Ю.ЯРОВОИ
ЗЕМЛИ


Ю. ЯРОВОЙ
ЦВЕТНЫЕ ГЛАЗА
ЗЕМЛИ

Ю. ЯРОВОЙ
ЦВЕТНЫЕ ГЛАЗА ЗЕМЛИ
ЧЕЛЯБИНСК ЮЖНО-УРАЛЬСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1984
Рецензенты: доктора геолого-минералогических наук Д. А. Малахов, Е. П. Мельников, кандидат геолого-минералогических наук М. Б. Аринштейн, старший геолог производственного объединения «Уралкварцсамоцветы» И. М. Козулин
Консультант по фотоиллюстративному материалу В. Б. Семенов
Художник А. А. Рюмин
Цветные фотографии В. И. Холостых
Я
g0904"065 67-84
М162(03)—84
© Южно-Уральское книжное издательство, 1984.
ВЗОР
И СЕРДЦЕ ПЛЕНЯЮЩИЕ
ДРАГОЦЕННЫМИ КАМНЯМИ НАЗЫВАЮТСЯ ТАКИЕ МИНЕРАЛЫ, В КОТОРЫХ ВЕЛИКАЯ ТВЕРДОСТЬ СОЕДИНЕНА С СИЛЬНЫМ БЛЕСКОМ, СОВЕРШЕННОЮ ПРОЗРАЧНОСТЬЮ И ОЧЕНЬ ЧАСТО
С ПРИЯТНЫМ ЦВЕТОМ.
ИМЕЯ ПРОЧНОСТЬ, ЕДВА ОБЩЕМУ ЗАКОНУ РАЗРУШЕНИЯ ПОКОРНУЮ, И ОБЛАДАЯ СВОЙСТВАМИ, ПЛЕНЯЮЩИМИ ЗРЕНИЕ, СДЕЛАЛИСЬ ОНИ ПРЕДМЕТОМ РОСКОШИ И ОБЩЕГО ЖЕЛАНИЯ ОБЛАДАТЬ ИМИ. А РЕДКОСТЬ ИХ В ПРИРОДЕ, КАК И ВСЕХ СОВЕРШЕННЕЙШИХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ЕЯ, НАЛОЖИВ НА НИХ ВЫСОКУЮ ЦЕНУ, ДАЛА ИМ НАЗВАНИЕ
ДРАГОЦЕННЫХ...
И. О. Евреинов
Самоцветы
Горный хрусталь
Сфен. Кальциты на хромите
Ожерелье. Печати. XIX в. Горный хрусталь. Отпеченный морион
Антимонит
Горный хрусталь с включениями титанита
Гарнитур /брошь, серьги/«Метеорит». Цитрин. Мельхиор. В. У. Комаров
Азурит с малахитом /Южный Урал/
Сапфир
Современные копии знаменитых бриллиантов.
Кварц. Огранка. Ю. М. Ружъев. Исполн. В. А. Цыбин, Р. 3. Худяков. Музей производственно-технического объединения (далее музей ПТО) «Урйлъские самоцветы». Свердловск
Кольцо «Хризантема».
Бирюза. Серебро. В. У. Комаров
Брошь «Иней». Мельхиор. Халцедон. Л. Ф. Устьянцев
Брошь. Хризотопаз.
Мельхиор. В. У. Комаров
Топаз /Средний Урал/
Топаз /Средний Урал/
Флюорит. Арагонит
Кунцит
Топазы /Средний Урал/
Горный хрусталь. Пирит
Берилл
Топаз /Средний и Южный Урал/
Г елиор
Азурит на малахите /Южный Урал/
Гривна «Сюрприз». Мельхиор. Хризопраз. В. У. Комаров
Кольца. Алмаз. Белое золото.
В. М. Васильков. Н. Н. Громыко
Горный хрусталь с хлоритовой присыпкой
Брошь. Алмаз. Белое золото. В. М. Храмцов
Алмаз
Кольцо. Брошь. Агат. Алмаз. Аметист. Белое и красное золото. Н. А. Стаценкова
Изумруд
Аквамарин
Самоцветы
Александрит /Средний Урал/
Аметист
Аметист
Аметист. Цитрин
Турмалин /Средний Урал/
Т урмалин
Турмалин. Берилл
Кальцит. Горный хрусталь. Пирит /Средний Урал/
Кианит /Южный Урал/
Самоцветы Мурзинки
Морион.
Полевой шпат. Топаз /Средний Урал/
Цветок. Аметист. М. А. Колесников
Гривна «Утро». Дымчатый хрусталь. Латунь. Мельхиор. В. Ф. Ветров
Демантоид
Кальцит
Фенакит
Цитрин с включениями рутила /Приполярный Урал/
Флюорит
Флюорит. Арагонит. Сфалерит. Халькопирит
Горный хрусталь с включениями рутила /Урал/
Антимонит
Антимонит. Халцедон
Кальцит
Арагонит
Аквамарин
Кальцит. Галенит /Средний Урал/
Кольца. Алмаз. Изумруд. Золото. В. М. Васильков. В. У. Комаров
Кальцит. Галенит. Халькопирит
I
ВЗОР
И СЕРДЦЕ ПЛЕНЯЮЩИЕ

ПАДИШАХ НА ЗОЛОТОМ ТРОНЕ
Когда-то, не помню уж от кого и где, услышал я историю о человеке, который заставил петь звезды. Этот человек изобрел аппарат, переводивший мерцание звезд в звуки. По ночам изобретатель наводил телескоп аппарата на какой-нибудь участок неба и комнату заполняла волшебная, неземная музыка, или, скорее, это было пение, сопровождаемое музыкальным рефреном необычайной глубины и тембра: мощные аккорды — голоса звезд первой величины — сменялись низким вибрирующим напевом далеких туманностей. Окуляр телескопа медленно скользил по ночному звездному небосклону, и помещение оглашалось могучей, величавой мелодией. Она чем-то напоминала звучание органа во время исполнения мессы: у каждой звезды был свой голос и свой неповторимый, магический, волнующий тембр.
Эта история о звездной симфонии мне вспоминается каждый раз, когда вижу ограненные самоцветы. Впервые я вспомнил о ней тогда, когда наклонился над столиком контролера ограночного цеха, точнее камнерезного, ибо натуральный камень в то время, а это было лет пятнадцать-двадцать назад, на Свердловской ювелирно-гранильной фабрике (сейчас ювелирной) гранился мастерами камнерезного цеха. На толстом, освещенном снизу мощной матовой лампой стекле лежало не меньше сотни темно-фиолетовых аметистов, с голубоватым отливом аквамаринов и мелких, но тем более ярких, сияющих в своей таинственной травянистой глубине изумрудов. Нигде и никогда не доводилось мне видеть такого разнообразия, такого богатства красок, цветов, оттенков. И подумалось: какая могучая симфония зазвучала бы в этой комнатке, если бы перевести блеск и сияние ограненных самоцветов в музыку!
Невольно пришли на память слова Д. Н. Мамина-Сибиряка из его ныне полузабытого очерка «Самоцветы»: «Наука замучилась, придумывая названия для разных цветов, какими играет драгоценный камень: есть цвет селадоновый (берилл), кармазиннокрасный (рубин), шпейсово-желтый, лавендулово-синий, шмальтово-синий, горно-зеленый (берилл), спаржевый, чижовый, восковой, медовый, гороховый, коломбиново-красный (альмандин), печенково-бу-рый и т. д.» Наверное, не было бы ошибкой к этим определениям цветов и оттенков драгоценного камня добавить по контрасту еще аспидно-южный для черного турмалина-шерла, небесный для бирюзы, радуж-но-пестроцветный для полихромных турмалинов... Есть ли в живой природе столько красок и непередаваемых тончайших оттенков?.. Недаром поэты, когда нужно передать какой-то необычайный цвет, часто обращаются к минералогической терминологии: «Вновь у неба цвет топаза», — писал Расул Гамзатов...
Но еще удивительнее предстанет перед нами мир драгоценного камня, если мы попробуем расшифровать, перевести на наш повседневный язык названия минералов. В большинстве своем камни получают их или по цвету и виду, причем в этом случае чаще всего корень слова образуется от соответствующего латинского, или по имени первооткрывателя, видного ученого или государственного деятеля. Ну, а то, какое латинское слово скрывается в названиях таких минералов, как альбит или рубин, объяснять, видимо, не надо. Но вот есть такой очень красивый, правда мягкий, камень целестин — гордость многих коллекционеров. В штуфах он напоминает обычно причудливый цветок — и не только своими таблитчатыми, то есть плоскими, кристаллами, к тому же часто очень вытянутыми. Как правило, первое впечатление от красивой друзы этого камня — букет незабудок. И это неудивительно, ибо в переводе на русский «целестин» означает небесно-голубой.
А кианит, камень, в изобилии встречающийся на Южном Урале, на знаменитой речке Каменке, между Кочкарем и Троицком, наоборот, означает темноголубой. И действительно, кианиты, особенно ограненные, настолько живо напоминают бархатные весенние ирисы, что кажется, словно камни эти выросли на тех же упругих, глянцевитых стеблях, дарящих в мае роскошные бархатистые цветы.
Не меньшее удивление, если не изумление, вызывает и форма кристаллов камня. И здесь наука, по выражению Д. Н. Мамина-Сибиряка, замучилась не меньше, придумывая название тем бесчисленным кристаллическим формам, сросткам, друзам и фантомам, в которых рождается и живет самоцвет: только основных кристаллических форм минералоги насчитывают около двух десятков — призмы, пирамиды,* октаэдры, тетраэдры... Неудивительно признание знаменитого французского ученого Р. Ж. Гаюи, основателя кристаллографии: с какой бы точки зрения ни рассматривать природу, всегда поражает обилие и разнообразие ее творений. Украшая и оживляя поверхность земного шара чередованием живых существ, она в то же время в своих подземных расселинах тайно подвергает обработке неорганические вещества и, как бы играя, порождает бесконечное разнообразие геометрических форм...
Не могу забыть своей первой находки — «падишаха на золотом троне», как назвал я этот дивный и чистый, словно сам воздух, кристалл горного хрусталя на подушке из золотой слюдки. Вообще, надо заметить, что перефразируя Киплинга, который когда-то сказал, что мужчина помнит трех женщин — первую, последнюю и единственную, коллекционер-минералог помнит тоже два-три главных в своей жизни камня. Вот таким главным и оказался мой
«падишах». Несмотря на то, что с тех пор прошло, дай бог памяти, лет тридцать, мне отчетливо помнится каждый миг: и как нащупал я его во влажной, вязкой глине, и как бережно отмыл его в луже на дне шурфа, а камень при этом вспыхнул ослепительным желтым светом...
Давно это было: война, краткосрочные курсы коллекторов, поисковая золоторазведочная партия, старенький трофейный «оппель», карабкающийся по увалам и бездорожью Кумакско-Иргизской степи — насквозь прокаленной, ветреной и ковыльной... Наша маленькая поисковая партия передвигалась с места на место по гигантской седловине между отрогами Южного Урала и Мугоджарами; страна остро нуждалась в золоте, которым нужно было платить по «ленд-лизу», и нас, свежеиспеченных безусых геологов, разбросали, словно тушканчиков-прыгунчиков, по нагорному плоскогорью от Медногорска и по Джилан-Тау, что чуть восточнее небольшой железнодорожной станции Берчогур. И даже южнее. Мы искали благородный металл, кварцевые золотоносные жилы, а мечтали об аметисте, морине, праземе... И виной этому был преподаватель курса минералогии.
Курс читал Николай Михайлович Антипов — геолог-практик, специалист по золоту и страстный любитель драгоценных камней. По роду своих занятий нам предстояло изучить назубок все многочисленные разновидности кварцевых жил, знать их настолько, чтобы с первого взгляда определить, может ли эта жила, обнажение или просто образец содержать в себе золото. И Николай Михайлович учил нас весьма оригинальным способом: начиная каждую лекцию, писал на доске формулу кварца — окись кремния, а затем вокруг формулы рисовал различные веточки — разновидности. От тех лекций Антипова Николая Михайловича в памяти осталось одно: чем больше примесей в кварце, тем больше шансов, что в нем присутствует золото. Наша задача, и на это особое внимание обращалось на выпускных экзаменах, заключалась в том, чтобы запомнить множество примесей в кварце — их формулу, вид, спайность, твердость, цвет, пробы паяльной трубкой, кислотами. Чистый кварц, горный хрусталь, а тем более его полудрагоценные разновидности — аметист, цитрин, празем, морион,— с точки зрения золотораз-ведчика, были абсолютно «пустой породой», рассказы о ней в лекциях Николая Михайловича были «пикантной приправой», о которой он никогда не забывал, чтобы «не заплесневели души юных геологов». Этой «приправой» Николай Михайлович пользовался каждый раз, когда мы, изрядно измученные различными формулами и кристаллографическими фигурами, в буквальном смысле засыпали над тетрадями. Но он настолько ярко и влюбленно рассказывал о «пустой породе» — минералогии драгоценных камней — что эти рассказы и сейчас живут в моей памяти... да нет, скорее уж в сердце!
— А «падишаха» я нашел в жиле «Надежная», когда проходил практику в Ак-Панской разведочной партии.
На эту кварцевую жилу возлагали большие надежды не только старатели, давшие ей столь звучное имя, но и геологи. Однако она оказалась «капризной», часто выклинивалась, рвалась, и чтобы не упустить ее, приходилось часто пробивать новые и новые шурфы. В один из них — пятнадцатиметровый я и спустился однажды после отпалки зарисовать породы.
Шурф забойщики «продули» плохо — пахло кислым, карбидка едва тлела, а когда у самого входа в штрек встретилась груда выброшенных из забоя камней, понял, что меня, «зеленого» геолога, забойщики просто разыграли. По правилам техники безопасности, они после отпалки должны были «продуть» шурф не только компрессором, но и очистить от выброса, а уж потом приглашать коллектора.
Я сидел на выбросе и размышлял. Разгребать выброс молотком? Да разве его разгребешь! Попробовал все же протиснуться в выработку — не удалось. Пришлось пустить в ход сначала молоток, а потом начать работать руками. И вот, когда была предпринята попытка отодвинуть глыбу кварца весом пуда в два-три, правая рука скользнула по влажной липкой глине. Глина подалась и палец остро царапнула грань камня. Сердце вздрогнуло и словно оборвалось: аметист!
Чепуха, подумалось мне, совместного образования этих минералов здесь быть не может. Ведь «Надежная» абсолютно исключала аметисты: в лучшем случае это кристалл кварца, насквозь пропитанного гидроокислами железа... Но я разволновался настолько, что вынужден был передохнуть, остудить грудь на влажно-холодной породе. А разум подсказывал: аметист, аметист...
Очень боялся, что кристалл окажется впаянным в кварц — тогда пиши пропало, моим молотком его не выбить. Однако кристалл оказался в жеоде, по-уральски, в «занорыше», и сидел он на рыхлом буром железняке, отломить от которого его ничего не стоило.
Очищать кристалл от глины не стал, а положил в карман куртки как есть, ужом протиснулся в штрек, быстро зарисовал что требовалось, затем взял пробы в мешочки и выбрался в шурф. Здесь, на дне, в старой дождевой, еще не высохшей луже осторожно, едва сдерживая нетерпение, начал отмывать свою находку от занорышевой глины. Велико же было разочарование, когда между пальцев блеснула абсолютно прозрачная, холодноватая грань: хрусталь... Но уже в следующее мгновение, когда я получше рассмотрел кристалл и на него упал свет, струившийся из «зрачка» шурфа, сердце встрепенулось: кристалл хрусталя сидел на «золотом троне»!
— Эй! — немедленно загремел я молотком по бадье.— Воротовщицы! Подъем!
Трудно передать, что творилось в моей душе, когда я извлек из воды совершенно чистый, прозрачный, точеный, с полной ромбоэдральной головкой камень. Но еще большее восхищение испытал тогда, когда на него упал солнечный луч: кристалл, в моем представлении, словно восточный падишах, сидел на тонкой золотой пластинке. Редчайший образец! Николай Михайлович рассказывал на лекциях, что такие «падишахи» встречаются не часто — раз в несколько
лет, и свидетельствуют они о богатом содержании золота в жиле. Впрочем, налюбовавшись и немного придя в себя от восторга, заметил, что в штуфе, в породе, подстилающей кристалл, поблескивают чешуйки слюды — золотой трон, видимо, был «кошачьим» — так мы называли золотистую слюдку, в изобилии встречавшуюся в «Надежной».
Разве утаишь столь необычайную находку! Через час о ней знала вся партия, и мой «падишах» оказался у начальника — Серафимы Дмитриевны Попко
вой. Она долго рассматривала штуф, а потом сказала:
— Вообще-то, может, это и в самом деле «кошачье» золото. Но может, и самородное.
У меня вновь словно оборвалось сердце — на этот раз от страха: все образцы с самородным золотом должны обязательно проходить анализ. Так случилось и с моим кристаллом.
Больше своего «падишаха» я не видел — говорили, что отправили его в Москву. Но с того дня «заболел» камнями всерьез и на всю жизнь.
ЖИЗНИ ПОТОК ПЕРЕМЕННЫЙ...
Я держу в руках осколок нежно-голубого, переливающегося таинственными бликами в своей глубине кристалла... Впрочем, кристаллом, утверждает минералогия, этот осколок драгоценного опала не был никогда: аморфный, стеклоподобный, опалесцирующий камень... Какая скука! Но прав был П. Л. Драверт, поэт-геолог, один из исследователей уральских месторождений аметиста и берилла, сосланный затем, в 1910 году, в суровый Якутский край за революционную деятельность,— о таком камне даже в минералогических справочниках надо говорить только стихами:
Как дивно играет^ опал драгоценный!
В нем солнечный блеск и отливы луны;
В нем чудится жизни поток переменный И тихая прелесть ночной тишины...
Эти строки Драверт написал на берегах Вилюя, пораженный красотой найденного среди речной гальки осколкгь нежно-голубого мерцающего опала...
Для уральских самоцветов опал — камень не типичный; в нашем крае он встречается в виде тонких, нежных и очень хрупких корочек, которые боятся яркого солнечного света — выцветают и блекнут. Не могу простить себе оплошности, когда два чудных осколка этого замечательного камня — нежно-голубого цвета и чуть зеленоватого, как морская вода,— найденных где-то в контактных породах под Магнитогорском и подаренных другом-геологом, забыл на полке, освещаемой в полдень солнечными лучами. Спустя некоторое время дивные камни трудно было узнать — от красоты осталось лишь таинственное мерцание...
Опал иногда называют женским камнем — в нем и впрямь есть что-то от нежной девичьей красоты. Нередко у девушек встречаются глаза, к которым как бы просится слово «опаловые» — столько в них таинственной, волнующей, вечно переменчивой голубизны! А пройдет лет двадцать, очи поблекнут, потускнеют. Нечто подобное происходит и с опалом.
Интересно, что и по своей «натуре» голубой опал среди всех самоцветов наиболее женствен: стоит его неосторожно ударить или уронить, как он тотчас же рассыплется на осколки. А иногда рассыпается и сам, если ему «не по душе климат»: влажность, температура и сквозняки. Поэтому говорят, что у камня «девичья душа» — такая же хрупкая и нежная. Вот почему опал так и не нашел себе достойного места среди самоцветов, рожденный, один из немногих, если не единственный, в холодных подземных водах, он и на
солнечном свету, в тепле и ласке сохраняет свою изысканную строгую холодность — поэт-геолог даже парагенезис минерала сумел передать в стихах:
Рождаясь под тяжестью горной породы, Не видел он света лучистого дня. Над ним проходили несчетные годы, И рос он, не зная тепла и огня.
И опал действительно рос — в последней строке нет никакой метафоры, даже поэтической! О том, что драгоценные камни, как, впрочем, и все остальные кристаллы, рождаются, развиваются, стареют и умирают, люди знали еще в древности — и это удивительно уже хотя бы потому, что разгадку «живой жизни» камня удалось постичь лишь в XIX веке. И. О. Ев-реинов, русский горный инженер первой половины XIX века, автор трактата «О драгоценных камнях вообще, и особенно о находящихся в России», писал, что в Индии и по сие время еще мелкие и непрозрачные алмазы бросаются обратно в песок, из коего они с таким трудом добываются. Там существует уверенность, что они со временем дозреют...
Оказывается, существовали целые теории «жизни камня», наделившие его, словно действительно живое существо, и хитростью, и повадками, и даже... кровеносной системой! Развенчивая эту «минеральную биологию» и ее творцов, знаменитый Р. Ж. Гаюи, ученый, который первым разгадал суть и принцип кристаллизации, сердито писал, что они предполагали наличие внутри кристаллов подобия кровеносных сосудов, предназначенных для проникновения жидкостей, а также внутреннее движение, способствующее течению этих жидкостей, а вместе с тем и развитию, и сохранению индивида... Гаюи придерживался мнения, что любой кристалл образуется только молекулами; любой минерал, считал он, это — простая структура, без органов и без функций, одним словом симметричное скопление молекул, последовательно соединенных друг с другом посредством силы притяжения...
Какая проза! Всего лишь симметричное скопление молекул... Нет, все же не прав был великий кристаллограф: мой дивный опал выцвел и потускнел именно вследствие того, что оказался вне родной ему стихии. Пронизанный миллионами микроскопических пор, он был красив как раз потому, что в этих порах, словно кровь в жилах живого существа, искрился раствор, питавший его... Высохла голубая «кровь» опала, и камень угас, увял и рассыпался в прах.
Но как же все-таки рождаются самоцветы? Об этом написаны десятки, если не сотни книг и научных трудов, но никто еще не воссоздал картину возникновения и развития драгоценных камней более точно и более образно, чем замечательный советский ученый, академик Александр Евгеньевич Ферсман.
Не ошибусь, если скажу, что не было в истории нашей науки другого человека, чьи книги оказали бы столь массовое, буквально гипнотизирующее влияние на умы молодых людей. Многие из них под влиянием этих книг полюбили камень на всю жизнь, стали его преданными слугами. Такие, например, книги, как «Рассказы о самоцветах», «Занимательная минералогия», «Путешествия за камнем» и другие, если их удавалось получить от приятелей или знакомых геологов, а иногда и в библиотеке, читались с неменьшим интересом, чем романы о приключениях трех мушкетеров и рассказы Конан Дойля. Книги А. Е. Ферсмана и привели меня в конце концов на •рабфак треста «Золоторазведка» и, переплетаясь с лекциями Н. М. Антипова, открывали удивительные картины незримой, медленной, но от этого нисколько не менее удивительной жизни земной коры.
Я мысленно представлял, как вздыбливается, трескается под давлением глубинной лавы земля, и по трещинам просачивается остаточный расплав магмы, который пронизывают раскаленные газы, насыщенные фтором, бором, бериллием, литием... Да еще водяные пары. Из этого «бульона» и выкристаллизовались пегматиты — особая гиганто-зернистой структуры разновидность гранита, образуя пегматитовые жилы. Эти жилы, как ветви дерева, писал А. Е. Ферсман, расходились в стороны от гранитного очага, прорезали в разных направлениях поверхностные части гранитного массива, врывались в сковывающую оболочку других пород... И вот в них-то, в этих ветвях-жилах, и вырастали всевозможные камни, чьи прозрачность, цвет и размер зависели от многочисленных обстоятельств при кристаллизации.
Помню, в одном из трудов А. Е. Ферсмана встретилось очень образное сравнение кристаллизации пегматитовых жил с отслаиванием, точнее с отстаиванием молока: сначала из общей массы выделяются более легкие, более жирные частицы, составляющие молоко (в магме роль таким частицам отведена мине-ралай, богатым магнием и железом), затем из массы начинали выпадать и оседать частицы более тяжелые — то, что, в конечном итоге, становится творогом (а в магме — минералы с большим удельным весом), и наконец наступала заключительная газовая фаза кристаллизации, когда в соединение вступали пары воды, кремниевой кислоты и летучие вещества, содержащие бор, фтор и литий. Эту фазу кристаллизации сравнить с брожением молока уже трудно, тут уж скорее подойдет аналогия «мяса в горшочке» — блюда, в котором аромат мясу придают газовые ароматические выделения специй и томата, помещаемые ниже, в кипящем растворе-бульоне.
Последняя же фаза кристаллизации минералов протекает уже, главным образом, в расширениях между слоями жил, в пустотах и трещинах, которые заполняются позднее глинами — остатками полево
шпатовых минералов и пород. В этих глинах (на Среднем Урале их называют иногда «мыленкой», они и в самом деле как бы мылятся в воде, а на Южном Урале — «салом», ибо глинистые вещества, заполняющие занорыши, там действительно напоминают собой сало) и находят самые лучшие, идеально правильные и чистые, «чистой воды» драгоценные камни — как в Мурзинских, так и в Ильменских копях.
Разумеется, всему многоцветью драгоценные камни обязаны не только четырем элементам: фтору, бору, литию и бериллию. Например, травянисто-зеленый цвет изумруду придает окись хрома. И почти в каждом самоцвете, особенно в турмалинах, химики находят следы так называемых редкоземельных элементов: рубидия, цезия, церия. Но все же главную роль в возникновении драгоценного камня играют названные выше четыре незаменимых элемента. Так, борный ангидрид является составной частью любого турмалина — красного, зеленого или черного, а нежно-голубой оттенок топазам придают летучие соединения фтора.
Однако самое главное, необходимое для рождения самоцвета — свобода роста. Кристалл может расти только в пустоте, не стесненный горными породами; эти пещерки-занорыши и послужили колыбелями топазов, турмалинов, аметистов, аквамаринов. Но это еще далеко не все. Не меньшее значение, чем состав «бульона», который питает кристаллы драгоценных камней и позволяет им развиваться за счет химических веществ, в нем растворенных, и которые омывают кристаллы, имеют и размеры занорышей. Слишком маленькие не дают возможности вырасти хорошим кристаллам, такие жеоды, особенно в аметистовых жилах, выстилаются мелкокристаллическими щетками, столь ценимыми в поделках. Однако из этих щеток, как правило, нельзя выбрать для огранки ни одного кристалла.
Но и очень крупные кристаллы, например, мориона или топаза обычно не относят к разряду драгоценных — они представляют собой не столько ювелирную, сколько научную ценность, ибо, будучи мутными, для огранки совершенно не годились. Поэтому, помня определение И. О. Евреинова, назвать их драгоценными нельзя.
А вообще, что такое драгоценный камень, с точки зрения ученого? Слагавшиеся веками мифы и легенды о происхождении и природе драгоценных камней науку, естественно, никоим образом не удовлетворяли. Время от времени какой-нибудь наиболее смелый и скептически настроенный ученый, как, например, знаменитый среднеазиатский ученый-энциклопедист Абу Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль-Бируни, проводил над тем или иным самоцветом опыт, опровергавший существующую мистическую легенду. На этом все и заканчивалось. Выводы ученых жили сами по себе (к тому же мало кому известные), а легенды — сами по себе, передаваясь из уст в уста, обрастая все новыми и новыми, совершенно невероятными подробностями. Такова уж психология человека! И сейчас, например, некоторые верят еще в антиалкогольное действие аметиста.
Первый серьезный удар по «самоцветной мистике» наука нанесла, видимо, в первой четверти XIX века, когда ученым-химикам стали доступны точные аналитические исследования. Так, алмаз, «царь камней», несокрушимый и непобедимый, был объявлен самым элементарным... углеродом! С сарказмом повествует И. О. Евреинов о крушении идолов, на которых до сих пор смотрели едва ли не с божественным смирением и благоговением. Как писал он, графу Бурно-ну более всех обязана наука за объяснение одного из самых темных, но при том и самых важных предметов ея... До него никто не воображал, что сии рубины и сапфиры были не что иное, как изменение грубого наждака. Вникая более и более в тайны подземного мира, находим и более примеров сего неожиданного превращения тел грубейших в тела совершеннейший: исландский шпат с известняком, аметист и горный хрусталь с обыкновенным кварцем, алмаз с антрацитом находятся точно в таких же отношениях. И вот начало того мнения, господствующего на Востоке, что драгоценные камни зреют, подобно плодам растений, что каждый камень имеет свой зародыш...
Но какая проза у этого графа Бурнона! Рубин и сапфир — вариация грубого наждака, аметист — обыкновенный кварц... Да, это все так, и химическое отличие между обыкновенным кварцем и его драгоценной разновидностью — аметистом — можно установить лишь путем анализа: небольшая разница в химическом составе делает эти два камня-родственника столь различными, что первый из них, кварц, оказывается самым заурядным камнем, за которым, даже споткнувшись, и нагнется не каждый, а второй, аметист,— становится предметом вожделения.
Однако проходит время, и эта драгоценная разность вдруг начинает тускнеть, исчезать, и бывший некогда блистающий самоцвет все более и более походит на своего «сермяжного» собрата. Тускнеют, утрачивают свой неповторимый цвет и сияние не только благородный опал, но и большинство других замечательных камней: бериллы, аквамарины, топазы. Подобная особенность драгоценных камней, наряду с их «великой твердостью, соединенной с силь
ным блеском и совершенной прозрачностью», как это ни звучит в наш просвещенный век нелепо-мистически, вновь заставляет нас вернуться к древней мудрости о том, что у камня, как и у человека,— своя жизнь, исполненная таинств и превращений вечного круговорота природы; что камень, словно невольник, оторванный от родной земли, и оказавшись в чуждом ему мире, тускнеет и гаснет,— лишь очень немногие, такие как рубин и алмаз, неподвластны времени и неволе. Но навсегда ли? Что такое семьдесят человеческих лет по сравнению с миллионами и даже миллиардами лет жизни земной коры, в чьих недрах рождаются, вырастают и проходят свой «каменный» путь самоцветы? Миг и вечность...
На эту тему — о миге и вечности — среди индусов бытует поэтичная притча. Где-то в верховьях священного Ганга, гласит она, есть гигантский алмаз, каждая грань которого равна километру. Раз в тысячелетие к алмазу прилетает ворон и клювом точит его грань. Когда птица склюет весь камень до макового зернышка, это и будет миг в вечности.
«В камне,— писал Д. Н. Мамин-Сибиряк,— есть своя жизнь, темная и неисследованная, проявляющаяся в форме кристаллизации, в сопутствии известным горным породам, в антипатии к другим, в отношениях к свету, электричеству и химическим реагентам... Мертвая земля смотрит на человека этими цветными глазами, говорящими о тайниках скрытой в ней жизни. Это «последняя улыбка» цепенеющей в мертвом холоде неорганизованной природы...»
Замечательный писатель был страстным любителем уральских самоцветов, знал их природу, умел, как специалист, различать даже одни и те же камни, найденные в разных копях. И все же он заблуждался в главном: самоцветы — это не «последняя улыбка» цепенеющей в мертвом холоде мертвой природы, а всего лишь миг из ее вечной и прекрасной улыбки; это дивные глаза самой Земли, дающие нам, людям, возможность увидеть и познать истинную красоту самой Жизни...
...и ОБЩЕГО ЖЕЛАНИЯ ОБЛАДАТЬ
Поразительна власть камня над людьми! «Коллек-торство,— писал Д. Н. Мамин-Сибиряк,— страсть, доходящая до слабости, как всякая страсть. Иногда два-три камня, подаренных совершенно невинному человеку каким-нибудь знакомым, служат началом «каменной болезни»...
Болезнь эта, видимо, такая же вечная, как и любовь к прекрасному. А в сущности это одно и то же, хотя, как справедливо замечает писатель, «Иногда эта страсть к собиранию доводит до смешного, вызывая соперничество, погоню за редкостями и, наконец, просто жадность. Камни для такого любителя нечто живое, и он говорит о них, как о живых существах». Однако еще смешнее, тут же оправдывает Д. Н. Мамин-Сибиряк и свое неравноду
шие к самоцветам, жить на Урале и не страдать этой самой «каменной болезнью».
Но эта страсть еще, можно сказать, благородная — она заставляет людей, даже весьма далеких от минералогии, но «заболевших» камнями, с упоением читать книги А. Е. Ферсмана, заучивать признаки минералов, тратить все свободное время на никчемное, с общепринятой точки зрения, дело — на поиски старых копей и перемывку уже многократно перемытых отвалов. Мне знакомы несколько коллекций, которые не только представляют предмет гордости их владельцев-уральцев, но и известный научный интерес — столько редкостей минерального царства. И я знаю, что, превратив свои квартиры в маленькие музеи, не жалея для при
обретения камней средств, эти люди по-своему самые счастливые. Нет для них более возвышенного и отрадного, чем похвальный отзыв специалиста о том или ином экспонате.
Но совершенно недопустимо, чтобы страсть к коллекционированию начинала перерастать в вещизм. Тогда камень для его владельца станет оборачиваться своей денежной стоимостью — своей действительно существующей драгоценностью. В этом случае «каменная болезнь» неизбежно приобретает характер стяжательства, которое, словно раковая опухоль, разъедает в душе человека все прекрасное, оставляя лишь алчность и ненасытную жадность иметь не столько редких, сколько дорогих, в полном смысле драгоценных камней. Вот почему настоящие коллекционеры, обмениваясь образцами и штуфами, весьма неохотно оценивают их в денежном выражении, предпочитая, как правило, прямой натуральный обмен.
А камень, имеется в виду драгоценный и даже просто редкий, содержит в себе, к сожалению, слишком много соблазнов. Один из них — страсть к камням, страсть, которую И. О. Евреинов определил как предмет роскоши и общее желание обладать ими. И бороться с этим нездоровым явлением порой очень трудно, ибо, если вдуматься, именно драгоценный камень исторически оказался символом богатства и власти — двух наиболее притягательных для человеческой натуры качеств.
Как-то перечитывая «Очерки по истории камня» академика А. Е. Ферсмана, я обратил внимание на отрывок из его статьи под псевдонимом, опубликованной в «Биржевых ведомостях» 2 сентября 1913 года. Отрывок приводился, так сказать, в качестве иллюстрации того нелепого положения, когда ученые-минералоги вынуждены были изучать уникальные, исторические камни по описаниям частных коллекций и «бриллиантовых» балов великосветской знати. Будучи в Москве, мне удалось разыскать в библиотеке имени В. И. Ленина эти «Ведомости».
Сделав необходимые выписки, я долго размышлял о том, какой извилистый, а порой и кровавый путь тянется за каждым из всемирно известных камней, владельцами которых в конце концов стали великосветские «коллекционеры». Перед моим взором, казалось, прошла яркая, блистательная страница русского прикладного искусства, заключительный парад двухсотлетней истории русского драгоценного камня,— увы, парад, отраженный в кривых зеркалах. «Биржевые ведомости» решили приоткрыть завесу над тайной сокровищ, поручив это деликатное дело, очевидно, одному из тех, кто был вхож в салоны придворной знати.
«Ни в одной столице Запада,— писал анонимный автор,— не приходится видеть таких парюр из драгоценных камней и жемчуга, как те, которыми обладают дамы петербургского высшего общества.
Эталаж бриллиантов, редких по величине и чистоте воды, цветные камни, каскады жемчуга поражают иностранцев, утверждающих, что нигде в мире не сохранилось в частных руках столько редкого жемчуга, как в России. Наиболее ценными коллекциями камней владеет графиня Е. В. Шувалова,
рожденная княжна Барятинская — бриллианты, достойные коронованной особы. На один бал графиня приехала в диадеме, в ривьере, вся обвешанная нитками крупных бриллиантов, которые каскадом падали с ее плеч и по корсажу ниже талии. Коллекция драгоценностей княгини 3. Н. Юсуповой — одна из первых в мире. В этой коллекции есть исторические камни, не имеющие цены, как, например, «Полярная звезда», вывезенная когда-то из Индии, где была предметом гордости владетельного магараджи.
Известны также парюра княгини Юсуповой из розовых бриллиантов и ее нитка черного жемчуга. Эта нитка — единственное украшение, которое княгиня носила во время траура по старшему сыну...
Отметим также изумруды княгини Орловой; па-рюру крупных рубинов, состоящую из диадемы, роскошного колье, большой броши и серег у графини Е. А. Воронцовой-Дашковой. У нее же великолепная парюра серых жемчугов и кулон из крупного розового жемчуга.
У графини М. И. Витте две парюры крупных бриллиантов и жемчужных колье — результат умелого коллекционирования и удачных покупок в России и за границей.
Историческим ожерельем из трех рядов серых жемчужин владела одна из влиятельнейших женщин царствования Александра II Т. Б. Потемкина. Она завещала свое ожерелье после смерти Святогорскому монастырю Харьковской губернии, находящемуся по соседству с бывшим родовым имением Потемкиных. Управление монастыря, не понимая ценности вещи, продало ожерелье покойному петербургскому ювелиру Иванову за 10 000 золотых рублей. Ювелир, как говорили в свое время, заработал на этой драгоценности не малую часть своего колоссального состояния, оставшегося после его смерти...»
Пламенная страсть к драгоценным камням... Впрочем, в данном случае скорее уж денежная. Эта страсть красной нитью проходит через всю историю человечества, она нашла отражение во многих древних рукописях, хрониках и научных трудах, оплачена трудом миллионов подневольных тружеников, ценой жизни десятков людей... Но когда зародилась эта пагубная страсть? Когда люди впервые заинтересовались драгоценным камнем, и не только заинтересовались, но и сделали его предметом культа и поклонения?
По подсчетам и исследованиям академика А. Е. Ферсмана самоцветы стали предметом украшения приблизительно три тысячи лет назад. Изучив огромный археологический и исторический материал, Александр Евгеньевич пришел к выводу, что яркие, сверкающие самоцветы вошли в историю примерно за 1000 лет до нашей эры. Красота их была оценена в дальнейшем, в связи с развитием ювелирного дела. Эту дату, 1000 лет до нашей эры, А. Е. Ферсман связывает с находками археологов в захоронениях позднего палеолита прибалтийского янтаря, который он также причисляет к самоцветам. «Одним из древнейших и действительно прекрасных самоцветов был легко обрабатываемый янтарь. Первые находки се
верного янтаря относятся к позднему палеолиту, однако широкое распространение изделий из него наблюдается в позднейшем неолите, в первом тысячелетии до н. э.»,— говорится в «Очерках по истории камня». И далее: «Значительно позднее началось увлечение твердыми камнями — гранатами и горным хрусталем».
Правда, из текста А. Е. Ферсмана можно заключить, что все это относится лишь к Европе. К тому же, он и сам этого не отрицает, необработанные самоцветы — гранат и хрусталь, по крайней мере, эти два камня с наиболее ярко выраженной кристаллической ограненностью — использовались для украшений гораздо раньше янтаря. Но когда именно? В какой-то степени ответ на этот вопрос содержится в древних рукописях. Тщательно изучив такие рукописи, имеющиеся в Индии, современный индийский минералог Рао Бохадур установил, что здесь и в Бирме (это, кстати, подтверждается археологическими раскопками) мужчины и женщины пользовались украшениями еще 7500 — 10 000 лет назад. Особенно было распространено украшение оружия драгоценным, красивым камнем, главным образом местными пестрыми халцедонами. Крупный знаток драгоценного камня В. И. Соболевский, на основании данных Рао Бохадура, археологов и историков, составил своеобразную хронологию такого камня. Самыми древними самоцветами ученый считает изумруды — они известны примерно четыре тысячи лет. Потом появились цейлонские сапфиры и рубины, а в Индии — алмазы Голконды. Затем бирюза — «камень любви». На востоке считали, что он образуется из костей людей, умерших от любовных переживаний. Бирюзу начали добывать на Синайском полуострове примерно 3400 лет до нашей эры.
Многих издавна волнует вопрос: везде ли встречаются драгоценные камни? Как свидетельствуют старые рукописи и археологические находки, к этим камням проявляли огромный интерес большинство народностей и племен, хотя на территориях, где они проживали, не было и не могло быть никаких драгоценных минералов. Вывод напрашивается сам собой: камни попадали сюда путем товарообмена, а значит, уже в далекой древности служили своеобразным мерилом высокой ценности.
Удивительно, насколько сложны пути миграции самоцветов из одних стран в другие. Изучая происхождение некоторых знаменитых камней, минералоги вынуждены были обратиться к историкам, а те, в свою очередь, чтобы ответить на поставленные вопросы,— к этнографам... В конце концов совместными усилиями удалось установить «родословные» ряда музейных экспонатов. Пользуясь ими, немецкий минералог Г. Фишер подготовил каталог-паспорт наиболее интересных камней, находившихся в разных музеях Германии. И выяснилась любопытная картина: при всей своей неописуемо-сказочной пестроте большинство драгоценных минералов «родственники».
Оказывается, в древности на земном шаре имелось несколько «самоцветных» районов. Академик А. Е. Ферсман насчитывал их пять: Индо-Бирман
ский (сюда входил Цейлон), Памирский (включая прилегающие территории Афганистана и Китая), Ирано-Армянский (верховья Тигра и Евфрата), Аравийский (прежде всего Синайский полуостров) и Нубийский (район Нубийской пустыни между Нилом и Красным морем). Правда, делает оговорку ученый, что к этим районам следует отнести еще два, историческая роль которых нам менее ясна: Урал с прилегающими к нему степями и побережье Балтийского моря.
Однако и эти пять «самоцветных» районов были далеко не одинаковы, ибо настоящий драгоценный камень — алмаз, рубин, сапфир (сафир) добывался прежде всего в Индии и на Цейлоне. Отсюда и та большая путаница в старинных книгах и рукописях, относящих практически любой самоцвет к «индийскому камню». Фактически же, как установлено современными геологами по составу и характеру горных пород «самоцветных» районов Индии, в этой стране добывался алмаз (главным образом в глинистых россыпях Голконды), красный и вишневый альмандин, великолепные образцы которого до сих пор сверкают в глазницах священных статуй, да еще сердолик, агат и сардер, являвшиеся, в сущности, поделочным камнем. Однако именно они, а не алмазы и альмандины принесли древней Индии славу страны самоцветов. Большинство же так называемых «индийских камней» — розовые турмалины, красный рубин-яхонт, кровавый карбункул-гранат — на самом деле добывали из копей и россыпей, находившихся в Бирме и Таиланде.
Уже один этот перечень показывет, что Восток поставлял во все страны главным образом красный камень — его-то, судя по старинным книгам и рукописям, и считали индийским. Исключение из этого «красного ряда» составляли, пожалуй, лишь голубые сапфиры Кашмира и Цейлона (Шри-Ланка).
Что касается остальных районов, то «самоцветными» их можно назвать лишь с некоторой долей условности, так как добывались там (в Иране и на Синайском полуострове) в основном цветные поделочные, а не драгоценные самоцветы: молочные и светло-зеленые нефриты, всевозможные мраморы, агаты-, лазуриты. Однако сказанное не означает, что перечисленные цветные камни не относятся к драгоценным: нефрит, например, в Китае всегда ценился выше многих прозрачных, в буквальном смысле драгоценных камней, а в далекие времена сапфиром в Афганистане называли лазурит (в поделках, конечно). Он считался здесь точно таким же священным, а значит, и драгоценным камнем, как в Китае — нефрит. Между тем афганцы, как и их соседи — жители Ферганы, добывали самоцветы в полном смысле этого слова — светло-зеленые турмалины, лалы-шпинели, рубины и бериллы.
Таким образом, до открытия самоцветов на Урале, а затем и в Южной Америке (Бразилия, Уругвай), на земном шаре в древности фактически имелось всего два-три района по добыче настоящих самоцветных минералов: Индия, Бирма, Памир. Зная это, тем более удивительными кажутся данные старинных рукописей и хроник о несметных сокрови
щах «цветного и узорчатого каменья» русских царей. О том, что эти сокровища были действительно богатейшими в мире, свидетельствует хотя бы так называемое «Сказание» Еремея Горсея — английского торговца и дипломата.
Но сначала несколько слов об авторе «Сказания».
Горсей приехал в Москву в 1572 году как приказчик лондонского «Общества купцов, торгующих с Москвою». Благодаря своей ловкости очень скоро вошел в число особо приближенных Ивана Грозного, а затем Бориса Годунова. Позже был послом английской королевы Елизаветы при дворе московских царей.
Хотя «Сказание», написанное Горсеем, содержало хвастливые рассказы об его похождениях в Московии, оно, тем не менее, представляло большой исторический интерес. В нем содержалось множество деталей, эпизодов и фактов, очевидцем которых был автор и которые относились ко времени, смутному для России (опричнина, убийство царевича Дмитрия в Угличе, воцарение на престол Бориса Годунова).
Однако слог и стиль «Сказания» оказались малопонятными даже английским филологам — Горсей, очевидно, не отличался грамотностью. Лишь в 1856 году «Сказание» удалось расшифровать, и оно появилось в так называемых «Трудах Лондонского Гак-люйтова общества». Издания его распространялись только среди членов этого общества и в продажу не поступали. Однако литератор Ю. Толстой получил возможность прочесть «Сказание» в подлиннике, сделать из него обширные выписки и опубликовать их в «Отечественных записках»: рассуждения Горсея об эпохе Ивана Грозного, характеристики царей того периода, бояр, описания Москвы и т. п. Но меня, естественно, когда я все же нашел очерк о «Сказании» Горсея, интересовали прежде всего описания сокровищницы драгоценных камней Ивана Грозного.
Как следует из «Сказания», автор был допущен к ней накануне смерти царя, причем его экскурсоводом (штрих весьма примечательный) являлся сам «самодержец всея Руси». Помимо минералогического интереса рассказ Горсея о посещении сокровищницы любопытен еще и с этнографической точки зрения — он повествует о тех легендах и мифах, которыми был окружен камень в ту пору, в том числе и магнит. Услышанное от Ивана Грозного англичанин передает так: « Вы все’знаете великое и откровенное свойство магнита: без него нельзя плавать по морям, окружающим свет, ни узнавать пределы земные. Стальной гроб персидского лжепророка Магомета чудесным образом висит на магните в Дербентской мечети».
Этот отрывок свидетельствует о довольно-таки обширных знаниях Ивана Грозного (для того времени, конечно), а судя по тому, что кристаллы магнетита он хранил наравне с драгоценными камнями, можно считать: в XVI веке магнетит, особенно в кристаллах, был, очевидно, не менее драгоценным, чем сапфир или рубин.
Спрашивается, каким образом оказывались в царских коллекциях редкие камни?
Та же нежная, небесно-голубая бирюза, широко
распространенная и любимая в Средней Азии, и особенно в Персии, попадала в Россию в виде посольских даров и украшений на оружии. Персы, например, обрамляли капельками бирюзы ножны конгаров — сабель с трехгранными клинками. В природе этот камень встречается мелкими, тонкими жилками. Выбрать из них более или менее крупный* удается очень редко — вот почему его чаще всего можно видеть в украшениях в виде крошечных кабошонов и капель-искр.
Но в Оружейной палате Московского Кремля хранится трон, на котором располагаются несколько крупных, больше куриного яйца, овальных обломков бирюзы — редчайшие камни! Сейчас они, как и голубая искра, украшающая трон, потускнели, потеряли свой небесный цвет. А ведь когда-то каждый камень поражал своим видом послов, прибывавших в Московию. Известно, что этот трон подарил Борису Годунову в 1604 году иранский шах.
Однако вернемся к «Сказанию» Горсея. Как можно понять, Иван Грозный всегда был неравнодушен к красному камню. «Вот рубин,— говорил он Горсею с гордостью.— Он врачует сердце, мозг, силу и память человека, очищает сгущенную и испорченную кровь...» И еще царь преклонялся перед сапфирами: «Я очень люблю сапфир: он хранит и усугубляет мужество, веселит сердце, радует все чувства и особенно превосходен для зрения: он очищает глаза, уничтожает в них кровяные пятна, укрепляет их мускулы и нервы...» Но на старости лет, как свидетельствуют очевидцы, Иван Грозный полюбил нежно-голубую бирюзу: «Я заражен болезнью — смотрите, как они тускнеют! — с горечью жаловался царь Горсею, разглядывая на своей ладони камни бирюзы.— Принесите мне царский посох,— приказал он сопровождавшему его врачу.— Это рог единорога, оправленный весьма красивыми алмазами, рубинами, сапфирами, изумрудами и другими драгоценными камнями большой цены. Я заплатил за этот посох семьдесят тысяч рублей. Мне его достал от аугсбургских купцов Давид Гоуер...»
Пока врач ходил за посохом, Иван Грозный продолжал, видимо, показ своих сокровищ: «Смотрите на эти драгоценные камни. Вот алмаз блеском дороже и ценнее всех прочих. Никогда я не любил его: он укрощает ярость и сластолюбие, дает воздержание и целомудрие. Лошадь — не то, что человек — умрет от малейшей частицы его. истолченной в порошок и данной в питье... Изумруд одного цвета с радугой: он не терпит нечистоты; он лопается при удовлетворении преступных похотей. Испытайте сами...»
Когда посох был доставлен, царь произнес: «Принесите пауков!» «Он приказал,— рассказывает далее Горсей,— своему врачу Ивану Лоуеру очертить посохом круг на столе: все впущенные в круг пауки издыхали один за другим; находившиеся вне круга немедленно бежали от него прочь! «Поздно,— сказал царь.— Этому посоху уже не спасти меня...» Потом, взяв в руку оникс: «Все эти камни суть дивные дары божии, тайны природы, доступные, од-накож, созерцанию человека, который может употреблять их на свою пользу; они приязнены красоте
и добродетели и враждебны пороку. Мне дурно... вынесите меня отсюда... до другого времени...
В тот же день умер».
Интерес представляет и описание коронации преемника Ивана Грозного — царя Федора Ивановича. «Верхняя одежда,— повествует Горсей,— на новом царе была украшена разными драгоценными камнями и великим множеством дорогих восточных жемчугов. В ней было двести (!) фунтов весу; ее хвост несли шесть бояр. Главный венец царский, большой цены, был надет на голове царя; в правой руке у него был царский жезл из единорогова рога, в три с половиной фута длиною, украшенный драгоценными камнями. Скипетр и державу нес перед ним боярин Борис Федорович, другой боярин нес перед царем его богатый колпак, украшенный драгоценными камнями и жемчугом; его шесть венцов также несли еще двое дядей... Ему подвели коня, богато убранного попоной, с таким же седлом и такой же сбруей. Убранство этого коня ценилось в триста тысяч рублей.
Так же богато были одеты царица и остальные бояре. Одежда и конская сбруя князя Ивана Глинского, например, вместе с бывшим под ним конем стоили сто тысяч рублей...»
В отличие от Ивана Грозного Борис Годунов всегда любил только синий камень, а среди его «одноцветников» предпочитал сапфир. Как гласит хроника, Годунов был человеком образованным и начитанным. Читал он, наверное, чтобы удовлетворить свою страсть к драгоценному камню, и легендарную
лапидарию, то есть книгу о камне Марбородина. О сапфирах в ней говорилось следующее: «Снимает этот камень с человека зависть и вероломство, дает силу усталому телу, освобождает от темницы. Никогда не будет ничего бояться тот, кто носит его...» А Годунову было бояться и чего, и кого: смерть малолетнего Дмитрия в Угличе, ссылка вдовствующей царицы — последней жены Ивана Грозного, незаконный захват русского престола, даже самая скорая смерть царя Федора Ивановича — все это молва приписывала Годунову. Вот и носил он, о чем свидетельствуют очевидцы, не снимая, перстни с сапфирами. А позднее, как и Иван Грозный, стал поклоняться бирюзе, считая, что этот нежно-голубой камень, столь чуткий, как гласит поверье, к измене, спасет его от заговора и смерти: «Когда из рук любимой ты получишь перстень с бирюзой, будет камень этот нежно-голубого цвета. Но как только тебя она разлюбит, потускнеет камень и потеряет свой цвет...»
Не спасла бирюза ни Ивана Грозного, ни Бориса Годунова...
Волшебные свойства бирюзы нужно отнести, конечно, к области суеверий. Однако бирюза и в самом деле может менять свою окраску, хотя и не настолько быстро, как об этом рассказывается в легендах. Соли меди, которые придают камню голубую окраску сравнительно легко разлагаются, например, под влиянием углекислоты и придают бирюзе тускло-зеленоватый цвет.
КАПЛИ КРОВИ ЮНОГО ГИАЦИНТА
Почему людей так волнуют именно красные камни? «Яхонт, —утверждал мудрый Бируни, —первый среди драгоценных камней наиболее красивый и дорогой». Яхонтами в Древней Руси именовались почти все редкие минералы, но чаще всего — рубин. На Востоке же яхонтами называли все корунды, независимо от цвета: и прозрачные лейкосапфиры, и восточные, цвета зрелого персика, топазы, и ярко-синие сапфиры, и восточные аметисты — фиолетовые корунды, и даже изумруды. Однако сходство с настоящими, уральскими или бразильскими, у них только в цвете (равно как и у «восточных топазов», не имеющих к истинным никакого отношения, и у цейлонских аметистов, которых, в отличие от настоящих, до сих пор называют «восточными»).
Вообще, надо сказать, путаница в названиях драгоценных камней из-за их внешнего, особенно по цвету, вида «зело велика», более или менее твердая классификация самоцветов оказалась возможной лишь по мере развития кристаллографии — уже в XIX веке, после открытий Р. Ж. Гаюи. Хотя тот же Бируни, правда, делает попытку положить в основу классификации .камней их форму. То есть форму кристалла. Так в своем трактате «Собрание сведений для познания драгоценностей» он пишет об алмазе, что его природные формы, до обработки, представляют собой
конусы, многогранники, а также фигуры, состоящие из трехгранников, подобные фигурам, известным под именем нарийя (огненные), в которых треугольники соединены основаниями.
Но уже для описания кристаллов горного хрусталя у Бируни слов и терминов явно не хватает, и он ограничивается лишь патетическим восклицанием : «Удивительно, какие у хрусталя встречаются естественные формы! Так, гранильщик, о котором я уже упоминал, рассказывал, что во время поисков копей лала1 в окрестностях Варзфанаджа он нашел среди камней куски хрусталя, похожие на пешки нард и шахмат, восьмигранные и шестигранные, точно выточенные искусственно». Действительно, из всех минералов горный хрусталь по части разнообразия кристаллов, несомненно, является своего рода рекордсменом...
Неудивительно, что для древних минералогов, как, впрочем, и ювелиров, главное значение в камне имел цвет. Поэтому в Индии, на Цейлоне, да и в Европе долгое время, как утверждает Бируни, главным камнем был не алмаз, а яхонт, и не какой-нибудь, а красный рубин. «Сказал Аллах всевышний, описывая гурий в обители награды в paid: «Точно они — яхонт и жемчуг». И тут же Бируни уточняет: «В первую оче-
1 Шпинели.
редь различают следующие сорта яхонтов: белый, синий, желтый, красный. И он (Аллах) в этом сравнении с гуриями подразумевал только красные сорта, потому что синева лица и тела — один из внешних признаков удушенных и ушибленных. А желтизной отличаются лица людей, страдающих желтухой или испытывающих страх». И еще: «Красные яхонты описаны в книгах, посвященных свойствам камней, о чем упоминает Хамза, разъясняя прозвище яхонта. Жители Индии называют его падмараг. Они предпочитают камни красные, густо окрашенные, чистые и прозрачные...
Говорят, что для получения образца гранатового цвета, присущего яхонту, следует на чистую полированную серебряную пластинку накапать крови цвета кошинели (кирмизи)1 и тогда на ней получится цвет гранатового яхонта. Цвет этот умеренный. Это цвет здоровой крови в венах. Кровь в правом желудке сердца также цвета кошинели».
. Однако цвет рубинов и гранатов с цветом крови связывали в далекие времена не только на Востоке, но и в Древней Греции, в Древнем Риме. Так, Публий Овидий Назон в «Метаморфозах» утверждает, что драгоценные камни красного цвета — это капли крови юного Гиацинта, случайно убитого Аполлоном. А в Персии яхонту, как главному камню среди самоцветов, приписывали способность отражать самое страшное для средневековых народов бедствие — чуму. «Персы дали ему прозвище сабадж-асмур, то есть отражающий чуму, — писал Бируни.— По-персидски чума сабадж».
Славились яхонты и на Руси: «Яхонт камень червлен по русской цене самого хорошего цвета, кой весом в золотник — тут купит в 20 рублев»,— сообщалось в старинной торговой книге XVI века. Среди всех самоцветов для яхонта в ней указывалась самая высокая цена.
Интересно, что роль красного рубина, как одного из главных самоцветов, отражена даже в Библии. Наперсник — часть облачения иудейского первосвященника, украшался, судя по «Исходу», в строгой последовательности, но первым был рубин. Очевидно, библейский «ряд» драгоценных камней, узаконенный «Исходом», и дал начало знаменитому «Календарю» камней-талисманов. Но до чего удивительно живуча «лапидарная» символика! Столетиями люди упорно стремились знать свой личный, именной камень — «под каким он родился». Сколько раз ко мне обращались с просьбой посмотреть в архивы и подсказать, какой из них относится, скажем, к маю или ноябрю. И я осторожно выяснял, а какой камень у этого человека (чаще всего у женщины) самый любимый, а уж потом рылся в «календарях», выбирая подходящий, ибо только специалисты, наверное, знают, что с камнями-месячниками существует путаница отнюдь не меньшая, чем с их названиями.
Большой знаток драгоценных камней В. И. Соболевский приводит «Календарь камней месяца рождения», так называемый «законный», утвержденный недавно Международной ассоциацией ювелиров:
1 Краска ярко-красного цвета, добываемая из особых червей.
январь — гранат; февраль — аметист; март — аквамарин; апрель — алмаз; май — изумруд;
июнь — жемчуг;
июль — рубин;
август — хризолит;
сентябрь — сапфир;
октябрь — опал; ноябрь — топаз; декабрь — бирюза.
Но если сравнить этот «Календарь» с каким-нибудь древнейшим, к примеру, с армянским, содержащимся в одной из книг древнего армянского историка Мхитара Айриванеци, то оказывается, что «законный» совпадает с древним лишь в двух камнях — гранате (его должны носить родившиеся в январе) и топазе, который положено иметь тем, кто родился в ноябре. Вот тебе и талисман!
Тот же Мхитар Айриванеци приводит и перечень «магичности» драгоценных камней. Так, яшма, согласно таблице, составленной автором, заставляет трепетать зверей; сапфир — лекарство от проказы, а хризолит — от желудочных болей; топазу приписывается свойство исцелять болезни печени, оникс приятен царям, аквамарин полезен женщинам. Любопытную трактовку дает М. Айриванеци «магичности» аметиста: «Имеет власть над ветрами». Это, пожалуй единственное отклонение в трактовке магических свойств аметиста, означающего в переводе с древнегреческого «неопьяняющий». Именно антиалкогольные свойства приписывает камню и последний «Толковый словарь камней-самоцветов», выпущенный в России в 1902 году издательством Сойкина. В «Словаре» утверждается, что «новейшие исследования о лечении внушением, а также исследования профессора Шарко об исцелении верой вполне объясняют возможность лечения нервных и душевных болезней при помощи драгоценных камней».
В качестве доказательства правильности этой теории авторы «Словаря» приводят исторический анекдот о Карле Смелом: «Достоверно известно,что он перед битвой надевал на себя все алмазы, которые имел, так как существовало тогда древнее поверье, будто та из воюющих сторон победит, которая будет иметь алмаз большего веса».
А об аметисте в «Словаре» сообщается как о волшебном камне, спасающем людей от чрезмерного употребления спиртного. Любопытно, что миф об его антиалкогольных свойствах уходит своими корнями в глубокую древность. Во всяком случае, греческий писатель Гелиодор, живший в III веке нашей эры, в своем романе «Эфиопика» говорит об этом, как о неоспоримом, многократно проверенном факте: «Он вручил ему один из царских перстней — необыкновенное и чудесное сокровище. Кольцо было сделано из янтаря со вставленным в него эфиопским аметистом величиной с девичий глаз, красотой во много раз превосходящий иверийские и британские камни. Эти последние слабо отливают красным цветом; они похожи на розу, распускающуюся в лепестки и впервые
краснеющую от солнечных лучей. Аметист же эфиопский ясно сверкает из глубины, словно весенний день; если повертывать его в руках, он испускает золотые лучи, но они не ослепляют взора, а ласкают его своим блеском. И присущая ему чудесная сила полнее, чем у западных камней. Он сохраняет своего владельца на пирах...»
Из средневековых лапидарий каменная магия перекочевала во многие повести и романы. Наиболее яркое описание магических свойств камня дает А. Куприн в «Суламифи». Дарил царь Соломон Сула-мифи и другие камни: «ливийские аметисты, похожие цветом на ранние фиалки, распускающиеся в лесах у подножья Ливийских гор,— аметисты, обладавшие чудесной способностью обуздывать ветер, смягчать злобу, предохранять от опьянения и помогать при ловле диких зверей... и бледный, сине-зеленый, как морская вода у берега, бериллий — средство от бельма и проказы, добрый спутник странников; и разноцветный агат — носящий его не боится козней врагов и избегает опасности быть раздавленным во время землетрясения; и яблочно-зеленый, мутно-прозрачный онихий — сторож хозяина от огня и сумасшествия... и желто-золотистый хрисолит — друг торговцев и воров...»
Интересно, что «каменной» темой, правда, гораздо раньше Куприна, увлекся и выдающийся английский писатель Оскар Уайльд. Вспоминается, он устами Ирода, очарованного Саломеей, описывает те же самоцветы: «У меня есть аметисты двух пород. Одни черные как вино. Другие красные, как вино с водою. У меня есть желтые топазы, как глаза тигров, и розовые топазы, как глаза голубей, и зеленые топазы, как глаза кошек. У меня есть опалы, которые всегда светятся очень холодным пламенем, опалы, которые делают душу печальной и боятся мрака. У меня есть ониксы, подобные зрачкам мертвой женщины. У меня есть лунные камни, которые меняются, когда меняется луна, и бледнеют, когда они видят солнце. У меня есть сапфиры, большие, как яйца, и синие, как синие цветы. В них волнуется море и луна никогда не мутит синевы их волн...»
Но все же, думается, у Куприна в его «Суламифи» каменная магия более поэтична, чем у Оскара Уайльда.
«Вот анфракс,— писал Куприн,— священный камень земли Офир. Он горяч и влажен. Погляди, он красен, как кровь, как вечерняя заря, как распустившийся цвет граната, как густое вино из виноградников энгедских... Это камень любви, гнева и крови. На руке человека, томящегося в лихорадке или опьянен
ного желанием, он становится теплее и горит красным пламенем... Если его растолочь в порошок и принимать с водой, он дает румянец лицу, успокаивает желудок и веселит душу. Носящий его приобретает власть над людьми. Он врачует сердце, мозг и память...»
Или еще: «Вот прозрачный камень цвета медной яри. В стране эфиопов, где он добывается, его называют Мгнадис-Фза... Ты видишь — он некрасив, но цена его неисчислима, потому что только четыре человека на земле владеют камнем Мгнадис-Фза. Он обладает необыкновенным качеством притягивать к себе серебро, точно жадный и сребролюбивый человек...»
Эти два камня — анфракс и мифический Мгнадис-Фза — взяты Куприным, видимо, из каких-то старинных лапидарий, в которых, наряду с минералами и камнями, действительно существующими, дается и описание либо в природе отсутствующих, либо известных под другими названиями. Наибольший интерес для минералога представляет магия хорошо известных нам камней — сапфира, аквамарина, алмаза. Сапфиры походят «цветом на васильки в пшенице, другие на осеннее небо, иные на море в ясную погоду. Это камень девственности — холодный и чистый. Во время далеких и тяжелых путешествий его кладут в рот для утоления жажды. Он также излечивает проказу... Он дает ясность мыслям. Жрецы Юпитера в Риме носят его на указательном пальце.
Царь всех камней — камень Шамир. Греки называют его Адамас, что значит — неодолимый. Он крепче всех веществ на свете и остается невредимым в самом сильном огне. Это свет солнца, сгустившийся в земле и охлажденный временем. Полюбуйся, Сула-мифь, он играет всеми цветами, но сам остается прозрачным точно капля воды. Он сияет в темноте ночи, но даже днем теряет свой свет на руке убийцы...
Лунный камень, бледный и кроткий, как сияние луны,— это камень магов халдейских и вавилонских. Перед прорицаниями они кладут его под язык, и он сообщает им дар видеть будущее. Он имеет странную связь с луною, потому что в новолуние холодеет и сияет ярче...»
Сколько же надо было прочесть лапидарий, исторических трактатов и «Толковых словарей камней-самоцветов», чтобы дать столь яркое, поэтичное описание камней и их «волшебных» свойств!
Куприн — еще один из тех немногих писателей, которые болели «каменной болезнью» долго и всерьез.
МИНЕРАЛЫ ВСЕГО СВЕТА...
Профессиональным, на всю жизнь, геологом я так и не стал: по совету друзей перешел из Ленинградского горного института в Ленинградский политехнический. Однако, честно говоря, и политехническое образование мне впрок не пошло, ибо всю жизнь, зараженный «минералогической бациллой», тосковал по камням, по горным маршрутам и уютному костру у по
ходной палатки. И когда представилась возможность проходить летнюю практику в Челябинске, я очень обрадовался — ведь отсюда рукой подать до легендарных копей Ильмен.
...Кто из любителей камня не слыхал об Ильменских горах? О них говорит любой учебник минералогии, перечисляя редчайшие минералы или отмечая
красоту нежно-голубого амазонского камня. Кто из минералогов не мечтает посетить этот минеральный «рай», единственный на земле по богатству, разнообразию и своеобразию своих ископаемых недр!..
Казалось, разбуди меня ночью, и я без запинки повторю эти слова А. Е. Ферсмана; сколько раз, еще в поисковой партии, наслушавшись рассказов Николая Михайловича Антипова об ильменских камнях, мечтал увидеть все это — и гористый край, и прозрачные, с голубизной озера, обрамленные в рамки скалистых обнажений, и сами копи, словно кладовые Шехерезады...
Едва приехав к месту практики — на тракторный завод — и познакомившись с городом, стал собирать группу туристов в поход по Ильменскому заповеднику. Не помню уж, сколько нас набралось, но большинство составляли ленинградские студенты-практиканты. Навьючив тяжелые рюкзаки, сели в электричку, и часа через два сошли на станции Чебаркуль. Но почему здесь? Ума не приложу, очевидно, нам хотелось пересечь заповедник в широтном направлении. Хорошо помню, что от Чебаркуля мы пошли почему-то к озеру Большой Кисегач вместо того, чтобы разыскать старинную дорогу на Миасс, вдоль которой — в районе Северо-Ильменского торфяника — расположены знаменитые Ильменские копи. Порядком уставшие — полдня в пешем походе по горам и бездорожью,— мы, чтобы сориентироваться, поднялись на какую-то скалистую вершину. Перед нами открылась изумительная панорама, живо напомнившая мне запись, сделанную в своем дневнике горным инженером П. П. Аносовым, который в тридцатых годах прошлого столетия провел геологическую съемку здешних мест (геогностические исследования, как говорили тогда). Павел Петрович писал: «С вершины гор Ильменских, близ граней Кыштымских заводов, златоустовский Урал является в грозном величии. Природа его в сих местах дика и угрюма. Величественные леса, мало еще истребленные, прозрачные струи вод, с шумом бегущие по своим крутокаменистым днам; уединенно лежащие нагорные озера; их невозделанные поля и, наконец, дикие, перпендикулярно вздымающиеся сопки Юрмы, Таганая, Урала, Ицыла, Еман-Тюбы, то совершенно голые, то покрытые местами лесом, дают истинное понятие о характере и красотах здешней природы».
Ильменские копи произвели на нас яркое впечатление. У меня и сейчас стоит перед глазами зеленоватая стенка копи, гигантской амазонитовой жилы, уходящей под насыпь железной дороги; именно тут, как мы позже установили, и был открыт легендарный амазонский камень. Здесь впервые, как обнаружил я позднее у А. Е. Ферсмана, около 1783 года нашел знаменитый исследователь Урала Герман амазонский камень; он отливал на солнце, а цвет его был так прекрасен, что было приказано добыть его «для Екатеринбургской минеральной фабрики и из лучших сортов вытачивать вазы... Потом к этой копи посылали целую экспедицию в 1831 — 1832 гг., когда из Петергофа, по желанию всемогущего гр. Перовского последовал приказ добыть 25 пудов «лучшего синего шпата»... Цитирую дословно: кажется,
это единственный случай, когда А. Е. Ферсман Екатеринбургскую гранильную фабрику назвал минеральной...
Сидя на куче отвала, в котором сквозь комья почвы, поросшей бурьяном и иван-чаем ослепительно посверкивали в лучах заходящего солнца чешуйки обильной слюдьц я рассматривал осколок зеленого амазонита; вокруг стояла редкая здесь теперь вечерняя тишина, издалека, приглушенные расстояньем и лесом, доносились звуки большого города, пряно пахло перезревшими на поляне травами, острым «ароматом» креозота от шпал близкой железной дороги. Было такое ощущение величавого покоя, что, казалось, это и есть тот самый «рай», о котором писал А. Е. Ферсман. И лишь таинственно-манящая прохлада копи напоминала о том, что рай этих мест вовсе не в красоте земли, а в ее «покоях».
Тысячу раз был прав великий русский физиолог Иван Петрович Павлов, когда говорил: «Для того, чтобы хорошо оценить новое, необходимо знать старое». Разве можно понять и представить себе сегодняшний день Ильмен, не зная их прошлого — одной из самых ярких и славных страниц истории горнозаводского Урала...
История Ильмен — этого замечательного минералогического уголка — началась с открытия мусковита — прозрачной, как вода, слюды, которую наши предки употребляли в качестве оконных стекол. Обнаружил огромные кристаллы мусковита и начал их добычу уполномоченный Лугининских заводов Разде-ришин. Вскоре слюда стала известна всей России. О работах, проведенных Раздеришиным в окрестностях Ильмень-горы 200 лет назад, в 80-х годах XVII века, до сих пор напоминают огромные, оплывшие и поросшие лесом отвалы.
Одним из первооткрывателей богатств Ильменских гор считается казак Чебаркульской крепости И. Прутов, который случайно нашел здесь несколько желтоватых с сильным блеском камней. То были драгоценные топазы.
Горный инженер К. М. Лисенко, проводя в 1832 году «геогностические наблюдения в округе Златоустовских заводов и в местах, прилежащих к оному», отметил, что топаз на Урале1 встречается в горах Ильменских, между озерами Ильменем и Ар-гаяшом. Время открытия тяжеловесных копей в сих последних местах неизвестно, хотя изустные предания и говорят, что они разрабатывались еще в частное владение Златоустовскими заводами Лугининым, будучи открыты первоначально казаком Прутовым.
Примерно те же сведения содержатся и в трудах выдающегося русского геолога конца XVIII — начала XIX веков В. М. Севергина, а также в записках известного исследователя Урала, первооткрывателя амазонского камня в Ильменах Германа. Как свидетельствует трактат И. О. Евреинова, топаз есть один из наиболее известных в общежитии камней; но часто сие название дают не по приличию: вообще привыкли
1 Долгое время топаз на Урале назывался тяжеловесом в отличие от хрусталя и дымчатого кварца, которые именовались здесь «тумпазами».
разуметь под ним драгоценные камни желтого цвета...
Однако в Ильменах топаз встречался не только желтый, но и гораздо более ценный — голубой, и именно эти топазы, отмечает А. Е. Ферсман, с тех пор составляли гордость Южного Урала; некоторые камни, бесцветные или слабо голубоватые, ценились до 3000 рублей, а вес их достигал 10 фунтов...
За свой блеск и красоту топаз очень долго, почти до середины XIX века, назывался «сибирским алмазом». Но все же не им прославились Ильмены: слава местного «сибирского алмаза» оказалась скоротечной, и тот же К. М. Лисенко писал, что хотя цвет у ильменских топазов иссиня-белый; прозрачность совершенный и трещин в них весьма мало — по сим-то признакам они и ценятся так дорого, однако ныне все копи их, известные по названиям: Прутковской, Кочевской и Трубьевской почти совершенно выработаны, и довольствуются только вымывкою из отвалов мелких обломков оных...
Среди этих копей наибольшее количество драгоценного камня дала, видимо, Кочевская копь. История ее заслуживает того, чтобы сказать несколько слов о так называемом «горщицком фарте», о котором на Урале и до сих пор бытует множество легенд и мифов.
Летом 1824 года штейгер Миасского завода Антон Кочев на своем покосе, примерно в двухстах метрах от северо-восточного берега Ильменского озера, рядом с нынешней железной дорогой обнаружил выходы сильно разрушенных пегматитовых жил. Они, о чем Кочев уже знал по опыту, могут содержать драгоценный камень. Немедленно заложив копушку, штейгер действительно нашел несколько кристаллов топаза, и с этого момента, пренебрегая служебными делами, более десяти лет размышлял на собственном покосе, превратив его в конце концов в сплошную копь.
Очевидно, Кочеву удалось найти коренную жилу, ибо в этом месте он рискнул устроить глубокую штольню. Остатки ее в виде входа в подземелье, я, помнится, видел, еще тогда, когда тридцать лет назад впервые путешествовал по Ильменам. Вот тут, в этой штольне, как считает инженер К. М. Лисенко, и были найдены легендарные кочевские топазы — желтые, белые, голубые и довольно редкой окраски — половина белая, а вторая — голубая, весом до трех килограммов!
Но к 1835 году эта, самая богатая топазовая копь, чьи запасы уже иссякли, была заброшена. Известность ее, как родоначальницы топазовых месторождений, померкла.
Говоря о взлетах славы уральского топаза и его забвении, А. Е. Ферсман писал: «Топаз, несомненно, редкий камень. Уже к началу XIX в. копи оказались исчерпанными, и в 1818 г. мы читаем у Вегенера, что топазов уже 15 лет больше не находят и что платят за штуфы полевого шпата с кристаллом тяжеловеса 2000 рублей и больше, а за отдельные кристаллы по 1500 р...
Второй период добычи топазов начался во второй половине 30-х годов, когда в Ильменах их нашел Ф. Ф. Блюм...»
Блюмовская копь — гордость Ильменского заповедника — представляет собой несколько параллельно друг другу идущих глубоких канав. Одна из них пересечена поперечным, так называемым Академическим ходом, устроенным в 1912 году радиевой экспедицией Академии наук. Копь открыл, собственно, даже не сам Ф. Ф. Блюм, который разрабатывал это месторождение, а геолог П. А. Версилов, очевидно участник одной из пяти поисковых партий, проводивших на Южном Урале геогностические наблюдения и разведку на драгоценный камень.
Блюмовская копь стала едва ли не символом минеральных богатств Ильменских гор. Чего здесь только не было обнаружено и добыто! И нежно-голубые, изумительной чистоты аквамарины, и красновато-коричневые таинственные монациты, и черные шерлы-турмалины... Но больше всего попадались прекрасные голубоватые топазы. Как сообщал, например, в 1882 году «Горный журнал», такие камни весом до 400 граммов встречались в копи настолько часто, что это уже не вызывало особого удивления. По сведениям того же журнала, давшего подробное описание Ильмен того времени, топазы чаще всего встречались в зеленоватом полевом шпате, близком и по цвету, и по структуре к амазонскому камню, в виде гнезд. Именно вот такие «гнездовые штуфы» из Блюмов-ских копей и представляют сейчас предмет особой гордости многих минералогических музеев мира.
И все же, повторяю, в отличие от других месторождений драгоценного камня на Урале, славу Ильменам принесли не топазы и даже не редчайшие желтые и красноватые цирконы, каких, действительно, больше нигде не встретишь, а прежде всего совокупность и разнообразие камня. О чем А. Е. Ферсман выразился примерно так: легче перечислить, что в Ильменах еще не обнаружено, чем то, что там есть и уже найдено. Известный знаток драгоценных минералов И. Н. Менге, приехавший сюда из Германии в 1824 году для их скупки и добычи, вернувшись на родину, писал: «Кажется, минералы всего света собраны в одном удивительном хребте сем и много еще предлежит в оном открытий, как тем более важны для науки, что представляют все почти вещества других стран в гигантском размере...»
Есть у Ильмен одна любопытная особенность — если самоцветы здесь открыли русские горщики, казаки и горные инженеры, то сами Ильмены и для самой России и для Западной Европы были открыты, как ни странно, зарубежными учеными и коллекционерами.
Первым прославил Ильменский край на Западе купец из Любека И. Н. Менге. В этом крае он обнаружил десять новых, ранее совершенно неизвестных науке минералов и пород. Но И. Н. Менге, видимо, не мог дать точного научного определения тому, что он находил.
И здесь большую помощь купцу оказывал его соотечественник, знаменитый немецкий минералог и химик Г. Розе. На имя Г. Розе Менге отправлял в Германию для экспертизы и анализа многочисленный геологический материал.
Пораженный богатством и разнообразием иль
менских минералов ученый отправляется на их родину. Посетив «минералогический рай», он записал в своем дневнике: «Я бесконечно счастлив, что мне удалось побывать в этих замечательных местах, которые радуют сердце всякого геолога и минералога. Здесь на небольшом пространстве собрано огромное количество разнообразных минералов; невысокие горы и хребты, покрытые лесом, являются как бы естественным природным музеем, где можно видеть ценнейшие, редчайшие минералы, собранные сюда природой».
Вернувшись в Берлин, Г. Розе создает обширное «Геогностическое и минералогическое описание» Ильменских гор. Вышедшее в 1842 году, оно вызвало большой интерес среди всех ученых Европы. По существу, это было первое систематическое описание минеральных богатств Ильмен. Переведенный на русский язык лишь в виде отдельных статей труд Г. Розе тем не менее привлек внимание правительства России. В результате в 1833 году в районе Ильменских гор начала работать крупная для тех времен геологическая экспедиция. Она состояла из пяти партий, направленных «для отыскания золотоносных россыпей, цветных и драгоценных камней и других минералов». Геологи обнаружили «великое множество... месторождений ископаемых», среди которых оказались корунд, топаз (тяжеловес), кварц (стекловидный, халцедон, кахолонг), циркон, вениса, амфибол, аквамарин, эпидот, черный шерл. Для современного специалиста и коллекционера лишь одно название «венис» звучит, вероятно, странно и загадочно. Так в прошлом русские называли гранат.
Из месторождений драгоценного камня, найденных на Южном Урале, интерес представляли, видимо, два: корунд и циркон.
Корунду и его редким разновидностям — рубину и сапфиру — в истории отечественных самоцветов, надо сказать, не повезло: большинство авторов считает, что русским этот камень вообще назвать трудно, поскольку месторождений его в нашей стране не имелось. Несколько иной точки зрения придерживался А. Е. Ферсман. Русские месторождения этих самоцветных камней, как писал он в монографии «Драгоценные и цветные камни России», ныне ставшей библиографической редкостью и хранящейся во многих библиотеках со штампом «уникальная»,— по-видимому, до начала XVIII века, были совершенно неизвестны, и потому вся масса цветного камня, которая составляла блеск и славу русского двора, была «заморского, индийского происхождения».
Действительно, если исключить редкие, практически не имевшие никакой роли находки корундов в районе Мурзинки (Средний Урал), то настоящие драгоценные рубины и сапфиры на Урале отсутствовали. Что касается находок корунда — мелкозернистого, непрозрачного, более известного под прозаическим названием наждака, то они имели лишь значение для обработки камня и металла. Тем интереснее свидетельство горных инженеров Лисенко и Щу-ровского — участников геологоразведочных работ в Ильменских горах в начале 30-х годов прошлого века. В своем отчете, опубликованном в одном из
выпусков «Горного журнала» в 1834 году, они писали: «Корунд открыт на Урале в 1823 году Г. Фуксом, в золотоносных россыпях Кыштымских заводов. Потом в 1828 году признаки его в горах были найдены в дачах Златоустовских заводов близ речки Черем-шанки партией шихтмейстера Барбота де Марии...» В этой части отчет Лисенко и Щуровского повторяет уже известные факты, за исключением, возможно, той роли, которая принадлежала в исследованиях Ильменских гор горному инженеру Барбот де Марии, видимо, отцу русского геолога, профессора Горного института Н. П. Барбота де Марии, также отдавшего немало сил изучению «минерального рая» — в Иль-менах, он заложил и исследовал 16 копей. Но это уже было в 50-х годах.
Итак, на первый взгляд отчет Лисенко и Щуровского вроде подтверждает общепринятую точку зрения: уральские месторождения корунда драгоценных камней не содержали. Однако в отчете есть такие строки: «Несмотря на то, что месторождение сие оказалось неблагонадежным, партия продолжала поиски и в следующих годах под руководством горного чиновника Карпова, и к концу лета 1830 открыла за деревней Селянки ной два огромный месторождения, в коих встречались кристаллы редкой величины и весьма высокого цвета». Селянкинские корундовые месторождения история горнозаводского Урала зафиксировала прочно, они обстоятельно описаны. Благодаря находке «камня-наждака», отмечалось в отчете, удалось значительно улучшить и ускорить обработку цветных камней на Екатеринбургской гранильной фабрике, а затем «главная добыча из них корунда производилась в 1832 году для Златоустовской оружейной фабрики с тем намерением, чтобы заменить им наждак, покупаемый дорогою ценою». Приобретали наждак за границей.
Из описаний Селянских месторождений известно также, что они представляли собой гигантские скопления мелких, непрозрачных, к тому же и скрученных между собой кристаллов (что, собственно, и придавало камню прочность и износостойкость). И вдруг — кристаллы «редкой величины и весьма высокого цвета»! Что это — очередная легенда об уральских рубинах? Вряд ли: в столь официальном отчете инженеры не стали бы ссылаться на факты, ими лично не проверенные, а тем более не внушающие доверия. Скорее всего, в Селянских корундовых месторождениях действительно встречались рубины и сапфиры «редкой величины и весьма высокого цвета». И можно лишь пожалеть, что это, пожалуй, единственное свидетельство об их находках. Правда И. О. Евреинов сообщает, что сапфиры и рубины находились и в дачах Кыштымского завода, где они заключаются в глыбах полевошпатовой породы, от-торженных от горы и замешанных в золотоносных россыпях, по речке Березовке...
Такая находка относится к 1923 году, но о ней нам известно еще менее, чем о селянкинских рубинах. Да и вообще трудно сказать, были ли это хорошие, прозрачные кристаллы, ибо в противном случае И. О. Евреинов непременно отметил бы «сей факт» в своем трактате.
Гораздо большую известность и описание получила вторая находка — месторождение очень редкого и изумительного по красоте циркона. Думается, что если какой-либо из ильменских самоцветов и заслуживает пышного титула «сибирский алмаз», которым называли топаз, то именно циркон, а еще более его разновидность — гиацинт.
Циркон, чье название происходит от персидского слова «царгун» — «золотой цвет», как драгоценный камень известен людям с древних времен. Но было бы неправильным считать, что он встречается в природе только желтого, золотистого цвета. Минерал бывает коричневым, бурым, зеленым и даже голубым — все зависит от тех самых микроскопических примесей, которые придают ему ту или иную окраску. Это могут быть соли железа, урана или тория. Соответственно камень называется или с тар ли том — бледно-голубого, очень редкого цвета, или гиацинтом — оранжевого, красного или даже коричневого. Собственно цирконом называется отнюдь не желтый, а бесцветный или слабо-дымчатый, с легкой желтизной минерал. Но независимо от того, какова окраска камней, всех их роднит форма кристалла — очень четкий четырехгранник с такими же четко выраженными четырехгранными или несколько видоизмененными вершинами (тетрагональной сингонии, как говорят минералоги), довольно высокий удельный вес (почти в полтора раза тяжелее самого тяжеловеса — топаза), высокая твердость — аналогичная топазу, а он, как известно, в этом отношении уступает лишь «царю камней» — алмазу, а также корунду.
Однако главный отличительный признак циркона — блеск, называемый во всех минералогических справочниках алмазным. Правда, такое определение мало о чем говорит. Циркон надо хорошо огранить так называемой «бриллиантовой гранью» — только тогда драгоценный, то есть высоко прозрачный циркон превращается в камень, который и в самом деле, кажется, светится сам по себе — изнутри. Малейший поворот ограненного циркона вызывает в нем в буквальном смысле слова удивительную вспышку света.
По блеску и световому эффекту с камнем можно сравнить лишь ограненный алмаз и демантоид. Последний за свой характерный цвет и игру света справедливо называют «зеленым алмазом». Да и сам циркон, надо сказать, особенно его прозрачные, бесцветные разновидности, нередко, особенно в прошлом, выдавались за алмазы. Поэтому установить подлинность камня мог только очень опытный специалист.
Известны попытки подделки циркона, в частности его наиболее ценной, редкой разновидности — гиацинта. «Обычно на уральском рынке,— отмечал этот любопытный факт А. Е. Ферсман,— как, впрочем, и в других странах, под именем гиацинта идут буровато-красные гранаты, и лишь очень редко продаваемые гиацинты оказываются настоящими цирконами».
У гиацинта, этого изумительного по красоте золотисто-красного самоцвета, необыкновенно поэтичная родословная (или точнее — «каменная магия»).
Свое название он получил от имени сына царя Спарты, дерзнувшего, согласно древнегреческой мифологии, состязаться в метании диска с самим богом Аполлоном. Этот миф послужил темой знаменитых «Метаморфоз» древнеримского поэта Овидия Публия Назона. Когда диск Аполлона, повествует Назон, вернулся на землю, Гиацинт подбежал к нему, решив, видимо, поднять. Но в то же мгновение диск отскочил от камня и врезался в голову Гиацинта. «В отчаянье Аполлон склонился над мертвым Гиацинтом, прошептав: «Всегда будешь ты жить в моем сердце, прекрасный Гиацинт, пусть же память о тебе вечно живет и среди людей». Вот с тех пор каждый, кто находит в горах или в золотоносных россыпях красные кристаллы драгоценного камня, ему чудится в них кровь Гиацинта...
Очень долго циркон добывали только на Востоке. В России — в Ильменских горах — он был обнаружен лишь в 1826 году. История открытия камня не менее любопытна, чем сама его «родословная».
Приехав на Урал и став «кладоискателем», И. Н. Менге заложил в Ильменах несколько копей. В одной из них ему, по свидетельству К. М. Лисенко, удалось найти неизвестный до этого в здешних местах минерал. Образец его был отправлен в Берлин Г. Розе, который подтвердил: да, это и есть благородный циркон.
Описывая первые находки этого, как впоследствии было установлено, встречающегося только в Ильменских горах драгоценного камня, К. М. Лисенко отмечал, что циркон бывает здесь желто-бурого, бурокрасного и гиацинтового цветов... В Южной части Уральских гор, как уточняет И. О. Евреинов, в округе Миасского завода, кристаллы циркона необыкновенной величины находятся в большом количестве в граните, и между многими разновидностями оного встречаются и такие, которые очень близки к драгоценному гиацинту...
Другими словами, тогда в тридцатые годы, в Ильменских горах находили все же не сам гиацинт, а его подобие. Причина этого станет понятной, если до конца познакомиться с отчетом К. М. Лисенко: «Кристаллы сии иногда имеют необычайную величину; но только редко бывают прозрачны, и большей частью просвечивают в краях, или вовсе непрозрачны... Несмотря однакож на сии недостатки, ильменские цирконы весьма уважаются за свою величину, которая поистине достойна удивления. От едва приметных зерен они достигают величины куриного яйца, будучи весом в 48, 60 и даже 70 золотников. Один из числа найденных здесь кристаллов был весом в 78 золотников. Он лежал под самым черноземом».
Короче говоря, первые ильменские цирконы, хотя и весьма крупных размеров, были все же недостаточно чистой воды, чтобы полностью отвечать требованиям драгоценных, «в которых великая твердость соединена с сильным блеском, совершенною прозрачностью и очень часто с приятным цветом». Цирконы Ильмен очень редко оказывались действительно драгоценными желто-красными чистейшей воды гиацинтами. Что же касается «кристаллов-рекордсменов», то те, которые весили 70 золотников (300
граммов), оказались для здешних мест в более поздний период довольно обычным явлением. Особенно много крупного циркона дали копи, заложенные некогда И. Н. Менге на берегу Ч ере мшанки — в районе знаменитой Соколиной сопки. Именно тут в 1837 году в трещине гранита нашли кристалл-уникум весом в три с половиной килограмма! То была самая крупная находка за всю историю Ильменского горного края.
По свидетельству инженера М. П. Мельникова, давшего наиболее полное описание копей середины XIX века, этот кристалл длиной около 27 сантиметров состоял из нескольких сросшихся неделимых кристаллов, содержал вростки черной слюды и имел неправильную форму. Тем не менее, несмотря на эти дефекты и на то, что по неосторожности его раскололи на три части, он был оценен в одну тысячу рублей — сумму по тем временам очень высокую.
Но если бы меня все же попросили назвать «самый ильменский» камень, без колебаний бы сказал: амазонит. Читая и неоднократно перечитывая книги А. Е. Ферсмана, я, знавший до этого главным образом минералогию и историю прозрачных, действительных самоцветов, понимал, что Александр Евгеньевич явно предпочитает этот камень и великолепному топазу, и нежному аквамарину, и даже легендарному циркону. «Много раз я посещал эти замечательные копи,— писал он.— Каждый раз я прежде всего ехал на копи Стрижева — аквамариновую, топазовую и криолитовую. Я никогда не видел ничего более прекрасного, хотя много месторождений цветных камней приходилось видеть раньше — и на солнечном юге острова Эльбы, и в жилах угрюмой Швеции, и на Алтае, в Забайкалье, Монголии, Саянах; нигде меня не охватывало такое чувство восхищения перед богатством и красотою природы, как на амазонитовых
копях Ильменских гор. Глаз не мог оторваться от голубых отвалов голубовато-зеленого амазонского шпата. Все вокруг было засыпано остроугольными осколками этого камня, блестело на солнце, отливало мельчайшими пертитовыми вростками, резко отличаясь от зелени листвы и травы. Я не мог скрыть своего восторга перед этим несметным богатством и невольно вспоминал немного фантастический, конечно, рассказ одного старого минералога о том, что целая каменоломня в Ильменских горах была заложена сплошь в одном кристалле амазонского шпата.
Красоту этих копей составляет не только самый амазонит прекрасного сине-зеленого тона, но и его сочетание со светлым серовато-дымчатым кварцем, который прорастает в его определенных направлениях, закономерно срастаясь в красивый рисунок. Это — не мелкий узор древнееврейских письмен, то крупные серые иероглифы на зеленовато-голубом фоне. Разнообразны и своеобразны эти рисунки письменного гранита, и невольно стараешься в них прочесть какие-то неведомые нам письмена природы...»
Подобные описания ильменского амазонита мне больше нигде не встречались. Да и вряд ли встретятся — ведь так нежно и самозабвенно рассказывать об этом, на редкость красивом пестро-голубом камне может только тот, кто горячо влюблен в него. Таким человеком был Александр Евгеньевич. И только посетив, и не раз, многие уральские месторождения драгоценного и цветного камня, я понял всю справедливость утверждения этого замечательного ученого о том, что главное богатство и главная красота Ильменских гор, их копей — амазониты. Они, кажется, вобрали в себя все краски неба и неповторимую прелесть озер «Уральской Швейцарии», как называли Ильмены в недалеком прошлом.
«ДЛЯ ПРИИСКУ УЗОРЧАТОГО КАМЕНЬЯ...»
Отечественные самоцветы подарили России все же не Ильменские горы, а легендарная Мурзинка. А. Е. Ферсман о ней сказал так: «Трудно во всем мире найти другой уголок земного шара, где было бы сосредоточено большее количество ценнейших драгоценных камней, чем в знаменитой Мурзинке, этом заповедном для минералога районе Урала». В другом месте академик не без юмора замечает: «Мурзинка на Урале — понятие собирательное; к ней относил продавец или любитель камней старого Екатеринбурга целый район Среднего Урала, тянущийся вдоль восточных склонов почти на 75 километров, начиная с лесной глуши притоков Тагила; с ней, этой сказочной Мурзинкой, на Урале связывают и хороший тяжеловес голубой воды, и золотистый топаз, или прекрасный аметист, загорающийся вечером кровавым огнем. К ней на Урал огульно относят все лучшее, что дает его природа...»
Но, собственно, Мурзинка — это небольшое село. Оно обозначено далеко не на каждой карте: где-то между Нижним Тагилом и Алапаевском в стороне от
железных и шоссейных дорог. Добираться сюда, если захочется посетить легендарные, овеянные мифами «истинно уральские» самоцветные места, не просто. Можно самолетом с посадкой в Нейво-Шайтанке, от Мурзинки это километров двадцать пять, можно и таежными дорогами через Невьянск или через Алапаевск. Расположено село на холмистой, довольно обезлесенной местности, где нет намека не то что на горы, в которых, как принято считать, «хоронятся самоцветы», но даже и на обнажения, выходы скальных пород. Вот почему кажется просто непостижимым, что некоторые, причем богатейшие, копи и шурфы здесь были заложены в болоте.
Много легенд связано с возникновением Мурзинки. Согласно одной из них, основатель местного острога боярский сын Андрей Буженинов по приказу царя Алексея Михайловича был до смерти избит батогами за то, что нарушил его указ о запрещении набирать для новых поселений пашенных крестьян. Память об этом человеке сохранилась в названиях «Буженинов лог» и «Буженинов бор». Острог, построенный им
в 1639 году на реке Нейве, предназначался для охраны обширного Верхотурского уезда и тракта, связывающего Москву с Сибирью. И сразу же после основания острога в окрестностях его крестьяне стали находить «узорчатое каменье».
Но когда на Урале, и в Мурзинском округе в частности, были впервые найдены драгоценные камни? Точного ответа на этот вопрос нет.
Долгое время считалось, что в сокровищницах русских царей отечественных камней вообще не имелось. Сейчас же, в результате кропотливых исследований доказано, что некоторые «индийские» камни, принадлежавшие самодержцам, в действительности являлись уральскими. Об этом свидетельствуют особенности их окраски, кристаллизации и, наконец, данные тончайших анализов химического состава.
Это одна сторона дела. Другая — заключается в тех загадочных намеках, которые содержатся в трудах таких древнегреческих и древнеримских писателей и историков, как Геродот, Плиний, Тацит. Все они прямо или косвенно говорят о богатствах страны Гипербореев, где главную ценность составляли золото и драгоценные камни из Рифейских гор, то есть Уральских.
Первым, кто попытался установить начало добычи драгоценных минералов в Уральском крае, был академик А. Е. Ферсман. Однако к определенным выводам ученый так и не пришел. «Хотя Геродот и Плиний Старший,— писал он,— говорят о скифских смарагдах 1 и даже об алмазе, хотя раскопки в Экбатанах (Хомате) открыли там зерна уральского «хризолита» (демантоида), однако до сих пор не ясно, как могли попадать камни Урала и Киргизских степей в культурные центры древнего мира. Точные факты об использовании камней Урала имеются лишь с XVII в., но нет оснований категорически отрицать роль Скифии в снабжении зеленым самоцветом района Понта2 и Северной Персии». А ведь XVII век — это уже открытие братьями Тумашевыми Мурзинских месторождений драгоценных камней.
Первую находку в 1668 году сделал Михайло Ту-машев. Из архивов Сибирского приказа, куда он сообщил об этом, можно узнать, что ему удалось отыскать в «2 горах за р. Нейвой по близости Мурзинско-го острога цветные камни и медную руду», за что Михайло, как гласит грамота, был награжден 164 рублями с полтиной. В Тобольск поступил указ о «Горной свободе» — первый своего рода документ, в котором говорилось о важности поиска «драгоценных и цветных каменьев»: «Велено по всей Сибири дать позволение всякого звания людям искать как цветные камни, так и всякие руды без утеснения обывателей».
На следующий год брат Михайлы Тумашева Дмитрий нашел аметисты, топазы и «малиновые шерды», положив таким образом начало трехсотлетней истории «самоцветной Мурзинки». Охранная грамота, выданная на его имя, свидетельствовала: «От царя и великого князя Алексея Михайловича, всея Великая и Малые России самодержца, в Сибирские города столь
1 Старинное название изумруда.
2 То есть района Черного моря.
никам и воеводам нашим и дьякам и всяким приказным людям. Бил челом нашему великому государю медной руды плавильщик Дмитрий Тумашев, и сказал: ездил-де он в Сибирь3 руд искать и отыскал цветное каменье, в горах хрустали белые, фатисты вишневые и тунпасы желтые, и чтобы нам великому государю пожаловать его Дмитрия велеть отпустить его с Москвы в Сибирь до Верхотурья, для подлинного прииску золотые и серебряные и медные руды и всякого цветного узорчатого каменья, на своих проторях и ездить бы ему в Тобольском и Верхотурском уездах повольно...»
Так на Урале начался подлинный прииск самоцветов. В исторических актах того времени сохранилась еще одна запись о Дмитрии Тумашеве. Из нее видно, что, имея охранную грамоту, обнаружил он (свидетельствует документ) «в Тобольском уезде повыше Мурзинской слободы, над Нейвой же рекой в горе два изумруды камень, да три камени с лиловыми искры, да три камени тунпасы». По существу, это был первый, дошедший до нас реестр мурзинских самоцветов, однако реестр, который, с одной стороны, подтвердил предположение о том, что если в страны Понта, а оттуда в Древнюю Грецию и Древний Рим и попадали «знатнейшие смарагды», то именно отсюда — с Нейвы-реки.
Следующий перечень мурзинских самоцветов можно обнаружить в одном из рапортов начальника Уральских заводов генерала Геннина: «В Мурзинской слободе найден топаз бело-желтоватый и черноватый, который лучше богемского хрусталя и в такой крепости состоит, что стекло режет. И между тем найдены два куриозных черных тунпаса». Тумпасы — это, конечно, дымчатые горные хрустали, а «чернова-тость» в топазе,— вероятно, отдельные мутности.
Очевидно, первая половина XVIII века и была для Мурзинки своеобразным пиком в добыче драгоценного камня, тем самым неповторимым взлетом славы, фарта и горщицкого разгула, память о котором наложила затем отпечаток на всю дальнейшую историю легендарного уральского села. Подтверждение этого — довольно подробное описание Мурзинских самоцветных копей, которое дал в 1740 году С. Г. Гме-лин — видный горный инженер и минералог. По его словам тогда, точнее в тридцатые годы, один из мурзинских крестьян нашел кристалл аквамарина, поразительный по величине — 50 фунтов! Двенадцать с лишним килограммов. Правда, в описании не сообщалось, какого цвета был гигант, насколько прозрачен. Скорее всего он вряд ли мог считаться ювелирным, однако судя по тому, что крестьянин сам повез его в Екатеринбург, не решившись продать на месте (или, вернее, не найдя подходящего покупателя), можно смело считать, что кристалл представлял большую ценность.
С. Г. Гмелин писал: «Отправился я в Алабашку, чтобы осмотреть ту местность, где находили очень твердые красиво-желтые топазы... Я не имел счастия найти таких топазов, но я видел несколько кусков, причем иные в огранке были столь чистой воды, что
3 Урал раньше считался частью Сибири.
саксонские топазы им сильно уступали». Весьма красноречивые строки!
Далее из того же описания известно, что в то время на Мурзинских и близлежащих копях добывали много аметистов, аквамаринов и хризолитов, под которыми автор, видимо, подразумевал желто-зеленые, действительно похожие на хризолиты гелиодоры. Но особенно поразили С. Г. Гмелина аметисты — о масштабах их добычи в районе Мурзинки можно было судить, например, по тому, что некоторые копи в течение двух-трех недель приносили прибыль до тысячи рублей — сумма по тем временам просто баснословная.
Особый интерес и ценность представляют сведения об одном из самых дорогих и редчайших на Урале самоцветов — корунде. Пристального внимания заслуживает тот факт, что если в Ильменских горах, где, как считает К. М. Лисенко, рубин и сапфир — «кристаллы редкой величины и весьма высокого цвета» были обнаружены в коренном месторождении корунда, то в Мурзинском самоцветном районе — в россыпях. Стало быть, сейчас не исключена возможность найти здесь коренные залежи корунда — ведь не могли же в самом деле рубины и сапфиры, намытые в песках и старых ложах мурзинских речек, образоваться сами по себе — из обычной речной гальки!
Трудно сказать, где именно впервые в этом самоцветном районе были найдены кристаллы цветного прозрачного корунда; возможно, что и в самой Шай-танке,— здесь женщины и дети, о чем рассказывают старожилы, находили летом в речке, стирая белье, синие и ярко-красные небольшие кристаллы, как правило, весом не больше полукарата, но чистого и красивого тона.
Вообще, надо заметить, что на Урале детям принадлежит несколько интересных минералогических находок, на основании которых были открыты богатые месторождения драгоценных камней. Тот же корунд, точнее сапфир, о котором идет речь, обнаружила девочка в виде обкатанной гальки в Корниловом логу. Камень отличался и величиной, и необычайной красотой. Ограненный лучшими специалистами он был преподнесен Александру II. Редкая находка привлекла к Корниловому логу — этому давно уже известному, но основательно выработанному месторождению самоцветов — столь повышенное внимание, что директор Екатеринбургской гранильной фабрики Вейц, в ведении которого находились Мурзинские самоцветные копи, немедленно приступил к поискам новых камней. Но его попытки выявить здесь, как говорили в старину — «поднять» коренную жилу, закончились безрезультатно.
Корнилов лог представляет из себя овраг примерно километрах в десяти от Мурзинки, рядом с речкой Шиловкой, где имеются мелкий сосняк вперемешку с осиной и березой, густые заросли боярки и вереска. Сейчас этот лог — некогда одно из богатейших месторождений драгоценного камня на Урале — не узнать. Даже в буграх трудно угадать огромные отвалы когда-то извлеченной из глубины оврага горной породы, перетертой в песок и мелкую гальку. Лишь свежие канавы и мелкие шурфы свидетельствуют о том, что поисковые работы здесь ведутся и в наше время.
Хотя открытие корунда, точнее сапфира, в Корниловом логу относится к 1858 году, первые сведения о находках «цветного каменья» датируются 1765 годом.
Тогда же, по данным архивных документов, в этом месте были обнаружены «хрустали вишневого, смородинного и белого цветов и топазы медно-желтого и сусленового цветов». С тех пор лог часто одаривал самоцветами не одно поколение горщиков, а само его ложе, когда-то мелковатый овражек, крестьяне близлежащих деревень перекопали вдоль и поперек.
Здесь, видимо, нужно сказать об одной особенности Мурзинского самоцветного района. В отличие от Ильменских гор, где копи разрабатывались «частным порядком» и лишь некоторые из них являлись собственностью казны, Мурзинские всегда принадлежали ей, то есть Екатеринбургской гранильной фабрике. Но так как фабрика не располагала возможностями для добычи камня, то поисковые и горные работы на свой риск и страх вели местные крестьяне, покупавшие для этого особый билет — лицензию. В Мурзинке долгое время проживали надзиратель — «пристав по самоцветам» — и десяток казаков. Они следили за тем, чтобы все найденные самоцветы поступали «в казну».
Несмотря на то, что Вейц считал Корнилов лог «не заслуживающим интереса в будущем», это место, как никакое другое в Мурзинке, соблазняло горщиков новыми находками. Весной 1860 года сюда прибыла поисковая партия, которую возглавил новый директор Екатеринбургской гранильной фабрики горный инженер П. И. Миклашевский. Довольно грамотный геолог, он впервые, видимо, понял, что лог — случайный нанос, огромная яма, где тысячелетиями намывались и оседали наиболее тяжелые и трудно поддающиеся износу камни. Решив детально изучить парагенезис лога, Миклашевский провел крупные вскрышные работы, заложив на дне его десяток разведочных шурфов. При этом было добыто всего четыре рубина и один сапфир. Тщательно перенеся на карту все анализы горных пород, инженер обнаружил, что «пласт с корундами» залегает неравномерно, на глубине 10 — 15 сантиметров, практически под слоем почвы, причем в виде отдельных островов и полос толщиной от 10 сантиметров до 1 метра. Таким образом, стало ясно, что лог в действительности представляет собой древние россыпи самоцветных камней, погребенных более поздними наносами вешних вод и никакого месторождения здесь найти не удастся. Но получить ответ на вопрос, откуда наносились сюда эти камни, Миклашевский так и не смог.
Прославили Мурзинку также топазы, аквамарины, гелиодоры.
У уральского аквамарина была одна характерная особенность, позволявшая довольно легко разделить его на «южный» и «северный»: если ильменский аквамарин, как правило, окрашен в зелено-синие тона, то мурзинский — в голубоватые. Впрочем, и это не удивительно, цветовая гамма уральских, особенно мурзинских аквамаринов, чрезвычайно разнообразна — от совершенно прозрачных и слегка желтоватых до густых голубых.
Аквамарин на Урале находили по всему «самоцветному поясу» — от Мурзинки до Кочкарских россыпей на Южном Урале, в районе Троицка. Однако если для Южного Урала этот камень все же можно назвать довольно редким и даже случайным, за исключением нескольких, правда, очень интересных находок (к числу их прежде всего нужно отнести два редчайших по размерам, цвету и чистоте воды синеватозеленых кристалла, найденных в Ильменских горах в 1843 году — один длиной около 19 сантиметров второй — 24), то для Мурзинки аквамарины всегда были «своим камнем».
Уральскому аквамарину присуща одна любопытная особенность, своеобразие характера, так сказать: он испытывает явную антипатию к другому, более типичному для этого края, самоцвету — топазу. Подобную «странность» исследователи отметили еще в Ильменских копях, но наиболее отчетливо она обнаружилась в Мурзинке.
Чрезвычайно редко можно встретить в музеях и частных коллекциях штуф из Мурзинских копей, на котором одновременно имелись бы кристаллы как аквамарина, так и топаза.
Когда-то под впечатлением мурзинских топазов А. Е. Ферсман написал: Россия может гордиться своими топазами, которые по красоте тона, чистоте воды и величине кристаллов занимают исключительное место среди топазов всего света...
Действительно, сравнивая уральские топазы, скажем, с бразильскими или саксонскими, большей частью желтоватыми, светло-голубыми или бесцветными, нетрудно убедиться, что в уральских бросается в глаза, прежде всего, своеобразная игра цвета, придающая камню глубину и объемность.
Вообще надо заметить, что практически все цветные драгоценные камни по своей окраске, если приглядеться к ним внимательно и иметь возможность сравнивать с чем-то исходным, с эталоном, так сказать, своеобразны и неповторимы. Своеобразие им придают микроскопические дозы всевозможных примесей, которые, естественно, для каждого месторождения могут быть свои. В этом отношении к драгоценному камню, как ни к какому другому представителю минерального царства, подходит, должно быть, понятие «генетика»: достаточно чуть-чуть изменить набор «генов» — атомов железа, хрома, магния, стронция, чтобы окраска камня уже стала несколько иной. Эти окрашивающие примеси, кстати, как правило, не входят в формулу минерала, ибо определить и точно зафиксировать их содержание чрезвычайно трудно, порой просто невозможно.
Сказанное относится прежде всего к топазам Мурзинки, где игра ли случая или прихоть природы создали такой геохимический букет в остывающих пегматитовых жилах, благодаря которому даже взятые из одного гнезда-занорыша близнецы-братья, даже кристаллы-сростки топаза порой отличаются не только по тону, но и по цвету! Недаром именно мур-зинскому топазу А. Е. Ферсман посвятил наиболее вдохновенные строки: «Красота, чистота и нежность тонов мурзинских топазов не поддаются описанию: надо посетить богатейшее собрание Горного институ
та или Минералогического музея Академии наук СССР, чтобы оценить эти перлы природы, с которыми не могут сравниться ни одни камни в мире».
А ведь у русского, читай уральского, топаза довольно странная, без преувеличения, загадочная судьба.
Начнем с того, что нам до сих пор не известно, когда и где именно были сделаны первые находки этого дивного по красоте камня. Е. А. Ферсман, специально занимавшийся генеалогией русского топаза, пришел в конце концов к следующему выводу: трудно сказать, когда здесь (то есть в Мурзинском самоцветном районе) был найден первый настоящий топаз-тяжеловес. Все, что находилось в этом районе в первой половине XVIII в., очевидно, относится к дымчатым кварцам и, по-видимому, лишь в восьмидесятых годах того же столетия на основании подмеченного рабочими более высокого удельного веса стали выделять настоящие топазы, сравнивать их с саксонскими и бразильскими. Если в 1786 году об их топазах говорили еще осторожно, как о новинке, то уже в 90-х годах слава о «сибирском топазе» широко разнеслась по Европе, и Р. Герман уже в 1891 г. мог с гордостью написать об этом уральском камне, отличающемся большим блеском и иногда по цвету похожем на аквамарины...
Трудно также сказать, почему так случилось — почему самый красивый в мире топаз так долго пробивал себе дорогу к славе. Очевидно, не последнюю роль в этом сыграл стереотип мышления придворной знати и самой царской фамилии — главных потребителей драгоценных камней: при дворе в моде всегда были лишь те камни, которые ценились и прославлялись в Европе.
И только когда в западно-европейские страны попал мурзинский топаз, он тотчас же затмил знаменитый саксонский богатством тонов и игрой света, не говоря уже о чистоте воды.
Вот тогда-то в России заговорили, наконец, и о собственном, русском топазе. Но тут произошло неожиданное: оказалось, что мурзинский топаз не так просто огранить!
Парадоксально, но факт: камень, уступающий по твердости алмазу — этому «царю камней»,— огранивать гораздо труднее. Все дело, как выяснилось позже, в неравномерной сопротивляемости топаза по его различным кристаллическим осям. Потребовались неимоверные усилия мастеров-огранщиков, чтобы найти в мурзинском топазе «слабую грань» и выполнять все ограночные операции таким образом, чтобы, не дай бог, под фацетку не попала одна из «упорных» граней кристалла.
Иначе камень будет испорчен.
Даже сейчас, несмотря на то, что ювелирная промышленность оснащена высокопроизводительными станками, оборудованными алмазными пилами, изобретены десятки всевозможнейших приспособлений и разных составов для обработки самых твердых камней, огранить природный, особенно мурзинский топаз дело нелегкое, требующее высокого мастерства и знаний кристаллических свойств этого уникального уральского камня.
Тогда же в конце XVIII и в XIX веке, когда огран
щики располагали лишь примитивным инструментом да корундовым песком, «топазовой гранью» владели лишь немногие мастера.
Поэтому, как правило, дивный по цвету и блеску камень шел в коллекции — в штуфах и отдельных кристаллах, вес которых порой достигал нескольких килограммов.
При виде ограненного топаза всякий раз вспоминаются слова А. Е. Ферсмана о том, что это красивейший самоцвет России: по упругой игре света, по какому-то особому, воистину «тяжеловесному» блеску мурзинский топаз невозможно спутать ни с каким другим самоцветом; если в отношении драгоценных камней были применимы бы такие эпитеты, как «осанка», «мужская горделивость», «импозантность»,
то все они по праву могли принадлежать уральскому топазу.
Приходится лишь удивляться, что, несмотря на его широкую известность, редчайшие, уникальные находки в Мурзинских копях, топаз так и не был принят «ко двору». Даже в Алмазном фонде СССР — этой богатейшей мировой сокровищнице драгоценных камней — нет ни одного оригинального, чисто топазового изделия.
Спрашивается, почему самый что ни на есть русский самоцвет, гордость и слава страны оказался «непризнанным гением»?
На этот вопрос пока не могут ответить ни минералоги, ни историки.
ВЕЛИЧАЙШУЮ ЦЕННОСТЬ ИМЕЮЩИЙ
Ни один драгоценный камень не играл такой роли в жизни человеческого общества, не привлекал столь огромного внимания и воистину всеобщего желания обладать им, как алмаз.
Однажды, это было лет одиннадцать назад, на Свердловской ювелирно-гранильной фабрике мне довелось познакомиться с человеком, работа которого вызывала восхищение. Я подолгу сидел возле его столика, наблюдая, как он держит в руках камень, ищет в нем главную, первую грань, как делает наброски огранки, высчитывает углы (а эти углы, например, при так называемой «идеальной» огранке, должны быть выдержаны с точностью до сотых долей градуса!), как бережно и прочно закрепляет камень в державке, чистит круг, наносит на него шлифовальную массу...
Каждый камень, конечно натуральный, требует к себе особого подхода, особой, только ему подходящей огранки. Вот почему существует так много ее разновидностей и типов: и кабашоны — в виде капель (этот вид применяется главным образом для непрозрачных камней, таких как бирюза, лазурит, агат), и всевозможные «розочки», и бриолетты, по форме напоминающие кабашоны, но усеянные множеством мелких граней, и причудливые лодочки-маркизы. А огранка «принцесса» используется для обработки так называемых таблитчатых, то есть плоских алмазов, которые раньше, в XIX веке, назывались еще портретными — ими покрывали миниатюрные портреты, вделанные в основание, в каст перстня.
У старых екатеринбургских гранильщиков существовало твердое правило. Взявшись за огранку камня, работу не прерывай, а тем более — не передавай другому. Закон этот был окружен всевозможными мистическими поверьями о сглазе камня, о потере капли (имеется в виду «капля цвета», которую опытный огранщик стремится поместить в основание камня, так, чтобы она равномерно и ярко окрашивала всю его массу). Но, наблюдая за работой Александра Портнягина, я убедился, что дело не в мистике: мастер часто даже не мог толком объяснить, почему он огранил камень именно так, а не иначе; почему за
главную плоскость выбрана та, а не другая грань кристалла. Ну, а коль скоро не можешь объяснить — как тогда поручить окончание огранки другому мастеру? Да и прерывать работу — значит рисковать первоначальным, нередко рожденным в муках и сомнениях замыслом. Камень может выйти тусклым, без «игры света».
Александру пришлось гранить первые уральские алмазы — вишерские, найденные в пятидесятые годы нынешнего столетия на Северном Урале. В то время на фабрике трудилось шесть гранильщиков бриллиантов, прошедших школу на московской ювелирной фабрике, а двое из них, в том числе и Саша Портня-гин,— за границей, у лучших ювелиров. Но и после того прошло еще много лет, пока ему не присвоили высший разряд гранильщика.
Свой профессиональный путь Александр начал с огранки цветного стекла — испортишь, не жалко. Получил инструмент — небольшой деревянный суппорт с астрономическим названием «квадрант», шпильку, на которой особым клеем-мастикой прикрепляется камень, идущий на огранку, и стал осваивать мастерство гранильщика. Научился отличать вершинку камня, или, как ее называют специалисты, колетту от коронки. И вот наконец достигнут желаемый результат — первый ограненный камень принят контролером.
Десять лет Портнягин гранил корунды, сапфиры, аметисты. Первоначально это были самые мелкие, меньше двух миллиметров по рундисту-пояску. Но потом, когда ему стали доверять огранку крупных кристаллов, вдруг разочаровался в своей профессии — как раз тогда на фабрику большими партиями стал поступать искусственный камень, впоследствии совсем вытеснивший натуральный. И, может быть, покинул бы Александр предприятие, если бы не алмазы. В алмазах, в их огранке, он и нашел свое истинное призвание, явившись одним из авторов новой, так называемой «шахматной» грани, чем-то напоминающей алмазную огранку «принцесса». Стал Портнягин огранщиком-экспериментатором.
В руки этого человека попадали самые капризные,
самые странные кристаллы: то грушевидной формы, под которую никак не подберешь обычную пятидесятиклиновую огранку, и Портнягин придумывает для этого «ненормального» алмаза огранку в форме челночка, то редкостной величины камень, гранить который можно только с особого разрешения московской конторы «Росювелирторга», для чего на камнях поменьше и подешевле нужно сделать несколько пробных огранок на 57 и 124 грани. Тогда эксперты решат, какая из них может «набить» уникальный камень большим количеством лучей, и огранщик-экспериментатор на крошечном кристаллике разместит все сто с лишним граней.
Но чаще всего Александру приходилось иметь дело не с уникальными, а с трудными алмазами: или вдруг внутри камня окажется раковина и его приходится резать и гранить так, чтобы вывести порок, или вдруг обнаружится такой кристалл, от которого отказываются другие огранщики. Все дело в том, что в алмазном производстве, как и во всяком другом, существуют свои нормы на технологические отходы. Алмаз не превратишь в драгоценный бриллиант, не потеряв при огранке часть его веса. И иногда весьма значительную. Можно привести любопытный пример того, как иногда ювелиры-огранщики превращают уникальные камни в драгоценности. Крупнейший алмаз «Куллинан» весом в 3106 карат (каждый карат равен 0,2 грамма) был расколот и распилен примерно на 100 частей. Из них огранили 96 бриллиантов общим весом... в 1063 карата, то есть почти втрое меньше. Однако стоили эти 1063 ограненных, бриллиантовых карата значительно больше, чем 3106 алмазных каратов.
Помнится, бриллиант чистой воды весом в один карат, когда я познакомился с Александром Портня-гиным, ценился по прейскуранту около двухсот рублей. Но оказывается, ценность бриллианта не только в его весе, но и в том, каков же этот вес. Достаточно огранщику при шлифовке чуть-чуть передержать камень и потерять хотя бы одну десятую карата, как бриллиант может сразу же обесцениться на четверть своей первоначально запланированной стоимости! Такова шкала ценности «венценосного камня». А что такое одна десятая карата? Две сотых грамма, вес пылинки...
Однажды я провел на фабрике полдня. Познакомившись с бриллиантовым цехом, прошел в небольшую светлую комнату, где за белым столиком с квадратным стеклом в столешнице сидела молодая женщина — инженер-геолог. Она внимательно рассматривала в лупу мелкие, сверкающие на стекле, освещаемом лампой, камешки. У одних внутри пятно — сорт ниже, у других неприятный скол — камень придется пилить пополам, а третий совсем мутный — в огранку не годится совершенно...
Увидев меня, женщина, улыбнувшись, подала лупу: «Посмотрите». Причина улыбки стала понятна мне позже. С чем можно сравнить то удивительное зрелище, которое я увидел? Десятки точных по форме кристаллов переливаются, играют, сверкают желтоватыми, чуть подсиненными гранями! Оказывается, все, кто впервые склоняется над столиком сортировщицы
алмазов, забывают обо всем на свете, в том числе и о времени.
Как выяснилось потом, подобный метод сортировки алмазов применялся еще в Древней Индии, который Бируни описывает так: «...затем его ставят между глазом и солнцем, и если в нем появится красный цвет и пламя, наподобие радуги, то это отборный сорт. Такие цвета дают только белый и желтый алмаз. Поэтому у индийцев они считаются лучшими сортами...
Индийцы из алмазов отбирают только целые, у которых правильная форма с острыми углами и нет зазубрин. Они не любят камней, у которых отбиты углы, даже считают их дурной приметой, как будто это произошло от того, что они были побеждены чем-либо другим...»
Тот же Бируни говорит о природе алмаза: «Похоже на то, что рассказывают о нем (алмазе), будто он застывает в твердое из дыма...» Алмаз и в самом деле представляет собой чистый углерод, однако его углеродная природа была предсказана И. Ньютоном на основании сравнения оптических свойств различных веществ, а доказана в начале XIX века английским физиком и химиком X. Дэви. Он сжег несколько алмазов в посуде, герметически закупоренной, и убедился, что алмаз при сжигании превращается в тот самый дым, о котором восемьсот лет назад писал Бируни.
Интересно, что в древности алмаз, оказывается, был отнюдь не самым драгоценным камнем: «Я рассказываю,— писал Бируни,— об алмазе раньше, чем приступить к рассказу об остальных драгоценных камнях, которым принадлежит главенство,— я имею в виду жемчуг и изумруд...»
Однако ни тот, ни другой не окружены столь многочисленными легендами и поверьями, как «венценосный камень».
В одной из старинных русских книг, например, рекомендовалось носить алмаз лунатикам. «Алмаз пристоит при себе держати тем людям, кои страждут лунным страданиям и на которых нощию стень находит». Иван Грозный верил, что алмазный порошок ядовит настолько, что достаточно положить его малейшую частицу, «истертую в порошок», в питье, чтобы лошадь подохла. В Древнем Риме, как рассказывает Плиний Старший, наоборот, считали, что алмаз — прекрасное противоядие: он «уничтожает действие яда, рассеивает пустые бредни, освобождает от пустых страхов...»
Интересно, что легенду о ядовитости алмаза опроверг еще Бируни — за шестьсот лет до посещения Горсеем сокровищницы Ивана Грозного. Свой знаменитый опыт Бируни описывает так: «Абу-Зейд ал-Араджани рассказывает со слов некоего врача об алмазе, что он убивает через некоторое время, если им напоить. И мы узнаем, что у этого камня есть свойство убивать, такое же, как у камня, похожего на коралл (буссуаз), упоминаемого среди ядов, быстро вызывающих смерть... В моем присутствии собаку напоили им, но это не оказало никакого действия на нее ни сразу, ни позже». Бируни поил животное алмазным порошком.
Наиболее подробное описание алмаза дал в своей
«Естественной истории ископаемых тел» Плиний: «Величайшую цену между человеческими вещами имеет алмаз, который долгое время царям, да и то весьма немногим, был известен. Он так сопротивлялся ударам на наковальне, что железо с обеих сторон разлетается и сама наковальня растрескивается... Автором этого благодеяния надо признать божество».
Однако Плиний, видимо, сомневавшийся в столь фантастической крепости алмаза, тут же оговаривается: «Сия неодолимая сила, противящаяся двум сильнейшим веществам в природе — железу и огню, размягчается... от горячей козлиной крови».
История всех крупнейших, знаменитых алмазов и в самом деле обагрена кровью, но не козлиной, а человеческой. Перечисляя самые крупные алмазы — «Куллинан», «Эксцельсиор», «Великий Могол», «Президент Варвас», камни, о которых историки пишут родословные, академик А. Е. Ферсман отмечал: с каждым из этих камней связывались легенды: длинная серия убийств, насилий и преступлений стояла перед многими из них...
Раб, нашедший знаменитого «Регента» на одном из приисков Голконды — алмаз весом выше 400 каратов — и вынесший его в повязке на ране, которую сам себе нанес, был убит матросом. Однако и убийце «Регент» не принес счастья: мучимый алчностью, он в конце концов повесился.
Новый обладатель алмаза-гиганта губернатор английской крепости Питт продал его французскому королевскому двору. Здесь камень был огранен, но затем похищен и оказался у берлинского скупщика драгоценностей. Выкупил алмаз Наполеон. Император приказал вставить его в рукоять своей шпаги — он верил в мистическую силу камня, который якобы придает в бою силы и твердость духа.
Во всех крупнейших сражениях Наполеон не расставался с алмазом, некогда украшавшим боевой шлем герцога бургундского Карла Смелого, погибшего в битве при Нанси. Сражение при Ватерлоо не началось до тех пор, пока Наполеону не доставили этот алмаз...
Рабыня, нашедшая алмаз изумительной красоты и величины, названный позже «Южной звездой», повторила участь первого хозяина «Регента». Два следующих обладателя этого камня покончили с собой.
Мы уж не говорим о печально-знаменитом «Шахе», копия которого из горного хрусталя хранится в Геологическом музее в Свердловске. Вот история ее появления.
На местной киностудии шли съемки фильма «Рассказ о камне», одним из «героев» которого был алмаз «Шах». Но получить для съемок его оригинал оказалось, конечно, невозможно — слишком большая ценность и историческая реликвия к тому же. Тогда решили изготовить точную копию «Шаха».
Копию «Шаха» выточили огранщики Свердловской ювелирно-гранильной фабрики братья Козловы. Один из них, Евгений Константинович, потом сделал еще пять копий с наиболее знаменитых камней Алмазного фонда. Самым трудным оказалось повторить так называемую «ауренгсовскую бороздку» исторического алмаза...
Биография «Шаха» довольно известна. А. Е. Ферсман упоминал о ней во многих своих книгах. В отличие от других исторических камней она зафиксирована не только в старинных рукописях и хрониках, но даже на самых гранях алмаза. Этот желтоватый, но очень чистый камень длиной около трех сантиметров, найденный в легендарной Голконде в 1591 году, оказался у одного из князей Ахмаднагара. Он приказал ювелирам выгравировать на нем свое имя: «Бурхан-Низам-шах второй 1000». В пересчете на наше летосчисление это и был как раз 1591 год. Но Ахмадна-гар вскоре завоевал властитель Северной Индии Великий Акбар, представитель династий Великих Моголов. Камень стал достоянием «правителя мира» Шах-Джахана, внука Великого Акбара, большого ценителя и знатока драгоценностей. Новый владелец алмаза повелел нанести на другую его сторону надпись: «Сын Джахангир-Шаха Джахан-Шах. 1051».
Следующим владельцем «Шаха» был сын Шах-Джахана Ауренг-зеб. Силой завладев троном отца, он приказал выгравировать на алмазе глубокую борозду, позволявшую подвешивать камень на золотой нитке. Это и есть та самая «ауренгсовская бороздка», повторить красоту которой даже на горном хрустале оказалось труднее, чем персидскую вязь надписей.
Однако на этом превращения «Шаха» не закончились. В 1737 году Индия подверглась нападению иранского Надир-шаха. Разграбив многие сокровищницы, он обнаружил в одной из них, в Дели, и легендарный алмаз. Спустя 100 лет после захвата его На-дир-шахом, уже в Иране к двум, ранее сделанным надписям, добавилась еще одна: «Владыка Каджар Фатх Али-Шах Султан. 1242». По нынешнему летосчислению это соответствует 1824 году.
В сокровищнице иранских шахов алмаз оказался третьим по величине — после «Дарьи Иннар» («Океан света») и «Коронного». И так уж случилось, что в минувшем столетии в отношениях между Ираном и Россией ему суждено было сыграть определенную роль. 30 января 1829 года фанатически настроенная толпа, инспирируемая агентами английской дипломатии и реакционными тегеранскими кругами, разгромила русскую миссию. При этом был убит русский посол писатель А. С. Грибоедов. Чтобы предотвратить военный конфликт и умилостивить Николая I, шах Ирана посылает ему в дар в знак примирения алмаз «Шах». Так ценой уникального камня была искуплена вина за кровавое злодеяние.
Копию «Шаха» братья Козловы выполнили настолько искусно, что ее почти невозможно отличить от подлинника.
Более сложную биографию имеет, пожалуй, алмаз, связанный с историей Урала. Правда, довольно косвенным образом, так как точно неизвестно, был ли он вообще здесь когда-нибудь. Это знаменитый алмаз «Санси». Историю этого камня описал в «Историческом известии» в 1835 году учредитель Минералогического общества в Петербурге профессор здешнего университета Я. Зембницкий. Приведем ее в несколько сокращенном виде.
...В числе алмазов необыкновенной величины, хранящихся между сокровищами владетельных особ раз
ных стран, весьма замечателен алмаз «Санси». Нет сомнения, что он происходит из Восточной Индии, подобно всем доселе известным большим алмазам, кроме алмаза, принадлежащего португальскому королю, который найден в Бразилии. Около четырех веков «Санси» находится в Европе, где переходил он в разные времена из рук в руки людей разного состояния и звания, имел самую высокую и низкую цену, был собственностью знаменитых особ и многих царей, служил предметом коммерческих расчетов и средством к политическим выгодам...
Проследить полностью генеалогию исторического алмаза, по утверждению автора, ему не удалось, а потому свой рассказ он ограничивает, так сказать, «приключениями» камня в Европе. Первым из владетелей алмаза «Санси» был герцог бургундский Карл Смелый... Алмаз «Санси» принадлежал также Карлу Смелому и вовремя сражения. Украшал его шлем, который между убитыми найден швейцарским солдатом; сей обладатель драгоценного алмаза продал его за один флорин пастору, от коего он достался неизвестному лицу за полтора флорина.
В 1489 году «Санси» принадлежал португальскому королю Антону, который, имея нужду в деньгах, отдал оный в залог одному французскому дворянину за 40 тысяч турских лавров, а впоследствии продал ему за 100 тысяч франков. У наследников сего дворянина он хранился около ста лет. Французский король Генрих III, находясь в затруднительном положении, обратился в 1588 году к одному из французских дворян, имевшему алмаз «Санси» по наследству, с изъявлением желания получить сей камень для отдачи в залог. Этот дворянин есть Николай Гарлей Санси, имевший последнее прозвание по имени одного из родовых владений своих, а от него оно перешло к алмазу «Санси»...
Далее рассказывалось, как Санси пытался переправить алмаз Генриху III с верным слугой. В пути слуга был убит разбойниками, но перед смертью он успел проглотить камень. По приказу Санси труп эксгумировали и вскрыли.
Находился алмаз и в Англии. Как писал Зембниц-кий, английский король Яков II по прибытии своем во Францию в 1688 году имел у себя алмаз «Санси», а потом сей дорогой камень поступил в число сокровищ Людовика XIV. В 1774 году король Людовик XVI в день венчания своего на царство имел в короне алмаз «Санси», который составлял собственность сокровищ французского двора до 1789 года. Во время революции сей алмаз скрывался в неизвестности, но в 1830 году он был собственностью одной особы, по
поручению которой в Париже ювелир Марион Бур-гиньон, известный по совершенству своего искусства подделывать алмазы, составил образцы его из стекла, известного под именем страза.
Наконец, алмаз «Санси» существованием своим в России обязан его превосходительству Павлу Николаевичу Демидову, который, усердствуя к существенным пользам своего отечества, обращает внимание на изящные и редкие предметы природы и искусства. Это внимание побудило его дать приют в России изящному алмазу «Санси» приобретением его за 500 000 франков...
Под витиеватым выражением «усердствуя к существенным пользам своего отечества» Зембницкий замаскировал довольно хорошо известный факт: алмаз «Санси» приобрел в подарок своей невесте красавице Авроре уральский горнопромышленник Павел Демидов, приобрел на доходы, полученные за счет нещадной эксплуатации подневольных мастеровых и крестьян уральских, и прежде всего Нижнетагильских металлургических заводов.
Дальнейшая судьба алмаза «Санси» опять теряется почти на целый век, и лишь в последние годы вдруг стало известно, что он стал собственностью знаменитой американской кинозвезды Элизабет Тейлор.
Но вернемся еще раз к «Историческому известию». Вот как описывал автор легендарный алмаз: «Сей алмаз имеет вид груши, ограненной двойною резьбою, прозрачность его массы представляется в таком совершенстве, которое означается выражением: чистейшая вода; вес его 53^2 карата, по точному исследованию, произведенному в Минералогическом обществе действительным членом А. А. Дювалем».
Трудно сказать, насколько все, что написал Зембницкий, соответствует действительности, но профессор, несомненно, прав в том, что «Санси», один из старейших бриллиантов, безусловно, был найден в Индии. Там, судя по раскопкам археологов и древним рукописям, обнаружены не только самые крупные в древности, но и самые древние алмазы. Оттуда, из Индии, алмаз, окруженный легендами, начал свое путешествие по Востоку, а затем и по Европе. Оттуда, из Индии, алмазы попали и в Древнюю Грецию. Была это около 3500 лет до нашей эры. Так датируют археологи бронзовую статуэтку с двумя неотшлифованными алмазами вместо глаз, которая хранится сейчас в Британском музее. Затем алмазы начали поступать в Европу из Америки, и, наконец, в начале тридцатых годов прошлого столетия разнеслась сенсация об уральских алмазах.
КТО ЖЕ БЫЛ ПЕРВЫМ?
Это, наверное, одна из самых захватывающих и интригующих тем: как открывают и вообще находят драгоценные камни и их месторождения?
Как писал Бируни, есть и такие люди, которые утверждают, рассказывая об алмазах, что они находятся в пропасти, куда ни для кого нет ни прохода, ни
спуска, и что промышляющие ими люди разрезают на части тело животного и бросают туда куски свежего мяса, которые падают на алмазы, и они прилипают к ним. А там прилетают орлы и грифы, которые знают эти места и привыкли к таким действиям людей, перестали их бояться и к ним приучились. Они схваты
вают мясо и несут его на край ущелья, где начинают его пожирать, стряхивая с него все то, что к нему пристало, как это обычно все животные делают, которые, встряхивая свою добычу, очищают ее от грязи и пыли. Затем приходят люди и подбирают то, что может упасть там из алмазов. Поэтому алмаз и называют «камнем орлов»...
Эту легенду об алмазной долине можно встретить в книге «Тысяча и одна ночь», есть о ней упоминание у Эпифания Кипрского, в армянском сборнике о камнях Мхитара Айриванеци, в сочинениях Марко Поло, в древнерусском «Азбуковнике» и в «Лапидарии» Аристотеля. Аристотель, правда, опять же со слов неизвестного арабского писателя, утверждает, что этот способ добывания алмазов с помощью стервятников опробовал даже сам Александр Македонский, когда вторгся в Индию. По словам Аристотеля, таким способом великий полководец добывал мелкие алмазы — с полгорошины. Но иногда орлы и грифы, говорит Аристотель, приносили из ущелья камни величиной с чечевицу.
Однако сам Бируни относился к этой легенде весьма скептически: «И нет конца этим бредням». Но вдруг оказалось, что легенда о «камне орлов» отнюдь не лишена оснований.
Выяснилось это уже в XIX веке, когда в зобу голубя, убитого в Южной Африке, обнаружили 43 алмаза! Не меньшую сенсацию произвела и уральская курица, якобы снесшая вместо яйца алмаз — на самом деле его нашли в зобу птицы. Но вообще-то первый южноафриканский алмаз нашла девочка...
Имя девочки история не сохранила. Что касается самой находки и последовавших затем грандиозных событий — все скрупулезно установлено и зафиксировано. Вот как было дело.
Дочь небогатого колониста в Южной Африке, играя на берегу реки, увидела блестящий, сверкающий камешек и отнесла его матери. Женщину находка не заинтересовала, и она отдала ее соседу Ван-Никерку. Он почему-то решил,что это топаз, и намеревался продать его в Кейптауне. Однако, как гласит легенда, и здесь «не нашлось дураков» покупать бесцветный камень. Впрочем, по другой версии, предположение о том, что у Ван-Никерка был топаз, а не обычный горный хрусталь, сделал бродячий торговец Джон О’Релли. Это вызвало спор, участники которого заложили свои шляпы. Чтобы решить — кто же должен расстаться со своей шляпой, камень был передан на химический анализ и... немедленно куплен за 500 фунтов стерлингов. Вот тогда-то и поднялся «вселенский тарарам», который один из летописцев передал так: моряки бежали с кораблей, солдаты покидали армию. Полицейские бросали оружие и выпускали заключенных. Купцы убегали со своих процветающих торговых предприятий, а служащие — из своих контор. Фермеры оставляли свои стада на голодную смерть, и все наперегонки бежали к берегам рек Вааль и Оранжевой...
Ничего подобного не случилось, когда на Урале нашли первые алмазы, хотя история, связанная с этим, была немногим менее сенсационна, а еще более — загадочна. О том времени напоминают две до
вольно скромные на вид булавки с бриллиантами, хранящиеся в Алмазном фонде СССР. Они представляют собой ажурные галерейки, на одной из которых выгравирована историческая надпись: «1838 г. по речке Кушайке». Надпись свидетельствует о том, что алмазы, вставленные в булавки, найдены на Урале, в Горноблагодатском округе, на речке Кушайке, а честь открытия первых русских алмазов приписывается знаменитому путешественнику, ученому-энциклопедисту Александру Гумбольдту.
Действительно, летом 1829 года Гумбольдт путешествовал по Уралу и в одном из писем министру финансов Канкрину отмечал: «Урал — истинное Дорадо1, и я твердо уверен в том (основываясь на аналогии с Бразилией, я уже два года составил себе это убеждение), что еще в Ваше министерство будут открыты алмазы в золотых и платиновых россыпях, и если ни мне, ни моим друзьям не удастся совершить это открытие, то во всяком случае наше путешествие заставит других добиться искомого».
Предсказание известного путешественника оказалось пророческим: познакомившись по пути на Урал с графом Полье, владельцем Крестовоздвиженских золотых приисков, и получив от него приглашение, Гумбольдт посетил графские прииски и дал точные указания, где искать алмазы. В тот же день, 21 июня, и нашли кристалл.
Так гласит официальная легенда. Но так ли было в действительности?
В 1882 году в «Записках Уральского общества любителей естествознания» появилась статья с интригующим заголовком: «Кто открыл на Урале алмазы?» Основываясь на документах, автор статьи Ощепков доказывал, что приоритет находки первого алмаза принадлежит не Гумбольдту, а четырнадцатилетнему Павлику Попову.
Толчком к «следствию» относительно открытия алмазов послужила для Ощепкова статья горного инженера Карпова, опубликованная в 1831 году в «Горном журнале». Карпов сообщал: «Примечательнейший из приисков, ныне разрабатываемых, есть Адольфовский, не по богатству золотом, но потому, что в россыпях его найдены алмазы, первые в России... Алмазы открыты в сем прииске по прибытии на завод графа Полье, который приказал промывать вторично грубые шлихи, остающиеся после промывки золотоносных песков, и в то же время между множеством кристаллов горного хрусталя и серного колчедана открыт в них первый алмаз Урала».
Судя по первому впечатлению, статья Карпова полностью подтверждала мнение, что первооткрывателем алмазов является Гумбольдт. Но Ощепкова удивило, почему Карпов, отлично осведомленный о том, кто и как открыл на Урале алмазы, фамилию Гумбольдта не упоминает.
Еще больше поразила Ощепкова вторая статья в том же журнале. Она была опубликована вслед за первой, но уже за подписью М. Энгельгардта, который так описывал свои впечатления от вторичного путешествия по Уралу: «В июле месяце 1829 года откры
1 А. Гумбольдт, конечно же, имел в виду Эльдорадо.
ты случайно алмазы на западном склоне Урала в дачах графини Полье, близ принадлежащих ей Кресто-воздвиженских россыпей». И далее: «Алмазы были обнаружены молодым минералогом Ф. Шмидтом. Это произошло 5 июля 1829 г.» Откуда такое противоречие? С одной стороны — алмазы открыты 21-го июня, и открыты Гумбольдтом, с другой — 5-го июля и не Гумбольдтом, а совершенно неизвестным минералогом Шмидтом.
Ощепков стал искать все, что имело отношение к находкам алмазов на Урале. В результате у него оказался ряд любопытных документов, в том числе и письмо графа Полье министру финансов Канкрину. Вот как граф описывает находку: «5 июля я приехал на россыпь вместе с господином Шмидтом, молодым фрейбергским минералогом, которому я намеревался доверить управление рудниками, и в тот же самый день между множеством кристаллов железного колчедана и галек кварца, представленного мне золотоносного песка, открыл я первый алмаз...»
В этой части письмо с сообщением Карпова как будто не расходится, сомнение лишь в одном: как граф, понимающий в минералогии столько же, сколько в русском языке, которого он не знал совершенно, мог отличить крошечный кристаллик алмаза от точно таких же кристаллов горного хрусталя! Очевидно, и сам Полье понимал всю нелепость ситуации, потому что, опровергая написанное выше, вынужден был объяснить находку подробней: «Алмаз этот был найден накануне означенного дня (т. е. накануне приезда графа в имение.— Ю. Я,) 14-летним мальчиком из деревни Колиной Павлом Поповым, который, имея в виду награждение за открытие любопытных камней, пожелал принести свою находку смотрителю, а этот последний, полагая, что доставленный ему мелкий камень есть не что иное, как тяжеловес и потому не заслуживающий внимания, присоединил его к прочим минералам, впоследствии им мне представленным... Три дня спустя другой мальчик нашел второй алмаз».
Письмо графа разъяснило многое. Во-первых, оно, так сказать, документально закрепляло честь открытия первых русских алмазов за Павликом Поповым, который по личному указанию Канкрина получил за это вольную — редкость в то время! Во-вторых, письмо точно указывало дату открытия — 5-го июля. А из этого следует, что Гумбольдт, бывший тогда уже по другую сторону Урала, в Богословском горном округе, отношения к находке алмаза не имеет. Но откуда взялся минералог Ф. Шмидт, которого в качестве первооткрывателя называет Энгельгардт и который в письме Полье фигурирует не более как сопровождавшее его лицо?
Дальнейшие поиски документов позволили получить ответ и на эту загадку. Перечитав статьи Энгельгардта, видного минералога того времени, напечатанные в различных выпусках «Горного журнала», я установил любопытную подробность: оказалось, что первым предсказал существование алмазов в россыпях Урала не Гумбольдт, а Энгельгардт, который еще в 1826 году, путешествуя по этому краю, сопоставил золотоносные россЦпи и пески Нижнетуринского завода по речке Исе с алмазным округом Бразилии и
нашел их полное сходство. Оно, очевидно, было настолько разительным, а сама версия об «Уральском Эльдорадо» настолько убедительной, что она, о чем гласят публикации в «Горном журнале», довольно широко обсуждалась русскими горными инженерами.
Со времен глубокой древности, как писал, например, И. О. Евреинов, Индия всегда была единственным местом, откуда получились алмазы; но в 1730 году они найдены также в Бразилии, будучи здесь неразлучными спутниками золота и платины, в песках, происшедших от разрушения гор. Сходство с сими американскими песками наших Уральских россыпей, производящих также золото и платину, давно уже подавало мысль, что и у нас должны находиться алмазы...
Несомненно, что эта мысль была тоже хорошо известна Гумбольдту, тем более, что и он, как четыре года назад Энгельгардт, побывал на тех же приисках Нижнетуринского завода и просто не мог не слышать от местных горных специалистов эту версию. Собственно, и его знаменитое письмо, где Урал сравнивается с Эльдорадо, было написано после посещения Нижнетуринских золотых и платиновых приисков.
Интересную трактовку загадочной истории о первооткрывателе на Урале алмазов дает академик Н. И. Кокшаров — один из крупнейших русских геологов и минералогов второй половины XIX века. Гумбольдт, как объяснял Кокшаров, обласканный Канкриным и лично Николаем I, отправляясь в путешествие по России, якобы заявил, что он отплатил за «сие внимание» непременным открытием уральских алмазных месторождений. А дальше, по Кокшарову, события как будто развивались так: встретившись по пути на Урал с графом Полье и посетовав на неосторожное обещание, Гумбольдт получил от него не только приглашение посетить Крестовоздвиженские прииски, но непременно лицезреть «венценосный камень». А чтобы сдержать слово, данное знаменитому путешественнику, граф лично подбросил в шлихи от промывки золотоносных песков несколько имевшихся у него бразильских алмазиков. Точнее — кто-то из его слуг.
Что же говорит в пользу версии Кокшарова? Во-первых, дается объяснение первоначально названной дате находки уральских алмазов — 21 июня, во-вторых, становится понятной судьба двух самых первых из них. Академик писал: «Вскоре после того (т. е. после возвращения Гумбольдта из путешествия по Уралу и Сибири.— Ю. Я.) Гумбольдт получил от графа Полье письмо и при нем два небольших алмаза, будто бы найденных в той самой Крестовоздвиженской россыпи, обратившей его внимание. Один из этих кристаллов Гумбольдт послал тогдашнему министру финансов гр. Е. Ф. Канкрину, а другой поднес лично императрице Александре Федоровне в Берлине».
Трудно судить, знал ли Кокшаров о статьях Энгельгардта, Карпова и Евреинова, опубликованных в «Горном журнале». Скорее всего, нет, ибо о них не упоминает, да и времени с той поры минуло более полувека. Но главное заключается в том, что в существование уральских алмазов он вообще не верил, а все находки их в россыпях объяснял либо желанием про
славиться, как это якобы произошло с графом Полье, либо желанием подороже продать золотоносный участок.
Но вернемся к первоисточникам.
Узнав, что его предположение о наличии алмазов на Урале подтвердилось, Энгельгардт отправился сюда вторично, побывав, естественно, прежде всего на Крестовоздвиженских приисках. Так он и познакомился с молодым минералогом Ф. Шмидтом, который, по свидетельству самого Энгельгардта, и раскрыл ему истину, касающуюся находки первого русского алмаза. Действительно, вместе с Полье Шмидт осматривал прииск, и когда ему показали последние смывы, куда была добавлена и найденная накануне разная мелочь, минералог, перебирая камешки и кристаллы, опытным профессиональным взглядом «выловил» среди них тот самый кристалл алмаза, который смотритель принимал за тяжеловес и который, как выяснилось во время детального расспроса, нашел накануне Павлик Попов.
Судя по рассказу Энгельгардта, события развивались следующим образом: узнав от Шмидта, что на самом деле представляет собой блестящий кристаллик, Полье приказал немедленно разыскать смотрителя вашгердов. Тот, опоэнав «камушек», указал на мальчугана, помогавшего взрослым промывать пески. Причем, и это весьма любопытно, мальчик, как утверждает Энгельгардт, не нашел, а стащил с вашгерда заинтересовавший его «камушек» и был уличен смотрителем.
Почему же тогда рассказ Энгельгардта о находке первого уральского алмаза так расходится с письмом Полье? Ответ на вопрос напрашивается сам собой: слишком уж громкая слава была у этой находки и слишком уж велика честь первооткрывателя, чтобы отказаться от соблазна присвоить ее себе. Не исключено, что и Шмидт всю эту историю, связанную с нахождением алмаза, как и Полье, несколько изменил в свою пользу. Однако все же, здраво рассуждая, нужно согласиться, видимо, с мнением Энгельгардта: истинным первооткрывателем уральских алмазов был молодой горный инженер Шмидт.
А как быть тогда с «узаконенным» первооткрывателем — Павликом Поповым? Почему и для чего, собственно говоря, Полье понадобилось называть фамилию этого мальчугана? Отлично понимая, какой переполох начнется в Петербурге, когда туда дойдет весть о находке — первый алмаз в России,— граф, скрепя сердце, вынужден был назвать фамилию мальчика, который, вероятно, алмаз не нашел, а стащил с вашгерда. Такой ход позволял Полье оставить в «совершенной тени» минералога Шмидта, приписав себе честь опознания алмаза. Станет ли управляющий приисками, если нагрянет комиссия, опровергать своего хозяина?..
Такова история находки на Урале первого русского алмаза. Однако до чего живучи легенды! Спустя пятнадцать лет после того, как Ощепков обнаружил и опубликовал письмо графа Полье, Д. Н. Мамин-Сибиряк, работая над очерком «Самоцветы», вновь вспоминает о Гумбольдте: «Первое место по местонахождению алмазов мы должны отвести Крестовоздвижен-
ским золотым промыслам, где в первый раз были найдены уральские камни по указанию путешествовавшего по Уралу Гумбольдта».
Как же отнестись в таком случае к мнению академика Н. И. Кокшарова о том, что уральские алмазы — это грандиозная мистификация?
Согласно подсчетам академика А. Е. Ферсмана, с момента первой находки и по 1920 год на Урале было обнаружено примерно 220—250 кристаллов алмаза. Причем, абсолютное большинство из них, как и предполагал Энгельгардт, оказались точно такими же додекаэдрами ромбической формы, что и бразильские. Да и по цвету тоже очень похожие. Согласитесь, 250 кристаллов — цифра чересчур большая даже для самой грандиозной мистификации...
Совершенно очевидно, что алмазы на золотых и платиновых приисках встречались и раньше. Но поскольку тогда никто не знал, каков их внешний вид, то старатели и горщики принимали найденные алмазные камни за топазы, по местному тяжеловесы, которые, как им казалось, из-за малых размеров и бесцветной окраски не представляли никакой ценности. Но едва стало известно, что на Урале найдены самые дорогие самоцветы, а главное — как они выглядят, находки последовали одна за другой. Четыре алмаза нашли даже под Екатеринбургом, в деревне Малый Исток. Вес самого крупного из них составлял пять восьмых карата. Наибольшее количество находок — 26 кристаллов пришлось на первый год поиска — 1830. Из семи вполне определенных алмазоносных мест особенно часто упоминались прииски Сладко-Гостинный и Верхотурье, Меджера недалеко от Екатеринбурга, Колташи под Мурзинкой и Крестовоздви-женский, речки Кушайка (Горноблагодатский округ), Бобровка возле Нижнего Тагила и Монетная дача.
На Южном Урале единичные находки алмазов были отмечены на Ильтабановском прииске Верхнеуральского уезда и на речке Каменка в Троицком уезде. Следует отметить, что в этом крае, где золотоносных россыпей было несравненно больше, чем на Среднем, а тем более на Северном Урале, поиск алмазов носил особенно упорный характер. Точно зафиксированными находками здесь нужно считать всего лишь два кристалла, найденные в знаменитых коч-карских золотых россыпях. Однако, как считает академик Кокшаров, и возможно, он прав, оба эти камня (по размерам точнее — камушка), чтобы поднять цену на золотоносные участки, могли быть подброшены.
Как показали геогностические исследования местностей, где были обнаружены алмазы, состав так называемых вмещающих пород, то есть песков, в которых находили камни, оказался по всему Уралу примерно одинаковым, а само географическое расположение мест дало основание выдвинуть гипотезу о том, что алмазные пески — это наносы какой-то древней реки, когда-то протекавшей вдоль Уральского хребта с севера на юг, по его восточному склону. В отдельных местах, например, в районе Крестовоздвиженских приисков, река, очевидно, делала крутой изгиб, вымывая при этом ямы. В них и оседали наиболее тяжелые и наиболее износостойкие металлы и камни:
золото, платина, алмазы, корунды, топазы. Но коренного месторождения алмазов, откуда они были вымыты водой и вынесены речным течением, несмотря на поиски в прошлом и настоящем, обнаружить не удалось.
Царское правительство проявляло большой интерес к открытию новых месторождений «венценосного камня». Но организовать поисковые работы на широкой технической основе оно оказалось не в состоянии — отсутствовали необходимые механизмы, не хватало опытных специалистов. К тому же драгоценные кристаллы на Урале находили все реже и поиски их, как бесперспективные, здесь постепенно прекратились.
Но земля уральская хранила еще немало алмазов. И только при Советской власти, когда хозяином всех природных богатств стал народ, в нашем крае начались планомерные, а главное, научные изыскания алмазных камней, в которых остро нуждалась страна.
Может возникнуть вопрос — почему? Сошлемся на любопытную статью «Экономическое и стратегическое значение алмазов», опубликованную в свое время в южноафриканском горном журнале. Автор статьи журналист Л. Девис, основываясь на статистических данных, утверждал, что если бы высокоразвитые промышленные страны, не имеющие собственных месторождений алмазов, а таких стран, включая и США, абсолютное большинство, отказались от импорта и ограничили у себя потребление алмазов, промышленный потенциал страны за очень короткий срок снизился бы наполовину...
Действительно, как показывает та же статистика, львиная доля (около 95 процентов) стоимости добытых драгоценных камней приходится на алмазы, а сама их добыча по капиталовложениям и отдаче может быть приравнена к мировому производству меди. Трудно найти сейчас отрасль промышленности, которая не нуждалась бы в этих сверхтвердых кристаллах: в горном деле они применяются в коронках для прохождения скальных пород, в машиностроении в виде алмазных резцов для обработки специальных сталей. Через алмазные фильеры протягивают тончайшие и точнейшие по диаметру нити проводов, используемых в радиоэлектронике, в системах управления космических кораблей, ракет и самолетов. Даже для изготовления парашютной ткани необходимы алмазы...
В годы первых пятилеток наша страна импортировала эти кристаллы из Южной Африки: своих, которые время от времени встречались на вашгердах уральских золотых и платиновых приисков, народному хозяйству явно не хватало. К тому же цены на южноафриканские камни были очень высокими, многие государства-экспортеры, учитывая большую роль, которая принадлежит алмазам в развитии военностратегического потенциала, вообще отказывались продавать их СССР. Задача заключалась в том, чтобы создать собственную алмазную промышленность. ’Но для этого необходимо было прежде всего открыть месторождения драгоценного камня. И здесь свое слово сказал Урал. На просторы его вышли многочислен
ные отряды геологов. Одни из них обследовали бассейны водоемов, где старателям попадались отдельные кристаллы, другие искали коренные, подобные южноафриканским кимберлитовым трубкам, месторождения. Усилия разведчиков недр не прошли бесследно. На западном склоне Урала были обнаруже ны россыпи алмазов.
Подобные находки усиливают споры о том, где же все-таки на Урале находится коренное месторождение алмазов? Ясно, что реки западного склона Урала где-то размывают те самые синие глины, в которых, как это установлено сейчас совершенно точно, при огромных давлениях и образуются прозрачные кристаллы драгоценного углерода. Но где именно размывают? Как обнаружить хотя бы след, ведущий к древним кимберлитовым трубкам, разрушенным, очевидно, позднейшими горными процессами.
Геологи предложили много вариантов, облегчающих поиски алмазов. Но какой это, однако, тяжелый труд — искать крошечные, почти неразличимые среди осколков горного хрусталя, кристаллики! Десятки тысяч проб песка должны пройти через руки геолога, прежде чем ему попадется кристалл «венценосного».
В начале пятидесятых годов нынешнего столетия начали искать не сами алмазы, а их спутников — менее ценные камни и породы, а значит, и более часто встречающиеся. Выяснилось, в частности, что непременным спутником коренных алмазов является пироп — кроваво-красный минерал из семейства гранатов. Это тоже редкая, к тому же драгоценная разновидность граната. Но пироп находят значительно чаще алмаза, да и заметить его в кварцевом песке значительно легче. Так возник новый метод алмазного поиска — метод «пироповой съемки». Он и привел к открытию в Якутии второго «Кимберли». Первую трубку с синей глиной — кимберлитом — нашла геолог Л. Попугаева 21 августа 1954 года. Сразу же после этого «пироповую съемку» применили в управлении «Уралалмаз», которое еще в 1946 году начало промышленную разработку вновь открытых месторождений — россыпей, точнее.
Но на Урале пиропы не встречались. Это было странно и никак не соответствовало представлениям геохимиков о происхождении алмаза. Выдвигались даже новые теории об особых условиях образования уральского камня.
Лишь в 1967 году удалось обнаружить, наконец, уральские пиропы. Вновь организованная геологическая партия немедленно занялась «пироповой съемкой».
Однако кимберлитовые трубки или хотя бы их следы, остатки, так и не нашли.
А между тем слава «венценосного камня» стала постепенно уходить в область легенд и преданий: сначала были получены искусственные кристаллы алмаза — мутные, как правило, вообще непрозрачные и мелкие. Однако запросы промышленности они полностью удовлетворили. Затем химики получили и новые минералы, по блеску, прозрачности и прочности не уступающие природному алмазу. Первоначально в особых печах «испекли» всевозможные карбиды,
которые сейчас широко используются в металлообработке, а потом в Институте элементоорганических соединений был получен карбин — соперник алмаза по твердости. И наконец удалось вырастить кристаллы старлиана и фабулита, затмившие своим блеском и игрой света лучшие бриллианты.
Но несмотря на то, что у алмаза в наш век появились могущественные соперники, слава его не померкла. Оставаясь минералом № 1, он по-прежнему сохраняет и сохранит навсегда особое положение среди своих собратьев — драгоценных камней.
«РУССКАЯ БРАЗИЛИЯ»
Меня всегда привлекала та часть архива академика А. Е. Ферсмана, которая касалась уральских горщиков,— заметки, наброски, незавершенные этюды. Работал Александр Евгеньевич самозабвенно, невероятно много, и все же далеко не все задуманное ему удавалось довести до конца. Часть из незавершенных им литературных этюдов об Урале и его горщиках, с которыми ученый был знаком лично, очень долго поддерживал контакты, была впоследствии отредактирована и опубликована в журнале. «Уральский следопыт», вызвав большой интерес читателей. И вот теперь я решил попытаться выбрать из архива академика то, что можно было подготовить к печати.
Помогала мне Екатерина Матвеевна. Несмотря на солидный возраст, она хорошо помнила, где что хранится, что и когда использовалось в газетах, журналах и книгах. Вообще, к слову сказать, трудно себе представить заставленный старинной мебелью, шкафами и стеллажами с книгами и папками с рукописями кабинет А. Е. Ферсмана без этой худощавой пожилой женщины, бесконечно преданной человеку, которому она была женой, другом, домашним секретарем и прекрасным помощником во всех его многочисленных делах. Нередко Екатерина Матвеевна сопровождала Александра Евгеньевича в путешествиях по стране. «За камнем»,— как любил он говорить.
Перебирая в архивах пожелтевшие от времени листки машинописного текста, я обнаружил фразу, тотчас же напомнившую мне о поездке в знаменитый некогда район Урала, известный минералогам как «Русская Бразилия».
В историю горного дела Урала «золотыми скрижалями» вписаны четыре крупнейших района драгоценного камня: Мурзинка, Изумрудные копи, Ильменские горы и Кочкарские россыпи. Если эти, прославленные на весь мир уральские самоцветные копи объединить мысленно, а еще лучше на карте, с массой других, более мелких и менее значительных месторождений такого камня — Адуй, например, с его прекрасными фиолетовыми аметистами, знаменитую в конце прошлого века речку Бобровку у деревни Полдневой, где по свидетельству современников было добыто много редчайшего «зеленого алмаза», и иными выходами пегматитовых жил, в частности у озера Иткуль, на границе между Средним и Южным Уралом,— то окажется, что все они представляют собой гигантский «самоцветный пояс» Урала, протянувшийся вдоль его восточного склона с севера на юг, от Верхотурья до Кочкаря под Троицком, приблизительно на пятьсот километров.
В принципе это легко объяснимо геологическим
строением Уральских гор, видимо, самых старых на Европо-Азиатском континенте: «самоцветный пояс» определился как зона более или менее однородной геохимической структуры, представленной здесь главным образом пегматитом — особой разновидностью гранита, весьма пропитанной кремнеземом, иногда даже до состояния так называемого «письменного гранита», и подвергшейся затем постепенному разрушению и выветриванию. Удивительно другое: почти параллельно «самоцветному поясу», однако чуть западнее, у самого подножия хребта Урал-Тау, и со сдвигом на юг, до Орска, протянулся другой «самоцветный пояс» — яшмовый и тоже примерно на пятьсот километров. Вот эти два драгоценных уральских пояса, два пятисоткилометровые «узорчатого каменья» и сделали наш край уникальным минералогическим районом. Исследованиям, его разведке и описанию отдали многие годы такие выдающиеся русские геологи, как Н. П. Барбот де Марии, Н. И. Кокшаров, П. И. Мельников, А. П. Карпинский, А. Е. Ферсман.
В 1935 году в период индустриализации на Урале начались большие работы по разведке и выявлению новых месторождений полезных ископаемых. Их осуществляла Южноуральская комплексная экспедиция, партии и отряды которой находились в Челябинской и Оренбургской областях, в Башкирии и Западном Казахстане. Руководил экспедицией академик А. Е. Ферсман. В разгар полевого геологического сезона он предпринимает небывалый для того времени научный автопробег по Южному Уралу. Выехав из Ильменского заповедника с небольшим отрядом, в который входил профессор В. И. Крыжа-новский, директор Минералогического музея Академии наук СССР, Александр Евгеньевич посетил партии, находившиеся в Башарте, Бляве, Орске, Гумбейке, и познакомился с положением дел. Маршрут автопробега охватывал наиболее интересные месторождения драгоценного и цветного камня, и прежде всего, конечно, «Русскую Бразилию» — под Троицком.
Об этой поездке академика — одной из последних по Уралу — подробно рассказала мне Екатерина Матвеевна, и мне представились бурая, с какими-то фантастическими синевато-фиолетовыми тонами холмистая степь, редкие, волнующиеся под степным ветром березовые рощицы-колки и полупересохшие, заросшие камышом и тальником речки, даже в названиях которых, казалось, звучит «сладкоголосая песня» самой юности русской минералогии: Каменка, Топкая, Теплая, Санарка...
Выехав по журналистским делам в Магнитогорск, я где-то у Пласта, узнав, что полевая дорога, ответвлявшаяся от тракта влево, ведет к легендарной Санар-ке, не выдержал, свернул и часа через полтора выбрался со своим попутчиком к спокойной, глинистой речке, прихотливо извивавшейся между невысокими холмами — единственному, пожалуй, примечательному месту, носившему звучное имя Соколиные сопки. Впрочем, в минералогии эти сглаженные холмы с редкими скалистыми обнажениями и осыпями известны больше как Борисовы сопки.
Времени у нас было мало, но я все же прошелся по песчаным отмелям, пытливо вглядываясь в бугристые берега, когда-то сплошь перекопанные и неоднократно перемытые. Но угадать теперь в этих буграх, поросших бурьяном и ковылем, отвалы легендарной Санарки, подарившей золотоискателям и старателям сотни изумительных фиолетовых и розовых топазов, темно-синих кианитов, изумрудно-зеленой, так часто в прошлом принимавшейся за настоящий изумруд, шпинели, «двуликого» александрита, аквамарина, граната, редчайших кристаллов эвклаза... Да, угадать в этих заурядных берегах редчайшие по своей насыщенности золотом и драгоценным камнем россыпи было трудно.
Вернувшись, увидел, что мой попутчик, доселе не имевший понятия о камне и только наслушавшийся по дороге моих рассказов о темно-синих и голубых кианитах, которые, как гласят легенды, раньше черпали из синарского песка едва ли не ложками, сосредоточенно промывает песок прямо в ладонях. И вот счастье дилетантов! — среди обломков кварца, затертой брекчии ему и в самом деле удалось найти крошечный синеватый кристаллик с едва различимыми, характерными только для кианита, гранями-пластинками, более темноокрашенными на краях. Я сразу же забыл о срочных делах в Магнитогорске, и через полчаса у нас уже было три почти одинаковых полуокатных галечки дистена-кианита.
Большинство минералов скрывают в своем названии какую-то, только им присущую особенность, обычно зашифрованную по-латыни. Кианиту в этом отношении повезло даже дважды, ибо нарекли его двумя именами, и, каждое из них отражало эту особенность: кианит отличается редкой в минералогии твердостью по различным граням кристалла, отсюда и «дистен», «двусильный» или «двукрепкий». А второе, более известное название камень получил от своего характерного цвета — «кианес», темносиний. Быть бы ему редчайшим и красивейшим самоцветом, а он и в самом деле необычайно красив, особенно когда точно соответствует своему второму названию — темно-синий, но подвела его твердость: всего 6 по шкале Мооса, да и то поперек спайности, а вдоль граней даже ниже мрамора — 4,5.
Продолжая путь в Магнитогорск, мы еще долго колесили по местам, которые А. Е. Ферсман определил когда-то так: «Интересующий нас район лежит в области р. Санарки и впадающей в нее Каменки — притоков реки Уй, текущей в Тобол; он составляет южное продолжение Кочкарских россыпей...»
Как потом выяснилось, своим синарским «зигзагом» мы почти в точности повторили одну из петель автопробега академика — пробега, о котором живо и увлеченно вспоминала Екатерина Матвеевна.
«Русской Бразилией» назвал этот район золотоносных россыпей Южного Урала выдающийся русский геолог и минералог второй половины XIX века академик Николай Иванович Кокшаров. Изучению уникального месторождения он посвятил немало лет и сделал здесь, пожалуй, наиболее интересную, а еще вернее, сенсационную находку — редчайший и драгоценный эвклаз. Оценивая роль и значение Кочкарских россыпей в истории горного дела Урала А. Е. Ферсман отмечал, что район этих рек получил всемирную славу своими драгоценными камнями, славу, тем более заслуженную, что он дал не столько большое количество ценного материала для огранки, сколько подарил русской минералогической науке одну из лучших ее страниц — описание редчайших камней русской Бразилии, как его справедливо прозвал Кокшаров...
В самом деле, стоит даже бегло сравнить список драгоценных камней, которыми прославились золотоносные россыпи Бразилии, с Кочкарскими — шпинель, кварц, корунд, аметист, аквамарин, гранат, турмалин, топаз, алмаз, эвклаз, александрит, то, как справедливо отмечает Александр Евгеньевич, если исключить из этого списка оливин, указание на который не внушает доверия, а также сердолик... мы получили необычайно типичный список минералов, довольно близкий действительно к минералам россыпей некоторых областей Бразилии...
И как обидно, что не в пример другим месторождениям драгоценного камня на Урале Кочкарские россыпи даже в научной литературе описаны очень скупо. Исключение составляют разве только сообщения в «Горном журнале» и «Воспоминания» Н. И. Кокшарова.
Достоверно лишь известно, что систематическая разработка и промывка золотоносных песков на речках Санарке и Каменке началась в сороковых годах прошлого столетия. Пожалуй, единственный архивный документ — договор помещика Балакшина «О добыче редких металлов и драгоценных и цветных каменьев», датируемый тридцатыми годами XIX века, говорит о том, что Кочкарские россыпи как месторождение золота и драгоценных камней были известны гораздо раньше. Но по-настоящему они стали разрабатываться несколько позже — только в сороковых-пятидесятых годах — энергичным и предприимчивым купцом Бакакиным.
Затратив крупные средства на разведку, проведение вскрышных работ и выявив при этом до десятка мест с большой концентрацией золота, Бакакин заложил здесь, большей частью вдоль левого берега Каменки и в верховьях Санарки, копи, где довольно «густо» вдруг «пошел» драгоценный камень — особенно красивый и редкий по окраске фиолетоворозовый топаз. На Екатеринбургском рынке его называли «оренбургским». Любопытно, что под этим же названием продавались и розовые, но гораздо светлее и обожженные топазы, действительно выве
зенные из Бразилии. Розово-фиолетовые топазы реки Каменки, по заключению А. Е. Ферсмана, составляют одну из наибольших достопримечательностей Южного Урала, так как по красоте, густоте и разнообразию тонов, с одной стороны, и по чистоте, с другой,— этот камень заслуживает самого большого внимания...
Первые находки этого на редкость нарядного и необычного топаза были сделаны, видимо, в 1853 году на Каменно-Павловском прииске купца Бакакина (вообще, надо сказать, что эти, позднее прославленные на весь мир, россыпи первоначально назывались просто Бакакинскими, по имени их арендатора, а в научных обобщениях камни отмечались, как «из Бакакинских россыпей Урала»). Лишь гораздо позже находки стали «привязываться» к конкретной географической точке или к номеру прииска. Надо отметить, что «оренбургские» топазы были, пожалуй, более или менее единственным промышленным самоцветом, добывающимся для рынка и в огранку. Все же остальные находки в Кочкарских россыпях промышленного значения, видимо, никогда не имели и представляли собой только исключительно научноминералогическую и коллекционную ценность.
Все объясняется довольно просто: долгое время в «Русской Бразилии» вообще никак не могли обнаружить коренные месторождения драгоценного камня, хотя география района и подсказывала, что они должны быть в Борисовых сопках, откуда берут свое начало все местные водоемы, в песках которых находили минералы. Конечно, если бы это были не мелкие, полупересыхающие летом речки, а крупное мощное русло с богатыми древними отложениями аллювия, то есть истертых в песок горных пород, то могла бы появиться надежда на добычу драгоценного камня, довольно стабильную. Однако Кочкарские пески такой надежды не давали, отсюда и то, несколько пренебрежительное, по сравнению с Ильме-нами и Мурзинкой, к ним отношение как к источнику редких самоцветов. Подобное отношение, кстати, не изменилось даже после открытия и коренных месторождений в Борисовых сопках — сначала кианита, обычного для здешних мест, затем жильного кварца с вкраплениями топазов и турмалинов, и, наконец, аметиста, аквамарина, а также красного корунда.
Интерес к Кочкарским россыпям возникал периодически, когда становилось известно об очередной находке какого-нибудь минералогического раритета — редкого кристалла, необычайного сростка, а то и просто «волны находок» — на Каменке и Санарке такие периоды «самоцветной лихорадки», к сожалению, весьма кратковременной, бывали довольно часто. О той или иной находке, как о большом событии, особо сообщалось в «Горном журнале».
Если рассматривать драгоценные камни по их редкости и уникальности, то эвклаз, без сомнения, окажется и самым редким и самым уникальным русским камнем. Как оценил его А. Е. Ферсман, наиболее выдающимся, особенным, потому что соединяет в себе красоту окраски, ясность тона и чистоту с действительной редкостью, заставляющей
держать на учете каждый найденный в России камень...
Эвклаз, надо сказать, настолько редкий, что в обычных, рядовых минералогических справочниках о нем даже не упоминается — зачем, спрашивается, это делать, если единственное его месторождение — Кочкарские золотые россыпи давно уже выработаны и преданы забвению, а те несколько кристаллов настоящего минерала, которые хранятся в музеях, представляют величайшую редкость?
Об эвклазе на Урале существовало, наверное, не меньше легенд и былей, чем об алмазе. Время от времени на «каменном рынке» вдруг появлялись партии ограненного эвклаза, которые тотчас же раскупались, хотя на поверку оказывались синими, правда, очень похожими на бериллы. Да и для огранки русский эвклаз не очень-то пригоден — из-за своей многочисленной спайности камень при малейшем неосторожном ударе довольно легко рассыпается на осколки. Но ограненный эвклаз, конечно же, бесподобен действительно.
Открыл эвклаз в Кочкарских россыпях в 1858 году Н. И. Кокшаров. Безвестные ранее речки Санарка и Каменка сразу же привлекли внимание минералогов всей Европы, ибо до этого единственным на земном шаре месторождением уникального самоцвета являлись золотые россыпи в одном из районов Бразилии — Минас-Жерайсе. Надо сказать, обнаружил Н. И. Кокшаров эвклаз случайно, разбирая кристаллы и окатыши темно-синего кианита. Неожиданно среди тускловатых и основательно закатанных кианитов он заметил кристалл, поблескивающий острыми, отчетливо сохранившимися гранями. Отмыв его, Николай Иванович убедился, что перед ним редчайший камень. Совершенно очевидно, что аналогичные темно-синие кристаллы эвклаза попадались старателям и раньше, но принимали их за малоценные кианиты. Свою находку, как вспоминал впоследствии Кокшаров, он показывал в Германии знаменитому Густаву Розе и баварской королеве.
Интерес к кочкарскому эвклазу был настолько велик, что во времена уже явственно наступавшего «каменно-экономического» кризиса Екатеринбургская гранильная фабрика по распоряжению правительства направила для промывки и разбора кочкарских кианитов специальную минералогическую экспедицию. Как сообщало Петербургское минералогическое общество, в течение сорока лет в результате упорного поиска и многократной промывки кианитовых песков, на Каменке и Санарке было обнаружено всего тринадцать эвклазов. Всего тринадцать! Можно ли удивляться после этого, что все найденные кристаллы объявлялись «русскими униками».
Наибольший интерес, судя по данным «Горного журнала», представляют три кристалла. Находка первого из них относится либо к 1862, а возможно и ближе — 1867 году, когда появилось его описание, сделанное Н. И. Кокшаровым. В россыпях купца Бакакина, как отмечал он, был найден кристалл эвклаза необыкновенной величины, превосходящей в этом отношении все до тех пор добытые из россыпи
этой кристаллы. Помянутый кристалл попал в коллекцию начальника Богословских заводов, подполковника, горного инженера К. Д. Романовского. Романовский был братом известного геолога, профессора столичного горного института Г. Д. Романовского, много лет отдавшего разведке и поиску алмазов на Южном Урале. У него и увидел впервые этот уникум Кокшаров. Затем кристалл оказался в музее того же института, долгое время являясь «ценностью № 1». Позднее его случайно уронили, и он раскололся на три части.
Согласно описанию Кокшарова, кристалл (его длина 4,5 сантиметра) совершенно прозрачен (несколько трещин) и имеет слабый травянисто-зеленый цвет. По форме он представлял собой две многоспайные, хорошо выкристаллизовавшиеся многогранные головки. Очевидно, именно его и оценили на сумму, по тем временам очень большую — в 3000 рублей.
Спустя двадцать лет на глубине двух аршин там же, в песках речки Каменки, нашли еще один уникум — примерно такой же, но несколько меньших размеров, темно-зеленый кристалл эвклаза, о судьбе которого сейчас неизвестно. Одновременно или двумя годами раньше, опять-таки на Каменке, обнаружили небольшой, но очень красивый темнозеленый с синевой кристалл длиной 1,6 сантиметра (ныне один из экспонатов музея Ленинградского горного института). И наконец, пожалуй, последняя крупная находка относится уже к 1891 году, когда был найден почти прозрачный, голубовато-зеленый кристалл эвклаза длиной в 4,5 сантиметра, являющийся сейчас самым крупным в нашей стране.
А. Е. Ферсман сделал попытку составить каталог эвклазов Кочкарских золотых россыпей — кто и когда нашел, кто описал, у кого хранится, цвет, размер и так далее. По его подсчетам, за всю историю существования россыпей там найдено 25 кристаллов. Однако, к сожалению, значительная часть из них, несмотря на уникальность, из поля зрения минералогов исчезла. Самым большим в каталоге значился тот, который по неосторожности раскололи. Вторым по величине, а теперь наиболее крупным, оказался кристалл, находящийся в Уральском горном музее в Свердловске.
Александр Евгеньевич попытался проследить биографию каждого редчайшего кристалла. Но, как это вообще характерно для драгоценных камней, в биографиях эвклазов-уникумов оказалось больше вопросительных знаков, чем точно установленных фактов. Например, о прозрачном голубовато-зеленом кристалле, хранящемся сейчас в Уральском горном музее, известно, что в свое время он принадлежал екатеринбургскому ювелиру В. И. Липину, затем, спустя два или даже три десятилетия, оказался у профессора Свердловского горного института Г. Н. Вертушкова. Ученый и передал его музею.
Эвклаз был, конечно, самым выдающимся самоцветом Кочкарских россыпей и вообще Южного Урала, но мировую славу россыпям принес не только этот самоцвет. Находили здесь, особенно в первый период, при промывке золота отдельные гальки и даже довольно хорошо сохранившиеся кристаллы драгоценного корунда — прозрачные, светло-розовые, желтые и даже настоящий синий сапфир, находились и прекрасные темно-зеленые гальки берилла, принимаемые одно время даже за изумруд; встречались на Санарке и винно-желтые кристаллы. Однако наибольшую ценность, после эвклаза, имел, конечно, санарский хризоберилл,— как правило, травянистого или оливково-зеленого, нередко бесцветного и даже голубоватого тонов. До открытия на Урале такой камень считался исконно цейлонским, причем там он добывался золотисто-желтого цвета с шелковистым отливом /поэтому, в отличие от обычного хризоберилла, его называют еще цимофаном/. И вдруг в середине XIX века разнеслась сенсационная новость: «цейлонский» хризоберилл обнаружен в россыпях Санарки! Точнее — на водоразделе Санарки и Каменки...
Не меньшей сенсацией явилось и присутствие в песках Санарки александрита — еще одного «родственника» берилла. Правда, его главные находки были сделаны в Изумрудных копях, гораздо севернее, но и санарские кристаллы александрита, этого «двуликого» камня, меняющего свой цвет при искусственном освещении, оставили в истории легендарной «Русской Бразилии» заметный след.
ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛЕГЕНДУ
Это было воистину путешествие в легенду...
Мурзинка! Для минералога, как отмечал А. Е. Ферсман, с этим словом связано представление о несказанных богатствах, и нет коллекционера ни у нас, ни за границей, который не ценил бы особенно высоко красивые штуфы полевого шпата, дымчатого кварца, топаза и других минералов этого месторождения. Трудно во всем мире назвать другой уголок земного шара, где было бы сосредоточено большее количество ценнейших самоцветов, чем в знаменитой Мурзинке — этом заповедном для минералога районе Урала...
Но не так-то просто вырваться в эту «Мекку»: нужны отпуск, по крайней мере дней на пять, подробные карты копей — иначе что там, в Мурзинке, делать коллекционерам? Но самое главное — необходим надежный транспорт. Как-то в «Горном журнале» столетней давности мне встретился дневник академика В. П. Безобразова, который в 1867 году путешествовал по Уралу. Автор писал: «Из Алапаевска я проехал в Тагил затруднительными проселочными дорогами через Нейво-Шайтанский завод... на Мурзинскую слободу... Из всех моих наблюдений я убедился, что общее мнение об истощении драго
ценных камней в этой местности несправедливо или по крайней мере преувеличено. Я видел богатые коллекции драгоценных камней /в особенности аметистов/, чрезвычайно вздорожавших в последнее время, даже хорошо отшлифованных, у простых местных крестьян-скупщиков».
Истощились ли теперь, спустя век, Мурзинские копи? Вопрос весьма спорный. Что же касается дорог, то положение почти не изменилось: и сейчас в Мурзинку, точнее — к ее копям, можно проехать только «затруднительными проселочными дорогами», а то и вообще без дорог.
Мурзинка, Мурзинка... Сколько людей стремились увидеть твои легендарные сокровища! «О несметных богатствах Урала,— отмечал в путевом блокноте Д. Н. Мамин-Сибиряк, отправившись в Мурзинку — до Невьянска на поезде, а дальше на лошадях и вообще на чем придется,— писано и переписано в достаточной степени, так что уральские сокровища сделались своего рода банальным выражением; но Урал не на всем протяжении богат в одинаковой степени, и есть уголки, которые даже среди несметных уральских богатств выделяются, как исключительно одаренные всеми благами. Именно по такой площади мы и ехали сейчас и чем ближе подвигались к Невьянску, тем оживленнее делалась развертывавшаяся панорама. Прямо по сторонам дороги почти непрерывно тянулись золотые промыслы и мелькали живописные кучки старателей, золотопромывательные машины, глубокие выработки, желтевшие отвалы промытых песков и вообще полная картина местности, охваченной золотою лихорадкой...»
Многие проехали по этой дороге уже после Д. Н. Мамина-Сибиряка. Иным стал пейзаж: то тут, то там высятся цехи различных предприятий, заросли сосняком желтые отвалы песков, найти которые теперь не так-то просто. Но люди, стремящиеся в Мурзинку, как и в далекие времена, с жадным любопытством вглядываются в места, воображением своим воссоздавая картины прошлого... Такое явление писатель назвал «каменной болезнью»: когда в каждой яме видишь старую копь, когда в каждом, особенно пожилого возраста, жителе деревень обширного мурзинского округа видишь горщика или старателя, и с ним так хочется потолковать о камнях — кто знает, может, именно у него чудом сохранился редкий штуф радужного турмалина,— поневоле начинаешь чувствовать себя «больным»...
Наш путь проходит по следам Мамина-Сибиряка, тоже мечтавшего найти в Мурзинке настоящий мурзинский штуф с топазами, морионами, кубиками алабита и фиолетовой мелкой слюдки — лепидолита. «Мурзинские топазы,— писал он,— встречаясь с друзами, обыкновенно врастают в полевой шпат или гребенчатый алабит, вместе с раух-топазами и черными турмалинами. Опытный глаз по этой комбинации сразу определит мурзинский штуф...
Мурзинский топаз делится на две разновидности: один розовый или синеватой воды, а другой совершенно бесцветный. Эти две разновидности отличаются величиной, именно: первая достигает значитель
ной мощности, а вторая — не больше двух дюймов в длину и ширину...»
Столь точную характеристику камней не часто встретишь даже у опытного минералога. Впрочем, что в этом удивительного: ведь описывал-то Д. Н. Мамин-Сибиряк мурзинские топазы с натуры! Даже и сейчас настоящий мурзинский топаз, да еще в хорошем штуфе — воистину музейная редкость.
Мурзинка, Мурзинка, легендарное село... Как ни странно, но о нем не сложено ни одной песни. Тихим спокойным вечером мы въехали на улицы, некогда гремевшие от топота и пьяного гомона: «Раздайся народ, фартовщик идет!» Кто помнит сейчас в Мурзинке то шальное время, когда со всей России сюда, за семьдесят верст от ближайшей станции, съезжались купцы, перекупщики и спекулянты? Кто помнит время, когда на прилавках, наскоро сколоченных, под навесами, а то и просто на земле, в замусоленных тряпицах, на рваных армяках и разлезшихся зипунах сверкали на солнце сокровища, какими не мог похвастать даже амстердамский ювелирный рынок? Все в прошлом... От былого остались только названия знаменитых некогда копей; в них, в этих странных названиях, запечатлена сама история. «Тысячница» — сколько она дала прекрасных голубоватых топазов, дымчатых морионов, зеленоватых и желтых турмалинов! «Тихониха»... Тихо, мирно работали там горщики, без особого фарта, зато рядом — что ни день, то ссоры, драки.
Так и осталась эта копь на картах и в памяти старожилов «Раздерихой»...
Далеко не всегда копи, казалось бы, даже самые «верные», самые надежные, приносили удачу. Гораздо чаще — разочарование, впустую затраченный труд, а то и полное разорение. И сохранились в памяти потомков такие названия копей как «Сиротка», «Тридцатирублевка», «Логоуха» и другие. Самыми знаменитыми и удачливыми среди них были, пожалуй, аметистовые — «Ватиха» и «Каменный ров».
Однажды, воспользовавшись оказией, в дождливую, сырую пору я добрался до Ватихинских копей, где тогда находилась одна из партий экспедиции по разведке и добыче цветного и драгоценного камня. Копи, очищенные геологами и углубленные, представляли собой теперь самые настоящие шахты с длинными штреками, мощными подъемными и водоотливными устройствами. Но ведь ничего подобного не было у старых горщиков, а ведь добычу аметиста они вели на тех же горизонтах! Сопровождавший меня в шахте геолог, отвечая на мое недоумение, сказал: «А вы обратитесь к Денисову-Уральскому — он хорошо все это описал».
Известный уральский художник А. К. Денисов-Уральский был страстным любителем камня, сам занимался его поиском и добычей. Но в истории самоцветного дела он еще больше известен как организатор съезда «по практической геологии и разведочному делу», проще говоря, съезда тех самых горщиков и старателей, которых царские законы ли
шали возможности заниматься своим делом. Такие люди считались браконьерами. Художник многократно бывал на Мурзинских копях и оставил отличное описание горных работ того времени как раз в той самой выработке «Каменный ров», которая и разведывалась в момент моего приезда геологической экспедицией. Вот каким он увидел «Каменный ров» в начале нынешнего столетия:
«На дно щели свет проникает весьма слабо и старателям приходится работать с искусственным освещением, обыкновенно, с простою свечею. В подобных выработках рабочие спускаются в шахту в ушате на изношенном канате, грозящем ежеминутною смертью тому, кто ему доверится. Но это не останавливает смельчаков, жаждущих наживы. Жгучее чувство неизвестности, как азарт, который испытывают игроки или охотник, увидевший своего верного пса, делающего стойку, захватывает старателя, натолкнувшегося на жилу, которая по его приметам обещает гнездо аметистов. От волнения захватывает дух. Лихорадочно трясущимися руками откалывает он куски породы, ожидая каждую минуту увидеть дорогой кристалл. Для этого стоит рискнуть! Тут много своеобразной поэзии!»
Мне часто вспоминается этот отрывок из записок Денисова-Уральского во время посещений копей. Трудно передать удивительное чувство ожидания «дорогого кристалла»: кажется, уходят куда-то, совершенно забываются все заботы и дела, и даже если твердо знаешь, что ничего не найдешь, что отвалы уже мыты и перемыты, все равно не в силах совладать с собой, чтобы не поковыряться час-другой в камнях. И только потом, опомнившись, наконец, от наваждения, начинаешь ругать себя за то, что впустую затрачены силы. Но можно по-настоящему понять состояние горщиков, когда они после многодневного изнурительного и опасного труда все же открывают зано-рыш! Денисов-Уральский не раз и сам находил добротные кристаллы, но ярче всего он описал свои чувства, когда, посетив «Каменный ров», обнаружил здесь крупный занорыш.
«С особым чувством любопытства,— писал он,— подошли мы к только что обнаруженному занорышу. Буровато-красная мокрая глина заполняла его, и С. Южаков кайлом и деревянными палочками осторожно и медленно вынимал эту глину, перебирая ее в пальцах. Скоро в его руках оказались превосходные кристадлики почти черного дымчатого кварца и двойнички полевого шпата...
Рабочих и всех нас охватывает какое-то особенное чувство волнения: все глаза устремлены на опытные руки Южакова и каждый ждет с нетерпением, принес ли этот занорыш какой-нибудь самоцвет. Скоро Южаков сообщает нам, что он рукой на стенках полости нащупывает большие кристаллы дымчатого кварца и какой-то минерал — не то берилл не то тяжеловес. Пустота тщательно отмывается, два взрыва динамитных патронов в соседних местах породы ее совершенно очищают, и в наших руках оказывается прекрасный кристалл берилла и целый ряд штуфов дымчатого кварца с зеленой слюдой и кристаллами полевого шпата».
В Мурзинке я ночевал со своими спутниками, тоже любителями-минералогами, у Ивана Ивановича Зверева — высокого старика с окладистой, густой и черной бородой. Этого человека здесь знает каждый, любого, кто приезжает сюда по «каменной болезни», направляют к нему. В селе было несколько знаменитых фамилий горщиков, но самые знаменитые — Южаковы и Зверевы. Среди последних особо выделялся Данила Кондратьевич — друг и спутник академика А. Е. Ферсмана, легендарный «горных дел профессор». По рекомендации ученого, он одно время работал в качестве эксперта-оценщика драгоценных камней во Внешторге. «Профессор» не умел ни читать, ни писать и подписывал акты и оценочные ведомости обыкновенным крестом... Но как он знал уральский камень!
С А. Е. Ферсманом Данила Кондратьевич познакомился в 1912 году, когда уже считался признанным горщиком и знатоком мурзинских месторождений. Неудивительно, что одним из первых, кого Александр Евгеньевич разыскал, приехав в Мурзинку, был Данила Кондратьевич. Его адрес дал Ферсману сам Вернадский. Вместе со Зверевым Ферсман, впервые путешествуя по Уралу, обошел все Мурзинские копи, тщательно описав их и собрав множество сведений о камне, вплоть до народных названий некоторых минералов и пород. С именем Данилы Кондратьевича связана одна минералогическая загадка, о которой Александр Евгеньевич позднее поведал о том, что в наносах нижнего течения речки Положихи местные жители деревни Колташи, а особенно известный любитель и знаток Данила Зверев, лет 40 уже занимались промывкой песков, добывая драгоценные сапфиры, лейкосапфиры, желтые корунды, красно-синие рубины, зернышки оливина, редкие кристаллы топаза, берилла, граната... Вместе с этими камнями несколько раз попадался алмаз...
Действительно ли находил Данила Кондратьевич в Положихе алмазы? Ферсман, человек, страстно влюбленный в камни, нередко был склонен даже и легенды о находках превращать в действительность: алмазы в районе Мурзинки, согласно легендам, находили неоднократно, но на поверку оказывалось, что все это необычной формы кристаллы или обломки от них бесцветного тяжеловеса-топаза.
Однако, что касается находки Зверева, то похоже, что «алмазная легенда» являлась фактом реальным. Подтверждение этому можно найти в очерке Д. Н. Мамина-Сибиряка «Самоцветы». Писатель рассказывает, что кристалл алмаза лично видел в коллекции одного из любителей камня в Нижнем Тагиле. Коллекционер якобы купил кристалл у мужика, принесшего его зимой в варежке из Кол-ташей. Причем, по словам продавца, он, не зная, что это за камень и какую имеет ценность, нес даже два кристалла, но так небрежно, что второй, больший по размерам, потерял по дороге. Точность описания этой, довольно правдоподобной истории говорит о том, что Данила Зверев, промывая пески речки Положихи, нашел, очевидно, несколько алмазов.
Данила Кондратьевич, как легендарная «хит-
ница» Повелиха из Ильмен, добывавшая драгоценный камень в одних, только ей известных местах тайно, по ночам, относится к последнему поколению столь редких и вместе с тем известных на Урале людей, которые фанатически, всю жизнь, поклонялись самоцвету. Если глубоко разобраться, то никакой выгоды от своей профессии, великолепных знаний природы камня и его месторождений они никогда не извлекали, хотя и находили иногда очень дорогие самоцветы. Их прельщали не столько ценность камня и возможность на этом разбогатеть, сколько азарт охотника, «горщицкая страсть». Как утверждал А. Е. Ферсман, совершенным особняком стояли типы самостоятельных горщиков, тех старых пионеров и любителей драгоценных камней, которые с каждым годом все более и более исчезают из Мурзинки, и вместе с ними умирает и самый промысел, теряя энергичных людей, вкладывавших всю свою энергию и любовь в это своеобразное и трудное дело...
К числу таких «последних могикан» относился и Иван Иванович Зверев — внук, а скорее, видимо, внучатый племянник знаменитого Данилы Конд-ратьевича.
Помню, когда я впервые познакомился с Иваном Ивановичем, меня поразил его громкий, резкий голос — голос настоящего спорщика. А когда он говорил, каждое слово подкреплял жестом; когда бывал доволен — поглаживал бороду. И еще любил спрашивать. Однажды, едва ли не с порога, сказал:
— Письмо получил. Из Москвы. Обещают устроить выставку моих камней. Хочу представить все образцы, весь Мурзинский округ.
— Это ж сколько образцов.
— Да штук пятьсот, не меньше.
— Пятьсот?! Только мурзинских?
Конечно, о коллекции Ивана Ивановича нам кое-что было известно и раньше, но все-таки верилось с трудом: ведь камни он собирает, действительно, только мурзинские.
Забегая несколько вперед, скажу, что мне доводилось видеть немало разных коллекций тех, кто посвятил этому делу всю жизнь и добился поистине значительных результатов. Но могу смело сказать и то, что ни в одном из таких огромных, а порой и весьма изысканных собраний нет и не было таких, чисто мурзинских штуфов, какие показал Зверев.
Мы сидели за столом, Иван Иванович приносил коробку за коробкой, в которых лежали поистине волшебные камни. Какие штуфы! Роза из лепидолита — фиолетовой слюды («бычий глаз» по-местному), а среди розы — великолепный голубой топаз. В середине тончайшего кружева клевеландита — черные, как смоль, кристаллы мориона. На одном из штуфов — спай лепидолита, полевого шпата и кварца, размером с кулак — располагалось четырнадцать топазов! И все чистой воды, чуть голубоватые, четко оформленные кристаллы...
Иногда я думаю, почему вот так бывает: живет человек — самый обыкновенный, настолько обыкновенный, что самому себе кажется скучным. И вдруг увлечется чем-то, глядишь, и откроется для себя совершенно неизвестным талантом! Чем бы был Иван
Иванович, этот «последний из могикан», не «страдай» он фанатичной любовью к камням? Так бы и прожил спокойно, без хлопот всю жизнь, оставив после себя дом, детей. Зверев, однако, оставил после себя еще минералогический музей в Мурзинке — «Первый на Урале народный музей», как отмечали газеты. И не только. Еще удивительную коллекцию мурзинских самоцветов, «с которыми не могут сравниться ни одни камни в мире». И что не менее важно — он сумел вызвать страсть к камню у многих своих земляков.
— Знаете, сколько в этом году у меня побывало людей? Вместе с вами — тысяча с хвостиком. У меня ведь музей не только в школе, ну тот — народный. У меня и дома камней на целый музей хватит.
Иван Иванович, конечно, любил прихвастнуть — такова уж натура человека, избалованного — что греха таить! — вниманием приезжих.
Рассматривая камни, принадлежащие Звереву, я обратил внимание, что среди них совершенно нет аметистов.
— Не люблю аметисты,— отозвался хозяин...
Когда заходит речь об аметисте, вызывает удивление судьба этого уникального самоцвета: известны периоды, когда он ценился исключительно высоко, были периоды, когда и у нас, в России, вдруг появился интерес к камню, что послужило причиной взлета его славы. Но всегда почему-то аметист считался драгоценным камнем второго класса. Второразрядным, одним словом.
А между тем аметист аметисту рознь, и именно уральский, как в свое время отмечал один из крупнейших знатоков драгоценных камней, американский купец Кунц, не имеет себе равных, ибо обладает редкой способностью не гаснуть при искусственном освещении, а наоборот, особенно мурзинский и санарский, загорается с наступлением темноты какими-то кроваво-красными, тревожными отблесками.
Да и редок ведь настоящий, густокрашенный аметист — очень редок! По свидетельству А. Е. Ферсмана, С. X. Южаков, наиболее известный в Мурзин-ском районе горщик, подбирал колье из 24 камней густокрашенного аметиста в течение пяти лет! Гораздо чаще попадается аметист, окрашенный в какой-то одной точке. Чтобы огранить такой «светляк», нужно отлично знать оптические свойства камня и огранки. Только тогда его можно огранить так, что эта самая «капля цвета» придаст всему камню равномерную и одинаково густую окраску. У старых огранщиков и ювелиров существовало даже выражение: «поставить цвет». Особым мастером «постановки» считался екатеринбургский ювелир В. И. Липин.
Впервые в России отечественные аметисты появились, видимо, в последней четверти XVIII века, когда почти одновременно на Волк-острове (Онежское море) и на Урале открыли желтоватые аметисты. Это было время, как свидетельствуют документы, наивысшей славы и стоимости камня, особенно мур-зинского, за печатку которого (то есть вставку в перстень) платили до 1000 и более рублей.
Мурзинские аметистовые копи планомерно стали
разрабатываться по указанию Германа, очевидно, на нынешней горе Тальян, названной так в память об итальянцах, братьях Тартори, которые по договору «с казной» пытались наладить в Мурзинке добычу и огранку драгоценного камня. Но, поскольку они умели обрабатывать только мрамор, потерпели фиаско. Братья Тартори и были, видимо, первыми, кто начал добычу мурзинского аметиста, поэтому там, в Мурзинке, аметист долгое время называли «тальяшками».
Копь Тальян оказалась мелкой, всего две сажени, а потом, ниже, пошла пустая порода. Лишь в 1782 году, когда разрешили свободный поиск «цветного каменья», крестьяне «нащупали» новый выход аметистовых жил на берегу речки Анбарки, между селами Сизиково и Кайгородским.
В России вновь возник интерес к мурзинскому аметисту, который, казалось, к тому времени иссяк окончательно. В 90-х годах XVIII века здесь, у Анбарки, по словам Германа, добывалось в год на три тысячи рублей аметиста, но и эта копь истощилась так же быстро, как и Тальян. Однако именно тут, у Анбарки, и были найдены друзы аметиста, ставшие гордостью нации. Об одной из таких редчайших находок сообщалось в 1829 году в «Горном журнале»: «К сему-то последнему роду принадлежит друза, которую мы опишем, найденная в Пермской губернии Верхотурского уезда в Мурзинской волости, близ речки Анбарки. Друза сия куплена, по высочайшему повелению, за 5000 рублей у екатеринбургского купца Сапожникова и пожалована государем императором Горному кадетскому корпусу:
Она имеет 16 вершков в длину, 8 в. в ширину и 972 в. в вышину.
Главное достоинство ее в правильности и необыкновенном скоплении кристаллов, из которых она состоит.
Цвет аметистовых кристаллов, составляющих сию друзу,— бледно-фиолетовый. Она заключена в подземной пустоте гранитной горы».
Вообще аметист распространен на Урале довольно широко — практически по всему «самоцветному поясу» от Верхотурья до Санарки, у Кочкаря. Однако ювелирный, густоокрашенный и меняющий игру света при вечернем освещении камень добывался только в Мурзинке и на Адуе, представляющих, по сути дела, южную оконечность мурзинского пегматитового поля. Да еще позже, когда был обнаружен ватихинский куст аметистовых гранитов из «Каменного рва», «Раздерихи» и самой копи «Ватиха». Тут аметист добывается и сейчас.
Не раз, и не только от И. И. Зверева, приходилось мне слышать недоуменные вопросы: а почему мурзинский куст самоцветных копей нельзя объявить таким же минералогическим заповедником, как и Ильменские горы? — «Что,— говорил Иван Иванович,— разве в Ильменах больше минералов, чем в Мурзинке? Да никогда Ильмены не имели столько камней, сколько Мурзинка! И сейчас! И сейчас сколько — ого! Только руки приложи. Так что мешает здесь создать заповедник? Ведь каждое лето к нам едут сотни туристов, Мурзинка — она на весь мир известна своими камнями!» Думается, когда-нибудь Мурзинка и в самом деле будет объявлена минералогическим заповедником — вторым на Урале. Но пока она живет другим — ожиданием новых находок, нового всплеска былой славы.
Не должно быть забыто то время, когда здесь «каждую девятую пятницу после Пасхи» устраивались ярмарки драгоценного и цветного камня, на которые съезжались многочисленные горщики, скупщики и любители камня, а на ярмарочных прилавках сверкали под солнцем камни, составившие «честь и славу Отечества».
ТУРМАЛИНОВОЕ СОЛНЦЕ
Ни один, наверное, камень не вносил в минералогию столько путаницы, как турмалин. Даже сейчас на Урале гораздо более употребительно его старое название — шерл, чем научное. Однако и старое путало минералогов не меньше, чем «законное». Как утверждал основатель кристаллографии Р. Ж. Гаюи, известно, сколь разнообразны те вещества, кои носят название шерла; казалось бы, что ученые условились объединить этим именем все те минералы, которым затруднялись отвести определенное место в системе... А ему вторил «отец русской минералогии» академик В. М. Севергин, говоря, что так называли прежде всякую каменную породу столбчатую, игольчатую, либо звездчатую, вдоль струистую, светящуюся, т. е. прозрачную...
Одним словом, прав был Гаюи: под названием «шерл» в прежние времена скрывалась едва ли не половина минералов.
Одним из первых, кто попытался внести ясность в эту путаницу с турмалином, был, видимо, И. О. Ев
реинов. Но чего стоит его попытка, можно судить хотя бы по определению, согласно которому под именем турмалина должно разуметь все драгоценные камни, называемые минералогами, а ювелирами Бразилии — изумрудом, сиберитом, бразильским сапфиром и бразильским перидотом... Понять что-либо современному минералогу из этого «каменного винегрета» — изумруд, сапфир, сиберит, то есть рубин, перидот-оливин — весьма, конечно, затруднительно.
Вот почему в середине XIX века минералоги разных стран так упорно стремились дать действительно научное определение турмалину. К числу таких, наиболее успешных попыток относилась диссертация «Турмалины русских месторождений», которую защитил на соискание звания адъюнкта минералогии, видимо, в 1868 году А. Ауэрбах.
В диссертации не только подробнейшим образом исследовались все разновидности русских турмалинов, содержался их химический состав, приводились
особенности кристаллической структуры и прочие отличительные признаки столь многоликого минерала, но и, вероятно, впервые в русской научной литературе давалась трактовка самого названия камня. Как пишет Ауэрбах, этот самоцвет, действительный турмалин, а не многозначный шерл, стал известен с 1703 года, когда его впервые с острова Цейлон привезли в Европу голландские купцы.
Голландцы, считает А. Ауэрбах, открыли в турмалине одно из первых его загадочных свойств: в нагретом виде он притягивает (или, наоборот, отталкивает) золу — откуда и пошло его второе менее известное название, звучащее по-русски как «золопритягиватель». Лишь гораздо позднее стало ясно, что этот эффект объясняется сильной электризацией турмалина.
Открытие в России турмалинов относится к 1790 году, когда в Мурзинке нашли необычные розовые кристаллы. Один из них был послан для исследований Гаюи, который признал в нем шерл, однако, в отличие от цейлонских и бразильских, назвал рубеллитом, то есть «красным», внеся тем самым очередную долю путаницы,— до сих пор под «красным» подразумевались рубины. Впрочем, как замечает по этому поводу Ауэрбах, это последнее название дано красным турмалинам еще Кирваном в 1796 году...
Ауэрбах являлся, видимо, первым русским минералогом, который не только дал подробное описание самих уральских турмалинов, но и классифицировал их по месторождениям. По его описанию, цветные турмалины довольно редки и хорошие экземпляры их ценятся очень дорого; к числу таких принадлежат наши красные турмалины из Шайтанки и Сара-пулки. Особенно восхищали Ауэрбаха турмалины из Шайтанки — одного из самых замечательных месторождений русских турмалинов. Турмалины этой местности представляют преимущественно хорошие кристаллы и вместе с тем бывают самых разнообразных и красивых цветов... карминовокрасные, розовые, красновато-фиолетовые, оливковозеленые, светло-коричневые и черные. Весьма часто один и тот же кристалл бывает окрашен в разные цвета: красный и зеленый...
Но первое сводное описание русских турмалинов, если не считать изданного в 1807 году «Подробного словаря минералогического...» академика В. М. Се-вергина, сделал все же, видимо, не Ауэрбах, а горный инженер Д. Соколов. В своей статье «О нахождении малинового шерла в России», опубликованной в одном из номеров «Горного журнала» в 1825 году, он особо высоко оценивал красные турмалины Сарапулки. Малиновый шерл, как отмечал Соколов, по своему приятному синевато-красному цвету, по своей твердости и сильному блеску, может стать наравне с первоклассными дорогими камнями; а его великая редкость в природе приобрела еще то уважение, по которому он ценится дороже многих из них. Цена малинового шерла еще больше возвышается от того, что он весьма редко бывает без трещин и ровного цвета. Долго Россия была единственной страной, в которой находился малиновый шерл, да и поныне, когда сие ископаемое открыто также и в Америке, она
может хвалиться по крайней мере, что в ней найдено первоначально и в ней только попадается в таком количестве и таких качеств, что может быть употреблено на украшения...
Однако уже тогда, в 1825 году, Соколов горестно отмечает, что даже из Сарапульского, наиболее известного месторождения уральских турмалинов, было добыто весьма мало сего ископаемого: оно долго составляло такой предмет, которому любители минералов не могли довольно надивиться...
Вот почему истинную славу и известность русский турмалин приобрел только после открытия знаменитой Липовки. В Липовку и сейчас ведет все тот же старинный тракт: луга, березы, легкая холмистая местность... Невольно вспоминаются строки из дневника А. Е. Ферсмана: «Когда вы едете по большому тракту из Невьянска в село Липовское, то с пригорка перед вами открывается картина селения с большой церковью посредине. Оно расположено среди почти безлесного ландшафта, и лишь на горизонте виднеются отдельные полоски темных лесов. Здесь, не доезжая километра до селения, всего в 200—300 метрах от тракта, на левом склоне Спорнинского ложка, падающего к истоку реки Бобровки (ниже реки Липовой), вы видите сильно заплывшие неровности и ямы каких-то старых работ...»
Последнее, насчет ямы, я помню, когда впервые оказался в Липовке, вызвало у нас грустную улыбку: «яму» трудно было не заметить — огромный, метров триста в поперечнике, карьер! Видимо, то же чувство разочарования испытывали не только мы, трое коллекционеров, в глубине души надеявшихся, что от легендарных липовских турмалиновых копей останутся хоть отвалы, в которых можно порыться, но и наши проводники по мурзинским копям — геологи Попов и Шамуранов.
— Нашли никелевые руды,— объяснил один из них.— Вот какой поселок на месте Липовки! Город...
— А где были копи?
— Там,— показал Попов палкой в центр карьера.— Были там копи... Ищите теперь шерлы в канаве, может, и найдете что-нибудь.
Почему турмалин относится ко второй группе драгоценных камней? Ни один самоцвет не обладает таким богатством тонов и оттенков, даже в одном кристалле, и весь «грех» этого красивейшего камня в том, что он совершенно «не переносит» искусственного освещения: достаточно днем рядом с турмалином зажечь свечку, лампочку или даже спичку, как он мгновенно тускнеет и гаснет. В противоположность фиолетовым мурзинским аметистам и александритам с Изумрудных копей турмалин — камень дневной, камень, не любящий вечернего света. Вот почему и оказался он в разряде второразрядных...
Особую славу заслужили так называемые полихромные, то есть многоцветные турмалины — как раз из Липовских копей. Здесь встречаются кристаллы, вобравшие в себя, кажется, все мыслимые цвета радуги: с одного конца такой камень зеленый, с дру
гого — красный, а между красным и зеленым — радуга. Интересно, что и само слово «самоцветы» рождено турмалинами, этими многоцветными камнями, которые очень долго, почти до середины прошлого века, уральские горщики выделяли из остального «узорчатого каменья» именно этим словом — «самоцвет». Только позже, когда изучением местных камней занялась наука, такое слово стало нарицательным.
Но когда вообще нашли первые турмалины на Урале? Если читать челобитную Дмитрия Тумашова буквально, то, очевидно, турмалин был открыт именно им — «малиновые шерлы». Однако архивные и рукописные материалы свидетельствуют о том, что первый красный шерл у Сарапулки нашел якобы X. Иосса в 1787 году. Опровергая и эту версию, И. Герман утверждает, что турмалин под Сарапулкой найден случайно в 1789 году. Дело как будто бы происходило так: крестьянин на пахоте вывернул гнездо пестрого камня, выбрал наиболее прозрачные и яркие и продал свою находку перекупщику, который, в свою очередь, перепродал «неведомый камень» графу Головкину, а тот уже, с помощью ученых, установил, что к нему попал легендарный рубеллит. Но если вспомним, что именно таким же образом, как гласят рассказы очевидцев (или — легенды?), были обнаружены и липов-ские турмалины, то вольно или невольно придешь к мысли о том, что в данном случае историками зафиксирован некий «стереотип легенды»: что ни открытие — то случайность, находка при пахоте или просто бык копытом выковырял (кстати, в честь этого события одна из Мурзинских копей так и называлась — «Бык»).
По свидетельству минералога В. Воробьева, отсюда, из Липовки, турмалины когда-то, в самом конце XIX века, вывозили в Екатеринбург возами... Но кое-что нашли все же и мы: в увесистой глыбе белого кварца, найденной в канаве, сверкали тонкие розовые и желтые турмалины. Через минуту, узнав о находке, в канаве рылись уже наши провожатые — геологи, и больше всего посчастливилось Шамура-нову: раскалывая кварц, он увидел крупный кристалл полихромного турмалина — головка камня была ярко-зеленой, почти изумрудного цвета, но потом зелень постепенно блекла и переходила в желтизну. А ножка кристалла стала уже розовой, с переходом в пурпур.
Мы сидели на борту карьера и любовались золотистыми красками осени. Вся тайга, окружающая Липовку, выглядела чудесно — желто-зеленый наряд придавал ей особую красоту, небо выглядело блекло-голубым, каким-то вылинявшим. Казалось, его отражением являются голубоватые от примеси никелевой руды глины бортов карьера...
Вспомнилось, что писал о Липовке А. Е. Ферсман: «Когда с восхищением смотришь в музее Ленинградского горного института или в музее Берлинского университета на штуфы драгоценных минералов из Липовских копей, трудно себе представить тот мирный пейзаж, который окружает эти классические копи, где покров черноземной почвы скрывает
следы грандиозных физических и химических процессов...»
Впервые здесь Александр Евгеньевич побывал в 1912 году, когда еще были живы очевидцы открытия турмалинов и последовавшего за этим бума. В горячке первых двух лет, как отмечал он, камни добывались килограммами. Из-за беспорядочного и хаотического ведения дела липовскими крестьянами не только было загублено огромное количество представляющего научный интерес материала, но и испорчено и исковеркано само месторождение. По рукам липовских крестьян разошелся ценнейший материал разноцветных камней, и уже в 1912 году было трудно в Липовке приобрести что-нибудь хорошее, а то немногое, что оставалось, например кристаллы рубеллита, ценились сотнями рублей...
Немного больше повезло Сарапулке — соседней деревне, одной из старейших на Урале. Именно сарапулские турмалины и стали известны как «сибирские рубины». Отсюда, из Сарапулки, красные турмалины под видом яхонтов и попадали в царские сокровищницы. Но Сарапулка прославилась также и самоцветными шарами — сростками розовых и красных турмалинов, концы которых образуют шар-еж. Такие сростки редки. И в былые годы их ценили исключительно высоко. Как писал А. Е. Ферсман, «отсеки» шаров до 10 сантиметров стоили в 1825 году не менее 5000 рублей.
К своему изумлению, один из таких шаров-ежей я обнаружил в горно-минералогическом музее Иркутского политехнического института. Здесь этот экспонат так и обозначен: камень-еж.
Интересно, что из всех драгоценных камней, несмотря на почти полный спектр окраски, даже полихромности и самых необычайных сростков, что, казалось бы, должно возбуждать фантазию и заставлять увидеть в турмалине «знамение», его связь с самыми различными явлениями природы, он почти не имеет своей собственной «каменной магии» — легенд, мифов, которыми окружены другие самоцветы. А тем более полихромные турмалины: сколько ни листай лапидарий и словарей «каменной магии» — нигде не встретишь упоминания об этом поистине радужном камне, вобравшем в себя, кажется,все краски и яхонтов, и сапфиров, и изумрудов. Почему так получилось? Не кроется ли загадка полихромного турмалина в том, что данный самоцвет — последний из найденных человеком? И вся история его — это история мурзинских сел Сарапулки и Липовки да еще поросших мелколесьем отвалов и ям, известных в минералогии как копи Мора, давшие массу драгоценного шерла. Пожалуй, именно шерлы из этих копей и разнесли по Европе ту самую славу «минералогического рая», и притом славу мировую, о которой писал А. Е. Ферсман. Шерлы Среднего Урала. И по красоте, и по глубине их вишнево-красного тона с ними не может сравниться ни одно месторождение в мире...
На копях Мора мне довелось бывать дважды, и каждый раз от этих экскурсий по легендарным, расположенным в густом сосновом лесу местам, в душе
и памяти оставалось какое-то щемяще-тревожное чувство. Сосняк «под небо» неожиданно разрывается, и на полянках, заросших папоротником и черничником, открывается бивак поисковой партии: палатка, сбитый из жердей столик, костер, баки с водой, а дальше — канавы и старые, покрытые подлеском, отвалы.
Первоначально, когда мы не без труда добрались сюда, легендарные копи поразили нас своим прозаическим видом. Но ведь это были копи Мора! Известные по учебникам и воспетые в книгах по минералогии... Знаете, как чувствуешь себя, попадая впервые в Эрмитаж или Оружейную палату? Прикосновение к тайне... Думал ли австрийский минералог, имя которого и носят эти полузасыпанные ямы с россыпями ярко-белого полевого шпата, какую славу он оставит после себя? Нет, наверное, в Европе ни одного музея, который не гордился бы драгоценным штуфом буровато-красного турмалина, добытого на копях Мора. И вдруг — такое заурядное зрелище! Густой черничник, папоротниковые заросли на отвалах...
И все же копи удивили нас.
Роясь в старых отвалах Желтой ямы — когда-то, судя по описаниям геологов, она была огромнейшей копью,— я наткнулся на удивительный камень: на сером крупнозернистом граните-гнейсе всходило черное негритянское солнце. Самого светила, собственно, не было, оно пряталось где-то внутри камня, по граниту разметались лишь черные лучи. Турмалиновое солнце! Сколько интересного рассказывал о нем еще Юрий Иванович Удалов, мастер Свердловской ювелирно-гранильной фабрики!
Во время неоднократных походов по старым уральским копям этот человек собрал изумительную коллекцию поделочных камней и самоцветов: полковниковские яшмы — пестрые, нарядные, радужные; воздушные халцедоны, крапчатые змеевики, нежно-зеленые листвениты, флюориты, похожие на капли застывшей морской воды... Чего только не было в собрании Удалова! А он мечтал о настоящем мурзинском турмалиновом солнце... Какая, однако, прихоть природы: так пропитать серый гранит кристаллами, чтобы вспыхнуло солнце!
ПОСЛЕДНЯЯ УЛЫБКА ПРИРОДЫ
Конечно, есть десятки коллекций и более значительных, и более содержательных, и даже более ценных с минералогической точки зрения, чем коллекция Удалова. Но все же она — особенная. Главная примечательность его «музеума» заключалась в том, что все образцы камней были отшлифованы, подработаны и освобождены от лишнего. Некоторые минералоги и коллекционеры восстают против такого «насилия» над камнем, считая, что истинная красота в нетронутости, в «первобытности» природы. Однако собрание Удалова не производит впечатления ни причесан-ности, ни лакировки. И все потому, что камни отшлифованы и выявлены рукой художника, отлично чувствующего их структуру и скрытую красоту.
Часами я стоял у ящиков, покрытых стеклом, где цвели, переливаясь всеми мыслимыми и вообще немыслимыми красками самоцветы,— это была поразительная картина: казалось, искрилась и сияла ожившая холодная природа. Вспомнилось почти мистическое откровение Д. Н. Мамина-Сибиряка: «Мертвая земля смотрит на человека этими цветными глазами, говорящими о тайниках скрытой в ней жизни. Это «последняя улыбка» цепенеющей в мертвом холоде неорганизованной природы...» А Удалов сделал все возможное, чтобы улыбка была живой. И сделал это с помощью своего ученика, талантливого и такого же неугомонного, как и он сам, ходока за камнем, Миши Колесникова.
В училище Миша считался лучшим учеником. Его дипломная работа «Голуби» демонстрировалась на ВДНХ в Москве, затем в Лондоне. Успех ожидал и вторую монументальную композицию из камня, которую юноша назвал «Мир». А потом, после окончания училища, началось то, что мы часто называем безликим словом «работа», а на самом деле это —
угасание таланта. Поступил Миша на ювелирно-гранильную фабрику, в камнерезный цех, где изготовлялись сережки, бусы, вставки, кабашоны. Редко-редко вдруг приходил, как говорили на фабрике, «нестандартный заказ» — выточить сувенир из яшмы или выполнить композицию из аметистовых щеток. Предприятие целиком работает на искусственном сырье — искусственный рубин, синтетическая шпинель, такой же аквамарин. К натуральному камню уже тогда, в середине шестидесятых годов, на фабрике относились с недоверием и настороженно: и дорого, и ненадежно для выполнения плана. Миша тосковал, оставаясь после работы, подолгу сидел над камнями, мечтал. Мечта создать каменный цветок так и осталась мечтой: нет денег, нет заказчика, образец надо утверждать во многих инстанциях... Сколько отказов услышал Миша — и вежливых, и категоричных, и сожалеющих! Двадцатый век с его неумолимой стандартизацией, стремлением все унифицировать, предпочел натуральному камню — искусственный, а художникам-камнерезам — гранилыциков-операционников.
Миша ненавидел искусственные камни: «Стекло, подделка, фальшивка!» И с восторгом рассказывал о сибайской яшме, где в каждом куске — неповторимая картина: то вздыбленное ураганом море, то раскаленная пустыня, то осенний золотой лес. «Разве химия, эта бездушная повариха,— считал Миша,— когда-нибудь создаст такую красоту?» От него, от Миши Колесникова, мне стал известен способ, позволяющий очень просто отличить натуральный драгоценный камень от искусственного.
Как-то я оказался в кладовой фабрики: Удалов, начальник камнерезного цеха, решил показать только что полученную с Южного Урала партию великолепного ограночного аметиста.
Аметист был уже рассортирован, каждый камень лежал со своим «паспортом», в котором указывались его вес, предполагаемая огранка и еще кое-какие данные. Но вызывало удивление не количество и размер кристаллов, а их тусклый, какой-то блеклый цвет увядающей сирени. По паспортам же они значились фиолетовыми.
— Что это с ними? — спросил я, перебирая и рассматривая камни.
— Что? — переспросил Юрий Иванович.— Нормальный камень. Натуральный...
А потом представилась возможность увидеть эти же аметисты, но ограненные...
Миша Колесников принес два камня одинаковых размеров, одинаковой густоты, одинаково ограненных. «Один аметист искусственный, а второй — настоящий,— сказал он.— Ни рентген, ни химанализ — ничто не может определить разницу между ними. А отличить настоящий аметист от искусственного несложно».
Миша налил в стакан воды, опустил в нее оба аметиста. И тут случилось чудо: два одинаковых, как братья-близнецы, камня в воде стали совершенно разными! Искусственный аметист не изменился: он и во влаге горел спокойным синим огнем. Зато натуральный обесцветился, а вся его синева слилась в одну яркую, почти фиолетовую точку. Освещаемая солнцем точка переливалась в камне, как капля. Вот тогда и стало понятно, почему ювелиры и огранщики так любят выражение: «капля цвета»...
В конце концов из камнерезов Миша переквалифицировался в экспедиторы-горщики. Сам стал искать камни. Но уже не для фабрики, а для музейных и школьных коллекций. Современные гранильные заводы и фабрики, когда заходит речь о драгоценном камне, предпочитают иметь дело с химиками, а не с горщиками. Синтетический камень на огранку поступает в виде полуфабриката — в булях и стержнях, разрезать и огранить такой камень может даже ремесленник. Часто бывая в ограночном цехе завода «Русские самоцветы», всегда поражался, что огранкой заняты в основном девушки, едва умеющие отличать аквамарин от шпинели. Их труд настолько упрощен, настолько однообразен, что ни о каком мастерстве, творческой выдумке и говорить не приходится — это огранщики-операционники. Из года в год, изо дня в день они имеют дело с одним и тем же камнем, с одной и той же технологической картой огранки. И если поручить им огранку природного аметиста — нередко в трещинах, неровно окрашенного и формы самой невероятной, с этим они не справятся. Такую работу может выполнить только огранщик-художник. А их сейчас почти не найти.
На мировом рынке самыми «модными» камнями считаются изумруд, аметист и малахит. Все три — чисто русские, чисто уральские. Правда, аметист добывают еще в Бразилии и Уругвае, но южноамериканский камень какой-то «глухой» по цвету, его даже в воде почти невозможно отличить от искусственного. Однако, по-прежнему, как и сто лет назад, самым лучшим аметистом считается все же уральский.
В начале шестидесятых годов камней на Свердлов
скую гранильно-ювелирную фабрику поступало немного, главным образом из Мурзинки, когда геологам попадался богатый занорыш. Но чаще они присылали так называемый волосатик. Этот горный хрусталь, пропитанный темно-красными кристаллами-иглами рутила, поступал со «стрелами амура» в глыбах, часто покрытых бурой ржавчиной — окислами железа. Надо было обладать настоящим чутьем художника, чтобы угадать грань шлифовки, при которой иглы рутила придавали камню какой-то неземной наряд.
Рутил — очень редкий камень, а потому и особо ценимый. Некоторые кристаллы цветных камней, особенно сапфира и рубина, бывают «набиты» его тончайшими микроскопическими иглами. Они делают самоцветы необыкновенно красивыми, шелкоситыми на вид. Такие камни обычно полупрозрачны, стоимость их, как правило, гораздо дешевле самоцветов чистой воды. Но когда такой «дефектный камень» оказывается в руках настоящего художника...
Крупный знаток драгоценнего камня В. И. Соболевский, которому приходилось иметь дело с многими историческими самоцветами, рассказывал об одной любопытной экспертизе камней с дефектами.
...Передо мной на темно-сером бархате несколько камней, предназначенных для брошей и колец; мне предстоит холодным, объективным глазом ученого выявить их особенности, качество, оценить их с минералогической точки зрения. Как изумительно красивы бывают минералы! Вот крупный, около 10 карат, бриллиант, прекрасно ограненный; но почему среди ослепительного потока сверкающих голубых лучей явственно видны оранжевые лучи, точно из маленького прожектора пробивающиеся через главную «площадку» огранки? Я стараюсь успокоиться и вижу внутри этого крупного алмаза оранжевый кристаллик. Это циркон. Брак? Теоретически — да, но правильно поставленная огранка умело использовала его; в результате — великолепный камень!
А вот превосходный опал, переливающийся всеми оттенками красных, оранжевых и коричневых тонов с изредка мелькающими голубыми блестками. Но почему видна такая закономерность в этом излучении? Да ведь это же псевдоморфоза1 опала по раковинке!. Редчайший случай, но тем не менее художник это заметил и так «поставил» камень, так вырезал и отшлифовал его, что именно факт включения в него раковинки позволил создать выдающийся шедевр.
Точно сияющее солнце заключено в желто-оранжевом, крупном, около 30 карат, камне. Расходящиеся из какого-то центра лучи играют всеми цветами радуги. Не сразу можно догадаться, что это — темный цитрин, пожалуй, стоящий ближе к дымчатому горному хрусталю. Случайный удар по кристаллу образовал расходящийся пучок трещин, то есть полный брак, но опять-таки умело использованный художником; он огранил камень таким образом, что центр этого пучка оказался в центре камня, внизу у самой колеты, а лучи, пронизав его во всех направлениях, создали эффективнейший камень...
1 Ложная форма кристалла. В данном случае имеется в виду ложная внутренняя раковинка опала.
Именно к такого рода «дефектным камням» относится, например, редчайший и драгоценнейший тиф-фианит — алмаз с распыленными в нем битуминозными веществами, словно мельчайшая черная пыль. Однако эта пыль придает тиффианиту-алмазу совершенно исключительный блеск и игру света. А если, скажем, в сапфире или рубине кристаллы рутила росли под определенным углом друг к другу, чаще под углом в 60 градусов, то при правильной огранке из рук мастера выходит настоящее чудо — звездный камень: в глубине его, когда он осветится солнцем,
вспыхивает сверкающая многолучевая звезда. Это явление называется астеризмом — от греческого слова астрон, то есть звезда. Подобные камни в глубокой древности ценились наравне, а иногда и выше самых дорогих, сверкающих чистым, без примесей цветом яхонтов...
Глядя на такие уникальные камни, и впрямь можно поверить, что это «последняя улыбка» природы. Но, однако, какая причудливая, какая изменчивопрекрасная эта улыбка!
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ МУРЗИНКИ
Из всех Мурзинских копей особое место занимает Мокруша.
Дело даже не в том, что одноименное месторождение, наряду с Тальяном, оказалось самым богатым — именно здесь зимой 1910 года в яме Холкина и Орлова был открыт огромный занорыш с голубым тридцатикилограммовым топазом; здесь же, на Мокруше, нашли самый крупный топаз — поистине тяжеловес. Он бесследно исчез из Екатеринбурга во время гражданской войны, и копия его, вырезанная по эскизам А. Е. Ферсмана из талькового сланца, экспонируемая в Минералогическом музее Академии наук СССР в Москве, поражает своими размерами каждого посетителя.
Особое место среди Мурзинских месторождений «узорчатого каменья» Мокруша занимает потому, что в самые тяжелые для самоцветного дела времена, когда горный промысел умирал, а горщики покидали жилища, уходили в города и дальние села — подальше от «фартовой» жизни, на Мокруше с прежним упорством и переменным счастьем трудились стари-ки-самоцветчики. Но в начале двадцатых годов, несмотря на голод и разруху, вызванные гражданской войной, на многих заброшенных копях начались работы.
Однако наибольшие надежды возлагались на Мо-крушу. Самые крупные и самые интересные работы на Мокруше... «Сейчас все месторождение вскрывается: на протяжении 100 сажен по меридиану и около 25 по широте намечено вскрыть пластовые жилы»,— как вспоминал А. Е. Ферсман. Знаменитая копь вполне оправдывала свое название — расположена она, вопреки всем представлениям о горном деле, на обширной заболоченной низменности. Такой вот предстала перед Александром Евгеньевичем Мокруша, когда он впервые побывал здесь в 1912 году. В сыром, болотистом и ровном месте среди густого леса разбросан ряд шахт на пространстве всего лишь одного гектара. Одни из шахт совершенно завалились, другие работались еще зимой и кое-как накрыты досками. Вокруг раскинулись беспорядочные кучи отвалов. Среди всего этого хаоса беспорядочной зимней работы в промерзлой земле только одна выработка производила толковое впечатление. Это открытая разработка С. X. Южакова, глубиной до 12 метров. Маленькая и низенькая избушка, где ютятся копачи в
непогоду, примитивно устроенный ручной насос для откачки воды — вот и вся незатейливая обстановка этой выработки...
Избушка сохранилась и поныне, только она стала несколько шире — сделан пристрой. Еще сохранились старые, затопленные и огороженные жердями шурфы, в изобилии встречающиеся на мокрушинском болоте. Стоя возле одного из таких шурфов, наполовину залитого темной маслянистой водой, попробовал представить горщиков в его темной глубине. Это было не трудно, ведь мне когда-то самому приходилось спускаться в подобные шурфы на «Надежной», где я нашел свой первый кристалл. Но шурфы тут были сухие, хорошо проветривались компрессорами, освещались электричеством или карбидками... А здесь, на Мокруше, в далекие времена рабочие спускались в шурф в обыкновенном деревянном ушате на истертом канате, который мог лопнуть при любом повороте воротка. Спускались со свечкой в руках, и бывали случаи, когда их с этой свечкой и хоронили. И тоже в руках...
Но сколько же было среди них фанатиков камня! «Есть старатели,— писал в своих впечатлениях от поездки в Мурзинку Д. Н. Мамин-Сибиряк,— обладающие особым чутьем и умением выследить жилу и предугадать, что она может дать. Такие, обладающие смекалкой и опытом люди весьма высоко ценятся в деле разведок и пользуются особым почетом. В затруднительных случаях, когда след жилы. потерян, владельцы аметистовых месторождений прибегают к помощи опытных старателей, которые за хорошее угощение спускаются в шахты на разведку. Внимательно, шаг за шагом осматривая жилу с самой поверхности, качаясь на головокружительной высоте в кадке на канате, ежеминутно грозящем лопнуть, такой знаток непременно найдет настоящий след жилы — поводок или отмешь — и направит работы на верный путь...»
В пятидесятые годы Аятская геологоразведочная партия начала на Мокруше — в который уж раз! — поиски самоцветов. Ни одна старая горная выработка для разведки не годилась: низкие штреки, по которым можно было пробраться только ползком, во многих местах обвалились. Геологи начали с магистральных канав поперек пегматитовых жил, «поймали» первую, определили, как она идет, под каким углом уходит
вниз, нанесли на карту. Затем — поисковые шурфы. И уж в последнюю очередь — нормальные, разведочные, со штреками и рассечками. Никакому, разумеется, старателю, никакому «кумпанству» не под силу были такие планомерные поиски, выражаясь геологическим языком, «тяжелая разведка».
Геологи и рабочие к гостям здесь привыкли. С тех пор, как в газетах появились сообщения о разведке самоцветных жил, Мокруша привлекла внимание многих туристов и коллекционеров. Водил их обычно по копям Иван Иванович Зверев. Покажет, расскажет, а потом — самое интересное: гости превращаются в кладоискателей. Кто чем — лопатой, палкой, а кто и ложкой — перебрасывает вокруг копей и шурфов тонны породы. И что удивительно — почти каждый уходит отсюда осчастливленный: одному попадается фиолетовый лепидолит — пакетик слюды «бйчий глаз», другому — «мыленка» — желтый увесистый кристалл шпата-микроклина, и в самом деле по цвету и даже на ощупь напоминающий собой яичное мыло. Встречаются гостям и черные кристаллы хрусталя-мориона. Но ищут, конечно, все топаз. Топаз-тяжеловес, топаз — сияющий голубой камень...
На этот раз повезло мне. Сначала откопал осколок крупного квадратного топаза, а потом, растирая липкую «занорышевую» глину, нащупал четырехгранный кристалл. Сердце замерло: такой кристалл мог быть только топазом!
Я поднес комок глины к струе воды из-под насоса, осторожно отмыл сначала сам кристалл — он оказался голубовато-зеленым, высотой сантиметра два с половиной, с двумя головками, увенчанными пучками слюды. Как шляпки модниц.
Моя находка раззадорила даже самого «хозяина» Мокруши — прораба Иваницких: оглянулся, а он рядом, в двух шагах ковыряется в глине, которую сам же накануне пропустил через сито!
А к вечеру на Мокрушу пришел начальник Ала-башского карьера. Поздоровался, подсел рядом — я в это время «перелопачивал» глину и камни на месте старой мойки. Иваницких посетовал; когда занорыш мыли, отсевали только крупные кристаллы. Мелочь ушла с глиной — вот я и решил поискать эту упущенную «мелочь».
— Не найдете здесь ничего,— грустно сказал начальник карьера.
— Я каждый вечер ищу.
И тут мне вспомнился вчерашний разговор со Зверевым: «Все топазы на изоляторы переведут. Все в порошок!»
— Это у вас добывают пегматит? — спросил я начальника.
Григорий Иванович, не отрываясь от раскопок, кивнул: у нас.
— Вместе с самоцветами?
На этот раз собеседник улыбнулся и как-то виновато сказал:
— А вы посмотрите. Карьер рядом, за Алабаш-кой.— Потом помолчав, добавил: — Конечно с камнями. Но у нас больше черный турмалин и морионы. Однако встречаются и хорошие самоцветы.
И тут он рассказал мне историю, поразительно напомнившую легенду об аметистовом месторождении «Бык».
Наиболее богатые аметистовые копи в Мурзинке — «Каменный ров» и «Бык». Кроме Ватихи, конечно. Все они расположены почти рядом. В «Каменном рву», в полукилометре от Ватихи, было добыто около трех тонн ограночного аметиста — редкое месторождение мира может похвастаться таким «уловом», а тут — одна копь! Еще более поразительной и щедрой оказалась копь «Бык». На том месте, где она находится, как гласит предание, еще и сейчас бытующее в Мурзинке, разъяренный бык выбил копытом из земли горсть сверкающих фиолетовых камней. Эта копь подарила самую крупную нашей стране друзу кристаллов аметиста наивысшего класса общим весом около восьми килограммов.
— У нас тоже почти «Бык»,— усмехнулся Григорий Иванович,— только не бык открыл, а бульдозер.
Аналогия, так сказать с поправкой на XX век, почти полная.
Дело в том, что пегматитовый карьер разрабатывается вдоль жил, а разведка перед ним и расчистка от леса и кустарника ведется бульдозерами. И вот однажды подцепил нож машины слой почвы, из-под гусениц — груда камней. Желто-зеленые прозрачные — целый занорыш!
— Поедем, покажу,— пригласил Григорий Иванович.
Огромный, на полкилометра Алабашский карьер, на дне которого, приткнув ковши к террасам, стояли экскаваторы, казался диковинным желтым ущельем.
— Когда же доберетесь до Мокруши? — спросил я. Григорий Иванович назвал цифры, подсчитал. Выходило, года через два-три. Многовато. Карьер, сообщил начальник, добывает пегматиты, из которых получают превосходное сырье для производства электроизоляторов, но все мурзинские самоцветы как раз и выкристаллизовывались в «изоляторных» пегматитах. И пегматитовое тело у Алабашки то же, что и у Мокруши.
Григорий Иванович замолчал. Ему, неутомимому коллекционеру камней, приходилось уничтожать то; во что был страстно влюблен. Он показал нам жилу, открытую бульдозером,— до нее от карьера было метров пятьдесят — не больше, затем провел в канаву, которую на свой риск и страх заложил в пегматитовой жиле, и через десять минут мы уже долбили пегматит чем придется.
Повезло Григорию Ивановичу, а может, он знал, где надо бить камень, но вскоре крикнул, я подошел и увидел занорыш размером с небольшой чугунок. Занорыш оказался пустым, без обычной вязкой глины — очевидно, всю ее из-за близости к поверхности вымыло водой. Вода весьма основательно подкрасила кристаллы полевого шпата — обычно желтого — в ржаво-бурый цвет.
— Поржавела мыленка, — объяснил Григорий Иванович.— А так хороший штуф. Возьмете?
Кто же откажется от такого штуфа? С величайшей осторожностью выбил я микроклиновую друзу из жилы, отбил лишний гранит, очистил как мог.
— Пойдем ко мне на квартиру, отмоем.
Здесь я увидел его коллекцию — небольшую, но из редких, надо сказать, камней. Прекрасные шерлы — черные; на штуфах из альбита, законченные, с точеными головками, великолепные друзы — сростки хрусталя, кубики нежно-желтого микроклина с аспидным морионом...
Спустя лет пять я снова оказался в Мурзинке и снова, конечно, сразу же отправился на Мокрушу. Но интересных находок в последнее время здесь не встречалось, геологи ушли в другие места. Но были новости и приятные — о них сообщил Иван Иванович Зверев: возобновились работы на Ватихе, «взялись» за Тальян, а главное — все же закрыли Алабашский карьер, не дали перемолоть на изоляторы Мокрушу!
Тепло, задушевно говорил тогда старый горщик о
судьбе дорогой ему Мурзинки. Он верил, что у нее еще все впереди: пробьют новые богатые шурфы на Мо-круше, вскроют старый Тальян, Мыльницу, а аметистовая Ватиха еще подарит не одну сотню чудесных фиолетовых аметистов, с которыми по красоте и блеску не могут сравниться ни бразильские, ни уругвайские.
И я подумал: триста лет дает людям Мурзинка дивные камни, сколько взлетов и падений пережило это древнее уральское село, окруженное копями, шурфами, ямами. Все, кажется, выбрано здесь из недр, а в Мурзинку все равно верят. Верят, как в то, что на смену ночи придет утро и взойдет солнце...
Это была последняя встреча со Зверевым — последним мурзинским горщиком. Его могилу венчает большая друза горного хрусталя...
КАМНИ-ОБМАНЩИКИ
С уральской минералогической терминологией связана одна любопытная ошибка, которая странным образом переплелась с другой, уже исторической, относящейся к Древнему Риму. Эта ошибка произошла вследствие большого внешнего сходства, главным образом по цвету и прозрачности, между редкой, драгоценной разновидностью минерала сливина-хризо-лита с изумрудом и с такой же редкой и тоже драгоценной разновидностью граната — демантоидом.
Демантоид, без сомнения, можно назвать чисто уральским камнем — в нашей стране он встречается только на Урале. Открыли этот алмазоподобный самоцвет в 1874 году горщики — отец и сын Калугины из Полевского — в россыпях на речке Бобровке, ошибочно приняв его за хризолит. Действительно, полевской демантоид очень похож на хризолит («креозолит» — как назвали его Калугины), хотя химический состав и форма кристалла у них совершенно разные, да и блеск у демантоида гораздо сильнее. Именно из-за алмазного блеска уральские «хризолиты» быстро получили широкую известность в Европе, куда этот камень, как и в Петербург, вывозили с Урала, естественно, ограненным.
Первые сомнения в подлинности полевских «хризолитов» возникли тогда, когда у минералогов, накануне VII Международного геологического конгресса, оказались необработанные кристаллы, по форме своей очень уж напоминавшие гранат. В самом деле, если классический хризолит, как говорят специалисты, имеет ромбическую сингонию, то есть кристаллы представляют собой несколько видоизмененные ромбы с усеченными вершинками, то все гранаты — округлые. Это подчеркивается даже в самом названии камня — от латинского слова «гранум», что означает зерно. Да и по внешнему виду кристаллы граната напоминают зерна довольно распространенного в Средней Азии плода под тем же названием...
Сомнения, одним словом, были основательные, а точный химический анализ подтвердил: то, что* в течение двадцати лет расходилось по Европе в качестве уральских «хризолитов»,— демантоиды.
Вторая ошибка, связанная с хризолитом, относится к знаменитому смарагду Нерона, изготовленному ювелирами в виде монокля.
По одной из версий этот изумрудный монокль достался Нерону по наследству от самого Юлия Цезаря. Это о нем писал Оскар Уайльд в «Саломее»: «Если ты посмотришь сквозь этот изумруд,— говорил он Саломее,— то увидишь вещи, происходящие на громадном отдалении. Сам Цезарь носит камень, совершенно подобный этому, когда идет в цирк. Но мой изумруд больше. Это самый большой изумруд в мире...».
Необычайно красивый цвет и размеры изумрудного монокля стали предметом многочисленных описаний римских историков и литераторов.
Нерон не расставался с моноклем. Из многочисленных романов и повестей, посвященных Риму и Нерону, известно, и это подтверждено документами, что он наблюдал через монокль битвы гладиаторов, рассматривал подарки и даже созерцал горящий Рим.
После смерти императора знаменитый изумрудный монокль хранился в императорской сокровищнице, откуда в конце концов попал в Ватикан, оставаясь недоступным почти две тысячи лет.
Но сохранились довольно точные описания монокля и даже его рисунки, которые вызывали у геологов серьезные подозрения: а изумруд ли это? Уж очень внушительны размеры монокля...
Лишь только недавно монокль было разрешено осмотреть одному французскому минералогу. Он, наконец, и разрешил все сомнения: «изумрудный» монокль оказался на самом деле хризолитовым.
Еще об одной историко-минералогической ошибке рассказал в своих очерках академик А. Е. Ферсман. Король Богемии Рудольф II имел замечательное собрание драгоценных камней, среди которых находился красный рубин, величиной с куриное яйцо, весом 255,75 карата. Этот камень король получил в наследство от своей сестры, вдовы французского короля Карла IX. Придворный ювелир богемовского дворца Боэций де Боот (Воо, 1647) подробно описал этот
рубин в своей интересной книжке о драгоценных камнях и назвал его «рубином Цезаря».
Дальше судьба «рубина Цезаря» складывалась так: во время чешско-шведской войны, в 1648 году, шведы, захватив Прагу, вывезли к себе на родину сокровищницу короля, в том числе, естественно, и знаменитый рубин. Шведский военачальник коленопреклоненно вручил его как самый важный военный трофей королеве Христине. После ее смерти рубин перешел по наследству к Густаву IV, который подарил его русской императрице Екатерине II.
Это был слишком щедрый подарок даже для королевы: по оценкам ювелиров еще в те времена, когда камень принадлежал богемскому королю Рудольфу II, он стоил никак не меньше 60 тысяч дукатов. Фантастическая цена! Однако щедрость Густава IV стала несколько понятной после того, как шведский минералог профессор Аминоффа сделал довольно неожиданное заключение об истинной ценности «рубина Цезаря». Среди прочих испытаний, проведенных профессором, было и определение удельного веса камня. И вот это-то определение и привело ученого в замешательство, ибо получил он цифру, близкую к трем, а удельный вес рубина, как известно, равен четырем»...
Так что же тогда представляет собой «рубин Цезаря», или как его еще называют «Большой рубин»? Эта загадка волновала многих минералогов. Разрешил ее А. Е. Ферсман, исследования которого дают основание считать, что по внешнему виду, цвету, удельному весу этот камень является не рубином, а рубеллитом, то есть турмалином. По своему типу он больше всего напоминает старые камни Бирмы и по всем признакам отвечает камню, привезенному Тавернье в Чехию из путешествий по Индии в 1600 году. Сам Тавернье провел много лет в Чехии и специально изучал собрание камней Рудольфа II...
От Тавернье рубин, который правильнее называть «Большим турмалином», и перешел, видимо, в сокровищницу чешского короля.
Тавернье — знаменитый французский путешественник XVII века — совершил в страны Востока шесть путешествий и оказался, вероятно, первым европейцем, увидевшим сокровищницы Великих Моголов и легендарный алмаз «Шах», украшавший их трон. По словам Тавернье, он насчитывал на троне 108 кабашонов красной шпинели-лала, 160 изумрудов и множество алмазов, самый крупный из которых, получивший позднее название «Шах», окруженный рубинами и изумрудами, был подвешен к передней части трона таким образом, что находился перед взором властелина.
«Как только в индийской резиденции Джехана-баде я прибыл ко двору,— писал в своих сочинениях Тавернье,— два хранителя драгоценностей проводили меня к властелину и, после обычного поклона, ввели меня в маленькую комнату в конце зала, в которой властелин сидел на троне и откуда он мог нас видеть. В этой комнате я встретил Акель-хана, хранителя сокровищницы драгоценностей, который, завидев нас, приказал четырем евнухам властелина пойти за драгоценностями. Их принесли на двух больших
деревянных блюдах, обитых золотыми листочками и покрытых специально сделанными маленькими ковриками, один из красного бархата, другой из зеленого с вышивками. После того, как сняли покрывала, трижды пересчитали все вещи и предложили трем присутствующим писцам составить опись...» И только уж после этого Тавернье предложили ознакомиться с сокровищами.
По одному этому отрывку можно предположить, что путешественник был, очевидно, одним из великолепных знатоков драгоценного камня своего времени — иначе вряд ли стали бы показывать ему богатства Великих Моголов. Поэтому трудно, конечно, понять, как он сам, если гипотеза А. Е. Ферсмана верна, мог ошибиться в «Большом рубине». И тем не менее — ошибка налицо.
Уже в наше время, совсем недавно, минералоги внесли поправку в историю еще одной древней реликвии.
Долго считалось, что короны цейлонских правителей украшали уникальные алмазы-гиганты, ценность которых трудно даже представить. Одна из корон была передана специалистам. Когда они осторожно вынули из гнезд и исследовали драгоценные камни, неожиданно выяснилось, что это не алмазы, а редчайший минерал циркон, по своему блеску и твердости и в самом деле почти не уступающий «венценосному» алмазу.
Но это все ошибки, связанные с историческими камнями. А есть два минерала, само название которых можно перевести как камни-обманщики.
С первым из них, апатитом, знаком, очевидно, каждый школьник — по крайней мере по учебникам: это лучшее сырье для производства суперфосфатов — минеральных удобрений, применяемых в сельском хозяйстве. Широкую известность апатиты получили после того, как А. Е. Ферсман открыл их гигантские месторождения на Кольском полуострове. Апатит здесь залегает в нифелиновых сиенитах — довольно распространенной горной породе — в виде зерен. Однако в нашей стране он был выявлен еще раньше, в XIX веке,— в Прибайкалье, на речке Слюдянке. И вот тогда-то этот минерал, который встречается также в виде кристаллов, иногда прекрасной формы, чистой воды и желто-зеленого, голубого или прозрачного цвета и привел в замешательство ученых, ибо, как выяснилось, он способен принимать форму, цвет и прозрачность самых дорогих камней — берилла, корунда, топаза. Собственно, высококачественные и хорошо окрашенные слюдянские кристаллы апатита долгое время и принимались за разновидности берилла, пока, наконец, точным химическим анализом не было установлено, что все эти, столь непохожие друг на друга камни — один и тот же минерал. Из-за своей обманчивой внешности (порой встречаются кристаллы апатита зеленовато-голубого цвета, но уже не прозрачные, весом до десятков килограммов!) этот минерал и получил название апатит — от греческого слова «заблуждаю». Даже опытные минералоги, когда у них оказываются хорошие кристаллы апатита, принимаемые ими за драгоценный самоцвет, могут попасть впросак, пока не опробуют твердость их граней.
Второй минерал, второй камень-обманщик, уже без всяких оговорок относится к драгоценным, к тому же самым редким. За это, а скорее, за исключительный блеск, твердость и красоту его продолжительное время называли «уральским алмазом» — встречается он только на Урале. Мало кто знает этот редкий камень, как писал А. Е. Ферсман, почти неизвестный на рынке драгоценных камней... С очень нежным желтоватым или розоватым оттенком, сравнительно низким коэффициентом преломления и потому в огранке лишенный мягкости топаза и разнообразия берилла...
Камень, о котором мы говорим, был открыт (точнее, опознан) в 1833 году, когда вместе с бериллами и изумрудами попал к графу Перовскому. Перовский первым усомнился: а берилл ли это? Уж очень сильный блеск наблюдается при огранке... Пару кристаллов передали для исследования ученому-химику Нор-деншильду, который и установил, что в отличие от берилла в них совершенно нет алюминия. Подводя итоги исследованиям, «Горный журнал» в 1833 году сообщал, что минерал, находящийся на Урале вместе с изумрудом и почитаемый, по сходству в наружном виде своем с ромбоэдрическим кварцем, за разность сего последнего, оказал, по наблюдениям Норден-шильда, совсем другие явления пред паяльною трубкою... Следовательно, это есть совершенно новый минерал...
Норденшильд назвал его «обманщиком» — фенакитом (от греческого слова «обманываю» ). Почти два десятилетия этот камень вызывал к себе необычайное внимание, конкурируя с самим изумрудом, о чем свидетельствовала его высокая стоимость. В Екатеринбурге, например, в середине XIX века за один карат фенакита платили не менее 20 рублей — баснословная цена по тем временам!
За тридцать лет, прошедших после «опознания» камня-обманщика, на Урале было добыто пять пудов 59 золотников фенакита, из которого огранили 11 445 камней и искр. В последующие 60 — 70 лет, по оценке А. Е. Ферсмана, добыча составила не меньше 10—12 пудов, что говорит об устойчивом интересе к этому самоцвету и цене на него соответственно.
В 1862 году «Горный журнал» опубликовал статью горного инженера Миклашевского, в которой говорилось, что наиболее богатым местом находок фенакитов на Урале был один из известных приисков, где в 1834 году на глубине 4 сажен вместе с александритом были найдены единственные по своему достоинству кристаллы винно-желтого цвета, переходящего в розовый. В 1836 году здесь нашли целое гнездо фенакитов и один замечательный кристалл, а в продолжение 1837 года было найдено еще интересное месторождение фенакитов в совершенно правильных чистых кристаллах, из коих лучшие были представлены в природном виде, другие же огранены при фабрике и доставили значительное количество редких по чистоте и цвету камней.
Замечательно, что кристаллы фенакита встречались здесь гнездами, как бы насыпанные в массу слюдяного сланца и на пространстве 1 или 11 /2 аршина их попадалось числом до 20 и более, а между тем при
дальнейшей разведке кругом сажен на 10 их не встречалось нисколько...
Любопытно, что как между бериллом и топазом, так между фенакитом и изумрудом существует антипатия.
Одной из примет находки фенакита горщики считали признаки истощения изумруда в жиле: «Раз явился фенакит, изумруду более не быть».
Особенно высоко ценились очень редкие кристаллы фенакита цветом «под берилл» — ярко-желтые, розоватые, под тон «старой мадеры». Но иногда встречались и непрозрачные, достигавшие значительных размеров.
К примеру, из коллекции Кочубея нам уже известной, в Минералогический музей имени Александра Евгеньевича Ферсмана попал кристалл весом более полукилограмма! Конечно, кристалл этот мутный, почти непрозрачный и имеет ценность исключительно минералогическую — как редчайший камень.
С фенакитом связана еще одна любопытная особенность: это камень-обманщик, можно сказать, даже вдвойне. Выше говорилось, что наибольшую ценность представляли густоокрашенные, цвета «старой мадеры», кристаллы. И вот довольно часто покупатель, видя изумительной красоты камень, платил за него бешеные деньги, а когда приносил домой, клал, естественно, на видное, хорошо освещенное место.
И — о, ужас! — кристалл буквально на глазах начинал обесцвечиваться, богатый цвет исчезал в течение двух-трех часов. Наибольшую известность эта особенность фенакита, так сказать, вторая сторона камня-обманщика, получила на минералогической выставке в Париже в 1876 году. Здесь, в павильоне России, экспонировался редчайший и, видимо, вообще самый крупный в мире фенакит изумительного винно-желтого цвета размером в 2,2 сантиметра. Неожиданно для всех он начал вдруг тускнеть, блекнуть и через два месяца, ко времени закрытия выставки, стал совершенно бесцветным.
О том, что драгоценные камни со временем теряют свой цвет, минералогам известно давно: топаз, розовый кварц, хризопраз, флюорит, турмалин, аметист, кунцит, берилл... Исключение, пожалуй, составляет лишь алмаз.
Типичным, если говорить о старении редких минералов, является топаз — один из наряднейших и красивейших русских камней. Впервые такое его свойство, как утрачивать цвет под действием солнечных лучей, установил Н. И. Кокшаров. В результате научных опытов он выяснил, что топазы, особенно густо-крашенные, длительно освещаемые ярким светом, теряют свой первоначальный цвет уже через 40 часов, а наиболее стойкие — через 70.
Тот же Кокшаров доказал, что они выцветают и при нагревании.
Или вот бирюза. Один из исследователей этого камня А. Г. Шиндлер отмечал, что добываемый на руднике Рейш, в Иране, он блекнет буквально на глазах и становится грязно-зеленым с белыми и серыми пятнами. Собственно, бирюза этого месторождения
сохраняет свой небесно-голубой цвет только до тех пор, пока смачивается водой: стоит ей однажды высохнуть и она навсегда теряет свою ценность. Проходит довольно много времени, пока этот капризный и чувствительно-нежный камень «привыкает» к новым условиям, не меняя, или точнее — почти не меняя своей окраски. Вот почему иранская бирюза, из рудника Энжайри, также обладающая способностью выцветать и гаснуть, сразу после добычи помещается в глиняные горшки с сырой глиной и в таком «законсервированном» виде отправляется для продажи в Европу.
В самом же Иране торговцы бирюзой, чтобы продать ее подороже, держат камень до самого последнего момента во рту. Знающий же покупатель, наоборот, чтобы установить не обесцвечивается ли бирюза, стремится до покупки как можно дольше подержать ее на воздухе...
Столь интересная особенность драгоценных камней, как нетрудно догадаться, породила многочисленные попытки найти способ сохранения, закрепления их первоначального цвета. А отсюда уже — поиски возможностей подделки, искусственной окраски камня, своеобразное «фальшивокаменство», которое особенно бурно расцвело в Екатеринбурге в конце XIX — начале XX веков.
По свидетельству современников, город был тогда буквально наводнен фальшивыми камнями, отличить которые от настоящих порой не могли даже специалисты.
Наиболее безобидным, почти законным методом «обращения камня» было прокаливание. Кстати, оно и сейчас широко применяется для получения особо красивых лимонно-желтых цитринов, правда, с той лишь разницей, что вместо деревенской печи и хлебных караваев, в которые закладывались раух-топазы и морионы, предназначенные для «отпекания», теперь используются электрические муфельные печи с дистанционными термометрами.
«Отпекались» и розовые, малоценные гиацинты. Обесцветившись, они очень походили на роскошные и дорогие бриллианты, чем ловко пользовались любители легкой наживы.
Разными способами меняли также цвет у топазов, ибо ценились главным образом топазы голубого цвета. Но очень была развита «индустрия» фальшивого изумруда. Его и подкрашивали, и клеили, и лакировали.
Вообще, надо сказать, уже в первой четверти XX века на мировом рынке редко можно было встретить настоящий, натуральный камень. К тому времени стали известны многочисленные способы усиления блеска и цвета драгоценных камней — прокаливание, элементарное подкрашивание, не говоря уже о таких экзотических, как облучение ультрафиолетовыми или рентгеновскими лучами. А чтобы окончательно сбить с толку наивного покупателя-дилетацта, в торговый оборот вошел даже новый термин —г «облагороженный камень».
Таким «облагораживанием» особенно славился немецкий цветной камень. В Идар-Оберштейне уже в середине XIX века было развито своего рода целое
производство по «облагораживанию» натурального камня. Так, светлые и малоценные агаты, помещаемые в сахарные растворы, путем последующей обработки в серной кислоте и нагревания превращались в черный полосчатый и чрезвычайно редко встречающийся в природе полудрагоценный оникс. Точно так же малоценный, нечистых тонов халцедон принимал облик полудрагоценного желто-коричневого и даже красного камня, отличить который от натурального, чрезвычайно редкого, оказывалось практически невозможно. Там же, в Идар-Оберштейне, нашли способы превращения халцедонов и агатов в «драгоценные» сорта «хризопраза» и «гелиотропа».
Только высококвалифицированные знатоки камня могли установить разницу между идар-оберштейнов-скими суррогатами и настоящим самоцветом. Так что екатеринбургские хитники в искусстве подделки драгоценных камней, как видим, были далеко не одиноки. Больше того, по сравнению с идар-оберштейнов-скими «спецами» они вообще выглядели «бледными ремесленниками ».
Нередко огранщики и торговцы камнем меняли его цвет в угоду моде. Если, к примеру, модными считались голубые камни, то в «небесную лазурь» перекрашивали не только топазы, но и зеленоватые, вообще малоценные бериллы. И делали это очень просто — нагреванием в тиглях или муфельных, а то и просто в русских печах. В результате получались камни практически «чистой воды». Другое дело — как долго сохраняли они свой небесный цвет!
Но чаще камни просто подкрашивали — на яркий цвет покупатель «клюет» лучше. К слову сказать, все синтетические камни гораздо ярче, они более насыщены цветом, чем их натуральные «двойники». А если к этому добавить, что многие самоцветы — аквамарины, цирконы, хризопразы, турмалины, аметисты, бериллы, топазы, да и другие на солнечном свету «выгорают», то станет более понятным, почему синтетический камень для широкой публики оказался в конце концов гораздо более притягательным, нежели нежный и капризный натуральный, за который, к тому же, и платить надо во много раз дороже.
Уральские горщики хорошо знали, что самоцветы не только «выгорают» на солнце, но и покрываются трещинами, а поэтому, как правило, камни, только что добытые в копях, завертывались во влажные тряпки и длительное время выдерживались, «обвыкались» в погребах. Точно так же, как это ни странно выглядит со стороны, поступают и всезнающие геологи-разведчики самоцветного камня. Помню, будучи в Ватихе, старший геолог партии, чтобы показать мне последний «улов» в одном из забоев, вынес из кладовой ведро воды. Заметив мое недоумение, он рассмеялся и сказал: «А вы запустите руку на дно». Последовав совету, я извлек из ведра горсть крупных фиолетовых аметистов. Но полюбоваться вдоволь игрой камня хозяин не дал: «В воду, в йоду,— приказал он.— Камень еще не выдержан — растрескается и обесцветится».
А с Ферсманом, крупнейшим знатоком «нрава» мурзинских самоцветов, и совсем произошел однажды конфузный случай.
В 1913 году на Мокруше после взрыва части пегматита с занорышем им был извлечен из глины, заполнявшей последний, хороший кристалл аквамарина с рядом пустот, в которых совершенно ясно была видна жидкость с пузырьками газа. С радостью он взял в карман этот редчайший образец, но каково же было разочарование, когда он на следующее утро заметил, что камень покрылся системой трещин, а жидкость из пустот исчезла. И, естественно, кристалл-уникум превратился в ничто...
Но вернемся к «фальшивокаменщикам». Чаще всего для подделок использовались так называемые светляки — слабоокрашенные, в трещинах кристаллы, которых много валялось в отвалах. Наиболее были распространены три способа «обращения» светляка. Первый заключался в том, что камень варили в постном масле с ярко-зеленой краской — фуксином. При варке он проникал внутрь камня по трещинам, окрашивая его в настоящий «изумрудный» цвет. Два других способа являлись более простыми, хотя и требовали большей виртуозности и даже особого мастерства.
В дело шел тот же светляк. Аккуратно выдалбливалась сердцевина, внутрь насыпался так называемый «яичный лак», который, как и фуксин, окрашивал камень в ярко-зеленый цвет.
Еще более тонкий способ подделки изумруда назывался «дуплет-камнем». Кристалл светляка, а то и бесцветного дешевого берилла, аккуратно разрезался на две половинки, между которыми закладывался кусок обыкновенного бутылочного зеленого стекла.
Конечно, выдолбленные и распиленные кристаллы можно было продать только в штуфе, в породе, а это означало, что фальшивый кристалл нужно вклеить в сланец настолько умело, чтобы он оказался, как гово
рят, «на месте» и в то же время покупатель мог видеть одну, самое большее две грани кристалла — иначе не скрыть разрез.
Еще один способ подделки изумруда и тоже широко распространенный в Екатеринбурге, описывает А. Е. Ферсман. Хорошие кристаллы светлого берилла покрывались ярко-зеленым лаком. И было тогда невдомек, что надо только взять в зубы такой кристалл — лак будет хрустеть и выдаст свою породу. Но подделки доходили до редкой виртуозности. Золото так замечательно вставлялось в пустотки березов-ского золотоносного кварца, а кристалл красного крокоита прикреплялся к штуфу с золотом, что даже опытные знатоки березовских минералов не могли отличить подделку. Большие кристаллы изумрудов распиливались, середина выдалбливалась, кристалл заполнялся хромовой жидкостью, потом обе половинки склеивались, место склейки очень ловко покрывалось пластинками настоящего изумрудного сланца. Дивный многотысячный кристалл изумруда был готов! С гордостью повез его на продажу французам один из лучших знатоков уральского камня. Попался и он, попались и французы!
Такова была обстановка старого Екатеринбурга...
Вместе с этим Екатеринбургом ушли в прошлое и «хитный» промысел, и фабрика акционерного общества «Изумруд», по своему режиму больше похожая на тюрьму. Да и сам «камень предвиденья», тысячелетиями ласкавший взор человека своей чудесной окраской, неожиданно получил новую жизнь — в физике. Выяснилось, что наряду с рубином он дает особо чистый, когерентный луч света, широко известный сейчас как луч лазера. И луч изумруд испускает такой же ярко-зеленый, как весенняя трава.
ПРИЗНАННЫЕ УНИКУМАМИ
Путешествуя по старинным месторождениям уральских самоцветов, часто сталкиваешься с удивительной, буквально фанатичной верой в то, что на Урале вновь расцветает самоцветное дело. И действительно, эта уверенность в какой-то степени оправдывается: ожила в последние годы самоцветная Мурзинка — Уральская комплексная разведочно-добычная экспедиция, вошедшая ныне в производственное объединение «Уралкварцсамоцветы», начала работы на старых копях, приведена в порядок легендарная аметистовая Ватиха, ведется разведка на других, полностью заброшенных, а то и забытых копях... И все же слава Мурзинки, Изумрудных копей, Ильменских гор и Кочкарских россыпей, наиболее известных самоцветных мест Урала, в прошлом. Однако все ли в прошлом? Нашли же в середине шестидесятых годов в Мурзинке огромный занорыш в два метра длиной, сплошь выложенный голубыми, чистой воды топазами! 22 килограмма самоцветов вынули геологи из этого чудо-занорыша, из которых самый крупный камень — трехкилограммовый. А уж сколько вымыли из бурой глины, которой был заполнен занорыш, морионов?!
За три столетия все без исключения копи и месторождения драгоценного камня на Урале, конечно, истощились, угас и знаменитый некогда горщицкий промысел.
В наше время поиск новых месторождений, да и добычу попутно, взяли в свои руки геологи.
Славе уральского камня во многом способствовал VII Международный геологический конгресс, проходивший в 1897 году в Петербурге.
Заключительная часть геологического конгресса и минералогическая экскурсия были проведены в Ильменах, куда делегаты, как сообщали газеты, прибыли на ста тройках.
К открытию конгресса русские геологи и химики уже немало сделали для систематизации и определения уральских самоцветов: так, московский аптекарь Германн дал первые химические анализы камней, а екатеринбургский химик Варвинский первым определил сложный состав многих пород и минералов. Но однако именно конгресс, а не усилия этих, ныне прочно забытых минералогов и химиков-энтузиастов, возвестил всему миру о том, что по минеральным бо-
гатствам с Уралом не может сравниться ни один, самый знаменитый своими камнями, район земного шара. Восемьсот минералов, почти вся менделеевская таблица — вот что такое по подсчетам геологов минеральный Урал!
А сколько для такого количества минералов потребовалось чисто местных и метких названий! Помню, как рассказывал в своих лекциях Николай Михайлович (мой первый учитель минералогии): даже ординарный, но чуть окрашенный в какой-нибудь редкостный цвет кварц носит такие пышные титулы, как «кошачий глаз» — прозрачный камень, но с включениями волокон асбеста; «соколиный глаз» — тот же кварц с асбестом, однако слегка окрашенный синим крокидолитом. Но тот же кварц с разложившимся желтоватым крокидолитом называется уже «тигровым глазом»...
Поразительны по своей точности сугубо уральские, большей частью оригинальные, названия камней. В Мурзинке, например, кристаллы, хорошо сохранившие форму, называют струганцами. Действительно, глядишь на иной кристалл топаза или хрусталя и такое ощущение, что кто-то специально его выстругал. Кажется, на Ватихе в разговоре с одним из забойщиков довелось мне услышать такое название раух-топаза, как «цыган». Оно, помню, настолько оказалось удивительным, что я переспросил: «Верно понял? Цыган?» А позже Зверев подтвердил: «Да, в Мурзинке так называли темный хрусталь». В сохранившемся и до сих пор лексиконе названий камней, которым пользуются мурзинские жители, есть «припас» (пегматитовая жила или просто кусок пегматита, где может быть «припасен», то есть скрыт драгоценный самоцвет), «дикарь» (гранит). Этим словом отличают от цветного, хорошо поддающегося полировке ватихинского гранита обычный гранитогнейс; «уголь» (черный турмалин) — такое слово, помнится, я впервые услышал на копях Мора, причем от самих геологов, и был очень разочарован его обыденностью, однако какой точной обыденностью! В самом деле, некоторые осколки кристаллов, особенно крупных, на вид можно легко принять за куски антрацита.
А вот еще казус. Кварц с иглами рутила, известный под названием «Венерины волосы», закрепился в литературе как «волосатик». Однако на Урале этому камню дали более мягкое, более поэтичное имя «моховик».
Но особенно точно найдено имя одной из редких разновидностей уральских агатов — переливт. За свою исключительную красоту А. Е. Ферсман отнес этот камень к драгоценным, хотя агаты сами по себе — камни довольно распространенные. Но шайтанский переливт — нежно-желтый, переливающийся в глубине мягкими волнами, по своей богатой «фактуре» в состоянии соперничать с благородным агатом.
А сколько на Урале открыто редчайших, поистине уникальных камней! «К числу редкостей мурзинских копей,— писал Д. Н. Мамин-Сибиряк,— нужно отнести два минерала, которые только здесь и находятся: это — пирит (он попадается на полевом шпате из копи «Голодный лог») и родоцит (на розо
вом турмалине из копи «Сарапульская»). Эти минералы имеют ценность только для минералогических коллекций, а в поделках совсем не встречаются. Есть еще третий редкий минерал, встречающийся тоже только в Мурзинке: это — «мурзинскит». Он попадается внутри топаза и совершенно бесцветен. Эти два последних минерала, то есть родоцит и мурзинскит, настолько редки, что их, кажется, никто не видал, кроме тех ученых, которые их открыли»,— заключает Мамин-Сибиряк.
Этот перечень редчайших уральских минералов следует, видимо, пополнить еще диаспором — удивительным густо-коричневым камнем, который имеет различную, вдоль разных кристаллических осей, прозрачность и даже разный цвет.
Но когда, конечно, заходит речь об «уральских раритетах», то есть о редкостях мирового значения, то, прежде всего, конечно, вспоминают о легендарном берилле, найденном в 1828 году в Мурзинке, в Стар-цевской яме. В своем описании камня и самой находки, в частности, Браунс, отмечал, что в знаменитых Мурзинских месторождениях встречаются превосходные бериллы. Отсюда, между прочим, происходит единственный в своем роде кристалл этого ценного минерала, хранящегося в музее Горного института. Длина его 27 см (5’/2 вершков), обхват 31 см (6^2 вершков). Весит от 6 фунтов 11 золотников и оценивается свыше 42 000 рублей. Этот гигант, к тому же поражающий своей чистотой, был найден 19 ноября 1828 года в трех верстах от д. Алабашки, в так называемой Старцевской яме. Он лежал в гнезде, образованном желтым полевым шпатом, в массе которого были рассеяны многочисленные кристаллики черного шерла и слюды. Удивительный берилл был окружен огромными кристаллами кварца. По своей форме он представляет отросток огромного множества неделимых, расположенных параллельно друг другу, кристаллов; поэтому на поверхности его заметны продольные впадины и морщиноватые углубления, из которых одно имеет пещерообразную форму...
Кристалл этот был пожалован в музей в 1829 году t императором Николаем I и хранится на особом постаменте из Аушкульской яшмы...
К описанию Браунса, надо, видимо, сделать одно примечание: цена кристалла-уникума в 42 тысячи рублей указана им в золотом курсе; первоначально же камень был оценен в 150 тысяч рублей ассигнациями.
Уникальность этого берилла подчеркивается еще тем обстоятельством, что даже гораздо меньшие, в десятки раз, бериллы, как правило, бывают непрозрачными или мутными, с грязновато-зеленым оттенком. Подобное явление, впрочем, характерно практически для всех драгоценных камней — не только для берилла: чем камень больше по своим размерам, тем больше вероятности, что он непрозрачный и в огранку совершенно не годится. Конечно, случаются и исключения из такого правила, чему один из примеров находим у А. Е. Ферсмана.
В 1910 году на юге Бразилии был найден кристалл нежно-голубого, идеально прозрачного аквама
рина длиной в полметра и весом в сто килограммов. Рассказывают, что его аккуратно распилили на кусочки, и в течение трех лет аквамариновый рынок был насыщен этим камнем: чуть не во всем мире во всех аквамариновых украшениях находились кусочки этого кристалла...
К числу столь счастливых исключений надо, видимо, отнести и винно-желтый кристалл топаза весом в тринадцать килограммов и изумительной красоты кристалл розового турмалина весом около пяти килограммов (оба были найдены в Забайкалье в сороковых годах прошлого века: топаз на месторождении «Дорогой утес», а турмалин — в копях хребта Сок-туй). Эти кристаллы, включая знаменитый «изумруд Каковина»,— самые крупные самоцветы, когда-либо найденные на территории нашей страны.
А какой же самоцвет можно считать истинно уральским? Изумруды? Но они'встречаются в Бразилии и Колумбии. Аметисты? Но этот камень уже в древности добывали на Востоке. Алмазы? Южная Африка и Сибирь...
Самая яркая, самая красивая витрина в Уральском геологическом музее — витрина с аметистами. Пройти мимо нее, не задержавшись хоть на пять минут,— невозможно... Удивительно, как много оттенков у этого камня. В путеводителе по Уральскому геологическому музею читаем: «Особенно замечательны граненые аметисты. Месторождение их на Урале — на горе Ватихе, около деревни Сизиковой Пет-рокаменского района — признано лучшим в мире. Аметист из другого месторождения в этом же районе, около деревни Мурзинки, на горе Тальян, при искусственном освещении имеет кроваво-красный отблеск...» Мурзинские аметисты (и не только тальян-ские) обладают волшебным свойством менять свой цвет в зависимости от освещения: на солнце — фиолетовые, при свечах и лампе — кроваво-красные. Лишь один камень, таинственный александрит, может менять цвет вечером...
Об этом камне, как писал Н. С. Лесков, что «утро у него зеленое, а вечер красный», создано много легенд: о его природе (это редкая разновидность хризоберилла), причудливой игре цвета, о его находках, месторождениях, чрезвычайно редких и окруженных непроницаемой тайной, о влиянии камня на людей, им обладающих, даже о его названии. Согласно одной из легенд, минерал, открытый на Урале в 1833 году, был назван в честь русского царя Александра II. Но обнаружен этот «двуликий» камень в нашем крае был, видимо, гораздо раньше, ибо описание его приводится в уральских сказах XVIII века. Так, в сказании «Об атамане Золотом», относимом историками к 1771 году, уже говорится о перстне с камнем, меняющем свой зеленый цвет на красный.
А. Е. Ферсман дал следующее описание александрита: «В России есть такой камень: днем он зеленый, веселый, чистый, а как приходит вечер, заливается кровью, красным делается; не то кто-то убил кого-то, не то... не знаю, но кровь каждый вечер выступает в этом камне». Эти слова навеяны, очевидно, одной из легенд, связывающей александрит с царем, убитым народовольцами.
Благодаря легендам и действительно необыкновенной двойной окраске, камень всегда считался не только самым модным, но, пожалуй, самым дорогим уральским самоцветом. Встречается он крайне редко, и тем более поразительна находка на Урале уникальнейшей друзы из 22 кристаллов общим весом около пяти килограммов. Эта друза александрита представляет собой такую же гордость Минералогического музея Академии наук СССР, как и знаменитый кристалл эвклаза — гордость Уральского геологического музея.
Кристалл эвклаза здесь хранится как «ценность № 1». С тех пор как был случайно расколот семисантиметровый синий эвклаз, уральский голубоватозеленый стал поистине уникумом национального значения, ибо надежды найти хотя бы еще один аналогичный кристалл нет никакой.
Да, эвклазом наш край может гордиться. И все же, кажется, настоящим уральским самоцветом следует признать и не его, и не аметисты, и не александриты, и не изумруды, а те самые бобровские демантоиды, которые когда-то вызвали огромную сенсацию во всем мире, считались выбранными, а вот теперь, уже под Нижним Тагилом, вновь обнаружены в россыпях.
На Урале два месторождения демантоидов: первое, открытое отцом и сыном Калугиными как хризолитовое в Полевском районе, и второе — под Нижним Тагилом. Когда было найдено нижнетагильское месторождение, вокруг демантоидов-хризолитов разгорелся невероятный ажиотаж: в 1891 году в Екатеринбург нагрянули даже торговцы из Америки и в течение нескольких дней скупили весь «зеленый алмаз», имевшийся в городе...
Правда, когда держишь на ладони эти мутноватозеленые и затертые кварцевым песком зернышки, чуть больше просяного зерна, трудно поверить, что своим блеском и игрой света они могут затмить лучшие бриллианты. Но когда мне довелось однажды увидеть на стекле сортировщицы пять или шесть ограненных камней демантоида — размером каждый с горошину... Кажется, впервые в жизни я едва не поверил, что камни могут светиться сами, изнутри.
Писал же А. Е. Ферсман, что среди уральских самоцветов есть необыкновенно красивый золотистозеленый камень, который мастера и ювелиры называют хризолитом. В переводе с греческого это слово означает «златокамень»... По силе светорассеяния, то есть по тому свойству, Которое определяет сияющую «игру» камня, он стоит выше всех самоцветов, выше алмаза. Этим объясняется его настоящее научное название — демантоид, то есть алмазоподобный. Входящий в него белый луч возвращается в виде пучка разноцветных лучей спектра. При основной золотисто-зеленой окраске камня эта способность радужного светорассеяния сообщает нашему хризолиту-демантоиду необыкновенно яркую, живую игру, напоминающую редчайшие зеленые бриллианты...
И это действительно так. Глядя на ограненные демантоиды, кажется, что эти камни вобрали в себя все лучшие краски весны — начала жизни...
II
ПРИУМНОЖАЯ СЛАВУ РОССИЙСКУЮ
НАЧИНАЯ С ИСТОКОВ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ ВПЛОТЬ ДО ТЕКУЩИХ ДНЕЙ КАМЕНЬ СОПРОВОЖДАЛ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, ЗАПЕЧАТЛЕВАЯ СТРЕМЛЕНИЯ ЦЕЛОЙ ЭПОХИ, ОТРАЖАЯ ХОД МИРОВОЙ ИСТОРИИ.
КАМЕНЬ БЫЛ НЕ ТОЛЬКО ПАССИВНЫМ СОУЧАСТНИКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ, ОН ПРОБУЖДАЛ МЫСЛИ И ЧУВСТВА ЧЕЛОВЕКА, ДАВАЛ НАПРАВЛЕНИЕ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОМУ ИСКУССТВУ И ПИЩУ ПОЭЗИИ.
А. Е. Ферсман
Пудреница «Рыбка». Гипс волокнистый /селенит/. Гипс зернистый. Е. И. Львова
Филины. Гипс зернистый. Ф. Н. Шаршавин
Пепельница «Сурок». Яшма. Н. Д. Татауров
Охотник. Гипс зернистый. А. М. Овчинников
Гусляр. Талькохлорит. А. М. Овчинников
Вазы. Офикальцит. Мельхиор.
В. А. Молчанов. Е. Е. Васильев
Шкатулка. Обсидиан. Рубин. Мельхиор.
В. М. Попов. В. В. Саргин. Музей ПТО «Уральские самоцветы». Свердловск
Ваза «Снежинка». Льдистый кварц. Мельхиор. В. Я. Бакулин. В. В. Саргин
Вазы. Яшма. Нефрит. Латунь. Мельхиор. Е. Е. Васильев. ВНИИювелирпром. ПО «Уральские самоцветы». Свердловск
Подсвечники. Серпентинит. Офикальцит. Яшма. Латунь. Мельхиор. В. А. Молчанов.
ВНИИювелирпром. Музей ПТО «Уральские самоцветы». Свердловск
Яшма пестроцветная. Месторождение — гора Полковник (Южный Урал)
Турция. Из серии аллегорических фигур воюющих держав 1-й мировой войны. Яшма. Мрамор.
А. К. Денисов-Уральский. Пермская художественная галерея
Яшма пестроцветная. Месторождение — гора Полковник (Южный Урал)
Яшма пестроцветная. Месторождение — гора Полковник (Южный Урал)
Ваза. Яшма казах-чикканская. В. В. Саргин
Лоток «Шторм». Шкатулка «Осень». Мужское нагрудное украшение. Яшма пестроцветная орская. Яшма ленточная калиновская. Мельхиор. В. Я. Бакулин. В. Ф. Ветров
Ларчики-сундучки. Яшма пестроцветная орская. Кольца. Малахит. Бирюза. Корунд. Мельхиор.
В. А. Молчанов. Е. Е. Васильев, Музей ПТО «Уральские самоцветы». Свердловск
Гарнитур (кольца, ожерелье). Бирюза. Корунд. Е. Е. Васильев
Шкатулка. Рыбка. Яшма пестроцветная орская. Аметистовая щетка. Серебро. В. А. Молчанов. Л. А. Безденежных. ВНИИювелирпром. ПО «Уральские самоцветы». Свердловск
Подсвечники. Яшма ленточная кушкульдинская.
Бронза золоченая. XIX в. Павловский дворец-музей
Ваза. Яшма пестроцветная орская.
Бронза золоченая. 1-я пол. XIX в. Екатеринбургская гранильная фабрика (ЕГФ). Музей горного института. Свердловск.
Ваза. Яшма орская. Бронза золоченая.
Кон. XVIII - нач. XIX в.
Ваза. Яшма уразовская. Бронза золоченая. 1804. ЕГФ. Эрмитаж. Ленинград
Ваза. Яшма калканская. Под рук. И. Воттома. 1776
Подсвечник. Яшма калканская. Сер. XIX в. Павловский дворец-музей
Ваза. Кремний онежский. Латунь посеребренная. В. В. Саргин. По рис. Е. Е. Васильева
Шкатулка. Яшма пестроцветная орская. Мельхиор. Е. Е. Васильев
Вазы. Серпентинит. Офикальцит. Мельхиор. Л. А. Безденежных. ВНИИювелирпром. ПО «Уральские самоцветы». Свердловск
Родонит. Месторождение Малоседелъниковское (Средний Урал)
Ваза. Родонит. Латунь посеребренная.
Е. Е. Васильев
Вазы. Родонит. Обсидиан. Мельхиор. В. А. Молчанов. ВНИИювелирпром. ПО «Уральские самоцветы». Свердловск
Родонит. Месторождение Малоседельниковское (Средний Урал)
Кубки. Родонит. Серебро. XIX в. Музей горного института. Свердловск
Письменный прибор. Брошь. Родонит.
Нач. XX в. Музей горного института. Свердловск
Браслет. Брошь. Родонит. Серебро. Н. А. Стаценкова. В. М. Храмцов. Музей горного института. Свердловск
Шкатулка. Яшма калканская. Родонит. А. Н. Оберюхтин
«Каменный цветок». Родонит. Сердолик. Нефрит. Горный хрусталь. А. И. Доронин. С. А. Пинчук.
Музей горного института. Свердловск
Пудреница. Бусы. Яшма калканская. Родонит. Офит. П. Федорищева. Музей горного института. Свердловск
Кофейный набор. Родонит. Мельхиор. А. И. Доронин. С. А. Пинчук. Производственное объединение (ПО) «Уралкварцсамоцветы». Свердловск
Ларец-шкатулка. Малахит. Серебро. В. В. Саргин
Малахит. Месторождение Высокогорское (Средний Урал)
Шкатулки. Малахит. В. Я. Бакулин.
Музей ПТО «Уральские самоцветы». Свердловск
Шкатулка. Бусы. Малахит (мозаика). Яшма пестроцветная. Латунь. Е. Е. Васильев. А. Н. Оберюхтин
Шкатулка. Малахит (мозаика).
Кон. XIX в. Краеведческий музей. Свердловск
Гривна. Малахит. Серебро. В. Ф. Ветров. О. П. Костюнин
Кулон. Из гарнитура «Хозяйка Медной горы». Малахит. Агат. Сердолик. Серебро. Б. А. Гладков
Брошь. Перстни. Малахит. Серебро. В. У. Комаров
Браслет. Малахит. Мельхиор. В. Ф. Ветров
Гривна. Малахит. Серебро. В. Ф. Ветров
Брошь «Верба». Мельхиор. Серебро. Халцедон. Л. Ф. Устьянцев
Малахит /Средний Урал,
Блюдо. Бусы. Малахит. XIX в.
Ваза «Сказы». Малахит.
Яшма пестроцветная орская. Латунь. В. Я. Бакулин
Панно-блюдо. Цветные камни /флорентийская мозаика/. XVIII в. Эрмитаж. Ленинград
Попугай. Малахит.
Из книги Г. Банка «В мире самоцветов»
Панно «Павлины». Цветные камни /флорентийская мозаика/. Учащиеся городского профессионально-технического училища /ГПТУ/ № 42. Свердловск
Ваза. Яшма калканская. Кон. XIX в.
Воробушек. Туалетная коробочка. Гипс зернистый. Талъкохлорит. Комбинат «Уральский камнерез». Пермь
Ваза. Мрамор. 2-я пол. XIX в. По рис. А. И. Лютина
Британия. «Морской лев». Из серии аллегорических фигур воюющих держав 1-й мировой войны. Морион. Горный хрусталь. Стекло. А. К. Денисов-Уральский. Художественная галерея. Пермь
Австро-Венгрия. Из серии аллегорических фигур воюющих держав 1-й мировой войны. Яшма. Халцедон. Кварц. Известняк. А. К. Денисов-Уральский. Художественная галерея. Пермь
Бельгия. Из серии аллегорических фигур воюющих держав 1-й мировой войны. Раухтопаз. Морион. А. К. Денисов-Уральский. Художественная галерея. Пермь
Сербия. Из серии аллегорических фигур воюющих держав 1-й мировой войны. Яшма. Раухтопаз. Кремний.
А. К. Денисов-Уральский. Художественная галерея. Пермь
Япония. Из серии аллегорических фигур воюющих держав 1-й мировой войны. Яшма. Малахит. А. К. Денисов-Уральский. Художественная галерея. Пермь
Птенчики. Талькохлорит. А. М. Овчинников
Вишенка. Нефрит, Яшма пестроцветная орская. Обсидиан. Стекло. А. А. Колчина. Г. Лукерина. Музей ГПТУ № 42. Свердловск
Пресс-папье. Печать. Агат. Аметист. Серпентинит. Яшма. Корунд. Кон. XIX в. Краеведческий музей. Свердловск
Цветок. Хрусталь. Нефрит. Сердолик.
А. А. Кузнецов. Исполн. С. Г. Шаруха. Музей ГПТУ № 42. Свердловск
Шкатулка. Родонит. Халцедон. Яшма пестроцветная орская. И. Я. Шелехов. Музей ГПТУ № 42. Свердловск
Шкатулка. Яшма пестроцветная орская. Яшма калканская. Родонит. И. Я. Шелехов. Исполн. В. В. Саргин
Шкатулка. Фрагменты. Яшма пестроцветная орская. Яшма калканская. Родонит. И. Я. Шелехов. Исполн. В. В. Саргин
Шкатулка. Серпентинит. Нефрит.
Родонит. Яшма пестроцветная орская. Учащиеся ГПТУ № 42. Свердловск
Шкатулка «Уральская рябинушка». Нефрит. Кахолонг. Яшма. Учащиеся ГПТУ № 42. Свердловск
Гарнитур. Нефрит. Серебро. Д. Б. Щучкина
Чашечка с крышкой. Змеевик.
Мельхиор. В. С. Ситников, Е. Е. Васильев
Ваза. Бусы. Нефрит. Кварц. Мельхиор. Е. Е. Васильев
Столовый набор /графин, бокалы/. Ожерелья.
Нефрит. Аметист. ПО «Уралкварцсамоцветы». Свердловск
Столовый набор /бокалы/. Ожерелья.
Нефрит. Аметист. ПО «Уралкварцсамоцветы». Свердловск
Нагрудное украшение. Нефрит. Серебро. Т. Н. Рыковиева
Ожерелье «Цветы уральские». Медь посеребренная. Нефрит В. Ф. Ветров
Обелиски. Ваза. Яшмы калкан ская, орская, тунгатаровская (уйская). Порфир. Кон. XVIII в.
Портсигар. Чашка. Кольцо /печать!. Алмаз. Бирюза. Нефрит. Хрусталь. Н. Н. Громыко. А. А. Серебряков
Лоток. Халцедон. Е. Е. Васильев
Шкатулка. Сердолик. XIX в. Петергофская гранильная фабрика /ПГФ/. Краеведческий музей. Свердловск.
Предметы дамского туалета. Агат. Кон. XVШ в ПГФ. Краеведческий музей. Свердловск
Перстень. Серьги. Серебро. Халцедон. Н. А. Стаценкова
Брошь «Сумерки». Облачный халцедон. Серебро. Позолота. В. Н. Устюжанин
Гривна «Февраль». Халцедоновая щетка. Мельхиор. В. Ф. Ветров
Кулон. Медь посеребренная.
Сердолик. Мельхиор. В. Ф. Ветров
Брошь «Орбита». Агат тиманский. Алмаз. Золото. Н. А. Стаценкова
Гривна. Агат. В. Ф. Ветров
Ожерелье. Мельхиор. Сердолик. В. Ф. Ветров
Краб. Рыбки. Сердолик. XIX в. ПГФ. Краеведческий музей. Свердловск
Кулон, Брошь, Яшма. Красное золото. Агат. Я. Н. Громыко
Кулон. Агат тиманский. Мельхиор. В. Ф. Ветров
Гривна. Агат тиманский. Мельхиор, В. Ф. Ветров
Колье «Русь». Серебро. Агат. В. У. Комаров
Гривна «Ивушка». Моховой агат. Серебро. В. Ф. Ветров
Кулон. Яшма. Серебро. Топаз. Н. Н. Громыко
Яшма пестроцветная.
Месторождение Калиновское /Южный Урал/
Белка. Гипс волокнистый /селенит/, А. М. Овчинников
Лесовик. Гипс зернистый. Гипс волокнистый. А. А. Скуэ
Птенчики. Лоток. Гипс зернистый.
Гипс волокнистый. А. М. Овчинников
Кулон «Былина». Яшма пестроцветная орская. Серебро. Н. Н. Громыко
Яшма
Ваза «Свердловск». Яшма пестроцветная орская. Яшма калканская. В. В. Саргин. По рис. Е. Е. Васильева
Ваза. Лоток. Мраморный оникс. Мельхиор. В. А. Молчанов.
По рис. Е. Е. Васильева. Музей ПТО «Уральские самоцветы». Свердловск
А гат-переливт.
Месторождение Шайтанское IСредний Урал!
Шкатулка. Малахит. Нефрит. Обсидиан. Оникс. Б. Н. Ушаков
Агат-переливт.
Месторождение Шайтанское /Средний Урал/
Целестин
Аметист /Средний Урал/
Ваза «Морской конек». Флюорит. Серебро. В. А. Молчанов. Музей ПТО «Уральские самоцветы». Свердловск
Колье «Волна». Лазурит. Мельхиор. В. У Комаров
Ваза. Яшма орская. Бронза золоченая. Кон. XVIII в. ЕГФ. Павловский дворец-музей
Ларец. Полудрагоценные и поделочные камни. Бронза золоченая. Дуб. Лак. Кон. XVIII в.
Карнз (футляр для принадлежностей письма). Несессер (футляр для принадлежностей черчения).
Яшма. Серебро. Томпак. Сер. XVIII в.
Ширма. Цветные камни /флорентийская мозаика/. Бронза золоченая. Стекло. Кон. XIX в.
Колье. Перунит. Серебро. В. Н. Устюжанин
Шкатулка «Друза». Горный хрусталь.
Мельхиор. Е. Е. Васильев
Колье. Мельхиор. Малахит. В. Ф. Ветров
Гривна «Салют победы».
Аметистовая щетка. Мельхиор. В. Ф. Ветров
Ковш. Гипс зернистый. По модели И. А. Семерикова
Пепельница. Яшма калканская. Яшма пестроцветная орская. Халцедон. Н. Д. Татауров
Месторождение гипса волокнистого. Федоровское /Прикамье/
Лучник. Гипс зернистый. А. М. Овчинников
Пастушок. Талъкохлорит. А. М. Овчинников
Антилопа канна. Гипс зернистый. А. М. Овчинников
Горностай. Гипс зернистый. А. М. Овчинников
Чайка. Гипс зернистый. Талькохлорит. А. М. Овчинников
Гнездышко. Гипс зернистый. Ф. П. Овчинникова
Ч ерепашка. Гипс волокнистый /селенит/. А. И. Шадрин
Енотовидная собака. Талькохлорит. А. М. Овчинников
Подсвечник «Репка». Ваза. Офикальцит. Мельхиор. Е. Е. Васильев
Рамка для фотографии. Яйцо. Гипс волокнистый /селенит/. Масло. Горно-Иренское товарищество камнерезов
Ваза. Бусы. Цветные камни. Е. Е. Васильев
П. П. Бажов. Цветные камни /флорентийская мозаика/.
В. В. Саргин. По рис. М. Надеенко
II
ПРИУМНОЖАЯ
СЛАВУ РОССИЙСКУЮ

СМЕШАВ ВСЕ КРАСКИ НА ПАЛИТРЕ
Всемирную славу Уралу, как «минералогическому раю», принесли не только драгоценные камни — небесно-нежные мурзинские топазы-тяжеловесы или бобровские «зеленые алмазы» — демантоиды, но и цветные — малахит, яшма, родонит. А среди этих трех главных поделочных камней, нисколько не умаляя той роли, которую сыграл в истории русского камнерезного искусства изумительный по рисунку и расцветке малахит, нисколько не принижая непревзойденной красоты алого малоседельниковского родонита-орлеца, первенство все же нужно, видимо, отдать радужной и многоликой яшме.
Яшма совершенно справедливо относится к крепчайшим горным породам. И можно только удивляться, как камнерезам Екатеринбургской и Колыванской гранильных фабрик удалось на этом твердейшем и «упорнейшем» материале вырезать сложнейший орнамент, состоящий из листьев аканта, виноградных лоз и различных архитектурных элементов — каннелюр, иоников и т. п.!
Строго говоря, яшма — собирательное понятие целой группы твердых пород, у которых, как говаривали камнерезы в старину, «хорошее лицо». Другими словами, яшма — это кремнистая порода, имеющая самую различную, но чаще яркую расцветку, иногда даже пестроцветную, которая хорошо полируется, «принимает блеск» и позволяет вырезать тонкие художественные детали. Цвет и окраска яшм, особенно южноуральских, не поддается описанию: это и нежно-палевая, пропитанная черными дендритами марганцево-железистых веточек, аушкульская, это и благородного серо-зеленоватого тона калканская, столь любимая в прошлом камнерезами, а ныне почему-то отнесенная в разряд «технических», это и ленточная кушкульдинская, и красно-желто-коричне-вая, самая фантастическая по рисунку орская. Как читаем у А. Е. Ферсмана, нет другого минерального вида, который был бы более разнообразен по своей окраске, чем яшма: все тона, за исключением чисто синего, нам известны в яшме, и переплетаются они иногда в сказочную картину...
Действительно, вряд ли есть люди, даже весьма далекие от искусства, которые могли бы совершенно спокойно, а тем более равнодушно, рассматривать причудливую игру цвета и рисунка орской яшмы. Наградив другие минералы и камни изысканностью цвета (или даже света, как любят уточнять в таких случаях знатоки, когда речь заходит о чисто прозрачных кристаллах алмаза, берилла, аквамарина или топаза), утонченностью формы и рисунка грани, природа, словно, впав в безудержный экстаз, смешала вдруг все мыслимые и немыслимые краски, пропитав этой сияющей праздничной радужностью орский камень.
Не знаю, как других, но меня лично, когда я держу его пестроцветную плитку или просто хорошо отшлифованный образец, буквально одолевает одна мистическая мысль: создавая материки, горы, океаны и все живое на Земле, природа при этом словно забавлялась и ташизмом — есть такой род живописи (от французского — «пятно»), когда художник создает пейзаж при помощи цветных пятен. Порой, сделав удачный срез и скадрировав причудливое сплетение линий и таких пятен на отшлифованной поверхности яшмы, можно получить совершенно неожиданный, буквально «рукописный» пейзаж, где, кажется, кистью отображены все мельчайшие детали — облака, горные кряжи, таежное озерцо, курильский вулкан или черная зябь, стынущая под первым октябрьским утренником.
Очень часто, как отмечал тонкий знаток красоты природного камня А. Е. Ферсман, сочетания красок так изысканны и сложны, что это какая-то своеобразная картина. Такой картинностью отличаются яшмы знаменитых Орских месторождений на Южном Урале. Чего только не увидите вы, рассматривая коллекцию орских яшм. В отдельных, наиболее характерных кусках яшмы камнерез выискивал рисунок, который путем дополнительной инкрустации птицы, фигуры или тени превращался в цельную художественную картину...
В еще большей степени, думается, картинностью, четкостью рисунка и линии обладают менее известные, однако отнюдь не менее красочные сибайские яшмы, которые лишь в последние годы привлекли внимание художников-камнерезов. В отличие от орских, эти яшмы выглядят и менее праздничнонарядно и более однотонно. Но встречаются глыбы, где горная порода чередуется слоями, словно в агате, и каждый слой — своей собственной расцветки и даже рисунка, а все вместе в целом производит неизгладимое впечатление какого-то дивного, восточного орнамента. Вообще, надо отметить, что ныне полузабытый термин «орнаментные камни», столь часто употреблявшийся именно по отношению к цветным камням Урала, лучше всего отражает как раз природу, рисунок и окраску сибайских яшм. По орнаменту и окраске к ним, видимо, ближе остальных относятся кушкульдинские ленточные яшмы.
Описать все многообразие особенностей уральских яшм просто невозможно — не хватит ни искусствоведческих, ни минералогических терминов и определений. Достаточно сказать, что только в изделиях, экспонируемых в Эрмитаже, представлено свыше ста разновидностей яшмы.
Строго говоря, все эти разновидности (а в природе их, разумеется, гораздо больше) свидетельствуют, скорее, не столь об огромном разнообразии одного и
того же минерала, сколько о той многовековой путанице, которая связана с названием «яшма»,— путанице, существующей и до сих пор. Яшмы, что можно прочесть в одном из учебников по минералогии, это плотные нечистые халцедоновые породы, значительную часть которых составляют примеси и красящие вещества... А в монографии «Минералогия яшм СССР» — это плотные кремнистые породы, состоящие из кварца, халцедона или из смеси кварца и халцедона и обогащенные примесями... Понятию «яшма» здесь дается несколько определений — не только минералогическое, но и геологическое, и техническое, причем последнее, уходящее своими истоками в историю камнерезного искусства, представляется едва ли не как наиболее точное. Оно гласит: специалисты, имеющие дело с поделочными камнями, к яшмам относят любую плотную, крепкую микротонкозерни-стую породу, обладающую декоративным цветом или рисунком, хорошо принимающую полировку, независимо от ее минералогического состава и генезиса...
Нетрудно представить, какая же путаница с названием «яшма» происходила в прошлом, если даже сейчас минералогия не без труда очерчивает тот круг горных пород, которые безоговорочно называются яшмами. Перечитывая старинные книги о камнях, где так или иначе затрагивается их история, можно понять, что яшмами в старину называли и нефрит (чаще всего), и роговик, и окрашенный в разные цвета халцедон, и кремний, и даже пестроленточный агат. Да это и неудивительно, ибо даже сами истоки слова «яшма» уходят в персидское «яшм», которым обозначали любые непрозрачные, по преимуществу зеленого цвета, породы, относя к ним отнюдь не яшмовые (в нашем сегодняшнем понимании), а скорее нефритовые. Но русское «яшма», вероятно, все же произошло не от персидского «яшм», хотя эти два слова явно одного корня, а от греческого «яспис», что в переводе на русский язык означает «исцеляю». В этом «исцеляю» совершенно очевидно отразилась какая-то мистическая вера в целительные свойства камня, но скорее всего опять же не по отношению к яшме, в глубокой древности используемой многими народами как украшение, а связывалось с нефритом или с гелиотропом.
Гелиотроп, несомненно, наиболее легендарная, с давних времен овеянная поверьями и преданиями горная порода. А сами предания, в свою очередь, несомненно, связаны с ее внешним видом: ярко-красные, словно капли крови, точки на зеленой горной массе. Камень яшма, как сообщала русская «Роспись о камениях», которую историки датируют 1682 годом, «в нем искра, что кровь смешалась».
Но если даже отбросить все поверья и мистику, то надо отметить, что гелиотроп обладает совершенно необычным свойством, отразившимся даже в самом его названии: «поворачивающийся к солнцу». Действительно, если образец камня опустить в воду, то предстанет удивительная картина: солнечные лучи, падая на каменную поверхность, словно разворачиваются, смещаются (отсюда, видимо, правильнее «гелиотроп» переводить на русский язык не «поворачивающийся к солнцу», а «поворачивающий солнце»).
Культ гелиотропа, из которого уже в глубокой древности вырезали и амулеты, и перстни-печатки, и украшения для одежды священников, и даже миниатюрные иконки, особенно был развит в Византии, откуда он, скорее всего, перекочевал и на Русь. Долгое время, несколько столетий, камень считался в России не только «священным», но и весьма драгоценным, и лишь в XIX веке, а то и даже позже, его причислили к яшмам. Но если сейчас гелиотроп к настоящим яшмам относят разве что любители, то этого нельзя сказать о камнерезах, ибо волшебство «истинной яшмы» отнюдь не в преломлении или вращении солнечных лучей, а в живописности, которая была (и остается) предметом восторга многих историков, геологов и искусствоведов. Как писал в своей книге «История камня», впервые вышедшей в 1609 году, известный французский исследователь истории камня Боэций де Боот, яшмы иногда так естественно передают леса, поляны, деревья, тучи и реки, что на некотором расстоянии их можно принять не за камни, а за нарисованные картины...
Ни одна страна нс располагает сейчас столь огромными запасами и столь богатой по гамме расцветки и рисунку яшмы, как наша. И почти все эти высокохудожественные яшмы сосредоточены на Южном Урале в районе знаменитого «яшмового пояса», протянувшегося от Ильменских гор на юг почти на 600 километров в виде довольно узкой полосы вдоль хребта Урал-Тау, по Сибаю, выклиниваясь у Орска. Исключительно нарядные, красочные по цвету и рисунку яшмы находятся под Магнитогорском — на озере Банном, например, затем в районе Сибая, почти у самой границы Башкирии с Челябинской областью и, конечно, на горе Полковник под Орском.
Помню, когда я впервые побывал на озере Банном, меня поразила изумительная красота здешней яшмы. На дне водоема она, казалось, пестрела всеми цветами радуги. Камень чистый, его не надо оскабливать и раскалывать, чтобы увидеть истинный цвет. Озерный, хорошо промытый самой природой, он чудесен даже в своем первозданном виде. Но настоящую красоту камня выявляет только художник-камнерез.
Академик А. Е. Ферсман считает, что русское камнерезное дело началось именно с обработки яшмы, что с ней связана почти вся история отечественного камнерезного искусства. Если драгоценный минерал умеют гранить во многих странах, а технология огранки при всех «профессиональных секретах» в принципе сводится к тому, как эффективнее, какой огранкой лучше всего «поставить свет», то о цветном камне этого не скажешь. Например, особенно многоцветная, с самым необычным, зачастую немыслимо фантастическим рисунком, яшма (а таким рисунком очень отличается сибайская) требует не только умелой руки и самых крепких абразивов, но еще и высочайшей интуиции и фантазии художника: как разрезать камень, какую ему придать форму, чтобы его рисунок и цвет «не пропали втуне», а были бы выявлены, подчеркнуты формой, полировкой, даже самой архитектоникой изделия! Нигде, кроме России, не умели, да и не умеют делать из яшмы вещи, которые сразу же, еще при жизни их создателей,
зачисляются в разряд шедевров мирового искусства!
И это, прежде всего, относится к произведениям, выполненным уральскими художниками-камнерезами. Они, справедливо отмечает член-корреспондент Академии художеств СССР Б. В. Павловский, для создания того или иного камнерезного произведения... умели использовать всю богатейшую палитру расцветки камня, согреть изделия творческим огнем
подлинного художника. Лучшие их произведения — примеры крепкого сплава замечательного художественного вкуса и технического совершенства, требовавшего нередко смелых новаторских решений, изобретательности и бесконечно терпеливой любви и настойчивости...
Добавить к этим словам, пожалуй, нечего.
АЛЫЙ ЦВЕТ ЗАРИ
К концу XIX века на Урале были выявлены и описаны десятки цветных, так называемых орнаментных камней. Среди них наибольшую известность как поделочные камни получили благородный змеевик — горная порода темно-зеленого цвета с черными крапинками, именуемая местными жителями «моховиком»; нежно-зеленый невьянский лиственит; оранжево-желтый «шайтанский переливт»; зеленоваточерный, с бледно-розовыми кристаллами полевого шпата порфир; зеленый диорит из Режевского завода; письменный гранит из Алабашки близ знаменитой Мурзинки; голубая, с коричневыми струйками и палевая с реки Чусовой, близ деревни Макаровой, яшма; снежно-белый, бледно-желтый, темно-серый со светло-серыми полосами, ярко-желтый горнощит-ский мрамор и синеватый и белый полевской; редкий, добываемый только в Ильменских горах, прекрасный зеленовато-белый амазонский камень и еще много других горных пород, которые принимали полировку, были достаточно прочны, а следовательно, и могли использоваться в камнерезном деле.
Среди всего этого великого разнообразия цветного камня особенно славились своей красотою, цветом и рисунком два: тагильский и гумешевский малахит и малиново-красный, с тонкими черными прожилками родонит. О родоните А. Е. Ферсман писал, выделяя его среди остального «узорчатого каменья». Это в нашей стране замечательный камень, которым мы вправе гордиться и который еще недостаточно оценен нашим ограночным и декоративным искусством. Это орлец, который, по-видимому, был известен Древней Руси и назывался «боканом». Ему нередко приписывалось название «рубинового шпата». Это камень большого художественного значения, но требующий особого подхода. По составу и происхождению он относится к числу наиболее редких образований. В сплошной массе орлеца встречаются «гнезда» необыкновенно красивого, ярко-красного цвета, напоминающего рубин. Этот камень мало знают на Западе, т. к. кроме России, он нигде не встречается в таких количествах и не имеет такой прекрасной окраски...
Свое название родонит получил от греческого слова «родон» — роза. И действительно, его цвет напоминает цвет красных роз. Но на Урале родонит называют орлецом, или просто — красным камнем. Это старинное название сохранилось и до сих пор. Что касается названия «рубиновый шпат», то оно относится к числу тех нередких минералогических
ошибок, которые так усложняют и запутывают историю камня. На самом деле родонит по своему составу относится отнюдь не к полевым шпатам, а является силикатом марганца. Он и придает камню столь приятный красный и малиновый цвет.
История открытия родонита на Урале, вернее — точной документации его месторождения, довольно любопытна.
Впервые упоминание об уральском родоните встречается в трудах академика В. Севергина, который написал, что алый, прекрасную политуру принимающий, просвечивающий, с черными марганцевыми дендритами орлец встречается «в двух верстах от деревни Щербаковой в Екатеринбургском округе...» Такая деревня здесь действительно была, однако находится она от истинного месторождения орлеца, по меньшей мере, километрах в семидесяти. Совершенно очевидно, что автор перепутал Щерба-ковку с Шабровкой — это уже гораздо ближе, однако и тут своя путаница. На самом деле Шабровкой в то время называли не деревню, а золотые прииски. Удивительно, месторождения орлеца (видимо, с легкой руки Севергина) путали и многие другие геологи и минералоги — профессор Д. Соколов, академик Э. Эйхвальд. Даже такой отличный знаток уральского камня, как академик Н. Кокшаров, тоже почему-то считал, что орлец находится «вблизи деревни Шабровка».
Верное месторасположение выходов камня пер7 вым указал знаменитый минералог и химик Г. Розе: вблизи деревни Мало-Седельниково, что на берегу речки Арамилки, примерно в 26 верстах на юг от Екатеринбурга. Там, действительно, начиная с XVIII века в яме размером «сажень 7 или 8 глубиной» и добывался уральский орлец. Долгое время, до 70 годов прошлого века, это месторождение считалось единственным.
Трудно сказать, кто первым обнаружил новые выходы орлеца — на этот раз уже по Тюменскому тракту, «в 46 верстах от города и в расстоянии 8—10 верст к северо-западу от деревень Гагарской и Курманки». Но пальма первенства в описании этого выхода родонитовой жилы принадлежала геологу Г. Лебедеву. Характеризуя местный камень, он пирал, что «здешний орлец по своему сложению, цвету и способности принимать политуру не уступает орлецу из дер. Малое Седельниково». Как признавал Лебедев, образцы орлеца из Курманской ямы, доставленные на Екатеринбургскую гранильную фабрику, были
опробованы (то есть отшлифованы) и признаны годными. Но на том дело и кончилось — фабрика тогда получала в достаточном количестве орлец Мало-седельниковского карьера.
В районе деревни Курганово (в 30 километрах южнее Свердловска) геологи в 1938 году обнаружили небольшую жилу орлеца, а позже, уже в 60-е годы, в старых марганцевых карьерах, близ самой деревни, выявили довольно мощное месторождение. И хотя каждое из этих месторождений родонита объявлялось в свое время «ничуть не хуже Малоседельниковско-го», в историю цветного камня Урала вошло лишь одно — Малоседельниковское, о котором А. Е. Ферсман писал: «Ни одно месторождение мира (Швеция, США) не может соперничать с замечательным месторождением близ деревни Седельниково, на Среднем Урале, откуда более полутораста лет вывозились огромные глыбы этого прекрасного цветного камня».
Первые изделия из малоседельниковского орлеца как уникальные, имеющие огромную историческую и художественную ценность, хранятся сейчас в Эрмитаже. Самым крупным из них был, видимо, парный обелиск, изготовленный в 1777 году. Он представляет конструкцию, довольно простую по композиции: четырехгранники вишнево-малинового камня на постаменте, выполненном из такого же, но более сильно иссеченного черными марганцевыми дендритами камня, увенчанные бронзовыми завершениями.
Обелиск интересен в том отношении, что он является, пожалуй, одним из самых первых изделий, изготовленных Екатеринбургской гранильной фабрикой из орлеца. Привлекает внимание и его архитектоника: строго прямоугольная форма, четкие плоскости, и лишь на плинте, тоже из орлеца, по углам выточены небольшие башенки. Как видно, екатеринбургские камнерезы в то время еще только осваивали фигурную, в большом объеме резьбу по камню; их художественное мастерство, столь блестяще проявившееся позже, здесь пока носит явные черты «самоограничения».
Среди родонитовых изделий, находящихся в Эрмитаже, наибольший интерес, конечно, вызывает гигантская чаша диаметром в 185 сантиметров и весом в 125 пудов. История создания этого выдающегося произведения уральского камнерезного искусства такова.
В 1858 году, как гласят архивные документы, в Малоседельниковском орлецовом карьере была добыта огромная тысячепудовая глыба родонита. С большим трудом ее доставили на Екатеринбургскую гранильную фабрику. Здесь монолит, «предназначенный к изготовлению чаши», тщательно изучили. В Петербурге, на основании описания камня, подготовили эскиз будущей вазы — очень простой формы, на низкой приземистой ножке и без единого украшения. Предпочтение отдавалось самому камню — его необыкновенной расцветке и рисунку. Камнерезы успешно справились с поставленной перед ними задачей: они вырезали чашу из монолита таким образом, что она со всех сторон, благодаря изменчивости (текучести) своей расцветки — то красные, насыщенные тона, переходящие в малиновые, прочерченные густым сплетением черных прожилок,
то коричневато-зеленые, напоминающие цвет ранней осенней листвы, и опять же исчерченные марганцевыми прожилками — постоянно смотрится как бы по-разному.
Богатство красного цвета вазы-чаши необыкновенно, даже плинт уже кажется другим, ибо выточен он из орлеца, чуть более темного.
Изготовление этой, единственной в своем роде, чаши заняло десять лет. Такой длительный срок объясняется, как сообщается в одном из архивных документов, тем, что камень этот, имеющий природные черноватые прослойки, назначенные по рисунку глыбы, не может обрабатываться отсечкою, хотя ускоряющей работу, но могущей раздробить камень по прослойкам; и чаша, по получении заказа, может быть изготовлена не ранее четырех лет... На самом деле оказалось, что не четырех, а значительно больше: из тысячепудового монолита было выбрано почти восемь десятых по весу «лишней» породы.
Немалые трудности пришлось преодолеть при перевозке чаши в Петербург. Родонит, из которого она изготовлена, по сравнению, скажем, с яшмой, камень хрупкий и нежный, поэтому малейшая неосторожность могла привести к непоправимым последствиям. Но все обошлось благополучно. Однако доставленная в столицу чаша еще долго не могла быть представлена на обозрение публики, ибо не знали, в каком помещении Эрмитажа ее можно установить. Некоторое время она находилась на деревянном помосте, специально построенном для нее в кладовой каменных вещей. Впервые орлецовая чаша «увидела свет» лишь на Всероссийской мануфактурной выставке, где произвела настоящую сенсацию, а затем была отправлена на выставку в Вену. Лишь после этого она заняла свое место в Эрмитаже. Стоимость чаши составила 38 тысяч рублей золотом.
Каждый из четырех монолитов, добытых в период разработки Малоседельниковского родонитового месторождения, получил достойное перевоплощение. Об одном из них — гигантской чаше — мы только что рассказали. Но нельзя не упомянуть и о другом монолите, послужившем материалом для создания орлецового саркофага, который находится ныне в Петропавловском соборе-музее в Ленинграде. Собор после смерти Петра I был превращен в царскую усыпальницу.
Монолит весом 2900 пудов, что втрое превосходило вес его предшественника, был добыт в «Большой орлецовой яме» в 1869 году. Когда его доставили на второй этаж Екатеринбургской гранильной фабрики, произошло непредвиденное: подгнившие балки не выдержали тяжести глыбы, она рухнула вниз, пробив и пол первого этажа. Монолит находился на фабрике двадцать лет, пока о нем не вспомнили в Петербурге. Тогда и было решено использовать его для саркофага «в бозе почившей» жены Александра III.
Изготовление саркофага поручили двум гранильным фабрикам: черновую обсечку и опиловку — Екатеринбургской, а окончательную обработку по рисунку академика А. Л. Гуна — Петергофской.
С большими трудностями и предосторожностями монолит водрузили на помост, где он был опилен до
требуемой геометрии. После этого заготовку отправили в Петергоф.
Почти 14 лет трудились камнерезы. Саркофаг, отделанный тонкой каменной резьбой, был установлен в Петропавловском соборе прямо на пол — без постамента, как и проектировал Гун.
Два других орлецовых монолита были «оторваны от скалы» уже в советское время — в 1933 году. Один из них использовали для изготовления памятника выдающемуся французскому писателю-антифашисту Анри Барбюсу. История создания этого монумента заслуживает особого рассказа.
В марте 1936 года Международная организация помощи революционерам /МОПР/ объявила конкурс на проект памятника, который должен быть установлен на кладбище Пер-Лашез, где похоронен Анри Барбюс. Участвовали в конкурсе и свердловчане — художник К. П. Трофимов, скульптор В. А. Кикин и инженер-архитектор А. А. Антипин. Проект, представленный ими, жюри признало наиболее интересным. Коллективу камнерезов свердловского завода «Русские самоцветы» было поручено изготовить памятник в натуре.
Композиция монумента отличается строгостью и четкостью линий. В центре — родонитовая стелла, верхнюю часть которой украшает бронзовый барельеф писателя, отлитый В. А. Кикиным по слепку парижского скульптора Аронсона. Стеллу с двух сторон, словно раскрытые ладони, удерживают две призмы из темно-красной сургучной яшмы, а сама она покоится на стилобате из черного режевского со светлыми прожилками мрамора.
По условиям конкурса памятник необходимо было установить на могиле писателя в годовщину со дня его смерти. Поздно вечером 23 августа 1936 года во дворе Дома промышленности монумент был собран. На боках яшмовых блоков укрепили две позолоченные пластинки с русским и французским текстом: «Другу рабочего класса Франции, достойному сыну французского народа, другу трудящихся всех стран, глашатаю Единого фронта трудящихся против империалистической войны и фашизма. Товарищу Анри Барбюсу от трудящихся Урала /СССР/».
Памятник принимала специальная комиссия, возглавляемая академиком А. Е. Ферсманом. Она дала высокую оценку труда художников и камнерезов.
Открытие монумента писателю-интернационалисту на кладбище Пер-Лашез стало большим событием в жизни трудящихся столицы Франции. В сообщении ТАСС 13 сентября 1936 года говорилось: «Перед открытием памятника проходит в торжественном траурном молчании многолюдное шествие рабочих организаций и трудящихся Парижа со знаменами, стягами и плакатами. Шествие вылилось в мощную антифашистскую демонстрацию».
А на следующий день из Парижа в Свердловск поступила телеграмма: «От имени 50 тысяч парижских трудящихся, присутствовавших при открытии великолепного памятника, присланного трудящимися Урала, передайте поздравления и благодарность рабочим Свердловска, приславшим этот дар».
Так родонит, утонченно-изысканный кдмень царских дворцов и музеев, впервые в своей истории сыграл новую для себя роль, утвердив, словно красный стяг, братство и пролетарскую солидарность.
И наконец, последний, четвертый монолит пролежал в карьере до окончания Великой Отечественной войны, а после нее, как редчайший минеральный экспонат, сохранялся в течение двадцати лет. Лишь в конце 60-х годов он был перевезен в Исторический сквер Свердловска.
Заканчивая короткое повествование об уральском родоните, добавим несколько слов, относящихся к его сегодняшней биографии. Родонит — малоседель-никовский орлец — украшает станцию «Маяковская» Московского метрополитена, в 1970—1971 годах его использовали для отделки зала Большого Кремлевского дворца, в котором иностранные послы вручают верительные грамоты.
В последние годы родонит используется не только как облицовочный камень, но чаще привлекает к себе внимание камнерезов и ювелиров. И все-таки, пожалуй, еще до сих пор в какой-то мере справедливо мнение А. Е. Ферсмана, что этот алый камень пока «недостаточно оценен нашим ограночным и декоративным искусством».
ЯРЬ-ВЕСНЯНКА
Если бы потребовалось выбрать камень, символизирующий сам Каменный Пояс, кажется, таким бесспорно стал бы малахит.
Удивительны и непостижимы капризы моды! Помнится, в середине 50-х годов, малахит в Нижнем Тагиле можно было видеть в больших количествах во дворах многих жителей — и отнюдь не для камнерезных работ! Истолченный в пудру камень, разведенный на натуральной олифе,— лучшая в мире зеленая краска — ярь-медянка, ярь-веснянка; железные крыши, покрытые ею — ярко-зеленые, нарядные, стоят многие годы, не меняя своего цвета и не требуя обновления. И попробуй сейчас в том же Нижнем Тагиле, даже в домах Меднорудянского поселка,
выпросить хотя бы стограммовый кусочек малахита — пустое дело! Малахит — нежно-мягкий камень — давно раздарен, раскуплен, давно уже причудою моды возведен в ранг полудрагоценных, если даже не драгоценных ювелирных камней, и бесполезны доводы о том, что он совершенно не годится для вставок в кольца и броши, что при постоянной носке через два-три месяца теряет свой бархатный лоск и политуру, требуя реставрации, «лечения» раковинок и новой сложной полировки.
В утешение же малахитовых модниц нужно заметить, что этот камень — интерес к нему и цена соответственно — уже переживал периоды фавора, когда из столицы на Урал шли депеши и просьбы
изготовить «зелененький дамский бюварчик, а поверху малахитом отделанный», или столешницу с рисунком, «художественно подобранным из пестренькой меднорудянской зелени».
Впервые малахит стал употребляться в России в качестве женских ювелирных украшений, видимо, не ранее 70-х годов XIX века. Тогда екатеринбургские и особенно тагильские кустари научились ловко вытачивать из него нарядные, подобранные по тону и рисунку бусы, или как их называли на Урале «бус-ки». Анализируя состояние уральской камнерезной промышленности, горный инженер М. П. Мельников в статье «Обработка цветных камней на Урале», опубликованной в 1882 году, сообщал, что «по красоте между изделиями на первом месте стоят малахитовые ожерелья», изготовленные ручным способом. В каждой нитке насчитывалось 100 шариков, подобранных по цвету. Стоимость самого ценного ожерелья — из светлого малахита, составляла 25 рублей, а из темного — всего 3 рубля за нитку.
Но и тут, как говорится, были свои курьезы. Отмечая, что в разгар моды на малахитовые ожерелья, браслеты и брошки камень в Екатеринбурге идет по полтора рубля за пуд, автор пишет: «В изделиях ценятся светло-зеленые сорта с голубоватым оттенком, так называемый «бирюзовый малахит» и светлоцветные малахиты, дающие рисунок после распиловки. Так называемый «плисовый» малахит имеет темно-зеленый цвет и шелковистый отлив, вследствие жилковатого своего сложения. Имея превосходный цвет, он почему-то совершенно не ценится, хотя во многих случаях превосходит более светлые малахиты, не имеющие того шелковистого блеска. «Плисовый» малахит исчез давным-давно, да и добывался он главным образом в Гумешевском руднике. Но о нем помнят.
К чести малахита надо сказать, что это действительно «камень большого художественного звучания». И можно понять, разделить гордость того же инженера Мельникова, который писал, что малахитовая кустарная промышленность имеет своих специальных мастеров, так называемых малахитчиков, которые исключительно занимаются обработкой малахита. Эта значительная, сравнительно, отрасль должна была развиваться естественным образом, ^благодаря количеству и красоте наших малахитов, которые нигде в мире не встречаются в таких массах, как в России...
Настоящий, ювелирный, как сейчас принято его называть, малахит добывался в нашей стране лишь в двух местах: в Гумешевском руднике (запасы были исчерпаны в последней четверти XIX века) и в Нижнем Тагиле — главным образом в Медном руднике, где он встречался иногда огромными глыбами. И хотя нижнетагильский малахит уже давно исчез и попадается при горных работах чрезвычайно редко, в списке крупнейших и лучших его месторождений, опубликованном во всех минералогических справочниках, на первом месте по-прежнему значится Нижний Тагил, а уж за ним идут Заир, Намибия, Родезия и Франция.
Несмотря на такую ограниченность месторожде
ний малахит известен человечеству уже с глубокой древности. По словам знаменитого историка Древнего Рима Плиния Старшего, камень «сей непрозрачен, но плотнее и темнее, чем изумруд», и что свое название он ведет от цветка мальвы.
Действительно, мальва — по-гречески «малахе» — очень созвучно. Однако в греческом языке есть и другое — тоже весьма созвучное, и тоже довольно точно отражающее природу малахита слово: «мала-кос». В переводе на русский это означает «мягкий». Так или иначе, но эти два греческих слова и дали название легендарному камню, имеющему ныне «всеобщее притяжение».
Россия, пожалуй, единственная в мире, где малахит употреблялся на камнерезные изделия в архитектурных целях — для оформления колонн алтаря, например, в Исаакиевском соборе, отделки интерьеров залов Зимнего дворца. В других странах он всегда был скорее ювелирным, чем архитектурным камнем. В Древнем Египте, согласно находкам археологов, его впервые стали применять в камнерезном искусстве. К тому же египтяне считали этот камень священным.
Вообще, надо отметить, из всех цветных камней малахит особенно окружен поверьями и легендами. Так, малахитовые амулеты, считалось, да и сейчас считается в разных государствах, защищают детей от змей и вообще от разных опасностей; тот, кто пьет из малахитовой чаши, способен понимать язык животных. Но наиболее фантастическое поверье, связанное с малахитом, заключается в том, что он может сделать человека... невидимым. Ни одному, самому редкому и самому драгоценному камню не приписывалось столь волшебное свойство.
В Древний Египет, а оттуда в Древний Рим и другие европейские страны, малахит, очевидно, попадал из южно-африканских медных месторождений (нынешние Катанга, Намибия, Заир) и ценился там довольно дорого. Его использовали лишь для изготовления амулетов и «высоких печатей», отливавшихся исключительными оттенками и рисунками. Но, увы, отнюдь не твердостью. Поэтому в России, например, печати из малахита никогда не делали, предпочитая ему гораздо более «вечные» материалы — горный хрусталь, аметист, морион или агат, наконец.
Дошли до нас и некоторые геммы, изготовленные из малахита камнерезами Древнего Египта (с изображением головы богини Изиды), и более поздние — античные, Древней Греции. Но это, пожалуй, и все из истории культуры малахита. Настоящая его слава, расцвет «малахитового искусства» связаны с Россией, а еще точнее — с Уралом, где оно породило целую отрасль художественного мастерства, выработало особые приемы обработки камня и даже совершенно новый стиль камнерезного дела — так называемую «русскую мозаику». Это один из самых замечательных цветных камней Государственного Эрмитажа, который поступал сюда в течение полувека (1810 — 1860 гг.), как писал о малахите академик А. Е. Ферсман.
Эти даты довольно точно обозначают «малахитовый век» — со времени открытия камня в Медном руднике в Нижнем Тагиле, а несколько ранее и в
Гумешевском, под городом Полевской, воспетого уже в наше время замечательным писателем-сказочником П. П. Бажовым в его «Малахитовой шкатулке», и до того момента, когда художники-архитекторы утратили интерес к малахиту и он полностью стал «монополией» уральских кустарей. Правда, А. Е. Ферсман придерживается и другой точки зрения, имея в виду не использование малахита в камнерезном искусстве, а собственно открытие на Урале его месторождений. В небольшой книжке «Из истории культуры камня в России», изданной в 1946 году и подаренной мне вдовой ученого, отмечается: «Около 1635 г. в предгорьях Урала были открыты медные руды малахита, знакомые чуди еще, примерно, за три тысячелетия до этого времени». Но совершенно очевидно, что Александр Евгеньевич подразумевает здесь только малахитовую руду (по своему составу малахит — богатая, до 60 процентов содержания, медная руда), а не поделочный камень.
Вообще, строго говоря, «малахитовый век» России начался все же не с прикладного искусства (камнерезного скульптурно-архитектурного плана), а с ювелирного (мелкие поделки и украшения). На первых порах даже на Урале малахит был довольно редким камнем. Лишь только после того, как в Гумешевском и Меднорудянском рудниках были найдены колоссальные малахитовые глыбы и появилась возможность широкого использования камня в поисках нужного рисунка, и родилась знаменитая русская малахитовая мозаика. Именно это имел в виду А. Е. Ферсман, когда писал о «малахитовой моде» в России, где в XIX веке в течение почти 30 лет продолжается увлечение малахитом; Россия являлась законодательницей моды на изделия из этого камня, сначала в мелких ювелирных, а затем в крупных декоративных предметах. Малахит проникает в прикладное искусство. Этому способствовали все расширяющаяся добыча медных руд и находки на Урале больших глыб этого камня в 30-х годах...
Находка первого малахитового монолита датируется (хотя и не совсем точно) концом XVIII века. О ней сообщалось в «Горном журнале»: «Величайший доселе известный малахит добыт (в 1789 году?) из Гумешевского рудника, принадлежавшего г. Турчанинову. Малахит сей в месте своего рождения, исключая обломков от него, весил 106 пудов. Он находится в музеуме Горного института, а весом более 90 пуд».
Но масштабы этого монолита позже затмил другой, обнаруженный спустя 40 лет в недрах шахты «Надежная» Меднорудянского рудника в Нижнем Тагиле в 1836 году. Это был поистине уникальный монолит. Его описание вошло во все минералогические справочники, упоминание о нем, а порой и сама история находки, содержатся во многих искусствоведческих и исторических (посвященных истории русского камня и Ленинграда) работах. Да и не удивительно: вес малахитовой глыбы 250 тонн! Даже яшмы-монолиты такого веса встречались далеко не часто, а тут малахит.
История, связанная с этим монолитом, а подобных ему никто и никогда не находил, может быть отнесена в какой-то мере к детективным.
Одним из первых, если не самый первый, кто попытался глубоко исследовать эту «малахитоводетективную» историю, был известный уральский писатель-краевед Ю. М. Курочкин. Познакомившись с литературой, в которой так или иначе упоминается о «колоссальной малахитовой глыбе», найденной в Нижнем Тагиле, он, к немалому удивлению, обнаружил, что и 250 тонн — отнюдь не рекордный вес. «Каких только цифр не называлось в печати,— писал Юрий Михайлович.— В солидной, богато изданной Эрмитажем монографии «Малахит в собрании Эрмитажа» (1963) А. Воронихина утверждает, что монолит весил «около 250 тонн». Этой же цифры придерживаются авторы многих других публикаций, особенно газетных. А составители книги «Нижний Тагил» (1964) называют другую, более весомую — 320 тонн, Б. Федорова — автор книги «Крепостной Тагил» (1940) — даже около 400 тонн, не приводя никаких ссылок на документы или другие источники. Нашлись авторы, которые пошли еще дальше — в книге «Малахитовый зал Зимнего дворца» (1959) 3. А. Берня-кович лихо «констатирует», что «...были обнаружены огромные глыбы малахита, достигавшие 250— 500 тонн».
К этому списку нужно добавить, что даже такой знаток уральского камня, как академик А. Е. Ферсман, и тот попался на «газетную удочку»: «Наибольшая глыба малахита из Меднорудянского месторождения около Нижнего Тагила, найденная в 1836 г., весила 250 т.; чтобы извлечь глыбу из выработок, ее пришлось разбить на части, каждая весом около 2 т.».
Еще большей фантазией и домыслом окутана цена малахитового гиганта. Тот же Ю. М. Курочкин подготовил своеобразный реестр цен, которые были «назначены» монолиту разными авторами. Упоминавшаяся выше Б. Федорова оценивала его стоимость по 250 рублей за пуд, А. Воронихина подняла эту сумму уже до 800 рублей, а составители книги «Нижний Тагил» — до полумиллиона рублей за пуд, уверяя при этом, что глыба весом в 20 тысяч пудов (еще один, и более фантастический вариант веса монолита) оценивалась в то время в 10 миллиардов рублей. «Напомним,— говорит Ю. М. Курочкин,— что цена золота тогда держалась, примерно, на уровне 3 рублей за золотник, то есть 11 — 12 тысяч рублей за пуд».
Об истинной стоимости малахита в XIX веке уже говорилось в статье горного инженера Мельникова: полтора рубля за пуд. Да и то, сетовал Мельников, эта стоимость чересчур высока. Другими словами, все названные фантастические цены на камень, пусть даже и в монолите, пусть даже и самого высокого качества, объяснялись незнанием реального курса рубля того времени и истинных цен на камень. Здесь все ясно. Гораздо интереснее проследить, откуда же и кем была «пущена утка» относительно веса монолита — вот тут уж действительно почти детективная история.
В поисках истинных сведений о малахитовой глыбе Ю. М. Курочкин обратился к дневнику поэта В. А. Жуковского, который в 1837 году как воспита
тель наследника престола сопровождал будущего императора Александра II в поездке на Урал. Кортеж цесаревича побывал в Нижнем Тагиле, и, конечно же, местное начальство не преминуло показать гостю и его свите «чудо природы» (малахитовая глыба в то время находилась еще под землей). Вот что записал В. А. Жуковский после спуска в шахту «Надежную»: «Малахитовая масса в 2 сажени длины, в */2 сажени толщины и в 1*/2 сажени вышины». Даже примерный подсчет, учитывая геометрические размеры, указанные Жуковским, говорит о том, что вес монолита должен составлять не более 3000 пудов. Эту же цифру приводит в письме к жене и другой член свиты флигель-адъютант С. А. Юрьевич: «Мы видели истинное чудо: малахит-монолит более двух с половиной сажен длиною и около сажени высотою, который, полагают, содержит весу трех тысяч пуд».
Но самые точные сведения, разумеется, должны были содержаться в документах конторы Нижнетагильских заводов или — прав Ю. М. Курочкин — в «Горном журнале», который являлся тогда в России официальным научно-техническим изданием.
Обнаружилось, что первое сообщение о нижнетагильском малахитовом монолите журнал опубликовал еще в октябре 1835 года — в статье «О получении серебра и вновь найденном малахите на Урале». Следовательно, ошибка вкралась даже в дату его находки: не 1836 год, как об этом указывается абсолютно во всех трудах и работах, где упоминается и описывается нижнетагильский монолит, а по крайней мере середина 1835 года.
В той же статье говорилось: «В июне месяце сего 1835 года, на 36 сажени глубины, в новооткрытых ортах в так называемой Надежной шахте обретен малахит, плотностью* своею и цветом могущий удивлять всякого знатока... Но того еще важнее, в том же месте открыта огромная масса малахита длиною в 7,5 аршин, шириною в 3 аршина и средней вышине до 1,5 аршина».
Вслед за этим, спустя полгода в «Горном журнале» появилось новое, уточняющее сообщение о «колоссальной глыбе малахита Тагильского Медно-Рудянского рудника». Подтверждая прежние размеры глыбы, журнал на этот раз называл и ее вес: «В этой глыбе по вычислению должно быть до 3000 пудов; в ней видны части без всяких трещин, весом от 300 до 400 пуд». Кроме того, отмечалось, что при отделении глыбы от окружающей ее породы было добыто еще примерно 1000 пудов малахита. Значит, вся его масса составляла приблизительно 4000 пудов, или в перечислении на современные меры — около 65 тонн. Но никак не 250, а тем более 500; Правда, журнал оговаривается, что в северной части горной выработки остались еще огромные куски кам<ня, а значит «все заставляет думать, что видимое есть только малая часть».
Однако более поздних сообщений о новых находках малахитовых масс ни в контору «господ Демидовых» — владельцев Нижнетагильских заводов и Меднорудянского рудника, ни в редакцию «Горного журнала» не поступало. Вес нижнетагильской находки — 4000 пудов — был окончательный.
Интерес представляет описание самой глыбы, которое «Горный журнал» приводит в несколько необычной для своего стиля высокопарной манере: «Малахит лежит в виде длинной, от севера к югу наклонной плоскости; вниз имеет крупно- и мелко-почковатый и венчатый; цвета от темно-зеленого до высокого бирюзового, выходящего с превосходными в полировке фигурами. Если употребить сей малахит на украшения, то им можно выложить поверхность 13 440 квадратных аршин». И в заключение: «Тагильский малахит, обнаженный от породы, заключающий в себе весу до 3000 пудов, имеющий плотное сложение и нежный бирюзовый цвет, есть произведение, которого до сих пор еще не встречали в коре Земного Шара».
Данное сообщение исходило из конторы «господ Демидовых», и фраза о том, что малахитом «можно выложить поверхность 13 440 квадратных аршин» может служить опровержением той «газетной утки», которая баснословно преувеличивала истинный вес монолита.
В то время в Петербурге как раз начиналась «малахитовая лихорадка». Архитекторы, увидев в малахите прекрасный поделочный материал, предусматривали в своих проектах использование уральского «зеленого камня» для облицовки колонн, простенков и каминов. В этом были заинтересованы и уральские горнозаводчики Демидовы. Они хотели, чтобы именно меднорудянский малахит, а не гуме-шевский, принадлежащий Турчаниновым, украшал Зимний дворец, который тогда перестраивали после пожара, и алтарь будущего Исаакиевского собора.
Конкурентная борьба между двумя владельцами малахитовых сокровищ Урала носила острый характер. Решив непременно получить заказ на поставку малахита, Демидов преподнес Николаю I подарок — храм в виде ротонды, изготовленной из этого камня. То была своеобразная взятка. Однако ротонда царю не понравилась, и он приказал отправить ее в Таврический дворец (здесь она находилась до 1862 года, потом была перевезена в Троицкий собор Александро-Невской лавры и лишь уже в наше время, в 1952 году, передана Эрмитажу). Но тем не менее Демидов своего добился: заказ на малахит для колонн Исаакиевского собора и для отделки Малахитового зала Зимнего дворца получил все же он, а не Турчанинов.
Как показывают исследования Б. В. Павловского, мода на малахит, вернее, страсть к этому чудесному камню развивается в России в 1830—1840 годах. Из камня, употребляемого только ювелирами, малахит превратился в материал архитектурного декора. Художник А. Венецианов, обращаясь к одному из своих корреспондентов, писал о создании «малахитовой комнаты» в заново отделываемом Зимнем дворце: «Дворец чуть-чуть не кончен (я еще не был), и в нем будет малахитовая комната — малахит в перстнях носили, помните?..»
Но петербуржцев интересовали не только «малахитовая комната» Зимнего, но и замечательные изделия, выполненные на Урале в стиле русской мозаики. Среди них особо выделялась ваза, которая называлась «Большая малахитовая», поступившая
в Эрмитаж в 1843 году. Ее высота 184 сантиметра. Камень, украшающий корпус вазы, подобран по рисунку и расцветке настолько искусно, что создавалась иллюзия, будто ее опоясывают полосы малахита. Пожалуй, именно этот шедевр дал повод заговорить о русской мозаике, перед которой блекли все другие, известные в Европе.
Искусство каменной мозаики древнее, и совершенствовалось оно веками. Первые сведения о мозаичных работах доходят до нас с Востока, где этот метод камнерезного искусства применялся задолго до нашей эры для отделки храмов и дворцов. Да и само название слова мозаика происходит от «мозайон» — храм муз. Об этом замечательном искусстве довольно подробно писал А. Е. Ферсман; Оно играло в древности и в годы Возрождения большую роль в Риме, Венеции, Византии. Оно было известно в Египте, откуда проникло в Грецию, по-видимому, не ранее V в. до н. э. На Олимпе, в храме Зевса, сохранились остатки примитивной мозаики — изображения морских существ, набранные из мелких камушков. Из Александрии и Греции искусство мозаики перешло в Рим, где первоначально применялась для настилки полов так называемая александрийская мозаика в виде разноцветных (черных, белых, красных и зеленых) треугольников, квадратов и кругов из мрамора. Затем возникла византийская, или венецианская, мозаика — картина составляется из небольших кусочков камня «тессаре» кубической формы (или из стекла, пасты, эмали). Существует Так называемая античная мозаика, применявшаяся главным образом для выстилки полов мрамором разной расцветки, и наконец наиболее сложная и трудоемкая флорентийская — гладкая и даже рельефная (в редких случаях), когда при помощи разноцветных и даже разной породы сортов камня набирались целые живописные полотна. Этот вид мозаики назывался еще «теневой», так как тут использовались даже оттенки камня и сам рисунок мастера вписывали в набираемый пейзаж...
Что, казалось бы, можно было еще придумать нового в столь древнейшем роде камнерезного искусства? Все уже, кажется, испробовано и проверено. Но вот наступил XIX век — «золотой век» русского и камнерезного искусства, и возник еще один вид мозаики — русской.
В основу ее принципа положено следующее: во-первых, оклейка дорогими и редкими породами камня — так называемой «каменной фанерой», то есть тонкими пластинками, изготовленными из более дешевых и легких в обработке материалов, ^например, мрамора, змеевика или даже известняка. А, во-вторых, в русской мозаике,— и это главное,— «каменная фанера» подбиралась по рисунку и цвету с таким расчетом, чтобы в конечном итоге живописная картина получалась только уже из природной окраски и рисунка камня. И, в-третьих, мастера этой мозаики смело пошли, казалось, почти на невозможное — стали выклеивать мелкими пластинками изделия из ценного камня, сложные в объеме, с глубоким рельефом. Такой способ отличался большой сложностью. Заключалась она в следующем.
Разработав (или «набросав в уме»), скажем, рису
нок поверхности вазы, чаши, мастер-малахитчик начинал терпеливо подбирать (набирать, точнее) этот рисунок, выкраивая его на пластинках «каменной фанеры», предварительно заготовленной и отполированной. После того, как на наборном столе проявлялся более или менее законченный узор «малахитового цвета», он тщательно подгонял каждый кусочек «фанеры» друг к другу так, чтобы линия стыка между ними была почти незаметна (в этом и состояло главное искусство мозаичника), и начинал переносить заготовленную мозаику на тело вазы. Но тут не обходилось без сложностей. Поскольку ваза имела искривленную поверхность, узор начинал разрушаться. И снова начиналась подгонка одного кусочка малахита к другому.
Затем, когда ваза уже была оклеена полностью, наступала новая стадия — вторичная обработка ее поверхности, теперь уже облицованной малахитом. Делалось это для того, чтобы поверхность стала ровной и гладкой. Однако вся беда заключалась в том, что рисунок малахита, по мере обработки камня, меняется, и вся предварительная работа по подбору тона и узора, если мастер при «обкатке» вазы переточит малахитовую «фанеру», может быть сведена на нет. Вот почему некоторые изделия, изготовленные способом русской мозаики, дошли до нас «необточенными», как бы мелко гранеными. Но, конечно, высший класс мастера-малахитчика, его труда, заключался в том, чтобы представить на обозрение всю вазу или чашу заново отполированной, имеющей вид «цельного камня».
Одна из первых, выполненных таким способом чаш,— так называемая круглая малахитовая чаша на треножнике из золоченой бронзы — датируется 1809 годом. Если вглядеться внимательно в ее мозаику, то не трудно заметить, что в ряде случаев мастера-малахитчики «теряли» узор, допускали довольно грубые стыковки несопрягающихся между собой малахитовых узоров. Но таких просчетов, свидетельствовавших о том, что настоящее искусство русской мозаики еще впереди, было немного, и в целом чаша, изготовленная по проекту А. Воронихина, судя по общему рисунку, форме и ее архитектонике в целом, производит, конечно, огромное впечатление: плоская, почти лишенная декорума, в виде традиционных поясков и каннелюр, она покоится на крыльях мифических созданий с женскими телами, заканчивающихся конскими копытами,— смесь ангелов с кентаврами. А сам треножник из золоченой бронзы установлен на гладкой, покрытой малахитом, столешнице, которая, в свою очередь, имеет свой треножник — очень короткий, но в то же время являющийся как бы продолжением главного — из кентавров.
Методом русской мозаики были изготовлены многочисленные вазы, канделябры, треножники, столешницы. Но наиболее масштабной и блестящей работой мастеров-малахитчиков того времени является оформление Малахитового зала Зимнего дворца. Отделка этого зала после пожара осуществлялась по проекту выдающегося архитектора А. П. Брюллова. Он ввел в интерьер помещения восемь колонн и столько же пилястров, облицованных малахитом.
Принцип русской мозаики, давший столь блестящие результаты в использовании малахита, камнерезы Екатеринбургской гранильной фабрики впоследствии применили как в плоской мозаике, так и в Процессе работы с другими ценными сортами цветного камня. И прежде всего с лазуритом.
В 30—40-х годах фабрика, где впервые на основе метода русской мозаики были изготовлены вазы и чаши из лазурита, создала несколько изумительных изделий из этого камня. Первенство среди них, бесспорно, занимают две парные огромные вазы, хранящиеся ныне в Эрмитаже.
Рисунок ваз, о чем свидетельствуют архивные документы, был утвержден еще в 1837 году. Но к изготовлению первой из них камнерезы приступили лишь два года спустя — требовался лазурит с «самым строгим выбором и лучших цветов». Пять лет трудились екатеринбургские мастера по русской мозаике. Лишь в 1845 году изделия доставили в Петербург, где они вызвали всеобщее восхищение.
Вазы отличал особый рисунок, специально подобранный камнерезами по аналогии с малахитом, на отполированных пластинках лазурита. Изучая внимательно мозаику лазуритовых ваз, Б. В. Павловский подметил, что мастера соблюдают направление узора камня, хотя он и не имеет здесь того значения, как в малахитовых изделиях. Благодаря умелому подбору пластинок, создается впечатление, будто ваза сделана
из одного куска. Линии узора камня идут по ножке, вверх, слева направо, увлекая глаз зрителя к телу вазы. Постепенное нарастание форм вазы получает свое подкрепление в движении рисунка камня...
Аналогичным методом были выполнены екатеринбургскими мастерами в 1836 году квадратная лазуритовая чаша, тоже хранящаяся сейчас в Эрмитаже, настольные канделябры в виде колонн, а также более мелкие изделия.
Таким образом, уральский малахит, как единодушно считают специалисты, лучший в мире, сыграл в развитии русского камнерезкого искусства даже двойственную роль — и как просто прекрасный поделочный и ювелирный камень, имеющий богатейшую гамму рисунка и цвета, и как родоначальник принципиально нового направления в древнем мастерстве мозаики. Русские фанерно-мозаичные изделия, по заключению А. Е. Ферсмана, придуманы были нашими мастерами-умельцами; прекрасно выполняли их не только из темного лазурита, но и из малахита или пестрых узорчатых яшм. Лишь в конце XVIII в. было освоено это искусство, позволившее расширить и удешевить производство высокохудожественных изделий, завоевавших мировую славу русскому камню. Так русский человек перехитрил природу; если она не давала ему достаточного количества ценного камня, он обходился и без ее щедрости...
КАМЕНЬ ВЕЧНОСТИ
Среди минералогических загадок Урала, если не считать так и не разрешенную проблему происхождения уральских алмазов, на первое место, я думаю/нужно поставить загадку нефрита. Причем даже не столько в минералогическом аспекте — кому из современных геологов или даже любителей камня не известно, что собственных нефритов на Урале нет? — сколько в историческом. Смысл его легко уловить из короткой фразы, содержащейся в монументальной монографии, которая хотя и написана почти сто лет назад, но до сих пор считается классическим трудом по минералогии этого камня. Автор монографии профессор Г. Фишер, один из самых крупных знатоков нефрита, отмечал, что из месторождений нефрита на Урале Н. И. Кокшаров доставил в Петербург прекрасные образцы этого минерала...
В оправдание Кокшарова, действительно верившего, что на Урале есть нефриты, и самого Фишера, действительно блестящего специалиста по этому минералу, нужно сразу сказать, что в минералогии не было, наверное, большей путаницы, чем с этим «камнем вечности».
Что такое нефрит вообще? Поскольку одной характеристикой обойтись невозможно (таков уж камень!), приведем три: минералогическую, техническую и историко-археологическую.
Минералогическая: ...скрытокристаллическая разновидность минералов актинолита и тремолита. Полудрагоценный поделочный камень...
Техническая (из «Очерков по истории камня» А. Е. Ферсмана): ...По техническим свойствам нет материала, равного нефриту, не только среди природных, но и среди искусственных веществ. Мы знаем, что в мастерских Круппа при первой попытке расколоть глыбу нефрита наковальня рассыпалась на куски...
В самом деле, если для того, чтобы раздавить гранит, требуется усилие от одной до двух с половиной тонн на квадратный сантиметр, то для нефритов, а тем более для жадеитов Бирмы,— в пять-шесть раз больше. И при всем при этом нефрит мягче кварца и кремния. Прочность этого минерала в его вязкости — тут он действительно абсолютный чемпион каменного царства, созданного природой.
И, наконец, историко-археологическая: ...Нефрит принадлежит к числу тех немногих минералов, изучение которых важно не только в минералогическом, но также в историческом и археологическом отношениях. Нефрит, наравне с кремнием и обсидианом, сделался известен с самой глубокой древности; его начал эксплуатировать еще человек каменного периода; с тех пор до настоящего времени он играет чрезвычайно важную роль в истории многих народов... Это высказывание известного русского минералога и путешественника И. В. Мушкетова.
Что же касается самого названия камня, то оно довольно прозаично и происходит от греческого слова нефрит, в переводе на русский — почка (кстати, под
этим же словом — «нефрит» — в медицине подразумевается болезнь почек). Однако за этой прозаичностью скрывается еще одна, не менее загадочная грань истории минерала — его способность, как верят до сих пор различные народы, излечивать внутренние болезни, и прежде всего почки и печень. Поэтому его еще называют «камнем вечности».
Но было бы глубоким заблуждением принимать нефрит только за нефрит. Отнюдь нет! И здесь нужно сразу сказать, что не было в минералогии, наверное, большей путаницы, чем с ним. У этого камня, как установил профессор Фишер, имеется (или имелось), по крайней мере, три десятка названий: камень неф-ритикус (или ляпис нефритикус), яспис (или яшма), яспис-гейма, камень дивинус, смарагдплазма, хол-хихтул, зеленый яспис, ляпис виридис, жад (или жадеит), кави-кави, кагурани, тангиван (все названия из лексикона австралийских туземцев), юй (или юй-ши) — китайское название, г-ю — тибетское, учью — монгольское, тама (или еще артма) — японское, час или хаш — восточно-тюркское, ящеб — персидское...
Уже один этот далеко не полный перечень позволяет легко заметить, что многие народы путали собственно нефрит с такими минералами и горными породами, как яшма, изумруд, празем, а профессор Фишер выявил его путаницу и с мрамором, хризопразом^ кварцем, бериллом, стеатитом, змеевиком и другими. Попробуйте найти второй такой камень, который был бы столь многолик по названиям и даже по самой сути!
Профессору Фишеру мы, собственно, обязаны расшифровкой всех «нефритовых метаморфоз» и самой историей этого удивительного минерала. Можно только преклоняться перед колоссальным трудолюбием немецкого минералога-историка, изучившего неисчислимое количество трудов, архивных и даже рукописных материалов. По меткому замечанию А. Е. Ферсмана, профессор Фишер «оказал археологии громадную услугу», научив археологов отличать настоящий нефрит от его возможных заменителей, что, в свою очередь, позволило гораздо более точно устанавливать и дату происхождения того или иного экспоната, и страну или местность, где он мог быть изготовлен.
Безусловно, человек начал использовать нефрит еще в каменном веке, но как поделочный, полудрагоценный и даже драгоценный камень он вошел в быт гораздо позже, когда стал предметом торговли между странами Средней Азии. По некоторым сведениям, к примеру, по данным знаменитого французского ориенталиста, отличного знатока китайской истории и президента Азиатского минералогического общества Жана Ремюзы (Абель-Ремюзы), нефрит в Китае считался священным и даже божественным камнем уже в начале нашей эры. По сообщению Ремюзы, еще во втором столетии до Р. X.1 при династии Хань, юй (то есть нефрит.— 70. Я.) привозился из Хотанги, как самый дорогой продукт...
Кстати, именно тогда, в эпоху династии Хань, он
1 Рождение Христа.
получил в Китае одно из самых своих красивых имен — «сюань-чжень», что в переводе на русский язык означает «глубокая истина».
Далее Ремюза отмечает, что, благодаря нефриту, то есть камню юй, китайцы уже в глубокой древности достигли значительной степени образованности и вступили в важные торговые сношения с другими народами. Здесь мы, разумеется, вновь встречаемся с проявлением «каменной мистики», когда тому же нефриту легенды приписывали совершенно невероятные особенности. Но по отношению к Древнему Китаю доля правды в этой «каменной мистике» все же есть: действительно, нефриту там принадлежала совершенно исключительная роль, составляя прерогативу императора, который именем «сюань-чженя» насаждал в стране культы. Отсюда и вера в такие невероятные свойства камня, как, например, защита от удара молнии.
Любопытно, что только в Древнем Китае нефрит обожествлялся до такой степени, что ему приписывались пять символических моральных качеств: блеск — приятен и обозначает человечность; твердость — умеренность и справедливость; звук — просвещенность; неподатливость, вязкость и неизменчивость — мужество; сложение или зерно камня — символ чистоты.
Культ нефрита был очень высоким и в других странах Востока. Если какой-нибудь владыка хотел подчеркнуть свое «божественное происхождение», он во время приема именитых гостей и иностранных послов пил только из нефритовых чаш. «Чаша с драгоценным напитком Дарасун,— писал Ремюза,— которую высокопочтимый Хармузда-Тири подал Чин-гиз-хану в подтверждение своего божественного происхождения, была сделана из юй, равно как и знаменитая печать хас-боо».
Стоил настоящий нефрит баснословно дорого. Согласно сведениям И. В. Мушкетова, поделки из него оценивались в инвентаре французских коронных сокровищ едва ли не выше изделий из самых дорогих самоцветов — 72 тысячи франков за овальную чашу для питья из зеленоватого нефрита и по 5 тысяч франков за две чаши из зеленого.
Интересно заметить, что даже в наш просвещенный век еще существует ряд историко-этнографических загадок, так или иначе связанных с нефритом. Одна из них, например, относится к названию столицы Таиланда — Бангкоку. В полном виде оно представляет самое длинное в мире географическое название: крунгтеп прамаханакон амон раттанакосин махиндраюттая махадилокпоп нопараттана ратчатани буриром удомратчанивет махасатан амонпиман ават-танасатит сукатуттия висанукам прасит. 158 букв! А переводится все это на русский язык так: город ангелов, великий город, резиденция изумрудного Будды, наследник Аютии, великая столица мира, украшенная драгоценными камнями, город счастья, город-дворец.
Минералогическая загадка в полном названии Бангкока скрывается за титулом «резиденция изумрудного Будды»; речь идет о храме Ват Пракео — главном святилище Таиланда и главной достопримечательности его столицы.
Храм Ват Пракео вообще считается главным храмом буддийского мира, примерно то же самое, что Мекка для мусульман, и представляет собой изумительное творение древних зодчих. Уже сам внешний вид здания поражает каждого, кто приближается к нему, — причудливая многоярусная пагода, окруженная белыми стенами под красной черепицей. У входа возвышаются два грозных и могучих демона-гиганта «Якса», одетых в яркий наряд из осколков цветного фарфора. Но истинная красота и неповторимость Ват Пракео внутри: все его стены отделаны тончайшей росписью, раскрывающей жизненный путь Будды, перламутровые двери украшены инкрустацией. Много мозаики, изумительных витражей из золотистого стекла. Но все это лишь преддверие к главной святыне храма — небольшой, всего 70 сантиметров высоты, статуе «изумрудного Будды».
История статуи напоминает «приключения» одного из самых легендарных алмазов — «Шаха»: те же .кровопролитные войны, заговоры и таинственные превращения. Откуда взялась статуя, кто создал этот шедевр древнего камнерезного искусства —неизвестно. Существует лишь легенда о том, что она первоначально находилась в одном из храмов на севере Таиланда и представляла собой монументальную гипсовую скульптуру. В 1436 году настоятель монастыря, осматривая статую, обнаружил, что она треснула, а внутри появился новый Будда. Гипс сняли, и перед потрясенными служителями оказался тот самый «изумрудный Будда», который и находится сейчас в храме Ват Пракео.
Однако путь его сюда оказался долгим и сложным. В 1542 году статуя была похищена и увезена в государство, занимавшее территорию современного Лаоса, где пробыла двести лет. Когда «изумрудный Будда» вновь оказался в Таиланде, его установили в Ват Арун ( «Храм зорь»). Однако король Рама I, опасаясь, что отсюда статую могут похитить, приказывает построить для него в столице самый роскошный храм — Ват Пракео. С тех пор к многочисленным титулам Бангкока добавляется едва ли не самый главный: «резиденция изумрудного Будды».
Что касается минералогической загадки этой одной из самых знаменитых статуй юго-восточной Азии, то заключается она в следующем: из чего же, из какого камня высечен идол, улыбку которого искусствоведы сравнивают с джокондовской? Действительно ли из зеленой яшмы (зеленый яспис), как утверждают некоторые справочники (правда, чаще с вопро-сительйой интонацией), или же, что гораздо более вероятно, учитывая близость Китая, где «божественным камнем» с глубокой древности считался нефрит — из юй-ши?
Получить ответ на вопрос — из чего все-таки сделан «изумрудный Будда» — можно на основании двух способов: или тщательно исследовать структуру минерала хотя бы при помощи мощной лупы, или же воспользоваться химическим анализом. Но как это сделать в обстановке той колоссальной популярности, того, в буквальном смысле божественного почитания, которым окружен «изумрудный Будда» в Таиланде? Сложность положения минералога, который
решится разгадать тайну «хозяина Ват Пракео», будет заключаться не только в том, что прикасаться к Будде имеют право лишь монахи-служители, но еще и в том, что Будда всегда одет, закрыт почти полностью.
Обычай одевать Будду ввел король Рама II. Этой процедурой — переодевание Будды — он занимался сам два раза в год: перед сезоном дождей и с наступлением жары. Позднее был введен ритуал переодевания и перед наступлением прохладного сезона. С того времени эта торжественная церемония проводится трижды: в первые дни первого, восьмого и двенадцатого лунных месяцев, когда по буддийскому календарю происходит смена времен года. Но совершается церемония, естественно, лишь в присутствии особо доверенных лиц.
Ценность сезонных нарядов Будды лишний раз доказывает, что статуя высечена из драгоценного камня. Так, летний сезон предполагает наряд, украшенный бриллиантами. На головном уборе тоже бриллиант — едва ли не главная драгоценность государства. Перед дождливым сезоном Будду укрывают монашеской рясой, а голову венчают убором из драгоценных камней, выложенных спиралью по часовой стрелке. Зимним нарядом является сетчатый золотой плащ, почти полностью скрывающий идола от взоров людей.
Таким образом, визуальный способ решения загадки «изумрудного Будды» отпадает. Остается второй — химический. Но для этого нужно иметь хотя бы несколько миллиграммов вещества, нужно отколоть от божества хотя бы несколько песчинок... А кто осмелится на такой шаг? Риск потерять не только имя, но и жизнь...
И все же в истории минералогии отмечен случай, когда ученые пошли на такой риск, и случай этот опять-таки связан с загадкой нефрита. Правда, «святость» объекта загадки была рангом лишь чуть ниже «изумрудного Будды».
Среди достопримечательностей и святынь Средней Азии одно из главных мест занимает могила Тимура в самаркандской мечети Гур-Эмир. И вполне понятно, что каждый, совершая путешествие в Бухарский эмират, стремится побывать в этой мечети. Трудно сказать, действительно ли кто-либо из европейцев был допущен в Гур-Эмир, но слухи о том, что на могиле Тимура уложен какой-то необыкновенный камень, почитаемый мусульманами за величайшую ценность и святыню, циркулировали среди ученых Европы и России давно. Однако лишь после того, как эмират вошел в состав Русского государства, в научной литературе появились отрывочные сведения, зачастую противоречившие друг другу. Но из них можно было понять, что в мечети на самом деле имеется надгробный памятник грозному Тимуру, представляющий собой большую плиту из камня темно-зеленого или черного цвета.
Одним из первых (если не самый первый), кому удалось проникнуть внутрь мечети еще «при мусульманском владычестве» в 1863 году, оказался географ и путешественник Вамбери. Трудно сказать, каким образом он это сделал, но в его книге «Путешествие
по Центральной Азии», вышедшей в 1873 году, довольно определенно говорится о том, что над могилой Тимура камень «темно-зеленого цвета». Однако другой путешественник, Радлов, также побывавший в мечети, утверждал, что надгробие из черного мрамора. Поскольку Радлов сделал даже рисунок расположения могил в Гур-Эмире (видимо, все же не с натуры, а по памяти), то его сведения были восприняты как более достоверные. Но они недостаточно увязывались с общей историей камня, согласно которой черный мрамор в Средней Азии хотя и ценился, однако отнюдь не столь высоко, чтобы считаться достойным для украшения могилы.
В чем же истина? Этот вопрос настолько заинтересовал геологов, что в 1874 году в Самарканд отправился известный русский геолог, профессор Барботт де Марии. Он-то и приоткрыл завесу над загадкой, объяснив, что разногласие во мнениях первых путешественников, допущенных в Гур-Эмир, происходит оттого, «что путешественникам дозволяли только весьма беглый осмотр памятника и притом при очень неблагоприятном и недостаточном освещении мечети». Профессор сделал сенсационное заявление о том, что надгробие Тимура представляет собой гигантский монолит нефрита или жадеита. Это сообщение, опубликованное в 1875 году, дополнилось еще более сенсационными слухами о том, будто Барботт де Марии отколол несколько кусочков от надгробия. Факт этот казался невероятным, ибо профессор в своем отчете о поездке утверждал, что могила Тимура тщательно охраняется, что подле нее постоянно находятся дежурные.
К несчастью, а кое-кто увидел даже в этом «пред-начертанность», «гнев высшего духа», профессор вскоре после своего возвращения из Самарканда скончался. Лишь спустя шесть лет после его смерти знаменитый немецкий минералог и химик Г. Фишер сообщил в журнале «Архив», что Барботт де Марии действительно привез из Самарканда несколько крошечных образцов минерала с надгробия Тимура и передал их ему «для более точного исследования». Фишер подтвердил, что образцы представляют собой нефрит. Надо полагать, что это сообщение он сделал в связи с путешествием в Самарканд другого русского ученого — геолога и географа И. В. Мушкетова.
Поставив перед собой цель: непременно раскрыть тайну надгробия Тимура, Иван Васильевич сделал первое научное описание захоронений Гур-Эмира, схемы расположения надгробий и дал... точный химический анализ камня, покрывающего могилу. Вот что следует из описания, которое произвел Мушкетов, возвратившись в Петербург (совместно с В. В. Беком). Со двора мечети, вымощенного большими мраморными плитами, ведет ход в пустое помещение, за которым следует второе, и под куполом этого последнего находятся несколько надгробных памятников. Между ними особое внимание привлекает темно-зеленый, почти черного цвета памятник над могилой Тамерлана, и рядом с ним памятник из черного мрамора над могилою Мир-Сеид-Берке, наставника Тамерлана. Вблизи этих двух надгробных камней находятся еще несколько других, которые впослед-
ствии были обнесены железной решеткой. Все эти памятники, изготовленные из разноцветного мрамора, от белого до черного, установлены над могилами жен, детей и сподвижников Тамерлана...
Но Мушкетова заинтересовало, конечно, лишь одно надгробие. Надгробный камень Тамерлана из темно-зеленого нефрита, прекрасно отполированного, и при слабом освещении мечети кажется почти черным. На верхней поверхности камня вдоль краев помещена надпись, между тем как средняя часть просто отполирована...
Ученому удалось срисовать надпись, а затем перевести ее на русский язык. Оказалось, что надпись, во-первых, содержит сведения о генеалогии линии Тимура до Туменай-хана, во-вторых, генеалогию Чингиз-хана до Бузанджара, сына Аланкувы, в-третьих, рассказ о том, как Аланкува забеременела от луча света, проникшего в ее палатку через верхнее отверстие, в-четвертых, приводит точную дату дня смерти Тимура — 14 числа месяца Шалбана года 807 (1389), в-пятых, упоминает о том, что Тимур происходит от Алия, сына Аба-Талиба. И — ни слова о том, из чего же сделан надгробный камень, кем и где.
Мушкетов, видимо, первым обратил внимание на трещину, расколовшую надгробие почти надвое,— это говорит о том, что ему, в отличие от других путешественников, позволили провести в Гур-Эмире довольно много времени. Заинтересовавшись трещиной, Мушкетов, неожиданно для себя, дотошно опрашивая мулл и мутевали (служак), настоятеля мечети, выяснил удивительную историю надгробия Тимура, о которой никто из европейских ученых-ориенталистов и не подозревал. А заодно узнал почти всю историю и самого камня, из которого высечено надгробие, а именно —откуда он взялся. Мулла Аламион-Мак-сум-Сабир-Дамилля-Разык оглы, ссылаясь на древнюю книгу «Тариха — Самарканд» («История Самарканда»), сказал: «Нефрит над могилой Тамерлана доставлен из Индии монолитом. Камень имеет столь высокую цену, что, когда он прибыл к месту назначения, в народе распространялось мнение, что внутри он состоит из золота. При навьючивании камня на спину одногорбого верблюда, воры его уронили, разбили на две части; убедившись, что золота внутри нет, бросили камень, а муллы вернули его на место»...
Любопытно, что, опубликовав рассказ муллы с «пятизначным именем», Мушкетов невольно вошел в конфликт с теми учеными-ориенталистами, в том числе, как не без иронии он подчеркивал, и «с нашим знаменитым ориенталистом г. Хныковым», которые этой трещине в надгробном камне Тамерлана дали свое объяснение — религиозного характера: Надир-шах после занятия Самарканда изъявил желание видеть камень и приказал привезти его к себе в ставку. При подъеме камня или при переносе его он был разбит — подвиг, достойный шиита Надира, надругавшегося над прахом и памятью суннита Тимура... Далее Мушкетов, имея в виду других ориенталистов, акцентирует внимание на их мнении, что в гробнице Тимура предполагались сохраняемыми сокровища, для отыскания которых по приказанию того же Надир-шаха она была разбита...
Как видим, последняя версия близка к той, которую услышал Мушкетов от муллы Аламиона-Максу-ма. Очевидно, прав все же этот самый мулла с «пятизначным именем», ибо нефритовый монолит выполняет роль надгробия Тимура чисто символически — покоится на плите известняка, которая, в свою очередь, установлена на полу мечети. А под полом, в нижнем, подвальном отделении, куда ведет узкая мраморная лестница, находится уже сама гробница Тимура. Так что ломать нефритовое надгробие, чтобы добраться до сокровищ Тамерлана, якобы захороненных с ним, нет никакого ни смысла, ни необходимости. Ценность надгробия мог представлять только сам камень, из которого оно изготовлено. Но вопрос в том, действительно ли это драгоценный нефрит или все же очень похожая на него зеленая яшма?
Искушение поставить точку на загадке надгробия Тимура было слишком велико; внимательно исследовав нефритовый монолит, Мушкетов обнаружил на нем следы ударов и осколков. Муллы, по его заключению, отбивают кусочки от надгробия, толкут в порошок и продают за большую цену — как лекарство от многих болезней, но особенно от желудка и почек. Этим объясняется большое число повреждений на краях и углах камня, отчасти заклеенных алебастром... И, воспользовавшись несколькими минутами, когда муллы оставили у надгробия его одного, геолог отсек от монолита пару осколков. Их тщательное визуальное и химическое исследование, проведенное уже в Петербурге, не оставило больше никаких сомнений в том, что надгробие грозного Тамерлана действительно представляет собой самый крупный (толщиной в 35 сантиметров и длиной в 1,92 метра) монолит нефрита на земном шаре. Точнее, из числа известных геологам того времени.
Поведав об этой почти детективной истории с разгадкой «камня Тамерлана», Мушкетов заявил, что «тонкая пластинка (выточенная им из осколка.— Ю. Я,) совершенно прозрачна, с весьма слабым оттенком зеленого цвета». Это, в свою очередь, ясно говорило о «настоящем нефрите», лишь внешне похожем, в большой массе, на зеленую яшму, а на самом деле, как считал Мушкетов, этот монолит из Куэнь-Луня. Вероятнее всего, из Хотана или из Бамо в Индии. Другими словами, из тех мест, где добывается самый дорогой и самый ценный «камень вечности».
Разгадывая загадку «камня Тамерлана», Мушкетов изучил всю имевшуюся тогда литературу и архивные материалы о нефрите. В результате были довольно точно и доказательно очерчены его главные месторождения в мире; по существу, работа о нефрите, выполненная Иваном Васильевичем, представляет собой первое научное достоверное описание на русском языке этого камня и его месторождений. Подводя итоги своего многолетнего труда, Мушкетов научно обосновал, что месторождения нефритов находятся у истоков Хотанской реки, в Карангуитаке (Туманный хребет или в «Горе мрака»). Нефриты здесь попадаются в виде валунов разной величины и цвета, наиболее ценятся белые, как снег, темно-зеленые, желтые, как воск, красные, как киноварь, и черные, как тушь. Месторождение это наносное...
Второе, на этот раз уже коренное, месторождение, по сведениям Мушкетова, залегает в 16,5 географической мили (122 километра) от Яркенда, в горе Мирд-жай, которая вся состоит из разноцветных юй (нефритов), смешанных с кварцем, а наибольшие куски — на самой вершине, куда подниматься очень трудно. По данным, которые удалось обнаружить Мушкетову (возможно, что и из работ профессора Г. Фишера), Яркенд ежегодно весной и осенью отправлял в Пекин до 12 тысяч фунтов юй-ши разных цветов.
Но главная разработка нефрита, как установил геолог, происходит в Индии, по притокам р. Иравади, в 25 км к западу от Модоинда в провинции Бирма, или Бурма. Нефриты там находятся в виде валунов различной величины и продаются очень дорого на базарах и в провинции Юнь-Нань. Нефрит этот тоже в наносах (ледникового происхождения). Самый ценный нефрит разрабатывается в горах Куень-Лунь, где он залегает в гранитах...
И, наконец, третье по значимости месторождение — Сибирское, в окрестностях Байкала, на реках Китой, Быстрой, Белой, Слюдянке и других. Нефрит здесь везде попадается исключительно в виде округлых, окатанных валунов, иногда весом до 30— 50 пудов (800 килограммов). Но добыть эти валуны и доставить на камнерезную фабрику нисколько не легче, чем разрабатывать нефритовые зубцы Куэнь-Луня близ перевала Санджу.
Таким образом, приходит к выводу Мушкетов, если исключить Новозеландское месторождение, то останутся только три местности, богатые нефритом, и все они находятся в Азии; между тем Куэнь-Лунь-ские, или, как их издавна привыкли называть, Хотан-ские месторождения, занимают первое место по своей многочисленности и мощности, а потому не мудрено, что они с самой глубокой древности пользуются наибольшей популярностью... Отсюда, с хребта Куэнь-Лунь, крупные монолиты нефрита вывозились в разные страны (за баснословную, разумеется, цену), но особенно в восточные — Бирму, Таиланд, Лаос, где из этих монолитов искусные резчики и каменотесы изготавливали статуи Будды, украшения для храмов и надгробия королей и царей. Это отмечается в книгах многих путешественников по Востоку: в книге Марко Поло, например, который писал, что самые дорогие камни — яспис, диаспоры и халцедоны, включая, конечно, и юй-ши — добываются между Яркендом и Хотаном, и в книге Магомета-ибн-Мансура «Дионар наме» (книга о драгоценных камнях).
А как же быть тогда с «уральскими нефритами», о которых упоминает в своей монументальной монографии о нефрите и жадеите профессор Фишер? И упоминает, ссылаясь при этом на такого высокоавторитетного специалиста в области минералогии, как Н. И. Кокшаров!..
Открыл загадку «уральских нефритов» также Мушкетов.
Долгое время в музее Горного института в Петербурге экспонировались пять образцов камней под общим названием «Нефриты Урала». В пояснительной табличке сообщалось, что найдены они на реке Исети близ деревни Ключи в Пермской губернии, исследо
ваны и признаны настоящими нефритами академиком Н. И. Кокшаровым. Вместе с образцами находился и камень, найденный в Шишимских горах — тоже на Урале, и тоже отнесенный к нефритам.
Музейная экспозиция вызвала среди геологов интерес, если даже не ажиотаж. И это вполне понятно: Урал, по твердому убеждению большинства специалистов, располагал всеми минералами и горными породами. Всеми, за исключением, возможно, двух: алмазов и нефритов. И когда в 30-х годах XIX века здесь были обнаружены первые кристаллы алмазов, геологи твердо поверили, что рано или поздно наступит и очередь уральских нефритов. Очевидно, только такой уверенностью можно объяснить тот конфуз, который произошел с академиком Н. И. Кокшаровым, принявшим за нефрит обыкновенную зеленую венису! Николаю.Ивановичу поверили самые опытные минералоги, которые даже не посчитали нужным произвести химический анализ образцов, доставленных им в Петербург с берегов Исети.
В самом деле, по внешнему виду, даже по твердости, структуре образцы, которыми располагал Кокшаров, настолько походили на байкальские нефриты, что положи их рядом — совершенно не отличить один от другого. И все же в образцах Кокшарова было что-то «не того» — темно-грязноватый цвет. Любой нефрит, будь он самого темного цвета, никогда не содержит в себе серости. А образцы, о которых идет речь, были сероватыми. Подвергнув один из них (с берегов Исети) лабораторным исследованиям и химическому анализу, Мушкетов установил, что перед ним — вениса. Да, соглашался он с Кокшаровым, исетский минерал и по виду, и даже по химическому составу явно нефритовидный. Однако как можно принять его за «настоящий жад»? Это ископаемое; равно как и четыре следующих, из той же местности, хотя и значатся в каталоге под названием нефрита, тем не менее,
однако, должны быть отнесены к известковисто-глиноземистому отличию венисы, о которой упоминает еще Г. Розе, в его путешествии по Уралу...
Наибольшие споры вызвал второй образец — однородного серовато-белого цвета, удивительно похожий на нефрит горы Мирджай. Настолько похожий, что Мушкетов одно время сам было чуть не согласился: да, это «настоящий нефрит». И только страсть исследователя докопаться до «самого дна Истины», страсть, заставившая его, с риском для жизни, отколоть образцы от надгробия Тамерлана, одержала верх над «здравым смыслом» и на этот раз: Мушкетов проводит химический анализ и второго, наиболее «убедительного», наиболее нефритового образца и... опять вениса. Несмотря на такое поразительное наружное сходство с нефритом, как признавался позже Мушкетов уже теперь в собственном заблуждении, минерал с Исети оказался венисою...
Конфуз, разумеется, был немалый: такую дать «пенку»!.. И кто, кто! Сам Николай Иванович Кокшаров!
На Урале, как утверждал Мушкетов, до сих пор нефрит не был встречаем, потому что иначе можно было бы хотя один образец этого минерала найти в музеуме Горного института, в котором сохраняются представители всех ископаемых, попадающихся на Урале. Те минералы, которые с давних пор сохраняются в музеуме под ошибочным названием нефритов с Урала, оказались более или менее измененною венисою. Это недоразумение объясняется тем, что до сих пор минералогами на нефриты нашего музеума было обращено весьма мало внимания, т. к. они предпочитали заниматься преимущественно изучением кристаллических минералов...
Так был развеян миф об уральских нефритах, и развеян, к глубокому сожалению, разочарованию любителей и знатоков русского камня.
МНОГОЛИКИЙ ХАЛЦЕДОН
Когда геологу говорят, что вещь сделана из халцедона, на его лице, как правило, появляется вопрошающее выражение: так из чего же все-таки? Из этого камня? Ибо нет, наверное, в минералогии другого второго термина, который при всей своей конкретности обладал бы столь обширной универсальностью, как халцедон. Трудно сказать, даже специально задавшись этой целью, сколько же на самом деле камней, имеющих собственные названия, свой рисунок, цвет, относятся к халцедонам и являются его разновидностями. Один из русских искусствоведов конца XIX — начала XX веков, большой знаток поделочного камня барон А. Фолькерзам, попытался дать халцедону такое определение: он, как общий минералогический термин, обнимает собой многочисленную группу полудрагоценных камней, известных в зависимости от рисунка и окраски под разными названиями, как-то: агат, оникс, карнеол, гелиотроп и другие. А широкой публикой они обычно принимаются за совершенно разные камни, хотя и являются на самом
деле лишь различно окрашенными разновидностями одного и того же минерала...
Поэтому, когда геологи говорят «халцедон», то они, прежде всего, имеют в виду просто скрытокристаллическую разновидность кварца, а отнюдь не те голубовато-зеленые камни, которые в обиходе именуют халцедонами, и которые на самом деле чаще всего оказываются хризопразами. Впрочем, и хризопраз — ведь тоже разновидность халцедона!
Но, во-первых, откуда вообще взялся термин «халцедон» ?
Истоки этого слова, надо, видимо, искать в греческом названии камня, в свою очередь, представляющем имя города в Древней Греции, на берегу Босфора: Халкедон. А вот что касается самого города, то находилось ли там крупное месторождение халцедона или, что более вероятно, это был торговый центр по сбыту такого камня или изделий из него — история умалчивает.
Греческое же имя носит и одна из наиболее извест
ных (и наиболее дорогих, добавим) разновидностей халцедона — хризопраз. Его название произошло от слияния двух греческих слов: «хризос» — золото и «празинос» — лукаво-зеленый. Камень имеет нежнозеленый, яблочный и даже изумрудный оттенки, правда, с некоторой, едва заметной синевой. А вообще, надо сразу отметить, что, насколько универсально само минералогическое понятие «халцедон», настолько многочисленны и всевозможные эпитеты, которыми «щеголяют» многочисленные представители семейства халцедонов. Если в халцедоне встречаются облачные сгущения окраски, как пытался описать это семейство Фолькерзам, он называется облачным; при более определенной — редкой, синей, по окраске приближающийся к сапфиру и встречающийся в Забайкалье около Нерчинска, в Семиградье и в Индии, носит у шлифовальщиков название «сапфирин»; блестящий желтый, похожий на воск — «церахит»; молочно-белый — «белый карнеол». А всякий халцедон, отличающийся выдающейся прозрачностью, называется «восточным»...
Здесь мы прервем Фолькерзама и сделаем два уточнения — дополнения, вернее. При упоминании термина «белый карнеол», думается, даже специалист в области минералогии может прийти в недоумение: что это такое? Дело в том, что само слово «карнеол» происходит от латинского «карнис» — мясо, и среди обширного семейства халцедонов действительно есть камень такого мясо-красного цвета, который и называется карнеолом. Но «белый карнеол»?!
Нонсенс, как говорят французы. Нелепость. И все же такой камень существует и даже довольно распространен, хотя известен сейчас совершенно под другим именем: кахолонг. А вот в XVIII веке, когда в моде были всевозможные табакерки, он, широко используемый ювелирами для изготовления их крышек, так и назывался: «белый карнеол». Или — гораздо реже — «молочный агат».
Второе уточнение-дополнение касается той разновидности голубого халцедона, которую камнерезы называют «сапфирином». И совершенно напрасно, ибо в минералогии под этим названием существует другой минерал, ничего общего не имеющий с халцедонами.
Но вернемся к классификации семейства халцедонов, данной Фолькерзамом. Ее, можно без преувеличения сказать, не встретишь ныне ни в одном минералогическом справочнике.
Точечный халцедон, точечный агат, или Стефанов камень — это белый или серый халцедон, в мелких красных пятнышках; он особенно хорош, если пятнышки совсем мелки и представляются в виде точек, равномерно рассеяных по всей поверхности камня.
Моккским камнем, или дендритовым агатом называют белый или серый халцедон, в массе которого вкраплены красные, бурые или черные дендриты, то есть включения, имеющие вид деревцев или кустиков. Дендриты образуются из растворов железа или марганца, проникающих сквозь мельчайшие поры в камне: по испарении воды окрашивающие вещества остаются в виде древовидных включений, причем железо дает красные и бурые дендриты, марганец —
черные. Трудность шлифовки таких камней заключается в снятии поверхности настолько, чтобы дендриты вырисовывались вполне ясно и отчетливо. В конце XVIII века камень этот был сильно в моде в Англии, Германии и в России.
Название «моккский камень» произошло оттого, что этот камень первоначально привозился будто бы исключительно из Мокки в Аравии у Красного моря. Позднее он доставлялся исключительно из Индии, где встречается в отложениях гальки, а иногда и в виде крупных желваков сферической, гроздевидной или миндалевидной формы весом до 40 фунтов; привозят его и из Скалистых гор Северной Америки. Он ценится тем выше, чем ясней и отчетливей выступает древовидный рисунок. В середине XIX века некоему торговцу агатами в Оберштайне удалось выработать искусственный способ производить на шлифованных камнях такие древовидные фигуры, причем в красоте рисунка эти искусственные фигуры даже превосходили естественные образования...
Нет, недаром академик А. Е. Ферсман — прекрасный знаток поделочного камня, когда заходила речь о халцедонах или горном хрустале, о поделках из этих камней, ссылался на Фолькерзама — знал этот барон, один из просвещеннейших людей своего времени, историю камня настолько глубоко, что можно только удивляться его обширным познаниям.
В камнерезной практике мне, как любителю-коллекционеру, нередко приходилось сталкиваться с этим самым «моккским камнем», наиболее интересное месторождение которого в СССР находится в Армении. И был немало удивлен, когда, прочитав статью Фолькерзама в журнале «Старые годы», узнал, что точно так же называется и наш, отечественный, моховой агат. Но еще большее изумление вызвало у меня другое.
Как и всякий коллекционер, я имел фонд уральских камней, образцы которых, направляясь в очередную служебную командировку в Сибирь или на Дальний Восток, брал с собой — в этих местах можно было заполучить образцы нефрита, друзы кальцита или какие-нибудь другие диковинки минерального царства, которых на Урале отыскать нельзя. И вот в Иркутске мне подарили несколько небольших агатиков и сердоликов, найденных на берегу какой-то безымянной речки в Саянах. Скажу честно: к подарку я остался равнодушным. Вернувшись домой и разрезав минералы, увидел желаемое: мелкополосчатые, довольно монотонные агаты и совершенно однотонные коричнево-бурые сердолики. За одним-единственным исключением: уже отполировав все сердолики, я вновь, в который уж раз, принялся рассматривать и изучать самый неприглядный из них, с наименее насыщенным цветом — какая-то бурая желтизна. Что делать с таким камнем? Не лучше ли просто обкатать в гальку? Так и решил. И вдруг, совершенно случайно, чисто машинально посмотрел на него, как говорят камнерезы, «на просвет». И сердце екнуло: в мутно-желтой глубине камешка явственно проглядывались очертания жеоды!
Иногда сердолики и агаты проходят неполный цикл кристаллизации (а кристаллизация у них идет
в полости, как правило, в пузыре газов, оставивших в застывающей лаве пещерку) и внутри желвака остается в таком случае небольшая жеодка, чаще всего выстланная мелкими кристалликами халцедона. Ценится такой агат, разумеется, гораздо выше обычного — особенно у коллекционеров, но мне никогда не встречались сердолики с незаконченной кристаллизацией, хотя, конечно, было известно, что они попадаются. И вот совсем неожиданная удача! Такой невзрачный сердолик, едва не выбросил его в ведро,— и с жеодой! Я бросился к алмазной пиле, но тут меня снова что-то остановило. Вернулся к столу, поднес сердолик поближе к лампе и стал поворачивать его, стараясь получше рассмотреть строение жеодки. Но еще тогда подсознательно отметил внутри камушка какую-то ненормальность — помимо жеоды; вновь начал разглядывать сердолик, поворачивая его и так, и этак. И тут поймал себя на мысли, что внутри его... шевелится что-то живое! Мысль эта была настолько неожиданной и так меня поразила, что далеко не сразу сообразил — в чем дело. А когда сообразил, вновь бросился к алмазной пиле — на этот раз торопясь подтвердить свою догадку. И она подтвердилась — внутри жеодки оказалась вода или, точнее,— какой-то раствор, но едва пила вошла в полость... До сих пор не могу себе простить эту нелепость: ведь алмазная пила режет камень только в потоке эмульсии! Но было уже поздно исправлять ошибку и не оставалось ничего другого, как распилить сердолик до конца. Распилить чудо...
Конечно, даже без раствора жеодка внутри сердолика была удивительно нарядна: всю полость выстилали мелкие, прозрачно-белые кристаллики, придавшие в общем-то непрозрачному камешку неожиданно хрупкий и столь вызывающе нарядный вид, что страшным казалось даже дотронуться до халцедоновой щетки. Но прошел час, другой, кристаллики начали блекнуть, и только тут стало понятным, что свою изысканную, девственную красоту они черпали в том самом растворе, который я сначала смешал с эмульсией, а затем и вообще слил, промывая уже разрезанные половинки...
Минуло несколько лет, и вдруг в статье Фолькер-зама мне встретилась такая строка: «Энгидрос — халцедон, содержащий полость, заполненную водой». И далее описывались эти редчайшие халцедоны, которые во времена автора встречались лишь в Италии и Уругвае, а также способы их обработки — окатышем, чтобы жеодка с водой была видимой и в то же время сохраняла герметичность.
Особенно большое внимание Фолькерзам уделил описанию карнеолов. Оно и понятно: в XVII, XVIII и даже в первой половине XIX веков карнеол и изделия из него были едва ли не самыми холодными в торговых операциях между разными странами, особенно с государствами Востока: Японией, имевшей, кстати, собственные месторождения этого камня, Китаем, Персией, Индией, Турцией. Из карнеола изготавливали бусы, табакерки, ручки для мелких вещиц, например, для дамских вееров, а его мелкие кусочки, отличавшиеся особой красотой, использовались даже в качестве драгоценных вставок в золотые и серебря
ные ювелирные изделия. В Турции же карнеол применялся для украшения седел, сбруи и оружия. Но наибольшее распространение в мусульманских странах он нашел как материал для выпуска печатей и амулетов, на которые наносились удивительно тонкие арабские письмена, вытравленные и выгравированные на гладкой поверхности камня.
Карнеол — «камень крови», «камень войны» — был широко известен и в Средней Азии. Здесь он составлял непременную часть художественного оформления оружия, причем, как правило, в оправе из серебра и филиграни.
Но особой популярностью камень пользовался во Франции. В эпоху Империи и до 1820 года, по описанию Фолькерзама, популярность его, как материала для печатей, возросла до чрезвычайности. Дело в том, что карнеол гораздо менее хрупок, чем другие халцедоны и поэтому легко принимает гравировку. Знакомые всем круглые печати, носившиеся на цепочках в жилете, почти всегда делались из карнеола — этого требовала мода. В перстнях и украшениях карнеол ставился на цветной фольге. Но почти всегда карнеол гранился плоско, без фасеток, а когда с огранкой — необыкновенно красив...
В свое время карнеол настолько прочно вошел в быт людей (и не только на Востоке, но и в просвещенной Европе), что, как и другие драгоценные камни, был окружен ореолом всевозможных поверий. Вплоть до того, что стал делиться «по полу». Столь любопытная деталь из биографии карнеола обнаружена тоже у Фолькерзама. Густо окрашенные камни без признаков полосатости называются «карнеолами старого камня», или «мужскими». Лучшими и наиболее ценными считаются те, которые в проходящем свете насыщенно кроваво-красные, а в отраженном — исчерна-багровые. Такие карнеолы доставляются из Индии, где их, как и в Персии, Турции и Казахстане, издавна высоко ценили. Но «старых камней» очень мало, а более светлые, заурядные называются «женскими»...
Среди бурых халцедонов, тех, которые мы называем в обиходе сердоликами, различаются еще два «родственника» карнеола: сардер и так называемый «песочный сардер». Если первый — мало отличимая от карнеола разновидность каштаново-бурого оттенка, то второй, «песчаный сардер», представляет собой очень редкий и потому весьма дорогой халцедон примерно такой же окраски, как и обычный сардер, однако насыщенный непрозрачными темными пятнышками — словно посыпанный мелким песком (отсюда и его название). В поделках такой камень выглядит очень эффектно и ценится почти так же, как гелиотроп — тоже, кстати, разновидность того же халцедона, правда, некоторыми минералогами относимая к яшмам («кровавая яшма»).
Если показывать эти два камня — зеленый, с красно-кровавыми точками гелиотроп и красно-коричневый карнеол — неспециалисту, то убедить его в том, что перед ним один и тот же минерал, думается, будет нелегко. А между тем это так, и гелиотроп — лишь один из представителей «зеленой части» семейства халцедонов, где кроме гелиотропа особой популярно
стью (и ценностью соответственно) пользуются хризопраз, о котором шла речь выше, и нарядная плазма, которую часто путают (да и немудрено — разницу порой можно обнаружить лишь под микроскопом) с зеленой яшмой, ясписом.
В отличие от хризопраза (зелено-голубую окраску ему придают соединения никеля) для плазмы окрашивающим веществом являются так называемая «зеленая земля» и некоторые минералы, микроскопически рассеянные по всей халцедоновой массе в виде крупинок и чешуек. Этим можно объяснить то, что плазму путают с зеленым ясписом, ибо в отличие от других халцедонов она почти непрозрачна, однако опять же в отличие от яшмы, имеющей кристаллическое строение, плазма — минерал волокнистый, а это главный признак халцедонов.
С плазмой связана одна любопытная историческая загадка. Европейские ученые познакомились с камнем и изделиями из него при раскопках Древнего Рима. Поскольку такой нарядный зеленый минерал нигде больше не встречался, возникло предположение, что римлянами он создан искусственно. И лишь в XIX веке, когда его месторождения открыли в вулканических породах Индии (там же, где и карнеол, что послужило еще одним подтверждением их родства), а затем и у «себя дома» в Европе: в Бадене и Шварцвальде — в виде включений в точно такие же вулканические породы, был развеян миф об искусственном происхождении плазмы.
Из всех зеленых халцедонов наиболее нарядным, наиболее изысканным является, конечно, хризопраз— «златозелень». Найден он был очень давно, упоминание о нем можно найти уже в «Естественной истории» древнеримского историка и писателя Плиния Старшего, и долгое время, буквально до последних десятилетий, до открытия богатейших месторождений в Австралии (Квинсленд), откуда он экспортируется сейчас по всему миру в огромных количествах, этот камень, едва ли не единственный из всех халцедонов, считался драгоценным. Да даже и в наше время, согласно шкале Е. И. Киевленко, введенной в СССР в 1973 году, хризопраз по-прежнему сохраняет свое «драгоценное положение», следуя в IV классе драгоценных камней сразу же за аметистом.
Ныне хризопраз, безусловно, только ювелирный камень. Лишь в очень редких случаях он используется на камнерезные поделки (в качестве такого исключения из общего правила можно указать на вазу работы свердловского художника-камнереза В. В. Саргина, демонстрировавшуюся на выставке несколько лет назад; ваза представляет собой причудливо обкатанный голыш с выемкой, установленный на трех, не менее причудливых, в тон общей композиции изделия, ножках из так называемой «набрызганной меди», покрытой серебром). Но было время, когда хризопраз, причем самых густых, насыщенных тонов, добывался в Европе в таких количествах (это было после открытия месторождения Франкенштейн в Польской Силезии где-то в конце XIII — начале XIV веков), что применялся для внутренней отделки помещений, внушительных по размеру. Именно к этому времени, во всяком случае, относится отделка
хризопразом капеллы святого Вацлава и замка Кар-штейн в Праге, вызывающие изумление своей красотой по сей день. И, добавим, поразительной роскошью.
У нас в стране хризопраз был открыт гораздо позже, очевидно, уже в советский период, когда началась разработка никелевых месторождений. На Урале наиболее красивые сорта этого минерала, так называемые «бутылочные» — густо-зеленые, изредка встречаются в карьерах Верхне-Уфалейского никелевого комбината. Но самые благородные, самые изысканные по оттенкам хризопразы добываются в Казахстане.
О третьем представителе «зеленой части» семейства халцедонов — гелиотропе — рассказывалось выше, в этюде о яшмах, к которым и относят этот камень многие минералогические справочники. К сказанному можно добавить, что замечательное творение средневекового камнерезного искусства, хранящееся сейчас в Национальной библиотеке в Париже,— рельеф по гелиотропу, изображающий бичевание Христа. Причем красные пятнышки камня очень искусно использованы для изображения капель крови.
Гелиотроп вообще, надо отметить, считался церковным камнем уже с глубокой древности — едва ли не со времен зарождения христианства, и именно по этой самой причине: как следы «капель крови Христа», что, кстати, закреплено даже в некоторых средневековых догматах теологов. Отсюда и мистическая вера в чудодейство гелиотропа. Так, средневековый писатель и искусствовед Джорджо Вазари, автор жизнеописания художников XVI века, в своем собственном жизнеописании сообщает: «Когда Лука Синьорелли услышал, что я в определенном возрасте сильно страдал носовыми кровотечениями, лишавшими меня сил, он своими руками с большой любовью повесил мне на шею амулет из кровавой яшмы». Примерно о том же самом говорится и в одной из новелл «Декамерона» Боккаччо: «Есть камень, который мы, знатоки, зовем гелиотропом, камень великой силы, ибо кто носит его на себе, пока он при нем, никому не бывает видим». Самое интересное, что в это верили! Верили, невзирая на то, что сами люди, носящие амулеты из гелиотропа, а таких в средние века было немало,— отнюдь не невидимки.
Однако, если исключить из семейства карнеолов, или сердоликов, как их сейчас называют повсеместно, такие разновидности, как «настоящий», или «мужской» карнеол, зеленый хризопраз и гелиотроп, которые, в принципе, образуют свою самостоятельную группу халцедонов, то надо честно признать, что сердоликам на фоне остальных ювелирно-поделочных камней явно не повезло — они не признаны ими. И совершенно напрасно, ибо в сердолике, как ни в одном другом камне, обнаруживаются удивительнейшие сочетания почти всех оттенков красного цвета.
Академик А. Е. Ферсман, который очень любил сердолики, писал, что в них, в этих заурядных камнях, можно увидеть, как все оттенки красного цвета сливаются в полную чудес сказку. Здесь ученый имел в виду, конечно, крымские сердолики, действительно
представляющие собой уникальное явление природы. Но последние находки в Восточной Сибири говорят о том, что Сердоликовая бухта у Карадага отнюдь не единственное в нашей стране «сердоликовое сокровище» — ив Сибири все больше и больше встречаются карнеолы, ничем не уступающие крымским.
Любопытна история с уральскими сердоликами, о которых долго шли споры — не миф ли это, не повторение ли «нефритовой истории». А. Е. Ферсман во всяком случае считал, что на Урале сердоликов нет и не было, и эта точка зрения, надо сказать, поддерживается многими, если не абсолютным большинством геологов. И тем больший интерес для меня представил отчет горного инженера Г. Чайковского о «Геогностических исследованиях в округе Екатеринбургских заводов», опубликованный в «Горном журнале» в 1833 году. Как там написано, в окрестностях деревни Черной, в числе обломков кремния, кварца и лидийского камня, запутанных в глине, попадаются сердолики, месторождение коих можно полагать в вышеупомянутых породах, принимаемых нами за вулканические...
Речь здесь идет о речке Синаре, впадающей в Исеть в районе города Каменск-Уральский. Сейчас это место затоплено водой, проверить предположение Чайковского (впрочем, он ведь не предполагал, а утверждал!) очень трудно, но лично я, путешествуя и по Исети, и по Чусовой, неоднократно находил в береговой гальке камешки, удивительно напоминающие сердолики. Находил, долго рассматривал и, под влиянием магии научного слова, приходил к выводу, что это все-таки окрашенные окислами железа гальки кварца. А жаль. Попадись мне на глаза «геогностический отчет» Чайковского раньше, я бы эти псевдосердолики не выбросил, а попытался изучить под микроскопом их структуру: а вдруг это все же не кристаллический кварц, а волокнистый халцедон?
С сердоликами, с верой в то, что амулеты из них поднимают настроение человека, охраняют его от болезней, обостряют ум, отводят злые духи и тому подобное, связано великое множество легенд и преданий. Особый интерес представляет история «магического перстня» А. С. Пушкина. Ему он посвятил знаменитый «Талисман», написанный в 1827 году:
Там, где море вечно плещет На пустынные скалы, Где луна теплее блещет В сладкий час вечерней мглы, Где, в гаремах наслаждаясь, Дни проводит мусульман, Там волшебница, ласкаясь, Мне вручила талисман.
И, ласкаясь, говорила: «Сохрани мой талисман: В нем таинственная сила! Он тебе любовью дан.
От недуга, от могилы, В бурю, в грозный ураган, Головы твоей, мой милый, Не спасет мой талисман...»
Нет, не спас талисман головы великого поэта «в бурю, в грозный ураган» душевных потрясений, хотя на черновике этого стихотворения Александр Сергеевич оставил пять оттисков сердоликового перстня...
Тайну талисмана-перстня, принадлежащего поэту, приоткрывает его стихотворение «Храни меня, мой талисман...», написанное им в 1825 году:
Храни меня, мой талисман, Храни меня во дни гоненья, Во дни раскаянья, волненья: Ты в день печали был мне дан.
Когда подымет океан Вокруг меня валы ревучи, Когда грозою грянут тучи — Храни меня, мой талисман...
И последняя заключительная строфа: Пускай же ввек сердечных ран Не растравит воспоминанье. Прощай, надежда; спи, желанье; Храни меня, мой талисман.
В примечаниях к академическому изданию сочинений поэта отмечается, что это стихотворение, вероятно, связано с «кольцом-талисманом», подаренным Пушкину в Одессе Е. К. Воронцовой. А это примечание, в свою очередь, основывается на тексте записки И. С. Тургенева, которая хранится в фондах музея А. С. Пушкина в Ленинграде: «Перстень этот был подарен Пушкину в Одессе княгиней Воронцовой. Он носил почти постоянно этот перстень (по поводу которого написал свое стихотворение «Талисман») и подарил его на смертном одре поэту Жуковскому. От Жуковского перстень перешел к его сыну, Павлу Васильевичу, который подарил его мне. Иван Тургенев. Париж. Август 1880».
Вообще-то у Пушкина, о чем свидетельствует известный портрет художника В. А. Тропинина, было два перстня с сердоликами. Один из них, как самый дорогой, он носил на большом пальце правой руки, что видно и на портрете. Сравнение перстня, изображенного здесь, его формы и размеров с оттисками на черновике стихотворения «Талисман» и с собственноручным рисунком поэта этого же перстня на другом черновике довольно уверенно позволяет говорить о том, что в записке Тургенева речь идет как раз об этом самом «кольце-талисмане». То же подтверждает и запись Н. В. Берг, сделанная со слов художника В. А. Тропинина: «Соболевский1 был недоволен приглаженными и припомаженными портретами Пушкина, какие тогда появлялись. Ему хотелось сохранить изображение поэта, как он есть, как он бывал чаще, и он просил известного художника Тропинина нарисовать ему Пушкина в домашнем халате, растрепанного, с заветным... перстнем на большом пальце...»
История перстня такова.
Приехав из Кишинева к новому месту ссылки — в Одессу, поэт начал исполнять обязанности коллеж
1 С. А. Соболевский — один из близких друзей Пушкина, большой любитель литературы и страстный библиофил, принимавший горячее участие в издании «Руслана и Людмилы».
ского секретаря в канцелярии наместника Бессарабского края графа Воронцова. Свое пренебрежительное отношение к Пушкину, к его таланту Воронцов выразил в одном из писем к своему другу — генералу Киселеву: «Здесь слишком много народа и особенно людей, которые льстят его самолюбию, поощряя его глупостям, причиняющим ему много зла. Летом будет еще много люднее, и Пушкин вместо того, чтобы учиться и работать, еще более собьется с пути». Впоследствии, после одного неприятного разговора с Воронцовым, который, как писал поэт, «вандал, придворный хам и мелкий эгоист», он сочинит на него эпиграмму: „
Полу-милорд, полу-купец, Полу-мудрец, полу-невежда, Полу-подлец, но есть надежда, Что будет полным наконец.
Эпиграмма, быстро ставшая известной в. городе, в которой содержался намек на то, что граф воспитывался в Англии, на его коммерческие дела в Бессарабии, вызвала гнев Воронцова. Решив избавиться от опального поэта, он пишет министру иностранных дел Нессельроде, под началом которого находился Пушкин: «...Избавьте меня от Пушкина; это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе» .
Но тут в конфликт вступает «третья сторона» — жена Воронцова Елизавета Ксаверьевна. К этой, внешне очень интересной женщине, большой поклоннице поэзии, любительнице музыки поэт питал теплые, нежные чувства. Он посвятил ей такие строки:
Когда, любовию и негой упоенный, Безмолвно пред тобой коленопреклоненный, Я на тебя глядел и думал: ты моя,— Ты знаешь, милая, желал ли славы я; Ты знаешь: удален от ветреного света, Скучая суетным прозванием поэта, Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал Жужжанью дальному упреков и похвал...
Воронцов считал Пушкина человеком, проводившим время в праздности и лени, и слухам о том, что поэт увлечен его женой, не придал никакого значения. Но когда начал догадываться, что чувства поэта со стороны супруги отнюдь не безответны, им овладела жажда мщения. В конце концов, он добивается удаления Пушкина из Одессы.
Прощаясь с Александром Сергеевичем «в сладкий час вечерней мглы» накануне его отъезда в село Михайловское, жена графа подарила ему перстень-двойник, тот самый перстень-талисман, которым поэт так дорожил и который, уже будучи на смертном одре, передал В. А. Жуковскому. Второй перстень-близнец графиня оставила себе, запечатывая им письма, отправляемые ею Пушкину в Михайловское.
Встретился Пушкин с Воронцовой осенью 1827 года. Тогда-то и написал он свое стихотворение «Талисман» .
Как удалось установить уже в наше время, надпись, вырезанная на восьмиугольном сердолике, вставленном в перстень поэта, выполнена на древнееврейском языке. Содержание ее весьма заурядно:
«Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память». Специалисты считают, что надпись сделана, скорее всего, в Крыму, а родина сердолика — Ближний Восток. Но ни Е. К. Воронцова, ни А. С. Пушкин, конечно, не подозревали, какой смысл заключен в гравировке на их перстнях, считая, что безвестная рука камнереза «слова святые начертала».
Трудно сказать, действительно ли сам поэт, передавая свой перстень В. А. Жуковскому, выразил пожелание, чтобы он передавался «по наследству» — лучшему русскому писателю или поэту или, что гораздо более вероятно, эта традиция родилась позже, но В. Б. Пасек, во всяком случае, встретившись с И. С. Тургеневым в Париже, записал в своем дневнике: «Я очень горжусь обладанием пушкинского перстня и придаю ему так же, как и Пушкин, большое значение. После моей смерти я бы желал, чтобы этот перстень был передан графу Льву Николаевичу Толстому как высшему представителю русской современной литературы с тем, чтобы, когда настанет и «его час», граф Толстой передал бы мой перстень, по своему выбору, достойнейшему последователю пушкинских традиций между новейшими писателями». Но пушкинский перстень оказался не у Льва Толстого, а в музее Александровского лицея, где он и хранился вместе с другими вещами великого поэта до 1917 года. А в марте того же года перстень, представлявший, конечно, огромную ценность, но отнюдь не ювелирную, а национально-историческую, был похищен из музея вместе с другими вещами. Об этом газета «Русское слово» 23 марта сообщала: «Сегодня в кабинете директора Пушкинского музея, помещающегося в здании Александровского лицея, обнаружена кража ценных вещей, сохранившихся со времен Пушкина. Среди похищенных находится золотой перстень, на камне которого была сокращенная надпись на древнееврейском языке».
Как потом выяснилось, вещи из музея украл лицейский служитель, продавший их старьевщику за ничтожную сумму. Кражу удалось раскрыть, были разысканы и возвращены в музей все вещи, за исключением пушкинского перстня. Сейчас в музее поэта в Ленинграде можно увидеть лишь слепки и отпечатки на сургуче, сделанные когда-то перстнем-талисманом, да пустой сафьяновый футляр от него. Правда, сообщалось, что пушкинский талисман обнаружен недавно в Италии, но это всего лишь слухи. К тому же нельзя забывать, что таких перстней было два, второй из которых до конца жизни хранила Е. К. Воронцова.
Елизавета Ксаверьевна умерла в 1880 году. И до конца своей долгой жизни сберегла не только перстень-талисман, но глубокую память в сердце о поэте, с которым ее связывала давняя романтическая история. По свидетельству людей, близких к графине, дни, проведенные вместе с Пушкиным, стали для нее дорогим воспоминанием. На склоне лет она часто просила прочитать ей стихи великого поэта...
Прощай, письмо любви! прощай: она велела. Как долго медлил я! как долго не хотела Рука предать огню все радости мои!..
Но полно, час настал. Гори, письмо любви.
Готов я; ничему душа моя не внемлет.
Уж пламя жадное листы твои приемлет...
Минуту!., вспыхнули! пылают — легкий дым, Биясь, теряется с молением моим.
Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит... О провиденье! Свершилось! Темные свернулися листы; На легком пепле их заветные черты Белеют... Грудь моя стеснилась. Пепел милый, Отрада бедная в судьбе моей унылой, Останься век со мной на горестной груди...
«ПРЕВОСХОДНОЕ СИЕ ИСКУССТВО...»
У многих народов существовали поверья, что цветные и драгоценные камни растут в земле подобно плодам и корням деревьев; что крупные, хорошо сформировавшиеся по форме и цвету камни — спелые, вызревшие, в то время как мелкие, мутные, с тусклой, невыразительной окраской — недозрелые.
Эти поверья, правда, с некоторыми уточнениями и оговорками, перешли затем и в научные труды древних ученых. В частности, например, нашли отражение в 37-м томе «Естественной истории» древнеримского писателя Плиния Старшего, изложившего целую «минеральную биологию», о котором А. Е. Ферсман писал, что он хотя и подходит критически к измышлениям магов относительно чудесных свойств цветных камней, однако далеко не всегда бывает склонен вполне от них отказаться... А основание к такого рода взглядам на происхождение и жизнь цветных камней Плинию дали наблюдения и размышления над халцедонами — одной из их наиболее эффектных, наиболее красочных разновидностей агатов, названных так по имени небольшой сицилийской речки Ахате.
Кто видел хоть раз классический агат-миндалину, разрезанный пополам, тот, думается, просто не мог не обратить внимания на явную, бросающуюся в глаза аналогию с картиной поперечного разреза ветки или пня: те же концентрические кольца, та же циклическая слоистость, невольно наводящая на мысль о единстве законов роста для растительного и минерального царства.
На самом деле, конечно, законы роста кристаллов и цветных камней типа агатов, со слоистой структурой, совершенно иные, нежели в растительном и животном царствах; на самом деле, кольцевая структура агатов — следствие скорее не роста камня, а, согласно взглядам доктора геолого-минералогических наук Л. М. Лебедева, создавшего наиболее развернутую и убедительную теорию образования слоистых халцедонов,— следствие остывания вулканических лав и минерализации пропитывающих их растворов.
Если приглядеться внимательно к агатам, нетрудно заметить, что главную окраску, главный тон камню придают как раз широкие, плотные халцедоновые слои. Тонкие же прослойки, часто совершенно неожиданного цвета и даже структуры, представляют собой, как правило, пористые отложения — мелкокристаллические пирамидки кварца или аметиста, а если в жеоде оказались карбонаты,— мелкие кристаллики кальцита или нарядного, праздничного цеолита-гейландита. А все вместе — ту самую кольцевую, слоистую пестро окрашенную структуру, которая так дол
го, вплоть до Ренэ Гаюи, служила едва ли не главным аргументом в защиту теорий «минеральной жизни».
Слоистость некоторых агатов просто фантастическая — до нескольких тысяч слоев в сантиметре. Такие агаты, встречающиеся в нашей стране в Крыму, на Карадаге, правда, очень редко, называются радужными ирис-агатами — от слова иридирующий, создающий радугу. Подобные камни обладают эффектом внутреннего отражения света от близко лежащих друг к другу слоев халцедона и при повороте ирис-агата, обточенного и отполированного в виде каба-шона или гальки, по его поверхности пробегают радиально расходящиеся лучи, иногда и в самом деле в виде спектра радуги. Как свидетельствовал А. Фоль-керзам, однажды сотрудники английской фирмы решили разгадать тайну иризирующих агатов и подвергли их образцы микроскопическому анатомированию. Так вот, на пластинке ирис-агата шириной в один дюйм ученые выявили 17 тысяч отчетливо выраженных слоев халцедоновой массы!
Но тонкослойные агаты, конечно, редкость. Гораздо большее распространение и известность получили цветные агаты — с самым разнообразным сочетанием слоев, включений, окраски и рисунка. Они бывают кружковые, глазчатые, у которых центральная часть окрашена более темно и напоминает зрачок глаза, крепостные, рисунки которых напоминают или крепостные башни и стены, или даже топографический план древней крепости-города, ландшафтные (пожалуй, наиболее распространенный тип агатов), звездчатые, облачные, трубчатые... Трубчатые агаты-, обязанные своим происхождением пещерным сталактитам, затем, в результате вулканической деятельности, пропитанные кремнеземом, были особенно популярны в Англии в XVIII веке. Но и это еще не все. Существуют агаты руинные, опять-таки напоминающие развалины старинных замков, точнее — их изображения на гравюрах старинных рисовальщиков; агаты облачные, чье название, думается, в расшифровке не нуждается; наконец, такие экзотические, как моховые, на отполированной пластинке которых порой настолько отчетливо проступает контур веточки или даже деревца с сучьями, что с трудом веришь в чисто минеральное происхождение этого деревца-дендрита. По живописности, по бесконечному разнообразию рисунка и многоцветности с агатами, особенно с облачными, руинными и ландшафтными, могут соперничать лишь знаменитые пестроцветные яшмы Орска и Сибая. Недаром Плиний Старший, описывая агат, принадлежавший Пирру, царю Эпира, утверждает, что в этом камне каждый мог
увидеть «девять муз и Аполлона со своей лирой, правдиво изображенных, но не художником, не человеческими руками, а самой природой...»
Особая разновидность агата — ленточный, получивший название оникса, а в Древней Руси называвшийся ногатом. Ониксы же, именуемые сардониксами, в свою очередь, делятся на натуральные, представляющие собой правильное чередование черных и белых полос, халцедониксы — белые с серыми полосами и белые с бурыми называются сардониксами. Впрочем, это деление довольно условно, больше того, уже в глубокой древности ониксами начали называть и полосатые мягкие известняки, к халцедонам не имеющие, разумеется, никакого отношения. Путаницу в ониксах, смешав совершенно разные минералы в одну группу, внесли, скорее всего, камнерезы Древнего Египта, выделывавшие из полосатого известняка флакончики для благовонных масел. И эта путаница, кстати, теми же камнерезами, сохраняется до сих пор. Мне, например, не раз встречались изделия современных камнерезов из красивого нежно-зеленого, с легкой полосчатостью мраморизованного известняка, который сами мастера называли ониксом. Даже на ювелирной фабрике в Свердловске однажды пришлось выдержать длительный спор, доказывая, что так называемый «медовый оникс», по цвету и в самом деле напоминающий свежий сотовый мед, отнюдь не оникс, а все тот же мрамор, подвергшийся действию кремниевой кислоты.
Надо сказать, что агат — камень на земном шаре довольно распространенный, но его ювелирно-поделочные образцы встречаются не так уж часто. В нашей стране наиболее красивые агаты находятся в Южном Крыму, в Армении, Грузии, Восточной Сибири, но особенно прекрасные попадаются в Забайкалье. Гораздо более бедной «агатовой провинцией» оказался Урал, хотя и он тоже располагает несколькими месторождениями этих камней, представляющих интерес не только для коллекционеров, но и используемых для изготовления ювелирных изделий. Из уральских агатов, отличающихся наиболее яркой окраской, нужно, прежде всего, видимо, отметить так называемый яшмовый, или мясной агат из, Губерлинских гор под Магнитогорском (Южный Урал). Там же встречается и красивый просвечивающийся агат. Но большинство местных агатов имеют серо-пепельную окраску, например, так называемые «зотовские» или же облачные переливты, изредка попадающиеся в темно-зеленых змеевиках между деревнями Шабры и Пантюши под Свердловском. В том же районе уже в XIX веке добывался так называемый «Макаровский» кремнистый агат с желтыми и палевыми оттенками, весьма ценившийся мастерами-камнерезами.
Что касается серо-облачных агатов, то наиболее законченной расцветкой и рисунком, думается, обладают агаты Тиманского месторождения на Полярном Урале, при виде которых невольно напрашивается сравнение с льдистым горным снегом и белыми ночами. Месторождение открыто уже в наше время, и оно, пожалуй, единственное, где ведется планомерная разведка и добыча в промышленных целях.
Следует сказать, что агатовые проявления на Урале обнаружены геологами во многих местах — южнее Магнитогорска, около г. Верхняя Пышма под Свердловском и в других. Одну из оригинальных находок агата — красивого голубовато-зеленого тона — сделал в 1971 году недалеко от поселка Озерный в Свердловской области лесничий П. Санников. Но самым, конечно, известным и, видимо, самым мощным агатовым проявлением было и остается месторождение шайтанского переливта — красивого желто-розового минерала, который вот уже второе столетие добывают близ деревни Шайтанка (сейчас село Октябрьское). Изделия из такого переливта издавна пользуются огромной популярностью, и особенно сейчас, когда абсолютное большинство ювелирных вещей: броши, кулоны, кольца, серьги — оснащаются искусственным камнем. Тяга к натуральному, природному камню в наш «синтетический век» привела к тому, что такие традиционно поделочные на Урале камни, как малахит, орлец и переливт, неожиданно перешли в разряд ювелирных, полудрагоценных.
Как ни странно, но из этих трех камней не малахит и не красочный орлец, а именно переливт был отнесен к ювелирным уже в глубокой древности. И вовсе не потому, что он красив или редкостный, а потому, что отличается твердостью, обладает способностью принимать любую, самую тонкую резьбу и гравировку. Вообще, нужно заметить, что среди всех камней — и драгоценных, и полудрагоценных — лишь агаты используются в сугубо технических целях: для изготовления ступок, терок, разной химической посуды, не боящейся кислот и щелочей, а в последнее время — для изготовления опор осей точных механизмов, часов, компасов и буссолей. Причина та же: высокая твердость плюс не менее высокая вязкость, придающая изделиям из камня необычайную жизнестойкость, с которой могут соперничать лишь предметы из нефрита и жадеита. Но эти же качества агатов, имея в виду их обработку, создают камнерезам и огромные трудности. Чтобы разрезать алмазной пилой, например, агатовую жеоду диаметром в 300—400 миллиметров, нужно потратить не меньше часа, а малейшая попытка пилить «с нажимом» почти наверняка приведет к тому, что пила будет безвозвратно испорчена. Вряд ли известен другой поделочный камень, за исключением, возможно, нефрита, который отличался бы таким «упорством» в обработке, как агат. Но зато и изделия из него едва ли не в буквальном смысле вечные.
Роднит агат с нефритами и вторая его особенность — историческая. Отмечая ее, можно смело сказать, что именно этот камень явился для человечества тем материалом, на котором оно запечатлело историю цивилизации; запечатлело в тысячах разных печатей, десятках тысяч резных амулетов, украшений и, наконец, в геммах, явившихся венцом искусства глиптики.
Глиптика (от греческого слова «глипис» — вырезаю) родилась в глубокой древности; это прекрасное искусство, по выражению А. Е. Ферсмана, старше скульптуры, живописи, архитектуры, восходит к истокам человеческой цивилизации и является ее
каменной летописью. Произведения глиптики, выполненные на наиболее твердых породах камня, дошли до нас в исключительной сохранности, пережив все современные им памятники искусства, все великие исторические катастрофы, разрушавшие и сметавшие цивилизации прошлого. Они являются для отдельных эпох единственным свидетельством их высокой и своеобразной культуры... Александр Евгеньевич, ставивший глиптику выше других разделов камнерезного искусства как раз за ее способность быть «зеркалом времени», тут же отмечал, что сюжеты и образы, изображенные на камнях, столь разнообразны, что античную глиптику можно смело сравнить с зеркалом, в котором быт и искусство переданы со всей жизненной правдой и многогранностью, зеркалом, сохранившим отразившиеся в нем черты, хотя и в миниатюрных размерах, но живыми и подлинными, не* искаженными и не потускневшими от действия разрушающих сил времени...
Глиптика, хотя и носит «греческое имя», возникла, скорее всего, на Ближнем Востоке — в Ассирии и Вавилонии, откуда до нас дошли прекрасные печати и амулеты, выполненные на твердом камне. О том, насколько были распространены здесь резные печати, можно судить по сообщению Геродота, который говорил, что каждый знатный вавилонянин носил перстень с печатью. Оттуда, из Ассирии и Вавилонии, искусство резьбы по камню проникло в Древний Египет, где большим почетом пользовались резные бусы и жуки-скарабеи — символы второго рождения, воскрешения и вечной жизни духа. Эти символы вырезались из мягкого, а потом и из такого твердого камня, как агаты. А затем резьба по камню стала известна в Древней Греции, где получила небывалый расцвет и почитание.
Фолькерзам писал: «Нет в мире камня, который бы допускал такое разнообразие применения, как агат». И вместе с тем, за небольшим исключением, когда из него изготавливались небольшие вещицы, вроде сосуда высотой около 15 сантиметров, вырезанного из белого с бурыми полосками оникса, необыкновенного, редчайшего для культуры агата кувшина, украшенного рельефными фигурками,— все, что нам известно и что хранится в музеях из агатовых изделий, представляет собой или геммы, или табакерки. Но главным образом геммы, в которых ценится не столько сам камень, сколько мастерство его обработки, дающее высокохудожественное произведение.
Известны два метода резьбы по агату (и вообще по твердому камню): углубленная резьба — скульптура и выпуклая рельефная гравировка — торна-тура. Но чаще вместо этих терминов употребляются их итальянские аналоги: камея и интальо. А сами камни принято называть геммами. Но как это иногда бывает с четкими, легко запоминающимися звучными словами, геммами со временем стали называть вообще любые резные камни с изображением исторических лиц, бытовых сцен или любой другой резьбы мистического или символического характера.
Первые геммы, еще несшие на себе отчетливый отпечаток утилитарности, да и служившие, совершенно очевидно, все теми же печатями, имевшими столь
широкое распространение среди народов Ближнего Востока, Египта, Греции и Древнего Рима, геммы, на которых традиционные буквы и знаки — символцка имени хозяина камня, обрамлялись орнаментом, датируются III тысячелетием до н. э. Эти геммы-печати историки и археологи относят к так называемой эпохе крито-микенского искусства. Позднее, уже в начале I тысячелетия до н. э. на геммах появляются изображения различных животных, и лишь в VII веке до н. э. в Древней Греции на геммах стали вырезать портреты богов и героев. Именно с этого момента геммы и приобретают роль того самого «зеркала времени», о котором говорил А. Е. Ферсман.
Наша страна является самым крупным в мире хранителем древних гемм. Только в Государственном Эрмитаже собрано около 20 тысяч камей и интальо; огромная коллекция прекрасных античных гемм имеется в Историческом музее в Москве; гордостью Тбилисского музея является коллекция древних гемм, обнаруженных при археологических раскопках в Грузии; наконец, огромнейшей коллекцией слепков с резных камней располагает Академия художеств. Из этого колоссального собрания резного камня расскажем лишь о нескольких, наиболее характерных, имеющих наибольшую историческую и художественную ценность.
Одной из самых древних камей, дошедших до нашего времени, является гемма, вырезанная из красного сердолика и изображающая охотничью сцену: два льва, нападающие на упавшего и изнемогшего в неравной борьбе оленя. Возраст этого замечательного произведения археологи определяют в четыре тысячи лет, оно относится к крито-микенской культуре, предшествовавшей древнегреческой.
Вторая камея датируется уже V веком до н. э., то есть когда древнегреческая культура достигла своего расцвета, и изображает цаплю в полете. Вырезана камея на редком по красоте голубом халцедоне и тончайшим образом передает полет птицы. Но самое замечательное, что на этом миниатюрном шедевре камнерезного искусства вырезана фамилия мастера: «Сделал Дексамен Хиосец». Лишь самые выдающиеся, самые искусные художники по камню ставили и имели право ставить на камеях и интальо свои имена. До нас дошли имена (помимо Дексамена Хиосца) Пирготеля, которому было представлено исключительное право вырезать портреты Александра Македонского и чье искусство резьбы по камню было столь велико и пользовалось столь огромной популярностью, что служило предметом фальсификаций и подделок вплоть до XVI века; художника Диоскурида — самого значительного резчика Древнего Рима; Аполлонида и Кронида, упоминаемых Плинием Старшим в его «Естественной истории»; наконец резчика Аспазия, работавшего уже в период заката Римской империи и оставившего прекрасную гемму из яшмы. И еще — имя резчика Диофера, жившего в V веке до н. э. при дворе правителя острова Самос Поликра-та. По преданию, перстень Поликрата с интальо работы Диофера стоил столько же, сколько весь остров Самос.
Геммы начали собирать и коллекционировать уже
в глубокой древности. И не потому, что ценились они невероятно дорого. Их стоимость определялась художественными достоинствами, трудом, вложенным резчиком в изготовление того или иного произведения. Резные камни в древности коллекционировались примерно по тем же принципам, которыми и сейчас руководствуются собиратели марок, этикеток спичечных коробков и т. п. Коллекторство, как называл эту страсть Мамин-Сибиряк, не менее древнее и всепоглощающее увлечение, чем сама цивилизация, порождением которой и в какой-то мере ее же зеркалом эта страсть и является.
Одним из первых дактитиотистов, то есть собирателей перстней с печатями, стал, как гласят древнеримские литературные источники, пасынок диктатора Древнего Рима Суллы Скавр. Но на Востоке резные камни коллекционировать начали, видимо, гораздо раньше. Известно, во всяком случае, что Помпей после одного из своих походов, увенчавшегося разгромом войск царя Митридата VI, возвратившись в Рим, выставил в Капитолии роскошную коллекцию гемм, принадлежавших Митридату. Не менее прекрасным собранием гемм обладал и Гай Юлий Цезарь.
Многие из этих гемм, к сожалению, бесследно исчезли во время завоевательных войн, когда захватчики грабили и уничтожали все без разбора. Но часть из великого камнерезного искусства Древней Греции и Рима все же дошла до нас даже в подлинниках, чья родословная не менее интересна, чем биографии столь легендарных камней, как алмазы «Шах» или «Кохи-нур». К числу таких исторических гемм прежде всего, безусловно, нужно отнести знаменитую «камею Гонзага», украшающую ныне собрание резных камней нашего Эрмитажа.
Впервые об этом роскошном резном ка]цне, одном из самых крупных в мире камней (его размер 157 на 188 миллиметров) упоминается в «Инвентарном списке кунсткамерных раритетов мантуанской герцогини Изабеллы д’Асте Гонзага, составленном в 1542 году». Но как и откуда попала камея к самой герцогине — «Инвентарный список» ничего не сообщает. Это породило позднее, уже в наши дни, в среде искусствоведов и историков множество споров и толков, вплоть до того, а кто вообще изображен на камее?
Но два слова о том, что вообще представляет легендарное произведение.
Изготовлена камея из трехслойного оникса, причем слои халцедона использованы резчиком настолько искусно, что создают цветной горельеф: темный, нижний слой оникса служит барельефом, на котором вырезаны, выпукло выдаваясь, два наложенных друг на друга профиля — мужской и женский. Третий же слой оникса, опять темного, использован для изображения богатого шлема и туники, или верхней накидки. Вот эти-то профили и стали предметом спора: чьи это портреты?
Одни исследователи, сопоставляя технику резьбы, ее приемы, анализируя рисунок шлема и накидки на мужском профиле, утверждали,что камея, бесспорно, относится к эпохе Александра Македонского, который, собственно, на камее и изображен. А жен
ский портрет — его мать Олимпия. Но такая версия не была лишена одного существенного «но»: если действительно имелся в виду Александр Македонский, то, спрашивается, для чего понадобились резчику, безусловно, талантливому художнику, такие отклонения от портретного сходства с великим полководцем, чьи изображения так многократно и с огромным реализмом воспроизводил резчик Пирготель? С другой стороны, именно черты портретного сходства, а не сам стиль, техника резьбы и послужили решающими аргументами в пользу другой версии — о том, что на «камее Гонзага» изображены египетский царь Птолемей II Филадельф и жена Арсиноя. Птолемей II — тот самый царь, который построил в Александрии знаменитый маяк — одно из «семи чудес древнего мира».
Поразительна, конечно, не только техника резьбы и та безупречная по чистоте и совершенству шлифовка и полировка горельефа, которые даже сейчас, когда камнерезы располагают широким арсеналом различных средств, кажутся просто чудом. Поражает и изумительный психологизм личностей, изображенных на камее: такая величавая осанка, такая горделивость позы, столько достоинства в каждом из портретов царской четы, что «почерк гения» не вызывает никаких сомнений. Но вернемся к родословной самой камеи.
В 1630 году после длительной осады Мантую приступом взяли австрийские войска и разграбили. В числе трофеев оказалась и реликвия дома герцогов д’Асте Гонзага — камея. Солдаты содрали с нее богатую золотую оправу, после чего она оказалась в Праге, где была оценена по достоинству и пополнила сокровищницу короля Рудольфа II. Но здесь ей пришлось находиться недолго.
В 1648 году в Прагу ворвались шведы, и опять же в духе «священных традиций» завоеватели разорили город с неменьшим варварством, чем австрийцы Мантую. И снова «камея Гонзага» стала трофеем, на этот раз объявившись уже в Стокгольме, в музее королевы Христины. Казалось бы, биография камеи, точнее — ее приключения, должна окончиться. Однако произошло иначе: Христина неожиданно отреклась от престола, приняла католическую веру и уехала в Рим, захватив при этом, однако, «свой личный музей».
После смерти* Христины камея, согласно завещанию, достается племяннику римского папы Иннокентия XI герцогу Брачианскому, затем — герцогам Одескальки, которые в 1794 году вместе с большой коллекцией античных монет продают ее Ватикану. А еще спустя несколько лет камея оказывается у командующего французской армией, который, видимо, через посредников продает ее за полтора миллиона франков вдове графа Богарне, вышедшей замуж за генерала Бонапарта, в то время мало кому известного. Дальше события развивались так.
После победы над Наполеоном в Париж вошли союзные войска, и Александр I нанес «визит вежливости» бывшей императрице. Русский царь был весьма великодушен и даже не в меру щедр, гарантировав Жозефине, что за ней и ее детьми будет
сохранено все их огромное состояние. Понимая, что гарантию нужно закрепить «ответным словом», Жозефина преподносит Александру I одну из своих главных реликвий — «камею Гонзага». Выбор подарка оказался не случаен: бывшая императрица отлично знала, что бабушка русского царя Екатерина II в свое время собрала огромнейшую коллекцию камней и слепков с антиков, о которой знали все европейские монархи. И Александру I было очень лестно присовокупить к этой коллекции одну из самых лучших, самых знаменитых камей. Зная об этом, Жозефина рискнула попросить его разрешения... сопровождать Бонапарта в ссылку на Эльбу! Просьба оказалась столь неожиданной, что царь не сразу даже нашелся, что ответить. Но Жозефина все же получила отказ, а драгоценная камея оказалась в Петербурге.
С закатом и падением Римской империи начался упадок и камнерезного искусства. Центр его переместился в Византию, однако позднее, после захвата турками Константинополя в XV веке, резьба по камню в Риме возрождается вновь. С этого момента в Европе начинается и возрождение глиптики. В средневековой Европе вообще не было известно ни одного мастера данного вида искусства. Но тем не менее сам культ геммы своего значения тогда не утратил: на многих крестах и окладах церковных книг, даже на Евангелии и церковной утвари, относящихся к тому времени, можно увидеть позднеантичные геммы.
Свой высший расцвет, по свидетельству Г. Банка, одного из лучших современных знатоков драгоценного камня, камнерезное искусство пережило в XVI в. Лоренцо Медичи поручил Джованни Бернарди из Кастельболоньезе преподавание этого искусства во Флоренции. Бернарди являлся одним из самых знаменитых резчиков по камню своего времени, за выполненные в карнеоле прекрасные работы его назвали Джованни делла Карнеоли. Он работал как преемник знаменитого скульптора и ювелира, художника и медальера Бенвенуто Челлини на папском монетном дворе и признан обновителем камнерезного искусства в Италии...
Примерно в это же время, в XV веке, появляются резчики по камню и на Руси. В духовной, например, князя Михаила Андреевича, датированной 1646 годом, упоминается икона, которая «резана на пере-ливти». Из переливта сделан и ряд других изделий, относящихся к XV и XVI векам. Эти изделия хранятся сейчас в различных исторических коллекциях. Но особенно большой интерес к резьбе по агату отмечался в XVIII веке, когда в России наблюдалось в полном смысле слова повальное увлечение табакерками, главным образом из агата и одноцветных разновидностей халцедона — кахолонга, карнеола, сардоникса и т. п. Газеты того времени пестрели такими объявлениями: «Будут продаваться в аукционной камере табакерки из окаменелого дерева, агатовые, с бриллиантами...»
Но вот миновал «век табакерок». И академик В. М. Севергин в 1812 году писал о том, что превосходное сие искусство ныне имеет меньше последователей, чем в древние времена, вероятно, потому, что нет более тех побудительных причин, какие были к то
му в древности. Но произведения сего искусства остаются славными памятниками досужества древних и были у них в отличном уважении. Любителю минералогии приятны могут быть сведения об оных потому, что и предмет сего искусства суть минералы и наипаче камни и, следовательно, принадлежит оно, некоторым образом, к минералогии...
Вряд ли можно согласиться с последним утверждением Севергина: настоящее искусство глиптики всегда, конечно, стояло намного выше минералогической сути камня, на котором оно оставляло свою «печать бессмертия». Но что касается главного — о том, что «превосходное сие искусство» угасло,— Севергин был, бесспорно, прав: русская глиптика, давшая столько прекрасных образцов высокохудожественной резьбы по твердому камню, действительно потеряла «побудительные причины». И последней попыткой возродить ее были работы уральских камнерезов в первой половине XIX века.
Возникновение глиптики, этого полузабытого, по выражению Севергина, древнего искусства на Урале, относится к концу XVIII века и совпадает по времени со вторым расцветом глиптики в Европе. Б. В. Павловский, внимательно изучивший историю уральской глиптики, отмечает, что в 1798 году в Екатеринбурге были сделаны первые «антики» из белого мрамора и яшм. В дальнейшем искусство уральских мастеров в этой области совершенствуется; они не знают соперников в России. Даже мастера Петергофской фабрики уступают им. В 1802 году А. С. Строганов предлагает: «На Петергофской гранильной фабрике настает надобность в людях, имеющих познание резать с антиков, как при Екатеринбургской шлифовальной фабрике таковые имеющие хорошее начало... есть, то не согласятся ли они... служить собственно ко всему художеству в Петергофе»...
Наиболее интересные и значительные произведения уральской глиптики относятся к 20-м годам XIX века, когда на Екатеринбургской гранильной фабрике создаются копии со многих «антиков», которые ныне находятся в Эрмитаже, а также копии, свидетельствующие о высоком уровне резьбы по та,-ким твердым породам камня, как яшмы, агаты, ониксы, сердолики. Например, в 1822 году были выполнены камеи с изображением богини Изиды, Сатурна «нагого без крыл», «Портрет некоей молодой женщины, увенчанной цветами» и многие другие. Документы фабрики тех лет содержат подробные описи «антиков», изготовленных и отправленных в Петербург по заказу «кабинета его императорского величества»; в частности, большая партия «антиков» была доставлена в Петербург в 1829 году.
В то же время в Екатеринбурге делаются попытки освоить и более современные сюжеты, но опять-таки не оригинальные, а копии с камей и интальо Д. Пихлера, Ч. Брауна и других выдающихся мастеров. Из наиболее эффектных камей, созданных уральскими резчиками по камню, выделяется изяществом и тонкостью линии гемма «Посейдон», вырезанная из двухслойной яшмы: коричневато-фиолетовая фигурка морского бога отчетливо «выпечатана» на серо-зеленом фоне. Эта камея, также являющаяся
подражанием древнегреческому искусству, тем не менее поднимается до уровня высокохудожественной глиптики не только чистотой резьбы, шлифовки и полировки, но и удачным подбором камня — его цвета и толщины слоя. Б. В. Павловский справедливо подчеркивает, что фигура Посейдона выполнена с хорошим чувством пластики, удачно передан высокий рельеф.
Вторым любопытным образцом уральской глиптики (и одновременно попыткой найти в камнерезном искусстве свою, русскую, тематику) является камея, созданная по известному барельефу скульптора Ф. Толстого «Народное ополчение». Вырезанная на двухслойной яшме, она привлекательна своей сдержанной красочностью, но, к сожалению, по сравнению с оригиналом в деталях — проигрывает некоторой огрубленностью' резьбы. Камнерезы, как отмечал Б. В. Павловский, оценивая художественные достоинства этой камеи, удачно использовали особенности двухслойной яшмы, сдержанность ее расцветки. Они проявили себя как мастера тончайшей, технически совершенной резьбы, но все же не избежали известной схематичности в моделировке, особенно ощутимой в окладах, в трактовке аллегорической фигуры России...
Недостаток, о котором идет речь, надо сказать, для уральской глиптики довольно характерный. И причину его нужно искать, совершенно очевидно, во второразрядности, если так допустимо выразиться,
глиптики на Екатеринбургской фабрике, где главное внимание всегда уделялось монументальному камнерезному искусству — тем вазам и чашам, которые прославили их создателей. Слепое копирование и подражательство в искусстве никогда не приносили открытий, не способствовали развитию творческой мысли, а без этого любой вид искусства, какими бы он не поддерживался «высокими заказами», неизбежно зачахнет и перестанет существовать. Именно так и произошло с уральской глиптикой. В конечном счете она стала производством печатей «именитых граждан», не более. Если говорить об искусстве настоящей глиптики, то оно было и остается вершиной камнерезного дела.
Говоря о красоте резных камней, А. Е. Ферсман подчеркивал, что она не бросается в глаза, не поражает воображение поверхностного наблюдателя. Она предназначена лишь для глаз тонкого ценителя, который умеет в малом находить печать великого искусства. Чарующая прелесть материала, непостижимая тонкость рисунка и гармоничность форм сочетаются здесь с законченностью композиции. Виртуозная техника, любовь к прекрасному и высокая художественная культура — все эти столь редко сочетающиеся качества в полной мере присущи лучшим мастерам глиптики; созданные ими произведения настолько совершенны, что вызывают восторг всякого чуткого к прекрасному человека...
ЗОЛОТЫЕ ИСКРЫ ТАГАНАЯ
Бесспорно, всемирную славу камнерезному Уралу принесли такие действительно уникальные камни, как меднорудянский и гумешевский малахит, мало-седельниковский орлец и орская яшма. Но только ли ими исчерпываются «раритеты Урала»? Как быстро и легко выветриваются из памяти истории события и факты, еще, казалось, так недавно составлявшие гордость нации, живо и с огромным интересом обсуждавшиеся на страницах газет и популярных журналов.
5 февраля 1852 года. В роскошном Испанском зале Нового музеума собирается высший свет. Сам зал являл собой торжественный вид: тысячи свечей, пирамидами возвышаясь на огромных вазах из ляпис-лазури, причудливыми бликами освещали таинственные, великолепные полотна Мурильо, Веласкеса; столь же пышно и ярко были освещены залы Ван-Дейка и Рубенса, где высились внушительные вазы и канделябры из малахита, лазурита, яшмы, орлеца. Осмотр сокровищ, собранных в эти залы из многих петербургских и загородных дворцов, завершился парадным ужином и провозглашением появления в России первого «общественного музеума». И хотя билеты в Новый Эрмитаж выдавала Придворная контора, но уже сам факт, что величайшие произведения искусства, до сих пор считавшиеся собственностью императорской фамилии и доступные для обозрения лишь избранному кругу гостей самого
царя, отныне объявлены национальным достоянием, вызывал среди прогрессивной русской интеллигенции чувства удовлетворения и гордости за свою страну.
Экспонаты Нового Эрмитажа представляли поистине шедевры искусства «всех времен и народов»: живописные полотна, скульптура, уникальные камнерезные изделия, исторические памятники и археологические находки. Особое место в этом блестящем, самом крупном в мире собрании раритетов истории и культуры занимали, конечно, резные камни. «Резные камни всех народов за 3000 лет развития искусства резьбы на камне,— писал А. Е. Ферсман в своих «Очерках по истории камня»,— тысячи предметов каменного века и других периодов человеческой культуры, десятки тысяч изделий из самоцветов, накопившиеся в годы расцвета ювелирного искусства — XVII — XIX веков, около 400 прекрасных чаш, ваз и столешниц из цветного камня, алебастра и мрамора, выточенных на гранильных фабриках России,— все это достояние русского народа. История прикладного искусства Востока раскрывается в каменных изделиях Индии, Китая и Ирана. Камень всех исторических эпох открывает перед нами во всей красоте свое прошлое и свое значение для культуры человечества».
Внимание гостей, которым была оказана «высокая честь» быть приглашенными на торжественное
открытие «первого музеума», да и первых его посетителей привлекла эллипсовидная чаша — одна из 400 находящихся здесь прекрасных ваз и чаш. Изготовленная из малоприметного, на первый взгляд, а на самом деле блестящего, искристого камня, она помещалась «в бельэтаже нового Эрмитажа в 1-ом зале для медалей».
История создания этой гигантской чаши весом в 250 пудов, перед установкой которой специально испытывались балки межэтажных перекрытий Нового Эрмитажа, не менее интересна и увлекательна, чем описания некоторых авантюрных похождений, столь популярных в первой половине XIX века. Тем более, что и сама чаша выточена из камня, носящего название, вполне созвучное этим описаниям: авантюрин. А вся неожиданность, даже сенсация, связанная с появлением чаши в бельэтаже здания, заключалась в том, что авантюрином называлось особое итальянское стекло, из которого изготовлялись мелкие витражи и всевозможная дамская бижутерия.
По преданию, авантюриновое стекло, кстати, получившее свое название отнюдь не от французского слова «авантюра», которое в переводе, видимо, не нуждается, а от итальянского «авентуре», что в одинаковой степени означает и «радость» и «счастливый случай», было изготовлено одним стеклодувом в Мурано близ Венеции чисто случайно (не отсюда ли его действительное название — «дело случая»?), когда в процессе варки в стекло попали мелкие опилки. В результате вместо хрустальной вазы получилась какая-то желто-золотистая, к тому же разбрызгивающая вокруг себя удивительные искры света. Слава о муранском «золотом стекле», названном авантюрином, мгновенно разнеслась по всей Италии, а затем и по Европе. Откуда было знать стеклодуву, что он лишь случайно скопировал эффект «золотых искр», давно уже известный в натуральном камне? И популярность искусственного авантюрина на многие десятилетия, если не столетия, похоронила собой славу его природного собрата. Весьма распространенный искусственный авантюрин — венецианское стекло, по мнению А. Фолькерзама, стал гораздо более известен, чем самый камень, и даже был причиной того, что самое существование последнего было совершенно забыто... Таким образом, камень этот является легендарным, подобно тому как легендарными считаются личности Гомера и Оссиана.
С другой стороны, с авантюрином случилось еще нечто более поразительное. Не имея ни научного, ни народного наименования, он должен был заимствовать даже свое научное название у той искусственной массы, которая вытеснила его с рынка. Этот едва ли не единственный пример в номенклатуре камней объясняется тем, что искусственный авантюрин стал известен раньше, чем настоящий камень, или, по крайней мере, сведения о последнем сохранились только в местных названиях «искряк» и «златоискр». Оба названия относятся к камню, из которого состоят отроги одной из самых крупных и красивых на Южном Урале вершин — горы Таганай под Златоустом.
Но Фолькерзам несколько не прав, утверждая,
что природный авантюрин стал известен позже искусственного. Это утверждение, да и то с известными оговорками, можно отнести только к таганай-скому авантюрину, действительно очень напоминающему муранское «золотое стекло».
В принципе авантюрины стали известны людям уже в глубокой древности, только не золотисто-желтые, как на Таганае, а коричневато-красные, голубые и даже зеленые, особенно почитавшиеся в Китае. Здесь они были причислены к группе «зеленйх камней», или иначе — к группе «императорского камня юй», куда входили нефрит и жадеит. А ценили зеленый авантюрин китайцы даже дороже любимого ими нефрита.
Кстати, в том же Эрмитаже хранится уникальная вещь — «звенящий камень» китайской работы XVIII века, изготовленный из целого, неразрезанного куска авантюрина, правда, не зеленого, а темно-коричневого цвета. Находится этот камень в отделе драгоценностей на стоящей рамке из черного дерева. Он представляет собой своеобразную гривну, изрезанную тонким рисунком, с прорезями, подвешенную на двух цепях к перекладинке, которая, в свою очередь, на более тонких цепочках подвешивается к потолку или крючку в стене. Стоит слегка прикоснуться к гривне, как мгновенно издается тончайший и долго не прекращающийся звон. Очевидно, размеры гривны и цепочек подобраны таким образом, что камень представляет собой чувствительный музыкальный камертон.
Темно-коричневый авантюрин, из которого изготовлен «звенящий камень», — очень редок; еще большую редкость представляет зеленый, добываемый, насколько можно понять по минералогическим справочникам и искусствоведческим материалам, исключительно в Индии.
Гораздо больше распространен белый и желтовато-золотистый авантюрин, залежи которого в нашей стране обнаружены на Алтае — недалеко от Колы-вани, и на Урале — на горе Таганай и в Косулин-ских приисках под Свердловском. Наиболее высоко из уральских авантюринов в свое время ценилря косулинский — желтовато-красный, очень эффектный и нарядный.
Авантюрин в качестве поделочного камня в России начал применяться в начале XIX века и уже тогда считался и достаточно редким, и довольно дорогим. Во всяком случае известно, что знаменитый путешественник и естествоиспытатель А. Гумбольдт за исследования, проведенные на Урале, и за то, что предсказал здесь находки алмазов, получил в подарок от Николая I очень дорогую вазу из авантюрина, добытого, видимо, на Алтае, так как ваза установлена на подножке из алтайского порфира-кераита. Вторая точно такая же ваза была вручена знаменитому английскому геологу Р. Мурчисону, сделавшему первое комплексное геологическое описание Русской платформы и Урала — труд, надо признать, сыгравший большое значение для развития русской геологии.
Но все эти царские подарки, равно как и рукоятки для клинков и сабель, изготовлявшиеся из
таганайского авантюрина «для особых случаев» в Златоусте, никак не могли затмить славу муран-ского «золотого стекла», больше того,— сами изделия из натурального авантюрина нередко принимались за поделки из стекла. Переворот в сознании «русского обывателя», жителя столицы, произошел тогда, когда в Эрмитаже установили доставленную с Урала гигантскую вазу из таганайского авантюрина.
История этой вазы, которую правильнее все же называть чашей, изобилует столь неожиданными приключениями и «зигзагами судьбы», что может служить отличным доказательством версии о происхождении названия камня, из которого она выточена, не от итальянского слова «радость», а от французского, которое, как известно, в переводе на русский язык означает «опасное предприятие».
Первый «зигзаг судьбы» заключался в том, как с отрогов Таганая спустить вниз, к Златоусту, огромный монолит авантюрина весом этак тонн в десять. Хорошо помню, как однажды с друзьями, такими же любителями камня, как я сам, взбирался на От-кликной гребень, под которым навалены глыбы прекрасного золотистого «искряка». Выйдя из Златоуста где-то около полудня, мы часа три шли по прихотливо извивающейся таежной дороге, иногда переходящей в горную тропу и все время идущей вверх. Наконец, когда Круглица, главная вершина Таганая, кажется, уже перед тобой — сотня шагов, и ты у цели, начались невообразимые курумники — хаотические навалы огромных обломков скал, скатившихся с гребня вершины. По-моему, любые курумники, будь то на Приполярном Урале или в Саянах, запоминаются на всю жизнь тем, что не знаешь, как по ним идти: перепрыгивать с камня на камень — слишком тяжело и далеко, а взбираться на каждый новый — очень скоро превратишься в муравья, пытающегося одолеть груду битого кирпича. И я до сих пор в недоумении: как же заготовителям Екатеринбургской фабрики удалось по этим курумникам спустить вниз десятитонный монолит авантюрина? Историческая хроника и архивные документы не дали ответа на этот вопрос. В конце концов пришел к выводу, что самая идея вырезать гигантскую вазу из таганайского «златоискра» родилась как результат находки редкого по величине монолита внизу, за курумниками. Но и в этом случае доставка его по склону Таганая, тут и там испещренного глубокими ложбинами, густо проросшего лесом и заваленного колодником, представляла операцию, достойную удивления и восхищения.
Так или иначе, но авантюриновый монолит прибыл на Екатеринбургскую гранильную фабрику (это произошло, видимо, в конце 30-х годов), был обмеряй, и рапорт о редкостной находке отправлен в Петербург. После этого, мне кажется, год-два заняли размышления — что же из этой глыбы авантюрина можно сделать достойное, пока, наконец, архитектор И. Гальберг не предложил рисунок, изображающий вазу в стиле древних античных чаш — плоскую, на короткой ножке, лишь слегка декорированную продольными сечениями, однако с совершенно гладким бортом. Рисунок получил «высочайшее одобре
ние», его отправили для исполнения в Екатеринбург. Однако никто из чиновников, оформлявших заказ, не догадался сравнить проект вазы, утвержденный императором, с рисунком гигантской чаши из ревневской темно-зеленой яшмы, изготовление которой в то время уже заканчивалось на Колыван-ской гранильной фабрике. Только лишь когда эти две колоссальные чаши, прибывшие в Петербург почти одновременно, установили в залах Эрмитажа, обнаружилось их удивительное сходство: та же форма, те же пропорции, даже рассечка по горизонтали гигантских объемов камня чаш почти одинакова. Но поразительное дело: при всем своем геометрическом сходстве обе чаши одновременно были и столь же разительно не похожи друг на друга — и все из-за камня, из которого они высечены. Если ревневская темная яшма подчеркивала монументальность, даже тяжесть алтайской чаши, то искристый, блестящий авантюрин, наоборот, не только зрительно делал екатеринбургскую чашу более легкой, но и придавал ей необыкновенное изящество. Трудно, глядя на эту чашу, словно пронизанную предзакатным солнечным светом, поверить, что она весит 250 пудов! Цвет камня, конечно, поразительный: такой теплый, такой насыщенный летним зноем... Б. В. Павловский утверждает, что «при внимательном изучении можно увидеть разницу в выборе камня для самой чаши и ножки. Ножка более груба по цвету...» Я бы сказал, не груба, а более, однотонна, пронизанная большим количеством белых прожилок. Но что касается камня чаши — то тут одно восхищение. В ней, как тонко подметил Б. В. Павловский, «большое место занимают мягко разлившиеся нежные молочно-розовые пятна, очень красивые по тону, иногда переходящие в чисто белый, иногда — в красноватый. Эти молочно-розовые и бело-опаловые тона благодаря полировке особенно красивы». Но досталась эта красота екатеринбургским камнерезам нелегко.
На первых порах, когда по рисунку Гальберга началась ручная обсечка монолита, особых трудностей вроде бы не предвиделось: дело подвигалось споро, авантюрин вообще в обработке покладист, податлив и не боится осколов, как, например, калкан-ская яшма. Но когда наступило время обточки чаши «на круглом ходу», выяснилось, что фабрика не располагает нужным по размеру помещением, не имеет привода необходимой мощности. Начались переговоры с главным начальником «заводов хребта Уральского» В. А. Глинкой, который сдал камнерезам в аренду цех на Екатеринбургском железоделательном заводе, находившемся рядом с фабрикой.
Окончательная обработка поверхности чаши заняла два года. В 1842 году чаша была изготовлена полностью и водным путем отправлена в столицу.
Когда заходит речь о каменных и минералогических «раритетах» Урала, вспоминается странное, загадочное письмо управителя Каменского завода обер-бергмейстера Малышева. Автор утверждал, что на реке Исети, в районе старинного села Колчедан-ского, он открыл... янтарь! Тот самый янтарь, который, как мы отлично знаем, образуется из смол хвойных деревьев в жарком климате. Именно такой
климат много миллионов лет назад отмечался у подножия Финно-Скандинавских гор, где густые хвойные и субтропические леса подвергались частым ураганным ветрам. Они ломали деревья, словно спички, а под жарким солнцем из поверженных деревьев вытекал смолистый сок, в котором оказывались различные насекомые, хвоинки и пыльца цветов. Смола затвердевала, омывалась волнами моря и, в конце концов, превращалась в золотистый балтийский янтарь, столь любимый в наше время.
Отметив, что этот камень являлся «самым замечательным камнем древности, начиная с третьего тысячелетия до нашей эры...», что «он сверкающим самоцветом проходит через все века и народы вплоть до наших дней...», академик А. Е. Ферсман попытался определить все исторические районы находок янтаря на территории Советского Союза. И вот к какому выводу он пришел.
Древние писатели, как Геродот, Теофраст, Тацит и особенно первый естествоиспытатель Плиний, говорили о том, что в Скифии встречаются «золотистые горящие камни». По их данным, этот камень добывался по рекам Скифии в разных местах. Детальные исследования по этим указаниям приводили нас к районам области Киева и к северу Польши, в район реки Нарев. Однако главным исторически важным районом было побережье Балтийского моря...
Итак, побережье Балтики, районы Киева и реки Нарев. Что же касается Урала, то, согласно тем же источникам, на которые опирался ученый, янтарь в уральский край проникал как «иноземный камень», и опять же из Прибалтики! Но ведь в письме Малышева, опубликованном, кстати, в «Горном журнале», говорилось об открытии на реке Исети янтарного месторождения. Обер-бергмейстер отмечал, что при раскапывании площади прежнего селения (Малышев имеет в виду первоначальное расположение села Кол-чеданского на правом берегу реки Исети.— ТО. Я.) находили истлевшие деревянные обломки, поленья, доски, щепы и пр. темно-бурого цвета, унизанные кубиками серного колчедана, и еще на них и около них кусочки янтаря. «Что янтарь сей есть настоящая древесная смола, только измененная, м. б., серною или какою-либо животною кислотою, я, между множайшими другими имел неоспоримым тому доказательством довольно большой обломок истлевшего дерева, представлявший обрубок или отколок плахи сосновой или еловой (заключено о том из видимой крупности слоев или кругов древесины). В середине его сук, а в углублении около его находилась древесная смола, которая при химическом испытании покойным академиком Ловицем оказалась настоящим янтарем. В описуемом мною месте много наносного ила, и очень приметно, что там, где попадались кусочки янтаря, были скотные дворы».
Любопытно, что вообще послужило толчком к письму управителя Каменского завода: оказывается, в том же «Горном журнале» несколькими номерами раньше появилось известие о том, что при вскрытии рва Брест-Литовской крепости и по реке Шир-винт был найден янтарь в соединении с гнилым деревом. Но и река Ширвинт, и Брестская крепость —
это опять же районы Прибалтики, где находки янтаря не столь уж неожиданны: янтарные камни здесь могли быть утеряны или погребены людьми, жившими тут ранее, или могли, наконец, оказаться и ископаемыми, занесенными сюда в ледниковую эпоху. Но Малышев свои находки янтаря прямо связывает с прежним поселением жителей села Колчедан, которые покинули свои усадьбы примерно за полвека до раскопок Малышева. Мог ли в течение такого короткого геологического срока образоваться из живицы, даже под влиянием серного колчедана, янтарь? Загадка настолько интригующая, что управитель, пораженный находками на месте бывшего села, приказал расширить фронт раскопок до берега реки.
Как и ожидалось, сверху шли обычные песчано-глинистые наносы, под ними обнаружился слой крупнозернистого песка, еще ниже — пласт рыхлого песчаника красновато-бурого цвета, а вот «под сим пластом залегает пласт серой вязкой глины, перемешанной с разрушенным бурым углем, частию землистым; в сем пласте заключаются большие куски янтаря...» О серном колчедане, как видим, ни слова. «Ниже сего пласта,— писал далее Малышев,— следует малоразрушенный лигнит с меньшим содержанием глины... В сем лигните янтарь попадается в большем количестве и куски его крупнее».
Но в ходе дальнейшей, более глубокой разведки были обнаружены колчедан довольно в большом количестве, древовидный уголь и куски янтаря. Вся эта смесь угля, колчедана и янтаря находилась в слое вязкой глины, который, в свою очередь, лежал на слое отверделой белой глины, представлявшей собой, по заключению Малышева, разрушенный полевой шпат.
Интересно, что найденный здесь янтарь, по вы-нутости на дневную поверхность, не имеет той твердости, какую получает впоследствии, полежав на воздухе; только лишь вынутый из недр земли имеет запах древесной, и в особенности сосновой смолы, который впоследствии теряет...
Любопытны также цвет и форма находок: цветов встречается различных: воскового, медового, желто- й красно-бурого и желто-белого, блеск масляный. Встречается кругляками, зернами, тупоугольными массами с неровною поверхностью, а также в виде капельников. Некоторые куски плавают, а другие в воде тонут...
Так что же все-таки нашел Малышев? Как можно понять из его письма, свои находки он отправил в Горный музей в Петербург. Здесь они были изучены, около каждой из них, представленной для всеобщего обозрения, значилась табличка «Уральский янтарь». Но действительно ли это оказался настоящий ископаемый янтарь или же все-таки затвердевшая сосновая живица, под влиянием каких-то химических факторов, возможно, того же серного колчедана, приобретшая твердость и вид янтаря,— сказать трудно.
Гораздо легче было бы опровергнуть версию «уральского янтаря», если бы Малышев ограничился раскопками на месте бывшего села Колчеданского,— за полвека сосновая смола никак не могла превратить
ся в янтарь. Но, судя по описанию разведочных работ на берегу Исети, Малышев подступил к геологическим слоям, насчитывавшим, по крайней мере, десятки тысяч лет! Если даже не больше. А это уже срок, вполне достаточный для образования настоящего янтаря. Вопрос только в том, были ли когда-нибудь
на берегах древней Исети условия, подобные тем, в которых образовался янтарь Прибалтики...
Так или иначе, но загадка «уральского янтаря», не в пример загадке «уральского нефрита», осталась до конца не разгаданной.
ЗАГАДКА КАМЕННОЙ РАДУГИ
Наверное, у каждого, кто хоть однажды побывал в минералогическом музее или рассматривал собрание камней какого-нибудь коллекционера, возникал вопрос: а как образуется столь немыслимое многообразие красок и оттенков цветов, которыми природа наградила камни? Наградила щедро, без оглядки, предоставив возможность соперничать в этом богатстве нарядов лишь живым цветам. Однако и им, чьей красотой мы так часто восхищаемся, далеко до масштабов и пестроцветья каменной радуги. Но еще большим чудом кажется способность истинных знатоков драгоценного и цветного камня по тончайшим отклонениям в цвете, по игре света в глубине камня безошибочно судить не только о том, что это за минерал или его разновидность, но и о том, где он был найден или добыт.
Мы знаем, как писал А. Е. Ферсман о способности людей угадывать даже родословную камня, что опытный минералог по целому ряду тонких деталей, соотношению формы и тонов окраски самоцветов часто может правильно определить не только природу камня, но и его происхождение. С этим поразительным знанием камня нередко приходилось встречаться у опытных ювелиров или специалистов — торговцев самоцветами. Тонкий диагноз тонов, оттенков, блеска и игры камня не укладываются в рамки научной методики и терминологии, а между тем эти едва уловимые признаки являются часто совершенно безошибочным критерием для определения камня...
Читатель, наверное, помнит о том, как последний из знаменитых некогда мурзинских горщиков, ныне покойный, Иван Иванович Зверев удивил меня тем, что, перевернув однажды на Мокруше самую заурядную «каменюку», едва глянув на ее тыльную сторону, безошибочно заявил, что «каменюка» представляет собой редкую розовую разновидность кварца. Я не поверил: откуда? Да и кварц столько времени лежал в земле, что свой розовый цвет наверняка получил в качестве «загара», покрывшись красноватой пленкой окиси железа. Но через пять минут, когда Иван Иванович отмыл камень, я убедился: действительно, прав старый горщик, розовый цвет у кварца сплошной, а не поверхностный.
Сколько же надо было увидеть своими глазами горных пород и минералов, чтобы вот с такой поразительной точностью запомнить мельчайшие, почти неуловимые признаки натурального, а не подкрашенного камня! Невольно вспомнились слова А. Е. Ферсмана о том, что яркая окраска камня — не роскошь пресыщенности, не праздная мишура экзотики Востока; яркий цвет есть кусочек окружающей природы,
тысячами нитей влияющий на человека, его психологию, думы, творчество. Яркие краски камня в их гармоническом сочетании — не только внешнее выражение закономерностей вещества, это неотъемлемая часть самой природы, среди которой живет, работает и создает мыслящий человек...
Я знал двух таких гармонически связанных с «каменной природой» людей, для которых окраска камня воспринималась неотъемлемо от самой природы минерала; спроси такого человека, а каков цвет минерала, он в качестве прилагательного приведет название самого камня: «топазовый», «шерловый», «аметистовый». Помимо Зверева такой способностью угадывать за цветом, игрой и блеском света в минерале его суть и родословную обладал еще Георгий Григорьевич Китаев — великолепный знаток уральского камня. Этот горщик незадолго до смерти создал самую монументальную коллекцию камней на Земле — «каменную галерею» в Историческом сквере Свердловска.
Однако как же все-таки образуется в камне присущий ему цвет? Минералоги различают четыре главные особенности цветообразования камня: окраска основной его массы так называемыми хромофорами, то есть элементами, дающими определенный тон; дефекты в кристаллической структуре, меняющие частоту спектра света, проходящего через такой камень; посторонние цветные включения, часто настолько мелко распыленные, что их можно обнаружить только под микроскопом; и, наконец, интерференция света, вызывающая «игру света».
Хромофорами чаще всего окрашены прозрачные и полупрозрачные драгоценные камни. В переводе на русский язык хромофоры означают «несущие цвет», а наиболее типичными представителями этой обширной группы веществ в минеральном царстве являются медь и «семейство» железа: ванадий, хром, марганец, титан, кобальт и никель. Ну, и само, конечно, железо. Медь, как правило, придает камню синий или зеленый цвет — вспомним хотя бы знаменитую зелень малахита или не менее знаменитую голубизну бирюзы. Все зависит от того, как, какими элементами связана медь в минерале. Этот закон хорошо прослеживается, кстати, на той же самой бирюзе, которая представляет собой в ее «изначальном» голубом виде водный двойной фосфат меди и алюминия. Но под влиянием солнца, тепла или даже жировых кислот фосфат частично распадается на составные части, в поверхностной корочке камня появляется окись меди, придающая бирюзе зеленый оттенок.
Наиболее характерный, запоминающийся цвет камню придает хром. Здесь уместно сказать, к примеру, об изумруде или о менее известном, однако еще более типичном в этом отношении уваровите. Он встречается почти во всех хромовых рудниках Урала и по своей минералогической характеристике представляет собой хромистый гранат. Уваровит, названный так его первым исследователем академиком Г. И. Гессом в честь тогдашнего министра просвещения Уварова, был открыт в 1832 году в Сарановском руднике Пермской губернии.
Этот хромистый гранат образует на хромовых рудах удивительно красивые мелкокристаллические щетки; цвет его кристаллов и блеск затмевают даже изумруд высших марок. Однако «подвела» камень твердость, вследствие чего да еще из-за небольших размеров .самих кристаллов (самые крупные, диаметром до пяти миллиметров, встречаются как раз в Сарановском руднике) он так и не попал в разряд огра-ночных, драгоценных и долгое время служил лишь украшением коллекций. Лишь сравнительно недавно уваровит, которому присущ яркий изумрудный цвет, стал использоваться ювелирами как поделочный камень — в качестве вставок в серебряные и мельхиоровые кулоны и броши.
Однако было бы глубокой ошибкой приписывать хрому среди цветных камней только его родной зеленый цвет. Ничего подсобного! В рубине и пиропе, например, тот же хром окрашивает массу камня в красный цвет, розовый топаз своим изящно-нежным оттенком обязан также хрому, густо-синий насыщенный цвет кианита тоже вызван все тем же многоликим хромом! Таким образом, цвет минерала зависит не только от того, какой тип окрашивающего его хромофора, но и от того, в каком количестве он входит в минерал, и как его атомы располагаются в кристаллической решетке.
Более сложный тип окраски самоцвета встречается у тех минералов, которые включают в себя в распыленном виде совершенно чуждые им вещества и минеральные соединения. Таков, к примеру, тип окраски разновидности кварца — празема. Зеленый цвет ему придают микровключения хлорита или даже игл минерала актинолита. В минералах такого рода, алло-хроматически окрашенных, помимо основного цвета, вызываемого посторонними примесями, могут быть и дополнительные наложения цвета от хромофоров. А встречаются еще и минералы, в которых на цветовую гамму, образуемую хромофорами и аллохрома-тизмом, накладывается еще чисто оптическое искажение света, вызываемое ийтерференцией световых волн (например, именно интерференции обязаны своей игрой цвета опалы, беломориты и лабрадоры). Такая игра света в минералогии носит название, как говорилось в этюде об агатах, иризации.
Но все эти вариации цвета и оттенков, точнее причины, их порождающие, относятся главным образом к минералам прозрачного и полупрозрачного типа, имеющим к тому же кристаллическую структуру. Цветные же поделочные камни, представляющие собой зачастую конгломераты самых разнообразных минералов, например пестроцветные орские яшмь!,
имеют такой сложный комплекс причин их радужного спектра цветов и оттенков, что расшифровать его порой просто невозможно. Впрочем, природа окраски расшифрована пока далеко даже не у всех прозрачных драгоценных камней. Так, до сих пор нет единого мнения, чем же и каким именно типом окраски вызывается цвет аметиста или цитрина.
Конечно, главную роль при всех вариациях причин окраски камня играет все же его химический состав — это бесспорно. Вот почему химики столь упорно старались прежде всего определить точный качественный и количественный состав каждого из минералов. Расшифровкой химического состава уральских минералов занимались многие выдающиеся ученые XIX века — академики Т. Е. Ловиц, Н. И. Кокшаров, Г. Розе и многие другие. Но были и пионеры этого дела, которые дали самые первые точные химические анализы наиболее распространенных уральских руд и горных пород: московский аптекарь Герман и екатеринбургский — Варвинский. Но что же касается самой разгадки природы окраски камня, то первопроходцами здесь следует считать двух выдающихся русских ученых-геохимиков и минералогов: академиков В. И. Вернадского и А. Е. Ферсмана.
В истории минералогии нет и не было второго ученого, который сделал бы для развития этой науки столько, сколько Александр Евгеньевич Ферсман, своими трудами заложивший многие ее новые разделы, позднее оформившиеся в самостоятельные научные дисциплины. К числу таких «отщепившихся» дисциплин относится и наука о цвете камня, основоположником которой опять-таки является А. Е. Ферсман. Объяснять и пересказывать ее основы и главные принципы более детально, чем изложено выше, думается, нет необходимости — кто заинтересуется этим вопросом глубже и серьезнее, может обратиться к такому труду академика, как монография «Цвета минералов», вышедшая в середине 30-х годов. Гораздо интереснее и любопытнее, как мне кажется, попытаться разобраться в методологии Ферсмана, в том космогоническом аспекте бесконечных превращений вещества в природе и распределении цветовой гаммы минерального царства, который Александр Евгеньевич так блестяще использовал и развил из учения своего наставника — Владимира Ивановича Вернадского. Приведу лишь два отрывка из работ Ферсмана, по стилю и жанру едва ли не полярных. Оба они лучше всего объясняют не только происхождение минералов, по крайней мере некоторых, но и цветовую гамму верхней коры самой Земли.
Первый отрывок из «Воспоминаний о камне», прекрасных новелл, прочитав которые,А. М. Горький отметил, что знаменитый геолог наделен блестящим литературным талантом. Вот как в виде поэтической легенды автор описывает возникновение минерала целестина — нежно-голубых кристаллов, встречающихся в известняках.
...Это было первое глубокое море-океан — после горячих вулканов и землетрясений великой Герцин-ской эпохи, когда из глубин выливались могучие лавы, набегали с востока каменные волны, вздымая
хребты Урала, открывая дорогу горячим дыханиям земли. Все сказки со всеми их чародеями бледнеют перед этими картинами подъема из глубин земли могучего Урала...
Потом пришло море, море широкое, море спокойное. Вокруг него расстилалась пустыня, огромные реки разрушали хребты, нагромождая дюны и песчаные наносы по берегам, а в самом море кишела буйная жизнь: светящиеся морские звезды с их ногами-змеями, осьминоги пестрых цветов вытягивались из красиво завитых раковин аммонитов, широко развивалась пермская 1 жизнь, накапливая пестрые раковины, завитки, строя твердые фосфорные скелеты рыб, в тонкой филигранной работе вытачивали узор радиолярии то из чистого опала, то из нежно-голубого целестина. Да, да, из нашего камня, этой сернокислой соли металла стронция, строили акантарии свои каменные скелетики-звезды из острых шипов, игольчатые ажурные шарики. В сказочных глубинах Пермского моря, куда не проникал даже взор Садко, в полумраке синих тонов садились на дно эти скелетики, нежные, как узор тончайшего кружева, легкие, как пена или пушок-одуванчик, но прочные, нерастворимые кристаллики целестина.
Прошли миллионы, сотни миллионов лет, ушло Пермское море, сменили его просторы пустынь, степей, полей. Прошли еще миллионы лет, остатки морей сделались прочными каменными породами, белые известняки поднялись из глубин Пермского моря, а рассеянные иголочки акантарий выросли в голубые кристаллики целестина...
Это о круговороте веществ во времени, который, как мы видим, имеет свою вполне определенную цветовую минералогическую гамму. Но, оказывается, цветовая гамма горных пород и минералов имеет еще две закономерности — температурную и пространственную шкалы. О первой из них, температурной, как пишет А. Е. Ферсман, можно сказать, что силикатные соединения глубин, возникшие при более высоких температурах, отличаются темной окраской и непрозрачностью, тогда как химические соединения, образующиеся на земной поверхности из растворов, светлы, белы и прозрачны. Одновременно с последовательным изменением наблюдается переход окраски от тяжелых, твердых и нерастворимых соединений к прозрачным, легким и мягким кристаллам, растворимым в воде, подвижным, неустойчивым. Таким образом, окраска минералов есть выражение глубоких закономерностей, лежащих в основе нашей природы и изучаемых геохимией — наукой о законах сочетания и распределения атомов в земной коре...
Иначе — перед нами шкала цветовой гаммы минералов и горных пород, так сказать, по вертикали земной коры. Вторая же шкала, наоборот,— широтная по поверхности земного шара, и эту шкалу академик прямо связывает с интенсивностью солнечного света, оказывающего очень сильное влияние на формирование и цвет земного ландшафта. Собственно, он проводит здесь прямую параллель —
1 Речь идет о жизни в Пермском море, но А. Е. Ферсман имеет в виду, конечно, последний период палеозойской эры, носящий название пермского.
между растительным и минеральным покровами планеты, увязывая их, согласно учению В. И. Вернадского, в единую геобиосферу Земли.
Вот как выглядит цветовая гамма ландшафта: от полярных широт до солнечных пустынь и глубин океанов цвета сменялись в таком порядке: белый, серый, желто-бурый, коричневый, красно-коричневый, красный, темно-красный, черный.
Этот порядок указывает нам на роль солнца, окисление накаленных докрасна камней субтропиков, на постепенное перемещение полос поглощения от фиолетового конца к красному одновременно с усилением общего поглощения лучей. И снова при высоких температурах в условиях обилия солнца, света и тепла — темные непрозрачные тона!..
Наравне с этим мы рисовали картину пестроты красок рудных месторождений пустынь и субтропиков, где преобладают желто-зеленые, желтые, оранжевые, красные, синие, зеленые тона...
А причина такой цветовой картины, по мнению А. Е. Ферсмана, заключается в том, что здесь к солнцу и теплу присоединяется кислород — в виде то активного озона, то азотной кислоты. Все элементы переходят в высшие степени окисления, энергия ионов металлов усиливается, сами ионы уменьшаются в размерах. Яркие краски, вызванные полосами поглощения, всегда сопровождают соединения таких ионов, а их сочетания с огромными клубками хлора, йода или даже кислорода уже предопределяют и законы их окраски. Географию ландшафтов и цветов мы соединяем с географией геохимических явлений...
Но это, так сказать, картина цветовой гаммы минералов в глобальном аспекте. Если же говорить о конкретной окраске каждой горной породы или минерала в отдельности, то тут пока, к сожалению, больше загадок, чем объяснений и открытий. Но есть и успехи. Так, например, после упорных многолетних исследований удалось все же приоткрыть загадку окраски одного из самых замечательных камней Урала — нарядного зелено-голубоватого камня амазонита, или иначе — «амазонского камня», о котором А. Е. Ферсман однажды сказал, что причина и законы его окраски оказались для науки ребусом, не поддающимся расшифровке. Но несколько слов о том, что это за минерал вообще.
Существует две версии относительно происхождения его названия. Первая — амазонит был впервые обнаружен на берегах реки Амазонки. Но она скорее не более чем легенда, ибо в Южной Америке камень никто и никогда не находил.
Вторая версия связывает наименование минерала с племенем амазонок, якобы когда-то живших в районе нашего Черноморского побережья. Согласно древнегреческим мифам, воинственные амазонки отрезали девочкам правую грудь, чтобы им в будущем было удобно стрелять из лука. А чтобы рана зажила быстрее, ее прижигали зеленым камнем. Вот этот камень и был назван амазонитом.
Но и эта версия, видимо, такая же легенда, как и первая, а истина скорее всего заключается в том, что настоящий амазонит, встречающийся только в Намибии, Мозамбике, на острове Мадагаскар, в двух
штатах США и в двух местах в СССР — на Урале и на Кольском полуострове, перепутали с зеленым камнем, который действительно известен на берегах Амазонки. Однако никакого отношения к микроклинам и вообще к полевым шпатам он не имеет.
В России амазонит, который первоначально назывался здесь изумрудным эделыппатом, был открыт во второй половине XVIII века одновременно с богатейшими месторождениями в Ильменах топазов и аквамаринов. Долгое время, до начала XIX века, он оставался в тени драгоценного камня. Лишь в 1804 году, когда в Петербург с Южного Урала поступили первые партии зеленовато-голубого изящного минерала, он сразу же привлек внимание ювелиров и камнерезов Петергофской гранильной фабрики. Они начали изготовлять из него броши, запонки, кулоны, а чуть позднее и более крупные вещи: небольшие вазочки, подставки и т. п. Тем не менее среди уникальных произведений из камня, хранящихся в Эрмитаже, есть несколько и довольно значительных, в частности, дивной работы столешницы, выполненные из ильменского амазонита с письменным гранитом.
Ильменский амазонит всегда использовался главным образом как ювелирный камень. Но с 1920 года, когда амазонитовые копи вошли в зону Ильменского государственного минералогического заповедника, где не только добыча, но и разведка камня запрещались, применение амазонита в камнерезном деле прекратилось. И лишь гораздо позднее, в связи с открытием амазонитовых жил на Кольском полуострове (только в центральной его части, на возвышенности Кейва, было обнаружено и разведано около полусотни микроклиновых жил), этот камень вновь начал служить ювелирам и камнерезам.
Так что же все-таки придает амазониту такую дивную необычную зеленовато-голубую окраску, которой он может соперничать даже с прославленной персидской бирюзой?
Одно время считалось, что зеленоватый цвет амазониту придают незначительные примеси меди. Однако позднее геохимики нашли в этом камне значительные примеси «в лице» свинца, рубидия, таллия, цезия... И до сих пор вопрос об «ответственности» какого-либо из этих элементов за окраску амазонита остается открытым.
Дело осложняется также и тем, что амазонит, в отличие от других минералов, обладает очень плотной кристаллической решеткой, проникнуть в которую примесям-«чужеземцам» не так-то просто, не говоря уже о том, что атомы свинца по своим размерам гораздо больше «хозяев» решетки — атомов алюминия, кремния и калия. Тогда, чтобы найти какое-то решение столь сложной головоломки с «чужими» и «своими» атомами в кристаллической решетке ама
зонита, академик А. Н. Заварицкий выдвинул гипотезу о том, что свою зеленовато-голубую окраску он приобретает уже, так сказать, пост фактум: вторично. В результате в минералогии появился новый термин — «амазонитизация», за которым скрывался парадоксальный факт, что, собственно, существуют два типа амазонитов: первичный и вторичный. Но в чем разница между ними и действительно ли они есть в природе — по-прежнему оставалось загадкой.
Опуская детали длительного научного спора, заставившего сторонников теорий первичного и вторичного амазонитов проводить сложные микроскопические исследования, приведем лишь конечный результат этих исследований. Во-первых, все же удалось установить, что правы были сторонники теории «первичного амазонита» — А. Е. Ферсман и В. М. Гольдшмидт, а это означало, что часть атомов-«хозяев» кристаллической решетки могли уступить свои места атомам-«пришельцам» — свинцу, рубидию, таллию, цезию. Во-вторых, оказалось, что микроклиновая решетка амазонита — довольно неустойчивое состояние, и достаточно возникнуть некоторым благоприятным для ее рекристаллизации геологическим условиям, как типичный амазонитовый цвет камня исчезает. Вот такие частично переродившиеся кристаллы камня и наблюдали сторонники теории «вторичного амазонита», что дало им основание считать: свою бирюзовую окраску ильменский камень получает «после рождения».
Возможно, зелено-голубоватый цвет ему придают атомы-«пришельцы»? Но ведь ни один из них, будучи хромофором, насколько известно геохимикам, не может этому способствовать — это «привилегия» хрома и меди, а не свинца. И все же именно его атомы, «захватив» чужие места в кристаллической решетке микроклина, настолько исказили ее внутреннее пространство, что произошло искажение спектра света, проходящего через такую решетку: войдя в нее обычным солнечным, амазонит выходит из решетки, искаженной атомами свинца, уже «позеленевшим».
Как ни странно, но разгадать загадку пестро-цветности яшм оказалось несравненно проще. Дело в том, что в отличие от амазонита или лазурита, темно-синий цвет которого тоже вызван особенностями кристаллической решетки минерала, яшмы представляют собой, как говорилось выше, «собирательное понятие» — халцедоновые конгломераты, насыщенные зернами гематита, гетита, магнетита, окислами железа и марганца. Вот эти-то примеси, которые по отношению к яшмам правильнее называть все же компонентами, и придают им столь живописный и столь нарядный по цвету и рисунку вид. Другое дело, чем обусловлен цвет «посторонних цветовых включений». Но об этом читателю уже известно.
РЕЗЦОМ И ПЛАМЕНЕМ ИСКУССТВО ПРОСЛАВЛЯЯ
Последняя четверть XIX века для русского прикладного искусства была трудной и болезненной. Если в живописи работами таких художников-передвиж
ников, как Ге, Перов, Прянишников, Шишкин, Крамской, наконец, великолепными полотнами Репина утверждается и расцветает реализм, наполнен
ный глубоким смыслом и общественным звучанием, то в архитектуре, прикладном искусстве и скульптуре идет нелегкий процесс поиска, сопровождающийся распадом единства стиля, процветанием эклектики, механическим соединением различных стилевых черт, часто заимствованных из разных исторических эпох и у разных народов.
Так появляется в архитектуре «византийский стиль», который правильнее называть ложновизантийским, делаются попытки сочетать приемы старинной новгородской архитектуры с романской. Все это свидетельствовало о неустойчивости эстетических взглядов, об утере в архитектуре и прикладном искусстве, тесно с ней связанном, единой ясной художественной концепции.
Еще полвека назад казавшийся совершенным, глубоким по звучанию русский ампир был объявлен «сухим и академичным», а сам критерий «большого вкуса», заставивший в свое время, во второй половине XVIII века, отказаться от пышного, громоздкого и вычурного барокко и вернуться к бессмертным канонам античного классицизма, был принесен в жертву новаторству, оборачивавшемуся псевдоморфозами и новыми художественными потерями.
И вот на фоне этого «эстетического разброда» произошло непредвиденное: прикладное искусство, в частности ювелирное, утратив «точку опоры», совершило некий петлевой возврат в пышный елизаветинский век с его причудливой линией, умопомрачительной декоративностью и сочетанием самых неожиданных цветов, оттенков и материалов. Однако совершило не чисто механически, копируя или подражая, а привнеся в эту пышную декоративность изрядную долю той трезвости и даже утилитарности, которые на общественный уклад и даже самую мысль накладывали бурно развивавшиеся техника и технология. Так, в прикладном русском искусстве на границе двух веков появился своеобразный, оставивший глубокий след стиль «модерн», вобравший в себя черты сразу трех эпох: декоративно-красочного елизаветинского времени, величаво-царственного екатерининского и утилитарно-промышленного, современного. Но «модерн», в силу разного рода обстоятельств и причин, прежде всего, конечно, экономических, занял в прикладном искусстве господствующие позиции только в ювелирном деле, не оказав практически никакого влияния на чисто камнерезное искусство, которое на Урале и Алтае, двух главных камнерезных центрах России, так и осталось «на обочине».
Лишь Петергофской фабрике, да и то благодаря таланту академика А. Л. Гуна, всегда тяготевшего к русской старине и сочетанию цветного камня с металлом, все же удалось преодолеть художественноэстетический кризис; в лучших работах фабрики того времени — в братинах, чарках, блюдах — хотя и ощущается некоторое насилие над камнем, стремление приспособить его под рисунок и композицию деревянных и металлических изделий, но в художественном отношении они, разумеется, значительно превосходили уральские шкатулки, объемную мозаику и различные пресс-папье. Однако, строго говоря, эти произведения Петергофской фабрики, стилизо
ванные под русскую старину, богато орнаментированные драгоценными металлами, правильнее относить уже не к камнерезному, а к ювелирному искусству. В этом родстве с лучшими ювелирными изделиями того периода, украшающими ныне многие музеи мира и составляющими одну из главных и наиболее ценных коллекций Оружейной палаты в Кремле, и заключался, собственно, успех продукции фабрики конца XIX века, ибо она тоже явилась выражением стиля «модерн».
Нельзя не заметить, что у цветного камня с юве-лйрным искусством всегда были сложные, порой даже противоречивые отношения. В ювелирном деле возможность использования камня ограничена из-за его хрупкости, как подчеркивал А. Е. Ферсман. Приходится сочетать его с другими материалами: благородными металлами, бронзой, деревом и тканями. Такое сочетание требует большого и тонкого художественного вкуса...
Здесь имеется в виду очень важная, едва ли не основная особенность «союза камня и металла», которая, кстати, хорошо прослеживается на экспонатах Оружейной палаты или в отделе драгоценностей Эрмитажа: когда мы, проходя по залам, можем практически сразу, «единым взглядом» окинуть ювелирные изделия за несколько столетий. Особенность эта заключается в том, что если металл, будь то золото, серебро или бронза, применяется в сочетании с такими материалами, как дерево, керамика, ткани, кожа, то он может выполнять и роль несущей конструкции, и служить одновременно элементом украшения изделия, иногда даже ведущим.
Когда металл вступает в союз с цветным, а тем более с драгоценным камнем, его роль сразу же меняется коренным образом: теперь он уже служит главным образом в качестве соединительного, конструктивного элемента, а если и вводится художником в изделие как украшение, то лишь для того, чтобы еще резче, ярче оттенить и подчеркнуть красоту камня.
Конечно, нет правил без исключений. Ювелирное искусство тем и удивительно, что представляет художнику неограниченные возможности для проявления любой фантазии, но все же лучшие ювелирные вещи являются убедительным доказательством того, что в «союзе камня и металла» доминирующая роль принадлежит камню. И чем выше его ценность, чем ярче, наряднее его цвет, тем лаконичнее должно быть решение его металлической оправы. Именно от нее очень часто зависит, станет ли это ювелирное изделие предметом искусства или останется просто украшением.
Не случайно ведь, что в лучших ювелирных изделиях XVIII века металла почти не видно, он искусно скрыт самим камнем, однако как конструктивный элемент в них просто незаменим: без металла, без его фантастической пластичности ювелирам «бриллиантового века» никогда не удалось бы создать все эти сказочные панделоки, броши, ожерелья, где, кажется, каждый камень, будь то драгоценный бриллиант или более скромная лал-шпинель, видится в одиночку, играет каждой своей гранью.
Этот же принцип подчиненности металла камню используется ювелирами и в том случае, когда им приходится иметь дело с цветными ювелирно-поделочными камнями: всевозможными халцедонами, янтарем, бирюзой, агатами, яшмой. Однако здесь металл может, а иногда даже должен выступать и в роли декоративного элемента, ибо цветной камень, как правило, несет на себе рисунок, который можно дополнить, завершить рисунком оправы, обрамления, и отнюдь не только в качестве драгоценного багета. Металл тут порой, несмотря на свою подчиненность камню, играет едва ли не главную роль, поскольку только он в состоянии создать цельное, художественно завершенное произведение искусства.
Примеров тому сколько угодно, особенно в современном камнерезном искусстве, где довольно активно применяются твердые породы камня — яшмы, агаты, но применяются в формах и геометрических очертаниях, позволяющих машинную обработку. А машинная технология допускает плоскость, полусферу, цилиндр, иногда эллипсоидную выемку. И задача ювелира-камнереза заключается в том, чтобы с помощью металла уйти от «голой геометрии» (если она, конечно, не является конечной целью); создать, используя камень геометрической формы, оригинальное по рисунку и форме произведение. Без металла решить эту задачу просто невозможно.
К тому же надо иметь в виду, что в ювелирном искусстве в течение многих тысячелетий1 накоплен такой огромный опыт работы с драгоценными металлами, изобретены и закреплены практически такие великолепные ювелирные элементы из золота и серебра, что применение их в отношении камня, даже в оправе может дать совершенно неожиданный художественный эффект. Назовем лишь некоторые из этих элементов, применяемых при изготовлении перстней.
Самая простая и самая древняя оправа кольца — кастовая. Каст — это металлическая конструкция, укрепляющая камень перстня. Но касты бывают разные: глухие, с донышком, к которому припаивается полоска-царга, часто украшенная филигранью или мелкими шариками-бусинками из золота; сквозные, дырчатые, когда камень вставляется и крепится не сверху, а вводится в царгу изнутри перстня; сетчатые — царга представляет собой изящную золотую или серебряную сеточку (этот прием ювелиры часто используют для того, чтобы скрыть погрешности камня в его нижней части).
Бывает и так, что мастера иногда вообще отказываются от кастов, заменяя их небольшими лапками-крапанами. Такой метод крепления, легко догадаться, применяется в случаях, если нужно выявить, «подать», как говорят специалисты, красоту самоцвета в полном объеме. Однако обращаются они к этому методу довольно редко — слишком велик риск потерять камень вообще. А ведь именно данный вид крепления позволяет с наибольшей наглядностью проявить тот самый принцип подчиненности металла кам
1 В Каирском музее, например, хранятся браслеты, найденные археологами в гробнице фараона Джосера — представителя династии, правившей Египтом в 3200—3800 гг. до н. э.— пять тысяч лет назад.
ню, о котором шла речь выше. В то же время надо заметить, что иногда этот принцип, доведенный, можно сказать, до абсурда, дает совершенно неожиданный, поразительный эффект.
Ежегодно в одном из крупных городов Европы проходят конкурсы-выставки ювелирных изделий. Нет, видимо, необходимости говорить о том, насколько изощряются ювелиры в оригинальности, стремясь стать призерами таких вернисажей, — ведь это означает не только колоссальную рекламу на весь мир, но и сулит огромные заказы.
Так вот, несколько лет назад на одном из конкурсов был представлен бриллиантовый кулон более чем неожиданной формы. Представьте себе небольшую трубочку из горного хрусталя, заполненную десятком небольших бриллиантов. Трубочка закрыта заглушками из белого золота и подвешена на тонкой, из такого же металла, цепочке. Вот и все украшение — проще и лаконичнее придумать, кажется, трудно.
А по „соседству с пышными парпюрами, многоэтажными кольцами, многоярусными, словно буддийские пагоды, подвесками этот хрустально-бриллиантовый кулончик выглядел просто жалким. И тем не менее первый приз жюри единодушно присудило именно ему, ибо, когда начался просмотр ювелирных изделий, представленных на конкурс, на манекенщицах, ни один, даже самый пышный бриллиантовый панделок не смог затмить игрой своих камней и блеском игру и сияние бриллиантов, свободно перекатывавшихся в трубочке при малейшем движении манекенщицы.
Но вернемся к оправам камней в перстнях и кольцах. Помимо перечисленных выше, ювелирная техника знает еще так называемые секционные вставки. Секции могут быть квадратными, треугольными, даже круглыми — важно лишь, чтобы они вместе образовывали рисунок. В каждую секцию вставляется тщательно пришлифованный по месту камень. Чаще всего в Европе этот способ крепления использовался в гранатовых перстнях и браслетах.
Характерно, что очень многие приемы и элементы ювелирного дела несут на себе довольно отчетливый отпечаток государств, где они возникли, той или иной нации. Например, ажурной оправе драгоценных камней, одной из самых древних2, присущи черты романского стиля, господствовавшего в средневековой Европе: та же стрельчатость, та же холодная легкость. Но еще более наглядно «место рождения» проявляется в рисунке и форме так называемых «сводчатых оправ», наиболее, пожалуй, сложных и по композиции, и в изготовлении.
Сейчас такие оправы почти не применяются. Представьте себе миниатюрный церковный купол, вершину которого венчает драгоценный камень; сам купол с прорезями-окошками просвечивается насквозь, его составляют изящно свитые из золота или серебряной филигранй колонки, связанные между собой полуциркульными арочками. Влияние архитектуры здесь бесспорно, а если вспомнить грандиозный, украшенный резьбой, росписью и инкрустацией купол и неф
2 Первые изделия с такими оправами датируются X веком.
собора святой Софии в Константинополе, то ответ напрашивается сам собой: сводчатые оправы в Европу пришли из Византии. Равно как и филигрань из тон-козерненной проволоки.
Думается, даже этот очень беглый обзор некоторых элементов ювелирного дела (имеются в виду не только кольца и перстни) уже позволяет ясно представить, какими огромными возможностями располагает художник, решающий творческую задачу «союза камня и металла». Проблема здесь, очевидно, не в недостатке художественных и технических возможностей, а наоборот — в избытке. Но это лишь кажущийся парадокс.
В действительности в ювелирном мастерстве, как и в любом другом виде искусства, очень важно сказать «свое слово». Причем не так уж важно, в чем именно оно выразится: в изобретении нового элемента оправы, в композиции всего изделия в целом, в подборе камней, если изделие крупное, в конструкции несущих частей или просто в удачном сочетании цвета и рисунка камня с цветом и рисунком оправы.
И относится все.это в равной мере как к «чистому» ювелирному делу, цель которого — изготовление предметов украшений с драгоценными камнями (по латыни «ювел» — драгоценный камень), так и к той его области, где уже трудно провести границу между этим делом и «чисто» камнерезным искусством: мелкие вещицы дамского туалета, выточенные из твердых пород камня и оправленные в металл, сувениры, опять же орнаментованные серебром или мельхиором, всевозможные вазочки, шкатулки, письменные приборы, ну и, конечно,— табакерки. Знаменитые табакерки XVIII века...
Наверное, ни одному другому бытовому предмету не повезло так, как табакеркам. Они составляли предмет гордости, заказывались лучшим ювелирам из самых дорогих поделочных камней, в роскошных золотых оправах, усыпанных бриллиантами, сапфирами, шпинелью... Собрание табакерок в Эрмитаже, как отмечал А. Е. Ферсман, имеет особое значение, так как ни во Франции, ни в Англии нет таких сокровищ, какие собраны здесь величайшими модницами своего времени — Елизаветой Петровной и Екатериной II. Одни табакерки кокетничают своей изысканной простотой, другие — своей подавляющей роскошью...
Описывая несколько наиболее замечательных произведений ювелирного и камнерезного искусства, А. Е. Ферсман отдает предпочтение большой хрустальной табакерке немецкой работы конца XVII или начала XVIII века. Как видно из названия, вырезана она из сплошного куска горного хрусталя, причем вся ее поверхность, за исключением мест, покрытых зеленой, желтой эмалью, золотыми веточками с бриллиантовыми и рубиновыми цветами, гравирована волнистыми разводами и орнаментом.
И трудно сказать, какого больше Труда — камнерезного или ювелирного — вложено в эту табакерку. Ясно одно: мастер, создавший из камней, золота и эмалей столь уникальное творение, в одинаковой степени был блестящим камнерезом и ювелиром. Он тонко понимал камень, умел увидеть в нем скрытую для других красоту, выявив ее цветом и оттенками
эмалей, рисунками и формой кастиков, даже гравировкой по хрусталю.
Такое же чувство поэзии камня характерно и для русских ювелиров конца XIX века, создавших из драгоценного и цветного камня в сочетании с драгоценными металлами, эмалями и керамикой большое количество самых разнообразных изделий.
Успех и высокий художественный уровень отечественного ювелирного искусства того периода базировался на широком использовании в области обработки камня и металла последних достижений науки и техники (станки для точной обработки твердых камней, замена амальгирования гальваническим золочением «через огонь», замена кованого золота и серебра листовым, полученным на особых прокатных станах в заводских условиях и т. п.). Это, естественно, не только способствовало облегчению труда камнерезов и златокузнецов, но и удешевлению, ускорению выпуска продукции, с одной стороны, привлечению к разработке эскизов и рисунков новых ювелирных изделий лучших художников,— с другой.
И еще один, может быть, даже самый главный момент: поскольку за счет механизации удалось значительно снизить трудовые и денежные затраты на черновых, заготовочных операциях, сохранив при этом прежний уровень цен на изделия (камни и металл те же, а качество даже лучше!), наиболее крупные ювелирные фирмы Петербурга и Москвы получили возможность нанимать для выполнения разовых, особо высокохудожественных работ мастеров-виртуозов, в равной мере владевших всеми видами камнерезного и ювелирного дела и наделенных талантом большого художника. Конечно, таких мастеров было немного, за каждого из них шла борьба между фирмами, но важно то, что этим людям представлялась почти полная свобода творчества. В результате были созданы шедевры, являющиеся сейчас украшением Оружейной палаты.
Среди крупных ювелирных фирм того времени — Сазикова, Грачева, Овчинникова, Хлебникова — наиболее высоким художественным уровнем работ, их масштабом выделялась фирма Густава Фаберже, француза по национальности, эстляндца по рождению и русского по подданству. Покинув Францию по каким-то причинам, предки Фаберже после долгих скитаний осели на территории нынешней Эстонии, которая во время Северной войны вошла в состав России.
Переехав в Петербург, Фаберже открывает здесь небольшую ювелирную мастерскую, которая очень быстро завоевывает популярность. В дальнейшем владельцем мастерской становится его сын — Карл. Мастерская постепенно становится крупным предприятием, на базе которой возникает фирма, имеющая свои филиалы в Москве и Одессе.
Однако настоящая слава и всемирная известность пришли к фирме позже, когда Карл Фаберже делает попытку отойти от традиционных для ювелирного дела изделий, стремится найти и находит в нем совершенно новое направление, которое выразилось в создании необычайных декоративных изделий сюрпризного характера.
Фигура Карла Фаберже в этом отношении очень напоминает А. К. Денисова-Уральского: тоже художник, тоже прекрасный мастер, и тоже — капиталист-предприниматель. Впрочем, если Денисов свое предпринимательство ограничивал созданием разного рода артелей и акционерных обществ, которые, по его замыслу, должны были облегчить жизнь и труд горщиков и камнерезов Урала, но настоящим капиталистом так и не стал, то в Фаберже, наоборот,— капиталист-предприниматель, в конце концов, одержал верх и над художником, и над мастером-ювелиром. Но это случилось позже, когда его фирма превратилась в огромное предприятие с многочисленными филиалами и представительствами не только в крупных городах России, но и в Лондоне. И способствовали столь крупному успеху фирмы прежде всего, конечно, незаурядные способности ее главы — художника и мастера-ювелира.
Карл Фаберже был, без сомнения, одним из самых образованных людей своего времени. Мало того, что он получил блестящее экономическое (или, как тогда говорили, торговое) образование; он долго служил учеником у мастера золотых дел Фридмана во Франк-фурте-на-Майне; посетил музеи и ювелирные мастерские Англии, Франции, Италии; тщательно изучил технику флорентийской мозаики, мастерство парижских ювелиров, искусство резьбы по камню.
Как искусствовед, Карл Фаберже понимал, что успех гарантирован лишь тем художникам-новаторам, которые сумеют преодолеть груз традиций, отойдут от устоявшихся в сознании современников представлений о форме, стиле или методе. Понимал он также и знал это отлично из истории искусства, что далеко не всякое новаторство оборачивается удачей, что любая попытка навязать обществу новые взгляды — риск, могущий закончиться крупным провалом. И Фаберже пошел на этот риск, представив на ювелирный рынок драгоценные... игрушки. Они были выполнены из золота, платины, драгоценных камней на таком высоком художественном уровне и с таким мастерством, что вряд ли кто посмел назвать все эти изделия своими именами. Игрушки — пасхальные яйца, раскрывающиеся с помощью потайной кнопочки и имеющие внутри сюрпризы, модели кораблей, цветы с распускающимися лепестками и т. п.— были призваны открыть новое направление в прикладном искусстве, и открыли.
Первую попытку утвердить новое веяние в ювелирном деле Карл Фаберже предпринял в 1882 году, представив ца Всероссийскую выставку в Москве изделия, которые пока еще носили несколько замаскированный характер «игрушек с сюрпризами»: табакерки, открывавшиеся только особым образом, аналогичные сигаретницы, дамские веера, записные книжки... И все это из драгоценных металлов и прекрасных камней, чью красоту подчеркивали разноцветные эмали. Каждая из этих вещиц, включая и полые внутри, так называемые пасхальные яйца, имела свой секрет.
Успех превзошел все ожидания: «сюрпризы» Фаберже получили всеобщее признание, их стали расхватывать, в полном смысле слова. Но особенный
успех выпал на долю «пасхальных яиц». Даже сам царь Александр III посчитал нужным заказать Фаберже в качестве подарка к дню рождения императрицы «пасхальное яйцо с сюрпризом». Вслед за императором такие же заказы последовали от князей и графов. Всего фирма Фаберже изготовила 57 яиц из нефрита, лазурита, орлеца, хрусталя, а также из золота, платины, покрытых яркими, броскими эмалями и украшенных россыпями мелких бриллиантов и другими драгоценными камнями. Стоили такие яйца, конечно, безумно дорого.
Но на этом дело не ограничилось. Поскольку приобрести «настоящие» яйца с сюрпризами могли позволить себе только очень состоятельные люди, а иметь их хотелось многим, фирма в качестве эдакой моральной компенсации начинает выпускать в большом количестве в форме яиц настольные звонки, печати, дамские пудреницы, даже... миниатюрные рамочки под фотографии и акварели. Художественный уровень этих изделий, их ценность и, соответственно, стоимость были, естественно, гораздо ниже «пасхальных яиц».
В 1900 году фирма участвовала во Всемирной выставке в Париже. Наряду с этими яйцами, ставшими уже традиционными, она демонстрировала и совершенно поразительные вещи, ломавшие всякие каноны и традиции ювелирного дела. Всеобщее внимание привлекал, например, хрустальный стакан с водой, в который вставлен цветок. Однако никакой воды в стакане на самом деле не было (а иллюзия тем не менее — полная), ее изображал все тот же хрусталь, а цветок — из окрашенного золота и покрытый особыми прозрачными зелеными эмалями — создавал поразительное ощущение реальной зелени. Цветок, кроме того, имел секрет, и тот, кто его знал, мог легко превратить лепестки в миниатюрные портреты.
Но особое любопытство посетителей выставки вызвала драгоценная игрушка в виде «пасхального яйца» из серебра. Его украшала выгравированная карта Северного полушария с контурами Транссибирской железнодорожной магистрали, которая тогда строилась,и надпись: «Великий Сибирский железный путь в 1900 году».
Удивляла изысканность отделки яйца, казавшаяся, на первый взгляд, капризом художника и «непростительная» по своей роскоши для такой игрушки: ее верх и низ покрывали прозрачная зеленая эмаль и причудливая золотая скань. Само же яйцо опиралось на фигурки двуногих крылатых чудищ, вооруженных мечами и щитами, также выполненные из драгоценного металла и отличавшиеся виртуозной деталировкой. Однако главная неожиданность и секрет яйца заключались внутри него — миниатюрная модель первого сибирского поезда, состоящая из платинового паровозика с красным рубиновым фонарем и пяти золотых вагончиков с хрустальными окнами.
Поразительны мастерство и тонкость исполнения этой бесценной модели; художник воспроизвел на вагонах даже надписи: «Вагон для некурящих», «Вагон для дам» и т. д. Но это, оказывается, еще не весь секрет «пасхального яйца». Поезд-модель имел крошечный золотой ключик, пользуясь которым, можно
было завести особый механизм внутри паровозика, и «железнодорожный» состав совершал небольшой пробег по рельсам вокруг своего депо-яйца.
Изделия фирмы Фаберже имели на выставке настолько ошеломляющий успех и такую огромную популярность, что французское правительство наградило ее главу орденом Почетного легиона. Но самым важным явилось международное признание таланта и мастерства Карла Фаберже, которого стали называть «северным Челлини» — такое имя носил один из лучших ювелиров-камнерезов Италии. Следует однако сказать, что признание и пышные титулы, которыми был отмечен руководитель фирмы, носили скорее символический характер, ибо к тому времени он сам ювелирным делом занимался лишь от случая к случаю — «для души». Все свои усилия Фаберже сосредоточил на техническом и художественном руководстве фирмы, где тогда работали более 500 мастеров и художников. Среди них выделялись эмальер А. Петров, ювелир-камнерез Г. Вигстрем, миниатюристы В. Зуев, Г. Валлис и другие. Но ведущее место в этой плеяде талантливых умельцев по праву занимал М. Перхин, кстати, выполнивший модель первого сибирского поезда, которая находилась внутри «пасхального яйца» из серебра.
Одной из самых интересных и самых значительных в художественном отношении работ Перхина являются золотые часы в форме «пасхального яйца». Верх его украшает букет цветов, вырезанных из белоснежного халцедона, на тычинках сверкают бриллианты. Часы эти, к счастью, дошли до наших дней и наряду с другими немногочисленными изделиями выдающегося русского ювелира хранятся в Оружейной палате Московского Кремля. Они дают возможность познакомиться со стилем и мастерством замечательного мастера.
Яйцевидная форма часов вызвала необходимость создания особого механизма с циферблатом в виде полосы из белой эмали. Полоса, на которой изображены римские цифры, усыпанные бриллантами, вращается вокруг оси яйца, показывая время по стрелке, неподвижно укрепленной на корпусе часов. Сам корпус установлен на роскошном пьедестале, где значится дата изготовления изделия: «1899». Это свидетельство того, что оно предназначалось в качестве экспоната для Всемирной выставки в Париже.
Перед нами еще один вариант «пасхального яйца», где роль сюрприза отведена часовому механизму, а само яйцо, предназначенное для оформления дворцового интерьера, должно выполнять примерно ту же функцию, что и канделябры из яшмы и орлеца, украшающие помещения Зимнего дворца. Этим и объясняется, что общий абрис часов напоминает собой декоративную, богато украшенную золотом и драгоценными камнями вазу на подставке — вазу для цветов, которые как бы вставлены в нее уже самим мастером. В этом, собственно, и заключался главный принцип работников фирмы Фаберже — подменить обычное, устоявшееся представление о бытовой вещи неожиданной формой, сочетанием пышной декоративности с прозаической утилитарностью и т. п. Отсюда и некоторая надуманность, вычурность продукции,
которые, однако, с лихвой покрывались исключительно высоким качеством ее изготовления и отделки, что сразу же ставило изделие фирмы в разряд шедевров ювелирного искусства.
Вспомним другую работу Перхина — ажурное яйцо. Изготовленное в 1902 году, оно экспонируется в той же Оружейной палате Московского Кремля. Декоративность яйца, представляющего собой ажурную золотую конструкцию в виде листьев клевера, покрытых чрезвычайно трудоемкой в исполнении многоцветной прозрачной эмалью, которая придает всему яйцу вид экзотического витража, очевидна. Мастер даже не скрывает, а наоборот, подчеркивает, что перед нами драгоценная, украшенная бриллиантовой и рубиновой осыпью, игрушка. Но сделана она настолько тонко, изящно, что являет собой поистине уникальное произведение искусства.
Перхин принимал участие в изготовлении почти всех «пасхальных яиц» фирмы Фаберже. В Оружейной палате демонстрируется лишь небольшая часть из них — остальные стали экспонатами разных музеев Европы или сохраняются в частных коллекциях.
Интересно, что принцип сюрприза, скрытого внутри корпуса яйца, превращается постепенно как бы в символ, а сами яйца становятся своего рода декоративными футлярами. Ювелиры размещают здесь всевозможные модели дворцов, яхт, памятников. К таким моделям относятся, например, яхта «Штандарт», памятник Александру III, выполненные Г. Вигстремом, и другие. Все эти миниатюрные шедевры ювелирного и камнерезного искусства изготовлены из самых дорогих и ценных камней и металлов. Так, модель памятника Александру III заключена в яйцо, вырезанное из горного хрусталя, покрытое тончайшей сеткой из платины и бриллиантов, а модель яхты «Штандарт» украшена двумя крупными, большой ценности жемчужинами.
В том и другом изделиях, кстати, использован уникальный по глубине тона синий лазурит: для памятника он служит в качестве постамента, а для яхты является главным живописным элементом, символизирующим море,— витой венец подставки и кольцевые пояски на плинте. Вообще, в этих двух работах резьба по камню, едва ли не доминируя над ювелирной стороной, поражает все той же высокой художественностью и качеством, которыми характеризовались чисто ювелирные изделия фирмы.
И вот здесь мы подошли к другой особенности фирмы — уже в области собственно камнерезного искусства, ибо все наиболее выдающиеся изделия, созданные в России в те годы из твердых пород камня, принадлежат мастерам, работавшим у Фаберже.
Переход на выпуск камнерезных вещей был для всемирно прославленной ювелирной фирмы шагом смелым и рискованным. Объяснить его с коммерческой точки зрения трудно: спрашивается, для чего нужно браться за дело, которое, казалось, уже изжило себя до уровня кустарного ремесленничества? Да и что можно было открыть в этом деле нового, неожиданного, когда как будто испробовано все: и монументальные формы — вазы, чаши, торшеры, составившие золотой век русского камнерезного искусства, и гем
мы-антики, чей художественный уровень превзойти просто нереально, и мозаики, мастерство создания которых измерялось десятилетиями...
Но Фаберже все же и здесь нашел свое решение, начав выпускать для ювелирного рынка фигурки людей и животных, вырезанных из самых дорогих и нарядных камней: изумруда, карнеола, топаза, оникса. Принцип все тот же: внешне — игрушка, качество материала и исполнения — наивысшее.
В какой-то степени- Фаберже пошел, конечно, по пути, проторенному камнерезами Петергофской фабрики и уральскими камнерезами-кустарями, также неоднократно предпринимавшими попытки использовать твердый камень для скульптурных изображений животного мира. И если говорить прямо, все эти фигурки, которые стала изготовлять фирма, — повторение работ петергофцев и уральцев.
Но на первых порах, изучая, так сказать, реакцию рынка на новый вид товара, Фаберже просто скупал их изделия и, кое-что добавив к ним (например, шею собачки стал украшать ошейник из драгоценных металлов), продавал уже как свои собственные; правда, без официального клейма (оно, кстати, уже, видимо, по инерции не ставилось и позже, когда Фаберже создал свои собственные камнерезные мастерские, что, с одной стороны, весьма затрудняло идентификацию изделий мастеров-камнерезов фирмы, а с другой — породило бесчисленные подделки) .
Твердо убедившись в правильности принятого решения относительно выпуска камнерезных вещей, что и в этой области «принцип неожиданности» полностью себя оправдал («Мопсик из изумруда?! Какая прелесть! Какая божественная безделушка!..»), Фаберже из всемирно известного ювелира превращается в начинающего минералога-коллекционера: изучает русские, особенно уральские и восточно-сибирские, камни, технологию их обработки, способы поиска и добычи, сам создает различные варианты коллекций цветных камней, которые тотчас, как истинный капиталист-предприниматель, запускает в производство.
С этого момента едва ли не самыми желанными гостями в доме главы фирмы становятся продавцы и перекупщики уральского и сибирского камня. Прослышав о «капризе» ювелира-миллионера, они везут ему всевозможные яшмы, ониксы, агаты, обсидианы, нефриты, лабрадоры, хрусталь, куски редкой окраски ляпис-лазури и орлеца. И все это каменное великолепие Фаберже немедленно направляет в переработку, создавая одну за другой камнерезные мастерские. Впоследствии здесь вырастут такие резчики-художники, как Кремлев, Дербышев, Свешников.
Но настоящую «золотую жилу» в камнерезном искусстве Фаберже нашел тогда, когда освоил выпуск скульптурных фигурок людей, стилизованных под образцы многонациональной России. Миниатюрные скульптуры русских, украинцев, латышей, татар, а также крестьян, мастеровых, возчиков, солдат, выполненные с большим мастерством, на самом высоком художественном уровне, из разнообразных пород цветного твердого камня (до десятка пород и больше
в каждой фигурке), мгновенно раскупались на внутреннем рынке. Большим спросом пользовались они во Франции, в Китае, Америке, Индии и в других странах.
Слава камнерезных изделий фирмы Фаберже очень скоро затмила славу Фаберже-ювелира.
Вряд ли нужно подробно говорить о разнообразии предметов, изготовленных из камня мастерами этой фирмы. Но в историю русского камнерезного искусства они вписали еще одну блестящую страницу. Каждый, кому посчастливилось побывать в Оружейной палате Кремля, заметил, конечно, небольшую коллекцию маленьких скульптур, созданных их руками,— мопс из желто-розового топаза, изумрудный барс, крестьянка из разноцветных пород халцедона и кварца, чудесная обезьянка из голубовато-молочно-го оникса... Коллекция, к сожалению, небольшая; как и другие изделия фирмы Фаберже, камнерезные фигурки разошлись по всему свету; но даже то, что удалось сохранить и собрать,— свидетельство высокого профессионального и художественного уровня резчиков по камню.
Интерес Фаберже к миниатюрным формам камнерезного искусства возник в то время, когда в Петербурге проходила первая выставка работ и коллекций минералов Урала, принадлежавших А. К. Денисову-Уральскому.
Среди многочисленных экспонатов было и несколько резных фигурок из камня, которым сам художник, видимо, особого значения не придавал, но которые, конечно, привлекли большое внимание руководителя фирмы.
Трудно, разумеется, утверждать, в какой степени эти фигурки натолкнули его на мысль использовать их для расширения ассортимента своих изделий. В конце концов, к искусству обработки камня Фаберже довольно широко обращался и раньше, доказательством чего являются ювелирные вещи. Но считать, что в своих небольших камнерезных скульптурах Денисов-Уральский копировал Фаберже — нелепо. Простое сопоставление первых фигурок из твердого и драгоценного камня Денисовым-Уральским и мастерами фирмы говорит в пользу уральского художника.
Другое дело, когда речь заходит о более поздних художниках-камнерезах, работавших в жанре миниатюрной скульптуры и использовавших и драгоценный камень.
Тут преемственность очевидна и, конечно, скорее не в отношении творчества Денисова-Уральского, который не так уж и много создал подобных минискульптур, если не считать его аллегорической серии стран — участниц первой мировой войны, а скорее в отношении изделий мастеров Фаберже.
Типичный пример в этом отношении представляют собой изделия американской ювелирной фирмы Портье. Работники фирмы по стилю своих произведений, их сути являются прямыми продолжателями искусства камнерезчиков Фаберже.
Но это уже, как говорится, тема особого разговора.
ПОДАРИ МНЕ ЛУННЫЙ КАМЕНЬ...
Сенсацией юбилейной художественной выставки, посвященной 100-летию со дня рождения П. П. Бажова, стал мозаичный портрет знаменитого уральского писателя-сказочника, созданный свердловскими художниками-камнерезами В. Саргиным и М. На-деенко. Портрет неожиданный не только своей масштабностью и огромным трудом, вложенным в него,— все из яшмы и халцедонов, крепчайших горных пород, умело использован метод так называемой флорентийской мозаики, когда каждый осколок яшмы подгоняется, даже пришлифовывается друг к другу, но и, что самое главное и интересное,— неожиданный глубокой психологичностью образа. Такой психологичности, а на выставке были и другие камнерезные портреты П. П. Бажова — есть с чем сравнивать,— бесспорно, можно добиться лишь красками, живописью. А здесь твердый, упорнейший в обработке камень!
Неудивительно, что работа В. Саргина и М. На-деенко сразу же привлекла внимание многих, в том числе и профессиональных художников-пейзажистов. И тотчас же начался спор: как оценить произведение молодых художников-камнерезов? Новаторство? Поиск нового направления в традиционно-сувенирном и декоративно-прикладном искусстве или... подражание живописи? Именно последнего взгляда в этом споре придерживался В. Волович, известный график (добавлю — и пейзажист, ибо видел его прекрасно выполненные акварелью этюды и даже вполне законченные картины). Напрасно потраченный огромный труд, функционально не оправданный материалом. Эту точку зрения поддержало большинство участвовавших в дискуссии пейзажистов. Их мнение в общем и целиком можно выразить так: если даже по отношению к П. П. Бажову, который, не будет ошибкой сказать, больше чем художники-камнерезы прославил уральский камень, и применение такого материала, как многоцветная яшма, является в данном случае вполне оправданным, то сам этот путь, сам метод флорентийской мозаики для современного камнерезного искусства — тупиковый. Естественно возник вопрос, в чем же тогда перспектива? Глиптика? Возрождение золотого века с его вазами и торшерами? Фабержевские миниатюрные скульптуры?
Стихийно начавшаяся дискуссия закончилась безрезультатно: никто не мог сказать, где и в чем, в каком направлении он видит действительный путь для современного камнерезного искусства.
Пример, подчеркиваю, весьма показательный. В живописи, в архитектуре, в театральном искусстве, литературе, даже в одежде тон задает концепция «современной эстетики». Ее трудно порой сформулировать, кроме самой общей формулы о том, что искусство — зеркало своего времени, концепция эта текуча и непостоянна, но тем не менее она есть, определяет взгляды и оценки во всех сферах искусства, кроме... камнерезного.
А отсюда вполне закономерен и такой вопрос:
а существует ли оно вообще сейчас — это легендарное русское камнерезное искусство? Если да, то в чем выражается? В тех сувенирах, что выпускаются производственными объединениями «Уральские самоцветы», «Уралкварцсамоцветы» да еще несколькими, более мелкими предприятиями типа «цеха ширпотреба» Учалинского горнообогатительного комбината в Башкирии? Или в тех случайных и каждый раз выполняемых «по слову заказчика» нестандартных заказах, например, для награждения победителей спортивных соревнований? На что же, кроме собственных эскизов, определяемых «железными» нормативами заводской технологии (только плоскость, только правильная геометрическая форма), могут опереться в своем творчестве, скажем, те же художники-модельеры завода «Уральские самоцветы»? Чем объясняется такое положение?
Разве камнерезное искусство утратило право на существование в самом широком понимании этого слова? Но та же художественная выставка в Свердловске, посвященная 100-летию со дня рождения П. П. Бажова, говорит об обратном. Своим успехом, в том числе и в Москве, о чем свидетельствуют многочисленные записи в книге отзывов, она обязана, прежде всего, именно тому, что здесь демонстрировались камнерезные и ювелирные изделия.
Это, в частности, превосходные работы таких художников, как Е. Васильев и В. Молчанов, представивших, например, вазу и лоток из мраморного оникса, в которых чувствуется не только тонкий вкус и изящество, но и бережное отношение к фактуре камня; отлично исполненные главным художником завода «Уральские самоцветы» В. Бакулиным шкатулка и лоток из пестроцветной яшмы; оригинальный кофейный набор из традиционного уральского камня родонита, созданный А. Дорониным. Эти произведения убедительно доказывают, что мастера резца умеют выявить в камне красоту, скрытую от непосвященного глаза, умеют найти органическое сочетание формы и рисунка камня.
Или взять, к примеру, работы художников-ювелиров Н. Стаценковой, В. Комарова, В. Ветрова, широко использующих природный поделочный камень,— у витрин, где экспонировались созданные ими изделия, всегда было многолюдно, ибо каждое из них отличалось новизной, умелым сочетанием металла и камня.
И все же принципиально новым в камнерезном деле современного Урала оказался на выставке, пожалуй, единственный экспонат — мозаичный портрет П. П. Бажова, вызвавший восхищение посетителей. Но ведь эта замечательная работа, так сказать,— вчерашний день искусства.
Итак, все в прошлом?
Мы не склонны перечеркивать камнерезное дело в советский период. Такие отличные уральские камнерезы, как Н. Д. Татауров, оставили о себе благодарную память. Уникальная карта СССР из самоцветов, выставленная в Георгиевском зале Эрмитажа,
является лучшей аттестацией их тончайшего мастерства. Однако разве мы не вправе задаться вопросом: а действительно ли эта карта, как, впрочем, и не менее знаменитая карта Франции, изготовленная в прошлом столетии на Екатеринбургской гранильной фабрике для Всемирной выставки в Париже под руководством В. В. Мостовенко,— шедевр камнерезного искусства? Шедевр мастерства, ремесла — да. Но искусства ли в том высоком его значении, которое Архипом Ивановым определено «пленяющим»... Один взгляд, скажем, на вазу из калканской яшмы, обвитую виноградными лозами, или тем более на знаменитую вазу с фигурой египтянки, выполненную в 1808 году по рисунку А. Воронихина на той же Екатеринбургской фабрике,— какое изумительное чувство формы, гармонии, какая божественная архитектоника всей композиции в целом! — с грустью заставляет нас прийти к выводу: да, все в прошлом... Неужели действительно в камнерезном искусстве шекспировская «связь времен» разорвалась настолько, что не может быть и речи ни о возвращении к стилю и античным канонам золотого века первой половины XIX века, ни о вторжении камня в сферу современных течений?!
О камне писал А. Е. Ферсман, что это важнейший материал прикладного искусства, будивший творческую мысль художника, неотъемлемый элемент культурного развития человечества... что в строительстве и разнообразных видах искусства, в украшениях, в одежде, в народной фантазии сказок и народного эпоса, в поэтических образах изящной литературы — всюду камень играл огромную роль, вдохновляя художника, давая незаменимый материал ваятелю и открывая широкий простор фантазии поэта... И вдруг — тупик. И вдруг оказывается, что нет ни одного произведения искусства, достойного занять место экспоната на крупной художественной выставке.
В работах многих исследователей искусства проскальзывает мысль о том, что деградация, снижение художественного уровня камнерезных и ювелирных изделий является как бы производной, следствием развития машинных способов обработки камня и металла. Действительно, причудливость, вычурность линии и рисунка ювелирных и камнерезных вещей елизаветинской эпохи сменяется более спокойной (но отнюдь не менее пышной) линией екатерининского стиля как раз в то время, когда в Европе начинается промышленная революция, ознаменовавшая собой переход от малопроизводительного ручного труда к машинному.
Далее пышность и громоздкость екатерининского периода сменяется строгими, лаконичными формами и четкой линией русского классицизма как раз тогда, когда в технике обработки металла утверждаются новые принципы — принципы непрерывного производства, серийности и технологичности, что приводит к появлению различных прокатных станов, широкому применению более мощных, по сравнению с водяными, паровых двигателей. Естественно, так или иначе эти принципы проникают и в ювелирное и в камнерезное дело, удешевляя и упрощая труд мастеров,
с одной стороны, и утверждая более технологические формы изделий — с другой.
Проходит еще полвека, наука открывает новые способы обработки металла (например, гальваностегию), и мы видим, как они, взятые на вооружение технологией, заставляют художников, занятых обработкой металла и камня, использовать опять-таки еще более технологические формы и линии изделий: плоскость, сфера, прямая грань. Однако искусство, которому «бездушная геометрия» всегда претила, начинает восставать против давления технологии, возвращаясь к причудливому витку елизаветинской эпохи. Противоречие между искусством и промышленностью пытается примирить стиль «модерн», но насколько успешно? Разрушая эклектику, он утверждает безвкусицу: стремясь найти новый стиль в искусстве, «модерн» отдает его во власть изменчивой моды.
Если продолжить этот сравнительный анализ тенденции технологии и искусства, можно легко заметить, что закон взаимосвязи между этими двумя, как будто бы несоприкасающимися пластами цивилизации проявляет свою силу и дальше — особенно наглядно власть данного закона проявляется в архитектуре: такие ее течения, как конструктивизм, кубизм или нынешний геометрический холодный урбанизм родились не сами по себе, не из злого желания архитекторов упрятать человека за железобетонную вертикаль небоскребов. Нет, конечно. Взаимосвязь между конструктивизмом или кубизмом, с непрерывно усиливающейся механизацией и машинными способами в промышленности, и в частности в производстве строительных материалов, более чем очевидна. Однако эта очевидность говорит также и о том, что архитектура, во все времена и эпохи относившаяся скорее больше к искусству, чем к промышленности, сегодня, в век научно-технической революции, все больше и больше становится областью индустрии.
А искусство? То самое, которое всегда так тесно было связано с архитектурой, что часто даже слепо копировало ее стиль и содержание, — вспомним хотя бы золотой век русского камнерезного искусства: разве все эти вазы и чаши, вызывавшие неизменное восхищение на всех Всемирных выставках, не проектировались, не создавались под художественным руководством самих архитекторов, утверждавших классические каноны? Да, но в равной степени камнерезным искусством в его лучшие периоды и взлеты руководили, задавали «стиль и тон» и художники-рисовальщики, и художники-скульпторы, и художники-ювелиры. Они не только не подражали архитектурным канонам, но и вообще относились к архитектуре, как к чужому и малознакомому ремеслу. Вспомним хотя бы того же А. Гуна или К. Фаберже.
Следовательно, камнерезное искусство во времена своего расцвета питалось соками не только одной архитектуры; его эстетическая концепция складывалась из идей, господствовавших в живописи (рисунок), в скульптуре (объем, композиция), в ювелирном деле (изящество исполнения), в архитектуре, философии...
Во все времена и эпохи камнерезное дело, всегда являясь одним из видов искусства, отражая в своих произведениях господствовавшие для своего времени каноны и стили, неизменно стремилось применить законы стиля и вкуса того или иного периода затем, чтобы как можно ярче раскрыть первозданную природу камня; всегда, по выражению А. Е. Ферсмана, стремилось оперировать тем художественным сочетанием природных свойств и творческого замысла, которые заставили еще на заре человеческой культуры смотреть на самоцвет или мрамор, как на воплощение богатства и красок самой природы...
Это в камнерезном искусстве и есть, видимо, все же самое главное, и любые попытки забыть о нем или отвести красоте камня какое-то третьестепенное место неизменно оборачивались или насилием над ним1, или откровенным провалом, как это произошло, например, с некоторыми работами А. К. Денисова-Уральского в серии аллегорических фигур воюющих стран.
И поэтому, когда говорят о том, что современное камнерезное искусство живет в прошлом, никак не впитывая и не отражая в своих произведениях эстетику современной эпохи научно-технической революции, невольно перед мысленным взором встают шеренги однообразных унылых серобетонных высотных зданий, единственным пятном украшения которых часто служит лишь блестящая и бездушная плоскость стеклянного витража. И это предмет для подражания.
Конечно, нельзя впадать и в другую крайность — полностью игнорировать эстетические принципы нашего быстротекущего, сверхтехнологичного и целеустремленного времени, ибо само оно сейчас, в век высоких скоростей, настолько уплотнилось и ускорилось, что его зачастую действительно хватает только на то, чтобы охватить взглядом лишь общий абрис вещи, уловить цветовую гамму да еще — запомнить, унести в памяти два-три характерных штриха, отличающих творческий почерк того или иного художника. Отчетливо, наглядно я почувствовал это в одном скромном, но в высшей степени любопытном музее, где за стеклянными витринами собраны, кажется, сами отпечатки камнерезного искусства XX столетия.
Музей принадлежит не менее любопытному камнерезному предприятию, сама история которого — тоже своеобразный «раритет» Урала, каким-то чудом соединивший воедино две эпохи: век уральских кустарей и наш просвещенно-изысканный век.
Гипс, этот белый, а иногда розоватый мягкий камень (и камнем-то называть его как-то неловко — ногтем чертится!) знает, конечно, каждый. Он встречается в сырой глине в виде удивительно красивых, нежных, легко рассыпающихся не только от прикосновения, но даже и от действия солнечных лучей, роз, но чаще в виде толстых пластов, которые разрабатываются для получения строительного
1 Вспомним хотя бы прекрасные вазы из калканской яшмы, создававшиеся по рисункам Лютина, но прекрасные, однако, по мастерству техники исполнения, а не по художественному замыслу.
материала — алебастра. По своей минералогической характеристике гипс — легкий полевой шпат или двуводный сульфат кальция, легко отдающий свою скрыто-кристаллическую воду при нагревании и превращающийся при этом в серовато-белый алебастр. Если процесс термообработки гипса произошел в самой природе, то это уже ангидрит — белый, как сахар, минерал, несколько тверже самого гипса, но легко в него переходящий, когда впитывает воду.
Есть еще две разновидности гипса, которые чаще всего и используются в камнерезном искусстве. Первая — скрытокристаллическая, очень похожая по цвету и структуре на безводный ангидрит, но чаще окрашенная всевозможными примесями в различные цвета и рисунок, а поэтому напоминающая алебастр. Свое название она получила по имени древнеегипетского города Алебастрона, в окрестностях которого была обнаружена в огромных количествах. Другая разновидность — волокнистая. Это золотисто-розоватый камень, удивительно напоминающий в отшлифованном виде лунный свет в полнолуние. Отсюда и ее наименование — селенит, или «лунный камень». На одной из старинных гравюр, датируемых 1497 годом, селенит изображен в виде капель лунной пены, падающих на Землю,— в рисунке отразились довольно распространенные в прошлом взгляды — такой камень в самом деле неземного происхождения — такова его волшебно-чарующая окраска.
Существует и так называемый скульптурный алебастр. Красивый и чистый вид ему придает полировка. Свет, проходящий в этом случае сквозь тонкие слои, мягко окрашивает и делает видимыми все тонкие его прожилки, пятна и волокна. Поэтому алебастр уже в глубокой древности стали применять для изготовления светильников, создававших в интерьерах дворцов особое освещение, о чем увлекательно писал А. Е. Ферсман в своей новелле «Алебастр»: «Все повержено в полумрак. Только по углам больших залов дворца горят одинокие свечи в высоких алебастровых вазах. Дрожит мягкий лунный свет в зеркалах и на блестящем паркете. Мертвенная тишина отвечает мертвенным бликам алебастровых ваз. А они просвечивают каким-то неземным сиянием: вот пробегает через камень желтенькая жилка, вот какое-то пятнышко нарушает общий белесый тон камня. Казалось, вся душа камня, все его содержание пронизано и пропитано было мерцающим лунным светом».
По своей окраске и игре света алебастр и особенно селенит могут спорить со многими полупрозрачными ювелирно-поделочными камнями, например, такими, как празем, халцедон или флюорит. Они бы ими и стали, ювелирно-поделочными, полудрагоценными камнями, если бы не их чрезвычайная мягкость (мягче гипса только графит, имеющий твердость «единица»). Однако этот недостаток, когда речь заходит об обработке камня, оборачивается и своеобразным достоинством: вырезать фигурку из алебастра порой проще и легче, чем из липы — самой мягкой породы древесины. Да и обрабатываются гипсы — ангидрит, алебастр и селенит — теми же самыми инструментами, что и дерево: та же лучковая пила.
которой кустарь выпиливал из блоков алебастра нужной формы бруски и пластины, тот же набор стамесочек, те же рашпили и напильники для черновой обработки и шлифовки. И лишь окончательная доводка алебастровых и селенитовых фигурок требовала особой технологии: мелкие неровности дошлифовы-вались пемзой и мелким речным песком, затем «дотирались» сухим хвощом, а полировались трепелом мягкой кремнеземистой породы с использованием сливочного масла. Но и это еще не все. Для большего блеска и игры света в наружном слое ангидрита и особенно селенита уже готовые и отполированные изделия натирались воском или парафином, которые пропитывали волокна камня, придавая им прозрачность и «внутренний свет».
Алебастровый промысел в России был развит главным образом на Урале, в Кунгурском и Осинском уездах, где по берегам рек Сылвы и Ирени встречались залежи этого красивого и легко поддающегося обработке камня. Пестрый, серо-бурый и желтоватый алебастр здесь попадается иногда целыми залежами — под слоем дерна; реже и только в виде валунов, иногда весом до полутора тонн, встречается белоснежный ангидрит, и еще реже, но зато в виде довольно крупных залежей — золотисто-розовый селенит. Его открытые копи ранним летним днем после обильного ночного ливня, которым промыт каждый слой камня, выглядят просто волшебными кладовыми. В такие спокойные часы, когда солнечные лучи не слепят и селенит еще не обсох, кажется, что все его неширокие, не толще одной-двух ладоней, пласты, сами излучают таинственный свет луны и выглядят отполированными, пропитанными парафином самой природой. В это время создается впечатление, что камень в самом деле и перламутровый и шелковистый, как его называют местные жители, различая этими терминами его тончайшие разновидности.
Художественная обработка кунгурских и осинских алебастров и селенитов началась, видимо, где-то в середине XIX века, когда в Екатеринбург, на гранильную фабрику, были доставлены первые их партии. Однако обработка камня здесь так и не прижилась, выполнялись лишь редкие заказы на светильники и оконные вазы. Екатеринбургские мастера привыкли иметь дело с твердым, «вечным» камнем, и нежные гипсы, требовавшие к себе особого подхода, были отвергнуты, как «ненадежные». Но обстановка изменилась, когда на Урале стало процветать кустарное дело. По свидетельству горного инженера Мельникова, «в Екатеринбурге приготовляют изделия из розоватого селенита, добываемого в Осинском уезде Пермской губернии. В изделиях минерал очень красив, хотя, вследствие мягкости, и не отличается прочностью» .
Это сообщение относится к 80-м годам прошлого столетия, и в нем же приводятся фамилии наиболее известных екатеринбургских мастеров по селениту: А. Свечников и Н. Трапезников. Они изготовляли из алебастра и селенита пепельницы, вазочки для визитных карточек, ожерелья, яйца, пресс-папье, спичечницы и т. п. Набор, одним словом, типичный для селенитовой промышленности самого Кунгурского
уезда, которая, насколько можно понять из публикаций того времени и архивных документов, возникла даже еще раньше — в первой половине XIX века; во всяком случае, в газетных сообщениях, посвященных знаменитой Ирбитской ярмарке 40-х годов XIX века, гипсовые и селенитовые изделия крестьян Осинского уезда уже упоминаются как традиционный товар.
Легкость обработки алебастра и селенита способствовала тому, что художественным селенитовым промыслом начали заниматься сами крестьяне, этот камень и добывавшие; отсюда и причина той удивительной живучести промысла в таких деревнях, как Павлово, Ключики, Опочевка, Яссыл, находящихся в районе месторождений камня по берегам Сылвы и Ирени. Крестьяне этих сел передавали ремесло из поколения в поколение, работая семьями, иногда артелями, и такая патриархальная структура в общих чертах сохранилась до наших дней. Именно здесь комбинат «Уральский камнерез» имеет сейчас свои участки, объединяющие камнерезов-селенитчиков. А главный участок, Горно-Иренский, центр комбината, согласно исторической традиции располагается в селе Покровско-Яссыльском, ныне называемом «Красный Яссыл» (по другой транскрипции с одним «с» — Ясыл).
Село находится примерно в полусотне километров от Кунгура, и, как в давние времена, сюда можно добраться лишь по сезонной грунтовой дороге в сухой период года. Да и само село, кажется, почти не изменило своего облика: те же деревянные дома с крытыми дворами, те же улицы и тот же длинный артельный барак-цех, разделенный на отделения по стадиям обработки селенита: распиловка, заготовка, резное отделение, шлифовка, участок парафинирования и склад готовой продукции.
Новое, пожалуй, лишь в том, что широко применяется пооперационная обработка серийных изделий, позволившая значительно снизить их себестоимость (за исключением, правда, таких особо художественных работ, как мозаика и групповые композиции, которые выполняет небольшая группа мастеров высокой квалификации — М. Н. Долгин, А. А. Скуэ, М. А. Колесников), современная технология шлифовки и полировки — вместо пемзы и традиционного сухого хвоща используются тряпичные круги с речным песком, приводимые в действие электродвигателями.
Продукция комбината «Уральский камнерез» экспортируется в 40 стран мира! Бельгия, Канада, Япония, США... Не каждый крупный завод имеет столь широкие международные связи.
На комбинате трудится немало замечательных художников. В течение года они создают примерно 25 новых образцов изделий. Миниатюрные скульптуры и композиции, выполненные А. М. Овчинниковым и его женой Фаиной Павловной, а также А. И. Шадриным, пользуются на многих выставках всеобщим вниманием, они неоднократно отмечались премиями и дипломами. Особенно эффектны и интересны работы А. Овчинникова, более двадцати лет отдавшего камнерезному искусству. Выпускник
Кунгурского ремесленного училища стал известным художником-анималистом по мягкому камню. Нет, пожалуй, ни одной областной или республиканской выставки, где бы не демонстрировались его работы. Поразительны по своей художественной завершенности и лаконичности рисунка два произведения Овчинникова: «Пастушок», выполненный из зеленоватого талькохлорита, и «Горностай» — из белоснежного алебастра. И тому и другому присущи поэтическое звучание, изящество, высокий художественный уровень.
Не меньший интерес представляют изделия и супруги художника, создавшей немало ярких, запоминающихся своей индивидуальностью сказочных персонажей. То же самое можно сказать и о такой работе главного художника комбината А. И. Шадрина, как, например, фигурка рыси. Выточенная из желто-пятнистого алебастра, она поражает своей пластичностью и реализмом, но реализмом не в деталях, а в общем рисунке скульптуры, экспрессии хищницы.
Возникает вполне естественный вопрос — в чем же причина столь огромной популярности (и в разных странах притом) всех этих, не побоимся сказать, отмеченных высоким художественным вкусом и мастерством селенитовых и алебастровых зверьков, птиц, сказочных персонажей, стилизованных «под старину» светильников-ночников? Только ли все объясняется экономической стороной? Ведь камень свой, рядом, ничего не стоит, обработка его предельно проста, значит, и цена любого изделия невысокая, вполне доступная населению.
Да, конечно, спору нет: экономика в наш «хозрасчетный век» играет отнюдь не последнюю роль всюду, в том числе и в искусстве. Размышляя об этом, я невольно вспомнил знаменитую скульптуру собачки, изготовленную из яшмы Н. Д. Татауровым. Вот уже второе десятилетие служит она моделью для зачетных работ в Свердловском профессионально-техническом училище № 42, выпускающем камнерезов, ювелиров и художников по камню. Что, если бы в руках мастеров комбината «Уральский камнерез» вместо мягкого, податливого алебастра оказалась бы «упорная» яшма, которую и обрабатывать-то порой не знаешь чем и как — особенно когда надо добиться «художественной линии». Говорят, Тата-уров работал над своей небольшой скульптурой несколько месяцев. Попробуй оценить ее стоимость по расценкам, существующим на комбинате!
И все же не в одной экономике дело, в чем я убедился, посетив тот самый удивительный музей, о котором упоминал выше. Две боковые стены небольшой комнаты представляют собой витрины, где собраны изделия из кунгурского алебастра и селенита, изготовленные примерно в начале века. Каждое из них (редко по три-четыре) относится к тому или иному наиболее характерному периоду из истории комбината. Пройдемся вдоль витрин и внимательно присмотримся к экспонатам. Они расскажут о многом.
Открывают экспозицию произведения яссыльских кустарей: тяжеловесные медведи, расписанные цветными красками «пасхальные яйца», рамочки для
фотографий, претенциозно изогнувший длинную шею лебедь. Именно эти изделия бойко шли с лотка на станции Кунгур в начале века вплоть до 30-х годов. Затем их сменили «слоники на счастье», увесистые пресс-папье, письменные приборы (помните, когда непременным атрибутом многих контор была плитка из серого алебастра с двумя стеклянными чернильницами?), светильники в виде совы «с горящими глазами». Живая история нашего камнерезного искусства 40 — 50-х годов! К тому же времени относятся грубоватые скульптурные изображения из ангидрита и белого алебастра, изображавшие символику труда: свинарка, молотобоец, сталевар.
Еще десять лет спустя опять примерно те же письменные приборы, но несколько меньше, с менее очевидной «казенной строгостью», массивные тетерева, шкатулки для дамской мелочи... Но здесь уже начинают встречаться фигурки животных, привлекающие внимание изяществом композиции и рисунка,— это начало анималистической серии Анатолия Овчинникова. Правда, фигурки пока чересчур натуральные, с такой детальнейшей прорисовкой перьев, копыт, даже складок тела, что кажется непонятным, как выдержал все эти тонкости резьбы столь хрупкий алебастр.
И вот изделия 60 — 70-х годов. Буквально на глазах те же в принципе скульптуры животных и людей неуловимым образом упрощаются в деталях, вбирая черты типичности, обобщенности образа. Одновременно при этом фигурки, благодаря стилизации, приобретают динамичную пластику, явно подчеркивающую характер, саму природу камня, из которого они сделаны. Исчезает глушившая раньше его рисунок дробность в деталях; скульптура гармонически сливается с рисунком, окраской самого камня.
Эффект перевоплощения кустарного ремесла в искусство разительный. Не в этом ли одна из причин популярности яссыльской гипсовой скульптуры?
Конечно, и в селенитовом промысле есть свои трудности, но разве можно сравнить их с проблемами, существующими в области обработки твердого камня, да и вообще в камнерезном деле? Проблема сырья, его добычи и транспортировки, проблема станочного оборудования, абразивов, алмазных пил, кадров, а самое главное — сбыта. Хотели бы мы того или нет, но даже в условиях самой высокой механизации обработки таких камней, как яшмы, халцедоны или агаты, стоимость изделий из них, особенно крупных, как говорят камнерезы, «музейных», очень высокая. А отсюда и существенный вопрос: в каких же формах, в рамках какой организационной структуры должно быть возрождено настоящее камнерезное искусство — искусство резьбы и обработки твердого, «вечного» камня, чтобы оно было и рентабельным, и высокохудожественным? Опыт показывает, что предприятия типа производственного объединения «Уральские самоцветы», работающие по строгому плану, в соответствии с утверждаемыми образцами, создавать высокохудожественные произведения, «созвучные времени и эпохе», не в состоянии. Как не в состоянии сделать это, учитывая
экономические причины, и мастерские Художественного фонда Союза художников СССР.
Решение проблемы виделось в создании специализированного треста «Цветные камни». Такой трест был создан, но просуществовал он недолго. Сейчас надежды возлагаются на многоотраслевую специализацию производственных объединений типа «Урал-кварцсамоцветы». А не правильнее ли будет, опираясь на исторический опыт камнерезного искусства, описанный лишь в виде отдельных вех в наших этюдах, организовать специализированные мастерские Министерства культуры СССР? Они должны выполнять заказы музеев, Дворцов культуры, театров и других государственных учреждений.
Художникам-камнерезам по селениту повезло — им удалось «вписаться» в жесткие рамки экономики
современного промышленного производства. Этого, к сожалению, нельзя сказать о художниках по твердому, а тем более ювелирно-поделочному полудрагоценному камню — требования искусства в данном случае непримиримы с экономикой индустрии, несмотря на сегодняшний уровень обработки такого камня.
И чем дальше оттягивается решение проблемы, о которой идет речь, тем все тревожнее звучит вопрос — какие произведения искусства из «вечного» камня мы оставим своим потомкам? Произведения, которые были бы достойны людей, овладевших могуществом атомной энергии, прорвавшихся в космическое пространство? Произведения, которые остались бы для будущих времен как памятники эпохи строителей коммунистического общества...
СОДЕРЖАНИЕ
I
ВЗОР И СЕРДЦЕ ПЛЕНЯЮЩИЕ
Падишах на золотом троне 49 Жизни поток переменный... 51 ...И общего желания обладать 53 Капли крови юного Гиацинта 57 Минералы всего света... 59 «Для прииску узорчатого каменья...» 64 Величайшую ценность имеющий 68 Кто же был первым? 71 «Русская Бразилия» 76 Путешествие в легенду 79 Турмалиновое солнце 83 Последняя улыбка природы 86 Лебединая песня Мурзинки 88 Камни-обманщики 90 Признанные уникумами 94
II
ПРИУМНОЖАЯ
СЛАВУ РОССИЙСКУЮ
Смешав все краски на палитре 193
Алый цвет зари 195
Ярь-веснянка 197
Камень вечности 202
Многоликий халцедон 207
«Превосходное сие искусство...» 213
Золотые искры Таганая 218
Загадка каменной радуги 222
Резцом и пламенем искусство прославляя 225
Подари мне лунный камень... 232
Юрий Евгеньевич Яровой
ЦВЕТНЫЕ ГЛАЗА
ЗЕМЛИ
Редакторы
В. П. Мордовских,
И. М. Шакинко, Г. О. Абрамович Художественный редактор
В. В. Штукатуров Технический редактор О. Я. Понятовская Корректоры
А. И. Адрианова,
С. А. Кулакова, Л. А. Ильина
ИБ № 743
Сдано в набор 17.10.83. Подписано к печати 28.09.84. ФБ07235. Формат 60Х 90/в.
Бумага мелованная. Гарнитура обыкн. новая. Фотонабор. Печать офсетная.
Усл. п. л. 30. Усл. кр.-отт. 151,75. Уч.-изд. л. 26,83. Тираж 10 000 экз. Заказ 4373.
Цена 8 р. 70 к. Южно-Уральское книжное издательство, 454113, г. Челябинск, пл. Революции, 2.
Ордена Трудового Красного Знамени фабрика «Детская книга» № 1.
Росглавполиграфпрома Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.
Москва, Сущевский вал, 49.
ББК 26.325.2
Я76
Я76
Яровой Ю.
Цветные глаза Земли.— Челябинск: Юж.-Урал. кн. изд-во, 1984. 240 с., ил.
В пер.: 8 р. 70 к. 10 000 экз.
Книга-альбом Ю Е. Ярового — «Цветные глаза Земли» — о поиске и открытии драгоценных и поделочных камней, как яркой странице в летописи Урала, о первых находках топазов, аметистов, изумрудов, о тайнах и легендах, окружающих уникальные минералы и изделия из них, об уральском камнерезном искусстве, истории его возникновения, об известных художниках-камнерезах прошлого и настоящего.
20904-065 71 ---------- О/—о4
М162(03)—84
ББК 26.325.2 ББЗ