, и
толпа народа окружала ее. Другие толпы были рассеяны по кустам и
на поляне, где происходила целая ярмарка. Множество балаганов
расположились на поляне. В них продавались разные мелочи, отно-
сящиеся к богомолью: крестики, образки, разноцветные ленты,
шнурки, бусы, четки, игрушки для подарков детям. Половина
балаганов представляли походные кухни. Тут жарили, пекли и ва-
рили всякие вещи для продовольствия богомольцам. Воздух был
наполнен вкусным запахом кушаний и чадом горелого масла. Тол-
34 Заказ 2695
530
Л. А. Тихомиров
пы народа отдыхали вокруг на траве, угощаясь этими блюдами.
Другие покупали образки и игрушки. Кругом раздавалось жужжа-
ние сотен голосов, а издалека от часовни доносились звуки молит-
венного пения.
Я невольно переносился воображением на далекую родину. Стран-
но было представить себе, что это происходит в центре Франции, а не
где-нибудь на русском богомолье у какой-либо чудотворной святыни.
К какому классу принадлежат те, которых я видел по церквам и
на богомолье? Есть ли в них какой-нибудь процент настоящих про-
летариев? На это я не могу ответить. Я знал только рабочих социа-
листов и революционеров, и они, конечно, полагаю, были неверу-
ющие. Но вообще рабочие большей частью происходят из крестьян,
среди которых большинство верующих. Сохраняется ли что-нибудь
из домашней веры в душах крестьянских детей, ставших рабочими?
Как знать? Чтобы отвечать на это, нужно большое знание рабочей
среды, которого у меня не было. Думаю, однако, что классовый
состав верующих очень пестрый. Огромная доля буржуазии принад-
лежит к неверующим, но это не мешает другой части принадлежать
к верующим. То же самое может относиться и к рабочим. Впрочем,
вообще на этот вопрос, конечно чрезвычайно важный, не могу
ничего сказать. Факт лишь в том, что в мое время во Франции
верующих было очень много.
Это проявлялось и в отдельных случаях жизни. Так, например, в
несколько приличном обществе при свадьбах после гражданской
записи у мэра всегда совершалось и церковное венчание. Точно так
же время от времени на улицах постоянно попадались веселые и
оживленные толпы девочек-подростков в белых платьях: это совер-
шалось premier communion (первое причастие). Вера держалась всю
ду, и духовенство работало энергично.
Мне пришлось иметь знакомство с несколькими интеллигента-
ми, принадлежащими к Церкви и исполняющими все ее обряды.
Некоторых побудило стать в ряды католиков негодование против
насильственных мер республики в отношении веры и Церкви. Та-
ков был знаменитый в своем роде Копен Альбанселли, обличитель
франкмасонства и еврейства. Он сам объяснял, что разорвал с масона-
ми и перешел на сторону католиков в виде протеста против атеисти-
ческих насилий. Но я не знал Колена Альбанселли, а зато случилось
познакомиться с не менее знаменитым Дрюмоном, точно так же ан-
тимасоном и антисемитом. В то время он был еще почти молодой чело-
век с умным, энергичным лицом, весьма развитый и воинствующего
характера. Он мне рассказал, что был социалистом-революционером,
но, когда республика начала преследования против веры, он увидел,
Тени прошлого
531
что принципы республики лживы, и перешел к католикам, остав-
шись, впрочем, социалистом, но — христианским.
Я, конечно, не могу судить о личной религиозности Дрюмона.
Со мной он говорил о вере и Церкви больше с социальной точки
зрения, видя в них великую устроительную силу. Католическую же
Церковь поддерживал со всей энергией, борясь особенно с франк-
масонами и евреями как главными врагами католицизма. Он уверял
меня, что сила католицизма во французском народе очень велика,
и в то время надеялся, что народ выступит на защиту веры. Буржу-
азия, юворил он, слаба в борьбе, она ограничивается словесными
протестами. Но крестьянин не таков — он пускает в дело кулак, и
когда он выступит, то республике придется отказаться от притесне-
ния Церкви. Все это оказалось впоследствии фантазиями, и кресть-
янин хотя не отказался от веры, но за нее не поднял бунта.
Столь же фантастичными были мечты Дрюмона и о будущем
торжестве католической Церкви. Он говорил, что желает скорейше-
го наступления социальной революции. Когда она сметет существу-
ющий строй и придется устраивать что-либо новое, то власть пе-
рейдет в руки католической Церкви. «Мы, — говорил он, — пред-
ставляем наилучше организованную силу Франции, силу, которую
нельзя разрушить, и. когда все вокруг рухнет, мы сделаемся госпо-
дами положения. Церковь все заберет в свои руки и возобновит
цивилизаторскую миссию, как было в средние века». Не сомнева-
юсь в полной фантастичности таких ожиданий Дрюмона. но слова
его характеризуют настроение известной части католиков того вре-
мени. А настроение это могло являться только потому, что они
видели во Франции многочисленных верующих.
Дрюмон, впрочем, как был, так и остался политиканом. Но у
меня были знакомые, верующие просто для себя, даже и говоря о
своих верованиях только при случае. Таков был мой приягепь Аль-
бер Савин, прекрасный человек, о котором я долго и не знал, что
он католик, исполняющий обряды. Политикой он не занимался бе-
зусловно, цаже в выборах никогда не участвовал. Республику он
презирал и отрицал, но даже и против нее активно не боролся, а
мечтал о серьезной литературной деятельности, по изящной словес-
ности был почти ученым, кое-что и написал, имел свое книгоизда-
тельство и книжный магазин.
Точно так же я долго не знал, что молоденький поэт-декадент
Поль Адан — католик. Это был совсем молодой, чистенький и фран-
товатый интеллигент, образованный, очень неглупый. Тогда дека-
дентство только что зарождалось, и Поль Адан был из его пионеров.
Стихи его были очень звучные, но, конечно, смысла в них очень
часто нельзя было схватить, хотя Поль Адан очень усиленно старая-
и*
532
Л. А. Тихомиров
ся мне объяснить теорию символизма звуков. Жил он очень бедно,
вечно без гроша, и, будучи всегда с иголочки одет, далеко не
всегда ел. Хорошенький и изящный, он не мог равнодушно видеть
женщины, чтобы не начать ухаживать. И вот он оказался ревност-
ным католиком. Однажды мы разговорились о наследственности,
которой я придавал важное значение в социальном смысле. «Знаете, —
возразил он, — эта наследственность не всегда существует, и даже в
новых поколениях выражается прямая противоположность прежним.
Что общего, например, у меня с отцом моим? Он честный буржуа,
сумел нажить состояние, живет аккуратнейшим образом, отвергает
всякую религию, обожествляет великие принципы 1789 года и рес-
публику. Я способен только спускать с рук всяк ли грош, какой в
них попадется, живу, как сами .видите, беспутно, дорожу поэзией,
которая смешна моему отцу, а мне смешны его великие принципы,
и республика возбуждает мое отвращение; наконец, я католик, хотя
и социалист. В чем же выразилась у меня наследственность от отца?»
Он действительно был христианином, и именно в католическом
понимании христианства, со всей его дисциплиной, со всем его
отрицанием свободы.
В таком же роде был его приятель, хотя много старше его, —
Жеган Судан. Это был чрезвычайно талантливый писатель и пред-
приимчивый, очень умный человек с большими знаниями. Я не знаю,
на какие средства он жил, но иногда имел деньги и, как говорят,
любил тогда кутнуть по всей тонкости парижского прожигания жиз-
ни. Но потом эго ему надоедало, и он исчезал куда-нибудь подаль-
ше, в неведомые страны. Ум его французски тонкий и наблюдатель-
ный, он хорошо знал жизнь и людей, со всем скептицизмом такого
знания. Так вот, он оказался католиком, и притом, видимо, хорошо
изучал верования, знал и догматы, и религиозную философию сво-
ей Церкви, и вообще религиозные точки зрения освещали для него
его личное существование.
К политическому строю Франции он относился отрицательно.
Как-то, возражая на его критику французского республиканского
строя, я заметил: «Ну однако же надо иметь свободу». Он насмеш-
ливо скривил губы: «А что же вы хотите делать со свободой?» Я
указал ряд случаев, когда мне для действия необходима свобода. Но
находившийся тут же Поль Адан возразил: «Вы хотите сказать, что
вам нужны известные права, гарантированные права Это очевидно,
но какое же отношение они имеют к свободе?»
На общую почву свободы по существу ее перевел разговор и
Жеган Судан. По его рассуждению, нам со свободой нечего делать.
Мы ее не можем направить на собственное благо, и нам для этого
нужна вовсе не свобода, а, напротив, руководящая рука, которой
Тени прош и>го
533
бы мы подчинялись. Я пытался поставить спор на религиозную по-
чву, так как реальность свободы, а следовательно, и ее необходи-
мость составляют идеи существенно христианские. Но Жеган Судан
остался неуязвим «Вы, православные, еретики», — заявил он и
указал на религиозную необходимость не свободы, а дисциплины В
отношении дисциплины французские католики, каких пришлось
наблюдать, все одинаковы. Руководители их Церкви удивительно
умеют внушить идею дисциплины, и католики не только подчиня-
ются, но и желают подчиняться. Основные черты их, бросающиеся
в глаза, — это дисциплина, твердость исповедания своей воли и
прозелитизм
В этом духе воспитывается само духовенство и дает мирянам
пример Эго заметно по каждой мелочи Несколько раз мне прихо-
дилось видеть семинаристов, целым отрядом, в несколько десятков
человек, проходящих по улице. Эти дюжие молодые парни в своих
длинных черных подрясниках привлекали к себе внимание всей
публики, и внимание, конечно, неблагосклонное; они проходили
сквозь строй насмешливых взглядов и замечаний. Но это их нимало
не смущало, они шли спокойно и бесстрастно, как будто кругом их
никого и не было. Еще более удивляло меня спокойствие босоногих
монахов, не помню, францисканцев или бенедиктинцев. Их непо-
крытые головы и ноги, совершенно босые, кроме подошвы, вместе
с какими-то коричневыми рясами составляли на парижской улице
действительно странное зрелище Публика их бесцеремонно огляды-
вает, слышатся иронические фразы. Но монах идет невозмутимый,
покойный, не обнаруживая ни малейшего смущения. Это самообла-
дание прямо поражало
Проходя по Люксембургской аллее около обсерватории, я не-
редко встречал прогуливающегося монаха с молитвенником в ру-
ках, куда по большей части и были устремлены его взоры. Проходя-
щая публика посматривала на него с нескрываемой насмешливос-
тью. Ясно было, чю на него смотрели как на лицемера, который
воображает обмануть публику, будто бы он действительно читает
свои молитвы. Но монах продолжал медленно шагать и смотреть на
свой молитвенник. Ему полагается прочитать молитвы, он читает, и
какое ему дело, что по этому поводу думает публика! Он не обра-
щал на нее ни малейшего внимания, без всякого вызывающего
вида, без смущения, совершенно как будто он прочитывал свои
молитвы в саду своего монастыря.
Нигде католик не прятался, не стыдился быть самим собой, и
словами, и костюмом, и исполнением обязанностей веры испове-
довал эту веру Это своего рода проповедь. Но и прямой прозели-
тизм глубоко внедрен в католике. Когда мы жили в Ле-Ренеи, к
534
Л. А. Тихомиров
нам приехала одна русская эмигрантка, т-11е Ландакурова, кото-
рой хотелось поступить в зубоврачебную школу, а для этого снача-
ла выучиться свободно говорить по-французски. Денег у нее, ко-
нечно, было немного. Моя жена придумала поместить ее в пансион
общины сестер милосердия, находившийся в нашем городке. Bonnes
soeurs (монашки) были очень милы и приличны, в общине соблю-
дались величайшая чистота и порядок, а за комнаты, со столом,
община брала чрезвычайно дешевую плату. М-11е Ландакурова и
поселилась в этом пансионе, где в разговорах с болтливыми сестра-
ми действительно очень скоро обучилась языку. Но эти милые bonnes
soeurs чуть не с первого же дня стали обращать ее в католичество.
М-11е Ландакурова тогда была совершенно неверующая, она не стес-
няясь хохотала по поводу миссионерства сестер. Но те не смущались
и продолжали свое. Они выражали ей свою горесть по поводу того,
что душа такой хорошей барышни должна будет пойти в ад, удив-
лялись, как она не может понять благ истинной веры, расхвалива-
ли особенно доброго святейшего отца. Однажды как-то римский
папа прислал по какому-то случаю свое благословение и отпущение
грехов верующим. Bonnes soeurs тотчас стали охать о том, что бедная
т-Пе Ландакурова не имеет участия в этой благодати и что милость
святого отца не может на нее распространиться... Может быть, эта
наивная искренность веры не осталась даже без некоторого влия-
ния: хоть т-11е Ландакурова и не перешла в католицизм, но муж ее
(она скоро вышла замуж) передавал мне года через три, что она
сделалась очень религиозной, посещает церковь и так далее.
Без сомнения, те годы, к которым относятся мои воспомина-
ния, были временем поднятия религиозного чувства во Франции,
как это говорил тогда и наш соотечественник отец Мартынов, со-
стоявший в ордене иезуитов. Но, во всяком случае, тогда католи-
цизм казался силой очень могущественной. Не знаю, как дело об-
стоит теперь, но от некоторых лиц мне приходилось слышать, что и
теперь верующих во Франции очень много и что католическая Цер-
ковь очень успешно борется против атеистической политики рес-
публики.
Приблизительно в 1906 году я рассказывал в семействе академи-
ка Клавдия Петровича Степанова свои воспоминания о силе като-
личества во Франции. Француженка, гувернантка детей Степано-
вых, заметила мне: «Но, мсье, и сейчас то же самое. Послушайте,
что пишет мне сестра». И она прочла обширные отрывки из письма
сестры, сообщавшей разные новости, не помню, из Дижона или
Лиона. Крупнейшим событием было посещение города каким-то
архиепископом, и то, что описывалось в письме, превосходило все,
что я сам видел во Франции. На торжественную встречу архиепис-
копа собрались толпы народа, больше ста тысяч человек. Письмо
Тени прошлого
535
подробно указывало площадь и улицы, занятые народом, и знаю-
щая свой родной город гувернантка пояснила мне, что толпой было
занято все пространство, которое только возможно было занять.
Народ покрывал собой даже крыши. Письмо далее описывало тор-
жественные чествования архиепископа, превосходившие все, что
можно было представить в те времена у нас.
Другой раз, примерно в 1910 году, мне рассказывал свои фран-
цузские впечатления один совершенно безразличный к вере рус-
ский, проводивший свои летние каникулы в Сен-Мало и других
пунктах по Ла-Маншу. Так как уже несколько лет во Франции
принимались усиленные меры для недопущения духовенства к на-
родному образованию, то я, естественно, поинтересовался, как пе-
реносит духовенство этот страшный удар его влиянию. «О, я сам
этим интересовался и очень к этому присматривался, — отвечал мой
собеседник. — И представьте себе — духовенство прекрасно ведет
свои дела». — «Но каким же образом?» — «Приспособляется». И он
мне подробно рассказал образчик из жизни школы, особенно близ-
ко наблюдавшейся им. Все дело, конечно, в том, что родители хо-
тят религиозного воспитания детей и помогают духовенству во
всем, что оно придумывает для обхода закона. Так, в одном городке
священник устроил образовательные прогулки детей за город. Этот
священник — молодой, веселый, умный, прекрасный педагог —
идет с толпой детей в поля, в леса и действительно объясняет им
многое о растениях, животных, явлениях природы, о разных попа-
дающихся по пути сооружениях и т. п. Дети от него в полном вос-
торге. Но разумеется, священник находит при этом случай говорить
и о религии, а возвращаясь с прогулки, вся компания заходит для
отдыха в церковь, и здесь уже происходит правильная катехизация
Дети довольны, родители довольны, преподавание религии совер-
шается успешнее, чем при школьных уроках, а начальству не к
чему придраться, тем более что неудобно чересчур возбуждать него-
дование родителей.
Разными способами, таким образом, вера, изгнанная из шко-
лы, доходит к детям вне ее. Конечно, Церкви для успеха в этом
приходится все более повышать качественный уровень своего пре-
подавательского персонала.
Повторяю, что мой собеседник был просто любознательный на-
блюдатель, лично нерелигиозный и менее всего способный симпа-
тизировать римскому католицизму.
Думается мне поэтому, что католицизм если и потерпел во Фран-
ции сильные удары, то упорно защищается и почерпает для этого
силы в том, что в самом населении имеются значительные массы
верующих, восстающих против антирелигиозной политики прави-
тельства.
1 • оследние годы
парижской жизни
(1887-1888)
В моей жизни не было эпохи более тяжелого и мучи-
тельного перелома, как жизнь в Ле-Ренеи. Но это время, казалось
бы такое мрачное, у меня и тогда согревалось каким-то внутренним
светом, а теперь вспоминается в тихом, торжественном ореоле, пол-
ное поэзии.
Мы переехали в Ле-Ренси вдвойне невольно. Только что пере-
несли мы время ужасной болезни Саши, о которой и теперь вспо-
минаю с дрожью по телу. Когда-нибудь,’ если Бог даст, запишу и
эти мучительные месяцы, в течение которых мы ежедневно ждали
смерти Саши (он был болен менингитом), но смерть не приходила,
не проходили и припадки болезни, эти ужасные боли головы, от
которых несчастный кричал как в пытке, эти конвульсии; продол-
жалось мучительное лечение, падавшее на меня, никогда не схо-
дившие мушки, которые я ежедневно сдирал, сдирал, при криках
мальчика, со сжатыми зубами, ежедневно спрашивая себя: из-за
чего я его мучаю? Все равно помрет! Но невозмутимый доктор, не
подавая никакой надежды, повторял: «Мы обязаны все сделать,
пока он жив...» Месяцы он провел с мушками (пять штук), месяцы
днем и ночью лежал у него лед на голове, месяцы он питался
клизмами, вечно принимал лекарства, которые приходилось за-
ставлять принимать угрозами, криками: «Глотай непременно, си-
лой воли!» И случалось силой вливать, разжимая челюсти мученика.
Боже мой, сколько я вынес! Я бы десять раз согласился сам умереть!..
Но не нами выбирается крест... Проглотит, бедный, и вдруг — рвота.
Опять кричишь: «Не смей, не смей!» — и это часто помогало. Это
ужас — быть средневековым палачом маленького существа, кото-
рое любишь больше всего на свете. Но когда попадались часы, сво-
бодные от мучений, когда Саша чувствовал себя лучше — чего я
только не делал, чтобы скрасить ему эти часы’ Я выдумывал беско-
нечные сказки, игры, доступные больному, носил его, покупал
игрушки. Я утешал себя: «Завтра помрет, пусть проведет счастли-
вую минуту...»
Несчастная Катя тоже билась с больным, дежурила попеременно
Тени прошлого
537
со мной, но, измученная сама, рыдала, затыкала уши, убегала
при припадках. Это была пытка, ужас, которого и выразить не в
состоянии.
И мы жиди под этим дамокловым мечом еще долго. Случалось
потом в течение года, что мальчик целый месяц хорош. Потом вдруг
начинаются грозные признаки: косоглазие, страхи, рвота и так далее.
Это было испытание, которое равнялось только глубине пропас-
ти, из которой оно должно было меня вытащить — или, лучше
сказать, нас.
Наступали летние грозы, и близился праздник 14 июля, годов-
щина их республики. Саша был сравнительно хорош; лед с головы
сняли, питание улучшилось, хоз я остальной режим продолжался.
Мальчик немного ходил. Доктор объявил, что его обязательно вы-
везти в деревню, что это единственный шанс воспользоваться улуч-
шением хода болезни, приводившей его в недоумение. Мальчика
раньше приговорил к смерти сам Жюль Симон — знаменитость,
выше которой не было в Париже.
Доктор потом цитировал Сашу на лекции как случай необыкно-
венный, а мне (уже в Ле-Ренси) сказал раз: «Знаете ли, что вы
должны считать себя необыкновенно счастливым: от таких болезней
люди не выздоравливают». Итак, нужно было везти Сашу в дерев-
ню, притом же до 14 июля, так как шумный праздник с бесконеч-
ными ракетами (мы жили на avenue Reil, около самого парка Мон-
сури, где дается великолепный фейерверк) — этот праздник был
опасен для мальчика.
Одновременно с этим у меня произошла история с префекту-
рой, о чем тоже скажу, если придется. Меня хотели застращать и
заставить выехать из Франции, но благодаря заступничеству Кле-
мансо дело кончилось тем, что министерство согласилось, чтобы я
выехал только из Парижа на некоторое время, чтобы оно имело
возможность «смотреть сквозь пальцы».
Все это было, по существу, нелепо, потому что я уже не зани-
мался никакой политикой. Как бы то ни было, нужно было подчи-
ниться, тем более что случайно это совпадало с предписанием док-
тора для Саши.
Ехать, но куда? Я выбрал Ле-Ренси. Во-первых, эго местечко,
находясь в часе езды от Парижа, в то же время принадлежит уже к
департаменту Сены и Уазы — стало быть, удовлетворяло требова-
ниям министерства. Во-вторых, мой издатель рекомендовал его как
чудное, лесистое место. Это оказалось справедливо, и при осмотре
Ле-Ренси очаровало нас с Катей своей деревенской роскошью. В-
третьих. доктор одобрил выбор. В-четвертых, Ле-Ренси было до
538
Л. А. Тихомиров
того даже неведомо эмигрантам, ни одной души их там не было, а
путешествие туда было нелегко, потому что Восточный вокзал да-
леко от Латинского квартала. Мне же эмигранты тогда надоели,
осточертели до отвращения, я жаждал быть один с чем-нибудь ре-
альным: с лесом, буржуа, лошадьми и коровами —* с чем угодно,
только подальше от этих фраз и от этих людей, которые мне опро-
тивели своей глупостью (как мне казалось).
Я также рад был поселиться в месте жительства моего издателя.
Думал, что через него заведу знакомства с французами. Я же инте-
ресовался ими вообще, а в частности — ввиду необходимости жить
французской литературной работой.
Мы наняли в Ле-Ренси отдельный флигель в доме мсье Депре
ля, на avenue Thiers, № 49. Двор Депреля был довольно обширен; в
середине находилась площадка, скрытая под тенью двух гиган ских
вязов; этим вязам, имевшим в обхвате около девяти-десяти аршин
каждый, обитатели считали более тысячи лет. Их ветви покрывали
чуть не весь остальной сад, расположенный вокруг площадки. За
садом шла вокруг полоса двора, вроде широкой дороги, а затем с
трех сторон дома и заборы, с четвертой — улица. Все было чисто
выметено, подрезано, высыпано песком, в саду масса цветов, осо-
бенно лилий и роз, все благоухало и красовалось. Мы были очаро-
ваны после нескольких лет городской гадости. Депрель дал и нам
маленький кусочек земли для огорода, на пять небольших грядок.
Вокруг дома Депреля во все стороны, по всем улицам тянулись
роскошные дачи с вековыми садами. В двухстах шагах от нас осо-
бенно хороша была совершенно пустая поляна на легком косогоре,
обрамленная роскошными великанами каштанами, а местами за-
росшая леском. Она подымалась в развалинах бывшего дворца Луи
Филиппа*, теперь густо заросшего лесом, местами труднопроходи-
мым. Под этим лесом вдоль улицы видны подземные галереи со
сводами.
Налево из нашего двора шли такие же лесистые улицы, минут
через десять приводившие в настоящий дикий лес, еще сохраняю-
щийся на нескольких стах (около 600, кажется) десятинах про-
странства. Вообще, та часть Ле-Ренси, в которой мы поселились,
построена на месте некогда страшных ра сбоями дремучих лесов Бонди;
леса Бонди до сих пор служат темой страшных романов. Остатки
этих лесов, когда-то тянувшихся на сотню верст, составили имение
Луи Филиппа: ему принадлежало Ле-Ренси. Нынешняя школа есть
не что иное, как его охотничий дом, прежде бывший среди леса. В
Ле-Ренси и теперь еще охотятся парижане. По изгнании Луи Фи-
липпа Наполеон ПР для уничтожения его влияния приказал рас-
Тенипрошлиго
539
продать его имение враздробь местным и пришлым жителям, кото-
рые, захватив клочки достояния бывшего короля, конечно, стали
уже из интереса верными поддерживателями империи и ничего на
свете не боялись так, как возвращения Орлеанов.
Так вот почему так дивно могуча зелень Ле-Ренеи. Все эти вели-
каны, затеняющие все дворы, прожили столетия вольной лесной
жизнью, прежде чем попасть в узкие рамки каменных заборов бла-
гополучных буржуа или тружеников крестьян.
Другая часть Ле-Ренси, примыкающая к вокзалу, — старая,
приличная и тоже зеленая, но имеет вполне городской вид — с
магазинами, большими домами, железными большими рынками и
тому подобным.
Собственно, нанятый нами флигель был довольно дрянной. Это
было трехэтажное здание. Внизу — сараи. В следующем этаже кро-
хотная квартира из трех комнат, в следующем (по той же лестнице)
еще квартира, такая же дрянь из трех комнат.
Каждый этаж порознь был чересчур тесен; сверх того, немысли-
мо было подвергаться риску жить в такой тесноте с дрянными
соседями, если бы кто-нибудь занял другой этаж. Поэтому мы на-
няли оба, хотя это было много для нас. В нижнем этаже лестница
тоже была наша, равно как и часть сарая. В общей сложности образо-
валось у нас огромное владение старинного фасона, несклаоное,
неуклюжее, неудобное, но просторное. Катя заняла верх, я ночевал
там же, а занимался внизу, в пустом этаже. Мебели у нас почти не
было, и я чувствовал себя как-то и жутко, и отрадно в этой голой,
фантастической пустоте и тиши, где подчас ухо не схватывало ни
звука, кроме шелеста дерев. По улице нашей в час не проходило и
одного человека, а повозки не слышалось целый день. Старый-пре-
старый дом только сам как-то фантастически скрипел и издавал
необъяснимый треск. «То были тени предков или мыши...» Особен-
но ночью подчас становилось суеверно страшно от этих таинствен-
ных звуков.
Мы сразу очутились в одиночестве, сначала относительном, а
потом абсолютном; прислуги у нас сначала не было. Исполнять кое-
какие необходимые услуги взялась старуха мадам Преста, эльзаска
родом, служившая консьержкой у Депреля и жившая возле нас в
бывшей оранжерее, теперь имевшей вид какого-то нелепого сарая,
с огромными окнами, кое-где цветными стеклами, сырого, холод-
ного. Старуха жила одна как перст, вечно в работе, больная, хилая,
но добродушное, милое существо, полное покорности воле Божией.
Она полюбила нас и Сашу. Сам Депрель и жена его, бывшие кол-
басники Парижа, круглые, здоровые, сытые, были вообще весьма
540
Л. А. Тихомиров
милы., веселы, любезны; у них были детишки лет шести-семи, тоже
здоровые и розовые. Разбогатев как-то случайно, Депрель вздумал
пожить рантье и купил это прелестное местечко. Сами они занима-
ли большой дом в глубине двора. Сверх того, были еще два флиге-
ля: один в глубине сада, где жила семья рабочих, другой, незаня-
тый, — на улицу. Наконец, с переулка глухой стеной позади нас
еще две-три квартиры, тоже занятые рабочими семьями.
Парижские знакомые сначала навещали нас, хотя редко, потому
что все-таки было далеко. Все-таки и в это время мы были по пять-
шесть дней совершенно одни. Но посещения все сокращались, а к
зиме и вовсе прекратились, конечно.
В деревне была, конечно, аптека, даже хорошая, и доктор Пье-
даллю, весьма добросовестный, искусный и не ленивый Само со-
бой, мы все это разузнали раньше, чей переехать. Лед, который
нам всякую минуту мог понадобиться для Саши, тоже можно было
доставать. Наконец, доктор обещал нас изредка навещать, что и
исполнил. Вообще, мы очень полюбили нашего доктора, умного,
искусного врача и очень хорошего человека. Сашу спас только он —
конечно, по воле Божией, но, во всяком случае, он сделал все, что
должен и может сделать человек. Вечное спасибо ему!
Перебравшись в Ле-Ренси, мы чувствовали себя в бодром на-
строении переселенца, заброшенного в отдаленную пустыню. Нача-
ли устраивать свои апартаменты, просиживали дни в саду, под вя-
зами, гуляли. Я расположил свой рабочий кабинет внизу и стал
работать. Саша сразу стал чувствовать себя лучше. Он был хилым,
измученным ребенком, припадки время от времени возобновля-
лись, да и в хорошее время он требовал ежеминутного ухода и
надзора. Ни на секунду его не оставляли одного. Он особенно легко
был подвержен припадкам страха — отчаст и перед действительны-
ми предметами (собака, паук и так далее), отчасти совершенно фан-
тастического (иногда в яркий день боялся быть в комнате даже на
аршин от матери или меня, и его приходилось брать на руки и
какими-нибудь рассказами отвлекать от галлюцинаций). Но все же
он ходил, крепчал, цвет лица к нему возвращался, и он наслаждал-
ся новой обстановкой, не мог налюбоваться на эти могучие вязы,
рвал цветы, наблюдал насекомых — жил в задумчивом, полутом-
ном погружении в природу. Шалить он не мог, но, как старичок,
жил в каком-то созерцании.
Мы не гуляли в это время далеко: он был слишком слаб. Но
каштановая поляна была достаточно близка. Прелестное местечко. С
улицы-шоссе на нее нужно было переходить через небольшой ров.
по тропинкам. Далее, вся залитая солнцем, она картинно подыма-
Тени прошлого
541
лась, вся на виду, обрамленная густой полосой тени от каштанов, а
сама ярко-зеленая; на высоте виднелось несколько разбросанных
черных можжевельниковых деревьев, в душистой тени которых мы
любили отдыхать, а на заднем плане виднелась густая стена леса,
покрывавшего развалины дворца. Туда уж приходилось взбираться
по крутизне, по вьющимся тропинкам среди густой заросли.
Сколько благодетельных часов провел я на этой поляне, возле
играющего ребенка, сам погруженный в душевный отдых одиноче-
ства или в свои думы... А думал я о многом... Во мне росло что-то
новое, чего значения я сам еще не понимал, из чего не видел
выводов, но что-то сильное, которого правду я ощущал с осяза-
тельностью, не допускавшей никаких сомнений.
Шура, мой Шура, — как многому он меня научил, без слов,
без понятий, одним настроением, в которое он меня погружал
своими страданиями, любовью, которая во мне к нему разгора-
лась, наконец, запросами своей маленькой, развивающейся души.
Он меня привел к Богу. Тяжко было идти, но этот путь привел к
такому свету, что и теперь не могу вспомнить тяжестей дороги, не
умею изобразить того, чем мучился, невольно вспоминаю только
светлое.
На нашей поляне росло много полевых цветов, иные местечки
ее были бесплодны и сыроваты, здесь росло много хвощей, удив-
лявших Сашу своей кристаллической формой и жесткостью; были
какие-то таинственные норки, в которых мы предполагали змеи
или мышей. Часто здесь паслось стадо коров, а иногда несколько
ослов, чрезвычайно ручных, которые сами подбегали к прохожим в
расчете на какую-нибудь подачку.
На одного осленка я иногда сажал Сашу, крепко держа его в
руках Мальчик был в страхе и восторге, хотя осел обыкновенно
через десять—пятнадцать шагов выскальзывал из-под него и убегал.
Хороша была поляна наша и ночью, при яркой луне, то прорезыва-
ющейся из-за каймы дерев, то скрывавшейся. Саша особенно удив-
лялся, что луна как будто следовала за нами; этот оптический об-
ман в холмистой и лесистой местности был поразительно реален,
так что я сам только рассуждением мог ему не поддаваться.
Катя душевно отдыхала в этой прекрасной местности, при виде
оживающего мальчика. Часто она была спутницей наших прогулок,
чаще — занималась своим хозяйством, для которого ей на первых
порах пришлось обегать Ле-Ренси, все разузнать: где лучше мясо,
коровы, где рынки и так далее. Она познакомилась с мадам Деп-
рель, с мадам Преста, сидела у них, болтала с ними. Другом Саши
скоро стал Стал, старая умнейшая собака Депреля, которая играла
542
Л. А. Тихомиров
с детьми так умно и осторожно, как будто человек, никогда их не
обижая и только убегая, если они ее уж слишком мучили. С детьми
же Саша сходился туго, он не moi играть с ними по слабости и
боязливости, да сначала и не знал по-французски. С детьми Депреля
он сошелся лишь через несколько месяцев, хотя это были славные
девчурки. Мы со своими соседями — огородниками, молочницей и
тому подобными — скоро свели шапочное знакомство, но мой из-
датель скоро разорился и уехал, так что мы почти и не видались.
Его дочь... тоже куда-то девалась.
Неподалеку от нас была церковь (католическая) на берегу быв-
шего королевского пруда, довольно большого и очень глубокого
Кругом по берегу высились гопол я-гиганты, таких я не видал даже
во Владикавказе. Церковный колокол, как ни жалок он у католи-
ков, напоминал что-то родное, знакомое сердцу, и часто мы сиде-
ли у пруда, слушая этот звон и наблюдая рыболовов-любителей,
которые терпеливо сидели с удочками вокруг пруда. Рыбы в нем
было маловато, но лебеди, постоянно плававшие, очень скрашива-
ли это и без того хорошенькое местечко.
В четверти часа ходу от нас начинался настоящий лес. Мы снача-
ла в первое лето (мы прожили в Ле-Ренси более года: два лета и
одну зиму) мало им пользовались, потому что и без того в Ле-
Ренси была масса прелестных мест, притом же менее диких. Лес,
совершенно запущенный, перевитый огромными кустами ежевики,
в несколько саженей длиной, с массой ягод, был прекрасен, но
казался чересчур дик для нас, отвыкших от глуши Эгот лес лишь
на следующее лето стал местом моих ежедневных прогулок.
Как определить сущность моего тогдашнего настроения?
У меня было два существенных течения. Во-первых, ясное созна-
ние, что мои старые интересы, идеалы, а стало быть, и вся жизнь
вертелась около чего-то фантасгического, выдуманного, вздорного.
Моя личная практика заговорщика, мое мало-помалу увеличиваю-
щееся наглядное знакомство с действительностью французской по-
литики, мое, наконец, теоретическое, тоже все накопляющееся зна-
ние социальных явлений — все меня убеждало, что наши идеалы,
либеральные, радикальные, социалистические, есть величайшее умо-
помрачение, сграшная ложь, и притом ложь глупая.
Не сразу я отверг все. Сначала я отбросил самое очевидно глу-
пое, то есть такие нелепости, как терроризм, анархизм. Некоторое —
недолгое — время я оставался на точке зрения какой-то революци-
Тени прошлого
543
онной умеренности, то есть устанавливал себе практичные средства
для умеренно нелепых целей. Очень недолго и некогорыми частич-
ками души я был, так сказать, либералом. В это время я жестоко
критиковал революционеров, насмехался над ними, возмущался их
действиями, вообще очень правильно говорил, чего не должно де-
лать. За время моего пребывания в Ле-Ренеи ко мне сначала еще
обращались с разными предложениями эмигранты и российские
революционеры. Я их всех отстранял прямо или увиливал от них.
Так, приехал ко мне X. (назову его так), заявляя, что никому уже
не верит, кроме меня, и, имея 7000 рублей, которые желает посвя-
тить «на дело», предлагает мне ими распорядиться. Я охотно его
принимал, много с ним говорил, объяснял ему, что ни одно «дело»
никуда не годится, от денег отказался и посоветовал ему ехать в
Россию (он был легальный) и свои деньги употребить для разыс-
кания денег на основание порядочной, честной, цензурной газеты.
Его это крайне удивило. «Но что же писать под цензурой?» Я ему
доказывал, что цензура никогда не в силах остановить выражения
мысли, действительно нужной обществу, действительно вытекаю-
щей из данных условий. Другой раз приезжала какая-то барышня
со всевозможными планами организации. Я говорил ей о военном
заговоре. Она утверждала, что это невозможно, а возможен лишь
террор. Я всеми силами убеждал ее, доказывая нелепость террора,
но, кажется, не убедил. Когда Тонконогов (эмигрант) задумал воз-
вратиться в Россию и спрашивал моего совета, подать ли прошение
об этом, я его горячо поддержал. Я ему объяснял, что честные,
порядочные люди вполне могут жить и действовать в России. Все
это в глазах эмигрантов было ужасно. На их разные мелкие глупос-
ти: то о каком-нибудь съезде, то о разных спорах — с поляками или
между своими фракциями — и тому подобное я отвечал критикой,
язвительным смехом, отказами и так далее. Когда кто-нибудь из
«нелегальных» собирался в Россию «действовать», я его разубеждал
на все лады...
Осенью ко мне приезжала С. М. Гинсбург, своего рода знамени-
тость, опять с разными широкими предложениями, программами
(между прочим, о газете, которая и вышла, хотя без меня). Ну уж
с этой я говорил напрямки, потому что в это время уже дошел до
полного отрицания этих глупостей, да и барышню было жаль, так
как явно шла на гибель. Она, однако, осталась при своем, заметив
с удивлением: «В сущности, он совершенный монархист». Расста-
лись мы тем не менее дружно.
Это было, впрочем, несколько позднее. Но уже летом 1886 года
я вступил в явный разрыв с «Народной волей», написал статью с
544
Л. А. Тихомиров
резким отрицанием террора. Лавров и М. Н. Ошанина пришли в
ужас, равно как и Русанов, и отказались ее печатать.
Вообще, отрицал я в революции почти все, даже иногда все. Но
что же делать? Что есть положительного? Вот был вопрос тяжкий.
Мой тогдашний друг Павловский, связь моя с которым тоже
злила революционеров, тоже все отрицал. Я его любил за это, за его
большой ум, который гибко и ясно понимал глупость и ловил
фразу на ее пустозвонстве. Но Павловский как-то и не нуждался в
положительном. Наблюдать, приобретать независимое положение,
развиваться, наслаждаться искусством, наукой — чем это не поло-
жительное? Его это и удовлетворяло. Но тут я уже с ним расходился.
Мне невозможно было отрешиться от того, что жизнь имеет более
глубокий смысл, а стало быть, есть и для отдельного человека иная
роль, иная деятельность.
Где она? В чем? Я долго оставался социалистом, хотя и с проре-
хами. Но и социализм мой весьма трещал, и, вообще говоря, поло-
жительное у меня отсутствовало. Это было состояние до крайности
мучительное. Мое прошлое представлялось по малой мере нелепое-
т*>ю, зла в нем — бездна. Из-за чего?
Я всей душой жаждал реального, действительно существующего.
Его искал в истории. Читал в это время я бездну, и моя мысль
становилась все более решительной, самостоятельной. Реальное меня
привлекало во всем. Я отдыхал дущой, глядя на садовника, роюще-
гося в грязи. Это — нечто действительно существующее, а потому
во много раз выше оно, нежели фантазия rue Saint-Jaques, 328, или
Glaciere и avenue Reille и прочих домов умалишенных! Я уважал
дерево, растущее перед моим домом, муравьев, которые копоши-
лись на нашем огороде: все это действительно существует и по-
своему занято делом. Тем более искал я реального в своей личной
жизни. Не много ясного тут было. Зачем я живу вообще? Как суще-
ство разумное, каким вечным задачам должен служить? Все это
было под вопросом, сомнением, критикой и огрицанием. Тем, од-
нако, жгуче подымались требования того немногого, что я чувство-
вал несомненно реальным. И что же? Все это немногое, последнее
достояние, без которого меня бы уже ничто и с жизнью не связы-
вало, — все это находилось разбитым, расстроенным, обессмыслен-
ным мною самим.
Родных я любил, отца и мать. Они мне вспоминались тяжко,
мучительно даже тогда, когда я был в полном увлечении револю-
циями. Как вспомнишь их постылую, одинокую жизнь — словно
нож резанет по сердцу. Я гнал от себя мысль о них, но хорошо,
пока было чем гнать. «Я пожертвовал родными великому делу. Я
Тени прошлого
545
жертвую и всем, самим собой, всем на свете. Прочь же мысли». Ну
хорошо, так было прежде. Но вот «великое дело» пошло к черту, его
нет и не было, а была одна чепуха и нелепость. Из-за чего же я
осудил на муку отца и мать? Мне вспомнился голос отца, тихий,
просящий: «Мы уже старики, тяжело жить, друг мой, надо кому-
нибудь заботиться о старости...» Я ведь чувствовал это, я не камень
был, а я все же бросил их через месяц, тайком, обманом, удрал,
оскорбил и презрел просьбу старика.
Эти воспоминания резали, мучили. Я вступил в переписку с
Новороссийском. Мне ответили, правда мать, отец иногда припи-
сывал две строки, в которых только благословлял. Итак, он про-
щал, прощал, но и только. В радостных и любящих строках матери
не было молчаливого упрека отца. Но все же сердце ныло. Конечно,
я разбил их жизнь и ничем не могу этого поправить. Как бы угады-
вая это, мать писала, сколько счастья им, старикам, доставляют
наши девочки, Вера и Надя...
Это, конечно, утешало меня, но зато сами Вера и Надя — что с
ними будет? Старики умрут, и потом? Я, конечно, не имел личного
чувства к детям, которых едва помнил грудными младенцами. Но
долг-то разве не ясен? Все прочее — задачи общественные и так
далее, — все это проблематично, но уж ясно, зоологически ясно,
чго отец нужен для детей и без отца дети пропадают. За что же я
народил на свет этих девочек, которых забросил как щенят? И,
думая об этом, я начинал любить этих сирот своих, вспоминал их
все больше... Мать, кстати, и карточки их прислала, а также посто-
янно и много о них писала.
Если те дети даже становились мне родными с некоторым на-
пряжением воображения, то около меня стояло существо, которое я
любил уже прямо, непосредственно, которого вынянчил и за кото-
рого боролся со смертью вот уже несколько месяцев. Этот злополуч-
ный, хилый, больной Саша — куда я его вогнал? Что я для него
сделал и что готовлю? Чему я его буду учить, к чему готовить, в
какую жизнь вводить?
Мне вспоминались несчастные эмигрантские дети, растущие ка-
кими-то зверьками. И о своем вспоминал. Малютка едва лепечет, а
какая-нибудь дура К. или Д., самодовольно хихикая, спрашивает:
«Шура, да скажи же, ты анархист или народоволец?» Ребенок,
коверкая язык, лепечет: «ахист», «адось», и эти дубины в восхище-
нии: «Ты ‘'адось", народоволец! Милочка!»
Стыдно, гнусно на душе становилось.
Бедный мальчишка! Он уже начинал понимать, что вот кругом
нас французы. Он даже не понимает их. А мы — кто? Вон Максим
35 Заказ 2695
546
Л. А. Тихомиров
плохо говорит по-русски и по-французски. К го он? Немец. А мы?
Мы русские. Что же такое русские? Где Россия? Что за страна?
Извольте-ка объяснить! И почему мы, русские, здесь, во Фран-
ции? Плохая ли страна Россия? И вообще — в чем дело? Это просто
безвыходные вопросы. Что скажу я о России? Я, который сознаю,
чю она в миллион раз выше Франции, могу ли я повернуть язык
на хулу? Идем в Ле-Ренси к пруду, там церковь... «Что это?» —
«Церковь». — «Что такое церковь? Зачем туда идут люди? Что там
делают они? Почему слышен орган?»
Извольте объяснить!
Что же я' даю, что дам сыну, которого люблю, которому желаю
счастья, в котором, в конце концов, весь мой интерес к жизни?
Думаешь, конечно, и о Кате. Все же муж. Затащил ее в яму,
откуда нет выхода. Но, допустим, это не так жгуче. Она все же
взрослая, но сын, ребенок!
Все, в чем реально ощущаешь свой долг, что любишь, — все
устроено не только глупо, но прямо разбито, расстроено, в полном
безобразии.
Россия вспоминается тоже реально. Ведь как-никак я люблю ее.
Хорошо в ней или худо, умна она или глупа — это вопросы тем-
ные, хотя все же и они скорее против меня. Вспоминается, что в
России не худо живут, во всяком случае, не хуже Франции. Исто-
рия чарует своим колоссальным величием. Но оставим все это. Дело
в том, что я люблю эту страну, этих людей! Я люблю и степь, и
болота, и горы, люблю бородатого мужика, люблю базар, кучи
арбузов, запах дегтя, баранки... Все это встает передо мной, и...
ничего этого для меня не существует. Около меня этот противный
француз, все это мне чужое, которое не мое. Из-за чего? Для чего?
Мука!
И еще — самое главное — вспоминается русский храм, лампа-
ды, таинственное мерцание золотыми искрами иконостаса, молит-
венное Рение, Эти минные толпы со свечами, торжественный или
задумчивый колокол. О Боже мой, как это вспоминалось, вспоми-
налось особенно потому, что на душе вставало что-то странное,
мистическое, чьего имени я не знал.
Это была вторая половина того, что оказывалось во мне суще-
ствующим.
Я искал реального в мире.
Я почуял Бога в себе или около себя.
Строго говоря, я не был вполне безбожником никогда. Я только
не верил в Бога, я имел материалистическое миросозерцание. Но я
как-то боялся воевать с Богом, меня от этого что-то удерживало.
Тени прошлого
547
Один раз по всю жизнь я написал: «Мы не верим больше в руку
Божию*, и эта фраза меня смущала и вспоминалась мне как ложь и
как нечто нехорошее.
И это потому, что не имел теории Бога и имел теорию без Бога,
но в то же время давно уже ощутил нечто таинственное, чего не
понимал и не мог, однако, отрицать.
Еще в России, в 1879—1881 годах, я, переживая жизнь заговор-
щика, почувствовал, что мы все и все окружающее, воображая
делать все по-своему, действуем, однако, словно пешки, двигае-
мые чьей-то рукой, ввиду достижения цели не нашей, а какой-то
нам неизвест ной. Меня удивляло присутствие какой-то руки не только
в общем ходе нашей политики, но прямо в судьбе моей и моих
товарищей. Эта неизвестная рука действовала так властно, что я
испытывал суеверный страх и отчасти обиду: «Что же я за дурак
такой, что буду действовать в чьих-то, неизвестных мне целях. Я
думал, будто работаю на такое-то дело, а выходит, что я работаю
на совсем иное. Что за чепуха!» Поразила меня и смерть покойного
Государя, которая была совершенно против всяких расчетов и, судя
по-человечески, не должна была случиться. Об этом всем я когда-
нибудь напишу особо. Пока довольно ска гать, что я уже давно не
мог отрешиться от ощущения какой-то всесильной руки, нами дви-
гающей буквально безапелляционно. Я рассудком считал это суеве-
рием, но в чувстве не мог отделаться от впечатления.
Когда болезнь Саши подвергла меня настоящим пыткам, я, с
одной стороны, почувствовал в себе прилив бороться до крайнос-
ти, с другой — у меня явилось нечто вроде молитвы. Я не молился
общепринятыми знаками, но я обращался к кому-то в душе, в
сердце. К кому? Я не знал, и даже знал, что не к кому, а все-таки
обращался... Я молил кого-то о пощаде, я кому-то давал обеты. Я
иногда говорил в себе: Господи, если Ты есть, помоги... Я Тебе
обещаю то-то и то-то, если Ты есть. Чго обещал я? Я обещал все
вещи более морального характера: исправиться в разных пороках...
Увы, не по силам оказалось, но не в том дело. Факт в том, что душа
моя молилась. Это составляло большой перелом во мне, который
могла вызвать только невыносимая мука, какую причиняла мне
болезнь Саши.
Раньше, еще незадолго, я думал иначе, преисполненный созна-
ния своего человеческого величия. Когда мне было тяжко, я чув-
ствовал позыв молиться, но сдерживал себя сурово и гордо: «Нет,
если Ты есть, Господи, то не думай, чтобы я стал молиться из-под
палки. Когда мне хорошо, я не думаю о Боге, я не верю в Него. Не
подлость ли, не малодушие ли обращаться к Нему, i огда мне пло-
хо?» Так я рассуждал приблизительно.
35*
548
Л. А. Тихомиров
Впрочем, странно. Я хранил тщательно образок святого Митро-
фана, никуда без него не выезжал и часто даже не выходил. Вечно
носил в кармане и чувствовал себя спокойным. Когда же со мной не
было моего талисмана, я ждал беды. Этот образок, благословение
матери, был мною брошен в 1873 году, и через месяц я поплатился
за это тюрьмой 1873—1878 годов. Однако образок не пропал. Он
как то непонятно очутился у брата, мать его там разыскала и мне
привезла в сан кт петербургскую в тюрьму, в 1877 году. Месяца
через два я был выпущен и с тех пор никогда не решался его
оставить. Все бросал, но не его.
Итак, чувство суеверное или, правильнее, мистическое у меня
было. Но Богу я все-таки не молился. Болезнь Саши меня сломала.
Гордость исчезла, и я молился сам не знаю кому — тому, кто есть,
если он есть. Я почувствовал себя таким слабым, что уже не боялся
унижения и молился: «Если ты есть, помилуй, помоги».
Поправление Саши наполняло меня чем-то вроде благодарности
неизвестно кому, хотя и страх не исчезал, потому что Саша каждую
секунду мог свалиться. Он жил именно «под Богом». Собственно, я
не помню, чтобы я благодарил эту таинственную силу, но, при-
знаться, ее не переставал ощущать. Помимо Саши, помимо всего
прочего, я, как сказано выше, вообще чувствовал себя в разгроме,
окончательно растерялся в своих понятиях. Работал и думал я много.
Когда настали дожди, а потом зима, я вел жизнь пустынника. У
себя внизу, во втором, пустом, этаже, я шагал по голым комнатам
один-одинехонек. Сверху слышался иногда стук шагов Кати или
Саши, но по целым долгим часам я оставался один. Случалось,
работал Часто случалось — просто думал, ломал голову. Что правда?
Как жить? Что делать? Вместе с образком святого Митрофана я
вывез и хранил также маленькое Евангелие, подарок сестры Маши.
«Не знаю ничего лучше этой книги и дарю ее на память моему
дорогому другу» — такую на ней надпись она сделала. Евангелие я
всегда время от времени читывал и умел даже привести подходя-
щую цитату. В Ле-Ренси меня особенно к нему потянуло, и вот я
попал в какую-то фантастическую, сверхъестественную, сумасшед-
шую, как иногда сам называл, полосу. Я буквально вел разговоры
с кем-то по своему Евангелию.
Теперь, когда я уверовал в Бога разумом, когда и сердцем стал
способен хоть иногда вполне искренне сказать: «Верую, Господи,
помоги моему неверию», когда я и в церковь хожу, и Богу мо-
люсь, и исполняю все обязанности православного, насколько, ко-
нечно, хватает душонки дрянненькой, — теперь уже этого не быва-
ет. Напрасно бы я стал просить у Бога ответа. Не бывает его. Да и ни
Тени прошлого
549
к чему. Обязанности мои Господь мне показал в учении Церкви, в
книгах отцов. О чем спрашивать непосредственно? Стоит подумать,
вспомнить — и ответ без того ясен. А если не хочешь, не в силах
исполнить — что же, сам виноват. Спрашивать все таки не о чем. Да
притом на это есть духовник. Исак, я не жалуюсь и не удивляюсь.
Дело понятное. Но я только отмечаю факт. Теперь этого не бывает,
но тогда дело шло просто поразительно.
Лежу я на своей кровати, один, все тихо, только ветер воет в
окнах да дождь шелестит со всех сторон. Лежу и думаю, думаю. Обо
всем" и что правда, и что мне делать, и что есть. Ведь и это вопрос
хотя не возвышенный, но очень жгучий. Голова мутится. Беру Еван-
гелие, развертываю, глядь — прямо ответ на мысль. Но ответ не-
удобный. Думаешь: «Да как же, ведь вот какие возражения против
этого». Откроешь — снова О1вет, и так дальше. Ну, иной раз прямо-
таки разговор, долгий, серьезный. Я от себя говорю, Евангелие —
от себя. Я ничего вначале не понимал, сам находил, что чудачество,
но обаяние этого таинственного разговора было слишком сильно, и
я не мог от него отстать. Ответы были так удачны, систематичны,
что я был увлечен разговором, словно с каким-нибудь мудрым,
опытным человеком.
И вера вливалась в меня с каждым днем, вера беспорядочная,
неясная, вера неизвестно во что. Веру ясную, догматическую мне
неоткуда было взять, и я еще о ней мало думал. Но стал припоми-
нать молитвы и не молился формально, но начал иногда распевать
свои молитвы, пробуждая в себе воспоминания церковных мотивов.
Помнится мне, при этой ревизии оказалось, что я даже иных мест
Символа веры не мог вспомнить... А молитвенника не было.
Мои таинственные беседы с Евангелием большею частью каса-
лись чисто высших вопросов миросозерцания. Что правда? В чем
обязанность моя? Но случалось, искал я утешения и совета в тяж-
ком угнетении своим безвыходным материальным положением. И
вот в одну такую минуту нервного мистического состояния, попа-
дается мне ответ, «...и избавил его от всех скорбей его, и даровал
мудрость ему и благоволенце царя египетского фараона» (Деян. 7,
10) и так далее. Этот ответ мне упорно попадался много раз. в
разные дни. Он меня поразил этой настойчивостью.
Надо сказать, что в это время я настолько не думал о России, то
есть мысль о возвращении мне даже в голову не приходила, и тем
более я даже и представить себе не мог получить прощение Государя.
Много невероятностей я мечтал за неимением действительности, но
уж никак не эти Даже обратив внимание на приведенный стих,
после его упорного повторения я вес же ни на секунду сначала и
550
Л. А. Тихомиров
долго не применял его к России, а подумал, что речь идет о каком-
нибудь выдающемся заграничном правителе или политическом дея-
теле. Сначала я думал: «Не Клемансо ли?» Он ко мне относился
действительно весьма благосклонно и тогда был близок к власти.
Потом часто думал, что это в переносном смысле, и при столкнове-
нии с каким-либо выдающимся лицом думал: «Не мой ли это царь
египетский?»
Но впоследствии, когда мой хаос мыслей начал улегаться и я
действительно пришел к известной «мудрости», то есть не только
отрицательно, но и положительно отрекся от старых нелеп ых идеа-
лов, стал христианином, понял цели жизни личной, а потому и
социальной, — тогда уже, месяцев через семь, я действительно
подумал: «Да не Государь ли это? Не на Россию ли мне Бог указы-
вает?» И это указание Евангелия было первым ободрением мне
обратиться к Государю Без этого я бы никогда не поверил в воз-
можность прощения и мысль моя в эту сторону не направилась бы.
Меня потянуло в церковь. Нашей, православной, не было, ко-
нечно. В русскую парижскую я раньше, само собой, не заглядывал,
да и теперь не считал ее для себя. Во-первых, чтобы побывать в
ней, нужно бы употребить целый день, во-вторых, я ее боялся.
Церковь посольская. Я как-то боялся и стеснялся пойти туда, мне
она представлялась чем-то официальным Сверх того, в сущности,
тогда я и не ощущал сердцем различия и шел в церковь не как
верующий, а как неверующий, шел с духовной пустотой, алчущей
заполнения, но не знающей, какого искать содержания. Была в Ле-
Ренси и протестантская кирха, но этот полусарай-полушкола ни-
когда меня не прельщал, в протестантской церкви я не чувствовал
Бога. Иное дело — католическая. Тут было что-то понятное сердцу. Я
стал туда частенько заходить, молиться не молился, а так что-то
такое в себя впитывал. Орган — не хор, грубо, однако все же звучал
молитвой, и толпа кругом как-то молилась... Брал я с собой и Сашу.
Немного насилуя себя, с запинанием языка и с конфузливостью я
стал отвечать ему о Боге, говорил ему и о Христе. Французские дети
называли его enfant Jesus или le petit Jesus (младенец Иисус). Саша
стал говорить «Иисусик». На Новый год мы выставили в камин
башмак Саши, чтобы посмотреть, не положит ли и нам le petit
Jesus, «Иисусик», какого-нибудь подарка... Признаться, тяжек был
этот Новый год (1887-й). я должен был урывать сантимы у пищи,
чтобы накупить Саше грошовых игрушек и сластей полный баш-
мак. Дорого достались мне эти 70—80 сантимов! Но восторг Саши
был полный. «Иисусик» и его не забыл. Само собой, Саша знал,
что мы наложили башмак, но уж так нравится таинственность
Тени прочного 551
детям. О Христе я часто ему говорил, больше всего, что Он доб-
рый, что Он любит детей, что Он исполняет то, что просят дети.
Говорили и о Боге вообще. Говорили даже и о черте... Я как будто
сам анализировал себе все это, говоря об этом Саше. Я заставлял
молчать .свои сомнения. «У меня сумбур на душе, пусть его не
будет хоть у ребенка...»
Раз, помню, зашли мы с Сашей на кладбище. Стройными ряда-
ми тя_нулись чистенькие могилы, в цветах, с крестами, словно ряд
алтарей. Религиозная тишина царила в городе мертвых. Саша был
удивлен: «Что это такое?» Я ему объяснил и что такое мертвые, и
немного — где их души... Религиозное чувство замечательно охва-
тывало и привлекало мальчика, который, больной, хилый, был в
то время замечательно хорош душой, с какой-то особенной тонко-
стью духовного восприятия. Я учился верить в духовное начало,
наблюдая этого милого ребенка, и сам от него больше получил,
кажется, нежели дал ему.
По мере того как у меня росло религиозное чувство, я становился
все смелее в отношении своем ко всевозможным общественным воп-
росам Я не боялся ценить их, чувствуя, что от них не безусловно
завишу. По мере этого я не боялся сознавать, что в России хорошо
все, что вспоминалось с отрадой. И я начал мальчику говорить тоже
о России. О Царе я сначала ничего не говорил, кроме того, что он
есть. Но я говорил о родных, о сестрах, о дедушке и бабушке, о
русской природе, о величине России. Мальчиг очень всем интересо-
вался. «Но почему мы не в России?» Я объяснял это, что, мол, дела,
нужно... К счастью, мальчику и не требовалось подробных объясне-
ний. Но Россию он все больше узнавал и привык мало- помалу себе
представлять чем-то прекрасным, светлым, желанным.
То обстоятельство, что мальчик оставался некрещеным, тяготи-
ло меня камнем. Я ему этого не говорил, конечно. К счастью, на его
глазах французские дети, гораздо старше его, совершали свое пер-
вое причастие.
Это у них делается торжественно. Особенно девочки — в их бе-
лых платьицах, с цветами, с торжественным видом — бросаются в
глаза. Ну я и замечал мальчику: «Вот подрастешь, тогда пойдешь на
первое причастие».
ш
Зиму 1886/87 года мы провели сурово и одиноко Наша
квартира, старая, щелистая, с жалкими рамами, с дрянными ка-
минами, была очень холодна. Зима же случилась редкая по морозам
552
Л. А. Тихомиров
Снег лежал глубокой пеленой, краны бассейнов приходилось отта-
ивать горячей водой, чтобы потекла вода. Пруды замерзли. У нас в
комнате было около пяти градусов по Цельсию. От холода иногда
казалось, вот-вот замерзнешь. Но благодаря Богу мы даже не боле-
ли, а Саша все больше поправлялся.
Заработки у меня были жалкие. Французская работа давала гро-
ши. Русская тоже негусто. С эмигрантами я тоже не знался, так что
от них «позаимствовать» не приходилось, разве редко. И. Я. (Павлов-
ский) немало мне передавал, но с гримасами, так что я решался
просить только уже в последней крайности, с мужеством отчаяния.
Жили мы нищенски. Летом мне оказал огромную помощь неждан-
но-негаданно Плоештянин*, лично мне даже незнакомый. Это бла-
годаря Родовичам. Но зима была тяжка. Я был так углублен в себя,
что ничего бы не замечал, но жена и ребенок напоминали**.
Однако той зимы я никогда не забуду. Ей я обязан всем, во мне
она произвела полный переворот, и весну я встретил новым чело-
веком.
Это новое рождение, однако, недешево мне стоило, да, сверх
того, явясь в мир с новым взглядом, я в то же время увидел себя в
таком безотрадном положении, что ужас брал. Я был в полном
противоречии со своей действительностью. Я был в сознании своем
христианином, а в действительности фактически отлучен от Церк-
ви и своих обязанностей христианина не выполнял
Я был горячим русским и от России отлучен. Я был монархис-
том, и... что имел на совести?
Мне приходилось переделать всю свою жизнь, сверху донизу, а
это значило фактически — принять новое отношение к эмигрант-
ской среде. Это отчасти явилось и неизбежно, отчасти составляло
обязанность. Нужно же было загладить свое прошлое. Наконец, не-
которых я таки и любил. Не мог я не попытазься их переделать. Но
как за это взяться? Как, наконец, в странном и нелепом положе-
нии моем устроить себе жизнь, сколько-нибудь сообразную со сво-
ими убеждениями? Из ломки внутренней я попал в лабиринт прак-
тической трудности.
Все это меня до того истощило и измучило, что к весне я совсем
заболел. Доктор (Филибилью), не зная, что во мне происходит,
однако понял, что у меня дело в чем-то психическом. «Вы чем-то
заняты. Вам не следует углубляться в себя. Это наконец, опасно. У
* Михаил Кац (Доброджану).
** Далее зачеркнуто: «Между прочим. 6 января 1887 года умер в Новорос-
сийске мой отец, о чем я был извещен месяца через поля ора, но по поводу
чего еще до извещения имел странный сон».
Тени прошлого
553
вас весь организм расстроен, очевидно, от этого». Он дал мне пред-
писание ежедневно гулять в лесу, прописал лекарства, побольше
движения, развлечения, особенно игру на бильярде, а главное —
ни о чем не думать! Легко сказать! Но я был так расстроен, так
чувствовал рассыпание организма, биение сердца, головные боли,
бессонницу, полное бездействие кишок и тому подобное, что при-
ня. 1ся за лечение усердно.
С тех пор мы с Сашей каждое утро, только вставши, отправля-
лись гулять, большей частью в лес. Гуляли с час и больше, потом
возвращались домой и пили молоко или кофе. Нам обоим полюби-
лись эти прогулки. В свободное время мы отправлялись и с Катей в
тот же лес, который исколесили и узнали, как свой двор. Стали
заходить далеко в соседние деревни. Между прочим, в верстах деся-
ти от нас в лесу находилась знаменитая часовня Божьей Матери.
В давние времена, когда эти леса славились разбоями, на этом
месте Божья Матерь чудом спасла одного благочестивого путника,
попавшего в руки разбойников. В благодарность он построит эту
часовню, куда (не помню, какого числа) с давних пор совершают-
ся богомолья. Поныне в этот день к Божьей Матери сходится более
100 000 человек. Ходили, конечно, и мы, даже не раз. Катя, кажет-
ся, ездила, потому что туда и конка ходит, то есть на три четверти
дороги, а дальше дорога идет уже лесом. Часовня Божьей Матери
вся горела огнями, а вокруг был целый стан балаганов, где бого-
мольцы ели и пили, и целый рынок. Впрочем, молитвенного эле-
мента замечалось маловато. Все имело вид больше праздника, толь-
ко, конечно, без каруселей. В лавочках продавались кресты и ико-
ны, но еще больше игрушек, пряников и тому подобного. Однако
около часовни толпа постоянно стояла и слушала молебны. Наши
Депрели, конечно, тоже ходили на богомолье, как ходили и в
церковь. Впрочем, мадам Депрель, улыбаясь, заметила, что к ча-
совне Божьей Матери некоторые ходят на богомолье, а некоторые —
просто для прогулки.
Это продолжительное пешеходство по лесам и полям, иногда по
целым дням, меня сильно поправило, особенно в связи с тем. что
я и внутренне становился спокойнее. Лично для себя я уже устано-
вился, порвал с прошлым. В отношении эмигрантов тоже принял
твердую линию: не выступая еще с громогласной, публичной анти-
революционной пропагандой, я всем, с кем сталкивался, говорил
свои мнения, критиковал их, присматриваясь, на кого можно бу-
дет опереться, чтобы образовать, как мне тогда мечталось, группу,
то есть среду, людей антиреволюционных. В то время я о возвраще-
нии в Россию не думал, так как это представлялось явной невоз-
554
Л. А. Тихомиров
можностью, а думал просто основаться во Франции, зарабатывать
себе хлеб литературной работой, а вместе с тем проповедовать свои
новые идеи. Все это рисовало мне положение нелегкое, но за невоз-
можностью другого я на нем останавливался, а всякое принятое
решение успокаивает.
Я был в это время с внешней стороны далеко не одинок. Поми-
мо французов, которых у меня было много знакомых, большею
частью неблизких, в мире более или менее социалистическом у
меня оставались такие друзья, как Родовичи (румыны). Старший
Родович, неглупый и весьма симпатичный, сам казался в тех же
сомнениях, какие были раньше у меня, и охотно слушал мои рас-
суждения. Мы, казалось, во многом сходились, и я бывал у Родо-
вичей как дома. Между прочим, благодаря ему я получил из Румы-
нии, от друзей его, солидную сумму — тысячи полторы франков в
виде неопределенного займа, что и дало мне возможность пере-
браться на осень в Париж, расплатившись со всякими долгами. Че-
рез Родовичей я познакомился и с сербами, из которых Павел
Маринкович до конца остался на моей стороне, Из русских моими
друзьями оставались Серебряков с прилегающими к нему ничтож-
ностями вроде его жены и Симоновских (то есть Коганов), также
Бах и кое-кто около него крутившийся (в том числе Ландезен,
впоследствии так странно разоблачившийся в деле Лаврениуса).
На моей же стороне казался и И. С. Русанов; было много и мело-
чи, вроде Александрова, Ромма и так далее, потом целая куча мо-
лодежи, не эмигрантов, которые продолжали тянуться ко мне, хотя
старые эмигранты, «столпы» революции, старались уже их ко мне
не пускать. Из этой молодежи нашим другом стала особенно Федо-
сья Васильевна Вандакурова.
IV
Тут, накануне моего разрыва с поголовно всем эмиг-
рантским миром, уместно сказать о его состоянии в то время.
Собственно, в Париже эмиграция ничего политического не де-
лала, хотя в ней уже появились зародыши того, что кончилось
«лаврениусовским процессом». Вообще, люди поумнее, поопытнее,
даже просто попорядочнее перевелись или бездействовали. Копоши-
лась же ужаснейшая дрянь, среди которой трудно было даже быть
уверенным, кто там просто революционный идиот, а кто повкий
полицейский агент. «Очаг» же революции, хотя и глупой, но ис-
кренней, в то время находился, собственно, в Швейцарии. А Па-
риж представлял некоторую Лхассу, где торжественно бездейство-
Тени пришлого
555
вали разные «знаменитости» с «далай-ламой» Лавровым во главе.
Знаменитостями считались остатки старых народовольцев, хотя иные
из них в действительности были в свое время последней спицей в
колеснице.
Главнейшим центром этой знаменитости был, конечно. Петр
Лаврович Лавров. За смертью Маркса он был даже самым старым и
известным социалистом Европы, тем более что он, по своему эк-
лектизму и постоянному заигрыванию со всеми фракциями, мало-
мальски получавшими успех, был известен всем народностям и всем
партиям. Его знали англичане, немцы, французы, поляки; его при-
знавали своим или союзником все революционеры, будь то социал-
демократы, террористы, даже отчасти анархисты и даже резкие ра-
дикалы.
Собственно, знаменитость Лаврова была не из очень завидных. В
свое время все наиболее выдающиеся представители всех наиболее
типичных движений относились к нему пренебрежительно. Черны-
шевский над ним смеялся, и Лавров, вообще мстительная натура,
никогда этого не мог забыть и сохранял к Чернышевскому трусли-
вое недоброжелательство. Ткачев и Бакунин одинаково отрицатель-
но относились к Лаврову. С бакунинцами у него в Цюрихе когда-то
выходили целые скандалы. Ткачевцы (якобинцы) писали против
него стихи и рисовали карикатуры. Некоторые строфы так пристали
к Лаврову, что сохранялись и втихомолку произносились еще в мое
время:
Лавр и мирт, говорят,
Сочетал квас и спирт...
Он действительно постоянно сочетал квас и спирт. Это была его
основная черта. К. Маркс сказал о нем: «Лавров слишком много
читал, чтобы что-нибудь знать». Н. Соколов (автор «Отщепенцев»),
революционер яростный и последовательный, говорил: «Можно быть
чем угодно: дураком, подлецом, даже шпионом, но быть Лавровым —
это недопустимо».
Мы, то есть наша компания, когда мы еще держали Лаврова
около себя для украшения, как «знаменитость», между собой, хо-
хоча, рассказывали пророческую черту из детских лет Петра Лавро-
ва. Он, по его словам, получил очень изнеженное воспитание, и,
между прочим, в деревне летом лакей каждый день носил для него
на берег реки ванну, в которой купал молодого барчука в воде,
зачерпнутой из реки. Это, острили мы, было прологом всей после-
дующей жизни знаменитого человека. К какой бы реке жизни он
556
Л. А. Тихомиров
ни подходил, он всегда лишь купался около нее в ванне, не реша-
ясь погрузиться в живые водны.
Лавров в революцию попал совершенно некстати. По натуре он
не был революционер, напротив, человек нерешительный, легко
робеющий, не имеющий ни страсти, ни глазомера. Его способность
сбиваться в трудные минуты доходила до смешного.
Уже будучи «знаменитостью», он должен был стать во главе
депутации, снаряженной эмигрантами к Гамбетте для протеста про-
тив угрожавшей тогда выдачи Гартмана (автора покушения, то есть
жалкой декорации знаменитого покушения на взрыв царского по-
езда). Понятно, все остальные — мальчишки (между ними были
Цакни и Павловский), нельзя было выстазигь вперед никого, кро-
ме Лаврова, да Лавров и сам бы оскорбился, если бы не ему пору-
чили речь. Приходят. Гамбетта приказал принять. Отрекомендовав-
ши свои звания представителей эмиграции, Лавров начал заранее
написанную и заученную речь (к экспромтам он не был способен).
Но речь Гамбетте не понравилась. В ней через пять-шесть слов сто-
яло выражение, что чести Франции угрожает намерение правитель-
ства выдать Гартмана. Как только Лавров произнес слова «честь
Франции», Гамбетта с живостью прервал его: «Потрудитесь ска-
зать, что вам угодно». Перерыв смутил Лаврова так, что депутации
стало просто стыдно. Оратор, помолчав секунду, не нашел ничего
другого, кроме того, чтобы начать речь сначала, в тех же самых
выражениях, и через несколько секунд опять дошел до роковых
слов «честь Франции». Но тут уж Гамбетта рассердился: «Оставьте
это, мсье! Честь Франции находится в хороших руках, и вы можете
о ней не беспокоиться!» Скандал вышел полный. Не выяснив ниче-
го, депутация удалилась.
Эта способность теряться, эта робость проявлялась в Лаврове
постоянно. Никогда в жизни он не был в опасных положениях, где
бы требовались некоторая храбрость и самообладание, кроме разве
переезда через границу во время бегства из России. В сущности, это
совершенный пустяк. Я считаю себя скорее боязливым, чем храб-
рым. но я, разыскиваемый по всей России, рискуя головой, пере-
езжал через границу сам, и это так просто, что, право, ничуть не
страшнее переезда из Москвы к Троице-Сергию. Да и кго не пере-
езжал границу! Лаврова же как ребенка вез такой опытный, лов-
кий, беззаветно храбрый весельчак и авантюрист, как Герман Ло-
патин, при котором, кажется, всякий трус мог бы развеселиться и
позабыть опасность, особенно такую пустую Но Лавров трусил ужас-
но и доставил Лопатину массу хлопот и забот.
Не революционер по характеру, Лавров не был революционером
Тени прошлого
557
и по уму. Он. собственно, человек очень неглупый, с огромной
памятью и с массой знания, чрезвычайно разностороннего. Но ум у
него несмелый, неоригинальный, ум компилятора, ум довольно
гибкий, но неглубокий. Он был бы очень хорошим профессором,
он способен разработать какую-либо частность, но перед целым он
всегда теряется и, не смея, не умея создать себе дороги, идет сразу
по всем дорогам, какие только знает, а знает он их десятки. Поэто-
му-то. может быть, знания его, чрезвычайно обширные, всегда
довольно поверхностны, а часто даже поразительно поверхностны.
Он знает названия книг, предисловия, но сколько важных книг
его библиотеки, десятки лет лежавших под пылью, я первый при-
нужден был разрезать. Это факт. Не менее удивительно, что, назы-
вая себя марксистом, он до меня и Н. С. Русанова не знал главных
основ научного социализма, и мы его прямо первые обучили, в чем
дело, — мы, оба противники научного социализма. Это факт, кото-
рому трудно поверить, а между тем это безусловная правда.
Широта сведений и робость ума отчасти предохраняли Лаврова
от всего, что было оригинатьно односторонне в революционных
фракциях. Зная более или менее массу мнений, не умея выбрать, не
смея безусловно отринуть ни одного, он ни к одному безусловно и
не приставал. Безусловно верил он только в то, что было общеприз-
нанно в целом «передовом* миросозерцании: это материализм, со-
циализм, не входя в подробности, демократизм, революция. В более
молодые годы, с закалкой культурного человека, он еще был сме-
лее в отношении всех революционных учений, более явно невеже-
ственных. Но потом он окончательно растерялся. Он привык видеть,
что мнения, казавшиеся ему нелепыми, принимались, распростра-
нялись, производили фактическое громкое действие (как, напри-
мер, терроризм), оставляли по себе особых революционных «знаме-
нитостей». Поэтому он, наконец, окончательно не мог разбирать,
что умно и что глупо. Его миросозерцание стало таково, что стреми-
лось совместить всё, все плюсы и минусы, коль скоро данное мне-
ние признавало революцию, социализм и материализм. Он все при-
нимал, ничего не отрицал вполне и ко всему делал оговорки. Эта
черта приняла широчайшие размеры, так что Лавров наконец ре-
шительно перестал распознавать, что глупо, что умно, кто глуп,
кто способен, в ком есть искра знания, а в ком полное невежество.
Самую нелепую чепуху какого-нибудь шарлатана или дурака рево-
люции он слушал столь же внимательно, как речь умного. Крутом
его были люди вообще еле-еле образованные. Но Лавров совершен-
но серьезно говаривал мне или кому другому: «Знаете, такой-то
пишет исследование о декабристах»- Это «исследование», при даже
558
Л. А. Тихомиров
полной способности писавшего, могло быть только ничтожной ком-
пиляцией, конечно, уже хотя бы по отсутствию в Париже материа-
лов. Но Лавров не понимал различия. Он о статьях всех окружавших
нас оболтусов выражался не иначе как «труд». «Вот такой-то (Френ-
кель или Коган) пишет труд по истории русского революционного
движения или по политической экономии». — «Полноте, Петр Лав-
рович, ну что такая дубина может написать?» — «Нет, отчего же,
вот посмотрим». Это доходило до того, что ему случалось беседовать
с формальными сумасшедшими, вроде Григорьева, и он вполне
внимательно их слушал и обсуждал.
Особенным авторитетом являлись для Лаврова действующие ре-
волюционеры из России. Кто бы ни приехал, выбежавши из ссылки
или так, «с воли», — он перед всеми таял, любезничал, все у него
были хороши и умны. За его долгую эмигрантскую жизнь перед
ним прошли целые ряды и слои этих «действующих». Приходили,
искали его, старались залучить к себе как «имя», как «ученого»,
как украшение и — сначала каждая спица это думала — как силу,
таланта. Лавров рад, любезен, одобряет, поправляет, спорит и все-
гда идет на компромисс. Начинают «действовать». Лавров пишет ста-
тьи, у него на квартире происходят совещания, устанавливаются
планы, «действующие» уезжают на «действие». Сначала все идет,
ведется шифрованная переписка, всякие надежды, успехи. Конча-
ется, конечно, разгромом. Все погибают или отстают. Уцелевшие,
узнавши Лаврова, перестают его уважать, относятся с насмешечкой.
Но вот является новый слой «действующих» — и опять к, Лаврову;
опять этот же прием, вся история проделывается буквально с нача-
ла до конца. Потом опять и опять сменяются фракции, «партии» —
и все вертится около Лаврова, стоящего незыблемо и всем служа-
щего декорацией. Так выросла его знаменитость.
У других, более определенных, этого не могло быть. Но Лавров
мог пригодиться всякому, и всякий годился для него.
Странная это знаменитост! была. Буквально все, уже имевшие с
ним дело, узнавшие его, между собой в грош его не ставили. Ни
его теории, ни его практические мнения не привлекали их внима-
ния. «А, что он понимает! Мало ли что он городит!» Все старались
просто ухаживать за ним, чтобы уговорить или заставить его прав-
дами-неправдами «приложить руку», гласно стать якобы с ними.
Для этого уж чего не делали: и ходили к нему скучать в тоске его
«четвергов», и устраивали ему обеды (он очень чувствителен к хо-
рошему столу), и обманывали его. Особенно хорошо умела обходить
его М. Н. Полонская (то есть Ошанина). Все от него хотели имени и
страшно боялись личности, боялись, как бы он в самом деле не
Тени прошлого
559
написал или не сделал своего, которое непременно будет некстати,
И в сущности, Лавров понимал это отношение и шел на компро-
мисс. Зато внешняя роль всегда предоставлялась ему.
Так относились к нему все уже знавшие его, даже любивший
его искренне Г. Лопатин. Но, кроме этих знавших, в Париже всегда
была кучка молодежи — студентов (особенно студенток) и разного
рода новых эмигрантов, — и эти все искренне тянулись к Лаврову,
ждали от него учения, наставления и окружали его искренним ува-
жением до тех пор, пока его не узнавали. Вечная история была у
студентов: походит-походит к Лаврову и тоже потеряет уважение, в
грош не ставит. Но в это время набирались новые, еще не искушен-
ные опытом, так что Лавров оставался вечно «окружен». Наконец,
около него всегда была куча людей из ингереса. Такие паразиты,
как Гальперин (Каминский) или Ашкенази (Мишель Делин), при-
ходили к нему за сведениями для своих статей во французские
журналы. Все питавшиеся корреспонденциями в русские газеты хо-
дили к Лаврову за темами, потому что он следил за заграничной
жизнью и литературой. Ходили к нему и за деньгами, потому что у
Лаврова они всегда водились и давал он их очень легко и охотно.
Кто только не бывал ему должен! К этому нужно добавить, что сам
Лавров лично жил очень скромно и на себя мало тратил. Единствен-
но, на что он тратил, это книги. Оцет был скромно. Будучи весьма
лаком, он обычно ел совершенно скромно и жалел на это тратить.
Но помогал своим охотно, легко и с полной деликатностью. Только
своим. Чужих он не признавал и ни за что бы не дал гроша медного.
Жил Лавров исключительно собственными средствами. У него
были друзья бопее Или менее солидного положения в России, кото-
рые его не оставляли никогда. Они ему доставляли и работу, даже
просто обманывали его заказывали работу, платили прекрасные
деньги, а работу прятали в ящик, может быть, и сжигали. А очень
многое и печаталось. Как бы то ни было, Лавров не знал, что такое
нужда. Раз вследствие какой-то тревоги в России он был крайне
обеспокоен вопросом о своем существовании и мне. как товарищу,
рассказывал, что обеспечен всего на два месяца Это было для него
уже плохо. А у него оставался целый капитал в библиотеке, которая
застрахована была на 10 000 франков. Пу а мы все, грешные, с
женами и детьми, не имея вещей и на 100 франков, считали себя
уже обеспеченными, если знали, что будем есть через неделю. Так
что вообще Лавров среди общего нищенства эмигрантов занимал
положение, можно сказать, блестящее.
Жил Лавров спокон веков на улице Сен-Жак, 328. Даже когда
его выслали в Лондон (после Гартмана), он оставил квартиру эту за
560
Л. А. Тихомиров
собой. На узкой, шумной улице, типичной старой парижской, веч-
но гремевшей гигантскими колесами телег, обрамленной высочай-
шими домами, с бесконечными мясными, бакалейными лавками и
тому подобным — все больше для рабочего люда, — вы, идя с
бульвара Пор-Рояль, встречали слева ворота № 328. Из глубины
двора направо дверь и лестница, узкая, старопарижская. Поднимае-
тесь на второй (по-русски — третий) этаж Там его квартира Она
состояла из двух небольших комнат, передней и кухни, которая
служила складом для книг, потому что Лавров дома ничего не гото-
вил. Комнаты, сами по себе крохотные, были загромождены мебе-
лью и особенно книгами, которые покрывали все стены от пола до
потолка в обеих комнатах, но все-таки не умещались и заваливали
еще несколько шкафов и этажерок, переходили на кухню и еще ее
покрывали всю. От книг у него, что называется, не было живого
места. И книги почти все на подбор прекрасные, лучшее, что вы-
ходило по-русски, французски, немецки и английски, по всевоз-
можным отраслям знания, отчасти и беллетристика. Книги эти боль-
шей частью даром доставлялись друзьями, но масса и покупалась.
Книги Лавров любил, он ими только и жил, только среди них он
был доволен и счастлив И однако он их раздавал так же легко, как
деньги, и масса книг у него пропадала, потому что он редко запи-
сывал выданные. Отказать в книге (своему) было против его пра-
вил, хотя давал с болью в сердце; иногда, не желая дать, прятал,
скрывал, но отказать не мог. А большею частью сам даже советовал
взять то или то. Библиографические его знания были громадны. Часто
он не знал хорошо книги, даже не читал ее. но всегда мог указать
заглавие, приблизительно содержание и репутацию книги. Его со-
веты в этом отношении были весьма ценны.
Он жил аккуратно, правильно, как машина. Весь день был рас-
пределен по часам. Вставал в шесть часов и садился работать. Работал
всегда утром. Затем приходила femme de menage (жена консьержа)
и начинала уборку, а Лавров завтракал, потому что с величайшей
точностью в этот же час ему приносили завтрак из cremerie (молоч-
ной), завтрак легкий, который он съедал с жадностью.
По окончании работы наступали часы приема посетителей, ко-
торых было множество каждый день. Затем шел обедать в кухмис-
терскую, куда-нибудь поблизости. Вечер был посвящен занятиям
легким: чтению журналов, перелистыванию книг и так далее. Тут
он опять принимал гостей. Ложился спать не позже двенадцати. Так
изо дня в день, из года в год В четверг вечером он принимал гостей
уже специально, парадно, на вечер. Весь этот круг жизни разнообра-
зился лишь тем, что Лавров иногда был приглашаем на обед ка-
Тени прошлого 561
ким-нибудь из своих почитателей или на какой-нибудь партийный
бал и тому подобное. Иногда выпадало время, что он читал какие-
нибудь лекции. Все это происходило в Латинском квартале. Лавров
из него почти никогда не удалялся, на дачу не выезжал и даже
загородных прогулок не любил.
Случалось раз в год, что приглашали его куда-нибудь в Венсен-
ский лес, но и это не иначе как с тенденцией. Природу Лавров не
любил и даже не понимал и откровенно в этом признавался. «Неуж-
то вы не любите природу?» Он смеется: «Нет. отчего же! Она мне
не мешает ни в чем». Неподвижный и домосед, он считал великим
путешествием, если приходилось (раза два в год) отправиться рабо-
тать в Национальную библиотеку на улицу Ришелье. К этому он
готовился недели две, прежде чем решиться на подвиг.
Вообще, он был сугубо кабинетный, книжный человек. Соб-
ственно, наглядно, не из книг, он знал очень мало. Он знал пре-
красно систематику растений, но когда мой Саша сорвал однажды
мак и, показывая ему, спросил, что это за цветок, то Лавров не
знал. Живя двадцать лет в Париже, он раз при мне с наивным и
совершенно нескрываемым удивлением сказал; «Однако что я се-
годня заметил: какое множество каштанов в Париже». Парижские
каштаны! Это краса города, роскошно затеняющие улицы в пятиде-
сяти саженях от дома Лаврова! И он их заметил только теперь!
Такое редкое отсутствие наблюдательности Лавров даже не стыдил-
ся обнаруживать, он не понимал, чго это дурно. Так точно он не
имел впечатлений и от людей. Житейские и политические отноше-
ния он знал в общих формулах, по книгам, но не в конкрете, не по
наблюдению. В связи с этим, может быть, он не имел ни личных
привя занностей, ни антипатий. Было много людей, которых он не-
навидел. но, собственно, потому, что они когда нибудь его задели,
оскорбили и тому подобное. Он был до крайности самолюбив и
тщеславен и обиду помнил десятилетия. Он это, впрочем, призна-
вал открыто, как нечто должное; «Я никогда ничего не забываю, и
не следует никогда ничего забывать». Так, он не любил Чернышев-
ского, Н. Соколова, и много их было. Баха он возненавидел за то,
что вопреки желанию Лаврова он взялся за реформу заброшенной и
погибающей библиотеки (эмигрантской). Лавров сказал: «Ни за чго»,
а Бах с К0 все-таки сделали. Это было оскорбление незабываемое.
Таких антипатий у него было много. Не любил он, например, Фе-
дершера за какую-то прежнюю непочтительность и тому подобное.
Лестью и ухаживанием, напротив, всякий к нему мог подделаться
и найти его защиту, поддержку, симпатии. Но симпатии и антипа-
тии Лаврова только на этом и вертелись. Любить или не любить
36 Заказ 2695
562
Л. А, Тихомиров
человека за то, что он умен, честен, силен или глуп, подл и дря-
нен, он совершенно не умел. И без сомнения, никаких этих ка-
честв просто не замечал в конкретном человеке.
Единственное исключение представлял Герман Лопатин, кото-
рого Лавров любил сердечно, любил, хотя Лопатин позволял себе
и подшучивать над ним. Лопатину все прощалось. Надо сказать, что
Герман Лопатин был действительно очень симпатичная личность.
Чрезвычайно талантливый, красавец, храбрец и авантюрист в душе,
способный на миллион вещей, балагур и рассказчик, который умел
и статью написать, и устроить побег из тюрьмы, много читал и
бегал за бабами, — человек на все руки, и притом с сердцем весьма
нежным и чистр дворянским чувством благородства. Его недоста-
ток составляло только вообще легкомыслие, преобладание фанта-
зии и вкуса к блестящему, фейерверочному. В глазах серьезного
политического деятеля это был огромны й недостаток, не допускав-
ший никакого серьезного, прочного построения. И Лопатин дей-
ствительно за свою долгую радикальную жизнь ни в одном серьез-
ном деле не имел участия. Он сам сознавал эту свою слабую сторону
и отчасти мучился ею, но природа остается природой. В последний
момент деятельности Лопатина в Петербурге его очень испугались и
считали весьма опасным. Это ошибка. Конечно, Герман Лопатин
мог много накуролесить, мог устроить и какое-нибудь покушение,
но он обязательно должен был быстро попасться и все свои дела
провалить. Как и случилось.
Другим же личным недостаткам Лопатина было безбожное вра-
нье. Он врал и хвастал, как охотник, — неудержимо и просто по-
стыдно, врал так, что даже не мог обмануть. Это было нечто болез-
ненное. Замечательно, что сын его маленький унаследовал это не-
удержимое хвастовство Едва достигнув лет восьми, он уже говорил
маленьким товарищам «Ты знаешь, все дети, когда родятся - вот
такие (показывает руками четверть аршина), а я, когда роз идея,
был вог какой (раздвигает руки насколько хватает, на целый ар-
шин)». Это факт. Вероятно, у Лопатина это безобразное хвастовство
уже 6bjno в породе.
Но за исключением вранья, от козорого он не в силах был
удержаться, Герман Александрович был замечательно милый и при-
влекательный человек, честный, храбрый, великодушный, которо-
го трудно было не любить. Его знакомство с Лавровым началось с
того, что Лопатин вывез его из ссылки за границу, и Лавров при
вязался к нему всей душой, даже отчасти благоговел перед ним. Он
воображал себе Лопатина идеалом всякой силы, и не мог допустить,
например, чтобы была тюрьма, из которой Лопатин не мог бы
Тени пришлого
563
убежать, и тому подобное. Все, что Лопатин скажет в отношении
чисто практическом, для Лаврова было авторитетом, который он
принимал безусловно.
Это проявление человеческого чувства меня отчасти мирило с
Лавровым, показывая, что и он человек. И тут для беспристрастно-
го отношения к Лаврову не могу не сказать того, что много и часто
наблюдал в заговорщицкой жизни. Я сам пережил несколько серий
товарищей, несколько, стало быть, слоев личных привязанностей.
Это очень тяжко для сердца. Были чайковцы — и совместная жизнь,
давая возможность рассмотреть людей, невольно порождает привя-
занность к ним. Знаешь и недостатки, но научаешься их понимать,
а стало быть, отчасти прощать, узнаешь и достоинства. И в резуль-
тате получается сердечное чувство. Но едва оно установилось — на-
летает шквал. Твои друзья разнесены в ныть. Кто умер, кто в Сиби-
ри, кто отошел в другой, враждебный лагерь. Является новая серия
товарищей, которых сначала нс знал и принял по деловым сообра-
жениям. Таковы были у меня, даже сначала отчасти презираемые,
землевольцы. По пожил вместе — и сжился, понял, узнал, простил,
полюбил. И что же? Опять переворот, опять все разлетелось. Настает
новая серия — народовольцы, а там — опять переворот. И какой!
Пусть подумает, кто хочет: легко ли, когда человек, которого
вчера любил, нынче оказывается на виселице или в Шлиссельбур-
ге? Ведь это мука из мук. Не лучше ли бы вовсе не любить? И так
мало-помалу начинаешь бояться привязанностей, стараешься не схо-
диться лично, стараешься, чтобы сердца не было, а было бы одно
только дело, расчет. Вот какая история! И конечно, все это одина-
ково приложимо и к Лаврову. Конечно, при другой жизни он бы не
засушил так своего сердца. А то ведь никакого сердца не хватит на
эту вечную смену привязанностей. Итак, это необходимо принять
во внимание, подводя итоги Лаврову.
Как бы то ни было, он вышел таким, каким вышел. Говорят, он
когда-то любил жену. Дочь его, Мария Петровна Негрескул, од-
нажды проездом навещала его, и Лавров о ней хотя думал немного,
но не забывал совсем. А засим он жил вечно в толпе, но всегда
одиноко сердечно, сам с собой, и не тяготился этим. Мне сначала
было жаль его, но, наблюдая, я убедился, что ему и не нужно этих
привязанностей, — он их не искал, не дорожил ими, когда они
оказывались возможными, не дорожил и не замечал даже, если
кто-нибудь любил его. Лишь бы был человек почтителен, льстив,
ухаживал за ним. а там — как знаешь. Любишь, не любишь — все
равно, да и что за интерес? Лавров жил вообще счастливо, то есть
был доволен жизнью своей. Он огорчался исключительно только
36*
564
Л. А. Тихомиров
тогда, когда случалось ему испытывать какое-нибудь оскорбление,
то есть проявление к нему непочтительности. Тут он огорчался до
того, что даже заболевал, лежал в постели и мог даже умереть от
удара, так что в этих случаях его приверженцы трепещут. Но ника-
кая гибель каких бы то ни было дел, людей, разгромы не поражали
его он все это принимал легко и спокойно.
Если при этом оставались люди — хотя бы глупые и ничтожней-
шие или первые встречные девчонки-студентки, — которые около
него вертелись, ухаживали за ним, спрашивали его советов и гак
далее, Лавров сиял, цвел здоровьем и весельем. А эти люди, вечно
сменяясь, постоянно были около него.
По наружности это высокий, плотный, весьма сановитый и пред-
ставительный старик, весь седой, с белой окладистой бородой и
длинными волосами. У него сохранились деланная светская любез-
ность приветливое обхождение, хорошие манеры русского барина.
Первое впечатление он вообще производил очень благоприятное,
но не было людей (кроме Лопатина и дурачка Л. М.*), которые бы
сохранили к нему любовь и уважение после несколько продолжи-
тельного и близкого знакомства.
Не говорю о его либеральных друзьях — те его поддерживали по
чувству долга, да и потому; что его видели раз в несколько лет.
Притом же в нем, для смотрящих издали, казалось симпатичным
верное держание знамени, верность делу. В этом отношении Лавров,
конечно, безупречен, хотя его верность, верность такого характера,
легко сохраняется. Не говоря уже о том, что он лично не страдал, не
выносил испытаний, не приносил делу тяжких жертв, он никогда не
истощался, не надрывался, а потому не на чем ему было истрепаться.
Ткачев не перенес краха своего дела и сошел с ума. Соколов
спился с круга. Герцен погрузился в унылое разочарование. Крапот-
кин отстал от русских. Все они верили в живое, конкретное дело и
потому вместе с ним страдали, росли, истощались. У Лаврова дело
не живое, не действительно существующее, а книжная, отвлечен-
ная формула, которая, конечно, остается одна и та же, как бы ни
шел действительный мир. Такое дело не могло одушевлять, не мог-
ло особенно радовать, не могло и приводить в уныние, потому что
в жизни его не было — оно не росло, не падало, не подвергалось
опасности, как не подвергается опасности математическая формула
при обвале здания. Здание рухнуло. Для живого человека это ужасно.
Что толку в формуле, когда вокруг вас развалины? Лаврова же
собственно здание не интересует, и он о нем, о его красоте или
* По всей вероятности, Лорис-Меликов, племянник министра внутренних дел.
Тени прошлого
565
безобразии, удобствах или недостатках, даже понятия не имеет. Его
интересует только его мысль, его формула, а она вечно цела у него
Более живой человек спросит себя, да верна ли формула? Если
жизнь не такова, то ведь формула — вздор, фантазия. Такие вопро-
сы не могли приходить в голову Лаврову. Его ум не был достаточно
силен для того, а наблюдательности совсем не существовало. Раз
навсегда запомнил известные общие положения передового миро-
созерцания, сообразно с ними подвел себе теорию и затем застыл с
ней, вечно ею любуясь, не умея и не желая интересоваться чем-
нибудь, кроме нее. Само собой, при таком складе ума, при таком
деле можно прожить тысячу лет, сохраняя верность знамени.
Есть общее правило такое' человек, сознательно (то есть проду-
мав все известные ему факты) пристав к известной идее, не изме-
нит этой идее в тюрьме. Он может пасть, сдаться, покориться, но
убеждений в глубине сердца не может изменить. Я видел десятки
примеров этого. Сам я был в тюрьме и много думал о том, прав ли
я. Усердно, тщательно рассуждал я, и всякий раз мои рассуждения
кончались одним и тем же неизбежным выводом: да, прав, да,
другого вывода не может быть. И это правда, при данных фактах не
может быть другого вывода Но стоит выйти на волю, посмотреть на
людей, жизнь, получить новые впечатления, и вывод, в тюрьме
столь незыблемый, быстро как бы сам собой падает.
Человек, не наблюдающий фактов по неспособности или неже-
ланию, находится тоже в своего рода духовной тюрьме, и стой-
кость убеждений, имеющая этот источник, не имеет ничего общего
со стойкостью проницательного чутья, не способного отказаться от
истины, столь живо им осязаемой.
Крайности сходятся!
Другая «знаменитость», конечно, не имевшая европей-
ской известности Лаврова, но составлявшая очень чтимый центр в
русском эмигрантском и вообще революционном мире, это была
так называемая Марина Никаноровна Полонская. Психологически
это тип весьма интересный, и я как-нибудь постараюсь к ней воз-
вратиться Но в данный момент, то есть в 1886—1887 годах, она
активной роли в революционных движениях не принимала. Весьма
умная, она глубоко презирала ничтожный сброд, вертевшийся око-
ло нее и Лаврова. Когда мы еще не разошлись, она часто говорила:
«Стыдно подумать, какими дураками окружены мы». Из этих ок-
ружающих один умел прельстить ее своим умом, которому, конеч-
но, помогла красота. Это был Ельяш Рубинович. Лет на десять мо-
566
Л. А. Тихомиров
ложе Марины Никаноровны, красавец в хорошем еврейском типе,
высокий, плотный, очень сильный и, несомненно, очень умен. Лич-
ность для меня более нежели проблематичная.
Рубинович (которого она, вообще не терпевшая евреев, для ил-
люзии называла Рубановичем) года с полтора был у нее на побе-
гушках, молчаливым завсегдагаем и другом, которого она втирала
в революционный мир. Потом он стал ее господином.
Непосредственно радикальными делами Марина Никаноровна не
занималась; ей было противно серьезно участвовать в явной бесто-
лочи мальчишеских словоупражнений. Но от убеждений старых она
ни на волос не отказалась, а потому, отчасти от скуки, чтобы не
быть одной, отчасти по принципу, поддерживала «священный огонь».
Попросту говоря, она сохраняла живые сношения с эмигрантским
миром, была своим человеком у Лаврова, сохраняла права хозяйки
на Женевскую вольную типографию, принимала у себя как приез-
жих из России, так и эмигрантов, имела нечто вроде «салона» (ее
мечта, жалкое осуществление которой ее самое смешило), где скре-
щивались все радикальные новости, сплетни, толки, споры. Здесь
умному наблюдателю стоило только сидеть и слушать, чтобы знать
досконально все замыслы, все дела, различия, фракции, союзы и
раздоры эмиграции, отчасти же и русских революционеров.
Лавров, который, во-первых, был все-таки человеком в этом
стаде Френкелей и К0, конечно, оставался ее другом. Сам он ее
очень ценил — по-старому, за ум, за практичность, наконец, и за
знаменитость. Поэтому дома Лаврова и Марины Никаноровны оста-
вались теснейше связаны, и старик едва ли имел от нее тайны,
даже и не ему принадлежащие, хотя натурально сообщал их с за-
клятиями, под строжайшим секретом.
Около Марины Никаноровны и Лаврова одинаково (sic) стоял
Тарасов* — pour le designer d’un пот**. Он имел репутацию умного
и, сверх того, за неимением лучшего все же «старого» народовольца.
О нем тоже пока не распространяюсь. Как литературная сила, он
был предметом исканий всяких «новых» деятелей, но и только.
С Лавровым был в дурных отношениях, но с Мариной Никано-
ровной в близких Бах, Алексей Николаевич, как он назывался,
хотя не знаю, его ли это имя
По внешности это был своего рода знаменитость, но в чистой
отставке. Он даже салонов никаких не держал, а просто себе жил,
отказавшись от всякой деятельности. Личность также весьма курь-
* Н. С. Русанов.
’* Назовем его так (фр.).
Тени прощ/jоги
567
езная, достойная внимания психолог; и политического деятеля.
Собственно, Бах, родом еврей, но крещеный, говоривший по-
русски великолепно, без тени акцента, был знаменитостью по той
причине, что он с давних времен занимался революциями, и имен-
но в качестве народовольца. Когда народовольцы исполнительного
комитета вышли все в тираж, Бах, особенно во времена лопатин-
ского исполнительного комитета, стал своего рода персоной. Что
такое он был тогда в действительности, не знаю, но по разгроме
Лопатина остался столпом и опорой разбитых, водворителем между
ними порядка, спасителем разбитого войска. Так, по крайней мере,
считалось и казалось. Я этого ничего лично не наблюдал и знаю по
слухам. Во всяком случае, он и еще Иванов (Сергеи Андреевич) с
Яцевичем остались столпами, и все приехали за границу искать
связей и помощи «старых» эмигрантов. Тут я их только и узнал.
Яцевич был совершенно глуп. Бездарность полнейшая, довольно
пожилой, лет тридцати, и крайне самодовольный, хотя добродуш-
ный и по-своему честный. Иванов — весьма недалекий, но преми-
лый, храбрый, веселый, прямая и открытая натура, прекрасный
товарищ. Оба они обладали едва-едва средним образованием и раз-
витостью наших интеллигентов.
Совершенно иного сорта человек Бах. Он был, во-первых, весьма
образован, то есть далеко-далеко за средний уровень, знал несколько
языков, очень много читал, вообще прямо-таки редко у нас обра
зованный человек. Вместе с тем он был очень умен и развит. Его ум
не отличался оригинальностью, но в известных пределах был весь-
ма осгер и тонок. Вообще, изо всей эмиграции, изо всех, кого
только я ни видал за последние годы из России, это был един-
ственный вполне умный человек, и рядом с ним по уму можно бы
поставить только Марину Никаноровну и Лопатина. Но Бах был
знающее обоих их и, сверх того, имел большой здравый смысл, ум
практический.
Он приехал больной (чахоткой), очень злой, раздражительный.
Вообще он был едок, желчен. Но — замечательно — весьма любил
детей и с Сашей нянчился с нежностью даже. А это — примета.
Сразу по приезде Бах начал ругать меня, что я им не помогаю, что
они в России заброшены и тому подобное. Я ему объяснил, что это
меня не касается, что я давно подал в отставку, никому из них не
мешаю делать что угодно и никому не обещался помогать. Тогда он
меня оставил в покое и со своей стороны разъяснил, что приехал в
отставку же. Все ему надоело, все болваны, все в разгроме, а боль-
ше всего — «надоело лгать». «Буду жить, по крайней мере, никого
не стану морочить». Эти «надоело лгать», «хочу жигь без радикаль-
568
Л. А. Тихомиров
ного вранья» составляли некоторое время его любимые фразы, как
будто неудержимый, наболевший крик.
Так он и стал жить. Долго он жил на моей шее^ у меня на
квартире, потом скитался у того, у другого, наконец поселился с
Ландезеном. За все время он действительно радикальными делами
не занимался и даже не хотел дать Иванову адресов разных нужных
тому лиц в России. Иванов называл это подлостью, но Бах мн^
объяснил, что «ведь провалит он их, я никого не хочу губить, не
дам адресов, пусть сам ищет».
Так он и жил «в чистой отставке», но с эмигрантами познако-
мился, везде бывал, много бедствовал, пока не сошелся с Ланде-
зеном.
Ландезен, то есть Геккельман, приехал в Париж и, подобно
прочим, явился на поклон всем знаменитостям. Но его встретили
худо. Дегаев его поместил категорически в списке полицейских аген-
тов Судейкина, с ведома которого, по словам Дегаева, Геккельман
устроил тайную типографию в Дерпте. Теперь же типография была
обнаружена, товарищи Геккельмана арестованы, а сам он якобы
бежал.
Дело было не то что подозрительно, а явно и ясно как день. Я и
Бах, узнавши от Лаврова о приезде Геккельмана, переговорили с
ним, заявив, что он, несомненно, шпион. Геккельман клялся и
божился, что нет. Это был тоже жид, весьма красивый, с лицом
бульварного гуляки, с резким жидовским акцентом, но франт и
щеголь, с замашками богатого человека.
Я остался при убеждении, что Геккельман — агент. Но в конце
концов, не занимаясь делами, я не имел никакой надобности осо-
бенно расследовать, тем более что Геккельман, который принял
фамилию Ландезен, заявил, что если уж на него взведена такая
клевета, то он покидает всякую политику, знать ничего не хочет и
будет учиться во Франции. Ну, думаю, и черт с тобою, учись. Од-
нако Бах заметил, что, на его взгляд, Геккельман искренен и что
он, Бах, считает лучшим не разрывать с ним знакомства, чтобы
окончательно уяснить себе Ландезена. Это уяснение через несколько
месяцев кончилось тем, что Бах поселился с ним на одной квартире.
Ландезен жил богато, учился, по словам Баха, усердно и был не-
виннейшим и даже простодушным мальчиком.
Деньги у него от отца-богача, который рад, дескать, поддержать
сына, взявшегося за учение и бросившего конспирацию. Деньги
Ландезен давал охотно направо и налево. Бах ввел его к Марине
Никаноровне (и другим) и к Лаврову. Марина Никаноровна, вечно
в нужде, всегда хваталась за мало-мальски богатеньких, с кого
Тени прошлого
569
можно было что-нибудь сорвать. Ландезен скоро стал у нее своим, и
вообще подозрения были безусловно отброшены.
Собственно, я и не думал о Ландезене. Шпионами я не интере-
совался; сверх того, я ясно видел, как подозрительны другие лица,
столь близкие к «знаменитостям». Если бы Ландезен и был шпио-
ном, то он бы ничего не прибавил к тем лицам. Но рекомендация
Баха, жившего с ним, меня достаточно уверяла в личной добропо-
рядочности Ландезена и в том, что он ничего общего с полицией не
имеет Самого Баха я тогда нимало не подозревал. Между прочим,
он скоро сообщил, что получил выгодную работу у Ефрона. Тем
лучше. Он попросил меня, чтобы я позволил ему привезти Ландезе-
на в Ренеи. Побывали, был и я у них. Ландезен мне понравился. Он
имел вид самого банального студента французского типа, добро-
душного, веселого, не особенно развитого, но, пожалуй, неглупого.
Относительно радикальности я с ним не говорил, а больше о фран-
цузских делах да о его занятиях. Впоследствии, когда мне приходи-
лось разорвать с эмигрантами, я по желанию Ландезена изложил
ему свои взгляды на глупость революции; он мне поддакивал и
предложил денег на издание моей брошюры.
Теперь я вижу, что он преловкий паренек. Мне, конечно, без-
различно было и есть, но все же он надул меня. Я кончил подозре-
ниями против Баха, но в Ландезене совершенно уверился, что он
просто бурш и довольно милый, а с полицией ничего общего не
имеет. Ловок Меня в этом отношении никто, кажется, не обманы-
вал за последние годы моей заговорщицкой жизни Правда, тогда я
уже не вникал и не интересовался Но все-таки... молодец парень!
Что касается Баха, он мне очень нравился умом своим, а также,
без. сомнения, подкупал тем, что выражал совершенно мои идеи,
хотя и отставал от моего отрицания радикализма. И я даже теперь
скажу, что он, конечно, не врал или не вполне врал. Я. конечно,
не знаю, справедливы ли мои подозрения, явившиеся уже много
позднее, но если даже да, если он был агент, то я уверен, что агент
по убеждению, и в этом отношении это тип весьма любопытный.
Прежде он был, несомненно, революционер. Но жизнь заговорщика
так сходна с жизнью полицейского агента, та и другая составляют
такую непрерывную цепь нарушений нравственных правил во имя
«службы», что с переменой убеждений род службы тоже легко мо-
жет перемениться Недаром же революционеры первые создали во
Франции настоящий усовершенствованный тип тайной полиции
Совершенно иной тип — так называемый Бланк (Э. А. Серебря-
ков). Бывший лейтенант русского флота, он втянулся в революцию
под влиянием известного Суханова и — через него — Желябова.
570
Л. А. Тихомиров
Лично ничего особенного не успел совершить. Но он состоял членом
офицерского кружка «Народной воли», который строил всевозмож-
ные ужасные замыслы. После казни Суханова кружок остался неко-
торое время существующим, но затем разрушен. Кое-кто отстал заб-
лаговременно, кое-кто попался (Штромберг — казнен). Серебряков
имел удачу, узнавши заблаговременно о готовящемся ему аресте,
убежать за границу.
Это был настоящий морской, офицер I [игилистического в нем, в
сущности, ничего не было, кроме общего «передового» миросозер-
цания, которое, однако, не успело еще разрушить в нем даже поня-
тия о святости присяги. Вопрос о том, что он изменил присяге, его
весьма занимал. Конечно, он себя оправдывал; он и других убеж-
дал, что во имя интересов России военный обязан изменить прися-
ге Государю. Но уже присутствие в нем этого вопроса характерно.
Для настоящего нигилиста что такое присяга? Станет ли он думать
о таком «вздоре», станет ли себя «успокаивать»? Русский патрио-
тизм у него также оставался очень жив. Попавши потом на службу к
Баттенбергу в Болгарию, получивши даже орден в сербо-болгар-
ской войне, он всегда говорил, что в случае войны с Россией вый-
дет в отставку В случае европейской воины он даже хогел просить
Государя принять его снова на службу. Все это, конечно, очень
хорошо, но я только хочу сказать, что у него не было нигилисти-
ческой закоренелости. Не пройдя печальной школы нелегальной
жизни, он вообще тяготился всем, чго входит в кровь настоящего
заговорщика-нигилиста: все эти интриги, подвохи, вранье, хвата-
ние денег где попало и вообще всякая бессовестность ему были
противны. Он сохранял открытость и честность офицера и в новой
компании казался чем-то до наивности свежим и чистым. Ума сред-
него, образования самого заурядного, он, однако, имел положи-
тельный талант писателя, только писать не о чем было Прибежав в
Париж, он сначала очень бедствовал, потом уехал в Болгарию,
предварительно «женившись», то есть сойдясь с еврейкой Катей
Тетельман (добродушная дурочка, вполне, впрочем, обрадикален-
ная). По отречении Баттенберга снова приехал в Париж, живя на
старые сбережения.
Со мной он был весьма дружен Он во многом понимал мою
новую работу мысли, а главное — только меня одного считал впол-
не порядочным человеком. Я был вполне уверен, что он останется
со мной. К несчастью, больной чахоткой, он уехал лечиться в Швей-
царию и был там во время моего разрыва с эмигрантами Вообще
бесхарактерный и болезненно увлекающийся, он поддался влия-
нию тех, кто был около.
Сестра Кати Тетельман Дора была столь же «вышедши замуж» (а
Тени прошлого
571
впрочем, может быть, они и венчались в синагоге) за Иуду Кога-
на, принявшего название Евгения Симоновского. Это тип в своем
роде, ужасная дрянь и ничтожность.
В данный момент Симоновский вместе с Турским издавал в
Швейцарии газету «Свобода». Глупее этой газеты еще не бывало за
границей, но так как она давала деньги (пожертвованные), то Тур-
скому с Симоновским ничего больше и не требовалось. Эмигранты
покрупнее сторонились этой компании, хотя, кажется, кончили
тем, что и их признали. Симоновского этого иные тоже называли
шпионом, но я этого не думаю: едва ли ему это нужно было. Во
всяком случае, через свою Дору, а затем Каро и Эспера он прони-
кал в мир эмигрантов, куда бы его самого по себе не пустили по
случаю его позорного поведения в Одессе. Коган был гимназистом
в Одессе, когда туда явилась проповедовать революцию «знамени-
тая» Вера Фигнер. Фигнер сама по себе была очень милая и до мозга
костей убежденная террористка. Увлекала она людей много, больше
своей искренностью и красотой. Но, собственно, она ровно ничего
не смыслила в людях, в голове ее был большой сумбур, и, как
иговорщица, она хороша была только в руках умных людей (как А. Ми-
хайлов или Желябов). «Старые» деятели терроризма пришли бы в
ужас от одной мысли, что Фигнер руководит делами.
Так вот, Коган на каком-то собрании произнес речь, которая
восхитила Веру Фигнер, и она провозгласила его будущим великим
человеком. Он был просто глуповат, хотя весьма красив и, как
всякий еврей, все же достаточно умел быть шарлатаном. Превозне-
сенный Верой Фигнер, он некоторое время первенствовал на сход-
ках мальчишек, ею собранных. Затем наступил, конечно, поголов-
ный арест деятелей, и вся эта дрянь, навербованная Фигнер, пере-
трусила, начала выдавать друг друга. Позорнее всех вел себя Коган,
так что за чистосердечным раскаянием выпущен даже на поруки.
Тогда он удрал за границу и, очутившись в безопасности, немед-
ленно написал в Одессу прокурору крайне дерзкое письмо, полное
выражения возвышенных революционных чувств. Говорят, оно очень
позабавило прокурора: «Вишь, мерзавец, какой храбрый стал...»
Так вот каков был герой и нынешний* издатель «Свободы».
Около меня он холуйствовал все время, буквально как лакей,
так что противно было, и, между прочим, написал в честь мою
стихотворение в «Общем деле»:
Нет, он не Герцен, он другой,
Еще неведомый избранник... —
* 1888—1889 годы.
572
Л. А. Тихомиров
и так далее, называя меня учителем и тому подобное. Это было так
мерзко, что меня, а также М. Н. Полонскую просто тошнило.
Его компаньон Турский, когда-то действовавший с Ткачевым,
личность тоже прегадкая. Его подозревали в шпионстве, и, во вся-
ком случае, он был жулик. Во время турецкой войны он брал от
английского правительства субсидию для возбуждения революци-
онного движения в России. В 1885 году он (хотя я с ним никогда не
хотел познакомиться) предлагал мне свое посредство для получе-
ния таковрй же субсидии из Англии. Я, конечно, послал его к
черту.
Из остальных русских: Лаврениус CH С. Русанов) с семьей,
Берг (Орлов), Александров. Студенты вообще и «студенты из Рос-
сии». Еврейское рабочее общество.
Поляки; Мендельсон, Янковская и К0 (см. далее «Дополнение»).
Швейцарские эмигранты: Плеханов с К°. Slavia Verein. Народо-
вольцы нового отпрыска (см. далее «Дополнение»).
NB. I. Последний номер «Вестника “Народной воли”» составлял
летом 1886 года (непомещение моей статьи), а вышел 15 декабря
1886 года. (Канальская штука Лаврова с якобы моим заявлением.)
2. Осенью 1887 года написано предисловие ко второму изданию
«La Russie politique et sociale» Появилось в феврале 1888 года.
3. Брошюра* начата в марте 1888 года, окончена в мае 1888 года.
выпущена в августе 1888 года.
4. Прошение Государю? (До 17 окт.)**.
5. Высочайшие повеление, дающее мне амнистию, состоялось 10 но-
ября 1888 года.
Дополнение
Мендельсон, Янковская и К°.
Поляков разных фракций при мне за границей было
много. Из них более всех деятельны были люди «Пролетариата»,
издававшие «Пшедсвет» и «Валка клясс»***,
В этой компании особенно выдавались Мендельсон, Янковская,
Дембский, Иодко и незадолго до того отравившийся Дикштейн****.
А основателем ее нужно, в сущности, считать Варыньского (кажет-
ся, Людвига).
Варыньский для чистокровного поляка был очень славный ма-
* «Почему я перестал быть революционером».
** Прошение о помиловании.
*** «Рассвет» и «Борьба классов».
**** А также недавно повешенный Куницкий. — Примеч. автора.
Тени прошлого
573
лый, весьма неглупый, хотя легкомысленный, храбрый и в своем
роде, опять же по-польски, энергический. О нем скажу как-нибудь.
В это время он был давно арестован в Варшаве. Но любопытно,
собственно, вот что. Весь этот «Пролетариат», собственно говоря,
вышел из Петербурга, под русским влиянием. Давным-давно, в се-
редине 70-х годов, в Петербурге был огромный польский патрио-
тический кружок. Его деятелей я не знал. Они держались вдалеке от
русских и крайне несочувственно относились к тем из поляков,
которые якшались с русскими, хотя бы и не отрываясь от своих.
А отрываться вполне они никогда не отрывались. Тем не менее и
тогда бывали поляки, которые в Петербурге сходились с русскими
радикалами (студентами), а через них и с революционерами. Они
неизбежно немного «москалились», то есть проникались немножко
космополитизмом и очень много социализмом. Некоторые из них
считали разумным войти в союз, то есть в совместное действие,
против «общего врага», каким являлось, конечно, прежде всего
наше правительство. Большим деятелем этого сближения был в 1878 году
Венцковский, почти одинокий тогда и притом скоро высланный в Си-
бирь. Однако же первые попытки не остались без некоторых резуль-
татов, и благодаря им вышла первая подпольная петербургская га-
зета «Начало».
С тех пор как между русскими явились идеи террористические, в
рядах русских революционеров стало попадаться все больше поля-
ков. Думаю, это происходило оттого, что они, вообще бунтливые,
просто увлекались, хотя, может быть, конечно, что и сами столпы
польского патриотизма стали снисходительнее. Кто их знает! Как бы
то ни было, в числе убийц Государя был Гриневицкий. Поляки
упорно называли его Грюневецкий и причисляли к своим. Он сам,
однако, называл себя литвином, а не поляком; по-русски говорил
прекрасно, как и по-польски, и был вполне русский народник.
Официально его, конечно, нужно считать поляком, потому что по
вероисповеданию он был католик. Тем не менее Гриневицкий был
поляк сильно «помоскаленный», и большая часть его студенческих
друзей, с которыми он мечтал о поселениях «в народе», были кров-
ные русские или «помоскаленные» поляки. Позднее, в 80-х годах,
из такой же русифицированной среды выступает Варыньский, так
же как и Куницкий и Дембский. Все они русского радикального вос-
питания, все сложились под русским влиянием, имели массу рус-
ских друзей, превосходно, без всякого признака акцента, говорили
по-русски. Над Дембским его друзья смеялись, будто бы он разу-
чился по-польски; на это он с самодовольной улыбкой отвечал:
«Да, я таки совсем омоскачился». Конечно, этого не следует преуве-
574
Л. А. Тихомиров
личивать. Та же самая компания Мендельсона, которая при мне так
шутила с Дембским и которая на словах отрицала всякую чисто
польскую в себе тенденцию, а в отношении «Народной воли» не
только признавала безусловное единство, но даже вступила к ней в
якобы отчасти подчиненное отношение, почти как «местная» груп-
па, — эта самая компания держала камень за пазухой. Они были
поляки прежде всего, и я в этом неоднократно убеждался.
Я в свое революционное время пользовался репутацией «дипло-
мата». Не знаю, насколько это было заслуженно (теперь, когда я
христианин, — сохрани меня Господь от такого качества). Но, во
всяком случае, мне действительно приходилось побуждать людей
(право, сам не знаю чем и как — своего искусства я никогда не
понимал) к разным конфиденциям, иногда для них крайне опас-
ным. Так вот, приходилось кой-что узнавать и об этих господах
поляках. В 1881 году один X, хитрейший хохол, задумал основать
тайный цешр всех тайных обществ, чтобы руководить ими неведо-
мо для них. Этот план вполне разделял и Варыньский. В триумвират
предложили вступить и мне, на чем и осеклись. Но Варыньский,
который должен был войти, тут обнаружил, какова искренность
поляков в отношении русских. Но это еще ничего. Позднее, когда
«Пролетариат» вступил в формальный договор с русской «Народ-
ной волей», произошло следующее. Была в России одна ярая наро-
доволка, кто — боюсь ошибиться, но кажется, это была та самая
Гинсбург, которая была потом повешена. В то время я уже отстра-
нился от революции, хорошо помню личность, но она носила вы-
думанную фамилию, и хотя мне открылась, но я не запомнил, не
интересовался. Во всяком случае, она была родом из Керчи и жи-
довка. Это была особа весьма неглупая, страстной энергии, тип,
способный много сделать. Я ее разубеждал в ее стремлениях, дока-
зывал их тщетность, но совершенно без успеха. Когда она начинала
говорить о революции, о том, будто бы в России жить невозмож-
но, ее ноздри характерно раздувались, словно у горячей лошади.
Все мои убеждения отскакивали от нее как горох от стены. Дело
кончилось тем, что она перестала говорить со мной о «делах», и ее
«дел» я даже не захотел слушать. Но лично она мне понравилась, и я
ей. Она продолжала посещать меня в Ле-Ренси и говорила иногда о
вещах весьма интимных. Она сошлась «деловым» образом с Лавро-
вым, водилась и с компанией Мендельсона. Так вот она мне расска-
зывала, что Мендельсон с товарищами настойчиво уговаривают ее
оставить русских и войти в их компанию: «Ведь вы нерусская, как
вы с ними связываетесь?» Эти изменнические факты ее крайне
возмутили. Дело в том, что она, хотя родом и еврейка, была вполне
Тени прошлого
575
русская по желаниям; она, конечно, не имела русских исторических
инстинктов, но была вполне человеком русской революционной
интеллигенции. Своего еврейсз ва она в грош не ставила. Так вот она
мне и рассказала свое огорчение: «Вот каковы поляки! Вот как нам,
русским, можно верить их искренности».
Итак, повторяю, поляк всегда поляк. Как ни «москалились»
Дембские с Куницкими, все же они остались поляками. Тем не
менее несомненно идейное влияние русских.
«Пролетариат» родился под влиянием не чисто польских рево-
люционных традиций, не прямого западного социализма, но под
влиянием «помоскаленных» петербургских поляков. Но засим он не
был полным сколком русских революционных тенденций. Он усво-
ил себе традиционный польский якобинизм повегания 1863 года и
гораздо полнее русских принял соседние немецкие социал-демокра-
тические идеи, спрятавшиеся в самих названиях: «Пролетариат» и
«Валка клясс».
В 1887 году «Пролетариат» фактически был, безусловно, само-
стоятелен. Договор, заключенный при Куницком и Лопатине, в
1884 году, остался пустым звуком, потому что никакой «Народной
воли» с гибелью Лопатина уже не было, кроме мальчишеских круж-
ков, цену которым поляки прекрасно понимали. Формально дого-
вор, кажется, не разрывали, да и с кем было eio разрывать. С
«русскими товарищами» какого бы то ни было сорта, если только они
были бунтовщики (а не плехановцы), пролетария гцы любезничали. По
фактически, и даже открыто заявляя это, они составляли вполне са-
мостоятельное польское социалистическое общество. С русскими они
сходились только как единомышленники, и ботьше ничего.
Какова была их внутренняя организация — Господь их ведает.
По их идеям, она должна была быть централистическая, авторитар-
ная. Думаю, однако, что у них никогда не было силы и последова-
тельности, с которой развил свою централизацию русский испол-
нительный комитет, который не на словах лишь, а на деле, в дей-
ствительности требовал слепого повиновения и держал свои подчи-
ненные кружки в безусловном подчинении, причем они оставались
в действительном неведении его планов и начинаний. Насколько
мог я замечать, у «Пролетариата» ничего подобного в действитель-
ности не было. Его пюди действовали весьма самостоятельно, в сущ-
ности, кто как хотел.. Уж конечно в русском исполнительном ко-
митете (старом, конечно) невозможно было, чтобы человек, да
еще из-за женщины, позволил себе самоубийство, как сделал у
попяков Дикштейн Да и в делах что-то не заметно у них было
особою принуждения.
576
Л. А. Тихомиров
Сверх того, и вообще центр «Пролетариата», как я уверен, не
имел никакой обязательной власти над кружками, находившимися
в Польше. У них даже сношения были плохи, и парижские «товари-
щи» часто долго не знали, что делается в Польше. Тамошние круж-
ки находились с заграничным центром просто в некотором взаимо-
действии. За границей хранились «архивы», издавались газеты и
журнал, заграница имела «представительство» — вот и все. Эта раз-
ница определялась и самими условиями. Русский исполнительный
комитет воображал в два-три года довести монархию до «капитуля-
ции», он пустился «на штурм». Поляки же ничуть не воображали
уже подымать восстания, да без русских считали его даже невозмож-
ным. Они только подготовлялись к нему. Поэтому строгая подчи-
ненность и дисциплина им были нужны лишь как принцип, на
будущее время, а не как условие текущей борьбы. Как бы то ни
было, действительной власти над польскими кружками парижско-
швейцарский центр не имел. Не мог он их заставить что- нибудь
сделать, не мог и удержать. Так я полагаю.
Но зато этот «центр» артистически играл в представительство. В
этом отношении поляки весьма отличались от русских. Во-первых,
старая «Народная воля» вообще пренебрегала Европой и европей-
ским мнением. В России она тоже шарлатанила, но Европу не трога-
ла, на помощь к себе не звала.
Поляки весьма заботились, напротив, о том, чтобы Европа зна-
ла об их существовании и относилась к ним сочувственно. Они тща-
тельно и систематически «представляли» перед Европой свою
«партию», даже тогда, когда находились в полном разобщении со
своей «партией» и считали ее истребленной в Польше. Это им ни-
чуть не мешало. Видимость необходима и полезна, аппарансы долж-
ны поддерживаться. Комите г Мендельсона никогда не забывал «сно-
ситься» с европейскими социалистическими партиями, поднести
свой венок на гроб умершего французского или иного «товарища» и
тому подобное. Являлись они и на сходки, и на балы, давали и свои
вечера, именно как «польские социалисты» или «Пролетариат». Что
бы ни делалось «в крае» — «для Европы» они должны были суще-
ствовать
Это представительство брало у «Пролетариата» немного времени
и им самим доставляло очевидное удовольствие.
Миссию представительства особенно охотно и удачно исполняли
Янковская и Мендельсон.
Мария Янковская была старинная польская революционерка.
Богатый муж, которого она бросила, давал ей хорошие средства до
последнего времени, то есть пока был жив. Янковская была из
Тени прошлого
577
русской Польши, но не знаю, действовала ли она в России. Знаю,
что она была замешана в социалистической пропаганде в Пруссии,
была арестована, сидела в тюрьме, которой осталась очень недо-
вольна. «Даже в России никогда не позволяют себе быть такими
грубыми, как пруссаки», — говорила она мне. Покончив с Прусси-
ей (куда не смела уже возвратиться), она застряла в Париже. Ничего
она, в сущности, не лелала, только «украшала» собою партию. Жила
она почти роскошно, наряжалась, кокетничала, училась. Она была
весьма хорошенькая, почти красавица и с весьма нежным сердцем.
На моей памяти у нее сначала был какой-то англичанин, который
с партией не имел ничего общего. Потом она этого англичанина
бросила и сошлась с Мендельсоном, давно по ней вздыхавшим. Эта
перемена чувств совпала с переменой денежных обстоятельств Ког-
да муж умер, то родные перестали ей давать деньги, она осталась
без ничего и тут оказалась разделяющей страсть Мендельсона, очень
денежного. В последние годы моего знакомства Янковская уже оче-
видно белилась и румянилась, но была все же весьма пикантна.
Говорили, что она умна, — не знаю, не замечал ничего особенного.
Между прочим, она с большим акцентом и ошибками говорила по-
русски.
Не думаю, чтобы она имела действительное значение для «партии»,
кроме приема французов, вроде Жакляра, и вообще «представи-
тельства». Да и сама она думала больше о нарядах и всяких житей-
ских сластях, которыми даже на легкий взгляд весьма умела пользо-
ваться.
Мендельсон — сын банкира, но не берлинского, а варшавского.
Об этом «немецком социалисте» (он тоже действовал сначала в Гер-
мании) Бисмарк сострил, что «он ни по национальности, ни по
профессии не имеет ничего общего с немецким пролетариатом».
Однако Мендельсон — уроженец Царства Польского и сначала вос-
питывался в Варшаве. Попавшись в Пруссии, он был приговорен к
изгнанию и вывезен на русскую границу. Но жандармы, его везшие,
были подкуплены и не только не передали его русским властям
(чего, впрочем, не обязаны были делать), но и не наблюдали за
тем, чтобы он остался в России. Вопреки обязанности они привезли
его к границе, оставили его там, а сами быстро удалились. Мен-
дельсон же столь же быстро переступил на прусскую территорию,
сел на железную дорогу и удрал во Францию, где и поселился.
Отец давал ему большие средства, и «Мендель» жил припеваючи.
Это был парень белый, краснощекий, сочный, почти толстяк, с
румяными, чувственными губами, с живыми и искрящимися гла-
зами. Усы носил а-ля Бисмарк, бороду брил, ходил щеголем. Вооб-
37 Заказ 2695
578
Л. А. Тихомиров
ще он имел вид viveur’a* и весельчака, да и был большой весель-
чак, впрочем, умный, развитый. Он много читал, учился, знал
несколько языков, лучше всего немецкий, хуже всего русский, на
котором говорил шибко и смело, не смущаясь ежеминутными ошиб-
ками. Хотя родом из русской Польши, он це имел ничего русского,
а совсем напоминал немецкого студента. Русскую литературу и жур-
налистику знал весьма плохо. Часто я себя спрашивал «Зачем он
социалист? Что ему в социализме?» Вероятно, первоначально это
была случайность, отчасти немецкая мода, особенно для жида. Ев-
реи все склонны к социализму, да и правы, потому что это доктри-
на, при которой евреи будут господами мира. Но конечно, не из-за
этого же этот сочный и так радостно живущий бргач стал социали-
стом. Просто линия такая вышла. Уж раз попался и выслан — это
оставалось ему своего рода карьерой, в которой он, ничего не те-
ряя, весьма преуспевал. Он был как по еврейской бойкости, так и
по деньгам настоящим центром, первым лицом в «Пролетариате».
Собственно говоря, личность довольно противная, едва ли знавшая
сердечные убеждения, от которых люди мучаются и за которые
гибнут. Он просто играл роль, которая давала ему общественное
положение, и хотя, конечно, был убежденный социалист, но умом,
слегка, «для порядку».
Куницкий, тогда уже не существовавший, был мальчик, любо-
вавшийся своей заговорщицкой ролью, но искренне веривший и не
колеблющийся отдать голову за убеждения — как оно и вышло.
Иодко тоже мальчик, и честный, но без темперамента. Он был
книжник, теоретик, ничего не знавший в жизни и веривший в
социализм по книжкам. Его прославляли как «звезду» учености,
пророчили учено-социалистическую будущность. Вероятно, это все
пустяки. Конечно, засохнет в партийности. Фактически он ничего
не делал, кроме того, что писал, что «старшие» указывали.
Цельнее всех был Дембский, очень похожий ца русского. Весьма
добродушный, храбрый хладнокровным мужеством, он имел то
«мужицкое» сердце, при котором человек, не дрогнувши, зарежет
«кого нужно». К резне он имел и большой вкус. Он оживлялся,
вспоминая, как это мило и аккуратно было устроено в 1863 году у
жонда паролевого, как, например, идет «жандарм-вешатель» в кос-
тюме рабочего, наставит сзади долото в голову «осужденного», хва-
тит молотком — и готово. «Казненный» падает без крика, а «жан-
дарм» не торопясь идет себе далее, так спокойно, что никто ничего
даже не замечает.
* Прожигателя жизни (фр.).
Тени прошлого
579
Такие картины приводили Дембского в своего рода умиление.
Но в сношениях со своими он был предобродушное существо. И при
этом ни бахвальства, ни тщеславия, ни желания играть роль. Про-
стая натура, в существе хорошая, но недоразвитая и дурно направ-
ленная. Этаких я много знавал между русскими. Самые, в сущнос-
ти, опасные люди, без которых «организаторы» и Лразеры, вроде
Мендельсона, были бы вполне безвредными пустословами. К сожа-
лению, Мендельсоны имеют всегда к своим услугам Дембских.
VI
Лето 1887 года было для меня вообще временем душев-
ного отдыха — по крайней мере, частью мои вопросы были поре-
шены, а борьба за них еще не начиналась. В это время почти не
виделся с Лавровым, Полонской и вообще со «столпами» револю-
ции. Они были осведомлены о моих ересях и старались не пускать
ко мне молодежь, но громкого спора старались не подымать. Они
думали, что, разорвавши внутренне с революцией, я, как много-
численные другие — Эльсницы и так далее, — скандала подымать
не стану, а заживу просто в «бездействии», так что другого вреда,
кроме потери моей личной силы, для них не будет. Поэтому они
меня встречали с кислой любезностью, не говоря ни о чем слиш-
ком жгучем, но отношений старались не рвать. Я тем более старался
их не рвать, пока не увижу, кого могу из них оторвать, и вообще
составлю себе план действий О плане же этом некоторое время
особенно не думал, уверенный, что найду его, а пока был слишком
уставший и просто отдыхал душой. Тем не менее столкновения с
эмигрантами не могли иногда не возникать, хотя и мелкие.
Еще зимой, кажется, приехали в Париж из России две барыш-
ни. Одна бледная, болезненная, уже по худосочию склонная к мрач-
ности, которую так удобно выставлять перед собой гражданской
скорбью. Забыл ее имя. Ее товарка — Федосья Васильевна Вандаку-
рова, здоровенная, краснощекая сибирячка, кажется, из Барнаула.
Это была пресимпатичная девушка. Кровь с молоком, роскошная,
но не простая корова, а с душой и сердцем. Ее способность увле-
каться до последней степени напряжения — и это при уме и при
горячем искании правды — приятно изумляли тем, что очевидно не
были ни деланными, ни притворными, ни результатом больных,
истощенных нервов. И мне, и жене она очень понравилась. С женой
она сошлась совсем по-дружески. У меня, очевидно, искала «света».
В голове у нее, конечно, царствовал полный сумбур русского ради-
кализма.
37*
580
Л. А. Тихомиров
Приехали обе грязные, обшарпанные, в каких-то старых, бе-
зобразных платьях, но не по бедности. Отец Вандакуровой, зани-
мавшийся делами по золотым приискам, был почти богат, далеко
выше простри состоятельности. Товарка была бедная, жила отчасти
на счет Вандакуровой, отчасти на какую-то «стипендию» Сибиря-
кова. Вандакуррва явилась неряхой по принципу и, так сказать, из
уважения ко мне Она потом, впоследствии, хохоча, рассказала, что
боялась вообще явиться, а особенно «барышней». Ну-с, прекрасно.
Приняли мы их (а их уже старались не пустить ко мне, но только
ясно не говорили, а так, подвохами: что он (я) не любит, дескать,
публики, очень суров, занят и тому подобное).
История Вандакуровой оказалась такова. I [ровинциальная барышня
тянулась к «свету», поехала из Барнаула в Санкт-Петербург учиться.
Ведь есть же родители настолько глупые, чго отпускают без призо-
ра в другую часть света. А между тем отец ее, говорят, умен и очень
любит дочь. Мать тоже. В Петербурге Вандакурова куда-то на какие-
то курсы поступила и даже прекрасно шпа, но, конечно, главное
было не в ученье, а в «свете», то есть в схоаках молодежи, разгово-
рах на радикальные темы и в искании «деятельности». В то время в
Петербурге еще проживал Ядринцев, который соединял около себя
сибиряков. Он им внушал, что они, сибиряки, — сами по себе, не
русские, а имеют особое отечество, которому обязаны служить. При
всем своем радикализме Ядринцев старался не пускать своих сиби-
ряков на русские радикальные дела. Вся его забота была обособить
сибиряков, сплотить их, внушить им «сибирский патриотизм». На
«сибирских» вечерах Ядринцев явно выражал гнев и не хотел даже
разговаривать с теми сибиряками, которые проявляли холодность к
«сибирскому отечеству» и выражали интерес к общерусским делам.
Ванхакурова сначала увлеклась ядринцевскими глупостями, но
hq надолго. Ее прямая натура не могла удовлетвориться этими сочи-
ненными интересами, и она все более стала сходиться с революци-
онным слоем студенчества.
Нехлупая, пылкая, энергичная, она уже стала выдвигаться в
знаменитости своего муравейника и неуклонно стремилась к пути,
который в конце концов приводит к каторге либо виселице. К сча-
стью для нее, случилась добролюбовская история.
Для «пробуждения» молодежи’возникла мысль чествовать па-
мять Добролюбова:
Милый друг, я умираю,
Потому что был я честен,
Но за то родному краю
Вечно буду я известен... —
Тени прошлого
581
и так далее. Вандакурова приняла в демонстрации самое горячее и
выдающееся участие. Она была в числе зачинщиков. Она же и вела
себя храбрее других во время разделки Уже пошли на кладбище.
Погода была дождливая, сверху дождь, снизу грязь. Полиция сна-
чала не опомнилась, но потом быстро стянула силы и, не преграж-
дая пути толпе, заставила ее идти лишь определенным путем, по
улицам менее людным. На кладбище, само собой, говорились речи.
Все были очень довольны собой. Вандакурова, рассказывая это, все
восхищалась. «Ах, какое чудное чувство наполняло душ>, как-то
свободно дышалось, сознавалось что-то широкое». Электричество
толпы! Но на обратном пути густые цепи казаков преградили все
пути, кроме Лиговки. Демонстранты хотели пройтись по людным
улицам, но их не пустили. При всякой попытке куда-нибудь свер-
нуть оказывались неизбежные казаки. Несколько раз повторялось
это. Толпа надвигалась густо на неподвижную линию казаков, но за
несколько шагов казаки вдруг по команде смыкались, брали на-
перевес пики и готовились броситься. Толпа моментально отступала
Так ее гнали по Лиговке. У Николаевского вокзала вдруг послыша-
лась команда, казаки засуетились, и толпа была со всех сторон
окружена. Что такое? Сердца забились, какая-то разделка1 какая-то
опасность! Кто струсил, кго обрадовался А между тем толпа стояла.
С ней ничего не делали и никуда не пускали На вопросы из толпы
полиция отвечала, что господин градоначальник сейчас приедет и
тогда все разъяснится. Грессер сшутил с молодежью злую шутку.
Он их продержал в грязи под дождем часа два. Затем приехал и
объявил, что все могут расходиться по домам: панихида кончена,
больше шляться некуда и незачем. Прозябшее большинство, мок-
рое, охрипшее, с зубной болью, поторопилось воспользоваться
роспуском. Кое-кто, в том числе Вандакурова, вздумали было шу-
меть против такого обращения, и Вандакурова лично переброси-
лась с Грессером несколькими взаимными грубостями. Ничего из
этого не вышло, все разошлись. А засим — некоторые особенно
рьяные через день, кажется, были арестованы и высланы админи-
стративным порядком, в том числе натурально и Вандакурова. Она
подлежала высылке в Барнаул. Но, побывавши там, воспользова-
лась какой-то неряшливостью наших административных сноше-
ний и получила паспорт на прожитие в Казани. Здесь опять учи-
лась, но после петербургских демонстраций жизнь казалась уже
пресной. Она попросила заграничный паспорт, получила его и уехала
в Париж искать «света».
Родители отпустили, и даже охотно, радуясь, что она будто бы
взялась за ум. Наивные люди!
582
Л. А. Тихомиров
Грессер, узнав о выдаче заграничного паспорта административ-
ной ссыльной без его ведома, был крайне, конечно, недоволен. Он
протестовал, и легальное положение Вандакуровой за границей ста-
ло очень двусмысленным. Возвратиться в Россию значило для нее
отправиться в ссылку, где она по закону должна была находиться.
Мы обласкали Вандакурову. Мои «.<расхолаживающие» речи каза-
лись ей необыкновенными. Лавров с К0 старались ее оторвать от
Ренеи, но дело в том, что Вандакурова решилась действительно
поступить в учебное заведение, а языка не знала. У нас в Ле-Ренси
был очень хороший монастырь, то есть пансион, содержимый мо-
нахинями. По дешевизне содержания (120 франков с учением) это
было вне конкуренции, и мы уговорили обеих товарок туда помес-
титься. Другой скоро показалось скучно в строгих правилах монас-
тыря, и к языку она не оказывала способностей. Но Вандакурова
быстро изучала язык, сошлась с bonnes soeurs и пробыла в монасты-
ре месяца три.
Это поддержало необходимость ее сношений с нами: забегать
отдохнуть, поболтать, а между прочим посоветоваться. Были такие
случаи. Раз приходит она с поездки в Париж, взволнованная и
недоумевающая. «Как мне быть?» Оказалось, что какие-то студенты
через нее обратились к Лаврову с вопросом, можно ли начинать
студенческие волнения. «Протест», «демонстрация», «шевеление»
молодежи, рассуждали они, необходимы. Но правительство настро-
ено крайне «реакционно» и готово ответить на волнения закрытием
университетов. Закрытие же университетов, не считая гибели моло-
дежи, всем остальным перерывает образование, держит их в неве-
жестве. Как же быть? Они просили совета у ученого представителя
революции.
Ответ Лаврова, собственноручно изложенный для отсылки в Рос-
сию, Вандакурова показала мне... Меня он взорвал своей револю-
ционной тупостью. Лавров советовал бунтовать', не беда, если мо-
лодежь ссылается: без жертв прогресса не бывает. Не беда, если и
вовсе уничтожат «два-три университета», ибо в них уже нет науки.
«Лучших профессоров» изгнали (действительно, незадолго до того
прогнали Максима Ковалевского и еще кого-то). Молодежь в них не
просвещается, а затупляется, для просвещения ей лучше обратиться
к свободным учителям науки (то есть вроде него)...
Это позорное письмо меня ужасно рассердило. Старая скотина,
которая не понимает, что наука не в одних либеральных друзьях его,
вроде М. К.* «Два-три университета»... Подумаешь, что у нас их сот-
* М. Ковалевского.
Тени прошлого
583
ни! Вандакурова и сама, впрочем, была удивлена диким отношением
«ученого» к науке и, сжегши его письмо, ответила своим друзьям
только от себя, советуя учиться и дорожить университетами.
Само собой, такие случаи, хотя намеком, доходили до Лаврова
и все больше его против меня вооружали.
Позднее, когда и мы, и Вандакурова перебрались в Париж, она
нас было вдруг бросила. Все реже, все холоднее — и вовсе исчезла.
Однако не надолго. Вот она снова явилась и объявила, что оконча-
тельно разрывает с революциями. Компания Лаврова, Полонской и
так далее затащила ее к себе, вооружила против меня, усиленно
притягивала к своему делу. В виде последней реакции Вандакурова
сошлась с ними, стала к ним ходить на все собрания, на их болтов-
ню. Но уже она была «испорчена». Месяца через полтора они ей
окончательно внушили отвращение, и она сразу бросила все старое.
Действительно бросила и даже в пику им, на соблазн своим при-
ягелям-студента.м, стала жить «барышней»?: изящно одеваться, на-
няла хорошенькую комнату, поступила в зубоврачебную школу и
работала как вол, объявила матери о своем разрыве с радикализ-
мом, прося у нее прощения за прошлое, и так далее. Я посоветовал
ей подумать о своей легализации, и она — о ужас! — отправилась в
консульство. Карцев* ее принял любезно. Она расчувствовалась, с
жаром рассказала ему свои приключения, объявила, что она бы не
пришла, если бы сама искренне не изменилась, и просила похлопо-
тать о ней.
Карцев ей действительно все устроил, и она получила полное
отпущение грехов.
VII
К осени 1887 года (8 октября нового стиля, суббота)
мы перебрались в Париж, на avenue du Maine, 204.
Много мы тут пережили трудных минут. Но тогда же я еще
говорил Кате: «Смотри, может быть, еще об этом времени будем с
завистью вспоминать». И точно, хорошее время было! Хорошо, как
иллюзия, как надежда на то. что при осуществлении часто не стоит
медного гроша. Мы, собственно, сначала ни на что не надеялись и
никаких планов не имели. Но мы зажили просто, по-обыкновенно-
му, по-человечески. Всякие радикальности остались за плечами. О
борьбе с радикалами еще не думалось, то есть не виделось средств
Но я стал независим. Катя это одобряла. Она вообще слишком магь,
* Русский генеральный консул в Париже.
584
Л. А. Тихомиров
чтобы быть революционеркой. Революционеры, кроме немногих,
ей давно опротивели как люди, особенно Лавров, Полонская и
тому подобные. Открытого разрыва все еще не было. Лавров даже
сделал мне визит на новоселье. Раз как-то зашла и Полонская. Но
вообще сношения у нас сначала почти прекратились, а засим и
безусловно.
Мы об этих людях больше не думали. Я готовился добывать себе
хлеб самостоятельно. Мы с Катей готовились жить новой жизнью,
то есть той, какой живут все обыкновенные люди. Помимо этого, я
в душе думал, что, так или иначе, я успею основать некоторую
новую группу или направление, которое покинет всякие револю-
ции и станет некоторой культурной силой. Как и что — этого я еще
не видел, но ясно чувствовал, чго это возможно, верил, что это
будет. Мне твердо казалось, что я имею некоторую миссию... Увы!
Мечты, мечты, где ваша сладость? Жизнь оказалась сильнее мечта-
ний. Ио тогда я даже так и думал: недаром же мне предназначено
было пройти эту безумную революционную школу, недаром дано
было столько понять. Я тогда видел, что я понимаю больше, чем
все, кого я знал и читал. Это, в сущности, правда. Я и теперь
скажу, что мне никакой миссии не положено, но понимание дано.
Тяжкий удар, который, может быть, имеет одну цель: меня, столь
привязанного к миру, образумить и показать, насколько он безна-
дежен и бесплоден.
Тогда я думал: не может быть, чтобы это понимание жизни, так
ужасно мне обошедшееся, не имело целью какой-либо внешней
миссии. И я верил, что обстоятельства мне укажут деятельность.
В ожидании нужно было жить по своим убеждениям, то есть
исполняя обычные обязанности отца семьи и работника. В отноше-
нии работы мне везло сравнительно с моей неловкостью. Я вообще
всегда был добросовестный работник, но никогда не имел пройдо-
шества, которое важнее всего для получения работы. Мне легко
делать работу, но добывать ее страшно трудно. Но мой тогдашний
друг Павловский имел ловкость на сто человек. Мне, собственно,
должно быть ему благодарным. Насчет денег он был весьма кремне-
ват. Но советы давал умные и от души. Как бы то ни было, у меня
работа попадалась. Во-первых, я был корреспондентом «Санкт-пе-
тербургских ведомостей», затем сотрудничал в паскуднейшем «La
Revue Franco-Russe», затем имел работу у Ашетге (по составлению
балканского отдела географического словаря), имел маленький до-
ход и от Савина... Одним словом, все время я кое-как, хотя и с
трудом, перебивался. Эта работа, поставившая меня в соприкосно
вение с массой лиц, живых, настоящих политиков, журналистов,
артистов, деловых людей и так далее, давала мне особенное наслаж-
Тени прошлого
585
дение проверкой всех моих взглядов и выводов. Великое дело реаль-
ная жизнь! Что такое какой-нибудь Жеган Судан? Бульвардье, ка-
рьерист и, в конце концов, жулик. А сколько ума. сколько челове-
ческого показал он мне, может быть, сам того не зная. Политику я
понял тогда раз навсегда, после полутора лет профессионального
наблюдения палаты. Вообще — спасибо этому времени. Много я
узнал, хотя и не для того, чтобы приложить свои знания на пользу
другим, но для того, чтобы понять премудрость Екклесиаста и убе-
диться, что все, кроме жизни духовной, есть суета и томление духа.
Да помилует меня Господь! Нет для меня духовной жизни. Но зато
смирился я перед Господом и жду Его милосердия — не по заслуге,
а только по сокрушению своему.
VIII
Мы выбрали avenue du Maine в квартале Монруж, по-
тому что эта местность чужда русским радикалам. Уж не знаю поче-
му. Это квартал чистенький, с новыми широкими авеню, с пре-
красными путями сообщения, улицы тенисто обсажены деревьями,
воздух чистый, множество лавок и магазинов, необходимых для
небогатых буржуа. По мне, это лучшее место Парижа, после, конеч-
но, недоступных кварталов Монсо и Елисейских Полей. Но русские
сюда до нас не показывались Они облюбовали грязные, вонючие
переулки Глясьери и бульвара Пор-Рояль, в лучшем случае селясь
на пустынном бульваре Араго. Почему? Может быть, именно пото-
му, что тут слишком чисто и прилично, слишком буржуазно. Но мы
были в полном восторге от своего места. Наша квартира, чистень-
кая, четыре комнаты на четвертом этаже, выходила одной стороной
на avenue du Maine, из окон вблизи за деревьями не видно было
улицы, но направо, в двухстах шагах, виднелась высокая коло-
кольня церкви Saint Pierre, налево — площадь Малого Монружа,
где находились и мэрия, и школа, и хорошенький сквер, и огром-
ный крытый рынок, все это тоже в двухстах шагах от нас. Задние
окна выходили на громадный двор, каких я и не видывал в Пари-
же, а за двором из окон открывалась широчайшая перспектива:
виднелся не только конец города, но далеко за городом, до фортов
и лесов, на бесконечном горизонте широта и красота, океан возду-
ха и света. Квартира нам очень понравилась и была недорога —
600 франков, платимых, конечно, по «термам» (по кварталам года).
Но лучше всего был двор. Он и определил наш выбор. Саше было
необходимо гулянье. Наш же двор, лишь частью занятый домами по
avenue du Maine, дальше тянулся огромной пустынной полосой,
совершенно дикой, правда, отчасти заваленной камнями от по-
586
Л. А. Тихомиров
стройки, но также заросшей огромным бурьяном и травой. Весь он
находился перед нашими окнами; не выходя из квартиры, можно
было наблюдать за ребенком, хотя только наблюдать: крикнуть,
позвать было нельзя — далеко Но мы придумали вывешивать в
окне сигналы, если нужно было позвать. Во всяком случае, этот
двор нас решительно соблазнил и действительно пригодился.
Доктор одобрил наше переселение. «Мальчик оправился, — ска-
зал он, — стал сильнее, ему теперь нужны впечатления внешние,
лучше быть в городе». Саша действительно переехал в Париж, после
деревни, с восторгом. Его тут все интересовало. Перебрались мы
кое-как, на скорую руку устроились и заснули в самом счастливом
настроении. Все было хорошо, все было близко, под руками что
нужно: лавочки, рынок, даже в доме были лавочки. Заснули и на-
утро проснулись от странного, родного звука, нам обоим вдруг
напомнившего далекую, дорогую землю. Это звонил Saini Pierre
Конечно, жалкий звон в сравнении с русским, но для Франции
это был хороший колокол, и звук шел замечательно сильно к нам
в окна. Долго мы не могли свыкнуться с этим звуком и каждый раз
слушали его с особенным чувством. Он таки пророчески звучал для
нас, хотя о России мы тогда не воображали даже.
Квартал с окрестностями был мне совсем незнаком, и мы с
Сашей в свободное время долго осматривали его. Это была огромная
сеть старинных улиц и переулков, иногда роскошно типичных об-
разчиков старой Франции; но на этом основном фоне Наполеон
(Наполеон III) и республика пробили несколько новейших, широ-
чайших, светлых улиц, площадей, скверов. Неподалеку от нас была
и граница Парижа — зеленые, роскошные фортификации, за ними
полоса огородов, полей и дальше деревни. Масса зелени. Походить
было где. Посетили мы, конечно, и наш милый Saint Pierre на углу
avenue d’Orleans. Это была огромная, старинная, сухая постройка,
неправильная, как все французские церкви, с высокой колоколь-
ней. Внутри простор и полумрак, важный, таинственный и тоже
неласковый. Вообще, ничто не сравнится с православным храмом
по ею любящей теплоте. Но все же скажу: я как-то чувствовал в
католической церкви присутствие Бога. Ничто мне там не нравится
особенно. Голы стены, некрасивы, невыразительны статуи, неумест-
ны скамьи, неприятна пассивная дисциплина молящихся, по звону
колокольчика и стуку булавы подымающихся и садящихся. Не нра-
вится мне даже и орган, что-то говорящий, да не договаривающий.
Не нравится и театральное пение, непохожее на молитву. Сколько
сот раз бывал я в католических церквах и привык к ним и, кажет-
ся, отвык совсем было от православного обряда — а нет, не говорит
католическая церковь сердцу так много, как православная. Впро-
Тени прошлого
587
чем, мне и Мартынов это высказывал. Он благодарил католицизм,
давший ему религию, и порицал православие, при котором оста-
вался полубезбожником. «Напрасно говорят, будто бы католицизм
привлекает внешностью. Ведь эта внешность у православных, пожа-
луй, гораздо лучше». И правда. Лучше, без всякого даже сравнения.
Помню, когда я первый раз после многих лет пошел в русскую
церковь на rue Daru. Я давно туда тянулся. Когда проходил мимо и
видел сквозь переулок эти золотые маковки, этот знакомый абрис —
так и хотелось зайти. Но я боялся и стыдился. Я — отверженец, я —
враг своего народа... Как я пойду сюда, в посольскую церковь?!
Мне все казалось, что меня там узнают. Вдруг скажут: «Зачем здесь
ты? Твое ли место?» Я долго не мог преодолеть этого чувства и
пошел не скоро.
Но вот однажды, уже летом 1888 года я таки поборол себя или,
может быть, правильнее, меня побороло это желание, взял Сашу,
и мы отправились... Путь от нас, с Монружа до Монсо, — это целое
путешествие. Прибыли мы наконец. Боже, как у меня билось сердце!
Саша тоже был как-то поражен этой особой архитектурой. В Париже
наша церковь прехорошенькая, маленькая, но прелесть. Поднялись
мы по ступеням паперти, входим... Все пусто, только два-три чело-
века работают, расстилая ковры. Оказалось, что верхняя церковь
приготовляется к какому-то празднику, кажется к Успению. Я спра-
шиваю по-французски, будет ли служба. Но человек, оказавшийся
причетником, ласково по-русски ответил:
— Да она уже идет.
- Где?
— В нижней церкви. Тут вот мы готовимся...
Он живо и любезно начал объяснять, как пройти...
— Да позвольте, тут ближе, я вас проведу через алтарь...
Мы прошли через алтарь, вышли и, завернув по тротуару, спу-
стились в подземную церковь. Не могу выразить, что я почувство-
вал в этой ночи, освещенной множеством теплящихся свечей и
лампад. Образа искрились своей позолотой. Дьякон читал ектенью.
Когда раздалось пение молитвы, мне стало страшно — я думал, что
у меня разорвется сердце. Скажу прямо: с детства я не плакал, и не
умею плакать, и презираю плач, и не верю плачу... Но у меня тут
спазмы охватили горло, мне хотелось упасть и рыдать от горя и
счастья, от стыда за свое блуждание, от восторга видеть себя в
церкви; я не знаю отчего, но я даже подумал на секунду: «Господи,
если у меня лопнет сердце, что же будет с мальчиком?»
Саша у меня до тех пор вырос на католической церкви и полю-
бил ее, хотя, конечно, знал, что мы и католики — разное дело, Я
именно боялся, что мальчик слишком втянется в католичество и не
588
Л. А. Тихомиров
поймет нашей церкви. И вот мы выходим с этой первой службы. Я
сам был слишком полон, а Сашу боялся спросить, понравилось ли
ему. Молчу. Страшно, вдруг скажет: «Ничего, недурно»? Но он с
двух шагов, как только почувствовал, что можно разговаривать,
окликнул меня:
— Папа, папуся.
Смотрю, весь красный, глаза горят.
— Что, Сашурка?
— Папа, мы больше не будем ходить в католическую церковь...
Тут лучше, у нас гораздо лучше Папа, мы сюда будем ходить,
правда?
Благодарю Бога за эту минуту. Я был в полном смысле счастлив.
Итак, я моего мальчика не погубил. Я чего не нагрешил, я себя
загубил, но мальчика своего привел к правде. Эти слова меня уте-
шили до счастья. И мы действительно с тех пор не ходили к католи-
кам. Саша даже стал иронизировать немножко над ними.
Но я забежал несколько вперед. Итак, хотя католическая цер-
ковь и далеко не наша, но я все же туда ходил, тем более что тогда
еще не знал, что это пе одобряется нашей Церковью. Впрочем, в
конце концов, я в их молитве, строго говоря, не участвовал, а
только присутствовал при ней, так что не думаю, чтобы это было
грешно. Если молился, то сам по себе.
В это время я сблизился с Павлом Маринковичем.
Мой большой приятель старший Родович познакомил меня со
своим братом, у которого я перезнакомился с кучей студентов ру-
мын и отчасти сербов. Между ними был молодой Свилакошич, ма-
ленький, миленький и, в сущности, дрянноватый, хотя весьма
неглупый. Этот Свилакошич стал ко мне захаживать и познакомил
меня с Павлом Маринковичем.
Маринкрвич жил в пансионе Мирманов на rue Brezin, 13, возле
нас. Rue Brezin идет с нашего рынка на avenue d’Orleans. Это бойкий
торговый переулок, на котором нельзя было бы предположить та-
кого двора, как в глубине №13, нанятого Мирманами. Пройдя пе-
реднюю часть двора, уставленную домами, вымощенную плитами,
безусловно городскую, на задворках неожиданно находишь доволь-
но старый трехэтажный особняк, окруженный пустым простран-
ством. Оно заборами разбито на садик и несколько дворов. Тут и
помещался пансион Мирманов, с которыми мы тоже скоро позна-
комились и даже сошлись. Семья, как и весь уголок, была весьма
милая и даже своеобразная.
Сам мсье Мирман был уже старик, в старинном вкусе. Худой,
нервный, с длинными волосами, живой и умный, он принадлежал
к поколению 48-го года. Он был революционер и социалист, но не
Тени пришлого
589
из нынешних, практичных, материальных и шарлатанистых Мсье
Мирман был идеалист, в житейских делах ничего не смыслил, но
мечтал о возрождении рода человеческого прежде всего на почве
нравственного совершенства. У него была какая то смутная религия
какого-то неизвестного бога, хотя «положительные» религии он,
конечно, отрииал. Жизнь его была бурная. Он принимал участие в
революции 1848 года и даже был известен, но не запачкал себя ни
в каких репрессиях, напротив, рисковал собой, спасая, случалось,
и врагов; это, помнится, было во время Коммуны. Он был членом
какого-то некогда сильного клуба, члены которого к нашему вре-
мени уже все почти перемерли, хотя оставшиеся два-три человека,
в том числе Мирман, продолжали в назначенное, освященное тра-
дицией, время собираться на свои заседания. Кроме возрождения
человеческого рода, Мирман был страстно предан географии, кото-
рую изучая, как Реклю, с какими-то широчайшими идеями. Его
кабинет и чердак были завалены всевозможными географическими
сочинениями. Он и сам что-то писал по этой части или делал докла-
ды, во всяком случае, был известен парижскому ученому миру.
Особенно интересовался он Средней Азией и даже составил карту
Средней Азии, которая осталась неизданной, но, говорят, пред-
ставляла единственный в мире экземпляр по основательности и под-
робности. По случаю своего интереса к Средней Азии он познако-
мился и с Россией, политикой которой в Средней Азии восторгал-
ся до энтузиазма. Нельзя было при нем затронуть Россию какой-
нибудь критикой. Он немедленно выступал на защиту и доказывал,
что роль России в Средней Азии великая, прогрессивная, неподра-
жаемая.
Что бы ел, во что бы одевался этот превосходный человек без
своей жены — трудно сказать. Материальное для него существовало
лишь в идеальном виде. Он удивлялся, почему это люди так жадны
и хотят непременно все себе присвоить. Он любил хорошие вещи,
но довольствовался тем, что ходил по большим бульварам, восхи-
щаясь красотой зданий, богатством выставок. Это его вполне удов-
летворяло. «Мне кажется, — говорил он, — что это все мое. Ведь
это наше, французское. Мы это сделали. Не понимаю, зачем мне
покупать. Мне приятно видеть, каких огромных цен все это стоит,
но покупать — это выходит вроде того, что купить у самого себя».
Единственный предмет, изменявший его мнение о безразлично-
сти покупки, — это книги. Книг он накупал массу, и все дорогие
издания. Это приходилось делать нередко тайком от мадам Мирман,
и муж ее даже обманывал, о чем он сам, смеясь, рассказывал. Ку-
пит что-нибудь и спрячет, старается, чтобы жена не увидела. Но
вдруг как-нибудь она замечает, и тогда мсье Мирман уверяет ее,
590
Л. А. Тихомиров
что это он получил даром от автора или от какого-нибудь ученого
общества. Но обман, случалось, обнаруживался, и уже тогда мсье
Мирману оставалось только приносить повинную голову.
Мадам Мирман, здоровая, крепкая француженка, для своих лет
все еще красивая, представляла полную противоположность мужу,
которого, впрочем, добродушно любила и понимала. Она допуска-
ла, что можно витать за облаками, но нужно же кому-нибудь забо-
титься о земном! Практичная, энергичная, настойчивая, она забра-
ла мужа в руки и сумела его утилизировать в земных целях. Она
настояла на устройстве у них школы для детей и пансиона для
квартирантов. Хозяйничала, конечно, мадам, но муж оказался тоже
полезен. Он был хороший учитель, не только по знаниям (очень
обширным), но даже имел педагогический такт и выдержку. Так,
однажды он заметил Кате: «Вы, вероятно, думаете, мадам, что я не
люблю вашего Сашу? Напротив, я охотно бы играл с ним. Но это —
система, принцип. Учитель не должен фамильярничать с учеником.
Ученик должен чувствовать, что перед ним некоторая высшая сила,
которая не равна ему, на которую он должен смотреть с почтением».
Учил он хорошо, тем более что это служило целям возрождения
рода человеческого. Несмотря на то что в двух шагах от Мирманов
находилась даровая правительственная школа, у них училось 50—60
детей, частью у них и живших. Для пансиона Мирман тоже был
полезен — не работой какой-нибудь, а самим фактом своего суще-
ствования. Присутствие этого высокоразвитого и симпатичного че-
ловека придавало какой-то особый букет интеллигентности их дому.
Это были не банальные «меблированные комнаты со столом», а
какое-то общежитие развитых людей У Мирманов жили исключи-
тельно студенты или иностранцы, ярившиеся посмотреть западную
цивилизацию. Их столовая была салоном, в котооом вечно шла
беседа — если не просто остроумная, то о всевозможных вопросах
политики, науки, общественных цел всего мира. Их коллекция ино-
странцев была самая разнообразная. Тут бывали русские, сербы,
румыны, грузины, даже японцы — все, кто угодно.
Для пансиона такого характера мсье Мирман был прекрасен,
что и поняла практичная мадам.
Не помню, сколько было у них собственных детей. Был сын,
молодой человек и в то время яростный буланжист. Была дочь,
m-lle Jeanne, уже немолоденькая, лет двадцати четырех, но изящ-
ная и хорошенькая, казавшаяся моложе своих лет. Она имела боль-
шой талант к живописи и порядочно зарабатывала в иллюстриро-
ванных изданиях, а картины ее бывали в Салоне, уж не знаю
только, покупались ли. Во всяком случае, допускались в Салон.
Бедная барышня была влюблена в моего Поля (Павла Маринкови-
Тени прошлого
591
ча), и у них, очевидно, были объяснения — если не вполне откры-
тые, то, во всяком случае, установившие между ними ту опасную
«дружбу», которая так легко должна заканчиваться браком... Мадам
Мирман, без сомнения, не могла не замечать этой дружеской ин-
тимности. По, в конце концов, Поль тогда бып завидным женихом.
Молодец, бойкий, умный, он был сын министра, который хотя и
остался за штатом, но все же в качестве государственного советника
и имел все шансы снова всплыть. Отец Маринкович был милано-
веп, но в то время Милан еще твердо сидел и его падения не
предвиделось.
Сам Павел мне сразу понравился. Он чуть не с пятнадцати лет
радикальничал и участвовал в разных демонстрациях. Хохоча, он
рассказывал мне, как с толпой демонстрантов кричал перед двор-
цом: «Долой грабителей!» В числе этих «грабителей» был и его отец,
честнейший человек и на ту пору министр. Отец увидел его в толпе
и, улыбаясь, погрозил ему пальцем... Отец, вообще, кажется, дес-
потичный по сильному характеру, на сына не старался влиять на-
сильственно. Он ждал, чтобы тот перебесился, и надеялся на его
здравый смысл, со своей стороны давая только наставления своего
государственного опыта. Эти расчеты не были обмануты. Поль, ис-
кренний и чуткий, скоро начал схватывать какую-то фальшь в
«передовых» идеях, а к отцу проникся уважением почти до прекло-
нения. По окончании курса чего-то в Белграде отец отправил Павла
в Париж, самый центр революции, и Поль, сначала всюду совав-
шийся и хорошо познакомившийся со всеми партиями, ко времени
знакомства со мной уже был полон насмешливого скептицизма в
отношении «крайних»... Преклонялся он еще перед Гамбеттой, это
большая храбрость мысли в 1887 году. Со мной он потому и захотел
познакомиться, что услыхал о каких-то моих «ересях». Сошлись мы
быстро, и под моим влиянием он становился все более независи-
мым от всяких модных теорий. Скоро мы были тесными друзьями,
и он вечно толокся у нас, играя с Сашей или болтая со мной и
Катей.
Через Поля мы познакомились с Мирманами и несколько меся-
цев спустя стали посылать Сашу в их школу. Он там был на правах
подготовляющегося, сидел в классе, играл с детьми, немного учился
и был всеобщим любимцем. Он вообще выравнивался в славного,
добродушного и симпатичного ребенка. В школе с m-lle Jeanne, с
Полем он шибко выучился по-французски, но с нами продолжал
говорить по-русски, так что не было момента, когда бы он говорил
по-французски лучше, чем по-русски. Но читать по-русски мы его
не учили, а по-французски в школе он выучился. Писать же цифры
он выучился отлично и очень оригинально.
592
Л. А, Тихомиров
Долго он обнаруживал замечательную неспособность к счету. До
20—30 он умел считать, но дальше не понимал, несмотря на объяс-
нения Писать же цифры умел всего до 9, а 10 уже не понимал Я не
насиловал его понимания, вообще боясь за его больную голову, но
в глубине души приходил в отчаяние за эту огромную неспособ-
ность, которая как бы подтверждала мои опасения о возможности
влияния пережитого менингита на его голову. Но он вдруг выучил-
ся сам следующим образом.
Мы с ним делали прогулки огромные, по нескольку часов. К
Новому году я ему купил за 5—6 франков крепкую деревянную
лошадку на прочных колесах, достаточно большую, чтобы он мог
сидеть на ней верхом. Он был в восторге от подарка, который ока-
зался весьма полезен Мы брали на прогулку эту лошадку. При сплош-
ных парижских асфальтах она могла проезжать целые версты Когда
Саша уставал, он садился на лошадку, а я ее вез за веревочку.
Впрочем, мы и без лошадки ходили очень далеко — за город и по
городу. Улицы длинные, дома в Париже высокие, но узкие, боль-
шей частью в четыре-пять окон, а часто и в два три. Поэтому номе-
ра домов многочисленны и доходят до многих сотен. Как-то на
Сашу напала охота спрашивать меня, какие номера домов, мимо
которых мы проходили, и он этим так увлекся, что на прогулках
даже надоедал мне. Не обращает внимания ни на что, кроме номе-
ров, и каждую минуту спрашивает: «А это как?» — «Ну шестнад-
цать». — «А это?» — «Семнадцать». — «А это?» — ^Восемнадцать» —
и так далее, до десятков и сотен. Не помню, сколько времени это
продолжалось. С перерывами — с месяц, конечно. Потом в один
прекрасный день он меня удивил. Вдруг смотрит на случайный но-
мер дома и говорит: «Ты мне не говори, я сам узнаю» — и назвал
номер совершенно верно; потом другой, третий, вразбивку, и все
верно, а сам радуется, по своему обыкновению, закрывает лицо
руками и говорит: «Я теперь все номера понял, все цифры». И
действительно, оказалось, что он может считать до бесконечности,
только спрашивая названия «миллиона», «биллиона» и так далее, а
писать — по порядку, если не бесконечно, то очень много, больше
тысячи, но только по порядку Когда он сделал это великое откры-
тие, оно его так увлекло, что он стал буквально «засчитываться».
Вместо игры начинает вдруг считать: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10,
11, 12 и так далее, до сотен, тысяч, до полной усталости, так что
приходилось прибегать к запрещению, и строгому, чтобы остано-
вить, наконец, этот бесконечный счет...
усский иезуит
Мне не раз приходило в голову воспользоваться пребы-
ванием в Париже и повидать отца Мартынова (в миру Иван Михай-
лович), рёге Martinoff1. Бывший русский радикал, рожденный круж-
ком Герцена, скомпрометированный политически, он эмигрировал
за границу, и тут с ним произошел странный переворот. Он принял
католичество и вступил в орден иезуитов. С этих пор прошло уже
тогда лет двадцать, но reverend рёге Martinoff (преподобный отец
Мартынов) был жив и усердно работал для римско-католической
пропаганды. Меня интриговало: что может психологически пред-
ставлять человек с такой странной биографией? Но казалось нелов-
ко ни с того ни с сего явиться к нему, да я и не знал, где его
искать, может быть, он живет скрытно, потому что орден иезуитов
был запрещен французской республикой...
Однажды в книжной лавке Альбера Савина на rue Drouot я
разговаривал со служащими о том о сем и как-то случайно упомя-
нул о Мартынове Издатель Ачьбер Савин, мои приятель, был
католиком — catholique pratiquant, то есть церковный, соблюдаю-
щий обряды и таинства. Он поэтому хорошо знал католический
мир Парижа.
— Вы интересуетесь соотечественником? — спросил Савин.
— Не то что соотечественником, а такой оригинальной личнос-
тью. С удовольствием повидал бы его.
— Так оз чего же вы не сходите? Он охотно принимает русских.
Я стал расспрашивать. Оказалось, что он живет на rue Bonoparte.
в иезуитском монастыре.
— Но ведь, — говорю, — орден иезуитов изгнан из Франции.
— Да, конечно. Но дом считается принадлежащим графу X (за-
был имя), а отцы иезуиты проживают как частные лица у него на
квартирах. Так это поставлено официально вследствие декрета об
изгнании.
Вот что значит глубоко провести в законе принцип прав челове-
ка и гражданина! Оказывается, что грозный декрет остался факти-
чески почти обессилен. Он мог уничтожить только «публичное сви-
детельство» ордена.
Я расспросил, в какое время, по соображениям Савина, можно
быть принятым у отца Мартынова, и очень скоро отправился на rue
Bonoparte.
Огромный дом монастыря имел только один вход, по крайней
мере заметный, скорее ворота, чем дверь. Массивные ворота были
заперты. Я позвонил. Скоро привратник приотворил дверь, спро-
38 Заказ 2695
594
Л. Л. Тихомиров
сил, что нужно. Я объяснил, что желаю видеть reverend рёге
Martinoff.
«Я пойду спрошу, может ли он вас принять. Позвольте вашу
карточку».
Он ушел, заперев ворота, и оставил меня на улице. Ждать при-
щлось довольно долго. Может быть, понадобилось спрашивать не
одного Мартынова, а и настоят едя. Наконец ворота растворились:
«Пожалуй ге».
Меня повели к отцу Мартынову какими то переходами, кото
рые мне показались бесконечно длинными, с поворотами направо
и налево. Под конец пошли широким, светлым коридором, стена
которого была сплошь уставлена сверху донизу книгами. Это была
громадная библиотека, и мне думалось, прохода эти книжные со-
кровища: «Во как отцы иезуиты дают своим людям работать. Нет,
должно быть, никаких пособий, которых бы тут не находилось». Но
впереди меня ждало удивление еще посильнее. Мы дошли наконец
до какой-то комнаты. Дверь отворилась: «Reverend рёге здесь. Може-
те войти».
Я вошел в огромную комнату, скорее залу, очень светлую, на-
полненную книгами. Все стены до потолка уставлены полками с
книгами. Даже и посредине залы местами возвышались книжные
шкафы и полки Там и сям расставлены были столы. За одним из
них сидел Мартынов, который встал, и пошел ко мне навстречу.
Кроме негр, в зале никрго не было.
Мы представ итись друг другу. Отец Мартынов был почтенный
старец Q умным ц спокойным лицом. Двигался он быстро, и в
Течение разговора раза два легко взбирался по лесенкам, чтобы
достать нужную книгу, вообще был совершенно бодр. Говорил так-
же голосом свежим и скорее громким, особенно когда увлекался.
Разговор завязался* конечно, очень легко. Его интересовала Рос-
сия, меня -- религиозное положение Фран ии. Во избежание недо-
разумений я сразу оговорился, что я православный, хотя и не осо-
бенно горячий, и религиозным положением интересуюсь боль ге с
общестч.чнрй точки зрения. Мне хотелось предотвр i ить попытки
окатолич з дь меня. Он махнул рукой: «О, это совершенно все рав-
но. Это дело личное». Говорили цы, конечно, по-русски, и он пре-
восхо но владел рс ним языком, даже не примешивал француз-
ских выражений.
Я скоро увидел, что он и всю жизнь русскую знал прекрасно, в
том числе все тонкости литературных и общественных направлений.
Я сначала воображал сообщить ему некоторые новости, но оказа-
лось, что он их знает лучше меня и даже читал литературные про-
Тени прошлого
595
изведени0, мне еще не известные. Вообще, этот человек, двадцать
.чет не видавший родины, мог показаться только что приехавшим
из Петербурга. Некоторые книги, мне еще не известные, он пока-
зывал мне, снимая их с полок.
Не говорю уже о его специальности. Он в это время работал над
историей Кирилла и Мефодия, доказывая, что Византия совершен-
но напрасно присваивает себе славу просвещения славян, так как
оба знаменитых миссионера принадлежали к римской Церкви и
действовали по ее указаниям. Конечно, я старался уклониться от
этого вопроса, так как меня занимали совершенно другие.
Очень осторожно я коснулся факта его перехода в католицизм и
присоединения к иезуитскому ордену. Но он как будто даже рад
был высказаться и пошел в своих объяснениях гораздо дальше, чем
я мог ожидать. Говорил он сначала с досадой, как будто заподозрив
в моих словах скрытый упрек, а затем уже продолжал совершенно
спокойно, прочувствованным тоном. Но в первый момент он как
бы сорвался: «Да, как же, удивляются многие, что человек мог
присоединиться к ордену. Ведь иезуиты такие злодеи, безнравствен-
ные, цель оправдывает средства! Да ведь все это говорят люди ни-
чего не знающие, об иезуитах не имеющие понятия. Ведь все это
вздор и клевета. Иезуиты — очень хорошие люди и делают доброе
дело, и ничего безнравственного нет у них». Впрочем, он не вошел
ни в какие подробности о действительной жизни своего ордена,
хотя я старался его привлечь к этой теме. Я заговорил о том, чго
читаю теперь книгу Кретино-Жопи «Жизнь святого Игнатия» (Лой-
олы), и спросил его мнения об этом сочинении, считающемся ка -
питальным. Но и это не помогло. Мартынов ответил о книге с раз-
ными оговорками, а об авторе даже с некоторой снисходительной
улыбкой, в таких словах, которые, если их резко выразить, озна-
чали бы, что Кретино-Жоли глуп.
Об иезуитах он все-таки не стал распространяться, а заговорил о
православии и римском католицизме, не касаясь никаких догма -
тов, а обрисовывая только саму жизнь верой.
«Что такое я был в России, во что веровал? Меня посылали в
церковь, я исполнял разные обряды, но все это было чисто фор-
мально. Никакого живого чувства не было. Сравнивая католицизм и
православие, нужно говорить не об обряде. Православный обряд,
пожалуй, даже лучше, более трогателен, чем римско-католический.
Но у нас в России не живут религией. Перебирая, что у меня тогда
было на душе, я не нахожу ничего религиозного О Боге я и поня-
тия не имел, не было и мысли о какой-либо религиозной жизни.
Нельзя даже сказать, чтобы, покидая православие, я от чего-ни-
38*
596
Л. А. Тихомиров
Ъудь отказался: не от чего бы и отказываться. Так я попал за грани-
цу — и тут. слава Богу, встретился с иезуитами. Вы вот браните
иезуитов. А я им всем обязан. Они мне открыли Бога, дали веру, я
им обязан всей своей духовной жизнью. И поверьте, что у вас
только оклеветывают иезуитов. Они хорошие люди. Ничего они не
делают из тех гадостей, в которых их обвиняют».
Отец Мартынов говорил это тихо, задушевно, с оттенком грус-
ти. Я не расспрашивал его, какими же путями иезуиты дали ему
веру. Мне казалось, что он об этих интимностях не хочет распрост-
раняться. Да, в общем, я кое-что и без него знал.
Сила римского католицизма — в деятельном характере веры и в
постоянном руководстве совести. В православии такое руководство
отдельной личности дает почти исключительно так называемое стар-
чество Беседа со старцем это не то что таинство исповеди, дающее
отпущение грехов, — это есть средство получить руководство для
своей совести. Старцу открывают всю свою душу и выслушивают
его оценки ее движений, его советы по позоду них, его иногда
категорические приказания не делать чего-либо или делать. Обыч-
ный приходский священник такой роли не играет. Он является «ду-
ховником» только при таинстве исповеди. У римо-католиков каж-
дый настоятель прихода является более или менее старцем. Он не
только орган отпущения грехов, он — «directeur de conscience» (ду-
ховный наставник). В свою очередь, и духовенство также иерархи-
чески дисциплинированно и получает руководство свыше. Это не-
посредственное воздействие, конечно, чрезвычайно усиливает рим-
ско-католическую дисциплину. А она направляет и каждого в от-
дельности, и всех вместе на разную крупную и мелкую деятель-
ность, которая в общем состоит в том, чтобы поддерживать Все-
ленскую Церковь. Конечно, сознание того, что он не пассивный
член Церкви, а более или менее активный, что его существование
имеет для нее значение, — это сознание придает как бы смысл
религиозной жизни. В этом отношении огромное значение имеет то,
что называется светской властью римского папы- Эту идею понима-
ют у нас. не совсем правильно. ('уть дела не в том, что папа имеет
светскую власть над другими, а в том, что он не есть подданный
какого бы то ни было государства, независим от какой бы то ни
было светской власти. И вот этот ни от кого не зависимый перво-
священник является высшим главой всех национальных церквей;
понятно, что, подчиняясь ему, они становятся менее зависимы от
своих государственных властей. А эта независимость папы введена в
принцип, поставлена в связи с престолом апостола Петра, с намест-
ничеством у Самого Христа.
Тени прошлого
597
О власти и положении папы, тогда уже, конечно, лишенного
даже Рима, мы говорили и с отцом Мартыновым. Папа, предавший
отлучению и короля итальянского, и всех причастных отнятию у
него Рима, находился в положении «ватиканского пленника», соб-
ственно говоря — добровольного. Никто ему не мешал выходить в
Рим и куда угодно. Но он не хотел ступить ногой на анафематство-
ванную землю и не выходил из принадлежащего ему оазиса —
Ватикана с собором Святого Петра. Этот крохотный клочок земли
все еще принадлежал ему, как государю. Сюда не имела доступа
юрисдикция итальянского королевства. Здесь папа был монарх и
имел даже свое псевдовойско — «папскую гвардию». Никто его по
итальянскому закону не мог здесь тронуть. Но разумеется, эта неза-
висимость была крайне непрочна. Итальянскому правительству сто-
ило только объявить войну Ватиканскому государству — и не нуж-
но было даже орудийных выстрелов, достаточно было роты солдат,
чтобы захватить папу. Я спрашивал отца Мартынова, не выгоднее
ли было бы для святейшего отца принять гостеприимство какого-
либо другого государства? В то время ему предлагала это Бразилия,
где еще была Империя. Да нашлись бы и другие страны. Но отец
Мартынов живо протестовал: «Нет, вы просто не знаете этого воп-
роса. Римский папа должен иметь резиденцию в Риме. Этого нельзя
изменить». Конечно, как ни микроскопичен Ватикан, папа был
здесь все-таки у себя, в своем собственном государстве. Во всяком
другом государстве он жил бы на чужой земле. Да сверх того, он
был римский епископ, он был преемник апостола Петра и, поки-
дая римский престол, становился бы беглецом, эмигрантом. Отец
Мартынов умалчивал об этом, но у него, конечно, была мысль,
как и у каждого: где такая страна, в которой бы не было восстания
против веры и Церкви и где, следовательно, матеоиальная незави-
симость папы могла бы быть прочно гарантирована? Давно ли Фран-
ция с оружием в руках защищала римские владения папы — а
теперь она стала изгонять иезуитов, захватывать храмы, была нака-
нуне лаицизации школ и т. д.
Когда я обратил внимание отца Мартынова на то обстоятель-
ство, что римский католицизм, умеющий, как он говорил, дать
человеку Бога и религиозную жизнь, все-таки не мог удержать
власти над народами, мой собеседник сохранил свой ясный и спо-
койный вид. Он заметил, что Церковь во многих отношениях стала
даже гораздо сильнее. Я и о Париже не должен судить только по тем
массам людей, которые восстают против веры. Бога и Церкви. В
этом гигантском центре есть все: есть множество людей испорчен-
ных, но есть множество и очень хороших, верующих и помогаю-
598
Л. А. Тихомиров
щих Церкви. Сами преследования имели много благих последствий.
Нечего греха таить, во времена покровительства, при Наполеоне,
духовенство очень распустилось и опустилось. В его рядах завелось
много людей, искавших только легкой, удобной жизни, не имев-
ших ни горячей веры, ни желания жить для нее. Гонения все это
уже изменили. Выдвигаются и подбирают т люди горячие, убеж-
денные, крепко стоящие каждый на своем посту, дисциплина везде
поднялась, и это повышенное действие Церкви отзывается таким
же подъемом духа в массе верующих.
Нужно сказать, что все это я и сам несколько замечал. Гонения
против римско-католической Церкви привлекали к ней и тех, ко-
торые прежде были противниками ее.
Католики даже переоценивали свои силы, а Дрюмон ьыражал
мне уверенность, что в случае социальной революции власть в кон-
це концов достанется Церкви.
Отец Мартынов не выражал таких сангвинических надежд и до-
вольствовался спокойным сознанием того, что его Церковь живет,
и действует, и получает успехи, когда этого заслуживает. Я уходил
от него, невольно поддаваясь его настроению, и мне казалось, что
он действительно нашел на чужбине крепкую религиозную жизнь,
которой не умела ему дать родная земля
стреча
с В. С. Соловьевым
Я не пишу собственно воспоминаний о Владимире Сер-
геевиче Соловьеве, так как настоящего знакомства с ним не имел.
Но раз мне пришлось столкнуться с ним, в 1889 году, и тот разго-
вор, который мы имели, осветил для меня его личность, хотя и не
сразу, настолько ярко, что отметить это, кажется, может быть не
безл юбоп ытн ы м.
Несмотря на уже громкую известность, В. С. Соловьев как фило-
соф меня тогда мало занимал, и его произведения я знал очень
поверхностно. Но меня он интересовал и возбуждал во мне антипа-
тию своей горячей зашитой римского католицизма. Как раз з 1889
году вышла его книга «La Russie et 1’Eglise Universelie» («Россия и
Вселенская Церковь»), которую мне очень хотелось с этой точки
зрения прочитать Но она была запрещена цензурой, и я как-то при
встрече с В. Ф. Орловым жаловался на это досадное обстоятельство. А
Орлов был знаком с Соловьевым и даже вообще очень его хвалил
— Да он тебе даст книгу. Попроси у него.
— Неловко. Я ведь, пожалуй, буду писать против него.
— Ничего не значит, он даст.
Я попросил Орлова разузнать, одолжит ли Соловьев мне свою
книгу, и через несколько дней он принес ответ, что Владимир
Сергеевич просит меня зайти и взять книгу. Проще было бы пере-
дать ее через Орлова, но Соловьев, очевидно, хотел создать повод
для знакомства. Мне со своей стороны, конечно, тоже было инте-
ресно лично повидать эту тогдашнюю знаменитость. Орлов вызвал-
ся проводить меня и представить друг другу.
Не помню, где тогда жил Соловьев, но довольно большая ком-
ната, в которой он нас принял, имела вид изящного кабинета. Кра-
сиво, удобно, хорошая мебель. Сам хозяин годился бы и для гораз-
до более роскошной и артистической обстановки Он был интелли-
гентно-изящен и красив. Высокий, худой и довольно стройный,
Владимир Сергеевич сразу поражал своей физиономией. Ничего бо-
лее своеобразного нельзя себе представить. В каждой черте ее так и
светилась одухотворенная красота мысли. Это лицо не было весело
и, наоборот, как будто несло тяжесть серьезных дум, ни было лас-
ково. Особенное своеобразие и таинственность придавали ему глаза.
Они были глубоко запрятаны во впадинах, занавешенных густыми,
600
Л. А. Тихомиров
длинными бровями, и выглядывали оттуда как будто со дна каких-
то норок. Таких странных глаз, вероятно, не было ни у кого на
свете, и они делали все выражение лица загадочным и мистическим.
Эти глаза, впрочем, годились бы скорее какому-нибудь магу, ч**м
пророку, они и пугали, и привлекали, и придавали худому, про-
никнутому думой лицу характер чего-то «нездешнего».
Владимир Сергеевич встретил меня очень радушно, сказал, что
охотно даст книгу, что очень рад познакомиться, и у нас быстро
завязался оживленный разговор. Хозяин даже предложил стакан вина,
которое было очень хорошо, но которого мне нельзя было пить.
Орлов вступался в разговор только слегка, видимо, желая предо-
ставить нам получше между собою ознакомиться, а скоро и совсем
ушел. Таким образом, я провел с Соловьевым добрых часа два со-
всем с глазу на глаз в самой разнообразной беседе.
Она мимоходом коснулась множества предметов, хотя у нас была
одна основная тема, по поводу которой я и пришел, — то есть об
истинной Церкви. Но к ней нельзя было приступить, пока я не
прочел, «La Russie et 1’Eglise Universelle». Поэтому пришлось по пре-
имуществу вращаться в круге ближайших к ней вопросов — об
отношении человека к Богу и о смысле личной и мировой жизни.
Воспроизвести подробно этот разговор тридцать лет спустя, разуме-
ется, невозможно, но воспоминания о том, что высказывал Соло-
вьев и даже о чем он умалчивал, весьма помогли потом разобраться
в его сложной личности.
Говорил он очень хорошо и умно. Но меня неприятно поразила
его несокрушаемая уверенность, что он во всем прав. Ни разу он не
принял ни единого моего мнения, если оно расходилось с его мне-
нием, даже в отношении того, что я, вне сомнения, знал лучше
него, как в экономике и социальных вопросах. В нем не было замет-
но какого-нибудь высокомерия, не заметно было, чтобы он считал
себя выше собеседника, — ничуть! Но прав — всегда он. И он упор-
нейше отстаивал свое мнение, иногда очень сильно, а за неимением
лучшего — чуть не игрой слов. Невольно напрашивалось слово «со-
фист». Но этого мало. Когда речь подходила к заключению, которо-
го он не мог отвергнуть и которого видимо не желал принять, он,
как мне казалось, ловко увиливал от вопроса, искусно переводил
речь на другое и топил в новой теме то, о чем говорили раньше,
вследствие чего оно так и оставалось недоговоренным. Я и с доса-
дой, и с грустью смотрел на эти, как мне казалось, «фокусы»
адвоката.
Так, например, мне хотелось подготовить почву для сравнения
духа римско-католического и восточного православия. У нас, есте-
Тени прошлого
601
ственно, зашла речь об отношениях Бога к человеку и обратно, и
системой вопросов мне удалось привести Соловьева к согласию с
тем, что основу этих отношений составляет любовь. Достигнув это-
го, я рассчитывал доказать, что эту основу на Востоке поняли
глубже, чем в Риме. Что же делает Соловьев7 Он вдруг заговорил
об элементах любви и распространился очень интересно о различии
их, так что иные мыслители считают существо любви стремлением
к обладанию любимым предметом, а другие сводят ее к стремлению
подчиниться ему С какой же точки зрения мы должны подойти к
религиозной любви? Я об этих тонкостях тогда совсем не думал.
Теперь я бы сумел ему сказать, что основу любви составляет стрем-
ление к единению', что касается обладания и подчинения — это
только формы стремления к единению, зависящие от свойств еди-
нящихся субъектов. Это бы нас быстро возвратило к прямому пред-
мету разговора. Но тогда он меня совершенно сбил с толку своей
диверсией, а сам, наговоривши очень много, точно так же не поду-
мал сделать никаких выводов, и в результате получилось только то,
что сравнение Запада и Востока кануло в воду. Речь пошла о чем-то
другом. Этот способ уклоняться от нежелательных вопросов во мне
возбудил крайне неблагоприятное для Соловьева чувство, и его
стратегемы были тем неприятнее, что производились с видом ис-
кренности и прямодушия. «Софист, у иезуитов научился фоку-
сам», — думалось мне, и я даже высказывал такое мнение о нем.
Так вот теперь я должен сказать, что в этом я ошибался. Разгад-
ка Соловьева не в том, чтобы он был иезуит и софист Его вид
искренности и прямодушия не был обманчивой внешностью.
По мере того как я лучше знакомился с произведениями Соло-
вьева и сам он сильнее выявлял себя в слове и в жизни, мое мне-
ние о нем изменялось. Последним же ключом, открывшим мне его
душу, было просто стихотворение, как будто небрежно брошенное,
но о котором он сам сказал, что в нем отмечено «самое значитель-
ное, что было в его жизни». И я в конце концов понял, что В С. Со-
ловьев по глубочайшему существу своему не ученый, а мистик. В
своем самосознании он был не просто философ или общественный
деятель. Он был пророк с высшей провиденциальной миссией. Уже
в детстве явилась ему какая-то Божественная Сила (может быть,
«София-Премудрость», занявшая видное место в его философии)
Что это за Личность — он не открыл «Подруга вечная, тебя не
назову я», — сказал он. Но эта Божественная Сила отвлекла ребенка
от юношеских увлечений, помогала ему в философских трудах, в
египетской пустыне, в мистическом созерцании, показала едине-
ние всего мирового бытия, всего, что было, есть и будет. Она опре-
602
Л. А. Тихомиров
делила всю его жизнь, и не от своего ума он говорил, а был про-
рок, орудие Высшей Силы.
Ему свыше дана была миссия открыть людям близящиеся их
судьбы и для подготовки этих судеб объединить в высшем синтезе
всю разъединенную работу человечества Для этого истина открыва-
лась Соловьеву по мере надобности, и то, что назревало в его мыс-
ли, было всегда истинно, потому что создавалось не ошибающимся
человеческим умом, а внушалось свыше. Когда от него требовали
доказательств справедливости его слов, он доказывал всеми спосо-
бами, какие почерпал внутри себя, и эти доказательства тоже были
не его, а внушались свыше. Если даже они по внешности казались
софистическими, то Соловьев их не считал такими Если он не мог
ответить прямо на вопрос, то это значило лишь то, что ответ ему
еще не открыт. Как солнце в малой капле воды, это пророческое
настроение Соловьева отражалось в нашем относительно незнача-
щем разговоре.
Почему он свернул по вопросу о любви на вопрос об обладании
и подчинении? Почему не сделал никаких из этого выводов? Зна-
чит, чувствовал, что нельзя подойти без этого к вопросу о лк>бви,
а выводы не были еще открыты. Может быть, у него при этом
шевелились идеи гностиков и каббалистов, но не было увереннос-
ти, что можно стать на их точку зрения. Раскрыть же свое пророче-
ское инкогнито, сказать прямо: «не открыто» — ему возбраняла та
же Высшая Сила Он сказал мне то, что было на душе, и не стал
говорить о том, чего еще не было.
Вся разгадка его состоит в гом, что он в своем самосознании
был пророком Даже и самоуверенность его, конечно, истекала из
веры в реальность своей божественной миссии, то есть из веры в
истину Божественного внушения.
С таким взглядом на Соловьева я вспоминаю теперь совсем ина-
че различные подробности нашего разговора.
Понимание и ощущение у него мистически сливались, и в этом
сложном самосознании ему была предназначена миссия христиан-
ского синтеза всего человеческого искания истины. Такая миссия
ставила его выше вероисповедного догматизма. Он не был исклю-
чительно ни православным, ни римским католиком, ни протестан-
том: христианская истина у всех них. Но истина открывается даже
вне их, вдохновением и благодатью Бога. Бог дает даже неверую-
щим практическую благодать для выполнения предначертаний Про-
мысла. Истины нет только там. где восстает антихрист — человеко-
бог, становящийся на место Богочеловека. Синтез всей благодатной
человеческой работы для того и нужен, чтобы все истинно челове-
ческое отделилось от антихристовского для приближающегося Цар-
Тени прошлого
603
ствия Божия, которое Соловьев, конечно, понимал хилиастически,
в смысле земного царствия Христа, и, без сомнения, не представ-
лял в ясных формах. Но он собирал силы человечества для этого
Царствия Божьего, и в этом, по его самосознанию, был весь смысл
его жизни.
В нашем разговоре поэтому большое место занял вопрос о «гре-
хе» и «спасении», и в этом отношении Соловьев, как и во многих
других случаях, явно обнаруживал наклонность ко взглядам ерети-
ческим, нецерковным. Не знаю, верил ли он в вечность загробных
мучений, но к спасению относился очень оптимистически. Тут мы
тогда сильно расходились. Для меня свободная наклонность челове-
ка ко греху представлялась очень грозной. Соловьева же, по-види-
мому, успокаивала мысль, что к спасению ведет Промысл Божий.
Не знаю только, как совместить с этим оптимизмом его страх пе-
ред антихристом.
Вопрос же об антихристе озабочивал его уже и тогда. На эту
тему наш разговор перешел очень скоро. Соловьев особенно искал,
откуда может зародиться антихрист. Я указывал, что порождать его
могут сами социальные условия, в которых все сильнее развивается
решимость людей устраиваться без Бога, помимо Его указаний, а
самостоятельно, по мысли и желанию самого человека. Во Соловьев
отвергал это. Он был довольно поверхностно знаком с вопросами
экономическо-социальными и не сознавал силы экономических от-
ношений. Возможности социального переворота он, мне кажется,
совсем не представлял, считая, что социальные условия жизни пре-
будут незыблемыми до конца веков. Поэтому он и не допускал
развития идеи антихриста из этого источника.
Он развивал ту мысль, что даже и в социализме вырастает зна-
чение общества, коллективности, а противоположение Христу, то
есть антихрист, может явиться только в личности. Поэтому анти-
христ зарождается там, где является идея человекобога, естественно
упраздняющего Богочеловека. На эту тему он тогда, в 1890 году,
писал отчасти и в «Русском обозрении» (.Китай и Европа»). Китая
он очень боялся. Идею человекобога, говорил он, выдвигает буд-
дизм, ставший национальным верованием Китая. И потому-то Со-
ловьев боялся Дальнего Востока каким-то мистическим страхом.
Конечно, дело не в том, чтобы антихрист оказался по племени
китайцем или японцем, а в том, что его породят дальневосточные,
буддийские влияния. Эти идеи, впоследствии выраженные в «Трех
разговорах» («Краткая повесть о пришествии антихриста»), владели
Соловьевым уже в 1889—1890 годах.
На антихристе мы с ним и расстались. Надо было когда-нибудь
уходить. Он дал мне свою книгу, и мы простились с обещаниями
снова потолковать, когда я ее прочту.
604
Jt. А. Тихомиров
Однако этому намерению не суждено было исполниться. Когда я
прочитал «La Russie et 1’Eglise Universelle», она меня буквально взбе-
сила. Я обратил очень мало внимания на ее философскую часть, но
то, что он говорит о Восточной Церкви, и в частности о русской,
меня глубоко оскорбило. Это даже не критика, а какой-то памфлет.
Я и теперь скажу, что Соловьев не соблюл в отношении русской
Церкви даже самой минимальной справедливости. Тогда же я был
возмущен до последней степени, особенно в соединении с впечат-
лениями о Соловьеве как софисте и человеке обыезуитившемся. В
результате я отослал ему книгу с посыльным, при записке, в кото-
рой резко и даже невежливо заявил, что не считаю нужным после
такой книги вести никаких дальнейших разговоров.
Соловьев моментально ответил краткой запиской, в которой
выразил, что не теряет надежды поговорить со мной, когда я по-
лучше разберусь в вопросе, — что-то в этом роде. Разумеется, это
меня еще более разозлило, потому что смахивало на дерзость. Одна-
ко Соловьев как будто оставлял какой-то мостик для нового свида
ния. В постскриптуме он сообщал мне, что кто-то забыл у него
зонтик, и если это мой, то я могу зайти и получить его. Но я
никакого зонтика не оставлял у него.
Что касается Соловьева, он в отношении меня, кажется, со-
хранил благодушие. В разговоре с Орловым о нашей беседе он
заметил только (по поводу вопроса о спасении): «Тихомиров име-
ет такой вид, как будто уже до половины туловища провалился в
адские будни». Эта шутка попадала в цель очень метко, потому что
я тогда действительно не имел и тени его оптимизма в отношении
спасения.
Теперь, вспоминая нашу встречу, не могу не пожалеть, что не
сохранил большего спокойствия. Следовало бы все-таки пойти и
потолковать еще. Тогда я, конечно, понял бы его личность гораздо
раньше и не хранил бы в сердце несправедливой антипатии к этому
«пророку», который если и ошибался в представлении своей земной
миссии, то во всяком случае был человеком искренним и добросо-
вестным. Пророком я его, конечно, не признаю, хотя его предощу-
щения конца веков очень характеристичны и произвели на умы
впечатление некоторого memento mori. Но его синтезирующую ра-
боту, предпринятую под влиянием этого предощущения, я не на-
хожу удачной и полагаю, что по такому всеобъемлющему плану она
даже и по существу неправильна. Задаваясь этим всеобъемлющим
синтезом, В. С. Соловьев достиг лишь того, что подчинился влияни-
ям платонизма, гнозиса, каббалы и индуизма. Но говорить об этом
не место в кратком воспоминании о мимолетной встрече, и я огра-
ничиваюсь отметкой лишь того, как мне представляется самосозна-
ние покойного мистика-философа.
Б родячий
проповедник
Кто теперь знает что-нибудь о Владимире Федоровиче
Орлове? Даже среди хороших знатоков истории русской интелли-
генции вряд ли один из сотни слыхал о нем. А между тем в 80-х и
90-х годах прошлого века это был один из известнейших и попу-
лярнейших людей, и, конечно, многие, о нем никогда не слыхав-
шие, носят в душе кое-какие отпрыски семян, которые этот неуто-
мимый бродячий проповедник разбрасывал направо и налево, бла-
говременно и безвременно. Но он ничего (или почти ничего) не
писал, он не создал никакой программы, не организовал никакого
кружка, и вот через двадцать лет по смерти потомство не имеет
никакого представления об этой своеобразной личности, не знает
даже о самом существовании его на свете. А между тем он оказывал
на окружающих большое влияние.
Люди, оставляющие по себе след в умах и чувствах своего наро-
да, представляют два типа: одни создают формулу, программу, сис-
тему, другие образуют вокруг себя душевное настроение. Первых,
оставляющих после себя некоторое документальное наследство, ес-
тественно, помнят лучше и дольше, чем созидателей душевных на-
строений или, точнее, состояний.
Владимир Федорович Орлов принадлежал к типу созидателей
душевных состояний. Он глубоко влиял при непосредственном со-
прикосновении, а по смерти становится неощутим до полного заб-
вения о нем.
Я его знавал хорошо и много лет, но биографии его никогда не
знал сносно. Не знаю даже, где и когда он родился. -Умер же
18 марта 1898 года, уже седовласым старцем, отцом взрослых детей.
Родом он был сын сельского священника какой-то центральной
великорусской губернии. Отца своего он считал выдающейся лич-
ностью. Его хорошо характеризует смерть его, о которой мне при-
шлось слышать от самого Владимира Федоровича.
Отец был типом великорусского домовладыки, устроителя всей
окружающей среды, но дух времени оказался сильнее его, и он не
мог уберечь сына от «нигилизма». Сын не только не захотел идти по
стопам отца — в духовное звание, но сделался отрицателем и рево-
люционером. Вряд ли он и сам мог бы сказать, утратил ли безуслов-
но веру в Бога, но в обычном церковном смысле отошел от веры. В
политическом отношении он с юности стал революционером.
606
Л. А. Тихомиров
Между прочим, он был личным другом знаменитого Сергея Ген-
надьевича Нечаева и действовал вместе с ним Кстати заметить,
Орлов впоследствии говорил мне как факт, что Нечаев был челове-
ком, верующим в Бога. В том кружке, из которого Нечаев выращи-
вал центр будущей организации (Прыжова, Кузнецова и другие),
Орлов не состоял и к убийству Иванова никакого касательства не
имел. Его трудненько было бы засадить в члены безответно дисцип-
линированного кружка, который Нечаев думал сплотить коллек-
тивным убийством Иванова, обвиненного им якобы шпионом. Но
лично с Нечаевым Орлов был, вероятно, ближе, чем члены этого
кружка, да и содействовал его революционным делам, может быть,
посильнее их.
Таким образом, он погрузился в революционные дела и от дома
совсем отбился, хотя жил все-таки при семье. Отец смотрел на все
это с полнейшим порицанием, старался «образумить» сына, но не
прогонял его от себя. Однако у них, конечно, явилось некоторое
внутреннее отчуждение, и отец даже не называл его иначе как по
фамилии: «Где Орлов? Приехал ли Орлов?» Это значило: Влади-
мир... А Владимир действительно постоянно пропадал в революци-
онных отлучках.
Однажды, возвращаясь из такой отлучки в родное село, он за-
стал там нечто необычное. Была уже глубокая ночь, но во всех избах
светились огни, а на церковной колокольне раздавался протяжен-
ный звон. По улицам со всех сторон крестьяне направлялись к дому
священника. «Что у нас тут делается?» — спросил Орлов. Ему объяс-
нили, что батюшка собирается помирать и сзывает всех на послед-
нее прощание. Старик не был болен, но почувствовал себя слабым и
даже лежал на кровати. Владимир Орлов побежал домой. Там у две-
рей и в передних комнатах толпился народ, но к батюшке пускали
по очереди, по его зову. Не пустили к отцу и Владимира Федорови-
ча. Оказалось, умирающий принимал по очереди: сначала тех, с
которыми были дела по хозяйству — церковному, домашнему или
по какой-либо особой надобности Старик передал старосте и при-
чту распоряжения по церковному имуществу и работам, своим род-
ным — по домашнему и сельскому хозяйству, затем стал вызывать
крестьян, у которых были к нему дела духовные или хозяйствен-
ные. Потом спросил: «А где Орлов?» Позвали Владимира Федорови-
ча. Старик сделал ему последние наставления, просил размыслить о
своих ратных убеждениях, увещевал пуще всего не позабыть Бога и
жить честным человеком. Затем он благословил его и стач прощать-
ся со всеми домашними, наставляя всех, утешая и благословляя.
Наконец потянулась длинная вереница прихожан. Все прощались с
умирающим, принимая от него последнее благословение.
Тени прошлого
607
Когда все было окончено, старик приобщился — и умер тихо,
просто, поистине «отошел» в иную жизнь. У Владимира осталось
навсегда глубокое впечатление от этой «безболезненной, непостыд-
ной, мирной» кончины.
Разумеется, Орлов не отстал от своих революционных взглядов
еще очень долго. Он, кажется, и судился по нечаевскому делу, во
всяком случае, потерпел административные кары Я не знаю хоро-
шенько этого периода его жизни, познакомился с ним гораздо
позднее, в 1889 году, после моего возвращения из-за 1раницы.
В это время в Москве находился по каким-то делам Виктор Василь-
евич Еропкин, недавно основавший коммунистическую общину
около Береговой станицы в нынешней Черноморской губернии. Это
был гоже достопримечательный человек, о котором стоит расска-
зать Он мне предложил познакомиться с Орловым, которого имя я
тогда впервые услыхал; интересуясь тогдашними русскими направ-
лениями, охотно согласился на предложение Еропкина.
Мы отправились вместе к Орлову. Он был в Москве проездом и
жил в меблированных комнатах в Домниковском переулке, В это
время он уже был не нигилистом и не революционером, но горя-
чим христианином-философом. По профессии своей он состоял сель-
ским учителем в земской школе.
Пришли к нему. В комнате, довольно обширной, грязной, в пол
hqm беспорядке, при скудном керосинном освещении заседал Ор-
лов с двум я-тремя приятелями и что-то ораторствовал. На столе
стоял неизбежный самовар и какая то дрянная закуска — колбаса,
ПОМНИТСЯ. Несколько позднее появилась не менее неизбежная бу-
тылка водки Владимир Федорович весьма любил выпить. Нужно
сказать вообще, что в 70-х и 80-х годах, да и в 90-х, пили страшно
мною Впоследствии, в XX веке, привычка пить стала исчезать,
явилось некоторое стремление к трезвости, сравнительно, конечно:
так, начало считаться неприличным быть совершенно пьяным. В
по.следние десятилетия XIX. века, наоборот, как будто щеголяли
кутежами и пьянством, Владимира. Ордоул я. никогда не видал бук-
вально пьяным, но «выливши» он был очень часто, а просто «вы-
пивал.», можно сказать, постоянно: и за едой, и с друзьями, и при
горячем разговоре, для возбуждение нервов, хотм не был даже и
навеселе. Когда мы с Еропкиным присели к компании, разговор
скоро принял характер отчасти религиозный, а скорее мистически-
философский. Говорил больше всего Орлов, с чрезвычайным оду-
шевлением, особенно после одной-двух рюмочек волки. Он говорил
легко,, красноречиво, увлекательно, действуя на слушателей чрез-
вычайной искренностью; видно было, что он переживал или пере-
608
Л. А. Тихомиров
живает каждую выражаемую мысль, каждое произносимое слово.
Это был редкий проповедник. Много убедительности словам при-
бавляла и его наружность.
Он был высокий, стройный человек с живыми серыми глаза-
ми, истинный тип великорусской красоты — «ярославской», с пра-
вильными чертами лица, роскошными, хотя уже седеющими куд-
рями и большой бородой. Лицо у него было очень умное, воодушев-
ленное, вечно как бы вдохновленное. С него хорошо бы писать апо-
стола на проповеди. Понятно, что не всегда он проповедовал, но
воодушевленно-серьезен оставался, можно сказать, всегда и смеял-
ся чрезвычайно редко Таким он стоит перед моими глазами, таким
остался до самой смерти, когда уже был совсем седой, но с теми же
прекрасными чертами лица, вдумчиво воодушевленными.
Не помню хорошо этого первого разговора Орлова, скоро вско-
чившего со стула и державшего речь стоя, сопровождая слова жес-
тами, выходившими у него энергически-изящными. Смутно припо-
минаю одну часть разговора, в которой Орлов коснулся любви к
женщине, разбирая в ней элемент духовный и элемент чувствен-
ный, с какой-то грустью отмечая силу последнего и способность
его заглушать элемент чувства духовного. Но с точностью и полно-
стью не могу восстановить в памяти мысли Орлова.
Примерно через год я встретил его второй раз — в Новороссий-
ске, где он стал нередко меня навещать. В Черноморскую губернию
он попал по особому случаю. Какой-то богач, кажется Сибиряков
(а может быть, Хлудов, хотя вряд ли), основал где-то, может быть
в Туапсе, широко задуманную школу с правами среднего учебного
заведения и пригласил Орлова директором школы. Предложение
было блестящее — Орлов жил постоянно в бедности, имея уже
довольно большую семью: жену, Александру Гавриловну, и четве-
рых детей. В школе Сибирякова директор получал несколько тысяч
рублей, да и сама должность казалась совсем по склонностям и
призванию Орлова. Новороссийск, довольно еще жалкий в то вре-
мя, был все-таки «столицей» края, и Владимиру Федоровичу при-
ходилось наезжать в город. Мы виделись с ним едва ли не каждый
раз и довольно близко сошлись. Это было единственное время жиз-
ни Владимира Федоровича, когда его семья благоденствовала в ма-
териальном отношении. Сам он усердно занимался школой, но по
своей активной и, прямо сказать, бродячей натуре скоро вызнал
все Черноморское побережье гораздо лучше меня и рассказывал
мне много интересного. Особенно увлекался он Ново-Афонским мо-
настырем, в котором настоятельствовал отец Иероним.
Возник монастырь таким способом. На Старом Афоне в среде
Тени прошлого
609
иноков русскою Пантелеймоновского монастыря возникла мысль
отправить колонию в Америку с миссионерскими це.-гями. Но один
из старцев (может быть, Иероним) сказал им: «Чею же вам ехать
так далеко! У вас тут под боком Кавказ с дикой Абхазией, где
нужно проповедовать христианство. Поезжайте туда». Афонцы не прочь
были бы отправиться в Россию, но им не нравилось попасть под
ведение русского Синода, при котором нельзя было ручаться со-
хранить свой афонский монастырский строй: можно было заранее
предвидеть, что монастырь отдадут в настоятельство какому-нибудь
кавказскому епископу. Однако придумали средство против такой
опасности Выговорили у правительства условие, чго монастырь,
как отделение Старого Афона, будет подчинен Константинополь-
скому Патриарху. Русское правительство дало согласие на такую
экстерриториальность, и Новый Афон основался и быстро устроил-
ся. Во время русско-турецкой войны все Черноморское побережье
сильно пострадало вследствие занятия турками Сухум-Кале и дви-
жения турецкой армии в направлении к Новороссийску. Но через
десяток лет все пришло в порядок.
В обращении Абхазии к христианству Ново-Афонский монас-
тырь имел огромное значение. Он основал школу сельских учителей
из абхазцев, которые выходили из нее с самыми дружескими отно-
шениями к монастырю и монахам. Как христиане они получали
очень хорошую выработку и в этом отношении воздействовали на
своих земляков, когда становились школьными учителями. Устано-
вился обычай, чтобы они не порывали связей -с монастырем. ОнгГ
съезжались на все монастырские праздники, привозя иногда и уче-
ников или других земляков своих. Таким образом, Новый Афон
действительно приобрел большое миссионерское значение.
Монастырь стал очень богатым, но привлекаемые им средства
шли на разные сооружения, постройку храмов, проведение дорог,
устройство порта и т. д. Иероним был великий хозяин и устроитель.
В отношении жизни монахов обилие средств не отразились никакой
роскошью Монахи остались, как были, строгими постниками, мо-
литвенниками и тружениками Пища монастырская так сурова, что
наезжающие на богомолье лица «из господ» всегда на нее жалуются
и иногда не в состоянии выносить, тем более что своей пищи не
позволяется привозить. Помещение и все содержание богомольцам
дают бесплатно, жертвовать же монастырю они могут что угодно,
опуская деньги в вывешенные кружки. Обыкновенные богомоль-
цы, из «простого» народа, не нахвапягся монастырем. Для них стол
кажется вполне хорош. Службы же церковные на Новом Афоне
продолжительные и истовые, по староафонскому уставу.
39 Заказ 2695
610
Л. А, Тихомиров
Впрочем, афонцы не принуждали богомольцев и приезжих мо-
литься. В церковь ходили кто хочет и сколько хочет. Вообще, монахи
проявляли к посторонним чрезвычайную терпимость.
Орлов рассказывал мне про одного интеллигента из «нигилис-
тов», который надолго приютился на Новом Афоне. Монастырь ему
понравился, но он не только не сделался верующим, но даже и
монахам проповедовал безбожие. Они на это не обращали ни малей-
шего внимания и только слегка увещевали его. Бывало, сидит он на
чистом воздухе у дверей и заговаривает с проходящими монахами.
Какой-нибудь знакомый монах подойдет: «А ты все гостишь у нас.
Здравствуй. Что же ты продолжаешь безумствовать? Все еще не по-
корился Господу Богу?» «Нигилист» начинает свою атеистическую
проповедь, а монах только насмешливо улыбается: «Нехорошо, брат,
нехорошо. Будешь каяться на Суде Божием, да поздно. В лености
житие губишь и душу свою погубишь ни за что». Монахи смотрели
на Него с жалостью, как на охваченного каким-то безумием. Уж не
знаю, обратился ли он на путь истинный, но монахов очень полю-
бил за их простоту веры и снисхождение к иномыслящим.
Таковы были в те времена новоафонские нравы.
Владимир Федорович и сам был немножко в том же роде, то
есть чрезвычайно терпим к чужим мнениям. Но при этой терпимос-
ти, позволявшей ему лично и дружески сходиться с иномыслящи-
ми, он не мог и не хотел остаться безучастным к заблуждению и
настойчиво старался вразумить того, кто, по его мнению, заблуж-
дался. Он вызывал на разговоры, спорип, доказывал, убеждал, ни-
когда не утомляясь препятствиями, а кажется, только воодушевля-
ясь при .встрече с ними.
И однако он скоро принужден был оставить свою школу имен-
но из-за «нетерпимости». Но это было совсем иное дело. В школе он
был не Владимир Федорович Орлов, а директор, начальник, власть,
то есть именно то, чем он вовсе не умел быть Школа по программе
должна была давать между прочим религиозное воспитание. Учени-
кам преподавался Закон Божий, ученики должны были посещать
церковную службу. Учителя должны были давать ученикам пример
в этом. Директор обязан за всем этим следить. Так значится по
правилам. Но опытный, практический начальник знает, что прави-
ла соблюдаются в различных степенях, глядя по обстоятельствам.
Будучи по природе даже очень нетерпимым, он фактически допус-
кает разные поблажки во избежание худшего. Все это для Владими-
ра Федоровича было китайской грамотой. Лично он для всех допус-
кал полную свободу. Но как директор, как начальник, он умел
только требовать соблюдения правил: такова, думалось ему, его
Тени прошлого
611
обязанность. И фактически он оказался придирчив и вошел в по-
стоянные столкновения с учителями на этой почве, на которой они
совершенно не желали соблюдать правила. Они были неверующие,
и для них было тяжело уже то, что они не могли прямо покрывать
религиозное чувство учеников. А Орлов требовал, чтобы учителя
ходили в церковь с учениками. Мало того, он требовал, чтобы учи-
теля в церкви не разговаривали, стояли прилично, не прислоняясь
к стенам, и т. п. Практический директор, даже найдя нужным сде-
лать по какому-нибудь такому поводу замечание учителю, конеч-
но, сделал бы это как-нибудь незаметно, с осторожностью. У Вла-
димира Федоровича, наоборот, выходили неудовольствия с учите-
лями. Против него начались жалобы, протесты. Учредитель школы
стал требовать от Орлова уступок. Он же никаких уступок не поже-
лал делать и кончил тем, что отказался от директорства. Это про-
изошло, когда я уже был в Москве.
Отказавшись от недолговременного своего начальствования и от
благосостояния директорского, Орлов очутился в Москве в своем
привычном положении нищеты и полной неопределенности суще-
ствования. По здесь он возвратился и к тому привычному состоя-
нию, когда вокруг него виднеются сотни и тысячи людей, ищущих
смысла жизни, ищущих правды. Может быть, никогда их не было
такое множество. 80-е и 90-е годы расславлены как время тоскли-
вое и пришибленное унынием. Но это оценка людей партийных,
людей той «радикальной» (впоследствии «кадетской») партии, ко-
торая почувствовала себя разбитой в начале 80-х годов и пришла в
уныние, окрашивая в мрачный свет все окружающее. В действитель-
ности это окружающее не было ни унылым, ни пришибленным, ни
тоскливым. Напротив, в нем кипела работа мысли и чувства. В нем
происходила «переоценка ценностей», как скоро стали выражаться,
и это делалось не с унынием, не от нечего делать, а горячо и
страстно, с убеждением в первостепенной важности этой работы.
Тут выступили на сверку и старые точки зрения, и новые, явились
сознательно и такие точки зрения, которые прежде совсем отсут-
ствовали. Выступили на свою защиту и исторические основы рус-
ской жизни, но, с другой стороны, только в эту же эпоху Россия
получила возможность серьезно познакомиться с социалистически-
ми доктринами и европейским рабочим движением. В эту же эпоху
к нам широко проникли идеи позитивизма, а рядом с ними начали
заявляться и мистические идеи Западной Европы. У нас выдвину-
лись и собственные мыслители, как граф Л. Н. Толстой на одном
конце и К. Н. Леонтьев на другом. Масса же интеллигенции была
переполнена спорами и толками искателей правды. Это оживление
3J*
612
Л. А. Тихомиров
мысли стало стихать лишь к самому концу XIX века, когда интел-
лигенция была снова охвачена чисто практическими программами
перемен строя жизни.
Владимир Орлов попал с Кавказа в Москву в самый разгар
этого оживления мысли и с головой погрузился в него.
Жил он в страшной бедности. Сначала у него еще оставались
кавказские сбережения, сохраненные его женой. Этой Александре
Гавриловне нельзя было не удивляться. Мужа она, конечно, люби-
ла, да его и нельзя было не любить как человека. Но как «корми-
лец» семьи он был ужасен. Добывать хлеб он не умел и прямо не
любил. Материальные заботы тяготили его и возбуждали отвраще-
ние в нем. Он был вечно погружен в мысли о вопросах религиозно-
философских, вечно ходил по людям и по кружкам, А нужно было
чем-нибудь кормиться самому и кормить семью. Он был настолько
отрешен от жизни, что, ничего не ддвая жене на хозяйство, прихо-
дил домой и спрашивал есть. Иногда приводил и знакомых, спра-
шивая у Александры Гавриловны какое-нибудь угощение для них.
Бедной женщине приходилось хоть плакать. Она сама мыла и белье,
и полы, и топила печи, и стряпала, и обшивала мужа и детей. Это
была жизнь тяжкого труженичества, и Александра Гавриловна год
за содом переносила ее молчаливо и кротко, даже не упрекая мужа.
Я иногда бывал у них, где-то, помнится, на Плющихе. Квартира
находилась во дворе, в ветхом деревянном доме, на первом этаже —
сырая, холодная, грязная. Мебель дрянная, в самом умеренном ко-
личестве. Все было пусто, неприютно, нищенски бедно. А Владимир
Федорович если и застанешь его мрачным, то при первых же словах
разговора воодушевляется и с просиявшим лицом начинает оратор-
ствовать о вечных вопросах добра, правды, высшей жизни.
Как кормилась его злополучная семья — это непостижимо. Рабо-
ты он почти никогда не имел, да и выбор работы у него был не
обширен, потому что он годился только в учителя. Замечательно,
что для других он умел приискивать места и действовал в этом
отношении энергично и настойчиво, умея заставить дать место нуж-
дающемуся. Для себя же ничего не умел устроить, кроме разве од-
ного: брать в долг. В этом отношении он был кругом в долгу, брал у
всех, и, конечно, это только называлось «брать в долг»: потому что
он никогда не мог возвратить взятого. Бывали такие случаи: присы-
лает сына с запиской, что за него нужно немедленно уплатить в
гимназию, потому что истекли все отсрочки. Что делать? И у само-
го было негусто, а пришлось послать что-то 35 рублей. Дети у него
все воспитывались в учебных заведениях; благодаря обширнейшйм
знакомствам Орлова дочери учились на казенный счет. В этом отно-
шении знакомства пригождались и в материальном отношении.
Тени прошлого
613
Случались у него со знакомыми и самые курьезные приключе-
ния. Раз как-то зазвал к себе несколько человек на обед. Александра
Гавриловна пришла в ужас: в доме ничего не было не то что для
гостей, а и доя себя. Пришлось сказать Владимиру Федоровичу, что
он с ума сходит. Но он не смутился Он объявил гостям, что кор-
мить их нечем, и предложил им собрать между собой деньги для
покупки чего-нибудь. Гости раскошелились и вручили Орлову деньги,
а он сбегал в лавочку и накупил разной колбасы, хлеба и т. и., а
также, конечно, и водки, и пир начался. Сначала все шло очень
весело и хорошо, но потом дело дошло до совершенно необычайно-
го конца. Все подвыпили, и в спорах гости начали защищать какие-
то особенно раздражающие Орлова мнения Он разгорячился, все
более и более волновался и наконец объявил гостям, что таких
людей он не может потерпеть в собственном жилище. Таким обра-
зом, он их разогнал с пирушки, учиненной на их же складчину.
Нужно сказать, что друзья Орлова много раз старались добыть
ему какое-нибудь место, но из этого каким-то образом никогда
ничего не выходило. Его самого мучило сознание, что он оставляет
семью в самом тяжком положении, и он пытался искать работу.
Однажды пришло ему на мысль пойти в псаломщики. По образова-
нию в семинарии он мог бы сделаться и священником, но об этом
не хотел и думать, считая себя совершенно недостойным такого
святого звания. Место же псаломщика самое подходящее, скромное.
Службу он знал, богослужение любил. Он открыл свою мысль од-
ному приятелю, хорошо знавшему Победоносцева. Приятель этот
обратился к всесильному обер-прокурору, обрисовал ему таланты
Орлова, его религиозность, его огромное влияние на окружающих,
его чистоту сердечную Все это вызвало сочувствие Победоносцева,
и он сказал, что наведет справки о подходящем для Орлова месте
Но в этот самый момент с Владимиром Федоровичем произошел
казус. Он шел по улице с каким-то «искателем истины», и у них
зашел горячий разговор о бытии Божием. Приятель ею выражал
мнение, что в этом отношении можно быть только скептиком. Все
доказательства Орлова отскакивали как мяч от скептицизма при-
ятеля, который повторял, что нельзя верить в существование того,
чю не свидетельствуется чувствами нашими. Владимир Федорович
наконец рассердился и, став в величественную позу па тротуаре,
крикнул, ударяя себя в грудь: «Так ты хочешь увидеть Бога! Ну вот
тебе — смотри: вот тебе Бог! Он здесь...» И он показывал на себя.
Эта уличная сиена привлекла внимание прохожих. Орлова знали
очень многие, и вот распространился слух, что он называет себя
Богом. Собственно, слова Орлова не имели такого смысла. Он хотел
614
Л. А. Тихомиров
только сказать, что Бог пребывает в человеке. Но молва так распро-
странилась, что рекомендовавший Орлова сам принужден был из-
вестить Победоносцева о происшествии, стараясь снять с Александ-
ра Федоровичу подозрение в каком-нибудь сектантстве. Но Победо-
носцев пришел в ужас: «Да я такого человека и близко не подпущу
к церкви’. Все равно, что бы он ни думал, выходка недопустимая
для причетника».
Так и сорвалось это уже совсем было налаженное место.
Много раз старались доставить Орлову литературную работу. Но
он, так легко и хорошо говоривший, совсем .не умел писать. Я
помню только один случай, когда он принес статью для «Русского
обозрения»: «На вот, отдай в редакцию. Только скажи, чтобы гоно-
рара мне не выдавали на руки. Жена просит, говорит, что я пропью.
Да и вправду пропью. Пусть ей выдадут». Так и поступили. Он над-
писал над статьей просьбу выдать гонорар его жене.
Последняя попытка друзей устроить Орлова произошла года за
три до его смерти, и по этому поводу я имел с ним очень любопыт-
ный разговор. Покойный Николай Андреевич Зверев1 через посред-
ство каких-то своих приятелей добыл Орлову место в управлении
одной железной дороги. Место это было штатное, чисто канцеляр-
ское, вполне по силам и знаниям Владимира Федоровича, и он был
очень доволен, что имеет наконец жалованье, обеспечивающее его
семью. Я, как и все друзья его, конечно, радовался, что он наконец
обеспечен. Так прошло некоторое время. Орлова я не видал и не
беспокоился о нем, как вдруг однажды услыхал, что он отказался
от места и снова находится между небом и землей. Поразило это
меня. Что за причина? По искать его и расспрашивать было некогда,
тем более что я был совсем ослаблен болезнью.
Однажды раздается у меня звонок — и является сам Владимир
Федорович в сопровождении какого-то подозрительного субъекта
(не помню его фамилии и никогда его больше не видел). Не понра-
вился мне его спутник: вся видимость какого-то жулика или про-
пойцы, по разговору явно неразвитый человек с неудачными по-
пытками на интеллигентность, с противным ухаживанием за мной
и пренебрежительной насмешливостью к Орлову. Я был крайне не-
доволен, зачем Орлов притащил ко мне этого человечка. А Влади-
мир Федорович через несколько минут объявил:
— Ну вот я к тебе пришел. Нужно поговорить очень серьезно.
Только прежде всего вели дать водки.
Я ответил, что ничего у меня нет: ни волки, ни пива, ни вина, Я
давно ничего не пью, мне строжайше запрещено врачами. Чаю могу
заказать.
Тени прошлого
615
— Чай — это пустое. Коли нет волки, пошли в лавочку.
Если бы Орлов был один, я бы так и сделал. Но угощать у себя
его противного спутника я решительно не хотел. Сказать этого пря-
мо, разумеется, нельзя было, и я предложил Орлову лучше пойти в
трактир.
— Сам я пить не стану, а тебя угощу.
На том и порешили. В трактире я им спросил закуску и графин-
чик, себе чаю, и началась беседа.
— Видишь ли, — объяснил Орлов, выпивая рюмку-другую, —
объяснять нужно очень сложную штуку, так без рюмочки трудно
Нужно расшевелиться.
И действительно, объяснение вышло сложное. Это была целая
исповедь, и странно было видеть, зачем при ней торчит его спут-
ник, впрочем, занятый исключительно графинчиком и закуской и
только насмешливо взглядывавший время от времени на волновав-
шегося Орлова.
А Владимир Федорович выкидывал передо мной свою душу Он
объяснял, как он мучился, видя бедственное положение семейства,
как упрекал себя и старался добыть заработок для жизни жены и
детей. Но на нем висел какой-то рок. Ничто не удается. Он увидел
наконец, что е ду не суждено жить как люди и на роду написано
быть бесприютным бродягой. Это какой-то перст Божий, и он на-
конец покорился..,
— Но ведь у тебя было очень хорошее место, и ты сам его бросил.
— Я про то и говорю... Ты, наверное, думаешь: лентяй Орлов,
не хочет работать. А дело совсем не в том.
Он с подробностями рассказывал, как ходил на службу, рабо-
тал усердно, служба ему даже нравилась. По он стал замечать, что
сослуживцы смотрят на него косо и неприязненно. Не сразу он мог
понять причину, а дело оказалось очень просто Он вторгся в чужую
среду, по протекции занял хорошее место, на которое рассчитыв
ли другие, ждавшие повышения. Он разрушил надежды и других,
рассчитывавших, что тот, кто займет эту вакансию, очистит им
свое место. И вот сколько зла наделала его работа, сколько она
породила разочарований, ропота, жалоб на людей и на судьбу. Ког-
да это уяснилось ему, он не мог оставаться. Если он не может делать
добра, то по крайней мере не должен вносить в жизнь зла, горя для
других, создавать дурные чувства.
— Понимаешь ли ты мою душу? Видишь ли. что из-за своей
семьи не могу вредить семьям других людей, не могу распложать
злых чувств в людях?
Выходит, что не судьба ему добывать средства простым, чест-
616
Л. А. Тихомиров
ным трудом, без обиды для других людей. И он покорился. Не дает
Бог честной работы — значит, такова Его воля. Видно, Он берет на
Себя заботу о семье, а самого его, Владимира Федоровича, оставля-
ет в положении бродячего проповедника, без места, без средств,
без прочного приюта. Теперь ему это стало ясно, и он решил жить
так, как ему суждено.
— Самое главное в нашей жизни — то, чтобы от нас не распло-
жались злые чувства, а рождались чувства добрые и светлые. Не
можешь создавать добро — так по крайней мере не создавай зла. А о
семье позаботится Сам Бог, если не дает способов заботиться ему.
Все это он выкладывал передо мной с подробностями и отступ-
лениями, с видом глубокого убеждения и с какой-то грустной
покорностью. Нужно, между прочим, заметить, что о семье Орлова
по смерти его Бог действительно позаботился лучше, чем мог бы
сделать он сам. Все дети устроились в жизни очень хорошо.
Что касается отца семейства, то он так и остался бродячим про-
поведником. Насколько он был, можно сказать, жалок в сфере сво-
ей материальной жизни, насколько он в этом отношении даже сам
конфузился и смущался, сознавая, как плохо исполняет обязанно-
сти отца семейства, настолько же он был пророчески вдохновен и
уверен в области своей вечной проповеди. Он напоминал ветхоза-
ветных пророков, которых семьи, конечно, получали не более по-
печений о себе, чем у Владимира Федоровича. Но по манере пропо-
веди он походил скорее на Сократа. Он не читал лекций, не гово-
рил на собраниях и постоянно обращался к отдельным личностям,
и не по какой-нибудь программе, не в какой-нибудь обдуманной
системе, а по случайным поводам в личной жизни человека или по
случайному обороту разговора При этом он не спорил непременно,
не убеждал, а собеседовал. Он как бы переживал для самого себя ту
или иную мысль и настроение и в это переживание втягивал своего
собеседника не преднамеренно, а влиянием того процесса, который
происходил в душе самого Орлова. Разумеется, при, этом возникали
и споры, но онй являлись последствием собеседования, а не пред-
намеренным диспутом. Этого рода разговоры происходили у него
ежедневно по всем местам, где он только встречался со знакомыми,
и часто и с незнакомыми, и так он постепенно обрастал бесконеч-
ным множеством знакомых и приятелей.
Однажды он встретился у какого-то знакомого с Н. А. Зверевым,
который в то время был, кажется, еще только профессором уни-
верситета До этой встречи они были совершенно незнакомы. По-
здним вечером они вместе вышли, так как им некоторое время
было идти по пути. По дороге заговорили о каком-то предмете эти-
Тени прошлого
617
ки, а Н. А. Зверев тоже был большой философ. Заспорили, и Орлов,
вместо того чтобы свернуть к себе, дошел до самой квартиры Зве-
рева, а вопрос был все-таки не исчерпан. Зверев предложил Орлову
зайти к нему, и там они продолжали свое собеседование всю ночь,
чуть не до утра. Зверев оставил Орлова ночевать у себя. На следую-
щий день они все никак не могли расстаться и перебирали вместе
множество вопросов духовно-философской жизни. Между тем се-
мья Владимира Федоровича встревожилась и стала его разыскивать
по всему городу, пока наконец не отыскала его у Зверева в тех же
горячих прениях. Домой он попал только на третий день. С той поры
Орлов и Зверев сразу стали друзьями и приятелями.
Таких друзей у Орлова было множество — всех степеней обще-
ственного положения, знаний и даже, пожалуй, развитости и убеж-
дений, потому что он дружил иногда и с людьми совершенно ан-
типатичных для него мнений. Очень близок он был с графом Л. И. Тол-
стым, у которого бывал и в Ясной Поляне, и в Москве. Толстой
тоже посещал его. Разумеется, об очень многом они могли только
спорить, хотя ни тот, ни другой не пытались переубедить друг
друга
Не знаю, как в сердце своем Толстой относился к Орлову, —
вероятно, все же ценил его, если вел такое близкое знакомство. Что
касается Орлова, то его отношение к Толстому было двойственное.
Разумеется, он не одобрял религиозных взглядов яснопо.чянского
учителя Но это бы еще не беда вз!ляды искренние — Орлов допус-
кал и терпел их. Но он находил Толстого страшно гордым и — что
еще хуже — бессердечным, не имеющим жалости. Этого уже он не
мог простить. А о том, что Толстой мало жалеет людей, он мне
передавал несколько случаев. Так, он не мог забыть одного еврея,
приехавшего в Ясную Поляну учиться мудрости, а также и обраба-
тывать землю. Еврей этот — забыл его фамилию — безгранично
верил в Толстого и любил его. Натура эта была искренняя и сердеч-
ная. И вот он с семьей своей жил в Ясной Поляне и учился пахать.
Жили они в страшной бедности, нечем было детей кормить, а у
Толстою в доме жили роскошно, ели и пили вовсю. Сам еврей
настолько любил учителя, что у него не возникало мысли упрек-
нуть Толстого за то. что он, видя его ежедневно, никогда и не
подумал помочь ему. Но его жена, у которой дети плакали от голо-
да, приходила в страшное негодование и совершенно разочарова-
лась в Толстом.
Другой раз нужно было похлопотать в Москве о ком-то, чтобы
защитить его против полиции по поводу его «неблагонамеренности*?.
Орлов насел на Толстого, убеждая его обратиться к своим влия-
618
Л. А. Тихомиров
тельным знакомым. Орлов в этих случаях умел пристать так, что не
отстанешь у него тут убеждения и самые жгучие упреки так и
лились фонтаном. А для Толстого обращаться с просьбами, одол-
жаться был нож острый. Наконец Владимир Федорович победил.
Толстой с ворчанием набросил на плечи свой тулуп (он одевался
тогда по-крестьянски) и двинулся к какому-то графу или князю.
Орлов пошел с ним, чтобы Толстой не сбежал по дороге, потому
что ему страшно не хотелось идти.
И вот происходит сцена. Толстой звонит в парадную .дверь, вы-
ходит швейцар, спрашивает мужика (Толстого): «Чего тебе нужно?»
Того покоробило и передернуло. «Скажи барину, что Лев Николае-
вич Толстой желает его видеть». Швейцар с презрительным недо-
умением позвонил лакею и передал ему поручение этого странного
человека Барин, конечно, велел принять, и Толстой отправился
наверх, но сановник не обнаружил желания исполнить его просьбу.
Толстой, мрачный и злобный, возвратился к стоявшему на улице
Орлову и категорически объявил, что никуда больше не пойдет.
Гордости бездна, а жалости нет — таков был вывод Орлова. В этих
отношениях он был очень чуток и требователен. Меня он также
жестоко обличал в гордости. «У тебя сатанинская гордость», — гова-
ривал он. В самом же нем гордости как-то совсем не замечалось. Уж
не знаю, как он умудрился ее до такой степени истребить. А жалос-
ти у него было много, и он не только сочувствовал нужде и горю,
но всегда старался помочь, выручить человека. Ничего не имею-
щий, прямо сказать — нищий, он успевал помогать множеству
людей.
Один раз какому-то приятелю его было до зарезу нужно шесть
или семь тысяч рублей. В числе приятелей Орлова был богач, но
державшийся за свои деньги с цепкостью почти скупости К нему-
то и направился Владимир Федорович просить эту серьезную сумму.
И что же? После отчаянного натиска он сумел-таки расшевелить
сердце богача. С досадой, с обидой он выдал Орлову ордер в конто-
ру на получение этих денег Дело это было такое невероятное, что в
конторе не решились даже выдать и послали к хозяину специаль-
ный запрос: действительно ли он подписал ордер? Только после
подтверждения деньги были выданы.
Таким приставанием к приятелям с требованиями разной помо-
щи людям каждый другой, разумеется, отогнал бы от себя всех
имущих и влиятельных друзей. Его бы не пускали и на порог во
избежание неприятностей. Но у Орлова выходило иначе: его ругали,
морщились на просьбы и все-таки продолжали не то что терпеть
его, а дружить с ним.
Тени прошлого
619
Он умел подействовать на совесть, на лучшие чувства человека,
так что им невольно дорожили, жалко было с ним рассориться, не
хотелось потерять с ним какую-то доро1ую часть самого себя. Поте-
рять Орлова — это значило потерять и для себя утешение, часто
нужное каждому человеку, остаться в душевной пустоте И с ним
продолжали дружить.
Иногда такое отношение к Орлову доходило до чего-то мистичес-
кого. Был у него друг, знаменитый хирург, очень хороший и душев-
ный человек, профессор Снегирев2, тоже Владимир Федорович.
Вот Орлов как-то стал замечать, что Снегирев постоянно зазы-
вает его, когда приходится ездить на операции. «Мне с тобой нужно
поговорить. Пожалуйста, приходи»», — говорил он. Орлов приходил,
но оказывалось, что говорить некогда. «Поедем со мной, потом
потолкуем». Орлов ехал с ним, Снегирев усаживал его где-нибудь.
«Подожди, пока кончу операцию». По и после операции никакого
серьезного разговора не было. Привезет его к себе домой, оставит
обедать, болтает обо всем на свете, и все-таки оказывается — не-
известно, зачем позвал. Так повторилось несколько раз. Орлов стал
наконец протестовать: «Что ты меня таскагшь зря? Говоришь, чго
есть дело, а никакого дела не оказывается». Снегирев пускался в
разные отговорки и продолжал возить его с собой... Наконец од-
нажды на требование Орлова отпустить его на свободу Снегирев
сердито ответил: «И убирайся куда хочешь. Мне тебя больше не
нужно, ты перестал действовать». Тут тайна объяснилась. Оказа-
лось, что в присутствии Орлова у Снегирева необычайно удавались
операции, поэтому он и старался иметь его при себе. Но потом
Орлов «перестал действовать» . Он мне сам, смеясь, рассказывал
эту историю как пример чудачества Снегирева, каких у профессора
было действительно немало.
Орлов очень хорош был также с Владимиром Сергеевичем Со-
ловьевым, хотя в их отношениях не было заметно товарищеского
отношения и они обращались на «вы». Через Орлова я именно и
познакомился с Соловьевым, отчего мне и вспоминаются их отно-
шения. Но перечислять знакомства Владимира Федоровича я не со-
бираюсь, да и не могу, и вряд ли кто это может сделать. Он знал,
как говори гея. всю Москву, и дело не в том. Мне хотелось бы
обрисовать характер его вечной проповеди и того влияния, которое
он оказывал на окружающую среду.
Он искал и других втягивал в искание высшей духовной чело-
веческой жизни. У него не было программы какой-нибудь деятель-
ности. Его тянуло к тому, чтобы пребывать душой в этой высшей
духовной жизни. Это, пожалуй, то же самое, чему учат пустынни-
620
Л. А. Тихомиров
ки-аскеты, но в формах современной интеллигентной умственной
жизни. Надо добраться до того, что такое дух человеческий, и на
пути к этому стоит ряд вопросов психологических, этических, ре-
лигиозных, философских. В них требуется разобраться, чтобы ре-
шить, в чем истинная жизнь и правда ее В разбирании этого и
вращалась проповедь Орлова, его вечное «собеседование» с собой и
окружающими. Основной вопрос был для него совершенно ясен:
истинная жизнь давалась христианством. Но к этому вопросу приво-
дило множество других, вторичных, вытекавших и из области на-
уки, и из личной психики каждого человека То или иное их реше-
ние отражалось и на основном вопросе. Орлов считал себя христиа-
нином, но и Толстой находил себя истинным христианином Кто же
прав? Высшая духовная жизнь кажется вечной. Значит ли это, что
она связана с загробной? Связана ли высшая духовная жизнь со
Христом или вообще с Богом? Может ли она быть у материалиста,
и если нет, то как же может исчезнуть в человеке его главное,
основное свойство? Такие вопросы многочисленны и разнообразны
и возникают у людей в связи с их личной психической жизнью, их
чувствами и стремлениями. Вследствие этого постоянно оказывает-
ся, что человек, казалось бы, уже вполне решивший для себя воп-
рос об истинной человеческой жизни, при столкновении с другим
человеком неожиданно для себя встречает какие-то новые вопросы
и новые ответы, вызывающие на проверку прежних решений. Вот
это-то и была сфера, в которой всю жизнь вращался Орлов, вос-
принимая от людей новые импульсы и передавая свои, пережитые,
подведенные к итогам.
Завлекательная сила Орлова, его притягательность объяснялись
тем, что он по чуткости и искренности искания уже собрал в себе
множество оттенков решения вопроса жизни и открывал их собе-
седнику. Притом же у него все эти решения являлись не в виде
сухого рассуждения, а такими, какими отлились в нем, — живы-
ми, страстными, частичками самой души его Завлекая этим собе-
седника, Орлов, по той же чуткости искания, всегда интересовался
узнать, нет ли у собеседника чего-нибудь такого, чего он до сих
пор не заметил. Поэтому беседа и принимала такой оживленный
вид, с неоскудевающим интересом для обеих сторон Очень редко
случалось, чтобы Владимир Федорович совсем махнул рукой на
собеседника.
Однажды он толковал в маленькой компании, где подобрались
большие поклонники науки и отрицатели религии. Они рисовали
светлую будущность человечества при развитии науки, все более
овладевающей силами природы. К чему задаваться вопросами о Боге,
Тени прошлого
621
о будущей жизни? Орлов стал говорить, что к этим вопросам при-
водит мысль о судьбах личности человека «Вот как бы ни было
счастливо человечество, а мы все, я и вы, — умрем, и они все
умрут».
Ему отвечали, что благодаря науке и улучшению условий жизни
средняя продолжительность жизни постепенно возрастает.
«Пусть так, но в конце концов все умирают...»
Собеседник несколько затруднился, но заметил, что это еще не
известно. Развитие науки так безгранично, что могут быть найдены
способы останавливать дряхление организма, а при этом возможно,
что люди и совсем не будут умирать... Это уже начало раздражать
Орлова. Разве можно серьезно приводить такие аргументы? Это зна-
чит просто отлынивать от вопроса. Но собеседнику так понравилась
его догадка, что он стал твердо на эту почву: возможно, даже веро-
ятно, что наука в конце концов уничтожит смерть.
«Пу хорошо, — говорил Орлов, — пусть она уничтожит смерть.
Тогда те, которые станут бессмертны, могут не думать о смерти. Но
ведь для нас, для тебя, для меня, — смерть остается. Мы умрем. Как
же нам не думать, что с нами будет после смерти?»
Собеседник еще более затруднился, но, подумав, заметил, что
успехи науки могут пойти и дальше. Она может указать способы
воскрешать умерших*.
Тут Орлов окончательно потерял терпение: «Ну я тебе одно ска-
жу. Когда вы вздумаете в будущем воскрешать меня, то сначала
спросите меня, захочу ли я второй раз жить с такими дураками».
Вообще, его более всего огорчало, когда встречалась нечувстви-
тельность людей к духовным запросам. «Ведь вот как выгнила
душа», — сокрушенно замечал он и употреблял все усилия, чтобы
напряжением своего духовного чувства воскресить, затронуть хоть
маленькие остатки этого внутреннего ощущения в «выгнившей»
душе.
Но когда человек просто не мог справиться с дурным побужде-
нием или потянулся на искание высокой жизни ошибочным, не-
свойственным ему путем — это для Орлова не представлялось чем-
нибудь особенно огорчительным: все это может быть исправлено.
Помню один такой случай с неким Хованским. До своей встречи с
Орловым он, как сам рассказывал, вел жизнь недостойную, чуж-
дую порывов к чему-нибудь высокому. Орлов воскресил его, и
* Нужно заменить, однако, что именно в то время эта идея воскрешения
мертвых зрела у известного Николая Федоровича Федорова и в начале XX
века подробно развита его учеником Петерсоном' (см.. «Философия общего
дела*).
622
Л. А. Тихомиров
Хованский вспоминал его с благоговением. Но пробудившееся стрем-
ление к высокой человеческой жизни приняло у него такие формы,
каких, вероятно, не ожидал учитель. Он задумал именно идти в
монахи.
Орлов любил и уважал монашеский идеал, но созерцательный
мистицизм был не в натуре его, и монашества он не проповедовал.
Идея иночества возникла у Хованского самостоятельно, выплыла,
вероятно, из переживаний дедов и прадедов. Но когда он высказал
свое желание Орлову, тот не противоречил и даже оказал содей-
ствие, а именно дал ему рекомендательное письмо к тогдашнему
ректору Московской Духовной академии архимандриту Антонию
(Храповицкому). Не знаю, как он познакомился с архимандритом.
Антоний никогда не откладывал дела в долгий ящик и немед-
ленно отправил Хованского к настоятелю Гефсиманского скита. В
пределах ведения Троице-Сергиевой лавры Гефсиманский скит за-
нимал тогда первое, после пустыни Параклита, место по строгости
монашеской жизни. Настоятель, поговоривши с Хованским, сказал
ему, чтобы он обдумал свое намерение в течение, не помню, двух
недель или месяца и потом приходил к нему За это подготовитель-
ное время Хованский заходил ко мне и беседовал о своем предсто-
ящем житии.
Он был очень самоуглублен и не без страха думал о таком пол-
ном перевороте жизни, прося навещать его, когда случится быть у
Троицы, и поддержать при надобности добрым словом. Но цели
себе он ставил высокие, чересчур высокие, можно даже сказать,
горделивые. Всякий монах, говорил он, должен избрать себе при-
мер какого-либо святого для подражания, и он избирает себе Васи-
лия Великого... Меня это изумило, и я возразил, что он избирает
такого святого, которому труднее всего подражать, так как у него
были от природы необычайные способности, и сделавшие его вели-
ким учителем Церкш Как же можно этому подражать? Но Хован-
ский стоял на своем. Василий Великий — самый почитаемый им
святой, и он решил поставить его образцом для себя. Он не пред-
ставлял себе, какое фиаско ждет эти высокие замыслы. По истече-
нии срока размышления он отправился в Гефсиманский скит и был
принят в число послушников, а через три дня тайно сбежал из
монастыря.
Мне и другие рассказывали об этом трагикомическом происше-
ствии, и сам Хованский, который долго после того не показывался
мне на глаза, вероятно, стыдясь за себя. Дело в том, что он, идя в
монастырь, воображал сразу попасть в высокую, таинственную ат-
мосферу великих духовных подвигов. Действительность оказалась
Тени прошлого
623
более прозаична. Конечно, ему дали молитвенное правило, и все
вокруг него ходили в положенное время на службы церковные. Но
вместе с тем монахи находились остальное время на различных тру-
довых послушаниях. По времени года приходилось спешно заготов-
лять капусту. Хованского тоже засадили за рубку капусты. Это его
совершенно разочаровало. Он впоследствии сам рассказывал: «Я ни-
чего плохого не заметил в монахах, пища у них строгая, они молят-
ся, все тихо и благопристойно... Но разве я сюда для того пришел,
чтобы рубить капусту?» Эта злополучная капуста его оскорбляла.
Подвиги Василия Великого — и рубка капусты! Тут на беднягу
навалилось истинно какое-то бесовское наваждение, потому что тру-
довое послушание входит везде в состав аскетической дисциплины.
Без всякого сомнения, и Василия Великого заставляли в монастыре
если не рубить капусту, которой у греков нет, то солить маслины
или сушить финики и т. п. Но на Хованского капуста навалилась
каким-то кошмаром. Он не мог спать. Его всю ночь давили мысли;
для чего он оставил мир? это ли духовная жизнь? Два дня и две
ночи мучился и боролся он, а на третью ночь не выдержал: пол го-
товил себе какую-то мирскую одежонку и стал ждать колокола к
заутрене. В это время отворялись всегда монастырские ворота. Как
только ударил колокол, он тотчас выскочил, пока монахи не стали
выходить из келий, проскользнул в ворота и исчез, никому ни
слова не сказав, бежал, как арестант из тюрьмы.
Так кончилось его подражание Василию Великому — смешно и
постыдно. Но, насколько мне известно, Орлов отнесся очень спо-
койно к этому приключению своего ученика. Может быть, даже
был доволен, что тот сразу был отброшен от исканий мечтательно-
го величия. Да, вероятно, и для Хованского это был хороший урок.
Я потом потерял его из виду, но пока приходилось о нем слы-
шать — он жил хорошим, честным человеком, с душой, хранящей
стремления к духовной жизни.
Для Орлова это было не то что главное, а все, чего он искал,
что старался возбудить и поддержать повсюду, куда случайно или
преднамеренно попадал. Повсюду он разбрасывал искорки духовной
жизни, жизни высшим внутренним человеческого существа. И эти
искорки, думаю, зажгли много человеческих душ и отразились по-
следствиями, которых связь с деятельностью Орлова иногда нельзя
даже и “заметить.
Случается, что никакие доказательства, никакие нравственные
воздействия по-видимому не оказали на человека никакого влия-
ния. На вид он остался каким был, и сам это полагает. В действи-
тельное! и же, бессознательно для него самого, у него на душе оста-
лось семечко чужого импульса или логического довода, и это се-
624
Л. А. Тихомиров
мечко долго разбухает, неведомо для самого человека, пока пустит
заметные ростки. Особенно важным моментом является тогда лич-
ный опыт, и личные переживания подрывают в душе человека то,
что некогда препятствовало росту этого зернышка. Тут оно, долго
лежавшее незаметно, вдруг пускает могучие ростки и побеги. Чело-
век даже и сам не знает, откуда у него это явилось, думает, что он
самостоятельно породил новую для него мысль или чувство. А в
действительности они были вложены в его душу давным-давно дру-
гим человеком. Этих семян духовной жизни Орлов разбросал мири-
ады по всем сердцам, с которыми соприкасался в своем бродячем
проповедничестве. И кто может сказать, где и в чем проявился рост
этих зернышек?
Легко сравнительно подметить влияния писателя, оставившего
документальные свидетельства своей мысли и слова. Но взвесить
последствия личных влияний почти невозможно. Они развиваются
скрытно и проявляются иногда, может быть, через поколения, сход-
но с влияниями наследственности и всех переживаний, сложенных
у людей в области подсознательного.
Для тех, кто знавал В. Ф. Орлова, не подлежит сомнению, что
он разбросал много таких живучих влияний, как разбрасывают их в
народе еще менее известные миру «странники», «убогие», «юроди-
вые». Все эти влияния боролись против гораздо более могуществен-
ных течений времени. В истории русской интеллигенции они не мог-
ли одержать победы, но кто скажет, сколько из них залегло в обла-
сти подсознательного, в которой незаметно лежат и разбухают до
более благоприятных условий развития?
Бродячий проповедник сжигал свою жизнь вечным нервным
возбуждением. Да, конечно, немало'повредил себе и постоянной
«рюмочкой». Он по природе был крепкого здоровья — мужчина
крупный, рослый, румяный. Прожил же он. думаю, не более лет
55—56. Я не видел его перед смертью довольно долго и о самой
кончине узнал почти через месяц от его жены. Перед смертью его,
между прочим, посетил граф Л. Н. Толстой, и они о чем-то долго
разговаривали. Никто из семьи не расслышал их беседы. Слышно
было только, что умирающий настойчиво убеждал в чем-то Толсто-
го, увещевал его что-то сделать, о чем-то подумать. Несколько раз
доносились слова Владимира Федоровича: «Помни же, исполни это
непременно...» Он и Толстому говорил «ты». А Лев Николаевич не
спорил, не возражал, а только несколько раз успокоительно повто-
рял: «Хорошо, хорошо, не забуду».
Скончался Владимир Федорович в 1898 году, 18 марта, в созна-
нии, сохраняя способности и духовные интересы. Умер как жил:
христианином и философом.
врей-священник
Отец Сергий Слепян
Отец Слепян не был какой-нибудь знаменитостью, но
представляет любопытный образчик тех хороших людей, которые
выдвигались в 80—90-х годах XIX века на скромной работе по улуч-
шению жизни народа.
Слепян был родом — а первоначально и верой — чистокровный
еврей из западного края. У него не только была типичная наруж-
ность «литвака», но сохранялся всю жизнь еврейский акцент, как-
то странно звучавший у священника. Да и в образе жизни он сохра-
нял многие черты хорошего еврея. В молодости своей он эмигриро-
вал в Англию, не по политическим причинам, а просто поехал
искать счастья. Там он принял и христианскую веру в какой-то из
местных сект, вероятно у пресвитериан. Потом его потянуло на ро-
дину, и, вероятно, по английским связям он прибыл в Петербург
на довольно незначительное место в Новой бумагопрядильне на
Обводном канале. Здесь он скоро принял Православие — может
быть, для лучшего сближения с рабочими, может быть, и потому,
что был верующим евреем, для которого переход в Православие
составляет в религиозном отношении очень естественный шаг.
Что касается сближения с рабочими, то у него при этом не было
никаких целей политической пропаганды. Он просто любил людей,
и по преимуществу рабочих, с которыми сжился в Англии. Но в
сравнении с Англией жизнь русских рабочих поражала его своей
убогостью и приниженностью — не в смысле материальной беднос-
ти, а по отсутствию внутреннего содержания. Работа на фабрике, а
затем пьянство — больше ничего и не было, никаких вопросов,
никаких интересов; сама семейная жизнь, не освещенная никакой
разумной заботой о детях, их развитии, их воспитании, ничего не
давала ни уму, ни сердцу.
Слепян, вступая в сношения с рабочими, начал стараться под-
нять их внутренне, возбудить в них запросы человеческой жизни.
Он стал иногда собирать их у себя, устраивать собеседования и
чтения на темы нравственные и религиозные, увидел, как живо
откликаются на них рабочие, как они сами стремятся осмыслить
свою жизнь, увидел скоро, что нужно искать себе помощников.
Это время, то есть конец 80-х годов, было отмечено особенным
духовным подъемом студентов Петербургской Духовной академии.
Удивительно, как ге или иные настроения охватывают страну — во
40 Заказ 2695
626
Л. А. Тихомиров
всех слоях, во всех сторонах жизни, словно эпидемически, ка-
ким-то невидимым внутренним веянием Иногда налетает эпиде-
мия революционная, иногда — эпидемия национально-устроитель-
ная. В то время всюду пробивались устремления национального и
духовного возрождения. В Духовной академии студенты стали не-
узнаваемы. Еще недавно они и не думали о внутреннем смысле
своего существования, не думали даже, по-видимому, о вере, не
посещали церкви, и жизнь их проходила между невнимательным
слушанием лекций и усердными кутежами. И все это как-то быст-
ро изменилось. Студенты стали горячо толковать о возрождении
Церкви, о работе на восстановление патриаршества, начали с ув-
лечением готовиться к своему служению по окончании курса. Ака-
демическая церковь наполнилась молящимися студентами, кото-
рые усердно помогали при богослужении. Между прочим, у них
явилось стремление к проповеди и миссии. Они выступали пропо-
ведниками в различных церквах, пытались перенести христиан-
ски-просветительное воздействие и в рабочую среду Петербурга. И
это не был какой-нибудь скоропреходящий порыв, но настрое-
ние, длившееся чуть не десяток лет. Петербургская академия заня-
ла видное место в церковной жизни столицы.
Слепян познакомился со студентами и сошелся с ними. Его дея-
тельность среди рабочих, естественно, возбудила их внимание, и
они явились к нему на помощь. Сам же Слепян, в богословском
отношении совершенно не подготовленный, решил пополнить этот
пробел и поступил вольнослушателем в Духовную академию, став-
ши таким образом товарищем студентов, которые помогали ему в
его деятельности среди рабочих, как и он помогал им в переносе
проповеди в рабочую среду.
Местом личной деятельности Слепяна как была, так и осталась
Новая бумагопрядильня, где помощь студентов даЛа ему возмож-
ность чрезвычайно расширить чтения для рабочих. Присутствие сту-
дентов Духовной академии давало Слепяну также известную защи-
ту от подозрительности духовных властей. Деятельность Слепяна
могла казаться странной, слишком не подходящей под «форму»:
он, мирянин, вел дело, которое полагается вести священникам. Со
стороны мирянина это имело вид чего-то сектантского. И действи-
тельно, вся проповедь Слепяна и его воздействие на рабочих были,
по существу своему, священнические. Он возбуждал в рабочих ре-
лигиозные стремления, призывал их к сознательной и деятельной
религиозном жизни, внушал, что вся их жизнь — домашняя, се-
мейная, товарищеская — должна быть соответственна их религиоз-
ным верованиям. Недостаточно слушать проповедь или ходить в храм,
Тени прошлого
627
н кно жить по-христиански и эту христианскую жизнь распрост-
ранять вокруг себя. Это составляло для рабочих целое откровение
Ничего подобного они раньше не слышали или не размышляли об
этом, и, когда Слепян раскрыл им, что вера есть самоё жизнь,
рабочие действительно воодушевлялись и воскресали душой. Они
бросали пьянство, начинали внимательно и с любовью относиться
к женам и детям, отношения между товарищами становились дру-
желюбными, грубость и всякие ссоры искоренялись, и в общем вся
жизнь этой огромной массы людей совершенно преображалась. Но
не только личная деятельность их испытывала влияние живой веры,
а также и коллективная. Так, например, у Слепяна и помогавших
ему студенюв явилась мысль устроить для рабочих общие разговены
на Пасху. Само Воскресение Христово рабочие встречали вместе в
храме — в обстановке, приличной празднику. Но, расходясь по квар-
тирам, что они там находили? Множество из них жили в тесноте и
грязи, часто вместе с людьми, которые и не думали ни о вере, ни о
празднике или встречали его пьянством Совместные разговены,
напротив, дали бы возможность христианам и разговеться по-хрис-
тиански. Эта мысль была осуществлена с величайшим одушевлением
Слепян выхлопотал у управляющего фабрикой просторное по-
мещение для торжества. Совместными усилиями рабочих и студен-
тов оно было должным образом разукрашено Собраны были припа-
сы для разговен. В этом случае было сделано гораздо больше, чем
могли бы устроить рабочие одними собственными средствами. Сле-
пян и студенты обратились за помощью к знакомым людям обще-
ства. сочувствующим их деятельности, и получили множество при-
пасов для пасхального стола. Когда рабочие сошлись из храма на
разговены, праздник удался на славу Обширная убранная зала, хо-
рошо освещенная, со столами, покрытыми пасхальными яствами,
тысячная толпа мужчин, женщин и детей, по мере сил разодетых,
все радостные, христосуются между собой; по рассказам очевидцев,
это была картина прямо захватывающая. Старые рабочие, вспоми-
ная, сколько лет они встречали праздник самым неподобающим
образом, прямо плакали от умиления и благодарили Бога, давшего
им увидеть этот истинно Светлый Праздник.
Точно так же по почину Слепяна рабочие устроили на Новой
бумагопрядильне свое общественное богослужение. Разумеется, без
Слепяна ничего бы не вышло, но и рабочие со своей стороны много
помогли этому.
Управляющий фабрикой охотно уступил помещение под молит-
венную залу, род часовни С того времени как рабочие попали под
влияние Слепяна, жизнь фабрики совершенно преобразилась. Ис-
40*
628
Л. А. Тихомиров
чезли пьянство, буйство, драки, воровство. Все это, понятно, было
очень приятно и выгодно для управляющего, и он старался ничем
не препятствовать новому направлению рабочих. Но молитвенную
залу, хотя это и была не церковь, нужно было прилично устроить. В
работе, конечно, почти все было сделано самими фабричными. Они
же сумели откуда-то — от себя, от знакомых — понабрать много
образов. Но все-таки по отделке комнаты нужны были значитель-
ные средства, и Слепян умел их добыть. У него вполне сохранились
еврейские практичность и коммерческая сообразительность. За вре-
мя деятельности среди рабочих он по всему Петербургу развил мно-
го знакомств. Его уважали, ему верили и сочувствовали. Он легко
привлек пожеотвователей, и молитвенный дом Новой бумагопря-
дильни был готов очень скоро. Это еще более сплотило рабочих в их
религиозной жизни, а также выдвинуло вопрос о том, чтобы Сле-
пян принял духовное звание. Приглашение чужих священников на
богослужения представляло много неудобств, хотя и приходилось к
этому прибегать. Между тем Слепян казался как бы предназначен-
ным в священники. Об этом в духовном ведомстве поговаривали
уже давно. Его роль стала слишком крупна для простого мирянина.
Рабочие не только любили Слепяна и почитали его, но он сделался
вполне их пастырем. Они обращались к нему по всем своим запро-
сам, душевным или житейским, искали у него помощи по всем
своим нуждам. Его мнение, слово являлись непреложным авторите-
том Его считали чуть не святым. Фактически он был пастырем сво-
его духовного стада, и странным казалось, почему же он оставался
простым мирянином. «Ряску бы надо, ряску», — говорили в духов-
ном ведомстве, и когда Слепян решился принять священство — его
посвятили без всяких прекословий.
Итак, он сделался священником. Но у него не было храма, при-
способленного к созданному им рабочему приходу, и он еще рань-
ше стал думать об этом и начал приготовления к постройке особой
церкви для Новой бумагопрядильни. Сгроил он ее на широкую
ногу и благодаря своей способности привлекать пожертвования на-
шел все необходимые, очень значительные, средства. Рабочие ему в
этом деятельно помогали. Денег они, конечно, не могли собрать
много, но, говорят, оказали очень существенные услуги при по-
стройке. Во всяком случае, они не остались чуждыми предприятию
своего священника и могли сказать, что в построенном храме есть
добрая капля и их меда.
Вскоре после своего поставления священником Слепян, уже отец
Сергий, приезжал в Москву с богомольческой целью — покло-
ниться тамошним святыням, и, без сомнения, приезжал в Троице-
Тени прошлого
629
Сергиеву лавру. В Москве я и познакомился с ним. Он останавли-
вался в скромных меблированных комнатах «Кремль», в центре го-
рода, но дешевых. Отец Слепян производил очень приятное впечат-
ление простотой обращения и отсутствием всякого самомнения. Он
много рассказывал о своих действиях среди рабочих, но все заслуги
в успехах приписывал им. Их он видимо полюбил и хвалил чистоту
их душ, их стремление к жизни верой, их искание святости. Он
очень свободно и просто коснулся и их отношения к себе, припи-
сывая их любовь к себе не своим заслугам, а их доброму, благодар-
ному сердцу. «Они, — говорил он, — ценят малейшее доброе дело,
которое им оказывают, и платят за него во сто раз большей привя-
занностью. Какой бы это был прекрасный народ, если бы с ним
обращались по-человечески! Их душа проявляется уже в том, что
они не любят думать о человеке дурно, а, напротив, склонны иде-
ализировать всякого, у кого замеаят хоть что-нибудь доброе. Вот
хоть бы и я, — говорил отец Слепян, — ведь знаю себя: поистине —
нищ есмь и окаянен... А они готовы мне приписывать чуть не свя-
тость». Вообше. видно было, что он любил своих рабочих уж по
малой мере так же, как они его.
Отец Слепян был едва ли не первый священник, который уст-
роил в Петербурге коллективные паломничества прихожан. Побли-
зости от Петербурга не много мест, привлекающих богомольцев. В те
времена таким местом был Кронштадт (к отцу Иоанну). Но я не
знаю, ездил ли туда отец Слепян со своими рабочими. Слыхал я
только о Сергиевой пустыни.
В Сергиевой пустыни нет (по крайней мере, тогда не было)
никаких особенных святынь, то есть ни мощей, ни чудотворных
икон, привлекающих богомольцев в другие места. Но это был в то
время монастырь очень благоустроенный, с прекрасно поставлен-
ной церковной службой. Об этом заботился сам всесильный тогда
Победоносцев, иногда проживавший в Сергиевой пустыни на даче.
Туда ходило или, точнее, ездило на богомолье довольно много
зажиточных петербуржцев. Но пустынь так близко, чго в нее не-
трудно сходить обыденкой и пешком. Этим и воспользовался отец
Слепян.
Вся толпа богомольцев отправлялась из Петербурга чуть свет с
таким расчетом, чтобы попасть в пустынь к обедне. Шли они с
пением молитв, иногда останавливаясь для краткого отдыха. Кое-
кто из попутных деревень присоединялся к ним. По прибытии в
пустынь слушали, конечно, литургию, а потом отдыхали, набира-
ясь сил на обратный путь. Осматривать в пустыни нечего было, но
некоторое угощение монахи давали Ооюмольцам Это угощение со-
630
Л. А. Тихомиров
стояло из прекрасного черного хлеба, фунта по три на человека.
Можно было брать у монахов и соль. А напиться можно было из
колодца, очень хорошо устроенного, с металлическими кружками
вокруг бассейна. Отдыхать же приходилось просто на траве, так как
«странной» при монастыре не было. К позднему вечеру богомольцы
могли уже возвратиться к себе в Петербург.
Отец Слепян священствовал в созданном им приходе довольно
ДОЛГО. Но я потом перестал о нем слышать. Не помню хорошо и
того, когда он умер; во всяком случае, он не дожил до революци-
онных времен Я не знаю также, как рабочие Новой бумагопря-
дильни относились к революционной пропаганде, которая так энер-
гично велась в Петербурге во второй половине 90-х годов. Полагаю,
что отец Слепян, хотя и прибыл из классической страны професси-
ональных союзов, не обращал внимания на коллективную эконо-
мическую деятельность рабочих. Да в те времена ему бы об этом не
дали и пикнуть. Тогда ко всякой тени рабочей организации относи-
лись подозрительно; стачки и забастовки рассматривались как дея-
ние преступное. Да весьма вероятно, что отец Слепян и не считал
воздействие на экономическую жизнь входящим в круг обязаннос-
тей его как священника.
Но что осталось в рабочей среде из так усердно взращиваемых
им семян нравственно-религиозной жизни? Или все они были рас-
клеваны птицами на дальнейшем пути эволюции рабочего класса и
заглохли в кустарниках экономических забот и попечений? Сохра-
нилась ли какая-нибудь память об отце Слепяне в потомст ве рабо-
чих, так горячо его любивших? Во всяком случае, в свое время за
свою жизнь он воскресил несколько тысяч душ, погрязавших в
тине бессмысленного существования, и дал им жизнь светлую и
счастливую. Что сделал каждый из них с полученным через отца
Слепяна талантом — это уже дело их самих, а не его. Да и жизнь
человеческая — явление очень сложное, и не все стороны ее дано
решать одному и тому же деятелю.
I еонтьев К. Н.
Мое знакомство с Константином Николаевичем Леон-
тьевым относится к двум последним годам его жизни — к 1890-му
и 1891-му. Сам я в это время был уже человеком вполне сложив-
шимся. выработавшим все основы своего мировоззрения. Мы встре-
тились как люди умственно равноправные, и то, что оказалось у
нас сходным и родственным, было каждым выработано самостоя-
тельно и различными путями. Благодаря меня за присылку брошю-
ры «Социальные миражи современности», Леонтьев сам писал мне
из Оптиной пустыни: «Приятно видеть, как другой человек и дру-
гим путем (выделено Леонтьевым) приходит почти к тому же, о
чем сами давно думали» (7 августа 1891 года). По мы приходили
именно только к «почти» тому же. Разница все же была и осталась.
Ко времени личного знакомства мы уже знали друг друга заочно.
Греческие его повести я читал давно. В 1889 же году Грингмут (Вла-
димир Андреевич)1 обратил мое внимание на «Восток, Россию и
славянство» как в высшей степени замечательное произведение. Он
прибавил, что почти во всем согласен с Леонтьевым. Но Катков
(Михаил Никифорович) об этой же книге отозвался, что «Леонть-
ев дописался до чертиков». Грингмут же был и называл себя безус-
ловным учеником Каткова. Думаю поэтому, что он не «почти во
всем», а только кое в чем соглашался со взглядами Леонтьева. Как
бы то ни было, конечно, и я не мог не признать «Восток, Россию и
славянство» одним из замечательнейших произведений русского ума.
Со своей стороны Леонтьев отнесся с большим вниманием к
нашумевшим тогда брошюрам моим, обрисовывавшим мое миро-
воззрение. Таким образом, когда Грингмут познакомил нас в 1890 году
лично — мы встретились как будто давно знакомые.
Эта встреча произошла в Москве, Леонтьев жил тогда еще в
Оптиной пустыни, где я никогда не бывал, но наезжал в Москву,
помнится, три раза по разным делам. В то время на Страстном буль-
варе, близ Тверской, против самого монастыря была гостиница «Вик-
тория», нероскошная, но пользовавшаяся репутацией очень при-
личной. В ней останавливались многие известные лица, как Ольга
Алексеевна Новикова, Владимир Карлович Саблер2 и другие. Тут же
останавливался и Леонтьев.
В первый приезд он занимал большую комнату с отделениями
во втором этаже. Во второй приезд я его застал уже в первом этаже:
ему было трудно подыматься на второй. Вообще, все время нашего
знакомства его здоровье постоянно ухудшалось, он становился все
более хилым, несмотря на то что ему не было и 60 лет*.
Он родился в 1831 году, умер в 1891 году, 60-ти лет от роду.
632
Л. А. Тихомиров
Между прочими недомоганиями он серьезно страдал болезнью
почек и приезжал в Москву отчасти для врачебного совета и произ-
водства анализов. «Многие раны грешнику», — повторял он.
После Оптиной пустыни он приезжал еще раз в Москву из Сер-
гиева Посада и останавливался в гостинице «Париж» на Тверской.
За все эти пребывания j Москве я бывал у него постоянно. Ездил к
нему и в Сергиев Посад, где он жил в новой лаврской гостинице. В
общей сложности за краткое время нашего знакомства я видел его
очень часто, сидя подолгу, беседуя большею частию наедине, серь-
езно и сердечно. Мы сошлись очень быстро, сообщая друг другу и
интимные подробности жизни, и свои духовные запросы, делясь
мыслями о будущем.
Быть может, вследствие этих частых личных бесед у нас не было
большой переписки, из которой у меня сохранилось всего шесть-
семь писем. Два или три письма я отдал не то отцу Иосифу Фуде-
лю3, не то А. А. Александрову4, когда у них затевалась какая-то
публикация воспоминаний о Леонтьеве. Может быть, эти письма
даже напечатаны, но, конечно, без моего имени, так как я просил
безусловно не упоминать обо мне.
Когда я познакомился с Леонтьевым, он уже был физически не
по летам хил. не мог много ходить, даже и в церкви обзаводился
стулом, чтобы сидеть при богослужении Тряска и шум железной
дороги его чрезвычайно утомляли, и он в первое же свидание про-
изнес целую обвинительную речь против этого способа передвиже-
ния. В современной жизни, говорил он, все соединяется для того,
чтобы выводить человека из душевного равновесия, раздергивать
ему нервы, не давать возможности ни глубоко наблюдать жизнь,
ни спокойно обдумывать ее явления. Прежде, бывало, проедешь на
лошадях несколько сот верст — так наберешься множества знаний и
мыслей, видишь страну, ее природу, ее жизнь и обитателей, их
обстановку. По железной дороге мчишься как угорелый, ничего не
видя, кроме вагонов и вокзалов, одинаковых повсюду. Шум, гвалт,
тряска. Свистки приводят голову в одурманенное состояние. В вагоне
даже и с соседями трудно разговаривать: каждую минуту останов-
ки, пассажиры входят и уходят, собирают и раскладывают вещи,
суетятся, тормошат друг друга. И так пролетаешь сотни верст, ниче-
го не видя, с оглушенной головой, раздраженными нервами и при-
тупленной мыслью.
Физическая слабость Константина Николаевича нисколько, од-
нако, не отражалась на его душевном состоянии. В этом отношении
он казался моложе своих лет. Его мысль всегда оставалась ясной и
светлой, ощущения — свежими и гонкими Он всем интересовался,
способен был увлекаться. Лицо его бросалось в глаза, худощавое, с
Тени прошлого
633
тонкими чертами, оно было выразительно и подвижно. Голос оста-
вался свеж и звучен, речь — остроумна, полна счастливо найден-
ных выражений. Все у него было изящно, дышало аристократично-
стью, культурно выработанной породой. Рода его я, впрочем, не
знаю. Фамилия матери его была Карабанова, и от Карабановых у
него оставалось в Калужской губернии имение, в котором он неко-
торое время проживал Совершенно не знаю обстановки его воспи-
тания. но у него проявлялась какая-то прирожденная властность,
стародворянская тонкость вкуса, а также и стародворянская распу-
щенное! ь. Вообще, он производил впечатление утонченно развитого
русского барина. С этим связано и его какое-то физиологическое
отвращение от всякого хамства.
Хуже хамства для него не было ничего на свете. А что такое
хамство? Неразвитость умственная, неразвитость вкуса, неразви-
тость личности, осутствие собственного достоинства и неуважение
к чужому достоинству, отсутствие великодушия и истинного муже-
ства, вообще ряд черт, противоположных понятиям «рыцарства» и
«благородства».
Первое время моего знакомства с Леонтьевым на обычном фоне
его пессимистического настроения часто проскальзывали полоски
светлого оптимизма. Не очень-то веря этому, он все-таки поддавал-
ся иллюзорной надежде на национальное возрождение России. Та-
кой самообман был в ту эпоху вполне естествен. Те, кто не пережи-
вал лично времени Александра III, не могут себе и представить
резкой разницы его с эпохой Александра II. Это были как будто две
различные страны В эпоху Александра II весь npoipecc, все благо в
представлении русского общества неразрывно соединялись с разру-
шением исторических основ страны. При Александре III вспыхнуло
национальное чувство, которое указывало прогресс и благо в ук-
реплении и развитии этих исторических основ. Остатки прежнего,
антинационального, европейского, каким оно себя считало, были
еще очень могущественны, но, казалось, шаг за шагом отступали
перед новым, национальным. Эта «реакция» национального против
европейско-революционного была так сильна, что даже пессимис-
тический Леонтьев преувеличивал ее значение, и мы по этому пред-
мету спорили с ним Я говорил, что антинационально-революцион-
ное движение у нас непременно скоро возобновится. Леонтьев же
полагал, что национальная «реакция» продолжится еще много вре-
мени и успеет развить большие силы для противодействия антина-
циональному. «Сколько времени, по вашему мнению, может длить-
ся эта реакция?» — спрашивал он Я отвечал. «Лет пять-шесть». Он
только плечами вздернул; «Что вы! Уж по крайней мере лет двад-
цать пять». Мой глазомер оказался вернее, и вспышка прежнего
634
Л. А. Тихомиров
антинационально-революционного настроения произошла у нас не-
медленно с началом нового царствования — Николая II. Леонтьеву,
однако, этого уже не довелось увидеть, и он последние годы жизни
провел в надежде, что j₽ России в широком национальном масштабе
может повториться тот же процесс возрождения, который он пере-
жил в самом, себе.
Ему казалось, что он замечает это и по своей личной судьбе. До
тех пор не признаваемый, отрицаемый и более всего игнорируемый
родной страной, он теперь почувствовал как будто некоторое при-
знание. О нем там -сям заговорили, стали искать знакомства с ним. В
сущности, таких людей было очень немного, но на Константина
Николаевича, по сравнению с прежним, и это производило впе-
чатление. В Москве у него тогда бывали Грингмут, Говоруха-От
рок5, цензор Залетов, некто Чуффрин, студент Погожев (Евгений
Николаевич, писавший под псевдонимом Евгений Поселянин)6,
студент Духовной академии Попов (Иван Васильевич, впоследствии
профессор)7; бывали, конечно, Александров (Анатолий Александ-
рович) и тогдашний редактор «Русского обозрениям князь Церте-
лев (Дмитрий Николаевич)11. Бывал, конечно, я. Священник Фудель
в это время находился в провинции. Думаю, что я перечислил чуть
ли не всех его посетителей, и Константин Николаевич имел вид
патриарха этого маленького круга националистов. Это его утешало и
окрыляло надеждами; он начинал думать, что в России есть еще
над чем работать, и планы работ начинали роиться в его голове.
Вообще, ему дано было провести конец жизни в относительно свет-
лом настроении. Он мог думать, что он не изгой в своей родине, а
первая ласточка той весны, которая изукрасит свежими цветами
Россию, совсем было посеревшую в пыли своего псевдоевропеизма.
Аналогия между своими личными переживаниями и возможной
эволюцией России легко могла представляться уму Леонтьева, по-
тому что в пережитом им переломе было не появление чего-либо
безусловно нового, а возрождение старого. Он был глубоко русский
тип — как до своего перелома, так и в самом переломе и после него.
Он в самом себе нес ту двойственность, которая раздирает совре-
менную русскую душу, совмещающую две совершенно противопо-
ложные основы жизни и эволюции. Их борьба и составила психоло-
гическую драму, пережитую Леонтьевым
Душа его всегда хранила в подсознательной области старорус-
ский тип строителей земли Русской. Воспитание сделало из него
«интеллигента» новой России, отрицателя органических основ сво-
ей страны и потому глубокого «нигилиста». Нигилизм, косматый,
неумытый, в нечищеных сапогах, — предел брезгливости тонко
развитого, эстетического дворянства. Но сущность нигилизма по-
Тени прошлого
635
рождалась самой же дворянской культурой, по мере того как выс-
ший образовательный класс отрешался от исторических основ, де-
лаясь нечувствительным к их «категорическим императивам». Это
совершалось под знаменем европейской культуры, но из чужой куль-
туры можно брать в лучшем случае только плоды ее, а не те корни,
которые порождают эти плоды. Отрешаясь от своих корней и не
инея возможности прирасти к чужим, мы обрекались на господство
отрицания над положительным творчеством. Такова и была участь
исторической работы нашей интеллигенции.
Ее очень характерную черту составляет уничтожение веры в Бога,
вследствие чего личность человека остается без всяких сдержек. Она
может дерзать на все, чего захочет, на овладение чем хватает ее
силы. Это основа нигилизма, как вульгарного, так и утонченного,
ницшеанского, который дает разрешение на такое дерзание не каж-
дому первому встречному, а натуре высшей, «сверхчеловеческой». У
Леонтьева, с его дворянским презрением к мелкой сошке, с его
утонченной мыслью и эстетизмом, и были черты ницшеанские. Когда
у него не было Бога, он мог дерзать на все. Конечно, он не делат
ничего относящегося к категории презираемого им хамства, но там,
где его соблазняло эстетическое сластенство, у него были поступки
прямо безобразные, вроде истории с Фенечкой, о которой он мно-
гим рассказывал.
Леонтьев по специальности был врачом, кончил курс в Москве
и состоял сначала врачом на службе. В одном глухом угле хозяин,
где он проживал, опасно заболел, и Леонтьев очень внимательно
ухаживал за ним. Хорошенькая Фенечка, жена больного, очень лю-
бившая мужа, не знала, как и угодить доброму доктору. Но, на
беду, у него зашевелилась эстетическая чувствительность, и он стал
соблазнять Фенечку. «Эх, Фенечка, вы мне все предлагаете разные
угощения, а мне нужно только одно» (то есть ее саму). Он ей так
прямо и сказал, и она отдалась ему. Леонтьев не подумал даже о
том, что сначала это могло случиться просто из страха рассердить
доктора и оставить мужа беспомощным. Потом она, однако, привя-
залась к соблазнителю, да. вероятно, ей стыдно было и глядеть в
глаза мужу, начавшему поправляться. Леонтьеву уже нужно было
уезжать, и Фенечка умоляла взять ее с собой. Но Константин Ни-
колаевич начисто отказался и прямо сказал, что он вовсе не намере-
вался себя навсегда связывать. Не знаю, что сталось с бедной Фе-
нечкой и узнал ли муж о поступке доктора, которого он горячо
благодарил за заботливость. Но я, конечно, не мог не высказать
Леонтьеву, что он нарушил тут элеменгарнейшие требования поря-
дочности. Он с этим ничуть не согласился. « Ведь я тогда не верил в
Бога, — возразил он. — Конечно, если Бог запрещает, то я должен
636
Л. А. Тихомиров
слушаться. Но если Бога нет, почему же мне стесняться? Ведь это
мне было очень приятно. Почему я должен был лишать себя удо-
вольствия? Да ведь и Фенечке было приятно, а муж ничего не
знал».
Таким образом, по его рассуждению, только Бог может уста-
навливать нравственный закон. Бога нельзя не послушаться и по
страху перед Ним, и по нравственному перед Ним преклонению.
Если же Бога нет — можно делать что угодно. Нравственный
«категорический императив» вытекает только из божественной
сферы. Страшен только грех, а если нет Бога, то и грех не страшен.
И грехов он совершал очень достаточно Я не допытывался о них,
и даже неприятно было слышать его признания, в которых он
доходил до циничности, замечая иногда: «Бывало и похуже». Но
он сам говорил об этом, как будто испытывая потребность испо-
веди и самообличения.
В таком состоянии неверия и усыпления нравственного «импера-
тива» находился он, когда в 1863 году перешел на службу в Мини-
стерство иностранных дел и начал исполнять должность консула в
различных местах Турции. Здесь он оставался до 1873 года, и это
десятилетие было эпохой его полного внутреннего перелома. Этот
психологический процесс произошел далеко не случайно именно в
Турции. Напротив, нигде Леонтьев не мог найти более благоприят-
ных условий для пробуждения в своей душе старорусского челове-
ка, выработанного византизмом, но уже дремавшего под оболочкой
новорусского европеизма. Только здесь он мог ощутить еще живые
веяния того органически ему родного, которое в России было всю-
ду густо заштукатурено и закрашено при перестройке жизни на
европейский лад. В Адрианополе, где Леонтьев служил, в Констан-
тинополе, где он часто бывал, в Салониках, в Албании — он попал
в атмосферу фанариотов, храни гелей точек зрения древней Визан-
тии. Он увидел повсюду, даже на Кандии, жизнь, в которой право-
славие свято оберегалось как палладиум национального самосохра-
нения. Он познакомился с церковной иерархией, всецело проник-
нутой тем же византизмом Даже в турецкой мусульманской среде
весь быт строился на религиозной дисциплине. Религиозно-соци-
альная жизнь, так сильно потускневшая в России, здесь охватыва-
ла Леонтьева во всей своей свежести и поэтической красоте. Для
эстета эта красота имела огромное значение. Она приковывала чув-
ство его к тому, на чем мысль без посредства чувства не останови-
лась бы так легко.
Леонтьев жил до тех пор без веры в Бога и на всей свободе
побуждений своей автономной личности, не признающей над со-
Тени прошлого
637
бою никакого владыки. Эта автономность, конечно, давала ему лег-
кий доступ к наслаждению, но я полагаю, что она не давала ему
счастья. Он делал все, что хотел, но ощущал свою жизнь пустой,
без глубокого содержания, не связанную ничем, но зато и не свя-
занную ни с чем великим в мире. Беспочвенная автономность выте-
кала у Константина Николаевича не из существа его души, а из
интеллигентного воспитания, из внешней коры, которая облекала
существо души. Существо же это — наследие органической нацио-
нальной жизни — было, наоборот, проникнуто потребностью жи-
вого единения с тем, что составляет величайшую, основную силу
бытия, и такого же единения с какой-либо великой социальной
коллективностью Пусть такое единение связывает свободу, но только
оно одно дает полноту' жизни, а потому и счастье. Здесь, в атмосфе-
ре византийских преданий, Леонтьев почуял родной голос, откры-
вающий ему эту психологическую истину, родной потому, что это
был тот самый голос, который говорил о благочестивых строителях
старой Русской земли. От них была рождена душа Леонтьева и здесь,
на почве древней Византии, ощутила свое истинное содержание,
сознала себя Не сразу это, конечно, совершилось. Но внутренний
человек, пробуждаясь в Леонтьеве, начал пробиваться сквозь внеш-
нюю кору, в которую был закутан воспитанием, рвал нити, свя-
зывающие его наносным европеизмом, срастался снова с древними
корнями, от которых был оторван Этот процесс завершился нако-
нец переломом, возрождением в Леонтьеве его основного, органи-
ческого типа и презрительным отбросом маски европеизированного
типа. Константин Николаевич, конечно, и сам не мог бы сказать, с
какого времени в нем стал пробуждаться внутренний человек, но
ясно, что это не могло произойти сразу и что у него был более или
менее долгий период, в течение которого назревала повелительная
потребность прийти к Богу.
Внешне заметным, даже драматическим образом этот перелом
проявился в 1870 году (а может быть, и в 1869-м). Леонтьев по
делам службы, отчасти просто для удовольствия, приехал куда-то в
довольно далекую от Константинополя дачную местность, прелест-
ную в смысле природы, очень глухую в смысле культурном. Время
было летнее, жаркое. Там и сям появлялась сильная холера. Располо-
жившись в своей временной квартире, Константин Николаевич дол-
жен был принять как консул каких-то наших торговцев, жаловав-
шихся на взятки или притеснения турецких властей. Обязанность
защищать торговцев вообще была для него неприятна «Я, — гово-
рил он, — по правде сказать, терпеть не могу этих купчишек. Сами
мошенник на мошеннике, а туда же: не смей с него турок взять
638
Л. А. Тихомиров
взятки». Нр приходилось, конечно, исполнять долг службы. Побесе-
довал он с ними и отпустил. Торговцы же по случаю приезда кон-
сула поднесли ему в виде приветствия икону. Леонтьев даже не
взглянул, какая икона, но в стене был гвоздь, и он приказал ее тут
повесить. Затем он отправился гулять, заходил в ресторан, возвра-
тился домой усталый и разгоряченный от жары, разделся и с удо-
вольствием улегся спать у открытого окошка, обвеваемый прохлад-
ным ветерком. Так он заснул. Проснулся он уже прямо от холода и
тут же почувствовал конвульсии в животе. Начались понос и рвота —
все признаки холеры. Что делать? В местечке не было ни врача, ни
аптеки. Леонтьев приказал слуге отправить призывные телеграммы
в Константинополь. Но это было почти бесполезно. Нетрудно было
рассчитать, что он может умереть несколько раз, прежде чем кто-
нибудь успеет прибыть на помощь. Его охватил страх, между тем
припадки все усиливались Он лежал, изнемогая, на диване, и взгляд
его случайно упал на икону, повешенную на стене против него.
Оказалось, что это была Божия Матерь. Он невольно стал всматри-
ваться. Она глядела на него грустно и строго. Ему между тем стано-
вилось все хуже. Смерть наводила на него ужас. Не хотелось уми-
рать, страстно хотелось жить. Пристальный взгляд Божией Матери
начал раздражать его. Ему казалось, что Она пророчит ему смерть,
и он в припадке ярости крикнул иконе, потрясая кулаком: «Рано,
матушка, рано! Ошиблась! Я бы мог еще много сделать в жизни!»
Припадки гнева и холеры чередовались у него, и наконец его охва-
тило чувство беспомощной покорности. Он начал молиться Божией
Матери, умоляя Ее спасти его и обещая, что, если Она сохранит
его в живых, он примет монашество*.
И тут произошло нечто, показавшееся ему чудом. Он вдруг вспом-
нил — точно кто то шепнул ему, — что у него есть опиум. По
случаю распространения холеры он обычно брал его с собой при
поездках. Как он мог забыть это? Он бросился к чемодану и дей-
ствительно нашел драгоценный пузырек. Леонтьев, как врач, хоро-
шо знал дозировку и проглотил максимальную порцию опиума,
неопасную для жизни. Лекарство быстро подействовало, он впал в
забытье, крепко заснул и спал чуть не целые сутки Проснулся он
здоровый, холерические припадки исчезли. Прибывший со всей по-
спешностью врач оказался уже не нужен
Так совершилось первое проявление перелома в душе Леонтьева.
Но состояние его чувства и сознания оставалось смутно и хаотично.
* Этот эпизод неодинаково перецае_ся в воспоминаниях о Леонтьеве. Я рас-
сказал так, как слышал от него самого и помню совершенно отчетливо. В
кавычках ставлю фразу, которую вспоминаю буквально.
Тени прошлого
639
В Бога он все-таки не верил, а Божию Матерь сознавал как живое
существо, полное благости. Он чувствовал к Ней глубокую благо-
дарность, а в то же время и страх. Нарушить данное Ей обещание он
считал совершенно невозможным, но и исполнение его, при более
хладнокровном размышлении, оказывалось чем-то фантастическим.
Нужно было оставить службу, разрушить все планы жизни — и все
это при отсутствии веры в Бога. Об этих сложностях не с кем было
даже посоветоваться, не возбуждая толков, что он просто сходит с
ума.
Среди таких недоумений он решил поехать на Афон, где в рус-
ском Пантелеймоновском монастыре тогда славился отец Иероним5,
как старец великой духовной мудрости Нетрудно было придумать
для поездки служебный предлог, и Леонтьев отправился на мона-
шеский полуостров, «удел Божией Матери», во всем консульском
величии В то время консул на Ближнем Востоке представлял совсем
не ту скромную величину, как в государствах Западной Европы.
Это было лицо очень важное, с большими полномочиями и влия-
нием Для произведения должного впечатления на .восточные умы
он окружался и пышным церемониалом. И теперь Констаншп Ни-
колаевич ехал к месту смиренного покаяния на превосходном коне,
с эскортом вооруженных кавасов в живописных костюмах. По до-
роге его встречали колокольным звоном, а русский монастырь при-
нял представителя России еще более торжественно. Настоятель со
всей братией вышел к Святым воротам, приветствовал именитого
посетителя соответственным словом, потом пригласил в церковь,
потом следовало угощение. Наконец, нужно было и отдохнуть, но
Леонтьев заявил, что ему необходимо переговорить с отцом Иеро-
нимом, и желание его было немедленно исполнено
И вот именитый посетитель, которого отец Иероним тол ько что
встречал с таким почетом, оставшись с ним наедине, бросается ему
в ноги и умоляет немедленно постричь его в монашество. При этом
он сознается, что в Бога не верит. Нервный и взволнованный вид
Леонтьева еще более поразил отца Иеронима. Он старался его успо-
коить, начал объяснять, что невозможно так сразу постригаться,
необходимо сначала устроить свои дела в миру, чтобы быть свобод-
ным, необходимо подготовиться, пройти послушание и так далее.
Да и как же, не веря в Бога, идти в монахи? Много пришлось отцу
Иерониму за несколько свиданий толковать с мудреным посетите-
лем о Боге, вере и неверии, о монашестве и так далее. Хотя отсроч-
ки Крайне огорчали Константина Николаевича, но эти беседы осве-
тили предстоящий ему путь жизни, и поездка на Афон оказалась
плодотворной.
640
Л. А. Тихомиров
Препятствий для пострига оказалось и долго оставалось очень
много. Не знаю, когда женился Константин Николаевич, но, во
всяком случае, уже это составляло большое препятствие, тем более
что брак этот явился тяжким крестом в жизни Леонтьева. Он был
страстно влюблен в жену свою, которую описывал как редкую
красавицу, но затем ее постигла неизлечимая душевная болезнь.
Она тяжелым бременем лежала на его руках, на его попечении,
покинуть ее было невозможно. Но и помимо больной жены трудно
было махнуть рукой на свои литературно-публицистические рабо-
ты, которые теперь, более чем когда-либо, являлись в его глазах
служением людям и Церкви. Наконец, нужно было иметь средства
к существованию. Среди всех этих усложнений исполнение постри-
жения постепенно затянулось у Леонтьева почти на двадцать лет и
совершилось только в последний год его жизни.
Но подготовка к этому и работа над собой началась у него не-
медленно. Он вышел в отставку и прожил на Афоне целый год под
руководством отца Иеронима. Это было в 1871/72 году. Отца Иеро-
нима он любил и чтил как никого и ставил выше отца Амвросия
Оптинского10, под руководством которого находился позднее. У меня
сохранилось письмо Леонтьева, в котором он их сравнивает. Говоря
о том, что для духовной жизни необходимы катехизатор (учитель
теории) и старец (руководитель самой жизни в ее частностях), он
поясняет:
«Для меня отец Иероним Афонский был и катехизатор, и старец (в
1871/72 году), но в Оптиной (с 74-го до 78-го года) дело слагалось
иначе. Мне нужно еще тогда было кое-чему доучиваться, но после
Иеронима отец Амвросий ничуть не удовлетворял меня. Слова его,
всегда очень краткие, спешные, элементарные, на меня мало действо-
вали. У него, вследствие жизни среди мира, а не в афонском удале-
нии, и паства была несравненно многолюднее, чем у Иеронима*.
Кроме того, он уже и в 1874 году был гораздо слабее Иеронима,
и, наконец, у него видимо не было тех философских и богослов-
ских наклонностей, которые были в высшей степени сильны у Иеро-
нима. Иероним сам находил удовольствие по целым часам спорить и
рассуждать со мной о вере, монашестве, загробной жизни, о дьяво-
ле и так далее. Он и о своей молодости и прошлой жизни охотно
рассказывал мне. К тому же я невольно видел разницу в размерах
дарований — не духовных, эти могли быть равны, а природных. У
Иеронима были оба ума, и теоретический, и практический; он рас-
суждал замечательно и делал дело превосходно. И учил общему, и
* Почему он мог уделять Леонтьеву гораздо меньше времени.
Тени прошлого
641
руководил частностями. В отце Амвросии я нашел только практиче-
ский ум, только руководителя. К тому же, почти неожиданно обра-
щенный незадолго до того Иеронимом к самому существенному —
к “страху греха”, которого до 72-го года у меня уже с юности не
было, влюбленный даже в него*, как женщина, всюду преследуе-
мый его величественной, весьма суровой и обожаемой тенью, я
беспрестанно и невольно сравнивал их, и (увы!) к невыгоде моего
нового пастыря. Не к нравственной невыгоде! О нет! Они оба нрав-
ственно были очень высоки, оба жизнью святы. Скорее уж к эсте-
тической, что ли, невыгоде. Отец Иероним никогда не смеялся,
улыбался по два-три раза в год, никогда не шутил. Отец Амвросий
всегда был весел, часто шутил, любил разные поговорки и рифмы
в народном вкусе, и мне вначале это ужасно не нравилось. Отец
Иероним способен был сказать о чувстве так: “Да! Что делать! У
кого это чувство сильно, тот от него не отделается. Надо стараться
дать ему только безгрешное направление”. Отец Амвросий ничего
мне такого не говорил. Отец Иероним (самоучка из старооскольских
купцов 20—30-х годов) читал с удовольствием Хомякова и Герцена
и рассуждал со мною о них. Отец Амвросий давно уже почти ничего
не читал. И если бы не Климент11, то не знаю, к чему бы привели
меня поездки в Оптину»**.
Эти объяснения Леонтьева достаточно показывают, какое зна-
чение в его развитии имело пребывание на Афоне и руководство
отца Иеронима. Недаром его воспоминания об Афоне дышат таким
светлым чувством. Впрочем, то же светлое чувство охватывало для
него и всю жизнь Ближнего Востока, на котором он ощутил свою
старорусскую, византийско-русскую душу, аскетически религиоз-
ную, социально дисциплинированную, проникнутую иерархичнос-
тью, а в бытовом отношении полную самобытной красотой. Парал-
лельно с этим у него все более развивалось отрицание и отвращение
в отношении современного европейского прогресса, демократиче-
ского, элитарного и материалистического, в своей средней одно-
родности подавляющего самостоятельность и высоту личности.
После пребывания на Афоне Леонтьев возвратился в Россию и,
живя в своей калужской деревне, посещал недалекую Оптину пус-
тынь в полумонашеском положении ученика отца Климента (Зедер-
гольма) и отца Амвросия. Так прошло четыре года. Он достиг уже
больших успехов в личной выработке. Он дошел до счастья веры в
* То есть в Иеронима.
** О. Климент (Зедергольм) сделался катехизатором Леонтьева, а о. Амвро-
сий — старцем На Афоне то и другое соединялось в Иерониме.
41 Заказ 2695
642
Л. А. Тихомиров
Бога. Но литература не могла ему давать достаточно средств, а срок
прежней службы не давал права на пенсию. Леонтьев решил снова
поступить на службу и несколько лет пробыл членом Московского
цензурного комитета, пока не вышел (в 1887 году) вторично в
отставку. Разумеется, все жгучие интересы жизни Леонтьева не имели
уже ничего общего со службой, и в Московском цензурном коми-
тете сохранилось только воспоминание о разных причудливых его
выходках.
Так, например, в повести какого-то либерального беллетриста,
отданной на рассмотрение Леонтьева, одно из действующих лиц в
разговоре с другим выражало сентенциозное замечание: «И генера-
лы берут взятки» Леонтьев подумал и вместо «генералы» поставил
«либералы»: «И либералы берут взятки». Автор в ужасе прибегает к
нему и начинает горячее объяснение.
— Что же такого нецензурною находите вы в этой фразе, и
разве не случается, чтобы генералы брали взятки? Ведь у меня речь
идет вовсе не о либералах, а о генералах.
— А я, — отвечает цензор, — не могу разрешить таких нарека-
ний на столь высокие чины.
Автор, и совершенно справедливо, начинает доказывать, что
фраза в такой переделке делается совершенно бессмысленной, по-
тому что никакого либерала в повести нет. Леонтьев стоит на своем.
Сторговались наконец на том, что совсем выбросили злополучную
фразу: не осгалось ни генерала, ни либерала.
Другой раз Леонтьев чрезвычайно задержал разрешение одной
невинной народной повести. Автор несколько раз бегал в комитет и
наконец пошел к Леонтьеву на квартиру, прося поскорее надписать
разрешение, так как повесть совершенно безупречна и прочесть ее
можно очень быстро. Леонтьев сначала отделывался разными, явно
слабыми, отговорками. Но автор указывал, что ведь и он, и изда-
тель терпят от такой медлительности серьезный ущерб: издатель
теряет время публикации, автор не получает гонорара. Леонтьев,
прижатый к стене, наконец раскрыл свой секрет:
— Да что же мне делать, когда он все не удосуживается прочесть
вашей повести!
— Кто такой «он»? — спросил удивленный автор.
— Да мой Федька.
Что же оказалось? Леонтьев сам не рассматривал книжек для
народа, а отдавал своему лакею Федору. Как будто просто почитать
для развлечения. Когда Федор приносил ее обратно, он его расспра-
шивал:
«Ну что ж, понравилась книжка?»
«Хорошая книжка, занятная».
Тени прошлого
643
♦А может быть, там есть что-нибудь против Бога, против святыни?»
«Как можно-с! Ничего такого нет».
«Ну, это хорошо. А то иной раз Бог знает что пишут. Вот тоже
против царя пишут».
«Ни-ни! 1 !ичего против государя нет. Книжка очень занимательная»
Тогда Леонтьев без дальнейших размышлений надписывал: «Пе-
чать разрешается». На этот раз Федька почему-то заленился прочесть
повестушку.
Эту историю рассказывал мне в Петербурге сослуживец по Глав-
ному управлению Садовский, бывший при Леонтьеве в Москов-
ском цензурном комитете. Леонтьев тогда объяснял в комитете при-
чину такого своеобразного рассмотрения народных книг. Авторы,
говорил он, обыкновенно либеральничают и стараются провести
какую-нибудь «тенденцию», а в то же время желают и спрятать ее
от внимания цензуры. Но если Леонтьев сам начнет читать, то хит-
рости автора тотчас обнаружатся для него и он принужден будет
запретить книжку. Между тем авторы так усердно затушевывают
свою тенденцию, что народ может совсем не заметить ее. Тогда,
значит, книжка безвредна и ее можно печатать. Поэтому он и дает
ее прочитать Федьке. Если он ничего не заметит, то, следовательно,
и прочие подобные ему читатели никаких вредных влияний не вос-
примут.
Когда Леонтьев окончательно оставил службу, его влиятельные
друзья — кажется, главным образом Тертий Иванович Филиппов'-
— уже могли выхлопотать ему пенсию, и он поселился в Оптиной
пустыни. Жил он в полумонашеском положении, на собственной
квартире, под духовным руководством отца Амвросия, к которому
успел «приучиться». Не знаю, почему отец Амвросий все оттягивал
постриг, который совершился, да и то тайный, лишь в 1891 году,
перед отъездом в Сергиево. Причины тайного пострига непонятны.
Монах лишается пенсии, а Леонтьеву нужно было и самому жить,
да еще содержать и других лиц. Но почему тайный постриг не совер-
шился раньше — это уже дело духовнических соображений отца
Амвросия.
Что касается Тертия Филиппова — они с Леонтьевым были близ-
кими друзьями, на «ты», постоянно поддерживали переписку, об-
менивались мыслями и планами. Филиппов навешат Леонтьева и в
Оптиной пустыни. Константин Николаевич по этому поводу рас-
сказывал забавный анекдот. Приехал Филиппов и. не застав Леон-
тьева дома, отправился в гостиницу, приказав лакею; «Скажи ба-
рину, что Тертий приехал». Слуга переврал поручение и доложил
Леонтьеву: «Заходил тут господин и велел сказать, что черти при-
41*
644
Л. А. Тихомиров
ехали» Леонтьев рассмеялся: «Черти приехали? Где же они остано-
вились9»
О Филиппове он рассказывал не один раз. Их сближали и вку-
сы, и сходство мировоззрений, иногда и совместная деятельность.
Филиппов был большой поклонник Греческой Церкви. В то время
шла борьба болгар против Константинопольской Патриархии за свою
автокефальность, раздутую до анти каноничности. Наша Церковь или,
точнее сказать, правительство (в лице обер-прокуроров графа Дмит-
рия Андреевича Толстого и Победоносцева) сочувствовало болга-
рам и молчаливо смотрело на подрыв прав интересов Константино-
поля. Леонтьев, будучи не очень высокого мнения о славянах и во
всех отношениях предпочитая греков, об руку с Филипповым рато-
вал за Константинопольскую Патриархию. Его статьи, относящиеся
К этому делу, горячи и очень сильны. Вообще, Леонтьев, кажется,
всегда являйся единомышленником с Филипповым. Их связывали
даже вкусы, как, например, к русской народной песне и вообще к
бытовому художественному творчеству народа. У Тертия Иванови-
ча, как известно, было немало даже ученых трудов по народной
песне, а что касается плясок, то он, когда был помоложе, хотя уже
в чинах, любил лично участвовать в них в деревне и даже славился
у девушек как хороводчик. Это мне рассказывал сам Леонтьев о
своем друге Нужно заметить, что Тертий Иванович в более моло-
дые годы славился также своим голосом и был превосходный певец.
В свои студенческие времена (в Московском университете) он раз,
не думая об этом, сорвал сходку. Сходка, очень оживленная, собра-
лась в новом университете, но в разгар ее вдруг послышались кри-
ки: «Господа, Тертий поет в саду!» (старого университета) — и
студенты один за другим стали уходить послушать Тертия, так что
сходка уничтожилась.
Разумеется, Леонтьев и Филиппов постоянно обменивались мыс-
лями и о серьезных вопросах.
Ко времени нашего знакомства бурная жизнь Константина Ни-
колаевича уже совершенно улеглась и вошла в правильное русло.
Его мировоззрение вполне определилось. Его религиозные убежде-
ния и личные верования стали уже тверды и устойчивы. Все преж-
ние сомнения и колебания сделались воспоминанием далекого прош-
лого. И хотя он чувствовал себя усталым, однако еще не собирался
умирать, а думал о новой работе, новой борьбе. Во мне он предпо-
лагал во многих отношениях соратника и не только интересовался
обменом мыслей, но даже очень заботился о том, чтобы мы спелись
и в отношении практической работы. Очень характеристична была
его мысль о нашей совместной работе по выяснению социализма.
Тени пришлого
645
Дело это возникло так. Когда он еще жил в Оптиной пустыни, я
написал статью «Социальные миражи современности» (которая по-
том вышла и отдельным изданием) и в ней доказывал, что комму-
нистическое общество должно являться очень деспотическим, но
фактически не эгалитарным, а расслоенным, при очень сильном и
властном верхнем правящем слое. Эта статья возбудила чрезвычай-
ное внимание Леонтьева, но совсем не в том смысле, как можно
было бы думать. Он из нее вывел заключение не против коммуниз-
ма, а за него, пришел почти в восторг. Когда он приехал в Москву,
он с живейшим интересом стал меня расспрашивать о подробных
основаниях моего мнения и говорил, что если так, то коммунизм
будет, стало быть, явлением очень полезным. Рассказал мне, между
прочим, что уже поделился своими впечатлениями с Тертием Ива-
новичем и писал ему, что Тихомиров указывает в социализме со-
вершенно необыкновенные стороны; мы боялись социализма, а ока-
зывается, что он восстановит в обществе дисциплину. «Странно не-
како влагаеши ты мне в ушеса», — отвечал Тертий. Рассказывая об
этом, Леонтьев шутливо нарисовал сценку из будущего социалис-
тического строя:
«Представьте себе. Сидит в своем кабинете коммунистический
действительный тайный советник (как он будет называться — это
безразлично) и слушает доклад о соблюдении народом постных дней —
ведь религия у них будет непременно восстановлена, без этого нельзя
поддержать в народе дисциплину. И вот чиновник докладывает, что
на предстоящую пятницу испрашивается в таком-то округе столько-
то тысяч разрешений на получение постных обедов. Генерал недо-
вольно хмурится:
— Опять! Это, наконец, нестерпимо. Вель надо же озаботиться
поддержанием физической силы народа, Разве мы можем дать им
питательную постную пищу? Отказать половине!
Докладчик сгибается в дугу:
— Ваше высокопревосходительство (или как у них там будут
титуловать!), это совершенно справедливо, но, осмелюсь доложить,
ваше высокопревосходительство циркулярно разъяснили начальни-
кам, как опасно подрывать и ослаблять привычную религиозную
дисциплину в народных массах. Начнут покидать обрядность, и где
они остановятся, осмелюсь доложить?
Генерал задумывается.
— Да, конечно. Не знаешь, как и быть с этим народом. Ну,
давайте доклад.
И он надписывает: “Разрешается удовлетворить ходатайства"».
Он обрисовал эту гипотетическую сценку будущего живо и ве-
646 Л. А. Тихомиров
село, гораздо интереснее, чем я теперь умею передать. Разумеется,
говорилось это шутливо, но в Леонтьеве на эту тему зашевелилась
серьезная философская социальная мысль, связанная с теми общи-
ми законами развития и упадка человеческих обществ, которые он
излагает в «Востоке, России и славянстве». Он об этом серьезно
задумался, ища место коммунизма в общей схеме развития, и ему
начинало казаться, что роль коммунизма окажется исторически не
отрицательной, а положительной- Он думал, что вопрос этот важно
было бы обстоятельно разработать, но для этого у него не хватало
практических знаний по социализму и коммунизму, вследствие чего
и явилась мысль разработать вопрос совместно со мной. Вот что он
мне писал по этому поводу уже из Сергиева Посада 20 сентября
1891 года, настойчиво приглашая приехать к нему:
«Кроме разговоров о службе, я имею в виду переговорить с
Вами о другом деле, не знаю, важном или неважном, — я на него
смотрю так или этак, смотря по личному настроению. Желал бы
знать, что Вы скажете о нем. Я имею некий особый взгляд на
коммунизм и социализм, который можно формулировать двояко:
во-первых, так: либерализм есть революция (смешение, ассимиля-
ция); социализм есть деспотическая организация (будущего); и ина-
че: осуществление социализма в жизни будет выражением потребно-
сти приостановить излишнюю подвижность жизни (с 89-го года
XVIII столетия).
Сравните кое-какие места в моих книгах с теми местами Вашей
статьи, где Вы говорите о неизбежности неравноправности при но-
вой организации труда, — и Вам станет понятным главный пункт
нашего соприкосновения. Я об этом давно думал и не раз прини-
мался писать, но, боясь своего невежества по этой части, всякий
раз бросал работу неоконченной.
У меня есть гипотеза или, по крайней мере, довольно смелое
подозрение, у Вас — несравненно больше знакомства с подробнос-
тями дел. И вот мче приходит на мысль предложить Вам некоторого
рода сотрудничество, даже и подписаться обоим и плату разделить.
Впрочем, если бы это удалось, то дело так важно, что о плате
можно много и не думать (по крайней мере, ныне). Если бы эта
работа оказалась с точки зрения “оппортунизма” неудобной для
печати, то я удовлетворился бы и тем, чтобы мысли наши были
ясно изложены в рукописи. Я об этом сотрудничестве с Вами ad hoc
еще в Оптиной много думал».
Он меня очень звал к себе переговорить серьезно о совместной
работе. Однако до серьезных разговоров мы так и не добрались.
Через два месяца после своего письма он уже скончался, и хотя мы
Тени прошлиго
647
за это время еше виделись, но при обстановке, неудобной для от-
дельных разговоров.
Что касается вопроса о службе, о котором он упоминает, то дело
в том, что я крайне тяготился положением газетного работника,
необходимостью снискивать хлеб писанием лишь газетных пустя-
ков. Я рвался поступить на службу, чтобы жить жалованьем, а пи-
сать только то, что меня занимало и вдохновляло. Я просил всех
друзей помочь мне в этом, говорил Кирееву13, Новиковой и так
далее, писал и Победоносцеву. Но только один Леонтьев, сам быв-
ший писателем, а не газетчиком, понимал мои чувства. Он хотел
пустить в ход Тертия Филиппова. Поступление на службу очень
затруднялось тем, что я лишь недавно был освобожден от надзора
полиции. Но я мог рассчитывать, что П. Н. Дурново14 (директор
полиции) не станет мне мешать. Он был умен и понимал, что
отдача меня под надзор полиции была совершенной бессмыслицей.
К сожалению, это было сделано по высочайшему повелению, а
потому не могло не учитываться всеми властями, у которых можно
было бы хлопотать о принятии меня на службу. Может быть, Леон-
тьев, очень заботливо ко мне относившимся, и успел бы чего-
нибудь добиться, но он слишком скоро умер. Так я и остался при-
шпиленным к мелкой газетной работе.
Но он уже в этом не виноват. Он во всех отношениях старался
расчистить мой жизненный путь, возлагая большие надежды на
мою писательскую деятельность. Точно так же он заботился о моей
духовно-религиозной выработке, которую находил самым слабым
моим пунктом, и, нужно сказать, совершенно справедливо. Я, ко-
нечно, был верующим, и христианином, и православным, но все
это шло слишком из головы, при чрезвычайной слабости сердечно-
го чувства. Мы с ним об этом говаривали откровенно, потому что я
и сам понимал религиозное значение эмоции и очень страдал or
слабости ее у меня. Леонтьев очень за меня в этом отношении со-
крушался и старался помочь мне. Помню ту грусть, с которой он
заговорил об этом со мною в первый раз:
— Лев Александрович, дорогой, да почему же когда у вас разум
так ясно говорит о вере, почему сердце холодно? Как же у вас это
так выходит?
Он как-то пригнулся ко мне, голос понизился, принял какие-
то нежные интонации. Казалось, он гак и хотел бы перелить в меня
свою сердечную веру. У него в это время религиозное состояние
достигло уже полного расцвета. Он, бывший атеист, приобрел именно
горячую сердечную веру, которая оставалась непоколебимой даже в
такие минуты, когда в разуме появлялись облачка каких-то сомне-
ний. А это у него все-таки бывало.
648
Л. А. Тихомиров
Раз он говорил со мной о прозорливости, о таинственном влия-
нии, проявляющихся у старцев вроде Иеронима Афонского, Амв-
росия Оптинского, Варнаввы и других. Потом вдруг запнулся и
неожиданно заметил:
— Да это наш христианский гипнотизм. Признаюсь, меня сму-
щают явления гипнотизма. Я стараюсь об этом не думать.
Почему он смущался? Вера хотела видеть чудо в прозорливости и
духовном влиянии, видеть действие особых, божественных сил. А
разум медика и естественника задавал лукавый вопрос* какая же
объективная разница между гипнотизмом христианским и обыкно-
венным? Леонтьев не умел определить разницы и «старался не ду-
мать» о неприятном вопросе.
Впрочем, вера его не подрывалась такими недоумениями. Он
давно жил в атмосфере уверенности, что во всем, великом и ма-
лом, мистическом и естественном, совершается воля Божия, без
которой ничего не может с ним случиться ни приятного, ни скорб-
ного. Это налагало печать на всю его обыденную жизнь.
Помню, раз я зашел к нему в его отсутствие. Сел подождать.
Прибыл он страшно утомленный, сбросил верхнее платье и оказал-
ся в подряснике. Не здороваясь со мной, он прежде всего обратился
к образам и начал молиться, отвешивая низкие поясные поклоны.
Молился довольно долго, минуты три. Потом поздоровался со мной,
позвонил и заказал подать чаю, а сам тяжело опустился в кресло:
— Совсем замучился, изморился. Тело плохо служит. Многие
раны грешнику.
Принесли чай, он пил с видимым наслаждением. Душистый,
горячий напиток освежил его, и он, повеселевший, обратился ко
мне;
— Вот, Лев Александрович, видите, как нужно понимать дары
Божии, милость Божию Так у нас в монастырях понимается попе-
чение Божие. Вы думаете, только в великих делах? Нет, во всем, в
самом даже малом. Вот я был уставши, теперь с удовольствием
напился чаю, и стало мне так легко и хорошо. Это милость Божия,
это Бог послал, и я Его благодарю. Он добр, всякое утешение посы-
лает. Как же не любить Его' А если посылает Бог «многие раны
грешнику» — все равно, и в этом Его благость. Его любовь к нам.
Нужно грешников вразумить, очистить. Бог делает это по милосер-
дию. Как же не благодарить Его, как не любить такого доброго,
попечительного Господа!
Эти точки зрения христианской философии перешли уже у Ле-
онтьева в состояние сердечной веры, которая соединена с постоян-
ной любовью к Богу и дает человеку счастье. Леонтьев очень на-
стойчиво проповедовал страх Божий, но, собственно, потому, что
в этом чувстве проявляется полное убеждение в реальности быгия
Бога, а потому и сознание, что возбудить Его гнев очень опасно.
Конечный же результат веры — это любовь. Леонтьев уже имел ее, и
Тени прошлого
649
потому ему было жаль меня, для которого, при сухости сердечной
веры, недоступно оставалось счастье, ею даваемое. Он и старался
мне всячески помочь, и, можно сказать, не оставлял меня в покое
настояниями, чтобы я пошел в духовной жизни таким путем, ко-
торый приводит к сердечной вере. Для этого нужно прежде всего
руководство старца.
У меня сохранилось письмо его по этому поводу (тоже где он
проводит сравнение между отцом Иеронимом и отцом Амвросием).
«В Вас, — писал он, — я вижу нечто такое, что меня за Вас
тревожит. Боюсь быть откровенным, боюсь оскорбить как-нибудь,
боюсь лишиться Вашего доброго расположения. Но в надежде на то.
что Господь расположит сердце Ваше принять слова мои так же
искренне и просто, как я их говорю. — буду откровенен. Вы на
прекрасном пути, Вы ищете именно того, что нужно искать, но я
замечаю в Вас какую-то нерешительность и вредную медленность. В
чем же? Да хоть бы и в том, например, что Вы, вероятно, и могли
бы побывать в Оптиной и видеть отца Амвросия, но откладывали и
теперь жалеете. И еше Вы чувствуете потребность найти духовника
и говорите, что “страшно”. Почему же страшно? Во-первых, наши
русские духовники и даже знаменитые старцы скорее слишком снис-
ходительны, чем чересчур строги в своих требованиях, или потому
страшно, что вдруг он, духовник, не понравится, а менять нехоро-
шо? Так ли? Или еще что-нибудь, чего и не придумаю? Многое,
многое можно по этому поводу Вам сказать. Но вот что: сделайте
опыт послушания (то есть против воли, против расположения). По-
слушайтесь для опыта меня, окаянного и многогрешного, только
один раз, не по убеждению практического разума, а по другому
чувству. Во едину из следующих суббот приезжайте ко мне без компа-
нии, в половине третьего, что ли; ночуйте у меня, у меня теперь
квартира просторная, расхода, кроме вагона и извозчиков, не будет*.
Пробудете у меня все воскресенье до последнего вечернего поез-
да. Поговорим. Часов около 12 в воскресенье Вы съездите к отцу
Варнавве, а то и я за ним могу коляску послать; он бодр и деятелен:
приедет. Хотя, по правде сказать, я думаю, что Вам пока нужнее
катехизатор (учитель теории), чем старец (руководитель жизни са-
мой в ее частностях). В старцы я, разумеется, не гожусь, и смешно
даже мне и думать об этом! Ио катехизатором, не лишенным при-
годности, сам отец Амвросий удостаивал меня признавать. Для стар-
чества нужна особая благодатная сила, для проповеди и обучения
теории достаточно искренней собственной веры и некоторых ум-
ственных способностей. Иногда эти свойства соединяются в одном
лице, иногда они раздельны...»
Говоря затем о своем личном духовном воспитании у отца
* Он постоянно заботился о расходах моих, потому что я тогда зарабатывал
очень мало и весьма нужда icn.
650
Л. А. Тихомиров
Иеронима, отца Амвросия и отца Климента (Зедергольма), он
продолжает:
«Климент все-таки приучил меня к отцу Амвросию, да я и сам
уже привык постепенно к тому духовному понуждению, которого
Вы напрасно боитесь и называете ложью (точно Л. Н. Толстой)! Не
знаю, господа умные люди, как вас избавить от ваших чрезмерных
от себя требований, а если суховато, то сейчас: “Это ложь!” А Спа-
ситель сказал: “Нудящие себя восхищают Царство Небесное”. И в
вере полезно постепенное понуждение. Ну, прощайте. Помолитесь-
ка Богу, чтобы Он по милосердию Своему помог мне приучить Вас
хотя бы к отцу Варнавве так, как меня Климент приучил к отцу
Амвросию. А главное, не думайте, что нужны какие-нибудь необы-
чайные молитвы, а очень просто: Господи, помоги мне приобрести
то-то и то-то, укажи мне путь Твой».
С сердечной благодарностью вспоминаю я и теперь об этой доб-
рой заботливости Константина Николаевича. Но не воспользовался
я ею, не сумел отказаться от своей воли. Да и его жизнь была уже
на исходе, и не имел бы он времени «приучить» меня к отцу Вар-
навве, у которого я не раз бывал, подобно сотням прочих бого-
мольцев, но к руководству которого ни разу не обращался.
Вообще, пока Леонтьев жид в Оптиной и только изредка наез-
жал в Москву, трудно было что-нибудь совместно делать. А пребы-
вание его в Сергиевом Посаде продолжалось всего три месяца, так
чго ни одного возникавшего плана не было времени осуществить.
Такова была участь и еще одного проекта, о котором мы заговори-
ли чуть ли не в 1890 году и к которому несколько раз возвращались
в беседах, но не успели оформить даже в предложениях своих.
Дело касалось организации особого общества, которое Леонтьев
в шутку прозвал «иезуитским орденом». «Ну что же, Лев Александ-
рович, — спрашивал он, — когда же мы приступим к учреждению
своего иезуитского ордена?» Но к этой сложной задаче мы даже и
близко не подошли.
Конечно, тут дело касалось вовсе не какого-нибудь иезуитского
ордена, а мысли наши бродили вот над чем. Борьба за наши идеалы
встречает организационное противодействие враждебных партий. Мы
все являемся разрозненными. Правительственная поддержка скорее
вредна, чем полезна, тем более что власть — как государственная,
так и церковная — не дает свободы действия и навязывае7 свои
казенные рамки, которые сами по себе стесняют всякое личное
соображение. Необходимо поэтому образовать особое общество, ко-
торое бы поддерживало людей нашего образа мыслей повсюду — в
печати, на службе, в частной деятельности, всюду выдвигая более
способных и энергичных. Очень важное и трудное условие составля-
ет то, чтобы общество было неведомо для противников, а следова-
тельно, ему приходится и вообще быть тайным, то есть, другими
словами, нелегальным. Это главное условие его силы, хотя, конем-
Т
Тени прошлого
651
но, создает для него постоянный риск правительственного пресле-
дования. Для ослабления ударов с этой стороны — в случае рассле-
дования — общество должно иметь такой вид, что оно не общество,
а просто случайное единение знакомых между собою единомыслен-
ных людей. Следовательно, в обществе этом не должно быть ника-
ких внешних признаков организации, как, например, устава печа-
ти, списков членов, протоколов заседаний и тому подобного. Труд-
ности на этом пути предвиделись огромные, но только тайное об-
щества давало бы возможность сильного действия. Как все это уст-
роить? Каких людей привлекать? Каков должен быть не писаный,
а устный устав? Ничего этого мы ни разу не обсуждали. Только в
одном пункте мы, кажется, были с первого слова единомысленны:
что общество нужно и что оно, по необходимости, должно быть
секретным, тайным. Поэтому-то Леонтьев и шутил, что мы затева-
ем «иезуитский орден». Но основание нашего общества было по-
труднее, чем учреждение иезуитского ордена, все-таки не тайного,
а только имеющего тайны, как выражаются о своих ложах франк-
масоны. Если бы мы с Константином Николаевичем дошли до серь-
езного обсуждения этого плана, то нет сомнения, что я бы и пред-
ложил поставить общество на двойном уставе: один явный, безо-
бидный, преследующий какие-нибудь банальные цели — научные
или благотворительные, для отвода глаз, а другой тайный, содер-
жащий действительные цели организации. Но, повторяю, этот план
остался у нас в зародыше, заглавием ненаписанного романа. Послед-
ний месяц жизни Леонтьева нам мешало серьезно поговорить об
этом уже одно то, что мы оба в это время особенно горячо углуби-
лись в заботу о моих «духовных запросах». Они и для меня, и для
него составляли более неотложную «злобу дня». О них Леонтьев
упоминает даже в последнем ко мне, коротеньком письме от
4 ноября 1891 года, которое заканчивается словами: «Прости-
те, больше ни слова не скажу. Была лихорадка, ослабел, при-
нял 12 грамм хинина. Теперь голова плоха».
Но его «12 грамм хинина» не помогли, и через восемь дней,
12 ноября, он скончался от инфлюэнцы (воспаление легких), при-
падком которой, конечно, и была упоминаемая им «лихорадка».
Его схоронили у Черниговской Божией Матери, около Гефси-
манского скита, поблизости от кельи отца Варнаввы15. Я не присут-
ствовал ни при его кончине, ни на погребении. Но более двадцати
лет ни разу не был у Черниговской Божией Матери без того, чтобы
не посетить его могилу. Над ней возвышалась небольшая чугунная
часовенка с неугасимой лампадой, кротко мерцавшей, как тихий
свет веры, выращенной наконец Константином Николаевичем в
своей душе, страдающей и бурной. Теперь, вероятно, угасла в бурях
времени эта лампадка, но теплится, конечно, лампада просветлен-
ного сердца его там, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыха-
ния, но жизнь бесконечная.
/Астафьев П. Н.
Петр Евгеньевич Астафьев, Kai писатель-философ, при-
надлежит к числу самых оригинальных русских мыслителей. По вре-
мени наибольшего развития своего таланта он относится к 80-м
годам XIX века. В начале 90-х годов (а именно в 1893 году) он умер.
Я знаком с его сочинениями и мог бы сделать характеристику
его мировоззрения. Но это не относится к воспоминаниям о нем.
которые у меня очень необильны. Тем не менее мне хочется их
записать. Об Астафьеве едва ли найдется многое в мемуарах этого
времени, так что каждое малое свидетельство современника будет
нелишне для историка русской мысли.
В словаре Брокгауза—Ефрона сказано, что он родился в богатой
помещичьей семье в 1846 году. Но когда я познакомился с ним, в
самом конце 80-х годов, он был совсем не богатый, а скорее бед-
ный человек и жил на свое жалованье. У его жены было имение где-
то в Малороссии, но незначительное и никакого дохода не давав-
шее. Тем не менее у Петра Евгеньевича было заметно много привы-
чек богатого дворянина. Он одевался очень изысканно, видимо за-
ботясь о костюме. Он был нерасчетлив. Когда ему приходилось быть
в ресторане — брал хорошие кушанья и вина, в которых знал толк.
Поэтому надо полагать, что он вырос в достатке, но состояние его
родителей ко времени независимой жизни сына уже по каким-либо
причинам исчезло.
Я его знал уже человеком, живущим своим трудом, то есть
жалованьем и литературным заработком, которыми очень дорожил. —
в общем, он вечно нуждался.
Несмотря на это, Астафьев был весел и жизнерадостен. На буду-
щее он смотрел с доверием философа и христианина. Он был дей-
ствительно верующий христианин, хотя в богословские и догмати-
ческие вопросы не вникал и, мне кажется, по этой части не отли-
чался большими познаниями. В этом отношении он довольствовался
обычной церковной жизнью и тем, что она дает.
И по наружности, и в обращении он был очень симпатичен.
Умное, тонкое лицо его вспоминается мне постоянно оживленным.
В разговоре он очень любил по поводу разных частностей перехо-
дить на философские вопросы. Это была его характеристическая
черта, что он как будто жил философией. Я знавал несколько спе-
циалистов-философов и не замечал у них этой черты. Может быть,
это зависит от того, что такие специалисты обыкновенно знают все
философские учения, но своей философии не имеют? Поясню свою
мысль. Сократ, а вслед за ним, и даже особенно, Платон мало
придавали значения тому, чтоб ученики их усваивали именно их
Тени прошлого
653
воззрения, а успех свой видели в том, чтобы ученик начинал мыс-
лить и отыскивать истину, сродную его душе. Таких учеников они
бы признали у нас во Владимире Соловьеве и в П. Е. Астафьеве.
Когда человек вступил на такой путь развития, он живет философ-
ской мыслью, она связывается с вопросами даже его обыденной
жизни и с его поступками Таков был и П. Е. Астафьев Мне кажет-
ся, что для него, как для Платона, сущность философии состояла
именно в вечном искании истины, а при этом, понятно, философия
сливается с самими процессами жизни, во всех ее проявлениях.
Собственно же добытый результат, то есть доктрина, при этом яв-
ляется не чем-нибудь окончательным, а вечно дополняемой форму-
лой различных моментов этого процесса. Окончательного же ре-
зультата не может быть, пока не окончились мысль и жизнь
Еще не по сочинениям, а из бесед с Астафьевым припоминаю,
что он совсем не признавал за философию такие мировоззрения,
которые не были идеалистичны. Пи материализм, ни позитивизм
для него не были философией. Помню, что я как-то заговорил о
философии О. Конта Астафьев даже прервал меня: «Полноте, при
чем же тут философия9 Огюст Конт совсем не был философом...»
Однако философия Конга была во всяком случае мировоззрением.
I 1е знаю, как бы Астафьев определил сущность философии. Кажет-
ся, у него этого нет в сочинениях.
Петр Евгеньевич в личной жизни был очень добрым и кротким
человеком. Своих детей он не имел, но у жены были от первого
брака сын и дочь. Астафьев их очень любил, как бы своих собствен-
ных. Жена его была очень религиозна. Помню, что у нее в доме уже
после смерти Петра Евгеньевича произошло необыкновенное явле-
ние: просветление старой иконы, которая была настолько черна от
времени, что нельзя было даже разобрать, что на ней изображено.
Вдова Астафьева благоговейно считала это чудом и потом передала
поновленную икону в церковь.
Смерть Астафьева произошла в Петербурге. Он туда поехал по
делам, связанным с получением какого-то хорошего места Под-
робностей не помню, но Астафьев тут видел какую-то большую
удачу в жизни и поехал веселый, с приятными ожиданиями. Дела
его и шли в Петербурге очень хорошо, но тут его и настигла
смерть. У него произошел разрыв каких-то сосудов, но он оставал-
ся в полном сознании Свидетели его кончины рассказывали тог-
да, что Петр Евгеньевич встретил смерть очень спокойно, в очень
светлом настроении и незадолго до последнего вздоха продеклами-
ровал из поэмы Майкова2 слова умирающего Сенеки о том, что
час смерти — это великий час, час внутреннего возрождения, час
вступления в новую жизнь. «Он умер как настоящий философ», —
прибавляли свидетели последних часов его жизни.
I оследний могикан
А. А. Киреев
Какие бы судьбы ни разбивала Россия, какие бы типы
ни создавала заново или воспроизводила по моделям прошлого, —
можно сказать наверное, что другого Александра Алексеевича Ки-
реева у нее уже никогда не будет. Он — последний могикан в своем
роде. Это не потому, чтобы он лично был чем-нибудь особенно
замечателен, а потому, что для создания его нужен такой последо-
вательный ряд исторических условий, которых никогда уже не бу-
дет больше. Для того чтобы выработать А. А. Киреева, нужно иметь
старорусского дворянина, пропустить его через стремления декаб-
ристов, через школу Императора Николая Первого, через мечтания
славянофильства и через освободительные порывы реформ Алек-
сандра Второго. Ни одного из этих составных элементов нельзя от-
бросить для получения того своеобразного, но рыцарски благород-
ного типа, который представлял он и отражения которого давали
жизнеспособность старой императорской России. Различные черты
этого типа можно улавливать у самых разнообразных деятелей
старой России: у Жуковского, Ростовцева1, великого князя Кон-
стантина Николаевича2 и т. д. Но он вымирал уже при жизни Кире-
ева, который был последним его представителем.
Я познакомился с Александром Апексеевичем через его сестру,
Ольгу Алексеевну Новикову, с которой был в дружеских отноше-
ниях. Кажется, первый раз увиделся с ним в доме Ивана Петровича
Новикова*, мужа Ольги Алексеевны, около 1890 года (точно не
помню). Она имела главным местопребыванием Лондон, но ежегод-
но наезжала в Россию, и я навестил именно ее. Сам Новиков выхо-
дил ко мне только из приличия и скоро скрылся. Он мне вообще не
понравился и показался слишком скучным и дряхлым для своей
жены, которая была почти красавицей и блестящей светской жен-
щиной, хоть в это время имела уже пятьдесят лет от роду** Нови-
кова я больше никогда не видал, да он, кажется, скоро после того
и умер.
Но Ольга Алексеевна тут же познакомила меня и с братом сво-
им, который производил уже совсем иное впечатление, такое же
приятное и симпатичное, как она сама. Она скоро куда-то уехала, а
* Он был попечителем учебного округа.
** Она родилась в 1840 году.
Тени прошлого
655
он повел меня в свою комнату, где мы и погрузились в оживлен-
ную и интересную беседу. Я его посетил и в Павловске, где он имел
постоянное пребывание во дворце великого князя Константина Ни-
колаевича (а потом его сына, Константина Константиновича*).
Александр Алексеевич Киреев был в то время около шестидеся-
ти лет (он родился в 1833 году), но выглядел не только молодцом,
а, пожалуй, даже красавцем. Жил он после этого еще долго, почти
до восьмидесяти лет, и прекрасно сохранился даже до этого пре-
клонного возраста. Это был мужчина ьпупный, высокого роста,
крепкий и стройный, щегольской военной выправки. Носил он,
конечно, только усы на гладко выбритом лице. Он числился по
кавалерийской службе, кончил курс в Пажеском корпусе, долго
пробыл придворным, сначала состоя при великом князе Констан-
тине Николаевиче, а по смерти его при его вдове, Александре Иоси-
фовне4. По всем этим причинам на нем все было чисто, изящно,
мундир обтягивал талию как вылитый, сам он держался ровно и
стройно, все манеры элегантные, обращение изысканно-вежливое,
и никакие крепкие слова «армейщины» у него никогда не вырыва-
лись. Обращение его было не только вежливое, но приветливое. Он
строго держался «хорошего тона» — быть всегда спокойнь м, в са-
мообладании, избегая всяких резкостей. Короче, это был тип выс-
шего аристократического воспитания доброго старого времени.
У Александра Алексеевича идеал старого воспитания создал не
одну внешность. Он до последних глубин души был идеально благо-
роден, с тем рыцарским оттенком, который всегда доступен лишь
немногим. По самой натуре своей он был в высшей степени честен,
добр, благожелателен, всегда готов помочь каждому чем только мог.
Все это я, конечно, узнал пишь со временем и постепенно. Но уже
первое впечатление заставляло предполагать у Киреева именно та-
кие свойства и такое отношение к людям.
Жил он в Павловске во дворцовом помещении. Мебель и вся
обстановка были тоже дворцовые, то есть очень приличные, хотя и
не очень богатые. Нужно сказать, что обычные представления о
роскоши дворцов Чрезвычайно преувеличены. Не только у богачей-
промышленников, которых случалось видеть, но и у многих мини-
стров обстановка была более роскошная, нежели в тех дворцах,
которые я видел.
Собственно, у Александра Алексеевича помещение (кажется, три
комнагы) было просто, что называется, при яичное. Сам же хозяин
вносил в эти комнаты одну своеобразную черту: множество холод-
ного оружия, развешанного по стенам. Это была целая коллекция
рапир, эспадронов и т. п. Было у него много и книг, но это дело
656
Л. А. Тихомиров
обычное, а оружие бросалось в глаза. Он сам обратил мое внимание
на некоторые замечательные образчики его и говорил об этом пред-
мете с большим оживлением.
Дело в том, что Александр Алексеевич был «доктором» фехто-
вального искусства. В Европе — где-то, кажется, в Италии — было,
а может быть, и есть какое-то общество, вроде академии фехтова-
ния, которое выдает дипломы особо искусным бойцам В числе их
был и он. Откуда у него явилась любовь к этому делу — не знаю. Но
он, кроме искусства фехтования, был также специалистом по тео-
рии и практике дуэли и иногда приглашался как эксперт, в случаях
каких-либо спорных вопросов дуэли. Необходимость дуэли он все-
гда отстаивал принципиально, считая ее очень важным способом
развития у людей чувства чести. Дуэль, говорил он, предохраняет
людей от грубых насилий и даже преступлений и дает единствен-
ный исход для защиты своей чести в таких тонких случаях оскорб-
ления, которые неудобно открывать даже третейскому суду. Об том
Александр Алексеевич говорил с убежденностью какого-нибудь сред-
невекового рыцаря. Не знаю, приходилось ли ему самому драться на
дуэли, но вся его манера отношений к людям была выработана так,
чтобы не задевать ничьей чести.
Помню, в этой же комнате он объяснял мне, по каким предме-
там знаний он занимается. Это именно: этика, эстетика, философия
и богословие. Книги его были подобраны по этим предметам, и он
был в них весьма сведущ, по некоторым отделам даже как специа-
лист Но он много читал и по другим предметам и был вообще
широкообразрванным человеком, интересующимся всеми сторона-
ми общественной жизни. Он знал даже и свое военное дело, хотя
им, кажется, менее всего занимался, так как его служба при вели-
ком князе Константине Николаевиче была, собственно, не воен-
ная, его адъютантство было аналогично рабозе чиновника особых
поручений, то есть по всем статьям, какие могут понадобиться
начальнику.
Но по внешней выработке — он имел самый военный вид, даже
с оттенком старых, николаевских времен, то есть с физической
закалкой, Я часто видел, как он на сидьном морозе щеголял в од-
ном мундире, стройный, не обнаруживая никаких признаков, что
ему холодно. Ежедневно, невзирая на погоду, он перед обедом со-
вершал прогулку пешком от Павловска до Царского Села, и обратно
и, конечно, легко выдержал бы самый трудный поход.
Александр Алексеевич был не только небогат, но, кроме своего
генеральского жалованья, можно сказать — ничего не имел. Кирее-
вы имели когда-то значительное состояние и потеряли его из-за
Тени прошлого
657
неудачных «спекуляций» Александра Алексеевича и его младшего
брата Николая. Оба они были славянофилами и мечтали об осво-
бождении славян от турецкого ига Они думали поднять восстание
славян, а так как на это требуется много денег, то пустили все свое
состояние в какие-то промышленные предприятия, надеясь таким
образом выручить значительные суммы. Вышло на деле совсем не то.
Предприятия лопнули, и оба брата разорились. Остатки состояния
(в Московской губернии) Александр Алексеевич отдал сестре, Ольге
Алексеевне, а сам остался ни с чем. Николай Алексеевич сохранил
для жены своей, Анны Ивановны, дома на Кудринской улице (в
Москве). Сам же в 1876 году отдал славянскому делу и жизнь свою
Славянское благотворительное общество с его участием (он, как и
Александр Алексеевич, был членом общества) организовало отправку
добровольцев в Сербию, и сам он поступил в сербскую армию под
именем Гаджи-Гирея. Этот Гаджи-Гирей некоторое время прогре-
мел в газетах подвигами, которые совершал со своим отрядом, раз-
бивая турок, но под Ракевичами, в том же году, кончил жизнь
свою. Николай Киреев, человек пылкого мужества, атаковал зна-
чительные силы турок. Сербы, составлявшие огромное большинство
его отряда, испугались. Он, надеясь увлечь их, кинулся вперед один
с громкими призывами: «Напред, напред!» Горсть русских добро-
вольцев, бывшая в отряде, действительно кинулась вслед за ним,
но сербы не шевельнулись, и храбрецы были буквально искрошены
турками. Так пал Гаджи-Гиреи — Николай Киреев. Александр Ки-
реев ездил на поле сражения с целой экспедицией в надежде разыс-
кать хоть труп брата. Но среди искрошенных кусков тел невозможно
было различить его. Так он и остался неразысканным. Эта смерть
была толчком, который выдвинул на славянское дело его сестру,
Ольгу Алексеевну.
Оба брата и сестра жили между собой в самой нежной дружбе.
Николая я не видел и только слыхал о нем. Но Александр Алексее-
вич и Ольга Алексеевна заботились друг о друге самым трогатель-
ным образом Александр прожил весь век холостяком и своей семьи
не имел, если не считать семьи великого князя, к которой он отно-
сился с такой же привязанностью какого-то старого дядьки. Кон-
стантин Константинович’ (сын Константина Николаевича) был, как
слышно, очень хороший человек, но на службу и практическое
дело по характеру своему плохо годился, и странно было видеть
озабоченность, с которой Александр Алексеевич размышлял, куда
бы лучше было пристроить своего великого князя. Я не знаю, как
было у других великих князей, но у Константина Константиновича
придворные жили совсем по-семейному. Обедали они за общим сто-
42 Закач 2695
658
JI. А. Тихомиров
лом с Константином, его женой, Елизаветой Маврикиевной5, и
детьми, и отношения придворных к великокняжеской семье каза-
лись свободными и дружескими. Александр же Алексеевич держал
себя совсем как член семьи, даже с некоторым авторитетом.
В Павловске у Киреева я бывал очень редко, а у великого князя
только один раз. Это было значительно позже, когда я состоял на
службе при Столыпине. Киреев как-то, пршлашая меня к себе,
передал мне, что великая княгиня Елизавета Маврикиевна просит
меня зайти от пего на чашку чая под шутливым предлогом: что
свои придворные надоели ей и она хотела бы поболтать со сбежим
человеком, В действительности, как Я убедился потом, у нее был
иной умысел: она хлопотала о каком-то пособии своим благотвори-
тельным учреждениям и рассчитывала, что я что -нибудь напишу о
них и этим обращу на них внимание властей. Если такой расчет был
у нее, то она в нем ошиблась, так как именно в это время я и не
занимался журналистикой. Как бы то ни было, я отправился к Ки-
рееву, от него нас пригласили не на чай, а на обед. Тут я видел
обстановку целого ряда дворцовых комнат, далеко не богатых. Обед
тоже был самый обыкновенный.
За столом сидела вся семья. Сам Константин Константинович
также был дома. Обедали и придворные: всего было человек трид-
цать. Сидели, очевидно, в каком-то установленном порядке, зара-
нее всем известном. Чужой был, nQ-видимому, один я, и. меня
усадили около Елизаветы Маврикиевны, почти против великого
князя, а слева QT меня был КТО-ТО из молодых сыновей их. Перед
обедом великий князь встал, а за ним и все остальные и, обратясь к
очень маленькому образу в углу, хором пропели «Очи всех на Тя,
Господи, уповают». Точно так же после обеда пропели «Благодарим
Тебе, Создателю». Пели громко, особенно сам Константин Кон-
стантинович. Елизавета Маврикиевна, хотя протестантка, также уча-
ствовала. в хоре,
За столом разговор шел непринужденно, только все старались не
мешать друг другу. Маленькие княжага довольно смело, 1ромким
голосом вмешивались в разговоры, впрочем, все они были очень
милые, симпатичные подростки и не столько высказывали свои
суждения, как расспрашивали старших Тот, который был. около
меня, обращался и ко мне очень свободно, не стесняясь нашим
малым знакомством. Елиза.вета Маврикиевна все время болтала со
мной без умолку, по большей части рассказывая о своих филантро-
пических учреждениях на какой-то невероятной смеси языков рус-
ского, немецкого, французского и английского. Она была природ-
ная немка и по-русски знала очень плохо, точно так же сна посто-
Тени прошлого
659
янно забывал i и французские слова, да, кажется, и немецкие, и
тогда оглядывалась, как это выразить, и кто-нибудь из окружаю-
щих подсказывал ей слово на каком-нибудь языке. Но болтала она
шибко и так выразительно, что в конце концов я ее хорошо пони-
мал, Мой французско-русский язык она тоже вполне понимала. Но,
за исключением ее, за столом разговаривали по-русски, и особенно
великий князь не произнес, кажется, ни единого иностранного слова.
Елизавета Маврикиевна была бойкая, оживленная толстушка.
Константин Константинович, напротив, имел вид болезненный,
землистый цвет кожи, был очень худ, довольно мрачен и мало
говорил. Киреев, красивый, крупный, приветливый, казался ско-
рее хозяином, чем гостем, поддерживал разговор, и слова его все-
ми принимались как нечто очень авторитетное. Разговор, с его же
почина, зашел между прочим о миссионерском съезде, бывшем в
Киеве. Я спросил великого князя, каково его мнение об этом съез-
де. «Я нахожу, что отцы наговорили много глупостей», — ответил
он. «А что же именно?» — «Да вот, они хотят развести меня с
женой, а мы не хотим разводиться». Это был намек на высказанное
кем то на съезде мнение, что браки православных с протестантами
должны быть воспрещены. Но резолюции в этом смысле вовсе не
было принято...
После обеда несколько человек мужчин, трое-четверо, в том
числе и я с Киреевым, и великий князь пошли в соседнюю комна-
ту покурить. Киреев, впрочем, был некурящий. Не помню, курил
ли великий князь. Весь разговор зашел на чисто политическую тему,
о настроении общественном, о Государственной Думе. Ничего хоро-
шего в этом отношении я не мог им сообщить. Великий князь пред-
ложил мне два-три вопроса о Думе. Сам высказывался очень мало и
в самом пессимистическом смысле. Вообще он казался как-то пасси-
вен, очень мрачен, не проявлял ни малейшего оживления, и я
вынес впечатление, что он предвидит революционный крах России
как нечто неизбежное. В это время, то есгь в 1907 году, и Киреев
уже считал новую революцию, может быть, неустранимой.
Но не то было в начале нашего знакомства. Тогда Александр
Алексеевич еще был полон веры в торжество славянофильской идеи
в русском государственном строе. Пессимизм начал овладевать им
лишь в царствование Николая Ц по мере того, как обнаруживаюсь
политическая неспособность нового Императора. Но в начале 90-х
годов настроение его было очень светлое.
До 1907 года я жил в Москве и очень редко бывал в Петербурге,
вследствие чего и Киреева в Павловске посещал весьма мало — два-
три раза. Но он сам, вероятно, не пропустил ни одного своего при-
42*
660
Л. А. Тихомиров
езда в Москву, не побывавши у меня. Мы вообще с ним очень
сошлись, да с ним и невозможно было не сойтись, Это был такой
душевно чистый человек, именно без всякого лукавства, так ис-
кренне относился к вопросам жизни и к людям, что едва ли могу я
назвать за свою жизнь лучшего человека. Близко к нему могу поста-
вить только Алексея Александровича Нейдгарта.
Нельзя сказать, чтобы Александр Алексеевич Киреев отличался
выдающимся умом. В этом отношении он был человек средний,
просто неглупый Его племянник (сын Ольги Алексеевны) Алек-
сандр Иванович Новиков называл его даже «тупым». Это неверно. В
умственном отношении он был просто средний, неглупый человек,
но и тут — вследствие отсутствия каких бы то ни было личных
интересов, часто извращающих суждение даже высокопроницатель-
ных людей, — Киреев нередко оценивал людей и события гораздо
вернее, нежели люди, превосходящие его умом. Поэтому я всегда
интересовался его мнением, тем более что он был человек высоко
культурный. Его способности были развиты наукой и размышлени-
ем до всей высоты, до какой только допускали природные размеры
этих способностей. В нравственном же отношении он был человек,
безусловно, выдающийся, редкий, наравне с которым я решитель-
но никого не могу поставить даже теперь, когда, находясь сам уже
при конце жизни, беспристрастно окидываю взглядом все, мною
пережитое. Это понял в конце жизни и Александр Иванович, кото-
рый, умудрившись горьким опытом, сам говорил мне, что «лучше
Александра Алексеевича нет человека на свете».
Александр Алексеевич был славянофил, но его политические
идеалы сводились к самым общим формулам: должен быть Царь,
должен быть и народ; народу принадлежит мнение и совет, Царю —
решение; для их соединения должен быть Земский собор. Как это
организовать конкретно? Он не думал. О том, чго в народе суще-
ствуют очень разнообразные интересы и мнения, он тоже мало ду-
мал. И это вовсе не по «тупости?», а потому, что у него живы были
только нравственные мотивы, а конституционные его мало занима
ли. У него было такое убеждение: если будут судить по совести, то
столкуются. Ну а если будут судить не по совести? Тогда все равно
ничего не выйдет, как ни устраивай. Но во всяком случае, он стоял
за созыв Земского собора. В таких же общих чертах ему представля-
лись и государственно-церковные отношения. Россия есть «государ-
ство-Церковь». Тот же самый народ, который составляет государ-
ство, составляет и Церковь; стало быть, государство и Церковь
должны единиться. Для того чтобы голос Церкви был слышен госу-
дарству, нужен Поместный собор. Александр Алексеевич и стоял
Тени прошлого
661
всегда за созыв Поместного собора. О подробностях учредительных
он и в этом случае мало думал, и по этим же причинам: нужны
люди честные, убежденные — тогда все устроится хорошо, а без
этого все будет плохо.
Лично он занимался церковными делами несравненно более, чем
политическими, и в этом отношении занял совершенно исключи-
тельное положение как главный деятель по соединению старокато-
лической Церкви с Православной. Об этом он хлопотал всю жизнь,
ездил по всем старокатолическим конгрессам, писал за границей и
в России, настойчиво толковал и с нашими иерархами, и с госу-
дарственными людьми. Тогда у нас было немало лиц, считавших
желательным присоединение старокатоликов и видевших в этом сред-
ство усилить Православие в Европе. Но Киреев смотрел так, что
старокатолики и без того православные, так что ни о каком присо-
единении не может быть речи, а нужно просто соединение, призна-
ние их в качестве Православной Церкви Величайшей горестью его
жизни было то, что Русскую Церковь никак нельзя было на это
подвинуть, так как она требовала несравненно более сильного единства
верований. Я был в этом случае не солидарен с Александром Алек-
сеевичем. так как у старокатоликов находил много протестантского
духа. Враги даже и называли их не «сзарокатоликами», а «ново-
протестантами». Но дело в том, что Киреев, в сущности в самом
Православии находил много римско-католического, формального
и, так сказать, религиозно-материалистического. Он не отвергал
этих верований православных, но зачислял их в разряд «личных»
верований, не обязательных церковно, и в глубине души, полагаю,
находил их часто ошибочными, надеясь, что ученые сзарокатоли-
ческие профессора и епископы в случае соединения церквей благо-
детельно повлияли бы на русских и расширили бы их религиозное
сознание. В представлении об этом расширении у него, думаю, было
немало рационалистического. Но конечно, он был прав, находя,
что наш епископат и священство — очень невысокого уровня раз-
вития и чго в Русской Церкви исчезла внутренняя организован-
ность, единение священства и мирян. Вследствие этого Церковь де-
лается бессильной. Влияние старокатоликов, развитых, ученых и
широко признающих церковные права мирян, конечно, в этом от-
ношении могло бы поднять Русскую Церковь. Александр Алексеевич
всюду ставил во главу угла высоту людей и считал, что соединение
со старокатоликами оживило бы Русскую Церковь, а через нее и
русское государство и всю русскую жизнь. И потому то для него
такое горе составляла невозможность достигнуть соединения со ста-
рокатоликами, и он упорно добивался этого всю жизнь, при всех
переменах, происшедших за эти долгие годы в России.
662
Л. А. Тихомиров
Лично он был искренне верующим, только немножко не с рус-
ским оттенком. Не замечал я, чтобы он усердно посещал храмы, и
думаю, чго никогда он не совершал богомолий к каким-либо свя-
тыням и не искал бесед с какими-нибудь почитаемыми старцами,
например хотя бы с отцом Иоанном Кронштадтским. Но говенье он
совершал очень набожно, старался на это время уединиться от дел
и людей. Очень охотно он также обращал иноверцев в Православие.
Таких случаев я слыхал несколько. Один раз он сам передавал, как
крестил еврейку, и у него даже лицо светилось, когда он говорил,
какая у него хорошая дочка вышла. Он считал обязанностью и впо-
следствии заботиться о своих крестных детях и помогать им.
Впрочем, он и вообще помогал всякой нужде человеческой, ка-
кая встречалась на его пути. Денег у него и самого было немного, но
было много знакомств, было влияние, и он этим немедленно пользо-
вался, чтобы выручить человека из беды, пристроить к месту и т. п.
Я сам, при помощи его хлопот, смог достать порядочную сумму
(несколько сот рублей) бедствующей семье одного умершего жур-
налиста (Овсянникова). При такой помощи нуждающемуся Киреев
не обращал ни малейшего внимания на его религию или политиче-
ское направление, политическую «благонамеренность» и т. д. Он
видел пред собой только человека. Вообще можно сказать он был
истинный христианин.
Незадолго до смерти судьба ему послала большую радость: нача-
лись официальные приготовления к созыву Поместного собора и с
этой целью созвано Предсоборное присутствие, на которое был
приглашен в качестве члена и Александр Алексеевич. Я также был
членом присутствия и видел тут его. Он был если и не из самых
деятельных членов, то из самых внимательных. Присутствие было
составлено очень хорошо, и по всему множеству вопросов, которое
оно разрабатывало, выдвигалось столько талантливых знатоков дела,
что с ними сравниться было нелегко. У Александра Алексеевича
был лишь один вопрос, на котором он мог считаться крупным
авторитетом, — это вопрос старокатолический. Но он внимательно
следил за разработкой всех основных вопросов собора, как, напри-
мер, об участии на нем мирян. В этом случае он, конечно, стоял за
участие мирян, ссылаясь на книгу старокатолического ученого
Мишо «De sept coneiles oecumniques», но в Предсоборном присут-
ствии были сторонники участия мирян, способные цитировать не
Мишо, а непосредственные источники. Там были знатоки по всем
статьям, и они спорили между собой с одинаково богатым матери-
алом научных аргументов. Само зрелище собрания таких авторитет-
ных сил уже производило внушительное впечатление, тем более что
Тени прошлого
663
разногласия и разница направлений не мешали Предсоборному при-
сутствию оставаться на всей высоте корректности Работы эти на-
полняли Александра Алексеевича чувством особой радости за род-
ную Церковь, тем более это обещало добрую будущность и Помест-
ному собору, которою бесконечных оттяжек тогда еще не было
оснований ожидать.
Но такова уж была судьба злополучного Императора Николая I:
не допускать ничего способного укреплять здоровые устои нацио-
нальной жизни.
Александр Алексеевич от этого Императора с самого начала не
ждал ничего доброго. Как старый придворный, он хорошо знал
Царскую фамилию. Кстати сказать, о нем самом ходили случи,
будто бы он побочный сын Императора Николая [ от известной
красавицы Алябьевой, воспетой когда-то Пушкиным: «Краса Аля-
бьевой и прелесть Гончаровой...» Эта Алябьева вышла замуж за
Киреева и обратила на себя внимание Императора Когда Киреев
узнал об этом, он был в страшном негодовании, уехал из Петер-
бурга и скрыл свой позор в глуши деревни... Так рассказывали
лица, осведомленные в «скандальной хронике» двора. Не знаю, правда
ли. У меня никогда не хватало духу спросить о таком щекотливом
обстоятельстве даже моего друга Ольту Алексеевну... А пожалуй, у
Александра Алексеевича было некоторое сходство с Николаем Пав-
ловичем Как бы то ни было, он жид в придворной сфере очень
долго, и, как это часто бывало в старину, у него развилась чрезвы-
чайная преданность Царскому роду вообще, в принципе, лучше
сказать — в чувстве Но наличный состав Царской семьи он ценил
очень невысоко. Об этом он не любил говорить, но, когда поближе
со аной сошелся, подчас у него вырывались очень резкие выраже-
ния о разных членах семьи и даже, особенно, о самом Николае П.
Положение, конечно, весьма тягостное для славянофила. Но Кире-
ев и находил, что Россия переживает совершенно ненормальное
состояние. И сохранял лишь веру в то, что ее может исцелить вос-
становление земских соборов. Как это сделать, в каких формах они
могут быть восстановлены — этого вопроса он не представлял себе
с ясностью, да, пожалуй, не мог представлять, потому что именно
к формам относился пренебрежительно и с антипатией. Он верил в
чудодейственную силу нравственного общения и единения. Раз уж
вопрос возникал о формах, это приводило к чему-то юридически
обязательному, то есть так йЛи иначе к парламентаризму. Парламент
же он уже отрицал, считая, что в нем именно исчезает то нрав-
ственное единение, в котором он видел все благотворное значение
соборности. Конечно, все это было расплывчато и неопределенно, в
известном смысле идеалистично, но, с другой стороны, настолько
664
Л. А. Тихомиров
же нереально. Нереальность эта состояла прежде всего в том, что в
России предполагался некоторый крепкий фонд общих всему народу
верований и идеалов, чего на самом деле уже было мало. А раз такое
духовное национальное единство исчезало, то становилось иллю-
зорно и нравственное единение власти и народа, Но в 90-х годах
никто не оценивал в должной мере нарастающего национального
разложения страны. Киреев же по своей службе и положению мог
лишь издали и очень поверхностно наблюдать Россию, в которой
на глазах его совершилось только что такое по-видимому крупное
национальное движение, как добровольческое движение для осво
вождения славян. Да и притом истинный разгром национальной
идеи, раньше производившийся только интеллигенцией, был окон-
чательно довершен всей политикой Императора Николая II, осо-
бенно системой привлечения иностранных капиталов Таким обра-
зом, Александра Алексеевича нельзя обвинять в непонимании сво-
ей страны и народа. Он был представитель старой России, а в то
время и нельзя было сказать, воссоздастся ли она в новой эволю-
ции или же революционно рухнет.
Киреев, сверх того, и не мнил себя государственным челове-
ком, и не брался за решение политических вопросов. Он был просто
гражданин своей страны, имевший свои идеалы и надежды и на
основании их оценивавший деятельность государственных людей. В
огромном большинстве случаев он был ею недоволен. Недоволен он
был и общим направлением развития России, которая все более
теряла свою «старорусскую физиономию» Он мало-помалу стал чув-
ствовать, что нам предстоит революция, и в этом отношении был
более чуток, чем очень многие люди общества и руководители на-
ших государственных дел. Но что делать в виду этого9 У него и в
этом случае крепко залегло правило старой России: «На службу не
напрашивайся, от службы не отказывайся». Будь на своем посту,
где тебя поставила жизненная судьба, исполняй свое дело. Он его и
исполняя. Старые правила службы и жизни совпадали тут с религи-
озным чувством, по которому он покорно и спокойно принимал
волю Божию, когда начинал ее чувствовать.
В отношении спокойного принятия воли Божией, без фраз, без
произнесения благочестивых формул, трудно было встретить равно-
го ему. Он так же спокойно переносил и личные невзгоды. Они
бывали. Много лет, например, мучил и его. и сестру его племян-
ник, Александр Иванович Новиков, единственный сын Ольги Алек-
сеевны. Это был человек больших способностей, очень острого ума
и в высшей степени честный, но нервный и какой-то взбалмошный.
Сначала он пошел в земские начальники и с увлечением исполнял
свои обязанности попечительства о крестьянах своей родной мест-
Тени прошлого
665
ности. Он действительно о них заботился, просадил чуть не все
состояние на школы, на огнестойкую постройку изб и т. п. Он был
внимательнейшим судьей, искоренял ростовщичество. Но затем по-
степенно он пришел к убеждению, что все это вздор, начал сбли-
жаться с радикальными элементами, наконец совсем пошел в рево-
люцию. попал в тюрьму и привлекался к суду за произнесение в
собрании революционных речей с оскорблением Величества. Это
было истинным мучением для матери. Во-первых, он, бросив долж-
ность земского начальника и растратив свое состояние, потом был
десять раз прогоняем со всех других должностей, государственных и
общественных, и каждый раз мать должна была его содержать и
искать ему какой-нибудь новой службы. А ее состояние было очень
небольшое, и она его все на него поистратила. Но когда дело дошло
до революционных выступлений, и особенно до оскорбления Вели-
чества, — это уже превзошло всякую меру. Ольга Алексеевна сама
была придворная дама, состояла при Императрице Марии Федоров-
не. Политические скандалы сына страшно компрометировали ее при
дворе... А между тем сына приходилось выручать и из денежных, и
из политических затруднений За оскорбление Величества он должен
был потерпеть осуждение на каторгу, то есть, в сущности, на смерть,
потому что у него уже развилась тяжелая болезнь сердца. Ольга
Алексеевна была истинно мученицей. И вот я видел в это время
спокойную, внимательную помощь Александра Алексеевича неук-
ротимому племяннику Он, конечно, его журил, но не покидал,
несмотря на то чго Александр Иванович обращался с ним пренебре-
жительно и непочтительно, а хлопоты за такого революционера
компрометировали дядю-придворного. Когда племяннику стал уг-
рожать тяжкий приговор суда, единственный способ спасти его со-
стоял в том, чтобы добиться Высочайшего прекращения дела. Но
подать Царю прошение о милости Новиков ни за что не хотел... В
конце концов мать, которой помогал Александр Алексеевич, успе-
ла и без прошения сына выхлопотать ему помилование, так что
Александр Иванович, скоро умерший, мог хоть последний год жизни
провести на свободе и в тишине.
Так вот, я видел, как спокойно переносил Александр Алексее-
вич всю эту тяжкую для семьи вереницу испытаний, задевавших не
только его, но и его сестру Ольгу Алексеевну, которую он любил
вдесятеро больше себя и которой горе было самое тяжелое изо всех,
что могло его постигнуть. Он, собственно, и племянника любил,
хотя глубоко порицал за его деяния. Но тихо, спокойно, без ропота
он делал все, чтобы помогать этому «блудному сыну», перенося и
то ложное положение, в которое становился в своем круге из-за
этого «нигилиста». Новиков и помимо политики доставлял им мно-
666
Л. А. Тихомиров
го неприятностей. Так, например, он держал при себе дочь вне
закона, прижитую от одной крестьянки, и водил ее к матери,
спокойно представляя ее гостям как свою дочь. Я видел эту девуш-
ку, по-рабочему просто одетую, очень приличную, и она на меня
произвела самое лучшее впечатление. Своего отца Новикова она не-
жно любила и внимательно забтилась о нем, уже давно больном.
Итак, по существу, все было хорошо: и то, что Новиков не бросил
дочь и заботился о ее воспитании, и сама дочь была в высшей
степени симпатична. Но в светском смысле, с которым принужде-
ны были считаться и Киреев, и Ольга Алексеевна, все это произво-
дило отчаянный скандал. Не удивительно еще, что мать, с горем
все это переносившая, терпела сына до конца, утешая себя хоть
тем, что он «честный человек» и «ничего неблагородного никогда
не сделал». Но дядя уж никак не обязан был терпеть бесконечные
неприятности от своенравного племянника. Однако он тихо и спо-
койно нес выпавший на долю его крест, не жалуясь на судьбу, и
по мере сил своих спасал и выручал буйного революционера.
В конце концов это благородное поведение победило племянни-
ка. Он, прежде насмехавшийся над дядей и называвший его «ту-
пым», понял наконец и громко заявил, что «на свете нет человека
лучше дяди Александра».
Вообще я редко видел Александра Алексеевича потерявшим свое
спокойное самообладание при тяжелых ударах. Один раз это было,
когда жестоко пострадала в его глазах честь русской армии. Когда
началась Японская война, я спрашивал его мнения о вероятных
исходах будущих столкновений. «Да как сказать, — отвечал он, —
ведь японская армия очень хороша. У нас полагают, что штыкового
удара нашего японцы не выдержат. Да теперь война ведется не по-
прежнему... Поди-ка доберись до этого штыкового удара». И вот
произошел первый серьезный бой — под Тюренченом. Наши войска
не только были разбиты, но форменно бежали во все лопатки. Вся
артиллерия осталась в руках японцев. Это был для Кирее’ ia страш-
ный удар. Он был потрясен, взволнован и долго не мог прийти в
равновесие. Я раза два-три при встречах слыхал от него одну и ту же
фразу: «Мы со времен Бородина никогда не теряли орудий, а тут
вся артиллерия взята японцами».
Да, многое шло скверно, и он терпел; все даже очень шло сквер-
но, и он сдерживался. Но оказалось, что даже армия наша утратила
доблесть: этого он уже не в состоянии был вынести, по крайней
мере долю Потм, разумеется, события войны приучили ко всему.
Киреев переболел факт и этого разложения русских сил и снова
овладел собой. Но, повторяю, ничто не потрясло так могикана ста-
рой, великой России, как потеря чести русской армии.
Тени прошлого
667
Сходные впечатления ему пришлось пережить и во время за-
ключения Портсмутского договора. Здесь опять честь России не только
была потеряна, но оказалось, что о ней государственные деятели
уже не имеют и понятия. Витте находил свои портсмутские деяния
очень удачными и полагал, что вполне спас честь России, отвергши
требования контрибуции. Тогда японские участники переговоров
высказали свое удивление тому, что русские считают посягатель-
ством на честь России требования уплаты денежной, тогда как со-
глашаются на уступку территории. Киреев вполне понимал японцев
и с тех пор просто возненавидел Витте. Но конечно, не в одном
Витте было дело. Император публично заявлял являвшимся к нему
депутатам, что он «не заключит позорного мира», — и через не-
сколько дней подписал Портсмутский договор Он, значит, не ви-
дел в нем ничего позорного. Слова «контрибуция» в нем не было
написано, хотя огромные суммы вознаграждения были уплачены
под наименованием уплаты за содержание пленных. А в манифесте о
мире Император перед всем светом не стеснялся сказать, что япон-
цам отдан только «отдаленный остров Сахалин». Как будто вопрос
государственной чести измеряется расстоянием уступленной терри-
тории от Петербурга. По Киреев еще помнил заявление Императора
Николая Павловича, что «русский флаг, где-нибудь поднятый, ни-
когда больше не спускается», как спустил его Николай II не только
на «отдаленном острове», но и в Порт-Артуре и Дальнем — так его
переименовал лично сам Император вместо Талиенвана.
Эта потеря чести армии и государства была всего тяжелее для
могикана старой России. «Новые люди» тогда уже не понимали его.
Они заботились об «интересах», хотя и интересы умели сохранить
не лучше, нежели честь. Киреев чувствовал всеми фибрами души,
что его Россия, та, которою он жил и гордился, куда то исчезает. А
между тем он подходил сам к концу жизни и не мог надеяться
увидеть воскресение того, что умирало на его глазах. Наступала ре-
волюция, которая сама по себе его не могла удивить, но в которой
он не улавливал духа старой России. В течение самой революции я
его. кажется, не видал, не припоминаю встреч, но немедленно по
окончании ее стал видеть часто, был у него даже в Павловске. По-
нятно, что такая революция могла лишь еще более удручать его,
потому что в ней Россия только еще более отходила от основ своего
прошлого, исторического бытия. Александр Алексеевич не удивлял-
ся революции, он предчувствовал ее. Мало того, он не считал ее и
конченой и относился к этому со спокойствием неизбежности. Го-
сударственная Дума не возбуждала в нем, конечно, никаких на-
дежд, и царская власть точно так же ясно определилась как безна-
дежная. Госдума была антипатична ему как учреждение парламен-
668
Л. А. Тихомиров
тарное, но ввиду непригодности царской власти он, может быть,
еще и примирился бы с Думой, если бы она представляла хороший
парламентаризм. Но она была самым плохим его образчиком и, при
всех роспусках, оставалась учреждением, по преимуществу дезорга-
низующим страну и революционизирующим ее. Таким образом, бу-
дущее было задернуто для стареющего могикана только траурным
флером.
Единственным отрадным для него событием, как сказал я, яви-
лось Предсоборное присутствие. Только в нем чуялся ему росток
чего-то устроительного. Но это было явление совершенно исключи-
тельное.
Эти годы Государственной Думы — до смерги Киреева, то есть
лет шесть, представляли в правительственных сферах почти не пре-
рывающуюся борьбу двух крупнейших государственных людей раз-
лагающейся монархии — Витте и Столыпина. Столыпин известен
своей фразой: поклялся спасти Династию — и спасу ее». Но он в
то же время считал безусловно необходимым представительные уч-
реждения. Царская власть и представительные учреждения были двумя
основами его политики. Как скомбинировать их действия и права?
Он считал, что это разрешит практика, и иногда страшно запуты-
вался в этой практике. Витте, который был главным деятелем по
созданию Государственной Думы, потеряв правительственную власть,
круто перешел на сторону царского абсолютизма и все годы правле-
ния Столыпина вел непрерывную борьбу против него, чтобы спих-
нуть его с места в расчете снова сделаться председателем Совета
министров. Несколько раз падение Столыпина качалось неизбеж-
ным, но каждый раз планы Витте оказывались неудавшимися, пока
наконец соперник его не был убит Богровым.
Борьба этих двух людей приковывала общее внимание, и так
называемый «весь Петербург» разделялся на виттевцев и Столыпин-
цев Киреев не был ни тем, ни другим. Столыпину он несколько
симпатизировал, но в чисто личном смысле, так как в характере
Столыпина также были черты благородства и рыцарства, хотя и не
в том виде, как у Александра Алексеевича. У Киреева благородство
и рыцарство жили внутренне, не показно — у Столыпина они про-
являлись демонстративно, подчас даже крикливо, как в столкнове-
нии его с Родичевым6 в Думе, а в ходах своей политической игры
он подчас допускал действия, ничем не разнящиеся от «интриг» его
врагов против него. Во всяком случае, Столыпин был человек чест-
ного и прямого характера, и это возбуждало симпатии Александра
Алексеевича; что же касается его политики, то Киреев, подавляе-
мый нравственным развалом страны, ничего особенного уже не
Тени прошлого
669
ожидал ни от какой политики. Но Витте он буквально ненавидел,
чем дальше, тем больше, как какое-то воплощение всякого зла.
Что такое был Витте, чего хотел, к чему стремился — это,
вероятно, будет предметом больших споров историков. При огром-
ных способностях, смелости, широком воображении, всегда рисо-
вавши м ему великие задачи, он был безгранично честолюбив. В сред-
С1вах действия он был совершенно неразборчив, софист, лгун, ин-
триган. Без сложных интриг ему, вероятно, скучно было бы жить.
Но его обвиняли даже в прямых преступлениях, в убийстве со-
перников — Сипягина7, Плеве8, а потом и Столыпина. Все они
убиты революционерами. При чем тут Витте? Но его обвиняли в
связях с революционерами, если не прямо с теми, кто были
убийцами, то косвенно, через масонов. Тогда многие думали, что
русская революция направляется франкмасонами и что именно
для ниспровержения существовавшего тотда строя парижский
масонский «Grand Orient» («Великий Восток») организовал рус-
ский отдел, ложу «Авангард». Самого Витте называли тоже масо-
ном, даже очень высокой степени (33°), и это, кажется, несом-
ненный факт. В Европе найдется немного политических деятелей,
которые не принадлежали бы к масонским ложам. Связь масон-
ства с революционными движениями в Европе и в Турции со-
ставляет исторический факт, и, конечно, было бы вполне есте-
ственно, если бы нечто подобное было и в России. Витте именно
обвиняли в том, что он и сам действует по масонским директи-
вам и через масонов, руками революционеров, устраняет со сво-
его пути опасных для него соперников.
Чему тут верил Киреев — я не знаю. Да и как можно чему-
нибудь твердо верить в таком тумане? Убийство Плеве, во всяком
случае, казалось ему крайне подозрительным, ибо рассказывали,
что Плеве вел секретное дознание о Витте и собрал материалы о его
государственной измене, достаточные для испрошения Высочайше-
го разрешения на арест Витте. О Плеве как государственном челове-
ке Киреев не был особенно высокого мнения, считая его типичным
бюрократом. По вследствие способностей Плеве и его энергии гово-
рил, что это «последняя карта» правительства. И вот эту «послед-
нюю карту» побила революционная бомба. Удар, с точки зрения
Киреева, был рассчитан очень тонко.
Что касается Витте, то он, оставляя в стороне какие бы то ни
было «масонские директивы», постепенно дошел до полной нена-
висти к Императору. Витте не имел той прирожденной любви к
царям, которая жила в душе, например, Киреева или Столыпина.
Личные же качества Императора не могли возбудить в нем ни люб-
ви, ни уважения. Он видел в нем лишь человека посредственного,
670
Л. А. Тихомиров
слабовольного, колеблющегося, от которого, однако, зависела вся
его участь. Витте попытался подчинить себе Императора и сначала
как будто успел в этом, но скоро увидел, что тот тяготится подчи-
нением и старается освободиться. Это угрожапо Витте ежеминутным
падением и все более его раздражало. Он не мог не замечать, что
Император, нуждаясь в нем, в то же время относится к нему как к
человеку не своего круга, чужому, parvenu (выскочке). А тут еще
подлила масла в огонь жена Витте Матильда, в своем роде знамени-
тая. Она страстно желала быть принятой ко двору, и Витте усиленно
этого добивался, а Император этого никак не хотел допустить. Эга
Матильда была дочь английского еврея, поселившегося в Одессе и,
как ходили слухи, содержавшего дом терпимости. О самой Матиль-
де говорили, что она торговала своей красотой среди богатых ку-
рортистов Южного берега, а потом в Петербурге была с этой сторо-
ны известна «всей гвардии». Из всех министров Витте был един-
ственный, жену которого не пускали ко двору, и, какая бы ни
была Матильда, это его оскорбляло. А между тем дочь его влюби-
лась в одного молодого аристократа, которого родители соглаша-
лись на брак только в том случае, если жена их сына будет иметь
право бывать при дворе. Все это доводило Витте до белого каления.
Через несколько лет он таки добился своего, и слабодушный Им-
ператор украсил свой двор этой авантюристкой. Но долгое время он
раздражал Витте упорным ее отвержением.
Император и боялся Витте, и не любил его, и в то же время был
не в силах противиться его гипнотизирующим натискам. Ему гово-
рили, что Витте возбуждает революцию против монархии и мечтает
быть президентом Русской республики, а сам Император подозре-
вал, что он хочет убить его и сделаться регентом при малолетнем
Алексее. Словом, отношения были самые ненормальные, а Витте,
даже низвергнутый, никогда не терял надежды захватить Импера-
тора в свои руки, Во времена всесилия Распутина он не постеснялся
взять себе в духовники известного Варнавву, грязного ставленника
грязного Гришки.
Не было никогда государственного человека, который бы жил в
такой атмосфере интриг, сплетен, подозрений, как Витте. Его об-
виняли и в антигосударственных стремлениях, и в сношениях с
иностранными державами, и в служении целям франкмасонства, и
в убийстве политических противников. Его систематическая борьба
против всех министров, заслуживших доверие Царя, шла на виду у
всех, и, каковы бы ни были его действительные дели, Витте, при
всех своих способностях, был, конечно, живым выражением разло
жения русской государственности.
Этот человек вечно мучил Киреева, который считал его злым
Тени прошлого
671
гением России и изменником. Он считал его Катилиной, готовым
взорвать все государство из-за своих личных целей, и даже как-то
цитировал мне речь Цицерона против Катилины: «О tempora, о
mores! Senatus haec videt — et ille vivid»
Среди таких времен и нравов Александру Алексеевичу приходи-
лось кончать свою жизнь. Судьба или Божья воля сохранили его от
еще худших испытаний в жизни родины, он не дожил до всесвет-
ной войны, в которой монархия так страшно рухнула. Впрочем,
Кирееву было уже под восемьдесят лет, и он достаточно пережил;
он достаточно и предвидел, так что будущие события вряд ли его
бы удивили, если бы он их увидел. Старость имеет свои непонятные
прозрения будущего, которых обыкновенно не понимает молодежь.
Но Киреева ждало еще одно личное испытание потеря зрения.
Когда я последний раз видел его (он заезжал ко мне в Москве
так около года до смерти), он жаловался, что с глазами его делается
нечто неладное — потухают. Но он был спокоен. Скоро он заболел
каким-то общим упадком сил и вызвал к себе из Лондона сестру,
Ольгу Алексеевну. Она все время и ухаживала за ним в Павловске и
мне рассказывала о том, как он расставался с жизнью.
Ослепший и скоро уже лишенный сил подниматься с постели,
он несколько месяцев терпеливо ждал смерти, ни на что не жалуясь
и погруженный в свой внутренний мир. Думаю, что он молился и
готовился к переходу в иную жизнь. О делах внешних, политиче-
ских и т. п., он уже не заботился. Немного и распоряжений оставил
он сестре. У него нечем было «распоряжаться» и из близких людей
оставалась уже на свете одна-единственная Ольга. Ее он много раз
благодарил за ухаживание и говорил, как он счастлив, что умирает
на ее руках. Ни страха перед смертью, ни сожаления о жизни не
было уже у умирающего могикана старой России, Он был совер-
шенно спокоен, да и физически не страдал. Сознание его не остав-
ляло, но он, ПО-ВИДИМОМУ, уже видел что-то «потустороннее». Оль-
га Алексеевна передавала мне один случай, ее удививший.
«Ольга, Ольга, — позвал ее умирающий, — что это такое?»
«Что такое?»— спросила она.
«Да голубь,., Вот он спустился. Неуж'-о ты не видишь?»
Никакого голубя не видела она, и его не было в комнате, а если
бы и был, то как бы его мог увидеть слепой? А он все повторял:
«Да посмотри же, Вот спускается голубь...»
— Не правда ли, странно? — спрашивала меня Ольга Алексеев-
на, передавая этот случай. — Что бы это могло быть?
Я, разумеется, не '*наю и не знал. Это не был бред, потому что
Александр Алексеевич оставался в сознании. Какое-то внутреннее
созерцание умирающего, непонятное для окружающих.
овиков А. И.
Вспоминая об А. А. Кирееве («Последний могикан»), я
сказал несколько слов о его племяннике, Александре Ивановиче
Новикове1. Но это был такой типично русский образчик времен
ликвидации старого строя, что о нем стоит сказать несколько под-
робнее. »
Во Франции я впервые услыхал от медиков выражение les nerfs
russes — в смысле больных, возбужденных нервов — и только тогда
подумал, до какой действительно степени русские нервы ненор-
мально возбуждены и в какой резкой противоположности с нерва-
ми отцов. Вот хотя бы этот Александр Иванович: что-то феноме-
нально неврастеничное. И откуда взялось? Отец его, Иван Петро-
вич, был, насколько знаю, типичный чиновник, без всяких поры-
вов и увлечений. Мать, Ольга Алексеевна, — конечно, очень живо-
го характера и увлекающаяся по темпераменту, но вполне здоро-
вая, жизнерадостная, с ясными целями жизни. Сын вышел каким-
то психопатом.
Физически это был очень крепкий, здоровый человек, высо-
кий, плечистый, румяный. Воспитание получил в Катковском ли-
цее, где старались развивать гармонически все способности: тут была
и гимнастика, и музыка, и классическая система образования. Спо-
собности у Александра Ивановича были замечательные и самые раз-
носторонние. Он вышел очень образованным человеком, много знал,
много читал. В довершение всего он был в высшей степени честным,
благородным, проникнутым сознанием своей обязанности служить
на пользу людям. И изо всего этого получилась жизнь, которая
разрушала все, к чему он прикасался, и ничего не создала, по
крайней мере, ничего такого, что было нужно кому-нибудь. Что он
ни начинал, он доводил до абсурда, а потом бросал, чтобы начать
нечто новое, доводимое до таких же абсурдов. Получалась какая-то
полная фантастичность и дисгармоничность.
Я с ним познакомился в начале 90-х годов и был у него в
имении Новая Александровка Тамбовской губернии. Это было ро-
довое имение Новиковых. Александр Иванович получил огромное
наследство: большой денежный капитал, это имение с барской усадь-
бой и восемьсот десятин превосходной черноземной земли. В это
время он был человеком религиозным и консервативным. Он счи-
тал, что дворянское сословие должно быть заботливым опекуном
крестьянства, и потому-то поступил на службу земским начальни-
ком. В этом положении богатого помещика и земского начальника я
его и застал.
Тени прошлого
673
Незадолго перед тем его постигло большое несчастье, которое,
может быть, несколько объясняет его психику. Он был женат на
женщине, которую страстно любил. Вероятно, для нее и для буду-
щей семьи своей он и устраивал гнездо в Новой Александровке. Но
жена разлюбила его, а может быть, влюбилась в другого, за кото-
рого потом и вышла замуж. Как бы то ни было, она потребовала
развода, и Новиков не только дал, но принял вину на себя, чтобы не
портить ей бу. 1ущего. Может быть, в этих же целях — сделать для
нее развод наименее хлопотливым — он признал себя якобы неспо-
собным к брачному сожитию. Таким образом, он отпустил ее на
волю, а себя осудил оставаться безбрачным. Мать его очень серди-
лась на эгоизм разведенной жены, а его поступок называла глупым
рыцарством.
Итак, я застал его соломенным вдовцом. Его усадьба в Новой
Александровке носила весь характер не то глупых фантазий, не то
крушения надежд на семейное счастье. Тут был двойной комплект
жилищ. Прекрасные каменные дома в два этажа достались Новико-
ву в наследство, и отец его незадолго до смерти капитально их
отремонтировал. Но они стояли теперь наполовину совсем нежилые,
наполовину пущены был и на квартиры служащих и склады. 1 leno-
далеку от них Александр Иванович выстроил себе новый, тоже
каменный, дом, богатый, при большом подъезде, с массивными
колоннами, наполовину одноэтажный, с высочайшими комната-
ми, наполовину двухэтажный, с рядом жилых помещений пониже.
Дом был огромный, как бы рассчитанный на большую семью, на
множество прислуги и на приезжих гостей. Но теперь в этих обшир-
ных помещениях жил один человек да человека три мужской при-
слуги и какая-то вроде горничной. В пустых комнатах поддерживал-
ся величайший порядок, паркеты блестели, нигде ни пылинки. Все
было богато меблировано. В гостиной по стенам — масса фотографий
в рамках, разбросанных красивыми прихотливыми вереницами,
вроде узоров. Немало нужно было потрудиться над таким размеще-
нием этой массы фотографий, художественно украшавших стены. В
комнатах было расставлено множество изящных безделушек и масса
цветов. Одна небольшая комната, стены которой состояли из сплош-
ных окон с двойными стеклянными рамами, представляла зимний
сад, густо заполненный деревьями, кустами и цветами. Одного недо-
ставало этому райскому уголку — людей. В безмолвной тишине сво-
его маленького дворца одиноко блуждал Александр Иванович. За-
чем он поддерживал все в таком порядке и чистоте? Может быть,
ему мечталось, что вот где- нибудь заслышится ласковым голос жены,
раздастся топот бегающих со звонким хохотом детей9 Но ведь это
43 Заказ 2695
674 Л. А. Тихомиров_______________________
не могдо уже быть ни сегодня, ни завтра и никогда, до конца его
дней, а без этого все вокруг было ни к чему, бесплодно и бесполезно.
Такие же бесполезности переполняли все имецие. В прежнее вре-
мя, у отца, около дома был парк с оранжереями. Все это — старое,
наследственное — было запущено. Теплица разваливалась, дорожки
заросли. Но зато рядом с парком Александр Иванович насадил фрук-
товый сад на четырнадцати десятинах земли. Кому и для чего нужна
была эта масса фруктов? За садом некому было ухаживать, некому
было ц пользоваться им. Зачем было этот огород городить9
Около сада тянулось кладбише с часовней для покойников. Это
быда выдумка Александра. Ивановича — для предупреждения похо-
рон мнимо умерших. Раньше в деревне, конечно, было кладбище.
Александр Иванович его забросил и устроил новое- Здесь каждая
крестьянская семья получила особый участок, на котором И должна
была хоронить своих членов. Для чего это нужно? Чистая фантазия. В
деревне не было храма, и Александр Иванович выстроил церковь,
Дедо доброе Но он выстроил такую церковь, которая и в городе
была бы роскошной: громадную, красивую, затейливой архитекту-
ры. Эта церковь обошлась ему, кажется, в сто пятьдесят тысяч руб-
лей, и это еще дешево, потому что qh cqm строил. Он. конечно, не
учился архитектуре, но его способностей хватало на все. Он и дом
сам строил, и эту громадную церковь, а архитектора призывал
только для того, чтобы поставить свою подпись на его планах.
Церковь эта имела еще особый смысл: быть усыпальницей для
рода Новиковых. Для этого под церковью был сделан особый склеп.
Можно и это одобрить. Беда лишь в том, что уже не быдо рода
Новиковых. Под церковью покоился отен Александра Ивановича
И мог быть положен со временем он сам, но это и конец, ибо с
ним род цо необходимости пресекался. Опять какая-то фантазия и
бесполезность.
В деревне не было школы, и Александр Иванович ее устроил. Но
тут уже пошло нечто вроде сумасшествия. Школа его была, конеч-
но, прекрасная, и учителя хороши, и сам Новиков показал выдаю-
щиеся педагогические способности. Но когда он поставил хорошо
школу одноклассную, tq немедленно добавил второй, класс, потом
выдумал третий, потом семинарию для сельских учителей- В конце
концов эти школы выросли в огромные каменные трехэтажные
здания С пансионами ддя учащихся. Новая Александровка преврати-
лась в какой-то центр просвещения крестьян для всей губернии, и
притом такого просвещения, которое никому не было нужно, по-
тому что не могла же вся губерния пойти в сельские учителя? Сверх
того, воспитанники получали барско-ицтеллигентное образование
Тени прошлого
675
и совершенно отрывались от своей среды. Денег это стоило беско-
нечно много, и Александр Иванович просадил на школу весь свой
капитал. Потом пришлось закладывать землю. Сами школы Новой
Александровки Новиков значительно отклонил от обычных типов,
ввел новые предметы, и все это было ни к чему, ни для кого не
нужно. Когда впоследствии, уже не имея денег Для поддержания
своих школ, Александр Иванович предложил их в дар духовно-
учебному ведомству вместе со своей заложенной землей, то оно не
захотело взять ввиду слишком большой стоимости поддержания бес-
полезных огромных зданий.
Вот так он вел всю свою созидательную деятельность Конечно,
в Новой Александровке образовался целый слой интеллигенции;
священники, учителя. И все были очень хорошие люди. Дети и
юноши в школах учились прекрасно и выходили очень развитыми.
Но Александр Иванович, начав дело, не мог остановиться ни на
какой границе, строил этаж за этажом, раздувал начатое до безгра-
ничности, и, если бы у него были сотни миллионов, он бы тут
.устроил и университет, и обсерватории, и что угодно. Зуд деятель-
ности, а не ясная надобность дела руководила им.
Я был в его школе, когда он еще не довел своей педагогической
деятельности до абсурда, и положительно восхищался детьми. Они
превосходно читали, писали, сознательно отвечали по всем предме-
там преподавания, по арифметике показывали сообразительность
удивительную, они хорошо знали богослужение. Вообще видно было,
что их учили прекрасно, учителя — с талантом и любовью к своему
делу. Сам Новиков был тут вроде первого учителя. Отношения меж-
ду ним, учителями и детьми были простые, дружелюбные. Дети не
обнаруживали ни робости, ни нахальства, они, очевидно, даже не
понимали, что их тут кто-нибудь может обидеть, так что никого не
боялись, но относились к учителям вежливо и почтительно. Коро-
че, школа была прекрасна. Беда только в том, что Новикова съедало
стремление к грандиозному, как будто ему дороги были не интересы
данных лиц, а упражнения своей мечты, своего зуда бесконечно
созидать. Эта черта — русско-интеллигентская черта, вследствие ко-
торой деятельность интеллигенции неизбежно должна была кон-
читься абсурдом и крахом. Так было и с Новиковым. Без сомнения,
неудачная семейная жизнь обострила этот психический порок его,
но, конечно, Александр Иванович, если бы его и не бросила жена,
все же бы остался таким же фантазером. И как знать, не разрушил
ли бы он и свою собственную семью? Мог ли бы он удовлетворить-
ся простым семейным счастьем, если бы получил его? Я у него
побывал в Новой Александровке во время голода, охватившего ряд
43*
676
Л. А. Тихомиров
русских губерний. Всюду принимались меры помощи крестьянам.
Разумеется, Александр Иванович не остался безучастным, и Новая
Александровка превратилась в крупный центр кормления голодаю-
щих и рассылки пищи крестьянам. Я осматривал подробно все его
учреждения, пекарни, раздачу и рассылку хлеба. И что сказать? Все
было очень хорошо. Но по-моему — слишком хорошо. Казалось бы,
достаточно было дать крестьянам их обычную пишу. Но их кормили
в десять раз лучше. Такого хлеба, какой им давали во время голода,
они не имели во времена благополучия. Думаю, что это стоило
гораздо больше, чем следовало, и только привлекало к даровой
кормежке тех, которые могли бы прокормиться и сами.
И замечательно, что этот бескорыстный рачитель о народных
нуждах все-таки не приобрел доверия народа и, истратив не согни
тысяч, а уж конечно более миллиона рублей на просвещение наро-
да, не достиг того, чтобы крестьяне разумно относились хоть к
борьбе с эпидемиями. Впоследствии, когда в Тамбовской губернии
возникла холера, Новиков устроил в Новой Александровке холер-
ные бараки. И что же? Крестьяне начали против этого бунт и дви-
нулись толпой, чтобы сжечь бараки. Новиков, чтобы избавить тол-
пу от ответственности за насильственные действия, сам сжег свои
бараки...
В конце концов Александр Иванович совершенно разорился на
всех этих «благодеяниях» народу. Мать, Ольга Алексеевна, отдала
ему свое имение. Но оно тоже было скоро съедено. Пришлось Нови-
кову прекратить служение народу и убираться куда-нибудь на ка-
зенное место, искать пропитания. В Новой Александровке у него в
конце концов не осталось ничего, кроме усадьбы. Школы кое-как
пожертвовал казне.
И вот началось хождение Александра Ивановича по местам. Он
их переменил что-то много и нигде не уживался. Он в этом обвинял
губернаторов, и, может быть, в чем-нибудь и справедливо. Но в
основе, конечно, был виноват он сам. В своей Новой Александровке
он мог как угодно чудить на свои собственные средства. Но конеч-
но, никто не мог ему прзволить. чудить на казенной службе и на
казенный счет. Каждый раз, когда он лишался места, он являлся к
матери, жил на ее счет, и она мало-помалу растратила на него все,
что имела. Пользуясь своими связями, она отыскивала для него
новое место, но сын и там кончал свою деятельность так же, как и
на прежнем. Одно время он счел себя счастливым: он успел полу-
чить место городского головы в Баку. Это была уже не администра-
тивная, а общественная служба, и Александр Иванович думал, что
наконец попал на свое место. Но оказалось, что и на обществен ной
Тени прошлого
677
службе выходит не лучше, чем на казенной. Он нашел, что его
друзья по партии, которые ему доставили место и которые принад-
лежали к виднейшим бакинским радикалам, совершают какие-то
денежные злоупотребления. Правда это или нет, я не знаю. Но он
счел долгом вступить с ними в борьбу, и, конечно, они победили,
а он потерял место городского головы.
Надо сказать, что вместе со всей Россией Александр Иванович
постепенно все более радикализировался и революционизировался.
Бывший сторонник дворянской опеки над крестьянами стал демо-
кратом. Уже место в Баку было доставлено ему радикальной парти-
ей, как своему человеку. Выбывши из голов, он уже не находил
другого прибежища, кроме журналистики, и оказалось, что он имеет
и писательский талант. У него были все таланты на свете. Но конеч-
но, он явился писателем оппозиционным, антиправительственным.
Между тем подошла революция. Я не знаю, что именно он в ней
делал, но, во всяком случае, после ее усмирения был привлечен к
суду за произнесение каких-то возмутительных речей с оскорбле-
нием Величесгва. Много горя и беспокойства наделал он матери и
дяде (Кирееву). Надо сказать, что к этому времени он очень рас-
строил здоровье, а именно нажил болезнь сердца. Немудрено, ко-
нечно, при такой жизни, вечно полной волнений и нервного кипе-
ния. Он был слишком умен, чтобы, окидывая взглядом жизнь, не
видеть в ней множество сумбура. Он не мог не разочароваться во
всем, чем’увлекался. Если он зачеркнул крестом былые идеалы ста-
рого режима, то не лучшие впечатления выносил от народа и пред-
ставителей передовых идей, с которыми столкнулся еще в Баку.
Вообще, нравственное состояние было тяжкое. А тут еще давило
отсутствие средств к жизни, потому что и мать свою он уже обо-
брал настолько, что мог получать от нее уже очень немного. В довер-
шение же всего его посадили в тюрьму. Хлопоты матери и дяди
успели его временно выручить, а именно ему была дана свобода на
несколько месяцев для лечения. Он поселился в Вырице (под Пе-
тербургом) с дочерью своей, которую имел от связи с какой-то
крестьянкой.
Дочь эта была очень милая девушка, которую он воспитал и
которая имела совершенно интеллигентный вид. Она его очень лю-
била и ухаживала за ним.
Но затем его снова посадили в тюрьму, тем более что <'дело'> его
принимало очень плохой оборот. Ему угрожала каторга, которая его
бы убила в on ну неделю. Юристы советовали добиться прекращения
дела до суда, по Высочайшему помилованию. Но конечно. Алек-
сандр Иванович не хотел просить помилования даже под угрозой
678
Л. А. Тихомиров
смерти. К счастью, дядя и мать успели выхлопотать Высочайшее
помилование по прошению матери, и Новиков вышел на свободу,
совершенно измученный, надломанный, разочарованный в какой
бы то ни было деятельности.
Он занялся учебными переводами латинских авторов для гимна-
зий, чем и зарабатывал небольшие средства к жизни. Изо всего в
жизни у него остались только мать и дядя, которых он мог оценить
за последнее время как редких нравственно людей. Не долго он,
впрочем, пожил. Кажется, мать перевезла его прах в фамильный
склеп в Новой Александровке.
Так кончил жизнь последний Новиков. Все дала ему судьба:
огромные способности, прекрасное образование, благородное серд-
це, общественное положение, богатство. Казалось бы, только и ос-
тавалось жить и созидать все вокруг себя. Но он умел только все
разрушать, за что ни брался, — и тогда, когда хотел созидать, и
когда хотел разрушать; подорвал свою жизнь и, умирая, конечно,
не мог сказа гь ничего на вопрос: «Что же ты сделал с данными тебе
талантами?» Может быть, он был бы счастливее и даже полезнее
для людей, если бы не имел ни одного из них.
Чего же недоставало ему? Что в последнем отпрыске Новиковых
погибло такое, без чего человек не может ни жить, ни созидать
жизни? Это наш «общеинтеллигентский» вопрос.
’gMunmuM
енерал Богданович
Я называю его «генерал» Богданович, потому что так
его обыкновенно именовали сотни его знакомых, как будто он был
какой-нибудь генерал par excellence. «Будете ли у генерала Богдано-
вича?», «У генерала Бощаповича слышал го-то ..» Может быть, это
установилось в полушутку, ввиду того что этот добрейший й дос-
тупнейший человек любил представлять из себя сторонника чино-
почитания доброго старого времени. Очень близкие знакомые уже с
нескрываемой шуточностью тона называли его в лицо «ваше высо-
копревосходительство», и старик выслушивал с забавной серьезно-
стью, как будто это так и должно было быть.
Я говорю о Евгении Васильевиче Богдановиче, одном из извест-
нейших людей в Петербурге и даже в России в течение долгого ряда
лет. Мое с ним знакомство относится только к концу его жизни,
примерно с 1907 года по 1,914-й, когда он и скончался. Но за эти
годы я с ним очень сошелся, как и с его женой, Александрой
Викторовной.
Евгений Васильевич был действительно генерал, даже и «пол-
ный», кажется, от инфантерии, хотя, в сущности, никакой серьез-
ной военной службы, полагаю, никогда не нес. Начал же он службу
с флота, о чем потом говорил с усмешкой, потому что совсем не
годился в моряки: его укачивало при малейшей волне. Однако, Д'утя
рассказывав! он, морская служба «дала мне случай войти в личные
сношения с самим Нахимовым».
Э' от анекдот произошел в Севастополе. Молодой гардемарин
Богданович ухаживал за какой- то барышней и однажды провожал'
ее куда-то. Было жарко, и он взял на руки ее накидку (не знаю,
какие тогда носили). Так он шел со своей дамой, чувствуя себя на
седьмом небе... Вдруг на повороте угла на них наталкивается адми-
рал Нахимов... Богданович растерялся и неловко стал во фрунт с
руками, окутанными накидкой. Адмирал грозно взглянул на него1
«Гардемарин! Дрянь-с...» «Дрянь» — это было его излюбленное ру-
гательное слово. Тогда к отданию чести относились очень строго, и
Нахимов, не ограничиваясь «дрянью», отправит его под арест.
В морскую службу Евгений Васильевич пошел по семейным пре-
даниям: в их роду (хотя и не по прямой линии) был Богданович,
отличившийся в Наваринской битве Но по своей непригодности к
морю Евгений Васильевич скоро перешел в сухопутную службу. О
ней, как и о всей его деятельности до самого моего с ним знаком*
ства, я ничего не знаю, кроме отрывочных фактов и слухов, на
680
Л. А. Тихомиров
которые обращал очень мало внимания. Всем известно, что он был
старостой Исаакиевского собора и издавал «Кафедру Исаакиевско-
го собора», то есть слова и речи, в нем произносимые. Эти издания
он очень усердно распространял. Знаю также, что он участвовал в
железнодорожном строительстве на Урале. Он даже сам говорил, что
считает себя первым, начавшим соединять Россию с Великим оке-
аном. Знаю, что Богданович вошел в близкие связи со двором, но
не знаю, давно ли и как это произошло. Все это для меня туманно и
малоизвестно. Подробно и ясно я стал узнавать о генерале Богдано-
виче лишь после 1900 года, а лично познакомился или в 1906-м,
или в 1907 году.
В это время он был уже очень стар, свыше 75 лет (он родился,
кажется, в 1829 году), и притом слепой. Уже несколько лет назад я
начал слышать, что старик слепнет; он лечился, доктора поддержи-
вали в нем надежду, будто он выздоровеет, но эти надежды не
исполнились, хотя даже еще при мне он не терял их года два. Но в
остальных отношениях Евгений Васильевич был совсем молодец.
Высокий, даже величественный, когда приосанится, он сохранил
всю свежесть ума, сохранил все политические интересы, неуклонно
продолжал свою деятельность, вел установленный у него образ
жизни, деловой и светский, и, как однажды выразился мне их
швейцар: «Если бы не слепота, так генерал был бы помоложе нас с
вами».
Ангелом-хранителем его была его жена, Александра Викторовна.
Весьма тучная, она была значительно моложе его, на вид лет пяти-
десяти, и ухаживала за ним с неистощимой добротой и терпением,
с неослабевающими силами даже и тогда, когда старик стал все
больше «рассыпаться» и за ним потребовался непрерывный слож
ный уход, бравший много времени (тут были и клизмы, и ванны,
и переодевания, и т. п.). Я удивлялся этой женщине, ее самоотвер-
женности и кротости, тем более что он, слепой, относился очень
нервно к тому, чтобы оставаться одиноким.
А кроме ухода за мужем, на ней лежали еще большие хозяй-
ственные и светские обязанности. У Богдановичей был своеобраз-
ный «салон», давно и твердо установившийся; это именно знамени-
тые «завтраки». Желающие посетить генерала должны были являть-
ся к завтраку. Иногда приглашали на обед. Генерал терпеть не мог,
чтобы знакомые приходили в какое-нибудь другое время, и иногда
очень резко высказывал свое неудовольствие за это. Для свидания в
другое время требовалось уговориться особо, и другое время при-
надлежало врачам, всяким операциям по режиму старика и лицам,
являющимся с какими-нибудь просьбами, делами и т. п. Но все.
Тени прошлого
681
признанные в качестве «знакомых», могли без всяких церемоний
являться к завтраку. К этому времени Евгений Васильевич уже обя-
зан был являться в роли радушного хозяина, точно так же, как и
Александра Викторовна, встречать гостей. Гости обычно сходились в
гостиную, где в кресле восседал Богданович Он уже с трудом мог
подыматься, и Александра Викторовна или подводила гостя к нему,
или говорила громко через дверь, кто пришел. В этих светских обя-
занностях им часто помогали знакомые барышни и молодые барыни.
В гостиной и столовой Богдановича строжайше соблюдалось прави-
ло знакомить гостей между собой. Это делалось в предупреждение
недоразумений, так как могло случиться, что кто-нибудь вздумал
бы говорить что-либо резкое или неприятное о человеке, не зная,
что он находится тут же. Точно так же генерал, представляя гостей
друг другу, имел привычку пояснять, где каждый из них служит.
Это опять для того, чтобы гость по незнанию не вздумал ругать
какое-нибудь ведомство и разоблачать его тайны или просто сплет-
ничать о нем. За принятием таких предохранительных мер хозяева
предоставляли гостям полную свободу слова. Впрочем, нельзя было
бранить лично начальника самого Богдановича, то есть министра
внутренних дел: генерал состоял в его Совете, хотя, конечно, по
слепоте своей совершенно фиктивно. Затем гости переходили в сто-
ловую. Опоздавшие прямо проходили туда.
Эти завтраки Богдановича очень привлекали служебных и дело-
вых людей, которые старались получить приглашение «бывать» у
генерала Причин на это было много. Во-первых, Богдановичи жили
в весьма центральном пункте — на Исаакиевской площади, дом № 9.
Заходить к ним было удобно Во-втррых, у Богдановича бывали на
завтраках разные влиятельные его приятели из высших учрежде-
ний, иногда даже министры. Гости сами собой создавали интерес-
ный круг, который привлекал каждого из них. Можно было встре-
тить нужного человека, закинуть словечко просьбы в удобной об-
становке, разузнать кучу новостей во всех ведомствах. Сам Богдано-
вич, в высшей степени осведомленный, мог многое сказать, посо-
ветовать и даже помочь рекомендацией. Наконец, в-третьих, завт-
раки его были очень хороши. Это был целый обед. Прежде всего,
прекрасная, разнообразнейшая закуска, потом горячее, жаркое,
рыба, десерт, после завтрака — кофе в гостиной. За завтраком были
всегда превосходные вина; некоторые Богданович выписывал пря-
мо из Франции. Часто у него бывали и редкости, которые ему при-
сылали приятели, например какая-нибудь горная коза и тому по-
добная дичь. Сам Богданович любил покушать, и при его слепоте
что-нибудь лакомое составляло для него более утешения, чем для
682
Л. А. Тихомиров
кого другого. Вообще стол Богдановичей мог удовлетворить даже
весьма изысканный вкус. Забота об этой стороне хозяйства лежала
опять-таки на Александре Викторовне.
Эти завтраки, без сомнения, стоили очень недешево, по'юму что
гостей было много, человек десять, двадцать и больше. Иногда у
Богдановича были специальные приглашенные, и тогда их набира-
лось по несколько десятков человек, так что приходилось накрывать
особый стол. Так, помню у него целую толпу членов Государствен-
ной Думы, помню депутации, подносившие что-нибудь Императору
или даже самому Евгению Васильевичу Ему как-то подносили образ
из какого-то провинциального города; была, помнится, депутация
из Одессы, в которой он состоял Почетным гражданином. Он это
звание имел в нескольких городах и очень им гордился.
Он вообще любил себя считать общественным, раже народным
деятелем. Он очень охотно входил в сношения с народом, крестья-
нами и рабочими, что особенно имело место при распространении
его многочисленных изданий. К партиям он не принадлежал, про-
грамм их не знал. Но понятно, что в общем по образу мыслей его
можно было отнести только к так называемым «правым». Он был
религиозен, был всей душой предан Царю и династии был горя-
чий патриот. Но в программах и фракциях не разбирался, так что у
него бывали и люди либеральные. На Государственную Думу он
смотрел так: учредил ее Государь — значит, и должна она быть.
Захотел бы уничтожить — значит, будем без Думы. Понятно, что он
был против всяких революций, против социализма, которого он и
не знал ясно. Вообще в политике он был очень прост; нужен Царь,
заботящийся о народе; народ честный, трудолюбивый, религиоз-
ный, любящий Царя; нужен порядок, нужно уважать власть; но
нужно также заботиться о благе народа. Вот и все его взгляды,
прибавив еще, что Россия должна жить в чести и славе. Иностран-
ную политику он знал хорошо и следил за нею.
Лично он очень любил народ и считал,, что это народ хороший,
добропорядочный. Он умел и ладить с народом; его тоже любили.
Впрочем, он вообще во всех людях возбуждал симпатию: был чело-
век хороший и добрый, готовый всякому помочь.
Одно из дел, бравших у него много времени и сил, это были
его издания, всегда в духе патриотическом и религиозном. Пока он
был зрячим, он смотрел в своих брошюрах за всякой мелочью. Бро-
шюры его должны быть, по программе его, нравственны, патрио-
тичны, возбуждать добрые чувст ва и непременно должны быть изянь
ны. Это иногда и были просто картинки с текстом; если же брошю-
ры, то всегда с изящными картинками Когда он ослеп, следить за
Тени прошлого
683
изданиями стало трудно, но он все же прилагал к этому все усилия.
Он говорил, что должно быть изображено и в каких красках, пока-
зывал картинки, не говоря уже об Александре Викторовне, людям,
которым доверял, спрашивал о впечатлении, о том, что следует
изменить или поправить. И его издания действительно были всегда
очень чистенькие, красивые, иногда очень изящные. Часто в них
была идея, о которой непосвященный не мог бы и догадаться.
Так, например, была картинка, изображающая царское семей-
ство. На ней нарисованы были обе Царицы, то есть царствующая и
вдовствующая, с детьми. Обе молодые, красивые, сидели рядом,
очевидно, в самой дружеской беседе. Дети ласкались к ним. Такой
сцены в действительности не могло быть. Но генерал потому-то и
пустил свою картинку. По всей России был слух о неладах между
Царицами, и Богданович хотел своей картинкой опровергнуть этот
слух. Вдовствующую же Императрицу страшно подмолодил, для того
чтобы сравнение с молодой Царицей не возбуждало в ней горькой
мысли об исчезающей молодости. Все это было очень наивно, но
генерал был в восторге от своей идеи сблизить Императриц в глазах
народа.
В другой раз картинка изображала крестный ход в Москве; в нем
был представлен на первом плане и сам Царь. Император Николай II,
улыбаясь, заметил о картинке, что в ней художественная правда,
но не действительная, так как он, конечно, должен был участво-
вать в крестном ходе, но на самом деле не был. Но Богданович
потому-то и выпустил свою картинку, чтобы загладить во мнении
народа толки об отсутствии Царя на крестном ходе.
Свои издания Богданович раздавал бесплатно, рассылал по раз-
ным городам, где имел уже знаковых распространителей. Расходи-
лись издания в десятках тысяч экземпляров. Случалось, генерала и
надували при этом. Так, одна компания рабочих брала у него боль-
шое количество изданий, уверяя, что народ расхватывает их, как
пряники. Генерал радовался и старался исполнять всякие просьбы
этих неутомимых распространителей, когда им нужна была его про-
текция, выручал иногда и из денежной нужды. Но однажды у этих
рабочих полиция по каким-то подозрениям своим сделала обыск и
нашла целые залежи изданий Богдановича: их совсем не распрост-
раняли. Полиция сообщила о своем открытии генералу, и он был
страшно разогорчен коварством своих рабочих друзей
Эти издания стоили больших денег. Богданович, кроме жалова-
нья, имел некоторое состояние, но я слыхал, что на свои издания
он получает будто бы субсидии непосредственно от Императора.
Вполне возможно, хотя наверное не знаю.
684
Л. А. Тихомиров
Император Николай II его очень любил и, так сказать, баловал
Время от времени старик получал награды, ордена, хотя уже нелег-
ко было и придумать, чем его награждать Император ему иногда
оказывал и другие знаки внимания: дарил картины, изящные вещи
и т. п. С тех пор как Богданович ослеп, он уже не мог бывать при
дворе, но он писал Царю о чем угодно, и тот очень ценил его
письма. В мое время дворцовый комендант Дедюлин и его жена,
очень милая, были частыми посетителями Богдановича и находи-
лись в числе лучших друзей его и Александры Викторовны. Мимо-
ходом скажу, что как Владимир Александрович Дедюлин, так и
жена его производили на меня прекрасное впечатление Владимир
Александрович имел репутацию безусловно честного человека, в
обращении был прост и добродушен. Политикой он не занимался,
но Царю был предан до последней капли крови. Пет сомнения, что
он поддерживал сношения Богдановича с Императором. Через Бог-
дановича и я познакомился с Дедюлиным. Жил он в Царском Селе
(Садовая, д. 1), хотя у него, как дворцового коменданта, была
квартира и в Петербурге.
Знакомства и связи Богдановича были какие-то всеобъемлю-
щие. Он знал весь правительственный мир и имел среди него мно-
жество друзей. Все это он, конечно, запас еще в прежние годы,
когда не ослеп и мог всюду бывать, но этот капитал связей был
так велик, что не мог скоро истощиться. Конечно, в последние
годы явилось много новых людей, с которыми он лично не мог
познакомиться, но заочно он их все-таки прекрасно знал через
своих приятелей-чиновников, ставших товарищами министров и т. л.
За всей ведомственной политикой, за всеми внутренними отноше-
ниями, ссорами, союзами и т. д. он следил тщательно и держал в
голове целый склад сведений по этой части. Он был большой дип-
ломат, сведении своих зря не разбалтывал. По если нужно было
дать хорошему человеку совет и указание, как избежать междуве-
домственных подводных камней, никто не мог сделать это лучше,
чем Евгений Васильевич.
Своими сведениями и связями он охотно пользовался для того,
чтобы делагь добро. Множество лиц получали через него места, пе-
ремену мест, разную помощь в хлопотах по делам. Особенно любил
он покровительствовать разной молодежи. Не раз приходилось мне
видеть у него какого-нибудь молодого офицерика, пришедшего бла-
годарить за оказанную услугу.
Молодой человек, очевидно, уже предупрежденный о привыч-
ках генерала, вытягивался в струнку перед слепым стариком и гром-
ким голосом начинал: «Честь имею представиться вашему высоко-
Тени прошлого
685
превосходительству. Подпоручик такой-то Счел долгом явиться, чтобы
выразить...» и т. д Выслушав эту «форменную» часть речи, Евгений
Васильевич притягивал молодого человека рукой, усаживал на кресло
возле себя и начинал дружески расспрашивать, как у него устрои-
лось дело, и давать советы на будущее время.
Евгений Васильевич, случалось, протежировал и людей в со-
всем другом роде. Однажды он вытягивал в люди какого-то моло-
дого музыканта (забыл его имя), который сделал замечательное,
говорят, усовершенствование балалайки, начавшей тогда входить в
моду Он пригласил его к себе с компанией других балалаечников,
и в его гостиной устроился маленький концерт, на котором и я
присутствовал. Меня Богданович заставил слушать все объяснения,
чтобы написать в газетах. Другие присутствовавшие должны были
разнести по 11етербургу известие о новом усовершенствовании.
Короче, у него вечно была куча дел по всяким претензиям Вре-
мя этого слепого старика было все разобрано, и в доме постоянно
толклась разнообразнейшая публика. В гостиной и за с голом являлся
интереснейшим собеседником Он был остроумен, знал кучу анек-
дотов. любезничал с барышнями, которые охотно кормили его,
потому что он по слепоте не мог ничего взять себе и ему нужно
было все вкладывать в руки, да еще смотреть, чтобы он не обронил
тарелки или рюмки вина. Барыни и барышни положительно люби-
ли старика, и, сказать правду, он был гораздо интереснее молодых,
сидевших вокруг
Он часто рассказывал разные анекдоты из своей жизни Любил
при случае сообщить какие-нибудь новости из придворной жизни.
Тогда пришлось мне услышать несколько рассказов о маленьком
Наследнике, который проявляй ранние способности, но также чрез-
вычайную требовательность почтения к себе. Говорят, что дядька,
матрос Деревенько, приставленный к нему и умевший привязать к
себе мальчика, внушал ему мысли о царском величии и самовлас-
тии Однажды маленького Алексея несли, завернутого в простыню,
из ванны, и по дороге с ним встретился какой то министр, кото-
рый не обратил на него внимания. Ребенок запротестовал, почему
тот ему не поклонился, и министр должен был извиниться. Другой
раз Наследник сидел, кажется, с учительницей за столом, и прохо-
дивший министр также не заметил его После этого через комнату
проходил Николай II, и ребенок тотчас пожаловался ему на невеж-
ливость министра. Когда Император вышел к ожидавшему его ми-
нистру, то первым делом спросил его: «Что это у вас вышпо с
Цесаревичем?» Министр не понимал, в чем дело, и когда Царь
сказал ему о жалобе Наследника, тот, конечно, мог только рассы-
686
Л. А. Тихомиров
паться в извинениях, уверяя, что не поклонился только потому,
что совершенно его не заметил. А Царь произнес: «Да, он вам будет
не я!» Еще раз маленький Алексей обратил внимание на какого-то
придворного, который ходил во дворце постоянно с палкой. Ему
объяснили, что тот страдает подагрой, у него болят ноги. Мальчик
задумался и сказал: «А у нас тоже есть палка: Петра Великого... Я ее
видел в его комнатах». Кто его знает, что у него роилось в голове
при таком размышлении.
Не ручаюсь, чтобы все это я слышал именно от Богдановича Но
помню, что именно он рассказывал еще один случай. Однажды На-
следнику вместо его любимца Деревенько дали почему-то другого
дядьку, и мальчик был этим очень недоволен. Он дулся на нового
приставника. Тот, однако, успел угодить ему и развеселить его. К
вечеру мальчик уже подружился с ним и, идя спать, важно заявил
ему: «Ну, я жалую тебя в Деревенько».
Многие из таких рассказов я уже и позабыл. Все они рисовали в
маленьком ребенке какую-то властную натуру. Не вовремя он ро-
дился, опоздал на доброе столетие.
Об остальных обитателях Царскосельского дворца мало разго-
варивали в те времена. Там жили тихо и незаметно. Придворная
жизнь как-то стушевалась и совершенно перестала быть средото-
чием даже великосветского мира, как, по преданиям, было в ста-
рину. А когда о дворце заговорили, то стало уже совсем нехорошо,
и преданным Царю пришлось помалкивать о царскосельских делах.
Начала все более развиваться история Гришки, то есть, иначе,
Григория Ефимовича Распутина-Новых. Природная фамилия это-
го мерзкого существа была Распутин, и недовольный такой клич-
кой по шерсти он ее официально переменил на Новых. Однако
публика не приняла этого новшества, и он остался для всех тем,
чем был, — Распутиным.
Он был представлен Царице, говорят, епископом Феофаном (быв-
шим инспектором Петербургской Духовной академии). Феофан был
личностью чрезвычайно чистой нравственно и в некоторых отноше-
ниях очень учен. Он был также глубоко религиозен, и именно на
мистической почве. В академии он отстаивал перед профессорами
учение Григория Паламы о Фаворском свете, стремился к едине-
нию с Божеством, жил строжайшим аскетом, и о нем говорили,
что он непрестанно творит Иисусову молитву. Я его видел только
раз в академии, желая ознакомиться с этим человеком, которого
называли чуть не святым. Но я увидел только человека непобедимо
молчаливого. Не на минуту, а на несколько минут погружался он в
молчание при моих стараниях втянуть его в разговор. Казалось, он
Тени прошлого
687
готов был просидеть молча хоть целый час, и я ушел наконец с
чувством полного недоумения, Как он попал к Царице — не знаю.
Знаю, что это не нравилось митрополиту Атонию, который доби-
вался от Феофана узнать, о чем он беседует с Царицей, но Феофан
отказался начисто отвечать, как бы зачисляя свою беседу в тайну
исповеди или старчества.
Гришку же Распутина Феофан узнал, кажется, в Казанской
академии, где этот безграмотный авантюрист, говорят, из хлыстов-
ской секты, умел как-то выставлять себя необычной мистической
силой. По-видимому, он и обладал большими способностями гип-
нотизера и магнетизера. Имея свою главную квартиру в Сибири, в
своем родном селе, Гришка шлялся по многим местам России, в
том числе в Петербурге. Феофан, говорят, и провел его к Царице.
Что Распутин был весьма развращенный распутник — это для
меня не подлежит никакому сомнению: на это существует целый
ряд свидетельств соблазненных им женщин. Он их раздражал всяки-
ми способами, разными прикосновениями, объятиями, поцелуя-
ми, совместным мытьем в бане, заставлял себя раздевать и т. п. И
доводил до исступления. Все это, однако, для того, чтобы бороться
с плотью и побеждать ее. Но плоть брала свое И самд побеждала.
Происходило падение. Но Распутин успокаивал падшую, что это не
беда. Нужно продолжать бороться, то есть по-прежнему раздражать
себя, и снова падать и «восставать». В Сибири у него, говорят, был
целый гарем таких «спасающихся». Он, при почти отвратительной
(судя по карточке, ибо я его в натуре не видал ни разу) наружнос-
ти, имел для женщин какую-то притягательную силу, магнетизи-
ровал их. Думаю, чю теоретически он не знал гипнотизации, но,
по рассказам некоторых знакомых, пускал и против мужчин обыч-
ные приемы гипнотизации. Они практически известны во многих
сектах раньше, чем их утндпи наши ученые.
Царица, очевидно больная психически, на гистерической по-
чве, е.ше и до Р спутина попадала в руки шарлатанов-гипнотизеров.
Таких называли двух, оба заезжие из-за границы шарлатаны: сна-
чала был некто Папюс, потом Филипп. Филипп, которого к ней
провела черногорская княжна, уверял, что своим гипнотическим
влиянием может аостигнуть того, что она родит наконец мальчика,
чего она страстно хотела. Таким образом, Царица добровольно под-
вергла себя его гипнотическим экспериментам. Мальчика, однако,
у нее не родилось, хотя она и воображала себя беременной и у нее
было нечто вроде выкидыша. Но э^р не была беременность, а что-то
такое бо язненное, о чем лучше знают акушеры, я же только слы-
хал по толкам публики. Филипп этот остался неизвестен широким
688
Л. А. Тихомиров
кругам, а в конце концов был выслан за границу вследствие уве-
щательного письма отца Иоанна Кронштадтского Николаю II. Тогда
Император не был еще так беспредельно порабощен своей женой.
Итак, Царица себя психически испортила еще до Распутина и
еще раньше стала впадать в какой-то гистерический лжемистицизм.
Пришлось мне слышать историю в этом роде. Я ее плохо помню и
не знаю, что в ней верного. Будто бы Царица и Анна Вырубова
были обе влюблены в Орлова, который, однако, умер, и они обе
ездили на его могилу и там погружались в мистическое совместное
общение с духом умершего. Может быть, я что-нибудь тут и путаю,
но история мне вспоминается именно с этим характером, психопа-
тически-мистическим.
Распутин явился на готовую почву. На Царицу он повлиял очень
быстро и вытеснил влияние Феофана. Но от Царя он сначала пря-
тался, хотя тот, конечно, и знал, что новоявленный «святой» шля-
ется к его супруге. Для публики он тоже оставался неизвестен. Но
мало-помалу он стал на более прочную ногу, начал приучать к себе
и Императора; начала замечать кое-что и публика. Вероятно, рань-
ше многих стал узнавать о Распутине Богданович, и на душе его
явилась язва, отравлявшая целый ряд последних годов его жизни.
Богданович любил царей той преданной, безграничной любо-
вью, какую уже перестали понимать новые поколения моего вре-
мени. Но это не было холопство. В царе он любил свой идеал, и
когда носитель идеала начинал его позорить, это причиняло жесто-
кие муки старому генералу, он с этим не мирился и шел на протест
и борьбу. Именно с этого времени я только и понял душу этого
представителя старого времени и начал проникаться уважением к
нему.
Я не стану здесь излагать моих предположений об истинном
характере отношений Царицы и Распутина. Во-первых, я все-таки
могу говорить лишь гадательно; во-вторых, тут нужно бы пустить-
ся в очень сложный психологический анализ, который отвлек бы
меня далеко от генерала Богдановича. Во всяком случае, во дворце
развивалось нечто скандальное. Распорядителем царской семейной
жизни делался грязный нравственно Распутин Царица была по-
слушна каждому его слову; жизнь детей шла по его указаниям и
под его надзором. Он входил к ним в спальни, благословлял на сон
грядущий. Его фамильярно-«отеческое» отношение, доходившее до
обниманий, возмущало даже прислугу. Фрейлина Тютчева, не хо-
тевшая допустить Распутина в спальню к принцессам, должна была
оставить свое место. Ту же судьбу испытала фрейлина Озерова, хотя
ушедшая без скандала. Царица за малейшее противодействие кого-
Тени прошлого
689
нибудь Распутину приходила в ярость бешеной тигрицы и не оста-
навливалась ни перед какими скандалами. Ими она терроризировала
и своего мужа На замечания преданных ему людей о неуместности
такого распутинского фавора Николай II отвечал сначала: «Ах, ос-
тавьте, пожалуйста, мне легче стерпеть двадцать Распутиных, чем
ее нервные припадки». Когда ее сестра, Елизавета Федоровна1, по-
пробовала урезонить Императрицу, та ей устроила такой скандал с
самыми непристойными криками, что обе сестры надолго прекра-
тили сношения. Сам Царь, сначала только издали 1ерпевший при-
сутствие Распутина, потом принужден был войти с ним в сноше-
ния и до некоторой степени стал подпадать его влиянию. Распутин,
грубо безграмотный, обладал, однако, по-видимому, большим умом
и, кажется, влиял на Царя, выставляя себя выразителем души рус-
ского мужика.
Богданович сначала старался молчать о Распутине, хотя уже по
Петербургу ходили о нем всякие сплетни в связи с двором. Он
молчал даже наедине со мной. А я скоро получил такую благосклон-
ность генерала, что меня просили заходить «когда угодно», и я
действительно, случалось, заходил, когда и никого не было. Но
мука, которую испытывал старик при мысли о Распутине, стала
наконец невыносима, требовала облегчить сердце. И вот однажды,
когда я зашел в неурочное время, Александра Викторовна сказала:
— Евгений Васильевич нездоров, в спальне... Но не уходите. Я
спрошу, может быть, он захочет вас видеть.
Старик действительно попросил меня в спальню. Он лежал на
кровати, но, когда я вошел, присел на кровати с ногами; он был в
халате, а ноги под одеялом. Я присел на стуле около него.
— Ах, как я рад вас видеть. У меня невыносимо тяжело на душе.
— Что такое?
Он заговорил о Распутине, не называя этого ненавистного имени:
— Да как же.. Тот, негодяй, дрянной развратник, .. Ведь что это
делается! Подумайте...
Оказалось, чго его рану разбередил какой-то дворцовый служи-
тель, зашедший к нему и рассказавший, что у них делается. У Бог-
дановича были знакомые среди дворцовой прислуги. Они заходили
поздравить с праздником, получали, конечно, солидные «на чай»,
любили и поговорить с генералом; он умел привлечь их сердца. На
сей раз служитель пришел к генералу просто облегчить душу, спро-
сить, что же это делается и неужто никакого конца не будет. Он
говорил о владычестве Гришки и его деяниях в Царском семействе.
Это-то и уложило в кровать беднягу Евгения Васильевича.
Он начал рассказывать хриплым, прерывающимся голосом:
44 Заказ 2695
690
Д. А. Тихомиров
-. Что делается! Это все мерзкая Анютка (Вырубова) устроила.
Гришка у них господин, ипи что он такое? Она (Царица) сидит с
ним, запершись на ключ. Государь приходит, стучится, она его не
пускает... Сидит с Гришкой... Она Царя и ночью к себе не пускает. А
Гришка детей укладывает, одеялами закутывает. Что это такое1 —
Старик упал годовой мне на шею, охватил руками Из его слепых
гпаз лились слезы, грудь вздрагивала. — Подумайте, ведь это пре-
стол, Русский Царь, величие, чистота, святость.. И что же делает-
ся? Где высота, где величие? Грязь. Гадость гнусный Гришка цар
ствует...
Эта сцена меня потрясла. Несчастный старик’ Погибала его свя-
тыня, величие и чистота престола. Его слезы меня мучили Я никог-
да в жизни не видал таких горьких слез у такого старика, выдер’
жанного, постоянно владеющего собой. А что было ему сказать?
Чем его утешить?
Уж не помню, что я ему говорил, Должно быть, ничего, путного.
Да и сказать нечего... А он потом, немного успокоившись, восклик-
нул со злобой:
— О, если бы у меня глаза были! Я бы знал, что мне делать!..
Мне кажется, у негр была мысль, что Гришку следовало бы
просто убить Это мне потом подтверди пи рлрва, раз вырвавшиеся у
Але сандры Викторовны
Что делать9 Как вырвать Царскую семью из позора9 Эта мысль
стала постоянно занимать Евгения Васильевича, и в частностях он
даже кое-что пытался делать. Конечно, он говорил об этом со свои-
ми друзьями — Дедюлиным, а в Ялте с Думбадзе: это видно по их
действиям. Но скажу лишь о том, что знаю непосредственно
Тогда Столыпин понемножку начал «вывозить Царя», как вы-
ражались остряки. Долго после революции Царская семья никуда не
выезжала, и народ отвыкал видеть своего монарха. Потом стали
выезжать. Было назначено посещение Москвы. А Распутин уже гак
приклеился к Царской семье и начал так афишировать свою бли-
зость ней что, па общим слухам, готовился тоже ехать в Москву
По сведениям Богдановича, так действительно и предполагалось. И
вот он однажды сказал мне: «Выслушайте это письмо, которое се-
годня поедет в шхеры». (Царская семья пребывала в шхерах.)
Это было его письмо Царю Евгений Васильевич со всякими
выражениями почтения писал, что, пр слухам, Григорий Распутин
предполагает сопровождать Государя в Москву, нр что это будет
очень неблагоразумно. Отношенье народа к Распутицу — самое пло-
хое, и если он окажется в Москве, то настроение чувств первопре-
стольной столицы может принять весьма нежелательные опенки.
Тени прошлого
691
Пребывание Царя и Царицы должно быть встречено восторгом на-
селения. Появление же Григория Распутина может не только охла-
дить чувства, но вызвать даже какие-нибудь демонстрации.
Письмо было написано почтительно, но твердо и без всяких
уверток.
«Я хочу, чтобы вы знали, что я не сижу сложа руки, — сказал
мне Богданович. —- Вы многого не знаете, что я делаю. Когда я
умру, Алеь зандра Викторовна передаст вам кипу моих бумаг. Рас-
смотрите их и тогда сделайте из них какое захотите употребление».
Но никаких бумаг я от Александры Викторовны не получил,
может быть, потому, что не успел с нею повидаться по смерти
Богдановича. Тем более записываю теперь то, что знаю о его дей-
ствиях.
Письмо его на этот раз оказало влияние. Царь настоял, чтобы
Гришка не ездил в Москву. Но это была лишь уступка обществен-
ному мнению. Положение же Распутина осталось непоколебленным
Другой раз я видел у генерала попытку гораздо более грозного
похода против Гришки.
Зашел я к Богдановичам несколько позднее их завтрака. Алек-
сандра Викторовна меня встретила в первой комнате (перед гости-
ной) и несколько смущенно сообщила, что у них сегодня особый
день, специальные гости. Я ее успокоил насчет завтрака: мы уже
были в таких простых отношениях, что она бы меня накормила и
особо, но я действительно уж завтракал и спросил, могу ли проело
тут посидеть. «Да, пожалуйста, конечно. А гости особые. Завтракают
за большим столом. Евгений Васильевич с ними хочет говорить..,»
Она убежала и возвратилась ко мне после .завтрака, предложив даже
войти в гостиную взглянуть на гостей. Если бы я знал, в чем дело,
то не пошел бы, но я думал, что какие-нибудь пустяки, и вошел в
гостиную. Богданович провозгласил мою фамилию, прибавив, что
я человек благонадежный, его друг. Представлять же мне гостей
было довольно трудно, потому что их было множество. Кое-кого я
и знал. Было несколько человек из Государственной Думы, из Го-
сударственного Совета, были (как мне потом объяснила Александра
Викторовна) несколько человек из провинции предводители дво-
рянства, городские головы; собрались целые Etate Generaux (гене-
ральные штаты), Было их несколько десятков, думаю, и, по-види-
мому, они не знали, зачем их созвал генерал.
Евгений Васильевич это немедленно объяснил, Он громким го-
лосом начал форменную речь о тяжелом бедствии, обрушившемся
на Россию- то есть о том, что известный Григорий Распутин охва-
тил своими путами всю царскую семью. Он очертил, как это роняет
44*
692
Л. А. Тихомиров
престиж трона в глазах всего народа и какими бедствиями через это
угрожает всей России. В заключение он сказал, что им, представите-
лям народа и общества, надлежит обсудить, какие меры должно
принять для спасения России от этой опасности.
Гости были, очевидно, захвачены предложением Богдановича
совершенно врасплох: выходило некоторое политическое, даже за-
говорщицкое выступление. Горячего отклика в публике речь Богда-
новича видимо не вызвала. Время было не такое, чтобы люди боя-
лись заговоров, но казалось, никто не представлял себе, что бы тут
можно было сделать. Кое-кто из присутствовавших начал немножко
говорить, но весьма неопределенно. Мое же положение оказывалось
очень странное: я был не их круга, а чиновник, мое присутствие
могло просто стеснять их, да и мне тоже предстал вопрос: а что,
если Бедьгард (начальник Главного управления по делам печати),
прослышавши об этом инциденте, спросит меня: «Что же они там
такое толковали?» Крайне неудобное положение. Я поэтому пошел
взять чашку кофе — и улизнул, сначала в другую комнату, а потом
совсем домой. Однако ко мне еще выбегала Александра Викторовна,
крайне взволнованная, и, прощаясь, проговорила: «Какое ужасное
положение! Уж хоть бы кто-нибудь убил этого Гришку!»
Я не знаю, что говорилось в совещании, созванном Богданови-
чем, но никаких решений в нем принято не было. Да и какие реше-
ния могли быть? Запрос в Думе? Земские городские представления?
Все это хорошо только для скандала, а образумить не могло бы.
Богданович все-таки не смирился. Он еще раз попытался свалить
Гришку в Крыму.
Богдановичи проводили лето в Ялте. За границей при мне они
уже не бывали. Расписание жизни Евгения Васильевича было такое.
На Страстной неделе он приезжал в Москву и останавливался не-
пременно в гостинице «Дрезден» на генерал-губернаторской площа-
ди. В «Дрездене» он принимал московских знакомых, причем у него
считали долгом побывать и высшие представители власти. Когда я
бывал в Москве, то и я неизбежно должен был зайти: иначе он
обижался. При этом непременно угощал меня завтраком и заставлял
приводить дочь, которую очень полюбил и обыкновенно дарил
либо конфетами, либо фруктами. К завтраку любил заказать что-
нибудь необыкновенное у Тестова, вроде паштета и т. п. К концу
недели уезжал в Сергиеву лавру, где кратко говел и приобщался
непременно в Светлое Христово Воскресение. Затем отъезжал в Санкт
Петербург.
Второй приезд его в Москву с остановкой в «Дрездене» был на
пути в Крым. Третий приезд — на обратном пути в Петербург. Так у
него шло из года в год.
Тени прошлого
693
В Ялте он останавливался на даче, на окраине Ливадии, око-
ло дома Думбадзе, с которым очень подружился. Молоденькую
дочь Думбадзе, тонкую, высокую, яркого закавказского типа, я
встречал у Богдановичей, когда она зачем-то приезжала в Петер-
бург. В Ялте Думбадзе часто навещал Богдановича, и оба вместе
рассыпались в проклятиях Гришке Распутину. Думбадзе громо-
гласно объявлял, что если Гришка осмелится приехать в Ялту, он
его утопит в море. Вероятно, эго Богданович подзадорил ялтин-
ского пашу, ибо Распутин раньше бывал на Южном берегу. Не-
смотря на такие угрозы, он, конечно, не устрашился прибыть и
на сей раз, вместе с Царским семейством, и расположился в
гостинице близ дома Думбадзе.
Здесь Распутину, еще до его приезда, Вырубова сняла две ком-
наты и сама там же расположилась. Остальные комнаты нанимали
обыкновенные приезжие. Они, конечно, интересовались Распути-
ным и наблюдали всю его жизнь. А он не только не скрывал своих
связей с соседней Ливадией, а тщеславно выставлял их на вид.
Приходит к нему Вырубова и кричит: «Гриша, угости-ка чайком».
Гриша угощал. И через открытую дверь жители гостиницы слышали
его рассказы о том, что он сегодня делал во дворце. Один раз он
провожал по коридору какого-то своего поклонника и шел в туф-
лях. «Посмотри-ка туфли, — сказал Распутин. — Знаешь, кто вы-
шивал? Сама Царица». Другой раз громко и радостно возвестил Вы-
рубовой или, может быть, кому-то другому из своей братии: «Ну,
я сегодня обделал хорошее дельце — такой-то назначен Царем в
экзархи». Все это слушала вся гостиница, и Ялта гудела рассказами
о дружбе и силе Распутина в Ливадии, о власти его над Царицей и
влиянии на Царя.
Скандал был ужасный. Это был момент, когда Распутин начал
сам всюду выставлять свое владычество во дворце, правильно рас-
считывая таким путем привлечь к себе и подчинить себе и лиц
административных, и всех, ищущих что-нибудь приобрести через
столь влиятельную особу. Если оставались в администрации люди
честные, которые негодовали на роль Гришки, если масса публики
возмущалась этим, то известно, что целые толпы разной дряни
действительно окружили Распутина своим преклонением и иска-
тельством.
Евгений Васильевич не выдержал. Вероятно, по взаимному со-
глашению они с Дедюлиным сделали натиск на Царя, Богданович
написал письмо, которого я точно не знаю и о содержании которо-
го сам он мне не говорил. Но другие передавали, что он снова
предупреждал Царя об опасностях о г Распутина.
694
Л. А. Тихомиров
Исход этой попытки вышел, однако, очень печальный. От Им-
ператора явился к Богдановичу адъютант и передал от него ответ:
что ему 46 лет и ни в каких менторах он не нуждается.
Попытка Дедюлина окончилась еще хуже. Он доложил Госуда-
рю, что не отвечает за спокойствие гарнизона, если Распутин не
будет удален. Император отвечал, что не он держит Распутина и что
Дедюлин должен объясняться с Императрицей. Владимир Алексан-
дрович и пошел к ней. Но она сделала ему такую сцену и так накри-
чала на него, что с ним по возвращении домой сделался удар, от
которого он и скончался. Это передавал мне не Богданович, а дру-
гие ялтинцы.
Богданович, крайне разогорченный, тотчас уехал из Ялты, рань-
ше срока
В том же 1914 году он и скончался в Петербурге. Числа не по-
мню, но приблизительно одновременно с А. С. Сувориным2. Вообра-
жаю, как тяжко он страдал от такого грубого ответа Царя и созна-
ния бессилия очистить Царскую семью от Гришки. Но зато ему Бог
дал утешение умереть в такое время, когда боевая слава русской
армии засверкала на весь мир и еще не успела померкнуть.
При кончине Евгения Васильевича Богдановича ярко сказалось,
что его любило и почитало множество людей. Я не был на его
похоронах, но присутствовавшие рассказывали, что на последнее
прощание пришли бесконечные толпы народа, гораздо больше, чем
на похороны Суворина А ведь Суворин был знаменитостью более
чем всероссийской, Богданович же ничего знаменитого не совершил.
Но можно сказать, что он ни одному человеку не сделал зла и
множеству людей делал добро. Это и привлекло ко гробу его толпы
народа.
Я мог лишь письменно выразить Александре Викторовне мое
соболезнование и говорил в письме, что очень бы желал знать о
настроении, в котором скончался Евгений Васильевич. Она отвеча-
ла письмом, в котором говорила, что все мне расскажет при лич-
ном свидании.
Но этому свиданию не суждено было состояться. Она лишь не-
многими месяцами пережила мужа, как будто существовала только
Для него и с его смертью жизнь ее уже потеряла цель.
Не знаю, что сталось с бумагами, которые Богданович хотел
мне передать после своей смерти.
ПРИМЕЧАНИЯ
Воспоминания Л. А. Тихомирова не были окончены, последовательность
составляющих их очерков не установлена автором При состав. 1ении этой
книги мы постарались расположить отдельные части «Теней прошлого» в
такой пос. ied\ ^вательности, чтобы события образовали как бы единое пове-
ствование. Мы позволили себе включить в сборник и написанные Л. А. Тихо-
мировым в 90-е годы «Мои воспоминания», которые восполняют пробелы в
его поздних мемуарах.
Из семейной хроники
1. Воронцов Михаил Семенович (1782—1856) — светлейший князь, рус-
ский военный и юсударственный деятель, генерал-фельдмаршал. Участ-
ник военных действий на Кавказе с 1803. Участник войн с Францией в
1805—1807, русско-турецкой войны 1806—1812 Отечественной войны 1812,
заграничных походов 1813—1814. Командир отдельного оккупационного кор-
пуса во Франции в 1814—1817. В 1823—1844 Новороссийский и Бессарабским
генерал-губернатор. Участник русско-турецкой войны 1828—1829 В 1844—
1854 наместник на Кавказе
2. Вельяминов Алексей Александрович (1785—1838) — русский воен-
ный деятель. Участник войны с Францией в 1805, русско турецкой войны
1806—1812, Отечественной войны 1812, заграничных походов 1812—1814.
С 1816 начальник штаба у Ермолова на Кавказе. Участник русско персид-
ской войны 1826—1828. С 1831 командующий войсками Кавказской линии
и начальник Кавка зского края
3. Альбранд Лев Львович (1804—1849) — русский военный деятель,
генерал-майор. Участник Кавказской войны. В 1820— 1832 нес граждан-
скую службу. В 1832 волонтером отправился на Кавказ. В 1849 назначен
Эриванским военным губернатором.
4. Дибич-Забалканский Иван Иванович (1785—1831) — граф, русский
военный деятель, фельдмаршал Участник Отечественной войны и за-
граничных походов. Главнокомандующий русской армией в турецкой войне
в 1829 и при подавлении польского мятежа в 1830—1831.
5 Устрялов Николай Герасимович (1805—1870) — русский историк.
Профессор Петербургского университета. Автор исследований «История
царствования Петра Великого».
6. Барятинский Александр Иванович (1815—1879) — князь, русский
военный деятель, генерал фельдмаршал. Участник Кавказской войны. В
1853 назначен начальником главного штаба Кавказской армии. В 1856 -
1862 командир Кавказского корпуса и наместник на Кавка «е Пленил Ша-
миля в 1859.
7. Муравьев-Амурский Николай Николаевич (1809—1881) - граф, рус
ский государственный деятель. В 1847—1861 генерал-губернатор Восточ-
ной Сибири. За заключение с Китаем Айгупского договора в 1858 полу-
чил титул графа Амурского.
8 Муравьев-Виленский Михаил Николаевич (1796—1866) — русский
государственный деятель Служил по министерству внутренних дел. С 1850
696
член Государственного Совета. С 1856 генерал от инфантерии В 1857—1862
министр государственных имуществ, С 1863 виленский, 1родненский, ко-
венский и минский генерал-губернатор. В 1865 возведен в графское досто-
инство.
9. Черняев-Ташкентский Михаил Григорьевич (1828—1898) — русский
военный деятель, генерал Участник Крымской и кавказских войн, тур -
кестанских походов (взял в 1865 Ташкент) Был военным губернатором
Туркестана. Оказался в отставке, не приняв военной реформы Милюти-
на. В 1873—1878 издавал газету «Русский мир». С 1876 в Белграде, где стал
главнокомандующим главной сербской армией в войне против Турции В
1882—1884 — туркестанский генерал-губернатор
10 Евдокимов Николай Иванович (1804—1870) — граф, русский воен-
ный и государственный деятель, генерал от инфантерии. Один из глав-
нейших покорителей Кавказа.
11. Филипсон Григорий Иванович(1809—1883) — русский военный де-
ятель, генерал от инфантерии, сенатор. Участник подавления польского
восстания 1830—1831. Участник Кавказской воины. Автор «Воспомина-
ний» (1885).
12. Бабыч Павел Денисьевич (1806--1883) — русский военный деятел ь,
генерал-лейтенант Черноморского казачьего войска. Участник Кавказс-
кой войны, Восточной войны 1853—1856, русско-турецкой войны 1877—
1878 гг.
13. Кухаренко Яков Герасимович (1800—1862) — русский военный де-
ятель, генерал-майор, писатель. Наказной атаман Черноморского войс-
ка Участник Кавказской войны. Автор оперетт «Черноморский побиг на
Кубань миж 1794 и 1796 роками» (1836), «Вороний конь» (1861)
14. Гейман Василий Александрович (1823—1878) — русский военный
деятель, генерал-лейтенант. Участник Кавказской войны, русско-турец-
кой войны 1877—1878 на Кавказе. Отличился при штурме Ардагана, Кар-
са. Умер от тифа во взятом Эрзуруме.
15. Сумароков-Эльстон Феликс Николаевич (1820—1877) — граф, рус-
ский военный деятель, генерал-лейтенант. Участник Восточной войны
1853—1856. С 1863 — наказной атаман Кубанского казачьего войска. С 1875
командующий войсками Харьковского округа
16. Толстой Дмитрий Андреевич (1823—1889) — граф, русский госу-
дарственный деятель, историк. В 1865—1880 обер-прокурор Святейшего
Синода, В 1866—1880 министр народного просвещения. В 1882—1889 ми-
нистр внутренних дел.
17 Котляревский Иван Петрович (1769—1838) — малорусский писа-
тель. В 1796—1808 на военной службе, участник русско-турецкой войны
Во время Отечественной войны сформировал 5-й казачий конный полк.
В 1818—1821 директор Полтавского театра. Автор бурлескной поэмы «Вир-
гилеева “Энеида”, на малоросский язык переложенная...» (ок. 1794), пьес
«Наталка Полтавка» (1819) и «Солдат-чародей» (1819).
Мои воспоминания
1. Минье Огюст (1796—1884) — французский историк либерального
направления. Один из создателей теории классовой борьбы.
2. Карлейль Тома (1795—1881) — английский историк, публицист. Ав-
697
тор книг «История французской революции» (1837), «Герои, почитание
героев и героическое в истории» (1841).
3. Гарнье-Пажес Луи Антуан (1803—1878) — французский политиче-
ский деятель. В правительстве 1848 министр финансов. В 1870—1871 член
правительства народной обороны.
4. Гиляров-Платонов Никита Петрович (1824—1887) — русский пуб-
лицист, славянофил. В 1848—1854 был бакалавром Московской Духовной
академии по кафедрам герменевтики и учения о вероисповеданиях, ере-
сях и расколах. В 1856—1863 член Московского цензурного комитета. В
1862—1863 чиновник особых поручений при министре народного просве-
щения. В 1867 оставил службу и занялся издательской деятельностью. В
1867—1887 издавал ежедневную газету «Современные известия», а в 1883—
1884 — еженедельный журнал «Радуга». Автор воспоминаний «Из пережи-
того» (1886).
5. Аксаков Николай Петрович (1848—1909) — русский публицист, док-
тор философии, писатель, славянофил. Автор книг «Всеславянство»
(1910), повести «Зора» (1892), «Дети-крестоносцы» (1894).
6. Вагнер Владимир Александрович (1849—1934) — русский биолог и
психолог. Профессор Императорского Санкт-петербургского универси-
тета, а затем Ленинградского университета в 1906—1931.
7. Гольцев Виктор Александрович (1850—1906) — либеральный обще-
ственный. деятель, публицист. Редактор журнала «Русская мысль», со-
трудник газеты «Русские ведомости». Автор книг «Государственное хо-
зяйство во Франции XVII в.» (магис. дис., 1878), «Очерк развития педаго-
гицеских идей в Новое время» (1880). «Законодательство и нравы в Рос-
сии XVIII в.» (1886), «Воспитание, нравственность, право» (1889), «Воп-
росы дня и жизни» (1892).
8. Мороюв Николай Александрович (1854—1946) — революционер-
народник. Участник покушений па Императора Александра II. В 1882—
1905 в заключении. Автор книг «Террористическая борьба» (1880), «От-
кровение в грозе и буре. История возникновения Апокалипсиса» (1907),
«Повести моей жизни» (1965. Т. 1—2.).
9. Фогт Карл (1817—1895) — немецкий зоолог-материалист и обще-
ственный деятель. Осужденный на смертную казнь в 1848 году, бежал из
Германии в Швейцарию.
10. Устюжанинов Иннокентий Александрович (7—1876) — революци-
онер. Был привлечен по «делу 193-х», умер в тюрьме.
И. Саблин Николай Алексеевич (1849—1881) — революционер-наро-
доволец. Участник террористической деятельности, в том числе подго-
товки цареубийства I марта 1881. Застрелился во время ареста.
12. Вандакурова Федосья Васильевна — знакомая Л. А. Тихомирова. Была
слушательницей Высших женских курсов. В 1887 эмигрировала, но впос-
ледствии вернулась в Российскую империю и вышла замуж за бывшего
амнистированного революционера Павловского.
13. Грессер Петр Аполлонович (1833—1892) — санкт-петербургский
губернатор.
14. Эскирос Анри Альфонс (1814—1876) — французский писатель. Ав-
тор романа «Эмиль XIX столетия» Роман в русском переводе появился в
1871 году.
15. Верещагин Николай Васильевич (1839—1907) — организатор сыро-
варенных артелей.
698
16. Лопатин Всеволод Александрович (1848—после 1917) — революци-
онер. Участник киевского кружка чайковцев Судился по «процессу 193- х»
и административно выслан в Вятскую губернию.
17 Аносов Николай Михайлович (1850—?) — революционер. Судился по
«процессу 193-х» и административно выслан в Архангельскую губернию
18. Пругавин Александр Степанович (1850—1920) — революционер,
исследователь раскола и сектантства. Административно высылался.
19. Долгушин Александр Васильевич (1848—1885) — революционный
пропагандист и организатор кружка. В 1874 особым присутствием Сената
осужден на 10 лет каторги Умер з тюрьме.
20. Папин Иван Иванович (1849—после 1903) — революционер. Член
кружка Долгушина. Осужден к каторжным раоотам на 5 лет.
21. Плотников Николай Александрович (1851—1886) — революционер.
Член кружка Долгушина.
22. Гамов Дмитрий Иванович (1847—1876) — революционер. Член круж-
ка Долгушина.
23. Дмоховский Лев Адольфович (1851—1881) — революционер. Член
кружка Долгушина. Осужден к 10 годам каторжных работ. Умер в тюрьме.
24. Натансон Марк Андреевич (1849—1919) — революционер. Созда-
тель народнической организации «Земля и воля». В 1877 арестован и выс-
лан до 1889 в Сибирь. С начала 1900-х социал ист-революционер.
25. Сердюков Анатолий Иванович(?— 1878) — революционер
Социалистический пропагандист е среде рабочих Сослан административ-
но в Тверь. Кончил жизнь самоубийством
26. Лермонтов Феофан Никандрович (1847—1878) — революционер
Член кружка чайковцев. Выйдя из него, основал свой кружок. Осужден по
«процессу 193-х», умер в тюрьме.
27. Чайковский Николай Васильевич (1850—1926) — революционер. Его
именем была наименована крупнейшая революционная организация пер-
вой поло) ины 70-х годов. В 1874 уехал в США, за проповедником религии
«богочеловечества» А. К Маликоьым. В 1879 вернулся в Европу и активно
участвовал в эмигрантских делах. В 1917 один из лидеров трудовой народ-
но социалистической партии. В период гражданской войны возглавлял
архангельское правительство.
28. Лассаль Фердинанд (1825—1864) — немецкий политический дея-
тель, философ, юрист и экономист. Убит на дуэли.
29. Блан Луи (1811—1882) — французский социалист. Историк, автор
«Истории французской революции» (Т. 1—12)
30. Верморель Огюст Жан-Мари (1841---1871) — фоанцузский публи-
цист Убит на баррикадах Парижской Коммуны. Автор книги «Деятепи
48-го года и их роль в событиях как 1848 года , так и последующих лет» На
русском языке книга впервые появ:глась в 1870 году.
31. Шеллер Александр Константинович (псевдоним А. Михаилов)
(1838—1900) — писатель и публицист Автор книг «Пролетариат во Фран-
ции 1789—1852. Исторические очерки» (СПб., 1869 и 1872). «Ассоциации.
Очерк практического применения принципа кооперации в Германии, в
Англии и во Франции» (СПб., 1871). а также ряда романов, повестей.
32. Берви Василий Васильевич (псевдоним Флеровский) (1829—
1918) — публицист и социолог. Автор книг «Положение рабочего
класса в России» (1869), «Азбука социальных наук»(1871. Ч. 1—2 ),
«Исследования по текущим вопросам- (1872), «Философия бессоз-
699
нательного, дарвинизм и реальная истина» (1878), «Критика основных
идей естествознания» (1892).
33. Корнилова Александра Ивановна (в Замужестве Мороз) (1853-
после 1940) — революционерка. Осуждена по «процессу 193-х».
Корнилова Любовь Ивановна (в замужестве Сердюкова) (7—1892) —
революционерка В 1880 административно выслана
Корнилова Вера Ивановна (в замужестве Грибоедова) (9—1873) —
участница кружка чайковцев.
34. Купреянов Михаил Васильевич (1853—1878) — революционер,
участник кружка чайковцев. Осужден по «процессу 193-х». Умер в заклю-
чении.
35. Купреянова Надежда Васильевна — революционерка, сестра М.
В Куприянова Участница кружка чайковцев.
36. Синегуб Сергей Силыч (1851—1907) — революционер. Пропаганди-
ровал среди рабочих. Осужден по «процессу 193-х». Приговорен к 9-лет-
ней каторге.
37. Львов Исаак Константинович (7—1875) — революционер Осужден
по «процессу 193-х». Умер в военном госпитале.
38. Клеменц Дмитрий Александрович (1848 — 1914) — революционер,
этнограф Участвовал в пропаганде чайковцев В 1874—1878 за границей. В
конце 1879 арестован и после двухлетнего заключения в Петропавлов-
ской крепости выслан в Сибирь, в Минусинск.
39. Чарушин Николай Аполлонович (1851—1937) — революционер. Про-
пагандист в среде рабочих По «процессу 193-х» приговорен к 9 годам
каторги. С 1881 вышел на поселение.
40. Кувшинская Анна Дмитриевна (по мужу Чарушина) (1851 — 1909) —
революционерка Вступила в кружок чайковцев в 1872. Судилась по «про-
цессу 193-х» и последовала добровольно на каторгу за мужем.
41. Ободовская Александра Яковлевна (по мужу СидорацкаЯ) (1847—
?) — участница революционного движения. По «процессу 193-х» оп-
равдана.
42. Попов Леонил Владимирович — революционер. Арестован в 1873. В
1877 выпущен до суда по «процессу 193-х» и бежал за границу
43 Кравчинский Сергей Михайлович (революционный псевдоним Степ-
няк) (1850--1895) — революционер. С 1874 за границей. В 1878 приехав в
Санкт-Петербург, убил шефа жандармов Мезенцева. Автор книг «Под-
польная Россия», «Андрей Кожухов».
44. Шишко Леонид Эммануилович (1852—1910) — революционер. Член
кружка чайковцев. Пропагандист среди рабочих По «делу 193-х» пригово-
рен к 9 годам каторги После каторги перешел на поселение в Забайкаль-
скую область. В 1889 бежал за границу. Затем играл видную роль в партии
эсеров.
45. Батюшкова Варвара Николаевна (по мужу Цвиленева) (1849—1894) —
революционерка Член кружка чайковцев По «процессу 50-ти» сослана на
поселение в Сибирь.
46. Армфельд Наталья Александровна (1850—1887) — революционер-
ка. Член московского кружка чайковцев. В 1879 приговорена военно-ок-
ружным судом к 14 годам и 10 месяцам каторги
47. Крапоткин (Кропоткин) Петр Алексеевич (1842—1921) — револю-
ционер, один из идеологов анархизма Член кружка чайковцев В 1874—
1876 под арестом, затем бежал за границу. В Россию вернулся в 1917.
700
48 Клячко Самуил Львович (1850 -1914) — революционер Член мос-
ковского кружка чайковцев. В 1875 эмигрировал.
49. Цакни Николай Петрович (1851—1904) — революционер Член
московского кружка чайковцев. Был сослан в Архангельскую губер-
нию, откуда бежал за границу в 1878. В 1886 получил разрешение вер-
нуться в Россию. Был городским гласным. Издавал «Южное обозре-
ние».
50. Волховский Феликс Вадимович (1846—1914) — революционер.
Член одесского кружка чайковцев. По «процессу 193-х» приговорен к
ссылке в Тобольскую губернию. В 1889 бежал за границу. В дальнейшем
стал эсером.
51. Шервинский Василий Дмитриевич (1850—?) — врач-терапевт.
Профессор. В 70-х годах был близок к революционной среде.
52. Князев Василий Иванович (1854—?) — революционер. Член мос-
ковского кружка чайковцев. По «процессу 193-х» сослан в Архангельскую
губернию.
53. Андреева Анна Васильевна (1849?—?) — революционерка. По «про-
цессу 193-х» оправдана.
54 Аркадакский Константин Васильевич (1851—?) — революционер.
Привлеченный по «делу 193-х» скрылся за границу. Вернулся в 1905. По
стоянный сотрудник «Русских ведомостей».
55. Васюков Семен Иванович (1854—1908) — революционер, писатель
и публицист. В 1879 административно выслан в Вятскую губернию.
56. Фроленко Михаил Федорович (1848—после 1927) — революционер.
Активный участник народовольческой деятельности, в том числе и ца-
реубийства 1 марта 1881. По «процессу 20-ти» в 1882 приговорен к пожиз-
ненной каторге. Вышел по амнистии в 1905.
57. Ивановский Василий Семенович (1846—1911) — революционер,
врач. В 1877 сумел бежать из-под суда за границу. Поселившись в Румы-
нии, занимался врачебной практикой.
58. Воейков Александр Владимирович — жандармский офицер. Помощ-
ник начальника московского губернского жандармского управления при
Слезкине.
59. Слезкин Иван Львович — жандармский офицер. В корпусе жандар-
мов с 1848. С 1867 — начальник московского губер юкого жандармского
управления. Руководил дознанием по делу «о преступной пропаганде в
среде народа, обнаруженной в разных губерниях Империи».
60. Алексеева Олимпиада Григорьевна (1850— 1918)— революционерка.
По «делу 193-х» была оправдана судом.
61. Черкезов Варлаам-Джон Асланович (1846—1925) — революционер,
анархист. Судился по делу каракозовцев в 1866, по нечаевскому делу в
1869. По последнему был приговорен к ссылке в Томскую губернию. В
1876 бежал за границу.
62. Урусов Александр Иванович (1843—1900) — князь, адвокат.
63. Любавский Фе. юр Михайлович (1856—?) — революционер. По «делу
193-х» суд вменил ему в наказание продолжительное предварительное
заключение.
64. Богданов Иван Александрович (1846—?) — революционер. Сослан
в 1873 в Самарскую губернию.
701
Беспечальное лето
1. Михаил Николаевич (1832—1909) — великий князь, четвертый сын
Императора Николая 1, русский военный и государственный деятель,
генерал-фельдмаршал, генерал-фельдцейхмейстер. Участник Восточной
войны 1853—1856, Кавказской войны. В 1860—1881 наместник Кавказа и
командующий Кавказской армией. Главнокомандующий действующей
армией в русско-турецкую войну 1877—1878 на Кавказе. С 1881 председа-
тель Государственного Совета.
Первые террористы
1. Осинский Валериан Андреевич (1853—1879) — революционер, тер-
рорист. Член-учредитель «Земли и воли». Организатор покушения на Кот-
ляревского, убийства Гейкинга, убийства Кропоткина и убийства Нико-
нова. Арестован в 1878, повешен.
2. Вероятно, Мышкин Ипполит Никитич (1848—1885) — революцио-
нер. В 1875 при попытке освободить Чернышевского из Вилюйска был
арестован. По «процессу 193-х» приговорен к 10 годам каторги. В 1882 бе-
жал, но был пойман и заключен в Петропавловскую крепость, а затем в
Шлиссельбургскую, где и был казнен.
3. Ивичевичи Иван и Игнат — члены террористического кружка Осин-
ского. При их аресте в 1879 были оба смертельно ранены.
4. Сентянии Александр Евграфович — член террористического круж
ка Осинского. При аресте в 1878 оказал сопротивление. Умер в Петропав-
ловской крепости.
5. Оловеникова Мария Николаевна (по первому мужу Ошанина, по
второму — Баранникова) (1853—1898) — революционерка, одна из ли-
деров «Народной воли». В 1882 эмигрировала за границу.
6. Баранников Александр Иванович (псевдоним Кошурников) (1858—
1883) — революционер, террорист. Участвовал в попытке освободить Вой-
наральскогр, в убийстве шефа жандармов Мезенцева. Арестован в январе
1881 и по «процессу 20-ти» в 1882 приговорен к бессрочной каторге.
Яков Стефанович
1. Стефанович Яков Васильевич (1853 или 1854 — 1915) — революцио-
нер. Вместе с Дейчем и Бохановским обманным путем пытался поднять
крестьянское восстание Чигиринского уезда, испол ьзуя подложную цар-
скую грамоту. Был арестован в 1877, но в 1878 бежал и эмигрировал за
границу. Периодически возвращался в Россию для организации револю-
ционной деятельности. В 1882 арестован и приговорен по «делу 17-ти» к 8-
летней каторге.
2. Бохановский (Бухановский) Иван Васильевич — революционер. Был
арестован вместе со Стефановичем и Дейчем по Чигиринскому делу. Вме-
сте с ними бежал в 1878 и эмигрировал. Работал в типографии «Вестника
“Народной воли’’».
3. Чернявская Галина Федоровна (по мужу Бохановская) (1854—пос-
702
ле 1927) — революционерка, террористка. Участница подготовки взрыва
царского поезда 19 ноября 1879. В 1883 бежала за границу.
4. Плеханов Георгий Валентинович (1856—1918) — революционер, со-
циал-демократ, публицист В 1880 эмигрировал за границу В 1883 совмест-
но с Аксельродом. Засулич, Дейчем и Игнатовым организовал социал-
демократическую группу «Освобождение труда» После революции 1917
вернулся в Россию.
5. Засулич Вера Ивановна (1851—1919) — революционерка Стреляла в
1878 в генерала Трепова Оправданная судом, была затем переправлена за
границу, Участница конечного периода деятельности «Земли и воли»,
затем, после раскола, в числе учредителей «Черного передела». В 1880
снова в эмиграции. В 1883 была в числе учредителей группы «Освобожде-
ние труда». С 1900 в составе редакции газеты « Искра». С 1905 в России.
6 Дейч Лев Григорьевич (1855—1941) — революционер Участник рево-
люционного движения с 1874, Участник хождения в народ. В 1877 аресто-
ван по Чигиринскому делу, но в J 878 бежал из тюрьмы за границу, Учас-
тник конечного периода деятельности «Земли и воли», затем, после рас-
кола, в числе учредителей «Черного передела». С 1880 снова за границей В
1883 стал одним из учредителей группы «Освобождение труда». В 1884 вы-
дан русскому правительству и осужден на каторгу. В 1901 бежал с поселе-
ния за границу, в 1905 вернулся в Россию, снова арестован и снова бежал
за границу. После февральской революции вернулся вновь в Россию
7 Судейкин Георгий Порфирьевич (1850—1883) — русский жандармс-
кий офицер, подполковник. С 1882 инспектор Санкт-петербургского ох-
ранного отделения. Зверски убит народовольцами,
8. ЗунделеРИЧ Арон Исаакович (Мойша) (1854—1923) — революцио-
нер Член «Земли и воли», «Народной воли». Арестованный в 1879, был
осужден по «делу 16-ти» В 1880 В 1906 эмигрировал в Англию
9. Михайлов Александр Дмитриевич (1856—1884) — революционер. Один
из учредителей «Земли и воли». Член Исполнительного комитета «На-
родной воли». В 1880 арестован, а в 1882 — судим по «процессу 20-ти».
10, Желябов Александр Иванович (1851—1881) — революционер Ак-
тивный деятель «Народной воли» Арестован в 1881, осужден по «делу
1 марта» и казнен.
11. Квятковский Александр Александрович (1852—1880) — революци-
онер Участник «Земли и воли». Член Исполнительного комитета «На-
родной воли». Арестован в 1879 и осужден по «процессу 16-ти» в 1880-
Казнен
12, Ширяев Степан Григорьевич (1857—1881) — революционер. Член
Исполнительного комитета «Народной води» Участник подкопа для взры-
ва царского поезда В Москве 19 ноября 1879. Арестован в 1879 и осужден в
1880 на пожизненную каторгу.
13, Клеточников Николай Васильевич (1847—1883) — революционер,
Арестован в 1881 и осужден по «процессу 20-ти» в 1882.
14. Кибальчич Николай Иванович (1853—1881) — революционер. Заве-
довал в «Народной воле» динамитной мастерской. Арестован и казнен за
подготовку цареубийства.
15- Пресняков Андрей Корнеевич (J 856—1880) — революционер. Уча-
стник «Земли и воли». Член Исполнительного комитета «Народной воли».
В 1880 был приговорен к смертной казни и повешен.
16, Халтурин Степан Николаевич (1856/1857?/—1882) — революций-
703
нер, Организатор «Северного союза русских рабочих». В 1880 организовал
взрыв в Зимнем дворце С 1881 член Исполнительного комитета «Народ-
ной воли». Повешен за участие в убийстве одесского военного прокурора
В. С. Стрельникова
17. Бух Николай Константинович (1853 — после 1934) — революцио-
нер Участник «Земли и воли». Член Исполнительного комитета «Народ-
ной воли». В 1880 приговорен к 15 годам каторги. Автор воспоминаний.
18. Суханов Николай Евгеньевич (1853—1882) — революционер. Актив-
ный деятель военной организации «Народной воли». Член Исполнитель-
ного комитета «Народной воли». Арестован и по «делу 20-ти» в 1882 при-
говорен к смертной казни. Расстрелян.
19. Исаев Григорий Порфирьевич (1857—1886) — революционер. Участ-
ник «Земли и воли». Член Исполнительного комитета «Народной води» R
1882 приговорен к вечной каторге
20. Гриневицкий Игнатий Иоахимович (1856—1881) — революционер.
Член «Народной воли». Бомбой, брошенной им 1 марта 1881 года был
убит Император Александр II, при этом сам был смертельно ранен.
21. Златопольский Савелий Соломонович (1858—1885) революцио-
нер Член Исполнительного комитета «Народной воли». Осужден по «делу
17 ти» в 1883
22. Варынскии Людвиг Фаддей Северинович (1856—1889) — польский
революционер, социалист. В 1882 организовал польскую партию «Проле-
тариат». В 1886 арестован и осужден.
В бегах по России
1. Грачевский Михаил Федорович (1849—1887) — революционер Член
Исполнительного комитета «Народной воли». Участник покушений на
Императора Александра II. В 1882 арестован и по «делу 17-ти» приговорен
к бессрочной каторге В тюрьме покончил с собой
2. Богданович Юрий Николаевич (Кобозев) (1850= 1888) = революци
онер. Член Исполнительного комитета «Народной воли». Арестован в 1882,
а затем в 1883, по «процессу 17-ти».
3. Дегаев Сергей Петрович (1857=1920) — революционер. В революци-
онном движении с 1878 В 1882 завербован жандармским офицером Судей-
киным. В 1883 разоблачен- Уехал в США, где преподавал математику.
4 Лавров Пётр Лаврович (1823—1900) — русский революционер, идео-
лог народничества, публицист. Автор книг «Очерки вопросов практичес-
кой ЛИЧНОСТИ» (i860), «Исторические письма» (1870), «Опыт истории
мысли Нового времени» (1894), «Задачи понимания истории. Проект вве-
дения в изучение эволюции чеЛО<»СЧескОЙ мысли» (1898).
За границей
1 Добровольский Иван Иванович (1848—после J934) — революцио-
нер, врач Будучи приговорен к 9 годам каторги, бежал за границу. В Рос-
сию вернулся только в 1905. Печатался под псевдонимом «Денисов» в
различных либеральных органах печати.
2. Жуковский Николай Иванович (1833—1895) — русский революцио-
704
нер, бакунист. С 1862 эмигрант. Член Альянса социалистической демок-
ратии. В 1869—1872 член I Интернационала.
3. Эльсниц Александр Людвигович (1849—1907) — революционер, врач,
Эмигрировал. Печатался в либеральных органах печати.
4. Иохельсон Владимир Ильич (Голдовский) (1853—?) — революцио-
нер. Член «Народной воли». Эмигрировал в 1880. В 1884—1885 заведовал
типографией «Вестника “Народной воли”». Нелегально вернулся в Рос-
сию в 1885, арестован.
5. Соколов Николай Николаевич (1832—1889) — революционер, под-
полковник Генерального штаба. В 1866 написал книгу «Отщепенцы», был
арестован и приговорен в 1867 к 16 месяцам крепости и к административ-
ной ссылке. В 1872 бежал за границу.
6. Игнатов Василий Николаевич (1850—1885) — революционер. Член
«Земли и воли», затем член «Черного передела». В 1883 один из учредите-
лей социал-демократической группы «Освобождение труда».
7. Аксельрод Павел Борисович (1850—1928) — революционер. Член ки-
евского кружка чайковцев. Член «Черного передела». В 1880 эмигрировал. В
1883 стал одним из учредителей группы «Освобождение труда». С 1903 один
из главных лидеров меньшевизма.
8. Мезенцов Николай Владимирович (1827—1878) — русский государ-
ственный деятель. С 1864 начальник штаба корпуса жандармов. С 1876 шеф
жандармского корпуса. Убит С. М. Кравчинским.
9. Реклю Жан Элизе (1830—1905) — французский географ, социолог,
анархист. Член I Интернационала, примыкал к бакунинцам. Участник
Парижской Коммуны. Автор исследования «Новая всемирная география.
Земля и люди» (1876—1894. Т. 1—19).
10. Николадзе Николай Яковлевич (1843—1928) — грузинский обще-
ственный деятель, публицист, литературный критик. Сотрудник различ-
ных радикальных и либеральных органов печати. Один из руководителей
грузинской организации «Меоре-даси».
11. Михайловский Николай Константинович (1842—1904) — русский
публицист, социолог и литературный критик. Один из редакторов < Оте-
чественных записок» и «Русского богатства». «Литературные воспомина-
ния и современная смута» (1900), «Из романа «Карьера Оладушкина»
(1906), «Полное собрание сочинений» (1906—1914. Т. 1—8).
12 Воронцов-Дашков Илларион Иванович (1837—1916) — 1раф, рус-
ский государственный деятель. Участник Кавказской войны, покорения
Туркестана, русско-турецкой войны 1877—1878. В 1881 управляющий го-
сударственным коннозаводством. В 1882—1897 министр Императорского
двора. С 1897 наместник на Кавказе и главнокомандующий войсками Кав-
казского военного округа.
13. Салова Неонила Михайловна — революционерка. Начала револю-
ционную деятельность в 1880. В 1882 выехала за границу, но в 1884 верну-
лась обратно. Судилась по «делу 21-го» и приговорена к каторге.
14. Бурцев Владимир Львович (1862^1942) — революционер, публи-
цист. Издатель журнала «Былое». После октябрьской революции эмигрант.
Автор книг «За сто лет (1800—1896). Сборник по истории политических и
общественных движений в России» (1897. Ч 1—2), «В борьбе с большеви-
ками и немцами» (1919), «Борьба за свободную Россию. Мои воспомина-
ния (1882-1922)» (1923. Т. 1).
15. Глинский Борис Борисович (1860—1917) — русский историк, пуб-
705
лицист. В 1890—1891 — редактор-издатель «Северного вестника». С 1894 со-
трудник «Исторического вестника». С 1906 помощник редактора, а с 1911
редактор «Исторического вестника». В годы 11ервой мировой войны член
националистических организаций «Самодеятельная Россия» и «Общество
русской-государственной карты». Автор книг «Царские дети и их настав-
ники» (1899), «Очерки русского прогресса» (1900), «Борьба за конститу-
цию. 1612—1861 гг.» (1908), «Революционный период русской истории.
1861—1881 гг.» (1913. Ч. 1—2), «Среди литераторов и ученых» (1914), «XL.
«Новое время». 1876—1916» (1916).
16. Федоров Николай Федорович (1828—1903) — русский философ. Его
сочинения были изданы под названием «Философия общего дела».
17. Кожевников Владимир Александрович (1852—1917) — русский фи-
лософ, историк культуры, публицист. Автор книг «Нравственное и ум-
ственное развитие римского общества во II в.» (1874), «Бесцельный труд,
“неделание1’ или дело?» (1893), «Философия чувства и веры в ее отноше-
ниях к литературе и рационализму XVIII в. и к критической философии»
(1897. Ч 1), «О задачах русской живописи» (1907), «Значение А. А. Иванова
в религиозной я ивописи» (1907), «Н. Ф. Федоров. Опыт изложения его уче-
ния по изд. и неизд. произведениям, переписке и личным беседам» (ч. 1,
1908), «Отношение социализма к религии вообще и к христианству в
частности» (1908), «О добросовестности в вере и неверии» (1909), «О
значении христианского подвижничества в прошлом и настоящем» (1910.
Ч. 1—2), «Исповедь атеиста» (1911), «Современное научное неверие»
(1912), «Церковная деятельность женщины в Англии» (1912), «Мысли
об изучении святоотеческих творений» (1912), «Религия человекобожия
у Фейербаха и Конта» (1913), «Индусский аскетизм в добуддийский пе-
риод» (1914), «Буддизм в сравнении с христианством» (1916. Т. 1—2)
18. Гартман Лев Николаевич (1850—1908) — революционер. Участник
«Земли и воли». Член «Народной воли». Участник покушений на Импера-
тора Александра II. После покушения 19 ноября 1879 эмигрировал. Был
арестован и выслан из Франции в 1880.
19. ГамбеттаЛеон (1838—1882) — французский государственный дея-
тель, республиканец. Член Правительства национальной обороны в 1870—
1871. Премьер-министр и министр иностранных дел в 1881—1882.
20. Русанов Николай Сергеевич (1859 — после 1927) — революционер.
В революционной деятельности с 70-х годов. Эмигрировал в 1882. Уча-
ствовал в «Вестнике “Народной воли”». Один из организаторов «Груп-
пы старых народовольцев». Впоследствии социалист-революционер. Под
псевдонимом Н. Кудрин был одним из главных сотрудников «Русского
богатства». С 1905 в России. После октябрьской революции 1917 снова за
границей.
21. Бардина Софья Илларионовна (1852—1883) — революционерка.
Осуждена по «процессу 50-ти» в 1877. Сослана в Сибирь, в 1880 бежала за
границу. Кончила жизнь самоубийством в Женеве.
22. Бух Лев Константинович (1847—1917) — русский революционер,
экономист. Автор книги «Земля — народу».
23. Серебряков Эспер Александрович (1854—1921) — революцио-
нер, публицист, морской офицер. С 1880 член «Народной воли». В 1883
эмигрировал. Издавал в 1899—1902 журнал «Накануне». В 1906 вернулся
в Россию.
24. Бах Алексей Николаевич (1857—1946) — революционер, биохи-
45 Закш 2695
706
мик Член «Народной воли». Эмигрировал в 1885. Состоял затем в парти!
социалистов-революционеров В 1917 вернулся в Россию. Основа,
Физико-химический институт им. Карпова в 1918 и Институт биохи
мии в 1935.
25. Лопатин Герман Александрович (1845—1918) — революционер. 1
революционной деятельности с 1866. С 1870 член Генерального совета
Интернационала. В 1884 арестован в Санкт-Петербурге и осужден на бес
срочную каторгу. В 1905 году освобожден.
26. Штромберг Александр Павлович (1854—1884) — революционер
лейтенант флота. Член центра военной организации «Народной воли». 1
18R4 казнен.
27. Баттенбергский Александр (1857—1893) — немецкий принц, княз
Болгарии в 1879—1886. Был вынужден отречься от престола поцдавлени
ем офицеров-русофилов.
28. Судзиловский Николай Константинович (1850—1930) — револю
ционер. С1875 в эмиграции. С 1887 в США. С 1904 в Японии. Вел революци
онную пропаганду во время русско-японской войны 1904—1905 среди рус
ских военнопленных.
29 Эспинас Альфред Виктор (1844—1922) — французский профессор
Автор книги «История политико-экономических докприн».
30. Фюсгельде Куланж Нюма Дени (1830—1890) — французский историк
31. Лебон Густав (1841—1931) — французский писатель, социолог, ес
тествоиспытатель. Автор книг «Арабская цивилизация» (1884). «Индийс
кая цивилизация» (1887), «Психология толпы» (1895), «Эволюция силы
(1905—1907), «Массовая психология» (1912).
32. Тард Габриэль (1843—1904) — французский социолог и крими
налйст.
33. Лодыгин Александр Николаевич (1847—1923) — русский электро
техник, изобретатель. В 1872 изобрел угольную лампу накаливания.
34. Варыньский Людвик (1856—1889) — польский революционер. В ре
волюционном движении с 1875. В 1882 основал партию «Пролетариат». 1
1883 арестован и заключен в тюрьму.
35. Эркман-Шатриан — псевдоним двух писателей работавших вместе
Эркмана Эмиля (1822—1899) и Александра Шатриана (1826—1890). Авто
ры романов «История одного крестьянина» (1868—1870. Т. 1—4), «Ватер
лоо» (1865).
36. Корба Анна Павловна (урожденная Мейнгардт, по второму муж
Прибылева) (1849 — после 1927) — революционерка. Член Исполнитель
ного комитета «Народной воли». Осуждена по «процессу 17-ти» к каторж
ным работам.
37. Стародворский Николай Петрович (1863—1918) — революционер
16 декабря 1883 вместе с Конашевичем убил инспектора Санкт-петер
бургского охранного отделения Судейкина. В 1887 осужден на вечную ка
торгу. В 1905 освобожден.
38. Конашевич Василий Петрович (1859—1918) — революционер
16 декабря 1883 вместе со Стародворским уби1 инспектора Санкт-петер
бургского охранного отделения Судейкина. В 1887 осужден на вечную ка
торгу.
39. Новикова Ольга Алексеевна (1840—1925) — русская публицистка
Была членом «Союза русского народа» и Русской монархической партиг
707
Автор книг «Russia and England from 1876 to 1880» («Россия и Англия в
1876—1880», 1880), «SkobelefT and Slavonic Cause» («Скобелев и славян-
ский вопрос», 1883).
40. Маликов Александр Капитонович (1839—1904) — революционер. В
1866 сослан в Холмогоры В 1874 выдвинул учение о «богочеловечестве». В
1875-1878 в США.
41. Похитонов Николай Данилович (1857—1897) — революционер,
штабс-капитан. Член военной организации «Народной воли». Пригово-
рен к вечной каторге.
42. Ашенбреннер Михаил Юльевич (1842—1926) — революционер, под-
полковник Член военной организации «Народной воли». По «процессу
14-ти» в 1884 приговорен к вечной каторге Автор книги «Военная орга-
низация “Народной воли” и другие воспоминания» (1924).
43. Зубатов Сергей Васильевич (1864—1917) — жандармский полков-
ник. Начальник Московского охранного отделения с 1896. В 1902—1903
начальник Особого отдела департамента полиции
44. Тонконогов Иван Григорьевич — революционер, секретарь сим-
феропольского окружного суда. Разыскивался по делу Германа Лопа-
тина, но смог бежать за границу Впоследствии покаялся и вернулся в
Россию.
45. Гинсбург София Михайловна (1863—1891) — революционерка. В 1888
организовывала покушение на Императора Александра III. Приговорена
к вечной каторге Покончила жизнь самоубийством.
46. Ковалевский Максим Максимович (1851—1916) — русский исто-
рик, юрист и социолог. В 1878—1887 — профессор Императорского Мос-
ковского университета. В 1887—1905 — в эмиграции. В 1905—1916 профес-
сор Императорского Санкт-петербургского университета. Автор книг «Про-
исхождение современной демократии»(1895—1897. Т. 1—4) и «Экономи-
ческий рост Европы до возникновения капиталистического хозяйства»
(1898-1903. Т 1-3).
47. Де Роберти (полное имя Де Роберти де Кастро де ла Серда» (1843—
1915) — русский общественный деятель, социолог и публицист. Эмигриро-
вал в 90-х годах XIX века В 1905 вернулся в Россию. Убит в своем имении.
Автор книг «Политико-экономические этюды» (1880), «Социология» (1880),
«Прошедшее философии» (1886), «Петр Кропоткин Личность и доктрина»
(1906), «Новая постановка основных вопросов социологии» (1909).
48. Катков Михаил Никифорович (1818—1887) — выдающийся рус-
ский публицист, филолог В 1845—1850 профессор философий Москов-
ского университета. С 1856 издатель журнала «Русский вестник», а в 1850—
1855 и с 1863 — и газеты «Московские ведомости». Имел большое влияние
на внутреннюю и внешнюю политику России.
49. Петровский Сергей Александрович (1846—1917) — русский юрист.
Читал в Московском университете курс по русскому праву в 1873—1878. В
1875 защитил магистерскую диссертацию «О Сенате в царствование Пет-
ра Великого». С 1880 сотрудник «Московских ведомостей», а в 1887—1896
их редактор-издатель. Автор книги «Основы русского государственного
устроения» (1906).
50. Никитина Варвара Николаевна (урожденная Жандр) (1842—1884) —
революционерка, писательница. Печаталась во французской прессе. Друг
П.Л. Лаврова.
45*
708
Революционная элегия
1. Франжоли Андрей Афанасьевич (1848—1883) — революционер. Осуж-
ден по «процессу 193-х». Выслан административно в Вологодскую губер-
нию В 1880 эмигрировал. Покончил жить самоубийством.
2. Завадская Евгения Флориановна (1852—1883) — революционерка. В
1880 эмигрировала. Покончила жизнь самоубийством.
Богомолье на rue Dani
1. Боголюбов Алексей Петрович (1824—1896) — художник-передвиж-
ник, академик. Ему принадлежат поэтические пленэрные сцены и изоб-
ражения морских сражений.
Революционная Франция
1. Дерулед Поль (1846—?) — французский государственный и военный
деятель. Участник франко-прусской войны 1870—1871 и подавления Па-
рижской Коммуны. Требовал реванша над Германией. Созда> в 1882 «Лигу
патриотов». Активный буланжист.
2. Малон Бенуа (1841—1893) — французский политический деятель. Один
из лидеров правого крыла французской рабочей партии. Член I Интерна-
ционала с 1865. Участник Парижской Коммуны 1871.
3. Лафарг 11оль (1842—1911) — французский революционер, марксист.
4. Жорес Жан (1859—1914) — французский социалист. Убит француз-
ским шовинистом.
5. Клемансо Жорж (1841—1929) — французский политический дея-
тель. В 1906 министр внутренних дел. В 1906—1909 и 1917—1920 председатель
совета министров.
6. Греви Жюль (1807—1891) — французский политический деятель. В
1879 и 1885 избирался президентом республики. С 1887 из-за афер его зятя
Г. Вильсона вышел в отставку.
7. Ферри Жюль (1832—1893) — французский политический деятель. В
1880—1881 и 1883—1885 глава кабинета министров.
8. Буланже Жорж Эрнест Жан, Мари (1837—1891) — французский во-
енный и политический деятель. Участник военных действий в Африке,
Итальянской кампании 1859, франко-прусской войны 1870—1871. Участ-
ник подавления Парижской Коммуны 1871. В 1884 занял территорию Ту-
ниса. В 1886—1887 военный министр. В 1887 командующий 13-м корпусом,
затем в отставке. В 1889 неожиданно уезжает из Франции и в 1891 кончает
жизнь самоубийством.
9. Карно Мари Франсуа Сади (1837—1894) — французский государ-
ственный деятель. Президент Франции с 1887.
10. Мирибель де Мари Франсуа Жозеф (1831 — 1894) — французский
военный деятель, генерал артиллерии. Участник Восточной войны 1853—
709
1856, Итальянской кампании 1859, экспедиции в Мексику 1862. В 1881—
1882 начальник Генерального штаба. С 1888 командующий 6-м корпусом,
а с 1890 главный начальник Генерального штаба
Последние годы парижской жизни (1887—1888)
1. Луи Филипп (1773—1850) — французский король в 1830—1848.
2. Наполеон III Луи Наполеон Бонапарт (1808—1873) — император
Франции, младший сын голландского короля Людовика Бонапарта, брата
Наполеона 1, и Гортензии Богарне, дочери императрицы Жозефины от
ее первого брака. В 1848 стал президентом французской республики В 1851
совершил государственный переворот и в 1852 после решения Сената и
плебисцита стал императором. Вследствие поражения во франко-прус-
ской войне 1870—1871 потерял трон.
Русский иезуит
1 Мартынов Иван Михайлович (1821—1894) — католический историк,
филолог, иезуит. В 1845 эмигрировал из России и перешел в католичество.
Бродячий проповедник
1 . Зверев Николай Андреевич (1850—1917) — русский юрист, литера-
турный кртик. Профессор Императорского Московского университета.
Автор книг «Основания классификации государств в связи с общим уче-
нием о классификации» (1883), «Достоевский в своих последних рома-
нах» (1884), «Лекции по истории философии нрава» (1893), «Курс зако-
новедения» (1898), «Энциклопедия права» (1901), «Граф Л. Н. Толстой
как художник» (1916).
2 Снегирев Владимир Федорович (1847—1916/1917?/) — русский врач-
хирург Профессор, один из основоположников научной гинекологии.
3 Петерсон Николай Павлович (1844—1919) — русский публицист Пос-
ледователь 11 Ф. Федорова Автор книг «Правда о великом писателе земли
русской — графе Л Н Толстом К 55-летнему юбилею его литературной
деятельности» (1908), «Моя переписка с графом Л. Н. Толстым» (1909),
«Н. Ф. Федоров и его “Философия общего дела” в противоположность
учению Л. Н. Толстого “о непротивлении” и другим идеям нашего време-
ни» (1912), «О религиозном характере учения Н Ф. Федорова» (1915)
К. Н. Леонтьев
1. Грингмут Владимир Андреевич (1851 — 1907) — русский политиче-
ский деятель, крайне правый. Публицист и педагог. Преподавал в Лицее
цесаревича Николая немецкий и греческий языки. Затем был его дирек-
тором В 1896—1907 редактор издатель газеты «Московские ведомости». Был
710
создателем в апреле 1905 Русского монархического союза. Автор книг «Зо-
лаизм в России» (1880), «Несколько слов о ритмичном строе Пиндаро-
выход» (1887), «Наш классицизм» (1890), «Враги живописи» (1893), «Ис-
тория народовластия» (1908), «Кризис в мировой истории» (1908).
2. Саблер (с 1915 — Десятовский) Владимир Карлович (1845—1929) —
русский государственный деятель, статс-секретарь. С 1883 управляющий
канцелярией Святейшего Синода. С 1887 личный секретарь великой кня-
гини Екатерины Михайловны. В 1892—1905 товарищ обер-прокурора Св
Синода В 1912—1915 обер-прокурор Св Синода.
3 Фудель Иосиф Иванович (1864—1918) — протоиерей, публицист
4. Александров Анатолий Александрович (1861 —1930) — русский поэт,
публицист. В 1891—1898 приват-доцент Московского университета. В 1892—
1898 издавал и редактировал журнал «Русское обозрение» Автор книг
«Стихотворения» (1912). «I. Памяти К Н. Леонтьева II Письма К. Н. Леон-
тьева к А Александрову^ (1915).
5. Говоруха-Отрок Юрий Николаевич (1850—1896) — русский литера-
турный и театральный критик и публицист. Автор книг «Очерки совре-
менной беллетристики. В. Г. Короленко» (1893) и «Тургенев. Критический
этюд» (1894).
6 Погожев Евгений Николаевич (1870—1931) — русский духовный пи-
сатель, писавший под псевдонимом Поселянин В 1931 расстрелян боль-
шевиками
7. Попов Иван Васильевич (1867—1938) — русский богослов С 1898
профессор кафедры патрологии Московской Духовной академии, при-
ват-доцент Императорского Московского университета по истории пат-
ристической философии и истории догматов. В 1903—1906 редактор жур-
нала «Богословский вестник». В 1925—1927 отбывал срок на Соловках Затем
отправлен в ссылку под Сургут, в 1931 его перевели на жительство к
северу от Тобольска. В 1932 возвращен в Москву. Но в 1935 снова аресто-
ван и отправлен в Красноярский край, где в 1938 был расстрелян. Автор
книг «Естественный нравственный закон» (магист. дис.. 1897), «Личность
и учение блаженного Августина» Т. 1 ( ч. 1 «Личность блаженного Авгус-
тина», ч. 2. «Гносеология и онтология блаженного Августина»; докт. дис.,
1916).
8. Цертелев Дмитрий Николаевич (1852—1911) — князь, русский фи-
лосрф, поэт, журналист В 1890—1893 издатель журнала «Русское обозре-
ние». Автор книг «Философия Шопенгауэра» (1880), «Религиозное созна-
ние человечества? (1884), «Спиритизм с точки зрения философии» (1885),
«Современный пессимизм в Германии. Очерк нравственной философии
Шопенгауэра И Гартмана» (1885), «Логика позитивизма» (1887), «Эстети-
ка Шопенгауэра» (1888), «Свобода и либерализм» (1888—1896), «Нрав-
ственная философия графа Л. Н. Толстого» (1889), «Вопросы искусства»
(1898), «Стихотворения 1883—1901» (1902), «Америка и ее идеалы» (1904),
«Конституция, Самодержавие и Основные Законы» (1906), «'Метафизи-
ческие сказки» (1911).
9 Иероним (Соломенцов) (1803—1885) — иеросхимонах, старец, ду-
ховник в русском Свято-Пантелеймоновском монастыре на Афоне
10 Амвросий (Гренков) (1812—1891) — иеросхимонах, старей Оптин-
ский, духовный писатель Автор книг «Поучения... в общих прздничных
приветствиях» (1892), «Собрание писем и статей» (1894—1897. Ч. 1—2),
«Избранные места из писем к семейным особам» (1897), «Душеполез-
711
ные наставления...» (1898), «Собрание писем к мирским особам» (1906. Ч.
1), «Собрание писем к монашествующим» (1908—1909. Вып 1—2), «Из
рассказов странника о благодатном действии молитвы Иисусовой» (1911),
11. Климент (Зедергольм) (ок 1830—1878) — иеромонах Опгиной пус-
тыни, богослов Принял Православие в 1853 Служил чиновником по осо-
бым поручениям при обер-прокуроре Святейшего Синода графе А. П. Тол -
стом. В 1862 вышел в отставку и стал послушником в Опгиной. Автор
книг «О жизни и сочинениях Катона Старшего» (маг. дис., 1857), «О жиз-
ни и трудах Никодима Свято! орца» (1865), «Из воспоминаний о поездке
на Восток в 1860 г.» (1867), «Описание богословских училищ Востока»
(1868).
12. Филиппов Тертий Иванович (1825—1899) — русский государствен-
ный деятель, сенатор, публицист. Участник славянофильских изданий
«Москвитянин», «Московский сборник», «Русская беседа». Служил по
морскому ведомству, затем был чиновником особых поручений при Свя-
тейшем Синоде. С 1864 в государственном контроле. В 1878 товарищ госу-
дарственного контролера. С 1889 государственный контролер и член Го-
сударственного Совета Автор книг «О началах русского восг и гания» (1854),
«“Не так живи, как хочется”. Сочинение А Н. Островского» (1856), «Со-
временные церковные вопросы» (1882), «Сборник Т. Филиппова» (1896).
13. Киреев Александр Алексеевич (1833—1910) — русский публицист,
славянофил, генерал от кавалерии. Автор книг «Избавимся ли мы от
нигилизма?» (1881), «Народная политика как основа порядка» (1889),
«Славянофильство и национализм Ответ г Соловьеву» (1890), «О пап-
ской непогрешимости» (1892), «Краткое изложение славянофильского
учения» (1896), «Польский вопрос и старокато. мцизм» (1898) «Россия в
начале XX столетия» (1903)
14. Дурново Петр Николаевич (1845—1915) — русский государствен-
ный деятель. В 1900 товарищ министра внутренних дел. В 1903 главноуправ-
ляющий почт и телеграфа. В 1905—1906 министр внутренних дел. С 1905
член Государственного Совета, где являлся одним из лидеров правой
группы.
15. Варнавва (Меркулов) Гефсиманский (1831—1906) — иеросхимо-
нах, старец Гефсиманского скита.
П. Е. Астафьев
1. Конт Огюст (1789—1857) — французский философ, социолог. Осно-
ватель позитивизма. Автор сочинений «Курс позитивной философии»
(1830—1842 Т. 1—6,), «Система позитивной политики» (1851—1854 Т 1—4)
2. Майков Аполлон Николаевич (1821 — 1897) — русский поэт. Автор
книг «Стихотворения» (1842), «Две судьбы» (1843), «Очерки Рима» (1847),
«1854-й год» (1855), «Новые стихотворения 1858—1863» (1864)
Последний могикан. А. А. Киреев
1. Ростовцев Яков Иванович (1803—1860) — русский военный деятель,
генерал-адъютант, генерал от инфантерии. Член Северного общества, В
письме от 12 декабря 1812 года на имя Императора рассказал о заговоре
712
декабристов, не называя имен. С 1835 начальник штаба военно-учебных
заведений. С 1858 председатель Главного комитета по крестьянскому делу.
2 Константин Николаевич (1827—1892) — великий князь, второй сын
Императора Николая Павловича, генерал-адмирал . С 1855 управлял Мор-
ским ведомством. В 1862—1863 наместник в Царстве Польском, в 1865—
1881 председатель Государственного Совета.
3. Константин Константинович (1858—1915) — великий князь, рус-
ский государственный деятель, генерал от инфантерии, поэт, перевод-
чик, драматург. Участник русско-турецкой войны 1877—1878 С 1889 был
президентом Петербургской Академии наук. С 1900 главный начальник, а
с 1910 генерал-инспектор военно-учебных заведений. Автор книг «'Памя-
ти графа А. А. Голенищева-Кутузова» (1914), «Царь Иудейский» (1914),
«Критические отзывы. Литературно-критические статьи о русской поэзии
за 1905-1913» (1915).
4 Александра Иосифовна (1830—1911) — великая княгиня, урожден-
ная принцесса Саксен-Альтенбурге кая (Фредерика-Генриетта-Паулина-
Мариана-Елизавета). С 1848 жена великого князя Константина Николае-
вича.
5. Елизавета Маррикиевна (1865—1927) — великая княгиня, урожден-
ная принцесса Саксен-Альтенбургская. С 1884 жена великого князя Кон-
стантина Константиновича.
6 Родичев Федор Измайлович (1853—1932) — земский либеральный
деятель, юрист, кадет. В феврале—мае 1917 министр Временного прави-
тельства по делам Финляндии. Эмигрант.
7. Сипягин Дмитрий Сергеевич (1853—1902) — русский государствен-
ный деятель. В 1899—19Q2 министр внутренних дел и шеф жандармов. Убит
эсером Балмашевым.
8. Плеве Вячеслав Константинович (1846—1904) — русский государ-
ственный деятель. В 1884—1894 товарищ министра внутренних дел С 1899
министр, статс-секретарь Финляндии. С 1902 министр внутренних дел. Убит
эсером Сазоновым.
А. И. Новиков
1. Новиков Александр Иванович (1861 — 1913) — русский обществен-
ный деятель. В 1902—1904 бакинский городской голова.
Генерал Богданович
1. Елизавета Федоровна (1864 -1918) -₽• великая княгиня, урожденная
принцесса Гессен-Дармштадтская. Сестра Императрицы Александры Фе-
доровны. С 1884 жена великого князя Сергея Александровича. В 1910 при-
няла монашеский постриг. В 1918 зверски убита бопьшевиками. В 1992
причислена клику святых Русской Православной Церковью.
2. Суворин Алексей Сергеевич (1834- 1912) — русский журналист, из-
датель Издавал в Санкт-Петербурге с 1876 газету «Новое время» и жур-
нал «Исторический вестник» с 1880.
СОДЕРЖАНИЕ
Михаил СМОЛИН. От Бога все его труды .................. 5
Вступительное объяснение...............................17
Из семейной хроники....................................19
Мои воспоминания
1870 год............................................215
1872 год............................................247
Беспечальное лето......................................257
Первые террористы......................................279
Яков Стефанович........................................284
Перестройка «извнутри».................................292
В бегах по России......................................296
Заграницей ............................................318
Революционная элегия...................................479
Богомолье на rue Daru..................................486
Ночной Париж...........................................497
Революционная Франция ................................502
Верующая Франция.................. ....................526
Последние годы парижской жизни (1887—1888).............536
Русский иезуит-........................................593
Встреча с В. С. Соловьевым.............................599
Бродячий проповедник................................ 605
Еврей-священник. Отец Сергий Слепян....................625
К. Н. Леонтьев.........................................631
П. Е. Астафьев.........................................652
Последний могикан. А. А. Киреев........................654
А. И Новиков........................................... 672
Генерал Богданович.....................................679
Примечания.............................................695
КНИЖНАЯ ЛАВКА
ЖУРНАЛА «МОСКВА»
В центре столицы, па старом Арбате, журнал «Москва» открыл свой
книжный магазин.
В нашей лавке представлены книги различных московских изда-
тельств, историческая литература, справочники, энциклопедии, словари,
альбомы, учебные пособия; большой выбор православной литературы,
периодических изданий патриотического направления. Здесь можно
приобрести книги серии «Пути русского имперского сознания», вы-
шедшие в нашем издательстве, отдельные номера журнала «Москва» за
1998—2000 годы, четыре выпуска журнала «Благодатный огонь».
Книжная лавка журнала «Москва» открыта ежедневно
с 10 до 20 часов, кроме праздничных дней.
В субботу и воскресенье — с И до 18 часов.
Адрес: улица Арбат, дом 20, первый этаж.
Телефоны: 291-72-32, 291-71-10
Проезд: ст. метро «Арбатская» или «Смоленская»
Арбатско-Покровской линии
Автотранспортом — Гоголевский б-р, пер. Сивцев Вражек,
Староконюшенный пер.
пути русского имперского СОЗНАНИЯ
Вышли в свет следующие книги:
Графиня С. Д. ТОЛЬ
НОЧНЫЕ БРАТЬЯ
Для всего демократического движения России декабристы были
первыми героями борьбы с Империей. Их возвеличивали все — от
либералов до террористов. Издательство журнала «Москва» в серии
«Пути русского имперского сознания» выпустило книгу i рафипи Со-
фьи Дмитриевны Толь (урожденной графини Толстой) (I860? —1917)
о заговоре декабристов, развенчивающую этот «прекраснодушный» ин-
теллигентский миф.
Книга «Ночные братья» включает два исследования графини С.
Д. Толь — «Масонское действо» и «Ночные братья», документаль-
ные материалы по делу о заговоре декабристов и часть сочинения
А. И. Гепца «Масоны».
Лев ТИХОМИРОВ
РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИЕ
ОСНОВЫ ИСТОРИИ (3-е издание)
Книга выдающегося русского мыслителя Льва Александровича Ти-
хомирова (1852 — 1923) уникальна по своему содержанию. Впервые че-
ловеческая история проанализирована в полном объеме и с религиозной
точки зрения. В книге показано возникновение и логическое развитие в
человеческих обществах религиозных движений, взаимная связь и пре-
емственность религиозных идей разных времен, которые то исчезают с
исторической сцепы, то появляются вновь, надевая новые личины. 1 Пи-
санная в 1913—1918 годах книга Л. А. Тихомирова значительно допол-
няет наше знание о нем как фил< >софе и историке религии.
М. О. МЕНЬШИКОВ
ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ (2-е издание)
Книга составлена из лучших статей^ выбранных из многочисленных
фолиантов «Писем к ближним» Михаила Осиповича Меньшикова
(1859—1918). На протяжении многих лет (с 1901 по 1917 год) явля-
ясь ведущим политическим публицистом самой влиятельной русской
газеты «Новое время», М. О. Меньшиков был рупором идей русского
национализма. Будучи теоретиком национального пути М. О. Меньши-
ков был идеологом и организатором « Всероссийского национального
союза» — первой чисто националистической русской организации. Це-
лью союза, по формулировке М. О. Меньшикова, являлось «восстанов-
ление русской национальности ие только как главенствующей, по и
государетвепио-творческой». Выдающийся публицист, идеолог нацио-
нального возрождения, которым зачитывалась вся Россия, был рас-
стрелян большевиками в 1918 году
Иван СОЛОНЕВИЧ
РОССИЯ В КОНЦЛАГЕРЕ (2-е издание)
В 1999 году издательством журнала «Москва» впервые в России в
полном объеме издана книга Ивана Лукьяновича Солопевича (1891 —
1953) «Россия в концлагере».
Претерпев всевозможные страдания в советских лагерях, пройдя
Соловки и Свирский лагерь, Иван Солопевич смог сбежать из после-
днего в Финляндию. «Не лагерные, — как писал он впоследствии, — а
общероссийские переживания толкнули меня за границу».
Попав в Финляндии в фильтрационный лагерь, Иван Лукьянович,
взяв взаймы карандаш и бумагу начал описывать все то, что пережил в
стране победившего социализма. Из этих записок затем составилась
знаменитая книга «Россия в концлагере». Иван Солопевич работал
над пей два года, а «хлеб насущный» добывал, разгружая мешки и
бочки в гельсип гфорском порту. Книга впервые была издана в 1935
году; переведенная на добрый десяток языков мира, она разошлась во
многих сотнях тысяч экземпляров, принеся автору мировую славу.
П. Е. АСТАФЬЕВ
ФИЛОСОФИЯ НАЦИИ И ЕДИНСТВО МИРОВОЗЗРЕНИЯ
Сборник публицистических, философских и психологических работ
уникального русского писателя Петра Евгеньевича Астафьева (1846—
1893), консервативного публициста, философа и психолога
В 80-годах П. Е. Астафьев заведовал университетским отделением
лицея Цесаревича Николая, занимая кафедру философии, а в 90-х пре-
подавал в Императорском Московском университете.
П. Е. Астафьев был близким другом и единомышленником К. Н.
Леонтьева и Л. А. Тихомирова. Продолжая традиции И. В. Киреевско-
го, он отстаивал самобытность русского пути философствования, кото-
рая истекала из своеобразия национального духа, составлявшего «ту
незаменимую личной мыслью почву, на коюрой развиваются и из кото-
рой получают свою мощь, жизнеспособность и глубину самые общече-
ловеческие идеалы».
Игорь ШАФАРЕВИЧ
РУССКИЙ НАРОД ПА ПЕРЕЛОМЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ
Бег наперегонки со смертью
г
Новая книга одного из ведущих математиков мира — вновь не о
математике, а о судьбе России, о силе и слабости русского парода, о его
друзьях и врагах. Говоря о последних, автор знаменитой «Русофобии*
не только анализирует антирусскую политику «малого народа» на но-
вом этапе (этому посвящен раздел «Русофобия у власти»), по и пред-
лагает альтернативу в виде «третьего пути» русской цивилизации, от-
личного и от социализма, и от капитализма. В своем давнем противо-
стоянии как марксистской идеологии, так и западной либеральной де-
мократии И Р Шафаревич этой книгой выносит па суд читателя и
новый этан в своей патри* -тической деятельности.
В сборник вошли работы, написанные авт ором после выхода двух-
томника «Сочинения».
Совместное издание альманаха «Русская идея» и изд-ва журнала
«Москва».
1
пути русского имперского сознания
Готовится к изданию
Н. В. БОЛДЫРЕВ
СМЫСЛ ИСТОРИИ И РЕВОЛЮЦИЯ
Открытие нового имени журналом ^Москва*
Преподаватель Императорского Санкт-Петербургского универси-
тета юрист Николай Васильевич Болдырев (1882—1929) паписал
свои наиболее значительные работы — «Смысл истории и прогресс*
(1922) и «Правда большевицкой России Голос из гроба» (1928 или
1929) — уже в советское время, в 20-е годы Они по известным
причинам остались в рукописях, которые все эти годы хранились в
семье Н. В Болдырева. Его работы — один из первых опытов осоз-
нания разрушительности революции не извне (из эмиграции), а из са-
мой подсоветской России, опыт размышления над смыслом истории
вообще, поиск корней исторического наказания России «Наша рево-
люция даже пе грех, а возмездие» — возмездие интеллигенции за
разложение страны. «Уроки революции, — писал Н. В. Болдырев, —
показали всю тщету государства самого по себе», без нравственной
опоры в Церкви России пришлось дорого заплатить в XX столетии за
подражание Западу. Спасение русской государственное] и Н. В. Бол-
дырев видел в формировании повой национальной интеллигенции, иде-
алом которой станет православная Россия.
По глубине осмысления историософских проблем России Николая
Васильева Болдырева можно поставить в один ряд с крупнейшими
русскими мыслителями XX столетия: Л. А. Тихомировым, И. А. Ильи-
ным, И. Л. Солопевичем
ЛУГЛЛ J «У-ОСКВ*» ГШУЬИТ К ИЗ-1Л11И1Ч .мпиюгиг.*
РУССКИЙ «САМИЗДАТ»
«Самиздат» и «тамиздат» стали такими же вехами в новейшей истории
России, как знаменитые дореволюционные « Вехи». Но представление о том,
что из-под глыб пробивалось только правозащитное движение, либерально-
демократическая мысль, пе соответ ствуст действительности. Первый «тол-
стый» самиздатовский православно-патриотический журнал «Вече» выхо-
дил в тс же времена, что и «Хроника текущих событий». Журналы «Земля»,
«Московский сборник» тоже были первыми самиздатовскими, ио именно
православными патриотическими изданиями. Они стали выходить после
того, как главный редактор «Вече» Владимир Осипов, выпустивший с 1971
по 1974 год девять поморов журнала, был приговорен за его издание к вось-
ми годам лишения свободы. Десятый номер вышел уже в условиях «глас-
ности», в 1987 году,
Даже один из основных оппонентов «русской идеи» А. Янов отмечал:
«Существование “Вече” — безусловно, крупнейшее событие в истории “дис-
сидентской правой" постсталипской России», называя журнал «явлением
феноменальным» и подчеркивая: «Это был квалифицированный, па хоро-
шем профессиональном уровне издаваемый журнал».
«У истоков русского самопознания» — так называлась постоянная руб-
рика «Вече», в которой были опубликованы статьи о Данилевском, Хомяко-
ве. Леонтьеве, работы отца Дмитрия Дудко, иеромонаха Варсопофия. Первая
публикация о теории пассионарности Л ьва Гумилева тоже появилась в «Вече»,
как и эссе Венедикта Ерофеева «Розанов глазами эксцентрика». Трудно
назвать актуальнейшие для нашего времени проблемы, которые нс подни-
мались бы (опять же впервые!) в »тих машинописных журналах. Целый
ряд статей был посвящен экологическим и демографическим проблемам
вопросам градостроительства и охраны п тмятпиков.
Журнал * Москва* готов принять предложения
об инвестировании издания антологии
РУССКИЙ “САМИЗДАТ"*
на возвратной или спонсорской основе.
Возможны два варианта издания: в виде одно! >мника или же двухтомника.
Объс м издания зависит от пожеланий пот епциальных Покупателей, которые
мы намерены выяснить путем сбора предварительных заказов.
Никакой предоплаты при этом не требуется.
Предварительные заявки просим присылать в редакцию
или оформлять в книжной лавке журнала «Мое ква»
Адрес: 121918, Москва, ул. Арбат, 20
Тел. 291-71-10, факс (095) 291-07-32)
Тихомиров Лев Александрович
ТЕНИ ПРОШЛОГО
ВОСПОМИНАНИЯ
Редактор М. Б. Смолин
Художник Д. Е. Бикашов
Корректор О. И. Иванова
Компьютерная верстка Е. Л. Кудиновой
Подписано в печать 20.07.2000 г.
Гарнитура «Таймс ЕТ». Формат 60x90/16.
Усл. псч. л. 45,0. Тираж 3000 экз.
Заказ № 2695.
Издательство журнала «Москва»
Лицензия ЛР № 0407000 от 05.01.95
Адрес: 121918, Москва, ул. Арбат, 20
Тел. (095) 291-72-32, 291-71-10. Факс (095) 291-07-32.
E-mad moskva@cdiu.com
Интернет: www.moskva.cdru.com
Отпечатано с готовых диапозитивов
в ГИПП «Зауралье»
640627, г. Курган